Остались только слезы [Фредерик Дар Сан-Антонио] (fb2) читать онлайн

Фредерик Дар Остались только слезы

Грегуару Лекло с любовью.

Ф.Д.

Ничего, кроме слез, у меня не осталось.

(Народное выражение)

«Чтобы долго оплакивать нашу печальную историю…»

(Шарль Пегги)

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Глава I

— А какой у вас рост?

Я в нерешительности взглянул на ассистента режиссера. Если вы статист, вам частенько задают каверзные вопросы, вроде этого, и ваш заработок в большинстве случаев зависит от вашего ответа.

Я попытался отделаться непринужденной гримасой.

— Ну, приблизительно? — настаивал ассистент.

Это был высокий блондин неопределенного возраста, с плоским лицом, вдобавок приплюснутым толстыми очками в золотой оправе. Он производил впечатление человека, не принимающего кино всерьез, однако работу свою выполнял прилежно.

— Около ста семидесяти пяти…

Он пожал плечами.

— Так я и думал: вы чересчур малы!

Эти слова уязвили мое самолюбие и больно кольнули мой желудок, ибо первое было слишком велико, а второй — слишком пуст.

— Чересчур мал? Вам, что, нужен какой-нибудь гигант?

— Ну, почему же, просто гвардейская форма, которую доставил Траунер, рассчитана на мужчину не ниже метра восьмидесяти…

— Но ведь можно подрубить?

— Траунер не желает, чтобы переделывали его костюмы!

Надо было плюнуть, тем более, что я явно действовал ассистенту на нервы, а прослыть занудой в этом проклятом ремесле совсем ни к чему. Только в этот день я забыл позавтракать, так же, впрочем, как накануне пообедать.

— Послушайте, в любом случае могу ведь я примерить эту проклятую форму…

— Не стоит…

— Знаете, можно и ошибиться… В костюме есть сапоги?

— Да, но…

— Тогда, если брюки чересчур длинные, их можно заправить в сапоги, и никто ничего не заметит!

На этот раз он не выдержал:

— А как быть с рукавами, умник? Их вы тоже заправите в сапоги?

От его разгневанного тона у меня внутри все начало болеть.

— Не орите так, месье… От вас несет чесноком! Меня вы не сможете в этом упрекнуть, поскольку вот уже два дня я глотаю только кофе со сливками…

Высокомерным жестом он указал мне на дверь. На жалость его не возьмешь. Каждый день он видит столько подыхающих с голоду, что у него от них — не сочтите за игру слов — несварение желудка.

Я собрался было освободить помещение, когда в комнату вошла женщина: это была великая актриса Люсия Меррер. Я нарочно не употребляю слово «звезда», ибо частенько оно ни о чем не говорит.

Люсия Меррер обладала слишком большим талантом, чтобы приклеить ей этот ярлык. Это была актриса, актриса настоящая! До сих пор мне не приходилось встречаться с ней, хоть я и сыграл в качестве статиста немало более или менее хороших ролей в более или менее дурацких фильмах. Она выглядела старше, чем я думал. На экране она казалась от силы сорокалетней, а здесь в кабинете ей можно было дать лет на пятнадцать больше.

На ней был рабочий грим, и, чтобы не испачкать блузку, она подложила под подбородок розовую бумажную салфетку.

Поверх костюма для съемок актриса накинула огромных размеров шерстяной жакет, который делал ее похожей на американского авиатора.

Она зашла в соседнюю комнату позвонить, услыхала, вероятно, мою ссору с ассистентом и потому окликнула меня:

— Подождите минутку!

Еще никогда я не видел такого живого взгляда, таких темных глаз. Однако она вовсе не походила на южанку. Не знаю, помните ли вы ее, но она скорее напоминала шведку с черными глазами.

Ассистент, предпочитая не вмешиваться, осторожно выжидал.

Я занимался тем же, тщательно стараясь справиться с румянцем, заливавшим мое лицо.

— Это на роль гвардейца? — спросила она у ассистента.

— Да, мадмуазель Меррер… Только вот реквизитор принес от Траунера…

— Я слышала…

Она продолжала внимательно меня изучать — примерно так же разглядывают какую-нибудь вещь перед тем, как ее приобрести.

— У этого мальчика интересная внешность, — прошептала она. — В роли гвардейца он будет прекрасен. У большинства статистов невозможные рожи, Альберт. Ну, прямо, подручные мясников…

— Это даже не роль, — тяжко вздохнул ассистент, выражая таким образом свое недовольство.

— Тем более! Юноша, который молчит, для того только и нужен, чтоб на него смотреть; он должен быть красив, это элементарная вежливость по отношению к публике, вы не находите?

Альберт, должно быть, привык к капризам знаменитостей. Он немедленно сдался.

— В некотором смысле вы правы, мадмуазель Меррер… Только сами знаете, продюсер во всем ограничивает… Каждый вечер проверяет мои расходы и придирается… Если он увидит счет за такси, на котором пришлось ездить за другим костюмом, мне влетит…

Я не проронил ни звука. Моя судьба решалась без моего участия. К тому же я думал про себя, что Люсии понравилась моя физиономия, но может не понравиться голос; когда имеешь дело с капризными созданиями, достаточно какой-нибудь мелочи, чтобы все испортить.

— Пошлите служебную машину…

— Она уже задействована…

— Тогда возьмите мою. Придется моему шоферу выпить в баре на несколько аперитивов меньше, вот и все… Дайте малышу костюм, пусть подберет себе по росту…

И она вышла, когда я уже собрался мысленно ее благодарить. Мы остались с ассистентом вдвоем. Похоже, он не слишком на меня злился. Просто пожал плечами, слегка ухмыльнувшись; за такую гримасу, будь она положена по роли, его прогнали бы со сцены.

Написав требование для костюмера, он протянул мне бумажку со словами:

— Разбирайся сам с ее шофером, найдешь его в баре.

Неожиданное «тыканье» звучало вполне по-дружески.

— У этой женщины есть сердце, а? — пробормотал он.

— Да уж, она может даже поделиться с бессердечными!

* * *

Я должен был участвовать в съемках всего два дня, но в кино всегда случается что-нибудь непредвиденное. В последнюю минуту график съемок весь переиначили, и я, прежде чем начал сниматься, провел в студии четыре дня. Четыре дня, за каждый из которых я, как порядочный, получил свой установленный профсоюзом минимум.

Получив свои денежки в конце первого дня, целиком заполненного бездельем, я тут же заказал в ресторане на студии хороший кусок свинины. Кухня здесь превосходная. Затем отправился пешком до Жуанвиля покупать цветы. Ничего более оригинального, чтобы отблагодарить Люсию Меррер за ее доброту, я придумать не смог. Я выбрал букет роз, хотя, учитывая время года, это была чрезмерная роскошь. Но дарить актрисам гвоздики нельзя — плохая примета. В этом мире фальши все жутко суеверны.

Я вернулся автобусом на студию и спросил, где находится уборная Люсии. Я думал, Люсия на просмотре текущего материала и потому растерялся, увидев ее лежащей в комнате на диване. На ней был тонкий, как паутина, пеньюар, который давал возможность познакомиться с ней получше. Она читала свой сценарий, держа очки перед глазами. Хотя она была в помещении одна, кокетство не позволяло ей нацепить их на нос.

Она с досадой взглянула на меня, недовольная внезапным вторжением. Потом, видимо, меня узнав, отложила толстую, скрепленную металлической спиралью тетрадь. Любезная улыбка оживила ее красивое подвижное лицо. Это лицо было словно некий экран, на котором могли возникнуть тысячи неожиданных «крупных планов».

— А, вот и мой гвардеец!

Я вошел. Неловким жестом показал свои цветы и положил их на туалетный столик, опрокинув при этом добрых полдюжины разных флакончиков.

— Если вы позволите, мадам…

— Очень мило, малыш… В нашем ремесле благодарность — явление редкое…

Похоже, она была искренне рада. Встала, взяла со столика мой букет. И тут только я заметил огромные корзины цветов, которыми была заставлена ее уборная. По сравнению с этими величественными сооружениями из дорогих цветов, мой букет выглядел так, словно его привезли из-за города на электричке.

— Закройте дверь… Я страшная мерзлячка.

Я закрыл дверь, раздумывая при этом, что имела в виду актриса и не следовало ли мне закрыть дверь снаружи, а не изнутри. И все-таки остался в маленькой душной комнатке, где от многочисленных собранных в ней цветов исходил приторный запах оранжереи.

— Как вас зовут?

— Морис Теллан…

— И вы хотите стать актером?

Вопрос меня оскорбил. Я не хотел стать актером: я и был актером. О, разумеется, пока неизвестным, но все-таки хорошим.

— У вас уже есть какие-нибудь работы?

— Несколько крошечных ролей в кино и интересная роль в «Лунатиках».

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать…

— Вы учились у Симона?

— Нет, в Тулузской школе…

Она рассмеялась.

— Какой вы смешной! Знаете, из вас получился бы чудесный «Великий Мон»…

Я знал, что могу «чудесно» сыграть множество «чудесных» персонажей.

— Только надо спешить, — вздохнул я.

— Почему?

— Пока я еще достаточно молод…

Она снова засмеялась.

— Достаточно молод! Говорить так в восемнадцать-то лет…

Мне все не верилось в свое счастье. Я, никому не известный парень из провинции, чью шею еще украшают юношеские прыщи, и вдруг — в артистической уборной самой Люсии Меррер. И спокойно беседую с ней… Я уже обдумывал, в каких восторженных выражениях напишу об этом событии матери.

Внезапно лицо Люсии стало строгим, почти торжественным.

— Быть может, вы станете великим актером, Морис…

Она назвала меня Морисом! И сразу же высказанное предположение приобрело силу пророчества.

Все это время я стоял перед ней как истукан, а она продолжала говорить со мной, нюхая мои розы.

— Кого вы хотели бы сыграть, Морис?

Должно быть, журналисты задавали ей такого рода дурацкие вопросы, а теперь она, наверное, хотела озадачить меня.

— Адама, — слегка подумав, решился я.

Ее тихий смех ласкал слух.

— Любопытный ответ. И почему же вы бы хотели быть Адамом?

— Потому что Адам еще не знал, что существует смерть.

Лицо Люсии омрачилось.

— Значит, вы тоже думаете об «этом»?

— И немало…

— В вашем возрасте!

— Дело не в возрасте, а в склонности… Осознаешь или нет!

— Скажи-ка, а вы не глупы, мой мальчик…

Опять этот проклятый румянец, с которым я не могу справиться, от которого горит лицо. Я едва не обжегся, прикоснувшись пальцами к вискам.

Она выдернула из моего букета одну розу — красный чуть распустившийся бутон — и протянула мне.

— Возьмите, хочу отплатить вам… Если любите сувениры, можете засушить его в книге…

Я схватил цветок. Для меня он вдруг перестал быть простой розой за восемьдесят франков. Не знаю даже, попрощался ли я, уходя, но долго еще вспоминал ее странную, чуть грустную улыбку.

Розовый бутон, который я с благоговением сжимал в руке, был похож на эту улыбку.

Глава II

В последующие три дня я видел Люсию лишь мельком во дворе киностудии или в баре. Каждый раз она была в обществе разных известных личностей, и это отбивало у меня всякую охоту подходить к ней.

Наконец на четвертый день был мой черед играть. Играть — это громко сказано, учитывая то, что мне предстояло изобразить: я должен был стоять по стойке «смирно», пока Люсия Меррер беседовала с президентом какой-то там республики. В определенный момент она роняла перчатку, президент неизвестной республики этого не замечал. Мне следовало, проявив вначале некоторую нерешительность, подобрать перчатку и протянуть ее Люсии. Люсия с улыбкой благодарила меня… Как вы можете судить сами, в этой ситуации мне трудно было продемонстрировать свой талант.

Фильм назывался «Белокурое приключение», и несколько реплик, произнесенных персонажами в моем присутствии, давали мне все основания думать, что это будет удручающе посредственная картина.

Перед началом съемки Люсия подошла ко мне, чтобы пожать руку. Она внимательно осмотрела меня и сказала, что мундир сидит на мне бесподобно. Затем режиссер дал команду приступить к репетиции предстоящей сцены, и Люсия, «входя в роль», утратила всю свою любезность.

В конце дня реквизитор прошелся по павильону с номерной доской в руках, на которой было написано, что мадмуазель Меррер устраивает аперитив. Разумеется, статисты в подобных возлияниях не участвовали, но Люсия, прежде чем покинуть павильон, отделилась от группы актеров и бросила мне:

— Надеюсь, вы останетесь?

И я остался. И получил право на стакан чего-то, который опустошил, стоя один в углу. Генеральный штаб картины со всей серьезностью обсуждал съемки, а рабочие постановочного цеха тем временем опорожняли бутылки. Я и не надеялся, что она будет разговаривать со мной, но все-таки мне было слегка грустно. Статист в фильме — это пария.

Последний из электриков, какой-нибудь жалкий ассистент — и то являются составной частью съемочной группы… А статист — нет! Он — предмет обстановки, не больше. Недолговечный элемент декораций… И вообще он никто! Просто загримированное лицо, от которого требуется не проявлять интереса к главным актерам и выглядеть «естественно», это «задник» подлинной жизни… Он безропотен от природы. Все, что он просит — это свой гонорар; все, на что надеется — это «попасть в кадр»; все, к чему стремится — это произнести однажды реплику, которая выведет его из состояния оцепенения…

Во время аперитива никто не обратил на меня внимания. Я был здесь незваным гостем, бедным родственником… Мой стакан «мартини» смахивал на милостыню. Я даже не мог сравнить его со стаканом вина, который иногда наливают почтальону в благодарность за услугу.

Я осторожно поставил стакан на край стола и незаметно исчез среди всеобщего оживления.

Как раз в тот момент, когда я выходил со студии, от остановки отъехал автобус. В это время суток следующего пришлось бы ждать не менее получаса. Я решил пройтись пешком до Шарантона. Этот день, который я провел в свете прожекторов, утомил меня и расстроил… Небольшая прогулка в сумерках пошла бы мне на пользу.

Когда я добрался до того места, где начинается короткая шарантонская автострада, меня обогнал «крайслер» Люсии Меррер. Проехав немного вперед, машина остановилась, затем дала задний ход, и я сообразил, что Люсия решила меня подвезти… Чувствуя как от волнения сильней заколотилось сердце, я побежал к машине. Люсия была одна. Я не сумел открыть дверцу, и Люсии пришлось наклониться, чтобы нажать ручку изнутри.

— Садитесь! — сухо сказала она.

Вид у нее был озабоченный и недовольный. Я уселся рядом. Сиденье из белой кожи показалось мне просторным как скамья в каком-нибудь зале ожидания. Люсия нажала педаль, и машина, шелестя шинами, тронулась с места. В салоне было тепло, витал какой-то легкий и вместе с тем неотвязный аромат.

— Благодарю вас, — пролепетал я. — И еще спасибо за аперитив…

Она промолчала в ответ, все ее внимание, казалось, было сосредоточено на дороге.

Когда мы съехали с автострады, Люсия словно вспомнила о моем присутствии.

— Вы прекрасно сыграли гвардейца…

То был один из идиотских комплиментов, которые я не переношу.

— Манекен из «Галери Лафайет» справился бы не хуже!

Она незаметно окинула меня быстрым взглядом.

— Перед камерой все имеет значение… Возвращая мою перчатку, вы посмотрели на меня именно так, как надо.

— Вы полагаете, что среди двух тысяч пятисот метров пленки кто-нибудь заметит это взгляд?

— Может быть…

Какое-то время мы молчали. Люсия медленно вела машину вдоль набережных. Я невольно восхищался грациозностью ее) движений. Сегодня она была по-настоящему красива. Во всей ее манере держаться чувствовалось какое-то высокомерие.

— Что вы думаете о фильме? — вдруг спросила она.

Я помедлил с ответом.

— Говорите же, — настаивала Люсия.

— Но я почти ничего не видел…

— Ну, а что вы скажете о сегодняшней сцене?

— Дурацкая сцена…

Она не стала возражать и, только остановив машину на красный свет, повернулась ко мне с задумчивым видом.

— Почему?

— Да потому, что она начисто лишена оригинальности! Все это видено уже сотни раз… Жаль разменивать такой талант, как ваш, на подобные фильмы!

— Дюмаль — замечательный режиссер!

— Конечно! А Лувуа — замечательный автор диалогов, а Белстайн — замечательный продюсер… И самое интересное, что фильм получится замечательный… Но замечательный стандартный фильм…

Я замолк, сам испугавшись всего, что наговорил.

— Простите, если я вас обидел.

— Вы меня не обидели… Как вы сказали, вас зовут?

— Морис… Видите, и имя тоже стандартное…

Я вздохнул. Мне хотелось бы высказаться, но никак не удавалось сформулировать свои мысли.

— В сущности, вы обвиняете кино в условности?)

— Да.

— Но, мой маленький Морис, таковы вкусы публики, а мы работаем для нее!

— Не надо потакать вкусам публики! Надо ее воспитывать…

Она рассмеялась заученным смехом.

— Вы молоды, Морис. По сто с лишним миллионов за фильм — воспитание дорого обойдется! Продюсер — это коммерсант, а коммерсант создан для того, чтоб зарабатывать деньги…

Люсия пожала плечами.

— Отбросив сказанное, вполне разделяю ваше мнение…

Мы приближались к Ратуше.

— Вам куда?

— Безразлично… Вообще-то я живу на авеню де л'Обсерватуар в комнатке для прислуги, но гостиной мне служит весь Париж! Так что здесь или там…

Люсия Меррер остановила машину у тротуара, и я собрался было выходить, как вдруг она схватила меня за руку.

— Какой у нас сегодня день? — спросила она.

— Вторник…

Она помолчала в раздумье, будто ей предстояло принять важное решение.

— Поехали ко мне ужинать…

Это было столь неожиданно, что я не нашелся, что сказать. Она молча тронула машину. Лишь оказавшись перед ее роскошным особняком на бульваре Ланн, я нашел в себе силы возразить.

— Мадам Меррер…

— Да?

— Лучше не стоит…

— Почему?

— Не знаю. Но чувствую, что мне не следует принимать ваше приглашение…

Она припарковала машину у огромной кованой решетки. Крыльцо ослепительной белизны по эту сторону решетки вело к стеклянной двери с ручками в виде бронзовых рук. Все это выглядело шикарно, необычно и тем не менее напоминало мне тюрьму.

Люсия взяла свои перчатки, сумочку и очки, лежавшие рядом с ней на сиденье.

— Идемте!

— Нет!

— В таком случае постарайтесь объяснить…

— Ну что ж… Видите ли, завтра вы, оставаясь в этом великолепном доме, забудете сегодняшний вечер. А я в своей шестиметровой комнатке не смогу больше думать ни о чем другом. Я боюсь, понимаете?

Она пристально взглянула на меня. И я впервые заметил в ее темных глазах какой-то странный завораживающий блеск.

— Не надо бояться, Морис. Жизнь принадлежит тем, кто ни перед чем не отступает…

Пожав плечами, я вышел из машины, открыл Люсии дверцу и затем последовал за ней в дом.

* * *

Дверь открыл слуга в белом смокинге, словно сошедший со сцены. Увидев меня, он не проявил ни малейшего интереса. Он был занят только своей хозяйкой, она поглощала целиком все его внимание. Это был не тот тип лакея, для кого великие люди не существуют. Напротив, у него постоянно был такой вид, будто он просит автограф.

Снимая с Люсии манто, он действовал так, словно распаковывал драгоценную безделушку.

— Поставьте еще один прибор, Феликс…

— Хорошо, мадам…

Она открыла какую-то дверь. Я снова последовал за ней, продвигаясь с осторожностью исследователя, рискнувшего забраться в еще не изученные пределы Амазонки.

Это роскошное жилище пугало меня куда больше, чем джунгли! Вслед за Люсией я вошел в гостиную размером с наш съемочный павильон, не меньше. Здесь стоял обитый телячьей кожей гигантский диван, такие же кресла и рояль, на котором возвышалась самая большая лампа, которую мне довелось когда-либо видеть. Стены были обтянуты лимонного цвета шелком, а пол целиком покрывал толстый ковер.

— Извините, я на минутку, только переоденусь.

Я уселся в одно из кресел, поскольку диван, почему-то напоминавший мне спрута, вызывал у меня чувство ужаса. Эта комната, несмотря на весь свой блеск и богатство, производила грустное впечатление. Здесь пахло затхлостью, будто дом нежилой.

Слуга вкатил в гостиную столик с напитками. Должно быть, ему дали соответствующие указания, ибо он поинтересовался любезным тоном:

— Что месье будет пить, виски или портвейн?

— «Уильям Лоусон'с».

Если бы клиентам в барах наливали такие порции, бары быстренько прогорели бы. Он заполнил до половины большой стакан, положил в него кубик льда и подал мне сифон. Я не осмеливался нажать на рычажок из боязни промахнуться, не туда направить струю и осквернить сверхъестественную белизну ковра. Я бы себе этого никогда не простил.

— Вероятно, месье пьет чистое виски?

— Да, именно…

Слуга улыбнулся мне с таким видом, словно этот факт заслуживает чрезвычайной похвалы, а затем покинул меня, оставив в тишине и одиночестве. Чтоб скоротать время, я пил свое виски, ощущая, как внутри у меня постепенно разливается благотворное тепло. После второго глотка я почувствовал себя гораздо уютней, и моя робость уступила место едва сдерживаемому возбуждению. Когда появилась Люсия Меррер в ниспадающем широкими складками кимоно из синего атласа с белой отделкой, я, кажется, был почти пьян.

— Идемте к столу, Морис.

Оперевшись на громадный подлокотник, я постарался вытащить себя из кресла. Но сумел это сделать лишь с третьей попытки: мой зад точно был налит свинцом.

* * *

Столовая, такая же просторная, как и гостиная, была обставлена более изысканно. Редкие растения вдоль стен, гигантское окно, выходящее в сад, откуда в комнату поступал свет… Мы сели друг против друга. Для двух приборов стол был слишком уж велик. Должно быть, мы напоминали жертв кораблекрушения, цепляющихся с двух сторон за плот.

— У вас потрясающий дом, — сказал я, запинаясь.

— Все это слегка напоминает собор, — вздохнула Люсия. — Но я вынуждена здесь жить — вопрос престижа… Однако у меня есть крошечный домик в Моншове, где я провожу уикэнды. Там я чувствую себя по-настоящему дома.

Для начала Феликс подал нам спаржу. Я плохо себе представлял, как ее едят, и старательно подражал Люсии. Это было тем более просто, что она ела спаржу руками.

Во время ужина она сумела меня разговорить. Расспрашивала о моем детстве, о причинах, побудивших меня выбрать профессию актера. Казалось, все это в высшей степени ее интересует. Когда я наконец поведал ей свою жизнь, я набрался храбрости и сам задал несколько вопросов. Многое мне было известно о ней из специализированных изданий, но хотелось услышать все от нее самой, ибо журналисты частенько склонны поэтизировать.

Она рассказала мне, что была замужем за англичанином, потом развелась и до недавнего времени жила одна. Теперь же вместе с ней живет ее племянница.

Поскольку я удивился, что не вижу этой самой племянницы, Люсия сказала, что вечером по вторникам девушка берет уроки пения у одной известной певицы, так как обладает весьма красивым голосом. Мне стало ясно, почему перед тем, как пригласить меня на ужин, Люсия Меррер поинтересовалась какой день недели.

Нас прерывали частые телефонные звонки. Каждый раз Феликс отвечал, что мадам ужинает в городе. Затем, приоткрыв дверь, тонким слащавым голоском сообщал имя звонившего. Люсия одобрительно кивала и тут же возвращалась к прерванному разговору.

В конце концов я не смог удержаться от замечания:

— Слава ко многому обязывает, не так ли?

— Даже слишком! Бывают минуты, когда мне хочется сменить профессию, имя, лицо и поселиться где-нибудь в тихом местечке, поближе к природе. Вдали от нее нет настоящей жизни!

— Есть, — прошептал я, — есть. Ваша. Уверен, что если б ваше желание исполнилось, вам очень скоро стал бы недоставать Париж, киностудии, сцена, премьеры, коктейли, устремленные на вас взгляды…

— В самом деле, возможно, — согласилась она. — Я так люблю все это…

— Когда выпадает счастье жить необыкновенной жизнью, не надо об этом сожалеть.

Она улыбнулась с легкой грустью.

— Я лишь играю в сожаленье…

Отодвинув тарелку с суфле, она встала из-за стола. Я последовал ее примеру с большой неохотой, поскольку никогда еще мне не доводилось пробовать такого вкусного десерта.

— Знаете, чем мы сейчас займемся, Морис?

— Нет.

— Идемте…

Люсия схватила меня за руку и потащила в свою комнату. По сравнению с остальными, она была небольшой. Модерн здесь уступил место «Людовику XV», и казалось, будто вы разом пересекли невидимую границу: на вас снизошел мир и покой.

— Тут нам будет лучше, — объявила Люсия, — эта комната как-то уютней, вы не находите?

— Я как раз об этом подумал.

Она взяла с изящного комода розового дерева свой сценарий.

— Каждый вечер я учу и репетирую сцены на завтра. Обычно мне подает реплики Мов; вас не затруднит сделать это вместо нее.

— Напротив. Теперь я смогу хвастать, что был вашим партнером.

Она нашла намеченные для завтрашних съемок эпизоды. Затем усадила меня рядом с собой на кровать, чтобы я мог вместе с ней следить за текстом.

Это была любовная сцена в полутонах. Люсия присутствует на балу, и вот наступает неизбежный момент, когда героиня выходит подышать свежим воздухом на террасу. Следом появляется страстно влюбленный в нее герой и начинает болтать разный вздор про ночь, тишину и так далее.

Мне все это казалось надуманным и унылым.

Люсия два раза прочла текст, запинаясь на каждом слове, словно ученица только что научившаяся читать. Потом, шагая по комнате, повторила его наизусть. У нее была потрясающая память. Я сказал ей об этом, и мои слова вызвали у нее улыбку.

— Это азбука ремесла. Если хочешь сыграть роль, надо поскорей забыть про текст.

Она щелкнула пальцами.

— Итак, вы готовы, приступим?

— Извольте…

Первым начинал мой персонаж, он произносил какую-то фразу вроде: «Не сердитесь, если я нарушил ваше одиночество». На что Люсия отвечала: «Я знала, что вы придете». И наступала тягостная тишина, которую, как водится, при озвучивании заполнят тихой музыкой. Затем герой подходил поближе и выдавал длинную тираду насчет того, как он радуется этому свиданию наедине.

Когда я покончил со своей репликой, Люсия, вместо того, чтобы продолжить, улыбнулась мне со словами:

— А знаете, Морис, у вас неплохо получается!

Я совсем не рассчитывал на комплимент. Я просто с выражением прочел текст.

— Вы смеетесь надо мной!

— Вовсе нет. Ну-ка, посмотрим, повторите еще раз… Не торопитесь… Наберите воздуха.

На этот раз я постарался вовсю.

— Нет, — сказала Люсия, — держитесь совершенно непринужденно… Не «изображайте»… Предположим, вы спрашиваете, люблю ли я клубнику… Ведь не станете же вы при этом декламировать? Тем более, что персонаж здесь настроен игриво.

— Но вместе с тем он в напряжении, — заметил я. — За пустыми словами — желание не упустить свой шанс… Ведь это важно, а? Так что нормально, если он держится натянуто!

— В жизни это было бы нормально. Но кино — искусство иллюзии. Перед камерой надо всегда играть наоборот, помните об этом. Не забывайте, что объектив нарушает соразмерность. Малейшее движение лица приобретает чрезмерное значение, вы понимаете?

— Понимаю.

— Хорошо, давайте…

Я было начал снова, но остановился.

— Вы репетируете со мной, но играть, увы, буду не я…

— Мне это доставляет удовольствие. И потом… скоро, наверное, вам придется играть подобные роли.

— Если б ваши слова сбылись!

— Но они сбудутся. Я уверена, в вас что-то есть.

Мы продолжили нашу репетицию. Мне было безумно интересно. Еще никогда я не чувствовал себя таким счастливым, и хотелось, чтоб этот урок актерского мастерства длился всю ночь.

Мы прозанимались с час, и не хватало только команды «Мотор!». Люсия была готова к съемкам.

— Ладно, хватит! — объявила она, забирая у меня сценарий и бросая его на ковер.

Она казалась усталой, взгляд пустым.

— Вы сегодня устали, мадам… я… я прощусь с вами.

— Да, мне надо отдохнуть, — прошептала она. — Работа — великое чудо, не правда ли?

— О, да!..

Я встал, собираясь откланяться, но в тихой уютной комнатке прощаться было как-то неудобно. Обстановка не годилась для обычных формул вежливости.

— Спасибо, — вздохнул я. — Сегодня вы подарили человеку самый прекрасный вечер в его жизни.

Она полулежала на кровати и смотрела на меня отсутствующим взглядом.

— Это правда, Морис?

— Правда…

— Идите сюда!

Я приблизился к кровати. В глазах Люсии вновь появился этот необыкновенный блеск, ее взгляд ожил.

— Подойдите ближе, вы боитесь?

Мое сердце забилось, я ощутил жгучую боль в груди.

Люсия схватила меня за руку и силой усадила на кровать.

— Поцелуйте меня, — в ее тоне прозвучал приказ.

Тут мне стало страшно. Я взглянул на ее поблекшее усталое лицо, на складки вокруг рта, на морщинистые веки.

Она была старше меня на тридцать лет. Все мое существо воспротивилось, оттолкнуло ее. Чувство отвращения в одно мгновение заставило исчезнуть то восхищение, которое я испытывал перед ней. Она превратилась просто в перезрелую даму, годившуюся мне в матери.

Люсия была слишком проницательна, чтобы не понять, что во мне происходит. Вместо того, чтобы остудить, это, похоже, привело ее в еще большее возбуждение. Сильной рукой она притянула меня за затылок и опрокинула на себя. Ее искусные губы искали мои. Я не посмел уклониться, но крепко, как мог, сжал рот.

Она не стала настаивать и резко оттолкнула меня. В ее сверкающем взгляде появилось выражение холодной ярости, от которого мне сделалось не по себе.

— Жалкий кретин, — пробормотала она, тон при этом был почти любезный.

Я встал и, пятясь, добрался до двери, но остановился на пороге, не решаясь уйти. Взгляд Люсии завораживал, приковав меня к месту.

— Уходи, малыш, — спокойно сказала она, закидывая руку за голову.

Я вышел и тихонько прикрыл за собой дверь.

Глава III

Феликс заботливо проводил меня до ограды. Оказавшись на бульваре, я глубоко вдохнул влажный вечерний воздух. В голове гудело. Я был ошеломлен и удручен случившимся и не совсем еще понимал значение того, что произошло. Ноги у меня дрожали, как после быстрого бега, и мне никак не удавалось двинуться с места.

У дома остановилась ярко-красная спортивная машина. Из нее вышла девушка. Она с удивлением посмотрела на меня, словно старалась понять, как я мог оказаться здесь. Ей, наверное, было столько же лет, сколько мне. Она была красива, с хрупкой фигуркой, светлыми волосами, в васильковом идеально сшитом костюме. Ее взгляд смутил меня… Я побрел прочь от дома Люсии и вскоре дотащился до ближайшей станции метро.

* * *

Я уснул на рассвете, всю ночь перебирая в уме события минувшего вечера. Я нанес Люсии Меррер страшное оскорбление. Тысячи мужчин во всем мире отдали бы все на свете за то, чтобы держать ее в своих объятиях, а я, несчастный идиот, отказался от королевского подарка, который она готова была мне преподнести… Я говорил себе, что этот инцидент весьма неблагоприятно отразится на моей карьере. Люсия теперь «позаботится» об этом. Перед моим носом захлопнутся все двери.

Проснулся я поздно еще более опечаленный, чем лег в постель накануне. День не развеял моих опасений, а напротив, усугубил их.

Два эпизода, в которых я участвовал, снимались с перерывом. Если все шло по графику, мне надо было явиться на студию лишь через день. Мысль о встрече на съемках с Люсией приводила меня в ужас. Это было свыше моих сил. Еще немного, и я б собрал вещички и вернулся в родные края искать нормальную работу.

Доев остатки сардин с размокшими сухарями, я вышел из дома. Мне был необходим Париж, его звонкий приветливый голос, его дружелюбные улицы… Я пересек Люксембургский сад, шагая по аллеям. Приятно пахло зеленью. В задумчивом небе плыли облака, сквозь которые проглядывало солнце…

Я дошел до бульвара Сен-Мишель, где проветривали свои отягощенные знаниями мозги мои ровесники-студенты, и внезапно нос к носу столкнулся с Люсией. Она лежала на фронтоне здания какого-то кинотеатра с мундштуком в зубах, впившись в меня неподвижным взглядом… Сквозь разрисованный картон я будто почувствовал ее трепещущую плоть. Вдруг меня охватило желание увидеть, как она двигается, услышать, как она говорит. Я уже смотрел эту картину, она вышла на экраны по меньшей мере года четыре назад, но меня интересовал не фильм.

Взяв в кассе билет, я вошел в зал в тот самый момент, когда погас свет и начался первый сеанс.

Она играла роль шпионки. И, разумеется, соблазняла своими прелестями немецкого дипломата в турецком посольстве. В фильме были довольно смелые сцены, когда слегка распахивалось ее шелковое дезабилье… У Люсии были великолепные длинные ноги, стройный девичий стан и роскошная грудь, в подлинности которой не приходилось сомневаться. Обычно эта показная чувственность не слишком меня трогала. Но вот любопытное явление: постепенно вчерашнюю сцену как бы дополнило происходящее на экране. В каком-то неописуемом смешении картин я отождествлял себя с персонажем, добивающимся Люсии. Я был так же одержим страстью. Я желал Люсию, как не желал еще ни одну женщину. Воспоминание о вчерашнем вечере причиняло мне страшные муки. Я лихорадочно сжимал подлокотники кресла. И задолго до окончания фильма устремился на улицу. Мне казалось, что на шумном бульваре наваждение исчезнет, однако напрасно.

Вдоль тротуара медленно катилось в поисках клиентов такси. Я остановил машину.

— Сколько до Жуанвиля?

— Франков шестьсот…

У меня оставалась тысячефранковая купюра. Не раздумывая, я бросился на сиденье.

— На студию Сен-Морис и побыстрей…

Я понятия не имел, что скажу Люсии. Но мне необходимо было как можно скорей увидеть ее, поговорить… Вдохнуть ее запах.

Мы пересекли мост дю Пале и поехали вдоль набережных. Не прошло и двадцати минут, как такси остановилось у киностудии. Я рассчитался с водителем и вошел в ворота. Толстый жизнерадостный сторож приветливо мне улыбнулся.

— Где сегодня «Белокурое приключение»? — крикнул я ему на ходу.

— Загляните в павильон «Б».

Значит, в том же, где и вчера… Я кинулся туда бегом. Но уже горел красный свет, и мне пришлось довольно долго ждать у дверей, сдерживая свое нетерпение. Наконец свет погас, и один из рабочих постановочного цеха приоткрыл массивную дверь. Я поинтересовался у него, освободилась ли Люсия.

— Она не участвовала в этом эпизоде, — сказал он. — Сейчас отсняли выход президента.

Итак, я прождал напрасно. Я устремился по коридору, где находились артистические уборные. Разумеется, Люсии принадлежала лучшая из них. Она была расположена в глубине коридора, сразу после гримерной. В дверях торчал ключ. Я набрал в грудь воздуха и постучал.

— В чем дело?

Я не стал отвечать, а просто вошел. Люсия была в своем бесподобном прозрачном пеньюаре. Гример накладывал ей на грудь слой жидкой пудры, поскольку предстояли съемки в вечернем декольтированном платье. Оно лежало на диване. Люсия увидела меня в зеркале и движением, в котором было столько женственности, запахнула на груди пеньюар.

— Ну и манеры! — недовольно сказала она.

— Я постучал!

— Но я не давала Вам разрешения войти.

— Простите. Мне нужно с вами поговорить…

— У меня нет времени, сейчас мой черед…

— Вас подождут!

Она резко обернулась, и гример — русский, по имени Иван — выронил из рук охрового цвета губку.

— Что с вами, мой маленький Морис, вы выпили?

— Нет, даже кофе не пил.

— Заходите после съемок следующего эпизода.

— Я хочу поговорить с вами сейчас же!

— Исключено! Выйдите отсюда!

Я стоял, не двигаясь с места, и произносил слова, помимо воли слетавшие с моих губ.

— Выслушайте меня, если я сейчас уйду, то брошусь под первую же машину!

Я знал, что так и поступлю. И боялся, что она этого не поймет.

Люсия принужденно рассмеялась.

— Какой упрямец! Оставьте нас на минутку, Иван!

Гример, известный своей любовью к мальчикам, верзила с серебристыми волосами и светлыми глазами, постоял в нерешительности и, наконец, вышел, смерив меня уничтожающим взглядом. Когда дверь за ним закрылась, я быстрым движением закрыл ее на задвижку. Страсть, овладевшая мной, была так сильна, что у меня подкашивались ноги.

— Что ж, слушаю вас!

Я приблизился. Люсия не отрывала от меня встревоженного взгляда, пытаясь разгадать мои намерения.

Я склонился к ней и неумело прижался губами к ее губам, только что подкрашенные гримером. Она отпрянула.

— Ну нет, малыш, только без этого!

На секунду я заколебался, но тут же понял, что если отступлю, то стану посмешищем и не выдержу позора. Люсия встала, чтоб оттолкнуть меня. Разум мой словно помутился, я бросился на нее и опрокинул на диван, нисколько не заботясь о прекрасном вечернем платье. Она отбивалась, рыча как животное. Я обеими руками схватил ее за волосы и крепко держал, не давая шевелить головой. Она открыла рот, чтобы закричать. Не знаю почему, но в этот момент я подумал, что ее голова напоминает мне череп; однако это не охладило мой пыл. Я заглушил ее крик поцелуем…

Казалось, мне ни за что не утолить сжигавшей меня необычайной страсти.

* * *

Когда мы поднялись с дивана, я не решился на нее взглянуть. Мне было стыдно. Предаваясь любви, она вела себя как старая шлюха, и меня это глубоко шокировало. Потом я увидел в широком зеркале туалетного столика ее отражение, и тогда мне стало стыдно за себя. Люсия выглядела безобразно. Хуже того — комично! В порыве страсти я испортил ее грим — толстый слой пудры, помаду… Все это размазалось по лицу страшными пятнами, пятнами, которые разрушали гармонию этого лица, стирали его красоту. Оно напоминало размалеванную краску туземца. Слипшиеся от пота волосы придавали некоторое сходство с пьянчужкой с картины Домье. Господи, вот бы пришли сейчас ребята из «Синемонда»! Фотограф, которому посчастливилось бы снять Люсию в этот момент, обеспечил бы себе безбедное существование до конца дней!

Она подошла к туалетному столику.

— Взгляни, что ты натворил! — сказала она, увидев ужасное отражение в зеркале.

С помощью специального лосьона и ватных тампончиков Люсия сняла остатки грима. Это было лучшее из того, что она могла сделать. Придется гримироваться заново.

Интересно, что без грима она выглядела куда моложе.

— Иди сюда, милый…

Я подошел и опустился перед ней на колени. Она прижала мою голову к своей трепещущей груди, ласковым жестом провела по моим влажным от пота волосам.

— Я знала, что ты придешь и именно так все произойдет… Вчера я тебя испугала, верно?.. Но только потом ты думал обо мне всю ночь… И потом…

Она замолчала, приникнув к моим губам поцелуем.

Глава IV

Вернулся Иван, чтобы закончить свою работу. Увидев Люсию без грима и заметив беспорядок на диване, скомканное платье и мою помятую одежду, он и бровью не повел. Лишь позвал костюмершу и велел ей подгладить платье, пока он сам заново причешет Люсию.

Я умирал от стыда. Тихо сидя в глубине комнаты, я старался, чтобы обо мне забыли. Были все основания считать меня жалким альфонсом, ублажающим средних лет даму. Именно так и думал обо мне гример, именно так будут думать на студии все. Сплетни здесь распространяются быстро.

Это благодатная почва для пересудов и клеветы. Под лучами прожекторов она расцветает пышным цветом.

Когда Люсия была готова, она повернулась ко мне и бросила тоном, не терпящим возражении:

— Жди меня здесь!

Я согласился тем более охотно, что испытывал потребность остаться одному. Как только Люсия ушла, я растянулся на диване и почти сразу заснул.

Меня разбудил легкий шум. Открыв глаза, я увидел белокурую девушку, которую встретил накануне, выходя из дома Люсии. Она, не шевелясь, стояла в дверях и с любопытством меня разглядывала. На ней было черное платье и белое манто, подчеркивающие золотистый цвет ее волос. У девушки было красивое аристократическое с тонкими чертами лицо, голубые задумчивые глаза. Вся она производила впечатление какой-то необычайной хрупкости.

Увидев, что я проснулся, она вошла и закрыла за собой дверь. Я встал. Волосы у меня были растрепаны, веки поднимались с трудом. Честно говоря, я предпочел бы в этот момент очутиться где-нибудь в другом месте.

— Вы кто? — спросила она.

— Морис Теллан…

— Что вы делаете в уборной моей тети?

— Э-э… Я… я ее жду.

— Она знает, что вы здесь?

— Она-то мне и сказала, чтобы…

Похоже, девушка была в недоумении. Присмотревшись получше, я в конечном счете решил, что она моложе меня, но производит впечатление личности вдумчивой и серьезной.

Она уселась в единственное кресло. Я же не осмеливался снова занять место на диване и стоял в смущении, прислонившись к стене.

— Странно, — тихо произнесла девушка, — тетя мне никогда о вас не говорила…

— Я знаком с ней всего несколько дней…

— Вы актер?

— Да.

— Играете в том же фильме, что и она?

— Да.

— Кого?

— О, это крошечная роль…

Она сидела, закинув ногу на ногу и дерзко с каким-то спокойным бесстыдством рассматривала меня. А я украдкой любовался ее грациозной фигуркой, чистым лицом.

— Странно, мне кажется, я вас где-то видела… Вы много снимались?

— Нет…

— Постойте, кажется, припоминаю, это было вчера, около дома. Вы выходили от нас, не так ли?

— Да.

Очевидно, я по своему обыкновению покраснел как рак, ибо она нахмурила брови.

— Но Люсия не говорила мне о вашем визите… Как же так?

— Это не такое уж, знаете, важное событие.

Она впервые улыбнулась. При этом у нее сделался еще более грустный вид.

Я почувствовал, что должен продолжить разговор, если не хочу показаться полным кретином.

— Вы поете?

— Ах, она вам сказала?

— Да. У вас как будто красивый голос?

По тому, как она пожала плечами, я понял, что она отнюдь не считает себя второй Мадо Робен.

— Мой красивый голос — это одна из выдумок Люсии. Ей непременно хочется, чтоб я была артисткой, но поскольку я не умею «правильно» говорить, она придумала мой голос. Но, между нами, я ни за что не пойду в оперу, даже как зритель, потому что терпеть ее не могу…

Я рассмеялся. Вчувстве юмора ей не откажешь.

— Кажется, вас зовут Мов^*.

— Еще одна выдумка Люсии. Мое настоящее имя — Клер… Ей нравится переиначивать своих приближенных, скоро вы и сами убедитесь. Это немыслимое существо!

В этот момент появилась Люсия. Со лба у нее струился пот. Увидев нас вдвоем, она резко отступила и нахмурила брови.

— Что ты здесь делаешь, Мов?

— Ты же видишь: болтаю с Морисом…

— С чего это ты надумала сегодня прийти, ведь ты киностудию терпеть не можешь.

— Мне было скучно без тебя…

Люсия села к туалетному столику и вытерла лоб. У нее был раздраженный и недовольный вид.

— Ты мне не рассказывала об этом мальчике, — заметила Мов, словно меня тут вообще не было.

— Я как раз собиралась это сделать…

— Вот как?

Я переводил взгляд с одной на другую, смутно догадываясь о существующей между ними какой-то непонятной вражде.

— Да. Только что я приняла важное решение относительно Мориса.

Мов повернулась ко мне, смерив осуждающим взглядом. Она сердилась, что в нашем разговоре я не упомянул об этом «важном решении». Но поскольку я понятия не имел, о чем идет речь, я был удивлен не меньше, чем она.

Воцарилось напряженное молчание.

— Ах так? — наконец выговорила Мов.

— Я хочу сама поставить фильм, — заявила Люсия. — Ты знаешь, что эта мысль уже давно не дает мне покоя…

— Знаю, конечно. Итак, ты решилась?

— Да. Я откажусь от роли в той пьесе, которую мне предлагают подготовить к началу сезона, и в сентябре-октябре буду снимать свой фильм…

— Ты нашла подходящий сюжет?

— Нет; исполнителя!

— Его? — девушка указала на меня подбородком.

— Да.

Мне казалось, я вижу сон. А эта новость звучала просто как грандиозная шутка. Мов сняла ногу с колена и сбросила с себя манто. В своем черном платьице она походила на маленькую сиротку из приюта. Но в хрупкой фигурке уже ясно угадывались будущие очертания ее прекрасных форм.

— Ну что ж, браво, — бросила она мне. — Какое же будет у вас амплуа?

Я не нашелся что ответить и кидал отчаянные взгляды на Люсию. Она повернулась ко мне и улыбнулась.

— Я попытаюсь раздобыть какой-нибудь сценарий в духе «Великого Мона». Ты не находишь, что он похож на героя Алена Фурнье? Я хочу сделать свежий чистый фильм… с множеством натурных съемок…

— Отличная идея…

Мов встала, покружилась по комнате, затем, подхватив за рукав свое манто, набросила его на плечи.

— Ну, ладно, я пошла, — вздохнула она.

— Ты не подождешь меня?

— Нет. Хочу поработать над моим пиано…

— Раз ты идешь домой, не забудь сказать Феликсу, пусть приготовит голубую комнату…

— Для Мориса?

— Да… Для работы мне удобней, чтоб он жил с нами.

Девушка встала передо мной и не отрывала от меня взгляда, пока я не стал красным как свекла.

— Ну что ж, Морис, до скорого…

В ее голосе звучало едва уловимое презрение. Она вышла из комнаты, и ее каблучки звонко застучали по коридору. Когда их стук затих, Люсия заперла дверь на задвижку. Затем подошла ко мне и раскрыла свои объятия.

А я буквально оцепенел от изумления. Только что Люсия приняла важные касающиеся меня решения, даже меня не спросив. Я был ее игрушкой. Эта мысль меня испугала, но показалась привлекательной.

— Что ты на это скажешь, Морис?

— Я не понимаю…

— Знаешь, все так и есть, как я сказала! Я думала об этом, пока шла съемка. Я займусь твоей карьерой, милый… Я сделаю из тебя великого артиста!

— О, Люсия…

— Вот увидишь! А тем временем я не желаю с тобой расставаться…

Она легонько куснула меня за ухо. Объятия ее обнаженных рук становились все крепче. Я закрыл глаза.

Глава V

Вечером после съемок мы отправились ко мне за вещами. Я не хотел, чтобы Люсия поднималась вместе со мной. Лифтом я пользоваться не мог, а мое жилище имело уж больно жалкий вид. Но она проявила настойчивость и решила непременно меня сопровождать.

Когда я открыл дверь, Люсия с минутку постояла на пороге, не отваживаясь войти. Она молча разглядывала мою бедную каморку, куда сквозь грязную форточку проникал сероватый свет. Всю обстановку составляли кровать, белый деревянный стенной шкафчик, на котором стояла газовая плитка, и стул. Единственным комфортом этой напоминающей тюремную камеру комнатенки являлась маленькая раковина.

— Видите, — прошептал я, — полнейшее убожество.

Я стыдился открытой консервной баночки из-под сардин, лежавшей на шкафчике рядом с молочной бутылкой и моей зубной щеткой…

Кровать была разобрана, постельное белье не менялось уже около месяца.

Наконец Люсия вошла и, обернувшись ко мне, улыбнулась.

— Это чудесно, Морис!

— Вы смеетесь надо мной?

— Ах, ты не можешь понять, насколько трогательна эта комнатка. Как невинна… Чиста… Здесь пахнет юношей…

Я не знал как себя вести. Я чувствовал, что слова Люсии искренни, но относил ее взволнованность насчет некоторого снобизма, и в самом деле не понимая, что она могла найти живописного в душной неуютной норе с затхлым воздухом.

Люсия подошла к кровати, над которой висела фотография моей матери. Люсия взглянула на снимок.

— Это твоя мать? — спросила она.

— Да.

— И давно сделана фотография?

— В прошлом году…

— Боже, как она молодо выглядит!

Подошел поближе и я. Мама улыбалась мне со снимка. Рядом с ней стоял Вилли, наша старая овчарка… А на заднем плане виднелись соседские розочки, образующие живую изгородь. Мама и впрямь молодо выглядела. Гораздо моложе, чем Люсия.

— Ну, ладно, давай укладывать твои вещи.

Я вытащил из-под кровати старый картонный чемодан, весь залепленный гостиничными наклейками, которые мне привез один приятель с Кубы. Но лучше от этого чемодан не стал.

Люсия помогла мне уложить мой второй костюм и белье. Затем я снял со стены фотографию матери и вложил в сборник пьес Ануя (ее подарок).

— Ну, вот, — вздохнул я.

Держа в руке свой чемодан, я с тайным волнением оглядывал убогую комнатку, послужившую приютом моим первым надеждам и разочарованиям. Люсия, вместо того, чтобы направиться к выходу, села на кровать.

— Морис, я хочу, чтоб ты взял меня здесь!

— Здесь! — повторил я, как попугай.

С этим жалким чемоданом в руке у меня наверно был идиотский вид.

— Да. Иди ко мне…

Я покорился, и все началось снова. Но теперь это было гораздо более… более искусно. Инициативу проявляла она. Люсия предавалась любви так же, как играла на сцене: вкладывая всю свою душу, всю себя целиком. Убогая обстановка, жалобный скрип старого матраца ее возбуждали. Когда немного позднее я вытянулся рядом с ней на постели, она прошептала мне на ухо:

— Сохрани эту комнату, Морис… Мы будем часто приходить сюда, хорошо?

Я пообещал.

* * *

Феликс с важным видом взял у меня из рук чемодан. Презрение лакея выразилось в том, как он, неся чемодан в комнату, держал его подальше от себя. Люсия потащила меня в гостиную, где Мов старательно разыгрывала гаммы. Наше появление ей не помешало. Она вела себя так, словно не замечала нашего присутствия. Я прекрасно видел, что она дуется. Мое вторжение было ей явно не по душе. Мне придется проявить немало терпения и уступчивости, чтобы ее приручить.

— Мов! — окликнула Люсия девушку.

Та, наконец, оторвала пальцы от клавиш и резким жестом опустила крышку рояля. Раздался стук, отозвавшийся в огромной гостиной звуком выстрела.

Люсия окинула девушку гневным взглядом.

— Мов, проводи Мориса в его комнату…

— А, что, Феликса нет?

— Покажи ему комнату, Мов. И проверь, есть ли у него все необходимое!

Мов сидела, раскачиваясь на вращающемся табурете. Внезапно она встала.

— Что ж, хорошо. Извольте, начнем осмотр.

Люсия дала мне знак следовать за Мов. Мы пересекли холл и поднялись по внутренней лестнице, ведущей на второй этаж. Моя комната располагалась как раз над спальней Люсии. Позднее я понял, почему она выбрала именно ее: прямо под моим окном шла пожарная лестница. Эта лестница справа доходила до балкона Люсии. Таким образом я мог, как стемнеет, потихоньку навещать ее, когда заблагорассудится, не боясь быть увиденным с улицы, ибо наши окна выходили в тенистый сад.

Моя комната не имела абсолютно ничего общего с той, которую я только что покинул. Здесь стояла изысканная мебель лимонного дерева, а стены были обклеены голубыми обоями. К ней примыкала туалетная комната, облицованная голубым кафелем. На специальном столике стояли радиоприемник и телевизор.

— Ну, как, пойдет? — спросила Мов, не скрывая издевки.

С тех пор, как мы вышли из гостиной, она не произнесла ни слова. Мой нелепый чемодан, лежащий на изящном столике, так же не вязался со всей этой роскошью, как, скажем, мусорное ведро.

На враждебность Мов я ответил спокойной невозмутимостью.

— Послушайте, если я правильно понял, вы не одобряете мое присутствие в этом доме. В таком случае мне лучше уйти!

Она пожала плечами.

— Готово! Уже чувствуется ее влияние! Теперь у нас в доме целых два артиста, многообещающий факт…

Я взялся за чемодан.

— Прекрасно, я ухожу…

Но она продолжала стоять у двери, загораживая выход.

— Не валяйте дурака. Если вы уйдете, я окажусь виноватой и мне достанется.

— В самом деле?

— Еще бы! А когда Люсия бесится, тут уж держись, честное слово…

Она улыбнулась.

— И вообще не думайте ничего такого. В конце концов мне наплевать, если вы и будете здесь жить. Вы или кто другой!..

Она ушла, оставив меня в растерянности.

В ожидании ужина я принялся распаковывать свои вещи.

* * *

За столом Люсия говорила нам о своем будущем фильме. Похоже, она действительно решила осуществить свой план и дать мне возможность попытать счастья. Она только что созвонилась с одним из своих продюсеров, тот проявил заинтересованность, и теперь она искала хорошего сценариста, который сочинил бы для нас что-нибудь подходящее. Люсия хотела, чтобы диалоги были готовы к окончанию съемок «Белокурого приключения» и мы могли сразу же взяться за работу.

Она собиралась осуществить необходимую подготовку за лето и в начале сезона приступить к съемкам. Для меня все это по-прежнему оставалось чем-то из области фантастики. Все произошло слишком быстро! Я думал про себя, что дело тут просто в прихоти Люсии. Как только появятся первые трудности, она откажется от своих прекрасных замыслов, а мне предоставит вернуться в мою серенькую жизнь статиста. Пока же во всяком случае она твердо верила, что ее планы реализуются. Эта женщина обладала невероятной энергией, для нее не существовало преград.

К концу ужина от всего сказанного Люсией у меня голова шла кругом. Мов слушала молча, ограничиваясь кивком или коротким, всегда уместным замечанием, когда Люсия призывала ее в свидетели.

Она вышла из-за стола, не дожидаясь нас, и с некоторой развязностью пожелала нам приятного вечера.

Когда она ушла, внезапно наступила странная тишина. Люсия протянула над столом руку и завладела моей. Пальцы у нее были сухие и холодные, и их прикосновение было мне неприятно.

— Мне кажется, ты чем-то обеспокоен, Морис? — прошептала она.

— Так оно и есть.

— В чем дело? Ты волнуешься из-за фильма?

— Нет, из-за Мов! Она меня не выносит.

— Ты полагаешь? Просто она ревнует, все девчонки такие. Если б я купила собаку, она испытывала бы те же чувства. Это пройдет. Все лишь дело привычки!

Понизив голос, она добавила:

— Сегодня ночью закрой дверь на задвижку и спустись ко мне в спальню по пожарной лестнице…

У меня было желание отказаться. Я боялся снова увидеть эту комнату, где накануне повел себя как последний дурак.

— Договорились?

— Да.

— Главное, постарайся не упасть!

Почему я подумал в эту минуту, что она опять играет; что она играет всегда? Для нее не существовало границы между повседневной жизнью и сценой. То была состарившаяся Джульетта в вечных поисках Ромео, способного подать ей реплику.

Я пробрался к ней спустя час, переодевшись в пижаму. В ожидании меня она оставила окно открытым, и, появившись на балконе, я различил в темноте комнаты ее силуэт.

— Не двигайся! — прошептала Люсия.

Я застыл на месте, уверенный, что ее насторожил какой-то подозрительный шум. Через несколько мгновений она шагнула мне навстречу.

— Боже, как ты прекрасен!.. Мне хотелось посмотреть на тебя при свете луны. Ну, просто восхитительное создание!

Мне стало неловко.

— Если вы и в самом деле это думаете, не говорите об этом мне…

— Но почему же, малыш?

— Да потому что меня это смущает!

— Он стыдлив словно девица! — воскликнула Люсия приглушенным голосом, полным страсти. — Ах, милый, я от тебя без ума!

Полагая, что она ждет моих ласк, я обнял ее за талию. Но она высвободилась.

— Нет, не надо… Сегодня мне бы хотелось, чтоб ты просто лежал рядом со мной. Просто так… Ты недоволен?

По правде говоря, ничто не могло меня обрадовать больше.

Я бросился ничком на кровать. Люсия улеглась рядом, чуть выше, обхватив мою голову рукой.

— У тебя волосы пахнут маленьким мальчиком. Ах, это божественно, Морис! И я чувствую твое дыхание на своей коже.

Другой рукой она перебирала мои волосы.

— Послушай, Морис, ты мне ответишь только, если ответ «да». Ты меня любишь, скажи?

— Да.

Мне было стыдно. Нет, я ее не любил. Наоборот, я начинал ее ненавидеть. Ее животная страсть, ее ужимки были мне противны… Уж лучше бы она потребовала новых объятий, а затем я вернулся бы к себе.

В конце концов я заснул. Впрочем, Люсия тоже. Постепенно она умолкла, дыхание стало более ровным… И мы почти одновременно погрузились в сладкое забытье.

* * *

Когда я проснулся, уже занимался день. Меня разбудил предрассветный холодок, проникший в раскрытое окно. Я замерз. Облокотившись на подушку, я взглянул на спящую Люсию. Зрелище поистине разоблачительное. Люсия спала с открытым ртом. Вообще-то она не храпела, но дышала шумно, тяжело, и каждый ее вздох заканчивался стоном, отчего мне казалось, что этот ее вздох последний.

Когда у нее были закрыты глаза, ее веки напоминали веки какого-нибудь земноводного — тяжелые, выпуклые. На впалых висках кожа была морщинистая. Приглядевшись, я увидел корни ее волос — унылого цвета седина. Но в особенности я не мог отвести взгляд от ее увядшего, бледного без помады, рта с отвислой нижней губой.

Она внушала мне ужас. Я пристально, не отрываясь, смотрел на нее, позволяя чувству омерзения целиком овладеть мною. Но, поступая таким образом, я как бы создавал таинственные чары, во власть которых сам добровольно отдавался.

Однако я сумел справиться со своим двусмысленным экстазом. Бесшумно ступая, подошел к балкону и поднялся к себе в комнату. Закрыл окно, задернул шторы, ощупью добрался до кровати и улегся на прекрасные свежие простыни. Здесь по крайней мере они были чистыми!

Глава VI

Мне никак не удавалось снова заснуть. На этот раз я осознанно вкушал всю прелесть комфорта, погрузившись в состояние тихой эйфории. Впервые с тех пор, как я очутился в Париже, я чувствовал себя в безопасности, обрел уверенность в завтрашнем дне. И знал, что если даже я для Люсии всего лишь каприз, знакомство с ней принесет мне пользу.

Общаясь с ней, я почерпну немалые знания о профессии, которую выбрал и к которой чувствовал призвание.

В тепле и покое уютной постели время прошло незаметно,

И когда я наконец уже почти засыпал, в дверь постучали. Я решил, что Феликс несет мне завтрак, и пошел открывать. Но это оказалась Мов.

Она была одета в тесные джинсы, уж слишком обтягивающие ее юные формы, и красный свитер. Довольно короткие волосы были схвачены лентой на затылке.

— Здравствуйте, Мов…

Интересно, что ей от меня понадобилось. Я понятия не имел который час. Взглянул на свои часы, лежавшие на тумбочке у кровати, но они стояли; я забыл накануне их завести.

Мов закрыла дверь и уселась на пуф.

— Ложитесь в постель, а то еще простудитесь, — сказала она.

Я снова лег.

— Хорошо спали?

— Отлично!

— Еще как! — она усмехнулась. — Вчера вечером я минут десять тарабанила в вашу дверь, а вы не слышали…

Необычайной голубизны глаза смотрели на меня, не отрываясь. Я отвел взгляд.

— Я… Я страшно устал… и сразу же заснул…

— А, вот оно что!

Она подскочила к окну и отдернула шторы.

— Господи, взгляните же на солнце! Скоро девять!

За окном бушевала весна. Яркое солнце ворвалось в комнату, разом озарив ее всю своими лучами.

Мов распахнула окно и, глубоко дыша, проделала несколько гимнастических упражнений. Потом облокотилась о подоконник.

— Скажите, — спросила она, — а вы видели пожарную лестницу у вас под окном? Если случится пожар, вы первым спуститесь в сад!

Она резко повернулась и легким шагом приблизилась к моей кровати.

— Если вам захочется потренироваться, просто так, ради забавы, смотрите, не потревожьте мою тетю; ведь ее комната прямо под вашей, не так ли?..

На сей раз намек был вполне ясен. Я с трудом проглотил застрявший в горле комок.

— Я в эти игры не играю, Мов…

— Ну, конечно… Да я об этом просто так упомянула… Надо же вам знать все ходы и выходы, а?

И, бросив на меня язвительный взгляд, она вышла из комнаты.

* * *

За завтраком мы собрались все втроем. Я сразу же заметил, что Люсия постаралась для меня вовсю: она уже наложила на лицо искусный макияж, и, благодаря специальным кремам, ее кожа приобрела определенную свежесть, что вполне могло ввести в заблуждение. Я с некоторым трудом вызвал в памяти спящую Люсию, с ее огромными веками, с открытым ртом.

Мы пожали друг другу руку. Ее рукопожатие было со значением. Она умела вкладывать особый смысл в самые обычные повседневные жесты.

— Как провели ночь, Морис?

— Спасибо, прекрасно…

Она мазала маслом дымящиеся тосты. При этом масло слегка шипело.

Люсия избегала смотреть на меня, ее несколько стесняло присутствие Мов.

— Вы сегодня участвуете в съемках? — спросила она.

— Нет, только завтра.

— Все отменяется.

— Почему?

— Начиная с этой минуты вам начнут создавать рекламу. Нельзя же кричать о новом таланте и в то же время заставлять вас играть какого-то гвардейца.

Она осторожно маленькими кусочками откусывала тост, чтобы не испортить макияж. Но когда она пила, ее губы оставляли на чашке противные отпечатки.

— Я позвонила Блонвалю, это лучший агент по связям с прессой в мире кино. Он займется вами…

Я слушал, не проронив ни слова. И сегодня утром меня еще не покидало ощущение нереальности происходящего. Мне казалось, что все это касается кого-то другого, не меня.

— Выслушайте меня, мадам, — сказал я, наконец, допив свой кофе.

Мов подняла на меня взгляд, заинтригованная торжественностью моего тона.

— Да, Морис?

— Вы так добры, что верите в меня, но…

— Что?

— Предположим, что я не потяну на главную роль?

Кажется, Люсия была раздосадована. Ей не нравилось, когда нарушали ее планы.

— Я слышала как вы прочли одну реплику, мне этого достаточно. Поверьте, я в этом разбираюсь: вы можете достичь многого, У вас прекрасные данные…

— Не беспокойтесь, Морис, — вмешалась Мов. — У моей тети заиграет и последний чурбан.

Таким вот образом все завертелось, закрутилось. У продюсера в «портфеле» нашелся один литературный сценарий, именно то, что хотела Люсия. Некий крупный специалист в данном вопросе, приступив к работе под руководством моей… благодетельницы, быстро закончил обработку сценария. Короче, я попал в водоворот событий. Разумеется, все, кто принимал участие в постановке нового фильма, не строили на мой счет каких-либо иллюзий. Для них я был просто возлюбленным, жалким альфонсом, ради которого идут на безрассудство, пусть оно и недешево обойдется. Ибо Люсия вкладывала в эту авантюру немало денег. По правде говоря, она поступала так не только ради меня. Как она и сказала мне в самом начале, она уже давно лелеяла мечту попробовать себя в качестве режиссера! Впоследствии мне пришлось убедиться, что таково честолюбивое стремление каждого актера, хорошего или плохого. Не знаю почему, но все они страдают этой своеобразной манией величия, которая внушает им желание очутиться по другую стороны камеры.

Тот факт, что я был совершенно неизвестен, Люсию устраивал. Для своего режиссерского дебюта она нуждалась в послушном мальчике. Если б она для своего боевого крещения выбрала какого-нибудь знаменитого коллегу, дело наверняка пошло бы туго.

Мы были так охвачены энтузиазмом совместной работы, что наша любовная страсть отошла на второй план. Иногда поздно вечером все по той же пожарной лестнице я пробирался к Люсии, но у нас всегда заходил разговор о фильме и даже вид расстеленной постели нас не отвлекал. Зато случалось, мы заглядывали в мою бывшую комнату, забираясь туда по черной лестнице. Люсия как бы испытывала потребность унизить себя, опуститься. Она жила в такой роскоши — шелк, хромированный металл, мягкая кожа, тонкие ароматы, — что уродство этой лестницы, убожество нищей комнатушки, жалкая железная кровать с грязными простынями давали ей своеобразный отдых.

В любви она не знала меры, вела себя как ненасытная самка, отбросив всякую стыдливость.

Я старался изо всех сил удовлетворить ее страсть, однако мое отвращение к ней все росло. Но что любопытно: когда я сжимал ее в объятиях, я забывал «настоящую» Люсию и думал лишь о Люсии «вымышленной». То есть, я ухитрялся больше не видеть стареющую актрису с увядшим, несмотря на все старания институтов красоты, лицом; я видел знаменитые персонажи, воплощенные ею на экране, увековеченные волшебством кино.

Да, я предавался любви с экранными героинями. Обнимал по очереди то чувственную шпионку, то светскую кокетливую даму, то загадочную преступницу… Все зависело от игры воображения. Люсия, казалось, была от меня без ума. С каждым днем я чувствовалу как она делается еще покорней, еще восторженней в своей любви ко мне. Порой испытываемая ею страсть сообщала ей некое величие, которое не могло оставить равнодушным.

Во взгляде было столько восхищения, жесты были столь нежны, а улыбки так ласковы, что меня охватывало смутное волнение.

Чем прочнее я обосновывался на бульваре Ланн, тем меньше старалась бывать дома Мов. Она умудрялась не показываться нам на глаза несколько дней подряд, возвращаясь поздно вечером, уходя рано утром и стараясь питаться в наше отсутствие. Люсия не обращала на это внимания. Свою роль тети она исполняла весьма плохо. Люсия занялась исключительно мной, нашим фильмом и больше для нее ничего не существовало.

У меня появились элегантнейшие костюмы, смокинг, тонкое белье, импортная обувь… Я сопровождал Люсию повсюду. Я встречал множество знаменитостей, которые делали вид, будто принимают меня всерьез…

Но эти выходы в свет были мне в тягость. Откровенно говоря, мне было неловко везде таскаться за Люсией. Некоторые взгляды красивых женщин смущали меня, волнуя мое сердце. Что думали обо мне эти жеманные красавицы? Быть может, презирали за то, что ради материальных выгод я пренебрегаю влюбленностями в кругу своих ровесников?

Роль послушного песика меня утомляла. Вопреки ожиданиям Люсии начало съемок было назначено на июль. Техническая группа поработала быстро и хорошо.

Вижу, я еще не пересказал вам сюжет фильма, вполне, однако, заслуживающий интерес. Это история юноши, который, вернувшись из пансиона, догадывается, что у матери есть любовник. Разумеется, он страшно подавлен, прежде всего оттого, что почтение, которое он испытывал к ней, целиком вытесняет чувство презрения; а еще потому, что он очень любит отца и боится, что тот откроет правду.

Он делает все возможное и невозможное, чтобы как-то загладить опрометчивые поступки матери, вплоть до того самого дня, когда эти поступки выходят за всякие рамки и он убивает мать, чтобы отец не узнал-таки истину.

Конечно, когда вот так пересказываешь, все это кажется несколько мелодраматичным, но авторам удалось создать «атмосферу». Были великолепные сцены без лишних диалогов… Напряженное молчание, выразительные взгляды. В самом деле, о такой роли можно только мечтать. Любой актер в Париже пошел бы на все, лишь бы ее получить.

Вот я и шел на все.

Продюсер вбил себе в голову, что роль преступной матери должна сыграть Люсия. Вначале она отказалась, ссылаясь на то, что она еще никогда не выступала в таком амплуа и ее долг насколько возможно отдалить момент, когда ей придется «разочаровать свою публику». Но продюсер, который не разделял ее абсолютной веры в меня, хотел уменьшить риск, обеспечив участие в фильме такой знаменитости, как Люсия.

В конце концов она согласилась. Это стало одной из скандальных подробностей, которую решил как следует использовать для рекламы ловкий пресс-агент. Ну, разве не забавно: великая актриса впервые исполняет роль матери, а в роли сына — ее любовник?

На следующий день после того, как Люсия в принципе дала свое согласие, Мов снова пришла ко мне в комнату.

Как и тогда, в то первое утро, на ней были те же самые джинсы и красный свитер. Я обратил внимание на ее осунувшееся лицо и синие круги под глазами.

Не знаю почему, но я был рад, что она зашла. Когда она появилась, я подумал, что, сам того не подозревая, скучал по ней.

— Привет! — тихо поздоровалась она, закрыв за собой дверь. — Я вам не помешала?

— Напротив. Я чертовски рад вас видеть, Мов. Чем занимались все это время?

Девушка, не отвечая, уселась верхом на стул. Протянула руку к пачке сигарет, лежащей на камине, и закурила.

— Смотри-ка, вы, значит, курите? — сказал я. — Что-то я раньше не замечал.

— А это недавно…

— И вам нравится?

— Нет. Но надо же быть как все…

Я спрыгнул с кровати, приблизился к Мов и приподнял ее лицо за подбородок.

— Ну-ка, взгляните на меня…

— Это еще зачем! — она отстранилась.

— Мов, вы больны!

— Еще что!

— Я же вижу! У вас бледная физиономия… И эти круги под глазами… — Непринужденным жестом я хотел взять ее за руку, чтобы проверить пульс, но она оттолкнула меня.

— И часто вы изображаете из себя доктора Кнока?

— Вам следует обратиться к врачу…

— Не действуйте мне на психику, Морис! В конце концов мое здоровье вас не касается! К тому же я прекрасно себя чувствую. Просто в последние дни постоянные кутежи…

Я опешил.

— Кутежи?!

— Ну, да, хожу на вечеринки, пью, курю, позволяю себя лапать разным придуркам и ложусь спать под утро…

— Мов!

— Ох, не смотрите на меня такими глазами! Вы мне не отец…

— Она усмехнулась. — Всего-навсего дядя!

От последних слов я вздрогнул как от удара хлыстом.

— Что вы сказали?

— Чистую правду… Я знаю, она не всегда звучит красиво, но бывает трудно удержать ее при себе. Я старалась как могла, Морис, но теперь чаша переполнена!

Меня пугал ее голос, он был лишен интонаций. Однако каждое произнесенное слово было тщательно продумано.

— Да что с вами такое?

— Кажется, Люсия собирается играть в вашем фильме роль матери? Я прочла об этом в газете…

— Ну, да… и что с того?

— А то, что я нахожу это смешным, более того — неприличным.

— Полно, Мов!

— Никаких «полно, Мов»! Если Люсия утратила всякое чувство собственного достоинства, то мы должны ей напомнить о нем. Вот и все! Представьте себе на минутку: эта женщина играет роль преступной матери того, кто на самом-то деле приходится ей любовничком! И это к тому же известно всем!

Я пребывал в растерянности и чувствовал, что возражать бесполезно. Но надо же было что-то сказать. Бывают случаи, когда отрицание очевидного является элементом житейской мудрости.

— Стыд и срам, Мов!

— Я просто в восторге, что вы нашли подходящие слова. И вправду, стыд и срам! Вот почему этого не должно быть.

— Что вы еще придумаете?..

— Не стоит протестовать, Морис. Мне все известно. Несколько вечеров я пряталась в саду и видела как вы занимаетесь воздушной акробатикой на пожарной лестнице. Этого вам достаточно?

Я опустил голову, сгорая от стыда.

— Вот почему я не хочу, чтобы она играла эту роль…

Наступила гнетущая тишина. Я надеялся, что Мов уйдет, но, похоже было, она решила остаться у меня еще; докурив первую сигарету, она уже прикуривала от дымящегося окурка вторую.

— Мов, я хочу, чтоб мы с вами поговорили…

Она пожала плечами, всем своим видом давая понять, что это бесполезно.

— Ваша тетя — актриса со своими… э… причудами. Великий артист — существо необычное. В том, что она не осталась равнодушной к моей молодости и позволила себе каприз, нет ничего особенного и тем более возмутительного.

Я не могу оправдать себя в ваших глазах, это невозможно. Согласен, Мов, я жалкий карьерист, не пожелавший упустить свой шанс; такое выпадает раз в жизни… Однако если я и не люблю Люсию, то по меньшей мере испытываю к ней почтение, которое с избытком восполняет любовь…

Мов встала.

— Я пришла не для того, чтобы присутствовать на вашем сеансе самоанализа, Морис. Я только хотела вас предупредить, что если Люсия будет играть эту роль, я здесь не останусь… Вот и все…

— Но почему вы, в конце концов, придрались к детали, касающейся работы? Какого черта, она ведь актриса! И тот факт, что в фильме она играет мою мать, никак не отразится на ее положении в обществе.

— В данном случае отразится! Вы сами прекрасно понимаете. Блонваль делает ставку именно на эту двусмысленную ситуацию. Он строит рекламу на скандале.

Мов удрученно покачала головой:

— Люди внушают мне отвращение.

Она вышла из комнаты, не закрыв за собой дверь.

* * *

Я провел отвратительное утро. За обедом мы оказались с Люсией наедине. Феликс в ответ на наш вопрос сообщил, что мадмуазель Мов только что уехала, сев за руль своего автомобиля. Я решил, что мне представилась прекрасная возможность рассказать Люсии об утреннем разговоре с ее племянницей.

Разумеется, некоторые детали нашей беседы я опустил. Люсия задумчиво выслушала меня.

— Значит, люди судачат? — тихо произнесла она, когда я замолчал.

— Как видите…

— Но это же хорошо! Блонваль просто чудо! Говорила же я тебе, что это лучший пресс-агент в Париже.

Ее реакция меня огорошила. Я-то думал, она расплачется, откажется от роли, может, даже будет бить себя кулаком в грудь.

— Послушайте, Люсия, вы, очевидно, не понимаете, что ваша племянница жестоко страдает от такого положения вещей…

Она обхватила меня за шею и стала покусывать за ухо.

— Надо что-то предпринять, — сказал я, решительно оттолкнув ее от себя.

Взгляд у Люсии сделался неподвижным, почти злым.

— Мов всего лишь наглая девчонка. Я запрещаю ей судить обо мне! Моя личная жизнь ее не касается, так же, как и моя работа…

— Она сказала, что уйдет из дома, если…

— Ну, что ж, пусть уходит! Во всяком случае я не позволю, чтоб семнадцатилетняя девчонка указывала мне, как себя вести.

Спорить не имело смысла. Люсия поцеловала меня в губы. Это был искусный поцелуй, предназначенный для первого плана. От прикосновения ее губ меня замутило. Напрасно я изо всех сил старался думать о ее великолепной характерной роли в «Даме одного дня», этот поцелуй был невыносим.

Я сделал движение, высвобождаясь из ее объятий, и сказал:

— Ох, кстати, сегодня нам должны представить окончательный вариант текста!

Люсия хотела было рассердиться, но, услышав про работу, успокоилась.

— Тебе придется немедленно взяться за дело, Морис. Я даю тебе неделю, чтобы выучить роль… Мы не станем работать как остальные, репетируя по кусочку изо дня в день в съемочном павильоне…

Когда я скажу «Мотор!», к тому моменту все будут знать свой текст целиком. И потом каждый вечер перед тем, как покинуть студию, я определю места для завтрашних съемок.

Говоря о работе, Люсия порозовела от возбуждения. Эта женщина жила только для себя… Разумеется, ее искусство являлось неотделимой частью ее личности.

Мы еще долго говорили о будущем фильме. Но о чем бы я теперь ни думал, перед моим мысленным взором вставало измученное лицо Мов. Я видел ее с сигаретой, она неумело затягивалась, и от дыма у нее на глазах выступали слезы.

Глава VII

В этот же вечер мы должны были присутствовать на генеральной репетиции спектакля в «Мишодьер». Но, поскольку Мов еще не вернулась, я попросил у Люсии разрешения остаться дома под тем предлогом, что мне якобы не терпится прочесть сценарий, который нам только что принесли. Она улыбнулась в восторге от моих благих намерений.

— Как хочешь, мой мужичок!

Я буквально взвивался, когда Люсия меня так называла. Она это видела, но моя злость ее забавляла, и потому она не упускала случая, чтобы по любому поводу обратиться ко мне именно таким образом. Иногда даже, будто забывшись, в присутствии третьего лица, что усугубляло мои мучения. Для меня было непостижимо ее бысстыдство. Словно она непременно желала, чтобы характер наших отношений ни для кого не оставался тайной. Она была горда, что имеет восемнадцатилетнего любовника, будто этот успех был важней, чем все ее достижения актрисы!

Когда Люсия ушла, я в самом деле почитал сценарий. Однако чтение не могло поглотить мое внимание целиком. Я прислушивался, подстерегая возвращение Мов. Когда у дома тормозила машина, я кидался к большому окну в гостиной в надежде увидеть красный спортивный автомобиль. Я был обеспокоен. Утренняя стычка с Мов очень меня расстроила.

До сих пор мы с Мов сохраняли некий статус-кво. Не проявляя по отношению друг к другу чрезмерной симпатии, мы сосуществовали вполне мирно; свое презрение ко мне она никогда не выражала иначе как ироническим взглядом или двусмысленным замечанием.

Около десяти, когда я дочитывал описание последнего эпизода, зазвонил телефон. Интуиция подсказала мне, что это Мов, и потому я не удивился, когда исполненный важности Феликс пришел сообщить, что со мной желает говорить мадмуазель.

У нее был странный голос, низкий, гортанный. Она спотыкалась на каждом слове и, казалось, собиралась с силами, чтобы их произнести.

— Это вы, Дон Жуан?

— Мов, вы пьяны!

— Как сапожник, добрый мой друг…

— Какой стыд!

— Только без проповедей, ваше преподобие, приберегите их лучше для личного пользования…

Я не сообразил, что сказать в ответ. В трубке послышалось пьяное хихиканье.

— Скажите-ка, Морис, вы поговорили со старухой?

Я возмутился.

— Прошу вас проявлять уважение к вашей тете, Мов!

Она расхохоталась:

— Вы ее удостаиваете своим вниманием, а я, я должна ей оказывать почтение, вот умора! Послушайте, Дон Жуан, у вас прямо культ стариков…

— Люсия — не старуха, вы прекрасно это знаете и…

— Ага, конечно, это ходячая добродетель! Ну, так как, вам удалось ее переубедить?

— Я с ней поговорил, да…

— Какая была реакция?

— Ну, в общем…

— Она и слушать не стала, а? Ей плевать, что я страдаю из-за ее капризов! Она…

До меня донеслось приглушенное рыдание. Я завопил в трубку: «Алло! Алло!» Но Мов не отвечала.

— Мов! Алло! Мов, ответьте, умоляю вас… Мов, вы слушаете?

Тихий вздох на другом конце провода. Значит, Мов еще у телефона.

— Где вы находитесь?

— В одном бистро, в Сен-Жермен-де-Прэ…

— Одна?

— Нет, с приятелями…

— Как называется заведение?

— «Под хмельком».

— Я приеду за вами…

— Исключается!

— Почему?

— Во-первых, потому, что я не хочу отсюда уходить, а еще потому, что это клуб… Нужна членская карточка, чтоб войти…

Она бросила трубку. Я чуточку подождал, прежде чем сделать то же самое. Когда послышался щелчок и нас разъединили, я уже принял решение во что бы то ни стало привести Мов домой.

Я переоделся и вышел на улицу. Стоянки такси поблизости не было, и какое-то время мне пришлось идти пешком, пока, наконец, я нашел машину. Вечер был душный и пасмурный. Над городом нависли тяжелые низкие тучи…

Водитель не знал, где находится бистро «Под хмельком», и мы довольно долго кружили по кварталу Сен-Жермен, прежде чем отыскали адрес этого клуба. Нам в конце концов помог полицейский, старый и усатый. Судя по его пренебрежительному тону, он был весьма невысокого мнения о посетителях сего заведения.

Оно помещалось в подвале пузатого здания, какие можно увидеть только в Париже. Мов припарковала автомобиль, въехав прямо на тротуар. Ветерок шевелил листок протокола, засунутого под «дворник». Я расплатился с таксистом и направился к низкой двери, из-за которой доносились звуки оглушительной музыки. Спустившись вниз по трем ступенькам, я очутился на площадке, где за жалким столиком из белого дерева скучал одетый в смокинг господин. Именно он следил за входом. Напротив его наблюдательного пункта виднелась железная дверь, к которой я двинулся, не обращая внимания на мрачного часового. Однако такой не упустит возможности поразвлечься.

— Месье, попрошу!

Я сделал вид, что не слышу. Однако открыть дверь не представлялось возможным: снаружи ручки не было, дверь открывалась электрокомандой от стола.

Пришлось все-таки обратиться к этому типу. Он разглядывал меня с озабоченным и вместе с тем насмешливым видом, поглаживая потертые отвороты своего смокинга.

— В чем дело? — тихо произнес он.

— Послушайте, будет очень мило с вашей стороны: если вы поднимете шлагбаум!

— Вы являетесь членом клуба?

— Нет, но если настаиваете, могу внести вступительный взнос…

— Не так сразу: у вас должно быть двое поручителей.

— Я наверняка найду их внутри.

Он явно наслаждался ситуацией. Его лицо с совиными глазами, бледное лицо человека, привыкшего к ночному образу жизни, оживилось.

— Но вы не можете войти, сами понимаете, раз вы не член клуба, вот в чем загвоздка. Что называется, порочный круг!

Я похлопывал ладонью по железной двери. За этой дверью находилась Мов, а я не мог к ней пробраться. Это привело меня в страшную ярость.

— Порочным кругом я называю ваш грязный кабачок! Я пришел за молоденькой девушкой, которую сюда затащили. Схвачу ее под мышку и тут же смотаюсь, понятно…

Он пожал плечами.

— Сматывайтесь прямо сейчас. Мне не нравятся наглые типчики, которые любят устраивать скандалы.

Я подскочил к столу и, схватив этого субъекта за отвороты, которые он так нежно полировал, прорычал ему прямо в физиономию:

— Девушке, о которой идет речь, всего семнадцать, то есть, она несовершеннолетняя. Она только что говорила со мной по телефону, и это позволило мне убедиться в том, что она вдрызг пьяна! Добавлю, что эта девушка — племянница Люсии Меррер, актрисы Люсии Меррер. Если вы немедленно не откроете, я позову полицейских и будете разбираться с ними, ясно?!

По некоторой неуверенности, появившейся у него во взгляде, я понял, что победа за мной. Я отпустил его. Он покрутил шеей, чтоб вернуть воротничок на место. Потом нажал кнопку у себя за спиной, и железная дверь открылась. Звуки, доносившиеся из-за закрытых дверей не шли ни в какое сравнение с реальным шумом. Грохот стоял невообразимый. Я буквально покачнулся от несущихся из мощнейших усилителей неистовых звуков негритянского джаза. Но еще громче, чем музыка, раздавались возгласы, вопли, смех посетителей. У человека, попавшего сюда с улицы, создавалось впечатление, будто он окунулся в атмосферу какого-то безумного праздника.

Я спустился по ступенькам, ведущим в низкий сводчатый зал, освещенный одними свечами, и стал искать в полумраке Мов. Но напрасно я таращил глаза, я ее не видел. Чтобы найти девушку, надо было идти от столика к столику и заглядывать каждому посетителю в лицо… Меня толкали пары, пытавшиеся танцевать между столиков, некоторые женщины на глазах у своих спутников окликали меня или тянули за рукав.

Я шел, продираясь сквозь этот людской агломерат, оглушенный шумом, задыхаясь от духоты и тяжелого запаха зверинца, стоявшего в темном подвале. Господи! Человечество, должно быть, переживает полный упадок, если получает удовольствие от пребывания в подобных местах!

Наконец-то в глубине зала я углядел Мов. Она сидела в веселой компании за самым большим столом: сногсшибательно одетые девицы и три парня в джинсах и свитерах. Они тоже шумели, как все. Один из юнцов перекинул ноги Мов через свои и глупо смеялся. Мов была единственной, кто не участвовал во всеобщем веселье. Она держала в руке стакан с виски и пила из него маленькими частыми глотками.

Я подошел вплотную к столу и позвал:

— Мов!

Все замолчали и уставились на меня. Девушка повернула голову в мою сторону.

— Гляди-ка, — усмехнулась она, — Дон Жуан пожаловал! Как вам удалось войти?

— Кто это? — спросил Мов ее приятель.

— Постельный дружок моей тети!

Они расхохотались, один громче другого. Им показалось, что это удачная шутка, и они встретили меня с распростертыми объятиями.

— Присаживайтесь, старина, — предложил мне приятель Мов, высокий близорукий парень.

— Мов, идемте, прошу вас! — сказал я, стараясь, чтоб мой голос звучал потверже.

Она покачала головой.

— Нет, миленький Морис. Мне здесь ужасно весело!

Стоя перед этими пьяными дураками, я чувствовал себя каким-то неполноценным.

— Если это место вам кажется забавным, мне от души жаль вас, Мов.

— Ну, вы-то как известно предпочитаете альковы пожилых дам…

Я ударил ее по щеке. Она выронила стакан на стол. Парень вскочил, хотел вцепиться в меня, но ему мешал край стола. Поза у него была неустойчивая, и я легоньким щелчком усадил его на место.

В этой адской сутолоке никто ничего не заметил. Мов смотрела на меня не отрываясь, взгляд у нее сделался злым.

Я протянул ей руку, словно маленькой девочке.

— Идемте же! К чему устраивать скандал?

— Скандалы — пожалуй, по вашей части!

— Поговорим об этом потом, а сейчас, умоляю вас, уйдем…

— А я умоляю вас оставить меня в покое! Пригородный Дон Жуан!

Последовал взрыв всеобщего смеха. Длинный парень с близорукими глазами обратился к своим товарищам:

— Эй, ребята, вы не находите, что этот тип ужасный скандалист? Надо бы его вышвырнуть отсюда…

Но остальные не слишком рвались в бой. Похоже, они пребывали в нерешительности и плохо держались на ногах… Однако им не хотелось оплошать перед девушками.

— Давай-ка, — сказал мне один из них, — топай… Иди трахай свою старуху и оставь нас в покое, тебя, кажется, никто не трогал!

Я схватил его за ворот свитера и приподнял с табуретки.

Надо сказать, парень я сильный, наверное, потому, что сдетства много занимался спортом.

— Отпустите меня! — пробормотал юнец.

Я и впрямь его отпустил, но добавил при этом тумака, от которого он перелетел через свой табурет.

Когда же я обернулся, приятель Мов, схватив со стола огромную рекламную пепельницу, расквасил мне ею губы. Удар был очень сильный и буквально меня ошеломил. Я поднес руку ко рту. Из разбитых губ на галстук струйкой стекала кровь. Затихнув при виде этой картины, остальные смотрели на меня в смущении.

Мой обидчик пожал плечами.

— Послушайте, вы сами нарвались, — сказал он тихо. — Присядьте, старина, выпьем что-нибудь… Вам заказать виски или джин с тоником?

Я покачал головой.

— Мов, вы по-прежнему отказываетесь уйти со мной?

Девушка встала. Она выглядела бесконечно усталой. Я пропустил ее вперед. Остальные не произнесли ни слова. Шагая друг за другом, мы добрались до выхода.

Надзиратель у двери вытаращил глаза, увидев мой окровавленный подбородок. Однако вопросов задавать не стал.

Я сел в красный автомобиль. Мов вытащила из-под «дворника» бумажный листок и выбросила в канаву. Затем села за руль. Ей понадобилось некоторое время, чтобы разыскать ключ от зажигания. Пока она безрезультатно рылась в сумочке, я прикладывал к разбитому рту носовой платок. Губы страшно распухли. Наверное, я был сейчас похож на негритянского боксера. Во рту ощущался привкус, от которого меня мутило.

Наконец Мов тронула машину. За все это время мы не проронили ни слова. Мов ехала вдоль набережных по направлению к Тро-кадеро… Однако вместо того, чтобы въехать на мост, остановилась напротив Эйфелевой башни и повернула ко мне свое бледное личико.

— Мне ужасно жаль, Морис…

Я взглянул на нее.

— Да ну, глупости… Я сам виноват. Если б я не влез в вашу жизнь, у вас не было бы причин искать утешения таким образом…

Она осторожно обхватила мое лицо руками, смотрела на мой окровавленный рот, и в ее голубых глазах блестели слезы. В неудержимом порыве она прильнула губами к моим разбитым губам.

То не был настоящий поцелуй; то было нечто большее и вместе с тем менее значительное. Какое-то мгновение Мов не отрывала своих губ, она пробовала вкус моей крови. А когда отстранилась, ее губы тоже были красны, и это придавало ей какой-то странный вид.

Я не стал ничего говорить. Я испытывал чувство радости и одновременно печали.

Мов повернула ключ, мотор тихо заурчал.

— Морис, я хотела бы вам кое-что сказать…

— Скажите…

— Это секрет!

— Тогда не говорите!

Играть в джентльмена было ни к чему, уж очень ей хотелось высказаться.

— Морис… Люсия мне не тетя, она мне мать!

Я на секунду прикрыл глаза, сожалея, что не оглох до того, как Мов произнесла эти слова.

— Вы понимаете, почему мне стало так обидно, когда я узнала, что она хочет играть в фильме роль вашей матери? Из кокетства она меня всегда держала от себя вдали, скрывала так, что во всем Париже и десяти человек не найдется, которым известно, кто я на самом деле. Я воспитывалась далеко отсюда, в самых лучших заведениях, но никогда не видела Люсию…

Как-то несколько месяцев назад я решила, что с меня хватит и написала ей, чтоб напомнить о своем существовании и сказать, что желаю жить рядом с собственной матерью. Она приехала за мной, и мы заключили эту гнусную сделку! Я превратилась в ее племянницу, чтобы не мешать ее карьере… Она прямо тряслась от страха, что ей предложат амплуа «матери»! И вот ради вас…

Она опустила голову на руль. Если б она выплакалась, ей стало бы легче, но слезы не шли.

Я положил руку на ее нежный затылок.

— Мов… Наверное, теперь я уйду. Мне больше нечего делать в вашем доме…

Она заговорила не сразу. Мотор все работал, но Мов и не думала трогаться с места. Наконец, она подняла голову. Ее лицо было бледным как полотно.

— К чему вам уходить, Морис… Это ничего не изменит! Она такая как есть! В сущности, вы тоже ее жертва…

— В сущности, да, — прошептал я, пораженный этой мыслью.

— Я думаю даже, вы отличный парень! По-своему…

— Да, Мов, по-своему…

Она включила скорость, и мы доехали до дома, не обменявшись ни словом.

Нам больше нечего было друг другу сказать.

Глава VIII

Утром я спал допоздна и когда проснулся, моя постель была залита ярким солнцем. Этот радостный золотисто-желтый свет напомнил мне Мов, особенно тот странный поцелуй, который она мне подарила. Мысль о нем возвращалась острой болью, как воспоминание о былом горе, заставшее вас врасплох. Лишь вчера я открыл для себя эту хрупкую девушку-подростка. Теперь я понимал природу ее недуга. Люсия вела себя по отношению к ней поистине недостойно. На протяжении многих лет Мов ждала свою мать. Придумала некий сказочный образ, который реальность потрудилась разрушить. В итоге Мов поняла, что вместо материнской любви, теплой и нежной любви, о которой она мечтала, она столкнулась лишь с безграничным эгоизмом и сумасбродством избалованной актрисы. Люсия отвергла ее, забыла, поместила в укромный уголок своей жизни, как убирают подальше фамильную мебель, которой стыдятся, ибо она уже не соответствует роскоши вашего жилища.

Я предавался этим мрачным мыслям, когда в мою дверь постучали. Это был Феликс. Второго такого слуги, как он, наверное, не было во всем Париже. Парень был предан Люсии всей душой. Он преклонялся перед ней до такой степени, что служить ей являлось для него священнодействием. Кто знает, может быть, он втайне ее любил? У Люсии, вероятно, была целая толпа преданных воздыхателей.

— Мадам просит вас к себе…

Со мной он держал себя церемонно, выражая таким образом свое неодобрение и зависть.

— Хорошо, сейчас спущусь…

Люсия подарила мне роскошный халат из синего бархата. Облачаясь в него, я сам себе казался чародеем-волшебником. Быстро умывшись, я накинул халат и спустился (не воспользовавшись пожарной лестницей) к своей любовнице. Я был очень против нее настроен… Теперь я ненавидел Люсию окончательно. При мысли о том, что придется снова ее видеть, выказывать любовь, меня трясло от раздражения.

Люсия, ожидая меня, постаралась вовсю. Впервые она напялила на себя какое-то немыслимое платье в китайском стиле, которое делало ее похожей на куклу, выставленную в ярмарочном тире. Волосы она подвязала лентой из розового бархата. Следовало бы издать указ о том, что этот цвет предназначен лишь для юных девушек. На даме в возрасте, вроде Люсии, он выглядит непристойно.

— Здравствуй, мужичок!

Сжав кулаки, я подошел к кровати, где Люсия читала сценарий нашего фильма, делая для себя пометки.

Она подставила мне губы для поцелуя, но, увидев мой распухший рот, вскрикнула:

— Морис! Что случилось?!

— Поцеловал дверь вчера вечером, когда шел спать. В темноте не заметил, что она приоткрыта…

— Но это ужасно, надо обратиться к врачу…

— Еще не хватало! Через два дня все пройдет!

Она обхватила мою голову рукой. Широкий рукав платья задрался, и я с отвращением почувствовал на своих щеках прикосновение ее кожи.

— Мой мужичок очень стойкий, — просюсюкала она.

Сам не знаю, как я сумел удержаться и не ударить ее. Я весь был словно заряжен электричеством. И заряд был отрицательный!

— Ты прочел сценарий Морена, милый?

— Да.

— Ну, и что ты скажешь? Неплохо, правда?

После этого я не мог утверждать обратное. Впрочем, насколько мне позволяло судить мое торопливое чтение, работа была действительно стоящая.

— Да, отлично.

— Единственный упрек, который я могу высказать Морену, касается персонажа матери…

Разумеется. Как все актеры она внимательно изучала только свою роль.

— Видишь ли, — продолжала Люсия с вдумчивым видом, — он сделал из нее чувственную, легкомысленную, циничную женщину, которая думает только о возлюбленном и совершенно не занимается своим ребенком. Это неправдоподобно… Жена может забыть о муже, может даже его ненавидеть… Но она остается матерью!

Я не верил своим ушам! И это говорит она! Она, которая, ради того, чтоб продлить молодость, выдавала свою дочь за племянницу; она, которая не воспитала своего ребенка, оставляя его томиться по пансионам и лишь изредка — и с неудовольствием — вспоминая о его существовании.

— Ты так не считаешь?

Я взглянул ей прямо в глаза.

— Совершенно верно, Люсия. Мать остается матерью.

— Ну что ж, — сказала она, как ни в чем не бывало, — я рада, что ты разделяешь мое мнение… Я попрошу Морена добавить несколько эпизодов с участием матери и сына. Это то, чего не хватает в его сценарии. Надо бы сделать живее диалоги. У его персонажей речь всегда выразительна, но суховата. Согласен?

— Да!

— Мне кажется, ты сегодня какой-то рассеянный. О чем ты думаешь?

Ей бы следовало спросить «о ком?» Я думал о Мов. Мне хотелось увидеть ее, обнять… В этом желании не было ничего «физического». Просто меня переполняло чувство нежности к ней.

— Извините, но из-за этого «столкновения» с дверью я плохо спал.

— Морис…

Я покраснел. По тому, как вдруг изменился, став строгим, ее тон, я решил, что сейчас последует какой-нибудь каверзный вопрос. Вопрос действительно оказался непростым, но не в том смысле, в котором я опасался.

— Морис, почему ты никогда не обращаешься ко мне на «ты»?

Я растерялся. Не мог же я ей сказать, что наши с ней тридцать с лишним лет разницы являются для этого достаточным основанием.

— Я… я перед вами преклоняюсь, Люсия… К Богу не обращаются на «ты».

Мои слова ей польстили.

— Дурачок! — сказала она, целуя меня.

Этим утром Люсия была в прекрасном настроении. Она думала только о нашем фильме. Вся постель была усыпана листками, на которых она на скорую руку записывала разные мысли относительно будущих мизансцен.

— Ты не представляешь! — воскликнула она. — У меня появилась насчет тебя одна идея. Тебя будет одевать известный модельер, а не обычный портной. Надо, чтоб в этом фильме ты выглядел поэтично…

— Вы не боитесь, что я буду смахивать на гомосексуалиста?

— Какие глупости! Ты есть отрочество, понимаешь? У отрочества еще нет пола… Положись на меня… Я знаю, чего хочу, и не сомневаюсь в правильности своих решений!

— О, я вам полностью доверяю…

Я покинул ее и направился в комнату к Мов.

Девушка слушала какую-то пластинку с записью современной музыки. Она выглядела еще хуже, чем в предыдущие дни, напоминая больную птицу.

— Можно войти?..

— Что ж, заходите…

Мов выключила проигрыватель, и в наступившей тишине я почувствовал себя совсем растерянным. Прикрыв за собой дверь, я уселся у подножья кровати и пробормотал:

— Только что я видел вашу мать…

Мне бы хотелось смотреть Мов прямо в лицо, но я невольно отводил взгляд от ее грустных голубых глаз.

— Вот как?

— Мов, я ненавижу ее… Я чувствую, что не смогу больше играть роль мерзкого альфонса. Я хочу уйти… И будь что будет с фильмом…

— И будь что будет со мной, — добавила Мов.

— Почему вы так говорите?

— Да потому, что это правда, Морис. Кроме вас, у меня никого здесь нет! Дурацкая ситуация, но ничего не поделаешь…

Я наматывал на руку угол покрывала.

— Мов…

— Да?

— А если мы вместе выберемся из этой мышеловки и удерем?

Она вздрогнула, потом окинула меня долгим взглядом. На ее бледных губах появилась улыбка.

— Спасибо, что предложили, Морис. К сожалению, это невозможно осуществить.

— Почему?

— Ведь мы несовершеннолетние! Люсия нам такую выходку не простит! Она нас разыщет, и вашей карьере и моей свободе наступит конец!

Мов была права.

— Да, верно. Но в любом случае не надейтесь, что она откажется от роли. Напротив, она хочет ее дополнить.

Мов усмехнулась. При этом на ее лице появилось выражение упрямства, которое сделало его еще более скорбным, чем грусть.

— Что ж, пускай! Постарайтесь справиться с ролью, Морис…

— Я постараюсь.

Мне по-прежнему хотелось взять ее на руки и убаюкать. Я подошел к креслу и наклонился к ней. Мов, думая, что я хочу ее поцеловать, резко выставила вперед руку, как бы отталкивая меня и защищаясь.

— Ну уж нет! — воскликнула она. — Ладно, я еще согласна существовать за кулисами жизни собственной матери, но пользоваться после нее ее альковом — это слишком!

Слова Мов причинили мне боль. Она поняла и, словно пожалев о сказанном, кинулась мне на грудь.

— Ох, простите меня, Морис…

Наконец-то я смог крепко прижать ее к себе и баюкать.

— Ничего, ничего, — шептал я, касаясь губами непослушных завитков у нее на висках. — Ничего страшного, Мов. Я получил лишь то, что заслуживаю…

И тут она дала волю слезам. А я, обнимая ее, с горечью размышлял о том, что весьма грустно, если в восемнадцать лет тебе уже все в жизни осточертело.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Глава IX

Мы приступили к съемкам фильма во второй понедельник июля на киностудии Бийанкур. Ничего особенного за это время на бульваре Ланн не произошло. Мов, казалось, смирилась. Она покончила со своими ночными вылазками и полностью посвятила себя занятиям музыкой. Мы часто вели с ней разговоры и, надо признаться, довольно нежные. У нас с ней было то, что лицемеры называют «непростая дружба». Изредка в минуты особой растроганности я ее целовал и, благодаря ей, с радостью при этом обнаруживал всю неумелость, свойственную моему возрасту.

Люсия, целиком и полностью отдаваясь работе, не донимала меня своей любовью, и мы совсем перестали бывать в моей комнатушке. И пожарной лестницей по ночам я тоже перестал пользоваться. Учитывая все это и благодаря работе, жизнь становилась вполне сносной.

* * *

Не могу вам передать, до какой степени я был взволнован, впервые ступив на съемочную площадку. Вдруг как по мановению волшебной палочки я из затерявшегося в толпе статиста превратился в объект всеобщего внимания. И все эти люди вокруг так и ждали какой-нибудь моей оплошности. В каждом брошенном на меня взгляде я читал неверие в мои силы.

К счастью, первая сцена была немая. В ней, кроме меня, был занят мой псевдоотец. Он, сидя вечером в своей домашней куртке, смотрел телевизор, в то время, значит, как моя мать целовалась со своим возлюбленным в соседней комнате. А я следил и за парочкой, и за отцом, чтоб не случилось самого худшего. Я стоял позади обманутого мужа, то есть, около двери, и время от времени быстро заглядывал в замочную скважину.

Люсия подробно растолковала мне мой персонаж, его мысли. Она заставила меня подыскать и отработать выражение лица, которое должно было передать мое внутреннее состояние. Однако, когда началась съемка, я не чувствовал ничего, кроме слабости в ногах. Вокруг все словно покачивалось. Свет прожекторов слепил, делая меня беспомощным.

— Ты готов? — спросила Люсия.

В ответ я прохрипел отчаянное «да». И вот механизм заработал. Приблизился ассистент по звуку со своим «журавлем». Хоть сцена была немая, но работал телевизор и были другие шумы, создающие атмосферу: Я должен был скрипеть стулом. Это поскрипывание распределили, вставив в паузы во время телепередачи или после произнесенных шепотом реплик, когда оно звучало отчетливей.

Раздался металлический, лишенный интонаций голос звукорежиссера: «Я готов. Можно начинать!» Затем голос Люсии четко и повелительно произнес: «Внимание! Мотор! Начали!» Перед камерой появился какой-то толстяк с лоснящимся от жира лицом с «хлопушкой» в руках.

— «Жертва», кадр 190, дубль первый! — громко выговорил он.

И вдруг — обескураживающая тишина. Я видел перед собой затылок актера, играющего моего отца, а за ним — бледное пятно телеэкрана. У меня голова была словно налита свинцом. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Я начал раскачиваться на своем стуле, как было задумано. Когда я говорю «как было задумано», это неправда: я раскачивался изо всех сил, будто с кем-то на пару пилил дрова.

— Стоп! — крикнула Люсия.

Я погибал от жары под толстым слоем грима. И отчаянно трусил. Люсия появилась неизвестно откуда, сверля меня взглядом.

— Морис, это не то…

— Не то?

— Нет. Ты качаешься на стуле как маленький мальчик, который пришел с мамой в гости и которому скучно. Полегче… Думай о том, что положение весьма серьезное и может стать критическим, если ты не проявишь бдительность… Понял? Ладно, повторим! Мотор!

Она сказала «как маленький мальчик». А я и был маленький мальчик! Растерявшийся малыш, выбитый из колеи не поддающимися его разумению событиями.

И все сначала.

— Внимание! Мотор! Начали!

— «Жертва», кадр 190, дубль второй!

Эти команды, эти выкрики больше не имели для меня никакого значения. Я снова раскачивался на своем стуле… Она велела мне очень медленно сосчитать до пяти, затем встать, подойти к двери и заглянуть в замочную скважину. Я сосчитал до трех, остановился, прикидывая, сколько еще осталось. Затем начал снова и дошел до пяти!

— Стоп!

Я уже не смел шевельнуться. Перехватив сардонический взгляд ассистента по звуку, бледного парня в морской фуражке, я понял по его глазам, как смешон.

— Ты опоздал, Морис!

— Простите!

— Я велела тебе считать до пяти, кажется, это несложно!

Нет, сложно! Перед беспощадным оком камеры сложно все: что-то говорить, делать или даже думать.

«Может быть, ты вовсе не актер», подумалось мне.

Однако на репетиции все получалось. Люсия была довольна… В чем же дело?

— Ты слышишь меня, Морис?

Конечно, я ее слышал, но так, словно нас разделяла перегородка из толстого стекла.

— Повторяем…

Появился гример, чтобы вытереть мне с лица пот и подправить грим.

— Не зажимайся, Морис…

Что это значит «не зажимайся»?

И снова те же слова. «Внимание! Мотор!»… Пугающая шумная неразбериха слогов как бы между прочим меняющих мою судьбу.

— Начали!

Я медленно раскачивался. Очень медленно. И считал: один… два… три… четыре…

Считая, я еще успевал думать, увещевать себя. «Все это не имеет значения, Морис. Даже если ты потерпишь неудачу, когда-нибудь о ней забудешь. Когда-нибудь ты умрешь. Наши поступки — не что иное, как пыль, которую однажды развеет ветер…»

…пять!

Я встал, подошел к двери, бросил взгляд на отца. Нагнулся, посмотрел…

— Стоп!

Опять! Я думал, меня сейчас стошнит.

Люсия была в бешенстве.

— Ты наклоняешься к замочной скважине, словно подглядывать за парочками доставляет тебе наслаждение! А твое беспокойство? Надо же его показать… Ты ведь наблюдаешь не за тем, как лезут под юбку горничной! Там лапают твою мать, а здесь — твой отец!

Начали заново. На этот раз все прошло хорошо. Я в самом деле заставил себя наплевать на свою карьеру, на съемочную группу, на Люсию, на фильм. Это и означало то самое «не зажимайся»! Мое открытие было сделано в пароксизме страха.

— Ну, как, вас устраивает? — спросила Люсия у ассистента оператора.

— Вполне.

— Ладно, подготовьте другой ракурс. Поди сюда на минутку, Морис…

Я последовал за Люсией в ее уборную. Я ощущал непонятную слабость, нетвердо держался на ногах, как после тяжелейшей болезни, а в груди была какая-то пустота.

Люсия захлопнула дверь.

— Садись.

Я сел в неудобное плюшевое кресло.

— Что происходит, Морис?

— В каком смысле?

— То, что ты делаешь, катастрофически плохо. Мне неприятно тебе об этом так прямо говорить, но когда одна съемочная минута обходится в пять тысяч франков, тут не до церемоний.

Она ходила вокруг меня быстрыми шагами. И от этого кружения я совсем одурел.

Наконец, успокоившись, она встала передо мной как истукан.

— Ты не сделаешь мне этого, Морис! Ведь на репетициях у тебя все шло хорошо, нет причин, чтобы не получилось и теперь. Ты отдаешь себе отчет, что произойдет, если ты не справишься и тебя придется заменить во время съемок?

Я думал, она скажет, что с моей карьерой будет покончено, но она говорила о себе.

— Я стану посмешищем для всех киношников! — захныкала она.

Не знаю, почему, но мне после этого стало легче. Люсия ставила все на свои места. Итак, это было лишь вопросом тщеславия. Значит, для меня дело заключалось в том, чтобы не быть тщеславным…

— У меня мандраж, неужели вы не понимаете, Люсия?

— Мандраж теперь, когда ты еще не должен произнести ни слова! А как бы ты чувствовал себя в театре на сцене?

— Наверняка лучше. По крайней мере я бы сознавал окончательность, непоправимость того, что делаю. Что мне больше всего мешает на съемочной площадке, так это мысль о том, что сцену можно прервать, начать все сначала… У меня нет времени привыкнуть к моему страху, понимаете? Как только я ошибаюсь — стоп! На сцене, по мере того как развивались бы события, все б утряслось.

Мой аргумент ее поразил.

— Да, понимаю, мой мальчик… Как же нам в таком случае поступить?

Мне пришла в голову одна идея.

— Вместо того, чтобы объяснять, покажите мне все сами, Люсия! Перед началом каждого эпизода, играйте мою роль… У меня достаточно воображения, чтобы, так сказать, транспонировать.

Люсия задумалась.

— Попробуем…

* * *

Моя идея оказалась блестящей. Начиная с этого момента все стало очень просто.

Люсия обладала удивительным талантом. Когда она вживалась в роль, создавалось впечатление, что никто на свете не сможет исполнить ее лучше, чем она, даже если это какая-нибудь совершенно невозможная роль, скажем, несчастного юноши!

Затем меня снимали со спины. Кажется, что здесь можно сделать такого, однако Люсии удалось создать столь правдивый образ, что я был потрясен.

Одна рука у нее свисала вдоль тела и судорожно сжималась. Иногда, в зависимости от громкости телевизора, она втягивала голову в плечи. Когда она встала, чтобы подойти к двери, тревожный момент напряженного ожидания был передан ею просто гениально. Я понял, до какой степени мой персонаж должен был чувствовать себя между двух огней; насколько он должен был опасаться той искры, которая, вспыхнув, уничтожила бы счастье его отца…

— Спасибо, Люсия, я понял.

Эпизод тут же отсняли. Мой страх исчез: в меня вселился темперамент, гений — я должен это сказать — Люсии. Пусть через посредника, но играла она!

Все прошло безукоризненно.

— Отлично! — ликовала Люсия. — Сделаем еще один дубль, но это то, что надо, малыш..

На сей раз во взгляде ассистента не было злорадства.

* * *

Таким образом мы и продолжили. Это оказалась именно та система, которая была нужна. Люсия играла, а я спокойно и послушно повторял за ней ее жесты, интонации, мимику… Я был хорошим имитатором. Я ей одалживал свое лицо, но мою роль играла она. То, чем я занимался, напоминало по сути дела альбомчики «Раскрась сам», до которых так падки дети и которые скорее лишают художественного вкуса, чем воспитывают его.

Глава X

На протяжении первой недели, пока шли съемки, чувство, которое я испытывал к Люсии, граничило с благоговением. Талант актрисы позволял мне наделять ее всеми добродетелями. Я копировал ее со всей тщательностью, и меня устраивало быть лишь инструментом в ее искусных руках.

Да, эта первая неделя продемонстрировала мне объем таланта Люсии куда убедительней, чем все ее фильмы. Она была сосредоточена, как сосредоточен исполняющий смертельный трюк акробат. Сосредоточена и спокойна.

Те, кто ее окружал, работали, соблюдая почтительное молчание, склонившись перед авторитетом и убежденностью этой незаурядной женщины, подтвердившей, что она полностью заслужила свою славу.

Каждый вечер после съемок мы шли просматривать отснятое накануне. Я был в восторге от того, что видел. Все это демонстрировало меня с какой-то новой неизвестной мне самому стороны. Меня поздравляли. Все находили, что я великолепен, необыкновенен, чудесен, сенсационен!

Хотя и сам я был весьма доволен своей игрой, однако мои оценки были несколько умеренней; я-то знал, сколь велика во всем этом заслуга Люсии.

Однажды вечером, когда мы возвращались домой в ее огромной американской машине, я поделился с ней своим энтузиазмом.

— Успокойся, — сказала она. — Погоди радоваться, отдельные кадры еще ни о чем не говорят. Красивые кирпичи — еще не гарантия, что будет выстроен красивый дом! Все зависит от монтажа, от темпа… Эти эпизоды, взятые в отдельности, приводят тебя в восторг, а в своей непрерывной последовательности они, возможно, тебя разочаруют, так как приобретут другое значение, другой аспект.

Тщетно она умеряла мой пыл, я верил в успех. Мне подсказывало чутье. Победа была тут, рядом, близкая и уже осязаемая.

* * *

Мне кажется, Люсию испугала моя вера. Должно быть, она решила, что мне не хватит усердия, ибо со следующей недели ее отношение ко мне резко изменилось. Вам известно, что в фильме существует, так называемый, «проклятый кадр»? То есть, кадр, с которым постоянно не везет. Словно преследует злой рок.

Сначала кто-нибудь из актеров забывает роль. Спотыкается на одной и той же реплике и никак не может произнести ее до конца… Затем, после нескольких дублей приходится перезаряжать камеру или аппарат для звукозаписи… Все начинают снова, и теперь другого актера, чьи нервы натянуты до предела, в свою очередь, подводит память. Короче, наш «проклятый кадр» пришелся на начало второй недели. Это была сцена, когда я пытался в завуалированной форме предостеречь свою мать от распутства.

Это была деликатная сцена, ее следовало играть приглушенно, в полутонах… Сын увещевает мать, делая при этом вид, будто ничего не происходит — уже сама по себе драма. Драма затаенная, всю жестокость которой надо почувствовать…

Я начал с того, что слегка форсировал тон. Шесть раз подряд Люсия заставляла меня возобновлять сцену. Затем вдруг у Люсии что-то случилось с памятью. Она должна была подать следующую реплику:

— Ты говоришь не все, что думаешь, малыш? Ну так думай по крайней мере, что говоришь.

Это звучало несколько литературно, но Люсии нравилось… Она замучилась, путаясь в «ты думаешь» и «ты говоришь». Получалась перестановка слов, от которой смехотворно менялся смысл.

Люсия особенно нервничала еще и потому, что в этот день в съемочном павильоне собралось много народу: журналисты из какой-то специализированной газетенки и Мов. Что касается Мов, она ни разу до этого не была на студии. И пришла, уступив моим настояниям. Ничего не скажешь, удачный был выбран момент, чтобы составить первое впечатление.

Двадцать семь раз мы начинали сначала. Терпение у людей готово было лопнуть, и всем хотелось просто орать.

Когда наконец все было позади, Люсия велела мне ждать у нее в уборной. По дороге я зашел в бар. Я буквально умирал от жажды. Выпил один за другим три фруктовых сока и направился к Люсии. Мов уже была здесь; свернувшись калачиком, она устроилась на диване. Люсия кружилась по комнате как дикий зверь в клетке.

— А, наконец-то! — завопила она. — Мне недолго пришлось ждать!

— Извините, но мне ужасно хотелось пить.

Она воздела руки к небу.

— Ему хотелось пить! Бедняжка!

Устремившись ко мне, она схватила меня за лацканы и стала трясти.

— А мне, идиот?! Ты думаешь мне не хочется пить! Гнусный бездельник, лентяй! Ты хоть знаешь, что такое работа? Работа!

Этот выпад поверг меня в недоумение. Он был оскорбителен. Я не мог допустить, чтоб Люсия разговаривала со мной так в присутствии Мов.

— Но Люсия, имею же я в конце концов право вволю напиться после такого представления!

— Вот как! Да знаешь ли ты, кому мы обязаны этим представлением? Тебе! Ты никуда не годился! Приходилось начинать сначала…

— Знаю, шесть раз… Только сделано-то было двадцать семь дублей, и двадцать один из них приходится на вашу долю!

Если честно, то я подумал, что она сейчас расцарапает мне физиономию своими когтями. Ее внезапной бледности не мог скрыть даже грим. Она втянула ноздри, а в глазах появилось то особое потустороннее выражение, которое я замечал у нее во взгляде после того, как она предавалась любви.

— Морис, — прошептала она, — ты ничтожный подонок и ничего больше! Только из-за тебя — и ты это прекрасно знаешь, — только из-за тебя, потому что ты меня изнервировал, я сбилась… Нельзя играть на сцене с партнером, не владеющим ремеслом… Хочешь, я скажу тебе? Ты даже не скверный человек! Ты просто никто и ничто!

Я сжал кулаки.

— Вы слишком увлекаетесь статьями Жан-Жака Готье, Люсия… Вот вы уже пользуетесь его словарем!

Она указала мне на дверь.

— Вон отсюда!

Я вышел. Я не стал хлопать дверью, как делают обычно в таких случаях. Напротив, тихонько прикрыл ее за собой. И был на удивление спокоен… Впервые в жизни я чувствовал себя совершенно свободным от всяческих условностей…

Зашел к себе в уборную, чтобы снять грим и переодеться. А затем, покинув студию, направился к автобусной остановке на углу у моста.

* * *

Какое-то время я бродил в квартале Сен-Мишель. Мне необходима была толпа, опьяняющий воздух этого гостеприимного для всех и каждого бульвара… Я поднялся к Люксембургскому саду и в каждом попадавшемся мне по дороге кафе выпивал порцию виски.

Когда я наконец очутился в своей комнатке на авеню де л'Обсерватуар, я был мертвецки пьян… Однако же сохранял полную ясность мысли. Она оставалась незамутненной словно прозрачное стекло.

Не раздеваясь, я растянулся на кровати. Закинул руки за голову и в конце концов, будто утонув, погрузился в серое текучее небытие.

* * *

Кто-то с силой тряс меня за плечо. Сквозь тяжелый сон я угадывал чье-то присутствие… Но мне никак не удавалось открыть глаза. В голове у меня гудело, а зубы были словно спаяны.

Я смутно соображал, что если открою глаза, мне будет очень худо. Однако, сделав неимоверное усилие и с трудом приподняв веки, я различил как сквозь дрожащий туман строгое лицо Люсии.

Ее внимательный взгляд дал мне силы приподняться на локте. Все вокруг кружилось: комната, Люсия, ее жесткий взгляд…

Я заслонил глаза рукой.

— Ты выпил? — спросила Люсия.

Голос был четкий и слишком реальный для моего полусознательного состояния.

— Да…

Этот простой слог чуть не стоил мне рвоты.

— Ты полагаешь, так можно себя вести, Морис? Покинуть съемочный павильон в разгар работы?

Она опять принялась меня трясти. Я снова упал на кровать лицом в подушку. Тогда она присела на корточки рядом с постелью и стала громко говорить прямо мне в ухо. Каждая ее интонация порождала в моем мозгу острую боль. Мой рассудок дрожал как светящийся сигнал магнитофона, реагирующий на частоту звука.

— В нашем ремесле обижаться не принято… По твоей вине потеряли три съемочных часа, а это значит — маленькое состояние. Ты меня слышишь?

Я хотел возразить и сумел с трудом произнести:

— Вы меня прогнали!

— Если ты воспринимаешь буквально все то, что тебе говорится под настроение, тебя ждет беспокойное будущее! Ты добьешься, что я тебя брошу…

— Оставь меня!

Одной рукой Люсия оторвала мою голову от подушки. Она была гораздо сильней, чем я мог предположить. Другой рукой дала мне пощечину. От сотрясения у меня в голове что-то разорвалось… Боль распространилась вплоть до внутренностей, до самого желудка. Я доковылял до раковины. Люсия, проявив сочувствие, держала мне голову.

На бульвар Ланн она притащила жалкую развалину. Ей пришлось прибегнуть к помощи Феликса. Затем заботу обо мне взяла на себя Мов. Она заставила меня выпить кучу разных гадостей, чтоб снять спазмы, и в течение нескольких часов прикладывала мне к макушке пузырь со льдом.

На следующее утро очень рано прозвонил будильник. Я открыл глаза. Внутри у меня была пустота и словно живая рана, будто там выскоблили зазубренным ножом. Если не считать этого ощущения и легкой головной боли, я чувствовал себя гораздо лучше, чем можно было ожидать после такого количества выпитого накануне.

Усевшись в кровати, я решил обдумать свою жизнь. Что ж, несмотря на остаточные явления после вчерашнего перепоя, я был, пожалуй, удовлетворен. Меня окружал комфорт, я чувствовал себя в безопасности и испытывал желание работать…

Я различил легкий равномерный шум… Но никак не мог установить его происхождение. И лишь когда стал подниматься с постели, увидел лежащую на ковре Мов. Завернувшись в покрывало, она, как собачка, спала у моей кровати, чтоб не оставлять меня без присмотра.

Вставая с постели, я разбудил ее. Она открыла глаза и улыбнулась.

— Как вы себя чувствуете?

Вместо ответа я опустился рядом с ней на колени. Мне хотелось плакать. Ее преданность трогала меня, на сердце становилось теплее, а душа напевала нежную и сладкую мелодию.

— Мов, — запинаясь, проговорил я, — Мов, ты любишь меня? Она закрыла глаза. Золотистые волосы обрамляли ее лицо, и, казалось, оно озарено светом солнечного луча.

— Ты и сам это знаешь, — ответила она.

Я поднялся с колен. Да, я знал… Знал, не думая об этом, не желая думать!

Теперь все становилось еще сложнее.

— Если б по крайней мере она не была твоей матерью!

Мов поняла, что я имел в виду.

— Но так уж оно есть, Морис.

— Увы…

Я отправился в ванную и принял ледяной душ, который окончательно восстановил мои силы. Вернувшись в комнату, я застал Мов на том же месте.

При виде ее, лежащей на полу, у меня сжалось сердце. Так она казалась особенно беспомощной и хрупкой…

Я протянул ей руку, помогая встать.

— Что мы, по-твоему, можем сделать, Мов?

— Ничего!

— Но я тоже тебя люблю…

— Бесполезно говорить об этом…

— Нет, Мов, лучше эти вещи обсудить, чтобы дать им правильную оценку. То, что было между мной… между мной и Люсией, не является, в конце концов, преградой. Подумаешь, мораль! Ну и что? Я же ее не любил ни секунды… Что нам мешает, когда будет закончен фильм, удрать вместе, с ее согласия или без него!

— Я же сказала тебе: она отомстит!

— Каким образом? Воспользовавшись своими материнскими правами, от которых она сама отказалась?

Мов пожала плечами.

— Есть и кое-что другое…

— Что?

— Неужели ты не понимаешь?

Почему мы вдруг перешли на «ты»? То, что сейчас произошло, казалось столь безобидным. Переступить какую-то границу — факт тоже безобидный; тем не менее он может иметь далеко идущие последствия.

Глава XI

О моей вчерашней выходке не было больше и речи. Внешне Люсия держалась так, будто ничего не произошло. Однако ее отношение ко мне неуловимо изменилось. Она вела себя со мной, словно я собачка, которую еще следует дрессировать. Разговаривала сухим тоном, придиралась, и под ее строгим надзором я чувствовал себя как провинившийся ученик. Я подчинялся. Я был поистине жалкой личностью, которая позволяла полностью собой управлять… Никогда, даже будучи статистом, я не испытывал подобного чувства собственного «небытия».

Вот в такой атмосфере закончились съемки. Потом во мне уже не нуждались, разве что по мелочам, Люсия непосредственно занималась монтажом и перезаписью «Жертвы». Она заказала одному модному композитору весьма своеобразную музыку. Ей хотелось синкопов, барабанного боя и звука труб с тем, чтобы добиться контраста с внутренним, и я бы сказал — молчаливым развитием действия.

Для меня наступили каникулы, Я провел их в обществе Мов. Погожие дни шли на убыль, и уже сейчас в самом начале сентября в деревьях угадывалась желтая червоточинка осени.

В воздухе словно звучал волнующий призыв умирающей природы. Мы прощались с нашей невинной юностью, гуляя вдоль берегов Сены, в сторону Медана, где еще бродят тени Мопассана и Золя… Мы катались на лодке или уходили в глубь леса, где пахло увядающей природой. Говорили мало и все о пустяках. Наша любовь не нуждалась ни в словах, ни в жестах. Я почти никогда не целовал Мов, но если случалось, поцелуй был быстрый и удивительно целомудренный.

Я не решался ни заглядывать в будущее, ни вспоминать о прошлом. Мы были вместе как бы между прочим, а наша любовь хранила неподвижность, словно застывший на поверхности стоячей воды водяной цветок.

А потом, однажды вечером, когда мы возвращались домой, я решился:

— Мов, теперь я точно знаю, я хочу, чтоб мы поженились…

— Я тоже, Морис.

— Мы созданы друг для друга…

— Знаю.

— Рядом с тобой я чувствую себя абсолютно счастливым. Мне достаточно одного твоего присутствия…

— А мне твоего…

— Если я не смогу всю свою жизнь провести рядом с тобой, ну что ж… Тогда я умру!

— Я умру вместе с тобой, Морис.

— Хорошо! Значит, поговорим с Люсией?

Она задумалась. Я засмотрелся на ее красивые руки музыкантши, лежавшие на руле, на ее длинные тонкие пальцы.

— Правильно, поговорим с ней.

— Когда?

— Как вернемся домой!

Затем мы молчали, потому что принятое нами решение приводило нас обоих в ужас, хотя мы не смели друг другу в этом признаться. Я даже подозреваю, мы втайне надеялись, что Люсия куда-нибудь ушла.

Но она была дома.

* * *

Феликс предупредил нас, что «Мадам» работает в кабинете и велела ее не беспокоить. Разумеется, мы решили, что этот запрет на нас не распространяется, и постучались в небольшую комнатку, которая служила ей кабинетом. Стены здесь были сплошь увешаны фотографиями разных знаменитостей с автографами и хвалебными надписями, адресованными Люсии.

Люсия и не заметила как мы вошли. Она установила в комнате «Моритоне», чтобы работать над монтажом. Здесь же стояла моталка и две алюминиевые корзины, предназначенные для размотанной пленки. Прямо настоящая лаборатория.

Люсия сидела в полумраке, оставив зажженной лишь маленькую лампу в другом конце кабинета. Она нацепила на нос очки с квадратными стеклами в золотой оправе, которые делали ее похожей на учительницу.

Увидев нас, она поторопилась снять очки и выключила аппарат.

— А, это вы, дети! Я уж думала, куда вы подевались! Ничего такого она не думала по той простой причине, что, кроме фильма, ее вообще ничего не интересовало.

— Мы ездили за город погулять.

— Это прекрасно! — одобрила она.

На самом деле ей было наплевать, откуда мы явились, из Медана или Гватемалы.

В чрезвычайном возбуждении она подозвала меня:

— Иди сюда, Морис…

И встала, чтобы уступить мне место под крошечным стеклянным экраном размером с почтовую открытку.

— Посмотри эпизод с убийством.

Она снова включила аппарат. Звук был плохой, что-то потрескивало, но сцена была настолько захватывающей, что все изъяны забывались, даже малые размеры экрана.

Люсия входила в просторную гостиную. В камине горел огонь, отбрасывая на потолок трепещущие отблески пламени. Она приближалась к камину. А я сидел в кресле, в котором провел до этого весь вечер. Она меня не видела. Я вставал. Мое лицо было искажено выражением отчаянной решимости. Я доставал из кармана револьвер. Поднимал к затылку Люсии.

Люсия отлично выбрала ракурс; оба мы были сняты спереди, она — очень крупным планом, я — чуть позади нее с оружием в руках. Таким образом, можно было следить за выражением и ее, и моего лица одновременно. Да, то были несколько секунд напряженнейшего ожидания. Как говорится, стоящий эпизод.

Я даже забыл, что сам являюсь исполнителем одной из главных ролей, что это всего-навсего фильм, выдуманная история, которая развеется как дым, едва в зале снова зажжется свет.

Мое лицо в этот момент поистине завораживало, причем обошлось без крайностей, имея в виду необузданность моих чувств.

Когда эпизод закончился, Люсия зажгла свет.

— Бесподобно, правда?

— Да.

— Ты видел мое лицо, когда я чувствую позади себя твое присутствие и понимаю, что…

Нет, я не видел ее лица, потому что в тот момент наблюдал только за своим. Мы, актеры, ужасные себялюбцы. Кроме нас самих, никто нас не интересует. Значение имеют лишь наша собственная реакция и то место, которое мы занимаем на экране. Наша радость измеряется на квадратный метр пространства, которое нам предоставляют.

— Да, Люсия, вы действительно бесподобны…

— Ты тоже неплох, мой маленький Морис. Думаю, ваш дебют удастся. В «Колизе-Мариво», например! Здесь как раз соответствующая публика…

Мов кашлянула. И фильм прервался. Мы пришли сюда не на просмотр выдающихся отрывков нашего с Люсией произведения.

— Люсия, мы хотим вам что-то сказать…

— Вы? — переспросила она, в изумлении переводя взгляд с одного на другого.

— Да, мы с Мов…

Чтобы скрыть свое удивление и беспокойство, она, якобы забавляясь, рассмеялась своим фальшивым смехом, который представлял ее главную защиту.

— Ну, что ж… я… Говорите!

Я бросил умоляющий взгляд на Мов. Мне и вправду казалось предпочтительным, если нашу просьбу изложит она, поскольку ее положение было более солидным, чем мое, со всех точек зрения.

— Мама…

При этом слове Люсия дернулась. Будто ей на ногу наступили. Нахмурила брови, открыла рот, собираясь возразить, но, увидев мое решительное лицо, поняла, что я знаю правду и промолчала.

— Мама, мы с Морисом любим друг друга и пришли просить твоего согласия пожениться.

Уф, готово! Мов произнесла фразу спокойно, не опуская глаз, но и без бравады, как поступила бы любая девушка в менее двусмысленной ситуации.

Я думал, что Люсия сейчас закатит скандал, как это умела делать только она, устроив целый спектакль в трех действиях.

Но вновь послышался ее притворный веселый смешок.

— Пожениться! Да вы бредите, дети! В вашем возрасте!

— В конце года мне исполнится восемнадцать, мама!

Это слово заставляло Люсию страдать; оно вонзалось в нее как заноза.

— Я знаю, Мов…

— Для меня нет ничего важнее в жизни, чем постараться сделать мужчину счастливым!

Люсия покачала головой. Затем посмотрела на меня. Ее взгляд был исполнен простодушия. Я не прочел в нем ничего, кроме материнской заботы, и поверил, что битва выиграна. Да, признаюсь, на мгновенье с нашим прошлым было покончено. Я действительно понадеялся.

— А ты, Морис, что ты думаешь об этом?

— Я люблю Мов, Люсия. Я искренне верю, что мы будем счастливы вместе.

Она взмахнула рукой, словно отгоняя мух.

— Ну, ладно, посмотрим; торопиться некуда, ведь правда?

Мы не могли утверждать противоположное.

Мов положила руку Люсии на плечо, глядя ей прямо в глаза, прошептала.

— В самом деле, мам, торопиться некуда. Главное, что в принципе мы получили твое согласие.

Сделав над собой усилие, она слегка коснулась губами лба Люсии и вышла из комнаты. Я знал, что она сделала это нарочно, чтобы оставить нас наедине. Мов хотела, чтобы мы с ее матерью объяснились тотчас же. Но ее ожидания не оправдались. Люсия снова надела очки, не спуская их, однако, на кончик носа.

— Морис, — прошептала она, — я полагаю, нам надо поговорить об этом на свежую голову, в тихом месте. Иди и жди меня в твоей комнате на авеню де л'Обсерватуар.

— В моей комнате!

— Да. Таким образом мы с тобой спокойно обсудим положение дел… Беги, а мне надо еще немного поработать. Я скоро.

* * *

Я ушел, не повидав Мов, и на такси добрался до бульвара Монпарнас.

Глава XII

Это неожиданное свидание не сулило ничего хорошего. Чем больше я размышлял, тем больше меня тревожило спокойствие Люсии. Она восприняла новость, не дрогнув; я восхищался ее самообладанием, но оно внушало мне опасение, ибо я боялся взрыва.

Люсия появилась немного времени спустя. Она оделась как попало, едва подправила макияж и выглядела старой и усталой.

Услышав на лестнице ее шаги, я открыл дверь. Мое сердце билось сильней, чем обычно. Я посторонился давая ей войти, и украдкой наблюдал за ней.

Люсия ласково улыбнулась мне.

— Ух, как же все-таки высоко!

Ее грудь вздымалась, с трудом переводя дыхание, она тяжело опустилась на кровать.

Прислонившись к дверям, я взирал на нее с интересом, совершенно не представляя, как же начнется сражение.

Отдышавшись, она с наслаждением потянулась.

— Послушай-ка, мой мужичок, давненько мы с тобой здесь не были, а?

Я промолчал.

— Теперь, когда я тут, я вижу, что мне этой комнатки недоставало. Да, в самом деле: работаешь, работаешь и забываешь о самых невинных радостях жизни…

Она протянула ко мне руку:

— Иди ко мне, мужичок!

Эпизод из нашего фильма, который я видел час назад, снова промелькнул перед моими глазами. Я снова видел, как убиваю ее… Мне бы хотелось иметь при себе сейчас револьвер и тихонько прислонить его к затылку Люсии. Как в фильме… Я выстрелил бы с радостью. Вдруг мне стало невыносимо оттого, что она есть!

— Ну, что с тобой, иди же сюда, можно подумать, будто ты девственник!

— Прошу вас, Люсия!

— Не смотри такими страшными глазами, мой мужичок!

— Я запрещаю вам называть меня мужичком! Это нелепо!

— О! Да он злится… Иди же!

Птица, загипнотизированная змеей, должно быть, подчиняется той же силе, которая заставила приблизиться меня.

Люсия схватила меня за руку и силой усадила на кровать.

— Скажи, Морис, ты, что, и ее любовник тоже?

Я подскочил на месте.

— Вы с ума сошли!

— Почему? Это было бы естественно, если вы любите друг друга… Разве нет?

У меня в голове загудел мотор «Моритоне»… Я увидел на маленьком экране Люсию крупным планом, ее взгляд, обращенный к своей свершившейся судьбе… Увидел себя, приближающегося с револьвером в руке… Я вспомнил, как во время съемок фильма она убедительно доказала мне, что для избавления от невыносимой реальности убийство необходимо.

Я прикрыл глаза.

— Что с тобой? — спросила она. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Люсия, кажется, у меня сейчас было желание убить вас, — сказал я, открывая глаза.

Она расхохоталась.

— Это естественно, милый, все молодые люди испытывают желание убить кого-нибудь, пусть даже себя… Болезнь называется «отвращение к жизни», об этом написана масса глупостей.

Она убрала у меня со лба непослушную прядь.

— Мне нравится, когда ты такой… Ты, подобно эквилибристу на проволоке, пытаешься обрести равновесие в жизни… Увидишь, это пройдет; скоро ты превратишься в занудного господина со своими заботами… Приобретешь вес… Тебя будут интересовать вещи материальные, хуже того — ты станешь материалистом! Станешь тяжел на подъем, а от рук будет пахнуть деньгами… О, ты мне нравишься, мой мужичок!

Она встала, чтобы меня поцеловать. Я резко отстранился и, не глядя, ударил ее кулаком в лицо.

Ее голова откинулась назад. На скуле проявилось беловатое пятно. От удара глаза наполнились слезами, но руку к ушибленному месту она не поднесла.

— Поцелуй меня, милый, — пролепетала она. — Поцелуй меня, умоляю. Мне так нужна твоя молодость, я пью ее с твоих губ.

Она мгновенно превратилась в похотливую шлюху, которая была мне так омерзительна! Я отошел от кровати.

— Нет, Люсия, все кончено между нами… Я больше не могу…

Поймите же наконец, вы могли бы быть моей матерью, почти бабушкой!

— Замолчи!

— Вы старая женщина, Люсия. Когда я смотрю, как вы спите, я думаю о покойниках… Вы внушаете мне страх! Страх! Страх!

Я впился зубами в собственную руку, чтобы заглушить чудовищный крик, который рвался у меня из груди, но не смог его удержать. Я вопил, орал во все горло, глядя на это пришибленное существо распростершееся на кровати. И снова проклятая сцена, безжалостно штурмующая мое воображение… Я опять видел все заново… Танцующие на потолке отблески пламени камина. Когда мы снимали, это был не настоящий огонь, а полоски ткани, прибитые гвоздями к деревянной палке, которой размахивал перед прожектором один из постановщиков… Только при просмотре они превратились в костер из поленьев… Полыхающее пламя, которое помогало создавать соответствующую атмосферу!

Когда я выстрелил, Люсия какую-то долю секунды оставалась неподвижной. Затем раскрыла рот так же, как во сне, и голова ее в самом деле напоминала череп; а потом рухнула на паркет.

Выдохшись, я замолчал. Люсия встала на колени у подножья кровати. Она приблизилась ко мне почти вплотную. Расстегнула платье и стянула его с себя, сохраняя равновесие сначала на одной ноге, потом на другой. Освободилась от корсета, лифчика, пояса для подвязок. У нее было невероятно молодое тело.

Место, куда я ее ударил, постепенно сделалось красным. Черные глаза горели…

— Я хочу, чтоб ты взял меня, Морис!

Ее жадные руки завладели мной. Я не смог бороться. Я не желал бороться. В очередной раз я был побежден ее колдовской силой.

Потом… она заснула.

* * *

Я встал, взял единственный в комнате стул. Сколько времени я провел у ее изголовья, наблюдая, как она спит, недоверчивым взглядом? Я не смог бы сказать… Ее почти бесшумный сон действовал на меня подобно наркозу. Я прислушивался к ее дыханию и надеялся, что оно, становясь все тише, прекратится совсем.

Она спала, в сущности, усыпленная мною. Я воображал себе, что это сонное забытье есть какое-то начало смерти. Думал, искал, каким же образом я могу способствовать ее исчезновению. Я знал, что, если б она перестала существовать, мой удушливый мир распахнулся бы, стал бесконечным. И в этой вселенной мы с Мов могли любить друг друга.

Я не отрывал взгляда от этого лица-маски, безобразной и в то же время великолепной. Мне страстно хотелось заставить навсегда застыть податливую материю, на протяжении многих лет изображавшую людские горести и радости. Лишь смерть вернет Люсии ее собственную личность. Наконец она обретет себя через поиски тысяч лиц, тысяч душ…

Как совершить этот акт всеобщего освобождения и не запачкать рук?

Я огляделся вокруг. В моем воображении вставали жуткие картины. Каждый предмет, на который я обращал свой взгляд, утрачивал свое первоначальное значение, чтобы превратиться в оружие.

Наконец, мои глаза остановились на газовой плитке, совсем обычной, примитивной, старенькой газовой плитке. Она удобно устроилась на шкафчике, будто непонятное чудище с огромными черными глазами.

Я бесшумно поднялся со стула. Взял кастрюлю, в которой когда-то варил себе кофе, наполнил ее водой и поставил на одну из двух конфорок. Затем открыл кран счетчика, повернул крантики плитки. И вышел, ни разу не взглянув на Люсию…

* * *

На улицах гулял легкий ветерок. Но вместо того, чтобы отрезвить, он одурманивал, словно дул на меня из газопроводной трубы. Дыша вечерним воздухом, я думал о дыхании Люсии, которое там, наверху, в маленькой комнатке должно было постепенно иссякнуть.

Она умрет легко и незаметно. Разумеется, я не мог не размышлять о последствиях своего поступка. Будет проведено тщательное расследование, мне будут задавать вопросы. Бесполезно пытаться обеспечить себя алиби… Я скажу, что покинул Люсию после того, как мы в моей комнате предавались любви… Если меня станут обвинять, я стану отрицать. Никто никогда не сможет доказать, что я умышленно открыл газ. Кастрюля с водой — классический вариант.

Ну, а если даже дело обернется плохо, что ж, пускай. Я заранее смирился и с худшим. Важно, чтобы больше не было Люсии. Я не мог и дальше выносить полную от нее зависимость. Мне надоело быть безропотной марионеткой, которую она в соответствии со своими желаниями заставляла играть на сцене или заниматься любовью. Поскольку я был не в состоянии ей сопротивляться, значит, я должен был восполнить свое слабоволие и прибегнуть к крайним мерам, воздвигнув непреодолимый барьер между прошлым и настоящим…

У меня было желание напиться, но я отказался от него: уж слишком я потом мучился. После долгих колебаний я решил зайти в кино, где показывали какой-то цветной вестерн.

В конце концов позднее это произведет хорошее впечатление.

Однако достаточно сказать, что вместо фильма я видел лишь ряд разноцветных картинок, ничем, как мне казалось, между собой не связанных.

Из-за плохого дубляжа текст мне был столь же непонятен, как если б актеры разговаривали на каком-нибудь диалекте Центральной Азии. Казалось, сквозь возгласы шерифа, рыдания героини, звон бубенчиков несущегося во весь опор дилижанса, до меня доносится тихое шипение вытекающего из черного отверстия газа.

Я считал секунды… Доходя до цифры, которую трудно было выговорить, я останавливался и спрашивал себя: «Ну, а теперь? Все уже кончено?».. С ужасающей скрупулезностью я мысленно следил за бессознательной агонией Люсии. И постоянно давал ей новую отсрочку… Принимался считать заново… Один… два… три… «Теперь она мертва?»..

А потом экран целиком заняло написанное готическим шрифтом «Тhe end». Музыка сделалась громче. Зрители поднялись со своих мест. Я машинально последовал их примеру. Топчась в центральном проходе, я испытывал ощущение, будто сопровождаю похоронную процессию.

Это похороны Люсии.

Глава XIII

Я сел в автобус, чтобы доехать до бульвара Ланн, и всю дорогу простоял на открытой площадке, подставив горящее лицо дующему навстречу ветру. Выйдя на своей остановке, я чувствовал себя опьяневшим от воздуха.

Мне открыл Феликс. Он столь добросовестно относился к своим обязанностям, что уходил к себе в комнату, лишь когда все в доме ложились спать.

— Мадам ждет вас, — сказал он мне. — Она настоятельно просила зайти к ней, как только вернетесь…

Я похолодел и на мгновенье будто перестал вообще существовать, но вдруг перехватил удивленный взгляд наблюдавшего за мной Феликса.

— Мадам! — пробормотал я.

— Да…

Я бросился бегом в спальню к Люсии. Она лежала на кровати в свойственной ей позе. В обычной жизни она была еще большей актрисой, чем на сцене или съемочной площадке.

Ее глаза блестели от удовольствия. Она не скрывала своего ликования.

— Входи, мой дорогой маленький убийца!

Я сделал несколько шагов по толстому ковру.

— Не смотри так, Морис. Думаешь, это моя внешняя оболочка? Нет, это я живая.

Она встала, чтобы налить себе ликера. На ее комоде в стиле «Людовик XV» всегда стоял поднос с напитками. Она погрела рюмку в ладонях, затем рассмотрела зеленую жидкость на свет.

— Представь себе, я видела, как ты подготовил свою маленькую мизансцену с газом… Ты еще меня не знаешь, мужичок. Кажется, будто я сплю, а я бодрствую. Кажется, будто я целиком сосредоточена, а я витаю в облаках. Кажется, будто я сержусь, а я едва сдерживаю смех…

Ну, вот она снова начинает свой номер. Смирившись, я уселся в изящное кресло.

— Ты знаешь, я не шевельнулась, Морис? Даже после твоего ухода… У меня хватило мужества принять смерть, которую ты мне дарил. В сущности — прекрасный конец для актрисы. Куда лучше — умереть вот так, от руки молодого любовника, чем подохнуть от какого-нибудь там рака лет через пятнадцать или двадцать!

Столько спеси! Мне даже стало страшно. Как же надо было себя любить, чтобы пожертвовать жизнью ради рекламы!

— Понимаешь, — продолжала она, — я прожила славную жизнь, мне не хватает лишь легендарного конца… Но судьба капризна, мужичок…

Теперь она называла меня «мужичком» нарочно, потому что знала, до какой степени меня это бесит.

— Представь, у тебя отключили газ… В комнату вытек лишь тот, что оставался в трубе. Вот потеха, а?!

Я улыбнулся.

— Да, Люсия, и впрямь. Полагаю, ты поставишь в известность полицию? Это тоже послужит тебе рекламой. Только послушай, для успешного запуска фильма лучше не придумаешь: партнер Люсии Меррер пытается ее убить…

Она нахмурила брови, видимо, на секунду идея показалась ей соблазнительной.

— В самом деле… Только ты ведь наверное будешь отрицать?

— Еще как! Я обзову тебя нимфоманкой, старой сумасбродкой…

Исполненный ярости взгляд Люсии позволил мне ощутить острый вкус риска. Я испытывал нездоровую ярость, колкостями разжигая ее гнев.

— Тогда не будем больше говорить об этом!

— Спасибо. Это еще один подарок, который ты мне преподносишь…

Она вздрогнула.

— Морис! Ты ничего не замечаешь?

— Что именно?

— Сегодня вечером ты обращаешься ко мне на «ты»…

В самом деле. А я и не заметил. Я задумался.

— Это оттого, что сегодня вечером я тебя презираю, Люсия… У тебя нет своего лица, ты можешь лишь воплотить образ, созданный автором. И все, что в тебе есть — результат ухищрений твоего ремесла. Ты неспособна забыться, побыть настоящей женщиной. Знаешь, ты напоминаешь мне одну из своих афиш. Твоя размалеванная рожа — всего-навсего рисунок. Смывая грим, ты все равно что стираешь себя с бумаги!

Она, жеманясь, допивала маленькими глоточками свой ликер.

Я продолжал говорить:

— Твоя личная жизнь — это отражение твоей жизни на сцене. Решения, которые ты принимаешь, поступки, которые ты совершаешь — производные от сценариев или пьес.

Резким движением Люсия неожиданно швырнула рюмку в старинное венецианское зеркало, стоявшее у нее на туалетном столике.

Я рассмеялся:

— Еще доказательство! Вот ты и в роли русской княжны! Бьешь зеркала!

Она успокоилась и взглянула на меня с грустью. Это затишье сбило меня с толку.

— Ты так ненавидишь меня, Морис?

— Да, Люсия, я тебя ненавижу…

— Почему? Ведь я тебе сделала столько хорошего?

— Слишком много, Люсия. Благодарность имеет свои границы. Когда за них выходят, она превращается в ненависть. Я, словно запеленутая мумия, связан твоими щедротами по рукам и ногам. Я от них задыхаюсь.

— Хочешь, я что-то тебе скажу, мужичок?

— Давай, говори!

— Я люблю тебя! И еще сильней после того, как ты хотел меня убить. Теперь жизнь станет чудесной! Ты всегда будешь рядом со мной, как заряженный револьвер, приставленный к моему виску. Представляешь, сколько в этом сладострастия!

— Ты заблуждаешься, Люсия; с этих пор я слишком презираю тебя, чтобы покушаться на твою жизнь. Для того, чтобы от тебя отделаться, мне достаточно будет уйти… Как только я выйду за дверь, уверен, я сразу же о тебе забуду.

Она стала изо всех сил бить меня по щекам. Удары сыпались градом, пока ее рука не повисла обессиленно вдоль тела. Мне было очень больно, голова болталась из стороны в сторону, глаза наполнились слезами.

— Говорю тебе, ты останешься, Морис! Слышишь? Ты останешься здесь и однажды меня убьешь. Ты слышишь? Решать буду я! И только я, жалкий ты сопляк! И ты будешь спать со мной, когда я того пожелаю!

Пятясь, я добрался до двери. Ярость придала Люсии более человеческий вид. Она была красива!

— Я ухожу, Люсия! Все кончено.

Она кинулась к туалетному столику. В глубине среднего ящичка лежал изящный револьвер с перламутровой рукояткой. Люсия схватилась за него.

— Если ты уйдешь, я способна натворить бед, — прошептала она.

— Ах так?!

— Да. И еще не знаю каких… Ты понимаешь!

Мое лицо после ее пощечин пылало, напоминая факел. Горело все: щеки, нос, уши…

Я взглянул на револьвер. Никелированное дуло блестело при свете лампы. Поистине оружие, достойное Люсии: оружие для сцены! Нет, скорее театральное оружие!

Круглый глаз револьвера вызвал у меня любопытство. Я почувствовал свою уязвимость. Я был всего-навсего большим мальчишкой. Роли мужчин были не для меня… Пока еще. А может, никогда и не будут. Люсия поняла, что я отступаю, раньше, чем понял я сам.

— Так-то оно лучше, Морис, тебе еще не под силу артачиться. Все, что ты можешь в крайнем случае сделать, это меня убить… Помни об этом!

Я попытался хоть как-то спасти свое лицо.

— Не стройте иллюзий, Люсия…

Вот я и снова начал обращаться к ней на «вы»!

— Не стройте иллюзий, Люсия. Если я остаюсь, то единственно из-за Мов. Представьте, я дорожу ею.

Люсия вращала револьвер на указательном пальце на манер героев ковбойских фильмов. Каждую секунду я был готов к тому, что раздастся выстрел, и помимо воли втягивал голову в плечи.

— Тебя, мужичок, привлекают ее молодость и свежесть; но сам-то не заблуждайся! Тебе кажется, что ты любишь ее, но в действительности ты очарован мной!

Я был не в состоянии возмущаться — меня чересчур пугал револьвер, с которым она обращалась с излишней небрежностью.

— Мов — маленькая скучная девочка. С возрастом она подурнеет и поглупеет. Она годится лишь на то, чтоб воспитывать детишек и петь романсы на семейных вечерах.

— Как вы можете говорить так о собственной дочери?

— Тот факт, что она моя дочь, не мешает мне судить о ней… У меня наметанный глаз!

— Я женюсь на ней, Люсия, хотите вы того или нет!

— Нет, Морис!

— Если вы не дадите своего согласия, я расскажу повсюду, что она ваша дочь!

Люсия подошла к телефону и той же рукой, которой держала револьвер, набрала номер. На другом конце провода ответили не сразу.

— Алло, Робер?

Так звали ее пресс-агента.

— Это Люсия. Дайте в какой-нибудь приличной газетенке мое большое интервью… В нем я наконец открою, что девушка, которая у меня живет и которую все считают моей племянницей, на самом деле — моя дочь. Представьте все в соответствующем свете. Теперь, когда я начинаю играть роли матерей, об этом можно говорить. Я признаюсь, что держала ее в стороне от своей профессиональной жизни, дабы она избежала вредного влияния среды, чуждой ее мечтательной натуре… Я поступила так ради ее же блага… Ну, в общем, вы поняли, какой надо взять тон? Мое исстрадавшееся материнское сердце и так далее… Я полагаюсь на вас. Завтра утром пришлите фотографа, пусть сделает несколько снимков из нашей семейной жизни… О'кей? Спокойной ночи, Робер…

Она повесила трубку.

— Ну, а теперь быстро отправляйся спать, проказник! И веди себя хорошо, ты от этого только выиграешь.

Я уже был у дверей, когда Люсия окликнула меня:

— Смотри…

Она показывала мне револьвер, который по-прежнему держала в руках так, чтобы дуло сверкало в розовом свете лампы из опалового стекла.

— Я кладу его сюда, видишь, Морис? Он заряжен и без предохранителя. В тот день, когда ты решишь меня убить, ты просто возьмешь его.

Глава XIV

Когда я проснулся, лицо у меня еще горело от пощечин Люсии. В зеркале над раковиной отразилась физиономия, вся в разноцветных — от розового до фиолетового — пятнах и полосках. Вид у меня был, надо сказать, неприличный. Попробовал окунуть лицо в холодную воду, но красивей от этого не стал. Я выглядел плачевно. Кроме всего прочего, своим острым ногтем Люсия расцарапала мне сбоку нос, и след от царапины чем-то напоминал обгоревшую на солнце шелушащуюся кожу.

Вместе с новым днем ко мне вернулась моя ненависть к этой женщине, целая и невредимая. Я понимал, что запутался в паутине гадкого паука на неопределенное время. Лучшее, на что я теперь мог рассчитывать, что она сама утратит ко мне интерес. В покое оставляют лишь те игрушки, которые перестают забавлять.

Я постарался хоть как-то скрыть свои синяки под толстым слоем талька, лишь ярче подчеркнув их контуры, после чего явился в столовую.

Мов и ее мать заканчивали завтрак в сопровождении магниевых вспышек. Как и было предусмотрено, обещанный накануне фотограф трудился вовсю, чтобы передать «непринужденную обстановку семейного уюта». Люсия красовалась в дезабилье, которое любой другой на ее месте стоило бы обвинения в посягательстве на нравственность. Мов подверглась кое-каким «поправкам» и выглядела теперь совсем как девочка. Люсии, разумеется, больше всего хотелось бы сфотографировать ее с косичками, играющей в серсо.

Когда я вошел, им пришлось прервать свое мероприятие.

— Морис! — воскликнула великая актриса. (Теперь я знал, какая же она в действительности была великая актриса). — Ничего, если ты выпьешь кофе за маленьким столиком?

Мов, раздосадованная, протянула ко мне руку.

— Сейчас мы закончим, — сказала она. — Это утреннее фотографирование — мамина затея. Видишь, меня вытащили прямо из кровати…

Однако она казалась довольной, не из-за самих снимков, а из-за того официального признания Люсией собственного материнства.

— Не стоит из-за меня беспокоиться, — огрызнулся я.

Когда я направился к дверям, Мов увидела мое разукрашенное лицо.

— Морис, что произошло? Что с твоей физиономией?

Люсия смотрела на меня с улыбкой. Фотограф, лысый парень в бархатном пиджаке, терпеливо ждал, пока мы закончим разговор.

— Кто тебя так? — настаивала девушка.

— Одна старая свихнувшаяся шлюха.

Прежде чем выйти, я, к своему великому удовольствию, увидел как с лица Люсии исчезает насмешливая улыбка.

Немного позднее Люсия и Мов пришли за мной на кухню. Я заканчивал завтрак, болтая о пустяках с Арманом, приходящим шофером Люсии. Арман не состоял у нее на службе. Он был мужем консьержки из соседнего дома, и Люсия нанимала его в тех случаях, когда не хотела сама садиться за руль большой блестящей хромированным металлом машины.

— Идите подготовьте машину! — бросила Люсия, входя на кухню.

— Она готова, мадам!

— Тогда идите и ждите меня в машине!

Он вышел, слегка обиженный, поскольку не относил себя к настоящим слугам.

Я допил свой кофе.

— Извини нас за эту интермедию, — сказала Люсия, — но ты не мог фигурировать на фотографиях, поскольку они должны иллюстрировать статью…

— Знаю, вы мне уже говорили, — резко оборвал я Люсию. — Великое откровение! У Люсии Меррер есть дочь! Что называется, запоздалое материнство!

— Ну что ты, Морис! — умоляюще произнесла Мов.

Из-за нее я не стал продолжать. А Люсия лишь тихо заметила:

— Этот юноша сегодня не в духе.

Она бросила на меня взгляд, в котором мне почудилась какая-то нерешительность, и вышла, напомнив нам, что вечером состоится грандиозная мировая премьера нашего фильма в «Мариньяне».

Кино — это искусство обманчивых представлений и превосходных степеней. Все Премьеры — грандиозные, даже когда они Десятые… А уж первые Премьеры, само собой — мировые…

Это предвещало милый вечерок. То, что я называл — Вечеринка-для-рукопожатий. Парижский высший свет в шикарных туалетах, с притворными улыбками, журналисты со своими сентенциозными замечаниями, лицемерные поцелуи, долгие, повторяющиеся для фотографов…

— Послушайте, — крикнул я вслед Люсии, — вы не думаете, что мне с моей рожей лучше не показываться!

Вернувшись назад, она подошла ко мне, согнутым указательным пальцем приподняла за подбородок мое лицо и внимательно изучила.

— Но это даже хорошо, — сказала она. — Вот уж фотографы обрадуются. Ты им скажешь, что репетировал сцену драки для будущего фильма… А я прибавлю…

Нет, она решительно чего-то недопонимала, а может, просто была ненормальной…

— Ну, да, это очень хорошо, это здорово! — весело прошептала она уходя.

Наконец мы с Мов остались наедине. С того момента, как мы расстались накануне, произошло, прямо скажем, немало событий… Мов покрыла мое лицо легкими нежными поцелуями.

— Это она сделала, да?

— Она…

— Почему?

— Я наговорил ей кучу гадостей… Она буквально обезумела.

— Из-за чего произошел скандал? Из-за… из-за нас? — Да.

— Она не хочет, чтоб мы поженились?

— Нет.

— Однако сегодня утром она мне сказала: «Поскольку ты собралась замуж, надо мне „определить“ тебя социально… Я желаю вести в мэрию не мнимую племянницу, а мою родную дочь!»

Я пожал плечами.

— Болтовня! Ты, разумеется, клюнула, Мов? Бросилась ей в объятия, расцеловала, да? Сказала ей «спасибо»! Какая же гнусная дрянь, эта женщина! Она устроила этот спектакль, чтобы выиграть время, поскольку я пригрозил, что расскажу всем, что ты ее дочь, если она будет противиться нашим планам…

Мов изменилась в лице. Я крепко обнял ее, прижимая к своей груди.

— Прости, что так прямо и резко говорю с тобой об этом, но, знаешь, я испытываю чувство отвращения… Для того, чтобы жить жизнью Люсии, надо быть таким же ненормальным, как она!

* * *

Вечерний показ фильма, пардон, — Великая Мировая Премьера — удался на славу. Это был триумфальный успех! Я еще никогда не видел, чтоб зал устроил фильму такую овацию. Я уже присутствовал на закрытых просмотрах «Жертвы» и сам считал, что картина получилась. Но окончательно уверовал в успех после публичного показа фильма.

Меня радостно поздравляли. Крупнейшие продюсеры просили оставить за ними монопольное право на съемку с моим участием. Знаменитые режиссеры выразили желание работать со мной. Неожиданно я превратился в «крупнейшее открытие года». От света вспышек у меня заболели глаза…

Меня осыпали комплиментами, осаждали вопросами… Мне жали руки, меня обнимали, меня приглашали…

Мне казалось, что я попал в эдакие живые жернова, и они перемалывают меня, не причиняя боли. Я отчаянно цеплялся за нежный голубой взгляд Мов, от которого меня постоянно отрывала колышущаяся толпа, но он обязательно возвращался — горячий, влюбленный и выражающий столь абсолютную преданность, что я испытывал тихое счастье.

Потом мы направились в расположенный поблизости бар, где был устроен банкет в нашу честь. Какая-то часть публики отсеялась и осталась лишь пресса и великие мира кино.

Теперь мы с Люсией отвечали на вопросы журналистов в более спокойной обстановке. Люсия заявила, что она в восторге от «нового таланта», который открыла в моем лице.

Вдруг, когда наступило относительное затишье, один репортер из «Синемонда» поинтересовался моими планами на ближайшее будущее.

Я собрался было сказать, что еще ничего не знаю и что целиком полагаюсь на Люсию, как вдруг у меня возникла коварная мысль…

— Я намерен готовиться к собственной свадьбе! — сказал я.

Мое заявление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все присутствующие знали — или подозревали — о нашей связи с Люсией. Учитывая разницу в возрасте, никто не решился спросить, ее ли я имею в виду. Тем более, что в показанном час назад фильме мы с ней сыграли роли матери и сына.

— Я женюсь на Мов Меррер, — отчетливо прозвучал мой голос.

Я подошел к девушке и обнял ее за плечи. И снова беспорядочно засверкали ослепительные вспышки.

Когда я, бравируя, поискал взглядом Люсию, ее уже не было…

* * *

По дороге домой, ведя машину на большой скорости, Мов поделилась со мной своим беспокойством.

— Мне страшно, Морис…

— Чего ты боишься?

— Чтоб она не сделала какую-нибудь глупость.

Я подумал о маленьком изящном револьвере, пристроившемся в обитом тканью ящичке туалетного столика. И мне, мне тоже было страшно. Я снова видел Люсию такую, как накануне, размахивающую оружием со словами: «Я способна натворить бед, еще не знаю, каких». Она прекрасно могла в приступе болезненного тщеславия сыграть роль убийцы за отсутствием роли жертвы, к которой столь страстно стремилась.

— Ты не должен был говорить об этом журналистам…

— Надо было поставить твою мать перед свершившимся фактом!

— Я не уверена, что с ней это удачная политика…

— Посмотрим…

Мов остановила машину у ограды. Прежде чем выйти, я схватил девушку за руку.

— Ты уверена, что любишь меня, Мов?

— Я, да, Морис… но…

— Но?

— Я не так уж уверена во взаимности. Знаешь, какой я иногда задаю себе вопрос?

Я знал, но все же дал ей сказать.

— Я спрашиваю себя, не любишь ли ты меня просто из противоречия ЕЙ.

— Не говори глупостей.

— Это не ответ, Морис!

— Боже мой, неужели ты думаешь, я объявил бы всем этим людям о нашей помолвке, если б тебя не любил?

Мов поцеловала меня, и мы вошли в дом.

* * *

Люсия стояла наверху на лестнице. Она все еще была в вечернем платье, которое обнажало ее прекрасные, не желающие стареть плечи.

— Зайдите ко мне! — сказала она и, повернувшись, вошла в маленькую комнату, служившую ей кабинетом.

Когда мы появились на пороге, Люсия сидела за письменным столом из красного дерева, надев очки и перебирая какие-то бумажки.

Мы с Мов стояли рядом, как провинившиеся дети, которые знают, что их ждет нагоняй. Я снова растерял всю свою уверенность.

Люсия сняла очки и положила на разбросанные на столе бумаги. Два стекла косо отражали свет и сверкали как глаза самой Люсии.

На ее красивом лице застыло трагическое выражение. Оно не могло оставить равнодушным даже человека, знающего Люсию так, как знал ее я.

Мов первая нашла в себе силы прервать затянувшееся молчание.

— Послушай, мама…

— Ничего не говори, — хриплым голосом прошептала Люсия. — Нет, дочь моя, ничего не говори…

Она улыбнулась. Почти что мило.

— Полагаю, вы подготовили свой государственный переворо-тик вдвоем?

— Нет, Люсия, — тихо ответил я. — Мов понятия не имела, как, впрочем, и я сам, о том, что должно произойти. Я поддался порыву, вот и все.

— А я, представьте себе, — она улыбнулась на сей раз чуть томно, — подчиняюсь не порыву, а хорошо обдуманному решению.

Она снова надела очки.

— Итак, дети мои, раз вы любите друг друга, убирайтесь отсюда вон!

Мы с Мов переглянулись.

— Идите собирайте вещички и исчезайте! Мов, поскольку ты несовершеннолетняя, ты должна оставаться под моей опекой. Поэтому вы будете жить в моем доме в Моншове, отдаю его вам…

От изумления мы не могли двинуться с места. Я пытался понять по сверкающим от сдерживаемой ярости глазам, играет она или же говорит искренне.

— Вот чек, Мов… Три тысячи франков… Как-нибудь устроитесь… Теперь убирайтесь и больше чтоб я вас не видела! Вы слышите!

Мы по-прежнему стояли как вкопанные. Ее решение выглядело невероятным.

— Идите, детишки, любите друг друга! Но помните одно: для того, чтобы пожениться, вам придется ждать совершеннолетия Мов, ибо я никогда не дам вас своего согласия. Никогда!

Мов огорченно покачала головой.

— Никому не пожелаю такой матери, — вздохнула она. — Бедная женщина!

Люсия подошла к дочери и протянула ей чек. Мов взяла его в руки и тут же порвала.

— Ладно, я еще согласна жить в твоем доме, — сказала она, — ведь ты способна поместить меня в психушку, если мы захотим куда-нибудь уехать. Но свои мерзкие деньги можешь оставить себе, обойдемся без них.

Мов вышла.

Я собирался последовать за ней. Неожиданно Люсия схватила бронзовый бюст — то было ее собственное изображение — и изо всех сил швырнула мне в голову.

— Убирайся, подонок!

Я не успел уклониться, и скульптурка угодила мне прямо в висок. Внезапно я погрузился в непроглядную ночь и упал на ковер, пытаясь, однако, несмотря на потерю сознания, притормозить падение.

Это беспамятство длилось недолго. Мне кажется, я снова открыл глаза, как только очутился в горизонтальном положении. Сквозь розовый туман я увидел стоящую около меня на коленях Люсию. Она склонила свое горящее лицо над моим, и ее слезы падали мне на щеки.

— Ох, мужичок, — рыдала она. — За что ты мне сделал это?! Я так люблю тебя! Так люблю!

Я ощущал страшную головную боль, но все же сумел подняться. Комната вокруг меня вращалась. Это продолжалось мгновенье. Затем все остановилось. По контрасту окружающие предметы показались застывшими и утратившими объемность как на фотографии, а Люсия — безжизненной.

— Мы уходим, Люсия!

Она по-прежнему стояла на коленях, не отрывая от меня затуманенного глазами взгляда. От всего ее существа исходил отчаянный зов, на который я не в силах был ответить.

— Прощайте, Люсия! И да поможет вам Бог!

Когда я добрался до своей комнаты, Мов как раз выходила от себя с чемоданом в руках.

— Поторопись! — ее голос звучал умоляюще.

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

Глава XV

В дом в Моншове мы приехали глубокой ночью. Это была небольшая ферма, переоборудованная в прелестный загородный домик. Он имел всего один этаж, где размещались обставленные в английском стиле гостиная и две спальни.

В помещении было холодно. Мов включила газовое отопление. Затем пошла готовить нам постели, в то время как я пытался разжечь огонь в большом камине в гостиной, чтобы вдохнуть в эту комнату немного жизни, на что мы с Мов очевидно были неспособны.

Два чемодана, стоящие посреди гостиной, придавали помещению мрачноватый и драматичный вид.

При других обстоятельствах этот дом показался бы мне очаровательным и располагающим к отдыху. Уютный, тихий, он был просто создан для того, чтобы здесь забыться, а быть может, и исцелиться. Однако этой ночью я чувствовал себя в нем неприкаянно.

Когда вернулась Мов, я понял по ее разочарованному лицу, что она испытывает ту же тоску. Мы были словно брошенные дети.

Она села рядом со мной и обхватила мою голову руками. На виске у меня вскочила противная шишка от удара бронзовой скульптуркой. Волосы в этом месте слиплись от крови. Я внимательно рассмотрел свою рану в зеркале; при этом у меня почему-то возникла ассоциация с подбитым зайцем.

— Господи! — вскрикнула Мов. — Это опять она?

— Да, прямо перед нашим отъездом…

— Мы хорошо сделали, что уехали, Морис… В конце концов она бы тебя убила… Погоди, сейчас я поухаживаю за тобой.

— Не надо, оставь, рана уже подсохла, заживет и так…

Мов долго плакала, склонив голову мне на грудь. Я сдерживался сколько мог, но все же моя тоска взяла верх, и наши слезы смешались в едином приступе отчаяния.

* * *

По обоюдному молчаливому согласию каждый из нас отправился в свою комнату. Впрочем, Мов, постелила две постели. Тепло от отопления уже распространилось во всем доме и стало совсем приятно. Однако я отнюдь не наслаждался ощущением уюта. Это жилище внушало мне страх, потому что принадлежало Люсии. Даже здесь, в шестидесяти километрах от Парижа у меня было чувство, будто я еще нахожусь в ее власти.

Прошел целый час, как мы легли, когда Мов постучала ко мне в комнату.

— Морис, ты спишь?

— Нет.

— Можно войти?

— Ох! да…

Мов была в ночной рубашке. Золотистые волосы падали на голые плечи. Она подошла к моей кровати и застыла в нерешительности. Потом резким движением откинула одеяло и бросилась в мою постель, как бросаются в воду.

— Ты не представляешь, Морис… Мне было страшно…

Я не ответил. Я тоже боялся, но избегал говорить об этом вслух, иначе бы мой страх стал еще сильнее.

Я схватил Мов в объятия. Она прижалась ко мне обнаженная, теплая, как маленькая птичка. Ее тело сотрясала внезапная дрожь. Моя рука робко коснулась ее бедер. Поднялась к груди. На мгновенье мне показалось, что Мов предастся мне, уступит чувствам. Я надеялся, что так произойдет, потому что желал ее, но еще больше опасался, сам не понимая почему.

Вдруг она вздрогнула и оттолкнула мою осмелевшую руку.

— Умоляю, — шепнула она, — не трогай меня!

Я неловко спросил, почему. Она помолчала и, поцеловав меня, тихо сказала:

— Я люблю тебя всей душой, Морис. И все же твои ласки внушают мне отвращение. Это сильней меня, понимаешь?

Еще бы я не понимал! Она была права, это сильней ее, и сильней меня. Это зависело не от нас, а от Люсии.

* * *

На следующий день дул яростный ветер. Казалось, будто мы на равнине Кро, когда разбушевавшийся мистраль гнет к земле облачка.

На крыше, на самом верху скрипел старый заржавевший флюгер. Облокотившись на подушку, я смотрел на спящую Мов. С опасением и беспокойством вглядывался в ее нежное лицо, пытаясь найти в нем сходство с Люсией. Но, слава Богу, не находил.

Мов была поистине чиста.

Скоро она открыла глаза, взглянула на меня и улыбнулась.

— Мне снился ты, Морис. Я видела тебя в твоем фильме…

Я помрачнел. Мне тоже снился фильм, особенно, та сцена, где я убиваю Люсию.

— Чем мы займемся? — спросил я.

— Оденемся, поедем в деревню, там пообедаем… Купим газеты, узнаем, хвалят ли фильм.

Да, правда, ведь существовало еще и это: моя карьера, газеты…

— У тебя есть деньги? — спросила Мов.

Я встал с постели, чтоб заглянуть в свой шикарный бумажник из крокодиловой кожи (разумеется, подарок Люсии). В нем было сорок франков. Помимо этого завалялось немного мелочи в карманах… У Мов не было ни гроша. Даже как подъемные, прямо скажем, не густо. Да чего там, только и хватит, чтоб протянуть два дня!

— Мне надо будет подыскать работу, — заявил я. Мов рассмеялась.

— Почему ты смеешься, думаешь, я не смогу работать?

— Какую работу ты имеешь в виду?

— Ну, не знаю, в какой-нибудь конторе…

— Ты рвешься в писари, в то время как вчера тебе обещали золотые горы три самых крупных парижских продюсера!

Возможно, вы мне не поверите, если я скажу, что забыл про это, однако так оно и было: я больше об этом не думал. Для меня кино закончилось в тот самый момент, что и мои отношения с Люси-ей.

— Думаешь, без твой матери меня возьмут?

— А то нет! Вот, послушай, мы с тобой срочно отправимся в Синежик… Я позвоню туда сегодня и условлюсь о встрече с Мованном. Это солидная фирма, я слышала, Люсия о ней всегда отзывалась наилучшим образом.

Я не разделял оптимизма Мов, но чуть позднее пресса позаботилась о том, чтобы развеять мои сомнения. Критика была единодушной, везде писали одно и то же. «Париж открывает нового артиста». «Вчера вечером — триумфальный успех никому не известного новичка». «Во французском кино одной звездой больше». Таковы были заголовки крупных газет. Восхваляли мое мастерство, мою точную игру, силу воздействия на зрителя, мое трогательное лицо… Зато Люсии досталось вовсю. Ей не простили попытки выступить в роли режиссера. Париж не любит знаменитостей, которые сбивают с толку публику, меняя род деятельности. Находили, что картина неплоха, но, что касается постановки, оценки были более, чем сдержанными. Показные эффекты, незрелые решения и так далее и тому подобное. Один критик даже написал: «Это работа скучающей без работы дамы!» Придирались даже к ее несравненной игре, утверждая, что она перебарщивает в своей роли кокетливой матери.

Знаю Люсию, я понимал, что она никогда не простит мне этого успеха. Она дала мне все: славу, талант, свой гений, свои деньги… и против воли — свою дочь!

Вернее, я все у нее забрал.

Прочитав последнюю посвященную мне статью, в которой говорилось также о нашей с Мов предстоящей свадьбе, я повернулся к девушке:

— Ну, что ты на это скажешь, Мов?

— Она, должно быть, в ярости. Что же касается тебя, в любом случае, это слава!

— Слава позаимствованная! Ведь все сделала она! Они ужасно к ней несправедливы.

Мов, которая лучше меня знала эту среду, невозмутимо пожала плечами.

— У них так принято. Они создают известность жирным шрифтом на четырех полосах. И они же разрушают ее курсивом в самом низу страницы… В Париже любят открывать новое, сам видишь, но питают неприязнь к тому, кто долго задерживается наверху…

— А что если ей позвонить…

— Как хочешь. У меня во всяком случае нет желания с ней разговаривать.

Я позвонил из маленького деревенского кафе, куда мы пришли пообедать. К телефону подошел Феликс. Он узнал мой голос, и тон у него сразу же изменился, из учтивого превратившись явно в осуждающий. Повторяю, то был слуга, преданный до самозабвения, всегда готовый, даже логике вопреки, «драться» за свою хозяйку.

— Соедините меня с мадам, Феликс…

— Не знаю, дома ли она.

— Это вы расскажете разным занудам, которые ей надоедают, а меня соедините и побыстрей!

Весьма сухо Феликс сказал мне, что «пойдет узнает». На какое-то время в трубке воцарилось полное молчание. Затем снова раздался его голос. Теперь в нем слышалось ликование, не предвещающее ничего хорошего.

— Мадам отказывается подойти к телефону. Мадам поручила мне сказать, что с этих пор она знать не желает ни вас, ни мадмуазель и бесполезно звонить ей или пытаться увидеть.

Я взорвался:

— Несчастный болван!

Повесив трубку, красный от злости, я вернулся к Мов и сел рядом.

— Ну, что, она, разумеется, не захотела разговаривать с тобой?

— Нет, не захотела.

— Я так и знала. Но твой звонок все же доставил ей удовольствие.

— Думаешь?

— Конечно.

— Она воображает, что мы с тобой в полной растерянности. Потому ее нежелание видеть нас приобретает еще большее значение.

Она нежно прикоснулась к моей ране своим легкими пальцами.

— Не думай больше об этом, Морис… Надо будет постепенно ее забыть. Вот увидишь, мы сумеем вылечиться от нее. Увидишь, наступит день, когда…

Она замолчала, словно чего-то испугавшись.

— Когда что, Мов?

— Когда я смогу по-настоящему быть твоей…

Я обхватил Мов за плечи, она склонила свою нежную головку ко мне на грудь. Хорошо было держать ее вот так в объятиях, защищать от жизненных невзгод. Мне страстно хотелось навсегда сберечь ее свежесть и чистоту…

— Ты меня любишь, Морис?

— То, что я испытываю, сильнее, чем любовь, Мов. Я боготворю тебя…

Она слегка покачала головой с разочарованным видом.

— Боготворишь, но не любишь, именно так я и думала. И чувствовала…

Я поцелуем заставил ее замолчать. Но в глубине души я спрашивал себя, а может быть, она права.

Глава XVI

Продюсер Мованн был крепким сорокалетним мужчиной с преждевременной сединой и учтивыми манерами. Видно было, что он любит делать дела и доводить их до благополучного конца, потому что создан для этого.

Он пригласил нас в свой огромный кабинет, обставленный мебелью в стиле ампир, указал на два кресла, а сам уселся за стол перед телефонными аппаратами.

Мованн был рад нас видеть. Наш визит говорил о том, что я остановил свой выбор на нем, и это ему льстило.

На его письменном столе возвышалась стопка газет. Положив на нее руку, Мованн улыбнулся.

— Эти господа вас балуют! —сказал он.

— Действительно…

— Заметьте, я нахожу их похвалы заслуженными…

— Вы очень любезны.

Он взирал на нас с умилением. Для него мы были детишками, слишком рано втянутыми во взрослую жизнь.

— С Меррер они напротив обошлись по-свински.

— И я так считаю. Успех фильма — ее заслуга. Если мне удалось создать интересный образ, этим я тоже обязан ей, ее мудрым советам, ее опыту…

Мованна мучил один вопрос. Он был хорошим психологом и сразу же почувствовал, что здесь что-то не так. Наш визит был какой-то неделовой. В принципе, когда актер, к которому привлечено внимание продюсеров, заинтересован чьим-либо предложением, он прежде всего присылает своего импресарио, чтобы обговорить условия.

— Люсия Меррер знает, что вы здесь?

Мы с Мов обменялись взглядом.

— Нет, — сказала девушка. — У нас произошла размолвка, и мы живем в ее загородном домике в Моншове…

— Размолвка… Однако вчера…

— Сугубо семейные дела! — отрезала Мов, совсем по-женски, тоном, не допускающим возражений.

Мованн почувствовал, что затронул опасную тему.

— Значит, мое предложение заинтересовало вас, Теллан…

— Да. Мне хотелось сделать что-нибудь стоящее, а вам, говорят, можно полностью доверять… Вас волнует качество и вы честный человек.

Он подавил улыбку.

— Гм, не слишком доверяйте слухам, мой мальчик, как хорошим, так и плохим…

— Однако Мованн был не тот человек, который мог надолго уклониться в сторону от дел:

— Вы сейчас у кого? — живо поинтересовался он.

— У Мов Меррер за городом.

Он расхохотался, но в его смехе прозвучало легкое раздражение.

— Я хотел сказать, у какого импресарио? Бернайма, Симуры?

— Ох… я ни у кого…

Мованн, казалось, удивился, но он прекрасно умел владеть собой.

— Значит, будем вести переговоры напрямую?

— Да.

— Сколько вы хотите?

Я взглянул на Мов. Мы не так представляли себе ход разговора…

Ему, должно быть, стало нас откровенно жаль, ибо его холодный взгляд потеплел, в нем мелькнуло дружеское участие.

Мов пожала плечами.

— Господин Мованн, вчера в восемь часов вечера Морис не стоил и трех франков… В десять часов он стоил столько, сколько самый щедрый из продюсеров готов был ему предложить…

Я был благодарен ей за помощь. В некотором смысле Мов было в кого пойти. Я узнавал сноровку Люсии.

Мованн с задумчивым видом потирал щеки, затем достал из ящика коробочку с египетскими сигаретами и закурил, одновременно отвечая на телефонный звонок…

Какой-то тип звонил ему из Рима насчет совместного производства фильма. То, что я слышал, казалось мне сложным и непонятным.

Беседа продолжалась около десяти минут. Похоже, что продюсер совсем про нас забыл. Я бросал тревожные взгляды на Мов, умоляя ее глазами взять на себя разговор о цифрах. Чтобы меня успокоить, она несколько раз медленно опускала веки.

Наконец Мованн повесил трубку.

— Прошу меня извинить… На чем мы остановились?

Он на мгновенье прикрыл глаза рукой.

— Ах, да… Я сделаю вам одно предложение. Если сценарий, который я вам покажу, вас устроит, мы подпишем на три миллиона, и вы предоставляете мне право на продажу второго фильма с увеличением до десяти, согласны?

Я потерял дар речи. Три миллиона! Сумма казалась мне чрезмерной. Это я столько стою, я, здоровый балбес, которому еще нет и девятнадцати! Мованн неправильно истолковал мое молчание.

— Мой дорогой, Теллан, сами подумайте, насколько второй фильм — рискованная для всех затея. Он либо подтверждает ваш вчерашний успех, либо аннулирует его, третьего не дано… Мы с вами словно в орлянку играем, что выпадет, орел или решка.

— А у вас есть что-нибудь на примете? — спросила Мов.

Он нажал какую-то кнопку. Вошла секретарша с унылой внешностью прилежной старой девы.

— Мадмуазель Анн-Мари, у вас есть экземпляр «Лошади спят стоя»?

— Да, месье…

— Принесите мне его!

Она исчезла так же незаметно, как и появилась.

— Сценарий готов, — объяснил Мованн. — Я искал исполнителя на главную роль. Написано по мотивам одного американского романа. Что-то там о наследственности. Потрясающе! Отец одного мальчугана казнен за убийство. Воображение парня вовсю работает и не дает ему покоя. Он уверен, что наследственность должна сказаться… В конце концов он-таки совершает убийство. А впоследствии узнает, что отец был осужден невинно!

Он с таким энтузиазмом рассказывал об этом сценарии, что я прямо загорелся.

— Отлично, я согласен.

Мованн удивился.

— Прочтите вначале…

— Ни к чему, мне уже нравится, и я доверяю вашему вкусу.

Мое поведение сбивало Мованна с толку. Его, человека, привыкшего иметь дело с финансовыми тузами и крупными дельцами, с ловкими импресарио и осторожными дистрибуторами, смущала эта сделка с двумя столь молодыми людьми. Я чувствовал, что он предпочел бы иметь дело с каким-нибудь пройдохой. Выражение его лица красноречиво свидетельствовало о том, что он в действительности о нас думает.

— В таком случае я подготовлю контракт, взяв за основу то, о чем мы с вами говорили. Загляните…

Он полистал свою записную книжку.

— …в конце недели; вас устроит?

— Э-э… да…

— Вы предпочли бы позднее?

Плевать я хотел на контракт. Что я предпочел бы, так это тотчас же получить монеты. Мов вмешалась и на сей раз.

— Знаете, господин Мованн, если бы вы могли заплатить нам аванс, нас бы это устроило.

— У вас нет денег? — осторожно поинтересовался продюсер.

— Мы не хотим больше ничем быть обязанными моей матери…

— Ах, вот оно что…

Тут, как раз появилась секретарша со сценарием, и Мованн распорядился выдать нам чек на пять тысяч франков в счет будущего контракта.

— Только не надо его кроссировать! — попросила Мов. — У нас нет счета в банке.

Мованн не выдержал, поднялся из-за стола и, обогнув свое телефонное заграждение, встал передо мной.

— Мой дорогой Теллан, вы производите на меня впечатление довольно странной «кинозвезды»! Я не люблю вмешиваться в частную жизнь актеров, которых приглашаю работать, но позвольте мне сказать, что я сожалею о вашей… э-э… ссоре с Люсией Меррер. Именно теперь она была бы вам особенно полезна.

Мы с Мов залились краской. Почувствовав, что он нас обидел, Мованн после паузы сказал как ни в чем не бывало:

— Поскольку мы обо всем договорились, хочу вас предупредить, что съемки начнутся в ближайшее время. Эту роль должен был играть Алекс Дидье, но еще ничего не подписано, так как его фильм Лоран-Дома запаздывает уже на двенадцать дней…

Он положил мне руку на плечо.

— Что касается меня, то я этой задержке рад, ибо вы в тысячу раз больше подходите на эту роль. Кстати, фильм будет ставить Анри-Жорж.

Славное имя, которое он произнес, меня потрясло.

— Анри-Жорж! — пролепетал я.

— Да, именно. Можно сказать, вы родились под счастливой звездой!

Мы с Мов вышли, держась за руки. Она взяла сценарий, я — чек. Очутившись на улице, я поднял голову, почувствовав на себе чей-то настойчивый взгляд.

Я увидел стоящего у окна Мованна. В замешательстве я адресовал ему какой-то неопределенный жест, всю униженность которого осознавал сам и на который он не потрудился ответить.

Глава XVII

До начала съемок Анри-Жорж несколько раз приезжал в Моншов. Это был невысокий, живой, вечно чем-то озабоченный человечек, которому не сиделось на месте. Он в некотором роде «снял с меня мерку». Мы вместе прочли сценарий. Анри-Жорж заставил меня высказаться о моем персонаже, чтобы увидеть, понятен ли он мне, дал дополнительные разъяснения и заверил, что все у меня должно пойти как по маслу.

В течение этих двух недель мы ничего не слышали о Люсии. Я попытался еще раз до нее дозвониться, но впустую, ибо Феликс неукоснительно выполнял волю своей хозяйки и не подзывал ее к телефону. Похоже, она и в самом деле вычеркнула нас из своей жизни. Я надеялся, что это всерьез и время лишь усугубит нашу ссору. Психологически я чувствовал себя как человек, которого шантажируют и поэтому он вздрагивает всякий раз, когда звонят в дверь. Мне кажется, именно страх заставлял меня искать контакта с Люси-ей. Человек, даже слабый, скорее предпочитает идти навстречу опасности, чем слишком долго ее страшиться.

Мы с Мов, по правде говоря, вели довольно странную жизнь.

Будто не состоящая в браке чета. Наша любовь становилась все более духовной и все менее физической. До такой степени, что мы даже больше не целовались. Однако продолжали спать в одной кровати, свернувшись в комочек, тесно прижавшись друг к другу, подобно выбившимся из сил беглецам. Прежде чем начались съемки, мы всего три раза съездили в Париж: чтобы подписать мой контракт, на примерку костюмов и на фотопробы.

Я боялся снова браться за работу. До этих пор все прошло удачно, благодаря Люсии, но теперь я должен был рассчитывать только на себя. Мою душу непрестанно терзали слова Мованна: «Именно теперь ОНА была бы вам особенно полезна!»

* * *

Наконец день «Д» наступил. Однажды утром Мов отвезла меня в Булонь. Меня встретили как настоящую знаменитость. Многочисленные посвященные мне хвалебные статьи уже начинали создавать из меня легенду. Такова великая загадка или, вернее, великая магия печатного слова.

В съемочном павильоне было много народу. Помимо технической группы и моих партнеров, здесь присутствовал Мованн, дистрибуторы, газетные хроникеры. Каждый пожимал мне руку, расточая комплименты и высказывая слова ободрения. Но вместо того, чтобы приподнять настроение, все эти добрые слова пугали меня, ибо я боялся, что окажусь их недостойным.

— У меня жуткий мандраж. Еще немного, и я сбегу, — сказал я Мов, когда уже был готов и мы остались одни в моей уборной.

Она легонько ткнула меня кулаком.

— Брось шутить, Морис.

— Господи, да я не шучу! Разве по мне не видно?

Наверное, это было заметно, несмотря на мой грим, но Мов не придавала моему страху значения.

— Ну и что с того? Это естественно. Как только дадут команду «Мотор!», и все пройдет, ты сам прекрасно знаешь!

У меня возникло ужасающее чувство одиночества. Со мной вместе осталась лишь моя тоска, терзающая мне утробу своей когтистой лапой.

В дверь уборной постучал второй ассистент. Я знал этого рыжего близорукого парня в очках. Он участвовал в съемках того фильма, когда я познакомился с Люсией.

— Съемка начинается, мосье Теллан.

— Я иду!

Мов пошла со мной. Она вела меня как преданная супруга. В руках у нее было полотенце, предназначенное для того, чтобы утирать мне пот, а перед тем, как покинуть комнату, она показала мне бутылку «Уильям Лоусон'с».

— Выпьешь глоток перед началом…

Анри-Жорж был человек точный и любил порядок. Он всегда тщательно подготавливал все сцены, чтобы не терять времени даром.

Когда я появился, свет был отрегулирован и направлен на моего дублера. Все места были отмечены мелом на полу. В работе с Анри-Жоржем, как с хорошим портным, дополнительных примерок не требовалось.

В этой сцене я, одетый в пижаму, нахожусь у себя в комнате. Появляется сосед, чтобы сообщить мне, что казнь моего отца состоится завтра. Он не знает, как лучше мне об этом сказать. В конце концов, почувствовав недоброе, я выхватываю у него из кармана газету.

Анри-Жорж объяснил мне как играть в первом эпизоде. Я лежу в кровати на животе, повернув голову на подушке так, чтобы видеть дверь. Слышится стук, я кричу «войдите», и появляется сосед. Какое-то время я лежу, не шевелясь, затем по его расстроенной физиономии мне становится ясно, что что-то произошло. Я медленно приподнимаюсь в постели на коленях. Спрашиваю, не отводя от соседа глаз: «Что случилось?» Он не отвечает и тяжело опускается на стул. Тогда я спрыгиваю с кровати, подхожу к окну и раздвигаю занавески.

— Вы хорошо поняли?

— Да, господин Анри-Жорж.

— Примо: погруженный в задумчивость и неожиданно потревоженный человек. Секундо: чуем — что-то не так. Терцио: боимся, но не решаемся спросить… Ладно, все на местах?

Я незаметно большим пальцем правой руки перекрестил грудь. Мов заметила и знаком дала понять, что всем сердцем со мной. Никогда еще она не казалась мне настолько хрупкой и беззащитной. Она была мне плохо видна — ее загораживали ноги оператора — и представлялась такой ужасно маленькой, будто я смотрел на нее в перевернутый бинокль.

Я принял позу. Прожектор светил мне прямо в лицо. Сквозь этот пылающий костер я почти не различал дверь, откуда должен был появиться сосед.

«Внимание! Мотор! Начали!»

«Лошади», кадр 26, дубль первый…

Сухой стук хлопушки.

Голос Анри-Жоржа звучал так, будто он давал команду дрессированной собаке прыгать через бумажное кольцо.

Я застыл в неподвижности с полузакрытыми глазами посреди этого ада. Послышалось «тук-тук» в дверь. Я чуточку подождал и бросил приглушенное «Да!»… Сосед вошел. Его играл Франсуа Матье из «Комеди Франсез»… Странный актер. К сожалению, он не умеет выделяться, но какой мастер! Он играет каждую букву своего текста.

«Привет»…

Я смотрел как он приближается. У меня начало жечь глаза… Я привстал в кровати на коленях..

— Стоп!

Случилось то, чего я опасался с самого начала эпизода. Я знал, что роковое слово будет произнесено, и для меня это окажется катастрофой. Мне хотелось еще перед съемками предупредить режиссера, сказать ему: «Плохо ли, хорошо ли, но не прерывайте первую сцену, позвольте мне обрести уверенность в себе… Ведь я всего лишь робкий мальчишка, которого легко спугнуть, а не самоуверенная „кинозвезда“.

Он кинулся ко мне, уже исполненный нетерпения с искривленным от злости ртом.

— Нет! Нет!

— В чем дело? — пролепетал я.

— Да в том, что вы становитесь на колени так, будто собираетесь влезть на девицу! Я же вам объяснил: вы погружены в размышления, вам мешают, вы опасаетесь какой-нибудь пакости, вы обеспокоены… Это уже преследуемое страхом существо приподнимается в постели, спугнутый хищник, понятно?

— Да, хорошо.

— Начали снова… Готовы?

Восемь раз подряд безуспешно начинали снова. Я практически и не пытался играть. В голове туманилось. Из памяти навсегда улетучились все советы и указания Анри-Жоржа. Я забыл, кто есть мой персонаж! Я вообще не знал, почему он находится здесь и зачем в это дело ввязался Франсуа Матье…

На восьмом дубле Анри-Жорж больше не кричал. Он был бледен и безучастен, с черными неподвижными пуговками глаз.

— Идите к себе в уборную, Теллан, я сейчас к вам зайду…

Целиком во власти охватившей меня паники я забыл про Мов и потому сильно удивился, увидев ее; она сидела в моей уборной и плакала навзрыд.

Когда я вошел, она быстро вскочила с места.

— Получилось?

— Нет, Мов… Я ни на что не способен…

— Я поняла. Ох, Морис, какой кошмар! Ты ничего не можешь без нее!

Именно это приводило ее в отчаяние. Я прислонился к стене. Стена была прохладной, и эта прохлада действовала на меня успокаивающе. Вошел Анри-Жорж в сопровождении Мованна. Наверное, прежде чем отправиться ко мне, он захотел поговорить с продюсером.

У обоих были весьма унылые лица. Первым заговорил Мованн. Мне подумалось, что такой же раздосадованный вид был у него, когда мы беседовали о контракте в его кабинете.

— Что происходит, Теллан?

— Понятия не имею, мосье Мованн… На съемочной площадке я погружаюсь в какое-то шоковое состояние, из которого мне никак не удается выйти.

— И отчего же оно возникает, это шоковое состояние?! А? — завопил Анри-Жорж. — Вы умеете играть на сцене, да или нет? Если нет, то какого черта вы здесь делаете, мой мальчик? А?

Он был раздражен до крайности. Мованн даже не пытался его сдерживать.

— Скажите, — продолжал Анри-Жорж, — кто играл в „Добыче“, вы или ваш брат-близнец?

— Она! — подала голос Мов, отрывая руки от заплаканного лица.

Мы взглянули на девушку. Анри-Жоржа и Мованна осенило одновременно.

Режиссер повернулся ко мне:

— Это правда, Теллан?

— Да, мосье. Люсия Меррер сумела заставить меня играть, потому что показывала мне все сама. Она великая актриса. Я только ее имитировал… Я всего лишь жалкий подражатель! Без нее я не могу сниматься…

— Это немыслимо! — заявил режиссер. — Если способны подражать, способны и играть!

— Надо полагать, что нет! — заметил Мованн.

— Замените меня! — взмолился я. — Я верну аванс, который вы мне заплатили!

Продюсер покачал головой.

— Плохо дело! Вся моя реклама и продажа за границу рассчитаны на ваше имя!

— Плевать я хотел на его имя! — воскликнул Анри-Жорж. — Я хочу настоящего актера, хорошего актера, даже если он не слишком подходит на эту роль! Настоящее кино не делают с бездарными негодяями!

— Успокойтесь, Анри-Жорж!

Но режиссер вышел из комнаты, изо всех сил хлопнув дверью. Из коридора до нас донеслись его яростные крики. Очевидно, он решил сам позаботиться о моей рекламе.

Какое-то время мы молчали. Потом Мованн, приоткрыв дверь, позвал реквизитора.

— Пришлите мне Берже!

Берже, пресс-агент нашего фильма, был смышленый малый, с вьющимися, как у барашка, волосами. Другого такого назойливого типа надо было поискать. Если его выгоняли из чьего-нибудь кабинета, он, вместо того, чтобы изобразить оскорбленное достоинство, располагался на коврике под дверью, время от времени приоткрывая ее и спрашивая, не возникла ли в нем нужда!

Мы ждали его в полной тишине, не произнося ни слова. Здесь, в этой душной комнатке, я чувствовал себя как в неприступном логовище. Все западни, которые готовила мне жизнь, остались за его порогом.

Берже просунул в дверь свою курчавую голову.

— Вы меня звали, господин Мованн?

— Да. Я хочу дать тебе одно весьма деликатное поручение.

— О'кей! Я всегда готов, хоть добровольно на смерть!

Его шутка никого не рассмешила.

— Приведите мне Люсию Меррер. Можете рассказать ей все, что угодно, похитьте ее, если потребуется, но доставьте Люсию сюда любой ценой, слышите!

— Хорошо, патрон!

Он прикрыл дверь. Я избегал смотреть на Мов. Во мне рождалась робкая надежда.

Глава XVIII

Я различил ее шаги в коридоре. Я узнал бы их среди тысячи других и, по тому, как бешено заколотилось мое сердце, я понял, до какой степени люблю ее и ненавижу.

И вдруг она появилась, такая прекрасная, да что я говорю — просто великолепная! Такая спокойная, уверенная в себе, такая породистая! Она ждала этого момента две недели. Она знала, что рано или поздно все именно так и произойдет, что за ней придут и призовут на помощь к несчастному, терпящему бедствие!

Она пожала руку Мованну, бросила на туалетный столик сумочку и окинула долгим взглядом меня и Мов.

— Привет, молодежь! Ну, так что же у нас случилось?

Я не шелохнулся. Мов отвела глаза и принялась внимательно изучать носки своих туфель.

— Скажите же ей! — вскричал Мованн.

Он впервые терял контроль над собой; наверное оттого, что, как и я, ощущал огромную напряженность этого момента.

— Люсия, — произнес я, запинаясь. — Дело в том, что я не могу играть без вас. Я не способен сделать перед камерой ни одного жеста, если до этого вы не проделаете его у меня на глазах… Я хочу отказаться от фильма, но господин Мованн не соглашается.

Мованн, заложив руки за спину, мерил шагами комнату. Одна из подковок на его ботинках плохо держалась и производила звук, который жутко действовал мне на нервы.

Люсия закурила.

— Весьма прискорбно для тебя, мой мальчик, — вздохнула она, выпустив первое кольцо дыма… — Не могу же я, однако, всегда играть твои роли!

— Люсия, — вмешался Мованн, — мы сделали вместе четыре фильма, и вы знаете, я неплохой парень. Вы не оставите меня в беде. Это я обращаюсь к вам с просьбой. Я организовал потрясающую рекламу, сделал колоссальную ставку на этого придурка, и если мне придется его заменить, это будет просто катастрофа…

— Сожалею…

— Ну, полно, Люсия!

Она покачала головой.

— Мой фильм доказал, что эта „трансфузия“ таланта — дело неблагодарное. В этом меня убедила критика, не цветами, а розгами… Нет уж! Моя карьера близится к концу, и я не желаю заканчивать ее провалом.

— В данном случае вы ничем не рискуете, ваше имя даже не будет упомянуто… И я выплачу вам ваш обычный гонорар!

Она в раздумье нахмурила брови.

— Вы в самом деле сделаете это?

— Да, Люсия. Из двух зол надо выбирать меньшее!

Он направился к двери.

— Пойду побеседую с Анри-Жоржем, а вы договоритесь тут втроем. И помните, что ссора никогда не доводит до добра!

Стоило Мованну выйти за дверь, как Люсия сбросила маску. Уголки губ опустились, а в глазах вновь появился тот безжалостный блеск, от которого меня всегда бросало в дрожь.

— Ну, что, влюбленные?

Мов проявила хладнокровие.

— Ладно, мам, ты победила, но избавь нас от своих сарказмов. Пожалуйста, соблюдай правила игры!

Люсия шлепнула ее по щеке. Это была не пощечина, так, легкий шлепок, скорее даже ласковый, но следовало бы его усилить в тысячу раз, чтобы он соответствовал взгляду, которым при этом Люсия наградила Мов.

Задыхаясь, словно этот жест отнял у нее все силы, она сказала:

— Не тебе, Мов, давать мне советы. Как бы ни вела себя каждая из нас, я все-таки твоя мать и собираюсь воспользоваться своими правами!

Она увидела мою жалкую расстроенную физиономию и рассмеялась обидным смехом.

— Взгляни-ка на рожицу нашего мужичка! Ну просто бы живьем его проглотила!

Она потрепала меня за волосы.

— Ладно, утопающий, не будь таким мрачным, уж постараюсь тебя вытащить…

От радости я прикрыл глаза.

— Но при одном условии, — быстро добавила она.

Мы ждали, мы знали, что это обойдется нам недешево!

— Мов отправится в Англию… Я полагаю, ей необходимо пополнить свое образование в соответствующем учебном заведении… Большие каникулы окончены. За работу, детишки! За работу!

Мы с Мов молчали, лишившись дара речи. Тогда Люсия приподняла мне лицо за подбородок своим любимым жестом.

— Впрочем, тебе решать, душенька: ты мужчина. Воля твоя, выбирай — сохранить ее и наняться грузчиком на Центральный рынок… или остаться „кинозвездой“!

И Мов подошла ко мне.

— Да, решай! — прошептала она.

Одним резким движением я отстранил их обеих. В это мгновенье они соединились для меня в одну, к которой была обращена и моя ненависть, и моя любовь.

— Я должен сделать этот фильм, Мов.

Неужели эти слова произнес действительно я?

Вспоминаю, как Мов, сгорбившись, направилась к двери. Ее золотистые волосы, казалось, вдруг утратили свой блеск.

Я заорал:

— Мов! Нет, Мов, не уходи!

Она не послушала меня. И я остался наедине с Люсией.

Мне хотелось кричать. Я готов был броситься следом за Мов. Но Люсия лишь щелкнула пальцами, и я застыл на месте.

— Подай мне сценарий, Морис!

Толстая, скрепленная спиралью тетрадь была рядом, только руку протяни, но Люсии хотелось, чтобы я подал ей сценарий. Вот оно истинное проявление моей покорности, мой истинный выбор!

— Какую сцену вы снимаете?

Я показал ей номер эпизода. Держа перед глазами очки, Люсия внимательно прочла левую колонку. А я все это время косился на дверь в надежде, что Мов вернется.

Но Мов не вернулась.

* * *

Прежде чем мы направились в съемочный павильон, Люсия высказала мне те же рассуждения, что и Мованн.

— Во втором фильме ты ставишь на карту свою карьеру. Если ты не превзойдешь самого себя, если не сыграешь лучше, чем в „Добыче“, тогда, с моей помощью, или без нее, это станет твоим преждевременным концом, Морис! Подумай об этом.

Нетвердой походкой я шагал вдоль заваленных декорациями коридоров. Жалкий трусишка возвращался обратно в павильон в сопровождении своего дрессировщика и был счастлив оттого, что мог целиком и полностью ему покориться.

Узнав, что Люсия будет руководить моей игрой, Анри-Жорж, который был человеком нетерпимым, хотел послать все к черту, но Мованну удалось его убедить, что это никак не затрагивает его прерогативы и моральное право гордиться успехом — если мне удастся проявить свой талант — принадлежит ему одному!

Итак, мы приступили к работе. Все стало для меня простым, а для Люсии очень сложным. Я по обычаю занялся своим делом подражателя, тогда как она схватывалась с режиссером. Он возражал против того персонажа, который создавала Люсия. Анри-Жорж видел его иначе. Он говорил, что в интерпретации слишком иного бабского, и я начинаю смахивать на педераста. Люсия доказывала, что моя роль — это роль слабого человека, одержимого навязчивой идеей. Каждый раз возникали нескончаемые споры, и каждый раз Люсии, благодаря ее спокойной настойчивости, в конце концов удавалось отстоять свою точку зрения. Я не думаю, что когда-либо еще приходилось снимать фильм в подобной обстановке. Съемки продолжались восемь недель!

* * *

Я снова вернулся на бульвар Ланн. Снова занял свое место в конуре и снова получал свой корм… Я заново освоил опасный путь, ведущий в спальню Люсии. Мы часто предавались любви, и никакая вода не могла смыть с меня потом грязь этих объятий, которые внушали мне отвращение. Но главный позор заключался не в этом животном совокуплении, а в моем поведении по отношению к Мов. Я знал, что она уехала в Англию, как было решено Люсией. Она ни разу не написала, да и я не испытывал желания переписываться с ней. Между нами все было кончено.

Я молился об одном: забыть. Ибо она реально воплощала самый подлый поступок в моей жизни. После той сцены в моей уборной на студии что-то во мне надорвалось. Я жил какой-то почти растительной жизнью… Я был любимой собачкой… И спокойно ждал тот день, когда стану мужчиной, поскольку безропотно соглашусь быть негодяем!

В сущности я понимал, что это нетрудно. Достаточно избавиться от некоторых предрассудков и юношеских грез, свободно пуститься в путь по дорогам, по которым вам идти запрещают, и следовать по ним решительным шагом.

С криком, шумом, напрасными угрозами фильм был закончен. Анри-Жорж быстро сделал контрольную копию, поскольку должен был ехать на другой конец света снимать очередную картину, и хотел, само собой разумеется, присутствовать при выпуске фильма на экран.

Это событие намечалось на ближайшую среду на вечер. Несколько дней, ожидая премьеры, я провел в трансе. Не захотел идти на закрытый просмотр картины, так как был уверен, что я в фильме никуда не гожусь. Я знал, для меня все кончено. Назавтра дюжина газет предаст меня казни, и я пополню армию неудачников, ошивающихся в кафе на Елисейских полях в поисках какой-нибудь ничтожной роли, так сказать „на еду“, и рассказывающих о своих грандиозных замыслах другим таким же неудачникам.

Когда Люсия вошла ко мне в комнату, я надевал смокинг. Пальцы не слушались, и мне никак не удавалось застегнуть брюки.

Она покачала головой.

— Нет, Морис, оставайся дома…

Я посмотрел на нее в полной растерянности:

— Как же так?

— Оставайся. Это будет лучше. Неизвестно, как все пройдет… Сам знаешь, сегодня вечером мы рискуем всем, решается твоя судьба. Лучше, если тебя там не будет…

— Но если окажется, что это плохо, все скажут, что я сбежал из трусости!

— Если плохо, то все будут слишком заняты тем, чтобы говорить о том, что это плохо! А если все пройдет успешно, то твое отсутствие сочтут проявлением скромности… Поверь мне!

— Как скажешь, Люсия…

Я с чувством облегчения повесил смокинг назад в шкаф. Такой вариант меня в высшей степени устраивал. Ведь я был вполне способен упасть в обморок прямо в зале „Колизея“.

— Ты скоро вернешься, Люсия?

— Да. Обещаю тебе. Главное, не отвечай на телефонные звонки. Люди злы и…

— Я буду смотреть телевизор.

— Умница. Выпей что-нибудь покрепче, милый… Это тебя взбодрит. Знаешь что, включи-ка телевизор у меня в комнате, там тебе будет уютней, чем в гостиной. Через три часа я буду здесь.

Она ушла. Я с крыльца наблюдал, как она устраивалась в машине, за рулем которой сегодня сидел шофер. Люсия была в белом платье с затейливым декольте. На шее у нее сверкало брильянтовое колье. —

Феликс, у которого я снова вошел в милость, установил для меня в спальне Люсии переносной телевизор. Я начал было смотреть какую-то передачу, но это оказалось нечто безумно скучное о посещении невесть какого современного завода. И я предпочел мирную тишину уютной комнатки.

Улегся на постель, не потрудившись даже снять ботинки. Напротив кровати я увидел большую вставленную в рамку фотографию. Это была сцена из „Добычи“, тот эпизод, когда я убиваю свою мать.

Почему, черт возьми, эта сумасбродка Люсия поместила снимок здесь? Значит, по ее мнению, это ключевая сцена моего фильма?

Глава XIX

В ожидании Люсии я задремал. Мне снилась Мов… Я видел ее бегущей по огромному пшеничному полю. Золотистые волосы развевались по ветру… Вдали у ровной линии горизонта светилось огромное раскаленное солнце, которое время от времени превращалось в прожектор.

Меня разбудил стук двери. Я увидел Люсию. Она стояла у кровати в своем белом платье. Какую-то долю секунды я пытался сообразить зачем она здесь, а потом память вернулась ко мне.

Она смотрела на меня с улыбкой. Я вскочил.

— Все в порядке?

Я не мог поверить своим глазам.

Она расхохоталась.

— Да, дорогой, как я и предвидела!

— Ох, неужели!

Я скакал по комнате как сумасшедший, не помня себя от радости… Опьяненный победой! Счастливый, всесильный, на верху блаженства!

— Милая моя Люсия! О! спасибо… спасибо…

Она чуть подождала, пока я успокоюсь, затем размеренным голосом произнесла:

— Единственное, я забыла добавить, Морис, что предвидела-то я провал…

Безумные мысли, подобно дикой орде, осаждали мой отчаянно сопротивляющийся рассудок.

— Как?

— Провал… притом полнейший… да, мужичок!

Она засмеялась.

— Ох, ну и вид у тебя, малыш! Нет, я не зря два месяца трудилась!

— Тут нечего объяснять. Тебе прекрасно известно, что на протяжении всех съемок я ссорилась с Анри-Жоржем из-за твоего персонажа. Если б ты видел, что из этого получилось! Ах! В самые драматичные моменты зал валялся от смеха. Я заставила тебя играть как маленького педика! Ты нелеп! Ты смешон! Твои слезы в фильме напоминают бабье хныканье… Ты больше не осмелишься показаться на люди!

Она хлопала себя по ляжкам, как рыночная торговка. Вечернее платье лишь подчеркивало вульгарность ее жестов. Передо мной была ведьма, опьяненная жаждой мести грубая баба!

— Ох-ох! Несчастный кретин… Идиот несчастный! Здорово же я тебя провела, мой мужичок! Ах, как здорово!

— Это невозможно, Люсия! Ты не могла так поступить!

— Вот прочтешь завтра в газетах, могла или нет!

— Это чудовищно!

— Не думал же ты, однако, что я прощу твое отношение ко мне, скажи, ничтожество! Еще эта дура Мов, которая пожертвовала собой ради такого слюнтяя! Бедняжка теперь в английском тумане оплакивает свою несчастную любовь!

Все, что я видел в этот момент — ее гнусный смех, злые, горящие ненавистью глаза. Ее рот выблевывал слова, которые причиняли мне боль, хотя я не понимал их значения…

Она подошла к туалетному столику, выдвинула ящик и, достав револьвер, швырнула его на кровать недалеко от меня.

— Давай же, болван, отомсти теперь ты…

Я смотрел на револьвер, лежащий на покрывале, которое хранило еще отпечаток моего тела. Я не решался взять оружие в руки.

— Ты боишься. И правда, ты всегда боялся… Тряпка ты, больше никто…

В эту минуту мой растерянный взгляд остановился на фотографии, о которой я упомянул выше. Глядя на нее, я вспомнил, как было легко прислонить указательный палец к холодному спусковому крючку. Какое было пьянящее ощущение: поднять дуло револьвера и выстрелить в чей-то затылок…

Теперь Люсия уже не смеялась, ничего больше не говорила. Она встала перед зеркалом, повернувшись ко мне спиной, воспроизводя таким образом сцену из фильма. Загипнотизированный, я взял оружие и приблизился к ней сзади, снова в точности повторяя заключительный эпизод картины. На меня нисходило безграничное спокойствие. Я видел в зеркале наши с ней взгляды… На переднем плане — ее лицо с исказившимися чертами, ее прекрасные глаза комедиантки, знающей: час пробил. А позади — мое отталкивающее с расплывчатыми чертами лицо урода — такое, каким оно появится завтра на первых страницах газет… Я поднял оружие… В этот момент зазвонил телефон. Я чуть не выронил револьвер, готовый бежать. Но у нас за спиной уже захлопнулась неумолимая дверь.

Я приставил дуло к затылку Люсии… Закрыл глаза и нажал спуск.

В фильме револьвер был побольше; я помнил, как он подскочил в моей судорожно сжатой руке. А этот сейчас едва дрогнул.

На сей раз Люсия рухнула сразу. Она подалась вперед, упав лицом на туалетный столик, словно пуля свалила ее с ног, как удар кулаком.

Раздался звон разбитого стекла. И ничего больше…

Телефон продолжал звонить. Я хотел убежать, но этот звук — это было все, что оставалось вокруг меня живого… Я снял трубку. Послышался громкий голос Мованна. Чувствовалось, что продюсер, всегда такой спокойный, страшно возбужден.

— Морис?! — воскликнул он, узнав мое „Алло!“

— Да.

— Вы видели Люсию? — Да.

— Она вам сказала? — Да.

Подбодренный энергичным голосом Мованна я набрался храбрости, чтобы взглянуть на Люсию. Она лежала среди осколков стекла, как-то странно скрючившись, и казалась совсем маленькой. На ее белом платье виднелись пятна крови…

Мованн продолжал говорить. Не слыша моего голоса, он спросил: „Алло! Алло! Морис, вы слушаете?“

— Да.

— Ну, ладно, быстренько присоединяйтесь к нам. Мы у „Максима“. Отпразднуем ваш триумф!

— Что-что?

— Говорю же: ваш триумф! Ах, дорогой друг, я еще никогда не видел подобного восторга в зале!

Я медленно опустил трубку на рычаг.

Лишь тогда я увидел лицо лежащей на ковре Люсии. У нее были полуопущены веки: казалось, она смеется своим знаменитым яростным смехом, смехом торжествующей актрисы, который она хотела сохранить навсегда.

*

Мальва (франц.)

(обратно)

Оглавление

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

*** Примечания ***