Вход в систему

Что такое OpenID?

Последние комментарии

Последние публикации

Новый Мир ( № 4 2004) [Журнал «Новый мир»] (fb2) читать постранично, страница - 2

Книга 213134 устарела и заменена на исправленную

- Новый Мир ( № 4 2004) 1.47 Мб скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Журнал «Новый мир»

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

рюмкой.

Что тут можно сказать?

Я вполне допускаю: рак желудка

был кормильцем его и опорой.

Он свой хлеб, свое мясо, свою осетрину

добывал на пристрелянной

прифронтовой полосе.

Может статься,

что диетой замученный рак

остротбу как острботу ценил,

как уместную шутку застолья.

*    *

 *

…Помню, я ездил туда на трамвае № 12,

остановка “Обводный канал”.

Книжный ряд барахолки —

и было их два или три человека,

не больше.

Они торговали стихами.

На земле чемоданчик открытый:

там уложены в стопки

эти легкие книжечки —

так недорого стоили,

что стыдно сбивать было цену —

ничевоки, фуисты,

футуристы и все остальные.

Я не знал, что иные из них еще живы,

что Олимпов служил

управдомом где-то на Петроградской,

что Крученых и Рюрик Ивнев могли свои книжки

мне еще подписать.

Я пытался читать среди сумерек

предвечернего часа:

Я в землю врос

и потемнел.

Под гривою волос

нашел предел.

Я от рожденья гениальный

Бог, электричеством больной.

Мой в Боге дух феноменальный

Пылает солнечной весной1.

И это мне нравилось.

Но сам я стеснялся так написать.

Все измелилось, все.

Трамвая вовсе нет.

“Пощечина”. “Засахаренные кры” —

пять тысяч долларов.

Давным-давно

нет никого из них на свете.

И долго я блуждал в потемках,

и дорого мне стоили мои затменья.

И наконец, да, наконец

я твердо выяснил:

“Я — Самодержец Вдохновенья

Непогрешимец Божества

Собою Сам Творец Творенья

Бессмертной Жизни Голова”.

 

“Ленинградская здравница”

Летом, после десятого класса,

я жил в Териоках под Ленинградом,

готовился поступать в институт

и как-то на пляже

в тетради по химии

написал стихотворение.

Я сразу оделся и отправился с пляжа

в редакцию местной газеты

“Ленинградская здравница”.

День стоял пляжный, июльский,

и не было в редакции

даже машинисток.

И только главный редактор,

распаренный, в расстегнутой бобочке,

томился у себя в кабинете.

И он обрадовался моему визиту:

— Давайте, что у вас?

— Стихи, совсем свежие.

— Прекрасно, давайте. —

И он прочел прямо по тетрадке.

— Ну как?

— Что — как? Превосходно!

— Что же будет?

— Как что, в номер!

— Боже, и когда это выйдет?

— Как когда? Завтра! —

...И назавтра я стал печатным поэтом

с гонораром и авторским экземпляром.

И потом, когда тридцать лет

я бился головой о стенку,

кричал, настаивал, матерился,

пускался в лобовые и фланговые атаки,

пил французский коньяк с негодяями,

ловчил в международных интригах,

оплакивал зарубленные верстки, —

я вспоминал этот летний полдень в Териоках,

эту горячую, с запахом линотипа газетку,

главного редактора

в бобочке цвета гнилой розы, —

и думал о базарных, щербатых тарелках,

этих Весах Судьбы,

о гирях и разновесках,

брошенных вертикально, от зенита к надиру.

Окончательно —

Мене, мене, текел, упарсин.

 

От Невки к Невке

Первый морозец зимы Петроградской

прохватывает бушлат и свитер.

Один я стою на мостике через Невку:

над Петроградской — Лаокоон дымный,

над Васильевским — багровая Ниагара заката.

Здесь я прыгнул с трамплина молодости к экватору жизни

и ушел на платформу к полночному экспрессу.

Помню я, как дернулись вагоны,

как накренился стакан железнодорожного чая.

Кого я встретил, кого прозевал я

на корявой площади у трех вокзалов?

Кубиками наркоматов Москва выступала,

гербами и звездами светили посольства,

а я был последним электроном

всесильной молекулы государства.

И мне нехотя отломили ржаную горбушку

и присыпали ее каменною солью.

Надо было просыпаться прежде рассвета,

дремать среди бессонницы,

любить свои невзгоды;

надо было считать ступени, лгать в глаза,

обнимать негодяев, —

и тогда наконец распахнулась калитка

в долгий воздух всемирного перелета.

Глобус на оси пропеллером завертелся,

мазнул щеки мокрый поцелуй Гольфстрима.

Прямо из аэропорта я махнул на бульвары,

они пахли кофе, опиумом, гнилой розой.

Кружка пива наполняла глоток похмелья,

точно заговорщица, подмигивала Джоконда,

свистом времени закладывало уши

возле Самофракийской Победы;

и кричал репродуктор: на посадку, на посадку.

Вот и продел я голландский тюльпан в петлицу,

женевский