Поперека [Роман Харисович Солнцев] (fb2) читать онлайн

Роман Солнцев Поперека

1.

Здесь всегда ветер. Даже если проливной дождь. Люди, сутулясь, бегут из-под укрытия к близко стоящему самолету. У кого-то полетел билет – догнали, притопнули ботинком, поймали. Зонты, выворачиваясь, хлопают. Из-за железной ограды на разные голоса кричат вослед пассажирам чартерного рейса:

– Сразу звони!

– Вот словарик подвезли! Надо?

– Постарайся спать!..

– Сразу сделай роуминг!

– Ребята, пейте красное вино!

Скорей бы! До последней минуты было тревожно – вдруг таможенники ее проверят. Но нет, полудетский, желто-зеленый рюкзачок Инночки Сатаровой просветить просветили, но шарить в нем не стали – она умеет беззащитно улыбаться. Вот юная женщина вскарабкалась с этим рюкзачком за спиной на верхнюю ступеньку трапа, обернулась и неуверенно помахала ладошкой, не нацепив очков, не видя своего наставника – но он точно где-то там, в толпе провожающих. Наверняка по своей привычке дергает шеей, как если бы ему мешал тесный ворот или тугой галстук, скалится и подпрыгивает от нетерпения.

Да, да, конечно, он смотрит на нее. Он умеет внушить уверенность.

Наконец, опустевшие трапы приподнялись и втянулись в брюхо самолета, но Поперека всё не уходил. На всякий случай надо побыть до взлета. Вдруг просочилась информация в службы аэровокзала (о, женщины, ваш язык! Инна могла пооткровенничать перед подругами...), или сами девицы, оформлявшие регистрацию, неожиданно вспомнят про смешной рюкзачок, небольшой, но очень тяжелый. В самом деле, что может везти такого в Барселону молодая женщина, если у нее, к тому же, сдан еще и чемодан в багаж?

Но нет, самолет, пыжась, проверяет двигатели, бурчит, и вот – побежал, побежал, разгоняется и уходит в тучи...

И нет его больше, не видно. Уж обратно-то не повернут, не посадят.

Из Барселоны, куда летят сибиряки этим чартерным рейсом на отдых, Инна должна переправить почтовой посылкой образцы грунта в Женеву, в радиационную лабораторию, профессору Гарцу. А если груз не примут на почте, Инна слетает в Швейцарию – у нее же шенгенская виза, а денег на непредвиденный случай Петр Платонович ей собрал. И конечно, ходатайство с печатью Президиума Сибирского отделения Академии наук к образцам приложил.

Хотя было бы лучше провезти груз поездом, не “засвечивая”. Кто знает, может быть, и в тех краях непросто официально протащить девять килограмм земли в другое государство, особенно если речь идет о земле с явной радиоактивностью. Правда, наиболее грозные образцы предусмотрительно завернуты в тонкие свинцовые лепестки. Да и во все пробы воткнуты цветы, как будто именно цветы (герань) везет Инна Сатарова. И конечно, на эти цветы также есть разрешающие бумаги.

Но имеется еще дополнительный вариант. Через знакомых Поперека выведал, что чартерный самолет иногда делает промежуточную посадку в Праге. Если такое случится, Инна сойдет в пражском аэропорту – из Праги до Женевы совсем близко. Если же с шенгенской визой не пустят на чешский самолет или на поезд, она отправит из Праги посылку и, дождавшись любого другого рейса в Барселону, улетит, наконец, отдыхать. А если посылку не примут...

Но у Инны такая беззащитная улыбка. Волосы белые, как сметана, до плеч (и зачем татарочка их высветлила?!), а вот глаза зеленые, как у ведьмы. Должно получиться!

“Главное – здешних обманули!.. – бормоча про себя, вертелся на месте желтолицый нервный Петр Платонович. – Обманули дурака на четыре кулака”. В городе, который еще недавно был закрытым, эта операция потребовала фейерверка анекдотов возле стойки таможенников – анекдотов от Попереки.

Куривший рядом низенький толстяк в вишневом кожаном пальто бросил тлеющий окурок через решетку на поле, и окурок понесло.

– Вы что делаете?! – раздраженно воскликнул Поперека.

– Не загорится... – хмыкнул толстяк и ушел, улыбкой шевеля уши.

– Я не том!.. Вон же урна. Ну, люди! – Петр Платонович всю жизнь сердится на бестолковщину и непорядок. Впрочем, пора на работу.

– Поперека! – окликнул внезапно его некто полузнакомый. Господин с лунным рябым лицом, в плаще, хлястик пояса болтается, – кажется, из университета. – Слышу голос. Тоже, провожали?

– Да, И-и... и... – “Инну” хотел было ответить Петр Платонович, да на всякий случай проглотил имя. Что тут срочно можно на “и”? – И-и кто их знает, испанцев, опять какие-нибудь взрывы... лучше бы в Анталию полетели наши... А? – И чтобы человек в плаще не вздумал расспрашивать, кого именно провожал Поперека, Петр Платонович по привычке начал забалтывать незнакомца. – Хотя в Анталии жарко... а Крым мы потеряли. Эх, Никита. Помните, была частушка?

– Это верно, – нахмурился человек в плаще, не отходя и каким-то особенным взглядом оглядывая Попереку. Или это всегда так кажется (что кто-то смотрит особенным взглядом), когда есть что скрывать. – Много было ошибок у руководства.

Надо было бы уже уезжать в город (самолет в Испанию улетел, улетел!), но малознакомый господин не отходил от Петра Платоновича:

– Извините... у меня жена... болеет... не могли бы вы своей супруге сказать, чтобы приглядела.

“Сказать, что у меня не жена летит? И вообще, мол, не женщина летит... Но он явно видел, как я перешептывался с Инкой Сатаровой.”

– Как ее фамилия? – спросил, опережая и оглядываясь, как бы торопясь, Поперека.

– Говорова. Лилия Николаевна.

– Хорошо, скажу моей сестре. Она двоюродная. – И Поперека засмеялся, резко показывая, как фотографирующийся американец, едва ли не все 32 зуба. – Двоюродная, но слушается меня. – И чтобы господин в плаще не вздумал поспрашивать, какая у сестры фамилия, как ее зовут, Петр Платонович отрезал. – Бегу! Найдет и проследит! Не беспокойтесь!..

И уже в “жигуленке”, за рулем которого, откатив кресло на полметра, восседал коллега, грузный Антон по кличке АНТ в черной пахучей куртке и черных перчатках, Поперека подумал: “А если начнет звонить мне? Узнавать, как там его жена? Вот прилип, как банный лист... Но главное – образцы грунта уехали. Милая Инночка увезла. Как я ее люблю. Такая умница”.

Конечно, она боялась, но Поперека умел убеждать, таинственно понизив голос, дергая шеей и сдвинув комически-сурово брови.

– О, твой стальной взгляд... – краснея, хихикала Инна. – И зачем ты женат?

– Увы, в третий, кажется, раз. Но в новой, другой жизни, мы непременно встретимся.

– Не хочу, как стрекозы!.. и даже как крокодилы!.. – ныла Инна и сама поцеловала его на мокром ветру. Она, конечно, довезет. Кстати, она сказала: аэро – по-татарски разлука. Получается, что аэропорт – порт разлук. Счастливой дороги тебе, девчонка!

Месяц назад Поперека пытался отправить образцы для зарубежной лаборатории официально, как положено, почтой – ничего не получилось. Строгости нынче опять ужасные. Какая-то шпиономания.

– Сейчас куда? – спросил, пыхтя, Антон. Жарко ему, даже в дождливую осеннюю погоду, утирает рукавом лоб, виски.

– В институт. – И пропел из-за непрекращающейся нервной дрожи кусочек песенки из деревенского детства.

В прошлом году было, пожалуй, попроще. Хотя нет, аберрация памяти... треволнений хватило и в прошлом году. Впервые получив приглашение посетить знаменитую радиационную лабораторию в Швейцарии, где есть приборы для тончайших исследований, Петр Платонович собрался в дорогу сам, кстати, тоже на чартерном – до Пулы (Хорватия, оттуда до Швейцарии вовсе недалеко). В кейсе – дискеты и письмо, отпечатанное на бланке НИИ Физики Сибирского отделения РАН, где перечислены эти дискеты, а также указан груз, который везет Поперека: 24 образца грунта. И вот их-то, скромные мешочки с номерами, таможня отказалась пропустить в самолет. Хотя, разумеется, металлоискатель не выявил металла и собака не унюхала наркотика.

Офицер сказал, что необходимо специальное разрешение из Министерства природопользования.

– Вы что, мужики?!. – запрыгал, как петушок, Поперека. – Самолет же вот-вот улетит! Смеетесь!

– Нам смеяться некогда. Следующий!

– Да как я сейчас в Москву попаду?! Парни! Позовите старшего!

Появился старший, угрюмый служака-хакас с желтыми от усталости глазами. Выслушав крики Петра Платоновича и разъяснение своего младшего коллеги, он подумал и дернул щекой:

– Возьми в администрации области.

– Запросто! – обрадовался Поперека. – Что должно быть в этой бумаге? То же самое, что в письме Академии? Мол, везу то-то и то-то туда-то?

– Нет. Там должно быть следующее. Что там, где вы брали образцы, рядом нет ценных месторождений.

Ни фига себе! Да в Сибири, куда ни ступи, везде на что-нибудь наткнешься – то на золото, то на графит, то каменный уголь лезет из земли, то нефть... Ну да ничего, Поперека уговорит геологов.

– Сколько еще стоит самолет? Час простоит???

К счастью, рейс из-за неисправности шасси задержали до вечера. Поперека, помнится, радуясь этому обстоятельству (судьба!), полетел на такси в город, пробежал в Геолком областной администрации, но председатель комитета Вараввин в отпуске (в Тайланде старый хрен!), а заместитель Мендель вдруг струсил. Петр Платонович бегал перед ним, как тигр в клетке, и хрипло кричал:

– Ну, давайте на вертолет, это рядом... покажу, где брали образцы... там глина, ил... мертвые сорожки...

– А в стороне? – бормотал старый геолог. – Быть не может, чтобы ничего не было.

– Ну вы что, этот квадрат не знаете? Где карта?! – бесился, опасно покраснев и дергая шеей, Поперека.

– Всё я знаю, – отвечал старик, – и справки не дам. Тем более, образцы радиоактивные. Может, там наводка на атомный завод.

– А на что же еще!.. – выпалил и осекся Поперека. И уже спокойнее, как бы небрежно. – Да там фон как везде.

– А если как везде, зачем везете? Нет, не дам справку.

Но Поперека есть Поперека. Узнав в агентстве “Дюла-тур”, где, в каком тайландском отеле остановились туристы из области, он дозвонился (на часах уже было 16.30) до председателя комитета, наговорил на тысячу рублей:

– Мы же входим в Европейское сообщество! Мы же цивилизованная страна, а не бяка с крышкой! Да всё уже со спутников сфотографировано на всех частотах!.. – пока не убедил Вараввина немедленно позвонить своему заместителю с приказом подписать необходимую справку для таможни.

Хотя и нынче не так всё плохо. Пусть и обманом, но добился результата, образцы грунта с берегов великой реки скоро будут в женевской лаборатории. И мы еще поборемся с Минатомом, с этим засекреченным от своего народа монстром, для которого Сибирь – безлюдная пустыня, куда москвичи-начальники, дружащие с американцами, надумали эшелонами везти отработавшее ядерное топливо из дальних стран и валить под первый попавшийся забор! Мало вам плутониевого завода за “колючкой” в горе и всего того, что он тайком натворил здесь за минувшие десятилетия?! И если вы не ставите ни в грош результаты наших химических и радиационных анализов, то посмотрим, как запоете, когда наши данные будут подтверждены и опубликованы в “Journal of Enviromental Radioactivity”.

– Фиг вам в ухо!.. – бормотал Поперека, почти не видя скачущую перед глазами дорогу. – Фиг в нос! В пятку!.. Думаете, дам отравить Сибирь, самые чистые в мире воды?! Встану, как столб железный!

– Ты о чем? – сопя, спросил Антон.

– Анекдот слышал?.. – завелся привычно Поперека. – Если вы чувствуете, что у вас всё есть, но чего-то не хватает, значит, вы пьете безалкогольное пиво. Или вот. Кроха сын к отцу пришел: “Папа, я на химии опыт проводил. Только всё взорвалось”. – “Учителка тебе двойку влепила?” – “Не успела”. – И до самого города Петр Платонович хрипло рассказывал смешные байки, зажмурив от усталости глаза с белыми кристалликами соли у переносья.

2.

Ночь он провел на старой квартире, у жены, по случаю дня рождения сына, а поскольку сын в 23.00 уехал на дежурство в свою колонию, то и заночевал у него в комнате, рядом с мотоциклом...

А утром случилось то, что случилось. Кажется, он даже потерял на секунду сознание, когда разглядел эту газету – Наталья, вернувшись с прогулки с собакой, принесла ее снизу, из почтового ящика, а он всегда читал первым, даже, бывало, бранчливо пошучивал, что, если жена его опередит, ему кажется, будто она выела все буквы, как воробей семечки из подсолнуха, – вот и выхватил, выйдя из комнаты сына, шуршащие новости у нее, бегло осмотрел первую полосу, глянул внутрь, мельком остановился на последней, где бывают забавные объявления... и вот там, внизу, справа, где печатают некрологи, перед ним предстала в черной рамке его собственная фотография.

Что это?! Померещилось?.. Нет, это его, его фотопортрет!!! И подпись:

“Патриоты Красносибирской области с прискорбием извещают, что известный физик Поппер П.П. скончался от разлития желчи. Прощание возле ворот АЭС, панихида в синагоге, похороны на мусульманском кладбище... Скорби, Америка! Группа опечаленных товарищей”.

Негодяи! Подонки!!! Его качнуло... в голове словно река зашумела... Грубо, как слепой, сложил, почти смял газету и, выдохнув: “Сплошная чушь!” – бросил на стол – как бы небрежно, но, быстро передумав, отнес подальше от жены в комнату сына (она в эту минуту мыла в тазике ноги Руслану), сунул, не зная куда лучше припрятать, под кровать и, набросив куртку, выскочил вон из подъезда, побежал мимо Института Физики в лес.

Он всегда так делал, когда нужно было пережечь раздражение, когда бесили обстоятельства. А тут такое творит пресса! Сволочи в кубе! Кстати, они напечатали “Поппер”, суки!.. соорудив на американский манер фамилию из его фамилии Поперека, видимо, на тот случай, если подаст в суд на газету?! Пошли вон!..

Сейчас бы головой в сугроб или сигануть, зажмурив глаза, на лыжах по холмам, но в лесу сопит осень, на трижды выпадавший снег трижды осыпался лиловый мрачный дождь... А вчера еще выпил водки, да лишнего... сын дерзил... спалось плохо... И Петр Платонович, сжав кулаки, бежал, огибая деревья и хлюпая по раскисшему, в рыжих и черных пятнах снежному покрову, сквозь который проглядывали листья берез и рябин... а над его головой проносились, подпрыгивая, красные, грузные гроздья рябин...

Он несся, дергая шеей, оскалясь от бессильной ярости, не в кроссовках – в летних ботинках, вмиг намокших и уже вихляющихся под пятками... Ах, жаль, не сообразил рассказать жене перед выходом из дома по неисправимой своей привычке хоть что-нибудь, хоть анекдот – она привыкла к нему такому, она и “выжила” его за то, что неостановимо говорит, голова от него болит. Теперь же заподозрит – с ним что-то случилось.

К счастью, никто навстречу не попался, физики и биофизики Академгородка отбегали своё часа полтора назад, в сумеречную пору рассвета. А сейчас, поди, уже шли, позавтракав, на работу. Стремительно сделав в березняке большой круг, под сопкой с передающими антеннами городских телевизионных станций, он повернул подкашивающиеся ноги к дому, где жил сам, в однокомнатной квартире умершей четыре года назад матери. Не дожидаясь лифта, взбежал на этаж и, вдруг подумав: не заглянула ли случайно жена под кровать сына, не вытащила ли почитать гнусную газетенку?.. (огорчится, сыну расскажет, дочери напишет...), скатился вниз и, перескакнув улицу, вознесся в старую квартиру.

Жена, к счастью, была на кухне, варила кашу, а когда удивленно выглянула – буркнул:

– Забыл записную книжку... Да, такая история! Останавливает гаишник шестисотый мерс, а у того стекла зеркальные. Ну, заглядывает в одно окошко, в другое – честь отдает: “Проезжайте, со своих не берем!” – Поперека быстро оскалил все зубы (о, эта его улыбка! “Лучше бы ты не улыбался!”, как говаривала Наталья в прежние годы), прочмокал во влажных носках в спальню, выхватил из-под кровати газету и затолкал во внутренний карман куртки.

И бессильно прилег на постель, задернутую покрывалом с красными звездами. Скоты!... И напечатано-то где?! В “Красносибирской звезде”, в единственной, казалось бы до сих пор, приличной газете, сторонившейся скабрезных материалов, бывшем официальном органе печати, с традиционно большим тиражом. Впрочем, если бы сегодня ночевал не здесь, не прочел бы – Петр Платонович с недавней поры не выписывает газет, обходится краткими новостями по телевидению.

Но, не полежав и минуты, вскочил – мелькнула мысль, что жена может встревожиться (мол, что это с ним?) или обрадуется (уж не надумал ли совсем вернуться в семью?), выглянул в прихожую и погладил дремавшего пса:

– Ну, как ты? – И Руслан, пушистый серебряный шар, взлетев на ноги, радостно залаял: думал, снова гулять поведут. Давно хозяин его не ласкал. И к себе в жилье не ведет, поскольку часто в командировках.

– Нет, нет, ты уже... пора и честь знать... – пробормотал Поперека, немедленно вслух сердясь на себя. – Ни к селу ни к городу эта поговорка... какая к чертовой матери честь в наше время?! – Присел возле напрягшейся в ожидании белой лайки, выдернул репей из паха. Пес, дернув животом – щекотно мужскому инструменту – жарко задышал, но, поняв, что хозяину не до него, отошел в угол прихожей и ворча, с дробным перестуком рухнул на пол – “бросил кости”. А Петр Платонович, поймав на себе вопросительный взгляд жены (А вдруг прочитала, еще когда поднималась с газетой? Или коллеги позвонили, соболезнуют? Надо перевести ее мысли на что-то другое), снова улыбнулся:

– Кстати, любимый анекдот Будкера. Я не рассказывал? – Ах, скорее всего рассказывал, и не раз, про своего учителя, академика. Но уже не остановиться. – Андрей Михайлович, кстати, сам любил его докладывать. Итак, Будкер помер, архангел Гавриил встречает: милости просим, Андрей Михайлович, заждались. А надо сказать, старик был раз пять или шесть женат. Архангел говорит: мы вам, конечно, рай не предлагаем, это пошло, но в аду какое-нибудь славное местечко подберем. Вот идут, а вокруг костры... грешников жарят на сковородках, в бочках с кипятком топят... И вдруг – зеленая поляна, цветы, скамейка, на скамейке сидит академик Мальцев, в натуре, так сказать... а у него на коленках Мерлин Монро. Будкер кричит: вот, мне сюда, я готов на такие страдания. Архангел тихо говорит: этот ад не для академика Мальцева, этот ад для Мерлин Монро. – И поскольку жена молчала, Петр Платонович отрывисто спросил:

– Ну, как? У тебя обычный день?.. дежурство?

Наталья удивилась: муж не помнит?! У него же острейшая память.

– Среда. Дежурство. А что?

– Так. – И вдруг, не удержав ярости в себе, дергая шеей, прошел в ванную и холодной водой стал ополаскивать лицо, бормоча. – Черт возьми, скоро новый год... ничего не сделано... ничего... – Обычное его состояние – недовольство всем и вся. На кухне стоя допил холодный чай и направился к двери. – Пош-шел!.. – словно не о себе, а ком-то ином, с неприязнью.

– У тебя, наверное, давление! – только и успела сказать вослед жена. – Свой телефончик-то включи...

3.

“Давление”.

Решил к себе на квартиру не заходить. Сойдет и эта сорочка, вчера специально достал из прозрачного хрусткого пакета (ярко-синяя, подарок сына ко дню рождения “бати”). Провел ладонью по щеке... щетина? Черт с ней. Светлая, не так заметна, не то что у сына – дикобраз и дикобраз. И в кого он такой? В отца Натальи? А может, он вовсе и не мой сын?.. Ха-ха!

Раздраженно постоял перед входом в Институт Физики, не обращая внимания на щелчки дождя, искоса кивая здоровающимся коллегам и не находя сил войти вовнутрь.

Наверное, все уже прочитали. И кто знает, может быть, про себя, молча, радуются. Этот выскочка Поперека, вечно лезет во все щели, гений нашелся, спаситель Отечества!

Ну и буду лезть, вы, вялые медузы на раскаленном песке! Но что же делать?! Не обращать внимания? Ну, была бы пусть хлесткая, но дельная статейка, где пытались бы поспорить с ним. Или даже фельетон, как в советские времена, – “Куда попёр Поперека?” – когда он, еще аспирант, похвалил на конференции ученых из Америки, специалистов по плазме... Но напечатать такую гнусность?

Дело даже не во мне!.. пугать народ чужою смертью... это безнравственно, ужасно! Конечно, надо подавать в суд. Но на кого?! Там же нет подписи. “Группа опечаленных товарищей” – поди, докажи, кто сочинил. И в редакции не скажут. Ответят что-нибудь в таком роде: к Вам, Петр Платонович, это никакого отношения не имеет, фамилия-то другая. А фотография, закричу я. А фотография, ответят мне, просто похожего человека. Как просто похожего?! Это же я, моя фотография!

Отойдя за кривые березы, которые скоро, видимо, рухнут из-за пламенного дыхания заводов, он вновь достал газету и, скрипнув зубами, принялся изучать напечатанный снимок. Несомненно, это его фотография. Правда, смутно отпечатанная, но это он, Поперека! Его нос, его усмешка, его ни черта не боящиеся глаза. И весь город, естественно, узнает его.

Кто же это написал? Конечно, у него всегда хватало завистников и недоброжелателей... но чтобы этакие шутки сочинять?! С чего вдруг? Через кого узнать? С кем посоветоваться?

И Поперека вынул из внутреннего кармана куртки сотовый. Он позвонит Фурману, доктору юридических наук. Лет десять назад они вместе пытались подать в суд на Минатом за взорванные на территории области в двенадцати скважинах (тайно от населения) атомные бомбы малого заряда. Бомбы взрывались москвичами по просьбе геофизиков, чтобы “прокачать недра”. А в итоге стала в реках рыба светиться, по деревням молодые люди облысели...

Только включил – раздался звонок. Звонила его бывшая вторая жена Люся, бывшая одноклассница, нежная веснущатая дурочка:

– Алло? Алло? Это правда?!. Правда?.. – она рыдала. – Это он или кто?.. Кто у телефона?

– Да я, я... – быстро же она нашла номер сотового. Наверное, Наталья сообщила. – Успокойся, Людмила, это... хохма. У нас, у физиков, так принято. – Именно такими словами он, бывало, успокаивал ее в недолгие времена их совместной жизни, если происходило некое пугающее ее действо, которое могло обидеть Петра Платоновича. – Ну, к примеру... в двадцатые годы... Один академик посадил в тумбочку своего маленького сына, а сверху трубочку вставил. И объяснил своему коллеге: это детектор лжи. Если правду говорить – белый мыльный пузырь вылетает. А если соврешь – красный. Кстати, тут и жена того ученого рядом стояла. Скажи, спрашивает академик, где ты был вчера. Ученый отвечает: в лаборатории. И вот из трубочки вылетел большой красный мыльный пузырь. Жена закатила истерику. Академик выпустил сына из тумбочки, тот оправдывается, что в темноте спутал мыло. Но не помогло, все кончилось тем, что ученый с женой развелся. Я тебе как-нибудь перезвоню. Успокойся... – Поперека набрал номер Фурмана.

– Александр Соломонович, это я, Пе-Пе-Пе. – Мудрый дед, он посоветует, как быть.

– Привет, Петр... понял... – отвечал с задавленной хрипотцей, словно хотел засмеяться, да передумал, это у него такая манера, старый профессор. – Приезжай. Я в универсе. Где место актеров? Место актеров...

“Место актеров в буфете, как гласит старая поговорка. Старик никогда прямо не говорит, со времен ссылки привык к иносказаниям”.

И судя по интонации, он уже прочел статью.

Петр Платонович вновь побежал по лесу – вверх, вверх, в гору, за шоссе, к белым корпусам университета. “Мы их обуем”, неслись в голове какие-то страшные чужие слова. “Мы заставим их землю есть! Я вас, гады, выверну, как перчатку...”

Не раздеваясь, лишь сунув кепку кожаную в карман куртки, прошагал через холл в буфет, привычно покосившись на мраморный бюст академика Лаврентьева. Могли бы живой цветочек положить, господа из хозчасти! Плакаты бессмысленные и дорогие развешиваете: “Слава российской науке!” Кого это греет?

Профессор уже сидел в углу буфетного помещения, перед ним на столике в подстаканниках дымились два чая, в тарелке лежали сочни, высунув белые языки творога. Александр Соломонович, как всегда, изящно и молодо одет, на нем клетчатый пиджак, под пиджаком рубашка с украинской красной и синей вышивкой крестиком, на увесистом носу сверкают небольшие круглые очки.

– Здрасьте, мэтр.

– От километра слышу. Садись, – старик кивнул, мышцы лица пришли в странное хаотическое движение, какое бывает на воде между качающейся лодкой и берегом, – это он улыбался. – Очень расстроен?

Поперека не ответил, только дернул шеей и огляделся – нет ли врагов вокруг. Здесь вполне могли оказаться “патриоты” с кафедры журналистики, откормленные парни и девицы с постными лицами, с крестиками поверх одежды. Они подвизаются на сочинении всего самого гнусного в местных газетенках, вроде “Дупы” – так в городе прозвали газету коммунистов “Дочь правды”. Ах, если бы некролог напечатала она, Петр Платонович и бровью бы не шевельнул! Плевать! С ее жалким контингентом подписчиков в две или три тысячи среди миллионного города! Это несмотря на демпинговую цену в 30 копеек... Но ведь напечатала большая газета. С огромным тиражом.

– Я подам в суд на газету, а они пусть разбираются, – быстро проговорил Петр Платонович.

Фурман успокоил мышцы лица, лысый, стал хмур, как выключенный торшер.

– Да? Во-первых, оппоненты этого и ждут. Вам не кажется? – Перейдя на “вы”, он давал понять, что говорит уже обдуманные вещи. – Оппоненты поднимут восторженный вой. Мол, на воре шапка горит... мол, фамилия-то не ваша... там Поппер...

– А фотография?..

– Фотография? Вы разве забыли: в наше время появилось много похожих людей? Мы с вами имели видеофильмы, на которых сняты двойники – генерального прокурора, министра юстиции... и ничего!

– Но есть же статья!..

– Есть. Сто двадцать девятая – о клевете. Распространение заведомо ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица... или подрывающего его репутацию... Какие здесь заведомо ложные сведения?

Поперека сопел, нервно крутя стакан в подстаканнике.

– Пункт второй. Клевета, содержащаяся в публичном выступлении... в средствах массовой информации... это уже ближе. Но опять-таки в чем клевета? Что “умер”?.. Люди скажут: значит, будет жить.

– Я тогда вот что сделаю! – Страшно побледнев, Поперека вскочил. И яростно зашептал, глядя сверху в умные внимательные глаза старика. – Я... я поставлю на площади возле их истукана на двух табуретках гр-роб... приглашу телевидение... и – поднимусь из гроба под гимн Советского союза! Я им устрою! Не похоронят! Сколько стоит гроб, Александр Соломонович?!

Фурман шевельнул попеременно левой и правой щекой – улыбнулся.

– Остроумно. Но не советую, Петр, – игры в смерть и воскрешение вползают, так сказать, в подсознание... да и сын ваш испугается...

– Ничего он не испугается – менты у нас из гранита. А жена врач. А дочь далеко.

– Продолжаю, – старик отхлебнул чаю и кивнул Попереке, чтобы тот сел. На них уже поглядывали некие университетские дамы с ярко накрашенными ртами. – Клевета, соединенная с обвинением лица в совершении тяжкого или особо тяжкого преступления... Там таких обвинений нет. “Плачь, Америка”? “Панихида у ворот АЭС”? Ну, бодались мы с ними одно время. А уж упоминание про синагогу и мусульманское кладбище – просто хамство.

– Но всё вместе... это же не просто хамство!

– Статья сто тридцатая. Поближе к нам. Оскорбление, то есть унижение чести и достоинства другого лица, выразившееся в неприличной форме... Особенно пункт два: оскорбление в средствах массовой информации...

– Вот видите!..

– Конечно, можно узнать, кто автор публикации, и подать иск. Но повторяю, оппоненты только этого и ждут.

– Хорошо! – прошипел, косясь по сторонам, Петр Платонович. – Я хочу узнать. Поймите – я просто хочу узнать! Я ничего не буду делать. Но мне нужно знать: КТО?

Старик внимательно оглядел его.

– Узнать, наверное, можно. Хотя лучше, если не ты сам этим будешь заниматься. Такого рода тексты, я думаю, идут через отдел рекламы.

– Некрологи?!

– Конечно, если дело касается какого-нибудь известного в области деятеля, если там подписи губернатора, мэра, – это напрямую в секретариат, в печать. А от простых смертных в эпоху рынка – всё через деньги.

“Но если кто-то принес некролог, в редакции должны же были посмотреть на фотографию? Хотя бы для того, чтобы оценить годность ее для публикации. Неужели не могли узнать меня? Не последний же в этих краях человек! А почему ты думаешь, что тебя они знают в лицо? Но я же у них печатал пару статей по экологии! Может быть, решили – просто похожий человек... и вправду некий Поппер помер? А язвительные строчки насчет Америки, синагоги и мусульманского кладбища? Если там сидел выпускающим идиот, то почему бы и всерьез ему не воспринять подобный текст? В наше время чего только не печатают!”

Фурман тихо продолжал говорить, Петр Платонович, тряся головой, мучительно вслушивался.

– И все-таки ничего не нужно предпринимать. Петя, ты меня слышишь?! Да сядь же! Сделай вид, что не обратил внимания. – Он обращался уже на “ты”, видимо, счел, что убедил Попереку. – А спросят – улыбнись. Мол, слухи о моей смерти несколько преувеличены. А вот другой вопрос... что эту компанию ура-патриотов подвигло на столь глупую публикацию? Чем ты их на сей раз зацепил?

Петр Платонович растерянно крутанул взглядом. Вряд ли кто-то из них уже прознал про вчерашнюю незаконную отправку образцов за рубеж.

– Не знаю. Представления не имею! – Всю весну и начало лета он прокорпел над монографией – подгоняло издательство из ФРГ. А в августе – да, он и не скрывал – за счет своих отложенных отпусков обследовал с молодыми энтузиастами радиоактивный фон вокруг Красносибирска-99. Но это не могло вызвать раздражения даже у самых упертых коммунистов – они тоже за экологию. Как раз недавно в передаче “Час кислорода” по ТВ Поперека поведал о своем выводе, что за последние два десятилетия в засекреченном городке на военном реакторе случились как минимум два больших выброса, и эти его слова были с сочувствием процитированы во всех местных газетах, включая “Дочь правды”. В самом деле, по правому берегу реки и на островах к северу от зоны километров на двести ил заражен. На отдельных участках гамма-фон доходит до 220 микрорентген в час, это при нормальном-то уровне 10-20. А если покопаться в самом прямом смысле, с лопаточкой, что и делали Поперека с молодыми экологами, – сплошь и рядом попадаются “горячие точки”.

– Кстати, Александр Соломонович, “горячая точка” – это не Чечня, не пивларек. Вполне научный такой термин. Песчинка, частица грунта... проверишь на “Канберре”... или москвичам в Биохим пошлешь... волосы на всем теле встают! – И уже забыв на мгновение о своих обидах, вскочил и заговорил, накаляя голос, привычно обращая внимание всех юных дам в буфете. – Вот мы всё про плутоний двести тридцать девять, восемь... двести сорок... так сказать, оружейный. А про двести сорок первый не подумали. А его как грязи! А период полураспада – двенадцать лет! И он превращается в америций. Теперь весь Чернобыль оказался в этом америции... два полураспада... Только об этом молчат! Он – “бетта”-излучатель! Его просто так, обычным радиометром, не поймаешь. Ну и так далее! – оборвал себя Поперека излюбленной фразой.

Он мог бы добавить, что его группа обнаружила (только не стоит пока пугать людей!) “точки” с плутонием-241, которые дают фон в две-три тысячи беккерелей. А еще наткнулись на нептуний-237! У него период полураспада несколько миллионов лет. А еще нашли кюрий! Абсолютно ясно, что на военном заводе лет двадцать назад был опасный выброс...

Телевизионное выступление Попереки сводилось к тому, что, если к нам начнут завозить еще и чужое отработанное ядерное топливо, мы рискуем оказаться в зоне опасней Чернобыля. Нет, авторы ужасной шутки – не “красные”. В чем в чем, но в пристрастии к завозу ядерной грязи компатриотов трудно заподозрить. Кто же, кто?!

Даже если они вдруг прознали о вчерашней “контрабанде”? И кто-то сказал: видите, тайны Родины продает? Все равно так быстро, за одни сутки, подобные материалы не готовятся. Слишком ужасный, бесчеловечный удар...

Старик Фурман молча смотрел маленькими зоркими глазами в рыжих ресничках на Попереку. Тот, кусая губы, сел, наконец.

Александр Соломонович старше своего друга-физика лет на пятнадцать. Но, если Петр всю жизнь кипятится, живет в агонии, вечно торопясь, то Александр Соломонович со слабой улыбкой посматривает по сторонам и помалкивает. Однако, когда возникает необходимость, это он, старик, защищая честной народ, пишет во все суды, включая Конституционный суд, грамотные блестящие иски. И конечно, пишет бесплатно. За двадцать последних революционных лет России что бы делала без него Сибирь?

Впрочем, Минатом – случай особый. Судиться с Минатомом – все равно что разговаривать в темноте с черной кошкой. Она тебя видит, а ты ее нет. Секретность, товарищи и господа. До сих пор. А кому охота? Никому.

4.

Простившись с Александром Соломоновичем, Поперека побрел, как пьяный, прочь от университета через лесок вниз, к месту своей работы. И подойдя к корпусу Института Физики с горельефами Королева и Ландау на торце, никак не мог заставить себя зайти в лабораторию. Вернулся в рощу за кривые березы, встал, прислонясь плечом к черному, с белыми выгнутыми ложками бересты, стволу.

Какой страшный розыгрыш! “Группа опечаленных товарищей”. Может быть, кто-то из Института, отсюда? Вон прошла медленно в серебристом плаще Анна Муравьева, вдова гениального Григория Бузукина... она не заметила Петра Платоновича за деревьями, а если бы заметила, улыбнулась бы, поздоровалась, протянув руку ладошкой вверх. Замечательная, великолепная женщина. Как гласят легенды, во времена их счастливой молодой жизни с Бузукиным часто случались розыгрыши, но не такие же!

Почему-то лицо у нее сегодня печально, глаза опущены вниз. Может быть, Анне Константиновне уже известно, кто автор этого некролога в газете? Нет, Поперека не выйдет к ней, у женщин нельзя о таких вещах спрашивать. Если она и знает, то, будучи вынужденной рассказать, еще раз огорчится. А если не знает, тем более разволнуется. Нет.

Идет на работу Карсавин, профессор, член-корреспондент РАН, в длинном черном пальто, в шляпе, красивый, с седыми острыми висками, со стеснительной улыбкой, старик, чем-то похожий на знаменитого артиста начала прошлого века Вертинского. Приостановился, глаза у него цепкие, рукою в черной перчатке тронул шляпу, поклонился Попереке. От неожиданности Петр Платонович смутился, показал пальцем на наручные часы: мол, жду кое-кого... тоже сейчас иду...

Хотя кто ему Карсавин? Просто прелестный сосед по коридору. Занимается ядерным резонансом, правда, заканчивал не Новосибирский университет, а Ленинградский. Он из тех – первых. И уж конечно, никогда не опустится до пошлых хохм, которые позволила себе некая группа “опечаленных товарищей”.

Подъехал на синем джипе директор НФ Юрий Юрьевич, низкорослый, меднолицый, движется словно на шарнирах, мастер спорта по самбо, академик. Поперека качнулся за березу – лицо горит, нет же, сегодня никакого желания с кем-либо говорить. “А чего же я тогда тут стою? Иди в лабораторию. Если ребятам всё уже известно, высокомерно пошути, как ты умеешь, обсмей идиотов”.

Зазвонил телефончик в куртке.

– Алло?..

– Петя!.. Петя!.. Это ты?

– Ну, я, я. Все нормально.

– Не нормально! Не нормально! – уже плачет и визжит Люся. Она волнуется, она запаленно дышит в трубку, она, наверное, прыгает возле телефона, как птичка. – Мы отомстим! Я все узнала!

– Да перестань!.. Что ты узнала?

– Кто сочинил. Я сейчас была в редакции, у меня там подруга Ленка в отделе писем... она сходила и узнала. Всё обошлось в коробку конфет.

– Молодец! – словно очнулся Поперека. И мстительным шепотом: – Кто?

– Я не могу по телефону. Зайди ко мне, все расскажу. Я сейчас дома.

– Почему нельзя по телефону?

– Ну, зайди... я тебя не буду тревожить... ну, посидишь, чаю попьешь.

Поперека застонал от нетерпения.

– Ну какой чай! О чем ты?! Говори кто!

Но бывшая жена стоит на своем.

– Ты у меня сто лет не был. Ну, побудешь шесть минут и уйдешь.

Подыгрывая физику, любящему во всем точность, она называет странное число – шесть минут. “Но что можно за шесть минут и почему шесть минут? Опять на грудь падёт, будет плакать, трястись, стихи свои читать... мол, я напрасно ее бросил... что мы явно созданы друг для друга...”

– Я в другой раз. А сейчас расскажи по телефону...

– Нет! – голосок ее зазвенел. Не зря в школе ее прозвали Копейкой – смех у нее всегда был звонкий и прерывистый, как у брошенный на камни копейки. А уж если рассердится эта малявка... – Или ты приходишь ко мне, к одинокой, бедной.. у меня ни красного вина, ни шоколада... у меня картошка и хлеб... ну, рюмку водки я найду..

– Хорошо, – сквозь зубы вымолвил Поперека и, пряча телефон в карман, поспешил к остановке автобуса.

Через минут двадцать он уже входил в вонючий подъезд дома №21, из подвала чем-то знойно несло, лифт не работал. Петр Платонович поднялся на восьмой этаж и, не отдышавшись, позвонил. Дверь тут же отворилась вовнутрь и перед ним предстала, зябко поводя плечиками, Люся с крашеными в желтый цвет волосами, в маечке и кожаной миниюбке, руки протянуты к нему:

– Входи, мой милый.

О, этот театр! Всегда была такой.

– Оденься же!

– А раньше ты говорил наоборот... – хихикнула, прижимаясь к нему, Люся.

Неугомонная.

– Ну говори, кто. Я побегу.

– Я сказала? – Отпрянув, обиженно заплескала жирно намазанным ресницами. – Сначала посидишь у меня... шесть минут. – Схватила за руку, повела по квартирке, захламленной черт знает чем – тут и невысокая гипсовая копия Венеры Милосской (ах, ее же Поперека сам и купил когда-то), и маска Есенина на стене, и старый, но, видимо, когда-то дорогой диван с облупленными золочеными львиными мордами на подлокотниках... И книги лицом к гостям – Библия и Булгаков, Солженицын и Мандельштам. – Снимай, у меня тепло.

– У тебя холодно! – воскликнул Поперека, никак не желая раздеваться и надолго здесь оседать. И как ребенку пояснил. – Градусов пятнадцать у тебя.

– А вот и нет! – забегала по комнате Люся. – Вот градусник! Видишь – девятнадцать! – И в самом деле, на градуснике было почти девятнадцать.

Она помогла ему снять куртку, потянулась за пиджаком, он рассердился.

– Ну ты чего?! Говори. – Он сел, нетерпеливо потер левой ладонью правый кулак. – Кто?

Бывшая жена укоризненно взглянула на него. И он посмотрел. Давно не видел ее. Вокруг глаз словно птички лапки ходили, губы бледные, на щеках малиновые точки.

– На тебя вареньем брызнули? – не удержался он.

Она обиженно сомкнула губки. И тут же передумала сердиться.

– Ты всегда был жестоким. Истинный мачо. За что тебя и люблю. У меня есть стихи... – Но, увидев, как он скривился, замотала головой. – Не буду, не буду! – И деловитым тоном. – Говорят, ты окончательно ушел от этой своей врачихи. И правильно.

Поперека всхлипнул от нетерпения.

– Люся!.. Ну, прекрати. Говори кто. Как узнала и кто это?

Люся поднялась, молча прошла к серванту, вернулась с бутылкой красного вина (Молдавия) и двумя высокими стаканами. Налила, молча же протянула один гостю.

– Ты ко мне уже не вернешься! – трагически напряженным голосом произнесла она. – А я все равно тебя обожаю. Пей.

Поперека торопливо выпил вино, как воду, вскинул серые свои волчьи глаза.

– Ну?

Она кокетливо улыбнулась. Отпила глоток и сама, булькнув горлом.

– А со мной не хочешь побыть? – Подалась к нему. – Я тебе до сих пор не изменяю, Петя, – уже как безумная, забормотала она, обвивая его шею руками. – да, да, да, да!... Никому... то есть, ни с кем... Да, да, да!.. Ну, полчаса потеряй – ты дашь мне кислорода на год! Петя?

Наверное, лицо у него было страдающим. И она опустилась перед ним на колени.

– Ну, хорошо, мой повелитель... не раздевайся... я так тебя люблю....ты мне весь всегда был сладок...

– Прекрати!.. Люся!.. – Это ужасно. Так же нельзя! Мы же русские!..

..........................................................................................

– Ну, говори же, Люся! Мне это важно! Это как в шахматах! Ну, не мучь!..

– Ты же... видишь – я занята... – Юмор. Рот до ушей.

..........................................................................................

– Я пошла в редакцию, Ленку свою нашла... Я им вообще хотела устроить хай! Сказать, что бомба у них... но решила сначала тебя найти. Некролог приносил некий молодой юноша, фамилия Карсавин. Из газеты “Дочь правды”.

– Карсавин?! Ты не путаешь???

– Я никогда ничего не путаю. – Это верно, память у нее тоже всегда была отменная на цифры и фамилии, хотя Люся вечно прикидывалась этакой рассеянной нимфеткой из богемы.

– Карсавин... – Петр Платонович знал этого юношу. Сын Виталия Витальевича Карсавина, с которым у Попереки славные отношения. Мальчик пару раз приходил к отцу в лабораторию. Кажется, зовут Олег... под два метра, с голубыми сонными глазами... значит, вон он где теперь подвизается... Но почему написал такой ужасный текст? Кто его подтолкнул на это? Не отец же! И если написал, почему не в своей “Дупе” напечатал? Понятно, из-за малого тиража...

Но как же сотрудники большой уважаемой газеты могли принять к публикации этот ужасный некролог?

– Поцелуй меня. Я же помогла тебе? – Она приблизила порозовевшие губки свои, которые только что были черт знает где. Он отшатнулся, но превозмог негодное чувство, чмокнул их. – Вернись ко мне... Мы созданы друг для друга... – вновь шептала она.

– Я хочу быть один, – вставая, уже твердо ответил он.

– Ну хоть сегодня... у меня еще есть идея...

– Насчет еще одной идеи, – он улыбнулся во все зубы, ослепительно, как янки. – Любимый анекдот Будкера. Это когда нужно было остановить какую-нибудь программу... Умерла у Мойши курица... что делать? Сара говорит: сходи к раввину, посоветуйся, что делать. Приходит к раввину, говорит: ребе, у меня умерла курица... для меня это существенная потеря... ты можешь мне что-нибудь посоветовать... Я кормил как надо, почему?.. Хорошо, Мойша, говорит ребе, есть великолепная идея. Очерти вокруг курятника квадрат, сходи в синагогу помолись, и больше тебя беда не тронет. Мойша все делает, как ему сказал ребе, но умирает еще одна курица. Мойша снова идет к ребе, вот умерла еще одна.. как быть? Ребе советует нарисовать вокруг курятника звезду Соломона... и еще поверх ее круг... Мойша не приходит день, не приходит два... Раввин сам идет к нему. Мойша, что, как, помогло? Нет, говорит Мойша, умерлапоследняя курица. Да, говорит, раввин, жаль, а еще было столько идей!.. Я пошел!

– Хорошо, хорошо.. не сердись... – она бежала за ним к двери, набрасывая на плечи старенькую дубленку с вышитыми на спине цветами. Уж не собирается ли в таком виде с ним на улицу? – Нет-нет... просто холодно... без тебя... – Уже пытается красиво говорить. Надо будет цветы ей в дверную ручку затолкать, какие-нибудь хорошие розы, она из этого сочинит себе новый грандиозный роман, стихи напишет. Работает она техником на Химзаводе, сейчас предприятие стоит, времени у нее много...

Выскочив на улицу, пряча лицо от прохожих, он быстро зашагал к автобусной остановке. В автобусе, к счастью, знакомых снова не оказалось.

5.

И вот он вновь маячит, раздраженно дергая шеей, перед застекленными алюминиевыми дверями своего института.

– Сучонок! Наверное, отцу-то не рассказал?

А отец его, Карсавин, – здесь, вон, на втором этаже... лаборатория напротив лаборатории Попереки... Высокий, симпатичный старикан. И фамилия какая красивая. Наверное, осердится, если узнает про проделки своего Олега. Ведь никогда между Карсавиным-старшим и Поперекой не случалось никаких ссор и недоразумений. При каждой встрече здоровается первым, опережает молодого коллегу, такая у него привычка.

Правда, лет десять назад Виталий Олегович немного обиделся на Попереку, это когда они вместе полетели (Петр впервые) в США на конференцию. Чтобы не таскаться с чемоданом, да и слегка рисуясь (в фильмах американских видел: многие экстравагантные профессора на свете так делают), Петр взял у дочери рюкзак. Но он не ведал тогда о том, что Карсавин невероятно мнителен и боязлив. Когда садились в самолет, Петр в шутку спросил у него: “А почему вы не с парашютом? Это первый рейс аэрофлота... мне, например, свои люди посоветовали...” Академики из Новосибирска, слышавшую эту фразу, прыснули от смеха. Но, как позже выяснилось, Карсавин всю дорогу над океаном, все четырнадцать часов, сосал валидол...

Когда уже позже, в отеле, Поперека признался, что пошутил, Карсавин рассмеялся звонко, как мальчишка. Нет же, не может он до сих пор сердиться на этакую мелочь, да еще одобрить бесчеловечные действия сына. Когда Поперека защищал докторскую диссертацию, Карсавин, тогда еще не член-корреспондент, одним из первых на ученом совете поднялся и поддержал ее.

И недавно, на семинаре, когда Виталий Олегович не без гордости показал свою публикацию в “Sience”, после того, как Поперека, не удержавшись в силу своего характера, упрекнул ученого, что статья написана туго, уныло, без блеска, а ныне все ученые мира сообщают о своих работах в раскованной манере, это и читается, и воспринимается легче, в ответ на это Карсавин мило улыбнулся и сказал, что согласен с критикой, что цепи академизма и вправду пора срывать.

А вот поди ж ты, каков сын!.. в мерзейшей газете работает, и губы извилистые, как “М”, символ “Макдональда”...

Но если говорить о неприязни, может быть, и твой сын кому-то неприятен своими пухлыми розовыми щеками и щеткой усов, как у Саддама Хусейна. Да шибко ли он умен? Пошел работать воспитателем в тюрьму... А дочь? Заявила: провинция воняет, поехала в Москву, мигом нашла жениха с квартирой и там осталась... И в кого она такая?! Ах, у них у всех, нынешних молодых, странное представление о достойной жизни. Или расчетливость, или полная глупость.

Может быть, и не стоит ввязываться в войну с молодыми? Минуют годы – этот пучеглазый Олег Карсавин устыдится, подойдет, попросит прощения? Но как мне сегодня с людьми здороваться, как вести себя, как жить, черт возьми, если меня хоронят – пусть даже в шутку?

И почему, почему они снова пошли на меня? Уж экология-то всех касается.

Ведь когда с Фурманом мы собирали подписи под иском в Верховный суд, они даже помогали, эти коммунисты. У них везде ячейки, агитаторы. Мои товарищи-неформалы вряд ли собрали больше подписей, чем члены КПСС. Впрочем, тогда в руководстве был Горбачев, и партия уже расслаивалась, надвигались перемены, и, возможно, партийцы, особенно молодые, в самом деле хотели помочь людям своей земли. А сегодня? С чего вдруг я вызвал у них такую ненависть?

Да, я против черносотенцев. Когда черные рубашки повалили на еврейском кладбище несколько памятников, выступил с осуждением... да, я подержал строительство мечети... вас что, ничему не научила Чечня? В конце концов, мы – многоконфессиональное государство, каким, кстати, была и царская Россия, по могуществу которой вдруг стали слезы лить коммунисты, чьи учителя и порушили ее могущество...

Да, я и сам, наверное, не чисто русский. Во мне и украинская кровь (одна фамилия чего стоит!), и татарская или хакасская, скулы вон какие... И жена у меня полуеврейка, Наталья Зиновьевна, в девичестве Майкина. Рыжая красавица с длинным носиком, с божественными ножками, один из лучших кардиологов. По этой причине вы так на меня?

Почему, ну почему-у, как орет блатная певица Земфира с утра до ночи по всем каналам телевидения?

– Петя, привет! – окликнул его коллега, один из ближайших приятелей Анатолий Рабин, узкоплечий, с тонким вытянутым лицом – такими предстают кино-герои из старых широкоэкранных фильмов, когда их пытаются вместить в телевизионный экран. – Куришь?

Как и старик Красавин, тоже замечательный человек. А вот газету, наверное, не прочел. Сказать: мол, тут закуришь!.. пожаловаться хоть ему? Нет. Рассмеялся, как мог... получилось вроде блеяние овцы....

– Прочел одну глупость в журнале “Радиохимия”... А еще академик.

– Сейчас академиков, сам знаешь.

– А давай создадим Академию рыжих. Готов покраситься, – неосторожно бросил Поперека, забыв, что Анатолий Павлович красноволосый и может воспринять это предложение, как скрытое издевательство.

– Давай, – незлобливо откликнулся приятель, хотя по лицу его прошла тень, как от близко пронесшейся птицы. Рабин очень уважал Попереку, если не сказать – обожал, и во всем с ним соглашался, что, в свою очередь, часто вызывало раздражение у Петра Платоновича.

Помолчали. К радости своей, Петр Платонович увидел – к Институту спешит другой его коллега, Вася Братушкин. Наконец, поднялся медведь – болел с неделю, простудился на огороде на сыром ветру, когда копал картошку. В длинном пуховике, в мохнатой кепке, молчаливый, грузный, носками стоптанными ботинок вовнутрь, тащится, озабоченно хмурясь. Увидев коллег, остановился, кивнул, улыбнулся темными зубами. Подумав, достал сигарету, закурил.

Этот, наверное, тоже еще не видел поганой газеты. Хотя и с великой мукой, но все же не пропускает прессу. Бывает, неторопливо рассказывает новости, выбирая и прессуя весьма неожиданно факты. Например: Буш зовет к войне, Венесуэла танцует, у Киркорова отключили во время концерта электричество, Чубайсу так и не обломили рога, его покровитель Касьянов непотопляем... “Титаник” и Зюганов близнецы-братья, паразитируют на страхе. И во время этих ленивых сообщений он обычно продолжал своими золотыми пальцами паять или клеить... Высококлассный инженер.

Но сегодня он молчал, выпуская дым в сторону.

– Пошли? – кивнул Рабин. И они миновали вертушку из никеля, бессмысленную – низкую, ее перешагнуть можно, но по настоянию начальства здесь водруженную с того дня, как одному из сотрудников ИФ было предъявлено обвинение “Шпионаж в пользу другого государства” (кажется, статья №175). Правда, дело до суда не дошло, но вертушку поставили. И тетеньки, дежурящие за столом с телефоном, строгими глазами оглядывали только незнакомых.

В лаборатории было зябко – тепло еще не дали, у Института нет денег. К счастью, электричество не отключили – парни продолжат работу на лазерной установке, расположившейся как козлы для распиливания дров посреди помещения. В кабинете Попереки – на полу электрообогреватель, но завлаб, экономя энергию, не стал включать. Разве что если заглянут дамы из соседних лабораторий. Да и лучше бы никто не приходил!

Петр Платонович сел за стол, уставясь в стену. Статья в газете словно что-то надорвала в нем. Хотя, если холодно подумать, – экая мелочь! Ну, резвятся подонки! Не обращай внимания! Будь выше, как говорит спасатель на водах, вытаскивая за волосы тонущего! Кстати, неплохая острота родилась, надо подарить Братушкину.

Зазвонил телефончик в кармане куртки. Наверное, Наталья.

– Слушаю.

Сквозь шум и треск снова – жалкий, звенящий голосок Люси:

– На гениального человека!.. Я придумала, какую месть мы можем соорудить! Сказать?

– Прекрати.. ну, Люся... – Поперека отключил аппарат и попытался собрать мысли – он должен был сегодня завершить статью для того самого швейцарского экологического журнала, не успел отправить с Инной. Да по электронной связи все равно ее опередит. Получат в «Journal of Enviromental Radioactivity» сей “донос» мировому научному сообществу...

И как хорошо, что свой человек повез образцы. Почтой такое нельзя посылать – вполне может не дойти, а то и могущественные люди Минатома подменят: насыплют в пакеты нейтральной глины... государство в государстве, этот Минатом.

Нет, не работается. Не выходит из головы дурацкий некролог.

Он решил найти юного негодяя и с ним поговорить. Спросить: почему? За что?

6.

Мальчик вряд ли успел жениться, еще не ушел, наверное, от отца, живет с ним здесь, в Академгородке, в том же доме, что и академик Марьясов, в так называемом «сливочнике».

Дрожа от возбуждения, кривя лицо, чтобы не быть узнанным случайными прохожими, Петр Платонович побродил возле обоих подъездов этого дома из красного и белого кирпича, с башенками по четырем углам, с телевизионной тарелкой на островерхой крыше, – но увы, юноша, видимо, домой обедать не приезжает.

На часах уже половина третьего. Его надо ловить в редакции.

“Дочь правды” располагается там же, где большинство других редакций газет, – в Доме Печати, на 11 этаже. Большая областная газета «Красносибирская звезда», напечатавшая некролог, занимает шестой и седьмой этажи, – хулиганы из «Дупы» просто спустились вниз и передали свой материал.

Но ведь многие в этом здании встречаются, и если не близко знакомы, то в лицо друг друга помнят, – неужто в солидной газете не возникло подозрение: с чего вдруг шкет из «желтой» газетенки пришел к ним с материалом?

Наверное, всё просто: сунул деньги и подмигнул. Теперь это так.

Как же выловить начинающего негодяя?

Зашел в лифт, еще не решив, куда поднимется – на седьмой или одиннадцатый, как вдруг на втором этаже в остановившийся лифт вошла румяная толстуха с глазами-щелочками и воскликнула:

– Поперека!..

От этого картавого «попереки», как от «курареку», все прочие стоявшие рядом вздрогнули и, естественно, обратили внимание на Петра Платоновича. А толстуха в белой блузке и белой юбке с дырочками (с первого взгляда можно подумать, что в пеньюаре), нажав кнопку девятого, продолжала, почти мурлыча от удовольствия:

– Статью несешь? Наслышана о твоих успехах. – И пояснила окружающим. – Он, товарищи, очень хороший ученый.

– Ну, как же... знаем... – пробормотал кто-то. Другие молчали.

А от нее пахло буфетом, она только что откушала, и настроена была благостно. Но быть не может, чтобы не ознакомилась с ужасной публикацией. Стало быть, можно лишь поразиться ее партийной выдержке, – горестно не заахала, а если считает, что правильно укололи Попереку, на людях не развеселилась. Ведет себя простецки, словно только что вчера виделись. А ведь эта дама – может быть, читателю здесь станет смешно – но именно эта толстуха в белом с дырочками, с просвечивающими розовыми пятнашками кожи, была первой женой Петра... когда же это было? В ХХ веке, господа, в ХХ веке... лет 25 назад...

А Поперека попал в аспирантуру, впрочем, ему пророчили ее аж с третьего курса. Но жил он по-прежнему в общежитии, в длинном желтом доме возле глубокого оврага, по дну которого, содрогая землю, проходили круглыми сутками поезда. И вот свела же их тогда судьба.

Друзья Петра в те времена прозвали ее ТСВ – Тумбочкой cо Сластями Внутри – кареглазая, ему под подбородок, с нежным украинским говорком, все время сосала карамельки и угощала желающих. Соня оказалась его первой любовью...

Не дневной, нет – ночной, заполночной. Каждый раз когда в общежитии была пьянка-гулянка, она в темном без горящей лампочки коридоре встречалась ему. Петр обнимал будущую юристку, а она начинала мурлыкать, как кошка. Он не знал, что девушки могут мурлыкать, как кошки.

И каким-то образом она увлекла Петра, хотя была не очень умна, более всего занималась спортом и комсомольскими поручениями. Им выделили комнату, они вместе прожили год, он уже сочинил диссертацию, а она заканчивала пятый курс. Слава богу, ребенка не успели родить – во время долгого отсутствия Петра (Поперека уехал в Москву, в лабораторию Прохорова), она успела изменить ему с секретарем комитета комсомола университета Васей Кошкиным, о чем ему честно доложил сам Кошкин.

Безо всяких скандалов Петр сказал Соне:

– Дело житейское. Брысь.

И она, обиженно задрав носик, ушла, и немедленно вышла замуж за того секретаря. А через год или два Вася Кошкин помер от туберкулеза, чахлый был, как Феликс Эдмундович, хотя и горячий малый, и Соня снова оказалась свободна. Но к этому времени, говорят, переменилась – стала суровой, в партию вступила, стала судьей в одном из районов и более не попадалась на глаза Попереке. Но зачем-то перебралась тоже из Новосибирска в Красносибирск. Не за Петром же Платоновичем следом?!

Ныне Софья Пантелеевна расцвела – или это макияж? Как будто с дальнего юга, смуглая и пышная, вся сверкает серебряными капельками жемчугов и серебра в ушах и на шее. Раньше облик Сони был скромнее, тусклее. Но говорит она вновь, как в юности, мурлыча в нос.

– Нет, в самом деле, что тут делаешь? – спросила она, когда они вместе вышли из лифта на девятом этаже. – Если идешь качать права, напрасно. Они этого только и ждут.

“Так это твои друзья!” – хотел он крикнуть! Он знал: теперь она замужем за известным финансовым воротилой, членом обкома КПРФ Копаловым. И конечно же, не может быть – по определению – на стороне Попереки. Или все же остатки прежней нежности поспособствуют тому, что Петр Платонович кое-что у нее выведает?

Нервно дернув шеей, он ничего ей не ответил. И она долго смотрела на него. Она всегда медленно соображала, эта сладостная Тумбочка со Сластями Внутри, но в здравом смысле ей не откажешь. Хотя странная у Сони судьба: нынешний муж – коммунист, первый муж – вольный забияка. Душа плывет между Сциллой и Харибдой? Так любила она говорить, объясняя Петру некие политические новости прежнего времени. Между свинством и харизмой, ха-ха. В самом деле, пусть не думает, что растерялся и жить уже не хочет!

– Анекдот слышала про новых русских? – Поперека, склонясь и скалясь, как прежде неугомонный, забормотал ей на ушко. – Слышь, Вован, это ты мне на пейджер сообщение кинул? – Ну-ка покажь... Не, не я, почерк не мой.

– Кстати, моего мужа зовут Владимир... но он не такой... – И Соня снова замолчала. И наконец, мигнув глубоко сидящими маслянистыми глазками (это она приняла решение), она заявила. – Сочувствую, но помогать тебе не буду.

Ох, какая принципиальная. Или мстительная. Поскольку в расставании всегда мужчина виноват...

– А я и не нуждаюсь в помощи! – рассмеялся Поперека. – Разве я когда-нибудь был похож на человека, который нуждается в помощи?! – И повернулся, и пошел-позапрыгал по гулкой лестнице вниз. И на шестом этаже вынырнул в коридор и сходу набрел на приемную редакции “большой газеты”.

Здесь сидела за компьютером и телефонами томная девица в платье, подпиравшем грудь и с декольте, над которым роскошно белело нечто, напоминающее развернутый на два полушария атлас Земли. Увидев Попереку, она побледнела.

– Вы... к Игорю Александровичу?.. – пролепетала она. Она, конечно, узнала профессора. Да в редакции наверняка уже состоялся разговор о сомнительной публикации. – Его н-нет...

Петр Платонович дружелюбно улыбнулся.

– Деточка, я не за тем. Позовите сюда автора... я ему пару слов – и пойду. Бить не буду.

Ни словом не возразив, не валяя ваньку (мол, о ком это вы говорите?), она розовыми ноготками набрала номер и тихо бросила в трубку:

– Олег Витальевич... сойдите к нам еще раз... на минуту...

Положила трубу и, слегка покраснев, потупилась.

Через пару минут за спиной Попереки кто-то появился, тяжело дыша.

– Это вы Карсавин? – спросил Петр Платонович не оглядываясь.

– Д-да, – отвечал вошедший.

– Станислав Ежи Лец сказал: знаешь ли ты пароль, чтобы войти в себя?

– Вы... вы из прокуратуры?

– Йес, – вдруг веселея буркнул Поперека. – Что будем делать?

Юноша молчал. И Петр Платонович медленно обернулся к нему. Мгновенно признав его, Карсавин качнулся, словно его ударили. Но Поперека уже не улыбался, не мог улыбаться. Уставясь невидящим закаменевшим лицом на юношу, он пробормотал:

– Я вас, сударь, хотел бы вызвать на дуэль... но вы обосретесь в первую минуту, так как понимаете – я не промахиваюсь. Выйдите на улице и ждите меня – я вам скажу всего лишь пару фраз, и мы расстанемся. Пошел вон! – зарычал Попрека.

Молодой журналист, жалобно сморщив плоское лицо, вышел из приемной. Поперека постарался как можно более ласково посмотреть на девицу:

– Вашему главному редактору привет.

– Вы... будете в суд подавать? – спросила девица. – Я думаю, Игорь Александрович поймет.. произошла ужасная накладка...

“Кстати, неплохо бы содрать с них... именно через суд... но стоит ли?!”

– Вот мой сотовый... – Поперека записал номер на белом краешке одной из газет на столе девицы. – Пусть позвонит.

Олег Карсавин стоял на улице – даже не на крыльце редакции, а за воротами, возле замерших машин.

“Что же мне ему сказать?..” – мелькнуло в голове у Попереки.

– Ну, докладывайте, – только и смог пробормотать он, не глядя на юношу.

– Мой папа ни при чем... – сразу ответил Олег.

– А кто при чем?

Юноша моргал, как от ветра. Он был рослый парень, в джинсах, но шея тонкая, мясистые губы – истинно символ Макдональда – надкушенные... на тонких пальцах два перстня... А мой сын добровольцем, дурачок, воевал в Чечне. Вытаскивал трупы товарищей. Ночами орет: пригнись!.. снайпер!.. Сейчас с заключенными лепит из бетона памятник Петру Первому, сочиняет им письма в стихах домой.

– Я ничего не знаю, – наконец, отвечал Олег. – Мне сказали – я отнес. Я только знаю, наши руководители на вас сердятся.

– За что?! – кажется, наивно воскликнул Поперека. – Я занимаюсь экологией... За что??? – Ох, не унижается ли он сейчас перед этим мальчиком, а в его лице перед вождями местной организации КПРФ? И тут же сменил тональность. – Пошли они, я делом занимаюсь... спасаю Сибирь... Они что, охерели?! Политики-паралитики! Зачем хоронить-то? Ну, обозвали бы.

– Родители прочтут? – выдохнул-догадался юноша.

– Нету у меня родителей! – вдруг багровея, завопил Поперека. – Пшел вон, коза безрогая! Я тогда, блин, и сам займусь политикой! Так и передай!

И кипя от слепого гнева (кому он говорил только что свои слова? В пустоту!), подняв воротник куртки до ушей, Поперека поехал в Академгородок.

7.

В лаборатории все были на месте, мирно тикали электронные часы в простенке над стационарным измерителем гамма-излучения, цвел мелкими розовыми цветочками кактус на столе возле компьютера, у герани в горшке на подоконнике ее красные, словно тряпичные лепестки скукожились, некоторые потемнели и уже отвалились.

Ни с кем не разговаривая, Петр Платонович включил компьютер, попытался продолжить работу над статьей. Но в дверь, там, в лаборатории, постучали – Рабин негромко спросил “кто?” и, подойдя к фанерке ближней двери, прошелестел:

– Карсавин...

“Наверное, сын позвонил”, – подумал Поперека, и оказался прав.

Только Карсавин не сразу начал разговор. Он хмуро прошелся по крохотному кабинету коллеги, постоял, глядя в окно на пасмурное небо. Наконец, повернулся к Петру Платоновичу

– Стыдно. Я приношу вам извинения. Не думал, что мой отпрыск может быть замешан в такую историю. Хотя я ему еще летом говорил – газета экстремистского толка... лучше бы пошел он в “Бирюльки”, бульварная, но все же там интеллигенция. Я, собственно, зашел к вам объяснить, почему предпринята такая акция. Сугубо с моей точки рения. Но не думаю, чтобы я ошибался. Позвольте? – он кивнул на стул.

– Конечно, – встрепенулся Поперека. – Виталий Олегович, пожалуйста. – И как бы даже пожаловался. – Я недоумеваю.

– Итак, вы человек, с моей точки зрения, безукоризненной честности и порядочности. И ни о ком в последнее время гласно плохо не говорили, хотя в прежние годы ваш остренький язык... М-да. Так почему они решили ударить по вам? – Он достал трубку из кармана и медленно, прямо как Сталин в кинофильмах, раскурил ее. Умеет держать паузу. Помолчав, продолжил. – Вы занимаетесь святым делом. Отодвинули работы по плазме, решили спасать город, область. Кто-то говорит: популизм, но я-то прекрасно понимаю, на какой пороховой бочке мы оказались. Так почему?.. Не из зависти же!

Он пыхнул сладковатым дымом в сторону.

– Я полагаю, вот почему. Говорю, как патриот патриоту... вы же не уехали, хотя вас приглашали, я знаю... Итак, не кажется ли вам, Петр Платонович, что наша страна оказалась перед лицом новой революции... и боюсь, довольно страшной?

– Революции? – усмехнулся Поперека.

– Не улыбайтесь, не улыбайтесь. Да, революции. Да. Всему виной грабительская приватизация. Все наши недра, богатства разворованы десятью ловкими людьми, которые в обмен на это поддержали Ельцина... а страна все более нищает... а наши олигархи уже в мировых списках занимают первые места...

– Позвольте, – не мог не прервать гостя Петр Платонович. – Но там все больше бывшие комсомольские и партийные лидеры...

– Не только. Но даже если. Тем более. Пришло время размежеваться. Пришло время срочно строить ряды, ибо запахло кровью и порохом. Поверьте мне, Петя, я мирный человек, я, кстати, партбилет не сжигал, но и не был никогда в первых рядах. Мне что – не мешали бы науке. Но сейчас, когда зашаталось всё государство, нужно куда-то примыкать.

– Я в КПРФ никогда не вступлю!.. – замычал Поперека, чувствуя, как снова каменеет от злости его лицо. Чтобы не дергалась жилка на шее, подтянул правое плечо.

Красавин поднялся и отошел, поскрипывая коленками, на два-три шага, словно для того, чтобы более внимательно оглядеть молодого еще коллегу.

– А кто вам сказал, что непременно надо в КПРФ? Хотя, разумеется, там бы от вас не отказались. Идите к левым патриотам... да хоть к либеральным демократам! Но тогда будет понятно, как относиться к вам. Как объяснять любые ваши действия. – Он медленно улыбнулся, перемещая чубук трубки из одного угла рта в другой. – То есть, даже хорошее ваше дело будет объяснено происками той или иной партии, опять же популизмом той или иной партии. Но нельзя оставаться сегодня свободным и независимым.

– Я свободный волк, – процедил Поперека. – Что же в этом дурного?

– Я не считаю, что это дурно, но, учитывая то, что я сказал, вступайте, куда угодно. Это как на войне. Если вы солдат той или иной страны, вас берут в плен и обменивают на своих. Но если вы непонятно кто...

“Какое-то безумие. Неужели старик всерьез?!”

– Могут просто пристрелить?.. – закончил фразу гостя Петр Платонович.

– В известном смысле, – кивнул Виталий Олегович, выпуская в потолок струю сладковатого дыма, от которого уже мутило Попереку. – А насчет публикации... я думаю, не нужно вам подавать в суд на газету... договоритесь интеллигентно. Я звонил, они готовы заплатить за моральный ущерб. Просите тысяч десять, они дадут.

– Мне не нужны их деньги, – ответил Поперека.

– Я говорю о долларах, – уточнил без улыбки Карсавин. – Почему не взять? За все надо платить. А мой сын при мне извинится. Хотя писал эту гнусность, конечно, не он. Мальчика просто подставили. – Карсавин покрутил в воздухе трубкой. – Понимаете... библейская ситуация... кто не с нами, тот против нас... Купить вас не могут, это я доподлинно знаю. Остается ошеломить, чтобы толкнуть вас на какие-то действия в смысле выбора своего берега. Повторяю, я не сторонник таких методов. Но если уж случилось, вы должны знать мотивы.

Величественно кивнув, академик, наконец, ушел. Поперека открыл раму окна.

Надо же, Виталий Олегович уже в редакцию позвонил. И откуда у газеты такие деньги? Но если и требовать, надо требовать с заказчиков? А как докажешь? Ладно, черт с ними. А вот то, что поведал академик, любопытно. Неужто грядет новый 17-ый год?! С ума сходят политики. Но я ни в какую партию не пойду.

Только задумался Поперека над научной статьей, как зазвонил на столе телефон.

– Это Сойкина Елена, движение “Единая Россия”, – представился звонкий голос. – Мы с возмущением узнали, что...

– Не нужно... – буркнул Поперека и бросил трубку. “Самозванцы! Тоже! Понавешали по городу плакаты... будто бы берут под свой контроль выплату зарплат и пенсий трудящимся... Вы бы хоть узнали, сколько получают профессора, и когда получали последнюю зарплату?”

Телефон зазвенел снова, и Поперека снова бросил трубку. И пошел домой.

Выбрав путь через березовую рощу, чтобы меньше встречать людей, он подумал: хорошо, что мать никогда уже не прочтет этой публикации, а отец далеко, в соседней области, и ему не до сына... с молодой женой живет. И не стыдно?

А тебе? Третий или, вернее, четвертый раз женат (на Наталье – после Люси – второй раз) – не стыдно? Тумбочка была твоей женой – не стыдно? И еще, бог свидетель, сегодня секунды растерянно стоял перед ней. Уж не ожидал ли, что она возьмется помочь тебе? Тебе что, еще и твои бабы должны помогать? Тебе, железному кобелю-волку, как ласково тебя называла в год нелепой совместной жизни бывшая одноклассница Люся....

А разговор со стариком Карсавиным весьма интересен. Если я буду в какой-нибудь другой партии, что все мои претензии в адрес КПРФ будут восприниматься логично и спокойно. А если я независим – непонятно, зачем я веду ту или иную работу. Стало быть, надо определяться?

Я – определился навсегда. Я – свободный человек.

8.

Эту ночь он провел в бывшей квартире матери. Петр Платонович с Натальей лет двенадцать назад, когда сами вновь сошлись, помогли ей продать родной домик на станции Беглецы, где она осталась одна, и купить однокомнатную квартиру в Академгородке, в доме на самом краю застроек, над рекой. Мать радовалась новому месту, не могла надышаться воздухом живой тайги и большой воды, но болезнь уже забирала ее...

После ее смерти Поперека как-то обыденно и бегло собрал свою одежку и перешел жить сюда. Сказал Наталье, что хочет в одиночестве поработать, будет писать монографию, иной раз навещая жену и детей. Но оба понимали – это вновь распад семьи, или полураспад. Впрочем, Наталья не удерживала. Он, кажется, ей окончательно надоел своими воспаленными рассуждениями обо всем на свете.

Когда он уходил на квартиру матери, сын словно бы пошутил вослед:

– Ты уже развалина. Думал, мне предложишь.

– Зачем?

– А я женюсь.

– Так ты сначала жену найди, – усмехнулся Поперека, слегка обидевшись за “развалину”. – Деньги – что, они по улицам лежат, а невесту так вот сразу не найдешь, – процитировал он где-то прочитанные строки.

Речь в рифму Кирилла всегда убеждает. Склонил голову, ничего не сказал.

А жена есть жена, как говаривал Чехов, мы только добавим: врач есть врач. Наталья раз в месяц, предварительно позвонив, приходила сюда, чтобы основательно прибраться в квартире. Нет, Поперека не терпел грязи, пыль протирал, где видел ее, но, рассеянный и нетерпеливый, все же запускал жилье. И Наталья, притащив старый визжащий пылесос “Ракета”, молча пылесосила ее, мыла и, забрав грязное белье, уходила.

Ни разу он ее здесь не оставил ночевать. Правда, несколько раз поначалу все-таки являлся с ночевкой на старую квартиру – в связи с ее днем рождения, а также по случаю ее болезни. Но спали врозь. Странные у них сложились отношения с того дня, как он перешел сюда жить.

Вот уж скоро четыре года...

Надо сказать, и потаскушек сюда Петр Платонович не водил. Пару раз залетал в гостях в чужие, сладко пахнущие духами кровати моложавых дам (в основном преподавательниц университета, для которых он был все еще, кажется, культовой фигурой...), но не более. Силы оставались, да скучно сделалось это занятие – бессмысленная трата сил, вроде демонстрационного перпетуум мобиле... Он жил всегда на перезаводе – носился, как вихрь, кратко спорил, ссорился со всеми подряд. Таким его воспитали, как это он теперь сам понимал, в Новосибирске, в Институте ядерной физики.

Там, на семинарах Будкера, прямое и резкое суждение любого участника, даже аспиранта, не считалось оскорблением для человека, который отстаивает сомнительную идею, пусть он хоть академик. Здесь же, если скажешь “ерунда” или даже мягче: “этого никак не может быть”, коллега воспринимает твои слова как личный выпад. Этим людям посидеть бы хоть полгода в ИЯФе...

Хотя, говорят, ИЯФ нынче стал другой... одних уж нет, а тех долечат, как шутит по телефону бывший руководитель Попереки Игорь Евдокимов...

Но все равно тянет в ПЕРВЫЙ Академгородок. Петр Платонович не раз уже думал о том, что, может быть, зря переехал в Красносибирск, в этот длинный город с черными трубами, до недавней поры закрытый для иностранцев, окруженный еще более засекреченными городочками. Но если честно – провинция с цветочными горшками в окнах. Да и всё бы ничего, если бы государство успело помочь оборудовать здесь лабораторию по плазме, такую же, как в Новосибирске. Но переезд Попереки совпал по времени со сломом всей нашей “системы”, и он оказался как в ловушке – во власти своего собственного обещания поднимать здесь науку. А он всегда держал слово...

Сегодня ночью, валяясь одетым на нераскрытой тахте, он пытался думать об организации новых экспериментов в лаборатории, но поминутно возвращался мыслями к гнусной публикации в газете, зло скрипел зубами и бросался читать вперемешку Монтеня и Книгу Иова из Ветхого завета. В трубах, в батарее журчала вода – проверяют наполнение? Или это снова в голове шумит?

Оскалился, достал из шкафчика бутылку коньяка, налил стакан, выпил...

Зазвонил городской телефон – Петр Платонович, помедлив, поднял трубку.

– Это я, Говоров... Александр Иванович... мы в аэропорту виделись... Вам не звонила ваша сестра?

– Какая сестра?.. А. Еще нет, – ответил Поперека. – Но я помню.

– Вы знаете, что она сошла в Праге?

– Да?!

– Сказала: хочет посмотреть город и сама доберется. А я так надеялся, что навестит мою жену... у нее сильные головные боли... они по списку в одном пансионате.

– Да? Как позвонит, я попрошу. Я помню.

– Спасибо. Я перезвоню?

Телефон среди ночи трезвонил еще раза три, но Петр Платонович больше не откликался. Наверное, по поводу “некролога”. Ближе к полуночи из интереса (все-таки тщеславный ты, собака!) включил сотовый – тот сию секунду замурлыкал. На линии (в эфире, ха-ха!.. как ангел с крылышками висела...) жена Наталья.

– Ну как ты? Не бери в голову.

– Согласен. Только в антиместо. Извини. Вознесенский.

– Ничего. Если что, я в больнице.

– О’кей.

Он уже намеревался выключить свет, как в дверь тихо постучали.

Кто бы это мог быть? Ужасно, если Люся. Не отцепишься. Может быть, стихи притащила, посвященные врагам Попереки? Однажды она сочинила, когда пошел слух, что некие враги собираются завалить его докторскую диссертацию.

Не смейте трогать Попереку!

В вас дух познания потух!

А то вам будет кукареку

И ночью огненный петух!

Постучали снова. Он затаился, но снова стук. Может быть, из-за двери успели расслышать, как он говорил по телефону.

– Кто? – глухо спросил Петр Платонович. – Я уже сплю.

– Извини, тогда я завтра... – это был Рабин.

Завтра, кстати, суббота.

– Ну заходи.

Пьяный еврей – это всегда смешно. Рабин напивается очень редко, но почему-то сегодня перестарался, еле на ногах держится. Стоя в дверях, похож то ли музыкальный ключ, то ли на доллар.

– Ну, проходи, проходи.

Рабин с красными волосами (все уверены, что это парик!) прошелестел мимо в пространстве, легко опустился на стул, поднял соловые иудейские глаза.

– Что-нибудь случилось?

У Рабина жена украинка, вот уже года три донимает его, чтобы они уехали в Израиль. А он не хочет. Его возражения Попереке известны давно. Во-первых, Толя не знает языка. Во-вторых, там опять идет война. В третьих, у него тут интересная работа в лаборатории Петра. А она ему в ответ кричит, уткнув руки в боки: во-первы’х, там бохато живуть. Во-вторых, диты станут людями. В-третьих, не понравится – вернемся... Он в ответ: уезжая, мы продадим квартиру... ты уверена, что, вернувшись, сможем купить новую? Там-то ведь дадут жилье в долг. А она смеется над ним: трус. Ты не еврей, ты москаль!

– Ну, чего ты хотел сказать? – спросил Поперека полуночного гостя. – Я пить не буду.

– Это из-за меня... – промямлил Анатолий, мигнув трагическими глазами, напомнившими Попереке проворачивающиеся нули на табло аэропорта.

– Что?

– В твоем некрологе насчет синагоги. Это из-за того, что я у тебя работаю.

Поперека расхохотался.

– А как насчет мусульманского кладбища? Где у нас татары? Впрочем, все русские в прошлом татары. Ну, кроме тех, кто в скитах отсиделся. Хочешь анекдот? Еврей приехал в Израиль, пожил год и говорит священнику. “В России я жидовская могда, здесь я русская сволочь. Где я, ребе, мог бы быть просто человеком?” – И поскольку Рабин был пьян, твердо, по слогам ему отчеканил. – Ты тут ни при чем. Кстати, у многих коммунистов жены еврейки. Мода началась с Брежнева.

– А за что же они тебя?! Надо подумать.

– Иди спи, дорогой.

– Не надо мне говорить “дорогой”. Я не в ресторане. Думаешь, если я выпил, не соображаю ничего? – Рабин помотал перед лицом Попереки пальцем. – Когда я выпью, я смелый. Смело мыслю.

Петр Платонович грустно улыбнулся. Он любил этого “чахлика”. А что касается хмельной смелости, у него, у Попереки, всё было наоборот – если он напивался пьян, он начинал ощущать себя полной бездарностью, жизнь казалась бессмысленной, и он мог даже заплакать, поразив тех, кто привык к Попереке самоуверенному и сильному. Но переоценивать эту его слабость не следовало, особенно врагам...

– А знаешь... – Рабин всё морщил и морщил лоб. – А ведь они тебя уже кусали.

– Кто?

– “Дуповцы”. Ты, конечно, не обратил внимание... но когда ты год назад вез образцы в Женеву и тебя тормознули на таможне...

– Ну, пропустили же!

– Ты улетел, а тут без тебя... заметку тиснули: “К буржуям с доносом!” Дескать, за своими тридцатью сребренниками. Мы тебе потом и не показывали...

Лицо Попереки вмиг посерело.

– Да что же они, суки?! Если у нас нет пока хороших приборов... так и жить, блядь, среди светящейся земли, пока их дети мутантами не вырастут?! Тогда и спохватятся?!

– Секретность, – значительно кивнул Рабин. – Могли и арестовать.

– Да? Это как в анекдоте о Ленине. Дедушка, а ты Ленина правда знал? А как же, внучек. И какой он был? Он был гуманный. Вот иду я утром, а он на крылечке сидит, броется. Здравствуйте, говорю, Владимир Ильич. Здравствуй, говорит, Витёк. А ведь мог бы и зарезать. Они что, думают, я и в самом деле продался Америке? Все их секреты отдал... Да в их атомный город спокойно можно пройти... – он мстительно задумался. – Знаешь, что?

– Что?.. – Рабин слегка испугался. – Не надо.

Петр Платонович, удивленно глядя на него, откинулся на спинку дивана.

– А сам говорил – всегда готов помочь.

– Помочь – помогу, – туманно ответил приятель.

– Завтра мы с тобой поедем в тайгу. Походим вокруг зоны, ты – с “Беллой”, а я с “другом”. – Имелся в виду более точный, чем “Белла”, широкодиапазонный дозиметр “ДРГ-01М1”. – Сейчас бардак, да еще суббота... никто не обратит внимание. Вроде бы за брусникой пойдем. Согласен? Ну, согласен, нет? Ну, решайся!

Рабин подумал и кивнул огненной головой, едва не ударивши лбом о настольную лампу. Так и договорились.

9.

На высоком крыльце железнодорожного вокзала из каменной урны валил желтый дым – кто-то подпалил сор, и народ бежал, кашляя, сквозь это облако. Поперека не мог, конечно, пройти мимо – ругаясь сквозь зубы, он пометался по вокзалу, нашел под лестницей за дверью худенькую пьяноватую уборщицу с фиолетовыми волосами (она сидела и курила), схватил у нее ведро, с грохотом налил воды из крана и, выбежав, вылил на пламя. И заорал уборщице:

– Будешь еще спать – вылетишь с работы!

Затем на площади Поперека и Рабин купили билеты и сели в старый “Икарус”, идущий до районного центра Батьковщина. Оттуда на попутных можно добраться до заброшенного села Батьки, а далее – тайга и колючая проволока, во многих местах подмятая тракторами или порезанная умельцами, которые ходили даже в самые строгие годы за белыми грибами в Красный бор.

По дороге Поперека, никогда не терявший попусту время, читал московскую газету “Коммерсантъ”, а Рабин, страдая похмельем, разминал по очереди пальцы и тер, оттягивая, мочки ушей. Ему объяснила вторая и последняя жена Попереки Наталья, что это верный способ разогнать кровь.

Возле ног Попереки лежал полупустой широкий рюкзак, а на коленях Рабина – взятая им по просьбе друга портативная телекамера “Панасоник”.

Некая бабуля лет шестидесяти, еще крепкая, с волевым взглядом, с белесыми усиками, изумленно разглядывала худого Анатолия.

– Тебя жена не кормит? Хочешь, пирога дам, доченьку не застала, обратно везу.

– Спасибо, – Рабин помотал как гусь узкой головой. – А почему не застали?

– Ключ под половик не кладет, а куда умотала?.. и записки нет. А я-то и писала ей, и звонила из райцентра, что приеду. Ветер в голове.

– Может, замуж вышла, а от тебя скрывает... – откликнулся дед с калининской бородкой. Но дородная бабка, покосившись на него, даже не удостоила ответом... А вот Рабина продолжала уговаривать. – Бледный такой. Могу и чашку налить.

– Чашку? – переспросил Рабин, но очень тихо, чтобы не расслышал Поперека.

Бабка, поняв по его взгляду, чего остерегается Анатолий, молча отвернула крышечку с бутылки и, плеснув какой-то желтоватой жидкости в фарфоровую треснутую чашку, подала физику.

Рабин быстро выпил, отдал чашку и полузакрыл глаза. Вспомнил, что надо поблагодарить:

– Спасибо. – И как многие люди, которые совершили неблаговидный поступок или преступление, но остерегающиеся, не заметил ли этого проницательный милиционер, почему-то непременно обращаются именно к этому милиционеру с небрежной просьбой прикурить или даже просто так, с необязательными словами, так и Рабин вдруг изобразив живейший интерес на лице, спросил у Попереки. – Петя, а как ты познакомился со своей Натальей?

Оторвавшись от газеты, тот блеснул взглядом. Уж конечно же, он рассказывал Толе, как он познакомился с Натальей. Но, может быть, послушав еще раз, он сам хочет что-то рассказать.

– На танцах. Я же очень любил танцевать, особенно латиноамериканскую классику... рок-н-ролл, конечно. В Новосибе, на Красном проспекте, в огромном холле театра проводили с помпой конкурс. Я отрабатывал медленное танго с нашей аспиранткой, ну, представляешь – головка дамы до полу... а Наталья – с каким-то белокурым, с розовыми ушами. Мы раз переглянулись, два... а когда объявили, что я занял третье место, а она седьмое, под прощальную музычку подошел к ней.

– Красивая она тогда была?

– Она и сейчас... – чуть нахмурился Петр Платонович. – Что меня поразило, особенно после моей первой подруги Сони. Ножки литые, стан тонкий и гибкий, глаза умные... ну, будущий врач! Мгновенно подлаживается под малейшее твое движение... ну, как шелк вокруг кулака... Конечно, носик длинноват, но, когда высоко вскинет голову, это даже очень красиво.

– Намекаешь, что мы евреи.

– Опять! – И сердито зашипел. – Я обожаю евреев! Они трудяги! А если кто не трудяга, то очаровательный остроумный алкаш. Как ты!

– Значит, заметил... – заныл Рабин. – Но я немного. Спасибо вам, тетенька!

Но бабка уже дремала, обняв свою сумку на коленях.

По приезде на конечную остановку охмелевший и оживший Анатолий словно впервые увидел на спине друга рюкзак и не смог скрыть недоумения: зачем и куда такой большой?

Поперека сквозь зубы, уже злясь на что-то, негромко отвечал:

– С этой минуты включи камеру и снимай все мои движения. – И подмигнул.

Рабин растерянно вытащил из кожуха аппарат и, включив, нажал на “REC”.

В сторону тайги шел грязный грузовик с разболтанными бортами. Поперека поднял руку с зажатой синей денежкой – 50 рублей.

Зоркий шофер кивнул, затормозил – в кабине у него уже сидели два стальнозубых парня, в кузове спал на тулупе пьяный дед. Сели на железный пол рядом, и ГАЗ-51 поскакал дальше.

Через полчаса ученые соскочили с грузовика – машина шла вправо, не по пути.

Поперека быстро зашагал по дугообразной улочке, оглядывая сгнившую заброшенную деревеньку.

– За мной, – командовал он. – Толя, где-нибудь кирпич видишь?

– Кирпич?

– Лучше даже два.

– Два? Зачем?

На месте пожарища они нашли кучу черных старых кирпичей с горбиками перекаленного раствора.

– Снимай, снимай... – бормотал Поперека, складывая два кирпича в темный пакет, затем в тряпичную сумку. Вынул из рюкзака провода, сунул концы также в сумку и обмотал крепко крест-накрест толстой рыболовной леской. Затем вытащил из рюкзака тикающий будильник, присоединил провода к его ножкам, и прижав его к серой сумке, обвязал той же рыболовной леской.

Рабин хмыкнул. Получилось нечто похожее на мину с часовым механизмом.

– Зачем? – спросил он, хотя уже и догадался.

– У тебя записывает? – зло спросил Поперека, кивая на видеокамеру.

– Всё о’кей, – развеселился Рабин, хотя от страха руки у него задрожали. – Что, прямо так и пойдем на территорию?..

– Так и пойдем, – сказал Петр Платонович, глядя в объектив, – посмотрим, как работает их хваленая секретность. – Буржуев они испугались, суки! Да тут летом по ягоды все соседние села ходят, а осенью за шишками и за брусникой...

Они вошли в березовый лес, а вскоре оказались и в тайге, где преобладали сосны, ели, малинник. Поперека уверенно шагал по тропе, которая виляла, вела поверх обнаженных сосновых корней, похожих на мертвых осьминогов, спускалась в лощины, в кустарник, ивозносилась наверх.

– А ты снимай, снимай, – повторял Поперека, оглядываясь и ухмыляясь, как бес. – Чтобы все было задокументировано.

Они через часа два вышли к мелкой речке, пробежали по галечнику до старого дерева, рухнувшего как раз поперек течения. А далее перед ними предстала черная колючая проволока в два ряда, протянутая через тальник и волчью ягоду от столба к столбу. Столбы уже сгнили, кое-где покосились, а то и держались на весу лишь из-за того, что были обвязаны заградительной проволокой. Пройти через эту преграду не составляло труда, и вскоре ученые НИИ Физики РАН оказались на бетонном пологом берегу огромного искусственного озера – собственно, уже на территории закрытого города.

Разумеется, в гору, туда, где расположен реактор, у них и мысли не было пройти, но вот к хранилищу ядерных отходов почему бы нет?

Сели на рейсовый автобус, причем, Рабин, по требованию Попереки, продолжал снимать на видеокамеру Попереку, рюкзак, автобус, улицы. Если бы это происходило лет семь назад, нашлась бы милиция и немедленно проверила их документы. Но времена были новые, в город без названия уже не раз приезжали американцы, их водили даже в подземные галереи, к реактору (конечно, не в цеха горно-химического комбината, где еще недавно производили – или еще производят? – плутоний). Поэтому на аппарат Рабина обратил внимание только карапуз лет пяти, сидевший у мамы на коленях, он прочел по слогам иноземное слово:

– PA-NA-SO-NIC... – и остался доволен.

Поперека и Рабин сошли с автобуса, Рабин нес включенную камеру небрежно, поматывая возле колена, как если бы она не работала, – на всякий случай, чтобы на конечной дистанции не нашелся все-таки чрезмерно бдительный человек и не остановил их.

Коллеги через пустырь вышли, наконец, к высокому бетонному забору и, оглянувшись – нет никого – остановились. Сделали вид, что вздумали закурить. Поперека еще раз огляделся и, быстро скинув рюкзак, вынул тяжелый муляж взрывчатки с часовым механизмом.

– Снимай же, ты!.. – прорычал Петр Платонович. – Чтобы вон те фонари было видно! Чтоб не сказали потом – мол, в другом городе разыграли операцию! Да, еще... – Он достал из кармана рюкзака дозиметр, включил. – Сюда!.. Видишь? Ничего себе фон!..

Бледный от волнения, Рабин торопливо водил объективом, чтобы всё попало на пленку: и принесенный груз, и данные дозиметра, и лицо друга-ученого, и бетонный забор, и фонари над ним. И стал пятиться, продолжая снимать, следуя яростному шепоту Попереки:

– Это документ! Давай-давай!.. фиксируй!..

Но как раз в этот момент в поисковом “глазке” видеокамеры кадр замигал и потух – сел аккумулятор.

– Ах черт!..

Но главное успели снять.

Обратный путь занял немного времени, да и страх все же подгонял – два друга успели до наступления темноты к автобусу. Им даже пришлось в селе Батьковщина подождать с полчаса, покуда наберется народ с белыми мешками из-под сахара (везут в город картошку и морковь) и рюкзаками, в которых возятся поросята и куры.

Вечером Петр Платонович позвонил знакомой журналистке с ТВО, Галке Харцевич, та приехала, усатая, веселая, и, быстро накурив в квартире, отсмотрев видеокассету, заорала во все свое воронье горло, что завтра же вечером, блин, в самое золотое время, блин, покажет ошеломленному городу сенсацию – эту попытку взорвать хранилище ОЯТ при полном отсутствии бдительности со стороны хвастливого и могучего Минатома...

10.

Он еще спал, когда зазвонил телефон – не слишком ли рано, в половине восьмого? Да и воскресенье, черт побери. Воскресать, подниматься с каменного дна сизого океана еще нет сил – за вчерашний день устал, и опять-таки все эти мерзости ожидают...

Ни свет, ни заря – наверное, неугомонная Люся...

Телефон умолк и снова зазвонил. Это уже серьезнее. Не Наталья ли? А может быть, пресса? Если Галка Харцевич уже успела растрепаться по городу о великой провокации Попереки...

– Слушаю.

– Я из телефон-автомата, – послышалось из трубки. – Ты у себя?

Голос женский, приглушенный. Кто же это?!

– Да я, я... – наконец, узнаваемо замурлыкала Соня. Софья Пантелеевна Кумкина-Поперека-Кошкина... и как ее теперь... Копалова. Странно, что ей надо. – Ты один?

Надо было ответить “нет”. Но что-то остановило. Может быть, у Тумбочки со Сластями есть любопытная информация.

– Я сейчас подъеду...

Прибраться в квартире? Нет. Она из мира чиновников, долго тут не задержится. Коммунисты клинья бьют? Велели передать, что публикация не по их вине? И теперь предложат свою крышу?

Но одеться-то надо. Не в трусах же встречать женщину, если даже она твоя первая жена.

Натянув брюки и накинув рубашку, еще босой, он отпер дверь – так быстро явилась Соня. Видимо, звонила из телефон-автоматной будки внизу, возле гастронома.

– Пливет... – слегка шаловливо прошептала Соня, все еще играя в маленькую девочку. – Не ждал?

Ах, Тумбочка со Сластями Внутри. Всему свое время. Наше с тобой времечко ушло, улетело через форточки и коридоры общаги, где царствовали запахи жареной картошки и дешевых одеколонов. Ах, ты и сейчас пахнешь сладкими духами... но не чрезмерно ли?

Она подставила губки дудочкой – все как бы играя, как бы сюда забежала просто так, пару слов сказать по старой дружбе. Но столь рано просто так в гости дамы к одинокому мужчине не приходят. Да и под плащиком с меховым подкладом у нее белая блузка, через которую всякие прелести просвечивают.

Оглянулась, потом очень серьезно, исподлобья посмотрела на Попереку:

– Ты, конечно, удивлен. Да, я многим рискую, придя к тебе... но мой муж сейчас, несмотря на воскресный день, на планерке... а я как бы поехала в юротдел завода... я же консультант на алюминиевом... Но я не побоялась, пришла сказать тебе, чтобы ты поостерегся, не делал в эти дни резких движений. Как бы презрительно восприми удар. Люди уважают силу.

– Резкие движения я только с тобой иногда в постели себе позволял... – хмыкнул Поперека, наливаясь веселой злостью и желанием выпнуть ее под жопку. – Что еще, мадам Коллонтай? Вы с этим явились?

Она обиделась. Она, видимо, прежде чем прийти, серьезно подумала. У нее и любимое выражение было всегда: мне надо подумать... Так вот, подумав и придя, она, кажется, недоумевала, почему же Поперека не радуется ее приходу, не благодарит, на коленях не стоит?

– Странно, – только и пробормотала Соня. – Очень даже странно с твоей стороны. Я для тебя теперь совсем чужая?

“А кто же ты”, – хотел резануть Петр Платонович, и вдруг ему стало неловко. Он никогда женщинам не мстил, с женщинами не позволял себе быть хамом.

Только раз ее обидел при людях, когда в университете на вечере бальных танцев (ах, эти танцы! Не уходят из памяти, почти как первый лазер!) он, Поперека, стройный, верткий, как юла, отплясывал под аплодисменты с одной девицей с физмата и получил специальный приз – магнитофон, по тем временам гигантский приз, который он тут же отдал партнерше... а они с Соней были уже муж-жена. И вот она, низенькая, косолапая, подрулила к своему любимому:

– Станцуй и со мной... – он смутился. Это было бы ужасно смешно. Impossible. И он, оскалясь, буркнул. – Дома, дома, в темноте... чтобы никто не видел...

А ей так хотелось пройтись с ним перед всеми по паркету актового зала. Смертельно обиделась, насупилась, как карась.

Точно, как сегодня. И Поперека, пожалев ее, что ли, не долго думая, обхватил пышную, жаркую, и понес к постели – она же для этого пришла? Впрочем, она не сопротивлялась... только когда уже были нагие, вместе, замурлыкала, как в девичестве.

– Зачем ты меня бросил? Я бы тебе помогала... я этих людей хорошо знаю, я бы советы давала...

Как ей объяснить, что ЭТИХ ЛЮДЕЙ она узнала уже позже. И кажется, сообразив это, принялась шептать ему в волосатую грудь:

– Но я тебе буду, буду помогать... ты такой горячий... неосторожный... Мы ведь оба с тобой патриоты? Ведь ты патриот? Ты как Гарибальди...

– Гори-балда?

– Перестань паясничать!

– Это вы паясничаете над паюсной икрой... ладно, прости...

...Когда она ушла, Петр Платонович, морщась, открыл окно нараспашку – чтобы выветрился запах ее дурманных духов.

Телефон долго молчал. Но вечером, когда по телевизору показали документальные кадры, снятые вчера на секретной территории Рабиным, грянули звонки. И Поперека с мстительной усмешкой, почти равнодушно поднимал трубку.

– Да-с?

Были люди, которые его упрекали за эту детскую опасную шалость. Были те, кто хохоча, кричали: молодец! Люся восторженно визжала в трубку, декламируя сочиненные ею стишки:

– В вашу атомную ГЭС Поперека наш залез!

Сын позвонил:

– Ты, папа, глупый. Ты никогда и депутатом не будешь. – Но не верит Петр Платонович, что сын говорит это всерьез – насчет глупости. Сложный мальчик. Может быть, даже восхищается.

И уже поздно вечером в трубке задышала Соня. По мере того, как она говорила, ее голос менялся – становился то жестким, комсомольским, звеняще-стальным, то дрожал и слабел.

– Как ты мог?.. Запомни... я к тебе не приходила... Ты – чужой, ты всю жизнь поперек... Ты враг! Ты хуже врага, потому что ты наш... Ты никого не любишь... ты над всеми смеешься... Я к тебе не приходила... прощай.

11.

В понедельник, судя по всему, в городе среди начальства началась паника. Рабин слышал по радио, что администрация области собрала совет безопасности.

Утром во вторник вышел номер “Дочери правды”, где огромными буквами по первой полосе шли строки: ПОПЕРЕКА ХУЖЕ ШПИОНА!

Напечатали и фотографию, сделанную, видимо, с экрана телевизора: у бетонной стены – некий груз с проводами и часовым механизмом.

А в большой областной газете “Красносибирская звезда” об инциденте в Атомном городе появились всего семь строчек: “Как сообщает наш корреспондент, известный физик-эколог Поперека П.П., в прошлую субботу с целью проверить уровень охраны Красносибирска-99, прошел в секретную зону через лес возле с.Батьки и оставил возле “мокрого хранилища” ОЯТ муляж бомбы”.

Петр Платонович ожидал чего угодно: что его вызовут куда-нибудь, в ФСБ или прокуратуру, или прямо в лаборатории арестуют, но его не трогали. Телефон разрывался от звонков, и сотовый, если включить, тут же начинал мурлыкать, как Соня в юные годы, но звонили в основном доброжелательно расположенные к нему люди – врачи из группы “Зеленый крест”, молодежь из независимого экологического движения. Но кто-то проорал в трубку и такие слова:

– Тебя ЦРУ за сколько купило, падла?! Ты, курва, может, нарочно отвлекаешь, пока твои кореша настоящую бомбу подложат?..

По городу пронесся слух, что помимо муляжа Поперека оставил, но не заснял, конечно, на видеопленку настоящую мину – она была брошена через забор на территорию хранилища. И будто бы не взорвалась лишь потому, что ударилась о кирпич и детонатор отлетел...

Наталья позвонила:

– Петя. Я что хотела сказать. Ложись ко мне... я имею в виду – палату ВИП. Пусть думают: у тебя горячка... не тронут...

– Что?! Думаешь, я их боюсь?!.

– А если и решат, что испугался, – спокойно продолжала врач, – тем более перестанут ожидать от тебя очередных шалостей. Хватит же, Петя! Квиты. Они тебя – ты их.

Своим звонком она застала его в лаборатории. Был четверг. Нужно было работать, работать. Удовлетворенный тем, что он доказал городу, что не помер, и хоронить его рано, Поперека дописывал статью для женевского журнала. Мы вас, гады, на чистую воду выведем. Вы думаете, нас можно втихаря добивать сбросами в реку... Война Минатому!

Решил сделать краткий перерыв, попил кофе с Анатолием Рабиным и Васей Братушкиным и подключился к сети Интернета. Надо посмотреть почту.

Итак, скопилось три письма. Качаем! Откуда же они? Ого! GUR@yahoo.com... От Жоры Гурьянова из Штатов! Да целых два от него! Давно он не писал... аж с весны. Но первым по порядку поступления засвечивается письмо из Института им. Вернадского: последние пробы лаборатории проф. Попреки П.П. показали большой процент урановых, подробности письмом. Надо полагать, нептунием и кюрием дело не ограничилось?! Что же за ЧП произошло некогда на реакторе и когда именно?

Разберемся. Спасибо, Москва. Хорошо, что ты есть. Несмотря на.

Но скорее прочтем послание Жорика, этого очкастого крокодила:

“НЕДОУМЕВАЮ, старина. Ты продался нашим, то есть НЕНАШИМ? Они спят и видят, как вытеснить с атомного рынка Россию. На худой конец по демпинговым ценам ОЯТ перехватит Казахстан. А мы (вы) останемся с носом. Я тут и то не боюсь идти против ЭТИХ, сру я на их ЦРУ... Гурьянов”.

Что такое?! Очень резкий для интеллигентного Жорика текст. С чего это он?! Кому я продался? Что во втором?

“Ты оказался куда меньшим патриотом Сибири, чем даже я. Может быть, тебе наши (НЕНАШИ) крепко заплатили? Но ты же знаешь – в конце концов всё всплывает, как цветок. Я огорчен и при встрече тебе не то что руку – ботинок не подам, мадам. Гур”.

Невероятно! Что за бред?!! Петр Платонович читал и перечитывал послания своего ближайшего на свете друга, умнейшего физика, уехавшего к великому огорчению Попереки лет семь назад в США и там получившего лабораторию. Его что, дурно информировали? Он что, забыл: Петр человек не продажный? Сам говорил о нем: волк – человек честный. Почему вдруг переменил мнение? Если ему хоть кто-то из Сибири мог что-нибудь написать, то мог написать лишь одну правду: Поперека обнаружил огромную радиоактивную зону за городом и вдоль самой чистой реки Сибири. Разве то, что он категорически против завоза чужих ОЯТ, работает на США? Отчего же тогда американцы поощряют переработку светящейся грязи на чужих территориях? Отчего же американское агентство по атомной энергии тайком от народа России (даже от Госдумы!) заключило позорный сговор с бывшим министром атомной промышленности России Адамовым, чтобы именно к нам везли с территории США ОЯТ? И прознав об этом, Поперека немедленно предложил организовать референдум, за который выступили местные отделения всех партий России, включая КПРФ. Правда, через месяц-полтора проправительственные отказали в поддержке. Но вопрос еще не снят с повестки, как труп с подвески (слова угрюмого Васи Братушкина).

Поперека читал и перечитывал электронные письма от Жоры, и глаза ему жгли стыдные слезы. Неужто старый друг всерьез подозревает в чем-то гнусном? Может быть, неуклюже шутит? Ну, пьян. Ну, настроение дурное. Но в этом случае, как пунктуальный американец, вышедший в Интернет, он должен был поставить после своих текстов игрушечную мордочку с улыбкой:

: – )

Так это делают автоматически ныне все постоянные пользователи всемирной сети. Сущие дети. Сукины дети. Заигравшиеся в свои игры. Ты же и сам недавно, в самые серые дождливые дни, от скуки участвовал в шутливом семинаре и что-то такое брякнул по Интернету по поводу пустой идеи одного коллеги, сравнив ее с открытием нобелевского лауреата Жореса Алферова, а другой твой коллега всерьез воспринял твою похвалу и страшно обиделся: как ты мог?! А все потому, что ты сам забыл тогда пристрочить в конце своего текста смайлик с улыбкой...

Но Жора пунктуальный человек, он ничего не забывает.

– Что нового? – заглянул в кабинет Рабин, изогнувшись вроде интеграла в проеме двери из-за того, что не умещается по высоте.

Петр Платонович, нервно дернув шеей, выключил компьютер. Кажется, некорректно вышел из Мировой сети. Да черт с ней, с аппаратурой! Боже, еще один мерзкий день!

– Все в норме, – улыбнулся Поперека, вертясь на стуле. – Давай опять кофию заварим! Где там Анюта?

Анюты, лаборантки, до сих пор не было (уж не сманили ли ее карсавинцы?). Зазвонил телефон на столе. Рывком протянув руку, опережая готового помочь коллегу, Поперека снял трубку.

– Кто? Всё отлично. Кто?..

– Это я, – ответил тихий голос. Звонила опять жена Наталья. – Мне показалось, у тебя неприятность. Нет?

– Нет, – ответил Поперека. Хотя не в первый раз удивился – у милого врача чутье, как у цыганки. Вот и говорите после этого: люди – не божественные создания, а просто мясо на каблуках.

– Если что, ночевать приходи к нам. С тобой сын хотел поговорить. И дочь звонила... мама взяла трубку, беспокоится... говорит, утром по НТВ показали кусочек фильма, как вы там с Толей... Говорит, с ними опасно шутить.

– Посмотрим, – вызывающим тоном ответил муж и бросил трубку. Нет, он в тот дом не пойдет. Тем более теперь. Ему не нужна жалость. А Наталья запросто уловит по глазам, что Петю кто-то очень близкий обидел...

Только сели пить кофе в левой части лаборатории, возле лазерной установки, вновь заявился в синем халате профессор Карсавин. Из дверей кивнул.

Чувствуя, как чернеет, грубеет лицом, Поперека поднялся. Что, теперь этот господин будет извиняться за Минатом? Или будет упрекать за мальчишество? Надо бы провести его за отгородку, в кабинет, но Карсавин уже открыл рот и помедлил, дожидаясь абсолютного внимания.

– Считываю, вы поступили правильно. – И лишь после эти слов надменным взглядом поздоровался с сотрудниками Попереки. – На то и щука, чтобы карась не дремал. Или наоборот. Короче, я лично в вашем поступке не вижу ничего антипатриотического. Как вы думаете?

Это он уже обращался к сотрудникам Попереки.

Рабин пожал плечами, на лице его была кислая мина, означавшая: зачем вам мнение бедного еврея? Для проформы? Вася же Братушкин странно ухмылялся, глядя на академика. Лишь бы грубость какую не сказал. Вася никого не боится и может иной раз ляпнуть двусмысленную шутку. Но ему всё прощается, он великий изобретатель. Когда не хватает приборов и нет денег – смастерит из ерунды, и работает прибор. Его Карсавин уже не раз приглашал перейти в свою лабораторию с обещанием платить в полтора раза больше, чем Поперека.

– Слушаю, – пропел академик, продолжая глядеть на Братушкина.

– Вы от меня ничего не услышите, – пробормотал Вася. – Нам главное – чтобы картошка была и водки стакан.

Академик поморщился. Можно подумать, что Вася алкоголик. Братушкин пьет, конечно, но не настолько, чтобы мозги потерять.

Красавин, пожав руку Петру Платоновичу, медленно и величаво удалился. Сотрудники некоторое время молчали. Потом Рабин вдруг вскочил, он вспомнил: утром ему домой позвонил некий мужчина и пообещал за телефильм тридцать сребренников, вымазанных говном.

– Я записал голос, – усмехнулся Толя. – Передадим в УВД, там выпускники нашего факультета, найдут.

Поперека отмахнулся, скривившись как от зубной боли.

– Ерунда. – Да и в самом деле, уже не эта телевизионная передача на памяти и не гнусная публикация прошлой недели угнетала душу, а вот эти два письма от старого друга. Как он мог?! И это случайное совпадение – удар за ударом, или не случайное? Сотрудникам показать? Нет.

Работа опять не шла. От великой тоски включил сотовый, тот мгновенно замурлыкал, как Соня, но Петр Платонович не стал слушать – отключил. И все же почувствовал себя немного удовлетворенным: о нем помнят. Ведь номер сотового знают лишь самые близкие люди.

К вечеру малодушно нажал кнопочку. И немедленно телефон ожил, Поперека услышал гнусавый, нараспев голос:

– Ну, как, Петя?! Народ всё знает! Еще не то будет! – и короткие гудки.

Что народ знает? Про письма Гурьянова?! Или про что?.. Снова в голове будто река зашумела. Кровь бросилась в лицо.

Поперека склонился над столом, сильно сжав ладонями виски. Вдруг ему стало мучительно тяжело дышать. Стол накренился, как плот. Включенная в сумеречной лаборатории лампа под потолком полетела, как желтая оса в угол...

Когда Петр Платонович очнулся, он лежал на продавленном диване с торчащими пружинами. Над завлабом тряслась явившаяся к концу дня на работу Анюта, брызгая водой из стакана.

– Перестань... – пробормотал Поперека. – Ты же не поп. Ты меня уже освящаешь? Или соборуешь? Как правильно, Вася?

Стоявший в стороне Братушкин угрюмо покрутил лысоватой головой и ушел. Наклонился Толя Рабин, спросил, произнося слова четко, как иностранец:

– Те-ебе не дат-ть конь-яка? Расширяет.

– Какой коньяк? – возмутилась Анюта. – Надо врача... там занято, но я сейчас...

Поперека хотел брови сдвинуть, а вышло – от боли глаза заблестели.

– Только Наташе не звоните. Встаю. – Шевельнулся. Тело под кожей будто пузырьками наполнено, как бутылка минеральной. Всё болит. Но Петр Платонович все же спустил ноги с дивана. – Все о’кей. Зер гут.

А про себя подумал: кстати, вот так умирают, наверное. Давление? Как это в частушке? “Раньше поднимался хрен, а теперь...” Бум-с – и привет.

Но, кажется, еще жив. Давненько такого не было. Давненько я не играл в шашки. Поднялся на ноги, прошел медленно к плывущему столу, сел.

– Вы что, работать?! – ахнула Анюта.

Он отмахнулся от нее, снова включил компьютер, вышел в сеть. Взглядом подозвал Рабина.

– Посмотри...

– Да-да, – тут же подсел рядом Рабин. – Что?

– От Жорки два письма. Как думаешь, не подделка?

Анатолий долго читал тексты. И долго молчал. Обернувшись к Анюте, Петр Платонович смешно и высоко оскалил зубы, как пес Руслан, когда у него отнимают кость. Анюта поняла: все нормально, ей надо покинуть начальство.

– Не верю, – пробормотал Рабин.

– Тоже мне Константин Сергеевич.

– Нет, правда же, плешь какая-то. Чтобы Гур – такое – тебе?!. Хотя – адрес его?

– Конечно.

– Давай переспроси. Может, хохмит? А смайлик забыл поставить.

Поперека засопел, мотнул головой: нет.

– Почему?

– Потому. – “Жорик пунктуальный человек. Тут другое. Просить объяснений после столь оскорбительных упреков? Унижаться? Нет”.

Рабин его понял. Он очень понятливый и добрый, этот Анатолий Рабин.

– Ну, давай я. Напишу: тебя нет в городе, прошу мотивации.

– Он тебе не ответит.

Рабин опустил черные глазища. Наверное, обиделся. Хотя всем известно: Гурьянов высокомерен. Как, впрочем, и Поперека.

– Давай я сам, – резко сказал Петр Платонович. – В таком же духе. – И настрочил текст: “Ты грибов чернобыльских наелся? Или это у тебя возрастное? Ты кому пишешь? Может быть, ошибся адресом? Быстро ответь. Петр”.

Электронное письмо ушло. Теперь нужно было ждать. В Америке сейчас три часа ночи. Утром, в девять-десять Гурьянов прочтет и ответит. У нас к тому времени будет десять ночи. Можно поваляться здесь и подождать письма.

В смятении, разбитый, с трудом ворочая руками и ногами, Поперека за Рабиным побрел в буфет – здесь уже уборщица мыла пол. Но Петра Платоновича буфетчица знала, улыбнулась, только в глаза старалась не смотреть: сложный человек Поперека, посочувствуешь – на фиг пошлет.

До поздней ночи Поперека в своем кабинетике писал статью.

– Ты не скоро? – спросил из-за порога Рабин. Всё еще не ушел?! – Я удаляюсь. Всю серию заново перемерил. Всё точно.

– Хорошо.

– Но если я буду нужен...

– Нет.

– В самом деле? – Анатолий все еще не уходит, топчется за спиной. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Беги, беги. Если хочешь, утром встретимся на дорожке.

Странно – в дальнем конце лаборатории еще Вася Братушкин остался. И что он там делает? Тянется запах канифоли. Поскольку время позднее, наверное, мастерит что-нибудь уже для души, для друзей. Может быть, очередную смешную игрушку: поющего Жириновского или собаку, которая отвечает на вопрос “который час” лаем.

В двадцать два часа десять минут Поперека с неприятным холодком в животе снова вышел в Интернет, запросил письма из своего почтового ящика. И ответ уже был. Ответ засветился такой:

“Подтверждаю свои письма. Ты красиво треплешься, что блюдешь интересы России, а на деле именно ты работаешь на Штаты. Сибиряки могли бы получить работу, а в итоге не получат. Получат казахи. Или еще кто. Область могла бы иметь два миллиарда баксов – мало? Или тебе заплатили больше? Стыжусь, что когда-то знал тебя. Гур”.

Поперека, плохо видя перед собой, отключил аппарат и пошел вон из лаборатории. Братушкин, кажется, что-то спросил – Петр Платонович ничего не ответил.

Он не мог понять: Жора с ума сошел? Что за бред пишет?! Он, что не понимает, что завоз со всего мира ядерной грязи, да еще строительство завода по его переработке обречет Сибирь на грандиозную опасность? И эти два миллиарда, которые обещает Америка, окажутся не более чем банный лист на обожженном теле Сибири? Да и попадут ли в область эти деньги? Минатом отдаст их в правительство, а там распределят. Москва есть Москва.

Был в мире у Попереки лучший друг, человек с блестящим умом, которому Петр доверял как никому, – и тот вдруг так неприязненно отписал ему.

А на прошлой неделе еще и похоронная публикация.

Или я чего-то не понимаю? Что происходит? Что?..

Он вошел в подъезд бывшей маминой квартиры, сил дожидаться лифта не было – гудит где-то вверху и не идет (“Что с этими лифтами?! Надо бы разобраться! Заглянуть в ЖЭК...”), – и быстро потопал по ступеням... сейчас водки выпить... или валокордина... и успокоиться...

Но добраться до пятого этажа не получилось – в гулком подъезде словно все двери грохнули, и Петр Платонович упал лицом в выщербленные бетонные ступени.

12.

...Жизнь гениально изобретательна – у чайки в клюве инструмент для опреснения морской воды...

...Опорные плоскости для самолетов даже сейчас, в ХХI веке, срисовывают у птиц, используя до конца еще не понятые специалистами по аэродинамике вторые и третьи ряды кисточек на их крыльях...

...На Амазонке каждые десять километров – схожие по цвету бабочки под одним названием, но разного размера – стремительно меняются виды...

...Он был без сознания, когда в темном без лампочки подъезде старуха-соседка споткнулась об его тело и закричала, испугавшись... из ближайших квартир выглянули другие люди... наконец, вызвали “скорую”...

И Попереку отвезли в областную больницу №1. В невнятном состоянии он там пришел в себя под капельницей.

Утром его нашла жена – уже не в реанимационной, а в палате на шесть человек – перевалила его на коляску и к себе, в академгородскую больницу.

Окончательно он понял, что живой, что видит что-то и соображает, в палате на наклонной кровати, в одноместной. И рядом сидела в белом халате Наталья.

– У меня что? Инфаркт? – хотел он спросить, но только промычал невнятно. Однако она поняла.

– Нет. Все будет хорошо.

– А ш-ш мееея?.. (А что у меня?)

– Майкрософт. – Это она пытается острить, как вечно острит сам Поперека и все его коллеги-физики. А у самой носик покраснел.

“Микроинсульт”, – понял Петр Платонович. А как же мозг? Мозг как??? Моз-з-зг???

– Микро, микро, – успокоила жена. – Шевельни правой рукой.

Он шевельнул. Хотел было поднять...

– Тихо-тихо. Теперь левой.

Он шевельнул и левой, но ему показалось: она словно чугунная.

– Ничего, ничего. Ногами пока не двигай. Лежи. Все пройдет. Да уже и прошло. Бывает хуже.

– Н-не-е... – замычал вдруг Поперека, пытаясь приподняться в постели. Некогда болеть. Что за чушь собачья?! Если в общем всё неплохо... Но вдруг в глазах потемнело, и словно опять в голове река хлынула.

– ...Я тебе что сказала? Лежи.

– О-око шшо-обо... (Только с тобой? Пытается шутить, неуёмный.)

Она сидела рядом, глядя на мужа. Лицо у Попереки серое, как бетон, губы желтые, кадык ходит – пить хочет? Или опять что-то сказать желает? Допрыгался, добегался. Всю жизнь в нетерпении, в замоте. Наталья помнит, как испугалась еще в молодости – поговорив однажды с кем-то по телефону, в ярости швырнул об стену трубку, и та разлетелась на железочки да голубые пластмассовые ниточки. Поперека никогда не мог дослушать человека, если тот тянет резину, перемежает слова, несущие информацию, всякими “так сказать”, “э-э”, “ну”. Он и к себе жесток, как чужой себе самому человек, – ощущает каждый бездарно прожитый день на уровне трагедии.

Его, помнится, еще в молодые годы ошеломила повесть Даниила Гранина про ученого Целищева – тот записывал каждый час своей жизни, планировал дела по месяцам на год вперед и проверял их выполнение! Учась в НГУ, Петр никогда не ходил ни на какие общественные собрания – комсомольские, профсоюзные. Если староста группы поймал на выходе, улыбался-скалился, как фотографирующийся американец, блефовал: ему поручили в горкоме ВЛКСМ выступить где-то на заводе... или: приезжает знакомый академик... или: отец вызвал на телефонные переговоры...

Любимое начало любой его фразы – среди любого разговора – слово “нет”:

– Нет. Я считаю...

– Конечно, ты прав, но я...

– Нет, да! Эта формула...

– Контра! – изумлялся ласково его первый наставник, профессор Евдокимов, ныне академик. – И откуда такой взялся? Ты же родился в СССР, при советской власти?! Не досмотрели, не досмотрели органы... не половые, конечно, а те, те...

– Ну и что? – ухмылялся молодой ученый.

Люди, к Попереке не дружелюбные, шипели:

– Невнимателен к товарищам. Бежит – как будто в заднице скипидар.

– А у вас его почему-то нет! – сверкал узкими зубами Поперека. – Ах, вы собираетесь жить триста лет? Да и насчет невнимания... напр-расно. Я вот заметил: у вас сегодня поцарапана мочка уха, неаккуратно брились? На штанине волосы. Выгуливали собаку? – Это всё – уже уходя.

– Шерлок Холмс! Вам бы в милицию пойти.

– Нет, поработаем в науке.

Он мог из кинотеатра выбежать через пару минут, если затащили на примитивный, как амеба, прогнозируемый насквозь фильм. Бывало, уходил из театра со спектакля по ногам, как Евгений Онегин, сердитым шепотом бубня “бездарности”. Мог заглянуть на выставку художника и тут же исчезнуть. Ему казалось: вокруг сплошь малоодаренные люди и нечего жечь время на вникание в их серость. Он тосковал по Новосибирску.

“Я и сам серость, так зачем ее множить?!” – бормотал он Наталье.

ТВ он больше не смотрит (если бы там состязались умы, ну, хотя бы как в ранних передачах “Что? Где? Когда?”...), его унижает пошлость, угнетают навязанные стране все эти гнусные шоу с южными мальчиками, хорошо знающими лишь русский мат, и истасканными женщинами с сигаретой в пасти, вся эта грандиозная имитация искренних исповедей о сексе с подставными людьми, готовыми за деньги на что угодно...

Человек достоин только гениального!

Да, но какие бывали и срывы!.. Как раз в год их второй с Натальей женитьбы (ему 34 года, ей 30) Поперека решил, что интересная жизнь кончена... пил неделю и надумал в ванной наложить на себя руки... порезал вены бритвочкой “Нева”... Раньше, в ИЯФе, талантливые работы делал, а здесь, в новом нищем красносибирском Академгородке, ничего невероятного не получается. Не хватает аппаратуры. Общения, зубастого окружения. Ждать, когда подъедет новая молодежь? Обещали Москва и Питер? Ничего, ничего уже не будет – в стране обвал... начало девяностых... каждый предоставлен сам себе...

Но, к счастью, его огромный темперамент не мог смириться с прозябанием. И он нашел занятие себе – и на пользу людям, конечно...

И понятно, любая больница для него – потерянное время. Бездарно потерянное. На четвертый день лежания в палате Поперека уговорил жену, с трудом бубня одно и то же и показывая пальцами нечто вроде квадрата:

– Пиеси фоки... нао... (Принеси фотки. Надо.)

– Уж не прощаться ли надумал? – усмехнулась она, все же понимая, что Поперека задумал что-то другое.

– Как Ленину... – хмыкает. При чем тут Ленин?

Притащила семейный альбом, поставила ему на колени и стала листать, взглядывая на него – он мигал: узнаю... бурчал:

– Ну, коечя... (Ну, конечно). Кия.. (Киря.) Ма-а... (Мама.)

Всех помнит.

– Гает пиеси...

– Газет? Не принесу! Тебе мало той публикации?! Нет!!!

Он молча смотрел на нее, взгляд сумрачный и непонятный, как у зимней вороны.

– Приведи сына.

– Сына? Пожалуйста.

Кирилл явился пухлый, все с теми же пошлыми усиками. На левой кисти вытравлено “Чечня”, на правой – звезда. А на груди у него, как помнит Поперека, – выколота группа крови – так у всех спецназовцев – B(III)Rh+, под плюсом капелька синяя. Сын рассказывал, что просил нарисовать на руке – врачи не согласились, руку же оторвать может.

– Пиет, – произнес отец.

– Здорово, – откликнулся огромный в сравнении с Петром Платоновичем сын. И мягко пожал руку.

– Можешь идти в мою квартиру, – сказал Петр Платонович.

Кирилл ничего не ответил, сел рядом и смотрел на отца. Может быть, раскаивается, что дерзил ему? Недавно, утром на кухне, как бы между прочим, брякнул:

– Вот придем к власти, мы вас всех, интеллигенцию, повесим.

– Кто мы? – не доверяя показной глупости, пробормотал отец, глотая чай и яростно шурша многослойной газетой.

– Мы, нацболы. – И румяный, с усиками под казачка сын покрутил ложечкой в чашке и с важным видом добавил, как бы даже процитировал напевно. – Не замараны черные наши рубахи.

– Что?! – Поперека вскочил, ухватил двумя пальцами сына за кончик уха. – Что ты плетешь, Киря?! – Даже задохнулся. И едва не вывернул мальчику с хрустом хрящик. – Ты понимаешь, что плетешь?!

Сын застонал, как в детстве, в нос:

– Отпусти! Чё, юмора не понимаешь?..

Жена вошла на кухню, строгая, серьезная:

– Дети... – Удивленно поплескала ресницами. – Укольчики сделать? Немножко сбавить давление?

Отец и сын, склонясь над столом, пыхтели и медленно краснели. Петр Платонович вновь сграбастал отброшенную газету. “Юмор”. Ничего себе юмор. Если шутишь, говори сразу, что шутишь, – и без того душа разорвана...

Сын принес в больницу отцу яблок. Он сегодня не надушился одеколоном – знает, что старший Поперека не любит конфетные запахи.

– Выглядишь ты, батя, нормально. А все-таки плохо, что ты ни с кем.

“В каком смысле?” – вскинул брови отец.

– Одинок, как волчара. Пора определяться.

– Да что вы все, спелись? Что, революция скоро?

– Скоро, – убежденно кивнул сын. – Ты можешь смеяться, но она будет.

– И что, в коммунисты идти?

– Да хоть в коммунисты. – И трудно было понять Попереке, шутит сын или серьезно говорит. У него, у Кирилла, характер еще круче, нежели у отца. От матери перенял лукавство, сохранив зычный голос и таранную уверенность отца. – Обрати внимание, ты один из самых знаменитых у нас ученых, а к тебе только родные тащатся. Потому что не знают, как к тебе относиться. А придут – ты еще и обидеть можешь.

Вмешалась, войдя в палату, Наталья.

– Ладно, сын, беги. Ему сейчас уколы будем ставить.

Явилась и медсестра, пышная и румяная, как большой снегирь.

Кирилл, чем-то похожий на нее, подмигнул ей и, немного кривляясь, выпятив живот, парадным шагом зашагал прочь. А подмигнул, конечно, чтобы родителей задеть – у него уже, как сам признавался, имеется зазноба. Узнать бы, кто. Он в городе почти не бывает. Неужто из милиции тоже человек? Не дай бог. Ему нужна нежная, нежная жена... он же контуженный, в него столько ампул церебролизина вогнали военные врачи, да и сама Наталья... у него в голове гематома... до сих пор случаются припадки эпилепсии...

Приход сына невероятно взволновал Попереку. Ему даже показалось, что в глазах слезы. Этого еще не хватало! Ты что, боялся, что он не навестит?!

Нет, тут что-то другое...

– Дай мне сотовый... – трудно проговорил Петр Платонович. И заметив удивление на лице жены, добавил твердо. – Надо!

13.

Он прежде всего позвонил старому знакомому, которого лет семь не видел, но который, прощаясь с Поперекой, обещал ему по первой же просьбе любую помощь. Старый знакомый был обязан ему всем своим состоянием, но, увы, ныне оказался недосягаем. Секретарша отвечала, что он “на выезде”. Номер сотового отказалась дать. Потом трубку сняла другая секретарша, буркнула, что он улетел в Москву. А вечером мужской голос сообщил, что Выев только что вернулся из Сингапура и поехал в баню.

– А что передать?

Назвав свою фамилию и более ничего не добавив, Петр Платонович бросил трубку.

Однако, ни через час, ни через два господин Выев не откликнулся. Зато неожиданно, к ночи, в больницу пришел Вася Братушкин. Хоть и просил Поперека сотрудников не беспокоиться – он у жены под боком, дело интимное, мешать не надо – приход Василия Матвеевича был все же приятен. Попереке нравился этот прокуренный увалень в пятьдесят лет, со своеобразным юмором (под деревенского дурачка), несомненно талантливый человек, хотя и местной, красносибирской выплавки. Разумеется, тень соперничества все эти годы совместной работы не могла не витать над ними, но что же в этом худого? Разве что никогда они особо не откровенничали один на один. И друг у друга в гостях бывали только в связи с круглыми датами, делящимися на пять.

И в этом смысле визит Василия Матвеевича несколько удивил Попереку. Особенно первая его фраза, когда Братушкин постоял-постоял посреди палаты и как бы только что узрел коллегу, лежащего на больничной койке под капельницей:

– Ты что, так серьезно? – Странно спросил. – Вот гады.

Сел рядом и долго молчал. Лицо у его темное – такое бывает у шоферов в гараже, от мазута и сажи, вены вздулись на висках. Да и в самом деле, человек с работы. Он в свитере, в черных мятых штанах, в тапочках (переобулся на пороге).

– Но ты сам... ничего? – спросил Поперека. – Купаешься?

Братушкин – морж, плавает даже зимой в реке, незамерзающей из-за плотины ГЭС. Несколько раз и вся лаборатория присоединялась к нему, но после того, как Рабин схватил воспаление легких, коллеги больше не рисковали. Поперека, впрочем, никогда ничем не болел – ему некогда. Только вот нынче ни с того, ни с сего. А вернее, набралось – и того, и сего...

Василий Матвеевич угрюмо уставился в угол, но, когда он вдруг тяжело вздохнул, перевел дыхание, Петр Платонович уловил: водкой пахнет, человек выпил, перед тем как прийти в больницу. И это почему-то Попереку тоже тронуло. Может быть, Братушкина мучит то, что вот они, ближайшие сотрудники, не защитили своего завлаба...

Да нет, Братушкин забубнил о другом, играя яблоками желваков:

– Жизнь впустую катит. С-суки, все разворовали. Если бы мне сейчас сорок, Петя, я бы фирму организовал... что-нибудь тонкое ремонтировал... Жил бы нос в табаке. А в те годы, сам помнишь... куда энергию девать. Только на баб. А сейчас... и поговорить не с кем. Правда же, Петя, ты высоко летаешь... – Поперека замычал было в ответ, пытаясь возразить, что неправда, что он здесь, со всеми, просто гонит-торопит время метлой. – А Митька с крыши прыгнул, помнишь? Остоепенило. Мы были как братья.

В прошлом году талантливейший Дмитрий Осипов покончил с собой, среди зимы, в лунную ночь, полетел в небо. Никто так и не понял причин... жена оказалась в отъезде, в доме отдыха “Загорье”... Правда, детей у них не было...

– Абр-рам на западе, или как сказать?.. на юге, живет возле Хеврона, спит с автоматом. На хер ему эта родина? А мне моя?.. А?..

Поперека, приподнявшись на локоть, пораженно слушал – большего патриота, даже ура-патриота, чем Братушкина, среди знакомых здесь ученых и технарей не было. Может быть, его томит обида, что так и не защитил кандидатскую диссертацию? Конечно, он не очень глубоко знает атомную физику, да и в “элементарной” высшей математике путается, но, точно, как пес у таможенников, чувствует, где лежит наркотик, так этот курносый мгновенно определяет в любом, даже малознакомом приборе, где что пробито, как наладить. Мистика!

В молодости, в степях Забайкалья, он служил в армии танкистом. Перед дембелем ему предложили поехать в Афган, пообещали большие деньги, но Вася не согласился. Перед самым уходом на гражданку накуролесил, попал в анекдоты и в газеты – на танке из Борзи пьяный среди ночи покатил в Читу к любимой женщине. Подняли по тревоге едва ли не весь корпус, перехватили, съехавшего в овраг, – недолет, перелет, пауза... Мог угодить в тюрьму, но психиатры сказали, что находился в состоянии аффекта из-за слухов о неверности подруги. А тут еще непонятно каким образом об этой истории узнали и заворковали радиостанции врага. Оказывается, в амурном деле был замешан командир одной части, имевший квартиру как в Чите, так и в Борзе, а поскольку подруга Братушкина снимала комнату в общежитии, то командир молодую тоскующую дурочку легко совратил. В итоге полковника перевели в Баку, а Васю амнистировали.

– А ты-то сюда зачем? Тут болото... – продолжал бормотать Братушкин, глядя мертвым лицом во тьму. – Ты птица важная... летел бы подальше... и уж точно не воспринимал бы всерьез эту фуетень в интернете...

“Ему плохо... – догадался Поперека. – Наверное, у самого что-то случилось. Но как я отсюда могу помочь?”

В последний раз Петр Платонович был у него в гостях весной, на праздновании дня рождения, вместе с сотрудниками. Запомнилось, как бедно в малогабаритной квартире Васи. Хоть и тесно, он почему-то не открыл дверей ни в спальню, ни в комнату сына. По слухам, жена ушла от него в пору очередного братушкинского запоя, а сын, женившись, снял в городе угол и тоже не навещал отца – видимо, не мог простить за мать. В зальчике, где Братушкин, собственно, и жил, в одном углу стоял старый телевизор, в другом тихо осыпалась елка с погасшими лампочками. Спал он на узкой тахте, над изголовьем висела старая ленинградская гитара. Ветхий разноцветный коврик прыжками бегал под ногами людей по скользкому линолеуму.

Братушкин особо переживал разлад с сыном. Он ему на четырнадцатилетие купил мотоцикл (кстати, и Поперека в тот же год купил мотоцикл – марку подсказал Вася), помог мальчику поступить в институт (устраивал за деньги на курсы подготовки). И вот, празднуя свой “полтинник”, Вася вдруг заморгал, заплакал, сорвал со стены шестиструнку и запел песни “Боже какими мы были наивными”...

Братушкин играет на любом музыкальном инструменте. Вместе были в гостях у академика Алексеева – Поперека удивился, увидев, как Вася аккуратно исполнил на белом рояле “Фюр Элиз” Бетховена. Такой вот самоучка, пальцы корявые, а точные...

Кстати, с академиком Алексеевым он куда раньше Петра Платоновича познакомился, работал с ним по договору на “оборонку”. Алексеев однажды и рассказал Попереке: сразу после армии, наслышанный (наверное, опять-таки по вражескому радио) про гибель наших подводных атомных лодок, Вася написал письмо в Министерство обороны – предложил делать подводные лодки с двумя пусковыми установками – на носу и корме. А не клепать “гробы” на 120 человек – их же легче засечь. И как будто предвидел – ныне матросы боятся на них выходить в море, из лодок сделали береговые АЭС. А ведь можно было бы в самом деле конструировать маневренные, небольшие, с экипажем в три человека в съемной кабине – отстрелялись и отцепились. А пустой небольшой корпус нехай идет на дно...

Академик Алексеев, сверкая очками, помнится, сказал:

– Не ценим своих. Если бы Васька в Америке жил...

На стенах в квартире Братушкина ни одной фотографии. Ни одной картины или эстампа. Плохо живет Вася, одиноко. Стрёмно, как говорит он сам (вместо слова стыдно). А ведь достоин хорошего счастья,одаренный человек. Немногословный. Это сегодня он что-то разворчался. И всё сворачивает на письмо Жоры из Америки.

– Наверно, по пьянке Жора травит... тоскует – вот и обижает.. Ты ж сильнее его. Ты бы, конечно, куда выше взлетел... – Далась ему эта высота. – Нет, правда... я же вижу, все время здесь сам по себе... никогда не расскажешь... в Новосибирске-то хорошо было, да? Мне не повезло.

Может быть, не стоило бы Попереке рассказывать о первых своих годах в науке, но Братушкин странным образом засиделся, не уходил, и Петр Платонович, тронутый его визитом в больницу, заговорил неповоротливым языком, пожалуй, таким же трудноразборчивым, как у Васи. Хотя редко он рассказывает о себе, а уж жаловаться на что-нибудь – никогда, Поперека гордый.

– Да, Василий, конечно, повезло. Все зависит, куда в какое время на парашюте приземлишься. Третий курс – специализация. Я оказался на раскаленной сковородке – в Институте ядерной физики! В лаборатории у Игоря Евдокимова, которая лазерами занималась. Естественно, начинаю с нуля. Дуб дубом. Но мы сделали лазер, у него рекордные параметры... ну, сколько мощности с метра длины... сто ватт с метра мы получали... это по договору с институтом атомной физики, еще Александр Николаевич Прохоров был живой... Измерили вероятности переходов... раньше был разнобой в литературе... а наши данные вошли в энциклопедию по лазерам... П-двадцать-ноль один... основной переход для СО-два... и так далее... Потом бац – новая программа, придумали новый тип ловушки... магнитная для будущего термоядерного реактора...

– Бутылочная? – глухо спросил Братушкин, не оборачиваясь. Он слушал!

– Нет! – дергая шеей, оживленнее заговорил Поперека. – Да! Но многопробочная... И как раз в аспирантуру поступил... Ловушка уже была рассчитана... Смирнов, Будкер.. а мы должны были сварганить эксперимент... Работа как раз диссертабельная... я два года отдал... Мы начали на полгода позже американцев и на месяц раньше опубликовали результаты, то есть обогнали их... Она для меня, как лучший тест для молодого ученого по физике плазмы. Конечно, Юра, конечно, конечно, конечно!.. повезло, что оказался там... Иногда что-то случайно получается, но сам знаешь – когда много работаешь, желания материализуются... Нас трое вкалывало – я, Евдокимов... и один парень – инженер. Когда народу много, это Чикаго, говорил Евдокимов. А когда группа маленькая, каждый виден, как суслик на лугу. Три – оптимальный вариант. Наш инженер Женя, кстати, недавно приезжал, песни пел в Доме ученых, бард, ты не слушал?.. он сейчас в Америке...

Братушкин угрюмо молчал.

– Вспоминаю те времена, Вася... аппаратуры мало... помню первый цифровой вольтметр, который жужжал, как “феликс” с электроприводом... Веришь – я пальцами вычислял корень квадратный, интеграционные формулы брал на обычном калькуляторе...

– Иди ты!.. – наконец, вскинулся Братушкин, не поворачиваясь к коллеге.

– Честно! Ламповые калькуляторы... да и “феликсы” еще были на первых курсах... строил кривые по точкам... И вот получаем вполне хорошие результаты, с этой маломощной установки на щелочной плазме... потом на водороде, нагрев производится электронным пучком... А жизненная ситуация такая: я в целевой аспирантуре... а распределения нет.... как раз время спада во время распада...Можно было попроситься остаться в ИЯФе. Евдокимов говорит: будет скандал, аспирант не поехал. А куда ехать-то?! На одной вечеринке разговорился с Дерипасом... не путать с Дерипаской... этот из тех, кто в пятьдесят восьмом основывал новосибирский Академгородок. Он и говорит: молодежь должна ехать на новые места, строить новые Академгородки. – Поперека вдруг яростно воскликнул. – Но это была ошибочная идея!

– Почему? – промычал Братушкин и, наконец, покосился на Попереку. То ли протрезвел и вник в его рассказ, то ли с самого начала всё прекрасно слышал, но вот именно последняя фраза его задела: уж казалось бы, чего еще не хватает везунчику Попереке?!

– Почему?! – Петр Платонович уже подустал от долгого говорения, голова кружилась, но он не мог не ответить. Хрипло, шепотом, но столь же страстно объяснил то, что давно понял. – Новосибирский Академ был создан благодаря Хрущеву. Ему сказали: все мозги у тебя в Москве и Ленинграде, одной бомбой бац – и у тебя никого не останется. Надо ученых отселять. Сначала хотели в Красносибирск, но город закрытый... а ученым надо общаться с зарубежными коллегами... Вот и создали центр. А плутониевый-то реактор здесь, а ракетный здесь, радиохим, электрохим... А надо бы вместе, чтобы получился мощный кулак, как силиконовая долина в США, и работать над одной задачей. А в нашем городе фундаментальную науку некуда воткнуть. Можно было вокруг Новосиба новые заводы поставить, но для этого надо много людей и денег. А главное – не хватило воли. Косыгин постарел... а замены нет. Эпоха застоя, так сказать...

Поперека замолк, не хватало дыхания. Он хотел бы еще добавить, он не мог не уточнить, что считает: те годы лучше назвать эпохой отдыха. В самом деле, в 14-ом году началась мировая война... потом в России переворот... гражданская... красный террор... Великая отечественная... и до конца века – непрерывные катавасии. Народу просто нужно было отдохнуть. Устали. Эта сжигающая эпоха привела к тому, что ярких людей не осталось или осталось очень мало...

Впрочем, можно было и с немногими много сделать. Не хватило понимания наверху. Есть технологии, в которых годами нарабатываются победы, в химии например, в точном машиностроении, а есть высокие технологии, те же компьютерные, где каждые пять лет всё обновляется, никаких традиций... сейчас вы никто, а через пять лет – первый. Так что горевать нечего, в самом деле поезд никуда не ушел, мы в любое время в России можем в высоких технологиях оказаться впереди всех.

– Это как хромая овца... идет позади стада... а как поняли, что уткнулись в тупик, повернули назад – она первая... Надо только не бояться оказаться первым...

Поперека что-то еще пошептал и внезапно уснул. Братушкин молча посидел рядом с больным коллегой и, словно очнувшись, быстро заковылял в тапках по гладкому полу прочь.

14.

– Та-та-ТА-а та-та-та-ТА-та

Та-та-та-та-та-та-ТА-та...

Слилось танго, юность, первые восторги?.. Молнии первых гроз на Оби, интегралы, стихи?..

Ночью Петр Платонович проснулся, весь мокрый. Ему стало дурно. Видимо, подскочило верхнее давление, сердце захлебывалось... в голове шумело и стучало... Дежурный врач вызвал из дому Наталью, та прибежала и вогнала мужу сосудорасширяющее с демидролом.

Потом, поставив капельницу, долго стояла возле его койки, ругая себя последними словами, что не досмотрела. Дежурная медсестра доложила, что у Петра Платоновича был гость, некий физик, и ушел поздно.

– И всё время трепались?! Как базарные бабы!.. – не могла успокоиться Наталья. – Я тебе плеер принесла, слушал бы лучше медитативную музыку.

Поперека отрывисто дышал, уставясь в сторону, в темное окно. Наталья, не дождавшись ответа, кивнув самой себе (такая у нее привычка), в который раз прочитала мужу лекцию, как он должен теперь вести себя. Меньше ИМЕННО разговоров. Меньше раздражения. Гнева.

– Анекдот рассказать? – улыбнулся Петр Платонович. – Прокурор спрашивает подсудимого: “Почему вы пытались бежать из тюрьмы?” – “Я хотел жениться”. – “Странные, однако, у вас представления о свободе”.

– Да ну тебя! Я сказала – лежать!

– Только с тобой!

Жена укоризненно покачала головой. Он, улыбаясь, зажмурился, но, понимая, что она смотрит на него, освободил мышцы лица и притворился спящим. Однако в девять, когда она тихо ушла (у главврача в это время планерка), Поперека вытянул сотовый телефон из-под подушки и, потыкав в кнопки, дозвонился, наконец, до своего старого знакомого, господина Выева, бывшего физика, ныне бизнесмена. Причем, дозвонился лишь после того, как все же вынудил себя сказать секретарше Александра Игнатьевича (так зовут старого знакомого), что лежит в больнице. И Выев немедленно снял трубку, и прорычал, этот шкаф с широким розовым лицом, с вечно кривой, плохо приклеенной улыбкой: приедет в обед, с часу до двух.

И Поперека принялся ждать Выева. Когда-то с Сашей они вместе искали выход из кризиса. Да, в девяностых пришлось тяжело. Если в прежние времена что-то не ладилось, Поперека знал: надо больше работать – и прорвемся. Хоть двенадцать часов, хоть двадцать часов в сутки! Это в крови, это все та же новосибирская школа. Любая идея должна быть любой ценой доведена до результата. Но случилось то, о чем никто и помыслить не мог: государство развалилось, наука просто-напросто оказалась брошена, как ненужная шляпа или очки. Это коснулось и Петра Платоновича с его лабораторией под крышей Минсредмаша (военной, военной крышей!), с первоклассным оборудованием, частью привезенным из ИЯФ. В Красносибирске только недавно всё отладили, принялись решать архиважные прикладные задачи для космической промышленности.

Группа Попереки составляла всего 13 сотрудников. Немного, но по результативности она могла сравниться с крупнейшими – до 100-150 человек – лабораториями Москвы. Причем, иной раз яростный Поперека подумывал, а не ужать ли коллектив: двое парней слабовато тянули лямку... но, поразмыслив, пришел к выводу: они нужны, чтобы не отвлекать на подсобные роли более талантливых...

Так вот, стало ослепительно понятно: отныне денег нет и не будет. Поперека отстучал телеграмму в Минсредмаш, смысл которой сводился к восклицанию: НЕ ПОНЯЛ! В самом деле, разве жизнь остановилась? Новые спутники стране нужны? Нужны! А коли новые нужны, будут и проблемы с ними возникать в космической плазме! Что теперь делать? С кем посоветоваться? Может, с какими-нибудь зарубежными фирмами разрешат наладить контакт?

Имелись небольшие личные деньги (да и доллар тогда был подешевле), Поперека впервые полетел в Америку, на конференцию. Спрашивал у англоговорящих коллег: как у вас с конверсией? Ему отвечали: нормально, процентов на 5 конверсия. А у нас – на 95!

И как же теперь быть Петру Платоновичу? У него коллектив. Ему народ смотрит в глаза. Чем занять мозги и руки?

То, что случилось с Поперекой, врачи называют кратким словом стресс. А то, что последовало затем, – депрессией. Нет, он не запил – сидел, уставясь в никому не нужные приборы, курил, как бешеный, сплетал и расплетал жилистые ноги. Иногда сдирал друг о дружку ботинки и отшвыривал их в угол. Сбрасывал пиджак, свитер – ему было жарко, тоскливо. Трое парней уехали на Запад, один из не самых умных сбежал на завод, а один – очень, кстати, талантливый – заделался таксистом. Среди тех, кто остался возле Попереки, был Сашка Выев.

Он-то как раз крепко запил – еще недавно собирался сотворить диссертацию, но из-за того, что работы в лаборатории прекратились, разумно счел, что материала недостаточно. А Поперека горестно размышлял: “Это что же получается? Что бы я ни придумал – ничего не нужно. Как быть? Если у Маркса товар-деньги-товар, империализм – деньги-товар-деньги, то в России – деньги-деньги-деньги? Ни науки тебе, ни производства. На дворе первоначальное накопление капитала, царство спекуляции... кто у кого больше украдет, у кого больше денег окажется, тот и выживет...”

Но, прекрасно все это понимая, Петр Платонович объявил друзьям, что коммерцией они заниматься не будут. Сказано у Христа: гони торговцев из храма. То есть, не надо, господа, путать жанры, нужна хоть какая, но именно научная деятельность. Новые технологии и их внедрение. С чего начать?

И решение пришло смешное, почти анекдотичное. За здоровьем Попереки испуганно следила его жена Наталья, она уговорила его, наконец: “Ты мне не веришь, потому что я жена. А у тебя губы синеют, сердечная недостаточность. Иди к любому другому кардиологу”. Он пойти пошел, да перепутал кабинеты, попал к психотерапевту, к Ариадне Васильевне, она еще и экстрасенс, проработала лет двадцать в реанимации. Глянула на него: “Что такой желтый? Печень?” – “Я не пью”. – “Может, жареное любишь?” – “О, да”. – “Тебе нельзя. Тебе надо есть кедровое масло”. – “Что за масло? Я не пробовал”. – “А его нет нигде”.

Поперека вернулся в лабораторию и завопил: “Эврика! Нет ничего полезнее кедрового ореха! Включаем фосфор! Ищем решение! Проблема номер один: как доставать ядрышки из орешков?” В итоге родилась машина, которая напоминает автомат Калашникова. Итак, имеется трубка, в нее подается под углом сжатый воздух, он всасывает орешек, тот, как в воздушном ружье, в трубке ускоряется, а в конце бьется о поверхность и раскалывается точно на две половинки. Практически без отходов аппарат щелкает орешки, колошматит со страшной скоростью – воистину автомат Калашникова.

Но возникла попутно следующая задача: как эти зернышки пастеризовать. Чтобы расширить производство, нужны деньги. Поперека пошел в областную администрацию, знакомый заместитель губернатора, кстати, бывший физик, сказал ему проникновенно: “Петя, вот у меня есть сотня баксов, к концу года будет двести. И ничего не надо делать, никаких производств. Не дам”. Поперека обошел весь город, но денег не собрал. А нашел их Сашка Выев, он еще со школы дружил с одним парнем по кличке Удав, который со временем стал известным бандитом. Поперека помнит его – парень под два метра ростом, с остановившимися, словно удивленными синими глазами. Тот дал пять тысяч долларов, и колесо закрутилось.

Через год группа Попереки рассчиталась с Удавом, а еще через год хозяин орехового дела Выев, пообещав коллегам дивиденды, ушел со своим заводиком из лаборатории. Да и Петру Платоновичу стало скучно заниматься одной этой проблемой, хотя осталась нерешенной интереснейшая задача: что делать со скорлупой. Например, взять Шотландию... чем живут тамошние люди? Выращивают ячмень и овец. От овец имеют шерсть, которую не сносить. А из ячменя гонят самогонку, заливают в дубовые бочки из-под хереса и получают высококлассное виски. А мы? Кедровые ядрышки съедаем, а скорлупу, самое ценное, выбрасываем тоннами. Неспроста сибирские охотники настаивают на кедровой скорлупе водку – напиток тонизирует не хуже жень-шеня. Можно было бы организовать производство сибирского бренди. Но Выев, помнится, заявил, что спиртного в магазинах и так хватает, а он лично к тому времени зашился, боится развязать... да ведь и то правда – алкоголики, даже только вдыхая алкоголь, пьянеют... Короче, Выев стал богатым в городе человеком, ездит, говорят, на черном “линкольне”, никаких дивидендов от Александра Игнатьевича лаборатория Попереки, конечно, не дождалась...

Да и черт с ним! Попереке просто захотелось увидеть его, смышленого, хитрого, набитого жизненной энергией под завязку. Саша, помнится, запросто двухпудовой гирей в воздухе УРА МАНДЕ писал. А может быть, и больнице чем-нибудь поможет. Здесь не хватает кислородных подушек, шприцов, недавно рентгеновский аппарат сломался...

Но Петр Платонович зря ожидал прихода своего старого знакомого – Выев обманул его, не приехал ни в час обеденного перерыва, ни вечером. В другие времена Поперека усмехнулся бы и плюнул мысленно на новоявленного капиталиста, но на больничной койке он вдруг стал обидчивым.

– Сволочь!.. ты же парням нашим даже рубля не занес!.. – бормотал он, набирая все следующее утро телефон Выева. Ему вновь отвечали, что Александр Игнатьевич на выезде... что он в цехах (каких еще цехах? У него цеха?!)...

И случайно Поперека дозвонился – Выев сам снял трубку. Скоре всего, он ожидал чьего-то конфиденциального звонка именно на городском телефоне (сотовому сейчас умные люди не доверяют).

– Саша... – промычал Петр Платонович. – Ты что же, мурло?! Это Поперека... я в больнице, мне от тебя ничего не надо... но ты же вчера...

– Извини, брат, – запыхтел, заюлил на другом конце провода бизнесмен. – Тут у меня налоговая крутилась... со временем туго... если нужны деньги, я сейчас через помощника...

– Да не нужны мне твои сраные деньги!.. – зарычал Поперека, краснея от напряжения, и вдруг почувствовал, что снова в голове начинает шуметь река. – Ты украл у нас идею... мог бы хоть... – И бросил свою сотовую трубку в угол, под батарею. – С-сука!..

И странно – Выев неожиданно прикатил. Видимо, все-таки совестно ему было перед своим бывшим научным руководителем. Явился в палату, воняя французскими духами и черной мягкой кожей, в которую был облачен. Морда его, большая, как голая грудь борца, только с глазами, сияла все той же кривой, мокрой улыбкой.

– Петя!.. Не изменился!.. – залопотал он, протягивая коротковатые руки к Попереке. – Верно, суки мы! Так с нами, новыми русскими, и надо.

Он сел рядом с враждебно молчащим Петром Платоновичем, участливо спросил:

– Что-нибудь нужно? Может, капусты на лекарство?

У Попереки от злости зубы ныли.

– Ну, если можешь, – наконец, процедил он, прижимая плечом дергающийся нерв в шее. – Купи прибор для больницы. Узи.

– Автомат? – ухмыльнулся Выев. – Сделаю.

– Не валяй дурака Ты же понял. Или не болел никогда? Лечишься в швейцариях?

– Да какие швейцарии, – сменив лицо, сделавшись как бы даже скорбным, пробормотал Выев. – Знаю. Знаю. Сделаю. Это – сделаю.

– А мне не надо ничего, я тут временно... я счастливый человек, – дергая шеей, с вызовом продолжал Поперека. – Мне плевать на тебя, на твои деньги! Только иногда не хватает... живой музыки. Читал – в США?.. когда появилось звуковое кино, много людей оказалось выброшенными на улицу. Раньше перед кино тапер играл на пианино. И каждый раз по разному. Был кайф! Как Америка вышла из этого? В местах, где собирается народ, стали играть оркестры. В каком-нибудь холле сидит человек, тренькает на рояле. Создает ауру. Вот динамик – та же музыка. Но когда человек... Они из кинозала вышли в фойе, понимаешь?

Напрягшись, ничего не понимая, Александр Игнатьевич слушал странные речи давнего приятеля. Ему было одно ясно: болен человек.

– Кстати, помнишь, я занимался бальными танцами... но я танцевал под живой оркестр. А сейчас – пусть хоть стереосистема, квадро – это не живой оркестр, Саша! Когда играет оркестр, мурашки по спине. Кстати, слышал стихи Эрдмана? Того самого, который написал пьесу “Самоубийца”.

– Заметь, тридцатый год! – Поперека хрипло захохотал. – Что ж удивляться, что посадили... А у электроники, Саша, не хватает обертонов, что ли... гамма бедная... Возникает проблема одиночества.

Он изливал тоску свою толстому Выеву, тело которого, казалось, свисает с обеих сторон стула. Нет, Выев слушал, кивал, время от времени утирая платочком мокрый лоб.

– Понимаешь, Саша?.. Прессинг века. Выдавливает у человека способность воспринимать слово. Слово стало голой информацией. Это нужно, это не нужно. Принцип полезности. Переполнение ячеек. Поэтому нужно что-то делать: клубы, семейные филармонии... если играют живые инструменты, там уже будут стихи читать. Слушать друг друга. Хотя!.. Смешно! Многие, даже поэты мечтали о технической цивилизации! – Поперека резко замолчал. Кажется, потерял мысль. И глянув на принесенные медсестрой газеты, заговорил о другом. – Вот ты богатый. Я рад за тебя. Но что такое сегодня наша страна? Пять процентов, ну десять – богачи. Пять – их охрана. Пять – работники развлекательных услуг, пять – чиновники. Остальные – нищие. Тут все мы – учителя, ученые, крестьяне, бомжи.

– Да, ты прав, прав, – ворковал Выев, мучительно прикидывая, под каким же предлогом уйти. Но неудобно уходить – больной говорит.

– А ведь могли страну повести по другому руслу. Например, убрать деньги, перевести страну на безналичный расчет, это сильно подкосило бы преступность. Ведь сам знаешь: чем больше наличных, тем больше преступность... это пища для преступности... ведь не пометишь все дензнаки... А вот если расчеты производить перечислением, то легко доказать, куда ушли какие денежные потоки...Эту идею не приняли, потому что, я думаю, партийные боссы давно уже начали приворовывать... на фига им контроль... они начали вывозить бриллианты, недвижимость... золото прикупать... – Поперека оперся на локоть. – Я тебе рассказывал про своего деда? Он хохотал, когда читал, как наши стахановцы ночью на комбайнах шуруют в полях. А мы, говорит, в субботу с пашни приезжали, в бане помоемся, за стол сядем, еще и заря не догорела... потом по девкам успевали... а в понедельник снова на пашню. Крестьянин работает медленно, устойчиво. А тут давыдовский пролетарский способ: давай-давай! И половина зерна в поле остается!..

– Хорошо, что пришел капитализм, – поддержал бывшего своего завлаба Выев.

– Да не тот, не тот капитализм!.. – сердился в постели Поперека, закатывая глаза и снова падая на спину. В голове гул стоит, но хотелось говорить и говорить.

Однако на его беду (или на его счастье) появилась на пороге палаты жена Наталья.

– Это еще что такое?! Вы кто?.. Почему в обуви?!

Выев тяжело, но с великой радостью, раскорячась от долгого сидения, поднялся.

– Извините, я к другу... – И присмотревшись. – Разве вы меня не помните, Наталья Зиновьевна?

– Помню, – холодно кивнула женщина в белой халате. – У него снова будет криз. Приходите, когда я разрешу.

Кивая, пятясь, Выев выкатился из палаты. Поперека лежал, закрыв глаза, и кусал белые губы. Нет, не тот капитализм пришел в Россию. Нас обдурили элементарные воры. Надо вмешаться. Но как? Когда?

15.

Самочувствие немного улучшилось, давление слетело до 120\95, но головная боль не проходила – это, как говорит Наталья, самое опасное. Видимо, крохотные гематомы где-то все же блокируют свободную работу мозга. Бедный сынок, а каково ему?!

Наталья не разрешает много читать, но разве удержишь? Тем более, что, наконец, в местных газетах развернулась война между сторонниками завоза иностранных ОЯТ и противниками. В Красносибирск прилетели новый министр атомной промышленности и чиновник из Госатомнадзора, в брифинге перед журналистами ими поминалась и провокация Попереки. Причем, министр к удивлению многих сказал, что лично он признателен ученому за такой, пусть некрасивый, но побуждающий к действиям метод. Госатомнадзор же заявил, что вокруг города №22 всё чисто, охрана бдительна, как никогда, и напрасно местные физики будоражат общественность.

– “Напрасно”... – обозлился Поперека. Он попытался рассказать жене, какие на его памяти чудовищные примеры равнодушного отношения со стороны атомного спрута к людям, а она не слышала. – В семидесятых взрывали вдоль Енисея в скважинах атомные бомбы... потом многие скважины текли... люди лысели... – Он продолжал говорить, когда приходила медсестра ставить уколы. – Верите, нет, Таня? На Мангышлаке построили реактор на быстрых нейтронах. Опытный реактор. Он должен был месяц работать, а месяц стоять. А его как врубили в сеть вместо ТЭЦ... ресурс рассчитан на пятнадцать лет, а он уже тридцать пашет... Я был там, в городе Шевченко, ходил-ходил, ничего понять не могу, какая-то дверь, охраны нет. Потом по проводам смотрю, куда кабели идут, пришел – у них круглые глаза, они в белых халатах, шапочках... ты как сюда попал? Бардак. И там не знак радиационной опасности в коридоре, а написано просто, по-русски: “Пробегай!” Представляешь? “Пробегай!”

– Ужас, – ответила медсестра и, нежно улыбнувшись, вышла из палаты.

А поздним вечером в дверь палаты робко постучали. Это уже когда Наталья, убедившись, что муж сегодня чувствует себя неплохо, ушла домой. Почему-то Петр Платонович решил, что вновь явилась медсестра... может, еще послушать его захотела.

– Конечно, – весело отозвался Поперека.

Однако в палату юркнула не румяная медсестра, а маленькая женщина – Люся. Она была также в белом халате, наброшенном на узкие плечи, на мальчишеский синий джинсовый костюм, и в тапочках, в руке держала прозрачный кулек с яблоками.

Увидев удивленное, а затем и негодующее острое лицо бывшего мужа, Люся залепетала:

– Я только навестить... посижу и уйду. – Присела рядом на стул и уставилась на него обожающими, обведенными синей краской глазами.

“Господи, какой страшненькой стала... как летучая мышь... – смиряясь, продолжал думать Поперека. – Интересно, когда после меня замуж вышла, точно так же смотрела на своего нового покровителя-строителя? И чего развелась? Говорила, от аллергии... от него будто бы все время пахло нитрокраской... Ей бы жениха подыскать. Вон, Сашка Выев богат, силен...”

– Как ты себя чувствуешь? – тихо спросила Люся, сжавшись от мысли, что он ее сейчас выгонит.

– Дурацкое слово! – снова осердился Петр Платонович. – Если я в руку возьму морковь, я ее чувствую. Но я же себя не лапаю за всякие места... – “Впрочем, я, кажется, сполз на сомнительный ответ. Зачем грублю?! Она же хороший человек”. – А у тебя как дела, Люсенька?

И она расцвела, и тут же нашлась.

– А я себя чувствую плохо... мне без тебя...

– Только не надо! – пробурчал Поперека. – За яблоки спасибо... ела бы сама... вон, бледная стала... как бумага.

– На которой ничего не написано, – отвечала неугомонная Люся. – Я как Марина Цветаева... нет, нет, не как поэтесса.. а я – как одинокая женщина... – И вдруг вспомнив, засуетилась, достала из-под белого халата, из кармана джинсов, свернутую газету. – Вот.

– Что? Что там? – И поскольку она, робея, ничего не смогла сказать, выхватил у нее “Дочь правды” и быстро нашел на первой же странице в недельном обзоре некоего А. Иванова подчеркнутые красным карандашом строчки про себя.

“В преддверии зимы медведи залезают в берлоги, все-все твари лесные и полевые готовятся к спячке. И наш храбрый физик, который вечно поперек течения (ладно бы против!), нагадив в душу истинным патриотам области, срочно спрятался в больнице! Ах, ах, он болен, он под капельницей! Никого не пускать!”

– Будь проклят этот мир – и тот, что над нами... кукловоды миров!

– Хочешь, ночью по киоскам... я сожгу тираж газеты...

– “Спрятался в больнице”. Скоты!.. И правда, пора выходить из нее! – И сделав знак Люсе, чтобы она не визжала, не мешалась тут, он выскочил из постели, с кружащейся головой пробежал к шкафчику, быстро оделся. Люся помогла ему зашнуровать ботинки. – Подонки!.. Уходим!..

Внизу, за стеклом регистратуры, сидели дамочки в халатах, но Попереку, одетого, да еще он голову в кепке отвернул в сторону, они не узнали.

Ключ от квартиры был с собой, он отпер дверь бывшей материнской квартиры, и они с Люсей зашли. И в темноте замерли – на раскинувшемся диване кто-то спал. И не один человек. Обритый наголо мужчина и девица с длинными белесыми волосами.

Поперека забыл, что предлагал сыну свою квартирку. И здесь, разумеется, устроился Кирилл.

– Батя... – хрипло спросил он. – Ты чё, тоже с девкой?

– Не твое дело, – заскрипел зубами Поперека.

– А, тетя Люся... здрасьте. Ну, если бывшая жена, это не разврат. А у меня тут невеста, батя. Покажись, Татьяна! Наша, православная... – Кирилл толкнул в плечо стыдливо накрывшуюся углом одеяла подругу. – Ну, чё стесняешься? У нас с батей демократия. – И все тем же насмешливым тоном – отцу. – Мне одеваться?! Тем более, что пора на службу. – И снова подружке. – Вахтенный метод, Татьяна...

Поперека прошипел что-то невнятное, отвернулся. Люся стояла рядом, прижавшись к нему и съежившись. Она помнила, конечно, как это нахальный Кирька прибегал к ней в гости, когда Петр женился на ней и они сняли квартиру не в этом ли тоже доме – Петру нужно было, чтобы жилье располагалось ближе к месту работы. Кирька, помнится, задирал Люсю:

– А я уже выше тебя...

Кирилл, замолчав, наконец, быстро, по-военному оделся, постоял у дивана, подняв за концы, как высокий занавес, одеяло, и вот уже привела себя в порядок скуластая, широкоплечая девица.

– Всех благ!.. – буркнул Кирилл, обнимая ее за плечи и уходя с ней. И откуда нахватался черт знает каких слов этот парень!

Надо было ключи-то отобрать. Сын их в той, большой квартире, в прихожей, из ящика вынул, – если потеряет, запасных более не будет. Но и отбирать неловко... поди, сам положит на место, поймет отца...

Поперека зло шастал по квартирке, не зная, что ему сейчас сделать – выгнать и Люсю, или напиться с ней. Обидно было, прочитав оскорбительные строки о себе, оставаться одному. Он открыл холодильник – стояла початая бутылка водки “Гжель”. Гнусна водка, страшна водка, но что делать?..

Расплескивая, наливая в крохотные рюмочки, уронив одну вместе с водкою и налив по новой, Петр Платонович продолжал говорить:

– С другой стороны, всё мура – законы физики, законы математики. Не было никого – ни Ньютона, ни Эйнштейна, есть гениальный мозг, который время от времени с улыбкой забрасывает к нам сверху в наши головы идеи. Кто-то их понял и записал, а кто-то, увы, не поверил, трепещет от непонятного страха и спивается. Но, как сказал Ганди: там, где нет воли, там нет любви. Значит, дозволяется любить лишь небесную одну красотку, а все остальное грех, так?..

Не зная, что ответить, возразить или согласиться, Люся молчала, прикасаясь холодным краешком рюмочки к губам...

– Но, как заметил он же, этот мудрый индус, “вынужденное сотрудничество – как разбавленный цемент, ничего не скрепляет”. – Поперека налил себе еще раз. – Спасибо, что вспомнила обо мне.

– Я о тебе помню всегда.

– Леонардо да Винчи говорил: есть три группы людей. Первые: это те, кто видят. Вторые: те, кто видят, если им показывают. И третьи: те, что не видят.

– Ты первый, – польстила Люся и вновь съежилась, готовая к его насмешкам. Но Поперека милостиво воспринял ее слова. Худо ему было сейчас, тоскливо, да и Люська – в самом деле, добрый, добрый человек. И малосчастливый. Наверное, давно бы повесилась, если бы не было своего угла – спасибо ее бывшему мужу, строителю, оставил ей, уходя квартиру. А выдержать ее дольше одного вечера трудно – своим тоненьким голоском говорит-говорит, да еще стишки читает. Правда, сегодня помалкивает, но глаза за нее говорят.

А Поперека от некоего смущения за свою физическую слабость (да еще сын узрел отца не со своей мамой!) распалялся все больше, сыпал цитатами и анекдотами, не забывая впрочем основную, болезненную тему:

– Понимаю, ты можешь сказать словами Тургенева: кто пожил, да не сделался снисходительным к другим, тот сам не заслуживает снисхождения. Я снисходителен, снисходителен, но сколько же можно?! Помнишь анекдот? Актриса режиссеру: “Почему мне в сцене выпивки вчера подали обыкновенную воду? Я требую, чтобы подавали настоящую водку!” – “Согласен. Но с условием, что в последнем акте вам подадут настоящий яд”. Апломб бездарей! Ты же помнишь?.. Я приехал сюда и тебя встретил...

– Через столько лет!.. – пропела Люся. – Я специально тоже...

– Дело не в этом! Не могу сказать плохого об этом городе... но Будкер в ИЯФе создал новый механизм общения, где свободные отношения между людьми, критика не имеет личностного характера, она по существу. Идет интенсивный обмен мнениями! Но здесь, ха-ха, если использовать этот стиль, получаешь в физиономию, так как здесь воспринимают критику идей как личностную... К тому же у меня к дерзости, увы, предрасположенность. Ну, ты знаешь, наследственное, казачье... да плюс вольное воспитание...

– Да уж! – хихикнула Люся. – В таком поселке выросли – воры да бандиты!

– Это создает определенные сложности. Я понимаю, мог бы добиться всего легко и просто, будь более коммуникабельным, следуя идеям Карнеги. “Умей слушать... если хочешь что-то с человеком обсудить, то прежде спроси: что ему нужно... ля-ля...” А я на это не обращал внимания. Я считал: форма общения не столь важна. А оказывается, другой мир живет по другим законам, для него форма важнее смысла.

– Да, да, – радостно кивала Люся, разглядывая любимого. Она выпила свою рюмочку.

– А во-вторых, личностное восприятие для меня – нонсенс! Если критикуют мои идеи, так это не меня. Я всегда могу ошибиться. Да, я этого, например, не понял. Ну и что? Но я зато сделал то-то и то-то. Почти каждый человек в жизни что-то доброе сделал, это как бы опора, на которой он стоит. И после этого вы говорите: я дурак?.. Но я же это уже сделал!

– Ты очень, очень великий, – уже заплетающимся языком поддакивала вторая, нет, третья жена Попереки.

– И дальше – больше. Я со всеми ссорюсь, потому что все привыкли ехать на кривой козе. Социализм! Я ненавижу социализм! От всех по возможности, всем по потребности... Ха-ха-ха!..

– Ха-ха-ха!..

– Отсюда – если ты не с нами, ты против нас! Заповедь Моисея!

– А я чисто русская...

– Дело не в этом! Дело в убожестве посредственностей!.. Дело в том, что... – Она тенью скользнула возле столе и, ловко опустившись ему на колени, прилипла горячими тонкими губами к его губам, но он еще долго мычал, что-то объясняя ей и всему миру...

16.

Люся, конечно, не дала ему толком отдохнуть. На рассвете, когда Петр Платонович выпроводил ее и с ноющим сердцем, с посверкивающими пятнами в глазах лег, чтобы все же выспаться по-настоящему, – к его досаде зазвонил звонок двери.

– Кто?.. – простонал из постели Поперека.

На лестничной площадке что-то пробубнили. Кажется, не женщина. Пришлось встать и открыть.

– Здравствуй, родной наш... – это явился Рабин в сопровождении какого-то грузного, неповоротливого человека в белесом пуховике, с детским лицом, с белыми ресницами и белой челкой, будто весь в муке. – Знакомься, Леша Заовражный, спец по интернету.

– Что? Опять? – тоскливо взвился Поперека, бегая перед ними босиком и еще не расслышав, с какими новостями пришли.

Рабин складывал ладонями в воздухе некий шар – это он так умолял выслушать.

– Мы с твоего компьютера полезли... Нет, Леша, рассказывайте сами.

Толстый белесый гость сел на стул, словно очень устал от ходьбы, помолчал, тяжело дыша..

– Позвольте сначала маленькую лекцию. У вас есть время?

– Есть, есть, – за Попереку ответил Рабин. – Мы в этом не особенно шурупим. Мы же только пользователи.

И странный гость, отдуваясь, страдальчески глядя перед собой, начал рассказывать, какие нравы в мире Интернета. И еще не ничего не поняв, Петр Платонович с жгучей злой радостью в сердце стал готовиться к новости, которая что-то наконец объяснит в истории с ужасными электронными письмами Жоры Гурьянова из США. Если этого не произойдет, зачем они здесь, да так рано?

– Если нужно схулиганить, опорочить кого-нибудь, есть много вариантов. А поскольку пишущий рискует, что его адрес элементарно вычисляется, то для таких дел проще простого завести себе ящик на каком-нибудь бомжатнике, вот тебе бесплатная почтовая система. Лучше на западном бомжатнике, например – йаху-ком... заходишь на него, есть кнопочка мейл... заводишь там ящик и отправляешь письмо с этого адреса.

– Понимаю! – зарычал, натягивая носки и бегая перед гостями Поперека. – Кто?!

– Погодите, не так всё просто. И лучше сделать это не с домашней машины, а откуда-нибудь... из интернет-кафе, например... Господину Гурьянову написать с того ящика: что ты мелешь? Он отвечает на этот новый ящик. Дальше дело техники. Это при условии, что корреспонденция из Штатов не перехватывается. А вот если еще туда к нему загнать “троянца”... Хотя хакер может и это сотворить...

– Ничего не понимаю! – остановил его Поперека. – Четче!

– Хорошо. Четче. Неизвестный нам негодяй может воспользоваться услугами умного хакера один раз.

– Но этот-то еще раз ответил! – вмешался Рабин. – Неужели нельзя вычислить?!

Гость страдальчески помолчал, давая понять: ну, выслушайте же.

– Итак, один человек решил опорочить другого человека. Он начинает в сетевом сообществе компанию: под одним ником кинет сплетню, потом под разными другими никами...

– Ник – это кличка, – пояснил Рабин Попереке, но тому это-то было понятно.

– Дальше!..

– Под разными другими никами добавит... будто какие-то еще люди участвуют... А сам, кстати, может стоять как бы стороне. Даже если он ходит с одного и того же места, найти его местоположение можно, только если заведено уголовное дело. Можно установить провайдера, через которого он выходит. А вот дальше, кто был к нему присоединен в этот момент – для этого надо открыть базу данных Электросвязи, где записывается, с какого телефона в какие периоды звонили. А для этого нужна соответствующая санкция прокурора.

– Я подозревал! – проскрипел Поперека. – Значит, не Жорка... но кто? Я бы ему, гаду, по морде раскаленным кирпичом! Обмотал бы газетой и...

– Кстати, недавно аналогичное уголовное дело заводили... об оскорблении и клевете... Хакеров вот так и поймали. Есть группа “К” в МВД, очень грамотные парни. Найти провайдера я найду, но до человека не доберусь.

– А как... в этот отдел “К”?..

– Нужно подать заявление в прокуратуру.

– Нет! Этим я заниматься не буду!.. – отмахнулся Поперека. – Опять всякие подонки начнут писать в газетах...

– Но другого пути нет. Возбуждается уголовное дело. Оперативники плотно садятся, отслеживают все потоки, которые к вам поступают... и откуда... Они имеют право открыть телефонную базу... до компьютера дойдут, а это как правило и человек... Начинают следственное действие.

Рабин умоляюще махал руками перед Поперекой, строя загадочные фигуры: мол, соглашайся. А гость монотонно продолжал:

– Записываются пути прохождения письма. При письме же идет внутренняя здоровенная вещь, в которой написано, как и откуда пересылалось письмо. Сопроводительный текст можно посмотреть. Хотя умеют подделывать и исходящие данные. Лучший результат – выяснить пи-адрес компьютера. Пи-адреса поделены по зонам, у каждого провайдера – краслайн, челенж – есть перечень пи-адресов, которые ему выделены. Ага, этот товарищ с краслайна заходил! И это уже ограничивает зону поиска. Далее – через “К”... – Заовражный, кажется, впервые заглянул в глаза Попереке. – Или если лично знаешь администратора, он может посмотреть логи, истории соединений... но он не может определить номер телефона... И тут приходится нам самим изобретать “троянского коня”.

“Боже!” Петр Платонович напрягся и сел на стул, как школьник, перед гостем. Кажется, парень все-таки что-то знает.

– Ну, это такая программа, типа вируса. “Троянец” может беспорядочно расходиться, а если указать конкретное место – и засадить туда... Например, я могу вам прислать “троянца” в письме. Прицеплю к фотке – посмотри. Вы смотрите фотку, открываете, может, она даже и покажется вам, но в этот момент “троянец” и сядет у вас. А где? Внедряется в операционную систему. И ты его не видишь!

– А как же антивирусная программа, Касперский? – влез в разговор Рабин.

– Касперский?.. – Гость моргнул белесыми ресницами. – Он отслеживает известных “троянцев” и вирусов. И подозрительные проявления. Вируса, мол, нет, но что-то работает система не так... Но можно так написать “троянца”, так замести следы... “Троянец” подсаживается, ловит на ходу все ваши пароли, которые вы вводите, и пересылает их мне. И я, зная ваши пароли, могу от вашего имени послать письмо.

– Да?! – ахнул Поперека.

– Вот вы получили письма от Георгия – а он не писал. Это мы доподлинно выяснили.

– Правда?! А кто, кто писал? – У Петра Платоновича от радости и гнева закружилась голова.

Гость с важным видом безмолвствовал минуту, видимо, давая понять, как непросто было разгадать загадку, и что все-таки он разгадал и сейчас сообщит ошеломительную весть.

– Операция была проделана... неким человеком... из вашей лаборатории, с вашего компьютера.

– С моего?! – Поперека наотмашь глянул на Рабина, тот раскинул руки. – Этого не может быть!

– Операция проделана так, что практически концов не найти. Но я применил, помимо своего “троянца” в компьютере Гурьянова, один ход... обманку, как если бы посылавший письмо по кругу через бомжатник ошибся и неточно прописал одну сущую мелочь... то есть, он был вынужден повторить последнее свое послание, снова после себя заметя следы, разумеется... но мой “троянец” уже вцепился в ниточку... Последнее его, вынужденное письмо, вы можете также прочесть. – И он протянул Попереке распечатку. – Короче, писали с вашего компьютера.

Поперека схватил листок бумаги: “Повторяю, ты скурвился и продался за мнимую славу, как за ножки Буша-старшего”.

– Кто же эта сволочь?!.. – мучительно скривился Петр Платонович, съедая глазами строчки неизвестного недоброжелателя. – Кто?!

Тем временем Заовражный медленно встал и вопросительно глянул на Рабина.

– А, да-да!.. Петр Платонович... – Анатолий потер большим и указательным пальцами. – Надо сотенку. – И уже шепотом. – Баксов.

– Конечно, конечно! Извините... – Пошарив по карманам и в бумажнике, Поперека набрал три тысячи рублей и протянул гостю.

Тот столь же неторопливо сунул их в карман пуховика, протянул Попереке визитную карточку:

– Если возникнут вопросы по пользованию машиной... – и, кивнув Рабину, удалился.

Поперека, дергая шеей, рухнул на стул, Рабин присел на краешек дивана с неубранной постелью. Наступило молчание. Кто же из сотрудников лаборатории писал эти послания? И главное, зачем?

– Лаборантка наша – нет. Антон? Бред. Вася Братушкин? Еще бредее!.. Кто?!

– Я тоже нет, – печально усмехнулся Рабин. – Но, знаешь, к нам проще простого зайти. Вилкой можно отпереть.

– Но если так, мы никогда не вычислим... в институте сотни народу. Ну и хрен с ним!.. Главное – я знаю, что Жорик не писал. Но как мне теперь к нему пробиться?! Если мои письма попадают к этому типу – через его “троянца”? Так это называется?

– Элементарно, – ответил Рабин. – Ты гений, а такого не сообразил. С любого другого компьютера.

– Бездарь! – хлопнул себя по лбу Петр Платонович. – Я уже развалина. Но я выздоровею, клянусь!

17.

Через день на работе у Попереки зазвонил телефон – это была жена.

– Петр, – холодно сказала она. Как тонкая тугая струна, звенел ее голос. – Ты бы зашел к нам, есть разговор.

Почувствовав неприятное (узнала про Люську?), Поперека растерянно начал бормотать, что у него сегодня сеансы связи по Интернету и вдруг, обозлившись на самого себя за то, что вынужден изворачиваться, как мальчишка, крикнул:

– Ну, хорошо!

Пошел на старую квартиру часов в девять, сеялся дождь со снегом, теперь рано темнеет. Надо будет, кстати, забрать из дому длинное кожаное пальто.

Дома на кухне сидели за пустым столом жена и сын. То есть, чайник был заварен, накрыт полотенчиком, но Наталья и Кирилл словно бы ждали Петра Платоновича.

Можно было бы, конечно, с улыбкой, небрежно, спросить, как, мол, тут дела, поругать сына за дурацкие усы (в этом Наталья была на стороне мужа), но Наталья не дала и слова сказать. Она в лоб громко начала:

– Это что же получается? Дожили. Разврат.

И замолчала, моргая глазами. Сын молчал, но пунцовый вид его доказывал, что он чувствует себя неловко –наверное, донес матери, а теперь кается.

– Ну, взрослые же люди... – забубнил Петр Платонович. Он терпеть не мог слез. – Ну, ты тоже зря... ну, было...

– Если бы было?! – взъярилась жена. – Он же на ней хочет жениться!

– На ком?.. – Поперека удивленно воззрился на сына. Тот заметался глазами. – Это вот на той... что я в автобусе видел? – добавил он совершенно лживую фразу, но имея в вижу, конечно, ту, что была с сыном на его квартире.

Жена ахнула, всплеснула руками.

– В автобусе? Как же может зэчка покидать колонию? – И накинулась на сына. – Ты использовал служебное положение?! Тебя, сынок, просто посадят! Вместе с ней на десять лет!

Постепенно до Попереки дошло, что сын женится на молодой женщине, отбывающей срок в колонии, где он служит воспитателем.

Поперека не знал, как к этому отнестись. Он ее в глаза не видел, не слышал ее голоса, только помнит оставшийся после нее в постели горьковатый запах истомившегося без любви женского тела. Наверное, по этой причине он и не выгнал сразу Люсю домой – его возбудил, как зверя, этот чужой запах.

Сын сидел, надув губы, и упрямо молчал.

Чтобы помочь ему, отец спросил:

– Как хоть зовут? Сколько ей лет?

– Таня... – шмыгнул носом сын. – Аникеева. Ей двадцать два, она хорошо поет.

– И за что она туда...залетела?

– Статья сто двенадцатая, часть вторая... “д”...

Мать вскочила, отошла к окну, оттуда посмотрела на сына.

– Ты может по человечески? Убила кого? Или ограбила?

– Ну... из ревности... побила подругу... Вообще, должны были ей дать сто тринадцатую... в состоянии аффекта... но она пришла к ней домой через два часа... врачи говорят... – Кирилл махнул рукой и замолчал.

– Представляешь?! – Наталья уже обращалась к Петру Платоновичу. – Ты где-то бегаешь, ну, ладно тебе плевать на свое здоровье... тебе плевать на семью, а эта халда через неделю выходит на волю и будет тут жить. Я так понимаю, не выгонять же!.. – И Наталья навзрыд заплакала.

Поперека сел рядом с сыном и положил руку ему на могучее плечо.

– Ну, я же тебе сказал – иди на мамину квартиру... а я в твоей комнате поживу.

– Поживу! – взвилась Наталья. – Тут не проходной двор! Он поживет! У меня могут и свои планы!

– Пожалуйста! – улыбнулся Поперека. Уже свободой запахло. Хотя жаль, конечно, Наталью, если и сын уйдет, и муж. И дочь далеко в Москве. Замуж Наталья вряд ли соберется...

Петр Платонович помнит, как обычно сдержанная Наталья рыдала, когда они вновь сошлись: “Я эту твою Люську, идиотку, никогда не прощу... она же блядь... она же тут, в Академе, со всеми спала...”

Да, стоило ехать из Новосибирска в другой город, чтобы встретиться со школьной любовью. С постаревшей, конечно, блеклой, смешной... но любовью! Было!

– Наташенька... – мягко молвил Петр Платонович, переходя в наступление – только так можно успокоить женщину. – Ну что ты такое говоришь? Ловишь на каждом слове, как мент. Я просто ему предлагаю пойти жить на ту квартиру. Если у тебя планы, я поживу в другом месте.

– В каком? – напряглась Наталья. – Где ты собираешься жить?

– Ну я же ночевал, и не раз, в лаборатории? Там диван. Там все удобства. – И он вновь обернулся к сыну. – Я тебе дал ключ? Флаг в руки и вперед.

Кирилл хмуро молчал, толстый, жаркий, с облупленным до сих пор с лета носом.

– Не надо нам ничё, – ответил он, наконец. – Мы к ее матери поедем жить. Это на Байкале. А тут жить мне западло. Про тебя все говорят – крутишься волчком... ни нашим, ни вашим... Я человек определенный во всем – вот решился. И я ей буду верен.

Стиснув зубы, Поперека смолчал.

– Ладно, сын... – молвила, смягчившись жена. – Иди спать. Мне еще с ним поговорить надо.

“Интересно, о чем еще она собирается со мной говорить? – подумал Поперека и вновь ощутил тоскливый холодок на сердце. – Неужто Киря все-таки наябедничал?”

Насупленно склонив бритую усатую голову (тоже казак нашелся!) и не глядя на родителей, сын прошастал в свою комнату. А Наталья тихо, но резко прошептала:

– Посмотри мне в глаза? Ты опять с ней встречаешься?

– С кем?

– Соседка видели. Ты забыл, мы у Анны Михайловны мед покупали, когда еще мама твоя была жива... Позор! Стыд! – снова заплакала Наталья. – К нему женщины ходят!

“Ходят? Женщины ходят?” К Попереке только одна “приходила” на рассвете – Соня. Но и уходила одна на рассвете – Люся. Какая мерзость. Ведь и вправду, Петр Платонович вполне мог без них обойтись. Рассказать про Соню... что она приходила его предупредить об опасности? Но ведь она осталась у Петра Платоновича... ну и что? Дело-то было днем.

Жена что-то продолжала бормотать, подбородок ее покраснел, на нем сверкали слезки:

– Ты или разводись, или веди себя достойно...

Дело было днем. Но оправдываться все равно стыдно. Да еще гадать, кого из этих женщин видела милейшая тишайшая метр с седой косичкой бабушка.

– Да ладно, – дернув шеей, скривился Поперека. – Приходила одна и уходила. Им нужен не я, им нужна моя слава... что вот со мной встречаются, а на меня гонения...

– Правда? – доверчиво спросила остроносая гусыня Наталья. Милая моя, гениальная моя танцорка.

– Конечно. – Поперека вскочил, быстро завел ладонь за ее некогда осиную, а ныне пчелиную, как он шутит, талию и, напевая вальсовый ритм, закружил. – Пам-па-па... пам-па-па... Особенно после того, как мы с Толей Рабиным эту “бомбу” подложили под забор хранилища.

– Но ведь тебя могут посадить! – вспомнила жена. – Ты зачем, дурень, все на пленку снял и на телевидение отдал?

– А без этого наш поход в зону не имел смысла...

Наталья отстранилась и утерла глаза ладонью. Кивнула в сторону комнаты сына.

– И он по твоим путям. Они сожгли портрет президента. Так говорят. Его со службы погонят. Собственно поэтому он про Байкал... Ой, какие вы оба неосторожные!.. – И вдруг прильнув к Петру Платоновичу, обвила его за шею. И родной медицинский запах словно опьянил Попереку, он сам заволновался, поцеловал жену в ушко...

И в эту минуту сын из комнаты громовым своим баском произнес:

– Не погонят со службы... наши недовольны президентом... боится олигархов... разворовали Россию... – И помедлив. – Мы ему срок даем... год... Если не возьмет их за ухо, не быть ему паханом новой России.

Вмиг покраснев до удушья, Поперека отстранился от жены и заорал:

– Прекрати этим языком говорить! Ты сын интеллигентов!

– Он нарочно, нарочно... – пыталась успокоить его жена. – Он же всю жизнь играет.

– И доиграется!

“Он как ты...” – хотела сказать Наталья, но ничего не сказала.

– Черные рубахи, понимаешь ли, – сердился Поперека, наливая себе остывший чай. – Сабли... клятвы... Пошел бы лучше на физмат, я сколько раз говорил... был бы ученый. С твоей-то головой.

Но сын молчал. Да и что такое сегодня в России ученый? Достаточно образованный нищий человечек. Если, конечно, у него не такой сильный характер, как у Попереки. “Ни нашим, ни вашим, говорите? А именно так! Я сам по себе!”

– В ванную пойду... – заторопилась Наталья. – В двенадцать горячую отключают. У тебя там на третьем этаже ничего? А тут... То Лазо, то Карбышев... – Она говорила свои привычные слова, имея в виду, что вода идет то горячая, то ледяная.

И слушая эти слова, словно после долгой разлуки, Поперека остался на старой квартире и жил долго – четыре дня. На пятый из лаборатории домой не вернулся – пошел на день рождения к Васе Братушкину и после застолья не смог вернуться к Наталье. Нет, не по причине опьянения.

Раскрылись истины яркие...

18.

Впрочем, он не собирался идти к Василию Матвеевичу – недавно виделись, о чем еще говорить? Но случились два события, омрачившие жизнь, после чего захотелось посидеть в шумной компании, чтобы ни о чем не думать.

Во-первых, наконец пришел ответ из США от Жоры Гурьянова, которому Поперека написал письмо с почтамта, с официального компьютера – уж тут-то не может быть “троянцев”.

Ответ на лабораторный компьютер прилетел к утру и был вновь невообразимым: “Да, Петр, это я, я! И я с тобой не хочу больше иметь дел. Ты работаешь против интересов России. Гур”.

“Может быть, мне это снится?” – скрипел зубами Петр Платонович, читая на экране слова надменного Гурьянова. После чего вновь проехал в город и запросил Жору ответить на компьютер почтамта – и на компьютер почтамта грохнулся точно такой же ответ. И еще добавлено три слова: “Ты всем надоел”. На раздраженный вопрос Попереки, нет ли в сети почтамта вирусов, “троянских коней” и прочей нечисти, оператор-девушка за стеклом обиделась и молвила:

– У нас всё чисто. А вот у вас... – И показала лакированным ногтем мизинца на висок. – Поищите.

Беззвучно матерясь, Поперека бросился в Академгородок. И только вбежал в лабораторию, случилась новая неприятность: снова позвонил Говоров, тот самый, что просил присмотреть за его женой в Испании. Он с тревогой кричал в трубку:

– Я не мог найти вас ни вчера, ни позавчера! Ваша сестра пропала! Мне позвонила жена – ее до сих пор нет в пансионате!

– Не может быть! – пробормотал Поперека. “Почему же Инна так долго добирается? Задержала таможня? В Праге или в Цюрихе? Или в швейцарской лаборатории ее попросили что-то объяснить? Немецкий язык она знает хорошо”.

– И я вынужден был сообщить в Дюла-тур... – продолжал Угаров. – Видимо, вашу сестру объявят в розыск.

– Да кто просил!.. – вспылил Петр Платонович. – Какое их дело?.. – И смиряя себя, уже спокойней добавил. – Благодарю. Наверное, она у наших знакомых... есть там, в Праге. Спасибо.

Настроение испортилось вдрызг. В самом деле, что происходит? Конечно, Инна Сатарова не пропадёт – деньги у нее есть, в паспорте шенгенская виза. А если понадобилась виза чешская... наверное, ей не отказали. В конце концов, заплатит, в маленьких государствах визы продают. Но почему до сих пор Инна не в Барселоне? Ах, надо было спросить у беспокойного мужчины номер телефона отеля, где остановилась его больная жена. А если и позвонишь, что в “reception” скажут? Нет человека. Пора бы, кстати, черт побери, ей самой аукнуться. Неужто образцы не дошли по назначению? Не приведи Бог, случился скандал? Голова кругом...

И Петр Платонович побрел к Братушкину.

У Василия Матвеевича собралось много разного народа, из своих – толстый АНТ и Анюта, она весело режет хлеб, колбасу, Антон откупоривает шампанское, целясь с ухмылкой в Анюту, та визжит и отпрыгивает в сторону. Остальные парни стоят, ждут. Среди них полузнакомый (где-то виделись) мужичок лет пятидесяти, в тесной темной тройке, в очках, и совершенно неизвестный Попереке высокий старик, с седым завитком над лбом, благодушный, с клубничками на щеках и на носу.

Дверь в спальню сына приоткрыта (кажется, впервые) – там на заправленной кровати лежит одетый, но без ботинок, и, кажется, пьяный человек – руку подвернул под себя и не вытащил. На васиного сына не похож – возраста такого, пожалуй, как у Попереки.

– Рабина нет? – спросил Петр Платонович и тут же пожалел об этом.

– Ко мне евреи не ходят, – процедил Василий Матвеевич и рассмеялся, как бы давая знать, что пошутил. А лицо у него сегодня совершенно черное, пил, что ли, всю ночь.

Поперека подобных шуток не признает. Мгновенно озлившись, зыркнул глазами по собравшимся:

– Тогда и мне тут нечего делать. Моя жена еврейка.

– Наполовину, – пискнула с улыбкой Анюта. – А вообще она хорошая.

– Любая жена – не более, чем подстилка, – пробубнил Братушкин. – И нечего о них. Давай, садись.

– Жена – второе тело мужчины! – не соглашаясь, уже завелся Поперека.

– У тебя, вижу, много было тел, – видимо, пытаясь смягчить ненужный разговор, сказал Василий Матвеевич. – И это хорошо. Садимся же, мужики.

Поперека помолчал, опустился на самый дальний, у торца стола, расшатанный стул и, кивнув Братушкину, выпил полстакана водки. И уже собрался встать и пойти прочь, как новорожденный взял гитару:

– Ну, чё, не уважишь, не споешь с нами?

– Споет, – торопливо закивал Антон, утирая платочком пухлые губы.

Оскалившись, словно пьяный, Братушкин запел “Степь да степь кругом”. Все молчали. Собственно, никто Братушкину сейчас и не был нужен – он пел очень хорошо, пронзительным, высоким голосом, каким никогда не говорил.

– А л-любовь твою-ю

я с собой унес... – И сверкнув синими злыми глазами, буркнул: – Наливай!

Когда выпили по второй, хозяин квартиры увидел, что Поперека тоскливо поглядывает на часы, и намеренно захохотал:

– Анекдот хотите? – Знает, что Петр Платонович любит травить анекдоты. – В самолете “Аэрофлота”. “Кушать будете?” – “А каков выбор?” – “Да или нет”.

Или еще. Пельменная в Одессе. Клиент: “Мне пожалуйста, еще одну порцию пельменей”. Официант: “Вам что, мало? Или понравилось?”

– Кстати, анекдот еврейский, – не удержался Поперека. Но сам не стал ничего рассказывать. Из головы не выходила Инна с рюкзаком, а также непостижимые ответы из Нью-Йорка.

Когда выпили по третьей, за память о родителях, Василий Матвеевич вдруг отбросил гитару и, словно ожесточившись, стал быстро говорить-шипеть, как он рос на окраине города, как возвращались из лагерей бывшие пленные, в том числе и родные Братушкина.

– И все равно свою р-родину не проклинали! – В кого же метит Братушкин этими словами? Уж не в Попереку ли?.. Да нет, наверно. Все ж таки старые коллеги, почти друзья. – Всем тяжело, надо терпеть... друг друга не предавать!

Из его сбивчивого рассказа-вопля можно было понять, как предвоенный террор прокатился по семье Братушкиных. Отец Василия, Матвей Иванович, работал председателем райисполкома, когда к нему приехали чекисты из области и попросили подписать для “тройки” список односельчан Братушкина, которых следовало раскулачить и сослать в Игарку. Матвей Иванович отказался – вокруг беднота, за что ссылать? И с того дня он ждал, когда приедут за ним. Но его всё не трогали. Через год внезапно взяли брата Ивана (а их было трое братьев, Михаил, Иван и Сергей). Через два года началась война, Михаил ушел добровольцем на войну, вернулся в 45-ом, а в 47-ом вернулся из лагерей Иван. Михаил спросил у него: “Когда тебя арестовывали, почему не сказал, что ты не Михаил?” – “Я подумал, меня все равно теперь уже не отпустят, а тебя тоже посадят”.

– Вот какие были наши отцы?! Своих не предавали, семей не бросали, с молодыми блядями под венец не шли...

“Постой-постой, он все же в меня метит, – наливаясь раздражением, поднялся из-за стола Поперека. Ишь, уставился, и Анюта испуганно глядит в эту сторону. Да, отец мой женился на молодой, уехал в Томск... но вам-то какое дело?! И кого он предавал? Тоже служил в армии, Венгрию прошел...”

А Братушкин вдруг завопил, уже брызгая слюной, с ненавистью сверкая сизыми глазищами:

– Да, да, это я тебе вместо Жорика ответил! Я!.. Я это всё умею, а ты – фуиньки! Губы развесил, поверил, ага? Выскочка, самозванец, хера ли ты можешь? Без меня бы твоя лаборатория сто лет в говне задом сидела!..

– Василий Матвеевич, – шепотом пытался одернуть Братушкина седой старик. – Ну, зачем на своем-то дне рождения?

– Какой день рождения? День поминок! Я всё умел, а эти демократы разорили мою Россию!.. Слышишь, ты?!

Поперека молчал, лицо его презрительно искривилось. Вот, значит, как! Рука судорожно воткнула вилку в огурец, потом в хлеб. Но Петр Платонович сильный, он, поймав взгляд Братушкина, кивнул.

– Помнишь? Небось не забыл?.. – Василий Матвеевич подскочил вплотную к Попереке. – Как я с генералами в Москве общался? Я ногой их двери открывал! Я их как тряпки на член мотал! А ты только потом разевал пасть!

В самом деле, когда прилетали в Москву с выполненным военным заказом, сибирская делегация и минуты не торчала в приемной Министерства обороны – Братушкина тут любили и побаивались. В пиджаке и тельняшке, как рыбак с моря, в грузных ботинках с железными набойками, он входил, рыча девицам-секретаршам:

– Соскучились по сибирякам, красоточки?

Где генерал-полковник, с носом как половник? Где генерал-майор, бестолковый ухажер? – И т.д.

Конечно, трудно забыть времена, когда талантливые инженеры были в чести, когда военный начальник мог распустить совещание, разогнать полковников, чтобы мигом принять рабочую группу из Сибири. Ведь и то верно: над заказами, над которыми трудились Поперека и Братушкин, в Москве работало ученого народа раз в сто больше! Сравнить хотя бы КБ Лавочкина и КБ Решетнева! При всем том, что Решетнев начинал на голом месте, в тайге. Зато его спутники лучшие на свете, по десятку лет летали...

А группа Попереки занималась тогда просвечиванием воды (“поиском вражеских подводных лодок”) и весьма преуспела в создании прибора. Петр Платонович помнит, как начальство потчевало сибиряков коньяком и чаем с иностранными конфетами, как сидели они среди генералов за прозрачными, из стекла, столиками, на прозрачных, тоже, видимо, из некоего стекла стульях (чтобы ничего нельзя бы спрятать, подложить – магнитофончик, микрофон). И главный генерал, поддакивая Василию, тоже цитировал по окончании беседы какую-нибудь фривольную частушку. Он даже их, говорили, записывает.

Кстати, и академик Евдокимов в Новосибирске собирал частушки, даже переплетал в виде книжечек. Но с той поры, как в стране победила свобода слова и частушки стали издавать вполне легально, толстыми томиками, стало неинтересно их собирать. Как и анекдоты.

Наверное, из-за этого также злобится Братушкин на новые времена – уж он-то докладывал анекдоты лучше всех в лаборатории – с мрачным скучающим лицом.

– А ты, сука, самовыдвиженец!.. “Я, я, я”!.. При любой ситуации...

Этому человеку надо все-таки ответить. Сдерживаясь, с усмешкой Поперека спросил:

– А что, всю жизнь сидеть, как баба в сельском клубе на скамейке, ждать, пока кто-то на танец потянет?

Все вокруг ожидали, конечно, что он вспылит, – характер Петра Платоновича известен. Но будет лучше, если вот так, спокойно, как с больным.

– Да! Да! – не унимался Братушкин. – Если ты р-русский, да! А ты – шурупом во все дырки! Звону много, а денег нет.

– Сейчас – да... но идеи-то были мои? – очень тихо отвечал Петр Платонович беснующемуся Василию Матвеевичу. – Идеи-то были мои или нет?

– Фуй ли идеи?! – чуть остывая, но все же с серыми губами, сжав кулаки, рычал именинник. – Идеи – сопли... ты их в жизни претвори! Я – вот этими руками...

– Красиво говоришь, начальник, – еще тише возразил Поперека, стоя над столом, бледный, но с неистребимой кривой усмешкой. – Это в Италии, во времена Россини, певцам платили в десять раз больше, чем композитору. Считалось: хер ли музыку сочинить, а вот ты спой!

– Пошел твой Россини в манду! Я Глинку люблю, все русское!

– А я все хорошее!

– Конечно, как за границу – так ты! А я валенок, да?

– Опять двадцать пять! Ты был засекречен, засекречен! А я предлагал идеи... идеи не секретны... но под эти идеи нам давали заказы. Давали или нет?!

Не объяснять же человеку, который всё это прекрасно знает, что приглашали авторов идей, а не тех, кто делал приборы. У инженеров была вторая, а то и первая степень допуска к закрытым материалам, с них брали подписку о неразглашении...

И тут в разговор, сопя, влез, как медведь, Антон:

– Василий Матвеевич... побойтесь бога... он за эти годы основал семь лабораторий: в университете, в Институте Физики, в КаБе “Геофизика”, где и вы работали, где хорошо платили...

– Да я где угодно мог работать! У меня грамота от самого Славского... вот, сейчас!.. – Почти рыдая, расшвыривая какие-то тяжелые красные папки, он выдернул лист с бронзовым профилем Ленина. – Смотрите! “Удостоверяю, что у товарища Братушкина В.М. золотые руки. Министр Средмаша Славский”. Мне сказали, он больше никому таких справок никогда не давал!

– И замечательно, – кивнул Поперека.

– Что киваешь, как попугай?! Разрушили страну! Никогда народ так хорошо не жил, как при советской власти!

– Да? А теперь вспомни, вспомни, кого вместо тебя членами делегации отправляли в эту заграницу. На одного Попереку троих своих – одного стукача, одного “ученого” из парткома, ну и, конечно, жену секретаря райкома или обкома (пусть походит по магазинам). Было так? Было! А мясные очереди забыл? А эти отоваривались в своих подвалах. – Он вспомнил, где видел человечка в “тройке” – бывший работник обкома, ныне – ведает промышленностью в областной администрации.

– Зато я мог в Сочи поехать с женой и сыном... а теперь на один билет не набрать! И это ты сделал! Такие как ты! – Братушкин уже не орал, а сипел, но от этого его ненависть казалась еще страшнее.

Поначалу его запальчивость можно было отнести за счет выпитой водки. А сейчас Василий Матвеевич почти трезв, этот умный злобный человек. Что, что с ним произошло?

Ведь еще месяц-два назад Поперека и Братушкин, как два единоверца, плечом к плечу и работали, и на семинарах научных сиживали. Что-то случилось совсем недавно, и Поперека этого не заметил. Да, Вася живет один, без жены, и с сыном у него отношения до сих пор неладные. Причиной раскола в прошлом, конечно, стала водка. Но Вася, хоть и пил всегда легко и много, никогда не терял голову. Что же случилось? И что сегодня рвет ему сердце? Возраст? Вот ведь, уже “полтинник” с лишним, а стоит у разбитого корыта? Наверное, и то мучает, что за работу платят мало... Но ведь и Поперека получает пока что копейки. Может быть, еще прорвемся?! Или дело все же не в деньгах?

Но почему он не пришел, не рассказал о себе что-то такое, чего Поперека не знает? Нет, он приходил в больницу... и Петр Платонович его внимательно слушал... да, еще запомнилась странная фраза Братушкина, брошенная им удивленно в палате: “Ты что, так серьезно?” Может быть, для него эта ужасная мистификация в сети Интернета была игрой? Пусть пьяной, мрачной, но игрой? И лишь увидев, как болезнь обрушила Попереку, он понял, что игра зашла слишком далеко и раскаялся. А сейчас признается в том, что сотворил, потому что носить в себе это тяжело. Но почему столько злобы? Как будто не удовлетворен тем, что натворил, а прямо-таки убил бы сейчас ненавидимого Попереку.

Может быть, поэтому старичок и человек в “тройке” сейчас предупредительно схватили Братушкина за локотки и придерживают. А лаборантка Анюта в ужасе смотрит на любимого всеми остряка и гитариста дядю Васю – таким она его никогда не видела.

– Я выпил за твое здоровье, – четко сказал Поперека и заторопился вон.

И за ним выбежала Анюта. Уж не потому ли только выбежала, что Поперека – заведующий лаборатории, и негоже оставаться с людьми, которые поносят его.

Следом за Анютой, пыхтя, вышел на лестничную площадку Антон.

– Ну, прямо взбеленился... – бурчал Антон, кулаком утирая лоб. – Бесы в него вселились. Ему надо уходить. Наши бывшие партийцы, думаю, областную пенсию ему, как самородку, выделят.

– Ты бы оставалась, – попросил Петр Платонович лаборантку. – Без женского присутствия он как в пещере очутится.

– Правда, что ли?.. – удивилась старая дева Анюта. Поблекшее ее лицо, лишнего подмазанные вишневым тоном губки были жалки. Может, она даже любит Васю. Да ради Бога!

Поперека пожал руку Антону и быстро пошел к себе, в маленькую квартиру.

Но, взявшись за дверь подъезда, остановился, вдруг вспомнив, что отдал жилье сыну. А к Наталье идти не хотелось. Сам не понимал, почему. После ссоры с Братушкиным весь огромный груз прожитых лет давил, теснил душу. Остается к Люсе забрести. А почему бы и нет?..

19.

– Я так рада за тебя!.. – встретила Люся своего бывшего мужа. А сама шмыгает носом, обливает слезами свой старенький синий джинсовый костюм.

– Ты чего плачешь?

– Нет-нет... это мои мелкие, мелкие, мещанские проблемы! А тебя поздравляю! – Она чмокает его мокрыми губами.

– Да подожди! С чем?

– Ты еще не слышал? Ой, как я рада! – И она крикнула, озираясь, как если бы вокруг них стояла толпа. – Он не слышал!.. По телику объявили, по НТВ – ты среди пяти лучших русских ученых награжден европейской какой-то премией!

– Какой еще премией?..

– По экологии. То ли Брема... то ли... на Б...

– Ну, не Березовского, надеюсь? – хмыкнул Поперека.

– Да брось такие шутки! – Сморщилась, вспоминая, засияла. – Да! Пятьдесят тысяч евро! Получишь... сегодня которое? Успеешь паспорт оформить. Двенадцатого ноября получишь.

Поперека стоял в ослеплении и смятении, не зная, что теперь делать. Если услышанное – правда. С одной стороны – такой удар по врагам! С другой стороны... на душе невероятный раздрай.

– Почему ты не радуешься??? Эй, Попрека!

Может быть, неведомые меценаты пришлют деньги переводом на лабораторию? У лаборатории имеется валютный счет... правда, на нем ноль целых ноль десятых... открыли специально – собирались работать с ФРГ по экологической программе...

Нет, надо лететь и в смокинге предстать перед телекамерами, чтобы здесь, на родине, вся бездарь и шелупонь сдохла от зависти и злобы!

– Петя, пятьдесят тысяч... это сколько же рублями? – Люся шевелила ртом, словно сосала леденец. – Множить на тридцать четыре... Тысяча семьсот рублей? Что-то мало.

– Ты забыла добавить три нуля, – блеснул зубами Петр Платонович. Лицо его все еще, казалось, было каменным после свары у Братушкина.

– Ой, да! – ахнула бывшая жена. – Это полтора миллиона с лишним!.. Я так за тебя рада! Безумные деньги!.. Свози меня куда-нибудь! – Она припала к его груди, к тому месту, где сердце, своим круглым розовым ушком. – Нет, я слышу... ты, конечно, Наташку повезешь.

И Люся снова зарыдала.

– Ну, чего ты плачешь? Никого я никуда не повезу. Я машину куплю. Надоело в автобусах на заводы мотаться.

– Это правильно!.. Я так рада!..

– Так чего же ты плачешь?!

– Нет-нет, это недостойно твоего внимания!.. – Люся оттолкнулась от Попереки и, пробежав по комнате, упала лицом вниз на диванчик. Упала картинно, конечно, красиво, чуть заведя ножку за ножку. Но плакала все же не нарочно!

“О, женщины! – подумал Петр Платонович, садясь рядом и положив руку ей на голову. – Кто-нибудь обозвал старой грымзой... как было однажды... или на базаре обсчитали... или потеряла бумажник... или сгорел утюг... или пломба выпала из зуба... Ну, конечно же, я помогу!”

– Говори же... что случилось?

– Меня выселяют.

– Кто? Это же твоя квартира.

– Бандиты. Сказали, тут будет казино. И первые два этажа выселяют.

– Как это можно выселить?

– Дают жилье, но это далеко, в Машиностроительном районе. А тут я к тебе ближе... и вообще центр.

– Я тебе квартиру поближе куплю. Эту они выкупят, добавим...

– Правда? – Люся вскинулась, повисла на нем, как девочка. – Я так счастлива, что в этой жизни встретила тебя. Я счастлива была три раза в жизни: когда в пионеры вступала, когда тебя встретила... и когда... позже... ну, ты понимаешь.

Поперека нахмурился.

– Перестань.

– Ты о чем думаешь? – встревожилась Люся, заглядывая ему в глаза.

“Меня за границу могут и не пустить сейчас, – раздумывал Поперека. – Паспорт просрочен. В ОВИРе сидят все вчерашние партийные и комсомольские кадры”.

– Нет, а казино можно пустить по ветру, – зло усмехнулся Поперека.

– Как?!

– Элементарно. Закопать, пока они не переехали, в подвале хороший генератор СВЧ... или даже просто трансформатор... Когда начнут работать, вся их техника полетит к черту. – Он отстранился от Люси. – Я приму душ. Только не надо... я злой и я пуст, как коробка из-под спичек.

– Да, да, да!.. – смешно закудахтала бывшая жена, достала из шкафа свежее махровое полотенце, которое Петр Платонович помнил – с красными и синими рыбками – и побежала в ванную, включила воду. – Только осторожнее... у меня смеситель плохой, то кипяток, то холодная...

– А ключи есть?

– Вторые?.. Конечно, я тебе их отдам.

“Сумасшедшая”.

– Я говорю, гаечный ключ... разводной... или хотя бы плоскозубцы?

– А!.. – заливисто засмеялась Люся над своей несообразительностью. – Нету. Я могу сбегать купить. Только у меня...

Поперека, не слушая, протянул ей несколько сотенных купюр:

– Сыру... вина... ржаного хлеба...

И счастливая Люся, схватив хозяйственную сумку, унеслась в магазин. Щеки так и не вытерла – на них остались белесые слезы от слез. Она счастлива. Что еще нужно женщине?..

Он выкупался и задремал на диванчике. Она его разбудила осторожным поцелуем. Она уже накрасилась, прихорошилась. На ней полупрозрачное платье, на ножках туфли с бантиками.

– Ужин готов. – И когда сели за стол, подняла бокал. – За твой гений, за твою славу. Пока ты спал, я стихи сочинила...

А? Здорово я?!

– Да. – Поперека немного оттаял душой и снисходительно выслушивал ее искренние и глупые славословия. И вдруг, против желания, вспомнилось ужасное признание Братушкина, что это он оскорблял Петра Платоновича через Интернет, вспомнились его несправедливые упреки и вопли.

– Нет, я им столько сделал всем... Сашке Выеву отдал установку с орехами, помнишь? Для завода РТИ – как усаживать пластмассу. Берешь в радиационное поле, теплом обдуваешь – она усаживается, запоминает форму. Недавно предложил им – говорю, хотите в кредит? Я устрою... можно, например, паркет пропитывать пластмассой, обработал пучком электронов – не горит, влагоустойчив, паркет идеальный. Ускоритель около пяти лимонов долларов. Но всё окупится! Можно стерилизовать ящики с шприцами. Вообще можно черт знает что делать, если иметь ЭУ. Не хотят!

– Не хотят, – кивала Люся, ничего не понимая в его словах, но восторженно глядя на него.

– Для больницы я нашей академовской сделал рентгенустановку.

– Я слышала! – встрепенулась Люся. – Очень чувствительный, не вредный.

– Еще бы! Там такой детектор – считает отдельные фотоны! Меньше уже нельзя. Газонаполненная камера, газовый счетчик. Когда фотон пролетает, засвечивается. И вся информация – на компьютер. Запоминающее устройство набирает информацию. Сейчас продали производство такой же установки в Орел и лицензию в Китай. А я придумал дальше – стереоизображение. Когда две экспозиции, под углом. Надеваешь очки и прямо с экрана видишь, что у тебя внутри.

– Да? Я так мечтала о ребенке!.. – залилась слезами Люся.

...........................................................................................

Он прожил у Люси три дня. На работу, естественно, ходил. Братушкина не было – сказали, болен. В буфете все поздравляли Попереку с европейской премией, но везде он чувствовал – или ему мнилось – отчуждение. И он еще резче, чем прежде, дергал шеей, как если бы ему мешал тесный ворот.

От Инны до сих пор из-за границы не было вестей.

Наталья не звонила. Сын не звонил.

Утром четвертого дня Поперека вернулся с пробежки по парку вдоль реки – Люся встретила его круглыми глазами.

– Скорей, скорей!.. Снова о тебе.

На экране (2-й местный канал) ведущая говорила:

– Как выяснилось, наш новоиспеченный лауреат Поперека передал засекреченные образцы почвы возле атомной электростанции в иностранные лаборатории. И сейчас к России могут быть применены жесткие санкции по линии ЕЭС за геноцид местного населения. Так говорят коммунисты. За свои действия наш известный физик и получил премию имени Брема.

– Скоты... – пробормотал Поперека. Ему стало душно.

– Бараны... – поддакнула Люся. – Крокодилы...

– Так же стало известно, – продолжала диктор, – что за хулиганское проникновение Попереки на территорию Атомграда прокуратура возбудила уголовное дело по статье сто шестьдесят четыре, пункт два – хищение предметов, составляющих особую ценность, совершенное группой лиц по предварительному сговору... такое преступление наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати с конфискацией имущества.

Поперека с вызовом расхохотался.

– Вот тебе и премия! Вот тебе и слава!

– Нет-нет, они не посмеют... – заверещала бывая жена, бегая вокруг. То выключая телевизор, то включая – вдруг еще что-то расскажут.

Петр Платонович выдернул штепсель из розетки и сел на стул посреди комнаты.

– Меня посадят, – сказал он уже тихо, кусая губы. – Ну и пусть..

– Как ну и пусть!.. – ахнула Люся. – Тебе надо бежать. Или поднимать народ!

– Я и говорю. Только это и может качнуть толпу трусов. Если они хотят выжить, им надо проснуться. Никаких радиоактивной грязи на наши берега. Никаких заводов по переработке. Если не хотим, чтобы Сибирь превратилась в родину мутантов с двумя головами.

Зазвонил телефон – наверное, коллеги, которые знают, где в последние дни обитает Поперека. Но Петр Платонович сделал знак, чтобы Люся трубку не снимала.

– Нет, все нормально. В России истинный ученый должен посидеть в тюрьме. Скажи, кто не сидел? Королев, Туполев, Вавилов, Термен... назови не сидевшего – и я откажусь от свои слов... Ландау – сидел. Мало, но сидел. Наш Левушкин-Александров... полгода ему душу мотали...

Но почему, почему вся эта орава вцепилась в него? В самом деле, только по той причине, что он ни в какую партию не входит? Неужели нынче непременно нужно быть в том или ином стаде? Тем более, что через полтора месяца ожидаются выборы в Государственную думу... а лидеры всех этих стад давно потеряли уважение народа из-за своего лицемерия и казнокрадства... им нужны свежие лица...

“Или еще хуже – грядет революция, как прочит мой сын? И тут уж точно в нынешней России, как века назад в древней Иудее: кто не с нами – тот против нас!”

20.

Свадьбу сына играли в кафе “Звездочка”. То ли потому выбрали этот подвальчик, что название чем-то близко к военной службе ГУИН, то ли потому, что он на задворках и цены здесь не такие высокие, как в центре. Хотя хозяева и здесь – темноликие парни с Кавказа.

Во главе стола сидели Кирилл в форме десантника (вот упрямец! Явился весь в пятнистом, грудь нараспашку, на груди – синие полосы тельняшки) и его невеста Татьяна, одетая в голубенькую блузку и красный кожаный пиджак, с этого дня официально освобожденная из колонии, – подгадало начальство. Она сидела, выпрямясь, как школьница, с постным лицом, только изредка жгучие взгляды, которые она бросала на говоривших, выдавали ее характер. Непрост, видимо, характер, если едва убила свою соперницу.

Слева от нее – Мария Ильинична, мать, приехала с Байкала. Крепкая женщина лет сорока пяти, на лицо – бурятка. Справа от невесты – Петр Платонович в костюме, с малиновой бабочкой вместо галстука, и Наталья Зиновьевна в невзрачном на вид, но дорогом французском вечернем платье в синюю искорку, купленном Поперекой лет десять назад в Страсбурге.

За противоположным торцом стола восседал в гражданской одежде, при трех медалях, начальник колонии, высоченный, с рыжими руками полковник Палкин Иван Артемьевич. Рядом притулилась его супруга Инна Аверьяновна, маленькая, смешливая, в чем-то пышном и белорозовом. Как выяснилось в разговоре, она парикмахер в зоне.

Вдоль стола со стороны стены, разрисованной разноцветными звездами, сидели другие гости: священник Владимир со смешной, полупрозрачной бородкой (он часто навещает колонию), рядом с ним попадья с опущенными глазками, приятель Кирилла по детству молчаливый Олег, любимая школьная учительница Кирилла Алла Николаевна, полная, восторженная женщина лет 50.

Оркестра в подвальчике не имелось – тихо играла музыка в колонках. Свет над головой в стеклянных сосульках горел тускло, но иногда игриво мигал, интригуя и настраивая на легкомысленный лад. Но поскольку на свадьбе присутствовал начальник колонии, то и настрой получился поначалу весьма официальный.

Говорили о патриотизме, о России. Поперека, поглядывая на сына, от волнения дергал шеей, словно ему мешала артистическая бабочка, хотя она никак не задевала кадыка, и даже отвисла на сантиметр.

– У вас парень, что надо, – говорил гулко, как в колодец, полковник. И простирал руки над столом с растопыренными пальцами, как некий птеродактиль крылья. – Ведь что в мире делается, а?! А он войну пошел – все равно добрый.

– Это я до времени, – возражал румяный сильный Кирилл. – Вот победят наши, посмотрим.

– Киря, а кто ваши? – осторожно спрашивала Алла Николаевна. – В этом кругу ты можешь сказать?

– Еще не могу. – Сын, конечно, ёрничал, но это очень не нравилось Наталье. – Когда победим, узнаете.

– Помолчи!.. – прошептала мать. – Он глупости говорит от волнения.

– Я?! – Кирилл деланно расхохотался. – Вот скажите, товарищ полковник, глупости я говорю или нет?

Начальник колонии хмыкал и закусывал, подмигивая своей жене.

Невеста по прежнему молчала. Ее, кажется, била дрожь. Она прижималась к Кириллу, когда он недвижно сидел, а когда вскакивал, призывая выпить, жалась к матери.

Мать ее, Мария Ильинична, безмолвствовала долго. Про нее Петр Платонович знал одно: муж ее, рыбак, утонул в великом озере, когда дула сарма. Сама она работает бухгалтером в совхозе. Когда, наконец, она заговорила за столом, разговор и вовсе обострился.

– В газетах почитаешь – заводы в упадке. Транспорт дорог. В армии друг друга расстреливают. Это, конечно, долго не продержится, да, Кирилл?

– Ну, – соглашался, улыбаясь, Кирилл. – Пожалуйста, кушайте, кушайте. Вот грибы, вот хариус. Я поймал.

– Надо всех судить, все начальство, – продолжала женщина. – Начиная с президента и кончая местными начальниками.

– А кто будет судить? Нынешние судьи? – спросил полковник Палкин, подмаргивая через стол Кириллу.

– Нет!.. – взвилась мощная женщина и уронила на пол вилку. – Этих тоже судить! Эти все купленные!

– А кто же будет тогда судить? Надо же законы знать. Может, попросим господ адвокатов?

Невеста усмехнулась. А ее мать только рукой махнула и полезла доставать вилку.

– Значит, некому судить. Не американцев же звать? – все допытывался начальник колонии, когда Мария Ильинична снова оказалась на месте. – Вот если бы нам дали волю... не дадут. – И умный человек, сам же улыбнулся. – Нам волю лучше не давать. Мы сами волю даем.

Священник Владимир откашлялся и тихо молвил:

– Всё поставит на место Страшный суд. А сегодня церковь может помочь людям разобраться, где добро, где зло.

За столом помолчали.

– А вот портреты властей жечь грех... любые изображения лика человеческого... Я на эти митинги смотреть не могу.

– А я вот жег и жечь буду! – возразил смеясь Кирилл. – Во всем мире жгут! Чучело зимы палят... всяких ведьм... почему не палить и президентов?

Полковник с улыбкой погрозил Кириллу пальцем.

– Наши тебя не тронут, но Владимир правильно говорит: это отдает сатанизмом. Да, отец Владимир?

– Истинно, – кивнул священник. – Недаром сказано: не пожелай другому того, чего не пожелал бы себе сам... А по поводу судов в Евангелии от Луки написано: “Не судите, и не будете судимы. Не осуждайте, и не будете осуждены. Прощайте, и прощены будете”.

– Не-ет, всё прощать нельзя-я!.. – вдруг замотал головой Кирилл и поднял-таки рюмку водки, хотя ему пить нельзя из-за контузии, которую он заработал на Кавказе. – Это что же будет, если и Пашке Мерседесу простить, что он кинул наших? Борису Абрамычу, который Басаеву деньги давал? – Кирилл выпил и еще себе налил. – Не-е, так не будет!

– Почему? – тихо возразил отец Владимир, теребя жидкую бородку. – В Библии сказано: “Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам”.

– Что он мне сделает из своего Лондона?! – крикнул Кирилл. – Вот приедь он сюда... я и без суда бы с ним разобрался.

– Тихо, тихо... – заворковал по отчески начальник колонии, вновь простирая длинные руки над столом. И на минуту разговор стал спокойнее.

Но лучше бы Кириллу не пить. После того, как все хором гаркнули “горько!” и Кирилл поцеловал свою молчаливую невесту, он выпил еще и вдруг начал кричать, что только казаки спасут Россию. Но при этом, раскрасневшись, как большое пухлое дитя, смеялся во все горло, и трудно было понять, всерьез он это заявляет или нет.

– Саблями, саблями помашем!.. Нагайками, нагайками порядок наведем!

А заключил и вовсе несуразным тостом:

– Выпьемте за то, чтобы скорее мы пришли с Зюганкиным к власти! Вот тогда всю интеллигенцию и повесим на заборах сушиться, как штаны после дождя!

Полковник укатывался от смеха, а Наталья, побледнев от страха, шептала сыну:

– Ну как ты можешь? – И людям за столом. – Да он шутит, шутит! Всю жизнь такой!

Поперека, дергая шеей, встал и начал рассказывать анекдот, чтобы как-то развеять неприятное впечатление от слов сына:

– Двоечник Вася пришел из школы и говорит маме... Мама!

В эту минуту Кирилл сжал кулаки и неожиданно повалился на пол, и, мяча непонятное, стал дергать ногами. Это был припадок. Такого с ним давно не происходило.

– Врача!.. – опрокидывая стул, воззвала Наталья.

– Где телефон? Тут есть телефон?!

Полковник, достав сотовый, тыкал в кнопки.

Сухопарый Поперека опустил возле сына на колени:

– Киря... милый... – ловко обнял его, зажав руки и ноги... сын двинул ему коленом в живот... глаза у него были распахнуты и бессмысленны...

Вокруг бегали, кто-то сказал:

– Пока в эту тьмутаракань доберутся... его надо на воздух.

Петр Платонович, собравшись с силами, поднял сына на руки и почувствовал, как в спине или в груди что-то щелкнуло. “Ничего. Как-нибудь”.

Полковник подскочил и помог, ухватил Кирилла за плечи. Они вытащили больного в раздевалку, где по каменной склизкой лестнице с ночной улицы лился холодный воздух.

– Сыночек, – плакала Наталья.

– Киря... – стонала невеста, оглаживая жениху лицо. Впервые она сегодня заговорила. – Очнись, пожалуйста.

– Довели русских парней, – цедила мать невесты, неприязненно оглядывая чернявых хозяев кафе, стоявших в стороне. – Чё уставились?! Дайте мокрое полотенце!.. Или вы не умываетесь?!

Когда приехала “скорая помощь”, Кирилл уже очнулся. Увидев людей в белых халатах, медленно, опираясь кулаками о стену, поднялся на ноги.

– Всё, всё... прошло... никуда не поеду... спасибо...

– Значит, по пьянке вызвали? – сурово спросил один из врачей.

Поперека-старший и полковник шепотом объяснились с медработниками, извинились, всучили им бутылку водки со стола, и машина с красным крестом укатила.

Постояв с полчаса на улице, Кирилл спустился в подвальчик все с той же, как бы легкомысленной улыбкой могучего краснощекого человека.

– Это так... это у нас бывает... – небрежно пробормотал он. – Это мы выходим на связь со вселенной...

И за столом облегченно заговорили о йоге, о космосе, о том, что мы дети великого Духа.

И мать невесты Мария Ильинична изумила всех знанием этого предмета, хоть по специальности – простой бухгалтер.

– У каждого из нас семь тел.Физическое... эфирное... астральное... ну и так далее... если проще: тело простое, тело жизни, тело желаний, тело мыслей, тело Высшего разума... И всё что мы тут делаем, записывается над нами, в мире Абсолюта. Ну, как на граммофонной пластинке. Так что, отец Владимир, судить мы можем и здесь. А уж там нас поправят. Но никак, я думаю, не обидят тех, кто трудился в поте лица и не позволял себя ложью и насилием оскорблять.

И она закончила свою речь словами:

– Очень я рада, что у меня такая хорошая родня теперь. Спасибо, что Танютку уберегли. Пишите нам письма, мы вас будем вспоминать.

Полковник Палкин, отодвигаясь с грохотом от стола, уже багроволицый от выпитого, сердито заговорил:

– А мы не отпустим! А мы с жильем поможем, если надо. И не на территории, а в городе. Через год-два. Кирилл у нас самый хороший воспитатель. Он тебе и поп, и картину нарисует, и на гармошке.

Мать Тани шумно встала, обняла и поцеловала Кирилла.

– Он и там пригодится. Там нехристи, народ темный. Ни Христа не знают, ни Будду. А только водку и коноплю. И куда смотрит Путин??? Скоро одни чиновники живые останутся, верно, Киря?..

За полночь, ни до чего не договорившись по поводу дальнейшей судьбы молодоженов, свадьба разъехалась спать. Даже песен не попели – все политика жгла душу...

Жених увез невесту на квартиру покойной бабушки, Поперека с гостьей из Забайкалья направился домой к Наталье – всех развозил “черный воронок”, обмотанный розовой лентой – по страстной смешной упрямой просьбе Кирилла и, естественно, по распоряжению полковника Палкина.

На прощание, на сыром ветру, полковник сказал Петру Платоновичу:

– Скучно нам в колонии без интеллигенции... раньше веселее было... Хотя, понятно, ни за что сажали, но мы-то понимали, не мучили... зато анекдоты, стихи... а знаете какие спектакли ставили! Куда тебе МХАТ!

Поперека, подняв ворот куртки, усмехнулся:

– Ну вот меня посодят, устроим хор.

Иван Артемьевич нахмурился.

– Нет, вас не посадят. Это их бы надо... развели бардак возле атомных центров...

Петр Платонович уснул в постели мигом. Но перед рассветом, часа в четыре, он очнулся мокрый, не хватало воздуха, в голове словно река шумела.

Не хотелось беспокоить Наталью – она легла в спальне, на второй кровати рядом с гостьей. Поперека поднялся и, протянув руки, побрел наощупь, как в тумане, в сторону кухни – валерьянки накапать. В углу мерцала розовая лампочка холодильной камеры. Только нащупал чашку на сушилке – Наталья уже рядом, держит под локоть.

– Тебе плохо?..

– Нет! Так, на всякий случай.

Она быстро накапала мужу валокордина, насильно отвела на диван, где он спал, и, мгновенно измерив давление, вызвала “скорую”.

– Зачем?.. – запротестовал он. – Еще до утра вон сколько... Отлежусь – и на работу.

Длинноносая его жена стояла над ним, и губы ее дрожали.

– На работу? Петя, ты дурак? У тебя криз... еще немного – второй инсульт... и ты никогда больше не увидишь свою работу. Будешь лежать в земле, Петя. – Она утерла глаза. – Лежи, не шевелись. Разве можно было в одиночку его поднимать? И пить тебе нельзя. И сердиться. И по бабам ходить...

Нет смысла приводить здесь все слова, которые она ему в слезах говорила, ожидая приезда “скорой помощи”.

21.

– Еще один приступ инсульта – и ты погибнешь, – продолжала умная жена уже в палате. – Эта страшная штука, неотвязная... С таким давлением не живут.

– Живут! – дергая шеей, упрямился Поперека. – И работают.

– Кто?

– Трансформатор, например. – Он вновь лежал в палате ВИП, на третьем этаже. С прошлого раза на телевизоре остался недочитанный детектив Чейза в желтой обложке.

– Дурачок. – Наталья целовала мужа, капая соленые слезы ему на губы. Давно она, весьма сдержанная в жизни, так не плакала. Ну, понятно: сын вчера едва не помер... теперь муж на краю... – Это все твоя беспутная жизнь. Не стыдно? Ну почему ты себя не бережешь? Эти коротконогие твои женщины... фу! – Тонкий носик ее покраснел, пальцы ловко вгоняли шприцом лекарство то в правое лядвие, то в левое его мускулистого сухопарого тела. Вспомнила, как они с Петром лет 20 назад танцевали в Доме ученых Академгородка на смотре современных танцев и приз завоевали, отпрыгав в веселом безумии рок-н-рол, – картину местного художника “Олени у моря”. Она до сих пор висит в их спальне.

– Боже! Каким ты бывал веселым, целыми неделями балагурил... без конца всякие истории травил... Может быть, мы зря в этот город переехали?

– Нет, – отрезал Поперека. – Надо было так.

– Понимаю.

Наталья села рядом, глядя на мужа, и вдруг жалобно так сказала:

– Давно хотела спросить. Чтобы все точки над и. Как ты теперь относишься ко мне? Вот теперь?

Поперека подумал. И серьезно ответил:

– Как к себе... как к своему телу. Со всеми плюсами-минусами.

Она покачала головой.

– Даже ответить красиво не хочешь... холодный ты...

– Я холодный?! Уже хоронишь? – он схватил ее очень цепко за колено. – А вот ложись тут! Под звездами капельницы – интересно. Ну?!

– Ты что?! – порозовела смущенно (а может быть, и польщенно) жена. – Ты же умрешь.

В ней, конечно, победил врач – нахмурила бровки, встала, отошла к двери. И все же улыбнулась. А он поднял указательный палец:

– Значит, и ты ко мне так же... И это нормально. Мы самые родные на свете.

– Правда?.. – счастливая Наталья долго смотрела на него. В левом глазу замигала влага. – Конечно же, у нас дети... мы же... Но почему ты уходил от меня к этой дурочке Люське?

– Знаешь, я тебе историю расскажу... – оживился он. – У моего Антона кобель есть, Макс... умный! Его познакомили с догиней из Ленинского района. Ну, пару раз Антон возил его туда на свидание. И ты знаешь, нынче этот гад, ну пес, запрыгнул в третий автобус и сам поехал к ней и лапами в дверь: бум-бум. Впустили дорогого друга. А потом он обратно – сам – на автобусе же и вернулся! Сталин был прав: эта штука посильнее “Фауста” Гете! – И Поперека залился смехом, дрыгая ногами.

– Фу!.. – сказала Наталья. – И ты такой же! Ну, зачем ты к ней уходил?

– Всё еще помнишь? – Петр Платонович полежал с закрытыми глазами. – Это школьная была любовь. Чего ревновать?

– Я не ревную, но через столько лет... зачем? Она выглядела старше меня.

– Не говори так жестоко. Для меня она такая же, какой я ее любил. Ты же тоже юная до сих пор, разве тебе не нравится?..

– Надень очки! Человек правды, человек истины... что ты мелешь, милый?

– Граждане судьи. – Поперека сделал нарочито серьезное лицо. – В тот год, когда СССР рушился, а я растерялся, Людмила мне была нужна как напоминание о временах, когда я впервые понял, что я гений. И вообще, если я ее любил в седьмом или восьмом классе, интересно было понять, что же в ней такого было? Я же исследователь. – Он рассмеялся. – Я бы и сейчас ее взял в дом... но ты не поймешь.

– Турок несчастный! – Она щелкнула его небольно по лбу. – Никогда не могла понять до конца. Как и сына – весь в тебя!

– Кстати, где наш молодожен? Не навестит помирающего отца?

– Не шути так! Сейчас ему позвоню.

Днем явился розовый, отмытый после дежурств в колонии Кирилл, посидел рядом, повинно опустив стриженую голову.

– Ты зря меня, батя, поднимал... во мне говна знаешь сколько...

“Ну зачем так о себе... я же тебя люблю...” Но вместо этих слов Петр Платонович сердито (или как бы сердито) пробурчал:

– Я всё насчет того, что ты сжег портрет президента – и хохотал. Правда, другие очень “смелые” бойцы замотали физиономии тряпками. Им все равно страшно? Не потому что телекамеры снимали... По закону государства – не преступление. Если бы флаг... Но есть же нравственный закон, Кирилл! Этого человека избрали огромным большинством в стране. Не могут быть все бараны, ты один орел. Значит, что-то тут не так. Баран с нарисованными крыльями. Во вторых: в сжигании и уничтожении портретов людей есть вправду нечто мистическое, связанное с подсознанием. Сжигая, разрезая другие лица, человек режет или сжигает себя. Эта театральщина приводит к тому, что он опустошает себя, со временем превращается в живущего только политикой злобного человека, в маргинала, в свинцовый груз общества. И вообще, мог прийти куда хуже президент, уверяю тебя! Страна до сих пор совковая. Хотя меня поражает, как все-таки бескровно мы скинули с себя этот панцирь коммунизма. Как вонючее одеяло.

Кирилл внимательно выслушал отца.

– Рейтинг коммунистов выше тридцати.

– Ха! Как-то у меня было хреновое настроение, дай думаю схожу в церковь, исповедуюсь... ну, выпил немного... Смотрю – а там бывший наш секретарь комсомола Васька Колотов... Боже, говорю, что ты тут делаешь? Смутился.

– Папа, а почему нет? У каждого своя ходка к небесам.

– Ходка... это ты хорошо сказал.

Кирилл, помолчав, обернулся к двери.

– Ну, входи, коза.

Робко вошла невеста, в руке полиэтиленовый пакет, в нем яблоки просвечивают. Да сколько можно?

– Подари медсестрам, когда пойдешь... Хорошо?

Лицо у Татьяны сегодня более светлое, жесткая морщинка между бровками исчезла.

– Ну, что решили-то? – спросил Поперека. – Остаетесь или поедете?

– Пока остаемся, – отвечал сын. – Там посмотрим.

– В Иркутске духовное училище... – тихо отозвалась Таня. – Киря хочет на священника учиться... заочно... Ну и пока по специальности работать, там тоже есть колония.

Поперека изумленно приподнялся в койке. У него в сознании словно темная шторка исчезла. Так всегда бывало, когда он вдруг приходил к открытию. А сегодня он в эту секунду понял, кто его сын. За его ёрничеством, детской дурашливостью скрывается очень серьезный нравственный человек. Да как и иначе и быть могло?! Родители-то далеко не пустые люди. Но почему именно священником?

– Извини... – Поперека дернул шеей. – Ты что, вправду веруешь?

Константин огладил ладонью смешные свои, никак не казацкие – скорее китайские усики.

– Не знаю. Но надо. Потому что больше ничего не осталось. – Он грузно поднялся и едва ли не в первый раз поцеловал отца в скулу. – Я на работу поехал.

– Здесь не надо полы помыть или чего протереть? – спросила Татьяна. – Не подумайте, я – за так.

– Спасибо... тут хорошая больница. Не прощаюсь.

Открылась дверь – появилась грузная большая Мария, мать Татьяны.

– Я уж попрощаться. – Она подняла руки и подержала над Поперекой. Лицо у нее было сосредоточенное. – Вы скоро встанете. Я за вас спокойна. От вас исходит сильнейшее поле. Значит, и сын не отступит в жизни Я буду их ждать. Как решат, так и будет. – Она помолчала, с улыбкой глядя на дочь. – Она тоже добрая, не смотря на то, что в жизни случилось... Помню, растили поросят, давали им имена – и есть не могли. А в совхозе сейчас сразу детям говорим: это живой хлеб. С глазами? С глазами. И на хлебе рисуем глаза. А что делать? Так спокойней. В самом деле, трудно в Сибири при нашей бедности быть вегетарианцами... – Мария перекрестила Петра Платоновича, и они с дочерью вышли из палаты.

А после “тихого” часа в палату неожиданно закатилась низенькая, сильно крашеная дама в очень белом халате – наверное, принесенном из дома. В руке три красных розы, обмотанные прозрачной бумагой.

– Можно? – и Петр Платонович не сразу узнал в ней Соню, ТСВ. – У тебя инфаркт? Не говори, только моргни.

Положила цветы на тумбочку. От Сони вновь пахнет духами и конфетами, или уж так кажется Попереке. На губах будто белая короста – густая помада. На левой пухлой ручке серебряная цепочка. Хорошо хоть не золотая.

– Я спросила у главврача – не инсульт опять? Говорит, нет. Значит, инфаркт. Я принесла очень хорошее лекарство, из Америки, отдала Сергею Сергеевичу.

Поперека усмехнулся:

– Ты же говорила: знать меня больше не желаешь. Или тебя партия прислала? И лекарства на ее деньги куплены?

– Грубый... – пролепетала Соня, подойдя ближе. – Ты носорог. Мамонт. При чем тут партия? Когда она придет к власти, я попрошу секретарей, чтобы тебя не обижали.

– Чего?! – весело воскликнул Петр Платонович.

– Они же понимают – при советской власти такого бардака не было. – Соня уселась рядом, ласково глядя на него узкими синими глазками. – Твоя критика всех и вся вполне их устраивает. И то, что тебе дали премию... пускай. Жорес Алферов Нобелевскую получил – и ничего, партия не возражала.

“Дура ты или прикидываешься? – думал Поперека, слушая доверительный лепет своей бывшей первой жены. – Но ведь юрфак-то окончила на пятерки?”

– Ничего сейчас не говори, – она положила чистенький пальчик со сверкнувшим синим камушком сбоку на рот Попереки. – Тебе пора определиться. Через месяца в стране начнутся события, я знаю...

Поперека расслабленно улыбался. Почему-то вспомнились темные без единой лампочки коридоры общежития, где Сонька урчала как кошка в его объятиях. И еще поражало его, помнится, что ножки у нее 35-го размера. Глядя на эту упитанную нежную “бабочку”, никогда не подумаешь.

– Ну, мне пора, – она вскинула глазки, как бы глядя на некий циферблат. Послала Петру Платоновичу воздушный поцелуй и уже из дверей, обернувшись, нежно проворковала. – Прокурор области состоит у нас. Хрю.

“Хрю”. Это у нее была ласковая форма приветствия и прощания во времена студенчества – видимо, ее все же смущали собственные округлые телеса.

Только что ушла Соня Копалова – явилась с букетом белых и вишневых георгинов странная пара: худенькая плоская дама со вкрадчивым, исподлобья взглядом, и высокий светловолосый “ариец” с глупыми губами, причем верхняя губа вздернута. И очень громко говорит, как на площади.

– Мы из “Единой России”. Мы сделаем всё, чтобы защитить вас. Наймем лучших адвокатов. Истинные патриоты России не должны страдать за свою критику. Мы обратимся к нашему лидеру, к ВВП. Да.

Кривясь, Поперека смотрел на них. Еще одна партия, еще одно сборище людей, которые хотят быть там, где света больше. Что им сказать? Послать к черту – исходя из интересов науки не стоит. И все же Петр Платонович процедил:

– Я ни с кем. Я сам по себе.

– И очень хорошо, – тут же согласилась тихая дама, зыркнув взглядом по “арийцу” – мол, помолчи. – Только не идите в стан тех, кто семьдесят лет оболванивал народ. Но если заглянете к нам, будем рады. Вот наши визитные карточки. – Они выложили на тумбочку лакированные картоночки, накрыли сонины розы своим шуршащим в целлофане букетом хризантем и удалились.

То ли местные партийные деятели договорились друг с другом, когда кому из них следует приходить к больному, но не миновало и десяти мнут, как в палату вперлись молодые, спортивного вида парни в тонких шерстяных костюмах. Они тоже были с цветами – что-то вроде мелких ромашек.

– Мы из СПС, – весело объявил, поправляя очки, один из них. – Мы навели справки. Вы правы, обвиняя Минатом в обмане масс и Атомнадзор в халатности. Насчет бывшего министра Адамова выяснилось: действительно работал на США, в Пенсильвании у него дом, огромный счет в банке. Он использовал структуры Минатома для личного обогащения. Мы попросим вас присоединить подпись к нашему обращения к генеральному прокурору. Не откажете?

– А где он сейчас? – пришлось спросить. – В России?

– Боюсь, нет, – ответил второй, глядя немигающими печальными глазами на ученого под капельницей. – Там.

– Так какой смысл? – усмехнулся Поперека. – Если прокуратура не может даже элементарных воров выдернуть с Запада? Того же ББ.

– Но надо же все-таки действовать? Вы же помните притчу о лягушке, которая оказалась на дне банки с молоком?

– Кто же эту притчу не помнит? – уже злясь почему-то ответил Петр Платонович. – Но вы же за богатых ратуете? Чехов сказал: ни одно крупное состояние не может быть честно нажитым. Или у вас тоже – кто не с нами, тот против нас? ББ враг, а другой олигарх – например, Дерипаска – член вашей партии? Так? Спасибо за визит. У меня к вам просьба – пойдете отсюда, заберите все эти цветы и раздайте медсестрам на этаже. Пожалуйста. Можете сказать: от “Единой России”.

И Поперека закрыл глаза. Он не видел, как переглядывались партийцы, как они покинули палату. Подумал, не явятся ли еще какие-нибудь анархисты или “нацболы”, но никто более не посетил профессора.

Зато уже ночью, во время телевизионных “Вестей” в палату прошмыгнула Люся в белом халате с пачкой газет в руке:

– Меня Наталья Зиновьевна пустила... я только на секунду... – И торжественно преподнеся газеты Попереке, воровато оглянулась, поцеловала в губы бывшего мужа и убежала.

Что за газеты? Впрочем, это оказалась одна газета, семь экземпляров одной газеты. Что-то раньше Поперека такого издания не видел: “Звезда Сибири”. На первой же странице красовался его портрет, Попереки. И шел текст:

“Гениальный ученый, затравленный коммунистами и чиновниками, снова в больнице. Народ ждет его выздоровления. Наука без него мертва”.

Лишнего... что за чушь! Приятно, конечно, но так тоже нельзя. Есть академики в городе, есть коллеги...

Но, видимо, всё в мире живет по закону маятника. Приятное – и бац тебе неприятное. Буквально через минуту местная ведущая, глядя с усмешкой с экрана телевизора в глаза Петра Платоновича, процедила:

– Друзья небезызвестного профессора Попереки издали в нарушение закона без лицензии самодеятельную газету, в которой хвалят и без того захваленного зарубежными разведками и средствами массовой информации нашего земляка. Будем надеяться, что ему придется ответить в суде за все свои хулиганства.

Это какай же телеканал? №2? Он принадлежит коммунистам. Наверное, Соня огорчится. Все же неплохой она человек. И Наталья огорчится. А ты, Люся, глупышка... всё в игры играешь...

А партийцам никому нельзя верить. Это разовые люди. Им сейчас избраться бы куда-нибудь – в Госдуму, в местное законодательное собрание, а потом – трава не расти.

Нет, Поперека один в поле воин.

22.

Жизненные силы в нем уже через три дня забунтовали, требуя свободы, но врачи больницы – Сергей Сергеевич и Наталья Зиновьевна – настояли на том, чтобы он полежал хоть недели две.

И чтобы не отвлекался от лечения, унесли телевизор, когда он спал. Поперека в ответ поднял шум, босой побежал по больнице и вернул аппарат. И первое, что услышал с экрана, как только включил его, что он вновь, традиционно, прячется здесь от гнева людского.

Минатом обещает области миллиард долларов – а Поперека все кукарекает, пугает.

А его сотрудница Инна Сатарова, та самая, что скрытно от таможенных властей увезла секретные образцы земли в Швейцарию, прекрасно понимая, что на родине ее ждет возмездие, запросила там гражданство и даже замуж выходит. Может быть, пора и самому Попереке в четвертый раз жениться, и лучше на иностранке, пусть тоже уезжает и там их порядки критикует. “А наш народ возмущать и пугать не позволим”.

Заглянула в палату Наталья, кивнула на экран:

– Слышал?

– Уходи! – вскинулся Петр Платонович. – Это вы меня держите! Я бы митинг устроил и всё объяснил людям! Если они не хотят стать двухголовыми и с хвостами! А Инка дура! Нашла время замуж выходить... с кем она там сошлась?

Через сутки выяснилось: с нашим же математиком Левой Гинзбургом, он преподает в Женеве, случайно встретил Инну в русском клубе и... вспыхнула любовь или просто соскучился по русской женщине, увез к себе. Он холост. Инна тоже.

И пускай! А то готова была влюбиться в Попереку. Так смотрела. Нельзя в руководителя. Но хоть бы позвонила, балда очкастая! Что стоит набрать номер?! Или уж страсть всё затмила?! Ну и хорошо, хорошо, хорошо!

А вечером в палату явился с чемоданом совершенно незнакомый человек, от него пахло сладковато бензином, дальней дорогой. Рослый, с надменным лицом, в дорогом костюме, при галстуке в синюю насечку с золотой иглой, он, выпятив нижнюю губу, построив что-то вроде зубастого уха, прошипел:

– Выметайся.

– Не понял!.. – рассмеялся Поперека, садясь на койке. Он уже чувствовал себя лучше и рад был любому свежему человеку.

– Это моя палата, понял?.. – Незнакомец швырнул в угол чемодан, дернул поочередно ногами – сбросил лакированные туфли и снова уставился на профессора. – Я ее оплатил... ремонт, оборудование... До сих пор не понял?

Поперека, улыбаясь, ступил на пол и, ни слова не говоря, прошел в прихожую номера, открыл шкафчик, чтобы достать одежду.

– Они могли и сами сказать... я бы раньше свалил, – пробормотал Поперека, одеваясь. – Как я люблю это мир!

В палату заглянула старшая медсестра:

– Петр Платонович! А я не знала, что вы еще здесь... я... мы вас в другую палату переведем!.. там всего два человека.

Вошел дежурный врач, кардиолог Виктор Николаевич, смуглый, моложавый, а вся голова белая, седая, похож на грузина – бывают такие русские.

– Вы почему встали, Петр Платонович? Немедленно лечь! – приказал он. И обратился к новоприбывшему. – Мы вас поместим в соседнюю.

– Нет! – отрезал тот, стоя на полу в носках и раздраженно играя пальцами ног. – Я останусь в ВИП-палате. Она записана за мной, вы не в курсе?

– Я знаю, – отвечал врач. – Но у Петра Платоновича инсульт. Если он сейчас свалится кулём... на вас ляжет большой грех. Может быть, даже срок, уважаемый товарищ. Разве можно так врываться, нервировать? Это известный ученый, Поперека Петр Платонович. Светоч, можно сказать.

К этой минуте уже одевшийся профессор замахал руками.

– Всё очень хорошо. Я пойду домой.

– Нет же! – Врач был непреклонен. – Ложитесь, говорю. А вы... – он снова обратил жесткий взгляд на неожиданного гостя. – Можете расположиться, в конце концов, в этой комнате. Тут диван. Телевизор я поставлю. Вы же просто хотите отлежаться у нас? Вам не обязательно нужна койка с прибамбасами? Кстати... – он понизил голос. – Рентген-установка, та самая, которой мы у вас весной камушки нашли... спроектирована Петр Платоновичем.

– Да?.. – гость сбавил спесь, сел на диван, скрестив ноги. – Я не против. Но мне надо дней десять. Домой ехать не хочу – жена в Испании... и вообще...

– Это ваше право. Оставайтесь. Хотите здесь, хотите в соседней. Но здесь лучше – между вами с Петром Платонович стена. Разве что туалет и ванная общие.

– Всё, – кивнул бизнесмен. – Я же не знал, кто это. Это тот, на кого коммуняки тырятся? Наш человек. Я Матросов Михаил Михайлович. – И он протянул широченную ладонь Попереке – тот привычно-крепко ее пожал.

“Мы не любим хамов, – хотел весело сказать Поперека словами Бендера. – Мы сами хамы”. Но не сказал ничего – кто знает, как у гостя с юмором.

Врач и медсестра ушли. Матросов запер за ними дверь:

– Так лучше! – и, оглядевшись, повернул пластинки жалюзи на окнах поплотнее. Затем вынул из чемодана бутылку армянского коньяка:

– Не подделка, во Франции купил! – и коробку конфет “Mozart”.

Поперека, засмеявшись, достал из тумбочки яблоки и лимон. И вскоре они с новым “больным” сидели за низеньким столиком в прихожей палаты-ВИП, негромко рассуждая о жизни.

– Я ж о тебе слышал! – сразу перешел на “ты” новый знакомый. – Еще в Москве, в аэропорту... подумал, ну молодцы наши, премии получают. А теперь вижу, тебя туда местные не пустят, большевики – они везде, как бляди с медицинской справкой.

– Черт с ними. Когда-нибудь.

– Это верно, доллары не заржавеют, – шевельнув пузом, хмыкнул Матросов. – А хочешь, ты с моим паспортом туда махнешь, там объяснишься... а я вместо тебя тут полежу?

Поперека насупясь, как пограничник, оглядел широкое лицо Матросова.

– Боюсь, наши физиономии не очень совпадают.

– А я вот слышал, какая-то итальянка ради смеху фотку своего пуделя налепила и полмира объездила.

– Так то итальянка. – Поперека помолчал, пригубливая коньяк из стакана. – А ты, Михаил, я вижу, кого-то боишься?

Матросов молча поднялся, взял из чемодана тапки и ушел в ванную. Было слышно, как он там шумит душем. Наконец, вышел в тапках, без носок.

– Ноги ноют от долгой дороги. Хотя у меня носки чистые. Я тоже не дерьмо на палочке. – Матросов налил себе еще, удивленно вскинул брови, глядя на стакан Попереки. Тот показал на сердце. – О!.. Извини. – Новый знакомый выпил коньяк и, жуя лимонную дольку, перекосив лицо, нехотя начал рассказывать. – Вишь ты, Петро, меня подставили конкуренты. Я работал на цветном ломе. Ты понимаешь? Дело калымное. И я тебе скажу, я никогда не призывал народ курочить трансформаторы или еще что. У нас и без того тоннами валяется всякое железо по окраинам. А тут мальчонка сгорел на проводах... потом менты у него в кармане записку нашли... с моим адресом. Ты же понимаешь, профессор, я бы не стал давать адреса кому-то, да еще пацану. На хрен мне он? Я сделал ответный ход – “мерседес” районного прокурора со стоянки ночью увел, расколотил и перегнал на их территорию. И ментам позвонил.

– Остроумно! – хохотнул Поперека. – Это же надо суметь!

– Конечно, мне это стоило больших “бабок”... Ну, они тут как с цепи сорвались. Да еще братву уговорили... потому что я им не платил.

Морщась, Матросов налил себе еще.

– Платил, конечно... да ведь у них аппетит, сами не хотят работать, суки... Решили добить, я точно знаю. Пока за границей мотался, избенку себе там подыскивал, они в квартиру залезли, все перевернули. Причем, ни сигнализация не сработала, ни соседи будто не слышали. А они там всё побили: хрусталь, пианино... люстру сорвали с потолка... то есть, грохот-то был. Напуган наш народ, Петр Платонович.

Он залпом выпил коньяк, как водку.

– Душа горит! Ничего, что я вот так? В самолете старался не пить... всё по сторонам смотрел... может, кто увязался... В аэропорту схватил третье с краю такси и сюда. И сзади вроде бы никто не гнался. – Он сорвал, наконец, с горла галстук. – Кино, бля!.. А ты, наверно, подумал: вор. Раз морда толстая.

– Нет, я так не подумал. Я сужу только по поступкам, свидетелем которых был сам.

– Вот это правильно. Вор должен сидеть в тюрьме, а мы труженики.

– Но в тюрьму я, наверно, попаду. – И Поперека с усмешкой поведал Матросову, как через тайгу прошел в зону Атомного завода, оставил муляж мины под хранилищем, а потом документальный фильм обо всем этом по телевидению показал. И еще переправил на запад образцы зараженной земли, потому что правительство верит только данным лабораторий Минатома, а те нагло врут. – А я не хочу, чтобы Сибирь стала вторым Чернобылем. Тогда хана и Китаю, и Японии.

– Тебе могут впаять политическую статью. Недавно вроде тоже какого-то вашего ученого в шпионаже обвинили?

– Левушкина-Александрова... Но ничего у них не вышло. Говоря твоим языком, позаботились конкуренты, однако дело рассыпалось. – Поперека дернул шеей. – А мне могут, ты прав. Но я ничего не боюсь.

– Ты в городе вырос?

– Нет, в поселке Беглецы, это на железной дороге. Еще тот был поселок.

– А я деревенский. Я бы, ей богу, построил на родной околице коттедж, да ведь сожгут... народ злой, спивается. А колхоз кто-то уже купил, только зачем, скажи, если не сеют и не пашут?

– Землю купили. Со временем цена нарастет, как на шоколад. – Поперека раскачивал и крутил золотистый коньяк в стакане. Вспомнилось, как, по рассказу матери Натальи, ее муж, Зиновий Маркович, председатель колхоза, имевший два ордена Ленина, умер на собрании, когда делили землю и сразу же половина бывших колхозников ушла на вольные хлеба. “Погибнете!” – пугал их Зиновий Маркович, но его не послушались. А сейчас вспоминают о нем со слезами. Мать же Натальи отдала почти за бесценок хороший дом и уехала к Елене, в Москву, нянчить внучку.

– Я тоже деревенских корней, если глянуть поглубже, – сказал Петр Платонович. – Деда моего выслали с теплого Алтая, он построил дом в Томской области, а потом его разобрал и перевез южнее, в другое село, а потом снова разобрал – и на ту самую станцию Беглецы. Тут уж отец ему помогал. Я ничего не боюсь.

– Но в тюрьме ты никогда не был?

– Нет. А ты?

Матросов долил остатки коньяка в стакан.

– По молодости лет залетел. Когда только начиналась эта свобода. Я тебе что скажу? Главное, как себя поведешь в камере с первой минуты. Должен проявить характер.

– Характер у меня есть, – Поперека показал зубы, как показывают зеркалу.

– Не залупайся, мужики там посильнее тебя найдутся. Но если чуть обидят, не жалуйся командирам, ну, охранникам. Баланду не ешь, если хочешь сохранить ливер. Наверное, у тебя и жена имеется?

– Имеется... – усмехнулся Петр Платонович, представив, как все три близкие ему женщины будут носить передачи.

– А главное для этого контингента – что ты умеешь. Если бы ты был адвокат, тебе бы цены там не было. Писал бы прошения за них. С Уголовным кодексом не знаком?

– Я изучу, – кивнул Поперека. – Завтра же начну. Память у меня хорошая.

– Вот-вот! А еще выучи десяток слов на их языке... при случае вверни, чтобы понимали: не новичок. Будут больше уважать. Могу тебе помочь.

– Это забавно. Но у меня сын в колонии работает. Он всё знает.

– Но он же не будет приходить сюда и учить тебя? А нам делать не хрен.

– Тоже верно. К тому же он собирается уезжать на Байкал.

– Кстати, что такое “байкал”, знаешь? “Жидкий” чай по фене.

– Остроумно.

– А чего ты раньше не уехал? Наверное, бывал, мог остаться... Я вот вырос медведь медведем... мне там душно...

– А мне нет. Бывал я в Европе, летал в Штаты...

– А в затылок гэбэшники дышали?

– Ну а как без них, – чуть насторожился Поперека, но виду не подал. – Их разведка тоже во все дырки заглядывала. Была у меня электронная книжка, я кое-что записывал, прилетаю домой – все исчезло, экран пуст. Ах, там нет батарейки! Во время проверки перед посадкой успели вынуть... а ведь надо винтик открутить... Хорошо работает ЦРУ. Но как я над ними издевался там! Ну, как же, прилетел из империи зла! Ночью свалился в Бостон, говорю: везите меня туда, где конференция, и показываю адрес. Но конференция-то там, а всех поселили в домах за пределами базы. А я заезжаю на военно-воздушную базу, таксист русский, везет весело, а встречает капрал. Спрашиваю, где конференция, а он не знает. Где тогда здесь гостиница? Вот. Документы? Я достаю паспорт, еще тот, с серпом. Капрал звонит начальству: какой-то русский ломится в офицерскую гостиницу. А у меня еще рюкзак, как парашют за спиной. Поселился. А переехать отказался. Нет, говорю, и всё. В итоге они были вынуждены выселить, по моему, целый этаж, во всяком случае справа и слева номера были пустые. И всего за семнадцать долларов в сутки! Я жил классно: телефон, гладильная, телевизор, микроволновка, фэн, ванна, туалет... А наши академики – по трое в двухместных номерах... В Америке любят нахрапистых. Если бы я остался, я бы не пропал.

– А чего не остался?

– А ты?

– У меня тут бизнес. А у тебя?

“Нет, он не утка, – подумал Поперека. – Нормальный простоватый человек”.

– А у меня Родина, – ответил Петр Платонович. – Не магнитола “Родина”, а она сама.

– Так и у меня!.. – обиженно протянул Матросов. – А теперь слушай. Охранники – дубаки, потому что с дубинками. Но дубарь – покойник. Милиционер – мусор, батон. Цинковать – незаметно передавать что-нибудь... Фугас – жалоба. Или я быстро?

– Нет-нет, можно быстрей. У меня голова – компьютер. Я из кино знаю: редиска – плохой человек..

– Да при чем тут редиска?! Детские хохмы. Суд – свадьба. Смешно, да? Нож – язь... Паспорт – одеяло... Кто знает, может быть, пригодится. Ночлежка – боржом. Кто приводит в исполнение смертный приговор – Тимофей. Инспектор угрозыска – Семен. Главарь шайки – Иван...

.........................................................................................

Через два дня новоприбывший “больной” пообещал: как только у него наладятся дела в городе (милиция обещала конкурентам руки укоротить – посмели обидеть районного прокурора!), он поможет Попереке с выездом.

– Загранпаспорт мы оформим, есть там у меня телка... и денег дам на билет.

Но Поперека не тот человек, чтобы смиренно ждать погоды. Он выпросил у жены разрешение сходить в лабораторию – нужно переброситься письмами с Жорой Гурьяновым и еще узнать, что на самом деле с Инной, дошли ли по назначению образцы.

23.

Жора не ответил, хотя Поперека просидел до вечера возле компьютера.

Василий Братушкин тихо и навсегда исчез – перевелся в механическую мастерскую (это во дворе института), где, как доложил Антон, по заказу Карсавина клепает ровный металлический стол для новой установки. Наверное, по просьбе старика он и устроил этакую гнусность Попереке. А может быть сам удумал.

И нигде – ни в коридоре, ни по дороге домой – он Петру Платоновичу на глаза больше не попадался.

Насчет Инны Сатаровой никаких вестей нет. Рабин звонил в университет Женевы – он знает немного немецкий – ему ответили: профессор Гинзбург в отъезде.

Вечером по телевидению СПС-овцы заявили, что знаменитый ученый Поперека войдет в их политсовет.

“Единороссы” их немедленно упрекнули в самохвальстве и сказали, что Поперека с народом, а так как они тоже с народом, а не с олигархами, то и Поперека, конечно, с ними.

Коммунисты важно и туго молчали, но не было и с их стороны и новых нападок на Петра Платоновича. Но ему и не нужна их приязнь.

Он шел по ноябрьскому городу, напялив мохнатую волчью шапку на голову, сердясь на всех. Во-первых, ему не понравился темп семинара, который он провел в университете со своими тремя аспирантами и лучшими сотрудниками лаборатории. Они заглядывали ему в глаза и выпытывали о здоровье, а он ругался: эксперименты на лазере завалены, научные статьи не дописаны, осенняя экспедиция на реку севернее зоны Красносибирска-99 сорвана из-за болезни Братушкина (тогда он еще работал в команде Попереки), а также из-за того, что АНТ пообещал ради конспирации дать для поездки свою машину, но увы, его “жигуленок” загремел клапанами и пришлось транспортное средство отдать в сервис...

– Нет, я удивляюсь, – цедил Поперека, скаля в привычной улыбке зубы, но и меча из глаз молнии, – как же вы, Анатолий Исакович, могли увязнуть в элементарном Це О-два с классическим “пи-аш”.. А вы, молодые-гениальные, за два месяца не собрали своих мыслей в пучок... любая бабка за минуту свои иголки собирает в поролончик... Анюта, а у тебя найти ничего нельзя! Повесь список, отметь, где что, плакатики нарисуй!

Вместо того, чтобы “покаяться” и броситься врассыпную работать, вопросы идиотские задают:

– Петр Платонович, а как все-таки относиться к торсионным полям? Говорят, они и есть способ соединения сознания человека с высшим разумом... и вообще, гигантский аккумулятор энергии.

– На фиг вам торсионные поля! – бегал перед своими сотрудниками у доски Поперека, пальцы в мелу. И бормотал про себя. – Осень нарастает бурей желтых листьев и бурей желтых газет. Действительно пишут всякую чушь... ясновидцы появились... самозваные академики множатся... – И громко, вслух. – Один болван, получив корки такой академии, выступил с идеей неких слабых сил взаимодействия, которые, как он уверяет, чувствуют только пчелы и он, академик этой академии!

Аудитория хохочет. Но упрямый один аспирант, Веня Потапов, с голосом тишайшим, прямая противоположность руководителю, то ли наивно вопрошает, то ли язвит:

– А вот же, ваш учитель Евдокимов занимается торсионными полями. Вот его статья. – И по рядам идет, шурша, как коршун на ветру, газета новосибирского Академгородка.

– Ну и что? – отшвыривает газету Поперека. – Нет, на торсионных полях, на этой арбузной корочке, многие поскользнулись, да! Всё это, с моей точки зрения, антинаука, забавы авгуров, поэтому они уходят под гриф секретности. И имеют деньги. Ребята обалтывают правительство. Есть социология, есть массажисты... и эти так же зарабатывают. – Поперека морщится. – Конечно, там имеется некий сверхмалый эффект, любое вращающееся тело обладает магнитным моментом... Но в грандиозный источник энергии из вакуума я не верю. Но вы можете верить! Ради бога! Только сначала сопли подберем?

Он шагал по городу, злясь на себя, что из-за коснувшихся лично его мерзостей упустил руководство “баранами”, а стало быть и сам баран с рогами.

А тут еще с каждым днем Красносибирск обрастает плакатами и листовками:

“Грядет Революция! Долой олигархов!”

“Кто не с нами – тот против счастливой России!”

“Проснись, Иосиф Виссарионович!”

“Усни навсегда, пахан! Свободу предпринимательству!”

“Коммунизм еще покажет!” И приписка: “Свое звериное лицо!” И приписка огромными красными буквами: “Предателям-демократам!”

Вот уж воистину – красный город.

А тротуары давно не убирают – первый мокрый снег примерз, и можно оскользнуться и лоб себе разбить.

По улицам летят газеты, сорванные со стен и вырванные из застекленных коробок на автобусных остановках, – никто их толком уже не читает, но никто и не подберет. Где опять же дворники?

Лампы на столбах днем горят. А люди платят по высоким тарифам. Слишком мы богатые, да? Надо позвонить в мэрию, что за беспорядок творится?.

И с чего вдруг такие страсти?! Ага, вон же висит, просив, как гамак, лозунг: НАРОД ВЫБЕРЕТ ДОСТОЙНЫХ! Выборы в Госдуму? В областное Законодательное собрание?

Шел перед Петром Платоновичем мужчина, швырнул окурок на тротуар. В двух метрах от жестяной урны. Да что у нас за мода такая???

– Послушайте, – догнал его Поперека, постучал пальцем в плечо. – Чего же вы не в урну-то бросаете? Ведь это наш город.

Тот блеснул глазами-камушками.

– Пошел в жопу.

– Я думаю, – процедил Поперека, сжигая его ответно взглядом, – скоро вы сами туда пойдете, когда у вас дети подрастут.

– Чего?! – замычал, поводя локтями, мешковатый, но молодой мужик. Но осклабился и покрутил ладошкой у виска. – Ты того? Сразу бы сказал.

“А чего я, правда, ко всем пристаю?! – Поперека задохнулся. – Жизни не хватит! Нерационально. Нужно сразу – сверху – во всей стране строить человеческую политику... идти во власть. А почему нет?! Если не посадят”.

Он остановился возле серого здания областной прокуратуры, где были припаркованы два черных “Мерседеса” и одна старая “Волга” (интересно бы узнать, кому что принадлежит? Но мысли сейчас не об этом!), и решительно зашагал вверх по ступеням крыльца. Ему преградил дорогу милиционер за вторыми дверями, где начинается старый красный ковер.

– Вам кого?

– Здравствуйте. Мне к прокурору.

– У вас повестка?

– Нет. Но мне надо к нему.

Молодой лупоглазый милиционер удивленно осмотрел полумальчика-полустарика, каким смотрелся Поперека в огромной шапке. Петр Платонович снял шапку и ответно воззрился на румяного сотрудника УВД.

– Выпишите пропуск в том окошке, – пробормотал милиционер. – Я вас узнал, мы химик.

– Физик, – усмехнулся Поперека.

Через минут десять он сидел в маленьком прокуренном кабинете у человека, который изображал исключительное внимание к пришедшему профессору. Конечно, это не был сам прокурор области, но один из сотрудников прокуратуры. Он сидел под цветным портретом молодого президента России. Сам вялый, в сереньком, с багряным выпрыгнувшим галстуком, он сразу понял, что это за Поперека, кто перед ним , – заробел, куда-то позвонил. И отвернувшись, негромко переговорил.

– Слушаю вас.

– В средствах массовой информации прошло сообщение, что в отношение меня прокуратура заводит уголовное дело по статье не помню какой... это в связи с проникновением на территорию закрытого города. Хотелось бы узнать, свободен ли я в своих действиях или меня арестуют. Я специально отпросился из больницы.

Работник прокуратуры кивал на протяжении всей речи Попереки и тихо ответил:

– Никакого уголовного дела на вас, Петр Платонович, не заведено. Во всяком случае, мы, прокуратура, не возбуждали и не собираемся возбуждать, тем более что у нас сейчас и прав таких нет... мы, так сказать, отдали эту прерогативу работающим силовым структурам... а мы, так сказать, надзираем.

– Но ведь прозвучало по ТВ? Может быть, ФСБ?

– Мы бы знали, – веско ответил сотрудник.

– УВД?

– УВД?.. Там в каком-нибудь подразделении – я говорю гипотетически – возможно, и мог идти разговор... но поскольку противоположная сторона – завод и территория – никаких претензий к вам не выдвинула после известного выступления нового министра Атомной промышленности... – И заметив удивление на лице Попереки, значительно улыбнулся. – Мы за всем следим, мы в курсе.

Поперека, дернув шеей, поднялся.

– А то бы уж посадили, а? Чтобы людей проняло. Вы же лично не хотите телом светиться, как светлячок? И чтобы жена ваша рожала марсиан?

– Не хочу, – так же четко ответил работник прокуратуры. И лицо его смягчилось. – Вам бы надо в какую-нибудь партию пойти, Петр Платонович. Дело же серьезное...

Гневно краснея, Петр Платонович поднялся.

“Дались вам всем партии!.. Да что же это делается?! Бредите кровью, граждане мои? Скучно жить стало?” И уже выйдя на улицу, он позвонил с сотового Олегу Карсавину.

– Не бойся, Маша, я Дубровский. Олег, есть идея. Не поможете? Надо цыдулю одну напечатать. Сразу говорю: никого не лажаю. Позитивная идея.

– Да, да, – засуетился на другом конце провода молодой журналист. – Где вам удобнее встретиться?

– Берите диктофон, в сквере Сурикова.

И Поперека еще позвонил на студию ТВО, Галке Харцевич...

И на следующий день в областной газете, в той самой, где три месяца назад был помещен некролог о смерти Поппера, вышло обращение Петра Платоновича к горожанам. А вечером он зачитал его же по телевидению. Вот этот текст:

– Дорогие мои! Я вас люблю! Скажите, у вас сильное желание, чтобы ваши дети родились с тремя глазами и с фонариками вместо ушей? Скажите, зачем Америка не у себя хоронит свои ядерные отходы, а желает подарить нам – да еще за деньги? И откуда у бывшего атомного министра России миллионы долларов на счету там же, в Америке, в Пенсильвании? А почему это наши депутаты, не возражая, как во сне, пропускают на территорию нашей области поезда с отработанным ядерным топливом... с чего бы это? Заметьте, я сейчас не ругаю ни одну партию. Я сейчас обращаюсь только к тем гражданам, кто на выборах голосует против всех партий. Я и сам такой. Предлагаю создать товарищество граждан, кто против их всех! Но – за себя, за свою маленькую, волшебную жизнь! Нас около тридцати процентов! Мы можем запросто, придя к власти, опрокинуть проворовавшихся чиновников, как стол воровской малины! Думаете, не соберемся? Каждый думает, что он одинок? А вот один уже есть с вами – я, физик Поперека! Я никогда не верил им и на грамм не поверю их обещаниям, их бегающим глазкам! Потому что все они – КПСС в разной упаковке! Завтра, в двенадцать часов дня я и несколько моих добровольных помощников встанем перед администрацией области. Так что не в темном закоулке, а на свету родится наше товарищество! Но я сразу говорю – я вовсе не выдвигаю себя в руководители – как физик, могу быть потом советником. Но если пока что нужен координатор – пожалуйста! Просто яраньше других проснулся. Итак, до встречи? Я вас люблю, берегите себя!

Когда он произнес последние слова, на студии уже гремели телефонные звонки от граждан, и усатая горластая Галка, хохоча, продлила ему на свой страх и риск время в эфире. И он отвечал на вопросы людей.

Приводим здесь лишь некоторые ответы.

– О реакторах. Академик Легасов, тот, что после Чернобыля покончил с собой, говорил: хороший реактор не может быть дешевым. Наши коллеги, которые ходят в белых халатах вокруг своих реакторах, уверяют – у них идеальная чистота. Какая чистота? После посещения Мангышлака у меня потом лет десять была аллергия, не мог на солнце загорать.

– Насчет регенерации топлива. Да зачем везти его сюда, строить завод, перемалывать отходы, выделять уран? Этого урана в земле на тысячи лет хватит. А если из мусора перерабатывать – начёт всё расползаться... жидкие, слаборадиоактивные отходы... грязь... Лучше всё это абсорбировать, замуровать в гранит, а потом эти пластины – туда же в землю, где брали уран. А если денег много – разработать ускорители и на них дожигать отходы. Только при этом условии энергетика будет чистая.

– Насчет солнечной энергии. Сколько ее пролетает мимо спутников! Взять ее, преобразовать и с помощью электромагнитного излучения передавать на землю. Миллиметровый диапазон, плотность излучения меньше, чем солнечная. Кстати, американцы с японцами передали с одной ракеты на другую энергию на расстояние сто километров. Энергия преобразуется в излучение без потерь (теряется 2 процента!), а потом принимается. Поскольку всё сфазировано, луч не расходится. А тут антенны где-нибудь на острове, работают без отражения.

– Насчет ТЭЦ? Я видел как работают ТЭЦ в Вашингтоне – никакой грязи. И дыма нет. Значит, можно? Один раз потратить деньги, чтобы потом не лечиться.

– Насчет тепловых насосов. Тоже надо раскошелиться, зато огромная потом экономия. Хочу сказать громко: если топливо бесплатное, ни одна техника себя не окупает. Работает на уровне буржуйки. Вот эта батарея в студии – из эпохи, когда уголь был бесплатный, трубы бесплатные и пр. А если топливо дорогое... приходится думать, работать головой. Верно?

– Тарифы? Не пугайтесь, тарифы должны быть высокими. Не цены большие и зарплата маленькая! Дайте людям хорошую зарплату. Тогда отдадим по счетчику за энергию. И деньги будут крутиться. Через энергетику можно вытаскивать экономику, дураку понятно. Я куплю не у США, а здесь. Только дай своим деньги. Форд сказал: если я не заплачу своим рабочим деньги, кто же приобретет мой автомобиль?

– Сказки про дешевую энергию ГЭС. Не будем вспоминать, сколько земель затоплено, какие хвори возникли... Даже если она бесплатная была бы. Не надо мне бесплатной энергии. Ты дай мне деньги. А я начну химичить, искать новую технологию, чтобы она меньше потребляла. Вот это и есть прогресс!

А последний телефонный вопрос был в лоб:

– Вы талантливый ученый, зачем вам это надо?

– Что?!

– Вся эта политика, необходимость говорить, обещать, а потом испытывать стыд, потому что все равно ничего не получится. Наш чугунный паровоз движется без остановки и не таких перемалывал!

Поперека усмехнулся, он уже ничего не боялся. Он как безумный лез в пекло будущего.

– Я сегодня понял, что выздоравливаю. Выздоравливаю вместе с Россией. Помните, у Блока стихи: Русь моя, жена моя!.. А я сегодня вдруг ощутил: я и есть Россия, ее народ... Вот вы сказали: я талантлив, я это сам знаю. А если талантлив, я должен идти к людям, спасать их!

24.

На следующий день Поперека встал на площади перед администрацией области с транспарантом: НАС 30% – МЫ ЗА ЦАРЯ В ГОЛОВЕ!

Мальчишки из империи прячущегося в больнице бизнесмена Матросова по его телефонному приказу обегали весь город, но увы, привели немного людей на митинг – своих отцов, наверное? С синяками, полупьяных... кто-то стоит, переминаясь без носок в кедах, не смотря на холод. Бабки в ватных фуфайках.

“Маргиналы одни, что ли?.. – огорчился Поперека. – Люмпены? И пускай. Лиха беда начало!”

Он видел – на него издали показывают со смехом, некие люди в широких пиджаках выскочили из здания администрации, крутят пальцем у виска... что вы все у виска крутите?! Там внутри, внутри должны работать колесики!

Несколько телекамер уставились Попереке в лицо, да так – он это позже сообразил – чтобы казалось, что за ним пустота. Дело в том, что на этом секторе площади Революции собирались посадить деревья – выкопаны ямы и проброшены доски. Кто же встанет на мерзлую землю и на шаткие скользкие доски? Петр Платонович усмехнулся и перешел ближе к зданию администрации, раздвигая видеокамеры на треногах.

И сразу вокруг него образовалась толпа человек сорок. Тут были и Антон с Толей Рабиным, и аспиранты из КГУ, и студенты, и совершенно незнакомые юные девчушки – они на студеном ветру ели мороженое и улыбались, им нравился человек с фамилией Поперека.

Какие-то мордастые деятели, подъехав на белой “Волге”, переглядываясь, начали зычно задавать ему вопросы:

– А сколько раз ты был женат?

– Вы мне? – И Поперека как бы смиренно отвечал. – Четыре раза. На трех женщинах. То есть, затем вернулся к самой любимой.

– Аморальный тип.

– Аморальный от слова аморе, любовь. Любящий тип. Обожаю женщин! Как это у великого русского поэта?

Или как у великого итальянца:

Мы в сравнении с ними дерьмо.

– Алкаш! Говорят, водку хлещешь с утра до вечера!

– Уж лучше водку, чем красный сироп, которым вы потчевали народ семьдесят лет.

– Откуда знаешь, кто с тобой говорит?

– Обойдусь без микроскопа!

– Какое самомнение! Да он сумасшедший, хвастунишка! Он, видите ли, и есть Россия?!

– А вы всё революцией грозите?! Революция так революция! Только между нами и вами одна разница – вы пугаете народ катастрофой, если он проголосует не за вас! А я уверен – он проголосует за меня!

– Ха-ха-ха!..

В толпе мелькнуло испуганное лицо Натальи, она прижала ладонь в перчатке к губам. “Милая, зачем ты приехала сюда?! Я здоров, здоров, я их нарочно провоцирую. – Он привстал на носки и заморгал ей, как можно веселее улыбаясь. – Потому что народ любит смелых. А я этих замшелых тварей не боюсь”.

– Потому что мы вместе выползаем из болезни! Мы больше не спим, скрючившись по углам! Мы больше не дадим за нас решать нашу судьбу, тоже грамотные! Мы тоже хотим жить долго и счастливо, как в хваленой Японии! Только там земли у них – меньше нашей кухни, а у нас золота и нефти – хоть залейся! Осталось одно – взять под контроль!

Возбужденно хохоча, Петр Платонович продолжал выкрикивать свои слова.

Подъехали с синими мигалками две милицейские машины, появились бравые молодцы с резиновыми дубинками, но пара хмурых парней в черной коже раскинула руки и защитила Попереку. А третий снимает происходящее на видеокамеру “Soni”.

– Он что, на проезжей части стоит? Мешает?

– Здесь нельзя митинговать.

– Митинг – это когда толпа, микрофон. А здесь один мужичок стоит. А мы мимо ходим. Говори, мужик!

Петр Платонович стоял, скалясь, ему лицо секло снежком. Он понимал, что для кого-то смешон сейчас в своей огромной волчьей шапке на худенькой шее. Он ее сорвал с головы. Без нее он совсем как мальчишка, только вихор седой. “Ничего, не простужусь. А людям мои слова нравятся”.

Рабин утром предупредил, что зря Поперека вчера в своем обращении по телевидению не слукавил насчет преимуществ дорогой энергии, – это может отпугнуть народ. Не в нашей, мол, стране вводить дорогую энергию, так как большой зарплаты мы от нынешних правителей не дождемся. Все деньги за газ, нефть, алюминий утекают из страны. А производство на нуле.

Так да не так. Если говорить, то надо честно говорить.

– Правительство проворовалось, конечно. Олигархи гонят монету на запад. Милиция сладко спит. Но мы и сами приворовываем, конечно, я про средний слой. На базарах и в магазинах толпы – не все же там продавцы. На улицах машины – не проехать, не пройти. А вот те тридцать процентов, кто обиделся на судьбу и голосует против всех, – это родные мне люди. Мы опрокинем все партии!

– Тебя посадят, – буркнул кто-то, проходя мимо. – Смени хотя бы фамилию.

– Может, и посадят! – охотно скалил зубы Петр Платонович, глядя вослед доброжелателю. – Но ведь истинный ученый в России, наверно, должен посидеть в тюрьме? Королев сидел, Туполев сидел, Вавилов, Термен... Ландау – мало, но сидел... назовите не сидевшего, и я откажусь от своих слов. Очень много гениальных идей осталось невостребованными только потому, что человек не принадлежал группе людей, которая у власти. Но, может быть, хватит? Есть куда большая группа людей! Эй, ты! Ты же не хочешь светиться, как светлячок в ночи? А ты, красавица, не хочешь рожать марсиан? Иди к нам!

К вечеру толпа выросла до трехсот человек, кто-то притащил рупор с микрофоном. Подъехали с видеокамерами представители центральных каналов – НТВ, РТР... К Попереке протолкнулась Люся, сунула ему листочек, на котором что-то накарябано. Глаза ее сияли.

– Там стишки... прочти...

– Почему вы так высокомерно о КПРФ? – задал вопрос барственного вида господин в яркой вишневой дубленке. – За них ведь тоже процентов двадцать голосует.

Вместо ответа, давясь от смеха, Петр Платонович прочел соответствующие строчки люсиного творчества:

Добавлю своими словами. Хорошо, что у коммунистов нет умного лидера. Не то бы стране хана. С такой поддержкой пока что несчастной страны, мама моя дорогая... Поэтому хвалите, хвалите вашего генерального секретаря.

– А “Яблоко”?! Чем вам не нравится партия “Яблоко”?

Если говорить доказательно... скажите, почему они не хотят войти в коалицию таких же интеллигентных партий? А потому, что не хотят делиться деньгами. Им так и так дадут к выборам деньги. И тем дадут. А если объединятся, то им дадут вместе. И на каждого тогда получится меньше, нежели порознь.

– Вы рассуждаете цинично. А еще профессор!

– Конечно. Я математику хорошо изучил, еще в школе.

– А как “единороссы”?

Люся оказалась совсем близко, она подпрыгивала, явно замерзла, маленькая, накрашенная, жалкая. В идиотском зеленом беретике набекрень, в сером плащике до колен.

– Их не ругай... – зашептала Люся, старательно – для людей – улыбаясь. – Это опасно. Это элита всей страны. Там много здравомыслящих людей...

– Я никогда не отличался здравомыслием, – буркнул Поперека. И уже громко. – Когда думаю о так называемых центристах, вспоминаю хорошие стихи Лермонтова: “Вы, жадною толпой стоящие у трона...” Это вчерашний комсомол, вчерашняя КПСС. Мы топчемся на месте.

Наталья помахала издали рукой и показала себе на голову – мол, надень, ведь заболеешь.

– Так что же, Петр Платонович, все – плохие? А вы один хороший? – воскликнула тоненькая, в очках, очень серьезная на вид молодая женщина в длинном пальто. Наверное, учительница в школе.

– Народ у нас всякий, – ласково ответил ей Поперека, напяливая мохнатую шапку на закоченевшую голову. – Если я ругаю сегодняшнюю власть и поощряемые ею партии, то не потому, что раньше, в советские времена, кивал ей, а теперь изживаю стыд за свое соглашательство. Я тогда просто не обращал внимание на нее. Но уж если пообещали демократию и вдруг ее куда-то дели... Я хочу поднять изверившихся. Молчаливых, себе на уме... поверьте мне, они и спасут Россию. Среди них много молодежи. Они не читают современных книг и не смотрят телевидение – и правильно, сберегают психику. Да и стариков жалко! Понимают, что прежде всё было на лжи и на подачках, а признаться нету сил, юности своей жалко. Так я от имени Ленина-Сталина и всей этой камарильи могу попросить прощения у народа! И позвать людей на сто лет назад, в Россию, когда человек уважал человека, уважал его частную собственность, его талант, когда только по суду могли обидеть кого-нибудь, когда все любили свою огромную страну! – Он замолчал. – Минуту! Вот как можно сформулировать. Если я талант, мне многое дано, но и многое спросится. В сущности, я только сейчас понял: я создаю партию талантливых людей – поэтов, ученых, геологов, учителей, стариков и старушек... они и есть те молчаливые, брошенные государством, нищие тридцать процентов!

– Да он сумасшедший, – кто-то выкрикнул из толпы.

– Это несанкционированный митинг, его нужно арестовать... – отозвался другой.

Но толпа в тысячу человек сомкнулась вокруг худенького человека в волчьей шапке, и милиция стояла молча, не предпринимая ничего.

25.

Поперека через два дня официально выписался из больницы – смешно уверять всех, что болен, если телевидение показало его красноречиво бунтующим два часа подряд перед зданием местного правительства.

Он оставил Михаилу Михайловичу Матросову специально подготовленную расписку на русском и французском языках, с печатью НИИ Физики, – она позволит Михайлову получить в Женеве премию от лица Попереки.

Убедившись, что в городе тихо, бизнесмен Матросов через день-два летит за женой в Париж. Ну и по пути заберет для Петра Платоновича его деньги. А самому Попереке сейчас некогда.

– Дай обниму! – сказал ему со слезой в голосе вальяжный огромный Матросов. – Я вернусь через недели две...

Таким он и запомнился Попереке – в синем финском спортивном костюме, в кроссовках, остался за порогом палаты, в минуту раздумья оттопыривая нижнюю губу и делая из нее что-то вроде зубастого уха...

Петр Платонович весь день просидел в лаборатории, сочиняя статью для “Экологического вестника Европы” (отошлет по электронной почте) и перед самым уходом получил, наконец, от Гурьянова из Нью-Йорка короткое письмо, в котором Жора извещал, что три месяца читал лекции в Англии, в Глазго. И что он только сейчас обнаружил несколько странных посланий от Попереки.

– Произошло недоразумение? Или это сбой почты? И писал не ты?

Ответив Жоре, что тоже три месяца был в командировке, и поздравив с наступающим Новым годом, Поперека поехал в центр, в Дом прессы, где собрались журналисты на встречу с ним.

Он редко ездит на лифте, любит бегом, пешком. Но лифт стоял открытый, в нем, в полусумраке, улыбаясь, дожидался попутчика молодой мужчина в длинном черном пальто и черной ворсистой кепке, как показалось Попереке, знакомый по Академгородку.

– Едем?

– Конечно, – ответил Петр Платонович и зашел в лифт. Двери сомкнулись и человек в черном пальто шевельнулся и быстро, снизу ударил Попреку в живот чем-то острым... Это шило? Нож?

– Вы... вы что?! – пробормотал Петр Платонович, пятками обеих ладоней отталкивая от себя незнакомца. Тот нажал на кнопку лифта и ударил еще раз – и мигом исчез из лифта. Лифт закрылся, в подъезде было тихо, и только слышно, как бежит вниз, топая, этот человек.

Прижав руку к животу, и чувствуя, как тело под одеждой обливается горячей жидкостью, Петр Платонович начал тыкать в кнопки, и лифт почему-то ухнул вниз.

– Нет, нет... надо вверх!..

Дверцы снова разошлись, Поперека вывалился из лифта и потерял сознание.

Его через минут двадцать подобрали опоздавшие на брифинг тележурналисты с камерами и треногами (Попереку узнали, хотя лицо у него стало белее бумаги), на руках занесли в лифт. Он от боли очнулся и промычал:

– Тут где-то Соня... Копалова... третий этаж... третий... – Он понимал, что уже вечер и вряд ли Соня на работе, но бывают как страшные, так и дивные совпадения: она оказалась на месте.

– Что?! Что вы с ним сделали?.. – заверещала она, увидев в дверях незнакомых людей и на их руках Петра Платоновича, из штанины которого капала кровь. – Сюда! Нет, сюда!.. Боже, боже мой!.. миленький мой!..

Раненого осторожно положили на диванчик, Соня прыгала вокруг, метнулась к телефону.

– “Скорая”!.. “Скорая”??? – Она завопила в телефон, как привокзальная пацанка, с какими-то блатными даже интонациями: – Сарочно сюда!.. Или вам больше не работать в медицине! А вы вон отсюда!.. – Увидев красный огонек работающей телекамеры, она схватила стул и погнала журналистов из комнаты. – Суки папарацные!

– Наталья... – прошептал Поперека.

– Что?! Это я, Соня! Соня!.. – рыдала его университетская подруга.

– Спасибо... Наталье позвони...

– Ах, да, да...

К счастью, жена оказалась дома.

– Сейчас, приедет... – заламывая руки, стояла над Поперекой толстенькая Соня. По щекам ее текли синие струйки. – Ах, милый мой, милый!.. Ах, зачем я тебе изменила?! Я бы тебя спасла! Я бы тебя за ремешочек держала!

В помещение вошел рослый, грузный мужчина в кожаном пальто, в кожаной кепке, с властным лицом.

– Что тут происходит? Домой едем?

– Петра убили!.. – завопила Соня. – В лифте!.. не видишь, убили!.. Вы все ногтя его не стоите! И ты тоже! Уходи!.. Петенька, ты слышишь меня?.. Он умирает! Где же эта “скорая”??? Их надо всех уволить!.. Петенька!.. Да скомандуйте же вы, Владимир Николаевич!

Вбежала Наталья, следом за ней быстрыми шагами вошли врач “скорой помощи” и санитары с носилками.

– Ко мне, в академовскую... – скомандовала Наталья. – Там уже готовятся к операции. Софья, спасибо.

Петр Платонович то приходил в себя, то терял сознание. Очнулся на мгновение уже под лампой, в ослепительной операционной, над ним – сам главврач, хирург Сергей Сергеевич, не смотря на белую маску, его глаза Поперека узнал. Наверное, все будет нормально.

..........................................................................................

Потом объяснят, почему не сразу приехала “Скорая”. Горело огромное общежитие химзавода, пожар начался снизу, с дискотеки, и по деревянным старым перекрытиям, по новым пластиковым панелям – недавно ремонтировали – пламя мигом охватило весь четырехэтажный дом... молодые люди прыгали из окон... многие побоялись, сгорели... Пожар тушили с десяти пожарных машин, возле общежития скопилось не меньше санитарных “соболей”...

...........................................................................................

Раненый пришел в себя, он был слаб, жар выедал ему внутренности, и Петр Платонович понимал: ранение оказалось страшным.

Он прекрасно видел, как все время плачет Наталья, как в дверях стоят сам главврач, Соня и Люся маячат в белых халатах. Вот пришел сын, и все оставили его с отцом.

“Вот так и бывает... так и в кино показывают, – подумал Поперека. – А что делать? Наверное, хана”.

– Если умру... – прошелестел Петр Платонович, – ты знай... ты мое продолжение... Если честно: я не спас огород от урановой грязи. Мы сгорим, истлеем через пять-семь лет. Прости. Мне не верит никто, кроме двух-трех микрочастиц, которые живут микросекунды... Первый раз – не последний... и еще руки дрожали... Съела тебя, скушала провинция, как свинья поросенка. Так говорил поэт Блок. Стал как все: жалкий и тщеславный. Раскрылся, раскрылся, как краб, которого небрежно перевернули носком ботинка...

И что-то еще бормотал Поперека, теряя сознание и приходя в себя.

Пришел Рабин.

– Петр Платонович, я спросить по работе...

“Понятно, понятно... хотят внушить, что выкарабкаюсь”.

– Потом... – с трудом раздвинул губы Поперека. – Когда меня разыграли, ну, ты знаешь... могли бы смайлик нарисовать...

– Вася раскаивается... – сказал Рабин. – Совсем уехал из нашего города.

– Напрасно. Хороший инженер. Ну, почему я стал глупый... смайлик мне нужен... смайлик... – И он перевел взгляд на Кирилла, который не плакал, а сумрачно, твердо смотрел на отца. – Не уезжай. Понимаю, и там жизнь. Но тут... сам понимаешь...

Он опять потерял сознание. Когда очнулся, зной прохватывал его. Над ним посвечивала капельница. Рядом, сидела, сгорбившись Наталья.

– Что?.. – прохрипел Поперека. – Душно...

– Дорогой мой... – она взяла его руку и принялась целовать.

– Скоро, да?

– Что?..

– Ты поняла. Скажи... Я должен знать... чтобы тебе сказать...

– Перестань. Мы вместе будем бороться.

– Нет, говори. Когда?.. – голос его был, как шелест камыша. – Ко-огда-а?..

Она пересилила себя.

– Ах, Петя... Может быть, сегодня, – ответила, наконец, жена, глядя на него невидящими сейчас из-за слез глазами. – Но я могу ошибаться! Ты сильный. Мы еще повоюем....

– Что?.. Хр-рурги салфетку забыли? – Еще пытается шутить.

Наталья ничего не смогла более сказать, только прижала его легкую горячую руку к губам... А он долго молчал. Нет, он сейчас не был в забытьи. Ей показалось, он разглядывает ее со смутной улыбкой. И что он такое говорит? Он продышал, просвистел ей рваные слова:

– Не пачь... (Не плачь?) у нас сё быо... хо-ошо... токо Лена дайко (Далеко?)... хтел вучку тцать научить... (Хотел внучку танцевать научить?)

– Милый, помолчи!

Но он не мог замолчать. Поперека должен был договорить.

– А ты... кода стретимся там... (Когда встретимся там?) перый таец мой... хо-ошо? (Первый танец мой... хорошо?)

Он что-то еще шепнул – Наталья уже не разобрала – и вдруг его выгнуло... началась агония...

Жена метнулась делать уколы. И один прямо в сердце. Но все было бесполезно.

В четыре часа двенадцать минут утра его не стало.

26.

В белом тумане плыли они. Это возле лодочной станции на Обском море.

Забрав студенческие билеты и аспирантские удостоверения в залог, юношам и девушкам выдали лодки и весла.

После теплых июньских дождей солнце снова стало калить зеленоватую воду, и с утра белый туман заволок, заткал мир.

Туман был так густ, что казался театральным дымом, и от этого все радостно вопили, теряя друг друга из виду, пели и свистели, как малые дети.

Кто в плавках, кто в майке от ультрафиолетового излучения, кто без ничего... плюхнутся в воду и вновь заберутся на дощаники...

Бренчала где-то рядом, как за ватной стеной, гитара, но не было видно гитары, да и лодки соседней не было видно...

Бормотал у кого-то вдали транзисторный приемник, над ласковой сметанной водой чужеземный диктор с акцентом докладывал, какие перемены ожидаются в СССР. Но и этой лодки не было видно...

Он, как убежденный единоличник, греб один в двухвесельной лодке. А она почему-то оказалась тоже в своей лодке одна.

И хотя он потом подсчитал, что вероятность их встречи в этом белом сверкающем мороке была равна десяти в минус третьей степени (учитывая длину лодок, количество лодок, а также инстинктивное нежелание большинства уплыть подальше от берега), но именно их лодки столкнулись лоб в лоб.

Сказать правду, не совсем лоб в лоб – нос его суденышка глухо стукнул и заскользил по левому борту ее лодки, и только по этой причине ее лодка не перевернулась – он успел ухватить за край.

Она взвизгнула:

– Ой! Так нельзя!

Быстро перебирая руками дощатую опояску, он подтянул и уравновесил оба суденышка.

– Простите, туман... – и довольно нагло, с мальчишеской улыбкой. – А можно ближе вас рассмотреть?

И кто знает, почему, но строгая отличница, будущий врач, ответила, держась руками за борта:

– Можно... если очень хочется... – И только в последнюю секунду подумала, что зря поплыла в одной распашонке и купальном костюме.

А он был в красных плавках и тоже босой. Внезапно как волк или тигр взял да и перепрыгнул к ней в лодку. И снова уравновесил суденышко, увидел ее красивейшее в мире лицо и рассмеялся.

И сел рядом на поперечинку, бесцеремонно оттеснив девушку, чтобы верно центровать лодку, и еще и еще раз заглядывая ей в лицо, рывками, как в солнце, начал быстро и уверенно говорить:

– Я открою тайну жизни и смерти... и закрою тайну смерти, а дверь в тайну жизни оставлю открытой...

Она ничего не понимала – о чем это? Хвастливый бред, или в этих его словах какой-то смысл???

Вдали послышался гром – неужто снова будет гроза? Надо бы скорее выбраться на твердый берег... А он продолжал, а он говорил:

– Все молнии – мои, как веревки в цирке... не бойся и слушай меня! Все волны вокруг, как овцы, – сейчас разойдутся в стороны...

Самое удивительное – лодка, на которой он появился до встречи, плыла за ними будто сама по себе. И никакой ниточки не был видно. А он продолжал, смеясь острыми зубами и сверкая острыми глазами:

– Я гений, я волк... и ты будешь со мной... ты мне нужна, как хлеб...

Жилистый, тонкий в бедрах, обладающий, по видимому, невероятной жизненной силой, он околдовал ее своими бесконечными словами, он цитировал Монтеня и Канта... Эйнштейна и Лермонтова...

и рисовал в молочном воздухе круги и треугольники, объясняя строение атомов и заодно всей вселенной... вскакивал и садился, и вдруг переваливался за борт, словно его сжигал некий пламень и нужно было остыть...

Они вернулись на берег, решив немедленно пожениться. И у них родились сын и дочь, очень красивые добрые люди. А сами они тоже жили долго и, как мне кажется, умерли в один день.

27.

В день прощания с Поперекой собралось много народу возле его дома – такой толпы не бывало со времен гибели прежнего губернатора. Тот, помнится, в гололед повел самолично машину и врезался на повороте в бетонный столб, прихватив с собой двух наиболее приближенных журналистов и охранника.

Поперека уходил в дальний путь один, на губах кривилась неистребимая гордая его усмешка. Обычный сосновый гроб стоял на двух табуретках у подъезда, стены которого были разрисованы красными звездами, перевернутыми свастиками, крестами и признаниями молодых: “Olya, I love you!!!”

Поодаль, возле стареньких автобусов, которые выделил для похорон Институт физики, переминались музыканты с медными инструментами.

Замерли, угрюмо глядя по ноги, профессоры и аспиранты, среди них старый человек А.С. Фурман, лысый, без головного убора.

Наталью обнимали Кирилл и Елена, прилетевшая ночью из Москвы. Мать Натальи, Агнесса Григорьевна, почувствовав себя плохо, осталась с внучкой. А может быть, все еще обижается на шутку... когда-то на день ее рождения Петя послал телеграмму (и якобы – копию в газету): ВЫДАМ ТЕЩУ ЗАМУЖ. КРАСИВАЯ, НО ОЧЕНЬ УМНАЯ. ВОЗМОЖНА ДОПЛАТА ИЛИ ОБМЕН.

Отец Петра, Платон Петрович, в заваленной снегами Томской области известие о гибели сына, видимо, не получил, он бы пешком через тайгу пришел, этот огромный, сильный человек, бывший укладчик рельсов.

Соня и Люся с живыми цветочными венками сошлись у изголовья родного человека.

Отдельной группой высились с жестяными тяжелыми венками вожди местных партийных организаций, они готовились произнести речи, но ждали телевидения. Они непременно должны были выступить в городе, так как вдова сказала, что никаких политиков на кладбище не возьмет – там с Петром Платоновичем простятся только близкие.

А телевидение все не ехало. Тележурналистов попросила не приезжать Соня Копалова, как-то сумела уговорить. Она, толстенькая, в черном, смотрела, как во сне, на своего лежащего возле ее ног первого избранника и на лице ее снежинки не таяли, как и на лице Петра Платоновича. Мужа Сони на похоронах не было видно.

Вокруг бегал на полусогнутых ногах, как цапля, Анатолий Рабин, он, икая от слез, снимал и снимал на свой “Панасоник” пришедших проститься людей, повторяя:

– Мы потом просмотрим... говорят, преступники всегда провожают свою жертву... – И просил Анюту с Антоном: – А вы следите, кто отворачивается...

Нужно сказать, милиции только раз удалось переговорить с Петром Платоновичем, на следующее же утро после операции. Поперека успел объяснить, что человек был с длинном черном пальто и ворсистой кепке, лицо показалось знакомым. Но разве можно найти убийцу по таким приметам?

– Был один честный человек, и того убили, – говорили в толпе.

– Теперь его эти морды знаменем своим сделают. Кто первый успеет.

– Сын не позволит.

– А кто его послушает.

А дальше, как позже рассказывали по всей Сибири, произошло странное, невероятное событие. Дело в том, что возле гроба на стуле стоял динамик, из паутины которого все это время тихо лилась нежная скрипичная музыка. А голова Попереки лежала на широкой голубенькой подушке. И вот, как рассказывали очевидцы, вдруг раздался хриплый, но всем тут собравшимся знакомый голос Попереки:

– Одну минуту, мои дорогие. – И при этом голова мертвого приподнялась на подушке. Голос продолжал. – Нам всем пора выпрямляться. Научимся уважать себя. И Россия станет самой великой на свете державой. А народ – самым счастливым... И как рассказывали очевидцы, голова его медленно снова опустилась на подушку. И голос смолк.

И хоть всем или почти всем с первой секунды – не смотря на жутковатый шок – было понятно, что это говорит записанный на магнитофон голос, и что голова талантливого физика приподнялась из-за движения какого-то механизма в подушке, но от неожиданности Соня свалилась в обморок, а Люся захохотала, как безумная:

– Я знала, знала!.. – И тоже обвисла на руках стоявших рядом.

А Наталья в ужасе прижала руку к сердцу и закрыла глаза. А дочь Лена заныла:

– Папочка, прости...

И только сын, который, наверное, и устроил такое прощание по просьбе отца, смотрел в лицо ему спокойно. Ну, может быть, еще на губах его возникла та горделивая усмешка, которой всегда отличался Поперека.

– Всё путем, – сказал Кирилл, успокаивая взглядом народ. – Так и сделаем.

Мел снег, оркестр пыхтел, гремел и фальшивил, народ погрузился в автобусы. И вскоре возле подъезда остались лишь семеро местных политиков в ожидании тележурналистов, с прислоненными к коленям железными венками, – потом их отвезут водители на могилу. В роскошных машинах, на которых приехали деятели, уже разливали для них горячий кофе из термосов в чашечки, отвинчивали крышечки бутылок с коньяком, резали лимоны.

Маленький мальчик шел мимо и подобрал еловую ветку, брошенную под ноги толпе, и тыча носиком в нее, зеленосизую, морозную, закричал матери:

– Ты говорила “не скоро”... а вот скоро – новый, самый новый год!

Оглавление

Роман Солнцев Поперека

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

  9.

  10.

  11.

  12.

  13.

  14.

  15.

  16.

  17.

  18.

  19.

  20.

  21.

  22.

  23.

  24.

  25.

  26.

  27.