Сантименты [Тимур Юрьевич Кибиров] (fb2) читать постранично

ТИМУР

КИБИРОВ

ВОСЕМЬ

КНИГ

ИЗДАТЕЛЬСТВО «РИСК» БЕЛГОРОД 1994

ББК 84Р7-5 К 38

Редактор Юрий Агарков

Художник Михаил Зайцев

В оформлении использованы фотографии Семена Файбисовича На обложке коллаж по фотографиям Андрея Сытенко

,, 4702010202—01 , © Тимур Кибиров. 1993.

^К Ф12(03)—93 ^{Безооъявл}' @ оформление.

Издательство «РИСК». 13ВК 5-8489-0001-9 1993.

СОЧИНЕНИЯ ТИМУРА КИБИРОВА

У Тимура Кибирова есть основания остаться масштабным поэтом русской литературы. Стихи его прозвучали вовремя и были услышаны даже сейчас, когда чуткая отечественная публика развлечена будничными заботами.

Для азартных деятельных художников — и Кибиров из их числа — литература не заповедник прекрасного, а полигон для сведения счетов с обществом, искусством, судьбою. И к этим потешным боям автор относится более чем серьезно. Прочтите его «Литературную секцию» и — понравятся вам эти стихи или нет, — но вас скорее всего тронет и простодушная вера поэта в слово, и жертвенность, с которой жизнь раз и навсегда была отдана в распоряжение литературе.

Приняв к сведению расхожую сейчас эстетику постмодернизма, Кибиров следует ей только во внешних ее проявлениях — игре стилей, цитатности. Постмодернизм, который я понимаю, как эстетическую усталость, оскомину, прохладцу, прямо противоположен поэтической горячности поэта. Эпигоны Кибирова иногда не худо подделывают броские приметы его манеры, но им, конечно, не воспроизвести того подросткового пыла — да они бы и постеснялись: это сейчас дурной тон.

А между тем именно «неприличная» пылкость делает Кибирова Кибировым. Так чего он кипятится?

Он поэт воинствующий. Он мятежник наоборот, реакционер, который хочет зашить, заштопать «отсюда и до Аляски». Образно говоря,

буднично и прилично одетый поэт взывает к слушателям, поголовно облаченным в желтые кофты.

И по нынешним временам заметное и насущное поэтическое одиночество ему обеспечено.

В произведениях последних лет (они и составляют предлагаемую вниманию читателя книгу) Кибиров все более осознанно противопоставляет свою поэтическую позицию традиционно-романтической и уже достаточно рутинной позе поэта-бунтаря, одиночки-беззаконника. Кибировым движут лучшие чувства, но и выводы холодного расчета, озабоченного оригинальностью, подтвердили бы и уместность и вы-игрышность освоенной поэтом точки зрения.

Новорожденный видит мир перевернутым. Какое-то время требуется младенцу, чтобы привести зрение в соответствие с действительным положением вещей. 70 лет положила советская власть на то, чтобы верх и низ, право и лево опрокинулись и вконец перемешались в мозгу советских людей. Именно это возвратное, насильственное взрослое детство и делает их советскими. Именно это — главный итог недавнего прошлого. Все остальное — стройки, войны, культура, земледелие — могут вызывать ярость, горечь, презрение, как ужасные ошибки или намеренное злодеяние, но если предположить, что все это было только средством для создания нас, современников, то напрашивающийся упрек в бессмысленности отпадает сам собой. Цель достигнута, зловещий замысел осуществлен. Здравому смыслу перебили позвоночник. Изощренная условность прочно вошла в обиход. И слово теперь находится в какой-то загадочной связи с обозначаемым понятием.

Но об этом уже достаточно сказано в антиутопии Ор-велла. Хуже другое: перевернутые понятия стали восприниматься как естественные, незыблемые.

Так, например, нынешний «правый», наверное, думает, что подхватил знамя, выроненное Достоевским.

Ему лестно, наверное, сознавать себя наследником

громоздких гениев-консерваторов, а не революционных щелкоперов. Понимает ли нынешний «правый», что на деле он внучатый племянник Чернышевского и

НбЧибВи^ Утл пн КОКСС^ВЗТО*' С об г**’'ЗСТС^Л

консервировать? Цивилизацию, где на пачке самых популярных папирос изображена карта расположения концентрационных лагерей, а с торца — Минздрав предупреждает?

С подобной же подменой имеем мы дело, когда речь заходит о традиционном противопоставлении поэта и толпы. Исконный смысл давно выветрился из этого конфликта. Последний исторический катаклизм выбил почву из-под ног романтического художнического поведения и самочувствия.

Буржуазная жизнь, вероятно, скучная жизнь. Корысть застит глаза, праздника мало, конституция от сих до сих, куцая. И поэт, «в закон себе вменяя страстей единый произвол», дразнил обывателя, сбивал с него спеси, напоминал, что свет клином не сошелся на корысти и конституции.

Обыватель в ответ отмахивался, осмелев, улюлюкал. Проще говоря, оберегал устойчивость своего образа жизни. Так они и сосуществовали: поэт и филистер, сокол и уж.

Но сокол напрасно дразнил ужа и хвастал своей безграничной свободой. На настоящего художника