СОДЕРЖАНИЕ
Рассказы и повести:
На берегу
Ночной разговор
Там, высоко в горах
Лазарь и Вера
Мой друг — Боря Липкин, миллионер
Котик Фред
А он не умел плавать
Трещина
А ты поплачь, поплачь
Северное сияние
При свете луны
Шоколадка
Не тот профиль
«Пусик» и «Мусик»
Розыгрыш
Стрела Махамбета
Джульетта
Хочу быть евреем
Спасем Пизанскую башню!
Антисемит
Публицистика:
Розовый антисемитизм
Опасные стереотипы
Чувство собственного достоинства
РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ
НА БЕРЕГУ
Сначала сидели в ливингрум, потом на балконе, отсюда виден был океан, лунная переливающаяся дорожка, она словно висела в пространстве, между черным небом и черной водой, разговор на минуту прервался — все залюбовались ею, тем более, что от дома до океана было рукой подать, стоило перейти дорогу — и ноги вязли в мелком пляжном песке, так что казалось — чуть рябящая серебристая тропинка начиналась где-то рядом, на нее можно было ступить и идти, как по канату, балансируя руками... Плоская эта мысль сама собой приходила — и пришла, вероятно, — в голову каждому, но высказал ее только один из сидевших за вынесенным на балкон столом. — Никак не привыкну, — с застенчивой улыбкой произнес Илья, хозяин застолья, крупный, широкоплечий, тяжеловато сложенный для своих сорока пяти лет, он был в компании самый молчаливый и если заговаривал, то всякий раз как-то невпопад, он сам это чувствовал и помалкивал, но других слушал очень внимательно, хотя слова падали в него, как в колодец, и такой глубокий, что не было слышно ответного всплеска. — Вот смотрю на эту дорожку и думаю, что одним концом она упирается в наш дом, а другим — через океан — во Францию или Испанию, а там и до России недалеко, так что если по дорожке этой идти прямо, не сворачивая, как раз в Россию и попадешь... — Ну, вот! Опять!.. — всплеснула руками его хорошенькая жена, Инесса. — Россия и Россия, Россия и Россия!.. — Она капризно надула губы, сложив их в розовый бутончик. — Да скажи я кому-нибудь, что здесь, в Америке, на берегу океана, в чудную лунную ночь собрались евреи — и только разговоров у них, что о России, которая, кстати, с удовольствием их выпроводила, то есть попросту вытурила, да еще и дала хороший пинок на прощанье... Скажи я кому-нибудь такое — ведь никто не поверит!.. Она смешалась, по возникшей вдруг тишине поняв, что перегнула палку, и смущенно передернула угловатыми, худенькими, как у подростка, плечами. Но взгляд, который она бросила на мужа украдкой, был напряжен, тревожен... — Ну что же, если вам надоело... Если вы устали от наших разговоров... Мы можем и прекратить... — резким, скрипучим голосом проговорил самый старший среди сидевших за столом, Александр Наумович, и нахохлился, в подслеповатых глазах, увеличенных мощными стеклами, блеснула обида. Он снял очки, которые делали его, маленького, похожим на филина, и принялся протирать линзы. — Да нет, что вы!.. — заторопилась хозяйка замять свою неловкость. — Я не так выразилась... Господи, да в кои-то веки съехались, встретились... Для нас это — праздник, подарок!.. — Говоря, она то вскидывала руки, то плавно разводила их в стороны, то прижимала к своей небольшой, красиво очерченной платьем груди. В уголках ее виноватых, растерянных глаз копились слезы. До того, как приехать в Америку, она была балериной и сейчас тоже чувствовала себя как бы отчасти на сцене, особенно когда к ней обращались все взгляды, что, впрочем, в компании, занятой захватившим всех разговором, случалось довольно редко. — Хорошо, — невозмутимо согласился Александр Наумович, — тогда, с вашего позволения, продолжим... Итак, Марк, вы полагаете, что всё в России идет именно так, как и должно идти? Правильно ли мы вас поняли?.. Теперь он, прищурясь, смотрел на самого молодого из собравшихся — рыжеволосого, с правильным, удлиненным овалом лица, высоким лбом, голубыми холодноватыми глазами и резким, решительным росчерком бровей. Этому лицу очень подошли бы загнутые на концах д'артаньяновские усы и острая бородка, — во всяком случае куда больше, чем оранжевая майка с приглашением отдохнуть на Багамах и широченные шорты в красных и зеленых полосах. Несколько дней назад Марк прилетел в Америку по каким-то своим делам и, поселившись в пятизвездочном отеле, там же поспешил приобрести майку и шорты, чтобы не слишком отличаться от сновавших вокруг, как считал он, истинных американцев. Марк вздохнул и, обдумывая ответ, опустил глаза, прикрыв их густыми, по-девичьи длинными ресницами. — Хотелось бы знать, какие у вас имеются на сей счет резоны?.. — настойчиво продолжал Александр Наумович. Голос у него был требовательным, взгляд колючим, пронзительным. В его интонациях, его напоре ощущалось право так говорить. Марка знал он с давних пор, с того времени, когда тот со своими родителями поселился в доме, где жил Александр Наумович. Теперь он уже не помнил, о чем разговаривали они в первую их встречу, помнил только, что в дверь позвонили, он открыл, на пороге стоял мальчуган из квартиры напротив, одетый с подчеркнутой опрятностью, в пиджачке и белой рубашке, с аккуратно зачесанным назад чубчиком и поразившим профессора прямым, в упор взглядом ясных, серьезных глаз. — Извините, — сказал он, — вы преподаете литературу, а мы сейчас проходим Чехова и мне хотелось бы знать, кто прав — я или наша учительница... Александр Наумович впустил мальчика, слегка смущенный бесцеремонностью, перед которой, впрочем, никогда не мог устоять. Они беседовали час или два, а то и больше. Вопросы у Марка были дельные, связанные не то с «Палатой № 6», не то с «Вишневым садом», и разговаривать с ним было одно удовольствие... Позже, когда Марк подрос, поступил в институт (правда, не гуманитарный, куда подталкивал его Александр Наумович), он пользовался, приходя к Александру Наумовичу, хранившимся у него и постоянно пополняемым самиздатом, что само по себе в те времена означало высокую степень доверия и даже духовной близости. — Да, так что же?.. Какие резоны?.. Мы вас слушаем... — Александр Наумович побарабанил пальцами по краю стола, уставленного закусками и бутылками. Прежде, чем отважиться на эту поездку (Марк, прилетев, тут же дал им о себе знать), они с женой обзвонили множество трэвел агентств, педантично, до цента, все рассчитали и предпочли самолету автобус, в котором провели около пятнадцати часов, сократив таким образом транспортные расходы почти наполовину. Правда, и те двести долларов, которые пришлось им выложить, сокрушали в прах ставший привычным для них бюджет, но они пошли на это не думая — ради встречи с Марком... — Видите ли, — осторожно выбирая слова, заговорил, наконец, Марк, наливая себе в бокал кока-колы и отхлебывая ее мелкими глоточками, — при переходе от одной системы к другой всегда необходимы известные издержки, это закон... И тут главным, на мой взгляд, является не форма движения, а его общее направление, А общее направление состоит в том, чтобы поставить Россию в ряд цивилизованных государств, оснастить современными технологиями, приобщить к миру компьютеров, без которых нет и не может быть никакого прогресса... Продолжая говорить, Марк откинулся на спинку стула и, покачиваясь взад-вперед на задних ножках, в балахонистой, пылающей яркими красками майке, с крепкими, широко расставленными локтями, с широкой, разрисованной пальмами и попугаями грудью, казался непомерно огромным в сравнении с маленькой, щуплой фигуркой Александра Наумовича, лишь в глазах его порой проступало неуверенное, затаенно-опасливое выражение, словно он по-прежнему чувствовал себя мальчишкой перед придирчиво слушавшим его профессором. Впрочем, как раз в те времена взгляд его был прям и открыт... — Послушайте, Марк, — резко взмахнул рукой Александр Наумович, — всё, что вы говорите, можно прочесть в любой газете. Но вы-то... Вы — оттуда... И могли бы выдать что-нибудь более внятное... — Он сердито пожевал мятыми губами и огляделся, ища поддержки и вместе с тем всем своим видом показывая, что не нуждается в ней. Александр Наумович Корецкий прожил в Америке около двух лет и еще не успел отвыкнуть от того, что его имя постоянно фигурировало в литературоведческих статьях, на него, как на неоспоримый авторитет, ссылались в работах по истории русского стиха; оно, его имя, было в прошлом известно в среде диссидентского толка — не потому, что сам он был диссидентом, а потому, что знал многих из этих людей, разделял их убеждения и помогал им, как мог. Здесь, в Америке, существуя вдвоем с женой на скромное пособие, он целые дни проводил в библиотеке, радуясь неограниченным возможностям в получении редких, редчайших книг, от которых всю жизнь был отлучен, пополняя свои, как выяснилось, весьма поверхностные знания в области еврейской истории. Однако не меньше времени у него уходило на чтение российских газет и журналов, доставляемых с небольшим опозданием. При этом он презирал себя за то, что ведет пустую, бездеятельную жизнь, когда в России все кипит и бурлит и сама она вот-вот сорвется — уже сорвалась и летит в пропасть!.. По утрам он бежал к почтовому ящику в надежде на свежие вести из России. Что до него, то он слал туда письма во множестве, при этом ему приходилось экономить на всем — на конвертах, на марках, он писал мелким почерком на тонкой бумаге, вкладывая в один конверт по два-три письма. У него был скверный английский; история русского стиха здесь никого не интересовала; друзья хлопотали, пытаясь подыскать ему какую-нибудь работу, наконец ему с торжеством сообщили — работа нашлась: кормить белых мышей в каком-то научном институте... Он отказался. Да, разумеется, любой труд благороден, однако что сказали бы в России его знакомые, узнав, что он приехал в Свободный мир кормить белых мышей? Что сказали бы его враги, которых осталось у него там не меньше, чем друзей?.. В Америке Александра Наумовича отыскали его бывшие ученики, они списались с ним и, делясь собственным опытом, толковали о курсе лекций, который хорошо бы прочесть в одном из американских университетов, объясняли, как обзавестись грантом, как связаться с каким-нибудь фондом... Александр Наумович ничего в этом не понимал и не хотел понимать. Он читал газеты, письма — и недоумевал: зачем он здесь?.. Он отлично знал, как и почему здесь очутился, но снова и снова задавал себе этот вопрос. Мало-помалу им овладела апатия, злость на себя, на воюющих в Боснии сербов, на палестинцев, на приютившую его Америку, где он чувствовал себя, как рыба на раскаленном песке, и в особенности, может быть, раздражали его земляки и коллеги, которые взапуски старались, как они говорили, «начать новую жизнь», стать «настоящими американцами» и, встречаясь, только и разговаривали что о долларах (у каждого было их так немного), о марках машин (у всех, естественно, были они старые), об успехах детей, добывающих себе место под солнцем (как правило, им не было никакого дела до родителей)... Россия, «перестройка», «Новый мир» Твардовского, самиздат, за которым они когда-то гонялись, Таганка — всего этого в их жизни словно не существовало... Александр Наумович всё больше мрачнел, замыкался в себе. Узнав, что Марк прилетает в Штаты, он решил, что с ним необходимо повидаться. Решил?.. Да тут и решать было нечего: надо и всё. К тому же и прилетал он в город, где жили давние их знакомые, Илья и Инесса... Однако что-то смутило Александра Наумовича еще в отеле, куда они с Ильей заехали за Марком, — то ли крикливая, режущая глаз майка и какие-то безбрежные, красно-зеленые шорты, то ли сам отель, его громадный, роскошный, сияющий хрусталем и мрамором вестибюль с шумными, плещущими по углам фонтанами... Здесь они ждали минут пять, пока к ним спустится Марк. — Сколько же вы платите за койку? — спросил Александр Наумович, когда они сели в машину. — Сто пятьдесят, — улыбнулся Марк чуждо прозвучавшему тут слову «койка». — Сто пятьдесят — чего?.. — переспросил ошеломленный Александр Наумович. — Ну не рублей же... Не сама по себе эта цифра — сто пятьдесят долларов за сутки — а снисходительная улыбка, с которой это было сказано, задела Александра Наумовича... Пока накрывали на стол, он с, женой Машей читал привезенные Марком письма. В них не было прежнего смятения — какая-то грустная, смягченная горькой иронией покорность судьбе, вплоть до полного безразличия к тому, что будет... Казалось, тяжело больной, истративший все силы на борьбу с болезнью, больше не верит ни обманувшим его врачам, ни их таблеткам. Они читали вслух, в иных местах Маша плакала, Александр Наумович брал у нее страничку и читал дальше, но и у него, несмотря на сердитые усилия, начинало щекотать в горле. Глядя на красные от слез глаза жены, на ее усталое после дороги лицо, серое, в частых мелких морщинках, на ее когда-то черные, а теперь стремительно седеющие волосы, он корил себя за то, что не может найти для нее каких-то подходящих, утешающих слов... Они вышли к столу из отведенной им комнатки какими-то растерянными, одрябшими, забывшими привычку прятать свою старость... Однако разговор за столом и вспыхнувший вскоре спор вернули обоим обычное самообладание, а Александру Наумовичу и ставшую для него неизменной желчность... — Так вот, — продолжал Александр Наумович, уже не обращая внимания ни на пересекавшую океан лунную дорожку, ни на старания жены пригасить его пыл, — меня, да и всех нас, интересуют не общие фразы, а ваш, именно ваш, Марк, взгляд на происходящее в России... Ведь вы — бизнесмен... Не знаю, какое место теперь занимает у вас в жизни наука, поскольку бизнес, как я понимаю, сделался для вас главным занятием... Но я не о том. Видите ли, все эти словечки — «свободный рынок», «биржа», «банки», «акции» — звучат для меня довольно-таки абстрактно. За ними мне все время мерещится Диккенс, в лучшем случае — Джек Лондон, Драйзер... То есть «свободный рынок», как я понимаю, это — борьба всех против всех, торжество силы, наглости, хитрости, бесчестных приемов — с единственной целью: разбогатеть... Торжествуют рвачи, воры, грабители, эксплуататоры трудового народа и, уж простите, трудовой интеллигенции... Да, да, именно так: с одной стороны — нищающие учителя, врачи, артисты, литераторы, с другой — миллионеры, счета в швейцарских и прочих банках, особняки, дачи, лимузины... Откуда, помилуйте, все это?.. Вы знаете другое слово — не эксплуататоры?.. Я, извините, не знаю... К тому же оно — из вашего обихода, ведь вы — доктор наук, экономист, и свои диссертации писали не о Тютчеве и Фете... Все притихли. Было слышно, как, блестя фарами, проносятся по дороге машины и как там, за дорогой, на берегу кто-то врубил на всю катушку транзистор с задыхающимся от сумасшедшего ритма рэпом. Впрочем, транзистор тут же смолк... — Александр Наумович, — усмехнулся Марк, давая понять, что ничуть не обижен, — я думал, два года жизни в Штатах сделали вас более... Скажем так — современным, что ли... Вы видите перед собой то, к чему идет... Или точнее, — поправился он, — к чему должна прийти Россия в будущем... Возможно, не очень близком... — Позвольте, но это же опять — в будущем! В «светлом будущем»!.. — взвился и даже хлопнул по столу Александр Наумович. — Кто только не обещал нашим людям «светлого будущего»!.. На моей памяти все обещали — Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, какой-нибудь Черненко — все, все обещали, трубили, бормотали о светлом будущем! И во имя этого самого «светлого будущего» разлучали детей с отцами, крестьян с землей, ссылали, загоняли в тюрьмы, расстреливали без суда и следствия!.. Теперь взялись... Не говорю — вы, вы лично, но такие, как вы, обещать людям «светлое будущее»... Мы с Машей только что прочли письма, которые вы привезли... — И что там такое, в этих письмах?.. Александр Наумович выбежал из-за стола и тут же вернулся. В руке у него была пачка писем — веером. Он начал их читать, торопясь, выхватывая отдельные фразы, куски. Монтаж получился гнетущий. И в особенности, может быть, оттого, что вечер был так тих, безмятежен, и снизу доносился слабый, но ощутимый аромат высаженных в клумбы цветов, и окна соседних домов, развернутых к океану полукругом, светились так уютно и весело, и люди на берегу медленно, лениво прохаживались вдоль кромки взблескивающей узкой ленточкой воды, или лежали, полуобнявшись, или сидели в шезлонгах, заложив руки за голову, нежась в текущих с неба лунных лучах... — Это ужасно... — выдохнула Инесса чуть слышно. Она сидела, обхватив грудь руками крест-накрест и расширенными зрачками упершись прямо перед собой — в пустоту. Илья протяжно откашлялся, как будто что-то цепко застрявшее в горле мешало ему говорить. — По-моему, теперь самая пора выпить, — сказал он и принялся разливать водку по стопкам. Его никто не поддержал, он выпил свою стопку в одиночестве. — Происходит физическое и духовное вырождение нации. — Александр Наумович сурово, как если бы он говорил с кафедры, оглядел сидящих за столом. — Растет детская смертность, резко сокращается продолжительность жизни, самоубийства стариков, проституция, зверские расправы на улицах — все это сделалось заурядным явлением. Это не я, это говорит статистика!.. Если ей верить, то к двухтысячному году население России сократится — заметьте, сократится, а не вырастет! — на пять миллионов. И вам все это, Марк, должно быть отлично известно... Марк, морщась, пригубил стопку, выигрывая время для ответа, и, выбрав на тарелочке маслину покрупнее, кинул ее в рот. — Чему вы удивляетесь?.. Вполне с вами согласен, России предстоит долгий и тяжелый путь, но она должна его пройти, выстрадать... Другого пути попросту нет... — Марк обсосал косточку от маслины и, защемив ее между пальцами, выстрелил поверх балконных перил. — Нравственность, — с нарастающим раздражением заговорил Александр Наумович, — нравственность, на которой стоит Россия, да и мы с вами, сформулирована Достоевским в одной-единственной фразе — я говорю о «слезе ребенка»... Ничто и никогда не может быть куплено ценой слезы ребенка... Одной-единственной детской слезинки, говорит он... И он оказался прав — он, как мы видим, а не те, кто обещал народу счастье, приобретенное... Нет, не «слезинкой ребенка»... Что там — слезинка... — Александр Наумович горестно взмахнул рукой. — Если бы — слезинка... Или вы полагаете, — выкрикнул он грозно, — при закладке нового общества нравственность является чем-то излишним?.. Чем-то мешающим?.. Так это уже было, было! Вы наследуете чужой опыт!.. Застольная беседа, начавшаяся на мирной, объединяющей всех ностальгической ноте, давно превратилась в прямую дуэль между Александром Наумовичем и, как он считал про себя, его духовным воспитанником, учеником. — Видите ли, Александр Наумович, наука не признает ничего, кроме объективных фактов. Достоевский может говорить что угодно... Слова его прекрасны, и я готов подписаться под каждым. Но в науке существуют иные системы отсчета, нравятся они нам или нет... — Марк бросал в рот маслины одну за другой. — Известный на Западе социолог, очень крупный, может быть даже крупнейший в своей области авторитет... — Марк назвал его имя, никому из присутствующих, впрочем, не знакомое. — Так вот, он вычертил ряд интереснейших схем, графиков... — Марк размашистым жестом провел в воздухе две пересекающихся линии — ...и путем вычисления соответствующих коэффициентов построил кривую такого вида... — Он обозначил изогнутую линию между двух первых, пересекающихся под прямым углом. — И что же выяснилось?.. А выяснилось, что мера нравственности общества в периоды исторических катаклизмов катастрофически падает, это закон, подтвержденный огромным количеством наблюдений... К Марку вернулось прежнее спокойствие. С видом победителя он обежал всех взглядом и выплюнул на блюдечко последнюю косточку. Инесса, по-детски распахнув глаза, смотрела на Марка с наивным выражением страха и уважения. Александр Наумович, жуя губами, обдумывал достойный ответ. Поднявшись из-за стола, Илья отправился на кухню, где в духовке томилось мясо, приготовленное им по особому рецепту. В Союзе он был инженером на одном из крупных заводов, конструкторское бюро, которое он возглавлял, проектировало горные комбайны и считалось ведущим в своей отрасли, здесь же ему не везло — с языком не ладилось, а горные комбайны были никому не нужны. Днем он работал по ремонту домов, застилал полы карпетом, по ночам развозил пиццу... Вскоре он вернулся с большим противнем в руках, на нем горкой лежали обернутые в фольгу пластики мяса, обжаренные в собственном соку и с массой разных приправ — несмотря на открытый воздух, над столом сразу повисло ароматное, дразнящее аппетит, щекочущее ноздри облако. — Прошу, — провозгласил Илья, держа перед собой противень. — Мясо по-мексикански... — Он шутливо прищелкнул каблуками, выбил чечетку. — О-о!.. — первым потянулся к мясу Марк. — Судя по всему, невероятная вкуснятина... — Он положил один ломтик себе на тарелку и, приоткрыв упаковку, шумно потянул носом. — Ну, — произнес он, закатывая глаза, — я вижу, что жизнь в Америке для вас, Илья, не проходит зря... Он не заметил ни напряженной тишины, ни смущения, вызванных его словами, ни того, как омрачилось вдруг у Ильи лицо, ни того, как порывисто выскочила из-за стола Инесса... Она вернулась через несколько минут, уже без прежнего игравшего на лице оживления, с принужденной, словно нарисованной на губах улыбкой. Мясо и в самом деле было необычайно вкусным, все ели, дружелюбно посмеиваясь над Марком, который с азартом прикончил вторую порцию и уже тянулся за третьей. Только Александр Наумович вяло ковырялся в своей тарелке, продолжая размышлять о том, что сказал Марк. Собираясь в дорогу, он иначе представлял себе эту встречу. Два-три года назад Марк был другим. Тогда он был захвачен созданием какой-то уникальной по возможностям компьютерной программы. Вместе с ним трудилась большая группа молодых математиков, физиков, механиков. Чтобы завершить работу, необходимы были деньги. В то время создавались кооперативные предприятия, начинала развиваться посредническая деятельность... И Марк, морщась, взялся за чуждое для него занятие — бескорыстно жертвуя собой во имя науки... — Ничего не поделаешь, — сочувственно, с примирительной интонацией проговорил Марк, вытирая салфеткой замаслившиеся пальцы, — ничего не поделаешь, Александр Наумович, другого пути нет. — Он легким, покровительственным жестом коснулся острого, костистого локтя Александра Наумовича и погладил его. Возможно, в тот момент ему пришло в голову, что они поменялись ролями — ученик и учитель... Мутная пленка жалости на мгновение застлала ему глаза: бессильный, никому не нужный, потерявший себя старик сидел перед ним, хорохорящийся по привычке и не способный постичь того, что происходит вокруг... Он не только прикоснулся к локтю Александра Наумовича, он даже приобнял Корецкого, по-сыновнему приникнув к жесткому, словно из дерева выточенному плечу своей мускулистой, жарко дышащей грудью... Но в этот момент заговорила до того молчавшая Маша, Мария Евгеньевна, — так, не изменяя российской привычке, все здесь ее называли. Да и не вязалось как-то иначе ее называть. Было что-то загадочно-значительное в ее лице, все еще красивом, несмотря на седину и морщины. Черты его были строгими, завершенными, как на античных камеях, и это придавало ему обычно некоторую холодность, державшую собеседника, о чем бы ни шла речь, на раз и навсегда отмеренном расстоянии. Рядом с ее статной фигурой Александр Наумович выглядел плюгавым, не в меру суетящимся очкариком. Раньше, «в той жизни», Мария Евгеньевна заведовала в мединституте кафедрой глазных болезней, консультировала и оперировала наиболее «трудных» больных. Теперь она не пренебрегала любой работой, бебиситорствовала, выучилась водить машину и ездила убирать в домах богатых евреев-ортодоксов... Сидя за столом, она прислушивалась к общему разговору — так врач наблюдает за пациентом, не спеша ставить диагноз, и лицо его сохраняет при этом выражение замкнутое, отрешенное. Только глаза Марии Евгеньевны, темно-карие, с вишневым отливом, по временам горячо блестели, хоть она и прятала их под приспущенными веками, а когда они вспыхивали слишком ярко, прикрывала их козырьком приставленной ко лбу ладони. — Простите, Марк, но почему же это — другого пути нет?.. — заговорила она, глядя на Марка с настораживающей улыбкой. — Это вы решили, что нет, но ведь существуют и другие мнения... — Вы о чем?.. Не понял... — Ну, как же, Марк... Вспомните Сахарова... Ведь он говорил о другом пути... Сейчас ничто не напоминало в Марии Евгеньевне погасшую старую женщину, какой она вышла к столу после чтения писем из России... От нее исходила энергия, слова были резки, отточены, взгляд спокоен и жгуч, Марк не выдержал его, уперся глазами в стоявшую перед ним тарелку с листочками мятой, лоснящейся жиром фольги. — Конвергенция... Вам ведь знакомо это слово?.. Почему-то сейчас его или забыли, или стыдятся произносить... Пожалуй, это единственное, чего теперь стыдятся... — Видите ли, Мария Евгеньевна... — поморщился Марк, не отрывая взгляда от тарелки. — Сахаров был, без сомнения, святой человек, но наивный... Наивный, как дитя... Во всяком случае, в экономике... — Вы полагаете?.. — Убежден... — Марк потер, потеребил себя за мочку, как бы раздумывая, стоит ли продолжать. — Имеется, как известно, такое понятие — первоначальное накопление... Все помнят, конечно, даже по школьному курсу — «огораживание» в Англии, когда «овцы съедали людей»... — Он окинул сидящих скучливым лекторским взглядом. — А работорговля в Америке?.. Пиратство?.. На чем сколачивали свои состояния Морганы, Рокфеллеры, Дюпоны?.. Это потом они или их потомки становились филантропами, жертвовали миллионы, строили музеи... Но начиналось-то — все знают, с чего... — Да, конечно, все знают... Но конвергенция — это совсем другой путь... Вы уж извините, Марк, что вторгаюсь в вашу область... Это, насколько я представляю, слияние, соединение где-то в дальнейшем капитализма и социализма, это сочетание плюсов того и другого... Умное, дальновидное регулирование экономики, защита интересов слабых и бедных, медицина для всех, забота об окружающей среде, о материнстве, детстве — вот что характерно для нынешнего капитализма... Он учится, он берет у социализма его лучшие, сильные стороны, а вы толкуете о рабстве, «огораживании»... — Я говорю о периоде первоначального накопления, без него никто не обходился... — Так это в прошлом!.. Почему Россия обязательно должна пройти этот путь?.. Ей могут дать любые займы, предоставить самые передовые технологии, да у нее и у самой огромный научный потенциал, величайшие в мире природные ресурсы... У нее нет надобности начинать все с каменного топора, копировать Англию или Америку семнадцатого или восемнадцатого века... Разве не об этом мечтал Сахаров?.. А что мы видим?.. Такое не снилось даже Гитлеру — да, да!.. Без единого выстрела развалить страну, развалить экономику, половину населения отбросить за черту бедности, грабить людей, разворовывая нажитое, наработанное, созданное их трудом — и при этом утверждать, что другого пути нет, все предначертано!.. Я понимаю, когда так говорят те, кто и раньше стоял у власти, и теперь сидит в тех же креслах... Но если так говорят демократы... Вы, Марк... Это страшно! Да, Марк — это страшно!.. Гнев и возбуждение молодили Марию Евгеньевну, лицо ее горело, голос вздрагивал, звенел от напряжения. — Добавлю: того ли хотели наши диссиденты?.. Буковский, Гинзбург?.. А Солженицын, Александр Исаевич?.. Ради этого сидели они в тюрьмах, издавали «Хроники», боролись за права человека?.. — Александр Наумович рывком отодвинул стул, встал и в волнении прошелся по балкону, задевая спинки стульев и чуть не опрокинув стоящую на краю стола бутылку с водкой. — Только подумать... Только подумать, чего они хотели и что получилось!.. — В глазах его были боль и отчаянье. — Ну что все напали на бедного Марка!.. — сделала лукаво-ребячливую гримаску Инесса и вытянула губы трубочкой. — Почему он один обязан за все отвечать?.. — Она привстала, рука ее плавным движением легла на голову Марка, пригладила волосы. Должно быть, жалость, хотя бы и шутливая, прозвучавшая в ее словах, зацепила Марка. — А как вы думаете, Александр Наумович, почему так случилось?.. — Что именно?.. — сверкнул стеклами очков Александр Наумович. — Ну, как же — что... Вот вы говорите — диссиденты, Буковский... Да и не только они — вы, кстати, тоже... Ведь это у вас в доме я и «ГУЛАГ» прочитал, и Жореса Медведева, и мало ли кого еще... Кем бы я стал, вернее — каким бы я стал без вас — не знаю... — Я всегда верил в вас! — вскинул голову Александр Наумович и горделиво огляделся. — Верю и сейчас!.. — Спасибо... Так вот, почему так случилось, Александр Наумович, вы никогда не задумывались?.. — Александр Наумович собирался что-то сказать, Марк предупреждающе вскинул руку. — Ведь как хорошо было все придумано: свобода слова — люди читают умные книги, Джойса, к примеру, или Оруэлла, или тот же «ГУЛАГ»... Свобода слова — говорят, что хотят, где хотят: критикуют правительство, пишут обличительные статьи, которые тут же публикуют в газетах... Всюду митинги, демонстрации... Словом, народ ликует... Почему же случилось... Не так случилось, как рисовалось, мечталось, а так, как случилось на самом деле?.. И те, кто, как Мария Евгеньевна справедливо заметила, были раньше у власти, сейчас процветают по-прежнему, и много лучше, возглавляя компании, акционерные общества, банки, а вы, бескорыстные идеалисты, которые с ними всю жизнь боролись, или прозябаете там, потому что иначе это и не назовешь, именно — прозябание, тот образ жизни, который они ведут в нынешних условиях... Или — как Буковский, к примеру, или тот же, скажем, Жорес Медведев — живут-поживают себе в Англии... Наум Коржавин — в Штатах... Теперь вот и вы тоже... И если уж на то пошло, так те, кто вам верил, восхищался, теперь говорят: где же всё, что было вами обещано?.. И где вы сами?.. Выходит, вы или не знали, куда зовете, и, значит, не за свое дело брались, или знали... Но тогда... Тогда, извините, кто вы?.. Все это Марк проговорил с веселой, мстительной усмешкой, развалясь, упершись голыми коленями в стол и покачиваясь взад-вперед на стуле. Александр Наумович слушал его растерянно. То, о чем говорил Марк, ему и самому приходило в голову, но слишком больно вонзались эти мысли в сердце, он старался заглушить их, пеняя на свою чрезмерную интеллигентскую совестливость, традиционное российское самоедство... Но Марк высказал все с безжалостной прямотой, Александр Наумович ощущал себя так, словно, с него прилюдно содрали одежду... Мария Евгеньевна слушала Марка с непроницаемым лицом, по нему трудно было решить, соглашается она с ним или нет. — Может быть, выпьем?.. — несмело предложил Илья, потрогав ладонью затылок. Он приподнял над столом бутылку и поболтал ею в воздухе. — Илья, ты русский человек!.. — всплеснула руками Инесса. — И зачем ты приехал в Америку?.. — Вот именно... — негромко бормотнул Илья, бросив на жену взгляд, понятный только им двоим. Никто никак не отозвался на их слова, все были поглощены разговором. Илья болтанул бутылкой еще раз и нацедил тоненькой струйкой водку себе в стопку. Марк смягчился, почувствовав, что не рассчитал силу удара: — Что до меня лично, то я никого ни в чем не виню. Напротив, идет нормальный процесс, болезненный, да, но другого и не могло быть, я говорил это и буду говорить... С его стороны это было благородно: он не обвинял, он протягивал руку... Но над столом повисло плотное, давящее молчание. Океан по-прежнему серебрился в лучах чуть сдвинувшейся в сторону луны, его масса сделалась как бы темней, громадней и выпуклей... Но никто не смотрел, не любовался мерцающей серебристой дорожкой. — Скажите, Марк, — проговорила Мария Евгеньевна, пристально взглянув Марку в лицо, — вы, судя по вашим письмам, занимаетесь бизнесом... — Отчасти, — поправил ее Марк. — Отчасти... — повторила она. — И живете неплохо, объездили весь мир, теперь в Америке... Купили новую квартиру, машину... — Да, лично я не жалуюсь. — Ну, а как живут другие?.. Те, что за порогом бедности, таких больше сорока процентов?.. И что это значит практически — быть за порогом бедности?.. Что эти люди едят, что носят?.. — М-м-м... Не знаю, — запнулся Марк. — Меня это как-то не интересует. Он кашлянул, позвякав ложечкой о краешек блюдца. — А хорошо бы сейчас чайку, — проговорил он с деланной беспечностью. — Как вы на это смотрите?.. — Да, да, конечно... — Инесса торопливо поднялась и стала собирать тарелки. — Что же ты, Илюша... Но Илья будто ее не слышал. — А скажите, — повернулся он лицом к Марку, налегая локтями на стол, — для меня там сейчас нашлась бы работа? — М-м-м... А кто вы по профессии? — Инженер, конструктор горнодобывающей техники... Проще — моя специальность — угольные комбайны. Марк помолчал, хмурясь, повел бровями: — Не думаю... Скорее всего — нет... Даже наверняка — нет... Сейчас не до угольных комбайнов. Заводы стоят, шахтеры бастуют, им не то что новую технику покупать — за шесть-восемь месяцев зарплаты не платят. А что вы здесь делаете, чем занимаетесь?.. — Да вот... — Илья помедлил. — Карпет кладу... Развожу пиццу... — Он улыбнулся — стеснительной, беспомощной улыбкой, не вязавшейся с его крупным, сильным, прочно, по-мужски скроенным телом. — Видишь, я же говорю: и там бы сейчас пиццу развозил, — гремя посудой, проговорила Инесса. — Только получал бы уж вовсе гроши... Пицца-то в России есть?.. — стараясь повернуть разговор, спросила она у Марка. — Кажется, входит в моду, — сказал Марк. — Хоть я лично до пиццы не охотник. — Я тоже, — усмехнулся Илья. — Поверите ли, меня от одного ее вида воротит... — Как же вы... — Марк зевнул и, смутившись, прикрыл рот рукой, — Извините, перемена времени, всё никак не привыкну... Так как же вы, — обратился он к Илье, — имеете с ней дело, если, говорите, от одного ее вида... — Приходится... — вздохнул Илья, — Мало ли от чего здесь воротит... — Илюша, разве тебе не хочется мне помочь?.. — оборвала его Инесса, должно быть боясь и не желая, чтобы он продолжал. — Ты же видишь... Она держала в руках поднос, уставленный грязными тарелками, высящимися горкой, которая, казалось, вот-вот развалится, обрушится на пол. Марк опередил Илью, пружинисто вскочил и перехватил поднос у хозяйки. — Вот видишь!.. — упрекнула мужа Инесса, с притворным отчаяньем сцепив руки на груди и высоко вскинув округлые локти. В тот момент она была похожа на бабочку, которая раскинула крылышки, тщетно пытаясь взлететь... — Куда прикажете?.. — спросил Марк, окинув ее быстрым, скользящим взглядом с ног до головы. Не меняя позы, привстав на носки, Инесса, словно на сцене, пританцовывая прошла по балкону к распахнутой в комнаты двери. Марк, выставив перед собой перегруженный поднос, последовал за ней. Илья было поднялся, чтобы собрать со стола остатки посуды, но как-то безнадежно взмахнул рукой, сел и налил доверху свою стопку. — За вас! — сказал он, подняв стопку и попеременно посмотрев на Марию Евгеньевну и Александра Наумовича. — От души!.. Вы не поверите... — Он хотел что-то добавить, но передумал, сделал рукой тот же самый жест, выпил и принялся расчищать стол. Но спустя минуту остановился, наклонил к плечу голову и выставил вверх указательный палец: — Вот... Слышите?.. Со стороны океана доносилась неясная, размытая расстоянием мелодия. Тем не менее, прислушавшись, можно было в ней ощутить какую-то странную, щемящую сердце смесь веселья и грусти, светлой, мечтательной меланхолии и затаенного страдания. — Фрэнк Синатра... Тихонько, себе под нос напевая и бормоча слова, которые ни Александр Наумович, ни его жена не могли разобрать, Илья отправился на кухню со стопкой посуды в руках. Та же мелодия, но уже в полную силу звучала на берегу, когда после чая вся компания, по предложению Инессы, отправилась подышать и полюбоваться океаном вблизи. Как всегда, когда человек оказывается наедине с природой и все, что занимало до того его мысли, тревожило и грызло, кажется мелким, пустым, как бы вообще не существующим — в сравнении с тем, что существовало всегда и будет существовать вечно: морем, звездами, горными кряжами, так и теперь, на берегу, перед безмерным простором, в котором нет ничего, кроме воды и неба, куда-то прочь отлетело все — конвергенция, диссидентство, партократия, реформы, от которых зависит будущее России... Все, все это ушло, растворилось, рассеялось в теплом, пахнущем солью и водорослями воздухе, померкло в ярком, густом, трепещущем на водной глади свете луны, исчезло, поглощенное громадностью мира. В этой громадности ощущалась и громадность смысла или замысла, ради которого этот мир когда-то возник или был создан, однако замысел этот был смутен, загадочен, хотя, вероятно, включал в себя и те маленькие, ничтожные помыслы, которыми жили люди, каждый из них. Но связи между тем и другим было не постигнуть. И потому на какой-то миг все пятеро почувствовали себя размером и значением подобными песчинкам, которыми был усыпан пляж, а точнее — щепками, принесенными океаном и выброшенными волной на берег Америки... Но такие мгновения не длятся долго. По краям неба, приглядевшись, можно было заметить редкие, слабо мерцающие звездочки, к тому же время от времени по нему медленно и уверенно, по заранее размеченным трассам, плыли огни — ярче, крупнее, чем звезды, иногда их было сразу несколько и они двигались в разных направлениях или навстречу друг другу, с неба доносился ровный, отдаленный самолетный гул — и оно уже не казалось таким громадным и загадочным. Со стороны шоссе слышался непрерывный, как рокот прибоя, шум проносящихся мимо машин. Дома, расположенные за дорогой, походили на гигантские прозрачные кристаллы, наполненные светом, и еще — на пчелиные соты, увеличенные до невероятных размеров, источающие золотисто-медовое сияние. Пляж уже опустел, но там и сям еще виднелись люди, бродящие вдоль воды или, обхватив колени, сидящие на берегу. Кто-то плавал, кто-то барахтался на мелководье, повизгивал, рассыпая вокруг веера огнистых, искрящихся брызг. И были здесь куда отчетливей, чем с балкона, слышны слова исполняемой Фрэнком Синатрой песенки. Кто-то все время крутил одну и ту же пленку — и Александр Наумович, плохо разбирая на слух английскую речь, уловил припев: Let’s forget about tomorrow, But tomorrow never comes... Правда, это был всего лишь припев, означавший, по-видимому, что-то вроде «забудьте про завтра, ведь завтра никогда не приходит», Александр Наумович хотел спросить у жены, как перевести остальное, но почему-то раздумал. Все уже сидели, расположась на заботливо прихваченной Инессой подстилке, покрытой мягким ворсом, когда заговорил Илья, по обыкновению словно ни к кому не обращаясь, а, глядя в океанскую даль, беседуя с самим собой: — Как-то раз, в самом начале, нас познакомили с одним американцем, привели его к нам домой, был переводчик, из наших, завязалась беседа, представлявшая, так сказать, «взаимный интерес»... Американец расспрашивал, кто я, откуда, почему эмигрировал... Я рассказал ему кое-что — и про то, как по нашей семье 37-й год прокатился, и как моя мать в детдоме росла, потому что родители ее в ГУЛАГе погибли... И про Инну, которой после окончания хореографического училища с отличием напрямую сказали: «Здесь таким, как вы, хода не будет... Уезжайте!..» И как потом ее выживали из театра, и прошло несколько лет, прежде чем ей дали танцевать Одетту и Жизель... Так вот, все это я рассказал американцу, и стало мне отчего-то стыдно и противно — мочи нет... Вышло, будто жалуюсь, прошу сочувствия... И я говорю: «Но все равно, несмотря ни на что, Россия — это моя Родина, мне было тяжело ее оставлять, я ее люблю...» Американец выслушал перевод — и смотрит на меня сердито, будто я его обманываю. «Как это, — говорит, — вы любите?.. За что?.. После того, что вы рассказали... Простите, — говорит, — но я вам не верю...» И я чувствую — ведь и вправду не верит!.. А что ему скажешь, как объяснишь... Да и что тут объяснять, когда у него башка на манер компьютера: все сложит, вычтет, просчитает и итог подобьет... Но, может, в конечном-то счете он прав? И никакая это не любовь, а рабская психология? Своего рода мазохизм?.. Никто ничего не ответил, да и вряд ли его внимательно слушали, Марк и Александр Наумович встали и, разговаривая, медленно прохаживались поблизости, Мария Евгеньевна слушала Инессу, которая, как и муж, за столом больше молчала и только сейчас что-то прорвалось в ней, хлынуло... Она была чуть ли не вдвое моложе Марии Евгеньевны, но та порой ловила себя на мысли, что в чем-то она, эта девочка, старше, зрелее ее, во всяком случае опытней... Между тем Александр Наумович говорил: — Знаете ли, Марк, я отнюдь не во всем с вами согласен, отнюдь, но на кое-какие стороны вы мне открыли глаза... Действительно, мы кое в чем, должно быть, ошибались... Мы слишком верили, слишком надеялись — и за всё, за всё должны нести ответ... По крайней мере — перед своей совестью. Это драма всей русской истории: прекрасная, бескорыстная, исполненная самоотвержения интеллигенция — и в результате?.. «Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды...» Но что было лучше: сохранить этугнусную власть, основанную на лжи и крови?.. Нет, нет и тысячу раз — нет!.. Но, Марк, я вам скажу... Только вам, даже Марии Евгеньевне я не решусь в этом признаться... Ведь мы столько хлебнули при этой власти... Лучшая часть моей жизни ушла на исследование природы силлабо-тоники русского стиха... Я, как в нору, забрался в эту далекую от политики область, а писать и делать мне хотелось совсем другое... И все же ударов и колотушек мной было получено — не счесть... Я ненавижу этот строй, эту власть и ее присных... И все же... И все же, Марк, я иногда ловлю себя на мысли, что она была предпочтительней того хаоса, того маразма, который наступил за ее крушением. Сейчас страдают миллионы ни в чем не повинных людей, и у них нет никаких надежд на то, что будет лучше... Тогда были лагеря, психушки, бездарная цензура, да, но была надежда!.. — Нет, я с вами не согласен, — говорил Марк. — Все, что произошло, произошло к лучшему, и в этом прямая заслуга — таких, как Сахаров, как вы... Без вас вряд ли было возможно сломать эту систему в столь короткий срок. Вы готовили к этому народ, объясняли, как грамоте учили, почему так жить дальше нельзя... Вы расчистили место, и на него пришли мы. К тому, как вы характеризовали нас, людей, скажем так, новой формации, можно добавить немало густых красок, но это не меняет дела. Да, сейчас России нужны такие люди, их энергия, их глубочайший интерес к тому, чтобы начатый процесс продолжался. Пусть этот интерес меркантильный, спекулянтский, безжалостный, но он лучше той спячки, того равнодушия, которые раньше были повальными. Именно в личном интересе — гарантия необратимости процесса. Вы скажете — мы жестоки?.. Да. Мы не считаемся с теми, кто слаб, стар, умственно неполноценен?.. Да, и еще раз — да. Но знаете, что мы выстроим вместо современного государства, если станем исходить из понятий гуманизма?.. Старомодную богадельню! Приют для нищих и бездомных! И только!.. Так что не сокрушайтесь, не терзайте себя, дорогой Александр Наумович. Вы свое сделали, осуществили, так сказать, свое историческое предназначение... Хотя действовали, как водится испокон века на Руси, уж слишком самоотверженно и бескорыстно, в результате чего и очутились здесь, на этом берегу... Но как бы там ни было, от нашего поколения вашему — низкий, как говорится, поклон... Александр Наумович слушал Марка с нарастающим отвращением. Каждое слово его жалило, причиняло боль. А что, если я ему просто завидую?.. — подумал он вдруг. — Завидую вот этой молодости, вере в себя... Завидую этим дурацким шортам, этой ужасающей майке с пальмами и попугаями... Завидую тому, что он платит за номер по сто пятьдесят долларов в сутки — столько же, сколько нам с Машей положено по велферу в месяц... Какая-то туманная мысль, не мысль — неясное воспоминание всплывало и тут же тонуло у него в мозгу, мешало слушать... Наконец он вспомнил и даже остановился, радуясь, что память его еще способна пробиться сквозь пласты стольких лет... — Я вспомнил, Марк, о чем мы разговаривали, когда вы пришли ко мне в первый раз. Помните — Чехов, спор с учительницей... Это было лет этак двадцать пять назад... — Убей бог, не припомню, — сказал Марк, мгновенно смягчаясь и меняясь в лице: он смотрел теперь на Александра Наумовича сверху вниз, улыбаясь ласково и предупредительно, как смотрят на детей или слабеющих разумом стариков. — Мы разговаривали о «Вишневом саде», — с тихим торжеством в голосе сообщил Александр Наумович. — О Лопахине... Вопреки вашей учительнице и школьному учебнику вы полагали, что это единственный положительный образ в пьесе, и я ничего не мог вам доказать!.. — Я и сейчас так полагаю, — сказал Марк все с той же мягкой улыбкой, от которой у Александра Наумовича где-то пониже затылка и между лопаток дохнуло холодом. — Как я решилась?.. — говорила Инесса, лежа вполоборота к Марии Евгеньевне. В бледном, сумеречном свете луны ее лицо казалось размытым, утратившим четкие очертания, только глаза блестели на нем так ярко, с такой пронзительной силой, что Марии Евгеньевне, как от резкого света, хотелось временами зажмуриться или стереть слезу. — Так и решилась, в одну ночь. Конечно, мы и до того столько думали-передумали, считали-пересчитывали, что выиграем, что проиграем... Тут как назло вдруг все сошлось: Илью повысили, назначили ведущим инженером проекта, квартиру дали новую, в самом центре города, мне в театре главреж говорит: дура, ты же навсегда со сценой простишься, ты же себя потом проклянешь... Ты пойми, это же все равно что заживо в гроб лечь и велеть себя сверху землей присыпать, а потом разровнять, чтобы и следа никакого не осталось... А тут — хочешь, для тебя «Вестсайдскую» поставлю, хочешь — «Щелкунчика», «Болеро», в зарубеж на гастроли поедем... Ну, вот я и металась — туда-сюда... А тут — помню, проснулась, темно, и тусклый такой, фиолетовый свет на занавесках — от рекламы напротив... И вдруг — словно вспышка какая-то, озаренье: нет, больше не могу! Дышать нечем! Задыхаюсь!.. И еще минута-другая — задохнусь!.. И не нужна мне ни эта ваша квартира, ни «Вестсайдская», ни «Болеро», о котором столько мечтала... Ничего, ничего мне не нужно — от вас!.. Хватит! Не хочу больше ни ходить, ни танцевать на этой земле! Не хочу, чтоб и дети мои по ней ходили!.. Здесь, на этой вот самой земле погромы шли, от них один мой прадедушка, спасая семью, в Америку уехал, а у другого всех вырезали, его самого убили, одного отца моего, малолетку, чудом каким-то соседи спасли... Так потом он землю эту от немцев защищал, а в 53-м его из больницы прогнали — как же, «врачи-отравители», «убийцы в белых халатах»!.. А теперь?.. Перестройка, митинги, со всех сторон только и слышно — демократия, демократия... А в театре за моей спиной шепчутся: «Сионисты всю власть в труппе захватили! Думают, это им Израиль!..» А тут еще «Память», и в «Нашем современнике» статьи такие печатают, во всех грехах и бедах евреев обвиняют... И вот я лежу в кровати и думаю: да как же это?.. Да что же тут размышлять и взвешивать-высчитывать?.. Вот, думаю, твои предки, темные, необразованные, всю-то свою жизнь прожили, не выходя из местечка, — а, значит, были у них и гордость, и человеческое достоинство... А ты?.. Сколько можно терпеть, чтобы тебе в глаза плевали?.. Бужу Илью, говорю: «Хватит! Ничего не хочу — хочу быть свободной!..» — «Надо подумать...» — «Оставайся, думай, надумаешь — приедешь, а я подаю документы...» Я понимала, ему будет труднее, чем мне, хотя ведь и мне было нелегко — бросить все, главное — сцену... Но в ту ночь что-то изменилось во мне, в какое-то, может, мгновение, которое созревало всю жизнь... Так птенец в яйце — растет-подрастает, пока — кр-рак! — не лопнет скорлупка... И здесь... Я вдруг почувствовала... И квартира, и друзья, у нас их было немало, и театр... Что все это — важно... Не то слово... Что за слово — «важно»... Что все это — моя жизнь, но кроме того — я еще и человек... А человек должен, обязан перед самим собой — быть свободным... Чего бы это ни стоило... — А поскольку человек свободен, — сказал Александр Наумович, ухватив последние слова Инессы, — то я решил искупаться... — Они втроем уже с полчаса прогуливались вдоль берега — он, Марк и Илья, и теперь подошли к тому месту, где сидели, вернее — лежали на песке Инесса и Мария Евгеньевна. — Было бы непростительно упустить такую возможность... Александр Наумович, при всей погруженности в историю русского стихосложения и чтение диссидентской литературы, был неутолимо любознательным путешественником, объездил всю страну, от Кижей до Памира и Сахалина, для Марии Евгеньевны не было ничего удивительного в его желании прибавить к своей туристической биографии еще одну заманчивую подробность. — Только недолго, — сказала она, — и не забудь про свои почки, хорошенько потом разотрись... — Кстати, — сказала Инесса, — полотенце я тоже взяла, на всякий случай... Мы тут часто купаемся, при луне... Илюша, ты с Александром Наумовичем?.. Пойди, окунись, а то комары заели... — На берегу в самом деле было много комаров, и становилось все больше. Но хотя всего лишь «пойди, окунись» сказала она, Илья как-то странно, словно сбоку и откуда-то издали, посмотрел на нее, отвел глаза, усмехнулся... — А я останусь, — сказал Марк и растянулся на подстилке. Они лежали трилистником — сблизив головы как бы в центре круга. — Мы уехали, а спустя немного времени приехал Илья... — продолжала Инесса. — Я сказала себе и детям... Бореньке было четырнадцать, Яшеньке тринадцать... «Свобода, — сказала я, — о, да, это прекрасно!.. Но за свободу надо платить...» Мы решили с самого начала: никакой помощи от родственников, надеемся только на себя!.. Мы сняли самую дешевую квартиру в самом скверном районе, в ней было холодно, сыро, по полу бегали мыши, к тому же хозяйка — кстати, из венгерских евреев — буквально издевалась над нами, кричала, что приехали даром есть хлеб, чтоб мы убирались в свою Россию... Никто никогда в жизни так на меня не кричал, да я и не позволила бы... А тут... Я сказала себе, что все стерплю, обязана стерпеть, ведь другая квартира обошлась бы нам дороже... Мы запретили себе жаловаться, мы сказали себе, что вывернемся, все преодолеем — сами!.. Мы радовались каждому заработанному доллару, и когда Боря с Яшенькой за целый день работы — они разносили, бросали в почтовые ящики рекламу прачечной — принесли по три доллара, это был праздник!.. Нет, наши дети не были неженками... Но только здесь они почувствовали себя сильными, самостоятельными... Почувствовали себя взрослыми людьми, понимаете — людьми, это главное... А я?.. Я сама?.. Раньше я и помыслить себя не могла вне театра, репетиций, спектаклей... А тут оказалось, что могу... Могу жить без всего этого... Я работала в пошивочной мастерской, на фабрике игрушек, в норсингхоме, ухаживала за больными, беспомощными стариками, которые мочились под себя и не могли ни спустить ног, ни повернуться... И при этом знала, что ни от кого не завишу, то есть завишу только от себя, принадлежу только себе... — А театр?.. — спросила Мария Евгеньевна. — Я приказывала себе не думать об этом... Одетта-Одиллия должна порхать по сцене в белой пачке и на пуантах, а не носить горшки с кровавой мочей... Потом я занялась аэробикой, стала давать уроки, оказалось, за это хорошо платят... Ко мне пошли люди, нам сделалось легче жить... Хотя, когда я приходила домой, мальчики кормили меня с ложечки — я бывала не в силах шевельнуть рукой... Но как бы там ни было, сейчас у нас есть все — квартира, две машины, без этого тут не проживешь, дети учатся в университете, жаль, вы их не увидите, сейчас каникулы, они гостят у своих приятелей в Канаде... Правда, это Америка, за все, что мы имеем, надо платить... Квартира, машины, мебель — ведь все в рассрочку... И так получается, что я работаю днем, Илья зачастую ночью... Друзей у нас нет, мы живем одиноко, я же говорю — ваш приезд — целый праздник для нас... А так... Земля эта для нас чужая, чужой и останется... Но думать об этом некогда, хотя это, может быть, и хорошо, тут надо думать о том, как зарабатывать деньги, на остальное тебя просто не хватает... — И это вы называете свободой?.. Прежде чем ответить Марии Евгеньевне (вопрос был жесток, Мария Евгеньевна и сама это чувствовала, но то ли это было в ее характере, то ли в профессии, требующей максимальной ясности при постановке диагноза), Инесса помолчала, играя ракушками, выцеженными из песка. Она их легко и ловко бросала вверх, ловила, подхватывала лежащие на подстилке, бросала вновь — и полностью, казалось, отдавалась этой игре, похожая на маленькую, целиком увлеченную своей забавой девочку. Руки ее двигались при этом так плавно, с такой точностью ловили продолговатые, с острыми краями раковинки, так были гибки в запястьях, а пальцы, при всей их цепкости, казались до того лишенными суставов и похожими на узкие, удлиненные цветочные лепестки, что и Мария Евгеньевна, и Марк, наблюдая за Инессой, словно и сами были поглощены ее игрой, забыв о заданном вопросе. Но Инесса о нем не забыла, и ракушки, казалось, не отвлекали, а, напротив, позволяли сосредоточиться на нем... — Вот и Илья меня о том же спрашивает... — проговорила она наконец, следя глазами за взлетающими в воздух ракушками и не глядя ни на Марка, ни на Марию Евгеньевну, — а что я могу ответить?.. Я знаю наверняка одно — наши дети будут свободны, за них я спокойна... — Очень хорошо вас понимаю, — сказала Мария Евгеньевна. — И наши дети так же считают. — Она вздохнула. — Пойду, посмотрю, как там наши купальщики... Мария Евгеньевна поднялась, расправила платье и пошла вдоль берега, озабоченно вглядываясь — то в сидящих на песке, то в бредущих по колено в воде, закатав штаны и высоко подняв юбки. Не замечая здесь ни Александра Наумовича, ни Ильи, она с неожиданной, не известно откуда взявшейся тревогой всматривалась в серебристо-черную даль, в залитую лунным блеском гладь океана, трепетно-живую, покрытую мелкой зыбью... ...But tomorrow never comes, But tomorrow never comes... Сладкая меланхолия Фрэнка Синатры пронизывала воздух, в котором слабо и нежно мерцали огоньки, рассыпанные по широкой, образующей залив излучине берега, в небе, как покинувшие свое привычное место звезды, плыли золотые, синие, зеленые светлячки-самолеты, отовсюду веяло истомой, наступившей после жаркого дня, и бездумным, расслабленным покоем. Только вспышки выдвинутого далеко в океан маяка, с механической точностью загоравшиеся через равные промежутки времени, настораживали, намекали на какую-то фальшивинку в этом покое... — У вас необыкновенные руки, — говорил Марк, лежа на животе и, опершись о локоть, глядя на Инессу протяжным, немигающим взглядом. — Вы могли бы вообще не произносить ни слова и объясняться только жестами... Но вы это и без меня знаете... Инесса смеялась — негромким, ею самой забытым грудным, воркующим смехом. Она отвыкла от таких взглядов, таких слов. Она знала им цену... И однако они были приятны, как легкая щекотка. Она не стала отдергивать руку, когда Марк бережно взял ее в свою, поднес к глазам и принялся рассматривать пристальным, изучающим взглядом хироманта. — Вы разглядываете мою руку так, будто это музейная реликвия... — Продолжая смеяться, Инесса попыталась — не очень, впрочем, настойчиво — высвободить руку, но Марк не дал. — Это рука балерины, — сказал он и осторожно, не дыша, коснулся ее губами. — Ну, это уж ни к чему... — Инесса потянула руку к себе, но Марк не выпустил ее, сдавил — маленькую и с виду хрупкую — своими волосатыми, сильными пальцами и стал целовать — порывисто, жадно... — Вы сумасшедший?.. — Она вырвала руку и огляделась по сторонам. — Немного... — В первый раз вижу перед собой сумасшедшего бизнесмена... — Я не только бизнесмен... Мы целый вечер толковали черт-те о чем, а мне так много нужно вам сказать... Мы должны встретиться... Прошу вас... — Взгляд у Марка был одновременно и молящий, и требовательный. — Что-то их не видно... — сказала Мария Евгеньевна, вернувшись. — Может быть, я не там их искала... — Вид у нее был не то чтобы растерянный — напряженный. — А что их искать? — сказал Марк. — Никуда они не денутся, сами придут... И в Россию не уплывут... Александр Наумович, кстати, как плавает? — Он от берега никогда не отходит... — А Илья на воде может часами держаться... Он ведь из Керчи, на море вырос... — Вот видите, — сказал Марк. — И нечего волноваться, нет никаких причин. — Он, однако, поднялся и стоял возле женщин, готовый принять участие в поисках — совершенно ненужном и глупом, с его точки зрения, занятии, когда заметил быстрым шагом идущего, почти бегущего к ним Александра Наумовича. Он задыхался, его цыплячья грудь и бока с отчетливо проступающими ребрами дышали часто, судорожно, казалось — дыхание вот-вот оборвется... В одной руке он держал скомканную кое-как одежду, очевидно снятую перед купанием, в другой — туфли, и этой же рукой, отогнутым вбок мизинцем придерживал на носу готовые слететь очки. — Ну, вот... — успокоительно начал было Марк, но Александр Наумович не дал ему договорить. — Где Илья?.. Он здесь?.. Вы его видели?.. — Да ведь он был с тобой... Вы вместе... — Мария Евгеньевна после секундного облегчения вновь с тревожным недоумением вскинула брови. — Где же он может быть... Где же он может быть... — бормотал, озираясь по сторонам, Александр Наумович. — Ничего не понимаю, — сказал Марк. — Что случилось?.. Когда вы его потеряли?.. Где?.. Во время рассказа Александра Наумовича — понятное дело, сбивчивого и путанного — про то, как они долго искали подходящее место для купания, везде было мелко, Илья хотел найти, где поглубже, и ушел за сложенные из бетонных блоков буны, оставив Александра Наумовича поплескаться на мелководье, — одна Инесса сохраняла видимое спокойствие, лицо ее не только не выражало волнения или испуга, но, напротив, казалось затвердевшим, застывшим, с поджатыми губами и пустым, словно внутрь себя обращенным взглядом. — Что же делать?.. Что же делать?.. — твердил Александр Наумович, продолжая в смятении шарить глазами вокруг и по-прежнему держа в одной руке туфли с распустившимися, свисающими вниз шнурками, и в другой — одежду. Марк без большого успеха выпытывал у него подробности. Мария Евгеньевна предложила пройти по берегу в обе стороны, выкликая Илью, и если что — вызвать спасателей, или как он здесь называется, этот сервис... Инесса сказала, что останется на том же месте, чтобы всем не растеряться вконец, и будет ждать. Она даже попыталась приглушить охватившую всех тревогу, даже, улыбаясь, предложила Александру Наумовичу — или одеться, или оставить свои вещи с нею, но не бегать по пляжу в таком встрепанном виде... Оставшись одна — Марк и Александр Наумович отправились к бунам, Мария Евгеньевна в противоположную сторону — Инесса села, обхватила руками колени, лицо ее было обращено к океану, холодный, стеклянный блеск в глазах делал его безжизненным, как у слепых. Она сидела, потому что не могла ни стоять, ни бежать — ноги ослабли, обмякли, не слушались ее, словно из них вынули кости... «Нет, — думала она, — нет, нет, нет...» Но ей вспомнилось, как он посмотрел на нее уходя... И каким скрыто-возбужденным был весь вечер... Он так хотел, так ждал этого дня, этой встречи, какие-то туманные надежды были у него, как и все слабые люди, он верил — кто-то со стороны придет, подскажет, подтолкнет в направлении, до которого сам не додумался... Этого не случилось — наоборот... Зачем она привезла его сюда?.. Ведь он упирался, не хотел ехать... «Господи, спаси его... — твердила она, твердила не как бессмысленную скороговорку, а вкладывая значение в каждое слово — кажется, впервые в жизни. — Господи, спаси его... Господи...» «Как я могла не разглядеть этого психопата... — думала Мария Евгеньевна, торопливо, крупно шагая вдоль кромки набегающей на берег воды. — Типичный, законченный психопат... Сконцентрирован на себе, на своей идее-фикс... Живет рефлексиями, себя мучит и всех вокруг... Неумение вести себя адекватно обстоятельствам, вписаться в них — и отсюда вечная враждебность я и мира... Надо было не растравлять его душу разговорами, не дразнить, а беседовать о какой-нибудь нейтральной ерунде... Все мы делаемся неврастениками, если пытаемся думать, понять, что с нами произошло, что впереди...» — Илья-а-а!.. — крикнула она несколько раз, сложив ладони рупором. — Илья-а-а!.. — Голос ее терялся и глохнул среди океанской шири, так ей казалось, хотя кричала она, изо всех сил напрягая связки. На нее смотрели с любопытством те, кто находился поближе, но с места никто не тронулся, океан, огромный и равнодушный, был безответен. Откуда-то взявшаяся тучка наползла на луну, стало темно. Александр Наумович и Марк добежали до буна, того самого, за которым исчезла фигура Ильи, когда они с Александром Наумовичем расстались. — Что же делать, Марк? Что можно предпринять?.. — говорил Александр Наумович. — Неужели Илья мог... Но тогда — где же, где он?.. «Не надо было сюда ехать... — металось у него в голове. — И было ведь, было у меня предчувствие... Скверное предчувствие... (Никакого предчувствия у Александра Наумовича не было, он вообще не относился к тем людям, кто придает значение каким-либо предчувствиям, но сейчас ему представлялось, что оно было, было...) Не надо было ехать... Не надо было встречаться с Марком... Не надо было делать так, чтобы там, в России, не оказалось места для Ильи... Но откуда же я знал, когда молился на Сахарова, на Солженицына, что все кончится вот этим — этим вечером, этим берегом, этой водой...» — Он вдруг увидел перед собой колышущееся в воде тело, рыбешек, проплывающих над ним пугливой стайкой. — «Не может быть... Не может быть...» — говорил он себе. Ему показалось вдруг, что все, все, что было у него позади, было грандиозной ложью, обманом, в котором он сам так глупо и безизвинительно принимал участие. — Что делать?.. — Марк сбросил майку, сбросил свои широкие, как юбка, шорты и остался в белых, плотно сидевших на его бедрах подобиях плавок. — Пойду, взгляну... Вдруг он решил нырнуть, прыгнул сверху и расшиб голову... Так бывает... Бурно, с плеском, с брызгами, взметнувшимися облаком, кинулся он в воду и поплыл вокруг бетонной, выдвинутой в океан глыбы. Плыл он красиво, сильными, нечастыми гребками бросая тело вперед. «Абсурд, театр абсурда... — говорил он себе. — Прилететь в Америку, выпить водки и отправиться искать утопленника... Какая связь?.. Но все в мире связано, всякое следствие имеет свою причину... Илья — тюфяк, размазня, такие неминуемо вытесняются из жизни... Но это в теории... А на практике...» — Дикой, невероятной была мысль, что человек, с которым какой-нибудь час назад он сидел за накрытым столом, разговаривал, чокался, запивая необычайно сочное мясо, запеченное в фольге... Им же, кстати, этим человеком и запеченное... Что этот человек... Такой большой, неуклюжий, с потерянными, тусклыми, похожими на маслины глазами... И сам похожий на ребенка... На инфантильного, акселерированного подростка... Что он... Слишком, слишком дикой, невозможной была мысль об этом... Хотя отчего же... — Марк обогнул мощный, выпирающий из воды угол буна и нырнул, скользя рукой по его шершавой стенке, на глубине махристой от прилепившихся к ней водорослей. Вода, пронизанная лунным светом, была прозрачной, он ничего не заметил... — Хотя отчего же... — Марк помнил несколько случаев, один связан был с учителем географии, мягким, добрым человеком, позволявшим ученикам безнаказанно над ним издеваться... Его искали по всему городу, а обнаружили на кладбище, на могиле отца — здесь, в уединении, он выпил приготовленные таблетки, закурил, присел на скамеечку, стоявшую в кустах сирени, развернул газету... Его хоронили всей школой и каждый, бог знает отчего, в душе считал себя причастным к этой смерти, вдвойне таинственной, загадочной, как это всегда бывает, когда речь идет о самоубийцах... Марк плыл от одного буна к другому, нырял, всматривался в пустынную поверхность океана, не столько желая, сколько страшась увидеть то, что искал... Случаев самоубийств, известных ему, открылось не так мало, а вместе с тем возникло ощущение их заурядности, обыденности, и в этот ряд без труда встраивалось то, что происходило — уже произошло — сегодня... Возвращаясь к тому месту, где оставалась Инесса, они увидели еще издали их обоих — Инессу и Илью... Они стояли, разговаривая, Илья широкой спиной почти заслонял Инессу, и в первое мгновение Марк и Александр Наумович решили было, что обознались, но Илья издали помахал им рукой, Инесса выглянула из-за его плеча и замахала руками тоже. Не владея собой, Марк, подойдя, сграбастал Илью, бросил на песок (Илья не сопротивлялся) и, навалясь на него всем телом, тихим голосом выдал ему все, что само собой хлынуло из него в тот момент... — Надо сказать, вы заставили нас пережить пренеприятные минуты, — сердясь и радуясь одновременно, проговорил Александр Наумович, когда оба, Илья и Марк, отдуваясь, поднялись с земли. — Так что же все-таки случилось?.. Где вы были?.. — Мальчик решил порезвиться, — сказала Инесса. — Убить его мало!.. — Она привстала на носки и пару раз пристукнула Илью кулаком по лбу. — Как вам это нравится?.. — обратилась она к Марии Евгеньевне, которая только что подошла к ним. — У меня нет слов... — По лицу Марии Евгеньевны, по ее опущенным глазам, вздрагивающим векам было видно, что она еще не пришла в себя. — Нет, в самом деле, куда вы девались? — Александр Наумович пожал плечами. — Ведь мы уже думали, что вы... — Встретясь взглядом с Марией Евгеньевной, он не договорил, поправился: — Мы уже думали, что вы уплыли в Россию... — Далеко, — сказал Илья. — Пришлось вернуться... Он виновато улыбнулся, одними губами, через силу. Глаза его оставались грустными. И когда они оба — Илья и Инесса, то есть все-таки больше Инесса, чем Илья, рассказывая, как он решил доплыть до маяка, но не доплыл и повернул к берегу, постаралась обратить все в шутку, в несбывшийся рекорд для книги Гиннеса, было заметно, что ни для нее, ни для него дело вовсе не исчерпывалось одной только шуткой, что тут все глубже, запутанней и серьезней. Однако никому не хотелось этого замечать, по крайней мере — сейчас... Облегчение, овладевшее всеми после пережитого страха, оттеснило в сторону все остальное. Они еще не верили себе. Они похлопывали Илью по плечу, поглаживали по затылку, старались притронуться к нему пальцем, как бы проверяя и доказывая себе, что он — живой, ничего такого с ним не стряслось... Они еще не вполне оправились. Александр Наумович находился в не присущем ему заторможенном состоянии, после одинокого, однообразного существования обилие впечатлений этого дня давило на него. Он сидел в позе лотоса, которую принимал, когда старался успокоиться, и смотрел в океанскую даль. Мария Евгеньевна сидела от него несколько поодаль, и ее лицо, обычно сосредоточенное, энергичное, имело выражение безмятежно-расслабленное, она словно грелась в лунных лучах. Илья сидел между Инессой и Марком, Инесса тихонько поглаживала его локоть, другим локтем он упирался в локоть Марка, и это соприкосновение локтей, похоже, доставляло им обоим удовольствие. Они остались на берегу одни. Позади шуршали об асфальт поредевшие машины, вода едва слышно накатывала на песок. Им не хотелось подниматься, не хотелось нарушать хрупкую тишину. Редкостное чувство избавления от нависшей, неминуемой, уже как бы осуществившейся опасности охватило их, с ним не хотелось расставаться. А может быть напоминание о том неизбежном, что рано или поздно ждало каждого впереди, заставляло всех ощутить взаимную близость, так люди на плоту, который несет на скалы, приникают друг к другу, как будто это способно их спасти... Небо уже не было таким пустынным, как раньше, небольшие облака в тонких серебряных ободках двигались по нему, то наплывая на луну — и тогда все вокруг темнело, то вновь освобождая ее блистающий диск — и тогда берег и океан опять заливало ярким, струящимся светом. Была в этой переменчивости своя странная гармония... И было такое чувство, какое бывает у человека, ощущающего, что в полной мрака комнате кто-то есть — по едва слышному краткому шороху, по еле уловимому дыханию, по сгущению тьмы в какой-нибудь части ее пространства, хотя все это, с другой стороны, может оказаться только выдумкой, мнительностью, игрой воображения, не в меру возбужденного или болезненного... — Может быть, пойдем?.. — сказал Илья, поднимаясь. — Я только сейчас сообразил, там есть еще торт из «русского магазина», мы его даже не начинали... Упоминание о торте, который их ждет, и все, что стояло за этим — балкон, уютная, красиво убранная квартира, с привезенными из России эстампами по стенам, с большим телевизором и глубокими креслами перед ним, — все это отодвинуло случившееся на берегу, вернуло к привычной реальности. Все поднялись, Илья и Марк сложили подстилку, предварительно стряхнув с нее песок и похлопав ею при этом, как парусом. Александр Наумович, стоя в сторонке, одевался, зашнуровывал свои старомодные туфли, с которыми не хотел расставаться, хотя дома у него стояли почти новые, купленные в секонд-хенде за доллар. При этом он думал (почему-то именно сейчас ему пришла эта мысль), что и он, и все они жили и еще продолжают жить в плену кажущихся им столь важными иллюзий, из-за них они спорят и порой ненавидят друг друга, на самом же деле все проще, и есть только этот песок, небо, вода и они сами внутри этого простого, не поддающегося сомнению мира. Но мир этот прост лишь на первый взгляд, в нем существует нечто важное, сложное и подлинное, оно больше, значительней, чем даже Россия, Америка или океан... Но тут многое следовало додумать, это был только начаток, зародыш мысли... Потом они направились к дому — одной из нескольких вытянувшихся вдоль берега кристаллических глыб. Впереди шли женщины, не спеша, Мария Евгеньевна вперевалочку из-за больных и вдобавок уставших за день ног, Инесса — приобняв ее, поддерживая за локоть. Мужчины шли приотстав, беседуя о пустяках... Облака между тем густели, смыкались, луна оставалась все дольше закрытой ими, но, появляясь вновь, светила с удвоенной силой. И после всего, что случилось, у всех было какое-то светлое, легкое чувство и надежда, что можно еще что-то поправить, что-то изменить...
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Исааку М. Фурштейну
Говорили о гиюре — ортодоксальном и на реформистский лад, о ритуальных свадьбах и похоронах, о традициях, помогавших еврейству на протяжении двух тысячелетий оставаться самим собой. Говорили о той опасности, которая угрожает еврейству здесь, в Америке, и вообще в галуте, то есть о стремительной ассимиляции, происходящей в настоящее время, о растворении в чужих культурах, утрате своей религии, своего языка. Кто-то заметил, что сейчас ортодоксальный иудаизм выглядит безнадежно устаревшим, почти реликтом, и потому реформизм, стремящийся идти в ногу с жизнью, — едва ли не единственная возможность для еврейства сохранить свое лицо, не потерять самобытность... Все, кто сидел за столом, в ответ промолчали — и те, кто был с этим согласен, и те, кто почувствовал себя задетым, даже оскорбленным такими словами, — все, кроме самого хозяина, Арона Григорьевича. — Вы меня простите, но все это чушь собачья!.. — грохнул он по столу маленьким, но крепким кулаком. — Реформисты... Причем здесь реформисты?.. Если хотите правду, так это антисемиты — вот кто сделал так, что мы, евреи, остались евреями!.. Наши друзья-антисемиты!.. Он обвел всех загоревшимся взглядом и уперся в меня, зная, что я обычно его поддерживаю. — Что, не так?.. — Нет, — сказал я, поднимая и ставя на место упавшую стопку, — не так... — Я не только уважал, я любил Арона Г ригорьевича, хотя его безапелляционный тон меня порой раздражал. Но я сдерживался. На этот раз, однако, я не сдержался. — «Наши друзья-антисемиты», как вы, Арон Григорьевич, выразились, это Бабий Яр, Треблинка, Освенцим... — Надо понимать иронию... — буркнул Арон Григорьевич. — А что до ассимиляции, то тут нужно разобраться, — продолжал я, накаляясь. — Ассимиляция — это всемирно-исторический процесс, и касается не только евреев... Это во-первых. А во-вторых — предложи мне кто-нибудь выбрать между нашими традициями, обрядами, ритуалами и, скажем, жизнью одной-единственной девочки, погибшей в том же Освенциме, я, не думая, пожертвовал бы и традициями, и всем, чем наш народ отличается от других... — Как вам не стыдно, молодой человек!.. (Ему было уже за семьдесят, я был моложе лет на десять, но всех, кто был моложе его хоть на год, Арон Григорьевич называл «молодыми людьми»). Как вы можете так говорить!.. Ведь вы еврей или по крайней мере таковым себя числите!.. Наши предки погибали за свою веру! На костер шли! Убивали себя, чтобы только не предать, не изменить!.. — Он поднялся и навис над столом — огромный, красный, пылающий, крошечные глазки под набрякшими веками, казалось, брызжут искрами, розовая лысина, прикрытая на макушке черной, привезенной из России ермолкой, стала пунцовой... Я пожалел, что разгорячил и обидел старика. Остаток вечера мы избегали не то что разговаривать — встречаться взглядами. Как вдруг, когда пришло время расходиться и хозяин пошел проводить гостей до лифта (Арон Григорьевич жил в большом доме, занимая однокомнатную квартиру по 8-й программе), он сжал мой локоть и потянул назад: — Останьтесь... Я остался. Арон Григорьевич эмигрировал в Америку лет пятнадцать назад, последовав за дочерью и внучкой, тогда совсем еще малышкой. Нашему знакомству насчитывалось три или четыре года. Не знаю, когда он обзавелся ермолкой и превратился в ортодокса, по его словам, случилось это давно, еще в Москве, однако я не мог себе представить, как это он, с его видной, громоздкой, отовсюду заметной фигурой, шествует по улице Горького или Садовому кольцу с портфелем подмышкой и с круглой шапочкой на голове, или как ухитряется не потерять ее в автобусной толчее и давке, по дороге в свое стройуправление, где работал он старшим экономистом... Но как бы там ни было, я не встречал человека, столь же осведомленного в еврейской истории. В Москве он собрал уникальную по тем временам библиотеку, состоявшую из раритетных изданий, только малую их часть удалось ему переправить в Америку. Книги были главным, но не единственным его богатством. На письменном столе красовалась изящной формы минора, привезенная им из Израиля, по стенам располагались репродукции с картин Шагала и Каплана, панорамные снимки Иерусалима, книжные полки украшали небольшие мраморные статуэтки — копии микельанджелевских Моисея и Давида, память об Италии, где он, подобно многим «отказникам», провел несколько месяцев. Над письменным столом, заключенные в одну рамку, висели фотографии покойной жены Арона Григорьевича и его самого, молодого, в офицерском кителе с двумя полосками орденских планок, и тут же — фото дочери и внучки Риточки. Въяве я не видел ни ту, ни другую, знал только по фотографиям, но когда вглядывался в лица, мне казалось несомненным их генетическое происхождение прямиком от библейских красавиц — миндалевидные глаза, прямой, горделивый нос, маленький рот, волнистые волосы, накрывающие голову густым облаком... Бабушка, дочь, внучка. Самой красивой из троих была внучка, Риточка, вероятно по причине своей юности, свежести, своих восемнадцати лет. «Глаза твои голубиные под кудрями твоими...» — вспоминалось мне при взгляде на нее. — «Волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской... Как лента алая губы твои, и уста твои любезны... « Вернувшись, мы присели к столу, заставленному остатками закусок, тарелками, чашками с недопитым чаем. Арон Григорьевич всполоснул две стопки, тщательно протер их полотенцем, наполнил до половины коньяком, одну пододвинул ко мне, другую, ни слова не говоря и не чокаясь, выпил. Судя по всему, он старался отсрочить начало (или продолжение?..) разговора, из-за которого, по-видимому, и попросил меня остаться. — Вы, пожалуйста, извините... — наконец выдавил он с явным трудом. — Я не хотел... — Он поиграл пустой стопкой, снова налил ее до половины, но пить не стал. — Видите ли, все просто и ясно, когда речь идет о принципах и тебя непосредственно не касается... Другое дело, совсем другое, когда тебя коснется... — Вы о чем?.. — Я не понимал и даже не догадывался, куда он клонит. — О чем?.. — Арон Григорьевич вздохнул, засопел, поднял стопку над головой и посмотрел сквозь нее на свет, как будто предполагая обнаружить там, внутри, что-то неожиданное. Потом он поднес коньяк к самому носу и потянул, вдохнул в себя, жмуря глаза, горьковатый аромат. — Вы спрашиваете — о чем... О том, дорогой мой друг, что моя внучка Риточка... Да, вот эта самая... — Он кивнул в сторону висевших на стене фотографий. — Что она вышла замуж... за эсэсовца... Что вы на это скажете?.. Он опрокинул в рот стопку коньяка, так пьют не коньяк, а водку, и вытер мясистые губы тылом ладони, совсем по-русски. — Что?.. — переспросил я. — Риточка, ваша внучка?.. За эсэсовца?.. — Слова его проскочили как-то мимо, не коснувшись моего сознания. Риточка... Эсэсовец... Что за чепуха... — Да, — повторил он. — Риточка. Моя внучка. За эсэсовца. Можете вы это себе представить?.. — Да бросьте, — сказал я и отодвинул подальше от Арона Григорьевича бутылку с остатками коньяка, сделав вид, что хочу наполнить свою стопку. — Не «да бросьте», а именно так все и обстоит, — проговорил он сердито. — «Да бросьте...» Если бы, если бы можно было все это взять и бросить... — Что, собственно?.. — Я же вам уже сказал... — Послушайте, Арон Григорьевич, — сказал я, поднимаясь. — Риточка... (Я посмотрел на фотографию, на кудрявую, милую, смеющуюся головку... «Волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской...»). За эсэсовца... О чем вы?.. Какие эсэсовцы в наше время?.. Мне пора, скоро последний автобус в мою сторону. Давайте-ка лучше я помогу вам убрать посуду... Он не дал. Он ухватил меня за руку, силой усадил на прежнее место и сам сел напротив. Он сидел, широко, расставив колени, упершись в них ладонями. Он смотрел в пол, наклонив голову, и дышал шумно, с астматическими присвистами, рвущимися из груди. Он был похож на вулкан с клокочущей в недрах лавой, готовой извергнуться из кратера. — Ну, не совсем чтобы эсэсовца, но что-то в этом роде... Вот послушайте... Он помолчал. В груди у него булькало. Он взял со стола пустую стопку, поднес к носу, понюхал и вернул на прежнее место. — Когда она собралась ехать в Европу... Вы ведь знаете, сейчас такая мода — ездить в Европу... Пошляться по Парижу, по Елисейским полям, выпить стаканчик пепси-колы где-нибудь у Дворца дожей в Венеции, чтобы потом говорить: я был во Франции, я был в Италии... Пустая, пустейшая амбиция, больше ничего... Я ей говорил, Риточке: зачем тебе Европа?.. Поезжай в Израиль, дурочка. Дворцы или лавки вроде тех, что на Елисейских полях, при наличии современной техники можно понастроить в любом месте, хоть в Центральной Африке, хоть в Антарктиде, а вот Стена Плача — одна-единственная, второй нет и быть не может... А Масада?.. А Яффа?.. А Цфат?.. Ты же умная девочка, говорил я ей, ты же понимаешь — не будь той земли, куда привел наш народ Моисей, не было бы ни этих твоих Елисейских полей, ни Дворца дожей, ни всей нынешней Европы, как нет дома без фундамента, а фундамент всей европейской цивилизации — что?.. Она слушает и смеется. «Дедушка, — говорит она, — это ты всю жизнь был строителем и разбираешься в фундаментах, а я — зачем они мне нужны?..» И хохочет, и снимает с меня ермолку, и целует в лысину... — Арон Григорьевич смолк, вытер покрасневшие глаза и продолжал, его надломившийся было голос наполнился новой силой. — Библия, говорю я, Библия — вот основание, на котором стоит Европа, и не только Европа! А Библия могла родиться только там и больше нигде! Библия, наш главный дар человечеству, которое, правда, в ответ возблагодарило нас инквизицией и Освенцимом, но не о том сейчас речь... «Дедушка, — говорит она, — я поеду, обязательно туда поеду... Когда-нибудь... А сейчас я еду в Германию, с Эстеркой... У нас уже билеты куплены...» «Как?.. — говорю я ей, — в Германию?.. Зачем тебе Германия?.. У меня до сих пор осколок в спине сидит, а ты...» «Дедушка, — говорит она, — ну причем тут осколок?.. Это ведь было так давно, я еще не родилась и мама была совсем маленькой... А ты все живешь прошлым... А мир стал другим, и Германия тоже, и потом — я даже не в Германию еду, а по Рейну, там по берегам такие красивые замки, я читала, видела в путеводителях... И скала, на которой сидела Лореляй... Помнишь — у Гейне?.. Я эту скалу сфотографирую и, если получится, фото тебе подарю...» И рассказывает, что там, на Рейне, на каждом шагу — сувениры с этой самой скалой, и на всех — стихи Гейне... А я слушаю и думаю себе: так-то оно так, все это расчудесно, и Гейне, и Лореляй, а только хоть вы меня озолотите с головы до пят — я туда ни ногой, а что до замков на Рейне, так пускай ими другие любуются... Арон Григорьевич слепо, не глядя, пошарил по столу, подхватил чайную ложечку, поиграл, позвякал о блюдечко, издавая дребезжащий, трепещущий звук, мне показалось, он хочет унять дрожь в пальцах... Я вспомнил, как однажды, еще в начале нашего знакомства, когда расходились гости (то ли в память о наших «кухонных» традициях, то ли спасаясь от одиночества он время от времени устраивал такие, как сегодня, посиделки), Арон Григорьевич стоял, перегородив дорогу к двери, с таким же, как он сам, стариком, и они с азартом, перебивая друг друга, называли номера частей, даты, имена командиров, поскольку вдруг открылось, что оба воевали на Первом Белорусском, и тогда-то их дивизии стояли бок о бок под Новгородом, а тогда-то — да, да, представьте! — они оба валялись в одном и том же госпитале в Вологде, возможно — в соседних палатах!... Вспоминая, оба оживились, приосанились, распрямили свои сутуловатые радикулитные спины, оба смеялись, хлопали друг друга по плечу руками с разбухшими от артрита суставами, а я, признаться, глядя на них, думал не о фронтовом братстве, не о флаге над рейхстагом (кстати, и тот, и другой дошли-таки до самого Берлина), а о стране, которая, обрекла своих защитников доживать последние годы на чужой земле, под чужим небом, и быть зарытыми в эту чужую землю... Кстати, более милосердную, чем та, которую считали они своей... — Да, дорогой мой, — продолжал Арон Григорьевич, — я туда ни ногой, и можете клеймить меня за это как угодно — националистом, шовинистом... У меня, знаете ли, такой комплекс: кажется, ступи я на ту жирную, хорошо ухоженную, удобренную почву, она, как болотная топь, раздастся, захлюпает у меня под ногами, только вместо воды там будет кровь... Хотя, с другой стороны, какой это, прости господи, шовинизм или там национализм?.. Просто когда наша Риточка вернулась из своего путешествия и пришла ко мне, и принялась рассказывать взахлеб — о Рейне, о тамошней природе, о рыцарских замках, действительно восхитительных, можно сказать — шедеврах архитектурного искусства, это я вам как строитель говорю, и когда особенно стала она показывать снятые ею слайды, а на них сплошь такие нарядные, уютные городочки, бережно сохраняемые, с черепичными крышами, с готическими церковками, с выложенными цветной плиткой улочками, чистенькими, словно выскобленными щетками с мылом, — вот тут что-то заскребло, засосало у меня под сердцем (Арон Григорьевич потер грудь ладонью, как бы стараясь размять, разгладить затвердевший комок), я говорю: «Прекрасно, Ритуся... Все это прекрасно и замечательно... А только скажи, вспомнила ли ты там хоть раз о своем дедушке?.. Правда, в Восточной Пруссии, куда мы вошли в сорок пятом, были не такие красивые, но тоже красивые городки...» «Нет, — говорит она, — дедуля, не до того мне было, я спешила все заснять, гиды торопят, а я — когда я еще увижу такую красоту?..» «Это верно, девочка, где уж там, если гиды торопят... Ну, а теперь, теперь, говорю я, теперь...Когда ты смотришь, любуешься этой вот улочкой, этой мостовой, тебе не приходит в головку, что здесь, по этим камням, вдоль этих игрушечных домиков, мимо вот этой аптеки, вот этой колбасной гнали евреев?.. Как они шли, шаркали, стучали каблуками по этим камням, в тишине, и только дети, детишки плакали, кричали, и матери прижимали их к груди, затыкали рот, розовый, слюнявый ротик, чтобы, не дай бог, не услышал офицер или конвойный солдат, и так они шли, с чемоданами, корзинками, тючочками... Скажи, девочка, ты об этом не думаешь, нет?..» «Ах, дедушка, но это же было так давно...» «Да, конечно, — говорю я, — но там наверняка живут еще люди, которые все это видели... Как после этого они могут — жить?..» «Но может быть они не знали...» «Не знали?.. Что же они знали, позволь тебя спросить?.. Они пили чай, когда за окном слышались шаги, плакали дети, и ни разу не выглянули на улицу, чтобы посмотреть, что же такое там происходит?.. А когда на другой день выходили и видели, что эта вот сапожная забита досками, а та кондитерская закрыта на замок, а на магазине готового платья сменили вывеску и на ней теперь значится вместо «Гершензон и сын», к примеру, «Фриц Мюллер и братья», — они не задумывались, не спрашивали себя, что случилось?..» «Не знаю, не знаю... Ты слишком много от меня требуешь... Я не хочу об этом думать...» «Но ты же, дорогая моя, — говорю я, — ты же еврейка... Это твой... Это наш народ гнали, как скот, на убой...» — И знаете, что мне она ответила?.. — Арон Григорьевич склонил голову на бок и выжидающе взглянул на меня, щуря покрасневшие глазки, пальцы его выбивали на коленях нервную дробь. — Она сказала: «Для меня все люди одинаковы — евреи, французы, англичане или те же немцы...» «О'кей, — говорю я, — и все мы когда-то так думали... До поры до времени... Пока нам кое-что не объяснили...» «Дедушка, — говорит она и смотрит на меня с укором, — но разве ты не согласен, что и среди англичан, и среди французов, и среди немцев, как и среди евреев, есть и плохие, и хорошие люди...» «Да, — говорю я, — это верно... Только нас убивали не за то, что мы хорошие или плохие, а за то, что мы — евреи...» «Дедушка, — говорит она, — не надо об этом... Нельзя, даже вредно жить прошлым!.. И не пытайся меня переубедить! Я убежденный космополит!..» Очень, очень гордо это у нее получилось: «Я убежденный космополит!» И глазки, знаете, так блестят, и голосок с жестяным отливом, и взгляд чуть ли не прокурорский... А мне вдруг стало смешно. Такой вот, понимаете, чижик-пыжик: «Я — космополит!..» Смеюсь, не могу остановиться. У нее бровки дужкой выгнулись, вверх подскочили: «Ты что?..» «Да то, — говорю, — что в космополитах я уже когда-то побывал, потом меня в сионисты произвели, потом в отказники... Так что, как сказано в «Екклизиасте», ничто не ново под луной...» Это ей не понравилось, моей Риточке... Насупилась, губки поджала. «Что же, — говорит, — по-твоему, в те годы не было хороших людей, хотя бы и в Германии?..» «Да нет, — говорю, — отчего же. Были и там такие, что евреев спасали, в Иерусалиме, в Яд-Ва-Шеме в Аллее Праведников есть их имена... Только это не помешало, как тебе известно, уничтожению шести миллионов...» И тут, когда я это сказал, меня вдруг кольнуло в самое сердце, сам не знаю почему. Спрашиваю: «А ты что, видела там, встречала хороших людей?..» — Да, — говорит она, — встречала, дедушка... Только здесь до меня, старого дурня, кое-что стало доходить... А она, Риточка, глазки опустила, на меня не смотрит, собирает слайды, складывает в коробочку, а нижнюю губку так прикусила, что вот-вот, кажется, кровь брызнет. — Если вас не затруднит, дорогой мой, согрейте-ка чайку, — перебив себя, обратился ко мне Арон Григорьевич. Видно, ему было нелегко говорить, он хотел устроить себе небольшую передышку. Мой автобус — последний, последний!.. — давно ушел. Я не мог оборвать старика, не дослушав. Да мне и самому было любопытно — что же дальше, о каком «эсэсовце» он в самом начале заикнулся?.. А главное — не хотелось оставлять его с мыслями, которые, чувствовал я, не первый день терзали его душу. Пока вскипел чайник, я успел всполоснуть пару чашек, очистить от грязной посуды край стола, смахнуть крошки, все время при этом поглядывая в ту сторону, где висела фотография внучки Арона Григорьевича, — ясный, выпуклый, лоб, локон у виска, завившийся пружинкой, доверчивые, улыбчивые глаза, полные губки, белая кофточка с черным шнурочком, завязанным в бантик под нежной высокой шейкой... «Глаза твои голубиные под кудрями твоими...» Арон Григорьевич, сидевший с поникшей головой, упершись локтями в стол, казалось, задремал, но когда я поставил перед ним чашку с крепким чаем, он отхлебнул пару глотков и продолжал — с того места, на котором до того остановился: — И кого же, — говорю я, — ты там встретила, какого хорошего человека?.. — Да, — говорит она, — встретила!.. — И так это резко, с вызовом... Ого, думаю я себе, ого... — И кто же этот, позволь тебя спросить, человек?.. Он или она?.. — Он! — И что же, — говорю, — в нем хорошего?.. — Всё! — говорит она. — Хочешь на него посмотреть?.. — Почему же нет?.. — говорю я. — Только для этого мне надо съездить в Германию?.. — Никуда тебе не надо ездить, — говорит она, — Вот, смотри!.. И вставляет в свой аппаратик один из слайдов, и я вижу — речной берег, пляж, тенты, шезлонги и на их фоне — отлично сложенного, светлоглазого, белобрысого, этакого, знаете ли, современного Зигфрида, и двух девчонок по бокам — справа Риточка, слева — черненькая, с острым носиком и колючим взглядом, обе в купальных нарядах, то есть, как положено, чуть ли не в чем мать родила. — Это Эстер, моя подружка, с ней я ездила, а это Эрик, — говорит Ритуся. — Как тебе он?.. А что я могу ответить?.. Я пожимаю плечами: — Нет, — говорю я, — это ты расскажи, кто он такой, этот Эрик-Шмерик, откуда мне знать... Тут она сверкает глазками и говорит: — Так вот, если бы не этот, как ты его называешь, Эрик-Шмерик, твоей Ритуси, может быть, уже на свете бы не было!.. И рассказывает, как их пароход пристал к берегу, пассажиры затеяли купаться, они с Эстеркой тоже, а течение в этом месте сильное, ее подхватило и понесло прямо на пороги, но тут к ней бросился Эрик и спас, и когда они вернулись, весь берег, то есть пассажиры с их парохода, ему аплодировали, а ее поздравляли с тем, что она осталась живой, не утонула и не разбилась, оказывается, это самое опасное место на Рейне. Снова я глянул на этого ее Эрика, и уже другими глазами: что ж, неплохой парень, лицо красивое, мужественное, твердый подбородок, открытый, прямой взгляд, и тело мускулистое, сильное, но без того, чтоб все мышцы напоказ, как у культуристов... И во всей фигуре, во всем облике — что-то прочное, надежное... — Ну, — говорю я, — спасибо тебе, Эрик, если так... Спасибо, что выручил из беды мою внучку... Напиши ему, что твой дедушка от души его благодарит... Вы ведь с ним наверное переписываетесь? — А тебе откуда это известно?.. — Да уж известно, — говорю, — тут и догадки особой не требуется... А она покраснела вдруг, Ритуся моя... Да, да, покраснела, сейчас это редкость, чтоб молодые люди краснели, скорее это нам, старикам, свойственно... Только Рита, Ритуся моя — из тех, кто еще обладает этим атавистическим свойством... Так вот, она покраснела, смутилась, но тут же с вызовом, словно для того, чтобы преодолеть в себе это смущение, объявила, что они с Эстеркой и дома у него, у этого Эрика, побывали, в Кельне... Он тоже учится в университете, студент, сам родом из Кельна, здесь кончался маршрут их пароходного тура, он помог им с гостиницей, повел осмотреть Кельнский собор, а потом повез к себе домой, пообедать... И она, Риточка, показывает мне слайды с Кельнским собором... Кажется, ничего прекрасней и величественней человечество не создало, это как Бах, его хоралы и оратории, превращенные в камень... Да, так вот, демонстрирует она эти самые слайды, а между тем рассказывает, какой у него, у Эрика, дом, какой он огромный, как все в нем красиво, какое множество комнат, и в каждой — картины, статуи, старинная мебель, даже зимний сад с фонтаном и певчими птицами... Ну, представляете, как это все ошарашило девочку из нашего Брайтона?.. У него, у Эрика, родители — владельцы какого-то крупного бизнеса, связанного с производством компьютеров, а дом, который так потряс и оглушил Риточку, это их, так сказать, фамильное, родовое поместье... Ну, вот, показал он девочкам дом, японских рыбок в бассейне, птичек, которые щебечут-заливаются почти что в небесах, под стеклянной крышей, и стал показывать семейный, альбом, фотографии своих предков. И тут Ритуся... А точнее — не Ритуся, а Эстерка пальчиком ткнула в одну фотографию: «А это кто?..» — «А это мой дедушка...» А на снимке — офицер в полном эсэсовском облачении, с молниями на вороте, со свастикой на рукаве... Все, как положено. А фотография небольшая, можно среди остальных и не заметить. Эстерка встала с дивана, где они все сидели, и говорит: «Что-то у меня голова разболелась... Хочу к себе в номер, в гостиницу». Эрик ей какие-то капли, таблетки притащил, она — ни в какую: в гостиницу — и точка. И пока Эрик за лекарствами бегал, она Риточке: «Ни минутки больше здесь не останусь!.. Уходим!..» — И правильно!.. — говорю я. — Мне твоя Эстерка нравится!.. — Ну, вот, — говорит Ритуся, — так я и знала!.. — А что тут «знать», милая?.. В доме, где эсэсовцы... — Да он же давно умер!.. И причем здесь Эрик?.. Это ведь не он, а его дедушка такую форму носил!.. — Постой, постой, — говорю я, — он что, умер своей смертью, к примеру, от заворота кишок, или его расстреляли или повесили как военного преступника?.. — А это важно?.. — Да,— говорю я, — важно... Важно, милая... И почему у него, у твоего Эрика, фотография эта хранится?.. — Откуда ты взял, что у «моего»?.. И потом — ты кто, КГБ, чтобы задавать такие вопросы?.. Ты же мне сам рассказывал, как тебя там несколько раз допрашивали, а теперь — «как», «почему»... Ну точно как Эстерка!.. — Как Эстерка?.. Арон Григорьевич с видимым усилием поднял свое грузное тело, прошел в угол комнаты, туда, где стояли стеллажи с книгами, достал с верхней полки альбом, старый, привезенный еще из Союза, с покоробленным переплетом и шелковой ленточкой, пропущенной через корешок, и положил передо мной. В груди у него хрипело и посвистывало, когда он наклонился ко мне и заглянул в глаза: — Не стану вас утомлять, да и, главное, это увело бы наш разговор в сторону... Как-нибудь в другой раз... Но ей, Ритусе, моей дорогой Риточке я этот альбом раскрыл, показал... Это, если хотите, не альбом, а мартиролог. Здесь наша семья, большая семья, можете себе представить — сто три человека: прабабушки, бабушки, дедушки, сестры, братья, племянники, мехатунесте... Все, все они погибли — кто в лагерях смерти, кто в минском гетто, кто у себя в селе, откуда в большинстве были они родом и где их предки по двести, по триста лет жили... Правда, несколько человек сумело бежать из гетто в леса, к партизанам, так те их не приняли, пришлось создавать свой отряд, из евреев, и никто из них не остался в живых... Но сейчас я не об этом... Арон Григорьевич отвернулся, отошел к окну и громко высморкался. Квартира, которую он занимал, находилась на двенадцатом этаже, мы всегда любовались панорамой города, развернувшейся внизу гигантским полукругом, и теперь, когда стояла ночь, глубокая ночь, там на всем пространстве, до самого горизонта мерцали огни, то сгущаясь, то редея, и доносился несмолкающий, ровный гул. Арон Григорьевич постоял несколько минут молча, словно прислушиваясь к этому гулу, и повернулся ко мне: — Так вот, говорю я, Ритуся, милая, ты видишь этот альбом?.. Все это — дело рук твоих «СС»... То есть у них, конечно, было много помощников, и добровольных в том числе, но «окончательное решение еврейского вопроса» было поручено им, именно им... — Почему ты со мной так разговариваешь?.. С каких это пор эсэсовцы стали «моими»?.. Какое у тебя право?.. — накинулась на меня она, и вся кипит, клокочет... Я обрадовался, значит, не впустую были мои слова. — Что ты, что ты, — говорю, — я обмолвился, извини, прости... Я так не думал... — А какое у тебя право Эрика, Эрнеста в эсэсовцы зачислять?.. — Я не зачисляю... Я констатирую вслед за тобой, что он — внук эсэсовца... И мне — постарайся меня понять — как-то странно, мягко говоря, что после всего этого (Арон Григорьевич кивнул на альбом) среди уцелевших остатков нашей семьи находится человек, заводящий дружбу с эсэсовцем... Прости еще раз — с внуком эсэсовца... Никогда, никогда я не видел, чтобы у Риты, нашей Риточки так злобно вспыхивали глаза, чтобы веки ее так, до самой малой щелочки сужались, чтобы взгляд ее походил на лазерный луч, который, как масло, режет железо... — А что, — говорит она, — что ты знаешь, конкретно, о нем и его дедушке?.. — Ничего, — говорю я. — Только с твоих слов. И что внучек бережно хранит фотографию своего дедушки-эсэсовца. Больше ничего... — Давай прекратим этот разговор... — Что ж, давай прекратим... Вскоре она ушла. Простилась холодно, сквозь зубы. А у меня остался на душе какой-то скверный осадок. Будто я во всем виноват. И, главное, в том, что ничего не смог ей толком объяснить. То есть я не думал, что ей надо что-то такое объяснять, все это должно быть в сердце, в душе — без объяснений... Вы согласны?.. В еврейском сердце, в еврейской душе... Но тут вдруг оказалось, что мы — чужие люди... Арон Григорьевич сокрушенно пожал плечами, прошелся по комнате, отхлебнул из своей чашки глоток-другой остывшего чая. — Но потом я подумал: а чего от нее хотеть, что требовать?.. Дома ее всячески оберегали и оберегают от всего еврейского. В России считалось, что она должна быть русской, в Америке — американкой, без всяких примесей... Хотя что такое — чистый, беспримесный американец?.. Чистейшая абстракция!.. В Америке существуют негры, японцы, китайцы, немцы, ирландцы, шотландцы, у всех — свои традиции, своя религия, свой быт, своя история, люди все это свято хранят, передают детям, и это не мешает им быть американцами, то есть людьми, живущими на единой земле, в едином государстве, которое дает каждому возможность и право быть самим собой!.. Так нет же!.. Мы, евреи, подчеркиваю — советские евреи, хотим забыть, что мы евреи, и думаем, что за это нас будут больше уважать! Не будут! У человека должно быть свое лицо, свои глаза, свой нос, длинный или короткий, с горбинкой или без, но свой, а не приставной, сделанный по стандартной форме!.. Но у нас не так: быть русским, быть американцем... Только не евреем!.. — А что вы на это скажете?.. — обратился он ко мне, опустив голову и упершись в меня враждебным взглядом исподлобья. — Можете не отвечать! — махнул он рукой, пока я подыскивал подходящие слова. — Я знаю, что вы ответите! То же самое ответила мне дочь, Раечка... Вы заметили: Роза, Рая, Рита — у нас в семье все женские имена на «р»... Роза — так звали мою жену... Так вот, встречаемся мы редко, чаще она звонит мне по телефону: «Как ты?..» — «Ничего... А ты?..» — «Тоже ничего...» Такие вот разговоры... Но тут я все ей выложил, да... Случилось это спустя уже какое-то время, когда у них, у Риточки и этого немчика все закрутилось, завязалось в тугой узелок — письма, звонки чуть не каждый, день, у Риточки с языка не сходит — «Эрик» да «Эрик»... Немецкий принялась учить. Немецкая музыка, немецкая литература, немецкая живопись... И все это с таким пылом, словно ей не терпится немкой стать... Это когда я не мог заставить ее Бялика прочесть или, к примеру, Мойхер-Сфорима... Ну, ладно. И тут до меня доходит, что зимние каникулы они намерены провести в Швейцарии, в Альпах, на лыжном курорте... — Ну, и как ты к этому относишься? — говорю я Раечке. — Нормально. — Что значит — нормально?.. — Да то и значит, что значит. Нормально — и все. — А тебе не кажется, что до добра это не доведет?.. Еврейка и немец — хорошая парочка, да если еще прибавить их дедушек, которые в свое время с большим удовольствием пристрелили бы один другого... Что ты на это скажешь?.. — Скажу: папочка, очнись, двадцатый век на исходе, а ты как застрял на своей Торе и десяти заповедях, так и видеть ничего больше не хочешь... — А что именно должен я увидеть?.. — Что?.. Да то, что весь мир смотрит одни и те же фильмы, носит одни и те же джинсы, слушает одну и ту же музыку, танцует одни и те же танцы, и как ты тут отличишь — еврея от немца, испанца от итальянца... — Но Гитлер, — говорю я, — прекрасно умел это делать... Особенно если речь шла о евреях... — Папочка, — говорит она, — как ты не понимаешь: нет больше Гитлера, и Германия стала другой, и немцы стали другими, всё, всё стало другим... Вы заметили, каким тоном разговаривают здесь, в Америке, дети со стариками?.. Как с глупыми несмышленышами. А как иначе?.. Они вовсю шуруют на компьютерах, а мы в них ни бэ, ни мэ. Они становятся программистами, хорошие программисты — нарасхват, а мы даже толком не знаем, что такое — программа, с чем ее кушают. А главное — они зарабатывают по двадцать-двадцать пять долларов в час, а мы экономим на каждом дайме, каждом квотере... Отсюда и отношение к нам соответственное, а как иначе?.. — Послушай, Раечка, — говорю я, — неужели ты думаешь, что за какие-нибудь сорок-пятьдесят лет мир кардинально переменился?.. Торе, — говорю я, — три тысячи лет, но в ней не устарела ни одна строчка... — Не знаю, папочка, как там насчет Торы, но знаю одно: в наше время нации — это, если хочешь, условность, предрассудок... И если ребята нравятся друг другу — дай им бог, это такая редкость нынче!.. Не будем им мешать... — Но ты полагаешь, что за эти годы все немцы полюбили евреев?.. Что антисемитизм, который существовал там сотни и сотни лет, взял и умер?.. Что треблинки и освенцимы возникли — так, из ничего?.. Думаешь, что родные, дети и внуки, не ищут оправданий для дедушки-фашиста?.. Не говорят, что он служил своей родине, Германии, был ее патриотом? И никакого отношения, к Холокосту он не имел, про крематории, где сжигали трупы, и газовые камеры — знать не знал и ведать не ведал?.. И что если что-то такое и было, то евреи сами виноваты, нахапали столько золота, что вызвали гнев немецкого народа, чем и воспользовался — да, только воспользовался!.. — Гитлер... — Папочка, — говорит она, — но ты рассуждаешь так, будто всю жизнь прожил в Германии, а между тем... — А между тем, — говорю, — всю жизнь я прожил в России, а как там относятся, скажем, к Сталину и вчерашним палачам?.. Разве не похоже?.. Разве не стараются их обелить, очистить, доказать, что все они были патриоты, заботились об интересах отечества, а если кое-где перегибали палку, так от чрезмерной этой любви... И кто там, к слову, стоит сейчас у власти?.. Да все те же партайгеноссе!.. А евреи... С одной стороны, говорят, от них все беды, которые обрушились на Россию, а с другой... С другой — их даже кое-где допускают до власти, чтоб когда понадобится превратить в козлов отпущения... Старый трюк!.. — Папочка, — говорит она, — все это очень интересно, только извини, у меня вторая линия... Вы заметили, здесь такая мода: не говорят — «заткнись!», «замолчи, ты мне надоел!..», а говорят: «Извините, но у меня вторая линия...» — Пускай они там подождут, со своей второй линией, — говорю, — пускай она провалится в тартарары, твоя вторая линия, у нас дела поважнее!.. И ты думаешь, — говорю я, — нашей девочке, нашей Риточке сладко придется в этой фашистской семейке, если до этого дойдет?.. Что там никто никогда не скажет ей... Ну, ты сама понимаешь, что я имею в виду... И ее сердечко не сдавит судорога, а голова не расколется на тысячу кусков — от боли, от обиды?.. Так вот, если все это случится, тогда, только тогда она вспомнит и почувствует, что она — еврейка... Не наше ли дело — уберечь ее? И чтоб не наши враги, а мы сами объяснили ей, кто она есть... — Прости, папочка, — говорит Рая, и я чувствую, как трубка в ее руках накаляется и жжет ей пальцы, — прости, но у меня вторая линия... — Да черт с ней, — говорю, — с твоей второй линией!.. — И продолжаю, но постепенно до меня доходит, что говорю я в пустую трубку... Он усмехнулся, выдавил из себя усмешку, глаза его на какой-то миг стали круглыми, жалкими, растерянными. Он взял со стола ломтик сыра, пожевал. — Хорошо бы сейчас чайку, — сказал он, дрогнув плечами.— Да погорячее. — Он поежился, как будто в спину ему ударил холодный ветер. — Вы не сердитесь, дорогой друг, что я вас так сегодня эксплуатирую?.. В доме было тихо, только старый холодильник зудел, как шмель, да с улицы по временам доносилось истеричное завывание эмердженси, мчащихся кому-то на помощь... Я согрел чайник, налил в чашку, стоявшую перед Ароном Григорьевичем, налил себе и довольно долго ждал продолжения рассказа. Арон Григорьевич потухшими глазами смотрел перед собой, на чашку, на ложечку, которой вяло размешивал сахар. Мне показалось, он устал и держится через силу, сейчас для него самая пора лечь, отдохнуть... Но я не успел ничего сказать, как взгляд его ожил, загорелся, снисходительно-лукавая усмешка изогнула губы и разлилась по лицу. — Что было дальше?.. Не догадываетесь?.. Попробуйте угадать... Нет?.. А все просто, даже очень и очень просто... Ну?.. Хорошо, тогда слушайте... То ли через месяц, то ли через два звонит мне Раечка, и голос у нее дрожит и рвется. «Папочка, — говорит она, — ты был прав... А я — дура, идиотка...» Оказывается, позвонила ей из Кельна эта фрау, мамаша Эрика, то есть уже не внучка даже, а дочь того самого фашиста, и то да сё, и какая Риточка славная и милая девочка, то есть «метхен»... Это я чушь говорю, не «метхен», конечно, а «гёрл» или как-то еще, фрау с Раечкой говорили по-английски... Так вот, какая она милая девочка и какой милый мальчик — ее сын... Но она, Раечка, должна понять, что если дело дойдет до брака, то это... А Эрик говорит об этом, да-да... То это может впоследствии отразиться на его карьере... О, нет, Германия — демократическая страна, прежние предрассудки никогда в нее не вернутся, с прошлым покончено... И однако — у них семья потомственных военных, и Эрику, возможно, предстоит продолжить эту линию, а военная среда консервативна, и она как мать тревожится за будущее сына... И надеется, очень и очень надеется, что она, Раечка, ее поймет, ведь евреи — такой умный народ... Умный трудолюбивый, с прочными семейными устоями, и если говорить о ней самой, то она была бы рада и счастлива... И так далее, и так далее, и еще сорок бочек арестантов... Короче — еврейка!.. И прекрасно! А нам не подходит немец, да еще и внучок фашиста! И черт с вами со всеми, и с вашей Германией! Как только туда наши евреи едут, и не на экскурсию, а жить, жить... В голове не укладывается!.. — Арон Григорьевич швырнул в сердцах ложечку на стол, она подпрыгнула, описала дугу и упала на пол. Арон Григорьевич нагнулся, чтобы ее поднять, и когда вновь распрямил спину, лицо его было красным, кровь прихлынула к щекам, прилила к глазам в сеточке мелких розовых прожилок. — Это урок! — говорю я Раечке. — Урок нам всем! Еще один урок! Мало их было в прошлом?.. Так вот — еще один: тебе, мне, а особенно Риточке... Космополитизм, ассимиляция!.. Вот вам космополитизм, вот вам ассимиляция!.. В прошлом веке евреи в Германии возомнили себя немцами и так старались, так старались, чтоб ничего еврейского в них не осталось!.. И наши, наши еврейчики — тоже старались вовсю!.. Что получилось?.. Так вот, — говорю я ей, — не хочешь, чтобы тебя унижали, чтобы тебе и твоим детям пришлось утирать с лица чужие плевки?.. Выходи замуж за еврея! Только так! — Арон Григорьевич поднял вверх палец, голос его был крепок, лицо свирепо. — Какая-то сучка, дочь фашиста, спустя пятьдесят лет после того, как я вот этой рукой (он протянул мне свою маленькую, с шишковатыми суставами пальцев руку) расписался на их проклятом рейхстаге, смеет говорить, что моя Риточка может испортить, видите ли, карьеру ее сыночку!.. А?.. Что вы на это скажете?.. Он был вне себя. Но я, хорошо понимая старика, возразил: — Да, но парень-то этот, Эрик, здесь причем?.. — А притом, что все эти разговорчики о еврейском национализме, еврейском расизме — чистая провокация! Это не расизм, это самозащита! Еврей должен жениться на еврейке, еврейка должна выходить за еврея, а кто не еврей, но хочет, быть евреем, пусть проходит гиюр! — Вы хотите, чтобы Эрик принял гиюр? — А почему нет?.. Почему Гейне или Пастернаку можно принять христианство, а этот ваш Эрик не может пройти гиюр и стать евреем?.. Он поднялся, подошел к стеллажу и взял с полки толстый, одетый в кожу том — старое, конца прошлого века издание Библии, которым он очень дорожил. — Вот, послушайте... — Он без труда нашел нужную страницу и торжественно, нараспев, смакуя каждое слово стал читать: «Когда введет тебя Господь, Бог твой, в землю, в которую ты идешь, чтобы овладеть ею, и изгонит от лица твоего многочисленные народы, Хеттеев, Гергесеев, Аморреев, Хананеев, Ферезеев, Евеев и Иевусеев, семь народов, которые многочисленнее и сильнее тебя...» — Арон Григорьевич поднял вверх палец. — «...Не вступай с ними в родство: дочери твоей не отдавай за сына его, и дочери его не бери за сына твоего...» Как вы думаете, почему? Ради чистоты крови?.. Отнюдь!.. — Он сверкнул в меня глазами и возвысил голос: «...Ибо они отвратят сынов твоих от Меня, чтобы служить иным богам»!.. Вот что сказано в Торе об ассимиляции, которую вы защищаете, молодой человек! Арон Григорьевич вернул Библию на прежнее место, присел к столу и в крайнем возбуждении допил из своей чашки остатки холодного чая. — То же самое я сказал и прочитал в тот раз дочке. «Ты был прав папочка...» — «Это не я, это Тора...» — «Что же мне делать?..» — «Постарайся ей все объяснить... Пришли ее ко мне...» Это, знаете ли, легко сказать: «Постарайся... Пришли...» Сердце у меня разрывалось, когда она пришла, наконец, ко мне и я увидел, как она осунулась, похудела, побледнела, ничего общего с той Риточкой, к которой я привык, веселой, живой, похожей на огонечек, на пламя субботней свечи, которое колышется, играет от малейшего движения воздуха... А тут... Сидит, молчит, опустив ресницы, а поднимет их — глаза, как провалы — в ночь, в какую-то бездонную черноту... Говорю себе: ну, что?.. Ну, девочка перед тобой сидит, твоя внучка, что ж тут такого?.. А самого, как гляну на нее, оторопь берет, честное слово. Будто не я ей, а она мне должна что-то рассказать, объяснить... Все, что я мог, я ей тогда сказал. И слова из Торы прочел, и лагеря смерти описал, которые сам, своими глазами видел, и людей, похожих на трупы, и трупы, горы трупов, в которых ничего человеческого не осталось... Помню, пришли мы в один такой лагерь, а там охрана не успела сбежать, и в ней — офицер, который у отца на виду сына истязал и мучил прежде чем застрелить... Приказал я этого гада к стенке поставить, отцу дал свой пистолет — на, говорю, стреляй... А тот взял пистолет, подержал-подержал и на землю опустился, заплакал. Не могу, говорит... Ну, честно признаюсь, у меня-то — нет, рука не дрогнула... И это, и многое, многое я ей тогда рассказал... А она — что бы вы думали — она?.. Риточка наша?.. Слушала она, слушала, а потом говорит: «Не хочу!.. Не хочу больше слышать — о Холокосте, о Торе!.. Вы мне все — о трупах, о газовых камерах, лагерях смерти, а я — жить хочу, жить!.. Понимаешь?.. Жить!..» — Ну-ну... — говорю. — Жить... А что такое — жить?.. Может быть, ты объяснишь?.. — Скоро узнаете!.. И ушла, не прощаясь. Вскочила и ушла, только хлопнула дверью. Вот тебе раз, думаю. Поговорили... И что за слова, как их понимать: «Скоро узнаете»?.. А вскоре приезжает ко мне дочка, Раечка, вся в слезах и тоже на себя не похожа. Прямо с порога уткнулась мне в грудь, чего, кстати, с ней никогда не случалось, и плачет-рыдает: — Что делать, папочка?.. Что делать?.. — Что, — говорю, — делать?.. Надеяться на Бога... — Что я могу еще сказать?.. А у самого в голове все время крутится это «скоро узнаете...» — Она его любит, любит... Он звонит ей по два раза в день, утром и вечером, она двери закрывает, чтобы я не слышала, о чем они говорят... Господи, как переживания меняют женщину!.. И моя Раечка — всегда такая сдержанная, подтянутая, строгая и к себе, и к людям, а тут — квашня-квашней, лицо разбухло от слез, ресницы текут, волосы сбились... И сама не стоит — с ног валится... «Иди, — говорю, — детка, приди в себя, прими душ...» Послушалась... Надо вам сказать, семейная жизнь у нее не получилась, хотя любовь была — куда там!.. Только муженек ее сбежал, и между прочим — к русской, но это особый разговор, я к тому, что бросил он ее с годовалой Риточкой на руках, и она всю жизнь одна Риточку воспитывала, всю себя в нее вложила, понятно — еврейская мама... Ну, вот, приняла она душ, немного успокоилась, посидели мы, попили чайку. — Значит, — спрашиваю, — любит она этого фашиста?.. (Разумеется, это я только между нами так его называл). — Любит... А мне говорит: «Вы», говорит, «такие же, как они... Они не хотят меня, потому что ненавидят евреев, а вы не хотите Эрика, потому что ненавидите немцев... У вас свои счеты, а до нас до самих никому нет дела!.. Какая между вами разница?..» Так-так, думаю я, значит, никакой разницы... Никакой разницы между мной и тем эсэсовцем, который в семейном альбоме красуется... А что бы она сказала, если бы не наша, а их взяла?.. И что бы тогда сказала Америка, весь мир?.. Если понятно, было бы, кому говорить?.. — Хорошо, говорю, если так — видеть ее больше не хочу! Духу ее чтобы здесь больше не было!.. — И чувствую, сейчас меня инфаркт хватит... Нацедила мне Раечка разных капель, нитроглицерин принять заставила... Да какие там капли, какой нитроглицерин!.. В ту ночь я молился... Никогда еще я не молился так долго и горячо, можете мне поверить... Молился и плакал. Все зря, думал я, вся моя жизнь прожита напрасно... За что, господи? За что? Если для нее, для внучки своей, я — все равно что они... За что?.. В первый раз тогда я понял всю глубину книги Иова... А через несколько дней, — вы можете представить?.. — звонит мне Раечка и говорит, что Риточка пропала... Арон Григорьевич смолк, ушел в себя. Он поиграл ложечкой, потрогал — осторожно, кончиками пальцев — голову, словно проверяя, цела ли она, не раскололась ли на части, не дала ли по крайней мере трещину... И вдруг повеселел, глаза его, было померкшие, засветились, он загадочно усмехнулся и протянул мне пустую чашку: — Подлейте мне, дорогой, да погорячее, не сочтите за труд... А я расскажу вам такое, что вы только ахнете, а может быть даже не поверите, я сам, наверное, не поверил бы, если бы кто-то мне такое рассказал, да-да!.. Но я расскажу вам всю правду, как она есть!.. Грея чай (уже не в первый раз в этот вечер), я пытался представить себе финал этой истории. Сюжет в некотором смысле напоминал «Ромео и Джульетту», разумеется, с учетом современных аксессуаров, но с ним было трудно увязать загадочную улыбку, которая то возникала, то пропадала на лице у Арона Григорьевича, пока я хозяйничал у плиты, а он молча дожидался, когда я поставлю перед ним чашку со свежезаваренным чаем. На это требовалось время, поскольку ни он, ни я не любили чай в бумажных пакетиках, портящих вкус и съедающих весь аромат. Но когда чашка с чаем, наконец, появилась на столе, а я сел напротив Арона Григорьевича, так и не придумав мало-мальски достоверного продолжения его рассказа, он отхлебнул пару глотков и сделался вновь серьезным. Брови его сошлись на переносье, выпятились козырьками вперед и почти накрыли помрачневшие глаза. — Так вот, дорогой мой, — сказал он, — всё, что теперь вы знаете, всё, что услышали от меня, это только завязка, главное произошло потом... Пропала?.. Риточка?.. Это как — пропала?.. Что это значит?.. Ничего не понимаю, сыплю один за другим глупые вопросы, а у самого в голове стучит: это мне в наказание... Это меня, меня — только не ведаю, за что — Бог наказывает, он, всевидящий и всесправедливейший... Утром, говорит Раечка, утром, как обычно, ушла наша Риточка в университет — и все... И не вернулась... А сейчас уже не то двенадцать, не то час ночи... А что ее подружки, что Эстерка?.. Эстерка говорит, что ее и на занятиях не было, и она посчитала, что Риточка заболела... Вот как... А что же ты только сейчас проснулась, забеспокоилась?.. Я думала, она в библиотеке, она там иногда задерживается... Да, но не до часу же ночи!.. Ну, не стану всего пересказывать, это ни к чему, скажу только, что спустя полчаса ко мне приезжает Раечка, и с нею Эсерка, и мы едем в полицейское управление, или как это здесь называется, сначала в одно, потом в другое, потом в третье, и нас везде выслушивают, записывают данные, приметы, адреса, обещают помочь, а я смотрю и вижу, как отовсюду, со всего города свозят сюда бездомных бродяг, потерявших человеческий образ наркоманов, пьяных проституток, и пытаюсь представить среди всей этой нечисти нашу Риточку — и не могу... Но это еще не самое страшное... Скажите, вам когда-нибудь случалось бывать в морге?.. И чтобы при вас открывали холодильные шкафы, и оттуда выкатывали на специальном столе прикрытое простыней тело, и чтобы вы брались кончиками пальцев за край простыни, ожидая, и не веря, и молясь Богу, чтобы там, под этой простыней, оказалась не она... Не Риточка... Не ваша внучка... Не дай вам господи когда-нибудь испытать что-то подобное... Но потом, после одного морга вас привозят в другой, и везде — холодильные шкафы, каталки, простыни, и под каждой — чье-то тело, бездыханное, мертвое тело... Да — положим, не вашей внучки, но ведь чье-то, какого-то человека, которого или сбила машина, или доканал где-нибудь на улице сердечный приступ, или который — что не редкость, возьмите статистику — покончил с собой, отравился, повесился, выбросился из окна... И все это — судьбы, человеческие судьбы, и у каждой смерти — своя причина... Но я подумал обо всем этом, признаюсь, потом, а тогда мне было не до того... Ни мне, ни Раечке... И знаете, кто нас выручал?.. Эстерка, у молодых нервы покрепче. Она с нами ездила, помогала, твердила, что с Риточкой ничего такого не могло случиться, но каждый раз, когда бралась за простыню, чтобы приподнять и заглянуть внутрь, личико ее, замечал я, становилось белее, чем эта простыня... Что же до меня, то скажу откровенно... Думал я в те минуты об одном: пускай... Пускай, что угодно, только бы она, Риточка, была жива... Только бы с ней ничего не случилось... — Арон Григорьевич неожиданно всхлипнул, закрыл руками лицо. — Больше ни о чем я не думал... Он произнес эти слова тоненьким, бабьим, сломавшимся голосом и, видно, сам смутился, устыдился этого голоса, этих слабых, беспомощных, старческих звуков. Пряча глаза, он смахнул платком со щек мелкие, бежавшие одна за другой слезинки, трубно высморкался и бросил виноватый, скользящий взгляд в мою сторону. — Так прошла ночь, потом день... Мы не расставались, все трое, сидели у Раечки дома, ждали звонков, сообщений, звонили сами, думали-гадали, что могло произойти, вспоминали похожие истории. Похищение, рэкет, самоубийство, что только нам не приходило в голову... И каждый, каждый из троих, как бывает в подобных ситуациях, винил себя... Эстерка — за то, что ведь это ее подруга, а она не доглядела, последнее время отношения между ними охладились, испортились... Раечка — понятное дело, мать... Она программист, дорожила своей работой, и вот — работа, работа, работа с утра до вечера, ничего, кроме работы, вот дочку־то и упустила... Ну, а я-то, я сам?.. Тоже хорош!.. Что мне известно об этом парне, об Эрике, если разобраться, помимо того, что он Риточку там, на Рейне, по ее словам, спас и что дедушка у него эсэсовец?.. Так ведь по своему желанию дедушек не выбирают... Это с одной стороны. А с другой... Не сочтите за труд, мой дорогой, подайте мне Тору... (.Я принес и положил перед ним Библию). Вот, здесь есть такое место: «Отцы не должны быть наказываемы... за детей, и дети не должны быть наказываемы... за отцов каждый должен быть наказываем... за свое преступление». А какое за ним, за Эриком этим, преступление?.. Выходит, не я, а Риточка, даже по Торе, была права?.. Чего-чего только не передумал я, не перебрал в своей глупой старой голове в тот день!.. И все мы сидим, ждем, глаз с телефона не сводим... Как вдруг, уже в самом конце дня, перед вечером, звонок! И откуда бы, вы думали?.. Из Кельна!.. Звонит фрау Матильда, мамаша Эрика, и спрашивает, где Эрик... У Раечки телефон с громкоговорителем, не помню, как эта штука называется, и хотя в английском я слабоват, однако с пятого на десятое разбираю, что она, фрау Матильда, желала бы поговорить с Риточкой, то есть с фройляйн Ритой... Риты нет, говорит Раечка. Нет?.. Как это — нет?.. Так, говорит Раечка, нет — значит нет... Рита пропала... А сама плачет, страшно ей даже слово это вслух выговорить: пропала... Пропала, — повторяет за ней фрау Матильда, — пропала... Как же так... Но ведь Эрик... Он тоже пропал... Да, представьте себе — и Эрик пропал, исчез, полиция задействована, розыскные службы... Все ищут и ничего не находят... А когда это случилось?.. Да, вчера, как и у вас... И вот я слышу, как на другом конце провода, то есть в Кельне, что-то булькает, хлюпает, обрывается, и обе женщины, матери, начинают реветь — одна там, в Кельне, другая — здесь, в Нью-Йорке... И одна твердит: «Эрик», другая — «Риточка», и обе не в силах выговорить больше ни слова... И тут разговор прекращается. Раечку колотит истерика. Что делать?.. Мы с Эстеркой пытаемся успокоить ее, но — как, чем?.. В то время, напомню, все газеты обошла история двух тениджеров, которые любили друг друга, но что-то приключилось, легко можно представить, между ними и родителями, и тогда они, эти тениджеры, взялись за руки и выбросились — не то с десятого, не то с одиннадцатого этажа... Так вот, история эта все время лезла мне в голову. Я, разумеется, молчал, но потом оказалось, что все мы о ней вспомнили, только сказать вслух об этом боялись... Вообще, дорогой мой, в жизни я повидал и пережил немало страшного. Видел, как умирали люди в госпиталях, видел, как у моего друга в атаке снесло, будто бритвой срезало, пол-головы... И все-таки ничего страшнее тех часов, тех дней переживать мне не доводилось. Вы литератор, писатель, вы меня поймете... Это в голливудских фильмах — драки, кровь, погони, все куда-то несутся, стреляют, убивают... А тут сидят в комнате три человека, пьют чай, иногда обмениваются двумя-тремя словами, потом кто-то из них подходит к телефону, набирает номер... И все! И больше ничего! А в душе у каждого при этом творится... Но как это можно передать?.. — Арон Григорьевич жалобно сморщился и махнул рукой. — И эти звонки — из Нью-Йорка в Кельн, из Кельна в Нью-Йорк... Может быть что-то стало известно, может быть что-то сообщили... Каждый час, нет — каждые полчаса... И тут постепенно выясняется, что когда мальчик узнал насчет разговора, который его мамочка затеяла с Раечкой по поводу карьеры и всего прочего... Вы помните... И что наша девочка может ее сынку помешать... Когда он узнал об этом, он заявил матери, что о своей карьере позаботится сам и что он не желает ни минуты оставаться в доме, где не уважают его свободу, его личность, в этом роде... И фрау Матильда пыталась ему объяснить, что нет, ее не так поняли... И Раечке тоже — что она не так ее поняла... Но какое это теперь имело значение?.. Когда мы все — и Раечка с Эстеркой, и там, в Кельне, где тоже собралась вся семья — когда все мы ждали, что вот-вот случится неизбежное... И нам сообщат... Пригласят в морг или не знаю куда еще... Какое значение имело в тот момент, что и кто сказал и что и кто ответил... «Скоро узнаете!..» — сказала Риточка, то были последние слова, которые я от нее слышал. И мы хотели и боялись узнать, что они значат... Арон Григорьевич вздохнул, приподнял ермолку, провел рукой по розовому, блестевшему от испарины темени, словно приглаживая несуществующие волосы. — Не стану томить душу, дорогой... Чем все это кончилось?.. Вот чем... Раздается звонок, бросаемся к телефону и слышим... Что же мы слышим?.. Слышим ее, Риточкин голос... Да, мы слышим ее голос, но не верим ушам своим!.. — Риточка, это ты?.. — говорит Раечка и не садится, а падает на стул, ноги ее не держат. — Да, мамочка, это я! — Ты живая?.. Скажи одно только слово: ты живая?.. — Вполне! И мы слышим — да, слышим!.. — как она смеется! — Где же ты?.. Откуда ты звонишь?.. — Мы на Таити, оба, я и Эрик... — Где-где?.. — На Таити! — На Таити?.. — Да, на Таити! — Что такое — Та-и-ти?.. Надо вам сказать, и вы меня поймете, что у нас, у всех троих, в те минуты немножко помутился разум... — Таити — это остров!.. В Тихом океане!.. На нем еще жил Гоген!.. — И снова смех. — Гоген?.. Причем тут Гоген?.. И Таити... Зачем вам Таити?.. — Мы хотим быть свободными!.. — Свободными?.. — Да, свободными! — Так вам что — мало Америки?.. — Мы хотим быть совсем свободными!.. От всего!.. Я тебе потом все объясню!.. А сейчас мы заканчиваем!.. И в трубке — гудки, гудки... Мы смотрим друг на друга. И верим, и не верим. Она?.. Звонила?.. Таити?.. Гоген?.. Может быть, это слуховые галлюцинации?.. Так... Звоним в Кельн... Занято. Звоним опять... Да, да, они звонили... Они?.. Вы уверены — это они?.. А кто же еще?.. Матильдочка, милая, но причем здесь Таити?.. О, Райхен, дорогая, вы не знаете моего сына! От Эрика можно ожидать и не такого!.. Они хотят быть свободными?.. Что это значит?.. Вы думаете, они это знают?.. Но если они хотят — пусть будут!.. — Пусть будут... — Арон Григорьевич побарабанил по столу, наигрывая какой-то сложный мотив. — Пусть будут... Он поднялся, покряхтывая, разминая затекшие ноги, прошелся по комнате, постоял перед письменным столом, глядя на рамку с фотографиями. — Я отлично понимаю, дорогой мой, что это совсем не простой вопрос. Слишком многое разделяло людей и народы в прошлом... Заставляло ненавидеть, проливать кровь, убивать... До каких, спрашивается, пор?.. Ведь мы уже не дикари с дубинами в руках, у нас компьютеры, интернет, ракеты летят в космос, к Марсу, Юпитеру... — Он помолчал, повернулся ко мне. — Но я в нее не верю, в эту вашу ассимиляцию... Память... Пока она существует... Пока она существует и жжет вот здесь... — Он приложил к груди руку и болезненно сморщился, — Освободить человека от памяти... Но разве это не значит — превратить его в идиота, в дебила?.. В бессмысленное животное?.. В зверя?.. Получается замкнутый круг. Вы не находите?.. — Нет, — сказал я. — Не думаю, что все так безнадежно. — Какой же выход?.. — Не знаю. Но знаю, что надо искать... Кстати, они еще там, на Таити? Что они делают?.. — Риточка работает переводчиком в туристическом центре, а ее Эрик нанялся в компанию по добыче кораллов, он ведь отличный пловец, ныряльщик... Что ж, дай им бог... — Арон Григорьевич порылся в пачке писем на письменном столе и положил передо мной открытку. — Вот, полюбуйтесь... На открытке был снятый с воздуха остров, похожий на брошенный в океан кусок ярко-зеленого малахита, в окружении рифов, над которыми пенились и кипели белые буруны. — И они не собираются, возвращаться?.. Арон Григорьевич пожал плечами: — Пока нет... — Вот видите... Давайте выпьем за ваших ребят, за Таити... — предложил я. Мы разлили постопкам остатки коньяка и чокнулись. — Возможно, вы правы, — задумчиво проговорил Арон Григорьевич. — Помните, у пророка Исайи: «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком... И младенец будет играть над норою аспида...» Правда, — усмехнулся он, — пророк Исайя вероятно имел в виду весьма отдаленную перспективу... Но что же... Будем верить... Ведь и в самых безнадежных обстоятельствах всегда имеется хотя бы один шанс... Хотя бы один-единственный, но он имеется... А вы как думаете?.. — За Таити!.. — Да, за Таити... Ночь кончалась, над Нью-Йорком занимался тусклый рассвет. Я подошел к окну, чтобы раздвинуть рамы, впустить в комнату свежий воздух. Все вокруг, внизу и вверху, заволокло сырым туманом, клокастым и грязным, как непромытая овечья шерсть, и не утренней свежестью, а удушьем пахнуло мне в лицо... Я захлопнул раму. За стеклами клубился туман, непроницаемый для солнечных лучей, густой, тяжелый... Казалось, мы в самолете, летим сквозь сплошные облака, заполнившие вокруг все пространство, но где-то там, впереди, посреди синего океана лежит малахитовый остров, над ним, в прозрачном небе, сияет золотое солнце, щебечут птицы, в плоский песчаный берег, ласково журча, плещутся волны... Там, впереди...
ТАМ, ВЫСОКО В ГОРАХ
Если голоден враг твой, накорми его хлебом; если он жаждет, напой его водою: ибо, делая сие, ты собираешь горящие угли на голову его... Книга притчей Соломоновых, 25-211
Все, все было хорошо, прекрасно, даже великолепно — и горы в подтаявших за лето снежных шапках, и разбросанные по склонам заросли рыжего зверобоя и лиловой душицы, и лохматые, усыпанные кроваво-красными ягодами кусты шиповника, и стелющийся над разогретой солнцем землей пьяноватый аромат яблочной падалицы вперемешку с запахом сухих, увядающих трав, — да, все было бы прекрасно, если бы не камень, застрявший, судя по рентгеновскому снимку, где-то в нижней трети мочеточника, и не жесточайший приступ, который привел Якова Теля в больницу, открытую недавно, в соответствии с рекомендациями современной медицины, не среди городской суеты, а в горах, и если бы, в дополнение ко всему, не совершенно неожиданная встреча здесь, в больнице, с человеком, которого Яков презирал, мало того — всей душой ненавидел. Это был Евгений Парамонов («Евг. Парамонов», как подписывал он свои опусы), зам. главного редактора городской «Вечёрки»... — Ба-ба-ба! Знакомые все лица!.. — пророкотал над ухом у Якова раскатистый баритон, когда пару дней спустя после прихода в больницу Яков, осваивая общий для всех ритуал, стоял утром в туалете над писсуаром с полулитровой баночкой в руке. Писсуаров было штук пять или шесть, и над каждым стояли больные с такими же баночками, томясь надеждой увидеть, как о стеклянное донце звякнет камешек или хотя бы высеется песок. Если бы голос принадлежал кому-то другому, Яков наверняка бы тоже вздрогнул — до того был он громок, прямо-таки оглушителен, этот сочный, словно играющий своей мощью баритон. Однако принадлежал он именно Евгению Парамонову, Якову не надо было даже оборачиваться, он и без того представлял себе рослую, мускулистую, спортивного вида парамоновскую фигуру (говорили, Парамонов был постоянным партнером по теннису — то ли первого, то ли второго секретаря обкома), его узкое, как бы сдавленное с боков лицо, светлую, свисающую на лоб челку и наглые водянисто-голубые глаза, смотревшие на Якова с неизменной усмешкой. — Вот не ведал, не гадал!.. Яков Тель!.. Какими судьбами?.. — Да теми же, видно, самыми, — буркнул Яков, притворяясь, что сосредоточенно изучает содержимое баночки. — И что же у вас такое?.. — Камень... В нижней, трети мочеточника... — Скажи, какое сходство!.. И у меня камень, и тоже в нижней трети!.. Сидит, подлец, и выходить не желает... Яков хотел ядовито заметить, что этим, пожалуй, сходство между ними и ограничивается, но, впервые подняв на Парамонова взгляд, увидел перед — а скорее даже над собой (Парамонов был выше его на целую голову) отечные мешки под глазами, набрякшие веки, серую кожу с каким-то мертвым, сизым отливом на запавших щеках — и промолчал. Весь день он избегал встречи с Парамоновым, даже в столовую отправился перед самым ее закрытием и ел все холодное — суп с ледышками жира и слипшуюся в комок вермишель. В свободное же от процедур время он тайком от больничного персонала сбегал за пределы отведенной для прогулок территории и взбирался по крутому склону горы на одну из садовых террас, поднимавшихся вверх широкими уступами. Вокруг валялись подгнившие, изъеденные муравьями яблоки, деревья гнулись до земли под тяжестью налитого, румяного апорта. В траве трещали невидимые кузнечики. Внизу плавно кружили сороки, веером распластав крылья и хвосты в нарядных белых разводах. Еще ниже, у подножья гор, в сиреневой дымке виднелся город — громадное, уходящее к горизонту скопище кварталов, площадей, высотных зданий, похожих отсюда не то на спичечные коробки, не то на карандашные огрызки, повернутые кверху тупым концом. Здесь было хорошо сидеть, блаженно млея на ласковом осеннем солнышке, со свежим номером принесенного женой журнала, который так и оставался лежать у него на коленях не раскрытым. Но в этот день, забравшись сюда, Яков не испытывал и подобия покоя, даже в больнице, в горах, казалось ему, до него дотянулась год за годом терзавшая его рука...2
Ночью ему не спалось. Он лежал с открытыми глазами, слушая похрапывание трех своих сопалатников, и хотя через приотворенное окно в палату струился прохладный, стекающий с гор воздух, ему казалось, темнота пышет в лицо ему жаром, подушка и простыня обжигают, будто по ним только что прошлись раскаленным утюгом. Ему вспоминались рецензии, статьи, порой и фельетоны, появлявшиеся всякий раз, когда в издательстве выходила его новая книга или в журналах публиковались его новый рассказ или повесть, под рецензиями стояла подпись «Евг. Парамонов», чаще «Иванов», «Николаев», что-нибудь в этом роде, одинаково бесцветное, массовидное, но по всему бывало ясно, что это псевдоним одного и того же лица — все тот же развязный, ухмыляющийся стиль, тот же набор обвинений: «очерняет действительность», «издевается над тем, .что свято для каждого»... Случалось и кое-что более откровенное, вроде: «так может писать только человек, которому не дорога история России, ее великое прошлое и светлое будущее...» Надо сказать, Яков никогда не числил себя среди больших литераторов, таких, как Юрий Трифонов или Андрей Битов, но старался не дешевить, не писать ничего против своей совести, особо крамольные мысли упрятывал в подтекст, иной раз так глубоко, что мало кто мог их там углядеть, кроме Парамонова, который обладал особым нюхом на все такое, зачастую он даже кое-что домысливал и преувеличивал, почему произведения Якова становились значительнее, чем были на самом деле, и Якову, с одной стороны, это даже импонировало, с другой же — после такой рецензии он моментально вылетал из плана издательства, его переставали печатать, он по два-три года жил на зарплату жены и скудные гонорары за переводы, внутренние рецензии и т. д. И вот теперь Парамонов лежал в соседней палате, с таким же, как у Якова, камнем, к тому же и застрявшем в нижней трети мочеточника... Что это — случайное совпадение?.. Перст судьбы?.. Или он попал сюда вместо положенной ему ведомственной больницы из-за репутации, которую имеет заведующий их нефро-урологическим отделением?.. Говорят, доктор Фрадкин делает чудеса...3
Парамонов, Парамонов, Парамонов... Сердце стучало, Якова кидало то в жар, то в холод, проснулись боли в пояснице, проклятые опоясывающие боли, с которыми его и доставили сюда. Надо было вызвать сестру, чтобы сделать укол, или принять таблетку баралгина, новейшего индийского средства, с трудом раздобытого его друзьями, или хотя бы запить кипятком грелку. Но для этого требовалось, рискуя перебудить всю палату, зажечь свет, набрать воды в чайник, сунуть в него кипятильник... Он лежал, ощущая во рту металлический привкус, ломоту во всем теле и медленно разгорающийся огонь, который, знал он, вскоре охватит всю поясницу, вопьется в затылок... Однако ему, возможно, удалось бы подавить боль и заснуть, если бы не стон, пробившийся сквозь тонкую стенку. Яков прислушался. Стон повторился. Парамонов... — сообразил он. И не испытал никакого сочувствия. Напротив, сладкое злорадство захлестнуло его. — Так тебе, гаду, и надо, — подумал он мстительно. — Не все же других тебе мучить, сам помучайся... Стон за стеной раздался опять, уже громче, протяжней. Якову вспомнилась последняя статья Парамонова, после которой ему, как по команде, вернули рассказ из журнала, очерк с радио, передачу на телевидении отложили на неопределенный срок... Тяжелые вздохи за стеной повторились, вздохи, похожие на стоны, стоны, похожие на жалобу... Конечно, Яков мог не вставать, в конце концов есть дежурный врач, дежурная сестра... Но подождал-подождал и все-таки поднялся. В соседней палате на двоих, но с пустующей второй койкой, он увидел Парамонова. Тот лежал на кровати пластом, вытянувшись и раскинув руки, в позе Иисуса Христа, распятого на кресте. Голова его вдавилась в подушку, на лицо с закушенной губой, с заведенными в подлобье глазами падала густая тень, в контраст с ярким светом от настольной лампы, стоявшей на тумбочке в изголовье. — Что, приступ? — растерянно спросил Яков, хотя мог бы и не спрашивать. Парамонов уставился на него мертвым взглядом. — Худо мне, Яша, — отчетливо, как на чужом языке, проговорил он, облизнув пересохшие губы. — Ой, худо... Яков дал ему напиться и отправился разыскивать — врача, сестру, кого-нибудь. В ординаторской было пусто. Яков с досадой подумал, что врача придется искать, бегать с этажа на этаж... Но он-то, Яков, здесь причем?.. «Ой, худо мне, Яша...» — вспомнилось ему. Вот значит как — «Яша...» Ну и ну... Нацелившись было бежать по этажам, он вспомнил о баралгине, который берег для себя... Парамонов, ни о чем не спрашивая, бросил в рот принесенную Яковом таблетку, одну из пяти у него имевшихся, и откинулся, рухнул на подушку. Все его сильное тело с упертыми в спинку кровати длинными ногами содрогалось от боли. Яков нашел дежурного на верхнем этаже, здесь что-то случилось, он увидел сквозь толпу людей в белых халатах бледное, без кровинки, женское лицо, кислородный баллон, перевитую гибкими трубками металлическую стойку... Врач сказал, что придет, когда освободится, и вообще не придал сбивчивым объяснениям Якова особенного значения. Тем не менее в палату к Парамонову Яков вернулся с сестрой, славной такой, кукольного вида сестричкой, вероятно, только-только из медучилища, розовые пальчики ее дрожали, пока она возилась со шприцем, надевала иглу, выдавливала воздух... И тут Якова осенило: — Послушайте, Женя, — сказал он обрадовано, — это идет камень! Идет, протискивается через узенький сосуд, надо ему помочь! Видно, вы новичок в этом деле, а я, к несчастью, все это знаю!.. Вдвоем с сестричкой они кое-как дотащили Парамонова до ванной комнаты, потом Яков сестричку прогнал, помог Парамонову раздеться, усадил его в горячую ванну, принес и заставил выпить чуть не пригоршню желтеньких таблеток ношпы. И когда стоял над ванной, в которой Парамонов помещался лишь согнув ноги в коленях, поймал себя на том, что чувствует едва ли не такое же облегчение, что и Парамонов, лежащий в ней с помягчевшим, разгладившимся лицом. Явился врач, молодой, с бреттерскими усиками и золотым кольцом на пальце, одобрил действия Якова, пощупал пульс — тут же, пока Парамонов сидел в ванне, и ушел. Вскоре они вернулись в палату. Парамонов повеселел, поправил одеяло, взбил смятую в ком подушку, а когда в дверь заглянула сестричка проверить, все ли в порядке, сморозил что-то в том смысле, что если ей захочется отдохнуть, вторая кровать свободна... — А ничего девочка, верно?.. — подмигнул он Якову, когда дверь сердито захлопнулась, и усмехнулся. — Конфетка!.. — Усмешка вышла слабенькой, смешок, прозвучавший за нею, получился жиденьким, но их было не сравнить с теми утробными стонами, которые слышались тут час-полтора назад. Яков присел на табурет, как и все в палате выкрашенный белой краской, и принялся объяснять то, к чему пришел на собственном опыте: камень может выйти, а может и не выйти, но продвинуться к выходу, что тоже важно, вообще же имеется много различных способов, например, травы... Он рассказывал о целебном действии ромашки, спорыша, зверобоя, мяты перечной, барбарисового корня, пока не обнаружил, что Парамонов, бывший его заклятым врагом, заснул и даже похрапывает во сне. Только тогда Яков поднялся и вышел, осторожно притворив за собой дверь.4
На другой день обоих смотрел доктор Фрадкин, маленький, смуглый, стремительный, он и по коридору не шел, а летел, полы его халата распахивались от стены до стены, как крылья. И глаза у него были горячие, карие, взгляд — энергичный, бодрящий, хотя в то же время какой-то виноватый: разговаривая с больными, он словно извинялся за несовершенство медицины и собственное неумение добиться быстрых и радикальных результатов. — Старайтесь, — сказал он Якову. — Бегайте, прыгайте, скачите на одной ножке... Делайте все, лишь бы вытряхнуть из себя камень... — А если не поможет?.. — Поможет, должно помочь... А нет — попробуем достать его петлей, чтоб не доводить дело до операции... Яков знал, что это за штука — «петля», и все, что знал, выложил Парамонову, который подсел во время обеда к его столу — сообщить, что камень, как показал контрольный, снимок, пока не сдвинулся ни на миллиметр. Он был мрачен, угрюм и становился все мрачней и угрюмей, пока Яков описывал связанную с петлей процедуру. — Бр-р-р... — передернул он плечами. — А на Западе, говорят, есть препараты — запросто камни растворяют... — Так то на Западе... — Якову хотелось поддеть Парамонова, сказать, что гнилой Запад нам не пример (излюбленный пассаж, повторяющийся чуть ли не в каждой парамоновской статье), но он сдержался. — Ну и бог с ним, с Западом, — сказал он. — А мы давайте бегать... Завтра же и начнем... — Да, да, — согласился Парамонов, — и прямо с утра!.. — В тусклом его взгляде засветилась надежда. На следующий день утро было чудесное — воздух так и вибрировал от птичьего щебета, горные вершины наливались румянцем, сизые от ночной росы травы никли к земле... Они бежали по лесной дорожке — впереди ровным спортивным шагом, с прижатыми к бокам локтями бежал Парамонов, за ним, немного приотстав, пыхтел полноватый Яков, опустив лобастую голову, похожий на упрямого, устремленного вперед бычка... Потные, усталые, но довольные тем, что приступили к активным действиям, возвратились они к себе в отделение и потом, прихватив у себя в палатах баночки, стояли рядом, напряженно следя, не булькнет ли выскочивший наружу камень, боясь упустить заветный этот момент...5
— С кем это ты только что сидел на лавочке? — спросила Соня, жена Якова, когда дня три-четыре спустя отыскала его вечером в больничном скверике и он, увидев ее издали, торопливо устремился к ней навстречу. — Поразительно похож на Парамонова... — Так это и есть Парамонов, — сказал Яков. — Ну и глупо, — сказала Соня. — Глупо и не остроумно. — Она не любила, чтобы над ней подтрунивали. В отличие от Якова, Соня была суховатого сложения, худенькая, с резким, отрывистым голосом и строгим, не склонным к легкомысленным шуткам лицом школьной учительницы, что и не удивительно, поскольку она и в самом деле была школьной учительницей русского языка и литературы, а к Якову все годы замужества относилась как к способному, но выкидывающему неожиданные коленца ученику, за которым необходим постоянно глаз да глаз. — Глупо-то глупо, — сказал Яков, — а только это и взаправду Евгений Парамонов. — Тот самый?.. — Соня поставила на скамейку сумку с принесенной Якову домашней снедью и опустилась рядом. — Да, — сказал Яков, пожевав пухлыми губами. — У него тоже камень и, представь, тоже в нижней трети мочеточника... Мы с ним теперь по утрам вместе бегаем, делаем зарядку... Соня, казалось, и слушала, и не слышала его объяснений. — И ты... — проговорила она тихо, — ты можешь... С ним... После всего... — Да, могу, — сказал Яков. — Как бы тебе объяснить... Здесь все мы, как братья... Товарищи по несчастью... — Он вздохнул, присел около жены и примиряюще погладил ее по колену. Соня молчала. — Ты принесла кутикулы? Это было еще одно средство против камней: пленки, выстилающие куриный желудочек, сушились, толклись в порошок, его принимали трижды в день по столовой ложке перед едой. Сведущие люди гарантировали (как, впрочем, и во всех других случаях) отличные результаты. — Маловато, — вздохнул Яков, повертев бумажный кулек. — Тут всего ложек десять, не больше. — Пока хватит, — сказала Соня. И вдруг зажглась: — Может, ты еще и этого своего нового дружка угощать станешь?.. — Соня, — мягко укорил ее Яков, — в тебе клокочет наша еврейская непримиримость. Нельзя так. Ты бы видела, какой у него был приступ... — Я нехорошая, — сказала Соня, — я, скверная, злая... Только знал бы ты, сколько я по разным столовкам бегала, чуть не на коленях эти кутикулы вымаливала, даже на птицефабрику ездила... Она вдруг заплакала, что с ней случалось крайне редко. — Братья... Это надо же!.. — говорила она, не стирая слез, проложивших две дорожки на ее запыленных щеках — часть пути она ехала в маленьком автобусе-коробочке, часть шла пешком, уступая дорогу вздымавшим пыльные шлейфы машинам. — Дрянь... Гадина... Подлый антисемит... Или ты что, забыл, что он о тебе писал?.. — Я ничего не забыл, — сказал Яков. Он достал из кармана платок, послюнил кончик и стер следы слез с ее лица. — Но знаешь, страдание очищает... Это не я, это, Достоевский... Уж ему-то ты можешь верить... — А я не люблю твоего Достоевского, — сказала Соня. — Он как был антисемит, так и остался, и не очень-то его каторга очистила... — Ну, вот,— поморщился Яков, — для тебя весь мир делится на семитов и антисемитов... Нужно быть шире... — Господи, — сказала Соня, — и как я за тебя, дурака такого, замуж вышла?.. — Она вынула из хозяйственной сумки блинчики, аккуратно уложенные между двух глубоких тарелок и политые сверху сметаной. — Ешь, — сказала она. — Ешь при мне... — И вручила Якову завернутые в салфетку вилку и нож. — Ты ошибаешься, — сказал Яков, поставив тарелку на колени и принимаясь за блинчики. — Я не дурак, я гуманист... И вообще — надо верить в человека... — Это смотря в какого, — возразила Соня. — А кто ты есть, я уже сказала. Не понимаю только, почему тебя читатели за умного держат. — И она подала Якову пачку перетянутых резиночкой писем, присланных в ответ на его последний роман. Яков спрятал письма в просторный пижамный карман, чтобы прочесть их после не спеша, в уединении. В том же кармане лежал пакетик с кутикулами, которые они с Парамоновым в тот же вечер пустили в ход.6
Со стороны могло показаться странным и даже невероятным то, что теперь они, недавние враги, жили, как говорится, душа в душу. По утрам, покончив с зарядкой и пробежкой, они вместе готовили травяные настои, процеживали через марлю отвары и пили их строго по часам. Всем этим удобно было заниматься в палате Парамонова, он по-прежнему жил один, к нему никого не подселяли. После его звонка на птицефабрику их бесперебойно снабжали кутикулами, а помимо того и яичной скорлупой, по мнению многих, также обладающей превосходными целебный качествами. Завершив предписанные доктором Фрадкиным лечебные процедуры, они отправлялись в горы — за тысячелистником и цикорием, растущими в ложбинах, за можжевельником, который располагался выше, там, где лес обрывался и начинались изумрудно-бархатные альпийские луга, — за недолгое время оба стали специалистами в этом деле, руководствуясь травяными справочниками и советами лежавших в отделении таких же, как они, бедолаг. Прогуливаясь по горам, оба не касались рискованных тем, рассуждали преимущественно об НЛО, телепатии и филиппинской медицине. Случалось, они останавливались и смотрели вниз, на раскинувшийся вдоль горных подножий город, напоминающий издали россыпь серого, непромытого риса. Но чаще города не было видно — тяжелая мутная пелена скрывала его, то непроницаемо-пепельная, то грязно-фиолетовая, то зловеще-коричневого цвета, и Якову представлялось чудовищным, что там, в этом ядовитом смоге живут люди, дышат этим отравленным воздухом, что и они сами прожили там всю жизнь, вдыхая этот воздух и не замечая этого...7
Но все их усилия ни к чему не привели. Подобно старателям, выискивающим в драге крупинки золота, оба по утрам разглядывали свои баночки, но ничего похожего на камни или песок там не обнаруживалось. Между тем срок, обозначенный доктором Фрадкиным, истекал. — Слушай, Яков, — сказал Парамонов однажды, они как-то незаметно уже перешли на «ты», — довольно с нас этих травок-муравок, пора менять методику... Вдарим по-нашенски!.. — Это как же?.. — А так... — Парамонов привел Якова к себе, распахнул тумбочку и достал из нее бутылку коньяка «Наполеон» — черную, пузатую, с золотой наклейкой. — Видел?.. — Парамонов ухватил бутылку за горлышко и подержал ее у Якова под носом — донышком вверх, как гранату. — Ребята из редакции приволокли, говорят — это тебе и сосудорасширяющее, и мочегонное, и камнедробящее... Так что сегодня вечером, имей в виду, будем лечиться... Ты не против? — Что же, — сказал Яков, подумав, — надо попробовать. На ужин решили не ходить, вернее, сходить-то в столовую сходили, но есть там не стали, тарелки с котлеткой и капустным гарниром принесли с собой, для закуски, нарезали ломтиками яблок, груш, подобранных по соседству, в совхозном саду, — стол вышел роскошный, достойный императора французов. — Парижский разлив, — сказал Парамонов, бережно свинчивая с коньячного горлышка металлическую крышку. — Говорят, на Елисейских Полях покупали... Ну, с богом! Выпили по первой, то есть по трети чайного граненого стакана, другой посуды, более подходящей для такого пиршества, не нашлось. Парамонов, дегустируя, почмокал губами, закатил глаза под самые белобрысые брови. Яков, хоть и не был большим ценителем по этой части, и то завороженно понюхал пустой стакан, вдохнул задержавшийся между стенок аромат. Выпили по второму разу, потом по третьему, заедая вперемешку яблоками и тушеной капустой, дверь была заперта на задвижку, из «спидолы», принесенной Яковом, лились нежномечтательные звуки оркестра Поля Мориа (надо же — такое совпадение!..), в открытое окно веяло свежим ветерком, небо было усыпано звездами, словно затянуто искристым, клубящимся туманом. — Кайф, — сказал Парамонов, опрокидывая новую порцию. — А, Яков?.. — Он взял с газетки, разостланной на столике, ломтик яблока, кинул в рот, пожевал. И, неожиданно насупясь, уставился на Якова долгим, протяжным взглядом. — Слушай, Яков, — сказал он, — за что ты меня не любишь?.. — С чего ты взял?.. — сказал Яков, заметив, что Парамонов пьянеет прямо на глазах. — За что мне тебя не любить?.. — Нет, — сказал Парамонов и погрозил ему пальцем, — ты меня не любишь... А я тебя люблю!.. Не веришь?.. — Верю, верю, — вздохнул Яков. — Это всем известно, как ты меня любишь... — Да!.. — сказал Парамонов. — Люблю!.. Хочешь знать, за что?.. За то, что ты на сердце долго зла не держишь, это раз, и еще за то, что ты не как иные-прочие из вашего брата, которым охота, как той рыбке, и муху съесть, и на уду не сесть!.. Понял?.. Давай еще примем... Парамонов стал разливать коньяк. Рука у него подрагивала, несколько капель выплеснулось из горлышка и упало на стол. — Давай я, — сказал Яков и потянулся к бутылке. — Я сам, — сказал Парамонов и поставил бутылку на прежнее место. — Поехали... Они выпили. — Между прочим, — сказал Яков, — ты кого имеешь в виду?.. Каких «иных-прочих»?.. Уточни... — Ну-ну, — сказал, усмехнувшись, Парамонов и громко поскреб у себя под мышкой, — уже и обиделся... С чего это все вы такие обидчивые?.. Пошутить нельзя... — Пошутить можно, — сказал Яков. — Только шутки шуткам рознь... — Ну-ну, — сказал Парамонов, — больше не буду... — Но в глазах у него зажегся злой огонек. — Слушай, — сказал он, кивнув на транзистор, — ты бы приглушил свою тарахтелку. — Это Поль Мориа, — сказал Яков. — Ну и хрен с ним, с твоим Полем Мориа, — сказал Парамонов с напором. — Подумаешь!.. В гробу я его видел, этого Поля Мориа!.. В гробу и в белых тапочках!.. Он разлил по стаканам остатки коньяка, сунул под стол пустую бутылку и вынул из тумбочки бутылку «Столичной». — Будем лечиться!.. — подмигнул он Якову. Они чокнулись, выпили. Яков не любил пьяных компаний — мало того, что его самого хмель брал плохо, ему обычно доводилось выслушивать пьяные исповеди и потом развозить не вяжущих лыка друзей по домам... Последнее впрочем на этот раз ему не грозило. — Ты мне ответь, Яков, только честно, — сказал Парамонов, расставив острые локти и навалясь грудью на стол, — с чего это вас всегда на всяких Полей Мориа тянет?.. Вам что, своих мало?.. Ну там Чайковский или Мусоргский... Или Хачатурян, «Танец с саблями»... — Ну, я пойду, — сказал Яков, поднимаясь. — Нет, ты постой... — Парамонов схватил его за руку, стиснул запястье. — Ты объясни: что вы за народ за такой?.. За что ни возьмись — и то вам не так, и это не этак... И все ходите, гундите, ноете, от всего нос воротите... Да еще и других подстрекаете, настраиваете!.. И потому здесь все вам не дорого, что — чужое, не свое!.. Ну, не нравится, так и убирайтесь в свой Израиль!.. Скатертью дорожка!.. Глаза его, и без того светлые, побелели от ярости, сделались, как жесть. Яков напрягся и вырвал руку из впившихся в нее костистых пальцев. Это отчасти протрезвило Парамонова. — Извини, если что не так... — пробормотал он, взъерошив на макушке рыжие волосы. — Я не про тебя, вот те крест... Да я за тебя, если хочешь знать, и тысячи русских не возьму!.. Чудак ты... Давай выпьем!.. — Парамонов с размаху шлепнул по донышку «Столичной», вышиб пробку, водка струей плеснула в потолок. — За дружбу... На брудершафт!.. — Не стану я с тобой пить, — сказал Яков. Он шагнул к двери. Парамонов, едва не опрокинув стол, метнулся наперерез, уперся в дверь спиной: — Не пущу!.. — Не пустишь?.. — Не пущу!.. — Он тяжело, жарко дышал Якову в лицо. — Хочешь — на колени стану?.. Пожалуй, он и вправду с отчаяния готов был грохнуться на колени. Яков, содрогаясь от злости — в первую очередь на самого себя — отступил на шаг, опустился на табурет. — Слушай, Яша, — сказал Парамонов, когда они выпили (не на брудершафт, разумеется, этого еще не хватало, да Парамонов и сам тут же забыл о своем предложении), — слушай, иди ко мне в газету. — Он взял со стола яблоко, надкусил, захрустел сочным бочком. — Ставку тебе сделаю поприличней, к тому же — гонорар, командировки... Я ведь знаю, как ты перебиваешься, все знаю... А тут... — Он дружески хлопнул Якова по плечу. — Квартиру тебе выбьем, какую положено, это лично я гарантирую, не все тебе по окраинам мыкаться... Будешь жить, как человек!.. А романы?.. Шишек за них наполучаешь, а сыт не будешь... — Мне хватает, — бормотнул Яков. Возражать ему не хотелось, да и Парамонов, казалось, тут же забыл, о чем говорил. — И потом — ты возьми в толк: русскому-то человеку некуда податься! Ну — не-ку-да!.. Хоть музыку бери, хоть там театр, литературу, науку — сплошь евреи, куда ни кинь!.. Стоит одному куда-то пролезть, закрепиться, тут как тут второй, за ним третий... Думаешь, русским людям не обидно?.. Ведь в своей стране вроде живут, своими руками хлеб добывают, а что выходит?.. А выходит: как уголек рубать или землю пахать, так русский, а как хлебушек с маслом кушать, так еврей!.. А медицина?.. Ты медицину возьми — одни евреи, Абрамовичи-Рабиновичи, вот и здесь — опять доктор Фрадкин!.. А где, спрошу я тебя, Иванов с Петровым?.. Вот то-то, Яша: русский народ — он добрый, но только на шею ему не садись!.. Не-ет!.. Парамонов ударил по столу кулаком, Жиденькая, смастеренная из фанеры столешница громыхнула в ответ, подпрыгнули, звякнули стаканы с тарелками, огрызки яблок и груш, раскиданные по столу, соскочили на пол. Парамонов, матерясь, нагнулся, ловя рукой непослушную бутылку, которая, свалясь со стола, покатилась под койку, водка, булькая, бежала из ее горлышка... Что же ты, сукин сын, тянешь меня в свою газету?.. — металось в голове у Якова. — И кто тебя тянул к доктору Фрадкину?.. Но сейчас было не до того. Яков, уронив табуретку впопыхах, опустился на четвереньки, помогая Парамонову овладеть бутылкой... В этот момент в дверь забарабанили, да так, что задергалась, затрепетала хиленькая железная задвижка. Яков выбрался из-под койки, поднялся с колен, отворил дверь. — Это вы что это в больнице да кабак такой развели?.. — грозно ахнула пожилая санитарка с ведром в одной руке и шваброй в другой, озирая кавардак, царящий в палате. — Это где вы это находитесь?.. Кто разрешил?.. За ее спиной виднелась та самая кукольная сестричка (теперь Яков знал, звали ее Виолетта), наверное, не решавшаяся действовать на собственный страх и риск. — А мы камни гоним, — объяснил Парамонов, ничуть не смущаясь. — Нам доктор Фрадкин велел. — Торопливо набросив на плечи пижамную куртку (оба, разгорячась от выпитого, давно сидели в майках), он с невинным видом пытался укрыть в ее складках злополучную бутылку. — Вот именно, — подтвердил Яков, от стыда с ног до головы покрываясь жаркой испариной. — Доктор Фрадкин рекомендовал... Любым способом... — Ишь, «любым способом»!.. — подхватила санитарка негодующе. — Им, значит, из уважения отдельную палату выделили, а они свиничают!.. Сестричка строго поджала румяные губки и пообещала обо всем доложить дежурному врачу.8
На другой день утро выдалось мглистое, пасмурное. Горные вершины, обычно сиявшие сахарной белизной, затянуло сизыми тучами, временами накрапывал дождь. Воздух в лесу, пропитанный хвойным духом, был сырым, загустевшим. Якову бежалось тяжело, пот катил с него градом. После затеянного накануне «лечения» (оказавшегося, кстати, безрезультатным) в голове стоял туман, виски ломило, сердце прыгало, как подвешенное на шелковинке, готовой вот-вот оборваться. Но Яков продолжал бежать, словно наказывая себя за вчерашнее. При одной мысли о давешней пьянке Якова охватывала тошнота, особенно когда ему вспоминался разговор с Парамоновым. Он и дорожку в лесу специально выбрал такую, чтобы не встречаться с ним... Однако, как вскоре понял Яков, его выбор не был удачен. Он услышал позади, на некотором расстоянии от себя, топот, сопение, характерное харканье — у Парамонова была привычка на бегу сплевывать слюну... Яков, не оборачиваясь, прибавил шагу. Парамонов его окликнул. Яков побежал еще быстрее. Парамонов окликнул его опять. Обычно бегал он много легче Якова, широко раскидывая ноги, длинные, как ходули, но теперь, с похмелья, бежал с трудом. «Яков, — хрипел он, — погоди!.. Да погоди же, черт побери!.. Ты что, не слышишь?..» Яков отлично слышал — и сиплый, надсадный баритон Парамонова, и хрустенье веток, сучков и шишек под его ногами, но не сбавлял скорости. Наоборот, чем дальше, тем злее он становился, злость придавала ему сил... Тем не менее, когда дорожка, вынырнув из лесной чащи, вильнула вбок и стала подниматься в гору, он уже сам еле плелся, хотя не уступал, не останавливался. Доносившиеся до него просительные, молящие возгласы Парамонова доставляли ему искупающее все муки мстительное наслаждение... Взобравшись на горку, дорожка снова свернула в лес. Только здесь, на краю опушки, Яков опустился на бревно от спиленной лесниками ели. Через несколько минут из-под горы показалась долговязая фигура Парамонова. Он шел покачиваясь, глаза у него были мутные, затравленные. — Ну, ты и силен, бродяга, — сказал он, усаживаясь рядом с Яковом. — Ты что, в олимпийскую сборную готовишься?.. Замаял вконец... Яков молчал. — Так что у тебя?.. Какой улов?.. — спросил Парамонов. Яков, не поворачивая головы, пожал плечами. — Да-а... — вздохнул Парамонов. — Столько всякого-разного выжрали, а все без толку... Выходит, одно нам только и осталось — петля... Яков не отозвался на шутку. В лесу было тихо, как всегда бывает перед грозой или большим дождем. Ни пения птиц, ни шелеста листьев, ни легких, летучих вздохов сосен, колеблемых утренним ветерком... Застывший, недвижимый воздух — и в нем одинокое постукивание дятла... Парамонов ковырнул и растер ногой гнездо взошедших за ночь поганок. — Ты что, обиделся?.. — спросил он, толкнувшись плечом в плечо молчащего Якова. — Брось... Под пьяную лавочку чего не нагородишь... — Он подтолкнул Якова еще раз, но плечо Якова, с виду мясистое, пухлое, было, как железо. — Ты думаешь, мне, русскому человеку, не обидно бывает, когда нас, как попало шпыняют — и такие-то мы, и сякие, и дикари, и пьянчуги, и лентяи... Так ведь не то обидно, что шпыняют, а то, что все это — правда!.. — Парамонов пошарил рукой в траве, вытянул стебелек: пожевал кончик — белесую трубочку. — Сам посуди: какой же это народ, если за тысячу лет приличных дорог не проложил, в командировку поедешь — непременно в грязи увязнешь, жди, пока трактором выдернут!.. Да что дороги — камешки, с пол-спичечной головки — так и те где-то там, на ихнем говенном Западе гонят, а у нас — нет, не умеем!.. Пока наши дворяне в картишки наяривали да по загранкам шлялись, а мужички водку пили да лапти плели, там такие города отгрохали, такие храмы, дворцы понастроили, что ах!.. Один Манхеттен чего стоит, а ведь триста лет назад по нему, да что — по нему! — по всей Америке волки бегали, индейцы медведей травили!.. А мы?.. За столько-то веков один-единственный толковый город построили, да кто строил-то?.. Смех один: Растрелли, Росси, Монферан, ты лучше меня знаешь!.. Названия русского — и то не смогли придумать: «Санкт», видишь ли, «Петербург»!.. А памятник Петьке кто ставил?.. Опять же: Фальконе!.. А как же — без Фальконе-то обойтись?.. А Кремль в Москве, честь и гордость русского народа?.. Аристотель Фиоровенти, так?.. И за что ни возьмись: то варяги — как же без них?.. То татары... То немцы... Кто железные дороги строил?.. Ваши же, Яша, Поляковы, да еще Клейнмихели!.. Кто консерватории в Москве да в Питере открыл?.. Рубинштейны!.. А литературу возьми — что там русского? Один эфиоп, другой шотландец, этот хохол, тот полячишка — лучше не вникать!.. И это, я тебя спрашиваю, народ?.. Можно его уважать, как тех же, скажем, шведов или голландцев, об остальных не говорю?.. Нет, нельзя!.. «Великий», «великий»... Большая Федула, да дура!.. Понял?.. Парамонова трясло. Глаза его потемнели и обжигали Якова. В них было все — боль, ненависть, отчаяние. Но ненависти было в них больше всего: Якову казалось, его наотмашь хлещут по лицу крапивой... — Ну, нет, брат, это тебя занесло... — сказал он, словно оправдываясь в чем-то. — Народ-то действительно — великий... И Европу от монголов спас, это факт, и Гитлера разбил, тоже факт... И потом — почему только Растрелли и Монферан? А Баженов, а Казаков, а Воронихин?.. А Василия Блаженного кто строил?.. — А кому потом глаза выкололи?.. — рассмеялся Парамонов и махнул рукой — небрежным жестом, каким отгоняют назойливо жужжащую муху. — Так это легенда, — возразил Яков. — Я знаю, я этим занимался... Дождь тихонько, крадучись надвигался на лес, лопотал, перешептывался с вершинами деревьев. Ель, под которой они сидели, не пропускала еще редких капель, только сумрак под ее раскинувшимся шатром лапами с каждой минутой становился все гуще... Яков ничего не замечал. Он говорил — чем больше, тем сильнее воспламеняясь. В его отношении к истории соединялись живая страсть дилетанта и дотошность, не уступавшая в эрудиции любому ученому буквоеду. Книги, архивы, редчайшие издания, рукописные фонды... Лишь малая часть накопленного, собранного по крупицам материала шла в работу, остальное становилось частью его жизни, срасталось с ней. Парамонов слушал его, недоверчиво щурясь, с нараставшим раздражением. Он, казалось, досадовал на себя за внезапную откровенность. — Смотри ты, какой патриот... — усмехнувшись, произнес он вернувшимся к нему сочным баритоном. И скучливо зевнул, потянулся. — Скоро гроза, однако... Как бы нам не намокнуть... — И тут же, в ответ на его слова, где-то в горах громыхнуло и по ущелью гулко, раскатисто прогрохотал гром. — Бежим... Они едва успели добраться до больничного корпуса, как хлынул проливной дождь. Струи его, как стальные спицы, проткнули воздух. — Да, Яков, я все забываю: мне ведь издательство подкинуло на отзыв твою рукопись... — заметил Парамонов как бы невзначай, когда они, уже под козырьком подъезда, отряхивались от капель, брызнувших на них по дороге. — Не знаю, что у тебя там... Не успел даже заглянуть, в тот день меня как раз и скрутило... У Якова похолодело внутри. Это был роман, лучшее из всего, что когда-нибудь он написал... — Не трухай, Яков... — Заметив его растерянность, Парамонов покровительственно похлопал Якова по спине. Казалось, он ждал, что Яков что-то скажет, но Яков, почувствовав это, не произнес ни слова.9
Через день или два доктор Фрадкин извлек у Парамонова камень. Яков ждал своей очереди в коридорчике перед операционной. Ему показалось, Парамонов и в операционное кресло не успел усесться, как тот уже распахнул завешанную изнутри белыми шторками стеклянную дверь и, покачиваясь, остановился на пороге. Он был как пьяный, и глаза у него были светлые, слепые — от счастья. На ладони у него лежал серенький игольчатый кругляшок — оксолат, похожий на крошечного ежика. — Вот, вот он, злодей!.. — Голос у Парамонова прерывался, в горле булькало, он еще не пришел в себя, — Понимаешь, он выдернул его в один момент!.. Я и боли не почувствовал!.. Фантастика!.. — Парамонов обнял Якова, приподнял, закружил. — Доктор, вы артист!.. — кинулся он к Фрадкину, который выглянул в коридор пригласить Якова. — Просто вам повезло, — сказал Фрадкин, посмеиваясь и уворачиваясь от объятий, с которыми обрушился было на него Парамонов. Он увел Якова. Яков разделся, взобрался на высокое кресло, видом смахивающее на зубоврачебное, и содрогнулся, увидев рядом на столике и в руках у Фрадкина блестевшие никелем инструменты. Он сцепил зубы и закрыл глаза. Минута — и тело его прошила судорога, каждая жилка налилась огнем... Он не знал, сколько времени длилась экзекуция — полчаса, час, целую жизнь... — Это называется — наше еврейское счастье, — сказал доктор Фрадкин, с треском сдирая с рук резиновые перчатки. — Мало того, что я не сумел вытянуть ваш камешек, я еще и загнал его вглубь на целый сантиметр...10
Назавтра их обоих выписали, Парамонова и Якова, при этом Фрадкин снабдил Якова множеством инструкций, он не хотел спешить с операцией в надежде, что камень, сдвинутый с места, в домашних условиях выйдем сам собой. Почти все время, пока они были здесь, погода стояла отменная, исключая недавний ливень, и в то утро солнце тоже светило по-летнему, но было не жарким, а теплым, ласковым, горы, тронутые осенью, сияли свежими, чистыми красками, с преобладанием золотистых, коричневых, багряных тонов, поросшие лесом склоны окутывала лиловая дымка. На Парамонове был светлый, песочного цвета костюм, брюки с прямой, отутюженной складкой, сиреневая рубашка в серебряную крапинку. Он ждал Якова перед больничным подъездом, прохаживаясь по асфальтовому тротуарчику с видом нетерпеливым и озабоченным. Поблизости стояла черная «Волга», присланная за ним из редакции. — Задерживаешь, гражданин начальник, — сказал Парамонов, увидев Якова. — Я уж решил, что ты на второй срок остаешься, петелька дюже по вкусу пришлась... — Голос у него был повелительно-громкий, интонация — снисходительной, и Якову, который стоял перед ним, держа в руках разбухшую сетку, где перемешались наспех втиснутые в нее книги, блокноты, пакетики с высушенными травами, кое-какое белье, шлепанцы, электробритва с торчащим из сетки шнуром, — Якову показалось, что перед ним совсем не тот человек, который лежал, распластанный на койке, в позе распятого Христа, и бегал с ним вместе по лесным дорожкам, и пил коньяк «Наполеон»... Яков и в самом деле задержался, поскольку напоследок вдруг выяснилось, что кое-кто из больных его знает, читал, принесли даже две-три его книги, пришлось дать несколько автографов, в том числе и Виолетте, которая, отчаянно стуча каблучками, догнала Якова уже на лестнице и, пока он, присев на ступеньку, надписывал книгу, свой старый, нашумевший когда-то роман времен «оттепели», с залистанными, ветхими от множества прикосновений страницами, она с наивным благоговением следила за кончиком его пера... — Сели! — скомандовал Парамонов, по-хозяйски распахивая заднюю дверцу. — Мы тебя прямо к дому подбросим... Да, вот что я хотел тебе сказать... — Он оглянулся на шофера, который с отсутствующим видом дымил сигаретой, и снизил голос. — Все, про что мы тут балакали, строго между нами... Ясно? — Ясно, — сказал Яков. — И еще... Я, конечно, сделаю, что смогу, но не от меня все зависит... — Он говорил об отзыве для издательства. — Сам понимаешь, к вашему брату (он сделал короткую, но выразительную паузу) особый счет... — Это я усвоил, — сказал Яков. — Ну и умница, — сказал Парамонов. Шофер посмотрел на часы и дал сигнал. Парамонов, пригнув голову, забрался в машину. — Что же ты?..— спросил он уже изнутри. — Спасибо, — неожиданно для себя самого сказал Яков, — я не поеду. — Вас не понял... — Я лучше так... Пешочком... — Да ты что!.. — Парамонов недоверчиво выглянул из машины. — Тут до города километров десять, а то и побольше!.. — Ничего, я трусцой... Камешек гнать надо, — прибавил Яков, будто оправдываясь и сердясь на себя за это. — Ну, это ты зря, — помолчав, сказал Парамонов. — Счастливо. — Яков захлопнул дверцу, которую Парамонов придерживал рукой в надежде, что Яков передумает. — Ну-ну... Как желаете... — Глаза Парамонова в глубине машины блеснули тусклым свинцом. Развернувшись, «Волга» взметнула задними колесах облако пыли и умчалась. Но перед тем, как исчезнуть за первым поворотом, Парамонов притормозил машину. — Может, надумал?.. — крикнул он, высунувшись. Яков помахал ему рукой. Он вышел на дорогу, обойдя больничный шлагбаум. «Здесь мы все, как братья... — вспомнились ему его собственные слова. — Товарищи по несчастью...» Здесь... Но теперь они возвращались в город... Он прошел метров сто все убыстряющимся шагом, потом перехватил сетку так, чтобы она меньше резала пальцы,и побежал. Он бежал не спеша, трусцой, вдоль обочины, заросшей подорожником, крапивой и лопухами. По сторонам, среди высокой травы, то и дело вспыхивали голубые звездочки цикория, загорались золотые огоньки пижмы и курослепа, шмели вились крутыми спиралями над медово пахнущей кашкой, ныряли в гущу белых соцветий, пили последний летний нектар. На поворотах изгибающейся серпантином дороги виден был город — плотное серое облако, почти черное к середине, желтовато-зеленое по краям. «Убирайтесь в свой Израиль...» До сих пор он воспринимал эту фразу как не имеющую к нему никакого отношения. Но что, если Парамонов прав и они здесь — лишние, лишние люди?.. Что-то рвалось в нем, что-то соединявшее его с этой страной, его страной, кроме нее, у него ничего в жизни не было. Она была ему нужна, необходима, но он не был нужен ей... Он бежал, потряхивая сеткой, уже поглощенный тем, что ждало его впереди, но в каком-то сокровенном уголке сознания еще хранилось ощущение необъятного синего простора, бездонного неба, неоглядных далей — всего того, что осталось там, высоко в горах... Странное, горькое чувство свободы владело им — свободы от иллюзий, которыми он всю жизнь дорожил, как нищий дорожит брошенным ему в ладонь медяком... Бежать вниз было легко.ЛАЗАРЬ И ВЕРА
В. Едидовичу
Перед тем, как уехать в Израиль — документы были уже оформлены, билеты куплены, багаж отправлен — Лазарь выкроил денек и прилетел к себе, в «свой» город, хотя что уж там осталось-то «своего», если не считать кладбища?.. И вот здесь, на кладбище, сбоку от ворот, в аллейке, где продавали цветы, он и увидел ее, но не узнал сразу, решил, что это ему показалось... Цветов было много, торговки торопились их продать, опасаясь, что вот-вот хлынет дождь, по небу ползли тяжелые, грозно-лиловые тучи, и в упавших на землю полусумерках так ярко, призывно пламенели георгины и гладиолусы, так нежно трепетали на ветру, набегавшем порывами, хризантемы и астры... Лазарь выбрал несколько хризантем необычной, изысканной формы — густого кофейного цвета, с длинными и тонкими лепестками. Впрочем, какое это имело значение? Мать была женщина простая, на окнах у нее пунцовели обыкновенные гераньки, алел «ванька-мокрый»... Но Лазарь все-таки выбрал эти. Они бы, подумал он, расплачиваясь, ей понравились, не могли бы не понравиться... И вдруг увидел точно такие же у женщины, направлявшейся к воротам. Не будь их, этих кивающих на ходу лохматыми головками хризантем, Лазарь ее, возможно, и не заметил бы. Но тут, помимо свисающих с локтя цветочных головок, что-то еще бросилось ему в глаза — стройная, узкая в талии фигура, прямые плечи, длинная шея с прозрачным, вьющимся по ветру шарфиком... И потом — эти быстрые, легкие шаги... Более всего, может быть, именно эти шаги... В них ощущалось как бы стремление оторваться, взмыть над землей... Однако пришло это ему в голову позже, когда он увидел ее снова, уже на центральной, прорезающей кладбище аллее, а тогда... Она?. Не она?.. Она?.. Нет, нет, не может быть... Не может, не может быть... Не может... Почему — не может?.. Он бросил несколько бумажек нищим, дежурившим у ворот. Он никогда не подавал милостыни, считая ее пошлым лицемерием, но теперь задержался, роясь в карманах, только чтобы приотстать, пропустить ее подальше вперед... Он шел по центральной аллее, вдоль которой, в соответствии с принятой на кладбище (да только ли на кладбище?..) субординацией, располагались могилы «отцов города», обнесенные островерхими, откованными из чугуна решетками, придавленные глыбами черного и белого мрамора, серого и розового гранита. Были здесь и могилы, судя по надписям, людей действительно известных и уважаемых, но Лазарь смотрел на те и другие не отличая, смотрел, как чужой, как иностранец. Он давно уже сказал себе, что он чужой в этой стране, которой не было дела до него, и он платил ей тем же. Хотя с нею, с этой страной, связана была вся его жизнь, он отдавал ей — год за годом — все лучшее, что у него имелось... Но когда в институте стало известно, что он уезжает, никто, ни одна душа не потянулась к нему, не попыталась его удержать. Это его удивило, а потом даже обрадовало: так было проще... И уже не ощущалось ничего оскорбительного в том холодном равнодушии, в той отрешенности, которыми, казалось, был пропитан гниловато-сырой кладбищенский воздух. Он ехал сюда, чтобы порвать последнюю тонкую нить, еще соединявшую его с прошлым. На это потребовалось гораздо меньше усилий, чем он предполагал... Клены и акации, росшие в оградках и между ними, теряли последнюю листву, ветер ее подхватывал, мёл по асфальту... Лазарь заметил — там, впереди — уменьшенный расстоянием знакомый силуэт... Ее силуэт... Откуда он взял, что именно ее?.. Да хотя бы и ее... Он почувствовал что-то вроде озноба. Он вовсе не хотел ее встретить. После всего, всего... Что-то мутное, злобное поднялось, забурлило в его душе, он и не думал, что старые обиды, как летучие мыши, способны выпорхнуть из темных, тайных ее закоулков и так больно вкогтиться в ожившую память... Ему захотелось тут же свернуть в боковую аллейку, избавиться от маячившего впереди силуэта в синем строгом жакете, но — только сейчас он, кажется, осознал, и осознал в полной мере — что означают слова «помимо воли»... Ноги сами, помимо его воли, вели Лазаря за фигуркой, показавшейся ему вдруг такой хрупкой на фоне могильных оград, голых, словно судорожно вскинувших ветки деревьев, быстро темнеющего, начинающего чуть-чуть моросить неба... Незаметно для себя он прибавил шагу, широко, не по-кладбищенски разбрасывая свои длинные ноги, едва удерживаясь, чтобы не побежать, отчего-то боясь, что фигурка впереди пропадет, исчезнет, и теперь — навсегда... Приближаясь, он уже слышал отчетливое, быстрое поцокивание ее каблуков... На него удивленно смотрели — и те, кто оставался позади, и те, кто шел ему навстречу... Он никого не замечал, ему казалось, вокруг никого нет, они одни... Они?.. Он вдруг подумал, что ему чего-то не хватает в ней... Чего же, чего?.. Косы. Да, косы. Длинной, ниже пояса, с бантом на конце, из-под которого выглядывал озорной хвостик. Она была толстой, туго заплетенной, солнце блестело на ней, рассыпаясь в мигучие искорки. Она как бы оттягивала голову назад, придавая ей слегка заносчивую, горделивую осанку, если же смотреть со спины, скользя взглядом вверх от самого кончика, она казалась упругим, тугим стеблем, несущим большой, готовый раскрыться цветок... Она остановилась и стояла к нему спиной, пока он не поравнялся с ней (куда было ему деваться?..). Только тут она обернулась — медленно, как бы с трудом, преодолевая сопротивление, повернула голову — и он увидел... Такое родное... Такое чужое лицо... Чужое, незнакомое... Оно сделалось еще красивей, словно эскиз, черновой набросок перешел в картину... Точеный, чуть вздернутый нос, высокий лоб, решительный — от виска до виска — разлет бровей и под ними — огромные, темные, цвета густого янтаря глаза, смотревшие на него холодно, не пуская вглубь, скорее отталкивая. И голос — холодный, стеклянный: — Лазарь?.. Не то утверждение, не то вопрос... — Вера... И его голос — ей в тон, такой же бесцветный, стеклянный. И отчетливое, отчаянное желание — уйти, сбежать... Зачем — и ей, и ему — эта встреча?.. И снова: — Ла-зарь... — уже другим, слегка отмякшим, оттаявшим голосом, как бы вслушиваясь в забытые и вдруг воскресшие звуки. — Ла-зарь... — Вера... — Между прочим, я сразу тебя узнала... — И я... Там, у цветов... И я тоже... — Почему же не подошел?.. — А ты?.. — Я?.. Была не уверена, что ты захочешь меня видеть... Решила: захочет — догонит... — Как видишь, догнал... — Вижу. — Она улыбнулась, лицо ее посветлело. — Ну, здравствуй!.. Вера протянула руку, он задержал ее в своей, маленькую, но крепкую, как бы желая удостовериться, что это в самом деле она, что это ее рука. И было мгновение, оба его почувствовали, когда исчезло, пропало все, что стояло между ними глухой стеной... Не зрелый, даже несколько перезревший мужчина в балахонистом, слишком просторном для его тощего, долговязого тела пиджаке, светлоглазый, с курчавой бородкой, присыпанной, как пылью, ранней сединой, и не женщина с порядком поблекшим лицом, с «гусиными лапками», бегущими от уголков век к вискам, с предательски провисающей складкой под подбородком, — юноша в бьющейся, парусящей на ветру штормовке, с гривой черных, дымящихся над головой волос, одновременно дерзкий и застенчивый, сильный и робкий, стоял перед тоненькой, яркой, ослепительной девушкой, в белом, «колокольчиком», платье, с золотым ореолом над головой, со светящимися карими глазами, словно реющей над землей, растворяющейся в солнечных лучах... Они стояли посреди дорожки, в первые минуты не зная, что сказать друг другу, о чем спросить... — А у тебя точно такие же хризантемы, как мои... Забавно, правда?.. — Забавно... — Мне они нравятся... — Мне тоже... Он не замечал — обманывал себя, стараясь не замечать — ни тонких, как лезвие бритвы, морщинок, ни чуть наметившихся под глазами мешочков, тем более, что все те же ямочки вспыхивали у нее на щеках, над кончиками по-детски припухлых губ, на мягко очерченном, слегка выступающем подбородке, и те же были глаза — огромные, сияющие, с живым, застрявшим в янтарной их глубине, играющим лучиком... Вдоль аллеи шли люди, на них оглядывались, их лица никак не гармонировали с кладбищенской обстановкой, памятниками, тихой, скорбной печалью, веющей над ними, с отдаленными, но хорошо слышными рыдающими звуками оркестра, очевидно, над чьей-то свежей могилой ... — А помнишь, как я в первый раз пришел к вам домой?.. — невпопад сказал он. Они учились в параллельных классах и в «Сцене у фонтана» она была Мариной, он — Лжедмитрием, но перед новогодним концертом, они к нему готовились, она внезапно заболела, он отправился к ней — проведать, и увидел ее — в жару, в кровати, в нижней мужской рубашке, белой, с длинными, по самые кисти, рукавами, расходящейся на груди, там не хватало пуговицы, а то и двух, и она то и дело поправляла, стягивала ворот рукой, маленькой, бледной, с остро проступавшими косточками. Мать не хотела впускать его к ней, но она, слышал он, крикнула: «Пусть войдет!» — и он вошел, повременив немного, пока она, вероятно, натягивала на себя эту непомерно большую для нее рубашку, оставшуюся, должно быть, от погибшего на фронте отца. Он, впрочем, ничего не заметил — ни этой рубашки, в которой она тонула, откинувшись на высоко, одна на другую, подложенные подушки, ни руки ее, сжавшейся на вороте в кулачок, ни узенькой щелочки, нечаянно распахнувшейся на груди, — он видел только ее горячие, блестевшие от жара глаза, которых раньше не видел, не замечал. Посидев немного в кресле-качалке, заботливо пододвинутой матерью к ее постели, он ушел с ощущением праздника в сердце, и все вокруг — люди, дома, вывески, крыши, небо — все лучилось, источало яркий, праздничный свет... — «Ты ль наконец? Тебя ли вижу я?...» — процитировал он, смущенно усмехаясь. — Ты помнишь?.. «Одна, со мной, в сиянье тихой ночи»... — «Часы бегут, и дорого мне время...» — без запинки подхватила она, смеясь. — Только не «в сиянье», а «под сенью...» — Но лицо ее тут же посерьезнело, что-то в нем изменилось, погасло. — Ты откуда?.. Надолго?.. И вообще — почему здесь?.. Забавно: не встречаться столько лет — и встретиться на кладбище... «Забавно... Забавно...» Да, да, ее словечко, уцелевшее с тех времен... И в правом уголке рта (оказалось, он помнил и это) один зуб краешком набегает на другой... И эта легкая, едва заметная шепелявинка... Лазарь, сам не зная отчего, уклонился от внятного ответа. — Я прилетел утром, ночью улетаю... А ты к кому?.. — Он кивком указал на цветы, которые Вера держала в руке, головками книзу. — К маме. — Вот как... — Он помолчал. — И давно?.. — Десять... Нет, уже двенадцать лет... Он вздохнул, мягко тронул, пожал ее локоть. — А ты?.. — И я... У меня родители... Они тоже здесь, на еврейском кладбище... Территория городского кладбища, расширяясь, постепенно захватила, слилась с расположенными неподалеку друг от друга мусульманским, еврейским, армянским, красноармейским, как оно с военной поры называлось, на нем хоронили умерших в госпиталях, ставя на могилах крашенные суриком деревянные пирамидки с фанерными звездочками наверху. — Вот как... — Да, и тоже давно... Моего отца ты не знала, а мать должно быть помнишь... — Тетю Соню?.. Еще бы... — Вера искоса бросила на него странный, взгляд — и торопливо спрятала, опустила глаза. Лазарь не поверил себе, ощутив в ее лице еле приглушенную враждебность. — Может быть, ты проводишь меня?.. Мы ведь так ничего и не знаем друг о друге... — Да, да, конечно... Вопреки готовности, с которой он произнес эти слова, Лазарь и в себе ощутил ответно шевельнувшуюся неприязнь, старую, тяжелую, как могильная плита, обиду... Они свернули с главной аллеи в боковую, потом, по виляющей из стороны в сторону тропке, углубились в ту часть кладбища, где и памятники были поскромнее, и оградки попроще, без вычур. Вера шла впереди, не оглядываясь, ее крепкие, стройные ноги мелькали так быстро, словно она стремилась убежать от него, мало того — от себя... Они постояли у могилы, поросшей темно-зеленым барвинком, с кустом сирени в изголовье, в конце бабьего лета внезапно, по второму разу выбросившим несколько пышных лиловых соцветий. Вера принесла веничек и лопату, припрятанные в лопухах, растущих вдоль кладбищенской стены, они прибрали могилу, подмели присыпанную желтым песочком дорожку, Лазарь принес воды, ведерко, тряпки, банка для цветов — все было здесь, на месте, заранее припасено, и пока Вера, сняв жакет и закатав рукава белой кофточки, протирала мокрой тряпкой плиту из розового гранита, Лазарь окапывал и поливал землю под сиренью. На вделанном в гранит медальоне была фотография еще не старой женщины с добрым, расплывшимся лицом, мягкой полуулыбкой на полных губах, смотрящими, казалось, из какой-то далекой дали умудренно-печальными глазами... Он хорошо помнил этот взгляд. После того раза, когда он словно впервые увидел девочку из параллельного класса, которую привык видеть — и не видеть — в школе, ноги сами приносили его к дому, где жила она; он бродил под ее окнами в поздних вечерних сумерках, стараясь быть незамеченным, или стоял подолгу под раскидистой акацией, посреди пустыря, оттуда тоже были хорошо видны ее окна. Опершись о ствол спиной, ощущая лопатками его корявую кожу, он смотрел на оранжево-желтый прямоугольник на втором этаже, рассеченный переплетами рамы на шесть квадратов; сознание, что она где-то рядом, делало его счастливым... Однажды здесь застиг его грозовой ливень — с оперным грохотанием грома, вспышками молний... Он стоял, несмотря на густую листву до нитки промокнув, пока из подъезда к нему сквозь стену дождя не метнулась какая-то темная фигура, накрытая с головой плащом. Это была Мария Алексеевна, чье лицо теперь он видел на овальном медальоне. «Что же ты стоишь, дурачок?.. Разве можно...» Пока он согревался и подсыхал, облаченный в чистое, вынутое из комода белье с затвердевшими складками (видно, все из того же бережно хранимого и не нужного теперь запаса), обе, Вера и Мария Алексеевна, хлопотали вокруг него, поили чаем, подкладывали малиновое варенье из тонконогой вазочки... С того дня он сделался здесь своим, и когда к Вере забегали подруги, никто из них не удивлялся, заставая Лазаря в ее комнате — то за уроками, которые они готовили вместе, то просто в кресле-качалке, с книгой в руке... Своим был он здесь и потом, когда оба стали студентами, поступили в институты — он в строительный, она — вослед отцу и матери — в педагогический. И все оставалось таким — вплоть до разрыва... То ли тучи, сплошняком затянувшие небо, то ли фотография Марии Алексеевны напомнила ему о том ливне. Оказалось, и Вера о нем помнила. Когда Лазарь упомянул о нем, отчужденнохмурое лицо ее посветлело, плотно сжатые губы раздвинула летучая, как рябь на воде, улыбка, в глазах приоткрылась — и тут же, впрочем, пропала — когда-то кружившая ему голову прозрачная, янтарная глубина... Могила была прибрана, решетка обновлено блестела, покрашенная черным лаком. Укоротив длинные ножки, Вера поставила хризантемы в стеклянную банку, наполнила ее водой, поместила в лунку перед изголовьем и для устойчивости присыпала по бокам землей. Делала она все это старательно, подробно, похоже, стремясь оттянуть момент, когда ничто уже не будет отвлекать их друг от друга... Но он наступил. Они присели на скамеечку внутри оградки, соприкоснувшись плечами, скамеечка была коротенькая, на ней и вдвоем было тесно... Случайное это соприкосновение, однако, сблизило их больше любых слов. — Как ты жила все это время? — спросил Веру Лазарь, закурив и отгоняя ладонью дым в сторону. — Как жила?.. Ничего интересного. Ты лучше расскажи о себе. — Сначала ты. Она пожала плечами: — Хорошо... После института работала в сельской школе, по направлению... Там же вышла замуж, за учителя по труду, он был единственный мужчина у нас в коллективе... Федя простой, хороший парень, мастер на все руки... Меня он любит — больше, наверное, чем я заслуживаю... — Вера вздохнула, одернула юбку на коленях. («А ты?» — хотелось ему спросить). — У нас двое девочек, сын, уже студент. Дочки кончают школу, одна в девятом, другая в десятом. Хорошие ребята, хотя совсем не такие, какими были мы... Может быть, оно и к лучшему... Я бы могла рассказывать о них бесконечно, только вряд ли тебе это интересно... — Мне интересно... Все, что связано с тобой... — Он положил поверх ее руки, лежавшей на колене, свою, стиснул тонкое, показалось ему — хрупкое запястье. Вера высвободила руку — словно для того, чтобы поправить распушенные ветром волосы. — Как видишь, ничего особенного... Марины Мнишек из меня не получилось... Обыкновенная училка. Правда, заслуженная... — Она с шутливой важностью вскинула голову. — В прошлом году наградили значком... — Тебе нравится школа? — Он мог не спрашивать — он помнил, с каким восторгом, нет — обожанием вилась вокруг нее малышня, когда они учились, и с каким удовольствием и как всерьез Вера с ней возилась... — О да!.. — Она встрепенулась, зажглась. — Школа — это моя жизнь!.. — Однако, повернувшись к нему озарившимся вдруг лицом, уловила что-то такое в его глазах, что помешало ей продолжить. — Но об этом в другой раз... — Другого раза не будет. — Голос Лазаря прозвучал так глухо, что он и сам удивился — это был не его, чужой голос. Он поискал, куда бы бросить окурок, достал из кармана какую-то бумажку, завернул, сунул в карман. Потом вынул новую пачку сигарет, распечатал, закурил. И пока говорил, курил не переставая, зажигая одну сигарету от другой. — Ты слишком много куришь... Он не обратил внимания на ее слова. Точнее — обратил, они царапнули, резанули его: «Ты слишком много куришь...» — и это все, чем она могла ответить на его рассказ о том, когда и как родилась у него мысль об отъезде, как она подчинила себе все, сделалась доминантой в его жизни... «Ты слишком много куришь...» Впрочем, что еще могла она сказать?.. Ветер прошумел в гуще сросшихся кронами деревьев. Остро пахнуло предгрозовой свежестью. Несколько первых, тяжелых капель упало на них, но оба ничего не замечали. — Ты хорошо все взвесил, обдумал?.. — Да, тысячу раз. Тебе это трудно понять, но мое место — там. Я не хочу быть подонком... Он передернул плечами, пытаясь унять пронизавшую его дрожь. — Ну, да... — вздохнула она. — Ты все такой же, как раньше... Ничуть не изменился... В движении, которым она притронулась к его плечу, была такая горькая нежность, что у него на секунду занялось дыхание. — И ты... — пробормотал он. — И ты такая же... Возможно, громыхнувший где-то гром и ветер, брызнувший в них дождем, охладил обоих, заставил почувствовать фальшивость их слов... Они поднялись, оборвав разговор. — Я с тобой, — сказала Вера. — Это ни к чему. Ты же видишь, каждую минуту может хлынуть... — Ничего... Говорят, из большой тучи маленький дождь... И потом, — она тряхнула сумочкой. — у меня зонт, если что, он и тебя прикроет... Еврейская часть кладбища производила впечатление покинутости, заброшенности. Большинство могил заросло травой, памятники осели, покосились, решетки порыжели от густой ржавчины. Пока разыскивали могилы родителей Лазаря, он читал на ходу частично забытые с детства, частично незнакомые имена: Мильчик, Шварц, Абрамсон, Сокольский, Альтшулер... Казалось, весь город переселился сюда и люди, плохо или никак не знавшие друг друга, встретились и зажили единой семьей... Впрочем, благостно-печальному настроению, охватившему было Лазаря, мешало то, что на иных могилах фотографии были поцарапаны, на других выколоты глаза, на некоторых — там, где был изображен могендовид, — виднелись — россыпью — щербинки, словно от бьющих в упор автоматных очередей, хотя, конечно, автоматы — это было бы слишком, скорее всего это были следы от камней, но у Лазаря, когда он заметил их, потемнело лицо, взбугрились скулы... Они постояли молча около двух поросших травой холмиков. Серые, прочно врытые в землю плиты сохранились в целости, только фотографии потемнели, местами на них расплылись бурые пятна. На одной был отец Лазаря — грубоватое лицо, с крупным носом, бритым, как у боксера, черепом и добродушно-уверенным взглядом здорового, рослого, физически сильного человека. Хоронить его пришел весь лесотарный завод, на котором он проработал чуть ли не всю жизнь, последние годы начальником ящичного цеха. На втором снимке была мать — круглое, одутловатое, почти без подбородка лицо, тревожные, даже испуганные глаза в оправе несоразмерно больших очков... На самом деле была она другой — живчиком, хохотушкой и, как ни странно, — коротышка, с выпуклым яйцевидным животиком, — хорошо смотрелась рядом со своим великаном-мужем... Дождь то начинал мелко, нерешительно накрапывать, то прекращался. Они складывали в сторонке битый кирпич, осколки стекла, куски проволоки, жестянки, Лазарь уносил все это в конец кладбища, сбрасывал в груду такого же мусора. В кустах отыскались два мятых ведра с пробитыми днищами, Лазарь кое-как наладил их и ему было в чем носить. На кладбище в двух или трех местах виднелись люди, делавшие ту же работу, что и они. К ним вперевалочку подошла толстая пожилая женщина с черной, туго повязанной косынкой на голове, в перепачканных землей шароварах, попросила открыть баночку с краской. — Простите, вы что — тоже уезжаете?.. — спросила она, когда Лазарь — не без труда, впрочем, — сковырнул плотно сидевшую крышку. — Вот и мы... — сказала она, не дожидаясь ответа. — Все говорят — надо ехать... А как, ответьте мне на вопрос, как ехать, когда тут прожита вся жизнь?.. Женщина дышала шумно, с астматическим присвистом, ее печальные коровьи глаза с тоской смотрели на Лазаря, складка под подбородком дрожала, казалось — женщина вот-вот заплачет. — У вас там кто-то есть?.. У нас, представьте, ни-ко-го... — Мама!.. — окликнул женщину молодой сердитый голос. — Иди сюда, ты мне нужна!.. Женщина вздохнула и, тяжело ступая и покачиваясь, направилась к могиле, где выпалывала траву черненькая, невзрачная на вид молоденькая девушка. — Между прочим, что же все-таки тогда произошло?.. — Лазарю не нужно было уточнять, оба понимали, о чем речь, и понимали неизбежность заданного Лазарем вопроса. — А ты что же, так ничего и не знаешь?.. Устроив себе маленькую передышку, они сидели на мшистом пеньке. — Нет, — отрубил, глядя в землю, Лазарь, — ничего. — Он курил, сигарета жгла ему пальцы, губы, но он, глубоко затягиваясь, не замечал этого. — Забавно... — В ее голосе слышалось явное недоверие. — Очень и очень забавно... — Не знаю, может быть... Но когда я вернулся с практики, ты уже уехала — на Урал, в село Медведевку... Так, в Медведевку? — Так, — нехотя подтвердила Вера. И, вытянув из травяной трубочки стебелек, надкусила блекло-зеленый кончик. — Видишь, я все помню... И потом не отвечала, сколько я ни писал... — Он сплюнул, помолчал, сдерживая накатившую вдруг откуда-то изнутри ярость. — У тебя что, пока меня не было, появился какой-то хахаль?.. — Дурак, — вспыхнула Вера. — Хоть ты и доктор каких-то там наук, по газетам знаю, а все равно — дурак. — Она отвернулась, он видел только ее затылок, завитки упавших на высокую шею каштановых волос. — Извини, но можешь ты объяснить, почему вы, мужики, такие дураки?.. От ее слов, ее тона у него немного отлегло от сердца. Он чувствовал себя так, будто все, о чем они говорили, случилось не двадцать пять лет назад, а вчера, и разговор их может что-то поправить, переменить... — И все-таки... Что?.. Ты ведь, кажется, вскоре скаканула замуж?.. — А ты?.. Лазарь косо усмехнулся, подергал себя за кончик бороды. — Это назло тебе... И тебе, и себе, и всему свету... Короче — с отчаяния... — Вот как... Себя-то ты хорошо понимаешь, да только себя... — Но я хочу понять и тебя тоже... Так что же случилось?.. Она грызла травинку, словно раздумывая, стоит ли отвечать. Стоит ли, надо ли... — Так что же все-таки?.. — Хорошо, я скажу... — Голос у нее сделался сухим, бесстрастным. — Как-то раз я зашла к вам... Я ведь часто заходила, проведать тетю Соню, почитать — мы их вместе читали — письма, которые ты ей присылал... Мы их читали, говорили о тебе... Мне казалось всегда, что она хорошо ко мне относится, даже любит... И я тоже... Ну, если не любила, то для меня она была — не чья-нибудь, а твоя мать, и в этом все... И вот однажды она мне сказала, что хотела бы иметь для своего сына... Для тебя то есть... Жену-еврейку... — Она так сказала?.. — Да, она так сказала. — Глупости... Не могла она так сказать!.. Лазарь вскочил, потом снова сел. Он не мог, не мог поверить... — И тем не менее она так сказала. Русская ей не подходит... Ей, тебе... В общем — вам... Голос ее оставался по-прежнему сухим, бесстрастным, но каждое слово, которое Вера произносила, казалось, царапало ей горло. Она так сказала?.. Он обернулся — они сидели к могиле спиной — и обескуражено посмотрел на мать. Они встретились взглядами — он и мать, смотревшая на него с памятника, с гранитной плиты, с розоватого, в черных ветвистых жилках гранита... Взгляд ее, пропущенный сквозь очки с массивной роговой оправой, был тревожно-упорен и нем... Она словно порывалась — и ничего не могла сказать... — Я шла домой... Не знаю, как тебе передать... Да, шла домой, как будто меня выгнали на улицу голой... Понимаешь?.. Нет, не то... Как будто меня обвинили в каком-то страшном грехе, преступлении... Я пришла домой — и три дня ревела в подушку. Не могла понять, ничего не могла понять. Кроме одного: я вам чужая... Чужая... И навсегда останусь для вас чужой... Понимаешь — чужой, чужой... Не такой, как вы... И буду всегда это чувствовать, даже если никто мне не скажет ни слова... — Я ревела три дня, а потом уехала. Уехала раньше времени, чтобы только не видеть тебя, не встречаться с тобой.... — Почему?.. — Не знаю... Может быть потому, что была уверена — ты станешь меня уговаривать, переубеждать... Пожалуй даже уговоришь... Но ведь это ничего не изменит... И потом, сказала я себе, да — я русская, ну и что тут плохого?.. Преступного?.. Я вам не нужна?.. Ну, так и вы мне тоже не нужны!.. — И ты... — Да, уехала, постаралась все забыть, вырвать из сердца... Выскочила, как ты сказал, замуж, ушла с головой в работу, нарожала детей... И вот теперь сижу с тобой и рассказываю, что да как... Не знаю, к чему мы затеяли этот разговор... Вера тоже — вольно или невольно — оглянулась на памятник, он был в их разговоре как бы третьим. Лазарь заметил, как при этом враждебно насупилось ее лицо, изогнулись и сошлись на переносье пушистые брови, а глаза из прозрачно-янтарных снова сделались темными, непроницаемыми. Мало того — что-то мстительно-злорадное мелькнуло в ее взгляде... Ему стало не по себе от этого взгляда. И захотелось подняться, встать поперек, заслонить от него мать... Пенек, на котором они сидели, был невелик, при каждом движении они касались друг друга — локтем, плечом, краем бедра... Ветер, налетая порывами, прядями ее волос щекотал ему ухо... Они сидели рядом — и в то же время были далеки друг от друга, как никогда. ...Однажды, после какой-то потасовки, случившейся во дворе, он прибежал домой: — Ма, они говорят — я еврей... Я — еврей?.. — Да, глупенький, ты еврей. — А ты?.. — Я еврейка. — А па?.. — Он тоже еврей. — Выходит, все мы — евреи?.. — Да, глупенький... Мы — евреи. — А они?.. — Он показал на окно, за которым шелестела нежной листвой акация, плескались ребячьи голоса. — Они?.. Они — нет... — Мать вздохнула, погладила его по голове. — Они не евреи... — Ма, — сказал он, подумав, — а что такое — евреи?.. В тот ли, в другой ли раз она рассказала ему... Он этого не помнил. Но рассказанное ею запомнилось, обожгло — на всю жизнь: маленькая девочка с тоненькими, пружинистыми, торчащими в стороны косичками (он и сам не знал, отчего так явственно примерещились ему эти косички), с выпуклыми, стеклянными, как у лягушонка, глазами, в коротеньком, с голыми коленками платьице («Мне было тогда столько же лет, сколько тебе...»), она стояла посреди черно-красной, густой, растекшейся по полу жижи... Она вернулась после того, как бегала с подружкам на берег Днепра, к обрыву, где буйно цвела сирень, и там они, забыв обо всем, заигрались на ярком весеннем солнышке. У нее и теперь в кулачке, возможно, зажата была веточка сирени, свежей, пахучей... А вокруг — от стены до стены — все было залито кровью, и в том, что лежало на полу, в разодранной в клочья одежде, с распоротыми от груди до паха животами, с вывалившимися наружу внутренностями, — во всем этом никак нельзя было признать ни мать, ни отца, ни маленьких и постарше сестричек и братиков... Он рассказал ей о том, что знал со слов матери и что с детских лет с такой беспощадностью стояло у него перед глазами. — Ты должна ее понять... — Он произнес это тихо, просительно, как бы извиняясь за мать. — Но я-то здесь причем?.. Я-то?.. — Румянец брызнул на ее щеки, полыхнул, залил огнем все лицо. В нем были гнев, досада — ей как будто предлагалось принять на свой счет все то, что случилось — где-то, когда-то... — Кто же говорит, что — причем... — Но так получается!.. Вот забавно — это я, я в ответе за тех погромщиков!.. За то, что было сто лет назад!.. От этого зависит моя жизнь, судьба... Моя, твоя... Мы еще не родились, а все уже было предрешено!.. Это же чушь какая-то! Дикость! Абсурд!.. — При каждом слове она в ярости колотила себя кулаком по колену. — Не спорю... Но почему ты ничего мне тогда об этом не сказала, не написала хотя бы?.. — Ну, знаешь... Когда тебе указали на дверь, как-то не хочется снова в нее стучаться... Да и что мог ты сделать?.. Сказать?.. Что все это мещанство, предрассудки, пережитки прошлого, что с ними надо бороться?.. Лазарь усмехнулся: — Наверняка... — И потом... Потом взять и уехать в свой Израиль?.. Он помолчал, поиграл желваками, прежде чем ответить. — Скорее всего — да. — Значит, тетя Соня была права?.. В ее голосе, ее глазах было горькое торжество. Лазарь не сразу нашелся... Он вытянул из пачки сигарету, закурил, сделал две-три затяжки. — А тебе не приходило в голову (он был не вполне искренен в этот момент), что она просто пожалела тебя... — Меня?.. Пожалела?.. — Да... Пожалела и хотела уберечь... — От чего?.. От тебя?.. — Нет... Скорее — от нашего еврейского счастья... — И сломала всю мою жизнь?.. Она отвернулась и мизинцем выгнала проступившие между ресниц слезы. Кладбище, и без того почти безлюдное, опустело. Мать и дочь, торопливо докрасив ограду, прощально помахали Лазарю и Вере и, уже издали, что-то прокричали, что-то вроде «До встречи!..» — Лазарь не расслышал — по небу от края до края, глуша все остальные звуки, прокатился гром. Дождь мог хлынуть каждую секунду, но ни он, ни она не делали даже движения, чтобы подняться... Поборов сопротивление — слабое, впрочем, — Лазарь взял ее руку в свою, спрятал в своей большой, широкой ладони. — Посмотри, что происходит... Люди едут и едут... Куда, зачем?. Чтобы жить по два-три года в вагончиках?.. И задыхаться летом от жары, а зимой мерзнуть в четырех стенах, ведь там не топят?.. И учить язык, то есть учиться заново говорить?.. И забыть, надолго забыть, что ты был врачом, учителем, музыкантом — убирать чужие квартиры, нянчить чужих детей?.. И слышать, как то там, то здесь взорвалась бомба, столько-то убито, столько-то ранено, и хорошо еще, если речь идет только о бомбе, каждый день можно ждать кое-чего похуже... И все-таки... Все-таки люди едут... Значит, есть причина?.. — И ты... И твоя жена (он почувствовал, как ее рука напряглась и легонько шевельнулась, словно желая высвободиться)... Она думает, как ты?.. Ведь ты ничего мне так и не рассказал о ней, о детях... — Да, она думает, как я... Кстати, у нее все родные погибли в Рижском гетто. — И вы решили?.. — Да... Вера покачала головой: — Но что ты там будешь делать?.. — Не знаю. Если понадобится — буду мести улицы, класть кирпичи, меня этим не испугаешь... — Но ты — доктор наук... Тебе не кажется, что это — самоубийство?.. — Не думаю. Скорее самоубийство — оставаться здесь. Когда в метро на Пушкинской мне в руки суют фашистские листки, газетенки, брошюрки, вплоть до «Майн кампф», а все вокруг бегут, спешат, никому нет дела... Мне кажется, начни завтра какие-нибудь молодчики расстреливать моих детей, все также будут куда-то бежать, спешить, никто не остановится... — Но там... Ты сам говоришь — что ни день, то взрывы, теракты... — По крайней мере там есть автоматы... Потихоньку стало накрапывать. Сквозь поредевшую листву акации, под которой они сидели, просочилось и упало на них несколько капель. Он сбросил пиджак, накинул его на Веру, но она, передернув плечами, высвободила одну полу и накрыла ею Лазаря. Теперь они сидели, тесно прижавшись друг к другу, Лазарь чувствовал, как сквозь его рубашку, сквозь жакет и белую блузку, в которые была одета Вера, от ее плеча, ее тела струится к нему живое тепло. — Говори... Что же ты замолчал?.. — Видишь ли, тебе это трудно понять, а мне — объяснить... Но если коротко, то нам надоело... Мы не собаки, которых можно по настроению приласкать, погладить или пнуть ногой... Мы не хуже и не лучше других, и мы хотим одного — чтобы к нам относились, как ко всем остальным... А там, куда мы едем... Весь этот жалкий лоскуток земли, из-за которого столько шума, можно накрыть тюбетейкой... Но эту землю нужно устроить, обжить, защитить, чтобы люди, если придется, не клянчили больше, не молили — о помощи, об убежище, как это было, когда не где-нибудь, а в самом центре Европы, и не когда-то, а в середине двадцатого века, при общем молчании их, как скот, гнали на убой... Миллионы, миллионы людей... — Страшные вещи ты говоришь... — Страшен мир, где такие вещи возможны... Они помолчали. Она приникла к нему, как если бы хотела от чего-то его защитить или, напротив, сама ища защиты. Ветвистая жилка у нее на виске оказалась возле его губ. Целуя ее, он зарылся носом в ее волосы, вдохнул их давно забытый цветочный, луговой аромат... Потом они пытались, но без успеха, спастись от дождя, притиснувшись к стволу приютившей их акации. (При этом Лазарю на ум пришел пустырь перед Вериным домом и та, давнишняя гроза...). Вера вспомнила про зонтик, Лазарь его развернул и поднял над головой, придерживая другой рукой пиджак, накрывающий обоих. Дождь, долго копивший силы, между тем припустил вовсю. Он хлестал тяжелыми, упругими струями по земле, по памятникам, по могильным плитам, его брызги, отскакивая от мрамора и гранита, клубились над полированной поверхностью, висели в воздухе сплошным туманом. Все дали заволокло плотной сизой пеленой. Сквозь ливень, как сквозь мутное стекло, виднелись горбатые, никнущие к земле кусты сирени, надгробья, которые казались ожившими, жмущимися друг к другу. Взбаламученные потоки бурлили среди могил, сливались, пузырились, волокли обломки ветвей, палую листву, креповые ленты с венков, раскуроченные, сорванные с деревьев вороньи гнезда... Вера стояла, прильнув к Лазарю, припав головой к его груди. Манипулируя зонтом, он старался хоть немного уберечь ее от хлестких струй, бьющих то отвесно, то наискось, но по щекам ее бежали крупные капли. Впрочем, он был не уверен, что это дождь... Они стояли под зонтом, единственной их зашитой, а дождь все лил и лил. Казалось, хляби небесные разверзлись и затопили всю сушу. Молнии вспарывали небо, зловеще озаряя мертвенным фиолетовым светом все пространство. Грохотал гром. Вокруг островка, который с каждой минутой все больше размякал и таял у них под ногами, бушевал потоп, и было похоже, что от всей тверди земной остался только этот жалкий, ничтожный островок, да и тот вот-вот утонет, скроется под водой...
МОЙ ДРУГ — БОРЯ ЛИПКИН, МИЛЛИОНЕР
1
Сразу хочу вас предупредить: не завидуйте. И не только потому, что зависть, как известно, весьма скверное чувство. Просто если у вас есть друг-миллионер, вам и завидовать нечему. Если же нет — все равно не завидуйте. Бог с ними, с миллионерами... Почему?.. Об этом чуть позже. А сначала — о книгах.2
Видите ли, раньше я и думать не думал, что это за штука — продавать книги. Кто этим занимался, тот меня поймет, а кто не занимался, тому не объяснишь... Короче говоря, когда все наконец было решено — едем!.. — и многочисленные хорошо вам известные — или, к счастью, неизвестные — формальности остались позади и наступил черед расставаться с книгами, я едва не спустил первого же покупателя с лестницы. Это был наглый, совершенно бесцеремонный тип, и когда его взгляд с жадностью скользил по стеллажам, когда он выдергивал из плотного ряда какую-нибудь книгу и по-хозяйски листал ее, и поглаживал корешок с потускневшим золотым тиснением, и щелкал костяшками пальцев по старинному переплету, а там, где махрилась кожа, ковырял длинным, заботливо отрощенным ногтем, — у меня было такое чувство, с каким вы наблюдали бы, как у вас на глазах кто-то гладит, и мнет, и тискает грудь вашей жены. К тому же, уловив что-то эдакое в моем лице, он принялся мне втолковывать, что бизнес есть бизнес, и для свободного рынка, в который мы, слава тебе, господи, наконец-то вступаем, все на свете — товар, будь то собрание сочинений Пушкина, картины Рембранта или японские презервативы... Вот здесь-то я ему и сказал, чтобы он убирался. «Как это?..» — захлопал он белесыми ресницами. — «А вот так, — сказал я, — Вот ваш портфель...» Сам удивляюсь, откуда у меня взялся такой непреклонный тон. К нам стали приходить другие покупатели — наши знакомые, знакомые наших знакомых, люди милые, деликатные, мы беседовали о Бердяеве, Розанове, «серебряном веке», пили чай, хрустели сушками, после чего я помогал сложить и увязать отобранную литературу. Само собой, денег у них водилось немного, тем приятнее было вручить им на прощание что-нибудь ценное — просто так, на память. И все бы хорошо — и разговоры, и чаепития, если бы не пустеющие на глазах книжные полки. К тому же мне предстояла куда более серьезная акция — продажа изданной в начале века двадцатитомной энциклопедии под редакцией профессора Южакова. Не стану рассказывать, как появилась она в нашей семье, как никакие жизненные пертрубации не могли нас разлучить, скажу одно: для меня она не имела цены. Знатоки утверждали, что московские антиквары сходу заплатили бы за нее тысяч тридцать-сорок, у нас же продать ее можно тысяч за десять, да и то если отыщется настоящий покупатель. «Настоящий покупатель...» Где было его взять?.. И тут я вспомнил о Боре Липкине.3
Что вам сказать о нем?.. Собственно, мы с Борей Липкиным разошлись еще задолго до того, как он сделался миллионером. Не знаю даже, сделался или нет, но говорили, было время, что ходит он в секретарях у оч-чень важного должностного лица, потом выяснилось, что он и сам стал оч-чень важным лицом в Союзе свободных предпринимателей (тогда уже пошла мода на все эти «вольные», «свободные», «независимые»...), потом с каким-то весьма ответственным поручением ездил не то в Швецию, не то в Швейцарию и привез оттуда шикарный «вольво», а затем выступил на какой-то престижной конференции с докладом в качестве эксперта по экономическим проблемам и был, говорят, облачен при этом в ослепительно белый, аргентинского покроя костюм... Не знаю, что тут было правдой, что нет, но у меня давно пропала охота следить за его виражами. Случайные встречи, пустые приветствия — больше ничего нас не связывало. И вот — я вспомнил о Боре Липкине...4
Ах, лукавая, подлая человеческая натура! Ведь потому-то я и вспомнил о нем, что миллионер - не миллионер, а десять тысяч для него не деньги!.. Но себе я сказал, что Боря Липкин, как бы то ни было, мой друг, школьный товарищ, и однажды проявил себя с неожиданной и прямо-таки самоотверженной стороны... Ободрило меня и то, что на этот раз жена не встретила мое намерение в штыки, как обычно. — Попробуй, — согласилась она, хотя и без особого энтузиазма. — Во всяком случае, ты ничем не рискуешь... Близился десятый час вечера. Маша сидела на корточках, раскладывая кучками на разостланных по ковру газетах вынутое из комода барахло — для друзей, для соседей, что кому, в основном детские вещички, которые носила когда-то наша дочь, и другие — которые носил не так давно ее сын... Только теперь, глядя на склоненную Машину голову с пестрыми от седины волосами, на медлительные движения ее рук, я начал понимать, что значат для нее эти тряпочки, хранимые столько лет... Я поднял трубку и крутанул диск, решив, что для неделовых звонков к деловым людям наступило самое подходящее время. — Алло?.. — раздался в трубке низкий, тягучий голос и послышалось частое, с заметной хрипотцой дыхание. Я понял, что это Юля, точнее — Юлька, поскольку только так называли жену Липкина на телестудии, куда я заглядывал порой ради какого-никакого заработка. Юлька... Ей это шло, может быть, из-за доставшихся от предков нескольких капель шляхетской крови, а может быть из-за зеленых, с хищной рыжинкой глаз, придававших ей что-то рысье, в сочетании с узкой, в рюмочку, талией, пружинистыми бедрами и высокой, дерзко выпирающей грудью. Будучи всего лишь ассистентом режиссера, она вела себя так, словно вся телестудия крутилась вокруг нее, и умела надавить на ей одной известные рычаги, чтобы добиться своего или — при желании — помочь вам. Стоило задержать ее в коридоре, выкурить сигарету-другую (курила она частыми, жадными затяжками) — и ваше дело бывало решено, конечно — мелкое, вроде досрочного получения гонорара за внутреннюю рецензию, за крупные она небралась. Но все знали, что «Юлька — своя в доску», и ей нравилось, что все это знают. — Это ты?.. Это вы?.. — оживилась она, перескакивая в разговоре со мной, как обычно, с «ты» на «вы». — Борьки нет, жду с минуты на минуту, рейс запаздывает... Где был, куда его носило?.. Да в Амстердам, в Копенгаген, еще куда-то... Там у него сплошные встречи, саммиты, а самого, дурака, диабет замучил, представляете?.. Еле ноги таскает... А что такое случилось?.. Я что-то промычал в трубку. — Да нет, я же чувствую... Сколько лет не звонили, значит... Верно, Липкину я не звонил давным-давно, даже странно, что у меня сохранился его номер. — Видите ли, Юля... — выжал, выдавил я с запинкой. — Видите ли... Дело в том, что мы уезжаем... Она не дала мне договорить, уловив, с каким трудом продирается у меня сквозь горло каждое слово. — Да-да, я слышала... Правда, не поверила сначала: чтобы вы — и вдруг... А потом поняла: и правильно делаете!.. Столько лет человека травили, мытарили, под конец в сионисты записали... Как вы до сих пор терпели, удивляюсь?.. Да тут и вопросов нет, какой может быть вопрос!.. — Вопрос есть, — сказал я, досадуя, что затеял этот разговор. — Вопрос есть всегда, когда люди теряют родину... Родину, Юля, понимаете?.. — Родину?.. Не смешите меня...— В паузе что-то чиркнуло, должно быть, она прикурила, затянулась. — Это кому же она — родина?.. — Голос у нее стал злым, отрывистым. — Она что — вам, евреям, родина?.. Или она русским людям — родина?.. Нет, вы скажите — кому?.. Да вот я, русская баба, своему Липкину говорю: Липкин, плюнь на все — едем!.. Ты оглянись — все, кто мог, уже уехали!.. «Нет, — долдонит, — у меня дела ...» Дурень, говорю, у тебя диабет! И тебе, может быть, там жизнь продлят!.. Я повернул разговор на диабет, на известные мне целебные травки. — Ой, — вспомнила она, — что же я все про свое... Говорите, что у вас, я Липкину передам... Я рассказал об энциклопедии. Упомянул, что не хотел бы отдавать ее в чужие руки. И в заключение назвал цену, отчего-то сократив ее наполовину — с десяти до пяти тысяч. — И это все?.. Вся ваша просьба?.. — Вся, вся, — подтвердил я торопливо, и веря, и не веря в удачу. — Это все, и если... — О господи, — возмутилась Юлька, — да какой может быть разговор!.. — Она вскрикнула, бросила трубку, вернулась: — Бегу, кажется он... Завтра Липкин вам позвонит... Или вы сами ему звякните с утра... Я положил трубку и перевел дух. — Надо верить в людей! — произнес я с пафосом, обращаясь к Маше. — Липкин — это по нынешним временам звучит гордо!.. Они купят у нас энциклопедию... — За полцены... — Маша пожала плечами. Она все еще сидела на полу, посреди разложенных в кучки вещей. — «И враги человеку домашние его», — попробовал я отшутиться. Но шутки не получилось. Да, я не умел продавать, не умел покупать, всю жизнь я занимался другими делами... И потом — на кой дьявол сдалась моя энциклопедия Липкиным?.. Если они даже возьмут ее, так только из сочувствия, из жалости!.. К черту! Ко всем чертям!.. — Успокойся, — сказал я Маше. — Не нужны нам их тысячи — ни пять, ни десять... Как-нибудь обойдемся. — Я присел на пол, притянул ее к себе и поцеловал в макушку. — А как же энциклопедия?.. — Там будет видно... Через полчаса зазвонил телефон. Сам не знаю почему, но я подумал, что это звонит Липкин. И в самом деле — это был он.5
Это был он, Боря Липкин... Только-только из Амстердама или откуда-то еще... Замученный диабетом... Прилетел и звонит — чуть не с порога... Как было такое не оценить!.. — Привет, привет, — забулькал в трубке напористый с легкой картавинкой басок, забулькал, поскольку вместо «п» Липкин выговаривал нечто среднее между «п» и «б». — Юлька мне про все доложила. Ну-ну... Выходит, и ты, Брут... Но пока я молчу. Надо бы встретиться, поговорить... Ты как?.. — Надо бы, — сказал я. — Только у тебя теперь сплошные саммиты, где уж там... А то заехали бы с Юлей, посидели, чайку попили... — А что, я готов, — отозвался Липкин без промедления. — Но ты прав: до того занятый человек стал — сам себе удивляюсь... — Он рассмеялся, давая знать, что принимает мою иронию насчет саммитов... — Я чего звоню: завтрашний день у меня расписан по минутам, а послезавтра в Турцию лечу, требуется подскочить в Стамбул на пару деньков. Ну, а вернусь — тут мы и сообразим вечерочек... О’кей?.. Амстердам, Коценгаген... Теперь — Стамбул... Ну и ну... Интонация у Липкина, впрочем, была самая дружеская, словно мы не годы не видались, а какую-нибудь неделю. Между тем опустевшие книжные стеллажи взирали на меня угрюмо, как ниши в стене колумбария. Полки с томами энциклопедии ждали своей очереди. Глядя на них, я ощущал себя не то предателем, не то палачом. Я все-таки спросил: — Тебе Юля объяснила, в чем дело?.. — А как же... Не тревожься, все будет, как ты хочешь. Выходит, я зря так скверно думал о Липкине какие-то полчаса назад, не говоря уж о слухах, которые раньше до меня долетали и которым в душе я не давал должного отпора... — Кстати, — сказал я, — энциклопедия и дочке твоей пригодится. Ведь она у тебя на филфаке, или я что-то путаю?.. — Все правильно, не путаешь. — Он помолчал, посопел в трубку. — Девка она способная, головастая, только забот с ними со всеми, сам понимаешь... — Понимаю... — «Понимаю!..» Что ты понимаешь?.. Ляпнул я однажды — мол, такой-то своего оболтуса в Кембридж посылает, вот наша Зинуля и загорелась... Так ведь Кембридж — это тебе не Конотоп и даже не МГУ, он та-аких денег стоит... Хотя с другой стороны Кембридж это Кембридж, верно?.. — Вы слышите, люди?.. — запела в трубку Юлька на фальшиво-«местечковый» манер. — И это родной отец?.. Он еще ду-умает, посылать ли свою единственную дочку в Кембридж?.. Слушая, как они припираются друг с другом, я начал опасаться, как бы в связи с Кембриджем Липкин не забыл об энциклопедии. Но, пожалуй, не стоило напоминать ему о ней лишний раз. — Послушай, дорогой, — рассердился он, — мы когда с тобой встретились?.. Я не школу, не школу имею в виду... — Не помню... Лет двадцать пять назад... — Так вот, не двадцать пять, а двадцать семь, а если точно, так двадцать семь с половиной. И что — случалось за это время, чтобы Липкин тебе соврал, не сдержал слова?.. — Он круто ругнулся. — Запомни: через два дня возвращаюсь из Турции, приезжаем к тебе, забираем энциклопедию — и все о’кей. Понял?.. Привет Маше! Хоп!..6
В самом деле, напрасно я так настырничал с Липкиным... И он вполне справедливо врезал мне напоследок. Двадцать восемь лет назад — Липкин был точен — в эпоху так называемой «оттепели» (какие связаны были с ней мечты, какие надежды!..) вышел мой первый роман. Страсти вокруг него клубились, кипели... Город наш, едва он появился на прилавках, тут же разделился на его яростных сторонников и столь же яростных противников, так мне, по крайней мере, казалось: по молодости я считал, что у людей нет иных забот, кроме как ходить на читательские конференции и сражаться друг с другом на диспутах. Но тема романа по тогдашним временам и вправду была живая, горячая: сталинский культ, репрессии, поиски правды... И вот однажды — телефонный звонок. Незнакомый голос, незнакомая фамилия... — Было бы хорошо, если бы вы заглянули к нам в редакцию. Когда?.. Да прямо сейчас. Я не любил появляться в редакции нашей областной газеты. Она усердно боролась с «нашими идеологическими противниками» и представлялась мне гадючьим гнездом, от которого следует держаться подальше. Ничего хорошего я не ждал и на этот раз, входя в провонявший стоялым табачным дымом кабинет. Меня встретил новый сотрудник, моих лет, невысокий, коренастый, с рано завязавшимся брюшком и короткой негнущейся шеей, отчего, должно быть, и показался мне с первого взгляда похожим на энергичного, упитанного, но несколько неуклюжего боровка, прущего напролом. Едва я вошел, как он вскочил и забегал, закружил по тесной комнате, тасуя бумаги на столе, двигая стулья и с опаской поглядывая на дверь — все сразу. — Садитесь, — ткнул он толстым пальцем в сторону стола, за которым только что сидел сам. — И вот — почитайте... — Передо мной легли несколько исписанных от руки листков. — А я выйду, чтобы не мешать. И дверь запру — чтобы вам не мешали. Я начал читать. Почерк был разборчивым, четким, фразы гладкими, состоявшими из расхожих тогда выражений: «очернение действительности», «отсутствие партийности», «клевета на историю нашей страны» и т.п. Но вся соль, вся, так сказать, пикантность присланного (или принесенного) в редакцию материала заключалось в том, что речь в нем шла о недавнем обсуждении моего романа в пединституте, причем от начала до конца все было переврано, вывернуто на изнанку. — Ну, как, познакомились? — спросил, вернувшись, Липкин, я уже усвоил его ни о чем не говорившую мне в тот момент фамилию. — И что скажете? — Скажу, что материал идеально соответствует вашей газете. — Я сам был на обсуждении и все слышал. Хотите знать мое мнение? Липкин скомкал исписанные листы и бросил в корзину, стоявшую в углу, доверху наполненную мусором. — А главный редактор?.. Он же за такие штуки с вас голову снимет!.. — А это вас не касается, — буркнул сердито Липкин. — Кстати, вам ничего не говорит моя фамилия?.. Пришлось извиниться, сказать, что я не очень внимательно слежу за местной прессой. — Ну, а раньше вам эта фамилия не встречалась?.. Я огорчил его вторично. — Ай-яй-яй, — укорил меня Липкин, — как же так?.. А я вот начал ваш роман — чувствую, что-то знакомое. Потом вижу — ба, да ведь это та самая история, которая на весь наш город нашумела! И автор не однофамилец, как я было подумал, а — он самый, мой одноклассник!.. Через несколько минут Липкин объявил секретарю, что едет делать репортаж с обувной фабрики, запер кабинет и мы направились в расположенный поблизости подвальчик пить пиво. После пары кружек я начал кое-что припоминать, со своей стороны Липкин уточнил, что учился в нашей школе недолго, но хорошо запомнил историю, послужившую мне сюжетом для романа. Постепенно мы перешли с пива на кое-что покрепче, и родной наш город, утонувший в розовых туманах юности, начал проступать все отчетливей — с его горбатыми деревянными мостами, переброшенными через множество пересекавших его речушек и протоков; со скрипучими лестницами, ходившими ходуном внутри обветшалых и тоже деревянных домишек; с кружащим, дурманящим голову ароматом акации; с жалкими послевоенными радостями и дерзкими, будоражащими молодые сердца желаниями — переустроить мир, утвердить в нем навечно правду и справедливость... Поздно вечером, покинув подвальчик, мы долго спорили, кто кого должен провожать, и Боря Липкин твердил: «Нет, я!.. Потому что ты писатель, а я газетный репортеришка...» Мы провожали друг друга поочередно, и Липкин говорил, что тоже напишет роман и сделается знаменитым, но потом согласился с тем, что «быть знаменитым некрасиво», ведь главное — не слава, черт ее побери, а — «жила бы страна родная, и нету других забот», как пелось в популярной тогда песенке, и там было еще про снег и звезд ночной полет... И мы шли по пустынным улицам, город был рабочий, шахтерский, в нем рано ложились и рано вставали, а мы все пели про страну родную и, уже заполночь, пили за нее у меня дома, с трудом, но добившись все-таки, чтобы Маша к нам подключилась... И кто бы мог подумать, что наступит день — и я примусь заталкивать в чемодан свои манатки, чтобы податься из этой самой «страны родной», где и снег, и звезды, «и нету других забот»... И при этом заботой моей будет — загнать энциклопедию под редакцией профессора Южакова, двадцать томов, антиквариат, поскольку вывозить такое не разрешают... И я буду ждать, буду надеяться, что меня выручит и на этот раз, купит абсолютно ненужную ему энциклопедию — купит из чистого альтруизма и благородства — он, мой друг — Боря Липкин, миллионер...7
Вскоре я уехал из города, где случилось нам встретиться, и мы снова встретились несколько лет спустя... Но об этом после. А пока... Пока прошло три, прошло четыре дня вместо двух — Липкин не звонил. На пятый или шестой день я позвонил ему сам. — Да, да, я... Привез из Стамбула эту дрянь, грипп, «Гонконг-25» или хрен его знает, как называется... То в жар, то в озноб, кости ломит, в башке гудит, да еще и мой родимый диабет разыгрался... Ты уж извини, дай очухаться... Видно, ему и вправду было невмоготу. Но что-то меня насторожило в том, как он отрывисто, резко бросил трубку.8
Жизнь между тем текла, как говорится, своим чередом. Среди хлопот и беготни, которыми забит был каждый день, я выкроил время, чтобы зайти в издательство, с которым связан был много лет: проститься. Директор, увидев меня в переполненной приемной, распахнул передо мной дверь своего кабинета. Странное дело: чем реже он издавал мои книги, тем больше ко мне благоволил. Вот и на этот раз по его звонку секретарша принесла и поставила перед каждым из нас по стакану чая с кружочком лимона. У директора было улыбчивое лицо, тихий голос, мягкие манеры — слушая, что он говорит, нелегко было угадать, что он при этом думает. Объясняя свой отъезд, я упомянул о внуке, который уже три года как там... Директор достал платок, приподнял очки и не то вытер глаза, не то высморкался. — Когда говорят о моих внуках, для меня все остальное не существует, — сказал он. — Вели мне идти за ними пешком на полуостров Ямал — пойду, вели мне идти в дикие джунгли — бегом побегу, хлебом клянусь... Он полуобнял меня, провожая к выходу, и взял слово, что я напишу ему оттуда... Зашел я и в Союз писателей, куда меньше всего хотел бы заходить. В этом величественном здании, украшенном снаружи мраморными колоннами, а внутри позолоченной лепниной, помещалась редакция журнала, с которым я расстался три года назад, когда в нем решили публиковать роман о Сталине, присланный одним московским литератором. Во взводе, в котором я служил когда-то действительную, острили над сержантом: «отличный парень, но имеет массу недостатков». Таким «отличным парнем» в романе изображался Сталин, что же до недостатков, то за ним числился единственный: он доверился евреям, которые губили страну... Я забрал из редакции свою повесть, уже готовую к засылке в типографию, и распрощался с журналом. «Послушай, — пожал плечами мой приятель, — но ты-то сам как считаешь — это правильно, чтобы евреи правили Россией?..» Мне нужно было заверить какую-то справку, первый секретарь был в отпуску, второй без размышлений подмахнул свою подпись. Он был маленький, кругленький, лоснящийся, как румяное яблочко на полуденном солнце. — Немцы тоже, между прочим, едут, — сказал он, потирая ладошкой о ладошку. — Или греки... Замечательное время наступило, правда?.. Перестройка... Демократия... Границы открыты... Разве можно было раньше мечтать о таком?..9
Я заглянул и к моему зубному врачу — поправить севшие коронки. Мы были знакомы много лет, у него перебывала вся наша семья — лучшего дантиста я не видывал. Был он высок, статен, молодцеват и, несмотря на свои семьдесят, думаю, продолжал нравиться женщинам. Помимо боевых орденов он привез с фронта в качестве трофея набор зубоврачебных инструментов, сделанных из какой-то особенной стали, и действовал ими до сих пор, усадив пациента перед стареньким столиком, на котором под стеклом располагались тщательно сохраняемые почтовые открытки начала века с картинками из еврейского быта, — одно это, да еще в сочетании с рассказами Залмана Семеновича (он был прекрасный рассказчик) в домашней атмосферой — он потихоньку подрабатывал дома, в дополнение к своей убогой пенсийке — успокаивало любую боль куда вернее местной анестезии. Но на этот раз он был напряжен, расстроен, однако рад был возможности хотя бы словами облегчить душу. — Прочитал я вчера в одной центральной газете статейку, — говорил он, мягко грассируя и с привычной ловкостью роясь огромными волосатыми ручищами у меня во рту, — ничего, подходящая статейка, хоть в «Фелькешер беобахтер» печатай, слыхали про такую газетку в третьем рейхе?.. О чем статейка?.. Да все о том же — как проклятая жидовня Россию мордовала... Сплюньте, и в прямом, и в переносном смысле, вот так... И вспомнилось мне, что твердил мой отец моему старшему брату Исааку... А Исаак был из тех, кто считал, что еврею не годится сидеть в купейном вагоне, он должен бежать впереди паровоза, который «вперед лети, в коммуне остановка...» «Вы все похожи на человека, — говорил ему отец, — который забрался в чужой дом и, не спрося хозяина, взялся переставлять мебель...» Вам не кажется, что в этих словах был свой резон?.. Сидя с раскрытым ртом, я смог издать лишь довольно невнятный горловой звук. — Но потом я подумал, — продолжал Залман Семенович, — а что это значит — чужой дом?.. Разве мы не строили этот дом вместе со всеми? Почему же нам раньше не говорили, что мы строим чужой дом?.. Все мы строили дом, в котором надеялись жить, и когда подоспело время — защищали его от врага, и жизни свои клали за этот самый дом, разве не так?.. И с каких же пор стал он для одних — своим, а для других — чужим?.. — Сплюньте, сплюньте, — приговаривал он, — вот вода, полощите... Кстати, рассказывают, что на таможне теперь не отбирают орденов, разрешают брать с собой... Представляете, какой прогресс... При Брежневе не разрешали, при Ельцине разрешают...10
Прошли Недели две или три — я никак не мог дозвониться до Липкина. — Весь в делах, — говорила Юлька и шумно, будто с разбега, дышала в трубку. — И у меня — дела, дела... Вдруг подвернулась квартира для дочки, в самом центре, продают срочно, не хочется упустить... А хлопот с оформлением — ужас!.. Я пережидал несколько дней и звонил снова. — Липкин?.. Да нету, нету твоего Липкина!.. — кричала Юлька, уже вплотную со мной на «ты». — Вчера с какими-то датчанами валандался, заявился домой ни свет — ни заря, сегодня с утра — в аэропорт, французы прилетают... И так день за днем, ночь за ночью... Я уже и ультиматум ему объявила: раз ты дома не бываешь, все по зарубежьям шляешься, привези мне из какого-нибудь секс-шопа эту самую штучку, которая на три буквы... Пускай у меня хотя бы эрзац будет, пока я чего другого не подыщу... — А что мне остается, сам посуди?.. Она похохатывала, дразнила. Я пытался переключить разговор на Липкина. — Так я же тебе объяснила, — обрывала она, раздраженная тем, что я не поддерживаю игру. — Когда его можно застать — не зна-ю!.. Ну-ну... Кажется, Липкин, будучи в командировке, встретил ее в каком-то сельмаге, втрескался по уши, развелся с первой женой... Я клал трубку, давая себе слово больше не звонить, и не выдерживал... Что-то случилось, почему Липкин стал избегать меня... Что?.. Или он в самом деле так занят, и во мне говорит моя обычная мнительность?.. Однажды я все-таки наткнулся на Липкина. Похоже, он был не очень-то рад моему звонку. — Я все помню, — произнес он сухо. — Вот вернусь из Штатов — и все сделаем, я своему слову хозяин. — Штаты?.. — Сердце мое рванулось куда-то и полетело кувырком вниз, как бумажный змей у которого лопнула бечевка. — Когда?.. На сколько?.. Ведь ты обещал, я жду... — Говорю тебе: вернусь, и все будет о'кей... На сколько?.. На неделю. Вашингтон, Нью-Йорк, Филадельфия. Поездка ответственная, сам понимаешь, требуется подготовка... Я понимал одно: в конце концов, мне терять нечего. В ту минуту я чувствовал себя Цезарем, переходящим Рубикон, Бонапартом на Аркольском мосту... — Мы должны встретиться, Боря, — сказал я. — Мне нужно задать тебе вопрос, один-единственный... — Мы вылетаем послезавтра, — заторопился Липкин, — а завтрашний день у меня расписан... — Тогда сегодня, — сказал я. — Сегодня, Боря. Сейчас. — Напор, с которым это было произнесено, подействовал. Он согласился. Правда, добавив при этом: — Жду тебя через полчаса, десять минут — твои. Знаешь, где мой офис?..11
Дальнейший мой рассказ приобретает характер почти фантасмагорический. Но что делать, если фантастика стала привычным компонентом нашей жизни?.. Начать с того, что улицу Казачью, на которой находился офис Липкина, я никак не мог отыскать, хотя крутился вокруг да около немало времени, пока не выяснилось, что Казачья — это хорошо мне известная Пролетарская, которой возвращено старое название, эпидемия переименований захлестнула и наши края. Пролетарская же была мне хорошо известна, здесь в небольшом бревенчатом домике располагалась в прошлом прокуратура, в которую меня приглашали по делу Левина. Было это в семидесятых, в разгар борьбы с «международным сионизмом» и т.д. Органы госбезопасности трудились вовсю. Несколько преподавателей-евреев было изгнано из университета, в том числе и Левин. Истерзанный злобной и лживой от начала до конца кампанией, измученный допросами, обысками, угрозами, заслышав ранним утром вежливый, как обычно, звоночек в дверь и приметив знакомую машину возле подъезда, он выскочил на балкон и кинулся вниз с четвертого этажа. Левин был другом нашей семьи. Меня вызвали в прокуратуру и дали понять, что причиной самоубийства является психическая ненормальность Левина, якобы зафиксированная врачами, я же со своей стороны должен ее подтвердить. Однако я настаивал на том, что Левин был психически здоров, следствию же надлежало бы установить, с кем встречался покойный в последние дни, не нарушало ли нечто неординарное размеренного течения профессорской жизни... Все это я излагал, исписывая в тихой ярости листок за листком и видя перед собой не сидевшего за столом напротив следователя, украдкой наблюдавшего за мной, а — Левина, которого по дороге из морга на кладбище завезли домой, и гроб, который, не поднимая на четвертый этаж, где он жил, поставили посреди асфальтовой дорожки на две табуретки, — все мы, друзья, знакомые и соседи (Левин был старым холостяком) стояли перед гробом, снежинки падали, не тая, на умело подрумяненные щеки, на гладкий высокий лоб, рассеченный хорошо заметной сквозь грим фиолетовой полосой, на плотно сжатые тонкие губы... Так что Пролетарская, ныне Казачья, была мне достаточно памятна. Фантасмагория же заключалась в том, что именно на том доме, где раньше находилась прокуратура, я обнаружил табличку с номером, который я разыскивал...12
Прокуратурой здесь теперь и не пахло. Бревенчатый домик до совершенной неузнаваемости переменил свой вид: стены были выложены мраморной плиткой, окна и двери — сплошное, окантованное сталью стекло, перед входом — ступени из серого гранита, во весь фасад — широкий, обшитый металлом козырек... Перестройка, впрочем, была завершена только наполовину — внутри от краски щипало в глазах, пол пересекали мостки, отражаясь в глянце не успевшего затвердеть лака. — Я к Липкину, — сказал я вахтерше, сидевшей за тумбой с тремя телефонами, красным, зеленым и белым. — К Борису Липкину, — добавил я, запоздало сообразив, что не знаю ни отчества Липкина, ни официального его положения. — Проходите, — проговорила вахтерша, с опаской посмотрев на меня, и поправила платочек, по-деревенски повязанный на голове. — Да глядите, не прилипните к полу, — остерегла она меня, поскольку мосток, на который я ступил, едва не опрокинулся. «Липкин», «липнуть», «прилипнуть» — крутилось у меня в голове, пока я, балансируя руками, добирался по узким дощечкам до приемной. Здесь все сверкало — лак, полировка, стекло. Секретарша средних лет казалась тоже созданной из этих материалов. — Сегодня у нас неприемный день, — сказала она, передернув плечами. Слово «Липкин», произнесенное без достаточной почтительности, исказило ее лицо оскорбленной гримасой. — А вы доложите... — сказал я. — Доложите вашему шефу, боссу или как там это у вас называется... Он знает. Спустя минуту после того, как она вошла в кабинет, оттуда выскользнул один из тех лощеных типов, которые бесшумно, словно двигаясь на коньках-роликах, сновали в приемной... — Вас ожидают, — проговорил он с некоторой оторопелостью на лице. Пройдя через тамбур, я толкнул дверь и увидел Липкина. Он шел мне навстречу, раскинув руки. Его серое, порядком обрюзгшее лицо светилось улыбкой. Он притиснул меня к отвислому, не умещающемуся под пиджаком животу. Три или четыре человека, находящихся в кабинете, взирали на нас с умилением. Что-то туманно-знакомое мерещилось мне в их лицах. Липкин похлопал меня по спине, откинул голову, вгляделся в меня долгим, протяжным взглядом и вздохнул с явной сокрушенностью. — Н-нда-а, брат, — произнес он врастяжку, возвращаясь к своему огромному столу, оснащенному множеством телефонов. Я бы тоже мог сказать «н-нда-а», и не менее выразительно, — мне помнился другой Липкин, тот, который с молодым азартом принимал рискованные решения, мечтал написать роман и стать знаменитым... Указав мне на кресло перед столом, он познакомил меня с теми, кто находился в этот момент в кабинете, называя имя и фамилию, за которыми следовал кивок головой, похожий на полупоклон, что же до лакированно-полированно-стеклянной секретарши, то она изобразила нечто подобное книксену. Извинясь передо мной, Липкин минут пятнадцать-двадцать занимался делами. Перед ним ложились списки тех, кто должен был ехать с ним в Америку, и он кого-то решительно вычеркивал, кого-то вставлял. Один из его помощников зачитал только что полученный факс по поводу мест, бронируемых в отелях Вашингтона, Нью-Йорка и Филадельфии. Липкин продиктовал текст ответного факса. Затем было несколько следовавших друг за другом звонков по поводу партии автомашин, отгружаемых прямо с завода в Тольятти, и каракуля, перебрасываемого для выделки из Элисты в Ереван, чтобы поспеть к пушному аукциону в Лондоне. Потом был звонок из Парижа. Поговорив с некоей Инной о погоде и выяснив, что погода в Париже скверная, целыми днями моросит дождь, Липкин заверил свою собеседницу в том, что духи («те самые, за которые ты обещала отдаться любому мужчине») уже в нижнем ящике его стола, это первое, а второе — два вагона с листовой медью будут отправлены во Францию не сегодня — завтра, лицензия получена... — Они там этих наших шаляй-валяй не признают, — обернулся он ко мне, — нарушил сроки — плати неустойку, а это по контракту миллионы франков... К тому же у меня небольшое предприятие под Лионом, так что сам понимаешь... Он продолжал слушать, диктовать, отвечать на звонки, одни бумаги на ходу подписывать, другие править... Я смотрел, слушал — и не верил себе. Этот мраморно-гранитный офис, эти факсы и звонки из Вашингтона и Парижа, этот каракуль для Лондона и листовая медь для кого-то еще... И вдобавок — «небольшое предприятие» под Лионом... И все это — Боря Липкин... Да в сравнении с масштабом дел, в которые он погружен, такой мизер — то, ради чего я к нему явился, ради чего ловил, охотился за ним по телефону... О господи, думал я, и это — после Галича, после Юрия Домбровского... После «самиздата», диссидентства, «хроник», отпечатанных на тончайшей бумаге и передаваемых из рук в руки... После Сахарова, Солженицына, после всего...13
— Ну, вот, — сказал Липкин, покончив с делами и приказав секретарше никого не впускать и ни с кем не соединять, — ты теперь сам увидел... И так — с утра до ночи... Собачья жизнь... — Он шумно вздохнул. — Послушай, Боря, — повел я рукой вокруг, — откуда у тебя все это?.. Когда это ты успел?.. Глаза Липкина колюче блеснули под наплывами век: — Спрашиваешь, когда успел?.. Успел, пока ты чирикал на машинке свои романы, понял?.. (Он произнес «романы» с ударением на «о»). И потом — пора бы знать: о таких вещах в приличном обществе не спрашивают. Скажу одно: бизнес есть бизнес... Эти слова я уже слышал... — «От трудов праведных...» — пробормотал я. — «...не наживешь палат каменных»?.. — подхватил Липкин. — Это верно. Только кому она, эта твоя праведность, сейчас нужна?.. Сейчас нужно страну выволакивать из дерьма, вводить ее в цивилизованный мир... — И для этого требуется небольшой заводик в Лионе?.. — Для этого требуются деньги, как ты не понимаешь! Деньги, деньги и еще раз деньги!.. — Да-да, — сказал я. — Как это мы пели: «Жила бы страна родная...» Помнишь?.. «И нету других забот...» — Помню, как не помнить... — Он то ли притворился, то ли в самом деле не уловил иронии, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. — «И нету других забот...» И как там дальше: «И снег, и ветер, и звезд ночной полет...» — «Меня мое сердце...» — Я споткнулся: — В какую-то «даль зовет...» — «В какую-то...» — передразнил меня Липкин. — Вот видишь, и сам не помнишь... А я помню: «В тревожную даль зовет...» В тревожную, в тревожную... Боже, какими мы были дураками!.. — Он рассмеялся, черты лица его расплылись и смягчились. — Но сейчас не о том речь... Я хотел спросить у тебя: чего это ты вдруг надумал?.. Ты хоть понимаешь, что ты с собой делаешь? Я ведь по тем краям поездил, повидал кое-что... Думаешь, там ты кому-то нужен будешь? Здесь тебя когда-никогда, а печатали, а там кто тебя печатать станет?.. — Все это мне известно, Боря, — сказал я. — И все думано-передумано... — И ты понимаешь, что для тебя это — конец, самоубийство? — Понимаю. — Тогда — почему же?.. Взгляд, пронзивший меня, сделался скорбным и мудрым, как у старого попугая, который всю свою столетнюю жизнь прожил за прутьями клетки. — Что же, могу ответить, — сказал я. — Хотя это, конечно, не ответ... — Я почувствовал, как дернулось, заколотилось мое сердце. — Когда моя дочь заговорила об отъезде, а я был уверен, что она и мысли такой не допускает, так я ее воспитал... И вот она взяла и заговорила, и я перебрал все аргументы, и те, и эти, и она барахталась в них, не в силах опровергнуть, и я жалел ее, а себя ненавидел за то, что так жестоко издеваюсь над ребенком... И знаешь, чем она меня сразила?.. — Папа, — сказала она, — я не хочу, чтобы мой сын когда-нибудь повторил твою судьбу... Твою или Ефима Иосифовича... (Так звали Левина). Она хорошо помнила Левина. Приходя к нам, он сажал ее, совсем еще малышку, к себе на колени, доставал из кармана шоколадку и рассказывал смешные истории... Бывают моменты, когда слова излишни. Липкин сидел, обхватив голову руками, черные, с густой проседью волосы топорщились между напрягшихся пальцев. Прошла минута, другая... Он тяжело поднялся, заскрипев креслом, вышел из-за стола. Я поднялся ему навстречу. — Понимаю, — сказал он, обняв меня за плечи, опустив голову — щека к щеке. — Все понимаю... — Мы постояли, как бы прислушиваясь к дыханию друг друга. Вдруг он отстранился, взглянул на часы и быстрой, деловитой походкой вернулся к столу. — Ну, говори, что для тебя сделать?.. Я напомнил ему об энциклопедии. — Я серьезно спрашиваю, чем тебе помочь? — Он откинулся на спинку стула и смотрел на меня в упор. Какое-то самолюбиво-ребячливое выражение мелькнуло в его глазах, сердито блестевших из-под лохматых бровей. Казалось, если я не отвечу, он смертельно обидится. Я рассмеялся. — Боря, — сказал я. — Ты уже однажды помог мне... За такие штуки тебя тогда запросто могли вытурить из редакции... Пухлые губы Липкина тронула довольная усмешка. — Думаешь, мне мало тогда досталось от главного?.. Ему ведь тут же настучали, кто я и с кем вожусь. Все было... — Но тут он снова сделался серьезным, даже мрачным. — Сдается мне, ты все-таки чего-то недопонимаешь. По-твоему, в наше время кому-нибудь еще нужны эти выдумки — мораль, совесть, истина и все такое?.. Чушь! В них сейчас не верят даже дети!.. Он отрывисто щелкнул ящиком стола и сунул мне в лицо зажатую в кулаке пачку грязно-зеленых бумажек: — Вот во что верят люди, вот что им нужно! Кто владеет этим — владеет всем!.. И теперь... — Он кинул деньги в ящик и с треском его захлопнул. Его лицо потемнело, голос налился и стал грозным: — Теперь мы увидим, кто и у кого попляшет!.. Прежде, чем я успел что-то сказать, за дверями послышались голоса, шаги, наружная дверь тамбура взвизгнула еще не успевшими разработаться петлями. — Я, кажется, предупреждал!.. — с досадой крикнул в селекторную трубку Липкин. И смолк. Распахнулась дверь. В кабинет без стука, уверенным хозяйским шагом вошел Святослав Родионов. Я обалдело уставился на него...14
Дело в том, что был он злейшим нашим врагом, Святослав Родионов, моим и Липкина, правда, по разным причинам... Еще недавно являлся он чем-то вроде всевластного визиря при шахе или султане, занимая с виду малозначительную должность — был помощником при Первом Лице в нашей республике. Однако стоило ему обронить пару слов как бы от имени Первого Лица или вписать несколько строчек в очередной доклад, которому он, в соответствии со своими обязанностями, придавал окончательный, вид, — и над головой обреченной на заклание жертвы сверкала молния, гремел гром, все летело в тартарары — репутация, положение, карьера. К тому же Родионов числил себя литературным критиком и публицистом, постоянно изобличая в своих статьях «израильских агрессоров», «еврейских националистов» и «тайных сионистов». Что до меня, то я все годы чувствовал на горле удавку, наброшенную Родионовым. Она то затягивалась так, что я по нескольку лет не мог опубликовать ни строки, то слегка ослабевала — ровно настолько, чтобы позволить мне напечатать повесть или роман, которые тут же подвергались разносу. Липкин в то время работал секретарем в городской газете, регулярно печатавшей родионовские статьи, и был доволен жизнью. Родионов ему покровительствовал, чем он при случае любил прихвастнуть. А встретив меня на улице и задав два-три сочувственных вопроса, ободряюще хлопал по плечу и приглашал к себе домой — под зернистую икру отведать какой-нибудь необыкновенной, идущей на экспорт водочки... Я обещал, но ни разу его приглашением не воспользовался. И вдруг Липкина исключили из партии, уволили с работы и, мало того, потребовали освободить квартиру, в которую он только-только вселился... Обо всем этом я узнал, когда Липкин позвонил мне и рвущимся, клокочущим от возбуждения голосом попросил приехать к нему. Дом, в который я попал, ничем не напоминал стандартную хрущевскую пятиэтажку, в которой мы с Машей много лет жили на окраине города. Ну, а тут — лифты, лоджии, высоченные потолки... Я поднялся к Липкину на двенадцатый этаж. Казалось, чудовищной силы ураган ворвался к нему в квартиру, все разворотил, сдвинул с места и унесся дальше. В квартире шел капитальнейший, с размахом затеянный Липкиным ремонт — навешивались двери «под дуб», входившие тогда в моду, меняли колер стены, черным паркетом выстилался пол... Но все было брошено на полдороге, всюду громоздились груды вещей, новая мебель стояла не распакованной, а сам Липкин, распаренный, красный, сидел на кухне в майке и трусах перед водруженной на табуретку машинкой и сочинял жалобу в ЦК КПСС. — Это все Родионов, сучара!.. — крикнул он, едва я перешагнул порог. — Сволочь! Антисемит! Ну, я ему, гаду, покажу!.. Он сходу предложил мне принять участие в совместной акции против Родионова: — Он тебе тоже ведь жить не дает!.. Такие субчики нашего брата в Бабий Яр загоняли, в Освенцим!.. Пускай там, наверху, все узнают!.. — Он весь дрожал от ярости, табурет под ним скрипел и раскачивался, ходил ходуном. «Тоже...» — сорвалось у него. — «Тоже...» Словечко это меня задело, зацепило, но я постарался пропустить его мимо ушей. — Послушай, Боря, кому и на кого ты собрался жаловаться? — сказал я. — Кому и на кого?.. И потом: как это ты отхватил такие хоромы?.. — Как?.. Доброе дело сделал, человека спас... На него такую телегу сочинили, что если бы ее напечатать — хана, видали бы его в гробу в белых тапочках!.. Вот он и отплатил — добром за добро... — А Родионов?.. — Родионов, гаденыш... Он же писать не умеет, пришлось его последнюю статью там подстричь, здесь подчистить, вот он и вызверился: «Как ты посмел?.. — кричит. — Ты не здесь, ты у себя в Израиле свои порядки устанавливай!..» — Я ему что-то вякнул, а он: «Я тебя в порошок сотру!..» И стер... Воспользовался тем, что в редакции хаеж подняли, квартире моей позавидовали... Я их насквозь вижу — черносотенцы, погромщики! И Родионов — главный антисемит!.. — Погоди, — говорю я, — Боря... Кто такой Родионов, ты мне не рассказывай... Но ведь и сам-то ты тоже хорош... Но Липкин и слышать ничего не хотел: — Ты что, за тех, кто нас живьем закопать мечтает?.. Какой же ты еврей после этого?.. — И что-то еще — про то, что евреи должны защищать друг друга... — Защищать евреев не значит — защищать жуликов... — сказал я. — Ты кого это имеешь в виду?.. — подскочил он. — Да тех из нас, кто снабжает лишними козырями антисемитов!.. Можно было бы напомнить ему и о родионовских статьях, которые он все эти годы печатал... Но я — может, и зря!.. — пожалел, не стал его добивать... На другой день Липкин позвонил мне: — Наверное, ты прав... Там, наверху, сидят такие же Родионовы... Какой смысл к ним обращаться... Голос у Липкина был покаянный, хотя вряд ли он был согласен со всем, о чем я говорил. Зато с началом «перестройки» Борю Липкина ждал головокружительный взлет. Он превратился в жертву партократии, в отважного бойца за что-то и против чего-то. Нимб героя и мученика парил у него над головой... Родионов же в связи с отставкой Первого Лица оказался не у дел, говорили, он пишет на досуге мемуары... Во всяком случае, меньше всего я думал встретить его в офисе Липкина.15
Итак, он вошел, твердо, по-хозяйски ступая... Еще не сообразив, кто это, я увидел, как заметались, заегозили глаза у Липкина, как он привскочил, ударясь бедром о край стола, и устремился навстречу вошедшему, который, напротив, отнюдь не спешил и, приближаясь к Липкину, держал развернутую для рукопожатия ладонь на уровне пупа. На полпути к Липкину он вдруг изменил курс и повернулся ко мне. Только тут я узнал Родионова! Да и где было его узнать!.. Вместо облика вышколенного партаппаратчика «без особых примет» — округлая, холеная бородка а-ля Столыпин, косой пробор, делящий надвое ржаво-рыжие волосы, насмешливый огонек в маленьких, остро посверкивающих глазках... Я не успел опомниться, как мою руку стиснули его жесткие, цепкие пальцы, на одном из которых блестело золотое кольцо. — Вот не думал — не гадал, — проговорил Родионов, широко улыбаясь мне тонкими, в ниточку, губами и при этом как бы попутно, не глядя, протягивая руку Липкину. Тот поспешно подхватил ее и, удерживая в своей, попытался продлить рукопожатие... Родионов уселся в кресло напротив меня. Между нами был стол, приставленный торцом к липкинскому. Однако не стол находился между нами, не слой прохладного, приятно колеблемого вентилятором воздуха, — раскаленная река взаимной ненависти разделяла нас, багровый туман клубился перед моими глазами. Но себя в этот момент я ненавидел едва ли не сильней, чем Родионова, — за то, что не выдержал, ответно протянул ему руку... — Рад, очень рад вас видеть, — произнес Родионов привычным, уверенным тоном. — Старый друг лучше новых двух... Так ведь?.. — подмигнул он. — Не всегда, — сказал я. — Намек понял!.. — хохотнул Родионов. — Только давайте условимся: кто прежнее помянет... Или вы по Ветхому завету — око за око, зуб за зуб?.. — А вы — по Новому?.. Если по правой щеке ударят, подставляете левую?.. — А как же... Мы по-нашему, по-христиански, по православному... Верно, Борис?.. — Родионов снова хохотнул, а Липкин покраснел и втянул голову в плечи. — Дружок-то ваш, между прочим, недавно истинную веру принял,— сказал Родионов. — Можете убедиться... — Он потянулся было к Липкину, но Липкин, как бы защищаясь, торопливо накрыл грудь ладонью. Ну-ну... Вот уж поистине — чудеса в решете... Липкин сидел насупясь, не поднимая на меня глаз. — Кстати, вы что же, уезжать собираетесь?.. — продолжал Родионов. — Такие непроверенные слухи циркулируют среди широкой общественности... — Собираюсь... — Вот как... И книги свои, слышал, распродаете?.. К примеру, энциклопедию под редакцией Южакова?.. Вы ее Борису сватаете, а зачем она ему?.. Другое дело — мне. Может, сговоримся?.. «Мы за ценой, не постоим...», как в песне поется. — Она уже продана, — сказал я неожиданно для самого себя. — Продана? Когда? Что же ты раньше молчал?.. — Липкин растерянно взглянул на Родионова. — Вот как... — Глаза у Родионова сжались в щелочки. — Что же, бог в помощь... Бог в помощь... — проговорил он задумчиво. И словно внезапно наткнулся на неожиданную мысль: — А знаете, вы правильно делаете, что уезжаете. Очень правильно... А, Липкин?.. — обернулся он к Липкину. — Что скажешь?.. — Скажу, он правильно делает, — поддакнул Липкин. Он по-прежнему не смотрел на меня, да и я на него тоже... — Значит, и вы... — Родионов подчеркнул слово «вы», произнеся его с растяжкой, и коротко пробарабанил по столу. — Так-так... — Вашими молитвами, — сказал я. — Вы ведь давно этого хотели?.. Он вздохнул: — Если честно, то — да, хотел. Уверен, что так будет лучше. — Для кого? — спросил я. Мне вспомнился Левин, как он лежал в гробу и снежинки падали на его рассеченный лоб. В те годы Родионов резвился вовсю, изобличая «еврейских националистов»... Липкин ерзал в кресле, исподтишка посматривая в мою сторону. Родионов молчал, как бы решая, стоит ли отвечать на мой вопрос. — Думаю, так будет лучше... И для вас, и для нас... — Он погладил бородку. — Но в первую голову — для вас... Ведь, согласитесь, рано или поздно кому-то придется отвечать перед русским народом за все, что вы над ним учинили... Рано или поздно... А мы, — уже другим, трибунным голосом добавил он, оборачиваясь к Липкину, — мы будем его спасать, вызволять из беды... Поможем ему возродиться... Так ведь?.. Липкин с готовностью и не без важности кивнул. Вот как... «Спасать»... «Вызволять»... «Возрождать»... Перед микрорайоном, в котором мы жили, на самой окраине города не так давно раскинулась громадная, без конца и края толкучка. Чтобы добраться от автобусной остановки до своего дома, требовалось пробиться сквозь толпу, сквозь блуждающую от прилавка к прилавку пьянь, сквозь шныряющую между взрослыми вороватую мелюзгу, протиснуться сквозь густые ряды «челноков», торгующих китайскими куртками, турецкими майками, штатовскими джинсами. У входа кишели, просили милостыню нищие — кто стоя, кто сидя на земле, выставив перед собой фуражку или жестяную баночку с горсткой монеток на донце... Это и есть - «спасение», «возрождение»?.. Сук-кины сыны!.. А эта столыпинская бородка, этот пробор... Этот офис, куда входит Родионов хозяином... Разыгрывая из себя негоцианта а-ля рюсс в стиле ретро... А эта шушера, которая прислуживает Липкину, — это же вчерашний партийный истеблишмент... Ведь я раньше слышал их имена, встречал их рожи... Они лишились своих кресел, своих привилегий?.. Не беда: они перепродают автомашины из Тольятти, сбывают медь во Францию, наживаются на каракуле в Лондоне,гребут миллионы, гребут валюту, обдирают страну, обдирают народ, зато в Вашингтоне их приветствуют — демократия, свободный рынок, сотрудничество... В чем?.. С кем?.. За чей счет?.. И придет день — они заложат Липкина. Сейчас он для них — эмблема, фирменный знак. Но настанет момент — и они укажут на Липкина, а сами опять предстанут в роли патриотов, спасителей отчизны, заступников за поруганный народ... — Ну, что же, — сказал я, поднимаясь, — вызволяйте, возрождайте, не стану мешать. Только, сдается мне, в этих делах вы такие же специалисты, как и в области национальных проблем... Помните старый анекдот: в одной африканской стране удачно решили еврейский вопрос. Отправились наши учиться, перенимать передовой опыт. Спрашивают, что да как. А им объясняют: все очень просто, был у нас один еврей — и мы его съели... — Тебя, Боря, кажется, вполне устраивает такой вариант, — произнес я уже в дверях. — А вас там не было, Родионов, среди наших специалистов?.. Наверняка вы там были, у вас хорошая школа...16
Как ни странно, именно в ту секунду, когда я, не думая, сморозил Родионову, что энциклопедия уже продана, у меня возник вполне четкий план. Я изложил его Маше. Она его одобрила: «Когда теряешь все, что значат несколько тысяч?..» Я обо всем договорился с городской библиотекой... Мы были связаны добрыми отношениями много лет — здесь проводились конференции по моим произведениям, встречи с читателями, в особом шкафу хранились книги с автографами, среди них и мои. Директриса, женщина крупного сложения, грубоватая на вид, с широкоскулым крестьянским лицом, помедлив с минуту и что-то, видимо, просчитав в уме, сообщила, что у них имеются недоиспользованные фонды на приобретение новой литературы, библиотека не очень много, но кое-что сможет мне уплатить... Я попросил ее больше не заикаться о плате, и Екатерина Тимофеевна, кажется, даже обиделась, пожала плечами, вышла из кабинета, оставив меня в одиночестве, и через некоторое время вернулась — с красными глазами и мокрым, скомканным в кулаке платком. — Ну, как знаете, — сказала она, глядя в окно, за которым шелестел и переливался на солнце свежей серебристо-зеленой листвой молодой тополек. — За подарок ваш, конечно, большое вам спасибо, только лучше бы энциклопедия ваша осталась при вас, а вы сами никуда... никуда бы... — Она смолкла. Никто за все это время не сказал мне ничего подобного. Никто... Я подошел к столу, за которым она сидела, наклонился к руке, сжимавшей платочек, и коснулся, губами каждой из побелевших от напряжения косточек. Екатерина Тимофеевна не шевельнулась, будто ничего не заметила. — Вот вы — писатель... Вы можете мне объяснить, что случилось?.. — по-прежнему глядя в окно, спросила она. — Что происходит — со страной, со всеми нами?.. Что?..17
Мы встретились несколько лет спустя в Нью-Йорке, в Центральном парке — я и Липкин... Было уже на исходе, как здесь говорят, «индейское (по-нашему — «бабье») лето», поразительная пора последнего всплеска жизненных сил в предощущении близкой гибели. Когда-то я видел, как на Кавказе остролистые, шипастые агавы накануне зимы выбрасывают из сердцевины стреловидный двух-трех метровый цветонос, на вершине которого вызывающе пламенеют красные, розовые, пурпурные лепестки... В Центральном парке агавы не росли, но и без них в это время года он был прекрасен: уже нежно золотились трепетавшие на ветерке акации, уже в светлой гуще кленовой листвы желтели, рдели, пунцовели налитые сухим осенним жаром огни, только дубы как ни в чем ни бывало пышно зеленели, красуясь нетронутой мощью и время от времени шлепая об асфальт не продолговатые, а непривычно-круглые желуди. Я сидел на ярком, но уже негреющем солнцепеке и читал свой рассказ, опубликованный одной русскоязычной нью-йоркской газетой. Рассказы мои печатали редко. Не испытывая большой нежности к своей родине, я не хотел уподобляться тем, кто прежде искусно приспосабливался и преданно лизал ей пятки, а ныне, в безопасном отдалении, плевал через океан в ее сторону ядовитой слюной... Рассказ, написанный легким, прозрачным слогом, получился живым. Я перечитывал его с давно забытым удовольствием, заметив при этом лишь краем глаза, как мимо меня по дорожке прошел грузный, рыхло сложенный человек в балахонистом, табачного цвета плаще, расстегнутом спереди и едва не метущим землю раскидистыми полами. Я запоздало узнал его, глядя в широкую, плотную спину с покатыми плечами... Липкин!.. Я окликнул его. Мы обнялись и присели, не столько, кажется, обрадованные, сколько удивленные неожиданной встречей. Хотя можно ли чему-то удивляться в Нью-Йорке?.. Он был все тот же Боря Липкин, правда, еще более обрюзгший и с заметной тусклинкой в когда-то горячо блестевших карих глазах. Возможно, из-за этой тусклинки да седины в волосах он показался мне в какой-то момент как бы припорошенным тонким налетом пыли. — Что ты тут делаешь? — Пока присматриваюсь... — Присматриваешься?.. — не понял я. — Ты здесь довольно часто бывал, чтобы успеть присмотреться.... — Бывал, но не в таком качестве... — Он вздохнул и выразительно посмотрел на меня. — Так ты?.. — Да, вот именно... Так же, как ты... — Но почему?.. Он посопел, порылся в карманах, достал платок и с шумом высморкался. — Скажу тебе одно: пока мы нужны, нас терпят... Понял?.. Будь то Россия, Бразилия, или какая-нибудь Лапландия... И твоя благословенная Америка тоже, не сомневайся... Нас терпят, пока мы нужны, попомни мои слова... — Он похлопал пухлой рукой меня по колену. — Так было, так есть и так будет... Повсюду, кроме одной страны, ты знаешь, какой... Я не верил своим ушам. Я не верил своим глазам. Я помнил, как он, Боря Липкин, поднялся, навис над столом, занимавшим пол-офиса, и потряс толстой, стиснутой в кулаке пачкой долларов: — Теперь мы увидим, кто и у кого попляшет!.. — Что же случилось?.. Ведь ты был в такой дружбе с Родионовым... И мало того, — съязвил я, не удержавшись, — ты ведь даже... Правда, не знаю, так ли это на самом деле... Крестился... — С волками жить — по волчьи выть... — угрюмо буркнул, скосившись в сторону, Липкин. — М-м-м... И все-таки Родионов... — «Родионов! Родионов!..» — Липкин вспыхнул, одутловатые щеки его побагровели. — А что — Родионов?.. Ты думаешь, он за человека меня считал когда-нибудь?.. Кто я для него был?.. Жид!.. Понял?.. Жид пархатый!.. Жидяра!.. Усек?.. «Умный еврей при губернаторе» — слыхал про такую должность?.. Так вот: все эти Березовские, Гусинские, Ходорковские и прочие — «умные евреи при губернаторе»!.. И все!.. И не больше того!.. А настанет момент, когда у них появятся свои Березовские и Гусинские, тогда этим тоже дадут хо-орошего леща под задницу и выпрут на все четыре стороны!.. Думаешь, почему они денежки в загранбанках держат?.. Да все поэтому!.. — Но ты-то... Заводик под Лионом или как это — «небольшое предприятие»... То да се... — «То да се»!.. Думаешь, все это мое было?.. Я же сказал: я был им нужен до поры до времени — и только!.. Моего, если хочешь знать, тут было кот наплакал!.. Мы помолчали. С дуба, под которым мы сидели, сорвался желудь и шмякнулся об асфальт. — Ты что же, совсем нищим сюда приехал?.. Видимо, Липкин уловил в моем голосе жалостливую нотку и усмехнулся: — Ну, нет, напрасно ты меня за окончательного пентюха держишь... Правда, если бы я не дал недавно маху с лицензиями, а сунул, кому требуется... Да что теперь говорить!.. На хлеб с молочишком нам с Юлькой хватит, а может и еще кое на что... Он покровительственно, точь-в-точь как в свое время у себя в офисе, посмотрел на меня, на мою легкую и довольно поношенную, еще из Союза, куртку, на грубые, на толстой подошве, туфли китайского производства, на свернутую в трубку газету (мне почему-то не хотелось объяснять Липкину, что в ней...) — и под его взглядом вдруг вспомнилась мне огромная, подступавшая к нашим окнам толкучка, беспорядочное коловращение массы народа, пьяные, надрывные голоса, наглые выкрики, призывные, молящие глаза, кишение стариков и старух, выпрашивающих милостыню у входа... — Я знаю, о чем ты думаешь, что хочешь сказать... — Липкин улыбался, но кончики губ его дрожали, казалось, ему стоит больших усилий сдержаться. — Что мы, коммерсанты, бизнесмены — грабители, кровопийцы... Ведь так?.. Но ты-то — не грабитель, не кровопийца, а совсем даже, как говорится, наоборот... И что же?.. Оба мы сидим на одной скамеечке, рядышком, в Нью-Йорке... Скажешь, случайность?.. Нет, это судьба. Наша еврейская судьба...18
В самом деле, тут было над чем подумать... Липкин говорил об антисемитах... О Родионове... О России, в которой евреям нельзя, невозможно жить... Об антисемитской компании, которая там развернулась и набирает темпы... А я все думал о его словах по поводу «одной скамеечки» и «еврейской судьбы» ... Да, мы сидели рядом, на одной скамеечку, но что между нами было общего?.. Когда-то — единственный раз! — наши пути пересеклись в провонявшем табачным дымом редакционном кабинете — и потом разошлись-разбежались в разные стороны... Можно ли представить более несхожих людей, чем мы с Липкиным?.. О какой «единой судьбе» можно говорить?.. А тысячи, сотни тысяч наших эмигрантов?.. Между ними, как и у каждого народа, есть подлецы и праведники, рвачи и добросовестные трудяги, рьяные поклонники «золотого тельца» и бессеребренники, люди чести и долга... Они по-разному относились к земле, на которой жили, рождали детей — одни воевали за нее, отдавали жизни, строили, учили, лечили, другие старались побольше выжать из нее для себя, там обмануть, здесь словчить... Что между ними общего? Некий гипотетический предок, которого никто никогда не видел?.. Пещера, где он жил?.. Я думал обо всем этом, вяло прислушиваясь к тому, о чем говорил Липкин, а говорил он о том, что они с Юлькой намерены открыть пансионат для приезжающих в Нью-Йорк погостить из России, а впоследствии, возможно, и небольшой, отель — не «Хилтон», разумеется, но... Мы не заметили, как начал накрапывать дождь, вначале мелкий, реденький, приносимый ветром со стороны Гудзона, потом участившийся. Только тут, взглянув на часы, я вспомнил о Маше, которая вскоре должна вернуться с бебисита. Небо посерело, потемнело, сияющие, праздничные краски листвы померкли, как бы затянутые паутиной. Мы не успели сообразить, что происходит, как прямо над нашими головами прогрохотал гром и следом хлынул дождь, превратившийся в ливень с крупными голубоватыми градинами, скачущими по асфальту. Мы резво бежали по дорожке, оскальзываясь на градинах, прыгая через лужи, со стороны это выглядело, должно быть, довольно забавно. Дождь мочил, хлестал с одинаковой силой нас обоих, Липкина и меня. Вот она, — подумалось мне, — наша судьба... Наша общая еврейская судьба... Само небо разверзлось, выступая моим оппонентом... — Чему ты смеешься?.. — полунедоуменно, полуиспуганно спросил меня Липкин. Я не стал объяснять... Мы кое-как добрались до транспортной остановки, и Липкин тут же нырнул в подошедший автобус. Я остался ждать своего — нам снова было в разные стороны...КОТИК ФРЕД
Маленькая повесть с американским сюжетом
В повести действуют: Котик Фред. Злодей опоссум. Фил, в прошлом — Филипп. Нэнси, в прошлом — Нина. Александр Наумович Корецкий, в прошлом — Александр Наумович Корецкий. А также кое-кто еще.
1
Итак, признайтесь: известно ли вам, кто виноват в том, что злодей опоссум едва не лишил жизни бедняжку Фреда?.. Нет?.. Тогда слушайте. В том, что злодей опоссум едва не загрыз котика Фреда, в первую голову виноват сам Фред, которым в ту злополучную ночь овладела чрезмерная сексуальная озабоченность, а это, по многочисленным свидетельствам, приводит к беде не одних котов. Было бы, однако, большой ошибкой считать, что в случившемся виновен только Фред. Как будет показано ниже, значительная (если не значительнейшая) доля вины падает на Александра Наумовича Корецкого, приехавшего из Кливленда, штат Огайо, погостить к своему брату в Нью-Йорк. Хотя, если разобраться, виноват в происшедшем был и брат его Фил, который предложил Александру Наумовичу пожить в Нью-Йорке, пока он сам и жена его Нэнси будут совершать круиз по Европе с небольшими остановками в Лондоне, Париже, Брюсселе и Копенгагене. Впрочем («Ищите, ищите женщину!...») не обошлось тут и без Нэнси, поскольку именно ей явилась идея пригласить Александру Наумовича на время круиза, чтобы не отдавать котика Фреда в специальное заведение, типа кошачьего пансионата, где еще бог его знает, как обходятся с клиентами, деньги же за каждые сутки берут немалые...2
И все же заметим справедливости ради, что когда Александр Наумович ехал в Нью-Йорк, он меньше всего думал о котике Фреде. Он совсем о нем не думал. Он даже не догадывался о его существовании. А думал он о предстоящей радостной встрече с братом, о долгих задушевных беседах, по которым стосковалось его эмигрантское сердце. Думал, что там, в Нью-Йорке, он собственными ногами пройдется по знаменитой на весь мир Пятой авеню, собственными глазами увидит Эмпайр-билдинг и Бруклинский мост, а самое главное — статую Свободы... Кроме того, в сокровенном уголке его сердца таилась стыдливая надежда раздобыть у брата немного денег...3
Зачем нужны были ему деньги, об этом потом, пока же сообщим только, что надежда на них у него все возрастала по мере того, как брат водил его по своему дому, который казался Александру Наумовичу огромным и непомерно роскошным: ливингрум с камином, облицованным голубым мрамором, спальня, обставленная белым, в золотых завитушках гарнитуром, в стиле какого-то Людовика, не то четырнадцатого, не то пятнадцатого, бейсмент, обшитый дубовыми панелями, с громадным биллиардным столом посредине... В заключение же Фил подвел брата к длинному, во всю стену, застекленному стенду. Здесь, на зеленом бархате, располагались миниатюрные образчики обуви всех стран и времен: мушкетерские ботфорты со шпорами на пятке, украшенными серебряной звездочкой, римские сандалии с оплетающими ногу ремнями, футбольные бутсы, остроносые индейские мокасины, французские сабо, родимые российские лапоточки и много еще кое-чего, все искуснейшим образом смастеренное из кожи, стекла, дерева, соломки... Александр Наумович, от роду не знавший ничего, кроме перетянутых шнурками ботинок зимой и старомодных, с металлической застежкой сандалий летом, только почесывал макушку, с изумлением созерцая этот домашний музей с уникальными, приобретенными во время дальних путешествий экспонатами. Он изумился еще больше, когда Фил принялся называть цену, заплаченную за каждый из них. Но Фил перехватил шевельнувшийся в глазах Александра Наумовича вопрос и предупреждающе положил свою широкую, сильную руку на суховатое, острое плечо брата. Он заглянул ему в лицо. Он смотрел на брата долгим, протяжным взглядом, не моргая. При этом его глаза, бархатно-карие, с пленяющей женщин поволокой, потемнели и увлажнились. — Для кого-нибудь это всего лишь мода... — сказал он, глядя на Александра Наумовича сверху вниз, будучи значительно выше его ростом. — Только не для меня... Ведь ты... Ты помнишь, кем был наш дед?..4
О, Александр Наумович помнил!.. Помнил едкий, щекотный запах резины, кожи, сапожного клея в каморке, где работал дед, помнил сваленные в углу колодки, и железную «лапу», зажатую между обтянутых черным фартуком дедовых колен, и — туки-туки-тук, туки-туки-тук — ритмичный перестук молотка, вгонявшего мелкие гвоздочки в каблуки и подошвы... Все это помнил Александр Наумович с детства, и глаза его тоже увлажнились... Братья с минуту стояли обнявшись, растроганные воспоминаниями, умиленно и благодарно вглядываясь друг в друга. Потом они немного посидели в кабинете Фила, и Фил, наклонив на бок голову с крупным и прямым, как у ледокола, носом и коротко подстриженными серебрящимися волосами (седина очень шла его красивому, мужественному лицу), внимательно слушал брата. Что же до Александра Наумовича, то ему вдруг каким-то сомнительным, недостоверным представилось то, как и чем он жил весь прошедший после приезда в Америку год. Ему не хотелось об этом говорить, не хотелось описывать брату квартиру, которую они с женой снимали, маленькую, сырую, с рыжими пятнами на потолке и стенах, с окнами вровень тротуару, или рассказывать о хитроумных ухищрениях с почтовыми марками и автобусными трансферами, на которые пускались многие эмигранты и которые он из принципа не желал осваивать... Вместо этого он заговорил о том, что было для него действительно значительным и важным — об американской демократии, о Томасе Джефферсоне, давнишнем своем кумире, об Аврааме Линкольне, об Эмерсоне и Торо... Он говорил обо всем этом пылко, взахлеб, с обычным для него увлечением и снова ощущал себя профессором, любимцем студентов, автором книг и статей по истории русского стиха, в особенности по «серебряному веку», и брат слушал его, поглаживая клавиши стоявшего перед ним компьютера, слушал и кивал, и если бы не надобность закончить сборы в дорогу (они улетали в тот же день, вечером), он бы, казалось, слушал Александра Наумовича еще и еще. — Да, дорогой брат, Америка — великая страна, — сказал он, поднимаясь из-за стола, — Великая, — повторил он, выдержав многозначительную паузу. — Ты еще сам, придет время, в этом убедишься... — Я и так уже в этом убедился, — подтвердил Александр Наумович, с готовностью вставая вслед за братом. — Великая, великая... — Фил смотрел на Александра Наумовича мягким, обволакивающим взглядом, но в глубине его бархатных глаз сквозило недоверие: он словно сомневался, что за столь недолгий срок жизни в Америке брат сумел оценить ее вполне. — Да, — повторил он с нажимом, хотя Александр Наумович не делал никаких попыток ему возражать, — это великая страна... — Он прошелся по кабинету, вдоль невысокого и длинного, от стены до стены, стеллажа с книгами. — Страна неограниченных возможностей. Здесь каждый может самореализоваться, начать новую жизнь. Здесь ты можешь стать бизнесменом, банкиром, чистильщиком сапог, президентом — кем хочешь!.. Александр Наумович слушал его стоя и молча. При слове «самореализоваться» он решил, что настал подходящий момент, чтобы завести речь о деньгах... Но у него не хватило духу. — Президентом я стать бы не смог, — сказал он, вздохнув. — Для этого, по конституции, надо родиться в Америке. — Ну и что же? — сказал Фил, глядя в упор на брата. — Разве ты предполагал по приезде в Америку стать президентом Соединенных Штатов?... — Нет, — сказал Александр Наумович. — Этого я не предполагал. — Вот видишь, — сказал Фил наставительно. — Президентом ты, это верно, не станешь, зато во всем остальном... Хочешь быть издателем, издавать собственный журнал или газету?.. Пожалуйста. Хочешь завтра утром полететь на Яву или в Новую Зеландию?.. Сколько угодно, только позвони... Разве мы могли хотя бы мечтать о таком?.. Ты помнишь, как мы жили? Что ели, что пили?.. А теперь?.. Всем, всем, что я имею, я обязан Америке... И все мы должны быть ей за это благодарны... Кстати, — сказал он, выразительно глядя на брата, — ты помнишь, в какой лачужке я жил?..5
Ах, нет, отнюдь не в лачужке жил он, зав. университетской кафедрой политэкономии, хотя его трехкомнатная квартира, конечно, ни в какое сравнение не шла с его нынешним домом. Но Александр Наумович не стал спорить, чтобы не портить встречу. Тем более, что в отношениях между братьями в прошлые годы нередко случались несогласия. Так, например, было время, когда Фил быстро шел в гору, готовил диссертацию на тему «Кризисные тенденции как признак загнивания американской экономики», и Александр Наумович упрекал брата в коньюнктурности и преднамеренном подборе фактов. Что же до Фила, то он, в ту пору известный в городе лектор горкома партии, с горячностью обличал Александра Наумовича за его явно ревизионистские взгляды. Когда разразилась Шестидневная война, Александр Наумович приобрел подробную карту Ближнего Востока и следил по ней за развитием боевых действий, что дало повод брату заподозрить его в прямых симпатиях к Израилю, оплоту агрессивного международного сионизма. Но в начале перестройки Фил стал ходить на многолюдные митинги демократов и даже выступил на одном из них в поддержку Сахарова. Впрочем, вскоре он сделался участником еврейского движения и превратился в его активиста. Надо заметить, что немалую роль в его переориентации сыграла Нэнси, новая, третья по счету жена Фила. Он познакомился с ней совершенно случайно, в парикмахерской, куда после того зачастил не только стричься, но и бриться. Ему нравилось видеть в зеркале хорошенькую белокурую головку рядом со своей начавшей седеть головой, и он, рискуя тем, что в глаза ему попадут волосы или ошметки пены, не отрываясь разглядывал аккуратно закругленные бровки, задорно вздернутый носик, веселые ямочки на пухлых, розовых щечках... После того, как она пришла к нему домой, чтобы побрить его и постричь, когда он был болен, и вдобавок сама вызвалась сделать ему оздоравливающий массаж, он решил, что это — судьба... Через некоторое время он подал документы в ОВИР, что же до белокурой парикмахерши, то в один прекрасный день она превратилась в жгучую, до синего отлива, брюнетку, принялась учить иврит и заговорила с таким одесским распевом, что Фил схватился за голову и приказал ей или замолкнуть, или вернуться к обычной интонации, для нее, происходившей из тамбовских крестьян, более свойственной. Природная интонация была восстановлена, зато Фил в отместку получил прозвище антисемита. Он, впрочем, не обижался, в особенности когда это словечко повторялось в постели, в сочетании с вереницей ласковых эпитетов, оно даже возбуждало его — не в меньшей степени, чем привычные к массажу руки Нэнси, умело воздействующие на эрогенные зоны...6
Разумеется, далеко не все из сказанного было известно Александру Наумовичу, тем не менее ни спорить, ни возражать брату он не стал. И разговор о деньгах, о связанных с ними своих сокровеннейших мечтах и надеждах отложил до другого раза. Тем более, что Фил, возможно, что-то такое почуял и посмотрел на брата пристальным, уличающим взглядом. — Да, — повторил он в третий или четвертый раз, Александр Наумович в точности не помнил, — Америка великая страна... Но учти... — Он прищурился. — Здесь каждый добивается всего сам... Только сам... «Пусть каждый позаботится о себе, а об остальном позаботится дьявол»... Вот так, дорогой брат... Он похлопал по плечу порядком смутившегося Александра Наумовича. На столе, между компьютером и телефоном, на невысокой подставке поблескивала маленькая, отлитая из меди менора: изогнутые, остроконечные, словно колеблемые ветром язычки пламени окружали венчаемый неглубокой чашечкой стебелек для девятой ханукальной свечи. — Но мы всегда обязаны помнить друг о друге... — сказал Фил, перехватив нечаянно упавший на менору растерянный взгляд Александра Наумовича. — Да, обязаны помнить... Прекрасная вещь, — сказал он. — Старинная... Ручная работа... — Он с осторожностью, как если бы она была из хрупкого стекла, двумя пальцами взялся за менору и поднес к лицу Александра Наумовича, приглашая рассмотреть ее подробней и вдоволь ею полюбоваться.7
Впрочем, Фила ждали неотложные предотъездные дела, он передал брата Нэнси, а Нэнси, без промедления подхватив его под руку, защемив его локоть между своим округлым локотком и полной, плотно обтянутой майкой грудью, повлекла Александра Наумовича на кухню, которую как-то даже и не пристало называть кухней, так все тут светилось, блистало, переливалось яркими красками, играло в стекольных гранях и выступах, и принялась объяснять, как включать посудомоечную машину, как пользоваться самозагорающейся газовой плитой, принялась показывать, как работает процессор, макровейв, тостер, автономная и общая для всего дома система эйр-кондишен и еще многое-многое другое, так что у Александра Наумовича вскоре все перемешалось в голове, хотя он и пытался сначала кое-что запомнить и даже вспотел от усердия, отчасти же — от страха перед обилием техники, он всегда избегал тесных контактов с нею, будучи погруженным в историю русского стиха и «серебряный век», помимо того ему мешала сосредоточиться мягко волнующаяся перед его глазами грудь Нэнси с двумя четко проступающими бугорочками, но он отыскал самый легкий, самый благоприятный для себя выход — объявил, что не намерен пользоваться ни тостером, ни макровейвом, ни посудомоечным агрегатом, ни прочими совершенно излишними для него устройствами, плита, чайник, пара тарелок и холодильник — вот все, что ему нужно, и Нэнси это понравилось, она увела его из кухни, усадила в глубокое кресло и сама села напротив, и оба они смеялись, хохотали над ним, Александром Наумовичем, таким еще «русским-русским», таким не приспособленным к американской жизни, и он смеялся сам и ей позволял, тем более, что Нэнси в самом деле была красивой женщиной, и когда она так вот сидела, расплескав по плечам свои шелковистые, лоснящиеся на солнце белокурые волосы (в Америке она снова сделалась белокурой) и закинув одну ногу на другую, в коротеньких шортиках, и поигрывала, покачивала повисшей на носке расшитой домашней туфелькой, она казалась прямо-таки сошедшей с журнальной обложки голливудской звездой, хотя, честно говоря, Александр Наумович не очень-то разбирался в голливудских звездах, мог и обмануться, но ей, видно, было приятно то, как он на нее смотрит, на нее и на ее круглые коленки, она даже подхватила с пола котика Фреда, то есть никакого на самом деле не котика, а толстого, раскормленного, лениво разлегшегося у ее ног кота, и посадила к себе на колени, и стала гладить по белой, глянцевито поблескивающей шерстке, и Александру Наумовичу тоже дала погладить и познакомила, представила их друг другу, то есть сказала «Фред» и протянула кошачью лапу Александру Наумовичу, и тот пожал ее, вместе с розоватыми, плюшевыми на ощупь подушечками ощутив твердые, острые коготки, и хотел было представиться тоже, но Нэнси его перебил: «Алекс, — сказала она, — теперь ты Алекс, тут, в Америке, ты Алекс, мы с Филом еще в самолете решили — как только ступим на американскую землю, он — Фил, я — Нэнси, а что до Филиппа и Нины, так они остались в Союзе, с ними покончено, раз-два-три — наплевать и забыть, мы — американцы, и ты тоже — Алекс, американец, хотя еще и не вполне...»8
— Алекс... — сказал он себе. — Алекс... — повторил он вслух, когда они уехали, и, помахав на прощанье ярко-оранжевому такси, вернулся в дом и защелкнул за собой дверь. — Алекс, американец... — и ему отчего-то сделалось легко, даже весело. И правда, имя что-то меняет... Новое имя, новая жизнь... Впервые за долгое время он остался наедине с собой. С собой и Фредом... С Америкой, — подумал он. — Да, с Америкой... Так что в тот день как-то не получилось между братья ни задушевных бесед на общие и взаимоволнующие темы (а так хотелось Александру Наумовичу, помимо прочего, потолковать о горемычной судьбе еврейского народа и своей, хотя и запоздалой, причастности к ней), ни разговора по щекотливому для него вопросу, на который он все не мог отважиться, да и подходящей для этого обстановки не было — среди нарастающей спешки, сборов, перекладывания вещей из чемодана в чемодан, мелькания в воздухе каких-то рубашек, маек, купальников, трусиков, круговерти бумаг и счетов, которые необходимо было в последнюю минуту заполнить, обгоняющих друг друга телефонных звонков, на которые следовало ответить, среди вороха наставлений и советов, которые Александр Наумович пытался запомнить и даже записать и среди которых ему запомнилось, что котика Фреда ни в коем случае не следует выпускать ночью на улицу, поскольку где-то в окрестностях, говорят, поселился опоссум... Это был даже не совет, а настоятельное требование, об этом говорили они оба — и Фил, которому напоследок жирный котяра ухитрился вскарабкаться на плечо, и Нэнси, уже перед тем, как войти в такси, чмокнувшая несколько раз вперемешку — Александра Наумовича и котика Фреда... Оставшись один, Александр Наумович сказал себе, что и задушевная беседа, и щекотливый разговор всего лишь откладываются до возвращения Фила и Нэнси, пока же в тот вечер, не тратя времени даром, он сделал несколько звонков знакомым ньюйоркцам, с которыми связан был давней душевной приязнью и даже дружбой и которые сравнительно недавно стали ньюйоркцами. Все они восторженна приветствовали Александра Наумовича, его появление в Нью-Йорке, все брали с него слово, что в самое ближайшие дни он появится у них... Среди тех, с кем он разговаривал, были его прежние студенты, были коллеги, он уснул, предвкушая скорые встречи, их сердечность, радушие... Но ему хотелось вначале поехать посмотреть статую Свободы, чтобы воздать, таким образом, должное великой демократии, великой стране... Перед сном Александр Наумович, следуя инструкции, открыл для Фреда баночку кошачьих консервов, которую тот выжрал всю, до самого донышка, и дважды наполнял его блюдечко молоком, прежде чем Фред, пофыркивая, ушел из кухни и развалился на коврике перед пустым камином. Александр Наумович был начисто лишен разного рода комплексов, и на новом месте, то есть на низенькой, но просторной софе, стоящей у окна, спалось ему преотлично — до того самого момента, когда его разбудил неистовый, душераздирающий вопль. Вначале он даже не мог сообразить, что за звуки обрушились на него, тем более, что как раз в ту минуту ему снилась величавая, с факелом в руке, статуя Свободы, он подплывал к ней — то ли на каком-то переполненном людьми плоту, то ли на каравелле, схожей с каравеллой Колумба, и вдруг... Ему показалось, мачты рушатся в море, плот, взмыв на гребень волны, низвергается в пропасть, статуя валится прямо на него, Александра Наумовича, размахивая факелом и вперив в него слепые глазницы... И вот с этого-то момента начинается наш рассказ, который по сути еще и не начинался.9
Итак, Александра Наумовича разбудил страшный, надрывающий сердце вой, затем что-то перелетело через его голову и плюхнулось на подоконник. Раздался зловещий железный скрежет. Александр Наумович открыл глаза. В просвете окна, лимонно-желтом от уличных фонарей, он увидел черный кошачий силуэт. Фред, взлохмаченный, с дыбом поднявшейся шерстью, стоял на задних лапах, колотил по подоконнику хвостом и яростно царапал когтями оконную сетку, предназначенную для защиты от комаров и москитов. Александр Наумович прикрикнул на кота и согнал его с подоконника, причем тот, прыгая через софу в обратном направлении, едва не задел железными когтями его лицо. Александр Наумович попытался стряхнуть с себя овладевшую было им оторопь и вернуться в сон, столь внезапно оборванный. Но спустя несколько минут все повторилось: перелет чего-то тяжелого и косматого через софу, распятый на сетке кошачий силуэт, железный скрежет и вой, от которого у Александра Наумовича леденела спина и свербило в затылке. Он снова прогнал кота, но сон к нему больше не возвращался. Опять ему мешали, помимо кота, собственные мысли. Видя неистовство Фреда, рвущегося на свободу, он вспоминал, с одной стороны, жесткие наставления Фила и Нэнси, с другой — самого себя, множество лет мечтавшего вырваться из пут режима, который более или менее точно именуется тоталитарным. Случалось, он так же, как Фред, выл от тоски, и метался, и бросался грудью на железную решетку, пока не постарел, не помудрел, не спрятался, как в норку, в свой «серебряный век»... Благородно ли, гуманно ли, демократично ли, в конце концов, заставлять бедного зверя томиться в неволе?.. Трудно сказать наверняка, что руководило Александром Наумовичем в большей мере: демократические убеждения, которыми он свято дорожил, или желание выспаться после столь изобилующего событиями дня?.. Во всяком случае, когда он шел, чтобы открыть наружную дверь, в голове его, не успевшей протрезветь после сонного дурмана, клубились выплывшие откуда-то из глубин подсознания слова: «Свобода или смерть!» или «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» Он не успел отворить дверь шире — котик Фред, изогнувшись, протиснулся в немыслимо узкую щель и был таков. Александру Наумовичу послышалось, как в кустах сирени, растущей перед входом в дом, призывно и радостно мяукнула кошка. Он улыбнулся и, вернувшись к себе на софу, заснул блаженным сном, довольный тем, что избавил от неволи живое существо.10
На другой день, однако, Фред явился лишь под вечер и при этом выглядел каким-то помятым, осунувшимся, белейшая шерстка на нем была такого цвета, словно все это время он просидел в печной трубе. Александр Наумович открыл для него банку консервов, налил молока. Фред с хищным урчанием съел консервы, облизнулся, вылакал молоко и разлегся на своем излюбленном месте — перед камином. И тут Александр Наумович заметил на шее у него какие-то бурые пятна, присмотрелся — и понял, что это кровь. Вперемешку с сукровицей она сочилась из ранки на горле. У Александра Наумовича защемило сердце. Он вспомнил об опоссуме, вспомнил, как его предупреждали — и Фил, и Нэнси... Он представил себе опоссума, которого никогда не видел: маленькое хвостатое чудовище с острыми, как ножи, зубами, вонзившимися в горло Фреда... Им овладело горькое, безысходное чувство вины — и не столько перед Филом и Нэнси, сколько перед самим Фредом. Он попытался промыть ранку теплой водичкой, но кот не дался. Попробовал перетянуть шею бинтом, но Фред цапнул его за палец и раскарябал руку. Александр Наумович воспринял это как заслуженное наказание. Он раскрыл еще одну коробку консервов, подлил молока, положил на край блюдечка ломтик сыра и кружок копченой колбасы. Кот выхлебал молоко, но ни к чему больше не прикоснулся. Александр Наумович решил, что это дурной знак. Он позвонил жене в Кливленд. Жена была врачом, правда, не ветеринаром, а окулистом. Она его успокоила. Она сказала, что он всегда делает из мухи слона, у животных имеются особые защитные средства, предохраняющие их от различных болезней, и ему, Александру Наумовичу, следует положиться на эти средства и не терзать себя понапрасну, не провоцировать тем самым обострение желудочной язвы, которую здесь, в Америке, слава богу, чуть-чуть удалось подлечить... После разговора с женой ему сделалось немного легче, но сознание собственной вины не исчезло, и ночью он уже не протестовал, когда кот прыгал через него на подоконник и завывал там с неослабевающей силой. Правда, из дома он уже Фреда не выпускал. И поскольку ночь у него была бессонной, у Александра Наумовича оказалось достаточно времени, чтобы сформулировать, а затем и попытаться решить проблему: можно ли, не изменяя демократическим принципам, ограничивать свободу личности? Достойна ли в таком случае демократия называться демократией? Не угрожает ли ей при этом превращение в тиранию? А также: от чего зависит успех (или неуспех) демократии — от ее собственных, имманентных свойств или же от слабой подготовленности к ее восприятию самого субъекта, каковым, к примеру, является Фред?.. Все это были вопросы, которые мучили его еще в России, мало того — вопросы, над которыми, и без большого успеха, билась вся русская интеллигенция, ее лучшие, совестливейшие умы... Теперь они приобрели для Александра Наумовича, в связи с бедняжкой Фредом, особенную конкретность и остроту. Надо ли говорить, что он так и не нашел на них ответа?..11
На утро Александр Наумович убедился, что ранка на горле у кота не подживает, а напротив — как будто даже увеличивается. Пока Фред спал, как обычно, растянувшись у камина, давая себе отдых после ночного бдения, Александр Наумович успел хорошенько рассмотреть бурое, начинающее гноиться пятно у него на шейке, для чего несколько раз опускался на корточки, поддевал пальцем кошачий подбородок и дул на пушистую шерстку, чтобы изучить в полной мере нависшую над Фредом опасность... Трижды в тот день звонил он жене, но ее уговоры на него уже не действовали. Наконец он обнаружил среди примагниченных к холодильнику бумаг и записок адрес кошачьей клиники (Animal clinic) и телефон такси. Он имел при себе сто долларов — на статую Свободы, музеи, экскурсии по Нью-Йорку и т. д. Но сейчас речь шла о жизни и смерти... Он заказал такси. На чердаке обнаружил клетку, в которую Фред вошел без особых уговоров. Стоя на краю изумрудной лужайки перед домом, он ждал такси, опасаясь, что из-за плохого английского его неправильно поняли. Однако машина пришла, как было заказано, минута в минуту. Шофер покосился на клетку, которую Александр Наумович водрузил себе на колени, сочувственно вздохнул и даже не спросил адреса. Вскоре они подъехали к одноэтажному домику с цветочными клумбами перед приветливо смотревшимся фасадом. У Александра Наумовича отлегло от сердца. У него возникла уверенность, что кот будет спасен. К тому же он был доволен собственной решительностью. Правда, он с некоторым запозданием обратил внимание на счетчик. Там стояло: 17 долларов 90 центов. Александру Наумовичу захотелось протереть глаза. Шофер ждал, глядя прямо перед собой сквозь лобовое стекло. Александр Наумович расплатился и, не взяв сдачи (десять центов) подхватил клетку с Фредом и направился в Animal clinic. По пути он вычеркнул из своего списка экскурсию по Манхэттену и музей Гугенхейма, сказав себе, что жизнь, чья бы она ни была, стоит любых жертв. Молоденькая улыбчивая секретарша попросила его подождать в маленьком вестибюльчике с удобными, мягкими креслами и яркими рекламками, разложенными по низеньким столикам. На стенах висели фотографии собак и кошек — с медалями, в бантах, в затейливых ошейниках с серебряной насечкой. Звучала тихая, приятная музыка. Фред сидел в своей клетке спокойно, подобрав под себя лапки, и, казалось, дремал. Александру Наумовичу невольно вспомнились забитые народом коридоры поликлиник — там, в Союзе, — и было горько сознавать, до чего бесчеловечно относятся там к людям, совсем не так, как здесь — к собакам и кошкам... Еще больше укрепился в этой мысли Александр Наумович, когда та же секретарша пригласила его пройти к доктору. В комнате, куда он вошел, держа перед собой в обеих руках клетку с Фредом, не было ничего, кроме длинного узкого стола посредине и нескольких пустых клеток, стоявших вдоль стены. Фред испуганно мяукнул и забился в угол. Но доктор — здоровенный рыжий детина с простецким, усыпанным веснушками лицом и толстыми, круглыми, как кегли, руками — добродушно улыбнулся, отворил клетку, подхватил всеми пятью пальцами Фреда за толстый загривок и выволок наружу. Потом он осмотрел кота, сунул ему под хвост градусник, покачал головой и начал что-то быстро-быстро объяснять Александру Наумовичу. Александр Наумович, слушая, силился сосредоточиться, но чем больше силился, тем меньше понимал. Он только понял, что дела у Фреда плохи, нужна операция... Это он понял. Но дальше он перестал понимать. Он попросил повторить. Доктор повторил, положив кота на стол, поглаживая его по спинке огромной ладонью. Александр Наумович попросил его повторить еще раз, сославшись на скверное знание английского... Доктор повторил снова, улыбаясь толстыми, мясистыми губами — еще добродушней, еще приветливей, потом он пощелкал пальцем по циферблату на толстом, круглом запястье — было пять, начало шестого, пора закрывать... Теперь уже не Фред, нет — сам Александр Наумович, казалось, был заперт в клетке — такие безнадежно потерянные глаза были у него, вдобавок увеличенные мощными, вывезенными из Союза линзами в роговой оправе. — Триста долларов... — бормотал он, переходя с русского на английский и с английского на русский. — Триста долларов... Но у меня их нет... Откуда я возьму столько денег?.. — Все, все в эту минуту окончательно рухнуло, обратилось в прах... Восемьдесят два доллара десять центов — это все, что у него было. Даже просто восемьдесят два доллара, десять центов он оставил таксисту. Ноги его не держали, окажись рядом стул, он опустился бы на него, но стула не было, он прислонился к стене. Доктор, привыкший иметь дело с бессловесными тварями, кое-что понял по его виду. Он сложил руки — ладонь в ладонь, склонил голову и зажмурил глаза... Он предлагал усыпить кота, это будет стоить гораздо дешевле... В том состоянии, в котором он находился, Александр Наумович не сразу сообразил, что значит — усыпить... Он вышел из Animal clinic в половине шестого. Его покачивало. Он дошел до угла, не думая, куда идет. Он сел на первый попавшийся автобус, не думая, куда едет. Он оставил Фреда в Animal clinic, объяснив, что ему надо подумать, посоветоваться с друзьями. Завтра утром он позвонит. Ему пошли на уступку: он рассказал, что хозяева кота уехали, он сам здесь человек посторонний, случайный, приехал из Кливленда... Он добрался до дома в десятом часу. Он думал, что ему уже никогда не добраться. Ему охотно подсказывали, на какой автобус нужно сесть, на какой пересесть, где сойти... Но он все путал, поскольку пытался решить, что ему выбрать: стать убийцей или... Собственно, у него не было выхода. Но что скажет Фил? Что скажет Нэнси?.. За окнами мелькали вывески, рекламные щиты, игрушечного вида домики с лужайками, клумбами, шезлонгами, разбросанными по шелковистой, аккуратно подстриженной травке... Зачем он выпустил кота?.. Зачем он приехал в Нью-Йорк?.. Зачем он родился?..12
Дом, такой ухоженный, сияющий довольством и чистотой, показался ему склепом, в котором он обречен быть похороненным заживо. Безмолвный телевизор в ливингрум, фотографии на стенах, чайник, который он попытался было вскипятить, блюдечко, из которого Фред лакал молоко, — все, все в доме взирало на него с угрюмым осуждением. Он снял чайник, погасил плиту. Он достал из ящика нож с длинным, в острых зубчиках, лезвием, чтобы отрезать кусок хлеба, но тут же его отбросил: ему представилось, что с ножа капает кровь... Впрочем, ему и не хотелось есть... Было почти 12, когда ему пришла мысль позвонить Игорю Белоцерковскому, с которым он, в числе прочих, разговаривал прошлым вечером. Игорь был его студентом, потом аспирантом, Александр Наумович руководил его диссертацией («Серебряный век» и развитие «свободного стиха» в русской поэзии»). Здесь, в Америке, он прожил около пяти лет, работал на бензоколонке и был рад встретиться со своим учителем, вспомнить прежнее и потолковать о «свободном стихе», которым никто из его нынешнего окружения особенно не интересовался. Александр Наумович поднял Белоцерковского с постели, смущенно извинился за поздний звонок и попросил совета... Но прежде чем объяснить, какого характера совет ему требуется, он принялся рассказывать, все более волнуясь, о котике Фреде иопоссуме, о прокушенной глотке, о таксисте, который взял с него семнадцать долларов девяносто центов, но это еще пустяки, поскольку за операцию нужно уплатить триста долларов, да, целых триста долларов, а у него нет таких денег, они с женой получают по вэлферу всего 157 долларов в месяц и ни центом больше... Хотя Игорь Белоцерковский всегда отличался ясным, четко работающим умом, он — вероятно, со сна — не сразу понял, кто такой Фред и на кого напал опоссум, он даже принялся убеждать Александра Наумовича не делать операции, поскольку он, Александр Наумович, вполне свободно говорит по телефону, значит, рана не такая уж глубокая, и когда Александр Наумович объяснил, что речь идет не о нем, а о Фреде, и что Фред — это кот, а не человек, Игорь, очевидно, лишь теперь проснувшись окончательно, долго извинялся за то, что все перепутал, но все-таки, спросил он, в чем, собственно, проблема?.. — Игорь, — сказал Александр Наумович, — мне нужен ваш совет, именно ваш — вы давно в Америке, вы ориентируетесь в здешнем образе жизни... Что мне делать?.. Усыпить кота?.. Но это значит — стать убийцей... Да, убийцей!.. И кроме того — что скажут его хозяева, Фил и Нэнси?.. Какой выход?.. Игорь Белоцерковский долго не отвечал, по всей вероятности погрузившись в размышления. Александр Наумович живо представил себе его длинное, лошадинообразное лицо, высокий, выпуклый лоб с ранними, далеко уходящими залысинами, прямые, сведенные к переносью брови... Александр Наумович терпеливо ждал. — Так что же? — заговорил он, когда молчание Белоцерковского стало невыносимым. — Что вы мне посоветуете?.. — М-м-м... — Игорь не бросал слов на ветер, что в нем всегда особенно нравилось Александру Наумовичу. — Проблема, на мой взгляд, имеет два решения, выбор зависит от менталитета, самоидентификации... — Менталитета? Самоидентификации?.. — не понял Александр Наумович. Ему показалось, что кто-то из них двоих спятил. Какая может быть самоидентификация у кота?.. Он переспросил Игоря — что тот имеет в виду?.. — Я имею в виду вашего брата и его жену, — пояснил Белоцерковский холодно. — Кем они сами себя считают — русскими, американцами? — Американцами, — сказал Александр Наумович не задумываясь, припомнив слова Нэнси: «наплевать и забыть...» — Тогда нет проблем, — сказал Белоцерковский. — В Америке не убивают домашних животных. Если вы усыпите кота, вам этого не простят. Здесь кот — это член семьи. Тон у Белоцерковского был твердый, безапелляционный. — Спасибо, Игорь, — отмякшим голосом произнес Александр Наумович и расслабленно опустился на стул. — Вы меня вывели из крайне затруднительного положения... Поверьте, мне еще никогда не приходилось в такое попадать... — Он и в самом деле испытывал огромное облегчение. Душа его, истомленная переживаниями, жаждала излиться... Но Белоцерковский вежливо извинился: завтра ему в 6 утра нужно быть на заправочной бензоколонке. Александр Наумович снова извинился за свой звонок, и снова поблагодарил, и снова извинился... И только положив трубку, вспомнил, что за операцию нужно заплатить триста долларов, которых у него нет...13
Обычно сны ему снились редко, но здесь, в Нью-Йорке, они стали его одолевать. Всю ночь ему снилось, что его несет какой-то бешеный поток, он тщетно пытается за что-нибудь зацепиться, но его крутит, как щепку, в каких-то воронках, колотит о камни, тащит все дальше, дальше... Тем не менее проснулся он довольно поздно (что было не удивительно после двух почти бессонных ночей) и в испуге посмотрел на часы. Ему казалось, поток вынес его прямо к телефону... Он позвонил в Animal clinic, сказал, что согласен на операцию, пускай делают... — О’кей, — весело, звонким голосом откликнулась секретарша — похоже, она и не сомневалась в его согласии. Потом она упомянула знакомую ему цифру — триста долларов, присовокупив к этому свое жизнерадостное «о’кей?..», на что Александр Наумович ответил, хотя и куда более вяло: «о’кей», и секретарша все тем же веселым, жизнерадостным голоском попросила его подождать и не вешать трубку... Какие только мысли не рождались в голове у Александра Наумовича, пока он ждал!.. Что, если Фред уже умер?.. Или можно как-нибудь обойтись без операции?.. Или вдруг сейчас выяснится, что стоимость операции куда меньше, в конце концов это всего лишь кот — не лев, не тигр, не крокодил... Иначе с чего бы она сказала: «Не вешайте трубку»?.. Ангельский голосок (именно таким голоском, подумал Александр Наумович, должны были разговаривать ангелы) сообщил ему, что на третий день после операции кота можно будет взять домой, «о’кей?» («о’кей» — отозвался Александр Наумович). Так что всего за кота придется уплатить пятьсот долларов... — Триста, — поправил он. — Ай эм сорри, — весело извинилась девушка. — Триста за операцию и двести за четыре дня пребывания в Animal clinic, считая и вчерашние сутки, о’кей?.. Александр Наумович не заплакал, не застонал — он зарычал, чего с ним не случалось никогда в жизни. В этот момент ему захотелось убить кота, или секретаршу с ласковым голоском, или рыжего доктора, или, на худой конец, убить себя самого, не важно даже — кого, но кого-то непременно убить... — Это выходит — пятьдесят долларов за сутки?.. — О’кей.. — Но у меня нет таких денег... — Нет проблем, — утешила его трубка. — Хозяева приедут и заплатят. А пока они приедут, кот поживет в госпитале... О’кей?..14
Положив трубку, Александр Наумович кинулся подсчитывать, во что таким образом обойдется котик Фред. Получалось что-то около тысячи долларов. Цифра фантастическая. Он не мог в нее поверить. Он сидел за столом с карандашом в руке и писал, рисовал на листочке, лежавшем перед ним, нули, нули, нули... Он был один-на-один с огромным домом, с керамическими ботфортами и березовыми лапоточками, с голубым камином и похожем на могильную плиту бильярдом в бейсменте... Ему казалось, мир перевернулся вверх дном. Даже в худшие времена в Союзе не могло и прибредиться такое: тысяча долларов за кота!.. Там было бесплатное медицинское обслуживание, да-да! Бес-плат-ное!.. Впрочем, Александр Наумович тут же уличил себя в симпатиях к тоталитаризму. А 37-й год?.. — возразил он себе. — А лагеря?.. А «дело врачей»?.. А общество «Память»?.. В Америке ничего подобного не было и быть не могло, — подумал он. — «Великая, великая страна», — вспомнились ему слова Фила. Но тысяча долларов... Как быть с ними?.. Мир перевернулся вверх дном... Если бы так! Это бы попросту значило, что верх и низ поменялись местами... Ему пришел на память аттракцион: человек находится внутри конструкции, состоящей из трех сфер, каждая из которых вращается вокруг собственной оси. Как-то раз он испытал это на себе, будучи пристегнутым ремнями к помещенному в центре креслу — потом ему понадобилось полчаса, не меньше, чтобы прийти в себя и сызнова почувствовать, что земля не уходит из-под его ног, небо не валится за горизонт и все вместе не мчится по гиперболической кривой в пропасть... То же самое понадобилось ему и теперь. Он вышел на улицу и быстрым шагом двинулся вдоль залитой асфальтом дорожки. Улица изнывала от полуденного зноя. Поливальные установки посреди зеленых лужаек пронзали раскаленный воздух веерами тонких упругих струй, переливающихся на солнце, как многоцветные павлиньи хвосты. В тени кленов и сикомор в шезлонгах дремали старики в сквозных, продуваемых ветерком картузах, с кипой газет на коленях, и нарумяненные старушки с завитыми в мелкие колечки серебряными волосами. Малышня гомонила в плескательных бассейнах. В траве и по деревьям беспрестанно сигали не знающие страха белки... Александр Наумович вернулся домой, ощутив, что какая-то часть душевного равновесия у него восстановилась. Тому же способствовала тоскливая, ноющая боль в желудке — проснулась растревоженная переживаниями язва, она возвращала его к обычным заботам. Обнаружив, что в многочисленных шкафчиках на кухне отсутствуют овсянка и манка, входящие в его ежедневный рацион, Александр Наумович отправился в ближайший магазин, где купил на захваченные из дома фудстемпы и то и другое, сварил овсяную кашу и съел полную глубокую тарелку (есть хотелось, да и язва требовала), запил жидким чаем и достал из дорожной сумки, с которой приехал, голубую картонную папку с завязочками, затянутыми в бантик... Надо сказать, что чем бы он в тот день ни занимался, о чем бы ни думал, он при этом думал о котике Фреде, которому, бедняжке, зашивают или уже зашили прокушенное опоссумом горло, и думал о Филе и Нэнси — какое впечатление на них произведет необходимость уплаты тысячи долларов... Он думал, не мог не думать об этом, но мысли его, вызывавшие поначалу судорогу во всем теле, немного притихли, приглохли, особенно когда он дернул за кончик ленточки-завязочки и папка раскрылась... Он эту папку хранил много лет, хранил суеверно, поскольку в ней перебывали все его рукописи, впоследствии превратившиеся в научные статьи и книги. Теперь в ней тоже находилась рукопись. Таможенник, придирчиво перетряхивавший вещи, не стал чинить препятствий. Возможно, на него подействовал напечатанный на первой — титульной — странице заголовок: «Все люди — братья».15
Рукопись была закончена еще в Союзе. Александр Наумович спешил. Он писал ее, когда, припомнив обиды большие и малые, давнишние и недавние, ожесточились и принялись убивать друг друга — армяне и азербайджанцы, абхазы и грузины, молдаване и русские, киргизы и узбеки, когда эстонцы и латыши ополчились на русских, русские — на немцев и все вместе — на евреев, и все стали усердно искать свои корни, своих предков, свой кусок земли, свой кусок неба, свой кусок луны или солнца, который только им — и по праву! по праву! — должен принадлежать!... Вот тогда-то Александр Наумович и засел за свою книгу. Трудно поверить, но факт есть факт: почти всю огромную страну, где он родился и жил, Александр Наумович изъездил, излетал, исходил — из конца в конец, будь то научные конференции или симпозиумы, дружеские гостевания или туристические маршруты с рюкзаком за плечами. И потому скупые, хитроумно-увертливые газетные сообщения с места событий казались ему вымокшими в крови, а сквозь равнодушную скороговорку радиодикторов слышались ему предсмертные хрипы и стоны. И он больше не мог писать и думать о том, чем отличается стих Северянина от стиха Гумилева, или о том, почему Бальмонт чаще использует мужскую рифму, а Сологуб женскую. То есть нежно любимый Александром Наумовичем «серебряный век» полетел — хотя бы на время — в тартарары. Но начал Александр Наумович, как и положено порядочному ученому, с себя. Так поступали создатели различных вакцин, спасительных для человечества: вначале испытывали их действие на себе. Отчего, — задумался он вначале, — о Палестине говорят: «наша историческая родина»?.. Ведь слово «родина» обозначает место, где ты родился. А я, да и все мы, родились в России, в Советском Союзе, стало быть это и есть моя, наша родина. Что же до Палестины, то, если уж быть точным, это родина наших предков, причем — отдаленных, и о ней, населенной нашими предками три тысячи лет назад, следует говорить: «родина наших отдаленных предков». В свою очередь мы, то есть наши еще более отдаленные предки, пришли в эту страну из Египта, отвоевали ее у племен, которые не имеют никакого отношения к нынешним арабам, однако и арабы считают эту землю своей исторической родиной... Но если быть последовательными и посмотреть, где находилась когда-то «историческая родина» у славян и германцев, у болгар и венгров, у хазар и варягов, у норманнов и татар, то придется немедленно заняться возрождением Золотой Орды и Хазарского каганата, империи Петра Великого и Казанского ханства, Московского княжества и Мавританского королевства... Но разве не этим как раз и занимаются те, кто ищет и находит поводы убивать друг друга?.. Люди дают замутить свои головы, разжечь кровь, им кажется, что враг идет на врага , хотя на самом-то деле — брат идет на брата... Об этом и была написана книга, по мнению Александра Наумовича столь своевременная и необходимая, что он полагал — ее удастся издать немедленно. И рукопись в самом деле читали, пожимали Александру Наумовичу руку, поздравляли с прекрасной, исполненной гуманнейших мыслей книгой, но издавать?.. С этим не торопились. Ни евреи, ни русские, ни православные, ни католики, ни мусульмане, ни иудеи, ни потомки хазар, ни потомки гуннов, ни в Старом, ни — уже теперь — в Новом свете. Александр Наумович никак не мог взять в толк — почему. И время шло, кровь обагряла планету то здесь, то там, одни люди делали оружие, другие его продавали, третьи пускали в ход, эти ложились в землю, те подсчитывали барыши, а ему было нечем заплатить за издание, и он только тем и занимался, что правил отдельные фразы, переписывал отдельные листочки — эту свою книгу он любил больше всего, что было написано им прежде, так мать особенно горько и нежно любит свое самое невезучее, неудачливое дитя...16
Он и теперь довольно долго просидел над рукописью, кое-что перечитывая, кое-что переделывая, но при всем этом ни на минуту не забывая о Фреде. И под конец его, как говорится, осенило... Что, если он возьмет кота из госпиталя, не дожидаясь возвращения Фила?.. Это сэкономит кучу денег!.. Правда, при этом понадобится уплатить пятьсот долларов... Но пятьсот — не тысяча, тем более, что у него еще осталось восемьдесят два доллара, значит, нужно добавить к ним всего четыреста восемнадцать... Эти деньги можно занять... Занять, перехватить... На две-три недели, пока вернется Фил... Слава богу, есть у кого... Он закрыл голубую папку, завязал тесемки, снова спрятал ее в дорожную сумку, на самое дно. «Все люди — братья», — крутилось у него в голове, когда он обдумывал, кому позвонить первому. Он решил, что позвонит Регине. Первый и единственный раз обратится к ней с просьбой. Может быть, это даже будет ей приятно. «Я всем вам обязана, всем!.. — сказала она, когда они оказались на кухне — в тот вечер обмывали ее кандидатскую. — И знаете, о чем я мечтаю?.. Чтобы вы когда-нибудь о чем-нибудь меня попросили... Я для вас сделаю всё-всё!.. А пока нас никто не видит, дайте я вас поцелую!..» И Александр Наумович снял очки и впервые так близко увидел ее глаза — голубые, сияющие, похожие на пронизанные солнцем льдинки... Регина была способной студенткой, ее диссертацию, посвященную поэзии Мирры Лохвицкой, на ученом совете сочли незаурядным явлением. К тому же она сама писала стихи, одно из них было посвящено ему, Учителю с большой буквы... Он звонил ей в первый день по приезде в Нью-Йорк, она тут же продиктовала свой адрес, взяла с него слово, что он приедет... — Ах, я так рада, так рада! — услышал он в трубке ее мелодичный, вибрирующий голос. — Я так рада вашему звонку!.. — Судя по всему, она действительно была рада. Впрочем, он и не сомневался, что так оно и окажется. — Как вы?.. Когда вас ждать?.. Вадим за вами заедет. Правда, он сейчас в России, но скоро вернется. Вадим — это мой муж, у него бизнес... У него, то есть у нас... Вот он и мотается — из Штатов в Россию, из России — в Штаты... Бизнес... В его представлении это как-то не вязалось с Миррой Лохвицкой... — Ах, Александр Наумович, милый, это же Америка... Здесь все делают деньги, разве вы не поняли? — Это я понял, — сказал Александр Наумович, вздыхая. — Какой же у вас бизнес, позвольте узнать? — Дамское белье, — проговорила она помолчав и с некоторым смущением в голосе. — Александр Наумович, если вам что-нибудь нужно... — Спасибо, — сказал он сухо, — но я не ношу дамского белья. — Я понимаю, — сказала она, смеясь. — Но может быть для вашей жены... — Нет, спасибо, — повторил он. Его ужалило в самое сердце то, что его любимейшая студентка, надежда кафедры, стоит за прилавком, предлагая покупателям бюстгальтеры и колготки. — А что же стихи, Регина? Ваши стихи? Ведь вы писали стихи, насколько я помню?.. — Ах, Александр Наумович, вы еще помните, а я давно забыла... В голосе Регины прозвучали не то насмешливые, не то жалобные ноты, Александр Наумович не разобрал, поскольку мысли его совершили крутой вираж и от стихов Мирры Лохвицкой скакнули к более насущным проблемам. — Регина, — произнес он вполне, по его мнению, деловым тоном, каким только и надлежит говорить, когда речь идет о деньгах, — мне нужны пятьсот долларов, на две-три недели. — Сколько?.. — переспросила она удивленно. — Пятьсот. И срочно. Через две, самое большее — три недели я все верну, — добавил он, ощутив небольшой зазорчик в их диалоге, этакую легкую, но царапнувшую его паузу. — Вы меня обижаете, — сказала она, и хотя все — слова, интонация — оставались вроде бы теми же, что-то в голосе Регины изменилось. — Неужели вы думаете, Александр Наумович, что я вам не верю?.. Чем я такое заслужила?.. От вас?.. Он извинился. Он попросил прощения. Он не хотел... Он рассказал ей всю историю, связанную с котом. — Да, — сказала она, — понимаю... Вам нужны деньги... И срочно... — Срочно, — подтвердил он. — В том-то и дело, что срочно... — Как же быть?.. Боюсь, что ничего не смогу для вас сделать, — сказала она. — Пока не вернется Вадим... — Но тогда будет поздно! Деньги нужны мне сейчас! — Но сейчас их у меня нет... — Послушайте, — сказал Александр Наумович, теряясь. — Но у вас бизнес... Неужели какие-то пятьсот долларов... На две недели... Даже меньше — четыреста восемнадцать... Мне этого хватит... У него сел голос. Кажется, впервые в жизни он говорил таким просительным, умоляющим тоном. — Александр Наумович... К сожалению... У меня сейчас нет свободных денег... Все деньги вложены в дело, таков закон бизнеса... Он дал ей выговориться, простился и положил трубку.17
Меньше всего в тот день ему хотелось вновь испытывать судьбу, кому-то звонить... Но и откладывать он был не вправе, учитывая, что каждые сутки стоят пятьдесят долларов. К тому же, едва он представил себе Арона Львовича, на душе у него потеплело. Вот с кого нужно было начинать! Как он уговаривал, услышав по телефону голос Александра Наумовича, немедленно приехать к нему, как дразнил, перечисляя редкостные книги, которые приобрел за годы жизни в Нью-Йорке: «Снилось ли вам такое, дорогой мой?..» Александр Наумович несколько раз набирал его номер и, в ожидании, когда поднимут трубку, ощупывал кончиком языка мостик в глубине рта — чудо протезного искусства, на которое во всем городе способен был только Арон Львович: в связи с давним дефектом челюсти у Александра Наумовича за мостик никто не брался... Но помимо зубопротезных дел еще кое-что, и не в меньшей степени, сближало их, а именно — книги по еврейской истории. Арон Львович собирал их чуть ли не всю жизнь и давал читать лишь особо доверенным людям... Он упорно, с небольшими перерывами давил на телефонные кнопки, но прошло не меньше часа, пока в трубке зарокотал раскатистый баритон, хорошо знакомый Александру Наумовичу: — Это вы, дорогой?.. Что же вы не едете?.. Я вас жду!.. — Как бы не так, — возразил Александр Наумович, радуясь тому, что Арон Львович наконец отозвался, — к вам не то что ехать — дозвониться невозможно... — А какой нынче день?.. — зарокотала трубка. — День? — У Александра Наумовича все спуталось, перемешалось в голове — день, число... — Что с вами, дорогой?.. Сегодня суббота. И потом — вы смотрели в окно на небо?.. — Нет, — сказал Александр Наумович, обескураженный началом разговора, похожем на неуклюжий розыгрыш. — Я не выглядывал в окно и не смотрел на небо. — Нервы у него были напряжены, ему было не до шуток. — А что случилось? — А случилось то, дорогой мой друг, — выдержав небольшую, но многозначительную паузу, проговорил Арон Львович, — случилось то, что по субботам теперь я не поднимаю трубки до первой звезды, а она появилась на небе три-четыре минуты назад... Голос его звучал наставительно, чего не было раньше. — М-м-м... Вы это серьезно?.. — Абсолютно. Я считаю, каждый из нас хоть напоследок обязан стать евреем... — В тоне, каким это было сказано, Александр Наумович почувствовал явный упрек. — Ну, а как вы сами?.. Что поделывали все это время?.. — Видно, в связи с молчанием Александра Наумовича Арон Львович ощутил некоторую неловкость и смягчился. Он слушал рассказ о городе, о стране, которую покинул шесть или семь лет назад, без особенного интереса, скорее из вежливости. Впрочем, ему было уже хорошо за семьдесят, мало ли на что были нацелены его мысли... Александр Наумович говорил, но при этом чувствовал, что слова его как бы застревают в трубке... Один лишь раз, когда он упомянул о своей рукописи, Арон Львович оживился и перебил его: — Послушайте, вы должны приехать к нам в синагогу... Приехать и выступить, рассказать о вашей книге... Мы соберем деньги и вы ее издадите за счет синагоги... Почему нет?.. Сердце так сильно застучало, заколотилось в груди у Александра Львовича, что он попросил извинения, положил трубку, нацедил из крана полную чашку воды, выпил и взялся за трубку снова. — И вы полагаете, — переспросил он, — что это реально?.. — Что — приехать в синагогу?.. — Издать книгу... Мою книгу... — Почему нет?.. У нас богатая синагога, богатые люди ей много жертвуют... Это Америка, здесь так принято... Кстати, как, вы сказали, называется ваша книга? — «Все люди — братья». — Как-как? — «Все люди — братья», — повторил Александр Наумович. — Послушайте, вы же вначале сказали: «Все евреи — братья»!.. — Нет, не так... «Все люди...» — Да, но тогда причем тут евреи?.. — Как это — причем, Арон Львович?.. «Все люди..», то есть и евреи тоже... — Ну, нет, дорогой мой, евреи — это вам не «тоже»... Вы ведь читали Тору?.. Когда-то я вам давал... — Да, — сказал Александр Наумович, с одной стороны продолжая думать про кота, Animal clinic и пятьсот (по крайней мере — четыреста восемнадцать) долларов, но с другой — не в силах удержаться, поскольку речь шла о его книге, — да, я читал Тору — и что же? Разве Исаак не был братом Измаила, а Сим — братом Хама и Яфета?.. Но дело в конце концов не в этом... — Как раз в этом, дорогой мой, как раз в этом... Выходит, я ослышался... Виноват... Но «все люди»... Нет, для нас это не подходит... — Ну, что же, — сказал Александр Наумович, — так и быть... Обойдусь как-нибудь (... без вашей синагоги, — чуть не сорвалось у него, но он смолчал). — Но вы не обижайтесь, — сказал Арон Львович. — А я не обижаюсь, — сказал Александр Наумович, в досаде на себя за нелепую, вспыхнувшую было надежду. — Вы не обижайтесь, дорогой вы мой, — повторил Арон Львович и в голосе у него проступила виноватая хрипотца, — но мне запомнилось, как я ставил вам когда-то протез и как вы мне кое-что при этом рассказывали... Про то, каким образом вам сломали челюсть... Вы сами об этом тоже, конечно, помните?.. Да или нет?.. — Да, — нехотя подтвердил Александра Наумович, — помню... — На улице уже стемнело, жидкий свет уличных фонарей вливался в окно. Александр Наумович не поднимался, не включал электричества. — Как-то раз на улице к вам подошла пьяная компания, один из пьянчуг обозвал вас жидом и ударил так, что вы света божьего не взвидели, упали, а потом, обливаясь кровью, еле добрались до своего студенческого общежития... Так или нет?... Или меня подвела память, я что-нибудь путаю?.. — Нет, — сказал Александр Наумович, — все так и было, память вас не подвела... — Он произнес это так, словно его уличили во вранье, и потрогал языком стальной, во всю щеку протез. — И после этого вы утверждаете, что все люди — братья?.. — Да, — упрямо проговорил Александр Наумович, — я это утверждаю. — Бог с вами... Вы в своем уме?.. — Это долгий разговор, — сказал Александр Наумович. — Кстати, Каин и Авель тоже были братья... Но мне бы хотелось, если разрешите, перейти к более близкой для меня сейчас теме... — Слушаю вас, дорогой мой... Хотя по моему глубокому, глубочайшему убеждению на свете нет ничего, что было бы нам ближе Торы... — Мне нужны деньги, — сказал Александр Наумович. — Пятьсот долларов. Тон у него был серьезен, однако на том конце провода слова его сочли за шутку. — Пятьсот долларов?.. Почему так мало?.. — Для меня было бы достаточно. — М-м-да-а... Это что — карты? Женщины?... — Арон Львович и в старости был статен, осанист, а в прежние годы наверняка знал толк и в картах, и в женщинах. — Нет, — сказал Александр Наумович, — это не женщины и не карты. Это кот. — Что-что?.. Я не понял... — Это кот, — повторил Александр Наумович. — Котик Фред. Его покусал опоссум, и мне нужно уплатить за операцию. — Вы что, привезли кота с собой? — Это не мой кот, это кот моего брата Фила. — Так что вы морочите и мне, и себе голову?.. Чей кот, тот пусть и платит!.. Александру Наумовичу пришлось изложить историю с Фредом сызнова — не то в третий, не то в четвертый раз за последние сутки. При этом от раза к разу она для него выглядела все более абсурдной, и чтобы придать ей убедительности, он прибегал к подробностям, деталям, отчего она становилась все запутанней. Арон Львович слушал его все более напрягаясь, пока наконец его не прорвало: — Послушайте, мы с вами разговаривали о серьезных вещах... Что вы пристали ко мне с вашим котом?.. — Мне нужны деньги, — сказал Александр Наумович, решивший все стерпеть. — Вы можете занять мне пятьсот долларов?.. Я вам их верну... — Дорогой мой, вы думаете, о чем говорите?.. Откуда у меня такие деньги?.. И вообще — чем столько платить, не лучше ли, чтоб он попросту сдох?.. — Между прочим, — сказал Александр Наумович, — в Торе говорится: не желай ближнему своему того, чего не желаешь себе... — Не богохульствуйте! — крикнул Арон Львович, и так громко, что Александр Наумович отодвинул трубку на некоторое расстояние, но все равно звуки, рвавшиеся из нее, были оглушительны. — Тора написана не для котов, а для людей!.. И потом — с каких это пор ваш кот сделался моим ближним?.. — Я не хотел вас обижать, — проговорил Александр Наумович, не совсем, впрочем, искренне, — но в Америке кот — это член семьи. — Так это — вашей, вашей семьи! Не моей! Под конец Александру Наумовичу кое-как удалось утихомирить старика, но заводить с ним снова разговор о деньгах он не стал. И долго еще, положив трубку, Александр Наумович сидел в темноте, как нельзя лучше гармонирующей с его настроением. Тора, деньги, кот, Мирра Лохвицкая, магазин дамского белья — всего этого было слишком много для одного дня. Прежде чем позвонить Белоцерковскому, своей последней надежде, он должен был кое-как собраться с духом, прийти в себя...18
Игоря дома не было, он работал на заправочной станции в ночную смену. — А в чем дело?.. — спросила его жена, когда Александр Наумович представился. — Ему что-нибудь передать?.. — Голос у нее был твердый, властный, низкого тембра, какой бывает у много курящих женщин. Александр Наумович никогда ее не видел, но на кафедре говорили, что она держит мужа в ежовых рукавицах. — Игорь мне рассказывал о ваших печалях. Что ваш кот? Что вы решили — оставить ему жизнь или отправить в царствие небесное? — Я поступил, как советовал Игорь. — И правильно, пускай живет, наслаждается жизнью. — Но это, знаете ли, требует денег... — заикнулся было Александр Наумович. — Я имею в виду лечение... — Естественно. Здесь, в Америке, все требует денег. — Но платить-то придется брату... — Естественно. Чей кот, того и проблемы. К тому же ваш брат, судя по всему, человек не бедный, так ведь? — Пожалуй... — Чего же вам-то сокрушаться, голову себе ломать? — Видите ли, — попытался объяснить Александр Наумович, — опоссум напал на кота по моей вине, и это меня мучит... — А это — ваши проблемы. Муки совести, комплекс вины... Достоевщина. Рос-сия... Здесь это не принято. Здесь вы можете при желании подать на опоссума в суд на предмет возмещения морального и прочего ущерба... Хорошо, я передам Игорю, что вы звонили. Странное дело, но последний разговор его немного успокоил. И не своим содержанием, а сознаем того, что он сделал все, что мог. Впервые за три дня он проспал всю ночь крепко, без сновидений.19
На утро он проснулся в прекрасном настроении. Утро было воскресное — здесь, на окраине Брайтона, и в будние дни бывало тихо, а в уикенд — особенно. Солнечные лучи, еще бледно-золотистые, не успевшие наполниться полуденным жаром, светлыми шпалами лежали на стене, искрились на боках вазы из литого стекла, стоявшей на журнальном столике, и, отраженные узким и высоким, под потолок, зеркалом трюмо, били Александру Наумовичу в лицо, резали глаза. И это было причиной, по которой ему не хотелось размыкать веки, не хотелось просыпаться, а хотелось лежать, нежась, в полусне-полудреме, как в детстве... И солнечные лучи были точно такие, как в детстве, и светили так же, как светят и нынче где-нибудь в Москве, Рязани или Пензе... Зазвонил телефон. Александр Наумович содрогнулся, как если бы его окатили ледяной водой, и зашлепал босыми пятками по паркету. Звонила все та же милая, приветливая девица из Animal clinic. Жизнерадостным голоском, от которого у Александра Наумовича все цепенело в груди, она поздравила его с удачно проведенной операцией, о’кей?., (на что он автоматически откликнулся: «О’кей...»), так что состояние у Фреда сегодня вполне о’кей, он может приехать и сам в этом убедиться... Но есть мнение, что Фреду понадобится еще одна операция, о’кей?.. Как он на это смотрит?.. Еще одна операция? Зачем?.. С какой стати?.. — Это мнение доктора, он считает, она необходима для полной гарантии, о’кей?.. — О’кей, но нельзя ли все-таки обойтись без операции?.. Можно и без операции, но мнение доктора — тогда не будет полной гарантии... О’кей?.. — О‘кей, но сколько будет стоить эта вторая операция? Тоже триста долларов?.. — Нет, не триста, всего сто пятьдесят... Но если он не согласен на вторую операцию, он может забрать Фреда хоть сейчас... Александр Наумович лихорадочно почесал между ног, у него взмокли спина, подмышки... Что передать доктору?.. Вы согласны?.. Доктор полагает, что для полной гарантии... Поскольку рана очень глубокая... О’кей?.. — О’кей, повторил Александр Наумович, о’кей, о’кей... Умилившая его вначале Animal clinic с развешенными по стенам фотографиями собак и кошек представилась ему в ту минуту воровской малиной, бандитским притоном, а рыжий верзила с доброй улыбкой — главным мафиози... Он отправился в туалет и там просидел на стульчаке, без всякой нужды, довольно долго, обхватив руками голову и время от времени то потирая лоб, то дергая себя за волосы. Вызвал из туалета его новый звонок — на этот раз, пользуясь воскресной скидкой на телефонные переговоры, звонила жена. — Что-то случилось?.. — тревожно переспросила она после первых же произнесенных им слов. — Ничего не случилось, все о’кей, — сказал он. — Я же слышу по голосу... — Я говорю: все о’кей... — А как Фред?.. Кажется, так его зовут — Фред?.. — И Фред о’кей. — Послушай, — обиделась она, — у тебя имеются в запасе еще какие-нибудь слова?.. — О’кей, — сказал он. — Имеются. — Ну, то-то, — сказала она. — Расскажи, где ты был, что видел... Нью-Йорк... — Она завистливо вздохнула — так шумно, что он услышал. — Столица мира... Представляю, сколько впечатлений... — Да, — сказал он, — впечатлений много. Просто уйма всяких впечатлений... — Еще бы... Ты уже побывал в Metropolitan museum? — М-м-м... Пока нет. — А в музее современного искусства? — Тоже... — Где же ты был?.. У всех женщин, когда (имея повод и без всякого повода) у них просыпается ревность, в интонациях голоса отчетливо проступает зеленовато-коричневый оттенок. — Я был в Animal clinic, — признался Александр Наумович. Ему не хотелось попусту волновать жену, но что было делать... — И что же, ты проводишь там все время?.. — Нет, но... Фреду предложили еще одну операцию. — Что, первая оказалась неудачной? — Нет, но... Для гарантии... Поскольку глубокая рана... — Потрясающе!.. — Он снова услышал тяжелый вздох. — Вот бы у нас уделяли столько внимания людям, сколько здесь — животным... Потрясающая страна, правда?.. — Правда, — сказал Александр Наумович. — Действительно потрясающая... Жена закончила разговор, взяв с него слово, что в ближайшее дни он посетит статую Свободы, поднимется на Эмпайр-билдинг и сходит в какой-нибудь театр на Бродвее... Положив трубку, Александр Наумович принялся подсчитывать, в какую копеечку должен влететь Фред — теперь, после второй операции. Он считал в уме — копеечка получалась грандиозная: тысяча двести долларов... Он не поверил себе и начал пересчитывать на листочке, вырванном из блокнота. Вышло не меньше, а даже на сто долларов больше...20
Среди дня позвонила Регина, как ни в чем не бывало, и осведомилась, как себя чувствует Фред. О деньгах, то есть о его вчерашней просьбе, она не обмолвилась ни словом, напротив, поспешила свернуть разговор, сказав, что куда-то бежит, опаздывает, уже опоздала... За нею позвонил Арон Львович, он тоже спросил: «Ну, как ваш милый котик?..» В голосе его слышались виноватые ноты: возможно, ему было досадно за вчерашнее... Звонил Белоцерковский, и Александр Наумович выдал ему тоже подробное коммюнике о здоровье Фреда, в ответ Игорь сказал, что все идет нормально, в полном соответствии с американским менталитетом, Александр Наумович действует совершенно правильно... Александр Наумович вышел на улицу просвежиться, купить хлеба, сосисок... Сосиски он выбрал самые дешевые, решив быть предельно экономным, и, попереминавшись с ноги на ногу перед автоматом, торговавшим кока-колой, снова опустил в карман два квотера, готовых было нырнуть в щелку с надписью Correct change. Солнце пекло неимоверно; листва на кленах и каштанах сморщилась и свисала с веток, как жеваная; пересохшая кора сползала с гладких, розовых стволов сикомор, падала и хрустела под ногами... Возвращаясь домой, Александр Наумович вынул из почтового ящика газету, кипу реклам и конверт с фотографией: вымощенная плитняком площадь, фонтан, сверкающий многоярусными струями, старинная церковь со стрельчатой аркой под порталом — и на ее фоне Фил и Нэнси в туристской экипировке, счастливо улыбающиеся, беспечные... Фотография была из Копенгагена. После этого, с промежутками в несколько дней, Александр Наумович получил еще три снимка — из Парижа, Лондона и Брюсселя. В Париже Фил и Нэнси были сфотографированы на фоне Нотр-Дам, в Лондоне — на ступенях Британского музея, в Брюсселе — перед Дворцом правосудия... Все это время Александр Наумович жил в ожидании близящейся катастрофы. Мрачные апокалиптические видения клубились перед ним. Сны, один другого чудовищней, изводили его по ночам. Тысяча триста долларов... Цифра была невообразимой. Они с женой на эти деньги могли бы кормиться полгода. Он ограничивал себя во всем. Ел самые дешевые сосиски, варил самую дешевую вермишель, пил чай, используя один и тот же пакетик два-три раза. Когда звонила жена, он описывал ей свои впечатления от музея Гугенхейма, от Metropolitan museum, в особенности от статуи Свободы, при этом он не боялся в чем-нибудь оказаться уличенным: ведь она не видела ни того, ни другого, ни третьего. Что же до театра на Бродвее, то ему по крайней мере в этом не хотелось врать, и он сказал, что не привык ходить в театр один, без нее, и что когда-нибудь они сходят туда вместе... Это объяснение тронуло жену, она больше ни на чем не настаивала, тем более, сказала она, он и без того многое успел посмотреть... Каждое утро он звонил в Animal clinic — узнать, как поживает Фред. Фред поживал о’кей. Видимо, по заведенному порядку к имени кота пристегивалась фамилия хозяев, так что Фреда именовали там не просто Фред, а Фред Корецкий. Две операции и последующее лечение пошли Фреду на пользу: Александр Наумович посчитал необходимым хотя бы раз проведать его и убедиться в этом окончательно. Кот был вымыт, белая шерстка на нем блестела и лоснилась, увидев Александра Наумовича, он обрадовано забегал по клетке, замурлыкал, уперся треугольным розовым носиком в решетку и позволил почесать у себя за ушком. «Тоже божья тварь», — подумал Александр Наумович, и в груди у него шевельнулось нечто похожее на родительское чувство. Ему регулярно звонили — Регина, Белоцерковский, Арон Львович, все спрашивали о Фреде, и Александр Наумович каждому давал полную, то есть имеющуюся у него на тот момент информацию. Так что если учесть к тому же сложные переживания, не оставлявшие Александра Наумовича ни на минуту, все дни у него были заполнены до отказа, тем более что он стремился поддерживать в доме порядок: доставал из ящика почту, стирал пыль, поливал цветы, следил за тем, полны ли висевшие на деревьях кормушки для птиц, и по утрам жужжал пылесосом на всех трех этажах. Все это время он почти не думал о своей рукописи, было не до того... И так случилось, что добрался он до своей голубой папки и развязал узелок, когда за окнами шаркнули шины, стукнула дверца, зазвучали знакомые голоса — и Александр Наумович, обречено дожидавшийся этого часа, понял, что час Страшного Суда — наступил...21
Они еще ничего не знали, не подозревали... Оба были разгоряченные, смуглые от загара — Нэнси, похудевшая, белокурая, кареглазая, затянутая в джинсы и майку с изображением Эйфелевой башни, и Фил — казалось, еще более раздавшийся в плечах, потяжелевший, уверенный в себе... Они были увешены чемоданами, сумками, пакетами, напоминая тугие от ягод виноградные грозди. Они перешагнули порог, но, судя по всему, еще пребывали где-то в небе, над океаном, или в автобусе, мчавшемся по транс-европейской трассе из одной страны в другую, или где-нибудь на Монмартре, в одном из тех кабачков, о которых Александру Наумовичу доводилось только читать... Он не дал им опомниться, прийти в себя, принять столь необходимый с дороги душ... Он жаждал наказания, жаждал кары. В тот момент, когда он, с удивившей обоих настойчивостью, усадил их на диване в ливингрум, напротив камина, лицо у него было торжественное, за выпуклыми стеклами очков глаза горели сумрачным огнем. В его щуплой фигурке проступало что-то от древних библейских пророков, Исайи или Иеремии, но в отличие от них, мечущих громы и молнии против народа, впавшего в разврат, Александр Наумович объектом гневных обличений избрал себя. Рассказ его был последователен и точен. При этом ни одной детали, которой мог бы воспользоваться в своей обвинительной речи прокурор, не было упущено, ни одна из них не была смягчена. Что же касается того, каким образом Фред в первую же ночь оказался на улице, было сказано, что он, Александр Наумович, совершенно непростительным образом пренебрег предупреждением по поводу опоссума, и в результате... В этом именно месте начавшие до того постепенно меняться в цвете лица Фила и Нэнси утратили три четверти своего европейского загара. Оба переглянулись. Нэнси всплеснула руками и сдавила виски кончиками пальцев с миндалевидными ноготками, отливающими бледно-розовым перламутром. — Бедный котик... — прошептала она. — Бедный, бедный котик... Его загрыз опоссум?.. Фил ничего не сказал, но желваки на его лице взбугрились, закаменели. Александр Наумович, ни на миг не поступаясь последовательностью в изложении событий, перешел к тому моменту, когда Фред вернулся домой (оба, Фил и Нэнси, облегченно вздохнули) и, поев, растянулся перед камином, то есть как раз напротив того места, где теперь сидели они... И вот здесь-то он, Александр Наумович, обнаружил у него на шее кровоточащую рану... Остатки загара смыло со щек Фила и Нэнси. Оба смотрели на коврик перед камином, словно пытаясь обнаружить на нам следы крови бедняжки Фреда... — Он умер?.. — сорвалось с побелевших губ Нэнси. — Он жив, — печально произнес Александр Наумович, всем своим видом давая понять, что самое тяжкое, самое страшное еще впереди... Но Нэнси не придала значения его нарастающей интонации. При слове «жив» она вскочила и чмокнула Александра Наумовича в щеку, считая, как и большинство женщин, свой поцелуй высшей наградой. Но Александр Наумович, похоже, не придал никакого значения ее поцелую. Мало того, он даже как-то его не заметил. Он слегка коснулся пальцами щеки, слегка потер то место... — Он жив, — не поднимая, не отрывая глаз от пола, проговорил Александр Наумович. — Но его жизнь стоит тысячу триста долларов... Шок был слишком силен, чтобы справиться с ним в одну минуту. На это ушло по крайней мере минуты четыре, может быть — пять, то есть на то, чтобы справиться с первым, самым первым впечатлением. Нэнси сказала, что ей жарко, и попросила чего-нибудь холодненького, из холодильника. Но поскольку холодильник был пуст, Александр Наумович принес ей воды из-под крана. Однако ей было все равно. Она выпила всю чашку и попросила еще. За это время Фил успел подняться к себе в кабинет на втором этаже и спуститься с пачкой сигарет «Кэмэл». Он распечатал пачку и закурил, что делал только в исключительных случаях. Александр Наумович мог больше ни о чем не говорить, ни о чем не рассказывать. Но, не в силах преодолеть свой педантизм, он рассказал все. Рассказал он и о том, что, не зная, как быть, позвонил своему бывшему студенту, а впоследствии коллеге Игорю Белоцерковскому. При этом он не таил в душе никакой задней мысли, но его рассказ имел совершенно неожиданный эффект. Едва он дошел до совета, который дал ему Игорь, едва упомянул его слова о том, что в Америке домашние животные считаются членами семьи, и тут нет двух мнений... Едва — и, возможно, в том, что он говорил, это и было самым главным, — едва он упомянул о вопросе Игоря относительно менталитета и самоидентификации, то есть, проще, считают ли они, Фил и Нэнси, себя американцами, настоящими американцами, как у обоих в лицах что-то переменилось... И они оба устремили напряженно-настороженные взгляды на Александра Наумовича... — И что ты ответил? — спросил Фил. Александр Наумович только пожал плечами: разве не ясно, каким был его ответ?.. И мог ли он ответить иначе?.. Он готов был выслушать и принять любые упреки. Он сказал, что все, что у него есть, то есть семьдесят девять долларов, три доллара поглотил общественный транспорт, когда он ездил проведывать Фреда, он просит принять в общий фонд... Однако Фил похлопал его по плечу и заявил, что вел он себя совершенно безупречно, спасая Фреда, и то же самое сказала Нэнси, и сказала, что было бы хорошо прямо сейчас, right now, съездить за Фредом, привезти бедного котика домой, а пока они, Фил и Алекс, будут этим заниматься, она залезет под душ и приготовит что-нибудь поесть — и выпить, да, обязательно выпить!.. — за здоровье Фреда!..22
Но тут раздался звонок, Фил поднял трубку и после короткого разговора сказал, что должен отлучиться на час-полтора по срочному делу... Наскоро переодевшись, он уехал, пообещав Нэнси на обратном пути заглянуть в супермаркет, прихватитьчего-нибудь поесть и выпить. — Бизнес есть бизнес, — на ходу бросил он брату. — Это Америка... — Возвращайся скорей, мы тебя ждем! — крикнула Нэнси ему вдогонку. Она отправилась принимать душ, сказав: «Я не долго». Александр Наумович остался один. Впервые за последние недели он ощутил некоторое облегчение. По крайней мере, Филу и Нэнси теперь все было известно, и они, следует это признать, мужественно приняли удар... На журнальном столике по-прежнему лежала голубая папка, он так и не раскрыл ее, помешал их приезд. «Все люди — братья»... Он углубился в первую страницу, дважды пробежал ее и остался доволен: придраться было не к чему. Зато на следующей он застрял, обнаружив стык одинаковых согласных в конце и в начале слова. Он отлично сознавал, что это снобизм, но ничего не мог с собой поделать — такие стыки его мучили, он упорно старался их преодолеть, для этого ему приходилось хитрить, менять падежи, обороты, иногда переделывать всю фразу. Низко, басовито гудел мощный кондиционер, нагнетая в комнату прохладу (Александр Наумович из экономии все это время кондиционер не включал), полупрозрачные занавеси на окнах смягчали резкий, бьющий с улицы солнечный свет, уютно, с викторианской солидностью тикали напольные часы в стеклянном футляре... Александр Наумович ничего не слышал, не замечал, тщетно пытаясь разъединить два слипшихся «л». Нэнси пришлось дважды или трижды его окликнуть, прежде чем он оторвался, да и то с явным усилием: фраза, которую он пытался перестроить, получалась запутанной, усложненной громоздким придаточным предложением. — Кажется, я тебе помешала... Прости, пожалуйста...— проговорила она обиженно. — Нет, что ты... — Он сообразил, как облегчить фразу, и попросту вычеркнул придаточное. Сделав это, он наконец обернулся. Нэнси стояла на ступеньках ведущей вверх лестницы — свежая, розовая после душа, в сиреневом, до пят, купальном халате, играя коленкой, выглядывающей между расходящимися полами. Над ее головой нимбом светились пышные золотистые волосы. Она показалась ему ослепительной. Нэнси перехватила его взгляд, но не подала вида. Она пожаловалась, что не может открыть чемодан. — Я думала, может быть ты... Но ты занят, тебе не до меня... Александр Наумович с готовностью поднялся с дивана, забыв, чего с ним раньше не случалось, захлопнуть папку с рукописью и затянуть бантиком завязки. В комнате, куда привела его Нэнси, царил полный раскардаш — одежда, белье, какие-то коробки, сумки, склянки с парфюмерией — все это валялось где и как попало, в центре же комнаты на полу плашмя лежал плоский дорожный чемодан, застегнутый на молнию с маленьким висячим замочком. Они присели перед чемоданом на корточки, и, несмотря на свое минимальное знакомство с техникой, Александр Наумович без особого труда повернул ключик, дужка на замочке соскочила, чемодан был открыт. — Господи, что значит — мужчина!.. — с преувеличенным восторгом воскликнула Нэнси. Она чмокнула его в щеку. Александру Наумовичу показалось, ее губы пахнут персиком. Он поднялся с колен, собираясь уйти, но она его не пустила, усадив на стул, стоявший посреди комнаты. — Я хочу тебе кое-что показать!.. — сказала она и, сунув руку в чемодан, торопясь, вытащила из него какой-то сверток. — А теперь отвернись!.. Он отвернулся. Сидя на стуле, он разглядывал вещи, хаотически разбросанные по комнате. Сердце у него, неизвестно отчего, билось сильнее, чем всегда. — А теперь смотри!.. Нэнси стояла в нескольких шагах от него в позе вышедшей на помост манекенщицы — в кружевных, просвечивающих насквозь трусиках и таком же лифчике. — Ну, как?.. — спросила она. — Я тебе нравлюсь?.. Это Париж, — объяснила она, проведя рукой по кружевам, туго обтягивающим ее полную грудь. — Мда-а... Красивые тряпочки... — произнес Александр Наумович растерянно, не зная, что сказать. — И всего-то? А я, я сама?.. — Конечно, Нэнси... — бормотнул он, — и ты тоже... — О боже!.. — Нэнси, всплеснув руками, хлопнула себя по бедрам. — И это все, что ты можешь сказать, когда перед тобой стоит женщина?.. Или я для тебя кто — не женщина?.. У Александра Наумовича пересохло во рту. — Что ты, Нэнси... Ты жена моего брата... — Он едва вытолкнул из глотки эти слова. — О господи, ну и что?.. И потому я тебя не нравлюсь?.. — Нет, почему же... Я ведь сказал — ты мне нравишься... И очень... — А так?.. — Она с разбега хлопнулась к нему на колени. Стул под ними покачнулся. — Так еще больше... — А так?.. Он почувствовал, как ее ноги сомкнулись у него за спиной. Ее груди уперлись в его грудь. У него занялось дыхание. — Ну?.. — сказала она. — Ты знаешь, кто ты такой?.. Ты настоящий совок, вот ты кто!.. Тебе необходимо раскрепоститься!.. Ты в Америке!.. — Она еще плотнее охватила ногами его бедра. — А ты — совок, каким был, таким и остался!.. И ты никогда не поймешь, что такое свобода и демократия, если не раскрепостишься!.. Я хочу, чтобы ты раскрепостился!.. Любая демократия начинается с секса!.. Трудно сказать, чем бы кончилось дело, тем более, что желание постичь свободу, демократию и все остальное во всей полноте овладевало Александром Наумовичем со стремительно нарастающей силой, однако руки его, поддерживающие Нэнси в столь непривычной для него позе, ослабли, он сделал неверное движение, пытаясь сохранить равновесие, и стул под ними рухнул, оба оказались на полу. — Боже, какой ты неловкий!.. — сердито сказала Нэнси, потирая ушибленный бок. Александр Наумович в крайнем смущении извинился... В ту же секунду зазвонил телефон. Они переглянулись... Но это был не Фил: звонили из Animal clinic — осведомиться, когда хозяева приедут за Фредом...23
Когда Фил вернулся домой, было уже поздно ехать в Animal clinic, они отправились за Фредом на другой день. Фил собственными глазами убедился, что после всех перенесенных им невзгод Фред выглядит отлично и даже прибавил в весе, что же до раны на шее, то от нее остался лишь небольшой рубец, и тот можно было заметить не сразу, а присмотревшись. После того, как приветливая секретарша с ласковыми зелеными глазами (только теперь Александр Наумович заметил, что у нее зеленые, совершенно кошачьи глаза) произвела окончательные подсчеты, Фил присел к стоявшему в вестибюле столику с ворохом рекламок и выписал чек на 1500 (одну тысячу пятьсот) долларов. Когда Александр Наумович, заглянув Филу через плечо, увидел эту цифру, он вдруг вспомнил, что именно такой суммы, как говорили ему осведомленные люди, было достаточно, чтобы издать его книгу. По дороге домой, сидя на заднем сидении с клеткой на коленях, Александр Наумович размышлял об этом странном совпадении, а также о том, что произошло вчера, и лицо у него было при этом такое хмурое, удрученное, что Фил, посматривая на брата в боковое зеркало, решил его немного развеять. Слегка отклонясь в сторону, он показал ему свой бизнес — большой, на два этажа обувной магазин. В искусно декорированных витринах красовались образцы модной обуви, а вдоль фасада располагались огромные буквы, из которых для Александра Наумовича не сразу сложилось Koretsky’s... Фил рассказал, что купил магазин у прежнего разорившегося владельца, все внутри переоборудовал, нанял новых работников, наладил контакты с ведущими фирмами — и дело пошло. «Видно, — весело подмигнул он в зеркальце, — сказалась наша семейная традиция...» — «Но ведь это, должно быть, потребовало уймы денег!..» — удивился Александр Наумович. — «А как же... Без денег в Америке ничего не делается...» — «Откуда же они у тебя взялись?..» — «А вот уж это, брат, не по-американски... Здесь о таких вещах спрашивать не принято...» Александр Наумович прикусил язык, но вопрос остался... Впрочем, сейчас было не время об этом задумываться. Дома их ждал приготовленный Нэнси обед. Сама она вела себя как ни в чем не бывало, о вчерашнем, да и то косвенно, напоминал только легкий, из какой-то воздушной ткани халатик в мелких переливчатых блестках, — о нем, прищелкнув языком, Фил сказал, что куплен он на Елисейских полях... Они выпили по бокалу привезенного оттуда же, с Елисейских полей, какого-то уксусно-кислого вина, от которого, предчувствовал Александр Наумович, у него разыграется язва, но^ поскольку пили за здоровье присутствующего при этом Фреда, он не мог не выпить, и он выпил полный бокал не морщась. В это время по телевизору шла информационная программа, как обычно, в стремительном темпе, так что с трудом удавалось ухватить, на какую точку земного шара нацелен телеэкран, где именно люди стреляют, взрывают, жгут и давят танками друг друга, где, в какой части света рушатся дома, бегут санитары с носилками, кричат и плачут дети, сгребают в кучи свежие, залитые кровью трупы... То ли это Босния, то ли Африка, то ли Израиль, то ли Россия... Они ели, запивали вином, Фил и Нэнси наперебой рассказывали о Париже, о Лондоне, Фред, наевшись, растянулся на своем излюбленном месте — перед камином, и Фил, заметив, что Александр Наумович слишком пристально следит за экраном, плохо вникая в описание дорожных приключений, с досадой выключил телевизор, заметив, что все это не наши проблемы... Александру Наумовичу это показалось обидным и несправедливым — возможно, под влиянием выпитого вина, но, возможно, вино было тут ни при чем. — Отчего же — не наши... — возразил он. — Это как раз наши проблемы... Я об этом и книгу написал — «Все люди — братья». — «Все люди...» — кто?.. — переспросил Фил. — «... братья», — подсказал Александр Наумович. — «Все люди — братья», — повторил он. И принес, положил перед Филом голубую папку, распустив предварительно завязочки. — «... и сестры», — сказала Нэнси, перегнувшись через стол и заглядывая в раскрытую папку. — Надо назвать: «Все люди — братья и сестры», ведь в Америке феминизация, так чтоб не говорили, что нас, женщин, дискриминируют... — Никто ничего не станет говорить, потому что у книги нет издателя, — пробормотал Александр Наумович, не вступая в спор. И вздохнул. — Нет издателя, дорогой мой, это еще полбеды, — полистав рукопись, произнес Фил. — У нее не было бы читателя... Кто и зачем стал бы это читать?.. — Он захлопнул папку и вложил в руки Александру Наумовичу. Александр Наумович попытался ее завязать, но пальцы его дрожали, ленточки соскальзывали, не желая затягиваться в узелок. — Разве не ясно, что происходит... Что творится в мире... — твердил он, ни к кому не обращаясь, и хотя разница между братьями была всего в три года, сейчас могло показаться, что разница между мгновенно осунувшимся, постаревшим Александром Наумовичем и вальяжно рассевшимся за столом Филом по крайней мере лет десять. — Все так, — сказал Фил, — согласен... Однако что до всего этого мне, тебе?.. У американцев есть мудрая пословица: «Делай только то, что в твоих силах, остальное предоставь господу богу...» — В таком случае на его долю придется слишком многое, — сказал Александр Наумович, затянув наконец тесемки.24
Он улетел из Нью-Йорка на следующий день, так и не повидав ни Metropolitan museum, ни статуи Свободы, не поднявшись на Эмпайр-билдинг и, как ни странно, не жалея об этом. Он был сыт Нью-Йорком по горло. И когда знакомые впоследствии просили его рассказать о своих впечатлениях от «столицы мира», ему вспоминался котик Фред — и он предпочитал отмалчиваться. Кстати, утром в день отъезда он успел сходить в магазин, расположенный неподалеку, и купить там для кота ошейничек взамен прежнего, разрезанного при поступлении в Animal clinic. Александр Наумович сам надел на Фреда этот ошейничек — чрезвычайно элегантного вида, эластичный, с изящной застежкой — и они расстались друзьями, Фред благосклонно разрешил пожать ему на прощанье лапку, в Америке это называется — shake hands. Последней ночью в Нью-Йорке Александру Наумовичу не спалось. Он вернулся мыслями к своей книге. Он и сам теперь начал кое в чем сомневаться. «Все люди — братья»... Все ли?.. Возможно, не стоит быть таким категоричным?.. Зато в самолете он, как всегда, заснул и проспал весь полет — около двух часов. И снилось ему, что все его друзья — и Регина, и Арон Львович, и Игорь Белоцерковский — все звонят и наперебой предлагают себя в спонсоры для издания его книги... Ему, разумеется, было это приятно, хотя удивляло: ведь он никого ни о чем подобном не просил... Сон был длинный, Александр Наумович проспал до самого Кливленда и ему не хотелось просыпаться.А ОН НЕ УМЕЛ ПЛАВАТЬ
Очень странная история
1
Многие потом говорили, что Марк попросту не умел плавать... И верно — не умел. Точнее не то чтобы не умел, а разучился. Было это давным-давно, в Одессе, на Ланжероне, где он заплыл как-то раз далеко за буек, и тут свирепая судорога клещами впилась ему в ногу. Он бы, возможно, утонул, не окажись поблизости прогулочный катер... Но с тех пор, если Марк и входил в воду, так только чтобы поплескаться у самого берега, неодолимое чувство страха не пускало его на глубину. Однако другие считали все это выдумкой, чудачеством, поскольку Марк и в самом деле был чудаком. У него и внешность была чудаковатая: небольшого росточка, с коротенькими, быстро-быстро семенящими ножками, с круглой, как шар, порядком полысевшей головой и младенчески-пухлыми губами, словно только что оторвавшимися от соски... И светло-голубые глаза его за толстенными стеклами очков выглядели непомерно огромными и удивленно-вопрошающими — как у младенца. Мало того, у него и фамилия была, по нынешним временам, прямо-таки анекдотическая: Рабинович... Из-за этой фамилии Марка год за годом вычеркивали в министерстве из списка тех, кого посылали в гастрольные поездки, причем не только за рубеж, но и по стране, и вычеркивали не зря, поскольку бог весть, что там произошло бы в Праге или той же Варшаве (что до разных Парижей, так про них тогда нельзя было и помыслить), но и в периферийных городках, куда он приезжал в составе концертной бригады, рядом с его фамилией не редко появлялись надписи вроде: «Абрам, где твоя Сарра?» или «Убирайся в свой Израиль!» Друзья советовали Марку взять фамилию жены (Потапова), но Марк говорил, что привык к фамилии, носит ее с рождения и переменить ее значило бы для него родиться заново. С точки зрения друзей эти объяснения были тоже проявлением чудачества, и чудачества непростительного, если иметь в виду как его собственное положение (в кругу знатоков Марка считали первоклассным пианистом), так и благополучие его семьи. Но главным его чудачеством, по общему мнению, были слезы, которые брызнули из его глаз в аэропорту, в очереди, упиравшейся в стойку с табличкой «Вена». «Чудак! — говорили ему. — Надо радоваться, что ты уезжаешь из этой страны!» — «Я радуюсь, радуюсь...» — твердил он, а слезы бежали по его щекам и подбородку... «Ну и чудак! — сердились те, кто пришел его проводить. — Нет, вы видели еще где-нибудь такого чудака?..» Так что, по мнению его знакомых, дело заключалось вовсе не в том, умел или не умел он плавать, а совсем в другом. А именно в том, что когда Марку впервые в Америке, как говорится, улыбнулась фортуна, да еще как улыбнулась — за один вечер он мог заработать 500 (да, прописью: пятьсот!) долларов, так вот - Марк взял и при всем честном народе вдруг сыграл «Интернационал»!.. Хотите знать, как это случилось?2
После того, как Марк Рабинович приехал в Америку (а приехал он сюда следом за дочкой, без которой ни его жена, ни он сам не представляли себе дальнейшей жизни), у него не стало причин для недовольства ни министерством, которое отказывало ему в гастролях, ни антисемитами, которые разукрашивали гнусными надписями афиши с его фамилией. Если здесь и существовали министерства и тому подобные учреждения, покровительствующие искусствам, то никакого интереса к Марку Рабиновичу они не проявляли, что же до афиш с его именем, то их не было и в помине. Всю Америку, от Бостона до Сан-Франциско, наводняли знаменитые оркестры и гастролеры, для Марка среди них не находилось места. Правда, кое-кто из тех, кого знал Марк, с грехом пополам, но устраивались — одни давали уроки, другие руководили хором рефьюджей пенсионного возраста при местном .ТСС, третьи играли в католической или протестантской церкви во время воскресной службы. Что же до Марка, то он никуда не ходил, никому не представлялся, никого ни о чем не просил, полагая, что это способно унизить — нет, не его, а искусство... Единственное, на что мог он рассчитывать, это ученики, появившиеся у него после объявления в городской газете. И это было уже кое-что, если бы не чудачества, привезенные им в Новый Свет. Ученики у Марка были разные, от пяти до восьмидесяти лет, одаренные и не очень. Одаренные относились к урокам всерьез, но у них зачастую не хватало денег, чтоб оплачивать занятия. Не отличавшиеся же одаренностью обладали деньгами, но для них занятия музыкой бывали не более чем развлечением, иногда и с лечебной целью: одна из самых состоятельных учениц Марка обратилась к музыке по совету доктора, чтобы избежать дальнейшего развития артроза рук, а также прогрессирующей болезни Паркинсона. Что же Марк?.. Неспособным, хотя и денежным ученикам он в уроках отказывал, со способными занимался, не считаясь ни с временем, ни с ничтожной оплатой. Естественно, это приводило к домашним конфликтам. Надя-Наденька-Надюша, которая когда-то с букетиком первых подснежников, зажатых в трепетном кулачке, поджидала его у служебного входа в Дом культуры маленького городка, где он выступал с концертом, теперь требовала от него денег, денег и денег. И не потому, что была не в меру жадной. Деньги нужны были, чтобы платить за квартиру, которую они снимали в самом дешевом районе, платить за горячую воду и электричество, которое они строжайше экономили, платить за продукты, в каждом супермаркете потрясавшие своими соблазнами, платить за страховку и ремонт машины (они приобрели старый драндулет, едва ли не эпохи Великой Депрессии, постоянно нуждающийся в починке), платить за множество других вещей, несмотря на исправно выручавший их гарбич и гараж-сейлы, где кое-что можно было купить почти за бесценок. — Когда наконец до тебя дойдет, что это Америка, — в сердцах говорила она, пересчитывая принесенные Марком доллары, — Наверное, твои ученики держат тебя за круглого дурака... — Видишь ли, Надюша, — говорил Марк, слабо защищаясь, между ними есть по-настоящему талантливые люди... А искусство, как ты понимаешь, требует жертв... — Вот они пускай и жертвуют!.. Ты видел последний билл за телефон?.. Марк напоминал ей о Ване Клиберне, которого Америка подарила миру, но жена смотрела на него в упор безнадежным каменным взглядом. Сама она старалась зарабатывать, как и чем только могла — бегала на бебисит, на уборки, шила по заказу магазина элегантные галстучки для собак и теплые фуфаечки для зимних собачьих прогулок. Ее карие, легко загорающиеся глаза приобрели здесь холодный металлический блеск. Марк не выдерживал ее взгляда и, поникнув, уходил к дочке, нянчился с внуком, пока Леночка занималась в колледже и затем обучалась парикмахерскому делу (в прошлом она кончила библиотечный, по кому теперь это было нужно?..). Муж ее, двухметровый верзила, настилал карпет в компании таких же, как он, «русских», что для него, инженера по дизайну, тоже не было венцом мечтаний... Оба, однако, не жаловались, Америка им нравилась — возможностями, необозримыми перспективами... Что же до Марка, то он с величайшим наслаждением насвистывал полуторагодовалому внуку марш из «Аиды», тетешкал его и поглаживал маленькие ручки, пальчики с крохотными розовыми ноготочками, представляя, как однажды они коснутся пианинных клавиш... Внук, родившийся в Риме, по дороге в Америку, смотрел на деда любопытными круглыми глазами, вытянув губки трубочкой... В такие минуты они бывали очень похожи — Марк и его внук.3
Постепенно у Марка открылись прежде неведомые, но в новых условиях куда более обнадеживающие способности: он стал ходить на уборки. За это платили значительно лучше, чем за обучение игре на фортепиано. Надя смягчилась, и он уже не чувствовал себя таким виноватым перед ней, одно это многого стоило... Земля Америки, по которой он до того ступал, как ступают по хлипкой дощечке, переброшенной через бурлящий горный поток, приобрела под его ногами устойчивость, прочность. Кроме того, он вошел во вкус. Орудуя тряпкой и пылесосом, протирая стекла до абсолютной, ничем не замутненной прозрачности, полируя мебель до солнечного глянца, он добивался в своей работе такой же чистоты, как раньше — в исполнении бетховенских сонат или прелюдов Шопена. Он сделался полезным, нужным человеком. Его передавали — из дома в дом, с рук на руки. Он завел блокнот, в котором помечал адреса и время, куда и когда ему следовало явиться на уборку, как помечал когда-то (ему казалось — в далеком прошлом) даты и место своих выступлений и занятий в консерватории, музыкальном училище. Марка начали приглашать жители респектабельных районов, обитатели домов, построенных в псевдоанглийском стиле, модном в конце прошлого века. Дома эти, угрюмые, с узкими прорезями-окнами, с множеством башенок и выступов, походили на выполненные в миниатюре замки из романов Вальтера Скотта или на старинные родовые усадьбы — излюбленное место для развертывания сюжетных коллизий Агаты Кристи. Такие дома называли здесь «старые деньги». Марк стал ходить убираться в один из них. Дом располагался на берегу озера, между таких же угрюмых старых домов, отделенных друг от друга обширными земельными участками с зелеными лужайками, цветочными газонами, рощицами из раскидистых кленов, каштанов и вязов. Каждый раз, прежде чем свернуть с дороги и въехать во двор, Марк оглядывался на зеркально-гладкую, лучистую от солнечного сияния поверхность воды в оправе изумрудных берегов, и ему казалось, что войти в эту воду — голубую, легкую, светящуюся — все равно что взмыть в небо... Но он, подавив сожалеющий вздох, оставлял машину во дворе, именуемом бэкъ-ярдом, входил в дом, переодеваются, вынимал из стенного шкафа пылесос, коробки с мыльным порошком, баллоны с полиролью и принимался за дело. Когда он оказался тут впервые, его удивило, что дверь ему открыл не ухоженный, румянощекий, серебристоголовый американец, а сутуловатый старик с мятым, морщинистым лицом, с кипой на маленькой, втянутой в плечи головке, в балахонистом, чуть не до пола халате, наброшенном поверх пижамы. — Вы от Циленьки? — проговорил он тусклым, расслабленным голосом. — Прошу вас, проходите, дружочек... Очень, очень рад встретить в этих местах соотечественника... — И я тоже, — поддакнул Марк. Он уже, незаметно для себя, привык поддакивать, привык, что на него смотрят, как на вещь, которую намереваются купить — оценивающим, ощупывающим взглядом, точь-в-точь как смотрел на него сейчас этот старик. — Очень, очень рад... — повторил тот, улыбаясь и, как представилось Марку, довольный осмотром. — Будем знакомы... Он протянул Марку руку и, выдержав паузу, проговорил, отчетливо и со значением произнося каждое слово: — Борух Гороховский... Он слегка откинулся назад, расправил плечи и посмотрел выжидающе, сверху вниз — на Марка. Но так как Марк внешне ничем на его слова не отреагировал, он добавил: — Можете называть меня просто Борух... Ведь мы в Америке... Рука у него была небольшой, пухлой, но цепкой, рукопожатие крепким, и Марк подумал, что в его облике, в согбенных плечах и слабом голосе есть что-то напускное. На следующий день Марк приступил к работе. В огромном доме на два этажа, с мезонином и бесчисленным количеством комнат и служебных помещений, жили только двое — Борух Гороховский и его жена, у которой были больные ноги, она почти не вставала с кресла-каталки. К чему им такой дом? На какие деньги приобретены эти хоромы? Что вообще это за люди, мало похожие на рефьюджей-беженцев?.. Но Марк не хотел обо всем этом думать. Дом был куплен у прежних владельцев недавно, его следовало прибрать, привести в порядок, освободить от мусора и хлама, скопившихся по углам, это вполне устраивало Марка, он даже отказался от уборок в других местах. Правда, при первой же встрече с Гороховским что-то его кольнуло... Но какое дело было ему до Гороховского?.. Да, на него смотрели, как на вещь, которую покупают. С этим он смирился. Он запретил себе входить с хозяевами в какие-либо отношения кроме деловых. Он не вступал в разговоры, не задавал вопросов, а когда их задавали ему, отвечал уклончиво или коротко: «да», «нет». Он говорил себе, что приходит не к людям, а к вещам. В отличие от людей, вручавших ему после уборки конверт с деньгами, его отношения с вещами были лишены всякой корысти. Они были беспомощны, как дети. Они ждали его прихода, чтобы он избавил их от пыли, от грязи, от ржавчины. Он давно усвоил, что работу, в чем бы она ни заключалась, нельзя ни презирать, ни тем более ненавидеть. Ему нравился пылесос, которым он орудовал, нравился его мощный, не знающий устали бас. Нравилась машина для стрижки травы — от ее задорно-свирепого рычания вибрировал воздух, а за собой она оставляла такую шелковистую дорожку, что по ней хотелось провести рукой, погладить, как волосы на нежной детской головке. «Что-то ты захирел, старичок», — бормотал он, натирая полиролью массивный, сделанный из дуба комод. — «А ну, ребятки, перестаньте хмуриться...» — приговаривал он, обкапывая и поливая клумбу с поникшими на солнцепеке цветами. Он без особого труда наладил брызгалку, установленную на лужайке перед домом, поправил ее нуждавшийся в небольшой починке механизм, и теперь в любую жару она, вращаясь, источала вокруг свежую, сырую прохладу. Он называл ее «шалуньей» за капризный нрав. «А ну-ка, шалунья, поработаем», — внушал он ей по утрам, открывая кран, чтобы дать воде доступ к ее играющей на солнце головке... Он шел на работу, как на свидание. Хорошо, что об этом никто не догадывался, иначе к его чудачествам приплюсовали бы еще одно... Тем не менее Марку досаждало нечаянное открытие, хотя он старался о нем не думать. Как-то раз, перетирая в кабинете Гороховского запылившиеся альбомы с фотографиями, он рассыпал по полу вложенные между страницами снимки. На одном из них на фоне остроконечных кипарисов теснилась, чтобы вместиться в объектив, группа отдыхающих с затвердевшими улыбками на вытянувшихся, напряженных лицах. На обороте была надпись: «Мисхор. Санаторий министерства культуры». Марк собрал фотографии, вложил в альбом, но, подумав, снова открыл его и вгляделся в ту, с кипарисами. Он узнал на ней Гороховского — не теперешнего, а лет сорока пяти, высокого, плотного, и не в кипе, разумеется, а в затейливо вышитой тюбетейке поверх еще густой шевелюры. Когда из министерства возвращали списки, посланные на утверждение, и его фамилия из них регулярно вылетала, подпись под утверждением стояла обычно одна и та же: «Горохов». Он, этот Горохов, не был ни министром, ни замом, но чем-то там ведал, во всяком случае бумаги, с точки зрения министерства не имевшие особенного значения, подписывал он. Горохов... Гороховский... Горохов... Гороховский... Марк гнал от себя подозрения. Он не хотел думать о прошлом. Прошлого не существовало. Он был рефьюджем. Он родился и умрет рефьюджем. Он родился, когда ему было 58 лет и он приехал в Америку. Родился, чтобы стричь траву, чинить унитазы, помогать дочке встать на ноги, авось она будет в этой стране счастливей, чем они... И это — все!..4
Он бывал у Гороховских трижды в неделю и знал, что в другие дни к ним приходит какая-то женщина, тоже из «русских», а может быть и в самом деле русская, это его мало интересовало... Приходила она, чтобы готовить, стирать, выполнять разную работу. Они не встречались. Но как-то, находясь на верхнем этаже, он услышал негромкие звуки рояля. Адажио из «Лунной»... Сначала ему показалось, что это радио или телевизор, однако вместо того, чтобы включить съедающий все посторонние звуки пылесос, Марк неожиданно для себя спустился в ливингрум, где стоял рояль, с которого он обычно стирал пыль, не прикасаясь к клавишам. За роялем сидела молодая женщина, худенькая, со спины похожая на мальчика, с белокурыми, коротко подстриженными волосами, в джинсах и фартучке, расписанном ромашками. Возможно, она, как и он, думала, что в доме никого нет, поскольку хозяева с утра куда-то уехали... Заметив Марка, она оборвала игру и хотела захлопнуть крышку. — Нет, нет, продолжайте, прошу вас... Он сразу догадался, кто это, и не ошибся. — Нет, мне пора... — смутилась она. — Сегодня у меня много работы... Она было поднялась, но Марк удержал ее и, поклонившись, представился с некоторой церемонностью: — Марк Рабинович... — Наташа... Он придержал ее руку в своей. Пальцы у нее были длинные, тонкие, словно светящиеся изнутри, и все лицо ее словно светилось мягким, идущим изнутри светом, особенно глаза, точь-в-точь как у его дочери — серые, прозрачные, с перламутровым отливом, такой встречается у морских раковин... В ответ на его вопросы она доверчиво сообщила, что здесь недавно, приехала к сестре, поработать, сестра замужем за евреем, они в Америке уже много лет, успели обжиться и ничего с нее не берут ни за питание, ни за квартиру, даже обижаются, если предложишь, так что она поживет, поднакопит денег и вернется в Россию... — Позвольте спросить, почему вы приехали?.. Он тут же почувствовал, что вопрос его был глуп. — А голодно, — сказала она просто. — У меня родители старые, отец инвалид войны, дочка в первый класс ходит... Я ее с собой захватила, пускай поживет, подкормится... — Я слышал, как вы играете... Вы музыкант? — Да, я преподаю музыку... Но кому сейчас она там нужна?.. Ни в глазах ее, ни в голосе не было ни возмущения, ни отчаяния — лишь тихая, безропотная покорность судьбе. Марк не знал, что сказать. — Вы хорошо играете, Наташа... У вас отличная техника... Он подсел к роялю, помял утратившие гибкость запястья рук, взял несколько аккордов. И заиграл третью часть все той же «Лунной» — быстрое, легкое, искрящееся престо... Она слушала, широко распахнув глаза, приоткрыв маленький рот с мелкими, белыми, аккуратно посаженными зубками, и боялась шевельнуться. — Так вы... Марк предостерегающе вскинул руку — ш-ш-ш!.. — и продолжал играть, в душе досадуя на себя за то, что не выдержал, сорвался... — Еще, пожалуйста... — услышал он за спиной, когда кончил. Он обернулся. В некотором отдалении — наверное, они боялись приблизиться, чтобы не помешать, — он увидел Гороховского и его жену. Сквозь кисленькую улыбку, изогнувшую мясистые губы Боруха, пробивалось искреннее восхищение. Жена, сидя в кресле-каталке, вся подалась вперед, с жадностью ловя и впитывая каждый звук. — Еще, пожалуйста... — повторила она. Это была старая, но все еще красивая женщина с холеным, почти без морщин лицом, с пышно взбитыми, слегка подсиненными волосами и горделивой осанкой, однако большие темные глаза ее из-под широких бровей смотрели настороженно и печально. Звали ее Ева. — Ну, что-нибудь, — попросила она, когда Марк в нерешительности поднялся. — Вас так приятно слушать... — Позвольте, — подхватил Гороховский, — но ведь вы артист... Настоящий артист... — В его голосе прозвучал неизвестно к кому обращенный упрек. — Мы и не знали, что вы у нас такой талант... «У нас...» Эти слова царапнули Марка. — Просто даже как-то неловко... — продолжал Гороховский. — Мы ничего не знали, а вы ничего не рассказали нам о себе... Как же так... Ай-яй-яй!.. Теперь они были рядом — Ева, тронувшая рукой колеса каталки, и сделавший за нею несколько шагов Гороховский. Оба смотрели на Марка с ожиданием. Марк осторожно, беззвучно притворил крышку рояля... — Как-нибудь в другой раз, — произнес он с внезапной резкостью. И направился к лестнице, которая вела на верхний этаж. Наташа, вся отчего-то сжавшись, быстрыми шажками заспешила на кухню.5
— У меня к вам предложение, — через день или два сказал Борух Гороховский. — Какое же, позвольте узнать? — Марк поморщился. Он чистил и мыл ванну, одну из четырех, имевшихся в доме, и жидкость, которой он при этом пользовался, щипала и ела глаза. — Деловое предложение!.. — проговорил Гороховский с нажимом. — И очень выгодное для вас!.. — Он поднял правую руку с многозначительно устремленным к потолку пальцем. — Слушайте меня внимательно... — Я слушаю, — сказал Марк. — Оно пришло в голову, признаюсь честно, не мне, а моей жене... У Евы золотая голова... Золотая голова и золотое сердце... — Вполне с вами согласен, — сказал Марк, припоминая, как она слушала «Лунную сонату». Он плеснул в ванну новую порцию остро пахнущей жидкости. — Да бросьте вы эту вонючку, — сказал Гороховский, вытирая выступившие на глазах слезы. — Лучше послушайте... Вам ведь нужны деньги? — Разумеется. — Так вот, я хочу предложить вам возможность хорошо заработать. — Я и так работаю, — сказал Марк. — Куда больше... — Он принялся оттирать жесткой губкой борта ванны. — Я сказал: «хорошо заработать»!.. — Гороховский снова поднял вверх палец. — Это совсем другая работа... Она доставит вам удовольствие... И не только вам... — Что же это за работа? — Вы можете на минуту оторваться от ванны?.. Вот так. А теперь, повторяю, слушайте меня внимательно. К нам приезжает наш сын, будут гости, много гостей... Так вот, нам с Евой хочется... Могли бы вы поиграть вечерком, когда все соберутся?... Между прочим, съедутся люди, знающие толк в музыке... Вы меня поняли? — Понял. — Вам хорошо заплатят... Я заплачу. Вы меня поняли?.. — Понял. — Вы поиграете... Сыграете что-нибудь веселое, такое, чтобы все были довольны... И за один вечер получите... Да, получите пятьдесят долларов!.. — Пятьсот, — сказал Марк и присел на край ванны. — Хорошо, — сказал Гороховский. — Будь по-вашему. Вы получите сто долларов. — Пятьсот, — повторил Марк. — Что?.. — Гороховский вытянул шею вперед и приставил к уху ладонь. — Я не расслышал... — Пятьсот, — сказал Марк. — Я сказал: пятьсот. — За один вечер — пятьсот долларов?.. — Совершенно верно — Вероятно, вы не совсем правильно меня поняли, — после некоторого раздумья проговорил Гороховский. — Ко мне, то есть к нам с Евой приезжает сын, соберутся гости... — Я вас понял, — сказал Марк. — Пятьсот долларов. — Моя ванну, он снял очки и теперь смотрел на Гороховского своими выпуклыми, невинными, младенчески-чистыми глазами, не моргая. — Я понимаю, — внезапно смутился Гороховский. — Вы артист, да... Но у меня, простите, нет таких денег... — Сочувствую, — сказал Марк. — Вот видите... — Тогда вы уж как-нибудь обойдитесь без меня. Гороховский поежился, как если бы полы его халата (дома он постоянно ходил в пижаме и халате) раздул ледяной ветер. — Послушайте, — с жалобной ноткой в голосе произнес он, — вы еврей? — Думаю, что да. — А разве евреи не должны помогать друг другу? — Еще бы... — Почему же вы не хотите мне помочь?.. — Очень хочу! — Тогда назовите настоящую цену! — Я назвал. — Послушайте, это же не серьезно. — Борух Гороховский насупил густые брови, которые по утрам чернил и расчесывал щеточкой. — Вы получаете у меня по пяти долларов в час и не жалуетесь. А тут вам дают сто долларов, и вы еще торгуетесь! — Я не торгуюсь. — Тогда соглашайтесь!.. Или вы кто — Святослав Рихтер?.. Лауреат международных конкурсов?.. — Я Рабинович, — сказал Марк. — Марк Рабинович. А что до конкурсов, так меня на них не пускали. Он повернулся к Гороховскому спиной и принялся домывать ванну. В прищуренных глазах Гороховского стрельнула какая-то искра, а брови поползли вверх и только через некоторое время заняли прежнее положение. — Хорошо, — сказал он, — вы получите двести долларов. Вас устроит? — Пятьсот, — невозмутимо произнес Марк. — Я говорю серьезно. — Я тоже. Гороховский запахнул халат, выпрямился и широкими, решительными шагами вышел из ванной. — Ладно, — сказал он, вернувшись через минуту. — Двести пятьдесят. Перед ним был задранный над ванной зад Марка, затянутый в поношенные блекло-голубые джинсы, купленные по дешевке на гараже. — Пятьсот, — сказал Марк. Перевесившись через борт ванны, он старательно драил никелированную решеточку над отверстием для стока воды.6
В тот день перед домом Гороховских вытянулась вереница по меньшей мере из полутора десятка машин. Каких только марок здесь не было! И каждая машина кичилась перед остальными, блистая овалами стекол, сияя на солнце корпусами наивсевозможнейших расцветок, поражая внутренней отделкой и совершенством формы, словно предназначенной для космических перелетов по трассе Земля — Марс или даже Земля — Юпитер... В тот день в помощь Наташе был приглашен официант из ресторана — специалист по сервировке парадных столов и приготовлению коктейлей. У Марка тоже появился помощник, и они вместе придавали убранству дома окончательный вид, ездили за взятой напрокат посудой, готовили для гостей спальни, оснащая каждую телевизором, баром и небольшим холодильником для закусок и фруктов. — Не мелочись, дэдди! — говорил Боруху Гороховскому его сын Бен (он же Вениамин) Гороховский. — Отстегни своему лабуху сколько просит — и пускай побацает, повеселит душу!.. — Ты бросаешься деньгами, Венечка, — вздыхал Гороховский-старший, — хотя еще не известно, что из этой затеи получится... — Не «затея», а «проект», и не «получится», а уже получилось! И вообще — think positive, дэдди! Святое правило: если масть сама идет в руки — не упусти!.. Бен был высок ростом, широк в плечах, движения его были решительны, размашисты, глаза под высоким, как бы сдавленным с боков лбом веселы и — в глубине — жуликоваты. Несмотря на обритую наголо голову и светлое пятнышко на правой руке, между большим и указательным пальцем — след от вытравленной наколки — что-то в нем привлекала, вызывало доверие... К вечеру Марк отправился домой — переодеться. Он отнюдь не чувствовал себя победителем. Пятьсот долларов... Он сболтнул о них, уверенный, что тем самым поставил точку. Он не ждал такого финала... Дома его не поняли. Его даже не пытались понять - ни жена, ни дочь, забежавшая к ним по дороге из колледжа. Как — пятьсот долларов за один вечер?.. Пятьсот долларов?.. — Папочка, я начинаю тебя уважать!.. — Леночка чмокнула Марка в щеку. — Мама, давай я его накормлю, а ты приготовь рубашку! И галстук! Не обошлось и без небольшой, но горячей перепалки. Надя-Наденька-Надюша посчитала, что пришло время извлечь из целлофанового чехла привезенный в Америку концертный фрак, Леночка же доказывала, что фрак понадобится отцу, когда его пригласят в Карнеги-холл, а сейчас нужно одеться попроще, как принято у американцев, «человек из толпы», такой у них демократический стиль. Пока они спорили, Марк съел на кухне пару ложек спагетти в томатном соусе, выпил стакан жидковатого чая (на свежую заварку не было времени) и, во имя общего примирения, надел простой темный пиджак, а под него — белую, заново отутюженную Надеждой рубашку. Леночка же на особый лад повязала ему галстук, ею же когда-то подаренный ко дню рождения, и когда пальцы дочери, затягивая узел, щекотали его кадык, Марк, глядя в ее серые глаза («жемчужные», так называл он их про себя), подумал о Наташе, об их удивительном сходстве, и хотел о ней рассказать, но почему-то воздержался. Он уехал, оседлав свой драндулетище эпохи Великой Депрессии и поцеловав жену и дочь, вышедших его проводить. По пути к Гороховским он думал о них, и сладкая истома наполняла его сердце. Да, он проиграл, но пятьсот долларов — это, в конце концов, тоже не так плохо. Надюша сможет на время оставить галстучки и тулупчики для собак и вместо того, чтобы утирать сопли чьим-то детям, провести два-три вечера со своим собственным внуком. И обе они — она и Леночка — позволят себе, наконец, купить в нормальном шопе, не в «секонд-хенде», каких-нибудь тряпочек, не попахивающих чужим потом... Размышляя, чем бы порадовать Ваню, Леночкиного мужа, и уж, понятно, в первую голову маленького Илюшеньку, он внезапно наскочил на мысль, что немножко, не в ущерб остальным, имеет право взять себе... То есть потратить деньги, как ему захочется. Да. Например, отдать их Наташе. Это будет не просто, но он постарается, упросит... «А голодно...» — слово это, как мелкая рыбья косточка, вонзилось ему в горло, при каждом глотке, каждом глотаемом кусочке он чувствовал укол... «Ну, ладно, не сто, но хотя бы пятьдесят... Ну, я вас прошу...» О, эта знаменитая, отвратительная еврейская назойливость!.. Но он будет, будет назойлив...7
— Телепатия, — сказал он, — телепатия... Вы не поверите — пока ехал, все думал о вас... — Правда?.. — Бледные Наташины щеки зарделись. — И я о вас думала, Марк, вы мне так нужны... Она и в самом деле поджидала его и, едва он вышел из машины, подхватила под локоть и увлекла в дом, в крохотную конурку за кухней, где все стены были в шкафчиках, ящичках, полочках для разного рода припасов. Чем-то смутно-таинственным пахнуло на Марка, когда она затворила дверь и, усадив его на какой-то ящик, сама примостилась напротив. — А нас не будут искать?.. — Какой вы смешной!.. Да они все ждут какого-то босса, он тут главный и все никак не едет... А компанийка собралась еще та... И все наши, наши... Марк и сам заметил, подъезжая к дому, что все находятся в состоянии тревожного ожидания: одни стояли на обочине дороги, вглядываясь в проносящиеся мимо машины, другие, расположась в шезлонгах перед домом, разговаривали между собой, но тоже не сводили глаз с дороги. Тут же, под роскошно разросшимся многоветвистым кленом, на столиках разместились подносы с коктейлями и мороженым, но каждый, протягивая руку за фужером или вазочкой, не переставал при этом наблюдать за дорогой... Минуту или две они сидели молча, лампочка под потолком светила тускло и сердце Марка трепетало все сильней, поскольку опущенные Наташины глаза, прикушенная нижняя губка, явное желание что-то сказать и нерешительность — все свидетельствовало о крайнем и столь милом для Марка смущении. На ней был все тот же фартучек в ромашках, все те же джинсы, но то ли эта застенчивость, от которой здесь, на Западе, Марк успел отвыкнуть, то ли скрытое возбуждение, переполнявшее ее всю, но которое она силилась сдержать, то ли взгляды, украдкой бросаемые на Марка сквозь разомкнувшуюся на миг чащу ресниц, — все это словно из какой-то дальней дали доносило до Марка серебристое журчание лесных ручьев, молитвенную тишину речных плесов, то сокровенное, мерцающее, соловьино-переливчатое, что всегда слышалось ему в словах Русь, Россия... Марку хотелось сказать ей об этом, но Наташа опередила его. — Мне нужен ваш совет, — сказала она, подняв глаза и пристально глядя в лицо Марку. — Что мне делать?.. Онпредложил мне поехать с ним на Гаваи, быть его эскорт-секретарем, так это называется... Он, то есть Бен... Да, Бен Гороховский... У него там дела, ему нужен мой английский, что-то еще — для представительства, здесь это якобы принято... Что вы посоветуете?.. Перед Марком всплыло лицо Гороховского-младшего, голый череп, высокий лоб, разбойные, беспокойно-бегучие глазки... — Он обещает кучу денег... Половину прямо сейчас, половину после... Столько мне за всю жизнь не заработать!.. Понимаете?.. И потом: ну, хорошо, возвращаюсь я в свою Тулу — и что дальше?.. Никогда ничего в жизни я больше не увижу!.. А тут?.. Гавайские острова, пальмовые рощи, райские птицы поют, и все это не в кино, не в книгах... Один-то раз — можно, как вы думаете?.. Один-то раз, Марк?.. Он что-то пробормотал, в том смысле, что ей самой решать, и потом — у нее есть сестра, она что-то скажет, посоветует... — Сестра?.. Что она скажет?.. Скажет: зачем ты приехала? Денежки зарабатывать?.. Вот и зарабатывай... Не тем, так этим... — Что это значит?.. — Ой, Марк, вы как ребенок... Таких простых вещей не понимаете... Голос ее, снизившись до шопота, звучал сердито, даже зло. Глаза, в упор, не мигая смотревшие на Марка, были как два провала. Руки Наташи, сцепив тонкие пальцы, лежали на коленях. Те самые руки, которые играли «Лунную»... Она перехватила взгляд Марка и убрала, спрятала их под фартук. В этот момент за дверью послышался шум, раздались голоса... Оба вскочили...8
Все, что произошло дальше, не имеет никакого объяснения с точки зрения столь излюбленного американцами «common sense» — «здравого смысла». Особенно если иметь в виду Марка... Хотя, если разобраться, не произошло ничего исключительного, такого, чтобы из ряду вон... К дому Гороховских подъехала машина, вернее — две машины, их сразу окружили, в особенности первую, но толпу, рвущуюся к дверцам, оттеснили два рослых, дружелюбно улыбающихся парня, выпрыгнувших из второй машины. Они никому не позволили отворить дверцы передней — нежно-салатного конвертэйбла — и сделали это сами. Из конвертэйбла вышел, скорее даже не вышел, а выкатился маленький, толстенький, розовощекий американец с голубыми смеющимися глазами, как у теленка, и сам похожий на веселого, жизнерадостного телка, выпущенного на зеленый лужок, усыпанный золотыми огоньками цветущих одуванчиков... Затем из машины выглянули и стали осторожно опускаться на землю ноги... Две ноги, которые лишь грубо и приблизительно можно назвать ногами... Они больше походили на стройные стволы-стебли какого-то экзотического, выращенного в оранжерее растения, которым разрешается только любоваться, да и то лишь издали... Все, что находилось выше этих ног, выше точки их сочленения, представлялось всего-навсего их продолжением и не имело особого значения. Все на некоторое время замерли, поглощенные созерцанием вначале свесившихся из машины, а потом и коснувшихся земли ног, и не только коснувшихся, но тут же и слившихся, соединившихся в единый стебель, чтобы спустя мгновение разомкнуться и сделать по земле первый шаг... Впрочем, нет, не все, покорясь магнетизму описанных супер-ног, забыли при этом о Томе Колби, так звали американца, забыли о цели, ради которой собрались... Бен Гороховский облапил Тома и даже приподнял, даже сделал попытку (впрочем, неудачную) от всей широты души подбросить Тома в воздух, что не очень понравилось двум рослым охранникам, но понравилось Тому, он хохотал, потому что ему нравилось все русское, прежде всего эта вот широта, в ней он ощущал нечто американское, ковбойское, почему и Бена именовал он не иначе как ковбоем, и хотя Бен едва не выпустил его из своих громадных лапищ и Том чуть не шмякнулся о землю, он продолжал хохотать и тогда, когда Бен Гороховский поставил его на ноги, и его веселье передалось всем, и все хохотали и норовили похлопать по плечу Тома, такого славного, такого простецкого, такого свойского американского парня, который, было известно, стоил много-много миллионов, хотя сколько именно — никто в точности не знал... Таким образом сразу же установилась дружеская атмосфера, тем более, что главные проблемы по созданию АО были уже решены, деловые связи налажены, правление выбрано и теперь, на заключительном пари — как говорится, «без галстуков» — можно было отдохнуть и расслабиться. Для начала Тома подвели к столику с коктейлями, где Тому и его секретарше Маргрет был представлен в качестве творца идеи, лежащей в основании многообещающего проекта, известный в кругах музыкального бизнеса, один из крупных экспертов в области русской культуры Борух Гороховский, до того державшийся в сторонке, но с достоинством и не снимавший с головы кипы. Может быть, эта кипа задержала на себе несколько дольше, чем следовало, взгляд Тома, тем более, что Гороховский с оттенявшей его возраст и положение учтивостью наклонился, чтобы поцеловать у Маргрет руку, и при этом кипа соскользнула с его лысины и упала в траву, прямо под ноги Маргрет, и тут не только Борух, а и все вокруг бросились поднимать кипу, толкаясь и оттесняя друг друга, и не спешили подняться — кто с колен, кто с четверенек, любуясь в недоступной ранее близости щиколотками, икрами и коленями Маргрет... Когда же кипа вернулась на свое место, внимание от нее отвлек Павел Барсуков, рослый, плечистый, светловолосый, с широкой добродушной улыбкой на скуластом лице, поросшем короткой редкой щетиной, которая придавала ему несерьезный, даже комический вид, если бы не глаза, похожие на тусклые свинцовые шарики, перекатывающиеся в узеньких щелках, как в смотровых танковых прорезях... — Гороховский, — сказал он, похлопывая Боруха по сутулящейся больше обычного спине, — был отважным борцом против тоталитаризма в искусстве, американские друзья должны оценить это... Но железный занавес пал, для России открыты все пути в цивилизованное общество... И все выпили — за крушение тоталитарной системы, за цивилизованное общество и за Боруха Гороховского, при этом, используя преимущества своего роста, Маргрет нагнулась и, приподняв на голове у Гороховского кипу, чмокнула его в гладкое, без единой волосинки темя, оставив пунцовый кружочек в самом его центре. Все захлопали, адресуя комплименты не то Гороховскому, не то Маргрет, которая тут же с полнейшей непринужденностью обтерла губы бумажной салфеткой и достала из сумочки блестящий патрончик с губной помадой...9
Всего этого Марк Рабинович, разумеется, не видел и не слышал. Он услышал шум, топот и возгласы, которые донеслись до закутка, где сидели они с Наташей, когда уже слегка подогретая компания ввалилась в дом. Немного погодя («Что же вы, Марк?.. Вас ждут!..» — приотворил дверь в закуток Борух Гороховский) он занял свое место у рояля. Все уже расположились за длинным столом, сиявшим взятой напрокат посудой, фужерами, серебром замысловатой, «под старину», чеканки. Перед тем, как сесть, Марк поклонился, но ни его поклона, ни его самого никто не заметил. Он сел, пододвинул к роялю вращающийся табурет. «Пятьсот долларов», — сказал он себе. И ударил по клавишам. Он никогда не выступал в роли тапера, исключая разве студенческие годы, тогда все они бегали то на свадьбу, то на похороны, чтобы подработать. Скажи ему кто-нибудь в те времена, что придет день — и он будет играть вальсы Штрауса в Америке, он бы пожал плечами. Пожалуй, обиделся бы: «Ты что, и взаправду считаешь меня космополитом? На кой мне сдалась твоя Америка?..» Ну-ну... Мишку Гольдмана, говорят, видели в Иерусалиме, на лестнице, ведущей к Стене Плача, играл на своей флейте... Раечка Рязанцева в Сиднее организовала ансамбль «Русская балалайка», но не продержалась и сезона... Рая-Раечка, консерваторская прима, когда она появлялась на сцене со своей балалайкой, в сарафане, с косой до пят и вплетенным в нее малиновым бантом, весь зал замирал... Пятьсот, думал он, переходя от «Сказок Венского леса» к «Голубому Дунаю», пятьсот, пятьсот, пятьсот... Впрочем, слова эти твердились им автоматически, утратив смысл. Он играл с давно забытым наслаждением, играл, как бы слившись в единое тело с роялем, играл для себя, остальные при сем только присутствовали, ему не было дела до них, они стояли где-то там, на берегу, он плыл мимо, в потоках бурлящих, пенящихся, плещущих в небо звуков — ликующих, грустных, полных ощущения неистребимого счастья... Он не расслышал, как ему что-то кричали, он лишь почувствовал, что чьи-то руки тяжело налегли ему на плечи. — Ша, — сказал Бен Гороховский. — Отдохни немножко, дорогой... Марк смутился. Он увидел обращенные к нему лица, услышал предупреждающе-требовательный перезвяк ножей, перезвон тарелок и стопок. Со своего места в середине стола поднялся молодой, то есть лет тридцати-тридцати пяти человек, поджав тонкие ироничные губы, опустив глаза, прикрытые рыжими ресницами. — Давай, Эдик!.. Жарь, Синицкий!.. — кричали ему со всех сторон. После того, как Марк прекратил играть, Синицкий с видом опытного оратора подождал, пока шум уляжется, повернулся к Тому, занимавшему место во главе стола, и заговорил, держа бокал на уровне своего усыпанного крупными веснушками лица. Говорил он по-английски, свободно, не запинаясь (он же, кстати, переводил для Тома спич, произнесенный Барсуковым в честь Гороховского-старшего), и все слушали его с выражением преданного внимания, которое обычно свидетельствует о совершенном непонимании чужого языка. Однако в его речи было три хорошо знакомых всем слова: «демократия» и «фри маркет». Они повторялись чаще других и вызывали аплодисменты, особенно в конце, когда все, отодвинув стулья и выйдя из-за стола, окружили Тома, чтобы тенькнуть краешком своего бокала о краешек бокала в его руке и произнести при этом: «Демократия!» и услышать в ответ: «Фри маркет!», или же наоборот: провозгласить «Фри маркет!» и в ответ услышать «Демократия!», и все это под мелодичный, хрустальносеребряный звон... Торжество (хотя и «без галстуков», но самым подходящим словом было все-таки это: «торжество») продолжалось. Ева, жена Гороховского — она сидела за общим столом, хотя и в кресле-каталке — распорядилась покормить Марка, и он что-то ел, не разбирая вкуса, что-то пил, что-то играл — Штрауса, Оффенбаха, Легара, упрямо не соглашаясь, в ответ на уговоры, сменить классический репертуар на что-нибудь посовременней, и Павел Барсуков, навалясь животом на его плечо, звал Марка в Майами: — У меня один ресторан в: Москве, другой во Флориде, «Илья Муромец» называется, может слыхал?.. В нем по вечерам пол-Майями тусуется... Приезжай, не пожалеешь... Такую тебе рекламу заделаем: «У рояля — Марк...» Тебя как дальше?.. Рабинович?.. Ну и отлично! «У рояля — Марк Рабинович!» А что?.. Здесь, брат, Америка!.. Женщина с громким, трибунным голосом и резкими, крупными чертами лица (поначалу Марк по близорукости даже принял ее за мужчину) говорила, без труда перекрывая сгустившийся над столом шум: — Наша цель, господа, — раскрепощение духа и плоти!.. И я, Зинаида Ксенофонтова, утверждаю: музыка и только музыка может этого добиться!.. Россия прошла через Беломорканалы, через ГУЛАГи, через расстрелы сотен и сотен тысяч ни в чем не повинных людей — она выстрадала, да — выстрадала свое право на свободу! (Марку казалось, он стоит в толпе, заполнившей Манежную площадь, как это водилось в начале перестройки...). Хватит с России духовного рабства, насилия над личностью, цепей и решеток! Довольно с нас музыки, которая в прошлом была средством закабаления масс! Народ больше не желает диктатуры в искусстве, он хочет творить сам! И мы, наша фирма, ему поможет! На всем пространстве — от Курил до Петербурга, от Москвы до Нью-Йорка!.. Ибо для музыки, господа, нет границ!.. — За Россию! — крикнул Бен Гороховский. Том Колби посмотрел на него с испугом и, не поняв ни слова из сказанного Ксенофонтовой, вскинул свой бокал и повторил: — «За Россию!..» Глядя на него, с кличем «За Россию!» поднялся весь стол. Многие плакали. Многие тянулись поцеловаться с Ксенофонтовой. Многие требовали водки, посчитав не патриотичным — чокаться за Россию стопками с бренди или, что еще хуже, вином черт-те каких марок. Принесли бутылки со «Столичной», «Московской» и даже «Старомосковской», припасенные Беном. Выпили еще — за Россию, за демократию, за свободу и свободный рынок. Марк, растерявшись было, взял несколько аккордов из «Ивана Сусанина» («Славься, славься, наш русский царь...»), но тут же переключился на «Барыню», что получилось вполне уместно — одни повыскакивали из-за стола, чтобы пуститься в пляс, другие в лад им прихлопывали-притоптывали. Том Колби, несмотря на рельефно выступающее брюшко, к общему восторгу отколол два-три коленца вприсядку, а Маргрет прошлась по кругу, помахивая над головой взамен платочка бумажной салфеткой... Веселье было в разгаре, когда его чуть-чуть омрачил спор между Джекобом Сапожниковым, сухоньким профессором из Канады, специалистом по русской культуре (предки его происходили из донских казаков), и Федором Карауловым, коренастым бородачом, представителем одного из московских банков. — Но русская, простите, музыкальная традиция... — дребезжащим дисканточком говорил профессор. — Но Глинка... Но Бородин и Римский-Корсаков... Но, наконец, Чайковский Петр Ильич... Вы меня, повторяю, простите, но... — Ваш Петр Ильич Чайковский — педераст, — басил Караулов, насмешливо посверкивая угольно-черными глазами. — Что в нем русского?.. Бородин — татарин, Глинка — поляк, а уж про какого-нибудь Шостаковича и речи нет... Поп-музыка приветствуется нами, поскольку она смоет весь этот мусор, освободит и прочистит мозги, тогда-то мы и возьмемся за возрождение наших исконных языческих корней... Трудно предположить, как протекала бы дальше дискуссия между Федором Карауловым, горячившимся все сильнее, и не желавшим ему ни в чем уступать Джекобом Сапожниковым, одним из учредителей — наряду с Томом Колби и Борухом Гороховским — АО «Трансконтинентал мюзик сервис», если бы не Игорь Тюлькин, самый молодой член правления названного общества, представляющий недавно возникшую, но вполне солидную петербургскую фирму. — Послушайте, — оборвал он спор, вскочив со своего стула и с веселым недоумением оглядывая всех, — мы говорим тут — музыка, музыка, а про главное-то ни слова!.. А главное — это что музыка должна приносить дивиденды!.. Давайте выпьем за наши будущие дивиденды!.. Он так широко взмахнул рукой, что несколько капель водки взметнулось над его стопкой и выплеснулось на сидящую рядом Ксенофонтову, но ни она, ни кто другой этого не заметил. — За дивиденды!.. — раздавалось вокруг. — За дивиденды!.. Все было забыто в этот момент — свобода, демократия, Россия, Петр Ильич Чайковский, проклятое тоталитарное прошлое... Все тянулись чокнуться с Игорем Тюлькиным, который стоял в окружении рюмок, стопок, фужеров со счастливым лицом именинника, и тут обнаружилось, что в суете вокруг Тюлькина все как-то забыли про Тома Колби, и все повернулись к нему и стали с ним чокаться, и чокаться друг с другом, и слово «дивиденды» пронизало весь воздух и плотным туманом повисло над столом. И в этот момент, в этот именно момент раздались хорошо всем знакомые, но уже как бы слегка подзабытые звуки «Интернационала».10
Как это произошло, Марк Рабинович и сам бы не ответил. Руки его незаметно, сами собой стали перебирать клавиши, в кончиках пальцев, в загрубелых от работы подушечках как бы скопилась нервная, ищущая разрядки энергия... И он слабо, чуть слышно начал наигрывать и так же слабо, чуть слышно подпевать: Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов... Он стал это делать, стал наигрывать и подпевать, даже не подозревая, что за люди находятся перед ним. Да и откуда ему было знать, что Барсуков — бывший комсомольский работник, и довольно высокого ранга, что Ксенофонтова — доктор искусствоведения, не раз выступавшая (тут он оказался достаточно проницательным) на многолюдных митингах, возвещая наступление эры свободы и демократии, что Караулов заведовал в прошлом идеологией в горкоме партии, а Бен Гороховский совсем недавно и при неясных обстоятельствах вышел из ИТК (исправительно-трудового лагеря), не отсидев положенного срока. Марк не знал всего этого, но руки его сами начали наигрывать «Интернационал», тихо, потом погромче... И первой, как ни удивительно, расслышала, что он наигрывает, Наташа, хотя в тот момент находилась на кухне, вот что значит истинно-музыкальный слух... И она, уловив такие странные, попросту даже невероятные звуки, выскочила из кухни и смотрела на Марка с другого конца зала, испуганная, не верящая себе, с помертвевшим лицом... Можно было бы уподобить происшедшее затем известной сцене из «Ревизора», но уподобление это было бы лишено самой сердцевины... Поскольку то, что происходило здесь, то есть повальное оцепенение, наступило не внезапно, не вдруг... Это было, так сказать, постепенное, замедленное оцепенение, когда кто-то встряхивал головой и морщился, как от залетевшей в ухо мухи, кто-то тянулся к рюмке, думая таким образом избавиться от глупого наваждения, кто-то присматривался к соседу, чтобы удостовериться, что опьянение со всеми естественными последствиями накатило только на него и ни на кого больше... Потом все взоры обратились на Марка, но в них, во всяком случае в первые две-три минуты, не было негодования или хотя бы осуждения, а было, напротив, любопытство и даже не до конца проясненное одобрение. Казалось, у всех на виду разворачивается запланированный аттракцион, остроумно задуманный фокус, который вот-вот разрешится ко всеобщему веселью и удовольствию... Однако мало-помалу наступало и некоторое протрезвление. Мало-помалу одни лица бледнели, другие заливались краской. Эдуард Синицкий (корпорация «Сибирский соболь»), откинувшись на спинку стула, покачивался на задних ножках и при этом поигрывал ножом, пуская по сторонам отраженные лезвием стальные искры. Павел Барсуков (рестораны в Москве и Майами) хмурился, лохматые брови, выдвинувшись вперед, козырьком накрыли его глаза. Ксенофонтова (СП «Русская матрешка»), сдавив пальцами пульсирующие виски, в ужасе смотрела на Марка... Один Том Колби сохранял невозмутимое спокойствие и даже улыбался, отрывая от лежавшей перед ним виноградной грозди крупные ягоды и бросая их в рот. Похоже, он вообще не понимал, с чего это все так всполошились.. Что же до Гороховского-старшего, хозяина застолья, то по мере того, как все взгляды, перебегая с него на Марка Рабиновича и с Марка Рабиновича снова на него, наконец, сосредоточились на нем, щеки его становились то белыми, как известь, то пунцово-красными, то угрожающелиловыми. Он поправил съехавшую на затылок кипу. Он обтер дрожащей рукой мясистые губы. Он что-то попытался сказать, крикнуть, но голос его сел, изо рта вырвалось лишь несколько хриплых звуков, подобных тем, какие издает кухонный кран, когда от него отключают воду. И тогда Борух Гороховский сделал незаметный жест, вернее — всего лишь кивнул слегка Гороховскому-младшему, Бену Гороховскому... И тот поднялся, лениво и как бы нехотя оторвал от сидения свое налитое пружинистой силой тело, потрогал голый череп ладонью и направился к Марку. Плечи его были приспущены, пальцы стиснуты, кулаки висели, едва не достигая колен. И так же, как он, в разных концах зала из-за стола, на котором громоздились блюда с разнообразными закусками, бутылками, тарелками с объедками, из-за стола, напоминавшего маленький участок какого-то грандиозного, еще не остывшего сражения, поднялись и направились к Марку, не сговариваясь, но как бы по общему сигналу — Федор Караулов, похожий на Петра Аркадьевича Столыпина (московский банк «Процветание»), Игорь Тюлькин (санкт-петербургская фирама «Эрмитаж»), Эдуард Синицкий... При этом Бен Гороховский ступал так, словно пол под ним оседал и прогибался, Игорь Тюлькин чуть ли пританцовывал, Караулов двигался не спеша, упершись в Марка тускло-свинцовыми глазками, Эдуард Синицкий — с холодной улыбкой на плотно сжатых губах и с ножом в руке, забыв положить его рядом со своей тарелкой. Ева Гороховская следила за ними со страхом, готовая преградить им дорогу к роялю, если бы это было в ее силах... Марк ничего не видел, не слышал, продолжая играть — и все громче, громче...11
— Ты дура-ак! — не столько проговорила, сколько простонала Надя-Наденька-Надюша. — Боже, какой дурак!.. Тебе, Рабинович, надо лечиться! У психиатра!.. Она заплакала. Марк сидел перед нею сгорбившись, заложив руки между колен. — Подумать только! Взять и сыграть «Интернационал»! Как у тебя ума хватило?.. Марк молчал. — Нет, человеку дают — на, получай! — пятьсот долларов, а он в ответ берет и играет «Интернационал»!.. Жена смотрела на него с тем безнадежным отчаянием, почти страхом, с каким смотрят на неизлечимого душевнобольного. Марк потер мочку правого уха. Вместе с воротником ее сгреб, сдавил своими железными клешнями Бен Гороховский, когда выволакивал Марка из дома. Не то, впрочем, чтобы выволакивал, он просто вел его, выставив перед собой свои непомерно длинные руки, будто Марк мог или хотел вырваться. Марк шел быстро, семеня короткими ножками, со стороны могло представиться, что не его ведут, а он ведет за собой Бена Гороховского... Когда Марк вернулся домой, жена лежала, читая, дожидаясь его прихода, и теперь на ней был наспех наброшенный халат, из-под которого настойчиво лезла обшитая грубыми крупными кружевами ночная сорочка, слишком просторная для ее небольшого, не утратившего молодой грации тела. Сорочку эту, желтоватую от времени, они купили на каком-то гараж-сейле, и Марк ее ненавидел не столько из-за этих кружев и размера (Надя тонула в ней, путалась в ее складках), сколько из-за того, что она казалась ему пропитанной чужим потом, чужим теплом... — Ты чудовище, Рабинович... — сказала она, широко раскрыв глаза. В тени, отбрасываемой абажуром торшера, они были огромными. — Да, чудовище... Как ты мог... Вот чего я не понимаю — как ты мог?.. — Что — как я мог?.. — Ты думаешь, я про доллары?.. Нет, я совсем о другом... Как ты мог... После всего... Ведь они расстреляли твоего отца... Те самые, которые пели «Интернационал»... Ужасными, ужасными были ее глаза... Марк всегда бывал перед ними беззащитен, и сейчас они пронизывали его, выворачивали наизнанку — жестоко, безжалостно. — А потом они же забрали твою мать, бросили в лагерь, за колючую проволоку... И все под «Интернационал»!.. — Да, но это были другие люди... — Другие?.. Те же самые!.. И ты думал... Думал их смутить, напугать?.. — Но я их... Ты бы видела их рожи... — Не улыбка — тень улыбки бабочкой порхнула по его лицу. — Да им все равно, что петь, «Весь мир насилья мы разрушим» или «Боже, царя храни!..» И ты... Зачем, почему?.. — Не знаю, — сказал Марк. — «Дивиденды, дивиденды...» А Россия?.. — Он пожевал губами, поскреб саднившую мочку. Он еще ничего не сказал, не рассказал ей о деталях. О том, например, как уже на крыльце, на ступеньках Федор Караулов коротким сильным ударом ногой пнул его в зад и он едва не упал, удержался. Они все стояли там, на крыльце, кроме Боруха Гороховского, — и Синицкий, и Тюлькин, и Бен, и смеялись над тем, как он, чуть не тюкнувшись в землю носом, побрел в темноту, а потом свернул на бекъярд, к своему драндулету... — «А Россия»?.. — повторила она и вспыхнула, привскочила, ударила по столу кулаком. — Россия?.. Он прекрасно понимал, что хочет она сказать... — Видишь ли... Ну, положим, у тебя — мать... Она и воровка, и пьяница, и проститутка... Но ведь она все равно тебе мать... Разве не так?.. Она по-прежнему смотрела на него отстраненным, холодным, жестоким взглядом. — Ты сумасшедший, сумасшедший... Ты хоть сам понимаешь, что ты сумасшедший?.. — Возможно. — Попробуй объяснить что-то такое Ленке — она скажет то же самое... — Возможно. Даже наверняка...12
Возможно, и даже наверняка, — думал он. — «Как это так, папочка, отказаться от пятисот долларов?.. Не понимаю, зачем это было тебе нужно?..» И в самом деле — зачем?. После того, как Надя ушла, он весь остаток ночи просидел на кухне. По улице то и дело, несмотря на поздний час, проносились машины (они снимали квартиру на первом этаже), несколько раз пронзительно взвывала скорая. В ванной методично капала из крана вода. Он сходил в ванную, попытался прикрутить кран, но вода все равно капала... Тоскливое, беспроглядное одиночество, как вязкая тина, обволакивало его со всех сторон. Там, за окном, шла обычная ночная жизнь, кто-то спал, кто-то развлекался в ночных клубах, кто-то запаленно дышал, занимаясь, как это называется здесь, любовью... Он был один в этом огромном мире, он смотрел на происходящее с ним и вокруг как бы с другой планеты... Перед ним на столике лежала вынутая из чемодана папка с делом отца, точнее — со всем, что к нему относилось: вырезками из газет, перепиской с Лубянкой, копиями допросов и приговора — незадолго до отъезда ему позволили ознакомиться с ними («перестройка»!..), он тайком переписал их и вынес... Марк перелистывал содержимое папки, не читая, поскольку знал все чуть ли не наизусть. «Илья Мордухович Рабинович, — значилось в обветшавшей, протершейся на сгибах газетной заметке, — родился в 1895 г. в Звенигородке Черкасской губернии, в семье портного. В дни февральской революции встал на сторону большевиков, тогда же вступил в РКПб. Вел боевую революционную агитацию. Впоследствии был направлен в войска военным комиссаром...» Зачем, зачем все это было нужно, отец?.. — думал Марк. — «Родился в семье портного...» Вот и сидел бы в своей Звенигородке, тыкал ниткой в иголку, шил брюки, жилетки... Что тебя толкало под руку, тянуло из дома, вдаль — от косопузых избенок, от шагаловских козочек, щиплющих травку возле плетня?.. По улице, плеснув желтыми фарами в окна, промчалась машина. За нею медленно прополз длинный черный силуэт рефрижератора,.. Самара... Фастов... Белая Церковь... Перекоп... Слова, по которым скользили глаза Марка, звучали здесь чуждо, непонятно. «Дивиденды!» — вспомнилось ему. — «Дивиденды! Дивиденды!..» «После окончания Военной академии РККА работал в отделе закордонных работников ОГПУ в разных странах Европы и Азии...» О, да!.. «Закордонный работник...» То есть это — Германия, уже после прихода к власти Гитлера, Франция, Турция, Китай... Кажется, Испания тоже... Но для него, для Марка, это было: внезапно среди ночи появлявшийся огромный, грузноватого сложения человек, он брал Марка на руки из теплой постельки, щекотал щечку жесткой щеточкой квадратных усиков над верхней губой, подбрасывал к потолку, ловил, оба хохотали, и мать, прижавшись к широкому, крепкому плечу мужа, смеялась, вытирая слезы, глядя на них обоих... Наверняка всегда и всюду одни люди мечтают о дивидендах, другие — о свободе, справедливости, счастье — не для себя, для всех... Всегда и всюду... А итог?.. Итог?.. Вот он:ПРОТОКОЛ ЗАКРЫТОГО СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО
СУДА СОЮЗА ССР
21 февраля 1939 г. Город Москва Председательствующий Бригвоенюрист Волков Члены: Бригвоенюрист Голубев и Военюрист 1-го ранга Климовский, секретарь военюрист 2-го ранга Шишкин.Марк встал, подошел к плите, пощупал остывший чайник, осторожно, чтобы не разбудить жену, если уснула, высвободил из горки посуды чашку, налил в нее заварки, потом добавил воды из стоявшего на плите чайника, поставил чашку на стол перед собой. Впрочем, он тут же забыл о ней.
...Подсудимый виновным себя не признал. От своих показаний на предварительном следствии отказался, заявив, что эти показания написаны самим следователем, который требовал от него признаний в том, что он является шпионом шести стран...
Марк перевернул страницу:
ПРИГОВОР
Рабиновича Илью Мордуховича подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу. Приговор окончательный и на основании закона от 1.XII.1934 г. подлежит немедленному исполнению.Сколько раз ни читал Марк этот им самим переписанный текст, в этом месте сердце у него замирало, тело обмякало, становилось бескостым и куда-то проваливалось, падало, падало... Он терялся, не мог сообразить, где он: в Америке, в Москве, в кабинете, где судит «тройка» — его ли, отца ли?.. Уличные фонари погасли. Холодный, пепельно-серый свет ложился на дома, на дорогу. Каштан, росший перед окнами, был неподвижен, его темно-зеленые, сейчас почти черные листья замерли в мертвом предзаревом безветрии. Казалось, настороженную тишину вот-вот разорвет выстрел...
СПРАВКА
Секретно
Приговор о расстреле Рабиновича Ильи Мордуховича приведен в исполнение в гор. Москве «21» февраля 1939 года. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Особом архиве 1-го спецотдела НКВД СССР, том 17 лист 60. Кремирован в МК (Донское кладбище). Начальник 12 отделения 1 спецотдела НКВД СССР Лейтенант госбезопасности Шевелев
Выстрела не было, только вода из крана продолжала капать. Марк снова отправился в ванную — сделать еще одну попытку закрутить кран или, если не получится, со стороны коридора на время перекрыть воду. В коридоре, когда он нагнулся, из нагрудного кармана рубашки выскользнул на пол зеленоватый, сложенный вдвое листок. Марк расправил его. Это был чек на пятьсот долларов. Откуда он взялся?.. Скорее всего Бен опустил его в карман Марку, когда подходил к нему первый раз...
13
Марк перекрыл воду, вернулся на кухню и несколько минут стоял у окна. Еще не пели птицы, не прыгали белки, мелькая между стволов и веток, как маленькие рыжие молнии... Марк аккуратно, по линии сгиба, разорвал чек и оба лоскутка вложил в конверт, обнаруженный в папке с отцовским досье. После этого он вышел из дома через дверь, ведущую на бекъярд, туда, где стоял его драндулет эпохи Великой Депрессии. В доме Гороховских, как и в окрестных домах, еще спали. На лужайке, отделявшей дом от дороги, еще стоял столик для коктейлей и на нем — несколько фужеров и пустых бутылок. Не выходя из машины, Марк вложил чек в ящик для почты на обочине дороги, и проехал немного дальше, вдоль изгибающегося дугой берега пруда. На зеркально гладкой, литой поверхности воды там и сям вспыхивали и разбегались круги, кое-где на мгновение взблескивала серебристым тельцем глупая, выскочившая из глубины рыбка. Солнце уже вставало, и трава, и раскидистые ивы с мокнущими в воде ветвями, и два-три облачка, неподвижно повисшие в небе, — все имело ало-розовый оттенок, и Марку, глядя на легкую, светящуюся, ало-розовую воду, как всегда, казалось, что войти в нее — все равно что подняться в небо...14
Многие потом говорили, что Марк попросту не умел плавать... Кто знает, может быть они были правы... Может быть...ТРЕЩИНА
Тогда еще не слыхали слова «Холокост», еще впереди были Бабий Яр и Панеряй, а про Массандру знали только то, что там, в знаменитых подвалах, глубоко под землей, хранятся драгоценные столетние вина... Еще многое, многое было впереди... Для каждого из нас это «многое» начиналось по-своему. ...Все только так ее и называли: Галочка. И дома, и в школе, и в нашей семье — не Галя, не Галка, не Галинка или как-нибудь еще, а только так: Галочка. Или: Галочка Гордиенко. И ей это очень шло. Я бы сказал, что она чем-то напоминала румяный, с хрустящей корочкой пончик с начинкой из клубничного варенья и такой пухленький, такой аппетитный, что и надкусывать его жалко — испортишь лоснящийся маслом круглый бочок... Скорее всего такое «вкусовое», что ли, ощущение осталось у меня оттого, что в ту пору мы были детьми, когда и сладкий пончик, и «эскимо» в серебряной обертке, и стакан ситро с облепившими стенки мелкими пузыриками — все возбуждало восторг, воспринималось как предел счастья... Так или иначе, Галочка была самой красивой девочкой у нас в классе, а по моему мнению — так и во всем мире. Была она плотненькая, аккуратненькая, с лукавыми ямочками на смуглых от загара щеках и подбородке, с золотистокарими глазами цвета темного гречишного меда. Кружевной воротничок огибал ее круглую шейку, на голове пламенел пышный пунцовый бант. Мы сидели за одной партой, второй от учительского стола, у окна. Бог знает по какой причине Мария Константиновна («Марь Кистинна», так мы ее звали) посадила нас рядом. Я был в классе самым маленьким, невзрачным, плохо бегал, не умел драться, волосы на моей голове буйно курчавились и отрастали так быстро, что в промежутках между посещениями парикмахерской я походил на взъерошенного вороненка. Вдобавок меня угнетал мой нос отнюдь не идеальных размеров и формы, я хорошо изучил его, глядя в зеркало, боясь, что кто-нибудь застанет меня за этим недостойным мужчины занятием. Словом, куда мне было тянуться за Галочкой!.. Но на уроке моя голова как-то сама собой поворачивалась лицом в ее сторону и оставалась в таком положении, уже не обращаясь взглядом ни к доске, ни к учительскому столу. Заметив это, Галочка морщила нос, прикусывала капризно изогнутую нижнюю губку и, не сводя глаз с Марии Константиновны, исподтишка показывала мне влажно блестевший кончик языка. Меня обдавало жаром. Я опускал голову, я упирался взглядом в тетрадь, я пытался сосредоточиться на каракулях, которые вызванный отвечать ученик выписывал на доске скрежещущим мелом. Но спустя пару минут я снова поворачивался к окну, возле которого сидела Галочка. За окном виднелись заостренные, словно искусно заточенные верхушки кипарисов; над ними, чуть не задевая школьную крышу, плыли-волоклись вязкие, будто из серого ватина, тучи; моросил унылый, нескончаемый дождь, заменявший зимой на юге Крыма редкостный в этих местах снег. Но я не замечал ни кипарисов, ни туч, ни забрызганных дождем, слезящихся стекол. Солнечное сияние золотым ободком охватывало Галочкину голову, волосы, плечи, и я таял, растворялся в его лучах... Я любил дорогу из школы. На полпути она раздваивалась, Галочке отсюда сворачивать было направо, мне налево: она жила на ливадийском «пятачке», в респектабельном, по тогдашним понятиям, доме, трехэтажном, из серого камня, я — на так называемом «Черном дворе», застроенном кое-как, по южному многолюдном и шумном, здесь в прошлом обитала дворцовая челядь, а теперь — санаторная обслуга и медперсонал, в том числе наша семья. Дорогу же домой я любил оттого, что если утрами, по пути в школу, я мог повстречать Галочку лишь на развилке, то после уроков мы выходили одновременно и я мог провожать ее до самого парадного... Собственно, что значит — провожать?.. Из школы мы обычно выходили порознь, я — приотстав ровно настолько, чтобы с независимым видом вышагивать от нее в некотором отдалении. Она шла домой в окружении девчонок, они так и липли к ней, так и обволакивали живым облаком, состоящим из непрестанного верещания, смеха, перезвона заливчатых голосов, из мелькания алых, голубых, зеленых ленточек в косичках, из радуги цветастых — красных, оранжевых, фиолетовых — шапочек, из мельтешения бегущих вдоль дороги коричневых и черных чулочков... Там, разумеется, для меня места не было. Иногда Галочка шла вместе с Марией Константиновной, помогая ей нести увесистые пачки тетрадей с нашими контрольными и диктантами. Осенью шоссе покрывала кисельная гуща грязи, к ней зимой примешивалась скользкая наледь, и когда я видел издали, как Галочка несет в одной руке портфель, а в другой — перевязанную бечевкой пачку тетрадей, а ботики ее с бархатными отворотами хлюпают по лужам или оскальзываются в густой жиже, все во мне рвалось догнать ее, выхватить портфель, тетради, укрыть от дождя, от ветра, от клубящегося над дорогой тумана, бог знает от чего еще... Но преодолеть себя я не мог. Мы шли мимо гигантских секвой — «мамонтовых деревьев», прокалывающих пирамидальными вершинами низкое небо, шли мимо низкорослых кустов лавра, мимо грустно примолкших сосен, мимо банана, укрытого на зиму чехлом, мимо елей, обметанных голубым не тающим инеем... Все казалось продрогшим, сжавшимся от холода, от зябкой, повисшей в воздухе сырости, особенно по сравнению с оранжереей, мимо которой мы проходили тоже, — там, за стеклом, расправив широкие крылья, будто готовясь взлететь, нежились пальмы, журчали фонтанные струи, гомонили птицы... Случалось, в провал между туч заглядывало веселое крымское солнце — и в один миг все менялось: каждая капелька, повисшая на листике, загоралась огнем, каждая иголка начинала искриться, откуда-то слетались птицы, щебеча, посвистывая, передразнивая друг друга... Но солнце пряталось — и все это великолепие гасло, мир затягивался серой слезящейся мглой... Бывало, и я возвращался домой, затянутый водоворотом буйной мальчишеской ватаги, орущей, дерущейся, на ходу вышибающей из рук друг друга портфели, норовящей в любой момент поставить подножку или затеять кучу-малу... Но чаще плелся я в одиночестве, следя за мелькающим впереди малиновым галочкиным беретом, за статной ее фигуркой, пружинисто вышагивающей вдоль шоссе. Порой до меня, как золотые брызги, долетали обрывки ее щедро рассыпаемого смеха... Знала ли она, что я тащусь где-то позади?.. Наверное, знала. Не зря перед тем, как нырнуть в сумрачный четырехугольник своего подъезда, Галочка оборачивалась и махала мне портфелем. По лицу ее при этом пробегала короткая, загадочная улыбка. Я пытался понять ее смысл — и не мог. Так ловят и не могут поймать на стене солнечный зайчик... Между тем, на следующий год Галочку перевели в музыкальную школу, в Ялту, и она ежедневно ездила туда на автобусе, помимо портфеля еще и с огромной черной папкой для нот. Рядом со мной сидела теперь тощая долговязая девчонка с ядовитыми зелеными глазами. У нее были жиденькие, в мизинец толщиной, косицы какого-то пыльного цвета и в них — зеленые ленточки, которые постоянно распускались и свисали с узких плеч и длинной, по-змеиному гибкой спины. Вдобавок она обычно носила зеленые платья, а со мной не столько разговаривала, сколько шипела, и это шипенье делало ее еще более похожей на змею. Но будь она хоть Василисой Прекрасной из только что вышедшего фильма, все равно ей было не сравниться с Галочкой... И она, заняв галочкино место, чувствовала это и потому, наверно, срывала на мне свою злость. Однако нет худа без добра. Мы стали видеться дома — даже чаще, чем прежде. Придя к ней, я усаживался в уголке, там, где обитали ее куклы, где они располагались за маленьким круглым столиком, заставленным кукольным чайным сервизом, или возлежали на своих кукольных кроватках или диванчиках, укрытые атласными кукольными одеяльцами, или ходили в гости друг к другу, степенно держа за руку совсем уже крохотных куколок, то есть своих детей. Раньше мы играли в эти ее куклы (было ли что-нибудь такое, в чем я не покорился бы ей?..), но как-то раз, произнеся обычно мало что значившее для обоих словосочетание «наши дети» (речь шла о куклах, у которых мы были родителями), она вдруг смутилась, вспыхнула и выскочила из комнаты. Я бросился за ней, ломился в дверь, которую она крепко держала с другой стороны. Внезапная догадка обожгла меня, но я не поверил ей... С тех пор мы перестали играть в куклы, и теперь я сидел посреди галочкиного кукольного царства, читая какую-нибудь книжку, и не столько читая, сколько слушая, как Галочка колотит быстрыми, пока еще не очень гибкими пальчиками по клавишам, заставляя их твердить одни и те же гаммы и, как бывало в школе, по временам показывая мне язык. Потом галочкина бабушка сажала нас за стол и кормила чем-нибудь вкусным — то свежими, только что испеченными, душистыми от корицы ватрушками, то варениками с вишнями, то румяными пышками, политыми сметаной. При этом ей вспоминалась Украина, Полтава, где она жила когда-то, а мне — моя собственная бабушка, жившая в Астрахани, но родом тоже с Украины, и обе они казались мне похожими — и полными, расплывшимися в старости телами, и добрыми, в мягких, рыхлых морщинах лицами, и тем, что свеклу они называли «буряк», а грушу — «дуля». Правда, одно мне было не по душе — это когда галочкина бабушка начинала хвалить евреев. «А хто ж у тебя папка будэ? — спрашивала она, хотя отлично знала, кто мой отец, его знала вся Ливадия. — Доктор?.. А мамка?.. И мамка тож?.. О, — говорила она, выслушав мои неохотные ответы, — евреи народ головастый, к такому делу дюже способный... А ты кем же ж станешь, когда пидрастешь?.. Тож в доктора пойдешь, как папка з мамкою?..» — «Нет, — вмешивалась Галочка, чутко улавливая мое настроение и сердясь на бабушку, — он будет книги писать! Будет писателем!..» — «Ну-ну, пускай так, — соглашалась бабушка. — Евреи к такому делу тож народ способный...» Ничего плохого не говорила она, даже наоборот, но мне становилось от этих разговоров не по себе. «Евреи», «не-евреи»... Какая разница?.. Дома у нас ни о чем таком никогда не говорили. Да и галочкина бабушка, пожалуй, чувствовала, что хватила лишку, и замолкала. Что же до галочкиных родителей, то их я видел редко. Ее мама, с такими же, как у дочки, золотисто-карими глазами, была красивой, но болезненной женщиной, округлые черные брови ее резко выделялись на бледном лице. Она работала библиотекаршей в одном из санаториев. Отец занимал какую-то важную должность в ялтинском курортном управлении. В любую погоду носил он темносинюю «тройку» с белой крахмальной рубашкой, пристежными манжетами и большого размера запонками, в которых ледяным блеском посверкивал крупный, оправленный в золото камень. После угощения галочкина бабушка отправляла нас погулять. «А то у Галочки с этих гаммов головка заболит», — говорила она. И мы шли на прогулку. Было нечто стеснявшее нас обоих в этих прогулках. Тому способствовала и атмосфера курорта, к тому же туберкулезного, с его горячечной жаждой последних радостей. Где-нибудь в парке, в дальней аллейке, куда мы забредали, на скамеечке целовались — и мы, не зная, куда девать глаза, торопились проскользнуть мимо. Там, где из-под куста выглядывала нежная фиалка с бархатными лепестками, мы вдруг замечали брошенный в траву презерватив... Но мы научились обходиться без этих рискованных мест. Парковым дорожкам, беседкам, увитым плющем и виноградом, сбегающим в сторону моря мраморным лестницам, торжественным фасадам дворцов, то есть всему, что влекло курортников и экскурсантов, предпочитали мы горку за домом, где жила Галочка. Была эта горка довольно крутая, понизу в лопухах и жирной крапиве, выше — в колючих зарослях шиповника и кизила, еще выше росли дички яблони и груши. Сюда не забирался никто, кроме нас. Цепляясь за стебли травы, за кусты, мы карабкались вверх, оскальзывались, кувыркались вниз и хохотали во все горло. Зато какая россыпь подснежников расцветала здесь на первых проталинах, сколько фиалок пряталось в тени, уже после того, как растает и стечет последний снег!.. А однажды я прочитал здесь Галочке первыйсвой опус — маловразумительное крошево из «Аэлиты», романов Жюля Верна и русских былин. Не знаю, что могла разобрать она в моей суматошной скороговорке, но глаза ее из-под удивленно распахнувшихся ресниц смотрели на меня с уважением и даже восторгом... А что за вид открывался с нашей горки, какая даль! Синее-синее море и на нем белые-белые корабли, а в ясную погоду за раздвинувшимся горизонтом, казалось, можно поднапрячься и увидеть — не то что Турцию, весь мир!.. Чудесная была горка, чудесная жизнь... Да вот беда — там, по ту сторону границы, жизнь вовсе не была такой расчудесной. Там в городах по улицам и площадям маршировали люди в коричневых рубашках с криволапыми пауками на рукавах. И такие же пауки были у них на знаменах и флагах... Кстати, о том, что рубашки у них коричневые, я знал из газет и книг, поскольку в черно-белой кинохронике выглядели они попросту серыми. Что же до флагов и знамен, а также нарукавных нашивок с паучьими лапками, то мне и невдомек было, что цвет у них — тот же самый, чуть не с пеленок обожаемый мной красный цвет праздничных демонстраций и шествий, ведь мы с отцом ездили в мае и ноябре в Ялту и там шагали в колоннах, украшенных транспарантами, портретами вождей, цветами, шагали вместе со всеми и улыбались — людям, толпившимся вдоль набережной, морю, чайкам, кружившим над молом... Всюду, над нашими головами и вокруг, реял, плескался, трепетал в раздуваемых ветром полотнищах тот красный цвет... Но я не догадывался об этом. Впрочем, только ли я?.. Криволапые твари были отвратительны, и еще отвратительней стали они, когда перекочевали с рукавов и знамен на самолеты, на бомбы, которые начали сбрасывать над испанскими городами. Оттуда, из Испании, к нам поплыли пароходы с маленькими испанцами, мы видели, как они гуськом, попарно, в пионерских галстуках и шапочках с кисточкой, ходили по Ливадии, серьезные, тихие, и переговаривались о чем-то по-своему, по-испански... Потом что-то произошло... Из кинохроники пропали паукастые сборища... Про Испанию перестали говорить и писать... Зато в газетах стали появляться фотографии тех, со свастиками, хотя недавно на них рисовали только карикатуры. Взрослые ничего не могли нам объяснить, они и сами-то мало что понимали, что уж там дети... Я запомнил несколько сцен из кинофильма «Профессор Мамлок», они врезались в память, как осколки стекла врезаются в тело. Оттуда, с экрана, рикошетом отскочило и впервые вонзилось в меня слово «жид»... Какая-то липкость висела в воздухе, паутинные нити, казалось, плавают в нем, клейкие, длинные, виснут на волосах, лицах, застилают глаза, и прядут их маленькие, невидимые паучки, пока — паучки, из которых рано или поздно вырастают огромные паучищи... Вот здесь-то и настигла нас война... ... Через три дня после ее начала мы с матерью проводили отца до автобуса, который вез мобилизованных в ялтинский военкомат. В последний раз я видел его в штатской одежде — брюках, рубашке «апаш», сандалиях... Когда он потом приезжал проститься с нами, на нем были армейские галифе, заправленные в сапоги, не очень-то ловко сидевшая гимнастерка, портупея с кобурой, в которой был настоящий, вороненой стали наган, из него можно было выстрелить и убить человека... На вороте у отца малиново светились капитанские шпалы. — Уезжайте, — сказал он. — Уезжайте немедленно. Если сюда придут немцы... Вы ведь знаете, что они делают с евреями, да еще с такими, у кого кто-нибудь служит в Красной Армии... — А они обязательно придут? Он не ответил, только погладил меня по голове. — Па, — спросил я, — почему они ненавидят евреев? — Они ненавидят всех честных людей. — Почему? — Потому что они фашисты. ... Ему было тридцать шесть лет, жить ему оставалось немногим больше трех месяцев... И вот я пришел к Галочке, чтобы проститься... ... День этот, в конце июля или начале августа, был невыносимо прекрасен. Солнце никогда еще не светило так ярко, небо никогда не казалось таким сияющим, шелковым, утренний воздух никогда не был так напоен запахом сосен, кипарисов и лавров. Невыносимым же все это было оттого, что шел я прощаться. В том, что я видел вокруг, чудились мне обман и притворство. В шелковом этом небе по ночам рокотали немецкие самолеты, летевшие бомбить Севастополь. Землю под соснами и кипарисами там и сям взрезали зигзагообразные щели, отрытые по всем правилам противовоздушной обороны. Пол-Ливадии уже уехало, немцы могли вот-вот захватить Перекоп и отрезать Крым... Отворила мне галочкина бабушка и провела в большую комнату, чтобы я подождал там, пока Галочка выйдет. Обычно Галочка встречала меня в передней или прибегала, едва я успевал присесть. Но на этот раз ждать ее пришлось довольно долго. Между тем я спешил. Мы с матерью паковали вещи, два чемодана и постельку — все, что могли, если понадобится, взять в руки и нести. Но чемоданы становились то слишком тяжелыми, то слишком легкими, разбухшая постелька не умещалась в чехле, ремни не затягивались, так что мне было не просто вырваться хоть на полчасика, чтобы повидать кое-кого перед отъездом. Пока я сидел в пустой комнате, время тянулось бесконечно. И сама комната, длинная и узкая, с высоким потолком и окнами, упиравшимися в кирпичную стену соседнего дома, после яркого солнца казалась угрюмой, холодной, незнакомой. Хотя всему причиной наверняка было отсутствие Галочки — при ней все менялось, начинало светиться, предметы излучали тепло и блестели, словно натертые воском... Галочка не появлялась. От нечего делать я начал перебирать книги на этажерке, стоявшей в углу, и натолкнулся на «Путешествия Гулливера»... Как-то раз, придя к Галочке, я заметил, что ведет себя она как-то странно: то покраснеет и напыжится, то бросится в кресло и, уткнувшись лицом в коленки, примется хохотать как ненормальная. Я ничего не понимал. Наконец, ни слова не говоря, она сунула мне в руки томик с «Гулливером», отчеркнув ногтем несколько строк, и убежала. Я стал читать. Это было то место, где Гулливер спасает от пожара королевский дворец, для чего ему требуется всего-навсего расстегнуть ширинку... Когда Галочка вернулась, мы встретились взглядами — и оба схватились за животики. Она вообще-то была хохотушка, рассмешить ее было пара пустяков... Но когда, наконец, она вошла в комнату на этот раз, я тут же забыл и о Гулливере, и о том, что мы хохотали тогда чуть ли не до слез. Все это было до войны. Я пришел, чтобы попрощаться. Свет, вспыхнувший с ее появлением, тут же погас. Она присела на краешек стула у стола, стоявшего посреди комнаты, и положила перед собой руки с зажатым в кулаке платочком. Она не смотрела ни на меня, ни на бабушку, которая уселась тут же и, судя по скрещенным на груди рукам, не собиралась уходить. Галочкино лицо, обычно смуглое от загара, выглядело бледным, осунувшимся. Я не видел ее несколько дней, но казалось — неделю... Или месяц... Или год... И теперь видел — в последний раз... Больше я ее не увижу... Все это внезапно пришло мне в голову. Я молчал, не зная, что сказать. Мы молчали — все трое. Громко стучали висевшие между окнами стенные часы, маятник дергался взад-вперед, взад-вперед, словно хотел вырваться из своего четырехгранного стеклянного гробика. Стучали, стучали секунды... Минуты... Мне было пора идти. Я сказал, что мы уезжаем. Сказал, когда. Сказал, куда. Что я мог еще сказать?.. Я поднялся, встал из-за стола, за которым сидел вместе с Галочкой, напротив. Обе — Галочка и бабушка — вышли меня проводить. На лестнице было сумеречно, дневной свет еле пробивался сквозь пыльное, затянутое паутиной оконце. Я шел впереди и считал ступеньки. То есть не то чтобы считал, но с каждой ступенькой, чувствовал я, там, внизу, остается их все меньше и меньше... Мы остановились, постояли в дверях парадного. Наверное, какие-то слова были тут сказаны, на прощанье, и мной, и Галочкой, и ее бабушкой, но какие и кем — хоть убей не помню. Запомнилось, на всю жизнь засело в памяти только одно... — А вы?.. — спросил я. — Вы когда уезжаете?.. — Я был уверен, что если уже пол-Ливадии уехало, вскоре уедут все. — А мы и не думаем... Шо нам ехать... — проговорила галочкина бабушка нехотя, и глаза ее, выцветшие от старости, сделались вдруг стеклянными. — А немцы?.. — опешил я. — А шо ж, шо немцы, — сказала галочкина бабушка. — Они тильки вас, евреев, не любят... Что-то перевернулось во мне внутри, встало вверх ногами. — Неправда, — сказал я, — фашисты всех честных людей не любят... — Та це ж хитры байки, — усмехнулась она. — Вашего роду они не любят, вот кого... У меня пересохло во рту. — А вашего?.. — проговорил я, еле ворочая языком. — Вас они что — любят?.. Я все не верил, не мог поверить, что это — она, галочкина бабушка... — Ну, вот шо, хлопчик... — Она пожевала пустым ртом. — Ты ступай себе... Попрощался — и ступай, бо нечего тут больше тоби делать... — Бабушка, не смей так говорить!.. — крикнула Галочка, затопав ногами. — Не смей! Не смей!.. Впервые я видел ее в такой ярости. Ее щеки блестели от слез, лицо пылало, крепкие ножки колотили в щелястый пол подъезда. — Ты шо, с цепи сорвалася?.. — Бабушка ухватила ее за руку, пытаясь унять. — А ну, ступай ты тож, играй свои гаммы, скоро учитель придет!.. Галочка вырвалась, и она стала грубо заталкивать ее обратно, в подъезд, из которого та было выбежала. Ее корявые, шишкастые пальцы впились в галочкины плечи. Огромный кусок асфальта, вывороченный из земли, когда здесь рыли щели, лежал у стены. Я рванул его на себя, поднял над головой... Боже, боже, с каким наслаждением расплющил бы я им проклятую старуху!.. Профессор Мамлок, свастики на бомбах, падавших на Испанию, самолеты, летящие бомбить Севастополь, — все смешалось в моей голове... — Ах ты жиденок!... — услышал я сдавленное шипение. — Ну, погоди, до вас до всех ще доберутся... Не знаю отчего, но в тот момент мне вдруг вспомнились ватрушки, вареники, пышки со сметаной... Это была все-таки ее бабушка... Я швырнул обломок асфальта на прежнее место. — Я приду тебя проводить!.. — крикнула Галочка мне вдогонку. Я обернулся. Бабушка что-то злобно ей выговаривала, тянула за руку вглубь подъезда. Я остановился, помахал Галочке рукой. — Все равно я приду!.. — кричала она, упираясь, пытаясь вырваться. ... Она не пришла. Я наскоро попрощался со своими друзьями, жившими неподалеку, и отправился домой, помогать матери укладывать чемоданы. Я шел по Ливадии, не похожей на себя, с пустынными аллеями, с дворцами, выкрашенными в уродливые маскировочные цвета, с ослепшими, проклеенными бумагой окнами — на случай бомбежки... Мир, который еще недавно был для меня прозрачным, как стеклянный шарик, оказался разбитым трещиной. Я твердо знал, что слова галочкиной бабушки — ложь. Бомбы со свастикой падали на испанские города и деревни, немцы захватили Париж, каждый день совершают налеты на Лондон... Выходит, не одних евреев они не любят?... А в Красной Армии, которая сражается с фашистами, — там что, рядом с отцом, одни евреи?.. Но все-таки, все-таки... Отчего же тогда они остаются, а мы уезжаем?.. Какая-то, значит, есть разница между нами?.. Потому что мы — не такие, как они, а они — не такие, как мы?.. Когда немцы захватили Крым, всех евреев из Ялты и окрестных курортных городков, а значит и Ливадии, согнали и свезли в Массандру, заставили вырыть глубокий ров и партиями, аккуратно расставляя каждую вдоль этого рва (трещины, если угодно), расстреляли из автоматов и пулеметов. Как в Бабьем Яру. Или в Панеряе. Или в других местах. Правда, немцы, как и везде, в Массандре только руководили расстрелом... По сути, лишь волей случая нас с матерью не оказалось там. Галочку я никогда больше не встречал. Не пришлось. Да и где, когда я бы ее встретил?.. Но до сих пор в ушах у меня колотится ее крик: «Все равно я приду!..» В черном провале парадного пытается она вырваться из цепких бабушкиных рук... Но не бабушка — разорвавшая землю трещина разделяет нас, и трещину эту ни мне, ни ей не перешагнуть, не перепрыгнуть...
А ТЫ ПОПЛАЧЬ, ПОПЛАЧЬ..
Утром хозяйка, у которой мы жили, сказала: — Вставай, тебя бабка зовет. Я спал на террасе — по ночам тут было не так душно. Я оделся и пошел в комнату. Здесь собрались уже соседи и еще какие-то люди, я их не знал. Они расступились, и я увидел кровать, покрытую свежей белой простыней. Последний месяц дед был болен водянкой, тощее, усохшее тело его вдруг раздуло, как резиновый баллон, а тут, если бы не голова и ступни ног, упертые в железные прутья кровати, могло показаться, что под простыней пусто. В изголовье, на стуле, в черном платочке, сидела бабушка. Она поднялась мне навстречу и сказала, глядя куда-то ниже моего подбородка: — Дедушка наш умер. Я это понял сам. В таких случаях — я знал, слышал или читал об этом — люди плачут, заламывают руки и целуют покойника в лоб. Все смотрели на меня, ожидая, как мне казалось, того же самого. А я стоял не шевелясь и только видел перед собой белую, свежую простыню, еще в жестких складках от глажки. Я не любил деда, почти ненавидел. За обедом, разливая жидкий суп, бабушка наливала ему полную тарелку, а себе — на донышко. Меня это бесило. Я отливал ей от себя — так, чтобы у нас все было поровну. Дед все съедал сам, не поднимая голодных глаз от тарелки. Получив хлеб по карточкам, я честно приносил его домой, не тронув ни крошки, но дед, повертев горбушку, говорил: «А какой он сегодня?..» — и съедал ее всю, сосал, чмокал своим редкозубым ртом. И ночью, поднимаясь помочиться, на обратном пути он тихо, стараясь не заскрипеть половицей, крался к шкафчику, где в банке хранился сахар, наш общий сахар, и я начинал громко ворочаться, чтобы его вспугнуть, но он все равно крался, и я слышал, как поддетый его пальцами кусочек шаркал по стеклу, там, у горлышка. И вот теперь я смотрел на белую простыню и думал, что мы с бабушкой станем все делить поровну, справедливо. Не знаю, чем со стороны казались мое молчание и неподвижность. Но бабушка подошла ко мне, мягко погладила по затылку и, сказав: «А ты поплачь, поплачь, легче будет», — отвела в сторонку. Мне было стыдно ее красных глаз, ее набрякших век, ее скорбного черного платочка в белых горошках, но я не мог выжать ни единой слезинки. Я обрадовался, когда спустя полчаса меня послали за врачихой, лечившей деда: для похорон требовалась справка о том, что дед мой действительно умер. На улице было еще прохладно, и воздух казался особенно прозрачным и чистым после комнаты с затворенными окнами и тяжелым, сладким запахом смерти. В арыке весело ворковала вода, над низкими заборами вскипала густая жирная листва, в которой просвечивали янтарно-желтые урючины, на каждом углу, примостясь на корточках, женщины в полосатых пестрых халатах торговали рисом, курагой и кислым молоком с коричневой пенкой. Я быстро нашел нужный дом, но сопровождать врачиху мне не пришлось — она просто выписала справку на бланке, таких бланков у нее была заготовлена целая стопка, — и я ушел. Я возвращался не торопясь, довольный, что так хорошо выполнил поручение и тоже в чем-то помог в хлопотах с дедом. Об этом я как раз и думал, когда заметил впереди старую раскидистую чинару и сообразил, что надо было свернуть в боковой переулок. Но теперь сворачивать было поздно, потому что там, под чинарой, уже заметили меня. Каждый день по дороге в школу я проходил мимо этой чинары и всякий раз мне хотелось повернуть в боковой переулок, но я не сворачивал, а шел мимо чинары, даже убавлял шаг, чтобы там, под чинарой, не подумали, что я струсил. Я не мог позволить, чтобы там так решили в этот день, особенно в этот день. Они все уже собрались, все сидели там — и Косой, и Дылда, и остальные, — все они были в сборе и среди них, конечно, был и тот, На-Костылях, — так я называл их для себя. — Эй, Абрамчик! — крикнули мне, и я пошел медленней, не поворачивая головы. Я знал, что это их особенно злило, но головы не поворачивал и бежать никуда не бежал. — Эй, Абраша, подь сюда! Я пошел еще медленней, по-прежнему притворяясь, что я не слышу. Тогда они поднялись и двинулись мне наперерез. Я остановился, стиснув справку о смерти деда в потном кулаке. — Чего вам? — сказал я. Теперь они стояли против меня полукругом, цепко, настороженно следя за каждым моим движением. Тот, На-Костылях, протолкался вперед, и я видел прямо перед своим его лицо, маленькое, бледное до голубизны на висках, с прищуренными, горящими от злобы глазами. — Абраша, где твой папаша? — крикнул он, картавя и кривляясь. Остальные загоготали, как гоготали всегда, хотя всегда повторялось одно и то же. И так же, как всегда, мне хотелось ответить: «Мой отец погиб на фронте, а твой — где?» — ответить и посмотреть, что он на это скажет. Но я молчал, смутно чувствуя унизительность такого ответа. — Жид, — сказал он, — жид пархатый! — и придвинулся ко мне. Теперь мы стояли с ним грудь в грудь. Он был ниже меня, и на костылях, я бы мог сшибить его одним толчком, одним ударом. Но этого именно я и боялся. Мне теперь особенно ярко представилось вдруг, как я тем самым кулаком, в котором справка о смерти деда, бью его в ненавистное бледное лицо, в узкий подбородок, и он падает назад, раскорячив костыли, падает — и разбивает череп о булыжник, и потом лежит на кровати, под белой простыней, как мой дед. — Отойди, — сказал я, — мне ведь некогда. И я не жид, я еврей, понял? — Жид, — сказал он. — Все евреи — жиды, в чемоданах золото прячут!.. — Дурак, — сказал я. Мне уже не терпелось, чтобы он скорее ударил меня, и он ударил — острым своим, жестким, знакомым кулаком в круглых бородавках. Он попал мне куда-то пониже ребер, и на секунду я лишился дыхания. Потом дыхание снова вернулось ко мне, но я не тронулся, не попытался даже убежать. Отец мой был офицер, он погиб на фронте, я не мог бежать от маленького, ниже меня, калеки на костылях. Но и ответить ударом на удар я не мог. И не мог отвернуться, когда он опять ударил меня, на этот раз в лицо, — я не хотел, чтобы подумали, что я боюсь, когда бьют в лицо, — боюсь боли. Я только смотрел ему в посветлевшие, почти белые от злости глаза. Поблизости от дома я спустился в арык, смыл кровь и сполоснул пятно на рубашке. В нашем дворике, в тени забора и на террасе сидели, и стояли чужие люди, старики в черных жарких пиджаках что-то бормотали друг другу, сбиваясь на крик, им вторили женщины, азартно мешая русские слова с еврейскими, которых я не понимал, и весь наш двор, наполненный голосами, странно напоминал базар, на котором ничего не продают и ничего не покупают. Ко мне оборачивались, меня горестно разглядывали, меня гладили по голове, по плечу, но мне были неприятны эти чужие, жалостливые прикосновения, и я торопясь протискивался к входной двери. Там стояла наша хозяйка, она схватила меня за руку и повела к себе за перегородку, отделявшую часть террасы. Здесь на столе горкой лежали огурцы, помидоры, в широкой чашке было налито молоко. — Поешь, — сказала она в ответ на мои слова о справке, — отдашь еще, успеешь... Тут евреи приходили, которые молятся и все делают, что надо, так они ничего делать не стали, потому что то не ваши евреи, а бухарские... Пошли других искать. — А какая разница, тетя Нюра? — сказал я. — Не знаю. — Она подвинула ко мне чашку, но пить молоко я не стал. Я почувствовал, что есть и пить сейчас было бы изменой, предательством, и пошел в дом. После яркого полдня здесь казалось темно, горели свечи, их живые огни освещали остроносое лицо деда, во впадинах щек и на подбородке чуть заметно шевелились тени. Он лежал на столе, но стол был короток, под ноги ему поставили чемоданы, один на другой. Чемоданы с золотом, — подумал я. Бабушка сидела у изголовья — она была крупная, рослая, а тут показалась мне не похожей на себя — маленькой, сгорбленной старушкой, будто что-то у нее внутри сжалось, ссохлось. Я подошел к ней, протянул справку. Она взяла ее каким-то мягким, безвольным движением и опустила руку на колено, не посмотрев на меня. — Ты иди, — сказала она тихо, — Нюра тебя покормит... Иди... Тогда я заплакал. То есть я только потом понял, что плачу, а тогда я просто подумал — и вспомнил — о чем?.. О том, На-Костылях, который ежедневно избивал меня под гогот других мальчишек и которого я никогда не смогу ударить, и так будет долго, всегда; о своем отце, — как приезжал он к нам в последний раз, молодой, похудевший, и давал мне подержать, погладить свой наган, — он сам, показалось мне тогда, держал его не очень уверенно; я подумал о зловещих бухарских евреях, которые пришли и ушли, потому что мы — «не наши», и снова — о чемоданах с золотом, и о том, как я ерзал и ворочался в кровати, пытаясь вспугнуть деда, крадущегося к сахару; я подумал о том, как он когда-то приносил мне «гостинчик» — петуха на палочке или свисток, и сажал на свои острые колени, и от него так уютно и крепко пахло табаком. Я подумал о том, какой я жестокий, злой, нехороший человек, и как я пришел сюда утром, и не плакал, почти радовался, что дед мой умер. Я просто думал обо всем этом, а потом заметил, что стою у бабушки меж колен, вжимаясь лицом в ее плечо, и пытаюсь зажать себе рот, и не могу, не могу, и она гладит меня по голове, и вокруг — люди, какие-то совсем чужие, ненужные нам люди, и дед на столе, и все, как я слышал и читал где-то, и бабушка гладит меня по голове как маленького, хотя мне уже десять лет, и тихонько приговаривает: — Поплачь, поплачь... 1968 г.
СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ
И чего вы, евреи, вечно суетесь, куда не просят? Сидели бы себе да помалкивали в тряпочку... Так нет же!.. Вот за это вас и не любят! (Из разговора)1
Наверняка я мог бы начать этот рассказ так: «Она упала в мою кровать среди ночи...» Или: «Это была первая женщина в моей постели...» Все это правда, но стоит ли отбирать хлеб у сочинителей современных бестселлеров?..Что же до северной экзотики (см. заголовок), то про тундру, оленей и ночевки в ярангах достаточно написано и без меня. К тому же и Север, если разобраться, тут ни при чем. Я расскажу о том, что могло случиться в любом месте, а со мной случилось там, где случилось. И начну, пожалуй, в самой безнадежнотрадиционной манере: После пединститута меня направили работать в Мурманскую область, в рудничный поселок Кукисвумчорр, что в переводе с финского означает «Чертов палец»... Трафаретно, банально?.. Что делать, се ля ви — такова жизнь...
2
Поселок, в который я приехал, раскинулся в самом центре Хибин, его полукольцом охватывали невысокие уютные горы, поросшие мохом, — в августе, когда я увидел их впервые, они казались покрытыми темно-зеленой замшей. На краю поселка, на взгорке, белела школа, издали похожая на кусочек свежего, только что из пачки, сахара-рафинада. Внизу, под пригорком, стоял унылый серый барак, в котором я жил. Барак был деревянный, с уходящим в бесконечность коридором на каждом из двух его этажей. Возле каждой двери висел жестяный умывальник с гремучим соском, под ним стоял таз, рядом — помойное ведро, прикрытое сверху фанеркой. Комната, которую мне отвели, едва вмещала железную койку, стол, этажерку для книг и две-три табуретки. На одной из них, на противопожарной пирамидке из кирпичей, располагалась электроплитка. Зимой она горела круглые сутки. Толку от нее было немного, зато она избавляла меня от хлопот о дровах и угле. Мне было некогда, я экономил время. Железные прутья на койке я застилал толстым слоем газет, доставшихся мне от моего предшественника, — это избавляло меня от поисков матраса. Судите сами, до дров ли, до матраса ли мне было, если я изо дня в день вел в школе положенные по расписанию уроки, занимался дополнительно с отстающими, посещал неблагополучные семьи, репетировал в драмкружке «Горе от ума», готовил хор к участию в районной олимпиаде, руководил сбором книг для отправки в сельские библиотеки, выступал во Дворце культуры с лекциями лауреатах Сталинской премии в области искусства и литературы и почти не случалось, чтобы я не прихватывал, уходя из школы, нескольких пачек с диктантами и сочинениями, которые следовало срочно проверить и раздать ученикам. Вдобавок почтальон регулярно протискивал в щель между дверью и косяком, помимо газет, еще и «толстые» журналы, которых я выписывал целую кучу, и я их прочитывал от корки до корки — шел 1954-й год, в Москве начинала закипать литературная жизнь, чего стоили хотя бы статья Юрия Померанцева «Об искренности», «Оттепель» Ильи Эренбурга... По вечерам ко мне сходились ребята, в комнатенке моей набивалось чуть ли не полкласса, одни сидели впритирку на кровати, другие на подоконнике, третьи на табуретке, опрокинутой на бок, в таком положении на ней умещалось и двое, и трое, и жарко становилось — не от раскалившейся плитки, не от выпитого в безмерном количестве чая, а от распаленных спорами голосов, от клокотания молодых, воспаряющих над обыденным существованием мыслей, тем более, что и разницы между самим учителем и его учениками было каких-нибудь пять лет... И потому ни отсутствие матраса, ни помойные ведра в коридоре, ни другие мелочи быта — ничто меня не смущало. Я был всем доволен и считал, что живу наполненной, целеустремленной жизнью, какой и должен жить человек — все для людей, ничего для себя... Ну, а барак?.. Что же, барак и барак, точь в точь как сотни, тысячи других, не хуже и не лучше, и я сам — чем я лучше тех, кто живет рядом со мной в этом бараке?.. Да и попал в него я, если разобраться, по собственному выбору и желанию... Но тут необходимо небольшое отступление, чтобы потом сразу перейти к главному, о чем сказано было в самых первых строках, то есть к женщине, которая среди ночи упала в мою постель...3
Вопрос о моей работе окончательно решался в Кировске, небольшом городке районного масштаба, километрах в десяти от предназначенного мне поселка. Все это время мне пришлось прожить в городской гостинице. Моими соседями по номеру был самый разный народ — геологи, ревизоры, снабженцы, спекулянты, торговавшие на рынке арбузами, привезенными с юга, по сто рублей за ломтик, а я тогда еще и ведать не ведал, что такое «полярка», и, пересчитывая гроши, оставшиеся у меня от подъемных, ненавидел этих барыг лютой ненавистью, как своих классовых врагов. И вот как-то раз один из моих сожителей, не то снабженец, не то ревизор, все они были на одну колодку, все по вечерам, вернувшись в гостиницу, выкладывали из бокастых портфелей трофеи — свертки с вином и водкой, разную снедь, соскабливали с горлышек сургуч и молодецким ударом по донышку вышибали пробку, — так вот, как-то раз, уже изрядно «приняв» и вдогонку похрустывая выуженным из консервной банки маринованным огурчиком, уже без сапог, уже в одной майке на раздобревшем, расплывшемся теле, мой сосед заговорил со мной... — Не знаю, правда, нет ли, — повернул он ко мне круглое белобрысое лицо, — люди говорят, в Москве новую породу евреев ученые вывели, называется — «морозоустойчивый еврей»... Ты, парень, как — не слыхал?... — Белобрысый похрустел огурцом, поморгал светлыми, навыкате, глазами, — Или ты сам из этих, морозоустойчивых, будешь, потому и в Заполярье подался, за длинным-то рублем?.. Я лежал на своей койке, читая «Фауста» (любимая моя книга) в только что изданном переводе Пастернака, и не сразу расслышал, не сразу понял вопрос, к тому же произнесенный с добродушной, чуть ли не дружелюбной интонацией. Но когда я заметил, как затаилась вся наша комната, и понял наконец, в чем дело, мне показалось, в глаза мне ткнули вспыхнувшей спичкой. Я поднялся и сел. Я закрыл «Фауста», заложив пальцем страницу, на которой читал. Я выдержал упершийся в меня взгляд — так смотрят на таракана, прежде чем раздавить его ногой, на клопа, прежде чем размазать его по стене... Мне были известны сотни, тысячи сверкающих, разящих, отточенных великими мастерами слов, я вычитал их у Шекспира и Пушкина, у Данте и Блока, но в тот момент все их вышибло из моей головы. Я ухватился за первые попавшиеся, за те, которые пишут на заборах и стенах уборных, которые висят смрадным туманом в любом кабаке, любой казарме или студенческом общежитии; я сгребал их, как сгребают комья тяжелой, жирной, вонючей грязи, и швырял ими в белобрысого. Это его ошеломило. Он уже не моргал, не хрустел, глаза его сделались еще выпуклей и бесцветней... Заметив, что начинаю повторяться, я замолк, под конец пообещав начистить белобрысому морду, поскольку ему этого, видно, хочется... Не знаю, с каким результатом я выполнил бы свое обещание, мой оппонент был раза в два старше и раза в три крупнее меня, но это меня не страшило... Правду говоря, в те годы я редко вспоминал, что я еврей, разве что когда другие давали мне это почувствовать. А так... Москва была моим Иерусалимом, Пожарский с Мининым казались куда понятней и ближе Маккавеев, о Владимире Красное Солнышко мне было известно несравнимо больше, чем о царе Давиде и царе Соломоне... Но в те минуты я готов был, не раздумывая, лечь костьми за свой маленький, униженный, оскорбленный народ... Я жаждал схватки... Но ничего такого не случилось. Последние мои слова допекли белобрысого окончательно. — Ты че, ненормальный?.. — проговорил он вполне миролюбиво и даже с оттенком уважения. — Он че, недавно из психушки сбежал?.. — обратился он ко всей комнате, с жадным любопытством наблюдавшей за нами обоими, ожидая дальнейшего разворота событий. Я занял прежнюю позицию — лег и отвернулся к стене. В ушах у меня звенело, строчки «Фауста» змеились и прыгали у меня перед глазами.4
Надо ли пояснять, что я испытывал, когда пару дней спустя директриса школы, в которую меня направило гороно, с первых же минут встречи у нее в кабинете объявила, что меня ждет отдельная квартира, однокомнатная секция в недавно построенном доме, поскольку в Кукисвумчорре умеют ценить молодых специалистов... Не знаю, чему я был рад больше — отдельной ли секции, то есть по тем временам невиданной роскоши, или тому, что я распрощаюсь наконец с опостылевшей мне гостиницей... К тому же директриса была мало похожа на директрису — молодая, златовласая, голубоглазая, похожая на Лорелею, да еще и с веселыми легкими ямочками, порхающими по щекам и подбородку... Под ее приветливым взглядом я почувствовал себя эдаким подснежником на весеннем солнышке, о чем тут же сообщил Наталье Сергеевне. И Наталья Сергеевна посмеялась в ответ, но при этом зарделась и как-то смущенно затеребила бархатный черный шнурочек, повязанный на груди, поверх белой блузки, в тон строгому синему жакету. Мимоходом она осведомилась, не холостой ли я, и узнав, что да, холостой, пообещала: «А мы вас тут женим, женим!..» — и принялась рассказывать о школе, об учительском коллективе, об учениках, которым в поселке школа заменяет все — и МХАТ, и Эрмитаж, и Третьяковку. Я слушал ее восторженно, поскольку о таком именно месте, где школа — светоч знаний и средоточие культуры — я и мечтал, и в ответ излагал собственные вдохновенные замыслы, в которых были перемешаны Жан-Жак Руссо и Макаренко, и Наталья Сергеевна их с готовностью подхватывала и развивала. Но затем она как-то незаметно перекинулась от Жан-Жака Руссо к работавшей в школе учительнице, одинокой, с двумя детьми, но прекрасному человеку и педагогу, и у меня промелькнула мысль, не ее ли Наталья Сергеевна имела в виду, говоря «а мы вас женим, женим...» Но все оказалось проще. Не соглашусь ли я уступить предназначенную мне квартиру женщине, матери-одиночке, коллеге по профессии, учитывая, что проживает она в отвратительных условиях... А пока... Пока, то есть какие-нибудь два-три месяца пожить... (тут я подумал о гостинице и сердце мое остановилось)... пожить в бараке, он здесь поблизости... Но само собой, никто меня не принуждает, все зависит от моей доброй воли... Я не дал Наталье Сергеевне договорить. Я был счастлив, что возвращение в гостиницу мне не угрожает, это во-первых, и во-вторых, что меня не собираются женить, и в-третьих... В-третьих — на щеках у Натальи Сергеевны снова заиграли сникшие было ямочки, и это было так приятно!..5
В тот же день состоялось мое вселение в барак, и пока я тащил через весь поселок свой тяжеленный, набитый книгами чемодан, за которым пришлось съездить на автобусе в Кировск, радостное, праздничное чувство не покидало меня. Мне нравилось, что я попал не в какой-нибудь зачуханный российский городишко с застойной, болотной жизнью, а на Крайний Север, где полгода — день, полгода — ночь, и нравилось, что поселок наш (я мысленно говорил уже о нем «наш») — рудничный, здесь главные или даже единственные в стране залежи апатитов. Я знал уже, что самая высокая гора, как раз в центре охватывающей поселок дуги, так и называется: Апатитовая. Там, внутри, шла добыча руды, а снаружи, на крутом склоне, казалось, одним взмахом ножа был сделан вертикальный срез, в нем темнело похожее на дупло полукруглое отверстие — вход в рудник. С той стороны то и дело доносились бодрые, энергичные гудочки, из глубины горы выползали груженные рудой составы, на дорогу выруливали многотонные самосвалы, наполненные глыбами серого камня, седые от белесой пыли, осевшей на кузовах и кабинах... Я сам его выбрал, этот поселок, стоявший в конце списка: никто из студентов не хотел туда ехать, все мечтали угнездиться в таком месте, чтобы оно было покрупнее, поближе... К кому, к чему?.. Мне же, напротив, не терпелось убраться куда-нибудь — все равно куда, хоть к черту на рога. Дело было после недавней «борьбы с космополитизмом», после совсем свежей истории с «врачами-отравителями», и хотя меня самого вплотную все это не коснулось, я должен был доказать (не знаю, впрочем, кому), что существуют евреи — не трусы, не проныры, не пройдохи, словом — честные, порядочные люди, которым эта земля дорога не меньше, чем другим... И вот, на удивление всем, я выбрал никому, и мне в том числе, не ведомый Кукисвумчорр... Да и теперь, уступив квартиру, не ударил в грязь лицом... Наталья Сергеевна, понятно, не белобрысый, однако... Да нет, белобрысый тут ни при чем. Просто я сделал доброе дело и потому в тот день был доволен собой. Давно не было мне так хорошо. Мне нравился поселок, по которому я шел, и горы, словно раскрывшие передо мной дружеские объятия, и паровозные гудки, смешанные с рычаньем и фырканьем автомашин, и нравилось чистое, густо-синее небо — здесь оно было плотнее и ниже, чем в любом другом месте, и я пытался представить, как полярной ночью по этому небу мечутся разноцветные всполохи, как, меняя форму, с него свешиваются огнистые полотнища, как они расходятся гигантскими волнами, закручиваются в радужные спирали, гаснут, пропадают, загораются вновь... Я никогда не видел северного сияния, и мне казалось почему-то, что увидеть его — это и есть счастье. Теперь оно было таким близким...6
Мое отступление получилось длиннее, чем я ожидал, но лишь после него я могу перейти к сути рассказа, то есть прежде всего — к детали, которая играет в нем ключевую роль, а именно — к двери... Это была вполне заурядная, дощатая, крашеная половым суриком дверь, остекленная поверху и выходившая не в коридор, а в соседнюю комнату. Видно, по плану строителей, сооружавших наш барак, здесь предполагалась двухкомнатная квартира. Но жизнь (в лице домоуправления) внесла свои коррективы — и вместо одной возникло две, каждая со своим выходом в коридор и утратившей всякую надобность внутренней дверью. В одной комнате жил я, вторую занимали муж и жена, дверь между нами была забита вколоченным в косяк гвоздем, стекла заклеены газетой. Мы жили, не мешая друг другу, за несколько месяцев не обменявшись и парой слов. Мне было известно только, что соседа моего зовут Николаем, жену его — Лизой, он работает на руднике, она — в какой-то столовой. Виделись мы обычно мимоходом, в коридоре, и задерживали друг на друге взгляд не дольше, чем требуется, чтобы бормотнуть «доброе утро» или «добрый день». Но мне и этого хватало, чтобы разглядеть обоих. Николай был высок ростом, широк в плечах, с красивым, даже чересчур для мужчины красивым лицом и волнистым чубом, залихватски выпущенным из-под шапки, сдвинутой набекрень. Лиза, в отличие от него, была невзрачной, щупленькой, с кривоватыми тонкими ножками и бледным личиком. В ее заостренном носике и маленьких шалых глазках было что-то жалкое и вместе с тем — хитрое, лисье. Возможно, тому причиной была лисья горжетка, которую, несмотря на порядком облезлый вид, она не без некоторого жеманства носила... Как бы то ни было, про такую пару говорят: «И что он в ней нашел!..» Впрочем, они оба меня мало интересовали, как и я их — тоже. Кстати, я вовсе не держался в бараке особняком. Напротив меня жила тихая, очень болезненная женщина, работавшая во Дворце культуры уборщицей. Звали ее Тася. Случалось, я заходил к ней попить чайку, а больше — поиграть с двумя ее ребятишками, которые ко мне так и липли. Кроме нее, моими соседками были две девицы, молодые, румяные, курносенькие, похожие на ярко раскрашенных матрешек. Встретив меня в коридоре, они озорно заигрывали со мной, и, хохоча, тянули к себе в комнату, куда вечерами захаживали такие же молодые, веселые парни и где дым стоял коромыслом... Что же до Николая, то я частенько замечал в его черных насмешливых глазах какой-то холодный антрацитовый блеск, когда он взглядывал на меня, и Лиза в тон ему поджимала свои узкие бескровные губки. Я сказал, что мы жили, не мешая друг другу. Это не совсем так. В бараке шла обычная для такого места жизнь — шумная, пьяная, загульная. Скандалы и драки случались в нем что ни день, особенно по субботам и воскресеньям. В набитом до отказа кинозале Дворца культуры крутили в основном старые ленты, на танцах тоже было не протолкнуться, так что народ развлекался, пользуясь подручными средствами. Мои соседи в этом не отличались от других обитателей барака. Из-за тонкой стены ко мне легко проникали любые звуки, вплоть до шепотных. Чаще, однако, это бывал отнюдь не шепот... В поселке всеобщей известностью пользовалось заведение, именуемое «гайкой», поскольку имело форму шестигранника, и располагалось оно на пустырьке, который, двигаясь в любом направлении, трудно было обойти стороной... И потому вечерами, когда я сидел над своими тетрадками, сначала до меня доносились мерные, тяжелые шаги по коридору (я называл их «поступь Командора»), потом раздавался удар кулаком (или носком сапога) в дверь, далее следовал жалобный визг дверных петель — и возникал дуэт, в котором раскатистый мужской баритон был, как иглой, пронизан истеричным, на высокой ноте, женским криком. Слышался звон стекла, грохот рушащихся на пол предметов, шлепки, затрещины, плач, звуки борьбы... Каждый раз я еле удерживался от того, чтобы не вмешаться в то, что происходило там, за стеной. Но вот однажды... В тот вечер, хорошо это помню, я позволил себе роскошь — покончив с тетрадями, занялся «Фаустом», а точнее — книгой Шахова «Гете и его время», присланной из Москвы моей будущей женой. Не знаю уж, какими стараниями удалось ей отыскать у букинистов эту книгу, изданную до революции, мне и не снилось ее иметь. Это был курс лекций, прочитанных в конце прошлого века на женских курсах в Санкт-Петербурге молодым ученым, восходящей звездой, ярко вспыхнувшей и тут же погасшей, — Шахов не дожил до двадцати шести лет. Он был почти моим сверстником, а умер от чахотки — той самой болезни, от которой, когда я был еще маленьким, умерла моя мать. Это делало его далекую, призрачную фигуру до странности близкой, а то, что лекции он читал петербургским курсисткам, придавало ей вдобавок особенную хрупкость, одухотворенность... Я читал Шахова, с осторожностью переворачивая ломкие желтовато-коричневые, как бы закопченные листы, и оттого, что мне было известно, кто эту книгу нашел и прислал, ее страницы окутывала невидимая, как аромат цветов или духов, дымка воспоминаний — о редких наших встречах на по вечернему оживленных московских улицах, осыпанных веселым искристым снежком, об ожидании друг друга перед сияющим огнями входом в метро, о симфонических концертах в Большом зале Консерватории, который мы предпочитали всем прочим, о нечаянных и многозначительных прикосновениях — рукой, передающей программку, локтем, упершимся в бархат подлокотника, краем плеча — в гардеробной толчее... Кстати, в бандероли, помимо книги, лежала примятая конвертом золотистая веточка мимозы, похожая на солнечный лучик, пробившийся сквозь глухую темень нашей полярной ночи. Я воткнул ее в банку от майонеза, поставил на подоконник — и в комнате сразу запахло весной...7
Когда в соседней комнате послышались уже привычные для меня звуки, я некоторое время силился их не замечать, сосредоточась на том, как трактует Шахов загадочный финал «Фауста», но шум нарастал... Я с досадой закрыл книгу, разделся, лег — тем более, что шел уже первый час — и, укрывшись одеялом с головой, попытался заснуть. Не удалось. За стеной что-то падало, грохалось об пол, билось, звенело, и все это вперемешку с надрывными воплями, плачем... В темноте мне мерещились лезущие из орбит глаза, сдавившие горло пальцы, кровь... Я сбросил одеяло, включил свет. Я пару раз трахнул кулаком в заколоченную дверь и стал одеваться. Но едва успел натянуть брюки, как вопли усилились, что-то хлопнуло, треснуло, гвоздь, придерживающий дверь, выскочил, звякнул об пол, дверь распахнулась — и ко мне в комнату влетело, вкатилось комом что-то белое, перекошенное, визжащее — не то от страха, не то от боли. Это была Лиза — в разодранной ночной рубашке, босая, с жиденькими обычно, а тут словно загустевшими и дыбом поднявшимися волосами. Она захлопнула дверь, уперлась в нее спиной. Не пойму, как ей удалось перебороть напор с той стороны... Видно, страх и отчаянье наполнили силой ее тщедушное тело. Я, разумеется, встал с нею рядом, плечо к плечу... Со стороны, должно быть, выглядело это довольно смешно, да нам было не до смеха. Николай рвался в комнату, грозя «убить паскуду» и «придушить суку». Мне пришло в голову припереть дверь кроватью и в промежуток между нею и противоположной стенкой затолкать стол и тумбочку. Теперь отворить дверь было невозможно — только взломать топором. Наверное, у Николая не оказалось его под рукой или сработал какой-то внутренний тормоз. Удары в дверь ослабли, потом совсем прекратились. Но только мы перевели дух и переглянулись, как Николай забарабанил в дверь — на этот раз в ту, которая вела в коридор и на ночь была заперта на ключ. Барак, между тем, спал... Или притворялся, что спит... И это, возможно, прибавило мне злости. Никому не было дела до женщины, которая стояла передо мной, натягивая съехавшую на грудь рубашку на костлявое, в ссадинах, плечо. Всю ее так и трясло от страха, и я один мог ее защитить... Не знаю, на что я надеялся, рванувшись к двери. Скорее всего — ни на что... Лизавцепилась в меня обеими руками: — Не отпирайте! Не дам!.. — А ну, выходи! — ревел Николай. — Шкуру спущу!.. — Не пойду!.. Она тянула, оттаскивала меня назад — и опять только удивляться можно было, откуда бралось в ней столько силы... — Нельзя! Не надо! Он нас обоих убьет!.. Я все же вырвался и открыл дверь. Пока я дергал ключом в скважине (замок был с капризами и поддавался не сразу), Лиза отскочила в дальний угол, к окну, и присела на корточки, закутавшись в стянутое с моей постели одеяло. Казалось, я слышал, как клацают ее зубы. — В чем дело? — спросил я, захлопнув дверь снаружи и опершись на нее спиной. Николай, нагнув голову, смотрел на меня быком. И глаза у него были разъяренные, красные, как у быка. — Это как — в чем дело? Баба моя где?.. Что-то такое крутилось у меня в голове — что-то про закон, ответственность, милицию... Про то, что ни у кого нет права издеваться над другим человеком... Но вдруг, неожиданно для себя, я сказал: — Пошел вон... Это теперь я думаю, что в тот момент мне представилось невозможным, унизительным вступать в другого рода объяснения с человеком, который дышит в лицо тебе перегаром и таранит взглядом, а тогда... Тогда я, должно быть, произнес первое, что пришло мне на ум. И вот что странно: точно так же, как раньше, с белобрысым, на лице у Николая появилось ошеломленное и даже какое-то протрезвевшее выражение. Правда, длилось это какую-нибудь минуту, четверть минуты... Он схватил меня за плечо и хотел сдвинуть с порога, я не дался... Не знаю, что было бы дальше, но тут внизу, перед бараком, фыркнула и притормозила машина, захлопала наружная дверь, по ведущей вверх лестнице загрохотали тяжелые шаги. С рудника привезли задержавшуюся там по какой-то причине смену, и рабочие гурьбой, по-прежнему громко топая и сбивая снег друг с друга, ввалились в коридор. Заметив нас, они остановились. — Ты че это, Колюха, не спишь по ночам?.. — А они все про политику с учителем, видать, рассуждают... Учитель ему лекцию читает — про пятилетний план, стройки коммунизма... — Эх ты, Коля-темнота... Голоса их, такие же громкие, увесистые, как шаги, раскатывались по коридору. Кое-где защелкали замки, приоткрылись двери... Выглянула из-за своей и живущая напротив тетя Тася, наскоро набросив халат: — Ты чего это, Николай, буянишь?.. Комендант узнает — он тебя живо выселит!.. — А от него, может, Лизка деру дала! — хохотнул кто-то. — Вот парню и не спится в одиночку, душа разговору требует... — Валите, валите отсюда, — огрызнулся Николай. — Деру дала... Дома дрыхнет, что ей делается!.. Гурьба протопала дальше и рассыпалась по своим комнатам, захлопнул за собой свою дверь и Николай, подойдя к ней вразвалочку и напоследок бросив на меня исподлобья не обещавший ничего хорошего взгляд.8
Только теперь, вернувшись к себе, я присмотрелся к Лизе. Выглядела она страшновато: лицо распухло, правая скула в кровь разбита, под левым глазом наливался лиловый кровоподтек, шея и грудь были в царапинах, ссадинах, багровых полосах... Она сидела, поджав под себя ноги, у меня на кровати, все ее тело била крупная дрожь. Я накинул на нее сползшее с плеч одеяло, присел рядом. Ни она, ни я еще не пришли в себя. Оба молчали. Она неподвижно смотрела прямо перед собой, в пустоту, и в то же время словно прислушивалась к чему-то там, за стеной. Сначала оттуда доносились шаги, глухое бормотанье, потом застонали матрасные пружины, раздался храп... Только тогда с Лизы сошла окаменелость, она будто очнулась. Заметив на себе мой взгляд, она поняла его по-своему: — Что, хороша?.. — спросила она. И, скользнув глазами по пустым стенам, добавила с вызовом: — У вас зеркало есть?.. Как вы живете-то — без зеркала?.. — Голос ее звучал почти сердито. Я дал ей круглое карманное зеркальце, перед которым обычно брился. — Смотри ты, как разрисовал, паразит, — сказала Лиза, внимательно, по частям, разглядывая свое лицо. Тем временем я налил в блюдце воды, смастерил из кусочка марли тампон и отыскал бутылочку с йодом — единственное лекарственное снадобье, которое у меня водилось. Она послушно приложила к глазу примочку и посидела так несколько минут, потом принялась смазывать царапины и ссадины йодом, я помогал ей, придерживая перед нею зеркальце и проводя пробкой рыжие полоски там, где она сама не видела или не доставала. В какой-то момент передо мной мелькнули едва прикрытые разодранной рубашкой маленькие острые груди. Я отвел глаза, она же, заметив мой взгляд, не слишком смутилась. Напротив, тряхнув пузырьком, она тщательно смочила пробку йодом, с особенной старательностью прижгла под ключицей царапину, обвела ее аккуратным кружочком и только потом запахнулась, натянула одеяло до самого подбородка... Но тут... Не знаю, что такое случилось, но тут она заплакала. Может быть, она засекла в моем лице что-то такое, чего я не сумел скрыть — не то жалость, не то некоторую брезгливость, если не страх: в самом деле, вид у нее был довольно-таки дикий — разукрашенная синяками, вся в йодистых пятнах и полосах, с всклокоченными волосами, с раскоряченными, торчащими из-под рубашки коленями... — За что он вас так, Лиза? — спросил я, чувствуя, что должен что-то сказать, и одновременно сознавая грубость, бестактность своего вопроса. Но, казалось, она только его и ждала. — Было бы за что... А то к завстоловой приревновал, будто я с ним любовь кручу... А промеж нас никогда ничего такого не было... Вот как перед богом... А хоть бы и было что... Да от такого-то зверя куда только не сбежишь... От него ведь и слова человеческого не дождешься, все рычит, а чуть что — кулаки в ход пускает... Она плакала, словно только сейчас осознав, где она, что с ней... И то твердила, раскачиваясь из стороны в сторону: «Срам-то какой, стыдоба-то какая, господи!..», то колотила кулаком в дверь, приговаривая: «Чтоб тебе заснуть да не проснуться, окаянному!..», то рыдала, обхватив лицо руками. Мне было двадцать два года. На уроках я требовал, чтобы ученики знали монолог Сатина наизусть («Человек — это звучит гордо!»), пушкинское «Послание к А. П. Керн» звучало для меня, как молитва, женские слезы надрывали мне сердце, сводили с ума. Глядя, как содрогается от плача все ее худое, угловатое, как у подростка, тело, я говорил, расхаживая по комнате, что не понимаю, как она, Лиза, может так жить, смиряться, терпеть, чтобы кто-то издевался над ней, поднимал на нее руку... В комнате было холодно, из окна дуло — все по той же причине, в целях экономии времени, я не заделывал на зиму щели. Набросив на плечи пальто, как Чапаев — бурку, я продолжал ходить, точнее — кружить по закутку, остававшемся в комнате свободным, и рассуждать с нарастающим пафосом о том, что человек, покорно сносящий, что над ним измываются, не достоин называться человеком... Лиза постепенно затихла. Такие речи ей были, видно, в новинку. — Да куда же я денусь? — говорила она, по временам еще продолжая всхлипывать. — Куда я пойду, кому я нужна?.. Что я мог ей ответить?.. Я сказал, что моя комната, если понадобится, в полном ее распоряжении, я буду ночевать в школе. Сказал, что давно хотел поговорить с Николаем, и в том, что случилось сегодня, есть и моя вина... — Да он же вас и слушать не станет, еще и пришибет!.. Глаза ее, омытые слезами, смотрели на меня недоверчиво, но вместе с тем какое-то мягкое, благодарное сияние исходило от них, озаряя все ее распухшее, разбитое лицо... Взгляд ее отозвался во мне. Я остановился с нею рядом, погладил ее по голове, по руке, лежащей на колене... Она сделала движение отдернуть руку, но не отдернула. Казалось, мы были оба смущены внезапно сблизившим нас порывом. Только теперь я заметил, что ей холодно, и рука ее была холодной, озябшей. — Хотите чаю, Лиза? — сказал я. — Вы пока лягте, укройтесь, а я вскипячу чайник... — Кто же среди ночи чаевничает... — усмехнулась она, передернув плечами. Но прилегла, укрылась. Газеты под ней ожили и зашуршали. — Ой, что это у вас?.. Я объяснил. Она хихикнула: — Вы и спите так?.. На газетах?.. — Чего ж здесь такого? Лиза накрылась одеялом с головой, и я услышал, как она давится смехом, пристанывая: «Ох, не могу...» Потом она откинула край одеяла, высвободила голову: — Бедный вы, бедный!.. — вздохнула она жалостливо. Я промолчал. Я кое-как примостился за столом, во время сооружения баррикады потерявшем привычное место, и читал, вернее, прикидывался, что читаю Шахова. Глаза у Лизы были зажмурены, но я видел, что она не спит, а тоже прикидывается — и наблюдает за мной. Было около трех. В бараке стояла глубокая, не нарушаемая ни единым звуком тишина — ни единым, если не считать время от времени долетавшего из-за стены похрапывания Николая. — Вы что же, так и будете всю ночь сидеть? Я что-то пробубнил по поводу завтрашних уроков... — Да уж какие там уроки... — перебила она. — Вы ложитесь, места хватит, а то ведь как получается — мало что явилась незванно-непрошенно, еще и хозяина с постели согнала... Я молчал, не зная, что ответить. Она приподняла голову, облокотясь на подушку. Трудно сказать, чего больше было в ее глазах: любопытства или насмешки. — Потешный вы... Или вы меня боитесь?.. Да я вас и пальчиком не затрону. Вот так отодвинусь, к стеночке притулюсь, а вы — с этого краешка... Или хотите — наоборот... Она отодвинулась к стене, освобождая середину кровати. Теперь, лежа на боку, она повернулась ко мне спиной. — Что же вы?.. И свет погасите, чтоб глаза не резал... Сердце мое стучало, тяжелые, частые удары отдавались в висках. Пальто, которое я набросил, сидя спиной к окну, сползло на пол. Я поднял его, ладонью смахнул пыль... — Что же вы? — повторила она нетерпеливо. — Я спать хочу... Я не двигался. Она обернулась ко мне. Видно, моя медлительность ее насторожила, ей показалось, я к чему-то прислушиваюсь. В комнате громко стрекотал будильник, поставленный, как всегда, на шесть утра, и за стеной по-прежнему похрапывал Николай. — Да он так и будет спать, как медведь в берлоге, — сказала она, то ли успокаивая меня, то ли сама успокаиваясь. И зевнула. — Ишь, скот, паразит, всю меня измордовал, фингалов наставил... — Выпростав из-под одеяла руку, она, морщась, провела по ней другой рукой, прислюнила царапины и снова укрылась, закуталась. Прошла минута, другая... — Ну, скоро вы?.. До чего вы робкий... Вроде и не мужик вовсе... Только с нами, бабами, это ни к чему... — Я не видел ее лица, она лежала ко мне затылком, но по ее насторожившейся спине, по всему ее неподвижному, напряженному телу я чувствовал, как она ловит каждое мое шевеление, каждый шорох. — Знаю, фонари да фингалы кому же личат... Я и говорю: вы свет погасите, чтоб на них не любоваться... Все было в ее голосе — горечь, обида, упрек... «Вроде и не мужик вовсе...» Как было против этого устоять?... Я был уже рядом с выключателем, находившемся у двери, там, где в углу, на пирамидке из кирпичей, стояла плитка, но в какой-то момент оглянулся — ив глаза мне бросилась веточка мимозы на фоне промороженного насквозь окна. Махристый иней в палец или два толщиной покрывал стекла, за ними была ровная, плотная, не убывающая в течение суток чернота. Сквозь нее чудом пробивался золотой солнечный лучик, он свернулся, съежился в пушистый комок и повис, парит над подоконником... Поворот выключателя — и он исчезнет. Останется мертвая наледь на стеклах и пустая банка из-под майонеза... Я включил плитку, поставил чайник. Зачерпнул из ведра холодной воды и выпил полную кружку — маленькими, медленными глотками. Накатившая на меня волна схлынула, я снова был на берегу. — Спите, Лиза, — сказал я, виновато притронувшись к ее плечу. Даже сквозь одеяло я чувствовал, каким оно сделалось жестким, враждебным. — Вы спите, а я посижу, мне кое-что надо еще доделать... Я чай поставил, погреться, хотите — и вам налью... И тут она взвилась штопором, соскочила с кровати, бухнув босыми пятками в пол. — А пошли бы вы с вашим чаем — знаете куда?.. Она прострелила меня глазами и рванулась к двери, ведущей в коридор. Даже лопатки ее, торчавшие из-под разодранной сзади рубашки, трепетали от ярости. — Откройте!.. — крикнула она, не сумев сладить с ключом. Я пытался ее остановить, удержать — напрасно, предложил свои шлепанцы — она отшвырнула их ногой... Но по выстывшему, продуваемому сквозняком коридору она скользнула к своей двери вся вдруг сжавшись, похожая на мышонка, бегущего к своей норке по снежному полю...9
Утром, наглотавшись крепчайшего чая, но все еще с дремучей головой, я отправился в школу. Но едва я вышел на улицу, едва щеки мои куснул мороз, похожий на молодого, игривого пса, и под моими подошвами весело захрустел наметенный ночной поземкой снежок, как все, что случилось до этого, представилось мне сном, вымыслом, бредом... Дорога, по которой я шел, была ярко освещена фонарями, не гаснущими здесь ни днем, ни ночью (впрочем, какой же бывает полярной ночью «день»?), чем ближе к школе, тем гуще делался поток ребят, вокруг слышались их звонкие, перебивающие друг друга голоса — казалось, они взлетают в небо и вьются там, среди тьмы, резвыми светлячками. Со мной шумно здоровались, я стремился попасть в тон. Поселок, оставшийся позади, тоже проснулся. В домах загорались цепочки окон, вспыхивали витрины рано начинавших работу магазинов и столовых. Грузовые машины, крытые брезентом, похожие на толстых черных жуков, развозили утренние смены, и Апатитовая картинно сияла в перекрестии устремленных на нее прожекторов... Но по пути к школе я вдруг подумал, что не буду вправе появляться в ней, не буду вправе чему-то учить ребят, говорить с ними о Пушкине и Толстом, а по вечерам садиться за Шахова, и так далее, и так далее, и не буду вправе писать письма в Москву и получать письма из Москвы, письма и бандероли, и не буду вправе даже попросту смотреть людям в глаза, если допущу, чтобы сегодняшняя ночь повторилась... Решимость моя окрепла, когда Наталья Сергеевна, задержав меня после короткого совещания в своем кабинете, словно бы мимоходом, но со значением уронила: — До меня донеслись какие-то слухи... Я им не верю, и на вас это никак не похоже — пьянки, ночные скандалы, женщины... Но, как директор, обязана вас предупредить: личная жизнь учителя не должна сказываться на его авторитете, и тем более — на авторитете школы, где он работает... Что я мог ответить, глядя в ее светлые, непорочные глаза?.. Начать объяснять ей что-то, оправдываться?.. В чем же, черт побери?.. Я согласился: да, не должна сказываться... Но когда через день или два я постучался к Николаю, выждав, когда он останется один, мне заранее было известно все, что я выложу ему — от слова до слова.10
Казалось, Николай не был удивлен ни моим приходом, ни началом нашего разговора. Напротив, он как будто сам его дожидался и был чуть ли не рад моему появлению. — Не-не, — перебил он меня с первых же слов, — ты, сосед, погоди... Так, насухую, разговора у нас не получится... В шерстяных вязаных носках, ступая мягко, по-тигриному, он направился к буфету. Я был здесь впервые. По сравнению с этой комнатой моя выглядела запущенной холостяцкой берлогой. Стол, за который заставил меня сесть Николай, накрывала вишневая бархатная скатерть, такие же шторы висели на окнах и двери. На кровати, застланной шелковым покрывалом, горкой громоздились подушки, полстены занимал пушистый ковер, посреди него солидно смотрелись под стеклом «Медведи в лесу», с противоположной стороны на них взирали украшенные багетной рамой «Три богатыря». Все здесь выглядело ухоженным, домовитым, общее впечатление нарушали только ветвистая щель, рассекавшая зеркало на шифоньере, да начисто лишенные стекол створки буфета, откуда Николай достал бутылку «белоголовой», граненые стопки и кое-какую закуску. Все это водрузил он на стол, по-хозяйски отогнув предварительно край вишневой скатерти, освободив место на разостланной под нею клеенке. — Так про что, сосед, беседовать станем?.. — Николай опрокинул первую стопку и шумно потянул носом, занюхивая ее ржаной горбушкой. — Значит, Лизку я свою обижаю, а ты за нее вступиться надумал? Так?.. — Примерно, — кивнул я. — Приме-е-ерно... — Николай хмыкнул и разлил по второй. — А скажи, заступничек, ты-то сам кем ей приходишься? Она тебе кто, Лизка, — жена? Сестра? Золовка?.. Глаза его вспыхнули, загорелись, кривая усмешка раздвинула маленький жесткий рот: — Или, может, она тебе землячка? В одной деревне жили, за околицей вместе гусяток пасли?.. Не чокаясь, он плеснул себе в рот вторую стопку. Я подумал, что зря, должно быть, пришел, зря затеял этот слишком круто начавшийся разговор. — А если так, объясни, — продолжал он, не дожидаясь ответа, — чего ты суешься не в свое дело?.. Густые, росшие кустиками брови Николая грозно сомкнулись на переносье. Он поиграл стопкой, она казалась чуть ли не с наперсток размером в сравнении с его кулаком. — Да ведь это как посмотреть — мое, не мое... — сказал я, отчасти впадая в его тон. — То есть это как? — Да так... По-моему, никто не должен терпеть, если с ним рядом над человеком издеваются. С минуту, не меньше, мы смотрели, не отрываясь, в глаза друг другу. У Николая на лбу блестела испарина, лежавший на столе кулак медленно то сжимался, то разжимался. Казалось, он еле сдерживался... Но в какой-то момент взгляд его ушел вбок, сломался. — Так я, получается, над Лизкой издеваюсь?.. Это я-то?.. Ну-ну.. — Николай поднялся и заходил по комнате, сразу сделавшейся для него тесной. — А что ты про нее да про меня знаешь?.. Известно тебе, что я ее после детдома взял, можно сказать — из-под забора вытащил, где она с кем ни попадя валялась?.. Она с того-то, может, и до сегодня на передок слабая?.. А я ее обул-одел, на всем старом крест поставил и к себе на Север увез, чтобы ни одна сука ей глаза не колола... Веришь, все здесь (он кивнул на обстановку, на убранство комнаты) этими вот руками заработано!.. — Он выбросил вперед и поднес к моему лицу свои руки, огромные, похожие на лопаты, в рубцах и трещинах, с въевшейся в кожу пылью, и я мысленно сравнил их со своими — постыдно-маленькими, покрытыми гладкой, просвечивающей кожей, со следами чернил на сгибах пальцев... — И я же над ней издеваюсь!.. Это как?.. Ученый ты, вижу, человек, только, как говорится, много знаешь, да мало понимаешь!.. — Лицо у Николая приняло обиженное, щенячье выражение. Но взгляд его тут же зажегся: — А если она позволяет, чтоб в столовке каждая тварюга по жопе ее хлопала да под юбку забиралась — я на это как смотреть должен?.. Да ее, шалаву, за ее дела убить мало!.. «Из-де-ва-юсь...» Погоди, я еще шкуру с нее спущу!.. Он снова разлил по стопкам. Мы выпили. Мне вспомнилось о том, что Лиза говорила про своего завстоловой, и вспомнилась вся та дикая, несуразная ночь... Пока я размышлял о загадках, заданных человечеству гениальными умами, за тонкой перегородкой, в каком-нибудь шаге от меня кипели страсти, в один клубок сплетались любовь и ревность, зверство и благородство, но я был слеп, ничего не видел, не замечал, как не видел, не замечал многого в себе самом... — Нет, ты скажи сам — чего ей не хватает?.. — Он смотрел на меня, перегнувшись через стол, — испытующе, почти дружелюбно. — Нет, ты скажи?.. Чего?.. — Не знаю, — ответил я не сразу. — Должно быть, человечности. — Че-ло-ве-е-ечности!.. — подхватил Николай. — А ты знаешь, что это за штука? С чем ее едят?.. Я молчал. Слова, которые имелись у меня в запасе, выглядели сейчас пустыми, как будто из них вытряхнули всю начинку. Он снова выпил и подмигнул мне: — Я ведь вижу, все вижу... И как Лизка до тебя льнет — тоже... Теперь пришел черед мне растеряться: — Льнет?.. Ко мне?.. — А то как... «Вот, говорит, сосед наш — не пьет, не курит, не то что некоторые... Знай себе чайком пробавляется да книжки читает...» А я ей: «Ну, говорю, вот ты и уматывай к своему еврею»... Меня зацепило последнее слово, и особенно интонация, с которой оно было произнесено. — А при чем здесь «еврей»?.. — А притом... — Николай вдруг насупился, глаза из-под лохматых бровей неприязненно, угрюмо уперлись в меня. Пил он больше, чем я, но не намного, а пьянел заметно сильнее. — А притом, что вся ваша нация такая... Теперь он сидел, навалясь грудью на стол, широко разбросав локти. Я не обратил внимания, когда он сбросил свитер, в котором был; когда я пришел, и лишь сейчас, видя его перед собой, с багровым лицом, багровой шеей, в потемневшей от пота майке, я подумал, что в чем-то он похож на того самого белобрысого... Правда, в отличие от снабженца, сложения Николай был завидного, мускулы играли, перекатывались шарами в плечах и предплечьях, и все его тело, казалось, налито жаром, жаждущим вырваться наружу... — Да, — повторил он, — вся ваша нация такая... Суетесь, куда не просят... А что вы в нашей жизни понимаете? Я ожидал чего угодно, только не такого поворота... Первое мое движение было — встать и уйти. Но я остался. — Суемся... Это куда, например? Мне снова вспомнилась недавняя ночь, распахнувшаяся дверь, сооруженная перед нею баррикада... Видно, и Николай тоже вспомнил кое-что из наших обоюдных приключений и переменил направление разговора: — Как же — куда?.. В самый Кремль, например... До Кремля добрались, всех потравить задумали... — Это про «дело врачей»?.. Так они давно реабилитированы. — Ха, реабилитированы.. Слыхали, как это делается: свой своих не выдаст... В «гайке» народ говорит: огня-то без дыма никогда не бывает, а народ зна-а-ает!.. От него правды не скроешь — все равно выплывет!.. Я сказал ему все, что мог и хотел сказать по этому поводу. Только много ли я мог сказать, кроме общих, известных из тассовского сообщения слов?... Но по лицу Николая было ясно, что он не верит ничему из мною сказанного, больше того — скажи я, что дважды два — четыре, а не двадцать, он не поверит и этому... — Ха, — уличающе ухмыльнулся он, — все это болтовня и вранье, говоришь?.. А что моего папаню в тридцатом в Сибирь выслали — тоже болтовня?.. Приехал в село такой вот очкарик, из ваших, собрание провел, чтоб всем в колхоз, а на другой день папаню, как злобного кулака, и со всем семейством — фьюить! — да в вагон, да на нары, да туда, где Макар телят гоняет... Спасибо, дед с бабкой меня, мальца, в погребе схоронили, а не то бы и я в Сибирь засвистел... Он смотрел на меня так, будто я, только я и был виноват во всех его бедах. Будто я и неведомый мне «очкарик» — одно и то же лицо... Холодный, ненавидящий, антрацитовый блеск стоял в его глазах, и — странное дело — я чувствовал себя букашкой, которую этот блеск прокалывает, как булавка, насквозь. — А война подошла — тут папаню из Сибири выковыряли — да на фронт! Так всю войну и отгрохал, до самого Берлина дошел... Это пока другие по разным Ташкентам со своими саррочками отсиживались... Именно так звали мою мать — Саррой. Но не в этом дело... Сладкое бешенство клокотало во мне. Я поднялся — и он поднялся следом за мной. — Что до Ташкента, — сказал я, с усилием выговаривая слова, во рту у меня вдруг пересохло, — то вам, в «гайке», виднее, там все известно — и про Ташкент, и про кремлевских врачей... Зато мне известно, что мой отец ни в Ташкенте не отсиживался, ни до Берлина не дошел — убили по дороге, на третий месяц войны... Мы стояли друг против друга, между нами был стол, бутылки, тарелки с объедками... Мы прожили рядом полгода и еще несколько минут назад — плохо ли, хорошо ли — сидели за этим столом... Но теперь, казалось, не было на свете врагов, которые так смертельно ненавидели бы друг друга. — Смотри ты, какой... задорный!.. Николай поискал-поискал и нашел словцо. Он стоял, нависая над столом, и покачивался взад-вперед, не отрывая от меня прищуренных глаз. Губы его улыбались — натужной, приклеенной улыбкой. Казалось — еще минута, и стол опрокинется, мы вцепимся друг в друга... В этот момент дверь отворилась, вошла Лиза.11
Она была вся в снегу, снег сыпал с утра не переставая — тяжелый, сырой, нарастая сугробами на шапках и превращаясь под ногами в рыхлое, вязкое месиво. Снег обметал ее пальто, платок, лисью горжетку, и при ее появлении в комнате, полной стоялого дыма (мы оба курили) сразу пахнуло морозной свежестью. С холода лицо ее было розовым, глаза блестели, в зрачках прыгали шаловатые искорки... Они погасли, едва Лиза увидела нас, меня и Николая, и вся она поблекла, померкла. За эти дни мы с нею несколько раз сталкивались в коридоре, и всякий раз она отворачивалась и торопилась пробежать мимо. При этом она топала по доскам пола с таким ожесточением, словно хотела снова и снова продемонстрировать несокрушимое презрение ко мне. — А-а, явилась... А тут без тебя, Лизавета, заступничек твой в гости ко мне пожаловал... Николай сел, ковырнул вилкой в тарелке. — Прямо уж и заступничек!.. — фыркнула Лиза, счищая снег с пальто и объемистой сумки, в которой приносила из столовой свою каждодневную добычу — судки с борщом, пельмени, блинчики... — Это кто же надоумил его за меня заступаться? Вроде я не просила... Она отнесла сумку за пеструю занавеску, отделявшую угол с плитой, и вышла снова. — Никто меня ни о чем не просил, — сказал я. — И я пришел сам, по собственному почину. — Вот-вот! — Николай поднял вверх указательный палец. — Сам!.. А, Лизавета?.. — Он посмотрел на нее с усмешкой. — Или, может, все же ты его настропалила, дружочка своего?.. До которого среди ночи голышом бегала?.. Что промеж вас было-то?.. — Ой, да не трави ты душу ни мне, ни себе!.. — встрепенулась Лиза. — Я ж тебе говорила, богом клялась — ничего такого, про что ты думаешь, не было! А вздумай он ко мне сунуться, так я бы его живо отшила!.. Да и на кой ляд он мне сдался, такой хиляк?.. Он ведь и бабу, поди, прижать как следует не сумеет!.. Посмеиваясь, она подошла к Николаю сзади, обхватила за шею и поцеловала в макушку. При этом поверх его головы она смотрела на меня, и глаза у нее были круглыми, стеклянными. — Значит, никто, говоришь, тебя не просил, сам... — обратился ко мне Николай. — И с чего бы это?.. Глупо было стоять перед ними обоими навытяжку, словно я — обвиняемый, а они — мои судьи... — Я уже говорил: хотелось, чтобы жили вы по-человечески. — А откуда кто знает, как мы живем? — Стены тонкие, — сказал я. — Все знают. Они переглянулись. — Знают, да не лезут, не мешаются, — сказал Николай. — Один ты такой выискался... Тебе что — больше всех надо?.. — Живем и живем, — поджала губы Лиза. — И кому какое дело, спрашивается?.. Она отошла от Николая, подсела к столу. На ее лице, отогревшемся с мороза, все ярче проступали не успевшие затянуться ссадины, царапины, под глазом лиловым пятном расплывался кровоподтек... Николай налил ей и себе, выпил. Подхватила и Лиза свою стопку, но покосилась на меня — и не выпила, а только пригубила. — Значит, обижаю я тебя, не так, видишь, обращаюсь, как положено, луплю ни за што, ни про што... Так? — Николай грозно взглянул на Лизу. В глазах у нее метнулся страх. — Да это кто ж такое говорит?.. — откликнулась она торопливо. — А ты у хахаля своего спроси... — А чего мне спрашивать?.. — зачастила-запела она. — И чего он и в таком деле понимают?.. Им русского человека понять не дано... Они все по книжкам, по книжкам, а только в книжках не про все и сказано... Нашей-то сестре, бывает, полезно, чтоб ее поучили малость. Не даром умные люди говорят: бьет — значит любит... — Стало быть, не требуется, чтоб за тебя заступаться?.. Вот так-то. Слыхал, сосед?... А теперь ступай себе. — Николай поднялся — размякший, отяжелевший от выпитого. — И запомни: еще раз сунешься — добром не кончится... Я за себя не в ответе, понял?.. — Он показал мне кулак. — И еще... — ухмыльнулся он, — и еще скажи мне напоследок: чего вы на наших баб лезете? Вам что, своих не хватает? — А русские-то бабы знать послаще! — хихикнула Лиза. — Счастливо оставаться, — сказал я. — Скатертью дорожка, заступничек! — бросила она мне вдогонку. Когда я вышел из барака на улицу, снегопад уже прекратился и все вокруг переменилось так резко, с такой стремительностью, какая встречается лишь на Севере: вместо кишащих перед глазами хлопьев — прозрачный, пронизанный иглами фонарей воздух, вместо ватной, глухой тишины — настороженное безмолвие, в котором слышен каждый звук. Небо расчистилось и было как бы освещено по краям — они казались выгнутыми вверх, а середина — провисшей вниз чернотой, и весь небосвод походил на гигантский парус, ожидающий ветра... Я шагал, не разбирая дороги. Проезжая часть, тротуары — все было завалено снегом, я шел про пробитой в нем тропинке, а там, где она прерывалась, брел по снежному пухляку. Кое-где в домах светились окна, горели столбиком — одна над другой — тусклые лампочки на лестничных клетках. Но улицы были затоплены светом пылавших во весь накал фонарей и совершенно пустынны. Странно выглядело это сочетание множества ярких огней и безлюдья, за все время, что я шел, мне встретилось два-три человека да посреди дороги пропахал снег бульдозер. И было что-то фантастическое — и в этих огнях, этом безмолвии, этом безлюдье... Странным было и чувство одиночества, которое я испытывал: я был один — и не один, ведь тут же, в домах, были люди... Они были рядом, но я был одинок среди них... Как будто некая преграда, помимо каменных стен, отделяла меня от них, а их — от меня... Я шел, месил ногами снег, перебирал в уме то, что увидел, почувствовал за эти полгода... Я по собственной воле выбрал Кукисвумчорр, в который никто не желал ехать; я не раздумывая согласился на барак, уступил положенную мне квартиру; я пытался защитить женщину... И что же?.. «Скатертью дорожка, заступничек...» Скатертью дорожка... Скатертью дорожка... Было уже далеко за полночь, но после всего, что случилось, мне хотелось отдышаться, опомниться. Я гнал от себя мысли о Лизе, Николае, но волей-неволей возвращался к ним снова и снова. Смешно сказать, но Шекспир и Гете, Гамлет и Фауст были мне понятней, чем эти люди. Понятней, проще... Я чувствовал, что не понимаю и никогда не смогу их понять. Не смогу, а может быть — не захочу. Потому что понять их — значило в чем-то принять, а принять — значило отвергнуть истины, несомненность которых была для меня очевидной. Мне вспомнилась гостиница, белобрысый... В самом деле, — подумал я, — зачем я здесь?.. На Севере?.. На этой земле?.. Я шел по ярко освещенному, погруженному в сонное оцепенение поселку, шел по тропке, пробитой в снегу, и мне казалось, что я иду по не мной проложенной дороге, не зная ни ее начала, ни конца. Куда приведет меня она?.. Отчего я должен по ней идти, если не я ее проложил, не я ее выбрал?.. Не знаю. Но другой дороги, чувствовал я, для меня нет... Ботинки мои отсырели, промокли, ноги закоченели, пальто, слишком легкое для Севера, грело плохо; я убыстрил шаги, чтобы согреться, и вспомнил о школе, куда отправлюсь несколько часов спустя. Ее было хорошо видно на взгорке, в окружении огней, — она словно парила над поселком... Только теперь, подняв голову, я заметил, как посветлело небо. Теперь оно сделалось тугим, шелковистым, чернота, сгустившаяся посредине, исчезла, растворилась в нежно-зеленом сиянии; сияние это казалось живым — оно то озарялось всполохами, то блекло, то разбегалось широкими волнами, то трепетало, как трепещет листва под слабым ветерком; от краев к центру тянулись лимонно-желтые полосы, и они тоже пульсировали, вздрагивали, перемещались, угасали, разгорались вновь... Я не сразу догадался, что это оно и есть — Северное сияние... Я понял, что это так, только когда небо наполнилось холодными многоцветными огнями, идущими откуда-то из глубины пространства. Нежно-зеленое и лимонно-желтое уступило место красному, синему, лиловому, золотому, пурпурному, алому, и каждый цвет имел сотни оттенков. То, что происходило наверху, было грандиозно, гигантские вихри света метались по небу, там шла какая-то таинственная, недоступная мне жизнь, небо жило, было полно жизни... Оно светилось, горело, вспыхивало, расцветало, оно жило жизнью, в сравнении с которой меркла моя... Поселок спал, а мне хотелось бегать от подъезда к подъезду, колотить в двери, орать: проснитесь, люди! Вы никогда такого не увидите!.. И было нестерпимо досадно, что все это вижу только я, я один... Что все это великолепие словно затеяно для меня одного, происходит только на моих глазах... Но если так, — подумалось мне, — то, может быть, это неспроста... И в этом заключен свой смысл, который надо постичь... Мысль была так ошеломительна, что я забыл про мокрые ботинки, про зябкий холод, сочившийся за ворот и в рукава, забыл про все... Мне казалось — еще немного, и неведомая мудрость откроется мне, я пойму, как зло превратить в добро, ложь — в правду, тьму — в свет... Одно мучило меня — что все спят, что все это вижу, чувствую я один и, если стану рассказывать, мне не поверят...ПРИ СВЕТЕ ЛУНЫ
1
Сразу после отбоя наши сержанты Кичигин и Бондарь сыграли взводу подъем и, не дав никому опомниться, вывели нас из казармы. Огромная круглая луна висела в черном, без единой звезды, небе. Казалось, она выкована из меди и вот-вот со звоном грохнется о землю. Ветер, бесившийся целый день, улегся и затих. За высоким забором, которым был обнесен городок, виднелись макушки угрюмых, окоченевших от стужи елей. Матерясь вполголоса, мы кое-как разобрались в две шеренги. Кто-то уже в строю застегивал гимнастерку, кто-то затягивал ремень, кто-то заталкивал в сапог ногу с накрученной второпях портянкой... Сержант Бондарь выкатил дугой литую грудь, щелкнул — как выстрелил — каблуками, навис над малорослым Кичигиным: — Товарищ помкомвзвода, по вашему приказанию... — Ведите, — не разжимая челюстей, процедил Кичигин. Керза скрипнула, стальные подковки звякнули о промороженную землю. Вдоль обочины тянулись ровные, приглаженные лопатами сугробы. На дороге, отполированной солдатскими подошвами, блестел снег, над ним стелилось голубоватое, как пламя спиртовки, сияние. Бондарь шагал впереди взвода, вскинув подбородок, не поворачивая головы на толстой, буйволиной шее. Кичигин пританцовывал сбоку, механической четкостью движений походя на игрушку с заводным моторчиком. Его бледное от луны, точеное, злобное личико было непроницаемо. Мы были без шинелей, без бушлатов. Заправленные по всем правилам — погон к погону, рукав к рукаву — они остались висеть в казарме.2
Несколько месяцев назад перед тем, как явиться на призывной пункт, я зашел в маленькую захудалую парикмахерскую, которая открывалась в семь утра. Я долго оттягивал этот момент — и заглянул в зеркало только вставая с кресла. Я увидел чужое, незнакомое лицо — голое, без привычной, буйно клубящейся над головой шевелюры, с какими-то жалкими, растерянными глазами и торчащим между ними унылым еврейским носом. Забросив за спину рюкзак, в котором помимо бритвы и пары белья лежали томик Блока и трубка, подаренная мне учениками на прощание, я вышел на улицу, стыдясь своего нового, чужого лица. Улицы в этот час были еще пустоваты, но мне казалось, что они полны людей и все смотрят на меня. Еще в карантине из моей тумбочки пропали и трубка, и Блок, но меня это мало тронуло, я уже знал, что здесь они не нужны — ни Блок, ни трубка, овеянная дымочком щекочущих сердце воспоминаний...3
Дорога впереди раздваивалась. Направо между сосен золотились огоньки полковой столовой. Там в этот час текла своим чередом обычная жизнь: кухонный наряд замывал котлы, гремел мисками в полной пара посудомойке, выковыривал из мерзлых картофелин глазки, расположась вокруг оглушительно грохочущей картофелечистки... Но мы сворачиваем влево, туда, где мертвенно фосфоресцирует строевой плац. — Правое плечо... — командует Кичигин. Голос его негромок, но в стылом безмолвии плаца звучит отрывисто, резко. Наш взвод похож на лодочку, плывущую посреди белого океана. Небольшой запас тепла, вынесенный из казармы, убывает с каждой минутой, холод сочится за ворот, прокусывает двойное зимнее белье. — Это что — прогулка для лунатиков?.. — бросает кто-то. — Разговоры в строю... — Чем тише голос Кичигина, тем явственней проступают в нем зловещие ноты. — Взво-о-од, на месте... Мы колотим каблуками в заледенелый плац. — Взво-о-од, прямо... И вот уже за спиной у нас и плац, и мехдвор с боевой техникой — громоздкими, обросшими инеем САУ, орудиями с зачехленными, задранными в небо стволами, грузовиками, крытыми брезентом, загнанными в боксы, как битюги в стойла. Позади остается весь городок — не считая дневальных и кухонного наряда, полк дрыхнет, распластавшись на двухъярусных койках... Теперь мы стоим посреди лесной просеки. Она кажется проложенной по шнуру — тому самому, по которому мы равняем по утрам полоски у нас на одеялах. Две черные, без просветов, стены леса тянутся по обе стороны, между ними пролегла нетронутая снежная полоса. Вся она мерцает, искрится. Луна здесь кажется еще огромней, а ее свет, заливающий просеку, — еще ярче, плотнее, гуще... — Сержант Бондарь, приступайте. — Кичигин отходит в сторонку, загребая пухлый, пушистый снег надраенным до лакового глянца сапожком.4
Бондарь вразвалочку прогуливается перед замершим взводом. Снег постанывает, похрустывает у него под ногами. — Что, замерзли?.. Взвод молчит. — Замерзли, спрашиваю?.. Молчание. — Ничего, скоро согреетесь... Жарко аж будет!.. В глазах Бондаря, под тяжелыми, набухшими веками загораются бесовские огоньки. Он машет руками, как птица крыльями, подпрыгивает на носках, пружиня сильным, натренированным телом. Изо рта у него комьями валит пар. Должно быть, ему и самому холодно, хотя на нем — рукавицы домашней вязки, тогда как многие из нас второпях, выбегая из казармы, не прихватили своих. — Приступайте, Бондарь... — Кичигин щелкает по голенищу тонким, невесть откуда взявшимся прутиком. — Приступайте... Бондарь весь подбирается, лицо его словно разбухает, черные брови срастаются на переносье. — Взвод, равняйсь!.. — рявкает он. — Смирно! Напра-во!.. Команды — одна за другой — рассекают оцепенелый воздух, вспарывают завороженную лесную тишину. Мы выстраиваемся поперек просеки. Медная луна светит нам в лицо. — Взвод, слушай мою команду-у-у!.. — Протяжное «у־у־у» повисает над нашими головами, над просекой, над вершинами елей. Затем его обрывает резкое, как удар хлыста: — Ложись!.. Мы валимся в снег. Здесь, в лесу, его нападало выше колена. Мягкий, пушистый, он кажется мне в первые мгновения ласковым, даже теплым. — Отставить!.. Мы вскакиваем, но едва успеваем отряхнуться: — Ложись!.. Так повторяется раз за разом. Снег уже не кажется мне ни теплым, ни ласковым. Вдоль всей шеренги он взрыхлен нашими телами. Мы не ложимся, мы ныряем в него, как в живой, взбаламученный поток, зарываемся в колючую, зернистую массу, она жжет щеки, лоб, набивается за голенища, за манжеты гимнастерок. Бондарь прав: ярость, вспыхнув где-то внутри, охватывает меня, мне становится жарко, словно я сижу перед костром или печкой с докрасна раскалившейся дверцей. Мой сосед справа — коренастый крепыш Титов. У него на шапке, на погонах наросли горки снега, снег обметал его брови, даже ресницы. Но на круглом, щекастом лице Титова — готовность выполнить любой приказ. Только приглядевшись, можно заметить, что весь он, с головы до пят, дрожит мелкой дрожью. Справа от меня запаленно дышит Олег Воронцов. По дороге сюда я заметил, что он без перчаток, и протянул было ему свои, но он оттолкнул мою руку и, усмехаясь, продемонстрировал, как легко, несмотря на костенящий мороз, сжимаются и разжимаются его кулаки. Он и теперь нервно усмехается — нескладно сложенный, узкоплечий, с длинной шеей и нелепо торчащими в стороны ушами, но его усмешка мне кажется примороженной к по-детски пухлым губам, а синие глаза, обычно такие яркие, светящиеся, кажутся подернутыми ледяной пленкой. По команде «ложись» он бросается на землю с таким остервенением, будто хочет доказать что-то — не столько сержанту, сколько самому себе...5
— Ложись!.. Встать!.. Ложись!.. Встать!.. Маленькие черные глазки Бондаря, как осколки стекла, сверкают из-под насупленных век. Но тут раздается ломкий, звенящий от затаенного бешенства голос: — Разрешите вопрос, товарищ сержант... Это Олег. Он стоит, весь облепленный снегом, но при этом нарочито, по-уставному вытянувшись по стойке «смирно», притиснув локти к бокам и выпятив хилую грудь. Бондарь, морща лоб, оглядывается на Кичигина, который медленными короткими шажками прогуливается в сторонке. — Вопрос?.. Задавайте... — не сразу, будто слова царапают ему горло, цедит Кичигин. — За что, товарищ сержант?.. — Голос у Воронцова срывается, он кивает — на просеку, на разворошенную снежную целину, на взвод — в насквозь промерзших гимнастерках. Снег сухо хрустит под играющими глянцем сапожками Кичигина. Где-то в лесной чащобе лопается разорванный морозом ствол. — Закон — тайга... — бормочет себе под нос Титов. — Закон — тайга... — Я слышу, как у него клацают зубы.6
«За что?..» Никто из нас этого в точности не знает, мы можем только догадываться... Сегодня утром, вопреки порядкам полковой школы, где из нас готовят сержантов, у Яшина в тумбочке был обнаружен батон... Верзила Яшин, наш правофланговый, вечно голоден, вечно выпрашивает добавку, стоя у кухонной амбразуры с вылизанной до сверкания миской, а случись у него деньги, бежит в продмаг за батоном. Возможно, все дело в этом батоне... Или в том, что Коваленко, наш запевала, вчера на вечерней прогулке отказался запевать, сказав, что у него болит горло... Или тут не при чем ни то, ни другое, поскольку прошлой ночью дежурный по части засек меня в ленкомнате, где я, сидя в наброшенной поверх нижнего белья шинели, писал — первую в своей жизни — повесть, повесть об армии, об армейской службе, твердо зная, что ее нигде не напечатают... Дежурный офицер взгрел меня, взгрел дневального («По ночам военнослужащим положено спать, а не заниматься бумагомаранием!») и пригрозил доложить обо всем начальству... Как бы там ни было, сегодня начальник полковой школы учинил разгон нашему взводному, а тот в свою очередь Кичигину и Бондарю, да так, что голос его, вырываясь из-за плотно затворенных дверей взводной каптерки, гремел на всю казарму...7
— За что?.. — цедит Кичигин, останавливаясь перед Воронцовым. — А вам не понятно?.. — Так точно! — выкрикивает Воронцов, по-прежнему стоя навытяжку. — Не понятно! Неторопливо движется Кичигин вдоль шеренги, ровная цепочка следов тянется за ним. И назад возвращается он, ступая след в след, той же дорожкой. — Та-ак... Значит, Воронцову не понятно... Кому еще не понятно?.. Тишина. — Спрашиваю, имеются еще такие... непонятливые? Все молчат, молчу и я. —Выходит, кроме Воронцова, все всем понятно?.. Дальнейшее молчание с моей стороны было бы предательством. — Мне тоже не понятно, — говорю я. Кичигин отзывается не сразу. Взгляд его на мгновение застывает, направленный не в лицо мне, а куда-то мимо. — Кому еще не понятно?.. Имеются такие?.. Взвод молчит. — Остальным понятно?.. С ветки ближней ели с шорохом соскальзывает снежная шапка и мягко шлепается на землю. — Выходит, и другим не понятно?.. Тогда объясните им, сержант Бондарь... Чтоб поняли... — Слушаюсь!.. — подхватывает Бондарь с радостной готовностью. — Взво-од, ложись!.. — командует он. — По-пластунски... Дистанция пятьдесят метров... Ма-арш!..8
Мы ползем. Снег леденит подбородок, шею, забивает глаза. Я буравлю его головой, гребу руками, вжимаюсь в землю всем корпусом. — Яшин, убрать казенную часть!.. Левый фланг, подтянуться!.. Титов, не отставать!.. Голос Бондаря, его торжествующий рык гулко раскатывается по просеке. Это его звездный час... Я усердно работаю руками. Я боюсь отстать. Боюсь, что из-за меня Бондарь поднимет взвод и все начнется сызнова. Я боюсь... Боюсь чего-то еще, сам не знаю — чего... Страх стягивает кожу у меня на затылке, притискивает к земле, гонит вперед... Все тело мое начинено страхом... Хотя ведь никогда не считал я себя, да и не был, кажется, трусом... Вся просека распахана, рассечена бороздами, как поле — многолемешным плугом, от ее серебристой, мерцающей глади не осталось и следа... «Мира восторг беспредельный сердцу певучему дан...» — внезапно всплывают в моей памяти строки Блока. — «Мира восторг беспредельный...» — Неужели все это было, было — Блок, школа, горшочки с цветами на подоконниках, открытые, чистые, доверчивые ребячьи лица, возбужденные, горящие глаза, пришпоривающие мой молодой учительский азарт?.. Там, где кончается наша дистанция, на торчащем из снега пне стоит Кичигин. Широкий пень похож на постамент, Кичигин, с прутиком в руке, — на статую. Луна светит ему в затылок, окаймляя всю фигуру тонким блестящим ободком и оставляя в тени лицо. Издали оно кажется угольно-черным... «Мира восторг беспредельный...» Бондарь шагает справа от меня. Его сапоги, раздутые могучими икрами голенища находятся вровень с моим лицом. Я ползу, я начинаю выдыхаться, но, скосив глаза, стараюсь держать равнение на эти сапоги... Видели бы сейчас меня мои ученики!..9
— Ну, как, теперь все поняли?.. Мы стоим, не стряхивая снег. Зачем?. — Поняли, спрашиваю?.. Молчание. — Или, может, еще не поняли?.. — Так точно, поняли... — Не слышу! — Так точно, поняли!.. — Еще громче... — Так точно, поняли, товарищ сержант!..10
— Это не люди, — говорит Олег. — Это фашисты... — Это армия, — нехотя возражаю я. После отбоя, когда все засыпают, мы сходимся возле круглой, обшитой железом печки в глубине казармы. Печное нутро еще полно живых, играющих багряным жаром углей. В полутьме, при свете одинокой синей лампочки, горящей над входом, сидя — плечо к плечу — на табуретке, опрокинутой на бок, мы покуриваем, выдувая махорочный дым в приотворенную дверцу. Нас многое сближает — мы оба на гражданке были учителями, наши отцы — и его, и мой — в самом начале войны погибли на фронте, и нет на свете слова, более ненавистного для нас обоих, чем слово «фашизм». — Все равно, — говорит Олег. — Человек в любых условиях должен оставаться человеком... Если он вообще — человек... Иначе... — Что иначе?.. Олег с ожесточением швыряет в печку обжигающий губы чинарик: — Иначе — зачем Шекспир?.. Зачем — Пушкин, Толстой?.. Данте?.. Ты можешь сказать?.. — Низкий, басистый голос Олега клокочет, рвется из груди. — Зачем — мы?.. Я понимаю, что он имеет в виду. Но что я могу ответить?.. — Тише, — говорю я. — Мы всех перебудим... В сиреневом полумраке казарма храпит, вздыхает, что-то тревожно бормочет во сне. Пахнет потными, сырыми портянками, навернутыми на голенища сапог, в одну линию выстроившихся вдоль коек. В коридоре, поцокивая каблуками, прогуливается дневальный. Где-то там, «на гражданке», что-то меняется, близится время, которое потом назовут «оттепелью»... Но все это — там, не у нас...11
Миновали зима, весна... В конце лета нас направили в карантин, к новобранцам. Перед тем, как нам навесят на погоны по две желтые лычки («две сопли»), мы должны показать, на что мы способны. Олег Воронцов, Титов и я попали в один взвод. Прикомандированные офицеры заглядывали в карантин редко, так что взвод находился полностью под нашим началом. Летний лагерь, в котором располагалась наша часть, опустел — шли дивизионные учения, после них полк возвращался на зимние квартиры. Что же до карантина, то его разместили в лагере, в палатках, вытянувшихся вдоль посыпанной оранжево-ржавым песком линейки. По утрам вершины сосен, окружавших лагерь, искрились на солнце, но к полудню небо затягивали набухшие влагой тучи, накрапывал дождь, что ни день разражался ливень... Уныло было в лесу, где в любую погоду с угрюмой методичностью стучали дятлы, уныло в безлюдном спортгородке, в летней столовой с прохудившимся навесом и лужицами на дощатых столах. Мало радости было гонять по дождю солдат, поскольку ни обогреться, ни обсушиться было негде, да и сами они, в своей скверно пригнанной одежде, в не по размеру, громко стучащих на бегу сапогах, с растертыми до крови ногами из-за неумело накрученных портянок, — сами они, озябшие, растерянные, ожесточившиеся против всех и вся, внушали нам сочувствие и жалость... Однако жалость они принимали за слабость, сочувствие — за глупость. В их глазах мы отвечали за все — за дождь, хлеставший по брезенту палаток, за не успевшие просохнуть за ночь сапоги, за раскисшие лесные тропинки, по которым совершалась ежеутренняя пробежка перед зарядкой... Короче, мы отвечали за все, а главное — за то, что их, как морковку из грядки, выдернули из привычной жизни, остригли наголо и привезли в этот лагерь, затерявшийся в мокрых карельских лесах... Мы ни при каких обстоятельствах не хотели уподобляться Кичигину или Бондарю. «Человек в любых условиях должен оставаться человеком...» Не знаю, сам ли Олег сочинил или вычитал где-то этот афоризм. Однако столкновение со взводом произошло у меня чуть ли не в первый день. Заметив, что новобранцы не умеют правильным образом подшивать воротничок, я взял на вечерней поверке чью-то гимнастерку и приметал у всех на виду полотняный лоскуток так, чтобы он, как положено, выглядывал над воротом на ширину спички. На другой день взвод построился на поверку вообще без подворотничков. «А мы думали, вы теперь сами станете нам подворотнички подшивать, — нагло глядя мне в глаза, объяснил Рыжиков, записной взводный остряк, маленький, верткий, с румяными, яблочно-круглыми щечками. — У вас законно получается...» Взвод загоготал... Вскоре мы получили задание — углубить траншею на штурмовой полосе. Стоять в сторонке нам было неловко, мы с Олегом и Титовым спрыгнули в траншею и принялись выдирать из земли валун размером с упитанного поросенка. Орудуя ломом, киркой и лопатой, мы не заметили, как траншея опустела, солдаты выбрались наверх, беспечно потягивая махорку и с ухмылкой посматривая в нашу сторону. — Ешь — потей, работай — зябни, на ходу тихонько спи... — посмеивались они. — Бери больше — кидай дальше, отдыхай, пока летит... Нас как ветром вынесло из траншеи. — Бросай курить! — гаркнул я. — Все по местам!.. Через минуту наверху остался только один солдат, высокий, худощавый, узколицый, с фиолетовыми прыщами на впалых, нездорового цвета щеках. — Рабинович, слышали команду?.. — Докурю и спущусь, — пробормотал он, глядя себе под ноги и не бросая окурка с подбирающимся к пальцам огоньком. — Вы слышали команду?.. — Ну, допустим... — Не «ну» и не «допустим», а отвечайте, как положено!.. — Так точно, слышал... Рабинович, досадливо морщась, кинул бычок себе под ноги, растер носком сапога и, независимо покачиваясь, побрел вдоль траншеи, выискивая место, чтобы спуститься, никого не задев... — Надо вломить этим салагам разок-другой, — сказал Титов, когда вечером, после отбоя, мы вышли из своих палаток перекурить. — А станут вякать — вломить еще! Чтоб поняли службу... — Что ты предлагаешь? — хмуро спросил Олег. Лес, вставая черной стеной за линейкой, тревожно шумел, будто вздыхал во сне. Воздух был насыщен взвесью дождя и тумана, она оседала мелкими каплями у нас на пилотках, на гимнастерках, на лицах, пронизывала ознобом... Докурив свои начиненные злоедучей махрой самокрутки, мы разошлись, ни до чего не договорившись. Как-то раз кухонный наряд проспал всю ночь, оставив карантин без завтрака. Об этом ЧП доложили в полк, и в тот же день к нам приехал капитан Кривошеин, замещавший на время учений командира части. Он вывел нас, курсантов, на лесную поляну и построил в одну шеренгу. Длинный, тощий, с маленькой головкой и белыми от ярости глазами, он стремительно вышагивал перед нами взад-вперед, и полы его плащ-палатки разлетались в стороны, напоминая крылья летучей мыши. — Распустили солдат! — выкрикивал он тонким, режущим голосом. — Забыли, что здесь армия, а не богадельня! И не институт для благородных девиц!.. Не можешь — научим, не хочешь — заставим!.. — А если они не слушаются?.. — робко спросил кто-то. — Как тогда?.. — Тогда?.. — Капитан остановился и взглянул на говорившего в упор: — Тогда покажите им небо в алмазах!.. Когда Кривошеин уехал, Титов сказал, снисходительно улыбаясь нам с Олегом: — А я о чем толковал?.. Через день или два под покровом ночи двое солдат из нашего взвода сбежали в самоволку в соседнее село, принесли оттуда водку и распили ее с остальными солдатами. Утром Олег обнаружил у себя в сапогах две пустые бутылки из-под «Московской»... Мы не стали допытываться, кто это сделал. — Ладно, — сказал Олег, он был нашим командиром, — они увидят небо в алмазах... Мне вспомнилась зимняя ночь, искристая от яркой луны лесная просека... После отбоя мы подняли наших солдат и вывели на шоссе, огибавшее дугой лагерь.12
Шоссе было залито лунным светом и в самом деле напоминало ту зимнюю просеку... Но я подумал об этом позже, потом, а когда мы бежали по узкой, извилистой лесной дорожке, выводящей к шоссе, и расквашенная дождями земля чавкала у нас под ногами, а ветки хлестали в лицо и бились о голенища, и перемешанная с хвоей листва пружинила под подошвами, и кто-то, чертыхаясь, падал, зацепившись за корень, и тут же вскакивал и продолжал бежать, — казалось, этот живой поток, мчащийся в темноте, способен все смести на своем пути. В тот день не случилось дождя, и небо, высокое и холодное, с бледными звездочками по краям, походило на чашу, полную голубоватого дымного сияния. Луна, огромная, как и в ту ночь, висела над лесом. Высеребренный ее лучами асфальт казался покрытым свежей изморосью. Мы подождали, пока весь взвод выберется на дорогу, и построили его в колонну. Лица у солдат были ошеломленные, никто не понимал, отчего их выгнали среди ночи из палаток, отчего завели в лес, отчего теперь стоят они на пустынном шоссе... Командовал Олег Воронцов, и делал он это, пожалуй, не без удовольствия. Он вообще заметно переменился за последнее время, даже плечи его словно раздались вширь. Легким, размашистым шагом бежал он впереди, уверенный, что взвод следует за ним. Титов держался середины шоссе, отжимая колонну к обочине. Он бежал ровно, хотя и тяжеловато, и при этом по-хозяйски оглядывал ряды, покрикивал набирающим сочность баском, спрямляя ломающиеся шеренги. Я замыкал колонну. Не так давно затяжной бег бывал для меня мучением, пыткой. Теперь я чувствовал, что тело мое как бы летит над дорогой, легкие радостно глотают смолистый воздух, сердце в груди стучит, не сбиваясь с ритма. Любой клеткой тела я ощущал свое превосходство над рыхлой, быстро слабеющей массой, которую гнали мы по ночному шоссе. Вначале из ее глубины выплескивались ехидные смешочки, восклицания, потом они стихли. Сплошной, вразнобой звучавший топот слился с шорканьем подошв по асфальту, шорканье это становилось все громче, переходя в подобие протяжного, не прерывающегося свиста, стелющегося над шоссе. Шорк-шорк, ширк-ширк... Постепенно сквозь эти звуки стало пробиваться запаленное дыхание, хрипение, харканье, цыканье сквозь зубы — вязкой, липкой слюной.... — Много еще бежать-то?.. — Солдат-коротышка, последний в колонне, замедляет шаг. Пилотка у него съехала на затылок, он дышит натужно, с присвистом. — Отставить разговоры!.. — кричу я. — Левый фланг, подтянуться!.. — С непривычки приустали маленько... Ухайдакались... Наивная интонация, наивный вологодский говорок... — Шире шаг! Шире шаг!.. Каждого, кто начинает отставать, я возвращаю в строй. И странное дело — при этом я кажусь себе выше, сильнее, у меня словно прибавилось множество рук, ног... — Взвод, шагом марш!.. Это Воронцов. Голос его сух и резок, как треск распарываемого шелка. Сапоги тяжело шаркают по земле. Взвод переводит дух. — Взво-од, бегом ма-а-арш!.. Колонна трусит по пустынному шоссе. Сосны и ели плотной стеной тянутся по обе стороны дороги. Тишина. Луна, как немигающий глаз, пристально наблюдает за нами. Порой кажется, что впереди лесная чащоба смыкается, преграждая нам путь, и дорога упирается в непроходимые дебри. Но это всего лишь изгиб шоссе, за ним еще изгиб, за ним еще и еще... Мимо нас изредка проносятся грузовые машины, спеша завершить поздний рейс. Шофера, высунув голову из кабины, бросают в нашу сторону недоуменный взгляд. Вероятно, мы представляем странное зрелище. Куда и зачем мы бежим среди ночи?.. Куда и зачем?.. Что-то мистическое, нереальное чудится мне в этом движении, в этом беге по шоссе, белому от луны, посреди спящих лесов...13
Но вот над рядами бегущих взлетает: — За что, товарищ курсант?.. Знакомый вопрос... Негромкий, одинокий голос, тут же заглушенный гулким топотом... Но за ним то здесь, то там взмывают другие голоса: — За что?.. За что?.. Воронцов (это к нему обращен вопрос) останавливает взвод. — За что?.. — повторяет он, угрюмо усмехаясь. — Кому не понятно — два шага вперед!.. Желающих не находится. — Дураки были, да все переженились... — вздыхает кто-то. Медленно, вглядываясь в лица солдат, прохаживается Олег вдоль строя. Лунным блеском отливают его глаза, белой полоской светятся зубы. Это не тот Воронцов, с которым сиживали мы в ночной казарме у печки. Не только солдаты — я тоже, глядя на него, невольно вытягиваюсь в струнку. — Значит, всем все ясно?.. — цедит Олег, поигрывая бархатистым баритоном. — Никак нет! Это Рыжиков, наш «остряк-самоучка». Молодцевато, прищелкивая об асфальт стальными подковками, вышагивает он из строя и поворачивается лицом к затаившему дыхание взводу. — Значит, вам не ясно, Рыжиков?.. — Так точно! — выкрикивает Рыжиков. — Не ясно!.. В гнетущей тишине слышно, как гудят провода протянувшейся вдоль дороги высоковольтной линии передач. — А вы подумайте... — говорит Воронцов. — Подумайте... Авось и додумаетесь... — Никак нет! — чеканит Рыжиков. — Один индюк уже думал-думал, да в суп и угодил!.. Не бог весть какая острота, но взвод смеется — в пику Олегу, в пику нам... Воронцов с трудом выжимает на подрагивающих губах блеклую улыбку. Я боюсь, что вот-вот он не выдержит, сорвется. Но два-три мгновения — и Олег, преодолев растерянность, находится: — Рядовой Рыжиков, смир-рно!.. — Голос его вновь обретает командирскую зычность. — Вокруг взвода — бегом марш!.. Рыжиков делает шаг-другой и останавливается. — Бегом марш!.. Рыжиков стоит, не двигаясь. — Выполняйте приказание, Рыжиков!.. Рыжиков ни с места. У меня все холодеет внутри. От ярости. От бессилия. От позора... Не знаю, что я сделал бы на месте Олега... Но он командует неожиданно звонким, почти веселым голосом: — Взвод, равняйсь! Смирно! Вокруг рядового Рыжикова — бегом марш!.. Громко топая, взвод бежит, описывая вокруг Рыжикова круги — один, второй, третий... — Шире шаг! Шире шаг!.. — подгоняет Олег. Топот становится все тяжелей, глуше. Усталое, хмурое выражение на солдатских лицах сменяется ожесточенно-злобным. — Левый фланг! Не отставать!.. Не знаю, что испытывал в эти минуты Титов, стоя рядом со мной в сторонке, на обочине, и наблюдая за экзекуцией, но у меня не было и малой капли сочувствия или жалости — ни к нашим солдатам, ни к Рыжикову. Пусть знают, в чьих руках — сила и власть!.. Но было еще и другое чувство, подспудное и острое. Мне хотелось — да, хотелось!.. — чтобы наши солдаты вышли вдруг из состояния покорности... Даже к Рыжикову я ощущал нечто вроде симпатии... Ведь нас было только трое — посреди бескрайних лесов, ночного безмолвия, на безлюдной дороге... Что им стоило взять и смять нас, отмутузить, устроить нам «темную» или, по крайней мере, сломать строй, достать из карманов пачки с махоркой и закурить, невзирая на все наши команды и окрики? Я слышу, как бухают в землю их сапоги, слышу, как запаленно, хрипло они дышат, вижу, каким сумраком наполнены их глаза... Взвод послушно бежит, следуя коротким, отрывистым командам Воронцова, пока наконец Олег не останавливает его и не возвращает на прежнее место. — Смирно!.. — командует он Рыжикову, который стоит, весь поджавшись, пригнув голову, в перекрестии раскаленных, угрожающих взглядов. Не знаю, что на него действует — властный ли голос Воронцова, эти ли взгляды, но Рыжиков обегает рысцой взвод... Раз... И еще раз... — Вот так-то, Рыжиков, — усмехаясь, говорит Олег. — Становитесь в строй.... Воронцов передает мне взвод, я должен вести его дальше.14
Прозрачная, серебристая рябь облаков плывет по небу, словно кто-то дунул и разметал по нему нежный пух одуванчиков... Передо мной — выстроенный в две шеренги взвод, погасшие глаза, угрюмые лица... — Есть вопросы? — спрашиваю я, подражая, повелительной интонации Олега. — Нет вопросов?.. Тогда... Но я не успеваю скомандовать. — Разрешите вопрос... Это Рабинович. Его тщедушная, узкоплечая фигура колом торчит на правом фланге. — Задавайте. — Почему вы наказываете не тех, кто виноват, а всех разом?.. — Говоря, он смотрит не прямо перед собой, а куда-то вкось, мимо меня, будто видит что-то за моей спиной... — Да, почему... — шелестит между рядами. — Почему всех гамузом... Титов спешит мне на помощь: — Один за всех и все за одного — произносит он твердым, не допускающим возражений тоном. — В армии такое правило... — Такого правила нет... Я читал устав... — Рабинович проговаривает эти слова ровным, чуть ленивым голосом, по-прежнему глядя куда-то мимо меня. Взвод напряженно следит за мной. — Отлично, — говорю я. — Тогда пускай выйдет из строя тот, кто бегал в самоволку и принес в лагерь водку... Я иду вдоль шеренги, заглядывая в глаза солдатам, и вижу, как их лица сникают, глаза разбегаются, чтобы не встречаться с моими. — Ну, что же вы?.. Слова мои падают в пустоту. Слышно, как посвистывает ветер, колебля вершины деревьев. — Есть еще вопросы, рядовой Рабинович? Рабинович молчит. — Я спрашиваю, теперь вам все ясно, рядовой Рабинович?.. — Так точно... — Голос у него вялый, понурый. — Отвечайте, как положено! — Так точно, товарищ курсант! — Взвод, равняйсь! — командую я. — Смирно! Правое плечо вперед... Бе-гом марш!..15
Мы гоним их, как баранов. Рассыпавшись по дороге, взвод походит скорее на овечий гурт, чем на колонну, а мы — больше на гуртоправов-погонщиков, чем на командиров. Мы подтягиваем отставших, равняем шеренги, стараясь придать колонне хоть какой-то порядок, но колонна снова и снова распадается, растягивается вдоль шоссе наподобие мехов гармошки или аккордеона. Все чаще кто-нибудь откалывается от нее, опускается на придорожный валун, чтобы перевести дух, или приседает на корточки, или в изнеможении плашмя падает на землю. Тогда мы останавливаем взвод, он колотит каблуками на месте, пока отставшие не присоединяться к нему. Смешно сказать, но в иные минуты я чувствую себя не то Чингисханом, не то Наполеоном. В конце концов, не все ли равно, сколько человек покорны твоей воле — десять, тысяча, сто тысяч... Не знаю, как это назвать, но во мне пробуждается что-то такое, чего я не подозревал в себе раньше... Белые, крашенные известью столбики на поворотах дороги указывают нам путь, луна, по-прежнему яркая, побледнела, будто и ее обмакнули в раствор известки, даже шоссе, залитое лунным светом, словно натерто мелом. Бледными, прозрачно-призрачными кажутся солдатские лица, бледными, покрытыми бельмами — слепые глаза... Молча, угрюмо взвод продолжает бег.16
— Фашисты... Настоящие фашисты... Когда мы вернулись в лагерь и распустили солдат, чтобы перекурить и оправиться перед тем, как разойтись по палаткам, и они, торопливо доставая из карманов махорку и на ходу расстегивая ширинки, выстроились вдоль дорожной обочины, вот здесь-то, сквозь журчание ударившей в землю мочи, я и расслышал эти слова. — Фашисты... Потом, все трое, мы сидели в курилке и было так тихо, что до нас доносилось тарахтение картофелечистки, работавшей в столовой. — А кто же мы на самом-то деле?.. — сказал я, продолжая начатый разговор. Насупленные лица Воронцова и Титова не выражали ничего, кроме усталости. — Кто мы?.. Без пяти минут сержанты, вот кто... — нехотя возразил Титов. — И нечего разводить канитель... Пускай привыкают. — Титов прав, — поддержал его Воронцов. Я позавидовал этой простоте, ясности — в отличие от одолевавшего меня сумбура. Передо мной, как белая, уходящая в бесконечность дорога, мелькнула просека... Сапоги Бондаря с раздутыми голенищами... Бритвенно-тонкие губы Кичигина, гибкий прутик, сбивающий снег, в его руках... Титов зевнул и поднялся. — Ну, вы философствуйте, коли охота, а я пошел... — Он потянулся всем телом, разминаясь. — Люблю повеселиться, особенно поспать... Тяжело ступая и покачиваясь, он направился к палаткам. До чего же ярко сияла в ту ночь луна... Курилка находилась на краю небольшого плато, на котором располагался наш лагерь, отсюда внизу отчетливо виднелись штурмовая полоса с перевитыми проволокой колышками, с дощатой, бросающей резкую тень стенкой и рвом для прыжков, и дальше — влажно блестевшая крыша летней столовой, за ней — речка, на которую по утрам бегали мы умываться, сейчас она переливалась и мерцала, как рыбья чешуя... Слушая меня, Олег согласно кивал, казалось, он испытывал то же смятение, что и я, то же отвращение к себе... Но когда он заговорил, и даже раньше, когда, оторвав глаза от земли, он поднял голову, на меня будто дохнуло холодом и между нами, сидевшими на расстоянии шага друг от друга, разверзлась пропасть. — Ты говоришь — Кичигин, Бондарь... А им... — Он кивнул на ряды вздувшихся горбом палаток. — Им нужно, чтобы кто-то держал их в страхе... Кто-то, кого они боятся... Он усмехнулся, глядя на меня в упор. Его глаза полны ледяного лунного блеска, но кажется — это слезы и он вот-вот заплачет. — А как же Данте, Шекспир?.. Он то ли меня не слышит, то ли притворяется, что не слышит. — Это такой народ... Сам видишь — с этим народом нельзя иначе... Он уходит... Я остаюсь один.17
Не знаю, долго ли я так сидел. Я думал о школе, в которую каждое утро шел, как на праздник, думал о своей повести, которую не напечатает ни один журнал, думал о том, что «человек в любых условиях должен оставаться человеком...» Где-то далеко, за лесом, сипло гуднул паровоз. Со стороны шоссе долетело натужное фырканье тяжело груженой машины. Взбалмошно — видно, спросонок — заорал петух в соседнем селе, куда наши солдаты бегали за водкой... Луна между тем скрылась за чащей деревьев, небо потемнело. «А что, если он все-таки прав?..» — думал я. Мрак, разлившийся вокруг, просочился ко мне внутрь. Сердце давила тоска. Жить не хотелось... 1988-1999ШОКОЛАДКА
1
На другой день после того, как я приехал, она попросила: «Купи мне шоколадку». Собственно, не попросила, а уступила мне, как уступала всегда и во всем. Шоколадка эта была ей не нужна. Ей ничего уже не было нужно. Кроме того, чтобы рядом был я. Чтобы не разговаривать даже, а просто взять и дотронуться до меня маленькой, ссохшейся, в коричневых пятнышках рукой. Или — еще проще — не касаться, а смотреть на меня, видеть меня, ведь мы не виделись столько лет. Впрочем, и это порой становилось ей невмоготу, и тогда все, чего ей хотелось, это — закрыть глаза, сознавая, что я сижу около, а потом открыть их — младенчески светлые от старости, притуманенные болью — и удостовериться, что я в самом деле здесь, на краешке ее кровати, или на придвинутом к кровати стуле. Она тогда смотрела на меня не мигая, долго, словно вглядываясь и не вполне доверяя своим глазам, что не удивительно, ведь после сильных лекарств, умеряющих боль, не так-то легко распознать сквозь наполняющий голову туман, где граница между сном и явью. — Ты здесь?.. — говорила она, но вопрос ее бывал излишним, поскольку взгляд уже успевал проясниться, обметанные жаром, в мелких трещинках губы растягивались в дрожащую, готовую тут же слететь и пропасть улыбку, а лицо, до последней морщинки, озарялось мягким, ласкающим светом. — Ты здесь?.. — говорила она — просто так, чтобы лишний раз удостовериться, что так оно и есть, и — мало того — вдобавок тянулась дотронуться до меня рукой. Все это я видел, чувствовал, но мне было необходимо, пусть ненадолго, выбраться на свежий воздух. После хлопот, связанных с полученной телеграммой и добыванием билета, после перелета с тремя пересадками, после того, как я уломал в аэропорту какого-то лихача и он подбросил меня до самого дома и, отворяя одну за другой незапертые двери, я увидел в небольшой чистенькой, беленькой комнатке железную, покрашенную садовой зеленой краской кровать и на ней бабушку (она повернула в мою сторону голову, но я не сразу ее узнал, а точнее — почти не узнал, но сказал себе, что это и есть она, моя бабушка, кому же тут еще быть?..), после всего этого была еще бессонная ночь, я расположился на кушетке с продавленной спинкой, к тому же коротковатой для меня и с чересчур низким изголовьем, но я до того устал, вымотался, что все равно заснул бы каменным сном, но я просидел полночи возле бабушки, а в остальное время то вскакивал и бросался к ней, то лежал и ловил ее стоны — вперемешку с металлическим похрустыванием, позвякиванием кроватной сетки, дребезжанием стакана о блюдце, шорохом бумажки, в которую упакован разворачиваемый в темноте порошок... Мне удалось к тому же уговорить бабушкину сестру, тетю Мусю, которая была чуть моложе бабушки, но только чуть-чуть, и казалась — худенькая, седенькая, почти невесомая — сложенной из пересохших соломинок и пушинок одуванчика, так вот — мне удалось ее уговорить отоспаться в эту ночь, она и слышать вначале об этом не хотела, но потом не то что сдалась, а незаметно для себя задремала, сидя на стуле, и я бы на руках отнес ее на кровать, чтобы не будить, но она все равно проснулась и, покачиваясь на ослабевших от короткого сна ногах, добралась до своей, стоявшей в другой комнатке, кровати. Наверное, это была для нее первая спокойная ночь после многих ночей... Утром я заявил, что освобождаю тетю Мусю и опекавшую обеих сестер соседку и сам отправляюсь за покупками, а по дороге зайду в аптеку и вообще сделаю все, что требуется, пускай только скажут — что. Должен признаться, торопясь уйти, я чувствовал себя в какой-то мере предателем, и бабушкин взгляд, брошенный на меня поверх подушек, подтвердил это. Тогда-то я и спросил (он был так жалобен, этот взгляд, что я, уже стоя в дверях, готов был вернуться): — Что тебе принести?.. — Ну что ты, что ты... — вырвалось у нее почти с испугом. — Ничего мне не надо... «Ничего мне не надо» — это были тоже словечки из ее лексикона. Еле-еле мне удалось настоять на своем. И она, подумав немного, сказала: «Купи мне шоколадку».2
Город, в котором я жил последние годы, изрядно помотавшись перед тем по России, был построен заключенными в казахской степи, зимой его засыпало снегом, летом — песком и угольной пылью, листва, обоженная суховеями, облетала здесь в июле, хилые деревца, высаженные в горькую, просоленную землю, не доживали до половины положенного срока. И вот, вдыхая прохладный, сыроватый утренний воздух, я шел по городу, где родился, не по старому даже, а скорее старинному — с огромным кремлем, сложенным еще при Борисе Годунове из красно-багрового, словно налитого жаром кирпича, и плывущей высоко в небе многоярусной надвратной колокольней. На улице, сливаясь пышными кронами, цвели акации, похожие на гигантские, сложенные из белых гирлянд букеты. Деревянные мосты нависали горбом над каналами и речными протоками, пересекавшими город. Стоя на берегу, мальчишки-удильщики то и дело выдергивали из расходившейся кругами воды блескучую, как новенькая монетка, плотву. Люди постарше, посерьезней сосредоточенно наблюдали с мостов за немецкими сетками, заброшенными в зеленоватую глубину. Навстречу мне по узким, вымощенным булыжником улицам катили автобусы — они казались здесь на удивление громоздкими, неповоротливыми, трамвайные звоночки были куда привычней, не говоря уже о запомнившихся с детства извозчичьих пролетках, бойко цокавших по мостовой, выбивая из-под копыт золотые искры. Торопясь к автобусной остановке, меня обгоняли женщины в сквозных, развевающихся на бегу платьях, позади них оставался густой шлейф сладковатых, входящих в моду французских духов. Мужчины на ходу шелестели газетами, выискивая итоги футбольных матчей. Я задержался на перекрестке, у магазина под выцветшей на солнце вывеской «Хлеб». К двери вели три каменные, со стертыми закраинами ступени... Те самые, заветные, до которых не так-то просто бывало достояться в растянувшейся на несколько кварталов очереди, зажав карточки в продрогший на морозе мальчишечий кулак. До рынка я добрался пешком, не садясь ни в трамвай, ни в автобус, но до странного быстро, город как бы сократился в размерах, и вместе с ним сократился в размерах я сам, вся моя жизнь. Рынок был перестроен, или я попросту многое успел забыть, но я запутался, потерялся в громадных крытых корпусах, между перламутровыми рыбинами, грудами фруктов и овощей, кругами ноздреватого овечьего сыра, тазами с белейшей или чуть желтоватой сметаной, плотной и вязкой, как масло. Такую сметану когда-то накладывала мне в розетку бабушка, воротясь с базара, и ставила ее передо мной, и мне бывало жаль разрушать пологий холмик посреди розетки, окажись он больше, с него можно было бы катиться вниз на салазках. Бабушка садилась напротив и терпеливо ждала, пока я коснусь ложечкой сметаны, поднесу к губам, слижу языком и почмокаю, и у нее делалось при этом такое счастливое лицо, как если бы это чмокала она сама. Помимо того, что мне заказали дома, я взял немного сметаны (похожей на ту, довоенную, хотя, пожалуй, пожиже) и красной смородины в бумажном кулечке, точно таком, какие в те времена приносила с рынка бабушка. Иногда она брала и меня на базар, и тогда посреди всей его невообразимой роскоши я неизменно приводил ее к прилавку, где в плетеных корзинках блестели круглые красные ягодки, каждая с огонечком на боку, и было забавно, держа веточку за тоненький зеленый хвостик, срывать ягодки одну за другой, поочередно, раздавливать языком и, жмурясь, глотать кислый, щиплющий горло сок... Я и возвращался так же, как шел сюда, пешком, но другой дорогой, она вывела меня к дому, в котором жили мы до войны и куда потом ни разу не заглядывали ни я, ни бабушка — все, что осталось от нашей семьи. Я и теперь не подошел к нему, только посмотрел на него с противоположного берега канала, на который выходил он фасадом, и сердце мое колотилось при этом так сильно, как будто вот-вот я увижу, как они выйдут из ворот — мой невысокого роста, полноватый, легкий и быстрый в движениях отец, погибший на фронте в первые же месяцы, и мать, такая красивая и яркая, с волнами черных, упавших на плечи волос и пронзительно-голубыми, нежно сияющими глазами, и мой дед, сухопарый, жилистый, с прямой спиной и коротенькими кавказскими усиками, от него так душисто пахло махоркой и, казалось мне, морем, с которым связан был он всю жизнь. Оба они умерли в эвакуации, мать — изглоданная туберкулезом, дед — от голодной водянки, мы с бабушкой вернулись вдвоем, без них...3
Только подходя к дому, где жили тетя Муся и бабушка (тетя Муся приютила нас, когда мы вернулись, а после как-то само собой вышло, что у нее мы и остались жить), я вспомнил про шоколадку. Я готов был тут же, не входя в дом, повернуть назад и отправиться в центр, чтобы там, в кондитерском магазине, купить плитку или две, но вдруг в голову мне пришло, что в мое отсутствие что-то случилось, могло случиться... И я, уже не думая о шоколадке, рванул дверь... В комнате, где лежала бабушка, было чисто, по-утреннему прибрано, на столе в стеклянной вазочке стояло несколько ромашек, сорванных, вероятно, с разбитой перед подъездом клумбы. Тетя Муся, в привычном для нее халате медсестры, подметала пол, наклонясь над порядком стершимся веником, и, увидев меня, приложила палец к губам. Глаза ее указали на бабушку, после тяжелой ночи она то ли дремала, то ли спала, лежа на спине, с высоко взбитой, подложенной под голову подушкой. Два или три шага я сделал, вытягиваясь на цыпочках, и зря. Она не спала, может быть и не дремала, просто лежала с закрытыми глазами и, едва услышав мои шаги, повернулась ко мне лицом, улыбнулась. — Как ты долго, — проговорила она с тихим упреком. — А я ждала, ждала... Где ты был?.. Она не спросила про шоколадку, а я не стал напоминать, не стал каяться в своей позорной забывчивости, надеясь при первой возможности исправить досадную оплошность. Однако, выкладывая из сумки покупки, я опасался, что вот-вот она вспомнит про шоколадку, и, так сказать, заговаривал зубы, рассказывая, как и почему захотелось мне принести ей немножко сметаны, немножко красной смородины... — Видишь, — сказала она, — вот мы и поменялись местами. Теперь ты большой, а я маленькая... — Она скорбно усмехнулась, одними уголками губ. — Только учти, — постарался я отшутиться, — когда ты ставила передо мной полную розетку, я съедал все до самого донышка... — И я тоже... — улыбнулась она. — До самого донышка... Но сначала я хочу умыться. Не знаю, холодная ли вода, сам ли непростой процесс умывания придал ей силы (тетя Муся утверждала, что мой приезд), но я пристроил перед нею таз, выжал на зубную щетку пасту из тюбика, тетя Муся принесла мыло — и бабушка с явным наслаждением подставляла сложенные горсткой руки под льющуюся из чайника струю, старательно мылилась, при этом казалось, что кожа ее, сухая и желтая, шуршит, как пергамент. Посвежев после умывания, она принялась расчесывать волосы, когда-то густые и длинные, малышом, забравшись в ее постель, я любил, играя, прятаться в их чаще... Но едва я поднес к ней зеркало, как она, мимолетно коснувшись его взглядом, оттолкнула мою руку и продолжала расчесывать волосы вслепую, и вслепую заплела две тоненькие коротенькие косицы, уложила их на затылке в узелок и, как после нелегкой работы, откинулась на подушку, переводя дух. — Страшная я стала, — сказала она то ли самой себе, то ли мне, объясняя, почему рука ее так резко оттолкнула мою — с зеркалом. Она смотрела в сторону окна, затянутого марлей от мух и комаров, но взгляд ее, не достигая ни марли, ни лохматых кустов сирени за окном, повисал и обрывался где-то в пустоте. Лицо сделалось чужим, черты заострились, глаза блестели безжизненным слюдяным блеском. Помогая тете Мусе накрыть стол, а для бабушки — небольшой подносик, с которого она ела, не поднимаясь с постели, я исподтишка поглядывал на портрет, висевший над ее кроватью. Точнее, там, в строгих, без вычур, старинных рамах висели два взятых в овал портрета, ее и деда, сделанных, вероятно, вскоре после свадьбы, но я смотрел только на один. Судя по всему, была она из тех почти не встречающихся теперь еврейских женщин, которые не мельтешат, а ступают по земле царственно, вскинув голову, распрямив плечи, с чуть надменно выгнутой нижней губой маленького, плотно сжатого рта... И откуда что бралось! Ведь мало того, что к роду царя Давида скорее всего она не имела никакого отношения, — она ни в школе, ни в хедере не училась ни дня, была малограмотной... А вот поди ж!.. «Девяносто девять капель дворянской крови», — посмеивался дед, приглаживая пальцем свои кавказские усики. А те, кто знал ее, говорили: «Рахиль!..» или даже «О-о, Рахиль!» — и поднимали при этом устремленный вверх большой палец. И вот сейчас она лежала на кровати, сжавшись в комочек, такая маленькая, такая ссохшаяся, изъеденная болезнью, что я бы мог ее всю, казалось, уместить у себя на ладони. На завтрак она проглотила, да и то с усилием, две-три ложечки сметаны, отщипнула губами несколько ягодок... И хоть я был голоден, каждый кусок хлеба царапал мне горло, каждый ломтик селедочки, приготовленной для меня тетей Мусей, искусно выложенной на блюде, заправленной уксусом и припорошенной колечками лука, не растравлял аппетит, а жег, разъедал язык...4
Такой, как на потрете, я ее не видел, она запомнилась мне другой — со скалкой в руках, раскатывающей тесто на кухонном столе, или сутулящейся над керосинкой, прикручивая коптящий фитиль, или склонившейся над корытом. Я помнил, как она, шевеля кустистыми бровями, раскладывала пасьянс, как читала газету — всегда от доски до доски, проговаривая шепотом непонятные места. Помнил, как в старом доме, где жили мы до войны — том самом — соседки сбегались отпробовать свежего варенья, которое она варила на открытой террасе, да и только ли в небывало пахучем, небывало прозрачном, небывало богатом по вкусу и цвету варенье заключалось дело?.. Со всех этажей приходили к ней что-либо обсудить, спросить совета, меня при этом частенько удаляли из комнаты, и я удалялся, не столько обиженный за себя, сколько гордящийся за свою бабушку, похожую, должно быть, на Василису Премудрую, если к ней так вот идут и идут люди...5
Вечером в тот день к нам цепочкой потянулись гости — и двоюродно-троюродная, и более близкая родня: старые женщины с разбухшими, отечными ногами, в темных, обшитых пожелтевшим кружевом платьях, в черных, нелепых среди лета пиджаках; мужчины, их мужья — в белых, из довоенной рогожки, брюках, в рубашках, расстегнутых ниже глухого ворота не больше чем на одну пуговицу. Переступив порог, они принимались вытирать платками жаркие, потные шеи, они садились — женщины сплетя пальцы на плотно сдвинутых, обтянутых платьем коленях, мужчины — наоборот, раскорячив ноги и вывалив поверх поясов отвислые животы. «Ну, как дела, Рахиль?..» — спрашивали они, пристегнув к губам улыбку пободрее. «Ну, как дела, молодой человек?..» — спрашивали они, повернувшись ко мне, и смотрели выжидающе, будто и вправду ждали ответа... Я называл их про себя — «наше местечко». Получился каламбур: местечко, в котором для меня не находилось места... Все это были, в общем-то, славные люди — переплетчики, сапожники, портные, картузники, мастера по разделке и засолке рыбы, как мой дед, половину жизни проживший на рыбных промыслах. Но воздух, которым они дышали, казался мне всегда спертым, затхлым, я бы в нем задохнулся. Они не читали повестей Юрия Трифонова, не слышали о гремевших на всю страну стихах Евтушенко, их не волновало, что последний номер «Нового мира» задержан цензурой. Встречаясь, они говорили о своих детях и внуках, о болезнях, о похоронах и свадьбах, и мне предстояло дожить до их лет, чтобы понять, что это и есть то самое, о чем следует говорить... Они перескакивали с идиш, которого я не знал, на русский, который у них звучал как идиш, я бы не слишком преувеличил, сказав, что мы говорили на разных языках. Абстракции были им чужды, эпохальные события теряли в их восприятии привычный масштаб: война вспоминалась им потому, что у Оси-сапожника (на фронте он был сапером) осколком срезало три пальца, а Муля-картузник еще в финскую отморозил себе нос; гражданская война запомнилась им погромами, в одном из которых убили красавицу Риву, сестру покойной Беллочки, а предреволюционные годы — делом Бейлиса и «процентной нормой», из-за которой Борю-переплетчика не приняли в гимназию. Они называли революцию «переворотом», посмеивались над властью, какой бы она ни была, не верили газетам, а если шутили, то на донышке самых веселых шуток скрывался горький осадок, и если говорили о чем-то печальном, то с неизменным смешком. — Ну, так о чем же, молодой человек, пишут в вашей газете?.. Я начинал рассказывать о газете, в которой работал, и мой язык деревенел, присыхал к нёбу. Фельетоны на моральную тему, дискуссия под рубрикой «Репин или Пикассо?», колкости в адрес областного начальства, за которые мы получали немало шишек, — все теряло свою значительность... — И что же, ваша газета пишет правду?.. — говорили мне. — Ну, а про то, что там (кивок в сторону потолка) сидят сплошные вруны и жулики, — про это вы пишете?.. А про то, почему мы который год бежим за Америкой, а догнать не можем?.. А что в очередь на холодильник надо записываться еще до рождения?.. Тоже нет?.. Вот тебе и раз!.. О чем же вы пишете?.. Что я мог им ответить? В их вопросах звучала прямая издевка, и хотя метила она не в меня, я принимал ее на свой счет. Впрочем, только ли надо мной они потешались?.. — В одной семье было три сестры, и вот приезжает из далекого местечка еврей, сватается и забирает старшую. Проходит время, приезжает он снова и говорит: «Знаете, такое дело: случилось несчастье, Фира умерла»... Поплакали-поплакали, выдали за него среднюю. И вот прошел год — он снова едет: «Знаете, такое несчастье, просто беда — Соня умерла...» Снова поплакали, увез он младшую сестру. Проходит год — едет опять. «Что такое?..» — «Знаете, вы будете смеяться... Но Хая тоже умерла...» Разумеется, в бога я не верил, но их смех казался мне богохульством. В соседней комнате лежала бабушка, а они хохотали, вытирая слезы с красных, в прожилках, склеротических щек...6
Я помог тете Мусе расставить на столе чашки, разлить чай. Бабушка, оставшись одна, дремала, разговор, доносившийся из растворенной настежь двери, ей не мешал. Я посидел рядом с нею, наблюдая, как тихо-тихо, едва заметно поднимается и опускается тонкое одеяло на ее груди, как вздрагивают поредевшие ресницы, подергиваются уголки губ... Я подумал, что вскоре ее дыхание остановится, ресницы замрут, закостеневшее тело опустят в землю... Собственно, я и летел-то, и выбивал билет в аэропорту, доказывая, чтолечу почти что на похороны, и то, что она еще жива, что я застал ее в живых — это подарок судьбы, ничем не заслуженный мной. На скамеечке под окном, за кустами сирени, было пусто. Уже стемнело, пели комары, в смутно белевших кронах акаций напряженно звенели цикады. Небо было усыпано звездами, весь небосвод светился, нет — пылал, как на картинах Ван Гога. Помимо яростно-ярких звезд и созвездий, черные промежутки между ними, если приглядеться, начинали светлеть, серебриться, испускать нежное, переливчатое сияние. Нигде, никогда не видел я неба более звездного, более яркого, чем здесь, где прошли мое детство, моя юность. Я думал, что, вероятно, никогда больше сюда не вернусь, не увижу этого неба, этих звезд. И что вместе с бабушкой что-то бесконечно важное уйдет, почти ушло уже из моей жизни, хотя невозможно сказать — что именно, какие-то дальние начала и концы, и будет она похожа на коромысло, от которого остался один обрубок — середина... И еще я подумал, что ведь эти старые люди, сидящие сейчас за чайным столом, знали меня маленьким, знали и помнили — таким, каким даже я себя не помнил, и знали, помнили мою мать, моего отца. И вот они пришли, ковыляя своими разбухшими, отечными ногами, посмотреть на меня, потому что они любили меня — не теперешнего, а тогдашнего, и пришли — не к теперешнему, а к тогдашнему, к тому, который крутился, бывало, у них под ногами, прятался под стол, клянчил конфетку или орешек, и бывало так приятно погладить, провести рукой по его курчавой, как у пуделя, головке... Не ко мне пришли они, а к себе, в то давнее, давнишнее молодое время. Ведь я был их частью, а они — частью меня самого...7
На следующий день я встретился со своим старым другом. Узнав о моем приезде, он бросил все свои предотъездные дела (утром он улетал в отпуск) и примчался к нам. И в детстве, и в школьные годы мы с Феликсом были, как говорится, не-разлей-вода, и бабушка, и тетя Муся тоже любили его и были рады нашей встрече. Но что значили для нас какие-то час-полтора, если мы не виделись чуть ли не десять лет?.. Когда Феликс поднялся, чтобы проститься, мне захотелось пойти его проводить. Пока я шел к двери, бабушка неотрывно следила за мной покорно-понимающим взглядом. — Только ты не слишком долго... — попросила она. — Нет-нет, — отозвался я поспешно, может быть — слишком поспешно. И — как нельзя кстати — вспомнил о шоколадке. — Между прочим, — сказал я, чувствуя, что на сердце у меня полегчало, — ведь я виноват, обещал купить шоколадку, а не купил... Но уж сегодня-то я непременно ее раздобуду... — Зачем она мне, твоя шоколадка... Лучше возвращайся поскорей... Так бы, наверное, и случилось, и я вскоре бы вернулся со злополучной шоколадкой в руках, если бы не стандартная табличка на двери магазина: «Переучет». Правда, висевшая тут же от руки написанная записка обнадеживала: «Откроемся в 6 часов». До шести оставался еще час с гаком, и мы с Феликсом решили переждать это время в садике напротив, поскольку и поговорить обо многом толком еще не успели. Выходило — не было бы счастья, да несчастье помогло. Садик напротив был небольшой, уютный и назывался «Морской» — по неказистому памятничку морякам Волго-Каспийской флотилии, погибшим в гражданскую войну. Памятничек этот — высеченная из гранита пароходная труба и перед нею пулемет, перевитый пулеметными лентами, — ничуть не походил на прочие монументы, воздвигнутые в разных местах города, была в нем какая-то особая теплота и наивность, свойственная сельским кладбищам. Вокруг памятника цвели поблекшие от жары ирисы и петуньи, в песочнице копошились малыши в белых панамках, выпекая из сыроватого на глубине песка неизменные куличики, старушка под ажурной тенью акации то ли дремала, то ли что-то вязала на спицах. Сюда мало кто заходил, особенно в дневные часы. В сторонке, под тентом, среди пустых столиков скучал официант, читая газету. Он радостно встрепенулся, увидев нас, и кинулся нам навстречу. Мы заказали по чашке кофе и — чтобы не огорчать официанта — немного коньяку. Стоял томительный предвечерний зной, вдобавок насыщенный испарениями от изрезавших город рек и каналов, и то ли этот одуряющий зной, то ли коньяк, но пространство вокруг вскоре стало казаться зыбким, плывучим, время — легко проницаемым, перемены, которые в каждом из нас произошли, — несущественными... Впрочем, Феликс и в самом деле мало переменился — те же частые веснушки, рассыпанные по всему лицу, те же толстые, словно набухшие губы, те же очки с очень сильными, выпуклыми линзами, придающие близоруким его глазам растерянное, беспомощное выражение, из-за чего в школе он считался тюфяком, рохлей. Мы продолжали оборванный разговор. За те годы, что мы не виделись, я успел многое повидать и пережить, в моем столе, помимо черновиков газетных статей, лежала рукопись большого, еще не законченного романа. Мои московские литературные покровители хлопали меня по плечу, хвалили и — обычно после третьей стопки — предрекали мне громкий успех. Не говоря об этом вслух, я жил в уверенности, что в сердцах людей произойдет переворот и судьбы мира изменятся, когда мой роман будет дописан и опубликован. Однако возможность публикации романа в свою очередь зависела от того, как сложатся к тому времени судьбы страны и мира... Таким образом, судьбы страны, мира и моя собственная судьба в моем представлении были переплетены, и что значила в сравнении с этим жизнь скромного инженера-холодильщика, прожитая в том же городе, мало того — в том же доме, где она и начиналась?.. Я рассказывал о себе, о своих друзьях, о встречах с людьми замечательными, пострадавшими в прошлом и готовыми вновь пострадать за свои убеждения, пересказывал странички «самиздата», с предосторожностями переправляемые к нам из Москвы. При этом я то и дело поглядывал на часы, памятуя о шоколадке, но разговор наш представлялся мне крайне важным, способным открыть Феликсу глаза и заставить задуматься о том, о чем раньше ему и в голову не приходило задумываться... Он слушал меня не перебивая, хотя по его лицу трудно было судить о впечатлении. Иногда он вдруг начинал с усилием тереть лоб ладонью, иногда поводил плечами, словно занемевшими под навалившимся на них грузом. После того, как я смолк, он заговорил не сразу. Сначала он снял очки, протер, вытянув бумажную салфетку из бумажного же стаканчика, стоявшего посреди стола, потом надел их и снова снял, снова протер... — Все это интересно, — произнес он наконец, предварительно вытянув мясистые губы трубочкой и дунув в кулак, — но, понимаешь ли... — Что — «но»? — Но, понимаешь ли, как-то все это далеко... — Далеко?.. Что ты хочешь этим сказать?.. — Все у меня внутри забурлило от обиды. — Как бы поточнее выразиться... Ну вот врач — хороший ли, плохой ли, но занимается он прямым, необходимым делом: слушает больного, делает осмотр, выписывает таблетки... Или взять нас, холодильщиков: космические ракеты мы не изобретаем, зато конструируем холодильники для длительного хранения, мясо в них может лежать и не портиться и десять, и пятнадцать лет... А все, о чем ты рассказывал, так это, извини, «слова, слова, слова»... Но ты прав, конечно, каждому свое... Мне вспомнился вчерашний вечер, «наше местечко» — там тоже говорили про холодильники... — Можно прожить без холодильника, но нельзя жить без свободы, — сказал я. Я чувствовал себя вправе так говорить. Я приехал из города, где жили люди, только недавно выпущенные из-за колючей проволоки, слово «свобода» для них не было звуком, тающим в воздухе, они знали его — на ощупь, на вкус и на цвет. Оно, это слово, находилось в одном ряду со словами «мать», «дочь», «жена», «сын», «отец», «Родина», или даже на строчку выше. Они знали цену свободе и никогда не предпочли бы ей холодильник... Я говорил Феликсу о них, говорил о Хемингуэе, о Бруно Ясенском, о людях, глухих к чужой беде, равнодушных к чужой судьбе. «Это с их молчаливого согласия на земле существуют предательство и убийство», — повторял я любимые мной, наизусть затверженные слова, они звучали во мне, как серебряный голос трубы, зовущий в атаку... Я говорил о долге — нашем долге перед народом, историей... Тем временем наступал вечер. Зной уже не казался таким тяжелым, гнетущим. Тени от деревьев теряли резкость, расплывались по земле, небо густело, наполняясь прохладной синевой. Песочница опустела, малышей в белых панамках увели. Ушла и старушка, вязавшая на спицах, на ее месте, под акацией, сидела молодая женщина в ярком оранжевом платье, с черными, падающими на плечи волосами, на коленях у нее лежала красная сумочка, поверх сумочки — раскрытая посредине книжка, которую она не читала — видно, кого-то ждала, поминутно поглядывая по сторонам... Первым про шоколадку вспомнил Феликс, как ни досадно в этом признаться... — Как бы нам не опоздать, — сказал он, перебив меня, и пощелкал пальцем по циферблату часов на своей руке. — Впрочем, кажется, мы уже опоздали... Мы второпях расплатились — за кофе и коньяк (официант как-то незаметно и чрезвычайно услужливо, хотя и без всякой просьбы с нашей стороны, дважды заменял опустевший графинчик полным) и бросились через дорогу, в кондитерский магазин. Было еще без десяти минут семь, но за дверным стеклом вместо таблички «Учет» и обнадеживающей записки висело «Закрыто», — строгое, не подлежащее обжалованию, как приговор военного трибунала. Наши попытки проникнуть внутрь, ссылаясь на десять минут, оставшиеся до времени закрытия, ни к чему не привели. Надо ли говорить, какие слова отпускал я в собственный адрес по дороге домой?.. Но, кроме того, впервые тогда подумал я о странном стечении обстоятельств, которое можно принять и за рок, и за некий зашифрованный знак, исходящий от неподвластных нам, таинственных сил... Дважды я возвращался без обещанной шоколадки и оба раза, открывая со страхом дверь, убеждался, что ничего такого не случилось... Не было ли тут какой-то связи, взаимозависимости?.. Так думал я, вернувшись домой во второй и — особенно — в третий раз... Какие только кульбиты не делает наша жалкая совесть, стараясь найти и не находя для себя вразумительных оправданий!8
Тетя Муся упросила врача увеличить дозу морфия. Две или три ночи прошли спокойней — и для бабушки, и для нас обоих. По утрам все смешивалось — боли, скопившиеся за ночь, впивались в тело с удесятеренной силой, остаточное действие морфия глушило разум, но временами сознанию возвращалась полная ясность, и это бывало похоже на то, как если бы в замороженном, заросшем инеем окне разогретый на окне пятак растопил небольшое отверстие, сквозь которое видно все — небо, солнечные полосы на снегу, детей, барахтающихся в пушистом сугробе... Мы говорили о разных разностях, перебирали вороха фотографий, вынутых из сундука, стоящего в прихожей. Бабушка помнила десятки, сотни лиц, мне совершенно незнакомых, но для нее и для тети Муси как бы живых, даже если они давно истлели в земле, стали прахом... — Это Абраша-портной, — говорила бабушка, и ясный, чистый, зажженный воспоминаниями свет загорался в ее глазах. — Ты ведь помнишь Абрашу-брючника? обращалась она к сестре. — Он еще сватался к Эстерке Сокольской, которую потом застрелили петлюровцы... А это Арончик, сын Яши-балагулы и Двойры, он умер в голодные годы от тифа... А это Додик Хейфец, смотрите, какой красавец... У него белые вырезали всю семью и он пошел в Красную Армию, был, говорят, большим командиром... Они мелькали передо мной — красные командиры и портные-брючники, балагулы и переплетчики, чьи-то женихи и невесты, чьи-то соседи и родственники, сфотографированные в одиночку, парами, на многолюдных семейных праздниках, с закутанными в пеленки младенцами на руках, в местечковых картузах, в косоворотках, перехваченных в поясе крученым шелковым шнуром с кистями, в респектабельных «тройках» с заправленным под жилет галстуком, в длинных, до пола, ротондах, в капорах, напоминающих театральный реквизит... Вслушиваясь в их имена, произносимые бабушкой, я подумал вдруг, что имена эти носили они, не стыдясь их непохожести, режущего чужое ухо звучания... Имена патриархов Авраама, Аарона, Иакова... Пророчицы Деборы... Царя Давида, царицы Эсфири... Отчего же когда-то, мальчишкой, весь я пылал от стыда и ярости, когда меня дразнили на улице, окликая: «Эй, Абрам!.. Эй, Абрамчик!.. Эй, Абраша!..» А имя «Сарра», которое носила моя мать, — разве это не самое прекрасное в мире имя?.. А имя моей бабушки — Рахиль?.. В какой-то момент меня рассмешила нелепая мысль: родись в наше время праотец Авраам, он стал бы, возможно, Абрашей-брючником, Иаков-богоборец — балагулой, а царь Давид — командиром красноармейского полка... Но было не до смеха. Я видел, как мутная пленка боли понемногу затягивает бабушкины зрачки, как спотыкается, меркнет ее сознание. Но вдруг снова проступало — оттаивало круглое, с пятачок, отверстие в замороженном окне: — Ты их забери... Забери с собой... Не выбрасывай... Я ведь их берегла, хранила... Столько лет... Не выбрасывай... Дочке покажешь... Наверное, бабушка и тетя Муся были одними из последних на земле людей, кто знал запечатленных на фотографиях, кто помнил их имена, — что остается еще от человека, кроме имени, которое помнят или забывают, благословляют или проклинают?.. Что остается, кроме имени и фотографий, до которых спустя два, самое большее три поколения никому нет дела? И что стану делать я с этими патриархами-переплетчиками, царями-командирами, балагулами и пророчицами — что расскажу я о них своей дочери, если уже сейчас все перепуталось, перемешалось у меня в голове?.. В один из моментов недолгого просветления она посмотрела на меня проснувшимся взглядом и слабым, чуть слышным голосом проговорила: — А шоколадка?.. Ты обещал...9
На этот раз я вышел из дома с единственной целью... Ничто не могло мне помешать — ни базар, ни Феликс, который, кстати, уже плескался в Черном море где-то под Ялтой... Хватит, — сказал я себе, — сегодня без шоколадки я не вернусь. Впрочем, шоколадка была для меня лишь отвлечением, разрядкой. Белые крылья смерти нависли надо мной, они опускались все ниже, со свистом рассекая воздух, как самолет, идущий на посадку, выбросив шасси. Что мог я сделать — перед неотвратимым?.. Я попытался не думать об этом, я думал о шоколадке, которую добуду — в единственном, как объяснили мне, на весь город магазине, где продается шоколад, единственном — по причине какого-то разлада с нашими братьями-африканцами... Город изнемогал от зноя и духоты. Улицы превратились в пекло, асфальт плыл под ногами и прожигал подошвы насквозь. Стены каменных зданий, раскаленные солнцем, на расстоянии метра обдавали жаром. Я остановился выпить газировки. У вереницы автоматов толпились жаждущие. Наконец, когда подошла моя очередь, я взял стакан, облепленный изнутри серебристыми пузырьками, и отошел в тень. Медленно, мелкими глотками, растягивая удовольствие, допил я газировку, вытряхнул на язык последние капли — и только тогда ощутил на себе пристальный взгляд смеющихся ярко-карих глаз. В нескольких шагах от меня, тоже прячась от солнца в узенькой полоске тени, отбрасываемой домом, стояла моя недавняя спутница по самолету, мало того — соседка по креслу... Но там, в самолете, была она бледна, подавлена, одета кое-как, в мятую юбку, в поношенную, заштопанную на локтях вязаную кофточку (локоть мне запомнился, поскольку часто упирался в мой), на заплаканные глаза то и дело набегали слезы, платок, стиснутый в комочек, промок, и было что-то неотразимо-трогательное, беззащитное в том, как смахивала она ребром ладошки бегущие по щекам слезинки, утирала лицо уголком ворота кофточки... Впрочем, я и тогда не мог не заметить, как светятся, лучатся ее чуть раскосые глаза, даже залитые слезами... Теперь же, с копной золотистых волос, отброшенных за спину, тоненькая, в легком, как паутинка, платье, в белых босоножках, изящно оплетавших ремешками узкие, стройные щиколотки, она выглядела, говоря словами модной в те годы песенки, этакой «королевой красоты» — если не города, то уж, по крайней мере, целого района. — А я стою и думаю: заметит или не заметит?.. — нараспев проговорила она, обрадовано улыбаясь и не двигаясь — то ли ожидая, чтобы я подошел первым, то ли давая разглядеть себя всю. — Вас нельзя не заметить, — сорвалось у меня, и я вспомнил, что ее зовут Лена. — Ну прямо уж!.. — вспыхнула она и смутилась, порозовела. — Вы что это на меня так смотрите?.. — А нравится!.. — сказал я, не отводя взгляда. Сам не знаю, откуда взялся у меня этот пошловато-игривый тон. Она, однако, приняла его. — Ну, если так, тогда — смотрите, разрешаю... — По-цыгански передернув плечами, она, смеясь, протянула мне руку. При этом ей пришлось переложить стакан из-под газировки в другую руку, занятую сеткой, разбухшей от каких-то кульков, картошки, пучков редиски и лука. — Небось, удивляетесь: вот обжора!.. — качнула она сеткой, перехватив мой взгляд, — Это меня соседка попросила, бабка одна старенькая, в нашем подъезде живет... — Давайте, помогу, — потянулся я к сетке. — Да что вы!.. — А что тут такого — вы помогаете старушке, я — вам, то есть даже и не вам, а вашей старушке, так получается?.. И вовсе вы тут ни при чем и не имеете никакого права отказываться... На виду у недоумевающих прохожих мы стояли друг против друга и, хохоча, боролись за обладание сеткой. Пальцы наши встретились, переплелись, она нечаянно корябнула меня острым ноготком, на запястье выступила капелька крови. Это все решило. — Ладно уж, несите, раз вам так хочется, — виновато согласилась она. — Тут близко... После всего, чем были для меня последние дни, меня странно будоражили переливчатый женский смех, озорные ямочки в уголках губ, родинка, дразняще мелькнувшая в ложбинке между грудей, за вырезом платья... — То-то же, — сказал я, перехватывая, наконец, сетку. — Давно бы так. Пококетничали — и будет... — А что же и не пококетничать одинокой-то женщине?.. Голос ее неожиданно прозвучал напряженно, глухо, и сказано это было так, что вся веселость Лены показалась мне вдруг напускной... Как это бывает со случайными спутниками, она рассказала мне в самолете свою историю — внезапная любовь, стремительное замужество после десятого класса, жизнь в отдаленном военном городке, унылый офицерский быт, погоня за звездочками, пьянство, сплетни, ревность, рукоприкладство... Все завершилось разводом, спором из-за ребенка, в который включились родители мужа, похитившие мальчика (именно эти слова и были употреблены: похищать, похитители...). Ее рассказ, смятение, доверчивость, с которой временами она прижималась к моему плечу, как бы ища опоры, возбуждали сочувствие, жалость. Но я слушал, не вникая в запутанные перипетии, уже зная, что у красивых блондинок с легко загорающимися глазами нередко возникают усложненные отношения с миром, драматические ситуации, реальные или воображаемые, — без этого жизнь для них теряет остроту, терпкость, делается пресной, бесцветной... Однако теперь я подумал, что это куда серьезней, и я не могу просто взять и оставить ее посреди улицы, с картошкой и луком, с начавшими копиться между пушистых ресниц поблескивающими на солнце слезинками. Мы присели в небольшом скверике. Наш разговор — продолжение того, который завязался в самолете, — на обоих нагнал злую тоску. И снова повторилось чувство, владевшее тогда нами обоими: у каждого своя беда, и никто не в силах тебе помочь... Но так же, как больничная палата сближает людей, товарищей по несчастью, что-то сближало и нас, подталкивало друг к другу... Что именно?.. Может быть, даже не ожидание помощи, а надежда на сочувствие, которое само по себе иной раз служит утешением. — А я надумала попросить вас об одном деле, — сказала Лена, словно в ответ на мои мысли. Она рассказала, что ей посоветовали обратиться в суд, чтобы вернуть себе сына, у нее все уже готово, и заявление написано, только хорошо бы кому-нибудь из сведущих людей сначала прочитать его, подправить... — Это вы про меня?.. Да какой же я «сведущий»?.. — Ну, прямо уж... В газету пишете — и не сведущий?.. Я замялся. Пришлось ей выложить все про шоколадку — все, как было, начистоту... На нее это не подействовало. — Вот делов-то! — тряхнула она головой. — Шоколадка!.. У меня дома целых три плитки... Я в больнице сестрой работаю, больные угощают — не откажешься, да я и сама его люблю. Только раз так, я все вам отдам — несите своей бабульке... Полуденный зной был нестерпим, тень акации, под которой Мы сидели, от него ничуть не спасала. Лена обмахивалась платочком, то доставая, то пряча его за вырезом платья, и там всякий раз мелькала, дразнила родинка — Ну, согласны?.. А я вас компотом угощу, прямо из холодильника... И черешней... Она упрашивала меня так настойчиво... Шоколадка — крутилось у меня в мозгу, — Шоколадка... Шоколадка... Бог его знает, найду ли я ее в магазине, а тут наверняка... И не три, конечно, а одну — что тут такого?.. Не для себя же, в самом деле, нужна мне эта шоколадка... Шоколадка, — твердил я на разные лады, — шоколадка, шоколадка... Но не о шоколадке были мои мысли... Лена перехватила их, поняв по-своему: — Только вы, чего доброго, решили, может, что у меня совсем другое на уме? Мол, одинокая баба мужика залучить к себе хочет?.. Тогда идите, идите... Я не держу... — Она вскочила, одернула платье, из сощуренных в щелочки глаз на меня полыхнуло огнем. Просвеченные солнцем волосы на ее высоко вскинутой голове блестели, как золотая корона. «И в каждой женщине таится королева...» — вспомнились мне чьи-то слова. Я не мог прийти в себя от столь стремительного преображения. Я почти бежал, сетка с картошкой колотила меня по ногам, впереди яростно цокали тонкие, как спички, белые каблучки...10
Сидя в небольшой комнате, затененной плотными шторами, я прочел заявление в нарсуд, написанное детским почерком и, что хуже, детским языком. Впрочем, взявшись его править, я тут же остановился, подумав, что именно таким, то есть естественным, человеческим слогом и должна писать мать, у которой отняли ребенка. Мне стало не по себе оттого, что я должен лишить жизни эти наивные, святые каракули. Пока я обдумывал первую фразу, в голове у меня все время мелькало что-то вроде «Сим довожу до вашего сведения...» Тем не менее, я приступил к работе. Лена, облаченная уже по-домашнему, в ярких тонов халатик, старалась не мешать, и если входила в комнату, то лишь с тарелочкой, на которой громоздилась крупная, почти черная черешня, или с очередным стаканом обещанного ледяного компота. Заглядывая через мое плечо на исчерканные сверху донизу страницы, она вздыхала, выбирала на тарелочке самую крупную ягоду и подносила к моим губам. При этом, когда она перегибалась через меня, ее грудь мягко касалась моего плеча. Работая, я не забывал поглядывать на часы, но только закончив правку (в которой, кстати, был вовсе не уверен, впервые имея дело с подобными документами) сообразил, что мой почерк, заставлявший страдать редакционных машинисток, Лене будет и вовсе не под силу. Пришлось усадить ее за стол и продиктовать ей исправленный текст. Наконец наш труд был завершен, я собрался уходить. Лена принесла и протянула мне, как и говорила, три плитки шоколада, и притом орехового, с рыжей белочкой на обертке. Они были твердые и холодные на ощупь — наверное, тоже из холодильника, да и где еще хранить шоколад в такую жарынь?.. Я взял одну, но Лена чуть не насильно разжала мои пальцы и втиснула в руку еще две: «Это от меня вашей бабульке...» — Спасибо, — сказал я, — мне пора... — И задержался на пороге. Что-то щемяще-жалкое, жалобное — как тогда, в самолете, — проступило вдруг во всей ее фигурке, в нерешительности, с которой она протянула было руку, прощаясь, но тут же отвела ее, и квартира, в которой останется она одна, показалась мне тоже убогой и жалкой, в особенности же — листочки из школьной тетрадки с заявлением в нарсуд, лежавшие на столе, рядом с тарелочкой, на которой, в узком лучи солнца, пробившемся между шторами, мясистым бочком поблескивала забытая черешенка. — Видно, вы ее очень любите, вашу бабульку?.. — сказала Лена. — Ведь это она вас растила-воспитывала, так ведь?.. Прямо с детства?.. Она стояла передо мной, опираясь о стену плечом, ей не хотелось, чтобы я уходил. — Не с детства, — сказал я, — с войны, тогда мне было уже десять. — Ну, это все равно. Ведь она в ту пору была уже старенькой, трудно ей приходилось... — Лена вздохнула. — А вы как считаете, вернут мне сыночка?.. По суду?.. Ведь у вас-то другое дело — война... А тут, при живой матери, у чужих людей... Не хочу!.. Ведь мать родную, какая она ни есть, никто не заменит, правда?.. — Правда, — сказал я. — Никто не заменит. А сына вам вернут, обязаны вернуть... Не помню, о чем говорили мы еще, стоя в прихожей, да это и не имеет значения, поскольку именно тогда я впервые подумал — как бы со стороны — о мальчике, оказавшемся на руках у старой, уже мало к чему способной женщины, о которой лишь по привычке говорили: «Рахиль?.. О, Рахиль!..» Я подумал о том, чем был для нее этот мальчик, после того, как она потеряла в один год всех — мужа, дочь, зятя... Подумал, как они жили — на ее мизерную, получаемую за мужа пенсийку, и на пенсию, которая причиталась мальчику за отца, погибшего на фронте, ее хватало на полбуханки хлеба на базаре или на пять кило мерзлой картошки, это я помнил. И помнил, как те, кто говорил: «О, Рахиль!..» — приносили ей — кто рубашку, кто шапку, кто брюки, кто парусиновые туфли, или боты, или калоши — для мальчика, и одно требовалось подкоротить, другое подлатать, третье перелицевать, чем она и занималась по ночам при коптилке или лампе-семилинейке, но лампа была уже роскошью, на нее керосина не хватало... Все это приносилось к празднику, в качестве подарка, чтоб никого, не дай Бог, не обидеть, не оскорбить: «наше местечко» не путало естественную, вошедшую в обычай доброту, и милостыню, «поделиться» здесь не значило «отдать»... Все эти люди и росли, и жили всю жизнь, сплетясь корнями, как травяной дерн, из которого не выдернуть один корешок, чтобы не повредить другой. В этот сплошняк, в эту густую дерновину пустил свой корешок и мальчик, и был он подобен слабой травинке, которой бы и не выбиться из земли, не будь этого корешка... Я подумал, что мальчик этот потом вырос и уехал, и его никогда не посещала простая мысль — что он что-то должен, чем-то обязан этим людям... А им никогда не приходило в голову — о чем-то его попросить...11
Я говорю: «я подумал», но, конечно же, обо всем этом я подумал позже, потом, а тогда всего лишь слабая полоска света прорезалась для меня во тьме... — Лена, — сказал я, — мне пора... Меня ждут. — А вы идите, — сказала она. — Кто вас держит?.. — Она переступила с ноги на ногу, словно только и дожидаясь, чтобы я ушел. — Мне пора, — повторил я, не двигаясь. Не знаю, сознавал ли я, что в то время, в те самые минуты, когда я стою в чужой, полутемной прихожей, с чужой, почти незнакомой мне женщиной, держа сверток с тремя плитками шоколада (к чему, к чему мне целых три плитки?..), там может случиться, или уже случилось, или сейчас как раз и случается то, чему суждено случиться?.. Не потому ли я и стоял здесь, чтобы случилось это без меня?.. — Почему у вас глаза такие замерзшие?.. — сказала Лена, придвигаясь ко мне и приподнимаясь на цыпочки, чтобы заглянуть мне в лицо. — И весь вы какой-то замороженный... Бр-р-р!.. — Она передернула плечами. — Ау, где это вы?.. Вернитесь!.. Она дохнула на меня, округлив рот и выпятив губы, как дышат, отогревая заледеневшие пальцы. Губы ее были черными от черешни, дыхание — сладким, душистым. — Дайте сюда ваш шоколад, — рассмеялась она, — никуда он от вас не денется... Так... — Не оборачиваясь, она положила сверток на полочку перед зеркалом. — А теперь обнимите меня...12
Там, на подзеркальной полочке, и остались они лежать, три плитки, с грызущей орешки белочкой на обертке. Я вспомнил о них, когда вышел на улицу, но возвращаться не стал... Уже вечерело, приторно-сладкий аромат акаций стелился над городом, в окнах загорались огни, воздух, казалось, вибрировал от шуршания, шороха, шарканья множества подошв — толпы людей неторопливо прогуливались по центральным улицам, отовсюду слышались громкие голоса, беззаботный смех. Не так легко было пробиться сквозь цепочки гуляющих, перегородивших тротуары и проезжую часть, но я не обращал внимания на недовольные окрики и не сбавлял шага. Разумеется, сворачивать в кондитерский магазин я не стал, было поздно, к тому же в сердце у меня с каждой секундой нарастала тревога. В самом деле, перед нашим домом я увидел машину скорой помощи. Водитель сидел на скамейке перед входом, между кустов отцветшей сирени, и курил. Заметив меня, он плюнул, кинул окурок на землю и растер каблуком. Он смотрел на меня так мрачно, будто знал, откуда я иду, чем занимался. Из подъезда навстречу мне вышло несколько человек, вероятно — соседей, среди них было двое в белых халатах — мужчина с торчавшими из бокового кармана трубками стетоскопа, наверное, врач, и за ним сестра с аптечкой. Я посторонился... Наверное, лица на мне не было, когда тетя Муся увидела меня, — она стояла на пороге, дверь была еще приоткрыта... Она посмотрела на меня с испугом: — Ничего не случилось... Пока...13
Бабушка умерла, когда я уже вернулся домой. Редакция срочно вызвала меня: отпускное время, сотрудники разъехались, кто-то должен делать газету... Телеграмма, полученная неделю спустя, была коротенькой, дала ее тетя Муся: «Дорогой нашей бабушки больше нет» — и дата похорон... Прилететь на них я не сумел.14
Вот уже тридцать с лишним лет прошло с тех пор, и с каждым годом нарастает на мне всё больше грехов великих и малых, а история с шоколадкой все торчит среди них ржавым гвоздем, и жжет, и колет, и жалит... Хотя, если разобраться, дело-то вовсе не в ней... Но нет-нет да и померещится мне слабый, чуть слышный голос: — Купи мне шоколадку... — просит он. И я все обещаю, обещаю...НЕ ТОТ ПРОФИЛЬ
Была самая мерзкая пора московской осени: холодное стальное небо сплошь затянуто тучами, резкий ветер мечет по асфальту поземку, норовит забраться за шиворот, в рукава, обрывает последние листья с голых деревьев и на всем — на лицах прохожих, на домах, троллейбусах, красных полотнищах с лозунгами — лежит сумрачный колорит, словно все покрыто налетом пепла... Но с той же педантичностью, с какой раньше по утрам Дора Матвеевна отправлялась к себе в лабораторию, она и теперь каждое утро выходила из дома, позволяя себе разве что единственное послабление — выходить часом позже, не в семь, а в восемь. Она могла бы делать это и не в восемь, а в девять или даже десять, когда схлынет час пик, но ей отчего-то хотелось, пусть не надолго, слиться с угрюмой толпой, привычно штурмующей автобус, и там, внутри, ощутить себя частью единого, напряженного тела, плотно забившего проход, покачивающегося во время движения, пульсирующего, пропуская кого-нибудь к выходу... Ей, маленькой, с заметно выдающимся между лопаток горбом, всегда бывало нелегко в толпе, а в такой — особенно, и однако что-то ее тянуло в эту толпу, что-то выталкивало из дома — каждое утро, исключая воскресные дни. Добравшись до нужного места, она еще раз сверяла адрес по записной книжке, в которую заносила все мало-мальски подходящие объявления со страниц «Вечерки» или со щитов «Мосгорсправки». Достав из сумки блокнот, надевала она очки в массивной роговой оправе, с толстыми выпуклыми линзами, останавливалась на краю тротуара, проверяя номер дома или вывеску, и — в своем длиннополом пальто — бывала похожа на черную, зябко нахохлившуюся птицу. Потом шла она к подъезду или проходной. Кадровики встречались ей разные. Были среди них такие, что смотрели на нее острым, всезнающим взглядом, будто пронзали насквозь длинным ножом. «Вы опоздали, — говорили они, почти не разжимая губ. — Мы уже приняли на это место... Вчера...» И Дора Матвеевна отчего-то неловко извинялась и уходила, цепляясь носком туфли за край дорожки. В спину ей, чувствовала она, снова втыкалось длинное острое лезвие. Иные предлагали ей присесть, задавали вопросы. Удивленно рассматривали ее, услышав, где она работала раньше, какие имеет правительственные награды. Затем ей вручали анкету, которую надлежало заполнить и принести. Она заполняла и приносила. И обычно взгляд кадровика застревал на одной из граф, она знала — на какой. «К сожалению, — слышала она, — хотя химики нам нужны, но нам не подходит ваш профиль...» Или что-нибудь в этом роде. Бывало трудно понять, почему ей не отказывали сразу, ведь глаз у кадровиков был наметанный и уж что-что, а ее профиль никого не мог обмануть... Домой она возвращалась, когда на улицах уже густели сумерки, а в окнах загорались огни. Они были разноцветные — оранжевые, золотистые, розовые, лимонные, в зависимости от абажура, но каждое окно манило семейным теплом, уютом, тихой радостью встречи уставших за день и собравшихся за вечерним столом людей... Дома ее встречала сестра, ставила перед ней разогретую, слипшуюся вермишель, банку с зеленым горошком или каперсами, баклажанную икру, ломтик сыра — все такое, что можно купить в магазине, она не любила и не умела готовить. Целые дни напролет она читала, выходя на улицу разве что в библиотеку, сменить журналы и книги, да в ближний магазин. Дора Матвеевна, садясь к столу, хрустела застывшими пальцами, грела руки, обхватив стакан с чаем, засовывала поглубже в матерчатые шлепанцы озябшие ноги. Развернув перед собой газету, сестра следила за ней, бросая обжигающе-насмешливый взгляд поверх газетного листа. — Ну, так что? Тебя можно поздравить?.. — говорила она молчаливо склонившейся над тарелкой Доре Матвеевне. — Пока нет, — вздыхала Дора Матвеевна, вороша вилкой вермишель. — Ты же все сама прекрасно понимаешь, Берта... Пока — нет... — Пока!.. — взвивалась Берта. Черные глаза ее метали злые искры, черные, сросшиеся на переносье брови взлетали вверх. — Ты еще надеешься?.. Еще не понимаешь, в какой стране ты живешь?.. И что за люди вокруг?.. Ты послушала бы, о чем они болтают на кухне: «Скоро их всех...» «Их» — это нас!.. Да что там... Ты посмотри, о чем здесь пишут! Посмотри!.. — Что же прикажешь делать, Берта, — говорила Дора Матвеевна, помолчав. — Разве человек выбирает, где ему родиться?.. Какая она ни есть, но это наша страна... И давай прекратим этот бесполезный спор. Кстати, не включить ли репродуктор погромче?.. Кажется, сегодня «Театр у микрофона». Это действовало. В прошлом сестры были завзятыми театралками. В прошлом — не теперь. Берта уже несколько лет как отчаялась найти работу в качестве экономиста и больше не предпринимала бесполезных попыток. Вдобавок ее мучило и ожесточало то, что живет она на иждивении сестры, которая каждое лето уезжала куда-то к черту на рога, в Казахстан, в неведомый Берте Атбасар, в геологическую экспедицию: заработанных там денег хватало, чтобы кое-как перезимовать, дотянуть до нового лета... Сестры слушали передачу «Театр у микрофона», Дора Матвеевна читала мемуары знаменитых артистов, режиссеров... Шуршал, раздвигаясь, занавес, пылала рампа, потрясенный зал взрывался рукоплесканиями... Там бушевали высокие страсти, звучали заветные имена — Гамлета, Чацкого, Брандта... А на другой день, поднявшись, когда еще не рассвело (все равно ей не спалось), Дора Матвеевна вновь отправлялась по намеченным адресам. Иногда, очутившись неподалеку, она заходила к брату. Борис работал в Мосстрое, руководил группой проектировщиков, ему поручали ответственные задания. Он был уживчив, не лебезил перед начальством, не держался начальником перед подчиненными, его уважали и ценили те и другие. Правда, имя его было известно лишь в узком кругу; когда готовый проект поступал на утверждение верха, оно значилось где-то в самом конце списка авторов или исчезало вовсе. От высокой, плечистой фигуры Бориса веяло мужской надежностью, силой, а кроме того — чем-то давним, родным... И он, и его жена встречали Дору Матвеевну с неизменной приветливостью, тянули к столу, но она, после долгих уговоров, соглашалась только на чашку чая. — Боря, — говорила она, когда они оставались вдвоем, — ты можешь объяснить, что происходит?.. — Не понял, — говорил Борис, пододвигая к ней вазочку с вареньем. — Или тебе с молоком?.. Что ты имеешь в виду?.. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, — Дора Матвеевна помешивала в стакане ложечкой, с преувеличенным вниманием следя за кружением чаинок. — Тебе не кажется, что кое в чем это напоминает Германию?.. Помнишь «Семью Оппенгейм»?.. Брат не спешил с ответом. — Дора, — наконец произносил он, опустив голову, и лицо его при этом темнело, — я очень тебя прошу не касаться таких вещей у нас в доме... — И он показывал глазами на стену, за которой разучивала гаммы на пианино его дочка-школьница. — И вообще, — говорил он, провожая Дору Матвеевну и подавая ей в прихожей пальто, — все зависит от характера. Если у человека скверный характер, как, скажем, у нашей Берты, он все свои неприятности сваливает на антисемитов... К тому же мы слишком любим обобщать... Он предлагал ей взять или хотя бы занять у него денег — Дора Матвеевна категорически отказывалась. Да и Берта не допустила бы этого. Она не любила Бориса и давно перестала у него бывать. — «Полезный еврей», — с усмешкой говорила она о нем. Однажды Доре Матвеевне повезло: зайдя на Центральный, телеграф, чтобы погреться, она вдруг услышала: «Дора, это ты?..» Вглядевшись в склоненное к ней скуластое лицо с маленькими, широко расставленными голубыми глазами и веселой щербинкой между кривоватых передних зубов, она узнала своего однокурсника Самсонова. С тех пор, как они учились на химфаке, прошло добрых двадцать лет, и не назови он ее первый, она вряд ли признала бы в солидного вида человеке, облаченном в габардиновый плащ и шляпу с элегантной ленточкой, того самого Шурика Самсонова, который добродушно разрешал всему курсу трунить над его деревенским произношением, сапогами гармошкой и чрезмерным усердием в науках, последнее, кстати, не мешало ему частенько заваливать зачеты и экзамены. — Что ты здесь делаешь?.. — спросил он, поддерживая ее под локоть. От неожиданной встречи в голове у нее стоял легкий туман. Она сказала: «Да так... Зашла погреться...» — и тут же пожалела о том, что это сказала, потому что последовали вопросы, на которые она закончила отвечать только сидя в машине, дожидавшейся Самсонова за углом. Остальное походило на сказку — стремительный проезд (пробег? пролет?..) по улицам Москвы, отделанный мрамором вход в Управление, где Самсонов работал, кабинет с навощенным паркетом, с тяжелыми, плотными шторами, с портретом Генералиссимуса на стене, с таким просторным кожаным креслом перед столом, что она примостилась на краешек, чтобы не утонуть в нем, а сидеть, доставая ногами до выстилавшего пол ковра. Доре Матвеевне еще не доводилось бывать в таких кабинетах, и она рассматривала его и всё, что в нем было, как разглядывают искусную декорацию — в первый момент после того, как подняли занавес. Она не сразу поняла, что среди телефонных переговоров, которые начались тут же, едва Самсонов сел за свой массивный, темного дерева стол, один впрямую касался ее. Но догадалась об этом, когда Самсонов с нажимом проговорил: — Считайте, что это моя личная просьба... Вырвав листок из перекидного календаря, он написал на нем несколько слов и протянул Доре Матвеевне: — Здесь адрес, тебя будут ждать завтра к десяти. Если что-то вдруг не станцуется — звони немедленно, здесь и мой телефон... — Шура, — сказала она, еще не придя в себя от всего, что случилось, — ведь я ставлю тебя... под удар... — Семь бед — один ответ, — махнул рукой Самсонов, широко улыбаясь щербатым ртом. Она подумала, что ему нравится играть перед ней роль всемогущего бога. Хотя в последний момент, уже у двери, когда они прощались, Доре Матвеевне показалось, что глаза Самсонова смотрят как-то невесело... Когда на другой день она явилась по адресу, обозначенному на календарном листочке, ее приняли, как добрую знакомую, и даже посочувствовали, что добираться из дома до работы ей придется не меньше полутора часов. На обратном пути она не чуяла ног под собой. И несмотря на то, что это было ей не по пути, завернула в Столешников и там, в кондитерском магазине, который любила больше других, купила коробочку грильяжа и, порывшись в сумке, еще и коробочку свежайшей — только здесь такая бывает — белорозовой пастилы. А потом, проходя по Пушкинской мимо филиала Большого театра, постояла перед сводной афишей, прикидывая, на какую оперу они с Бертой смогли бы пойти после первой получки. — Что так рано?.. — удивилась Берта, когда она вошла. И, не дожидаясь ответа, швырнула на стол развернутую посредине «Правду». — Здесь фельетон... Такой гадости я еще не читала!.. — Но, увидев, что сестра достает из сумки грильяж и пастилу, она вытаращила когда-то красивые, карие, с поволокой, а теперь горячо блестевшие, словно воспаленные глаза. — Ты с ума спятила?.. — Немножко, — сказала Дора Матвеевна. — Кажется, меня принимают на работу... Теперь она уходила из дома в начале восьмого и возвращалась к семи. Лаборатория, куда ее зачислили, была связана с геологоразведкой, здесь подвергали анализу образцы пород, привезенные со всех концов страны, добытый на большой глубине керн. Работа для Доры Матвеевны была знакомая, примерно тем же занималась она в Атбасаре, и мало что в этой работе напоминало те сложнейшие исследования, которыми она была поглощена до войны... Однако всему, чем доводилось ей сейчас заниматься, придавала она своего рода блеск и даже артистизм. Геологи поздравляли заведующую лабораторией с новым работником, а сама она вскоре стала доверять Доре Матвеевне то, что требовало особой добросовестности, опыта и мастерства... Помимо всего, Дора Матвеевна обрела здесь, в лаборатории, новую привязанность. Под началом у нее оказалась молоденькая выпускница университета — тоненькая, изящная, с девическими косичками, которые она укладывала на затылке «корзиночкой», и красивым, бледным, всегда чуть-чуть не то удивленным, не то испуганным лицом. У Ирины (так ее звали) была маленькая девочка, грудничок, и она раз или два в день уходила ее кормить. Все в лаборатории сочувственно относились к Ирочке, тем более, что муж оставил ее и дочку, Дора же Матвеевна не только ей сочувствовала, но и выполняла положенную Ирочке работу, так что ее отлучки не отражались на делах лаборатории. Несколько раз она побывала у Ирочки дома — привозила лекарства, когда девочка болела, и кое-что из съестного — из того же Столешникова. «Вы нас балуете, — говорила Ирочка, и ее красивое бледное лицо принимало ещеболее удивленное выражение. — А ну, скажи бабе Доре спасибо...» — наклонялась она к дочке. Но та, укутанная в розовое одеяльце, только выкатывала на Дору Матвеевну бледно-голубые глазенки и выдувала ртом пузыри. По вечерам Дора Матвеевна, случалось, прямо после работы поджидала Берту перед входом в филиал Большого, или в Малый, или в зал Чайковского — теперь они могли позволить себе иногда такую роскошь... Но блаженный этот период оказался недолгим. Однажды Лариса Павловна, заведующая лабораторией, вернула Доре Матвеевне результаты анализов: — Слащев ожидает других данных... Она предложила проверить полученные результаты, если понадобится — провести повторный анализ. Лариса Павловна была миловидной пышнотелой блондинкой, крашеные волосы дымились над ее головой солнечным нимбом. Говорили, что ее муж служит в армии, что он то ли генерал, то ли нечто вроде этого, во всяком случае Лариса Павловна держала себя так, словно заведует лабораторией не столько по собственному желанию, сколько делая кому-то тягостное для нее самой одолжение, и все обязаны это понимать и ценить. Дора Матвеевна провела повторный анализ, хотя в этом не было никакой необходимости. — Это снова не то, что требуется,— поморщилась Лариса Павловна. — Но... — Вы можете делать анализы еще и еще, пока не добьетесь правильных результатов... От них зависит судьба всей экспедиции Слащева, это минимум триста человек, оборудование, средства... Мы не должны ставить им палки в колеса, поймите вы это! — Но я не могу фальсифицировать данные, брать цифры с потолка... — Выходит, я призываю вас фальсифицировать данные?.. Ну и ну!.. Негодование, бурлившее в голосе заведующей лабораторией, казалось, было искренним. «Нет-нет, — думала Дора Матвеевна по дороге домой, — я не хотела ее обидеть,.. Но ведь это значит — пустить по ветру десятки, да что там десятки — сотни тысяч... Ведь каждая скважина, особенно при глубинном бурении, стоит огромных денег, она не может этого не понимать... Или я говорила с ней слишком резко?..» — Дура! — сказала Берта, когда она поделилась с сестрой своими неприятностями. — Далось тебе их проклятое государство!.. Тебя взяли, держат — сиди и не рыпайся!.. Ты человек маленький, тебе приказали — ты исполнила, а там уж не твоя забота!.. Дора Матвеевна знала заранее, что скажет сестра. И Берта знала, что ей ответит Дора Матвеевна. — Я не хочу быть жуликом, — сказала Дора Матвеевна. — Не хочу, Берта... В ту ночь она почти не спала. В лаборатории, во время перерыва, улучив момент, когда они остались одни, она подошла к Ларисе Павловне, чтобы объясниться. Но Лариса Павловна не дала ей договорить: — Ах, вы об этом... Ну, что вы, милая, какое это имеет значение... Я ничуть не обиделась... — Она так приветливо, так лучезарно улыбнулась Доре Матвеевне, что у той мигом камень свалился с души. — Тем более, — добавила словно невзначай Лариса Павловна, — что материалами Слащева я попросила заняться Алпатову, и вам не о чем беспокоиться... Кстати, что у вас такое происходит с Ириной? Последнее время ее совсем не видно на рабочем месте... — У нее болен ребенок, и я разрешила ей... — Дорогая Дора Матвеевна, уж вы позвольте мне самой — разрешать или не разрешать... Позволяете?.. Ну вот и отлично... А через две недели в лаборатории состоялось профсоюзное собрание, посвященное укреплению производственной дисциплины. В прениях выступила заведующая лабораторией. На фоне успехов, сказала она, которых добился советский народ на трудовом фронте, совершенно нетерпимы любые проявления разгильдяйства и безответственности. И мы, сказала она, будем бороться с ними всеми средствами, вплоть до увольнения... «Ты уже сделала все, что могла, чтобы накликать беду на свою глупую голову, — сказала Берта сестре. — Что бы там ни говорили, а ты себе держи язык за зубами. Не давай им нового повода...» И она была права. Дора Матвеевна чувствовала, что дело вовсе не в Ирочке, на которую затем обрушилась Лариса Павловна. Но Ирочка-то этого не понимала, ей это было, по молодости, невдомек. Она сидела рядом с Дорой Матвеевной, и лицо у нее было удивленное, а покруглевшие глаза полны слез. «Что же это... Что же это происходит, Дора Матвеевна...» — шептала она, не отрывая взгляда от Ларисы Павловны, чей голос звучал все более угрожающе. «Уволить» было тем словом, которым Лариса Павловна завершила наконец свое выступление. — Но ее нельзя уволить, — сказала Дора Матвеевна, даже не сказала, а просто подумала вслух. — Ее нельзя уволить, потому что она кормящая мать. — Голос Доры Матвеевны одиноко и слабо прозвучал в наступившей тишине, и сама она, хотя и поднялась, встала, скорее всего походила бы на девочку-недоростка, если бы не пробитые сединой волосы, не горбоносый птичий профиль. Трудно наверняка определить, сколько тянулось молчание — несколько секунд, минуту или больше. «Генеральша», как за глаза называли в лаборатории Ларису Павловну, смотрела на Дору Матвеевну, Дора Матвеевна — на «генеральшу»... — Для кормящей матери мы найдем подходящее место, но в лаборатории нам необходим полноценный работник, — проговорила твердым голосом Лариса Павловна и прищурилась: — Вы что же, Дора Матвеевна, считаете, что вы одна здесь у нас такая сердобольная?.. Что все мы — кровожадные звери?.. — Ничего такого я не считаю, я просто сказала, что кормящую мать никто не вправе уволить... — Вот как — вы «не считаете»!.. — передразнила Дору Матвеевну почему-то задетая этим словом Лариса Павловна. — Зато я счи-та-ю, что вы клевещете на весь наш коллектив! Коллектив, который, заметьте, в трудную минуту пришел вам на помощь! Вас приняли в лабораторию из жалости, из сочувствия... Ведь русский народ жалостлив, сердце у него отходчивое... Вот он и платит за зло — добром... А чем в ответ платите вы?.. На другой день Дора Матвеевна подала заявление об уходе «по собственному желанию». Лариса Павловна подписала его, не поднимая на Дору Матвеевну глаз. — Слишком уж вы, Дора... Не знаю, как выразиться... Принципиальная, что ли... — сказала ей Алпатова, та самая, которой поручено было перепроверить анализы у Слащева. Они вместе вышли, вместе шли к автобусной остановке. Ледяной февральский ветер после комнатного тепла пронизывал до костей. От каменных громад, сплошной стеной выстроившихся вдоль улицы, веяло холодом, и каменным казалось тяжелое, плоское, нависшее над городом небо. Дора Матвеевна ничего не ответила, только подняла воротник, чтобы спрятать от ветра нос и подбородок. На остановке, несмотря на холод, она пропустила два или три автобуса, которые шли в ее сторону. Ехать домой не хотелось. О случившемся Дора Матвеевна рассказала сестре не сразу, бог знает отчего, но ей неловко и стыдно было рассказывать об этом... Она и теперь в то же время, что и прежде, выходила из дома и в то же самое время возвращалась. Она по-прежнему останавливалась возле витрин «Мосгорсправки», переписывала в блокнот адреса, которые могли пригодиться, и по-прежнему слышала — от одних, что вакансия, к сожалению, уже заполнена, от других — что именно ее профиль им не подходит... Иногда Дора Матвеевна экономила на транспорте и вместо пустопорожних, как теперь ей представлялось, дальних поездок шла в библиотеку. Там, в тепле, она читала свежие газеты, журналы. Было множество высокопарно-торжественных статей, посвященных семидесятилетию Сталина, в газетах колонка за колонкой печатались приветствия вождю от партийных организаций, трудовых коллективов, от братских компартий. И в тех же номерах видное место занимали статьи, с яростью обличавшие антипатриотов и безродных космополитов, ядовитые фельетоны с не допускавшими сомнений фамилиями. Регулярно, из номера в номер повторялась рубрика «Выше революционную бдительность!» Дора Матвеевна все это прочитывала от строки до строки — с отвращением и в то же время с тайным удовлетворением: она не одинока... Как-то ей пришло в голову позвонить Самсонову. Она долго не решалась, но когда решилась, в трубке послышался резкий и, как ей показалось, злорадный голос: «В нашей системе он больше не работает». Вот, значит, как... «Семь бед — один ответ», — вспомнилось ей. Какие беды он имел в виду?.. Она этого не знала, но подумала, что кому-кому, а Ларисе Павловне было известно, что Самсонова больше нет... В долгих блужданиях по городу Дора Матвеевна не раз перебирала подробности того, что произошло в лаборатории. Для нее не было сомнения, что доведись ей пережить все заново, она поступила бы точно так же. Но как-то особенно горько делалось Доре Матвеевне оттого, что Ирочка за все это время ни разу ей не позвонила... Горько и зябко. Тем более, что, знала она, Ирочка продолжала работать в той же лаборатории. Зима стояла суровая, снег падал редко, по тронутым ледком тротуарам опасно было ходить, многие, поскользнувшись, ломали руки, расшибали головы. Иной раз, стоя перед «Мосгорсправкой», она не в силах бывала накарябать и двух строк — пальцы не гнулись и сама она, казалось, вот-вот превратится в сосульку. На остановках Дора Матвеевна подолгу дожидалась троллейбуса или автобуса, и когда они приходили, с промороженными, заиндевелыми окнами, в них все равно нельзя было согреться, напротив, какая-то мертвенная стылость пронизывала воздух, стекала со стекол, с железных бортов, с никелированных поручней. Надежда все чаще покидала ее. Город, в котором прожила она почти всю свою жизнь, с каждым днем становился все более колючим, враждебным, чужим. А что, если Берта права?.. — думалось ей. Она все чаще начинала чувствовать себя эмигранткой в собственной стране. Правда, временами ей вспоминалась бескрайняя, жаркая казахская степь, высокое небо, налитое густой синевой, мираж, играющий где-то вблизи горизонта, неказистые домики геологоразведочной экспедиции, где ей всегда бывали рады... Но все это находилось за тысячи километров от Москвы... Да и до лета было еще ох как далеко. Так далеко, что порой казалось — оно никогда не наступит, зима не кончится, автобус, которого она поджидает, никогда не придет... Но он приходил, и она взбиралась в него по скользким, слишком высоким для нее ступеням, и выскабливала в мохнатом инее ногтем прозрачный кругляшок, чтобы не пропустить нужную остановку...
«ПУСИК» И «МУСИК»
Рассказ-быль «...ибо крепка, как смерть, любовь» Песнь песнейСтоял холодный, дождливый август, длинные белые гребешки бежали по пасмурной, чернильного цвета Балтике. Сидя в сырой комнатке захудалого пансионата, где жила Хая Соломоновна, мы говорили о Крыме. Он был для нас меньше всего географическим понятием. Для Хаи Соломоновны он означал давнюю, сломанную войной жизнь, для меня и Бориса — детство: светлые полянки под высокими, раскидистыми кедрами, аллеи с пунцовыми огнями роз, слепящее, как бы растворенное в воздухе сияние Черного моря... Теперь Хая Соломоновна превратилась в старушку восьмидесяти лет, маленькую, ссохшуюся, но на удивление подвижную, с темными, энергично поблескивающими глазами. Борис, младший ее сын, был крупен телом, грузен, животаст, он служил на танкере-газовозе старшим механиком, и «Канарские острова», «Сингапур» или «Рио-де-Жанейро» звучали в его устах как названия станций подмосковной электрички. С ним приехал его внук Максим, красивый, избалованный мальчик восьми лет — столько было нам с Борисом, когда — в сорок первом — мы расстались... На столике, в сиротской пластмассовой тарелочке, высилась горка припасенных ею для нас румяных булочек — из ближнего кафетерия, и тут же, в такой же пластмассовой вазочке, стояли прекрасные, нежные, цвета бледной зари, розы на горделивых длинных ножках, купленные нами по пути сюда, на базарчике в Булдури, они испускали тонкий аромат, на точеных лепестках брызги дождя казались каплями свежей росы... Но разве могли они сравниться с розами, которые благоухали когда-то в Ливадии?.. Разговаривая о Крыме, мы согревались в этой сумрачной комнате с устойчивым запахом плесени и койками, строго заправленными серыми солдатскими одеялами. Воспоминания наши были грустными, но от них не легко было оторваться. Надо сказать, в общем и целом память меня не подвела и когда вслед за очередным «а помнишь...» Хая Соломоновна затронула наших ялтинских приятелей Любарских, в ее передаче сохранился почти весь прочерченный мною контур. — А помнишь, — сказала Хая Соломоновна и лицо ее посветлело, — помнишь, как Юлий Александрович целовал дамам ручку? Хотя в то время, перед войной, никто этого не делал... И я постоянно упрекала Якова Давыдовича. «Ты видишь, Яков, — говорила я ему, — а ты на это не способен!..» И мы смеялись — и Хая Соломоновна, и Борис, и я, и моя жена. Людей, о которых мы говорили, она знала по моим рассказам, и этого было достаточно, чтобы они и для нее означали отнюдь не пустые имена. Да, конечно, я хорошо его помнил — сухощавого, стройного Юлия Александровича, с ровным загаром на узком лице, в пенсне, в голубой футболке с белым шнурочком на груди, предупредительного, галантного, с белыми, ровными, один к одному, зубами, особенно заметными, когда он улыбался. Помню, как за столом он в шутку неизменно ухаживал за моей матерью, правда, манеры его в нашем обиходе казались несколько приторными... Помнил я и его жену, Любовь Михайловну, «жгучую брюнетку», как тогда говорили, со смуглыми, цвета спелого персика, щеками, с влажно блестевшими темно-вишневыми глазами... Она бывала весела, шумна и грубовата — рядом с ним. — А помнишь, как они называли друг друга?.. Нет?.. (Я не помнил). «Пусик» и «Мусик»! Вот как — она его «Пусик», а он ее «Мусик»!.. И пока Хая Соломоновна смеялась дробным рассыпающимся смешочком, я досадовал на свою память: такая деталь, и я о ней забыл! «Пусик» и «Мусик»! — А собачку их, пуделя, помнишь?.. Детей у них не было, зато пуделя своего они обожали! Маленький, беленький был такой пуделек, они его стригли, купали в тазу, а воду подсинивали чуть-чуть. И пудель у них был голубым! Ах, память, память! Чего она стоит, если я мог упустить такое! «Пусик» и «Мусик» — на ялтинской набережной со сказочным голубым пудельком!.. За окнами то моросило, то прояснялось, капризные тучи набегали с моря, чтобы тут же рассеяться, растаять, пропустив лучи неяркого северного солнца к благодарной за хотя бы скупую ласку земле. Мне было известно, что случилось потом, я имею в виду многих наших друзей и знакомых, в том числе и Любарских: они оставались в Ялте, надеясь, что немцев остановят на Перекопе, и в последний момент погрузились на уходящую в сторону Кавказа баржу. Немцы разбомбили ее в открытом море. Я видел перед собой с абсолютной отчетливостью белый ялтинский мол с маячной башенкой на конце, видел резкую, как всегда, линию горизонта — и баржу, медленно кренящую смоляной борт... Откуда, с чьих слов так ясно представлялось мне это? Так, словно на моих глазах все это происходило, словно мои уши слышали последние крики обреченных, мечущихся по расколотой взрывами палубе... Я спросил у Хаи Соломоновны, так ли все это было. — Нет, нет, — произнесла она ломким, со старческой дребезжинкой, но звучным, решительным голосом, — баржа?.. Что ты, никакой баржи не было! Вернее, баржа была, но Любарских на ней не было, тут кто-то тебя запутал!.. Что они остались, не эвакуировались, когда еще можно было, — это правда. Но потом... Потом, когда немцы уже подступали к Ялте, они надумали уходить на Джанкой... Чтобы там по железнодорожной ветке добраться до Керчи и переправиться на материк... У Юлия Александровича, если помнишь, была открытая форма туберкулеза, в армию его не взяли... И вот здесь-то, возле Джанкоя, их и схватили немцы... В Джанкое я не бывал, разве что поездом проезжал мимо, но слово было знакомым, и от него дохнуло на меня северным Крымом, степью, горьким запахом сорок первого года... Стояла осень, значит, в это самое время там, на Перекопе, уже был убит мой отец. И еще не был убит Яков Давыдович — его убьют в Севастополе несколько месяцев спустя, он служил на флоте... В ту осень сорок первого Боря и его старший брат Лева, которому тогда было десять лет, вместе с матерью, Хаей Соломоновной, эвакуируясь из Крыма, попали под страшную бомбежку и уцелели только чудом, но когда впоследствии Лева, блестящий математик, вынужден был бросить университет по причине все нарастающих головных болей и нервных отклонений, врачи указывали на эту бомбежку... Вместо завидного будущего, которое ему пророчили, он стал почтальоном. Что же до Бориса, то он закончил мореходку и плавал на газовозе, до встречи с ним я и не подозревал, что существуют такие суда. Он показал мне фотографию своего красавца с высоченной, в трехэтажный дом, надстройкой на корме, где размещались каюты для экипажа, и коснулся пальцем окна своей — с кабинетом, спальней, кухней, душевой — верх комфорта, как и весь газовоз... Его строили в Германии... Слушая Бориса, я не придал значения его словам: «немцы строили», «немецкая работа»... Но теперь, когда Хая Соломоновна упомянула о Джанкое, мне подумалось, что газовоз этот, о котором так обстоятельно и любовно рассказывал Борис, был построен теми самыми немцами или детьми тех немцев, которые разбомбили их эшелон или по дороге в Джанкой перехватили Любарских... Но мысль эта, родившись, тут же оборвалась... ... «Пусик» и «Мусик» называли они друг друга, и был у них голубой пуделек, они купали его в тазу с подсиненной водой и водили гулять по людной ялтинской набережной, там бежал он между парусиновых штанин, между мужских туфель, форсисто начищенных зубным порошком, между женских «лодочек» на стройных, загорелых ногах, бежал, поматывая курчавой мордочкой и задевая хвостом короткие в последний предвоенный сезон, легкомысленно раздуваемые морским ветром юбки... Взяли они его с собой в Джанкой? Вполне возможно, ведь у них не было детей, а разве в подобных обстоятельствах не взяли бы они с собой ребенка?.. Впрочем, не знаю, не знаю... Выходит, многого я не знал о них. Например, того, что Юлий Александрович по рождению был наполовину француз — наполовину поляк... Да и какое это имело значение?.. Оказалось — имело... И едва припомнила об этом Хая Соломоновна, как сразу же приторноватая галантность Юлия Александровича сделалась понятной и даже необходимой, поскольку француз, да еще и поляк... А значит — и Версаль, и Елисейские поля, и шляхетские корни... Вот он и целовал дамам ручки, шершавые от стирки, от чистки кастрюль, и дамы расцветали, чувствуя себя в тот миг соперницами не то мадам Помпадур, не то пани Валевской... — Кто не есть еврей?.. Или: — Вер изт нихт юде?.. Так это было сказано — поблизости от Джанкоя, куда их всех согнали, чтобы расстрелять. Это же произошло бы, останься Любарские в Ялте, — с той лишь разницей, что тогда бы их привели на пустырь за винными складами Массандры; и там, на пустыре, прежде чем ударить из автоматов и заранее пристреленных пулеметов, тоже был задан тот же вопрос: — Вер изт нихт юде?.. И не было человека — это известно в точности! — который, как было приказано, вышагнул бы из рядов, где стояли мужчины, женщины, дети... Не было никого!
Но тех, других, я не знал, не мог их представить, зато видел отчетливо перед собой удлиненное, тонкое лицо Юлия Александровича, его светлые, прямые, легкие волосы, блиставшие на солнце ледышки пенсне и загорелые, чуть женственные руки инженера, пальцы, привыкшие к рейсфедеру и карандашу, а сейчас сжимавшие вещмешок, или просто мешок с подшитыми лямками, чтобы удобней было нести за спиной... И рядом — смуглолицую Любовь Михайловну, с толстыми, оплетавшими голову черными косами, с широкими библейскими бедрами и крепкими ногами, крепкими икрами в черных волосках... Что было в эти мгновения в душе у каждого из них?..
Один его шаг — неширокий, шаг в полшага — вот и все, что отделяло для него жизнь от смерти. Всего только — шаг... И взгляд в сторону, чтоб никогда, никогда уже не встретиться с ее горячими, цвета пьяной вишни глазами... Я почему-то уверен, что во взгляде, которым она бы проводила его, не было бы ни презрения, ни укора. В каждой жене, женщине, которая любит, живет мать, и для нее — радость и счастье — спасти своего ребенка, милого, сына... А другого ребенка у нее не было — был он, ее сын, любовник и муж... — Там их и расстреляли, поблизости от Джанкоя, — сказала Хая Соломоновна. — Всех.
Ветер за окном разгонял сырые клокастые тучи, в просветах проглядывало солнце. Однако воспоминания о Крыме уже не радовали, не согревали нас. Мы вышли из корпуса, Хая Соломоновна спустилась вместе с нами по скрипучей, винтом изогнутой лестнице и пошла проводить нас до электрички: от пансионата, в котором она жила, до станции было рукой подать.
РОЗЫГРЫШ
1
День был, как день, утро, как утро, когда в нашей редакции появился Федя Ковальчук, — на столах еще дремали, как черные, свернувшиеся клубком коты, погруженные в ночной сон редакционные телефоны, пластмассовые пепельницы, обычно всклень набитые окурками, поблескивали выскобленными донышками, а постоянные наши авторы еще не врывались в журнал, чтобы сообщить свежие московские новости или передать из рук в руки только что раздобытые листочки самиздата, — журнал наш был для нас островком (если угодно — кочкой!) свободы, неведомым образом уцелевшим после короткой «оттепели», и если над ним еще не сомкнулась густая болотная жижа, то вот-вот, чувствовали мы, она должна его поглотить... И вот, словно петли ее только-только смазали маслом, тихо-тихо, без малейшего скрипа, отворилась дверь и в комнату, где я сидел, вошел Ковальчук...2
Он вошел... Но прежде, чем войти, он застыл на несколько секунд в раме дверного проема, в торжественной позе, как на парадных полотнах Веласкеса или Гойи, — небольшого росточка, коренастый, гладко причесанный, волосок к волоску, в черном костюме, несмотря на уже нависавшую над городом жару, с тростью, на которую он опирался с небрежной легкостью и даже изяществом. При этом он улыбался, карие глаза его сияли, как бы говоря: «Ну, вот и я!.. Вы меня ждали — вот я и приехал!..» Наконец он переступил порог... Он шел ко мне, широко раскинув руки с повисшей на локте тростью. Я поднялся ему навстречу. Мы обнялись. Мы хлопали друг друга по спине, терлись щекой о щеку, запах «Шипра» окутывал меня плотным облаком, словно я находился в мужской парикмахерской. Мы сели на украшавший нашу комнату старый клеенчатый диван эпохи сталинских пятилеток и ГУЛАГа, и Ковальчук достал из кармана портсигар с папиросами, которые он собственноручно начинял медовым «Золотым руном». Затянувшись, мы сидели, улыбаясь друг другу, как закадычные друзья, которым не нужны слова, но сердце у меня поёкивало, я ждал, что Ковальчук сейчас спросит о своем романе, который лежал у меня в шкафу, и мне отчетливо мерещилось некое подобие гильотины и голова Ковальчука, отсеченная гильотинным ножом и падающая в корзину... Но Ковальчук не заикался о романе, возможно, заметив что-то в моем лице... Он только время от времени касался моего колена кончиками сложенных щепотью пальцев и приговаривал: — Веришь-нет, до того я соскучился за всеми за вами... Дай, думаю, съезжу, понаведаюсь... Но наступил момент, когда улыбка соскользнула с его губ. Он опасливо повел глазами в сторону стоявшего на моем столе телефона. — Дело есть... — не отрывая взгляда от телефона, произнес он. — Давай выйдем... В скверике рядом с редакцией мы отыскали скамеечку поуютней, в полукружье пышно разросшихся кустов сирени и бульдонейжей. — Такое дело... — сказал Ковальчук, закуривая новую папиросу. — Такое, брат, дело... — Он и мне протянул портсигар, но меня уже слегка мутило от приторно-медового аромата, я отказался. — Звонят мне вчера... Сам понимаешь — откуда... — Он устремил многозначительный взгляд туда, где за купами каштанов, через площадь, высилось ампирно-величавое здание ЦК. — Звонят и говорят: «Приезжай, есть разговор...» «Какой разговор, о чем?..» — «Имеется мнение — направить в журнал тебя главным редактором...» В животе у меня потянуло ледяным сквознячком. Федю?.. Главным редактором?.. Это конец!.. — Я, сам понимаешь, начал отказываться... На кой ляд это мне сдалось?.. Живу себе тихо-спокойно в своем Семиреченске... В гуще жизни, посреди трудового народа... Не то что иные-прочие, которые из своих кабинетов не вылазят... Рыбку полавливаю... Пописываю кое-что, между прочим... Друзья меня завсегда поддержат, руку помощи, если надо, протянут... Верно?.. — Зрачки его, сжавшись в точку, кольнули меня, как два остро заточенных шильца. — Я им — и то, и это — они ни в какую! «Приезжай, номер в гостинице забронирован, завтра в одиннадцать ноль-ноль явиться на прием...» Сам знаешь, к кому... Что делать?.. Вечером сел в поезд, утром приехал, побрился, перекусил и к вам, в журнал... Он смотрел на меня, доверчиво распахнув глаза: — Так что скажешь, что посоветуешь?.. — Надо подумать, Федя... — пробормотал я, едва ворочая пересохшим языком. Теперь уже не голова Ковальчука, а моя собственная катилась в корзину, срезанная гильотиной... И туда же падал, беспомощно распластав страницы, наш журнал... — Думать-то надо, да времени нет... — Ковальчук взглянул на часы. — Туда не опаздывают... — Он тронул мое колено и приблизил свое лицо к моему. — И выходит, вроде бы я Старика вашего подсиживаю, это с одной стороны... А с другой — обстановочка, сам видишь, какая... Тут — Сахаров, Солженицын... Там — Ближний Восток, Америка... Нужно линию выправлять... — Ковальчук подмигнул, потрепал меня по колену. — Вот начальство и всполошилось: давай, мол, Федя, выручай... Ковальчук вздохнул. Его лицо сделалось печальным, глаза погасли: — Что меня тревожит, это как ваши ребята к такому делу отнесутся. — Верно, — согласился я, — с ребятами надо поговорить... — Про то тебя и прошу, — кивнул Ковальчук. — А я на обратном пути к вам заверну... Он поднялся. Он шел по аллейке, прихрамывая, поигрывая тростью. На фоне светлой, пронизанной солнцем листвы и пестро, по-летнему одетых людей черная его фигура выглядела зловеще. Я вспомнил, как несколько лет назад мы познакомились, живя в гостинице и дожидаясь решения издательства, куда мы привезли — он третий или четвертый, я — свой первый роман. — Ты еще молодой, — говорил он, — пишешь про культ личности, про Сталина, репрессии... А я пташка стреляная... Чую — политика вот-вот переменится... Что тогда?.. Он желал мне добра. Он угощал меня коньяком в гостиничном буфете, куда я не заглядывал, довольствуясь купленными на углу пирожками. Он делился со мной опытом, как старший товарищ...3
Когда я вошел в редакцию, наша комната была уже в полном сборе. Иван Дроздов горой нависал над грудой рукописей, принесенных к нам в отдел. Николай Пыжов, склонясь над газетой, саркастически морщил круглое курносое лицо и постукивал по столу яростно стиснутым кулаком. Маленький, пружинистый Валентин Ребров разговаривал по телефону с автором, нетерпеливо пританцовывая возле тумбочки, на которой стоял аппарат. Алексей Никитин, выпростав из-под стола журавлиные ноги, смотрел в пространство перед собой, пуская тонкогубым ртом колечки дыма и должно быть придумывая подходящий заголовок для лежавшего перед ним очерка, он был мастер на оригинальные, не затрепанные заголовки. — Братцы, — сказал я, распахнув дверь, — Федя приехал!.. Никто не вздрогнул, даже не пошевелился в ответ на мои слова. Каждый продолжал заниматься своим делом — Дроздов разбирал почту, Ребров беседовал по телефону. — То-то в редакции запахло «Золотым руном», — обронил Никитин и что-то черкнул у себя на столе. — Что нужно этому Язону в нашей Колхиде?.. — Должно быть, привез новый роман, — усмехнулся Пыжов, не отрываясь от газеты. — Про искусственное осеменение овец... — Об овцах уже написано, — возразил Дроздов, качнув головой в сторону шкафа с забракованными рукописями, среди которых был и последний роман Ковальчука о внедрении в одном из целинных совхозов передовых методов животноводства, в том числе искусственного осеменения овец. — А поскольку об овцах уже написано, теперь в самый раз перекинуться на верблюдов... — Или на слонов, — прикрыв трубку ладонью, ввернул Ребров. — Смотришь, и на госпремию потянет... Они еще ничего не знали, потешаясь над Ковальчуком... — Все гораздо хуже, — сказал я и выдал все, что мне было известно. В наступившей тишине долго, настойчиво звонил телефон, но никто из нас не поднимал трубку. — И все-таки мне как-то не верится, — проговорил Никитин задумчиво, выйдя из-за стола и прохаживаясь по комнате взад-вперед. — Заменить Старика... Живого классика... Горьковского питомца... И на кого?.. Как хотите, — он поскреб макушку, — а в голове у меня не укладывается... — Старик неуправляем, — сказал Дроздов. — То есть не то чтобы неуправляем, но с ним хочешь не хочешь, а надо считаться: имя, авторитет, старые заслуги... А Федя Ковальчук... «Партия велела: «Надо!» — комсомол ответил: «Есть!» — М-м-мда-а... — Пыжов старательно и без всякой надобности протирал очки. — Пожалуй, Федя и вправду подходящая кандидатура. Во-первых, полная бездарность. Во-вторых — безупречная репутация: работал в обкоме инструктором... К тому же — фронтовик... Ребров не дал Николаю загнуть третий палец: — Да он всю войну вохровцем был, пленных стерег!.. — А нога?.. — С вышки свалился!.. Взорвав общее молчание, Пыжов грохнул вдруг обоими кулаками по столу, чуть не проломив полированную столешницу: — Ну, скоты!.. — выдохнул он, побагровев. — Ну, подонки!.. Ну... Затем последовали выражения, усвоенные им в родной деревне, потом на флоте, где служил он действительную, потом в литературной, высокоинтеллектуальной среде, придавшей им окончательный блеск... Не знаю, какую часть из них ухватил появившийся в этот момент на пороге Федя Ковальчук.4
Как бы там ни было, ухватил или нет, радостная улыбка не покидала его красного, жаркого, блестевшего от пота лица, пока он каждого из нас прижимал к груди, похлопывал по плечам и спине. При этом он шепнул, ткнувшись в мое ухо мокрыми, вытянутыми трубочкой губами: «Настаивают...» — Федор, да ты никак на похороны приехал? — Пыжов измерил Ковальчука взглядом с головы до ног и затем с ног до головы. — Черный весь... Так ведь никто еще вроде не умер... — Зачем же — на похороны?.. — рассмеялся Ковальчук. — Наоборот!.. — Наоборот?.. Это как это — наоборот?.. — сверкнул разноцветными (один зеленый, другой голубой) глазами Валентин Ребров. Мы стояли посреди комнаты, окружив Ковальчука кольцом. Он поежился. — Вижу, вам все-про-все уже известно... — Улыбку смыло с его лица, оно сделалось озабоченным, с оттенком торжественности. — Так у меня от вас никаких секретов... Я только что оттуда... — Он медленно, никого не пропуская, оглядел нас — одного за другим. — Был разговор... — Он выдержал паузу. — Очень важный разговор... Только раньше я хочу все с вами обсудить... Поскольку, чтоб вы знали, против вашего желания никогда я не пойду... Ведь у меня, сами знаете, никого ближе вас нет... Голос его дрогнул. Карие, в легкой поволоке, глаза его потемнели и увлажнились. Он достал из кармана сложенный квадратиком платок, провел по набрякшим в подглазьях мешочкам. Нам сделалось не по себе. — Что ты, Федор... Мы тебе верим... — Дроздов похлопал своей широченной ладонью Ковальчука между лопаток. И за ним все мы — кто похлопал его по плечу, кто пожал ему локоть или запястье. В дверь к нам уже засматривали авторы, иные порывались зайти... Не в наших правилах было заставлять их дожидаться в приемной или коридоре, Ковальчуку это было известно. — Надо потолковать... — предложил он. — Как вы насчет пельмешек?.. — Он повеселел, намекая на давно нами освоенную пельменную поблизости от редакции. — Тем более, — подмигнул он, — я кое-что с собой прихватил... — Неужто «польску выборову»?.. — полюбопытствовал Пыжов. — Ее, милую... Надо заметить, что в те годы мы предпочитали всему другому «польску выборову» не только из-за крепости (45° против обычных 40°), а и потому, что таким способом выражали солидарность с польским народом, боровшимся за свободу. Мы договорились с Ковальчуком о встрече. Разумеется, на сей раз и пельмени, и «польска выборова» были только предлогом.5
— Так вот, Панове, был разговор, и разговор серьезный, — говорил Ковальчук, разливая «выборову» по бумажным стаканчикам, в целях маскировки окружавших водруженную посреди стола бутылку с «боржоми». Мы ждали, когда нам принесут заказанные, как всегда, двойные порции пельменей — кому со сметаной, кому с томатным соком, кому с бульоном, кому с красным перцем и уксусом. Ковальчук разлил водку, завинтил бутылку крышечкой и спрятал под стол, рядом с еще не початой бутылкой. — Был... был разговор... — повторил он задумчиво. — И что в итоге? — нетерпеливо подтолкнул его Ребров. — А что ж в итоге?.. — Ковальчук смотрел прямо перед собой, как бы в открывшуюся ему одному щель в пространстве. — В итоге было сказано: готовьтесь, товарищ Ковальчук, принимать журнал... — А как же Старик?.. — спросил кто-то. — На пенсию. — В музей, значит... — Было слышно, как Пыжов скрипнул зубами. Принесли тарелки с пельменями, горячими, с аппетитно курящимся парком, но никто к ним не притронулся. — И что ты им ответил?.. Ковальчук усмехнулся, прищурился: — А что я мог ответить?.. Ответил, что у меня другие планы, творческие, имеются и ещё кое-какие задумки... — Так ты и сказал?.. — Так и сказал. Никуда не хочу идти, и не невольте!.. И потом... Журнал по всей стране известен, во главе — знаменитый писатель... А я?.. Кто я такой, сравните сами?.. — Он почти, слово в слово повторил то, о чем говорилось в редакции до его прихода. — Так что, прав я был, когда так сказал?.. — Ожившие, заблестевшие глаза Ковальчука пробежали по нашим лицам. — Прав или нет?.. — Федя, — смущенно подтвердил Пыжов, — ты был прав!.. И если по совести, так признаюсь: раньше я тебя недооценивал!.. Дай я тебя поцелую!.. И давайте выпьем за Федю!.. Мы соединили над серединой стола наши бумажные стаканчики, выпили и закусили пельменями. Лица у всех были размягченные, растроганные. Только у Адриана, ответсекретаря нашей редакции, заметил я, в отличие от остальных глаза смотрели холодно, подозрительно. — А дальше?.. — спросил он. — Что было дальше?.. Ковальчук подцепил вилкой плавающий в сметане пельмень, поднял, подержал на уровне кончика носа и осторожно, как если бы он был еще чрезмерно горячим, положил в рот. — Что дальше?.. Дальше мне говорят: «Вы, говорят, знаете, где находитесь?.. Вы, говорят, знаете, для чего вас сюда пригласили?..» Ковальчук выловил из тарелки еще один пельмень и положил в рот. — Ничего не понимаю!.. — обалдело уставился на Ковальчука Ребров. — Так что же это выходит... Все смотрели на Ковальчука, ожидая, что он вот-вот рассмеется и скажет что-то такое, отчего и все мы посмеемся над нелепым испугом Реброва. Но Ковальчук, не меняя серьезного выражения лица, повторил: — Да, выходит... — Выходит, что ты... — Выходит, что я... Лицо у него стало строгим, взгляд потяжелел. Он запустил руку под стол, нашарил еще не початую бутылку «выборовой», там же, под столом, свинтил пробку и наполнил стаканчики. — Будем! — сказал он. Его никто не поддержал, мы еще не пришли в себя после его слов. — Ну, Федор, ты даешь... — только и пробормотал Ребров. Стаканчик в руке Ковальчука одиноко повис в воздухе. Переждав секунду-другую, Ковальчук поднес его к собравшимся гармошкой губам, не спеша, мелкими глоточками выпил водку и закусил пельменем. Челюсти его при этом двигались равномерно и с такой силой, как если бы он пережевывал гвозди. — Ничего не поделаешь, — произнес он, дожевав и вытерев губы бумажной салфеткой. — Придется идти к вам... Со всеми, как говорят, последствиями... — То есть?.. — нахмурился Дроздов. — Что ты хочешь этим сказать?.. — Гаечки придется закручивать потуже, вот что... А иначе для чего же им Ковальчук понадобился?.. Для того самого!.. Взгляд его сделался отчужденным, суровым, кожа на взбугрившихся скулах натянулась, нижняя челюсть отвисла и выдвинулась вперед. — Так что придется менять курс... Возможно, кое с кем вообще надо будет распрощаться... (Мне показалось, при этом он покосился в мою сторону). Культ, Сталин, репрессии, ГУЛАГ — об этом пора забыть... Хватит мазать дегтем наше прошлое... — Он позвякал ножом о край тарелки. — Второй «Новый мир» нам не нужен!.. — Кому это — «нам»?.. — спросил я, пьянея не столько от выпитой водки, сколько от злости и отчаяния. — Народу, — сказал Ковальчук.6
Вокруг шумела пельменная — звякали ножи, звенела посуда, кто-то, срываясь на крик, требовал у официантки жалобную книгу, кто-то, воровато озираясь, распечатывал бутылку вина, купленную в продмаге на троих... Только за нашим столом было тихо. Мы старались не смотреть на Ковальчука, гонявшего перед собой хлебные шарики. — Так пока еще вопрос окончательно не решен? — спросил Адриан, он был дотошней нас всех, вместе взятых. — Вопрос решен, — сказал Ковальчук наставительно, как человек, знающий во всех тонкостях работу партийного аппарата. — Бюро, утверждение — это формальность... — Учти, Федор... Я слышал, у тебя там роскошная квартира, — заметил Дроздов, — а мы здесь все мыкаемся по старым халупам... — Говорят, не боись, для тебя выделим четырехкомнатную в самом центре... — Ковальчук приосанился, оглядел нас всех сверху вниз. — Партия заботится о людях, которые ей нужны. Он не произнес, а с важностью изрек последние слова. — А пошел бы ты, Федя в жопу!.. — вдруг сказал Пыжов. До того Николай, единственный из нас, с аппетитом уплетал пельмени, прихлебывая запашистый, с лавровым листом, бульон, то присаливая, то припорашивая его красным перцем. Казалось, ему требуется обрести новый запас энергии, чтобы прийти к какому-то решению... Все мы уставились на него — кто в недоумении, кто почти что с испугом. У Ковальчука брови скакнули вверх, глаза остекленели. — Это как понимать?.. — спросил он, часто моргая. — А вот как... — Николай положил в опустевшую тарелку ложку, прокашлялся и поправил очки, как делал это всегда, собираясь говорить долго и обстоятельно. — Ты, Федя, не какой-нибудь, знаешь ли, сноб или буржуазный эстет. Ты черпаешь свои темы прямо из жизни, взрыхляешь никем не освоенные пласты. Возьми, к примеру, того же белоэмигранта Набокова, о котором столько шума на Западе. Прочел я его книжицу, парижское издание, дали знакомые на вечерок... Ну и что?.. Эту его Лолиту хоть осеменяй, хоть не осеменяй — какой толк?.. Не литература, а сплошное идейное убожество, вот что это такое. Другое дело — осеменение овец, притом искусственное. Тут тебе разом — и наука, и практика, и борьба за прогресс в сельском хозяйстве... Я тебе, Федя, льстить не собираюсь, ты пока еще не Шекспир и даже не Бальзак, но во всей мировой литературе ничего подобного не было!.. — Ну уж!.. — Ковальчук недоверчиво вскинул брови. — Так-то уж и не было!.. — Николай прав!.. — подтвердил Ребров, загораясь. — Не было!.. — И ты, Федор, хочешь предать себя, свой талант?.. — горестно вздохнул Пыжов. Ковальчук молчал. — А что, это мысль, — заговорил Алексей Никитин. Он похлопал себя по карманам, вытянул сигарету и, не закуривая, сунул ее в рот. — Кто писал о животных?.. На Западе — Мелвилл, Джек Лондон, Сетон-Томпсон... У нас — Толстой, Чехов... Писали про собак, про лошадей, про китов... А кто, назовите, писал про овец?.. Что-то не припомню... — Дело не только в этом, — произнес Дроздов, — глубокомысленно потирая лоб, как бы сам поражаясь собственной догадке, — ведь сейчас, когда в Америке трубят о сексуальной революции, Ковальчук бросает ей вызов своим романом!.. — Вот именно, — подхватил Адриан с не свойственным ему энтузиазмом. — И это делает роман особенно актуальным и злободневным... — Почему же вы не хотите меня печатать?.. — подозрительно спросил Ковальчук. — Тебя?.. Не хотим?.. — округлил глаза Пыжов. — Езжай к себе в Семиреченск и начинай новый роман, а этот, будь спок, пойдет в ближайшем номере!.. — Хоп!.. Мы в последний раз наполнили наши бумажные стаканчики и выпили не морщась.7
Звезды, сиявшие в бархатно-черном небе, были такими огромными, что казалось странным, почему они не срываются вниз и не падают на землю, как перезревшие яблоки. Мы сидели в маленьком открытом кафе, прозванном нами «старт-площадкой», сюда мы частенько заглядывали в день зарплаты или выдачи гонорара. Воздух вибрировал от звона цикад. На столике стояла бокастая, оплетенная сеткой бутылка «гамзы», легкого сухого вина, излюбленного болгарскими крестьянами, по вечерам, после работы, пропускающими стаканчик-другой в садике перед своим домом, за грубо сколоченным, врытым в землю столом. В тот вечер мы представлялись себе такими вот жилистыми, до ломоты в костях потрудившимися в поле крестьянами — после того, как отбили атаку на журнал и проводили Ковальчука восвояси. Мы обещали ему опубликовать роман (сокращенный вариант, с чем он согласился), мало того — мы представили в издательство положительные отзывы о романе, при этом не испытывая особых судорог совести — в мутном потоке макулатуры, выпускаемой издательствами, будет одной каплей больше или меньше — что с того?.. Зато мы сможем по-прежнему время от времени печатать Мандельштама, Платонова, Домбровского... — И пускай все наши самые безнадежные дела кончаются, как это!.. — провозгласил Пыжов одну из ритуальных фраз тех лет. Ее, впрочем, доводилось нам произносить крайне редко... Ах, как хорошо, полновесно звякнули, сойдясь, наши стаканы своими толстыми гранеными стенками!.. — А забавно, — рассмеялся Ребров, — как он объяснил свое решение там !.. — он мотнул головой куда-то вбок и вверх, в сторону тополей, окружавших нашу «стартплощадку» и упиравшихся вершинами в наполненное звездами небо. — Забавно другое, — сказал Дроздов. — «Новый мир» разогнали, «Байкал» закрыли, а мы существуем... — Русская интеллигенция привыкла больше к поражениям, чем к победам, — заметил Никитин, любивший изъясняться афоризмами. — В кои-то веки ей удавалось выигрывать... Мы заговорили, как обычно, о судьбах русской интеллигенции, но Ребров перебил завязавшийся было разговор: — А ловко, братцы, мы его разыграли!.. — расхохотался он, да так, что слезы выступили на его разноцветных глазах. И за ним расхохоталась мы все, вспоминая, как дружно увенчивали Ковальчука лавровыми венками. Только на лице Адриана мерцала тусклая, натужная улыбка. — Еще не известно, кто кого разыграл, — проговорил он, дождавшись, когдасмех наш стал выдыхаться. — Кто кого?.. Странный вопрос... — пожал костистыми плечами Никитин. — Ты, Адриан, любишь загибать... — досадливо поморщился Пыжов. — Ничуть, — с тихим упорством возразил Адриан. — Подумайте сами, откуда нам стало известно, что Федю вызвали в ЦК, направляют к нам главным?.. Все повернули головы в мою сторону. Что я мог сказать?.. Наверное, лицо у меня выглядело донельзя растерянным и жалким. — Выходит, не мы его, а он нас обвел вокруг пальца?.. — сокрушенно произнес Дроздов. — Так ведь нет никаких доказательств и того, о чем говорит Адриан, — сочувственно глянув на меня, сказал Ребров. — Между прочим, Ковальчук — прекрасная кандидатура, — заметил Никитин. — И попомните мое слово — он еще вернется... — Алексей рассмеялся горьким, сухим смешком. — А ну его к дьяволу! — тряхнул головой Пыжов. — К черту, ко всем чертям!.. — Он ударил кулаком по столу. — Пока что мы здесь, а Федя в Семиреченске! И нечего травить душу!.. Дроздов разлил по стаканам остатки «гамзы», мы выпили. Блаженная прохлада, сменив дневной изнуряющий зной, опустилась на город. В арыке играла вода, шелестела о камни, выстилавшие русло. С окрестных улиц доносились молодые, беспечные голоса, заливчатый смех, и звезды над нашей «стартплощадкой», казалось, горели все ярче. Что говорить, нам было хорошо в те минуты, но в черных прогалах, зиявших между стволами тополей, мне время от времени чудилась как бы вылепленная из мрака и тьмы фигура Ковальчука. Вот-вот, казалось мне, он выйдет, чуть прихрамывая, поигрывая тростью, и скажет с улыбкой: «Вы меня ждали?.. А вот и я!..»СТРЕЛА МАХАМБЕТА
Рабочий день в редакции уже заканчивался, когда Иван Петрович, наш Главный, наш Старик, наш Живой Классик, как мы его называли, пригласил всех к себе в кабинет. Он сидел за своим столом, насупленный, маленький, седенький, под портретом Горького, когда-то благословившего первый его роман. Грозные морские валы кипели у Горького за спиной, Буревестник реял над головой, едва не цепляя крылом широкополую шляпу. — Должен сообщить вам, господа, пренеприятнейшее известие, — когда мы расселись, произнес Иван Петрович без малейшего намека на улыбку, опустив голову и упершись взглядом в усыпанную пеплом крышку стола. — Пятый номер идет под нож... Весь тираж... Все двадцать тысяч... — Под нож?.. — Двадцать тысяч?.. — Вот не было печали, так подай!.. — Эт-то что-то новенькое... Мы переглядывались, веря и не веря своим ушам. — Да, — хрипло проговорил Главный и щелкнул зажигалкой, прикуривая сигарету, — под нож... Сейчас Адриан Викторович нам обо всем доложит... Слушаем вас, Адриан. — Пламя в его руке прыгало, сигарета не хотела зажигаться. — Я только что оттуда, — сказал Адриан, ответсекретарь нашей редакции, на мгновение вскинув заледеневшие голубые глаза к потолку. — Там получили сигнальный экземпляр, учуяли крамолу — и началось... Кто разрешил, кто пропустил, с какой целью?.. Всех уволить! Разогнать всю редакцию!.. «Вам на «Би-би-си» работать, на «Голосе Америки», а не в советском журнале!..» — Так прямо и сказали?.. — Так и сказали... В ЛИТО при мне звонили, главному цензору... Велели подавать заявление — тому, кто номер подписал, проявил политическую слепоту... — Да в чем все-таки дело-то?.. — Как это — в чем?.. — пожал Адриан плечами. — Все то же самое — неуправляемый подтекст... На сей раз — «Стрела Махамбета»... — Ах, вот оно что... — рассмеялся Валентин Ребров, заведующий отделом поэзии. — Докумекали-таки... — Он с торжествующим видом оглядел всех нас. Лицо его светилось, в разноцветных глазах — один зеленый, другой голубой — метались веселые бесовские огоньки. — Они-то докумекали, — кивнул Адриан. — Теперь нам предстоит кумекать — что делать, как быть?.. На кабинет опустилась погребальная тишина. Зазвонил телефон, один из трех, стоявших у Старика на столе, красный, «вертушка». Иван Петрович, не поворачивая головы, взялся за трубку. — Да, в курсе, в курсе, — буркнул он сердито. — Да, сидим, думаем... — И кинул трубку на рычажок. — Это оттуда... — объяснил он, сумрачно сдвинув лохматые сивые брови. Но мы и без объяснений знали — откуда... И, правду говоря, заранее были готовы ко многому... Недавно к нам приезжал известный в ту пору московский поэт. Горы... Степи... Горячее, слепяще-синее небо... Домбра... Кумыс... Бешбармак... На прощание он написал у себя в гостинице стихи о легендарном батыре, поэте и воине, который погибает, сражаясь за свободу, но стрела, пущенная из его лука, летит и летит — сквозь пространство и время... Поэт пришел к нам в редакцию, принес несколько свеженаписанных стихотворений, в том числе и о батыре Махамбете, а в сейфе у Старика отыскалась бутылочка отличного дагестанского коньяка, и мы выпили — за поэта, за его стихи, за литературу, которая несмотря ни на что существует и умеет сказать правду, понятную другу-читателю... Выпили мы и за «Стрелу Махамбета», тут же коллективно придумав стихотворению это название и клятвенно пообещав поставить его в ближайший номер... — Так что станем делать?.. — нетерпеливо спросил Главный, пробарабанив по столу «Турецкий марш» Моцарта, как это с ним случалось в минуты особого волнения. — А ничего... — прервал томительное молчание глуховатый голос Реброва. — Ничего не надо делать... — Что же, пускай разгоняют журнал? — Все равно когда-нибудь этим кончится... — Может быть, и не «когда-нибудь», а именно теперь, — сказал Адриан. — Больно уж повод удобный. Стрела летит, а в кого она метит?.. — В кого же?.. — То-то и есть — «в кого»... Думай, как хочешь... Это и называется «неуправляемый подтекст»... Вероятно, не я один вспомнил в тот момент о «Новом мире», о Твардовском, изгнанном из своего журнала, о том, что теперь, после чешских событий, перетряхивают все редакции, наступает и наш черед... — Какой же ты предлагаешь выход? — спросил Адриана Пыжов, наш редакционный критик. — Говори, не темни... — Плечистый крепыш, круглоголовый, плотно, по-крестьянски сложенный, он не терпел пустых разговоров. — Давай, Адриан, выкладывай, не тяни, — поддержали его Иван Дроздов (проза) и Никитин (публицистика). Все были уверены, что у Адриана, как обычно, уже выработан какой-то спасительный план, хотя он не торопится его раскрыть. — Пожалуйста, Адриан, — сказал Иван Петрович. — Мы слушаем... Адриан откашлялся, но не произнес ни слова. — Так что же вы?.. — требовательным и вместе с тем заискивающим голосом проговорила Екатерина Владимировна, зам. главного, единственная женщина в нашей редакции. — Ведь вы наверняка что-то наметили... — У нее было немолодое, но все еще красивое лицо, черные волосы, густые брови, горячие карие глаза. Когда нашего Старика вызывали «на ковер», она шла вместо него, смущая наших «опекунов» — кого до дерзости прямым взглядом, кого лучезарной улыбкой. Она и сейчас улыбалась Адриану, но улыбка у нее получалась напряженной, натужной.. — Хорошо, я скажу, — выдержав долгую паузу, произнес Адриан, как бы преодолевая себя. — Все, что мы можем, это произвести выдерку. — Выдерку?.. — Что это значит?.. — Это значит, — ровным, тихим голосом, как хирург, говорящий о предстоящей операции и не желающий вспугнуть пациента, объяснил Адриан, — это значит, что мы должны выдрать страницы со «Стрелой Махамбета» и вклеить вместо них другие. — Что?.. Выдрать?.. Из двадцати тысяч экземпляров?.. — ахнул кто-то обескуражено. — И всего за один день. — Тон у Адриана был неумолимый, безжалостный. — Мы должны только выдрать, вклейку сделают типографские. — Может быть, существует еще какой-нибудь выход?.. — Другого выхода нет. Первым вскочил со своего места Ребров: — Ну, нет! Пускай они сами выдирают, если так им хочется!.. Без нас!.. — «Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор...» — пробормотал я. — В самом деле, как-то странно выходит... — усмехнулся Пыжов, достав из кармана платок и протирая снятые с курносого носа очки. — Выходит, мы сами должны... Я сам должен... Своими руками... Взять и уничтожить великолепные, честные, гражданские стихи... Уничтожить... То есть стать палачом... — Это в принципе невозможно, — сказал Алексей Никитин, закуривая, чего мы никогда не делали в редакторском кабинете. — Давайте поищем другой вариант. — Он затянулся и, будучи самым высоким в редакции, выпустил поверх голов сидящих тонкую струю дыма из своего маленького, сухого, аристократического рта. Все недовольно загудели, вскочили, задвигали стульями. — Другого выхода я не вижу, — тем же ровным, тихим голосом произнес Адриан. — Завтра к восьми утра всем собраться в типографии. Редакция будет закрыта... Вот как!.. Вот, значит, как!.. Ну, нет! Нет и нет!.. — Мы не рабы!.. — сказал Ребров, когда мы вышли из редакции. — Рабы не мы!.. — отозвался я. Помимо прочего, нас объединяло еще и то, что мы были самыми молодыми в редакции.
* * *
На следующий день, однако, все мы встретились в типографии. Я решил, что как-то неловко отделяться от остальных, другие, думаю, явились по той же причине. Кроме так называемого «творческого состава», заседавшего накануне у Главного, здесь были наш техред Володя Звонарев, художник Наташа Румянцева и корректор Лиля Марченко, то есть редакция собралась в полном составе, не считая нашего Старика: не хватало, чтобы и он сюда приехал, на радость и потеху нашим исконным врагам... К восьми утра, как было назначено, сошлись мы у входа в типографию, под высоким, серебрящимся в еще прохладных солнечных лучах тополем. Звонарев, похожий то ли на битника, то ли на анархиста-бомбиста, потряхивая мятежной, свисавшей чуть не до кончика носа челкой, каждому, кто подходил, многозначительно протягивал руку и возглашал, частя и не разделяя слова: — Даздравствуетсвободасловапечатимитинговисобраний! Даздравствуетсвободасловапечатимитинговисобраний! — Уймись, Володька... — советовали ему. — А я что?.. Я по конституции... — невинно таращил круглые глаза Звонарев. Ровно в восемь пришел Адриан и повел нас в типографию. Мне всегда нравилось бывать здесь, нравилось вдыхать маслянистый, слабо вибрирующий воздух, пропитанный запахом краски и перегретого металла, нравилось слышать ритмичное, басистое рокотание печатных станков, отрывистое полязгивание линотипов, машинное гудение, перестук, бумажный шелест. Что-то волшебное, почти мистическое виделось мне в том, как неосязаемая, бестелесная, нематериальная мысль превращалась здесь в буквы, строки, страницы, обретала плоть... Мы пришли в помещение, примыкавшее к брошюровочному цеху. Оно было длинным и узким, посредине тянулся обшитый жестью стол, на нем высились разложенные стопками экземпляры нашего журнала. Остановившись перед одной из стопок, Адриан взял номер, лежавший сверху, развернул на нужной странице, соединил два листа, так что «Стрела Махамбета» и прочие стихи, образующие подборку, оказались внутри, зажал двумя пальцами верхний угол и рванул вниз. Мне почудилось, из журнального корешка, из бахромки, оставшейся на месте выдранных страниц, вот-вот брызнет кровь... Однако ничего такого не случилось. Адриан провел по бахромке пальцем, поморщился, взял другой номер и повторил операцию. На сей раз корешок оказался гладким, Адриан был доволен. — Вот как это делается, — сказал он. Мы разместились вдоль стола, каждый перед своей стопкой. Они, эти стопки, росли на глазах. Работницы подвозили на тележках все новые и новые пачки, перетянутые шпагатом, готовые к отправке в киоски «Союзпечати»... Лица у всех были хмурые, озабоченные: мало того, что тираж возвращался со склада в типографию, им предстояло вклеить в каждый экземпляр новые страницы, эту работу нам не могли доверить. — Ну, что же, — нарочито бодрым голосом проговорила Екатерина Владимировна, — давайте спасать журнал... — Ее лицо порозовело, на щеках вспыхнули пунцовые пятна. Ни на кого не глядя, она потянулась к ближайшей стопке... — Ничего не поделаешь... Будем спасать... — вздохнул Пыжов и поскреб макушку, покрытую светлым пушком. — Кстати, — заметил как бы между прочим Никитин, ни к кому в отдельности не обращаясь, — вчера, придя домой, я перечитал эту самую «Стрелу» и она не показалась мне таким уж шедевром... — Он осторожно, двумя пальцами, словно боясь обжечься, приподнял номер, лежавший поверх пачки, поболтал им в воздухе и опустил на стол. — Алексей прав, — подтвердил Дроздов угрюмо. — Пришел, увидел, победил... А кто, спрашивается, обязан отвечать?.. В гробу я видал таких пижонов!.. — Ну, нет, я с вами не согласна, — возразила Екатерина Владимировна. — Это прекрасный поэт... — Но мы-то здесь причем?.. — Дроздов первым вырвал и бросил на пол злополучные страницы. «Чистый» экземпляр он положил перед собой, образовав параллельную стопку, и она стала быстро нарастать. Я взял из своей пачки журнал, полистал, раскрыл, притворился, будто читаю... Мне вспомнилось, как мы пили за «Стрелу Махамбета», что говорили при этом... — А вы что же?.. — обернулась ко мне Лиля, наша редакционная красавица, она расположилась рядом со мной. — Смотрите, все работают... Действительно, сухой треск от вырываемых страниц уже повис над столом, отдаленно похожий на суматошное птичье щебетание, и белые листы все гуще застилали пол, как стаи чаек, накрывающих морскую отмель. Мы с Ребровым переглянулись, он тоже стоял, уткнувшись в журнал, приняв независимый вид. «Только без нас...» — Что же вы? — повторила Лиля. Она и вправду была красива и, приходя на работу, всегда одевалась, как на праздник. Она и сейчас была ярко одета, в сарафан с разбросанными по черному полю красными маками, ноготки на ее розовых пальчиках, с ловкостью выдиравших страницу за страницей, были тоже покрыты ярко-красным лаком. — Так что же вы?.. — Да противно... — вырвалось у меня. Лиля отерла платочком капельки пота со лба и прищурилась, прострелила меня презрительным взглядом: — Будет вам корчить из себя святошу!.. А другим не противно?.. Я посмотрел на Валентина, он — на меня, хотя до него вряд ли донеслись слова, которые Лиля не столько проговорила, сколько процедила сквозь зубы...* * *
Мы работали без перерыва. Мы отправили Наташу Румянцеву и Володю Звонарева в буфет, и они принесли оттуда полное блюдо пирожков с ливером и повидлом и чуть ли не дюжину бутылок минералки. Мы глотали пирожки не жуя и запивали водой из бумажных стаканчиков. Двадцать тысяч экземпляров!.. Стопки журналов, уже подвергшихся экзекуции, увеличивались перед каждым из нас с нарастающей быстротой. Груды крамольных страниц взбухали под нашими ногами. Движения мои постепенно приобрели механичность, четкость. Вначале мне никак не удавалось вырвать страницу одним рывком, она то оставляла на корешке зубчатые лохмотья, то рвалась наискосок. Но мало-помалу я натренировался: рывок, понял я, должен быть ни слишком сильным, ни слишком слабым. И пальцы, зажимавшие страницу в правом верхнем углу, следовало класть не у самого края, а отодвигать вглубь на полтора־два сантиметра, чтобы сохранить лист в целости, не оторвать нечаянно лоскуток или клочок. Я обратил внимание и на то, что кое-кто из нас перед рывком прикладывает к корешку металлическую полоску наподобие линейки, отлитую из гарта, это упрощало и ускоряло процесс. Я сходил в линотипный цех, отыскал в отходах полоску нужного размера и прихватил такую же для Лили. Типографские, грузя готовые номера на тележки, чтобы везти в брошюровочный цех для вклейки, наблюдали за нашим энтузиазмом с уважением и даже, сказал бы я, некоторой опаской. Не знаю, в какой момент, но нами овладел странный азарт. Мы спешили. Мы не хотели уступать друг другу. Нас подхлестывала боязнь отстать. Нам было некогда смотреть по сторонам, мы только искоса бросали ревнивые взгляды на стопки соседей. Тот, кто вырывался вперед, обогнав остальных, выглядел победителем, ему завидовали... При этом у каждого была своя манера, свой стиль. Никитин работал виртуозно, занося над страницей руку широким, плавным, артистическим жестом. Пыжов действовал с хитроватой ухмылкой, словно стараясь кого-то перелукавить, переиграть. Екатерина Владимировна уверенно, по-хозяйски брала из пачки лежавший сверху экземпляр и затем аккуратно сметала на пол вырванные листки. Дроздов, продолжая безостановочно работать, настороженно следил за кипами громоздящихся на столе журналов и особенно — за Адрианом, который трудился, не поднимая головы, не разгибаясь, как машина, не способная отключиться, пока не кончится завод... И был миг, когда я увидел нас всех вдруг как бы со стороны... Увидел наши красные, потные от напряжения лица, увидел руки, с яростным остервенением рвавшие, мявшие, комкавшие журнальные страницы, увидел острый, жестокий, лихорадочный блеск в глазах...* * *
Когда мы вышли из типографии, было уже около десяти, улицы обезлюдели, в пустом, беззвездном небе висела яркая полная луна. Женщины торопились домой, мы проводили их до троллейбуса и остановились возле призывно светившегося киоска. Водка была теплой, сыр поверх зачерствелого ломтика хлеба походил на литую подошву. — А славно мы постарались, помогли родной партии... — сказал Пыжов, держа в руке граненый стакан с мерцающими на стенках лунными искрами. — Чтоб они сдохли! — провозгласил кто-то традиционный в те годы в нашей компании тост. Стаканы звякнули, сойдясь в дружный кружок. Мы выпили. — Ай, хорошо!.. — с наслаждением проговорил Никитин, занюхивая водку сырной корочкой. Мы взяли еще по сто грамм, потом еще и еще... — А кто помнит, — сказал Звонарев, улыбаясь, как обычно, своей невинно-дурашливой улыбкой, — немцы — они как... Они тоже драли книги или на кострах жгли?.. Благостное, разнеженное выпитым настроение, охватившее было нас всех, пропало, улетучилось. — А хочешь, Володя, — произнес Никитин (остальные молчали) и взял Звонарева за воротник, — хочешь, я за такие слова тебе сейчас рыло начищу?.. — Голос его звучал вкрадчиво грозно. — А я что?.. — сказал Звонарев. — Я пошутил... — То-то... — Никитин расцепил пальцы. — Мы спасали журнал, понял?.. — Мы не только журнал, мы и нашего Старика спасали, он ведь на волоске был, — сказал Адриан. — Я только всего не рассказывал... — Он поджал губы, давая понять, что мог бы, но не вправе рассказать нам все, что ему известно. — Ну, будем, — сказал Пыжов и поднял свой стакан. — И чтоб они сдохли!.. Каждый из нас повторил эту фразу, как заклятие, перед тем, как — уже напоследок — выпить еще раз. Мы чувствовали себя почти героями. Я отправился проводить Реброва. Мы все пили на пустой желудок, но Валентин опьянел быстрее всех. Пока мы добирались до городской окраины, на которой он жил, Ребров молчал и казался сонным, но когда мы вышли из автобуса (кстати, последнего, мы долго ждали его, прежде чем сесть), он вдруг очнулся, остановился возле старого, росшего над арыком карагача, обхватил толстый, корявый ствол, прижался к нему лбом, грудью. — Господи, какие же мы подонки!.. — простонал он. — Какие подонки !.. Луна светила во всю полуночную силу, вода в арыке журчала, блестела холодным целлофановым блеском, в застывшем воздухе сладко пахло цветущей акацией. — А что мы могли еще сделать?.. — сказал я, вспомнив Адриана. — И ты туда же... — Валентин безнадежно махнул в мою сторону рукой. — Самое гнусное — это когда подонки не чувствуют своего подонства! Все виноваты — обстоятельства, черт, дьявол, только не мы!.. Это Россия!.. — Предатели... — бормотал он, пока мы, вихляя из стороны в сторону, брели по обочине дороги. — Все предают всех... Все предают всех... Я еле-еле дотащил его до дома.* * *
В заключение этой истории скажу, что акция наша ни к чему не привела, да и не могла привести. Старика нашего вскоре сняли, редакцию разогнали. Что же до «Стрелы Махамбета», то она до сих пор сидит у меня в груди. Впрочем, только ли у меня?..ДЖУЛЬЕТТА
— Здравствуйте, Алик... — Я не Алик, — буркнул Теплицкий, бросил трубку на рычажок и снова упал головой в подушку, благо тумбочка с телефоном стояла у самого изголовья. Через минуту или две звонок повторился — долгий, упорный, почти требовательный. — Это Алик?.. — Нет, — сказал Теплицкий сердито и по слогам произнес: — Я не — А—лик... Вам ясно? — А кто же вы?.. — Я Миша, — прорычал он в трубку первое пришедшее на ум имя. Не совсем, впрочем, первое: Михайлович — таким было его отчество. Эдуард Михайлович Теплицкий. Хотя материалы в газете он подписывал короче: «Эд. Теплицкий». Он вновь брякнул трубкой о рычажок и натянул одеяло на самую макушку. Весь день он мотался по стройплощадкам гигантского, возводимого в степи комбината, и завтра ему предстоял такой же хлопотный день. — Миша, а где же Алик?.. — Я не знаю никакого Алика. — Но ведь он жил в этом номере?.. — Может быть. Но сейчас тут живу я. И я хочу спать... — Извините, что помешала... Он почему-то помедлил, задержал трубку возле уха. Голос, пробившийся к нему сквозь мембрану, звучал обиженно. А ему вдруг представилось, что девичий голосок этот, мелодичный и нежный, чем-то похож на подснежник с повисшей на ниточнотонком стебельке головкой, такие попадались иногда между кучами строительного мусора и железного лома, на обочинах пробитых бульдозером дорог... — А вы?.. — спросил он. — Вы сами-то почему не спите?.. — А я работаю. — Работаете?.. — Да, я дежурю... В ночную смену... На телефонной станции... — Вот как... Он не знал, что сказать. Все понятно — телефонистка, по ночам скучно, звонков мало, почти что нет, отчего же не позвонить, не развлечься... У гостиницы, видел он, вечерами вьются стайками зазывающе-ярко разодетые девицы, громко хохочущие, с манящими, дерзкими взглядами... — А вас как зовут?.. Он не нашелся, о чем бы спросить ее еще, а просто взять и оборвать разговор было слишком грубо. — Как зовут?.. — Она ответила не сразу. — Джульетта... — Как-как?.. — Джульетта. — То есть — Юлия?.. Юля?.. Если по-нашему... — Нет, — сказала она. — Меня зовут Джульетта. — Джульетта?.. — С него смыло сон. Джульетта... — Но если вы — Джульетта, у вас должен быть свой Ромео?.. — проговорил он, удивляясь собственной бездарности в потугах поддержать разговор. — Никакого Ромео у меня нет. Она произнесла это резко, отрывисто, но, показалось ему, при этом вздохнула, он уловил в трубке, плотно прижатой к уху, подавленный вздох. — Но как же... — сказал он. — Как же... Джульетт без Ромео не бывает... — Он шутил, но что-то щемящее почудилось ему в этом вздохе. — Значит, бывает, — уже спокойно и даже насмешливо проговорила она. — Спокойной ночи. В трубке щелкнуло. Несколько минут назад как бы ожившая, теперь она вновь умерла... Теплицкий не сразу разжал руку, не сразу вернул трубку на место, но и потом, засыпая, он чувствовал, что его ладонь, его пальцы, которыми он обхватывал трубку, хранят, ощущают ее форму, ее тепло... С утра, перекусив, чем попало, в гостиничном буфете (гостиница, куда его поселили, была комбинатовской, ведомственной, следовательно — лучшей в городе, но в буфете ничего, кроме сваренных вкрутую яиц и бутербродов с селедкой, не было), Теплицкий с головой ушел в дела, связанные с редакционным заданием, по которому и приехал на стройку. Прокуренные прорабские в наспех сколоченных вагончиках сменялись кабинетами с неприязненно встречавшим его начальством, разговоры с рабочими, заглушаемые грохотом бетономешалок, — минутной передышкой где-нибудь на дне котлована, по краям которого медлительными, неуклюжими жуками ползли, выбираясь на поверхность, перегруженные самосвалы... Но все время где-то в душе у Теплицкого, в дальнем, отгороженном от всего прочего уголочке, мерцало воспоминание о ночном разговоре, таком нелепом, нечаянном, даже как будто не существовавшем... Вечером, возвращаясь в гостиницу, он поймал себя на том, что внимательно вглядывается в лица осаждавших входную дверь молоденьких девчонок, стремившихся, миновав начальственно-сурового вахтера, пробраться внутрь, в маленький гостиничный бар или ресторан. Он пытался обнаружить между ними Джульетту... Хотя был уверен: ее здесь не было... Теплицкий был среднего роста, коренаст, спортивного сложения (в юности он занимался боксом), с мягкими, лучистыми голубыми глазами. Женщины к нему так и льнули. Вот и теперь одна из топтавшихся перед входом, черненькая, в озорном красном сарафанчике, приподнятом выше соблазнительно-круглых коленок, преградила ему дорогу, словно невзначай коснувшись грудью и позволив скользнуть взглядом за корсаж, в глубокую ложбинку между двумя налитыми бугорками. — Дяденька, возьми меня с собой... Теплицкий отстранился и прошел мимо. — Ты что, не видишь, что он импотент?.. — раздалось у него за спиной. Смех, взорвавшийся позади, накрыл его с головой, как густая пена. Он не был ни импотентом, ни анахоретом. Смех отрезвил его. Моясь под душем, смывая с тела наросший за день слой грязи и пыли, местами превратившихся в плотную корку, он представлял себе черненькую, ее коленки, пухлые грудки с проснувшимися сосочками... Стоило привести ее в бар, заказать пару коктейлей, а потом подняться сюда, в номер... Была она там или нет — какое это имеет значение?. Джульетта... Одна из Джульетт, искательниц приключений... А может быть — не только приключений... Чего-то посущественней... Иначе — с чего бы это звонить по ночам, и раз, и два, и три, в номер к незнакомому, проживающему в гостинице мужчине, заигрывать, будто бы разыскивая какого-то Алика... Да еще и придумывать себе имя «покрасивше» — Джульетта... (Он забыл в тот момент, что и сам, называясь, придумал себе имя...). Интересно, сколько такая Джульетта берет за... сеанс?.. И — какая она: светленькая, темненькая, рыженькая?.. Темпераментная — или так, явится, добросовестно отработает свое и, уходя, пересчитает деньги, небольшой приварок к своей мизерной зарплате... Так он говорил себе — недолго, впрочем: едва он успел обтереться и накинуть чистую, хотя и слегка помятую в чемодане рубашку, как в дверь постучали, в номер ввалилась бригада работяг с газобетонного, снабжавшего строительными плитами все участки, но с перебоями, Теплицкому хотелось разобраться в их причинах — и не со слов начальства, а со слов ничего не скрывающих рабочих главного (плитового) цеха, и когда они ушли, он с удовольствием перелистал свой разбухший от новых сведений блокнот, выправляя и дописывая в спешке разговора кое-как намеченные слова. Прослушав последние известия по радио и пожевав горбушку плохо пропеченного хлеба с кусочком глиноподобного сыра («Об этом тоже надо бы написать!..»), он разделся и лег, напоследок, прежде чем сомкнуть веки, подумав, что надо позвонить жене, сыну, сегодня у него не хватило времени забежать на переговорный за талончиком, но завтра... Завтра непременно... О том, что сделает и скажет он завтра, Теплицкий додумывал уже во сне. — Это Миша?.. Он тряхнул головой, отрываясь от подушки, отгоняя сон. — Джульетта?.. — Да, я... Я вас разбудила?.. У вас голос какой-то странный... Он прокашлялся, пытаясь избавиться от выстилавшей горло сухости, из-за которой голос его звучал хрипло, натужно. — Нет, — сказал Теплицкий, — я ждал вашего звонка. — Откуда вы знали, что я позвоню?.. — Представьте, знал. Это было правдой: он знал, что она позвонит. Вернее, он этого не знал, он хотел, чтобы она позвонила, он почувствовал бы себя лишенным чего-то, если бы она не позвонила, если бы в трубке не прозвучал ее негромкий, чистый, словно прозрачный голосок. В нем все ожило, затрепетало, едва он его услышал. — Вы знали?.. Почему?.. — М-м-м... Ну, хотя бы потому, что в прошлый раз мы не договорили. — На чем же мы остановились?.. — На Ромео, если не ошибаюсь. — На Ромео?.. — На том, что каждой Джульетте положено иметь своего Ромео. Разве не так?.. — Каждой... — Она помолчала. Он вдруг подумал, что сейчас она оборвет разговор, положит трубку, как в прошлый раз, и стиснул пальцами черную пластмассовую шейку, как если бы это могло ее удержать. — Скажите честно, по-вашему, я проститутка?.. — Откуда вы взяли?.. — возмутился он с наигранным негодованием. Она ощутила эту наигранность: — Все мужчины одинаковы... — Он явственно расслышал ее вздох. — На каждую женщину или девушку смотрят и примеряют, какой она будет в постели... Вот вы, например?.. «Импотент!..» — вспомнилось ему. — Думаю, вы ошибаетесь, — холодно произнес он. Из окна дуло ночным ветерком, доносившим, помимо запахов стройки — мазута, железа и развороченной глины — тонкий аромат весенней, нетронутой степи. Теплицкий натянул по самое горло распахнувшееся было одеяло, тело его продрала дрожь. — А ну ее к черту, — подумал он, взглянув на фосфоресцирующий циферблат часов, — наглая девка... Чего это я разнюнился?.. Уже третий, а в шесть за мной приедут... — Ему предстояло поехать на карьер, откуда на цемзавод возили песок и щебенку. — А кто вы по профессии?.. — Тон у нее смягчился, она словно извинялась, хотела загладить сказанное. — Кто я?.. Наблюдатель человеческих характеров. — Он чувствовал себя оскорбленным и каждую секунду готов был прекратить бессмысленный треп. Слова его прозвучали высокомерно, они как бы отталкивали, проводили между ним и девчонкой-телефонисткой резкую черту. — Это Стендаль... — донеслось до него. — Да, Стендаль... — Она с явным удовольствием повторила два или три раза это имя, повторила протяжно, вслушиваясь в каждый звук. — Откуда вы знаете?.. — удивился он и перевалился с бока на спину. — А что ж тут такого?.. Я люблю Стендаля. «Пармскую обитель», «Красное и черное»... Вот как... А впрочем — почему бы и нет?.. В нем вспыхнуло профессионально-хищное журналистское любопытство. Грандиозная стройка, котлованы, бараки, прокисшие щи в столовой, пустые продмаги (он еще напишет, напишет об этом!) — и на фоне этого — девушка, телефонистка, читающая Стендаля... Материал так и просился на первую полосу. — Вы много читаете?.. — Все, что можно достать в нашей библиотеке. Достоевского, Шекспира, Бальзака... — Бальзака, — поправил он автоматически. Но она не обратила внимания на его поправку. — Помните: «Ее глаза на звезды не похожи...» — «Нельзя уста кораллами назвать...» — подхватил Теплицкий вросший в сознание со студенческих лет сонет. — «Не белоснежна плеч открытых кожа...» — «...И черной проволокой вьется прядь...» Попеременно, строка за строкой, они дочитали весь сонет до конца. — Послушайте, — сказал он, порядком ошарашенный, — как это вам удается?.. Столько читать, запоминать... — Я отключусь, а через минуту-две снова подключусь: звонят... — В трубке щелкнуло и затихло. Он ждал — не одну-две минуты, а минут пятнадцать, а то и двадцать. За окнами гудела не прекращавшая жить и по ночам стройка, озаренная желто-бело-голубыми огнями, фыркающая моторами, скрежещущая железом. Теплицкому показалось, что она больше не позвонит, и он ощутил внезапно в душе какую-то досадную, тоскливую пустоту. — Я вам не даю спать?.. Извините, что не могла раньше... Ведь я на работе... Голос ее звучал виновато. — Напротив, я очень рад вашему звонку. — Даже очень?.. Почему же?.. — Не знаю. Должно быть, потому, что у вас приятный голос. И вы любите Стендаля. А я тоже его люблю... — Вот видите... — Она тихонько рассмеялась, довольная — тем ли, что сказал он о ее голосе, тем ли, что он тоже любит Стендаля. — А вы читали его «Трактат о любви»?.. — Нет, не приходилось. — А вы почитайте... Вы ведь журналист и пишете на моральные темы?.. — Иногда... — Вот видите... Я сразу догадалась, когда вы сказали про характеры... — А вы в самом деле много читаете, если добрались даже до «Трактата»... — А что делать-то?.. Пока другие на танцы бегают, я читаю... — А вы почему не «бегаете»?.. — А что там хорошего?.. Вы ведь знаете, зачем туда ходят?.. — Зачем же?.. — Будто вам не известно... — Нет, — вступил в игру Теплицкий. Или это была игра только с его стороны, игра, в которой обнажаются, тычутся мордочками, вылезая на поверхность, тщательно укрываемые в глубине устоявшихся приличий инстинкты. — Вы что... У нас есть танцплощадка такая, на сопке, которую «Сопкой любви» прозвали... Так там под каждым кусточком эти вот самые резиновые баллончики, там их кучи... — Презервативы?.. Ему почему-то остро захотелось ее смутить, пощекотать, никакой нужды в уточнении сказанного ею не было. — Вот именно... Только я не люблю это слово... — Он с удовольствием представил, как брызнул румянец на ее щеки, так решителен, резок вдруг сделался ее голос. — И вообще — мужчины такие свиньи... Вы же знаете, что им нужно от женщины, девушки... Внутреннее содержание? Культура?.. Ничего подобного! Им нужно, чтобы бедра были широкие, грудь высокая, зад — чтобы, как они говорят, «было за что подержаться...» Для них что женщина, что кобыла — никакой разницы. «Женщина начинается с ног» — это кто сказал?.. Кажется, француз какой-то. «Солнышко, раздвинь ножки...» И раздвигают! А потом рожают, и ребеночек не нужен — ни ему, ни ей... Хорошо еще, если в мамаше чувство проснется, хоть и намается со своим детенком в общежитии, да любить его будет... А то ведь — слыхали, наверное, что эти гулены со своими детками делают?.. Теплицкий не ожидал от нее, от Джульетты, ничего подобного, вся его давешняя деликатность растаяла, стала смешной... — Я не вас имею в виду, — сбавила она тон, видно настороженная его молчанием. — Не вас... Вы меня слышите, Миша?.. — Да, я вас слушаю... — И не обижайтесь... Мы-то, женщины, ничуть не лучше... Угождаем кому ни попадя, предлагаем себя, как товар, еще и рекламируем — чтоб декольте было побольше, юбка покороче, трусики меньше листочка березового... Все — чтоб раздразнить, раззадорить... Зато потом все быстро кончается, он уходит, а она льет слезы горючие... Простите, у меня звонят. У него возникла минутная передышка. Он лежал, как ошпаренный. Не тем, что она сказала, тут для него не было ничего нового, а тем, что сказала ему все это она, Джульетта... Девчонка с телефонной станции... Он впервые увидел себя чужими глазами. Глазами женщины. Увидел свое бугристое, разгоряченное, лишенное правильных пропорций тело, тяжело нависшее над нежной, плавно очерченной, мягко-податливой женской плотью... Увидел безумные, жадные, звериные глаза, которые, любуясь статуей Венеры Милосской или Жанной Самари, не упускали возможности ухватить в толпе экскурсантов чей-то округлый, плотно обтянутый задик или колеблемую при быстрой ходьбе невинно-откровенную мини-юбочку... Увидел он и смятенно-радостное лицо жены, потупленный ее взгляд: «Знаешь, у нас будет ребенок...» И бледные, чуть зардевшиеся щеки, как будто на них упал из окна луч ранней зари... Услышал свое твердое, несокрушимое «нет», из боязни, что вновь, как и после рождения сына, придется пожертвовать своим покоем, безмятежностью, маленькой, по сути ничтожной свободой, которую давала ему его работа... Потом было хождение под окнами абортного отделения, где резали, кромсали, дробили тельце его не родившегося ребенка, сшивали кетгутом кровоточащее, опустошенное, служащее ему для супружеских наслаждений лоно... Боже, какими тусклыми, погасшими были ее глаза, когда она вернулась, когда ходила из комнаты в комнату, неслышно, как тень, и, казалось, все чего-то искала, искала — и не могла найти... — Вы правы, Джульетта, милая... Наверное, вы правы... — проговорил он размягченным голосом, когда она возобновила разговор. — Не знаю... Кажется, я слишком вам всякого наговорила... Вы не принимайте на свой счет... — Почему же?.. В том, что вы сказали, так много горького и справедливого... — Можно бы и больше... — Но я хотел бы сказать вам тоже кое-что... — Теплицкий закурил, поставил пепельницу на пол, между тумбочкой и кроватью. — Все это так, я ничего не собираюсь опровергать... Но ведь они, эти самые парни и девчата, которые бывают на «Сопке любви», вы так ее красочно изобразили, — ведь они, они, а не кто другой, возведут комбинат, в котором нуждается вся страна, возведут домны, прокатный стан... Здесь будет город — парки, сады, прямые, широкие улицы, дома с отдельными, на каждую семью квартирами... Здесь будет все, что положено иметь крупному современному городу — магазины, спорткомплексы... — А душа?.. — тихо, едва слышно произнесла она. — Душа?.. — Да, душа... Душа — это главное... Если нет души — зачем все это?.. Все, про что вы говорили?.. — Зачем?.. Как зачем?.. — опешил Теплицкий. Он был журналист, и неплохой. Для него всегда было важно — выполнить задание редакции, помочь многодетной матери получить квартиру, наказать негодяя, защитить честного человека... Но то, о чем говорила Джульетта... — Ведь человек может быть сытым, — продолжала она, — может спать в чистой постели, носить сплошной импорт, жить в отдельной секции с балконом или лоджией — и оставаться... Да, оставаться скотиной. Хотя у каждого человека — нормального человека — есть душа... Но ее стараются не замечать... Или даже вытравить ее из человека... — М-м-м... — Теплицкий почесал ногу об ногу. — Ну, а позвольте вас спросить: что это такое — душа?.. — Душа?.. — Она помолчала. Молчание, показалось ему, было долгим, и не ее дыхание слышал он в трубке, а трубка дышала в его руке. — Душа — это любовь... Понимаете?.. — М - м - м... Не совсем. — Ну, это... Когда любят не за что-то, а просто — любят... Шекспир это понимал. «Ее глаза на звезды не похожи...», а он все равно любит... За душу. Ведь душа — это то, чем человек отличается от животного. Иначе он вел бы себя, как собаки или кошки, или куры и петухи... Понимаете?.. Уже потом, когда разговор прервался, он подумал о жене... После поликлиники, в которой она работала, после беготни по участкам, приема больных, очередей в магазинах, домашних дел и готовки, она, вконец измотанная, забиралась под душ, надевала рубашку из грубой материи и валилась в постель. Тут же, в той же комнате, на стоявшей в углу кроватке, спал — или притворялся?.. — их сын. Лежа на раздвижной, узковатой для двоих диван-кровати, он чувствовал тепло ее округлых ягодиц, гладкость ее бедер — под мягко скользившей по ним рукой. Он боялся оборвать ее сон, растревожить ее изнемогшее от усталости тело, он берег ее покой... И при каждом удобном случае изменял ей, не коря себя за это. Изменяла ли она ему?.. Порой ему даже хотелось, чтобы это произошло, чтобы она испытала с кем-то другим радость, восторг, самозабвение — и у нее возникло бы желание повторить это ощущение с ним... Но тела их, механически соединившись в минуты короткой ласки, тут же становились чужими друг другу... Была ли это любовь, о которой говорила Джульетта?.. — Душа... — пробормотал он, внезапно почувствовав неприязнь к телефонной девице, непрошено вторгающейся в его личную, потаенную для сторонних взглядов жизнь. — Душа... Этим пусть занимаются священники... — А вы знаете, я иногда молюсь... — У нее была прежняя, наивно-доверительная интонация, она не заметила перемены в его голосе. — Молюсь богу... Вы скажете, что я дура или сумасшедшая, но это правда... Мне кажется, что-то такое на свете должно быть... Ведь для чего-то мы рождаемся, существуем... Зачем-то у нас есть не только тело, но и душа... И если Он в самом деле существует, скажите — почему Он одним дает все, а другим — ничего?.. Разве это справедливо?.. — Вероятно, у Господа Бога свои понятия о справедливости... Он посмотрел на часы. Было около четырех. Сквозь не зашторенное окно он видел небо с крупными звездами, а в промежутках между ними — серебрящееся мелкой пылью. — Извините, — послышалось в трубке, — я всю ночь морочу вам голову... — Продолжайте, Джульетта... — Он с усилием подавил зевок. — Продолжайте. — Вы смеетесь надо мной?.. — Что вы... Ему показалось, из трубки донесся приглушенный всхлип... Он представил себе комнату, заставленную телефонной аппаратурой, холодно поблескивающие никелем стенды, штырьки, опутанные сетью проводов, мигание лампочек, зуммер... И среди всего этого — она, Джульетта, с ее мыслями о Боге, о душе... Одна, с дужкой наушников на голове, с теми же звездами за окном, той же звездной пылью... — Вы плачете?.. — Нет - нет... Это что-то с телефоном... Теперь он услышал — уже более отчетливо — как она всхлипывает. Он вдруг увидел, словно со стороны, себя и ее — среди черной, пустой, тоскливой Вселенной, они кружили, подобно двойным звездам, вокруг единого центра, тяготея друг к другу и не сближаясь... — Джульетта, — сказал он, — я хочу вас увидеть. — Зачем?.. — В ее голосе прозвучала откровенная настороженность. — Увидеть, поговорить... — Но ведь мы и так разговариваем... — Джульетта, я хочу вас видеть! — произнес он с напором, которому и сам удивился. — Это ни к чему... Я ведь сказала: я не из таких... — Поверьте, я и не думал ни о чем таком... Просто посидим... Хотите — в ресторане, хотите — у меня в номере... Попьем чайку, поболтаем... Познакомимся... — А потом?.. — Потом?.. — Вот-вот, потом... Помните песенку: «То не ветер ветку гнет, то не ива клонится...» Ну, и дальше... — Что — «и дальше»?.. — А вы не знаете?.. — Она рассмеялась, закатилась злым смешком. — «Он в постель ее зовет, хочет познакомиться...» Только там на самом деле другие слова... Как это вы не слышали... — Джульетта, да я вас пальцем не трону... — Так все говорят!.. Под утро, пока за ним приехал директорский «козлик», чтобы везти на объект, ему удалось проспать еще час-полтора. День был жарким, солнце — раскаленным, как металл, заливаемый из ковша в опоку. Теплицкий ходил по стройке, в голове шумело, как с похмелья, земля под ногами слегка покачивалась, глаза щипала цементная пыль, седым слоем оседавшая на брюках, на рубашке, на волосах. Он заносил в блокнот обрывки разговоров, отмечал про себя — этот материал годится для проблемной статьи, этот — для очерка, этот возьмут на радио... Но с кем он в этот день ни встречался, о чем ни беседовал, в какие запутанные истории ни вникал — на все, казалось ему, смотрит он с какой-то недоступной ни для кого высоты. Все предметы вокруг словно излучали какое-то нежное, только ему заметное сияние. Звон и грохот, несущиеся со всех сторон, рычание самосвалов, рев угодивших в колдобину грузовиков, самые разнообразные, какофонические звуки, рожденные стройкой, превращались в музыку, полную напряжения и мажора... Время, в котором он существовал, приобрело как бы два измерения: с одной стороны, оно мчалось, начиненное нескончаемой журналистской суетой, захлестывало напором все новых, перекрывающих друг друга впечатлений, с другой — тянулось томительно в ожидании вечера, ночи, минуты, когдараздастся телефонный звонок... Так было все последние дни. Он давно не испытывал этого чувства тихого, непрестанного ожидания, которое все нарастало, переходя в нетерпение, потом тревогу, пока, наконец, как бы в ответ на эту тревогу, трубка не вздрагивала (так ему казалось), не обрывала ночное безмолвие зовущим, трепещущим звуком... Но наступил день, когда Теплицкий сказал, что завтра уезжает. — Правда?.. — вырвалось у нее. — Так скоро?.. — Моя командировка закончилась. — А вы не могли бы задержаться?.. Хотя бы на пару дней?.. — Редакция требует... Нужно сдать материал в номер... Он услышал — там, за трубкой — отчетливый, долгий вздох. — Знаете, я к вам уже привыкла... К нашим ночным разговорам... Вы все-все понимаете... Это так редко случается, чтобы люди понимали один другого... — Но ведь у вас, наверное, есть подруги? — У меня их нет. — Неужели?.. — Была одна, но она... Она меня предала... — Как это?.. — Да очень просто, как это водится у женщин... — Кто-то вам понравился, а она увела?.. Так?.. — Какой вы... Любите ставить точки над «и»... — Я журналист, — отшутился он. — Не забывайте... — Нет, это потом, это не главное... Вы ведь родились — не журналистом?.. А я — не телефонисткой... — А кем же мы родились?.. — Вы мальчиком, я девочкой... Остальное — дело случая... — Это в каком смысле?.. — Ну, в каком-каком... К примеру, вы по случаю стали журналистом, а не, скажем, нобелевским лауреатом по физике, а я — телефонисткой, а не... к примеру, королевой красоты в штате Массачусетс!.. Могло ведь и так случиться?.. Могло?.. Она смеялась, но ему почудилось, помимо всего, что был в ее нервном, звенящем голосе протест, она будто спорила с кем-то или с чем-то — с несправедливостью, судьбой, роком... — Вы правы, — постарался попасть ей в тон Теплицкий, — так могло случиться... И мы могли бы встретиться, положим, где-то на Карибских островах... В отеле «Риц»... Там все отели так называются: «Риц», «Хилтон», «Палац»... Впрочем, я, возможно, что-то путаю. Но мы могли бы там встретиться, это наверняка... — Очень даже!.. — Я бы увидел вас в вестибюле... — На мне было бы белоснежное платье, оно так хорошо контрастирует с фиолетово-коричневым загаром, там ведь много солнца, не меньше, чем у нас... — Да, и я подошел бы к вам, и мы бы познакомились, и я бы предложил вам отправиться в ресторан... — Фу, как пошло!.. — Ну, прогуляться, по набережной.... — Пошло!.. Пошло!.. — Или пойти на пляж... — Ой, какая убогая фантазия!.. Мужчине обязательно нужно видеть женщину голой!.. — Хорошо, я взял бы яхту, и мы поплыли бы в океан!.. Вас это устроит?.. — М - м - м... — Казалось, она всерьез размышляет над его словами. — Пожалуй... И что бы мы там делали?.. — Как - что?.. Ловили макрель. — Макрель?.. — Да, это такая рыба, и очень вкусная!.. — Вы пробовали?.. — Нет, откуда же... Из нашей редакции в командировку на Карибские острова не посылают... — Очень жаль... — вздохнула она. — Но мы бы все равно встретились. Не на Карибах, так где-нибудь еще... — Да, но белое платье и фиолетово-коричневая кожа лучше всего смотрятся на Карибах... — Вы правы... И там я преподнес бы вам белые орхидеи... Вы любите орхидеи?.. — Я никогда их не видела... — Я тоже... Но белые орхидеи, по-моему, идеально подошли бы к вашему платью... — Белое на белом?.. — Ну, тогда розовые... Или черные... Вы бы сами выбирали... Главное, что мы бы встретились... Оба замолчали. Где-то в небе, словно напоминая о завтрашнем отъезде, прострекотал самолет. — Джульетта, — проговорил он просительно, — мы должны встретиться хотя бы напоследок... — Зачем?.. — Как — зачем?.. Просто встретиться — и все... — Вам обязательно нужно меня видеть? — Конечно!.. — Для чего?.. — Ну, хотя бы для того, чтобы убедиться, что я правильно вас представляю... Ему показалось, у нее пресеклось дыхание — на минуту, может быть — на две... — Какой же вы меня представляете?.. — Вы — Джульетта... Вы красивы, иначе Ромео бы в вас не влюбился... У вас черные волосы, голубые глаза... Из-за длинных ресниц они кажутся темнее, чем на самом деле... У вас высокая шея, покатые плечи, грациозные, легкие руки, быстрая походка... Когда вы разговариваете с незнакомыми мужчинами, вы откидываете голову назад... — Ему без труда удалось набросать ее портрет, состоявший из общих черт, каким он ему рисовался... — Джульетта, я прошу, прошу вас... Он и сам бы не объяснил толком, почему ему во что бы то ни стало нужно было ее увидеть. Просто — увидеть... Может быть, для того, чтобы убедиться, что она реально существует. И голос, который он привык слышать по ночам, принадлежит ей... — Когда вы уезжаете? — В 4.30 отходит мой автобус в аэропорт. — Откуда? — От Площади Космонавтов. Она долго, долго молчала. — Хорошо, я приду... На остановку... Ему хотелось прийти туда, откуда отправлялся автобус, пораньше, подождать ее там, увидеть издали... Его задержали в Управлении, директор достал из сейфа бутылку армянского коньяка, секретарша принесла тарелочку с грильяжем и блюдечко с толсто нарезанными ломтиками лимона, подошли еще два-три человека — заместители директора, главбух... Выпили за своевременный пуск домны, за соблюдение установленных Москвой сроков строительства, за правдивое освещение проблем стройки в прессе... И уже сомнительными, почти фантастическими представлялись Теплицкому ночные разговоры о душе, о любви, о Карибах... И то, что на остановке, возможно, уже в нетерпении ходит она, горячий полынный ветер налетает из степи, лохматит ее аккуратно уложенные в парикмахерской волосы, крутит, плещет подолом платья у колен... Он ушел, сославшись на то, что ему надо еще собраться. Он мчался, почти бежал к себе в гостиницу. Он сгреб, не разбирая, свой командировочный скарб в чемодан и, по пути к остановке, успел заглянуть на базарчик, располагавшийся на небольшом пустырьке. Теплицкому повезло — на остатки командировочных он купил букет белых, Бог знает откуда привезенных роз, правда, слегка подвявших. Как он и думал, он увидел ее еще издали: она стояла на краешке сбитой из досок платформы и ветер играл ее волосами, то набрасывая их на лицо, то закидывая за спину. Она была среднего роста, с копной золотистых (нет, не черных!..) волос, тоненькой талией, перехваченной пояском с огромной пряжкой, в голубой юбке колоколом, в туфельках замысловатой, видимо заграничной породы, с ремешочками, оплетающими тонкие щиколотки, придающими воздушность всей ее фигуре. Они не уславливались накануне, как, по каким приметам узнают друг друга... Он подошел к девушке с бьющимся сердцем, как на первое свидание в шестнадцать лет. В ответ на его взгляд, который он не отводил от нее, пока к ней приближался, в ответ на его сияющую улыбку, на букет белых роз, который он держал в правой, слегка вытянутой вперед руке (в левой был чемодан), она тоже улыбнулась, хотя в глазах ее, светлых, стального цвета, сквозило приветливое недоумение. — Ну, вот, наконец... — проговорил Теплицкий немного задохнувшись. — Джульетта, это вам... Взамен белых орхидей... — Джульетта?.. Какая еще я вам Джульетта?.. — Голос у нее был грубый, низкий, будто простуженный, не ее голос... — А кто же вы?.. — пробормотал он растерянно. — А вы-то кто сами?.. Она хотела вернуть ему букет, который он вручил ей сходу. — Нет, нет, — отстранился он, — цветы ваши... Они вам очень идут... — Ну, спасибочки... — рассмеялась она, облизнув ярко накрашенные губы. — Вот потеха... Автобус — пропахший бензином, пышущий жаром — подрулил минута в минуту. Теплицкий уже изнутри, через мутное, припорошенное пылью стекло заметил девушку, сидевшую в уголке деревянной пристройки. Маленькая, толстоватая, с густыми, цвета пакли, коротко подстриженными волосами, с короткими ногами, которые она, поджав, прятала под скамейкой, словно стыдясь тяжелых, набухших икр... Только глаза он правильно угадал вчера — они были у нее, правда, не голубые, а синие-синие, до черноты, и в них, как хрусталинки хорошей, классической огранки, сверкали слезы... Он все это заметил, увидел, понял — вдруг!.. И кинулся отворить окно, опустить стекло. — Джульетта!.. — кричал он, оглушая маленький автобус. — Джульетта!.. — И налегал всем телом на девушку с подаренными им розами, примостившуюся между ним и окном. Он давил на ее остренькое, перехваченное бретелькой лифчика плечо, он сминал розы, которые бережно, завернув в газету, спасая от палящего солнца, нес с базара, он махал руками, колотил в стекло, автобус, натужно фыркнув, уже отъезжал, и в рыжем, клубящемся шлейфе песка и пыли, поднятом задними колесами, таяла, пропадала Джульетта (если только это была она), хотя, показалось Теплицкому, она, прощаясь, помахала вдогонку ему рукой...
ХОЧУ БЫТЬ ЕВРЕЕМ!
Почти невыдуманная история из нашего почти фантастического прошлого
1
Случилось это в год 5740 от Сотворения мира или, что то же самое, в год 1980 от Рождества Христова. В этом году в школе № 66 был организован кружок мягкой игрушки.2
Честно говоря, история, отчасти связанная с этим кружком, изобилует многими неясностями. Отчего — «кружок мягкой игрушки»? Отчего именно «мягкой»? Отчего вообще — игрушки?.. Рассказывают, правда, что в школу однажды явилась проживавшая поблизости пенсионерка Мария Константиновна Грибок и вся учительская ахнула, увидев куклы, которые она вынула из своего ридикюля. Куклы были сделаны ею самой, она долгое время заведовала кукольной мастерской в кукольном театре и теперь, в скучные, одинокие пенсионерские будни, пришло ей в голову передать свои редкостные знания и умения детям. Когда же ученики школы № 66 , то есть, по мнению учителей, отпетые лоботрясы, бездельники и разбойники, увидели собственными глазами всех этих Котов-в-Сапогах, Карабасов-Барабасов, Золушек, Дюймовочек и Маленьких Принцев, они валом повалили записываться в кружок... Однако при всей простоте такого объяснения именно эта простота как раз и вызывает немало недоумений, особенно в свете из ряду вон выходящих событий, развернувшихся в школе № 66 . Кстати, так ли уж случайно развернулись они именно в этой школе?.. Ведь если к числу 66 прибавить шестерку, получится 666, то есть, по свидетельству Каббалы, Число Зверя... Согласитесь, в этом что-то есть... Но факты прежде всего. Узнав, до чего мизерна пенсия, которую получает Грибок, в школе решили сделать кружок платным и, по требованию бухгалтера, вручили ребятам небольшие анкетки, чтобы, так сказать, документировать количественный состав, который имеет прямое отношение к платежной ведомости. Но разбираться в этих сложностях мы не станем, для нас важнее то, что в анкетках (предназначенных, видно, для других надобностей) имелась графа «национальность». Впрочем, для кружка мягкой игрушки национальность мало что, а может и вообще ничего не значила, ребята не раздумывая заполнили названную графу и на том, как говорится, делу бы конец, если бы... О это коварное, всегда не к месту возникающее «если бы»! Так вот: если бы не Дина Соловейчик.3
Надо заметить, что Дина Соловейчик была самой обыкновенной девочкой. Как и большинство девочек ее возраста, она была тоненькой, угловатой, длинноногой, и ее быстрые длинные ноги носили ее туда и сюда с такой стремительностью, что казалось — несут ее не ноги, а ветер, как пушинку или сорванный с ветки листок. Волосы у нее были темные и волнистые, с рыжеватым отливом, и в них то и дело загорались и гасли золотые искорки, неведомо как занесенные в гущу каштановых прядей. Не портил ее лица и маленький дерзкий носик с небольшой горбинкой (вскоре выяснится, почему автор счел важным остановиться на этой портретной детали), что же до больших темно-зеленых, прямо-таки малахитовых глаз, да еще и миндалевидной формы, то подруги Дины Соловейчик только вздыхали перед зеркалом, вспоминая о них, а любой из мальчишек, заглянувши в них один раз, тянулся заглянуть и второй раз, и третий... Но довольно! Ни слова больше о внешности, поскольку нас интересует в этой истории не внешняя сторона явлений, а самая суть. Итак, анкеты были заполнены и Дина, по просьбе Грибок, собрала их, чтобы отдать завучу или директрисе, но двери обоих кабинетов оказались заперты. Дина решила немного подождать. Со скуки она принялись перебирать анкеты. Ничего любопытного в них не содержалось, все было давно ей известно и не интересно — имена, фамилии, пол и т.д., все — за исключением одного пункта... И вот здесь-то и следует сказать, что не окажись двери кабинетов закрытыми, всего, что произошло дальше, вероятно, не случилось бы...4
— Послушай, — сказала Дина своей закадычной подружке Машеньке Сапожниковой, — почему это ты записалась русской? Там, в анкете? Разве ты русская?.. — А кто я? — спросила Машенька, округлив простодушные, ничем не замечательные карие глаза. Подруги возвращались после уроков и, поскольку жили в одном доме, шли вдвоем. — Кто?.. Еврейка, конечно! — рассмеялась Дина — до того казался ей очевидным такой ответ. — А ты откуда знаешь? — А как же?.. Разве твой дедушка не разговаривал с моей бабушкой по-еврейски, когда летом приезжал к вам в гости? И потом: звали его Арон Абрамович, разве не так?.. — Зато другого моего дедушку зовут Федор Иванович, — сказала Маша, подумав. — И вообще, Динка, чего ты пристала?.. Сама-то ты кто, по-твоему? — Я еврейка, — сказала Дина и почему-то вздохнула. — У нас вся родня — евреи: и дедушки, и бабушки, и дяди, и тети... Все. — Вот видишь, — сказала Машенька рассудительно, — значит, у тебя и выбора не было. Вот ты и стала еврейкой. Хотя все говорят, что быть русской лучше. Несмотря на довольно легкомысленный возраст, обе девочки уже кое-что понимали в национальном вопросе. При этом простодушная Машенька Сапожникова разбиралась в нем даже лучше Дины Соловейчик. — Знаешь, Машка, — сказала Дина, чувствуя себя задетой последними словами подруги, — по-моему, лучше всего быть просто честной. — Выходит, я не честная?.. — обиделась Маша. — Я так не сказала. — Зато подумала, я знаю! — Ничего ты не знаешь... — Вот, — сказала Маша сердито. — Вот-вот-вот! Все вы, евреи, такие! — Это какие — «такие»? — Да вот такие, и все!.. — Маша запнулась. С одной стороны, она не знала, что сказать, а с другой — ей вовсе не хотелось ссориться с Диной: ведь если она, Маша, для Дины была закадычной подругой, то и для Маши Дина была не менее закадычной... Короче, подойдя к дому, в котором они жили, девочки помирились и даже, как в детстве, переплелись мизинчиками в знак мира и дружбы и разбежались по своим подъездам.5
Но на этом дело не кончилось, наоборот... Потому что уже после разговора с Машей Дину внезапно корябнула мысль, что из целой пачки анкет, которую она успела перелистать до прихода директрисы, только в одной, то есть в ее собственной, значилось: «еврейка»... Ей стало досадно. Выходит, в классе — и не только в том, где она училась, а и в параллельных тоже — она, Дина Соловейчик, единственная еврейка? Может ли такое быть?.. Улучив минуту, она подошла к Мише Ципкусу. — Мишель, — сказала она, глядя своими, знала Дина, неотразимыми глазами прямо ему в глаза, — Мишель, — повторила она, так звали его в классе, — скажи — только чур не врать — ты кто: еврей или русский? — А тебе зачем? — засопел Мишель. Он был долговязый, узкоплечий, маленькая головка на короткой шее увеличивала его сходство с кузнечиком. — Надо, — сказала Дина, не мигая. — Ну, ты даешь, Динка. Еврей, конечно! — А чего тогда пишешься русским? Ципкус долгим, протяжным взглядом смотрел на Дину, разглядывая ее, как что-то диковинное, сначала сверху, с высоты своего роста, потом нагнувшись, расположив свое лицо вровень с ее, Дининым лицом. — У тебя, Динка, что — крыша поехала?.. — сказал он. — С чего бы это мне писаться евреем? Что мне — жить надоело?.. — А если завтра тебе предложат записаться испанцем, например, или арабом, или негром? Или японцем? Или чукчей?.. Ты — что? — А я спрошу тогда: а что мне за это будет? — ухмыльнулся Ципкус. — Послушай, мать, а ведь я до сих пор держал тебя за умную... В этот момент Дина в самом деле почувствовала себя дурой. То есть она себя совсем не чувствовала дурой, нет, но она чувствовала, что ее начинают принимать за дуру, что, согласитесь, еще более неприятно. Игорь Дерибасовский, другой Динин одноклассник, в ответ на ее вопрос прищурился и проговорил, словно цыкнул сквозь зубы: — А иди ты — знаешь куда?.. Зато Лора Дынкина, девочка вдумчивая, осторожная, полная противоположность порывистой Дине Соловейчик, неожиданно сломала собственную замкнутость. Они бродили после уроков, благо день посреди хмурой, слякотной осени выдался солнечный, чуть ли не весенний, и говорили, говорили... Говорила, впрочем, больше Лора: — Ты ведь и сама, наверное, слышала: «евреи Христа распяли», «евреи — жадные, хитрые, им верить нельзя», или что во время войны они в тылу спасались, где-нибудь в Ташкенте отсиживались, у нас был сосед — как напьется, так про Ташкент да про Ташкент, обидно, знаешь, особенно если твой дедушка с фронта не вернулся... Так вот: а мы тут причем?.. Ты что, Христа распинала? Или ростовщиком была? Или в Ташкент сбежала?.. Только ведь если скажешь, что ты еврейка, на тебя сразу коситься начнут. Так зачем, скажи, еврейкой записываться?.. Лора Дынкина была маленькая, невзрачная, похожая на грустного, промокшего под дождем воробушка. Она была старше всех в классе, потому что целый год или даже два болела, лечилась в разных санаториях, говорили — чуть не умерла. Она из-за этой своей болезни лежала, прикованная к постели, и думала, думала... Дина с нею не спорила. Она слушала Лору и ей, чем больше она слушала, тем больше становилось жалко — и ее, и себя, и еще кого-то, кого она не могла бы назвать, если бы даже очень постаралась... Но она рада была, когда они с Лорой расстались и она смогла продолжить свой путь домой в одиночестве... Дома Дина сказала отцу: — Па, я не хочу быть еврейкой. — Ну, такие вещи от нас не зависят, — рассмеялся отец, полагая, что дочь шутит. — Зависят, — сказала Дина. — Вот если бы ты женился не на маме, у меня по крайней мере был бы выбор...6
Осталось неизвестным, о чем разговаривали в тот день отец и дочь, разложив по столу разного рода справочники, толстенные тома энциклопедий и книги, которые были изданы в досюльние времена, известно лишь, что постепенно миндалевидные глаза Дины раскрывались от удивления все шире и под конец напоминали уже не продолговатые миндалины, а грецкие орехи вполне правильной сферической формы. — Так что же выходит, пап, — сказала она в заключение их несколько подзатянувшейся (по мнению мамы) беседы, — все, кого я люблю... И Плисецкая, и Бизе, и Аркадий Райкин... Как же так получилось?.. Динин папа, всю жизнь считавший себя интернационалистом и остерегавшийся обсуждать с дочкой столь острые и не вполне ясные для него самого проблемы, только пожал в ответ широкими, мускулистыми, как у каждого хирурга, плечами. Вероятно, это было самое лучшее из всего, что мог он сделать в ту минуту. Зато на другой день...7
Вот что произошло на другой день в школе № 66. На первой же перемене, когда Дина Соловейчик и Игорь Дерибасовский, будучи дежурными, выгнали всех из класса и отворили окна, чтобы впустить свежий воздух, Дина как бы невзначай, глядя не на Игоря, а в распахнутое окно, в запредельную синюю даль, простертую над приземистыми городскими крышами, сказала: — Между прочим, Игоряша (так называли Игоря Дерибасовского в классе), ты конечно, знаешь, что самый великий физик двадцатого века был евреем? — Это Эйнштейн, что ли?.. — почти не разжимая тонких губ, переспросил Игорь. Вид у него при этом был довольно высокомерный, поскольку в классе он считался самым сильным физиком. — А Роберт Оппенгеймер, американец?.. Который руководил созданием первой атомной бомбы? — Оппенгеймер?.. Он что — тоже?.. — удивился Игорь. — Представь себе, — сказала Дина. — Ну, а Нильс Бор? А Теллер? А отец кибернетики Норберт Винер?.. — А они... Они — что?.. — Игорь, слегка оглушенный градом великих имен, приоткрыл рот и, что случалось с ним крайне редко, забыл его закрыть. — Вот именно, — сказала Дина. — Ну, а наши физики — академик Йоффе, Ландау, Тамм? — Как... Откуда ты знаешь?.. — Да вот — знаю, — сказала Дина. — Раньше не знала, а теперь знаю! — Погоди, погоди... Что ты этим хочешь сказать?... — Ни-че-го, — сказала Дина. И побежала отворять дверь, в которую уже ломились. Помимо физики, Игорь Дерибасовский увлекался еще водным туризмом и его, как было известно всем в классе, не страшили ни бурные водовороты, ни яростные стремнины, ни коварные, замаскированные сверху пеной пороги. Но на этот раз одноклассники впервые увидели его решительное, волевое лицо растерянным, чтобы не сказать — потрясенным. В школьном буфете, куда Дина помчалась на большой переменке, оставив Игоряшу дежурить в пустом классе, Мишель Ципкус из самой гущи толпившейся у прилавка очереди протянул ей тарелочку с четырьмя пирожками. Он, понятно, взял их для себя, однако как джентльмен половину добычи уступил Дине и даже настоял, чтобы она разделила с ним ланч (в качестве джентльмена он иногда изъяснялся по-английски). Доедая первый пирожок, Дина вернулась к недавнему разговору. — Как ты думаешь, Мишель, — сказала она вкрадчивым голосом, — когда Галич пел свои песни, он при этом думал: «а что мне с этого будет?..» Галич или Высоцкий?.. Дело в том, что Миша Ципкус просто боготворил их обоих. Он сам играл на гитаре, выступал на школьном конкурсе бардов и в очень тесной компании исполнял такие песенки Галича и Высоцкого, какие можно было услышать разве что по «Свободе» или «Би-Би-Си». — Ты чо, мать?.. — И Миша Ципкус прибегнул к своему излюбленному жесту, то есть покрутил пальцем у правого виска. — А то, — Дина принялась за второй пирожок, — что они были евреями и смелыми людьми. Ничуть не хуже прочих. И двести тысяч евреев, если хочешь знать, воевало на фронте, а из них сто пятьдесят стали Героями Советского Союза. — Ну — стали и стали, только я тут причем?.. Дина доела пирожок, смахнула с колен крошки и улыбнулась Мише Ципкусу так ласково, а ее зеленые глаза, обычно такие яркие, заволокла вдруг такая нежная туманная дымка, что Ципкус не поверил своим ушам, когда услышал то, что услышал: — Ты тут и вправду не при чем... Потому что ты трус, Мишель. Самый обыкновенный-разобыкновенный трусишка... Она поднялась и положила на уголок столика несколько монеток — плату за пирожки.8
В коридоре она тут же наткнулась на Машу Сапожникову и Лору Дынкину. — О чем это ты, Динка, так долго болтала с Мишелем? — спросила Маша. Дина замялась, пробормотала что-то про пирожки и рванулась было заменить сторожившего класс Дерибасовского, но подруги преградили ей дорогу и — мало того — подхватили под руки и так, не отпуская, повели по коридору. — А говоришь — я не честная! — сказала Маша. — А ты сама, выходит, честная, если не признаешься!.. Зато мы сами все слышали! — И на здоровье, — сказала Дина. Она полагала, что после того, как они подержались вчера мизинчиками, все забыто... Все, да не все. — Кому на здоровье, а кому нет, — сказала Маша. — Мы слышали, как ты уговаривала Ципкуса стать евреем. — Совсем наоборот, — сказала Дина сердито. — Кому он, такой еврей, нужен?.. — А я, — не слушая Дину, продолжала Маша, — я вчера как пришла, так и рассказала все маме. А она: «Ты передай Диночке, что если бы наша бабушка не была слишком честной, так и она, и ее дети остались бы живы, их бы немцы, может, не расстреляли...» И Маша с торжеством посмотрела на Дину. Ах, как не хотелось... Как не хотелось Дине ссориться со своей закадычной подругой! Но что могла она поделать с собой? И что, что мы все можем поделать с собой, если чувствуем, что мы правы?.. — Вот видишь, — сказала Дина, — твоя бабушка и тогда оставалась честной... Даже тогда... — И она добавила безжалостно: — Выходит, мало ты похожа на свою бабушку. Руки, удерживающие ее, как-то сами собой разжались и Дина заторопилась на выручку к Игорю, должно быть просто помиравшему с голода... Когда же она ушла, Лора Дынкина, заметив у Маши на глазах злые слезы, копящиеся над краешком нижних век, вздохнула и — она выжидательно молчала все это время — тихо, чтобы не обидеть подругу, сказала: « Знаешь, может, она права... Я не только тебя имею в виду...»9
Бывают же, да — бывают и в нашей жизни удачи!.. Мало того, что математичка заболела, она еще и заболела-то в день контрольной!.. Правда, явилась завуч и задала несколько задачек, их требовалось решить на уроке и сдать ей лично. И все-таки это было совсем не то, что контрольная! Уходя, завуч добавила, что в классе должно быть тихо, а если кто станет шуметь, тот... — Пускай пеняет на себя! — дружно закончил класс, опередив завуча, поскольку любое нравоучение она завершала этими словами. Погрозив пальцем, завуч ушла, и Дина Соловейчик в качестве дежурной направилась в учительскую за тетрадями. Возвращаясь в класс, она еще издалека ощутила, что тишины, о которой радела завуч, там не было и в помине. Надо заметить, что класс, в котором училась Дина, интересовал широкий спектр проблем — как теоретического, так и практического порядка. Его интересовали космические полеты, выступления рок-ансамблей, вопросы любви и брака, научная и ненаучная фантастика, новейшие марки машин, джинсы с лейблами, на которых значится «Левис» или хотя бы «Вранглер», и многое, многое другое. Не интересовали его ( в отличие от взрослых) разве что разного рода сложности в области национальных отношений, хотя учились в нем и русские, и, как уже сказано, евреи, и украинцы, и армяне, и даже один чех — Андрей Канаркин, хотя он и сам не мог объяснить, по какой причине считает себя чехом. Впрочем, никто с него никаких объяснений и не спрашивал... И вдруг, одной рукой прижимая к груди пачку тетрадей, а другой открывая дверь, Дина услышала сквозь гам, наполнявший класс: — А вы лучше угадайте, какой нации был Иисус Христос!.. — Вот это вопросик! — Русской, какой же еще?.. — Дурачок, откуда было взяться русскому в Палестине, да еще две тысячи лет назад?.. Все эти крики, эти вопли, набегая, заглушая друг друга, ошеломили Дину. Она хотела раздать тетради, но не тут-то было. — Эх вы, темнота, — негромким баском произнес Никита Медведев, но потому-то, наверное, все его и услышали и не стали перебивать. — Я вам скажу, какой он был нации... Он был еврей. Маленькая, плечистая, прочно сколоченная фигурка Никиты, в дополнение к уверенному тону, не допускала сомнений в его словах. Однако на него тут же обрушились: — А ты откуда знаешь?.. — В Библии написано. — Сам читал?.. — Братцы, наш Никита священником станет! Вот потеха! — Не священником, а как его... Раввином! Библию-то евреи написали! — Врешь! — Выходит, у Иисуса Христа мать и отец тоже были евреи?.. — А ты думал?.. — Мишель, где гитара? — восторженно завопил Витька Зубченко, поскольку в упомянутом выше тесном кругу вместе с Ципкусом обычно распевал «Евреи, евреи, кругом одни евреи» — смешную песенку про Хемингуэя, Тиграна Петросяна и «наш любимый МХАТ», не придавая ее словам иного значения, чем то, которое они заслуживали. Он и сейчас не прочь был напомнить из нее парочку-другую куплетов, но ему не дали. — Может быть, приступим к самостоятельной работе? — строго проговорила Дина Соловейчик, подняв над головой пачку тетрадей, рассыпавшихся гармошкой. Дина все это время выжидала, пока класс затихнет, и ее прямо-таки терзало подозрение, что каким-то боком она виновата в происходящем... Ей даже удалось раздать по партам тетради, но их никто так и не раскрыл. Да и до того ли было, скажите сами, если Игорь Дерибасовский, по всей вероятности вернувшись к разговору, начала которого Дина не застала, сказал, кривя тонкие губы: — Вот видите, а вы на меня бочку катите... Да пожелай сам Иисус Христос поступить в МГУ, его наверняка бы не приняли. Он думал, его все поймут и поддержат. Но все молчали. И оно было не очень-то приятным, это молчание. В особенности после того, как кто-то спросил: — Так ты для того и в русские, значит, подался, чтобы в университет попасть? — А что тут такого? — сказал Игорь. — Или, по-вашему, одним можно, а другим нельзя?.. Это правильно?.. Он огляделся вокруг, прищурился, усмехнулся. Он был уверен в справедливости своих слов. Но вместе с тем он смутно чувствовал, что они похожи на мыльные пузырики, которые некоторое время висят в неподвижном воздухе, а потом лопаются и падают на землю наподобие маленьких, быстро высыхающих плевочков. По крайней мере такое чувство у него было, когда он произнес: — Да вы сами бы что — если надо — не подались?.. — Не знаю, как другие, а я бы — нет, — первой отозвалась Татьяна Лаврова, сдвинув прямые, широкие брови, они резко выделялись на ее побелевшем лице. Должно быть, ей не просто дались эти слова, но в классе знали: Таня всегда говорит то, что думает, чего бы ей это ни стоило. — А по-моему, это все равно, что отречься... Отказаться... Да!.. — вскочил, блестя выпуклыми горячими глазами, Ашот Мамиконян. — Это все равно, что от своих отца-матери отказаться — разве нет?.. — Вот именно, — сказал Андрей Канаркин, считающий себя чехом, а значит — стороной нейтральной. — Вот именно, — повторил он и пригладил рыжий чубчик, всегда встававший торчком, когда он волновался. — Это ведь получается — от своего народа отречься, от всех... От Карла Маркса... От Генриха Гейне... От Левитана... Шагала... Писарро... Модильяни... Да, да, я читал — Писарро и Модильяни... — Ему поверили даже те, кто и слыхом не слыхал до сих пор ни про Писарро, ни про Модильяни: отец у Андрея был художник. И мало того: в поддержку Андрею стали называть разные знаменитые имена — тут были и Зигмунд Фрейд, и Жорж Оффенбах, и певец Утесов, и браться Рубинштейны, основавшие консерватории в Москве и Петербурге, и тут, разумеется, пригодились сведения, добытые Диной с помощью ее отца, и пригодились они не только для того, чтобы напомнить о братьях Рубинштейнах, но и для того, чтобы под горячую руку не зачислить в евреи, скажем, поэта Твардовского или маршала Жукова, попутно возникали и такие варианты... И Лора Дынкина, и Маша Сапожникова, и Мишель Ципкус сидели пристыженные, стараясь не смотреть друг на друга. Только Игорь Дерибасовский делал вид, что разговор никоим образом его не касается, и смотрел в окно. — Эх вы, — сокрушенно произнес Витька Зубченко, — выходит, из вас одна Динка правду любит... На такой вот невеселой ноте завершилась внезапно загоревшаяся дискуссия, которая, как и все подобные дискуссии, не принесла радости никому из участников. Однако напоследок строгое сердце Тани Лебедевой дрогнуло и смягчилось. — Легко нам говорить... — вздохнула она. И в ее приглушенном голосе послышался упрек, адресованный на этот раз другой стороне.10
Многое из того, что произошло затем в школе № 66, люди, располагавшие мало-мальским жизненным опытом, смогли бы предвидеть заранее. Например, шквал телефонных звонков, обрушившихся на директрису день или два спустя.11
— Что это за сионистскую пропаганду развели у вас в школе?.. — Какую-какую?.. — Сионистскую! — Сионистскую? В моей школе?.. Вы что-то путаете... — Я?.. Путаю?.. Представьте, вчера приходит мой сын домой и заявляет: «Не хочу быть русским, хочу быть евреем!..» Вы что-нибудь похожее слышали?.. — М-м-м... Пожалуй, нет... — Так вот, я утверждаю вполне ответственно: под вашим крылышком кто-то ведет прямую сионистскую пропаганду! — Простите, кто это говорит? — Это говорит мама Миши Ципкуса, вашего ученика...12
Или: — Послушайте, чему вы детей учите? — А что случилось? — Да как-то странно, знаете ли... Моя дочь вдруг ни с того ни с сего спрашивает: «Почему я Сапожникова, а не Шустер?..» — «Ну так что? — говорю я. — Разве это так уж плохо?..» — «Нет, но мой дедушка был Шустер, а не Сапожников.» — «Так ты, — говорю, — это ты, а дедушка — это дедушка... И потом: «Сапожникова» и «Шустер» — разве это не одно и то же?..» — «А если так, то я и хочу стать Шустер, иначе получается, что я от дедушки отрекаюсь...» Вы понимаете, какие идут между ребятами разговоры?.. Ведь это же советская школа, как же так?.. На вашем месте я бы постаралась немедленно во всем разобраться и дать достойную отповедь таким нездоровым настроениям...13
Или: — Вы меня, конечно, извините, но это не дело — натравливать детей против родителей!.. Наш сын объявил, что мы с женой... Как это... Я вот тут записал... Да, что мы с женой — приспособленцы! Что мы всю жизнь только и делали, что приспосабливались, а он так жить не хочет, он лучше уедет... Сами понимаете, это не телефонный разговор... И это в то время, когда мальчику надо учиться, у него большие способности, а ему задуривают голову всякой чепухой!.. Почему я звоню?.. Потому что если такие слушки да разговорчики дойдут до... Вы меня понимаете... У меня могут случиться очень крупные неприятности. Подчеркиваю: очень, двойной чертой... Поскольку если ваша фамилия Дерибасовский и вы являетесь директором известной на всю страну лако-красочной фабрики... Вам не надо объяснять... Ведь у каждого из нас имеются свои враги, свои завистники... Я прошу вас: примите меры...14
Или: — Моя фамилия — Дынкин, ее достаточно знают в городе, хотя она и может внушать кое-кому подозрение... Но, простите, насколько оно основательно?.. Ведь если я родился не в Иерусалиме, а в Мелитополе, и мой родной язык — русский, и я учился в русской школе, и моя диссертация была посвящена русским поэтам-славянофилам, и все мои самые искренние симпатии находятся на стороне уж никак, простите, не Голды Меир, а совсем наоборот... Так о чем говорить? Поймите меня правильно: я уважаю еврейский народ ничуть не меньше, чем белорусский, калмыцкий или, к примеру, чувашский, но сам я, простите, — какой я еврей?.. Я русский... Русский душой и, простите, телом... Чего я хочу от вас?.. Чтобы вы оградили меня от нападок моей дочери!..15
Через пару дней папа Дины Соловейчик был приглашен в школу, где состоялся очень серьезный разговор между ним и директрисой, но мы не станем утомлять читателя лишними подробностями... Не станем также описывать классное собрание, затем последовавшее. Заметим только, что предварительно директриса созвонилась с райкомом партии, доложила о намеченном мероприятии и попросила прислать на него своего представителя. В своем же выступлении она чаще прочих повторяла слова «сеют национальную рознь» и при этом так выразительно посматривала на Дину Соловейчик, что было ясно, кто ее, эту самую рознь, сеет. Но будем справедливы: она ни разу не назвала ее по имени, только смотрела в ее сторону и однажды сделала жест рукой по направлению к ней, но довольно неопределенный. Однако Дина взвилась и дерзким тоном заявила, что никакой розни она не сеяла, а то, что Эйнштейн, Плисецкая, Аркадий Райкин и братья Рубинштейн евреи, так она это может хоть кому повторить. Или Илья Эренбург. Или Исаак Левитан. Или... Но тут поднялся представитель райкома партии, невысокий, белобрысый, улыбчивый. Он поправил Дину, заметив, что про Левитана лучше говорить «русский художник Левитан», а про Эренбурга — «советский писатель Эренбург», и тут же перешел к Ближнему Востоку и принялся обличать израильских агрессоров, да так горячо, что вскоре уже трудно было понять, где израильские агрессоры и где Эренбург с Левитаном...16
Но ребята... Ребята все поняли. И вот здесь-то богатый жизненный опыт наших читателей может им изменить... После того, как из класса вышли представитель райкома, директриса и все прочие посторонние люди, с Диной Соловейчик случилось то, что порой случается со всеми девочками: она заплакала. Она уронила голову на парту, обхватила ее руками, из-под копны разлохмаченных волос, каштановых, с золотыми искорками на завитках-завиточках, раздались такие горькие, такие безудержные, надрывающие душу всхлипывания, что ничье сердце, как говорится, не смогло бы остаться к ним равнодушным. Тем более — ребята, которые собрались вокруг Дины и не спешили разбежаться по домам. Смущение овладело всеми. Что до Лоры Дынкиной, Маши Сапожниковой и Мишеля Ципкуса, то их можно понять: они чувствовали себя виноватыми... Что до Игоря Дерибасовского, то его тоже можно понять, тем более, что он тайно (хотя все в классе догадывались об этом) был влюблен в Дину Соловейчик. Остальные же были смущены... Тоже можно понять — почему. Таня Лаврова погладила Дину по голове, и рука ее, как шлюпка при сильном шторме, нырнула и утонула в гуще Дининых волос. Дина заплакала еще горше. Никита Медведев подумал-подумал и сказал: — Когда фашисты захватили Данию, они велели евреям надеть желтые звезды, и тогда такие звезды надели все датчане во главе с королем... — Есть даже песня такая — «Капли датского короля...» — вспомнил Витька Зубченко. — Булат Окуджава сочинил... — Да что вы все — датчане, датчане!.. — вспыхнул вдруг Ашот Мамиконян. — Кто не знает про датчан?.. Все знают. Потому что датчане — это люди! Немцы их всех могли перебабахать, а они... — Черные огни загорелись в черных, с голубыми белками глазах Ашота и тут же погасли. Он сел на парту рядом с Диной, положил руку ей на тоненькое вздрагивающее плечо. — Подумаешь, — возразила Таня, сдвинув брови. — Могли, да ведь не перебабахали... А была такая монахиня, мать Мария... — Это из Библии?.. — спросил кто-то невпопад, поскольку из всего класса в Священном Писании осведомлен был только Никита Медведев. — Она не из Библии, — строго поправила Таня, — она из Парижа. Она была русская, из Москвы. И когда пришли немцы, спасала евреев, помогала им бежать. А когда ее за это схватили и отправили в лагерь, в Равенсбрюкен, она там пожалела одну девушку, молоденькую совсем, еврейку, пришила себе на одежду ее номер и, когда настал черед, вместо нее вошла в печь... — И сгорела?.. — Ее сожгли. — Страшные какие вещи вы говорите, — поежилась одна из девочек, Зина Погребняк, она единственная на классном собрании с таким жаром обличала израильских агрессоров, что ее даже похвалил председатель райкома. — Датчане какие-то... Мать Мария... Во-первых, это было давно, а во-вторых — бр-р-р! — зачем вспоминать об этом? — И она сделала такую гримасу и так передернула плечами, как если бы ей за шиворот сунули неожиданно гадюку или по крайней мере мышонка. — Нет, вы скажите, зачем?.. — повторила она и огляделась по сторонам, уверенная, что ее поддержат. — Да так просто, — сказала Таня Лаврова. — Просто так... Что же до остальных, то они не проронили ни слова.17
А на другой день, едва прозвенел звонок, возвещавший начало большой перемены, в школе № 66 развернулись события, из-за которых главным образом и хотелось рассказать эту во всем остальном довольно-таки банальную историю. События эти, с одной стороны, чрезвычайно встревожили райком, с другой — гороно, с третьей — патриотическую общественность. Именно здесь, в патриотических кругах, обычно хорошо осведомленных о происках международного сионизма, было высказано несколько важных соображений, в том числе и по поводу номера школы («Число Зверя»), выбранной сионистами отнюдь не случайно... Но к делу.18
Собираясь передать в бухгалтерию документацию для оформления кружка мягкой игрушки (0,5 ставки для руководителя, исходя из утвержденной инструкцией оплаты), Инесса Серафимовна (так звали директрису школы № 66 , а фамилия у нее была — Козлова, и при всем желании не загромождать повествование множеством лишних имен мы должны хотя бы под конец ее представить) обнаружила одну несообразность. И не то чтобы не поверила глазам... Это случилось потом... В первый же момент она только скользнула по небольшой, в ладонь размером, анкетке. Скользнула и вернулась к уколовшей ее строчке вновь... Она подержала листок в руках, заглянула зачем-то на обратную сторону и лишь после этого, пристально вглядываясь в графу «национальность», почувствовала, что не верит и никогда не сможет поверить собственным глазам. Там, в этой графе, было густо замазано чернилами написанное прежде слово (судя по проступавшим буквам, первой «р» и последней «й» — «русский») и сверху значилось: «еврей». Мало того, снизу, по самому краю анкеты, расположилась приписка: «Исправленному верить». И подпись: «В. Зубченко». Инесса Серафимовна сняла очки, посмотрела сквозь стекла на окно, на свет. Стекла были чистыми, исключая разве что взявшуюся откуда-то ворсинку. Инесса Серафимовна ворсинку сняла, зацепив ее кончиками заостренных ногтей с облупившимся маникюром. Но это не помогло: слово «еврей» продолжало нависать над многократно зачеркнутым словом «русский». Инесса Серафимовна отложила криминальный листок и заглянула в следующий. Слово «русская» здесь было также зачеркнуто и сверху четко, печатными буквами, было написано: «еврейка». Анкета принадлежала Маше Сапожниковой. Инесса Серафимовна продолжала перебирать анкеты, как если бы в руках у нее были карты и она, пребывая в уединении, намеревалась разложить пасьянс. В каждой из анкет повторялось то же самое. Виктор Зубченко и Маша Сапожникова, Никита Медведев и Михаил Ципкус, Татьяна Лаврова и Андрей Канаркин, Лора Дынкина и Ашот Мамиконян... За ними следовали — Петровы (их было двое, Иван и Николай), Наташа Ковалева, Лев Максименко, Вероника Черепанова... Инесса Серафимовна вспомнила, как сама, своими руками отдала всю пачку анкет пару дней назад Тане Лавровой, прекрасной ученице и активной общественнице, когда та попросила их, чтобы исправить какие-то... не то описки, не то ошибки... Занятая в ту минуту важным разговором по телефону, она не стала вникать. На большой перемене Инесса Серафимовна вызвала к себе Виктора Зубченко. — Как это понимать?.. — спросила она, показывая ему анкету. — Что такое ты здесь понаписал? Это ведь не бумажка, Зубченко, это анкета — государственный документ, такими вещами не шутят. — Так я и не шучу, Инесса Серафимовна, — сказал Витька, часто моргая. — Вкралась ошибка, я исправил... Вы же сами говорите — государственный документ... — Ну-ну, — сказала Инесса Серафимовна, долгим пристальным взглядом всматриваясь в лицо Зубченко. — И с каких же это пор, Зубченко, сделался ты евреем? — С рожденья, наверное, — покрутил головой Зубченко. — Я так полагаю. — Ну-ну, — сказала Инесса Серафимовна, — и почему, позволь узнать, тытак полагаешь? — Этого я не могу вам объяснить, Инесса Серафимовна. Только я так думаю и считаю, что я еврей. Инесса Серафимовна сдернула с тонкого длинного носа очки, крутанула дужками вокруг пальца и надела снова. — Иди, Зубченко, — сказала она твердым голосом, что стоило ей, видно, немалых усилий. — и пришли мне... — Директриса наудачу вытянула одну из анкет. — Да, пришли мне Ашота Миконяна.19
— Скажи мне, Ашот, где ты родился? — спросила она, когда тот, вежливо постучав, вошел в кабинет и остановился перед обширным директорским столом. — В Ереване я родился, — сказал Ашот слегка нараспев, расцветая улыбкой. — Говорят, самый красивый город в мире... — А что это за имя у тебя — Ашот? — О, это старинное имя, моего деда так звали. — Вот видишь, — одобрительно кивнула Инесса Серафимовна. — Родился ты в Ереване, имя у тебя — Ашот. Почему же ты пишешь, что ты еврей? — Какая разница? — сказал Ашот. — У нас все нации равны, разве нет?.. — Разве да, — незаметно для себя в тон ему проговорила директриса («что я такое говорю?..» — подумалось ей секунду спустя). — Но ты ведь сам припомнил своего деда, его звали Ашот... Кто же он был — еврей или армянин?.. — Какая разница?.. — сказал Ашот. — Лишь бы человек был хороший. И было что-то такое в черных глазах Ашота, в темной их глубине, в горячем, обжигающем их блеске, отчего — можете вы это себе представить?.. — Инессе Серафимовне вдруг стало стыдно. Впрочем, ненадолго. — Иди, Ашот, и подумай, обо всем подумай хорошенько... А ко мне пускай зайдет Таня Лаврова... Урок начался?.. Скажи — я вызываю...20
— Садись, Танечка, — сказала Инесса Серафимовна. — Можешь ты мне объяснить, что у нас такое происходит?.. — И она рассыпала веером анкеты перед Таней Лавровой, присевшей к столу. — Что это — вот, вот, вот... — Она тыкала сухим, похожим на коготь пальцем в одно и то же слово, выведенное разными почерками, разными чернилами, крупно и мелко, разборчиво и не очень. — Ведь это, Танечка, не так все просто... Ведь если учесть, какое сейчас международное положение, и реакция, и происки, нам на семинаре рассказывали ответственные товарищи, только это пока не для всех... Там страшные вещи, Танечка, ты понимаешь, о ком я говорю... Так вот, это провокация, самая настоящая... Кто-то водит, направляет... Потихоньку, незаметно... Они хитрые, ловкие, прикидываются, будто такие же, как мы... А потом — р-р-раз! — и лишают родины целый народ... Палестинцы, палестинцы, бедные палестинцы, и подумать страшно, что с ними сделали... Но у них планы, Танечка, и там не один палестинский народ... И вот, вот они, первые жертвы... У нас в школе... — Инесса Серафимовна снова тыкала острым ногтем в листочки анкет, на которые, потупясь, смотрела Таня, по ее лицу невозможно было угадать, слышит ли, слушает ли она директрису или думает о чем-то своем. — Да что — про других говорить... Ты ведь сама, Танечка, тоже написала... Почему, зачем ты это сделала?.. Ну кто же поверит, что ты, Татьяна Лаврова, и вдруг... Даже повторять не хочу!.. Ну, говори, почему ты это сделала? Почему ты, русская... Слышишь — р-р-русская!.. — хочешь быть еврейкой? Голос Инессы Серафимовны то взвивался, то падал до шепота. — Почему... — повторила Таня негромко, как бы самой себе задавая этот вопрос. — Почему... Потому, наверное, что хочу быть... человеком. — Она поднялась и аккуратно приставила стул, на котором сидела, к столу. — Человеком, Инесса Серафимовна. — Но, Танечка, ведь такой же национальности не существует — «человек»... Ты ведь и пишешь, сама смотри, «еврейка»... Это как понимать? Или это для тебя что — одно и то же?.. — И видя, что Таня, опустив голову, молчит, отгораживаясь от нее молчанием, как броней, Инесса Серафимовна свела руки на груди, ладошка в ладошку, и ахнула: — Танечка, так тебя уже что — перетянули?.. Переманили?.. Для тебя уже все остальные — не люди, получается?.. Таня подняла на директрису спокойные серые глаза и попыталась было рассказать — про Данию, про мать Марию... Но Инесса Серафимовна сморщилась, замахала руками: — Уходи, уходи! Не хочу с тобой даже разговаривать, с такой... — Она закончила фразу уже в опустевшем кабинете.21
— Где у тебя твоя национальная гордость, Никита? — обрушилась директриса на Медведева, едва он вошел. И в сердцах бросила на стол заполненную им анкету. — Как это — где?.. — произнес Никита, во всяком деле любивший обстоятельность. — Национальная гордость у меня на месте. — Вот как... — усмехнулась директриса язвительно. — А это что?.. Это как называть прикажешь?.. — Она схватила злополучный листок и поднесла к самому — картошечкой — носу Никиты. — Подумай, кто ты такой? Ты что, без роду, без племени?.. Как мог ты забыть о своем прошлом, о своих великих предках?.. — Это о каких? — Как это — о каких?.. — Глаза Инессы Серафимовны, похожие на два небольших свинцовых шарика, так и рвались из орбит. — А князь Александр Невский? А князь Дмитрий Донской?.. А князь Юрий Долгорукий?.. Ты что, забыл?.. — Ничего я не забыл, — сказал Никита, подумав. —Только, может, у кого в роду князья и были, а мы, батя говорит, из крестьян. И вообще... — Он посмотрел на директрису с некоторым сомнением: следует ли доверять ей столь важные мысли... — И вообще я считаю: говорить надо не «национальная гордость», а «многонациональная». — Что-о?.. — Во-первых, страна у нас многонациональная, и что это получится, если каждый своей нацией выхваляться станет?.. И во-вторых, например, Пушкин... Он какой нации? — Не трогай Пушкина!.. — крикнула директриса, ощутив явный подвох. — Я тебе запрещаю!.. — Про него пишут: великий русский поэт... А он сам про себя писал: «потомок негров»... Я читал. Или вот Лермонтов... Или Гоголь... — Не трогать Лермонтова! — крикнула Инесса Серафимовна и ударила по столу кулаком. — И Гоголя не трогать, слышишь?.. — Пожалуйста, — сказал Никита. — Я ведь только к тому, что гордость должна быть многонациональной, потому что все люди... Это ведь про Пушкина и Лермонтова все известно, их предками ученые занимались. А у кого не занимались?.. Откуда известно, что среди предков у меня не было финнов, татар, турок?.. А у вас — французов или, положим, евреев?.. — Я чистокровная русская, — сказала Инесса Серафимовна. — И предки мои были чистокровные русские люди. — Она постралась взять себя в руки, перебирая бумаги, лежавшие на столе. — А имя у вас французское: Инесса... Я читал. И отчество греческое: Серафим. Только имя еще мало что значит. Например, цари на Руси носили еврейское имя: Иван. Директриса потерла лоб кончиками пальцев. Помахала рукой, как веером, на уровне подбородка. Ее обдавало то жаром, то холодом. — Иван?.. Еврейское имя?.. — А как же. Например, в Библии: Иоанн Креститель. — Не морочь мне голову, — сказала Инесса Серафимовна. — Ты лучше скажи, почему ты, Никита Медведев, русский человек, записался в евреи? — Вы ведь сами, — объяснил Никита, — говорили про национальную рознь... Так вот, я не хотел, чтобы ее сеяли... Никто из ребят не хочет... Поэтому все и записались... — Ты не говори за других, Никита Медведев, говори за себя! — Я и говорю за себя. Может быть, молчание длилось целую минуту. Может быть — две. Подперев голову, Инесса Серафимовна смотрела на Никиту — тяжелым, печальным взглядом, будто прощаясь. — Хочешь знать, кто ты такой на самом деле, Никита Медведев? — спросила директриса. — Хочу, — сказал Никита. Не так-то легко было выдержать взгляд Инессы Серафимовны, но он мужественно его выдержал, а что ему оставалось?.. Прошла еще минута молчания, и он услышал: — Так вот, Никита Медведев, ты — сионист.22
Известно, что при попытках постичь существо важнейших исторических событий сплошь и рядом возникают разного рода неясности и загадки. Что уж говорить о событиях вовсе не исторических?.. По одной версии, едва Никита Медведев вышел из директорского кабинета, к нему гурьбой кинулись ребята, поджидавшие — не то его появления, не то приглашения в кабинет. — Не тушуйся, Никита! Мы с тобой! Мы тоже сионисты!.. — кричали они, поскольку слышали разговор, происходивший за дверью, он был довольно громок... Никита ничуть не обрадовался такой поддержке, поскольку не помышлял об отбытии в Иерусалим, да и вообще смутно представлял себе идеалы сионизма. Как, впрочем, и все ребята. И потому, с мрачным видом оглядев своих сторонников, он сказал: «Вы не сионисты, вы — дураки...» По другой версии, вся толпа с криками: «Тогда и мы!.. И мы тоже!..» — ворвалась в кабинет и окружила Инессу Серафимовну, которая тут же, забыв о победах на Чудском озере и поле Куликовом, одержанных ее предками, бежала из кабинета... Говорят, с этого дня по городу поползли слухи о жидомасонском заговоре, о нитях, тянувшихся за рубеж, и даже о зловещем дне «X»... Короче, слухов было много, и благодаря им репутация Инессы Серафимовны не осталась безупречной. Утверждали, будто бы она превратила школу в рассадник сионистских идей, а также что она лишь ради маскировки прикидывалась их противницей... Однако ее не тронули, а тронули-таки директора лакокрасочной фабрики Дерибасовского. То есть его «за сокрытие биографических данных» (так было записано в протоколе) турнули из партии, а затем «по собственному желанию» перевели в сторожа... Но не станем выходить за пределы школы № 66, не станем повторять и без того широко известные факты и делать обобщения, от которых не становится светлее на душе, наоборот, ею овладевают горечь и уныние... Речь о другом. Речь о том, что когда, не успев его толком открыть, в школе № 66 закрыли кружок мягкой игрушки, кружок этот не распался, отнюдь. В положенные дни ребята стали приходить к Марии Константиновне домой и в одинокой, пустоватой квартире пенсионерки Грибок звучало тогда сразу столько живых, веселых, молодых голосов, как будто бы это была не квартира в обычном жилом доме, а весенняя, залитая солнцем березовая роща, в которой ранним утром поют и стрекочут птицы. При этом пенсионерке Грибок казалось, что и после ухода ребят это разноголосое птичье пение и стрекотание продолжается, и что по всей квартире, в каждом ее уголочке пахнет не зимой, а весной... Что же до ребят, то никогда еще не жили они так весело и дружно — все, кроме Зины Погребняк, которая, впрочем, вскоре к ним присоединилась, не оставаться же ей одной... И было раз и навсегда решено: нужно не кичиться своими предками, а стараться, чтобы тебя самого не стыдились потомки. А среди предков следует помнить прежде всего не тех, кто больше пролил человеческой крови, а тех, кто больше построил, вырастил, вылечил. И было — ах, до чего хорошо!.. — когда в один дом приглашали отведать рыбу-фиш, в другой — блинов со сметаной, в третий — галушек или вареников с вишнями, и в одной семье читали гостям незнакомые им стихи Бялика, а в другой — знакомые, но оттого еще более тревожащие сердце стихи Шевченко, а в третьей — одинаково всем родного Пушкина... И никому в голову не приходило считаться, кто на чьей земле живет, и кто кого когда-то обидел, и кто больше крупных или мелких подлостей совершил — всего этого в прежние времена было предостаточно, и дело в конце-то концов не в том, что было, а в том, что будет, в этом одном мы с вами вольны...23
Но — стоп! — говорю я себе. Хватит, с чего это ты разболтался?.. Пора заканчивать, не кажется ли тебе, что твое повествование и без того затянулось? Да и кому интересны те давние уже теперь времена?.. Прекрасные времена... — думаю я. Подлые времена... — думаю я. Прекрасные подлые времена... — думаю я. — В самом деле, кому это интересно?.. Теперь?.. Но мне так не хочется расставаться с Диной Соловейчик, такой отчаянной и такой беззащитной, с горячими золотыми искорками в каштановых волосах... Из нее, из Дины Соловейчик, могла бы получиться Юдифь, а могла бы Эсфирь... И даже скорее Эсфирь, чем Юдифь... А из Тани Лавровой, с ее прямыми, вразлет, бровями и спокойными серыми глазами — мать Мария, но это уж, как говорится, оборони бог... А Никита, которому истина дороже друга, и тем более — любого начальства... А Игорь Дерибасовский, взбунтовавшийся против скверны, подобно коре нараставшей сотни, тысячи лет на рабьих сердца?.. А остальные мальчишки и девчонки, бесстрашные и наивные, отважные и глупые, способные броситься, не рассуждая, на помощь слабому — только потому, что он слаб, и сбитому с ног — только потому, что он, опрокинутый на острые камни, корчится от боли?.. Как не хочется мне расставаться со всеми вами, чтобы начать новую, последнюю главу...24
Хотя она, последняя глава, такая короткая... Поскольку дата описанных здесь событий (5740 год от Сотворения мира, 1980 — от Р. X.) означает, что к нынешнему времени дети давно успели повзрослеть, и живут теперь — кто по-прежнему в России, кто в Израиле, кто в Штатах, кто в Бразилии, Ашот Мамиконян уехал в Армению, а Витька Зубченко, женившись на Машеньке Шустер (в прошлом — Сапожниковой), укатил и вовсе в Новую Зеландию. Почему?... — спросите вы. — Что такое случилось?.. Хотя — нет, ни о чем таком вы не спросите. Ведь уж мы-то с вами — не дети, как говорил один мой старый знакомый — увы, увы... И все произошло у нас на глазах, и не с кем-нибудь — с нами, с нами... Зло, с которым так легко мы справлялись, когда были детьми, оказалось куда сильнее нас, когда мы стали взрослыми. Я услышал об этой истории, так сказать, из первых уст, уже в Штатах. От кого?... Не скажу, секрет. Возможно, что и от самой Дины Соловейчик. А возможно — от Мишеля (он теперь Майкл) Ципкуса, поскольку он тоже где-то здесь... А возможно... Да, да, хотя на первый взгляд это покажется невероятным — от Инессы Серафимовны Козловой... А почему бы и нет?.. Ведь «Серафимовна» так легко превращается в «Ефимовну» или «Иосифовну», остальное — детали. Тем более, что за Инессой Серафимовной закрепилось-таки прозвище «сионистки». Его вначале пустили в ход остряки, потом словцо мало-помалу приросло к имени, возникла репутация, в которую поверили... Так что здесь, в Штатах, бывшая директриса выглядит почти что жертвой. И, без сомнения, рассказала бы об этой истории при первой же возможности, хотя и в собственной интерпретации. Но мы-то с вами без труда отличили бы истину от лжи. Мы и сейчас отличаем, и если помалкиваем до поры, так лишь потому, что нас не спрашивают... Вот и все... Впрочем, все ли?.. За разными мелкими подробностями я не сказал, пожалуй, самого главного. Ребята (назовем их так по старой памяти) помнят друг о друге, переписываются, помогают друг другу, чем могут, — и Дина, и Никита, и Витька Зубченко, и Игорь Дерибасовский, и Таня, и, конечно же, Ашот Мамиконян, и — всех не перечислить... Судьба раскидала их в разные стороны, забросила в разные края, и это для них — обидно, тяжко, мучительно... Но в их повзрослевших сердцах утвердилось новое, выстраданное чувство: страны-то разные, да Земля на всех одна, и как бы там ни было, все мы ее жители, остальное все — выдумки, условности, пора бы всем это понять, и понять, кому они на руку... Взамен многому, что они потеряли, они обрели это чувство, и уж его-то, будем надеяться, у них никому не отнять...СПАСЕМ ПИЗАНСКУЮ БАШНЮ!
Пизанскую башню часто причисляют к семи чудесам современного мира. Начатая в 1173 г., она была закончена в 1372 г., таким образом ее строительство продолжалось 199 лет. После возведения третьего яруса грунт под нею стал оседать, башня начала клониться набок... (Из энциклопедии).1
Сказать честно, раньше я как-то мало думал о Пизанской башне... Были у меня другие заботы. Но вот однажды приходит к нам Александр Александрович, наш сосед по лестничной площадке и, между прочим, — председатель нашего жилкооператива «Первомайский», и говорит: — А ведь Пизанская-то башня па-адает, Юрий Михайлович!..2
Такая была у него привычка: спозаранок, в то время, когда весь наш дом еще спал и голуби только-только начинали погулькивать, расхаживая по балконным перилам, Александр Александрович являлся ко мне, чтобы потолковать о наших кооперативных делах. То есть он приходил, чтобы составить очередную цидулу в очередную инстанцию по поводу труб, вентилей и заглушек, в которых остро нуждается наш кооператив. Но инстанции отмалчивались. Полагая, что прочие возможности нами уже исчерпаны, я рекомендовал Александру Александровичу обратиться напрямую в Верховный Совет. Однако Александр Александрович не был склонен к моему молодому экстремизму. «По крайности, — говорил он, — мы и туда напишем... Но только по крайности». Он сидел в кресле, покачивая ногой, пристроив на костистом колене свою плоскую, блинчиком, кепочку и пристально рассматривая меня острыми, колючими глазками. Не знаю, о чем он при этом думал... Утро, с моей точки зрения, было не самым лучшим временем для наших деловых встреч, но, во-первых, я с детства усвоил, что общественное (а в данном случае — наш кооператив «Первомайский») выше личного, а во-вторых — прежде, чем стать нашим председателем, Александр Александрович лет по меньшей мере тридцать шоферил, гонял грузовые машины по тысячекилометровому Бийскому тракту, и лицо у него было загрубелое, кирпичного цвета, словно обожженное сибирскими морозами. Выложи я ему все, что думаю о наших утренних свиданиях, он мог бы меня не понять и обидеться, поскольку в его представлении я — интеллигент, к тому же — литератор, да еще из тех самых, кого ругают в газетах...3
И вот однажды, говорю я, в самую рань, едва я расположился за машинкой, чтобы приступить к давно задуманному рассказу, едва пригубил чашку с крепчайшим бразильским кофе, едва зажег сигарету и сделал первую, самую сладкую затяжку, как раздался звонок — и на пороге, слегка пригнув голову и сутулясь, чтобы не задеть макушкой за перегородку, появился Александр Александрович, наш председатель. Конечно, я понимал, что по утрам ему не спится, кроме того, в доме у меня единственного имелась машинка... И потому все, что хотелось мне в тот момент произнести вслух, я произнес про себя, и провел Александра Александровича к себе в комнату, и усадил, как всегда, в кресло, и осведомился насчет кофе и сигарет, а также — не без легкой язвительности — спросил, в какую инстанцию мы станем писать нынче — в Верховный все-таки Совет, в Политбюро КПСС или — чего уж там! — шарахнем сразу в Организацию Объединенных Наций?.. Александр же Александрович, по обыкновению, бразильскому кофе предпочел стакан воды из-под крана, особенно полезной, считал он, по утрам натощак, взамен сигарет вытянул из кармана пачку «Беломора», а язвительный мой вопрос пропустил мимо ушей. Светлые глазки его воспаленно блестели из-под лохматых бровей и были красными, как после бессонницы. И весь он выглядел возбужденным, сосредоточенным на какой-то всецело захватившей его мысли. Он то глубоко затягивался, гулко кашляя в кулак после каждой затяжки, то сидел неподвижно, распрямив спину и сцепив на коленях руки, то, спохватясь, чиркал спичкой и зажигал погасшую папиросу. — А ведь Пизанская-то башня па-адает, Юрий Михайлович! — проговорил наконец он хриплым от волнения голосом. — Пизанская башня?.. — переспросил я, не сразу сообразив, о чем идет речь. — Вот именно, — подтвердил он. — Пизанская башня. — Ну и что? — растерялся я, пытаясь уловить и не улавливая какой-либо связи между Пизанской башней, Александром Александровичем и мной. — Как это — «ну и что»?.. — с укором произнес Александр Александрович. — Ведь Пизанская башня — это вам, как говорится, не хухры-мухры. Не какая-нибудь, к примеру, пятиэтажка... — Он постукал костяшками пальцев по стене позади себя, бетон отозвался коротким глухим звуком. — Пизанская башня — шедевр!.. — Он поднял над головой указательный палец. — Другой такой на всем свете не сыщешь. — Он прищурился и посмотрел на меня с подозрением. — Да вы сами, поди, слыхали... — Ну как же, как же, — поспешно поддакнул я. Фраза, которой мне хотелось начать рассказ, вертелась у меня в голове, я старался ее не упустить. — Кому не известно — Пизанская башня, гордость итальянской архитектуры, эпоха раннего Возрождения... — Так вот, — сказал Александр Александрович, — падает она, Пизанская башня... Па-адает... Под его взглядом я почувствовал себя так, словно был виновником предстоящей катастрофы. — Между прочим, она уже четыреста лет как падает, — заметил я не без робости. — Не четыреста, а без малого шестьсот, — наставительно поправил меня Александр Александрович. Я приободрился. — Вот видите, даже не четыреста, а шестьсот! Падает-падает, а до сих пор не упала... — Так ведь если падает, стало быть, когда-то да упадет. — Когда-то, может, и упадет, — попробовал возразить я (продолжая твердить про себя ту самую фразу), — только мы-то с вами, Александр Александрович, тут при чем?.. — А как же. — Александр Александрович помолчал, пожевал губами. — Вот, к примеру, подрастет ваша дочка Мариночка, поедет она по турпутевке в ту же Италию, привезут их в город Пизу, а там вместо башни — одни битые кирпичи... Как полагаете, приятно ей будет? — Да уж что тут приятного, — вяло согласился я. — Вот то-то вот, — удовлетворенно проговорил Александр Александрович и достал из пачки свежую «беломорину». — И тут она, дочка ваша, спросит: это кто же такое безобразие допустил?.. А люди же и допустили, так ведь?.. Стало быть, и мы с вами тоже. И что мы на такой вопрос ей ответим?... От несокрушимой логики Александра Александровича в голове у меня начало мутиться. — Погодите, — сказал я и сам не знаю отчего потянулся за «беломориной», Александр Александрович с готовностью подставил мне пачку. — Ведь в Италии в городах свои мэры, муниципалитеты... Правительство, наконец... Там уж как-нибудь без нас обойдутся, что-нибудь придумают... — Да ведь оно как сказать, — усмехнулся Александр Александрович. — Думать-то они думали, да ничего, видать, не придумали. Вот и обращаются теперь к международной общественности. — Куда-куда?... К какой общественности?.. — К международной. — Александр Александрович выдохнул тонкую струйку дыма и подождал, пока она рассеется. — К международной, стало быть, общественности. А значит — и к нам с вами тоже...4
Я растерялся окончательно. За окном на утреннем ветерке шелестел, всплескивал густой листвой молодой каштан. Голуби клевали хлебные крошки, поцокивая коготочками о подоконник, обтянутый жестью с наружной стороны. Дворник ритмично шоркал метлой по асфальту пролегающей вдоль дома дорожки... Причем тут Пизанская башня?.. Международная общественность?.. Моя дочка Мариночка, которой, кстати, нет еще и восьми лет?.. Мне вдруг отчетливо представилось, как мы сидим и толкуем о Пизанской башне — в доме, который начал разваливаться чуть ли не на другой день после заселения, в доме, где крыша вечно течет, и фундамент проседает, и горячая вода зимой разрывает батареи, а холодная летом не поднимается выше второго этажа, и нет никакой надежды добыть ни труб, ни вентилей, ни заглушек, необходимых для ремонта... — Послушайте, дорогой Александр Александрович! — сказал я в сердцах. — Пизанская башня, конечно, шедевр, но не кажется ли вам, что наш дом рухнет куда раньше! Он ведь не то что шестьсот — он и шести лет не продержится, если так пойдет и дальше!.. Но Александр Александрович не дрогнул. — Таких домов, как наш, — сказал он сурово, — у нас в микрорайоне двадцать, а по городу — сотни, а если брать по всей стране, так тысячи и тысячи... А Пизанская башня — одна. Что я мог на это возразить?.. К тому же и в голосе, которым он это произнес, и в буравящих меня воспаленных глазах было столько презрения... Этот взгляд, возможно, меня доконал. Получалось, что ему, шоферюге с Бийского тракта, наверняка даже не слыхавшему ни о Брунеллески, ни о Браманте, или, скажем, о Прусте или Кандинском (там, на Бийском тракте было, по всей вероятности, не до них), — что ему Пизанская башня куда дороже и ближе, чем мне!.. Что же тогда после этого — я сам, со своей машинкой, своими рассказами, которые нет-нет да и появляются в журналах и коллективных сборниках, со своей причастностью к миру, который горделиво именуется миром искусства?.. На миг Пизанская башня возникла передо мной — стройная, легкая, как бы парящая над землей, с ярусами, вырастающими один из другого, с ажурной колоннадой над каждым, с особенной, ни с чем ни сравнимой гармонией всех пропорций, похожая на юную, грациозную, одетую в белые кружева девушку, которая вдруг споткнулась в танце — и вот-вот упадет, если кто-нибудь ее не подхватит...5
— Какая «международная общественность»?.. — пристыжено пробормотал я. — А вот почитайте. — Александр Александрович положил передо мной журнал, который до того, свернутый в трубку, Держал в руках. Это был номер «Науки и жизни», порядком потрепанный, с обтерханными краями, раскрытый посредине, на статье о Пизанской башне, довольно пространной, к тому же набранной мелким шрифтом... Я поблагодарил и сказал, что вечером обязательно прочту. — Ну нет уж, — возразил Александр Александрович, — вы уж лучше сейчас. Я взглянул на часы, обречено вздохнул и принялся за чтение. — Очень убедительная статья, — сказал я, наскоро пробежав ее и надеясь в глубине души, что какой-нибудь огрызок утра еще останется в моем распоряжении. — В самом деле, состояние башни угрожающее. — Вот то-то же, — сказал Александр Александрович. — Только главное там в самом конце. В конце статьи в нескольких строчках говорилось о международном конкурсе, объявленном с целью спасения сокровища мировой архитектуры. — И отлично, — сказал я с облегчением, — все правильно, международная общественность поможет, авось кто-нибудь предложит подходящий проект... Александр Александрович перебил меня: — Авось да небось — это, знаете ли, во все века губило Россию... — Не сводя с меня пристального взгляда, он похлопал себя по карманам, достал очки, у которых дужки были соединены пружинкой, чтобы очки не слетали во время работы, надел их, закрепил пружинку на затылке (все это по-прежнему не спуская с меня глаз, что придавало каждому его движению и всему его виду особую торжественность), затем порылся во внутреннем кармане жилетки — он всегда, и в жару, и в холод носил вязаную жилетку, — вынул аккуратно сложенный вчетверо листок, расправил и протянул мне. — Вот, — сказал он, — как там насчет международной общественности — этого я не знаю, а я лично посчитал долгом откликнуться. На листке из школьной тетрадки в клеточку был изображен чертеж, под которым значилось: «Пизанская башня» и ниже в скобках: «Проект капитального ремонта». Линии были проведены карандашом, грубо, от руки, и это придавало им какую-то трепетность, я бы сказал — одухотворенность. — Ну, как вам, — сказал Александр Александрович, — мой чертежик?.. В редакции, где я работал, привыкли иметь дело с графоманами, но каждый раз, глядя в покорно ждущие приговора глаза, я чувствовал себя палачом, отрубающим голову у младенца. — М-м-м... Видите ли, — сказал я уклончиво, — я в этом ничего не смыслю... Тут надо быть строителем... — Так у меня, сами знаете, сын — строитель, инженер, в стройуправлении работает, — сказал Александр Александрович. — Да и я в этом деле малость маракую... — Глаза у него, подернувшиеся было легким туманцем, прояснились, повеселели. — В Сибири доводилось такие срубы из кедра ставить — куда там!.. И сто, и двести лет пройдет — не покачнутся!.. Он засмеялся, закашлялся, поперхнувшись дымом... И правда, Александр Александрович много в чем мараковал — и в слесарном, и в малярном, и в плотницком деле, учитывая это, кстати, его и выбрали председателем, и он, получая как председатель кооператива небольшую плату — 50 рублей в месяц — делал по дому весь мелкий ремонт, кто и о чем бы ни попросил, причем деньги брать совестился. Мне было жаль обижать старика. — Наверное, тут суть не в деталях, а в основном принципе, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать. — А все очень просто, — подхватил он обрадовано и подсел поближе. — Вот здесь в стене сверлится отверстие, и так по всей окружности, сюда загоняются стальные штыри, тут они крепятся болтами... Длина, диаметр, количество — все у меня обозначено... И для заделки требуется цемент самой высокой марки... Такая конструкция любую нагрузку выдержит и башне упасть не даст, за это я вам головой ручаюсь... Кто его знает, думал я, слушая Александра Александровича, — «И будет собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов...» — Ну, не Платонов-Невтонов, так Ползуновых-Кулибиных... Ведь если без дураков, без этого набившего оскомину в прежние времена трепа — о приоритетах, о «России — родине слонов...», если всерьез — в России никогда в самородках недостатка не было... Только были они, как письма, которые в конверт запечатали, в ящик опустили, только адрес надписать забыли... И вот, возможно, сидит рядом со мной один из них, и родилась у него идея, до которой не дотумкали наиученейшие мозги — хотя бы в той же Италии... Что же теперь — пропадать этой идее, зарыть ее в землю, чтобы кто-то из отдаленных потомков ее обнаружил, когда и нужды в ней не будет?... Разве не так всегда водилось на Руси?.. В душе у меня что-то оттаяло, потеплело... Дочка давно умчалась в школу, жена принесла нам, не мешая разговору, по чашке чая и ушла к себе в институт, а мы по-прежнему сидели за столом, отодвинув машинку в сторону, и Александр Александрович, войдя в азарт, рассказывал о чудодейственных свойствах бетона, о прочности цемента высоких марок, о стальных штырях и полых трубках и т. д., и я спохватился только вспомнив, что и мне пора бежать в редакцию. Напоследок я спросил, какая Александру Александровичу требуется от меня помощь...6
— И вы это всерьез?.. Вы что — рехнулись?... — понизив голос до негодующего шепота, сказала Алла. — Какая Италия? Какая Пиза? Какая башня?.. Очнитесь! — Ее неотразимые темнокарие глаза смотрели на меня не столько с недоумением, сколько с ужасом, зрачки расширились и заполнили все пространство между чуть подкрашенными веками. — Я ничего в этом не понимаю! — сказала она. — И вообще — отстаньте от меня с вашей Пизанской башней!.. Она помолчала, взмахнула два или три раза своими густейшими ресницами, похожими на опахала, вздохнула и вернулась к теме, от которой я безуспешно пытался ее отвлечь: — Скажите, Юра, почему все мужчины такие подлецы?.. К вам, безусловно, это не относится. — Это слишком философский вопрос, — сказал я, — давайте отложим его до другого раза и займемся все-таки Пизанской башней. Ведь ей, бедняжке, грозят большие неприятности... Алла работала у нас в редакции корректором, а до того преподавала в школе английский язык. Дождавшись, пока все отправились по домам и редакция опустела, я рассказал ей об Александре Александровиче, Пизанской башне и письме, предназначенном конкурсной комиссии. Его текст, занявший около двух страниц, следовало перевести. Так как среди моих знакомых знатоков итальянского языка не значилось, мы с Александром Александровичем решили, что на худой конец сгодится и английский. Мне казалось, выполнить мою просьбу для Аллы не составит большого труда, тем более, что время от времени она подрабатывала техническими переводами. Когда мы остались одни, я положил перед ней перепечатанное на машинке письмо. Но Алла на него даже не взглянула. Возможно, она ждала от меня чего-то другого. Да и уборщица наша, тетя Клава, то и дело заглядывала к нам в комнату, дивясь, отчего это мы сидим просто так... Не знаю, впрочем, что думала и чувствовала сама Алла. Ей, как и всем красивым женщинам, необходимо было иметь друга, приятеля или хотя бы простого слушателя, перед которым порой можно излить душу, не опасаясь, что при этом он станет слишком часто засматриваться на вырез на груди или словно невзначай касаться бедра или колена. Я и был для нее таким слушателем, терпеливо внимавшим ее далеким от конкретности исповедям, которые состояли преимущественно из обобщений типа приведенного выше «почему все мужчины — подлецы?» или, скажем, «почему теперь нет настоящей любви, а один только голый секс?..» Обычно я кивал, соглашался, не слишком вникая в драматические коллизии, с которыми бывали связаны ее переживания. Меня трогала ее доверчивость, к тому же после привычных для редакции женщин, как правило — неряшливо одетых, с бесцеремонными манерами, с голодным, хищным выражением на лицах, нервно куривших, говоривших грубыми, лающими голосами, нарочито мужиковатых, как бы стыдящихся признаков своего пола, — после них приятно было смотреть на всегда картинно красивую, тщательно причесанную Аллу, ощущая легкий, трепетный, исходящий от нее ветерок. Постоянно казалось, что она только-только отошла от зеркала, перед которым провела полдня. Видимо, она замечала, что мне нравилось на нее смотреть, и ей нравилось, что мне это нравится, и нам обоим нравилось, что мы не переступаем черты, обозначенной нами обоими. Наши странные отношения вызывали недоумение редакции, особенно ее женской части, считавшей Аллу, давно живущую без мужа, одновременно и наивной дурочкой, и коварной совратительницей... Как бы то ни было, на этот раз я, видно, слишком настойчиво просил ее задержаться после работы, повторяя, что она мне нужна, очень нужна... Не знаю, что ей вообразилось. Но когда я принялся толковать о Пизанской башне, глаза ее, полные ожидания, стали быстро терять свой блеск, а лицо начинало гаснуть, затягиваться серой, скучливой пленкой. — И это все?... — Все, — сказал я торопливо. — Две страницы. Я положил их перед Аллой. — Господи, да кому она нужна, ваша башня?.. — Алла сердито передернула плечами. — И вообще — ну, ладно, ваш председатель выжил из ума, чокнулся, но вы-то, вы-то?.. И дальше, в ответ на мои робкие разъяснения, последовала реплика, с которой началась эта глава. Что было делать?.. Я пустил в ход последний аргумент, который приберегал про запас.7
Я развернул перед Аллой «Науку и жизнь», которую прихватил на всякий случай у Александра Александровича. Я раскрыл журнал на той странице, на которой находилась фотография Пизанской башни, здесь она была запечатлена во всей красе... И что же?.. Так бывает, когда видишь заснятый кинокамерой бутон, видишь, как он постепенно наливается, набухает, как он лопается — и на его месте вспыхивает, как маленький факел, цветок... В точности так же менялось лицо Аллы, когда она разглядывала фотографию. — Какая прелесть!.. — всплеснула она руками, зардевшись. — Вы только подумайте!.. Так она и вправду падает?.. — Она в неподдельном испуге вскинула на меня глаза. — Но ведь это будет просто ужасно, если она упадет!.. Она долго не могла успокоиться. — Эти противные итальяшки... Чем они только занимаются, если не могут сохранить такое чудо!.. Представьте, моя подруга поехала в Италию, привезли их тургруппу не то в Рим, не то во Флоренцию, небо хмурится, надела она плащ, он у нее красный, перед самой поездкой купила, и вот под вечер выходит прогуляться, смотрит — за ней какой-то тип вяжется, потом другой, третий... Она бегом в гостиницу, в полнейшем шоке, а гид ей спокойненько так объясняет, что ее за уличную проститутку приняли, у них, оказывается, все проститутки в красном ходят... Ну и народ! Нет чтоб о Пизанской башне подумать — где там!.. Она пристукнула по столу кулаком. — Давайте ваше письмо... Так: штыри, болты, распорные кольца... Я и слов таких на английском не знаю. Ну, ничего, словарь строительных терминов я достану, с этим проблем не будет... — Она вдруг прищурилась, царапнула меня насмешливым взглядом. — Вы только не считайте, будто я верю, что из этой затеи что-то получится... Просто вот мы с вами не подумали о Пизанской башне, и не одни мы — тысячи, миллионы людей — и никто, никто!.. А он — подумал!.. — Послушайте, — вздохнула она мечтательно, — а с ним случайно нельзя познакомиться, с вашим Александром Александровичем?.. Вот это человек, это мужчина!.. А то поглядишь вокруг — одни алкаши, трусы и бабники, все мечты — перед начальством выслужиться да где-нибудь побольше хапнуть... Последние слова произнесла она с горечью... Потом Алла собрала со стола бумаги, сложила в сумочку. — Вам завтра? — деловито спросила она, закончив подкрашивать губы, и щелкнула зеркальцем. — У меня, правда, много верстки... Ну, ничего, как-нибудь... Мы вышли вместе, я проводил ее до автобуса. Она выглядела поникшей, усталой... Но когда, прощаясь, протянула мне руку, померкшее было лицо ее вновь просияло. — А все-таки это настоящее чудо — Пизанская башня! — сказала она. — Вы согласны?..8
Несмотря на сверхэлегантный серый костюм в мелкую клетку, голубую рубашку и — в тон им — галстук, серое с голубым, с узелком, из-за жары приспущенным на грудь, Марк Тираспольский походил на гориллу, недавно сбежавшую из зоопарка. Руки у него были волосатые и непомерной длины, лоб низкий, нижняя челюсть квадратная и слегка отвислая, не столько, думаю, от природы, сколько из стремления придать себе облик эдакого американского супермена, каким он рисовался в те годы в кинопродукции студии «Мосфильм». Передвигался Тираспольский вразвалочку, раскорячив ноги в туфлях на толстенной микропорке, называемых у нас «кораблями». Тем не менее, он считался талантливым конструктором, а главное — он заведовал отделом в Госпромстрой(и так далее) проекте. Туда-то я и заявился к нему, в этот самый Госпромстрой (и так далее) проект. — Старик, но ты хоть сам-то понимаешь, что все это — чистейший бред сивкэйбл?.. — произнес он снисходительным тоном, повертев перед моим носом чертежом Александра Александровича. Но я уже стал привыкать к тому, что разговоры о Пизанской башне начинаются в таком духе. — О Лобачевском и Эйнштейне когда-то говорили то же самое, — сказал я. — Бред сивой кобылы... — Причем тут Эйнштейн... — скривился Тираспольский. — Лучше ответь: этот твой самородок, талант из народа, хоть какое-нибудь представление о сопромате имеет? — Вряд ли. — А ты сам? — Ни малейшего. — А как насчет напряженного бетона?.. Я покачал головой. — А теперь скажи, зачем ты мне это принес?.. — Тираспольский щелчком отправил ко мне листок, скользнувший по полированной поверхности стола. — Значит, эта идея не достаточно сумасшедшая, чтобы всерьез ею заинтересоваться? — сказал я, слегка перефразируя Винера. Тираспольский даже не ответил. — Фу, жарко, — сказал он, включил вентилятор и направил упругую струю мне в лицо. Потом сбросил пиджак, накинул его на спинку стула, добыл из холодильника, стоящего в углу кабинета, бутылку боржома и разлил по стаканам. Граненые стенки мгновенно запотели. Пузырьки, всплывая, лопались, над стаканами курился слабый дымок. Тираспольский сидел напротив меня, через стол, уверенный в себе, глыбистый, и, поигрывая тяжелой челюстью, потягивал боржом. Он давал понять, что разговор закончен. Знакомство наше было, по сути, шапочным, не помню даже, где и когда мы познакомились, помню только, что с первой минуты я почувствовал к нему неприязнь, да и он ко мне, видно, тоже. Сам не знаю, что угораздило меня обратиться к нему?.. — Что правда, то правда, — сказал я, — Александр Александрович сопромата не изучал... Хотя, между прочим, у себя в сарае проделывал кое-какие эксперименты с цементом и стальными стержнями, и все как будто подтверждалось... Но я о другом, — в горле у меня пересохло, я потянулся к бутылке с боржомом и плеснул себе в стакан еще. — Может ли так случиться, что этот «бред сивкэйбл» будет признан жюри конкурса удачным и получит премию? Имеется ли за это, положим, десять шансов из ста?.. — Десять из ста?.. Никогда! — Тираспольский так хлопнул по крышке стола волосатой лапищей, что подпрыгнул деревянный стаканчик с остро заточенными карандашами. — А пять из ста?... — Ни при какой погоде! — Стаканчик снова подпрыгнул. — А один?.. Один-единственный шанс из сотни?.. — Ни в коем случае! — один из карандашей выскочил из стаканчика, описал дугу и, как пика, ткнулся Тираспольскому в рано проступившую плешь. Ловким движением спортсмена Марк перехватил его и вернул в стаканчик. — А полшанса? — не отступал я. — Нет, нет и нет!... — Каждое «нет» сопровождалось ударом по столу. — Ни полшанса, ни четверть шанса!.. И хватит об этом!.. Лучше приходи вечерком ко мне, соберется компания, скинемся в преферанс... — Я не играю в преферанс. — Понимаю, одни играют в преферанс, другие — в Пизанскую башню... — Он разглядывал меня с досадливым любопытством, как случайно закатившийся в туфель камушек. — Ладно, пускай ни полшанса, ни четверть шанса, — упорствовал я. — Но хотя бы одну тысячную шанса допустить можно?... Одну־то тысячную? Стаканчик остался стоять на месте. — Ну, предположим, — нехотя уступил Тираспольский. — Согласен. Одна тысячная шанса, не больше... Что дальше? Я вдруг почувствовал странную уверенность, что теперь он у меня в руках. — Дальше мне нужен чертеж, который можно послать на конкурс. Чертеж, а не эта самодеятельность... — кивнул я на листок, врученный мне Александром Александровичем. — Для этого я и пришел сюда. Не думаю, чтобы эта работа заняла больше получаса. — Ну нет, получасом здесь не отделаешься... — Тираспольский помолчал, пошевелил в раздумье бровями. — Я не филантроп, — сказал он. — Допустим, я передам это в отдел, поручу своим мальчикам... Но кто им станет платить?.. Ведь для такого дела нужны мани... — Он прищурился, вытянул руку и потер палец о палец. — Мани, мани, мани... У вас имеются мани?.. В голосе его звучала прямая издевка. — Мани будут, — сказал я. — И не в рублях, а в настоящей валюте. — Вот как?.. Это в какой?.. — Скорее всего в лирах, а может быть — в долларах, точно не знаю. Он не поверил, но глаза у него загорелись: — Это когда же?.. — Немного погодя, — сказал я. — Когда объявят итоги конкурса. Тираспольский присвистнул: — Привет... — Мы же выяснили, что шанс есть. — Не шанс, а одна тысячная, — уточнил он. — Пуская одна тысячная, но она существует... Марк Тираспольский смотрел на меня так пристально, словно стремился разглядеть что-то там, за моей спиной... Глаза его пронизывали меня насквозь, густые черные брови сомкнулись на переносье, на лоб набежали морщины, челюсть выпятилась вперед и подергивалась то вправо, то влево, то вверх, то вниз. Было похоже, как если бы в работу включился мощный компьютер, путем сложных вычислений выбирающий наилучшие варианты. — Хорошо, — сказал он. — Я все сделаю сам, чтобы никого в это дело не впутывать. Тем более, что и надежды почти никакой... — Да, — подтвердил я, — есть риск... — Но я все сделаю. Он поднялсяи, проводив меня до двери кабинета, склонился к моему уху: — Но ты, конечно, понимаешь, что я это делаю только для тебя... — Для Пизанской башни, — сказал я. — Пускай для Пизанской башни, если так тебе больше нравится... Кстати, ничего, если на чертеже, где-нибудь в уголке, будет моя фамилия?.. На всякий случай?.. — Нет, отчего же, — великодушно разрешил я.9
Не там, не у Марка Тираспольского поджидала меня осечка... Хотя поначалу все обстояло как нельзя лучше: и машинка с латинским шрифтом была на месте, на столике у окна (туда я первым долгом и бросил взгляд, войдя в комнату с табличкой «Сектор межбиблиотечного обмена»), и Валентин Павлович, как всегда, привстал, широко раскинув руки мне навстречу, и, едва мы присели, тут же сообщил, понизив голос, что кое-что для меня у него припасено... Помимо того, что Валентин Павлович работал в библиотеке мединститута (почему и требовалась ему латинская машинка), он был еще и завзятый книжник, его домашняя библиотека наполовину состояла из раритетов, при встречах же мы обменивались запретной и полузапретной литературой, то есть ходившими в самиздате стихами Пастернака, Мандельштама и Ахматовой, в которых ничего особенно запретного вроде и не было, но некоторый привкус запретности придавал им дополнительную прелесть. Видно, Валентина Павловича отчасти обескуражило то, что на этот раз я не проявил положенного интереса к приготовленной для меня литературе, а сразу приступил к делу, то есть рассказал об Александре Александровиче, о Пизанской башне, о... Правда, о дальнейшем я не успел рассказать, поскольку Валентин Павлович перебил меня. — Боже мой, боже мой! — простонал он, воспламеняясь и взволновано натягивая на округлое брюшко вечно сползающие брюки. — Боже мой, дружочек! Если бы вы знали, как замечательно все, что вы рассказали! Во всем этом заключена глубокая символика, глубокий, глубочайший, непреходящий смысл!.. — С присущей ему стариковской резвостью Валентин Павлович, постанывая, забегал, закрутился по комнате, из угла в угол и вокруг стола, заваленного книгами и библиографическими карточками. — Россия спасла Европу от монгольского нашествия, избавила от Наполеона, освободила от Гитлера — и теперь спасает гибнущую у всех на глазах европейскую культуру! Да, да, именно так!.. — Пухлое, розовое лицо его так и сияло, так и лоснилось от умиления. — Ведь ваш Александр Александрович — талант! Не знаю, как в техническом, строительном смысле, тут я не знаток и не судья, но — в душевном! Душевном смысле! Вот она, всемирная отзывчивость русской души, о которой писал Достоевский! Вот именно — всемирная!.. Будто в воду глядел Федор Михайлович, будто напрямую вашему Александровичу адресовал эти слова!.. Я был рад, что на этот раз не должен ничего объяснять, он понял меня с полуслова, мало того, подхватил мои мысли и принялся развивать их, залетая порой так далеко, как мне бы никогда не суметь. Слушая Валентина Павловича, я невольно сравнивал его с Тираспольским... Да что там Тираспольский — я и свое воображение счел нищим, и свою фантазию — убогой и узкой, когда ляпнул что-то про наш кооператив «Первомайский», который находится, возможно, в не менее аварийном состоянии, чем Пизанская башня, и потому во всей этой ситуации заключена известная двусмысленность... — Боже мой, боже мой! — в отчаянии вскинул над головой коротенькие ручки Валентин Павлович. — Как вы не понимаете, дружочек, — в этом вся соль! Ваш Александр Александрович — простой русский человек, плоть от плоти народа! Для него не то важно, как живет он сам, не то, что над ним каплет, что из щелей дует, что фундамент, говорите вы, проседает, а вода прорывает батареи! Ему не за себя — за другого человека больно, ему важно, чтобы этот другой был счастлив! И так всегда, во всем! Это и есть — великая наша духовность!.. Маленькие, заплывшие глаза Валентина Павловича, переутомленные чтением, обычно слегка слезились, теперь же он подносил к ним платочек почти поминутно, это придавало его несколько высокопарным словам трогательную искренность. — У меня небольшая просьба, Валентин Павлович, — сказал я, улучив минутку. — Мне нужна машинка с латинским шрифтом и машинистка, которая печатает по-английски, а проще — ваша Светлана, чтобы отстукать пару страниц. Я думаю, она не откажет — ради такого дела... Я был вполне уверен, что прошу о пустяке, и это тут же подтвердилось. — Две странички — и только-то?.. Да хоть пять! — откликнулась Светлана, бойкая девушка с мальчишеской фигуркой, ее голубые джинсы и розовая кофточка навыпуск так и мелькали по комнате, пока мы беседовали, — она то входила, то выходила, то рылась в книгах и карточках, лежавших на столе, но, будучи в постоянном движении, явно прислушивалась к нашему разговору. Валентин Павлович однако тут же услал ее в книгохранилище с каким-то поручением. — Видите ли, дружочек, — заговорил он, с неохотой вернувшись на свое место, садясь за стол. — Видит бог, больше всего на свете мне хотелось бы вам помочь... Мало того, я счел бы это за великую для себя честь... Я полагаю, вы не сомневаетесь, что это так, иначе бы и не пришли ко мне, ведь правильно?.. Я поддакнул, не понимая, куда он клонит. — Но письмо, о котором вы хлопочете, пойдет через границу... Кое-кого оно может заинтересовать... Возникнет вопрос, кто и почему, в чем соучаствовал... Найдут и машинку... И пускай бы машинка моя, но ведь она не моя... Она принадлежит библиотеке, иными словами — государству... И одного этого уже достаточно... Вы меня понимаете?... Я снова кивнул, хотя мало что понял. — Погодите, — сказал я, — не слишком ли вы все усложняете, Валентин Павлович?.. Ведь объявлен международный конкурс, Александр Александрович принимает в нем участие, посылает свой проект... — И пускай, пускай посылает!.. — замахал руками Валентин Павлович. По ходу дела он включил на полную мощность настольный громкоговоритель и вплотную придвинул его к стоявшему тут же телефону. — Пускай посылает! Но, дружочек, при чем тут, ответьте, вы или я?.. Ведь получается, что создана целая группа... Но мы же с вами не дети?.. Верно — ведь мы не дети?.. — Не дети... — пробормотал я огорошено. — Нет, не дети... — Вот именно, видит бог — не дети... — подхватил он как бы даже обрадовано, и даже поднял глаза к потолку, даже руки сложил на груди — ладошка к ладошке... В голове у меня дымилось — от грохотания приемника, от бархатно-напевного голоса Валентина Павловича, от вопросов, яростно бунтовавших во мне. Великая духовность... — думал я, покидая комнату с дощечкой «Сектор межбиблиотечного обмена» на двери. — Всемирная отзывчивость... И что там еще?.. В коридоре меня догнала Светлана, подхватила под руку и зашептала, щекоча мое ухо прядями пышных, рассыпавшихся по плечам волос: — Я все слышала, и про Пизанскую башню, и про все прочее... И вот что: завтра я приду раненько-раненько и все напечатаю, никто и не узнает... Идет?.. И вообще — выбросьте всю эту муть из головы, все-таки сейчас не тридцать седьмой год, правда?.. — Правда, — сказал я. — Но если что — валите все на меня: мол, это я вас принудил, заставил, подкупил... — Ой, как интересно!.. — расхохоталась она. — Тогда давайте, чтоб все было по-правдашнему. Подкупите меня... — Это как?.. — Ну — как-как... Возьмите и угостите меня мороженым, до смерти люблю мороженое... Здесь, на углу, продается... И потом: что печатать-то? Я передал ей полученные от Аллы листочки. — А почерк мелковат... — Светлана придирчиво всмотрелась в текст, поджала губы и покачала головой. — Нет... — сказала она, щуря малахитовые глаза и наслаждаясь моей растерянностью. — Нет, одной порцией вы не отделаетесь... Одной порцией вы угощаете сейчас, а другой — когда работу получите... Договорились? Мы оба рассмеялись и отправились на угол — есть мороженое.10
С Федором, сыном Александра Александровича, я был почти незнаком: год назад, когда у Александра Александровича умерла жена, мы пили водку на поминках, но какое это знакомство?.. — Не помешал? — спросил он, когда я, в ответ на звонок, отворил дверь, и спросил таким тоном, как если бы был совершенно убежден в том, что не помешал и вообще помешать никому не может. Он мало был похож на отца, скорее на мать — крепенький, плечистенький, с горячим, обжигающим взглядом темных глаз, так и посверкивающих из-под упавшего на лоб чубчика. Я пропустил его вперед, провел к себе, и он тут же уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Не знаю, что придавало ему такую уверенность в себе, возможно — зелененький «москвич», в те годы собственные машины были еще редкостью, а он ставил свою, когда приезжал к отцу, возле детской площадки, у всех на виду... Глаза его забегали по книжным полкам, ни на чем не останавливаясь и даже с некоторым презрением — полная нижняя губа у него при этом оттопырилась, уголки оттянулись вниз, широкие ноздри вздрогнули и втянули воздух с недоверием, словно учуяв какой-то непривычный запах. — Я ведь чего... — начал он, когда я сел тоже. — Поговорить... Если вы не возражаете... — Он был опять-таки убежден, что никто ни в чем не станет ему возражать. Не изменяя позы, он переменил ноги, при этом на одной из них штанина задралась чуть не до колена, он то ли не замечал, то ли делал вид, что не замечает этого. — Вы вот человек, вижу, грамотный, и очень даже, — он небрежно кивнул на заставленные книгами стеллажи, — сами что-то такое сочиняете, я правда, не читал, мне люди говорили... К тому же и меня вы постарше... Так что не знаю даже, как с вами говорить... — Он прокашлялся, изображая смущение. — Вот я чего не пойму: зачем это вы батяню моего баламутите?.. А?.. Можете вы сказать?.. Я не нашелся, чем ответить, да он и не ждал ответа, не за тем пришел... — Чего вы его подначиваете, подстрекаете, проще говоря — провоцируете, так это можно назвать?... Чего вам, проще говоря, от него надо?.. — А вы уверены, — сказал я, кое-как оправясь после первого ошеломления, — что вашего отца кто-то, как вы говорите, «провоцирует»?.. И я, в частности?.. — Да не «в частности», а кому же еще придет на ум гоношиться из-за этой... Как ее... Да — Пизанской башни?.. Да какое, скажите, может быть у него дело до этой самой башни, которой он и не видел никогда и до самой смерти не увидит?.. Вы его на такую, простите, чушь подбиваете, а он извелся весь, звонит мне ни свет ни заря домой, звонит в управление: нельзя ли достать полмешка цемента высоких кондиций, ему в подвале срочно эксперимент нужно поставить!... Или другое: какие марки стали реагируют на какую нагрузку... Как это все, простите, назвать?.. — Не знаю... — А я знаю! Сбрендил на старости лет мой батяня! Умишком тронулся!.. Башня и башня!.. Да ты не башней, ты, говорю, своим кооперативом занимайся, не то тебя скоро с председателей скинут и своих пятидесяти рэ ты лишишься, старый дурень, а у меня тоже денежки не лишние, вот и будешь куковать на одной своей пенсии — на почтовые расходы хватит, в Пизу письма писать, а больше на что?.. Вот оно, чего он боится, — подумал я, — вот чего боится сынок... Вдруг «батяня» ему обузой станет, из-за Пизанской-то башни... — Вы чего это так на меня смотрите?.. — сказал он, что-то уловив, должно быть, в моем лице и по-своему истолковав. — Это как же? — Да так... Мол, строитель, а сам ни бельмеса в таких вещах не понимает... Понимаю, и очень даже! Только любой нормальный человек должен понять, что нам сейчас не до всяких там башен и Парфенонов! У нас план по жилью — каждый год недовыполняем, а его все наращивают да наращивают!.. А вы с этой своей башней носитесь как с писаной торбой! Да пропади она пропадом, расколись на кусочки, рассыпься в пыль — душа у меня не затоскует!.. Потому — о людях думать надо! А башня — на кой она им?.. Вдруг мне представилось — по всей земле, от полюса до полюса, стоят рядами наши пятиэтажки, серые, приземистые, неотличимые друг от друга, похожие сверху на множество выползших из сырых щелей мокриц... Развалясь в кресле, он с усмешкой окинул взглядом полки с книгами, задрав кверху круглый, налившийся жирком подбородок. Я повел головой в сторону книг: — И это все тоже — «на кой»? — Зачем же, я не против, чтоб культурно отдохнуть... Пришел человек с работы — телик врубил или там книжку хорошую в руки взял... Только, на крайний случай, он и без этого может прожить. А без этого — может?... — Он подергал себя за лацкан пиджака. — Не может, потому как вздумай он голышом по улицам бегать, его в психушку запятят!.. А без еды, скажите, может?.. Опять же — нет!.. Он еще крохотулечка, а самое первое слово у него какое?.. А вот такое: «ням-ням!..» Вот какое у него первое слово!... А без крыши, спрошу я вас, да еще когда дождь идет?.. А без стен, когда мороз поджимает?.. Вот то-то!.. А без вашей башни Пизанской?.. Да мы без нее жили себе и жили, и еще, будьте спокойны, поживем!.. Он поднялся — коренастый, пружинистый, и стоял передо мной бычком, наклонив голову на короткой мускулистой шее. — А вас я попрошу — по-доброму попрошу... Перестаньте вы батяне голову задуривать... Сами вы — это дело ваше, тут я вам не указ... А тем более, что за вашей нацией такое водится... — То есть?.. — Ну, такое-всякое, не станем, как говорится, уточнять... — Он подмигнул, ухмыльнулся. — Нет, вы не подумайте, я против нации вашей ничего не имею... Тем более, что Маркс-Энгельс вроде бы тоже из нее... Я к тому только, что мой батяня — он, конечно, на всякие выдумки всегда был мастак, но чтобы ему самому пришло в голову в такие игрушки играть... Русский человек на такое никогда не пойдет... У него хоть душа, бывает, пьяная, зато ум — трезвый... И потому, — он прижал руки к груди, — оставьте вы батяню в покое, не провоцируйте!.. Он ушел, обиженно хлопнув дверью. Я не успел ему ничего сказать, объяснить... Впрочем, оно, может, и к лучшему? — подумал я, оставшись один.11
Федор, однако же, как в воду глядел. На очередном отчетном собрании кооператива (случилось оно месяца через полтора после отправки проекта в Пизу) был напрямую поставлен вопрос о председательствовании Александра Александровича. Собрание происходило во дворе, на детской площадке, кому повезло, те заняли места на скамейках, остальные переминались с ноги на ногу, подначивая собравшихся утвердить отчет правления и разойтись по домам, то есть по квартирам, поскольку все равно разговорами дела не поправить, это раз, а два — это погода: по небу волоклись брюхастые тучи, налетал ветер, временами побрызгивал дождь. Но когда дошло до критических выступлений, до работы правления, в особенности председателя, всеми овладел такой азарт, что было забыто про все — и про хмурое небо, и про дождь, и про ветер... Собрание раскололось. Одни нападали, говоря о протекающей крыше, проседающем фундаменте и ни к черту не годящейся сантехнике, и все это было правдой, другие возражали, что правление и председатель тут ни при чем, это напортачили строители, что же до Александра Александровича, так он и письма слал во все концы, и лично ремонтировал все, что только возможно, и при этом, как всем известно, не брал ни с кого ни копейки... И все это тоже было правдой. Но поскольку первых, то есть нападающих, было больше, то вопрос о дальнейшем пребывании Александра Александровича на посту председателя решили вынести на голосование, тем более, что в самый разгар прений одна яростная противница Александра Александровича (как потом выяснилось, метившая на его место) выкрикнула по-митинговому зычным голосом: — А что это у вас за дела такие, Александр Александрович, с какой-то башней, позвольте узнать?.. И кто вас уполномочил?.. У вас как у председателя нашего кооператива совершенно другие обязанности!.. Но тут поднялся такой гул, что Александр Александрович, даже если бы захотел, не смог бы его перекричать. Да он и не пытался. Он сидел за фанерным, специально для собрания принесенным столиком, рядом с молоденькой девушкой, старательно ведущей протокол, и на его буроватом, в мелких прожилках, будто опаленном стужей лице то угасала, то вновь начинала светиться какая-то прозрачная, потусторонняя улыбка. Он как будто и слышал — и не слышал, видел — и не видел того, что происходило вокруг, и эта его улыбка, трепетавшая, как стрекозиное крылышко, у него на губах, должно было особенно раздражала его критиков. Но перед самым голосованием кто-то напомнил ему про заданный, но так и не получивший ответа вопрос. Александр Александрович поднялся. Давешняя улыбка соскользнула с его губ, кожа на выпуклых, округлившихся скулах натянулась, глаза смотрели серьезно, даже строго. — Перво-наперво, — проговорил он своим хрипловатым, словно простуженным голосом, — я за эту должность не держусь и потому прошу снять мою кандидатуру с голосования. — Он поднял руку, чтобы умерить поднявшийся шум. — Второе. Никто меня не уполномочивал, это верно... Никто, кроме собственной моей совести... Совесть меня уполномочила за такое дело взяться, за Пизанскую башню, — что же еще?.. А третье... Вот, сами взгляните, может, кто и не видел... Из огромного гроссбуха, в котором велись все кооперативные дела и который лежал перед ним на столике, Александр Александрович извлек большого формата лист лощеной, глянцевито блестевшей бумаги, развернул его и поднял над головой. Это была фотография Пизанской башни, вырезанная не то из «Огонька», не то из какого-то зарубежного, судя по превосходному качеству печати, журнала. В ту самую минуту, когда он поднял ее вверх для всеобщего обозрения, начал накрапывать дождь, но никто не обратил на него внимания, тем более, что он тут же и прекратился. Даже те, кто сидел на скамейках, зачем-то привстали со своих мест. Все шеи вытянулись, все головы повернулись в сторону Пизанской башни. Александр Александрович, высокий, худой, немного сутулый, как и все слишком высокие люди, держал перед собой фотографию и она трепетала в его тонкой и длинной, вскинутой вверх руке наподобие флага. — А теперь скажите, кто из вас был бы, значит, за то, чтоб такую красоту погубить?.. Имеются такие?.. Медленным, пристальным взглядом обвел он всех, будто всматриваясь в каждое лицо в отдельности. Несколько капель, оброненных дождем, блестели на его щеках, как слезы. Он смахнул их свободной рукой. — Да ты что, Александр Александрович, — раздалось в тишине, — за окончательных троглодитов, что ли, нас принимаешь?.. И тут взвился тот же митинговый, срывающийся на визг голос: — А вы нам зубы своей Пизанской башней не заговаривайте! Вы по существу!.. Но голос этот был заглушен поднявшимся шумом: — Расскажи, Александр Александрович, как было дело-то?.. Ведь толком народ не знает... И Александр Александрович рассказал — и про журнал «Наука и жизнь», в котором прочел он о Пизанской башне и о конкурсе, и о том, как у себя в мастерской, оборудованной в подвале, ставил кое-какие эксперименты, как советовался со специалистами, как мы сочинили и отправили в Пизу письмо и «всю, — сказал он, — документацию...» (по мере того, как он рассказывал, в мою сторону все чаще оборачивались и поглядывали на меня с нарастающим уважением). — Что же дальше-то, Александр Александрович?.. — А ничего пока... — Ни ответа, получается, ни привета?.. — Да так, выходит.. — Ясное дело, им со всего света, должно быть, проекты шлют... Да ведь пока во всем разберутся, обсудят, решение примут, и башня развалится!.. — Так ведь там бюрократия не хуже нашей!.. — Это как же так?.. Не по-человечески это!.. Человек старался, душу вкладывал, а они даже не откликнулись?.. Обидно получается... Что-то тут не то... Гул голосов становился все громче: — А они, в Италии, может, подумали: чему это нас какой-то темный мужик из России научит?.. И даже конверт распечатывать не стали!.. — Ишь ты как!.. Да мало ли у нас в России светлых голов?.. — А я вот что предлагаю: давайте подождем-подождем, а там и коллективное письмо напишем, от всего нашего кооператива: так и так, просим обратить внимание, рассмотреть и оценить по справедливости... К сему — росписи: шестьдесят четыре квартиры! Александр Александрович был растерян и всех благодарил. Итог собранию подвел старейший член кооператива, почетный пенсионер Иван Иванович Караванов, похожий, несмотря на годы, не на пенсионера, хотя бы и на почетного, а скорее на контр-адмирала или даже на полного адмирала, ненадолго покинувшего свой флагманский корабль: — Мы тебя, Александрыч, в обиду не дадим!.. — сказал он.12
Надо ли говорить, что после собрания все осталось по-прежнему?... Все, что текло, продолжало течь, все, что оседало, продолжало оседать. Александр Александрович, как и раньше, делал, что мог, в наш дом являлись комиссии, проверяли неполадки, составляли акты... Порой к нам наведывались и так называемые «шабашники», клялись все честь честью исправить и наладить, но при этом заламывали такие суммы, что на них можно было построить еще один дом, а то и два. Кооператив же наш, расположенный на городской окраине, относился к самым дешевым, населял его народ с доходами более чем умеренными — в основном скромные служащие, учителя, почтовые работники, врачи, пенсионеры, все они, отчаявшись дождаться когда-нибудь государственной квартиры, еле-еле сумели справиться со вступительным взносом, тут уж было не до «шабашников»... Тем временем Пиза молчала... Впрочем, нельзя сказать, что ум и сердце Александра Александровича были заняты исключительно Пизой. Вернулся, например, он к своей давнишней идее, которая родилась в его шоферской голове в ту еще пору, когда год за годом колесил он по Бийскому тракту. Если выхлопную трубу автомобиля, объяснял он, снабдить несложным приспособлением (чертеж прилагался), то 80% вредоносных газов, отравляющих окружающую среду, этой установкой будут поглощаться. Или другая идея, возникшая при наблюдении над жизнью микрорайона: поскольку его жители, торопясь по утрам на работу или в школу, пренебрегают проложенными в соответствии с планом дорожками, сокращая себе путь и при этом регулярно вытаптывая зеленые газоны и повреждая цветочные клумбы, следует не прибегать к штрафам, не расставлять там и сям грозные таблички, не огораживать цветы колючей проволокой, а попросту проложить дорожки там, где протянулись незапланированные, но удобные для всех тропинки... По поводу первой идеи из научно-исследовательского института, куда Александр Александрович обращался, ему сообщили, что в этом институте уже много лет функционирует специальная лаборатория, успешно защищающая внешнюю среду, что же до второй... Вторую поначалу рьяно поддерживали все кооперативы нашего микрорайона, но затем дело как-то само собой заглохло... Прочие проекты Александра Александровича можно не упоминать, поскольку их постигла та же участь. При всем том генеральной нашей идеей оставалась Пизанская башня. Мы возвращались к ней всякий раз, когда Александр Александрович заходил ко мне, чтобы отпечатать очередное послание, и после, когда он купил где-то старенькую машинку и справлялся с деловой перепиской самостоятельно. Случалось, мы просиживали целые вечера, обсуждая различные способы спасения Пизанской башни. В газетах мелькнуло сообщение, что способ такой уже отыскан и вот-вот начнутся работы, которые исключат возможность падения башни чуть ли не в течение ближайшей тысячи лет, однако известие это вскоре было опровергнуто, да и вообще о Пизанской башне как-то забылось. Государства, большие и малые, враждовали друг с другом, в мировых столицах и тихих курортных городках созывались международные конференции, чтобы их помирить; лидеры разных стран произносили речи, которые с надеждой слушали люди, приникнув к экранам телевизоров; Африка голодала; Европа сокращала посевные площади; Америка боролась против холестерола; терракты следовали один за другим на всех континентах, кроме Антарктиды. До Пизанской ли башни тут было, скажите сами?.. Да и кого за это винить?.. Однако мы оба продолжали помнить о ней. Я не знал, что случилось с нашим письмом, с отличным конвертом большого формата, который подарил нам Тираспольский: в него удобно было вкладывать чертежи. Не знал, добралось ли наше письмо до Пизы или было перехвачено соответствующими органами, заподозрившими, что приложенный к нему чертеж имеет прямое отношение к военным объектам... Всего этого я не знал, как не знал, что мне отвечать тому же Тираспольскому, не говоря уже об Алле и Светлане, на их вопросы по поводу международного конкурса и его итогов. Но когда вечерами, бывало, мы сидели вдвоем, разговаривали и курили, когда моя комната, с низким, как положено в дешевом кооперативе, потолком наполнялась дымом и я распахивал настежь обе створки окна, чтобы ее проветрить, и мы оба, вдыхая свежий, сыроватый воздух, вглядывались в ночную мглу, где-то там, за соседними, рано засыпающими домами, над крышами с путаницей телеантенн, над черным, поглотившим тысячи километров пространством, казалось, мы видели силуэт Пизанской башни. Там, в вышине, среди звезд, она мерцала и светилась, и клонилась вниз, и еще немного — могла упасть, рухнуть на землю... И чтобы не случилось такой беды и несчастья, казалось нам, нужно немедленно куда-то бежать, кого-то спасать...АНТИСЕМИТ
1
Я не любил евреев. Особенно — евреек. Те, кого я знал, кого видел перед собой, ничуть не походили ни не Бар-Кохбу, ни на Маккавеев, ни на Юдифь с Эсфирью. Ничего подобного... Как-то раз перед убогим нашим общежитием притормозило такси и через пару минут, распахнув зазвеневшую стеклами дверь, к нам ввалился черноволосый, быстроглазый юнец в спортивном, затянутом на щиколотках костюме, с двумя оттягивающими руки чемоданами и пузатеньким тючком, который он, пиная ногами, катил перед собой. «Александр Житомирский... Можно просто Алик», — представился он, покровительственно скользнув прищуренным взглядом по несколько оторопевшим обитателям нашей рассчитанной на восьмерых комнаты с одной еще пустовавшей койкой. «Какой счет?..» — осведомился он, прицелясь ухом к громыхавшей в углу черной картонной тарелке. И тут же, насмешливо изогнув тоненькую полоску реденьких усиков, твердо изрек: «Каждый порядочный москвич болеет за «Спартак». Потом он принялся распаковывать чемоданы, тючок, застелил свою койку собственным ватным (вместо наших, набитых соломой) матрацем, собственным одеялом и собственной (все из того же тючка) пуховой подушкой. Мало того, вдобавок он достал аккуратно завернутый в клеенку керогаз и по меньшей мере три умещавшихся одна в другой алюминиевые кастрюли и отнес все это хозяйство на кухню, именуемую нами «кубовой», поскольку там находился котел, из которого мы начерпывали кипяток в положенный каждой комнате вместительный никелированный чайник. Алик Житомирский?.. Глядя на него, я сгорал от стыда. Я готов был провалиться сквозь землю или хотя бы сквозь наш досчатый, в прогнивших щелях пол. Хотя — какое мне, в сущности, было дело до этого Алика Житомирского?.. А вот поди ж ты... В нашей комнате, как и во всем общежитии, преобладали ребята из села, «городские» уезжали учиться в Москву, Ленинград. Мы еле-еле дотягивали до стипендии, пробавляясь по утрам, до лекций, и вечерами, вернувшись из библиотеки, обжигающим кипяточком из «кубовой» и намазанным на черняшку маргарином. Обедали мы треской с вермишелью, экономя каждый рубль на книги и методики, необходимые в «глубинке», куда нас направят после института. И вот — это такси... керогаз... собственные ватный матрац и одеяло... Алик... Я возненавидел его с первого же взгляда.2
Девушки?.. У нас в группе было их две: Берта Зак и Лиля Фишман. Берта Зак была толстой, неповоротливой, пышные плечи и груди у нее так и выпирали из платья, она казалась резиновой куклой огромных размеров, до отказа накачанной воздухом. К тому же она была смертельно глупа, но добродушна, и позволяла, не обижаясь, подсмеиваться, подшучивать над собой. Шутки эти, начиненные порой изрядным сарказмом, царапали мне душу. Что же до Лили Фишман, то не было занятия, чтобы она не тянула руку вверх, не старалась ответить, преданно устремив на преподавателя свои большие, выпуклые, в маслянистой поволоке глаза. К тому же чулки на ее тонких, спичкообразных ногах вечно съезжали, морщились и разукрашивались то дырками, то спущенными петлями, что вызывало у меня физически ощутимую тошноту... Неряшливость, отсутствие и намека на внешнее изящество, чрезмерная тоскливая рациональность, сквозившие в любом поступке, движении, взгляде, трусливая осторожность, боязнь быть самой собой — все это отталкивало, скажу даже — вызывало брезгливость... И это странно, поскольку свою мать, рано умершую, но каждой мелочью живущую в моей памяти, я боготворил, и бабушка моя, с материнской стороны, если судить по давним фотографиям, была, не преувеличиваю, писаной красавицей, с лицом, которое прельстило бы мастеров эпохи Возрождения... Но то были другие женщины, не те, которые встречались вокруг...3
Если уж речь зашла о женщинах, то — что может быть соблазнительней?.. — я должен упомянуть о своей первой любви. Что мне особенно запомнилось — нам было по одиннадцать лет — это золотые, падающие на плечи волосы, в которые неотделимо вплетались полуденно-яркие солнечные лучи. Она сидела впереди меня, парты за две, маленькая, аккуратная, удивительно грациозно сложенная женщина, и я чувствовал себя при взгляде на нее мужчиной, рыцарем (я уже прочитал «Дон-Кихота»), с восторгом готовым отдать за нее жизнь. Изредка я видел ее не в школе, а на улице, быстро перебирающей ножками в белых носочках с отогнутыми манжетами, в черненьких туфельках с узенькой, застегнутой на пуговичку перемычкой. В руке у нее были то бидончик, то плетеная кошелка, и ступала она по размолотой в пыль дороге, по которой тащили свои двухколесные арбы уныло-деловитые ишаки, а по сторонам тянулись крохотные, подслеповатые окна и серые, слепленные из кизяка дувалы (дело было в Коканде, в эвакуации), но мне казалась она только что покинувшей замок принцессой, а истомленная жаром улица — обрызганной росой тропкой через густо-зеленый лужок... По утрам, когда я мчался в школу (это было уже после возвращения из эвакуации), мне регулярно встречалась молоденькая артистка из кордебалета нашего театра музкомедии. Кончилась война с ее похоронками, сиротством, пьяными инвалидами на углах, линялым, латанным-перелатанным тряпьем, в которое облекались женщины, контрастируя с вызывающе-ярким, привезенным из Германии шмутьем, и оперетта с ее пьянящей музыкой, пестрыми, бьющими в глаза красками, легкомысленно-озорным канканом, приоткрывавшим среди бурлящего каскада юбок нарядные подвязки и черные трусики, отвлекала, уводила в другой, беззаботно-веселый мир. Весь город, казалось, рвался в оперетту, и мы, мальчишки, тоже — под самый потолок, на галерку, где были самые дешевые места... И вот из этого-то как бы одновременно и существовавшего, и не существовавшего мира возникло как бы одновременно и существующее, и не существующее видение, невысокого роста девушка на громадных, похожих на котурны каблуках, с миловидным личиком, с подмалеванными синькой глазами со стреловидными, разбегающимися лучами ресницами, с алыми, нежно закругленными губками и бантом в светлых, пружинящих на ветру волосах... У меня деревенели ноги и рука, сжимающая портфель. Я двигался навстречу ей механически, я не двигался — скорее нес оцепеневшее свое тело, таращась на маленькую раскрашенную артистку, не в силах оторваться, она же не проходила, а словно проплывала мимо, глядя на меня в упор широко раскрытыми, удивленными, остановившимися глазами. Взгляд ее пронизывал меня насквозь — не задерживаясь, не застревая, не замечая. И грандиозные ее каблуки не задевали земли, между тротуаром и ее подошвами, чудилось мне, оставался слой воздуха, она в любой момент могла взмыть вверх и раствориться в небе... Теперь, став студентом-первокурсником, я не был настроен столь романтически. Я уже испытал, еще в школе, первую, потрясшую меня любовь, естественно, неразделенную, отвергнутую... И, вопреки не по времени дерзким надеждам, очутился не в столичном университете, среди подобных мне юных гениев, переживающих свой «штурм унд дранг», а в сонном периферийном городке, настоящей «дыре», как я называл его про себя, с единственным на всю область институтом, но с диковинно сохранившейся, роскошной библиотекой. В основном я и жил ею, стараясь не придавать значения тому, что было рядом... По пути в библиотеку, после занятий в институте, я обычно заворачивал в небольшое кафе, находившееся в полуподвальном этаже, с окнами на уровне тротуара. Здесь было дешевое меню и в дневные часы мало народа. Я заказывал биточки и два стакана чая. Биточки, казалось, были скатаны из хлебного мякиша, чай припахивал рыбой, но я, водрузив на стол горку книг, погружался в чтение, дожидаясь, пока принесут заказанное. — А что вы читаете?.. — спросила меня однажды официантка, сделав пометку в своем блокнотике и пряча его в кармашек на белом, жестко накрахмаленном, обшитом затейливым кружевцем передничке. Я оторвался от книги. Я увидел ее здесь впервые — среднего роста, стройную, с тоненькой, затянутой передничком талией, с вьющимися каштановыми волосами под кружевной наколкой и каштановыми же глазами. Пока я отвечал на ее вопрос (то был период моего увлечения Сократом и Платоном), она перебирала книги, но больше, казалось мне, поглядывала на меня, чем на старинные, прочные, как железо, украшенные орнаментом переплеты. Хотя, надо сказать, я и сам, говоря о Сократе, обратил внимание на то, какие у нее тонкие, длинные пальцы, узкая ладошка, гибкая, как бы лишенная косточек, кисть... Она принесла мой стандартный заказ, присела за столик сама, на краешек стула, готовая в любое мгновение вспорхнуть навстречу новому посетителю, и как-то жалостливо, вздыхая, посмотрела на мой порядком потертый пиджак, не слишком свежую рубашку, без особого тщания повязанный галстук... Меня задел, царапнул этот взгляд. Мало того — рассердил... Но на другой день ноги сами привели меня в то же кафе. Таня — так ее звали — не дожидаясь моего заказа, принесла и поставила передо мной тарелку с биточками, чай и села рядом. — Вот вы все читаете-читаете, — сказала она, — а что вокруг — не замечаете, ни на кого не смотрите... Разве так можно?.. Обжигающе-горячий биток застрял у меня в горле. Я впервые осмелился прямо взглянуть ей в лицо. Наши взгляды встретились и сомкнулись, и она не отвела своего — такого тоскливого и откровенно-призывного, что мне сделалось не по себе. Кто была эта девушка?.. В ту минуту она представилась мне экзотической пташкой, попавшей в силок и ожидающей от кого-то своего вызволения... Позже я узнал, что она жила и училась в Риге и вот все бросила и приехала... Почему?... «Это вам знать не обязательно...» — сказала она, загадочно смеясь. Однажды, уже после библиотеки, я зашел в кафе, туда тянуло меня не только желание увидеть Таню — по вечерам здесь можно было встретить разных бедолаг, пропивающих последний рубль и жаждущих обрести слушателя, чтобы поведать ему свою горемычную историю. Кого здесь только не было!.. Списанные с корабля моряки, пропахавшие все моря-океаны, искалеченные войной инвалиды, отсидевшие свой срок блатяги, попросту бездомные... Бутылка дешевого вермута служила им дополнительным стимулом для исповеди, которая значила для меня порой больше, чем самые многомудрые книги... На этот раз было поздно, кафе закрывалось, Таня увела меня в так называемый «кабинет», за столик, отгороженный занавеской, и принесла огромную тарелку с рагу — кусочки мяса, залитые соусом, возвышались в центре этаким Эльбрусом или Монбланом... «Ешьте...» — «Но мне не хватит расплатиться...» — Я выскреб из карманов последнюю мелочь. — «Какой вы противный!..» — Таня сердито смахнула в ладошку со скатерки мое серебро и сыпанула мне в карман. Я не успел ничего сказать. — «Хотите, я вам сыграю?..» — Она села за стоявшее в углу пианино, на котором, наверное, сто лет никто не играл, поправила передничек, вскинула руки на клавиши... Все официантки, в белых кофточках и наколках, как чайки, покрывшие уступ, слетелись к пианино, а с ними — повар с поварихой в чумазых, прогоревших фартуках, вахтер, накинувший крюк на входную дверь, — все завороженно слушали, как Таня играет Штрауса, вальс за вальсом, и при этом поглядывали на меня... Я отправился ее проводить. Мы шли по каким-то улочкам, переулкам, в небе, припорошенном серебристой пылью, горели крупные осенние звезды, но вокруг было темно, только глаза у Тани ярко блестели, высвечивая как фонарики, наш путь... Но перебираясь через полную воды канавку, она споткнулась и чуть не соскользнула с переброшенной поперек дощечки. «Что же вы не возьмете меня под руку?..» Я неловко поддел ее локоть и, пока мы шли, ощущал рядом, вплотную со своим, ее тугое, твердое бедро... — Хотите зайти?.. — спросила она, когда мы подошли к небольшому, обнесенному штакетником домику. — Хозяйка уехала на три дня, мне одной скучно... А вы какой-то замерзший... Давайте я вас отогрею... У меня и бутылочка где-то припрятана... Не знаю, что меня оттолкнуло, удержало возле распахнувшейся со скрипом калитки. «Умри, но не давай поцелуя без любви», — это вспомнилось мне уже на обратном пути. Больше я ни разу не заглядывал в это кафе. Таня встречалась мне иногда на улице, нарядно одетая, под руку с каким-нибудь офицером — то армейским, то флотским, и всегда отворачивалась, не узнавала меня...4
— Евгейские бугжуазные националисты... Сионисты... Пособники амегиканского импегиолизма... После того, как политинформация была закочена, Берта Зак, делавшая обзор недельной прессы, затащила меня в дальний закоулок институтского коридора. — Ты меня пгезираешь?.. — сказала она, едва не притиснув меня к стене могучим своим торсом. Большие и темные, как черносливины, глаза ее смотрели жалобно, пышная грудь колыхалась, чуть не налегая на мою. — Дуга!.. — сказал я, нечаянно подхватив ее произношение. — Ты-то тут причем?.. — Что я могла сделать?.. Он велел!.. «Он» — это был Василий Васильевич Корочкин, наш куратор-прокуратор, маленький, белобрысенький, с орденом Красной Звезды на мятом, кургузо сидевшем на нем пиджаке. Это-то меня всегда и удерживало — кто знает, может, он воевал вместе с моим отцом... На политинформации он улыбчиво слушал Берту, кивая головкой со свисавшей на узенький лобик челкой. — Скажи честно, ты меня пгезираешь?.. Мне было жаль ее, хотелось погладить, провести рукой по ее волосам, разметавшимся по плечам, утешить... Но чем?.. — Если я кого-то презираю, то прежде всего себя. Все мы — и Берта, и Лиля Фишман, и Алик Житомирский, и я — сдавали в Москве, не прошли, приехали сюда, где принимали всех подряд, «по недобору»... Впрочем, так случилось не только с нами...5
Я влюбился в нее с первого взгляда... Прошу прощения за банальную фразу, но в нее нельзя, невозможно было не влюбиться. И не в том дело, что была она очень уж красива, нет, но глаза ее, огромные, карие, слегка близорукие и потому широко распахнутые, так сияли, так блестели и искрились, что казалось — вся она только и существует для того, чтобы нести на себе эти глаза, эти звезды, эти солнышки... Я говорю, что была она не слишком красива?.. Как посмотреть... Золотистые волосы, ямочки, порхающие по щекам и подбородку, капризные, ломкие губки, готовые в любое мгновение сменить одну гримаску другой — приоткрыться в лучезарной белозубой улыбке, выгнуться обиженной подковкой, презрительно скоситься набок, в минуты сосредоточенности сложиться трубочкой, как это делают дети для поцелуя... Вдобавок ее звали Леной. Леной Никитиной. Е-ле-ной... За этим именем чудились мне Троя, Агамемнон, Ахилл... «Муза, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, который...» Но я не был ни Ахиллесом, ни хотя бы Парисом. Я был обыкновенным еврейским юнцом тех лет — хиловатым, низкорослым, оставленным войной без родителей, без своего дома. Девушки, я был убежден, не могли воспринимать меня без явной или тайной усмешки (непонятным исключением являлась Таня). Правда, в моих собственных глазах моя неполноценность отчасти возмещалась количеством книг, которые я прочел, и множеством стихотворений, которые я, никому не показывая, написал... К тому же у девушек нашего курса я почему-то вызывал особенное доверие и временами, притулясь где-нибудь в уголке, они посвящали меня в свои сердечные секреты... Но это было совсем другое... Однажды, сидя на лекции, я, как обычно, не столько слушал преподавателя, сколько созерцал впереди, через два или три ряда, золотистые волосы... Вдруг я увидел вполоборота округлую щечку и руку, отведенную назад. В пальцах с коротко подстриженными ноготками была зажата сложенная квадратиком записка. Переходя из рук в руки, она легла на мой стол. Я развернул ее полагая, что она связана с выходом очередного номера факультетской стенгазеты, я был ее редактором. Но внизу, в правом уголке, значилось — размашисто, будто с разбегу: «Л. Н.» Меня обдало жаром — как будто передо мной отворили заслонку полыхающей пламенем печи. «Говорят, вы очень умный... — было написано тем же торопливым,словно мятущимся почерком. — Не поможете ли вы нам решить задачу...» «Говорят, вы...» — начало записки звучало достаточно иронически. «Не поможете ли вы нам...» Они всегда ходили и сидели на лекциях втроем — Лена Никитина и две ее ничем не примечательные подруги... Я не был силен в математике, но тут, несмотря на угрожающий вид головоломки, оснащенной квадратными корнями и мнимыми числами, я сладил с нею на удивление быстро. Писать ответ я, однако, закончил, когда прозвенел звонок. Следующая лекция должна была начаться в другой аудитории. Никитина, щелкнув замочком своего портфеля, опередив подружек, бросилась к дверям. Я догнал ее в коридоре, синий ее жакетик так стремительно летел впереди, мелькая в толпе, что было похоже — она убегает от меня. Когда я пробился к ней, она выхватила из моей руки ответную записку и, не поднимая на меня глаз, спрятала ее за обшлаг рукава. И тут же рванулась дальше... Странно, с того дня она будто не замечала меня... Но самое странное случилось позже... На занятиях по физподготовке был объявлен десятикилометровый кросс. У себя в группе я оказался единственным, впервые вставшим на лыжи. Река, на берегу которой был расположен наш институт, замерзла, в недавно выпавшем глубоком снегу пролегла уже укатанная, заледеневшая лыжня, по ней весело скользили наши девушки, в большинстве северянки, одни тоненькие, резвые, другие в мохнатых самовязаных свитерах, похожие на неуклюжих с виду медвежат, и все, оставив меня позади, делали мне ручкой... Ранние зимние сумерки сгустились над рекой, ничто не мешало мне повернуть обратно, но я упорно тащился по лыжне, опираясь напалки, чтобы не свалиться в снег, уже голубоватый от полной луны. Я окоченел, пока добрался до финишного пункта. Однако, чтобы вернуться, мне предстояло проделать такой же переход. Я добрел до института уже к последнему перерыву между лекциями. Я шел по пустынному ложу реки в одиночестве, довольный тем, что не свернул с трассы, но предчувствуя, каким посмешищем окажусь для своей группы, давным-давно воротившейся в институт. Но едва я, весь обросший ледяной коркой, вошел в вестибюль, как меня обдало волной тепла и света. Лена с двумя своими подругами стояла напротив дверей, словно поджидала меня, и не успел я еще проморгаться после уличной темноты, как она кинулась ко мне. — Ратницкий... Наконец-то... Мы думали, вы совсем пропали... — Она лепетала еще что-то, слова ее летели мимо, не застревая, не касаясь моего сознания, укор, восхищение, жалость — чего только не было в ее глазах, я видел только их, чувствовал только ее руку, сжимавшую мой локоть... Но это было еще не все. Вечером я отправился в библиотеку. Собственно, для нас, иногородних, она была всем — домом, клубом, храмом знаний — всем, чем угодно. Располагалась она в здании, построенном в стиле позднего классицизма, одном из красивейших в городе, когда-то здесь находилось дворянское собрание — с двусветным торжественным залом, предназначенном для котильонов и менуэтов, с рядами беломраморных пилястр, с затейливой лепниной под высоченным потолком, с выступающими из стен фальшивыми балкончиками... Помимо прочего, читальный этот зал в сравнении с жалким нашим общежитием обладал для нас вполне понятной притягательной силой. Однако теперь он тянул меня по другой причине. Глупое, невероятное предположение, что Никитина там, торопило меня, хотя ноги мои после лыж подламывались от усталости. Разумеется, я был убежден, что не встречу ее в библиотеке, это было бы слишком... Слишком... И войдя в читальный зал, я без всякой надежды окинул взглядом ряды ссутулившихся над столами спин... И вдруг заметил — впереди, поблизости от окна, пушисто-золотую головку, белый, облегающий нежную шейку воротничек поверх темносинего жакета... Лена сидела за маленьким, на двоих, столом, при этом второе место было не занято, на нем лежала пачка книг... Неслышными шагами, почти на цыпочках, прошел я к ней. Казалось, кто-то и удерживает меня, и толкает в спину. «Свободно...» — не поднимая головы, не отрываясь от раскрытой книги, ответила она на мой вопрос. Она как будто ждала меня, знала, что я приду. Я сел, не веря себе. Не веря, что сижу с нею рядом, что всего лишь ширина ладони разделяет нас, что я вижу, как шевелятся от ее дыхания волосы, прозрачной прядью упавшие на щеку, как бьется, пульсирует голубая жилка в том месте, где шея соединяется с ключицей... Наверное, взгляд мой мешал ей, сердитая морщинка рассекла ее лоб, широкие, вразлет, брови нахмурились... Я постарался заставить себя углубиться в книгу, лежавшую передо мной, сосредоточиться, хотя это было нелегко... Книга эта, внушительных размеров, с металлическими застежками и позолоченным, порядком потертым обрезом, была из тех, которые я вылавливал из библиотечных фондов, пользуясь по непонятным причинам полузабытым, не подвергавшемся перерегистрации каталогом. Так мне удалось раздобыть «Историю евреев» Семена Дубнова, «Иудейские древности» и «Против Апиона» Иосифа Флавия, кое-что Эрнеста Ренана. Все это, судя по печатям, числилось когда-то в епархиальной библиотеке и было реквизировано в годы революции. Что же до Библии, то она, объяснял я насторожившимся библиотекаршам, требуется мне для занятий по церковно-славянскому языку... Никитина, заметил я, искоса с недоумением поглядывает на раскрытые передо мной страницы, на меня, снова на страницы в ржавых от времени пятнышках и точечках. Я пододвинул книгу к ней. Теперь мы читали ее оба. Плечи наши в иные моменты соприкасались, локти сталкивались. Казалось, она не замечала этого. Щеки ее разгорелись. Закончив страницу, я ждал, пока она кивнет, и открывал новую. Когда глава, начатая мною в прошлый раз, кончилась, я вышел покурить. Комнаты для курения при читальном зале не было, курили на баллюстраде, расположенной над широкой, ведущей к парадному входу лестницей. Здесь обычно дымили, болтали, спорили, позволяя себе короткую передышку в занятиях, наши студенты. Но сейчас время было уже позднее, пора сдавать книги, в читальном зале торопились долистать недочитанное, я стоял на баллюстраде один, когда высокая, ведущая в зал дверь отворилась, из нее, нерешительно озираясь, вышла Лена. Впрочем, увидев меня она тут же посерьезнела. — Очень странно, — сказала она, подойдя ко мне и глядя мне прямо в глаза с насмешливым любопытством. — Вы что же, в Бога веруете?.. — Я агностик, — сказал я, не будучи уверен, что ей вполне понятно это слово. — Тем более... — Она поняла. — Зачем же вам Библия?.. — Зачем?.. Хотя бы для того, чтобы прочесть о первом в мире революционере... Русые брови Никитиной недоуменно скакнули вверх: — В Библии?.. О революционере?.. — Да, о революционере, мятежнике, бунтаре... Об Иове, который бросил вызов самому Богу... Ведь созданный Богом мир так несправедлив, люди в нем страдают и мучаются не известно за что... Вот Иов и восстает против Бога... По сравнению с ним «Карамазовы» — детский лепет... — Ну уж... — Да, лепет!.. Ведь мы с вами только что читали об этом в Книге Иова... Правда, вы начали с середины... — Да, и я не все поняла... Вы говорите, Иов бунтует... Ну, а потом?.. Что потом?.. — Потом друзья убеждают его подчиниться воле Бога... Убеждают, что Бог всеблаг и мудр и что бы ни происходило на земле, он все видит, все знает, в него надо верить, только верить и не пытаться разгадать его замыслы... — И чем все кончается?.. — Тем, что Иов из бунтаря превращается в обыкновенного мещанина, обывателя... — Мещанина, обывателя?.. — Да, покорного, смирного, принимающего мир, как он есть... И Бог награждает его за это — стадами, богатством, детьми, семейным счастьем... — Вот как?.. Время близилось к одиннадцати, мимо нас проходили уже сдавшие книги читатели, спускались по лестнице вниз, к гардеробу, среди них было много наших студентов, они делали нам знаки: «Пора!..», окликали, но большей частью прикидывались, что не замечают нас, только скользили в нашу сторону беглым взглядом. Кто не замечал ничего вокруг, так это мы. До тех пор, пока рассерженная библиотекарша не вышла к нам самолично и не указала молча на большие, укрепленные над дверью часы. Только тут мы вернулись в опустевший читальный зал и, прижимая к груди стопки книг, направились к столу сдачи. Мы оказались последними, на целых десять или пятнадцать минут опоздавшими, но было, вероятно, в нас обоих нечто такое, отчего, после глубокого вздоха, мы были прощены... В гардеробе остались только два наших пальто. Я подал Никитиной ее — с меховой оторочкой на рукавах, с пушистым воротником, оделся сам, пока она поправляла перед зеркалом темнокоричневую норковую шапочку, очень идущую к ее волосам и глазам... Мы вышли вместе, через два-три квартала спустились к реке, перешли мост и свернули в ту сторону, где находилось женское общежитие. Я говорил о мещанстве, о духовном рабстве, о том, что приспосабливаться к обстоятельствам, теряя себя, недостойно человека... Человек должен быть свободным... Никитина слушала меня, не перебивая. Пологие речные берега, засыпанные снегом, блестели, мерцали под луной, даль таяла в жемчужно-сером тумане. Приземистые церковки, превращенные в склады, жались к домам с уже уснувшими, погасшими окнами. — Да, да, — говорила Лена, — человек должен быть свободен... Я тоже так думаю... Я плохо сдала экзамены, могла бы лучше, но я хотела уехать, стать свободной. Дома меня все время держали на веревочке... Мой отец работает в милиции, у него высокое звание, он бы меня устроил в любой институт, но мне это было не нужно... И я уехала из Москвы... Снег на еще не утоптанном тротуарчике, по которому мы шли, едва не задевая друг друга, морозно похрустывал под ботиками Лены. Это похрустывание, эти церковки, бросающие поперек дороги короткую черную тень, эти мерцающие снега в мягко выстланном речном русле и мерцающие звезды в вышине... Мир был огромен, но теперь я не был в нем одинок... И он уже не казался мне, как недавно, тоскливой, страшной пустыней... — Мы уже пришли. — Лена остановилась перед бревенчатым двухэтажным домом, еще сиявшем всеми окнами, бросая на снег желтые пятна света. Кое-где отдергивались занавески, мелькали приникшие к подмороженным стеклам лица... Нас это не смущало. Мир был огромен — и в то же время весь он умещался в глазах, которые были рядом... Как упавшие с неба звезды, которых можно коснуться, потрогать...6
Только на обратном пути я почувствовал, как ломит, разламывает мои ноги. Я еле доплелся до своего общежития. В нашей комнате все уже спали, забыв выключить громкоговоритель. Впрочем, его бормотание никому не мешало. Я разделся и рухнул в постель. Сквозь сон я слышал, как Валька Перевощиков, похожий на белое привидение, в нижней рубашке и кальсонах, по временам вскакивал со своей койки. Он метался между койками, встряхивая руками, растопыренными пальцами, как если бы хотел избавиться от налипшей на них грязи, и выкрикивал, с пьяной ошалелостью тараща глаза: — Ф-фу, бабой воняет!.. Валька Перевощиков резко отличался от всех нас. Под койкой у него стоял баян, он играл на нем, да так, что заслушаешься, и «Полонез» Огинского, и «Вальс-фантазию» Глинки, и «Танец маленьких лебедей». Родом он был из села, отстоявшего от железной дороги на сто пятьдесят километров, и говорил, что в музыке до всего дошел сам, самоучкой. Он подрабатывал, и неплохо, на разных семейных торжествах и носил шляпу, длиннополое, чуть не до пят, пальто и белый шелковый шарф, что придавало ему, так он считал, вполне аристократический вид. И по улице он ходил, выработав особенную, «патрицианскую» походку — с прямой спиной, выпятив грудь, откинув назад голову с длинными, по самые плечи, волосами и длинным, розовым от постоянно мучившего его насморка носом. После свадеб и вечеров, на которые приглашали его, Валька заявлялся в общежитие среди ночи и, не раздеваясь, плашмя падал на свою койку, не содрав покрывавшего ее одеяла, не скинув ботинок... Уже потом, слегка оклемавшись, он раздевался до кальсон и бродил по комнате, что-то бормоча, выкрикивая, разговаривая с самим собой. К этому привыкли, его прощали, поскольку считалось, что Перевощиков — талант... Однако в ту ночь мне хотелось надавать ему по роже, свалить на пол и бить, пинать его ногами, пока он не придет в чувство... И я ощущал себя виноватым в том, что не сделал этого... Виноватым перед своей матерью... Перед Леной Никитиной... Перед всеми женщинами мира... «Ф-фу, бабой воняет!..» А мне всегда казалось — от них пахнет цветами, весной...7
На другой день два или три человека, остановив меня в институте, поздравили... С чем?.. — А то ты не знаешь!.. Я действительно не знал, не догадывался, что вчера, перед закрытием библиотеки, стоя на баллюстраде, мы с Леной Никитиной были у всех на виду, вызывали общее внимание... Нам было не до того, чтобы придавать значение чьим-то взглядам. Но Никитина была слишком заметной, слишком яркой фигурой в нашем институте, к ней не решались подступиться даже самые отчаянные институтские дон-жуаны... И вдруг она выбрала меня... — Говорят, вы с Никитиной спаровались, — завистливо произнес Валька Перевощиков, перехватив гулявший по институту слух. И прищелкнул языком: — Ничего, смачный кусочек... ...А для меня в ней заключалось все, что мне всегда мерещилось и волновало в женщинах, будь то золотистые, переплетенные с полуденно-солнечными лучами волосы моей одноклассницы, или отрешонность плывущей мне навстречу артистки на высоких, не касающихся земли каблуках, или порывистая жалостливость Тани, пожелавшей меня «отогреть», — было что-то схожее в глазах у нее и у Лены, когда после лыжного кросса я входил в институтский вестибюль...8
К нам приехал известный поэт, фронтовик, лауреат, получивший недавно за поэму о передовой труженице-доярке Сталинскую премию. После встречи со студентами в актовом зале института он пригласил к себе в гостиницу несколько человек, в том числе Василия Васильевича Корочкина и Сашку Румянцева, из нашей комнаты. Румянцев писал стихи, печатался в областной газете, носил выцветший рыжий пиджак, стоптанные ботинки и тратил половину стипендии на поэтические сборнички, которые бережно хранил в самодельном, сбитом из фанеры сундучке, заменявшем ему чемодан. У него было круглое, мечтательное лицо с голубыми, как цветочки льна, рассеянноулыбчивыми глазками, устремленными в одному ему ведомую даль. По ночам, чтобы никому не мешать, он сидел в «кубовой», грыз карандаш и писал, а отсыпался по утрам, когда все мы уходили на лекции. Он вернулся запоздно, я никогда не видел его таким пьяным, точнее — не слышал, поскольку в комнате было темно, воздух был пронизан похрапыванием, посвистыванием, несущимся с коек, и прочими звуками, рождаемыми пучившим кишки черным хлебом, во многом заменявшем нам все остальное. Не спали только трое: Румянцев, который, войдя, тут же опрокинулся к себе на кровать, задрав ноги на спинку, Сергей Булычев, ближайший Сашкин друг, и я. Меня разбудило их сдавленное, вполголоса, бормотание, рвущийся от напряжения шопот, Сашкины вскрикивания, и дальше я уже не мог уснуть, только лежал, натянув одеяло на голову, и старался прикинуться спящим. — Он говорил... Говорил, что жиды... Что жиды засрали русскую литературу... Всякие там Багрицкие, Уткины, Коганы... Эренбурги... Какого-то Бориса Слуцкого вспоминал... Говорил: одни в войну по разным ташкентам отсиживались, другие в комиссары пробрались, по землянкам стишки сочиняли, когда наш русский мужик в атаку шел, под немецкие пули грудь подставлял... — Так прямо и говорил?.. — переспрашивал Булычев, помолчав, с явным недоверием в голосе. Но и в нем, в этом недоверии, в негромком покашливании, в том, как Булычев сглатывал слюну, ловя и впитывая, казалось, каждое слово Румянцева, было что-то от желания подтвердить копошившееся в нем самом... Возможно, я преувеличивал. Сергей, с его крестьянской основательностью, с его трезвым критическим умом — он и в самом деле намеревался стать литературным критиком — нравился мне, в его холодноватых серых глазах, неторопливой речи, даже в том, как он иной раз, читая про себя, шевелил при этом губами и вдумчиво, по второму и третьему разу перечитывал одну и ту же строчку,— во всем ощущалась тщательно выверяемая, не с кондачка схватываемая мысль... Но сегодня, сейчас... Конечно, было позорно — подслушивать то, что не предназначалось для чужих ушей... И если бы я спал таким же ангельским сном, как Алик Житомирский, плотно укутавшийся одеялом и похожий на египетскую мумию, то всё, вероятно, оставалось бы по-прежнему... Нет, не злость, не ярость клокотали во мне, скорее то была полнейшая ошеломленность... Какая-то страшная пустота разверзлась у меня внутри... В ней таяли, расплывались лица тех, кого я, казалось бы, хорошо знал, в ком был уверен, как до сих пор был уверен в Сашке Румянцеве, в Сергее Булычеве... Что я мог сделать?.. Подняться, сказать им обоим, что они дураки?.. Что мой отец был убит на фронте в первые же месяцы войны, что Эренбург... Но что-то противное, унизительное заключалось бы в том, что я мог сказать, это звучало бы как стремление оправдаться... В чем?.. — Но ведь стихи-то писали они хорошие, — сказал Сергей, налегая на «о». — И очень даже... Багрицкий, например... — Все равно... Русскому человеку ступить негде — сплошь — одни жиды... Сашка был пьян вдрезину. К тому же стихи его хвалили, обещали напечатать в Москве... Последние слова он пробормотал уже в полусне. Сергей лег, но долго еще ворочался, койка под его крупным, рослым телом позвякивала, повизгивала железными сцеплениями. Потом и он уснул. Не спал я один...9
Лена была для меня бегством — от неразрешимых вопросов, от самого себя... В институте мы в основном виделись, встречались же в библиотеке. Хотя, сидя рядом, случалось, не произносили ни слова, каждый углублялся в свои книги, конспекты, выписки... Для меня достаточно было того, что она здесь. Что я слышу каждый шорох переворачиваемой ею страницы, каждое легкое ее движение — когда она отодвигала или, наоборот, придвигала к столу стул, когда, вникая в трудное место, чуть пристукивала по полу носком своей туфельки. Она иногда заглядывала в мой конспект, и я слышал у себя над ухом ее дыхание, иногда ее золотистая прядь краешком касалась моей щеки, долго потом сохранявшей это короткое щекотное прикосновение... Не сговариваясь, к моменту закрытия библиотеки мы сдавали книги, спускались в гардероб, одевались и выходили на мороз. Я брал из ее руки в мягкой пушистой варежке портфель, она покорно, словно не замечая, уступала его мне. Игольчатые, дрожащие шары света висели вокруг фонарей. Снег под ногами не скрипел — он трещал, как будто мы ступали по пересохшему лесному валежнику. Перейдя горбатый, звеневший под нашими подошвами деревянный мост, мы сворачивали в сторону женского общежития. Однажды она спросила: — Почему ты здесь?.. (По временам, как бы случайно, мы обращались друг к другу на «ты»). Ведь ты столько знаешь... Ты мог бы учиться в МГУ... «Но тогда я не встретил бы тебя», — чуть не сорвалось у меня, но что-то удержало меня от пошловатого, чуждого нам тона. Рассказывать о «процентной норме» для евреев было стыдно, как будто я сам ее придумал, и потом — это походило на жалобу... К тому же, что до меня, то в этом заключалось только пол-правды, даже четверть-правды, а может и того меньше... Пока я рассказывал, я чувствовал, как ее пробивает дрожь. Она взяла меня под руку. Ботики ее скользили, разъезжались на отполированной до стеклянного блеска наледи, она приникала ко мне, я сквозь пальто ощущал, как от моих слов содрогается все ее хрупкое, трепетное тело. Мы подошли к общежитию, повернули обратно, снова вернулись... — И у тебя был обыск?.. — А как же. — И тебя допрашивали?.. — Несколько раз. — Чего же они искали?.. — Я же сказал: подпольную антисоветскую организацию. — Но ведь ее не было?.. — К сожалению... — Ты шутишь?.. — Ничуть... Тогда вся эта история имела бы хоть какой-нибудь смысл... — Но вы... Чего вы добивались?.. — Мы хотели знать и говорить правду, только и всего. — Правду?.. — Да, правду... — Ее дрожь передалась мне. — Ведь мы все время лжем, утонули во лжи... Коммунисты называют себя коммунистами, а сами хапают, воруют, добывают тепленькие местечки... В кино идут «Кубанские казаки», там все ломится от изобилия, а здесь в колхозах за трудодни выводят палочки да нолики... Генетиков окрестили вейсманистами-морганистами и выставили из институтов... Паровую машину, оказывается, изобрел не Уатт, а Ползунов... Гегель был недоумком, а Эйнштейн — идеалистом... — А вы... — А мы хотели, чтобы ребята читали серьезные книги, вникали в политику, отличали истину от лжи... Чтобы коммунизм и все, что с ним связано, не было для них пустым звуком... И главное — чтобы они научились мыслить... — И все?.. — Мы проводили по школам диспуты, издавали журнал, разумеется — рукописный... У нас появились друзья, появились враги... Всколыхнулся весь город... — И в результате?.. — В результате нас исключили из школы перед самыми экзаменами, потом пришлось сдавать экстерном... Но нам выдали такие характеристики, с которыми нельзя было сунуться ни в один в институт... — Кроме вот этого?.. — Да, и то лишь потому, что здесь важно было количество, а не качество... Мимо нас прошло несколько девушек, с насмешливым недоумением поглядывая в нашу сторону. Лена не обратила на них внимания, только отступила от калитки, давая им дорогу. Казалось, она смотрит на меня не дыша, потрясенно округлив глаза. Видно, ни о чем подобном ей не приходилсь еще слышать. Но я рассказал далеко не обо всем. В кружке нашем, взбулгачившем тускло-дремотную школьную жизнь, были преимущественно евреи, поэтому на допросах искали сионистских агентов, связей с Израилем, причину, по которой мы сбились в кучу... У одного из нас обнаружили блокнот-календарь с перечислением еврейских праздников, дат еврейской истории. Рапопорт, у которого нашли этот календарь, указал на человека, подарившего календарь ему. Завязалось дело. Тот, на которого указал Рапопорт, бесследно исчез, сам же Рапопорт, выплыв сухим из воды (в отличие от всех нас), получил аттестат зрелости и, ничуть не страдая от укоров совести, объяснял, что ему ничего другого не оставалось, как признаться, когда его прижали к стенке... Я навсегда запомнил его узкое, словно сдавленное с боков лицо, горбатый нос, дымчато-серые, смотрящие в упор глаза, тонкие, с обвисшими уголками губы... Лицо Иуды с картины Джотто... Разумеется, обо всем этом я не рассказал ей, во-первых, чтобы, в дополнение к уже сказанному, не отягащать ее душу, и во-вторых... Во-вторых — не всё, нет, не всё в этой истории было бы ей понятно... Ей... Простившись, она медленно, как по тонкому, грозившему подломиться льду, двинулась по дорожке, ведущей от калитки к дверям общежития, но, не дойдя до крыльца в три ступеньки, вернулась, подступила ко мне и долго, не отводя глаз, не моргая, смотрела мне в лицо. Молча. И были в ее глазах растерянность и боль — и ничего кроме...10
На другой день она сказала: — Знаешь, я не спала всю ночь... Не могла заснуть... — Она была бледна, под погасшими глазами легли голубоватые тени, ветвистая жилка, просвечивая сквозь прозрачную кожу, билась на виске. — Все, что ты рассказал, так страшно... («Если бы я рассказал действительно все» — подумалось мне.) Как жить после этого?.. Во что верить?.. Вот ты — во что ты веришь?.. Голос у нее был слабый, больной. «В тебя», — хотелось мне сказать. Луна в этот вечер была, как пятак, примороженный к небу. И город, по которому мы шли после библиотеки, казался заледеневшим, мертвым. Что-то в одно и то же время и сблизило, и отодвинуло нас друг от друга. На этот раз мы простились возле женского общежития с равным, представилось мне, облегчением...11
Звали его Федор Ферапонтович Галактионов, он читал у нас русскую историю. Высокий, с реденькими волосиками на темени, которые он постоянно приглаживал, с глубокими залысинами, уходившими чуть ли не к самому затылку, с резиновой улыбкой, которая то растягивалась, то сужалась, но никогда не покидала его губ, он двигался по институту какой-то мягкой, пританцовывающей походкой, как бы в промежутке между двумя па вальса... В его деликатности, вкрадчивости не было ничего от по-командирски рокочущего голоса нашего декана, чьим заместителем он являлся, ничего от декановской властности и даже грубоватости, вполне объяснимых, впрочем, долгой службой во флоте. Хотя, говорили, всем на факультете, начиная от места в общежитии и кончая назначением повышенных стипендий, ведал именно Галактионов... Читая лекции, он четко проговаривал каждое слово, разделяя предложения долгими паузами, чтобы можно было за ним в точности все записать, поскольку стабильные учебники стремительно устаревали, оценки менялись: «норманнская теория» признавалась антипатриотичной, опричнина Ивана Грозного объявлялась прогрессивным явлением, российский империализм превращался в защитника малых народов Сибири и Средней Азии... В тот день речь шла о Петре I, его победоносных войнах, выходе к Балтике, основании Петербурга. Оставалось еще несколько минут до перерыва. Сложив свои тетрадки и карточки с цитатами на уголок стола, Галактионов, как всегда, осведомился, нет ли вопросов по теме, улыбаясь и зная наперед, что вопросов не будет, все только и ждут конца лекции, чтобы дать передышку занемевшей руке, встряхнуться, прошвырнуться по коридору, забежать в буфет и перехватить пирожок с ливером... Но вдруг Алик Житомирский с невозмутимым видом спросил, известно ли в точности, сколько человек погибло при закладке и строительстве Петербурга... И добавил, что начиная с 1704 года, читал он где-то, сюда со всей России сгоняли ежегодно по сорок тысяч так называемых «работных людей»... Галактионов пожал плечами, развел руками и сказал, что помимо Петра в сооружении Петербурга принимали деятельное участие Меньшиков, Трубецкой, Нарышкин и другие его сподвижники... Но тут откуда-то сзади прозвучал глуховатый басок Алфея Корягина. Он жил вместе с нами, в одной комнате, и был из самой что ни на есть глубинки, невысокий, крепенький, похожий на кряжистый дубок, глубоко ушедший в землю корнями. — А что... — произнес он со своей угрюмоватонедоверчивой усмешкой и так тихо, что его переспросили, ему пришлось дважды повторить сказанные слова. — А что... Разве они, мужики-то... Со всей России... Они что, хуже того Меньшикова или Нарышкина... Строили-то ведь они, своими руками... — Совершенно верно... — кивнул Галактионов. — Совершенно, совершенно верно... И однако... — Он, как с мороза, потер, похрустел руками. — Цель перед Петром стояла великая, а великие цели, как известно, требуют жертв... И не малых... — И не малых... — продублировал я (черт дернул меня за язык). — «Цель оправдывает средства» — это один из главных принципов ордена иезуитов... Галактионов, а за ним и все остальные повернулись ко мне. — Я заметил... — Галактионов пожевал губами. — У вас, Ратницкий, какой-то нигилистический подход к истории... К русской истории... — добавил он, глядя мне прямо в глаза. Взгляд у него был холодный, стеклянный. — Иезуиты... Простите, но причем здесь иезуиты?.. Прозвенел звонок, однако никто не тронулся с места. — Как можно так говорить!.. — раздался внезапно, с надрывом, тоненький голосок Лили Фишман, сидевшей напротив Галактионова, рядом с его столом. — Петр I — слава и гордость России!.. А Петербург!.. Адмиралтейство!.. Зимний дворец!.. Летний сад!.. И все это — Петр!.. А Пушкин?.. «Люблю тебя, Петра творенье!..» — Она всхлипнула. — Нет, не могу, не могу!.. — Лица ее я не видел, видел только, как трясутся в такт всхлипываниям пружинки черных волос у нее на макушке. — Вот именно!.. — сказал Перевощиков, с победным видом оглядевшись вокруг. — Русскому народу был нужен Петр!.. Галактионов обрадованно закивал. — Русскому народу нужна правда!.. Правда!.. — крикнула Лена Никитина, поднявшись и обращаясь ко всем сразу. Глаза ее горели, лицо пылало, я впервые видел ее такой. Никто ей не возразил. Никто не знал, что это было продолжением нашего недавнего разговора... Выходя, Галактионов пригласил Никитину зайти в деканат.12
Я ждал, топтался в коридоре, возле деканата, не отводя глаз от двери, которая вот-вот должна была открыться, выпустить Лену... Но дверь, за которой она исчезла, оставалась наглухо притворенной, разве что секретарша, держа в руках «простыню» с расписанием лекций, временами прошмыгивала туда-сюда, что-то меняя и дописывая в прочерченных по линейке квадратиках. Лены все не было. Вместо нее в конце коридора показалась Лиля Фишман. Она утянула меня к окну, настойчиво усадила на подоконник (я не спускал глаз с хорошо видной отсюда деканатской двери) и присела сама, натянув юбку на худые коленки и доверительно упершись ими в мои. — Скажи честно... Ты, Павел, хочешь, чтобы я лишилась стипендии?.. (Ее фотография висела на доске почета, вместе с фотографиями тех, кто, как она, получал повышенную стипендию). Я пожал плечами. Вот уж о чем я думал меньше всего — о ее стипендии... — А как же... — Она говорила чуть ли не шепотом, словно нас кто-то подслушивал. — Если бы я промолчала, он бы мог подумать... И я... Сам понимаешь... Что мне оставалось делать?.. — Понимаю, — сказал я. — Повышенная стипендия... Кстати, кто у тебя родители? — Дантисты... — Она последовала своим взглядом за моим, скользнувшим по золотой цепочке с маленьким, в форме сердечка, медальончиком, болтавшимся на ее тощей груди. — Ты думаешь... — Она передернула плечами. — Но деньги ведь никогда лишними не бывают? Правда?.. — Правда, — сказал я. — Деньги лишними не бывают. Лишней бывает совесть... — Подумаешь, праведник!... — Лиля взвилась, как если бы под нею был не исцарапанный, с облупившейся краской подоконник, а раскаленная сковородка. В этот момент рывком открылась дверь деканата, вышла Лена. — Вот она, твоя пассия!.. — Спичкообразные Лилины ноги, удаляясь, так яростно колотили каблуками по выстилавшим пол доскам, словно хотели пробить их насквозь. Мы сидели на том же подоконнике, на котором пару минут назад сидели мы с Лилей. Лицо у Лены было в каких-то бурых пятнах. — Что случилось?.. — Он мне сказал, что я русская... — Она смотрела прямо перед собой, в пространство. — И что же?.. Ты и есть русская... — И что я, как русская, не должна... — Она сбилась вдруг с чеканно-спокойного тона, ткнулась в колени лицом и расплакалась. — Если бы ты слышал... Если бы... — твердила она. — Мне стыдно, стыдно... — Ты-то тут причем... — Я пожал плечами. — Ведь это не ты, а он... Галактионов... Ему и должно быть стыдно... Лена оторвала от колен мокрое от слез лицо. Карие глаза ее потемнели: — Я ему наговорила... Наговорила в ответ такого!.. Он запомнит, навсегда запомнит!.. — Какой смысл... — И пускай!.. Пускай — никакого смысла!.. Он сказал: «Вы об этом еще пожалеете!..» Все равно!.. Пускай делает, что хочет!.. Но я — че-ло-век! Понятно?.. Прошу запомнить!.. Она с такой свирепостью швырнула в меня последние слова, так прожгла меня взглядом, как будто перед нею был не я, а сам Галактионов...13
Чем она была для меня?.. Всем. Когда я просыпался по утрам и вспоминал, что она существует, я бывал счастлив. За окнами мог валить мокрый, тяжелый снег, мог завывать ветер, мог нескончаемо лить дождь с грязно-серого (была весна) неба — для меня там, за стеклами в зимних потеках, сияло солнце, голосили птицы, пушисто зеленела травка... И вечером, засыпая, даже думая о чем-то другом, я испытывал странное чувство полноты жизни, душевную ясность, какое-то разлитое по всему телу, каждой клеткой излучаемое сияние... Она помогала нам печатать газету, точнее — заметки, которые потом клеились в столбик на необъятного размера листе. Каждый номер становился событием, читать его сбегался весь институт. Нам доставалось от деканата, от партбюро, но за нас была студенческая масса, мы были ее защитники, ее голос... Газета наша (она так и называлась: «Наш голос») печаталась не в институте, где нам не давали машинку, всегда отыскав для этого предлог, а в клубе ДОСААФ, где Житомирский вел шахматную секцию. Мы приходили сюда поздно вечером, когда клуб уже пустел, расстилали по столам листы ватмана, редактировали заметки, рисовали заголовки, карикатуры, придумывали веселые, порой злые подписи. На столе при этом высились холмики дешевого печенья, пряников, карамели, купленные для ночного бдения... Лена печатала, сидя за принесенной из канцелярии машинкой, выбивая текст одним пальчиком, но с каждым разом все убыстряя темп. Я диктовал ей, стоя за спиной или присаживаясь рядом. И время от времени подкармливал сухим, трещавшим на зубах печеньем и карамелью. Берта Зак старательно выводила заголовки цветным карандашом, Румянцев сочинял сатирические стишки и подписи, Алик правил статьи о спорте... Часам к трем, когда уже начинало брезжить на востоке, мы кончали работу с тем, чтобы продолжить ее завтра. Я шел проводить Лену. Помню, весна была в самом разгаре. Мы не спеша, устало брели вдоль реки. Но не только в усталости было дело... Мы останавливались, смотрели на ровную, недвижимую гладь воды, сонную, с еще не проснувшейся рыбой, еще без разбегающихся по воде легких кругов. Медленный пар густел над рекой, заполняя пространство между берегами, и там, внизу, все казалось призрачным, готовым раствориться под начинающими розоветь лучами солнца. И все, что было вокруг нас — краснокирпичные домики с дремотно сомкнутыми ставнями, горбатые, выгнутые дугой мостики, церковки с облезлыми куполами-луковками, тающие в сине-голубом, а к востоку желто-зеленом небе — казалось призрачным, нереальным, сказочным, как и сама Лена... Так, не торопясь, доходили мы до общежития, останавливались перед калиткой и, случалось, подолгу стояли, словно чего-то ожидая. Однажды, когда мы стояли на берегу, над рекой, застланной туманом, и сквозь клубящийся этот туман от воды тянуло сыростью, пронизывая нас обоих ознобом, она взяла мою руку, как бы желая согреться, и поднесла к груди, я чувствовал на пальцах ее дыхание и чувствовал, казалось, как под белой батистовой кофточкой со шнурочком, повязанным бантиком, колотится ее сердце. Она была так близко, рядом — ее чуть колеблемые влажным ветерком волосы, мягко закругленный лоб, приоткрытые полные губы с полоской яблочно-белых зубов... Она была рядом, я мог ее коснуться, обнять... Я мог... Но мне представлялось невозможным притронуться к ней, приникнуть к ее губам, ее побледневшим после бессонной ночи щекам, ее мелкой, зябкой дрожью содрогавшимся плечикам — как невозможно притронуться к речной ряби, туману, наливающемуся глубиной и бездонностью небу... Так я это чувствовал — в тот момент, в те минуты, и одновременно сознавал, что она ждет от меня чего-то другого... И оно, это «другое», в какой-то миг охватившее нас обоих, исчезает, уходит... Она еще держала в руках, еще гладила, разминала мои пальцы, но руки у нее становились холодней, теряя прежнее тепло и нежность, и веки, прикрывавшие опущенные, устремленные вниз глаза, уже не вздрагивали, и тело ее застыло, потвердело, его не пронизывал трепетный озноб... — Мне пора... — сказала она. Я попытался ее удержать... Напрасно. Шаги, которыми она удалялась от меня, были быстры, порывисты. И на крыльце, перед тем, как скрыться за дверью, она не задержалась, как обычно, не помахала мне рукой...14
В ту пору мне было двадцать лет. Слава манила меня не меньше, чем любовь. Пустяшная информация в газете, рассказ или роман в столичном журнале выглядели для меня почти равнозначно: важным было то, что мое имя увидели бы напечатанным тысячи глаз, повторяли бы тысячи уст... «Слава — дым, популярность — случайность, вечно в мире только забвение» — эти слова Марка Твена казались мне пижонством великого писателя. Афоризм, вычитанный мной у Анатоля Франса, представлялся мне более справедливым: «Прежде, чем пренебрегать чинами, надо их заслужить...» И я пытался их заслужить. Я посылал свои рукописи — разумеется, безуспешно — в редакции «толстых» журналов. Однако последняя моя повесть, полагал я, не будет отвергнутой. После школы я прожил около года в Москве у своей тетушки, сестры отца, готовясь к поступлению в университет и работая на заводе — то учеником токаря, то подменяя ушедшую в декрет кладовщицу в инструменталке, то попросту чем-то вроде «шестерки» в цеху. Работа на заводе, говорили мне, «подправит» мою безнадежную, выданную школой характеристику (этого, кстати, не случилось...), но завод, независимо ни от чего, мне нравился. Мне нравилось, поднимаясь раным-рано, добираться до него через весь город, меняя троллейбус на метро, метро на трамвай и сливаясь при этом с густой массой серолицых, еще не очнувшихся от ночной дремоты людей в стеганых телогрейках, в потертых пальто, в платках, туго затянутых под подбородком, и нравился какой-то вольный, независимый дух, исходивший от этих людей в цехах, где говорили не о «космополитах», не об «антипатриотической группе театральных критиков», чем были забиты все газеты, а о сверлах, американских и немецких, превосходивших наши крепостью, и о богатых, с умом и старанием оборудованных фольварках, которые встречались в Померании, по дороге на Берлин, и говорилось обо всем этом без опаски, без оглядки. Мне нравился даже «штурм», наступавший в конце каждого месяца, когда мы по двое-трое суток не уходили с завода, и выглядевшие, как игрушки, новенькие, свежевыкрашенные, готовые к отправке кароттажки — кароттажные машины, требующиеся для геологической разведки... Все это мне нравилось, я писал повесть с увлечением, однако соблюдая правила, по которым создавались произведения на «производственную тему»: в ней были борьба за план, борьба против штурмовщины, но не было и помина о товарищески-безбоязненной атмосфере, больше всего поразившей меня при поступлении на завод... Отправляясь на летние каникулы, я останавливался обычно на два-три дня в Москве. На этот раз со мной была только что законченная повесть. Не знаю сам, почему я не показал ее Лене, быть может потому, что нуждался в нейтральных читателях... И вот навестить меня зашла среди дня моя московская родственница, которая считалась моей троюродной сестрой, с нею была ее подруга, звали ее Женя. Как было пренебречь таким случаем? Помимо чая с припасенным для меня тетушкой клубничным вареньем я решил попотчевать гостей своей повестью. О, конечно же меньше всего я нуждался в критиках! Объективный, да, но при всем том — благожелательный слушатель, вот что мне требовалось. Но ни особого внимания, ни тем более благожелательности у моих слушательниц я не ощущал. Впрочем, сестра не в счет, мне было известно — нет пророка в своем отечестве... Но и ее подруга, пристроясь в уголочке дивана, слушала меня с вежливой скукой, когда же я, переворачивая страницу, взглядывал на нее, зеленые малахитовые глаза ее по-кошачьи щурились, в меня ударяли лучи такой яркости, что я, не выдержав, отводил взгляд. Однако я продолжал, надеясь, что скоро доберусь до самого главного и неотразимого. И все больше терялся, мямлил, комкал слова. Смущали меня, кстати, не только эти взгляды, но и рыжие, с горячим отливом волосы, белая кожа, округлая, нежная шея, глубокий вырез на груди, между пышных крылышек крепжоржета. И полные, крепкие ноги, положенные одна на другую, с округлыми розовыми коленями. Кое-как я дочитал повесть до конца. И что же? Сестра, пожав плечами, сослалась на то, что не знает заводской жизни и сказать ничего не может, зато Женя... В эвакуацию она с матерью жила на Урале, работала на заводе, хотя было ей в ту пору двенадцать лет... Но Женя помалкивала, только зеленые искры ехидно прыскали в меня словно из-под наждачного круга. Я решил попытаться понять, что ей не понравилось, и в упор спросил ее об этом. — Не знаю, — сказала она. — Все у вас вроде бы написано правильно, да уж как-то слишком уж правильно... — Как это — слишком?.. — Я не критик, не могу объяснить... Все есть, но чего-то не хватает... — Чего же?.. На секунду она задумалась, ушла в себя... Потом вскинула руку, щелкнула пальцами: — Жизни!.. Наверное, вид у меня был довольно обескураженный... Но Женя была безжалостна: — Вот, например, у вас рабочие говорят не как на самом деле... У меня на Урале подружка была, так мы обе многого не могли понять, пока не залезли тайком в книжный шкаф к хозяину, у которого квартиру снимали... А в шкафу словарь Даля был, дореволюционное издание, там все русские слова собраны... — Вы что же, хотите... — Да вовсе ничего я не хочу!.. — фыркнула Женя. — Просто вы спросили — я ответила... А теперь я спрошу — можно?.. — Пожалуйста... — Вы когда писали... Вам хотелось, чтоб вас напечатали?.. Вы на это рассчитывали?.. — Глаза ее сузились в щелочки, но сквозь присомкнутые ресницы в меня бил взгляд прямой и острый, как стрела. Пронзенный им, я чувствовал себя цыпленком, поджариваемым на вертеле. Естественно, в тот момент я ее ненавидел. И ненавидел сестру, которая ее привела... Но больше всего я ненавидел себя. Она, эта девчонка с розовыми коленками, была права... Чем я отличался от Берты Зак?.. От Лили Фишман?.. Они рассчитывали... Но ведь и я рассчитывал... Обо всем этом я думал, когда они ушли, прихватив с собой раздобытого мною в буке «Антихриста» Ренана, о римско-иудейской войне... Редкую, редчайшую по тем временам книгу... Я завидовал Ренану. И презирал себя — за высокомерие, самонадеянность... В конечном счете — за ложь. Рукопись, на которую возлагалось мною столько надежд, лежала передо мной, но я видел не ее, а зеленый, прищуренный, нацеленный прямо в меня взгляд...15
Впервые я встретил их вместе осенью — Никитину и Артамонова... Они шли по одну сторону улицы, я — по другую, в противоположном направлении. Накрапывал меленький дождь, завесивший воздух жемчужным туманцем, но они не замечали — ни дождя, ни меня. Желтые, красные, коричневые листья, облетев с тополей и осин, выстилали тротуар, они шли по нему, как по ковру, ничего не видя вокруг, видя только друг друга. Должен признать, они хорошо смотрелись — она в темнозеленом плащике, с золотистыми, подвитыми на концах волосами, падавшими на плечи, и он, Виктор Артамонов, спортсмен, чемпион каких-то игр, меня это не интересовало, стройный, высокий, в стального цвета плаще, перехваченном широким поясом, в кожаном, обтягивающем маленькую головку козырькастом картузике, придававшем ему несколько экзотический, даже иностранный вид. Он появился в нашем институте недавно и сразу сосредоточил на себе общее внимание. Он стал капитаном институтской баскетбольной команды, о нем упоминалось в спортивных обзорах, публикуемых областной газетой, однажды там был помещен даже снимок, на котором Артамонов победно улыбался, держа в руках мяч. Преподаватели смотрели на его отсутствие на лекциях сквозь пальцы, зная, что дирекция отправила Артамонова на очередные межинститутские соревнования. Ребята у него за спиной посмеивались над его картузиком, над его раздутой, как мыльный пузырь, славой, но в душе завидовали ему. Девчонки млели и, трепеща юбками, увивались вокруг него. Артамонова и Лену на комсомольском собрании выбрали в факультетское бюро, где он отвечал за спортивный, она — за культмассовый сектор. Бюро под руководством Даши Груздевой, девушки усердной, по-деревенски старательной и исполнительной, частенько заседало чуть ли не до двенадцати, там что-то планировали, решали, а на завтра вид у всех бывал усталый, ответственный и отчасти таинственный... Наши с Леной встречи в библиотеке прекратились как-то сами собой. Но подруги ее появлялись здесь регулярно — Катя Широкова и Ася Куликова. Меня тянуло подсесть к ним, и они охотно, даже с какой-то сострадательной предупредительностью, потеснившись, давали мне место. Честно говоря, раньше я почти не замечал их, они как бы растворялись в потоке слепящих лучей, источаемых Никитиной... Только теперь я разглядел обеих — Катю, статную, румянощекую, с простым, открытым лицом, и Асю — маленькую, строгую, прозрачно-хрупкую, словно сложенную из острых углов — с выпирающими костистыми скулами, провалами в подглазьях и лапками-ладошками, в строении которых, казалось мне, чего-то недоставало... Словно извиняясь за Лену, они сообщали, что у нее много работы по линиикультмассового сектора, она занята... И при этом прятали, потупляли глаза... Теперь я понял, что значили их потупленные глаза, поджатые губы... Они прошли, не заметив меня, Виктор и Лена... Он, с высоты своего баскетбольного роста, покровительственно посматривал на нее, а она, запрокинув голову, смотрела на него снизу вверх и хохотала, хохотала... О чем они говорили?.. О бюро, комсомольской работе?.. Вряд ли... Они прошли мимо — я тоже, не оглядываясь... Несколько дней спустя мы с Катей Широковой задержались в аудитории после занятий, мне хотелось распросить ее об Асе — что с ней, почему она так странно выглядит. — У нее костный туберкулез, — сказала Катя, помолчав, как если бы ей трудно было выговаривать эти слова. — Это страшная болезнь... Пока она рассказывала об Асе, о том, как, еще в детстве, пролежала она несколько лет, прикованная к постели неизлечимым недугом, как закончила школу с золотой медалью и теперь училась лучше всех в группе, я видел перед собой то искаженное болезнью Асино лицо, то восковое лицо моей матери — у нее тоже был туберкулез, изглодавший ее, сведший в могилу... Правда, это был не костный туберкулез, а туберкулез легких, но все равно слово это, похожее на краба, обросшего множеством острых, щелкающих клешней, вызывало у меня страх и отчаяние... — От нее гниют кости, от этой болезни, — говорила Катя. — У нее на лице, да не только на лице, шрамы, рубцы... Косточки, которые не годятся, хирурги вынимают... Другие разлагаются, гниют... Мне вспомнился приторно-сладкий запах, который ощущал я, сидя рядом с Куликовой в библиотеке. Мне казалось, это запах скверных духов... Это запах тления... — догадался я теперь. — Запах смерти... — Что же нужно, что можно сделать?. Катя не успела ответить — в аудиторию влетела Лена. — Ура! — крикнула она с порога. — Наши выиграли! Первый приз!.. — И она принялась рассказывать — только что получено известие, что наша баскетбольная команда заняла первое место на студенческих соревнованиях в Ленинграде... — Поздравляю... — проговорила Катя, легонько, но настойчиво высвобождаясь из порывистых объятий Никитиной. Она вышла. Лена кинулась ко мне: — Ты слышал?.. Наши выиграли!.. Ах, Павлик, я такая счастливая, такая счастливая!.. Как-нибудь потом я все-все тебе расскажу!.. Лена выпорхнула из аудитории. Казалось, она вот-вот взмахнет руками — и оторвется от земли...16
Следуя рекомендациям врачей, мы попытались добыть для Аси путевку в Евпаторию, в санаторий для больных костным туберкулезом, но из этого ничего не вышло, тогда я, остервенясь, решил отправиться в Москву, в Центральный совет профсоюзов, благо билет в бесплацкартный вагон стоил недорого. Ночь я провел, как всегда, на третьей полке, упершись взглядом в низко нависающий потолок, исписанный и разрисованный моими предшественниками. Мысли мои скакали, распаляя одна другую. Я думал о бюрократах, равнодушных к чужой беде, о Лене, которой раньше был интересен Иов, а нынче — баскетбол... Но о чем бы я ни думал, сладковатый запах преследовал меня, запах смерти... Я уснул только под утро, но в тот же день, чтобы не терять времени даром, отыскал совет профсоюзов и прорвался в соответствующий кабинет... Не знаю, что подействовало на женщину за огромным, разделявшим нас письменным столом, — то ли мой взъерошенный вид, то ли медицинская Асина карта с врачебным заключением, но из кабинета я вышел слегка успокоенный и обнадеженный. — А кто для вас она, эта девушка?.. — удивленно и несколько подозрительно спросила меня на прощание женщина, сидевшая по ту сторону стола. — Человек, — сказал я. — Разве этого мало?.. Никогда еще Москва не казалась мне такой прекрасной, как в этот день. Здесь еще не хлестали дожди, не тянуло сырым, промозглым ветром, — стояло бабье лето, небо кружило голову незамутненной синевой, деревья, украшенные пестрой, еще не опавшей листвой, походили на последний и мощный всплеск жизни... Я уезжал обратно на другой день вечером, а утром раздался телефонный звонок — и, еще не подняв трубку, я почему-то почувствовал, чей он, этот звонок, может быть... — Мне нужно с вами встретиться, — раздался ее (конечно же, ее) голос — звучный, напористый. ...Встретиться?.. После всего?.. После того, как она распотрошила, расколошматила мою повесть?.. Откуда ей известно, что я здесь?.. Впрочем, вчера я звонил сестре... — Вы меня не узнали? Я Женя. — Узнал... (Нужно... Что это значит?..) Но где, когда?.. Вечером я уезжаю... — Тогда сегодня, сейчас. — Сейчас?.. — Да, сейчас. Я жду вас на площади Революции, в метро, возле театральной кассы. Нужно... Зачем это я ей понадобился?.. — думал я по пути к остановке троллейбуса, идущего в центр, и потом, в троллейбусной толчее. Она уже поджидала меня у стеклянной будки, оклеенной изнутри афишами. Рыжеволосая, зеленоглазая, в светло-коричневом, плотно облегавшем ее стройную фигурку костюмчике, сквозь льющуюся к эскалатору толпу она показалась мне в первое мгновение листком, сорванным с ветки порывом осеннего ветра... Но едва я поздоровался, как она подхватила меня под руку и потянула в гущу людского потока, пересекавшего площадь по направлению к Гранд-отелю. Ее шаги были торопливыми, движения — такими же властными, как голос, незадолго до того прозвучавший в телефонной трубке. — Если за нами следят, пускай думают, что мы просто влюбленная парочка... — Следят?.. За нами?.. Кто за нами может следить?.. — Они все могут... Они... Мне вспомнилась наша школьная история... Но ей-то, Жене, откуда про них известно?.. Перейдя площадь Революции, мы миновали гостиницу «Москва», пробрались через охотнорядскую сутолоку, вышли к Манежу, длинному, мертво простертому посреди площади, протянувшейся вдоль Александровского сада. Пока мы шли, Женя с нарочитым старанием прижималась ко мне, будто у всех на виду изображала картинную проститутку. На меня повеяло каким-то дешевым детективом. Наконец у Манежа, на узком тротуарчике, проложенном вдоль желточно-желтых стен с грязно-белыми ребрами пилястр, она сказала: — Я прочитала Ренана, спасибо... А вашу сестру это не интересует... — И, достав книгу из сумочки, протянула ее мне. Потом, немного помедлив, спросила: — Как ты относишься к еврейскому вопросу? Ах, вот оно что... И то, о чем она спрашивала, и это «ты», так естественно вырвавшееся у нее, вдруг соединили нас коротким, прочным мостом. Она ждала, напряженно глядя мне в лицо. Глаза у нее были яркие, пронизывающие... — Как отношусь?.. Никак. — Никак?.. То-есть как это — никак?.. — Да так... Евреи для меня — такой же народ, как и прочие. А в чем-то, может, еще и похуже... — Еще и похуже... — повторила она, останавливаясь и отстраняясь от меня. — Ты что же — антисемит?.. Вот не думала... Тогда я рассказал ей о Берте Зак, обличавшей на политинформации «евгейских бугжуазных националистов», о Лиле Фишман с ее «денежки никогда не бывают лишними»... Не забыл я и о том, как потряс нашу комнату Алик Житомирский своими тюками и керогазом... — Но ведь этого мало, чтобы презирать весь народ... — Народ состоит из отдельных людей, а из-за таких мне стыдно быть евреем!.. И вообще... Я забыл, что стою посреди Москвы, что передо мной — всего лишь зеленоглазая девчонка, о которой я, в сущности, ничего не знаю... Я был беспощаден. Чего только я не наговорил ей, растерянно слушавшей меня... — Да, — тихо произнесла она, когда я начал выдыхаться,— ты настоящий антисемит. Законченный. Еще секунда, видел я, и она повернется и уйдет, я больше никогда ее не увижу... Глаза ее уже не пронзали меня, она смотрела вниз, на носок туфельки, пинавшей камешек, лежащий на тротуаре. Я не мог допустить, чтобы она так вот взяла и ушла. В особенности после слов, брошенных мне в лицо. Но не только поэтому... — Хочешь, я прочитаю тебе стихи, которые написал полгода назад? После одного разговора... — Хорошо, — как бы нехотя, через силу, согласилась она. — Читай... Воздух был теплый, сухой, просвеченный солнцем, но меня знобило, когда я рассказывал о Сашке Румянцеве, о Сергее Булычеве, о том, как я корчился под одеялом, слушая их разговор... Мы вошли в Александровский сад, отыскали уединенную скамейку напротив краснокирпичной, мощно вздымавшейся к небу кремлевской стены. По чисто выметенным, усыпанным гравием дорожкам бродили, опираясь на трости, старики, матери катили коляски с дремлющими младенцами, экскурсовод что-то объяснял благоговейно примолкшей толпе экскурсантов... Слова, произносимые мной, никак не вязались с этой картиной. Женя слушала меня, положив на колени сумочку, лицо ее было недоверчивым, строгим и прояснилось только в конце. Я читал: Еговой изгнанный из рая, Утратив жизни смысл и цель, Бредет беспутицей Израиль С тоской на каменном лице. Где гордость ты свою развеял, Где ум, паривший высоко?.. Ты позабыл о Маккавеях, Ты не рождаешь больше Кохб... Бессилен сердцем и бесплоден ты, В улыбке судорожной рот... И ни народа нет, ни родины... Что ж есть?.. Еврейский анекдот. Женя тронула кончиками пальцев мое плечо и отвернулась. Мне показалось, она прячет слезы, блеснувшие между ее ресниц. — Ты романтик... — вздохнула она. — И смотришь на все с высоты Масады... А в жизни все и проще, и сложнее... Ты вот рассказывал об этих девочках, об Алике... А почему, скажи, они оказались там, у вас?.. Их не приняли, они евреи... И так во всем, во всем... Вот людям и приходится постоянно хитрить, изворачиваться, приспосабливаться... Я их не оправдываю, но можно ли за это их осуждать?.. Меня, кстати, тоже не приняли на истфак в университет. Задали на экзамене вопрос, которого нет ни в одной программе: какие министерства были при Александре II... Я назвала все, кроме двух, и мне влепили тройку... — И ты... — Я все-таки поступила — правда, в Плехановский... Набрала высокие баллы, со мной ничего не могли поделать... Но вскоре мне пришлось перевестись на вечерний... — Почему? — Моя мать работает воспитательницей в детсаду, жить на ее зарплату мы не могли, а отца нигде не брали на работу... Это, знаешь ли, довольно мерзкое состояние: приходишь по объявлению, на тебя смотрят — и отказывают... Я на себе все это испытала, когда пробовала устроиться хотя бы куда-нибудь... Приедешь — с тобой говорят, расспрашивают, улыбаются, на еврейку-то я внешне мало похожа... А дадут анкету заполнить или в паспорт заглянут — и привет... Мы, мол, уже кого-то приняли... И так — неделя за неделей, месяц за месяцем... Наконец поступила на маленькую фабричку под Москвой, три часа туда, три — обратно... Платили гроши, но все-таки... А летом на арбузах подрабатывала... — Это как?.. — А по Волге баржи с арбузами приходят с низовья, из Астрахани, Сталинграда, надо их разгружать. Станем цепочкой, такие, как я, и перебрасываем из рук в руки. Зато после работы тут же полный расчет... Это по воскресеньям... — И сейчас тоже?.. — Бывает... Но я не жалуюсь, и нечего меня рассматривать!.. — Перехватив мой взгляд, она полушутя-полусерьезно спрятала свои руки, заложив их за спину, — так, что я видел только ее крепкие, полноватые запястья, но пальцы, успел я заметить, были у нее в ссадинках, с неровными, кое-где обломанными ногтями. — Ты и теперь... — Теперь я тоже работаю, но в другом месте... И приняли меня туда по зна-ком-ству!.. — Женя проговорила последнее слово по слогам, с усмешкой на дрогнувших губах. — Это сильно меня компрометирует в твоих глазах?.. Несмотря на язвительность, с которой она это произнесла, в ее голосе, в глубине ее расширившихся зрачков я ощутил что-то жалкое, жалобное... Она хорохорится, но на самом-то деле она беззащитна... Мне почему-то представились лица Галактионова, Корочкина... И то, как она понуро сходит с какого-то крыльца, в десятый, в двадцатый раз получив отказ... Мне хотелось погладить ее, провести рукой по ее волосам, спине, приободрить... Но что я мог ей сказать?.. Мимо нас прошествовал величавый старик с обросшей орденскими колодками грудью, прохрустела по гравию какая-то фифочка на тоненьких каблучках-гвоздиках, тяжело, вперевалку, проплыла бокастая женщина, ведя на поводке курчавенького, аккуратно подстриженного, словно только что из парикмахерской, пуделька... Женя оправила, пригладила юбку на коленях. Глаза ее сузились, потемнели, ресницы почти сомкнулись. — Вот тогда я и задумалась: еврейка... А что это значит?.. И вообще что такое — мы, евреи?.. Мы что — не как другие?.. Мой отец, между прочим, воевал, у него минным осколком три пальца срезало... Стала я кое-какие книжки читать, познакомили меня с одним человеком, он мне «Еврейскую энциклопедию» давал том за томом... Я у него спрашиваю: была война, шесть миллионов евреев погибло, почему об этом никто не вспоминает?.. А он мне: идите в синагогу, там на Колнидру поминают всех усопших... Начала я бывать на Маросейке... По секрету от родителей, они бы мне такой скандал учинили, если бы узнали... — Почему? Женя поморщилась, покрутила маленьким носиком с круто вырезанными, розовато просвечивающими ноздрями: — А из страха... Они за меня боялись бы... И за себя тоже... Ведь и в синагоге, не считая праздников, сходятся одни старики, да и тех два-три и обчелся... И вдруг между ними — я, девчонка... Ну как не обратить внимание, не заметить?.. И они оказались правы, мои родители, в чем-то правы... Между прочим, там, в синагоге, мне Тору дали, на русском, разумеется, старенькая такая книжица, и страницы будто ржавчиной присыпаны... Но мне, хочешь — верь, хочешь — нет, временами казалось — она теплая, и чувство было такое, будто кто-то мне руку откуда-то протянул... И вот однажды... — Женя посмотрела на меня искоса, словно сомневаясь, помолчала... и решилась. — Однажды подходит ко мне в институте какой-то тип и приглашает пройти в комитет комсомола, а там запирает дверь на ключ и начинает расспрашивать, почему я в синагоге бываю, Тору читаю, «Еврейской энциклопедией» интересуюсь... Все-все, получается, ему известно, и от кого?.. От того самого человека, который мне энциклопедию давал... Но я об этом догадалась уже после... И вот он обо всем таком расспрашивает меня, а потом предлагает, чтобы я сделалась их сотрудником, то-есть сексоткой... Иначе, говорит, у меня будут большие неприятности... Ну, я прикинулась дурой, полной идиоткой. Сказала: если я что-нибудь плохое услышу, я лучше в газету напишу и подпись поставлю... Тип этот еще раза три ко мне приставал, пока до него дошло, что со мной у них ничего не получится... Но я и сегодня боялась, как бы на тебя их не навести... Если за мной следят, если я у них на подозрении... — Она виновато вздохнула. — Не знаю, зачем я все это тебе рассказываю. — Она смотрела перед собой, в пространство. Достала из сумки обшитый розовой каемочкой платочек, торопливо провела по глазам. — Не знаю... И вообще — не знаю, как жить дальше... А ты — ты знаешь?.. Мне казалось, мы знакомы сто, тысячу лет... У нас было много сходного... Взять хотя бы — у меня Рапопорта, у нее — обладателя «Еврейской энциклопедии»... — Знаешь, иногда мне хочется уехать... Уехать из этой страны... И не куда-нибудь, а в Израиль... Но ведь это фантазия, бред... Кто меня выпустит?.. За чугунной оградой Александровского сада катили троллейбусы, выбивая на стыках проводов снопы искр. Клаксонили, обгоняя друг друга, машины. Разнообразные звуки сливались в ровное, напряженное гудение — гул жизни огромного города, огромной страны, моей страны, и мне, всему вопреки, хотелось соединиться, слиться с этой жизнью, сделаться ее частью, частичкой... Вокруг нас, в саду, было тихо, как в аквариуме. Седые паутинки неподвижно висели в застывшем воздухе. Порой с дерева, под которым стояла наша скамейка, срывался и падал на землю налитый осенними красками лист... Женя молчала, как будто ждала от меня ответа. — Ты говоришь — старики, синагога, Тора... По-моему, ты сама забилась в какой-то сырой, темный, тоскливый подвал и застряла в нем... Да, когда-то существовала прекрасная ваза, драгоценная, поражавшая формой, красками, мастерством... Но она разбилась, или ее разбили, не в этом суть... А суть в том, что остались одни осколки, которые не сложить, не склеить... — Я рассказал ей об Асе, о том, зачем я приехал в Москву. — Понимаешь, вот в чем правда, вот в чем истинная трагедия... Это с одной стороны. А с другой — посмотри на эти паутинки, на эти листья, это небо... Посмотри, как оно сквозит, льется между ветвей... Разве оно не прекрасно?.. И надо жить, дышать полной грудью, не задумываясь... — Жить не задумываясь?.. Это наивно... — Наивно?.. Пусть... Но это — Великая Наивность!.. И пока мы не можем найти ничего другого — да здравствует Великая Наивность!.. В ту минуту мне показалось, что я и в самом деле отыскал какой-то выход... — Великая Наивность?.. Нет, это не для меня... — покачала головой Женя. Она спорила, но мои слова, с которыми она не соглашалась, приносили ей какое-то облегчение... Между тем время бежало. Я взглянул на часы, вспомнил о поезде и поднялся. — Я провожу тебя, — сказала Женя вдруг. — Можно?.. Я заехал к тетушке проститься и мы отправились на Ярославский вокзал. Уже на перроне — я спешил, чтобы успеть захватить свою неизменную третью полку — она сказала, искоса взглянув на меня: — Странно, у меня такое чувство, будто мы давным-давно знаем друг друга... — Когда мы сидели в Александровском саду, мне пришло в голову то же самое, — признался я. — Правда?.. — Правда... Что бы это значило?.. — добавил я. — Действительно, что бы это значило?.. Мы оба рассмеялись, пожалуй — впервые за нашу встречу. Женя оказалась безудержной хохотушкой, сам не знаю, отчего нас охватило такое веселье... Напоследок я пожал ее руку — в мелких ссадинках, с шершавой кожей — и помчался в свой вагон. ...Потом я стоял у окна, зажатый, притиснутый к стеклу сгрудившимися в коридоре пассажирами, и мне запомнилась бегущая вдоль перрона, вдогонку за тронувшимся поездом толпа, что-то кричащая, машущая руками — и отделившаяся от нее одинокая, неподвижная фигурка, отплывающая назад, пропадающая вдали... Глядя на нее, у меня почему-то защемило сердце.17
Как ни странно, недели через две Куликовой прислали путевку в Евпаторию. По этому поводу в группе было всеобщее удивление и ликование. — Какой ты молодец! — сказала Лена, восторженно глядя мне в глаза. Ася уехала. Я был счастлив и втихаря гордился собой... Великая Наивность работала... Но прошло несколько дней и Алик Житомирский — мы перекуривали в дальнем конце коридора — сказал, нервно, короткими затяжками попыхивая сигаретой: — Знаешь, моего отца забрали... «За-бра-ли...» В этом словечке из трех слогов мне всегда чудился кандальный перезвяк. — Откуда ты знаешь?.. — Мать вчера вызывала, на переговорный. — За что?.. — Ей об этом не докладывали... Явились посреди ночи, посадили в «воронок» и увезли... Обыск, само собой, устроили... — Он швырнул окурок в урну и потянулся тут же к предложенной мною пачке. — Но сам-то ты не догадываешься?.. — Сознавая полную бессмысленность своего вопроса, я все-таки задал его. — Нет, не догадываюсь... Он ведь работал всю жизнь экономистом... А когда-то ходил не то в меньшевиках, не то в бундовцах... Ну да какое теперь это имеет значение?.. Алик, с его колючими, насмешливыми зрачками и нагловато вздернутым носом, всегда бывал сух, деловит. Он и сейчас отнюдь не взывал к моей жалости или сочувствию. Он сообщил: — А я отчаливаю... Беру документы и уезжаю... Если в канцелярии будет какая-нибудь проволочка, попрошу тебя получить и выслать... — Ты в Москву?.. — Да, мать там совсем одна, как бы с ума не тронулась... К тому же... — Он помолчал. — К тому же у нее рак... Он по-прежнему попыхивал сигаретой, глядя куда-то вниз, себе под ноги, но казалось — он еле сдерживается... Как я презирал себя, какое отвращение к себе испытывал из-за того, что придавал значение мелочам, возбуждавшим во мне острую неприязнь к Житомирскому... — Не беспокойся, — сказал я, — все будет в порядке. Я пришлю или привезу сам... Я ведь бываю в Москве... — Лучше пришли, — сказал Алик. Я понимал, что он имеет в виду. — Как хочешь. Тогда я приеду к тебе просто так... На другой день мы сидели в привокзальном ресторане и пили приторно-сладкое «токайское» узбекского производства, самое дешевое из всего, что здесь имелось. Документы Алику выдали без всякой волокиты. Керогаз он оставил нашей комнате («на память», сказал он), матрац, одеяло и подушку раздарил — кому что («я ведь домой»), мне досталась подушка — мягкая, пуховая... Мы ждали поезда. В ресторане было дымно, шумно. Официантка, проницательным взором определив содержимое наших карманов, не стала перестилать залитую щами скатерку, только смахнула со стола хлебные крошки. Нам, впрочем, на все это было наплевать. Мы говорили об Иове... То-есть как бы об Иове... — Ты сказал, что не знаешь, отчего, почему... Иов этого тоже не знал. Но книга Иова допускает разные толкования, и в частности такое: Иов — всего-навсего человек, и вполне заурядный, а мир вокруг него сложен, полон тайны, Иову не под силу его постичь... Ему остается только верить... Я называю это Великой Наивностью... — Верить — во что?.. — В справедливость... Рано или поздно Бог о ней вспоминает. — Все-таки?.. — Все-таки... Так утверждает книга Иова. — Сказки... — Видишь ли, сказка, которая прожила три тысячи лет, становится истиной... — Если бы так... Мы все-таки сцедили в граненые стаканы остатки «токайского» и выпили за Иова и Великую Наивность. Радио, хрипя и заикаясь, объявило посадку.18
Проводив Алика, я не стал дожидаться автобуса и отправился к себе в общежитие пешком. Хотелось побыть одному, подумать. В голове у меня пошумливало от выпитого вина, и мысли походили на лодки, сорванные бурей с якоря. Говоря с Аликом, я фальшивил. Да, я знал — Бог есть. Всевластный, всевидящий, всемогущий. От движения его пальца (у него были пальцы) зависели судьбы тысяч, может быть — миллионов. И теперь, когда я брел по ночной, пустынной улице, под черным, без единой звезды небом, хлюпая по загустевшей осенней грязи, он, возможно, покуривал свою трубку (он курил трубку), размышляя о прошлом и будущем человечества. Он был бесплотен, как и положено Богу, и вместе с тем заполнял каждую молекулу, жил в каждом атоме, управлял вселенной, определял вращение планет... Все так. Но был ли он справедлив?.. Вот в чем загвоздка... Был ли он справедлив, как я внушал Алику?.. Машинистка, которая перепечатывала мою «заводскую» повесть — тогда я думал послать ее в какой-нибудь журнал — была пожилой, сухопарой, с длинной жилистой шеей и уложенными в серебряные букольки волосами. Отдавая рукопись, она сказала, грустно глядя на меня вылинявшими, когда-то голубыми глазами: — Шестьдесят страниц — и ни одного упоминания о нем, даже имени его мне ни разу не встретилось... И вы полагаете, молодой человек, что это у вас где-нибудь примут?.. Пока я расплачивался, она смотрела на меня так, словно сомневалась, брать ли деньги за свою работу... Я внял ее совету. Попытался внять... Я пробовал приблизиться к нему — разглядывал его портреты, большей частью слащавые, иногда — с ястребиным взором, устремленным в беспредельность... Я не писал — конструировал его образ, но в моей конструкции не хватало главного: справедливости и доброты... А какой же Бог возможен без этих атрибутов?..19
Мы переписывались, раз или даже два в неделю я получал от Жени письма — на листочках из школьной тетрадки, с упрямым, своевольным наклоном букв не вправо, а влево, в этом чудился мне какой-то неразгаданный графологический символ... Она писала о премьерах в Большом и МХАТе, о философии Лао-цзы, которой одно время увлекалась, о где-то раздобытом фейхтвангеровском «Еврее Зюссе»... Я аккуратно отвечал ей. Когда письма запаздывали, меня это тревожило, я к ним привык и мне делалось как-то не по себе при мысли, что наша переписка может оборваться так же внезапно, как возникла... В то же время мне было не понятно, почему она так часто пишет мне большие, подробные письма?.. Ей не с кем поделиться — там, в Москве, многомиллионном городе?.. Что притягивало ее ко мне?.. Я запомнил ее одинокую, отделившуюся от толпы фигурку на перроне... И Александровский сад — горячую волну ее огнистых рыжих волос, под цвет осени, и контрастом — зеленые, яркие, весенние глаза... То дерзкие, озорные, то вдруг — на какое-то мгновение — жалобно-жалкие... Но чего в них не было, так это неизбывной, перемещающейся из века в век еврейской грусти, этой прозрачно-туманной дымки, заволакивающей взгляд... И вместе с тем, вспоминая наш разговор, думая о ее письмах, я чувствовал иногда, что-то влечет ее, толкает в бездонную черную пучину... И я должен ее спасти... Вытянуть, вытащить, избавить от того, от чего ей самой избавиться не по силам... Мы спорили. Она писала о синагоге, в которой бывала, поздравляла с праздниками, о которых я не имел представления, спрашивала: «Кто мы? Откуда? Куда идем?..» Я советовал ей прочесть историю Спинозы или Уриеля да-Косты, отлученных от синагоги, превращенных еврейской общиной в изгоев... Но письма, это мы знали наверняка, просматриваются, нужно было увидеться снова, чтобы доспорить... Между тем жизнь текла, как говорится, своим чередом. Не знаю, как повлиял санаторий на ее болезнь, но из Евпатории Ася Куликова вернулась с посвежевшим лицом, покрытым легким крымским загаром, когда она смотрела на меня, глаза ее благодарно сияли. К тому же ее поставили на учет и обещали присылать путевку для курортного лечения ежегодно. С Леной Никитиной мы встречались только на лекциях. Ответно здороваясь, она отводила глаза и старалась проскользнуть мимо. Пространство, разделявшее нас, увеличивалось с каждым днем, наполняясь, казалось мне, вселенским холодом, приближаясь к отметке «—273», т.е. к абсолютному нулю. Она жила своей, скрытой от меня жизнью, там были свои радости, свои тревоги... Я запрещал себе об этом думать. И запрещал себе следить глазами за Леной и Чемпионом (так я про себя называл его), когда они были вместе... Но всякий раз, едва я замечал их рядом, его — с высокомернопобедительным видом — и ее, озаренную каким-то изнутри идущим свечением, в сердце мое вонзался нож, я чувствовал, как в груди у меня ворочается его стальное лезвие... В конце зимней сессии, перед каникулами, решили собраться, «отметить» ее завершение. Тем более, что сессия выдалась трудная, всем хотелось встряхнуться после ночной зубрежки, пережитых экзаменационных волнений. Сложились, как всегда, по десятке, купили водки, вина, баклажанной икры, селедки, девушки наварили картошки, кто-то принес банку с маслятами домашнего засола — стол получился королевский. Праздновали в женском общежитии, в комнате у девушек, сдвинув койки, освободив пятачок для танцев. И сразу же после первого тоста всем стало весело, легко, теснота за столом только увеличивала непринужденность... После второй или третьей стопки девичьи лица, осунувшиеся, побледневшие за сессию, вспыхнули, зарумянились, глаза ожили, заискрились. Валька Перевощиков растянул баян, спели хором студенческую «От Евы и Адама пошел народ упрямый, пошел неунывающий народ...», за ней грянули «А я остаюся с тобою, родная моя сторона, не нужно мне солнце чужое...» — и я вспомнил о Жене и пожалел, что она не здесь, не с нами... Когда Катю Широкову стали просить сплясать, она, не ломаясь и не кочевряжась, вышла в обступивший ее кружок и поплыла, поплыла по нему, помахивая над головой платочком и не столько напевая, сколько выкрикивая на деревенский манер частушку: Идет дождик, С неба капит. Идет Ваня, Косолапит... Навстречу ей выскочил Сергей Булычев и, поправив очки в роговой оправе, откинув назад нависший над глазами русый чуб, запел, молодецки выбрасывая коленца длинными ногами: Через быструю реку Целовал — не знал каку, Думал — в кофте розовой, А это — пень березовый!.. Потом начались танцы. Я не умел танцевать. Я сидел с Асей Куликовой, перескакивая в разговоре с Евпатории на «Районные будни» Овечкина, печатавшиеся в «Новом Мире», но на сердце у меня была давящая, смертная тоска. Я принуждал себя не смотреть на Никитину, на то, как она, запрокинув голову, не отрываясь, пьет глазами устремленный на нее сверху взгляд Артамонова, прижимавшего ее к себе, обхватив талию, к которой я не смел притронуться... Перевощиков, переходя с бурного фокстрота на плавный вальс, тоже — и не как я, вполглаза, а с откровенно-жадным любопытством — наблюдал за Леной. «Смачный кусочек...» — вспомнилось мне. Я никогда не доверял своему телу, видимо, эллинства, о котором писал Гейне, у меня не было в крови. В танцах мне мерещилось что-то развратное, подобное совокуплению у всех на виду. И то, как вели себя эти двое, отзывалось во мне стыдом — за них и за себя, при сем присутствующего, бывшего свидетелем того, что должно быть скрытым от любых свидетельств... Но это было еще не все. Когда допили остатки спиртного, кто-то предложил сыграть «в бутылочку», что и было принято — под застенчивое похихикивание девушек и одобрительное гоготание ребят. Поллитровку из-под водки положили посреди комнаты, первым крутануть ее досталось Булычову и, когда кончик горлышка указал на Катю, он с явным удовольствием чмокнул ее в зардевшуюся щеку. Вскоре комнату наполнили смех, притворно-негодующие восклицания, смущенные повизгивания. Перевощиков, то ли в самом деле опьянев, то ли попросту дурачась, лапал всех девчонок подряд, особенно Берту Зак, охотно подставлявшую ему свои пухлые щеки. Меня же бутылка почему-то постоянно посылала к Лиле Фишман, и она косилась в мою сторону с укором, когда, наклонясь к ней, я целовал воздух... Что до Никитиной и Артамонова, то по временам они ускользали в коридор, Чемпиону якобы требовалось перекурить, и возвращались с набухшими, влажно блестевшими губами, с красными пятнами на щеках, на шее, на подбородке. Глаза Никитиной при этом перебегали с одного лица на другое с каким-то вызовом, раз или два она, щурясь, взглянула с рассеянной улыбкой на меня... Потихоньку выбравшись из круга, я взял с полки над чьей-то кроватью томик Тютчева и пристроился в уголке. Вино или водка, вызывая у меня тошноту, оставляли мою голову почти трезвой, сколько бы я ни выпил. Так и теперь я смотрел на всю нашу компанию, шумную и пьяную, как бы со стороны, из-за частокола плотно сбитых тютчевских строк, и мне становилось все невыносимей торчать здесь и дальше, подобно гнилому зубу с ноющим от боли дуплом. Ко мне, покачиваясь, подошел Чемпион, заглянул в Тютчева, похлопал по напрягшемуся, закаменевшему плечу: — Что, талмудист, скучаешь?.. А закурить у тебя не найдется?.. Я протянул ему пачку «Парашютиста». — Что ты куришь такую дрянь... — пробормотал Артамонов, доставая сигарету. Глаза у него были мутными, наглыми, а желтая радужка усыпана, как у рыси, мелкими точками, я, кажется, впервые так близко заглянул ему в лицо. Не знаю, что заставило его посторониться, когда я поднялся и направился к выходу.20
За мной вышел и Сергей Булычов. — Ну и бардак... — сказал он, мотая головой. — Ты куда?.. — Домой. — И я с тобой... Стараясь быть незамеченными, мы утянули свои пальто из комнаты и выбрались на улицу, на чистый воздух. Было морозно, в стылом небе дрожали необычайно крупные звезды. В звонкой тишине, простертой над городской окраиной, где находилось женское общежитие, перелаивались разлученные заборами собаки. «Талмудист... Талмудист...» Я старался вытряхнуть из головы это слово, презрительно брошенное Артамоновым, хотя, если вникнуть, оно не содержало в себе ничего оскорбительного. Талмудист... Ну и что?.. Мы шли и говорили о Тютчеве, Сергей видел его там, у девушек, у меня в руках. «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить...» По мнению Булычева, которое он излагал с хмельным азартом, бурно жестикулируя, строки эти рождены были душевным отчаянием, почти смятением... — Ибо, — возглашал Сергей, стоя посреди пустынной улицы и воздев палец по направлению к мерцавшему в вышине Млечному Пути, — ибо Россия — такой урод или, если по-древнерусски, такой юрод, что существовать, как все прочие народы и страны, она не может... А отчего?.. А оттого, что в ее основе лежит ир-ра-цио-наль-ное начало!.. Ир-ра-циональность!.. — Он выговаривал это слово с раскатистым, рокотавшем в заледенелом воздухе рычанием и чертил его пальцем перед собой. Я возражал, мне казалось — дело тут не в отчаянии, а в том, что «у ней особенная стать», в этой ее особенности — причина замыкающих четверостишие слов: «В Россию можно только верить...» И в ней, в этой вере, — восторг и будущее торжество!.. Так, размышляя о России и загадочных тютчевских строках, мы добрались до моста, потом до библиотеки, потом до центральной площади с зябко переминающимся посреди нее милиционером в валенках, и уже проходили мимо старинного, с островерхими башенками вдоль крыши, здания городской гостиницы, когда из ресторана, занимавшего первый этаж, высыпало человек десять, заполнив неширокий в том месте тротуар и преградив нам дорогу. Пройти сквозь пьяно ржавшую толпу нам не удалось, нас обступили, взяли в кольцо, прямо перед собой я увидел кряжистого, весело гоготавшего парня в лохматой, съехавшей на затылок ушанке. — А ты откуда взялся, жиденыш?.. Я не успел вымолвить ни слова, как из обоих глаз моих самым буквальным образом брызнули снопы искр... Дальше была сплошная чернота. Через несколько секунд, возможно — через минуту я опомнился. Я лежал на снегу, что-то липкое заливало мое лицо, глаза, стекало на пальто. Я попытался подняться, но у меня ничего не получилось, я потерял равновесие. Передо мной снова мелькнула лохматая ушанка и под нею — круглое, с веселым оскалом лицо. И снова из глаз моих плеснули снопы искр... Но на этот раз я тут же вскочил и вцепился в кряжистого. Толпа вокруг поредела, но я видел его веселый оскал, огнистые, ненавидящие глаза... Я чувствовал в себе такое бешенство, такую силу, что мог бы его изувечить, убить, так мне казалось. Но я не пытался даже ударить его, не знаю — почему... Я ухватился за отвороты его распахнутого полушубка. Поблизости, спиной к нам стоял милиционер, я потащил кряжистого к нему. Вероятно, мой вид был достаточно красноречив. Милиционер медленно, как бы с трудом повернувшийся в нашу сторону, велел следовать за ним. Отделение находилось на краю площади. Мы вошли, отворив тугую, угрюмо громыхнувшую за нами дверь. За столом, огороженном высокой стойкой, сидел дежурный офицер в капитанских погонах, в шапке с вдавленной в мех звездочкой. — В чем дело? — спросил он, сурово глянув на меня из-под черных, сомкнувшихся на переносье бровей. В голове у меня гудело, ноги подламывались. Я постарался кое-как объяснить, что случилось. Капитан, с брезгливостью смотревший на мое измаранное кровью пальто, перебил меня, не дослушав: — Ладно, идите. — Как это так — идите?..— опешил я. — Так. Мы тут без вас разберемся. — Но... — Идите!.. Кому сказано!.. — рявкнул капитан. Я вышел, чуя лопатками посланную мне вдогон усмешку кряжистого. Только на улице я понял, что капитан не спросил ни моего имени, ни адреса, необходимых при составлении протокола, да и о каком протоколе могла идти речь?.. И еще мне подумалось, что я не видел Сергея Булычева с той минуты, как мы подошли к гостинице и навстречу нам вывалила из ресторана толпа...21
Через пару дней мы с Леной встретились в поезде. Я знал, что она, как обычно, на каникулы едет домой, в Москву, но не знал — когда именно... И вдруг, протискиваясь после посадки по проходу в забитом людьми, тускло освещенном вагоне, услышал обрадованный голос, ее голос: — Павлик! Она сидела в уголочке, у столика, и ей удалось уговорить своих соседей подвинуться, освободить мне место. Всю дорогу до Москвы мы просидели рядом, как когда-то в библиотеке... Вскоре в вагоне убавили свет, включив голубой ночник, пассажиры, прикорнув друг к другу, дремали, покачиваясь в такт баюкающему движению поезда, пахло разопревшими телами, потом, портянками, заправленными в сапоги похрапывающим на второй полке солдатом, едущим в отпуск домой, и ко всему примешивался острый укропный аромат, идущий от бидона с какими-то соленьями, которые везла для сына старушка, укутанная во множество латанных-перелатанных одежек и похожая на тряпичный колобок. Не спали только мы. Кажется, Лена и в самом деле была мне рада. Я никогда еще не видел ее такой осунувшейся, со скопившимися в подглазьях тенями. Вначале я думал, что это всего лишь фиолетовый, падающий от ночной лампочки свет, но глаза ее то лихорадочно вспыхивали, то гасли, то с тревожным ожиданием обращались ко мне, иногда ее пальцы обхватывали, сжимали мою руку и она твердила — вполголоса, почти шепотом, чтобы не разбудить спящих: — Как хорошо, что ты здесь, рядом... Это не случайность, это потому, что я так хотела... Я старался не вспоминать ни о разбухших, влажных губах, ни о горячечных красных пятнах на щеках, когда они с Артамоновым возвращались из коридора, и мне удавалось это, пока сама она не заговорила о Чемпионе. Только тогда я не без досады понял, что ей нужен был слушатель, соучастник одолевавших ее мыслей, роль такого персонажа в пьесе, зрителем которой я оказался, выпала мне... Но чем дольше я слушал, тем жальче мне ее становилось, хотя и действующие лица разворачивающегося спектакля были мне чужими, и сама она чем далее, тем более и более делалась мне чужой. Но я этого не показывал, а она... Ей требовалось перед кем-то выговориться, кому-то излиться, и тут подвернулся я... — Ты помнишь, я сказала тебе, что я очень-очень счастливая... Это и вправду было так, но продолжалось недолго, совсем недолго... Он мне нравился, да, и он это видел, и все видели, ты же знаешь, я ничего не умею скрывать... Но потом... Павлик, верь-не-верь, но ближе тебя нет у меня человека... Но потом он стал требовать... Требовать от меня... Она замолчала, поджала губы и невидящим взглядом уставилась прямо перед собой. — Требовать? Чего?.. — глупо спросил я. — А ты не понимаешь?.. Карие глаза ее смотрели на меня с незнакомой мне дерзостью, с каким-то откровенным, обнаженным цинизмом, губы, тронутые усмешкой, вот-вот, казалось, разожмутся, чтобы бросить в лицо мне слово, которое и без того сверлило мой мозг. — Понимаю... — Но я не хотела этого... — Она опять отвела от меня взгляд и смотрела прямо перед собой и говорила как бы не вслух, а про себя. — Не хотела... И может быть зря... Ты не поймешь этого, ты другой... Помнишь, как мы весной стояли перед общежитием, над рекой?.. Был туман... Где-то я прочла: дружба — это любовь душ, любовь — это дружба тел... Это правда, и я хочу, чтобы мы навсегда остались друзьями... Вагон вздрагивал на стыках, с верхней полки над нами несся громкий солдатский храп, на столике покачивалась, грозя упасть, пустая бутылка из-под «жигулевского». Кроме нас, все спали. Я взял бутылку, сунул под стол и, нагибаясь, нечаянно коснулся щекой колена Лены, обтянутого капроновым чулком. Прикосновение это меня обожгло, хотя она не заметила его. Да если бы и заметила... Она считала меня теленком, молокососом... — Почему же — зря?.. — спросил я. — Почему... — Она помедлила с ответом, колеблясь, решаясь и не решаясь открыться передо мной. — Вчера ко мне подошла одна из наших студенток, ты ее не знаешь... А может и знаешь, но это не имеет никакого значения... Подошла и... — Она как будто собиралась с силами, чтобы продолжить. — И сказала, что беременна... От него... — Лена провела кончиком языка по пересохшим губам. — Выходит, он все врал... Врал, что любит... Врал... Голос ее дрожал, в уголках глаз, несмотря на полумрак, я видел, копились слезы. Я не знал, что сказать. — А может быть, это неправда... То, что она говорила... — Слова резали мне горло, как осколки стекла. Вряд ли она меня слышала... Худенькие плечи ее содрогались, хотя сквозь сомкнутые губы, стиснутые зубы не прорывалось ни звука. Но я представлял, что кипело, рыдало, исходило яростью и бессилием у нее внутри. — Он пришел меня проводить... Я ему запретила. Я все, все ему высказала... Он отрицал, говорил, что все это выдумки, клялся, что любит меня одну... Но я не верю ему, не верю, не верю!.. — Она пристукнула по столику маленьким злым кулаком. И расплакалась... Она плакала у меня на плече, повторяя «не верю, не верю», я гладил ее по голове, по золотистым, спутавшимся волосам, по вздрагивающей спине... И вдруг, в какой-то момент, отчетливо почувствовал, что все это — не мое... Я не мог бы объяснить — ни себе, ни тем более кому-то еще — почему это было — «не мое»... Но тогда, именно тогда, когда голова ее лежала у меня на плече и я ощущал сквозь портяночную вонь и запах рассола нежный луговой аромат ее волос, когда я слышал похрапывание, посвистывание, сонное бормотание и видел притулившихся один к другому пассажиров, их платки, телогрейки, обутые в калоши валенки, плетеные корзинки, поставленные в проходе под устало вытянутые ноги, когда я видел умиротворенные, проясненные, чему-то улыбающиеся во сне лица, — был момент, когда я ощутил всем сердцем, всей душой — это не мое... — Ты любишь его?.. Она ничего не ответила, только заплакала еще сильнее...22
Как и в тот, самый первый раз, мы с Женей встречались обычно на площади Революции, у театральной кассы. Она никогда не запаздывала, в назначенное время, с точностью до минуты, я видел в густой массе людей, вливающейся в двери метро, ее черную шапочку с вырезом на затылке, так называемую «менингитку», и затем — свежее, румяное с мороза лицо, запыхавшееся, как после быстрого бега, и зеленые, вопрошающе-веселые глаза: — Ты давно ждешь?.. Она, уж не знаю как, выкраивала для меня время между работой, вечерними занятиями в институте, домом, до которого надо было добираться электричкой... — Взяла отгул... Пропустила... Отпросилась... — объясняла она. — Ты ведь всего на несколько дней, пока идут каникулы... Мы бывали вместе в театрах, музеях, но больше всего нам хотелось попросту посидеть, поговорить, обсудить множество не дававших покоя вопросов. Серое, набухшее, провисшее над городом небо, толпы прохожих на улицах, мятый, тающий под ногами , снег... После бесприютных блужданий, порядком продрогнув, мы отправлялись на Центральный телеграф. Здесь, на переговорном пункте, выждав, когда освободится местечко, мы присаживались, расстегивали пальто с заиндевелыми воротниками, поворачивались вполоборота друг к другу, но так, чтобы, не дай бог, не столкнуться коленями, лишь полы наших пальто соприкасались уголками... Под потолком, словно вырвавшись из глубокого тоннеля, метались голоса: «Воронеж, третья кабина!.. Днепропетровск,двадцать вторая!..» Будто частую дробь отбивали по голове барабанные палочки, но мы, отогревшись, бывали благодарны телеграфу за гостеприимство. Разумеется, я ничего не рассказывал Жене о Никитиной, мы не стремились посвящать друг друга в сферу, так сказать, «личной жизни»... Но иное дело — Алик Житомирский, мое «приключение» у ресторана с последующей беседой в отделении милиции... — Вот видишь, — сказала Женя, сердито блестя глазами, — это тебе ответ на Великую Наивность!.. Некоторые стараются притворяться слепыми и глухими — «ничего не вижу, ничего не слышу...» Я так не умею!.. Бедненький, — проговорила она без всякого перехода и тылом ладони провела по моей щеке, — тебе было очень больно?.. В ее голосе, обычно таком напористо-звонком, я впервые ощутил тревожную нежность... К тому же помимо выбитого зуба, по словам врача, моя верхняя челюсть дала трещину и слегка побаливала... Но сочувствие Жени меня почему-то разозлило: — «Некоторые» — это я? — И ты тоже... — вздохнула она. И тихонько, вполголоса, заговорила об Израиле как единственном спасении для таких, как мы... — Но это моя страна, моя земля... Ты это понимаешь?.. — Я все-все понимаю... Только здесь, в этой стране... — Женя запнулась и стала очищать ноготком на моем рукаве бурое пятнышко, я не увидел его, когда старался смыть, ликвидировать на пальто следы крови. — Ты националистка, — сказал я, все больше ожесточаясь. — Да, самая настоящая националистка!.. — Пожалуйста, не так громко... — Она опустила ресницы и успокаивающим жестом коснулась моего плеча. — На нас оборачиваются... — В самом деле, сидевшие по соседству недовольно посматривали в нашу сторону, как будто наши голоса мешали расслышать оглушительно звучавшие вызовы в кабины. — Ты хоть задумывался когда-нибудь над тем, что такое «национализм»?.. — Национализм?.. — Честно сказать, нет, я об этом не задумывался, настолько вопрос этот представлялся мне ясным. — Национализм — это когда свой народ ставят выше прочих... — Свой народ... Ты думаешь, я люблю Пушкина меньше, чем они? — Женя кивнула на дожидавшихся вызова. — Пушкина, Толстого?.. А Москва, каждый ее переулочек... Ведь я здесь родилась, все это, как ты говоришь, мое... Но я расскажу тебе когда нибудь, откуда он взялся, этот мой, как ты называешь, национализм... — Ты уже рассказывала там, в Александровском саду... — Это как меня завалили на экзамене, как не брали на работу?.. Нет, все это было уже после, потом... — А что было раньше?.. — Нет-нет, не сейчас... — Видно, ей неприятно было вспоминать о чем-то, и она отвернулась, начала поправлять свои темно-рыжие, отсвечивающие червонным золотом волосы, выбившиеся из-под «менингитки». Однако вышло так, что рассказала она обо всем раньше, чем предполагала... Мы сидели в любимом нашем «итальянском дворике» музея изобразительных искусств на Волхонке и спорили — мы постоянно спорили — какая скульптура выразительней: высившийся перед нами величественный, с могучим торсом, исполненный предчувствия победы микельанджеловский Давид или маленький, теряющийся в сравнении с ним Давид Донателло, этакий мальчишистый, безрассудно-отважный забияка... Но Женя вдруг порывисто поднялась и бросила: — Мы уходим... Я не успел ни о чем спросить — она уже бежала, летела, спускалась вниз, туда, где находился гардероб... — Что случилось?.. — спросил я, когда мы оказались на улице. — Ничего особенного... Просто мне померещилось, что там был человек, с которым я не хочу встречаться... В тот день мы ехали на электричке, Женя возвращалась домой, было поздно, пусто в вагоне, за окнами мельтешили станционные огни, гасли, тонули во мраке... — Это было еще в школе... — говорила Женя, избегая смотреть на меня, глядя то в заоконную черноту, то на свои руки, сжимавшие лежащую на коленях сумочку. — Я встречалась тогда с одним парнем, он мне нравился, и я ему тоже... Раз я зашла к нему, как мы договаривались, но он куда-то выскочил на минутку, я застала только мать. Она усадила меня за стол, принялась угощать чаем, пирожками с изюмом... Налила мне чашку, другую, а чашки, помню, очень были красивые, насквозь просвечивающие, тончайшего фарфора, не то китайские, не то японские... Наливает и говорит: «Не знаю, Женечка, как тебе об этом сказать, как объяснить, чтоб ты не обиделась... Ведь у каждого семейства свои порядки, свои традиции... Тебе, может, Игореша не рассказывал, а дедушка у него был русский дворянин, офицер... И мне хотелось бы, ты меня поймешь, чтоб жена у Игоря была русская...» И что-то еще она говорила, но я положила на блюдечко недоеденный пирожок с изюмом (с тех пор я терпеть не могу изюм!...), сказала «спасибо» и вышла... Не вышла — выбежала из-за стола и ходила-плутала по улицам, только чтобы на него не наткнуться... — И что же потом?.. — Потом?.. Больше мы с ним не встречались. И с того дня... С того самого дня что-то во мне перевернулось, какая-то пропасть раскрылась, по одну сторону — я, по другую — они... — Так это его ты и увидела в музее?.. — Не знаю... Скорее всего мне это показалось... — Ты говоришь: «я и они...» Но... — Да, да... И все, с чем я сталкивалась потом, только подтверждало — я права... Я не хотел с нею соглашаться... Но и спорить не хотел. Она стискивала сумочку все крепче, зрачки ее расширились и стали огромными, они смотрели в ночь, в пустоту, и в них тоже была ночь, пустота... Как-то мы были в Большом зале консерватории, на концерте, исполняли Шестую симфонию Чайковского, для меня всегда звучавшую как всплеск отчаяния в борьбе с неумолимым роком... Дирижер с таким неистовым самозабвением размахивал палочкой, что фрак на нем лопнул, от плеча к подмышкам поползли змейки. Мы сидели в партере, в первых рядах, и заметили это. К тому же музыка, вероятно, протерла мои глаза: я заметил, что черное платье с рукавами ниже локтя, отделанное переливчатым черным стеклярусом, очень идет Жене, руки у нее полные и округлые, как у Анны Карениной, а белый вязаный платок ложится узорными веерными складками вокруг высокой шеи, падая на тонкие, плавно изогнутые плечи. Она сидела, погруженная в себя, отрешенная от всего, смятение, горечь, какая-то бездонная тоска застыли в ее глазах, и что-то трагически-печальное было во всем ее облике... — Ты сегодня такая красивая... — сорвалось у меня с языка, словно я впервые ее увидел. Она не слышала, по-прежнему сосредоточенная на чем-то своем, погруженная в себя... Стонущие, громоподобные раскаты, неукротимые, ревущие валы, накрывающие утлые суденышки, то взмывающие на пенистый гребень, то рушащиеся в бездну... Я накрыл ее руку, лежавшую на подлокотнике, своей, и сжал... Она не шевельнулась... И так мы просидели до конца симфонии, до ее финальных, не оставлявших надежды звуков...23
Валька Перевощиков сидел перед столом, развалясь, нога на ногу, в майке и кальсонах. На столе была пустая бутылка из-под вермута, рядом жестянка из-под консервов и в ней — несколько окурков с розовыми ободочками на концах, надкушенное яблоко... Валька смотрел на меня растерянно, в светлых, с белесыми ресницами глазах его застекленел страх... Позади него, у окна, стояла разобранная кровать, на ней — скомканное одеяло, смятая грязноватая простыня с зиявшим посредине, как рана, темно-багровым пятном. — Это она была здесь?.. — спросил я. Никитина встретилась мне внизу, на выходе из общежития. Она шла, как слепая, вскинув голову, с мертвым, устремленным вперед взглядом. Не знаю, заметила ли она меня (ее невнятное движение головой можно было принять за кивок), но шаги ее убыстрились, она вышла... Валька вздохнул, шумно втянул в себя слюну и проговорил, прочистив горло: — Она... Только ведь откуда я знал, что она целочка?.. Я никогда не испытывал ничего подобного... Такого сладостного, все мое тело пронзившего наслаждения, когда пальцы мои сдавили Валькину шею с выпирающим кадыком и глаза его вылезли из орбит. Он весь напрягся, пытаясь вывернуться, расцепить мои пальцы, к тому же он был и выше, и сильнее меня, но я мог его задушить, сам не ведая, откуда взялась у меня такая несокрушимая сила. Но я разжал руки, с размаху швырнув его на койку. — Зверь... — сказал Валька, растирая горло. Зверь?.. Это было для меня сказано слишком мягко. Я был не зверем, а скотом, самой настоящей скотиной, и если бы не я... Но накануне, за день или за два, он попросил меня на пару часов «освободить помещение» (у нас была комнатка на двоих, на втором этаже). Потехи ради я потребовал за это небольшой, стоявший у него на полке томик «Поэзия декабристов», в свое время он его купил, а я его проворонил. Валька согласился. «И однотомник Гете», — добавил я, шаря взглядом по его книжной полке. Валька согласился. «А заодно и однотомник Бальзака», — иезуитствовал я. Валька готов был на все... Кто была Валькина «она» — какое мне дело?.. Я вышел из общежития, окунувшись, как в прорубь, в темень мартовской ночи. Мела пурга, в лицо хлестал сырой, липкий снег. Я не знал, куда иду, да и не все ли равно мне было — куда?.. Лишь бы не оставаться в той комнате, где перед этим была она... И пила вермут, закусывая тем самым яблоком... Курила сигареты, вернее — пыталась, не умея курить... И на каждой оставляла розовый венчик губной помады... Что было потом?.. У нее были не мертвые, а пьяные, попросту — пьяные глаза, когда она проходила мимо, слабо кивнув, а может быть и не узнав меня... О том, что было дальше, я не хотел, не мог думать. Фонари раскачивались, гасли, загорались опять, окна домов едва просвечивали сквозь густую снежную круговерть. Темнобагровое пятно преследовало меня — куда ни посмотри, я видел его посреди грязной, сморщенной, изрезанной складками простыни. Потом рядом с ним возникло другое — расплывшееся на снегу, перед рестораном. И еще одно — в Москве я побывал у Алика, его мать умерла, отец получил высшую меру «за измену Родине», так, без всякой расшифровки, было сказано в приговоре... Кровавые пятна кружили вокруг меня, среди них, нахлестывая одно на другое, были — оставленные на горячей, изрытой осколками земле моим отцом, и на кирпичной, в сплошных оспинах от пуль, стене — его расстрелянным в тридцать седьмом старшим братом... Я видел перед собой, в белых вихрях, Вальку Перевощикова, развалившегося на стуле, нога на ногу, в кальсонах с развязанными, змеящимися по полу тесемками... И темное пятно за его спиной, на койке, куда я бросил, уходя, и Бальзака, и Гете, и декабристов... Мало-помалу я начинал ощущать холод, ветер выдул из моего старого, порядком поношенного пальто остатки тепла. Я оказался возле автобусной остановки, к ней подрулил, мерцая замороженными окнами, автобус, идущий на вокзал. Я сел в него, не думая. Внутри было почти так же студено, как снаружи, изо рта шел пар, сидения, обтянутые протершейся кожей, пустовали, если не считать трех-четырех пассажиров и притулившегося в уголке старика, который, вероятно, продремал, смежив глаза, не один описанный по городу круг. Зато в здании вокзала было людно, тепло в такую непогодь он служил приютом не только для ожидавших поезда, но и для бродяг, бездомных, для прочих нуждающихся в укрытии бедолаг. Я отыскал свободное место и принялся растирать окоченевшие пальцы, когда вдруг увидел по другую сторону зала, затылком ко мне, знакомую меховую шапочку, золотистые волосы, пушистый воротник... Я не поверил себе, но это и в самом деле была она, Лена... Меньше всего я предполагал ее здесь встретить... Сложное чувство брезгливости и жалости спрессовалось у меня в груди в один тугой комок. Между нами все было кончено, разорвано... И вместе с тем в случившемся была и доля моей вины, хотя — какой?.. Я бы не смог ответить. Я выждал несколько минут, рядом с Никитиной освободилось место. Я шел к ней так, словно весь пол вымазан был смолою и подошвы моих ботинок липли к нему. Когда я сел около нее, она едва повернула ко мне голову, ее тусклые, сонные глаза не выразили ни удивления, ни смущения. — Это ты... — вот все, что уронила она безразличным, погасшим голосом. Мы сидели, не говоря друг другу ни слова. Я провел бы здесь, на вокзале, всю ночь... Но она... Я потянул ее за руку, заставляя подняться. Она не тронулась, как сидела, так и осталась сидеть. — Я пьяная, — сказала она. — Я вижу, — сказал я. — Кто это тебя накачал?.. — Какой-то морячок угостил... Я еле принудил ее встать. Все вокруг наблюдали за нами — кто сочувственно, кто с усмешкой. По радио известили о приходе поезда, многие устремились на перрон, остальные спешили занять опустевшие скамьи... Проходя мимо уборной, Лена вдруг стремительно нырнула за дверь, я слышал, как ее вырвало. Через несколько минут она вышла. Я достал платок и вытер брызги рвоты с ее пальто. Мы сели в автобус, «коробочку», циркулирующую между вокзалом и центром города всю ночь. От одной из его остановок было недалеко до женского общежития, где уже спали, не светилось ни одно окно...24
— Послушай,— сказала Женя, — а не поехать ли нам ко мне домой?.. Было лето, небо над Москвой мутнело от жара, стены домов дышали, как раскаленная печка. Я согласился. Все дальнейшее вспоминалось мне впоследствии как сон, в котором все было странным, ирреальным, кроме разве что финала... Но об этом после. Сначала, решив не дожидаться электрички, мы ехали в перегретом, душном автобусе, потом шли узенькой тенистой улочкой, потом отворили калитку в щелястом заборчике — и оказались как бы в другом мире — тихом, зеленом, полном птичьего щебетания. Даже воздух здесь был не одуряющим, томительно-знойным, а влажным, прохладным. И не хилый заборчик, с обеих сторон заросший крапивой, казалось, огораживал дворик, отделяя его от улицы, от шоссе с бегущими автобусами и машинами, а — стена... Стена — от земли до самого неба... Так мне вдруг представилось... Потом — Женя шла впереди, по неровной, выложенной камнем дорожке — я увидел бревенчатый домик с мансардой, с крохотными оконцами, с развешенным на веревке бельем и аккуратно сложенной поленницей перед сараем... Главное же было — садик из пяти-шести деревьев с еще не созревшей, ядовито-зеленой антоновкой, и стоящий между яблонь, опираясь на мотыгу с длинной ручкой, старичок, — несмотря на летний день в черном картузике, блином лежащем на маленькой головке, и черной «тройке» с застегнутой на все пуговки жилеткой. У него было ссохшееся, морщинистое лицо в коричневых старческих пятнах, но голубые, слегка слезящиеся глазки смотрели зорко, по-ястребиному. — Это наш дедушка Мотл, — сказала Женя, приподняла картузик и чмокнула старика в лысину. — А это — Павел... Мы пожали друг другу руки, при этом я с удивлением ощутил жилистость, даже силу сухонькой стариковской ладошки. — Хорошее имя — Павел... Хорошее... — пробормотал дедушка Мотл, всматриваясь в меня пристальным, изучающим взглядом. Я попросил у него мотыгу, пояснив, что хотел бы немного размяться, но дедушка Мотл покачал головой и что-то сказал Жене на идиш, она перевела мне: я гость, а гостя нельзя заставлять работать. Но при этом она и сама что-то сказала и снова чмокнула старика в лысинку, и он потрепал, погладил ее по разметавшимся в стороны рыжим волосам, и мотыга оказалась в моих руках. Пока я рыхлил землю и окучивал яблони, дедушка Мотл сидел тут же, на железной, поставленной в тенечке койке с продавленной сеткой и не то наблюдал за мной, не то подремывал. Между тем Женя, уже в домашнем веселом халатике, привезла на тележке воду из уличной колонки, наполнила умывальник, находившийся в доме, и принялась поливать густо-синего цвета вьюнки-граммофончики, буйно устремлявшиеся по туго натянутому шпагату к самой крыше. — Ты извини, — покончив с цветами, сказала она, — я боялась, как бы они не засохли в такую-то жарынь... А теперь пошли в дом. Она подождала, пока я окопаю последнее деревце, и повела меня за собой, велев у порога сменить перепачканные землей сандалии на домашние шлепанцы. В доме, поскрипывавшем каждой половицей, было темновато из-за маленьких окон, вдобавок занавешенных тюлем, но какой-то свежестью и сыроватой прохладой веяло в нем, так пахнут сухие травы и выскобленные до белизны доски пола... Я рассматривал, привыкая к полутьме, убогую обстановку комнаты, в которую привела меня Женя: круглый стол, над ним самодельный абажур из оранжевого платка со свисающими вниз бахромчатыми концами, в углу— КВН с экраном в ладонь и укрепленной перед ним линзой с чуть подсиненной водой, напротив — покрытая стареньким выцветшим ковриком узенькая кушетка. На стенах — несколько в рамочках, под стеклом, репродукций — «Лунная ночь» Крамского, «Березовая роща» Куинджи... Здесь и в соседней комнатке — «спальне» — ютились Женины тетя и дядя, дедушка Мотл, она с матерью занимала третью, совсем уже маленькую комнатушку, отец постоянно бывал в отъезде, на заработках, там, где не придавали значения «пятому пункту»... Потом Женя провела меня к себе, и здесь, как и во всем доме, все было чисто, аккуратно, все на своем положенном месте, и Жене, видно, было приятно, что я это замечаю, ведь все это, вероятно, было делом ее рук, а меня и вправду до умиления ошеломил тот строгий порядок, который видел я вокруг, особенно по контрасту с нашим студенческим бедламом. Потом мы сидели на корточках перед этажеркой с книгами — по экономике, философии, литературе, на одной полке — Адам Смит, Рикардо, Маркс, Гегель, на другой — Пушкин, Тургенев, Толстой, Блок... Я обратил внимание на книги, которые напечатаны были еврейским шрифтом. — Это Шолом-Алейхем, — сказала Женя, видя мое недоумение, и достала одну из них. — А это Мойхер-Сфорим... Это Хаим Бялик... — Ты не только говоришь... — вспомнил я реплики, которыми обменивались они с дедом. — Ты и читаешь... — Пришлось... У меня была бабушка, она плохо понимала по-русски, да и видела уже плохо... Я читала ей вслух. — Вот как... А почему твоему дедушке понравилось мое имя? — У него был братишка, тоже Павел, его убили во время погрома... Они оба тогда были малолетки... Она сказала об этом совсем просто, как бы между прочим, а мне представился мальчуган в луже крови, с ловко, единым взмахом шашки вспоротым животом... И неподвижные, полные ужаса и страха глаза маленького Мотла, забившегося то ли за печь, то ли в кучу какого-то тряпья... Но Женю расспрашивать я не стал, да и что могла она рассказать... К тому же до нас, пока мы сидели перед этажеркой, донеслось негромкое, мерное гуканье топора, сопровождаемое щелканьем распадающихся, до звона высушенных на солнце полешек. — Он всегда это делает сам, — сказала Женя, смеясь, — никого не подпускает... Я все-таки вышел. Дедушка Мотл, аккуратно сложив пиджак на железной койке, оставшись в по-прежнему застегнутой на все пуговки жилетке, ставил на пенек очередной чурбак, взмахивал топором, всаживал его в самую середину, разламывал надвое и продолжал колоть каждую половинку в отдельности, желтые, медового цвета сосновые щепки стайкой взмывали вверх и веером рассыпались вокруг. Вопреки словам Жени, дедушка Мотл подпустил меня к себе, передал колун с отполированной долгой работой ручкой, уж не знаю, что вызвало его доверие ко мне — имя, напоминавшее о брате, или старание, с которым я окапывал яблони... Как бы там ни было, потом мы мы кололи дрова вдвоем, попеременно, а когда готовых кругляшей не хватало, пилили разогретые солнцем, сладостно пахнувшие смолой бревешки, уложив их на козлы, при этом Женя, удерживая бревешку за кончик, ныла, упрашивая дать и ей попилить, но мы отгоняли ее, как надоедливую, приставучую муху, что ее одновременно и сердило, и веселило. Потом, к вечеру — мы еще не успели переколоть все дрова — стали сходиться те, кто жил в тереме-теремочке, как про себя называл я домик, украшенный ползущими по шпагатинам вьюнками-граммофончиками... Первой пришла Женина тетя — тетя Люба, полная, крупнотелая женщина с удлиненным лошадиным лицом и, как у лошадей, большими, добрыми, слегка печальными глазами, в глубине которых проблескивал тщательно законспирированный юмор, я не сразу смог его уловить... — Так у нас гость?.. — проговорила она певуче, целуя Женю и протягивая мне руку. — Что же меня не предупредила?.. Я бы прихватила черной икорки, шампанского, как же... Или вы предпочитаете красную?... Ах, вы волжанин, тогда, ясное дело, черную... И как, милая, мы будем встречать твоего гостя без черной икры?.. Он обидится... Я уверял, что не обижусь, и мы с Женей оба хохотали, хотя у тети Любы (я как-то сразу стал ее так называть) сохранялось на лице вполне серьезное и даже огорченное выражение. — Она работает в гастрономе на Смоленской, — сказала мне Женя, выкладывая из принесенной тетей сумки пару бутылок кефира, хлеб и маленький сверточек с колбасой. Потом пришел муж тети Любы, Давид, так его все тут звали, и Левка, его племянник, рослый, плечистый, тяжеловесный, с громадными кулачищами, с въевшейся в поры и царапины металлической пылью — он работал слесарем в железно-дорожном депо. Что же до Давида, то был он, как и племянник, крупного сложения, с красивым, застенчивым, легко краснеющим лицом, передвигаясь на костылях (у него не было одной ноги), он словно стыдился полученного на фронте увечья. Последней была Женина мама, она как-то незаметно, бесшумно впорхнула во двор — светловолосая, с такими же, как у дочери, зелеными глазами, в скромном и вместе с тем нарядном платье (на ней любое платье выглядело бы нарядным), отороченном вокруг шеи кружевным воротничком. Потом сели за дощатый, покрытый клеенкой стол, врытый ножками в землю. Давид мигнул Левке, и тот ушел и вернулся с бутылью вишневой настойки. Дедушка Мотл, занимавший место во главе стола, торжественно поднял свою стопку, произнес «Лехаим» и чокнулся со мной первым. И все повторили «Лехаим» и чокнулись — со мной и друг с другом. Я чувствовал себя уже почти своим человеком за столом, хотя многое говорилось на идиш, но Женя, сидевшая рядом со мной, переводила кое-что, и я понял, что речь идет обо мне, о том, как я помогал окапывать яблони, колоть дрова... Когда первый голод был утолен, а Левка украдкой подлил в стопки по второму разу, за столом стало весело, и особенно после того, как тетя Люба изобразила покупательницу-еврейку, которая сегодня пробилась к ее кассе и начала требовать, чтобы ей вернули деньги, уплаченные накануне за рыбу: — Какая же это рыба?.. Это не рыба!.. От нее рыбой даже не пахнет!.. Что делать?.. Тетя Люба достала из кармана свои собственные, кровные три рубля с копейками и отдала крикунье. И что же?.. Та пересчитала полученные деньги, отошла от кассы, потом вернулась и принялась шуметь: — А масло?.. А мука?.. А сахар?.. Ведь я на них тоже потратилась!.. Все смеялись. Потом кто-то упомянул о фельетоне в последнем номере «Правды»: Абрамович торговал «левыми» кофточками, которые поставлял кооператив, где хозяйничает Рабинович... В результате ворюги вытащили из государственного кармана... — Хватит!.. — увесистой ладонью хлопнула по столу тетя Люба. — Не хочу даже слушать!.. Евреи грабят страну, лезут в государственный карман... А ихние базы, ихние распределители, в которых чего-чего только нет, и все по такой дешовке, которая нам и не снилась — для самих, для ихних женушек, для дочек с сыночками, для тещенек да племянничков, для кумовьев и золовок, для двадцать пятой воды на киселе!.. Ганувен — это там!.. Настоящие ганувен!.. А всякие Абрамовичи-Рабиновичи — так, дымовая завеса!.. — Любочка правду говорит, — сказал дедушка Мотл. — Ганувен — это там!.. — Он поднял вверх узловатый палец. — Настоящий еврей не может быть ганеф!.. — Ой, может, — вздохнула широкой грудью тетя Люба. — И среди нашего брата встречаются ганувен, да еще какие!.. Пробы ставить некуда!.. И потом из-за таких вот обвиняют черт-те в чем весь еврейский народ... Евреи грабят Россию... — Дымовая завеса, — сказал Давид, до сих пор внимательно слушавший и молчавший. — Что верно, то верно... Левка... — он подмигнул племяннику. — И давайте выпьем за Россию!.. — Лучше за то, чтобы в будущем году в Иерусалиме... — поправил его Левка, разливая настойку. — За Иерусалим и за Россию, — сказал Давид. — Даром что ли я за нее ногу потерял... — Он поднял стопку. — Что такое — ганеф, ганувен?.. — спросил я Женю. — Ганеф — вор, ганувен — воры, грабители, — шепнула она, коснувшись меня плечом. — У нас в депо ходит такая байка, — сказал, усмехнувшись, Левка. — Одного еврея приговорили к расстрелу и спрашивают: какое у тебя будет последнее желание?.. Хочешь лежать рядом с Петром Первым?.. — Нет. — А с Кутузовым?.. — Тоже нет. — А с кем же ты хочешь?.. — Только рядом со Сталиным... — Так ведь он же еще не умер!.. — Ничего, я подожду... Левка покатился первый, за ним и все остальные. Только Женина мама осторожно прыснула в кулачок. И когда все смеялись, боязливо посмотрела на Левку: — Ох, Левочка, ты плохо кончишь... Разве так можно?.. — Не волнуйся, Манечка, здесь все свои, — остановила ее тетя Люба. — Вы ведь не оттуда?.. — обратилась она ко мне, поиграв глазами, скосив их куда-то вбок. — Нет, — сказал я, — не оттуда... — Я сразу догадалась... Иначе Женечка вас бы не привела... Правда, Женечка?.. — Правда, — сказала Женя и почему-то покраснела, да так густо, что под общий смех выскочила из-за стола... Она пошла проводить меня до автобуса, было уже восемь, мой поезд отправлялся в двенадцать, а я должен был еще заехать за вещами. Всегда мы с Женей встречались вот так, посматривая на часы. К тому же перед тем, как мне уходить, Давид прицельным взглядом уперся в мои расхлябанные сандалии, точнее — в их стоптанные, истончавшие каблуки. — А ну-ка разуйтесь на минутку... Как я ни отнекивался, пришлось подчиниться. Давид ушел к себе в каморку, рядом с дровяным сараем, и вскоре вернулся, прибив к моим сандалиям новые набойки. — Давид — сапожник, — объяснила Женя, — и терпеть не может, когда у кого-нибудь с обувью не в порядке... Впервые за долгое время на сердце у меня было так хорошо. Я и в самом деле попал в другой мир, к людям, живущим простой, не замутненной абстрактными умозрениями жизнью. Они как будто находились и внутри обычного, для всех общего и естественного существования, и — вне его, сохраняя какую-то внутреннюю независимость и свободу... Пока мы шли к автобусной остановке, я развивал перед Женей эту мысль. — Знаешь, — говорил я, — моментами у меня возникало такое чувство, будто я вдруг попал к себе домой... Странно, правда?.. В небе, начинавшем темнеть, серебряным обрезком всходила луна. Серпик ее был тонок, едва заметен. Запад же был еще желто-оранжев, солнце село, но силуэты деревьев, черные и четкие, казались приклеенными к светлому небосводу. Не знаю, слушала ли и вообще слышала ли меня Женя. Она шла, приопустив голову, на чем-то сосредоточенная, и была рядом и не рядом. — Что ж тут странного?.. Ничего странного... — повторила она следом за мной, но думая явно о другом. — Знаешь, я, наверное, скоро выйду замуж... — Замуж?.. — Да, замуж... Она опустила, спрятала глаза, увела их куда-то в сторону... У меня запрыгало, заколотилось сердце, я едва проглотил застрявший — ни туда ни сюда — в глотке комок... Что ж, замуж так замуж... — сказал я себе. — Я-то здесь причем?.. Однако меня, как обручем, сдавило ощущение невозвратимой утраты, потери... Но я не позволил себе откликнуться на Женины слова даже вопросом: «Кто он?..» или «Когда же?..» — Надеюсь, это не помешает нам иногда встречаться?.. — только и спросил я с деревянной усмешкой, будто цитируя фразу из какой-то английской пьесы. — Не знаю, ведь я буду уже не одна... К тому же он журналист, живет в Варшаве... Но об этом никто не знает, да и я... — Она стрельнула в меня — теперь уже не зелеными, а потемневшими, почти черными глазами. — Я сама еще не решила окончательно...25
Комсомольско-профсоюзное собрание было грандиозным. Вероятно, за всю свою историю институт не помнил ничего подобного. Над сценой висело красное полотнище «Претворим в жизнь решения XIX съезда КПСС!» На сцене были установлены и сдвинуты вплотную два или три застланных красной скатертью стола. За ними разместился весь начальственный синклит во главе с Корочкиным, к этому времени превратившемся из куратора группы в освобожденного парторга института. Сидел он, впрочем, на самом краешке стола, хотя и при всех регалиях на мятеньком пиджачке, но, как всегда, маленький, незаметненький, скукожившийся, и не столько говорил, сколько суфлировал — то голосом, тихим, не долетавшим до зала, то записочками, гулявшими по столу. Собрание же (вернее назвать его судилищем) вел Володя Лисицын, комсомольский секретарь, высокий, сухощавый, но в чем-то удивительно похожий на Корочкина — такой же белобрысый, с таким же мелким, без особых примет лицом, с такими же беспокойными, зыркающими то туда, то сюда глазами... Зал был переполнен. Пришли даже лаборанты — не по обязанности, а по доброй воле, желая увидеть все собственными глазами, услышать собственными ушами, в том числе и седенький наш, одноглазый Сергей Сергеич, из кабинета русского языка. Он стоял у самых дверей, опираясь о стену спиной и как будто в любую секунду готовый уйти, но не уходил, не ушел до самого конца. На сцене же, справа, сидела на стуле, боком к залу, Валя Савельева, светловолосая, худенькая, голубоглазая, с завернутым в серенькое одеяльце младенцем на руках. Рядом, скрестив руки на груди и вытянув длинные ноги в тупоносых туфлях на входившей тогда в моду толстой микропорке, расположился Виктор Артамонов. Но весь зал — не то что устремлен, примагничен — прикован был и не сводил глаз с Лены Никитиной, помещенной, в соответствии с замыслом устроителей, напротив Савельевой, то-есть слева от стола. Никогда еще не видел я ее такой вызывающе-красивой. Волосы ее, золотом льющиеся на плечи, словно светились не отраженным светом, а испускали собственное сияние. Лицо уже не было пухло-наивным, как у ребенка, оно стало тоньше, суше, тем неотразимей сияли, жгли ее карие глаза в гуще черных, стреловидных ресниц. На лице ее была отрешенная, слегка брезгливая улыбка. Она сидела, заложив ногу на ногу, в черной юбке и белых туфлях-лодочках, зная, что на нее смотрят — девчонки с необоримой, злобной завистью, мужская же часть зала — с восхищением и сладострастноволнующим желанием овладеть ею, опрокинуться с нею в постель... И то, что она всем телом, всей кожей ощущала это прозрачным облаком окутывающее ее желание, делало ее в чем-то отталкивающей, как всегда отталкивает слишком близкое, слишком доступное... Я сидел между Катей и Асей, у обеих, особенно у Аси, в глазах была совершенная беспощадность, когда взглядывала она в сторону Лены Никитиной, Катя же больше смотрела на ничем не притягательную, скромную, как незабудка, Валю Савельеву, студентку с истфака, которую раньше мало кто замечал, и на ее младенчика... Что же до меня, то я и мог, и не мог себе представить, как мы с Леной, той самой, что сидела сейчас, заложив нога на ногу, на сцене, — как мы с ней сидели рядом в библиотеке, читали об Иове, как любое ее прикосновение — будь то плечо или прядка волос, задевшая мое ухо, — наполняло всего меня блаженной истомой... Как мы шли по промерзшему, сочно хрустевшему снегу к ее общежитию, как мы стояли на берегу, над затянутой клубящимся туманом рекой... Обо всем этом я думал, пытался все это себе представить, пока шло обсуждение, похожее на суд. Подобные скандальные разбирательства были у нас не вновинку, но такой ярости зала, такого клокотания страстей мне до того не приходилось видеть. Обличали почти с равной свирепостью всех троих. И самое для меня странное заключалось в том, что «мадонна с младенцем», как я про себя ее называл, то-есть Валя Савельева не вызывала ни малейшего сострадания, хотя бы простого сочувствия. «А что же ты раньше думала?..» — это было сердцевиной всех выступлений. Праведницы с ломкими, на верхних нотах переходящими в легкое повизгивание голосами, взбегали по боковым ступенькам на сцену, оттесняли одна другую от кафедры, выкрикивали из зала... Савельева молчала, утирая слезы, расправляя складки на сереньком одеяльце, тыча в губки спящего младенчика соску, раз или два выпадавшую на пол. Доставалось и Артамонову, Чемпиону, хотя удивительно-равнодушное выражение, маской приросшее к его красивому лицу, означало: «Да в чем вы, собственно меня обвиняете?..» Не знаю, что ему помогало — то ли спортивная выдержка, то ли сознание своей значительности для института, которому он завоевывал на соревнованиях первые места и призы... Но шквал, рвущийся из зала на сцену, затих, когда поднялась Лена Никитина. Вначале она стояла, отгороженная спинкой стула, как барьером, от зловеще замершего зала, потом отступила от стула в сторону на два-три шага, словно подчеркнув, что не нуждается в защите.. И теперь было видно ее всю, от золотистой, дерзко вскинутой головы до стройных, плотно сомкнутых ножек с белыми, чуть закругленными клювиками туфель. Она говорила на удивление спокойно, даже вкрадчиво, с небольшим пришептыванием, что придавало ее словам особую искренность, и огромные, подслеповатые глаза ее смотрели в зал с высокомерно-снисходительным укором. — Ведь это — моя жизнь... — говорила она. — Только моя и ничья больше... Моя... И она у меня, как и у каждого из вас, одна... Одна — единственная... Другой не будет... И я вольна распоряжаться ею, как хочу, потому что она — моя... Поймите вы это и дайте мне жить... Самой... Да, самой... Встречаться — с кем хочу, как хочу, когда хочу... Это мое, только мое дело... — Но Виктор!.. — кричали из зала. — Но Артамонов!... Он же отец, у него ребенок!.. — И это — мое дело, наше дело, больше ничье... Казалось, она летит над залом — обнаженная, прекрасная, беззащитная, да и не желающая защищаться. И люди, прижатые, придавленные к земле, в негодовании грозят ей кулаком... — Все это никого не касается... Кроме меня... Ни-ко-го... Она вернулась на свое место, на краю сцены, села, по-прежнему вскинув ногу на ногу и прикрыв руками четко прорисованное юбкой колено. Зал взорвался. — Как это — никого не касается?... А школа, ученики?... Какую мораль ты понесешь в школу?.. Какие принципы?.. — Лицо Кати Широковой — там, над кафедрой — было горящим, красным от корешков волос до подбородка, и шея, и лоскуток груди в прорези белого воротничка — все было залито пламенем, глаза сверкали, ноздри вздрагивали. — Если так, то ее нужно исключить!.. Она позорит наш институт и в дальнейшем будет позорить школу!.. — Ася, выкрикнув это, ударила по спинке стоящего впереди стула маленьким сухим кулачком, потому, может быть, таким сухим и маленьким, что из него было вынуто несколько больных, подгнивших косточек. Все, все дальнейшее выглядело как чистейшая фантасмагория... Я шел к сцене, совершенно не зная, что сказать. Я не мог не выступить — все знали, что когда-то (теперь уже — «когда-то»!..) мы были дружны, и думали, вероятно, что это была не только дружба... И знали, что я — редактор институтской (да, теперь уже — институтской!) газеты и выступаю по разным поводам в ней, на ее отпечатанных на машинке столбцах... И все — я это чувствовал — ждали моего выступления, и если бы я промолчал, все равно это воспринято было бы как «выступление», которое можно по-разному толковать... — Сократ, — сказал я, и это было первое, что пришло Мне в голову, — Сократ, по свидетельству Платона... — Ближе к делу... — перебил меня Корочкин, — причем здесь Платон?.. — Я сказал — Сократ... Сократ, по свидетельству Платона... — А Сократ?.. — подхватил интонацию Корочкина Лисицын.— Причем здесь Сократ?.. — Сократ, по свидетельству Платона, — в третий раз повторил я, — слышал внутренний голос... Этот голос повелевал ему — поступить так, а не иначе... Он, этот голос, был не голос Зевса или Афины, и не голос Посейдона или Артемиды, к чему привыкли афиняне, а — просто внутренний голос... И его веления были для Сократа священны... Он утверждал, что у каждого человека имеется внутренний голос, и ему, только ему каждый должен внимать, только ему повиноваться... — Идеализм какой-то... — громко бормотнул, пожав плечами, Лисицын и вопрошающе посмотрел на Корочкина. — Это совесть, — пояснил я не без язвительности. — Внутренний голос — это совесть... Так говорил Сократ, и за это благодарные граждане приподнесли ему бокал с цикутой... Я спустился в зал и уже, пока спускался, спиной услышал протяжный, с ленцой, тенорок Артамонова: — А откуда, собственно, известно, что это мой ребенок?.. Именно — мой?.. Я еще не добрался до своего ряда, когда что-то заставило меня обернуться. И я увидел, как Валя Савельева, бледнее обычного, вскочила и, прижав к груди младенца, плюнула Артамонову в лицо. Он растерялся. Впервые, возможно, в жизни. Он вытер плевок, утерся краешком рукава. Обессиленная внезапной вспышкой, Валя Савельева рухнула на стул. Вскочила Лена. И уже не тихо, не вкрадчиво, а в полный, рвущийся голос, злобно крикнула — через всю сцену — Савельевой: — Ладно, возьми его! Отдаю его тебе!.. Что-то тигриное, хищное было в ее изогнувшейся, словно готовой к прыжку фигуре. После собрания, в толчее раздевалки, я увидел Никитину, торопливо натягивающую пальто, попадая и не попадая в рукава... На улице шел дождь, затяжной, осенний, холодный, кто-то напяливал на голову платок, кто-то капюшон, кто-то раскрывал зонт, подняв его над кишащими кругом головами... Я подошел к Лене, но она вырвала из моих рук свое пальто: — Это все ты, ты, ты... Со своим Сократом... Убирайся, еще замараешься!.. Слышишь?.. Ведь я же — блядь, самая настоящая блядь!.. Она размахнулась, насколько позволяла ей гардеробная сутолока, и залепила мне пощечину. Глаза ее были полны ярости и слез...26
Снег падал весь день и — мягкий, нежный — словно таял под нашими подошвами, и было смешное ощущение, будто мы идем не по земле, а по облаку, ступаем по его легкой, воздушной плоти... Заборы, дворы, деревья, низенькие, как бы присевшие на корточки домики, — все было покрыто снегом, окутано дремотной, заглушающей любые звуки тишиной, и так же, как летом, казалось, что здесь совсем другой мир, отделенный от остального какой-то невидимой, достигающей неба стеной... Женя, похожая на Снегурочку, пряча руки внутри меховой муфточки, шла впереди, отпечатки ее следов тут же застилали пушистые хлопья. Наверное из-за того, что вечерние сумерки уже начинали сгущаться и все вокруг было подернуто сиреневым туманом, я не узнал ни калитки, перед которой она остановилась, ни домика в глубине двора. Женя отрывисто щелкнула задвижкой, открывая калитку, и посторонилась, пропуская меня вперед. В доме было пусто, холодно и сыро. — Всех моих пригласили на свадьбу, и они уехали, вернутся только завтра, — сказала Женя, сметая веничком в прихожей снег с ботинок. — А ты?.. — А я осталась. — А Варшава?.. Почему ты не у своего варшавянина?.. — А ты что — жалеешь, почему я здесь, а не там?.. — Она передала мне веничек. — Я не жалею, наоборот... Но, между прочим, это довольно странно: с одной стороны — варшавский журналист, предлагающий руку и сердце... Маршалковская улица... Пани Евгения... Ведь это звучит?.. А с другой — вот эта выстывшая халупа, кучи снега и такой зануда, как я... И это — вместо Варшавы?.. — Я закончил процедуру с веничком и сунул его на прежнее место, за кухонный шкафчик. — Далась тебе эта Варшава!.. — сердито сверкнула глазами Женя. — А может мне Москва больше нравится!.. — Москва... — Да, Москва!.. А ты думал — ты?.. — фыркнула она и, громко хлопнув дверью, скрылась в соседней комнате. Я всегда с достаточной иронией относился к самому себе... Но я не знал, как следовало понимать ее последние слова?.. Для меня было неожиданностью, что она явилась встретить меня на вокзал, хотя, давая телеграмму, я втайне надеялся на это... — Но ведь ты сама объявила, что скоро... скоро... — начал было я. — Ты дурак, — оборвала она меня из-за двери. — Чем болтать, лучше пойди принеси дров... Ее голос напомнил мне своей интонацией тетю Любу. Никто в жизни не называл меня дураком. Но в устах Жени слово это не звучало оскорбительно, напротив, оно прозвучало весело, добродушно и даже поощрительно, и в темном, сокровенном уголке души моей, куда и сам я не решался заглядывать, будто чиркнули спичкой. Я вышел и остановился на пол-дороге к сараю — такая кругом стояла тишина. Непроницаемая и прозрачная. Где-то равномерно потюкивал, ковыряя сосну, дятел. С улицы, как сквозь вату, доносились редкие голоса. Тишина обволакивала и бревенчатый, занесенный снегом по самые окна домик, и сарай с непротоптанной к нему дорожкой, и деревца, пригнувшиеся под снежной тяжестью до покрытой пушистыми сугробами земли. Тишина была такая густая, плотная, что ее хотелось потрогать, зачерпнуть, переливать из пригоршни в пригоршню. И странное чувство владело мной: будто я был причастен к существованию этого двора, этого домика... Под этими деревцами, летом усыпанными антоновкой, я рыхлил землю, возле сарая пилил и колол дрова с дедушкой Мотлом, за врытым в землю столом, застланным сейчас толстым слоем снега, обедал вместе со всеми, пил вишневую настойку... И это было важно само по себе, но всего важнее было то, что поблизости, в нескольких шагах от меня находилась Женя, и не нужны были длинные письма, которые писались на лекциях или в библиотеке, и марки, и почтовые ящики, и сочувственно-равнодушное покачивание головой за окошечком с надписью «До востребования»... Она была здесь, в это было трудно поверить... Но как было в это не поверить, если сама она сначала выглянула из приоткрывшейся, обшитой черным дерматином двери, потом выбежала на крылечко, в одних туфельках и капроне, и, соскочив со ступенек, провалилась чуть не по самый пояс в наметенный возле дома сугроб: — Где ты запропал?.. Я тебя жду, жду... Не вынимая изо рта сигареты (я не нашел, куда ее бросить, не нарушая окружающей чистоты и белизны...), я подхватил ее и внес в дом, а в доме, опустив на кушетку, принялся, встав на колени, сметать руками с ее туфель и ног налипший снег, потом надел на нее домашние шлепанцы с оранжевыми помпончиками, на секунду коснувшись узких и теплых Жениных ступней. Пока я нес ее, она показалась мне удивительно легкой, почти невесомой... Она хохотала, негодовала, брыкалась, колотила кулачками меня в грудь, но я, чтобы не выпустить ее из рук, только теснее прижимал ее к себе. — Ты ужасный тип, — сказала она, сидя на застланной ковриком кушетке и поправляя растрепавшиеся волосы. — Я-то думала, ты такой тихоня, паинька, одним словом — философ, а вон ты какие штучки откалываешь... — И философам, — сказал я, — ничто человеческое не чуждо... Разве не так?.. Глаза у Жени были веселые, озорные, таких у нее я еще не видел, но тут она отчего-то смутилась и стремительно умчалась на кухню, где что-то шипело и скворчало на сковордке. Я добрался наконец до сарая, набралохапку аккуратно наколотых, до звона просохших на летнем солнцепеке полешек, сложенных ровными, один к одному, штабелями (без сомнения, старанием все того же дедушки Мотла), и, вернувшись в дом, грохнул всю груду на железный лист у круглой колонки с печной дверцей внизу. Женя объяснила, что на чердаке, под крышей, установлен бак с водой, колонка разогреет ее и горячая вода будет циркулировать по трубам и батареям, расположенным во всех комнатах, Левка сам смастерил эту систему отопления, она исправно действует, хотя и не очень быстро. Я ободрал березовое полено, наложил в топку коры, наструганных щепок, пламя, треща, охватило дрова, в колонке загудело. Тем временем Женя накрыла в передней комнатке, там, где стоял телевизор, круглый стол, застланный белой, с крахмальными складками скатертью: залитый майонезом салат в искрящейся острыми гранями вазочке, коробка мерцающих под масляной пленкой шпрот, пластики сыра с прозрачной слезкой внутри... У обоих приборов стояли серебряные коньячные рюмочки, а посреди стола бутылка муската. Только теперь я заметил, что и сама Женя одета для дома непривычно нарядно, даже торжественно, на ней было украшенное изящной вышивкой платье с высоким воротом и узким, глубоко уходящим вырезом на груди, на плечах лежал вязаный белый платок, тот самый, который я уже видел в консерватории... — Это еще не все... — Прежде, чем присесть к столу, Женя принесла с кухни подогретый на плитке пирог, покрытый румяно-коричневой корочкой. — Это мясной, — сказала она, опустив глаза. — Сама пекла... Теперь можно приступать... — Ты сумасшедшая, — сказал я, обведя стол рукой. — Немножко... — Зачем такой парад?.. — Мне захотелось... — М-м-м... Но я ведь не твой журналист из Варшавы... — Если ты еще раз о нем упомянешь, — медленно, с расстановкой проговорила Женя, — я запущу в тебя тарелкой... — По ее полыхнувшим жаром щекам было видно — да, запустит... — Больше не буду, — сказал я, чувствуя, что пересолил. — Честное пионерское... Я откупорил бутылку с мускатом и разлил по рюмочкам, немногим больше наперстка. — Нас познакомили в синагоге... — сказала она, приблизив к себе рюмку и вращая ее за тоненькую ножку. — Его звали Соломон Ластик... Ластик... Смешно, правда?.. Он был средних лет, представительный, даже красивый, и водил меня в театр, в рестораны, обещал увезти — в Польшу, потом в Израиль... — Это было, когда мы уже познакомились?.. — Все во мне всколыхнулось. — Кажется, да... А что?... Выходит, как раз в это время я получал от нее отчаянные письма... И думал, что ее надо спасать, спасать... — Ничего, — сказал я. — Продолжай. — Он приезжал в Москву, собирал материалы о жизни советских евреев... И прошлым летом, уже после того, как ты был у нас, прислал мне свой очерк... Или статью... Не знаю, как назвать эту гадость, она печаталась там, у них, в нескольких номерах с продолжением... Я все ему выдала, когда мы встретились в последний раз, назвала лгуном... Знаешь, что мне он ответил?.. «За правду не платят...» Как тебе это нравится?.. — Она продолжала вращать рюмку, не отрывая от нее потемневшего взгляда. — Мне это не нравится, но он, видимо, прав... Она вдруг заплакала, слезы двумя дорожками побежали по ее лицу, блестя на выпуклых скулах, на щеках, на подбородке... Женя не замечала их, не утирала — вся она, от рыжей пряди, упавшей на лоб, до выреза на груди, прикрытого наброшенным на плечи платком, была, казалось, охвачена огнем. Глаза ее, две зеленые малахитовые льдинки, плавали — и таяли, и не таяли в нем... — Какая я дура!.. Ведь я видела, как он скупал в комиссионках норковые шкурки, только не понимала — зачем?.. — Зачем же?.. — Чтобы потом у себя перепродавать!.. Он это называл — «делать коммерцию»!.. Так он заявил мне напоследок... И я могла хоть на минуту поверить такому человеку!.. Я знаю, жестоко так говорить, но при виде ее слез у меня отлегло от сердца. — Да, я дура... — бормотала она. — Дура... — Ты просто девчонка... Обыкновенная девчонка, плакса, как все... — Я обнял ее и, утешая, как маленькую, целовал ее мокрое лицо, она не отстранялась. — Да, я обыкновенная... Я как все... — покорно соглашалась она, не переставая плакать, так соглашаются уличенные в какой-то провинности дети. — Нет, — сказал я, — неправда... Ты — единственная... Слышишь?.. Единственная... До того я целовал ее в щеки, в лоб, а тут поцеловал в мягкие, податливые, чуть приоткрытые губы — и она впервые отозвалась на мой поцелуй. — И давай выпьем, — сказал я. — Ты единственная. Все настоящее существует на свете в единственном экземпляре: Иерусалим, ты, этот вечер... — Посмотри, — сказала она, зябко потирая ладошку о ладошку и кутая плечи, — что-то прохладно... Не подбросить ли в топку, там должно быть все прогорело... — Хорошо, — сказал я, смелея с каждой минутой, мы уже выпили две или три рюмки. — Только ты откинь свой платок... — Он тебе мешает?.. — Да, он мешает мне видеть твои плечи... «Я помню нежность ваших плеч — они застенчивы и чутки...» Это Блок. — Как-как?.. Я повторил. — Боже, какой ты фантазер... У меня самые-самые обыкновенные плечи... И вся я — самая обыкновенная... — Она, однако, сбросила платок, метнула его на кушетку и, царственно вскинув голову, повела плечами (они в самом деле были у нее чудесные — неширокие, слегка покатые, плавно скользящие вниз, к рукам. Проступающие спереди косточки ключиц лишь подчеркивали их нежность и хрупкость). — Можешь любоваться... — усмехнулась она. — Но мы совсем забыли про пирог... Для кого-то ведь я его пекла... Я подбросил дровишек в почти прогоревшую печь, мы выпили пол-бутылки муската и съели пирог, необычайно вкусный, с мясом, яйцами и жареным луком, но если бы он был начинен гвоздями, я все равно съел бы его с таким же удовольствием — из Жениных рук... Потом мы сидели у жарко пылавшей, гудящей, побулькивающей колонки, перед отворенной дверцей, прижавшись друг к другу, и смотрели в огонь. Еловые поленца вскипали смолой, пахнущей лесом, стреляли искрами, и в глазах у Жени тоже вспыхивали и разгорались яркие звездочки. Мы сидели и молчали. И было такое чувство, будто я отнюдь не на несколько дней очутился в Москве, досрочно сдав зимнюю сессию, а — насовсем, навсегда, и хоть мы не виделись почти шесть месяцев, начиная с лета, и нам было о чем рассказать, что обсудить, мы могли бы так вот сидеть, не говоря ни слова, поскольку впереди у нас — куча времени, годы, вечность... Мы смотрели в огонь, и я целовал ее пальцы, каждый суставчик, она разрешала, только иногда отнимала от моих губ свою руку, ерошила мои волосы и, тихонько посмеиваясь, повторяла: «Дурачок... Дурачок...» И еще — ни к селу ни к городу, какими-то лоскутьями, вспоминая то ночную бредятину Сашки Румянцева, то свое залитое кровью пальто, вспоминая, как мы с Аликом пили «токайское» на вокзале, когда, после ареста отца, он уезжал в Москву, — вспоминая все это и многое другое, мельтешившее в моей голове, я чувствовал себя так, словно мы плывем по бушующему океану, где-то за бортом ходят волны, пенными гребнями всплескивая до небес, а мы — в маленькой, уютной, наглухо задраенной каюте, только двое, и даже иллюминатор, в который бьют озверевшие валы, завешен плотной шторкой... Нам было хорошо. Но это «хорошо» не могло быть бесконечным, в одиннадцать я поднялся, пора было уходить. — Еще немного... — сказала Женя, сжимая мою руку и глядя не на меня, а в огонь, она будто просила, уговаривала его — не погаснуть, гореть, сплетая красные, желтые, оранжевые, начинавшие проступать фиолетовые языки... — Еще немного... — повторила она, когда я поднялся во второй раз. Мы и не заметили, что на дворе началась метель. Когда мы вышли на крыльцо, она уже разрезвилась не на шутку, завывая между деревьями, швыряя хлопья снега в лицо, залепляя глаза. Женя выскочила следом за мной и стояла рядом, вздрагивая, кутая в платок грудь и плечи. — Куда ты в такую непогодь, — сказала она. — И автобусы сейчас еле ходят, будешь на остановке целый час топтаться... — Не беда, — сказал я. — Как-нибудь перебьемся-перетопчемся... Она даже руки не протянула, чтобы удержать меня, но я ощутил в ту минуту какую-то не столько властную, сколько нежную силу, исходящую от нее... Она не тронула меня, не прикоснулась ни единым движением, она просто стояла на крылечке, дрожа от холода, снег ложился на ее волосы, плечи, на голые по локоть, выпростанные из-под платка руки... Она повернулась, открыла заросшую снегом дверь, и я, как пес на веревочке, последовал за ней... — Я постелю тебе здесь (она указала на кушетку), а себе там... — Она кивнула в сторону другой комнаты, за притворенной дверью. Потом принесла, разложила на кушетке постель, взбила подушку, накрыла ею кушетный валик в изголовье и, пожелав мне спокойной ночи, хотела уйти... Но тут я обнял, обхватил ее рукой и привлек к себе. — Отпусти! — Не отпущу... — Отпусти сейчас же!.. — Она пыталась вырваться. — Не отпущу! Не отпущу никогда!.. ...Мы смеялись, боролись на узенькой кушетке, в отличие от ее сердитых слов, тело ее таило покорность, и эта покорность, переливаясь в меня, преображалась в какую-то странную силу, которой до того я никогда в себе не ощущал...27
На другой день мы проснулись — не на кушетке, а на просторной софе, сооруженной из пружинного матраца, поставленного на коротенькие деревянные ножки. Сюда, в комнатку, где обитали Женя и ее родители, мы перебрались ночью, перед тем пару раз едва не скатившись на пол... Она еще спала, я смотрел на ее светлые, чуть трепещущие во сне ресницы, на слегка приоткрытые губы, похожие на лопнувший цветочный бутон, и тихонько, едва касаясь, гладил нежно-упругие бугорки ее грудей... Потом я задремал и не заметил, как она выскользнула из постели. Уже рассвело. Я увидел ее у окна, всю, от волос до пяток, розовато-золотистую от солнечных лучей, пробивающихся сквозь промороженные стекла. Она стояла, раздвинув плотные шторы, спиной ко мне, и, почувствовав, что я смотрю на нее, не смутилась, не оглянулась. Отбросив одеяло, я подошел к ней. Минуту или две, а может и больше, мы стояли у окна, как Адам и Ева, только райский сад, раскинувшийся перед нами, не зеленел, не благоухал, а был весь в снегу. Но это не делало его менее прекрасным. Ночная метель, угомонясь, покрыла ровным слоем землю, деревья, кусты лохматой смородины у забора... Все было белым, нетронутым, чистым. Казалось, чистота эта струится из сияющей небесной глубины. Под самым окном сиреневый куст, превращенный в шарообразный сугроб, горел и сверкал многоцветными искрами... — До чего красиво... Глаз не оторвешь... — зачарованно проговорила Женя. И вдруг насторожилась: — Включи погромче... — попросила она, прислушиваясь к невнятному бормотанию репродуктора в соседней комнате. Я выкрутил громкость на полную мощность, и дальше мы слушали лежа, укрывшись и прижавшись друг к другу, но уже не чувствуя друг друга, не чувствуя тепла, исходящего из наших тел, они стали словно ледышки... — Некоторое время тому назад, — слушали мы, — органами госбезопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью, путем вредительского лечения, сократить жизнь активных деятелей Советского Союза.. — Установлено, — слушали мы, — что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, состояли в наемных агентах у иностранной разведки... — Большинство участников террористической группы, — слушали мы, — Вовси, Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах. На самом же деле эта организация проводит под руководством американской разведки широкую шпионскую, террористическую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе и в Советском Союзе... — Арестованный Вовси, — слушали мы, — заявил следствию, что он получил директиву «об истреблении руководящих кадров СССР» из США от организации «Джойнт» через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса... — Следствие, — слушали мы, — будет закончено в ближайшее время... — Еще одна мерзость!.. — Женя села, обхватив колени и глядя прямо перед собой, в пустоту. Зрачки ее глаз, вытеснившие зеленую радужку, сделались огромными. — Не хочу!.. — Она ударила кулаком по прикрытому одеялом колену. — Не хочу больше тут жить!.. Что я мог ей сказать? Чем ответить?.. — Передаем редакционную статью из газеты «Известия», — слушали мы дальше. — Действия извергов направлялись иностранными разведками. Большинство продали тело и душу филиалу американской разведки — международной еврейской буржуазно-националистической организации «Джойнт». Полностью разоблачено отвратительное лицо этой грязной шпионской сионистской организации. Установлено, что профессиональные шпионы и убийцы из «Джойнт» использовали в качестве своих агентов растленных еврейских буржуазных националистов... Это была расплата... За мою Великую, Величайшую Наивность... За мою Трусливую Наивность!.. За нежелание, боязнь смотреть правде в глаза... Но в эту ночь из мальчишки, юнца я превратился в мужчину...28
Мы сидели на кухоньке, пили горячий, обжигающий чай и никак не могли согреться. Дом казался мне пустым, холодным, выстывшим. За ночь наружную дверь обметало изнутри, как ворсом, игольчатым инеем, изморось затянула стекла, мы находились как бы внутри закупоренной деревянной коробочки, отделенной от всего мира, но теперь эта отделенность была невыносимо фальшивой. Мы пили чай, но холод стоял внутри нас, не холод — стужа... И Женя кутала плечи в пуховый платок, но даже губы ее, спекшиеся, надтреснутые во многих местах, приобрели фиолетовый оттенок. — Я не могу, не хочу больше здесь оставаться... — твердила она, и все тело ее содрогалось, и глаза ее полны были решимости, боли, отчаянья... — Но что там ни говори, это же наша страна... — Да, наша, но мы в ней — чужие... — Чужие в своей стране... — Именно так, чужие в своей стране... Нас всегда считали чужими, всегда и везде — в Испании, Англии, Франции, Польше, не говоря уже о Германии... Всегда и везде — чужие... Всегда и везде, кроме одной-единственной страны... По радио снова передавали сообщение ТАСС. — Выключи... Я выключил. Я не знал, в чем они виноваты, в чем — нет... Но то, что им приписывалось, было чудовищно... Как и то, что явственно звучало между строк... Я знал, наверняка знал одно: наш народ, мой народ не виновен... (Я впервые подумал, произнес про себя: «наш народ», «мой народ»...). В чем была виновата эта девочка, сидевшая напротив меня, через покрытый клеенкой стол?.. В чем виноваты были ее мать, отец?.. Дедушка Мотл?.. Давид с его обрубком?.. Я думал о Берте Зак, которую не любил, и о Лиле Фишман, которую терпеть не мог... Они-то в чем виноваты?.. Мир лопнул, его, как молния, зигзагом расколола трещина — расколола на мы и они... Между нами, да, были плохие и хорошие, честные и подонки, жулики и герои, оросившие эту землю своей кровью, но для них мы все были одно... — Тебе на работу?.. — Нет, у меня сегодня отгул... Глубокая, бессловесная тоска застыла в ее глазах, в ее лице, обычно таком подвижном, живом, играющем каждой черточкой... Я поднялся, взял ее руку, стиснул между своими ладонями, холодную, бесчувственную, потом наклонился и поцеловал — каждый пальчик, сгиб, ноготок... В ту минуту я с радостью, с ликованием отдал бы свою жизнь только за то, чтобы вернуть ее ледяным пальцам тепло и привычную гибкость... Я принес дров, затопил колонку. Я думал о врачах, которые за долгие годы спасли не одну жизнь... И о своем отце, который, кстати, тоже был врачом... И о Михоэлсе, человеке-легенде... Обо всем и обо всех сразу... С каждым из них, из этих людей, я был связан, соединен — с кем крепкой, с кем паутинно-тонкой нитью, и было предательством — не защитить их или хотя бы память о них, порвать эту нить... Мы решили выйти, пройтись. Пока я орудовал возле колонки, Женя убрала постель, вымыла посуду, протерла влажной тряпкой клеенку, и все это с таким тщанием, так аккуратно и серьезно, как, вероятно, хозяйствовали еврейские женщины во время сорокалетних блужданий по пескам пустыни Негев... — Чему ты улыбаешься?... — подозрительно прищурилась она, заметив мою усмешку. — Так... Нет, не просто в тот день для меня было выйти на улицу... Сделать то, что, не задумываясь, делал я тысячи раз... Должно быть, Женя испытывала в душе такое же смущение, хотя старалась его скрыть — от себя самой, не только от меня... Мы шли по улице, тихой, малолюдной, по глубокому, еще не подернутому сверху корочкой снегу, он похрустывал у нас под ногами, напоминая мне о Лене, о замерзшей, тающей в лунной дымке реке и тоже — о тишине, но совсем иного рода... Нет, мы не чувствовали себя сидящими на скамье подсудимых... Но другие могли смотреть на нас так, будто мы — и это в лучшем случае — в чем-то были должны, обязаны оправдаться... Женя, всегда такая быстрая, стремительная, на этот раз не бежала, не шла, а — ступала, медленно, сметая бугры пушистого снега полами длинного, укрывающего ноги пальто. Держалась она прямо, даже слишком прямо, с каким-то отчаянным вызовом, так рисовали когда-то женщин, по ступеням подымающихся на эшафот... И хотя улочка, по которой мы шли, была пустынна, я уверен, ей чудилось на месте заснеженных заборчиков и калиток множество злобных, воспаленных ненавистью глаз и в стоячем, затвердевшем от мороза воздухе слышались негодующие, мстительные возгласы... Шла она, высоко вскинув голову, блестя на солнце рыжими, огнистыми волосами, шапочку или платок она почему-то наотрез отказалась надеть, и я шел — сначала за нею, по проложенной ею в снегу тропинке, потом рядом, держа ее за каменно-твердый локоток... Мимо нас, по проезжей части, мальчуган, перевязанный крест-накрест платком, тащил на веревке санки с ведром тяжело хлюпавшей воды. Позади была уличная водопроводная колонка с горкой наросшего льда под хоботом крана. Мальчугану явно не было никакого дела до нас, мы переглянулись и с облегчением вздохнули. — Помоги ему, — сказала Женя. Санки зарывались в снежные сугробы, грозили перевернуться на ухабинах... Я довез их до калитки с почтовым ящиком, на котором нацарапано было: «Федорченко», и мальчик, пыхтя, подхватил за дужку ведро и скрылся во дворе. Мы шли, болтая о чем угодно, только не о том, что каменной плитой в то утро давило, плющило нас. В лазурном небе не было ни облачка, солнце слепило глаза, снег сверкал, каждый кристаллик взблескивал, излучая радугу. Но вдруг посреди этого блистания, этого сверкания возникла черная, мелкими шажочками семенящая фигура. Это был старик в распахнутом на груди пальто, в очках и сбившейся на затылок шапке. Увидев нас, он остановился, пристально вглядываясь в наши лица, и щелкнул пальцем по свернутой в трубку газете: — Бубе мансис!.. — проговорил он хрипло и огляделся вокруг. — Бубе мансис!.. — Он побежал, потрусил дальше... — «Бабушкины сказки», — перевела Женя. Это «бубе мансис» нас развеселило. Смеясь, мы проходили мимо двухэтажного здания почты, сбоку от крыльца на деревянных столбиках было укреплено несколько газетных витрин, затянутых проволочной сеткой с крупными ячеями. Перед ними теснились люди. Кто читал, налегая подбородком на затылок стоявшего впереди, кто о чем-то переговаривался со своими соседями. Но ясно было, что всех возбуждает и соединяет в одно нечто неслыханное, невероятное, содержащееся в газетных витринах... Мы хотели пройти отвернувшись, глядя вперед, продолжая проговаривать что-то невнятное похолодевшими губами. Но то ли что-то вызывающее заключалось в том, как мы шли, то ли Женя, с ее высоко вздернутой головой, рыжими волосами и весенними, зелеными глазами, такими странными среди снежной зимы, привлекли к себе чье-то внимание, но головы стоявших у витрин одна за другой повернулись в нашу сторону. — У-у, бесстыжие!.. — густым басом бросила нам вслед какая-то женщина. Я оглянулся. Из толпы выступил средних лет, румяный с мороза, широко ухмыляющийся человек в коричневой дубленке и нахлобученной по самые брови пыжиковой шапке: — Смотри ты, до чего обнаглели!.. Ходят себе, как ни в чем не бывало, будто это их не касается!.. А жидовку эту я знаю, на нашей улице живет... Женя ускорила шаги и прижала к себе мою руку, лежавшую на ее локте. Я выдернул руку и медленно, не спеша, двинулся назад. Снег отчетливо скрипел под моими ногами. Человек в дубленке, казалось, прислушивается к этому скрипению, откинув голову набок. Я подошел к нему и ударил в грудь. Он сел на снег — не столько, может быть, от силы удара, сколько от удивления и неожиданности. Я подождал, пока он поднялся, и ударил снова — на этот раз в лицо. Это был мой первый в жизни удар. У него из носа потекла и ветвисто расползлась по подбородку струйка крови. Я ждал, что толпа накинется на меня, но никто не тронулся с места. Молчание было растерянно-угрожающим, но я не чувствовал страха. Напротив, какая-то бесшабашная удаль отчаяния проснулась во мне. — Ну, — сказал я, — кто следующий?.. — И, поддев носком пыжиковую шапку, валявшуюся на снегу, отшвырнул ее на дорогу. Женя дрожала мелкой дрожью, когда я снова взял ее под руку, я ощущал ее дрожь через пальто. Тяжелое, стылое молчание било нам в затылок. Снег сухо потрескивал, как отдаленные пистолетные выстрелы. Мы шли, внутренне напрягшись, прислушиваясь к тому, что там, позади, и ежесекундно ожидая удара...ПУБЛИЦИСТИКА
РОЗОВЫЙ АНТИСЕМИТИЗМ
Почему — розовый?.. Почему не черный, синий, зеленый?.. Ведь у антисемитизма такой богатый спектр... Не знаю, не знаю... Но тот антисемитизм, который я имею в виду, представляется мне розовым, даже нежно-розовым... Оттого, возможно, что именно розовый цвет так мягко, незаметно, нечувствительно переходит в красный... Цвет крови... Но, повторюсь, мягко, нечувствительно. В нем и помина нет о зловещем, коричневом, с его «юденфрай». Или о вульгарном, черном, с его «Бей жидов, спасай Россию!» Напротив, «розовый» полон сочувствия к страданиям, которые неотделимы от истории еврейства, и прежде, чем перейти к сути дела, непременно вспомнит о Холокосте и Бабьем Яре... Первая встреча с ним случилась у меня много лет назад. Один московский писатель, с которым я находился в приятельских отношениях, дал мне прочесть (в рукописи) свой только что законченный роман. Его герой, еврей, переживает некую метаморфозу, в результате которой приходит к мысли, что единственным выходом из жизненного тупика, в котором оказался, является отказ от еврейства и принятие христианства. Что же, как говорится — вольному воля, спасенному рай... Но каковы аргументы?.. Вот они: главное зло в жизни — это евреи, в прошлом они содержали шинки и публичные дома, потом делали революцию, потом морили голодом Украину, а нынче сматывают удочки и улепетывают в свой Израиль, ни в чем, в отличие от героя романа, так и не покаявшись перед русским народом... Я был ошеломлен. Роман писался в то самое время, когда в Алма-Ате, где я тогда жил, из университета изгоняли преподавателей-евреев, в Павлодаре шел суд — судили преподавателя-еврея за самиздат, «связь с Израилем». В газетах поносили сионистов, агентов американского империализма, главных врагов мира во всем мире... И вот — этот роман... Кстати, написанный евреем... Как его назвать — антисемитским, юдофобским?.. Так ведь автор не призывает к погромам, не цитирует «Майн кампф», и сам он — человек высокой порядочности, пострадавший за свои диссидентские убеждения... Да и роман создавался без всякой надежды на публикацию (его опубликовали потом, в годы «перестройки»), а значит — был абсолютно искренним, исповедальным... Тут было отчего ошеломиться. Моему приятелю важно было почему-то мое мнение. Не помню в точности нашего разговора, но с той поры встречаться мы стали все реже... Но дело в другом. В те годы мир для меня состоял из света и тьмы, они не смешивались, не имели тонов, полутонов. Антисемиты?.. Раньше это была «черная сотня», фашисты, погромщики, теперь — те мерзавцы, которые засели в ЦК, в обкомах, горкомах, КГБ, комитетах по печати, редакциях, издательствах... В ту пору я бы ни за что не поверил, что Андрей Белый, хрустальнейший символист, обитатель небесных сфер, мог писать в 1911 году (напомню, это год начала «дела Бейлиса»): «Бесспорна отзывчивость евреев к вопросам искусства. Но равно беспочвенные во всех областях национального арийского искусства (русского, французского, немецкого), евреи не могут быть тесно прикреплены к одной области. Естественно, что они равно интересуются всем, но интерес этот не может быть интересом подлинного понимания задач данной национальной культуры, а есть показатель инстинктивного стремления к переработке, к национализации (юдаизации) этих культур, а следовательно к духовному порабощению арийцев....» И далее «ариец» Андрей Белый сообщает: «Становится страшно за судьбы родного искусства... Еврей-издатель, с одной стороны, грозит голодом писателю, с другой стороны —: еврейский критик грозит опозорить того, кто поднимет голос в защиту права русской литературы быть русской и только русской... Вы думаете, что только в русской литературе имеет место грустный факт торжества еврейского городового? В том-то и дело, что нет...» (Андрей Белый, «Штемпелеванная культура», «Весы», 1911 год. Цитируется по публикации в израильском журнале «Узы», номер 3, 1982 г.). «В том-то и дело, что нет...» Тут уж не столь далеко — от «еврейского городового», угрожающего «не только русской литературе», до заговора угрожающих всему миру «сионских мудрецов»... А Куприн, творец «Гамбринуса» и «Суламифи»?.. Он еще прямей, прямодушней: «Эх! Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем русскую литературу. А то они привязались к русской литературе как иногда к широкому, умному, щедрому русской душой, но чересчур мягкосердечному человеку привяжется старая истеричная припадочная блядь, найденная на улице, и держится около него воплями, угрозами скандалов, угрозой отравления клеветой... И самое верное средство — это дать ей однажды по заднице и выбросить за дверь в горизонтальном направлении». (ИРЛИ, фонд Батюшкова, С. 20, номер 15, 125). Тут можно бы задаться вопросом: ну, «выбросили в горизонтальном направлении» Шолом-Алейхема, доживавшего последние годы в Нью-Йорке... «Выбросили» не так давно Бродского, Галича, Горенштейна, Коржавина — расцвела после этого русская литература? Помогло ей, когда высокие власти избавили ее от Мандельштама, от Бабеля? Когда не стало в ней ни Ильи Ильфа, ни Евгения Шварца, ни Василия Гроссмана?.. Справедливости ради замечу, что если Андрей Белый излагал свои взгляды на страницах журнала «Весы», то Куприн — всего лишь в частном письме... Правда, что толку, что в частном? Извлеченное из архива, письмо это было размножено «Памятью» и его можно было купить в проходах московского метро за какие-нибудь пять рублей... Я потому говорю здесь об Андрее Белом и Куприне (а можно бы присоединить к ним и другие, не менее значительные имена), что теперь, после всего, что мы видели и пережили, полагаю, следует отказаться от самоутешительной сказочки, будто бы интеллигент (обычно говорят: «настоящий интеллигент») не может быть антисемитом или по крайней мере не может придерживаться антисемитских взглядов. Как же в таком случае быть?.. А никак. То есть попросту придерживаться английской пословицы: «Take things as they are» — «принимай вещи такими, как они есть». В конце концов дело не только в том, был ли, скажем, Достоевский антисемитом, а в том, что помимо этого качества он обладал еще и другими, сделавшими его гениальным писателем, открывшим глаза на многое в мире — всем, в том числе и нам, евреям... Так надо ли делать из него «даму, приятную во всех отношениях», как это случается у иных критиков и литературоведов? Ни Андрею Белому, ни Куприну, ни тем более Достоевскому это не нужно... К тому же, думается мне, хоть и жили они во времена свирепых еврейских погромов, однако задолго до Холокоста, который, возможно, повлиял бы на кое-какие их взгляды... Мало того — заставил бы призадуматься над тем, что «В начале (т.е. до Освенцима и «циклона-20») было Слово»... К сожалению, Розенбергу, Геббельсу и прочим теоретикам-практикам борьбы с «еврейской угрозой» было кого цитировать... И тем, кого цитировали они, не снилось — в каком контексте зазвучат когда-нибудь их слова... Кстати, о контексте. О том самом «контексте истории», на фоне которого (да только ли « на фоне»?..) прошла вся наша жизнь. Бабий Яр, «дело врачей», гибель Еврейского антифашистского комитета, искоренение еврейской культуры, закрытие еврейского театра, 5 лет ГУЛАГа — за преподавание иврита, процентная норма — при приеме на работу, при поступлении в институт, высшие военные заведения, та же норма — да какая там «норма», просто отказ при попытке поступить на юрфак, в институт международных отношений, не говоря уже о разного рода «ящиках» и пр., и пр. Кому все это не известно?.. Однако есть такие, кому не известно. Хотя живут они не до, а после. И жизненного, и прочего опыта им, казалось бы, вполне хватило бы, чтобы усвоить и освоить приведенный выше «контекст». И в собственной их судьбе, а если не собственной, то уж наверняка в судьбе близких и знакомых он, этот «контекст», сыграл немалую роль. И сами они, публицисты, очеркисты, философы, являются заметными фигурами в русско-американской эмигрантской прессе. Но вот какого рода поразительные открытия ими подчас делаются — разумеется, после экскурсов в область Холокоста и блистающих эрудицией описаний средневековых гетто. Оказывается, хотя государственный антисемитизм в СССР был, на самом деле его как бы и не было, поскольку, вспоминает автор одной из статей, сам он когда-то учился в Московском Физтехе вместе с Натаном Щаранским, а Натан Щаранский, как известно, еврей... И еще: среди евреев-эмигрантов имеются профессора, у которых прежде была и приличная квартира, и дача, и даже машина «Волга», так о каком же, помилуйте, государственном антисемитизме может идти речь?.. Мало того, выдумав «государственный антисемитизм», злокозненные эти профессора, побросав свои кафедры, дачи и «Волги», явились в Америку, чтобы, по изящному выражению автора, «сидеть на велфере»... Логика, надо сказать, убийственная, а что до аргументов, то им позавидовал бы памятный нам всем «Антисионистский комитет»... Следуя такой логике, к имени Натана Щаранского (который впоследствии девять лет отсидел в лагере, не стану напоминать — за что) можно присовокупить еще несколько имен, и куда более громких — к примеру, Райкина, Ботвинника, Плисецкой... Можно прибавить к ним и «отца атомной бомбы» Харитона, о котором «широким слоям трудящихся» сделалось известно лишь в самые последние годы, раньше на виду было только имя Курчатова... Но в общем-то подобные доказательства вполне соответствуют далеко не новому анекдоту о Рабиновиче. Встретились два еврея, один радуется: настали хорошие времена, у всех есть работа, другой возражает: да, но Рабинович-то не работает!.. Проходит время, они встречаются вновь, один вздыхает: стало трудно жить, люди ищут и не находят работы... Второй возражает: да, но Рабинович-то работает!.. Всегда, при любой погоде сыщется такой Рабинович, он нужен любой власти, в него всегда можно ткнуть пальцем. Ну, а если уж такой талант, как Харитон... «Такие люди нам нужны!..» Итак, не было государственного антисемитизма, а если и был, то не такой страшный, — утверждает автор вышеупомянутой статьи. Правда, имел место кое-какой «бытовой»... Впрочем, если разобраться, то и «бытового» не было. Вот другой журналист беседует со скульптором-любителем семидесяти лет. И попутно задается вопросом, отчего это в произведениях скульптора преобладает еврейская тематика? (То-есть, добавим, отчего бы ему не лепить, к примеру, английских лордов или, скажем, сечевиков-запорожцев?..) Вас что, одолевают национальные чувства? — иронизирует он. И с пристрастием допрашивает: — Или вы верующий?.. Или в прошлом предпочитали общество евреев?.. Нет?.. Тогда в чем же дело?.. Видимо, журналист убежден, что герой его очерка, проживая в Киеве, и слыхом не слыхал о Бабьем Яре. И, отвоевав Отечественную, не испытывал боли и горечи, когда в годы «борьбы с космополитизмом» читал в газетах усердно публикуемые гнусные фельетоны. И жены его, врача, никак не коснулась кампания против «убийц в белых халатах»... Ничего подобного, по мнению журналиста, не было. А была сплошная «дружба народов», сплошное торжество интернациональной политики, а если какому-нибудь Рабиновичу (вот когда он пригодился, тот самый Рабинович!..) в трамвайной давке отдавливали ногу, то тут же извинялись: «Простите, дорогой товарищ Рабинович! Не подумайте чего плохого!..». Итак, ничего такого уж страшного не было, все это сочинили, про антисемитизм — государственный, бытовой... Кто сочинил?.. Ясно — кто... И тут же, на газетных страницах, излагается историйка во вкусе черносотенно-патриотических изданий: один еврей, добиваясь в американском посольстве статуса беженца, объясняет на интервью, что антисемиты его преследуют, нападают на него, когда он, помолясь, возвращается из синагоги. Ту же байку сообщает консулу и второй, и третий «соискатель», но на вопрос, где находится эта синагога, звучит ответ: «Меня так били по голове, что отшибли память...» Так складывается образ еврея — эдакого жучка, рвача, проходимца, паразита. Вернее, такой образ сложился давно, ему только придается более современная окраска. Не черная — розовая. С разного рода оговорками, экивоками, с реверансами — тоже в стиле времени! — в сторону трагедии, постигшей еврейский народ. С заверениями, что никакой потачки антисемитизму тут нет, наоборот!.. Но при всем том «первоисточник», подкрепляющий собственные рассуждения, иной раз даже не скрывается. Так, например, в одной и той же статье можно встретить описание не столько существовавших, сколько выдуманных автором льгот, которыми пользовались члены Союза писателей, и тут же — цитату из Куприна: «Каждый жид — прирожденный русский литератор». В подтверждение этого сообщается, что «московская писательская организация в 60-е—70-е годы более чем наполовину состояла из евреев». Не знаю, какие спецотделы выдали автору эти данные, но мне этот сюжет напомнил, с одной стороны, об известном цедееловском скандале, учиненном Смирновым-Осташвили и его молодчиками в знак протеста против засилия «сионистов» в СП, а с другой — о поэме лауреата государственной премии Сергея Васильева, которую он прочел в Союзе писателей в памятном 1949 году, называлась она «Без кого на Руси жить хорошо». В каком году — рассчитывай, В какой земле — угадывай, На столбовой дороженьке Советской нашей критики Сошлись и зазлословили Двенадцать медных лбов... Один бежит за водкою, Другой мчит за селедкою, А третий, как ужаленнный, Бежит за чесноком... Гуревич за Сутыриным, Бернштейн за Финкелыптейном, Черняк за Гоффеншефером, В. Кедров за Селектором, М. Гельфанд за Б. Руниным: «Подай Луи Селина нам, Подай нам Джойса, Киплинга, Подай сюда Ахматову, Подай Пастернака!..» И т.д. Забавно, что «властители дум» нашей эмигрантской прессы, доказывающие при каждом удобном случае, какие они непримиримые антикоммунисты и как им близок дух обретенной в Америке свободы, на деле оказываются защитниками и чуть ли не пропагандистами самых дремучих пороков ненавистной им системы... Да что там СП, когда речь идет о судьбе России! Слушайте, слушайте!.. Вам известно, какую пагубную роль сыграл в ее истории Григорий Распутин?.. Так вот, у Распутина был секретарем еврей Симанович, а у того были друзья-евреи, и когда царю требовалось назначить нового министра, он звонил Распутину, а Распутин обращался к секретарю, а тот к своим друзьям, и таким образом подбирался кандидат, так что не царь, не кабинет министров, не Государственный совет, а Симанович и его еврейская компанийка правили Россией... Все это подается как серьезное историческое исследование, снабжается всеми положенными аксессуарами — ссылками, цитатами, комментариями... Хотя мне кажется, что кое-каких ссылок здесь явно недостает, например — ссылок на те же «Протоколы сионских мудрецов» и программу «Союза русского народа»... Примеры того же ряда можно было бы множить, но мне хотелось лишь бегло очертить удивительное явление: после всего, испытанного нами в Союзе, встретить то же самое под другим небом, не другой земле. И где?.. В нашей же эмигрантской, еврейской среде!.. Впрочем, евреи-антисемиты, евреи-ренегаты — такая ли это редкость?.. Разве одним из авторов «Протоколов сионских мудрецов» не был еврей И. Манусевич-Мануйлов?.. Разве не Яков Брафман написал «Книгу Кагала», в которой говорилось, что еврейский кагал является тайной организацией, настраивающей еврейские массы против христиан и правительства?.. «Книга Кагала» в семидесятых годах прошлого века была издана на «казенные деньги» и разослана по всей империи, чтобы чиновники знали, как бороться с «внутренним врагом». Еврей Бикерман, бывший демократ-радикал, основав в 20-х гг. в Берлине «Отечественный союз русских евреев», обвинял, по словам историка Дубнова, «вождей русского еврейства в том, что они не выполнили своего патриотического долга, не соединились с «белыми» против большевиков, те. с теми белогвардейцами, которые во время гражданской войны оказались ярыми черносотенцами и погромщиками». «Бикерман и его друзья выдвинули идею об ответственности евреев за большевизм», — писал Дубнов, будучи сам непримиримым противником большевиков, и аттестовал позицию Биккермана как «автоантисемитизм» (С.М. Дубнов, «Книга жизни», т. 3, стр. 22, 55, Нью-Йорк 1957 г.). Любопытно, что среди антисемитов в прошлом было немало крещеных евреев, или «выкрестов», как их называли. Такими «выкрестами» были, например, упомянутые выше И. Манусевич-Мануйлов, Я. Брафман. Покидая свой народ в тяжелые для него времена, эти люди обрекали себя на презрительное отношение двоякого рода: «свои» считали их дизертирами и предателями, что же до тех, к кому они надеялись примкнуть, то на сей счет бытовала русская пословица: «Вору прощеному, коню леченому и жиду крещеному — одна цена»... Из этого, разумеется, не следует, что все принявшие христианство были антисемитами. Достаточно, не выходя за пределы России, назвать хотя бы Александра Меня, Пастернака, Мандельштама, Галича... Но тут разговор особый, выходящий за рамки этой статьи. Здесь хотелось бы сказать о другом. Как известно, небольшой народ, живущий внутри другого, многочисленного народа, постепенно начинает смотреть на себя его глазами. То же самое в какой-то мере произошло и с нами. Случается, в еврейской среде культивируется отвратительный образ еврея, навязанный долгим проживанием в чужой и враждебной среде. Нередко можно услышать: «Ах, это Брайтон-бич...» или «Ах, это же Одесса...» — сквозь зубы или поверх оттопыренной губы. Или: «Ах, эта местечковость...» И это говорится так, словно все мы не вышли из местечка и в наших жилах течет не обыкновенная, красная, а «голубая» кровь... Не своего ли рода это «автоантисемитизм», отголосок того самого антисемитизма, которого мы вдоволь нахлебались в не столь отдаленном прошлом?.. Так что же, — саркастически вопрошают «розовые», — выходит, что можно сказать о других народах, то о евреях нельзя, сразу провозгласят антисемитом?.. Думаю, ни в том, ни в другом случае не стоит употреблять всуе слово народ. «Особа народа царственна», — писал Жаботинский. То, что можно адресовать отдельному человеку, нельзя относить к народу в целом. Если вам попалось гнилое яблоко, не следует винить яблоню. Любая ксенофобия, будь то русофобия, англофобия, германофобия, столь же омерзительна, как антисемитизм. Беда, когда за пороки и преступления частного человека мстят всему народу. Вполне возможно, что московские миллионеры и миллиардеры, «заработавшие» свои фантастические состояния за считанные годы, породят добавочную волну антисемитизма в России, и хлестнет она по честным, порядочным евреям — учителям, врачам, инженерам, как бывало не раз. Хлестнет, поскольку создан образ еврея в сознании многих, и он, этот образ сотворен стараниями антисемитов. Черных, коричневых... Розовые добавляют ему свой — нежный, современный оттенок... Нет, это не примитивная «черная сотня»... Они читают Джойса, они любят Ахматову, чтут Пастернака... Они говорят вполголоса о том, о чем другие орали и орут во весь голос. Они лишь намекают на то, что сказано в статьях и книгах, которые пахнут кровью и смертью... Я мог бы назвать имена, издания, откуда почерпнул примеры, но мне хотелось обозначить явление в целом. Что же до господ «розовых», так они все равно себя узнают. И, возможно, даже обидятся — ведь они же не отрекаются... И сочувствуют... И вообще... Что же, это их дело. Я же скажу одно: «Take things as they are» — «принимай вещи такими, как они есть».
ОПАСНЫЕ СТЕРЕОТИПЫ
Наиболее серьезным препятствием, которое мешает нам объективно оценивать других людей, является приверженность стереотипам. В основе стереотипного мышления лежит вульгарное, расхожее суждение, воспринимаемое без всякой критики. Rudolph F. Verderber, Kathleen S. Verderber, «Inter-Act»
Гениальные писатели неплохо поработали в свое время над созданием стереотипа хитрого, хищного, безжалостного еврея, будь то Шекспир («Венецианский купец», в котором Шейлок жаждет получить от своего оппонента фунт мяса, вырезанный из его христианской плоти) или Достоевский («Еврей, где ни поселялся, там еще пуще унижал и развращал народ, там еще больше приникало человечество, еще отвратительнее распространялась бесчеловечная бедность, а с нею и отчаяние», см. «Дневник писателя», Полн. собр. соч., т. 25, стр. 83). Вопрос: изобретали они сами этот стереотип или подхватывали уже сложившийся в «широких народных массах»?.. Вероятно, имело место и то, и другое: уже готовому они придавали законченную, художественнозавершенную форму... Когда-то я решил подлатать зиявшую в моем образовании прореху в области классической украинской литературы. Я принялся читать — и был ошеломлен. И не только тем, что стереотипный образ еврея-кровососа кочевал из одной книги в другую, но и тем, что все этоусваивалось школьниками, прилежно изучавшими родную литературу... Нет, я не склонен впрямую связывать эти впитавшиеся в сознание с детских лет стереотипы — с еврейскими погромами, полыхавшими в разные годы на Украине, с Бабьим Яром... Но, как сказал поэт, «есть тонкие, властительные связи меж формою и запахом цветка...» Не станем также говорить и о связях между зловещим образом еврея, над которым потрудились, к примеру, Марло и Вольтер, Вагнер и Фихте, и «кардинальной идеей» «Майн кампф», Освенцимом, Холокостом... Жизнь сложнее. К тому же никто из них не помышлял о том, сколь опасными могут оказаться плоды их творчества в XX веке в руках таких людей, как Адольф Гитлер, и не только он... Однако следует ли благоговеть перед антисемитскими образами лишь потому, что они принадлежат перу великих писателей?.. Гении не нуждаются в оправданиях. Они нуждаются в правдивом, без лукавых уверток восприятии. Они ошибались?.. Признаем это. И будем верны заповеди: не сотвори себе кумира. Кумира, не подлежащего критике, добавлю от себя... Другой вопрос — отчего, с какой целью создается — здесь, в Америке! — русскоязычной, добавлю, прессой образ-стереотип еврея-жулика, еврея-паразита, еврея-мафиози? Отчего иные средства массовой информации вдалбливают этот стереотип в головы читателей, помещая подобные материалы на первые полосы, под кричащими заголовками? Отчего и мы сами — такова сила стереотипа! — склонны порой принимать за истину, что отъявленные рвачи, хапуги, бездельники-велферщики, недобросовестные врачи и т.д. — все это только «наши», только евреи-иммигранты!.. Но я вспоминаю своих друзей и знакомых: один — программист, другой — преподаватель музыки, третий — писатель, четвертый — сторож в магазине, пятый — врач-резидент... Да что перечислять! Разве мои друзья — исключение?.. Еще Жаботинский говорил, что еврейский народ, как любой другой, обладает правом иметь своих подлецов... Но почему наша пресса, изобилуя материалами о евреях-убийцах, мафиози, расчленителях трупов, так мало пишет о евреях-трудягах, приносящих своими знаниями, опытом и трудолюбием пользу обществу, в котором они живут? Почему о евреях, становящихся гражданами Америки, дорожащими интересами этой страны, — почему о них, как правило, молчок?.. И гуляет, будоражит, гнетет нашу совесть старый, живучий стереотип... Но есть и новые! Вот один из них... Все, кто учился в советской школе, помнят краеугольный камень официальной идеологии: все, что было в России до 1917 года, было плохо... На смену этому стереотипу явился столь же плоский, но с противоположным знаком. И оказалось, что все-все в той России было прекрасно и удивительно: процветающая промышленность, невиданные урожаи, высокий жизненный уровень, что же до грамотности и здравоохранения, то они не оставляли желать лучшего. Государь-император относился к своей стране заботливо и нежно, в церквах учили добру и любви к ближнему. И евреям жилось привольней некуда: с детства учили Тору, молились в синагогах, выписывали массу газет и журналов, издававшихся на родном языке. И не было ни черты оседлости, ни процентной нормы, ни погромов, и не приветствовал эти погромы царь-батюшка, покровитель «черной сотни», и не бежали — да, да, без всякой надежды на велфер и 8-ю программу! — сотни тысяч евреев в ту же Америку, спасая детей и жен от резни и насилий... И не было позора японской войны, не было расстрелов и казней (вспомните Льва Толстого: «Не могу молчать!»), производимых в срочном порядке военно-полевыми судами, предшественниками сталинских «троек»... И не было 9-го января, когда на заснеженных улицах Петербурга полегло несколько сот человек, шедших с хоругвями и прошениями к своему государю... И не было миллионов погибших в мировой, бессмысленной для России войне («Даешь Босфор и Дарданеллы!»). И не писал объективнейший, не завербованный никакими партийными пристрастиями Чехов о беспросветной, дикой, нищей деревенской жизни, не писал еще более трагические рассказы и очерки о предреволюционной деревне Бунин... Помилуйте, ничего этого не было, и все эти зловредные экстремисты, будь то Радищев или декабристы, Перовская или Каляев, не говоря уже об «идеологах» — Чернышевском, Герцене или Лаврове — все они были попросту неудачниками в личной жизни, психически неполноценными, тщеславными мальчишками и девчонками... (Точь-в-точь аргументация андроповского КГБ по отношению к диссидентам 60-х — 70-х гг.). Расхожий стереотип, суть которого в том, что счастливую жизнь России нарушил и взломал злоумышленный заговор в 1917 году... Чей заговор?.. Да это ясно же каждому: заговор всемирного жидомасонства, сионистов, тех самых «сионских мудрецов», которые давно лелеяли мечту погубить Россию!.. Если часто повторять одну и ту же ложь, говаривал Геббельс, она завладевает умами... Названный стереотип пускает яд в сознание самих евреев, и мы незаметно для себя начинаем ощущать свою вину... Перед Россией... И не только... И кому-то становится больно и стыдно за то, что предки его были евреями, и совестно — самому быть евреем... Далеко ли отсюда до того, чтобы (вкупе с другими качествами) еврею сделаться антисемитом?.. А вот еще один стереотип, столь же современный... Как-то мне довелось беседовать с одним интеллигентным, образованным в разных областях человеком, который на все, как говорится, корки поносил и советскую власть, и все, что до ее падения существовало в России: выморочная, рабская страна, ГУЛАГ, оккупация Чехословакии, Афганистан... — Позвольте, — возразил я, — но разве все исчерпывалось только сплошным холуйством? А Сахаров? А Солженицын? А Твардовский с его «Новым миром»? А Пастернак, «Доктор Живаго»? А Синявский и Даниэль, процесс над ними, точнее — над вольной мыслью, над литературой? Разве она, литература, не сопротивлялась, не боролась, как только могла? Несмотря на ГУЛАГ, цензурные запреты, непечатание, нищенское прозябание многих литераторов?.. И дальше мы уже оба принялись называть дорогие и близкие нам имена: Юрий Домбровский (двадцать лет лагерей и ссылок), Аркадий Белинков (двенадцать лет лагерей, в основном — на строгом режиме), Варлам Шаламов (двадцать лет лагерей и ссылок), бывшие зэки Борис Чичибабин и Анатолий Жигулин, и далее — Юрий Трифонов, Евгений Шварц, Василий Гроссман, Ольга Берггольц, Александр Галич, Владимир Высоцкий, Василь Быков, Виктор Некрасов, Фазиль Искандер, Булат Окуджава, Борис Слуцкий, братья Стругацкие... А раньше — Осип Мандельштам, погибший в лагере? А расстрелянный Исаак Бабель?.. Не стану перечислять всех, список вышел впечатляющий и означал одно: нет, «советский период» не был периодом сплошной тьмы, склероза сознания и совести, в стране всегда существовало противостояние власти, и честно ли — забывать об этом, проявлять неблагодарность к тем, кто — и жизнью, и творчеством — воплощал это противостояние официальной лжи, лицемерию, античеловечности?.. Но стереотип — это стереотип... Ему поддался и мой собеседник. Однако стоило немного поразмыслить — и стереотип рассыпался... Да, были грибачевы, бабаевские, бубеновы, софроновы, но разве ими лишь исчерпывается история мысли и духа страны?.. Когда-то прекрасный киргизский писатель Чингиз Айтматов нарисовал яркий образ манкурта — человека, лишенного памяти... У евреев — длинная история, запечатленная в Книге Книг, в сказаниях и легендах. Простительно ли для нас вычеркивать из памяти или, что не лучше, искажать недавнее прошлое? То прошлое, которое — и в плохом, и в хорошем — неотделимо от нас?.. Манкуртство... Вчитываясь в иные бойкие публикации, я думаю: что случилось бы с Европой, с Америкой, со всем миром, если бы не народы, населявшие Россию, не 26 миллионов жизней, уплаченных ими за победу над германским нацизмом?.. В России всегда были люди, которые боролись с фашизмом, и люди, которые насаждали фашизм — свой, отечественной марки... Были не только жертвы режима — были те, кто, рискуя всем, бросал ему вызов. И те, и другие, равно как их палачи, были плотью от плоти страны, в которой мы родились и жили. Следует ли, помня об одних, забывать о других? Тем более, что среди бросавших вызов, казалось, несокрушимому строю имелось много, очень много евреев. Стоит взглянуть на приведенный выше список, который может — и должен быть продолжен... Однако диву даешься, до чего живучи бывают вроде бы отошедшие в прошлое стереотипы! Скажем, стереотип «светлого будущего»... Страна из года в год жила в условиях сплошных недостатков и нехваток: в городах не хватало жилья, в больницах — лекарств, в магазинах — товаров. Школьникам не хватало школьных зданий — занимались в две, а то и в три смены, желающим приобрести машину не хватало автомобилей, издательствам — бумаги, младенцам — сосок, старикам — овсяных хлопьев «Геркулес», творога и кефира. Все это партноменклатура именовала «временными трудностями». Ей самой хватало и кефира, и черной икры, и лекарств, и фешенебельных квартир, и дач, и заповедных угодий для охоты. Что же до «плебса», то есть для тех людей, которые создавали, защищали, строили страну, чьи руки, мозги, таланты требовались номенклатуре, чтобы вдоволь жрать, вдоволь пить и наслаждаться властью, то она обещала им «светлое будущее». И что же?.. Многие верили в это «светлое будущее», верили, что ради него надо терпеть, смиряться, приносить жертвы... Ради светлого-пресветлого будущего... Что же теперь?.. В больницах не то что лекарств — нет ни бинтов, ни белья; школы разделились — «для богатых» и «для бедных»; одни посылает своих детей учиться в Оксфорд и Гарвард, другие по десять-двенадцать месяцев не получают зарплаты. Молодые идут — кто в бизнес, кто в проституцию, пенсионеры роются на помойках и свалках; матери торгуют новорожденными. К 2000 году население России, по прогнозам, должно уменьшиться на пять миллионов... Но вот чудеса! Есть люди, верящие с прежней убежденностью в «светлое будущее», которое обещает народу все та же старая, многоопытная, «непотопляемая» партноменклатура, приватизировавшая чуть ли не всю страну, и новоиспеченные олигархи, что в России Ельцина, взращенного той же партноменклатурой, именуется «де-мо-кра-ти-ей»... Итак, не поиск надежных вариантов, не ответственность за судьбу страны, не трезвое осмысление прошлого и настоящего, не хотя бы приближение к демократическому строю жизни, как «власти народа», а не власти откровенных воров, мошенников и демагогов, а — вера... Вера в «светлое будущее»... Ради которого множество людей, как и раньше, обязаны приносить жертвы, терпеть, страдать... Цель оправдывает средства! Прежний стереотип продолжает жить и функционировать. Опасный, не раз приводивший к пропасти стереотип!.. Но как они возникают — стереотипы?.. Заметим сразу, что стереотип, как некое обобщение коллективного опыта, постоянно используется нами в практической жизни. Однако в результате того, что в его основе лежит весьма приблизительное знание, всегда имеется возможность различных трактовок, вплоть до произвольно расширительных и чудовищно преувеличенных. Да, были среди евреев ростовщики. Но какие причины побуждали их заниматься столь малопочтенным делом? И разве все евреи были ростовщиками? И — одни лишь евреи?.. Ведь и Пушкин в «Скупом рыцаре» рядом с «проклятым жидом» рисует образ человека, принадлежащего к рыцарской элите, но наживающего свое богатство с помощью того же ремесла. И Достоевский, уж на что недолюбливал он наше племя, и тот в «Преступлении и наказании» ростовщицей-процентщицей делает не Сарру Моисеевну, а совсем наоборот — Акулину Ивановну... Но стереотипу до подобных сложностей нет дела. И когда Зюганов делит интеллигенцию на «Иван Иванычей» и «Абрам Абрамычей», а генерал Макашов ораторствует в Госдуме: «Вы или ваши предки в черте оседлости жили триста лет, и только советская власть вас на свою голову выпустила!..» — когда я слышу об этом, я думаю не о тех, кто это произносит, с ними все ясно, а о тех, кто там, в России, все это читает и слышит... Пресса утверждает, что из девятки крупнейших олигархов в России — пятеро евреев: Березовский (сбыт автомобилей, нефть, СМИ), Гусинский (банк «Мост», Московская промышленная группа, СМИ), Ходорковский (председатель Совета директоров банка «Менотеп»), Смоленский (президент Столичного банка сбережений), Невзлин (президент компании «Роспром»)... Чем, на взгляд отпетых антисемитов, не «жидомасонский заговор»?.. И какое им дело до евреев-учителей, евреев-инженеров, евреев-врачей, живущий той же тяжелой, скудной жизнью, что и другие?.. Они беззащитны, у них нет бронежилетной, натренированной охраны, как у Березовского и Гусинского, нет самолетов, чтобы улететь в любой момент, спасаясь от погромщиков, нет вилл на Лазурном берегу и счета в швейцарском банке... Но старый, всеобъемлющий стереотип («Все вы, евреи...») работает, и в опасности рано или поздно могут оказаться именно они — учителя, инженеры, врачи... Нет ли здесь у российских политиков дальнего прицела — при нужде, как случалось уже не раз, свалить на еврейские головы вину за все нынешние неудачи и несчастья? Тем более, что в Москве тиражируются десятки фашистских газетенок, свободно продается «Майн кампф», на церковных папертях торгуют «Протоколами сионских мудрецов»... И все это фигурирует под лозунгом демократии... Кстати, о «демократии», процветающей в России. В свое время американский генерал Маршалл, хорошо знавший, что такое фашизм, утверждал: «Демократические принципы не усваиваются на пустой желудок, и если человек прозябает в полуголодном и унизительном состоянии, он рано или поздно откликается на посулы тирана...» Опасные стереотипы... К сожалению, они возникают не на пустом месте. И опасны не только в России. Вспомним: как раз когда в Киеве шел процесс над Бейлисом, в Атланте, штат Джорджия, разыгрывалась кровавая драма, связанная с ложным обвинением еврея Лео Франка, служащего карандашной фабрики, в изнасиловании и убийстве. История эта, прогремевшая, на всю Америку, завершилась оправданием якобы виновного — спустя 69 лет после его смерти... А более свежий пример — погром в Краун-Хайтсе, Нью-Йорк... И потому, сберегая в сердце и уме историческую память, не прекращая борьбы с антисемитизмом, существующем в тревожном, подозрительном, полном темных, безудержных страстей мире, каждому из нас не следует давать лишних козырей антисемитам, не подкреплять прежние стереотипы, не создавать новые... Довольно их было на нашем веку. Было и есть. Это не причина, чтобы впадать в отчаяние. Это причина, чтобы помнить о них...
ЧУВСТВО СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА
Чувство собственного достоинства... Кроме этого ничего Не придумало человечество Для спасения своего. Булат ОкуджаваУникальность еврейства — в многовековой диаспоре, в его разноязычии, в особенностях развития различных его частей. Но столь же очевидно, что для еврейства в целом характерны единые истоки, единая религия, являющаяся важнейшей частью национальной культуры, единые традиции, единая древняя история, единое — в любом месте — положение преследуемого народа-чужака. Все это вместе взятое формировало и продолжает формировать еврейское мировоззрение. Судьба еврейства действительно единственная в своем роде, для нее непригодны исторические конструкции, созданные Освальдом Шпенглером или Арнольдом Тойнби. Ахад-га-Ам полагал, что не государственность, а именно общая культура будет связывать евреев в единый народ. Для нас же, выходцев из бывшего СССР, наряду с размышлениями о еврейской культуре кажутся исключительно важными и размышления о России и русской культуре, в которой все мы росли и в которой во многом продолжаем существовать. При этом одни стремятся изобличать ее в антисемитских тенденциях, другие пытаются защищать «нашего Пушкина», «нашего Гоголя», «нашего Достоевского»... Но, по большому счету, речь здесь идет не столько о литературе, сколько об отношении к жизни, к самому себе... Именно об этом, по-моему, и следует в первую очередь говорить. Уже здесь, в Америке, я познакомился с женщиной, которая в Союзе была педагогом, искусствоведом, автором книг о живописи, театре. «Я русская!.. — говорила она. — Понимаете?.. Я русская, русская!..» Она была искренна, не вставала в позу. Будучи еврейкой, она жила русской культурой, русским искусством. Я понимал ее. Я тоже когда-то — нет, не говорил, но думал о себе: я русский.... Пока однажды мне не было сказано: нет, ты — еврей... И знай свое место!.. Как это было больно, как страшно!.. «Ты квартирант в нашем доме», — было сказано мне. А я всю жизнь полагал, что дом этот — наш общий... Нет, я никогда не считал и не буду считать Россию чужой, но я — не русский, я еврей, и мне стыдно, что я по-настоящему осознал это лишь после того, как другие на это мне указали. Согласиться с ними, признать, что у себя, на своей родине я — не свой... Это было для меня чем-то вроде душевной катастрофы. И теперь, в Америке, мне хочется, чтобы моя дочь, мой внук, все мы чувствовали себя не только американцами, но и — евреями, не дожидаясь, пока кто-то на это укажет... Не так давно мне случилось посмотреть документальную ленту о советских евреях, уезжающих в Израиль. Фильм был отснят в 1990 году, когда по всей стране, под эгидой «гласности» и «плюрализма», развернулась гнуснейшая антисемитская кампания, евреев обвиняли во всех мыслимых и немыслимых грехах. Но в фильме о том не было ни звука, равно как и о прошлом — травле «космополитов», «деле врачей» и т.д., получалось — вполне счастливые люди хотели стать еще счастливее и ради этого перебирались на свою «историческую родину»... В зале, порядком ошеломленном увиденным, находился кинематографист, чьими стараниями фильм был создан и теперь демонстрировался американской публике. Кинематографист этот сам был евреем и, без сомнения, сознавал, что верой и правдой служит Власти, которая холила и пестовала множество лет российский антисемитизм. Той, прежней власти уже нет, а фильм остался — как укор совести его творцам... Я был знаком с женщиной, которая могла часами говорить о немецких миннезингерах, о русском романсе, о стихах Ахматовой и Цветаевой. Но в ее присутствии обронить хоть слово о еврействе, о его прошлом и настоящем... Где там!.. «Ах, вы снова про это?.. Но мне это надоело! Меня это не интересует!..» Она еврейка. Возможно, ей невдомек, что любимая ею Анна Ахматова переводила на русский еврейских поэтов, а еврейские поэты переводили ее на иврит. Говорят даже, что ее сын Лев Гумилев как-то поссорился с матерью из-за того, что в ее окружении было «слишком много» евреев и она им покровительствовала, помогала, как могла... Но дело в другом. Люди, которым «это надоело» и кого «это не интересует», удивительно податливы на самую злобную ложь, которую — увы, не только в России! — обрушивают антисемиты-профессионалы на еврейский народ, начиная с того, что никто иной, как евреи, погубили Россию, и никто иной, как Жаботинский, был «еврейским фашистом», и никто иной, как евреи, выдумали Холокост... Что может противопоставить этому человек, не желающий ничего знать о своем народе? Постепенно и сам он, презрительно кривясь на все «еврейское», начинает втихомолку подпевать антисемитам. Однако случается и другое: существуют люди, которые в прежние времена держались тише воды, ниже травы. Когда кто-то протестовал или, в соответствии с условиями, хотя бы пытался протестовать против антисемитских акций, инспирируемых «верхом», они глубокомысленно изрекали: «А что это изменит?.. А какой в этом смысл?..» Зато теперь, в Америке, они страстно разоблачают российских антисемитов и гневаются по поводу событий полувековой давности... Одни делают это по убеждению — раньше не было возможности, накопилось и вот — рвется наружу. Другие... Попросту раньше им было выгодно молчать, а теперь выгодно говорить... В связи с последним я и подумал, что на самом деле многое упирается в элементарное чувство собственного достоинства, точнее — в его утрату... Но стоит ли удивляться?.. Когда-то (а по историческим меркам — не так давно): приниженное, презираемое существо, над которым начальник — любой полицейский, любой городовой. Черта оседлости. Процентная норма. «Бей жидов — спасай Россию!» Хочешь жить?.. Умей приспособиться. Хочешь жить хорошо?.. Тем более. Крестись! Ловчи! Обманывай! Деньги, деньги — взамен прав, дворянства, земельных наделов!.. До чувства ли собственного достоинства тут было?.. Я не говорю здесь о непримиримых, жаждавших новой жизни, готовых ради всеобщего счастья — под пули, на каторгу, на эшафот. Они боролись, жертвовали собой. Они создавали государство Израиль. Их было немало!.. Но были и другие... В той стране, где мы жили, партия со второй половины сороковых годов была неприкрыто антисемитской, но она была «правящей» — и находились евреи, которые стремились в ее ряды... О евреях, раскрывая литературные и прочие псевдонимы, писали фельетоны, газеты наперебой поносили «еврейских буржуазных националистов», в «Крокодиле» рисовали носатых уродов в стиле геббельсовской пропаганды... Евреи, напрямую заявлявшие о своем еврействе, становились изгоями, «затаившимися врагами». Евреи, говорившие: «Да какой я еврей?.. Я же русский, русский!..» — заслуживали снисхождения. Не знать своего языка, своей истории, своей литературы считалось не дикостью, а доказательством благонадежности. «Да какой он еврей! — говорили о таком человеке, похлопывая его но плечу. — Он — как мы, только малость картавит...» Мы привыкли к тому, что нас считали людьми второго, а то и третьего сорта. (Я прожил в Казахстане около 35 лет, первым сортом там считались казахи, вторым — русские, третьим — евреи). Были такие, в ком вспыхивал протест, — они рвались уехать. Были такие, кто не смирялся, оставаясь. Были такие, кто размазывал регулярно получаемые плевки по щекам. Они хотели быть «как все». Да, они любили — а кто из нас не любил? — русскую культуру: Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Кто из нас представлял свой духовный мир — без них?.. Но для иных «любить» одно значило «не любить» другое. В «другое» входило все «еврейское»: литература (ее не знали и не хотели знать), история (углубляться в нее было опасно), быт (удел бабушек и дедушек), местечко (из которого вышли не очень дальние наши предки), религия (о ней не стоит и упоминать). Это было «не выгодно», это могло компрометировать... Чехов предлагал «по капле выдавливать из себя раба». Галич ему откликался: «По капле?.. Это на Капри!.. А нам подставляй ведро!..» Партия, государство, КГБ, пресса, научные и писательские организации — все было против нас. Но теперь, когда мы почитаем себя свободными людьми, живущими в свободном мире, не пора ли очнуться, протереть глаза?.. Сейчас много пишут и говорят об ассимиляции. Это сложный, многоплановый исторический процесс. Она может быть насильственной, может быть естественной. Она может быть предательской — по отношению к собственному народу. Мне было выгодно забыть, что я еврей... Мне было выгодно вспомнить об этом, когда требовалось подать документы на выезд (не думая при этом, каких страданий, какой крови стоило создание государства, предоставившего евреям всего мира такую возможность...). Но что же сейчас, уже не тогда и не там, понуждает кое-кого из нас заявлять: «Какой я еврей? Я американец!..» Или: «Какой я еврей? Я русский, русский!..» Или: «Какой я еврей? Я космополит!..» Все, что угодно, лишь бы не быть евреем. Стыдно? Опасно? Не престижно?.. Забудем о родителях. Забудем о предках. Забудем о своей истории. (Это русские аристократы интересовались своим родовым древом, это любой мальчуган или самый ветхий аксакал в глухом казахском ауле перечислит семь колен своих предков — без запинки!). Забудем, «кто мы, откуда, куда идем»... Забудем о чувстве собственного достоинства — это так легко, из нас вытравляли его столько веков! Старая, привычная, рабская психология, вывезенная нами из прошлого, из страны, которая так много нам дала — и так много отняла... Однако неблагодарность — тоже некий участок в богатом спектре рабских чувств. Будем благодарны этой стране за то, что она сумела нам дать. Для меня это прежде всего литература, ее дух, ее душа. Нет в мире абсолютного совершенства — у этой литературы имеются свои темные пятна, не станем, как в прошлом, закрывать на них глаза... Но — чужая ли для нас эта выстраданная не одним поколением литература? Она никогда не была замкнутой в себе, ее щедро обогащала мировая культура, литературы многих народов — французского, немецкого, английского, в XX веке — американского. Но не библейские ли псалмы перелагал в клокочущие праведным гневом строки Державин? Не библейские ли образы блистают в известнейших стихах Пушкина? Не горечь ли библейских пророков слышится в словах Лермонтова, обращенных к современникам? А Достоевский?.. Разве не в Книге Иова был впервые поставлен самый главный, самый мучительный для него вопрос: есть Бог или нет, а значит — существует в мире нравственное начало — или всем «все позволено»?.. Но я думаю еще и о другом. Русская литература всегда была жестко-критичной по отношению к собственному народу. Она не льстила, она возвещала малоприятные истины, поскольку истина, высшие устремления духа были ее сутью. Она не стремилась нравиться, развлекать, дразнить эротикой... У нее есть чему поучиться. Пока мы жили в атмосфере то сгущенного, то разреженного антисемитизма, каждое слово, брошенное в упрек отдельному человеку, воспринималось как приговор всем: «Все они такие!» Но теперь?.. Приспособленчество, служение «золотому тельцу» (возникшее, кстати, не сегодня и не вчера, вспомните Книгу Исхода, пляски перед золотым идолом), мелочный прагматизм, презрение к бескорыстным духовным исканиям... Разве это не та скверна, которая нуждается в нравственном осуждении, внутреннем протесте? Только очищение от нее способно восстановить попранное, преданное забвению чувство собственного достоинства, едва ли не основное свойство действительно свободной личности. При этом, требуя уважения к себе, мы обязаны с равным уважением относиться к другим... Чувство собственного достоинства... Мысль о его значении превосходно выражена Булатом Окуджавой — в строках, поставленных эпиграфом к этой статье...
Последние комментарии
1 час 3 минут назад
1 час 20 минут назад
1 час 41 минут назад
4 часов 23 минут назад
11 часов 46 минут назад
17 часов 30 минут назад