Сейф дьявола (роман и повести) [Йозеф Глюкселиг] (fb2) читать онлайн

Сейф дьявола Роман и повести

Йозеф Глюкселиг Сейф дьявола роман

1

На город надвигалась гроза. Ее передовой фронт уже в полную силу бушевал над северными пригородами столицы — не пройдет и четверти часа, как ливень достигнет центра Праги.

Подполковник Гумл увидел мрачную тучу, выходя из здания министерства. Всю вторую половину дня он провел в своем кабинете, обрабатывая материалы проверки одного из инженерно-саперных полков, и, сидя за столом, не знал, куда спрятаться от назойливых солнечных лучей. Поэтому твердо решил, что вечером, когда хоть немного спадет августовская жара, плюнет на неторопливый трамвай и наконец-то пойдет домой пешком. Мысленно он представлял, как поднимется на Петршин, потом спустится к Смихову, на мост Палацкого, и далее, минуя Вышеград, зашагает к дому.

Йозеф Гумл собирался осуществить свой «терренкур», как он называл этот пешеходный маршрут, всю прошлую неделю, точнее, с того момента, как его сын Иван в составе альпинистского студенческого отряда отправился в Итальянские Альпы, а жена решила провести две оставшиеся недели отпуска у своей матери в районе города Либерец. Однако всякий раз что-то мешало подполковнику осуществить свое намерение: в понедельник — дождливая погода, во вторник — начальник задержал на службе, в среду — коллега затащил на стадион, где армейская футбольная команда «Дукля» играла последний отборочный матч на звание чемпиона лиги. Так выполнение плана все отодвигалось. Ну а в пятницу он поехал к жене.

И вот сегодня, когда казалось, ничто не может помешать ему совершить эту долгожданную прогулку, погода вновь была против него. Резким порывом ветра у него чуть не сорвало с головы фуражку. Не раздумывая больше ни минуты, Гумл поспешил к Центральному дому армии. «Ну что ж, ничего не поделаешь, — успокаивал он себя, — поужинаю, а заодно и пережду непогоду». Однако, войдя в ресторан, понял, что его идея неоригинальна: свободных мест не было, по крайней мере, так ему показалось.

Не зная, что предпринять, подполковник остановился у двери и стал разглядывать счастливчиков, сидевших за столиками: вдруг попадется на глаза знакомый, тогда можно будет к нему подсесть. Но и тут его ждала неудача. Гумл уже хотел было уходить, как вдруг его заметил официант и предложил место в глубине зала.

Это оказался столик на двоих. Гумл поздоровался с мужчиной, уткнувшимся в газету, и попросил разрешения занять свободный стул. Еще не получив ответа, он узнал в мужчине хирурга из Центрального военного госпиталя, который полтора года назад оперировал его.

— Пожалуйста, — строгим голосом ответил мужчина, не отрывая взгляда от газеты.

— Я понимаю, доктор, что вам было бы приятнее на этом месте видеть существо более привлекательное, чем я, но уверяю, у этого столика я оказался по не зависящим от меня обстоятельствам, как, впрочем, и у вас в госпитале…

Узнав бывшего пациента, доктор заулыбался и сердечно пожал ему руку:

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

— С вашей легкой руки сейчас грех жаловаться на здоровье, — пошутил Гумл.

— Нет, серьезно, как ваш желудок?

— Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, но с того дня, как я выписался, он меня не беспокоит.

— Приятно слышать. Если мне не изменяет память, вам очень не хотелось ложиться на операцию.

— Совершенно верно.

— Но теперь, я надеюсь, вы не раскаиваетесь, что согласились?

— Естественно.

— В вашем случае это было самое разумное решение.

— Радикальное, но не самое разумное, как говорил начальник терапевтического отделения, где врачи сделали все возможное, чтобы спасти меня. Однако они опасались, что через полгода я опять попаду к ним, и потому решили передать меня в ваши руки.

— Главное, что вы не жалеете об этом…

В это время сверкнула молния, раздались оглушительные раскаты грома и за окнами встала сплошная стена дождя. Светловолосая официантка включила свет в зале и подошла к их столику с меню. Доктор ограничился недопитым черным кофе, а подполковник Гумл заказал жаркое из вырезки и пльзенское пиво.

— Вы все еще возитесь со всевозможными дьявольскими устройствами, взрывающимися раньше, чем сапер сумеет их рассмотреть? — поинтересовался доктор Дворжачек.

— Иногда.

— Неужели только иногда?

— Ну, если быть точным, то почти постоянно.

— Около полугода назад я читал о вас интересный репортаж, кажется, в журнале «АБЦ вояка». Очень хорошо там о вас написали.

Гумл махнул рукой:

— Как будто вы не знаете этих журналистов! Они насочиняют такого, что не снилось самому Андерсену.

— Полностью с вами согласен: знавал несколько таких «сказочников».

Доктор Дворжачек окончательно отложил в сторону газету, провел рукой по остаткам своей когда-то пышной шевелюры и продолжил атаку на журналистскую братию:

— На днях одна такая корреспондентка умоляла нас разрешить ей присутствовать на операции. Якобы для большей достоверности статьи. Конечно, большой радости от такой просьбы мы не испытывали, но в конце концов пошли ей навстречу. И, бог мой, как она потом все это описала! Обычная операция по поводу аппендицита под ее пером превратилась в героическую борьбу персонала за жизнь больного. Хорошо, догадалась показать мне свою писанину. Я раскритиковал ее опус от первого до последнего слова. К счастью для читателей, да и к нашему тоже, статья эта так и не увидела свет.

Подполковник рассмеялся:

— То же самое было и с репортажем о нашей работе в Загорском заповеднике. Но, к сожалению, у меня не было возможности прочитать его перед опубликованием, иначе я поступил бы точно так же.

— И совершили бы большую ошибку. В том репортаже не было ничего такого, за что бы вам пришлось краснеть.

— Для меня это был тоже рядовой случай, каких за двадцать лет службы просто не сосчитать. Кроме того, я был там не один. Со мной работали более двадцати человек, в основном солдаты срочной службы, молодые ребята, которым пришлось с миноискателями в буквальном смысле слова облазить весь район по нескольку раз из конца в конец. И большую часть мин, которые пролежали в земле все эти годы, обнаружили именно они.

— Я понимаю вас, но ведь в том репортаже было сказано, что все обнаруженные мины вытащил из земли, а потом обезвредил лично подполковник Гумл.

— Я повторяю, что случай этот был в общем-то ординарный, как для вас, скажем, операция аппендицита. Хотя мне, надо сознаться, даже самая простая операция кажется чудом, как, наверное, той несчастной журналистке.

— Ну, это понятно, ведь вы не специалист. Но если бы вы занимались медициной серьезно, то в подобной операции не увидели бы ничего необыкновенного.

Подполковник опять рассмеялся:

— Вам не кажется, доктор, что подобное объяснение полностью подходит и к моему случаю. Пиротехника — это моя специальность. Я научился разгадывать тайны «дьявольских устройств», как вы их называете. И это не совсем точно, что они взрываются прежде, чем человек сможет их осмотреть. Конечно, иногда они взрываются и, к сожалению, убивают, но в большинстве случаев — неспециалистов или людей неосторожных.

— Не могу с вами согласиться. Мне приходилось оперировать пациентов, о которых никак нельзя сказать, что они были неосторожны или плохо подготовлены в профессиональном отношении. И все-таки их к нам привезли, потому что мины взорвались или у них в руках, или под ногами.

— Ну что ж, и так случается…

— Именно поэтому я и поражаюсь вашей отваге.

— Нечему тут поражаться.

— Как это нечему? Надеюсь, вы не будете отрицать, что вашим делом могут заниматься только люди отважные?

— Нет, вот это я как раз и буду отрицать. Мне не очень нравится слово «отвага». Ну а по отношению к моей службе оно просто неприемлемо. Я всегда говорил и говорю, что на свете много отважных людей и много совершается отважных дел, бывает, они совершаются и безрассудно. Например, такое часто случается с детьми.

— А как же объяснить, что вы обезвреживаете эти адские устройства, сохраняя поразительное хладнокровие, хотя другой на вашем бы месте струсил?

— Нет, это не совсем так.

— Но ведь вы, лично вы в процессе своей работы не испытываете страха?

— Человек, утверждающий, что не ведает страха, либо лжец, либо попросту ненормальный. Но если он поймет причины, вызывающие страх, он способен преодолеть это неприятное чувство. Ведь вы, доктор, знаете это так же хорошо, как и я.

— Да, я тоже считаю, что именно в умении преодолеть страх и заключается мужество.

— Вот именно — мужество, а не отвага. Отвага слепа…

— А мужество, по-вашему, зряче?

— Вы напрасно иронизируете.

— Я вовсе не иронизирую.

Доктор Дворжачек хотел что-то добавить, но тут подошла официантка. Беседа прервалась. Каждый занялся своим ужином.

На улице все еще лил дождь, но Гумл не замечал его, как не ощущал вкуса поглощаемой еды: он был взволнован и даже зол. Его жена Марцела это бы сразу заметила. Ярко-голубые глаза подполковника в такие минуты становились стального цвета; затем он как бы взрывался изнутри и гнев его выплескивался наружу.

Сейчас Гумл злился потому, что терпеть не мог разговоров об отваге и мужестве, особенно если касались дела, которому он служил. Все эти рассуждения лишний раз указывали на ту степень риска, какую он в повседневной службе старался не замечать.

Йозеф Гумл отлично знал, что многие его коллеги и друзья погибли при исполнении служебных обязанностей, и никто из них не был любителем острых ощущений или авантюр. Наоборот, Зденек Восыка, например, любил повторять старую истину, что сапер ошибается один раз в жизни. Сам он не ошибался и все-таки погиб в тот момент, когда выполнял такую необходимую в их профессии работу — переносил на руках небольшую авиационную бомбу туда, где ее должны были обезвредить, так как на месте сделать это он не мог. Остальные саперы в это время по его приказу находились в укрытии, поэтому потом пришлось лишь гадать, что же произошло: то ли бомба выпала у него из рук, то ли он поскользнулся, но факт остается фактом — сапер погиб. Так же погиб пиротехник из Кошице Матковский вместе с шофером, когда они перевозили в безопасное место неразорвавшуюся противотанковую мину. И случаев таких было множество…

Любой человек, посвятивший себя этой профессии, не раз попадал в очень тяжелую ситуацию, хотя действовал с максимальной осторожностью и благоразумием. Подполковник знал это по собственному опыту. И теперь ему хотелось поговорить с доктором на какую-нибудь другую тему.

Однако у Дворжачека были противоположные намерения. Заметив, что сосед кончил ужинать, доктор обратился к нему с очередным вопросом:

— Меня очень интересует, как, собственно, человек становится сапером?

— Извините, доктор, но вы мне напоминаете тех любопытных репортеров, которых я стараюсь обходить за версту. Если бы я не знал, что вы хирург, то подумал бы, что вы журналист.

— Вам неприятно мое любопытство?

Подполковник пожал плечами:

— Мне говорил один ваш коллега, будто врачи не бывают любопытными, так как за несколько лет работы узнают столько тайн, что хватает на всю жизнь.

— Я, видимо, исключение, подтверждающее правило. Меня интересуют судьбы не только моих пациентов, но и всех людей, с которыми я сталкиваюсь. И скажу вам откровенно, я иногда вынуждаю людей говорить о себе из эгоистических соображений.

— Что-то я вас не пойму.

— Вы бы меня отлично поняли, будь вы медиком. Должен вам сознаться, мой друг, что врачи, попадая в общество людей других профессий, чувствуют себя не самым лучшим образом, так как каждый просто жаждет поговорить с ними о своих болезнях или в крайнем случае о недугах своих близких. Вы даже представить себе не можете, как это утомительно!

— Да, но ведь это относится к вашей работе.

— Конечно, это естественно, когда я нахожусь на рабочем месте, но если на каждом шагу вас втягивают в разговоры на медицинские темы, то, поверьте, это начинает надоедать. Одна известная мне женщина-врач выходит из этого положения так: если кто-нибудь из ее знакомых начинает жаловаться на здоровье, она не раздумывая отвечает, что у нее самой точно такое же заболевание, но она старается его не замечать. Я же разработал собственную систему: я вынуждаю людей рассказывать о своей жизни. И уверяю вас, что нет слушателя более внимательного, чем я. Итак, почему вы выбрали эту специальность?

— Я ее, доктор, не выбирал, а был в нее, как говорится, втянут. В сорок шестом году меня призвали на действительную военную службу в инженерные войска. Служил я тогда на севере Чехии. В те годы нас часто посылали на разминирование. Как-то мы ликвидировали склад старых бомб в районе Залужи, потом под Ештедом. Всякого военного утиля там хватало. До службы в армии я получил специальность электромонтера и мне очень нравилось возиться с электроприборами, к которым многие даже подойти боялись. Интересно было разминировать и боеприпасы. И когда перед окончанием службы мне предложили поступить в училище, я долго не раздумывал. Вот так и связал навсегда свою судьбу со службой в инженерных войсках. В первой половине пятидесятых начались операции по разминированию территории Восточной Словакии, мы тоже туда ездили. Потом, в пятьдесят шестом, я попал туда на целых восемь месяцев. Так, постепенно я и стал специалистом-пиротехником. Ну как, доктор, вы удовлетворены?

— Вполне, хотя, по-моему, вы слишком скупо рассказали о себе. В частности, о своей работе в Словакии. Но, несмотря на это, я вам очень благодарен. И пожалуйста, не обижайтесь на меня за чрезмерное любопытство. Мне в самом деле очень интересно вас послушать.

— А теперь, как говорится, самое время сменить пластинку.

— В таких случаях обычно говорят: поговорим лучше о женщинах. Но мне кажется, мы оба в таком возрасте, когда эта тема перестает быть актуальной.

— Вы так считаете? Сорок лет — разве это плохой возраст?

— Конечно нет! Это чудесный возраст, как сказал кто-то, и хорошо бы он продолжался вечно. Но, увы, сорокалетний рубеж мы уже миновали.

— Верите ли, доктор, я этого даже не заметил. У меня просто нет времени задумываться над этим и считать годы.

— Вы — счастливый человек. Многие в этом возрасте только тем и занимаются, что подсчитывают прожитые годы. Никчемное это дело. Жизнь проходит за этим пустым занятием, и смерть почти всегда подкрадывается к такому человеку раньше срока. В лучшем положении находится тот, кто над этими вопросами не задумывается.

— Надеюсь, это не ваше врачебное кредо?

— Нет, но под этими словами я готов подписаться.

— В устах врача подобное не звучит ободряюще.

— В жизни часто приходится сталкиваться со многими вещами, которые не кажутся ободряющими, тем не менее они существуют, нравится нам это или нет.

Доктор бросил взгляд на газету, лежащую на столе, и это дало повод подполковнику обратиться к нему с вопросом:

— Что вас так заинтересовало в этой газете? Ведь когда я подошел, вы были так увлечены чтением, что даже не заметили меня.

Доктор усмехнулся:

— Если начать объяснять, мы вновь заговорим о медицине, а этого, как вы уже знаете, я не люблю.

— Неужели разговор пойдет опять о моей профессии?

— Нет-нет, не волнуйтесь, на сегодня хватит. Не хочу вас мучить. Что касается газеты, то там есть хорошая статья о влиянии погоды на организм человека.

— Если не ошибаюсь, это называется биоклиматологией? Интересная проблема…

— Интересная, потому что касается каждого из нас. Например, сегодня я всю вторую половину дня чувствовал себя не в своей тарелке, хотя причин для этого как будто не было никаких. Я только что вернулся из отпуска, хорошо отдохнул. А оказывается, все дело в изменении атмосферного давления. Перед медициной сейчас стоит задача изучения факторов, влияющих на человеческий организм. Посмотрите в окно: погода заметно улучшается, и я опять отлично себя чувствую. Тем самым я, конечно, не хочу умалить ваших заслуг в улучшении моего настроения.

— Благодарю вас, доктор, за комплимент, но решающую роль в улучшении вашего настроения, по-моему, все же сыграло изменение атмосферного давления. На улице действительно становится светлее.

Собеседники заплатили по счету и распрощались.

Правда, подполковник Гумл так и не смог осуществить свой «терренкур». Он сел в трамвай и поехал домой — на другой конец Праги.

2

Время близилось к полудню. И хотя солнечные лучи пробивались через плотные облака, было ясно, что вчерашнее вполне может повториться. Однако никто об этом не думал: всех радовало обманчивое солнце.

Майор Любош Валек, начальник военного отдела армейского журнала «АБЦ вояка», относился к той категории людей, которые способны обращать внимание на такие мелочи, как солнечные лучи, только до определенного момента. Для Валека рабочий день начинался, когда он садился за свой стол и углублялся в детальное изучение свежих газет. Однако в этот день от привычного занятия его оторвал телефонный звонок.

Звонила жена сотрудника его отдела Квета Дандова. Она сообщила, что вчера ее муж попал в автомобильную аварию и сейчас находится в госпитале.

— А как чувствует себя Милош? — спросил ошеломленный известием майор.

— У него сломана рука. Кроме того, возможны внутренние повреждения. Точно мне смогут сообщить об этом только во второй половине дня.

— Невероятно! Как же это произошло?

— Во всем виновата вчерашняя гроза. Милош ехал на машине от родителей со стороны Страгова, где-то на повороте не справился с управлением и угодил в кювет.

— Квота, может, вам требуется помощь?

— Нет, спасибо, пока мне ничего не надо. Все зависит от того, что мне сообщат сегодня в госпитале.

— Будем надеяться, что ничего серьезного не случилось…

— Я тоже на это надеюсь.

— Я попытаюсь проникнуть к Милошу в госпиталь, а потом вам позвоню.

— Большое спасибо, Любош, вы очень любезны. До свидания.

— До свидания.

Майор положил трубку и минуту сидел не двигаясь. Сейчас он больше думал не о пострадавшем коллеге, а о том, какие трудности встанут перед отделом в связи с этим.

«Как это все некстати! — думал он. — Надо же было такому случиться именно сейчас, когда мы с Дандой остались одни в отделе! Грубер отдыхает на Балатоне, Коржинек с семьей — в Татрах. У секретарши есть их адреса, но главный ни за что не разрешит вызвать кого-нибудь из них из отпуска. Теперь вся работа ляжет на меня». К тому же подходил срок сдачи материалов в сентябрьский номер, а это не шутка. Последний срок представления материалов художниками — в понедельник утром, а у него еще ничего нет. Данда получил задание в пятницу представить материал ко Дню авиации, а он, Валек, должен был подготовить репортаж с тактических учений, которые начнутся в ночь на четверг на Доброводицком полигоне. Черт возьми! Если бы хоть был готов один из запланированных материалов, от другого он бы как-нибудь отговорился, но в том-то беда, что в номере должны быть оба материала. Обложка с фотографиями ко Дню авиации уже печаталась, а репортаж о боевой учебе главный редактор ни за что не отменил бы.

Валек закурил сигарету — надо все спокойно обдумать. Это будет одна из пяти сигарет, которые он выкуривал ежедневно. Такую норму он сам себе установил три года назад и точно ее выдерживал.

Самое печальное, что сейчас в редакции Данду некем заменить, даже если бы и захотели. Фотограф и художник не в счет, Балкова, как говорил секретарь редакции Брандл, могла писать только о культуре, спортивный комментатор Котик — только о спорте. Весьма странно, но последнего так опекало начальство, как будто от трех страниц, которые выделяли Котику, зависело существование журнала. Так, кто там еще? Ах да, Рубаш, отличный репортер, но в военной тематике разбирался так же, как Валек в биржевых операциях. Крейзлова… Черт возьми, Крейзлова вполне могла бы написать репортаж с аэродрома! Она отвечала за освещение деятельности Союза содействия армии и уже выдала несколько вполне сносных материалов о пилотах этого союза. Остался еще… Черник! Вот кто мог написать лучше всех, но… для этого требовалось указание главного редактора Крауса. Это была его идея — иметь в редакции специального журналиста для освещения необычных проблем. Еще глупость. Ни в одной редакции штатным расписанием не предусматривалась такая должность, но шеф сумел, что называется, выбить эту единицу.

Валек перевел взгляд с довольно унылого интерьера кабинета за окно, где ветер раскачивал верхушки деревьев в недалеком Франтишканском парке. Петр Черник… Не в первый раз думал о нем Валек, причем мысли его были далеко не объективными.

* * *

Любош Валек был знаком с Петром без малого десять лет, а точнее, с того времени, когда студент факультета журналистики Петр Черник был направлен в редакцию «АБЦ вояка» на стажировку. Уже тогда он сумел показать себя талантливым журналистом. Поэтому главный редактор сделал все возможное, чтобы по окончании учебы Черника направили для прохождения срочной службы к ним, в армейский журнал.

Так Петр попал в отдел к Валеку. Отношения у них были в общем-то хорошие, хотя друзьями они не стали, может, потому, что в их отношениях не хватало взаимного доверия, а может, потому, что по характеру они были абсолютно разными людьми.

Тридцатипятилетний Валек был сдержанным, педантичным, честолюбивым, требовательным к подчиненным и болезненно осторожным как в редакционной работе, так и в личной жизни.

Петр Черник оказался полной противоположностью своему начальнику: будучи на шесть лет моложе, он с оптимизмом смотрел на мир, совсем не заботясь о том, что в жизни можно споткнуться и набить изрядное количество шишек. Легкость характера проявлялась у него не только в работе, но и в личной жизни. В свои двадцать девять лет Петр все еще оставался холостым, хотя ему грех было жаловаться на отсутствие внимания к своей персоне со стороны слабого пола. В отличие от аскетичного Валека Черник любил посидеть в компании последователей лозунга «Истина — в вине».

Все это Валеку не нравилось, и он этого не скрывал. Но существовали такие вещи, о которых никто в редакции не говорил, но все о них знали. Имелись в виду рабочие взаимоотношения Валека и Черника: майор не всегда, что называется, по-джентльменски относился к Петру.

А началось это в то время, когда Черник стал сотрудником военного отдела. Однажды Валек предложил ему написать статью о летчике-испытателе Ондре Вавржике, которого, не жалея красок, расписал как одного из лучших чехословацких асов: «Он был фронтовым летчиком-истребителем, летал на легендарных самолетах Лавочкина. После войны одним из первых среди наших пилотов освоил реактивный самолет и теперь у него впечатлении — на целый роман. Можно сделать грандиозный репортаж».

Правда, Валек «забыл» сказать начинающему журналисту, что Вавржик упрямо отказывается беседовать с газетчиками, многих он буквально выставлял за дверь. Одним из неудачников был в свое время и сам Любош. Может, именно поэтому он с такой радостью и передал задание Петру.

Только события стали развиваться не совсем так, как планировал начальник отдела. Неизвестно от кого, но Петр узнал об отношении Вавржика к журналистам и нашел оригинальный, нестандартный ход. Прежде всего он доложил майору Валеку, что взять интервью у летчика лучше не в Праге, а в Крконоше, куда тот через неделю отправляется с семьей на отдых. Любош в душе посмеялся, но согласие на командировку дал. В городке Пец-под-Снежкоу Петр снял номер в той же гостинице, что и семья летчика-испытателя, и приступил к работе. В первый же день он сумел подружиться с десятилетним сыном героя своего будущего репортажа, а потом и со всей семьей. Они вместе ходили на прогулки в горы, играли в настольный теннис и в карты, и постепенно журналист узнавал у знаменитого летчика множество интересных фактов и деталей. На четвертый день они уже были закадычными друзьями и по предложению Вавржика перешли на «ты». И только в субботу, когда молодой человек прощался с новыми друзьями, он открыл им тайну своего недельного пребывания в горах, тут же попросив у Вавржика разрешения написать кое о чем из того, что от него услышал. Летчик-испытатель в первый момент не знал, как ему поступить: то ли рассмеяться, то ли взять Черника за грудки. Наконец остановился на первом варианте. Они договорились, что перед тем, как публиковать материал, Петр покажет его своему герою. На том и расстались.

Черник написал удачный репортаж, который понравился не только Вавржику. В редакцию широким потоком пошли письма от благодарных читателей, выражавших желание, чтобы в журнале такие материалы печатались как можно чаще.

Майор Валек аккуратно собирал отклики читателей на репортаж, чтобы потом с соответствующими комментариями преподнести руководству как успех своего отдела.

Петр Черник на это махнул рукой. Однако в редакции нашлись сотрудники, правильно понявшие расстановку сил в игре. И, что немаловажно, это понял главный редактор Краус. Кто знает, может, этот случай послужил толчком для осуществления его давней мечты: иметь в редакции специального журналиста, который бы не состоял в штате ни одного из редакционных отделов, а подчинялся лично ему. И эту должность он предложил Петру Чернику.

Руководство редакции согласилось с главным. Только Валек был против:

— Черник слишком молод и неопытен, чтобы работать самостоятельно. Я считаю, что ему необходим постоянный жесткий контроль. Он уже сейчас начинает зазнаваться, и, если бы я не держал его…

— Так ты, Любош, считаешь, что я с Черникой не справлюсь? — спросил главный редактор. Выслушав невнятный ответ майора, что тот имел в виду совсем другое, он продолжал: — Я согласен, что Петр немного зазнается, но он молод, это пройдет. Он талантливый журналист, у которого рождаются интересные идеи. И, что мне больше всего в нем нравится, он способен эти идеи претворять в жизнь.

Они еще долго спорили о судьбе Черника, причем оказалось, что Валек не хочет отпускать Петра из отдела, потому что на его место придет поручик Грубер, недавний выпускник училища, не имеющий никакого опыта журналистской работы.

В глубине души майор Валек считал, что главный, несомненно, сделал правильный выбор. У Черника прямо-таки журналистский нюх и счастливая рука. Вступление в новую должность он отметил серией репортажей о военно-научных учреждениях, затем последовали статьи об опасных профессиях, о неизвестных страницах отечественной истории. Это были интересные материалы, которые понравились всем: и работникам редакции, и читателям. Один Любош Валек постоянно находил в них какие-то недочеты.

А два года назад у Петра появилась новая идея, которой он сумел заинтересовать сотрудников чехословацкого телевидения и нескольких деятелей науки: при помощи водолазов и ученых исследовать Черное и Чертово озера на Шумаве и развеять легенды, которые долгие годы окружали эти водоемы.

Одна из легенд гласила: до сих пор никому не удавалось измерить глубину Черного озера. Когда-то якобы строился туннель через гору Шпичак и один храбрец попытался измерить глубину озера, но результат оказался трагическим. Как только он опустил отвес, водная гладь разверзлась и поглотила смельчака.

Другая легенда повествовала об извозчике, который исчез подо льдом озера вместе с конной упряжкой и так же, как другие утопленники, остался на дне озера в том же положении, в каком находился в момент смерти. Много историй рассказывали о гитлеровских солдатах, которые в конце войны кончали жизнь самоубийством, бросаясь в озеро вместе с оружием, о необычном химическом составе воды в озере, где якобы не может существовать ничто живое.

Все эти истории и легенды Черник в содружестве с учеными и водолазами хотел объяснить в серии репортажей. Группа водолазов работала на Черном озере целую неделю и обнаружила на дне ящик с архивными документами военных лет. Район Шпичака сразу наводнили журналисты со всех концов республики и из-за границы. Возникло много версий насчет того, как фашистские документы попали на Шумаву и как оказались на дне озера. Петр Черник смог написать только один репортаж, так как о находке в шумавских озерах появились статьи во всех газетах и журналах. Збынек Краус решил тогда, что при таком потоке информации журнал «АБЦ вояка» ничего нового читателям не сообщит, и приказал Чернику работу над серией репортажей прекратить.

Все сотрудники редакции посчитали, что решение главного редактора обусловлено ограниченным объемом журнала. Один только Валек не удержался от язвительного замечания: Черник, мол, не сумел обеспечить своему журналу приоритет в публикации материалов о находке. Никто его не поддержал, но и против не выступил, что начальника отдела вполне устраивало.

Когда ажиотаж вокруг находки улегся, Петр Черник снова занялся загадками Шумавы, причем район поисков расширил. В военных архивах он обнаружил ряд документов, свидетельствовавших о намерении фашистов создать в конце войны в Шумавских горах так называемую Богемскую крепость в качестве форпоста Альпийской крепости. Автором этого плана был Франк ^[1].

Черпик вместе с фоторепортером Вондрачеком объехали и исходили десятки километров по приграничной зоне, разыскивая фашистские подземные укрытия. Им удалось обнаружить кое-какие интересные материалы времен войны, которые легли в основу новой серии репортажей. Однако, после того как Валек снова высказался критически: мол, Черник во всех этих поисках не достиг главного — не обнаружил нацистского тайника, журналист обратился к разработке других тем. Но Шумаву он не забывал.

* * *

Обо всем этом вспомнил сейчас майор Валек и вдруг спохватился: «Черт возьми, у меня из головы не выходит этот пижон Черник, а ведь давно пора доложить шефу о несчастье с Дандой!»

Валек неожиданно быстро для своей грузной фигуры вскочил и устремился к кабинету Крауса. На ходу поздоровавшись с секретаршей начальника, он хотел было пройти в дверь, но она, как ни странно, оказалась закрытой.

— У него Брандл.

— Как обычно, — сухо прокомментировал Валек слова секретарши и язвительно добавил: — Интересно, есть ли у нашего ответственного секретаря еще какие-нибудь обязанности, кроме как часами сидеть в кабинете у главного?

— Об этом вы лучше у него спросите, — тем же тоном ответила секретарша.

— Придется.

Майор постучал и вошел в кабинет. Главный тут же обратился к нему:

— Хорошо, что ты пришел. Садись. Вчера вечером Данда попал в аварию, сейчас он в госпитале.

— Я знаю. Именно об этом я и хотел доложить.

— Уже все известно. Мне звонили из госпиталя. У Данды сломана рука и, кроме того, ушиб селезенки. А ты откуда об этом узнал?

— Мне звонила его жена.

— Надеюсь, ты поинтересовался, не нужна ли ей помощь?

— Я предлагал. Но ей пока ничего не нужно. А у меня от всего этого голова идет кругом. Данда должен был сдать на этой неделе…

Краус махнул рукой:

— С этим уж как-нибудь разберемся. Сейчас в первую очередь тебе надо съездить в госпиталь, поговорить с врачами и, если удастся, с Милошем. Пусть он не волнуется и быстрее выздоравливает.

— Чего ему волноваться? О нем заботятся доктора. А мне вот хоть караул кричи.

— Ладно, выкладывай, что у тебя случилось.

— Данда должен был готовить репортаж ко Дню авиации.

— Пусть напишет кто-нибудь другой.

— Тебе легко говорить. А кто конкретно?

— Кто? Может, мне написать этот репортаж или засадить за него ответственного секретаря? Знаешь что, за материал отвечает твой отдел, вот, будь добр, и решай. Кстати, я не возражаю, если ты сам его напишешь.

— Это невозможно.

— Почему? Ты не хочешь ехать к летчикам? Странно, но сейчас никто не хочет встречаться с летчиками. С тех пор как мы стали писать о «серебристых птицах в голубом небе» и «об отважных защитниках наших воздушных рубежей» пилоты нас терпеть не могут.

— В нашем журнале никогда не было таких слов о летчиках, — подал голос ответственный секретарь.

— Было, не было — все равно! Не мы, так наши коллеги использовали подобные штампы. Поэтому нечего удивляться отношению авиаторов. Так что на этот раз серьезный репортаж о военных летчиках напишет майор Валек. Ты понял меня, Любош?

— Но я действительно не могу сейчас взяться за этот материал!

— Почему?

— Ты отлично знаешь, что завтра я уезжаю на тактические учения на Доброводицкий полигон. Репортаж о них должен появиться в том же номере, что и материал о летчиках.

— Я об этом не знал.

— Я докладывал тебе вчера на редакционном совещании.

— Возможно, но, как видишь, обстановка изменилась. На полигон поедет кто-нибудь другой, а ты отправляйся на аэродром.

— Я хотел предложить, чтобы репортаж ко Дню авиации написала Яна Крейзлова.

— А почему Крейзлова? — раздраженно спросил Краус.

— Она сейчас выполняет задание редакции: после возвращения из Моравии пишет материал о радиолюбителях, — вступил в разговор ответственный секретарь Брандл.

— В таком случае нам мог бы помочь Черник, — внес новое предложение майор Валек.

— О нем я тоже подумал. Черник поедет вместо тебя на Шумаву, а ты занимайся летчиками.

— Как угодно…

Валек прекрасно знал, что дальше спорить с начальником бесполезно. Тот уже начал давать необходимые распоряжения. В первую очередь вызвал секретаршу и попросил разыскать Черника.

Яна Забранена раскрыла рабочую тетрадь, в которой сотрудники редакции записывали, где их можно найти или чем они конкретно заняты.

— Черник сейчас должен быть в Клубе журналистов: в десять часов там начинается пресс-конференция со строителями метро, — четко доложила секретарша.

Краус посмотрел на часы:

— Попробуй позвонить ему домой. Если он еще не ушел, пусть едет в редакцию.

— Хорошо…

Валек с Брандлом ушли, а секретарша взялась за телефон и начала разыскивать Черника.

* * *

В это время Петра не было ни дома, ни в Клубе журналистов. Удобно развалившись на диване в комнате своей подружки Тани Флорковой, он с нетерпением поглядывал на дверь в кухню, откуда должна была появиться Таня с обещанным завтраком. Уже полчаса назад, когда он обнимал хозяйку квартиры, ему стало ясно, что сегодняшняя пресс-конференция пройдет без него. Молодой журналист успокаивал себя тем, что поставленную перед ним задачу можно решить по-другому; например, съездив в управление Метростроя и побеседовав с его сотрудниками.

Такими мыслями Петр Черник только убаюкивал свою совесть. В действительности же ему до смерти не хотелось покидать приятное общество Тани. «Мы слишком долго откладывали нашу встречу, чтобы так быстро ее завершить», — говорил себе Черник, запустив пальцы в копну темных волос. В последнее время его прическа постоянно раздражала Валека: тот считал ее недопустимой даже для гражданского сотрудника армейского журнала.

«Все получилось отлично», — повторял Петр, блаженно потягиваясь на диване. Накануне у Тани выдался свободный вечер, когда ей не надо было спешить на телевидение, где она работала ассистентом режиссера передачи «Телевизионные новости». К тому же ее родители еще не вернулись из Болгарии.

Они посидели в ресторане киностудии «Баррандов» за бокалом вина, немного потанцевали, а закончили вечер на этом чудесном диване. Ничего не скажешь, Таня — фантастическая девушка, хотя бы потому, что на протяжении их четырехлетнего знакомства ни разу не сделала попытки женить его на себе. Она — полная противоположность Ярмиле, которая постоянно пристает с этими разговорами. Сколько раз он давал ей понять, что у него и в мыслях нет жениться на ней, но все напрасно. Таня же ко всему относится легко, хотя и она, конечно, была бы не против вступить с ним, как говорится, в законный брак.

А что, может, сделать ей предложение? Таня интеллигентная, милая, некапризная. Такую не часто встретишь. Петр провел рукой по небритой щеке: жаль, электробритва осталась в редакционном столе. Его мысли снова возвратились к хозяйке квартиры.

Действительно, из Тани бы вышла настоящая подруга жизни. Если бы Петр на ней женился, то тем самым снял бы камень с души моралиста Валека. Тот перестал бы переживать по поводу неустроенной личной жизни молодого сотрудника. Черник мимолетно улыбнулся своим мыслям. Нет, предлагать руку и сердце он подождет. Пока ему и так неплохо живется. Если кто-нибудь из них соскучится, достаточно снять трубку, набрать номер и договориться о встрече. Так вчера и поступила Таня…

Размышления Петра прервало появление стройной черноволосой девушки с выразительными голубыми глазами. Она внесла поднос, на котором были расставлены тарелки с яичницей и поджаренным хлебом и чашечки с черным кофе.

— Вот именно это я и называю сладкой жизнью! — воскликнул Петр. — Завтрак подается в постель — восхитительно!

— Ну что ты, дорогой, это просто благодарность за твое гостеприимство, когда ты принимал меня в своей холостяцкой квартире месяц назад.

— Нашла что вспоминать! Это было так давно, что я почти все забыл.

— Да? А я, глупая, тешила себя мыслью, что тот вечер ты никогда не забудешь. По крайней мере, ты мне так говорил.

— Извини, я неточно выразил свою мысль. Я просто забыл о своем, как ты выразилась, гостеприимстве, все же остальное моя феноменальная память запечатлела так живо, как будто это было вчера.

— Лгунишка! Если бы я тебе сама вчера не позвонила, ты бы вообще не вспомнил, что на свете существует некая Таня Флоркова.

— Ты меня, Танечка, обижаешь, страшно обижаешь. Если бы я только предполагал, что ты по мне соскучилась, я бы, ни минуты не раздумывая, поспешил к тебе, даже на телестудию, в коридорах которой я всегда чувствую себя словно в джунглях.

— Ну, если бы да кабы… А пока инициатива была на моей стороне. Ты, пожалуйста, зафиксируй в своей феноменальной памяти, что теперь очередь за тобой. А сейчас прошу к столу…

Оба с аппетитом принялись за еду.

— Ты останешься обедать? — спросила немного погодя девушка.

— Нет, к сожалению, к середине дня мне надо быть в редакции…

— А сейчас ты где числишься? — улыбнулась Таня.

Петр посмотрел на часы:

— В эти минуты я нахожусь в конференц-зале Клуба журналистов, второй этаж, комната номер три.

— Что там? Очередная пресс-конференция?

— Да. Но я полагаю, что там и без меня обойдутся.

— Это точно. Но обойдешься ли ты без них?

— Уж как-нибудь постараюсь. Таня вдруг заразительно рассмеялась:

— Представляю, как бы выглядел твой шеф, если бы узнал, что вместо того, чтобы участвовать в пресс-конференции, ты сидишь у своей подружки и несешь всякую чепуху.

— Думаю, он выглядел бы не менее удивленным, чем твои почтенные родители, если бы они неожиданно появились здесь и нашли любимую дочь в обществе, скажем так, не полностью одетого молодого человека.

— Не хотела бы я это видеть. Отец, конечно, не удержался бы, и нам обоим бы не поздоровилось.

— Ну, в таком случае должен отметить, что мой шеф сохранил бы полное спокойствие и присутствие духа. Вспомни, как уверенно он выступал недавно в ваших «Теленовостях».

— Я бы этого не сказала. Я отлично помню его выступление. Волнение он пытался скрыть тем, что разговаривал с нами, сотрудниками студии, свысока, почти начальственным тоном.

— Никогда не поверю, что Краус так себя вел.

— Может, мне это только показалось. Но что я теперь знаю определенно, доктор Краус в твоем лице имеет отличного адвоката.

— Просто мне не нравится, когда о нем говорят неправду, Я уважаю его как начальника и как журналиста. Он может быть излишне суровым, но знает, чего хочет, и хорошо понимает, что делает. А это самое важное для руководителя.

— Самое важное для руководителя — умение говорить с людьми.

— Именно это Краус и умеет. Если бы ты знала, сколько он сделал за последние десять лет для нашего журнала, ты бы совсем по-другому к нему относилась.

— Наверное, в этом заслуга не только его, но и других сотрудников? Или нет?

— Само собой разумеется. Но прежде всего это его заслуга.

— Конечно, уважаемый защитник. Благодарю вас за информацию о вашем славном армейском журнале и его выдающемся главном редакторе.

— А я в свою очередь — за вкусный завтрак.

— Подожди-подожди, дорогой, если ты надеешься отблагодарить меня одними пышными фразами, то глубоко ошибаешься. Вспомни-ка свое категоричное требование, когда ты был хозяином, а я — гостьей. При твоей феноменальной памяти ты мог бы об этом вспомнить…

Петр громко рассмеялся и, потянувшись к Тане, поцеловал ее черные волосы. Потом подхватил девушку на руки и понес на диван.

Петр Черник появился в редакции сразу после двенадцати, как всегда, улыбающийся и жизнерадостный. В тот день гроза миновала город над Влтавой, зато в редакции журнала «АБЦ вояка» во второй половине дня бушевала настоящая буря с громом и молниями.

3

Подполковник Гумл не торопясь шел от площади Октябрьской Революции вверх, к Градчанам. Сегодня ничто не помешало ему наконец-то совершить «терренкур». Подполковник оставил без внимания градусник, который показывал плюс тридцать, а также предложение коллеги зайти после работы в ресторан Центрального дома армии выпить по бокалу холодного пива.

Гумл вспоминал свою вчерашнюю встречу с доктором. Действительно, интересное у него хобби: собирать случаи из жизни своих знакомых. Он их коллекционирует, как некоторые коллекционируют марки или значки. Конечно, может, это у него защитная реакция от тех людей, которые считают, что у врача не должно быть никаких интересов, кроме болезней. В конце концов, не такое уж это плохое занятие — оно дает определенную пищу для размышлений. Вчера, правда, он столкнулся не с самым разговорчивым собеседником. Доктор наверняка ждал, что одна за другой посыплются истории о драматических моментах из богатой событиями службы подполковника. Но ничего подобного не услышал, хотя подполковнику было о чем рассказать.

Гумл прошел через Матиашовы ворота на первую дворцовую площадь, миновал Градчанскую площадь и свернул на Погоржелец, к Страговскому монастырю. По пути обогнал группу иностранных туристов, осматривавших здания Военно-исторического музея и дворцов Шварценберга, Архиепископского и Тосканского. Мысленно подполковник возвратился в далекий уже 1956 год, когда участвовал в разминировании территории близ Дукельского перевала и четырехрайонов Восточной Словакии. Там эти самые драматические ситуации, когда на карту ставилась жизнь, возникали очень часто. Возможно, причиной тому была их молодость, а также то, что отваги у них было больше, чем знаний и опыта.

Однажды к ним прибежал тракторист и сообщил, что за деревней, в реке, он обнаружил авиационные бомбы. Саперы немедленно выехали и убедились, что тракторист не фантазирует. Без долгих разговоров приступили к работе. Вытащили одну бомбу и оттащили ее за бугор. Решили взорвать и посмотреть, какова будет сила взрыва. Та бомба оказалась не очень большой, и тогда приняли решение оставшиеся две бомбы взорвать прямо в реке. Подсоединили их к подрывной машинке, отбежали на несколько десятков метров и произвели взрыв. И тут началось такое, чего Гумл никогда в жизни не испытывал: земля заходила под ногами, вокруг свистели осколки, как при сильном артналете. Взрывная волна уничтожила полгектара посевов на поле, прилегающем к реке.

Когда взрывы прекратились, саперы отправились взглянуть на огромную воронку и установили, что вблизи берега находился склад авиационных бомб. Их насчитывалось около двухсот. Тогда Гумл подумал, что он, можно сказать, родился второй раз. Потом таких случаев, правда, было немало.

Гумл вспомнил еще одно из опасных заданий, когда ему с товарищами пришлось ликвидировать старые боеприпасы. После взрыва оказалось, что уничтожена только половина. Карел Швейда полез в образовавшийся кратер выявить причину неполадки. Гумл и два пиротехника наблюдали сверху. Они видели находившиеся внизу неразорвавшиеся мины. Каждую минуту мог произойти взрыв, о чем хорошо знал и Швейда.

— Здесь страшная грязь, — кричал он из кратера, — поэтому сразу все и не взорвалось! Надо будет…

Закончить Швейда не успел, так как Поледняк заметил на одной из мин маленький огонек: сработал фосфорный взрыватель. Крик — и Швейда начал быстро карабкаться наверх. А они, все трое, стояли у кромки кратера не могли пошевелиться. Гумл вряд ли был в состоянии объяснить, почему они не удрали. Они просто ждали, когда Швейда выберется наверх, им было стыдно повернуться спиной к товарищу, оказавшемуся в опасности. При этом все они отлично знали, что внизу лежат не только обычные, но и зажигательные мины, взрывающиеся не сразу. Так вот, сначала взорвалась мина, на которой Поледняк заметил огонек, а затем остальные. Но к этому моменту Швейда был уже у края кратера, ему успели помочь, а затем рухнули на землю в нескольких шагах от ямы. Все же Поледняк получил ранение в голову, а Гумл — в спину и плечо.

Или взять случай, который произошел у населенного пункта Краваны. Там было поле площадью приблизительно восемь гектаров, которое люди боялись обрабатывать, так как в 1945 году на нем подорвался на мине крестьянин. Армейские саперы после этого нашли там еще нисколько мин, но земледельцам сказали, что те могут без опаски пахать. Тем не менее поле оставалось пустырем, на который жители не заходили. Однажды председатель местного кооператива обратился к военным с просьбой еще раз как следует поработать на этом поле. Ему пошли навстречу, но, хотя мин не нашли, крестьяне все равно опасались там работать. Тогда Гумл на несколько часов стал трактористом. К концу работы, когда он вспахал почти все поле и делал последний разворот, трактор наскочил на мину. Только случайно Гумл остался жив.

Таких случаев было много, о них даже вспоминать не хотелось, не говоря о том, чтобы рассказывать другим. И что это, черт возьми, доктору пришла вчера фантазия завести разговор о его профессии? Что ему, в госпитале не хватает острых ощущений? К этому времени подполковник дошел до Петршина, и перед ним открылся вид на прекрасный город над Влтавой. Он остановился, и его мысли потекли в другом направлении. Хотя подполковник родился не в Праге, он любил столицу, стремился изучить ее архитектуру, памятники старины. Конечно, здесь чувствовалось влияние жены. Книги о Праге в семье Гумлов были излюбленным чтением, а прогулки по Пражскому Граду, Вышеграду, по тихим извилистым улочкам Старого Места и Малой Страны — любимым отдыхом. Сначала Йозеф Гумл ходил по выставочным залам и галереям исключительно ради жены, чтобы хоть как-то компенсировать свои частые отлучки, но постепенно такое времяпрепровождение стало для обоих частью их жизни.

Гумл вдруг вспомнил свой родной город Клатови в Западной Чехии. Там, в городе цветов и студентов — а в дни его молодости и драгун, — Йозеф прожил самое счастливое и трагическое время своей жизни. Сейчас он ездит туда только поклониться могилам родителей. Мать умерла шесть лет назад, а отец — давно, еще во время войны. Он стал одной из первых жертв гестаповца Килиана Рупрехта, сотрудника отдела IV-A-1, который вел борьбу с коммунистическим и левым подпольем.

Железнодорожник Йозеф Гумл был организатором нелегальной группы, начавшей действовать в городе Клатови и его окрестностях сразу после прихода немцев. Может, арест отца был случайностью, а может, его кто-то выдал. До сих пор однозначно ответить на этот вопрос нельзя. Молодой Гумл еще в 1945 году приложил много усилий для того, чтобы выявить предателя или хотя бы выяснить, почему был арестован отец. Но все его усилия оказались тщетными, Он смог установить точно только одно — что гестаповец Рупрехт, убивший его отца в клатовицких застенках, избежал наказания и спокойно проживает по другую сторону Шумавских гор.

Эти невеселые мысли сопровождали Йозефа Гумла во время перехода на смиховскую сторону Петршина. Он освободился от них только тогда, когда снова попал на городские улицы, идя к мосту Палацкого и дальше, через Вышеград, к своему дому.

4

Погода в этот августовский день была на редкость хорошей. Кто хоть немного знает Шумаву, подтвердит, что даже в середине лета она может быть неприветливой и хмурой. Но в этот раз градусник на штабном здании Доброводицкого полигона показывал плюс двадцать с вечера.

В эти предвечерние часы на полигоне стояла непривычная тишина, которая должна была продлиться еще минимум тридцать часов. Только ранним утром в четверг согласно плану тактических учений между Шумавскими горами должны были появиться первые армейские машины, танки, бронетранспортеры, а также вертолеты, поскольку в район учений некоторые части будут доставлены воздушным путем. Раньше взаимодействие с авиацией отрабатывали главным образом разведчики. На этот раз запланировали десантировать на полигон с помощью вертолетов целый мотострелковый батальон.

А пока на полигоне сосредоточилось несколько сот военнослужащих, прежде всего тех, кто на учениях будет действовать за «противника», а также группа медиков. Кроме того, здесь находился взвод саперов, получивший приказ с завтрашнего дня минировать район обороны войск.

Командир саперного взвода поручик Рихтермоц сидел со своими солдатами у костра и слушал, как один из его подчиненных Котрба наигрывал на губной гармошке известные мелодии песен Карела Готта и Вальдемара Матушки. В мыслях же командир взвода был далеко от Доброводице — в Южной Словакии. Он вспоминал о тех местах, вглядываясь в лица своих солдат сквозь трепещущие языки пламени, и вдруг понял, что в сущности он такой же, как эти ребята. «Я командую ими, воспитываю их, поощряю или наказываю, несу за них ответственность, а ведь они не намного моложе меня», — думал поручик.

Еще два года назад он имел звание десатника, как и Хорват. Прослужив год действительной службы и отучившись год в военно-инженерном училище, Рихтермоц по возвращении из Южной Словакии получил звание четаржа. Тогда, под Комарно, ему и его товарищам в течение нескольких недель пришлось многое пережить. Положение, сложившееся в этом районе в середине июня 1965 года, было очень тяжелым, прежде всего для местного населения.

Поручик Рихтермоц незаметно погрузился в воспоминания…

* * *

Для личного состава военно-инженерного училища все началось с ночной тревоги. Когда курсанты построились, им объявили, что они направляются на помощь населению пострадавших от наводнения районов Южной Словакии. Точное время возвращения неизвестно. Многие даже обрадовались, что их отрывают от порядком надоевших занятий.

В то время еще никто не знал, что же конкретно произошло там, где протекают Дунай и Ваг, Нитра и Житава. Однако все обратили внимание на то, что их эшелон пропускают вне очереди. Высадили их где-то в районе Чалово и сразу бросили на спасательные работы. Только там стало ясно, почему их так торопили: перед ними лежали сплошь залитые водой поля пшеницы, кукурузы, огромные сады и виноградники. Но самое страшное заключалось в том, что затопленными оказались населенные пункты и дороги. Местные жители, которых не успели эвакуировать, забрались на крыши домов и на вершины холмов и в ужасе смотрели на потоки воды, с большой скоростью проносившиеся у ног и каждую минуту грозившие поглотить их последние убежища.

Всю ночь и весь следующий день курсанты занимались спасением людей. Они работали с полной отдачей, без сна, голодные, но никто не ругал тыловиков за то, что те не смогли вовремя подвезти горячую пищу. Все понимали: речь идет о спасении человеческих жизней.

Потом занялись строительством и укреплением дамбы. Наполнили и перетаскали на себе десятки тысяч мешков с песком. Стояла ужасная жара, нестерпимо хотелось пить. Тот, кто сам этого не пережил, вряд ли поверит, что при наводнении люди могут так хотеть пить, так мучиться от жажды, словно они в пустыне Сахара. Появились комары. Они тучами набрасывались на курсантов, от них не было спасения. И только по счастливой случайности в районе проведения спасательных работ не вспыхнула эпидемия.

В таких условиях курсанты боролись со стихией целых три недели. «Они сумели покорить разбушевавшуюся стихию и преодолеть самих себя» — так писал о них журнал «АБЦ вояка».

Поручик Рихтермоц обратил внимание, что Котрба перестал наигрывать мелодии и солдаты неторопливо беседуют между собой, но никак не мог освободиться от воспоминаний. Главное, что понял тогда поручик, — человек, если надо, может совершить многое. Его удивило лишь то, что солдаты, слушая рассказы о работе в Южной Словакии, относились к ним с каким-то недоверием: ведь им не приходилось еще вступать в единоборство со стихией. Хотя, если разобраться, нынешним саперам тоже порядком достается.

Поручик Рихтермоц обвел взглядом своих солдат. Бачик — работяга и щеголь, Немет — добряк и лентяй, Дворжак — трудяга и говорун, Захарда — честный, иногда резкий, Ковач — нелюдим и ворчун, Юнек — сноровистый, мастер на все руки, Котрба — поэт и эгоист, Валента — мягкий и какой-то несчастный. Валента… Взгляд поручика задержался на нем. «Наверняка жалуется Бергеру на свою жену, — подумал Рихтермоц, — рассказывает, какой он был примерный семьянин и как после его призыва в армию жена ему отплатила: нашла себе другого».

Может, и впрямь нашла другого, а может, это вымысел того мерзавца, который присылает Валенте анонимные письма вот уже второй месяц. Этого анонимщика и человеком назвать трудно, ведь он, как змея, пытается напасть и ужалить сзади.

Когда Валента получил первое письмо, поручик ходатайствовал перед командиром батальона о предоставлении ему отпуска на двое суток по семейным обстоятельствам. Солдат вернулся в часть довольный и счастливый. Командиру он рассказал, что все написанное о его жене — гнусная клевета.

Но через две недели пришло новое письмо. Солдат снова ходил с убитым видом. Тогда Рихтермоц подумал: уж не разыгрывает ли его Валента, чтобы таким способом побывать дома? Командир взвода решил сам написать жене Валенты. Та ответила ему и мужу: мол, все, о чем пишет анонимщик, сплошная ложь.

Наверное, это действительно так, но анонимные письма выводят Валенту из равновесия. Вчера, непосредственно перед выездом на учения, он опять получил подобное послание. Надо будет по возвращении с полигона обратиться к криминалистам, чтобы помогли разыскать этого мерзавца.

Поручик машинально поправил фуражку. «Да, командир, — с усмешкой подумал он, — пытаешься помочь подчиненному решить семейные проблемы, а у самого на этом фронте дела не лучше…»

Полгода назад Милан Рихтермоц познакомился на танцах с Яной Шебковой. Они понравились друг другу, стали встречаться. Все было прекрасно до прошлого воскресенья, когда Яна пришла на свидание с красными от слез глазами и сказала, что поссорилась с отцом.

— А в чем дело?

— Отец запретил мне встречаться с тобой, — выдавила Яна.

— Почему?

Она немного поколебалась, не решаясь повторить слова отца:

— Он кричал, что не потерпит, чтобы его дочь встречалась с офицером, который шатается по ресторанам…

— Откуда он это взял?

— Я тоже его спросила. Он ответил, что, как ни придет в «Черную розу», обязательно тебя там встретит.

— Действительно, мы встречались с ним в этом ресторане несколько раз в субботу или в воскресенье, когда я ходил туда ужинать. Раз я был там на дне рождения Виктора, ты же знаешь об этом. Просто так, от нечего делать я в ресторан не хожу, у меня для этого нет времени.

— Я ему говорила то же самое, но при этом ляпнула глупость и только подлила масла в огонь…

— Что же ты ему сказала?

— Как он может знать, что ты постоянно сидишь в ресторане? Наверное, сам там просиживает с утра до вечера.

— Да, говорить такие слова, по меньшей мере, бестактно, ведь это твой отец.

— Я была так взволнована, что не владела собой.

— Как же он отреагировал?

— По поводу того, что ходит в ресторан каждый день, он ничего не сказал, но тут же запретил мне встречаться с тобой. В противном случае пригрозил выгнать из дому.

— И что ты ему ответила?

— Что я могла ответить? Пришлось промолчать. Я думаю, что, пока не получу аттестат зрелости, мы не должны встречаться. Ну а потом устроим нашу жизнь так, как сами захотим.

— Я все-таки, Яна, встречусь с твоим отцом и объясню ему, почему он меня видел в ресторане. Расскажу о наших взаимоотношениях. Ты знаешь, что моя работа требует полной отдачи душевных и физических сил. Мне иногда кажется, что это намного тяжелее, чем работа на лесозаготовках. Ведь мне поручены люди, а не кубометры древесины…

— Мне, Милан, можешь не говорить об этом. Это отцу что-то взбрело в голову. И ходить к нему незачем. Пройдет время, и он успокоится. Можешь мне поверить, уж я-то его знаю.

— Нет, я все-таки схожу к нему…

«Я все-таки схожу к нему», — повторил про себя Милан Рихтермоц и еще раз оглядел своих солдат. Взгляд его остановился на смеющемся Чалоуне, который что-то рассказывал Барту.

Поручик достал пачку сигарет, закурил и обратился к подчиненным:

— Интересно, о чем это там беседуют Барт и Чалоун? Может, расскажете всем?

Моментально придав лицу серьезное выражение, Чалоун ответил:

— Не знаю, товарищ поручик, будет ли это интересно для всех. Дело в том, что мы с Бартом обсуждали, как лучше завтра поставить минные поля, чтобы даже мышь не проскочила.

Солдаты вместе с командиром дружно рассмеялись.

— Вы, Чалоун, лучше расскажите об этом своей бабушке, может, она поверит, что вы беседуете о минных полях. А нас нечего дурачить…

— Моя бабушка не поверит. Она такая недоверчивая, что не верит даже дедушке.

И, воспользовавшись моментом, Чалоун начал рассказывать бесконечную историю о доверчивом дедушке и недоверчивой бабушке, в родных местах которой они сейчас находились.

— Когда два года назад газеты принялись писать о Шумаве больше, чем обычно, моя бабушка, должен вам сказать, стала самой заинтересованной читательницей.

— И ты этот интерес к прессе от нее унаследовал, не так ли? — вставил кто-то.

Но Чалоун не из тех, кого легко сбить с толку отвлекающими вопросами.

— Нет, серьезно, если помните, тогда много интересного писали о Шумаве. Трудно даже представить, сколько тайн со времен войны хранит она в своих недрах.

— Все эти россказни о золотых кладах и якобы захороненных целых полках эсэсовцев выеденного яйца не стоят, — заявил Дворжак.

— Вот ты не веришь, а золото тут и вправду где-то спрятано. В конце апреля сорок пятого года немцы вывезли из Праги более тонны золота и других драгоценностей. Они пытались добраться до Альп, но в Баварии уже стояли американцы, поэтому все ценности фашисты спрятали.

— Я тоже слышал, — поддержал Юнек, — что Франк хотел превратить Шумаву в неприступную крепость, в которой гитлеровцы намеревались сидеть до тех пор, пока не удастся заключить договор с американцами о совместном походе против советских войск.

— Ну конечно! — продолжал Чалоун. — Именно поэтому Франк издал специальную директиву, согласно которой на Шумаве в конце войны строились различные секретные подземные склады.

— Вы, друзья мои, путаете строительство укрытий и складов для «вервольфа», — опять вступил в разговор Дворжак.

— Для «вервольфа» создавалась сеть небольших укрытий я тайников, где складировалось стрелковое оружие, взрывчатые вещества, продовольствие, то есть все необходимое для диверсионных целей. Это были, я повторяю, сравнительно небольшие тайники. А речь идет о больших складах, которые немцы строили глубоко под землей силами военнопленных. Вы не слышали историю о лагере для военнопленных в верховьях Влтавы?

— Я что-то об этом читал, — ответил Дворжак. — Но никто точно не знает, что строили военнопленные в лесах под Квильдой.

— Верно, пока это не удалось установить. На сей счет существует много предположений.

— Может, они там строили подземные склады для золота?

— А может, для реликвий из университета.

— Для каких реликвий?

— Из Карлова университета, которые немцы украли в конце апреля в Праге и вывезли куда-то на Запад. Место нахождение их до сих пор неизвестно.

— Как я погляжу, на Шумаве, где ни копни, обязательно на какой-нибудь клад наткнешься, — рассмеялся Дворжак.

— Ты все шутишь! А знаешь, сколько эшелонов в конце войны скопилось в Железна-Руде и в районе Шпичака? И все они были битком набиты вещами и архивными документами. Фашисты хотели перегнать эшелоны в Альпы, а когда им это не удалось, спрятали все здесь, на Шумаве.

— Ты хочешь сказать, что гитлеровцы перетаскивали содержимое этих эшелонов от Железна-Руды к верховьям Влтавы, в район Квильды?

— Конечно нет. Немцы разгружали эшелоны в районе Гартманице. Кое-какие архивные материалы они спрятали в местном костеле. Прежде чем наши опомнились, американцы вывезли их в Баварию. Короче, они их у нас просто выкрали, так же как штеховицкий архив ^[2]. И сейчас еще, думаю, можно кое-что найти в заброшенных шахтах у Гартманице.

— Неужели за это время никому не пришло в голову обследовать старые шахты?

— Насколько мне известно, несколько человек пытались это сделать. Выяснилось, что входы в подземные штольни засыпаны огромным слоем земли, а те штольни, куда все-таки удалось проникнуть, оказались затопленными.

— Надо было использовать водолазов, они бы там обязательно что-нибудь отыскали.

— Возможно, но пока этого не сделали, — заявил Иржи Чалоун, — по крайней мере, я об этом ничего не читал.

— А я считаю, — не сдавался Дворжак, — что если бы хоть небольшой процент из всего того, что ты тут нам наговорил, было бы правдой, то к поискам привлекли бы специалистов, которые извлекли бы из шахт и реликвии, и архивы.

— Ну конечно, поручили бы, например, нам… — рассмеялся Юнек. — А что, я бы этим делом занялся с гораздо большим удовольствием, чем…

Он хотел, вероятно, сказать: «Чем созданием какого-то минного поля», но присутствие поручика Рихтермоца удержало его.

Саперы еще некоторое время говорили о загадочных кладах. Костер потихоньку догорал. Рядовой Бачик поднялся, чтобы принести дров, но поручик остановил его:

— Все, Бачик, на сегодня хватит. Завтра у нас много работы, надо хорошенько выспаться…

С неохотой расходились по палаткам солдаты. И никто из них не подозревал, что завтра их ждут события, намного более драматичные, чем установка минного поля. По крайней мере, для некоторых из них.

5

Редакционный фургон выехал из Праги на шоссе в сторону Шумавы. В его экипаж входила старая, испытанная троица: шофер Власта Бржезина, известный нам Петр Черник и фотокорреспондент Антонин Вондрачек. В этом составе они проехали по дорогам республики тысячи километров. Старшим в экипаже являлся Власта Бржезина. Он пришел работать в редакцию за несколько недель до выхода в свет первого номера журнала «АБЦ вояка». Таким образом, он превратился в живую хронику армейского журнала. Все сотрудники, включая главного редактора, считали своим долгом поверять ему тайны. За прошедшие годы водитель выслушал множество невыдуманных историй о трудовых успехах и неудачах, о любовных похождениях и финансовых затруднениях, о многих сторонах семейной жизни членов коллектива редакции. Причем то, о чем слышал, он никогда никому не рассказывал.

Полной противоположностью ему был фотокорреспондент Вондрачек. Будучи старше Бржезины, он минуты не мог усидеть на одном месте. Мог говорить на любую тему. Все он видел и подмечал, способен был часами рассказывать о своей профессии и вообще обо всем, что относилось к этому роду деятельности, а к нему, по мнению Водрачека, относилось все на свете. Петр Черник давно раскусил фотокорреспондента, который любил расписывать положительные стороны своих коллег в их присутствии, а за глаза высказывал абсолютно противоположное мнение. Многие в редакции знали об этой, мягко говоря, особенности Вондрачека и старались не придавать значение его словам, хотя иногда на этой почве возникали конфликтные ситуации.

Черник и Бржезина настолько хорошо изучили повадки своего спутника, что могли еще до того, как фотокорреспондент занял свое обычное место на заднем сиденье, точно сказать, о чем тот будет говорить. Обычно это происходило по одному и тому же сценарию: сначала Тоничек, как его звали друзья, начинал расписывать журналистские способности своих попутчиков — редакторов, иногда доброго слова удостаивался и водитель (правда, это случалось редко). От воспевания достоинств спутников Вондрачек делал незамысловатый переход к своей персоне, не скупясь при этом на хвалебные слова. Дальше речь заходила об отсутствующих сотрудниках. На десерт шли нескончаемые истории из богатой событиями жизни сорокадвухлетнего фоторепортера. Их обычно хватало до конечного пункта маршрута.

Точно по этой схеме начался их путь и сегодня. Правда, Черник попытался было защититься от словесного потока коллеги: как только Антонин устроился на заднем сиденье, Петр включил радио в надежде найти эстрадную музыку, но приемник оказался неисправным. Тогда Петр попробовал сам напевать популярные мелодии, но быстро сбился и замолчал. Возникшей паузой тут же воспользовался Антонин:

— Ах, Панове, даже не верится, что мы опять направляемся на нашу старую добрую Шумаву! Знаете, как давно мы там не бывали?

— Очень давно, — сухо заметил Петр Черник.

— Последний раз мы ехали, дорогие мои, по маршруту Страконице — Сушице — Клатови четыре месяца назад. Помните, как объезжали столетних дедов и бабок? Это была гениальная мысль, Петр, написать репортаж о жителях Шумавы, которым исполнилось сто лет. Правда, поработать пришлось много, но материал вышел блестящий.

— Я бы этого, Тоничек, не сказал, репортаж остался незавершенным.

— Как это «незавершенным»? Он стал украшением номера, как сказал на совещании секретарь редакции Брандл.

— Может, в том номере он и показался Брандлу лучшим, но я-то представлял себе репортаж совсем другим. Мне хотелось ответить на вопрос: почему эти люди дожили до таких лет? Но мы-то трое прекрасно знаем, что из десяти опрошенных только двое сохранили способность излагать свои мысли более или менее связно.

— Тем не менее, Петр, ты написал этот репортаж, и написал отменно! Брандл просто так хвалить не будет.

— Но я-то прекрасно понимаю, что это не так. Конечно, кое в чем мне помогли врачи-геронтологи и все равно довести репортаж до логического конца не удалось. Впрочем, осталась недописанной и наша серия репортажей о Шумаве.

— «Недописанной, недописанной…» Разве это по твоей вине? Мы сделали все, что в наших силах, да и у читателей репортажи нашли самый широкий отклик.

— Ах, Тоничек, не преувеличивай, пожалуйста…

— Я преувеличиваю? Вспомни гору писем, пришедших в ответ на твой материал о Шумаве! Ты даже не смог всем ответить.

— Ну, положим, ответить бы я смог, но… я их прочитал и сложил в стол, где они преспокойно лежат до сегодняшнего дня. Если бы об этом узнал Краус, он разорвал бы меня на части.

— Успокойся, пожалуйста. Где он еще найдет такого журналиста?

— И искать долго не надо. Например, Мирек Рубаш или Милош Данда смогли бы написать так же, а возможно, даже лучше. Правда, Данда специализируется по военной тематике, а Рубаш занимается экономикой, но пишут оба отлично. Помнишь последний материал Рубаша о химическом комбинате? Вот это работа: факты поданы с юмором, а главное — там есть критика, та самая критика, о которой все мы говорим, но которой боимся как черт ладана. А Рубаш не боится. Он не жалеет времени на доскональное изучение каждого вопроса.

— Ну да, и у него на любую работу уходит в лучшем случае месяц. Ты же за это время успеваешь опубликовать три репортажа, да таких, которым завидуют журналисты в других редакциях.

— Опять ты, Тоничек, преувеличиваешь. Ну кто нам завидует?

— Не будь таким наивным, Петр. Ты бы слышал, что говорил старик Голас на совещании фотокорреспондентов о нашем репортаже с верховьев Влтавы. Он мне признался, что, когда увидел фотографии разрушенных стен, которые я сделал сквозь витки ржавой колючей проволоки на фоне заброшенных торфоразработок, у него мурашки по спине побежали.

— Возможно, фотографии были действительно удачные, но ведь ничего нового читателям мы не рассказали.

— Как так не рассказали? А то, что ты писал о концентрационном лагере, который отличался от всех других на Шумаве? Разве кто-нибудь знал до опубликования твоего материала, что военнопленные использовались в этом лагере не на лесоразработках, а на секретных инженерных работах?

— Но мы не были первыми, Тоничек, кто об этом узнал. Мы просто первыми опубликовали материал. Одно нам удалось установить — что в лагере в верховьях Влтавы содержались не только пленные комиссары Советской Армии, но и специалисты-саперы из оккупированных стран Европы.

— Ты считаешь, этого мало?

— Конечно, мало. Нам ведь не удалось установить, чем конкретно занимались военнопленные. В этом все дело. Именно поэтому пришлось закрыть тему.

— Не хочешь ли ты, Петр, убедить меня в том, что тебя уже не интересуют тайны Шумавы?

Черник только пожал плечами, а Вондрачек продолжал:

— Это была бы самая большая глупость с твоей стороны. Я считаю, что у тебя материала на хорошую книгу. Кстати, знаешь, сколько у меня осталось отснятых фотосюжетов после наших поездок по Шумаве? Только на озерах я столько нащелкал, что мог бы снабдить фотографиями редакции всех журналов нашей республики. Но я этого не сделал. Я положил негативы в надежное место и жду, когда ты, Петр, обратишься к своему придворному фотографу за уникальными снимками, и не только из района озер, но и гартманицких шахт, Квильды, Вишши-Брода и так далее. Я жду момента, когда эти снимки смогут занять свое место в твоей книге. А помните, ребята, как нас чуть не арестовали в Волари?

И Вондрачек начал очередную историю из своей жизни, но Петр уже не слушал его. Мысленно он перенесся в свою квартиру в Праге, где в ящике письменного стола лежал репортаж, написанный в конце прошлого года. Писал он его для себя, не рассчитывая на публикацию, с единственной целью — дать выход тому, чем он жил, о чем думал последние два года.

Вот этот репортаж.

Тайны Шумавы

Закончилось время каникул и отпусков. Шумава затихла, приобрела новую окраску. Шумные палаточные городки, превращавшие берега Видры в подобие Вацлавской площади, опустели, и проглянули чудесные краски осени, яркость которых удивит самого большого мастера кисти.

Я сижу на косогоре недалеко от селения Срни. Именно эти места воспел в своем романе Клостерманн. Но сейчас я думаю не о нем и его героях, а о действительных событиях, свидетелем которых по воле случая стали горы и долины Шумавы в конце второй мировой войны.

* * *

Начались эти события в августе 1944 года далеко от Шумавы, через несколько недель после неудачного покушения на Гитлера. Тогда уже всем, от генерала в гитлеровской ставке до рядового солдата, под натиском Советской Армии удиравшего на запад, стало ясно, что третий рейх не спасут ни ракеты «Фау-1», ни что-либо другое. И хотя геббельсовская пропаганда трубила на весь мир о «великой победе фюрера», большинство фашистов с опасением ожидали конца своего печального «Дранг нах Остен».

Советские войска неудержимо наступали от Львова и Бреста на Запад, войска союзников укрепляли свои позиции в Нормандии и готовились к наступлению. Создавшаяся обстановка заставила многих фашистских бонз задуматься о будущем. Сейчас трудно сказать, кто явился инициатором созыва секретной конференции в страсбургском отеле «Мезон руж», но факт остается фактом: 10 августа 1944 года эта конференция состоялась. Известно также, что среди участников основную роль играли шеф главного управления имперской службы безопасности обергруппенфюрер СС Эрнст Кальтенбруннер и влиятельные немецкие монополисты. Речь шла не о новом покушении на Гитлера или о заговоре против третьего рейха. Нет, на повестке дня стоял вопрос о создании четвертого рейха!

Дискуссия затянулась надолго, она велась с чисто немецкой педантичностью — нельзя было ничего упустить.

Протокол конференции начинался словами: «Битва за Францию проиграна. Мы обязаны принять все меры к тому, чтобы в руки противника не попали ценности, денежные запасы, важные документы, наши планы восстановления промышленности, научного и технического потенциала…»

* * *

Далее в документе содержались инструкции о переводе крупных денежных сумм и ценностей в нейтральные государства, определялся порядок снятия этих сумм с банковских счетов, диспозиционные права и тому подобное. Деньги, документы и ценности, которые по каким-либо причинам не смогут быть вывезены за границу, должны быть упакованы в мешки из водонепроницаемого материала или запаяны в цинковые ящики, а затем погружены в воду в точно установленных местах или спрятаны в заранее подготовленных убежищах.

В протоколе страсбургской конференции детально определялись различные ловушки и другие меры, которые гарантировали бы сохранность кладов. В отеле «Мезон руж», по всей видимости, впервые был предложен план создания «Альпийской крепости». Эта мысль зародилась в голове Кальтенбруннера раньше, когда он понял, что «тысячелетний» рейх не отпразднует и своего десятилетия. По плану Кальтенбруннера, в Альпах еще до полного краха третьего рейха должны были сконцентрироваться главари фашистского государства, которые смогут воссоздать четвертый рейх. Кроме того, там надо было собрать все богатства, награбленные в странах Европы, произведения искусства, важные секретные документы, научную и техническую документацию. Оборона «Альпийской крепости» возлагалась на отборные части войск СС, личный состав которых должен был принести клятву до последней капли крови защищать крепость, а также на специальные воздушно-десантные дивизии, части вермахта, которые отступали из Италии, с запада и с Балканского полуострова.

Об этих деталях в отеле «Мезон руж» Кальтенбруннер еще не говорил, но о них уже знали самые доверенные офицеры его штаба. Эта мысль пришла Кальтенбруннеру не только потому, что он был по национальности австриец, но и потому, что уже с конца 1943 года в специальных укрытиях в Австрийских Альпах складировались произведения искусства для так называемого музея Гитлера в Линце. Там были собраны сотни картин знаменитых мастеров, скульптуры, гобелены и другие ценные вещи из всех оккупированных европейских стран. Все эти произведения искусства укрывались в соляных копях близ озера Альтаусзее якобы для того, чтобы они не стали жертвой авиационных налетов. Спустя несколько недель после конференции в Страсбурге Кальтенбруннер начал реализовывать свой план, для чего ему потребовались преданные и надежные исполнители. Одним из них стал рейхсминистр Франк.

Во второй половине 1944 года Франк получил из Берлина приказ вместе с нацистскими генералами разработать для «протектората Чехии и Моравии» план мероприятий на случай отступления к Альпам. Бывший торговец книгами из Карловых Вар приложил много сил и энергии для создания этого плана. Причем в основном он полагался на себя, а не на генералов, рекомендованных ему из Берлина, которых он постоянно подозревал в отсутствии инициативы и старания, о чем много раз жаловался лично Кальтенбруннеру.

Франк не только разработал план отступления, но и предложил превратить Шуману по образцу «Альпийской крепости» в «Богемскую крепость». По его замыслу, она должна была стать форпостом «Альпийской крепости». Франк предлагал передислоцировать на заранее подготовленные позиции на Шумаве пять дивизий фашистской 7-й армии и усилить их частями войск СС и частями группы армий «Центр» под командованием Шернера. О намерении Франка превратить Шумаву в крепость свидетельствует и его приказ от 22 февраля 1945 года, согласно которому местные органы и командование специальных войск службы безопасности на территории «протектората» были обязаны проверить подготовку секретных укрытий и складов в районах Клатови, Домажлице и Прахатице. Вывоз ценностей и документов должен был осуществляться по приказу штаба Франка.

Директивы Франка были выполнены только частично. В вышеуказанных районах действительно была создана сеть укрытий, но не все они использовались по назначению. В последние месяцы войны события развивались с нарастающей быстротой, ломая все планы фашистов. Вследствие этого ряд подготовленных укрытий оказались неиспользованными, многие секретные документы были спешно сожжены или спрятаны совсем не в тех укрытиях, которые определялись планом Франка. Например, многие секретные документы были сожжены во дворе организации «Сокол» в Кдине, спрятаны в костеле города Гартманице (откуда они были вывезены американцами в начале мая 1945 года) и в других тайниках в районе Железна-Руды.

В послевоенный период многие свидетели единодушно утверждали, что в районе Гартманице нацисты прятали секретные документы не только в костеле, но и в старых шахтах. Мне довелось слышать такие свидетельские показания: «В конце апреля 1945 года железнодорожная линия Пльзень — Клатови — Железна-Руда — Цвизель была в буквальном смысле слова забита воинскими эшелонами, нагруженными нацистскими секретными документами и награбленными ценностями. Все они предназначались для укрытия в «Альпийской крепости». Показательна судьба эшелона, в котором перевозили архивы имперского военного трибунала. Эшелон вышел со станции Торгау, недалеко от Берлина, и направился к станции Трайсинг, близ Мюнхена, куда он так никогда и не прибыл.

Когда генерал юстиции Шрайнер, ответственный за транспортировку, понял, что в Баварию с документами уже никогда не попадет, он начал искать укрытия для секретных архивов на Шумаве. На помощь ему пришел фашист Трюмбах — владелец замка Кундратице в районе Гартманице. После недолгих переговоров Шрайнера с Трюмбахом началось интенсивное движение армейских грузовых автомобилей от железнодорожной станции Железна-Руда в район Гартманице.

Впоследствии так же были спрятаны грузы с других эшелонов, скопившихся в этом районе.

Когда-то, еще в XV веке, Гартманице был оживленным горняцким центром. Вокруг городка добывалось золото. С той поры там остались заброшенные штольни. В окрестностях Гартманице — в Залужице, Тешове, Мохове, Добра-Воде и в других местах — не раз случались провалы. Время от времени местные смельчаки пытались проникнуть в старые штольни, но безрезультатно: все они были затоплены или засыпаны толстым слоем породы. Без сомнения, фашисты знали о существовании этих подземных лабиринтов и планировали использовать их в качестве укрытии, так же как старые соляные шахты в Альпах.

Несколько месяцев назад я с группой молодых людей решил исследовать старые штольни в районе Тешова и Мохова. Однако возможности нашей группы были весьма ограничены как временем, так и несовершенным оборудованием. После осмотра штольни у Тешова мы перешли к другой, которую местные жители называют Бездонной. О ней ходит легенда, будто в нее упала молодая пастушка с целым стадом овец, а также имеются интересные свидетельства о том, что в конце войны фашисты спрятали там большое количество секретных документов и различного оружия. Но этот орешек пришелся нам не по зубам. Штольня не только оказалась очень глубокой, но и была завалена двадцатиметровым слоем породы. Для того чтобы открыть ее тайну, нужна современная инженерная техника, а ее-то у нас и не было. Ничего не поделаешь, пришлось отступить. Так что до сегодняшнего дня штольня хранит свои тайны.

Надо иметь в виду, что фашисты не только загружали в подземные склады Шумавы ценности из железнодорожных эшелонов, но и, как свидетельствуют очевидцы, направляли туда целые колонны армейских грузовиков с какими-то ящиками. Так, Карел Зоубек, проживавший во время войны в Ческе-Будеёвице, рассказывал мне об эвакуации архивов городского гестапо.

Приблизительно 20 апреля 1945 года гестаповцы реквизировали несколько гражданских грузовиков. Шофер одного из них, некто Пешек, получил указание заехать на своей машине во двор гестапо, где машину загрузили большими ящиками. Их было, кажется, 12 штук. Затем Пешеку приказали ехать в сторону Крумлова, а дальше — в район Горни-Планы. Около какого-то заброшенного хутора их уже ждали солдаты, которые разгрузили машину. Под страхом смерти Пешеку запретили кому-либо рассказывать о ночном рейсе. Только после войны он поведал эту историю Карлу Зоубеку.

Можно с уверенностью утверждать, что в этих ящиках находились архивы ческе-будеёвицкого гестапо. Но куда именно фашисты спрятали эти ящики, ни Пешек, ни Зоубек не знали. По всей видимости, они до сегодняшнего дня покоятся где-то под землей. Нельзя исключать, что их запрятали в шахту, так как в районе Горни-Планы тоже когда-то добывали золото. Недаром одна из вершин называется Золотая гора.

Некоторую информацию я получил и от одной пожилой женщины, жившей в районе Квильды. Поскольку ее муж по национальности немец, фашисты их во время войны оттуда не выселяли. Она рассказала, что в 1945 году всем местным жителям было строго запрещено ходить к верховьям Влтавы. Она не знала, что там делалось, но точно помнила, что в конце апреля 1945 года мимо их дома — в основном ночью — проезжали армейские автомашины к верховьям Влтавы. В то время туда вела лесная дорога, которая заканчивалась у туристского приюта. Что и куда перевозилось на машинах, женщина не знала.

Много тайн до сих пор хранят верховья Влтавы, где существовал фашистский концлагерь. Он отличался от всех других лагерей военнопленных, разбросанных вокруг Квильды, прежде всего тем, что никто из местных жителей не вступал в контакт ни с заключенными, ни с охраной. В то время как заключенные других лагерей работали на лесозаготовках или на заводе во Франтишкове, где выпускались кабины для «мессершмиттов», и так или иначе контактировали с местным населением, о заключенных из лагеря в верховьях Влтавы говорили, что все они специалисты инженерных войск.

Учитель из Квильды Эмануэль Слана рассказал мне: «Туристическая база в верховьях Влтавы, превращенная нацистами в концлагерь, была построена членами «Клуба чешских туристов из Волыни» в 1924 году. В доме было восемь комнат с 17 кроватями и две общие спальни по 15 коек каждая. В 1943 году немцы перестроили базу таким образом, что внизу получилось подобие кухни, а также помещения, в которых, судя по надписям на стенах, содержались пленные. Наверху, в мансарде, они оборудовали несколько небольших комнат для эсэсовской охраны. Весь объект был обнесен двумя рядами колючей проволоки, укрепленной на высоких столбах. В сентябре 1945 года я обнаружил деревья, в стволы которых были забиты металлические скобы, рядом валялись обрывки веревок и ремней. По всей видимости, фашисты именно тут пытали и убивали свои жертвы. Чем занимались заключенные этого лагеря, не удалось установить ни мне, ни другим местным жителям».

Позднее, когда я опубликовал свидетельства учителя Сламы и других жителей района Квильды, мною было получено интересное письмо от одного читателя, который, к сожалению, не указал своего адреса и не подписал письмо полным именем, что помешало мне установить с ним связь. Однако то, о чем он писал, было весьма любопытно. Он сообщал, что во время второй мировой войны служил в специальном подразделении американской армии, которое занималось розыском фашистских тайников в Альпах и на Шумаве. Привожу это письмо с небольшими сокращениями:

«Мне попала в руки Ваша статья, где Вы пытаетесь раскрыть тайну лагерей военнопленных в верховьях Влтавы, у Борове-Лады и в других местах, которые фашисты создали у Столовой горы. Информация, которую Вы получили и публикуете, к сожалению, неточна. В основном это субъективные оценки отдельных людей, с которыми Вам пришлось встречаться. Правда же заключается в следующем.

Лагерь военнопленных в верховьях Влтавы не относился к числу нормальных лагерей военнопленных или так называемых филиалов. Он вообще не упоминался в списках лагерей и принадлежал командованию СС. Существование лагеря было строго засекречено. Он возник в связи со строительством «Богемской крепости». Туда отбирались в основном пленные советские офицеры инженерных войск, строители и горные инженеры. Эти заключенные с осени 1944 года совместно с военнопленными из лагеря Борове-Лады начали закладку подземных штолен, которые должны были послужить в качестве укрытий для подземного командного пункта. Правда, с полной определенностью утверждать это нельзя.

В лагере я побывал 3 и 4 мая 1945 года. К тому времени в нем уже никого не было. Заключенных вывезли по дороге, ведущей из Бучины в Финстеррау. Это нам удалось установить точно. Мытщательно опросили всех военнопленных из лагерей, расположенных в районах Вимперк, Прахатице, Фрайунг, Финстеррау, но никто из них не объяснил нам, что же творилось в верховьях Влтавы. Среди взятых в плен эсэсовских охранников также не нашлось ни одного, кто бы служил в этом лагере. Поэтому есть все основания предполагать, что заключенные лагеря не дожили до победы, так как очень много знали о тайных штольнях в верховьях Влтавы.

Лагерь в Борове-Лады был сожжен фашистами из организации «вервольф», которую в этом районе возглавлял немецкий торговец из Волари. В июле 1945 года эта организация была раскрыта и ликвидирована силами американской военной контрразведки при содействии чехословацких органов безопасности.

Что касается сотрудников гестапо из Ческе-Будеёвице, то в начале июня 1945 года большая часть их была перебита во время перестрелки, когда их арестовывали в Книжеце-Плана, непосредственно на чехословацкой границе. Шефу гестапо из Ческе-Будеёвице Штайнгаузеру удалось скрыться, но он был в скором времени опознан двумя чехословацкими полицейскими из Прахатице в баварском городке Фрайунг. Штайнгаузера вместе с женой препроводили в Ческе-Будеёвице.

Наше подразделение в то время действовало в районе Прахатице, поэтому все описанные события происходили у меня на глазах.

Надеюсь, что в этих строчках Вы найдете полезную для себя информацию. Желаю Вам дальнейших успехов в поиске. С уважением

Р. Е.С.».

Однако и эта информация, сообщенная мне неведомым «Р. Е. С.», не дала исчерпывающего ответа. С еще большим рвением я принялся за работу. Мне удалось обнаружить архивный документ, сообщавший, что в 1946 году при прахатицком районном национальном комитете была образована специальная комиссия, которая должна была ответить на вопрос: что же происходило на исходе войны в верховьях Влтавы?

В протоколе заседания этой комиссии, датированном 24.09 1946 года, кроме всего прочего говорилось: «Объект в верховьях Влтавы был обнаружен почти в исправном состоянии, каким он был во время войны…»

Далее шло описание лагеря, полностью совпадающее с описанием Эмануэля Сламы. Но там была одна деталь, которую учитель из Квильды не заметил: «На стенах были вырезаны русскими буквами следующие надписи: Ишуба Григорий — 72789. Василь — 72177. Баритлов Стефан — 72372. Андрей — 72770. Беритлов С. — 72370. Здесь был Павел Тумпель из Москвы».

Все эти имена, бесспорно, принадлежали советским военнопленным. Кроме того, члены комиссии на деревянных воротах лагеря обнаружили и другие надписи, сделанные латинским шрифтом: «30.8 1943. Доллнер И. Вальтер М. Смитка Ф. Бауэр Йозеф. Лейрихам. Бухенвальд».

Значит, лагерь уже существовал тут в августе 1943 года, а мой неизвестный корреспондент утверждал, что лагерь начал действовать с осени 1944-го. Вторая группа имен принадлежала эсэсовским охранникам. Однако остается неясным, несли ли эти фашисты свою службу здесь в конце войны или эти охранники из Бухенвальда были тут еще до того, как создали этот лагерь смерти в верховьях Влтавы. Этот вопрос так и остался без ответа.

Позднее я попытался при помощи советских коллег-журналистов найти хотя бы одного из тех, кто оставил на стене этого загадочного лагеря свое имя, но и здесь меня постигла неудача. Вероятно, военнопленным было известно лишь, что они находятся на Шумаве, а конкретно местонахождение лагеря они не знали.

Однажды я познакомился с рабочим лесоразработок по фамилии Клостерманн, жившим во время войны в районе Квильды. Вот что он мне рассказал:

— По всей видимости, я — единственный из местных жителей, кто имел контакт с пленными лагеря в верховьях Влтавы. Мне выдали специальное разрешение на проезд к этому лагерю, подписанное эсэсовцем Штейном. Не могу с полной уверенностью утверждать, но кажется, именно этот Штейн был начальником лагеря. В 1945 году ему было около 35 лет. Из разговора с ним я узнал, что он родом из Мангейма. Разрешение он выписал для того, чтобы я мог возить продовольствие из Квильды в лагерь. Продукты я каждый раз подвозил только к зданию — дальше меня не пускали. Как-то раз ко мне подошел один из заключенных и сунул в карман какие-то бумажки. На ломаном немецком он просил сохранить эти документы, чтобы после войны люди узнали, что тут происходило. Я действительно спрятал те бумажки, но, к сожалению, во время пожара они сгорели.

Дом Клостерманна по странной случайности сгорел в то же время, когда был сожжен лагерь военнопленных у Борове-Лады. Трудно доказать, что этот пожар был делом рук «вервольфа». Официально причиной пожара считается молния. Во время пожара дома никого не было, поэтому все сгорело до основания.

Загадка лагеря в верховьях Влтавы — не последняя на Шумаве. До сих пор, например, неизвестно, куда делось похищенное золото, вывезенное в конце апреля из Праги. Франк скрупулезно расписал, какие материалы и документы должны быть спрятаны в секретных укрытиях, однако об остатках золотых запасов национального банка Чехии и Моравии забыл. Зато об этом помнили его подчиненные. В архивах был обнаружен документ, в котором заместитель директора банка Штурм просил дать инструкции, куда спрятать золотой запас банка, составлявший 1005 килограммов, а также различные драгоценности. Сам он предлагал Франку укрыть эти ценности в Регенсбурге или в Нюрнберге. Но ни в один из этих городов золото из Праги не привозили. Произошло это, видимо, потому, что уполномоченный Франка доктор Барч на полях документа наложил резолюцию: «Ждать моего личного приказа!»

Штурм ждал до конца апреля 1945 года, когда ценности уже не могли быть вывезены в «Альпийскую крепость» или в укрытия в Баварии. В результате этого фашисты перевезли золотой запас банка в какие-то укрытия, построенные по приказу Франка на юго-западе Чехии. Надо полагать, в данном случае Франк прежде всего думал о своем личном благополучии. Где конкретно были спрятаны 1005 килограммов золота, бывший рейхсминистр Чехии и Моравии не сказал даже тогда, когда вынужден был предстать перед чехословацким судом в Праге. Интересно, он не мог или не хотел об этом говорить?

В связи с так называемой «штеховицкой аферой» высказывались различные предположения. Согласно одной из версий секретный вклад у Штеховице содержал совсем не те материалы, которые впоследствии, после многократных протестов чехословацкого правительства, нам возвратили американцы. Об этом еще в марте 1946 года в Национальном собрании говорил депутат Йозеф Давид: «Что касается содержания ящиков, которые верховное командование американской армии 2 марта вернуло в Прагу, то необходимо подчеркнуть, что, хотя там имеются ценные материалы, есть серьезные основания предполагать, что нам вернули совсем не то что вывезли из Штеховице. Были возвращены архив министерства Франка, службы безопасности и часть личного архива президента республики. Но совершенно точно установлено, что эти материалы во время Пражского восстания были увезены немцами в западном направлении через Рокицани, Пльзень, Клатови и переданы американским войскам. Укрытие же у Штеховице было заминировано многими тоннами взрывчатки, и вряд ли это было сделано для того, чтобы скрыть часть личного архива президента и архив министерства Франка…»

Это подтверждается и показаниями самого Франка, который заявил, что его архив находился в Пражском Граде до начала Пражского восстания, поэтому не мог быть 20 апреля закопан у Штеховице. Дальнейшее расследование показало, что ящики, запрятанные под Штеховице, по весу оказались значительно тяжелее папок с архивными материалами. Есть предположение, что там находилась часть клада Эйхмана, включавшего в себя золото и драгоценности, отобранные у заключенных фашистских концлагерей. Существовала версия, что у Штеховице было спрятано и золото из национального банка. Но, учитывая то обстоятельство, что американцы вывезли оттуда всего 32 ящика, можно сделать вывод о несостоятельности этой гипотезы. То есть золото из национального банка наверняка было вывезено и спрятано на Шумаве. Согласно еще одной версии там находились материалы научного центра, в котором нацисты разрабатывали новое оружие.

До сих пор неизвестна судьба регалий и ценных документов Карлова университета в Праге. Выполняя директивы Франка, фашисты уже в марте 1945 года готовили их к эвакуации. В подвале философского факультета в тридцать один ящик поместили королевские и университетские уставы 1392–1739 годов, книги записей актов гражданского состояния XVII–XIX веков, личные дела известных университетских профессоров, работавших в Праге, различные научные труды.

Двадцать шесть ящиков из этого числа были перевезены поездом в середине апреля 1945 года из Праги, по всей вероятности, в Инсбрук. Однако туда этот эшелон не прибыл. Можно предположить, что где-нибудь у Паосау его разгрузили и на машинах перевезли ящики в подготовленные укрытия. По другим данным, этот эшелон подвергся бомбовому удару американской дальней авиации и был уничтожен в районе Рокицани. Известно, что в подвале философского факультета в Праге оставалось пять ящиков с самыми ценными историческими материалами. Сохранилась копия описи содержимого этих ящиков. Так, в ящике, который был помечен как «КУ-1», были сложены пять подлинных университетских жезлов, шесть новых регалий, золотая ректорская цепь, восемь печатей, семь настольных медалей, несколько миниатюр, рукописи 1784 и 1825 годов. В ящик «КУ-2» фашисты поместили буллу папы римского и золотую буллу Карла IV.

Все пять ящиков до 3 мая 1945 года оставались в склепе философского факультета. В результате расследования, проведенного после войны, было установлено, что рано утром 4 мая все эти ящики были погружены на автомобиль и вывезены фашистами из Праги. До сегодняшнего дня, однако, никто не знает, где они спрятаны.

Где-то в подземельях Шумавы до сих пор лежат также архивы отделов гестапо, часть архива войск СС, который нацисты вывезли в конце марта 1945-го. А может, все эти документы спрятаны в районе Новоградских гор, где в последние месяцы войны фашисты тоже строили тайники?

Сотрудники чехословацкой службы безопасности узнали о самом большом укрытии в том районе от женщины, бывшей любовницы эсэсовца, принимавшего участие в его строительстве. Им стало известно, что кроме документов там складировали вооружение для целой дивизии и различные архивные документы. По окончании работ входы и прилегающую местность обсадили деревьями. Несмотря на все усилия, этот подземный склад до сих пор также не обнаружен…

Я сижу на косогоре недалеко от селения Срни. Где-то внизу бежит Видра. Я любуюсь этим красивейшим уголком и не перестаю думать о неразгаданных тайнах второй мировой войны, скрытых в недрах Шумавы. Будут ли они когда-нибудь раскрыты? Задаю себе этот вопрос, но ответа на него нет. Одно я знаю точно: раскрытие этих тайн было бы полезным и важным делом.

Шумава, сентябрь 1966 года. Петр Черник.

* * *

Редакционная машина к этому времени достигла шумавских предгорий. Петр Черник все еще перебирал в памяти свой материал о Шумаве. А Антонин Вондрачек излагал свои бесконечные истории, не замечая, что его давно никто не слушает.

Воспользовавшись паузой, Власта Бржезина обратился к Чернику:

— Какая у нас, собственно, на сегодня программа?

Вопрос заставил журналиста отвлечься от своих мыслей.

— Да-да, программа… В первую очередь заедем в штаб дивизии. Надо уточнить, как будут проходить учения, кто в них примет участие. Ну а дальше, как говорится, будем действовать по обстановке.

— Надеюсь, хоть сегодняшнюю ночь мы проведем в какой-нибудь более или менее комфортабельной гостинице, — подал голос с заднего сиденья фоторепортер.

— Это можно, но тогда нам придется очень рано встать, — ответил Черник.

— Вовсе нет. Пока воинские части будут совершать марш в район учений, мы сможем отлично выспаться, — не сдавался Вондрачек.

— На этот раз я хотел бы сделать репортаж с самого начала, с той минуты, когда части будут подняты по тревоге, начнут марш, выйдут в район сосредоточения, займут исходные позиции и развернут боевые действия со стрельбой.

— Ты что, намерен написать роман? Насколько мне известно, для репортажа в журнале отведено три страницы, а учитывая, что я сделаю еще пять-шесть отличных снимков, тебе останется для текста не так уж много места.

— Ах, Тоничек, я и представляю себе нашу работу как фоторепортаж! Уже давно у нас с учений ничего подобного не было. Основную нагрузку будут нести твои фотографии, а я к ним напишу небольшие текстовки. Вот и все…

— Если я тебя правильно понял, первую скрипку будет играть Антонин Вондрачек?

— Конечно, если ты ничего не имеешь против.

— Я — за. Обещаю тебе первоклассные снимки.

— Ну а где мы все же будем спать — в гостинице или в казарме? — поинтересовался водитель.

— Посмотрим. Я же сказал: будем действовать по обстановке. Если нам скажут, что учения начнутся после восхода солнца — едем в гостиницу, если до восхода — ночуем в казарме.

— Я могу вам точно сказать, что думает о нас заведующий гостиницей «Пограничник», — рассмеялся фоторепортер. — Что мы все пали на поле брани, сражаясь с бюрократией. Помните, он нас всегда встречал этими словами, если мы долго не появлялись в его гостинице?

— Постараемся сегодня вечером бросить якорь в «Пограничнике». Само собой, если там будут свободные номера.

— Ну, Петр, будто ты не знаешь Ярду Выглидала: он нас разместит в любом случае, даже если для этого ему придется освободить собственную кровать.

— А для меня диван в рабочем кабинете, — улыбнулся Бржезина.

Они еще поговорили о планах на ближайшие часы и даже дни. Но никто из них не предполагал, что все обернется совсем не так, как они планировали.

6

Давным-давно, наверное, более ста лет назад, это место имело свое название. В трех километрах отсюда местные жители занимались производством стекла, а внизу, в долине, где сейчас размещался полигон для боевых стрельб артиллеристов и танкистов, тогда делали поташ.

Сегодня эта поляна размером почти с гектар, расположенная в верхней части скалистого, заросшего диким кустарником косогора, не значилась ни в одном географическом справочнике, даже на плане Доброводицкого полигона. Это самый глухой уголок полигона. Во время занятий солдаты сюда не заходят, да и пограничникам от государственной границы далеко. Единственным человеком, который в последние годы время от времени забредает в этот медвежий угол, является Петрань — лесник Карловицкого управления. Именно благодаря его усилиям сюда прибыла группа лесорубов для проведения санитарной вырубки леса. Поляна под уходящей в землю скалой весной была засыпана снежной лавиной и грозила стать источником инфекции для деревьев.

Рано утром в понедельник бригада лесорубов во главе с Гербертом Пешлом, состоящая из пяти человек, с трудом проникла в этот район. Однако машина не смогла из-за зарослей преодолеть оставшиеся до скалы 150–200 метров и рабочим ничего другого не оставалось, как на себе перетаскивать пилы, канистры с бензином, топоры и другие инструменты, необходимые для работы.

— Черт бы побрал эти джунгли! — ворчал взмокший от усилий Арношт Вондржих.

— Ничего-ничего, ребята, если хорошенько поднажмете, то за две недели наведете образцовый порядок, — успокоил рабочих лесник Петрань.

— Ну, спасибо. По-твоему, мы должны целых четырнадцать дней торчать в этой проклятой барсучьей норе?

— Это ты, дружище, хорошо сказал о «барсучьей норе». Мы так и назовем это место — Барсучья нора. Согласны?

Вот так появилось новое название, которое использовали лесорубы бригады и лесник Петрань, делавшие все возможное, чтобы быстрее закончить работу.

С самого утра оттуда раздавался характерный визг электропил, разделывавших вывороченные из земли старые ели. В этот концерт вклинивался перестук топоров братьев Рудольфа и Еника Кобесов или Арношта Вондржиха и Ёжки Ахимовского. Они обрубали с упавших деревьев ветви. На самом краю возникшей просеки горел костер, в котором сжигали ветви, кору, корни и другие отходы производства. Во время работы никто не отвлекался на разговоры, хотя о членах бригады, за исключением разве что младшего Кобеса, нельзя было сказать, что они молчуны. Скорее наоборот. Лесорубы отводили душу во время следования к месту работы и обратно, а также в карловицком ресторане. Там за бутылкой пива и за обедом они обсуждали насущные вопросы работы бригады и управления, вспоминали различные случаи из жизни, рассказывали о делах на полигоне, в приграничной зоне и в городе, касались семейных проблем, политики и спорта.

Единственным человеком в бригаде, который больше слушал, чем говорил, являлся Еник Кобес. Не потому, что был по возрасту моложе других, а потому, что такой уж у него характер — замкнутый, необщительный. Он пришел в бригаду год назад, а до этого работал гранильщиком на стекольном заводе. В свое время Еник обучался этому ремеслу, но у него открылась болезнь легких и он больше времени стал проводить у врачей, чем на рабочем месте. И вот по совету старшего брата Рудольфа пришел в бригаду лесорубов.

Товарищам по бригаде замкнутость Еника вначале не понравилась, но со временем к этой его черте привыкли и стали к нему относиться так, словно он был членом бригады с самого начала. Еник быстро освоил профессию лесоруба, хотя вместо топора с большим удовольствием держал бы в руках хрупкую вазу или блюдо и наносил на них изящный рисунок, который когда-то создал для него художник Соучек. О своей привязанности он однажды рассказал бригадиру. По сути, это был самый длинный его монолог.

Герберт Пешл не переставал удивляться тому, какими разными были братья Кобесы. Старший — Рудольф, высокий, громкоголосый, завсегдатай всех окрестных ресторанов и пивных. «Просто невероятно, что два таких разных человека вдруг оказались братьями», — думал Пешл. Еник, приходя домой, возился во дворе с кроликами или тремя собаками, которых он в течение года после возвращения с армейской службы спас от одичания и уничтожения. А в это время Рудольф в ресторане демонстрировал свое умение играть в марияш.

Кроме карт, в которых, по словам его школьного товарища Арношта Вондржиха, он разбирался лучше всех, старший Кобес страстно любил футбол и считался непревзойденным специалистом в этой области. Вот почему в понедельник поездка на работу, а также завтрак использовались для обсуждения проблем футбола — Вондржих и Кобес подводили итоги спортивного воскресенья для команд высшей лиги, для областных команд и, конечно, для карловицкой команды. Причем решающее слово, разумеется, было за ними: Пешл и Ахимовский только изредка вставляли свои замечания, ведь они не так увлекались футболом, как Рудольф и Арношт.

Пятидесятидвухлетний Герберт Пешл стал интересоваться футболом только из-за того, что об этом виде спорта постоянно говорили в бригаде. Говорили об этом его сыновья и знакомые в ресторане. И он вполне серьезно считал карловицкий футбол частью своей любви к Шумаве.

Он родился на дальнем хуторе, откуда до ближайшей деревни был час быстрой ходьбы по лесным и горным тропам, которые знали только члены семьи Пешлов. У Герберта не было счастливого, беззаботного детства. Во время первой мировой войны на итальянском фронте погиб его отец, а вскоре умерла мать. Герберт в то время еще не ходил в школу. Родственники продали дом и взяли сироту к себе. Он жил по очереди у всех четырех сестер матери в разных районах Шумавы.

В 14 лет он пошел работать на небольшой деревообрабатывающий завод, где трудился несколько лет. Потом целый год путешествовал в составе труппы бродячего цирка в качестве подсобного рабочего. Может, он и остался бы в цирке, но пришло время идти в армию. Пешл был призван в 35-й пехотный полк в Пльзень, где и встретил оккупацию страны фашистскими войсками, пережил трагедию отступления и запрета стрелять в захватчиков.

Всю войну Пешл прожил в предгорьях Шумавы, близ Гораждёвице. Там познакомился со своей будущей женой Мартой. После войны, уже семейным человеком, он вернулся в родные Шумавские горы. В 1947 году Пешлы навсегда поселились в Карловиче.

Только тут Герберт узнал, что такое настоящий дом, семья. Сейчас у него двое внуков — Гербертек и Карличек, которых он очень любит и к которым, по его собственным словам, иногда относится некритично: считает их самыми лучшими мальчиками на Шумаве.

Семья Пешлов жила на окраине Карловице в собственном двухэтажном доме, о котором говорили, что он — украшение всего города. Началось с того, что в саду Герберт с женой посадили и любовно вырастили все редкие виды флоры Шумавы. Затем глава семьи стал собирать предметы быта шумавских крестьян, и не потому, что коллекционирование антикварных вещей было модным, а просто потому, что он вполне обоснованно считал: эти старые вещи, когда-то честно служившие своим хозяевам, не должны пропасть. Вот поэтому Пешл и решил сохранить их для будущих поколений.

Благоприятная семейная обстановка помогла ему заняться такими делами, которых многие в сутолоке жизни стараются избегать. Герберт, например, собрал целую библиотеку о защитниках шумавских границ. На эту тему он любил поговорить, особенно по вечерам, когда усаживался с кружкой пива в карловицком ресторане. Все друзья и знакомые в шутку звали его сельским старостой. Это прозвище он получил не потому, что являлся депутатом карловицкого национального комитета, а потому, что хорошо знал историю своего города и с увлечением рассказывал о ней. Говоря по правде, Пешл не обижался на это прозвище.

Все жители города уважали его за любовь к родному краю, но прежде всего за открытый и честный характер. Одним из его искренних почитателей был Ёжка Ахимовский. Это произошло, вероятно, потому, что Пешл относился к числу тех жителей, кто помнил Ахимовского, когда он еще неуклюжим парнем приехал на Шумаву из Словакии с группой своих земляков, решивших заработать денег на строительство дома. Накопив необходимую сумму, сезонники уехали. Шумавским лесникам и лесорубам это не особенно нравилось, но они все равно были рады, что хотя бы на несколько месяцев у них появились помощники.

Ахимовский приехал на Шумаву с такой же целью, но потом какой-то сдвиг произошел в его доброй душе и он решил здесь остаться. Съездил в Словакию за своей невестой, и молодая семья поселилась в Карловице.

Теперь Ёжка Ахимовский считался чуть ли не уроженцем этих мест. Только иногда, когда он рассказывал про свою партизанскую молодость, которую провел вместе с братом в горах Словакии, люди вспоминали, что он не местный.

Возможно, и на этот раз Ёжка рассказал бы несколько боевых эпизодов из истории Словацкого национального восстания, но этому не суждено было случиться.

Приближалось время обеда. Лесорубы достали из сумок провизию и готовились приступить к еде, когда их внимание привлек шум вертолета.

— Смотрите, друзья, опять он тут как тут, — сказал Вондржих, указывая на военный вертолет.

— Каждый раз, когда на полигоне что-нибудь происходит, наши соседи сразу поднимают вертолеты.

— Они поднимают их и тогда, когда тут совсем тихо, — вступил в беседу Рудольф Кобес.

— Спорю на ящик пльзенского пива, что в эту минуту на борту вертолета работает не менее трех киносъемочных аппаратов.

— Ну, конечно, и один из них сейчас запечатлеет, как ты жуешь сало, запивая его страконицким пивом.

— Все может быть.

— Не может быть, а точно. Тебе, Арношт, надо пошире улыбаться, чтобы лучше был виден твой металлический зуб. Возможно, он им так понравится, что тебя, как кинозвезду, будут показывать по западногерманскому телевидению.

Вондржих решил не обращать внимания на шутки старого Кобеса и повернулся к Пешлу:

— Кстати, бригадир, завтра тут начнутся учения. Может, нам на это время прекратить работу?

— А что, пусть нам лесник даст работу в другом месте, на равнине: ведь тут будут проходить боевые стрельбы.

— В конце концов, с этими учениями могли бы недельку подождать. За это время мы бы тут все сделали и распрощались с этой проклятой Барсучьей норой.

— Сколько времени они продлятся?

— Кажется, до пятницы. Так что в понедельник продолжим работу в нормальной обстановке.

— Если я правильно понял, стрельбы будут проходить только завтра и в пятницу?

— Точно.

— Так, может, в эти дни нам подъезжать сюда с другой стороны? — внес предложение Рудольф Кобес.

— Это как же — со стороны пограничной зоны?

— Именно оттуда…

— Не говори глупости! Представляю себе рабочую обстановку, когда после каждого выстрела надо прятаться за деревья. Ведь нет никакой гарантии, что сюда не залетит какой-нибудь шальной снаряд!

— А почему он, собственно, должен сюда залететь? Сколько лет существует полигон, ни разу сюда не упал ни один снаряд.

— Ты ведь знаешь, что пуля — дура, да и снаряд тоже.

— Снаряд — может быть, но этого нельзя сказать об артиллеристах.

Пока Вондрачек и Рудольф Кобес продолжали словесную перепалку, Еник поднялся со своего места и молча направился к ближайшей скале. Никто не обратил на него внимания. Все были заняты обедом и разговорами. И именно в тот момент, когда Ёжка Ахимовский открыл рот, чтобы призвать обоих друзей прекратить спор, со стороны скалы раздался мощный взрыв, второй и третий…

Лесорубы в испуге переглянулись.

— Черт возьми, кто это так глупо шутит? — первым подал голос Вондржих.

— Еник! В ту сторону пошел Еник! — закричал Ахимовский, и все побежали к скале.

Рядом со скалой на траве, под кустом можжевельника, они увидели младшего Кобеса — он лежал, неестественно раскинув руки и ноги.

— Мины! По всей видимости, он попал на мины! Будьте внимательны, тут может оказаться целое минное поле! — приглушенным от волнения голосом скомандовал Ахимовский.

Герберт Пешл уже склонился над Еником:

— Арношт, быстро беги к солдатам: надо подогнать сюда газик и отправить парня в больницу, и чем скорее, тем лучше! А мы пока вынесем его к дороге. Черт возьми! Что же вы все стоите как вкопанные? Живо рубите ветки для носилок! К тебе, Арношт, это не относится, ведь я тебе сказал: беги к солдатам!

Всем хотелось как можно быстрее выполнить приказ бригадира, но ноги стали как ватные. Может, на лесорубов так подействовало предупреждение Ахимовского о том, что тут могут быть и другие мины? Кто знает, только после повторного окрика Пешла они как будто пришли в себя. От скалы возвращались к лагерю по той же тропинке, по какой бежали сюда: она казалась самой безопасной.

Рудольф Кобес вместе с Ахимовским начали сноровисто рубить ветки для носилок, Вондржих помчался вниз по дороге, а бригадир попытался перевязать раненого.

7

Одноэтажные домики на опушке леса, где с давних пор с весны до осени размещался штаб дивизии, сейчас выглядели осиротевшими. Только у крайнего здания стоял с трубкой в руках седовласый ротмистр, внимательно наблюдавший за тем, что делалось на удалении примерно трехсот метров от него. Там, где когда-то был автопарк, группа людей сгрудилась вокруг вертолета, в который грузили полевые носилки. На них лежал человек.

Власта Бржезина остановил редакционный автомобиль недалеко от ротмистра в тот момент, когда вертолет оторвался от земли и начал набирать высоту.

— Что, генералитет улетел? — с улыбкой спросил Петр Черник, выходя из машины.

— Кого вы, собственно, ищете? — поинтересовался бдительный служака.

— Да кого-нибудь из командования, можно маршала, а если его тут нет, то хотя бы генерала. Но сначала здравствуйте, моя фамилия — Черник. Мы представляем редакцию журнала «АБЦ вояка».

— Так вы журналисты? В таком случае я должен сообщить, что с генералом вы сможете встретиться только завтра утром. А сегодня здесь самый старший майор Ворличек, но сомневаюсь, что у него найдется время для беседы с журналистами. Сейчас у него и без вас забот по горло.

— А что случилось?

— Сами увидите. Ну вот, уже идут сюда. — Ротмистр быстро спрятал потухшую трубку в карман.

— Кто это прилетел, какая-нибудь инспекция?

— Какая там инспекция! Просто вывозят на вертолете в госпиталь какого-то лесоруба, но вряд ли довезут: на нем живого места нет.

— Что же с ним случилось?

— Кто его знает! Лесорубы работали вон на той горе, и вдруг что-то там взорвалось, а этот парень болтался поблизости. Когда его привезли сюда, он уже еле дышал.

— Может, разорвался какой-нибудь снаряд?

— Я же вам сказал: не знаю. Лесорубы в один голос утверждают, что там взорвались мины. Но я считаю, что это чушь. Откуда там взяться минам? В том районе сроду никто не проводил ни занятий, ни учений. Уж я-то это отлично знаю: служу тут с первых дней создания полигона.

— Но это может быть какой-нибудь неразорвавшийся снаряд.

— Это возможный вариант. Майор Ворличек и должен будет сейчас в этом разобраться. Вот почему я сказал, что у него вряд ли для вас найдется время.

Небольшая группа направилась к ним, и ротмистр замолчал. Петр Черник внимательно вглядывался в приближавшихся и вдруг узнал капитана Вавру из отдела контрразведки дивизии: с ним он познакомился в одной из прежних своих поездок на Шумаву. Он направился было к капитану, но его остановил майор Ворличек:

— Кто вы такие и что тут делаете?

— Мы из армейского журнала «АБЦ вояка».

— Ах, журналисты! Что вас интересует?

— Конкретно — ничего. Мы просто приехали, чтобы представиться и выяснить обстановку, так как завтра нам надо начинать работу над репортажем с учений.

— Сначала этот вопрос надо согласовать с командованием дивизии.

— Все уже согласовано.

— Так что же вы меня тогда, черт возьми, задерживаете?!

Майор Ворличек махнул рукой и прошел в помещение штаба.

Следом за ним двинулись остальные, в том числе и лесорубы из бригады Пешла. Черник остановил капитана Вавру:

— Привет, Иржи!

— Привет, Петр!

— Объясни, пожалуйста, что произошло?

— И не спрашивай! Хуже ЧП не придумаешь. Начинаются учения, а тут вдруг ни с того ни с сего что-то взорвалось. А что взорвалось, никто понятия не имеет. И взорвалось-то уж очень неудачно. У раненого лесоруба очень мало шансов выжить, хотя кровотечение остановить удалось. Хорошо еще, что здесь со вчерашнего дня находились медики во главе с доктором Гертлем.

— И вертолет?

— Да, летчики как раз производили облет вертолетных площадок: ведь завтра они должны десантировать целый батальон.

— Куда повезли раненого? В Пльзень?

— Нет, в Стршешовице. В Пльзене сейчас хирургическое отделение на ремонте. Наш начальник штаба связался с Прагой — в госпитале уже ждут.

— Что же все-таки там взорвалось?

— Точно никто не знает. Сейчас туда отправятся саперы, чтобы во всем досконально разобраться.

— Я могу поехать с ними?

— Ты с ума сошел, Петр! Что тебе там делать? Писать об этом все равно нельзя, так что только зря подвергнешь свою жизнь опасности.

— Я понимаю, что пока об этом писать нельзя. Но представь себе, Ирка, вдруг там найдут что-нибудь такое, что имеет отношение к фашистским тайникам, которые когда-то мы с тобой разыскивали в этих местах?

— Опять ты фантазируешь?

— Это не фантазия! Ведь ты так же хорошо, как и я, знаешь, что фашистские тайники на Шумаве существуют.

— Конечно знаю. Но в данном случае речь идет не о тайнике, а о безответственности одного из командиров, у которого во время боевых стрельб несколько снарядов ушли в «молоко» и не разорвались, а он об этом никому не доложил. Вот тебе и вся тайна!

В это время мимо них, на ходу поприветствовав капитана, прошел поручик Рихтермоц.

— Ну вот, сапер уже прибыл. Мне надо идти.

— Так, значит, не пустишь меня вместе с саперами наверх?

— Ты невозможный человек, Петр! Ну хорошо, чтобы твоя репортерская совесть была спокойна, пойдем на совещание, там ты сам сможешь оценить сложившуюся обстановку.

Они вошли в небольшую комнату, где мебели было намного меньше, чем людей. Лесорубы из бригады Пегала сгрудились вокруг какого-то стола, издали напоминавшего кухонный, ротмистр и старший лейтенант-авиатор расположились на походной кровати, а у двери нерешительно переминался с ноги на ногу поручик Рихтермоц. По всей видимости, он не успел еще доложить о своем прибытии майору Ворличеку — тот в данный момент разговаривал по телефону:

— … Понимаю. Саперы сейчас обследуют опасный район. О результатах немедленно доложу. Ясно. Все закончим сегодня. До свидания.

Майор положил трубку полевого телефона и озабоченным взглядом обвел собравшихся в комнате людей. И вдруг кроме давно ожидаемого поручика-сапера он увидел Черника:

— А вам что здесь нужно?

— Все в порядке, товарищ майор, — успокоил Ворличека капитан Вавра, — мы с товарищем Черникой договорились: все, что он тут услышит или увидит, пока не для печати.

— Вы что же, знакомы?

— Так точно.

— В таком случае, товарищ капитан, вы полностью отвечаете за пребывание журналиста. Кстати, как ваша фамилия?

— Черник.

— За пребывание журналиста Черника. Ясно?

Капитан утвердительно кивнул, и только Петр Черник заметил на его губах мимолетную улыбку. Если бы не серьезность обстановки, капитан, наверное, громко рассмеялся. Так, по крайней мере, показалось журналисту.

— Ну что ж, начнем совещание, — встал майор Ворличек. — Все мы отлично знаем, что произошло. В штабе это трагическое событие расценивается как очень серьезное, чрезвычайное происшествие. Только что я беседовал по телефону с начальником штаба. Нам приказано осуществить инженерную разведку местности, где произошел взрыв. Вот почему я пригласил сюда поручика… Как ваша фамилия, товарищ поручик?

— Поручик Рихтермоц.

— … Поручика Рихтермоца из инженерно-саперного батальона. Я бы хотел, чтобы товарищи лесорубы подробно рассказали ему, как произошел этот несчастный случай. Пожалуйста, товарищи.

Герберт Пешл внимательно посмотрел на сапера и начал:

— К сожалению, много мы вам не расскажем. Мы обедали. Младший Кобес пошел к скале, что на горе. А потом мы вдруг услышали взрывы. Их было три. Мы побежали к скале, увидели там раненого Еника, попытались оказать ему медицинскую помощь. Затем отнесли его вниз, к дороге. К этому времени подъехал доктор на газике. Вот и все, что я могу рассказать.

— Вы уверены, что было три взрыва? — спросил поручик Рихтермоц.

Бригадир утвердительно кивнул. Слово взял Ёжка Ахимовский:

— Совершенно верно, мы слышали три взрыва, один за другим.

— Какой был интервал между взрывами?

— Я же говорю: один за другим. Только отгремел один, как прозвучал другой, за ним третий.

— Остались воронки?

— Кажется, нет. По крайней мере, я их не увидел.

— Точно, воронок там нет, — поддержал Ахимовского Пешл.

— В таком случае, это больше похоже на противопехотную мину, чем на артиллерийский снаряд, — задумчиво произнес поручик Рихтермоц.

— Точно, это противопехотные мины, — вновь поддержал его Ахимовский. — Во время войны фрицы ставили такие мины-ловушки на горных и лесных тропах. Помню, несколько наших партизан погибли из-за невнимательности…

— Оставь, пожалуйста, сейчас не до воспоминаний, — оборвал рассказчика Вондржих.

— Я никак не могу понять, откуда на горе появились противопехотные мины. Сколько существует наш полигон, там никогда никто не проводил ни занятий, ни учений, — вступил в разговор пожилой ротмистр.

— А что, если мины поставили пограничники?

— Зачем им это нужно? — возразил ротмистр. — У нас тут полигон, и пограничники к нам не заглядывают.

— Но могли же они там проводить какие-нибудь практические занятия по минированию местности?

— Я же вам, кажется, ясно сказал: пограничники сюда не заглядывают, — настаивал на своем ротмистр.

— Разрешите, я возьму с собой несколько человек, — обратился поручик Рихтермоц к майору Ворличеку, — и все там осмотрю.

— Конечно. Для этого я вас сюда и вызвал. Полученной информации вам достаточно?

— Так точно. Остальное увижу на месте.

— Правильно. Как у вас с саперным снаряжением?

— Щупы и миноискатели у нас с собой.

— Отлично. Подберите несколько солдат, и через двадцать минут выезжаем. Товарищ Пешл поедет с нами и покажет место, где это произошло. Машины будут стоять у здания штаба. Сейчас 12.20, выезд — в 12.40. Все свободны.

Однако разрешением покинуть совещание воспользовался только поручик Рихтермоц, остальные задержались на своих местах, как будто ожидая окончания разговора, разъяснившего бы причины происшествия. По обыкновению, Ёжка Ахимовский ударился в воспоминания:

— Как пить дать, это противопехотные мины, шпринг-мины, как мы их называли во время войны. Фрицы иногда несколько мин соединяли проволокой. Наскочишь на одну — взрываются сразу все. Мерзкая штука, должен вам сказать!

— Так ты, Ёжка, думаешь, что здесь остались мины еще со времен войны? — задал вопрос Арношт Вондржих.

— А почему бы нет?

— Я считаю, это нереально. Представляете, во что эти мины превратились бы в земле за столько лет?

— Вот здесь ты, приятель, глубоко ошибаешься. Эта гадость страшно долговечна.

— Правильно! — вступил в разговор Петр Черник. — Полгода назад я писал репортаж об одном сапере, который разминировал целое минное поле. Там были сотни противотанковых и противопехотных мин — все со времен войны. Когда подполковник Гумл их ликвидировал, они взрывались, будто их только вчера собрали на заводе.

— Без сомнения, эти «сюрпризы» войны до сих пор представляют страшную опасность, — заявил на этот раз менее официально майор Ворличек. — Разве мало случаев, когда вот такие мины или снаряды времен войны взрывались, убивали и калечили людей? И в первую очередь от них страдают дети. Представьте себе, найдут они такую штуку, начнут с ней играть, а она возьми да и взорвись. Вот вам и несчастье.

— Все правильно. Но кому могла прийти в голову мысль устанавливать минное поле в таком месте, как Барсучья нора? — поинтересовался Арношт Вондржих.

Его вопрос остался без ответа. Черник и капитан Вавра молча переглянулись, как бы советуясь друг с другом, стоит ли говорить о том, о чем они подумали. Наконец Петр Черник не выдержал:

— Весьма вероятно, что там, на горе, заминирован немецкий тайник.

Эти слова подействовали на майора Ворличека как удар молнии.

— Вы думаете? А впрочем, почему бы нет? Там действительно может быть фашистский тайник. Я читал что-то подобное в вашем журнале. Как, вы сказали, ваша фамилия?

— Черник.

— Ну конечно, Петр Черник! Это ведь вы писали о неразгаданных тайнах Шумавы? Наконец-то я вспомнил, откуда мне известна ваша фамилия! Вам здорово повезло: опять интересный факт по вашей любимой теме.

— Журналисту, товарищ майор, как любому человеку, надо, чтобы хоть иногда везло. Ну, например, в том, что он встретил знакомого офицера, который предоставил ему возможность услышать кое-что интересное…

— … что пока нельзя публиковать, — закончил его мысль капитан Вавра.

— Пока… Пройдет время, и, конечно, кое-что из того, что я сегодня услышал, будет опубликовано. Что, если там, в этой самой Барсучьей норе, действительно фашистский тайник, полный секретных документов третьего рейха? В таком случае общественность все равно об этом узнает, ну а я буду самым осведомленным журналистом, ведь я с самого начала приму участие в поисках. Представляете, какой отличный материал я смогу написать!

— Ну вот, наш ретивый репортер, оказывается, умеет заглядывать в будущее, — иронически заметил капитан Вавра.

Черник только улыбнулся в ответ. Он был доволен собой: реплика контрразведчика свидетельствовала о том, что на место происшествия он все же поедет.

* * *

В то время как в кабинете майора Ворличека обсуждался вопрос о фашистских тайниках, поручик Рихтермоц построил саперный взвод и рассказал подчиненным о том, что произошло с лесорубом, и о том, что получен приказ провести тщательную инженерную разведку всего района, так как не исключено, что здесь могут быть еще мины или какие-нибудь другие взрывные устройства.

Свою краткую информацию поручик закончил вопросом:

— Кто хочет добровольно отправиться на разминирование?

Спросил он об этом намеренно, хотя, выходя от майора Ворличека, уже решил, кого возьмет с собой на это сложное и опасное задание.

Без долгих колебаний все, за исключением Валенты и Дворжака, подняли руки. Увидев, что оказались в меньшинстве, и эти двое присоединились к остальным. Все это отлично видел командир, но ничего не сказал. Он вызвал тех, с кем решил отправиться в Барсучью нору:

— Десатник Хорват, рядовые Чалоун, Бергер, Захарда, Бачик, Юнек, Барта и Дворжак! — После каждой называемой поручиком фамилии из строя слышалось радостное «Я!». Только когда Рихтермоц назвал последнюю фамилию, ответа не последовало.

— Рядовой Дворжак! — пришлось повторить командиру.

— Я, — прозвучало еле слышно.

— Что с вами? Отвечаете каким-то загробным голосом. Вы не заболели?

— Нет, со мной все в порядке.

— Мне кажется, рядовой Дворжак, вам не очень хочется идти на это задание. А может, вы все-таки плохо себя чувствуете? Тогда я назначу вместо вас другого.

— Нет-нет, я пойду.

— У Брони от такой неожиданной чести разболелся живот, — произнес кто-то из последней шеренги.

Взвод грохнул со смеху.

— Прекратить смех! — остановил солдат поручик Рихтермоц, хотя отлично понимал, что это Дворжаку не повредит. Кроме того, он почувствовал, что солдаты таким образом сводят с Дворжаком какие-то старые счеты. — Действительно, Дворжак, если вы чувствуете себя недостаточно хорошо, вместо вас пойдет кто-нибудь другой.

— Нет, пойду я, — настаивал солдат.

— Отлично! Десатник Хорват и рядовой Чалоун, возьмите из командирской машины миноискатели, а все остальные — щупы. За меня остается свободник Гудец. Задача у взвода прежняя — постановка противотанкового минного поля.

Через несколько минут поручик Рихтермоц вместе с отобранными солдатами уже спешил к зданию штаба, откуда был назначен выезд.

* * *

А на командном пункте майора Ворличека все еще обсуждалась любимая тема Черника. Справедливости ради следует отметить, что в основном говорил Петр. Он поведал о драматических событиях вокруг заброшенных соляных шахт близ озера Альтаусзее в Альпах, где в конце войны были спрятаны произведения искусства, награбленныефашистами в оккупированных странах Европы. Эти трофеи должны были стать экспонатами гитлеровского музея мирового искусства в Линце или подлежали уничтожению.

— В последние дни войны, — рассказывал Черник, — возникли серьезные разногласия между гаулейтером Линца Айгрубером и группой реставраторов, на попечении которых находились произведения искусства. Айгрубер издал приказ, согласно которому все шедевры искусства, собранные в соляных штольнях, подлежали уничтожению. Этот приказ полностью соответствовал распоряжению Гитлера, заявившего, что ни одно из произведений искусства не должно попасть в руки противника. Саперы войск СС заложили в штольнях восемь мощных авиационных бомб, причем соединили их так, чтобы можно было взорвать одновременно. Старший группы реставраторов Зиберт с коллегами пытались убедить гаулейтера отменить приказ, но тот остался непреклонен. Тогда они обратились за помощью к Кальтенбруннеру, который в то время находился в «Альпийской крепости». Кальтенбруннер позвонил Айгруберу из Бад-Аусзее, но тот заявил, что застрелит любого, кто попытается помешать выполнить его приказ, пусть даже это будет сам шеф главного имперского управления безопасности.

И чтобы никто не думал, что он бросает слова на ветер, гаулейтер послал в район штолен специальную команду, взявшую на себя охрану района и получившую приказ взорвать штольни по личному распоряжению Айгрубера. К счастью, Зиберту удалось убедить фельдфебеля Филипа, командира специальной команды, что только сумасшедший может позволить уничтожить выдающиеся творения мастеров культуры. Фельдфебель Филип не был сумасшедшим и не хотел, чтобы в будущем потомки считали его таковым, поэтому он разрешил Зиберту перерезать провода, соединяющие взрывную машину с авиационными бомбами. Чтобы застраховать себя от гнева гаулейтера, Филип вместе с одним инженером-сапером заложил взрывчатку у входов в некоторые штольни. И когда был получен приказ подорвать бомбы, фельдфебель выполнил его, но произведения искусства от взрыва не пострадали. Были завалены лишь входы в штольни. Обо всем этом Петр Черник рассказывал уж много раз, но, кажется, не было еще у него более внимательных слушателей, чем собравшиеся в кабинете майора Ворличека.

Сам майор не удержался от похвалы:

— Интереснейший материал! Его нужно обязательно опубликовать, товарищ Черник.

— По этой теме, товарищ майор, написано достаточно, и не только мной…

Многое мог бы рассказать своим новым знакомым Черник, но его прервал возглас ротмистра, стоявшего у окна:

— Товарищ майор, саперы прибыли!

— Вот и отлично. По машинам!

Около тринадцати часов два газика выехали по направлению к Барсучьей норе. В первой машине кроме майора Ворличека, капитана Вавры, Герберта Пешла и поручика Рихтермоца сидели Петр Черник и фоторепортер Вондрачек.

Редакционный шофер Власта Бржезина остался коротать время близ бывших штабных домиков в компании с пожилым ротмистром.

8

После утреннего обхода до обеда время в госпитале тянется очень медленно. Больные из отделения грудной и брюшной хирургии в подавляющем большинстве находятся в палатах. Исключение составляют те, кому назначены различные процедуры, или нарушители дисциплины, которые группируются в курилках. Из палаты номер шесть никто курить не пошел, хотя свободник Броусек, после того как неделю назад ему вырезали грыжу, проводил время обычно там. Однако сейчас он изменил своей привычке и остался в палате, чтобы послушать майора Кршеглика, который рассказывал военному журналисту Данде о молодом парне, лежавшем до понедельника на его месте. Майора внимательно слушал и четвертый больной — капитан Штястный, которого на операционный стол уложила коварная язва желудка.

— Этого парня звали Моймир Беран, но у нас в отделении ею все называли Хиппи. Это ему нравилось, так как он сам о себе рассказывал, что на гражданке возглавлял группу хиппи. Это была истинная правда — доктор Дворжачек потом полностью подтвердил ею слова. Так вот, лежал он тут почти целый месяц, врачи буквально из кожи лезли, чтобы спасти этого глупца, и им это удалось, хотя сам пациент был против: целыми днями кричал, что жить все равно не хочет. Может, так оно и было, иначе чем объяснить, что во время боевых стрельб он, вместо того чтобы направить автомат в сторону мишени, взял да и выстрелил в себя. К счастью, пуля прошла ниже сердца. Так он очутился у нас в палате. В течение пяти недель его оперировали три раза, а потом перевели в отделение психиатрии. Но я сомневаюсь, чтобы там его привели в норму.

— А чем, собственно, занимались его друзья — хиппи? — спросил Данда.

— Принимали наркотики. Собирались, например, на квартире у Берана и пили всякую дрянь. Как нам однажды похвастался Хиппи, пару раз им удавалось достать настоящий гашиш, а в основном они готовили себе «коктейли» из различных медикаментов и алкоголя. По словам Берана, они иногда выезжали повеселиться с девушками в Северную Чехию и Моравию.

— Сколько же человек было в его группе? — поинтересовался Данда.

— Кажется, десять. Но главное, как утверждал Хиппи, каждый из них готов был по решению группы отправиться на тот свет. Сказать «чао», как он выразился.

— Так он получил приказ от своей группы?

— Нет, что вы! Это было его личное желание. Думаю, он сделал это потому, что в армии у него не было возможности доставать эти самые «коктейли». Оказавшись в безвыходном положении, он и попытался покончить жизнь самоубийством.

— Но это же настоящая трагедия…

— И не только этого глупца. Доктор Дворжачек рассказывал, что через четырнадцать дней после того, как Хиппи привезли в Центральный военный госпиталь, этот наркоман получил открытку со следующим текстом: «В дальний путь я еще не отправилась, но сделаю это: ведь я тебе твердо обещала. Встретимся на небесах, в царстве блаженства. Твоя Ингрид». Хорошо еще, что Хиппи, получив открытку, стал всем хвастать, какие у него верные друзья: все, как один, готовы вслед за ним совершить самоубийство. Дежурная сестра, услышав это, рассказала обо всем доктору Дворжачеку, и тот выведал у Хиппи адрес этой самой Ингрид. Все материалы он потом передал в министерство внутренних дел. Что было дальше — он не знает.

— Ну, товарищ журналист, тебе здорово повезло! Прямо сейчас можно садиться и на этом материале писать статью, — подал голос капитан Штястный. — Хорошо журналистам: можно продолжать работу и на госпитальной койке.

— Я бы не сказал, что испытываю большое желание писать о таком печальном случае.

— Действительно, веселого здесь мало, но жизнь ведь состоит не из одного веселья, в ней чередуются взлеты и падения.

— Думаю, тебе, Йозеф, как летчику-истребителю еще не доводилось испытать падение?

— В этом случае я бы тут уже не лежал, — пошутил Штястный.

— А все же хоть раз в твоей летной практике был случай, который мог привести к катастрофе? — не отставал Данда.

Штястный внимательно посмотрел на него и ответил уклончиво:

— Что-то не припомню.

— А может, просто не хочешь припоминать? Ведь не будешь же ты убеждать меня в том, что ни разу не попадал в драматические обстоятельства, когда жизнь твоя была в опасности.

— Ты это спрашиваешь как журналист или как больной, попавший в хирургическое отделение?

— Я задаю этот вопрос как попавший в автомобильную аварию журналист.

— Ну, что я вам, друзья, говорил? Журналист остается журналистом и на госпитальной койке. Вот что я тебе отвечу, друг мой: я ни разу не попадал в такую ситуацию, когда бы решался вопрос жизни и смерти. Еще раз повторяю: никогда не попадал и впредь надеюсь не попадать.

— Слушай, Йозеф, ты можешь мне объяснить, почему вы, летчики, так не любите журналистов? — спросил майор Кргдеглик.

— Конечно, могу. Все журналисты похожи на нашего соседа Данду. Попадут на аэродром и ищут какие-нибудь сенсации. Их интересуют только драматические ситуации, то есть такие, которые в жизни летчика случаются один, максимум два раза, потому что в нашей работе исправлять ошибки трудно, а зачастую невозможно. Но журналисты обязательно отыщут летчика, которому это один раз в жизни удалось, внимательно выслушают его историю, потом прибавят к ней лирики, и пожалуйста — готов репортаж о герое, которого хоть сейчас можно ставить на пьедестал.

— Ты, Йозеф, преувеличиваешь. Мне доводилось читать неплохие статьи о летчиках.

— Значит, тебе повезло больше, чем мне. За свою службу в авиации мне довелось познакомиться только с одним журналистом, который действительно хорошо и, главное, правдиво писал о летчиках.

— Как его фамилия? — спросил Данда.

— К сожалению, не помню, но это был действительно толковый парень. Как-то его привезли к нам на стоянку, где шла подготовка к полетам. Нас сразу приятно поразило то, что он сумел отличить истребитель-бомбардировщик от истребителя-перехватчика. И интересовал этого журналиста один-единственный вопрос: как мы относимся к психологическим тестам, которые нам предлагает Институт авиационной медицины? А надо сказать, что мы относимся к ним совсем не так, как врачи, которые их для нас составляют: мы считаем, что очень часто объективную оценку эти тесты не дают. Ведь состояние человека постоянно меняется. А что, если именно в тот момент, когда пилоту предложен какой-нибудь тест, он чем-то возбужден? Например, приехал в Прагу и в трамвае его обругали, что он якобы умышленно кого-то толкнул. Тест не определяет психическое состояние человека в какой-то определенный момент, но именно в таком возбужденном состоянии пилоту предлагают тест. И каков результат? Отрицательный. Что же, из-за того, что летчик понервничал в трамвае, его списывать с летной работы? Не кажется ли вам, что отрицательные результаты психологических тестов могут серьезно пошатнуть веру человека в свои силы?

— Думаю, что на основании отрицательного результата одного теста летчика не спишут с летной работы, — возразил майор Кршеглик, — но в любом случае для врачей это будет сигналом, что на этого летчика надо обратить особое внимание. Ведь это очень важно. Уж если его так взволновала банальная ситуация в трамвае, то что же будет, доведись ему попасть в действительно стрессовую обстановку?

— Я вам вот что отвечу… Кто-то сказал, что экзаменов опасаются даже самые подготовленные студенты, потому что, как известно, один дурак может задать такой вопрос, что десять умных не ответят. Этот вывод полностью относится и к психологическим тестам. Я согласен с тем, что у каждого летчика, летающего на современных самолетах, необходимо контролировать изменения психического состояния, в конце концов, это и в его интересах. Другое дело — как, какими методами осуществлять этот контроль. Вот по этому пункту у нас и возникают разногласия, и не только с врачами, мы и между собой часто спорим. И журналист, конечно, обо всем этом знал, поэтому очень быстро нашел с нами общий язык. От психологических тестов мы перешли к рассказам о себе, о тех проблемах, которые нас волнуют. Таким образом журналист узнал от нас все, что хотел, и впоследствии написал интересную статью, которую мы сами с удовольствием читали.

— А почему бы тебе, Йозеф, не рассказать об обычных проблемах, которые волнуют летчиков? — спросил Данда.

— Боюсь, они не будут для тебя интересны, ты не услышишь ничего нового, ведь наши проблемы — это общие проблемы, те, которые волнуют всех людей.

— Например?

— Например, один мой друг уже восьмой год живет с женой и семилетней дочерью в гостинице. Знаешь, сколько раз за это время он возвращался домой со службы как выжатый лимон, а дочка хотела играть, и он не мог нормально отдохнуть, потому что у него не было для этого места. Сколько раз он ссорился по этому поводу с женой, обращался с рапортами по команде! Когда-то он нам рассказывал об этом каждый день. Теперь не рассказывает — молча ждет, когда ему дадут нормальную квартиру. Вот такие у нас, друг мой, дела. Правда, никто его в гарнизоне не держит, но никто по собственному желанию не бросает летную работу. Если уходят, то по состоянию здоровья. Кажется, именно это меня сейчас и ожидает. Мне, конечно, жаль прощаться с любимым делом, и не из-за денег, как многие думают. Людям с нашей квалификацией и стажем работы за такое, как у нас, напряжение душевных и физических сил платят на гражданке столько же, сколько нам, а может, и больше. За все время моей службы был только один случай, когда летчик добровольно отказался от летной работы. Это был Ирка Франек. Однажды при посадке погиб наш летчик — Славек. Ирка был в это время на аэродроме и участвовал в печальной церемонии, когда извлекали труп из кабины самолета, а на следующий день заявил командиру, что хочет демобилизоваться. И демобилизовался. Никто его не удерживал, никто не задавал лишних вопросов, потому что все мы знали — Ирка испугался, и страх этот был такой, что он не смог его побороть. Он поступил правильно. Нельзя идти на полеты и испытывать страх. Это уже не летчик. В таком состоянии он представляет большую опасность для себя и своих товарищей, чем для противника.

— Послушай, Йозеф, а что, если мы все это обобщим и напишем статью?

— Ты думаешь, это опубликуют?

— Конечно, на следующей неделе…

Милош не договорил, потому что в палату вошел доктор Дворжачек и прямо от дверей обратился к Данде:

— Как вы себя чувствуете?

— Плохо, доктор. Я голодный как волк…

— Это хорошо. На обед вам дадут чашку бульона, и через несколько дней вы будете полностью здоровы.

— Так, значит, в пятницу меня выпишут?

— Ну, вы уж очень спешите, молодой человек. С такими травмами, как у вас, шутить опасно. Мы вас пока понаблюдаем…

Но и доктор Дворжачек не закончил фразу, так как вошла медицинская сестра:

— Прошу прощения, доктор, но только что позвонил доктор Стеглик из приемного покоя. Через несколько минут должен произвести посадку вертолет с раненым на борту. Срочно требуется ваша помощь.

— Хорошо. Сейчас иду.

— У вас тут есть даже вертолетная площадка? — улыбнулся капитан Штястный.

— Конечно, правда, это всего-навсего пятачок у корпуса, где расположено отделение микробиологии, но главное — там может сесть вертолет.

— Ну да, только я слышал, что после такой посадки белье, которое сушится в районе, прилегающем к госпиталю, разлетается во все стороны на сотни метров.

— Действительно, так говорят. Ну а как себя чувствуют остальные? Товарищ майор Кршеглик, вы тоже торопитесь домой?

— Ничего, оставшиеся два дня я уж как-нибудь переживу.

— А у меня, доктор, как я подозреваю, положение хуже, чем у других? — спросил Штястный.

— Почему вы так думаете, товарищ капитан? В начале следующей недели мы вас выпишем, вы поедете в санаторий, ну а потом сможете выступать хоть на Олимпийских играх.

— Мне не нужны Олимпийские игры, я хочу летать. Как вы считаете, я смогу вернуться в строй?

— В этих вопросах я не компетентен. Мы вас вылечим, а уж насчет дальнейшей службы будут принимать решение коллеги из Института авиационной медицины. Но, по моим данным, вы опять были в курилке?

— Доктор, в последний раз.

— Не шутите с этим, пожалуйста. Я вам говорю абсолютно серьезно: если не перестанете курить, то через несколько месяцев опять окажетесь у нас, и лечить вас будет намного сложнее.

— Я понял, доктор.

— Что касается вас, Броусек, то вам я тоже советую поменьше курить. Я слышал, что вы больше времени проводите в курилке, чем в палате. В пятницу мы вас выпишем и вы поедете в часть. До свидания, товарищи, пойду встречать вертолет. Интересно, кого это нам привезли?

Как только вертолет произвел посадку во дворе Центрального военного госпиталя, к нему подъехала санитарная машина. У вертолетной площадки уже стоял травматолог Стеглик. И пока санитары переносили молодого лесоруба из вертолета в машину, врач успел переговорить с коллегой Гертлем, сопровождавшим Кобеса:

— Что произошло?

— Взорвалась мина, он на нее наступил.

— Какие у него повреждения?

— Кроме множественных поверхностных ранений проникающее ранение в живот.

— Давали ему какие-нибудь лекарства? Делали внутривенное вливание?

— Нет, так как подозреваю внутрибрюшное кровотечение.

— Правильно. А как давление и пульс?

— Давление снижается, а пульс в последние четверть часа значительно участился.

— Да, похоже на внутрибрюшное кровотечение.

Пациента отвезли прямо в операционную. Бригада врачей и сестер заняла свои места. Было около пятнадцати часов. Осколок мины действительно проник глубоко внутрь тела, задел печень и правую почку. Доктор Дворжачек прежде всего сделал резекцию печени и удалил поврежденные почку и желчный пузырь.

В то время, когда доктор Стрейчек, ассистировавший Дворжачеку, накладывал швы на рану, Квета Дандова сидела у постели мужа и говорила то, что обычно говорят в больницах и госпиталях, когда в палате еще с полдюжины людей. Милош всячески ее успокаивал, убеждал, что ничего серьезного у него не находят и в самое ближайшее время обещают выписать.

— Кроме сломанного предплечья, — повторял он слова, услышанные от доктора во время утреннего обхода, — у меня только небольшие ушибы ребер. Через несколько дней я буду совершенно здоров.

— Почему же тебя госпитализировали? Ведь с переломом после наложения гипса отпускают домой?

— Врачи опасаются, что у меня начнет кровоточить селезенка. При ударе я мог ее повредить.

— А это не опасно?

— Я же тебе сказал, что страшного ничего нет. Просто меня оставили тут, чтобы понаблюдать, не возникнут ли какие-нибудь осложнения. Я чувствую себя сейчас хорошо. На обед съел бульон и теперь жду не дождусь ужина — у меня зверский аппетит.

— Я принесла тебе апельсины и бананы.

— Съем их позже, когда разрешат врачи.

— А когда тебя выпишут, они не говорили?

— Нет, сказали только, чтобы не торопился. Я считаю, что буду дома в следующую среду.

— Так, значит, в воскресенье…

— В воскресенье я еще буду здесь — это уж точно.

Потом они поговорили о том, как произошло несчастье, как реагировал на него их маленький сын и коллеги Данды из редакции.

— Любош Валек был у тебя? — спросила Квета.

— Нет, а что случилось?

— Вчера он обещал, что навестит тебя и позвонит мне, но я так и не дождалась его звонка.

— У него сейчас много забот, ведь в отделе он остался один, а нам надо сдавать в номер два репортажа. Кстати, позвони, пожалуйста, главному редактору и передай, что репортаж о летчиках я напишу.

— Ты с ума сошел! Хочешь писать о летчиках, находясь в госпитале?

— Не беспокойся, репортаж у меня почти готов. Видишь, в углу лежит симпатичный блондин? Это летчик. От него я узнал много интересных вещей. Пусть ко мне пришлют кого-нибудь из редакции в пятницу, во второй половине дня.

— Ты действительно ненормальный, Милош! Считаешь, что без тебя «АБЦ вояка» пропадет?

— Нет, я так не считаю. Просто представляю, как сейчас разрывается на части Валек.

Квета не успела ответить, потому что в палату вошел Валек:

— Добрый день!

— Ну вот, легок на помине. А мы только что о тебе говорили.

— Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, нормально. Я рассчитываю, что на следующей неделе меня выпишут.

— Тебе большой привет от всей редакции.

— Спасибо. Что говорит главный?

— А что ему говорить?

— Как дела у нас в отделе? Как ты управляешься?

— Пока плохо. Черник поехал вместо меня на тактические учения, а я должен ехать к летчикам. О них-то я и хотел с тобой потолковать. С кем ты договаривался о беседе?

— С майором Беднаржем из части истребителей-перехватчиков. Договаривались встретиться сегодня.

— Так вот, я там сегодня был, но Беднарж привел тысячу отговорок: и полеты ему мешают, и на заседание парткома нужно идти… В конце концов он подвел ко мне старшего лейтенанта, но тот оказался пижоном, каких свет не видывал. Завтра опять придется туда ехать.

— Не надо. Ко Дню авиации я сам напишу репортаж.

— У тебя есть материал? Откуда?

— Материал сам пришел ко мне. Там, в углу, лежит летчик, который рассказал мне столько, что этого достаточно, чтобы написать репортаж.

— Чудесно! А где ты будешь писать?

— Да прямо тут, в постели, только потом Яна должна будет перепечатать рукопись на машинке.

— Разумеется, я это организую. Когда можно приехать за рукописью?

— В пятницу, во второй половине дня.

— А раньше никак нельзя?

— Но, Любош, ведь Милош лежит в госпитале, а не сидит в редакции, — вступилась за мужа Квота.

— Да-да, конечно, извините. Так, значит, в пятницу, во второй половине дня. Ты даже не представляешь себе, как меня обрадовал! Не буду вас больше обременять своим присутствием, ведь вам наверняка есть о чем поговорить. До свидания, Милош, быстрее выздоравливай! — Он исчез так же внезапно, как и появился.

— Чем больше я узнаю этого Валека, тем менее симпатичным он мне кажется, — поморщилась Квета, — а ты, мой дорогой, становишься все глупее. Вместо того чтобы спокойно отдохнуть и подлечиться, таскаешь за него каштаны из огня.

— Может, ты и права.

В то время когда Квета Дандова собралась домой, операция была закончена, а Ян Кобес помещен в послеоперационную палату.

9

Два газика с трудом продвигались по лесной просеке, преодолевая бесконечные валуны и ухабы. Машины то и дело бросало из стороны в сторону.

Антонин Вондрачек бережно прижимал к груди большую сумку с фоторепортерским имуществом, и по страдальческому выражению его лица было видно, как он переживает за свою хрупкую и дорогостоящую оптику.

Сидя в машине, Черник думал, что лучше бы пройтись по этой так называемой дороге пешком. Поэтому он с радостью встретил слова Герберта Пешла, обращенные к водителю:

— Останови вон у той поваленной ели: дальше мы уже не проедем…

Все быстро покинули машины. Саперы надели каски, взяли вещмешки, вооружились миноискателями и щупами. Бригадир лесорубов, заняв место в голове колонны, направился по тропинке в гору.

— Тут недалеко, метров двести, — предупредил он. Наконец они добрались до лагеря лесорубов.

— Вон там, в двадцати шагах от скалы, это и произошло. Прямо возле куста можжевельника. Видите?

Все молча посмотрели туда, куда указывал Пешл. Перед ними лежала открытая поляна, буйно поросшая травой.

— Разрешите, товарищ майор, сначала мне одному осмотреть местность? — обратился поручик Рихтермоц к майору Ворличеку.

— Хорошо, но будьте осторожны, мне бы не хотелось второго ЧП.

— Товарищ поручик, я пойду с вами, — заявил вдруг Герберт Пешл и, прежде чем Рихтермоц успел что-либо возразить, пояснил: — Я хорошо запомнил местность и смогу провести вас безопасным путем.

Не слушая возражений, бригадир направился к скале. Поручик шел за ним след в след. Оставшаяся группа, затаив дыхание, следила за ними. Вот Пешл с Рихтормоцем опустились в высокую траву. Поручик сразу наткнулся на осколки мины, куски ржавого провода, бакелита и погнутого металла. Все эти находки он внимательно осмотрел, после чего с полной определенностью сформулировал свой вывод:

— Это немецкая противопехотная шрапнельная мина с взрывателем нажимного действия. Она устанавливается так, что из земли торчит только взрыватель. Если его задеть, то произойдет взрыв приблизительно на высоте одного метра. При этом шрапнель разлетается во все стороны и поражает живую силу. Часто немцы соединяли взрыватели нескольких мин проводом, и если задеть один взрыватель, то срабатывало сразу несколько мин.

— Это надо же! Чего только не придумают люди, чтобы уничтожать себе подобных! Неясно только, какой смысл был минировать такое заброшенное богом место, как Барсучья нора?

— Возможно, во время войны оно не было таким уж заброшенным, или, наоборот, немцам выгодно было использовать именно удаленную от дорог и жилья местность.

— Так вы считаете, что эти мины остались со времен войны?

— Вне всякого сомнения. И мне кажется, что немцы неспроста заминировали местность. Я очень бы удивился, если б нашел только одну мину, поэтому, отец, тут небезопасно разгуливать.

— Только не надо меня пугать, поручик.

— У меня этого и в мыслях не было. Но, если говорить серьезно, нужно быть предельно осторожным. Давайте вернемся, здесь все необходимо проверить с миноискателем.

Поручик Рихтермоц доложил о находке майору Ворличеку, взял у десатника Хорвата миноискатель и опять отправился на место взрыва. Надев наушники, он начал работать. Две-три минуты в наушниках слышен был монотонный звук, который вдруг сменился резким писком. Так поручик обнаружил мину. Он вытащил из кармана носовой платок и аккуратно положил его на то место, где был найден торчащий из земли взрыватель. На расстоянии двух метров отсюда им была обнаружена еще одна мина… Закончив работу, поручик вернулся к основной группе.

— Мною обнаружены скрытые в земле мины, — доложил он майору Ворличеку. — Думаю, там целое минное поле. Предлагаю осуществить разведку района, прилегающего к скале, и по возможности попытаться разминировать его.

— Сможете ли вы решить эти задачи своими силами и средствами?

Поручик внимательно оглядел своих саперов:

— Товарищ майор, мы справимся. Разрешите начать?

Получив разрешение, Рихтермоц прежде всего подробно ознакомил подчиненных с тем, что ему удалось обнаружить, рассказал об устройстве и особенностях немецких противопехотных шрапнельных мин, затем наметил исходный рубеж, откуда должна начаться разведка, четко поставил задачи каждому саперу и проверил снаряжение. После инструктажа спросил, есть ли вопросы. Саперы минуту молчали, потом к командиру обратился Дворжак:

— Неужели весь этот район мы будем разведывать, ползая по-пластунски?

— Конечно, я об этом достаточно ясно сказал. В данной обстановке это самый безопасный способ, так как разрывной заряд этих мин срабатывает на высоте одного метра и шрапнель разлетается параллельно земле. Вот почему лучше всего работать именно так. Еще раз всех предупреждаю: внимательно осматривайте каждый сантиметр земли перед собой, не спешите. О каждой обнаруженной мине сразу докладывайте мне. Действуйте так, как мы обычно делали на учебных занятиях.

— Вся разница будет заключаться в том, что на занятиях или учениях мы вытаскивали из земли учебные мины, а тут — настоящие, которые взрываются… — иронически заметил Захарда.

— Вы боитесь?

— Что вы, товарищ поручик! Последний раз я испытывал это чувство перед призывом в армию, а сейчас, когда узнал, что такое настоящая служба, меня трудно чем-либо напугать.

— А как настроение у других?

— Все в порядке, товарищ поручик.

— Ну, раз так, тогда начнем.

Рихтермоц вывел саперов на исходный рубеж, построил в шеренгу на расстоянии 2–2,5 метра друг от друга. Каждый воткнул в землю около себя металлический стержень и привязал к нему один конец контрольной ленты, другой остался у сапера и тянулся за ним, точно указывая направление движения. Все залегли. Только десатник Хорват и рядовой Чалоун остались стоять: десатник должен был продвигаться в центре группы, а слева от него — Чалоун.

— Вперед! — подал команду поручик Рихтермоц.

Солдаты действовали четко, как на учениях. Все оставшиеся внизу внимательно следили за их движениями, продолжая спорить, каким образом попали сюда эти мины. Большинство поддерживали точку зрения Черника: минное поле прикрывало фашистский тайник на Шумаве со времен войны. Только Герберт Пешл продолжал отстаивать свое мнение: здесь проводили учения саперы или пограничники и по халатности оставили мины в земле. Против этого утверждения резко выступил майор Ворличек. Спор бы продолжался, но майор вдруг заметил, что фоторепортер Вондрачек направился к работающим саперам.

— Эй, вы, немедленно назад! Куда вы? Вернитесь, я вам приказываю!

— Не волнуйтесь, товарищ майор, я иду по проторенной тропке, — успокоил его Вондрачек. — Пару раз щелкну — и назад…

— Немедленно вернитесь!

Фотокорреспондент вынужден был подчиниться.

— Как это вам только в голову взбрело — идти к работающим саперам, где каждую минуту может произойти взрыв? Вы представляете, какая может произойти трагедия?

— Трагедия произойдет только в том случае, если вы не дадите мне сфотографировать работу саперов.

— Можете быть уверены, что такой возможности я вам не предоставлю.

— Послушайте, товарищ майор, вы же не представляете, что значит для фотокорреспондента запечатлеть именно сейчас этих ребят с миноискателями! Да, может, мне такое счастье улыбнется только лет через десять!

— Пусть оно вам улыбается через десять лет, а сейчас я не разрешаю подходить к саперам. Поверьте, у меня нет ни малейшего желания организовывать перевозку вашего тела в морг.

— А как же саперы? О них вы не беспокоитесь?

— Это специалисты своего дела, к тому же они солдаты и выполняют боевое задание.

— Да знали бы вы, сколько раз я попадал в такие переплеты, которые можно смело назвать боевой обстановкой…

— Замолчите вы, наконец! — грубовато оборвал фотокорреспондента капитан Вавра. — Там, у саперов, что-то произошло.

Один из саперов на правом фланге поднял руку. Это означало, что он обнаружил мину. Поручик Рихтермоц тут же дал команду прекратить движение и направился к рядовому Бачику.

— Товарищ поручик, мина! Вот она — прямо передо мной.

— Юнек и Дворжак, при движении соблюдайте особую осторожность! — предупредил командир взвода. — Так как минное поле расположено в шахматном порядке, следующую мину должны обнаружить вы. А вы, Бачик, молодец, теперь главное — не затронуть взрыватель. Остальные — вперед!

Поручик остался осматривать мину, найденную Бачиком, и услышал слова Дворжака, обращенные к напарнику:

— Боже мой, ну мы и влипли!

— А ты думал, нас послали сюда искать грибы?

— Нет, конечно. Но и возиться с этими штуками, начиненными шрапнелью, мне как-то не улыбается.

— Слушай, Бронислав, кончай молоть языком, продвигайся вперед! Смотри, как ты отстал.

— Ты что, сумасшедший, что ли? Я не могу в этих проклятых травяных джунглях ползать как змея. К тому же сам слышал — поручик предупредил нас, чтобы мы не торопились. Стоит просмотреть маленький проводок, как мы все окажемся на небесах.

— Тебя он должен был лично предупредить, чтобы ты трепался поменьше.

— Ну, ты у нас известный умник… Ой, Вачик, смотри, я, кажется, ее нашел! Точно, вот она!

Дворжак поднял руку, почти одновременно с ним взметнулись руки рядовых Юнека и Захарды. Рихтермоц не верил своим глазам. Про себя он подумал, что столько мин может быть только на передовой. Однако не подал виду, что встревожен, а приказал солдатам обозначить находки и продолжать движение. После часа напряженной работы саперы достигли скалы, обнаружив семь мин.

Рихтермоц приказал всем вернуться на исходный рубеж. После небольшого перекура им предстояло пройти еще пятнадцатиметровую полосу, потом еще одну.

— Никогда не думал, что можно так вспотеть, ползая по-пластунски. Я весь мокрый как мышь, — заявил Юнек, закуривая.

— Хоть ты у нас и считаешься всезнайкой, должен тебе сказать, что мышь никогда не потеет, — заметил Чалоун. — Ни мышь, ни собака…

— Да брось ты, мы действительно все мокрые, — вступил в разговор Дворжак, — такие мокрые, как будто нас вытащили из реки, только не ясно, из-за знойного солнца это или от страха.

— Ну, ты-то точно от страха, — съязвил Захарда. Все беззлобно рассмеялись и посмотрели на Дворжака.

— А я и не утверждаю, что мне не страшно. Первый раз и испугался, когда командир предложил идти на операцию. Страх сковывал меня, как кандалами, до тех пор, пока я не увидел перед собой взрыватель замаскированной мины. В этот момент страх как бы сам собой испарился. Возможно, когда мы снова выйдем на исходный рубеж, мне опять станет страшно. Знаете, ребята, раньше мне казалось, что настоящий мужчина не ведает страха, и себя я считал именно таким, но теперь знаю, что такое настоящий страх, и знаю, что его можно побороть.

Друзья внимательно слушали Дворжака, никто не прерывал его. Все понимали, что Дворжак в этих простых словах раскрыл перед ними свою душу. Ведь все они испытывали то же самое чувство.

— Вы, Дворжак, правы. Настоящий мужчина может испытывать страх, но преодолевает его и спокойно делает то, что ему поручено, как бы страшно ни было.

— Правильно! — обрадовался поддержке командира Дворжак. — Эти мерзавцы, которые положили здесь столько мин, не рассчитывали на то, что мы их обнаружим. Интересно, зачем их тут столько?

— Может, нам и удастся ответить на этот вопрос, — проговорил поручик, — По крайней мере, я тоже считаю, что немцы оборудовали это минное поле не потому, что им делать было нечего.

— Так вы думаете, где-то тут может быть секретный тайник? — с интересом спросил Дворжак. — Вот будет номер, если мы обнаружим что-нибудь в этом роде! Слушай, Чалоун, сколько, ты говорил, пропало золота из Пражского Града?

— Этого золота, Бронислав, тебе хватит, чтобы прославиться в веках, если ты его, конечно, найдешь.

— Что мне слава! Мне, честное слово, хватило бы небольшого отпуска, ну, так, дней на семь.

— И все-таки славы тебе не избежать. Вон к нам идет фотокорреспондент. Думаю, он решил снять тебя на обложку журнала.

Все повернулись в ту сторону, откуда подходили майор Ворличек и фоторепортер Вондрачек.

— Доложите обстановку, товарищ поручик, — приказал майор.

— Товарищ майор! Нам удалось обнаружить семь немецких противопехотных мин. Это кроме тех двух, которые обнаружены на соседней полосе. После отдыха мы продолжим работу.

— Мины не пытались обезвредить?

— Нет, этим мы займемся после того, как обследуем весь район.

— Вы намерены обезвреживать их сами?

— Конечно.

— Когда планируете закончить разведку местности? Только, пожалуйста, не подумайте, что я вас тороплю, мне просто надо об этом доложить командиру дивизии.

— Я понимаю, но, к сожалению, точно сказать ничего не могу, так как не знаю, какие еще сюрпризы нас тут ждут… Если все пойдет нормально, то есть так, как до сих пор, то управимся за три-четыре часа.

— Ясно. Значит, вы рассчитываете закончить разведку местности к восемнадцати-девятнадцати часам?

— Так точно.

— В таком случае я пошлю шофера вниз, к ротмистру Брейху, а тот по телефону доложит командиру дивизии.

Пока майор беседовал с поручиком Рихтермоцем, фотокорреспондент Вондрачек успел раз двадцать щелкнуть затвором фотоаппарата. Запечатлел он и саперов, когда они выходили на исходный рубеж, чтобы принять боевой порядок и снова начать свою опасную работу. Только после этого он вместе с Ворличеком вернулся к машинам. Через полтора часа саперы обследовали соседний участок. К семи обнаруженным минам прибавилось еще четыре. Около семнадцати часов они приступили к разведке последнего участка местности.

Через тридцать минут Барт доложил, что обнаружил место, где когда-то уже взорвалась мина, — рядом лежали полуистлевшие кости косули, по всей видимости, подорвавшейся на этой мине. Около самой скалы рядовой Чалоун доложил:

— Товарищ поручик, у меня в наушниках какой-то странный звук, но это не похоже на мину. Мне кажется, тут что-то другое.

— Сейчас посмотрим, что там такое.

Поручик приказал всем двигаться вперед, а сам остался обследовать находку Чалоуна. Осторожно снял дерн, слой земли и песка. Но от работы его оторвал возглас десатника Хорвата, обнаружившего еще одну мину.

— Ничего не поделаешь, — сказал поручик Чалоуну, — придется вернуться к этой находке после того, как будет закончена разведка всего района. Пока обозначьте это место и продолжайте движение вдоль скалы.

Когда район был полностью проверен, поручик приказал Хорвату отвести саперов к машине, а сам, взяв инструмент, направился к первой обозначенной мине. В голову вдруг пришла мысль: «А что, если вызвать сюда командира саперной роты? Ведь я уже и так многое сделал». Но эта мысль только на какое-то мгновение остановила его. «Нет, нельзя так распускаться, ведь я же этому учил своих солдат. В их глазах я не могу, не имею права выглядеть трусом: для сапера это обычная работа».

Поручик осторожно оборвал траву вокруг торчащего из земли взрывателя, снял верхний слой грунта. Пот градом катился по его лицу, во рту пересохло, появилось чувство страшной жажды. Но отвлекаться от работы было нельзя. «Вот обезврежу эту чертову мину и схожу к ребятам напиться, — пообещал он сам себе. — Так, а это что такое? Ба, да это же проволока, которая соединяет взрыватель с миной! Достаточно перекусить ее, и мину можно спокойно выкапывать из земли». Поручик достал из сумки кусачки и осторожно перекусил проволоку. «Есть, мина обезврежена! Только одна, а их тринадцать, а возможно, и четырнадцать, если то, что обнаружил Чалоун, тоже окажется взрывным устройством. Значит, еще четырнадцать раз нужно будет пройти по лезвию бритвы. Может, действительно сходить к ребятам попросить флягу с водой? Нет, лучше не отвлекаться. Черт бы побрал такую работу! А отец Яны считает, что мне просто нечего делать. Хотел бы я на него посмотреть, окажись он на моем месте. А что, если одна из этих мин взорвется у меня в руках? Нет, не надо сейчас об этом думать».

Рихтермоц выкопал мину и отнес к скале. Эту операцию он повторил потом тринадцать раз, забыв о жажде и чувстве страха. Он думал о деле, которое должен довести до конца. Только после того как отнес тринадцатую мину, поручик подошел к саперам, с которыми в это время беседовал Петр Черник. Командир взвода приказал Хорвату и Чалоуну взять миноискатели, и они втроем отправились на четырнадцатое обозначенное место. С помощью миноискателей им удалось отметить контуры металлического предмета, скрытого под землей. Саперы аккуратно, слой за слоем снимали грунт, пока не появилась металлическая плита, оказавшаяся дверью в подземелье. Командир взвода осторожно проверил края плиты:

— Я так и думал. Эта крышка заминирована, — скорее себе, чем подчиненным, сказал он. — Подайте мне клещи.

Поручик перегрыз клещами проволоку, соединявшую дверь в подземелье с миной.

— Дворжак был прав, — сказал он задумчиво, ощупывая дверь, — те, кто минировал вход, действовали наверняка — с левой стороны бетонной стены они установили еще одну мину.

— Товарищ поручик, вы хотите убрать эту мину? — спросил Чалоун. — Тогда мы сможем открыть дверь и посмотреть наконец, почему фашисты так основательно ее заминировали.

Рихтермоц, немного подумав, ответил:

— Нет, ребята, для нас это слишком большой риск. Ведь каждый из болтов, которыми привинчена дверь, может быть соединен со взрывным устройством. А вот здесь начертаны буквы и цифры, имеющие, очевидно, какое-то значение. Такое дело по плечу только специалистам-пиротехникам.

Чалоун не смог скрыть досады от того, что не узнает, какую тайну скрывает эта металлическая дверь.

— И я не завидую тем, кому придется завершать тут работу, — решил успокоить Чалоуна поручик. — В подобных случаях любая мелочь может привести к роковому исходу.

Рихтермоц вытащил еще одну мину, которая ничем не отличалась от обезвреженных. Завтра или послезавтра — это уж как решит командир — надо будет сюда еще раз приехать, выкопать яму, сложить туда все эти находки и подорвать, чтобы они никому и никогда не угрожали. А до тех пор здесь необходимо выставить охрану.

Все эти вопросы Рихтермоц решил с майором. Добровольно изъявили желание остаться Чалоун и Дворжак. Командир взвода обещал как можно быстрее прислать смену, а также ужин.

Все, кроме двух саперов, сели в газики и отправились на командный пункт, откуда майор Ворличек связался по телефону со штабом дивизии и доложил об обнаруженном тайнике. Кроме того, он попросил прислать к ним специалиста-пиротехника. Капитан Вавра тоже доложил своему руководству о находке в районе полигона. А Черник, Вондрачек и Бржезина в это время спорили, где лучше ночевать: в гостинице «Пограничник» в Рудонице или в казармах в Планице. В их разговор вмешался Герберт Пешл:

— А я вам, ребята, предлагаю переночевать у меня дома в Карловице. Это не так далеко от планицких казарм, кровати лишние есть, найдется и чем угостить дорогих гостей.

Все без долгих колебаний приняли приглашение. Может быть, это произошло потому, что Черник с Пешлом сразу понравились друг другу, хотя у каждого на то были свои причины.

10

После того как гости внесли свои вещи и умылись, Пешл провел их в гостиную. В отличие от многих карловицких семей, которые входят в гостиную только по праздникам, Пешловы использовали ее по прямому назначению. Поэтому гостиная была обставлена соответствующим образом. Стены ее были отделаны панелями из лиственницы, а высокий изразцовый камин, рядом с которым лежали аккуратно сложенные березовые дрова, свидетельствовал, что даже в зимние месяцы здесь уютно и тепло.

В середине комнаты стояли массивный овальный стол и четыре резных стула с высокими спинками. Их изготовил из дуба тот же мастер, который делал секретер и сервант. Рядом с дверью, ведущей на балкон, разместился широкий диван, а напротив, у стены, — книжный шкаф, где Герберт Пешл хранил любимые книги о Шумаве. В комнате стояла также тумбочка с радиолой и телевизором. На стенах кроме картины на морскую тему, написанной маслом, висели фотографии, запечатлевшие Герберта Пешла и его жену с детьми и внуками.

Кроме пражан, сидевших сейчас вместе с хозяином за столом и с большим аппетитом уничтожавших жаркое, в комнате находился лесник Петрань. Он зашел сюда для того, чтобы проинструктировать бригадира насчет завтрашней работы, а главное — чтобы сообщить о состоянии здоровья младшего Кобеса. Удобно устроившись на диване, лесник уже в который раз повторял:

— Верить не хочется, что положение Еника такое тяжелое. Очень тяжелое, он потерял много крови…

— Мы сделали все, что смогли, — отвечал ему с некоторым раздражением Пешл, — и доктор тоже. Большего сделать мы не могли.

— Никто вас, Герберт, не винит.

— Но ты так говоришь, будто мы виноваты в том, что Гонзик потерял много крови и сейчас ему так плохо.

— Ты меня неправильно понял…

— Что конкретно сказали врачи директору лесхоза? Насколько я знаю медиков, они не могли сказать, что у Еника дела плохи. Они обычно говорят, что все хорошо и пациент будет жить, или высказываются столь дипломатично, что ты начинаешь думать, что все хорошо.

— У Еника нет шансов выжить — так сказал врач Богачеку.

— Вы сообщили об этом Рудольфу?

— Он стоял рядом с директором, когда тот разговаривал по телефону. Все там были: Рудольф, Ахимовский и Арношт Вондржих.

— Не надо было звонить при Рудольфе…

— Всем не терпелось узнать, как дела у Еника. Директор не хотел звонить, но твои парни его заставили.

— Что они говорили?

— А что они могли сказать? Даже в «Славию» никто не пошел. Все разбрелись по домам. Если мужчине плохо, он хочет побыть один…

Петрань недоговорил, потому что в дверях появилась жена Пешла:

— Что за траурные речи вы тут произносите? Енику этим не поможешь. Вот увидите, он поправится и все будет хорошо. Сейчас врачи творят чудеса.

— Ничего не остается, как только надеяться на благополучный исход.

Хозяйка начала собирать со стола грязную посуду и скорее инстинктивно, чем умышленно, старалась отвлечь мужчин от мрачных мыслей:

— Ну как, ребята, понравилось вам жаркое по-шумавски?

— Я вам вот что скажу, — авторитетно заявил Власта Бржезина, — на Шумаве я уже несколько раз пробовал жаркое, но то, чем вы нас сегодня угостили, — это что-то восхитительное. На конкурсе кулинаров я бы оценил это произведение самым высоким баллом.

— Вижу, вы, пражане, так же, как наш аптекарь, любите говорить комплименты. Но, несмотря на это, мне очень приятно, что вам понравилось жаркое. Мой муж его не очень любит, говорит, что после него снова быстро хочется есть.

— Оставь, пожалуйста, Марта, свои разговоры. Лучше предложи нам что-нибудь выпить. Что, друзья, будете пить? Есть пиво, вино, ром. А может быть, кофе? Все у нас найдется. Но должен сразу предупредить: вино сам делал.

Чтобы сделать приятное хозяевам, все выбрали вино. Только Петрань попросил пива.

— Так вы, пан Пешл, специалист не только по альпийским растениям, но и по домашнему вину? — спросил Петр Черник.

— Интересно, кто же это поведал вам о моем увлечении альпийскими цветами?

— Ваша супруга. Показывая нашу комнату, она предупредила, что запах альпийских цветов мы будем чувствовать даже в постели.

— Посмотрите-ка на нее — среди болтушек она могла бы стать королевой! Разглагольствует даже о том, о чем понятия не имеет.

— Ты только, Герберт, не ругайся, — успокоил его лесник, — но ты бы сам не выдержал и похвастал перед ребятами своими цветами. А если бы этого не сделал, то о цветах рассказал бы гостям кто-нибудь другой, потому что о твоей альпийской плантации у нас в округе знает каждый. Кое-кто даже считает ее местной достопримечательностью, а в первую очередь сотрудники шумавского заповедника, с которыми ты находишься в состоянии войны. Их мы называем хошаци.

— А что они имеют против нашего хозяина? — поинтересовался Власта Бржезина.

— Хошаци не могут простить ему, что на плантации собраны и такие экземпляры, которые занесены в список охраняемых растений.

— Они забывают, что я собирал эти цветы еще тогда, когда никто не думал о том, что Шумаву превратят в заповедник.

— Им это известно так же хорошо, как тебе. Просто они обозлились на тебя.

— Лучше бы они занимались делом, а меня оставили в покое. Ты, Богоуш, бывал когда-нибудь в Амалиной долине? Нет? Тогда тебе здорово повезло, потому что, если бы ты видел, что там творится, у тебя бы случился инфаркт.

— Что там произошло?

— В долине безобразничают рабочие лесопильного завода. Они грузят отходы на машины и вываливают их содержимое прямо около дороги или в лесу, то есть там, где им захочется.

— Кажется, — подал голос Петр Черник, — на Шумаве больше проблем с местными жителями, чем с туристами.

— Действительно, местные жители иногда бывают хуже заезжих туристов. Недавно я встречался с управляющим хозяйством в Черневе и вдруг вижу такое, что глаза на лоб полезли: мальчишки играют трубами от органа. Оказывается, эти сорванцы разобрали в местном костеле орган и растащили все трубы. И никто на это не обратил внимания. Я пошел к школьному учителю, а тот смотрит на меня так, будто я с луны свалился: мол, не может же он уследить за каждым мальчишкой… А возьмите Фогельзанг. Это старинная краловацкая усадьба, которая с каждым годом все больше ветшает и рушится, и никто даже пальцем не пошевелит, чтобы ее спасти. Однажды Франта Станчик напомнил о ней реставраторам, но те только пожали плечами и оправдались тем, что якобы нет средства на ремонт здания.

— Я им верю, — заметил Петрань.

— Я тоже, но сердце кровью обливается, когда видишь, как памятники, воздвигнутые нашими предками, пропадают, и никто ничего не предпринимает.

— Вы слышали, ребята? Это говорит краловацкий староста, — рассмеялся Петрань.

— Почему вас так называют? — спросил Черник.

— Пусть вам об этом лучше расскажет лесник. Наверняка он был одним из тех, кто придумал это прозвище.

— Нет, Герберт, ты ошибаешься…

— Вы знаете краловацкую историю? — прервал его Пешл, обращаясь к Чернику.

— Да, немного. Писал кое-что о жителях этих мест.

— Тогда вы согласитесь, что краловаки, в сущности, похожи на ходов ^[3]. А разница лишь в том, что ходы охраняли нашу границу в районе Домажлице, а краловаки — около Краловского леса…

Именно в тот момент, когда Герберт начал разговор на свою излюбленную тему, в комнату вошла его жена с бутылками вина и пива. Услышав его слова, она не смогла удержаться от замечания:

— Опять ты о краловаках? Я вам, ребята, вот что скажу: если бы мой супруг любил меня так же, как своих краловаков, то нас бы показывали по всей республике как самую счастливую супружескую пару.

— А ты не можешь без того, чтобы не бросить в бочку меда ложку дегтя, — проворчал Пешл. Он поднялся, подошел к буфету, открыл дверцу и достал рюмки: — За здоровье, друзья! Прежде всего — за здоровье Еника!

Когда гости поставили рюмки на стол, Пешл опять обратился к Чернику:

— Ну, так как, вы согласны с тем, что краловаки незаслуженно забыты только потому, что не нашлось у них такого писателя, как Ирасек ^[4].

Черник склонил голову и задумчиво произнес:

— Не знаю. Думаю, дело не в этом: просто ходам отдается предпочтение…

— Как это «не в этом»? Почему же тогда пограничники признают только ходов? Они даже взяли от ходов в качестве эмблемы собачью голову — символ верности и бдительности. А когда-то гербом ходов был войлочный сапог. Только художник Миколаш Алеш ^[5], рисуя домажлицких пограничников, придумал собачью голову в качестве их герба.

— И все-таки нельзя утверждать, что пограничники забывают о краловаках.

— Иногда, мой друг, забывчивость проявляется в том, что мы замалчиваем правду.

— Я считаю, пан Пешл, что история краловаков значительно сложнее, чем история ходов. Между ними существует некоторое различие. Действительно, краловаки, как и ходы, были свободными крестьянами, это бесспорно. Но по своему предназначению они сильно различались.

— Чем же?

— Вы знаете, что в древние времена селения ходов были разбросаны на всем протяжении чешско-немецкой границы. В обязанности ходов помимо непосредственной охраны границ входило также сооружение и ремонт дорог и переходов через границу. Основной же задачей краловаков была не охрана приграничных дорог, потому что в районе Краловского леса до середины средневековья таких дорог было очень мало. Краловаки были свободными крестьянами, они возделывали землю на этих труднодоступных участках. Вот почему король и феодалы дали краловакам кое-какие привилегии. Насколько мне известно, заселение Краловского леса началось только благодаря развитию ремесел, прежде всего стекольного. Когда там начали выжигать леса в целях получения поташа для стекольного дела, появились свободные земли, на которых и селились земледельцы…

— А когда, вы думаете, это произошло? — нетерпеливо перебил Черника Пешл.

— Где-то в первой половине шестнадцатого века.

— А кто же тогда до этого охранял границу?

— В районе Краловского леса — никто. Здесь были тогда такие дремучие леса, что не требовалось охранять границы.

— Так вы не согласны с предположением, что краловаки были расселены на Шумаве по приказу Бржетислава I, так же как ходы?

— Нет, с этим нельзя согласиться. Не существует ни одного письменного свидетельства в пользу такого предположения. Насколько мне известно, первые упоминания о краловаках встречаются в рукописях начала семнадцатого века.

— И все-таки я считаю, что краловаки заслуживают большего внимания, чем то, какое им оказывается сейчас…

Пешл с Черникой еще добрых полчаса обсуждали эту проблему, пока опять не вмешалась жена Пешла:

— Ребята, я не хочу вас прогонять, но я знаю нашего отца: он может говорить о краловаках до петухов, а ведь вам часа в три надо выехать.

— Это верно, — поддержал хозяйку Бржезина, — я пойду лягу.

К шоферу, присоединился Вондрачек. Лесник Петрань тоже поднялся. Только Пешл и Черник не хотели ложиться. Они остались за столом и говорили еще о многих вещах, которые имели отношение к их общей любви — Шумаве.

Пешл рассказывал о местах, где когда-то стояли стекольные заводы, показал Чернику их продукцию, которую удалось сохранить для будущего. Они вместе осмотрели отдельные бусинки и целые связки, коллекцию разноцветных табакерок, граненые, лепные и раскрашенные вазочки, чашки, стаканы и подсвечники, которые производились на давно исчезнувших стекольных предприятиях. Пешл рассказывал о шумавском стекле с таким же увлечением, как и о краловаках. Потом он достал из секретера деревянную коробку, полную старых фотографий. Они внимательно рассматривали их, и почти каждую из фотографий Пешл как-то комментировал. В этой коллекции Черник увидел фотографию квильдского лесоруба и капельмейстера Гартауэра, чью песню «Там, на прекрасной Шумаве, моя люлька стояла» и сегодня поют не только в Чехословакии, но и в Баварии, и в Австрии, фотографии усатого шумавского лесоруба, пастуха, силача Сенпа Ранкола, а также снимки Подрокланской лесной сторожки, интерьера Полауфова трактира, дома лесника Коржана на Бржезнике и множество других уникальных фотографий достопримечательностей Шумавы, о которых сейчас можно только прочитать в романах.

Около полуночи Герберт Пешл спохватился, что надо же дать гостю поспать. Но только он начал извиняться, как Черник прервал его:

— Это я должен просить прощения у вас за то, что так много отнял времени. Для меня это был чудесный и поучительный вечер.

— Но вам через три часа уже ехать. Не знаю, как вы встанете.

— Не беспокоитесь, мне не привыкать. Ради интересных впечатлений можно пожертвовать сном. Только скажите, пожалуйста, что было первопричиной вашей любви к Шумаве?

— Я никогда не задумывался над этим вопросом. Наверное, все произошло потому, что я родился на Шумане, здесь моя родина. А я считаю, что любой человек должен как можно больше знать о своем родном крае. Это поможет ему глубже изучить не только свою страну, но и другие страны. Например, поиски материалов о краловаках помогли мне лучше узнать историю ходов и района Домажлице, а желание изучить их борьбу за свои права привело меня в Прагу, в Вену и в другие места. Разве я не прав?

— Конечно правы.

— Ну, хоть в этом вы со мной согласны. А то навалились на моих краловаков.

— У меня и в мыслях этого не было. Просто решил вступиться за пограничников, которым симпатизирую.

— Неужели вы считаете, что я что-нибудь имею против пограничников?

— Кроме того, что они якобы забывают про краловаков, ничего, — рассмеялся Черник.

— Знаете что? Идите-ка лучше спать, иначе мы опять начнем спорить. Да, если в будущем у вас будет дефицит тем, займитесь изучением краловаков и сделайте хоть что-нибудь для их популяризации. Только пишите о них не так, как говорили здесь…

— Недостатка в темах не бывает, пан Пешл. А о Шумаве я всегда пишу с удовольствием, особенно когда встречаюсь с людьми вроде вас. Ну а теперь спокойной ночи…

Петр Черник поднялся в отведенную ему комнату, нисколько не жалея о том, что оторвал ото сна несколько часов.

11

Ночь была на исходе, но утро еще не наступило. В этот предрассветный час на Доброводицком полигоне стояла ничем не нарушаемая тишина. Бодрствовали только часовые да четверо саперов возле Барсучьей норы. Рядовой Немет стоял на посту около немецких мин, сложенных поручиком у скалы, Дворжак, Чалоун и Валента расположились на отдых неподалеку от обнаруженного входа в подземелье.

Ни один из них не спал. Бронислав Дворжак, лежа на мшистом ковре, курил одну сигарету за другой, а Чалоун и Валента, прислонившись спиной к скале, смотрели в темноту. Изредка кто-нибудь бросал пару слов, но они таяли, как мерцающие в бездонной высоте звезды, которые сразу после полуночи стали закрываться облаками. Видимо, новый день обещал быть более скупым на солнечные лучи, чем предыдущие.

Только когда забрезжил рассвет, подал голос Чалоун:

— О чем ты думаешь, Вашек?

— Так, обо всем, а в сущности ни о чем, — помолчав, отозвался Валента.

— Это оставь философам. Им за это деньги платят.

— Мне тоже так казалось, тем не менее я все чаще задумываюсь о своей жизни сейчас и до призыва в армию.

— Лучше думай о том, что будет после службы.

— Видишь ли, одно от другого трудно отделить. Вся беда в том, что я везде выгляжу пижоном.

— Это тебе так кажется после бессонной ночи.

— Нет, ты послушай. Мне не везло с самого детства. Мать умерла через несколько дней после родов, поэтому меня выдерживали в каком-то инкубаторе. Потом воспитывала бабушка, так как отец вскоре женился и я оказался лишним.

— Иногда хорошая бабушка лучше плохого отца, — вступил в разговор Дворжак.

— Возможно. Во всяком случае, у бабушки мне было неплохо, но я всегда остро переживал отсутствие того, что было у всех других ребят, — родительской любви. Вы не представляете, сколько слез я пролил, слушая, как мои товарищи рассказывали о своих матерях и отцах. В школе я тоже был никому не нужен, относились ко мне с полным безразличием. Поверьте, лучше, когда вас ненавидят, чем когда относятся к вам безразлично. После девятого класса я решил поступать в техникум. Экзамены-то я сдал, но меня не приняли, сказали, не прошел по конкурсу. Но я и сейчас думаю, что это из-за того, что у меня не было протекции. И тогда я пошел в училище, чтобы овладеть специальностью электрика. Там я всегда был на положении «молодого», хотя по возрасту пора было перейти в разряд «стариков». Небось думаете, что все эти «молодые» и «старики» — армейское изобретение? Ничего подобного. Все это я испытал, что называется, на собственной шкуре еще до призыва в армию. Там тоже такой обычай — чем человек примитивнее, тем сильнее издевается над молодыми. Многие ребята из-за этого уходили из училища. Может, и я бы последовал их примеру, если бы не встретил Веру. Первый раз в жизни я почувствовал, что действительно кому-то нужен, кому-то небезразличен, что кто-то меня любит. И чтобы удержать свое счастье, решил жениться еще до армии. Но вот появился этот чертов анонимщик, и опять не стало у меня спокойной жизни. Если бы узнал, кто это мне пишет, честное слово, не задумываясь убил бы его!

— Ну и что дальше? Тебя бы посадили в тюрьму, и стало бы еще хуже.

— Но что же мне делать? Посоветуйте!

— В таком деле, Вашек, тебе никто не поможет, — ответил Чалоун. — Это дело твое и Веры. Если ты ей верить, плюнь на эти письма, а если считаешь, что жена может тебе изменить, то лучше уйти от нее сейчас.

— У тебя есть повод не верить ей, кроме этих писем? — спросил Дворжак.

— Нет.

— Тогда плюнь на этого негодяя с его письмами!

— Но меня мучает вопрос — почему он все же пишет?

— Тут может быть много причин, — раздумчиво проговорил Чалоун. — Может, он тебе завидует, может, ему нравится твоя Вера и он хочет, чтобы ты от нее отказался, а может, это какой-нибудь сумасшедший, который пишет письма только потому, что умеет писать. Как видишь, поводов может быть множество. Поэтому я и советую тебе по-дружески: не обращай внимания. Вернешься после службы домой, и все у тебя будет нормально.

— Я уже в это не верю, ведь мне еще служить больше года, а за это время может случиться все, что угодно.

— Знаешь, Вашек, если Вера тебя любит, то и через год у вас все будет в порядке. Ну а если нет, не стоит тогда из-за нее волноваться.

— Во всем виновата военная служба. Будь я дома, все было бы по-другому.

— Это только так кажется. Бывает, человек заболевает и думает в тот момент, что из-за его болезни земля должна перестать вращаться, но вот врачи его вылечивают и «страшная болезнь» оказывается какой-нибудь ветрянкой.

— Тебе, Бронислав, хорошо говорить, у тебя легкий характер, а я не могу так просто относиться к жизни.

— Знаешь, Вашек, мне иногда кажется, что, если бы не было этого анонимщика, ты бы нашел какой-нибудь другой предлог, чтобы поныть. Будь ты, в конце концов, настоящим мужчиной, перестань хныкать и говорить, что жизнь постоянно бьет только тебя одного!

— Интересно, что бы ты сделал на моем месте?

— Во всяком случае, не ходил бы с вечно поникшей головой. Ты думаешь, мне вчера было приятно, когда все стали шутить на мой счет? Я понял, что ребята во взводе меня не любят, да и любить им меня практически не за что. И что же теперь, прикажешь рыдать и посыпать голову пеплом? Ни в коем случае! Хотя я знаю, что это будет нелегко, но мне надо что-то сделать, чтобы завоевать расположение товарищей. И еще, чтобы ты не думал, что только тебе довелось кое-что пережить, я расскажу немного о себе.

Нас в семье было пятеро: мать, отец, я и две сестры. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я собрался пойти учиться на слесаря, но тут случилось непредвиденное: отец с собутыльником пытались ограбить кооперативный магазин. Их схватили прежде, чем они пришли домой. Отец получил семь лет тюрьмы. Мне ничего не оставалось, как идти работать, так как теперь на мне лежала ответственность за больную ревматизмом мать и сестер Итку и Ружену, которые еще ходили в школу. Всех надо было одеть и накормить. Я не пал духом: работал кочегаром в котельной и учился, а через три года сдал экзамен на оператора котельной. Когда старика Боушку проводили на пенсию, мне доверили котельную. И я не хныкал, а работал. Отец вернулся на три года раньше срока и теперь работает вместо меня в той же котельной. После моего возвращения мы будем трудиться вместе. А сестры? Ты бы видел их — красавицы! И я горжусь тем, что помог матери поставить их на ноги.

— Так ты, Бронислав, выходит, счастлив?

— Счастлив я буду только тогда, когда смогу доказать товарищам, что чего-то стою. Ну а что касается семьи, то в этом плане я счастлив. Но я тебе рассказал нашу семейную историю не для того, чтобы показать, какой я счастливчик.

— Я понимаю.

— Рад этому.

Дворжак докурил последнюю сигарету.

— Главное, — вступил в разговор Чалоун, — и это Бронислав очень хорошо доказал, ни в какой обстановке не падать духом, не делать себя слугой случайных обстоятельств, а всегда стараться быть хозяином положения.

— На гражданке эти вопросы решаются как-то проще, а в армии я сам себе кажусь каким-то беззащитным. Армия для меня — это какое-то несчастье.

— В единственном виновата армия — в том, что ты остался недотепой, — с досадой произнес Дворжак. — А знаешь ли ты, что только армия может тебе помочь стать настоящим человеком?! Это ты хорошенько запомни.

— Да-да, она поможет сделать из меня мужчину — я это уже много раз слышал, приятель, а главное — читал в газетах. Все это выдумки журналистов, которые пишут подобные глупости во время призыва в армию.

— А я в это верю и не жалуюсь на службу.

— А до армии, Броня, ты не был мужчиной?

— Я только думал, что мужчина, а в действительности был самовлюбленным молокососом, искренне уверенным в том, что мне все дозволено. И вот, чтобы понять одну простую истину, а именно — что есть люди, которым я должен беспрекословно подчиняться, достаточно было появления свободника Жалоудка и нескольких дней, проведенных в казарме. Со временем я понял, что так и должно быть, что без дисциплины ни в армии, ни на гражданке не обойтись. Например, дома мне в голову не приходило заниматься уборкой, даже со стола никогда не убирал: все делали сестры. И только в армии я понял, что, сам того не замечая, превратил их в своих служанок.

— Сейчас, Бронислав, ты дословно цитируешь передовую статью газеты «Обрана лиду».

— Ну, если там так написано, то они пишут истинную правду. Если бы военная служба открыла мне глаза только на это, то и тогда я ей был бы очень благодарен.

— Что же, интересно, она тебе еще дала?

— Иронизируй сколько хочешь, но армия меня кое-чему научила. Вчера здесь, у этой скалы, я понял, что все, чем занимался до сих пор, пустяки, что я способен на большее. Теперь я знаю, что мне надо в себе преодолеть, чтобы действительно стать человеком.

— Я тебя, Бронислав, прекрасно понимаю, — произнес Чалоун. — Сознайся, ведь ты вчера здорово струсил?

— Так оно и было, и я очень благодарен Рихтермоцу за то, что он вытащил меня на это разминирование.

— Ты переплыл море, теперь тебе никакая лужа не страшна.

— Здорово сказано!

— Этот афоризм я где-то вычитал.

— Все равно хорошо сказано, и ко мне это относится в полной мере.

— Ребята, тише! Слышите? Машины!

* * *

Автомобиль с журналистами замыкал длинную колонну боевых машин мотострелкового полка, которые осторожно въезжали на Доброводицкий полигон. Было заметно, что замедленный темп движения нервирует водителя Бржезину. Это чувствовалось по его выразительному молчанию: он никак не отреагировал на замечание Вондрачека, что нужно было выехать из казарм за несколько минут до начала движения колонны или въехать на полигон по другой дороге.

Петр Черник сначала тоже молчал, но, когда фоторепортер несколько раз повторил свои упреки, не выдержал:

— Если бы мы сделали крюк, объезжая колонну у Рудонице, то ничего бы не выиграли. Это ведь лишних сорок километров. К тому же никто не даст гарантию, что в это же время какая-нибудь другая часть не направляется на полигон именно по той дороге.

— Надо было выехать раньше, но с вами разве соберешься? А теперь вот по вашей милости плетись в хвосте колонны!

— Не бурчи, пожалуйста, Тони, ты прекрасно знаешь, что в автопарке мы долго простояли потому, что ждали тебя. А ты смотрел, как солдаты запускают двигатель бронетранспортера.

— Петр, пойми, я не мог отойти от этого бронетранспортера. Знаешь, сколько драматических ситуаций возникало, пока солдаты бегали вокруг своей машины и искали неисправность? Я все это снял на пленку. Да только на одном этом материале можно сделать отличный фоторепортаж!

— Хорошо. Считай, ты меня убедил, но и сам, пожалуйста, перестань жаловаться, что мы плетемся в хвосте колонны…

Сейчас фоторепортер молча ехал на заднем сиденье. Это было так на него не похоже, что Петр даже оглянулся. С первого взгляда было видно, что Тонда обиделся. Чтобы хоть как-то его подбодрить. Черник объяснил, что с колонной полка они выйдут на исходный рубеж и у Вондрачека будет прекрасная возможность отснять начало атаки.

Все трое были раздражены больше, чем обычно. Конечно, виной тому ранний подъем. Никому не хотелось вставать с постели в начале четвертого утра, и в первую очередь Чернику, хотя он и теперь не жалел, что допоздна проговорил с Пешлом.

Они приехали в расположение рот еще до того, как прозвучала такая неприятная, но часто повторяющаяся в войсках команда: «Тревога! Боевая тревога!» Пока Черник с командиром одного из батальонов наблюдал за действиями невыспавшихся солдат, Вондрачек со своим фоторепортерским имуществом успел пробежаться по коридорам, дворам и побывать в автопарке. И хотя Черник заметил, что он зря старается, так как двух фотографий достаточно, чтобы показать начало учений, он услышал обычный в таких случаях ответ Вондрачека:

— Сниму все, что смогу. Кто знает, может, когда-нибудь пригодится.

Но вскоре Вондрачек снял все, что можно, и опять заворчал:

— Ну, конечно, у меня в кадре будут одни мотострелки, а как быть с артиллеристами или разведчиками?

— Всех ты все равно снять не сможешь.

— Главное — чтобы мы присутствовали в районе десантирования. Еще ни один фоторепортер не снимал такой сюжет.

— По плану десантирование должно произойти около десяти часов утра.

— Надо обязательно постараться к этому времени попасть в район вертолетных площадок.

— Не волнуйся, Тони, все будет в порядке.

— Я считаю, что мы не все продумали. Например, как было бы здорово, если бы мы находились с личным составом той части, которую будут десантировать. Мы бы так же, как они, погрузились в вертолет, летели бы вместе, понимаешь? Мы бы испытали все то, что будут испытывать солдаты. Для себя это тоже было бы очень важно.

— Может, ты и прав, но иногда такой метод работы не дает результатов. Однажды во время марша на полигон мне пришла в голову мысль забраться в бронетранспортер. Я проехал вместе с мотострелковым взводом семьдесят километров без каски. Когда мы вышли в район учений, голова у меня гудела, как пустой котел. В бронетранспортере нельзя было писать, спросить что-либо я тоже не имел никакой возможности: меня все равно бы никто не услышал. В результате я написал репортаж сухой, как бухгалтерский отчет. Как видишь, желание пережить все, что переживает твой герой, не всегда приносит хорошие результаты.

— Ты серьезно так думаешь, Петр? — удивленно спросил Вондрачек.

— Абсолютно серьезно, Тони. Я тебе еще не рассказывал, что мы с Кочварой испытали на всеармейских соревнованиях разведчиков?

— Нет, расскажи…

— Это случилось, когда я еще стажировался в редакции «АБЦ вояка». Меня послали вместе с Кочварой куда-то под Оломоуц на финальные соревнования разведывательных отделений. Это было довольно значительное событие, поэтому туда понаехало множество журналистов. Каждый армейский журнал и газета послали туда, по меньшей мере, одного корреспондента и одного фоторепортера. Сначала я думал, что весь этот ажиотаж возник из-за присутствия большого числа генералов, но потом понял, что все дело в соревнованиях, которые не часто увидишь. Уже сама трасса соревнований, ка которой разведчики должны были форсировать по канату водный поток, карабкаться по скале и преодолевать множество других препятствий, обещала интересное зрелище. Перед началом я спросил Кочвару о плане нашей работы, так как никак не мог решить, где мне лучше стоять: у водного потока или у стрельбища, у скалы или у финиша.

— Что же тебе посоветовал Кочвара?

— Ты же его знал, этого ворчуна и добряка. Он посмотрел на меня сквозь очки в тонкой оправе и сказал: «Не паникуй, юноша! Видишь вон ту палатку? Это — буфет. Иди туда и выпей чаю. Когда придет время, я зайду за тобой». Я пошел в буфет, но большого удовольствия не испытал. Перед этим я поговорил с журналистом Кратким и фоторепортером Цингром, представлявшими редакцию армейского журнала. Они рассказали, что с одним из взводов побегут по трассе, чтобы сделать достоверные фотографии и самим испытать все, что переживают солдаты. До сих пор помню отеческий совет Цингра: «Тебе, Черник, тоже не помешало бы попробовать. Вот увидишь, потом будет намного легче писать».

Но я так и не попробовал. Кочвара пришел за мной только за несколько минут до того, как на финише появилось первое отделение. Он направил меня к нему и приказал узнать у ребят, как они чувствовали себя на трассе, какие препятствия преодолевали легко, а какие вызывали у них затруднения и почему. Мне надо было выяснить у них что-нибудь из их гражданской жизни и службы в разведывательной части. Сам Кочвара встал у табло и следил за результатами отдельных взводов. Потом он подозвал меня и мы вместе побеседовали с теми, кто показал лучшие и худшие результаты, а также с их командирами. У нас оказалось столько материала, что его хватило бы на три репортажа. Когда все было закончено, к финишу приплелись Краткий с Цингром. Чувствовали они себя так плохо, что их хотели отправить в лазарет. «Это было интересно, но — страшно», — все время твердил Цингр.

А знаете, что самое интересное во всей этой истории? Когда мы готовились к возвращению в Прагу, Краткий обратился к Кочваре с просьбой, чтобы он написал репортаж об этих соревнованиях для их журнала. А Кочвара, глядя на него через очки, только усмехался. Репортаж мы потом написали вместе, и я получил за это свой первый большой гонорар.

— Да, такому журналисту, как Кочвара, цены нет. Жаль, что он рано умер.

— Очень рано. Скоропостижная смерть… Да, Тони, пока не забыл. Твоя идея увидеть учения глазами солдат одной части или даже одного подразделения мне нравится. Что ты скажешь, если мы опишем действия экипажа того бронетранспортера, который с трудом завелся в автопарке?

— Отлично, начало у нас уже есть, ведь я фотографировал их там, в автопарке, и фамилии записал на всякий случай.

— Значит, договорились?

— Я — за!

К этому времени редакционная машина вместе с колонной доползла до рубежа атаки полка. Журналисты отыскали «свой» бронетранспортер и стали внимательно наблюдать за действиями экипажа. Петр достал репортерский блокнот, чтобы записать некоторые имена и свои наблюдения.

12

Звонок будильника, раздавшийся около шести часов утра, на этот раз оказался ненужным. К этому времени Йозеф Гумл уже сидел за завтраком. Он провел беспокойную ночь, его мучили невероятно страшные сны: как будто за ним гнались какие-то восковые фигуры и у него не было сил убежать, его заталкивали куда-то, куда ему совсем не хотелось. Он несколько раз просыпался, ходил по квартире, но стоило ему уснуть — и призраки опять возвращались к нему. Последний раз Йозеф проснулся около пяти и уже не мог уснуть. Он встал и начал делать все то, что делал каждый день, но только на час раньше.

«Сегодня самое время вернуться Марцеле и Ивану, — говорил он себе, бреясь перед зеркалом. — Кажется, меня начинает одолевать одиночество. А может, это подсознательное проявление заботы об Иване, желание, чтобы он здоровым и невредимым вернулся с Альп? Возможно. Говорят, что сны иногда бывают отражением действительности или того, о чем читаешь или думаешь. В таком случае не понимаю, почему именно меня преследовали жуткие сны. Вечер прошел спокойно. По телевизору не показывали ничего такого, что могло бы расстроить нервную систему. Я с удовольствием почитал рассказы Йогна. А готовить квартиру к сегодняшнему торжеству — это же было просто удовольствие».

О торжестве Гумл думал все время, пока не уснул. Он убеждал себя, что на этот раз оно должно пройти лучше, чем в предыдущие годы. Причин тому было более чем достаточно: наконец-то вся семья соберется вместе после трехнедельной разлуки, вчера был день рождения Ивана, а главное — завтра двадцатая годовщина свадьбы. Двадцать лет супружеской жизни…

Йозеф Гумл думал о торжестве и теперь, заваривая утренний чай, к которому стал привыкать, безуспешно борясь с язвенной болезнью.

Ивану наверняка понравится стереокомбайн, Марцеле — браслет, хотя она иногда и заявляла, что равнодушна к украшениям. Может, потому и равнодушна, что он никогда не дарил ей ничего стоящего…

Подполковник допил чай, но из-за стола не вставал. Во второй половине дня он должен выкупить заказанные розы. Надо думать, на этот раз Чермакова о его заказе не забудет. Она чуть ли не поклялась, что за этими розами сама съездит в оранжерею, но кто знает, верить ей или нет. В прошлом году она тоже клялась, что оставит ему цветы, и вынесла несколько увядших гладиолусов. Надо будет позвонить ей и напомнить о розах, потому что, если она их не достанет, он вынужден будет их просто-напросто где-нибудь украсть. За эти двадцать лет Марцела заслужила громадный букет, может, еще больший, чем был у нее в день свадьбы.

Он представил себе, как вечером жена спросит, помнит ли он, как они познакомились. И он, конечно, ответит, что это было так давно, что вспомнить просто невозможно. Хотя на самом деле он все отлично помнит, будто это было вчера.

Тогда, весной сорок седьмого года, саперов послали в район города Либерец искать и обезвреживать невзорвавшиеся бомбы, которые остались там еще с войны. Искал бомбы, а нашел Марцелу: она сидела в саду на скамейке с книгой в руках. Йозеф вместе с Мирой Килианом и Пепиком Брожем после работы пошли пить пиво — стояла страшная жара. Настроение было отличное, и, увидев девушку, он заговорил с ней, но нес такую чепуху, что до сих пор не понимает, почему она ему ответила.

— А что, не так уж плохо сидеть в холодке и читать о страданиях любви?

— Я бы вам, молодой человек, не пожелала такой любви, о которой я сейчас читаю.

— Что же вы такое страшное читаете?

— Я не читаю, а готовлюсь к экзаменам…

Так началось их знакомство. Через два дня у них было первое свидание, а потом они встречались ежедневно. Но вот срок командировки кончился и Йозеф уехал. У них завязалась активная переписка. Марцела до сих пор тщательно хранит все его письма. А через несколько недель после окончания учебы она приехала к нему и они сыграли свадьбу. Было это 25 августа 1947 года — как раз двадцать лет назад.

Двадцать лет жизни! Это немало. Марцеле не всегда было легко с таким мужем, как Йозеф: он часто уезжал в командировки и она оставалась одна. И случалось это, как назло, в самое неподходящее время: например, когда родились Иван и дочь Сузанна, которая умерла через несколько дней после рождения. Марцела очень тяжело пережила смерть девочки. В то время они уже жили в районном центре на севере Чехии. У них была своя, первая в их жизни квартира, большая и пустая, напоминающая физкультурный зал, и Марцела вынуждена была экономить практически на всем, чтобы хоть как-то ее обставить. Правда, Йозеф в этой квартире бывал довольно редко — то пропадал на полигоне, то разминировал в Восточной Словакии старые минные поля. Он даже не отдавал себе отчета в том, что все семейные заботы легли, по сути, на плечи жены. До десяти лет она, можно сказать, одна воспитывала Ивана.

В 1956 году, после очередной командировки в Словакию, Гумла перевели в Прагу. Три года они ждали квартиру и он видел семью только по субботам и воскресеньям, когда приезжал из столицы на выходные дни. Наконец они переехали в Прагу и Марцела пошла работать в школу.

Но и в то время ей было нелегко. Однако она не роптала, так как понимала: муж не представляет себе жизни вне армии. Только иногда, прочитав в газетах о действиях саперов по разминированию, Марцела испытывала страх за жизнь мужа, но и в такие минуты ничем не выказывала своего отношения к его профессии. На эту тему в их семье был наложен своеобразный запрет, Иван несколько раз пытался его нарушить, но безрезультатно.

«К сожалению, раньше я не придавал этому значения, — подумал подполковник, — по вечером обязательно скажу Марцеле, какая она верная, преданная жена». Йозеф Гумл поднялся из-за стола и посмотрел на часы. Вот это да! Пора выходить из дому, а он все философствует. Но иногда полезно вспомнить прошлое, потому что после этого человек больше начинает ценить настоящее. Он убрал за собой посуду и отправился на службу.

* * *

Приблизительно через час в кабинет подполковника Гумла вошел его начальник. Сделав подполковнику знак, чтобы тот оставался на месте, он сел в кресло:

— У меня для тебя. Йозеф, есть ответственное поручение. Думаю, оно тебе понравится.

«Это понятно, — подумал Йозеф, — если бы у тебя не было чего-нибудь интересного для меня, ты бы никогда не спустился со своего Олимпа и не оказался в моем кабинете. Ну, не тяни, говори скорее, что ты на этот раз для меня приготовил».

— Представляешь, на полигоне в Доброводице нашли фашистский тайник! Вчера мы получили телеграмму с просьбой направить туда специалиста, потому что вход в тайник так хитро заминирован, что местное командование не может произвести разминирование своими силами. Я решил послать тебя. Каково твое мнение на этот счет?

— Должен заметить, товарищ полковник, что разминированием фашистских тайников занимаются специалисты министерства внутренних дел и мы, то есть армия, не должны составлять им конкуренцию.

— МВД об этом случае уже информировано и наверняка пошлет в Доброводице своего пиротехника. Но, учитывая, что тайник расположен непосредственно на полигоне, где с сегодняшнего утра начинаются тактические учения, провести разминирование необходимо в самые сжатые сроки.

— Можешь быть уверен, что лучший пиротехник МВД Бенедикт будет на полигоне уже во второй половине дня.

— Должен тебя разочаровать: я пытался звонить Бенедикту, но дежурный по управлению сказал, что он сейчас в отпуску. Придется его отзывать на службу. Сам понимаешь, для этого потребуется время, а его у нас нет.

— Ничего страшного, в МВД Бенедикт не единственный специалист.

— Правильно, но мне сказали, что другого посылать туда не будут.

— В любом случае мне не хотелось бы отнимать хлеб у МВД.

— Вот это номер! Я-то думал, ты заинтересуешься этим делом, но вижу, тебе не хочется ехать.

— Совсем не хочется, товарищ начальник.

— Интересно почему? — Полковник Врба начал терять терпение и даже повысил голос: — Не знаю, понимаешь ли ты, что это для нас престижное дело: ведь тайник времен войны находится прямо на полигоне. Значит, дело чести армейских саперов самим провести разминирование.

— Считаю, что в данном случае вопрос престижа должен отойти на второй план. Существуют правила, согласно которым подобную работу должны выполнять пиротехники МВД.

— Мне не хотелось бы, Йозеф, вступать с тобой в дискуссию по этому вопросу. В восемь тридцать ты отправишься на Доброводицкий полигон и проведешь разминирование тайника. Машина будет ждать тебя у входа в штаб. Это приказ!

— Есть, товарищ полковник!

В кабинете воцарилась напряженная тишина.

— Послушай, Йозеф, что с тобой? Почему ты вынуждаешь меня говорить с тобой таким тоном? Может, ты струсил?

— Об этом и речи быть не может.

— Так что же произошло, в конце концов?

— У меня на сегодняшний вечер были планы, поэтому командировка на полигон мне совсем не улыбается.

— Могу я спросить, о чем идет речь?

— Конечно. Жена и сын возвращаются из отпуска. К тому же сегодня вечером у нас семейный праздник — двадцатая годовщина свадьбы.

— Ах как это не вовремя! Посоветуй, что делать. Пойми, кто-нибудь из отдела должен быть на полигоне, а у лучшего нашего специалиста годовщина свадьбы.

— Но вы уже решили — в Доброводице поеду я.

— Такую ответственную работу я могу поручить только тебе, и ты это отлично знаешь. А празднование годовщины свадьбы можно перенести на несколько дней. Как ты считаешь?

— Конечно…

— Я рад, что мы договорились. Смотри веселее, не куксись! Когда приедешь на место и осмотришься, сразу позвони мне, и вообще, держи меня постоянно в курсе событий.

В восемь тридцать подполковник Гумл уже стоял у входа в штаб. Перед тем как выехать из Праги, он все же заскочил в цветочный магазин за букетом красных роз и отвез его домой вместо с приготовленной запиской.

В то время когда подполковник Гумл на служебной машине ехал на юго-запад от Праги, на Доброводицком полигоне ревели моторы танков, бронетранспортеров и вертолетов, слышались взрывы артиллерийских снарядов. Петр Черник с фотокорреспондентом Вондрачеком с начала наступления находились вместе с экипажем бронетранспортера ОТ-64, двигатель которого не хотел заводиться в автопарке.

Петр Черник записал в блокнот название, которое дали солдаты этому бронетранспортеру, — «Упрямый Валах». А потом начал заносить свои наблюдения:

«Командир ОТ десатник Ян Зедник:

— Ранний подъем ничего не значил по сравнению с тем шоком, который я испытал, когда Ладя (механик-водитель Ладислав Брыных) не смог запустить двигатель. Не выехать из парка по боевой тревоге — это хуже, чем если солдата бросит девушка. И когда мы потом обнаружили отсоединенный кабель, у меня словно камень с души свалился. И у других ребят тоже. Потом, во время марша, двигатель «Валаха» (бронетранспортер назван так потому, что механик-водитель Врыных родом из моравской Валахии ^[6]) работал как часы.

Я сообщаю ребятам, что «Валах» вместе с несколькими другими бронетранспортерами и танками назначен в головную походную заставу. Они радуются, как мальчишки, и в то же время волнуются, как школьники перед выпускными экзаменами.

Командир мотострелкового отделения свободник Гавел:

— Ребята, если мы во время движения что-нибудь проморгаем, то я с полной выкладкой брошусь в БДМК (большое дело маленького Карла — так они называли бассейн, построенный на Доброводицком полигоне для обучения экипажей танков подводному вождению).

Рядовой Михал Борань:

— За шуткой мы стараемся скрыть, что ко всему происходящему относимся очень серьезно.

Казанова, пулеметчик с больным зубом, оповещает всех о том, что из-за нервного напряжения у него перестал болеть зуб.

Пройдя 2,5 километра, головная походная застава обнаружила опорный пункт «противника». Гавел действует так, как будто всю жизнь только тем и занимался, что командовал. Отделение получает четкие приказы по различным вводным наступательного боя и отлично их выполняет — посредник доволен.

Постепенно с обеих сторон вводятся в бой дополнительные силы, и после тридцатиминутного боя атакующие мотострелковые части продвигаются через полосу обеспечения «противника».

Приблизительно через 3 километра снова бой, но на этот раз с превосходящими силами «противника» — десантирование с вертолетов частей непосредственно за полосой обороны «противника». «Валах» в составе атакующих частей действует отлично.

Над полигоном появляются густые дождевые облака, но солдаты вспотели так, будто палит солнце. Кажется, Гавелу не потребуется нырять в БДМК — он и так мокрый, хоть выжимай. Это еще одно свидетельство, что все относятся к происходящему крайне ответственно.

Непосвященному может показаться, что после десантирования с вертолетов мотострелковых частей на поле боя в какой-то момент началась суматоха, однако в действительности все проходило очень организованно.

Атака наступающих мотострелков, преодоление первой полосы обороны «противника», приказ прекратить наступление и закрепиться на достигнутых рубежах…»

— Отлично, — заявил Чернику вспотевший, каксолдаты, Вондрачек.

— К сожалению, наше мнение об учениях не повлияет на оценку, которую даст посредник.

— Я хотел сказать, что фотографии будут отличные.

— В этом-то я не сомневаюсь. Вижу, ты здорово устал.

— Не беда, главное — у нас есть отличные кадры!

— По плану учений во второй половине дня должны начаться боевые стрельбы.

— Мне их снимать?

— Да, еще несколько фотографий нам не помешают. А я в это время съезжу в штаб и оттуда позвоню Краусу в редакцию.

— Зачем?

— Хочу задержаться здесь на несколько дней и посмотреть, чем закончится эта история с фашистским тайником.

— А как же репортаж?

— Я напишу его сегодня вечером у Пешла и передам тебе. Ты вместе с Бржезиной поедешь в Прагу, чтобы вовремя сделать фотографии.

— Кто же будет фотографировать заключительную фазу разминирования и открытие тайника? Ты хочешь, чтобы это сделал кто-нибудь другой?

— Тони, я боюсь, что там вообще запретят фотографировать. Помнишь, как тогда, когда водолазы вытащили из озера тот ящик? Если же будет разрешено снимать, я немедленно позвоню в редакцию я в понедельник ты сможешь сюда подъехать.

— Считаешь, что открытие тайника произойдет не раньше понедельника?

— Конечно.

— Хорошо, я согласен.

Они отправились к подразделению, солдаты которого как раз приступили к обеду. Свободник Гавел угостил журналистов консервированным мясом. Во второй половине дня Черник и Вондрачек опять сюда возвратятся. По крайней мере, они это планируют.

13

Збынек Краус относился к тому типу главных редакторов, которые читают все рукописи перед тем, как отправить в типографию. Он считал, что у руководителя, стоящего во главе редакции, нет и не может быть более важной задачи, чем прочтение рукописей. «Я отвечаю за то, что мы публикуем на страницах нашего журнала, — говорил обычно Краус своим коллегам, когда возникали споры на эту тему. — Читателей не волнует, сколько заседаний и совещаний я провел, их прежде всего волнует, какой материал мы ему предлагаем. И я кровно заинтересован в том, чтобы на страницы нашего журнала попадали материалы самые актуальные и с журналистской точки зрения безупречно обработанные. Именно поэтому я и читаю все вплоть до последней строчки, что у нас готовится к изданию».

От этих своих принципов Краус не отступал ни на шаг с первых дней работы в редакции журнала «АБЦ вояка». Один день в неделю он уделял чтению рукописей. К этому времени ответственный редактор Брандл готовил ему материал, который процеживался через «редакционное сито» и считался достойным занять место на страницах журнала. Материалы, которые с пометками и с визой главного редактора были готовы к опубликованию, Краус складывал в папку с надписью: «В печать». В конце рабочего дня Брандл забирал эту папку, а другие рукописи, на которых по тем или иным причинам отсутствовала виза, оставались на столе до окончательного решения их судьбы. Так было и на этот раз. Около папки с надписью: «В печать» — лежали две рукописи, на которых отсутствовала разрешающая резолюция Крауса. Главный редактор дочитал последний материал и обратился к секретарше:

— Яна, вызови ко мне Брандла.

— Сейчас.

Этот диалог между главным и секретаршей происходил через открытые двери, соединявшие кабинет Крауса и вытянутую, как пенал, приемную, где сидела секретарша. Эти двери редко закрывались. В основном они закрывались тогда, когда к Краусу прибывала с визитом какая-нибудь важная особа или когда в кабинете главного проходило совещание, которому мешали люди, приходящие в приемную.

О том, почему главный всегда оставляет двери открытыми, в редакции ходило множество догадок, полных иронии и язвительности. Дольше всех держалась версия, что Краус интересуется, о чем сотрудники беседуют с секретаршей. Часто это бывали довольно пикантные разговоры, содержание которых другим путем он бы никогда не узнал, даже если бы очень захотел. Может, именно это не особенно лестное объяснение было ближе всего к истине. Но Краус, до которого молва донесла эту информацию, все оставил по-прежнему — двери держали открытыми. И теперь, когда появился Брандл, Краус указал ему на стул, на котором тот обычно сидел.

— Послушай, Йозеф, мне тут кое-что не нравится.

— Ты имеешь в виду статью Крейзловой?

— Нет, ее статью можно подработать. А вот этот материал о раке — неужели он тебе нравится?

— Конечно, не бог весть как написано, но опубликовать можно.

— А я считаю, что этого как раз нельзя делать. Ведь это чистый плагиат. Ничего нового автор не говорит, сообщает лишь давно известные факты. На четырех страницах повествует о том, что лучшие специалисты взялись решать вопрос лечения раковых опухолей, и только на пятой осчастливливает вас сообщением, что самый эффективный способ лечения раковых заболеваний на начальном этане — хирургическое вмешательство, а потом облучение. Нет, Йозеф, я решительно не согласен публиковать такой материал! Подобные статьи только вызывают излишние переживания. Помнишь, как в прошлом году Рубаш опубликовал статью о лекарствах, которые необходимо принимать при раковых заболеваниях? Надеюсь, не надо напоминать, что из этого вышло?

Брандл хорошо помнил тот злосчастный случай. Рубаш взял интервью у известного онколога о лечении опухолей. Всем в редакции материал очень понравился, но вдруг, как гром с ясного неба, пришло письмо из города Теплице от одной читательницы, которая протестовала против подобных материалов: «Вот уже полгода я скрывала от мужа, что он неизлечимо болен, а вы своей статьей мне все испортили. Вы опубликовали список лекарств, которые выписывают для лечения злокачественных опухолей. Муж прочитал эту статью, что привело его к серьезному нервному расстройству. Я считаю, что подобные статьи печатать нельзя: они отрицательно влияют на психику больных…» Рубаш понял, что допустил серьезную ошибку, и зарекся писать что-нибудь о неизлечимых болезнях.

— Кто автор статьи? — спросил Краус. — Кроме того, что он доктор Пресл, я ничего о нем не знаю. Он что, врач?

— Нет, юрист.

— А почему юрист занялся медицинскими проблемами?

— Видишь ли, он уже пожилой человек, пенсионер, вот и решил — как бы это тебе сказать? — ну, одним словом, немного подработать…

— Черт возьми! Вы что же, хотите превратить нашу редакцию в филиал собеса? Я ничего не имею против пенсионеров, но в последнее время они что-то очень часто стали наведываться к нам. Один несет чепуховые кроссворды, другой — старинные шахматные задачи, третий — шутки, которые выдает за свои, а на самом деле переводит их из иностранных журналов. Если автор принес статью по вопросу, в котором он действительно компетентен, если этой проблемой он действительно занимался долгое время — пожалуйста, я первый проголосую за то, чтобы этот материал был опубликован. Но, к сожалению, таких авторов у нас мало, большинство интересуют только гонорары. Таких, с позволения сказать, авторов я печатать не разрешу. Кстати, как к нам попал этот Пресл? Он что, твой знакомый?

— Нет, он не мой знакомый. В редакцию его привел Валек, они — соседи по даче.

— Ах вот оно что! Значит, с помощью нашего журнала мы будем улучшать отношения между соседями по даче? Чудесно! Вместо того чтобы приводить сюда всяких пенсионеров, Валек лучше бы искал себе помощников в воинских частях. Но об этом я с ним сам поговорю. А статью о лечении рака вернуть автору и больше ничего у него не принимать! Ясно?

— Ясно. А как быть со статьей Крейзловой?

— О радиолюбителях? Доработать! Но фотоматериал к ней необходимо достать новый. Неужели Крейзлова не понимает, что снимки такого качества невозможно публиковать. Одним словом, помоги ей. Все! Можешь забирать статьи. Я пойду навещу Рубаша, хочется взглянуть, чем он сейчас занят.

У Крауса была привычка время от времени заходить в кабинеты к своим сотрудникам и беседовать с ними не о работе, а о многочисленных вещах, которые волнуют людей. Таким беседам он придавал огромное значение, так как считал, что хорошие личные отношения между сотрудниками — залог отличной работы всего коллектива.

Около двери в кабинет Рубаша Краус увидел начальника военного отдела и изменил свой план.

— Любош, пойдем-ка ко мне. Я, признаться, думал, что ты сейчас на аэродроме.

— Я уже был там.

— И каковы успехи?

— Все в порядке. Репортаж ко Дню авиации будет готов вовремя.

— Отлично! Надеюсь, тебя там хорошо приняли?

— Этого я бы не сказал, но главное — материал будет.

— Расскажи, пожалуйста, поподробнее о своей поездке к авиаторам.

— На аэродроме я, конечно, был, но репортаж обещал написать Данда.

— Но ведь он в госпитале!

— Правильно, он в госпитале, но взялся за эту работу. Я вчера с ним переговорил. Сначала эту статью хотел написать я сам, собрал кое-какой материал на аэродроме, но Данда меня уговорил поручить это ему, так как у него есть интересные факты. К завтрашнему дню все будет готово.

— Он что же, будет работать прямо в палате?

— Данда себя не так уж плохо чувствует, на следующей неделе его обещали выписать.

— У него что же, был подготовлен материал еще до того, как он попал в эту злосчастную аварию?

— Точно не знаю, но, кажется, он собрал необходимый материал непосредственно в госпитале. Там с ним лежит один летчик…

— Чудесно! Ко Дню авиации у нас будет репортаж из госпиталя. Теперь я не удивляюсь, почему пилоты избегают беседовать с журналистами. Даже в страшном сне трудно себе такое представить: репортаж ко Дню авиации из госпиталя…

— Но Данда меня заверил, что у него отличный материал.

Неожиданно раздался телефонный звонок.

— Краус у телефона. Говорите, пожалуйста, громче, я плохо вас слышу. Это ты, Петр? Что случилось? — Главный внимательно выслушал, потом сказал: — Хорошо, я согласен, пусть репортаж привезет Вондрачек, а ты можешь остаться. До свидания! — Краус положил трубку и с минуту молча смотрел на телефонный аппарат. — Это надо же, вот уж действительно везет!

— Неужели опять какие-нибудь неприятности с этим Черником?

— Наоборот, на Доброводицком полигоне обнаружили заминированный фашистский тайник. И Петр как раз при этом присутствовал. Везет же парню!

— Главное — чтобы он чего-нибудь не выкинул, — язвительно заметил Валек.

Главный редактор внимательно посмотрел на начальника отдела:

— Ну-ка, Любош, закрой, пожалуйста, поплотнее дверь. Вот так. А теперь слушай меня внимательно. Репортаж ко Дню авиации я поручил написать тебе, лично тебе. Поэтому завтра или в крайнем случае в понедельник утром ты мне этот материал обязан принести. Если Данда напишет статью, отлично, мы опубликуем ее в следующем номере. Ясно? И вот еще что… В последнее время мне не нравится твое отношение к работе. Ты потерял когда-то присущие тебе хорошие качества: добросовестность и ответственность за порученное дело. Мне кажется, что руководящая должность вскружила тебе голову. К коллегам ты относиться свысока, не замечаешь их достоинств…

— Ты имеешь в виду Черника? — попытался вставить хоть слово Валек.

— Потрудись не прерывать меня, у тебя еще будет возможность высказаться. Я имею в виду не только Черника, но и других, например Брандла. Мне очень не нравятся твои постоянные выпады против него. Мне лучше знать, сколько времени ему сидеть в моем кабинете, а сколько — у рабочего стола. Что же касается твоих насмешек, что Брандл умеет только править чужие рукописи и вычитывать корректуру, я тебе вот что скажу: если бы ты написал столько репортажей, фельетонов и рецензий, сколько их в свое время написал Брандл, с твоим характером у тебя давно голова пошла бы кругом. Это я уговорил когда-то Брандла оставить журналистскую работу и стать ответственным секретарем редакции, то есть заняться очень неблагодарной, но нужной нам всем работой. Это что касается Брандла.

Но так же ты относишься и к другим. Люди, конечно, не ангелы, у каждого свои недостатки, но надо уметь видеть в них прежде всего хорошее. А ты, вместо того чтобы создавать в коллективе деловую обстановку, нервируешь сотрудников своими постоянными придирками. Например, я никогда не слышал от тебя хотя бы одно доброе слово о Крейзловой или о Грубере. Я не хочу сказать, что это гении журналистики, но работают они честно, добросовестно, ты же своим отношением убиваешь в них веру в себя, а в нашей работе без этой веры просто не обойтись.

Да, и вот еще что. Когда-то ты отличался инициативой, куда же она сейчас делась? В качестве нештатных корреспондентов ты рекомендуешь в редакцию каких-то пенсионеров, вместо того чтобы искать себе помощников в воинских частях. В последнее время ты вообще перестал ездить в командировки. Недавно я просмотрел тетрадь учета выступлений наших журналистов перед читателями: ты был на такой встрече в декабре прошлого года, да и то не в части, а в партийной организации ЖЭКа. Мне кажется, этого слишком мало. Вот все, что я хотел сказать тебе с глазу на глаз. Хотя я долго думал: может, стоит обо всем этом рассказать в партийном комитете? Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

— Все, что ты мне сообщил, я обдумаю. Или ты считаешь, что мои дела плохи и лучше подать рапорт об увольнении?

— Оставь, пожалуйста, эти фокусы для кого-нибудь другого. Если ты меня внимательно слушал, я ни слова об этом не сказал. Просто хочу, чтобы ты серьезно задумался.

— Постараюсь.

— Да уж постарайся, и побыстрее. А теперь я тебя больше не задерживаю. Зайди, пожалуйста, к Брандлу и забери у него писанину доктора Пресла — я ее забраковал. Можешь вернуть этот, с позволения сказать, материал своему соседу. И постарайся искать себе нештатных корреспондентов в воинских частях, а не на дачных участках.

Майор Валек в расстроенных чувствах закрыл за собой двери.

— Оставь их открытыми! — крикнул ему вслед Краус, а про себя подумал: «Теперь их уже можно не закрывать».

14

Погода на Шумане значительно ухудшилась. Не лучше было и настроение у подполковника Гумла, когда он вошел в кабинет майора Ворличека и, представившись, увидел Петра Черника и Антонина Вондрачека.

Майор Ворличек сразу стал ему охотно объяснять:

— Товарищ подполковник, это хорошо, что вы уже приехали. Ночлег вам обеспечен. Вас ждет комната в соседнем здании, шофера мы тоже не обидим. Конечно, это не фешенебельный отель — у нас тут условия, приближенные к боевым. Но место, где можно поспать и умыться есть. Если вы захотите остановиться в гражданской гостинице, то это я организую в Рудонице или в Краловице…

— Товарищ майор, меня сейчас меньше всего интересует номер в гостинице. Я хотел бы побыстрее попасть на место, где был обнаружен тайник. Кто сможет меня туда проводить?

— Это могу сделать и я, но хорошо бы вам предварительно побеседовать с поручиком Рихтермоцем.

— А кто это? Специалист из МВД? От них кто-то должен подъехать.

— Поручик Рихтермоц — командир саперного взвода. Его солдаты осуществляли разминирование подходов к тайнику после того, как там произошло чрезвычайное происшествие.

— Мне никто не говорил, что тут произошло ЧП.

Майор Ворличек коротко рассказал подполковнику о случившемся.

— Какие мины там обнаружены?

— Немецкие противопехотные. Но лучше и подробнее вам о них расскажет поручик Рихтермоц. Товарищ ротмистр, найдите поручика Рихтермоца и передайте ему, чтобы он немедленно прибыл сюда.

Ротмистр не спеша поднялся с койки, на которой сидел вместе с Черникой и Вондрачеком, и направился к двери, но в последний момент все же заметил:

— Поручик Рихтермоц должен прибыть сюда в четырнадцать ноль-ноль, сейчас его будет довольно тяжело найти.

— Вы правы, я забыл, что сам приказал Рихтермоцу прибыть к этому времени. Ладно, все равно, товарищ подполковник, раньше чем в семнадцать часов к тайнику мы не попадем.

— До шестнадцати тридцати на полигоне будут проводиться боевые стрельбы, а там, где обнаружен тайник, у артиллеристов мишенное поле.

— Ну, порадовали вы меня!

Ворличек предложил гостю из Праги стул, но Гумл отказался:

— Благодарю, я лучше прогуляюсь немного. А вы тут случайно или опять приехали писать оды на работу саперов? — спросил он у Черника.

— Мы приехали, товарищ подполковник, на тактические учения, но, на наше счастье, тут обнаружили заминированный тайник, — ответил Черник как можно учтивее, так как в тоне и в содержании вопроса уловил иронические нотки, а потом спросил у Гумла напрямик: — Вам неприятно наше присутствие тут или вы что-нибудь имеете против репортажа, который я написал о работе саперов и Загорском заповеднике?

— Мне не понравилось ваше поведение. Вы обещали показать статью перед тем, как опубликуете ее в журнале, но не сделали этого.

— Правильно, обещал, но, к сожалению, не сумел этого сделать, за что прошу меня простить. Дело в том, что события развивались совсем не так, как я предполагал. Сразу же после командировки в горы меня послали в Монголию. Статью я успел дописать, а проконсультироваться с вами времени не хватило. Но, надеюсь, вы ничего не имеете против содержания статьи?

— Конечно, имею. Вы изобразили меня каким-то Гераклом, но забыли, что кроме меня в разминировании участвовало еще несколько десятков человек, которые, как и я, внесли свою лепту в успех всего дела.

— О работе солдат я написал, но все же центральной фигурой были вы, товарищ подполковник. Из земли вытаскивали мины именно вы, и ликвидировали их тоже вы.

— По инструкции эту работу должен делать кто-то один, но не надо думать, что поручается она самому смелому или, более того, герою.

— Может быть, вы не считаете это геройством, но…

— Давайте лучше прекратим этот разговор, товарищ Черник, мы вряд ли выработаем общую точку зрения. И на будущее, пожалуйста, учтите — я не хочу фигурировать в ваших статьях в качестве героя.

В комнате воцарилась гнетущая тишина. Подполковник понял, что он тому виной, и решил хоть как-то сгладить негативный эффект от своих слов:

— Вы тут давно?

— Со вчерашнего дня.

— Ходили за грибами?

— Нет, не было времени.

— А грибов здесь, товарищ подполковник, полно, — вступил в разговор майор Ворличек. — Вчера ротмистр Кыдличек принес целую сумку.

— Это чистая правда, — заговорил ротмистр, — но когда я их срезал, добрая половина оказались червивыми. Сейчас в лесу очень сухо. Если бы пошел дождь, грибов было бы намного больше.

— Для грибов дождь был бы полезен, а вот для нашего дела — совсем наоборот. Я бы, например, очень хотел, чтобы такая погода продержалась хотя бы до конца завтрашнего дня, — отозвался Гумл.

— Я считаю, товарищ подполковник, что дождь все же будет: посмотрите, как небо заволакивает тучами. Самое позднее, к вечеру пойдет дождь, уж это точно, — сказал ротмистр.

— Если бы это был небольшой грибной дождик, то еще ничего. Но я знаю по опыту, что если на Шумаве начинается дождь, то он может идти недели две, — вставил Черник.

— Что там две недели, — добавил ротмистр, — бывает, что здесь все лето идет дождь. На Шумаве самая хорошая погода, должен вам сказать, в сентябре.

Они еще поговорили о погоде. Когда подполковник Гумл собрался уходить, к нему обратился Петр Черник:

— Вы разрешите, товарищ подполковник, сопровождать вас на место разминирования?

— На это, пожалуйста, не надейтесь.

— Я, конечно, понимаю, что нельзя находиться прямо у подземного тайника, но где-нибудь поблизости…

— Уверяю, разрешение на это вам не дал бы и сам министр…

— Но могу я хотя бы надеяться, что вы подробно проинформируете меня о том, что обнаружите?

— В том случае, если мы с вами еще увидимся.

— Вы что же, допускаете возможность несчастного случая во время разминирования?

— Вот уж об этом я как раз не думал. Только журналисту могла прийти в голову такая мысль! Я считал, что мы сегодня вечером расстанемся, только и всего.

— Если вы будете ночевать здесь, я утром мог бы за вами заехать.

— Не знаю, где буду ночевать. Лучше бы, конечно, дома. — Подполковник Гумл вспомнил о своих неосуществленных планах на вечер и, чтобы не расстраиваться еще больше, поспешил выйти из комнаты, попросив Ворличека: — Товарищ майор, я приду к двум часам. Если поручик Рихтермоц появится раньше, попросите его, пожалуйста, подождать меня.

Хотя Черник не был особенно доволен разговором с Гумлом, надежды он все же не терял.

— Кстати, Антонин, — обратился он к своему коллеге, — а не взглянуть ли нам на боевые стрельбы?

— Если ты решил, то поехали! — согласился Вондрачек.

* * *

Подполковник Гумл с поручиком Рихтермоцем приехали на то место, которое несколько дней назад Арношт Вондржих назвал Барсучьей норой, после восемнадцати часов. На поляне около скалы их встретил рядовой Дворжак и доложил, что никаких происшествий не случилось.

— Как вы себя чувствовали во время канонады? — спросил у подчиненных поручик Рихтермоц.

— Нормально, товарищ поручик. Было видно, как в учебном классе.

— Прятались в укрытие, как я приказывал?

— Прятались, но видно было хорошо.

— Обед вам доставили вовремя?

— Конечно, вот только с сигаретами дела хуже. Чалоун и Валента не курят, а мне с Неметом без сигарет тяжело.

— Ничего, — заметил Рихтермоц, — зато для здоровья это полезно.

Он достал пачку сигарет и предложил их солдату. Между тем они подошли к входу в подземелье. Поручик показал Гумлу, как были заминированы подходы к тайнику, и, наконец, саму дверь:

— Посмотрите, товарищ подполковник, около каждого болта нанесен какой-то знак. Именно это и натолкнуло меня на мысль, что дверь тайника может быть заминирована изнутри.

— Не исключено.

Гумл наклонился над дверью и осторожно провел пальцами по ее поверхности. Поручик, наблюдая за действиями Гумла, вспомнил, как один из преподавателей училища часто повторял им, что лучшим инструментом сапера являются его пальцы. Курсанты шутили по этому поводу, но сейчас Рихтермоцу стало ясно, насколько прав был преподаватель.

— Слишком много загадок для одной двери. Не кажется ли вам, поручик, что любой из этих восьми болтов может быть соединен со взрывателем внутри тайника?

— Именно поэтому я и попросил помощи, одному мне в этом просто не разобраться.

— А вы думаете, специалист знает ответы на все вопросы? Меня тоже очень смущают эти знаки. Они все разные, практически невозможно определить, что они обозначают. Поэтому, мне думается, чтобы попасть в тайник, придется прорывать боковую штольню.

— Но стены тайника сделаны из бетона.

— Все равно, лучше пробивать бетон, чем дразнить дьявола. Кроме того, если дверь тайника минирована изнутри, где-то кроется второй вход или выход. Ведь саперы, минировавшие тайник, должны были каким-то образом его покинуть.

— Неясно также, зачем они установили мины на внешнюю сторону двери?

— Причина, конечно, была. Она же заставила фашистов заминировать и подходы к тайнику. Вероятно, они очень дорожили содержимым тайника или же тут проявилась пресловутая немецкая пунктуальность.

— Значит, придется еще раз произвести инженерную разведку местности вокруг скалы, — без особого энтузиазма констатировал Рихтермоц.

— Безусловно. Я думаю, сначала нам придется проникнуть в подземелье отсюда, а потом уже искать другой вход. Не сомневаюсь, что он заминирован так же основательно, как этот, а может, еще основательнее. Мне кажется, здесь находится какой-нибудь запасный выход или вход в вентиляционную шахту.

— Неужели фашисты стали бы так минировать вентиляционную шахту?

— А почему бы нет? Раз через нее можно проникнуть внутрь подземелья, значит, и заминирована она должна быть так же, как основной или запасный вход. Где вы складировали немецкие мины?

— Возле валуна.

Подполковник с поручиком направились к импровизированному складу мин. Гумл внимательно осмотрел все мины.

— Вы, товарищ поручик, абсолютно правильно определили тип мин: фашистские противопехотные. Противная штука. Если не ошибаюсь, вы сказали, что они были установлены в шахматном порядке?

— Не точно в шахматном, но похоже на то. Взгляните, пожалуйста, на схему, которую я вычертил.

— Никак не могу понять, с какой целью фашисты заминировали такую большую поляну. Это может свидетельствовать о том, что тайник расположен непосредственно под этим минным полем или где-то здесь находится основной вход в подземелье.

— Это, товарищ подполковник, исключено. Мы здесь все тщательно осмотрели, сантиметр за сантиметром…

— С помощью щупов?

— Так точно.

— С помощью щупов вход в тайник обнаружить очень трудно. Если бы местность исследовали миноискателями, то, может, вход и нашли бы.

— И все же мне кажется, что вход, который мы обнаружили, является главным.

— Весьма сомнительно. Разве можно через такой узкий вход в тайник заносить ящики с документами, оружие, оборудование и тому подобные вещи?

— А что, если тут должен был располагаться подземный командный пункт? Я слышал, что немцы собирались построить на Шумаве командный пункт для фашистской авиации…

— Этот вариант возможен, но разве стали бы они так основательно минировать командный пункт, который так никогда и не вступил в строй? Думаю, что нет. Это скорее один из подземных тайников, которые фашисты создавали руками военнопленных.

— Что будем в таком случае делать?

— Как у вас с инструментом?

— Кроме штатных саперных инструментов, ничего нет.

— Для того чтобы ломать бетонные стены, этого явно недостаточно.

— Может, послать шофера за недостающим инструментом?

— Который сейчас час? — задал Гумл вопрос — скорее риторический, потому что тут же посмотрел на часы.

— Почти семь часов. Пока шофер вернется, будет приблизительно восемь тридцать. Лучше перенесем все на утро.

В душе подполковник уже смирился с мыслью, что ночевать ему все равно придется на полигоне и двадцатую годовщину свадьбы он не сможет встретить в кругу семьи.

— Приедем сюда завтра, с самого утра. В первую очередь займемся ликвидацией найденных мин, а уж потом будем пробивать бетонную стену. Если у вас, товарищ поручик, нет возражений, то давайте поедем. Сегодня мы все равно тут много не сделаем…

Поручик Рихтермоц перед отъездом проинструктировал рядовых Немета и Валенту, остающихся у скалы на ночь, а Дворжака и Чалоуна решил забрать с собой.

15

В то время когда небо над Шумавой заволакивало тучами, над Прагой ярко светило солнце. То тут, то там на небе появлялись маленькие облачка причудливых форм, которые незаметно проплывали над головами пражан, наверное, исключительно для того, чтобы оправдать прогноз погоды об увеличении облачности с запада.

Возле здания философского факультета Пражского университета Марцела Гумлова, стройная блондинка с короткой стрижкой, которой никто бы не дал ее сорока лет, вот уже больше часа ожидала приезда сына. На ее лице не мелькало и тени беспокойства, хотя причин для этого было хоть отбавляй.

По плану студенческий отряд альпинистов должен был возвратиться в Прагу в пятнадцать часов. Об этом Иван сообщил родителям в последнем письме, посланном из Италии, Но автобуса все не было, хотя уличные часы показывали уже пятнадцать минут пятого.

Сначала Марцела не хотела встречать сына. Впрочем, это было и его желание. Он не хотел, чтобы его провожали, когда он уезжал, и тем более просил не встречать, чтобы о нем не подумали, будто он маменькин сынок. Родители правильно поняли сына и не пошли его провожать. Но сегодня, когда Марцела приехала домой и на столе нашла большой букет роз с запиской от мужа, она изменила первоначальный план — ей не хотелось оставаться дома. Она прибрала квартиру, сварила кофе и еще раз прочитала записку: «Марцела, я ни о чем не забыл. Крепко целую тебя и Ивана. Я очень вас ждал, но вынужден выехать из Праги в командировку. К сожалению, не знаю точно, когда вернусь. С большим удовольствием вернулся бы сегодня вечером. Может, мне это и удастся. В любом случае постараюсь позвонить. Ваш папа».

Опять одна из этих проклятых командировок! Господи, сколько их уже было! Иногда кажется, что закон подлости для своих экспериментов выбрал именно их семью. Всегда, когда они чего-то ждали, на что-то надеялись, срабатывал этот самый закон. За двадцать лет замужества такое случалось много раз. Наряды на рождество или на Новый год, внезапные отъезды на учения, когда они уже готовились в отпуск, тревоги именно тогда, когда они покупали билеты в театр, выезды на разминирование, когда они ждали гостей, командировки на проверки частей тогда, когда она заболевала. Когда родился Иван, Гумл был в училище, и все, что было необходимо, подготовила мать Марцелы. Значительно хуже обстояло дело, когда должна была родиться Сузанна. Марцела осталась совсем одна. Йозеф в то время был на разминировании в Восточной Словакии. Правда, он писал, что, как только придет время рожать, он приедет домой, но, когда это время пришло, он находился далеко от дома. Марцела отвела Ивана к соседке, а сама пошла пешком через весь город в родильный дом. Может, именно эта глупость явилась причиной смерти дочери, кто знает?

Когда муж приехал, Сузанны уже не было, а Марцелу врачи с трудом спасли от смерти. Она надеялась, что хоть это образумит Йозефа и удержит его дома, но все осталось по-прежнему, а может быть, стало еще хуже, потому что его перевели в Прагу, а она с Иваном жила на старом месте. Иногда ей казалось, что в армии существует только один специалист по разминированию — Йозеф Гумл. Когда же, в конце концов, она избавится от постоянного страха за жизнь мужа? Неужели те, кто все время посылают его на разминирование, не понимают, в каком состоянии она находится? Наверное, не понимают. Они не знают, что она в буквальном смысле слова трясется от страха, повторяя про себя: «Только бы все обошлось! Только бы Йозеф вернулся жив и здоров!»

Они не могут об этом знать, потому что она никому никогда об этом не говорила, и муж об этом не знает. Она никогда не жаловалась, чтобы не причинять ему лишнее беспокойство. И перед Иваном приходилось постоянно храбриться, ведь он-то знал, на какую работу уехал отец. Сколько раз он у нее спрашивал, может ли с папой что-нибудь случиться, а она его успокаивала, хотя сама не всегда верила своим словам. За эти годы она так и не привыкла к опасной работе мужа. И по сей день боится за него. Иногда этот страх преследует ее даже во сне. И сейчас ей страшно, потому что он опять уехал неизвестно куда, где с ним может всякое случиться. Нет, лучше об этом не думать.

Марцела помыла посуду, оделась и вышла на улицу: в такие минуты лучше быть среди людей. И она направилась туда, куда сначала не хотела идти.

Вскоре она была уже на набережной около моста Манеса, любуясь Пражским Градом и Малой Страной, залитыми солнечными лучами. Потом остановилась около памятника Йосефу Манесу ^[7] и подумала: «Сколько в Праге таких чудесных произведений искусства, мимо которых люди ежедневно равнодушно проходят, не находя времени полюбоваться ими!» В этот момент к ней подошла какая-то женщина:

— Простите, пожалуйста, вы ожидаете автобус со студентами из Италии?

— Да.

— Они должны были прибыть уже полтора часа назад, но их, наверное, опять задержали на границе. Так было в прошлом году: просидели, бедные, около двух часов в таможне. Они ждали на границе, а мы тут, в Праге. Вы встречали их в прошлый раз?

— Нет.

— Ваш сын первый раз поехал с группой?

— Да, первый.

— А на каком факультете он учится?

— На электротехническом.

Марцелу никак нельзя было назвать замкнутой женщиной, но она терпеть не могла людей, которые постоянно задают ненужные вопросы. Вот и теперь она не знала, как закончить разговор с женщиной, у которой, казалось, рот не закрывался ни на минуту.

— Когда ваш сын начал заниматься альпинизмом?

— Точно не знаю, наверное, с того времени, как стал ездить на каникулы к бабушке в Северную Чехию.

— Наш Петя первые восхождения тоже совершил на севере Чехии, но вот уже третий год он выезжает с отрядом за границу.

Марцела Гумлова молча, без всякого интереса кивала и тем самым еще больше вдохновляла свою неожиданную знакомую на новые вопросы. Она их будто выстреливала и при этом умудрялась рассказывать о том, что известность Доломитам снискали крутизна склонов и захватывающая дух высота их почти отполированных пиков.

Долго еще Марцела вынуждена была выслушивать никому не нужные рассуждения, отвечать на вопросы, на которые ей совсем не хотелось отвечать.

Только около шести часов вечера появился автобус со студентами-альпинистами. Гумлова в отличие от своей собеседницы не бросилась к нему, а стояла и наблюдала, как из автобуса выходят загорелые ребята. Она решила, что подойдет к сыну только после того, как тот распрощается с друзьями и направится домой. Ей не хотелось ставить Ивана в неловкое положение. Но получилось все не так, как она намечала: все уже вышли из автобуса, а сына не было.

Сначала она решила, что он вышел где-нибудь по дороге и поехал домой городским транспортом. А что, если с ним что-нибудь случилось? По дороге или в горах? Марцела направилась к автобусу.

— Простите, пожалуйста, а Иван Гумл с вами не приехал? — обратилась она к руководителю группы.

— Нет. Вы его мать?

— Да, я Гумлова.

— Доктор Прокеш. Мне очень неприятно говорить вам это, пани Гумлова, но Иван с нами не вернулся. Он и Зденек Мареш. Мы привезли только их вещи. Но, к сожалению, они вместе со снаряжением. Мы могли бы их выдать вам в клубе в предстоящую среду, после восемнадцати часов…

— Багаж меня не интересует. Скажите, что с Иваном?! Почему он не приехал? — Голос у Марцелы срывался. — С ним что-нибудь случилось?

— Нет-нет, ничего не случилось. В Зальцбурге они оба были с нами. Следующую часовую остановку мы сделали в Линце, и вот там они пропали.

— Как же произошло, что они покинули товарищей, а вещи оставили в автобусе?

— Да, вы правы, с собой у них были только паспорта и кое-какая мелочь. Мы ждали их более двух часов, пытались искать, но безуспешно.

— Как же вы могли их бросить?

— Я считаю, что молодые люди ушли, все заранее хорошо продумав. Они просто эмигрировали. Перед отъездом я обратился в городское полицейское управление в Линце с вопросом, не было ли зафиксировано какое-нибудь дорожное происшествие, во время которого наши студенты могли быть ранены. Ответ был отрицательный. По всей видимости, молодые люди не были заинтересованы в том, чтобы их нашли. Ручаюсь, что через пару дней вы получите от Ивана весточку, где он все подтвердит.

— Я в это не верю! С какой стати Ивану эмигрировать? Это какое-то недоразумение!

— Я был бы очень рад ошибиться, но… Лично для меня, да и для всего нашего отряда все это крайне огорчительно. Я чувствую, нас ждут большие неприятности.

— Для вас это только неприятности, а для меня… Скажите, во время пребывания в Италии, а затем в Австрии вы замечали, что ребята собираются покинуть отряд?

— Конечно нет. В противном случае я бы немедленно принял необходимые меры, чтобы не допустить побега. Это было полной неожиданностью. Я вас отлично понимаю, пани Гумлова, но, к сожалению, ничего к тому, что сказал, добавить не могу. Мне надо еще сдать на склад снаряжение. До свидания…

Она рассеянно смотрела на человека, безучастно сообщившего ей самое неожиданное известие. И самое трагическое. Она смотрела, как он садится с шофером в автобус, а потом уже ничего не видя, повернулась и ушла.

Марцела возвращалась домой, не замечая красот Старого Места. Она шла как во сне, в глазах у нее стояли слезы, а губы механически повторяли одну и ту же фразу: «Это неправда, это не может быть правдой».

Она не помнила, как добралась домой, и здесь чувство растерянности овладело ею еще в большей степени. Первым ее желанием было посоветоваться с мужем, но он не сообщил, куда поехал в командировку. Правда, она знала номер его служебного телефона, но звонить туда не было смысла: рабочий день давно кончился. Она не знала фамилии начальника Йозефа и не представляла, где его можно отыскать.

К кому же обратиться? Друзей в Праге у них не было, а знакомые… В первое время, когда переехали в Прагу, они изредка встречались с семьей Индржиха Бенедикта, коллеги Йозефа, но потом их встречи прекратились. Трудно сказать почему, но факт остается фактом: Бенедиктовы перестали ездить к ним в гости. А может, обратиться к коллегам по школе? Но сейчас ведь каникулы, дома наверняка никого нет.

«Опять я одна, — в отчаянии думала Марцела. — Ну почему, когда в семье случаются какие-нибудь важные события, я остаюсь одна? Что же мне делать? Может, все-таки приедет или хотя бы позвонит Йозеф? Конечно, было бы лучше, если бы вдруг позвонил Иван и сказал, что все в порядке, что все это просто глупое недоразумение…»

Марцела Гумлова отсутствующим взглядом смотрела на роскошный букет красных роз и не видела цветов, не чувствовала их аромата, потому что даже самые прекрасные вещи теряют свое очарование, если человек смотрит на них в минуту душевной боли.

16

По сложившейся традиции по четвергам в карловицком ресторане «Славия» собирались любители карточной игры. Они подразделялись на три категории в зависимости от класса игры. Вот почему по четвергам в «Славии» свободных мест не бывало. На этот раз среди завсегдатаев ресторана оказались подполковник Гумл со своим шофером, капитан Вавра и поручик Рихтермоц. По правде говоря, поручик сразу пожалел, что согласился зайти сюда поужинать: дело в том, что у длинного стола постоянных посетителей он увидел Рудольфа Шебека в компании двух сотрудников управления военных лесов.

Подполковник Гумл заказал междугородный телефонный разговор с Прагой и принялся за ужин. В это время в зал вошли Герберт Пешл, фоторепортер Вондрачек и шофер Бржезина. Петр Черник остался у Пешла, так как ему необходимо было утром отправить фоторепортаж об учениях в редакцию. Он обещал друзьям, что, как только закончит текстовку, сразу придет в «Славию».

Герберт направился к столику, за которым сидел Шебек. Он сделал это не только потому, что там были свободные места, но и потому, что хорошо знал людей в форме лесников — они работали в управлении государственных лесов в городе, удаленном от Карловице на 30 километров.

— Приветствую вас в Карловице! — обратился он к сидящим за столом и представил им Вондрачека и Бржезину. — Что привело вас в наш гостеприимный край?

— И этот городок ты называешь гостеприимным краем? — ответил один из лесников.

— А что, ты не согласен? Тебе здесь не нравится? Но ты же тут жил. Тогда тебе нравилось…

— Мне здесь всегда нравилось, но, как я сегодня убедился, в этом гостеприимном крае попадаются люди, которые не считают его таким и с удовольствием уехали бы в центральные районы страны.

— Наверное, какая-нибудь накипь, по которой никто не заплачет.

— По-твоему, Баум — это накипь?

— Ты что-то, Лойза, путаешь. Михал Баум не хочет отсюда уезжать, он хочет перебраться из сторожки лесника в Гржебены. Надеюсь, причина, побудившая его это сделать, вам известна? Насколько я знаю, он просится уже почти год.

— Да, он мне говорил, что в этом году его сын должен идти в школу, до которой от сторожки более шести километров…

— И по-твоему, это не является веской причиной?

— Нет, не является, так как у Баума в сторожке есть мотоцикл и служебный газик и он мог бы спокойно возить сына в школу.

— Это ты здесь так говоришь, а официально разрешишь ему пользоваться служебным транспортом?

— Конечно разрешу.

— Если ты это сделаешь, в чем, признаться, я сомневаюсь, разве это решит проблему? Разве легко будет Бауму два раза в день ездить в Карловице? К тому же зимой из сторожки не доберешься до города. Ведь ты не будешь строить специальную дорогу, чтобы лесник возил сына в школу?

— Мы дали ему слово, что к зиме переведем его в город, но он и слышать не хочет — взял да и написал заявление об уходе.

— Это меня не удивляет. Пожалуйста, не обижайся, Лойзик, но вы там, в управлении, большие мастера раздавать обещания. Вспомни, сколько лесников у вас уволилось за последние четыре года. И ушли они не потому, что не хотели работать на Шумаве или им тут что-то не понравилось.

— Уволилось не так уж много, ну, три-четыре человека.

— Ты считаешь, что это мало? Четыре лесника из одного Карловицкого района — подумать только! Будь я кадровиком, как ты, Войтишек, непременно бы задумался над причинами такой текучести кадров.

— Ребята, вы пришли сюда выпить по кружке пива или обсуждать кадровые проблемы? — поинтересовался Шебек. — Ты лучше, Герберт, расскажи, что там у вас приключилось.

— Гонзик Кобес на что-то наступил, и произошел взрыв.

— Черт возьми, Герберт, что ты из этого делаешь государственную тайну? — возмущенно воскликнул Шебек. — Ну, наступил парень в лесу на мину, такие случаи были не раз, что же здесь темнить? Мы слышали, что там кроме мин обнаружили еще какой-то тайник. Это правда?

— Да, правда. Тайник обнаружил вон тот поручик со своими солдатами. Кроме того, около тайника он вытащил из земли целую кучу мин.

Лесники обернулись и посмотрели на офицеров, сидевших за соседним столиком.

— Надеюсь, старик Пешл не представляет нас завсегдатаям «Славии» и не рассказывает им подробности сегодняшнего дня, — сказал капитан Вавра. — Пойду-ка я к ним, побеседую по душам.

Вавра поднялся и направился к столику, где сидел Пешл с друзьями:

— Нам показалось, что вы тут сплетничаете на наш счет? Мы вам чем-то не понравились?

— Что вы, товарищ капитан! Как вам такое в голову могло прийти! — возмутился кадровик Войтишек. — Мы просто поинтересовались у Пешла последними новостями с полигона. Но он молчит, как египетский сфинкс.

— А спрашивали мы всего-навсего о том, действительно ли обнаружен тайник, — дополнил Рудольф Шебек.

— Во-первых, еще не ясно, тайник ли это, — ответил Вавра уклончиво. — Это больше похоже на подземное укрытие.

— … которое фашисты начинили таким количеством мин, что от взрыва может взлететь на воздух все Карловице, да? — иронически ухмыльнулся Шебек.

— Друзья мои, вы очень любопытны, но, честное слово, я пока не готов дать исчерпывающие ответы на все ваши вопросы, потому что сам ничего не знаю.

— А когда выясните, все равно ничего нам не расскажете, — не успокаивался кадровик.

— Мы не расскажем, но те, кому это положено, васобязательно проинформируют. У меня есть подозрение, что управляющий Венцл специально прислал своих сотрудников, чтобы выяснить, что здесь произошло. Придется с ним переговорить. Кстати, к нему есть еще вопрос.

— Какой именно?

— Почему он позволяет своим подчиненным употреблять алкогольные напитки за пределами своего города, хотя большинство ресторанов и столовых из месяца в месяц не выполняют план?

— Черт подери, парни, не пора ли нам расплатиться и двинуть по домам? — предложил Войтишек.

— И не подумаю, — воспротивился Шебек. — Предлагаю товарищу капитану присоединиться к нам. Как насчет рома?

— Спасибо, Шебек, я уже выпил пива, и мне бы не хотелось мешать его с ромом.

— Пожалуйста, не выкручивайся. Если бы тебе предложили коньяк, ты бы и не вспомнил про пиво. А у нас в Карловице говорят: кому не правится ром, тот и от работы нос воротит.

— В таком случае придется рискнуть.

Капитан Вавра подсел к столу, довольный, что ему удалось уйти от скользкой темы. Шебек заказал семь порций рома и обратился к Пешлу:

— Герберт, а что ты там рассказывал о поручике?

— Я говорил, что он отважный парень. Ты не согласен с этим?

— Согласен — не согласен, я просто так спрашиваю.

— А что ты, Шебек, имеешь против поручиков? — вдруг поинтересовался Вавра.

— Против поручиков я ничего не имею, если они не ухлестывают за моей дочерью. А этот парень как раз этим и занимается.

— Черт возьми, — засмеялся Вавра, — вот это новость! А не кажется ли тебе такое положение вещей ненормальным: тесть и будущий зять сидят за разными столами?

— Нет, не кажется, потому что я запретил дочери с ним встречаться.

— Можно узнать причину столь сурового запрета?

— Дело в том, что Яна кончает школу, на носу выпускные экзамены, а она, вместо того чтобы усиленно заниматься, каждый вечер проводит с этим поручиком.

— И что же, приносит из школы двойки?

— Этого еще не хватало!

— Значит, на успеваемости свидания не отражаются. Просто это не нравится отцу, да?

— Я уже сказал: вот закончит школу, тогда пусть делает, что хочет, а сейчас и думать о париях нечего.

— А что делать, если любовь пришла не после экзаменов?

— Вот потому-то мы, старшие, более разумные люди, и должны наставлять молодежь на путь истинный.

— Что с тобой случилось, Рудольф? — присоединился к беседе Пешл. — Когда ты успел превратиться в пуританина? Еще лет десять назад, если мне не изменяет память, ты ни одной женщине на Шумаве проходу не давал, а теперь вдруг стал воинствующим моралистом.

— Знаете что, ребята, мне этот разговор порядком надоел, давайте переменим пластинку.

— Хорошо, оставим Шебека в покое, но с условием, что в своих отношениях с Рихтермоцем он сменит гнев на милость.

— Судя по тому, что я вчера наблюдал там, наверху, — решил вставить хоть слово фоторепортер Вондрачек, — это совсем недурная партия. И не только потому, что он бесстрашный парень, но и потому, что умеет находить общий язык с солдатами…

— Кончайте, ребята, про этого Рихтермоца, лучше давайте выпьем, — прервал Шебек Вондрачека и первым потянулся к рюмке.

После того как все выпили, капитан Вавра поднялся с места.

— Я вас на минуту оставлю, — извинился он, — но вместо себя, Шебек, пришлю твоего будущего зятя. Пока!

— Не валяй дурака! — крикнул ему вслед Шебек, но капитан только махнул рукой.

— Кстати, за бокалом пива не решаются важные вопросы, — заметил Вондрачек.

В зале появился заведующий рестораном и обратился к подполковнику Гумлу:

— Прага на линии…

В это время Вавра внушал Рихтермоцу, что сейчас самое подходящее время поговорить с Шебеком. Но поручик вдруг растерялся:

— Вряд ли удастся поговорить об этом за столом, где полно людей.

— Ну так пригласи его в бар, там за рюмкой коньяка можно спокойно побеседовать.

— Вы думаете, он примет мое приглашение?

— А почему бы нет? Запомни, нет ни одной девушки на танцах, которая не утверждала бы, что с солдатом не танцует. Не бойся, уж коли ты сумел разделаться с теми проклятыми минами, то со стариком Шебеком справишься. Если будут затруднения, то я подойду. В Барсучьей норе я тебе помочь не мог, а здесь дело другое.

— Ну, я пошел…

Приблизившись к столику, где сидел Рудольф Шебек, Рихтермоц спросил, не составит ли тот ему компанию пропустить рюмочку в баре. Шебек согласился.

— Не сердитесь на меня, пожалуйста, что я лишил вас на время общества друзей. Дело в том, что я давно хочу поговорить с вами, а подходящего случая все не мог найти.

— Считай, что этот случай тебе представился. О чем же ты хотел со мной потолковать?

— Вы пьете коньяк?

— Конечно пью, но сегодня я уже пил ром, не хочу мешать.

Рихтермоц заказал две рюмки рома.

— Дело в том, что я и Яна… одним словом… мы встречаемся…

— Да, мне это известно, но скажу тебе прямо: я ей эти встречи запретил.

— Она рассказала мне об этом и объяснила, почему вы против. Но я считаю, что это… как бы поточнее выразиться… недоразумение. Я не шатаюсь по ресторанам от нечего делать. То, что вы меня несколько раз увидели в «Черной розе», просто случайность.

— Ну, конечно. А сегодня здесь, в «Славии», — это тоже случайность?

— Вот именно. Я хожу иногда в ресторан, но только для того, чтобы поужинать, а в воскресенье — и пообедать. И сегодня мы заехали сюда за этим. Кроме того, подполковник из Праги хотел позвонить домой.

— Вот что, поручик, я не священнослужитель, чтобы исповедовать тебя, с какой целью ты ходишь в ресторан. Это твое личное дело. Мне просто не хочется, чтобы Яна накануне окончания школы отвлекалась. Чтобы решение как-то обосновать, сказал, что ты таскаешься по ресторанам и пивным. Сегодня я о тебе тут кое-что услышал. Ты, конечно, парень хороший, поэтому скажу Яне, что свой запрет я снимаю. Ну как, ты доволен?

— Так вы, пан Шебек, не будете против, если мы с Яной после окончания школы поженимся?

— Черт возьми, тебе стоит дать палец, а ты уже норовишь всю руку отхватить! Давай лучше выпьем за то, чтобы Яна успешно закончила учебу, а потом посмотрим. Все будет зависеть от вас.

Рихтермоц почувствовал себя самым счастливым человеком не только на Шумаве, но и на всем свете.

Абсолютно противоположные чувства испытывал в это время подполковник Гумл. То, что он узнал от жены, в буквальном смысле слова подействовало на него как удар грома. Он как во сне задавал жене какие-то вопросы, что-то говорил ей, но сейчас бы с трудом вспомнил, о чем шла речь. Выйдя из ресторана, он стал лихорадочно перебирать в уме то, что услышал: «Отстали от группы в Линце… Иван и еще один парень… Руководитель группы заверяет, что было сделано все возможное, чтобы найти их, но ребята сами не хотели, чтобы их нашли…»

Не нашли… Как можно было уехать без них, ведь Иван совсем ребенок, хотя и пытается казаться взрослым мужчиной?.. И почему он сказал Марцеле, что приедет завтра? Он должен ехать туда немедленно: не может он оставить ее одну в таком состоянии… Но ведь он только что говорил Марцеле, что дома от него сейчас все равно не будет никакой пользы, а здесь ему надо закончить важное дело. Какой же он идиот! Если сейчас он кому-нибудь нужен, так это Марцеле, так же, как она нужна ему, а они оба — Ивану. Что же случилось с ребятами? Почему они опоздали к автобусу? Они не могли эмигрировать, это глупость, которой руководитель отряда пытается прикрыть свою нераспорядительность. Если бы ребята хотели остаться, они по крайней мере взяли бы свои вещи, а их багаж лежал в автобусе…

— Добрый вечер, товарищ подполковник, — обратился к нему Петр Черник, который в этот момент подошел к ресторану. — Решили подышать свежим шумавским воздухом? Да что с вами? Вы плохо себя чувствуете? Может, позвать врача?

— Нет, благодарю вас, сейчас все будет нормально. Идите, пожалуйста, в ресторан, я туда тоже приду.

Черник вошел в зал, а через несколько минут там был уже и Гумл. Бледность с его лица сошла. Лишь непривычная молчаливость выдавала потрясение, которое обрушилось на подполковника.

Через тридцать минут он со своими помощниками выехал на Доброводицкий полигон. По дороге Гумл мысленно переносился в Прагу, в их уютную квартиру, где в кресле у стола, на котором стоит ваза с, букетом красных роз, сидит с заплаканными глазами его жена Марцела.

17

Было тридцать минут пополуночи. Доктор Дворжачек сидел в больничном кресле в дежурной комнате, уверяя себя, что во время дежурства самое разумное не смотреть на соблазнительную кровать, как это делают мудрые люди, которые не обращают внимания на вещи, им недоступные. За последние три часа он уже дважды пытался лечь. И каждый раз, как только закрывал глаза, звонил телефон и сестра вызывала его в палату.

Первый раз это случилось после двадцати двух часов. Он пошел посмотреть на больного, который в тот день поступил с подозрением на прободную язву желудка. И хотя рентгеновские снимки не подтвердили этот диагноз, но в то же время и не опровергли его. Карел Земанек, как звали нового пациента, регулярно получал предписанные лекарства. Дежурная сестра тщательно контролировала давление, пульс, температуру. И вдруг она заметила, что все эти показатели стали резко изменяться. Сестра Либуше была в отделении самой опытной и старалась без причины не вызывать врача, но на этот раз она позвонила Дворжачеку и попросила прийти к больному. Доктор внимательно осмотрел его, но принял решение от операции пока воздержаться. Следующие полчаса подтвердили правильность этого решения. Пульс, давление и температура пришли в норму, больной спокойно заснул.

За пятнадцать минут до того, как часы начали отсчитывать новый день, доктор Дворжачек опять прошел в палату и осмотрел Милоша Гавличека, которому во вторник оперировали толстую кишку. Гавличек и в эту ночь никак не мог заснуть, просил сестру, чтобы она сделала ему успокаивающий укол, так как именно ночью боли у него усиливались.

В данном случае хирург мог высказать свое мнение по телефону, но решил посмотреть на больного. По пути он еще раз остановился у постели Карела Земанека и еще двух пациентов, для которых, как он полагал, ночь будет неспокойной. Одним из этих двоих был Ян Кобес.

Как и предполагал врач, больной не спал. Он лежал с открытыми глазами, наблюдая за причудливой игрой теней на потолке палаты, вызываемой уличным освещением. Высокая температура, бесспорно, обостряла его воображение, отчего тени на потолке вдруг принимали очертания бутонов цветов, которые он гранил на блюде перед уходом со стекольного завода. Тут же вдруг возникла голова бродячей собаки Борки, которую он несколько недель назад нашел в лесу, около замка, и привел домой, где уже жили две дворняжки: Белина и Пайд. Наверное, об этих собаках Ян и думал, когда над его кроватью склонился Дворжачек.

— Как вы себя чувствуете? — тихо спросил врач, заметив, что больной не спит.

— Хорошо.

— Очень болит?

— Сейчас уже не так, как вечером.

— Эта ночь вам еще покажется длинной, зато завтра вы будете чувствовать себя лучше.

— Эти трубки… Вы не могли бы их вытащить?

— Как только будет можно, мы это сразу сделаем. Я знаю, лежать с ними неудобно, но пока это необходимо. Вам делали вечером укол со снотворным?

— Да, но лекарство уже не действует. Час назад я проснулся и не могу уснуть.

— Хорошо, я скажу сестре, чтобы она сделала вам еще один; укол. Спокойной ночи.

От Яна Кобеса доктор перешел к Мартину Фрелиху, которому не помогло хирургическое вмешательство. Врачи уже сообщили родственникам, что положение тяжелое, и делали все возможное, чтобы облегчить страдания больного. Сейчас он спал, но его прерывистое дыхание не предвещало ничего хорошего.

Было уже за полночь…

Дворжачек сидел в дежурной комнате с книгой в руках, которую так и не открыл, и думал о молодом пациенте с Шуманы. Все говорило за то, что самое худшее у него позади. Как ни странно, но факт…

Если бы в среду кто-нибудь спросил доктора, каковы шансы у этого парня, он бы не раздумывая ответил: минимальные. Действительно, состояние его надежды не внушало, хотя в операционной сделали все возможное. В таких случаях остро сознаешь, как несовершенна медицина. Они остановили внутреннее кровотечение, провели резекцию поврежденных печени и селезенки, удалили желчный пузырь и почку. Если бы можно было сохранить эту почку, хирург чувствовал бы себя спокойнее…

Но, наверное, надо быть довольным и сегодняшним состоянием больного. Парень будет жить. Без почки, но будет жить, а вот пограничник из восьмой палаты, которого он оперировал за несколько часов до Кобеса, умер. Хотя у него был обычный аппендицит. Больной умер, прежде чем врачи успели что-нибудь сделать для его спасения. Они оказались бессильны, так как неожиданно отказали почки. И никто не может сказать, что же явилось первопричиной этого. Да, много еще «белых пятен» в медицине. Их больше, чем иногда признают сами врачи в предполагают непосвященные. Поэтому в медицинской практике возникает столько драматических ситуаций.

Дворжачек вдруг удивился своим мыслям. «Ай-ай-ай, о чем это я думаю?» — спросил он себя. А ведь совсем недавно он говорил одному пиротехнику абсолютно противоположное. Когда же это было? Три дня назад! Что он тогда говорил Гумлу? «… Если бы вы занимались медициной серьезно, то в подобной операции не увидели бы ничего необыкновенного». Теперь эти утверждения ему не кажутся достаточно убедительными. От них исходит дух высокомерия, а оно никогда не доводило до добра. Что об этом говорил профессор Вондрачек? Высокомерие — источник всех ошибок и неприятностей в медицине. Вот и в его утверждении, будто в медицине нет ничего необыкновенного, кроется ошибка. Или правильнее сказать — глупость? А к чему он это, собственно, говорил? Ах да, он хотел доказать пиротехнику, что в его профессии чаще встречаются опасные и драматические ситуации, чем в работе хирурга. Но ему это не удалось, так ведь? Он, доктор Дворжачек, говорил глупости! В медицине гораздо больше драматических моментов, чем в любой другой профессии. И это понятно, потому что медикам всегда приходится решать проблемы здоровья человека, а часто и его жизни. Взять, например, три прошедших дня…

Доктор Дворжачек встал, чтобы приготовить себе кофе. Он живо представил, как во вторник утром делали операцию Милошу Гавличеку.

Операция продолжалась около двух часов. И большую часть этого времени группа врачей находилась в напряжении: решался вопрос, удастся ли им хирургическим путем исправить прободение толстой кишки у двадцатилетнего офицера-спортсмена или ему до конца жизни придется ходить с искусственным выводом из толстой кишки. Не удалось…

Все, кто присутствовал на операции, поняли это, потому что главный хирург размышлял дольше, чем обычно. Если бы место прободения находилось на один сантиметр дальше, можно было бы вернуть пациента к привычной для него жизни. А теперь все изменится для Гавличека. Он уже никогда не появится на волейбольной площадке в составе команды первой лиги. Должен будет он отказаться и от других увлечений. Врачи узнали об этом раньше самого пациента. Поэтому им было так тяжело, когда санитар увозил надпоручика из операционной.

А несколько часов спустя произошло ЧП: у дверей хирургического отделения появилась какая-то девица и потребовала у медсестры, чтобы та вызвала Моймира Берана.

— Берана? Ах, вы хотите повидать Хиппи? Но его здесь уже нет.

— Где же он? — забилась в истерике странная посетительница. — Мне обязательно надо с ним повидаться, и непременно сегодня!

Испуганная медсестра побежала за доктором. Оказалось, это одна из подружек Хиппи, которая приняла солидную дозу лекарств и намеревалась после прощания с ним броситься с набережной во Влтаву. Пришлось оставить ее в госпитале.

Первая половина дня в среду не принесла особых треволнений, если не считать драматической ситуации с летчиком, которого хирургическое вмешательство лишило не только язвы желудка, но и возможности летать. Капитан Штястный это знал так же хорошо, как и врач, но, несмотря на это, еще и еще раз уточнял истину.

Вторая половина дня полностью компенсировала отсутствие сильных ощущений. Прежде всего это было единоборство Яна Кобеса со смертью, когда никто не мог гарантировать, что операция не закончится преждевременно. Не закончилась…

Зато трагически закончилась вторая операция. Медики в этом случае были обречены на роль статистов — на самую тяжкую роль, которую им иногда приходится играть. Мучительная беспомощность, в которой пребывал медперсонал отделения, была сродни тому состоянию, которое обычно испытываешь в страшном сне.

Вода в кофеварке начала закипать… А уже через минуту Дворжачек опять устроился в кресле с чашечкой горячего кофе.

Да, подполковник Гумл был прав, когда говорил, что в госпитале часто возникают драматические ситуации, особенно в хирургическом отделении… Кстати, сам Дворжачек не хотел быть хирургом. После окончания медицинского факультета, в конце 1949 года, он надеялся получить направление на работу в терапевтическое отделение больницы в родном городе. Но… обстоятельства сложились по-иному: в предписании было сказано, что 2 января 1950 года доктор Дворжачек должен прибыть в больницу маленького городка на западе Чехии, известного своим старинным замком.

В указанный день он приехал к месту первой самостоятельной работы и прямо с вокзала пешком пошел разыскивать больницу. Это было маленькое здание с сотней пациентов. Главный врач, ординатор и медицинская сестра — вот и весь штат. Поэтому не было ничего удивительного в том, что уже на следующий день главврач заявил:

— Итак, коллега, надевайте халат: сегодня у нас две операции — острый аппендицит и желчный пузырь.

А через неделю Дворжачек уже сам оперировал аппендицит. Вот так и началась его карьера хирурга. Однажды он получил повестку в армию. Дворжачек решил, что после службы уже не вернется ни в этот городок с вечно переполненной больницей, ни к хирургии, к которой он тогда еще не чувствовал призвания. Узнав, что есть место врача в Центральном военном госпитале в Праге, он написал туда письмо.

Таким образом Дворжачек оказался в Праге. Правда, он надеялся попасть в терапевтическое отделение, но, учитывая прежний опыт, его направили в хирургическое. Там он встретил настоящих специалистов, влюбленных в свое дело. И уже через год Дворжачек считал, что хирургию не променяет ни на что на свете. Ей он остался верен до сегодняшнего дня…

Доктор Дворжачек посмотрел на пустую чашку, отставил ее в сторону и взял в руки уже несколько раз откладываемую книгу, на обложке которой крупным шрифтом было набрано: «Пауль де Круиф. Что ветер шлифует».

* * *

Примерно в это же время Гумл, задумавшись, сидел на каменной ограде одного из домиков на полигоне.

После приезда из Карловице он лег в постель, однако заснуть так и не смог. Забрав одеяло, Гумл пошел на веранду своего временного пристанища. Здесь его мысли немного успокоились, хотя некоторые тревожные вопросы оставались без ответа. И все они касались Ивана…

Время от времени над головой подполковника разрывалась пелена темных облаков, и тогда становились видны скопления мерцающих звезд. Гумл не замечал их. Он не обратил внимания и на то, что на этот раз дождь шел не так долго. Не слышал он и звуков, которыми так богата шумавская ночь.

По мнению Гумла, у Ивана не было причин остаться в Австрии. Учился он хорошо, а последний семестр вообще сдал на «отлично». В семье отношения нормальные, у него было все, что он хотел иметь. Несколько лет назад, когда Марцела оставалась с сыном, а он служил в Праге и только приезжал к ним на выходные, ему хотелось хоть как-то компенсировать свое вечное отсутствие. Он привозил из Праги всякие дорогостоящие игрушки, в том числе различные «Конструкторы», электрическую железную дорогу, а позднее — велосипед и другие вещи, которые игрушками не назовешь.

Когда они наконец стали жить в Праге, Гумл уже не смог отказаться от привычки делать сыну дорогие подарки. Иван действительно имел все, что хотел. Гумл сознавал, что воспитание сына лежит всецело на плечах жены, и по-прежнему старался чем-то возместить это. Однажды Гумл с женой поссорились по поводу методов воспитания сына. Тогда Гумл понял, что его вмешательство не всегда приносит пользу. Случилось это, когда Иван принес из школы сразу несколько двоек и запись в дневнике о том, что сорвал урок. Марцела решила, что на этот раз Йозеф должен сам разобраться и хорошенько наказать Ивана. Но рука на сына у Йозефа не поднялась. Он ограничился только тем, что запретил ему смотреть по телевизору футбольный матч. Когда же игра началась, Йозеф пожалел сына и позвал его к телевизору. Марцела тогда отчитала его за нарушение элементарных педагогических принципов, за непоследовательность. У них произошла ссора, но вскоре все это отошло на второй план — у Йозефа начался роман, и он вообще перестал думать об Иване, и, разумеется, о Марцеле. Он даже хотел уйти из семьи…

Гумлу стало холодно — такое случалось на Шумаве в августовские ночи, особенно если недавно прошел дождь. Подполковник набросил на плечи одеяло. Захотелось курить, хотя он не брал в рот сигарет с тех пор, как его отвезли в госпиталь. Йозеф вспомнил, как кто-то говорил ему, что курящий человек, если даже и бросил курить, все равно до конца своих дней останется потенциальным курильщиком. Сейчас и он осознал справедливость этих слов. Если б здесь был кто-нибудь, у кого можно попросить сигарету, он бы обязательно это сделал. Но рядом никого не было, поэтому подполковник мысленно возвратился к тому, о чем минуту, назад начал вспоминать: к своему роману с Кларой Скальской.

Несмотря на привлекательную наружность, у Йозефа Гумла в жизни было немного женщин. В родном городе несколько девушек ему нравились, но отношения с ними были чисто платонические: ему мешали стыдливость и мальчишеская неопытность.

Впервые Йозеф узнал женщину, когда ему было девятнадцать лет. Случилось это во время войны. Он с приятелями отправился в турпоход в брдские леса. Они встретились в вагоне электропоезда. Йозеф заговорил с ней, а потом, смеясь, пригласил в поход со своей группой. Она, однако, приняла его шутку всерьез. Когда они вышли из поезда, она вместе со всеми зашагала к лесу, сидела с ними у костра, а потом осталась на ночь с Гумлом в его палатке. Йозеф без памяти влюбился в эту женщину, его не смущали разговоры о ее дурной репутации. Их встречи продолжались несколько недель, пока Вера не нашла себе другого. Потом у него было еще несколько романов во время срочной службы в армии, но все они оказались короткими, как раз на период командировок. Потом он встретил Марцелу, а вместе с ней и настоящую любовь. Так говорил он себе и ей. И это были не пустые слова — Йозеф серьезно так считал. И в училище, и потом, когда уезжал в командировки, он, конечно, ходил вместе с друзьями на танцы, знакомился с девушками, но никогда не скрывал, что женат, что любит свою жену и не собирается ей изменять. Таким образом, он был верен Марцеле до тех пор, пока не встретился с Кларой.

С ней Гумл познакомился в марте и опять в поезде. Он возвращался в Прагу из Брно. Она ехала в одном с ним купе. И хотя Йозеф не принадлежал к категории мужчин, которые не упустят случая, чтобы заговорить с женщиной, он все же любил в дороге беседовать. Богатый опыт научил его, что за хорошим разговором путь становится короче. В этот раз ему и не надо было прилагать особых усилий. Стройная девушка с выразительными карими глазами и большим пучком каштановых волос сама предоставила Йозефу удобную возможность, когда попросила у него газету, лежавшую на столике у окна.

— Пожалуйста, — торопливо ответил он девушке. И когда через минуту пришел в себя от неожиданности, наклонился к ней и тихим голосом добавил: — Если вы попросили газету только из-за рубрики «Знакомство», то у меня есть предложение…

И тут она продемонстрировала прекрасные зубы, а также чувство юмора:

— Вы считаете, что мой единственный шанс в рубрике «Знакомство»?

— Конечно нет…

— А моя мама и тетя уверены в этом.

— Я просто хотел предложить вам вместо досконального изучения объявлений о знакомстве познакомиться со мной.

— Что, по-вашему, не будет так утомительно, а наоборот, приятно? Пожалуйста! Меня зовут Клара Скальская, изучаю философию, возраст — достаточно молода!

— Йозеф Гумл. Форма сама говорит о моей профессии, а что касается возраста — то чуть старше, чем вы.

— Отлично. Значит, будем считать, что мы уже познакомились. Теперь я могу углубиться в газету или у вас есть другое предложение?

— Может, вместо чтения газеты вы расскажете что-нибудь о себе?

— Ну уж нет… Знаете, мне совсем не хочется устраивать «исповедь сына века».

— Судя по вашему замечанию, Мюссе вы уже прочитали.

— Вы имеете в виду Альфреда де? Вы правы. Еще в гимназии «Исповедь сына века» была любимым произведением нашего преподавателя чешского языка. Поэтому недостаточно было прочитать сокращенный вариант, который кто-то самоотверженно размножил для всего класса, пришлось детально изучить этот роман.

— Надеюсь, Мюссе вас не разочаровал?

— Трудно сказать. Наше поколение на многие вещи смотрит по-своему, вам не кажется?

— Мне нелегко об этом судить.

— Почему? Ведь вы можете высказать свое мнение от имени нашего поколения.

— Конечно, от своего имени могу, но что касается вашего…

Она громко рассмеялась, а когда немного успокоилась, спросила:

— Вы хотите сказать, что причисляете себя к другому поколению? Разве несколько лет играют большую роль?

— Благодарю за комплимент, но это различие я бы определил не менее чем десятью годами.

Потом эти слова о разности в возрасте они много раз повторяли. Так началась их дружба, а затем и любовь, как они сами определяли свои отношения. Своим чувствам они отдались с таким жаром, на который только способны двадцатилетняя интеллигентная студентка и тридцатипятилетний не очень искушенный в любви офицер.

Связь их продолжалась почти четыре месяца. Они встречались в пражских ресторанчиках, в выставочных залах, в квартирах ее подруг и его сослуживцев, бродили по пражским паркам. Однажды поехали в Пругоницкий парк, который буквально благоухал весной. И именно там их увидела учительница из школы, где работала Марцела. Эта учительница вывезла туда свой класс на экскурсию. И конечно, она в тот же день все рассказала Марцеле.

Йозеф был готов к этому. Он давно хотел сам серьезно поговорить с женой и решить вопрос о разводе. И этот разговор у них состоялся.

— Ну что ж, если ты уверен, что эта девица тебя любит больше, чем я с Иваном, иди к ней, мы не будем мешать твоему счастью, — заявила жена.

Но на следующий день заболел Иван. Марцела отвезла его в больницу, где был поставлен диагноз: менингит. Общее горе и любовь к сыну сделали, казалось, невозможное: он навсегда расстался с Кларой и еще сильнее полюбил Марцелу и Ивана. Никто никогда не узнал, что причиной его возвращения в семью было обещание, данное самому себе: если Иван поправится, он расстанется с Кларой и будет жить с женой и сыном. Это предохранит Ивана от серьезных нервных потрясений. Страх за судьбу сына сыграл решающую роль.

Страх… Опять это ужасное слово. Да, он готов подписаться под тем, что сказал недавно доктору Дворжачеку: «Человек, утверждающий, что не ведает страха, либо лжец, либо попросту ненормальный. Но если он поймет причины, вызывающие страх, он способен преодолеть это неприятное чувство». Ну а что делать, если причина неизвестна? Что, если человек попадает в такое положение, в какое сейчас попал он? Он не знает, что там, под землей, он даже не может себе представить, какую пакость придумали те, кто соорудил этот тайник. Об этом он может только догадываться. Догадываться о том, что там, под землей, и о том, что произошло с Иваном. Точно он ничего не знает. Вообще ничего не знает. И это вызывает у него страх.

Подполковник быстро встал, перебросил одеяло через деревянные перила и вышел на дорогу, которая вилась по полигону. Он шел без всякой цели, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей…

Ходил он долго. Два-три километра туда, потом обратно. И так до тех пор, пока над темным горизонтом не загорелся рассвет. Только потом он вернулся в домик на полигоне.

Он лег в постель, но уснуть ему так и не удалось. Утро застало его невыспавшимся и неспособным сконцентрировать мысли на серьезной задаче, которую ему предстояло решить.

18

Пиротехник министерства внутренних дел капитан Индржих Бенедикт приехал на полигон около семи тридцати. Гумл увидел старого друга, когда выходил после завтрака из столовой. Они сердечно поздоровались. Бенедикт рассказал, что приказ прибыть в Доброводице застал его на даче во Влтавице, где он с женой проводит отпуск.

— Я и не знал, что у тебя дача на Шумаве.

— Это не моя. Зять получил дом в наследство от бабушки, и вот мы поехали туда, чтобы сделать ремонт.

— Так-так. Теперь все ясно: готовишь себе гнездышко к пенсии?

— Думаю, до нее нам еще далеко. Если бы я был каким-нибудь клерком в конторе, то, может, и задумывался бы о пенсии, но наша работа не позволяет стареть. Ты сам это прекрасно знаешь.

— Конечно, знаю. Но я бы, Индржих, не сказал, что не хочу дожить до пенсии.

— Я тоже не против, но я смирился с тем, что до этого не доживу.

— Не каркай! Ты же знаешь, что в доме повешенного не говорят о веревке.

— Черт возьми! Ты хочешь сказать, что здешняя находка настолько опасна, что навевает на тебя черные мысли?

— Нет, нельзя сказать, что она настолько опасна, но и простой ее не назовешь.

— Ты уже видел этот сейф дьявола?

— Да, я был там вчера вечером.

— Ну и как?

— Думаю, под землей находится большой тайник. Об этом свидетельствует хотя бы то, как продуманно заминирован вход.

— Так, говоришь, с подобным мы еще не встречались?

— Да, это индивидуальная работа какого-то умника. Видно, он придавал ей большое значение. На поверхности создано целое минное поле, а кроме того, вход заминирован, по индивидуальному плану, который, конечно же, автор после минирования унес с собой. И еще, Индржих, я предполагаю, что мы обнаружили только запасный вход в подземелье, а настоящий находится где-то в другом месте.

— По подъездным дорогам его нельзя обнаружить?

— Нет. Как только ты увидишь тайник, у тебя тоже ум за разум зайдет. Во всей округе нет подъездных дорог. Но, может, они были с другой стороны скалы, я там местность еще не обследовал. Местные саперы этого тоже не сделали.

— Давай посмотрим вместе. Как у нас с саперным снаряжением?

— Все необходимое есть. Если потребуется вести земляные работы, нам выделят солдат.

— Попробуем сами справиться. В основном мы всегда справлялись. Когда выезжаем?

— Не раньше чем через три часа.

— А почему только через три?

— До десяти в районе обнаруженного тайника будут проходить боевые стрельбы. Слышишь, там уже палят. В полутора километрах оттуда находится мишенное поле.

— Черт возьми! Неужели нельзя было отменить стрельбы?

— Конечно нет. Они являются частью тактических учений, и генерал наотрез отказался их отменять. Он сказал, что уж если подземный тайник просуществовал двадцать два года, то еще двадцать четыре часа вполне подождет.

— Ну что ж, с этим нельзя не согласиться. Жаль только, что об этом я не знал вчера. Мы с водителем могли бы лишних два часа поспать. Но ничего. По крайней мере будет время поговорить, ведь я не видел тебя целых полгода. — Капитан Бенедикт вытащил из кармана пачку сигарет с зажигалкой: — Ты не начал курить? Может, выкурим по одной?

— Нет, пока воздержусь.

Бенедикт уселся на ступеньку крыльца.

— Подожди, я принесу что-нибудь: не сидеть же нам прямо на бетоне. — Гумл ушел в дом и вскоре вернулся с одеялом, которое разложил на ступеньках. Он устроился рядом с Бенедиктом, с наслаждением выпускавшим изо рта дым в чистый шумавский воздух.

— Как у тебя дела? Здоровье не подводит? Как Марцела?

— Все нормально, — уклончиво ответил Гумл и, заметив внимательный взгляд Бенедикта, добавил: — Ты же знаешь, всегда что-нибудь случается.

— У тебя что-то произошло?

— Почему ты так думаешь?

— Выглядишь ты каким-то усталым.

— Возможно. Я плохо спал сегодня.

— Из-за находки?

— Вовсе нет. Наверное, перемена климата влияет: не успел адаптироваться в шумавском озоне.

— Послушай, о какой адаптации ты говорить? При нашей походной жизни мы никогда не высыпались. Или на тебя только теперь стал действовать озон?

— Конечно, мы уже не те, что были раньше, когда работали на севере Чехии. В те времена я мог заснуть среди дня и даже стоя.

— Ну, тебе еще далеко до Ярды Кубицы. Вот это был лежебока! Помнить, он уснул на построении, когда мы ждали начала парада во дворе училища. Он стоял во второй шеренге и, когда штабс-капитан Буреш скомандовал: «На плечо!» — даже не шелохнулся, только всхрапнул. Кубицу уволили потом из армии. Это случилось после того, как он уснул во время ремонта крыши и свалился вниз.

Капитан Бенедикт помнил массу подобных случаев. Йозеф Гумл с удовольствием слушал старого друга до тех пор, пока тот не начал рассказывать об их общем знакомом, вместе с которым они разминировали объекты в Восточной Словакии:

— Ты слышал, что произошло с Миреком Радой?

— Насколько мне известно, он живет в Брно.

— Теперь уже не живет. Он плохо кончил — повесился.

— Из-за чего?

— Из-за сына. Тот, как выяснилось, возглавлял группу молодых бездельников — они занимались воровством в музеях и костелах. Конечно, попались, и сын Мирена получил двенадцать лет тюрьмы. Отец не перенес позора — повесился…

— Это страшно. Ты понимаешь, какой это ужас? Я это хорошо представляю! — Гумл не заметил, как перешел на крик.

Капитан внимательно посмотрел на него: у Йозефа дрожал подбородок, а голубые глаза его стали серыми.

— Что с тобой, Йозеф? Ты плохо себя чувствуешь?

— Ничего особенного, сейчас пройдет. Дай мне сигарету.

Капитан вытащил пачку сигарет «БТ», протянул одну Гумлу и дал ему прикурить. Бенедикту бросилось в глаза, что у того дрожит не только подбородок, но и руки. Зная, что самый важный инструмент для пиротехника его собственные руки, он понял, что Гумлу идти на разминирование нельзя.

— Йозеф, в таком состоянии ты не можешь работать.

— Не беспокойся, все будет нормально. — Он глубоко затянулся и закашлялся.

— Отвык уже, — улыбнулся Бенедикт, но улыбка получилась такой, какой одаривают посетителей страховые агенты или с какой дикторы телевидения смотрят в телекамеру.

— Ничего, скоро опять привыкну, — пообещал Румл, как только справился с кашлем.

— Не понимаю, зачем тебе опять привыкать. Радуйся, что бросил. Я это пытался сделать по меньшей мере раз двадцать, и всякий раз не выдерживал.

— Что ты обо мне думаешь? Что я старая развалина и место мне на свалке?

— Знаешь, Йозеф, мне твои недомолвки надоели, скажи прямо: что случилось? В семье что-нибудь? Со здоровьем плохо? Разве можно работать в таком состоянии? Ведь у тебя руки трясутся как у старика!

— Это пройдет. Помнишь Вашека Верку? Руки у него всегда тряслись как с перепоя. Никто бы никогда не поверил, что он — пиротехник. Но он им был, и притом отличным. Как только он начинал работать со взрывными устройствами, руки у него сразу переставали трястись и становились как клещи…

— Йозеф, не заговаривай мне зубы. Что случилось?

— Страшно даже говорить об этом вслух.

— Что-нибудь с семьей?

Гумл утвердительно кивнул.

— С Марцелой?

— Нет, с Иваном.

— Неужели натворил что-нибудь похожее на то, что сын Мярека?

— Нет, конечно. Точно я еще не знаю, что с ним, но вчера он должен был возвратиться с отрядом студентов-альпинистов из Италии и…

— Не вернулся?

Гумл кивнул в ответ:

— Они на час остановились в Линце. Он вместе с каким-то парнем из их группы пошел пройтись по городу и к указанному времени не вернулся. Группа уехала без них. Но ведь если бы они хотели эмигрировать, то забрали бы свои вещи, а так — все осталось в автобусе!

— Пока ничего страшного не нахожу. По-видимому, они просто опоздали к отъезду. Когда ты об этом узнал?

— Вчера вечером, когда звонил домой. Марцела рассказала.

— Почему же ты к ней не поехал?

— Я сначала хотел, но потом решил, что буду там абсолютно бесполезен.

— Как, впрочем, и тут.

— Не говори глупостей! Этот подземный сейф я сам открою, понимаешь, только я, я никто другой! Я загадал, что если мне удастся открыть этот сейф дьявола, то с Иваном все будет в порядке и он вернется домой.

— Опомнись, Йозеф! Тебе ведь не двадцать лет, чтобы давать такие глупые обеты. Они больше к лицу двадцатилетним влюбленным, чем саперам. К добру это не приведет.

— Индржих, если ты еще считаешь меня другом, дай возможность довести дело до конца. Мне необходимо убедиться в том, что и в таком состоянии я кое-чего стою…

— Знаешь, Йозеф, проверять свои способности в такой обстановке — слишком большой риск. Это может привести к тому, что результата ты уже не узнаешь.

Подполковник Гумл отбросил недокуренную сигарету и вытянул руки перед собой. И хотя кончики его пальцев еще немного дрожали, это уже выглядело не так, как несколько минут назад.

— Ты видишь, полный порядок! Ну, почти порядок! А через час я вообще буду чувствовать себя отлично.

— Успокойся, пожалуйста, время у нас еще есть. Посмотришь, как будешь себя чувствовать. В крайнем случае я сам займусь входом в подземелье. Договорились?

— Идет… Индржих, я не могу сейчас отступить, иначе я все проиграю. Ты же знаешь, если человек уступает, он проигрывает…

— Отдохни, потом увидим…

* * *

Часов в одиннадцать оба пиротехника и поручик Рихтермоц подъехали к скале. С ними были четверо саперов и необходимые инструменты. Солдаты сразу начали копать яму для подрыва снятых мин. Капитан Бенедикт внимательно осмотрел вход в подземелье.

— Дьявольский ребус, — произнес он задумчиво.

— Лучше скажи — сейф дьявола, — уточнил Гумл. — Ты посмотри, как они все продумали: чтобы открыть дверь, необходимо открутить восемь болтов, а по крайней мере один из них соединен с взрывателем внутри тайника. Если там спрятаны боеприпасы, то все вокруг так разнесет, что не успеешь оглянуться.

— Что ты предлагаешь?

— Попробовать проникнуть под дверь через боковую стену. Мне достаточно маленького отверстия, чтобы просунуть руку и отсоединить все провода, соединяющие дверь со взрывчаткой.

— Понятно. У меня только одно уточнение. Бетон долбить буду я, а не ты.

— Ты опять за свое! Сначала продолбишь бетон, а потом, прежде чем позвать меня, отсоединишь провода. Пойми, дружище, я все продумал и попытаюсь сам это сделать.

— Ты все такой же упрямый!

— Да уж, такой. Товарищ поручик, оставьте мне инструменты, а сами вместе с товарищем капитаном обследуйте местность вокруг скалы. Надо обнаружить старую дорогу и возле нее другой вход. И солдат возьмите с собой… Возможно, они делают абсолютно ненужную работу. Если тут произойдет взрыв, яма будет такая, какую им за полгода не вырыть.

— Я вижу, ты сегодня склонен к черному юмору.

— Точно…

— Ладно, Йозеф, ни пуха ни пера! Мы поищем вход в подземелье с другой стороны скалы.

Вместе с капитаном Бенедиктом ушел и поручив Рихтермоц со своими саперами.

«Упрямец», — без конца повторял капитан Венедикт, на что Рихтермоц только улыбался. Поручик симпатизировал Гумлу и сейчас был рад, что именно он начал разминировать вход. Но он и представления не имел, что творилось в душе подполковника.

После их ухода Йозеф Гумл несколько минут в раздумье перебирал инструменты, выбирая самый большой пробойник. Вскоре он уже держал кувалду в правой руке и приноравливался ударить ею по бетону.

Никто из находившихся в месте, названном Барсучьей норой, не следил за временем. Все внимание было обращено на то, как продвигается работа у Гумла.

А она шла своим чередом. Медленно, сантиметр за сантиметром пробойник углублялся в стену. Хотя полуденное солнце скрылось за облаками, Йозефу казалось, что он все еще купается в его лучах. Рубашка на нем стала мокрой от пота, хоть выжимай, но он продолжал работать, не давая себе ни минуты отдыха. У него уже не было страха перед смертоносным механизмом, скрывающимся где-то здесь, в подземелье. Он был уверен, что сейф дьявола откроет.

«Иван, я все-таки проникну внутрь подземелья, — уверял он себя, ударяя кувалдой по пробойнику. — А ты должен вернуться домой! Ради мамы ты должен это сделать, ради меня, ради нас всех…» Эти мысли постоянно проносились в голове Гумла, ни о чем другом он не думал.

Только в тот момент, когда в бетонной стене появилось небольшое отверстие, подполковник вернулся к действительности. Он расширил отверстие настолько, чтобы можно было просунуть руку. Потом взял фонарь и направил туда луч света. Так и есть: от двух болтов провода уходили в глубь штольни.

«Позвать Бенедикта? — подумал было Гумл. — Нет, я должен проникнуть в штольню один! Позову, когда открою дверь».

Гумл взял из сумки кусачки и попробовал просунуть руку в отверстие. Не получилось: отверстие слишком мало, а что там, внутри, не видно. Он опять потянулся к пробойнику и кувалде…

Когда он начал осознавать, что его решение проникнуть в штольню самостоятельно, без помощи Бенедикта, не самое разумное, за спиной раздался голос капитана:

— Ну, как дела, упрямец? Вижу, эта бетонная стена так же неподатлива, как твой характер. Давай сменю.

— Спасибо, я уже закончил. Посмотри внутрь. — Гумл подал капитану фонарь и сам тоже наклонился над отверстием: — Мне кажется, здесь использован метод двойной подстраховки.

— Это бесспорно. В любом случае здесь работал человек, у которого было много времени на минирование объекта. Йозеф, это действительно больше напоминает запасный выход из подземелья. Главный вход, вероятнее всего, с другой стороны скалы…

— Что-нибудь нашли?

— Да, кое-что. Там старая, заброшенная дорога, а в конце ее, почти под скалой, миноискатель прямо сбесился. Я думаю, там железные ворота.

— Ты шутишь?

— О нет! Мне показалось, что с той стороны легче попасть в подземелье. Ну, а раз у тебя работа продвигается быстро, попытаемся проникнуть внутрь отсюда.

— Посвети мне. — В руках у Гумла опять появились кусачки. — Раз… два… Готово!

Подполковник вытащил руку из отверстия, и всвете фонаря оба пиротехника внимательно осмотрели нижнюю часть двери.

— Мне кажется, можно смело открывать.

— Не думаю, что эти болты мы быстро вывернем. Сделать это и открыть дверь так же тяжело, как пробить отверстие. Ты только посмотри, как проржавели болты. Но делать нечего. Надо браться за работу…

— Надо позвать поручика и кого-нибудь из солдат. Пусть и они примут участие в этом деле.

Около двери появились поручик Рихтермоц и Чалоуя с Дворжаком. Они начали отвертывать болты. На это у них ушел без малого час. После этого Гумл с Бенедиктом с помощью кайла открыли металлическую дверь. Перед ними был вход в подземелье.

Они посмотрели друг на друга, как бы решая, кому идти первым. Приблизительно в метре от поверхности виднелась железная лестница, ведущая в глубь подземелья. Гумл взял в руку фонарь, шагнул на первую ступеньку и начал осторожно спускаться. Следом шел Бенедикт. Поручик Рихтермоц, саперы Дворжак и Чалоун остались наверху. Они видели, как два пиротехника манипулируют с проводами, соединяющими внутреннюю стену двери с подземельем, но не видели, как два друга обезвреживают взрывчатку весом в несколько килограммов.

Только после этого Гумл с Бенедиктом начали осматривать подземелье. С первого взгляда стало ясно, что это большое укрытие, но о его предназначении судить пока было трудно. В длинный коридор, заканчивающийся шахтой, выходило несколько дверей. Гумл с Бенедиктом открывали их одну за другой. Свет фонарей осветил комнаты, которые, очевидно, использовались как спальни. На металлических кроватях до сих пор лежали матрацы и солдатские одеяла. Тут же стояли тумбочки, столы, стулья, керосиновые лампы.

За другими дверями пиротехники обнаружили помещение с рабочими столами и своеобразный зал с длинным и широким столом, вокруг которого стояла приблизительно дюжина стульев. На стене висела большая карта Европы военных лет с нанесенной датой — 12.6.1945.

— Смотри, — показал на дату Бенедикт, — в это время здесь еще скрывались фашисты.

— Теперь я не удивляюсь, почему так основательно было проведено минирование, — кивнул Гумл, — у них для этого было достаточно времена…

— Это помещение, без сомнения, было штабным.

— Да, какой-нибудь командный пункт. Но он так и не начал действовать.

— Здесь сразу после окончания войны скрывались фашисты.

— Думаешь?

— Конечно. Вспомни, сколько гестаповцев из Праги, Пльзеня, Клатови в мае сорок пятого как сквозь землю провалились.

— Это точно. Например, такой мерзавец, как Рупрехт из клатовского гестапо, бесследно исчез.

— Не он один. В шумавских лесах, насколько мне известно, искали убежища шеф пражского гестапо Герке и его сотрудники Шульце и Фукс. И, по всей видимости, нашли. В отличие от будеёвицких гестаповцев, которые тоже пытались скрыться на Шумаве, но были задержаны или убиты где-то в районе Квильды.

— Пойдем дальше, Индржих, может, найдем какие-нибудь следы…

Подполковник недоговорил: в следующем помещении он чуть не споткнулся. Оказалось, что почти все оно заполнено деревянными, обитыми металлом ящиками разного размера.

— Черт возьми, не похоже, что они с оружием! Взгляни на маркировку — все это когда-то принадлежало гестапо.

Капитан Бенедикт осветил один из ящиков и прочитал:

— «Гестапо Клаттау». — Точно, это документы гестапо, самые ценные, которые они не успели сжечь.

Гумл тоже нашел ящики, принадлежавшие отделению гестапо в Клатови, и подумал, что тут могут находиться списки тайных агентов, один из которых выдал его отца. Ему захотелось прямо сейчас вскрыть ящики и просмотреть документы, но Бенедикт остановил его:

— Подожди, не исключено, что к крышке какого-нибудь ящика тоже подсоединена мина. Надо быть предельно внимательным. Этот подземный сейф, мне кажется, прямо-таки начинен взрывчаткой.

— Точно, настоящий сейф дьявола. Ну и перенервничал я из-за него!

— Ну, положим, ты нервничал по другой причине.

— Ты прав, но теперь я уверен, что с Иваном все будет хорошо.

— Давай продолжим осмотр. Мы ведь еще не кончили.

В следующем помещении, напоминавшем склад, они обнаружили большое количество стрелкового оружия, ящики с патронами, гранатами и снаряжением для войск СС. В мастерской нашли станки и агрегаты, которые, как определил Гумл, после небольшого ремонта могли быть пущены в действие.

— Мне кажется, — рассуждал Бенедикт, — нацисты строили это логово в расчете использовать его в качестве главного командного пункта «Богемской крепости». Когда же стало ясно, что никакой крепости на Шумане строить не придется, они спрятали тут архивы клатовского гестапо.

— Возможно, ты прав, хотя я сомневаюсь, что здесь планировалось развернуть главный командный пункт. Ответ на этот вопрос мы найдем, когда досконально изучим документы, собранные в этих ящиках. А пока необходимо найти главный вход, через который фашисты затаскивали ящики, мебель и оборудование. Это они сделали, конечно, не через ту дверь, с помощью которой мы сюда попали.

— Я с тобой согласен. Этот вход использовался, скорее всего, как вентиляционная шахта или как запасный выход. Дверь у него, видимо, была постоянно открыта. Вот почему около него фашисты установили минное поле. Если бы кто-нибудь из непосвященных приблизился к двери, то наверняка подорвался бы.

Продвигаясь вдоль широкого коридора, пиротехники достигли развилки, где правый рукав постепенно шел на снижение, а левый — вверх.

— Мне кажется, Индржих, тут не один, а целых два выхода…

Офицеры повернули налево и вскоре уперлись в стену, возле которой лежали емкости со взрывчаткой. Двухметровая железная дверь была соединена проводами со взрывным устройством.

— Как видишь, и этот вход заминирован. Значит, существует третий вход, через который фашисты покинули бункер. Пойдем посмотрим второй коридор.

Пиротехники возвратились к развилке и направились по правому коридору. Вскоре проход заметно сузился и пошел вниз. Через несколько метров они попали в штольню, стены которой вместо бетона были укреплены обычным крепежным лесом, как это делается в шахтах. Кое-где перекрытия и подпорки заметно потрескались. Наконец, они уперлись в завал.

— Конец. Выход завален. Найдем его наверху.

Гумл и Бенедикт возвратились на то место, откуда начали осматривать подземелье. По пути капитан заметил:

— Чувствую, что нам с тобой, Йозеф, по меньшей мере дней четырнадцать понадобится. Придется привлечь армейских саперов.

— Ты, Индржих, наверное, тут поработаешь, а вот мне, пока не выяснится, что произошло с Иваном, придется оставить это дело.

— Не болтай глупости! Вот увидишь, все будет в порядке. Тебе необходимо съездить в Прагу и разобраться во всей этой истории.

— А ты останешься здесь?

— Нет, в воскресенье у меня кончается отпуск. Я отвезу жену и внуков в Прагу, а уж потом, в понедельник или во вторник, приеду сюда. Был бы рад приехать с тобой. Надеюсь, ты будешь чувствовать себя лучше, чем сейчас.

— Постараюсь. И спасибо тебе, Индржих!

— За что?

— За то, что дал мне возможность самому открыть дверь в тайник.

— Оставь, пожалуйста! Пошли наверх, а то начнем петь друг другу дифирамбы.

Поднявшись, Гумл с удивлением обнаружил, что их поджидают не только поручик Рихтермоц с саперами, но и майор Ворличек и журналист Черник. Они уговорили Гумла разрешить им в его присутствии спуститься в бункер. Пока подполковник проводил своеобразную экскурсию под землей, капитан Бенедикт приказал двум саперам вооружиться кирками и лопатами и выкопать яму для обнаруженных мин.

— Устроим небольшой салют в честь пиротехника, сумевшего открыть этот сейф дьявола!

Через полчаса мины, поставленные фашистами для того, чтобы уничтожать все живое, были обезврежены.

На обратном пути подполковник Гумл неожиданно предложил Чернику подвезти его в Прагу. Тот вначале планировал остаться на субботу и воскресенье в Карловице, но, подумав, принял предложение. Сюда он решил вернуться в понедельник или во вторник с фоторепортером Вондрачеком.

19

По пути Гумл заехал пообедать в карловицкий ресторан «Славия». В этот час там никого не было, поэтому подполковника, шофера и Черника обслужили быстро. Обед оказался неплохой, хотя журналист, справившийся с ним первым, заметил:

— Мне, как, впрочем, и вашему шоферу, все равно, где обедать: нас везде ждет казарменный или ресторанный обед, а вот вас, товарищ подполковник, наверное, балуют дома чем-нибудь особенным. Или я не прав?

— Не знаю, что меня ожидает в Праге, но, кажется, хорошего там будет мало.

— Это только ваше предположение или есть какая-нибудь информация на этот счет?

— Вчера вечером я разговаривал по телефону с женой.

— Прошу прощения, я не хотел быть назойливым.

— Я понимаю, вы привыкли расспрашивать, никакой назойливости тут нет. Вы спрашиваете, а люди вам отвечают, хотя иногда отвечать не хочется. Как, например, мне сейчас. Но я обо всем вам расскажу, мне просто необходимо выговориться. Я боюсь, что случилось несчастье с сыном. Он не вернулся из поездки в Италию — на последней остановке, в Линце, он и еще один парень исчезли.

— Эмигрировали?

— Не знаю. Известно лишь, что они не пришли вовремя. Все их вещи остались в автобусе.

— Почему же именно в Линце? — задал на редкость наивный вопрос Черник. — Дело в том, что я бывал в этом городе. Ничего особенного! Если бы они действительно хотели эмигрировать, то остались бы где-нибудь в Италии или уж в Зальцбурге, и уж, конечно, взяли бы с собой все свои вещи…

Черник почувствовал, что говорит что-то не то, но все больше запутывался. Ему хотелось хоть чем-то успокоить подполковника, но у него ничего не получалось. Отсутствующий взгляд Гумла говорил о том, что он, по всей видимости, его не слушает. И только когда журналист высказал очередную версию, он немного оживился.

— А что, если у его приятеля в Линце родственники? Они пошли к ним в гости, задержались и опоздали к автобусу.

— Знаете, мне эта мысль тоже приходила в голову. Хотя, может, я за нее просто ухватился, как утопающий за соломинку. Но в принципе этот вариант возможен.

— А могло быть еще проще: заблудились в городе, где более двухсот тысяч жителей.

В это время в ресторан зашел Герберт Пешл и направился к их столику. Он поздоровался и, извинившись, обратился к Петру Чернику:

— Мы тут с ребятами приготовили для молодого Кобеса небольшую посылочку. Вы не возьметесь ее передать вместе с письмом?

— С удовольствием, пан Пешл.

— И еще скажите ему, пожалуйста, что мы всей бригадой в следующее воскресенье приедем его навестить.

— Обязательно передам все, что вы мне сказали.

— Большое спасибо! До свидания! И помните, двери моего дома для вас всегда открыты.

Когда бригадир ушел, Черник рассказал подполковнику о его любви к родной Шумаве, ее людях, истории и традициях. Потом они расплатились и поехали из Карловиче дальше. Ни Черник, ни Гумл не прощались с этим шумавским городком. Оба были уверены, что скоро вернутся сюда.

В «Москвиче», который вез их в Прагу, о сыне Гумла они больше не говорили — таково, видимо, было желание подполковника. К радости Черника, он первым заговорил о находке на Шумаве:

— Вы, товарищ Черник, давно занимаетесь тайнами Шумавы?

— Да, очень давно, и с большим удовольствием. Меня не покидает мысль написать об этом книгу. Но до сих пор не хватало самого главного — обнаружения одного из фашистских тайников, хотя о их существовании на Шумаве было высказано много предположений. Есть документ, но отсутствовали доказательства, что директива Франка была претворена в жизнь.

— Согласно этой директиве на Шумаве должны были быть спрятаны ценности и архивные материалы?

— Правильно. Хотя первоначально предусматривались и другие мероприятия. Однако по мере продвижения линии фронта к западу Шумава в планах нацистов начинала играть все более значительную роль.

— Это я знаю. Но не мог представить, что на Шумаве существовали концлагеря задолго до того, как нацисты начали планировать создание «Альпийской крепости» и «Богемской крепости», что уже в то время в этих лагерях содержались специалисты инженерных войск…

— Насколько мне известно, эти специалисты были только в одном месте — в лагере у истока Влтавы. В других концлагерях пленные занимались добычей древесины. Мнения насчет времени возникновения концлагеря в верховьях Влтавы различны. И вот почему. Если взять за основу рассуждений надписи на воротах, то получается, что пленные там были уже в сорок третьем году. Это достоверный факт. Но в то время там содержались пленные, которые занимались лесоразработками. Вот их, по всей видимости, и сменили специалисты инженерных войск. Произошло это осенью сорок четвертого, то есть после так называемой страсбургской конференции. Слышали о такой?

— Первое сборище фашистских главарей по вопросу о создании четвертого рейха?

— Вот именно. Наше открытие может помочь разгадать тайны концлагеря в верховьях Влтавы. Наверное, этот тайник строили военнопленные, находившиеся в районе Квильды?

— Не думаю. Более вероятно предположить, что специалисты лишь проектировали подземные тайники, а не строили их. Кроме того, этот тайник слишком удален от верховьев Влтавы. Логичнее было бы строить его руками пленных, содержавшихся в ближайших лагерях.

— Но вы согласны с тем, что этот тайник могли проектировать военнопленные из лагеря в верховьях Влтавы?

— Весьма возможно. Но все-таки это пока только предположение.

— Открытый тайник — это уже не предположение, а реальность. И может быть, после детального изучения окажется, что он один из целой сети тайников и укрытий.

— Я считаю, что этот тайник первоначально строился как командный пункт то ли для фашистских ВВС, то ли для «Богемской крепости». А ящики нацисты туда затащили только после того, как стало ясно, что бункер не будет использоваться как командный пункт. Судя по тому, как там размещены мины, можно сделать вывод, что ставили их нацистские специалисты-пиротехники несколько недель спустя после разгрома фашизма. По всей видимости, он укрывались там вместе с гестаповцами и занимались минированием бункера.

— Вы думаете, фашисты не заботились о сохранности документов?

— Мы это узнаем, когда изучим содержание ящиков. Если судить по надписям на них, то это часть архива клатовского гестапо и там должно быть много обличительных материалов, которые фашисты хотели бы запрятать понадежнее. В любом случае это интересная находка.

— Вот видите, а вы не хотели пускать меня на место разминирования! Главный никогда бы мне не простил, если бы я там не побывал.

— Главный вам, может, ничего бы и не сказал, а вот вы сами вряд ли простили бы себя. Думаете, эта находка поможет вам закончить книгу о тайнах Шумавы?

— По крайней мере, у меня будет возможность написать еще одну главу этой книги, причем с вашей помощью…

— Да бросьте вы! Главная заслуга принадлежит тем, кто обнаружил тайник, — лесорубам и поручику Рихтермоцу с саперами.

— А подполковник Гумл, по обыкновению, хочет остаться в тени? Не обижайтесь, пожалуйста, но в таких случаях скромность не уместна, ведь заминированный вход в подземелье открыли именно вы. Я слышал, как вы наотрез отказывались от чьей-либо помощи. Интересно почему?

— Но это же ясно! Случись что, лучше, чтоб рядом было поменьше людей.

— Вам было страшно?

— И вы о том же?! Ну конечно, черт возьми, мне было страшно! Возле самого подземелья — нет, но перед этим я всю ночь не мог глаз сомкнуть, И все время думал об Иване. Было тревожно и из-за тайника, и из-за сына. Мне даже казалось, что одно с другим связано. Я боялся, что если не разминирую вход, то Иван не вернется. Одолевали мысли о жене. Я понимал: если со мной и с сыном что-нибудь случится, она останется одна-одинешенька. Эти мысли, конечно, действовали на нервы.

— И все-таки вы пошли на разминирование один!

— Ничего другого мне не оставалось. Если бы я этого не сделал, то тем самым списал бы себя в расход. А это намного хуже, чем когда подобное делает кто-то другой. Пока в человеке живет вера, он найдет в себе силы для борьбы. Кто потеряет веру — тот проиграет.

— Таким образом, в основе вашего решения лежало желание обрести утраченную веру в себя?

— Интересный термин вы употребили: «Утраченная вера в себя». Может, я ее действительно начинал терять и мне нужно было вновь обрести ее у бункера?

— Вам это удалось?

— Кажется…

Спидометр накручивал километры, а Гумл с Черникой продолжали беседовать. Подполковник стал доступнее, чем раньше. Он рассказал о своей жизни, о взаимоотношениях в семье, а потом спросил Черника:

— В газетах вы обычно пишете о героизме мужчин, но знаете ли вы, сколько мужества требуется женщинам, чьи мужья за свои действия получают награды? У меня у самого их полдюжины, а вот у жены — ни одной. А ведь большую часть из них заслужила именно она своим молчаливым мужеством. Почему вы никогда не напишете о женщинах, живущих в тени своих знаменитых мужей?

— О таких женщинах пишут в газетах…

— В канун Международного женского дня, а в другое время журналисты о них забывают.

— Здесь вы, товарищ подполковник, не правы. Я лично написал несколько репортажей о женах пограничников и других военнослужащих, которые живут вместе с мужьями в отдаленных гарнизонах…

Черник начал рассказывать подполковнику о судьбах женщин, с которыми познакомился на Шумаве. Пока он говорил, машина достигла Збраслава. Журналист готов был воскресить в памяти другие истории, как вдруг обнаружил, что невольно оказался в положении фоторепортера Вондрачека, который говорит, не заботясь о том, слушают его или нет.

— Вы имели в виду женщин, о которых я вам рассказал? — обратился он с вопросом к подполковнику, однако ответа не услышал.

— Спит, — пояснил водитель, — от самого Добржиша спит.

— Значит, свои аргументы я высказывал вхолостую? — рассмеялся Черник.

— Почему? Я с удовольствием слушал. Где вы живете?

— На Панкраце.

— Езерце — это тоже Панкрац или нет? Во всяком случае, через Панкрац проезжать придется.

— Правильно…

— А вы жалеете, что товарищ подполковник уснул?

— Нет, конечно. За последние сутки ему столько пришлось пережить!

Черник произнес это, не осознавая до конца, насколько он прав.

20

Неделю назад Прага купалась в солнечных лучах, а сегодня с самого утра шел дождь. Петр Черник, уже входя в редакцию, понял, что здесь что-то происходит. Ответственный секретарь Брандл и спортивный обозреватель Котик промчались мимо него, едва ответив на приветствие. Петр подумал, что ученые, наверное, правы: плохая погода отрицательно влияет на настроение людей. Он прошел в свой кабинет, снял плащ, провел расческой по мокрым волосам и направился к главному. Он торопился до начала утреннего совещания доложить о событиях на Шумаве и получить разрешение завтра снова отправиться на Доброводицкий полигон, где должно начаться подробное обследование фашистского бункера.

Однако в приемной Черник застал накаленную атмосферу. Через закрытые двери кабинета Крауса доносился его громкий голос. Секретарша Яна даже не пыталась скрыть своей заинтересованности — так ей хотелось узнать, что происходит в кабинете шефа. Она приложила палец к губам и сделала знак Чернику, предлагая послушать вместе. А из-за двери раздавался сердитый голос главного редактора:

— … Это просто неслыханное безобразие! На моей памяти в редакции такого еще не бывало! От тебя этого я никак не ожидал! Ведь я высказывал свое мнение о твоей работе в последние шесть месяцев и дал задание написать статью о летчиках. Вместо того чтобы сделать правильные выводы, ты встал на путь обмана. Учтя, это тебе так не пройдет! Сегодня же обсудим твой поступок на заседании партийного бюро, а потом примерно накажем…

— Кто у шефа? — спросил у Яны Черник.

— Валек. Ты что, не знаешь, что у нас произошло?

— Откуда мне знать?

— Валек пытался обмануть Крауса. Подсунул ему репортаж, который написал в госпитале Милога Данда, и заявил, что это его работа.

— Не может быть!

— Честное слово! Правда, Валек подписал статью фамилией того пилота, который лежит в госпитале вместе с Дандой, якобы для того, чтобы материал выглядел более убедительно. Но Краус не попался на эту удочку. Видимо, он разговаривал по телефону с Кветой Дапдовой, и та рассказала, что репортаж писал Милош в госпитале…

— Ну что ж, ничего удивительного, что руководство сегодня не в духе.

— А тебе что, необходимо переговорить с шефом?

— Ты очень догадлива, но мне бы хотелось побеседовать с Краусом, когда он немного поостынет. А пока расскажи-ка последние редакционные новости. Мне кто-нибудь звонил?

— Звонило около дюжины почитательниц твоего таланта, и только одна из них — некая Таня Флоркова — удосужилась представиться. Больше ничего интересного у нас не произошло. Ах да, сегодня утром звонил какой-то подполковник. То ли Румл, то ли Вумл…

— Может быть, Гумл? Что он говорил?

— Ничего особенного. Сказал, что еще позвонит, а вообще, завтра он уезжает на Шуману.

— Он так и сказал?

— Ну конечно. Я не могла перепутать.

— Ах ты, моя дорогая! Ты не представляешь, как это важно! На этот раз ты заслужила от меня отцовский поцелуй.

— Ну, если другой ты не в состоянии мне предложить, то я согласия и на отцовский.

Петр прижался губами к кудрявой голове Яны. Именно в этот момент в дверях приемной появился Вондрачек:

— Боже мой! Репортер и машинистка, пойманные с поличным на месте преступления! А у меня, как назло, нет с собой фотоаппарата.

— Антонин, эту сцену мы готовы повторить в любое удобное для тебя время, — рассмеялась Яна.

— В таком случае интерес к вам, дорогие коллеги, у меня полностью пропал.

— У тебя, может, и пропал, а вот у меня есть к тебе несколько вопросов. Как дела с нашим репортажем с учений? Ты сдал его в пятницу, как мы договаривались?

— Все прошло как нельзя лучше. Ровно в пятнадцать ноль-ноль ответственный секретарь уже просматривал нашу работу. И сразу же попал в затруднительное положение: из десяти снимков он не мог выбрать для репортажа необходимые пять, так как все десять были отличными. В конце концов он так расщедрился, что отобрал целых восемь. Само собой, место в номере для нашего репортажа он увеличил. А если бы не художники, которые присутствовали при нашем разговоре, мне удалось бы уговорить Брандла дать нам целиком четыре страницы — тогда можно было бы опубликовать все десять фотографий.

Черник не стал больше слушать хвастливые речи Вондрачека и обратился к Яне:

— Кудрявенькая ты моя, если будет звонить подполковник Гумл, то, пожалуйста, в любом случае позови меня к телефону, пусть даже тебе из-за этого придется вытаскивать меня с совещания. Мне это крайне необходимо.

— Не беспокойся, Петр, за отцовский поцелуй я готова сделать для тебя невозможное.

Журналист вернулся в свой кабинет и начал разбирать газеты, скопившиеся за время командировки. Обычно он делал это весьма тщательно, но сегодня ему никак не удавалось сосредоточиться.

Мысленно Черник все время возвращался ко дню своего приезда с Шумавы. Тогда он впервые почувствовал, как одинок. Решил позвонить Тане и пригласить ее в ресторан, чтобы там спросить, согласна ли она выйти за него замуж. Но, к сожалению, Таня была занята на работе, а потом спешила домой: возвращались из отпуска ее родители.

Встретились они в субботу утром и провели вместе чудесный день: сначала позавтракали у Петра, потом гуляли по улицам старой Праги — Старое Место, Градчаны, а перед тем, как Таня ушла на работу, посидели в уютном кафе на Малой Стране. Все было настолько восхитительно, что только вечером Черник вспомнил о своем намерении задать девушке интересовавший его вопрос. «Ну, не беда, — подумал он, — уж если я терпел столько времени, то еще пару дней вполне могу подождать». В воскресенье Петр навестил в госпитале молодого лесоруба Кобеса и Милоша Данду, а вечером сел за репортаж о фашистском тайнике на Доброводицком полигоне. На четырнадцати листах он описал все, что произошло от момента, когда под ногами у Яна Кобеса взорвалась мина, до момента, когда пиротехники Гумл и Бенедикт начали спускаться в подземный тайник.

Черник не рассчитывал, что уже в понедельник даст рукопись в печать. Он просто хотел, чтобы репортаж был готов и одобрен главным. На этот раз, правда, ему не хотелось, чтобы его опередили другие журналисты, ведь он присутствовал при обнаружении и разминировании тайника. Как только будет получено разрешение опубликовать материал о находке, у редакции «АБЦ вояка» будет готовый репортаж участника событий.

«Теперь многое будет зависеть от Бенедикта и Гумла, — думал журналист, просматривая газеты, — от того, насколько быстро им удастся ликвидировать все «сюрпризы» и ловушки в тайнике. Все говорит за то, что я могу в этом деле принять участие. Иначе с чего бы Гумл стал мне звонить? По-видимому, он решил предложить мне завтра ехать вместе. Значит, с Иваном все хорошо и Гумл ждет не дождется момента, когда покорит сейф дьявола…»

Плавное течение мыслей прервал приход журналиста Рубаша:

— Добрый день, Петр!

— Привет, Мирек!

— Что-то на этот раз ты быстро вернулся с Шумавы.

— Это потому, что завтра я опять туда собираюсь.

— Там что-то произошло?

— Если ты имеешь в виду фашистские тайники, то там действительно обнаружен огромный склад.

— Вот это да! Своим репортажем ты наконец заткнешь за пояс Валека.

— Его сейчас «затыкает за пояс» главный редактор.

— Думаю, ему никакой разнос не страшен. От него все отскакивает, как от стенки горох.

— Ну, на этот раз все значительно серьезнее. Я сам слышал, как Краус говорил, что последний случай будет разобран на партбюро. Наверное, сегодня будете заседать.

— А что, собственно, произошло?

— Речь идет о подлоге.

— Ну, если дело только в этом, то Валека надо было разбирать каждую неделю.

Во время разговора Рубаш снял с себя плащ и держал его над раковиной умывальника, чтобы с него стекла дождевая вода. Затем он опять обратился к Чернику:

— С кем же на этот раз Валек сыграл злую шутку?

— С шефом и со всем руководством редакции…

— Ну, тогда действительно Краус может поднять этот вопрос на партбюро…

Рубаш хотел было продолжить разговор, но в коридоре послышался громкий голос секретаря Брандла:

— Совещание! Все на совещание!

Журналисты взяли блокноты и направились в комнату, где по понедельникам регулярно проводились совещания работников редакции. И хотя повестка дня была обычной, проходило оно в весьма напряженной атмосфере.

Причина крылась в плохом настроении главного, о чем неофициально были проинформированы все члены редакционного коллектива. Возможно, определенную роль сыграла и нервозность некоторых журналистов.

Несмотря на то что голос Крауса выдавал его раздражение, он и на этот раз не изменил своей привычке — на пороге новой рабочей недели пожелал сотрудникам редакции трудовых успехов. После этого он перешел к анализу выполнения плановых заданий.

— Семнадцатый номер — а это, как вы знаете, первый сентябрьский — был сдан в полном объеме и вовремя. Нарушение графика произошло только в одном случае — в военном отделе. С майором Валеком мы уже разобрались, и руководство редакции сделало соответствующие выводы. Кроме того, я хотел бы обратить внимание не только товарища Крейзловой, но и других журналистов на то, что материал без качественных фотоснимков я не считаю законченным и готовым к публикации. На этот счет я не принимаю никаких оправданий. Если с вами не поехал наш фотокорреспондент, извольте достать снимки другим путем, но они должны быть качественными, годными для печати.

Доктор Краус сделал небольшую паузу и придвинул к себе макет будущего номера. На нем были помечены темы статей, фамилии авторов и сроки сдачи материала. Зачеркнутое красным карандашом означало, что эти материалы уже сданы.

— А теперь перейдем к двадцатому номеру. У кого проблемы со сдачей или с тематикой материала?

— Я бы хотела перенести срок сдачи интервью с Карлом Хёгером, — первой отозвалась Квета Балкова. — Я не успею его сделать до среды, как было запланировано, потому что Хёгер вернулся со съемок только в пятницу вечером…

— Когда реально ты сдашь интервью?

— В следующий понедельник…

— Хорошо. У кого еще есть изменения?

Больше желающих скорректировать график не было, поэтому началось свободное обсуждение. Такой способ предлагать материал в номер Краус завел в редакции несколько лет назад. И он себя полностью оправдал. Во время обсуждения любой член редакционного коллектива мог высказать свое отношение к предложенным темам, выбрать по своему вкусу самую интересную. Это также вынуждало некоторых журналистов всесторонне обдумывать темы перед тем, как вынести их на суд товарищей. Руководство редакции имело при этом возможность оценить инициативу и находчивость отдельных редакторов. Не раз во время дебатов вдруг всплывали темы, оказывавшиеся намного интереснее тех, которые планировались. У этого метода были и другие преимущества: все ясно видели, кто и насколько будет загружен работой в последующие недели. Если обнаруживалось, что кто-то недостаточно занят, вмешивался главный и давал этому сотруднику свои задания, правда не всегда приятные: корректуру, подготовку редакционных донесений, дежурства, ведение статистики и так далее. Краус утверждал, что такие задания — неофициальное взыскание за леность мысли в подборе удачных тем для статей.

На этот раз при обсуждении не было недостатка в интересных предложениях. Прямоугольники на макете Краус быстро заполнял принятыми темами будущих статей. Все шло гладко до тех пор, пока главный не дал слово Чернику. Тот предложил в первый октябрьский номер статью «По следам краловаков». Первым на это предложение откликнулся сам Краус:

— Что ж ты предлагаешь статью о каких-то краловаках, когда у тебя уже есть интереснейший репортаж с Шумавы? Или ты хочешь положить его под сукно и ждать, пока о нацистском тайнике напишут другие журналы?

— Об этом и речи быть не может. Но дело в том, что репортаж об открытии тайника пока нельзя публиковать.

— Почему?

— У меня нет разрешения тех товарищей, которые приступают к обследованию подземелья. Им требуется спокойная обстановка.

— Я понимаю, но когда об этом станет известно общественности, будет поздно. Произойдет то же самое, что с шумавскими озерами. Тогда ты тоже был самым информированным. И что из этого вышло?

— На этот раз я застраховался. Репортаж об обнаружении тайника я уже написал. После совещания передам его, но публиковать этот материал мы пока не можем.

— Хорошо. В таком случае статью о краловаках берем условно. Мы ее напечатаем в том случае, если ко времени выхода в свет номера не будет получено разрешение на публикацию репортажа о тайнике. А кто нам даст знать о том, когда его можно будет публиковать?

— Я рассчитываю, что завтра утром вновь поеду на Шуману. Как только мне станет известно что-нибудь новое, я тут же позвоню. Кроме того, я хочу собрать материал о краловаках. На Шумаве я нашел одного человека…

— Хорошо, это уже твое дело. Меня интересует, нужен ли тебе фотокорреспондент с машиной, пока ты будешь исследовать подземелье и вопрос о краловаках.

— На все время, конечно, нет. Как только появятся конкретные результаты, я тут же позвоню и Антонин сможет ко мне приехать.

— Согласен. А теперь пойдем дальше…

Редакционное совещание продолжалось. Неожиданно его прервал приход секретарши, которая вызывала Черника к телефону.

— Звонят по междугородной, — доложила она Краусу, обычно запрещавшему вызывать кого бы то ни было с совещания. Когда Черник вышел, она сообщила, что звонит долгожданный подполковник Вумл.

— Гумл, дорогая, подполковник Гумл…

Петр быстро схватил телефонную трубку.

— Вам, уважаемый журналист, просто невозможно дозвониться, — шутливо говорил подполковник. — Пытался сделать это утром, но вы, видно, отсыпались после воскресенья, да?

— Как раз наоборот. Сегодня я был в редакции уже в половине девятого.

— И это, по-вашему, рано?

— Для такой погоды даже чересчур рано. Но, вижу, столь мерзкая погода не могла испортить вашего хорошего настроения. Или я не прав?

— Абсолютно правы. Секретарша вам сказала, что завтра я возвращаюсь на Шумаву?

— Да. Я очень рад, потому что это означает — дома у вас все в порядке.

— Разумеется! Это была просто глупость со стороны моего парня и его друга: они отправились в гости к родственнице друга и, конечно, задержались там. Вдобавок ко всему они заблудились в этом Линце. Поэтому ничего удивительного, что автобус уехал без них. Хорошо, что у ребят хватило ума вернуться к этой родственнице и от нее позвонить в Прагу. Жена узнала, что с сыном все в порядке в пятницу утром, а в субботу Иван приехал домой. Вот и все приключение.

— Я же вам говорил, что это просто недоразумение.

— Но хватит об этом. Я звоню вам не для того, чтобы рассказать о похождениях моего сына. Завтра утром я вместе с капитаном Бенедиктом уезжаю на Шумаву. Мы посоветовались с ним и решили: если вам интересно, то мы приглашаем вас с собой.

— Это просто замечательно! Во сколько и откуда отъезд?

— Ждите нас в шесть часов утра у цветочного магазина, там, где вас высадил шофер, когда мы возвращались в Прагу.

— Отлично! С нетерпением жду встречи с вами и с Шумавой!

— До свидания!

Петр Черник медленно положил телефонную трубку. По оконному стеклу все еще барабанил дождь. У некоторых эти звуки вызывают раздражение. Чернику же казалось, что день вдруг наполнился солнцем и покоем. Радостное, светлое настроение овладело всем его существом.

Милан Грубер Пациент секретной службы повесть

1

Ночные дежурства в полицейском участке городка Гёпфриц, что на севере Австрии, всегда проходили однообразно. Для инспектора Якоба Пассвега подлинным мучением было высидеть восемь часов в пустом полутемном кабинете, сонно глядя на выцветшую карту гёпфрицких окрестностей и снимая время от времени телефонную трубку, чтобы заверить усердного служаку — комиссара Мольцера из участка в Хорне, что в районе все в порядке. За те несколько месяцев, в течение которых инспектор сидел в этой богом забытой дыре, дежурства проходили одинаково спокойно и неинтересно. Все это совершенно не устраивало человека, чувствовавшего себя в своей стихии только тогда, когда бешено трезвонят телефоны, завывают сирены полицейских машин, а по комиссариату грохочут сапоги полицейских оперативного отряда.

Инспектор Пассвег не вписывался в эту спокойную гёпфрицкую обыденность и воспринимал свой перевод сюда как вопиющую несправедливость. Он до сих пор с болью в душе вспоминал тот день, когда его вызвал венский полицай-президент и сообщил о переводе в распоряжение хорнского участка. Такое решение было принято на основании расследования, вскрывшего скандал вокруг «Китти-бара», в котором был замешан и Пассвег. Он, правда, лишь косвенно был причастен к афере сводников: просто закрыл глаза на то, что в этом баре клиентам из Южной Америки демонстрировали блондинок, становившихся впоследствии украшением бразильских ночных заведений. Инспектор, конечно, понимал, что эти сделки незаконны, но не питал никаких иллюзий относительно своего единоборства с хорошо отработанной машиной гангстеров. К тому же он полагал, что лучше позволить совершать эти сделки под его присмотром. В противном случае для сводников не было бы проблемой найти другие помещения для демонстрации своего товара. К несчастью, комиссия, расследовавшая это дело, придерживалась иной точки зрения. Она доказала, что Пассвег получил несколько тысяч в качестве взяток. Так завершилась его карьера — карьера известного венского детектива, и ему пришлось скрыться с глаз возмущенных обывателей.

Итак, Пассвег сидел в полицейском участке небольшого, затерянного в лесах городка и от нечего делать дремал над кроссвордом. Если бы не покидавшая его прочная вера в то, что и здесь он однажды встретится с происшествием, которое снова вынесет его наверх, он давно бы распрощался с Гёпфрицем и стал болтаться вокруг венской Мехикоплац. Там каждую ночь что-нибудь случалось, на худой конец, приличная драка. И пусть бы он перестал быть видным детективом, которого все боялись, служба там была бы в тысячу раз приятнее, чем здесь.

Стрелка настенных часов отмерила три часа пополуночи, когда инспектор отбросил недоконченный кроссворд в сторону и встал из-за стола. Он сунул голову под кран с холодной водой, потом выудил из кармана толстую сигару, чиркнул спичкой, погасил настольную лампу и подошел к окну. Распахнув настежь обе створки, он высунулся наружу. В затхлую, прокуренную атмосферу комнаты ворвался свежий ветер пробуждающейся весны.

Инспектор задумчиво посмотрел на безлюдную площадь. Каждый раз, как только взгляд его натыкался на темные окна трактира Шуберта, он мысленно проклинал злосчастный «Китти-бар». Если бы не скандал, не пришлось бы ему теперь торчать в этом захолустье и ждать, когда в кои-то веки позвонит владелец трактира и сообщит, что у него дерутся клиенты. Ничего другого в Гёпфрице не случалось — вряд ли можно было представить более спокойный уголок на свете.

Здесь не появлялся даже Лапа, последняя надежда инспектора, в которую он не переставал верить. Пассвег начал уже думать, что произошло бы подлинное чудо, если бы этот отпетый венский драчун забрел вдруг на гёпфрицкие улицы. Для такого плута этот городок был слишком тесен и будничен, а главное, мертв. Никто из местных жителей не нуждался в его услугах, несмотря на то, что в Вене он охранял уличных барышень и взломщиков и за пару сотен был готов любого избить до полусмерти. Пассвег вспомнил о нем, как только Мольцер доверил ему гёпфрицкий участок. Дело в том, что Лапа всегда называл Гёпфриц своей родиной, к тому же здесь жила Хильда Цайнер, трое детей которой называли его папой. Разумеется, в тех случаях, когда видели его, что случалось нечасто.

Инспектор не знал, почему это он вдруг среди ночи вспомнил про Лапу. Но ему пришло в голову, что неплохо бы зайти к Цайнер и поговорить с ней. Он решительно закрыл окно и вернулся к столу. Зажег свет, подумал, не взяться ли ему снова за кроссворд. Но он не успел ничего решить, так как зазвонил телефон и на аппарате зажегся красный глазок. Мольцер звонил по спецлинии, и Пассвег почувствовал, как у него учащенно забилось сердце.

Он подскочил к телефону и снял трубку.

— Полицейский участок Гёпфриц, — произнес Пассвег согласно инструкции, но Мольцер на другом конце провода лишь крикнул:

— Минутку! — и отложил трубку в сторону.

Пассвег сразу уловил звук, доходивший из трубки: в помещении участка в Хорне работал телетайп. Инспектору пришлось сесть и несколько раз глубоко затянуться сигарой, чтобы успокоиться, так как телетайп, заработавший в три утра, мог сообщать лишь об одном — о происшествии.

Пассвег нетерпеливо нажал на белую кнопку телефона, чтобы напомнить комиссару, что он ждет.

— Гёпфриц, инспектор Пассвег? — загремел Мольцер в телефон голосом, каким объявляют войны.

— Я уже давно торчу у аппарата, — небрежно произнес инспектор, подавляя волнение. — Что ты так шумишь, Мольцер?

— Вена объявила готовность номер один! — опять крикнул в трубку комиссар, и даже по телефону стало ясно, что у него дрожит голос.

— Что случилось? — спросил Пассвег, чувствуя, как им овладевает волнение.

— Похищение! — выпалил Мольцер, впервые в жизни столкнувшийся с серьезным происшествием. — И едут как раз в твой район.

— Какое похищение? Что, собственно, произошло, Мольцер? — недоумевал инспектор, доставая из ящика стола блокнот и карандаш.

— Записывай, я тебе прочту циркуляр! — вновь загремело в трубке. — «Вена, четверг, двадцать четвертого апреля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Всем участкам на шоссе, ведущем к государственной границе с Чехословакией. Участковым в Хорне, Брунне, Гёпфрице, Шайдельдорфе, Штёдерсбахе, Витисе, Лангшварце. Немедленно начните розыск легкового автомобиля марки «Шкода-1100 МБ» с чехословацким государственным номерным знаком АБ-50–59. В эту машину близ лагеря беженцев в Трайскирхене под Веной был насильно посажен чехословацкий гражданин доктор Михал Калах, научный работник. Упомянутый гражданин худощав, рост — сто семьдесят пять сантиметров, лицо — овальное, волосы — светло-каштановые, волнистые, одет в синий матерчатый плащ. Личности двух похитителей неизвестны. Есть основания предполагать, что они являются агентами чехословацкой государственной полиции, имеющей задание вывезти чехословацкого эмигранта доктора Калаха обратно в Чехословакию. По всей вероятности, агенты вооружены и при попытке задержания могут применить огнестрельное оружие. В последний раз машину похитителей видели на магистрали Вена — Хорн. Похищение совершено по политическим мотивам. Его срыву придается важное значение. Все данные немедленно докладывать в центр информации».

Голос комиссара на минуту смолк, и Пассвег про себя повторил последние слова сообщения. Теперь нервозности не было, он вдруг почувствовал себя удивительно спокойно и, записывая, уже обдумывал варианты задержания похитителей на улицах городка. Этот момент он мысленно представлял много раз.

— Записал, Пассвег? — послышался в трубке настойчивый голос.

Инспектор подтвердил. Он хотел было кое-что уточнить, но Мольцер уже не отзывался: слышались лишь далекие, приглушенные голоса полицейских.

— Мольцер, что происходит? — крикнул еще раз инспектор.

— Пассвег, приготовься! Мне только что доложили, что машина проехала по улицам Хорна и, судя по всему, направляется к тебе. Стражник Борман пытался остановить их, но они его чуть не сбили.

— Спокойно, спокойно, — ответил инспектор. — Я-то уж им сверну шею, — засмеялся он и повесил трубку.

«Только спокойно», — мысленно повторял он, а сам уже нажимал кнопку звонка, поднимавшего по тревоге дежурных полицейских в комнате отдыха. Его охватило знакомое волнение. Все чувства были обострены.

Не успел он открыть шкаф и вытащить автомат и два запасных диска к нему, как снова зазвонил телефон и зажглась краснаясигнальная лампочка. Пассвег схватил телефонную трубку.

— Патруль уже на улице? — крикнул ему Мольцер.

— Почти, — недовольно ответил Пассвег, потому что ему совсем не нравилось, что его инструктирует такой полицейский чиновник, как Мольцер.

— Я только что звонил бургомистру в Брунн. Во время нашего разговора «шкода» как раз проехала мимо его дома.

— Когда они проехали через Брунн? Только точно! — Пассвег посмотрел на часы — было три часа восемнадцать минут.

— В Брунне они были в три шестнадцать, — сообщил Мольцер и, как ни старался, не смог сдержать вздох облегчения: похитители уже покинули его район.

— Если они едут со скоростью сто километров, а при нынешней погоде это вряд ли возможно, то будут здесь через девять-десять минут. Пожелай мне удачи, Мольцер, я начинаю действовать. — Теперь голос Пассвега звучал строго и решительно.

— Якоб, — послышалось в ответ, — будь, пожалуйста, осторожен.

— Конечно, — пообещал инспектор и повесил трубку.

Двое полицейских, составлявшие оперативную группу города Гёпфрица, не слишком торопились одеваться. Здесь не было принято будить дежурный патруль среди ночи. Эрнст Марек и Ганс Лагер решили, что это учебная тревога, которую время от времени объявлял директор областного управления, а значит, не было особых причин для спешки. Они пришли в себя только тогда, когда в дверях появился инспектор с автоматом в руках.

Через три минуты оба стражника уже стояли на углу площади, куда выходила узкая улочка, по которой должен был проехать любой транспорт, направлявшийся к Витису и далее к государственной границе.

Инспектор устроился в тени фонтана и взял под прицел автомата въезд на площадь. План задержания похитителей он продумал еще в участке: Лагер красным фонарем подаст сигнал остановиться, причем водителю покажется и Марек, который выпустит предупредительную очередь в воздух. В случае если машина не остановится, они пропустят ее на площадь и станут стрелять вдогонку.

На башне костела пробило два раза, и инспектор посмотрел на часы. Была половина четвертого, когда со стороны холмов послышалось отдаленное урчание. Ветра не было, ночь стояла тихая и спокойная, моросил мелкий дождь. Он-то, видимо, и задержал «шкоду», поскольку по серпантину с горы Фюртфельд на большой скорости нельзя было спускаться даже по сухой дороге.

Инспектор напряженно следил за секундной стрелкой, и ему казалось, что время тянется страшно медленно, что секунды превращаются в мучительные минуты ожидания.

Теперь звук мотора доносился уже совершенно отчетливо, и время от времени среди деревьев мелькал сноп света. Машина преодолевала последние повороты перед городом. Судя по переключению передач, водитель ехал в Гёпфриц не впервые.

Полицейский Лагер вышел из своего укрытия в арке ворот и прижался к углу одного из домов. Секунду спустя улицу залил свет фар и стало слышно, как завыл на высоких оборотах мотор.

Лагер поднял фонарь и стал описывать им круги, но рев мотора не стихал.

— Стреляй! Стреляй в них! — крикнул Пассвег Мареку, увидев, что машина на полной скорости мчится на полицейского с красным фонарем.

Он тут же сам выскочил из укрытия и дал короткую очередь в воздух. Лагер суетился перед машиной, и инспектор боялся попасть в него. Машина вильнула вправо и в последний момент объехала полицейского — раздался визг тормозов. Водитель почти на месте развернулся, и инспектор увидел чехословацкий номер. Оставалось только одно — стрелять!

Инспектор поднял автомат и прицелился по удалявшимся задним фонарям. Он немного опустил ствол и нажал на спусковой крючок. В следующую секунду машина скрылась из виду. По звуку инспектор понял, что «шкода» съехала на проселочную дорогу, ведущую к кирпичному заводу.

А потом воцарилась тишина.

От угла площади к Пассвегу направился полицейский.

— Попали, шины в клочья, — сказал Марек и вытер пот.

— Ты цел? — спросил Пассвег.

Полицейский кивнул.

— Лагер побежал за нашей машиной?

— Да, — ответил полицейский и хотел было что-то добавить, но в этот момент открылись ворота и из них медленно задним ходом стал выезжать грузовой фургон. Он перекрыл улицу, по которой проскочили похитители.

— Зайдел развозит рогалики, — машинально сказал Марек, и Пассвега осенила догадка. За рулем желтого фургона сидел не кто иной, как Берт Цайнер, шурин Лапы. Инспектор кинулся к машине.

— Остановитесь! — крикнул он и вспрыгнул на подножку. Открыв дверцу, он на ходу вскочил в машину: — Вот это случай! Не правда ли, Цайнер? Вы-то мне как раз и нужны!

— Я? Зачем?

— Вы ничего не слышали?

— А что я, по-вашему, должен был слышать? — ухмыльнулся Цайнер и взглянул на инспектора.

Пассвег прищурился и внимательно посмотрел на человека, сидевшего за рулем. Ему показалось подозрительным, что именно сегодня Цайнер выехал развозить товар на целый час позже обычного. Да и то, что «шкода» разворачивалась как раз у ворот пекарни, тоже могло иметь свое объяснение, равно как и утверждение Цайнера, что он не слышал никакой стрельбы.

— Видите свет? — спросил инспектор, кивнув в сторону домов, стоящих на площади, в окнах которых показались заспанные лица. — Все они слышали, что на площади стреляют. Вам это не кажется странным?

— Я ничего не слышал, — с раздражением ответил Цайнер, заметив вдруг, что инспектор кладет руку на выключатель отопления машины.

— Вы всегда включаете отопление до того, как выезжаете? — спросил инспектор, и Цайнер заерзал. Отопление, судя по всему, работало уже давно. — Поехали! — приказал Пассвег и вставил в автомат новый диск.

Цайнер включил первую передачу:

— А куда?

— К кирпичному заводу. Пошевеливайтесь!

Цайнер нервно дернул плечами, но газу прибавил.

— Интересно, как вы все это объясните шефу, — ухмыльнулся он.

— Не волнуйтесь, объясню. Еще сегодня кое-что выяснится.

Окна гёпфрицских домов с полусонными обывателями остались позади, а машина съехала на проселочную дорогу, ведущую к кирпичному заводу. Инспектор услышал вдалеке сирену полицейской машины, но она его уже не интересовала. Он открыл окно и высунул дуло автомата в ночь, твердо решив выпустить очередь при первом же подозрительном движении. Но стрелять не пришлось: он заметил покинутую «шкоду», неподвижно стоявшую на берегу реки.

Инспектор на ходу распахнул дверцу кабины и выскочил. Не спуская пальца со спускового крючка, направился к машине. Заднее стекло было выбито, из радиатора, куда попала очередь, поднимался столб пара, колеса зарылись в болотистую почву. Все дверцы были распахнуты, машина казалась брошенной.

Но только после того, как Пассвег подошел к ней вплотную, он понял, что дело обстоит не так.

2

Ричард Гордан прибыл в Вену три дня назад и разместился гостинице «Сахер». Теперь он в задумчивости стоял у окна, барабаня пальцами по стеклу, и внимательно смотрел на стоянку для автомашин. Было около шести утра, и город только начинал просыпаться.

Гордан отвернулся от окна, скользнул взглядом по человеку, сидевшему на его застеленной кровати, потом подошел к зеркалу я пригладил рукой волнистые, коротко остриженные волосы.

— Пойду прогуляюсь немного, Ник, — обронил он.

Сидевший на кровати человек быстро повернулся к нему. Гордан, как бы извиняясь, улыбнулся и пожал плечами.

— Голова у меня раскалывается… — объяснил он и направился к окну.

Ник Беер поднялся с постели и взял бутылку виски:

— Не хотите?

— Нет, спасибо. Я действительно пойду прогуляюсь.

— Подождите еще немного.

— Я уже целую ночь жду, Ник, — сказал Гордан глухим голосом и опустился в кресло. Через минуту снова встал: — И все-таки я выйду на улицу.

— Как хотите, капитан. — Беер помешал льдинки в стакане, отпил глоток и весело улыбнулся Гордану.

— Зайду в директорат к Фишеру. Если он меня будет спрашивать, скажите, что я ждал до первых петухов. Напомните также о его обещании, что Калах будет в Вене еще до рассвета.

— Разумеется, — кивнул Беер и потуже затянул пояс халата. — На Фишера всегда можно было положиться. Не понимаю, что случилось.

— Вы мне об этом толкуете всю ночь, Ник, — махнул рукой Гордан и достал из шкафа синее пальто. — Только, будьте любезны, учтите, что уже шесть часов, там начали накрывать к завтраку, а Калахова, если она вообще спала, теперь рвется во все двери, пытаясь выйти. Уверяю вас, что первым делом она ринется сюда, и тогда уж я вам не позавидую.

Беер ничего не ответил, только ухмыльнулся и отпил еще глоток. После бессонной ночи его морщинистое лицо казалось более старым, чем обычно, а щегольские усики, всегда тщательно приглаженные, жалко оттеняли обвисшие губы. Из этой комнаты он мог по коридору пройти в свой номер, поэтому и пришел сюда в пижаме, накинув на нее изящно вышитый восточный халат.

— А вообще-то меня это удивляет, — сказал Гордан и бросил пальто на спинку кресла. — Калах — ваше открытие, вы им хвастаетесь уже шесть лет, так позаботьтесь о нем и теперь.

— Что я и делаю, — обиженно произнес Беер и отодвинул вазу с печеньем, которое жевал. — Я всю ночь глаз не сомкнул, волнуясь за него.

— Наверное, боитесь, что ваши капиталовложения не дадут отдачи? — ехидно посмотрел на Беера Гордан. — Ведь вы ему даже машину купили, его супруге подсовывали платья и драгоценности, поэтому она считает вас своим другом. Втирались в доверие, Ник.

— Все это я делал с вашего согласия, — промямлил Беер — от упреков ему стало не по себе.

— Верно, но я этого парня вчера увидел впервые, и то некстати. Настолько некстати, что предпочел бы его никогда больше не видеть, разве что в морге.

— Вы — циник, капитан.

— А вы — сумасшедший! Вбили себе в голову, что с его помощью прославитесь — такая глупость! — сердито прошипел Гордан и покачал головой.

— Вы же сами говорили, что им интересуется Мэлони Сканлон. А это хорошая визитная карточка.

— Была, Ник, была. Шесть лет назад. Теперь я жалею, что мы не передали его полковнику. Он бы уж как-нибудь сообразил, что с ним делать. Американцы не так наивны, как вы. Они бы разделались с Калахом легко и быстро. И без проблем.

— Пока что в этом не было нужды. Калах вел себя хорошо, с ним не было никаких осложнений. Не могу понять, что с ним случилось.

— Да бросьте, пожалуйста! — вспылил Гордан. — Ведь этот человек сам не знает, чего хочет! Стремится попасть в Лондон, но только в первоклассную клинику. Охотно сотрудничал бы с нами, но боится быть во что-нибудь замешанным. Теперь, когда его не встретили фанфарами, он не прочь вернуться домой, да не знает, как это сделать. В конце концов вроде решил остаться здесь, но не знает, на что жить. Мне дурно от него.

— Что он за человек? Неужели настолько наивен? Просто стыд! Я ясно дал ему понять, что фирма «Дикси» торгует не только медикаментами, а он строил из себя святошу. Мирка оказалась более понятливой. Сколько раз я думал, что она меня уже раскусила.

— А может, и раскусила, — сказал Гордан, внимательно рассматривая своего раздраженного коллегу.

— Глупости! Даже если и догадалась, все равно, как молчала, так и будет молчать.

— Хорошо если так, — с сомнением покачал головой Гордан и взял пальто: — Я в самом деле прогуляюсь.

— Что сказать ей, если она появится? — с мрачным видом спросил Беер.

Гордан остановился посреди комнаты. Немного поразмыслив, он пожал плечами:

— Уж как-нибудь сами сообразите. Не из таких передряг выпутывались, а уж с сумасбродной дамой справитесь.

Беер оживился. Похвала капитана его порадовала, хотя сейчас он больше нуждался в совете.

— Наконец-то вы проснулись, Ник, — усмехнулся Гордан. — Правда, есть одна малайская пословица, которая гласит: не пей с утра уксус. Но на этот раз вам придется это сделать.

— Да, я поеду к ней. В лагере она поймет меня наверняка лучше, чем здесь.

— Верно, — кивнул Гордан. — Сколько времени, интересно, нужно, чтобы доехать сюда из этого… — запнулся он, а потом с отвращением выговорил: — Из этого Трайскирхена?

— На трамвае примерно полчаса. Поеду к ней и скажу, что Калах сам во всем виноват, вернее, его неосмотрительность и нерешительность…

— Не забудьте все время поругивать красных агентов, понимаете? Чтобы выбить у нее из головы возможную идею пойти в их посольство на Пфаффештрассе.

Беер посмотрел на Гордана и только теперь понял, чего боялся всю ночь капитан.

— Наверняка захочет туда пойти, только не знаю, просить или угрожать.

— Ни в коем случае нельзя ее туда пускать, — заявил Гордан. — По крайней мере до тех пор, пока не позвонит Фишер.

— Постараюсь.

* * *

Беер едва успел побриться, как зазвонил телефон. Он вытер лицо полотенцем и взял трубку:

— Слушаю.

— Господин Беер? Это портье.

Он услышал в трубке какие-то голоса, потом щелчок, резкий скрип и умоляющий женский голос произнес:

— Ник, прошу тебя, пусть меня пропустят наверх!

Он почувствовал, как у него дрогнули колени, — у телефона была Мирка Калахова.

— Ник, ты слышишь меня? — снова крикнула она в трубку. Ему захотелось сказать, что он ее не знает и не хочет знать.

Тем самым многое решилось бы само собой и безболезненно. Ник машинально подумал, что это, пожалуй, самое лучшее, что он может сделать для Калаховых. Он глубоко вздохнул, потом с усилием произнес:

— Это ты, Мирка? Ради бога, что случилось?

— Михала похитили! — Голос у нее сорвался, она несколько раз всхлипнула.

— Похитили?! — вырвалось у него, но он тут же опомнился: — Сейчас же поднимайся наверх, Мирка. Жду тебя!

Он в отчаянии швырнул трубку и упал в кресло. У него было смутное предчувствие приближающегося конца. Калаховой стало известно то, что нужно было скрыть от нее любой ценой. Ник не мог понять, кто сказал ей о похищении, ведь в его присутствии Фишер приказывал своим людям ни в коем случае не упоминать об этой операции. Все следовало держать в строгой тайне, о похищении не знали ни директор трайскирхенского лагеря, ни его детективы. Никто, кроме шефа австрийской разведки, нескольких полицейских, которые должны были задержать машину, и Гордана с Беером.

Ник едва успел закурить сигарету, как распахнулась дверь и в комнату ворвалась потрясенная Калахова.

Если бы Беер не знал ее, то вряд ли поверил, что это та самая красивая и желанная Мирка. Длинные белокурые волосы, обычно тщательно причесанные, мягкие и душистые, были растрепаны и висели клочьями, на плечах у нее был шарф Калаха, помятый и грязный. На шубе не хватало двух пуговиц, как будто она с кем-то подралась, а вид лодочек из крокодиловой кожи заставил Беера подумать, что она бежала как безумная от самого Трайскирхена.

— Бог мой, ну и видок у тебя! — воскликнул он и всплеснул руками, только теперь заметив, что глаза у нее заплаканы, а краска на ресницах размазалась.

— Михала похитили, — повторила Мирка, как только села.

— Знаю, — спокойно сказал Беер, как будто более обычного дела не существовало.

— Я поеду к нему в Прагу, — сказала Калахова с решимостью, повергнувшей его в ужас.

— Ты с ума сошла!

— Может быть, но… Тебя это удивляет?

— Случилась неприятность, я понимаю тебя и…

— Откуда тебе известно, что Михала похитили? — перебила она его — наверное, только теперь до нее дошел смысл его слов.

— Вчера я ужинал с директором полиции — он мой бывший соученик. Мы были внизу, в ресторане, когда ему позвонили. Часов примерно в двенадцать или в половине первого.

— Значит, случайно… — многозначительно произнесла Мирка и посмотрела на него.

— Не понимаю, почему ты язвишь. Не веришь мне, что ли? — Он сделал обиженное лицо.

— Да верю, Ник, я всегда тебе верила, — ответила она так, что это прозвучало горьким упреком. — Не дашь мне сигарету?

Ник молча подвинул ей коробку с сигаретами. Она взяла одну, наклонилась над огоньком его зажигалки, а потом выдохнула дым в потолок.

— Что ты знаешь об этом похищении? — спросила она.

— Все и ничего. Когда об этом сообщили директору полиции, я тут же сказал ему, как мне дорог Михал. Мы вместе пошли в директорат, и я собственными глазами видел, как полиция организовывала розыск. У похитителей не было никаких шансов на успех.

— А что, если при этом Михала… — Голос у нее опять сорвался, и Беер поспешил успокаивающе погладить ее по руке.

Слушай, Мирка, если бы красные хотели ликвидировать Михала, то наверняка не стали бы его похищать. Яснее ясного, что он им нужен. Сообразили, что без него в Праге не обойдутся, вот и предприняли эту авантюру. Михал для них крупная рыба, поэтому они и пошли на такой шаг.

— Хорошо, если бы ты был прав.

— Прошу тебя, Мирка, понимай это только так. Только так! Все будет хорошо. Все равно далеко они не уйдут — я с минуты на минуту жду вестей из полиции. Увидишь, они будут хорошими.

— Дай мне чего-нибудь выпить, — попросила она, глядя в окно.

Ник протянул ей стакан, в котором плавали кубики льда. Она жадно схватила его и выпила залпом, как будто это была вода, а не виски. Передернулась, вытерла тыльной стороной ладони губы и потянулась за второй сигаретой.

— Я всегда чувствовала, что это плохо кончится, — сказала она вполголоса.

— Прекрати! Опять ты со своими предчувствиями! — взорвался Беер. — Сколько тебя знаю, ты все время что-нибудь предчувствуешь! Хуже любой гадалки!

— Может быть.

— И только напрасно нервируешь Михала. Все, что случилось, произошло по твоей вине. Ты все время вбивала Михалу в голову глупости, все время каркала: «Не нужно ездить в отпуск в Лондон, ты потеряешь работу, потом тебя не выпустят за границу… Не бери у Ника машину: людям покажется странным, что нам помогает какой-то англичанин…» Такова была твоя песня, которую Михал слышал с утра до вечера. Если ничего не случалось, то все становилось тебе еще более подозрительным. Я что, принуждал Михала к чему-нибудь? Я всегда давал ему хорошие советы, в прошлом году предупреждал, чтобы он не высовывался. Но ты хотела известности, вот и вынудила его несколько раз выступить. А теперь сдрейфила.

Мирка слушала его молча, а когда он кончил, спокойно кивнула:

— Ты прав, кое-что я напортила. Но теперь все исправлю. Мы вернемся в Прагу.

— Ты с ума сошла! — Ник вскочил с кресла вне себя от ярости.

— Не злись! — одернула она его. — Верно, ты помогал нам. А теперь, когда ты нам больше всего нужен, бросил нас на произвол судьбы.

— Господи, что ты такое говоришь, Мирка? — опешил он.

— Почему ты нас не встретил в Вене?

— У тебя на языке одно и то же — все время только «почему», «почему», «почему»! — вскипел он снова, но Калахова перебила его:

— Дай мне договорить. Конечно, тебе не обязательно было нас встречать. Но зачем ты давал обещания Михалу? Он сюда ехал в радужном настроении. Еще бы, дома все плохо, с приличной работой покончено, придется заниматься только политикой, наука отступает на второй план… Когда я его спросила, кто ему внушил эти глупости, он, разумеется, ответил: «Ник! Ник хочет, чтобы мы уехали, Ник все устроит. Не успеем приехать в Вену, Ник нас посадит в самолет и — прямиком в Лондон. В Найтсбридже, около Гайд-парка, нас ждет вилла, которую нашел Ник, там восемь комнат и квартира для шофера…» — И, не сдержавшись, она начала истерически хохотать.

— Мирка, опомнись! — крикнул Ник, но все было напрасно.

— Ты обещал все это, не отрицай! — вскочила она с кресла и двинулась к нему. — А мы до сих пор сидим в Вене, и от Ника толку нет. Пока только посоветовал отправиться к господину Линдману из британской организации помощи беженцам, своему старому знакомому, который нашел нам две кровати в лагере беженцев, среди этого отребья. К тому же Линдман облапал меня и дал понять, что, как только у нас кончатся деньги, он с удовольствием наймет меня на ночь.

— Мирка! — снова крикнул Беери толкнул ее на кровать. — Линдман же сказал вам, что это временно! А Михал должен был передать тебе, что я говорил с ним за два дня до вашего отъезда и запретил куда-либо ехать. Когда он позвонил мне из Вены, то ничего лучшего, чем послать вас к Линдману, я сделать не мог.

— И сунул нас в грязный, завшивленный лагерь! Но оставим это, я не жалуюсь. Я переживу, что нас поселили на вонючих топчанах и что нами командует молокосос, который все время хвастается, что стащил у собственной матери кольцо, чтобы иметь что-то для начала. Я забуду, что этот молокосос гонял Михала как арестанта мыть коридоры и разгружать уголь, пока нас не приютил местный мясник. А вообще-то это единственный приличный человек, с которым мы познакомились в Вене.

Беер ухмыльнулся, но, не желая дразнить Калахову, сдержался. Он взял бутылку и вновь налил ей.

— Сама знаешь, с Михалом трудно говорить. Я уже несколько раз предлагал ему испробовать шансы в Англии. Не знаю, говорил ли он тебе об этом.

— Говорил.

— Вот тогда и нужно было ехать. В шестьдесят шестом-шестьдесят седьмом. Или же в прошлом году. А не теперь, когда все места уже заняты. Но Михал не может решиться сразу, он должен все продумать и взвесить, а как только придет к какому-нибудь решению — становится поздно.

— Но ты же его знаешь, Ник! Он всегда был таким.

— А ты еще больше сбиваешь его с толку, Мирка. Все тебе не нравится, всех ты почему-то подозреваешь, все тебе не внушает доверия.

— Глупости! Просто я научилась принимать решения и за Михала. А теперь мы хотим вернуться в Прагу.

— Кто хочет? — ухмыльнулся Беер.

— Естественно, я и Михал. Ему надоели нищета и грязь, унижения и придирки.

— Да, возможно, — кивнул Ник и тут же улыбнулся: — Но завтра, как только я скажу ему, что у меня есть для вас билеты на самолет в Лондон, он забудет о Праге.

— Вот в этом-то все несчастье, — вздохнула Калахова, но потом решительно покачала головой: — Однако теперь его проучили. Думаю, он рад тому, что вернулся в Прагу.

— Он не вернулся туда и никогда не вернется, — сказал Ник таким ледяным тоном, что она удивленно на него посмотрела. — Поедет в Австралию и будет вести себя прилично, потому что он нам кое-что задолжал и будет выплачивать долг.

— Ник… — выдохнула Мирка и вытаращила глаза, — о чем это ты?

— О базе Вумера. Там англичане, строят самый современный космодром, формируется гигантский научно-исследовательский комплекс, и Михал там сделает карьеру.

— Это, конечно, хорошо, но меня туда заманить не удастся.

— Не забегай вперед, — перебил ее Ник. — Михал туда, конечно, поедет, а ты можешь выбирать: либо поедешь с ним, либо останешься в лагере. Тогда и господин Линдман, может, дождется своего часа.

— Я ухожу, — вскочила она, но Беер ее опередил, схватил за руку и потащил обратно:

— Ведь ты не хочешь, чтобы все так случилось, Мирка… Ну, хорошо, если вы не желаете ехать в Австралию, то придется какое-то время подождать, пока мы что-нибудь подыщем.

— Но ты же утверждал, что уполномочен Королевским институтом пригласить Михала на работу в Лондон, — возразила Мирка.

— А разве кто-нибудь говорит, что это не так? — улыбнулся Ник. — Но все равно база Вумера — это самый крупный шанс.

— Не уговаривай меня, потому что я не соглашусь на это. Довольно того, что ты вчера целый вечер» кормил этим Михала, — грустно проговорила она.

— Ты говорила вечером с Михалом? — удивленно выдохнул он, как будто в этом было что-то необъяснимое.

— Конечно. Он звонил Краусам. Даже радовался этому предложению: для него хуже всего бездействие.

— На базе Вумера он мог бы начать работать немедленно, — осторожно закинул удочку Беер.

— А за виллой в Найтсбридже пока присмотрит Ферда Достал? — съязвила Мирка, насмешливо оглядев человека, сидевшего в кресле.

Тот дернулся, как будто в него неожиданно попала стрела. Его усы снова поникли, лицо помрачнело.

— Как ты узнала о Достале? — спросил он, сделав удивленное лицо.

Только теперь он заметил ее пронзительный взгляд. Но кто мог подумать, что Калах позвонит жене и все расскажет по горячим следам? Ситуация осложнялась.

— Что касается Достала, то вы страдаете определенным комплексом, — кисло сказал Ник и засмеялся. — Михал к нему ревнует, как студентишка.

— Может быть, у него на это есть причины, — возразила Мирка. — Для Достала место в Лондоне есть, а для нас — нет.

— Михал сказал тебе, что Достал едет в Лондон? — спросил он, не подавая виду, насколько ему важен ответ.

— Конечно. Ты якобы нашел для него место в «Дикси», — грустно ответила она.

— Михала же не интересует место чиновника, — ухмыльнулся Беер и поднялся с кресла. Он остановился рядом с женщиной и положил руки ей на плечи: — Михал — ученый, он болезненно честолюбив. У него есть успехи, но он не признает никакого риска, а без этого коммерция невозможна. Там бы его нерешительность стала непреодолимым препятствием. Пойми, я не хочу ему вредить. Я хотел убрать его подальше, чтобы он не мозолил глаза Праге, а она ему. Поэтому я считаю, что вам нужно на два-три года уехать в Австралию. Сегодня база Вумера самое подходящее место для научной работы, там все великолепно: программа, возможности, работа, зарплата. И рука Праги туда не дотянется. Пойми, Прага будет бороться за Михала. Он принес ей славу, привез несколько дипломов, благодаря твоему мужу мир узнал о чехословацкой онкологии. Да они из принципа будут стараться помешать ему остаться за границей. А дома ему теперь настоящей работы не дадут и будут за ним присматривать.

Ник был доволен собой. Все сказанное казалось ему абсолютно убедительным.

Кэлахова на это ничего не ответила, только наклонила голову.

Ник снял халат и вынул из шкафа вешалку с темным в полоску костюмом. Не говоря ни слова, прошел в ванную, но дверь за собой не закрыл. И правильно сделал, поскольку тут же услышал, как скрипнуло кресло и звякнула бутылка. Калахова снова наливала себе виски, хотя раньше никогда не пила. «Дошла до точки», — подумал Беер и удовлетворенно улыбнулся своему отражению в зеркале. Он представлял, что с ней сейчас происходит. Наверняка думает, что он за их счет прокладывает дорогу в Лондон Досталу. А почему бы и нет? Пусть себе думает, что Достал уехал на острова.

Такое объяснение было гораздо лучше, чем действительность. К сожалению, инженер Достал на несколько минут задержался, беседуя с Горданом, а Калах, как назло, пришел немного раньше. Поскольку Калах встретил Достала в «Сахере», было бы желательно, чтобы он поверил: Достал едет в Прагу лишь собрать чемоданы и отбыть в лондонскую фирму «Дикси».

Вся беда состояла в том, что инженер Достал никуда ехать не собирался и вообще не предполагал менять место жительства. Да пока для этого и не было причины, ведь о его задании создать в Праге новую резидентуру британской секретной службы и руководить ею знали лишь четверо. Калах, разумеется, в их число не входил. Беер испугался при одной мысли о том, что случилось бы, узнай Калах правду. Наверняка не промолчал бы. А ведь одно-единственное слово могло поставить под угрозу безопасность Достала и всю операцию британской секретной службы.

Резидента никто из посторонних не должен был знать. Поэтому Ник Беер в эту минуту был совершенно уверен в одном — Калах сам подписал себе приговор.

Когда через десять минут Ник вышел из ванной, на нем была ослепительно белая рубашка, волосы его блестели от бриолина с сильным запахом гвоздики, а на лице сияла светская улыбка. Эту улыбку он отработал добрых тридцать лет назад, и она до сих пор действовала безотказно. Вот и сейчас прежний, внимательный и любезный, Ник Беер остановился перед Калаховой.

Она сидела в кресле подавленная, обхватив голову руками, и усталым взглядом рассматривала узор на ковре. Заметив Ника, она положила руки на колени и подняла на него заплаканные глаза.

— А что, если их не поймают, Ник? — спросила Мирка и тут же прикрыла рот ладонью, испугавшись, что эта простая мысль пришла ей в голову только теперь.

Он улыбнулся и почувствовал огромное превосходство над этой испуганной женщиной. Куда делась та красивая и гордая Мирка со своей холодной, вежливой сдержанностью! «Еще на коленях меня просить будешь, — подумал он, продолжая любезно улыбаться. — На коленях…» — мысленно повторил он, упиваясь этим спектаклем.

— Да поймают их, не бойся, — уверенно сказал он. — Такой птичке мы улететь не позволим. — И сам удивился, насколько он доверяет Фишеру и его людям. Он коснулся рукой щеки Мирки и повернул к себе ее усталое лицо. Стоя рядом, заглянул в ее влажные глаза и, как гипнотизер, произнес: — Все будет хорошо. Ты должна мне верить, Мирка. Если будешь меня слушаться, все будет в полном порядке. Вспомним о нашей старой дружбе!

Мирка кивнула. Вся решительность, с которой она пришла сюда час назад, исчезла без следа. Теперь она была простой куклой, послушной его утешающей руке и вкрадчивому голосу.

— Что мне делать? — спросила она через минуту, которая была нужна ей, чтобы оценить ситуацию.

— Главное — не впадай в панику, — с готовностью посоветовал Беер, потому что ждал этого вопроса с самого начала. — Не впадай в панику, а когда вернется Михал, делай, что он тебе прикажет. Не сбивай его с толку своими разговорами, ты должна служить ему опорой, ведь ты его жена. Ты лучше всех знаешь, что после таких потрясений Михал психически не совсем устойчив. Он выстрадал свое, для его мирной и податливой натуры это слишком много. И не бойся, что не попадешь в Лондон, мы не допустим, чтобы такие золотые руки, как у Михала, бездельничали.

Беер хотел было развить свою теорию об уделе жены и нерешительности Калаха, но его прервал телефонный звонок. Он поспешил к аппарату и поднял трубку.

Голос у директора полиции Гуго Фишера был слегка взволнован, когда он сообщил, что «шкоду» с доктором Калахом они уже нашли и в течение часа будут известны подробности.

Хотя Беер и прикрывал трубку рукой, чтобы Калахова ничего не слышала, это было лишним. Мирка почувствовала, о ком идет речь, и поспешно подошла.

— Спасибо за добрую весть, Гуго, — сказал Беер довольно весело. — Теперь мы пойдем с госпожой Калаховой завтракать.

Он положил трубку и уставился на Мирку. Она тоже пристально смотрела на него.

— Ну, что там? — Это был скорее вздох, а не вопрос, но Беер широко улыбнулся:

— А что должно быть? Все в порядке. Как я предсказывал, Михал жив и здоров.

Она позволила ему крепко обнять ее.

3

— Я ничего еще не знаю, — сдержанно повторял инспектор Пассвег и разводил перед репортерами руки — этот жест можно было истолковать по-разному.

— Есть слух, что вы поймали похитителей, — раздался из кучки любопытных журналистов знакомый голос, а когда инспектор на него обернулся, то, к своему немалому удивлению, увидел Курта Майера из венской газеты «Курир».

С этой газетой у него были связаны самые приятные воспоминания. Именно фоторепортер «Курир» сделал несколько лет назад снимок, обошедший весь мир. На нем был запечатлен Пассвег именно в тот момент, когда он вышел к журналистам и небрежно заявил: «Господа, можете сообщить в своих газетах, что сегодня утром я арестовал сексуального маньяка из двадцатого района. Я взял его, когда он попытался совершить очередное убийство».

— Что вы здесь делаете, Майер? — удивился он и дружески улыбнулся репортеру: с Майером стоило поддерживать хорошие отношения.

— Правда, что вы схватили похитителей? — настаивал Майер, тем самым давая понять, что это происшествие для него важно.

— Ничего не знаю, — повторил Пассвег, но при этом многозначительно подмигнул репортеру — тот понял и подошел. Пассвег притянул его к себе за лацканы пальто и тихо, чтобы слышал только он, прошептал: — Я буду в служебной комнате доктора Хольцефеля. Попытайтесь проникнуть ко мне.

— Браво, инспектор! Я знал, что мы поможем друг другу, — ухмыльнулся Майер.

Вокруг Пассвега сомкнулся круг открытых блокнотов и микрофонов. Нужно было и им что-то сказать, поэтому он пожал плечами и напустил на себя таинственный вид.

— Господа, я могу сообщить вам только, что под утро у нас немного постреляли, но нет ни одного убитого или раненого. А что касается совершенного похищения, то заранее предупреждаю: не ждите никаких сенсаций. Пока еще я ничего не знаю, точнее, у меня нет никакой информации, которая бы представляла интерес для ваших читателей. Однако могу вам пообещать: если в течение дня обстоятельства прояснятся, вечером я буду в вашем распоряжении в своем участке в Гёпфрице. Если вы сейчас разойдетесь, будет лучше для меня и для вас. Еще раз повторяю, что сию минуту мне вам сказать нечего.

Кучка репортеров с ропотом удалилась, и инспектор воспользовался моментом, чтобы быстро протиснуться мимо решетки, отделявшей жилую часть больницы от белых коридоров, операционных и вечно полных комнат ожидания.

Пассвег направился к кабинету доктора. Вид у него был довольно расстроенный, ибо он воспринял как личную обиду то, что дирекция полиции строго запретила даже упоминать об этом происшествии. Только сумасшедший мог не воспользоваться такой возможностью, которая предоставляется едва ли не раз в жизни.

«Нужно бы намекнуть Манеру, чтобы он держался подальше от Калаха», — вдруг подумал инспектор и остановился посреди коридора. Двери одной из палат были полуоткрыты, и Пассвег увидел неподвижное тело под белоснежной простыней. Доктор Калах спал под бдительным надзором старшей медсестры и совершенно не догадывался о вызванной им суматохе.

Инспектор напряженно вглядывался в бледное лицо на подушке, и ему казалось, что на губах у Калаха застыла насмешливая улыбка. Он медленно вошел в палату, кивком поздоровался с сестрой и остановился у кровати. Бросив взгляд в окно, Пассвег заметил Майера, бродившего в задумчивости по парку.

«Что сообщить ему?» — снова подумал инспектор, глядя на репортера. Конечно, лучше всего было бы рассказать, как от машины он направился прямиком к Хильде Цайнер и вытащил испуганного Лапу из ее постели. Тот недолго отпирался. Достаточно было несколько настойчивых предупреждений о возможных последствиях, и Лапа сознался, что для участия в похищении его нанял Курт Вернер, другой венский плут. Он отвез его на краденой «шкоде» в Трайскирхен, и там они затащили в машину Калаха, который, на удивление, не особенно упирался. Все это было похоже на заранее обговоренную игру и слишком расходилось с официальным сообщением о диверсии красных агентов, потому что Лапа с Вернером были кем угодно, только не красными агентами…

Пассвег напряженно думал. Ему было ясно, что репортер не должен услышать от него правду. Тогда ему конец. Конец его карьере. Инспектор достаточно долго служил в полиции, чтобы знать, как поступают с неугодными сотрудниками, которые думают, что они каждое дело должны довести до конца.

А это дело было именно таким, на котором можно потерять все. Когда инспектор узнал от Лапы, что они должны были довезти Калаха только до Гёпфрица и оставить там в машине одурманенного хлороформом, то от всего этого обалдел. Зачем Калаха похищали из Вены, раз хотели оставить неподалеку, к тому же в его районе? И что это вообще за бессмысленное похищение, каковы его мотивы? Почему Вернер, который до этого занимался лишь тем, что регулярно собирал подати со своих сотрудниц, устроил вдруг такую акцию?

Он уже собирался было выйти из палаты, как вдруг увидел в окно полицейского Лагера, который вышел из машины и поспешил через парк к входу в квартиру Хольцефеля. Даже издали было видно, что его поездка в Штёдерсбах, где, по словам Лапы, должен был скрываться Курт Вернер, не увенчалась успехом.

Инспектор вышел из палаты и закрыл за собой дверь. Он пошел навстречу полицейскому, раздумывая, был ли вообще смысл посылать его в Штёдерсбах, раз дирекция полиции не заинтересована в расследовании похищения. Инспектор открыл дверь одной из комнат, Лагер вошел и, не успев закрыть за собой дверь, сказал вполголоса:

— Не повезло нам, шеф.

— Вернера нет в Штёдерсбахе? — спросил Пассвег.

— О нем ни слуху ни духу.

— А дама, о которой он заботился?

— Вы имеете в виду Ланге, шеф? Она-то там. Развлекается с каким-то аристократом.

— С кем? — удивился, не поняв, инспектор.

— Я не смотрел его документы, но обращался он к нам по-английски, так что, наверное, это какой-нибудь американец или англичанин. Ланге, конечно, шипела, что никакого Вернера не знает, дескать, что это мы себе позволяем, она — честная женщина и будет жаловаться. Тогда мы перед ней извинились и отбыли.

— Машина там у них была?

— Какую машину вы имеете в виду, шеф?

— Но ведь не пешком же они пришли из Вены! — сорвался инспектор, которому было совершенно ясно, что Вернер давно по ту сторону гор.

— Наверное, не пешком, — кивнул Лагер и ухмыльнулся. — Этот хлюст на такого совсем не похож. Но никакой машины там не было. Прежде чем мы вошли в дом, я осмотрел все вокруг.

— Боже, какой вы идиот, Лагер! — откровенно сказал инспектор и смерил несчастного полицейского уничтожающим взглядом. — Чего вы ждете? Отправляйтесь в Штёдерсбах и выясните, как фамилия того иностранца и как они туда с Ланге попали.

Пассвег раздраженно отвернулся от своего бестолкового подчиненного и направился к кабинету доктора Хольцефеля. Вдруг инспектор остановился и застыл. Он совершенно ясно различил в полутьме коридора грустные глаза коллеги Ирмера, которого недавно встретил в Вене. Когда-то Ирмер был украшением их отдела, но некоторое время назад сделал самую большую ошибку в своей жизни. Он, как овчарка, пошел по следу убийцы владельца отеля Новака, которого в один прекрасный день нашли с пробитым черепом на лестнице небольшой альпийской гостиницы «Тироленхоф». Ирмер долго искал мотивы убийства и пришел к выводу, что убийство Новака на совести у его «друзей» из британской секретной службы. У него уже были доказательства, что вокруг убитого околачивался некий подозрительный чех-эмигрант, прибывший в «Тироленхоф» из Лондона. Ирмер арестовал его на аэродроме в Зальцбурге за несколько минут до того, как тот собирался сесть в самолет. Убийца сдался, но предупредил комиссара, что за этим делом стоит полковник Паттерсон из английского посольства. Однако Ирмер уперся, сказал, что расследование ведет он, и даже осмелился поведать о своих успехах газетчикам. В скандал вмешалась контрразведка, которая назвала комиссара скрытым коммунистом, вознамерившимся умышленно очернить союзников. Нашелся свидетель, подтвердивший алиби убийцы. Ирмеру пришлось публично извиниться и в конце концов радоваться тому, что он хотя бы не вылетел из полиции. Когда же Пассвег увидел погасшие и жалкие глаза Ирмера, пристально смотревшие из полутьмы коридора, он почувствовал, как по спине поползли мурашки. Он вдруг понял, что балансирует на краю пропасти. Инспектор повернулся к Лагеру, собиравшемуся уже уйти, и остановил его.

— Подождите, — прохрипел он.

Лагер остановился:

— Что-нибудь еще, шеф?

Инспектор заколебался. Обстоятельства заставляли быть осторожным, но он не привык отступать. К тому же мысль о том, что полицейский чиновник Мольцер может спросить его, почему он не пошел по горячему следу, не оставляла его.

— Подскочите в этот Штёдерсбах. Но подойдите к тому парню осторожно. Лучше порасспросите окружающих, а когда предложите ему предъявить документы, то скажите… — Инспектор запнулся.

— Например, что «Интерпол»… — высказал пришедшую на ум идею Лагер, но этим лишь разозлил Пассвега.

— Вы с ума сошли — «Интерпол»! — крикнул инспектор и испугался какого-то чужого, незнакомого голоса, вырвавшегося из собственного горла. — Кто знает, что это за парень? — приглушенно продолжал он. — Скажите ему, что мы ищем военного дезертира и для порядка у каждого проверяем документы, что у вас есть приказ на это, но не говорите чей.

— Слушаюсь, инспектор! — Лагер щелкнул каблуками, соображая, какую же игру затевает его начальник. — Я вам сразу же позвоню, — пообещал он, взявшись за ручку двери.

— Только звоните сюда, — раздраженно приказал Пассвег — тревожные мысли заставляли его постоянно взвешивать, хорошо или плохо он поступает.

Когда Лагер ушел, он еще некоторое время стоял, уставясь в одну точку, прежде чем сообразил, что за ним наблюдает доктор Хольцефель, неслышно появившийся в коридоре.

— Пациента можно допросить, — произнес он официальным тоном, как только инспектор повернулся к нему.

— Как он выглядит?

— Прилично, то есть сравнительно прилично. Из шокового состояния мы его уже вывели, дали кислород. Больше ничего я сделать не могу.

— Он говорил что-нибудь о похищении? — спросил инспектор, не сумев подавить любопытство в голосе.

— Мне кажется, он и представления не имеет о том, что с ним случилось, — сдержанно ответил врач. — Только спрашивал, где он и кто на него напал.

— Неужели? — удивился Пассвег. — Он так и сказал — напал?

— Конечно, — кивнул Хольцефель. — Когда я сказал ему, что в больнице в Хорне, то он спросил, что это за больница. Но больше всего он беспокоится о каком-то Нике, все время спрашивает, здесь ли он.

— Ник? А кто это?

— Наверное, какой-то англичанин, — пожал плечами доктор и указал рукой на дверь своего кабинета. — Там вас ждет кофе. Думаю, это как раз то, что вам сейчас нужно. Я и пришел, собственно, чтобы вас позвать.

— Хорошая мысль, — улыбнулся Пассвег и прошел мимо врача, открывшего перед ним дверь.

Инспектор опустился в огромное кожаное кресло и с наслаждением отпил глоток горячего кофе, пожелав в душе, чтобы этот тонизирующий напиток помог ему найти выход из тупика, в котором он оказался. Теперь он уже не мучился над тем, как разгадать загадку, с которой столкнулся. Больше всего он был озабочен соображением, как выпутаться самому и с честью избежать опасности, висевшей в воздухе.

Пассвег давно отказался от мысли, что происшествие, которое так многообещающе началось на рассвете, принесет ему удачу. С какой бы стороны он ни разбирал похищение, всегда одно не вязалось с другим и во всех случаях нельзя было найти ключ, которым можно было бы приоткрыть дверцу тайны.

— Он рассказывает, что расстался с этим Ником в кафе гостиницы «Сахер», — вновь задумчиво произнес врач, — и около девяти поехал в Трайскирхен.

— Что? — воскликнул инспектор с нескрываемым удивлением. Он встал, охваченный неприятным предчувствием, и поставил чашку на стол.

— Рассказывает, что ехал в Трайскирхен с Опернринга, — терпеливо повторил доктор, немало удивившись испуганному взгляду инспектора.

— Кому он это рассказывает? —выдавил из себя инспектор с неясным чувством тщетности своих попыток что-либо спасти.

— Какому-то Майеру. Ведь вы же дослали его ко мне с просьбой поговорить с пациентом! Это не ваш человек? — Доктор был не в состоянии хоть что-то понять по выражению лица инспектора.

— Нет, это не мой человек, — ответил Пассвег и только через минуту опомнился, выбежал из кабинета и резко распахнул дверь одной из палат. От представшей картины у него буквально перехватило дух.

На постели Калаха расположился репортер Майер. Он положил на одеяло теперь уже не нужный ему фотоаппарат и приставлял к дрожащим губам пациента микрофон, делая свой сенсационный репортаж.

Инспектор охватил все это одним взглядом, заметив и медленно вращающиеся катушки магнитофона, которые свидетельствовали о том, что Майер работает с пациентом довольно долго.

— А те люди, что с вами сидели, были англичане, господин доктор? — продолжал он выспрашивать, словно не замечая присутствия полицейского.

— Майер! — проговорил инспектор приглушенно, но все же достаточно энергично, чтобы репортер повернулся и строго посмотрел на вошедшего. — Неудобно, Майер, — сказал он ледяным тоном, — затруднять сейчас господина доктора. Он должен отдохнуть и поправиться. А ваш допрос спокойствия ему не добавит. — Инспектор уже овладел собой — это было единственное, что он смог сделать в возникшей ситуации.

— Извините, инспектор, — невинно улыбнулся Майер. — Я позволил себе этот небольшой финт, хотя сначала предполагал получить ваше согласие. Вы же знаете, что номер у меня подписывается в полдень, в то время как у моих коллег, которым вы дадите информацию, до завтрашнего номера времени достаточно. — Говоря все это, Майер встал с кровати и подошел к стоявшему в дверях инспектору.

— Вы предваряете расследование, Майер, поэтому предупреждаю вас, что не отвечаю за ту информацию, которую вы используете, — сказал инспектор так, чтобы репортер понял, в чем дело.

— Я думаю, вам лучше заявить, что с моей статьей вы ничего общего не имеете, — вдруг сказал Майер. — Так будет лучше для вас, инспектор.

«Все перепуталось, все, — сообразил Пассвег. — Я хотел предостеречь Майера, а вместо этого он предупреждает меня». Он молча наблюдал, как репортер повернулся к магнитофону и немного отмотал пленку назад.

— Это все, что я могу для вас сделать, — сказал Майер и стер слова инспектора. — Мы здесь никогда не встречались. — добавил он и опять подсел к Калаху.

— Те господа, что были с вами в «Сахере», англичане? — повторил он вопрос, и Калах подтвердил.

— Откуда вы их знаете?

— Я… Ника Беера я знаю давно, — заикаясь, сказал Калах. — Знаю его еще по Праге, это торговый представитель фирмы «Дикси». Мы дружим много лет. Он часто приезжал в Прагу, очень часто… А второго господина я знаю не так близко. Познакомился, собственно, с ним здесь, в Вене. Он из Лондона, из Королевского медицинского института, где я должен теперь работать. Собственно… должен был работать.

— Так вы едете в Лондон? — удивился репортер.

— Да, но возникли некоторые трудности.

— С какой стороны? — снова пошел в атаку Майер.

— Как вам сказать? — заколебался Калах и прикрыл глаза. — Это очень сложно, я уже ничего не понимаю… Ничего не понимаю… Кто были те двое в машине?

Пассвег сделал шаг вперед и быстро выключил магнитофон. Он решил выставить отсюда репортера любой ценой. Инспектор представился Калаху, сообщил, что преступники уже задержаны, и сказал, что хочет поговорить с ним наедине.

Калах только кивнул, силы его были на исходе.

— Вы хотите меня погубить?! — возмутился инспектор, вытолкнув Майера в коридор.

Оба были красными от волнения и плохо скрываемого раздражения.

— Я вовсе не хочу вас губить, наоборот!

— Тогда зачем вы вмешиваете в это дело каких-то англичан?

— Шеф послал меня за шпионами, — ухмыльнулся репортер. — А вы вместо красных агентов преспокойно ловите Лапу и Вернера. Но ведь каждый знает, что это за птицы.

— Кто вам сказал о Лапе и Вернере? — спросил упавшим голосом инспектор, но Майер только рукой махнул:

— Сходите в кабачок напротив. Там вам вместе с гуляшом выложат и последние новости. Возможно, там вы узнаете, что молочники видели, как утром Вернер в желтом «крайслере» мчался из Лангшварца в Вену.

— Действительно так говорят?

— Мало ли что говорят, но меня интересует только одно, инспектор, — вдруг посерьезнел репортер, — что общего у англичан с этим цирком?

— Что за глупости!

— Это не глупости, а факты. Действительно, слишком уж много людей крутится вокруг этого Калаха. И что интереснее всего — там нет ни одного красного агента, которые фигурируют в рапорте полиции.

Майер хотел еще что-то сказать, но вдруг увидел, что во двор больницы медленно въезжает санитарная машина. Следом за ней в арку ворот въехали два черных «мерседеса».

— Разве что англичане работают на Прагу. Или это подставные люди Праги, которые хотят выглядеть как англичане, — сказал Майер, пристально глядя во двор больницы.

Инспектор посмотрел туда же.

— В конце концов, это не впервые, — сказал он, удивляясь, что эта версия не приходила ему в голову. Она содержала в себе надежду, что его действия все-таки будут вознаграждены по заслугам.

Репортер увидел, как четверо мужчин вышли из «мерседеса» и подождали, пока из санитарной машины вынули каталку. Когда они скрылись в противоположном крыле больницы, Майер сказал!

— Правда, если бы это было так, у вас не было бы строгого запрета на информацию о происшествии. Так что по поводу дела Калаха мы с вами никогда не встречались, а в случае чего я все беру на себя.

Пассвег отвернулся от окна:

— Я вас предупредил. Те господа, что приехали сюда за Калахом, хорошо отличают подставных англичан от настоящих. Вы уж мне поверьте.

— Возможно, — кивнул Майер. — Но у меня еще сохранилось понятие чести, — добавил он и быстро нырнул в одну из дверей.

Не успел он закрыть ее за собой, как в конце коридора появилась группа мужчин, перед которыми крутился услужливый Мольцер. Пассвег машинально провел рукой по своей форме и подтянул ремень. Четверо мужчин, приближавшиеся с белой раскладной каталкой, показались ему вдруг черными птицами, которые уже не могут терпеливо ждать своей добычи и рвут ее прямо живьем. Они шли молча, не говоря ни слова, с важным видом меряя шагами коридор.

Мольцер опять обогнал их, представил инспектора и заявил, что расследованием будут заниматься высшие инстанции.

— Вы никакой информации журналистам не давали? — строго спросил его один из четверых, и инспектор сразу вспомнил это сухое, морщинистое лицо, которое время от времени видел в здании венского центра федеральной контрразведки.

— Я передал ваш приказ инспектору, — поспешил заверить его Мольцер как раз в тот момент, когда застигнутый врасплох Пассвег собирался было упомянуть о Майере.

— Журналистов мы пригласили на более позднее время. Конечно, они будут требовать информации. Что мы можем им сообщить? — продолжал Мольцер.

— Скажите, что министерство даст официальное сообщение после расследования происшествия, — отрезал человек с морщинистым лицом.

Комиссар подобострастно кивнул и повернулся к двери, из которой выезжала каталка.

Пассвег стоял неподвижно, глядя на скрипящие колесики, к звуку которых примешивались шаги четырех мужчин в черных костюмах. Группа удалялась по коридору.

Доктор Михал Калах возвращался в Вену. А подозрения Пассвега насчет того, кто похитил доктора, превратились в уверенность.

4

Гордан отвернул манжету, застегнутую золотой запонкой, и посмотрел на часы.

— Вы излишне нервничаете, капитан, — улыбнулся Фишер, уже не в первый раз замечая этот жест Гордана.

Гордан рассеянно кивнул и осмотрелся. Бар «Крона» считался любимым местом встреч сотрудников австрийской контрразведки.

Это был небольшой уютный клуб с рекламой над входом, терявшейся в пестрых неоновых огнях, с кабинами, отделенными кирпичными перегородками, поглощавшими даже громкие разговоры. Именно это обстоятельство привлекало сотрудников. Сюда ходили исповедоваться люди, которые верили в то, что закрытые кабины умеют хранить тайну, а австрийская контрразведка таким образом дешево получала важную информацию.

— Подслушивающее устройство там встроено? — бесстрастным тоном спросил Гордан и кивнул в сторону вентилятора в стене.

— Это было бы глупо, — с улыбкой покачал головой Фишер. — Но когда я здесь, подслушивающее устройство все равно выключают. Мы можем спокойно ругать свои правительства, если вы этого хотите.

Гордан не ответил, размышляя, разумно ли везти доктора Калаха в Вену, где среди журналистов уже возникли всяческие версии насчет похищения. Разумеется, они накинутся на него, как осы, и это нужно предотвратить. Наверное, действительно разумнее было бы спрятать доктора где-нибудь в стороне от назойливых взглядов, например на одной из конспиративных вилл австрийской контрразведки. Фишер мог бы это устроить.

— Что это вы так нахмурились? — спросил Фишер. — У вас вот такой вид… — Он наморщил лоб, сдвинул брови, потом засмеялся: — Успокоилась наконец эта мадам Калахова?

— Наверное, — ответил Гордан и неуверенно добавил: — По крайней мере, надеюсь.

— По просьбе Ника я велел перевезти все их вещи из Трайскирхена в гостиницу. Она, говорят, была счастлива, узнав, что не придется возвращаться в этот свинарник, — сообщил Фишер.

— По-моему, в чем-то ее можно понять.

— Да-да, — кивнул Фишер, — хотя я лично думаю, что было бы полезно помариновать ее в этом лагере недельку, а может, и две. Потом бы они вам за Австралию руки целовали.

— Поверьте, при других обстоятельствах я так и сделал бы, — кивнул Гордан, — но раз уж Ник с Оуэном начали эту игру… У них было полно работы и мало времени. Если бы в дело вмешалось чехословацкое посольство, мы могли бы иметь крупные неприятности.

— Что же вы с ними теперь будете делать?

— Видимо, по возвращении Калаха лучше всего дать им возможность немножко перевести дух: принять душ, выспаться. А потом… Лондон. Он все-таки чуть дальше от Праги. Здесь все слишком на виду. Нужно только позаботиться о том, чтобы газетные ищейки ничего не пронюхали. Но с этим вы, как главный советник полиции, справитесь легко.

— Конечно, это не проблема. Я уже приказал подготовить официальное сообщение, жду только утверждения министерства. Им мы заткнем рот вездесущим журналистам.

— Хотел бы я знать, что вы там сочинили, — произнес Гордан ехидным тоном.

— Я учел это обстоятельство, капитан, — оставил непочтительные слова без внимания главный советник, — и сообщил наверх, что на его опубликование требуется ваше согласие.

— Как вы его составили?

— Оно короткое, — улыбнулся Фишер. — Можно сказать, очень короткое. Примерно так: известного чешского ученого пытались похитить, чтобы не дать ему возможности попросить политического убежища в одной из западных стран. Похитители схвачены и в ходе расследования сознались, что были завербованы коммунистическим агентом. Мы не упоминаем, конечно, что этот агент был прислан из Праги, но это домыслит каждый. Там есть короткое упоминание, что Калах был выдающимся представителем чешского реформистского движения и что на родине ему грозили репрессии и преследование. Думаю, что в духе этого сообщения нам нужно поговорить с ним в директорате, когда его привезут.

Гордан задумчиво кивнул. В этот момент в кабину проскользнул элегантный официант.

— Как обычно, шницель, герр главный советник? — остановился он перед Фишером в почтительном полупоклоне.

— Да, пожалуй. А вы будете? — обратился Фишер к Гордану.

— Если это шницель по-венски, то почему бы нет, — пожал плечами Гордан.

— Его здесь отлично готовят, — заверил главный советник.

Официант все так же в полупоклоне вышел, и как только он скрылся, в кабину просунулась лохматая голова венского уличного мальчишки.

— Покупайте «Курир», господа! На первой полосе — загадочное похищение чешского ученого. Наш репортер спрашивает: не было ли это операцией британской секретной службы?

Гордан судорожно глотнул воздух, Фишер растерянно переводил взгляд с капитана на газетчика, а тот продолжал кричать:

— Покупайте «Курир», господа! Наш репортер раскрыл тайну похищения!

Гордан полез в карман, вытащил несколько монет, сунул их мальчишке и развернул газету. Через пару минут он швырнул ее на стол и в ярости воскликнул:

— Ну и ну! Огромное вам спасибо, Фишер! Вот уж действительно отличились!

— Разрешите? — протянул руку за газетой советник.

— Прошу, — кивнул Гордан, — и читайте вслух, растяните удовольствие!

— Капитан… — умоляюще сказал Фишер.

— Читайте, читайте! — повелительно произнес Гордан.

Фишер взял газету, нерешительно взглянул на своего спутника и принялся читать:

— «Благодаря действиям инспектора Якоба Пассвега сегодня на рассвете были обезврежены похитители известного чешского онколога доктора Михала Калаха. Рискованным способом инспектор освободил из плена двух опасных лиц, принадлежащих венскому преступному миру, чешского ученого, который несколько дней назад решил покинуть Чехословакию и в настоящее время вел в Вене переговоры с английскими гражданами о своей будущей работе.

Из хорошо информированного источника наш репортер Курт Майер узнал, что ученого похитили вчера около полуночи у вокзала в Трайскирхене и что полиция немедленно начала расследование. Венская уголовная полиция получила информацию, что похищение — дело рук неизвестных агентов чехословацкой секретной службы. Согласно сообщению, разосланному всем федеральным уголовным инстанциям, преступники намеревались предпринять попытку вывезти чешского ученого обратно в Чехословакию. Немедленно был объявлен розыск автомобиля марки «шкода» с чехословацким номерным знаком, в который насильно был посажен доктор Калах…»

Фишеру пришлось выпить воды, и он воспользовался паузой, чтобы вновь бросить умоляющий взгляд на Гордана, но у капитана был такой неприступный вид, что Фишер не осмелился заговорить с ним и продолжал читать:

— «В полицейских участках была объявлена готовность номер один, но лишь через три часа след преступников был обнаружен неподалеку от города Гёпфриц, где в настоящее время работает инспектор Якоб Пассвег. О его схватках с венским преступным миром наша газета не раз информировала своих читателей. Рискуя жизнью, этот опытный полицейский преградил путь похитителям и вынудил их отступить. Видимо, опасаясь последствий, оба похитителя спешно покинули машину, бросив в ней доктора Калаха, предварительно одурманенного большой дозой хлороформа. Благодаря блестящим действиям инспектора Пассвега вскоре после этого один из похитителей был задержан. Доктор Калах был немедленно отправлен в больницу в Хорн, где ему оказали необходимую помощь, и теперь, по словам главного врача больницы доктора Хольцефеля, его жизнь вне опасности.

Наш репортер еще ночью отправился в Хорн и на месте обнаружил ряд странных обстоятельств, которые сопровождают это происшествие.

Хотя компетентные органы пока отказываются высказывать свое мнение относительно случившегося, стало известно, что одним из похитителей, задержанных отважным инспектором Пассвегом, является некий Берт Шимек, известный в венском преступном мире под кличкой Лапа. Он заявил, что к участию в похищении его якобы привлек некий Курт Вернер, также хорошо известный полиции и несколько раз судимый.

В свете этого, однако, теряет силу официальная версия, согласно которой Калаха похитили коммунистические агенты. Ни Шимека, ни Вернера коммунистическими агентами назвать нельзя. Можно, правда, допустить, что коммунистическая разведка наняла их для проведения этой акции. Но такая мысль является слишком смелой, поскольку с трудом можно представить, чтобы упомянутая секретная служба доверила столь серьезное дело людям типа Шимека и Вернера. Возможно, после ареста Курта Вернера и будет пролит свет на это дело, выяснятся мотивы операции, но к моменту подписания в печать номера нашей газеты Вернер все еще находился на свободе.

Загадку, связанную с этим делом, усугубляет и другое труднообъяснимое обстоятельство.

Доктор Калах, к которому проник наш репортер, рассказал, что похищение произошло вчера, вскоре после того, как он вышел из гостиницы «Сахер», где вел переговоры с двумя англичанами о своей дальнейшей судьбе. Это были его давнишний друг, некто Ник, лондонский предприниматель, и некий господин Гордан, который представился доктору Калаху как сотрудник лондонского Королевского медицинского института. Речь шла о поступлении доктора Калаха на работу в этот институт, но, по его словам, переговоры проходили не слишком гладко. Возникли определенные трудности, и доктор, которого уговорили покинуть Чехословакию под предлогом предоставления места в Лондоне, теперь разочарован проволочками и немало расстроен.

Наш репортер, желая выяснить правду, непосредственно перед подписанием номера в печать связался по телефону с Лондоном. Он говорил с лордом Айресом, видным деятелем Королевского медицинского института, который, к его удивлению, заявил, что у них нет сотрудника…»

Фишер вдруг умолк посередине фразы и взглянул на Гордана. Тот сидел, нахмурив лоб, и смотрел поверх главного советника куда-то в пустоту.

— Читайте дальше, — сказал он не пошевелившись. — Там про меня, не так ли?

— Да. Мне это крайне неприятно, поверьте… — выдавил заикаясь Фишер, но Гордан только махнул рукой:

— Я уже смирился с тем, что по вашей милости меня приковали к позорному столбу. Читайте!

— Как вам будет угодно, — обронил советник и продолжал чтение: — «… сотрудника по фамилии Гордаи. Далее он сообщил, что в настоящее время ни один сотрудник института не находится в служебной командировке в Австрии…»

— Идиот! — злобно выругался Гордан и тут же прикрикнул на Фишера: — Дальше!

— «В таком случае мы спрашиваем венские официальные власти: кто такой герр Гордан? Далее мы спрашиваем их: действительно ли одного из похитителей, Курта Вернера, видели в машине марки «крайслер» желтого цвета, на которой, по утверждению очевидцев, вчера вечером прибыл на уик-энд в поселок Штёдерсбах неизвестный англичанин в сопровождении венской проститутки.

Если учесть, что накануне похищения с доктором Калахом находился еще один английский господин, которого чешский ученый называет Ником, то нам представляется, что к этому случаю оказалось причастно подозрительно много иностранцев. На основе опыта, приобретенного нами в Вене, можно полагать, что речь идет о сотрудниках британской секретной службы. Однако кажется нелогичным, чтобы эти люди похищали доктора Калаха, который и без того хотел попасть в Англию. В таком случае напрашивается только один вопрос: являются ли англичане, окружающие доктора Калаха, настоящими англичанами или же они англичане лишь по фамилии и фальшивым документам? Не являются ли они в действительности агентами Праги? Или же речь идет о лицах, работающих на коммунистическую разведку?

Мы ждем вместе с общественностью, что венские официальные власти вскоре выскажутся по поводу этого странного похищения».

Фишер отложил газету, не осмеливаясь даже поднять глаза на непроницаемое лицо капитана.

— Благодарю вас, Фишер, — сказал после некоторой паузы Гордан. — Это самый грандиозный позор, который мне когда-либо приходилось пережить. А работаю я уже немало лет.

— Этот репортер… этот Майер! — покраснел от возмущения советник, стуча кулаком по газете. — Я… я бы его, кажется…

— А я так на вас надеялся! — покачал головой Гордан. — Вы же уверяли меня, что к Калаху и мышь не проскочит, а к нему пролезла порядочная крыса. И благодаря ей надо мной теперь смеется вся Вена.

— Тут наверняка замешан проклятый Пассвег! — выдавил Фишер. — Этот тип всегда впутывается в какую-нибудь историю!

— Что это за человек? — спросил капитан и, пододвинув к себе газету, поискал в ней то, что хоть как-то было связано с инспектором.

— Он знавал лучшие времена, — ухмыльнулся Фишер. — Но потом у него случились неприятности и ему пришлось уехать из Вены. Теперь он, наверное, на этом деле задумал нажить капитал.

— Думаете, Пассвег знаком с Майером? И навел его на это дело?

— Майер — ищейка. Его и наводить не нужно, сам все разыщет. Но с Пассвегом он хорошо знаком.

— Я избавлю вас от хлопот, Фишер, — таинственно произнес Гордан, — и сам позабочусь об обоих.

— Что же теперь делать? — спросил Фишер, сознавая отчаяние своего положения.

— Что угодно, — ответил капитан. — Главное — делать быстро.

Он встал и направился к телефону. Набрал номер Беера и после третьего гудка услышал в трубке его сонный, глухой голос.

— Слушайте внимательно, Ник, что я вам скажу, — приказал он резким тоном. — Первое: Калахову никуда из гостиничного номера не выпускать. Второе: вы отвечаете за то, чтобы к ней не проник ни один журналист. И третье: ей в руки ни в коем случае не должен попасть «Курир» и вообще ни одна газета, в которой упоминается об их деле.

— Что случилось, капитан? — не понял Беер.

— Прочтите «Курир» и все поймете, — порекомендовал Горлан и швырнул трубку.

Он оперся о стену кабины и задумался, что делать дальше. Единственный выход из создавшегося положения — немедленно вывезти Калаховых из Вены. «И заявление… — пришла ему в голову спасительная идея. — Нам необходимо иметь в руках заявление…»

Он вышел из кабины и поднял Фишера от нетронутого обеда.

5

Двадцать шестое апреля в тот год пришлось на субботу. День был пронизан ярким солнцем, на пражских улицах пахло весной.

По улице Увоз медленно двигалась белая «кортина» с иностранным номером. Она остановилась на Погоржелецкой площади. Из машины вышел худощавый человек лет сорока пяти и внимательно осмотрелся. Площадь была пуста, магазины еще закрыты. Где-то вдалеке громыхал трамвай.

Мужчина потянулся, закрыл машину и накинул на плечи легкое пальто. Вытащив из бокового кармана пачку «Кента», он закурил и ленивым шагом направился вниз по улице, мимо шведского посольства. Он прошел под аркой и зашагал по обзорной площадке дальше, к Петршинской башне. Мужчина не спешил: было начало девятого, времени хватало.

У первой скамейки он остановился и оперся о спинку. Мечтательно посмотрел вниз, на город, раскинувшийся у его ног, машинально расстегнул воротник сорочки и ослабил галстук. Ему вдруг показалось, что он задыхается от внезапной тоски по этому городу.

Ярмилу Стаху редко предоставлялась возможность полюбоваться пражской весной. Он работал в чехословацкой разведке и последний раз Прагу в весеннем наряде видел в пятьдесят восьмом году. Это было так давно, что сейчас верилось в это с трудом. Все восхищало его в этом городе: узкие улочки Старого Места, черепичные крыши и Влтава под Карловым мостом, наливающиеся почки сирени, радостные крики детей и даже обычные, спешащие по своим делам пешеходы. Все это было полно для него магического очарования, и чем дольше он работал за границей, тем чаще в мыслях обращался к Праге. К сожалению, он мог позволить себе это только ночью, когда долго ворочался в постели, борясь с бессонницей.

С наступлением утра приходилось возвращаться к действительности, а ею были серые холодные кабинеты канцелярии фирмы «Эспаниа» в Лондоне. Там ни на секунду нельзя было задумываться о родине. Человеку нужно было научиться и думать по-американски, если он хотел вписаться в среду сотрудников американской секретной службы, сидевших в кабинетах «Эспаниа».

Стах, опершись о скамейку и перекинув пальто через ее спинку, не спускал глаз с расположенных внизу улиц. Нужно было запечатлеть их в памяти, потому что никто не смог бы сказать, когда еще ему представится возможность провести несколько дней в Праге.

Он машинально посмотрел на часы: было без десяти девять. Вздохнув, Стах взял пальто и пошел по асфальтовой дорожке наверх. Он думал, почему его так неожиданно вызвал к себе начальник третьего отдела разведки, хотя вчера они договорились, что суббота у него будет свободна. Должно быть, случилось что-то важное, раз полковник Гора позвонил ему рано утром в гостиницу.

В трамвае он остался на задней площадке, сквозняк растрепал ему волосы, но он не замечал этого. Хотел только одного — чтобы ехать так подольше.

Начальник стоял у раскрытого окна. Он выглядел здоровым и отдохнувшим, на его смуглом лице сияла неизменная улыбка. Повернувшись к вошедшему, он сказал с едва заметным упреком:

— Я уж было обрадовался, что придется ехать к тебе в Крконоше. Ты ведь туда хотел сегодня поехать?

Стах молча кивнул.

— Там так хорошо! И погода прямо по заказу для загородной прогулки, — сказал опять полковник и опустился в кресло напротив того, которое он предложил гостю. — А что, если нам после обеда поехать за город? Ты думаешь, и здесь кто-нибудь следит за тобой?

— Вряд ли. Я доложил, что возьму отпуск и на пару дней остановлюсь в Праге, — ответил Стах.

Полковник встал, открыл сейф, стоявший в углу комнаты, и некоторое время перебирал папки с документами. Наконец нашел то, что искал, и вернулся к столу.

— Посмотри, — сказал он и подал Стаху фотографию.

Она была мутноватой, контуры холла какой-то гостиницы едва вырисовывались. У стойки портье стояли двое. Одного Стах узнал сразу же.

— Ник Беер опять путешествует, — улыбнулся он, глядя на стройную фигуру хорошо сохранившегося человека шестидесяти лет, усики которого агрессивно торчали даже на фотографии. — А второй… У вас нет лупы? — попросил он и повернул фотографию к свету. Посмотрев на нее через увеличительное стекло, тихо свистнул.

— Ты знаешь, кто это? — спросил Гора.

— Думаю, Гордан, — ответил Стах и еще раз внимательно посмотрел на запечатленного на фотографии человека. — Да, это он. Точно. — Он отложил лупу и фотографию и посмотрел полковнику в лицо: — Месяц назад его назначили заместителем полковника Роблина. Он призван внести новый дух в чехословацкую секцию британской секретной службы. Видимо, за ним кто-то стоит, причем человек весьма влиятельный. Это опасный противник.

— Ты бы отважился иметь с ним дело?

— Трудно сказать, — пожал плечами Стах. — Он меня не знает, но и я о нем знаю немного. Мне нужно выйти на него через какое-то третье лицо.

— А через Беера не получится?

— В Лондоне каждый кивает на Беера, — возразил Стах, — Не знаю, уважает ли его Гордан и считается ли с ним.

— Кажется, считается, — ответил полковник и откинулся в кресле. Некоторое время он сидел молча.

— Эта фотография сделана в Лондоне?

— Нет, в Вене, в гостинице «Сахер».

— Беер выслеживает эмигрантов, но это не новость. Не ясно, почему с ним Гордан: он ведь должен заниматься только крупными операциями.

— Вот именно! Поэтому-то я и испортил тебе прогулку, — ответил полковник. — У меня такое предчувствие, что тебе еще сегодня придется отправиться в Вену. Я просил генерала принять нас в одиннадцать, поговорим об этом.

— В Вену я всегда езжу с удовольствием, — улыбнулся Стах.

— Ты уверен, что Гордан тебя не знает?

— Совершенно уверен. Может быть, знает, что существует такой, и только.

— А Беер?

— С ним я время от времени встречаюсь как с земляком. Поговорим о прежней родине, поругаем террор дома и покажем друг другу фотографии новых любовниц. Беер знает, что меня кормит «Эспаниа», но не предполагает, что я отношусь к американской агентуре. Скорее всего, думает, что они попросту используют мое знание языков. Беер не отваживается разнюхивать людей вокруг меня, побаиваясь нашей агентуры. Он не знает, что о нем известно американцам, поэтому старается обходить их подальше. Время от времени сотрудничает с ними, но только незаметно и через какое-нибудь подставное лицо.

— Играет, значит, за две команды?

— Возможно, но игрок-то он мелковатый.

— Ты считаешь, что он может познакомить тебя с Горданом?

— Думаю, да. С удовольствием похвастается, какого уровня он достиг. Гордан — довольно известная фигура, и для Беера такое знакомство очень престижно.

— Ну что, хочешь попробовать? — снова спросил полковник и внимательно посмотрел на Стаха. Ему понравилось, что тот кивнул не сразу, а после некоторого раздумья.

— У меня такое чувство, что этим я ничего не испорчу, — сказал он наконец.

В коридоре послышались энергичные шаги, дверь кабинета распахнулась, и вошел рослый мужчина. На нем были серые брюки, синий пиджак, в руке — шляпа. Увидев Стаха, он широко раскинул руки и улыбнулся:

— Дай я тебя обниму! Наконец-то ты появился! А мы уже начали волноваться.

— Донесения я посылаю регулярно, — возразил Стах. — Следовательно, вы должны знать, что я жив и пребываю в добром здравии.

— Человек в это никогда не поверит, пока не убедится собственными глазами, — засмеялся в ответ генерал и пристально осмотрел стоящего перед ним разведчика. — Выглядишь ты в самом деле неплохо, — удовлетворенно сказал он. — Какая-нибудь англичанка уже заарканила тебя?

— Разве у меня есть для этого время? — улыбнулся Стах и тут же посерьезнел. — Что, собственно, случилось?

— Ты когда-нибудь слышал фамилию Калах? — спросил полковник Гора.

— Калах? — переспросил Стах и покачал головой.

— Это врач-онколог, недавно бежал в Вену. Нам известно, что Ник Беер обещал ему место в Лондоне, но что-то там произошло. Прочти вот это, — сказал полковник и подал Стаху газету «Курир».

Генерал вынул портсигар и предложил полковнику Горе сигару. Оба закурили, молча наблюдая за Стахом, погруженным в чтение.

— Это какая-то странная игра, — сказал он, отложив газету.

— Мне тоже так кажется. Такую партию слуги английской королевы еще не разыгрывали, — согласился генерал.

— Я здесь подготовил специальную информацию, прочту вам отрывок, — предложил Гора. — Речь идет о Калахе. — Полковник открыл заложенную страницу и посмотрел на своих собеседников: — Если что не поймете, я не виноват, — проговорил он с улыбкой и начал читать: — «Раньше онкологи считали, что в злокачественных опухолях по сравнению со здоровыми тканями гораздо выше уровень определенных элементов, называемых канцерогенными. Однако Калах, используя самый современный атомный метод анализа, доказал совершенно обратное, а именно — что в больных тканях, таких, как опухоли и метастазы, по сравнению со здоровыми существует дефицит этих элементов. Он доказал, что элементы с незанятыми орбитами электронов типа ЗД или 4Ф (например, кобальт, медь, неодим, гадолиний и другие) в ходе каких-то, до сих нор неизвестных нам процессов в злокачественных тканях быстро расходуются. Возможно, они служат катализаторами, ускоряют рост злокачественных клеток, а затем выделяются из клетки».

— Видимо, товарищ полковник думает, что мы являемся членами врачебного консилиума, — улыбнулся генерал во время короткой паузы, пока Гора перелистывал страницы.

— Я не хочу читать вам лекцию, но вы, наверное, поняли, что речь идет о раке. В открытии Калаха самое важное, что те элементы, о которых я вам читал, видимо, обладают противоопухолевым действием, иными словами, могут являться средством защиты от рака. Это открытие принесло Калаху довольно большую известность и, разумеется, сразу же заинтересовало американцев и англичан. В то время как первые кружили вокруг него на расстоянии, англичане благодаря Бееру преуспели. Беер установил контакт с доктором, но все еще продолжает оставаться невыясненным вопрос, сделал он это ради его открытия или уже тогда было задумано что-то более крупное. Беер организовал Калаху приглашение в Англию, поэтому мы считаем, что и эмигрировал он под давлением Беера.

— Если я правильно понял, — сказал Стах, — открытие Калаха не является каким-то переворотом в науке. Тогда напрашивается вопрос, почему в Вене вокруг Калаха разыгрывается подобный спектакль. И даже при участии самого Гордана. Генерал весело рассмеялся.

— А мы думали, что ты нам сам это объяснишь! — И, заметив недоуменный взгляд Стаха, добавил: — Поэтому мы и вытащили тебя сюда.

— Я даже не помню, когда был в последний раз в Вене. С Горданом никогда не встречался и еще час назад совершенно не подозревал о существовании доктора Калаха, так что мне нечего объяснять.

— Одно нам известно, — снова вмешался в разговор полковник Гора, — Калах как ученый ничего нового не открыл. Это мы выяснили абсолютно точно: я на прошлой неделе познакомился с его отчетами о ходе исследований. За три последних года он ни на шаг не продвинулся вперед. Значит, у нас есть все основания считать, что дело тут в другом.

— В чем же? — спросил Стах.

— Вот тебе и придется найти ответ на этот вопрос, — произнес генерал. — Мы полагаем, что тебе следует как можно скорее выехать в Вену, потому что ответ находится там, точнее, там, где Гордан и Беер.

— Пока только приходится гадать, — задумчиво проговорил полковник. — Допустим, что Калах и теперь интересует англичан как ученый, которого они рассчитывают использовать в будущем. В этом случае они преследовали бы прежде всего политические цели, пустили слух, что из Чехословакии бегут лучшие ученые, потерявшие перспективу в работе. По сообщениям австрийской печати, Калаху пообещали работу в Королевском медицинском институте. Может, он действительно поверил, что в Англии у него больше перспектив? Допустим, тогда почему он не в Лондоне? Почему его держат в Австрии, к тому же в Трайскирхене? Этот факт ставит под сомнение наше предположение, что Лондон действительно им интересуется и хочет его использовать в своих целях.

— Но могли возникнуть какие-то затруднения, — возразил Стах. — Может, сейчас в институте нет места или же у Калаховых не улажены все формальности, всякое ведь бывает.

— Может быть, — кивнул генерал, — но налицо это бессмысленное похищение. Оно представляется странным и для австрийской печати. Об этом случае пишут по-разному, но между строк читается, что всю эту комедию они хотят приписать нам.

— Можно говорить о явной политической провокации. Похищение, организованное чехословацкой разведкой, — какой великолепный аргумент, который можно использовать против нас в пропагандистских целях!

— Ты думаешь, они избрали Калаха для проведения подобной операции? — спросил Гора. — Ведь им нужно учитывать, что при расследовании похищения обязательно выяснится, как ученого с мировым именем бросили в завшивленный лагерь. Вряд ли они стали бы так рисковать. Гордан — человек осторожный. Что-то тут концы с концами не сходятся, где-то изъян в режиссуре.

— А если взять такой вариант… — вдруг проговорил генерал и опять замолчал. Он внимательно посмотрел на обоих мужчин, а потом со спокойной уверенностью произнес: — Мне кажется, они хотели запугать Калаха. Я знаю, что это звучит странно, но давайте подумаем вместе. Калах познакомился с Беером в шестьдесят пятом году. В то время исследования Калаха еще широко не публиковались, их знал лишь узкий круг ученых. Знала, однако, о них и британская секретная служба. Поэтому она и дала задание Бееру поинтересоваться доктором. Беер стал другом дома, купил Калаховым машину и пригласил их в отпуск в Англию. Наступил год шестьдесят восьмой, и Беер стал всех своих знакомых призывать к активности. Всех, но не Калаха. Ему он приказывал держаться в тени. Когда Калах по собственной инициативе написал несколько статей в принятом тогда духе, а потом выступил по телевидению, Беер его отругал и уговорил заниматься только наукой. Похоже, Беер был заинтересован в том, чтобы Калах ничем себя не запятнал.

— В таком случае англичане предпочли бы держать Калаха в Праге, а не в Лондоне, — возразил Стах нерешительно.

— В точку попал, — улыбнулся генерал. — Конечно, из Калаха никогда не получится ас разведки, для этого у него нет ни необходимых способностей, ни нужного круга знакомств. К тому же он не настроен уж так явно против нас. Несчастье Калаха состоит в том, что он плывет по течению. Это человек нерешительный, осторожный, колеблющийся. Насчет белого цвета сомневается, не серое ли это, а черное ему кажется недостаточно темным. Это такой тип человека, которым легко управлять. Не сомневается он лишь в своих достоинствах, да и на все смотрит через розовые очки.

— Не понятен мотив похищения, — вернулся к своей основной мысли полковник и заходил по кабинету. — Шантаж или что-то подобное исключает и австрийская печать. Она скорее подходит к этому с политической точки зрения. Или, лучше сказать, подходила. В сегодняшних газетах о Калахе нет даже крохотной заметки, хотя все вчерашние газеты обещали дать репортажи. Британская печать не опубликовала ни строчки.

— Вот видите, все-таки кое-что нам известно, — улыбнулся Стах. — Гордан с Беером устроили так, чтобы о похищении Калаха никто не узнал. Этот «Курир» они, видимо, упустили из виду, а репортаж Майера перепечатали другие газеты.

— Что же ты предлагаешь? — спросил генерал.

— Покупать билет в Вену — ничего другого мне в голову не приходит.

— А мы его уже тебе купили, — улыбнулся генерал и встал. — И легенду подготовили. Могу заверить, что на этот раз ты останешься доволен. Такой легенды у тебя еще никогда не было, прямо завидую. — Он подмигнул Горе, и оба весело рассмеялись.

— Можно узнать, в чем дело?

— Не спеши, — остановил его генерал. — Приятные сюрпризы должны быть неожиданными, как гром среди ясного неба.

Стах пожал плечами и поднялся, чтобы попрощаться.

— Будь осторожен, Ярмил, — сказал генерал.

Они крепко пожали друг другу руки, и генерал вышел из кабинета. В дверях он обернулся и показал Стаху поднятый большой палец, а затем скрылся в коридоре.

— Давай разберем легенду, — предложил полковник, когда они остались одни. — Ты поедешь через Будапешт. Мы доставим тебя туда спецрейсом. Вылетаешь в три часа. На аэродроме тебя встретит майор Дьюла Матуз, который снабдит всем необходимым и даст тебе в помощь сотрудника.

— Сотрудника? — удивился Стах.

— Да, человека, который тебе очень пригодится. Из Будапешта вы вместе поедете поездом в Вену и поселитесь в «Сахере». Матуз заказал там номер. Если все пойдет хорошо, то уже сегодня вечером ты сможешь выпить виски с Беером.

— Я с большим удовольствием пригласил бы выпить прямо Гордана, — улыбнулся Стах, — чтобы внушить Бееру соответствующее уважение. А что потом?

— Потом сам будешь думать.

— И это называется легенда, которой можно позавидовать?

После обеда Стах поставил взятую напрокат машину перед зданием одного из посольств, ключи доверил швейцару вместе с запиской для приятеля, в которой сообщал, что решил съездить в Вену. В три часа он уже сидел в самолете, разложив перед собой австрийские газеты и углубившись в чтение. Махать на прощание было некому, поэтому он даже не заметил, как самолет поднялся в воздух.

В пятом часу вечера среди облаков появились очертания зданий. Самолет снижался довольно долго, но тучи все еще были густыми и темными, в салоне царил печальный полумрак, рассеять который не могла даже стюардесса, бросавшая на единственного пассажира приветливые взгляды.

Резкий толчок возвратил Стаха к действительности. Он понял, что опять остался один и теперь никто ему не поможет. Майор Матуз даст спутника и отправит их дальше, а там действуйте, как умеете.

Стюардесса попрощалась и открыла дверь. Когда он спускался по трапу, к самолету подъехала «Чайка». Рядом с водителем сидел молодой человек, который резко выскочил из машины и поспешил Стаху навстречу.

— Приветствую вас, — сказал Матуз по-чешски и подал Стаху руку. Потом открыл заднюю дверцу с окнами, затянутыми занавесками, и кивнул, приглашая садиться: — А вот и ваша легенда, она вас любит и с удовольствием поедет туда, куда захотите.

«Они что, действительно все с ума посходили?» — подумал Стах, непонимающе повертев головой, и нагнулся, чтобы сесть в машину. В эту минуту он почувствовал, что с заднего сиденья на него уже несколько секунд кто-то смотрит, и сразу понял смысл разговоров о легенде, которую он еще не знал.

В уголке сидела брюнетка лет двадцати пяти. Взглянув на нее пристальнее, Стах подумал, что такую красивую женщину не часто увидишь.

— Меня зовут Кэтлин Халаши, — сказала она вместо приветствия. У нее был мягкий, ласковый голос, прекрасно очерченные губы и красивые зубы. — Об остальном поговорим потом, времени будет достаточно, — улыбнулась она и заговорщически подмигнула длинными ресницами. — А теперь расскажите мне, какой ваш любимый цвет, какой размер рубашки вы носите, где вы живете в Лондоне — одним словом, все то, что я должна знать, раз уж люблю вас почти год.

Стах улыбнулся и стал исповедоваться. Он вдруг подумал, что вместе с Кэтлин легко справится со всем. Она была уверена в себе, говорила с холодной логикой и ни на минуту не забывала о своей миссии.

Было почти девять часов, когда в холл гостиницы «Сахер» вошли двое. Высокий тридцатипятилетний блондин свободной рукой обнимал необыкновенно красивую брюнетку, а когда они подошли к портье, сунул руку в карман и вынул два паспорта. Один был на имя Джона Стаха, другой — на имя Кэтлин Халаши.

Портье записал их в книгу и снял с крючка ключ с номером сто один. Их временное пристанище было расположено очень удобно: Ник Беержил в сто третьем, а номер Гордана был напротив.

— Пожалуйста, герр Стах, — открыл им дверь портье и вежливо поклонился. — Надеюсь, вы будете довольны, — добавил он, пряча в карман чаевые.

— Не сомневаюсь, — ответил Стах с такой уверенностью, что Кэтлин удивленно на него посмотрела. — Вы не могли бы зарезервировать нам столик в баре?

— У нас зарезервированы столики для всех апартаментов, — опять поклонился человек в ливрее. — Вы хотите столик на двоих?

— Нет-нет, — запротестовала Кэтлин, — мы любим общество.

— Разумеется, — многозначительно улыбнулся портье и закрыл за собой дверь.

— Смотри, что я ношу, — прошептала Кэтлин и начала одно за другим вынимать из чемодана платья.

Стах сел напротив и внимательно следил за ней. Может, еще сегодня ему придется посоветовать ей надеть то зеленое платье, которое он в прошлом году якобы привез ей из Монголии.

— Нельзя сказать, чтобы вещей было много для совместной жизни, — улыбнулся он, когда она повесила навешалку последнюю блузку. — Немного одежды, кое-какие драгоценности, пара склянок косметики, и все.

— Вот именно! Это произведет хорошее впечатление, потому что тебе придется мне все покупать, — улыбнулась Кэтлин. — У нас обоих самая прекрасная легенда, какую только можно пожелать.

— У меня-то наверняка, — невольно вырвалось у Стаха, и он быстро взглянул на часы. — Через десять минут нам надо спуститься в бар, — сообщил он и стал быстро переодеваться.

Кэтлин вошла в ванную и выключила душ, который шумел в течение всего их разговора. Видимо, она была хорошо проинструктирована о подслушивающей аппаратуре.

6

Курт Майер в воскресное утро был еще в постели. Проснулся он, правда, давно, но вставать не хотелось. Он ворочался с боку на бок, вспоминая события вчерашнего дня.

Как каждый уик-энд, в субботу, после обеда, он завел «таунус» и отправился в Ахау. Через час неспешной езды он остановился у своего загородного домика, расположенного среди виноградников. Майер любил сюда ездить. Здесь было тихо, спокойно, много свежего воздуха. Всего несколько десятков километров от Вены — и он уже забывал о тех событиях, которыми жил в течение недели, и наслаждался бездельем.

Он обошел свой виноградник, натянул несколько провисших проволочных подпорок и навесил на них разросшиеся побеги лозы. Потом совершил короткую прогулку по окрестностям, поговорил с виноградарями, пока не пришло время отправиться в кабачок Леопольда Макса, где каждую субботу собиралось местное мужское общество.

В восемь часов Майер распахнул двери отдельного салона. Бургомистр Колнхофер его дружески поприветствовал и освободил место во главе стола, жандармский стражмистр Раус поспешил предложить гостю традиционную сигару, а почтмейстер Карл Юдекс, следуя неписаной традиции, спросил:

— Ну как, герр редактор, балерины у «Максима» все еще выступают?

В варьете «Максим» Майер последний раз был еще студентом, но это не мешало ему, как всегда, заверить склеротика почтмейстера, что балерины там выступают.

Когда вступительный ритуал «круглого стола» был завершен, перешли к обсуждению более серьезных проблем. Старый Юдекс вспоминал Вену тех времен, когда она еще была «настоящей Веной», стражмистр ругал демократию, которая, по его мнению, была виновата в том, что даже дворец Шёнбрунн, где раньше можно было увидеть императора, теперь принадлежал стяжателям и гангстерам, а бургомистр заверял общество, что если бы он держал власть в своих руках, то в Вене был бы такой же порядок и спокойствие, как в Ахау.

Потом, как правило, следовал вопрос к Майеру, каким путем будет развиваться мировая внешняя политика, но тут официантка Лола Риттих ставила на стол кружки с холодным искристым вином из гумпольдскирхенских подвалов владельца кабачка Макса, и внимание общества переключалось.

Так в кабачке Макса проходила каждая суббота. Но вчера в связи со статьями Майера все было по-иному.

Почтмейстер Карл Юдекс сидел над кружкой с серьезным, нахмуренным лицом, и не успел репортер сесть, как Юдекс заговорщически к нему наклонился и зашептал:

— Ланге вчера положил на книжку десять тысяч, представьте себе, целых десять тысяч! И именно Ланге. Если бы он не держал кур и у него не было бы огорода, то давно бы сдох с голоду.

Майер не сразу понял, куда клонит почтмейстер. Прошло некоторое время, прежде чем он сообразил, что речь идет о Хайнце Ланге, отце Магды, у которой есть дача в Штёдерсбахе, куда после операции Пассвега в Гёпфрице сбежал Курт Вернер, ее опекун.

— Целых десять тысяч, — повторил Юдекс и вытер ладонью покрасневшее лицо. — Открыл для этого новую книжку. Но никому ни слова, герр редактор. Это служебная тайна.

— Разумеется, — кивнул Майер, размышляя, как использовать эту информацию в газете. Никто не докажет, что он услышал это именно от Юдекса, который кроме почты занимался еще и делами местного филиала сберкассы. Он решил, что вряд ли эта информация пригодится.

— Вы думаете, он получил их от дочери? — осторожно спросил Майер почтмейстера. Тот согласно кивнул и показал зажженной сигаретой на стражмистра Рауса. — Скажите, герр жандармский стражмистр: кого вы вчера видели в Ахау?

Жандарм был не особенно словоохотлив, но, когда Юдекс обратился к нему с вопросом, он с многозначительным выражением лица кивнул, осторожно огляделся по сторонам и тихо проговорил:

— Магду Ланге, сорок пятого года рождения. Она у меня на учете. Постоянно проживает в Вене, дважды судима за соучастие в кражах. Проститутка. К отцу ездит примерно раз в месяц, но не из христианской любви, а скорее, чтобы обобрать его.

Почтмейстер согласно кивнул, а потом спросил Рауса:

— А на чем приехала эта дамочка, герр жандарм?

— Представьте себе, господа, она приехала в желтом «крайслере» самой последней модели. Я справился в центре учета, не является ли эта машина краденой, но — хотите верьте, хотите нет — машина эта ее, куплена в четверг. Понимаете? В четверг!

— То есть в тот день, когда она приехала с этим таинственным иностранцем в Штёдерсбах, — припомнил бургомистр Колнхофер и запил это недоброе известие глотком «трамина». — Я представляю дело так: Магда связалась с красными агентами, выдающими себя за англичан, — продолжал бургомистр, — и все время говорю герру почтмейстеру, чтобы он этого не оставлял. А происхождение суммы, которую она сунула папаше, нужно бы основательно проверить.

— Но я ничего не говорил, господа, — испуганно забормотал Юдекс и стал распространяться насчет тайны банковских вкладов.

— Все это прекрасно, — прикрикнул на него бургомистр, — но опять же во всем виновата демократия! Каждый может делать все что угодно. В один прекрасный день мы с вами проснемся, господа, а коммунисты уже водрузили над ратушей красное знамя. Раз они настолько осмелели, что делают из нашей добропорядочной страны настоящее Эльдорадо, то мы, чего доброго, доживем и до таких времен, когда в ратуше будет править бургомистр-коммунист.

— А почему бы и нет? — вмешалась Лола, собиравшая в это время пустые кружки. — Если этот бургомистр будет красавцем мужчиной, пусть преспокойно работает, — засмеялась она.

— Ага! — вскричал Колнхофер, который по простоте душевной не понял намека на свою грузную фигуру. — Молодежь заговорила. Нынче молодые люди к таким вещам относятся легко, для них революция — приятная забава, а красные агенты — развлечение. Но эти агенты опасность серьезная, не правда ли, герр редактор? Они расползаются во все стороны, не обращая внимания ни на какой железный занавес. Все время твердят о свободе, а когда кто-то решает жить в добропорядочной стране, сразу поднимают переполох и набрасывают бедняге на голову одеяло.

Закончив свою бурную речь, бургомистр вернулся к кружке. Сквозь толстое стекло он видел лицо стражмистра Рауса, который размышлял о том, что ему все же нужно было бы связаться с Веной и обратить внимание на Ланге. На основе своего опыта он чувствовал, что у этой истории с красными агентами может быть другая подоплека. Если к похищению Калаха причастны англичане, то, вмешавшись в это дело, он вряд ли способствовал бы своей карьере. Поэтому Раус ждал, что скажет репортер. Это, кстати, было интересно и другим. Они давно привыкли считать его мнение своим.

Но Майеру было не до того. В голове у него проносились возможные заголовки: «Венская проститутка в роли шпионки!», «Прага вступила в контакт с венским преступным миром!», «Свет на загадку будет пролит из темноты!».

Майеру было приятно думать на эту тему. К тому же он был столь опытным репортером, что уже догадывался об истинных мотивах похищения. Возможно, его инициаторами и были иностранные агенты, но только не красные.

«Опрос!» — вдруг пришло ему в голову. За все время своей работы он ни разу к этому приему не прибегал, но теперь сказал себе, что его репутация нисколько не пострадает, если он организует опрос мнения читателей.

«Можно поехать в Трайскирхен и изучить мнение чешских эмигрантов о деле Калаха, — думал он. — А если подключить к этому и местных жителей, то можно было бы…»

— Вы не знаете, герр редактор, — прервал его размышления Колнхофер, — схватили уже того агента, который был с Магдой в Штёдерсбахе?

— Что? — очнулся Майер и не успел ответить, как услышал веселый смех Лолы:

— Он парень что надо, герр бургомистр! Очень симпатичный, наверняка бы вам понравился. Если хотите на него посмотреть, седлайте коня и спешите в Баден. Он сейчас с Магдой в «Панораме». Знаете этот ночной клуб?

— Как?! — оживился Майер. — Ты… — запнулся он, потому что говорил официантке «ты» только наедине, — вы знаете Магду?

— Конечно, — засмеялась она. — Когда-то она работала подавальщицей, как и я. Мы вместе вкалывали в «Беренкеллере» на Кертнерштрассе. Я столкнулась с ней вчера перед костелом — она была с этим английским фрайером, даже представила его мне.

— Как его зовут? — нетерпеливо спросил Майер.

Официантка пожала плечами:

— Откуда я знаю! Он что-то пробормотал, но был не слишком любезен, спешил куда-то.

Жандармскому стражмистру Раусу становилось все более очевидно, что о последних событиях нужно проинформировать Вену. Он уже поднялся, чтобы пойти в участок и позвонить главному советнику Фишеру, но потом передумал, решив, что если Ланге заранее рассказывает, где она проводит субботу, то и для контрразведки это не будет новостью. Лучше кому-нибудь съездить на разведку в «Панораму». И Раусу пришло в голову, что идеальным исполнителем этой идеи был бы репортер.

— Как вы думаете, герр редактор, — спросил Раус, смакуя свой «трамин», — съездить мне в эту «Панораму»?

— Нет, вам нельзя, — на удивление быстро схватил «наживку» репортер. — Вас Ланге знает — можете ее спугнуть. Это мое дело.

Стражмистр сделал вид, что не согласен, но в душе поздравил себя с тем, что ему не придется расставаться с уютным кабачком и тащиться в Баден.

Майер бросил на стол смятый банкнот, вопросительно посмотрел на официантку и, когда она незаметно кивнула, вышел из зала. Лола поспешила за ним.

— У тебя есть машина? — спросил репортер. — Я бы не хотел ехать на своей: неизвестно, как там обернется.

— Ты вернешься? — спросила она и подала ему ключи.

— Конечно.

— Тогда вот ключ от входной двери, — прошептала она и ускользнула от его рук на кухню.

Репортер весело улыбнулся и вышел. Под платаном стоял белый «штайер», и Майер направился к нему.

Вскоре он остановил машину у неоновой рекламы ночного клуба «Панорама». Некоторое время он бродил по залам, но ни Ланге, ни ее спутника не встретил. Тогда он направился в бар и заказал коньяк.

— Вы, я вижу, крепко в нас вцепились, Майер, — услышал он через несколько минут.

Повернувшись на голос, репортер еле удержался на стуле: перед ним стоял главный советник Фишер, и вид у него был далеко не приветливый.

— Вы знаете, мы не любим, когда непосвященные в дела журналисты читают нам мораль, — сквозь зубы процедил он. — В мире происходят разные события, которых мы, простые смертные, как правило, не понимаем. Обычно это называют высокой политикой, а в высокую политику вмешиваться ни к чему, Майер. От этого возникают только трудности, а мы их не любим. Я вам не угрожаю, просто даю в последний раз дружеский совет. Я не хотел бы прочесть в понедельник в вашей газете какую-нибудь выдумку насчет нашей встречи в Бадене. В ваших интересах забыть о том, что вы меня здесь видели.

— То есть вы считаете, что дело Калаха относится к области высокой политики? — с иронией спросил репортер, но это не вывело главного советника из равновесия.

— Это вам сказал инспектор Пассвег? — спросил Фишер.

— Вы сами мне это сказали.

— Кто этому поверит, Майер? Эту игру вы уже проиграли. И Пассвег вам не поможет: его направляют завтра на стажировку в Англию.

— Значит, инспектора уже убрали, — задумчиво произнес Майер. — А теперь чья очередь? Ланге? Вернера? Лапы?

— Все не то, — ответил Фишер. — Ваша, Майер.

Они некоторое время изучали друг друга, после чего Фишер пожал плечами и ушел. Майер посмотрел ему вслед недоумевающим взглядом. Вернувшись к своему коньяку, репортер вдруг понял, какое чувство сковывало его в течение всего разговора с главным советником. То был страх…

* * *

В Ахау Майер вернулся еще до полуночи. Окна кабачка Макса уже погасли, поэтому он не стал терять времени на поиски Лолы, а поехал к ее дому. Поставив машину в гараж, открыл ключом дверь и вошел. Лола сидела в кресле у камина и смотрела на угасающий огонь. На ней был прозрачный халатик, а под ним черное белье, подчеркивающее ее прелести.

Майер тихо скользнул в кресло рядом с ней. Лола наполнила рюмку коньяком и молча подала ему.

— Опять проблемы? — спросила она, первой нарушив молчание.

Майер кивнул.

— Лола! — произнес он излишне громко и опустил голову. — Фишер мне угрожал. Сказал, что теперь моя очередь.

— Твоя очередь? Где? — не поняла она.

— На увольнение.

— И ты еще удивляешься? — сказала Лола совершенно спокойно. — Суешь нос в их политику, а это господам никогда не нравилось.

Майер с изумлением взглянул на нее. Его удивило, что сегодня уже во второй раз он слышит эти слова насчет высокой политики, и, главное, от кого — от своей милой подруги!

— Но я репортер, — попытался оправдаться Майер. — Я не дипломат, чтобы соблюдать этикет, и не полицейский, чтобы щелкать каблуками. Ты думаешь, какой-нибудь астроном способен оторваться от телескопа в тот момент, когда, по его расчетам, он должен увидеть комету Галлея?

— Если бы от этого зависела его жизнь — наверняка, — ответила Лола.

— Пойдем спать, — сказал Майер. Он поставил рюмку и наклонился к Лоле: — Надеюсь, речь пока не идет о моей жизни. Не хотелось бы тебя отдавать кому-то.

— Если ты думаешь, что все происходящее просто милая забава, то я восхищаюсь твоим оптимизмом.

Когда Майер проснулся, Лола уже хозяйничала на кухне, откуда слышалось соблазнительное шипение яичницы и доносился бодрящий запах кофе.

«Если день начинается таким завтраком, он не может кончиться плохо», — подумал репортер, вставая. Под душем он пытался прогнать тупую головную боль — следствие выпитого вчера и угроз Фишера.

Майер невольно вспомнил о вчерашней идее с опросом и решил, что есть резон съездить в Трайскирхен. Хотя бы потому, что коллега Хартман, венский корреспондент «Юнайтед пресс», проник к сотруднику ЦРУ в лагере Нильсу Линделлу и узнал от него, что Калаховы в лагерь не вернулись и он не в курсе, где они находятся.

Эта неосведомленность Линделла была, в сущности, важным следом. Вряд ли можно было верить тому, что опытный агент не позаботился о судьбе людей, в которых явно заинтересован. Если это действительно так, то существует только одно объяснение: Линделл не хочет лезть в чужой огород.

«Поезжай в Трайскирхен! — подгонял себя Майер. — Поезжай туда, потому что ключ к загадке похищения чешского ученого, желающего попасть в Лондон, находится в лагере».

— Мы в Баден не съездим? — спросила Лола, подавая ему полотенце. Она была уже причесана и накрашена, выглядела отдохнувшей и свежей.

— А что ты наденешь? — весело спросил репортер.

— Длинное платье, под которое почти ничего не нужно надевать. И я в него влезаю обычно снизу. Ты разве этого не знаешь?

— Иногда мне кажется, что я еще многого не знаю из того, что должно знать.

— Значит, советник Фишер тебе уже не кажется таким грозным?

— Его даже шпионы не боятся, не то что я, — засмеялся Майер, притянул Лолу к себе и поцеловал.

Выскользнув из его объятий, она спросила:

— А ты не будешь меня стыдиться? На колоннаде сегодня будет весь цвет Вены, и их, конечно, возмутит то обстоятельство, что известный венский репортер, появившись в таком месте, компрометирует себя с официанткой из Ахау. Нужно быть осторожным, не надо, чтобы о тебе сплетничали.

— В Бадене меня никто не знает, — беззаботно ответил Майер.

— Но сегодня открывается курортный сезон, там будет половина Вены, — снова подчеркнула Лола и заметила, что он нахмурил брови.

Он машинально делал так всегда, когда ему в голову приходила какая-то мысль. Как раз теперь, когда Лола предложила прогулку в Баден, Майер вспомнил, что в этом курортном городке находится конспиративная вилла австрийской контрразведки. Как ему рассказывал один подвыпивший полицейский, она расположена рядом о гостиницей «Панорама». Он вдруг подумал: что, если именно там спрятан доктор. Калах, иначе что же делать в Бадене Фишеру? Его-то открытие сезона определенно не волнует.

Лола знала Майера не первый день и быстро припомнила все случаи, когда он так хмурился.

— Ага, задумался, — сказала она с легкой иронией в голосе. — Опасаешься уже не господина советника, а встречи с какой-нибудь прежней пассией? Дамы из оперетты наверняка будут в Бадене, а может, появятся и субретки из венской оперы.

— Если ты имеешь в виду Холитцер, то я тебе не раз объяснял… — начал он с обидой.

— Верно, — кивнула она, не дав ему договорить. — Поедем лучше в Мёдлинг. Мы давно не пили вместе вина, к тому же там вокруг леса и в это время наверняка никого нет.

— Поехали в Баден… — сказал Майер и хотел еще что-то добавить, но Лола неожиданно вскрикнула:

— Наша яичница! — и опрометью бросилась на кухню.

К завтраку Майер вышел в отлично сидевшем на нем костюме. У него было хорошее настроение, потому что он окончательно решил опубликовать информацию, полученную от почтмейстера Юдекса и жандармского стражмистра. А если к этому добавить высказывания бургомистра насчёт демократии в Австрии, подкрепленные собственными наблюдениями о Бадене, то получится отличный репортаж о силе и бессилии австрийской контрразведки. Во вторник он дополнит его материалами опроса о «бесчинствах красных агентов», и тогда главный советник Фишер и само руководство министерства внутренних дел могут давать опровержения сколько им будет угодно. Однажды написанное стереть нельзя.

— Если хочешь, я попытаюсь найти в «Панораме» Магду, — сказала вдруг Лола. Заметив на его лице сомнение, она поспешила спросить: — А зачем бы ей говорить мне, что она там будет? От меня ей нечего таиться.

— Если бы Магда была в «Панораме», я бы наверняка ее там увидел, — слабо возразил он, потому что уже не был в этом уверен на сто процентов.

— Возможно, этот английский пижон заказал шампанское прямо в постель, — засмеялась Лола. — Туда ты не заглядывал, поскольку в это время вел приятную беседу с советником Фишером.

Майер внимательно посмотрел на девушку, испытывая легкое смущение. Ему и в голову не приходило, что у простой официантки из деревенского кабачка столько фантазии и такие комбинационные способности.

— Ты права, — кивнул он. — Поехали?

В Бадене Майер остановился на площадке у колоннады. Когда они вышли из машины, музыканты как раз заиграли первые такты вальса Штрауса. Начинался концерт на открытом воздухе для гуляющих, открывавший курортный сезон.

Когда Майер с Лолой протиснулись к оркестровому павильону, репортер заметил важно прогуливавшегося советника Фишера в сопровождении молодого человека в полосатом пиджаке и светлых брюках. Глаза его закрывали темные очки, хотя в конце апреля солнечных лучей еще маловато.

— Это он, — прошептала Лола.

— Кто?

— Ну, тот англичанин, что был с Магдой.

7

Доктор Калах вертел в руках стеклянный тюбик с маленькими шариками.

— Копалин? — бормотал он удивленно, не в состоянии вспомнить, слышал ли когда-либо раньше об этом лекарстве. На упаковке вопреки обыкновению не был указан ни состав препарата, ни его назначение. Только семь больших черных букв на желтом фоне, а на крышке — адрес изготовителя.

Калах вытряхнул на ладонь желтое драже и бросил в рот. У лекарства был сладковатый апельсиновый вкус. Даже запивать не требовалось — так хорошо оно глоталось.

Препарат достал Ник Беер, который похвастался, что тоже его принимает как успокаивающее и средство для поддержания тонуса.

Михал Калах остался доволен действием лекарства. Кажется, это был самый лучший препарат из всех, какие он пил когда-либо для преодоления стрессовых состояний.

Он встал с кресла, прошел по мягкому ковру, поглощавшему звук шагов, к застекленному эркеру, приоткрыл окно, и в комнату ворвался свежий ветерок воскресного апрельского дня. Сквозь кроны деревьев, скрывавших виллу «Сюзанна», от недалекой колоннады доносились звуки вальса.

Калах высунулся из окна, любуясь живописным курортным городком, утопающим в зелени. «Какие мы, люди, все-таки странные существа», — подумал он, размышляя о своей судьбе. Еще два дня назад он был в полном отчаянии, оказавшись в руках наемных похитителей, связавших его и засунувших ему в рот кляп. Всего два дня назад он прощался со свободой и рисовал в воображении зарешеченную унылую камеру. Он дрожал при мысли о предстоящих суровых допросах, о которых беспрестанно говорили те двое.

Калах понимал, что за этим скрывается: одна из научно-исследовательских программ, в которой он принимал участие, была секретной. А этого достаточно, чтобы обвинить его в нарушении государственной тайны.

Лежа на заднем сиденье «шкоды», он прощался со своими иллюзиями, надеждами и амбициями. Прошлое было погребено, а на будущее не приходилось особенно надеяться, потому что его ждали годы работы без друзей, без Мирки.

И вдруг произошло чудо. Он не в Чехословакии и не за решеткой. Из окна просторной виллы открывается вид на живописный городок, Мирка в соседней комнате красит ногти, а завтра или в крайнем случае послезавтра они уже будут в Лондоне.

В памяти невольно всплыл аргумент, который неделю назад приводил Ник Беер, объясняя невозможность его зачисления в Королевский медицинский институт. В его просьбе, мол, было отказано на основании результатов графологической экспертизы, которая охарактеризовала обладателя представленного почерка как человека неуравновешенного, не обладающего внутренней гармонией, склонного принимать ошибочные решения и делать поспешные выводы о своих сотрудниках, упорно стремящегося отстаивать только свои взгляды и способного выносить очень небольшие нагрузки.

Вспомнив, как покрасневший Беер, запинаясь, читал выводы экспертизы и охватившую его ярость, Калах засмеялся. Потому что, как потом выяснилось, все это оказалось чистым недоразумением.

Калах понимал, что такие вещи случаются, что и сам никогда не взял бы на работу человека с такой характеристикой, поэтому не мог согласиться с женой. А Мирка без конца задавала два мучивших ее вопроса: почему Ник не встречал их в Вене и почему так легко прошла ошибка с графологической экспертизой?

«Да, руководству Королевского медицинского института не мешало бы извиниться», — подумал Калах, но… главное, что место в Лондоне все-таки нашлось.

Он отвернулся от окна и, тщательно прикрыв его, направился к старинному письменному столу. Калах всегда мечтал иметь такой же и подумал теперь, что в одной из восьми комлат, которые ждут его в Лондоне, оборудует свой кабинет. И тогда вновь взойдет звезда «многообещающего таланта», как окрестила его критика после выхода книги «Коробка времени». Этот утопический роман в свое время быстро разошелся, был даже переиздан.

Доктор машинально сел за стол, погладил поверхность из настоящей кожи, открыл один из ящиков, нашел в нем стопку бумаги и вытащил несколько листов. Ему вдруг страстно захотелось начать писать прямо сейчас. Он давно вынашивал идею нового романа «Восстание землян».

Несколько минут Калах сидел неподвижно, впившись глазами в идеально чистый лист бумаги. Потом взял ручку и написал первую фразу: «На аэродроме царило хмурое утро. Где-то вдали тонко посвистывала какая-то птица. Одинокая фигура высокого, слегка сутулого мужчины медленно двигалась по бесконечному пространству. Длинная бледная тень делала ее еще более живописной и одинокой. Это был космонавт капитан…»

Он остановился, перечитал абзац и в душе порадовался. Ведь еще позавчера он был не способен сочинить ни одного связного предложения.

Калах настолько углубился в работу, что не услышал, как тихо открылась дверь и в комнату вошла жена.

— Ты пишешь? Интересно кому? — спросила она, когда он заметил ее и обернулся.

Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что она плакала. Мирка прижимала к груди смятый платочек, глаза ее опухли, она недоуменно смотрела на него, как будто застала за чем-то необычным. «Может, ее удивило, что я так спокоен и сосредоточен?» — подумал он и опустил голову.

Когда он вернулся из Хорна, то никак не мог успокоиться. Ночью бредил, метался на постели, вскрикивал. Все ему мешало, все его раздражало. Но теперь это состояние прошло. «Я справился с прошлым и начал жить будущим», — подумал Калах. Ему припомнился разговор с Миркой по возвращении из Хорна. Она требовала, чтобы они вернулись в Прагу. Но это все, к счастью, уже позади.

— Не бойся, не в Градчаны, — широко улыбнулся он.

Она присела на краешек стола и заглянула ему в глаза:

— Ты пишешь это заявление?

— Какое? — не понял он.

— Ты ничего не знаешь? Значит, пан Гордан готовит небольшой сюрприз, — уныло произнесла Мирка.

— Ты говорила с ним?

— Да, он целый час гулял со мной по саду и следил, чтобы я не подходила к забору. — Мирка закрыла лицо ладонями. — Я чувствую себя как в клетке, — всхлипнула она. — Ты знаешь, что он все время повторял? «Мадам, не подходите к забору, не нужно, чтобы вас кто-нибудь здесь видел», «Мадам, держитесь ближе к беседке, там вас не будет видно с улицы», «Не могу ли я попросить вас, мадам, чтобы вы тактично дали понять доктору, что он ни в коем случае не должен выглядывать в окно?».

Она очень удачно изобразила Гордана, ей удалось даже передать его угрожающий тон, прикрытый вежливостью.

— Покажи, наконец, что ты пишешь, — попросила Мирка и взяла исписанный лист бумаги. Пробежав глазами текст, она недоуменно покачала головой: — Удивляюсь, откуда у тебя такое неуемное желание писать! Ты преспокойно мараешь свой роман, и тебе даже в голову не приходит обратить внимание на то, что вилла окружена агентами, которые то и дело бегают к Гордану и доносят: «Господин доктор только что подошел к окну», «Господин доктор только что отошел от окна…». Меня бы не удивило, если бы они и сейчас подслушивали, о чем мы говорим.

Калах встретил слова Мирки недоверчивой улыбкой, но лишь подстегнул ее этим.

— Ты думаешь, Гордан действительно врач? — крикнула она.

— Откуда мне знать, — равнодушно пожал плечами Калах и только сейчас обратил внимание на ее испуганное лицо. — Ради бога, дорогая, что с тобой? Разумеется, он — представитель Королевского медицинского института, Ник его хорошо знает. А то, что нас охраняют, я считаю разумным, особенно после того, что случилось. Я даже благодарен австрийским властям за то понимание, которое они проявили к нашим проблемам.

— Ты это называешь пониманием? А я — тюрьмой!

— Ты раздражена. Все утрясется, как только мы приедем в Лондон, — нерешительно возразил он.

— Ты все-таки еще раз подумай насчет этого Лондона, пока есть время, — сказала Мирка и села на диван. — Мне очень не нравится то, что с нами происходит. Сначала нас сунули в лагерь, сказали, что в Лондоне ты не нужен, потом Беер извинился за графологическую экспертизу, которую якобы подменили, а теперь Гордан заявил мне, что твое место в Лондоне весьма скромное, что тебе, мол, все придется начинать с нуля.

Она заметила тень разочарования, мелькнувшую на его лице, и решила перейти в наступление:

— Михал, давай вернемся! Наше место там, где мы выросли, где нас воспитали, где мы познакомились, полюбили друг друга…

Он покачал головой:

— И где меня окружали люди, которые сторожили меня и следили за мной, где царит террор… — Он замолчал, не зная, что сказать дальше.

— А здесь агентов нет? — истерично выкрикнула жена и снова зарыдала.

— Ты нездорова, Мирка, — нежно произнес Калах, беря ее за руку.

— Нездорова?

— Конечно, так же, как и я. Сегодня я это сознаю, потому что с точки зрения психиатрии те шаги, которые мы решили предпринять, вызывают состояние депрессии. Но ты не бойся, это пройдет, как только мы адаптируемся к новой среде и к новым людям. Речь идет о болезненной подозрительности. Я должен был это учитывать.

— Перестань, пожалуйста, жалеть себя! — прервала его Мирка.

— Я не жалею, просто определяю наше состояние как врач.

— Я вижу, ты усердно лечишься от этой болезни, — кивнула она на флакончик с таблетками, лежавший на столе. — Как врач ты, конечно, знаешь, как называются лекарства, после которых вырастают крылья у последнего ничтожества, мир предстает в розовом цвете, а все неприятные ощущения подавляются. Ты думаешь, я не замечаю изменений, которые оно вызывает?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — резко ответил доктор и сунул копалин в карман.

— О том, что ты начинаешь принимать решения за нас обоих. Ты, который не способен был самостоятельно решить даже самого простого вопроса, над нерешительностью которого посмеивались все друзья!

— Не кажется ли тебе, что ты меня оскорбляешь? — Калах склонился над ней, кипя от злости.

— Хорошо, так и быть, поедем в Лондон, — решительно сказала Мирка. — Но клянусь, что при первых же трудностях я вернусь домой.

Калах отвернулся, чтобы не видеть ее несчастных глаз, вновь налившихся слезами, поникшей головы и бессильно упавших на колени рук. И тут по его лицу скользнул луч света. Оба сразу же посмотрели на окно, за которым вновь заблестел луч ослепительного света.

Вначале Калах подумал, что это играют дети. Он подошел к окну и стремительно распахнул его. Напротив, вплотную к стене соседней виллы, стоял худощавый мужчина, в руках он держал зеркало. Увидев Калаха, он вышел на середину улицы и громко крикнул:

— Вы узнаете меня, доктор?

Калах незаметно кивнул, но ничего не сказал. Внизу стоял репортер, который брал у него интервью в больнице в Хорне. Майер поднял к глазам фотоаппарат.

— Мне нужно поговорить с вами! — снова прокричал он. — Вы не пригласите меня наверх?

— Уходите и не приставайте ко мне! — крикнул Калах, увидев у репортера фотоаппарат, и стал закрывать окно.

Мирка тут же вмешалась:

— Что вам нужно?

— После обеда я буду в «Панораме»! Жду вас! — улыбнулся репортер.

Он еще что-то прокричал, но слова его потонули в скрипе тормозов. Все произошло так быстро, что Майер не успел заметить угрожавшей ему опасности. На глазах у Калаховых под окнами резко затормозил черный «мерседес». Фигура репортера на мгновение скрылась в облаке пыли, а еще через несколько секунд улица снова была пуста. «Мерседес» исчез, а вместе с ним исчез и Курт Майер.

— Они его… — прошептала Мирка и отвернулась от окна. Она чуть не вскрикнула: в комнате в шаге от нее стоял Ричард Гордан, на лице у него застыло такое выражение, что Калахова машинально отшатнулась.

— Отличная работа, — кивнул Гордан на пустую улицу и прикрыл окно. — Надеюсь, этот случай убедил вас, что мы хорошо заботимся о вашей безопасности? Вы знаете этого человека?

Последний вопрос был обращен к доктору, который минуту выдерживал его взгляд, потом отвернулся и ответил:

— Нет. Я никогда его не видел.

Гордан улыбнулся и покачал головой:

— И как это ему пришло в голову брать интервью в час обеда? Не волнуйтесь, пожалуйста. Разрешите пригласить вас к столу? Ник Беерсказал, что вы обожаете китайскую кухню.

— Отлично, — согласился Калах. Потом кивнул в сторону окна и сказал: — Я восхищен австрийской полицией. Она работает удивительно! Этого негодяя взяли классически.

Гордан усмехнулся и взял доктора под руку:

— Пойдемте, нас ждет печень по-сычуаньски.

* * *

Было ровно четыре часа пополудни, когда диктор Венскою радио прочел следующее сообщение:

— «А теперь прослушайте заявление, сделанное сегодня доктором Михалом Калахом, судьба которого взволновала каждого нашего гражданина».

Потом чужой равнодушный голос стал читать:

— «Я, доктор Калах, кандидат наук, не имею ничего общего с коммунистическим режимом в Чехословакии и сожалею, что вообще когда-то служил ему, поскольку убедился, какие зверские методы, таящие угрозу самому существованию человека, применяет чехословацкая государственная полиция не только дома, но и за границей. Я не вывез из республики никаких государственных тайн, но чудовищно, что и тот простой факт, что мы с женой решили жить в свободном мире, стал причиной акта угрозы, акта мести. Мне дороже всего мир и свобода, поэтому после того печального опыта, который я приобрел недавно, я должен с горечью отвернуть свое лицо от родины и переждать период террора в другой стране, где права человека и его свобода святы и неприкосновенны».

Заявление, написанное Калахом на конспиративной вилле под диктовку капитана британской секретной службы Ричарда Гордана, стало главным событием дня. Вечером оно было передано по телевидению.

Лола Риттих смотрела выпуск новостей в баре «Панорама», где она уже шестой час ждала Майера. Приведя ее сюда, он сказал, что на минутку выйдет. Лола нарочно заказывала одну рюмку за другой, чтобы хоть немного отомстить репортеру за его бестактность. Она и не подозревала, что ей самой придется платить по счету. Она поняла это в тот момент, когда диктор телевидения прочел сообщение венской дирекции полиции, в котором говорилось, что сотрудником чехословацкой разведки, пытавшейся похитить доктора Михала Калаха, был и Курт Майер. Диктор призвал всех граждан быть бдительными и оказать помощь в розыске Майера.

Лола Риттих положила под рюмку деньги и вышла из бара. Выбросив в канал ключи от «таунуса» Майера, она пешком направилась в сторону Ахау. По дороге вспоминала, кто мог видеть ее с Майером и кто знал о том, что она его любовница.

И вдруг она вспомнила его слова, сказанные по пути в Баден: «Что бы ни случилось, не верь ничему, что обо мне будут говорить». Эти слова теперь показались ей пророческими и вызвали ужас. Она расплакалась и, спотыкаясь и всхлипывая, побрела по пустынной дороге.

8

Кэтлин уютно устроилась в объятиях Стаха, положив голову ему на плечо и прижимаясь к обнимавшей ее руке. Из этого положенин ей хорошо был виден столик, стоящий у входа в ресторанчик «Польди Курце» в пригороде Вены Гринзинге.

Часы, встроенные в приборную доску темно-зеленой машины, показывали восемнадцать часов пятнадцать минут последнего апрельского воскресенья.

На «ровере» был венский номер: Стах утром взял машину напрокат в «Космосе». Было мало вероятно, что кто-то обратит внимание на эту неприметную машину, стоящую у входа в парковый ресторанчик. В Гринзинг ездило много людей, желавших побыть наедине, а венские жители свято уважали неприкосновенность личной жизни. Проходя мимо машины, они отворачивались: глазеть на влюбленных считалось неприличным.

— Ты знаешь спутника Беера? — тихо спросила Кэтлин, имея в виду человека, глотнувшего в этот момент холодного вина и что-то проговорившего.

— Мне не очень хорошо видно, но это может быть Гордан, — так же тихо ответил Стах.

— Только не Гордан. Этот совсем молодой. Ему лет тридцать.

Стах слегка отстранил девушку, вынул из кармана сигарету и наклонился к зажигалке на приборной доске:

— Ты права, это не он. — А после того, как она снова положила голову ему на плечо, заметил: — Наверное, это тот третий, которого мы не знаем. Попробуй его сфотографировать.

Он закрыл глаза, зарылся лицом в ее густые волосы и стал думать о событиях двух минувших дней…

В субботу вечером они не дождались Беера. Его номер был пуст, только часа в три утра появились признаки жизни. Невыспавшийся Стах недовольно встал и пододвинул кресло к стене. Устало опустился в него и прижал к стене транзисторный фонендоскоп, но в соседнем номере слышались лишь тихие шаги да шум воды, потом раздался храп Беера.

Только утром, в семь с минутами, Стаху наконец повезло. Умывшись, Беер сел к телефону и набрал какой-то шестизначный номер. Стах засек интервалы и расшифровал первые три цифры — ноль, единица и пятерка, остальные, к сожалению, заглушил шум лифта. По этим трем цифрам было ясно, что Беерзвонил не в Вену, а в зону первого автоматического района, но, конечно, этих сведений было мало, потому что район соединял столицу со всей южной областью. Беермог звонить в Трайскирхен, Мёдлинг, Ваден, Санкт-Пёльтен, Брук и в массу других городов. По разговору тоже не удалось ничего понять: Беер просто заверил абонента, что все в порядке, а потом сообщил, что вечером будет у Курце в Гринзинге.

Потому-то и торчали теперь Стах и Кэтлин перед ресторанчиком и напряженно старались угадать, что за человек сидит с Беером за столиком недалеко от входа.

— Они расплачиваются, — прошептала Кэтлин и снова подняла к глазам миниатюрный фотоаппарат. Щелкнув три раза, она проследила за тем, как мужчина пожал Бееру руку и энергично сбежал к стоянке машин. Через несколько секунд из ряда покинутых машин вырвался открытый «ягуар» и на полной скорости исчез за поворотом. От него осталось лишь облако пыли, а в памяти у Стаха — мюнхенский номер.

— А что, если нам войти в ресторан? — предложила Кэтлин.

Это была хорошая идея, потому что так или иначе они должны были встретиться с Беером. Но Стах покачал головой.

— Что он делает? — спросил он.

— Ерзает, — засмеялась Кэтлин. Некоторое время она задумчиво смотрела вдаль, потом вдруг спросила: — Ты давно в Лондоне?

— Довольно давно, — уклончиво ответил он. — Почему ты спросила?

— Ты когда-нибудь слышал о профессоре Симоре?

Стах почувствовал, как, произнося имя, она впилась ногтями ему в ладонь.

— Конечно, это известный психиатр, — кивнул он. — У него клиника в Кроули.

— Он убил моего отца, — шепнула девушка с такой ненавистью, что Стах удивленно посмотрел на нее.

— Твоего отца? Когда?

— Давно, я была еще маленькая, — ответила она.

— В пятьдесят шестом?

— Да, во время контрреволюции.

Стах нежно прижал ее к себе. Он почувствовал, как Кэтлин прильнула к нему, как бы защищаясь от воспоминаний.

— До сих пор боль не прошла, — сказала она дрожащим голосом.

— Как это случилось?

— Он тоже в этом участвовал, — кивнула девушка в сторону Беера. — Заставил Симора превратить в тюрьму одну из клиник. Туда мятежники бросили и семерых офицеров венгерской госбезопасности, взятых в плен в боях около здания Будапештского горкома партии. Сначала они держали офицеров в качестве заложников, а когда увидели, что терпят поражение, Симор сделал им инъекцию ботулина и убил всех семерых.

— И твой отец был в их числе?

— Да. Мне тогда было двенадцать лет. Я осталась совсем одна.

Стаху хотелось ее утешить, но, не найдя нужных слов, он молча прижал девушку к себе, решил, что это их совместное задание, наверное, для нее тяжелее, чем он думал.

Ник Беер неожиданно поднялся, вышел из ресторанчика и направился к стоянке такси.

— Беер уходит, — хладнокровно предупредила Кэтлин и выскользнула из объятий Стаха. Она оперлась о спинку сиденья, пристально глядя на удаляющуюся фигуру.

Стах молча завел машину. Слегка нажал на педаль газа, чтобы мотор поскорее прогрелся, и включил радио. Прозвучали сигналы точного времени: была половина седьмого. Первая программа Венского радио, как обычно, начала передавать последние известия.

— «Известный чехословацкий онколог, доктор Михал Калах, недавно бежавший из Праги от репрессий и находящийся в настоящее время в Вене, сделал заявление, в котором сожалеет, что когда-то служил коммунистическому режиму, — прочел диктор и продолжал патетическим тоном: — В сделанном им заявлении раскрывается, что его недавние трудности, связанные с насильственным похищением, были вызваны действиями агентов чехословацкой разведки, желавших отомстить ему за то, что он вместе с женой решил жить в свободном мире».

Кэтлин пристально посмотрела на Стаха:

— Ты думаешь, он это действительно написал?

— Наверное, это все-таки правда, но вполне вероятно, что кто-то направлял его руку.

Стах включил зажигание. От тротуара впереди отъехало такси с Беером и на большой скорости помчалось в сторону Вены.

— Почему же тогда… — Кэтлин не успела задать свой вопрос, как Стах ответил:

— Потому что на карту поставлена его жизнь. Ведь он пока еще чехословацкий гражданин. И мы должны узнать, что за всем этим кроется в действительности, и позаботиться о его безопасности.

— Даже после того, как он предал родину? Несмотря на то что он льет столько грязи на свою страну?

— Да, несмотря на это, — серьезным тоном подтвердил Стах.

Справа промелькнул вокзал Франца Иосифа, и такси, повернув у гостиницы «Моцарт», покатило к центру.

— Они едут в «Сахер», — произнес Стах, резко нажимая на тормоза.

Машину занесло, и она оказалась в узкой извилистой улочке, ведущей к Опернрингу. Стах проскочил ее на полной скорости, и через несколько минут их машина остановилась в ряду автомобилей, стоящих перед гостиницей. Такси с Беером там еще не было.

* * *

В номере Кэтлин задернула занавески и зажгла настольную лампу. Стах взял фонендоскоп, достал из бумажника миниатюрную батарейку, которая по виду ничем не отличалась от обычной монеты, и вставил в прибор. В это время в коридоре послышались громкие, уверенные шаги, затихшие у двери соседнего номера.

Стах приложил подслушивающий аппарат к стене, а Кэтлин склонилась над ним с блокнотом в руке.

В трубке послышался скрип — это Беер сел в кресло, а затем закачалась стрелка измерителя импульсов — Беер звонил по телефону. Кэтлин записывала набираемый им номер: «Ноль-один-пять-три-три-четыре».

— Видимо, тот же номер, что и утром, — прошептал Стах и нажал кнопку миниатюрного записывающего устройства.

— Поздравляю, — радостно сказал в трубку Беер. — Это была отличная работа. Да, Оуэн был у меня, информировал об этом…

Сделаю, конечно, будьте уверены. Утром он уже может быть здесь, я позвоню ему около десяти. В воскресенье вечером она бывает дома.

Трубка щелкнула, но Беер снова ее поднял и набрал три единицы и четверку.

— Автомат на Лондон. Интересно, кому он звонит? — сказал Стах.

— Что случилось? — спросила Кэтлин, когда он внезапно выключил записывающее устройство.

— Не доверяет гостиничному телефону. Повесилтрубку.

— Что теперь делать?

— Переоденься. Пойдем ужинать, — ответил Стах, услышав, что Беер включил воду в ванной.

Девушка скрылась в соседней комнате. Стах снял пиджак и вытянулся на постели, уставившись в потолок, как будто там можно было прочесть ответ на мучившие его вопросы.

Не прошло и получаса, как Кэтлин снова появилась. На ней было вечернее платье с глубоким декольте, с лица исчезли усталость и напряжение, она выглядела отдохнувшей и оживленной.

Девушка с улыбкой присела на постель и посмотрела на спящего Стаха. Ей вдруг захотелось прижаться к нему и никуда не ходить, остаться с ним: в его присутствии она чувствовала себя спокойно и уверенно.

Кэтлин сидела так несколько минут, не отводя взгляда от лица Стаха, потом слегка дотронулась до него. Стах тут же открыл глаза, недоуменно осмотрелся, как бы вспоминая, где находится, потом вскочил.

— Извини, я немного вздремнул, — виновато произнес он, и глаза его расширились, заметив перемену, произошедшую с Кэтлин.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она, а когда он машинально кивнул, печально улыбнулась: — Значит, и Бееру понравлюсь. Как ты думаешь?

Стах молча взял пиджак и пошел привести себя в порядок. Кэтлин включила погромче радио. Репортер как раз расспрашивал некую Розу Вольф, ставшую в Каннах абсолютной чемпионкой по игре в покер. В последнем круге, продолжавшемся почти шесть часов, она победила своего пятидесятипятилетнего супруга Сиднея Вольфа, директора клуба «Кроуфорд», одного из самых известных игорных домов в Европе. Она поставила его на колени тем, что составила комбинацию из трех тузов и двух четверок.

— Так вы утверждаете, фрау Вольф, что в игре в покер наряду с математикой большую роль играет психология? — спросил репортер.

— Я верю, что именно психология основа успеха в покере. Когда я сажусь играть, то первые двадцать минут изучаю лица своих противников. После этого мне удается угадать, какие у них карты. Особенно помогает изучение нервных тиков…

Радио работало не столько для того, чтобы слушали передача, сколько для того, чтобы создавался звуковой барьер, мешающий возможному подслушиванию. Но это интервью заинтересовало Кэтлин: ее собственная игра во многом была похожа на покер. По крайней мере, она была такой же рискованной.

— Я считаю, что знаю всю шкалу тиков, встречающихся у людей, — продолжала Роза Вольф. — Плохие, равно как и хорошие, карты вызывают на лицах серию сигналов тревоги, которые можно уловить.

— Но хороший игрок старается подавить подобные тики, — возразил репортер.

— Да, однако до конца быть бесстрастным и делать вид, что плохие карты тебя не расстраивают, а хорошие, напротив, не ободряют, невозможно, это свыше человеческих сил…

В соседней комнате щелкнул замок, послышались удаляющиеся шаги. Девушка подошла к двери и прислушалась. Беер был настолько неосторожен, что бросил несколько слов лифтеру, прежде чем двери лифта закрылись.

— Беер ушел, — сказала Кэтлин Стаху, который как раз появился.

— Куда? Вообще из гостиницы?

— Нет. Он спросил лифтера, занят ли телевизионный салон.

Стах, нахмурившись, мерил шагами комнату. Он не мог решить, спускаться ли им на первый этаж.

— Что-нибудь случилось? — спросила девушка, которая уже научилась по выражению его лица распознавать настроение.

— Беер будет звонить в Лондон, — ответил он. — Я не должен прозевать этот момент.

— А кто сказал, что он будет звонить обязательно из номера?

— Из главного холла он не решится, — возразил Стах.

— Ты должен познакомить меня с ним. А что, если потом я захочу поужинать в венгерском ресторане? — капризно предложила Кэтлин. Она подбоченилась и сделала несколько быстрых танцевальных движений: — Во-первых, я хочу танцевать чардаш, и хочу, чтобы играли цыгане. Во-вторых, я обожаю жареную гусиную печенку с картофелем… В «Сахере» такого блюда не бывает.

— Вкусное? — засмеялся Стах.

— Бееру оно знакомо. А может, закажем жаркое по-цыгански?

— И такое в Вене можно найти?

— Конечно, причем недалеко отсюда, на Шварценбергштрассе. Ресторан называется «Королева чардаша». И у твоей послушной Кэтлин там работает старый друг, который скажет ей, куда звонил Ник.

— Сначала нужно сделать так, чтобы он туда поехал, — возразил с улыбкой Стах, подумав, что вряд ли ему приходилось видеть более капризную женщину, чем та, которую разыгрывала сейчас из себя его спутница.

— Если ты обещаешь мне не устраивать сцен ревности, то он туда приедет.

— Ладно, делай как хочешь. Давай посмотрим по телевизору выпуск новостей. Беер тоже наверняка не хочет его пропустить, поэтому он и спрашивал про телевизионный салон.

Они включили телевизор как раз в тот момент, когда диктор начал читать заявление Калаха.

— Он не сам писал, — прошептал Стах. — Это не его стиль.

Кэтлин рассеянно кивнула, а Стах попытался понять, почему Гордан привязывает к себе Калаха именно таким способом. За этим наверняка кроется что-то большее, чем просто пропаганда, иначе Гордан вряд ли стал бы лично заниматься этим делом. Да и то, что вокруг Калаха крутится столько агентов британской разведки, свидетельствует о чем-то ином. Видимо, случилось что-то непредвиденное, из-за чего Калах стал неугодным. Но что?

Стах сосредоточенно размышлял, но тут диктор произнес имя Курта Майера, назвав его «агентом Праги». Стах рассмеялся.

— Этот репортер работал на вас? — спросила Кэтлин.

— Этот? Всегда только против нас!

— Все это очень странно. Ведь если они предупреждают полицию, что он бежал в сторону границы, то нужно по крайней мере дать описание его примет, сообщить, идет ли он пешком, едет ли на машине, правда?

— Они сообщили бы об этом, если бы Майер действительно бежал. Но он никуда не убегал.

— Не убегал? — повторила она, удивленно глядя на Стаха. — Где же он в таком случае?

— Скорее всего, в руках английской разведки.

Некоторое время они сидели молча, размышляя о происшествии.

— Пошли, — вдруг встал Стах. — Здесь мы ничего не высидим. Завтра нужно будет пролистать все газеты за прошлую неделю.

Спустя пять минут они вошли в телевизионный салон гостиницы, напоминавший гудящий улей. Общество обсуждало судьбу несчастного доктора.

Стах встал перед одним из телевизоров, незаметно огляделся и тут же сжал руку Кэтлин, потому что увидел Ника Беера. Девушка повернулась и стала с покоряющей непосредственностью разглядывать одного за другим присутствующих. Телекомментатор в это время расхваливал удачный угловой удар, который позволил команде «Виенна» одержать победу над «Генуей».

— Отличный гол! — громко произнес Стах, так, чтобы его услышал Беер.

Тот стоял у одного из кресел с толстой сигарой в руке. Услышав знакомый голос, Ник повернулся в его сторону и сделал несколько шагов навстречу Стаху:

— Стах, это вы? Возможно ли это?! — воскликнул он оживленно.

Стах приложил все свое старание, чтобы изобразить веселую улыбку и радостное изумление от встречи с приятелем.

— Ты, Ник? — удивленно проговорил он и протянул Бееру руку. — Что ты делаешь в Вене, дружище? Насколько мне известно, обычно этот малоприятный сезон ты проводишь в теплых краях. Ты не поехал в этом году в Сан-Ремо?

— Коммерция, Стах, коммерция. Ты ж понимаешь!

— Зная тебя, заранее поздравляю. Мне совершенно ясно, что на плохую коммерцию ты бы время не тратил.

— Ты угадал, — умильным голосом произнес Беер, потому что Кэтлин, уловив подходящий момент, бросила на него заинтересованный взгляд. Потом сказала:

— Пошли, Джонни?

— А ты, Стах, в Вене тоже по торговым делам? — спросил Беер, изучая девушку.

— Я в отпуске, Ник.

— У тебя отличный отпуск, — пробормотал Беер.

— Восхитительный! — кивнул Стах с многозначительной улыбкой и обнял Кэтлин за плечи. — Моя венгерская подруга попросила меня немного покатать ее. Хочет проветриться, понимаешь? В Будапеште довольно суровый климат.

— Понимаю, понимаю, — кивнул Беер и поклонился Кэтлин: — Если я правильно понял, в вас тоже течет горячая венгерская кровь?

— Я совершенно забыл, Кэтлин, — повернулся Стах к своей спутнице, — вы же с Ником Беером земляки. Правда, Ник?

— Да, это так. — Беер церемонно поцеловал девушке руку. — Такое событие неплохо бы отметить, как вы думаете? Разрешите вас куда-нибудь пригласить? — предложил он тут же.

— Спасибо, Ник, — поспешил ответить Стах. — Но мы как раз собирались пойти поужинать. Проголодались немного, осматривая красоты Вены, а перед этим были в Гринзинге, а там воздух нагоняет аппетит.

— Вы мне будете рассказывать! — засмеялся Беер. — Я тоже там был, прогуливался по окрестностям.

— Извините нас, пожалуйста, — сказала Кэтлин и взглянула на Стаха: — Пошли, Джонни?

— Я буду весьма польщен, если вы примете мое приглашение. Ведь вы идете вниз, в ресторан? — Беер решил, что нельзя искушать судьбу и упускать такой шанс.

— К сожалению, нет, — улыбнулся Стах. — Кэтлин захотелось в какой-то «Чардаш» или как он там называется?

— «Королева чардаша», — поправила Кэтлин.

— Но это же недалеко отсюда! — воскликнул Беер. — А знаете, мне тоже захотелось чего-нибудь венгерского.

— А Кэтлин уже выбрала себе блюдо, — опять засмеялся Стах, — какую-то печенку с перцем!

— Знаю, — нетерпеливо кивнул Беер. — Жареная гусиная печенка с картофелем, не так ли, фрейлейн?

Кэтлин изумилась:

— Вы еще не забыли?

— Ну, как можно! — отозвался он и вдруг остановился. — Я с удовольствием пошел бы с вами, но со мной здесь один приятель… — нерешительно сказал Беер.

— И он не любит венгерскую кухню? — спросила девушка.

Оглянувшись, она увидела подходившего к ним плотного мужчину, лет пятидесяти, с красным лицом и коротко подстриженными волосами. Он слегка поклонился и сказал заискивающим тоном:

— Как раз наоборот, мадам. Добрый вечер!

— Извините, я еще не представил вам моего друга. — Беер сжал локоть мужчины: — Инженер Достал из Праги.

— Не знал, Ник, что и в Праге у тебя есть друзья, — холодно произнес Стах и неприязненно посмотрел на инженера.

— У нас повсюду друзья, — многозначительно отчеканил Беер. — Ты же по «Эспаниа» знаешь, что в мире бизнеса иначе нельзя. Намек был настолько прозрачным, что Стах сразу понял, к какому роду коммерсантов относится Достал. Он подал инженеру руку и как можно сердечнее произнес:

— Это меняет дело. Твои друзья — наши друзья.

— Значит, нам уже ничто не мешает пойти ужинать? — с досадой в голосе спросила Кэтлин.

Теперь у Стаха осталась секунда на то, чтобы предупредить предложение Беера подвезти их на Шварценбергштрассе: ведь если Беер будет с машиной, то он сможет поехать позвонить в гостиницу. Стах быстро обернулся и жестом подозвал ближайшего официанта:

— Закажите нам, пожалуйста, такси, только быстро, — попросил он и сунул официанту в руку десять шиллингов.

— Мы могли бы поехать на моей машине, — заметил Беер с ноткой неудовольствия в голосе.

— Но не пойдешь же ты потом в гостиницу пешком. Вы же, надеюсь, выпьете с Кэтлин за знакомство, — весело возразил Стах.

— Почту за честь, — расплылся в улыбке Беер. — Что вы предпочитаете, фрейлейн? Разрешите, я угадаю?

— Почему бы и нет?

— «Серого монаха»?

— Вы имеете в виду «бадачоньское»? — искренне удивилась Кэтлин и с легким упреком добавила: — Это отличное вино, но оно хорошо сочетается с жареной форелью.

— Согласен. Тогда белое «бадачоньское»?

— Ну, герр Беер! Это подойдет к омлету с сыром! Вы в самом деле забыли, что полагается к такому жирному и острому блюду, как гусиная печенка с картофелем?

— Палинка «Барацк»! — ударил себя по лбу Беер. — В таком случае вперед, господа!

Не успели они сесть за стол, как появилась бутылка с желто-белой этикеткой. Как и предполагалось, Беер оказался рядом с Кэтлин, а Стах с Досталом уселись напротив.

При входе в зал у Кэтлин случилась маленькая неприятность — проходя мимо стойки бара, она внезапно оглянулась, и, видимо, от этого резкого движения сползла на пол ее черная вязаная таль. Бармен среагировал быстрее, чем сопровождавшие ее мужчины, — подхватил шаль, но она немного запачкалась.

— Сейчас я приведу ее в порядок, мадам, — извиняющимся тоном сказал бармен и скрылся с шалью в комнате за баром.

Кэтлин расстроилась. Не помогли даже комплименты Беера и Достала, с помощью которых они пытались вызвать улыбку на ее лице.

— Пойду посмотрю, что этот парень делает с моей шалью, — поднялась она через некоторое время и направилась к бару.

— Все в порядке? — спросил бармен и растянул шаль.

— Да, в полном порядке, — ответила она согласно паролю.

— Что я могу для вас сделать?

— Один из них будет звонить, скорее всего в Лондон, — шепотом ответила она.

— Понятно, — кивнул бармен.

Кэтлин вернулась к столу как раз в тот момент, когда метрдотель подавал жареную гусиную печенку. Ее острый запах на миг напомнил девушке родину.

— Где вы работали в Будапеште? — спросил Беер, когда они отложили приборы и по бару разнеслись звуки цимбал.

— В «Будве». Вы, наверное, не знаете, это новая организация, занимающаяся экспортом и импортом лекарств.

— Я знаю только фирму «Медов», заключал с ней хорошие сделки, — сдержанно ответил Беер, потому что о «Будве» слышал действительно впервые.

— Мы пока что главным образом импортируем, — улыбнулась Кэтлян. — Занимаемся специальными лекарственными средствами и оборудованием. В большинстве случаев для онкологии.

— Для онкологии? — удивился Достал. — Тогда вы, наверное, знаете доктора Калаха.

Беер предостерегающе посмотрел на Достала, однако уже не смог замять разговор на эту тему.

— Ник, объясни нам, пожалуйста, что за цирк устроили с этим доктором. В Праге об этом тоже много пишут, герр инженер? — обратился Стах к своим спутникам.

— Вы знаете его? — возбужденно спросила Кэтлин. — Мне он представляется романтической сильной личностью, это наверняка крупная индивидуальность, да, Ник?

Беер вначале делал вид, что и слышать не хочет о Калахе, но, когда девушка обратилась непосредственно к нему, не посмел не ответить.

— Ничего себе — немного знаком! — перебил его Достал, который пил больше, чем остальные. — Не скромничай, Ник. Ты всегда говорил, что это твой хороший друг.

— А, что там! — махнул рукой Беер. — От вас мне нечего скрывать. Я действительно знаком с Калахом и даже рекомендовал его Королевскому медицинскому институту. Это отличный онколог, у него были прекрасные результаты. У нас им интересуются все: Хелман из лаборатории Имперского фонда, Поулес из Королевской больницы Мэрсдора, Кеннет Бэшау из Черринг Крое. Институт Холтона хочет пригласить его в Манчестер.

— Вот это рекомендации! — одобрительно кивнул Стах.

— Нужно искать онкологов любыми способами, — ответил Беер. — Я даже не подозревал, что только в Англии и Уэльсе от рака умирает сто тысяч человек в год.

— Но чехи-то должны были бы понять и не преследовать беднягу, — возмущенно заметила Кэтлин.

— Печальнее всего, что его преследуют не из-за вывезенных из Праги результатов секретных исследований, — пробурчал Беер.

— А из-за чего же?

— Из-за политики, дорогая Кэтлин, — с укоризной в голосе пояснил Беер. — Если бы вы только знали агентов пражской разведки, вы поняли бы, что для них самое главное — отомстить. В прошлом году они попали под огонь критики и теперь мстят. Злятся, что сбежал человек, стоявший на платформе реформаторов. К тому же, представьте себе, всю вину пытаются взвалить на нас. Даже меня назвали шпионом.

— Тебя, Ник? — искренне удивился Стах и весело рассмеялся.

Дальнейшую дискуссию прервала мелодия чардаша, зазвучавшая в ресторане.

— Ты позволишь, Стах? — вскочил Беер, словно обрадовавшись возможности прекратить неприятный разговор. — Разрешите вас пригласить, Кэтлин? — поклонился он девушке.

— В чардаше я с тобой конкурировать не могу, — улыбнулся Стах и нехотя кивнул в знак согласия.

Достал и Стах сначала молча наблюдали за танцующей парой, потом инженер нарушил молчание.

— Ник в обществе просто великолепен, — учтиво сказал он. — И прекрасный танцор.

— Очевидно, это вообще предприимчивый человек, — поддержал его Стах.

— Полностью с вами согласен. Я знаю его уже довольно давно.

— Извините, я и не подозревал. Так вы с Ником старые друзья?

— Конечно. Мы знаем друг друга с того момента, как он появился в Праге по торговым делам.

— Значит, вы торговые партнеры?

— Мы познакомились при заключении сделки, но стали личными друзьями, — подчеркнул он, как бы считая это наградой своей особе. — И именно я познакомил его с большинством людей из пражского высшего общества.

— А в Праге разве есть такое? — удивился Стах.

— Чтобы вы правильно поняли, — объяснял словоохотливый инженер, — замечу, что уже в шестьдесят третьем году вокруг него стала собираться такая группа. Журналисты, ведущие ученые, писатели, некоторые многообещающие политические деятели, преподаватели и так далее…

— … которые стали потом интеллектуальной элитой.

— Да, именно это название верно. Но теперь дома нас осталось очень немного.

— Не понял вас, — удивленно посмотрел на него Стах. — Не хотите ли вы сказать, что вернетесь в Прагу?

— Да, у меня остались незаконченные дела в «Инипексе».

— Все мы там оставили что-то в этом роде, господин инженер, — возразил Стах неожиданно резким голосом. — Но раз мы решили жить в свободном мире, то кое-чем пришлось пожертвовать. Ваша позиция меня удивляет.

— Не буду вас затруднять деталями, но уверяю, что я заслужу эту жизнь в свободном мире, — холодно сказал Достал. — Не нужно меня учить. Работа дома тоже очень важна, хотя она скромна и незаметна.

Стах опять удивленно посмотрел на него. Инженер не выдержал его взгляда и отвернулся к танцевальной площадке.

— Видимо, я был не прав, герр инженер. Извините меня. Наверное, во мне заговорила зависть. Я все же люблю Прагу.

— А я с удовольствием откажусь от нее, — ответил инженер. — Придет время, и я перееду в Англию. Главное — чтобы это случилось поскорее.

— Желаю вам исполнения желаний. Но посмотрите, Ник отплясывает, как двадцатилетний!

— Три года назад в Карловых Варах он женился, я у него был на свадьбе свидетелем, — сказал Достал, не отводя глаз от танцующих. — Он женился на женщине, которая моложе его на двадцать лет. Да, смелый парень!

— И с темпераментом, — улыбнулся Стах.

— А лорд Графф? Знаете его? У того темперамента на троих двадцатилетних.

— Вы имеете в виду того Граффа… у которого гостиницы?

— Да, именно его. У него тоже свадьба была в Варах. Женился на чешке, переводчице с завода по производству фарфора. Ему шестьдесят, а ей около двадцати пяти или того меньше. Девушка как картинка.

— Наверное, скоро будет наследницей, — улыбнулся Стах.

Музыка умолкла, пары расходились по местам. Беер вел Кэтлин.

— Ну и задали вы мне жару! — засмеялся он, плюхнувшись на стул. — Ничего не скажешь — в вас действительно венгерская кровь. — Беер вытащил платок и вытер вспотевший лоб.

Стах заметил, что он мельком взглянул на часы.

— Извините меня, я на минутку, — сказала Кэтлин и попросила у Стаха свою сумочку.

Она направилась в туалет, а когда проходила мимо стойки бара, бармен отложил шейкер, вытер руки и откинул занавеску, отделявшую заднюю комнату.

Незадолго до полуночи Беер вдруг поднялся, заявив, что у него заказан телефонный разговор.

— Женщина? — улыбнулась Кэтлин.

— Находясь в вашем обществе, грех звонить женщине, пусть даже собственной жене, — светски ответил Беер. — Лишь ради коммерции можно принести такую жертву.

Как только за ним закрылась дверь телефонной кабины, Стах с Кэтлин пошли танцевать. Аргентинское танго не слишком нравилось здешнему обществу, поэтому танцевало всего шесть или семь пар. Стах немного нервничал и не сразу приспособился к партнерше.

— Он спрашивал меня, когда я буду в Лондоне, — прошептала Кэтлин.

— И что ты ему сказала?

— Что это зависит от тебя: возьмешь ли ты меня с собой.

— А он?

— Сказал, что я должна уговорить тебя немедленно лететь в Англию. Он вылетает в понедельник. Рассказывал, что жена его в Штатах. Видимо, на что-то рассчитывает.

Она внимательно посмотрела Стаху в глаза, но была разочарована. Он принял эту информацию как хорошо тренированный профессионал.

— Скажи ему, что я колеблюсь. Сначала, мол, хочу показать тебе Париж. Спроси, как ему позвонить.

Она молча кивнула. До последнего такта они больше ее произнесли ни слова. В это время Беер закончил телефонный разговор.

— Я выпила бы стакан воды — пить хочется, — сказала Кэтлин, когда они вернулись к столику. — Ты не проводишь меня, Джонни?

Тонизирующий напиток освежил и Стаха. Сделав глоток, он почувствовал, что бармен добавил в стакан антикола, и благодарно посмотрел на него. Антикол помогает сжигать алкоголь в крови и иногда становится неоценимым помощником. Кэтлин начала что-то искать в сумочке, а найдя пачку венгерских сигарет, разочарованно бросила ее обратно.

— У вас нет сигарет полегче? — обратилась она к бармену.

Он проворно подбежал и раскрыл перед ней продолговатую коробку. Внутри лежали три длинные дамские сигареты марки «Фемина». У двух был золотой фильтр, у третьей — серебряный. Не задумываясь, она взяла сигарету с серебряным фильтром и старательно ее размяла. На краю сигареты было написано: «Проф. Симор — 01 800 0455».

Кэтлин взглянула на бармена, он наклонился к ней с зажигалкой и с закрытым ртом прошептал:

— Симор прилетает завтра в десять двенадцать в Швехат. Он нужен какому-то Гордану.

Кэтлин затянулась сигаретой и почувствовала, как при имени Симора кровь бросилась ей в голову. Пришлось опереться о стойку бара. Стах заметил перемену в девушке и, взяв ее за локоть, наклонился к ней.

— О чем это вы тут шепчетесь, заговорщики? — раздался у них за спиной голос Беера.

— Да вот, — разочарованно махнул рукой Стах. — Кэтлин почему-то разонравилась Вена и она хочет завтра лететь в Лондон.

— Отличная идея! — возликовал Беер, потирая от удовольствия руки. — Если хотите, я закажу вам номер в «Континентале». Папа Графф — мой приятель… — не теряя времени, предложил он.

— Ты друг, Ник, но, как тебе известно, в Лондоне у меня есть квартира, — остановил его Стах.

— Но ты ведь, кажется, живешь в Хелмсфорде?

— А это что, не Лондон?

— Нет, Хелмсфорд — деревня, восемьдесят миль до центра. Это поездка на целый день…

— Посмотрим, Ник. До среды мы так и так должны остаться в Вене.

— У тебя же отпуск.

— Но такой ювелир, как Миллере, есть только в Швехате. И нигде больше в Европе мне не удастся купить таких красивых обручальных колец, как у него. Мы хотим заказать их.

Это было настолько неожиданно, что даже Кэтлин посмотрела на Стаха с изумлением.

9

Идея с обручальными кольцами обошлась Стаху в шестнадцать тысяч шиллингов. И хотя это были приличные деньги, он не жалел о них, понимая, что расходы себя оправдают. Не говоря о том, что это давало им возможность свободно передвигаться в Швехате, а это стоило гораздо дороже.

Ювелир Миллере счастливым жениху и невесте уделил действительно большое внимание. Было видно, что он рад возможности похвастать своим товаром перед такой разборчивой покупательницей, как Кэтлин. Только в пятой или шестой коробочке с образцами она нашла два кольца, которые привели ее буквально в восторг.

— Я бы взял их, но мне не очень нравится этот карминовый агат, — сказал Стах, которому непременно нужно было вечер вторника провести в Вене, поскольку он ждал новых инструкций из Праги.

Кэтлин удивленно вскинула на него брови, но, встретившись с ним взглядом, поняла, в чем дело.

— Этот агат мне тоже не нравится, — заявила она. — Я не люблю красный цвет. Хотелось бы что-нибудь более нежное, например желтую яшму.

Миллере в сомнении покачал головой, но, увидев ее умоляющие глаза, пообещал, что достанет камень в течение дня и во вторник кольца будут готовы. Вечером они смогут заехать и посмотреть образцы.

Когда они выходили из магазина, Стах шепотом спросил:

— Как ты сообразила с этой яшмой?

— А ты что, не обратил внимания, что ее не было ни на одном образце? — весело удивилась она. — Знаешь, я здорово проголодалась! Пойдем поедим в аэропорту.

— Ты просто золото, Кэтлин! Я как раз хотел тебе это предложить.

И они отправились в ресторан аэропорта. Стах выбрал столик у окна, откуда весь холл был как на ладони. Не успели они сесть, как появился Ник Беер, одетый в светлое пальто; шляпу он глубоко надвинул на глаза. Как-то неуверенно шел он по мраморному полу, будто тот уходил у него из-под ног. От двери Беер направился к ближайшему киоску, где заказал стакан холодного сока. Залпом выпил его и заказал еще один. Наверное, мучила жажда после вчерашнего вечера…

В репродукторе местного радио раздался треск, потом женский голос сообщил, что только что совершил посадку самолет авиакомпании БЕА, следующий по маршруту Лондон — Вена — Каир. Стах быстро посмотрел на Беера и заметил, что тот идет к выходу для пассажиров. Спустя несколько минут он появился там с элегантным седым мужчиной. На нем был светлый костюм, в руках — маленький чемоданчик из крокодиловой кожи. Очевидно, он не намеревался задержаться в Вене надолго.

Стах нашел под столом руку девушки и сжал ее, показав глазами на мужчин. Она повернулась, на мгновение застыла и потом прошептала:

— Симор.

Некоторое время Кэтлин сидела неподвижно, судорожно сжав кулаки и напряженно глядя вдаль. Это продолжалось секунд десять, но в голове у нее пронеслось все, что она знала об этом элегантном господине, появившемся в зале.

Стах нежно тронул ее за локоть:

— Поедем за ними?

Она рассеянно взглянула на него, молча кивнула и встала. Поесть им так и не удалось.

Стаху тоже не хотелось разговаривать. Он с самого утра ломал себе голову над тем, почему Гордан вызвал на помощь именно Симора. Может, у Калаха после пережитого случилось нервное расстройство? Его могло добить заявление, которое его вынудили написать. Но ведь в Вене достаточно психиатров, которые были способны оказать ему помощь. Почему же Гордану понадобился именно Симор?

В молчании они дошли до своей машины. Стах сунул ключ в стартер и вдруг покачал головой:

— Нет, мы не поедем за ними, Кэтлин. Их уже сопровождают.

У тротуара стоял черный «мерседес», в нем сидели двое. Одного из них Стах узнал: человек, бывший с Беером в загородном ресторане.

Стах включил первую скорость и тронулся с места. Колеса «ровера» мягко зашелестели по асфальту, а далеко впереди исчезал из виду «ягуар».

— Поедем в гостиницу, — решительно сказал Стах.

— Ничего другого нам не остается, — кивнула Кэтлин, когда мимо них промчался «мерседес». — Они осторожны. Даже поменялись машинами.

Номер Беера в гостинице оставался пуст всю вторую половину дня. Кэтлин поинтересовалась у портье человеком, проживающим в сто третьем номере, и получила лаконичный ответ, что господин Беер утром заплатил за номер, но до сих пор не упаковал чемоданы.

В номере Кэтлин расположилась на толстом пушистом ковре, пододвинула к себе пепельницу и сифон с водой и стала изучать расписание самолетов. Стах купил все газеты, вышедшие в понедельник, и теперь листал их.

Газеты расхваливали заявление Калаха, называя его мужественным, бесстрашным поступком. Они не скупились на эпитеты, публикуя сообщения на первой полосе аршинными буквами. Писали и о Курте Майере, но уже не столь громко, как о Калахе. «Фольксблатт» напоминала, что Майер всегда отличался странностями. «Кроненцайтунг» поспешила сделать заявление, что Майер был неисправимым алкоголиком, для которого честь была понятием неизвестным, а демократический порядок в Австрии казался слишком скучным.

Стах тщетно искал новых сведений — газеты лишь перепечатывали воскресное официальное сообщение о бегстве Майера. Однако после того как он внимательно просмотрел «Кроненцайтунг», он обнаружил статью репортера Хорста Кеглера, резко контрастирующую с приглаженным стилем остальных сообщений.

Кеглер попытался выведать кое-какие подробности о машине, похитившей Калаха. К своему удивлению и восторгу любопытных читателей, он выяснил, что машина марки «шкода» с чехословацким номерным знаком принадлежала эмигранту Павлу Подлаге, бывшему жителю Праги, который использовал ее при ограблении ряда магазинов в районе Вены. Машина была конфискована полицией и еще в четверг утром стояла у полицейских гаражей на набережной Франца Иосифа. Кеглер сделал вывод, что Майер, использовав хорошие отношения с полицией, угнал машину прямо на глазах стражей порядка.

Стах рассмеялся и прочел статью Кэтлин.

— Большая радость для официальных властей, — сказала она.

— Наверняка, потому что Кеглер нанес им чувствительный удар ниже пояса. Из этой статьи становится ясно, что не Майер, а полицейские являлись режиссерами представления с похищением.

— Ты думаешь, это дело рук австрийской контрразведки? — засомневалась Кэтлин. — А зачем им это делать?

— Затем, что англичане попросили их об этом.

— Ты хочешь сказать, что Гордану и Бееру нужно было попугать Калаха? Но зачем?

— Если бы я знал, — пожал плечами Стах и встал с кресла.

Он начал медленно ходить по комнате, потом усилил звук радио и сел на ковер рядом с девушкой. — Давай попробуем разобраться вместе, — предложил он, когда она с любопытством на него посмотрела. — Один я ничего не могу придумать.

Кэтлин молча кивнула и отложила расписание самолетов.

— Ну, называй свои аргументы, а я их буду разбивать, — засмеялась она.

— Факт, что Калах эмигрировал из Чехословакии и приехал в Вену. Принимая это решение, он, видимо, был в чем-то уверен. Ведь, судя по тому, что мы о нем знаем, он человек нерешительный и осторожный и никогда не сделал бы этого шага, если бы у него не было предложения от англичан.

— Ты имеешь в виду Беера?

— Он его импрессарио и возлагает на него большие надежды даже после всего случившегося. И еще один факт: Гордан выступает в качестве уполномоченного Королевского медицинского института. С этих позиций он должен был вести переговоры с Калахом.

— Но Гордан ничего не может предложить Калаху. На самом деле у него нет никаких полномочий.

— Вот в том-то и состоит проблема. И еще: зачем Беер поместил Калаховых в Трайскирхен? Ты же сама видела вчера, как он раздает апартаменты. Достаточно было одного слова, и он пошел бы звонить в «Континенталь».

— Ты прав, — засмеялась Кэтлин. — Может, они хотели поприжать Калаха, чтобы он потом больше ценил лондонский комфорт?

— Но ведь ты сама сказала, что никакого места в Лондоне они ему предложить не могли. Я думаю, все ясно: Калах им нужен в Праге.

— Это тебе только сейчас пришло в голову или раньше?

— Раньше. Это одна из версий, с которой я приехал. Я должен был проверить, не хотели ли они оставить Калаха в Праге.

— Это вполне вероятно, поэтому они и не спешили перевозить его в Лондон. Гордан не предлагал ему место, а, наоборот, говорил, что у них для него ничего нет.

— А доктор, допустим, уперся, отказался возвращаться в Прагу и заявил, что сам о себе позаботится.

— Но зачем было устраивать похищение? Если они хотели избавиться от Калаха, то могли это сделать без шума. А так привлекли к нему внимание и возвращение в Прагу стало окончательно невозможным.

— Им нужно было как-то сломить его, поставить на колени.

— А что же Достал? Он ведь собирается вернуться в Прагу.

— Скорее всего, резидент, — ответил Стах. — У него задание создать сеть в Праге.

— Это уверенность или предположение?

— Все это только предположения, но выглядят они вполне достоверно. Калах приезжает в Вену, Гордан уговаривает его вернуться в Прагу. Доктор отказывается, хочет встать на собственные ноги. Но в это время что-то происходит, после чего они уже не настаивают на его возвращении в Чехословакию. Наоборот, теперь им нужно его запугать, и Гордан организует похищение, которое осуществляет австрийская полиция. Потом они заставляют Калаха выступить с заявлением, тем самым окончательно закрывая ему путь к возвращению.

— Да, — кивнула Кэтлин, — Калах вдруг стал неугодным. Видимо, узнал что-то такое, что от него хотели скрыть. Теперь главное — что они с ним сделают?

— Здесь — уже ничего, потому что Гордан перестарался. Он был настолько хитер, что перехитрил самого себя. Поднял вокруг Калаха шумиху, а теперь должен поддержать в общественном мнении версию, что все в порядке. Так что здесь все закончилось. Следующий раунд состоится в другом месте. Думаю, в Лондоне.

— Зачем же тогда Беер вызвал Симора?

— Вероятно, из-за Майера.

— Они его ликвидируют?

— Возможно, но не в Австрии. Майер им заморочил голову и за это поплатится.

— Если он у них, — нерешительно возразила Кэтлин.

— У них.

— Но что они скажут общественности? Что Прага предоставила репортеру Майеру убежище?

— А тебе на их месте пришло бы в голову что-нибудь более умное?

— Ты нрав, не пришло бы. Каков же вывод?

— Ехать в Лондон, — засмеялся Стах. — Ты нашла подходящий рейс?

— В шестнадцать пятнадцать летит «Эйр Индиа», в шестнадцать пятьдесят — «Панам» через Франкфурт, а в семнадцать десять — БЕА.

— Вот этим рейсом и полетим. Пойдем попрощаемся с Ником и посмотрим, кого они отправляют в Англию, ведь нам нужно еще заехать в Швехат к Миллерсу и Ник приглашал помахать ему рукой.

— А это ты видел? — вдруг спросила Кэтлин и подала ему газету. — Пассвега тоже убрали, он едет на стажировку в Скотланд-Ярд.

Стах быстро пробежал статью, полную высокопарных слов о чести, которая оказана одиннадцати полицейским, и с отвращением отбросил газету.

— Разгадка будет в Лондоне, и нам туда нужно попасть любой ценой.

Кэтлин посмотрела на часы и стала подгонять Стаха. Был час дня, самое время обедать.

Когда они немного погодя вышли из гостиницы, то увидели на тротуаре у входа молодого спутника Беера, который что-то говорил человеку в ливрее. Слов его разобрать было нельзя, но Стах услышал, как служащий отеля ответил:

— Можете быть уверены, герр, я лично отправлю багаж на аэродром. Он будет там в пятнадцать часов.

Стах с Кэтлин стали беззаботно болтать о красотах Вены, и этой темы им хватило до того момента, как они уселись за столик в ресторане и заказали обед.

— Разве есть рейс около трех часов? — спросил потом Стах.

— В три двадцать пять, — механически ответила Кэтлин, глядя в окно, выходящее на стоянку машин. — Посмотри незаметно сюда, — прошептала она. — «Ягуар» видишь?

Вокруг машины с мюнхенским номером нервно прохаживался человек в синем спортивном костюме, ежеминутно поглядывая то на часы, то на вход в гостиницу. Он был в очках с дымчатыми стеклами, на голове — легкая соломенная шляпа. Тем не менее Стах его сразу узнал. Это был Ричард Гордан.

Вдруг он махнул кому-то рукой и открыл дверцу машины. Быстро сел за руль, и тут же послышался рокот мощного мотора.

Оуэн даже не успел усесться как следует — машина рванулась с места и замигала правым указателем поворота. Они направлялись к Опернрингу, в противоположную от аэропорта и Швехата сторону.

В половине третьего молодая парочка медленно прогуливалась по балкону аэропорта. Сотрясая воздух, гигантский «боинг» совершал промежуточную посадку на пути из Стамбула в Лондон. Вот он тяжело подпрыгнул на взлетной полосе, воем двигателей заглушая все остальные звуки, и помчался по бетону.

Кэтлин судорожно прижала ладони к вискам и отвернулась к стоянке машин. Там, среди отъезжавших и подъезжавших машин, пробирался квадратный фургон с маркой гостиницы.

Они молча прошли в зал. Аэропорт жил своей бурной жизнью, так похожей на жизнь будапештского или пражского аэровокзала. «По сути, аэропорты везде одинаковы», — подумала Кэтлин. Те же обычные люди, немного взволнованные и озабоченные предстоящим полетом, горстка уверенных в себе путешественников, проводящих в самолетах больше времени, чем на земле, или по крайней мере делающих такой вид, то же нервное ожидание на скамейках и нетерпеливые взгляды, бросаемые на летное поле, беготня детей около таможни, грохот чемоданов, подпрыгивающих на длинных транспортерах, спешащие рассыльные из гостиниц, сотрудницы аэропорта, прекрасные, как с витрин магазинов, взлеты и посадки самолетов, гудки такси, последние рукопожатия и объятия. Все это вдруг остро напомнило Кэтлин будапештский аэропорт и родину.

Она молча потягивала через соломинку лимонад, который ей принес Стах, и время от времени бросала взгляды на рассыльного из гостиницы «Сахер», с трудом дотащившего два объемистых чемодана до переднего салона и теперь нетерпеливо прохаживавшегося возле них и в отчаянии думавшего, что он что-то напутал.

Было уже три часа, а Ник Беер все не появлялся.

Кэтлин наблюдала за входом в аэровокзал и вдруг увидела два «мерседеса», остановившиеся у самой двери. Водитель в ливрее вскочил со своего места, обошел вокруг машин и открыл заднюю дверцу. Оттуда вышел худощавый, небольшого роста мужчина и нерешительно осмотрелся. Кэтлин узнала его — это был доктор Калах.

Водитель открыл багажник, взял два чемодана и вошел в здание аэровокзала. За ним шли Калах и его жена. Едва они сделали несколько шагов, как зашевелились люди, сидевшие во втором «мерседесе». С сиденья рядом с водителем вскочил Ник Беер и вместе с двумя типами, которые своим явно боксерским видом ни у кого не оставляли сомнения в том, какова их миссия, направился вслед за супружеской четой.

Кэтлин не отрываясь смотрела на стеклянную дверь. Вдруг она громко крикнула:

— Хэлло, Ник!

Беер вздрогнул и недовольно оглянулся на голос. Оба полицейских застыли на месте, недоуменно глядя на красотку, быстро направлявшуюся к ним.

Беер изобразил на лице искреннее удивление и заставил себя проговорить радушным тоном:

— Это вы, Кэтлин? Я и представить не мог, что встречу здесь вас. Вы что, летите в Лондон?

Девушка улыбнулась, но ничего не ответила, предоставив инициативу Стаху, который шел следом.

— А я как раз думал, не доверить ли мне ее тебе, — улыбнулся он и заговорщически подмигнул Бееру. — Она просто помешалась на этом Лондоне.

Беер почувствовал иронию в его голосе, усы его недоверчиво ощетинились.

— Что привело вас сюда? — спросил он, испытующе глядя на обоих.

— Мы едем к ювелиру, и по пути я решил показать Кэтлин Швехат, чтобы она знала, откуда мы полетим.

— Скорее бы уж, — кивнул Беер и беспомощно оглянулся на своих спутников, как бы ища у них помощи, чтобы выйти из этого неприятного положения.

— Кольца будут готовы в среду, — поделилась своей радостью Кэтлин. — С огромной яшмой! Если бы вы только могли представить себе, Ник, как они прекрасны… Наверняка у меня будет самое красивое обручальное кольцо в Лондоне! — болтала она с упоением, но вдруг запнулась и повернулась к Стаху: — Ник мог бы сходить вместе с нами к Миллерсу, как ты думаешь? Пойдемте, Ник! Я хочу услышать ваше мнение, наверняка вы со мной согласитесь — яшма действительно великолепный камень, — тараторила она на ходу, так что, пройдя еще несколько шагов, вся группа остановилась рядом с доктором Калахом.

— С удовольствием бы, Кэтлин… но видите… я тут с друзьями и… — Беер не успел докончить фразы, как Кэтлин с любопытством посмотрела на доктора и подала ему руку. — Мои друзья, супруги Калаховы, — сказал Ник, чтобы соблюсти вежливость. — Мы вместе летим в Лондон.

— Рада с вами познакомиться, — щебетала девушка, разглядывая доктора. — До вчерашнего дня я даже не подозревала, что у кого-то может быть столько душевных сил. Это ваше заявление…

— Разрешите представить вам господина Стаха, — прервал ее Беер и повернулся к Калаховым.

Время шло, дорога была каждая минута.

— Вы из Праги? — подняла на Стаха глаза Калахова, как будто только что проснулась.

— Родился там, — кивнул он.

— И возвращаетесь обратно? — спросила она, пристально глядя ему в лицо, и поэтому не заметила взгляда, который бросил на нее Беер, услышав этот вопрос.

— Ну что вы, мадам! — засмеялся Стах, думая при этом, почему Калахова задала ему этот странный вопрос. — С Прагой я распрощался много лет назад.

— Рад был с вами познакомиться, — обратился к нему Калах. — Ник говорил о вас утром.

Из громкоговорителя раздался последний призыв пройти на посадку, и Беер поспешил откланяться. Калаховы прошли через вход первого салона и скрылись внутри.

— На пару слов, Стах, — кивнул Беер от дверей и сделал шаг назад. — Когда вы летите в Лондон?

— В среду вечером. А почему ты спрашиваешь?

— Заказать вам номер в отеле? Не стоит сразу везти Кэтлин в твою дыру.

— В понедельник я выхожу на работу, не будет ли она скучать одна в Лондоне?

— Не будет. И ты, если там останешься, тоже не будешь. Я подготовлю Кларин Графф к твоему визиту. Согласен?

— Опоздаешь на самолет, — поторопил его Стах и подтолкнул в салон.

Они с Кэтлин вышли на балкон и помахали улетающим. Потом еще час гуляли в аэропорту и Стах восторженно рассказывал о Лондоне: опасался, не следят ли за ними и не подслушивают ли их. Только когда они наконец сели в машину, Кэтлин спросила:

— Что хотел Беер?

— Отвести меня на второй путь, — засмеялся он. — Это он неплохо придумал.

— Женщина?

— И какая! — поднял он брови. — Красавица, молода, богата.

— Как ее зовут? — спросила Кэтлин, не сумев до конца подавить раздражение, вызванное этими словами.

— Клара, Кларин Графф.

— Значит, ты будешь жить с ней под одной крышей? — спросила она и отвернулась к боковому окну.

— А почему бы и нет? — весело заявил Стах и резко нажал на педаль газа. Стрелка спидометра прыгнула за сто километров.

Вечером они пошли в Пратер — так хотела Кэтлин.

По дороге у Стаха случилась неприятность: в толкучке в Тунельбане он потерял серебряную зажигалку фирмы «Ронсон», которую очень любил.

Зажигалка проделала длинный путь, побывала во многих руках, пока во вторник утром она не появилась на столе начальника третьего сектора чехословацкой разведки. Полковник Гора осторожно вывернул винт, прикрывавший иглу заправки газом, и вывинтил спичку на кристаллах, способную при неосторожномобращении превратить шифровку в мельчайший пепел. Он отложил ее в сторону и пинцетом вытащил трубочку папиросной бумаги, на которой столбиками были написаны цифры.

10

Над Лондоном повисли мрачные серые тучи, пропитанные влагой. Они в любой момент грозили обрушить на город потоки дождя. Ослепительная молния расколола небо надвое, раздался оглушительный грохот. Поднялся порывистый ветер, и незакрытое окно на седьмом этаже отеля «Континенталь» распахнулось настежь. Сквозняком подхватило исписанные страницы и смело их с письменного стола на пол.

Доктор Михал Калах отложил ручку и медленно поднялся. Сначала он собрал рукопись своей начатой книги, потом подошел к окну, чтобы закрыть его. Тяжелые капли летнего дождя часто забарабанили по карнизу и растеклись по стеклу. Ливень начался в тот момент, когда из учреждений, страховых контор, банков и различных канцелярий выплеснулись толпы секретарш и машинисток в мини-юбках и мужчин в котелках, с черными зонтиками. Закончился рабочий день, и люди, уже выпившие с девяти часов утра несколько чашек чая, заполнили чайные на Оксфорд-стрит.

Калах остановил взгляд на входе в обширный подземный переход под Марбл-арч, неподалеку от Гайд-парка и Пикадилли, куда спешили толпы пешеходов. Подземный переход под мраморной аркой притягивал его с магической силой, хотя Беер всячески отговаривал от такой прогулки. В сущности, подземный переход под Марбл-арч являлся прибежищем странных существ. Обездоленные жители огромного города создали там собственный изолированный мир. Здесь в удивительном согласии сосуществовали алкоголики, хиппи и пожилые проститутки, грязные волосатики и старые бродяги, наркоманы и драчуны, лица которых были испещрены шрамами. Они жили все вместе, освобожденные от работы, от дома и денег, а также от еды. Эти люди коротали время, потребляя крепкий напиток «мет» и совершенно не задумываясь о том, что многие уже ослепли и та же участь ждет их. А пока они сидели на полу и на ступеньках, тянули дешевое вино и жадно курили только что выклянченные сигареты.

Калах вернулся от окна к письменному столу, но сосредоточиться уже не мог. Мысли его все время возвращались под землю, в эти длинные коридоры. Он хотел собственными глазами увидеть этот своеобразный мир лондонского дна, о котором успел столько услышать за четыре недели пребывания в Англии. Им вдруг овладело навязчивое желание спуститься туда, послушать бродячих певцов, увидеть всех этих гитаристов, каждую ночь устраивающих в подземном переходе волнующее зрелище.

«Может быть, сегодня?» — пришло ему в голову, и он обрадовался своему решению.

Вечером Калах был приглашен в один из самых роскошных лондонских клубов — «Уайте». Он решил воспользоваться тем, что вечером будет возвращаться домой один, и спуститься в подземный переход. Один, без Беера с его вечно предостерегающе поднятым пальцем, без Мирки, которая ни на шаг не отпускала его одного, стерегла каждое его движение.

Потребовалось немало времени, прежде чем она позволила Нику убедить ее в том, что «Уайте» один из последних традиционных клубов, который предоставляет мужчинам убежище от их жен и дает возможность посидеть с друзьями. Теперь, когда Калах мысленно возвращался к разговору Беера с Миркой, он пришел к выводу, что главную роль в том, что Мирка стала уступчивее, сыграла внезапно появившаяся Кларин Графф.

— Да отпусти ты его, — засмеялась она, поняв, о чем идет речь. — Мы тоже развлечемся — не будешь же ты сидеть одна дома. После обеда прогуляемся по Сити, а потом пойдем на большой ежегодный аукцион, который как раз сегодня состоится в Сотби.

— Что?! — воскликнул Беер. — Аукцион сегодня? А я думал, завтра. Как это я так опростоволосился! Господа, вы же не знаете, что такое аукцион в Сотби! Питер Уилсон сделал из него лучший в мире аукцион. Он проходит в форме вечеров, и каких вечеров! Уилсон придал им великосветский характер, все на самом высшем уровне. — Ник еще некоторое время качал головой и сокрушался, что ему приходится идти в клуб «Уайте».

— Там есть все, — подтвердила Кларин. — Впрочем, сама увидишь.

— Неужели? — засомневалась Калахова и посмотрела на Беера, который никак не мог смириться с тем, что не увидит аукциона.

— Знаешь, что тебе нужно? — вдруг оживленно проговорила Графф. — Большое красивое ожерелье из слоновой кости. Оно очень подойдет к тому черному платью, которое Михал купил тебе на Черч-стрит у Биба. — Она взяла Калахову под руку и вывела из комнаты.

Беер подождал, пока за ними закрылась дверь, и достал бумажник. Он положил на стол триста фунтов, а увидев недоуменный взгляд Калаха, спокойно кивнул:

— Это тебе второй аванс от института. Хотел бы я тоже так пожить: пальцем не пошевельнул, а получаешь шестьсот фунтов в месяц. Везет кое-кому.

Доктор сначала произнес что-то вроде того, что лучше работать, чем мучиться от безделья, а потом стал развлекаться тем, что пересчитывая фунты на чешские кроны. Беер тактично вышел из комнаты, оставив его за этим занятием.

«Я еще для них ничего не сделал, а они уже заплатили мне шестьсот фунтов, — размышлял Калах, вспоминая события первой половины сегодняшнего дня. — Я уже здесь месяц. Мы с Миркой обошли все знаменитые магазины в Сити, которые мне дома и не снились. И повсюду мы покупали все, что нам приходило в голову».

Единственное его беспокоило — положение с работой. Переговоры с Королевским медицинским институтом затягивались до бесконечности. Но Калах постепенно смирился с этим, утешая себя мыслью, что таковы уж англичане: привыкли жить в замедленном темпе, им свойственны равнодушие и беззаботность, а там, где ситуация хоть немного позволяет, и бездеятельность.

«Но я заставлю их шевелиться», — самоуверенно подумал он и поднялся с кресла. До встречи оставалось еще три часа. Калах стал медленно ходить по комнате, заглянул в гостиную и спальню, потом опять заперся в кабинете и начал беззаботно разглядывать в окно пешеходов, спешащих под дождем. Ему пришло в голову, что Мирка и Кларин могут сегодня основательно промокнуть. Взглянув в сторону подземного перехода, доктор вдруг ужасно захотел слиться с этой толпой, снующей по лестнице и исчезающей под землей. Он почувствовал себя брошенным, беспомощным и никому не нужным. Но хуже всего было чувство одиночества. Его не могли рассеять ни Мирка, ни Беер. Только Кларин вносила в его внутренний мир немного света. Он радовался каждой минуте, когда видел ее. Всякий раз, переступая порог их номера, Кларин из холодной, самоуверенной дамы превращалась в очаровательную собеседницу. Им нравилось, сидя у окна, говорить обо всем, что приходило в голову, но больше всего — вспоминать о Праге.

При мысли о Праге ему стало не по себе. Калах вдруг почувствовал острую зависть ко всем людям, которые шли там, внизу, по улице. Все они здесь дома, все свои, даже у самого последнего бедняка есть своя родина, свой город. А он Прагу уже никогда не увидит.

Доктор снова встал и начал ходить по кабинету. С волнением подумал о предстоящей встрече. Как-то его примет сэр Роблин? Какую работу предложит? Нужен ли он им вообще?

В голову лезли все новые и новые вопросы, и все тягостные и безрадостные. От встречи с Роблином зависело его будущее — это Калах сознавал особенно четко.

После нескольких минут нервной ходьбы, когда доктор тщетно пытался успокоиться, его взгляд вдруг упал на потрепанный номер журнала «Панч». Он уже не раз его перелистывал, потому что нашел там статью Джорджа Микеша, приехавшего в Лондон в 1938 году в качестве корреспондента нескольких будапештских газет. Он должен был прожить в городе на Темзе две недели, но живет здесь до сих пор. Статья называлась «Как быть иностранцем», одно место из нее Калаху особенно нравилось. Некоторые фразы он даже подчеркнул. И сейчас решил, что перед встречей с вице-президентом Королевского медицинского института нельзя придумать ничего лучшего, чем еще раз внимательно прочесть статью.

— «Одним из характерных признаков населения Британской империи является привычка к лести, — вполголоса начал читать он. Это была студенческая привычка, помогавшая ему в самый последний момент перед экзаменом пополнить еще немного свои знания. — Средний англичанин, разумеется, так же тщеславен, как и средний человек с континента. Однако тщеславие у него выражается иначе, он по-другому его выставляет напоказ, иначе реагирует на лесть и, что важнее всего, гордится большим числом различных вещей, чем обычный и в общем-то более простодушный житель континента. Житель континента может, не имея никакого злого умысла, попытаться польстить англичанину, но, сам того не ведая, его очень обидит, если похвалит что-то такое, что хвалить не следует…»

Калах улыбнулся, прочтя этот абзац, и повторил про себя. Потом перелистал несколько страниц, пока не дошел до главы, которая ему казалась самой важной накануне предстоящей встречи.

— «Светская лесть — это искусство косвенных намеков, — начал он опять читать вполголоса. — Нельзя расхваливать красоту дома, обращаясь к его хозяину, но можно спросить, не проектировал ли дом Иниго Джонс. Нельзя остановиться у картины и сказать: «Черт возьми, это должно стоить целое состояние!» Лучше понимающе кивнуть и спросить, не Рембрандт ли это раннего или позднего периода его творчества. Вы ничего не испортите, если спросите хозяина, какой специалист по кузовам делал его «роллс-ройс». Точно так же уместно спросить, если вы играете в теннис, не принимал ли когда-нибудь ваш партнер участие в матчах на кубок Дэвиса. То есть вы выражаете свое восхищение тем, что замечаете некоторые признаки и даете возможность своему другу или хозяину дома самому поговорить о тех вещах, которыми он гордится. Намекните на свое уважение, но никогда не выражайте его.

Важное лицо в Англии хвастаться будет так же бесстыдно, как и любой человек с континента, но будет для этого использовать тактику ложной скромности. Английское выражение «Это не совсем плохо» означает, что вещь, о которой идет речь, такова, что ее обладателю завидует весь мир.

Один тип хвастовства в Великобритании более распространен, чем на континенте. Если вы хотите польстить среднему англичанину, подчеркните его связи. Дайте ему возможность ими похвастаться. Если вы уверены в том, что он когда-либо встречался с принцессой Маргарет (а вы можете это предполагать, потому что он рассказывал вам об этом не менее двадцати пяти раз), то спросите его, говорил ли он когда-нибудь с принцессой Маргарет. Упомяните о лорде X. и дайте ему возможность подчеркнуть: «А, Лионел… это мой самый лучший друг».

Но если вы действительно хотите угодить англичанину, то старайтесь запомнить его любимые истории. И чем они нуднее, тем лучше их следует помнить и просить собеседника повторить их…»

Калаха оторвал от чтения внезапный стук в дверь. Он быстро закрыл журнал и сунул его под кипу газет. Бросив быстрый взгляд на часы, с ужасом понял, что чуть не опоздал на встречу, и поспешил открыть дверь.

— В чем дело? — ворвался в комнату Ник Беер. — Сэр Роблин ждет в «Уайте-клубе», а ты тут спишь!

Через десять минут они уже спускались в лифте.

Обстановка в клубе ошеломила Калаха. С высокого потолка свисали тяжелые венки хрустальных люстр, бесчисленные лампочки которых заливали светом просторное помещение, а дым от сигар и трубок окрашивал его в синеватые, как бы нереальные тона. Когда человек останавливался в дверях и вслушивался в сдержанный гул голосов, поглощаемый дорогими гобеленами на стенах и толстыми зелеными коврами, когда он замечал толстые поленья сандалового дерева, пылающие в камине, и видел задумчивых мужчин, сидящих в кожаных креслах, ему казалось, что он вдруг очутился в ином мире, весьма далеком от реальной жизни. Здесь, в креслах у камина или за столиками у мозаичных окон, спешка, озабоченность, громкий разговор, вообще обыденность были незнакомыми понятиями.

За одним из столиков в кресле сидел мужчина, пускавший вверх через равные интервалы времени кольца дыма от душистого голландского табака. На первый взгляд он казался моложе, однако толстые стекла очков и морщинистое лицо свидетельствовали, что молодость его давно прошла.

Михал Калах решил, что мужчине около шестидесяти, но не это было его главной ошибкой. Она заключалась в том, что Калах поверил этому господину, когда тот представился как вице-президент Королевского медицинского института.

Фрэнку Роблину и самому не нравился этот фальшивый титул, потому что в действительности он уже шесть лет возглавлял восточный отдел английской разведки. Свою работу он считал исключительно полезной и достойной похвалы, как, впрочем, всю свою деятельность на протяжении тех без малого пятидесяти лет, когда он состоял в британской секретной службе.

Сначала Роблин не намеревался говорить с Калахом. Он был приверженцем старых традиций и любил руководить операцией издалека, время от времени испытывая удовлетворение от того, что его никто не знает, что разведкам социалистических стран известна только фамилия, но не известно, кому она принадлежит. Он строго соблюдал все меры безопасности и неукоснительно следовал правилам конспирации. На виллу в Лаллингтон-Гарте, где был его рабочий кабинет, Роблин ездил по подземному туннелю из здания фирмы «Дикси», находившегося рядом.

Если бы не шум, поднятый вокруг Калаха в Вене, Роблин никогда бы его не принял, не говоря о том, что ему в голову не пришло бы встретиться с ним в «Уайте-клубе». Но, видимо, дело доктора вышло из-под контроля капитана Гордана, поэтому ему и пришлось в последний момент отвести грозящую опасность. Встретиться с Калахом он решил только после того, как получил из Праги многообещающее сообщение, что новый резидент упрочил свое положение.

Сэр Роблин выпустил к потолку очередное кольцо дыма, размышляя о том, как это его угораздило позволить Бееру в шестьдесят третьем году включить Калаха в ту игру, которую они тогда начинали. Это был период, когда эксперты «Чрезвычайной политической акции» разработали обширный и долгосрочный план политического саботажа в Чехословакии. Важная роль в этом плане отводилась «пятой колонне», формируемой агентами британской секретной службы. Доктор Калах был одним из рядовых этой тихой войны. У него не было никакого задания, только звучное имя признанного ученого, в обществе которого любой появлялся с удовольствием. Полковник Роблин уготовил ему роль перспективного сотрудника своей секции, но не спешил знакомить его с предстоящей миссией. Калах не знал, что уже находится на учете в секретной картотеке английской разведки и что в его досье появились первые компрометирующие документы.

«Все вышло из-под контроля», — недовольно покачал головой полковник, словно все еще не веря тому, что Калах ни с того ни с сего появился с женой в Вене. Именно в тот момент, когда он им был нужен в Праге, он собрал чемоданы, воспользовавшись давним предложением Беера. Да вдобавок к тому столкнулся с резидентом, возвращавшимся в Прагу.

«Все зависит от сегодняшнего разговора», — подумал Роблин. Все свидетели австрийских неприятностей уже нейтрализованы. Заговорить может только Калах.

Месяц, предоставленный Калаховым для того, чтобы успокоиться, Роблин считал сроком более чем достаточным. Идиллия кончается. Ведь ежедневно супругов охраняет десять человек, поскольку нет никакой гарантии, что в Лондоне доктор не встретит того, кому захочет полностью довериться. А теперь еще этот проклятый Гордан вылез с идеей, что Калахом заинтересовалась чехословацкая разведка! Ни с того ни с сего стал подозревать Ника Беера в том, что тот ведет двойную игру. Только этого не хватало! У Беера хорошая репутация в британской разведке, зато у капитана иногда появляются фантазии, похожие на бурную, неукротимую реку, грозящую выйти из берегов. «Авантюрист!» — с неприязнью подумал полковник, вспомнив, что утром нашел на своем столе записку Гордана с предложением немедленно ликвидировать Калаха и его супругу.

Роблин возмущенно покачал головой и отвернулся от камина. Именно тогда он и заметил двоих мужчин, входивших в дверь. Беер пропустил вперед своего спутника и махнул рукой в сторону стола, за которым сидел полковник.

— Я поражен вашей точностью, господин доктор, — приветливо сказал Роблин и кивком пригласил пришедших сесть. — Точность я ценю больше всего.

Калах скромно улыбнулся.

«Выглядит он неплохо», — подумал Роблин, испытующе глядя на сидящего перед ним человека. Он казался ему отдохнувшим, уравновешенным, спокойным, совершенно не похожим на того сломленного человека, которого привезли в Лондон. Теперь он вел себя уверенно, по кабинету клуба прошел с достоинством, как будто был его завсегдатаем.

После того как полковник внимательно изучил Калаха, ему не такой уж бессмысленной показалась идея, что именно его могла направить в Лондон Прага. Неуступчивость, с которой доктор настаивал на отъезде в Англию, легкость, с которой он перенес унижения и справился с авантюристическим похищением, — все это теперь казалось Роблину подозрительным.

— Разрешите заказать портвейн? Здесь есть вино тридцать второго года. Это самый лучший в мире портвейн.

— Подвалы «Уайте» известны, — похвалил Беер.

— Не откажусь, — легко кивнул Калах, как будто пришел сюда только для того, чтобы выпить хорошего вина. — Что касается портвейна и бордо, то я знаю, что в здешних подвалах хранятся самые лучшие сорта.

Роблин наклонил голову, давая понять, что вступительная часть закончена и пришло время поговорить о деле. Он откашлялся и посмотрел на доктора:

— Думаю, вы уже обжились в нашей стране. Должен признаться, я возражал господам из нашего института, считавшим каждый день вашей бездеятельности преступлением перед наукой… Вы не поверите, но они готовы были надеть на вас белый халат тут же, на аэродроме. Да-да… Но я считаю, что тот отдых, который мы вам предоставили, был просто необходим. Может, даже лучше было бы вывезти вас куда-нибудь из Лондона, например в Шотландию…

— В Лондоне я чувствую себя превосходно. Море для меня в диковину, — ответил Калах.

— Кроме того, мадам Кларин Графф пригласила господина доктора с супругой на август в Марокко. Ее супруг купил там отель «Эксельсиор», а Медиа-пляж самый прекрасный в мире, — вмешался в разговор Беер.

Роблин нахмурил лоб, глаза его сузились. С его точки зрения, Графф проявляла по отношению с Калаховым слишком большое внимание. Однако он с улыбкой сказал:

— Я вижу, вы завели хорошие знакомства.

— Кларин — редкая женщина, — ответил Калах и засмеялся. — Благодаря ей я лишился первых фунтов, которые… которые еще не заработал.

— Вы чрезмерно скромны, — вежливо сказал полковник и мысленно с удовольствием представил подпись Калаха на векселях британской секретной службы. — К тому же у вас скоро появится возможность включиться в работу. Некоторые мои коллеги считают, что вас должно удручать безделье.

— Это правда, сэр, — кивнул доктор. Его снова охватила тоска по живой работе. — А пляжи Марокко я могу увидеть и через год, — добавил он.

— Да-да, — подтвердил Беер.

— Уже решено, где я буду работать? — спросил Калах, как будто только теперь поняв, зачем они здесь встретились. — У профессора Иссона в радиотерапевтическом отделении больницы Христи или в лабораториях Имперского фонда?

Роблин покачал головой:

— Ни там, ни там.

— Где же тогда? Мне придется переехать в Манчестер? Институт Холтона лично меня устроил бы, но, к сожалению, жена не хочет уезжать из Лондона, — обеспокоенно объяснял доктор.

— Но вам придется уговорить ее совершить еще более далекое путешествие. Я думаю, вам удастся это сделать, если вы скажете ей, что вопрос о вас обсуждался в правительстве.

— В правительстве? Почему? — забеспокоился Калах.

— Министр, сэр Генри, кстати, мой хороший друг, считает, что вы обладаете исключительной научной квалификацией, и поэтому предложил вам представлять Великобританию в совместной англоамериканской группе. Вам что-нибудь говорит имя Мэри Ласкер?

— Мадам Ласкер — почетная председательница Американского общества по борьбе с раком, — кивнул Калах с еще большим беспокойством. — Она якобы собирается внести в конгресс проект закона борьбы с раком…

— Вы верно информированы. Осмелюсь лишь добавить, что завтра я встречаюсь с ее ближайшим сотрудником полковником Люком Квинном, чтобы сообщить им имя английского делегата, который примет участие в совместных исследованиях в только что построенном суперсовременном центре в Анкоридже. Правительство утвердило вашу кандидатуру, остается лишь заручиться вашим согласием. «Вот и все, — подумал Роблин, наблюдая растерянность Калаха. — Исчезнете из Англии, а на Аляске можете кричать что угодно».

— Анкоридж? — Калах судорожно глотнул воздух.

— Отличное предложение, не правда ли?

— Но это же на Аляске!

— Да, климат там немного суров, — кивнул Роблин. — Но именно поэтому исследования были перенесены туда, чтобы они проходили в экстремальных условиях… У вас будет договор всего на два года, а вернетесь вы весьма состоятельным человеком. И не смотрите на Аляску глазами жителя прошлого века. Сегодня Анкоридж современный красивый город с огромной авиабазой, там оживленная светская жизнь, а для вас это неплохой шанс. — Роблин говорил тихим, вкрадчивым голосом, но с лица доктора постепенно сползли все краски.

— Разумеется, — кивнул он машинально, пытаясь представить, что скажет об этом предложении Мирка.

— Сэр Фрэнк, доктор Калах польщен вашим предложением, — поспешил вмешаться Ник Беер и, вытащив из бокового кармана ручку, быстро отвинтил колпачок и сунул ее Калаху.

— Нет! — резко отдернул тот руку.

— Что такое? — удивился Роблин.

— Я… я не поеду! Не могу!

— Что это значит, доктор? Опомнитесь!

— Мне очень жаль, но я не могу принять ваше предложение. Я обрету работу, но потеряю жену. Она отказалась ехать даже в Манчестер. Поймите, я не могу ехать на Аляску!

— Я считал, что главное для вас — работа. А жену вы должны убедить. Беер вам поможет.

— Конечно, — кивнул Беер, но доктор энергично замотал головой:

— Сожалею, но должен просить вас, сэр Фрэнк, извиниться за меня и поблагодарить за доверие. Я действительно не могу!

— Вы пожалеете об этом!

— Может быть. Но мне приходится учитывать и желание жены. Если я приму ваше предложение, она немедленно вернется в Прагу.

— Но вы понимаете, дорогой доктор, в какое трудное положение вы ставите министра, который по моей просьбе отстоял вашу кандидатуру!

— Я извиняюсь перед вами, сэр Фрэнк, и перед министром, — устало выдохнул Калах, машинально вытер ладонью лоб, на котором выступили капли пота, и удивленно посмотрел на свою влажную руку.

— Да-а? — протянул Роблин и иронически улыбнулся. — Вы действительно полагаете, что вашего извинения будет достаточно для господина министра? Вы в самом деле думаете, что он так легко простит вам осложнения, которые возникнут в связи с вашим упрямством? Знаете, господин доктор, откровенно говоря, меня весьма удивляет ваше отношение к чести, которая вам оказана. Ведь вы даже не пробовали уговорить жену, а уже опускаете руки. Я невольно начинаю думать: что-то все-таки было в этой графологической экспертизе.

— Но ведь… это заключение… Ведь это была ошибка? — резко дернул головой Калах и поднял на полковника глаза, полные удивления и ужаса.

— Конечно, — кивнул Роблин. — Но вы вдруг действительно начинаете мне казаться человеком, не способным самостоятельно принять решение. Вы слишком быстро сдались, доктор.

— Я не сдался, — ответил Калах. — Просто я знаю свою жену. И убежден, что потеряю ее, если соглашусь на ваше предложение. Я лучше соглашусь на любую малозначительную работу, но чтобы это было в Лондоне.

Роблин мрачно посмотрел на него. Эта неуступчивость ему совершенно не нравилась. «Действительно ли дело в жене? — вдруг подумал полковник. — Почему он так стремится любой ценой остаться в Лондоне?»

— Но вы же понимаете, — сказал он после некоторого раздумья, — что в данной ситуации я для вас вообще не смогу ничего сделать. Руководство Королевского медицинского института наверняка сочтет оскорблением ваш отказ.

— Дело в том, что в Англии не принято так упрямиться, — поспешил вставить Беер. — И лучше не пытайтесь это делать, Михал. Это может плохо кончится, — строго добавил он, но Калах лишь ниже нагнул голову, как бы не в силах выдержать эту лавину упреков. Руки его нервно дрожали.

— Мирка всего лишь твоя жена и обязана следовать за тобой, — продолжал Беер. — Сколько раз я уже говорил тебе, что ты уделяешь слишком большое внимание своему окружению. Все время колеблешься, все учитываешь, к чему это? Этим сыт не будешь. Даже в Праге за жалкие кроны приходится работать. Ты должен понять, что у тебя есть определенный долг по отношению к сэру Роблину. Ты уже получил шестьсот фунтов, и настало время их отработать.

Полковник снисходительно улыбнулся и махнул рукой:

— Шестьсот фунтов — это мизерная сумма. В случае если вы примете предложение ее величества, мы забудем об этих шестистах фунтах и я уполномочен сразу же выплатить вам еще три тысячи.

Говоря это, Роблин достал толстую чековую книжку, положил на стол и на глазах у Калаха раскрыл ее.

— Я очень вам благодарен, сэр Фрэнк, но не могу принять вашего предложения.

— Это ваше последнее слово? — спросил полковник, а когда Калах лишь молча кивнул, пожал плечами: — Как хотите, господин доктор. Каждый кузнец собственного счастья.

Калах вдруг вскочил и бросился к Роблину. Он схватил его руку и прижал к своей груди.

— Прошу вас, сэр Фрэнк, сделайте что-нибудь для меня! — хрипло выдавил он. — Умоляю вас, не отвергайте меня! Я соглашусь на любое место, только замолвите за меня еще раз слово. Помогите мне, пожалуйста! — клянчил он торопливо. — Любое место, любое…

Роблин высвободил руку и брезгливо вытер ладонь:

— Ничего не могу вам обещать. Извините меня, пожалуйста, мне нужно ехать на аэродром.

Он встал, кивнул Бееру и, не удостоив доктора взглядом, вышел из зала. Прошел через холл и остановился у телефонной будки. Немного подумал, потом вошел в нее. Поднял трубку и набрал номер Гордана:

— Я ничего не добился, капитан.

— Оуэн ждет перед клубом, — бодро ответил голос в трубке, а Роблин почувствовал, как мороз побежал у него по коже.

«Капитан и не рассчитывал, что я добьюсь согласия на свое предложение», — понял он.

— Ник с ним? — спросил голос в трубке и, не дожидаясь ответа, добавил: — Можно начинать, сэр?

— Да, — ответил полковник и повесил трубку. «Судьба Калаха решена», — подумал он.

А в это время Калах допивал свой портвейн и ему даже в голову не приходило, что он уже вычеркнут из жизни.

11

Часы хрипло пробили полночь, но сон не приходил. Кэтлин уже два часа крутилась на постели, не находя желанного покоя. Она приподнялась, подвинула к себе с пустой постели Стаха обе подушки и зарылась в них головой. Немного полежала так, потом отбросила подушки и одеяло, беспокойно переворачиваясь с боку на бок. Она перепробовала все методы, с помощью которых обычно засыпала, но сегодня уснуть никак не удавалось. Кэтлин встала и прошла к небольшому туалетному столику. Зажгла лампу с красным абажуром и подвинула к себе фотографию Стаха. Долго всматривалась в знакомые черты, пытаясь вспомнить все, что случилось накануне. Взгляд ее скользнул к зеркалу а остановился на четырех открытках, засунутых за раму. Две открытки были из Тираны, одна — из Эльбасана, а последняя, которую она засунула сюда вчера вечером, — из Гонконга. Она смотрела на эти четыре листочка, напоминавшие о его существовании, до тех пор, пока не почувствовала холодных слез, капающих на скрещенные на коленях руки. Тогда с тяжелым вздохом она поставила фотографию на место и щелкнула выключателем. В темноте дошла до кровати и устало скользнула под одеяло. Перед глазами вновь прошли события последнего месяца…

Серебряная зажигалка «Ронсон» с вмонтированным контейнером для пересылки шифрованных сообщений вернулась из Праги к Стаху в Вену вечером следующего дня. Он осторожно вытащил узкую полоску папиросной бумаги, потом открыл путеводитель по Вене на двадцать шестой странице и начал расшифровывать инструкции Центра.

— Знаешь, что нас ждет? — повернулся Стах с улыбкой к Кэтлин после того, как размял в пальцах пепел сожженной шифровки и смыл его в умывальнике. — Мы поедем в Лондон. Прагу волнует судьба Калаха, а ваши интересуются Симором.

— Симором? — переспросила она, будучи не в состоянии сдержать неприязнь при упоминании имени убийцы своего отца.

— Ты должна проверить, действительно ли он проводит опыты над людьми, а также попросить убежища и серьезно подумать о том, чтобы выйти за меня замуж.

— Что ж, — улыбнулась Кэтлин, — замуж-то я хоть сейчас бы вышла, но не знаю, получится ли это у меня.

Стах заговорщически посмотрел на нее:

— Под моим руководством все получится. У тебя есть легенда для Лондона?

Она кивнула.

— Я хотела бы разобрать ее с тобой, — сказала она задумчиво.

— Ваше имя? — неожиданно спросил Стах.

— Кэтлин Халаши.

— Возраст?

— Вам не кажется, что этот вопрос несколько бестактен? — улыбнулась Кэтлин, но ответила: — Мне исполнилось двадцать пять.

— По каким причинам просите политического убежища в Англии?

— Моя мать по происхождению англичанка, она родилась в Бредфорде…

— Ее имя?

— Мэгд Халаши.

— А ее девичья фамилия?

— Мэгд Ирвинг.

— Но это, барышня, личная причина, а не политическая. Вы же хотите получить у нас политическое убежище, не так ли?

— Извините. Конечно, у меня есть и другие причины. Ведь из-за происхождения матери и политической деятельности моего отца, а также потому, что я испытываю симпатию к одному англичанину, в Венгрии меня считают политически неблагонадежной.

— Что вы говорите! И в чем же выражается эта политическая неблагонадежность?

— В чем? — повторила она вопрос и судорожно сжала руки, будто вспомнив что-то страшное. — Когда мне было пятнадцать лет, меня исключили из гимназии.

— Почему?

— Мой отец в пятьдесят шестом году боролся на стороне восставших.

— А сейчас он живет в Венгрии?

— Нет, в октябре погиб на баррикадах.

— Где именно? На каких баррикадах?

— У театра, напротив универмага «Корвин».

— Откуда вам это известно?

— Мать допрашивали в госбезопасности.

— Из-за отца?

— Да. Кто-то нас выдал, сказав, что у нас на квартире спрятано оружие. Отец прятал в подвале двенадцать винтовок.

— Вам известно, кто вас выдал?

— Нет.

— Вас тоже допрашивали в полиции?

— Да, но в другой раз.

— Когда же?

— В позапрошлом году. Я работала бухгалтером в ресторане «Цитадель» и была знакома с одним итальянцем, которого звали Серджи Квадро. Он работал в Венгрии как журналист, но его обвинили в шпионаже и выдворили из страны.

— А сейчас Квадро в Италии?

— Не знаю. Может быть.

— Вы разве не переписываетесь?

— Я отправила ему письмо весной прошлого года, но ответа не получила.

— Когда вас допрашивали, вам дали подписать какой-нибудь протокол?

— Да. Они спрашивали, когда и как я познакомилась с Серджи и какого характера отношения у нас были. Я рассказала им кое-что, но умолчала о его связях с Палом Вандором.

— Палом Вандором? А кто это?

— Теперешний директор предприятия «Будва», где я работала до того, как решила навсегда уехать из Венгрии.

— Вандор передавал Квадро какие-то сведения? Я имею в виду секретные или для служебного пользования.

— Не знаю. Они встречались у него на квартире.

— Где?

— Улица Вигадо, дом два.

— Адрес Серджи Квадро?

Кэтлин запнулась и растерянно посмотрела на Стаха. Конечно, ей следовало бы предположить, что он спросит ее об этом после вопроса о переписке. Теперь она лихорадочно пыталась вспомнить адрес, водя пальцем по губам и с беспокойством глядя на сидевшего напротив мужчину.

— Не можете вспомнить? — спросил он, не выходя из своей роли, и с любопытством посмотрел на нее.

— Серджи Квадро, 00 162 Рим, Виа Ливорно, 45.

— Браво! — искренне похвалил ее Стах. — Надеюсь, что такой человек там действительно проживает.

— Это на самом деле его адрес, — подтвердила Кэтлин.

— А теперь последний вопрос, — весело сказал Стах. — Как зовут того англичанина, который завоевал ваше сердце?

— Его зовут Джонни Стах, он работает переводчиком в американо-испанской фирме «Эспаниа», — отчеканила она и тут же рассмеялась. — И конечно, я не знаю, что эта фирма — «крыша» для ЦРУ, но знаю, что находится она на Кливленд-сквер, а мой друг живет в Хенесфорде, в старой конюшне, которую он перестроил в уютный дом, его телефон… да это, собственно, неважно, но я его очень люблю.

— Держите себя в руках, барышня! — одернул ее Стах, но Кэтлин не могла остановиться, а продолжала, смеясь, повторять:

— Мне кажется, что я в него влюбилась…

Когда в своих воспоминаниях Кэтлин подошла к этому моменту, то несколько раз втянула в себя воздух, стараясь подавить внезапный приступ тоски, сжавшей сердце. Она снова зарылась головой в подушку. Полежав так несколько минут, она услышала, как в прихожей зазвонил телефон. Кэтлин не спеша встала и пошла в темноте к двери.

— Я слушаю.

— Извините, что побеспокоил вас, Кэтлин, дорогая, — послышался в трубке голос Беера.

— Это вы, Ник? — переспросила она, не веря своим ушам.

— Да. Я в Илфорде, это недалеко от вашего дома, и подумал, что, может, вы чувствуете себя одинокой и согласитесь выпить со мной немного джина.

— А не поздно ли? — спросила она. — И что вы, собственно, делаете в Илфорде?

— Скверное дело, — уклончиво ответил он, и Кэтлин живо представила, как он заерзал у аппарата. — Мне пришлось отправить Михала в больницу.

— Калаха? — вырвалось у нее, и она тут же почувствовала недоверие к словам Беера.

— Да-да, Калаха, с ним беда.

— Какая, Ник?

— Он влез в драку в подземном переходе под Марбл-арч, и кто-то раскроил ему голову кастетом.

— Приезжайте! Вы должны рассказать мне, как это случилось, — сказала она, напрягая последние силы, и трубка выскользнула у нее из рук.

Кэтлин машинально вернулась в спальню и опустилась на кровать. Она сидела неподвижно, уставившись в одну точку, терзаемая предчувствием, что, несмотря на все их старания, в судьбе Калаха поставлена точка. «Конечно, Беер замешан в этом», — подумала Кэтлин.

Она с трудом встала и стащила через голову ночную рубашку. Отбросила ее на постель и зажгла свет. Как во сне, прошла в ванную, натянула на себя свитер и длинные домашние брюки, умылась холодной водой, чтобы прийти в себя. Потом присела к туалетному столику и начала расчесывать длинные густые волосы.

Беер обхаживал Кэтлин с того момента, как она приехала в Лондон, и считал, что его шансы возросли, когда Стаху неожиданно пришлось по торговым делам уехать с его американским шефом Роджером Шефердом в Албанию.

Поездка застала Стаха врасплох. Он хотел остаться в Лондоне и поэтому нашел себе еще одну постоянную работу: переводил для ЦРУ с чешского сообщения о положении в стране, которые лондонская контора получала через агентов, работавших в «Свободной Европе». Это были обширные доклады идеологов «пражской весны», которые для Стаха представляли большую ценность. Но Шеферд поднял скандал, узнав, что бюро ЦРУ загружает работой его человека, и отругал Стаха.

— Что такое? Они хотят, чтобы вы что-то переводили? — взорвался он, когда Стах намекнул, что вряд ли сможет сопровождать его в Албанию. — Плюньте вы на этих канцелярских крыс, пусть сунут эти свои исследования в компьютер!

Шеферд всем сердцем ненавидел сотрудников центра в Лэнгли, поскольку они, по его мнению, свели всю традиционную разведывательную работу к простой арифметике предпосылок и желаний. Он был приверженцем старой школы, где уважали агентов и восхищались ими, если последним удавалось найти доступ к наиболее тщательно охраняемым тайнам, и не мог смириться с тем, что теперь войной на невидимом фронте в действительности стали руководить группы ученых и аналитиков.

— Я с удовольствием поехал бы с вами, — выдвинул Стах последний козырь, припрятанный для решающего момента. — Я всегда любил ездить с вами, но, видимо, у вас было так много дел, что вы не заметили моего заявления с просьбой разрешить мне жениться. Я уже не так молод и не уверен, что моя невеста согласится ждать меня.

Шеферд махнул рукой:

— Ваше заявление я, разумеется, видел и внимательно изучил. Поэтому я знаю, что ваша невеста — девушка разумная и с пониманием отнесется к вашей работе.

— Мне что, сказать ей, что «Эспаниа» торгует не только аспирином?

— Это не обязательно, — улыбнулся Шеферд. — Она все равно это уже знает. Скажите ей, что разрешение на брак получено, но нужно подождать, да вы и сами найдете отговорку.

— Как угодно, Роджер, — наконец пожал плечами Стах, убедившись в бесполезности дальнейших уговоров.

Шеферда убедить не удалось, и раз уж он это вбил себе в голову, то не было смысла его отговаривать. Стаху оставалось одно: пойти на риск и воспользоваться аварийным каналом связи с Прагой, чтобы информировать Центр о возникшей ситуации. Полученный на другой день ответ удивил его. Центр был согласен на его отъезд и приказывал Кэтлин кроме Калаха заняться профессором Симором, попытаться проникнуть в его окружение.

— Вот уж действительно обрадовал, — глухо произнесла Кэтлин, когда Стах сообщил ей о своем отъезде. Не успела она спросить, надолго ли он уезжает из Англии, как он нанес ей второй удар:

— Главное — профессор Симор будет ликовать. Дело в том, что Центр приказывает тебе проникнуть к нему.

— В Кроули? — спросила она с неприязнью. — Но ведь это же глупость. Там никогда не брали на работу иностранцев.

— Посмотрим, что можно будет сделать. Поскольку послезавтра я уезжаю, то завтра устрою вечеринку, чтобы попрощаться с нашими друзьями. Думаю, если я скажу в их присутствии, что ты скучаешь и хотела бы подыскать себе какую-нибудь подходящую работу, эти слова упадут на благодатную почву. И тогда тебе лишь останется отдать предпочтение Симору перед всеми остальными.

Она удивленно посмотрела на него и пожала плечами:

— Это ты хорошо придумал, но сомневаюсь, чтобы это подействовало. Кроме того, Беер наверняка предложит мне совсем не то место, о котором ты думаешь.

Стах ободряюще улыбнулся:

— Посмотрим.

То, что случилось после его отъезда, превзошло все ожидания. Через неделю раздался телефонный звонок:

— Говорит профессор Симор, добрый вечер. Вы все еще ищите подходящую работу?

— Да, — выдохнула Кэтлин удивленно, а придя в себя, засмеялась: — А вы, профессор, что-нибудь можете мне предложить?

— Насколько мне известно, вы работали в нашей области.

— Да, в «Будве». Экспорт и импорт специальных лекарственных средств.

— Отлично! — воскликнул он по-венгерски. — Я предлагаю вам кое-что получше, чем продавать таблетки. Мне нужна секретарша.

— Секретарша? — удивилась Кэтлин, причем ей удалось передать голосом разочарование по поводу такого предложения.

— Извините, я не так выразился, — поспешил сказать Симор. — Короче, мне нужен человек, который занимался бы административными делами в моем врачебном кабинете на Олд Глочестер-стрит. Моя бывшая сотрудница неожиданно уволилась, так что с первого числа это место свободно.

— Разрешите мне подумать, — нерешительно сказала Кэтлин, поскольку самой большой ошибкой было бы немедленное согласие. — И потом… — засмеялась она, — мне хотелось бы еще побродить по Лондону.

— Я и не говорю, чтобы вы немедленно начали работать. Вам достаточно зайти завтра в одиннадцать ко мне в кабинет и сказать, с какого числа вы хотите приступить к работе, — заключил разговор Симор…

— Вот видишь, прошла всего неделя, а я уже туда попала, — сказала Кэтлин фотографии Стаха и прикоснулась к ней рукой.

Она встала, ссыпала в ящик коробочки с косметикой и погасила люстру. Подошла к окну и выглянула на тихую ночную улицу. Перед домом как раз останавливался большой черный «бентли».

Кэтлин зажгла лампу, излучавшую теплый оранжевый свет, и пошла открыть дверь.

Беервошел в комнату, с любопытством осмотрелся и уселся в большое кресло под лампой.

— Красивая лампа, — похвалил он и с интересом стал рассматривать пестро разрисованный абажур, на котором были изображены диковинные птицы ярких расцветок.

— Подарок из Гонконга, — сказала Кэтлин. — Джин?

— Да, ведь на него-то я и напросился в гости, — ответил Беер, разыгрывая смущение. — Когда вернется Джонни?

— Не знаю, — задумчиво ответила она.

— Извините, — улыбнулся Беер, вытирая платком лоб и мясистый затылок. — Мне что-то не по себе, — объяснил он.

Кэтлин молча налила две солидные порции «бифитера» и подала один стакан Бееру. Он сделал жадный глоток, вытер указательным пальцем губы и откинулся на спинку кресла.

— И почему это все всегда сваливается на меня? — запричитал он через минуту и завертел головой, как бы не понимая, что случилось. — Если бы вы знали, Кэтлин, как я огорчен! А Мирка ведет себя так, будто именно я во всем виноват.

Ну что вы, Ник! — возразила Кэтлин и села на диван напротив. Она скрестила ноги и подтянула колени к подбородку. Под натянувшейся материей вырисовывались изящные линии ее тела. — Лучше расскажите, что случилось.

— Вот именно… что случилось… Это я тоже хотел бы знать. Вы только представьте себе: мы были с Михалом в «Уайте-клубе», а когда уходили оттуда, ему пришло в голову посмотреть, что делается в подземном переходе под Марбл-арч.

— Неужели? — удивилась Кэтлин и покачала головой. — Довольно дикое место.

— И я ему сказал то же самое, — кивнул с удовлетворением Беер. — Но разве Михала можно отговорить от чего-нибудь? Он уперся на своем и все-таки пошел туда. А мне сказал, что если я хочу, то тоже могу пойти с ним, а если нет — чтоб шел своей дорогой.

— Это с его стороны довольно грубо, — возмутилась Кэтлин. — А я думала, что вы друзья.

— Друзья, но лишь до тех пор, пока господин доктор не вобьет себе что-нибудь в голову. Тогда все должно быть так, как он пожелает. Но я не хочу испытывать ваше терпение. Короче, мы пошли в этот проклятый переход. В самом начале нам встретился Эдди,личность известная. У него прозвище Пижон, потому что он постоянно ходит в белой рубашке, во фраке и при галстуке, но при этом из карманов у него торчат горлышки бутылок. К счастью, я его немного знаю…

— У вас и такие знакомые есть, Ник? — спросила Кэтлин и с интересом посмотрела на него. — Никогда бы не подумала.

— Когда-то он был неплохим поваром, но, знаете, алкоголь сделал свое дело. Он торчал там с одним бродягой, который играл на гармонике. Михал бросил им несколько пенни в шляпу, и мы пошли дальше. Некоторое время он разглядывал хиппи с таким интересом, что я уже начал было думать: он попросит их принять его в свою компанию…

— Скажете тоже, Ник! — одернула она его, но Беер махнул рукой и продолжал:

— А потом все это и случилось. Он на что-то засмотрелся, а когда я взглянул в ту сторону, то увидел Мэгги. Это старая, отвратительно размалеванная проститутка. Как раз на нее-то Михал и уставился, как будто первый раз в жизни увидел женщину. Она тоже его приметила, тут же к нему подкатилась и говорит: «Дай закурить, милый». Михал сказал, что не курит, и хотел было уйти, но было поздно. Эта Мэгги — любимица трущоб, вокруг нее всегда болтается несколько головорезов, вот один из них и привязался к Михалу. «Так у тебя для нашей Мэгги не нашлось ничего», — произнес он, и не успел я достать свои сигареты, как он два или три раза ударил Михала.

— Господи боже мой, почему же вы ничего не сделали, Ник?! — взволнованно воскликнула Кэтлин. — Как же вы это допустили?

— А что, скажите пожалуйста, я должен был делать? Михал упал и сразу залился кровью. Я побежал за полицейским и вызвал «скорую». К тому же они сегодня дежурят только в Илфорде.

— Ужас! — выдохнула Кэтлин, стараясь угадать, что скрывается за этим нападением.

Версии Беера, что все дело случая, нельзя верить ни на йоту. Ей пришло в голову, что в этот переход его с Калахом послал Гордан, а может, он пошел туда по своей воле. Может, боялся, что нечто подобное случится.

Кэтлин вдруг вспомнила свой разговор с Кларин Графф. Та не скрывала, что подозревает Беера в сотрудничестве с чехословацкой разведкой. «А если это так, — подумала Кэтлин, — значит, он, видимо, спас Калаху жизнь». Но одновременно она вспомнила фразу, сказанную Енё во время их последней встречи, что за Калахом присматривает один из чехословацких разведчиков.

— А Мирка? — спросила она спустя минуту.

— Грозится пойти в посольство попросить разрешения вернуться домой, — ответил он, откусив со злостью кончик сигары.

— Это неразумно, — сказала вполголоса Кэтлин.

— И я говорю ей то же самое, — кивнул он. — Но мешать им я не буду: если хотят — пусть возвращаются. Наверное, здешний климат им не подходит. Хотя думаю, что после того заявления, которое сделал Михал в Вене, их прямо на аэродроме арестуют и посадят в тюрьму.

— И зачем ему понадобилось идти в этот переход? — спросила она.

— Откуда мне знать! Он уже несколько дней вынашивал эту идею, — ответил Беери опустил голову, не заметив быстрого внимательного взгляда девушки.

«Так вот в чем дело, — подумала Кэтлин. — Калаху хотелось спуститься в переход, я Беер предоставил ему эту возможность с удовольствием… Сегодня среда, в пятницу у меня встреча с Енё в буфете на Пикадилли. Нужно будет как можно подробнее информировать его о нападении на Калаха».

— Что говорят врачи? — спросила Кэтлин с тревогой.

— Он без сознания. У него несколько рваных ран, поэтому пришлось взять его в операционную и зашивать их там. Теперь, наверное, делают рентген.

— Я не хочу выгонять вас, Ник, — нерешительно сказала Кэтлин, — но раз такое дело… не поехать ли вам обратно в Илфорд?

— Я хотел там остаться, но Кларин отправила меня домой. Говорит, что мое присутствие раздражает Калахову. Хочет сама попытаться ее успокоить, может, ей это и удастся. Я вызвал Симора, чтобы он поговорил с врачами и перевез Михала к себе в Кроули.

— В Кроули?! — воскликнула Кэтлин, но тут же взяла себя в руки. — Там за ним по крайней мере будет хороший уход, — добавила она быстро и опять погрузилась в свои мысли.

Если Калаха берут к Симору, то вряд ли для того, чтобы поставить на ноги. Ведь профессор проводит эксперименты с человеческой психикой и работает над программой, цель которой — полная потеря памяти. На языке секретной службы это называется «потеря рационального контроля над собой». Может, поэтому Калах и отделался в этой драке разбитой головой, а не получил нож в спину, как это обычно бывает. Вероятно, англичанам нужен был предлог для передачи его Симору.

— Может, позвоним в Илфорд? — вскочила вдруг Кэтлин и поспешила к телефону.

— Как хотите, но сомневаюсь, что вы что-нибудь узнаете.

Она пожала плечами и стала набирать номер илфордской больницы. Телефон долго звонил, прежде чем на том конце поднял трубку сонный доктор Алингс. Когда Кэтлин представилась и объяснила, в чем дело, он сказал:

— Минутку.

Потом она услышала отдаленный шум спорящих голосов и наконец послышалось звонкое:

— У телефона Симор. Это вы, Кэтлин?

— Да, Дэн. Тут у меня Ник, он рассказал мне о несчастье, случившемся с доктором Калахом. Я просто хотела выяснить, как он себя чувствует, и не подозревала, что застану вас в больнице.

— Долг врача требует, — засмеялся Симор и фыркнул: — Ну и паникер же этот Ник! Он зря вас побеспокоил, ничего особенного не случилось. В этом проклятом переходе подобные сцены происходят каждую ночь. Но все будет в порядке, я уже отправил Калаха в свою клинику.

— Вы обрадовали меня, Дэн. Вы не представляете, как я боялась за Калаха. Он такой милый, застенчивый…

— Он снова будет таким, не тревожьтесь. Если вы завтра в одиннадцать приедете в Кроули, сможете взглянуть на него, а заодно мы решим и наши дела.

— С удовольствием, Дэн, — согласилась Кэтлин и пошутила: — Мадам Графф ревновать не будет?

— Конечно нет. Кроме того, у нее сейчас много забот с Калаховой.

— А что с ней?

— Обычный стресс. Как только Калах пришел в себя, он тут же разболтал ей, что едет работать на Аляску, и она, бедняжка, никак не может это пережить.

— На Аляску? — удивилась Кэтлин.

— А Ник вам не похвастался? Калаха посылает туда Королевский институт медицины. Мадам Калахову это потрясло больше, чем травма мужа.

Кэтлин положила трубку и пристально посмотрела на Беера.

— Симор сказал вам, что Калах едет на Аляску? — спросил он наконец.

Она молча кивнула и неожиданно предложила:

— Давайте выпьем.

— За что, Кэтлин?

— Выпьем за надежду. Чтобы она стала действительностью. И выпьем за правду.

— Прекрасный тост! — с восторгом согласился он и опрокинул стакан.

— Знаете, мне бы хотелось, чтобы у нас не было тайн друг от друга, — заявила Кэтлин. — Жаль, что вы не сказали мне насчет Аляски.

— Но Кэтлин!

— Давайте лучше включим какую-нибудь музыку. Хотя бы «Королеву чардаша» Кальмана.

Она вновь наполнила стаканы и села на диван, а Беерпоудобнее расположился в кресле. Некоторое время они молча слушали пленительную мелодию.

— Расскажите мне о сегодняшнем вечере, — вдруг попросила Кэтлин. — Почему вы предложили Калаху именно Аляску?

Беер заерзал, но говорить ему все-таки пришлось: он не хотел сердить Кэтлин. Не торопясь, фразу за фразой он передавал разговор Калаха с Роблином, состоявшийся в клубе. При этом чувствительные микрофоны улавливали каждое его слово.

Кассету с записью Кэтлин передала в пятницу в четырнадцать часов человеку в поношенной куртке, с аппетитом поглощавшему в грязном кафе-автомате Билла Уокера жареную рыбу. Выглядел он так же, как десятки других рабочих с верфи, приходивших сюда обедать в это время. Никто не заметил, как он взял пачку сигарет, забытую в кафе эксцентричной красоткой.

12

Анонимное письмо, пришедшее в адрес лондонской редакции газеты «Санди таймс», потрясло капитана Гордана. Загадочный автор обращал внимание газеты на то, что клиника Симора в Кроули не обычное лечебное учреждение, за которое он ее выдает, а экспериментальная лаборатория британской секретной службы. По его указаниям в Кроули постоянно проводятся опыты над беспомощными пациентами, а с 1959 года ведутся исследования в целях воздействия на психику человека. Группа экспериментаторов, состоящих на службе в разведке, проводит в клинике опыты, продолжающие методы нацистских ученых. Их задача — вызывать у неугодных лиц деструкцию мышления и памяти с помощью специальных психотропных препаратов, электрошока, облучения, ультразвука и операций на мозге и нервной системе.

Это утверждение, пусть обоснованное и правдивое, было слишком общим и само по себе не вывело бы Гордана из равновесия. Но его испугали совершенно конкретные обвинения. «В этой лечебнице в настоящее время находится чешский ученый Михал Калах, перевезенный сюда вскоре после того, как по приказу полковника Роблина и капитана Гордана он подвергся нападению и был ранен в драке в подземном переходе под Марбл-арч. Дело в том, что доктор Калах провинился перед шефами британской секретной службы, отказавшись быть послушным, а кроме того, узнал строго охраняемые ими тайны. Поэтому теперь в Кроули с помощью жестоких, бесчеловечных методов его лишают памяти, чтобы он никогда не смог раскрыть эти тайны».

Капитан прочитал этот абзац и почувствовал, как у него по коже побежали мурашки. Он совершенно четко представил себе, что произошло бы, появись такое письмо в печати.

Он еще раз пробежал глазами текст, обратив внимание на угрозу в адрес газеты: если письмо не будет опубликовано, оно будет передано во все редакции других английских газет.

Предупреждение звучало категорично. Гордан понял, что какой-то неизвестный, слишком хорошо информированный человек бросил ему перчатку, которую придется поднять, хочет он того или нет. Он вздрогнул при мысли, что ему придется вступить в борьбу с анонимным лицом, которое, прячась за спинами, внимательно следит за каждым шагом людей, находящихся рядом с Калахом.

«Хорошо еще, что Берилу Хартленду из отдела писем «Санди таймс» пришла в голову счастливая мысль передать это письмо сначала мне», — подумал Гордан и встал из-за стола. Некоторое время он ходил по комнате, ломая голову над тем, как отвести грозящую опасность. Он понимал, что аналогичное письмо не сегодня завтра могут получить и другие редакции. Гордан представил размеры грозящей ему катастрофы: его имя навсегда покроется позором в глазах общественности, руководство обвинит его в том, что из-за личной халатности и легкомыслия он провалил долгосрочную научно-исследовательскую программу.

Немного оправившись после шока, Гордан стал рассуждать более трезво. На первый взгляд ясно было только одно: письмо — дело рук профессионального сотрудника разведки, написавшего его, конечно же, не по своей инициативе, а по приказу Центра.

«Кто бы это мог быть?» — мучительно думал Гордан, подойдя к окну. Некоторое время он смотрел на улицу, заполненную в этот утренний час спешащими пешеходами, и в голове у него роились самые мрачные мысли. Любой из этих неприметных, неизвестных пешеходов мог быть автором письма, которому известно гораздо больше, чем он написал.

— Я должен найти этого агента, — вслух несколько раз повторил Гордан.

Он открыл один из замаскированных ящиков стола и вынул оттуда список сотрудников клиники в Кроули. Но, пробегая глазами фамилии, он все яснее понимал, что этот след — ложный. Все, кто имел дело с клиникой Симора, были тщательно проверены разведывательной службой. Против каждой фамилии было помечено, кто из руководителей поручился за этого человека. У всех, начиная с врачей и кончая уборщицами, был наивысший балл надежности, все они были связаны с британской секретной службой на жизнь и на смерть.

Гордан в задумчивости положил список обратно в ящик и снова заходил по комнате. Чем больше он размышлял, тем больше в нем крепла уверенность, что это письмо целиком на совести чехословацкой разведки. Но ведь в клинике Симора не было ни одного чеха или словака, никого, кто имел бы в Чехословакии родственников или знакомых, ни у одного из сотрудников не было ни малейшей причины работать на Прагу. Он вспомнил, что в Вене наблюдались признаки того, что дело Калаха интересует пражские власти. Но реальных доказательств не было, существовали лишь подозрение, интуиция. «Нужно связаться с Фишером», — подумал Гордан я снял было телефонную трубку, но, услышав голос телефонистки, тут же положил ее: для разговоров и обсуждений времени не оставалось. Нужно было действовать.

Анонимное письмо явно свидетельствовало о том, что в распоряжении автора была информация, скрываемая даже от врачей, работающих в Кроули. У каждого из них было свое задание, о котором запрещалось говорить даже с коллегами, исключался любой обмен опытом. Всю программу знали, кроме нескольких избранных офицеров, только двое: руководитель работ профессор Дэн Симор и… Ник Беер.

Гордан вытер ладонью мокрый лоб. Он вспомнил все, что зная об этих двоих. С раздражением отметил, что к сотрудничеству с англичанами Симора привлек как раз Ник Беер, который с первого дня помогал создавать клинику в Кроули. «Один из них, — мысленно повторял он. — Но кто — Симор или Беер?»

Гордан присел на угол стола и уставился в пустоту. Он вспоминал все случаи, когда чехословацкой разведке удавалось привлечь к работе американских и английских разведчиков. Придется снова проверить Симора и Беера и как следует изучить их связи. Кроме того, придется проверить и другие варианты. Каждый день в клинику машины доставляют продукты, белье из прачечной, приходит масса обслуживающего персонала. И среди этих людей вполне может затесаться агент. В конце концов, в клинику вполне мог проникнуть чужой человек, тем более что за охрану объекта отвечала не разведка, а отдел контрразведки МИ-5. Таким образом, Гордан пришел к выводу, что ничего лучшего, чем всполошить Дика Брумана из отдела МИ-5, он не придумает.

Капитан спрятал все документы, сунул в карман анонимное письмо и уже через минуту шел по Уигмор-стрит.

* * *

Дик Бруман потел над этим письмом так же, как Гордан.

— В приличный переплет мы попали, — испуганно сказал он, дочитав последнюю строчку и возвращая письмо капитану. Руки его при этом дрожали.

— Мы? — удивился Гордан. — Скорее ты, не так ли? Охрана объекта — ваше дело. Ты меня в это дело не впутывай.

— Нигде не сказано, что в Кроули проник кто-то чужой, — слабо возразил Бруман, поскольку хорошо знал, как тщательно проверяли каждого, кто имел отношение к клинике.

— Не хочешь ли ты сказать, что письмо написал я?! Или Роблин? Может, Симор? — возмутился Гордан и стукнул кулаком по столу: — Подумай, кого ты собираешься обвинить в этом!

Есть и другие, — ехидно возразил Бруман.

— Их я и называть-то боюсь. Лучше подумай, что нам делать.

Бруман приободрился, поняв, что капитан готов сотрудничать, и, немного подумав, выдал грандиозный план.

— Я создам специальную группу, которая днем и ночью будет следить за всеми передвижениями в Кроули, — предложил он. — Кроме того, я размещу своих людей в фирмах, снабжающих клинику. Нескольких ребят переодену и смешаю со служащими. Все они будут смотреть, слушать, записывать и фотографировать. Если агент не входит в число служащих клиники, то он сюда не попадет.

Гордан удовлетворенно кивнул:

— Но об этих твоих людях никто не должен знать — ни Симор, ни Беер, ни один из сотрудников.

Побывав у Брумана, Гордан успокоился и решил, что повода впадать в панику нет. Контрразведка найдет агента независимо от того, каким путем он проник в клинику.

Довольный, возвращался он на виллу в Лаллингтон-Гарт. Машины из-за бесконечных пробок двигались со скоростью улитки, и кое-кто, рискуя, пытался объехать километровые колонны. Остальные водители грозили им кулаками и бешено гудели.

Гордан пристроился к ярко-красному двухэтажному автобусу и блаженствовал в его тени, окончательно успокоившись и уверив себя, что в течение нескольких дней иностранного агента удастся разоблачить. А потом полковник Роблин даст ему несколько дней отпуска и он сможет воспользоваться приглашением советника Фишера посетить Австрийские Альпы. Тот заверял, что в любое время в его распоряжении прекрасная конспиративная вилла недалеко от Зальцбурга, та самая, где держали журналиста Курта Майера после его безуспешной попытки взять интервью у Калаха.

Стоило Гордану вспомнить Майера, как его охватило беспокойство. Майер оказался твердым орешком. Он угрожал скандалом на весь мир, не учитывая того, что находится в руках австрийской контрразведки, и не понимая, что впутался в деликатную политическую акцию, о которой не следует распространяться. Гордан пустил в ход все свое искусство, чтобы убедить журналиста в том, что англичане являются лучшей гарантией мира и спокойствия в Австрии, а организовав похищение Калаха, они оказали большую услугу контрразведке Фишера.

Майер рассмеялся ему в лицо и заявил, что читателям будет очень интересно узнать, что под видом «красных агентов» скрывается сама австрийская секретная служба, да еще под покровительством британской разведки.

Беседуя таким образом за чашкой кофе, Майер и не ведал, что выпитый им с таким удовольствием ароматный напиток приготовил один из английских агентов, не поскупившийся на снотворное. Потом Симор сделал Майеру укол полмарина и репортер любезно позволил перевезти себя в Лондон.

«Интересно, что бы он сейчас сказал, узнав, что находится в клинике Симора, под одной крышей с Калахом», — подумал Гордан заулыбавшись. Впрочем, по этому поводу беспокоиться нечего. Даже если бы Майер десять раз на дню встречал Калаха, он совершенно не обратил бы на него внимания. После лечения в клинике он не помнил ничего о своем прошлом, поверив, что является моряком рыболовного судна, разбившегося о скалы вблизи берегов Ирландии.

Вдруг улыбка исчезла с лица Гордана и он крепче сжал руль. Внезапно пришедшая мысль заставила его задуматься. А что, если автор анонимного письма следит не за Калахом — доктор мог служить лишь прикрытием, — а за Майером и уже в завтрашних газетах появится сообщение, что последний обитает не в Чехословакии, как это утверждают повсюду, а в Англии, где профессор Симор превратил его в жалкое существо без прошлого, без будущего, без сознания и памяти?

Несмотря на то что капитан сидел в машине, нагретой знойным полуденным солнцем, он ощутил, что его бьет холодная дрожь. Только гудки машин возвратили его к действительности.

Наконец машина Гордана остановилась у входа в фирму «Дикси». Распахнулись ворота, капитан медленно въехал во двор, по крутому виражу спустился в гараж и проехал через короткий соединительный туннель, ведущий к вилле в Лаллингтон-Гарте. Через три минуты капитан уже шагал по длинному коридору третьего этажа, направляясь в кабинет полковника Фрэнка Роблина.

Еще в лифте он решил, что не будет напрасно волновать шефа и промолчит об анонимке. Берясь за ручку двери, он изобразил на своем лице привычную улыбку человека, хорошо отдохнувшего и уравновешенного, которому все удается и который все проблемы решает легко и просто. Войдя в приемную, он, как всегда, сначала бросил изучающий взгляд на секретаршу, помня, что она является великолепным индикатором настроений своего шефа.

Люси Барфорд ахнула от удивления и схватилась за стул. Она смотрела на Гордана так, будто не могла поверить, что видит перед собой именно его.

— Что-нибудь случилось, Люси? — небрежно проговорил капитан, сделав вид, что не заметил ее реакции.

— Наконец-то вы появились, Гордан, — пробормотала девушка, с тревогой осматривая его.

— О-о, кто-то ждет меня с большим нетерпением? — засмеялся он. — Надеюсь, это вы, Люси?

— У вас, кажется, хорошее настроение, капитан, — качнула она головой и одновременно показала глазами на дверь кабинета полковника, — зато у сэра Роблина…

— Полковника опять беспокоит печень? — Гордан заговорщически подмигнул Люси: — Это все из-за портвейна, которого он выпил целое море. Если бы он пил виски, как я…

— Сэр Роблин разыскивает вас с самого утра по всему Лондону, — холодно прервала она его.

— По всему Лондону? — удивился Гордан. — Но ведь утром я был здесь, а потом поехал к Бруману в МИ-5…

— По крайней мере, хоть чашку чаю вам там предложили? — спросила Люси уже более мягко.

— И в голову не пришло. А я с удовольствием выпил бы чашечку: на улице пекло.

— Сейчас, — пообещала Люси, но в этот момент дверь резко распахнулась и на пороге появился Роблин. Он строго посмотрел на секретаршу и раздраженно сказал:

— Надеюсь, вы помните, что я приказал немедленно прислать капитана ко мне, а не накачивать его здесь чаем. — Он отвернулся от девушки, окинул взглядом Гордана и нервно бросил: — Входите!

Гордан сел в кресло, глядя на мерившего шагами кабинет полковника. Он показался ему сегодня еще более высоким и худым, чем обычно. Плечи его были опущены, а сам он слегка наклонился вперед. На узком, изможденном лице резко выделялся острый нос. Прикрытые толстыми стеклами очков глаза ввалились, взгляд был злым. Неожиданно полковник остановился и повернулся:

— Где вы, собственно были?

— Немного задержался на Уигмор-стрит у Дика Брумана, — ответил Гордан, делая вид, что не понимает причин недовольства начальника.

— Да, — кивнул Роблин, — я говорил с Диком. Он сказал мне, что вы пришли к нему с просьбой…

— С просьбой? — удивленно переспросил капитан.

— Да. Вам якобы нужно, чтобы он присмотрел за сумасшедшим домом этого…

— За санаторием профессора Симора в Кроули, сэр, — укоризненно подсказал Гордан.

— Подумаешь, санаторий или сумасшедший дом — это ведь одно и то же! — зло выпалил полковник и сел за стол. Взял в руки трубку и, чтобы успокоиться, стал набивать ее табаком. — Я не понимаю, Гордан, зачем вы гоните контрразведку в Кроули! И уж совершенно не понимаю, почему вы это делаете через мою голову! Ведь этот врач — ваш старый агент… Или вы перестали ему доверять?

— Симору? Как вы только могли подумать такое! Симора мы крепко держим в узде, как… — Гордан лихорадочно искал подходящее сравнение: полковник любил цветистые выражения и… лошадей. — Симора мы держим в узде, как Боб Делмор вашего чистокровного жеребца, — улыбнулся он, будучи уверен, что сделал приятное полковнику, упомянув о его любимом жокее. — Кстати, поздравляю вас, сэр, — добавил он подобострастно, — вчерашний приз в Ливерпуле опять завоевали вы. Жаль, что я не поставил на вашу лошадь.

— Нужно было поставить. — Полковник чиркнул спичкой. — Боб Делмор талантливый и надежный наездник, а Латан — великолепный жеребец. На него вы всегда можете ставить спокойно. Но вот что касается Симора, — махнул он рукой, и капитан бросил на него быстрый взгляд, — то тут уверенности несколько меньше, не так ли? Что такое с ним происходит?

— У вас есть какие-нибудь конкретные замечания, сэр?

— Не у меня, — медленно произнес полковник, наклонившись над столом, и пристально посмотрел на сидевшего перед ним капитана: — А вот у господина государственного секретаря замечания по вашей работе есть. Я утром был в министерстве.

Капитан вжался в кресло, словно ища защиты от проницательного взгляда полковника:

— В министерстве интересовались нашей работой?

— Нет, министерство получило анонимное письмо, которое взволновало господина государственного секретаря. Он считает, что его автор хорошо проинформированный кем-то человек.

— Профессором Симором? — спросил Гордан, лихорадочно соображая, как себя вести.

— Если бы господин государственный секретарь знал это, Гордан! — воскликнул Роблин и отложил трубку.

Некоторое время он внимательно разглядывал капитана, как бы желая прочесть по лицу последнего, какое впечатление произвело его сообщение, потом нагнулся к одному из ящиков и выдвинул его. Вытащив оттуда большую красную папку, он торжественно раскрыл ее и подал Гордану письмо.

Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что таинственный автор подстраховался. Поэтому капитан сунул руку в карман и достал сложенную копию:

— Если речь идет об этом, то могу вам сообщить: одно такое письмо мне принес утром Берил Хартленд из отдела писем «Санди таймс». Я уже предпринял необходимые шаги.

— Какие именно? — ухмыльнулся полковник. — Не хотите ли вы меня посвятить в свои планы, Гордан? Вы, конечно, понимаете, что господин государственный секретарь спросит меня об этом.

— Господину государственному секретарю не мешало бы относиться с большим пониманием к нашей работе.

— Он делает, что может, и, по-моему, относится с должным пониманием. Признает, что особая служба требует и особых методов. Однако он немало удивился, что из Кроули просочилась такая информация. Это, кстати, и меня удивляет.

— А-а, — махнул рукой Гордан, — это не наше дело. Пусть шевелится контрразведка.

— Вы слишком легкомысленно к этому относитесь, капитан. Хочу вас предупредить, господин государственный секретарь высказал опасение, что анонимное письмо могли получить и левые газеты, а они его опубликуют не задумываясь. Поэтому и он со своей стороны предпринял определенные шаги…

— Очень мило с его стороны, — ухмыльнулся Гордан.

— Нечего иронизировать, в нашем положении не до смеха. Я уже уведомил специальную группу Скотланд-Ярда и просил помочь нам в расследовании. Однако никто не избавит нас от обязанности выявить вероятного преступника и принять все меры для предотвращения возможного скандала. Полагаю, излишне напоминать, какой внешнеполитический резонанс может иметь эта афера.

Гордан заерзал в кресле и нервно потушил сигарету:

— Голову даю на отсечение, что это дело рук Праги. Они наверняка пытаются подсунуть нам кого-то в Кроули, а может, там уже кто-то сидит.

— Судя по характеру информации, не думаю, что письмо дело рук случайного шпика извне. Боюсь, что в Кроули обосновался весьма опытный агент. Вам не кажется, что в последнее время с профессором Симором происходит нечто странное?

— Я не замечал.

Полковник улыбнулся и опять чиркнул спичкой. Потом встал и не спеша подошел к камину. Опершись о полку, стал наблюдать за кольцами дыма, выходящими из его трубки.

— Я не случайно упомянул Симора, — сказал он вдруг так вкрадчиво, что Гордан удивленно на него посмотрел. — До вашего прихода я разговаривал о профессоре с Ником Беером. Он сообщил мне, что застал Дэна Симора в тот момент, когда он пытался выведать у одурманенного Калаха, кого из наших людей он знает.

— Он позволил себе это?

— Беер утверждает, что да.

— Но Беер…

— Хватит! — оборвал Роблин Гордана. — Я не хочу выслушивать ваши безосновательные выпады против Ника. Не знаю, что вы против него имеете, но мне не нравится, что вы его постоянно подозреваете. Обратите свое внимание в другую сторону. Вам известно, что неделю назад Симор перевел значительную часть своего капитала из Английского банка в Буэнос-Айрес?

— Да, он говорил об этом, — вспомнил капитан. — Сказал, что получил какое-то предложение из Аргентины.

— Да?

— Некто Керстнер якобы продает частный санаторий в Кордове.

— То же самое сказал и Беер, — кивнул полковник, не спуская глаз со своего заместителя. — За этого Керстнера Ник мне поручился. Он сказал, что знает его еще с довоенных времен, когда тот на некоторое время эмигрировал из Германии в Чехословакию…

— У Беера вообще интересные связи, — ухмыльнулся Гордан и всерьез задумался над тем, в какую игру на этот раз играет Беер и почему он втягивает в нее Симора. — И потом, сэр… возьмите его отношение к Калаху. Он твердит всем, что не было никакой необходимости в том, чтобы этим чехом занимался Симор. Ранение якобы было несерьезным. А Симор совершенно иного мнения.

— Вы напрасно волнуетесь, Гордан, — сказал Роблин сухо, стараясь сохранять спокойствие. Он опять медленно расхаживал по кабинету, на лице его не было ни тени волнения, которое ожидал увидеть Гордан. — Я полностью согласен с тем, что вы перевезли Калаха в Кроули и организовали его лечение. Вы же не можете допустить, чтобы по Лондону бегал человек, близко знающий нашего резидента в Праге. И уж конечно не можете позволить, чтобы он вернулся в Прагу, как того хочет его дамочка. Этого нельзя допустить ни в коем случае. Иначе нам придется тут же списать нашего резидента.

— Я думаю то же самое, — кивнул Гордан. — А раз ему не нравится Аляска, то единственное средство — лечебные препараты. Симор должен стереть из памяти Калаха все его прошлое. Только тогда мы сможем спать спокойно.

— Вы думаете, он сумеет это сделать?

— Несомненно. К счастью, кроме психотропных средств у него есть и другие методы. Он может произвести операцию на мозге. У Калаха травма головы, поэтому хирургическое вмешательство легко объяснить.

Роблин молча наблюдал за капитаном. Он вдруг понял, как мало значит для Гордана жизнь другого человека.

— Учитывая сложное положение, в которое нас поставил автор анонимного письма, нам придется поспешить с этим, — сказал Роблин, не спуская глаз с капитана. — Но предупреждаю вас, Гордан, будьте осторожны. Я не хочу еще одного скандала и не собираюсь кому бы то ни было объяснять, почему Калах не перенес операции. Будьте любезны, учтите это.

— Понятно, — кивнул Гордан. — Уж как-нибудь справимся, не волнуйтесь, господин полковник. Но… еще одна вещь не дает мне покоя. Я хотел бы просить вашего согласия на проверку Ника Беера.

— Гордан, мне отвратительна ваша подозрительность, слышите? Отвратительна!

— Я и сам не хотел этого делать, — пожал плечами капитан, — но с Ником Беером что-то случилось. Вам это незаметно, а я с ним встречаюсь каждый день, и в Вене мы были вместе. И кое-что мне не нравится.

— Вы вообще понимаете, что говорите? — вяло возразил полковник и, посмотрев на своего заместителя, подумал: «Однажды он всех нас уничтожит».

— Калах Бееру пришелся по сердцу. Ник забывает, что это работа, а не дружба. Именно это мне и не нравится. И потом эта венгерка…

— Гордан, вы же знаете, что у него слабость к землячкам!

— Ладно, как знаете. Но я все же прошу вас дать свое согласие на проверку.

— Будь по-вашему, — сдался полковник. — Лучше всего его как-нибудь вывести из игры. Организуйте, например, ему лечение в Кроули, пусть ляжет туда на месяц, отдохнет. Он уже немолод.

— Но ведет себя как молодой. И этот его роман… — Гордан хрипло рассмеялся и покачал головой: — Он похож на влюбленного медведя.

— Как зовут эту барышню?

— Кэтлин Халаши, — ответил капитан и быстро добавил: — Но с ней я дела иметь не хочу: она невеста Джонни Стаха, и если он случайно узнает, что мы ею заинтересовались, хлопот не оберешься.

— Вы думаете, это новое подкрепление Брауна?

— Наверняка нет. Она считает, что Беер — богатый коммерсант, и, возможно, полагает, что, если поладит с ним, ей не придется работать у Симора секретаршей.

— Что такое?! — взволнованно воскликнул Роблин. — Она в Кроули?!

— Заведует частным кабинетом Симора в центре, не подозревая, что работает в Кроули. Но, полагаю, очень скоро Беер разболтает ей об этом. Он уже начал в ее глазах порочить Стаха: все время намекает, что «Эспаниа» занимается совсем не тем, о чем тот ей рассказывает.

— Нам бы следовало знать содержание этих разговоров, — заметил полковник.

— А, по-вашему, что мы делаем? — ухмыльнулся Гордая.

— Поставили ей в квартиру подслушивающую аппаратуру?

— Разумеется. Причем американскую, чтобы в крайнем случае все можно было свалить на Брауна и его людей.

— Ах, Гордан, Гордан! — вздохнул Роблин. — Мне это совсем не нравится. Но в любом случае боже вас сохрани дать понять Бееру, что вы подозреваете его!

— Конечно, сэр! Я уже проинструктировал Симора, чтобы он присмотрел за Беером. Теперь то же самое прикажу Бееру. Короче, они будут следить друг за другом, а это старый, испытанный способ.

Роблин устало опустился в кресло у камина. Некоторое время он молча смотрел на обгорелые поленья, потом медленно произнес:

— Идите выпейте наконец тот чай, который вам приготовила мисс Барфорд.

Когда за Горданом закрылась дверь, полковник тяжело встал и, наклонившись вперед, как будто под тяжестью непосильного бремени, подошел к окну.

Над Лондоном сгущались тяжелые тучи. Солнце, еще недавно заливавшее город своими лучами, скрылось. «Гроза будет», — подумал полковник и медленно отошел от окна.

13

— Когда больной пришел в себя, сестра Агата? — спросил профессор Симор, направляясь по больничному коридору к палатам.

— Около восьми, — ответила сестра, подняв на врача бесцветные, невыразительные глаза, — когда я вернулась от заутрени.

— За меня вы, надеюсь, тоже помолились, сестра Агата? — улыбнулся профессор. — Вы же знаете, что я старый грешник. Мне просто необходим человек, который замолвил бы за меня слово перед господом богом.

— Я помолилась за нашего больного, — ответила она строго и склонила голову. — Думаю, ему заступничество нужнее, чем вам.

— Вы правы, — улыбнулся Симор и пристально посмотрел на сестру. — И, конечно, вы уделяете ему все свое внимание.

— Так же, как и другим, — с достоинством произнесла женщина.

— О, сейчас вы сказали неправду, сестра Агата! Вы осквернили себя ложью. Вчера я случайно слышал, как вы с ним говорили.

Агата испуганно посмотрела на шефа и, вновь склонив голову, стала чуть слышно бубнить слова молитвы.

— Я и не знал, что спустя столько лет вы все еще понимаете по-чешски.

— Некоторые вещи забыть невозможно, — проговорила она и вновь предалась молитве.

— О чем вы говорили?

— О мадам Графф, — ответила сестра и бросила быстрый взгляд на профессора. Лицо его оставалось непроницаемым. — Мадам просила меня сказать ей правду о состоянии больного и передать ему привет, что я и сделала.

— Мадам Графф — редкая женщина, — задумчиво произнес Симор. — Пойду осмотрю больного. Вы со мной?

— Меня ждут другие больные, — решительно сказала сестра Агата и удалилась по коридору быстрыми, семенящими шагами.

Симор смотрел на ее сутулую спину, опущенные плечи и полные ноги до тех пор, пока она не скрылась за углом. Потом молча взялся за ручку двери.

Палата, в которой лежал доктор Калах, напоминала тюремную камеру: была узкой и длинной, а расположенное под потолком окно пропускало немного дневного света и было забрано толстой железной решеткой.

— Профессор подошел к кровати и наклонился над пациентом. Калах лежал с воспаленным лицом и сухими, потрескавшимися губами, подрагивавшими время от времени. На лбу выделялось несколько темных шрамов, под глазами чернели синяки — память, оставленная Оуэном, агентом Гордана, стальной кастет которого разбил Калаху голову в подземном переходе под Марбл-арч. Но сам Калах уже не помнил драки.

Лишь время от времени он пробуждался от беспокойного сна, вызванного полмарином. Придя в себя. Калах не осознавал ничего, кроме того, что видел перед собой. Окно было окном, доктор — доктором, все это он знал и мог назвать. Он различал окружающие его предметы: тумбочку, стул, одеяло, подушку… Но тщетно пытался вспомнить свое имя, не мог понять, где находится и как сюда попал. Одним словом, он не помнил ничего из того, что с ним случилось.

Однажды он попытался заговорить, хотя каждое слово отдавалось резкой, жгучей болью, пронизывающей горло. Спросил врача, где находится, но тот лишь похлопал его по плечу и склонился над кроватью со шприцем в руке. Калах ощутил боль, но не сразу понял, что это от укола, а потом решетка на окне — последнее, что он видел, — расплылась в вихревом танце.

Калах чувствовал, что куда-то падает, хотел крикнуть, но из горла вырвался лишь слабый стон, мир исчез в снежной вьюге, потом снег стал темнеть…

Когда он очнулся, то с большим трудом узнал врача, склонившегося над ним и беззвучно шевелившего губами. По их артикуляции Калах догадался, что тот спрашивает у него какие-то фамилии. Молча покачал головой, глотнул и вдруг стал задыхаться. Снова почувствовал укол иглы и опять увидел сереющий снег, пока не провалился в непроницаемую мглу.

Доктор Калах уже вторую неделю спал под действием полмарина, не подозревая, что стал пациентом психиатрической клиники Симора в Кроули и что сам профессор следит за его состоянием днем и ночью. Кроме Симора доступ в палату имели только его первый ассистент, доктор Круз, и монахиня, сестра Агата. Ни один из них не знал ни имени больного, ни его прошлого. Они знали его только как пациента…

Профессор наклонился над подушкой и вдруг заметил, что губы Калаха беззвучно шевелятся. Симор подождал, пока тот не погрузился в глубокий сон, потом выпрямился, поправил одеяло, сбившееся на сторону, и вышел. Быстрым шагом профессор направился в свой кабинет.

Там он сел за стол и склонился над экраном внутреннего телевидения, следившего за каждым движением Калаха.

— Разрешите войти, профессор? — В дверях показалась сестра Агата.

Симор кивнул, указав на стул.

— Что случилось? — спросил он, когда монахиня села.

— Когда утром я пришла к больному, он опять звал Боркина, — произнесла она, как бы избавляясь от тяжкой ноши.

Симор молча кивнул и вновь обратился к экрану. Некоторое время он внимательно следил за дыханием Калаха, потом повернулся к сестре:

— Вы сделали ему укол полмарина?

— Три единицы, как вы приказали, господин профессор.

— И как он спал?

— Как сейчас, — кивнула Агата в сторону экрана. — Беспокойно, потел, временами просыпался.

— Отменим полмарин, — неожиданно сказал Симор, как будто только сейчас решился на этот шаг.

Агата удивленно взглянула на него:

— Но, профессор, вы же приказали…

— Не бойтесь, сестра Агата, у меня еще нет склероза. На сегодня полмарин отменим.

— Но больной находится в критическом состоянии, ночью у него были судороги, он бредил, звал Боркина…

— Вы сказали об этом доктору Крузу?

— Конечно. Он, как всегда, применил копалин.

— Это правильно, — кивнул Симор и впился взглядом в экран, внимательно изучая лицо Калаха, но не увидел ничего настораживающего. — Вы записали все на пленку?

Она молча кивнула и спустя минуту проговорила:

— Запись у вас в сейфе.

— Вы золото, сестра Агата! Каждые три часа делайте больному уколы только копалина-ультра. На ночь и на завтрашний день назначения дам позже.

Когда монахиня вышла из комнаты и растворилась в сумраке Коридора, Симор снял пиджак, повесил его на спинку стула и уселся к монитору.

Пациент зашевелился на кровати, безуспешно пытаясь перевернуться на другой бок. Он с трудом приподнял голову, но долго держать ее не смог. Она бессильно упала на подушку, веки больного задрожали, в глазах появились слезы. Некоторое время он всхлипывал и беззвучно шевелил губами, прежде чем ему удалось заговорить. Это было похоже скорее на громкое рыдание, вырвавшееся из груди.

— Бор-кин… — тяжело простонал он, и в голосе его прозвучали не только боль и бесконечное отчаяние, но и что-то большее — надежда.

Симор бросился к рукоятке громкости и быстро повернул ее. Губы Калаха снова задрожали и с трудом раскрылись.

— Бор-кин? Ты здесь, Боркин?

Голова его бессильно упала, и губы застыли.

Симор еще долго наблюдал за пациентом, потом встал и беспокойно заходил по кабинету. Он понял, что стал свидетелем действия полмарина, который отупляет мозг, но одновременно устраняет и все внутренние преграды. Под влиянием полмарина пациенты говорили о вещах, спрятанных на самом дне памяти, о которых они добровольно никогда бы не упомянули.

Профессор возвратился к монитору и стал думать, что же предпринять. Калах лежал, крепко сжав губы. Он снова погрузился в сон, не подозревая, какие муки уготовил своим лекарям.

«Беер утверждает, что это просто какая-то навязчивая идея», — вспомнил Симор, но тут же отбросил этот вариант: трудно поверить, что Калах никогда не встречался ни с каким Боркиным. Наоборот, судя по всему, этот человек должен был играть в его жизни решающую роль. Другие в его положении, когда силы подходили к концу, звали мать, отца, детей…

Симор встал и быстро подошел к окну. Выглянув на улицу, он вновь стал мучительно думать, кто же этот таинственный Боркин. Может быть, это действительно агент, руководитель Калаха?

Он снова принялся мысленно анализировать поведение пациентов, лежавших в его клинике в течение этих долгих десяти лет, пока он проводил исследования по управлению человеческой психикой. Среди них были разные люди: неугодные сотрудники секретной службы, иностранные агенты, а также наркоманы, алкоголики и заключенные. У профессора был большой опыт разрушения мышления человека и управления центром памяти, но он не мог вспомнить ни одного случая, когда больной вел бы себя так, как сейчас Калах.

«Чтобы работать в разведке, все-таки нужно иметь определенные данные», — успокаивал себя Симор, глядя на аллею, ведущую к клинике, по обеим сторонам которой высились ветвистые старые деревья.

Бросив взгляд на затянутое тучами небо, он отошел от окна и выдвинул ящик стола. Вынул оттуда папку с характеристикой Калаха. Там говорилось, что это человек неуравновешенный, непостоянный, у которого отсутствует способность глубоко анализировать свое поведение. К тому же взбалмошный и нерешительный, склонный излишне критиковать окружающих и упорно отстаивать свои взгляды. «Такого человека не будет держать ни одна разведка», — подумал Симор и положил папку обратно в стол. Вновь не спеша подошел к окну, выглянул на улицу. И как раз вовремя: к клинике приближался черный «бентли» — в гости приехал Ник Беер.

Симор быстро отошел от окна, чтобы тот, выходя из машины, случайно не увидел его, и присел на краешек стола. Приезд Беера взволновал его больше, чем этот таинственный Боркин. Он потянулся через стол к телефону — Люси Барфорд ответила тут же.

— Дайте мне Гордана, только, умоляю, скорее! — торопливо проговорил Симор.

— Что случилось, профессор? Пациент заговорил? — тут же раздался голос капитана.

— Да, но я звоню не поэтому. Приехал Беер… Вы сказали…

— Вы же знаете мои указания. Действуйте соответственно. Жду от вас подробного доклада.

— А что делать, если он захочет пройти к пациенту? Пустить его?

— Конечно. Но внимательно следите за тем, чтобы он что-нибудь не подсунул пациенту.

— Вы имеете в виду негал?

— Откуда мне знать? Простоне спускайте с него глаз. И попробуйте предложить ему отдохнуть у вас пару дней, только осторожно.

Едва Симор успел положить трубку и нажать на клавишу управления монитором, пряча его в крышку стола, как распахнулась дверь и в комнату ворвался Беер.

— Ты знаешь, что случилось?! — воскликнул он прямо от двери, задыхаясь то ли от ярости, то ли от спешки.

— Что такое? Кэтлин дала тебе отставку? — засмеялся профессор и тут же достал бутылку коньяку и наполнил рюмку.

— Это тоже, но дело в другом. Подготовься к самому худшему, приятель. Скоро сюда прибудут Кларии с Калаховой.

— Что?! — воскликнул Симор потрясенно. Его лицо налилось кровью. — Ты, наверное, шутишь?

— Да нет, — ухмыльнулся Беер. — Просто Калахова решила любой ценой увидеть мужа, а Кларин тащит с собой, чтобы та за нее замолвила словечко. Она надеется, что ты разрешишь свидание.

— Ни в коем случае! — покачал головой Симор и решительно встал в дверях, как бы приготовившись помешать женщинам войти.

— Конечно, — улыбнулся Беер и снова напустил на себя неприступный вид. — А ты думаешь, зачем я приехал? Чтобы помочь тебе отбить это вторжение!

— Ник, скажи мне, что, собственно, случилось?

— Неприятности! — фыркнул Беер и махнул рукой. — Утром к Калаховой пришел какой-то тип из Королевского медицинского института и сообщил, что руководство решило переселить их из гостиницы и он приехал показать ей новую квартиру в Мэйдстоуне. Калахова поехала с ним, а когда они прибыли на место, она чуть не упала в обморок.

— Что, квартира не понравилась?

— Какая там квартира! Две комнаты в подвале дома самого худшего типа! С Калаховой случилась истерика, она набросилась на меня как бешеная: мол, она приехала в Лондон не для того, чтобы гнить в подвале.

— Вы не перегнули палку?

— Мы? — резко сказал Беер и в гневе махнул рукой. — Мы даже не подозревали о подобном! Видимо, в институте решили сделать это по собственной инициативе, и вот Калахова опять повисла у нас на шее.

— А где она сейчас?

— У Кларин, где же еще! Та отговаривает эту дуру от ее безумных идей: например, пойти продать драгоценности и на эти деньги купить билеты на самолет до Праги. Ну можно ли придумать большую глупость?

— И ты думаешь, Кларин удастся ее отговорить?

— А кто еще это может сделать, кроме нее? К счастью, Калахова с ней считается. И наконец, Кларин не похожа на тех людей, которые водят дружбу с нами.

— С кем это — с нами? Значит, этот переезд на вашей совести, — добавил профессор и враждебно посмотрел на Беера.

— Это все Гордан, — прервал его тот, чтобы отвести от себя подозрение. — Ты же знаешь, он временами перегибает палку…

— Я не знаю, какие у вас там дела, — пожал плечами Симор и сел в кресло. Закурив сигару, он стал незаметно наблюдать за приятелем.

— Может, ты поговоришь с Калаховой, Дэн? — вдруг попросил Беер, с надеждой глядя на профессора.

— Ты думаешь, она вполне созрела для психиатра? — улыбнулся тот. — По мнению Гордана, это ты должен ее успокоить.

— «Успокоить, успокоить…» — раздраженно повторил Беер и вскочил с кресла. — Тебе и Гордану хорошо говорить, сами вы лезть в это не хотите. И раз уж ты ссылаешься на Гордана, то будь любезен вспомнить, что он тебе приказывал. К пятнадцатому июня Калаха нужно было подготовить так, чтобы он уехал на Аляску с удовольствием. Сегодня уже двадцать третье, а он все еще валяется в постели!

— Ты напрасно волнуешься, Ник. — Симор поднялся, открыл дверцу сейфа, вынул оттуда кассету с магнитофонной лентой, вернулся к столу и, не говоря ни слова, вставил ее в проигрывающее устройство.

— Бор-кин, Бор-кин… — послышался хриплый, усталый голос бредившего Калаха.

Беерпригладил усики и снова с раздражением уселся в кресло.

— Теперь ты понимаешь, почему я не могу стереть у него все из мозга? — резко накинулся на него Симор. — Если я усилю дозу, мы никогда не узнаем, кто такой этот проклятый Боркин! И если через год, два, а может быть, через десять лет Калах снова встретится с Боркиным… И что потом? Если бы я знал, кто такой этот Боркин, то все сделал бы через неделю… — продолжал Симор, но тут Беер опять не выдержал и вскочил с кресла:

— Боркин, Боркин! — Он схватил профессора за воротник рубашки: — Ты думаешь, что я знаю какого-то проклятого Боркина? Ну, признайся же, скажи, что, как и Гордан, подозреваешь меня в том, что я что-то скрываю от вас!

— Ник, держи себя в руках! — прикрикнул на него профессор, с силой отрывая от себя руки Беера. — Никто ничего подобного не говорил…

— Тогда почему же вы неизвестно в какой раз спрашиваете меня, не знаю ли я этого Боркина?! — опять выкрикнул Беер в крайнем раздражении. — Точно так же и я могу спросить тебя об этом!

Симор лишь улыбнулся в ответ. Но фраза, оброненная Беером, была не случайна. Несколько дней назад он договорился с полковником Роблином, что, выбрав удобный момент, спросит об этом профессора: Роблину казался крайне подозрительным внезапный перевод Симором своего капитала в Южную Америку.

— Мне кажется, ты не в лучшей форме, — сказал профессор и быстрым движением взял Беера за запястье. — Ты весь дрожишь, Ник, стал нервным, теряешь контроль над собой. Да, я совершенно отчетливо вижу признаки вегетативной дистонии. Ты очень устал…

— Оставь! — крикнул Беери резко выдернул руку. Он машинально открыл коробку с сигарами и взял одну.

— И часто у тебя дрожат руки? — спросил Симор таким тоном, что Беера опять охватила дрожь. Он хотел возразить, но профессор продолжал идти к цели: — Ты слишком много работаешь, Ник, отсюда эти вспышки раздражительности. У тебя слишком разыгралась фантазия, это рождает подозрительность. И не возражай: я только что сам все прекрасно видел. Тебе нужно было бы на некоторое время выйти из упряжки. Ты ляжешь ко мне на несколько дней, и я подготовлю для тебя освежающий, просто чудодейственный курс лечения.

Хотя Беер был крайне взволнован, он четко воспринимал каждое услышанное слово, и при упоминании об «освежающем курсе лечения» его бросило в жар. Он молча встал и подошел к окну. «Они хотят от меня избавиться, — мрачно подумал он, хотел было снова заспорить, но вовремя сдержался. — Симор прав, — уныло согласился он. — Я просто устал, вот и все. Самая большая ошибка сейчас — это внушить себе, что друзья и сотрудники превратились во врагов, желающих потихоньку устранить меня».

— Ты меня убедил, Дэн, — спокойно сказал Беер, отвернувшись от окна. — Лягу в Кроули, как только избавлюсь от Калаха.

— О нем не беспокойся, я все сделаю.

— С удовольствием поверил бы, но не забывай, что остается еще Калахова, а она без полмарина.

— В крайнем случае я займусь и ею: несколько доз копалина поправят дело.

— Я взглянул бы на твоего пациента, — сказал вдруг Беер и, не дожидаясь согласия, вышел из комнаты.

Симор хотел было догнать его, но потом вернулся к столу. Он сообразил, что Беер не знает о внутреннем телевидении, фиксирующем каждое движение в больничной палате. Он нажал кнопку, и на экране возникла палата. Симор увидел, как Беер осторожно присел на край постели и наклонился над Калахом. Веки последнего судорожно задергались, он открыл глаза и устремил на склонившегося над ним человека неестественно застывший взгляд.

— Михал, ты узнаешь меня? — крикнул Беер.

Губы лежащего на кровати человека задрожали, как будто он хотел что-то сказать, но ему мешала неведомая сила.

Беер сделал еще несколько безуспешных попыток привести Калаха в сознание, потом встал, в нерешительности потоптался и, наконец, медленно вышел из палаты.

«Не слишком-то он старался», — насмешливо подумал Симор и хотел уже было отвернуться от монитора, как Беер неожиданно вернулся. Он снова склонился над Калахом — в руке у него был стакан с водой. Больной жадно припал к нему потрескавшимися, спекшимися губами, вода стекала у него по щекам.

«Господи, это еще что?» — ужаснулся профессор, вглядываясь в экран.

Калах застывшим взглядом смотрел на склонившегося над ним человека и по-прежнему не узнавал его.

— Михал, Михал, ну говори же! Ты помнишь меня?

И вдруг в неподвижных глазах что-то чуть приметно дрогнуло.

— Я — Ник Беер, слышишь? Михал, ты знаешь Боркина? Кто это — Боркин? — взволнованно настаивал Беер.

Губы Калаха чуть приоткрылись, изо рта вырвалось хриплое сипение.

— Где Боркин? Кто это? — от волнения Беер почти кричал.

Калах выдохнул:

— Капитан Боркин… где он?.. — Некоторое время он собирался с силами и вдруг судорожно приподнялся и совершенно отчетливо позвал: — Капитан Боркин! Боркин! — Потом он упал на подушку, прерывисто дыша, затем дыхание его стало успокаиваться и, наконец, он заснул.

Симор, не веря своим глазам, таращился на дрожащее изображение. Что это значит? Калах в Беере узнал Боркина? Почему он называл его капитаном? Он не мог пошевелиться, хотя видел, что Беер, взяв стакан, из которого поил пациента, собрался уходить. В дверях он остановился, в последний раз посмотрел на мертвенно-бледное лицо, потом закрыл дверь и исчез из поля зрения камеры.

Прошло, наверное, несколько секунд, прежде чем профессор опомнился и выбежал в коридор. Необходимо было любой ценой добыть стакан: он не сомневался, что экспертиза обнаружит в нем следы негала.

— Доктор, пациенту не давали полмарин, — раздался поблизости недовольный голос Беера.

— Но так распорядился профессор, — услышал Симор ответ доктора Круза.

— Что это значит?! — крикнул Беер, и его голос от возмущения сорвался на противный фальцет.

Симор не торопясь свернул в коридор, который вел в палату Калаха, и тут Беер заметил его и бросился навстречу:

— Пациенту не давали полмарин!

— Не давали, — спокойно кивнул профессор, — но это, Ник, не твое дело.

Беер кинул на него ненавидящий взгляд, шумно вздохнул, но потом махнул рукой и, не сказав ни слова, повернулся и пошел прочь. Через минуту послышался шум мотора отъезжавшей машины.

— Дайте ему снова полмарин, — хрипло сказал Симор и посмотрел на своего ассистента.

Доктор Круз недоуменно покачал головой:

— Но ведь этим мы его…

— Делайте так, как я сказал! — прикрикнул на него профессор, а сам бегом вернулся в кабинет и бросился к телефону.

* * *

Бутылочного цвета «воксхолл» слегка покачивался на неровной асфальтовой дороге, колеса его монотонно шуршали, разбрызгивая грязь. Через открытое окно в машину врывался свежий воздух английской деревни, небо после короткого грозового дождя опять прояснилось. Все вокруг было умыто и сияло яркими красками, а трава вдоль дороги зеленела как-то по-особенному.

Машина медленно двигалась по длинным аллеям из вековых деревьев, за которыми время от времени сверкала белизной штукатурка деревенских домиков; овцы беззаботно паслись у самой дороги, а на склонах холмов рычали трактора. Все дышало спокойствием.

Двое мужчин, сидевшие на заднем сиденье, в молчании курили толстые сигары и рассеянно поглядывали вокруг.

— Мне нужно было бы стать фермером, — произнес вдруг один из них и тоскливо улыбнулся. — Что может быть прекраснее работы на земле! При этом человек испытывает какую-то особую уверенность, чувствует свое родство с землей, вы понимаете меня, инспектор?

— Да, наверное, мы с вами сделали не лучший выбор, — ответил тот, к кому обращались, и внимательно посмотрел на Гордана, словно видел его впервые.

— Жаль, человек всегда делает не то, что действительно должен делать.

Машина повернула направо. Асфальт сменился пыльной дорогой, извивавшейся вдоль старой, запущенной аллеи, в конце которой виднелись массивные стены какого-то строения.

— Вы знаете свою задачу, инспектор? — вполголоса спросил Гордан — тот кивнул.

Машина проехала еще несколько метров и остановилась у главного входа. Шофер вскочил со своего места, обошел сзади машину и открыл дверцу. Гордан вышел и сделал знак своему спутнику. Они поднялись по ступенькам, прошли между колонн, поддерживающих старый балкон с кованой решеткой вместо перил, и открыли массивную дубовую дверь. На них пахнуло резким запахом больницы. Они молча дошли до кабинета Симора, Гордан рывком открыл дверь и вошел.

— Инспектор Пассвег, — кивнул он на человека позади себя, когда профессор, вскочив из-за стола, вытаращил на капитана глаза: в ту минуту он ждал кого угодно, только не его. — Мы приехали взглянуть на репортера Майера, — небрежно бросил Гордан и сел. — Как дела у этого парня?

— Подает большие надежды, — улыбнулся профессор, понемногу приходя в себя. — Думаю, господину инспектору ни за что на свете не удастся убедить его в том, что он не Олаф Енсен.

— Кто? — не понял инспектор и с удивлением посмотрел на Гордана, но тот только пожал плечами.

— Чтобы вы поняли, — усмехнулся профессор, — Майер вбил себе в голову, что он моряк из Киля, а его корабль потерпел крушение у берегов Ирландии: Он преспокойно покажет вам ожоги на спине от горевшей нефти, а ведь бедняга никогда не бывал на море, и если и видел корабли, то это были пароходы на Дунае.

— Вы нам его покажете?

— Пожалуйста, пойдемте.

Они долго шли по длинным коридорам, пока профессор не остановился у одной из дверей:

— Прошу вас.

Пассвег вошел в палату, быстро огляделся и подошел к одной из кроватей. На подушке лежала забинтованная голова, глаза человека были открыты. Пассвег заглянул в них и почувствовал, как у него сжалось сердце. Таких пустых, погасших глаз инспектор еще не видел.

— Как вас зовут? — спросил Симор и грубо затряс лежавшего в постели человека.

— Ен-сен, О-лаф Ен-сен, — выдохнул тот и отвел глаза от инспектора. — Я был на корабле. Го-рел. У меня спина со-со-со… — У него вдруг сорвался голос, и он зарыдал.

— Я позову Круза, пусть сделает ему успокаивающий укол, — сказал Симор, заметив вопросительный взгляд инспектора, и быстро вышел в коридор.

Пассвег медленно, почти машинально приблизился к постели, рывком сбросил одеяло, на глазах у удивленного Гордана повернул репортера на бок и задрал ему пижамную куртку. И тут же вскрикнул от ужаса и отвернулся.

Он только на какое-то мгновение увидел на спине несчастного репортера страшное черное пятно спекшейся кожи, но этого было достаточно, чтобы никогда не забыть. У него так дрожали руки, что он не смог даже прикрыть рану.

— Не обязательно вам было на это смотреть, — глухо сказал Гордан. Он перевернул больного на спину и прикрыл его одеялом. — Правда, не надо было, инспектор, — упрекнул капитан и вышел из палаты.

Пассвег, пошатываясь, поплелся за ним и бессильно прислонился к стене коридора.

— Как же это, господи… — в ужасе прошептал он.

— Надеюсь, вы не думаете, что его жгли на самом деле? Это только такой трюк, и могу вас заверить, вполне безболезненный. Через несколько дней его подготовят к пластической операции, и все будет в порядке.

— Зачем вы меня сюда привезли? Чтобы запугать вашими методами?

— Я хотел удостовериться.

— В чем?

— Что Майер перестал быть Майером.

— Считайте, что вы удостоверились, — кивнул инспектор и сжал руки в кулаки.

— Идите погуляйте по саду. На воздухе вы придете в себя, — предложил капитан, а сам направился к кабинету Симора.

* * *

— Вы довольны, профессор? — спросил Гордан с явной иронией, сев в кресло и сделав глоток виски. — Только Калах — это не Майер, Симор. Майера никто официально не ищет, контрразведка Фишера похоронила его в Чехии. Он жил один, без жены, родители умерли, настоящих друзей нет. А у Калаха есть тыл: не только жена, но и немало людей на родине, которые будут за него драться. И потом… не забывайте, что он врач и, разумеется, знает о существовании средств, вызывающих именно то состояние, в котором он теперь находится.

Симор напряженно всматривался в лицо капитана.

— Должен вам по секрету сказать, что существуют причины, по которым следует закончить акцию как можно скорее, — добавил Гордан, наблюдая за всплесками виски в стакане. На лице Симора он не заметил никаких признаков, что тот знает об анонимном письме. — Нельзя ли радикально увеличить дозу психотропных средств, чтобы раз и навсегда вывести его из строя?

— Можно, — кивнул Симор, которому очень нравилось, когда с ним советовались офицеры секретной службы. Это укрепляло в нем чувство собственной значимости. — Конечно, можно. Если хотите, то через двадцать четыре часа я превращу его в примитив, которому придется снова учить таблицу умножения, но он никогда не поймет ее.

— Тогда за дело, — сказал Гордан, и в голосе его было столько леденящего холода, что Симор невольно содрогнулся.

— Но есть одно препятствие: мы уже никогда не узнаем, кто такой Боркин, которого все время зовет Калах, — мрачно произнес Симор и посмотрел на капитана, чтобы понять его отношение к этому сообщению. — Я бы еще раз использовал гипноз, Гордан. Это единственный шанс, — добавил он и откинулся в кресле, чтобы выслушать решение капитана.

— Но это затянет лечение. Ничего другого у вас в запасе нет?

— Только операция.

— Могу я узнать, почему вы отменили полмарин? — внезапно спросил Гордан, не глядя на Симора.

— Я… я считал… — забормотал профессор, сразу же поняв, что все это время капитан разыгрывал с ним комедию. — Я должен был это сделать, — выпалил он, — иначе мне не удастся вытянуть из него, кто такой Боркин!

— Вы думаете, вам это все-таки удастся? Мне кажется, профессор, что на этот раз дело у вас идет туго.

Симор уже набрал в грудь побольше воздуха для ответа, как вдруг послышался стук женских каблучков в коридоре и решительный голос:

— Нет, сестра Агата, я войду независимо от того, нравится вам это или нет.

— Кларин Графф, — облегченно вздохнул Симор, предчувствуя освобождение от дальнейших расспросов.

Дверь распахнулась, и в кабинет энергичным шагом вошла изящная блондинка. Голубое трикотажное платье плотно облегало ее красивую фигуру, на руке висела сумочка из крокодиловой кожи. Шею украшал кулон с бриллиантом.

— Хелло, Дэн! — зазвенел ее голос, а на губах появилась многообещающая улыбка. Но, увидев в кабинете незнакомого человека, она смолкла, и ее сердечность мгновенно превратилась в холодную сдержанность. — Я не помешала, дорогой? — спросила она тоном, заранее исключавшим нежелательный ответ.

— Разве вы можете помешать, Кларин? — выдохнул Симор, с неудовольствием заметив, что она пристально посмотрела на Гордана, который встал и сделал шаг ей навстречу.

— И все-таки я не буду тебя задерживать, Дэн, извини, — холодно произнесла она.

— Не спеши, дорогая, — попросил он. — Разреши представить тебе доктора Гордана, моего друга и сотрудника.

Гордан изысканно поклонился и как можно теплее произнес:

— Очень приятно, мадам.

— Я не люблю мешать врачам, погруженным в научные размышления, — пояснила Кларин и стала стягивать тонкие перчатки. Бросив их на спинку кресла, она улыбнулась Гордану: — Я пришла из-за Мирки Калаховой. Право, не знаю, господин доктор, не будет ли вам скучно это слушать.

— Напротив, — возразил капитан, подумав, что уже давно никто не пытался так элегантно и непринужденно выпроводить его вон.

— Доктор Гордан осведомлен о состоянии нашего пациента, — поспешил заверить Симор. — Я только что консультировался с ним насчет некоторых деталей.

Кларин наградила капитана еще одной милой улыбкой и заявила:

— В таком случае и вы мне поможете, господин доктор. Замолвите за меня словечко, не правда ли?

— Но каким образом, мадам?

— Ах, если б вы знали, в каком отчаянии мадам Калахова! Она хочет видеть Михала. Ты не устроишь это как-нибудь, Дэн?

— Я понимаю, что ей тяжело, — пробормотал профессор и бросил быстрый взгляд на Гордана, но у того вид был самый безучастный. — Положение Калаха не так уж серьезно, Кларин, однако во время драки голова его все-таки пострадала. Конечно же, все будет в порядке, но пока что я никого не могу к нему пустить.

— Но если я попрошу тебя… — улыбнулась кокетливо Кларин и погладила его по руке.

— С радостью позволил бы, но любое волнение вредно для Калаха… Между нами, Калахова тоже не совсем здорова. Ей бы нужно лечь в больницу, как и мужу, но я не осмеливаюсь предложить ей это. Тебе не остается ничего другого, как уделять ей побольше внимания и объяснить, что через несколько дней все будет в порядке. Ты должна ее успокоить.

— Мы с Ником все время пытаемся это делать, — ответила Кларин, — но у нас ничего не получается. Представьте, она вбила себе в голову, что вы здесь специально держите ее мужа и производите над ним какие-то опыты. Глупости, правда? Но она об этом уже написала и матери в Прагу, и даже в посольство.

— Какая ерунда! — пренебрежительно бросил Гордан.

— Конечно, я тоже говорю ей об этом. Но она упорно твердит свое. Знаешь, Дэн, я думаю, что, если бы она могла хоть на минутку увидеться с Михалом…

— Это исключено! Ты должна отговорить ее от этого, Кларин.

— Я не очень рассчитываю на свое красноречие, — глубоко вздохнула она, подчеркивая этим тщетность своих попыток.

— Я согласен с профессором, — поспешил добавить Гордан. — Это свидание, безусловно, успокоившее бы мадам Калахову, повредит пациенту. Мы не можем подвергать его такому риску, тем более что как раз сейчас он стал чувствовать себя лучше. Думаю, хорошо бы вам вывезти мадам Калахову на это время куда-нибудь из Лондона.

— Я уже думала об этом, — проговорила Кларин и с восхищением посмотрела на Гордана. — Вы просто читаете мои мысли, господин доктор. Хотела отвезти ее к нам в деревню, но что там делать? Две одинокие печальные женщины… вряд ли мне удалось бы ее там успокоить. Ей нужно общество. Может быть, тебе, Дэн, стоит поговорить с ней с глазу на глаз…

— Ну, это-то можно, — засмеялся Гордан и подмигнул Симору, который выглядел растерянным.

— Может, пригласишь нас к себе в Кент, Дэн? — Кларин улыбнулась: — Папаша Графф опять собрал в Глазго директорат, поэтому я на несколько дней как бы осталась вдовой.

— Я бы с большим удовольствием, — пролепетал Симор огорченно, — но, к сожалению, мне нужно быть в Лондоне. Может, отправитесь к Нику Бееру в Уотфорд? А я бы выкроил пару часиков и заскочил к вам.

— А почему бы и нет? — откликнулся Гордан с поразительной готовностью. — Там, профессор, вы смогли бы в спокойной обстановке убедить мадам Калахову, что пока она ни в коем случае не должна видеться с мужем.

Симор молча кивнул, хотя не питал особых иллюзий насчет переговоров с Калаховой. Однако тон Гордана исключал любые дискуссии.

— Это великолепно! — обрадовалась Кларин и стала натягивать перчатки. Гордан обратил внимание на ее длинные, изящные пальцы. — Но ты непременно должен приехать, Дэн. Я тебя буду очень ждать.

Симор кивнул и взялся за телефон:

— Сейчас я позвоню Нику и сообщу, какой мы придумали план.

— Не звони, — остановила его Кларин, — я сама с ним договорюсь и приглашу Мирку. Лучше всего было бы ей внушить, что это ее идея.

— Тогда по крайней мере передай Нику, что я даю выходной своей секретарше, чтобы она могла поехать вместе с ним. Он без ума от нее, — засмеялся профессор и заговорщически подмигнул Кларин.

Как только за ней закрылась дверь, Симор повернулся к Гордану с невинной улыбкой:

— Милое создание, не правда ли? Выпьете со мной еще стаканчик?

— Это никогда не повредит, — ответил капитан и встал с кресла. У него вдруг поднялось настроение.

14

Высокие напольные часы звонким боем возвестили шесть часов. В небе кое-где уже сверкали молнии, в кронах деревьев завывал ветер, и над дорогой поднимались тучи пыли. Не верилось, что утро обещало солнечный уик-энд. В доме тоже царило удрученное настроение, словно под стать плохой погоде.

— Во сколько обещал приехать профессор? — взволнованно обратилась Калахова к Нику Бееру, который расположился в кресле и листал страницы юбилейного доклада фирмы «Дикси».

— Что? — вздрогнул он, услышав ее голос, и машинально посмотрел на часы: — В час.

— Ну вот, пожалуйста, а уже шесть, — недоуменно покачала головой Калахова. — Что это значит, Ник, ты не можешь объяснить?

— А что объяснять? — спокойно спросил Беер, продолжая перелистывать доклад.

— Почему он не приехал?

— Я что, ясновидец? Не приехал и не приехал.

— Но ты же обещал, что он приедет, — настаивала Калахова, подходя к нему.

— Ну и что, что обещал? — развел руками Беер. — Мало ли что могло случиться! Например…

Его прервал телефонный звонок. Он быстро встал и подошел к аппарату, повернувшись к Калаховой спиной.

— Алло! — сказал он в трубку.

— Это Симор. Ник, извинись от моего имени перед дамами, скажи, что я приеду около девяти.

— Что случилось?

— По телефону не могу объяснить — неприятности. Придумай что-нибудь, скажи, что у меня срочная операция.

Беер с удовольствием расспросил бы его поподробнее, но, спиной чувствуя тяжелый взгляд Калаховой, проговорил:

— Приезжай обязательно, у нас лосось с ананасом — твое любимое блюдо.

— Приеду, как только меня отпустит Роблин.

Беер повесил трубку и уныло посмотрел на телефон. Он подумал, что в Лондоне, наверное, случилось что-то чрезвычайно серьезное, если сэр Роблин сидит в субботу вечером в своем кабинете. Обычно он уезжал на уик-энд уже в пятницу после обеда, а каждому было известно, как не любил он менять свои привычки.

— Это профессор звонил? — вывел его из задумчивости голос Мирки.

— Да, он.

— И извинялся, говорил, что занят на работе, да? — рассмеялась она язвительно.

Он внимательно посмотрел на нее, а потом с кислой миной сказал:

— У него срочная операция, какая-то травма головы. Ты же понимаешь, что он не может все бросить и приехать. Будет часа через два.

— Ты думаешь? — с сомнением спросила она и с горечью в голосе добавила: — Я это чувствовала.

— Конечно, ты все время что-то чувствуешь! Удивляюсь, что ты, жена врача, не хочешь ничего понимать. И уж ума не приложу, почему ты профессору не веришь.

— Ты не обидишься, Ник, если я скажу, что в первую очередь я не верю тебе?

— А зачем мне, по-твоему, врать? — со злостью спросил он.

— Не знаю, но у меня такое чувство…

— Ах, чувство! — насмешливо передразнил он. — Опять у тебя чувство!

— Да, у меня такое чувство, что вы ввязались во что-то. Ты и Михал, — сказала она и быстро наклонила голову, чтобы он не заметил слез, невольно брызнувших у нее из глаз.

— Что за чушь ты опять несешь?

Она вытерла тыльной стороной ладони глаза и подняла к нему лицо.

— Я могу только гадать, — печально произнесла Калахова. — Но скажу тебе прямо… Я боюсь… — У нее в глазах опять показались слезы.

— Но чего, Мирка? Чего? — успокаивал он ее.

— Хотя бы этого господина Гордана. Я видела много врачей, Ник, поэтому я уверена, что Гордан не врач.

— А кто же он? — спросил Беер, следя за тем, чтобы в его голосе не было и тени волнения.

— Кто? — повторила она, но тут на террасе послышался стук дамских каблучков. — Потом, Ник. Я потом скажу тебе. — И она быстро вытерла глаза, чтобы Кэтлин и Кларин не заметили ее слез.

Кэтлин первой вбежала в комнату, смеясь, схватила Ника Беера за руки и закружилась с ним по комнате. Но, как только глаза ее встретились с влажными глазами Мирки, она резко оттолкнула его:

— Почему она плачет? Что ты ей сделал?

— Ничего, — печально улыбнулась Калахова и отвернулась от них.

— Она плачет из-за профессора. Он позвонил и сказал, что приедет через два часа, и Мирка расстроилась, — объяснил Беер и улыбнулся довольный, что ему удалось избежать дальнейших расспросов.

— Правда? — засмеялась появившаяся в дверях Кларин и, подойдя к Калаховой, села рядом с ней на диван и, желая успокоить, обняла ее за плечи: — Да ты что, глупышка! Тогда мне бы пришлось плакать из-за профессора не переставая. Ты знаешь, что он сделал на прошлой неделе? Мы должны были ужинать вместе в «Хилтоне». Я, естественно, торчала там с восьми до половины одиннадцатого, а наш милый Симор позвонил только на следующий день. Заявил, что у него было много работы и он не смог прийти. И при этом он уже три года клянется мне в любви.

Кэтлин рассмеялась и села в кресло напротив дивана.

— А вы слышали, как он во вторник обошелся с шейхом? — весело спросила она, а когда Калахова с любопытством повернулась к ней, наклонилась и сообщила шепотом, как большую тайну: — Представьте себе, Симор пригласил в кабинет на Олд Глочестер-стрит одного шейха, который у себя дома сидит на нефти, а когда приезжает в Лондон, то развлекается тем, что дарит драгоценности разным дамам. И это настолько изнурило его, что он обратился к Симору с просьбой назначить ему укрепляющие средства. Позвонил в приемную и высокомерно сообщил, что для консультации у профессора у него всего десять минут. После сложных переговоров с Кроули, а потом опять с этим задавакой я назначила ему встречу на десять двадцать. И знаете, чем это кончилось?

— Дэн пришел в двенадцать, — засмеялась Кларин.

— Если бы в двенадцать, — махнула рукой Кэтлин. — В это время шейх все еще сидел в приемной. Представьте себе, Симор позвонил только в шесть вечера и попросил меня извиниться перед сиятельным пациентом. Сказал, что у него неожиданно возникли дела. Ну скажите пожалуйста, разве такое допустимо?

В обществе подруг Калахова немного повеселела, казалось, депрессия у нее прошла. Но когда сели ужинать в богато обставленной столовой, настроение у нее снова испортилось.

* * *

Симор поднялся из неудобного, жесткого кресла в приемной Роблина и отвернул рукав. Он печально вздохнул, увидев, что стрелки на часах приблизились к семи. Лучше всего сейчас было бы прислониться ухом к обитой двери, но ему мешало это сделать присутствие в приемной здоровенного молчаливого парня, неподвижно сидевшего на стуле и время от времени бросавшего на него унылые взгляды.

— Вы думаете, я им действительно понадоблюсь? — спросил он громилу, но тот даже глаз на него не поднял, застыв у входа в кабинет как истукан.

А по ту сторону обитой двери царила атмосфера подавленности. Полковник Фрэнк Роблин с трубкой в зубах расхаживал по кабинету, время от времени бросая недовольный взгляд на капитана Гордана, который, весь взмокший, сидел в кресле. Роблин только что сказал, что считает капитана виновным во всех свалившихся на него неприятностях.

Дело в том, что анонимщик выполнил свою угрозу. Когда в половине седьмого утра полковник вышел на террасу своей дачи в Хитчине, то с большим неудовольствием увидел черную полицейскую машину, стоявшую у входа. Из нее вышел инспектор Крикс из Скотланд-Ярда и взбежал на террасу. Не утруждая себя формальностями, он сообщил полковнику, что полиции стало известно о решении левой газеты «Стар» опубликовать анонимное письмо, обращающее внимание на эксперименты в Кроули.

Конфисковать тираж уже поздно — это сэру Роблину стало сразу же понятно. Правда, «Стар» поступала в продажу только в понедельник, но печаталась в пятницу ночью, поэтому утром в субботу ее уже держали в руках сотни людей. Не оставалось ничего другого, как возвращаться в Лондон и начинать действовать.

— У нас есть еще тридцать шесть часов до того момента, как этот бульварный листок появится на улицах, — почти шепотом сказал Гордан.

Роблин сделал вид, что не расслышал. Ссутулившись, он продолжал ходить по кабинету, и на его пепельно-сером, нездоровом лице прочесть что-либо было невозможно.

— Я думаю, профессору нужно прооперировать пациента, — снова так же тихо произнес капитан.

— Прооперировать? — с удивлением повторил Роблин и остановился. — Вы это серьезно, капитан?

— Абсолютно серьезно. Дело в том, что я уговорил профессора Кларка публично заявить, что его пригласили на консультацию и что операция была единственным выходом.

— Да? — удивился полковник. — Это неплохой шаг, Гордан. Профессор Кларк известен как серьезный ученый, у него есть имя.

Капитан махнул рукой и с ехидством проговорил:

— Главное, у него есть некая балеринка из кабаре на Шелс-Сити. А поскольку его жена приходится двоюродной сестрой принцу Филиппу, скандал для него был бы нежелателен. Будьте уверены, что те фотографии, которые я приказал сделать, в случае публикации вызвали бы настоящее землетрясение.

Роблин поставил на столик два приземистых стакана из прозрачного стекла и наполнил их коньяком.

— Фотографии спрячьте в сейф, Гордан, — мрачно произнес он. — Мне думается, заявление Кларка выглядело бы неуместным, а главное — недостаточно весомым. Лучше мы газете «Стар» объявим шах.

— Объявим шах? — удивился в свою очередь Гордан.

— Вот именно, — уверенно повторил Роблин. — Выведем их из игры с помощью их же собственных аргументов. Представьте себе, Гордан, такую картину: газета будет утверждать, что Калаха мучают в Кроули, мы же дадим возможность журналистам на месте убедиться в том, что это — явная ложь. Калаха в Кроули просто-напросто уже не будет.

— А где же он будет? — спросил Гордан, все еще ничего не понимая.

— У своей жены. Живой и здоровый, в окружении прекрасных дам. Это самый лучший козырь из всех возможных.

— Вы считаете… — неуверенно проговорил Гордан, глядя удивленными глазами на полковника.

— Да, Гордан, я думаю именно так. Мы отпустим Калаха, а остальное газеты сделают сами, без нашего участия. После такого скандала «Стар» вылетит в трубу.

— Это, конечно, выход, спору нет. Только мне немного не нравится, что приходится идти на такой риск из-за паршивой газетенки. Если подумать, мы опять пришли к тому же, от чего ушли… — развел руками капитан. — Ведь Калахова способна посадить мужа в первый же самолет на Прагу, как только мы его привезем.

— Способна, это правда. А что, если этот номер у нее не пройдет? — откинулся в кресле полковник. — Калах может не захотеть возвратиться в Прагу.

— Он? Этот недотепа, который пляшет под дудку своей дурехи? — взорвался Гордан. — Чтобы это произошло, должно случиться чудо.

— Да-а, — медленно протянул полковник. — Так совершим же это чудо, Гордан… Поговорите с Калахом начистоту. Он знает резидента? Знает. И может поставить его под угрозу. Он выступал с заявлением против Праги? Выступал. Брал деньги у нашей секретной службы? Брал. Таким образом, дайте ему понять, что он с нами связан и если вдруг захочет перебежать нам дорогу здесь, в Лондоне, или в Праге, мы тут же предоставим чехословацким органам дополнительные компрометирующие его материалы. Намекните ему, что мы способны подготовить такие материалы. Откройте ему карты. Если вы будете действовать подобным образом, он, несомненно, поймет, что в Праге его ждет только тюрьма. Да, предупредите, чтобы жене ничего не говорил!

— Вы думаете, он пойдет на это? — засомневался трезво настроенный капитан.

— Пойдет. Пообещайте ему что-нибудь. Ведь он не только жалкий трус, но и доверчивый дурак. В конце концов, у Симора есть психотропные средства, которые могут воздействовать на пациента и на свободе.

— Вы имеет в виду копалин?

— Хотя бы его, — кивнул полковник. — Вспомните, ведь после приема этого лекарства ему понравилось в Вене. Симор конечно же сможет сделать так, чтобы ему понравилась и Аляска. А потом решим, что с ним делать.

— Профессор Симор ждет в приемной, — напомнил Гордан.

— Я не собираюсь терять время на разговоры с подобными людьми, — махнул рукой полковник, словно отгоняя назойливую муху. — Вы сами с ним все обсудите… И не забудьте, что мы до сих пор ничего не знаем о Боркине. Может, Симору попробовать еще раз?

— Я бы очень не хотел этого, сэр… Дело в том, что тут есть одно обстоятельство… Я не хотел вас, правда, волновать, но… — Гордан испытующе взглянул на Роблина, как бы раздумывая, говорить ли о том, что случилось.

— Что такое, Гордан? Вы что-то от меня скрываете?

— Понимаете… Симор постоянно утверждал, что полмарин не очень действует на пациента, а Беерво время одного из посещений выяснил, что Калаху полмарин не давали.

— Что это значит?

— Подождите, это еще не все. Во время этого посещения Беер дал пациенту какое-то питье, а стакан унес с собой. Симор убежден, что это был негал. Сестра Агата сегодня тоже призналась, что дала пациенту обезболивающий наркотик… И это тоже, наверное, был негал…

Полковник несколько секунд сидел с застывшим взором, а когда поднял глаза на заместителя, взгляд его стал холодным и злым:

— Выбирайтесь из этого положения сами, Гордан. Рискуете вы.

— Понятно, — тихо ответил капитан.

Выйдя из кабинета полковника, Гордан тщательно прикрыл за собой обитую кожей дверь. И тут же встретился с беспокойным, испуганным взглядом профессора Симора. Молча кивнул ему и вышел в коридор.

Там он быстро направился к лифту, вошел в кабину и, прислонившись к стенке, закрыл глаза.

В полутемную, мрачную комнату через зарешеченное окно проник яркий луч дневного света. Солнечный зайчик весело запрыгал по стене.

Михал Калах спал спокойным, исцеляющим сном. Впервые после ряда долгих, изнурительных для него дней, когда он ощущал себя на краю пропасти, заснул спокойно, без чувства отупляющей беспомощности, которое охватывало его после каждого укола.

Во сне он глубоко дышал, не подозревая о той схватке, в которой столкнулись два мира. Не слышно было звона оружия, не сверкали клинки, не пахло порохом, потому что это была схватка на больничной койке. Две разведслужбы боролись за одного человека. Одна — для того, чтобы усыпить его и таким образом обеспечить его молчание, другая — чтобы вернуть к жизни и заставить дать показания.

Веки его задрожали, и он открыл глаза. Воспаленным взором некоторое время смотрел в потолок, потом взгляд его скользнул к лучу света на противоположной стене.

«Солнце! — обрадовался Калах. — Солнце означает жизнь. Раз я вижу солнце, значит, я еще жив, — рассуждал он, постепенно успокаиваясь и пристально глядя на светлый прямоугольник на противоположной стене. А что, собственно, со мной произошло? — подумал вдруг он. — Почему еще позавчера я не мог радоваться солнцу, почему я его не видел? Почему солнце светит через решетку? И вообще, почему я здесь лежу?»

Он вынул руку из-под одеяла и медленно, испытывая радость, что рука подчиняется ему, разжал ладонь. Пластмассовый пенальчик, зажатый в ней, был влажным от пота, но он знал, что это чудодейственный сосуд. Достаточно было положить голубоватое круглое драже, содержащееся в нем, на язык и подождать, пока оно растает, как тревога, беспомощность, бессилие и усталость улетучивались неизвестно куда. При этом лекарство не уводило в нереальный мир снов и безудержной фантазии, после него он мог назвать все предметы, которые видел, помнил, как его зовут и что у него есть жена. Постепенно он начал понимать, где находится, сумел припомнить и то, как сюда попал.

Таблетки появились на столике три дня назад, причем на этикетке было указано, что принимать их следует не более десяти в день. Калах взял в руки пластмассовый пенальчик. Он сделал это по какому-то внутреннему побуждению: ему вдруг очень захотелось иметь что-то свое, только ему принадлежащее. Сестра Агата улыбнулась в ответ и ласково сказала, что это подарок от профессора и что это его успокоит. С тех пор он крепко сжимал пенальчик в потной ладони.

Калах снова спрятал руку под одеяло, отвернулся к стене и закрыл глаза. Через несколько минут он опять спокойно спал.

Солнце уже ушло из палаты, когда открылась дверь и внутрь заглянули двое. Один из них подошел к кровати и положил пациенту на лоб холодную ладонь.

— Спит. — Он отнял руку и повернулся к своему спутнику.

— А негала здесь нет? — спросил тот и подошел к столику, на котором лежали лекарства.

— Сами видите, Гордан, — ответил профессор и слегка подтолкнул посетителя к двери.

— А где эта монахиня? — спросил Гордан в коридоре.

— У себя в комнате, — показал Симор на дверь, над которой висел крест.

Когда профессор, предварительно постучав, вошел, сестра Агата сидела за столом и читала Библию. Слегка вздрогнув, она отложила книгу и любезно предложила сесть.

— Я хотел бы вас кое о чем спросить, — начал Симор, усаживаясь на стул. — Вы говорили кому-нибудь, кто такой больной из палаты номер семь?

Капитан Гордан между тем подошел к окну и выглянул на улицу, делая вид, что этот разговор его совершенно не интересует.

— Вы имеете в виду господина Майера? — уточнила женщина и приветливо улыбнулась. — Да, господин профессор, я еще помню его имя. Он выкрикивал его в первые дни, пока не поверил, что его зовут Олаф Енсен.

— Я спрашиваю, вы говорили кому-нибудь о том, что его в действительности зовут Майер? — настойчиво повторил профессор.

— А для чего? — удивилась она. — Ведь и так все это знали.

Симор съежился под взглядом Гордана, которым тот наградил его, и задал новый вопрос:

— Какие лекарства вы даете пациенту из палаты номер три?

— Только те, которые вы назначаете и которые готовил господин ассистент, — ответила она и удивленно посмотрела в сторону человека, стоявшего у окна. — А что случилось? — До нее вдруг дошла необычность ситуации.

— Ничего не случилось, — без причины повысил голос Симор. — Я только интересуюсь, откуда у Калаха взялись лекарства, которые я не назначал?

— Возможно, их назначил господин ассистент, — ответила она, и во взгляде ее читалась не только приветливость, но и упорство.

— Вы давали больному какие-нибудь голубоватые таблетки? — обратился к ней Гордан, и женщина недоуменно кивнула:

— Да, давала, я еще удивилась, что на пенальчике нет наклейки с указанием изготовителя.

— На каком пенальчике?! — вскрикнул Гордан, сделав шаг в ее сторону.

— На пенальчике с лекарством. Там было только написано, что принимать нужно по мере необходимости, но не более десяти таблеток в день. Я считала, что это успокоительное средство.

— А где этот пенальчик? — спросил Гордан и заметил, что Симор побледнел.

— А где ему быть? — раздраженно передернула плечами сестра Агата и непонимающе посмотрела на Гордана. — На подносе с лекарствами, которые готовятся для каждого пациента.

Капитан снова выглянул в окно на аллею, терявшую очертания в густеющих сумерках:

— И откуда он там взялся, вы, конечно, не знаете?

— Конечно знаю, — ответила монахиня, и с лица ее совершенно исчезло выражение беззащитной покорности. — Профессор его туда положил, — сказала она, опустив глаза, как бы вынуждая себя говорить правду.

— Чтовы несете?! — крикнул Симор и встал напротив нее. — Как вам только в голову пришла подобная глупость?!

— Когда я брала поднос с лекарствами, эти таблетки там уже лежали, — упрямо повторила сестра и добавила: — Я спросила доктора Круза, что это за лекарство, а он ответил, что это вы положили его, а остальное — не мое дело.

— Что?! — вскрикнул Симор и беспомощно забегал глазами по комнате, а встретившись с суровым взглядом Гордана, завопил: — Где доктор Круз?! Где он?!

— Перестаньте, Симор! — вмешался капитан. — Все можно выяснить спокойно.

— Неужели вы этому верите?

— Все разъяснится, — повторил Гордан и посмотрел на профессора. — Поехали? — спросил он холодно.

— Куда? — испугался Симор. — Куда вы хотите ехать?

— А вы что, забыли? В Уотфорд, вас же ждут.

* * *

Высокие напольные часы, украшенные тонкой резьбой с изображением охотничьих сцен, пробили полночь.

Калахова молча сосчитала удары и выразительно посмотрела на Беера, мрачно вертевшего в руках рюмку с высокой ножкой.

— Боже, неужели полночь? — недоверчиво проговорила Кларин Графф и взглянула на свои часы. — Да, двенадцать.

— Где же он может быть? — сказал Беер и поставил рюмку на стол. — Может, что-то случилось?

— Вряд ли, — задумчиво заметила Калахова. — Не кажется ли тебе, Ник, что этих неприятных случайностей слишком много?

— Ради бога, не начинайте все сначала, — улыбнулась Кларин, поднимаясь из своего удобного кресла. — Вам что, непременно нужно весь вечер ругаться?

— Простите, — обиженно произнесла Калахова. — Я, пожалуй, пойду спать.

— Не уходи, — попросила Кэтлин, сидевшая рядом с проигрывателем, откуда неслась какая-то тоскливая мелодия. — Побудь еще немного с нами.

— Да-да! — захлопала в ладоши Кларин и беспечно предложила: — Пойдемте посидим на террасе, сегодня действительно прекрасная ночь. — Она с веселым видом подошла к широкой белой двери на террасу и распахнула ее настежь — занавеска, поднятая сквозняком, обвила ее фигуру.

— Ты похожа на фею, — засмеялся Беер, — занавеска — твое покрывало. Правда, для феи ты излишне одета.

— Ник, а ты когда-нибудь думаешь о чем-нибудь, кроме секса? — холодно оборвала его Кларин, даже не повернувшись в его сторону. — Не знаю, почему ты считаешь, что у феи самое прекрасное — тело под прозрачным покрывалом. Не забывай, самое прекрасное у нее — душа, чистая и тонкая.

— Это я на Востоке пропитался их пропагандой, — рассмеялся Беер и удовлетворенно ударил себя по колену. — С определенного времени я стал материалистом и душе предпочитаю тело.

— И часто ты говорил это своей жене? — засмеялась Кэтлин, садясь рядом с Калаховой на диван.

— Подождите, — вдруг прервала их Кларин и резко отбросила занавеску. — Слышите?

Беер что-то шептал Кэтлин на ухо, и оба громко засмеялись.

— Тихо! — властно приказала Кларин. — Слышите? Сюда кто-то едет.

— Что такое? — удивился Беер.

— Слышишь? — повернулась к нему Кларин, и Беер кивнул:

— Машина. Может, Симор?

— Кэтлин, включи погромче проигрыватель, — попросила Кларин. — Пусть он не думает, что у нас плохое настроение.

Беер вышел на террасу, оперся о перила и внимательно всмотрелся в дорогу. Через несколько секунд на ней показались круги света от фар. Они быстро приближались и наконец погасли у террасы.

Беер различил в темноте фигуры двух мужчин, выходящих из низкой спортивной машины.

— Вы все еще ждете нас, Ник? — послышался знакомый голос, в котором Беер узнал Гордана.

«А ему что здесь нужно?» — подумал Беер и с мрачным видом вернулся в гостиную.

Гордан первым стремительно ворвался в комнату и сразу оценил ситуацию. Победительно улыбаясь, он громогласно заявил:

— Прошу внимания, дамы! Я привез вам профессора Симора, но главное — отличную новость. Госпожа Калахова, мне приятно сообщить вам, что в понедельник утром вашего мужа выписывают из клиники и он будет опять с вами.

Глаза у всех расширились от удивления, а Калахова нервно переступила с ноги на ногу и с трудом выдавила:

— Правда?

Присутствующие наконец засмеялись, послышались радостные возгласы. Калахова растерянно смотрела на всех, как будто не понимая, почему они смеются, но тут же рассмеялась сама.

— Посмотрите-ка на нее! — выкрикивал Беер между приступами смеха. — Она даже хорошим вестям не верит!

— Холодный ужин ждет вас, господа, — возвестила Кэтлин, взявшая на себя роль хозяйки, и сделала приглашающий жест. — Наш вечер только начинается!

— Пусть Михал приезжает сюда, — говорил Беер, вытирая платком лоб, вспотевший от бурного смеха. — Я резервирую за собой право первым приветствовать его в нашем обществе.

— Прекрасное предложение! — кивнул Гордан, с облегчением подумав, что это ему на руку.

Калахова же радовалась, что они с мужем наконец будут вместе, что она снова сможет взять его под свою защиту, окружить заботой. Сейчас Гордан уже не казался ей таким опасным и загадочным. Да и Ник Беер стал прежним прекрасным человеком, словно не было взаимного непонимания и подозрительности.

Гордану хотелось поговорить с Кларин Графф, но та у стоики бара вполголоса беседовала с Кэтлин. Только когда из проигрывателя раздалась вихревая мелодия чардаша и Беер склонился перед Кэтлин, а та, поставив свой стакан, положила руки ему на плечи, Гордан подошел к оставшейся в одиночестве Кларин.

— Еще коктейль, мадам? — спросил он учтиво, а когда она кивнула, наполнил ее и свой стакан.

Они молча выпили, и Кларин указала ему на Калахову, сидевшую рядом с Симором на диване, — тот что-то настойчиво внушал ей, и она послушно кивала ему в ответ.

— Обратите внимание, господин Гордан, как сразу расцвела госпожа Калахова.

— Она, конечно, опасалась за мужа.

— Она живет для него, — кивнула Кларин, и на ее лице промелькнула грусть. — Я ей немного завидую. Хотелось бы пожелать, чтобы в Англии они нашли свое счастье.

— Мы все им этого желаем. — Голос Гордана прозвучал так искренне, что Кларин внимательно взглянула на него.

— Знаете, чего я не могу понять, господин доктор? Калах — известный во всем мире онколог, так почему же он не может найти себе в Лондоне приличную работу? Я хотела бы помочь ему, но не знаю, как это сделать. Собираюсь поговорить с мужем, чтобы он на время доверил Калаху врачебный кабинет в гостинице.

— Вы действительно хотите ему помочь?

— Конечно, — кивнула она, — очень хочу. Вы думаете, мне в самом деле следует поговорить с мужем?

— Вы сама можете ему помочь, — ответил вдруг Гордан глухим, мрачным голосом. — У меня есть одно предложение.

— Да? — удивилась Кларин и окинула его внимательным взглядом.

Гордан вытащил пачку сигарет «Уинстон» и предложил ей. Но прежде чем поднести зажигалку, многозначительным тоном произнес:

— Можете пообещать мне, мадам, что все, что я сейчас скажу вам, останется между нами?

— Раз это вам так важно, то почему бы и нет? — улыбнулась Кларин.

Гордан прислонился к стойке бара и встал таким образом, чтобы видеть всех присутствующих.

— Сначала небольшое вступление, мадам Графф, — ледяным тоном начал он. — Есть серьезное подозрение, что душевный недуг доктора Калаха вызван тем, что он, хотя, возможно, против своей воли, был привлечен к сотрудничеству с чехословацкой разведкой.

— Да вы что… — вырвалось у Кларин. Она потрясенно смотрела на него. — Это невозможно, господин Гордан!

— Возможно, — убежденно ответил он. — Это не только возможно, но и весьма вероятно. В Лондон он приехал не по собственной инициативе, его сюда послали.

Кларин покачала головой и решительно заявила:

— Я не могу этому поверить. Вы меня пугаете.

— Но-но! — засмеялся капитан и наклонился к ее уху. — Только не пугайтесь, Кларин. Можно мне называть вас Кларин, как в свое время это делал Браун?

Она судорожно схватилась за стойку, как будто ей стало вдруг плохо. Несколько мгновений она стояла с закрытыми глазами, потом перевела дыхание и посмотрела на капитана широко открытыми, полными ужаса глазами.

— Я думала… вы врач, — прошептала она дрожащим голосом и отвернула от него лицо.

— Теперь вам ясно, что я не врач, — сухо произнес Гордан и, дав ей время опомниться, добавил беззаботным тоном: — По крайней мере, теперь вы знаете, как со мной разговаривать, если господин Браун — мой приятель.

Она с жадностью отпила из стакана, чтобы смочить пересохшее горло. Слова Гордана доходили до ее сознания отрывками.

— Браун часто вас вспоминает. И жалеет, что ему не представилась возможность лично поблагодарить вас за сведения, собранные вами для него.

— Это был просто счастливый случай, — произнесла она машинально.

— Вы проделали все очень ловко, мадам. Чешская полиция до сих пор не подозревает, что вы сотрудничали с Брауном, — вкрадчиво улыбнулся Гордан и накрыл своей ладонью ее руку.

Она повернулась к нему и сказала твердым голосом:

— Ничего подобного я никогда больше делать не буду. И если вы от меня ждете чего-то в этом роде, то должна вас разочаровать: на меня не рассчитывайте.

— Да мне и во сне не пришло бы в голову злоупотреблять вашей красотой и сообразительностью и втягивать в какую-нибудь опасную авантюру, — сказал он вполголоса и сжал ее руку. — Речь идет лишь о небольшой услуге. Этим вы бы сделали доброе и Калаховым.

— Калаховым? Им я помогу с удовольствием.

— Я знал, что мы поймем друг друга. — И он поцеловал ей руку.

— Знаете, что меня приводит в ужас, Гордан? — спросила она, будто вспомнив что-то. — Я никак не могу смириться с мыслью, что Михал Калах — шпион. Вам это, наверное, покажется странным, но я просто не могу себе представить его в этой роли.

— А я и не утверждаю, что он работает против нас. Однако ряд признаков свидетельствует о том, что за ним кто-то стоит и руководит его поступками.

— Но могу этому поверить, — упрямо покачала головой Кларин. — Мне все это кажется фантастическим сном.

— Я понимаю, что для тех, кто знает доктора, это действительно кажется невероятным. Но мы, если позволите, во всей этой истории кое-что обнаружили. Поверьте, я не стал бы терять время и затруднять вас, если бы это была фикция. А потом… меня совершенно не радует мысль, что в один прекрасный день придется ликвидировать Калаха как иностранного агента. А это может случиться. И вот именно вы можете воспрепятствовать этому.

— Я?

— Да, вы. На несколько дней вам придется остаться здесь, в Уотфорде, в роли предупредительной и внимательной опекунши Калаха и во время бесед с ним попытаться выяснить, кто такой Боркин.

— Как, простите?

— Боркин. Он должен играть в жизни Калаха какую-то важную роль, — серьезно пояснил Гордан.

Женщина непонимающе смотрела на него.

— Калах скрывает, что такой человек существует на самом деле, и делает вид, что не знает его, но ведь он есть! Возможно, вам удастся выяснить что-то конкретное.

Музыка вдруг стихла, смолкли и голоса вокруг, остановились танцующие пары. Тишина ударила Кларин в уши, она подняла руки и судорожно прижала их к вискам. Потом скользнула взглядом к человеку, стоявшему перед ней, и поняла, что он; ждет ответа.

— Мне очень жаль, но я только что поняла, что не смогу вам помочь, — медленно произнесла она, и было заметно, что ей об этом неприятно говорить. — Мне ведь нужно ехать в Марокко. Муж купил отель на побережье и хочет, чтобы я провела там лето. Поймите, я не могу испортить ему радость.

— Когда вы уезжаете? — вполголоса спросил Гордан и сам удивился, что еще о чем-то спрашивает. Ведь все уже было ясно.

— Десятого июля меня ждет персонал в отеле. Могу задержаться дня на четыре, не больше.

— Жаль, — пожал плечами Гордан, стараясь не показать, как ему неприятно, что его план сорвался.

— Извините, но вам придется найти кого-нибудь другого.

Гордан молча кивнул, а потом вдруг сказал:

— Вот что мне пришло в голову, мадам. Ник рассказывал, что вы пригласили Калаховых в Марокко на август. А что, если они поедут с вами теперь же?

— Отличная мысль! — воскликнула Кларин.

— Вы думаете, это реально? — спросил Гордан, а когда она кивнула, почувствовал, что у него гора упала с плеч.

Кларин сияла от радости.

— Не сообщить ли нам об этом всем? — выпалила она и, не ожидая его согласия, подбежала к роялю, стоявшему в углу гостиной, вскочила на вращающийся табурет и, хлопнув в ладоши, радушно пригласила всех присутствующих на отдых в Марокко.

— А ты что, не поедешь с нами, Кэтлин? — спросила она, заметив печальное лицо девушки, так контрастировавшее с радостными лицами Калаховой и Беера, которые тут же приняли приглашение.

— Я бы с удовольствием, — ответила Кэтлин, — ведь я никогда не была в Марокко и вряд ли сама туда выберусь. Но я должна сопровождать профессора на конгресс во Франкфурт, — с досадой объяснила она.

— Вы мне действительно будете там очень нужны, дорогая Кэтлин, — смущенно заметил Симор, бегая глазами по комнате. Ему достаточно было лишь раз взглянуть на Гордана, чтобы понять, откуда исходит идея этого соблазнительного приглашения. Поэтому он быстро добавил: — Но не вешайте голову. Конгресс закончится двадцатого, а насколько мне известно, рейс из Франкфурта в Рабат все еще действует. Конечно, это будет отпуск по блату, ну да ладно!

Кэтлин шаловливо воскликнула:

— Я должна вас за это наградить! Идите скорее сюда, я вас поцелую!

Наклоняясь к лицу Симора, она думала об одном: как сообщить об этом в кафе-автомат. Встреча с Енё состоялась в прошлую пятницу, так что теперь связи не будет целых две недели.

15

Человек, лежавший на больничной койке, слегка пошевелился. Это было настолько слабое движение, что его трудно было заметить, просто легкое движение мышц, пробуждавшихся к жизни.

Калах вздохнул и, спасаясь от слепящего дневного света, отвел взгляд к стене. Когда глаза немного привыкли, он откинул одеяло и поднес к лицу сжатую в кулак ладонь, в которой находился все тот же пластмассовый пенальчик. Последняя голубоватая таблетка выскользнула в ладонь. Проглотив ее, он понял, что эти таблетки остались его последней надеждой.

В коридоре послышались уверенные шаги, они приближались. Калах с тревогой посмотрел на дверь, потом на свою руку. Не успел он засунуть пенальчик под подушку, как дверь скрипнула. В палату вошла сестра Агата в длинной, ниспадающей мягкими складками одежде, превращавшей ее фигуру в бесформенный куль.

— Как вы себя чувствуете? — улыбнулась она и закрыла дверь.

— Мне легче, — тихо ответил он и отвернулся к стене.

— Как вы думаете, хватит у вас сил для небольшой прогулки? — спросила она, склонившись над постелью, и слегка дотронулась до его плеча.

— Прогулки? — Он повернулся к ней и недоверчиво посмотрел в ее серые глаза: — Какой прогулки?

— Доктор Круз назначил вам прогулку, сказал, для подкрепления, — улыбнулась сестра. — Давайте я помогу вам. Посмотрим, не разучились ли вы ходить. Ведь столько времени пролежали в постели!

Медленно и неуклюже Калах высунул ноги из-под одеяла и коснулся ступнями пола. Сестра помогла ему встать:

— Ну как, сможете?

Он осторожно сделал шаг, опираясь на сестру, потом еще и еще. Сестра открыла дверь и помогла ему переступить через порог.

— А теперь попробуйте пройти самостоятельно, — предложила она и отошла в сторону.

Калах недоверчиво посмотрел на нее, потом взглянул на свои ноги, на лежащий перед ним длинный коридор и сделал первый самостоятельный шаг. Сестра Агата шла за ним следом, готовая в случае необходимости прийти на помощь. Они миновали одну за другой двери палат и медленно приближались к концу коридора, где он поворачивал к лестнице.

Никогда ранее Калах не испытывал такого восторга от движения, никогда так ясно не ощущал, какая гармония необходима для того, чтобы отдельные мышцы подчинялись приказам мысли, заставляя ноги передвигаться. Калаха опьяняло совершенство его тела, он машинально сжимал кулаки и вертел головой только для того, чтобы еще и еще раз ощутить радость движения.

Когда он дошел почти до самого угла коридора, вдруг резко распахнулась одна из дверей и оттуда выехала коляска на высоких колесах. Из-под натянутого одеяла выглядывало бледное лицо, искаженное болезненной судорогой, а глаза с отсутствующим выражением уставились в пустоту.

Калах остановился, окинул взглядом это жалкое существо и почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Хотя лицо человека, полулежавшего в коляске, страдание изменило до неузнаваемости, он понял, кто это. На секунду в памяти всплыл весенний день, улица, купающаяся в ярком солнце, и репортер Майер, смотрящий вверх, на окна виллы над баденской колоннадой. Вспомнил он и поднявшуюся от притормозившей вдруг машины пыль, а потом пустую, безлюдную улицу.

Калах отвел взгляд от коляски и коснулся рукой виска.

— Что-нибудь случилось? — спросила монахиня, и Калах испуганно завертел головой. — Ничего, это бывает, — утешила она его и поддержала за локоть, словно поняв, что он не может двинуться с места.

* * *

На следующий день у входа в большое серое здание остановился «воксхолл» бутылочного цвета. Из него вышел капитан Гордан. Он остановился около машины, достал из кармана сигареты и одну сунул в рот.

В конце аллеи показалась санитарная машина, громыхавшая по неровной дороге. Гордан пошел ей навстречу. Санитарная машина затормозила в шаге от него, и из нее вышли двое мужчин в белых халатах.

— Носилки не нужны, — предупредил их Гордан, когда они хотели открыть заднюю дверцу. — Пациент уже ходит. Сюда, пожалуйста. — И он пошел к лестнице.

Процессия остановилась у кабинета профессора Симора. Капитан попросил санитаров немного подождать и открыл дверь.

Профессор сидел за столом, на лице его сияла улыбка, он размахивал сигарой и что-то рассказывал доктору Калаху. Заметив в дверях гостя, Симор встал из-за стола и воскликнул:

— Приветствую вас, господин Гордан!

От внимания капитана не ускользнуло, что Калах вздрогнул. Поэтому он ободряюще улыбнулся, подошел и подал ему руку:

— Как вы себя чувствуете?

Калах молча пожал плечами.

— Вы полагаете, профессор, что пациента можно перевезти? — веселым тоном спросил Гордан у Симора.

— Перевезти? — испугался Калах.

— А почему бы и нет? — с улыбкой спросил капитан. — Или вы не хотите переселиться в Уотфорд? Ваша жена ждет вас с большим нетерпением.

— Вы хотите меня… — забормотал Калах, и глаза у него широко раскрылись от удивления. — Я поеду к жене?

— А вы что, не хотите? — Гордан уселся на стул профессора.

— Чтобы вы поняли, в чем дело, — поспешил объяснить Симор, — скажу вам, что мы решили переселить вас в деревню к Нику Бееру, Ваше состояние настолько улучшилось, что достаточно будет ухода вашей жены, чтобы вы снова обрели равновесие.

— Меня… меня освободят? — судорожно выдавил из себя Калах, все еще недоверчиво глядя на Гордана.

— Ваше состояние вполне позволяет это сделать, — подтвердил профессор.

Калах завертел головой, все еще не понимая, что происходит.

— Так я здоров… здоров… — повторял он трясущимися губами.

— Конечно, — кивнул Гордан. — Теперь немного отдохнете, а потом приметесь за работу.

— Да… — кивнул доктор и, немного помолчав, спросил: — За какую работу?

— Ах да, извините, я забыл вам сказать, что у меня есть для вас контракт.

— Контракт?

— Ну, не удивляйтесь так. Не думали же вы, что мы позволим вам бездельничать. Вот он, — сказал капитан и подал доктору лист бумаги, вынув его из продолговатого конверта с золотым орнаментом.

Дрожащей рукой Калах коснулся бумаги, поднял ее к глазам и почувствовал, что весь мир вокруг него закружился: он увидел бланк Королевского медицинского института.

Когда он размашисто расписался под контрактом, капитан, мысленно потирая руки, небрежно заметил:

— У вас есть какие-нибудь претензии к врачебному персоналу в Кроули? Может быть, замечания относительно методов лечения, жалобы на питание и тому подобное?

Калах вздрогнул, в глазах его промелькнул испуг, но, встретившись с жестким взглядом капитана, он поспешил отрицательно качнуть головой.

— Отлично, — похвалил его Гордан и выложил на стол еще один лист бумаги: — Тогда подпишите вот это, и поехали, чтобы вашей жене не пришлось долго ждать. — Он пододвинул к нему текст заявления.

Калах быстро скользнул взглядом по строчкам, прыгавшим у него перед глазами: «… больничное лечение в соответствии с принятыми методами… профессор Симор уделял мне большое внимание… мне ничего не известно относительно того, что со мной проводили какие-либо опыты…» Не понимая смысла написанного и не задумываясь над ним, он взял ручку и подписал. Когда перо оторвалось от бумаги, Гордан не выдержал и облегченно вздохнул. Теперь ни у кого не будет оснований принимать всерьез сообщения газеты «Стар» и верить анонимному письму.

Руки у Гордана были развязаны. Для всего. Никто уже не будет интересоваться судьбой какого-то доктора Калаха.

* * *

Полковник Гора разложил веером документы, которые держал в руке, и задумчиво посмотрел на них. Это были сообщения из Лондона. Снимки были уже проявлены и отпечатаны, звукозапись переписана с магнитофонной ленты. Все эти документы относились к экспериментам Симора в Кроули.

Полковник покачал головой, как бы отгоняя мрачные мысли. С утра он снова и снова изучал все эти материалы. Чем ближе стрелки часов подползали к десяти, тем сильнее полковника охватывало знакомое чувство волнения. Оно появлялось всегда, когда наступал момент принятия трудного, ответственного решения.

В десять часов предстояло определить, что делать с доктором Калахом. «Если бы он хоть не подписывал этого заявления!» — думал Гора, машинально скользя взглядом по вырезкам из английских газет, опубликовавших заявление доктора Калаха, в котором он обвинял газету «Стар»; будто она напечатала клевету, порочащую профессора Симора, в жизни не проводившего над людьми никаких опытов и, вообще, содержавшего клинику в образцовом порядке.

«И здесь приложил руку Гордан. — Полковник медленно, слово за словом читал текст за подписью Калаха в конце. — За всем стоит он», — утвердился в своем мнении Гора, прочитав, что Калах подписал контракт с Королевским медицинским институтом, предложившим ему место ассистента в научно-исследовательском институте атомной терапии. На самом деле контракт был фальшивым, недействительным и подавал Калаху совершенно несбыточную надежду.

«Что, интересно, они с ним собираются делать?» — размышлял полковник, вспомнив, что Калаховы десятого июля собираются отбыть в Марокко. До отъезда оставался всего один день.

Раздался звонок, Гора наклонился и нажал клавишу.

— Товарищ полковник, я жду вас, — послышался спокойный приятный голос. — И захватите с собой документы. Я хотел бы посмотреть, как поживает наш Тринадцатый.

— Понятно, — ответил Гора, взял со стола материалы, положил их в папку и вышел в коридор.

«Через несколько минут судьба Калаха решится», — подумал он, берясь за ручку двери кабинета генерала.

Из-за стола поднялся статный мужчина с коротко остриженными седыми волосами. Он был в одной рубашке, пиджак висел на стуле.

— Есть проблемы? — улыбнулся он и пожал руку Горе. — Садитесь и рассказывайте.

— У меня такое чувство, что мы выносим приговор, товарищ генерал, — с мрачным видом ответил полковник.

— Ну, это вы зря. Мы изо всех сил помогали ему, не бросим мы его и теперь.

— Помогали, — огорченно повторил Гора. — А посмотрите, как он отблагодарил нас за это. — И он подал генералу перевод заявления Калаха.

— Это плохо… Он не знает, что предложение занять место ассистента было фальшивым?

— Не знает, но, скорее всего, все равно в это не поверил бы, — решительно ответил полковник.

— Значит, до первого сентября, когда он якобы должен приступить к работе в институте, Гордан с ним что-то должен сделать, — задумался генерал.

— Должен. И, судя по всему, сделает. Нам же не останется ничего другого, как смириться с этим.

— Смириться с убийством? Ну уж нет!

— Нигде не сказано, что он зайдет так далеко, — возразил полковник.

— Если мы будем выжидать, то можем опоздать. Нам уже сейчас нужно что-то делать.

— Но Калаховы завтра уезжают в Марокко, в Сале. Удивляюсь, что у него появилось желание отправиться в отпуск, когда речь идет о его жизни. Он едет с Графф и Беером.

— Сале… — улыбнулся генерал и весело посмотрел на полковника. — В семнадцатом веке Сале являлся центром морских разбойников и пиратов, потом стал столицей легендарных корсаров, которые проникали отсюда на своих легких и быстрых челнах даже в провансальские, а иногда и английские воды. Ты этих лекций по истории уже не помнишь?

— Да помню, но при чем здесь история? — удивился полковник и недоуменно посмотрел на генерала, который встал из-за стола и начал задумчиво ходить по кабинету.

— Наша работа иногда тоже требует определенной дозы фантазии, — сказал он, остановившись посреди комнаты, и хитро улыбнулся: — А что, если и нам использовать Сале для нападения на Гордана?

— Для какого нападения? Вы же знаете, сколько времени потребовалось Тринадцатому, чтобы обжиться, начать работать, знаете, какие трудности нам пришлось преодолеть, чтобы дать ему доступ к источнику информации. Стоит ли этого Калах? — спросил полковник. — Столько хлопот с ним! И не только нам, но и его жене, друзьям, родственникам. Я теперь был бы рад, если б он отправился на Аляску, чтобы наконец развеялись его иллюзии о богатой, великодушной Англии.

— Я тоже, но сейчас, мне кажется, речь идет о большем. Иначе мне непонятно, почему Гордан дал Бееру инструкции в случае неожиданных обстоятельств прибегнуть к помощи капитана Атая, резидента британской разведки в Рабате. Мне кажется, и сам Гордан ожидает появления каких-то трудностей.

— Может, он подозревает Тринадцатого, который подсунул Калах у негал? Доктор уже привык к действию лекарства, стал сам его искать, и в результате его здоровье значительно улучшилось.

— Гордан — хитрая лиса, — хмуро произнес генерал и вернулся к столу. — Таких, ни перед чем не останавливающихся людей, как он, мало. Есть что-нибудь новое насчет Боркина?

— С Боркиным все выяснилось, — неожиданно засмеялся полковник, взял в руки несколько листков бумаги, приложенных к документам, и с выражением прочитал: — «На аэродроме царило хмурое утро. Где-то вдали тонко посвистывала какая-то птица. Одинокая фигура высокого, слегка сутулого мужчины медленно двигалась по бесконечному пространству. Длинная бледная тень делала ее erne более живописной и одинокой. Это был космонавт капитан Боркин.

Полгода назад телеэкраны всего мира были заполнены его изображением. Он являлся командиром самой крупной в истории космической экспедиции, которая после почти семилетнего полета снова возвратилась на Землю…» — Полковник отложил листки и добавил: — Фантастический роман «Восстание землян». Михал Калах… Мы совсем забыли о том, что доктор писал романы…

— Фантастический роман, — повторил генерал и вдруг снова весело рассмеялся: — Вот это номер! А мы уже месяц разыскиваем этого Боркина.

— А каким ударом это будет для Гордана! Он еще ничего не знает.

— Хотя только благодаря этому своему герою Калах и остался жив. Как только Гордан поймет, что никакого Боркина нет и не было, он тут же ликвидирует доктора.

— Может случиться и так, — согласился полковник.

— Мне кое-что пришло в голову, — сказал наконец генерал и разложил на столе карту Северной Африки. Несколько минут он внимательно ее рассматривал, а потом плавным кольцом соединил три города: Медиа-пляж, Кенитра, Рабат.

* * *

За последние годы в Марокко многое изменилось, и там было на что посмотреть. Кларин Графф вместе с Миркой Калаховой каждый день совершали прогулки в громадном «роллс-ройсе», уделяя одинаковое внимание как современным кварталам Рабата с его великолепными отелями и административными зданиями, так и древним памятникам двенадцатого века, когда в городе правил Якуб эль Мансур.

Двадцатого июля шины «роллс-ройса» зашелестели по асфальту около девяти часов утра. Серебристая машина проскользнула по узким улочкам старого города, проехала мимо Касбы, старой мечети Хасана и минарета и остановилась у входа на рынок. Обе женщины вышли. Кларин раздала нищим детям горсть монет, а потом поманила местного жителя и дала ему возможность подзаработать. Широко расставив ноги, он встал у их машины и стал отгонять назойливых прохожих, желавших поближе познакомиться с дорогим автомобилем.

— Пойдем, Мирка, — позвала Кларин и взяла подругу под руку.

С замиранием сердца вступили они в лабиринт узких кривых улочек. Здесь царил приятный полумрак. От жаркого солнца прохожих защищали сверху тростниковые циновки. Улочки были переполнены людьми, им не мешал гул рынка, шелест шагов и шум приглушенных голосов. Калаховой казалось, что она попала в какой-то нереальный мир, в мир мечты и сказки. Она сразу забыла обо всем, что ее угнетало и мучило, отбросила прочь все свои заботы. Она была благодарна Кларин, что та привезла ее сюда, дав возможность хотя бы ненадолго вырваться из обстановки постоянного нервного напряжения.

Мирке совершенно не нравился Михал. С первой же минуты после возвращения из клиники профессора Симора она стала его убеждать, что нужно вернуться в Чехословакию, но он был как помешанный и даже слышать об этом не хотел. Она давала ему читать письма из дому: знакомые и родственники умоляли его вернуться, уверяли, что бояться не следует: работу в институте он не потерял. В ответ Михал только презрительно усмехался и шел к Бееру советоваться относительно своих планов. Калах с увлечением говорил о новом проекте исследований, а Беер, как некогда в Праге, внимательно слушал и расточал доктору комплименты. Он опять запел старую песню о научно-исследовательском институте, который упадет с неба, о вилле в Найтсбридже, о клинике, которую откроет сэр Роблин. Калахова не верила ни одному его слову и чувствовала себя несчастной.

Но сейчас ее захватил поток людей, который то подталкивал обеих женщин к лавчонкам, то относил к крошечным кафе. Они остановились у одного из бесчисленных магазинчиков, где продавались изделия из кожи. Повсюду, насколько хватало глаз, висели я стояли сумки всех видов, цветов и форм — большие, маленькие, квадратные, овальные, инкрустированные, сшитые из разноцветной кожи, со вставками из кожи антилопы с шерстью, вышитые с большим вкусом и необычайным чувством гармонии и красоты. Их объединяло одно — тонкая, совершенная работа.

По стенам магазинчика были развешаны большие плоские кожи, которые марокканцы используют вместо портфелей и носят через плечо на шерстяном шнуре под верхней одеждой. Были здесь и прекрасные кожаные пуфы всех цветов, и всевозможные предметы, предназначенные для туристов из Европы, — целые горы бумажников, кожаных портсигаров, футляров для визитных карточек, бюваров.

— Выбери себе, что хочешь, Мирка, — предложила Кларин, рассматривая сумки. — Это будет на память от меня, как воспоминание о Рабате, — добавила она, но Калахова медлила: ей было стыдно, что она опять без денег и что у нее — в который уж раз! — осталось всего несколько фунтов и она целиком зависит от оказываемого ей Кларин гостеприимства.

Кларин, угадав причину ее сдержанности, выбрала великолепную сумку и сразу же по неписаным законам рынка стала торговаться.

— Триста драхм, — сказал человек в феске, на непроницаемом лице которого не обнаруживалось ни малейшего признака заинтересованности.

— Двести, — покачала головой Кларин.

— Триста, — повторил продавец.

Мгновенно из полутьмы появился посредник — обязательный персонаж любого рынка, задача которого состоит в том, чтобы встать между покупающим и продающим, уговаривать торговца уступить, а покупателя-быть менее скупым и в результате получить комиссионные от обеих сторон. В результате сумку Кларин купила за двести пятьдесят драхм, так что смогла еще выбрать бумажник для Калаха.

Рядом с лавками торговцев кожей разложили свой товар продавцы текстиля. Здесь было все, начиная от хлопка и шелка и кончая тяжелой парчой. Повсюду были развешаны тканые бедуинские плащи. Случайно приподняв один из них, Калахова вдруг увидела совсем рядом окруженный прохожими их «роллс-ройс».

— Значит, мы уже пришли? — разочарованно спросила Мирка, но Кларин покачала головой, и они вновь вернулись в лабиринт кривых улочек.

Теперь женщины медленно шли мимо лавок гончаров, где внимание Кларин привлекли искусно обожженные сосуды с черным орнаментом, задержались перед магазинчиками с прекрасными люстрами и лампами, выкованными из латуни и украшенными тонкими узорами.

Поток спешащих людей вынес их к торговцам, перед которыми возвышались горы миндаля, оливок и орехов. Они захватывали свой товар черпаками на длинной ручке, не утруждая себя вставанием, чтобы обслужить покупателей. В толпе местных хозяек женщины вышли в ряды мясников, где летали тучи мух, потолкались в лавочках с запахами благовоний и дешевого одеколона, который так любят марокканцы. Миновали рынок древесного угля и хны, которой местные жители красят не только волосы, но и руки и ноги, мастерские жестянщиков и сапожников, миновали толпу попрошайничающих детей, слепых и калек.

В отель «Эксельсиор» женщины вернулись только к вечеру.

Калахова, полная впечатлений от увиденного, восторженно обратилась к мужу, который сидел в столовой вместе с Ником Беером:

— Михал, поедем с нами завтра в Рабат! Ты должен увидеть это великолепие!

— Да что туда ездить! — махнул рукой Беер. — Жара, вонь, толпы нищих — вот и все, что можно увидеть на восточном базаре, так очаровавшем Мирку.

— А где Кларин? — спросил Калах у жены.

— Она пошла позвонить, если ты не возражаешь, — ответила та с легкой иронией в голосе.

— Кому? Лорду Граффу?

— Вряд ли, — ухмыльнулся Беер. — Пойдем, Михал, обсудим еще раз твой проект.

— Какой проект? — удивилась Калахова.

— Видишь ли, если бы работа мужа тебя интересовала по крайней мере так же, как ничтожная барахолка, то ты бы знала, что мы готовим с Михалом, — ухмыльнулся Беер.

— Не забывай, что через несколько недель я выхожу на работу, — поспешно сказал Калах. — Я хотел бы продолжить свои исследования.

— Ах да, контракт! — язвительно усмехнулась Мирка. — Надеешься, что на этот раз не помешает графологическая экспертиза?

— Мирка! — Михал вскочил из-за стола. — Не начинай все сначала!

— Оставь ее, — снисходительно улыбнулся Беер. — Тебе бы давно следовало смириться с тем, что твоей жене, чтобы хорошо себя чувствовать, нужно поругаться хотя бы раз в день.

Прежде чем она успела ответить, что наверняка привело бы к новому скандалу, открылась дверь и в столовую вошла Кларин Графф. Ей достаточно было одного взгляда, чтобы оценить ситуацию и мгновенно найти верное решение.

— У меня для вас новости, дорогие мои, — весело сказала Кларин, ее лицо сияло. Она присела на край стола, продемонстрировав свои длинные красивые ноги. — Завтра приезжает Дэн Симор.

— Симор? — ахнул Калах и посмотрел расширившимися глазами на Беера.

— А почему бы нет? — развел руками тот. — Может, он по ком-то соскучился. Не правда ли, Кларин?

Она кокетливо улыбнулась и пожала плечами.

— И для тебя у меня есть новость, Ник. Но, к сожалению, грустная, — засмеялась она и многозначительно добавила: — Дорогая Кэтлин, увы, не прилетит. Тебе она предпочла Париж.

Беер помрачнел и спешно вышел из столовой. Калах нерешительно посмотрел на обеих женщин и выбежал за ним.

— Я разговаривала с Горданом, — быстро прошептала Кларин, когда закрылась дверь.

— С Горданом? — удивилась Мирка. — Каким образом?

— Когда я звонила Дэну, он был там. Даже соизволил подойти к телефону и пожелать мне всего самого лучшего по случаю моего завтрашнего дня рождения.

— А тебе не кажется странным, что Гордан тоже во Франкфурте? Да к тому же с Симором?

— Кажется, — кивнула Кларин, неслышно подошла к своей собеседнице, испытующе посмотрела на нее и вдруг тихо спросила: — Мирка, ты хочешь рискнуть? Дело в том, что у нас слишком мало времени…

Михал Калах догнал расстроенного Ника Беера на самой террасе и молча присел рядом с ним на холодный мрамор перил. Приятно было освежиться на вечернем ветерке, дувшем со стороны беспокойного океана. Почувствовав на своем лице пристальный взгляд, Калах повернулся и строго спросил Беера:

— Ник, зачем, собственно, этот Симор едет сюда?

— Откуда я знаю! — отрезал Беер и раздраженно кивнул в сторону столовой: — Ее спроси, она лучше знает.

— А ты действительно ничего не знаешь? Мне это что-то не нравится, ведь Симор ни словом не обмолвился, что тоже собирается сюда приехать.

— Надеюсь, наивный человек, ты не думаешь, что он тащится сюда ради тебя? Соскучился по Кларин, поэтому и решил приехать. Внешне он, конечно, будет делать вид, что его интересует твое состояние, но сомневаюсь, что он сделает что-нибудь кроме того, как напичкать тебя разными таблетками.

— Симор на этот раз до меня не дотронется! — решительно заявил Калах. — Я сделал ошибку, поддался уговорам Гордана и подписал его бумагу. В Кроули меня лечили очень странно.

— Не начинай все заново, прошу тебя, — поморщился Беер. — Стоит кому-нибудь упомянуть о Симоре, как ты превращаешься в испорченный граммофон и начинаешь повторять свои бессмыслицы. Ты же хорошо знаешь, что с тобой случилось. И Симор лечил тебя отлично.

— Он не лечил меня, а медленно убивал! Я вырвался буквально из могилы, выйдя из этого санатория! — раздраженно крикнул доктор Калах.

— Это уж слишком, Михал, — прервал его Беер. — Тебе следовало бы думать, прежде чем говорить.

— Может, это и сильно сказано, но это правда, Ник. Дело в том, что я видел этого журналиста — Майера. Не хотел бы я, чтобы со мной случилось то же самое… — Проговорив это, Калах посмотрел искоса на Беера и, встретившись с его взглядом, мгновенно понял, что эту тайну ему следовало сохранить для себя. Но было уже поздно, слишком поздно.

* * *

Кларин Графф встала рано и, натянув купальник, выбежала на пляж.

На небе уже вовсю сияло утреннее африканское солнце. Влажный ветерок доносил к марокканским берегам густой запах океана и тропического лета.

Кларин медленно брела вдоль кромки воды, наблюдая за тем, как волны играют с ее ногами, потом разбежалась и бросилась в воду. Она заплыла далеко в океан, как бы желая убежать от чего-то, потом решительно повернула и сильными гребками стала возвращаться к берегу. Выйдя из воды, она села на краю пляжа и, набрав в ладони песок, принялась троить причудливый, фантастический замок, наблюдая за тем, как в его защитные валы вгрызаются маленькие волны и разрушают их. Постепенно волны становились все выше, все нетерпеливее лизали они отдельные части замка, жадно проглатывали их, унося крупицы песка в океан. Так, медленно, один за другим дворцы рушились, пока не прокатилась последняя волна и от замка осталась лишь размытая кучка песка.

«Как мало от нас останется», — подумала Кларин. Она встала и пошла к отелю. Ей вдруг стало невыразимо тоскливо. Нечто поддерживавшее ее в течение длительного времени теперь сломалось, треснуло и исчезло, и она осталась наедине со своими страхами.

Уже подойдя к террасе отеля, она свернула к гаражу. В мокром купальнике, полном песка, она села за руль «роллс-ройса» и медленно выехала из гаража. Машина плавно въехала в тень развесистой пальмы.

Когда, приняв душ и одевшись, Кларин Графф вошла в столовую, Калаховы заканчивали завтрак. Ник Беер еще спал, хотя вечером собирался ехать на аэродром встречать Дэна Симора.

— Пойду разбужу его, — предложил Калах, но Кларин покачала головой:

— Мы не успеем: времени осталось только на то, чтобы пройтись по базару и добраться до аэродрома.

— Но ведь Ник хотел… — возразил было Михал, но Мирка только махнула рукой:

— Хотел, пока не начал пить. А потом стал кричать, что ему неинтересно смотреть на эту восточную свалку. Пусть себе спит.

— Поехали! — Кларин решительно поднялась. Выходя, она обернулась и окинула долгим взглядом роскошно обставленную столовую.

Они быстро подошли к машине. Калаховы сели сзади. Мотор заработал, и машина медленно двинулась с места. Когда они проезжали мимо отеля, в дверях показался Беер, недоуменно протиравший глаза.

— Остановитесь, Ник уже проснулся! — закричал Калах.

— Опоздал, — покачала головой Кларин и нажала на педаль газа.

Машина рванулась вперед, из выхлопной трубы вырвалось облачко синеватого дыма и растаяло, не угнавшись за растущей скоростью. Кларин увидела, как Беер побежал к гаражу, но потом сосредоточилась только на дороге и стрелке спидометра, которая зашла далеко за «100». Дорога на Рабат утром была пустынной, поэтому «роллс-ройс» вырулил на середину и помчался вперед с бешеной скоростью.

— Кларин, что подумает о нас Ник? Давайте вернемся! — Калах посмотрел через заднее стекло назад, туда, куда убегала черная лента асфальта.

Кларии тоже бросила быстрый взгляд в зеркало и обрадовалась: сзади не было видно никакой машины. Все равно у Беера не было шансов догнать.

— Мы могли бы не ходить на этот рынок, — заныл доктор. — Нужно было хотя бы сказать ему, что мы уезжаем.

— Ты великолепен, Михал! Ник напивается, а мы должны о нем заботиться! Просто он опоздал на поезд, — засмеялась Кларин и надавила на педаль газа до отказа.

— Но ведь мы ему обещали! — запричитал Калах так, что сразу стал ей противен.

— Як Нику заходила, — резко сказала она. — Я свое слово сдержала.

— Почему же ты его не разбудила?

— Его невозможно было разбудить: полмарин действительно хороший препарат, — отрезала она и слегка улыбнулась.

Калах обиженно смолк, сочтя это оскорбительным намеком в свой адрес. Потом опять прилип к заднему стеклу.

— Все время этот твой Ник, Ник! — выкрикнула Мирка. — Вспомни, что он тебе наобещал! Только подумай, сколько лет он кормил тебя своими обещаниями. Ты всегда ему верил, а что исполнилось?

Колеса взвизгнули, когда Кларин на полном ходу свернула к аэродрому.

— Вы ведете себя так, будто мы убегаем! — вскрикнул Калах злобно.

— А ты возражал бы? — спросила Мирка.

— Я? Что за шуточки?!Куда вы меня везете? — закричал он, увидев здание аэропорта, перед которым машина остановилась, в последний раз простонав измученными шинами.

Кларин оторвалась от руля, посмотрела на Михала и молча подала ему бумажник.

Когда он, ничего не понимая, раскрыл его, то увидел паспорт со своей фотографией.

— Что это значит? — захлопнул он обложку документа, как будто испугавшись.

— Ты действительно не понимаешь, Михал? — укоризненно спросила его жена. — Мы возвращаемся домой!

— Домой? — изумленно повторил он и вдруг рассмеялся: — Ты сошла с ума. Симор был прав, когда хотел засадить тебя в свой санаторий.

— Михал! — выдохнула она, голос ее сорвался, из глаз брызнули слезы.

— Никуда я не вернусь, поняли?! — выкрикивал он как помешанный. — Никуда, ни в какую Прагу, ни в какую тюрьму! Мое место в Лондоне! Я получил предложение…

— Фальшивое, — холодно улыбнулась Кларин. — Но теперь это действительно неважно, потому что сегодня вечером или завтра утром волны выбросят на берег твой труп. Ты должен умереть. Мне это стало известно.

— Боже мой! — захлебнулся он от ужаса. — Что все это значит?

— Твой конец, Михал, — сухо подтвердила Графф.

— Что вы хотите со мной сделать? — Он резко затряс Кларин за плечо: — Кто ты, собственно, такая?

— Близкая знакомая профессора Симора, — ответила она, глядя вперед, — поэтому мне известно, что профессор убивал центры твоей памяти полмарином согласно приказу капитана британской секретной службы Гордана. И не думай, Михал, что теперь Симор едет сюда ради меня… У тебя только два пути — или ты выйдешь с нами и сядешь в самолет — это путешествие для тебя означает жизнь, — или останешься и еще сегодня вечером умрешь.

Собственные слова подстегнули и Кларин: она резко распахнула дверцу машины и выскочила из нее.

— Скорее! — крикнула она Калаховой — та подхватила все еще упиравшегося, не успевшего опомниться мужа и потащила его за собой в здание аэропорта.

Они пробежали мимо носильщиков и таксистов, пробрались сквозь очереди пассажиров, окружавших окошки авиакомпаний, и по террасе направились к залу регистрации. Когда Кларин бросила взгляд на стоянку у здания аэропорта, где стоял ее серебристый «роллс-ройс», то заметила желтую спортивную машину марки «опель», которая резко тормозила. Из нее выскочил Ник Беер и изо всех сил помчался к зданию аэропорта.

Кларин схватила Калаха за руку и побежала по летному полю к небольшому самолету, от которого уже отсоединили шланги заправочных машин, а водитель сел за руль трапа.

— Подождите! Подождите! — крикнула Кларин и отчаянно замахала стюардессе в голубой форме, собиравшейся захлопнуть дверцу самолета. — Подождите… — все еще шептала она, ступив на первую ступеньку трапа.

— Мадам Графф?! — к удивлению всех, воскликнула девушка в форме. — Скорее, скорее! — нетерпеливо подогнала их по-чешски стюардесса.

— Мы успели, успели! — повторяла Мирка Калахова, вытирая текущие по лицу слезы.

— Дамы и господа! Приветствую вас на борту чехословацкого самолета, выполняющего рейс по маршруту Рабат — Прага… — раздалось в громкоговорителе, и у Кларин вдруг заложило уши. Все звуки исчезли, остался лишь стук ее собственного сердца.

Турбины взревели, самолет дернулся и медленно покатился по взлетной полосе. Кларин несколько раз глубоко вдохнула в себя воздух и, чтобы успокоиться, повернулась к окну. Она увидела мужчину, суматошно метавшегося по бетону аэродрома. Полный достоинства марокканский полицейский решительно оттолкнул его от себя, когда он попытался схватить марокканца за рукав.

В тот момент, когда колеса оторвались от земли, фигура Ника Беера слилась с серым бетоном и он растворился в жарком дыхании турбин, как тяжкое воспоминание.

— Что вы желаете? — услышала Кларин над собой, а когда повернулась на голос, то увидела милую, дружескую улыбку. Она принадлежала стюардессе, а предназначалась потрясенному, красному как рак Калаху, который именно в эту минуту понял, что наконец дождался первого привета с родины.

Когда они проходили через таможенный зал аэропорта в Рузине, Кларин стала нерешительно озираться, будто пытаясь нащупать глазами точку, которая помогла бы ей окончательно обрести равновесие. И вдруг услышала тихий голос:

— Кларка!

Она сразу узнала его, хотя не слышала более пяти лет. Нетерпеливо обернулась и увидела раскрытые объятия, сияющие глаза и улыбающиеся губы. Она бросилась в эти объятия и смогла лишь произнести:

— Пять лет! Боже мой, пять лет!

— Да, именно столько времени мы не виделись, Кларка, — подтвердил голос.

— Но все это время я была с вами, — горячо шептала она в воротник пиджака этого человека. — Все это время я чувствовала ваше присутствие и жила сознанием, что вы меня никогда не забудете.

— Ну как же я мог, Кларка! — сказал полковник Гора и еще раз радостно сжал ее в объятиях. — Мы все о тебе думали!

Потом они сидели в ресторане и смотрели на летное поле, и Гора напомнил ей, как она боялась, что не справится с работой в Лондоне. Кларин рассмеялась:

— Вы мне тогда такие комплименты делали! Что раз уж я справилась с господином Брауном, то наверняка справлюсь и с остальными!

— Это был вовсе не комплимент, — быстро возразил полковник. — Я верил тебе, как самому себе. За все эти пять лет я ни на минуту не усомнился в том, что ты справишься.

Она кивнула:

— Вы не представляете, как меня поддерживала эта вера. И сколько раз она была единственным, что у меня оставалось!

Полковник хотел было еще что-то сказать, но только покачал головой, взял ее за руку и, слегка сжав ее тонкие пальцы, показал через стеклянную стену на улицу:

— Посмотри!

Кларин увидела Калаховых, которые как раз садились в машину.

— Я бы могла еще кое-что сделать в Лондоне, — тихо сказала она.

— У нас и дома для тебя достаточно работы, — напомнил полковник с улыбкой. — Послезавтра вас ждет пресс-конференция, тебе придется рассказать, что они сделали с этим австрийским журналистом.

— Я могу показать даже его фотографии в инвалидной коляске. После операции на мозге у него парализованы ноги.

— Посмотрим, что на это ответит Запад.

— Главное, меня интересует Гордан, — засмеялась она. — Хотела бы я видеть, как он будет объяснять полковнику Роблину, что, собственно, случилось. Скорее всего, свалит все на несуществующего капитана Боркина.

— Боркина, конечно, не существует, зато имеется кое-кто другой, — сказал полковник. — Кое-кто, от кого мы узнали о разговоре в «Уайте-клубе», о драке под Марбл-арч и об Аляске.

— Я рада, что кто-то сможет завершить то, чего не успела я, — задумчиво кивнула Кларин и вдруг нетерпеливо попросила: — Отвезите меня в Градчаны: я хочу поздороваться с Прагой…

А в это время в одном из многочисленных парижских бистро сидела Кэтлин. Потягивая коктейль, она любовалась Эйфелевой башней, залитой лучами солнца, время от времени вынимала из сумочки открытку и перечитывала строчки, написанные рукой Стаха. Открытка пришла из Гонолулу, на ней было начертано: «До свидания через неделю в Лондоне».

* * *

Доктор Михал Калах и его жена по возвращении в Чехословакию включились в привычную жизнь. Оба живут и работают в Праге и редко вспоминают свою ужасную авантюру. Но их дело для чехословацкой секции британской секретной службы стало подлинным стихийным бедствием. Сэру Роблину пришлось подать в отставку, капитан Гордан уехал из Лондона, а профессор Симор так и не попал в Кордову, где собирался купить санаторий. Не менее печально сложилась и судьба Беера.

Ярмил Стах в 1972 году погиб в автомобильной катастрофе в одном из городков Северной Италии. Кэтлин Халаши была убита у себя дома в июне 1973 года. Убийце удалось скрыться…

Иван Гариш Операция в Стамбуле повесть

1

Полковник американской секретной службы Джон К. Говард на первый взгляд производил впечатление человека симпатичного и приветливого. Несмотря на то что до шестидесятилетнего рубежа ему не хватало всего нескольких месяцев, он не превратился в старика, вздыхающего по давно минувшим дням, и не пытался выдать себя за нестареющего супермена. Он всегда старался быть самим собой, сохранять физическую и душевную форму. Бесспорно, он обладал определенным личным обаянием, которое позволяет, скажем, посредственным певцам овладевать вниманием переполненного зрительного зала, а затрапезным чинушам становиться крупномасштабными аферистами.

Его жена была на двадцать лет моложе. Она принадлежала к одной из тех нескольких сот американских семей, которые правили этой страной не потому, что они осуществляли ее политику, а потому, что подчиняли ее своим интересам. Итак, Говард принадлежал к числу избранных и вообще мог бы ничем не заниматься. Мог, и тем не менее более тридцати лет занимался одним и тем же делом.

Это произошло потому, что Говард по натуре был игрок и актер. Чем лучше он выступал в роли актера, тем хуже была та игра, в которую он играл. И сценой, на которой велась эта игра, с молодых лет стала для него американская секретная служба. Он располагал несметным количеством случайных знакомств, и все эти знакомые боготворили его. Те, кто знал его ближе, испытывали перед ним страх, а на узкий круг людей, раскусивших Говарда до конца, его имя наводило ужас.

В день прилета Говарда в Мюнхен настроение Вольфганга Штрайтцера, директора экспортно-импортной компании ТАНАСС ЛТД., являвшейся прикрытием для американской секретной службы, нельзя было назвать хорошим. Он принадлежал к числу тех людей, которые Говарда знали близко и которые его очень боялись.

Их знакомство состоялось в лагере военнопленных через несколько дней после окончания второй мировой войны. Тогда Штрайтцер прозорливо рассудил, что для него будет значительно выгоднее, если он не станет очень уж хвастаться своими заслугами офицера абвера. Поэтому он раздобыл для себя документы рядового унтер-офицера продовольственной службы. Потом его вызвал на допрос улыбающийся майор американской армии, оставлявший впечатление симпатичного человека, и долго дружески с ним беседовал. В тот момент когда Штрайтцер уже и не думал, что его легенда может провалиться, майор Говард достал личное дело лейтенанта абвера Вольфганга Штрайтцера… С того дня Штрайтцер стал сотрудником американской секретной службы.

Пока Говард находился в Европе, они встречались довольно часто. Штрайтцер старался изо всех сил заслужить признание. И наконец, перед отъездом в США Говард назначил его директором фирмы ТАНАСС. Это был известный филиал секретной службы, и Штрайтцер был доволен.

После этого встречи с Говардом стали редкими. Но Штрайтцер никогда не забывал, что скрывается на самом деле за приветливой улыбкой и личным обаянием этого американского полковника. Каждый раз, когда ему приходилось встречаться с ним, его переполняло чувство какой-то неуверенности.

Вот и сейчас, стоило Говарду нежданно-негаданно появиться в его кабинете, как у Штрайтцера возникло чувство, будто он снова сидит перед американцем в лагере военнопленных.

— Как долетели, мистер Говард? — вежливо спросил Штрайтцер по-английски с типичным для немца акцентом.

Говард сидел в кресле с мягкой улыбкой на лице, и казалось, что в этот момент его ничто не интересует, кроме сигары, которую он сосредоточенно раскуривал.

— Благодарю… — ответил он и с улыбкой посмотрел на Штрайтцера. — Я был бы чрезвычайно доволен, если бы так же благополучно вернулся в Нью-Йорк.

Говард встал и посмотрел в окно. Над Мюнхеном простиралось голубое небо, ярко светило летнее солнце.

— Вам не кажется, — продолжал он, стоя спиной к своему собеседнику, — что Мюнхен немного странный город?

— Я живу здесь давно, сэр, — ответил Штрайтцер. В его голосе не было никакого нетерпения.

Говард, безусловно, приехал в Европу не на экскурсию, но о том, что его интересует, скажет только тогда, когда сочтет это необходимым. За долгие годы работы в секретной службе Штрайтцер кое-чему научился и уже давно понял, что не существует бесед, в которых ни о чем не говорится. Всегда, что бы ни обсуждалось, речь идет о достижении превосходства одного над другим. И тот, кто спешит, как правило, проигрывает.

Говард с улыбкой повернулся к Штрайтцеру:

— А что это меняет?

— Ничего, сэр… Но может послужить объяснением, почему до сих пор мне это не приходило в голову.

Говард, продолжая улыбаться, сел в кресло:

— А вам не приходило в голову, что следовало бы проверить, почему в Праге задержали Гранднера?

2

Полковник Говард прилетел в Европу не один. Его сопровождали капитан Гарри Браудер и сотрудник группы специальных акций Лино Торанце. Оба попутчика остановились не в Мюнхене, а в Праге. В связи с тем что их вылет в Чехословакию был непосредственно связан с поездкой Говарда в Мюнхен, американский полковник не упомянул Штрайтцеру о них ни единым словом. Но не потому, что он не доверял директору фирмы ТАНАСС, а потому, что таким был стиль его работы.

Вечером Штрайтцер устроил у себя дома ужин в честь Говарда. Это был ужин для двоих, и Штрайтцер испытывал внутреннее напряжение. Если Говард прилетел только из-за Гранднера, то все выглядело плохо, потому что сам Гранднер вряд ли мог интересовать полковника. Хотя он и был американцем, но для фирмы ТАНАСС не делал ничего особенного. Поэтому он мог служить Говарду только поводом для поездки из Нью-Йорка в Европу. Тогда о ком же могла идти речь, как не о директоре фирмы ТАНАСС, достигшем возраста, когда люди превращаются из активных работников в ненужные памятники?

Поэтому Штрайтцер все время был настороже. Но Говарда хорошее настроение, казалось, не покидало, а на лице его застыла дежурная приветливая улыбка, отчего оно походило на маску.

После ужина полковник закурил сигару, достал из кармана изящную коробочку и протянул ее хозяину:

— Дорогой Штрайтцер, я не сентиментальный человек, но через месяц исполняется четверть столетия со дня нашего знакомства. Мне кажется, что этого небольшого внимания вы заслуживаете…

Штрайтцер посмотрел на бриллиантовые запонки с иголкой для галстука, и по телу пробежала дрожь. «Подарок на прощание», — подумал он, а вслух сказал:

— Вы очень добры, мистер Говард, — и заставил себя улыбнуться.

Говард следил за ним с добродушной миной на лице.

— Надеюсь, — заметил он тоном, каким обычно рассказывают анекдоты, — вы не станете рассматривать это как подарок при уходе на пенсию.

— Безусловно, вы бы сказали мне об этом просто и откровенно, сэр, — сразу нашелся Штрайтцер, хотя был уверен в обратном.

— Между друзьями иначе и не может быть. Лично я придерживаюсь того мнения, что вы нам еще очень и очень нужны.

— Благодарю вас, сэр.

— Однако я не исключаю, — продолжал Говард слегка изменившимся тоном, — что у других несколько иное мнение. Вы же хорошо знаете, как это бывает: о хорошем быстро забывают, а вот малейшие упущения вспоминают очень долго.

Говард немного помолчал, чтобы дать возможность хозяину собраться с мыслями. Однако Штрайтцер именно в этот момент уяснил, что полковник приехал совсем не затем, чтобы заниматься вопросом замены директора ТАНАСС. Если бы то, о чем он только что сказал, было правдой, он бы, несомненно, промолчал. Ведь перед теми, кого готовятся выгнать, не извиняются.

— Всех нас, мистер Говард, окружают не только друзья… И разрешите мне сердечно поблагодарить вас за оказанное внимание и за ваше личное расположение.

Говард утвердительно покивал и минуту помолчал. Он понял, что немного недооценил Штрайтцера. Широко взмахнув рукой, Говард произнес:

— Американская секретная служба не забывает своих друзей… Ну а теперь… — Он отложил сигару, поудобнее устроился в кресле и перевел взгляд на потолок. — Теперь еще раз об истории с Грандиером…

— Эта история для меня чрезвычайно неприятна, — виноватым тоном произнес Штрайтцер, но мурашки уже не бегали у него по спине.

— Ну, не будем из этого делать трагедию, — благосклонно утешил его Говард, но тут же снова напугал: — До тех пор пока этот парень будет вести себя разумно, нет необходимости заострять внимание на том, что вы были хорошими друзьями.

У Штрайтцера в голове опять возник клубок самых различных мыслей. Его взгляд ушел куда-то в глубину, за Говарда.

— Да, сэр. Мы с Гранднером были друзья, и я уверен, что он будет вести себя разумно… Единственного я не могу понять: как это могло произойти? У него в Праге было довольно простое задание.

— Согласно официальной версии, переданной соответствующим органам незадолго до моего вылета из Нью-Йорка, ваш приятель напился и попал в автомобильную аварию, во время которой была ранена девушка, сидевшая у него чуть ли не на коленях.

Штрайтцер на мгновение опешил и выпалил:

— Я не верю!

Именно этого и ждал Говард:

— Дружище, я же не утверждаю, что официальное сообщение чехов должно быть правдивым.

— Извините, мистер Говард, но такой нелепицы Гранднер никогда бы не допустил.

— Тогда нам не остается ничего иного, как искать причины в другой области… — кивнул американец, и ему вдруг пришло в голову, что Штрайтцер стареет. Времена, когда он был толковым работником и глупости не приходили ему в голову, миновали. Сейчас он произносит их вслух.

— Если официальная версия неправдива — а вы ее энергично отвергаете, — то нам стоит подумать, не является ли это заранее спланированной акцией. Если арест Гранднера только часть какой-то комбинации, то, естественно, возникает вопрос, от кого чехи узнали, что у торгового представителя фирмы ТАНАСС было далеко не торговое задание.

Штрайтцер вытер пот со лба и беспомощно произнес:

— Может, это простая случайность.

— Господь с вами, старина, — дружеским тоном заметил полковник, — в случайность могут поверить любовники, но не шеф филиала американской секретной службы в Мюнхене.

Штрайтцер уже понял, что сам себя загнал на тонкий лед. Нахмурившись, он сказал:

— Мне все же кажется…

— Мне не хотелось бы навевать вам плохие сны, Штрайтцер… — перебил его Говард и, поднимаясь, с улыбкой заметил: — Но вам следовало бы об этой истории серьезно подумать…

3

И Штрайтцер думал, серьезно думал. За четверть века он проделал для американцев много полезной работы. В конце концов, американская секретная служба за красивые глаза никому не платит. Штрайтцер в совершенстве владел всеми тонкостями разведывательной работы, был отважен и деловит. В какой-то период даже считался одним из асов европейской разведки.

А теперь шестидесятилетний рубеж давал себя знать, и все стало иначе. Все чаще и чаще он терял спокойствие, а при этом и умение предвидеть, подгонял себя и своих людей, чем создавал атмосферу постоянной нервозности. И самое страшное заключалось в том, что он утратил способность к риску…

Чем яснее Штрайтцер сознавал это, тем сильнее боялся, что это поймут и в Центре. А он пока не собирался уходить со сцены. И дело тут не в деньгах, у него их было достаточно. Просто он не хотел расставаться со своей средой. Он знал, как категорично в их деле оценивают работников — сам пользовался подобными критериями при оценке своих подчиненных. Поэтому естественно, что он сразу связал внезапный приезд Говарда с тем, что так волновало его в последнее время.

На следующее после ужина с полковником утро Штрайтцер вызвал к себе мужчину спортивного вида, которому на первый взгляд никто не дал бы сорока лет. Это был чехословацкий эмигрант Петр Галва — второй человек в филиале американской секретной службы в Мюнхене.

— Ну что? — осведомился Штрайтцер, как только Галва появился в дверях.

Тот часто заморгал, пригладил ладонью коротко подстриженные волосы:

— Разрешите сесть, герр директор?

Штрайтцер кивнул. Галва сел в кресло в ожидании дальнейших вопросов.

— Есть информация из Праги? — заметно спокойнее спросил Штрайтцер.

— Если вы имеете в виду случай с Гранднером, — неторопливо ответил Галва, — то подробности будут известны завтра утром…

— Утром… утром…

— Раймер вернется из Праги сегодня ночью и завтра утром проинформирует меня.

Штрайтцер минуту помолчал, потом встал и прошелся по кабинету, Галва повернулся к нему, но нервное состояние директора, казалось, не особенно его беспокоило.

— Кажется, у вас есть на этот счет свое мнение, герр Галва, не так ли?

— Разумеется… Мое мнение о Гранднере вы давно знаете.

— Знаю… Вы считаете его идиотом! — выпалил Штрайтцер.

— Ну-у, — протянул Галва, — так я о нем никогда не говорил. Правда в том, что я постоянно толкую ему об опасности чрезмерного пристрастия к алкоголю, а он на это ноль внимания.

— Он выпивает не больше других.

— Может быть, но пьянеет он значительно быстрее, чем другие.

Штрайтцер махнул рукой и сел в кресло рядом с Галвой, внезапно поняв, что его заместитель прав. Да он и сам неоднократно предупреждал об этом Гранднера. Предложив Галве сигару, Штрайтцер с улыбкой согласился:

— Действительно, долго он не выдерживает.

— Да, герр Штрайтцер, это вы точно подметили.

Штрайтцер быстро взглянул на своего собеседника, но в его глазах не увидел и тени иронии.

— Ну а теперь напомните мне, — сказал Штрайтцер, — что Гранднера послали в Прагу по моему устному указанию.

— Какой в этом смысл?

«Этот невозмутимый чех будет директором фирмы ТАНАСС, хоть он и эмигрант», — подумал Штрайтцер.

— Но вы же знаете, что это было именно так, — после паузы задумчиво произнес Штрайтцер. — Какой из этого получился бы превосходный скандал!

— Каждый, кто направляет агентов за рубеж, должен считаться с тем, что некоторые из них не вернутся, герр Штрайтцер. И какая разница, кто из нас его посылал. В конце концов, это не первый человек, который не возвратился.

— Вы, безусловно, правы, только вокруг этого случая что-то уж больно шумят.

— Я проанализировал, что Гранднер знает и что мог бы выдать на допросах. Получилось не очень много. Правда, я не знаю… — Галва замолчал, как будто подыскивая подходящую формулировку.

Вольфганг Штрайтцер сразу понял, куда целится его заместитель:

— Вы хотите сказать, что не знаете, о чем мог ему рассказать я, не так ли?

— Да, герр Штрайтцер. Это ведь ваш близкий друг.

— Безоговорочно заслуживающим доверие я его не считал, — решительно заявил Штрайтцер. И сказал правду: он был не настолько глуп.

— Тогда все в порядке. Гранднер не знает ни нашего резидента, ни агентурную сеть в Чехословакии… Ему известен один связной, и если мы это звено уберем, то ничего не случится. Он может выдать только одного нашего человека и отдельные организационные и кадровые вопросы фирмы ТАНАСС. В этом смысле он не скажет чехам больше того, что они уже знают.

— Безусловно, за эти годы они о нас кое-что узнали, — согласился Штрайтцер, для которого рассуждения Галвы были как целебный бальзам.

— Я только не пойму, почему именно вокруг случая с Гранднером надо устраивать такой шум, герр Штрайтцер?

Директор оставил вопрос без ответа. Он пока не считал нужным проинформировать своего заместителя о прилете полковника Говарда, особенно о тех проблемах, которые в связи с этим возникли.

— При этом вы, разумеется, исходите из самого худшего варианта: полиция задержала Гранднера за шпионаж и он признался во всем.

Галва улыбнулся:

— Если кто-то попался в руки полиции, каковы бы ни были причины, нужно брать во внимание все, даже самое худшее. В общем, мне ясно, в случае с Гранднером возможны несколько вариантов…

— То есть?

— Официальное сообщение о дорожном происшествии может быть правдой — это первый вариант и, по моему мнению, наиболее вероятный…

— Значит, вы верите, что он оказался способен на подобную глупость?

— Гранднер — да.

Штрайтцер кивком подтвердил, что слушает Галву со вниманием.

— Этот вариант был бы для нас самым выгодным… До тех пор, конечно, пока Гранднер не выдохнется и не выложит то, о чем его никто не спрашивал…

— Для чего ему это нужно?

— Чтобы спасти себя.

— Я в это не верю.

— Я тоже, но как крайний вариант мы должны это предусмотреть.

— Как крайний и маловероятный.

— Теперь следующий вариант: Гранднера мог выдать связной, с которым он встречался в Праге.

— Конечно.

— И наконец, теоретически есть еще два варианта… Первый — у чехов есть агент в нашей организации, который заранее информировал их о Гранднере. И второй — Гранднер каким-то образом мог выдать себя сам.

— Но это действительно только теоретические варианты.

Галва пожал плечами:

— Теоретические, но вполне вероятные.

«Теоретические, но вполне вероятные», — эхом отозвалось у Штрайтцера в голове. В его положении только не хватало, чтобы у него где-то сидел чешский разведчик. Но Говард тоже говорил об этом, поэтому…

— У вас есть основания считать, герр Галва, что у нас сидит коммунистический агент? — спросил Штрайтцер, внимательно глядя на своего собеседника.

— Если бы у меня были подобные основания, я бы давно обратил на это ваше внимание. Но полностью исключить такую возможность нельзя. Ведь в этом заключается цель коммунистических разведок.

— И что вы предлагаете?

— Утро вечера мудренее, герр Штрайтцер. Потом я бы смог изложить конкретные предложения.

— Хорошо, заходите ко мне с этим Раймером.

4

Вскоре после ухода Галвы появился полковник Говард. Он выглядел отдохнувшим и одним своим видом создавал вокруг себя хорошее настроение.

— Давно я так хорошо не спал, Штрайтцер! А вы?

— Благодарю вас, сэр… Я тоже не могу пожаловаться.

— Это хорошо… Сигару?

— С удовольствием, мистер Говард.

Закурив, оба удобно устроились в мягких креслах. Сейчас Штрайтцер выглядел более спокойным, чем вчера вечером. Разговор с Галвой придал ему смелости. Он покажет этому американцу, что фатальный случай с рядовым агентом не выбил его из колеи, даже если речь идет о его друге. Вобрав в себя побольше воздуха, Штрайтцер обратился к полковнику:

— Буквально несколько минут назад я обсуждал с Галвой этот случай с Гранднером…

На лице полковника появилась улыбка.

— Превосходно! — Он взял хрустальную пепельницу и взвесил ее на руке: — Чешское стекло?

Штрайтцер неопределенно пожал плечами. Говард продолжал:

— Чудесная работа… Кстати, этот ваш заместитель, Галва, тоже, чех, не так ли?

— Да, сэр. Работает на нас более десяти лет и до сих пор не вызвал и тени подозрения.

— А это хорошо… или плохо?

Штрайтцер взглянул на американца, пытаясь угадать, что тот имеет в виду:

— Не понимаю вас, мистер Говард.

— Ну, это не так сложно, — добродушно стал объяснять полковник. — Вы, конечно, и сами отлично знаете, что у каждого агента, который работает на нас долгое время, наберется множество недочетов и неясностей. И только у тех… — Говард сделал паузу, — кто работает на две стороны, всегда все чисто.

Штрайтцер внимательно посмотрел на американца:

— Вы что-нибудь конкретно знаете о Галве, мистер Говард?

— Я знаю только одно, дорогой Штрайтцер, — полковник бросил недокуренную сигару в хрустальную пепельницу, — что наша старушка Земля кишит агентами и шпионами.

Штрайтцер окончательно пал духом. Что же интересует этого американца? Наугад он говорит или точно знает, куда целится? Но ведь этого не может быть!

— Прошу прощения, мистер Говард, — охрипшим внезапно голосом произнес Штрайтцер, — но связывать Галву с арестом Гранднера просто нелогично.

Полковник слегка улыбнулся:

— Интересно, а что вы считаете логичным?

— Я бы мог вам объяснить, — упрямо настаивал Штрайтцер. Американец всем своим видом показал, что внимательно слушает:

— Пожалуйста…

— Допустим, что Галва — чешский агент… Гранднера посылал в Прагу он и точно знал, какое у него задание. А если об этом знал Галва, то знали и чехи. Зачем же им тогда арестовывать Гранднера и рисковать Галвой, представляющим для них значительно большую ценность? Ведь они не узнали бы от Гранднера ничего такого, чего бы не знали уже от Галвы! — Штрайтцер замолчал и пристально посмотрел на полковника.

Говард кивнул в знак согласия, встал, снял пиджак и снова опустился в кресло:

— На вас эта жара не действует?

Штрайтцер отрицательно покачал головой. Говард продолжал:

— Вы, дорогой друг, руководствуетесь логикой, которая на первый взгляд кажется многообещающей… Только довольно часто она бывает обманчивой. Что, если у чехов несколько другая логика? Ведь они могли знать от Галвы, что Гранднер — ваш хороший… точнее, личный друг. А личный друг шефа обычно знает значительно больше, чем его заместители… Я, конечно, не хочу подозревать вас в болтливости, я просто рассуждаю теоретически, и ничего более. Ну, и нам тут же приходит в голову иная мысль: если чехи задержали Гранднера под предлогом дорожного происшествия, то они сделали это только для того, чтобы узнать не то, что знает ваш заместитель, а то, чего он не знает.

— Уверяю вас, мистер Говард, — сразу же отреагировал Штрайтцер, — что я Гранднеру ни разу не выдал…

— Несомненно, — перебил его полковник, — но об этом знаете вы и не знают чехи. Они могли предполагать все что угодно.

Штрайтцер нахмурился. Он напоминал зайца, загнанного в ловушку и безуспешно пытающегося найти выход. Говард был удовлетворен, именно этого он и добивался.

— Сколько у вас работает чехов?

— С Галвой пять, — вялым голосом ответил Штрайтцер.

— Кто из них знал, под каким именем Гранднер выехал в Чехословакию?

Штрайтцер на мгновение задумался:

— Галва и Крулих.

— Кто это — Крулих?

— Инструктор…

— Дайте мне его личное дело! — решительно приказал Говард.

Когда Штрайтцер отдавал распоряжение секретарше, полковник добавил:

— И Галвы тоже…

Он внимательно изучил оба дела. Штрайтцер все это время, сидя за рабочим столом, задумчиво рисовал чертиков. Изредка он кидал взгляды на американца, но тот, не задавая вопросов, молчаливо листал бумаги.

Когда Говард отложил личные дела Галвы и Крулиха, Штрайтцер встал и отбросил изрисованный лист.

— Будут какие-нибудь вопросы, мистер Говард?

— Немедленно увольте Крулиха!

Директор фирмы ТАНАСС поспешно выполнил этот приказ.

5

В тот же вечер из Праги прилетел капитан Браудер и посетил полковника Говарда, разместившегося на вилле фирмы ТАНАСС.

Говард вышел с Браудером на прогулку в сад, так как не доверял ни одному из объектов. Он был уверен, что подслушивающих устройств там установлено больше, чем электрических лампочек, — таковы были все объекты американской секретной службы.

Браудер, тридцатипятилетний, безупречно одетый красавец, несколько лет прослужил на Ближнем Востоке. Его отличали прекрасная память и хорошая ориентация в делах.

— Что скажете, Гарри? — дружески начал Говард.

— Кажется, Гранднер и вправду свалял дурака, сэр.

Говард чуть-чуть подался вперед, но не сказал ни слова. А Браудер продолжал:

— Я разговаривал с работником посольства, которому было разрешено с ним встретиться… Он подтвердил, что все правда: перебрал, посадил девицу в машину и на повороте перевернулся. Я видел машину. По тому, как она выглядит, ему здорово повезло, что все так закончилось. Девица чувствует себя не особенно хорошо, он же отделался парой синяков… — Браудер замолчал, считая доклад оконченным.

— Вы исключаете какой-либо подвох? — спросил Говард.

— Я никогда ничего не исключаю, сэр, но здесь, кажется, все чисто.

— Тогда все в порядке, — спокойно ответил полковник. — А как Торанце?

— Ждет, сэр.

— Ему не следовало бы ждать очень долго.

Браудер пожал плечами и закурил сигарету.

— Гарри, вы разместитесь со мной на вилле, — распорядился Говард. — Ступайте, можете отдыхать, утром вам придется выехать на аэродром и встретить Кларка и его людей. Устроите их в отеле, а Кларка серьезно предупредите, чтобы они здесь не отсвечивали.

— Слушаюсь, сэр, — склонил голову Браудер и исчез.

Полковник еще несколько минут побродил по саду, благоухавшему ароматами трав и цветов. Но мысли его были там, где не ощущалось никаких запахов, за исключением запаха стреляного пороха.

6

Вернувшись с прогулки, Говард взглянул на часы. Несмотря на то что они показывали половину девятого, он готов был держать пари, что в этот поздний час директор фирмы ТАНАСС в своем кабинете. И не ошибся.

Полковник застал у Штрайтцера человека, которого сразу узнал по фотографии из личного дела.

— Это мой заместитель… Петр Галва, — указал директор на моложавого мужчину.

— Очень приятно, мистер Галва… Полковник Говард, — американец улыбнулся и подал Галве руку. — Я уже слышал о вас.

— Надеюсь, сэр, — Галва говорил по-английски немного лучше Штрайтцера, — вы слышали не только приятные вещи?

— Вам не по душе люди с безупречной репутацией? — спросил американец.

— Не очень, сэр… Обычно у них бывает очень много забот о том, чтобы сохранить безупречность своей репутации, а для работы не остается ни времени, ни желания.

Говард с удовольствием опустился в кресло, достал из кожаного портсигара сигару, предложил Штрайтцеру и Галве и указал им на кресла возле себя.

— Это философия для подчиненных, но не для руководителей, не правда ли, дорогой Штрайтцер?

— Именно так, сэр… Вот только у мистера Галвы действительно безупречная репутация.

Говард не спеша раскурил сигару.

— И у него тоже очень много забот, чтобы ее сохранить? Прежде чем Штрайтцер успел что-либо ответить, Галва произнес:

— Руководителям не всегда известно, сколько хлопот доставляет подчиненным стремление сохранить безупречную репутацию.

— Прекрасно! — похвалил его американец. — Это касается и ваших подчиненных, мистер Галва?

— Совершенно верно, сэр.

Говард моментально ухватился за его слова:

— И Гранднера тоже?

— Гранднер был слишком зауряден, — немного замявшись, ответил Галва.

— То есть он вообще не нуждался в репутации? — быстро подхватил Говард.

— Именно так, сэр.

— Поэтому ему было позволено пьянствовать и болтаться с женщинами?

Галва перевел взгляд на Штрайтцера, который пытался казаться безразличным.

— Или вы не верите в официальную чешскую версию? — продолжал Говард.

— У меня нет причин верить в нее, сэр… но я ее и не исключаю.

— Это ответ, при котором вы ничем не рискуете, — засмеялся Говард.

Галва ответил ему с улыбкой:

— Я не люблю острых ощущений.

— Поэтому вы и работаете десять лет в секретной службе?

— Это такой род деятельности, где люди постоянно встречаются с риском, а потому перестают быть любителями острых ощущений.

Говард взглянул на тлеющий кончик сигары и повернулся к директору:

— Дорогой Штрайтцер, ваш заместитель — философ! — И сразу же обратился к Галве: — Не знаю, хорошо ли это для философии, но для нашей службы в этом, безусловно, нет ничего плохого. В самом деле, я очень рад, мистер Галва, что познакомился с вами… — На мгновение полковник умолк, а потом спросил: — Когда же вы выясните, что, собственно, произошло с Гранднером в Праге?

— Завтра, сэр… — ответил Галва.

Говард кивнул:

— Хорошо… — В действительности это его уже не интересовало.

Галва взглянул на полковника и встал:

— Мне можно идти, сэр?

— Конечно, — кивнул тот, однако уже в дверях остановил Галву вопросом: — Минуточку! А как у вас, мистер Галва, обстоят дела со спиртным и прекрасным полом?

Галва усмехнулся:

— Не думаю, чтобы я мог вразумительно ответить вам на этот вопрос, сэр.

— Любопытный парень… — задумавшись, сказал полковник, когда за Галвой закрылась дверь. Ему был очень близок метод мышления чеха. Галва имел то, что он так ценил в своих людях: искорку в душе, личное обаяние и необходимую долю интеллектуальной смелости.

Штрайтцер не смог подавить зависти:

— Я же говорил вам, мистер Говард, что Галва…

Полковник перебил его:

— Я всего лишь отметил, что он любопытный парень, и больше ничего… Ну а что касается Гранднера, должен с вами согласиться, Штрайтцер. Теперь-то я знаю, что ваш приятель действительно здорово перебрал и попал в аварию с какой-то девицей. Так что Галва к этой истории не причастен.

Штрайтцер удивленно заерзал в кресле и попытался что-то сказать, но Говард жестом остановил его и продолжал:

— Радуйтесь! Могло быть значительно хуже.

Это Штрайтцер понял сразу. Однако все же задал вопрос:

— В таком случае, мистер Говард, мы необоснованно подозревали Крулиха? И уволили его…

— Крулиха мы уволили вовремя, — усмехнулся полковник. — У этого чешского эмигранта слишком много друзей, которые вернулись в Чехословакию. И я был бы чрезвычайно признателен, если бы впредь подобные кадровые вопросы вы решали сами.

— Да, сэр, — покорно закивал директор фирмы ТАНАСС, хотя внутри у него все кипело. Но не из-за Крулиха — он Штрайтцера интересовал не более, чем прошлогодний снег. Его разозлило, что с момента прилета американца он варился в собственном соку. А из-за чего…

— Кроме того, я думаю, — заметил Говард, — что нам следовало бы больше считаться с Галвой.

Штрайтцер в эту минуту и не представлял, что могут означать для него лично последние слова полковника, однако согласно кивнул.

7

В тихом районе на окраине Мюнхена из дверей двухэтажной виллы вышла тридцатидвухлетняя Гита Райн, стройная, ухоженная, во внешнем виде которой, однако, не было ничего экстравагантного. Элегантный бежевый костюм свидетельствовал о том, что его хозяйка предпочитает одеваться у француза Диора, а не у немца Некермана.

Гита шла, не обращая ни на кого внимания, как все элегантные и неприступные женщины, слишком много внимания уделяющие своей внешности. Она села в машину, цвет которой хорошо сочетался с голубизной ее глаз, и включила зажигание. В этот момент ее манера поведения внезапно изменилась. Она аккуратно поправила зеркало заднего вида и внимательно осмотрела улицу. Только повернув в первый переулок, она перестала обращать внимание на зеркало, но проделала другую операцию: прибавила газ, на большой скорости проехала несколько сот метров, резко затормозила, а затем развернулась и подкатила к дому по тем же улицам, только в обратном направлении.

После этого Гита доехала до центра города, на стоянке перед большим отелем оставила машину и села в трамвай. Через двадцать минут она вышла на тихой улице и, миновав квартал, вошла в старое кафе.

В полупустом зале жались друг к другу влюбленные парочки, у большого окна коротали время несколько одиноких женщин, а в противоположном углу, уткнувшись в газету, сидел за чашкой кофе мужчина средних лет.

Райн направилась к угловому столику, откуда на нее с улыбкой смотрел Петр Галва. Она села рядом и прижалась к нему, а он взял ее за руку. Так они очень походили на обычную влюбленную парочку.

— У нас гости, — начал Галва на неплохом немецком, при этом со стороны казалось, что он читает любовные стихи. — Из Центра прилетел полковник Говард. Представлять вам его не надо?

— Не надо, Петр, — улыбнулась Гита. По-немецки она говорила прекрасно. — Зачем он приехал?

— Не знаю… хотя беседовал с ним…

— Он вызывал вас? — перебила Гита.

— Нет. Поздно вечером зашел к Штрайтцеру… а я как раз был у него… — Галва помолчал, потом предложил Гите сигарету из золотого портсигара: — В первой сигарете запись беседы.

Гита взяла сигарету, затем, как бы раздумав курить, опустила ее в сумочку.

— Какое впечатление произвел на вас полковник?

— Интересный мужчина, — пожал плечами Галва, закуривая, — с ним не соскучишься.

— Было что-нибудь стоящее внимания?

— Обычный обмен мнениями по делу Гранднера.

— Когда он был здесь последний раз?

— Четыре года назад… Но всегда, когда он приезжал, что-нибудь происходило.

— Как вы думаете, Петр, что произойдет на этот раз?

— Не имею представления, — произнес Галва, поигрывая пепельницей, — но у меня какое-то странное предчувствие, Гита…

Райн внимательно посмотрела на собеседника. Она встречалась с этим человеком второй год. Разумеется, они не были любовниками. Все это делалось, чтобы замаскировать основную цель их встреч, потому что Райн, как и Галва, была сотрудником чехословацкой разведки. Она выполняла роль связной у Галвы. Ее работа — частный модельер модной одежды — предоставляла для этого большие возможности. Гита постоянно выезжала из Мюнхена в Париж. А где-то в Париже находился еще один незаметный человек, задача которого заключалась в том, чтобы обеспечить связь с Прагой.

Внедрить своего человека на такое место, какое занимал Галва, разумеется, не так-то просто. Не просто это было и для Галвы.

Одиннадцать лет назад в один из летних вечеров Галву посетили двое мужчин. Вначале разговор шел о всевозможных вещах, затем они сделали ему неожиданное предложение. Тогда оно показалось ему настолько странным, что он хотел даже позвонить в министерство внутренних дел, но понял, что это бессмысленно, поскольку оба являлись сотрудниками чехословацкой разведки, относившейся, естественно, к тому же ведомству. В первый раз они расстались довольно холодно, и Галва уже думал, что этим разговором все и закончится. Однако не закончилось. После нескольких бесед он дал согласие, прошел довольно сложный курс обучения и через полгода появился в Мюнхене как новоиспеченный эмигрант.

Для Галвы наступили тяжелые дни: постоянные вызовы, допросы и, наконец, лагерь. У него были четкие инструкции — никуда не рваться и терпеливо ждать, ждать и еще раз ждать… Он ждал — хватался за нищенскую работу, жил на пожертвования, ругался с другими эмигрантами, считавшими карманную кражу формой антикоммунистической деятельности.

И однажды пришел день, когда с неба повалил снег с дождем и лагерь утонул в море грязи. Галве стало казаться, что он зря проделал весь этот путь.

— У меня есть для вас прекрасная работа, — сказал Галве по-чешски человек, с которым ранее ему не приходилось встречаться.

Это действительно была «прекрасная работа»… Галве вручили фальшивые документы и послали в Прагу с туристической группой из Баварии. В столице Чехословакииследовало изъять из двух тайников материалы. За это ему обещали награду в сто марок и намекали на какую-то перспективу.

Галва отлично справился с заданием, и вот уже десять лет, как он живет в Мюнхене. Постепенно он стал вторым человеком в фирме ТАНАСС. Следует признать, что о подобной карьере не мечтали ни он сам, ни сотрудники чехословацкой разведки. А помог все тот же мужчина, предложивший ему в свое время прекрасную работу и обещавший в будущем перспективу. Он открыл Галве путь в американскую секретную службу. Однако главное сделал сам Галва, потому что, как показало время, у него обнаружился настоящий талант для этой работы…

— Так что за странное предчувствие у вас, Петр? — спросила Райн.

Галва стряхнул пепел и произнес:

— В Праге задержали Гранднера… Не знаю за что, но у нас из-за этого порядочная паника.

— Завтра я лечу в Париж. У меня там состоится встреча. Послезавтра будете все знать. Спокойствие!

— «Спокойствие… Спокойствие…» — повторил Галва. — Десять лет одно и то же: «Спокойствие… Спокойствие… Спокойствие!» А речь идет о моей судьбе…

Галва замолчал, и Гита увидела, что рядом с ней сидит крайне утомленный человек, совсем не похожий на влюбленного.

— Я понимаю, как вам тяжело, Петр, — с сочувствием сказала она, — но ваша работа приобретает сейчас такое значение, что вы даже представить не можете…

Внезапно Галва перебил ее:

— А кто вообще сможет подсчитать, чего стоили мне эти годы? Когда-нибудь это все закончится, — тихо проговорил он, — если, конечно, меня здесь не раскроют. Тогда я вернусь домой, мне вручат часы с дарственной надписью, и я снова буду искать свою дорогу в жизни…

На минуту воцарилась тишина, которую нарушил громкий женский смех из дальнего угла. Галва посмотрел туда и с горечью произнес:

— Вы мне должны когда-нибудь рассказать, как выглядит нормальная жизнь — без постоянного напряжения, без притворства, без этого ужасного страха за собственные ошибки или ошибки других… Я это даже и представить не смогу…

Легким движением руки Гита погладила его по голове:

— Я тоже не смогу, Петр.

И это была правда. Она мыкалась по свету уже не первый год. Перед тем как ее прикрепили к Галве, она работала в горячей точке — на Ближнем Востоке. Там ее звали Сузана Карпентье.

— Простите, Гита… — сказал Галва, — я не подумал…

— Вы знаете, как трудно было внедрить вас туда, где вы сейчас находитесь. Но если вам захотелось вернуться домой, я посоветуюсь в Париже…

Галва не дал ей договорить:

— Еще бы не захотелось! — Он сразу представил улицу со старым кинотеатром, цветочный киоск с надписью: «Земля на складе», небольшое кафе с вечно открытыми дверями и уютную комнатку с видом на футбольное поле за покачнувшимся забором. — Я хотел бы вернуться домой, Гита, — помолчав, сказал Галва, и на его лице появилось какое-то подобие улыбки, — но это невозможно. И я это знаю так же хорошо, как вы…

8

Полковник Говард все еще не раскрывал свои карты, и Штрайтцер напрасно ломал голову над вопросом: почему американец так неожиданно приехал в Мюнхен? Но одно он знал точно: полковник приехал не из-за случая с Гранднером и не ради директора фирмы ТАНАСС. Это его успокоило, но не убавило любопытства.

Почему Говард вообще занимался случаем с Гранднером? Почему он приложил столько усилий, чтобы выяснить истинную причину его ареста? И наконец, увольнение Крулиха и разговоры о Галве… Все это, безусловно, имело какой-то смысл. Но какой? Галва прервал его мучительные раздумья:

— Герр Штрайтцер, месячный анализ донесений наших агентов из Чехословакии готов.

— Есть что-нибудь интересное?

Галва передал ему папку:

— Так, ничего особенного… Много пустых фраз и мало интересной информации. Мне кажется, нам нечем порадовать Центр.

Обычно Штрайтцера раздражала прямота суждений заместителя, но на этот раз, к удивлению последнего, все было наоборот.

— У меня давно такое впечатление, — вздохнул директор. — В чем же дело?

Разумеется, Галва совершенно точно знал, в чем дело. Но если бы он это высказал, то директор фирмы ТАНАСС наверняка лишился чувств.

— В течение месяца я мог бы разработать конкретные предложения, герр Штрайтцер. — Этот ответ не мог никому нанести ущерб. Он добавил бы лишь работы оперативному штабу в Праге, готовившему для Галвы информацию в духе поговорки: «Чтоб и волки были сыты, и овцы целы».

Но дела обстояли не так просто, как это казалось на первый взгляд. Пражский резидент часть своих донесений посылал прямо Штрайтцеру, и Галва о них вообще ничего не знал, мог только кое-что домыслить. Эти донесения, как правило, содержали самую ценную информацию, поступавшую в фирму ТАНАСС из Чехословакии. Штрайтцер обрабатывал и проверял ее сам и сам же отправлял в Центр. В их работе это было обычным делом, и Галва, хотя это его и не устраивало, ничего изменить не мог. Мог только по отдельным деталям кое о чем догадываться и терпеливо ждать, пока Штрайтцер проговорится…

— У нас появилось много конкурентов, — задумавшись, заметил Штрайтцер.

Галва улыбнулся:

— Что делать? Европа изменилась… Наши коллеги из Бонна уже растеряли чувство былого уважения к американскому дядюшке, они действуют с гораздо большим размахом, чем мы, и энергично следуют собственным путем.

Несмотря на то что Штрайтцер четверть века работал на американцев, он никогда не забывал, что он немец. Поэтому слова Галвы о конкуренции со стороны Бонна не возмутили его, даже наоборот…

— Федеративную Республику Германии никто не должен водить на поводке… в том числе и ее секретную службу.

— Конечно… но мы работаем на американцев за их деньги. И будем их получать только за добротную информацию…

Штрайтцер с улыбкой перебил его:

— Ненужной информации у них у самих полно.

Галва решил, что настал благоприятный момент, и задал вопрос:

— Полковник Говард приехал на проверку?

Штрайтцер махнул рукой: не мог же он сказать своему заместителю, что сам ничего не знает.

— Ну, у нас не так уж плохо обстоят дела, — уклончиво ответил он.

Галва только пожал плечами, поняв, что сейчас из Штрайтцера ничего не вытянешь.

В приемной своего кабинета Галва увидел Крулиха — маленького человечка, которому давно минуло пятьдесят. Его глаза непрестанно сверлили все окружающее.

— Могу я с вами поговорить, пан Галва?

Петр кивнул и пригласил Крулиха в кабинет.

— Почему меня выгнали?

Галва с удивлением посмотрел на него:

— Кто вас выгнал?

— Вчера меня вызвал этот болван Крайски и сообщил, что для меня выписан канадский паспорт. Моя работа в фирме ТАНАСС закончилась, и я должен завтра улететь.

Галва задумался.

— Вы ведь чех, как и я, — давил на него Крулих, — почему вы не хотите мне сказать о причинах моего увольнения?

Галва молчал… Связано это с полковником Говардом или нет? Сам Крайски этого сделать не мог, он пришел бы посоветоваться.

— Крайски ничего не говорил вам о причинах?

— В том-то и дело, что нет. Сообщил, что для меня готов паспорт, и все.

Галва набрал номер телефона директора фирмы ТАНАСС.

— Да, это было мое распоряжение, — нервно объяснял Штрайтцер, — я изучил его личное дело… У него слишком много знакомых, которые предали и вернулись в Чехословакию. Пусть радуется, что мы даем ему возможность эмигрировать в Канаду. Вам этого достаточно?

— Вполне… — ответил Галва и положил трубку.

Господин директор лгал — он никогда не смотрел личные дела. И если сейчас сделал это, то кто-то его заставил. А причина увольнения Крулиха — это только зацепка, ничего более. Кто же мог это сделать, как не полковник Говард?

— Бесполезно, пан Крулих, я ничего не могу для вас сделать. Это приказ директора.

Крулих раздраженно замахал руками:

— Но почему?

— У вас были странные связи… Какие-то люди, которые вернулись в Чехословакию.

— Эти данные в личное дело внес я сам. Я не могу отвечать за каждого неврастеника, решившего хлопнуть дверью… — Крулих расходился все больше и больше, так, что у него срывался голос: — Я скажу вам истинную причину! Это Гранднер, если уж вы хотите знать правду, пан Галва!

Галва прищурил глаза. Этот раздраженный человек был, безусловно, прав. Крулих инструктировал Гранднера. Крулих знал, под каким именем он выехал в Прагу. Это становилось интересным, потому что, кроме Крулиха, все знал только один человек. Это он сам! Чего же, собственно, добивается Говард?

— Более пяти лет я вкалывал на фирму ТАНАСС, — возбужденно продолжал Крулих, — а сегодня со мной поступают как с мальчишкой… Как вы думаете, что меня ждет в Канаде? Но я не позволю играть со мной! Я никуда не поеду! Вам понятно?

— Вы взрослый человек, пан Крулих, вы ведь понимаете, что делаете? — спокойно спросил Галва.

— Зато вы просто образец земляка, не так ли?

— А что я должен был, по-вашему, сделать? — тем же спокойным тоном перебил его Галва.

— Разъяснить этому старикашке, что так с людьми не поступают, — вот что вы должны были сделать!

— Вы не слишком сильны в географии? Вы же не в Чехословакии…

— Пока еще нет! — выкрикнул Крулих, но внезапно поперхнулся и замолчал.

Галва приподнялся из-за письменного стола. Он вспомнил, как этот бесхарактерный человек, способный продать даже родного брата, клялся в своей ненависти к коммунистам. От ненависти убежал, из-за ненависти попытался бы вернуться домой…

— Я только что сказал вам, пан Крулих, что вы взрослый человек, но сейчас начинаю сомневаться в этом.

Крулих оскорбленно повернулся и, выходя из кабинета, надрывным голосом произнес:

— Вы можете думать все что угодно, но однажды и с вами произойдет то же, что со мной…

9

И действительно, Крулих в Канаду не поехал. Однако он не был настолько наивен, чтобы думать, что это для него пройдет без последствий. Поэтому он искал защитника. Он посетил инспектора криминальной полиции Рама, которому ранее оказывал кое-какие услуги, и тот помог ему встретиться с сотрудником западногерманской секретной службы Йохеном Ноймайером.

— Ваша информация о фирме ТАНАСС представляет для нас определенный интерес, герр Крулих, — важно произнес Ноймайер. Этот тридцатилетний блондин, выросший в семье переселенцев из Чехословакии, с ненавистью относился ко всем чехам и просто органически не переваривал чехословацких эмигрантов. Но он получил приказ побеседовать с этим человеком, а приказы следует выполнять. Правда, никто не мог его заставить радоваться этой встрече. — Ваше предложение о сотрудничестве с нами мы согласны принять, правда, с одним условием…

— То есть?.. — в нетерпении спросил Крулих.

— Вы исправите глупость, которую совершили, отказавшись выехать в Канаду.

— Почему? — с удивлением посмотрел на него Крулих.

— Потому что вы будете нам нужны там. Извинитесь перед Крайским и Галвой, понимаете? Сделайте все возможное, чтобы попасть в Канаду, хоть на коленях умоляйте. В противном случае получите тысячу марок за информацию, и мы вас не знаем. — Ноймайер с безразличным видом посмотрел на Крулиха.

Бывший инструктор фирмы ТАНАСС лихорадочно обдумывал это предложение, но никаких контраргументов так и не нашел.

— Хорошо, герр Ноймайер, я согласен, — ответил Крулих.

Ноймайер встал:

— Вам следует уехать в Канаду с их помощью, а не с нашей… Это главное условие нашего дальнейшего сотрудничества.

Крулих утвердительно кивнул:

— Я понимаю…

— И еще одно, герр Крулих… В своей информации вы упоминали, что Галва встречается с какой-то женщиной.

— Да… это его любовница.

— Что вы знаете о ней?

— Это было так, — начал издалека Крулих. — У меня есть знакомый, его зовут Дин Пауэлл. Он владелец бара «Романе». Однажды я зашел к нему, и как раз в это время Галва выходил оттуда с женщиной… Оба уже стояли на ступеньках лестницы… Ну, ей можно было бы дать лет тридцать с небольшим, но женщина что надо…

— Давно это было? — перебил его Ноймайер.

— Почти полгода назад.

— Это все, что вы о ней знаете?

— Все… Только я удивился, что Пауэлл как-то странно рассмеялся, когда узнал, что я знаком с Галвой. У меня создалось впечатление, что он хорошо знал ту женщину, что Галва нарвался на шлюху или что-то в этом роде.

— А кто, собственно, такой этот Пауэлл?

Крулих задумался, но потом вдруг понял, что широкий круг знакомств повышает его цену, и охотно ответил:

— Дин Пауэлл долгое время работал на англичан, в основном на Ближнем Востоке… Потом в чем-то провинился перед ними. Только в Англию ехать ему что-то не захотелось.

— Вы с ним работали?

Крулих решительно замотал головой:

— Ну что вы! Это всего лишь мой знакомый. Ноймайеру этого было вполне достаточно.

Крулих в тот же день побывал у Крайского. Тот сначала встретил его высокомерно, но потом смягчился. И через несколько дней новоиспеченный агент боннской секретной службы вылетел в Канаду…

10

На следующий день после разговора с Крулихом Йохен Ноймайер нашел владельца бара «Романо» в его кабинете, если так можно назвать роскошно обставленную комнату, напоминавшую что угодно, только не кабинет. Да и стройный мужчина в пурпурном смокинге совсем не походил на кабатчика.

— Герр Пауэлл? — официальным тоном обратился к нему Ноймайер.

— Дин Пауэлл… к вашим услугам, — четко ответил мужчина в пурпурном смокинге на приличном немецком.

Ноймайер без приглашения уселся в кресло, от которого, казалось, нельзя было ожидать никаких сюрпризов. Но это оказалось обманчивое впечатление: он буквально утонул в нем, в результате чего видел Пауэлла теперь где-то между коленей.

— Это кресло для карликов, — проворчал он.

— Скорее для мини-юбок, — улыбнулся англичанин. — Не назовете ли ваше имя, герр…

— Извините… Курт Регнард, — назвался Ноймайер одним из своих псевдонимов. — У меня есть для вас предложение.

Пауэлл с пониманием кивнул.

— Однажды, — продолжал Ноймайер, — приблизительно полгода назад, к вам заходил один ваш знакомый, по имени Крулих… — Ноймайер замолчал и взглянул на хозяина бара «Романо».

— Продолжайте, пожалуйста, — спокойно произнес тот.

— И этот герр Крулих совершенно случайно встретил здесь другого своего знакомого с женщиной, что вызвало у вас улыбку. Вы не могли бы мне сказать почему?

— У меня отвратительная память, герр Регнард.

Ноймайер вытащил пачку ассигнаций:

— Здесь тысяча…

Пауэлл подпер голову рукой:

— В какой валюте?

— Естественно, в марках, — деловито ответил Ноймайер.

— В марках… — повторил Пауэлл. — Если б вы знали, сколько передо мной каждый день проходит людей! А сколько знакомых у герра Крулиха…

Ноймайер прищурил глаза:

— Ваша цена, герр Пауэлл?

Англичанин встал и включил радио. Подождал, пока в комнате зазвучала музыка.

— Десять тысяч — это сумма, которая наверняка восстановит мою память, — заявил он безразличным тоном.

Ноймайер убедился, что у его шефа удивительная способность предвидения. Он сказал буквально дословно: «Если этот человек продаст вам информацию за тысячу марок, значит, вы выбросите эти деньги в камин. Возьмите с собой еще девять тысяч — это верная цена за хорошую информацию!»

— Вы будете их иметь, — сказал Ноймайер и с немецкой пунктуальностью отсчитал десять тысяч марок.

Пауэлл положил деньги в открытый сейф и начал рассказывать:

— Несколько лет назад я был связан с группой лиц, которые отстаивали на Ближнем Востоке интересы англичан. В то время там находилась также одна дама по имени Судана Карпентье. Имя у нее было французское, но работала она на коммунистов, это я знаю точно. А теперь представьте, как я должен был смеяться, когда увидел мадемуазель Карпентье в обществе заместителя шефа филиала американской секретной службы, чешского эмигранта Галвы! Она, видите ли, работает сейчас на чехов. Удивительно, как обеднели эти американцы!

— Под каким именем она работает сейчас? — нетерпеливо спросил Ыоймайер.

Пауэлл улыбнулся:

— Если бы я это знал, то такая информация обошлась бы вам в пять раз дороже, герр Регнард.

— Как она выглядит?

— Это я могу вам сказать… — согласился Пауэлл и обрисовал внешний вид Райн.

Ноймайер тщательно все записал, но перед уходом спросил:

— Не понимаю, почему вы не предложили эту информацию американцам?

— Сам не понимаю, приятель, — протянул англичанин, — почему… Просто эта женщина сейчас более опасна для вас, чем для американцев. Я знал, что в конце концов вы наткнетесь на нее…

11

Как только Райн вернулась из Парижа, она в тот же день встретилась с Галвой. Они бродили по живописному парку, играя роль влюбленных.

— Что же все-таки произошло с Гранднером? — с нетерпением спросил Галва. — Раймер после возвращения из Праги сообщил, что этот американец напился и попал в аварию, чуть не угробив при этом какую-то девушку.

— И вы ему верите? — улыбнулась Райн.

— Гита, мне не до шуток, не испытывайте мои нервы!

— Успокойтесь… Он действительно в состоянии сильного опьянения разбил машину, в результате чего девушка, ехавшая с ним, получила тяжелые ранения. Кроме того, он подрался с полицией.

Галва с минуту помолчал и внимательно взглянул на свою собеседницу:

— Больше он ни в чем не был замешан?

— Нет, Петр.

— Кто-нибудь из посольства говорил с ним?

— Конечно.

Только сейчас Галва вздохнул с облегчением:

— Это хорошо. Ну, теперь Говард убедился, что этот пьяница сам во всем виноват, и оставит меня в покое.

Райн взяла его руку и с нежностью посмотрела на него:

— Мне кажется, полковник Говард действует вам на нервы, не так ли?

— Немного, — откровенно признался Галва.

— Не обращайте на него внимания… и на Прагу тоже…

— Ну конечно! — рассмеялся Галва. — Только они могут поехать на футбол, чтобы отвлечься, в то время как я…

— В то время как вы должны выяснить, по какой причине эта звезда американской секретной службы тратит здесь свое драгоценное время, — перебила его Райн. — Надеюсь, вы меня правильно понимаете, Петр?

— Насколько я смог уяснить, Гита, это поручение немного прибавит мне забот.

— Кажется, да. Но я хотела бы сообщить вам, что на встречу со мной в Париж прилетал начальник…

Теперь Галва перебил ее:

— И вы, вероятно, сказали ему, что в последнее время я немного захандрил?

— Почему я должна была это говорить? — с удивлением спросила Райн. — Ведь нужно быть совсем ненормальным, чтобы эта работа совершенно не отражалась на нервах.

Галва воспользовался ролью влюбленного и по-настоящему поцеловал Гиту. Райн отвернулась, мгновение смотрела на крону соседнего дерева, затем быстро повернулась к Галве и сказала:

— Это было неплохо…

Галва не сразу нашелся, что ответить. Для него это было не так просто. Отношение к Райн у него было особое: с одной стороны, он ценил ее как опытную разведчицу, а с другой — особенно в последнее время — она очаровала его своей женственностью. Вначале он принял конспиративную игру во влюбленных равнодушно, однако с недавних пор почувствовал, что игра эта заводит его в ловушку. Он боялся, что и Гита это почувствует. Но еще больше он беспокоился, что она об этом никогда не узнает и в один прекрасный момент исчезнет, как это часто бывает, а когда они встретятся снова, будет поздно.

— Так как мы будем решать этот ребус под названием Говард? — Своим вопросом Райн вывела Галву из задумчивости.

— Ребусы предназначены для того, чтобы их решать, — категорично произнес он.

— Ну, вы опять в форме, Петр. Я рада.

— Там, у них, — Галва махнул рукой в противоположную сторону от Мюнхена, — нужно всегда быть в форме. Иначе не сносить бы мне головы. Но вы, Гита, — моя родина, а там мне не надо притворяться.

Это прозвучало так просто, что Гита не удержалась и тоже, не притворяясь, поцеловала Галву.

Он заморгал и попытался шуткой скрыть смущение:

— Это действительно было неплохо…

12

Каждый разведчик рассчитывает оседлать своего конька. За десять лет работы Галва перестал верить в это. Но вот появился полковник Говард, и Галва решил, что у него есть шанс.

— На следующей неделе ко мне приезжает резидент из Западного Берлина, — как бы между прочим сказал он, — я хотел бы встретиться с ним на вилле.

— Там нельзя, герр Галва, — ответил Штрайтцер.

Тот изобразил крайнее недоумение:

— Почему? Ведь там сейчас никого нет.

— Там разместился полковник Говард с этим капитаном.

— Этого я не знал… А на следующей неделе она не освободится?

— Не знаю, но…

— Хорошо, герр Штрайтцер, — перебил его Галва. — У вас будут какие-либо поручения ко мне?

— Пока нет…

От этой беседы Галва не ждал ничего особенного и поэтому не был разочарован. Ему было достаточно того, что он услышал. Он знал Штрайтцера давно и мог безошибочно определить, когда тот лжет. На этот раз он был уверен, что даже директор фирмы ТАНАСС не знает ничего конкретного о замыслах полковника Говарда.

В этих условиях было бы наивно предпринимать дальнейшие шаги…

13

Так же как в Мюнхене, в Праге стоял жаркий летний день. Кабинет министра был залит послеполуденным солнцем, от лучей которого тысячами искр сияла большая хрустальная ваза, стоявшая на краю письменного стола.

— Хорошо, товарищ инженер, — сказал министр, закрывая пухлую папку с надписью: «Совершенно секретно» — и подвигая ее к Машите. — Значение этого вопроса для арабского мира, да и для нас тоже, вам, безусловно, не нужно разъяснять…

Инженер Машита вначале аккуратно спрятал папку в портфель, привычным движением пригладил начинающие седеть волосы и улыбнулся.

— Хорошо-хорошо… — остановил его министр. — Когда летите?

— Через неделю.

— Тогда всего наилучшего! Или лучше — ни пуха ни пера… После возвращения сразу же зайдите ко мне.

«Ну вот и все!» — с облегчением подумал Машита, усаживая» в потрепанную «шкоду», с которой никак не хотел расставаться, хотя шофер его служебной «Татры-603» считал это проявлением консерватизма. Машита ехал по раскаленному асфальту пражских улиц, насвистывая мелодии старых маршей и давно забытых песен.

Остановившись перед входом в здание одного из научно-исследовательских институтов на берегу Влтавы, он поставил свою машину рядом со сверкающей «Волгой». Выйдя, Машита дружески помахал рукой щурящемуся на солнце привратнику:

— Смотри, чтоб не угнали мой кабриолет, Ярослав!

— Я всегда начеку, товарищ инженер, — с достоинством ответил привратник.

— Тогда все в порядке, — улыбнулся Машита и исчез в дверях института.

Это же подумал и Лино Торанце, бродивший по противоположной стороне улицы. Как и большинство иностранных туристов, он был увешан фото- и кинокамерами. Всем своим видом он пытался показать, что его ничто не интересует, кроме прекрасного вида на Петршин. Однако для кинокамеры он выбрал такое положение, при котором в видоискателе появился не берег Влтавы, а инженер Машита в полный рост, потрепанная «шкода» и привратник Ярослав. Когда камера остановилась, Торанце еще раз с восхищением взглянул на панораму Карлова моста и спокойно удалился.

В это время Машита как мальчишка проскочил два этажа и еще в дверях сообщил секретарше:

— Все прошло прекрасно, Гелена! Заказ на авиабилет можно подтвердить. — Он вынул из портфеля секретную папку, которая была с ним у министра, и положил ее на стол: — Спрячьте эти секреты в сейф!

Гелена изысканным жестом отложила модные очки, однако, прежде чем она успела что-либо сказать, Машита исчез в своем кабинете. Тут же в приемной появился Верка.

— Разрешите, Гелена? — спросил он, встав в позу верной собачонки. — Я с удовольствием помогу вам…

— Не выдумывайте! — перебила его Гелена. — Я знаю, что вам просто хочется выпить чашечку кофе. Верка развел руками и глубоко вздохнул:

— Если бы я вам сказал, чего мне на самом деле хочется, то вы бы меня выгнали. Поэтому я согласен на кофе.

Секретарша улыбнулась, покачала головой и направилась в угол к импровизированной кухоньке. Включив кипятильник, она приготовила посуду для кофе. Верка огляделся и, когда на столе зазвонил телефон, охотно снял трубку:

— Секретариат инженера Машиты… Да, Гелена здесь… Передам! — Легким движением он положил трубку на телефонный аппарат и быстро окинул взглядом стол. — Гелена, как освободитесь, зайдите к Кроужилу…

Секретарша кивнула и насыпала в джезву кофе. Верка поправлял телефонный провод, но взгляд его был прикован к папке, которую Машита положил секретарше на стол. Он прочитал надпись:

«Программа переговоров в Объединенной Арабской Республике» — и прошептал Гелене:

— У меня для вас есть отличный анекдот…

Та погрозила Верке пальцем и, повернувшись к нему спиной, продолжала готовить кофе. Верка сразу воспользовался моментом и попытался заглянуть в папку. Правда, у него было мало времени, потому что секретарша быстро закончила свои кофейные дела. Верка, краем глаза внимательно следивший за девушкой, подбежал к ней и поцеловал руку:

— Вы прелесть, лапонька…

— Но-но, — заворчала Гелена, — прольете кофе!

— Вы мой ангел, моя мечта…

— Вам следовало бы выступать в оперетте, пан Верка, — с улыбкой прервала его Гелена, но было очевидно, что его ухаживание ей нравится.

А Верка с чашечкой кофе устроился за столиком:

— Это же стихи…

Секретарша, сев за свой стол, привычным, типично женским движением поправила мини-юбку и, взяв телефонную трубку, набрала номер:

— Аэропорт? Ева? Да, это Гелена… Значит, тот заказ на авиабилет для инженера Машиты мы подтверждаем, хорошо? Да, до Каира, с посадкой в Стамбуле… через неделю, двенадцатого… Благодарю, Ева…

Верка не спеша пил кофе и вроде бы без всякого интереса смотрел в окно, однако в его глазах можно было заметить внутреннее напряжение.

Гелена положила трубку и только теперь вспомнила о секретной папке. Быстро взяла ее и закрыла в сейфе.

— Ну а теперь можете приступать к анекдоту, чтобы отработать свой кофе.

В тот же вечер, когда инженер Машита еще не успел сообщить жене, что через неделю улетает в Каир, у Верки состоялась важная встреча.

Он стоял на трамвайной остановке. Неподалеку прохаживался какой-то угрюмый мужчина. Когда к остановке подошел переполненный трамвай, тот быстро вскочил на ступеньку. Верка последовал за ним. И не успел трамвай тронуться, как Верка незаметно передал мужчине сложенный листок бумаги.

14

Выслушав доклад прилетевшего из Праги Торанце, полковник Говард успокоился.

Теперь он прогуливался по саду с капитаном Браудером. Издалека до них доносился шум большого города, их шаги ритмично звучали на посыпанной песком дорожке. Некоторое время они шли молча. Внезапно Говард остановился, Браудер же по инерции сделал еще пару шагов и оглянулся на полковника.

— Все в порядке, Гарри, — усмехнулся Говард. — Просто мне кое-что пришло в голову…

Но больше Говард ничего не сказал, а Браудер ничего не спросил. На лице полковника появилось какое-то подобие улыбки, и он спокойно двинулся дальше.

— Послезавтра в одиннадцать часов, — продолжал он, — я буду беседовать с заместителем Штрайтцера… Это — Петр Галва. Он ездит на голубом «опеле». Меня интересует, что он будет делать после окончания нашей беседы. Я ему дам ровно час времени…

— Да, сэр.

— Кларк выделит вам своих людей.

— Ясно, сэр.

— Тебе нужно будет как следует посмотреть за ним… Завтра я приглашу Галву и Штрайтцера на ужин.

— Сделаю, сэр.

— Будьте так добры, Гарри, — улыбнулся Говард и повернул лицо навстречу лучам солнца.

15

Сообщение пражского резидента с информацией Верки Штрайтцер получил именно в тот момент, когда позвонил полковник Говард.

— Вы очень добры, сэр, — сказал Штрайтцер и положил телефонную трубку.

Передав Галве приглашение полковника на ужин, Штрайтцер вновь принялся за сообщение резидента.

Вот уже более полугода Штрайтцер занимался операцией под поэтическим названием «Утренняя звезда». В настоящее время он считал ее первостепенной по важности и поэтому с самого начала руководил ею лично. Когда пражский резидент фирмы ТАНАСС завербовал Верку, Штрайтцер сразу оценил нового агента и прилагал максимум усилий для того, чтобы получить от него информацию. Верке он платил по-королевски, и, сознавая это, тот старался изо всех сил. Безусловно, он располагал для этой работы не только хорошими возможностями, но и необходимыми способностями. Так, постепенно была разработана акция, которая, по мнению директора фирмы ТАНАСС, обещала многое. А то, что Центр не реагировал на его сообщения об этой операции, он относил за счет глупости, которой порой отличались работники Центра.

Он полагал, что следует обратить внимание Говарда на эту операцию. И если бы сегодня на ужине не присутствовал Галва, это был бы самый подходящий момент. Штрайтцеру очень не хотелось посвящать своего заместителя в это многообещающее дело, причем сдерживала его не столько конспирация, сколько стремление пожать лавры единолично.

Можно было предугадать, что ужин у полковника Говарда ничем не будет отличаться от аналогичных встреч, когда столы ломятся от закусок и напитков, на которые никто не обращает внимания, когда люди говорят о том, что их ни в коей мере не волнует, и очень внимательно следят за тем, что их волнует, и когда все вздыхают с облегчением, поняв, что ужин закончился. Штрайтцер ожидал всего этого потому, что хорошо знал Говарда, а Галва — потому, что хорошо знал Штрайтцера.

Капитан Браудер на ужине не присутствовал. Он все это время сидел в машине недалеко от виллы вместе с двумя скучающими мужчинами, которым на следующий день предстояло превратиться в тень Галвы.

Стол был накрыт на троих. Полковник был внимателен и предупредителен.

— Ну, господа, — улыбнувшись, поднял он бокал с шампанским, — за дальнейшие успехи фирмы ТАНАСС!

Присутствовавшие точно с такой же улыбкой подняли бокалы, но каждый в этот миг думал о своем.

— Работа разведчика — это сложная штука, — продолжал полковник, когда после тоста гости устроились за журнальным столиком.

— Совершенно верно, сэр, — охотно поддержал его Штрайтцер.

«Старики обмениваются любезностями…» — подумал Галва и услужливо предложил Говарду зажженную спичку. Полковник умышленно неторопливо разминал сигару перед тем, как прикурить, так что спичка стала обжигать Галве пальцы, и он, недолго думая, отбросил ее прямо на дорогой ковер.

— Значит, вы, господа, — сказал Говард, указав на обуглившуюся спичку, — способны терпеть, пока не обжигает. В противном случае вы предпочитаете загасить пламя…

Галва не сразу понял, как следует воспринимать слова Говарда, и подавил готовую появиться на его губах улыбку.

— Это довольно верное определение, мистер Говард, — согласился Штрайтцер, дав тем самым понять, что воспринимает данную аллегорию только в положительном смысле.

— Я говорю попросту, господа, — усмехнулся Говард, — потому что пришла пора общего упадка нравов… в том числе и в нашей работе.

Штрайтцер утвердительно кивнул, соображая, куда же клонит полковник.

— Было время, — продолжал Говард, — когда люди работали с огоньком… Не так ли, дорогой мой Штрайтцер?

— Совершенно верно, мистер Говард.

— А сегодня? — задал вопрос американец и после паузы продолжал: — Сегодня с этим значительно проще… только мы с вами, Штрайтцер, немного постарели. А потому нам кажется, что раньше все было значительно лучше… Конечно, с одним исключением… Нас учили за хорошие деньги представлять хорошую работу, что сегодня считалось бы проявлением наивности. И это везде, господа!

— Это относится и… — Штрайтцер на мгновение запнулся, — к фирме ТАНАСС?

— Что вы этим хотите сказать, Штрайтцер?

Вспомнив об операции «Утренняя звезда», тот неожиданно выпалил:

— У меня создалось впечатление, что наша информация в Центре не всегда получает верную оценку.

— Возможно, — спокойно согласился Говард. — А как вы думаете, мистер Галва?

— Я хорошо знаю фирму ТАНАСС, сэр, — желая сохранить нейтралитет, ответил Галва, — а вы хорошо знаете Центр… Мне трудно было бы сказать вам что-то такое, что вам не известно.

— Послушайте, Штрайтцер… — Говард немного помолчал. — У вас вообще бывают когда-нибудь разногласия с вашим заместителем?

— Иногда, сэр.

— За последние десять лег, наверное, пару раз?

— Кажется… — с улыбкой согласился Штрайтцер.

— Из них один раз из-за Гранднера?

— Дважды, сэр.

— Так, значит, вам не известно, что он о вас думает?

— Зато я знаю, что он думает о себе, мистер Говард.

— И что же?

— Что он хороший заместитель…

— Это действительно так, мистер Галва?

Галва поднял обе руки вверх, показывая, что сдается:

— Если я скажу «да» — это прозвучит нескромно, если же скажу «нет» — будет еще хуже. По этому поводу я мог бы рассказать вам один анекдот…

Полковник отрицательно покачал головой:

— Лучше ответьте мне еще на один вопрос: пытался ли кто-нибудь вас завербовать?

— Я имел в виду другой анекдот, сэр, — с улыбкой ответил Галва, рискованно приближаясь к дозволенным границам субординации.

Американец сделал вид, что не понял иронии:

— Я не воспринимаю это как анекдот.

— Тогда я должен сообщить вам, сэр, что в лагере меня пытались завербовать французы.

— Только пытались?

— Да, сэр, — спокойно ответил Галва, — только пытались.

— И вы посчитали это ниже своего достоинства, не так ли?

— Да, тогда я так считал.

— А наше предложение вас устроило?

Галва ногтем снял табачную крошку, прилипшую к губе, и ответил:

— Не в этом дело, сэр. Просто к тому времени я находился в лагере на полгода дольше и стал более реально смотреть за мир.

Говард, как заботливый хозяин, налил всем шампанского. Штрайтцер счел необходимым произнести тост:

— Разрешите, мистер Говард, поднять бокал за ваше здоровье я за нашу совместную борьбу против коммунизма. Мне доставляет большое удовольствие…

Говард дружески перебил его:

— Мне тоже, дорогой Штрайтцер… — Он поднял бокал, улыбаясь, чокнулся со Штрайтцером, затем с Галвой и отпил шампанского. И тотчас снова обратился к Галве: — Вы удовлетворены работой у нас?

— Я не могу быть неудовлетворенным, сэр.

— «Не могу быть неудовлетворенным», — повторил полковник. — Это выражение вы употребили умышленно?

— Да, сэр.

— Это означает, что вы не совсем удовлетворены?

— Ни в коем случае, сэр… У меня нет повода быть неудовлетворенным.

— Но у вас нет повода быть совершенно удовлетворенным.

— Именно так, сэр.

— Может, вы считаете, что не полностью используются ваши способности или недостаточно высоко оплачиваются?

— Ни в коем случае, сэр. Я все-таки эмигрант и понимаю, что давно перешел отведенные мне границы…

— Ну наконец-то, мистер Галва! — воскликнул Говард. — Я все время пытался нащупать вашу слабину… Эмигрантский комплекс — вот это да! — Полковник бросил взгляд на Штрайтцера, внимательно следившего за их беседой, и встал: — Это был прекрасный вечер, господа. Благодарю вас за компанию.

16

Информацию о беседе с полковником Говардом Галва подготовил ночью и на следующий день передал микропленку Райн. Было начало девятого. Галва и Райн сидели в голубом «опеле» заместителя директора фирмы ТАПАСС.

— Почему он пригласил вас, Петр, ведь раньше этого не случалось? — спросила Райн озабоченно.

Галва пожал плечами:

— Наверное, хотел со мной познакомиться.

— Говард ничего не делает необдуманно.

— Я в этом не сомневаюсь, Гита. Только это не поможет нам угадать причину вчерашнего допроса.

Райн задумалась:

— Одного не могу понять: почему вы, Петр, так довольны, что сумели подбросить этому американцу идею об эмигрантском комплексе?

— Знаете, — тихо сказал Галва, — все эти набобы страшно рады сознавать, что обучают грамоте людей, у которых нет ни кола ни двора, понимаете? Они дадут вам миску супа, а вы должны показать им, что знаете, где ваше место… что вы не можете есть с ними из одной миски и что сядете с ними за один стол только тогда, когда вас туда позовут…

Галва помолчал и закурил сигарету. Гита смотрела на переднее стекло машины и тоже молчала.

— Да, чуть не забыл, — через минуту сказал Галва, — вчера связной привез информацию от пражского резидента. Штрайтцер меня с ней не познакомил, и это уже не первый случай. Безусловно, там должны быть интересные материалы, с помощью которых он сам надеется прославиться.

Райн спохватилась:

— Это могло стать причиной приезда Говарда…

— Вряд ли, Гита, — покачал головой Галва. — Штрайтцер вел бы себя совсем иначе. Вчера он даже жаловался, что Центр недооценивает нашу информацию. Хотя я не знаю, что он имел в виду. — Он на мгновение умолк. — А может, это и есть именно та информация, которую он скрывает от меня…

— Что же ему на это ответил Говард?

— Спокойно заметил, что это вполне возможно.

— И даже не спросил, какую информацию Центр недооценивает?

— Нет.

— А не кажется ли вам, Петр, что полковник не относится к тем людям, которые могут пропустить подобное замечание мимо ушей?

— В том-то и дело, что я так не думаю! Я был уверен, что он попросит Штрайтцера быть более конкретным.

— Так почему же он не сделал этого?

— Возможно, не хотел говорить об этом при мне.

— У меня такое впечатление, — заметила Гита, — что ключ к загадке находится у Штрайтцера.

Галва помедлил с ответом:

— Я знаю Штрайтцера как свои пять пальцев, Гита. Если ключ у него, то он и сам об этом не догадывается.

17

Полковник Говард зашел в кабинет сразу после девяти. Поудобнее устроился в кресле и попросил Штрайтцера сесть поближе.

— Вчера у вас было какое-то замечание по работе Центра, если не ошибаюсь, — начал разговор Говард. На его лице уже не было и тени улыбки.

— Это было только предложение, мистер Говард, — стал оправдываться директор фирмы ТАНАСС.

— Только предложение… — равнодушно повторил американец. — Вы, очевидно, подразумевали операцию, которой присвоили кодовое название «Утренняя звезда»?

— Именно ее, сэр, — замер от удивления Штрайтцер.

— Слушайте меня внимательно, Штрайтцер, — сказал полковник. — Я прилетел в Европу не на прогулку… и не из-за какого-то разгильдяя, которого вам давно пора было выгнать. Я прибыл для того, чтобы вплотную заняться операцией «Утренняя звезда». Теперь вам все понятно?

Директор фирмы ТАНАСС заметно воспрянул духом.

— Безусловно, мистер Говард… — Штрайтцер слегка улыбнулся. — Только вчера я получил сообщение из Праги, что вылет инженера Машиты в Каир подтвержден — двенадцатое число, ночной рейс… Как видите, нам известен каждый шаг инженера.

— Минуточку! — остановил его полковник. — Кто еще осведомлен об операции «Утренняя звезда»?

— Агент Верка… пражский резидент… и я…

— Кто еще?

— Никто, сэр.

— А Гранднер?

Только сейчас Штрайтцер понял, почему Говард так тщательно проверял происшествие с Гранднером.

— Исключено, сэр, — энергично замотал он головой. — В эту операцию я не посвятил даже своего заместителя. Всю информацию обрабатывал сам.

— Хорошо. Покажите мне вчерашнюю информацию пражского резидента.

Штрайтцер вынул из сейфа кожаную папку, и Говард внимательно прочитал информацию, занимавшую несколько страниц.

— Прекрасно! — сказал полковник. — У меня для вас, Штрайтцер, тоже кое-что есть… — Говард разложил на столе пачку фотографий, на которых были запечатлены группы людей. — Это фотографии русских ученых, составляющих мозг ракетной электроники в Москве. Посмотрите, кто находится среди них.

Штрайтцер указал на мужчину, стоявшего в середине одной из групп:

— Это инженер Машита.

— Совершенно верно. Из этого следует, что чешский инженер котируется выше, чем вы предполагали.

— Видимо, Верка об этом не знает.

— Вы же понимаете, — продолжал Говард, — что вербовать агентов среди этих людей в Москве равносильно самоубийству. Поэтому мы ищем другой путь — через людей из стран блока, которым русские открывают свои секреты. Инженер Машита не только выдающийся специалист. Через него у нас появилась прекрасная возможность проникнуть в стан русских и чехов… Понимаете, дорогой мой друг?

Штрайтцер окончательно успокоился. Теперь ему стало совершенно ясно, для чего полковник пересек океан.

— Ну а если уж мы начали с просмотра фотографий, — продолжал американец, — то посмотрим и фильм…

Говард открыл дверь в приемную, и в кабинет вошел Липо Торанце. Вместо приветствия он улыбнулся присутствующим.

— Это мистер Торанце, — представил его полковник, — наш агент по специальным операциям.

Торанце достал из чемоданчика кассету с фильмом. Все перешли в соседний зал заседаний, оборудованный для демонстрации кинофильмов.

Через мгновение на экране появились первые кадры.

— Это Прага… если вы ее еще не узнали, — улыбнулся Говард.

На экране сменялись архитектурные памятники и исторические места Праги.

— Это нас не интересует, — сказал Говард.

Но как только на экране появилось изображение научно-исследовательского института, он заметил:

— Теперь будьте внимательны.

На экране мелькнул инженер Машита, разговаривающий с привратником Ярославом и затем входящий в здание института.

— Верните изображение! — приказал полковник.

Снова на экране появилось четкое изображение лица инженера.

— Машита… — констатировал Штрайтцер.

— Этим кадрам четыре дня, — сказал Говард, — мистер Торанце только что вернулся из Праги.

После просмотра все встали и вернулись в кабинет Штрайтцера.

— Я даже не мог предположить, что вы уже работаете над операцией «Утренняя звезда». Простите мне вчерашнее замечание.

— Вы не могли этого предположить, потому что я об этом ничего не говорил, — усмехнулся полковник и продолжал: — В одном из донесений вы упомянули, что ваш сотрудник Крайски завербовал в Стамбуле агента…

— Да, сэр.

— Пригласите Крайского… И пусть он принесетличное дело этого агента.

Через минуту в дверях появился плотный мужчина.

— Господин Крайски, — представил его Штрайтцер.

— Вы могли бы поручиться за надежность вашего агента в Стамбуле, мистер Крайски? — задал вопрос Говард.

Крайски нерешительно посмотрел на Штрайтцера, манерно поклонился и на ужасном английском ответил:

— Ну как вам сказать, сэр… Он проглотил наживку, и я крепко держу его на крючке, поэтому… я бы не сомневался. Правда, голова у него не всегда работает… Не знаю, для чего он вам понадобился, но если речь идет о чем-то несложном, то я думаю, он справится… — Крайски помолчал и отер ладонью со лба капельки пота, выступившие от напряжения, вызванного необходимостью изъясняться по-английски.

Говард, с интересом следивший за его лексическими упражнениями, кивнул, а Штрайтцер сказал:

— Хорошо, Крайски, личное дело оставьте здесь.

Крайски подал ему папку, низко поклонился и вышел из кабинета. В раздумье поднимаясь по лестнице, он чуть не столкнулся с Галвой.

В этот день Петр крутился у секретариата фирмы ТАНАСС не случайно. Когда после встречи с Райн он направился в свой кабинет, то увидел на лестнице, как полковник Говард с неизвестным мужчиной вошел в кабинет Штрайтцера. Теперь было важно ничего не пропустить.

— Приветствую вас, шеф! — немного наигранно поздоровался Крайски по-немецки, с ярко выраженным баварским акцентом.

— Мучают агенты? — улыбнулся ему Галва.

Крайски махнул рукой:

— Ну да, был у директора. Представьте, он вспомнил парня, которого я завербовал в прошлом году в Стамбуле. И для чего ему вдруг понадобился этот бармен из аэропорта — ума не приложу.

— Когда-нибудь в каждом из нас возникает надобность, дружище, — равнодушно бросил Галва, но мозг его лихорадочно заработал. — У директора есть еще посетители?

— Да, там двое… — ответил Крайски и скрылся в лифте.

Галва вернулся в свой кабинет. Ему было ясно, что если Штрайтцер интересуется каким-то агентом в Стамбуле в присутствии Говарда, то это означает, что агент интересует вовсе не Штрайтцера, а полковника. Взглянув на часы, Галва быстро принял решение и, предупредив секретаршу, что вернется через два часа, вышел из здания фирмы.

Галва, безусловно, не мог знать, что в этот день Йохен Ноймайер установил широкую слежку за женщиной, которая ему была представлена как Сузана Карпентье. Его люди с самого утра прохаживались около здания фирмы ТАНАСС, ожидая удобного случая, чтобы установить слежку и за Галвой. И как только тот сел за руль, они последовали за ним…

Галва выехал на центральную улицу и затормозил на стоянке у отеля. Быстро выйдя из машины, он зашел в ближайшую телефонную будку и набрал номер Райн.

— Привет, дорогая, — произнес он ласково. — Если через полчаса ты появишься в ювелирном, то тот прекрасный браслет будет твоим. И поспеши: такой там только один!

— Ах ты мой дорогой! — так же ласково ответила Райн. — Через полчаса буду непременно.

Галва вышел из телефонной будки и решил пройтись по улице. В кафе выпил чашечку кофе, прошел мимо нескольких магазинов и наконец остановился у элегантной витрины ювелирного.

Через несколько минут Райн уже выходила из своего «фиата». Поцеловавшись при встрече, они вошли в магазин. Там долго выбирали украшение, но ушли, ничего не купив. Галва проводил Гиту до «фиата».

— Американец что-то замышляет в Стамбуле… Его заинтересовал наш агент, работающий барменом в аэропорту.

Райн нежно поцеловала его:

— Отлично, Петр. До вечера!

Сев за руль, она выехала со стоянки и потерялась в потоке машин на центральной улице. Привычным движением поправила зеркало заднего вида. Вначале она не придала значения светлой «симке», ехавшей за ней на удалении примерно ста метров. Она заметила эту машину, только когда свернула с центральной улицы. Но это могла быть случайность, потому она и решила проверить. Доехав до тихого района города, остановилась у первого попавшегося магазина. Это была кондитерская. Зайдя в нее, она устроилась у окна и заказала кофе…

От нее не ускользнуло, как через некоторое время в кондитерскую вошел молодой человек и заказал взбитые сливки. Причем он был так вышколен, что остался в кондитерской, когда она вышла на улицу.

Этого было уже достаточно, но она хотела иметь твердую уверенность. Поэтому, развернувшись, поехала назад по той же улице, по которой подъезжала к кондитерской. У первого же поворота она обнаружила светлую «симку», прижатую к могучему каштану…

18

— Это совершенно иной взгляд на операцию «Утренняя звезда», — задумчиво сказал Штрайтцер, — очень смелый, мистер Говард.

Американец улыбнулся:

— Я лишь доработал до конца вашу информацию, вот и все.

— Вам будут нужны мои люди?

— Конечно, — кивнул полковник. — Мне потребуется Крайски: в операции будет задействован его агент…

Штрайтцер, улыбнувшись, перебил его:

— Я мог бы вам предложить также Сантанелли. Он участвовал в нескольких подобных операциях.

— И Галву, — добавил полковник, — хотя он и не участвовал в подобных операциях.

Штрайтцер лишь заморгал, но ничего не сказал. Говард взглянул на часы. Было одиннадцать.

— Теперь, Штрайтцер, отдайте распоряжение, чтобы все телефонные разговоры в вашей фирме записывались. Вы лично будете отвечать за то, чтобы записывались действительно все разговоры и чтобы об этом никто не знал!

Директор фирмы ТАНАСС сразу же отдал соответствующие распоряжения.

— А сейчас вызовите Галву, — продолжал приказывать американец.

Галва, только что вернувшийся со свидания с Райн, вошел в кабинет с приветливой улыбкой.

— Присаживайтесь, мистер Галва, — предложил Говард. Петр сел в ожидании, что за этим последует. Штрайтцер молчал, а Говард не спешил. В кабинете воцарилась тишина.

— Мы договорились с мистером Штрайтцером, — наконец произнес американец, — что вы будете руководить одной важной акцией. Приготовьтесь к выезду на несколько дней. Вылет сегодня. Я буду ждать вас ровно в двенадцать. Получите подробные инструкции!

— Слушаюсь, сэр, — кивнул Галва.

«Похоже, что наступает момент разгадки ребуса Говарда», — с удовлетворением подумал он.

Петр попросил секретаршу подготовить ему дорожный чемодан, заперся в своем кабинете и попытался разобраться в положении дел. В том, что американец ничего не сказал о деталях операции, не было ничего необычного: подробности проведения важных акций доводились до исполнителей в последние минуты. Необычным было, пожалуй, то, что ему дали лишь час на подготовку.

В том, куда, собственно, ему придется лететь, Галва не сомневался. Если это будет Стамбул, то акция вряд ли имеет что-то общее с Чехословакией и ему не нужно будет ломать голову, как ее провалить. Когда интересы американцев в области разведки сталкивались с французскими или английскими, Галва всегда прилагал максимум усилий, чтобы добиться отличных результатов. Потому что там, где двое дерутся…

Но ему следовало бы известить Райн, что он улетает, хотя и не знает куда. Галва протянул было руку к телефонной трубке, но остановился. Он знал, что Штрайтцер имеет привычку иногда записывать телефонные разговоры. Вполне вероятно, что это делается и в данный момент.

— Пойду куплю кое-что для поездки, — сказал Галва секретарше.

Универмаг Некермана находился в десяти минутах ходьбы. Галва зашел в отдел мужского белья и купил две пижамы. Затем попытался дозвониться до Райн, не подозревая, естественно, что Гита еще не успела вернуться домой из-за слежки, установленной за ней Йохеном Ноймайером.

Теперь ему не оставалось ничего иного, как использовать канал связи, к которому они прибегали только в крайних случаях. Галва зашел в первый попавшийся цветочный магазин и попросил элегантную продавщицу подобрать ему десять чайных роз. Продиктовал адрес Гиты и попросил, чтобы розы были доставлены еще сегодня. Этот романтический подарок должен был рассказать Райн, что он неожиданно уезжает на десять дней и у него нет возможности информировать ее об этом.

Кроме того, Галва попросил завернуть пять тюльпанов, которые преподнес секретарше.

— Это вам, Гертруда, — улыбаясь, сказал он.

— Благодарю вас, герр Галва, — засмущалась пятидесятилетняя Гертруда и поставила цветы в вазу.

19

— Значит, вы не уследили за этой женщиной даже в течение нескольких часов! — злился Йохен Ноймайер.

— Мы следили за ней до кондитерской, — объяснил расстроенный агент, — а потом она устроила нам карусель и исчезла. Она оказалась чересчур резвой.

Это объяснение не успокоило Ноймайера.

— Я же вас предупреждал!

— Предупреждали, — согласился агент, — только она выкинула фортель, которого мы не ожидали: развернулась и поехала нам навстречу.

— Ладно, — махнул рукой Ноймайер. — На кого оформлена машина, на которой она ездит?

Мужчина заглянул в записную книжку:

— Гита Райн, Мюнхен, Южная улица, один.

— Да, вы ее здорово напугали… — заворчал Ноймайер, не испытывая радости, пошел докладывать обо всем своему шефу. Там все произошло именно так, как он и предполагал. Шеф, получивший известность тем, что не любил играть в игрушки, а все решал с наскока, приказал немедленно задержать Гиту Райн.

Йохен Ноймайер глубоко вздохнул, понимая, что придется расстаться с широко задуманной игрой, и набрал номер комиссара полиции Вольмана.

— Я сейчас буду у вас, герр комиссар, — меланхолично сказал он в телефонную трубку.

20

Ровно в двенадцать Галва снова появился в канцелярии директора фирмы ТАНАСС, где кроме Говарда и Штрайтцера находился Лино Торанце.

— Это мистер Торанце… — представил его полковник.

Тот изобразил некое подобие улыбки, Галва повторил его гримасу.

— Вас, мистер Галва, ожидает важная задача, — продолжал Говард. — Речь идет об одном вашем земляке.

— Все, что я делаю, — спокойно ответил Галва, — так или иначе касается моих земляков.

По существу, Галва, произнося это, был абсолютно правдив.

— Конечно… — кивнул Говард, но, вполне естественно, имел в виду совсем другое. — Только сейчас речь идет о чрезвычайных обстоятельствах. Через два часа вам предстоит вылететь в Стамбул… — Помолчав, полковник передал Галве кожаную папку: — Здесь паспорта, авиабилеты и деньги. Там же весь план акции. Ее кодовое название «Утренняя звезда». С вами полетят господа Крайски, Сантанелли и Торанце, специалист по подобным делам. Отвечаете за акцию в целом вы, мистер Галва. Вы меня понимаете?

— Разумеется, сэр.

— Будьте любезны, — обратился полковник к Штрайтцеру, — позовите Крайски и Сантанелли. — Затем снова повернулся к Галве; — Здесь, в зале заседаний, вы вместе со всеми подробно изучите план операции и отправитесь прямо на аэродром.

— Да, сэр, — ответил Галва, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

Чего он только не предпринимал, чтобы хотя бы отчасти разгадать замыслы Говарда! Теперь же он не только держит в руках план операции, но даже будет руководить ею. Жаль только, Райн, а следовательно, и Прага ничего не узнают, потому что у него уже не будет возможности связаться с ней…

Когда в кабинете появились Крайски и Сантанелли, все трое пошли в зал заседаний.

— Мистер Галва, задержитесь на минутку, — бросил Говард и после небольшой паузы продолжал: — Я хотел вам сказать, что кроме восьми тысяч долларов награды после успешного выполнения акции в Стамбуле вас будет ждать американский паспорт и место офицера службы в Центре. Сразу же после возвращения вы вместе со мной вылетите в Нью-Йорк.

Штрайтцер от удивления открыл рот: американец об этом ни разу даже не обмолвился!

— Для меня это большая честь, сэр, — ответил Галва, и у него дрогнули колени: ведь это было целью его многолетней работы! Хотя фирма ТАНАСС и являлась важным филиалом американской секретной службы, но проникнуть в средоточие разведки противника было мечтой каждого разведчика. Теперь до этого оставался один шаг!

Но как совершить этот шаг, Галва узнал только в зале заседаний, когда вместе с Торанце, Крайским и Сантанелли принялся изучать план операции «Утренняя звезда». Здесь ему снова стало не по себе.

— Кто же он такой, этот Машита? — спросил Крайски, просматривая фотографии чехословацкого инженера.

— Какой-нибудь важный господин, — ответил Сантанелли, раскрыв в улыбке ряд золотых зубов, — иначе бы не стали собирать такую группу и выбрасывать столько денег…

— Будьте добры, говорите по-английски! — приказным тоном попросил Галва. — Мистер Торанце нас не понимает.

— Хорошо-хорошо, — заворчал Крайски по-английски, заметно умерив свое красноречие.

Зато Сантанелли, несмотря на то что говорил по-английски не намного лучше Крайского, постоянно что-то бубнил. Торанце в основном понимал его, а если они не могли договориться, то выручал итальянский.

Галва слушал их, но мысли его были далеко. Задумавшись, он посмотрел на телефон. Ему было бы достаточно всего нескольких неконтролируемых минут.

— Девушка будет ждать? — вывел его из этого состояния Торанце.

Галва заставил себя улыбнуться и махнул рукой:

— Девушки подождут!

21

Как только Гита Райн обнаружила, что за ней следят, она автоматически вспомнила все, что ей надлежало делать в подобном случае. Хотя она была уверена, что избавилась от слежки, инструкции со всей определенностью требовали: перед тем как исчезнуть, она должна предупредить Галву. Ехать домой было рискованно, идти на условленную вечернюю встречу с Галвой она тоже не могла. Оставались только два выхода: послать Галве телеграмму с зашифрованным паролем опасности или попытаться застать его дома. Гита решила использовать оба…

Сначала она зашла в ближайшее почтовое отделение и послала Галве телеграмму с простым текстом: «Сестра приедет сегодня вечером, Гельмут». Это означало, что ей грозит опасность и еще сегодня вечером она должна скрыться. В дальнейшем связь с Галвой должен был поддерживать заранее подготовленный агент.

Как только Гита вышла из здания почты и села в машину, начался проливной дождь. Улицы, увешанные гирляндами разноцветных реклам, окутала туманная дымка. Поежившись, Гита подняла стекло и включила дворники.

Она не могла избавиться от странного чувства, вызываемого в ней грозой. Она ясно сознавала, что это глупо, но все равно чувствовала себя беспомощной и опустошенной. Она словно оказывалась во власти неведомой силы, на которую не могла повлиять. Такое подавленное состояние во время грозы она испытывала с детства. И повтори она тысячу раз, что это не имеет под собой почвы, беспокойство не оставило бы ее.

Гита проехала несколько улиц, все время контролируя, нет ли сзади слежки. Потом резко затормозила у телефонной будки. Как только она вышла из машины, на нее обрушились потоки воды. Вбежав в будку, она набрала номер телефона квартиры Галвы. Гудки в трубке сливались с монотонным шумом дождя. Внезапно от резкого удара молнии улица озарилась, и сразу же угрожающе загремел гром. Гита упрямо прижимала трубку к уху, ожидая чуда…

И снова блеск молнии осветил все вокруг. Райн захлопнула дверцу телефонной будки и перебежала к машине. Вытерла платком мокрое лицо. По крыше «фиата» стучали капли дождя, по лобовому стеклу струилась вода, в машине стало нестерпимо душно.

Гита включила зажигание и поехала к центру города. У входа в банк, где у нее был именной сейф, она остановилась. Там она достала новый паспорт на имя Моники Дулард и деньги, а паспорт Гиты Райн заперла в сейф.

Из банка она позвонила квартирной хозяйке и сообщила, что уезжает на несколько дней во Франкфурт, порадовав, что привезет от своего дяди обещанного щенка.

Но тут в игру вступила сила, которой издавна опасаются разведчики, — случай! Если бы Гита позвонила квартирной хозяйке на полчаса позже, то наверняка узнала бы, что посыльный из цветочного магазина принес десять чайных роз, и это избавило бы ее от многих затруднений. Но она позвонила на полчаса раньше…

Далее она действовала в соответствии с планом, разработанным на случай возникновения опасности: избавилась от машины. Она заехала в большой гараж и попросила провести комплексное обслуживание машины. Оттуда Гита проехала на такси к вокзалу и остановилась у пассажа, увешанного рекламой дамской парикмахерской «Коррина». Перед этим она купила в соседнем магазине элегантный чемодан, два платья, предметы личного туалета и белье. И лишь потом зашла в парикмахерскую.

— Мне бы хотелось удивить моего мужа, — сказала она услужливому парикмахеру. — Вы мне не поможете?

— Ну, конечно, уважаемая… Вы бы очень хотели его удивить?

Гита провела рукой по светло-золотистым волосам и кивнула.

Парикмахер чуть-чуть отошел, прищурил один глаз и воскликнул:

— Волосы сделаем цвета черного дерева, брови подбреем, удлиним ресницы — и господин супруг попросит вас предъявить паспорт!

— Тогда попытайтесь, — согласилась Райн, потому что приблизительно так выглядела она на фотографии в новом паспорте.

Когда Гита встала с кресла, ей пришлось признать, что парикмахер успешно выполнил свое обещание.

22

В то время как Галва со своими коллегами штудировал план операции «Утренняя звезда», Говард со Штрайтцером изучали магнитофонные записи телефонных разговоров. Так как разговоры по большей части велись на немецком языке, Штрайтцер переводил, а Говард слушал.

— Так, ясно, — сказал американец, когда кончилась пленка. То, что Галва никуда не звонил, его не обрадовало и не обеспокоило.

Через несколько минут в кабинет вошел один из людей Кларка.

— Так, ничего особенного, сэр. Купил две пижамы, четырежды пытался кому-то дозвониться, но безрезультатно…

— Номер телефона? — перебил его полковник.

Агент пожал плечами:

— У нас же не было с собой аппаратуры, сэр.

Хотя Штрайтцер делал понимающий вид, но, о ком шла речь, не догадывался.

— Потом он купил тюльпаны и принес их с собой в здание фирмы, — добавил агент.

— Это все?

— В сущности, да.

— Вы себя не обнаружили?

— Уверен, что нет, сэр.

— Хорошо, — сказал Говард и отпустил агента.

— Что-нибудь случилось, мистер Говард? — полюбопытствовал Штрайтцер.

Полковник покачал головой и слегка усмехнулся:

— Нет-нет, Штрайтцер… В течение десяти минут вы мне не понадобитесь…

Директор фирмы ТАНАСС понимающе кивнул и вышел из кабинета. Говард открыл дверь в зал заседаний и позвал:

— Мистер Галва, на минуточку!

— Слушаю вас, сэр! — появился в дверях Петр.

— Закройте дверь! — приказал Говард и, пройдя несколько шагов по кабинету, продолжал: — Вы, собственно говоря, уже считаетесь работником Центра, а это влечет за собой и некоторые неудобства. Но вы к этому должны будете привыкнуть… Что вы делали в течение того часа, который был дан вам на подготовку?

Галва сразу сообразил, что полковник все знает.

— Я отдал распоряжение секретарше, — не задумываясь ответил он, — подготовить вещи в дорогу. Затем зашел в универмаг Некермана и купил две пижамы… Потом попытался позвонить одной девушке…

Полковник тут же перебил его:

— Какой девушке?

— Это одна моя знакомая, Гизела Кремер, сэр, — уверенно ответил Галва, и это было правдой; иногда он действительно с ней встречался. — К сожалению, я не застал ее дома.

— Почему же вы не позвонили ей из здания фирмы?

— Это очень просто, сэр… Все знают, что мистер Штрайтцер имеет привычку иногда записывать наши телефонные разговоры, а мне очень не хотелось бы давать разъяснения о своих связях с Кремер именно господину директору.

Американец усмехнулся:

— Почему, мистер Галва?

— Я должен отвечать, сэр?

— Не мешало бы.

— Гизела — наш бывший агент. Это известная певица, у нее много связей, она кое-что для нас делала. Но потом что-то не поделила с мистером Штрайтцером…

— Не хотела работать?

— Совсем нет, сэр. Она не хотела того, чего от нее добивался директор во время контрольной встречи.

— Вот так старикан! — рассмеялся Говард. — Ну, хорошо, хорошо. Для кого вы покупали тюльпаны? — Этим вопросом Говард не только открыл, что отдал распоряжение проследить за Галвой, но и одновременно показал, что симпатизирует ему.

— Для секретарши, сэр.

— По этим же причинам?

— Ну что вы! Этой даме уже за пятьдесят. Ей нравятся цветы, а мне — хорошие секретарши. Минимум пятьдесят процентов репутации каждого начальника находится в руках его секретарши, а мне очень не хотелось бы лишаться этих процентов.

Американец внимательно посмотрел на него:

— В Америке вы можете сделать блестящую карьеру. Операция в Стамбуле будет для вас отличной визитной карточкой, мистер Галва.

— Приложу все усилия, сэр, — заверил его Петр. О своих опасениях по поводу операции «Утренняя звезда», он, конечно, не упомянул.

23

В этот день полковник Говард был в хорошем настроении и полон энтузиазма. После разговора с Галвой прибыл капитан Браудер и отвез американца на встречу с Кларком.

— У нас мало времени, — сказал полковник подсевшему в машину загорелому мужчине. — Через полтора часа улетает ваш самолет. О том, что вы будете обеспечивать стамбульскую акцию, не знает ни Галва, ни Торанце…

— Я понял вас, сэр, — кивнул Кларк.

— И то, что эта акция не должна провалиться?

— Разумеется, сэр.

— Тогда за дело, — сказал в заключение Говард.

Кларк пересел в машину к своим агентам. Полковник с минуту следил за удалявшимся автомобилем, а затем отдал Браудеру распоряжение возвращаться в здание фирмы ТАНАСС.

Группа Галвы была уже готова к отъезду. Крайски и Сантанелли сгорали от нетерпения, зато Торанце казался невозмутимым.

— На аэродром поедете в двух машинах, — сообщил им Говард. — Капитан Браудер повезет Галву и Крайского, водитель мистера Штрайтцера — Торанце и Сантанелли. Затем полковник обратился к Браудеру: — Вы подождете в аэропорту, Гарри, пока не соберется вся группа. Еще раз напоминаю, мистер Галва, до конца операции никто из вашей группы не имеет права отлучаться. Вы постоянно должны держаться вместе. Есть вопросы?

Вопросов не было: план операции «Утренняя звезда» был разработан довольно тщательно. А Галве, кроме того, было абсолютно ясно, что даже в аэропорту у него не будет возможности сообщить, для чего он вылетает в экзотический город, расположенный на границе Азии и Европы.

Ему ничего не оставалось, как взять — впервые за последние десять лет — ответственность за свою судьбу в собственные руки. На этот раз никто не сможет дать ему совет, он сам будет принимать решения, только сам…

24

Когда самолет, на борту которого в удобных креслах расположились люди Кларка и группа Галвы, направлявшиеся в Стамбул, совершал обычный полукруг над Мюнхеном, в кабинете комиссара Вольмана сидел расстроенный Йохен Ноймайер.

Вольман рассматривал фотографию Райн и качал головой.

— Опытная женщина, говорите?

— С большим опытом, — подтвердил Ноймайер.

— Так, у нас есть ее словесный портрет и фотография, — задумчиво бубнил комиссар. — Есть номер ее машины. Мы знаем, где она живет… — И сразу поправился: — Где она жила… Ну что ж, возьмемся за дело.

— Я хотел бы, герр комиссар, еще раз обратить ваше внимание на секретный характер дела… Это совершенно секретное государственное дело! — напомнил Ноймайер.

«Ну да, морочите мне голову…» — не совсем учтиво подумал седой комиссар, относившийся к старым кадрам и считавшийся одним из опытнейших работников. Но вслух приветливо подтвердил:

— Конечно, конечно… — потому что только сумасшедший мог бы настраивать против себя боннскую секретную службу, влияние и сила которой в последние годы настолько возросли, что перешли все границы.

— Если бы вам удалось задержать эту женщину еще сегодня вечером…

— Ну, если вы считаете, герр Ноймайер, что она ждет нас дома, — перебил его комиссар, — то, безусловно, она будет у нас уже сегодня вечером. Но мне кажется, что это не так просто.

Йохен Ноймайер не был уверен, что в словах комиссара нет иронии, поэтому строго добавил:

— Это ваше дело. Я лишь прошу, чтобы меня постоянно информировали о ходе розыска!

— Ну конечно, герр Ноймайер, — улыбнулся комиссар.

Когда Йохен Ноймайер ушел, комиссар дал соответствующие указания о розыске коммунистического агента Райн. Очень скоро, правда, подтвердились его сомнения относительно быстрого завершения операции. Квартирная хозяйка, где жила Райн, сообщила, что ее квартирантка уехала к дяде во Франкфурт, адрес которого она, конечно, не знала. А то, что Гита обещала привезти ей щенка, работников криминальной полиции, естественно, совсем не обрадовало.

Комиссар Вольман не верил ни в дядю, ни во Франкфурт, ни в щенка. Он стал искать машину Райн. Комиссар объявил ее краденой и ждал, что ему выдаст работавшая на всех оборотах полицейская машина. Прошло немного времени, и машина Райн была обнаружена в автосервисе.

— Да, — утвердительно кивнул мастер, — эта дама приехала сюда в грозу, попросила провести комплексное обслуживание и уехала на такси…

— Номер, случайно, не запомнили? — перебил его Вольман.

— Номер не запомнил, — лениво ответил мастер, — но знаю водителя такси. Это мой знакомый, иногда я ему помогаю. Его зовут Конрад Губер…

Компания, в которой работал Губер, вызвала его по радио.

— Ну как же, помню, герр комиссар, — с достоинством ответил шофер и провел пальцем по темным усам. — Уже в годах, но еще ничего…

Комиссар показал ему фотографии Райн.

— Точно, она, — кивнул таксист. — Теперь вас будет интересовать, где я ее высадил, не так ли, герр комиссар?

— Именно так, герр Губер, — согласился с ним Вольман.

Шофер еще раз пригладил усы и взглянул на часы:

— Вот так, время уходит и работа тоже… Итак, чтобы не задерживаться… эта женщина вышла у «Коррины» недалеко от вокзала…

— Вошла в пассаж? — перебил его комиссар.

— Да, вошла, герр комиссар… Больше мне ничего не известно.

— Вы и так очень нам помогли, — похвалил его Вольман.

Потом комиссар с группой криминалистов выехал к «Коррине».

Шесть этажей страховой компании можно было не принимать во внимание, потому что в то время, когда Райн вышла из такси, рабочий день уже закончился, а сторож уверял, что туда не могла проскользнуть даже мышь. Оставался пассаж и бар «Коррина».

В торговом центре было около десяти магазинов и дамская парикмахерская. Магазины были уже закрыты, а в парикмахерской убирали инструменты две запыхавшиеся девушки, которые ничего не знали и с нетерпением ждали шефа. По их словам, он вышел куда-то на минуточку. Действительно, через некоторое время шеф появился.

— Чем могу служить, герр комиссар? — любезно осведомился он.

— Вы сегодня не видели эту женщину? — спросил Вольман и показал фотографию Райн.

Парикмахер внимательно посмотрел на фотографию, наморщив лоб так, что казалось, он вот-вот лопнет.

— Сожалею… — через минуту ответил он.

Вольман пошел к выходу, но внезапно повернулся и добавил:

— Вам известно, что дача ложных показаний преследуется законом? Речь идет о серьезном случае. Эта женщина ссылается на вас… Ее обвиняют в том, что она на своей машине сбила человека, а она утверждает, что именно в это время была у вас…

— А в какое время, герр комиссар? — быстро отреагировал парикмахер.

— Во время грозы…

— Так, после пяти часов, — перебил его парикмахер и, задумавшись, склонил голову. Потом вдруг хлопнул себя ладонью по лбу и вскрикнул: — Ну конечно, здесь была одна женщина! Разрешите-ка взглянуть на фотографию еще раз. — Парикмахер подошел поближе к свету и уставился на фотографию. — Конечно, конечно… — затараторил он и взглянул на комиссара. — Эта женщина действительно была здесь в то время… только на фотографии она блондинка, а я сделал из нее брюнетку.

Комиссар Вольман глубоко вздохнул:

— Вы можете подтвердить это под присягой?

— Разумеется, герр комиссар, — ответил парикмахер, — это чистая правда. Я сразу ее не узнал… — Парикмахер улыбнулся и развел руками: — Нотариус, священник, врач и парикмахер — профессии, имеющие свои тайны, герр комиссар… но, конечно, если речь идет о таком серьезном деле, я должен содействовать закону.

— И правильно делаете, — сказал Вольман и вышел.

В своем кабинете он подготовил новый словесный портрет Райн и передал его ночной смене. Потом позвонил по телефону Йохену Ноймайеру, сообщил о ходе следствия и удовлетворенно потянулся в кресле.

25

Полковник Говард сделал все, что от него требовалось, и теперь ему оставалось лишь ждать результатов. Он сидел на вилле у телевизора рядом с молчаливым Браудером и скучал.

— Что бы вы сказали, Гарри, — внезапно проговорил полковник, — если бы мы вышли прогуляться?

Браудер кивнул, и полковник продолжал:

— Я думаю, можно и пропустить по рюмочке… Поищите какое-нибудь кафе.

Браудер перелистал несколько газет. И то, что он выбрал бар «Романе», было неслучайно: его реклама оказалась самой броской.

— Ну что ж, посмотрим, — согласился Говард.

Через час они уже ужинали в отдельном кабинете роскошного бара, отличавшегося умеренными ценами, отличным обслуживанием с иголочки одетых официантов и толпой экстравагантных девиц, очевидно, являвшихся одним из компонентов интерьера.

— Какое мнение у вас сложилось о Штрайтцере? — спросил Говард, отодвигая тарелку.

— Я не люблю немцев, сэр, — коротко ответил Браудер.

— Вот как? — удивился Говард. — Как же вы пришли к этому?

— Просто не люблю. — Браудер замолчал и внимательно посмотрел в сторону стойки бара, к которой в этот момент подошел как всегда одетый в пурпурный смокинг Дин Пауэлл, беседуя с заискивающей перед ним платиновой блондинкой.

Говард перехватил взгляд Браудера и усмехнулся:

— Однако немки не гладят вас против шерсти, не так ли?

— А что здесь делает…

— То же самое, — перебил его полковник, — что делают эти дамы во всех барах мира.

— Я не имею в виду девицу, сэр. Я говорю о парне, который болтает с ней.

Говард еще раз взглянул на стойку:

— Он выглядит как эстрадный певец или что-то в этом роде. Вы его знаете, Гарри?

— Да, сэр. Это английский агент Дин Пауэлл.

— Он вас тоже знает?

— Конечно… Мы познакомились с ним на Ближнем Востоке.

В этот момент Дин Пауэлл повернулся, заметил, что Браудер смотрит на него, поправил галстук-бабочку, при этом показав на выход, и, оставив свою собеседницу у стойки бара, направился в коридор.

— Пойти за ним? — спросил Браудер.

— Разумеется, — кивнул Говард.

Пауэлл ждал Браудера в конце длинного коридора у туалетных комнат.

— Рад вас видеть, — дружески приветствовал он капитана.

— Взаимно…

— По-прежнему тянете лямку?

— А вы?

Пауэлл улыбнулся и предложил Браудеру сигарету. Оба закурили и с минуту помолчали.

— У меня есть для вас информация, — сказал Пауэлл.

— Сколько?

— Пять тысяч…

— Пять тысяч долларов — это куча денег, дружище, — проговорил Браудер. — Это вам могло бы испортить репутацию.

— У меня создается впечатление, — вежливо продолжал хозяин бара «Романе», — что я порчу себе репутацию, предлагая вам информацию, которая могла бы уберечь вас от позора и сэкономить вам более крупную сумму, за какие-то пять тысяч, дружище.

— А не могли бы вы намекнуть, к чему относится ваша информация?

— Фирма ТАНАСС… — коротко обронил Пауэлл.

Браудер на мгновение задумался, но англичанин не дал ему времени на раздумье:

— Буду ждать вас в своем кабинете в течение получаса… Этот бар принадлежит мне, если вы этого не знали, дружище.

— Я в кармане сейф не ношу, — заворчал Браудер. — Могу вернуться приблизительно через час.

— В таком случае я подожду, — сказал Пауэлл, отбросил сигарету, тщательно вытер пальцы белоснежным платком и поднялся по лестнице.

Когда Браудер передал Говарду содержание своей беседы, полковник долго не раздумывал:

— Это надо сделать, Гарри!

Браудер выполнил его распоряжение, и через час Говард знал немногим меньше, чем Ноймайер. Полковник узнал, что второй человек филиала американской секретной службы в Мюнхене, Петр Галва, уже почти полгода встречается с агентом чехословацкой секретной службы, ранее известной под именем Сузаны Карпентье.

26

В Стамбуле недалеко от Галатского моста прогуливались Галва, Торанце, Крайски и Сантанелли. С любопытством рассматривали они шумный морской паром, связывающий европейскую часть города с азиатской, называемой Ускюдар. Если спутники Галвы ничем не отличались от оживленных туристов, то сам он был необычайно молчалив.

— Вы, кажется, немного не в себе, дружище? — обратился к нему Торанце.

— Не переношу самолеты, — улыбнулся Галва. — До сих пор не могу прийти в себя.

Это было правдой только частично, потому что то главное, что его беспокоило, не имело ничего общего с аллергией на воздушные перелеты.

— А что, если пропустить по стаканчику без содовой, шеф? — предложил Крайски, для которого английский язык представлял непреодолимую трудность, поэтому он с большим удовольствием перешел на немецкий.

Это задело Торанце, и он заметил:

— Не могли бы вы говорить так, чтобы я вас понимал?

— Ну конечно… — заворчал Крайски. — В этой операции меня может свести с ума, кажется, только английский язык.

Сантанелли сразу же вмешался:

— Это неэтично. Мы с мистером Торанце тоже спокойно могли бы изъясняться на итальянском, — заметил он на таком же плохом английском, как и Крайски.

— Да, вполне могли бы, — согласился с ним Торанце, — только я не знаю, что бы вы по этому поводу сказали.

Но Крайского это не интересовало. Взглянув на часы, он проговорил:

— Меня уже ждет агент.

— Это далеко? — спросил Торанце.

Крайски указал прямо перед собой:

— Это здесь, на улице Кеманкес.

— Тогда вперед, Крайски! — приказал ему Галва. — Мы за вами!

Крайски послушно двинулся, остальные — за ним. У дверей небольшой кофейни на улице Кеманкес прохаживался турок, одетый в белый костюм. Оглядевшись вокруг и увидев Крайского, он пошел ему навстречу, и они оба исчезли в кофейне.

Галва подтолкнул Сантанелли:

— Посмотрите-ка там…

Сантанелли утвердительно кивнул, но Торанце остановил его, заметив:

— Сложность заключается в том, что первый вариант нашей операции, собственно, зависит от этого турка…

Галва понял его намек:

— Вы хотите с ним переговорить?

— Это идея! — ответил Торанце и вошел в кофейню.

— Осторожный синьор, не правда ли? — заметил Сантанелли после его ухода. — Никому не верит.

Галва только пожал плечами — эти гангстерские замашки начинали действовать ему на нервы.

— Сразу видно, соображает… — упрямо твердил Сантанелли, и можно было заметить, что он необычайно горд за своего земляка.

Торанце и Крайски вышли из кофейни через полчаса.

— Готово… — с удовлетворением констатировал Крайски.

Галва взглянул на Торанце:

— У вас есть какие-нибудь замечания?

— Он выглядел именно так, как я его представлял, — улыбнулся тот.

— Не знаю, — немного возбужденно проговорил Галва, — каким вы его себе представляли, однако ходили вы для того, чтобы убедиться, способен ли он сделать то, что нам нужно.

Торанце нахмурил брови и хрустнул суставами пальцев:

— Он обещал… А вообще, я был бы очень рад, если бы последствия перелета у вас уже прошли, дружище.

— Речь идет не о воздушных путешествиях, — перебил его Галва, — а о том, чтобы вы наконец поняли, кто руководит операцией!

Торанце спокойно кивнул:

— Вы… Но я не люблю, когда меня окружают чересчур нервные люди.

Галва должен был согласиться с ним, потому что чувствовал, что ведет себя неразумно. И главное, не то, что он говорил, а то, что с момента приземления в Стамбуле он казался слишком возбужденным.

— Турок приготовил для нас автомашину за углом, — вмешался в их разговор Крайски. — Документы и ключи у меня в кармане. Вы сами сядете за руль, шеф?

— Что за тачка? — спросил Галва.

— «Шевроле»… И вроде бы в порядке…

Галва утвердительно кивнул, взял у Крайского ключи и документы.

— У людей не всегда есть настроение петь песни, — примирительно обратился он к Торанце.

— Ну конечно, — согласился тот, — жаль только, что вам не повезло именно в этом городе.

А Галва думал о том, что именно в этом городе должна решиться его судьба — судьба чехословацкого разведчика.

Чем ниже опускалась на город ночь, тем больше усилий требовалось от Галвы, чтобы скрыть охватившее его смятение. Он оказался в тупике и не мог найти выхода из него. Если операция с инженером Машитой удастся — а поводов сомневаться в этом не было, — то перед ним откроется путь в американскую секретную службу. Тогда он достиг бы цели, о которой ни он, ни его пражские друзья не могли даже мечтать. Но какой ценой он заплатит за это? Он не знал, кто такой Машита, он знал только, какой интерес представляет этот Машита для американской секретной службы. В конце концов он пришел к выводу, что интерес к чехословацкому инженеру очень большой, потому что полковник Говард никогда по мелочам не играл. Следовательно, он, Галва, должен сделать все возможное, чтобы операция провалилась. Однако таким образом он захлопывал перед собой дверь. Но самое обидное заключалось в том, что он пока не знал, как эту дверь захлопнуть. Он знал, как провести операцию, но как ее провалить…

Галва мог справиться с Сантанелли и Крайским, но здесь был еще Торанце. Однако он не подозревал, что Торанце не единственный, кто стоит у него за спиной…

Недалеко от моста Ататюрка, в полупустом холле отеля, сидел Кларк и с улыбкой слушал стамбульского резидента американской секретной службы Сэма Робертса.

— Все будет подготовлено, можете быть спокойны, — оглядевшись вокруг, сказал Роберте. — Многое будет зависеть от того, какой вариант плана вы используете.

Кларк слегка усмехнулся:

— А вы?

— Буду ждать вас в порту.

— Тогда замечательно… — Кларк встал и, не прощаясь, вышел из отеля к своей машине, где его ждали два агента.

— Наконец-то… — проговорил один из них, но Кларк не обратил внимания на это замечание. Он завел машину и помчался по улицам ночного Стамбула к аэропорту.

27

Гроза пронеслась, и ночное небо над Мюнхеном засветилось множеством мерцающих звезд. Однако атмосфера в кабинете директора фирмы ТАНАСС напоминала предгрозовую. Как только Браудер сообщил Говарду информацию, переданную ему Пауэллом, полковник сразу же уехал из бара и разбудил Штрайтцера.

— Вы в конце концов должны высказать ваше мнение, — настойчиво требовал Говард.

Штрайтцер сидел неподалеку от письменного стола на довольно неудобном стуле, и создавалось впечатление, что от полковника и прикидывавшегося безразличным Браудера его отделяет невидимая стена.

— Но все-таки Галва казался порядочным человеком, — неуверенно проговорил Штрайтцер. — Не могу…

— Ну да, — перебил его Говард, — в какой-то степени он порядочный. Только для кого? Если он порядочный для чехов, то не может быть порядочным для нас!

Штрайтцер облизал губы и продолжал:

— Да, сэр… Информация этого англичанина свидетельствует о связи Галвы с известной нам Карпентье. Галва не докладывал об этой связи. Речь идет о женщине, которую мистер Пауэлл охарактеризовал как чехословацкого агента, поэтому этот вопрос следует рассматривать как серьезную угрозу нашим интересам…

Штрайтцер помолчал и закурил сигарету. От Говарда не ускользнуло, как старательно он пытался сдержать дрожь в пальцах.

— Ну а что дальше? — спросил Говард.

— Галва в Стамбуле, эта Карпенье, по-видимому, здесь… Едва ли она действует под старой фамилией, но у нас есть ее словесный портрет…

— Хорошо-хорошо… — махнул рукой Говард. — Что вы предлагаете, Гарри?

— В первую очередь я бы осмотрел квартиру Галвы, сэр…

— Пометьте себе, Штрайтцер, — спокойно распорядился Говард, и ему было совершенно безразлично, что он ставит директора фирмы ТАНАСС в положение школьника. — Или у вас нет людей, которые могли бы открыть замок?

— Есть, сэр, — стараясь овладеть собой, ответил Штрайтцер.

— А заодно я бы приказал этой же ночью собрать всех чехословацких эмигрантов, с которыми работал Галва. Я уверен, что из них можно будет кое-что вытянуть. У меня свое мнение об этих людях, — внезапно разговорился Браудер. — Все они выставляют себя чуть ли не антикоммунистическими главарями, но до того, как коммунисты слегка не надавили на них, они плясали под их дудку…

— Обеспечьте все это, Штрайтцер! А вы, Гарри, осмотрите квартиру Галвы.

Когда Штрайтцер уже был готов встать, полковник задержал его:

— Еще минуту. Без полиции, мне кажется, нам не обойтись. Что вы можете предложить?

— Это не так просто, сэр, но попытаться можно… — Штрайтцер на мгновение задумался, но до того уже решил про себя, что именно сейчас скажет этим американцам. — Вы, конечно, знаете, что советник полиции Доннер кое в чем нам помогает, но обстановка становится все более сложной… Еще совсем недавно кому-нибудь из американского командования достаточно было поднять телефонную трубку, и полиция арестовала бы половину Мюнхена. Сегодня все обстоит немного иначе — надеюсь, вы меня понимаете. Сейчас много новых идей и новых людей… Они, безусловно, и теперь арестуют эту Карпентье, но для себя. Мы не сможем препятствовать, чтобы они не воспользовались этим случаем в своих интересах, в первую очередь в интересах разведывательной службы Федеративной Республики Германии.

Директор фирмы ТАНАСС кончил говорить и вытер вспотевший лоб. Говард сидел как каменная статуя, но Браудер не удержался:

— Вы хотите сказать, что немцы работают против нас?

А Говард спокойно заметил:

— Он хочет сказать, что немцы работают прежде всего на себя. Мы так долго их учили походить на нас, что в конце концов они этому научились.

— Несмотря на это, я попытаюсь этот вопрос еще ночью обсудить с Доннером, мистер Говард, — сказал Штрайтцер и устало прикрыл глаза. Чувствовал он себя отвратительно. Будучи на два года моложеГоварда, он по сравнению с американцем казался древним стариком. До сих пор он не хотел смириться с тем, что Галва вел двойную игру, но где-то внутри у него уже зарождалось чувство, что фирму ТАНАСС трясет до основания.

— Будьте так любезны… — проговорил полковник. В эту минуту он мог заплатить любую сумму за то, чтобы хоть одним глазом взглянуть на материалы, которые собрала боннская секретная служба о фирме ТАНАСС.

28

Советник полиции Берт Доннер с раздражением взял телефонную трубку. Иногда он охотно помогал Штрайтцеру, зная, что тем самым оказывает услуги американцам, и при этом кое-что выигрывал. Но чтобы его беспокоили по ночам — это ему показалось слишком…

Несколько минут он еще нежился в постели, но потом все же вызвал машину и поехал на службу, где один из сотрудников вручил ему заклеенный конверт от Штрайтцера.

Не раздумывая, он распорядился вызвать комиссара Вольмана и очень удивился, когда ему сказали, что комиссар в кабинете.

— Почему вы здесь, Вольман?

— Разыскиваем одну женщину, герр советник, — ответил седой комиссар.

— У меня для вас есть еще одна, — лаконично произнес советник полиции, разорвал конверт и передал Вольману лист бумаги, на котором было лишь несколько машинописных строчек без подписи.

Комиссар прочитал их и усмехнулся:

— Это не еще одна женщина, герр советник, а та самая, которую разыскиваю я. Ранее она носила фамилию Карпентье, сейчас ее фамилия Райн.

— Глядите-ка! — удивился Доннер. — Снова какая-то неразбериха, не так ли?

Вольман молча пожал плечами.

— А кто, собственно, дал вам распоряжение на розыск? — спросил Доннер.

— Ведомство по охране конституции. Герр Йохен Ноймайер находится в моем кабинете.

Доннер задумался. Эх, лучше бы было остаться в постели! Что же теперь делать? Наконец решение найдено.

— Попросите его ко мне!

Йохен Ноймайер вошел бодрый и свежий. После обмена приветствиями они сразу приступили к делу.

— Как вы узнали о Райн, герр советник?

— Я получил анонимное письмо, что в Мюнхене действует коммунистический агент, — солгал Доннер и передал Йохену Ноймайеру неподписанное письмо Штрайтцера.

Ноймайер из-за профессионального недоверия засомневался в правдивости объяснений советника. Вольман же знал совершенно точно, что ни одно анонимное письмо не смогло бы поднять советника из постели, поэтому сразу догадался, что Доннер бессовестно лжет. Только какое ему до этого дело?

— Интересно, интересно, — повторил Ноймайер.

— Очень интересно, — поддержал его Доннер, а через минуту спросил: — Что вам удалось узнать, Вольман?

— Мы точно знаем, что она делала сегодня до пяти часов. Избавилась от машины, изменила прическу, и не исключено, что заменила документы. Безусловно, кто-то ее спугнул.

Комиссар не сказал, кто мог ее спугнуть, хотя и подозревал. Молодчики из разведслужбы что-то прошляпили, а теперь повесили все на него. Советник Доннер тоже думал о молодчиках… из американской секретной службы. Йохен Ноймайер ни о чем не думал. Точнее, ни о чем подобном не думал. Ему только пришло в голову, что владелец бара «Романо» информацию о Карпентье продал не одной секретной службе.

— Вам известны ее связи? — спросил советник Доннер.

Комиссар Вольман отрицательно покачал головой. Йохену Ноймайеру показалось, что он мог бы провернуть некую комбинацию.

— Одна связь нам известна…

Вольман с удивлением взглянул на него. Ноймайер попытался объяснить:

— У нас еще не дошли руки до этого, герр комиссар. Нам удалось установить, что сегодня утром Райн встречалась со служащим одной из торговых фирм… — произнеся последние два слова, Ноймайер сделал чересчур серьезное лицо. — Его имя Петр Галва, это заместитель директора экспортной фирмы ТАНАСС.

Советник Доннер быстро заморгал, поняв, почему Штрайтцер среди ночи поднял его из постели. На горизонте замаячила новая афера…

— Ну, это совершенно меняет дело, герр Ноймайер, — констатировал комиссар Вольман, единственный из всех присутствовавших не знавший что скрывается под вывеской экспортной фирмы ТАНАСС. — Этого господина мы сейчас получим…

Именно в этом и заключалась цель маленькой комбинации Йохена Ноймайера.

29

Хотя комиссар Вольман был уже не молод, он не любил руководить операциями из кабинета. И если уж ему ночью не дали поспать, то он считал, что надо действовать. Поэтому, взяв двух агентов и получив домашний адрес Петра Галвы, он выехал вместе с ними на место.

Дорога по ночному Мюнхену приятно освежила комиссара, так что даже несговорчивый хозяин, который перед тем, как открыть дверь, задал миллион вопросов, не смог его рассердить.

Заместитель директора фирмы ТАНАСС жил на втором этаже. Вольман несколько раз позвонил, но по другую сторону двери, кроме мелодичного звонка, не раздалось ни единого звука. Комиссар позвонил еще раз. И опять ни звука.

Внезапно дверь резко растворилась, кто-то отработанным приемом, без единого слова схватил комиссара и втащил в квартиру, захлопнув за ним дверь. Полицейские агенты, сопровождавшие комиссара, остались перед закрытой дверью с открытыми ртами. В первую минуту они всерьез испугались — дергали за дверную ручку, по очереди давили на кнопку звонка и пытались выломать дверь. Их гнев можно было понять, потому что все, что произошло, было для них самым большим оскорблением. И когда их отчаяние дошло до такой степени, что они готовы были расстрелять замок, дверь, словно по мановению волшебной палочки, открылась и комиссар, показавшийся несколько помятым, пригласил их:

— Заходите…

Как оказалось, маленькая комбинация Йохена Ноймайера была проведена просто блестяще, о чем ее автор даже не помышлял. Дело в том, что комиссар Вольман застал в квартире Галвы капитана американской секретной службы Браудера и двух сотрудников фирмы ТАНАСС, которые в этот самый момент проводили обыск, Браудер решил, что ему в руки попался один из сообщников Галвы, проверил на седом комиссаре один из боевых захватов и собирался было с ним как следует поговорить. Курьезная ситуация прояснилась, когда комиссар сумел перевести дыхание и членораздельно представиться.

Самое интересное, что комиссар был не так зол на Браудера, как на Ноймайера. Он не сомневался, что этот молодчик из боннской секретной службы точно знал, кто будет находиться в квартире Галвы, и сыграл с ним забавную шутку. Почему он не сказал ему о Галве еще днем? Почему сделал это только сейчас, ночью? Ему нужна была полиция, чтобы кого-то из них спровоцировать в подходящий момент, — это было ясно! Мысль, что его, как дурака, обвели вокруг пальца, задевала самолюбие комиссара.

Это и послужило основной причиной, почему комиссар решил наказать Йохена Ноймайера.

30

До ухода из парикмахерской Райн точно придерживалась инструкции на случай тревоги. Теперь под именем Моники Дулард ей следовало с первым же самолетом или поездом отбыть в Париж. Но она этого не сделала…

Причина, по которой она осталась в Мюнхене до утра, была проста и одновременно сложна. Она знала, что совершает глупость, но никогда бы себе не простила, если бы уехала, не попытавшись выяснить, что с Галвой. И неважно, была ли логика в ее решении. Да и вообще, тот, кто рассматривает действия женщин с позиций логики, всегда, как правило, проигрывает.

Несмотря на то что Райн нарушила установленные правила, ее действия нельзя было назвать необдуманными. Взяв у парикмахерской такси, она подъехала к одному из самых роскошных отелей, в котором останавливались только богатые снобы или международные жулики. Поскольку по новым документам она принадлежала к французской части богатых снобов, этот отель был для нее самым подходящим местом. Она выступила в роли скучающей дамы, вздумавшей по дороге из Вены в Париж провести ночь в Мюнхене. Услужливый портье выделил ей апартаменты, цена проживания в которых за сутки составляла приблизительно недельную зарплату среднего служащего, но госпожа Моника Дулард даже глазом не моргнула.

Приняв душ, она переоделась и вышла прогуляться по вечернему Мюнхену. Только что прошел дождь, воздух был свежим. Улицы сверкали мигающими рекламами, люди искали развлечений, а Райн вышла, чтобы прийти на то место, где она должна была встретиться с Галвой.

На главной улице в окружении кафе и баров горел огнями кинотеатр. Райн внимательно осмотрелась. Время условленной встречи приближалось, и ей казалось, что сердце вот-вот выскочит у нее из груди. Она разглядывала толпу, пытаясь увидеть знакомую фигуру. Бежали минуты, мимо нее все шли и шли люди. Они смеялись, разговаривали, а она все ждала. Наконец этих минут прошло столько, что она поняла: дальше ждать бесполезно.

Взяв такси, Райн вернулась в отель. Лысый портье, говоривший по-французски не хуже ее, склонился перед ней в поклоне, соответствующем цене взятого номера:

— Добрый вечер, уважаемая госпожа… — Заученным движением он подал ключ одному из своих помощников и вопросительно взглянул на Райн: — Госпожа еще что-нибудь желает?

— Пришлите мне наверх официанта: я буду ужинать.

— Слушаюсь, уважаемая госпожа.

Райн закрыла за собой дверь и задумчиво опустилась в кресло. Где же была допущена ошибка? Она очень внимательно проверяла все свои поездки и была уверена, что следить за ней стали только сегодня. И даже в первой половине дня, когда она выехала на незапланированную встречу с Галвой, сообщившим ей, что Говард интересуется Стамбулом, за ней наверняка еще не было слежки… Ее установили только после встречи с Галвой. Следили, безусловно, за ним, а ее стали проверять как его связь. Из этого вытекало, что угроза нависла над ним…

Произошло что-то такое, чего он недооценил или просмотрел. Может быть, ей следовало обратить больше внимания на усилившуюся у него в последнее время усталость? Видимо, она не заметила, что он достиг определенного предела, характерного для всех разведчиков.

Для людей, которые ведут двойную игру — а таким человеком был и Галва, — сложность заключается в том, что они не обладают характерами двух людей, но должны эту задачу безукоризненно выполнять. Они заводят множество знакомств, дружеских связей, однако хорошо сознают, что продолжают оставаться одинокими, потому что все знакомства они обязаны использовать лишь в интересах дела. Их роль не позволяет им ни на минуту отвлечься и не дает времени на перерывы в игре. Галва играл эту роль почти десять лет, и было удивительно, что усталость настигла его только сейчас.

Именно она была обязана вовремя заметить, что он дошел до критического состояния, опасность которого кроется не в сентиментальной тоске, а прежде всего в атрофии качеств, необходимых в его игре…

Кроме того, она не могла не заметить, что в последнее время он стал относиться к ней не только как к связнику. И если уж быть до конца откровенной, ей это было не безразлично. Так могла ли она в таком случае своевременно установить, что он находится в критическом положении? Не могла или не захотела?

Она ведь хорошо знала, что, если бы Галву отозвали на родину, ей бы сменили партнера и страну пребывания и они бы уже не встретились… Так где же была допущена ошибка?

Естественно, ее размышления лишь усилили тревогу, которую она считала вполне обоснованной. Однако Райн даже не догадывалась, что все обстоит иначе…

31

Ночь тянулась бесконечно, но полковник Говард терпеливо сидел в кабинете директора фирмы ТАНАСС. Чувствовавший себя разбитым Штрайтцер пил кофе, тщетно стараясь превозмочь усталость.

— Вы старый забияка, Штрайтцер, — тихим голосом сказал Говард, — и позволяете этим чехам так обращаться с вами…

Штрайтцер молчал. Он знал, что в данной ситуации любые оправдания бессмысленны. Безусловно, он мог бы напомнить полковнику, что еще чуть-чуть — и Галва насолил бы и ему, Говарду. И кто знает, что еще он выкинет в Стамбуле.

— Вас не беспокоит стамбульская акция, сэр? — спросил он без тени ехидства, потому что был уверен, что отвечать придется только ему.

— Сейчас этот чех у меня как бельмо на глазу, — ответил американец. — Но все-таки Торанце не новичок в своем деле…

О Кларке Говард не сказал ни слова: он не считал нужным информировать кого-либо о том, что его люди при проведении операций работают под контролем. И вообще, у него не было привычки делиться с кем-либо своими мыслями.

За долгие годы работы в секретной службе у Говарда выработалось профессиональное чутье на операции — как при прыжках в высоту, когда спортсмен, только взглянув на планку, уже чувствует, сможем он взять эту высоту или нет. Ему с самого начала не хотелось браться за эту операцию. И конечно, не из-за всяких там гуманных доводов: ему приходилось участвовать и в делах похуже. Просто шестое чувство подсказывало, что будет много неприятностей.

Его шеф, генерал, конечно, не отличался особым умом. За всю жизнь он самостоятельно не провел ни одной акции, не сумел внести ничего нового, и ему так и не довелось познать особенности работы разведчика. Хорошо он усвоил только одно: американской секретной службе именно сейчас необходимо провести удачную операцию против коммунистов. И Машита, по мнению генерала, являлся отличным объектом. Разве мог Говард противиться генералу, имея в качестве контрдоводов только какие-то метафизические сомнения? Полковник подчинился приказу и вылетел в Европу.

Говард добросовестно принял все меры для того, чтобы операция прошла успешно, Возился с проверкой этого пьяницы Гранднера, послал Кларка в Стамбул для проверки бармена, разобрал всю операцию до мельчайших подробностей, однако нюх не подвел его — со всех сторон надвигались неприятности. Но больше всего его разозлил Галва. Полковник сделал ставку на него: с момента первой встречи ему понравился способ мышления чеха. Он бы с радостью взял его в Центр… Галва умел владеть собой, казался непринужденным — это был его тип работника. У него не было особой необходимости посылать Галву в Стамбул, но он хотел так скомпрометировать его в глазах чехов, чтобы у того не возникало даже мысли о возвращении на родину.

Говард не опасался, что Галва попытается провалить стамбульскую операцию: он ведь не мог знать, что произошло после его вылета в Стамбул, а потому был, безусловно, уверен, что перед ним открывается прекрасная карьера агента-двойника. А если бы он и попытался что-либо предпринять, то против Торанце, а тем более против Кларка его шансы были равны нулю.

Говард испытывал к Галве чувство неприязни только из-за того, что не сумел с самого начала подобрать к нему нужный ключ.

— Галва уже не мог никого информировать, что летит в Стамбул, — сказал он, подумав. — Сам он не будет рисковать. И ему не останется ничего иного, как провести акцию…

Но не успел он закончить фразу, как его ожидал новый сюрприз. В кабинет вошел Браудер — он был не один.

— Комиссар Вольман, — представился на хорошем английском седой мужчина.

Штрайтцер беспокойно заерзал в кресле, а Говард бросил быстрый взгляд на Браудера, пожавшего плечами.

Вольман без приглашения сел и сразу приступил к делу:

— Чем занимается фирма ТАНАСС, мне совершенно безразлично…

— Перед вами директор этой фирмы, — перебил его Штрайтцер. — Я не понимаю вас.

— Вы прекрасно меня понимаете, — спокойно продолжал комиссар. — Я обнаружил трех человек в чужой квартире. Двое из них — служащие вашей фирмы, третий предъявил мне американский паспорт.

— Ну это я вам без труда объясню, герр комиссар, — с готовностью начал Штрайтцер. — Эти господа находились в квартире моего заместителя… по моему указанию и с согласия герра Галвы, вылетевшего в служебную командировку и забывшего передать мне важный документ. Он объяснил нам, где находится документ. Таким образом, эти господа делали только то, что пожелал сам герр Галва. Он не мог уже вернуться домой, потому что тогда опоздал бы на самолет. Думаю, этого объяснения для вас достаточно, не правда ли?

— Куда же вылетел герр Галва? — спросил комиссар Вольман.

— В Австрию, — брякнул не задумываясь Штрайтцер.

Говард с признательностью посмотрел на директора фирмы ТАНАСС. Это было совсем не плохо, правда, вряд ли помогло бы.

— Я говорю по-английски, — спокойно продолжал комиссар, — чтобы меня мог понять как этот мистер, — указал он на Браудера, — так и тот, — приветливо улыбнулся он Говарду.

Полковник ответил ему такой же улыбкой, но продолжал молчать. Комиссар мог вмешаться в игру только по одной причине: английский агент, хозяин бара «Романе», безусловно, получает немалый доход от продажи информации. Наверняка он за кругленькую сумму сообщил о связях Галвы с чехословацкой разведчицей и немцам.

— Ваше объяснение меня удовлетворяет, — сказал Вольман, — хотя у меня на этот счет есть и свое мнение…

Говард понял, что комиссар ищет примирения.

— Я торговый партнер фирмы ТАНАСС, господин комиссар, — заявил полковник, — и могу подтвердить слова господина Штрайтцера.

— Другого я и не ожидал, мистер… мистер… — Вольман вопросительно посмотрел на американца.

— Извините, Говард.

— Очень приятно, мистер Говард.

Штрайтцер открыл маленький бар и дружески предложил:

— Может, выпьем по рюмочке, господа?

— Да, сейчас это было бы очень кстати, — согласился комиссар и, выпив, продолжал: — Мне кажется, вам будет интересно узнать, как я попал в квартиру Галвы.

— Да, герр комиссар, будьте так добры, расскажите, — согласился Штрайтцер.

Молчаливый Браудер сидел в стороне и казался непричастным ко всему происходящему. Говард держал в руке наполненную рюмку и выжидательно улыбался.

— Нам сообщили, — сказал комиссар, — что в Мюнхене действует чехословацкая разведчица. Она поддерживала связь с вашим заместителем, герр Штрайтцер…

— Я думал, что прекрасные шпионки бывают только на экранах телевизоров или в кино, — попытался сострить Штрайтцер.

Комиссар с укором посмотрел на него:

— Я принял ваше объяснение насчет того, почему вы перевернули все вверх тормашками в квартире Галвы, но это совсем не означает, что я собираюсь выступать здесь в роли шута, это вам ясно, герр директор?

— Я и не думал обидеть вас, герр комиссар, извините, — проговорил Штрайтцер.

— Эта связь могла иметь какой угодно характер, — продолжал Вольман. — Именно об этом я и хотел спросить господина Галву. Что вы можете мне на это возразить, господа?

Ответом было молчание. Наконец Говард решил взять беседу в свои руки:

— Вы можете сообщить нам какие-нибудь подробности, мистер комиссар?

— Других подробностей нет… Пожалуй, за исключением того, что мы знаем, где живет эта дама, как ее зовут и что она делала сегодня до пяти часов дня. Нам известно также, что во второй половине дня она пыталась замести следы: перекрасила волосы, избавилась от машины…

— Она встречалась сегодня с Галвой? — спросил Говард.

— Это важно?

— Да, это может иметь некоторое значение.

— Они встречались сегодня утром.

«В это время Галва еще ничего не знал, но потом, когда ему стало известно о предстоящей поездке, он попытался связаться с ней…» — мысленно комбинировал полковник Говард.

— Вам что-нибудь говорит имя Гизела Кремер? — спросил полковник комиссара.

Тот отрицательно покачал головой:

— Нет, мистер Говард, это имя мне ничего не говорит. Могу вам назвать другие имена, которыми пользовалась эта дама: Карпентье и Райн.

Говард повернулся к Штрайтцеру:

— А вам?

— Да, это имя мне известно. Кажется, это была любовница Галвы, — ответил Штрайтцер.

— Послушайте, господа, — произнес комиссар, — мне важно побыстрее задержать Райн. Чем вы можете помочь?

— И для нас важно, чтобы в Федеративной Республике Германии коммунистические агенты свободно не разгуливали, — заметил Говард.

— Кроме того, — добавил Штрайтцер, — ее связь с Галвой создает угрозу интересам нашей фирмы. Если вам удастся задержать ее, вы избавите нас от многих затруднений: все-таки мы торгуем со всем миром и нам не хотелось бы, чтобы секреты фирмы попали в чужие руки. Наша фирма готова покрыть затраты, связанные с поисками этой женщины, суммой в пятьдесят тысяч марок.

— Речь сейчас идет не о деньгах, — проворчал комиссар. — Я к вам приехал не за этим… Мне нужны новые факты!

— Вы уверены, что эта женщина еще в Мюнхене? — спросил полковник Говард.

— Да, мистер… — впервые вступил в разговор Браудер. — Когда мы были в квартире Галвы, то телефон звонил там как сумасшедший. Эта женщина ищет его…

Комиссар резко повернулся к нему:

— Вы поднимали трубку?

— Нет.

Вольман встал:

— Прекрасно… Вы могли бы поручиться за то, что Галвы в самом деле нет в Мюнхене, мистер Говард?

— Разумеется, господин комиссар, — кивнул полковник.

— И за то, что он не имел возможности связаться с Райн до вылета… Куда, вы говорили, он улетел?

Говард усмехнулся:

— В Австрию… как говорит мистер Штрайтцер…

— Тогда, господа, — почти торжественно произнес комиссар, — я с вами не тратил времени понапрасну… Придумаем для фрейлейн Райн прекрасную ловушку.

— Не забудьте, комиссар, — напомнил ему Штрайтцер, — как только вы возьмете Райн, вас ожидает чек на пятьдесят тысяч марок.

Комиссар Вольман остановился в дверях.

— Я передам вам Райи, мистер Говард, — сказал он строго, — но не из-за этих пятидесяти тысяч, а потому, что ее действия были направлены исключительно, повторяю, исключительно против вооруженных сил Соединенных Штатов Америки на территории Федеративной Республики Германии… Я поступаю так в соответствии с известными договорами, заключенными нашим правительством с правительством Соединенных Штатов Америки. Не так ли?

— Именно так, — согласился полковник Говард. Но все-таки он очень хотел узнать, почему этот немец так печется о защите американо-немецких отношений. Однако это не могло развеять хорошего впечатления, которое произвел на него седой комиссар. К тому же, если кто-то и мог быстро найти Райн, то, несомненно, он.

— Вы не назвали лишь ваше воинское звание, мистер Говард, — усмехнулся Вольман.

— Это легко исправить… Я полковник американской армии. Имею специальное задание.

— В этом случае Райн попадет в нужные руки, — сказал Вольман, вежливо поклонился и вышел.

32

В Стамбуле стояла прохладная ночь. По небу тянулись низкие облака, с моря дул порывистый ветер.

Галва сидел за рулем «шевроле», внимательно следя за дорогой. Торанце курил, сидя рядом с ним, а Крайски и Сантанелли беседовали на заднем сиденье.

— Провести две такие операции в год, и можно больше ничем не заниматься, — заметил Крайски.

— Да, — согласился Сантанелли, — это был бы неплохой бизнес.

Крайски на минуту задумался:

— Должен признаться, что фирма ТАНАСС — это не игрушки.

— В каком смысле, Крайски? — спросил Галва.

— Это так, шеф, — попытался объяснить Крайски. — Выступаем как торговая фирма, а думаем, что делаем что-то другое. Только мы и вправду ничего не делаем, кроме бизнеса… иногда — маленького, иногда — большого. Один продает информацию или людей, а мы их покупаем. Ничем другим мы ведь не занимаемся. В конце концов, это бизнес, не так ли?

— Ты, несомненно, прав, — поддержал его Сантенелли. — Купишь парня и вложишь в него деньги, как при обычной торговой сделке. И если вложения оправдаются, получаешь доход, да и фирма не проигрывает… Ну а если затраты не оправдаются, значит, сделал плохой бизнес.

— Ну да… Но в этом нашем бизнесе есть много подводных камней.

— Это ты так считаешь, потому что не знаешь, сколько подводных камней у торговцев, дружище… У них на это свои оценки, можешь быть уверен.

— Да, но вряд ли ты сумеешь продать один ящик пива, например, четырем лицам, а посмотри, как это делается у нас… Совсем недавно мне пришлось порвать с одним агентом, который с каждой информации, передаваемой мне, снимал пять копий: одну передавал мне, другую немцам, третью англичанам, четвертую французам, а пятую отдавал одному журналисту…

Сантанелли перебил его:

— И что с ней делал журналист?

— Здесь как раз ниточка и оборвалась, — неохотно пояснил Крайски. — Этот журналист работал на американцев так же, как и мы… так что мне здорово досталось от Штрайтцера…

— Информация была хорошей?

— Исключительной!

— Тогда ты сделал глупость, потому что хорошую информацию будут получать немцы, англичане и французы, а ты — ничего! Ну как, мудро ты поступил, порвав с ним? Теперь ты будешь знать меньше, чем остальные. Тебе-то ведь было ни жарко ни холодно от того, что за одну хорошую информацию платили пять раз.

Крайски с удивлением посмотрел на Сантанелли:

— Слушай, дружище, это мне не пришло в голову… Я мог то же самое сказать Штрайтцеру и заткнуть ему рот. Правда, этот парень меня здорово разозлил, когда спокойно заявил, что на хорошие вещи всегда найдутся хорошие покупатели.

— И он был прав, — провозгласил Сантанелли, поудобнее вытянувшись на сиденье.

Торанце опустил боковое стекло и, выбросив окурок, повернулся к Галве:

— О чем они болтают?

Галва усмехнулся:

— О методах разведывательной работы.

Указав пальцем на дорогу, где в этот момент фары осветили щит с надписью: «Стамбул — аэропорт», Торанце бросил:

— У них будет возможность это продемонстрировать.

33

После беседы с полковником Говардом комиссар Вольман осмотрел квартиру Галвы, дал кое-какие указания своим людям, но не мог не отметить при этом, что обыск в квартире был произведен просто отвратительно. Вернувшись в свой кабинет, комиссар вызвал еще двух агентов и, дав соответствующие инструкции, послал их в клинику профессора Меркла. Наконец, Вольман еще раз уточнил задачи оперативной группы, занимавшейся розыском Райн.

Итак, хорошо отлаженный полицейский аппарат с удвоенной энергией взялся за поиски. Розыск Райн в эту ночь стал главной задачей для патрулей на дорогах, вокзалах, в аэропортах и пограничных пунктах. При этом предусматривалось, что, сменив прическу, она могла заменить и документы.

Естественно, что и группа инспектора Фридмана, занимавшаяся мюнхенскими отелями, не осталась без работы…

Раскрутив маховик полицейской машины до предельных оборотов, Вольман позвонил на квартиру полицейскому советнику Доннеру.

— Слушаю… — не пытаясь скрыть неудовольствия, ответил Доннер, поняв, что в эту ночь ему так и не удастся выспаться.

— Это Вольман… Вы просили, герр советник, чтобы я информировал вас о ходе розыска. Мне удалось получить некоторые сведения. Я, конечно, не могу поручиться, что завершу это дело сегодняшней ночью, но в любом случае мне хотелось бы знать, кому мы должны передать эту женщину.

Что мог ему ответить полусонный советник полиции? Если бы этим случаем не занималась боннская секретная служба, он мог бы без всяких опасений удовлетворить просьбу директора фирмы ТАНАСС и передать Райн американцам. Но сейчас это было рискованно.

— Не понимаю вас, Вольман, — ответил он неопределенно. Комиссар переложил телефонную трубку в другую руку, усмехнулся, но без малейших признаков иронии разъяснил:

— Дело обстоит так, герр советник… На основе имеющейся информации эту женщину следовало бы передать американцам, потому что она замешана в действиях, направленных исключительно против американских вооруженных сил…

Этого Доннер не ожидал, но сразу обрадовался:

— Если вы такого мнения, тогда так и поступайте, комиссар! — Советник быстро положил трубку и отправился спать.

Комиссар Вольман тоже положил трубку, но спать не ложился.

Он включил центральный диспетчерский аппарат, сварил двойной кофе, поудобнее устроился в кресле и стал ждать, когда захлопнется поставленная им ловушка. Конечно, он кое в чем сомневался, готовя эту ловушку, но в одном он был уверен — она все же явится тем импульсом, который заставит Райн действовать. А как только это случится, она рано или поздно должна попасть в сети разветвленного полицейского аппарата.

В этом был уверен не только многоопытный комиссар, но и любой работник криминальной полиции…

34

Полковник Говард в эту ночь тоже не ложился, он упорно ждал новостей в кабинете усталого Штрайтцера, постоянно требуя, чтобы директор фирмы ТАНАСС что-то предпринимал, ни на минуту не оставляя его в покое и умышленно вызывая на разговор. Несколько часов назад он вынес окончательный приговор Штрайтцеру, но не показывал этого: директор был ему еще нужен для подведения итогов работы фирмы ТАНАСС.

— Вы внимательно слушали комиссара, Штрайтцер?

— Да, сэр.

— По его словам, Райн сегодня во второй половине дня лихорадочно заметала следы. Ведь он так говорил?

— Да, сэр, именно так.

— А как вы можете это объяснить? Почему Райн подняла тревогу сегодня во второй половине дня?

Взволнованный Штрайтцер напрасно пытался собраться с мыслями: он не мог ничего объяснить и только глубокомысленно произнес:

— Это действительно интересно.

— Почему? — не оставлял его в покое американец.

В конце концов в усталой голове Штрайтцера появился проблеск мысли.

— Вы думаете, сэр, что это каким-то образом связано с отъездом Галвы?

— Случайно ли то, что Райп стала собирать чемоданы сразу после отъезда Галвы? Да или нет?

Сжав голову руками, Штрайтцер задумался.

— И все-таки он не мог сообщить ей, что уезжает, — изрек он наконец.

Говард вспомнил о попытках Галвы куда-то позвонить. В конце концов, это могли быть не только попытки.

— Он мог сообщить ей, что уезжает, но не мог уточнить куда, потому что до самого отъезда постоянно находился или с нами, или с Торанце.

Штрайтцер поднял голову, выпрямился и взглянул на Говарда:

— Как бы то ни было, он не мог ей сказать, что им грозит опасность. Все мы оказали ему полное доверие…

— А я ему даже сообщил, — спокойно добавил полковник, — что его кандидатура выдвинута для работы в Центре. Поэтому остается одно объяснение: Гиту Райн спугнул кто-то другой.

— Комиссар Вольман?

Говард отрицательно покачал головой:

— Он только пешка в этой игре…

— Но это проходная пешка, — усмехнулся через мгновение Штрайтцер.

— Конечно… конечно… — согласился полковник. — Но это ничего не меняет — он наверняка не придумал эту Райн… Это был кто-то другой…

— Вероятнее всего, мистер Говард, — согласился Штрайтцер. И им обоим не нужно было объяснять, что этот «кто-то» — боннская секретная служба.

— Значит, в игре уже чехи, немцы, англичане — сказал Говард, — и кто знает, что еще может выкинуть эта Райн — Карпентье. Может, под конец объявятся и французы. Галва сам говорил, что французы к нему в свое время подбирались.

Штрайтцер сразу же среагировал:

— Конечно, сэр. И кто знает, на кого, собственно, работает Райн? Пауэлл ее видел — это может быть правдой. Но разве на Ближнем Востоке не сталкивались интересы именно англичан и французов?

Говард слушал, как директор фирмы ТАНАСС хватается за брошенную ему спасительную соломинку:

— Только я думаю совсем по-другому, Штрайтцер. Если я говорил, что их связь может иметь иной характер, то это совсем не дает повода питать какие-то иллюзии, Я вообще не сомневаюсь, что Пауэлл сказал правду… Райн наверняка является чехословацким агентом. Но я допускаю, что ее могли завербовать и французы. Представьте, что еще десять лет назад к вам пришел Галва, будучи уже французским агентом, и французы поддерживали с ним связь через Райн… Более удобного случая этой чехословацкой разведчице не могло бы представиться — использовать французские и американские разведывательные сети в интересах коммунистической секретной службы. Ей не нужно было ничего делать, только собирать урожай с французского и американского огородов.

— Естественно, мистер Говард, все возможно, — согласился Штрайтцер и вдруг взорвался: — Коммунистам никогда бы не удалось к нам проникнуть, если бы мы сами побольше совали нос в дела друг друга и побольше следили за коммунистическими агентами. Ведь существуют какие-то договоренности о сотрудничестве, обмене информацией, не правда ли?

— Безусловно, какие-то соглашения существуют, — сказал полковник, не скрывая своего удивления наивностью Штрайтцера, — но я вам уже говорил, что мир кишит шпионами… — Помолчав, Говард добавил: — Но сейчас меня интересует другое…

— Где находится Райн?

Полковник Говард отрицательно покачал головой:

— Нет, меня интересует, как себя чувствует в данный момент ваш заместитель Петр Галва. До начала операции в Стамбуле осталось совсем немного времени.

35

Как ни странно, Галва чувствовал себя вполне прилично. Долгие часы утомительных раздумий не пропали даром. Неуверенность, породившая у него чувство нервозности, исчезла, и теперь Галва только ждал удобного случая.

Именно сегодня он неоднократно вспоминал своего старого наставника в Праге, который обучал его «ремеслу избранных». «С этим «ремеслом избранных» дело обстоит так, — обычно говорил он. — Достоинство человека, дорогой Петр, заключается не в мастерстве, а в том, чему оно служит. Были времена, когда агенты, получив сто марок и блок сигарет, спрятав в карман пистолет и ножницы-кусачки шли в Чехословакию, чтобы совершить покушение на одного-двух человек. Какой в этом смысл? И еще, хорошенько запомни, что ни в коем случае нельзя предпринимать никаких действий, если не сможешь предугадать возможных последствий…»

Как давно это было! Но и сегодня Галва прекрасно помнил эти слова. Они были сказаны будто специально для той ситуации, в которой он оказался. С профессиональной точки зрения ему было немного жаль перспектив, с которыми внутренне он уже расстался, но самолюбие все же давало себя знать — если бы он сумел проникнуть в Центр американской разведслужбы, безусловно, он бы стал легендарной личностью. Галва был рад выпавшему на его долю шансу. Ни один разведчик не знает, когда и где наступит конец его работе. Каждый верит, что он сможет определить этот момент. Но в действительности это мало кому удавалось. Галве повезло, ему даже представилась возможность самому все устроить. Его десятилетний путь разведчика заканчивался в Стамбуле.

Для принятия этого решения не имело значения, что до последней минуты Галва не представлял, как закончится его работа. Разумеется, какие-то догадки у него имелись, но все зависело от конкретной ситуации и его способности использовать нужный момент. Он не мог ничего заранее подготовить, и ему не на что было рассчитывать, кроме как на самого себя…

Галва взглянул на часы. До начала операции «Утренняя звезда» оставалось полчаса. Торанце недалеко от него равнодушно покуривал и разглядывал стамбульский аэропорт. Несмотря на ночной час, зал аэропорта был полон. Среди элегантных пассажиров выделялась группа разношерстно одетых мужчин, рядом с которыми возвышалась куча дешевых чемоданов.

— Это что — великое переселение турок? — спросил Торанце.

— Выезжающие на заработки… — лаконично ответил Галва.

— Это как?

— Люди, которые выезжают в Германию на заработки… Их там полно на черной работе, причем не только турок, но и ваших земляков — итальянцев.

Торанце провел ладонью по лицу и искоса посмотрел на Галву:

— А ваши земляки? Они туда на заработки не ездят?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю. Наверное, хватает работы дома, — равнодушно ответил Галва.

— Нигде в мире не хватает работы, — убежденно отстаивал свою мысль Торанце. — По крайней мере, не всегда хватает.

Галва только молча пожал плечами. Он бросил взгляд в угол зала, где стояли Крайски и Сантанелли с таким видом, будто в этом зале они никого не знают. А у длинной стойки суетился турок, с которым несколько часов назад они встречались на улице Кеманкес. Этот агент, завербованный Крайским, тоже вел себя так, будто с ними не знаком. Только изредка украдкой поглядывал на электронные часы в зале, показывавшие четверть двенадцатого. И чем ближе стрелка подбиралась к половине двенадцатого, тем чаще он посматривал на них.

Мимо Галвы прошла маленькая, на вид лет семи девочка, вероятно улизнувшая от мамы. Она остановилась перед Торанце и с любопытством стала его рассматривать. Тот наклонился к девочке и погладил ее по головке. При этом в складках пиджака у него мелькнула кобура с пистолетом.

— Вы тут не особенно любезничайте; у вас пушка выглядывает! — предупредил его Галва.

Торанце застегнул пиджак, вынул из кармана жвачку и протянул ее девочке. Та сначала помялась, потом взяла угощение и подбежала к матери, дружески улыбнувшейся Торанце. Он тоже улыбнулся и произнес:

— Все итальянцы любят детей.

— А я думал, — сказал Галва с иронией, — вы уже давно стали американцем.

Торанце махнул рукой и заворчал:

— Это не для нас…

В репродукторах зазвучал женский голос, сообщавший о прибытии чехословацкого самолета, следующего рейсом Прага — Каир. Мужчина у стойки занервничал и как бы невзначай взглянул на Крайского.

— Этот турок кажется каким-то испуганным, — взволнованно сказал Торанце.

— Ничего, успокоится, — ответил Галва и взглянул в сторону коридора, в котором с минуты на минуту должны были появиться пассажиры чехословацкого самолета.

Операция «Утренняя звезда» началась.

36

Было уже за полночь, но Райн еще не спала. Она ходила по гостиной своего номера в отеле «Кенигсгоф» и в который раз останавливалась у телефона. После многих безрезультатных попыток механически набрала номер Галвы, уже ничего не ожидая.

Но на этот раз в трубке раздался незнакомый мужской голос!

— Слушаю… Квартира герра Галвы. У телефона управляющий Кунке…

Райн от удивления опустилась в кресло и переложила трубку в другую руку.

— Говорят с телеграфной станции, — попыталась она изменить голос, — здесь телеграмма для герра Галвы…

— О-о, милая девушка, — перебил ее мужской голос, — ничем не могу вам помочь. Герр Галва попал в автомобильную аварию и сейчас находится в клинике профессора Меркла на Целлештрассе. Говорят, дела его неважны. Я вот зашел, чтобы отключить у него газ и электричество, понимаете?

Сердце у Гиты забилось учащенно.

— Ну что ж, ничего не поделаешь, — сумела проговорить она и автоматически положила трубку.

Глядя в одну точку, она какое-то время неподвижно сидела в кресле. Затем нашла в телефонном справочнике номер клиники профессора Меркла. Равнодушный женский голос подтвердил, что во время сегодняшней грозы герр Галва попал в аварию, сейчас находится в критическом состоянии, и если она является его родственницей, то ей можно посетить его даже этой ночью.

— Спасибо, я сейчас приеду… — прошептала Райн.

Мысли в голове сразу перепутались, и она не могла ухватить нить, чтобы распутать этот клубок. Только через несколько минут она смогла встать с кресла. Теперь ей стало ясно, почему Петр так внезапно исчез…

Как во сне, Гита оделась. И вдруг услышала слабый стук в дверь. Поколебавшись, она прошла через гостиную и подошла к двери.

— Кто там? — недовольно спросила она.

— Это портье… — приглушенно прозвучал голос.

Райн открыла дверь, и в номер вошел портье, записывавший ее в книгу проживающих в гостинице. Это был лысый пожилой мужчина, напоминавший лакея старых времен.

— Извините, милостивая госпожа, — вежливо произнес портье, — но у меня к вам очень важное дело…

Райн нетерпеливо перебила его:

— Не обижайтесь, но я очень спешу: мне надо срочно уехать.

Портье с пониманием кивнул.

— Крайне сожалею, но… — произнес он и без приглашения уселся в кресло.

Несмотря на волнение, Гита почувствовала что-то неладное:

— Не будете ли вы так любезны объяснить, что вам нужно?

— Разумеется, милостивая госпожа! Для этого я и пришел. Только что в отеле был инспектор полиции… Он заходил уже вторично, — после небольшой паузы продолжал портье. — Они разыскивают одну женщину… Правда, у нее несколько имен, но в последнее время она пользовалась паспортом на имя Гиты Райн…

Она резко его перебила:

— Не пойму, почему вы мне с этим надоедаете ночью! Я не знаю эту даму!

— Раньше Гита Райн, — продолжал портье, — была блондинкой, но сегодня перекрасилась в брюнетку и, возможно, сменила паспорт. Я видел ее фотографию и убежден, что это вы, милостивая госпожа. Я работаю в отелях почти тридцать лет, и у меня память на лица лучше, чем у полиции, можете мне поверить.

— Немедленно выйдите из номера! Или я позову директора.

Портье нехотя поднялся:

— Как пожелаете… Но я хотел бы вас предупредить, что вы совершаете ошибку. Вы — Гита Райн, которую разыскивает полиция! Я могу обратить на это внимание, а могу и не заметить — все будет зависеть от вас. Я очень бедный человек, милостивая госпожа, и могу забыть о своих обязанностях только в одном случае: за десять тысяч марок я закрою глаза на то, что Моника Дулард — это, собственно, Гита Райн, разыскиваемая полицией. Рано утром вы уйдете из отеля, и все будет в порядке.

— А в противном случае? — с подчеркнутой иронией спросила Райн.

— Тогда вы не выйдете отсюда, пока не появится полиция, — ответил шантажист. — Об этом позаботится наш детектив.

Райн поняла, что у нее нет выбора. Этот человек действительно узнал ее. Она все же попыталась сопротивляться:

— Хорошо, позовите полицию. Меня интересует, как они отнесутся к этому шантажу.

— Ну что ж, милостивая госпожа, я сообщу полиции, что вы находитесь в нашем отеле, и при этом сделаю заявление, что вы предлагали мне десять тысяч марок, чтобы я молчал. По-вашему, кому они поверят?

Райн подумала о Галве и без колебаний приняла решение:

— Допустим, я заплачу вам две тысячи долларов…

— Вы заплатите три тысячи… без учета падения курса доллара.

— Хорошо.

— Заплатите три тысячи долларов и рано утром спокойно покиньте отель.

— Я уеду из отеля немедленно! — решительно заявила она, так как не сомневалась, что, если вручит ему деньги и останется в отеле, этот шантажист той же ночью сообщит в полицию, а потом от всего откажется.

И Райн не ошиблась: лысый портье на мгновение растерялся.

— Вы очень недоверчивы, — вздохнул он, — вам придется выйти из отеля через черный ход.

— И выведете меня вы! — сухопотребовала Райн и, вынув из сумочки тридцать стодолларовых ассигнаций, вложила их в конверт с эмблемой отеля: — Этот конверт я передам вам перед отелем.

— Надеюсь, полиция разыскивает вас не за распространение фальшивых банкнотов?

Райн отрицательно покачала головой, но не удержалась от улыбки.

— Все равно для меня это огромный риск, милостивая госпожа, — жаловался шантажист.

— А вы когда-нибудь видели, чтобы три тысячи долларов зарабатывали без риска?

— Не приходилось… — согласился портье.

— И потом, какому риску вы подвергаетесь в данном случае? Или вы боитесь, что я не отдам вам конверт с деньгами?

— Нет, в том, что вы мне его отдадите, я не сомневаюсь. Но вы не знаете, на что способны фараоны, если их разозлить. А может, знаете?

— Не знаю… Но я могу стукнуть вас… например, вазой, чтобы у вас было алиби.

— Ну что вы, милостивая госпожа, — поторопился возразить портье, — у бедных людей не бывает алиби.

Лысый шантажист помог Райн собрать вещи, вышел ее через черный ход на улицу и, забрав конверт с деньгами, спокойно заметил:

— Прошу простить меня, но вы не заплатили по счету за проживание в гостинице, уважаемая госпожа.

Райн отдала портье один стодолларовый банкнот. Взяв его, портье отвесил глубокий поклон, стоя в дверях отеля. Гита подождала, пока он не скроется, и перешла на противоположную сторону улицы к стоянке такси. Взяв первую подошедшую машину, она поехала в клинику профессора Меркла, чтобы увидеть Галву.

37

Комиссар Вольман коротал ночное ожидание за партией в шахматы с инспектором Майером. В тот момент когда он объявил своему партнеру «гарде», в кабинет вошел инспектор Фридман. Оторвавшись от шахмат, Вольман повернулся к нему.

— Дело близится к концу, герр комиссар, — сказал Фридман.

— С каких это пор вы стали разбираться в шахматах? — удивился комиссар.

— В шахматах я совсем не разбираюсь.

— Откуда же вы знаете, что у меня выигрышная позиция?

— Я не имел в виду шахматы, герр комиссар. Эта женщина попалась на удочку. Она едет в клинику — звонила из отеля «Кенигсгоф». Не желаете послушать? — Инспектор подал Вольману магнитофонную пленку.

— Виват! — радостно воскликнул комиссар. — Я всегда говорил, что женщинами управляют чувства. Если вы сможете поставить их в ситуацию, которая зацепит их чувства, то они перестают трезво мыслить, господа.

— Не все, герр комиссар, — сказал Майер. — Помните Конопатую Ветку, проходившую по банку в Эссене? На нее бы чувства не подействовали.

— Это была уже не женщина, Майер.

— Да, но… — засомневался инспектор, — я видел ее без всего и должен признаться, что в женских прелестях у нее недостатка не было.

— Ну, дружище, — заметил Фридман, — ведь женщину характеризует не только…

Инспектор Майер махнул рукой:

— Знаю я эти речи… Тот сексуальный маньяк из Вайдена тоже говорил с женщинами лишь о душе, но посмотрите, каких он выбирал.

— Может быть, сменим пластинку, господа? — вмешался в спор комиссар Вольман. — Вы, Фридман, отправляйтесь в отель «Кенигсгоф». На всякий случай — чем черт не шутит!

— С удовольствием, — согласился Фридман. — Я уже был в отеле «Кенигсгоф» и теперь хотел бы спросить портье, почему у него вдруг затуманилось зрение и он ничего нам не сообщил.

— Это никогда не повредит, — согласился Вольман. — А вы, Майер, подготовьте мой кабинет. Я немного побеседую с дамой.

— Это тоже никогда не повредит, — улыбнулся Майер и вышел вместе с Фридманом.

38

Если бы инспектор Фридман немного поспешил, то он бы застал Райн в отеле, но он пришел в тот момент, когда лысый портье уже вернулся к своему столу.

— Хорошо, что вы зашли к нам, герр инспектор, — начал портье прежде, чем Фридман успел поздороваться. — Я собирался звонить вам… Мне кажется, что эта дама находится у нас. Или очень похожая на нее.

— И когда же ты это установил, старикан? — спросил Фридман.

— Когда? — переспросил портье и подумал, что сделал большую глупость, оставив в кармане конверт с деньгами. — Собственно, сейчас… Я был на кухне и в умывальной комнате, а когда возвращался, то видел ту даму, которая остановилась в номере на втором этаже — она, кажется, шла в бар. Когда она проходила мимо, меня вдруг осенило, что это именно та женщина, которую разыскивают, и нужно срочно звонить в полицию, и я заспешил к стойке. А тут вы и появились.

Инспектор кивнул, но выражение лица у него по-прежнему оставалось недовольным.

— Да, появился, — сказал он после паузы. — Ну а когда оформляли номер, вы что же, на нее не обратили внимания?

Лысый шантажист искренне удивился:

— Я оформлял номер? Ну что вы, герр инспектор! — Он повернулся к своему помощнику: — Юрген, кто оформлял номер для дамы на втором этаже?

Юрген передал ему книгу регистрации посетителей. Портье перелистал ее и нашел запись:

— Моника Дулард… Пожалуйста, герр комиссар, это она.

Юрген наклонился над книгой и внимательно посмотрел на запись.

— Оформляли ее вы, — коротко произнес он.

Портье уставился на книгу. Через мгновение, хлопнув себя ладонью по лбу, он радостно воскликнул:

— Ну конечно, я ее оформлял в тот момент, когда эта старая англичанка подняла здесь скандал! Представляете, герр комиссар, эта леди из Бирмингема всегда приезжает со сворой пуделей… Дама ест только кашу, а собакам заказывает такое, что, если рассказать, вы не поверите, и при этом постоянно жалуется, что готовят из некачественного мяса. И сегодня тоже! И сразу же со скандалом выехала… Поэтому я и прозевал эту Дулард, понимаете?

— Только учтите, будет очень неприятно, — проговорил инспектор, — если Дулард не окажется в баре или куда там она шла? Понимаете?

Портье сделал обиженное лицо.

— Не думаете ли вы…

Фридман не дал ему договорить:

— Пойдемте со мной!

— Куда прикажете?

— Посмотрим, где эта дама.

— Конечно, герр инспектор! Только, пожалуйста, осторожно, ведь это отель высшего класса.

— Да, — согласился Фридман, — с отличным обслуживанием.

Номер Моники Дулард, естественно, оказался закрыт.

— Она не может здесь находиться, — заметил портье, — ведь я видел, как она уходила.

— Куда?

Портье указал на длинный коридор:

— Туда.

— Это проход к бару?

— Да, господин инспектор.

— А куда еще?

— На кухню.

— А еще?

— К умывальным комнатам.

— А еще?

— Ну… — заколебался портье, — к черному ходу.

— Тогда ясно, — спокойно сказал Фридман. — Можно идти в бар.

Они вошли в слабо освещенный и почти пустой бар, где приглушенно играла музыка. Кроме группы разряженных голландцев, нескольких скучающих парней и таких же безразличных девиц между столиками порхали два официанта, выделявшиеся своими черными фраками. Убедиться, что в баре отеля «Кенигсгоф» Моники Дулард нет, большого труда не составляло.

— Так, — констатировал Фридман, — теперь внимательно обследуем номер госпожи Дулард.

— Может, она в умывальной комнате? — подсказал портье.

— Может… — согласился Фридман. — Загляните туда.

Портье быстро осмотрел умывальную комнату и вернулся:

— Там ее нет.

— Да? Удивительно, не правда ли?

— Никогда не знаешь, герр инспектор, ведь бывают разные случайности, — вежливо заметил портье, теперь абсолютно уверенный в том, что совершил ошибку, оставив в кармане три тысячи долларов. Но он ошибался: инспектор Фридман этих ошибок насчитал значительно больше.

39

Зал стамбульского аэропорта, через который осуществлялся вылет и транзит, начал заполняться пассажирами пражского самолета. Им предстояло по пути в Каир провести тридцать минут в Стамбуле. Среди пассажиров находился человек, из-за которого и затевалась операция «Утренняя звезда», — инженер Машита.

Войдя в зал, он сразу же привлек внимание Торанце и Галвы. Крайски несколько минут покрутился среди пассажиров, но затем и он нашел интересующего их человека, кивком удостоверился у Галвы, что не ошибся, и вместе с Сантанелли подошел к буфету, чтобы заказать по чашечке кофе.

Агент Крайского держался так, будто видел своих посетителей впервые, и проворно их обслужил. Сантанелли не спеша закурил сигарету, а Крайски тщательно помешивал кофе ложечкой.

Торанце что-то говорил Галве, но при этом искоса наблюдал за чехословацким инженером, с интересом рассматривавшим зал аэропорта.

В этот момент в зал вошел Кларк с двумя сопровождающими его агентами. Не раздумывая, они направились к буфету и встали в самый конец очереди. Кларк закурил сигарету, изображая транзитного пассажира.

Итак, все пребывали в ожидании. Инженер Машита ждал, когда пройдут тридцать минут, чтобы снова сесть в самолет и продолжать свой путь в Каир. Торанце, Крайски и Сантанелли ждали, когда Машита сделает то, что он должен был сделать по первому варианту операции, для них самому удобному. Галва ожидал, что произойдет чудо и Машита этого не сделает. А Кларк ждал, произойдет ли все именно так, как было предусмотрено в плане операции «Утренняя звезда».

Остальные пассажиры, находившиеся этой ночью в зале стамбульского аэропорта, занимались своими обычными делами.

40

Только когда. Райн села в такси у отеля «Кенигсгоф», она осознала, что встреча с лысым шантажистом помогла ей избежать провала, который неизбежно произошел бы после ее разговора с клиникой профессора Меркла. Теперь нужно было хладнокровно все обдумать…

Полиция объявила широкий розыск. Ей даже удалось установить, что она изменила цвет волос! Этот шантажист располагал точной информацией, и получил он ее от полиции. Стало ясно, что речь идет не об игре, начатой разведслужбой для выяснения связей Галвы. Если уж задействован полицейский аппарат, то это свидетельствует о полном провале. Любая разведслужба прибегает к помощи полиции только в том случае, когда уже нет надежды на успех игры. Полиция к тому же должна была получить для организации розыска какие-то данные.

От кого же смогла получить она материалы? Значит, за ней следили с момента второй встречи с Галвой. Значит, знали об их связях. Затем следили за ней до самой парикмахерской. Логично было бы предположить, что они следили и за Галвой. Если Галва попал в аварию, ясно, что полиция знает о нем. А если знают о нем и знают об их связях, то только глупец не предположил бы, что она не попытается установить с ним контакт.

И снова Райн анализировала свой разговор с управляющим. Она не успела даже задать вопрос, как он сам стал ей объяснять, что отключает газ и электричество в квартире Галвы! Почему он посчитал необходимым объяснить свое пребывание в квартире, в то время как обычный управляющий сказал бы ей, чтобы она переслала телеграмму в клинику, и все? Почему женщина из клиники равнодушно предложила ей этой же ночью посетить Галву, когда в подобных случаях бывает как раз наоборот?

Ловушка! Это была ловушка, и она должна быть благодарна лысому шантажисту за то, что он задержал ее в отеле. Иначе она, как слепой котенок, сама бы попалась в эти сети.

Ко всему прочему Райн догадалась, что с момента установки ловушки в клинике профессора Меркла все телефоны клиники прослушивались и теперь они уже знают, что она звонила из отеля «Кенигсгоф». Сколько же пройдет времени, прежде чем они выяснят, что Моника Дулард, исчезнувшая из отеля, в действительности является разыскиваемой полицией Гитой Райн? Теперь им стало известно о ее конспирации, а у полиции будет ее новый словесный портрет и новое имя.

В сложившейся ситуации нельзя было ехать ни на аэродром, ни на вокзал, ни в отель: она угодила бы им прямо в руки. Правда, в Мюнхене у нее была еще одна конспиративная квартира, но прийти туда ночью она не могла.

— Я передумала, — сказала она таксисту. — В клинику я уже не поеду. Посоветуйте мне какой-нибудь бар!

— Это правильное решение, мадемуазель, — сказал таксист на ломаном французском. — Сейчас мы недалеко от бара «Романо», это прекрасное место… если, конечно, у вас нет проблем с деньгами.

— Остановите!

— Выйдя из машины у бара, сияющего яркими неоновыми огнями, Райн почувствовала какую-то внутреннюю опустошенность и заставила себя сделать несколько глубоких вдохов.

41

Большинство пассажиров пражского самолета обступили буфет, и агент Крайского спешил их обслужить. Торанце теперь выглядел сосредоточенным, Крайски и Сантанелли, которые все еще пили кофе у стойки, также были настороже. Галва же следил, как Машита прогуливается по залу аэропорта.

А время шло.

— Он играет на наших нервах, — тихо обронил Торанце.

— Время еще есть, — отреагировал Галва, внутренне пытаясь внушить Машите, чтобы он в эти десять минут, оставшиеся до вылета самолета, только и делал, что прогуливался по залу.

Однако Машита неожиданно сделал именно то, что предусматривалось в первом варианте операции «Утренняя звезда»: он направился к буфету.

— Ну наконец-то! — выдохнул Торанце.

Как только Крайски заметил Машиту рядом с собой у стойки, он сразу же обратился к своему агенту:

— Два раза коньяк! — Эти слова были произнесены на довольно приличном английском.

Бармен изо всех сил стараясь успокоиться, кивнул Крайскому и одновременно взглянул на Машиту.

— Пожалуйста, сок, — тоже по-английски попросил чехословацкий инженер и при этом вежливо уступил место Сантанелли, проталкивавшемуся к Крайскому.

Сантанелли кивком поблагодарил его и предложил сигарету. Машита улыбнулся и отрицательно покачал головой.

Агент Крайского использовал момент, когда Машита повернулся к Сантанелли, под прикрытием витрины всыпал в стакан заранее подготовленный порошок, сразу же залил его апельсиновым соком и опустил туда несколько кусочков льда. В две рюмки плеснул коньяку. Потом опять взял стакан с соком, еще раз помешал содержимое и поставил на стойку. И только когда Машита выпил поданный ему сок, турок успокоился. Правда, его участие в операции на этом не заканчивалось, но главное было позади…

Крайски и Сантанелли опрокинули по рюмке коньяку, рассчитались и вернулись на свое место у входа в зал ожидания. Они знали, что выпитого для Машиты вполне достаточно. Это знал и Торанце, удовлетворенно улыбнувшийся Галве:

— Ну, вот и все!

Доволен был и казавшийся безразличным Кларк, на самом деле от него не ускользнуло ничего из того, что происходило у стойки буфета.

Инженер Машита, допив сок, расплатился и опять стал прогуливаться по залу ожидания. Так прошло несколько минут. Внезапно его как-то странно качнуло, он попытался овладеть собой, но безуспешно. Сумев сделать еще несколько шагов и с трудом проведя рукой по лицу, он без чувств упал на пол…

Крайски толкнул локтем Сантанелли, а Торанце в упор посмотрел на мужчину за стойкой буфета. Галва сидел, прикрыв глаза, и в задумчивости мял подбородок.

Вокруг Машиты собрались люди. Агент Крайского среагировал на взгляд Торанце следующим образом: он отложил полотенце и быстро протиснулся сквозь толпу к лежащему Машите. Приподняв его голову, он громко проговорил:

— Что с вами? — впопыхах перейдя с турецкого на английский. — Вам плохо?

Машита по-прежнему лежал без движения и не подавал признаков жизни. Турецкий бармен приподнялся и выкрикнул в зал:

— Пожалуйста, врача! Нет ли здесь врача? Врача, пожалуйста!..

— Я врач, — быстро отозвался Галва и подошел к Машите. Ослабив ему галстук и расстегнув рубашку, он достаточно профессионально проверил пульс, приподнял веки и наконец громким голосом констатировал:

— Инфаркт… Нужно немедленно в больницу! Есть здесь санитарная машина?

— Нет, — закрутил головой агент Крайского, — надо будет вызвать… или обратиться к полиции… Это здесь, в соседнем зале…

— Может быть поздно, — энергично перебил его Галва. — Помогите мне перенести его в машину. Я сам отвезу его в больницу!

Крайски и Сантанелли, которые к этому времени смешались с толпой любопытных, сразу предложили свои услуги. Торанце, естественно, последовал их примеру. При помощи Галвы они подняли Машиту и осторожно вынесли из зала ожидания.

Турецкий бармен следил за ними до тех пор, пока они не исчезли за большими стеклянными дверями. А с другой стороны стойки за ними с сонным видом наблюдал Кларк.

— Наша задача на этом заканчивается? — спросил один из людей Кларка.

— Для нас все закончится в порту, — ответил тот и исчез в телефонной будке. Вернувшись через минуту, он сухо распорядился: — Едем! — и поспешно вышел из зала ожидания.

Когда Кларк выезжал со стоянки на автостраду, ведущую к Йесилиурту, Галва со своей группой уже был на расстоянии более пяти километров от аэропорта.

42

Директор фирмы ТАНАСС выглядел так, словно заново родился.

Всего минуту назад ему позвонил комиссар Вольман и попросил, чтобы полковник Говард выполнил все необходимые формальности в американской военной комендатуре для затребования Райн, так как эта дама уже дала о себе знать и направляется прямо в объятия ожидающих ее агентов.

— Снимаю шляпу перед комиссаром, — с уважением произнес Говард. — Это настоящий профессионал.

— Разумеется, — охотно согласился Штрайтцер, — о нашей криминальной полиции всегда были хорошие отзывы.

— Все равно, мне было бы очень интересно узнать, как Вольман сумел выйти на Райн.

Штрайтцер махнул рукой:

— Скоро узнаем. Еще до того, как вернется Галва, мы будем все знать.

Говард взглянул на часы:

— Через полчаса должно прийти сообщение из Стамбула.

— Что будем делать с Галвой, мистер Говард?

— Здесь ничего, — равнодушно ответил полковник. — Я возьму его с собой в Нью-Йорк…

На письменном столе зазвонил телефон.

— Слушаю, — сказал Штрайтцер в телефонную трубку. — Да, приведите его в мой кабинет!

Положив телефонную трубку, Штрайтцер повернулся к Говарду:

— Клаус Нойринг, как мы и договаривались, побеседовал с этими пятью чехами. Один из них, по имени Матоуш, рассказал довольно любопытные вещи. Вы не возражаете, мистер Говард, если мы послушаем его?

— Интересные вещи я всегда готов послушать, — улыбнулся Говард. — Он говорит по-английски?

Матоуш говорил по-английски прекрасно.

— Приблизительно полгода назад, — начал он свой рассказ, — мы были с Крулихом в баре «Романе» и там увидели Галву с женщиной. Хозяин бара — какой-то англичанин, с Крулихом у него довольно дружеские отношения. Женщину, шедшую рядом с Галвой, этот англичанин, кажется, хорошо знал, потому что говорил о ней с Крулихом. Когда мы шли домой, Крулих мне сказал, что Галва попался на удочку, но ему он ничего не скажет, потому что Галва пижон. Они с Галвой не очень-то любили друг друга. Это все, господин полковник.

— Крулих хорошо знал этого англичанина? — спросил Говард.

— Думаю, да, сэр… Он заходил к нему довольно часто. Мы с Крулихом жили вместе, поэтому я знаю это точно.

— У вас еще что-нибудь есть? — спросил Штрайтцер.

— Нет, господин директор, — ответил Матоуш, но через мгновение добавил: — Только одна мелочь… Не знаю, почему нас, чехов, спрашивали про Галву…

Полковник Говард перебил его:

— В этом нет ничего особенного, речь идет только об этой женщине.

— Понимаю, сэр, — кивнул Матоуш. — Я хотел бы еще добавить, что мистер Галва — очень опытный работник, но в последнее время мы были немного в недоумении.

Говард с интересом посмотрел на него:

— А поточнее можно, мистер Матоуш?

— Конечно, сэр. У нас было несколько интересных предложений, казавшихся в целом реальными, но мистер Галва все их отверг. А другим, более рискованным, дал зеленую улицу.

— В этом нет ничего необычного, — возразил Штрайтцер, — так бывает в нашей работе.

— Безусловно, господин директор, — так же вежливо продолжал объяснять Матоуш, — только все случаи, которые им были отвергнуты, совершенно случайно касались Чехословакии, а те, которые он с жаром поддерживал, — капиталистических стран. И если разобраться, в сущности, на чем Галва заработал себе славу, то можно убедиться, что это были исключительно операции в капиталистических странах.

На минуту воцарилась тишина. Затем Говард спросил:

— Чем вы занимаетесь у нас, мистер Матоуш?

— Я работаю в студийном отделе, сэр.

Полковник подал ему руку и тепло попрощался:

— Благодарю вас…

Матоуш поклонился и вышел. Говард взглянул на директора:

— Давно вы не встречались с вашими людьми, Штрайтцер?

Директор фирмы ТАНАСС насупился:

— Да, сэр. Но ведь люди, в сущности, хамелеоны. До тех пор пока с Галвой все было в порядке, никто и рта не раскрывал. Ну а теперь начинаются разговоры…

Полковник Говард взглянул куда-то на потолок и строго приказал:

— Вызовите Браудера!

Штрайтцер набрал номер телефона и распорядился:

— Зайдите к полковнику!

До прихода Браудера Говард молчал.

— Вы меня вызывали, сэр?

— Да, Гарри… Вы сейчас же поедете к Пауэллу и обстоятельно с ним побеседуете о Крулихе… и о Галве…

— Слушаюсь, сэр!

— Имеете самые широкие полномочия.

Браудер кивнул и вышел. На несколько минут в кабинете воцарилась тишина. Штрайтцер уже совсем не походил на туза разведслужбы. С его лица исчезло даже выражение уязвленности. Сейчас это был хмурый человек, лишенный иллюзий и надежд.

— Боюсь, мистер Говард, — сказал он негромко, — что вам придется искать нового шефа этого филиала.

— Понимаете, Вольфганг, — так же тихо ответил Говард, и, видимо, в это мгновение произошло чудо — в его голосе появились неподдельные человеческие нотки, — на карту поставлена не только должность шефа этого филиала… Все будет в порядке, если удастся операция «Утренняя звезда» и мы сумеем взять Райн.

43

Инспектор Майер давно подготовил кабинет для беседы и начал четвертую партию шахмат с комиссаром Вольманом:

— Вы прозевали пешку, герр комиссар.

Вольман отодвинул шахматы и взглянул на часы:

— Я, кажется, прозевал что-то другое, Майер. Эта женщина едет в клинику, видимо, через Париж. Она должна уже быть там, даже если бы шла пешком.

Майер на это возразил:

— У женщин, видно, существует какое-то особое чутье…

— Да перестаньте! — нервно перебил его комиссар. — Лучше позвоните в клинику.

Инспектор Майер, не дожидаясь новых указаний, набрал номер и, положив телефонную трубку, пожал плечами:

— По-прежнему ничего.

Но не успел он отойти от стола, как зазвонил телефон. Он взял трубку и, повернувшись, обратился к Вольману:

— Это вас, герр комиссар… Фридман…

Комиссар проворно встал:

— Слушаю… Да… Оставьте там кого-нибудь и приезжайте сюда с этим типом…

Инспектор Фридман приехал довольно быстро. И если инспектор казался спокойным, то лысый портье, которого он привез с собой, заметно нервничал.

— Я протестую, герр главный комиссар…

— Давайте без главного! — осадил его Вольман.

— Слушаюсь, герр комиссар, — быстро кивнул портье, которого три тысячи долларов, лежавшие в кармане, жгли, как раскаленные угли. — Я — Берт Гуттман, и я совершенно ни в чем не виноват!

— Здесь мы все невиновные, — бросил Майер.

Гуттмап огляделся вокруг:

— Это все случайность… непредвиденная случайность, поверьте мне!

— Случайности обычно бывают непредвиденными, герр Гуттман. Покажите-ка ваши карманы! — обратился к нему комиссар.

Портье быстро выложил на стол содержимое своих карманов, забыв, правда, вынуть конверт с долларами.

— Пожалуйста, герр комиссар.

Комиссар взглянул на Фридмана, тот подошел к Гуттману и профессионально обыскал его. Конверт с деньгами он, разумеется, не пропустил, да и стодолларовую купюру тоже.

— Ну, теперь все, — сказал Фридман и пересчитал деньги. — Три тысячи сто долларов…

Взглянув на конверт с фирменной надписью: «Кенигсгоф», он заметил:

— Конверт из отеля…

— Вам уже не стоит спешить, господин Гуттман, — объявил Вольман.

— Это все ошибка, господа, — бубнил портье, — я бедный человек и все свои сбережения перевел в валюту. Я по глупости думал, что доллар — твердая валюта, но теперь, когда его курс внезапно упал, я хотел доллары поменять на швейцарские франки…

Гуттман помолчал, чтобы посмотреть, какое впечатление произведут на присутствующих его слова. И очень скоро убедился, что все было напрасно.

— Итак, мы, кажется, добрались уже до Швейцарии, герр комиссар, — произнес Фридман. — Герр Гуттман сделал несколько ошибок. Первую он совершил, сказав мне, что видел Дулард — так сейчас зовут Райн, — когда она шла в бар… Шла, по его словам, без вещей, однако в номере мы ее вещей не обнаружили. А приехала она с вещами! Другую ошибку он допустил, когда сказал, что выходил на кухню и в умывальную комнату. Его коллега подтвердил, что он отсутствовал более получаса… На кухне он действительно был, но прошел не задерживаясь. Насчет умывальной комнаты я ничего установить не мог, но самое большее, насколько он мог там задержаться, это минут на пятнадцать. Так что ему следует объяснить, чем он занимался в оставшееся время… А третью ошибку герр Гуттман совершил прямо сейчас. Отель «Кенигсгоф» выдает эти конверты с золотой короной, — он указал на конверт с долларами, — только для особых номеров. Это, разумеется, самые дорогие номера… а фрау Дулард сняла самый дорогой номер отеля.

— Что вы скажете теперь? — спросил Гуттмана комиссар. — У вас два выхода: сказать правду и вернуться в отель или все отрицать — и тогда мы вас задержим здесь. Каково будет ваше решение, герр Гуттман?

Лысый шантажист не был наивным человеком. С тем, что ему придется расстаться с отелем «Кенигсгоф», он уже смирился. Но расстаться с тремя тысячами долларов — нет, с этим он смириться не мог. Он понимал, что призывы комиссара к признанию обычный трюк. Если он не признается, то получит год, а если признается, то получит два года, да еще лишится долларов. Никто не сможет доказать его вину, а хороший адвокат сумеет его вытащить.

— Я ни в чем не виноват, герр комиссар, а деньги — мои! — решительно заявил он.

— Уведите его, Майер! — приказал комиссар. — В камеру!

Гуттман обратил взор к потолку и торжественно изрек:

— Я подвергаюсь насилию, господа… Но с этого момента я буду давать показания только в присутствии моего адвоката.

— Да… — произнес Фридман. — Он вам только подтвердит, что вы ничего не выигрываете от того, что пытаетесь доказать, будто деньги ваши. Потому что все эти доллары… — взял он пальцами несколько стодолларовых банкнотов и, приподняв их, снова бросил на стол, — уважаемый герр Гуттман, фальшивые! Понимаете, фальшивые! — Фридман сделал драматическую паузу и продолжал: — Мы ведь разыскиваем эту женщину за распространение фальшивых денег, ясно вам? Поймите, если криминальная полиция разыскивает женщину, которая меняет имена и проживает в таких отелях, как «Кенигсгоф», тут может быть только два варианта — наркотики или фальшивые деньги, и ничего другого. Теперь мы, разумеется, должны будем задержать вас за распространение фальшивых стодолларовых банкнотов.

Торжествующее выражение на лице лысого шантажиста сменилось судорожной гримасой.

— В чем же вы тогда меня обвиняете? — спросил он.

— Как называют тех, кто распространяет фальшивые деньги? — сознательно обошел вопрос Фридман.

— Я думал, — тихо произнес Гуттман, — что в этом деле замешана политика: шпионаж или что-то вроде того…

— С каких это пор криминальная полиция занимается шпионажем? — презрительно спросил Майер. Он полагал так вполне серьезно, потому что давно питал отвращение к секретной службе. А началось это тогда, когда любовница наставила ему рога с каким-то сержантом американской военной разведки.

— В таком случае, господа, я отказываюсь от всех своих показаний, — стыдливо проговорил лысый шантажист и без приглашения сел на стул.

44

— Не стоит так гнать, дружище! — заметил Торанце. — У нас еще уйма времени. К тому же неизвестно, что за тачку подсунул нам этот турок.

На первый взгляд это была совсем неплохая тачка, потому что в тот момент на спидометре у Галвы было сто сорок километров. Все же он немного сбавил скорость. Торанце повернулся к заднему сиденью, где между Крайским и Сантанелли полулежал бесчувственный Машита. Увидев, что Сантанелли приложился к плоской бутылочке, он нервно заворчал:

— С этим-то можно немного подождать!

Его земляк не очень охотно спрятал бутылочку в карман и напустился на Крайского:

— Не наваливай этот тюк на меня! — и локтем оттолкнул Машиту на противоположную сторону.

— Ну и удивится же этот… — внезапно рассмеялся Торанце. Потом улыбнулся Галве: — А какая суматоха поднимется у ваших земляков в Праге!

— Да, переполох, я думаю, будет большой, — согласился Галва и подумал, не пора ли…

Проехав еще несколько сот метров, он решился и на полной скорости незаметно несколько раз подряд вывернул руль. Машину стало бросать из стороны в сторону.

— Странно заносит… — громко сказал он и, проверяя управление, качнул машину. — Управление в порядке…

Торанце напряженно следил за ним.

— Может, колесо? — с участием спросил он.

— Сейчас посмотрю, — ответил Галва и направил машину к обочине. Затормозив и переключив ближний свет, он достал большой карманный фонарь и вышел из машины.

Широкое шоссе было погружено в темноту. Галва с включенным фонарем ходил вокруг машины и постукивал по колесам. Торанце, приоткрыв дверцу, крикнул:

— Что с колымагой?

— Левое заднее колесо! — так же громко ответил Галва.

Чертыхнувшись, Торанце вылез из машины. Галва выключил фонарь и открыл багажник. Торанце прошел мимо него к заднему колесу. С противоположной стороны к ним приближался большой автобус, весь облепленный фонарями, как новогодняя елка. Проезжая мимо, он осветил их всеми своими фарами. Защищаясь от слепящего света, Торанце повернул голову, а когда автобус проехал, склонился к колесу. Галва стоял прямо над ним и, как только итальянец нагнулся, со всего маху ударил его тяжелым фонарем по темени. Звук удара и раздавшийся стон потонули в грохоте проезжавшего автобуса, а Торанце свалился на шоссе. Осветив его фонарем, Галва вынул у него пистолет. Потом быстро достал из багажника домкрат и застучал им под машиной, при этом громко советовал:

— Дружище, домкрат здесь не достанет… Нужно чуть-чуть отъехать…

Обойдя машину, Галва открыл дверцу и сел за руль. Крайски с заднего сиденья спросил:

— Ну что, шеф?

Галва спокойно ответил:

— Неудачно остановились, не можем установить домкрат… Отъеду на несколько метров…

Он завел мотор и уверенно распорядился:

— Вы тоже выйдите и помогите американцу вынуть колесо!

— Вот так номер! — недовольно отозвался Сантанелли, однако послушно вышел вместе с Крайским из машины.

Как только за ними захлопнулась дверца, Галва включил дальний свет и резко набрал скорость. Крайски и Сантанелли удивленно смотрели на быстро удаляющиеся огоньки.

— Он что, свихнулся? — удивился Сантанелли.

— Или у него шарики за ролики зашли, — дополнил Крайски. — Куда он поехал? А где американец?

Сантанелли чуть не споткнулся о своего земляка. Щелкнув зажигалкой, он закричал:

— Вот он лежит!

Вдали показался свет фар машины, в которой ехал Кларк.

— Не ори! — окликнул Сантанелли Крайски и осветил зажигалкой голову лежащего Торанце. — Кто-то ему устроил изрядный сквозняк в затылке…

— «Кто-то, кто-то»… Шеф и устроил!

— Зачем ему это делать? Нелепость какая-то!

— Зачем? Он — отъявленный бандит!

На шоссе на мгновение воцарилась тишина. К агентам фирмы ТАНАСС быстро приближалась машина Кларка. И только сейчас до Крайского дошло, что же все-таки произошло. В отчаянии он выдохнул:

— Это провал… Плакали наши денежки!

— Нужно остановить эту машину! — решил Сантанелли и стал махать руками приближавшемуся Кларку.

Когда смуглый американец остановился рядом с ними, на его лице не дрогнул ни один мускул. Он открыл дверцу и сказал только одно слово:

— Идиоты!

45

Дин Пауэлл сидел в неказистом кабинете бара «Романе» и вел скучный разговор с одним из менеджеров о программе осеннего сезона. На этот раз вместо пурпурного смокинга на нем была серебристо-черная рубашка.

Как только в дверях появился капитан Браудер, он незамедлительно распрощался с менеджером и все внимание переключил на своего старого знакомого, с которым его связывало несколько лет разведывательной работы на Ближнем Востоке.

— Что будете пить, дружище?

Браудер выбрал джин, а Пауэлл плеснул себе немного шотландского виски и добавил содовой. Затем включил магнитофонную пленку с громкой музыкой.

— О чем пойдет речь? — приветливо спросил он.

— О Крулихе, — ответил Браудер.

— Из этого не получится интересная беседа.

— Но если все же получится, я хорошо за нее заплачу.

— Вы прекрасно знаете, что хорошие деньги я привык получать только за хорошую информацию.

— Все же вы встречались с ним не просто так?

— Сначала я тоже так думал, — усмехнулся Пауэлл. — Только что он мог сообщить? Та ерунда, которую он знал о фирме ТАНАСС, не стоила и дырки от шиллинга. Кому я мог бы ее предложить?

Браудер задумался.

— Вижу, у вас появилось много забот, дружище, — продолжал Пауэлл. — У вас выпал Галва?

— Могли бы об этом сообщить и раньше! — упрекнул его Браудер.

Пауэлл усмехнулся:

— Хорошая информация — это как хороший коньяк… нельзя спешить с продажей…

— … но нельзя допустить, чтобы она и залеживалась, — перебил его Браудер.

— Это правда, но на это нужно иметь нюх.

— У вас есть еще что-нибудь, с чем вы не спешите?

— В какой области?

— Например, о фирме ТАНАСС.

— Много здесь не наберется, дружище, — искренне признался Пауэлл. — Вначале я вложил в Крулиха кое-какие деньги, но это не имело смысла. Поэтому я относился к этому, как к расходам на общественные дела… Естественно, у меня сложилось определенное впечатление… В вашем филиале распоряжался не Штрайтцер, а Галва. Это было бы совсем неплохо, не окажись Галва мерзавцем. Он, безусловно, очень талантлив, но не для вас. Однажды меня так и подмывало с ним поговорить — это было после того, как я увидел его с той женщиной. Я подумал: какая прекрасная комбинация — американский кадровый разведчик, работающий на чехов! Вот это да! Но я отбросил эти намерения… Что можно сделать с человеком, который отказывается от денег!

Браудер с интересом слушал его.

— Я думал, вы прекратили связи с англичанами, — удивился он.

— А разве я утверждаю обратное? — еще больше удивился Пауэлл.

— У меня сложилось такое мнение.

— Неправильное мнение, дружище. Я просто стал свободным предпринимателем, если вы правильно понимаете этот термин.

— Не совсем.

— Я работаю для себя, — терпеливо объяснял Пауэлл. — Продаю информацию тому, кто больше платит.

— Нам тоже?

— Конечно. Вы же платите не меньше других.

— И немцам?

— Естественно. Я живу в Мюнхене, и у них тоже есть деньги.

— Англичанам?

— Разумеется… Правда, платят они мало, но у меня их паспорт.

— Коммунистам?

Пауэлл замахал руками:

— Вы что, с ума сошли, дружище? У меня все-таки есть некоторые идеалы, не так ли?

— Это хорошо, — спокойно констатировал Браудер, — иначе вы бы меня разочаровали… Так что вы, собственно, стали сами себе хозяином, и никакой полковник вас не муштрует, все с вами считаются, а денег зарабатываете больше… — помолчав, он сказал с сожалением: — Но в Америке у вас так не вышло бы.

— Видимо, да, — согласился Пауэлл, — потому что вы секретную службу превратили в военную муштру. До второй мировой войны вы в этой области вообще ничего не умели, потом мы вас кое-чему научили, но куда же это годится, если у вас в этой работе отсутствует искорка! У ваших генералов на все один рецепт. Посмотрите на банановые республики — это ваша сфера. Вы или покупаете министров или их убиваете! Это гангстеризм, дружище, а не тонкая разведывательная работа.

— Я знаю, — улыбнулся Браудер, — вы их не покупаете и не убиваете. Вы просто с помощью вашей тонкой работы вынуждаете их повиноваться. И делаете это до тех пор, пока к власти не приходят ваши агенты.

Пауэлл хотел снова наполнить его рюмку, но Браудер встал. Его внимание привлекла висевшая на стене большая реклама с фотографией певицы Гизелы Кремер, как раз выступавшей в баре «Романо». Он снова сел, вспомнив, что полковник Говард упоминал это имя в связи с Галвой.

— Эта женщина… — указал он на плакат, — у вас поет?

— Конечно, это звезда программы… А что?

— Можно ее пригласить?

— А почему бы нет? — ответил Пауэлл, куда-то позвонил, и через несколько минут появилась звезда бара «Романе» Гизела Кремер.

Она выглядела как звезда и вела себя как звезда. Ей было не более двадцати пяти лет, и она, безусловно, считала себя жемчужиной двадцатого века. Она села так, чтобы продемонстрировать свои изящные ноги, и улыбнулась так, чтобы показать свои не менее замечательные зубы.

«Так, с этой женщиной Галва не мог делать ничего, кроме как спать…» — подумал Браудер, не подозревая еще, что его ожидает.

— Это мой друг… американец, — указал Пауэлл на Браудера, быстро пробурчавшего какое-то имя.

— Очень чувствую большой радость, — сказала звезда бара «Романо» на ужасном английском.

Браудер усмехнулся, собрался с мыслями и попытался говорить короткими и ясными предложениями.

— Петр Галва… это мой друг…

Звезда погрозила ему пальчиком и произнесла:

— О, что вы! Петр милый… очень Петр милый… Что с ним получилось?

Пауэлл, уже привыкший к своеобразному английскому Кремер, не обращал внимания на ее выговор и мог лучше сосредоточиться на содержании того, что она говорила. От удивления у него округлились глаза — дело становилось интересным!

— Я должен передать вам привет, — продолжал Браудер.

— Бессовестный! Петр очень бессовестный! Он передать привет — да, а идти увидеть — это нет.

— Но… — заколебался Браудер.

Однако звезду бара «Романе» трудно было остановить.

— Мы быть с Петр… — наморщила она лобик, подыскивая подходящее слово, — часто большие любовники, но много время уже не встречаться… понимаете?

Браудер понял только последнее слово, но, стараясь сохранить приличие, только пожал плечами.

— Я вам объяснить… — кокетливо сказала Кремер. — Он не ходит мой постель потому… он имеет теперь такую… ну, пожилую женщину. Я их видеть два раза…

— Пожилую женщину? — нетерпеливо перебил ее Браудер.

— Ну да! Она есть элегантный женщина — это правда… Но я на Петр не сердиться. Мне было с ним хорошо любить… теперь другой женщина с ним хорошо, не так ли?

— Вы — прелесть, — констатировал Браудер.

На лице звезды бара «Романе» появилась лукавая улыбка. Пока молчала, она действительно казалась очаровательной, но долго пребывать в этом состоянии не могла:

— Та женщина сказал то же самое…

— Ну конечно… — согласился Браудер и внезапно спохватился: — Какая женщина?

— Та, любовница Петр…

Браудер уставился на нее широко раскрытыми глазами:

— Вы говорили с ней?

— Разумеется, — сказала Кремер, не понимая удивления своего собеседника. — Мы, женщины, любить говорить об общих мужчинах, что были раньше…

Браудер глубоко вздохнул и посмотрел на Пауэлла, который в ответ только пожал плечами.

— Где вы с ней говорили? — жалобно спросил Браудер.

— Естественно, здесь, в бар… Я же не мог с ней говорить, если она сидеть с Петр. Это был бы фокус. Она здесь был, но один, так я с ней говорить… хорошо говорить, — продолжала рассказывать звезда бара «Романо», и ей было совсем непонятно, отчего у этого красивого американца такое глупое выражение лица.

Уставившись на ковер, Браудер спросил:

— Когда это было?

— Прямо сейчас… когда герр шеф меня звала здесь. Эта женщина сидеть рядом со сценой, и я ее сначала не узнавать. Я подумал, светлый волос ей быть лучше. Она, та женщина, был блондин, по…

И тут Браудер, не дослушав ее, стрелой вылетел из кабинета. Удивленная звезда осталась с открытым ртом. Затем, покачав платиновой головой, уже по-немецки спросила Пауэлла:

— Что случилось, герр Пауэлл?

Пауэлл усмехнулся:

— Ревность, Гизела, ревность…

— Они оба с Петром встречаются с той женщиной?

— Именно так, — кивнул Пауэлл. — Мы еще поговорим об этом… А теперь бегите, ваш номер.

Остановившись в дверях, Кремер спросила:

— Так с английским у меня уже лучше?

— Конечно, — согласился Пауэлл, — только вы иногда говорите очень быстро.

— Я подучусь, — с улыбкой ответила звезда мюнхенской поп-музыки и вышла.

Пауэлл поудобнее уселся в кресло и стал ждать…

Браудер вернулся через четверть часа и устало плюхнулся рядом с англичанином. Налив себе полную рюмку джина, он залпом осушил ее.

— Разве это возможно?

— На свете все возможно, дружище, — успокоил его Пауэлл. — Наверняка ее след простыл, не так ли?

— Да… Она ушла сразу же после беседы с этой сумасшедшей девицей. По крайней мере, так мне сказал официант.

— Думаю, что он не лгал… Позвать его?

Браудер махнул рукой:

— Не надо… Я сам убедился, что ее там нет. Черная женщина там только одна, но она черная вся, целиком… Той нет нигде. Я был в умывальной комнате и в гардеробе… Там она взяла чемоданчик и исчезла. — Он снова наполнил рюмку и указал на телефон — Как звонить в город?

Пауэлл пододвинул к нему белый аппарат, и Браудер не без колебаний набрал номер.

— Это Браудер, — сказал он в трубку, — будьте любезны мне… Да… да, мистер… это я… Очень любопытно: эта женщина была в баре «Романо» полчаса назад… Я знаю это совершенно точно… Что вы говорите? Конечно, я был там… Нет… Да, доложу вам обо всем лично… Сейчас же еду. — Положив трубку, Браудер сказал Пауэллу: — Дружище, я бы с большой радостью поступил так же, как и вы. — И, уже уходя, меланхолично добавил: — Я так и думал, что большего тюфяка, чем Штрайтцер, не найдешь.

46

Галва был счастлив: трюк, с помощью которого он сумел предотвратить похищение инженера Машиты, стал звучным аккордом его десятилетней карьеры чехословацкого разведчика. А то, как он сумел это осуществить, сейчас ему казалосьсовсем простым. Как и все, что хорошо завершается.

Все продолжалось пару минут, прежде чем он сумел выйти из этого состояния и осознать, что раунд до конца не выигран. Сзади на шоссе остались Крайски с Сантанелли. На какое-то время он от них избавился, но только на какое-то… Вскоре Торанце с помощью стамбульского резидента американской секретной службы устроит ему адскую жизнь.

Устанавливая зеркало в первоначальное положение, Галва внезапно увидел в нем две далекие световые точки. А ведь несколько секунд назад в зеркале ничего не было видно. Было ясно, что движущаяся за ним машина приближается и скорость у нее километров на двадцать больше, чем у него. Какой же повод должен быть у водителя машины, чтобы ехать со скоростью сто семьдесят километров! «Что-то ты очень спешишь, дружище», — с беспокойством проворчал Галва.

«Сейчас мы проверим», — сказал он себе и, когда, спускаясь с небольшого подъема, на мгновение скрылся из поля зрения преследователей, переключил свет, резко затормозил и свернул на узкую полевую дорогу. Проехав несколько сот метров, он остановился в ложбине, поросшей кустарником. Выключив свет, стал ждать…

Через несколько минут по шоссе с резким свистом пронеслась машина Кларка. Свет ее задних фар быстро растворился вдали…

Через несколько минут Галва завел машину, включил габаритные огни и медленно тронулся по полевой дороге вперед, навстречу неизвестности.

47

Эта ночь комиссару Вольману не нравилась. И хотя он вовсе не думал, что розыск Райн будет простым делом, все же его самолюбие было задето тем, что она смогла обойти поставленную им ловушку.

Комиссар посмотрел на Майера и сказал:

— Ну что мы до сих пор знали о Райн? Только то, что она сдала свою машину в автосервис и перекрасила волосы. А что мы знаем сейчас? Что еще час назад она была в отеле «Кенигсгоф». И еще знаем, под каким именем ее следует искать. Мы заставили ее побегать, не так ли?

Инспектор Майер задумался и кивнул:

— Да, верно.

Раздался телефонный звонок.

— Слушаю… — сказал в трубку комиссар. — Да, это я… — Потом долго молчал и наконец произнес: — Прекрасно! Благодарю вас, сэр!

Положив трубку, он обратился к Майеру:

— Вот вам и представилась возможность сделать то, что вы умеете. Полчаса назад Райн видели в баре «Романо». Организуйте на нее такую охоту, как будто это сама Конопатая Ветка!

48

Райн ушла из бара «Романо» не потому, что почувствовала, какой опасности подвергается в этом заведении. Точно так же поступил бы на ее месте любой, даже поверхностно подготовленный агент. Потому что каждый, кто мог сказать, что здесь сидит подруга Петра Галвы, представлял для нее потенциальную опасность. И вполне логично, что она быстро покинула бар.

Разумеется, Райн не могла предположить, что в этот момент оказалась в таком же положении, как и Галва. Только с той разницей, что ее преследовала полиция в Мюнхене, а за Галвой гналась банда разъяренных гангстеров в Стамбуле.

Разговор с Гизелой Кремер, собственно, не так напугал ее, как рассердил. Она была зла на Галву… Он никогда не упоминал о своих любовных похождениях, но почему-то она предполагала, что у него их не было. Теперь она убедилась, что ошибалась. Пытаясь оставаться в рамках профессиональных отношений, она оправдывала то, что Галва скрыл от нее свою связь с какой-то певичкой, его безответственностью. Если бы он сказал, что у него какие-то связи с Кремер, то ей никогда не пришло бы в голову пойти в бар, где выступала эта женщина.

49

— Я всегда говорил, что лучше всего давать фору попроще, — сказал сидящий за рулем большого лимузина Кларк, выплюнул под ноги жевательную резинку и сбавил скорость.

Торанце, сидевший рядом с ним и прикладывавший к голове платок, чувствовал себя скверно. Он попытался что-то сказать, но не смог.

Сзади тесно прижались друг к другу два агента Кларка, Сантанелли и Крайски.

— Какую фору? — спросил Сантанелли.

Кларк понял, что злиться не имеет смысла, поэтому спокойно ответил:

— Мы проехали уже более десяти километров по ровной как стол дороге. Не мог же он испариться — мы должны были бы его заметить… Наверняка он куда-то свернул.

50

Через двадцать минут Райн осознала, что идет по ночному Мюнхену словно на прогулке. Навстречу ей медленно приближалось такси. Она замахала рукой. И, сидя уже в машине, подумала, что в такси ее могут запомнить, а этот водитель с моржовыми усами наверняка запомнит лучше всех.

— Куда прикажете? — спросил таксист, в голосе которого не чувствовалось даже признака почтительности. Он напоминал Райн профессионала, хорошо знающего, что выполняет свою работу, а не валяет дурака.

— Не знаю, — улыбнулась Райн.

Таксист внимательно оглядел ее и, видимо, не смог сразу ответить на возникшие у него вопросы. На девицу легкого поведения она не была похожа, на женщину, которая не могла позволить себе устроиться в отеле, — тем более, и выпивши она не была. С ней был чемодан — это означало, что она не из Мюнхена или куда-то уезжает.

— Не знаете, чем заняться?

— Кажется, вы угадали.

— Каким временем вы располагаете?

— У меня в запасе четыре часа.

— Это будет стоить дорого, — заметил таксист.

Райн вынула из сумочки банкнот в сто марок и сунула его в карман кожаной куртки водителя. Таксист не спеша достал из кармана банкнот и вернул его Райн:

— Так не годится… Пока вы мне еще ничего не должны.

Райи никогда не чувствовала себя уютно в такси. Но на этот раз она ощутила покой и поудобнее устроилась на сиденье.

— Покажите мне Мюнхен…

Водитель не спеша тронулся с места и спросил:

— Вы из провинции?

— Да, — кивнула Райн.

— Сейчас ночь, много не увидите.

Приблизительно через полчаса они подъехали к повороту на автостраду, где стояли полицейские машины, проверявшие каждый проезжающий автомобиль.

— Повернем на автостраду? — спросил водитель.

— Возвращайтесь в город, — равнодушно бросила Райн.

Водитель кивнул и повернул в город. Иногда он обращал ее внимание на какую-нибудь достопримечательность…

— А здесь… — указал он на ничем не выделяющееся здание, — была резиденция Гитлера перед тем, как он пришел к власти.

— Это был преступник! — резко перебила его Райн.

Водитель повернул к ней голову:

— Да, это был преступник. — Он снова взглянул на дорогу и, немного помолчав, добавил: — Однако вы не можете его помнить… в то время вас, вероятно, еще не было на свете.

— Я знаю, во что он превратил Германию.

Водитель молча кивнул.

Их обогнала полицейская машина и остановилась у освещенного входа одного из ночных заведений.

Из машины выбежали двое мужчин и исчезли за стеклянными дверями.

— Полиция не спит, — сказал таксист.

— Здесь что, так каждую ночь? — Райн старалась, чтобы вопрос прозвучал естественно.

— Да, тут каждую ночь что-нибудь происходит, но сегодня их что-то слишком много. Вы приехали из небольшого города?

— Сейчас я живу в Париже.

На это водитель такси ничего не ответил.

— Я была в Вене и решила остановиться на денек здесь, — продолжала Райн.

— Поэтому, — заметил спокойно водитель, — я никак не мог отгадать ваш акцент.

— Зато вы не будете отрицать, что вы чистокровный баварец.

— За исключением семи лет, я прожил здесь всю свою жизнь.

— А те семь лет? Война и восточный фронт?

Водитель такси отрицательно покачал головой:

— Нет… концлагерь, фрау. В то время мне было двадцать лет.

Райн достала из сумочки сигареты и предложила таксисту:

— Значит, вам не нужно рассказывать, кто такой Гитлер…

— Мне нет… но я рад, что об этом не нужно рассказывать вам.

Подъехав к тротуару, таксист остановился. Достав из бокового ящика термос, он отвернул крышку и предложил Райн:

— Угощайтесь, это хороший кофе.

Райн с удовольствием выпила. Кофе действительно был хороший… Потом они снова поехали по улицам ночного Мюнхена, и таксист привычным движением приглаживал моржовые усы.

— С того момента, как вы сели в мое такси, я не могу определить, кто же вы. Не могу причислить вас ни к одному разряду людей, простите меня за откровенность… — Помолчав, таксист взглянул на Райн.

— Продолжайте! — сказала она.

— Ночами я возил столько людей, что они могли бы составить население огромного города, и очень редко ошибался. Но на этот раз я оказался в тупике… Вы выглядите иначе и говорите иначе. И я даже не знаю, стоит ли предлагать вам то, что мне пришло в голову…

Погасив сигарету в пепельнице, Райн спросила:

— Что же вам пришло в голову?

— Я подумал, что это катание по Мюнхену не доставляет вам особого удовольствия, мне оно тоже надоело, поэтому я хотел вам предложить заехать ко мне и попробовать отличного супа. Моя Анне-мари разогревает мне его именно в это время.

Райн заколебалась.

— Не бойтесь, — продолжал таксист, пока она молчала, — Анне-мари не будет удивлена. С тех пор как мы вместе, она привыкла кое к чему. А для вас в конце концов самое главное — приятно провести время до вылета вашего самолета, не так ли?

— Да, именно так, — согласилась она.

— Ну видите, — спокойно сказал таксист, — и я буду очень рад, что моя жена сможет поговорить с человеком, разделяющим ее взгляды на жизнь.

— Хорошо, — кивнула Райн, — но с одним условием…

Таксист снова пригладил моржовые усы и вопросительно взглянул на нее.

— Вы возьмете деньги, — продолжала она, — как будто ездили со мной все четыре часа.

— Нет! — твердо ответил таксист. — Вы заплатите столько, сколько мы действительно наездили…

— Я очень прошу вас… — попыталась настоять Райн.

— Я думал, — сказал таксист тихо, — что вы поняли, какую роль играют в моей жизни деньги… Это не мой мир.

Райн хорошо это поняла.

51

Светало. Лучи восходящего солнца коснулись скалистой возвышенности, густо поросшей кустарником. На узкой дороге, в ложбине, Галва помог вылезти из машины инженеру Машите, все еще находившемуся в полубессознательном состоянии. Проводив инженера к ручью, он снял с него пиджак и как следует обмыл ему холодной водой лицо.

Прошло еще несколько минут, прежде чем Машита оказался способен что-либо воспринимать.

— Что это? Где я? — ничего не понимая, оглядывался он вокруг, потирая рукой затылок и делая попытку встать.

Пытаясь успокоить его, Галва положил ему руку на плечо:

— Тихо, дружище, тихо! Сейчас вам все станет ясно…

Однако объяснять пришлось долго. Машита недоверчиво смотрел на Галву и сыпал вопрос за вопросом.

— Разумеется, я чех, — терпеливо разъяснял Галва.

— Эмигрант? — с подозрением спросил Машита.

— Да… хотя, собственно, нет, — сбивчиво отвечал Галва, что не особенно способствовало успокоению его спутника.

Тогда он стал объяснять все сначала. Заканчивая свою речь, видимо не совсем понятную для Машиты, он заметил:

— … А как я оказался в этом деле, вас это не должно волновать. Инженер Машита все понял.

— Это безумная история! Я бы никогда не поверил, что такое может случиться… Что же теперь делать?

Вместо ответа Галва жестом приказал ему замолчать: вдали послышалось фырканье мотоцикла.

— Прежде всего нам следует отсюда исчезнуть! — быстро сказал Галва, взяв Машиту под руку.

Они поднялись на скалистую возвышенность, спрятались там в густом кустарнике и стали наблюдать за дорогой.

Фырканье мотоцикла приближалось, и через некоторое время из-за поворота появился полицейский на мотоцикле, подпрыгивающем на неровностях дороги. Как только полицейский увидел автомобиль, он остановился и слез с мотоцикла. Расстегнув кобуру, осторожно подошел к машине. Убедившись, что она пуста, осмотрелся вокруг. Внезапно ему в голову пришла мысль. Он поднял капот и прикоснулся к мотору, который, разумеется, давно был холодным. Он еще раз сравнил номер с номером, обозначенным в его записной книжке. Задумчиво почесал подбородок и стал осматривать машину внутри.

Полицейский открыл багажник и сразу успокоился, вынув оттуда пистолет, взятый Галвой у Торанце. Сунув его в карман и вынув из машины ключи зажигания, он аккуратно запер ее. Еще раз оглядевшись вокруг, удовлетворенный тем, что сделал, полицейский завел мотоцикл и уехал в ту сторону, откуда появился.

Галва тихо выругался:

— Черт принес этого полицейского! — Бросив взгляд на далекие контуры Стамбула, разделенного Босфором на две части, он добавил: — Торанце, кажется, начал работать — нас разыскивают…

— Зачем нас разыскивать? — удивился Машита. — Мы ведь туркам ничего плохого не сделали.

— Самое малое, мы украли машину, пан инженер, — усмехнулся Галва. — А вы находитесь в Турции без въездной визы.

— Но это же глупо! — взорвался Машита.

— Безусловно. Но Торанце нужно, чтобы полицейские только нашли нас, больше ничего. Об остальном он позаботится сам.

Машита закрутил головой:

— Ну, это уж слишком! Меня здесь хотели украсть и за это меня же арестуют?

— Разбираться в этом не имеет смысла, — сказал Галва. — Поверьте, что я ни чуточки не преувеличиваю. Торанце здесь не один, за ним стоят другие, и у них достаточно денег, чтобы оплатить то, что вам кажется бессмысленным. Они не могут смириться с тем, что мы скрылись, ведь речь идет и о них!

Галва действительно не преувеличивал. Долголетний опыт работы позволял ему точно предугадать, что может предпринять против них американская секретная служба.

— Как же вы думаете отсюда выбираться? — спросил Машита.

Галва повернул голову к ручью, видневшемуся за поворотом дороги, и задумчиво сказал:

— Попытаемся заморочить им голову.

Подав знак Машите, Галва быстро спустился с возвышенности на каменистую дорогу. Инженер последовал за ним. Галва нашел подходящий камень, выбил боковое окно в машине и открыл дверцу. Вытащив провода из замка зажигания, он соединил их напрямую и завел двигатель.

— Поехали! — сказал он Машите.

— Куда?

— В Прагу, — улыбнулся Галва, — но только нам придется сделать небольшой крюк.

Оба сели в машину. Галва развернулся и направил ее к месту, где к реке спускалась старая, вероятно, уже заброшенная дорога. У крутого обрыва он съехал с дороги и остановился перед десятиметровой пропастью. Выйдя из машины, он попытался угадать глубину реки под обрывом.

— Там поместится целый дом.

Машита тоже вышел и следил за Галвой, стараясь отгадать его замысел.

— Может быть…

— Пойдемте толкнем! — не дал ему договорить Галва и снял автомобиль с ручного тормоза.

Они уперлись в багажник — машина быстро поехала по спуску, перевалилась через край обрыва и врезалась в воду. Оба наблюдали, как она погружалась в реку. Через несколько мгновений машина исчезла под водой, и только воздушные пузырьки нарушали гладкую поверхность реки.

— Я, наверное, никогда не пойму, для чего вы это сделали, — закрутил головой Машита.

— Вам и не надо понимать, потому что это никогда в жизни вам не пригодится, — сказал Галва и через минуту добавил: — И мне, вероятно, тоже.

— Но что-то объяснить вы мне все-таки можете?

Галва кивнул и закурил сигарету:

— Могу, дружище. Этот полицейский через некоторое время вернется с каким-нибудь шофером и что он увидит?

— Что машины нет.

— И какой вывод сделает из этого полиция?

— Скажут, что машину кто-то угнал.

— Не кто-то… — поправил его Галва. — Сначала они поговорят с тем полицейским, который приезжал на мотоцикле, и, когда узнают, что он как следует не осмотрел место вокруг машины, а сразу уехал, его здорово отругают. Потом они скажут, что мы вторично угнали эту машину, и бросятся нас догонять.

Машита терпеливо выслушал рассказ, но по его лицу едва ли можно было определить, что он все понял.

— Кто пытается скрыться на машине, — неторопливо объяснял Галва, — того полиция разыскивает на дорогах. А мы пойдем пешком и будем стараться избегать дорог. Поэтому я и старался, чтобы машину не нашли, понимаете?

— Теперь ясно, — кивнул Машита, — просто, пока не найдут машину, нас будут искать совсем в другом месте.

— Именно так, — согласился Галва. — Можно двигаться… Машита точно не знал, куда двигаться, но уже не задавал вопросов, а послушно следовал за своим спутником.

52

Только когда над Мюнхеном засверкали первые лучи восходящего солнца, полковник Говард решил закончить ночное бдение и пойти спать. Он уже ни во что не верил — ни в многоопытного комиссара Вольмана, ни в Кларка и Робертса.

Он был уверен, что операция «Утренняя звезда» закончилась. Это была неудачная операция, все-таки чутье разведчика не обмануло его. Он должен был возражать генералу, должен был… Внезапно у него появилось подозрение. Ну конечно, это так! Генерал никогда особенно не занимался деятельностью секретной службы, Всю свою энергию он направлял на интриги против своих политических противников и на всевозможные политические спекуляции. Почему же он придал такое значение этой операции? Почему он так энергично настаивал, чтобы операцией руководил именно Говард?

Не было тайной, что положение Говарда в американской секретной службе было чрезвычайно устойчивым. Видные генералы менялись, а он оставался. И не только оставался, но всегда считался практически первым человеком независимо от того, кто стоял во главе этой службы. Естественно, что многим это не нравилось. Однако хорошие знакомства и высокие профессиональные качества — все это способствовало тому, что в конце концов с этим смирились. И только нынешний генерал — и Говард знал это очень хорошо — никак не мог перешагнуть через это.

Только сейчас Говард понял, насколько он недооценивал своего генерала, считая его тупицей. Вероятно, в операции «Утренняя звезда» речь шла не только о чехословацком инженере, но и о полковнике Говарде. Генерал ничего не терял… Если бы операция удалась, он бы прославился как способный комбинатор и его авторитет среди работников секретной службы, несомненно, вырос. Потому что он эту операцию придумал! А если бы дело провалилось, то из этого можно было бы раздуть такой скандал, что кем-то при этом пришлось бы пожертвовать. И кто же станет этой жертвой, как не полковник Говард, который руководил отлично задуманной операцией и только из-за своей неспособности провалил ее?

«Когда-то вы нам подходили, полковник, но, поймите, старость никто не остановит… и теперь ваш уход необходим в интересах Америки…»

— Как все это могло случиться? — вздохнул Штрайтцер, которому после сообщения из Стамбула стало ясно, что пришел конец не только его карьере, но и всей фирме ТАНАСС.

— Мы всегда почему-то считали, — произнес Говард, не отвечая прямо на вопрос Штрайтцера, — что патент на идеи находится только у нас, однако на самом деле все немного иначе.

Сейчас ему уже все было безразлично… Штрайтцер, Галва, Райн… Он решил немедленно вернуться в Нью-Йорк, чтобы бороться за единственное на свете, что его теперь интересовало, — за самого себя…

— Браудер здесь все закончит, — сказал он в дверях.

— Да, сэр… — кивнул Штрайтцер и посмотрел на большое окно, через которое проникали первые лучи солнца.

— Поедете со мной на аэродром? — спросил его Говард.

Штрайтцер ответил не сразу:

— Да, мистер Говард… Это, наверное, будет в последний раз…

— Я тоже так думаю, Вольфганг, — согласился американец.

Но каждый при этом думал о своем…

53

— Ну, милая фрейлейн, — сказал таксист, — вам пора на аэродром.

В окна небольшой подвальной квартиры солнце никогда не заглядывало. Но на улице уже было светло.

— Мне у вас было очень хорошо, фрау, — улыбнулась Райн седоволосой женщине. — Большое вам спасибо!

— Не стоит благодарности, — махнула рукой жена таксиста. — Благодарю вас за беседу… Это для нас, как бы это сказать…

— Аннемари хочет сказать, — выручил ее муж, — что встретить хорошего человека — всегда радость. Пойдемте, фрейлейн, я отвезу вас.

— Не стоит беспокоиться, — сопротивлялась Райн.

Таксист пригладил усы и закачал головой:

— Ну что вы, фрейлейн, сегодня вы будете моим первым пассажиром!

Когда они сели в машину, Райн взглянула на таксиста и сказала:

— Я пока не поеду на аэродром.

Тот без малейшего удивления, спокойно спросил:

— Тогда куда, фрейлейн?

Райн назвала ему одну из главных улиц Мюнхена. Таксист кивнул и завел машину. Недалеко от большого универмага Райн попросила остановиться.

— Вот и все, — сказала она с улыбкой. — Сколько я вам должна?

Водитель посмотрел на таксометр и назвал сумму. Райн заплатила. Таксист отдал ей сдачу с точностью до пфеннига и открыл дверцу.

— Это действительно все, чем я мог бы вам помочь? — спросил он, прежде чем Райн вышла из машины.

— Действительно все, — сказала Райн.

— Ну что же, вам виднее, — пожал он плечами. — До свидания, фрейлейн! Возможно, когда-нибудь встретимся.

— Может, в Париже?

— Может, в Париже, — согласился таксист и не спеша уехал.

Райн проводила взглядом старое такси, пока оно не исчезло за поворотом в одной из улиц. Потом перешла через дорогу, миновала несколько соседних улиц и остановилась перед небольшим магазином, хозяин которого как раз открывал решетку у двери. Еще раз незаметно осмотревшись вокруг, она вежливо поздоровалась:

— Здравствуйте, герр Кронне!

Мужчина изучающе посмотрел на нее:

— Здравствуйте, фрейлейн!

— Я принесла вам свадебные фотографии от Гельмута.

Хозяин кивнул и открыл дверь в магазин.

— Они черно-белые? — спросил он.

— Конечно, цветные, герр Кронне, — улыбнулась Райн.

Ответив ей такой же улыбкой, хозяин провел ее через магазин в небольшую жилую комнату. Там были телефон, холодильник, электроплитка и удобный диван.

— Я немного побуду у вас, — сказала Райн, усаживаясь на диван.

— Я уж и не верил, что кто-нибудь придет, — кивнул хозяин. — Что вам предложить?

— Ничего не надо, спасибо… Надо только отправить телеграмму.

Хозяин показал на телефон.

— По телефону нельзя, герр Кронне… Вам придется послать ее самому.

— Хорошо, — согласился он. — Давайте адрес и текст.

Райн продиктовала ему адрес и короткий текст.

— Повторите, пожалуйста, герр Кронне.

Хозяин магазина внимательно прочитал текст и вопросительно посмотрел на нее. Райн кивнула:

— Все правильно.

— Продукты в холодильнике, — сказал он и вышел.

Оглядев улицу перед магазином и заперев за собой решетку, он спокойно направился к угловому дому, где находилась почта.

54

К вечеру Галва с Машитой дошли до небольшой деревушки, расположенной на побережье. У берега стояло несколько катеров и множество лодок, вытащенных до половины на песок.

— Ну вот, наконец-то, — сказал Галва, рассматривая нагромождение различных домишек и сарайчиков, среди которых стояли смуглые турки и бегали такие же смуглые дети. Все смотрели на пришельцев с нескрываемым интересом.

— Наконец-то, — согласился инженер Машита, устало опустившись на первый попавшийся камень, и принялся растирать ноги. — Никогда бы не подумал, что смогу пройти столько пешком и не откинуть копыта. — И через минуту добавил: — Поневоле вспомнишь, как меня предупреждала жена, чтобы в Каире я не ездил все время на машине, а прогуливался пешком, куда-нибудь к пирамидам…

— Вы еще посмотрите на эти пирамиды, — успокоил его Галва.

— Может быть… Но пешком я туда уж определенно не пойду… — Машита помолчал и удивленно посмотрел на постоянно увеличивающуюся толпу деревенских жителей. — Похоже, что здесь состоится митинг, не так ли?

— Похоже, — сказал Галва и направился к толпе. Сначала он попытался договориться по-английски. Ему повезло — какой-то толстяк в белой рубашке ответил:

— Да, здесь есть отель… Вы можете пойти со мной.

По пути, пока толстяк вел их к двухэтажному домику с надписью: «Отель», выяснилось, что именно он является его горделивым владельцем. Гости заняли весь отель, потому что в нем было всего две комнаты. Каких-либо особых формальностей при записи посетителей толстяк не соблюдал. Просто записал в книгу имена, продиктованные ему Галвой, не удосужившись даже проверить, правильно ли это сделал. Вместо этого он не забыл обратить внимание постояльцев, что в этом отеле плата за проживание взымается вперед.

Галва выдал ему из денег фирмы ТАНАСС, выделенных на проведение операции «Утренняя звезда», требуемую сумму и добавил хорошие чаевые.

— Ваш приезд — для меня большая честь, господа, — заверил их хозяин отеля, ругаясь про себя, что не удвоил цену за комнаты: эти сумасшедшие туристы уплатили бы ни слова не говоря.

— Я приготовлю для вас отличный ужин, — добавил он.

Ужин по местным условиям был действительно отличным, а его цена по тем же меркам была завышена по крайней мере в пять раз. Однако Галва и Машита так измучились, что съели бы все что угодно и за любую цену.

— Господа еще что-нибудь пожелают? — энергично предлагал толстяк свои услуги после ужина. Мираж фантастического заработка заставлял его мозг лихорадочно работать.

— У меня есть знакомые… — Он замолчал, округлил губы и показал несколько жестов, хорошо известных во всем мире: — Молодые и очень порядочные.

— У нас другие желания. — Галва быстро развеял заманчивую для толстяка возможность заработать. — Мы бы хотели нанять катер… Хороший катер с хорошим рулевым…

У толстяка подкосились ноги. Видимо, сегодня аллах посетил их деревню и воссел на пороге его дома.

— Это сложно, уважаемые господа, — притворился толстяк. — А на какой срок вам нужен катер?

— Минимум на неделю, — ответил Галва, — может быть, больше…

Да, у него наверняка будет новый дом. Катер он возьмет свой, а поплывет на нем его брат, задолжавший ему столько денег, что ему не придется платить ни одного куруша ^[8]. Так что все деньги будут его.

— Я постараюсь удовлетворить вашу просьбу, господа — произнес толстяк, — но это будет непросто. Большинство катеров не подготовлено для такого длительного плавания, а у людей в деревне много другой работы.

Разумеется, это была бессовестная ложь, так как все катера были в таком же хорошем состоянии, как и его собственный, а односельчане за возможность заработать оторвали бы руки и ноги.

— Мы хорошо вам заплатим. — Галва разгадал дипломатию толстяка. — Мы хотим попутешествовать вдоль побережья Черного моря.

Хозяин отеля поклонился:

— Утром катер будет готов. Можете на меня положиться, господа.

В этот же вечер он огорошил своего брата просьбой как следует подготовить катер и сразу сделал широкий жест, простив ему все старые долги. Потом он приготовил корзины с едой и питьем и стал считать…

Он не ошибался, подсчитав, что в результате этой операции будет иметь новый дом, одного ишака и двух баранов.

55

Прошло несколько дней…

По долине, залитой солнцем, мчался международный экспресс Франкфурт — Вена. В купе первого класса сидели два пассажира. Одним из них был пожилой мужчина, увлекшийся детективом, другим — Гита Райн. Цвет ее волос опять был иным — сейчас они отливали бронзой. Друзья привезли ей в тот небольшой магазинчик новый паспорт и посоветовали ехать поездом. Сами они находились в соседнем купе и с нетерпением ожидали проверку паспортов.

В коридоре вагона послышался шум. Пожилой мужчина отложил книгу и взглянул в окно:

— Граница, уважаемая фрейлейн.

Одновремено с его словами дверь открылась и в купе вошли два таможенника.

— Здравствуйте, таможенная проверка! Прошу предъявить ваши документы! — сказал один из них.

Пожилой мужчина, стараясь выглядеть спокойным и безучастным, подал ему паспорт. Таможенник быстро заглянул в него и вернул хозяину:

— Благодарю вас…

Потом он наклонился к Райн и взял ее паспорт. Он изучал его более внимательно, при этом Гита, не отводя взгляда, спокойно смотрела на него. Он перелистал документ и вернул его Райн.

Пожилой мужчина комично взмахнул руками:

— Уважаемая фрейлейн меня извинит, но именно поэтому…

Райн взглянула в окно.

Австрия встречала ее зеленью равнин, синим небом и ярким солнцем.

56

— Могу вам сказать, Майер, — комиссар Вольман погладил подбородок, — что эта Райн — не Конопатая Ветка. Ваши усилия были напрасны.

— Теперь и я так думаю, — спокойно согласился Майер. — Нам вообще не следовало браться за это дело.

— Когда вы станете частным детективом, тогда сможете выбирать.

— Это верно… но все равно меня интересует, куда же могла деться эта женщина.

— Ловить шпионов никогда не было простым занятием, Майер.

Инспектор несколько раз кивнул, а потом произнес:

— Вчера я узнал, что тот американский сержант…

— Который увел у вас девушку? — усмехнулся Вольман.

— Именно он, — кивнул Майер. — Так вот, он попался с поличным… проходит по одному делу… Его взяли, когда у него при себе было около двадцати пакетиков с гашишем.

— Вот это да! — изумился комиссар. — Теперь вам, наверное, потребуется отпуск, не так ли?

— Я думал об этом, герр комиссар… Чтобы девушка не была так одинока…

Комиссар понимающе кивнул:

— Получите отгул… но будьте осторожны!

Майер вопросительно взглянул на него.

— Сейчас вам не везет с женщинами, — продолжал Вольман. — Вам не удалось поймать Райн, но смотрите, чтобы вас не поймала ваша знакомая.

— Каждый в конце концов попадется, — убежденно заявил Майер. — И эта Райн… — усмехнулся он и добавил: — И я…

Он встал и хотел уйти. В это время зазвонил телефон.

— Слушаю… — произнес Вольман в трубку.

Когда он положил ее на телефонный аппарат, то так же меланхолично заметил:

— Вам не везет, — Майер… Звонил герр Йохен Ноймайер из управления по охране конституции. Придется немного подождать: у них есть какие-то пожелания.

Инспектор Майер, опять устраиваясь в кресле, заворчал:

— Снова женщина?

— Нет, — усмехнулся комиссар, — на этот раз, кажется, какой-то аферист…

— И вы им верите?

Комиссар взглянул на него и развел руками:

— Ни одному слову. Но что прикажете делать?

Инспектор Майер согласился, что они сделать ничего не могут, скрестил руки на груди и стал терпеливо ждать прихода Йохена Ноймайера.

57

Путешествие по Черному морю началось хорошо, но проходило не совсем удачно. Несмотря на то, что погода была совсем неплохой и дул слабый ветер, поднимавший едва ли метровые волны, у инженера Машиты, а через некоторое время и у Галвы открылась морская болезнь.

Оба жалобно смотрели на видневшийся берег и не могли сдержаться… Брат толстого хозяина отеля с удивлением смотрел на них. Эти англичане, казалось, видели море в первый раз. Он знал по-английски всего несколько слов — лишь то, чему успел научить его брат за одну ночь. Однако сейчас эти слова совсем не подходили. Поэтому с помощью жестов он попытался предложить им вернуться назад.

— Зачем? — буркнул Галва. — Это прекрасная прогулка. Турок правильно понял его, пожал плечами и продолжал плавание.

— Наверное, лучше было бы пойти пешком, — собираясь с последними силами, произнес Машита.

— Держитесь, дружище, — успел сказать Галва и снова перегнулся через низкий бортик катера.

Машита посмотрел на него и последовал его примеру.

Турок советовал им поесть чего-нибудь, но одно упоминание о еде вызывало у них новые позывы.

Совершенно измотанные, ночью они уснули. Когда же проснулись, то увидели, что катер стоит у берега. В этом положении они чувствовали себя значительно лучше, потому что тошнота исчезла. Турок предложил им местной водки и целую тарелку еды. Они с удивлением заметили, что поели с аппетитом.

Воодушевленные успехом, путешественники с энтузиазмом распорядились продолжать плавание. Но турок отрицательно закрутил головой и показал в обратном направлении.

— Турция — конец… Болгария — море, — решительно сказал он.

— Это-то нам и нужно, дорогой, — заметил Галва, — Давай плыви! — распорядился он.

«Аллах с вами! — подумал про себя турок. — Вы все оплатили, поэтому можете распоряжаться. Все беды падут на ваши головы!» И он направил катер в болгарские территориальные воды. Он рассудил, что лучше рискнуть проплыть у болгарских берегов, чем выходить в открытое море на катере, возможности которого он хорошо знал.

Естественно, что долго это плавание продолжаться не могло. Они встретились с болгарским быстроходным пограничным катером. Произошло именно то, что предвидел турок и к чему стремились измотанные морской болезнью чехословацкие граждане. Уже в болгарском порту Галва с удовлетворением заявил инженеру Машите:

— Итак, пан инженер, операция «Утренняя звезда» полностью завершилась.

— Сейчас мне нет никакого дела ни до каких звезд, — махнул рукой Машита. — Но могу вас заверить, что меня уже никто и никогда не загонит на корабль. И если бы меня даже сто раз хотели украсть…

58

На взлетно-посадочной полосе Рузинского аэродрома, куда проход для посторонних строго запрещен, стояли двое мужчин. Оба были в гражданской одежде, но, вероятно, им там стоять разрешалось. Между собой они почти не разговаривали, больше смотрели в небо.

Наконец прибыл спецрейс из Софии. Из самолета вышли двое. Один из них был инженер Машита. Другой — Петр Галва. Машита не знал ожидавших людей, а Галва сразу подбежал к одному из них.

— Во всем придерживался ваших советов, — сказал он великану после того, как они расцеловались.

— И хорошо делал, Петр! — похвалил его великан.

— С возвращением домой, Петр! — несколько официально произнес второй мужчина. На эту официальность он имел право, потому что руководил работой Галвы все эти десять лет. Это был тот самый полковник, которым его иногда пугала Гита.

Инженер Машита в некотором замешательстве остановился позади. Полковник подошел к нему и подал руку.

— Поблагодарите Петра, пан инженер, — сказал он с улыбкой.

— Это за что же? — удивился Машита. — За то, что я потерял в весе пять килограммов?

— Нет, — ответил великан. — За то, что вы не потерялись совсем.

— Скажите-ка, приятель, — замахал рукой инженер, — вы когда-нибудь проходили в день пятьдесят километров, а потом еще плыли в сомнительной посудине по Черному морю?

— Нет, — признался великан.

— Вот видите! — воскликнул Машита. — А все остальное мне уже известно.

— Тогда все в порядке, — сказал полковник.

— Не все… — отозвался Галва. — Что с Гитой?

Великан взглянул на часы:

— Если вы не спешите домой, то через полчаса все узнаете.

Через указанное время приземлился самолет из Вены. Среди пассажиров шла Гита Райн. Увидев Галву, эта элегантная русоволосая дама опять превратилась в сентиментальную девчонку и, забыв про свой чемоданчик, бросилась ему на шею.

— Петр! — воскликнула она.

Ее поведение было настолько неожиданным, что удивило не только Галву, но и обоих сотрудников чехословацкой разведки.

— Вот так дела! — сказал великан полковнику.

Полковник промолчал…

Примечания

1

Франк — гитлеровский протектор Чехии и Моравии. После войны осужден чехословацким судом как военный преступник. — Прим. пер.

(обратно)

2

Американская разведка получила информацию от немецкого военнопленного о том, что около чехословацкого, населенного пункта Щтеховице (Среднечешская область) фашисты оборудовали подземный заминированный тайник, куда спрятали более 30 больших деревянных ящиков. 10 февраля 1946 года колонна из четырех американских армейских грузовых и легкового автомобиля пересекла чехословацкую государственную границу. За два дня 13 американских военнослужащих разминировали фашистский тайник и незаконно вывезли его содержимое на Запад. — Прим. пер.

(обратно)

3

Название самобытной группы чешского населения, в обязанности которой в старину входила охрана западной границы Чехии. — Прим. ред.

(обратно)

4

Ирасек Алоис (1851–1930) — известный чешский писатель, автор исторических романов. — Прим. ред.

(обратно)

5

Алеш Миколаш (1852–1913) — чешский живописец и график, автор картин на историко-патриотические темы. — Прим. ред.

(обратно)

6

Один из исторических районов Моравии. — Прим. пер.

(обратно)

7

Манес Йосеф (1820–1871) — живописец, обращавшийся к патриотеческим темам. — Прим. ред.

(обратно)

8

Разменная монета в Турции. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

Йозеф Глюкселиг Сейф дьявола роман

  1

  2

  3

  4

  5

    Тайны Шумавы

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

Милан Грубер Пациент секретной службы повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

Иван Гариш Операция в Стамбуле повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

*** Примечания ***