— Еврей в России больше чем еврей,
И сразу став, как будто, выше ростом,
Он так сказал и вышел из дверей,
Вдали маячил призрак Холокоста.
Но на раввина поднялся раввин,
Разодралась священная завеса.
Он бросил взгляд вниз, по теченью спин,
И хлопнул дверцей мерседеса.
Вослед ему неслося слово — "Вор",
Шуршал священный свиток Торы,
И дело шил швейцарский прокурор,
И наезжали кредиторы.
В Кремле бесчинствовал полковник КГБ,
Тобой посаженный на троне,
Но закрутил он вентиль на трубе
И гласность с демократией хоронит.
Застыла нефть густа, как криминал,
В глухом урочище Сибири,
И тихо гаснет НТВ-канал,
Сказавший правду в скорбном мире.
Все перепуталось: Рублево, Гибралтар,
Чечня, Женева, Дума, Ассамблея,
На телебашне знаковый пожар…
Россия, лето, два еврея!
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили,
И труп с разрывающим душу гудком
Мы в тело земли опустили.
Серели шинели, краснела звезда,
Синели кремлевские ели.
Заводы, машины, суда, поезда
Гудели, гудели, гудели.
Молчала толпа, но хрустела едва
Земля, принимавшая тело.
Больная с похмелья моя голова
Гудела, гудела, гудела.
Каракуль папах, и седин серебро…
Оратор сказал, утешая:
— "Осталось, мол, верное политбюро —
Дружина его удалая".
Народ перенес эту скорбную весть,
Печально и дружно балдея.
По слову апостола, не было здесь
Ни эллина, ни иудея.
Не знала планета подобной страны,
Где надо для жизни так мало,
Где все перед выпивкой были равны
От грузчика до адмирала.
Вся новая общность — советский народ
Гудел от Москвы до окраин.
Гудели евреи, их близок исход
Домой, в государство Израиль.
Кавказ благодатный, веселая пьянь:
Абхазы, армяне, грузины…
Гудел не от взрывов ракет "Алазань" —
Вином Алазанской долины.
Еще наплевав на священный Коран,
Не зная законов Аллаха,
Широко шагающий Азербайджан
Гудел заодно с Карабахом.
Гудела Молдова. Не так уж давно
Он правил в ней долгие годы.
И здесь скоро кровь, а совсем не вино
Окрасит днестровские воды.
Но чувствовал каждый, что близок предел,
Глотая крепленое зелье.
Подбитый КАМАЗ на Саланге гудел
И ветер в афганских ущельях.
Ревели турбины на МИГах и ТУ,
Свистело холодное пламя.
Гудели упершиеся в пустоту
Промерзшие рельсы на БАМе.
Шипели глушилки, молчали АЭС.
Их время приходит взрываться.
Гудели ракеты, им скоро под пресс,
Защита страны СС-20.
Над ним пол-Европы смиренно склонит
Союзников братские флаги,
Но скоро другая толпа загудит
На стогнах Берлина и Праги.
Свой факел успел передать он другим.
Сурово, как два монумента,
Отмечены лица клеймом роковым,
Стояли Андропов с Черненко.
Не зная, что скоро такой же конвой
Проводит к могильному входу
Их, жертвою павших в борьбе роковой,
Любви безответной к народу.
Лишь рвалось, металось, кричало: — "Беда!"
Ослепшее красное знамя
О том, что уходит сейчас навсегда,
Не зная, не зная, не зная.
Пришла пятилетка больших похорон,
Повеяло дымом свободы.
И каркала черная стая ворон
Над площадью полной народа.
Все лица сливались, как будто во сне,
И только невидимый палец
Чертил на кровавой кремлевской стене
Слова — Мене, Текел и Фарес.
С тех пор беспрерывно я плачу и пью,
И вижу венки и медали.
Не Брежнева тело, а юность мою
Вы мокрой землей закидали.
Я вижу огромный, разрушенный дом
И бюст на забытой могиле.
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили.
В центре Москвы историческом
Ветер рыдает навзрыд.
Вуз непрестижный, технический
Там в переулке стоит.
Рядом стоит общежитие,
В окнах негаснущий свет.
И его местные жители
Обходят за километр.
В общем, на горе Америке
И познакомились там
Соня Гольдфинкель из Жмеринки
И иорданец Хасан.
Преодолевши различия
Наций, религий, полов,
Вспыхнула, как электричество,
Сразу меж ними любовь.
Сын бедуинского племени
Был благороден и мил,
Ей на динары последние
Джинсы в "Берёзке" купил.
Каждой ненастною полночью,
Словно Шекспира герой,
Он к своей девушке в форточку
Лез водосточной трубой.
Утром дремали на лекциях,
Белого снега бледней.
Нет такой сильной эрекции
У пьющих русских парней.
Крик не заглушишь подушкою,
Губы и ногти в крови.
Всё общежитие слушало
Музыку ихней любви.
Фрикции, эякуляции
Раз по семнадцать подряд.
Вдруг среди ночи ворвался к ним
В комнату оперотряд.
Если кто не жил при Брежневе,
Тот никогда не поймёт
Время проклятое прежнее,
Полное горя, невзгод.
Как описать их страдания,
Как разбирали, глумясь,
На комсомольском собрании
Их аморальную связь.
Шли выступления, прения,
Всё, как положено встарь.
Подали их к отчислению,
Джинсы унёс секретарь.
Вышел Хасан, как оплёванный,
Горем разлуки убит,
Но он за кайф свой поломанный
Ох, как ещё отомстит.
И когда армия Красная
Двинулась в Афганистан,
"Стингером", пулей, фугасами
Там её встретил Хасан.
Русских валил он немерено
В первой чеченской войне,
Чтобы к возлюбленной в Жмеринку
Въехать на белом коне.
Сколько он глаз перевыколол,
Сколько отрезал голов,
Чтоб сделать яркой и выпуклой
Эту большую любовь.
В поисках Сони по жизни
Перевернул он весь мир,
Бил он неверных в Алжире,
В Косово, в штате Кашмир.
Так и метался по свету бы,
А результатов-то — хрен.
Дело ему посоветовал
Сам Усама бен Ладен.
В царстве безбожья и хаоса,
Где торжествует разврат,
Два призматических фаллоса
В низкое небо стоят.
Там её злобные брокеры
Спрятали, слово в тюрьму,
Но в эти сакли высокие
Хода нема никому.
Ёкнуло сердце Хасаново,
Хитрый придумал он план
И в путь отправился заново,
Взяв с собой только Коран.
Ну, а в далёкой Америке
Тужит лет десять уже
Соня на грани истерики
На сто втором этаже.
Пусть уже больше ста тысяч
Личный доход годовой,
Пальчиком в клавиши тычет
С непреходящей тоской.
Счастье её, на востоке,
Степи, берёзы, простор…
Здесь только жадные брокеры
Пялят глаза в монитор.
Горькая жизнь, невесёлая,
Близится старость и мрак.
Знай, запивай кока-колою
Осточертевший Биг-Мак.
Вдруг задрожало всё здание,
Кинулись к окнам, а там —
Нос самолёта оскаленный,
А за штурвалом — Хасан.
Каждый, готовый на подвиги,
Может поспорить с судьбой.
Вот он влетает на "Боинге"
В офис своей дорогой.
"Здравствуй, любимая!" — В ухо ей
Крикнул он, выбив стекло.
Оба термитника рухнули,
Эхо весь свет потрясло.
Встречу последнюю вымолив,
Мир бессердечный кляня,
За руки взялись любимые,
Бросились в море огня.
Как вас схоронят, любимые?
Нету от тел ни куска.
Только в цепочки незримые
Сплавились их ДНК.
Мы же помянем, как водится,
Сгинувших в этот кошмар.
Господу Богу помолимся…
И да Аллаху Акбар!
Налейте мне, граждане, рюмку вина,
Но только не слова о бабах,
Ведь мне изменила гадюка-жена,
Пока я был на баррикадах.
Не пуля Спецназа сразила меня,
Не палка ОМОНовца сбила,
А эта зараза средь белого дня
Взяла, да и мне изменила.
В то хмурое утро, когда этот сброд
Нагнал в Москву танков и страху,
Я понял, что мой наступает черёд,
И чистую вынул рубаху.
Я понял, что участь моя решена,
Сказал я: "Прощай!», своей Зине.
Она же лежала, как лебедь нежна,
На жаркой простёршись перине.
А к Белому дому сходился народ.
Какие там были ребята!
Кто тащит бревно, кто трубу волочёт,
Оружие пролетарьята.
Баррикады росли, и металл скрежетал,
И делали бомбы умельцы.
Взбирался на танк и Указ зачитал
Борис Николаевич Ельцин.
Мы нашу позицию заняли там,
Где надо согласно приказа,
Бесплатно бинты выдавалися нам
И старые противогазы.
Мы все, как один, здесь ребята умрём,
Но так меж собой порешили —
Ни шагу назад! За спиной Белый дом —
Парламент свободной России.
Мы цепи сомкнули, мы встали в заслон,
Мы за руки взяли друг друга.
Давай выводи свой кровавый ОМОН,
Плешивая гадина Пуго.
В дождливой, тревожной московской ночи
Костры до рассвета горели.
Здесь были казаки, и были врачи,
И многие были евреи.
Но встал над толпой и, взмахнувши рукой,
Среди тишины напряженной
Народный герой, авиатор Руцкой
Сказал сообщенье с балкона.
Сказал, что настал переломный момент,
Что нынче живым и здоровым
Из Крыма в Москву привезён президент,
Подлец же Крючков арестован.
Он здесь замолчал, чтобы дух перевесть,
Послышались радости крики.
А кончил словами: — "Россия, мол, есть
И будет навеки великой!"
С утра на небо вышло солнце.
А мне с похмелья нелегко.
Но я заначил два червонца
На жигулевское пивко.
Указ о смертном бое с пьянством
Жить нам всем долго приказал.
И я, с завидным постоянством,
С утра за пивом на вокзал.
А там крутые бизнесмены,
Палатки полные всего,
А в них искусственные члены
Гораздо больше моего.
Вибратор, вибростимулятор.
Ах, как кружится голова.
А среди них кооператор
Стоит, как Терминатор-два.
Привет вам, хваткие ребята.
Я просто счастлив видеть вас.
Теперь каюк прлетарьяту —
Вы наш господствующий класс.
Для вас сияют магазины,
И носят девушки чулки.
Для вас веселые грузины
Из кошек жарят шашлыки.
Я поклонюся вам три раза,
Скажу вам русское "мерси".
Пусть большей частью вы с Кавказа,
Но вы — спасители Руси!
Страна воскреснет с новой силой,
Спасет ее капитализм.
Жаль, что меня сведет в могилу
До той поры алкоголизм.
Покуда я совсем не спился,
Сегодня в счастье и борьбе
Пью за систему бирж "Алиса"
И за тебя, РТСБ.
Я пью сегодня горько, сладко
За вас, вершители судеб,
За эту грязную палатку
И за тебя, мой "Менатеп".
Мой эксклюзивный дистрибьютер
(Звучит-то как! Эх, вашу мать!)
Постой, потом продашь компьютер,
Позволь тебя поцеловать.
Зароют, а не похоронят
У перекрестка трех дорог.
И только пьяный грай вороний
Взлетит на запад и восток.
А вслед за ним, за этим граем,
Не огорчаясь, не спеша,
Простясь с землей, не бредя раем,
В ад поплывет моя душа.
Никто главу не сыплет пеплом,
Никто волос в тоске не рвет.
Едва колеблемая ветром
Душа над родиной плывет.
Плывет с улыбкой безобразной
На перекошенном лице,
Бесстрастно, как после оргазма,
Воспоминая о конце.
Как закипала кровь в азарте,
Как с миром разрывалась связь,
Как прочь душа рвалась из плоти,
То матеряся, то молясь.
Как показал последний кукиш,
Как разменял последний грош.
Теперь мне руки не покрутишь,
Ногой под ребра не сшибешь.
Теперь не тело и не атом,
И не объект для рук и губ.
Смотрю на мир, как патанатом
Смотрел на мой разъятый труп.
Земля лежит, поджав колена,
Едва остывший человек.
Ее исколотые вены
Как русла пересохших рек.
Земля лежит в лесах, в асфальте,
Как в морге, где хрустя чуть-чуть,
Такой блестящий, узкий скальпель
Вскрывал уже пустую грудь.
Здесь, над шестою частью суши,
Я не один, плывут вдали
Все нераскаянные души
Из нераскаянной земли.
Вверху озоновые дыры.
Ну а внизу в густом дыму
Мы, хлопнув дверью, вышли с пира
В зубовный скрежет и во тьму.
И эта тьма теперь навеки
Души руины приютит.
А в справке, что подпишут в ЖЭКе,
Причина смерти — суицид.
Великой Родины сыны,
Мы путешествовали редко.
Я географию страны
Учил по винным этикеткам.
Лишь край гранёного стакана
Моих сухих коснётся уст,
От Бреста и до Магадана
Я вспомню Родину на вкус.
Пусть никогда я не был там,
Где берег Балтики туманен.
Зато я рижский пил бальзам
И пил эстонский "Вана Таллинн".
В тревожной Западной Двине
Я не тонул, держа винтовку,
Но так приятно вспомнить мне
Про белорусскую "Зубровку".
И так досадно мне, хоть плачь,
Что отделилась Украина,
А с ней "Горилка", "Спотыкач",
И Крыма всяческие вина.
Цыгане шумною толпою
В Молдове не гадали мне.
Мне помогали с перепою
Портвейн "Молдавский", "Каберне".
И пусть в пустыне Дагестана
Я не лежал недвижим, но
Я видел силуэт барана
На этикетках "Дагвино".
Пускай я не был в той стране,
Пусть я всю жизнь прожил в России,
Не пей, красавица, при мне
Ты вина Грузии сухие.
Сейчас в газетных номерах
Читаю боевые сводки.
А раньше пил я "Карабах"
Для лакировки, после водки.
Хоть там сейчас царит ислам
И чтут Коран благоговейно,
Но лично для меня "Агдам"
Был и останется портвейном.
Да, не бывал я ни хера
В долинах среднеазиатских,
Но я попью вина "Сахра",
И век бы там не появляться.
Я географию державы
Узнал, благодаря вину,
Но в чём-то были мы не правы,
Поскольку пропили страну.
Идёт война, гремят восстанья,
Горят дома, несут гробы.
Вокруг меняются названья,
Границы, флаги и гербы.
Теперь я выпиваю редко,
И цены мне не по плечу,
Зато по винным этикеткам
Сейчас историю учу.
На дальнем московском объекте,
Где краны, забор да сортир,
Средь бела дня, верьте — не верьте,
Однажды пропал бригадир.
Случиться такому ведь надо.
Он был полон сил и здоров.
Угрюмо молчала бригада.
Мелькали фуражки ментов.
Вполголоса шли разговоры.
С утра еще был он живой.
Растерянный доктор со "скорой"
Седою качал головой.
Фундамент огромного зданья,
Железные бабки копров.
Сбирал лейтенант показанья,
На стройке искал фраеров.
Володька, с КАМАЗа водитель,
Сказал: "Здесь концов не найдешь…"
И масляной ветошью вытер
Блестящий бульдозера нож.
Слезами глаза мои пухнут.
Он был как отец нам и брат,
Ходил в лакированных туфлях,
Под мышкой носил дипломат.
Отправил однажды бульдозер
Халтурить, подделав наряд,
Налил всей бригаде по дозе,
А деньги сложил в дипломат.
И вот получил он награду,
Не знаю, как вышло уж так —
Зачем не делился с бригадой?
Почто обижал работяг?
Солдаты для следственной группы
Лопатили тонны земли,
Искали останки от трупа,
Да так ничего не нашли.
Нашли они следственной группе,
Где сваи из грунта торчат,
Один лакированный туфель
Да черный портфель-дипломат.
А Леха, Володькин брательник,
Прошедший Сургут, Самотлор,
Он ватник накинул на тельник,
Сказал, закурив "Беломор":
"Начальник, молчи об народе.
Тебе ль за народ говорить.
Народ, как в семнадцатом годе,
Сумеет себя защитить!"
…На дальнем московском объекте,
Где ямы, бетон да тоска,
На память безвременной смерти
Заделана в цоколь доска.
Над Берлином рассветает,
Расступается туман.
Из тумана выплывает
Над рекою ресторан.
Там за столиком Хорст Вессель,
Обнявшись с Лили Марлен.
Не поднять ей полных чресел
С его рыцарских колен.
Он с Марленой озорует,
Аж ремни на нём скрипят,
А вокруг сидит, ревнует
Штурмовой его отряд.
Мрачно смотрят исподлобья
И ерошат волоса
С ним повязанные кровью
Ветераны из СА.
На подбор голубоглазы,
Белокуры, словно снег.
Все на смерть готовы разом,
Их двенадцать человек.
Что, Хорст Вессель, ты не весел?
Что, Хорст Вессель, ты не смел?
Ты не пишешь больше песен,
Ты, как лёд, остекленел.
Как пригрел эту паскуду,
На борьбу не стало сил.
Эта фройляйн явно юде,
Большевик её любил.
Любит вас, поэтов, Лиля,
Был поэт тот большевик,
Настоящая фамилья
Не Марлен у ней, а Брик.
Шляпки модные носила,
Шоколад Рот Фронт жрала,
Раньше с красным всё ходила,
Счас с коричневым пошла.
Дураки вы, Хорст, с ним оба,
То любя, то не любя.
Довела его до гроба,
Доконает и тебя.
Приглядись ты к этим лицам,
Ужаснись еврейских морд,
Пожалей ты свой арийский,
Драгоценный генофонд.
Ишь нашёл себе забаву,
Встретил в жизни идеал,
Променял ты нас на фрау,
Нас на бабу променял!
За спиной такие речи
Слышит грозный командир,
И обняв рукой за плечи,
Он Лили с колен ссадил.
Он берёт её за шею
Осторожно, как букет,
И швыряет прямо в Шпрее
Через низкий парапет.
Шпрее, Шпрее, мать родная,
Шпрее, Шпрее, Дойче Флюс.
Серебром волны играя,
Ты, как Бир, сладка на вкус.
То под мост ныряешь в арку,
То блестишь издалека,
Не видала ль ты подарка
От орла-штурмовика.
Ты река германцев, Шпрее,
Не прощаешь ты измен,
Прими в сёстры Лорелеи
Эту Брик или Марлен.
Шпрее, Шпрее, Муттер Шпрее,
Только пятна на воде.
Одолели нас евреи,
Коммунисты и т. д.
Это кто там крутит палец
Возле правого виска?
Дойчланд, Дойчланд, юбер алес.
Наша психика крепка.
Пусть в меня свой камень бросит
Кто сочтёт, что я не прав.
Вот такой Партайгеноссе
Получается Майн Кампф.
Что ж вы, черти, приуныли?
Мы же немцы, с нами Бог!
Разливай по кружкам или
Запевай Ди фанне хох!
Из-за ратуши на штрассе
Грудь вперёд за рядом ряд
Выступает дружной массой
Хорста Весселя отряд.
Впереди, державным шагом
Выступая вдалеке,
Кто-то машет красным флагом
С чёрной свастикой в кружке,
От добра и зла свободен,
Твёрд и верен, как мотор,
То ли Зигфрид, то ли Один,
То ли Манфред, то ли Тор.
Я слова подбирать не стану.
Чтоб до смерти вам кровью сраться.
Я за гибель принцессы Дианы
Проклинаю вас, папарацци!
Что, довольны теперь, уроды?
Натворили делов, ублюдки?
Вы залезли в кровать к народу,
Вы залезли людям под юбки.
Из-за вас, тут и там снующих
И пихающихся локтями,
С ней погиб культурный, непьющий,
Представительный египтянин.
Растрепали вы все, как бабы.
А какого, собственно, черта?
Ну любила она араба
И инструктора конного спорта.
Не стесняясь светского вида,
Проявляла о бедных жалость,
С умирающими от СПИДа,
То есть с пидорами целовалась.
А еще клеймлю я позором,
Не поведших от горя бровью,
Всю семейку этих Виндзоров,
С королевой, бывшей свекровью.
Бывший муж хоть бы раз прослезился,
Хоть бы каплю сронил из глаза.
У меня, когда отчим спился,
Стал похож он на принца Чарльза.
Принц Уэльский нашелся гордый,
Ухмыляется на могиле.
Да в Москве бы с такою мордой
И в метро тебя не пустили!
Повезло же тебе, барану,
Представляю, как ты по пьяни
Эту розу, принцессу Диану,
Осязал своими клешнями.
Нам об этом вашем разврате,
Обо всех вас — козлах безрогих,
Киселев, полит-обозреватель,
Рассказал в программе "Итоги"
Киселев был со скорбных взором,
Он печально усы развесил.
У него поучитесь, Виндзоры,
Как горевать по мертвым принцессам.
Если вы позабыли это,
Мы напомнил вам, недоноскам,
Как Марии Антуанетты
Голова скакала по доскам,
О том, что сделал с Карлом Кромвель,
Об Екатеринбургском подвале
Мы напомним, да так напомним,
Чтобы больше не забывали!
Арбайтер, арбайтер, маляр-штукатур,
Подносчик неструганньх досок
Скажи мне, когда у тебя перекур?
Задам тебе пару вопросов.
Скажи мне арбайтер, сын вольных степей,
Зачем ты собрался в дорогу?
Зачем ты за горстку кацапских рублей
Здесь робишь уси понемногу,
Сантехнику ладишь, мешаешь бетон,
Кладешь разноцветную плитку?
Зачем на рабочий сменял комбиньзон
Расшитую антисемитку?
Скитаешься ты в чужедальних краях,
По северной хлюпаешь грязи.
Ужель затупился в великих боях
Трезубец Владимира князя?
Не здесь же, где щепки, леса, гаражи,
Тараса Шевченко папаха лежит?
Ты предал заветы седой старины,
Не вьются уж по ветру чубы.
Не свитки на вас, даже не жупаны,
Усы не свисают на губы.
О чем под бандуру поют старики?
Почто с москалями на битву
Не строят полки свои сечевики
Под прапором жовто-блакитным?
Где ваши вожди, что, блестя сединой,
Пируют на вольном просторе?
Шуршат шаровары на них шириной
С веселое Черное море.
Щиты прибивают к Царьградским вратам,
Эпистолы пишут султанам?
Хмельницкий Богдан и Бендера Степан,
Другие паны-атаманы?
Где хлопцы из прежних лихих куреней
В заломленных набок папахах,
Гроза кровопийцев жидов-корчмарей,
Гроза янычаров и ляхов?
Ты скажешь, что в этом не ваша вина,
Но ты не уйдешь от ответа.
Скажи, где УНА? Нет УНА ни хрена!
УНСО налицо тоже нету.
Он медлит с ответом, мечтатель-хохол,
Он делает взгляд удивленный,
И вдруг по стене он сползает на пол,
Сырой, непокрытый, бетонный.
— Оставь меня брат, я смертельно устал,
Во рту вкус цветного металла,
Знать, злая горилка завода "Кристалл"
Меня наконец доконала.
Раствора я больше не в силах мешать,
— Успел прошептать он бригаде,
— Лопату в руках мне уж не удержать,
Простите меня, Бога ради.
Последняя судорога резко свела
Его бездыханное тело,
Как птицу ту, что к середине Днепра
Летела, да не долетела.
Не пел панихиду раскормленный поп,
Не тлел росный ладан в кадиле,
Запаянный наглухо цинковый гроб
В товарный вагон погрузили.
В могилу унес он ответ мне. Увы…
Открыли объект к юбилею Москвы.
Все было как надо —
Фуршет, торжество.
Там фирма "Гренада"
Теперь, ТОО.
У входа охрана
Взошла на посты.
Шуршат бизнес-планы,
Блестят прайс-листы.
И принтер жужжит
На зеркальном столе,
Не надо тужить
О несчастном хохле,
Не надо, не надо,
Не надо, друзья.
Гренада, Гренада,
Гренада моя…
…И только ночами,
Когда кабаки
В безбрежной печали
Зажгут маяки,
И сумрак угарный
Висит над Москвой,
Украинки гарны
Встают вдоль Тверской,
Охранник суровый
Отложит свой ствол,
Из тьмы коридором
Выходит хохол.
Суров он и мрачен,
И страшен на вид,
Он — полупрозрачен,
Проводкой искрит.
Он хладен, как лед,
Бледен, как серебрю,
И песню поет
Про широкий Днипро,
И фосфором светит.
И пахнет озон.
Пугает до смерти
Секьюрити он.
В Чечне, в отдаленном районе,
Где стычкам не видно конца,
Служили в одном батальоне
Два друга, два храбрых бойца.
Один был седой, лысоватый,
Видавший и небо, и ад.
Его уважали ребята,
Он был в батальоне комбат.
Другой, лет на двадцать моложе,
Красив был, как юный Амур,
Любимцем солдат был он тоже,
Певун, озорник, балагур.
Однажды пошли на заданье
Весной, когда горы в цвету,
Отряд получил приказанье —
Соседнюю взять высоту.
Вот пуля врага пролетела,
Послышался стон среди скал,
И рухнуло мертвое тело,
То младший товарищ упал.
Десантники взяли высотку,
Чечены на юг отошли,
И снайпершу в белых колготках
Бойцы на КП привели.
Была она стройной блондинкой,
На спину спускалась коса,
Блестели, как звонкие льдинки,
Ее голубые глаза.
Комбат посмотрел и заплакал,
И нам он в слезах рассказал:
"Когда-то студентом филфака
Я в Юрмале все отдыхал.
Ах, годы мои молодые,
Как много воды утекло.
И девушка с именем Вия
Ночами стучалась в стекло.
Был счастия месяц короткий,
Как сладко о нем вспосминать.
В таких же вот белых колготках
Валил я ее на кровать.
Неловким, влюбленным студентом
Я был с ней застенчив и тих.
Она с прибалтийским акцентом
стонала в объятьях моих.
Ты думала — я не узнаю?
Ты помнишь, что я обещал?
Так здравствуй, моя дорогая,
И сразу, наверно, прощай!
Тебя ожидает могила
Вдали от родимой земли.
Смотри же, что ты натворила!"
… И мертвого ей принесли.
Латышка взглянула украдкой
На свежепредставленный труп,
И дрогнула тонкая складка
Ее ярко-крашеных губ.
Она словно мел побелела,
Осунулась даже с лица.
"Ты сам заварил это дело,
Так правду узнай до конца.
Свершилася наша разлука,
Истек установленный срок,
И, как полагается, в муках
На свет появился сынок.
Его я любила, растила,
Не есть приходилось, не спать.
Потом он уехал в Россию
И бросил родимую мать.
Рассталась с единственным сыном,
Осталась в душе пустота,
И мстила я русским мужчинам,
Стреляя им в низ живота.
И вот, среди множества прочих,
А их уже более ста,
И ты, ненаглядный сыночек,
Застрелен мной в низ живота".
В слезах батальон ее слушал,
Такой был кошмарный момент,
И резал солдатские уши
Гнусавый латвийский акцент.
Но не было слез у комбата,
Лишь мускул ходил на скуле.
Махнул он рукой, и ребята
Распяли ее на столе.
С плеча свой "калашников" скинул,
Склонился над низким столом
И нежные бедра раздвинул
Он ей вороненым стволом.
"За русских парней получай-ка,
За сына, который был мой…"
И девушка вскрикнула чайкой
Над светлой балтийской волной.
И стон оборвался короткий,
И в комнате стало темно.
Расплылось на белых колготках
Кровавого цвета пятно.
А дальше рукою солдата,
Не сдавшись злодейке судьбе,
Нажал он на спуск автомата
И выстрелил в сердце себе.
Лишь эхо откликнулось тупо
Среди седоглавых вершин…
Лежат в камуфляже два трупа
И в белых колготках — один.
И в братской, солдатской могиле
На горной, холодной заре
Мы их поутру схоронили
В российской, кавказской земле.
Тожественно, сосредоточась,
Без лишних, бессмысленных слов
Отдали последнюю почесть
Из вскинутых в небо стволов.
Мне ваших сочувствий не надо.
Я лучше пойду и напьюсь.
Зачем вы порушили, гады,
Великий советский Союз?
Под звонкие народные частушки
Среди церквей, трактиров и палат
Великий Александр Пушкин
В Москве родился двести лет назад.
Когда была война с Наполеоном
Не удержали дома паренька.
По простыням сбежал через балкон он
И сыном стал гусарского полка.
Он был в бою беспечен, как ребенок,
Врубался в гущу вражеских полков.
Об этом рассказал его потомок,
Прославленный Никита Михалков.
Трудны были года послевоенные,
Но Александр взрослел, мужал и креп.
На стройке храма у француза пленного
Он финский ножик выменял на хлеб.
И не пугал тогда ни Бог, ни черт его,
Он за базар всегда держал ответ,
Он во дворах Покровки и Лефортова
У пацанов имел авторитет.
Он был скинхедом, байкером и рэпером,
На финский нож всегда с собой носил,
А по ночам на кухне с Кюхельбекером
Он спорил о спасении Руси.
Запахло над страной XX-м съездом.
Он кудри отпустил, стал бородат,
Пошел служить уборщиком подъезда
И оду "Вольность" отдал в Самиздат.
Он мыл площадки, ползал на коленках,
Отходы пищевые выносил,
А по ночам на кухне с Евтушенко
Он спорил о спасении Руси.
И несмотря на то, что был он гений,
Он был веселый, добрый и простой.
Он водки выпил больше, чем Есенин,
Баб перетрахал больше, чем Толстой.
В судьбе случались разные превратности,
Пришла пора доносов, лагерей.
И он имел на службе неприятности,
Поскольку был по матери еврей.
Он подвергался всяческим гонениям,
Его гоняли в шею и сквозь строй,
И он не принял Нобелевской премии,
Он в эти годы был невыездной.
Враги его ославили развратником,
И император выпустил указ,
Чтоб Александра в армию контрактником
Призвали и послали на Кавказ.
Но Пушкин, когда царь сослал туда его,
Не опозорил званья казака.
Он тут же зарубил Джохар Дудаева,
И у него не дрогнула рука.
И тотчас все враги куда-то юркнули,
Все поняли, что Пушкин-то — герой!
Ему присвоил званье камер-юнкера
Царь-страстотерпец Николай Второй.
И он воспел великую державу,
Клеветником России дал отпор
И в "Яре" слушать стал не Окуджаву,
Краснознаменный Соколовский хор.
Пришел он к церкви в поисках спасения,
Преодолел свой гедонизм и лень.
И в храме у Большого Вознесения
Его крестил сам Александр Мень.
И сразу, словно кто-то подменил его,
Возненавидел светских он повес.
И, как собаку, пристрелил Мартынова
(Чья настоящая фамилия Дантес)
Когда подлец к жене его полез.
По праздникам с известными политиками
Обедни он выстаивал со свечкою,
За что был прозван либеральной критикой
Язвительно — "Колумб Замоскворечья".
Пешком места святые обошел он,
Вериги стал под фраком он носить,
А по ночам на кухне с Макашовым
Он спорил о спасении Руси.
Ведь сказано: "Обрящите, что ищите".
А он искал все дальше, дальше, дальше.
И сжег вторую часть "Луки Мудищева",
Не выдержав написанной там фальши.
Он научил нас говорить по русскому,
Назвал его всяк сущий здесь язык.
Он на Лубянке, то есть, тьфу, на Пушкинской
Нерукотворный памятник воздвиг.
Я перед ним склоню свои колени,
Мне никуда не деться от него.
Он всех живых живей, почище Ленина.
Он — наше все и наше ничего.
Ко мне на грудь садиться черным вороном
И карканьем зовет свою подружку,
Абсурдную Арину Родионовну,
Бессмысленный и беспощадный Пушкин.
Октябрьским вечером, тоскуя,
Ропщу на скорбный свой удел
И пью я пятую, шестую
За тех, кто всё-таки сумел
Ответить на исламский вызов —
Семьсот заложников спасти.
И я включаю телевизор,
И глаз не в силах отвести.
Как будто в трауре невесты
В цветенье девичьей поры
Сидят чеченки в красных креслах,
Откинув чёрные чадры.
Стройны, как греческие вазы,
Легки, как птицы в небесах,
И вместо кружевных подвязок,
На них шахидов пояса
Они как будто бы заснули,
Покоем дышит весь их вид,
У каждой в голове по пуле,
На тонких талиях пластид.
Их убаюкивали газом,
Как песней колыбельной мать,
Им, обезвреженным спецназом,
Не удалось себя взорвать.
Над ними Эрос и Танатос
Сплели орлиные крыла,
Их, по решенью депутатов,
Родным не выдадут тела.
Четыре неподвижных тела
В щемящей пустоте рядов
Исчадья лермонтовской Бэлы
И ниндзя виртуальных снов.
Сидят и смотрят, как живые,
Не бросив свой последний пост
Теперь, когда по всей России
Играют мальчики в «Норд-Ост».
Есть в Нью-Йорке 2 офисных центра,
Что стоят на обрыве крутом
Высотой по 400 метров,
Из них видно далёко кругом.
Но ужасное дело случилось —
В каждый билдинг влетел самолёт.
Они вспыхнули, как две лучины.
Шёл 2001-й год.
Заливало счета керосином,
Как спагетти, сгибался металл.
Программист из далёкой России
У компьютера пост не бросал.
Приближалось багровое пламя,
Персонал, обезумев, ревел.
Он в Малаховку старенькой маме
Посылал этот текст на е-mаil.
Не убит я в сражении пулей,
Не тону я средь бурных морей,
Как пчела в загоревшемся улье,
Жду я смерти в ячейке своей.
Я имел здесь хорошие виды,
Я РR и маркетинг учил.
Отчего ж злой пилот Аль-Каиды
Нас с тобой навсегда разлучил.
Я умел зарабатывать баксы,
Я бы мог даже выйти в мидлл-класс.
Из-за спорной мечети Аль-Акса
Замочили в сортире всех нас.
Через месяц мне б дали грин-карту,
Сразу в гору пошли бы дела.
Сколько сил, сколько нервов насмарку,
Ах, зачем ты меня родила?
Не побрившись, не сосредоточась,
Даже рук вымыть некогда мне,
Ухожу я в неведомый офис,
Где не спросит никто резюме.
Так прощай навсегда, моя прелесть,
Никогда уж не встретиться нам.
Вот уж ноги мои загорелись,
Подбирается пламя к рукам.
Вспоминай своего ты сыночка,
Дорогая, любимая мать…
Не успел тут поставить он точку,
Начал вдруг небоскрёб проседать.
Словно лифт, опустившийся в шахту,
Как в бездонный колодец ведро,
Небоскрёб вдруг сложился и ахнул,
Сверху сделалась зона зеро.
Тучи пыли вставали в эфире,
Репортёры срывались на крик.
А народ ликовал во всём мире,
Что Америке вышел кирдык!
Постойте, господин хороший,
Спросил бездомный инвалид,
Подайте мелочи немножко,
Моя душа полна обид.
Я в жизни претерпел немало,
Мои немотствуют уста,
Отец мой пил, а мать гуляла,
Я из Сибири, сирота.
Я с детства слышал, как кряхтела,
Шипела сладострастно мать,
Под гарнизонным офицером
Скрипела шаткая кровать.
Но как-то ночью пьяный тятя,
Вломившись в избу со двора,
Пресек навеки скрип кровати
Одним ударом топора.
Убив маманю с офицером,
Тела их расчленив с трудом,
Сосватал высшую он меру,
Меня отправили в детдом.
И вот я, маленькая крошка,
В рубашку грубую одет.
Кормили мерзлою картошкой,
Макали носом в туалет.
Там били шваброй и указкой,
Там не топили в холода,
Там я совсем не видел ласки,
А только горестно страдал.
Там лишь в сатиновом халате
К нам в спальню ночью заходил
Заслуженный преподаватель,
Садист и гомопедофил.
Так проходили дни за днями,
Мне стукнуло шестнадцать лет,
Казенную рубаху сняли
И выгнали на Божий свет.
Лишь пацаны мне помогали,
Когда я вышел налегке,
Нашли работу на вокзале,
Пристроили на чердаке.
Но кто-то не платил кому-то,
И, вдруг, ворвавшись на вокзал,
Где я работал проститутом,
Наряд ментов меня забрал.
И врач сказал в военкомате,
Куда привел меня конвой:
— Дистрофик, гепатит, астматик.
И вывод — годен к строевой.
И вот в Чечню нас отправляет
Российский Генеральный штаб.
Дрожи Басаев и Гелаев,
Беги Масхадов и Хаттаб.
Но там в горах за двадцать баксов,
Не вынеся мой скорбный вид,
Меня к чеченам продал в рабство
Герой России, замполит.
Я рыл для пленников зинданы,
Сбирал на склонах черемшу,
Я фасовал марихуану,
Сушил на солнце анашу,
Но что возьмешь с меня, придурка,
Раз обкурившись через край
От непогасшего окурка,
Я им спалил весь урожай.
Ломали об меня приклады,
Ногами били по зубам,
Но в честь приезда лорда Джадда,
Решили обратить в ислам.
В святой мечети приковали
Меня к специальному столу,
Штаны спустили, в морду дали
И стали нервно ждать муллу.
Вошел мулла в своем тюрбане,
Взглянул и выскочил опять,
Крича: — Аллах, отец созданий!
Смотри, да что там обрезать?
Нога чечен пинать устала.
Так и пропала конопля.
Меня прогнали к федералам
Прям через минные поля.
Вокруг меня рвалось, я падал,
Потом уже издалека
По мне ударили из "Града"
Родные русские войска.
А я все полз, все полз сквозь взрывы
И, лишь услышав громкий крик:
"Стой, бля! Стреляю! В землю рылом!"
Я понял, что среди своих.
Неделю мучался со мной
Из контрразведки дознаватель.
Сперва подумали — герой,
Потом решили, что предатель.
Уже вовсю мне шили дело,
Готовил ордер прокурор.
Меня в санчасти пожалела
Простая женщина-майор.
Анализ взяв мочи и кала,
И кровь из пальца и из вен,
Она меня комиссовала
С диагнозом — олигофрен.
Вот полузанесен порошей,
Сижу, бездомный инвалид.
— Подайте, господин хороший,
В моей груди огонь горит.
Но господин в английской шляпе
И кашемировом пальто
Ответил бедному растяпе:
"Ты говоришь щас не про то.
Я — состоятельный мужчина,
А ты сидишь и ноешь тут.
А в чем по твоему причина?
Всему причина — честный труд.
Я тоже видел в детстве горе.
Я не гонял, как все, собак.
Учился я в английской школе,
Чтоб в жизни сделать первый шаг.
И от отца мне доставалось,
Он не миндальничал со мной.
Из-за графы — национальность
Он был тогда невыездной.
Как трудно с пятым пунктом этим,
Пройдя сквозь множество препон,
Мне было в университете
Быть комсомольским вожаком.
И оказаться в моей шкуре
Никто б, уверен, не был рад,
Когда писал в аспирантуре
Я ночью к празднику доклад.
С таким балластом бесполезным
Тебе подобных чудаков
Нам поднимать страну из бездны
Сейчас, ты думаешь легко?
Нам всем и каждому награда
За труд даруется судьбой.
Кончай дурить! Работать надо!
Работать надо над собой!
Служу я в фонде "Трубный голос",
И мне выплачивает грант
Миллиардер известный Сорос,
Когда-то нищий эмигрант.
Не уповал на чью-то милость
И не бросал на ветер слов,
А взял да и придумал "Windows"
Билл Гейтс — владелец "Microsoft".
А разве нет у нас примеров?
Примеры есть, и не один.
Вагит, к примеру, Алекперов,
Да тот же Павел Бородин.
Чем здесь сидеть, словно придурок,
Перебирать гроши в горсти,
Попробуй что-нибудь придумать,
Чего-нибудь изобрести.
От денег толку будет мало,
Но я даю тебе совет,
А так же книгу для начала:
"Как мне освоить Интернет"
Тут господин взглянул на "Ролекс"
И заспешил своим путем,
Чтобы успеть с обеда в офис,
Поправив папку под локтем.
Бродяга подоткнул пальтишко,
Припрятал собранную медь,
Открыл подаренную книжку
И стал "Введение" смотреть.
Так разошлись на перекрестке.
А кто был прав? Поди пойми.
Такие хитрые загвоздки
Жизнь часто ставит пред людьми.
Не жужжи комар проклятый
Над моею головой,
Руки, ноги, как из ваты,
За окном июльский зной.
Не жужжи ты, не кружи ты
Над моею головой,
Пусть глаза мои закрыты,
Я пока ещё живой.
Кровь мою не пей, не надо,
Ядовитая она,
Вся продуктами распада
Спирта едкого полна.
Вдруг она тебя отравит,
Рухнешь ты, как сбитый "АН",
Ляжем рядом мы две твари,
Как Изольда и Тристан.
Густ, как борщ, горячий воздух,
Мы в нём сваримся, комар,
Сколько полушарий мозга
Разобьёт сейчас удар.
Воздух булькает, клокочет,
Не надышится им рот,
Сколько лопнет этой ночью
Миокардов и аорт.
Задохнувшись в перегаре,
Заглянув за самый край,
Друг единственный, комарик,
Ты-то хоть не умирай.
Чуя крови вкус солёный,
Ты лети, комарик мой,
Над огромной, раскалённой,
Предынфарктною Москвой.
Долг последний заплати мой,
Я ж кормил тебя собой,
Расскажи моей любимой —
Я женился на другой.
Пусть не ждёт меня, Иуду
И не льёт пусть слёзных струй,
Передай, что помнить буду,
И покрепче поцелуй.
В её горнице прохлада,
Скромен девичий альков,
Робко теплится лампада
У бумажных образков.
Она, как ребёнок, дышит,
Разметавшись на шелках,
Чуть гудит её кондишен,
Чётки в сахарных руках.
Её писк твой не разбудит,
Сядешь тихо ты, как тать,
На её лебяжьи груди,
Те, что мне не увидать.
И на миг один короткий
Обвенчает твой живот
Мою кровь, что горше водки,
С её сладкою, как мёд.
На мне уж волосы седые,
Но всё равно, я не пойму —
Зачем вы продали Россию?
Почём? И, главное, кому?
Но вижу, вы кому-то злому
Продали родину мою.
Вы сняли памятник Свердлову,
Убили царскую семью.
Вы всюду насадили пьянство,
На нашем сидючи горбе.
Вы уничтожили дворянство,
Вы развалили КГБ.
Ни капли не благоговея,
Закрыли вы монастыри.
Да что там! Вы из мавзолея
Чуть Ленина не унесли!
Вы по указке Моссовета
Из храма сделали бассейн.
Чтоб вам сказал на всё на это,
Когда б узнал Саддам Хуссейн?
По всей стране ликует ворог,
В Кремле бесчинствует Хасид.
Бутылка водки аж сто сорок,
Вот геноцид так геноцид.
Народ российский сном окован,
Но он проснётся, враг, дрожи.
Его возглавят Алкснис, Коган
И Умалатова Сажи.
Народ проснётся, он прозреет
И крепко вдарит по ушам
Всем тем чеченцам, тем евреям,
Не сдобровать и латышам.
Мы с нетерпеньем ждём приказов,
И скоро отдадут приказ.
Ведь с нами Язов, и Ниязов
Тоже, наверное, за нас.
Мы встанем против царства рока,
Пылая праведным огнём,
С зелёным знаменем Пророка,
С святым Георгием на нём.
Мы выйдем, всё вокруг сметая,
Врагов погубим навсегда,
Над нами Троица Святая
И Серп, и Молот, и Звезда.
Мы выйдем с Господом Исусом,
И (да продлит Господь их дни)
С самим Фиделем Кастро Русом,
С аятоллою Хомейни.
Не отдадим ни пяди Крыма,
Ни флота и ни корабля,
Ни книжек этого раввина.
— Курилы русская земля!
Под треск огня, под лязг металла
Разгоним этот стыд и срам,
Поддержат нас континенталы,
Пассионарии всех стран.
Национально и соборно
В стране устроим Третий Рим.
Закроем видео и порно.
И ваш журнальчик запретим!
Уж съезд народных депутатов
Который день шумит, шумит.
Над ним в президьюме сидит
Руслан Имраныч Хасбулатов.
Напряжено его вниманье,
Он представляет здесь закон,
Он открывает заседанье
И отключает микрофон.
Вот наступил момент опасный,
В смятеньи депутатов рать.
За что голосовать- всем ясно,
Не ясно — как голосовать?
Голосованье — не гулянье,
Меж депутатов спор зашёл.
Одни кричат, что надо тайно,
Другие — поимённо, мол.
Когда достигло напряженье
Предела депутатских сил,
Тут соломоново решенье
Спокойно спикер огласил.
Серьёзно и определённо
Сказал коллегам он своим:
“Проголосуем поимённо,
Но это в тайне сохраним”.
И повторил сакраментально,
Что только глупый не поймёт:
“Проголосуем строго тайно,
Но только поимённо. Вот”.
Тут снова шум поднялся в зале,
И, показав своё лицо,
Все демократы повскакали
И взяли спикера в кольцо.
Известна ихняя порода,
Хоть и одеты в пиджаки,
При всём при этом от народа
Они ужасно далеки.
Они не сеют и не пашут,
Они не курят и не пьют,
Они стоят, руками машут,
Бумажки спикеру суют.
Хоть ростом мал, но нравом буен,
Весьма физически здоров,
Стоит священник Глеб Якунин,
С ним рядом Лев Пономарев. —
Силён напор интеллигенции,
И где взялась такая прыть,
Но только гордого чеченца
Им не заставить отступить.
И вот за полшага от бездны,
Сквозь демократов частокол,
Воззвал Руслан Имраныч к съезду:
“Спасите! Оградите, мол”.
Услышан клич. И депутаты
Свой мирный отложили труд,
Проснулись быстро, как солдаты,
И вот бегут, бегут, бегут.
Бегут избранники народа,
Дрожит от поступи паркет.
Бегут директора заводов,
Земли российской самый цвет.
Домчались! Сшиблись в общей сечи.
Ну посмотрите каковы! —
Сюда картечи бы, картечи.
Они дерутся, словно львы.
Не зная боли и испуга,
Осанистые мужики,
Законодатели друг друга
Колотят, взявши за грудки.
Народ их вовсе не осудит,
Теперь вблизи и вдалеке
Узнали люди, что за люди
Их депутаты в кулаке.
А то какие-то всё справки, —
Статьи и больше ничего,
Горазды принимать поправки,
А по сусалам-то слабо?
Я был готов, не глядя на ночь,
Смотреть на эти чудеса.
— Жаль объявил Руслан Имраныч
Вдруг перерыв на полчаса…
В субботу храм открылся рано.
Склонясь к иконам головой,
Навек с Косьмой и Дамианом
Прощался сторож молодой.
На клиросе не слышно пенья,
Умолкли в мастерской станки,
Лишь сторож возносил в смиреньи
Слова печали и тоски.
Прощай Косьма и Дамиане.
Поклон вам низкий до земли.
Мы были грешные христиане,
Как говорится, что могли…
Прощай столярка и сторожка,
Прощай, преображённый храм,
Простите, что нетрезв немножко,
Приняв последние сто грамм.
Прощайте бомжи из притвора,
Простите, что гонял я вас.
Таким, как вы, я стану скоро,
И мне никто уж не подаст.
Мне ничего теперь не жалко,
Найду забвенье я в вине,
И молодая прихожанка
Забудет завтра обо мне.
Настал финал жестокой драмы,
Пришёл неправый скорый суд.
Ах, боже мой, какие дамы
Руководили нами тут.
За чаем проклятых вопросов
Не обсуждать нам горячо,
И не грузить дубовых досок,
Друг друга чувствуя плечо.
Явились в храм лихие люди,
Переписали каждый шаг,
И словно голову на блюде,
Нас вынесли во внешний мрак.
Воздастся каждому по вере.
Где труп, там будут и орлы.
От нас остались только двери
Да византийские полы…
Прощай Косьма и Дамиане.
Уж в окнах алтаря рассвет.
А нам в политкорректном храме
Отныне места больше нет.
Закончил так, боец охраны
Утёр припухшие глаза.
На лик суровый Дамиана
Скупая капнула слеза
На севере Родины нашей,
За гордым Уральским хребтом,
Хорошая девочка Маша
У мамы жила под крылом.
Цвела, как лазоревый лютик,
Томилась, как сотовый мёд.
Шептали вслед добрые люди:
“Кому-то с женой повезёт.”
Но жизнь — это трудное дело,
В ней много встречается зла.
Вдруг мама у ней заболела,
Как листик осенний слегла.
Лежит она, смеживши веки,
Вот-вот Богу душу отдаст.
А Маша горюет в аптеке,
Там нету ей нужных лекарств.
Сидит, обливаясь слезами,
Склонивши в печали главу.
Да умные люди сказали:
“Езжай-ка ты, Маша, в Москву.
Живёт там глава государства
В тиши теремов и палат,
Поможет достать он лекарство,
Ведь мы его электорат.”
Её провожали всем миром,
Не прятая искренних слёз.
Никто не сидел по квартирам.
Угрюмо ревел тепловоз.
Вслед долго платками махали,
Стоял несмолкаемый стон.
И вот на Казанском вокзале
Выходит она на перрон.
Мужчина идёт к ней навстречу:
“Отдай кошелёк,” — говорит.
А был это Лёва Корейчик,
Известный московский бандит.
Вот так, посредине вокзала
Наехал у всех на виду,
Но Маша ему рассказала
Про горе своё и беду.
Тут слёзы у Лёвы как брызни,
Из глаз потекло, потекло…
Воскликнул он: “Чисто по жизни
Я сделал сейчас западло.
Чтоб спать мне всю жизнь у параши,
Чтоб воли мне век не видать
За то, что у девочки Маши
Я деньги хотел отобрать.
Достанем лекарство для мамы,
Не будь я реальный пацан,
Начальник кремлёвской охраны
Мой старый и верный друган.
Чтоб мне не родиться в Одессе,
Не буду я грабить сирот.”
Довёз он её в мерседесе
До самых кремлёвских ворот.
И впрямь был здесь Лёва свой в доску,
Так жарко его целовал
Начальник охраны кремлёвской,
Высокий седой генерал.
Усы генерала густые,
Упрямая складка у рта,
Под сердцем героя России
Горит золотая звезда.
Поправил он в косах ей ленту,
Смахнул потихоньку слезу,
И вот в кабинет к президенту
Он нашу ведёт егозу.
На стенах святые иконы,
Огромное кресло, как трон,
Стоят на столе телефоны,
И красный стоит телефон.
Притихли у двери министры.
Премьер застыл, как монумент.
А в кресле на вид неказистый
Российский сидит президент.
Взвопил он болотною выпью,
Услышавши Машин рассказ.
“Я больше ни грамма не выпью,
Раз нету в аптеках лекарств.”
Не веря такому поступку,
Министры рыдают навзрыд.
Снимает он красную трубку,
В Америку прямо звонит.
“Не надо кредитов нам ваших,
Не нужно нам мяса, зерна.
Пришлите лекарство для Маши,
Её мама тяжко больна.”
На том конце провода всхлипнул,
Как будто нарушилась связь,
А это всем телом Билл Клинтон
Забился, в рыданьях трясясь.
Курьеры метались все в мыле,
Умри, но лекарство добудь.
И Моника с Хиллари выли,
Припавши друг-другу на грудь.
И вот через горы и реки
Летит к нам в Москву самолёт,
А в нём добрый доктор Дебейки
Лекарство для Маши везёт
.
Да разве могло быть иначе,
Когда такой славный народ.
Кончаю и радостно плачу,
Мне жить это силы даёт.
А ведь выкинут, сволочи, выкинут!..
Вот и Слиска уже с Матвиенко…
Привезли Ильина с Деникиным,
Ильича же — под зад коленкой.
Сколько лет лежал в формалине,
Никого-то пальцем не трогал.
На асфальт среди скрещенных линий
Его выкинут на дорогу.
Неужели и вправду, товарищи,
По приказу буржуйской власти
Сволокут на Волчье кладбище
Все его составные части?
Сволокут под пьяные крики,
Под церковное сладкое пение.
Нате вам Ильина с Деникиным,
А за это — отдайте Ленина!
Нет, не в курсе мое поколение,
Чего там написал Ильин,
Но все помнят работу Ленина
"Как нам реорганизовать РАБКРИН".
Кто ж на бой ради жизни достойной
Призовет нас с броневика?
Кто простому солдатику в Смольном
Объяснит, где достать кипятка?
Ведь ни Матвиенко, ни Слиска
Написать не сумеют ни в жизнь
Ничего похожего близко
На "Материализм и эмпириокритицизм".
Тело, правившее историей,
Станет пищей червей и тления,
И настанет на нашем просторе
Сразу полное примирение.
Стоит Ленина вслед за Сталиным
Взять и вычистить из мавзолея —
Придет русское национальное
К нам единство, в икре и елее.
Что ж, с почином вас всех великим!
Только с кем теперь примиряться нам?
Лозунг "Все на борьбу с Деникиным!"
Актуален, как в девятнадцатом.
А не точка ли здесь бифуркации
(Термин из теории хаоса)?
Вдруг пойдут такие реакции…
Мало, блин, никому не покажется!
В нашем государстве, очень странном,
Честь, добавки к пенсии, почет
Все идет советским ветеранам,
А антисоветские не в счет?
Вот иду на вредную работу,
Спрятав шиш в дырявый свой карман,
Обнесенный всяческими льготами,
Я антисоветский ветеран.
Сколько же на ксероксе на стареньком
Я размножил запрещенных книг
Про Россию, Волю, Православие,
Престарелый антибольшевик.
Рисковал я будущим своим
И губил здоровие без меры.
Среди книг был и Иван Ильин,
Говорят, настольный том премьера.
Нам ведь тоже помогать пора,
Нас ведь тоже мучат злые раны.
Только нет поддержки ни хера.
Нам антисоветским ветеранам.
Мы имеем право на подмогу,
Мы не просто сало с хлебом жрали,
Своей грудью торную дорогу
Мы пробили властной вертикали.
Кто же поднимал трехцветный флаг?
Кто боролся за свободный рынок?
Кто печатал по ночам ГУЛАГ?
Нет, отнюдь не только Подрабинек.
Мы свергали власть большевиков,
Нынешний тандем вели ко власти.
Почему ж нам не дают пайков
В праздник примиренья и согласья?
Рвали мы на митингах аорты,
Все крича «Россия, да Россия!»
А за это нас послали кчерту,
И никто нам не сказал спасибо.
Магазины джинсами завалены,
И порнуха есть хоть обдрачись.
Это мы ведь вам завоевали
Эту замечательную жизнь.
Мы открыли банки и спецхраны
Дали людям заработать миллионы
А советские родные ветераны
Вместо долларов платили всем талоны.
Рестораны тайские и шведские,
За границу хочешь, так изволь.
В этом ни хуя ведь нет советского,
Согласитесь, господин Митволь.
Знать напрасен был наш скорбный труд,
Посмеялось прошлое над нами.
Нобелевку нам уж не дадут,
Сахарову как или Обаме.
Так легко ль почти что стариком
Вдруг последней радости лишиться?
Хоть антисоветским шашлыком
Во своей шашлычной подавиться.
Евреев-пидарасов в ФСБ
сокращенно называют "еврепидами".
См. Вяч. Курицын
"Акварель для матадора".
Последние комментарии
19 минут 33 секунд назад
8 часов 48 минут назад
9 часов 2 минут назад
9 часов 35 минут назад
10 часов 7 минут назад
1 день 1 час назад