Новый год в октябре. [Андрей Алексеевич Молчанов] (fb2) читать онлайн

- Новый год в октябре. 311 Кб, 152с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Андрей Алексеевич Молчанов

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Андрей Молчанов Новый год в октябре.

Глава 1

Глава 1
Это было его привычным удовольствием: когда бетонная ограда неслась навстречу, заполняя лобовое стекло, он резко тормозил; машину кидало юзом, и, чуть завалившись на бок, она обессиленно замирала перед воротами. Но сегодня подвели отвыкшие от руля руки - «Волга» чиркнула крылом о сваю забора, содрав черную кожицу эмали, хрупнуло стекло фонаря, и пижонство справедливо обернулось неприятностью.

День начинался неблагополучно. Утро выдалось темное, злое, с порывистым сырым ветром; на работу он приехал невыспавшийся, подавленный, мысленно живущий еще там - в экзотическом сне Индии.

Уже начинало светать, уже различался черный далекий лес на востоке, неровные пики елей… Накрапывал беспросветный окябрьский дождь. Поздняя московская осень… И трудно поверить, что еще вчера он бродил по выжженным солнцем аллеям Ред Форта, сидел в баре, подставляя опаленное зноем лицо под могильное дыхание кондиционера, а потом, выбравшись из живительного полумрака, вновь окунался в карнавал красок и звуков воточного города. Еще вчера слоняясь в гвалте базара меж дощатых лотков, заваленных мохнатыми кокосами, полумесяцами бананов, глядя на бледно-коричневых кобр, покачивающихся под сипение флейт, он отказывался верить, что пройдут какие-то часы, он очутится в ином, заштрихованнам дождем мире, и машина будет нести его по мокрому шоссе за город, к кучке сросшихся зданий, заслоненных чашами антенн, к НИИ. И часы истекли, и он, снова здесь, и ветер не поднимает опахала пальм, а качает верхушки голых тополей, и не простирается над ним океан нежнейшей голубизны — серая, беспроглядная пелена висит над головой; и холодок, струящийся в окно и столь желанный тогда, так хочется заменить раскаленным воздухом Индии, столь желанныи сейчас…

На двери кабинета поблескивала черным стеклом и позолотой табличка: «Начальник иностранного отдела»Первый сюрприз. И первый вопрос: кто столь любезно подсуетился в его отсутствие и что за цель суеты? Впрочем, вопрос несложен. Лукьянов. Первый зам, наипервейший враг, а цель: приколотив стекляшку, посеять сомнение в умах — мол, кто же вы, Алексей Прошин? Шеф головной лаборатории или некоего символического отдела?

Прошин ткнул в кнопку селектора.

-Начальника гаража. Зиновий? Салют, Алексей… Зайди.

Рабочий день начался. В институтских корпусах дрожащим люминисцентным светом вспыхивали окна. Небо светлела, ночная его темь размывалась белесостью, и Прошин, тупо смотревший в окно, внезапно понял: небо, пусть пасмурное и даже ночное, никогда не бывает сплошь серым или черным; в нем извечно живет голубизна… И это открытие погрузило его в пустое, задумчивое оцепенение, нарушенное стуком в дверь.

Глинский. В НИИ Сергей слыл первым красавцем. Синеглазый, с длинными черными волосами, изящный, он был красив той хрупкой, застенчивой красотой избалованного юноши, что сразу приковывает внимание женщин, а у мужчин вызывает презрение.

-Привет первой ласточке, - очнувшись, сказал Прошин.

-Местной вороне, скорее… Это ты ласточка. Элегантен. Прилетел из теплых краев. Только к зиме почему-то. Загорел…

- Сие не загар. - Прошин раскрыл портфель. - Я пожелтел от напряженного труда… Держи - он протянул сверток, - шкура питона. Ты просил что-нибудь необыкновенное? Получай. Можешь повесить на стенку. Будет прекрасное пугало для клопов.

-Тут… кое-какие изменения, - неуверенно начал Глинский. - Нам по приказу директора поручено разработать анализатор клеточных структур для института онкологии. Представитель их приезжал… Нужно сделать аппаратуру, фиксирующую локализацию опухоли и метастаз. Дают, короче, больному изотоп, и злокачественные клетки начинают накапливать его в большем количестве, чем здоровые. Такая идея.

-Оченно гуд! - Прошин резко встал, сунул руки в карманы и, покачиваясь, некоторое время глядел в пространство.- Спасибо, малохольный! Это же минимум лет семь работы!

-А что я мог? Ну? Ты кого за себя оставил? Лукьянова. Кто в договоре расписывался? Он!

А твой августейший папаша…

– Тихо! - Прошин швырнул на стол спичечный коробок. - Разговорился! А директор…

– А директор на мое предложение отложить вопрос до приезда Прошина ответил, что твой приезд ничего не решит. Да и чего ты взъелся-то? Работа стоящая…

– Стоящая! - Прошин развел руками. - Да мне же теперь неотлучно прийдется торчать в этой дыре, иначе узаконят должность начальника иностранного отдела, и лаборатория отойдет к Лукьянову. А лаборатория, милый, это реальная власть, это ценности, перспективы диссертаций — у тебя кандидатской, у меня докторской…

В дверь постучали, и вошел начальник гаража.

– А вот и Зиновий, - молвил Прошин устало.- Садись, дружище, поговорим о безотрадных делах наших. Как у тебя-то, кстати?

– Ды… все путем. - Пожилой механик, одетый в телогрейку и кирзовые сапоги, чувствовал себя скованно, отражаясь в полированной мебели и зеркалах.

– А у меня беда. - Прошин обнял его за плечи. - Автотрагедия. Тюкнулся. Крыло и фонарь. Ага! Он порылся в ящиках стола и извлек запыленную бутылку виски. - Держи. Доставлено из древней Индии. Жидкость вполне приемлимая.

– Значит, фонарь… - Зиновий поскреб подбородок коричневым ногтем.- Но за сегодня я ее навряд ли… И без того ЗИЛ на яме, потом автобус — глушитель пробило… Кручусь как кардан. Завтра! Ее ж и шприцануть надо и масло, небось, - чернота…

– Проклятая машина, - согласился Прошин нетерпеливо.

– Клапана посмотрю, - рассуждал Зиновий, сцепленьице… Я, сами знаете, люблю, чтоб капитально, чтоб без вопросов…

– За что бесконечно тебя уважаю, - заметил Прошин, прикрывая за ним дверь. - Святой человек! - повернулся он к Сергею. - И, кроме того, наглядное подтверждение моей правоты. Будь я клерк из отдела, послал бы меня друг Зиновий в автосервис. И кувыркался я бы там в очередях и платил бы за каждую гайку…

– Телефон звонит, - хмуро сказал Глинский.

– Да?

– Алексей Вячеславович? Прибыли? С добрым утром! - В голосе Лукьянова была ирония. - Сережа у вас? Рассказал о работе? Грандиозная штука? Да-а, впечатляющая и ошеломляющая. Более того. По этому поводу вам через час надлежит быть в институте онкологии.

– Данную миссию, - Прошин скрипнул зубами, - я поручаю вам!

– С радостью! Но там нужны именна вы — руководитель!Машина уже внизу. В вестибюле клиники вас встретит Воробьев Игорь Алексан…

Прошин бросил трубку.

– Еду, - сказал он Сергею. - В клинику. Надоели вы мне все… И день сегодня.. Как тюремная песня: тоска. Ладно. Вечером встретимся. Приедешь, понял?!

«Все паршиво, - думал он, спускаясь к машине. - С Сергеем что-то не то, Лукьянов клыки показывает… И опять осень, опять надо вертеться, куда-то мчаться, что-то говорить…»

Небо Индии, океан, истомленные зноем Мадрас и Дели мелькнули в памяти и сгинули, будто и не было всего этого в помине. Вперели стояла стена удручающе однообразных будней. Но где- то в ней неразличимо таилась волшебная дверка к безмятежной дали, где можно отдохнуть на каникулах от этой ненавистной работы и жизни. И он не страшился будней, даже любил их: будни дарили ему Игру, и преодоление их означало выигрыш; но не благосклонную улыбку Фортуны — случайную и лживую, в выигрыш в Игре, продуманнай и сложной, победу, в которой наслаждение, смысл.

– Ну, поехали, - усаживаясь, сказал он шоферу. - Только не гони. Скользко сегодня.

– Чего?

– А? Да это я так, себе.

* * *
Воробьева — сутулого, с чахлой бородкой и курчавыми волосами, выбивающимися из-под колпака, - Прошин безошибочно выбрал из толпы белых халатов в вестибюле по тому ожиданию, что было в лице врача, и вскоре они шагали вниз, под землю, в отделение радиологии. Здесь, в ровном тусклом свете, неизвестно куда простирались выложенные желтой щербатой плиткой бесконечный коридоры с устрашающе незкими потолками; аспидно поблескивающие трубы тянулись вдоль стен, нависали над головой; здесь было прямо-таки царство всяческих труб, и, может, оттого Прошину чудилось, что где-то вдалеке нудно капает вода, но, прислушавшись, он отгадал в этом мерном звуке эхо собственных шагов. В одном из закутков лабиринта распологался кабинет Воробьева: обшарпанный стол, заваленный раскрытыми книгами, два железный паукообразных стула; в углу — застекленный шкафчик, где на единственной пыльной полке покоилась колючая океанская раковина, чьи розовые перламутровые створки, словно окаменевшие губы, выпятились в обиженном недоумении на свое теперешнее пребывание в этих апартаментах.

– Общую идею вам объяснили? - Воробьев достал сигареты. - Множество датчиков, представляющих единую систему в форме двух пересекающихся под прямым углом плоскостей. Из датчиков сигналы поступают в приемник, где на фоне шума здоровые клеток выделяется пик «ракового» сигнала от клеток больных. - Он прикурил. - Вообще-то аппаратура такого рода у нас есть. Но прибор избирателен, погрешность его огромна, да и с изотопами… - Окутанный дымом, Воробьев заходил взад-вперед. - Раньше применяли радиоактивный фосфор. Теоретически его концентрация в больных клетках большая, чем в здоровых, но подчас происходит обратное, и даже с накожными опухолями диагностика никудышная. Кадмий лучше. Но мы сделаем ставку на галлий. Металл редкий…

– Достанем. - Прошин покосился на дверь. Что-то тяготило его. Простите. Положим машина сделана. Мы узнали где пораженные участки, удалили их. Но ведь останутся отдельные больные клетки…

– Несомненно! - Воробьев затряс головой. - И возможность рецедива не исключена. Но учтите и то, что после ликвидации крупных очагов организм способен самостоятельно спраситься с остатками болезни. Тут ему помогут лекарства, химиотерапия…

– О, - сказал Прошин. - В чем и дело. Это подход к проблеме. А хитрым приборам место в разряде подспорья, потому как основную задачу онкологии — вернуть клетку в здоровое состояние или безболезненно унечтожить ее — я правильно представляю ваш идеал? - они не решат. Вывод: надо искать лекарство, а не уповать на транзисторы. Кстати, как мы оформим наши отношения?

– Договор.. о научном содружестве, что ли? - Воробьев бессмысленно заламывал палец за палец. - По-моему, так. Временно мы не оплачиваем ваши труды. Нет фондов. Но как только их выделят… Минуту, - он потянулся к грязно-белому телефону. - Я все разузнаю…

– Не утруждайтесь, - сказал Прошин, мучимый желанием скорее выбраться из этих стен

– С официозами я разберусь сам. Лучше подскажите, где мне найти Татьяну Русинову.

– Таню? А вы разве знакомы?

– Это жена моего школьного приятеля…

– Серьезно? Надо же как… бывает. Отделение общей онкологии, третий этаж. Только наденьте халат и колпак. Впрочем, я провожу…

– Не надо. - Прошин брезгливо принял протянутую ему экипировку. - А все же, - заметил он, застегивая халат, - природа мудра. Болезни отсеивают слабых, совершенствуя будущие поколения.

– Видите ли… - донесся ответ, - у меня от рака умерла мать…

– Простите, - смутился Прошин, - Я имел в виду чисто филосо…

– Третий этаж, - устало морщась, сказал Воробьев.

Только очутившись в коридоре, Прошин понял, что так удручающе на него действовало: в кабинетеВоробьева, под землей, не было окон.

Таня даже не обернулась, занятая разглядыванием на свет предметного стеклышка с какой-то фиолетовой кляксой. Здесь, в казенной обстановке, одетая в белый халат, она показалась Прошину чужой, недоступной, и мысль о том, что он близок с этой женщиной, вселила чувство неловкости и желание скорее затворив дверь, уйти, но уходить была поздно: она уже смотрела на него, и недоумение в ее глазах соперничала с радостью.

– Ты как… здесь?..

– Что значит «как»? - изображая ответный восторг, спросил он. - Я на работе… поскольку командирован к некоему Воробьеву.

– Понятно. Как в Индии? - Она сдернула с головы колпак, вытащила заколку, рассыпав по плечам тугие черные пряди волос, и сразу стало той, прежней Таней — знакомой, близкой, но первое чувство отчуждения и скованности осталось и, подавив непринужденность, заставляло теперь вести тягостную игру в приветливую разговорчивость.

– В Индии? - Он пожал плечами, не зная, как бы скупее и точнее выразить пестроту одна за другой вспыхивающих в памяти картин. - Нормально… Бусы тебе привез. Из аметиста.

Скованность нарастала. Главные темы исчерпались, и сейчас предстояло найти другой пунктик беседы, причем найти срочно, иначе, оборвав якоря, выплывет утопленницей прискорбная истина: если любовникам не о чем говорить, значит… И тут он понял, что настроение обремененности, охватившее его в первые минуты, не было случайным, что зря он зашел сюда, как и вообще зря когда-то связал себя с этой женщиной, ставшей сродни неотвязной, дурной привычке, бросить которую столь же необходимо, сколь и трудно. Никогда ему не было по-настоящему легко и хорошо с ней, да и как могло быть такое, если между ними стоял его друг — ее муж; и оттого чувствовал себя Прошин подонком, воришкой, тем более знал, что не страсть и даже не увлечение стянуло их путаным, мертвым узлом, а ее слепая попытка освободиться от привычки к нелюбимому мужу и его довольно несложный расчет в обзаведении удобной любовницей без надежд и претензий.

Пауза становилась невыносимой, до горечи смешной, трясина ее готова была сомкнуться над их головами, и глаза Тани, поначалу блестевшие радостью, скучнели в досаде, что, кольнув самолюбие Прошина, ослабило в тот же миг и обруч дурацкого онемения.

– А как Андрей? - спросил он, устало потерев пальцами веки.

– Сегодня в командировку. Во Францию. Вы с ним везучие в смысле заграниц.

– Может… я приеду?.. - спросил он, принимая отсутствующий вид.

Так было всякий раз: договариваясь о свидании, он невольно робел, не веря в ее согласие, и потому спрашивал неопределенно, вскользь, с некоторым даже внутренним страхом, готовый в любой момент отшутиться…

– Заезжай, - безразлично кивнула она, и, ощутив в ее состоянии нечто схожее со своим, Прошин мягко привлек ее и с той же затаенной опаской коснулся губами щеки.

«А девочка стареет… Морщины».

– В двенадцать… - уточнил он, тут же прикинув, что потом по телефону, на расстоянии, можно легко от встречи и уклониться…

Кажется, все… Ан нет; надо опять найть два-три заключительный слова, но слов нет, и снова пауза.

– Я страшно тороплюсь, - пробормотал он. -Проводи к Воробьеву, а то в ваших казематах заблудишься — не доаукаешься.

Шли молча. Тускло блестели пятаки плафонов на потолках, из лабораторий доносились голоса, звон пробирок, шум воды; мелькали в полумраке коридоров белые пятна халатов…

– Ну вот… пришли. - Она сунула руки в карманы халата и опустила голову, словно чего-то выжидая.

Новая задача — прощание. Деловито бросить «пока» - некрасиво; играть в искренность - дикий, неимоверный труд… Хотя вот прекрасный вариант… Он приподнял ее подбородок, ласково и твердо посмотрел в покорные, любящие глаза.. Они быстро и осторожно поцелова лись, тут же смущенно отступив в стороны — в больнечных стенах любовные лобзания выглядят по меньшей мере нелепо… Прошин, храня улыбку, нащупал за спиной ручку двери.

Стеснение прошло, настроение подскочило до сносного, скользнула даже мыслишка все-таки заехать к ней вечерком, а там будь что будет; главное -расстались и расстались хорошо, душевно!

– Все, - почему-то шепотом произнес он. - До вечера.

Таня пожала плечами.

* * *
Глинский явился раздраженным. Даже скорее каким- то обеспокоенным, дерганным, каким, каким показался Прошину с утра.

– Милый Сережик, - ангельски улыбнулся Прошин, усаживая его в кресло и наполняя фужеры. - Весь день меня удручал вопрос: почему ты так странно ко мне изменился? Что за тон? Я просто убит… - Он подождал, пока тот выпьет вино. - Что с тобой? Или снова влюбился? Кто же эта нью-фаворитка, если не секрет?

– Воронина, - с насмешливым вызовом сказал Глинский.

– Так, - посерьезнел Прошин. - Дожили. У вас что — действительно любовь?

– Ну. Что-то не нравится?

– Не нравится, - тихо ответил Прошин. - Ни хамские твои манеры.., - Ни то, что некая дура заразила тебя, полагаю, мировоззрением… идиота-идеалиста. Чем, собственно, она была мне всегда… Вот откуда ветерок, понял. Да это же чушь, Серега, что ты! Хотя… - Он досадливо отвернулся. - В данный ситуациях не переубедишь. Тормоз рассудка срабатывает с роковым запозданием. Но все же попробуем нажать на него извне. Итак. Положим, тыженат! Вообразим этакое несчастье… А что значит семья? Это либо борьба, либо подчинение одного человека другому. Сейчас ты скажешь жалкое слово: а гармония? Я отвечу. Гармония - состояние неустойчивое, противоречащее закону жизни, закону развития. Люди стараются доминировать друг над другом всегда, подчас бессознательно - это основа человеческих взаимоотношений. А Наталья, по моим подозрениям, кроме того, с дурным бабьим комплексом: с одной стороны, ей хочется властвовать, с другой — подчиняться. Запутаешься!

– Но я люблю ее, люблю! - выпалил Сергей и осекся; в глазах Прошина застыли жалость и ироническое презрение.

– Дурак ты, - сказал он беззлобною — Ну да твое дело… Хотя, если обратиться к сфере материальной, и мое тоже. А потому обратимся. Что мы видим? Вначале вашу зарплату.

Составляет она цифирь скромную. Забудем о ней. Но вот зарплата кончается, и начинаются какие-то затемненные доходы. А командировочки! Прага — хрусталь; Нью-Йорк — джинсы;

Токио — стереодрандулеты. Далее. Кроме стабильного финансового благоденствия и поездок, обременяет вас, значит, и льготный режим и либерал начальник, то есть я, он же ваш лучший друг.. Да?

– Это мещанство, Леша, - сказал Глинский, почесав бровь.

– Не надо, - поморщился Прошин, - Так говорят неудачники в беспомощной зависти своей. Или объевшиеся. Я всего лишь перечислил необходимый набор материальных благ, дающих свободу к приобретению благ духовных. Свободу и желание!

Он развалился в кресле и стряхнул пепел в хрустальный подносик, протянутый любезным чертиком из цветного стекла.

– И тут Воронина. Я сталкивался с ней не раз и четко уяснил: эта девочка не способна ни на какой компромисс. А ты… Ну, не получится у вас… В итоге тебя с негодованием отвергнут. Ладно так, а то — на суд общественности. Во. На пару со мной. Старик, это же бочка дегтя к нашей ложечке меда! Ты же не будешь все время играть роль святоши..

– Набожностью грешить не намерен, - устало отозвался Сергей, - но с махинациями хватит. Наукой надо заниматься. Дело в жизни должно быть.

Прошин не ответил. Встал, подошел к окну, уперся лбом в хододное влажное стекло.

Стучал дождь по асфальту. Мелькали зонтики запоздалых прохожих. С мокрым шипением проносились машины. Дрожа, светились в лужах огни. И тут ясно открылась суть происходящего: единственный, кто был рядом, уходит. И чем удержать его? Угрозами, уговорами? Нет. Тут надо… тонко. А он? Лекции начал читать, захлебываясь в пошлой мудрости обывателя. И всегда так! Вот и прозевал парня. Воистину - п р о в о р о н и л!

А промашка — что не подумал, какая у него в жизни цель, она ведь двигатель всего; пойми сперва, чего у человека нет, потому как к тому человек стремится, чего не имеет, а что имеет, то ему без особого интереса, то уже пройденное, привычное, а иной раз и вовсе не надобное.

– Серега, - проникновенно начал он. - Прости меня, старого крокодила, я говорил… нехорошо. Но ты пойми — я просто в отчаянии! И сознайся: ты же клюнул на экстерьер.. так?

Она человек, чуждый тебе по духу. А если по большому счету, то ты занят наукой, и твои сегодняшние успехи грандиозны. А ученый должен быть один, как писатель или художник.

Ученый — личность раскрепощенная. Во всяком случае, лет до сорока.. пяти. И не о женщинах думать надо, а о диссертации. Женщины — они что… Они все примерно одинаковы… А мы с тобой возьмем академическую проблемку, создадим тебе условия…

Анализатор этот к дьяволу…

– Как.. это? - насторожился Глинский.

– Ну, в том смысле, что не буду тебя… загружать работой по теме, - объяснил Прошин.

– Диссертацию я хотел как раз и сделать на анализаторе! - воодушевленно сообщил Глинский.

– И чудно, - помрачнел Прошин. - Раз хотел… - Он вспомнил Таню, отметил, что надо прихватить бутылку «Изабеллы» и талоны на такси… Пора. Отдых. Все. Обрыдло! Сволочи и неврастеники!

– Леш, - втолковывал Глинский. - Но ведь не тот возраст… А все один да один…

– Иди на улицу и поймай такси, - оборвал его Прошин, - Ты дурак, и ты меня утомил.

* * *
Они шли, держась за руки, в тугой безмолвной темноте. Отца Алексей не видел, лишь ощущал его ладонь — широкую и сильную — своей детской доверчивой ладошкой. А затем вспыхнула забытая картина: дребездащие на булыжнике мостовых трамваи, калейдоскоп толпы, снежинки тополиного пуха… Пыльное городское лето.

«Папочка… - подумал Прошин. - Боже мой, папочка…» Он припал к руке отца щекой, боясь ее исчезновения, но тут будто кто-то равнодушно щелкнул выключателем, и он растерянно понял: сон…

Он нехотя разлепил тяжелые от слез веки. В теплый полумрак комнаты, сквозь щелку неплотно сдвинутых штор, вползал размытый свет октябрьского утра.

Он слезы ладонью, еще хранившей прикосновение руки отца, закрыл глаза и вновь попытался скользнуть в то ужасающе далекое лето, возвратиться в которое хотелось навсегда. Но безуспешно; лихорадочное желание ухватить нить потерянного сна пробудило его окончательно. И тут он вспомнил субботние вечера, когда приезжал к отцу на работу, откуда они уезжали на дачу. Сколько было этих одинаковых, но прекрасных дней, слившихся

в картину ушедшего сна: в теплые улицы, пыльные душистые липы, красно-желтые трамваи,

пушистые от тополиного пуха коврики луж и ощущение себя — маленького, но всесильного,

потому что тот, кто идет рядом, - самый умный, смелый и добрый человек на земле.

Сейчас то ясно, что был он никакой не «самый», и не на кого теперь смотреть, как на

«самого», вот только чуточку жаль, что никто не смотрит так на тебя восторженными глазами

мальчишки.

… Они уезжали на дачу, вечно попадая в переполненную, уже отходящую электричку, но отец все-таки успевал купить ему два запотевших стаканчика с нежно-розовым клюквенным

мороженым. Его всегда продавал у касс один и тот же старик с обрюзгшим темным лицом, грубыми руками, в белом халате и шерстяной кепке. Старик жевал фиолетовыми губами потухший чинарик, вытирал рукавом слезящиеся глаза, тяжело кряхтел и всякий раз обсчитывал отца ровно на две копейки. И они, сев в электричку, смеялись над этим стариком;

вагон мягко покачивался, заходящее солнце бежало наперегонки с электричкой, жизни не было конца и не верилось, что таковой может быть… А он был.

Прошин плакал, удивляясь себе — не разучился… Потом встал, запахнулся в халат и подошел к окну. Уже рассвело… Улица была пустынной. Облетевшая листва жалась к краям холодных сухих тротуаров. Пронесся и растаял далекий шум ранней машины. Суббота. Октябрь. Осень.

После завтрака, сам не зная зачем, он отправился в гараж и, только когда распахнул тяжелую стальную дверь, понял, что сейчас поедет на дачу. На дачу, не виденную уже лет двадцать…

У отца никогда не было машины. Да и денег не нее не было, хотя зарабатывал много:тратил

их не считая, легко и безалаберно, за что мать устраивала регулярные скандалы.

Сложным было отношение Прошина к матери. Конечно же, как сын, он дорожил ее, а значит — любил, но все-таки они были чужими. Характер ее — жестокий, властный — исключал участие, ласку; возражений она не терпела и била сына за любую провинность.

И он боялся ее, и страх тот поселился в нем надолго, со временем превращаясь в ленивую, дремлдщую неприязнь. Встречался он с матерью редко, а уж если и навещал ее, то, как правило, по обязательству: поздравить с днем рождения или еще с каким калаендарным праздником и — побыстрее уйти. А забыл он ей все, как старался забывать всем, причинившим ему зло, хотя те, кому зло приносил он, ему не прощали. Забыл побои и унижения, забыл даже ее ложь отцу, любившему ее и презираемому ею.

Двигатель «Волги» пел; карабкались на пригорок ажурные ракеты высоковольтных башен, и провода их, как связки альпинистов, с утомляющей однообразностью провисали и вновь лениво поднимались навстречу очередному столбу. А вот и покореженные прутья ворот поселка, вот застывшая от морозца грязь на аллее между дачами, вот и все…

Машину он оставил у забора и сквозь штакетник зачарованно посмотрел на старый, вросший в землю дом… Дача была оставлена до лета. Тяжелая, ржавая диагональ стальной полосы с узлом новенького замка перечеркнула покоробившуюся фанерную дверь. Когда-то от любил сидеть на этом теплом от солнца крылечке, рассматривая бревенчатую стену в блекло-голубых чешуйках краски и паучков, бегающих в расселинах досок.

А как-то он поймал такого паучка и бездумно начал отрывать ему длинные, ломкие волоски ножек…

– Что ты делаешь?!

Он увидел ошеломленное лицо отца, растерянно отщелкнул паучка в сторону и, смутно чувствуя за собой вину, начал говорить: подумаешь, паук какой-то…

Собственно, и сейчас, взрослый, он понимал, что поступил, в сущности, нехорошо, но действительно… подумаешь…

Через много лет отец скажет ему грустно:

– Странный ты был человек… Да и есть. Природу любил, музыку, стихи сочинял… А паукам отрывал ноги.

Отец сказал это на Кубе, в «Тропикане» - огромном, открытом ресторане — парке. Встретил ись они там случайно: Прошин поехал тогда в свою первую командировку за рубеж, а отец работал на Кубе уже год…

В жирной тропической зелени, закрывавшей небо, горели разноцветные светильники, звонкий тенор пел под гитару на небольшой эстраде; отец сидел за столиком вместе с какимто добродушным полным кубинцем и сказал ему, увидев Алексея:

– А это… мой сын.

Потом они долго сидели втроем, Прошин шутил, кубинец смеялся, все было мило; но с таким же, сегодняшним ужасом — отдаленным, жившим как бы вне его — он сознвал, что детство-то ушло, и человек с усталыми глазами, сидящий напротив, - уже не бог, а такой же, как он сам. Только менее сильный, менее, возможно, умный и более старый… И все. А потом кубинец ушел, смеяться над остротами Алексея стало некому, они молчали, и вдруг отец сказал:

– Странный ты был человек… Да и есть. Природу любил, музыку, стихи сочинял… А паукам отрывал ноги.

Прошин, опустив глаза, ничего не ответил.

Это была последняя их встреча. А может, последний день детства… Дача, дача… Клен со свернувшимися в трубочки от мороза листьями, под ним задернутый инеем столик — отец смастерил его сам… Все прошло, все. Аллея пронеслась под колесами, незаметно превратячь в тропинку через березовую рощу. «Волга» клюнула носом и остановилась. Он вылез из кабины, опустился на сурой, треснутый пень. Темный, прихваченный ледком пруд лежал в низине. Поникшая осока, твердая глина берега и красный, в бурых оспинах лист осины, скользящий по стылой плоскости воды… Здесь ушло от него детство… Да, здесь. …Вечером, после дачной вечеринки, все расходились спать, и какая-то приятельница родителей, держа в руке папиросу и блестя золотой коронкой, тихо выговаривала отцу в коридоре: – …знаю я эти «дома отдыха» от мужей, и ее знаю; не знаю только, почему ты валандаешься с последствием ее неудачного романа, делая вид, будто все хорошо.

– Прекрати… - шептал отец. - Не надо… Леша услышит.

А он слышал это за кричащей подлым скрипом дверью, слышал! И ухающий бой впервые занывшего сердца звоном отдавался в голове, и мысли были такими, как этот бой, - оглушительными, упруго жахающими; мысли о том, что сейчас, сегодня, произошло непопра вимое!

Он отошел от двери, громко протопал до нее вновь, вышел, улыбнувшись разом притихшим взрослым, и с этой застывшей улыбкой зашагал по аллее все быстрее, быстрее, и уже до поляны, уткнулся в траву лицом, и расплакался…

Он так никого и не потревожил вопросами и обвинениями, а когда после развода мать, запинаять, принялась рассказывать ему о подлинном отце, ему было тягостно от ее жалкого, сдавленного голоса и хотелось помочь ей выдавить эти уже совсем не страшные слова…

Затем появился Бегунов. Отец. Да какой там отец… Отец был один, одит и остался. И ни за что на свете Прошин не мог сказать этому чужому человеку «отец», «папа»… Ни за что!

Но отношения их складывались вполне миролюбиво. Не реже одного раза в неделю Бегунов встречался с ним, вел унылые разговоры о перспективности научного творчества, давал советы и деньги… Алексей брал и то и другое… И вдруг как бы проснулся. Они сидели за столом — мать, Бегунов, - пили чай и вели чинную беседу о выборе вуза. Старшее поколение напирало на поступление в вуз технический, где новоявленный папа читал лекции, Прошин кивал, глядя в пространство, потом взял со стола хрустальную сахарницу, повертел ее в руках, разглядывая, и грохнул об пол. Встал, опрокинул стул и ушел из дома. В тот же вечер он приехал к отцу. У того была какая-то женщина, и Алексей, не разобрав, что к чему, оскорбил и его…

Месяц он шатался по приятелям, пил, собирался поступсть в какой-то театральный институт, но, так и не решив, в какай именно, попал в другой институт — в армию. И году службы, тянувшиеся в радости прошедшего часа и в тоске предстоящего, годы, оставившие в памяти жгучие ветры, голую землю Севера, пухнущие от работы руки, сырые гимнастерки вонючие сапоги, как бы сурово внушили ему: не дури. И он не стал дурить. Было печально и пусто.

Армия осталась позади, впереди не было ничего. Люди казались мелкими, живущими в сложных рассчетах своих копеечных дел, друзей не было… Цели не сущечтвовало. Отец со своей новой семьей стал чужим, хлопотливый Бегунов тихо надоедал… А жить было надо.

И он пошел в этот технический вуз, он зубрил муторные, всегда отвращавшие его предметы, ненавидя учебу, жизнь, ненавидя всех, ненавидя себя… И тут возник в нем некто — умный, коварный, деятельный, - что был назван Вторым. Второй защищал, он создавал устав того, что можно делать и чего делать нельзя, изредка разрешая устав нарушить, но обычно либо чтобы проучить, либо дать разрядку… Скверное существо родилось в нем, но заботливое и сильное; и он всегда внимал его благостному, подлому шепотку.

Прошин пересел на краешек сиденья машины, щелкнул клавишей магнитофона. Серебристые молоточки зазвенели в воздухе. Похоронно затрепетали органные ноты, уносясь в небо, срезая сухие пятачки березовых листьев, падающих на ветровое стекло.. Бах.

Он сидел, понимая, что со стороны это выглядит красивенько и дешево, как провинциальное актерство, что весь этот спектакль затеян им с целью отрепетировать свои чувства — вернее, свое представление о чувствах, должных охватить человека в День воспоминаний, что это игра перед самим собой. Но все же ему было грустно, бесконечно грустно и приятно от этой грусти; было хорошо, а значит — пусть так и будет… Но все же почему он приехал сюда?

Наверное, так решил тот, Второй, сидевший в нем. Тот, кто заставил его плакать сонными, сладкими слезами — автор и режиссер спектакля… А может, его слуга и властитель тут ни при чем. Может он только выдумка… Может, ему самому, Леше Прошину, было необходимо увидеть эту дачу, рощу, сидеть вот так под низким осенним небом, слушая стоны деревьев, черно-мраморную музыку и кричащую стынь осеннего пруда. Сознавая, что в общем-то все это позерство…

Алексей потянулся к дверце. Маленькая капля дождя ужалила его в лицо.

«Быстрее сматываться! - подумалось деловито. - Дорогу размоет -не выберешься…»

И, выехав на аллею, даже не оглянувшись на дачу, он рванул к воротам поселка. А на шоссе, тупо глядя на «дворники», усердно сметающие струйки воды, решил еще раз приехать

в свое детство, всегда ждушее его в этой роще, за день до смерти. Он был уверен, что узнает

заранее, когда умрет, потому что за день до смерти ему должен присниться сегодняшний сон…

Глава 2

Глава 2
И выпал снег.

Он уже подъезжал к городу, когда мглисто и сумересно заволокла небо, и давящая тишина ненастья, что на какой-то миг поглотила все звуки, вдруг, словно не совладав с ними, обрушилась на летящую в глаза дорогу посвистом ветра и беснующейся круговертью снежинок, хлопотно хоронивших под собой осень.

У остановки такси Прошин притормозил — с карбюратора слетел горшок воздушного фильтра. Затягивая болт, услышал: «Не подвезете?» - и, скосив глаза, увидел женщину: легкое пальтишко, измерзшиеся руки, мокрая челка волос, бледное красивое лицо — чуть усталое и потому показавшееся Прошину каким-то беззащитно- одухотворенным.

– Садитесь, конечно, - сказал он с внезапной сердечностью.

Ехали молча. В итоге это подействовало на него удручающе.

– Погода, однако… - сказал он, кашлянув в кулак. Терпеть не могу осень и зиму.

Ответа не последовало. Она думала о чем-то своем и поддерживать разговор не собиралась, вероятно, принимая его за левака, зарабатывающего на бензин для своей обожаемой телеги.

– Противная погода, - подтвердил он за нее. - Вообще осень и зиму не выношу!

– Слушайте, - сказала она. - А… быстрее вы как, способны?

– Быстро поедешь, тихо понесут, - мрачно проронил Прошин, задетый ее тоном. И чего ради он взялся везти ее? Зачем этот классический разговор с уклоном в метеорологию…

Дурачок.

Но с каждым мгновением его привлекало в ней нечто неуловимо близкое, волнующее; и хотелось говорить, но не так — бросая слова, словно камушки в пропасть, и прислушиваясь: отозвались или нет? - а просто болтать, как старым знакомым, столкнувшимся в городском круговороте после долгой разлуки.

На светофоре он остановился, простецки улыбаясь, спросил:

– Вас как зовут, простите?

– Зовут? - В глазах ее мелькнул юмор. - Ира. Но, уверяю вас, можно обойтись без этого… Вы меня отвезете, я заплачу, и мы, обоюдно довольные, расстанемся.

– Закон, - сказал Прошин, - осуждает использование личного автотранспорта с целях наживы. И я следую этому закону. А имя ваше понадобилось, потому как собираюсь преподнести небольшой подарок. Чтобы знать, кому даришь, что-ли… - Он отстегнул от ключа машины брелок — деревянного слоника. - Возьмите… Говорят, слон приносит охапки счастья.

– Спасибо, - она растерянно улыбнулась. -Это сандал?

– Сандал. Кстати, мое имя Алексей. Так что будем знакомы.

– Будем. - Она положила брелок с сумочку и накинула на свои бронзовые волосы платок.

– И… стоп, пожалуйста. Мой дом.

Он покорно принял вправо и остановился. И стало не не по себе оттого, что сейчас она выйдет, опустеет машина, пустая квартира и пустой вечер поглотят его, и, пересаживаясь с кресла на тахту и с тахты на кресло, он будет курить, думать о ней и жалеть, что им уже никогда не встретиться…

– Дверца не открывается, - сказала она.

– Что? Ах, да… сейчас. Ира… извините… дайте мне свой телефон!

– Те-ле-фон? - Она полупрезрительно усмехнулась, на все-таки, будто потакая его чудачеству, вырвала страничку из записной книжки, торопливо написала семь цифр.

– Спасибо. - Он потянулся к двери и, наклонившись, вдохнул запах ее волос.

Но волосы ничем не пахли. И это неожиданно поразило его.

А когда она ушла, когда краешек ее пальто мелькнул и скрылся в темноте подъезда, он с недоумением сознался себе, что она нравится ему, и даже больше, чем нравится, что казалось невероятным; ведь любовь была для него лишь словом, определением забытого, бесповоротно утерянного и вспоминаемого, как горячка давно исцеленной болезни. Он словно чувствовал в себе лопнувшую струну, чье воссоздание если не исключалось, то было напрасно, потому что не издать ей уже чистого звука; он уверился что лишен такого даралюбить, и иногда мимолетно грустил об этой своей ущербности, видя иных — околдованных, трогательно слепых, на мгновение вставших над миром — тех, кто мог любить и любил.

И сейчас, бестолково слоняясь из комнаты в комнату, он убеждал себя, что все это чушь, наваждение; пройдет месяц знакомства и вновь никто и ничто не будет нужным, кроме великолепия своего одиночества; что это порыв, порыв приятный, ему необходим такой допинг, и тот, Второй, тоже знал:так надо, пусть всколыхнет застой души новое приключеньице, пародия на любовь…

Он заставил себя успокоиться и принялся разбирать недостатки ее внешности. Но они казались такими милыми…

«Ирина… - думал Прошин, поражаясь себе. - Имя-то какое… Снежком свежим пахнет… Чего это я, а?»

Ну, приехали, - вдумчиво сказал он, покачиваясь на пятках перед зеркалом. Скоро начнем петь серенады.

* * *
Прошин отшагал по коридору, оклеенному обоями стенгазет и плакатов. , и вошел в кабинет Бегунова. Совещание начальников лабораторий уже началось, и он удовлетворенно отметил выигрыш пяти минут опоздания у нудного часа высиживания на стуле под жужжание трех десятков голосов. Он извинился, бесшумно скользнул на свое место и погрузился в раздумье, благо повод имелся значительный. Вчера, изучая набросок схемы анализатора, он наткнулся на любопытный факт: разработка датчика давала возможность расширения кандидатской. Конечно, границы расширения до докторской не простирались, тут не хватало еще многого, более того — основы основ: центральной идеи; но факт оставался фактом — конструирование прибора пересекалось с преждней диссертацией.

– Леш… - шепнул ему сидевший рядом Михайлов. - В Австралию еду, слышал? В гости к кенгуру. На год.

– Товарищи… - нахмурился Бегунов.

Михайлов понимающе поднял руку и умолк.

-Михайлову не терпится поделиться новостью, - объяснил Бегунов присутствующим.-

Дело в том, что австралийцы предлагают нам обмем специалистами, посылая в наш институт своего сотрудника и приглашая к себе нашего. Кто наш сотрудник — догодаться не трудно. Теперь так… - Он раскрыл кожаную ярко-красную папку с золотым гербом, надел очки и начал перебирать бумаги. - Мы получили заказ на разработку аппаратуры для инстинута океанологии…

Все спрятали глаза. Работы хватало у каждого, а документы, извлеченные из хорошо и печально известной алой папки, предполагали жесткие сроки, полную отдачу и серьезные неприятности в случае срывов. Боязливое шушуканье горохом просыпалось по рядам. Прошин взглянул на Михайлова. Тот сидел и улыбался. Ему было на все наплевать. Он вышел из игры, и на нем скрещивались неприязненные взгляды тех, кто с трепетом ожидал падения меча. Но директор пока медлил опустить его на чью-либо голову, объясняя незначение подводной аппаратуры, суля командировку в Крым, отведенную для испытаний…

Работа вырисовывалась не трудной, но кропотливой, и Прошин невольно прикинул — успел бы он с ней к лету или нет? В самом деле — если не Тасманово море, так хотя бы Черное… И — осенило! Без логических связок, молнееносно, подобно магниту, притягивающему россыпь железных опилок, выстроился перед ним план, воедино собравший все исподволь копошившиеся мыслишки. Прибор для океанологов как раз и был третьей частью,

четко стыковавшейся и с кандидатской и с анализатором. Итак — докторская. Бесполезная, с расплывчатьй идейкой практического применения, на при желании можно внушить, что и трактор — танк! Неужели… шанс?

– Простите, - подал голос Прошин. - Я не хочу вмешиваться в планы руководства, но, учитывая загруженность наших лабораторий, предлагаю отдать эту работу мне.

– Вы берете на себя большую ответственнось, - предупредил Бегунов. - У вас и без того серьезная тема.

– Знаю.

Прошин отправился к себе, провожаемый одобрительными взорами коллег. Ему было легко. Балласт бездеятельноси оборвался, брякнувшись за спиной, появилась цель, далекая, сложная, но только такие он и признавал, презирая стрелявший в упор. Те кто лупит в упор, не стрелки, те много не настреляют…

Он еще раз взвесил каждый пунктик плана: кандидатская — деталь готовая, почистить ее, снять шелуху… Затем — датчик. Эту деталь вытачивает лаборатория. И морской прибор.

Окрестим его… «Лангуст». А для него надо дать мастеру свой резец, неудобный, явно не тот, но в правильности подбора резца мастера прийдется убедить.

Он осторожно покусывал губы, и глаза его смеялись. Он действительно был счастлив, хотя сам не понимал отчего. Но вспомнилась Ирина, семь цифр-закорючек, перенесенных с клочка бумаги в записную книжку, и он — анатом своих чувств — также связал их строгой схемой и подвел итог, вышедший отменным: приятный кавардак любви царил в душе; начиналась Игра! - и ее захватывающая прелесть, отзывавшаяся щекотным холодком в груди, преисполняла его смыслом. А может лишь иллюзией смысла. Но какая в конце концов разница?

* * *
В кабинете он застал Глинского. Тот нервно загасил сигарету и ломким визгливым голосом закричал:

-Ты когда-нибудь уволишь эту пьянь или нет?!

Лицо Сергея пылало, волосы были растрепаны, глаза сверкали бешенством. Вернее сверкал один глаз; второй заплыл, свирепо тлея в здоровенном багровом синяке.

– О, - Прошин поправил очки. - Какая странная производственная правма…

Глинского затрясло.

– Если бы не Чукавин….

– Постой, паровоз, - сказал Прошин. - По порядку, пожалуйста.

– По порядку… - Глинский сопел, едва не плача. - Стою с Наташей. Говорим. Вдруг - Авдеев. Так и так, разрешите на минутку… Меня, значит. Сам - в дупель. Торчит как лом. Ну, вышли. И тут, представь, подзаборное заявленьице: «Если не оставишь ее…» Я его конечно, послал. Ну и… - Он приложил к глазу пятак.

«Как незаметно наступила зима, - думал Прошин, всматриваясь в искрящийся снежком дворик НИИ, исполосанный темными лентами следов автомобильный шин. - Наступила, похоронила под снегом грязь, мокрые листья, чьи-то обиды…»

– Я в суд на него, сволочь, подам! - заявил Глинский, давясь злобой.

Прошин очнулся.

– В суд не надо, - отсоветовал он. - Возня. Я уволю его, и все. Но вовсе не из состра дания к твоему фингалу. Мне просто не нужны разносы от начальства по милости двух петухов, устраивающих дуэль из-за какой-то курицы.

Сергей сжал кулаки, но Прошин, приняв рассеянный вид, отвернулся.

Когда Глинский удалился, Прошин вызвал Авдеева.

Коля Авдеев был гордостью и горем лаборатории. Талант и пьяница. Любая ужасающая в своей мудрености задача решалась им быстро и просто, хотя никаких печатных трудов, степеней и прочих заслуг за Колей не числились.

– Садись, убогий, - дружелюбно сказал Прошин. - О! - Он вытащил из сейфа ворох бумаг, - Полное собрание твоих объяснительных. За опоздания на работу, уходы с нее… за появление в состоянии определенном… Сейчас ты напишишь еще одно произведение.

Повесть о том, как поссорились Николай Иванович и Сергей Анатольевич. Пиши, Гоголь.

Или… Мопассан? Пиши, лапочка. И слезно моли о пощаде. Раскаяние — путь к спасению. А если серьезно, Коля, то ты распустился. Чересчур. И давай-ка, в самом деле… пиши. По собственному.

– Леша, прости. Я больше….

– Не надо детсадовских извинений! Пиши! Все!

– Увольняешь, - с пьяным сарказмом сказал Авдеев. - А кто диссертацию тебе сделал — это, значит, шабаш, да? Забыто?

– Ну и сделал, - Прошин протирал краем портьерысвои ультрамодные очки.- Только зачем попрекать? Тогда ты нуждался в быстрых деньгах и получил их. Ну, что смотришь на меня, как упырь? Давай лучше объясни функцию тупого угла в любовном треугольнике. А мы, для общего развития, послушаем…

– Заткнись, - процедил Авдеев, раздув ноздри.

– Ах, страшно-то как! - всплеснул руками Прошин. - Еще разок, только на октаву ниже и продаю тебя на роль Бармалея в Театр юного зрителя. Ты похож, кстати. Ходишь, как пьяный леший: небрит, костюм в пятнах, ботинки клоуна… - Он с отвращением посмотрел на инженера.

Испитый, с сеткой малиновый сосудиков на опухших веках, тот, ссутулившись, сидел на стуле, приглаживая узловатой рукой спутанные, тусклые волосы.

И вдруг в Прошине будто что-то мягко шевельнулось, и прорезался тоненько голосок Второго:

«Бери этого типа за глотку и вытряхивай из него докторскую».

– Да ты пойми, - Авдеев перегнулся через стол, сблизившись лицом с Прошиным. - Пойми, - страдальчески обнажая в оскали бледные десны, цедил он, и слюна пузырилась в уголках рта. - Она же Сереге вроде забавы! А мне… Нельзя мне от нее, Леха!

– Тихо ты! - Прошин на цыпочках подошел к двери, открыл ее, затем закрыл вновь. - Вот что, - сказал, зевая, - Иди-ка ты, Коля домой. Проспись. Потом сполосни морду свою наглую, подстриги патлы эти декадентские и марш в магазин. Выделяю тебе две сотни.

Как лорда тебя не них не оденут, но за человека с пропиской сойдешь. А то как макака. А все туда-же, по бабам! Женщина же, кстати, ценит в мужчине прежде всего чистоплотность. Это афоризм. И его тебе необходимо запомнить.

– Ты чего, серьезно? - опешил Авдеев.

– Серьезно, - Прошин, слегка откинув голову, приближался к нему. - Я вообщ ще серьезный человек. И с этой минуты столь же серьезно займусь тобой. Неужели не ясно?

Пройдет год, доискришь ты остатками пропитого таланта и уедут тебя в какой-нибудь профилакторий для таких же, как ты, алконавтов, оградят от вечнозеленого змия охраной и начнут лечить гипнозом и общественно полезным трудом. Весело? А Наташу мне жаль…- продолжил Прошин грустно. - Поразвлекается с ней Серега, и — пишите письма. Дура.

Хотя, понятно: молодость… А ты Коля прости ей. И — спокойненько, неторопливо отбей ее.

Не такое это и сложное дело. Если, конечно, взяться… Но ты измениться должен, Коля, и сильно. Главное — не пей. Моя к тебе большая просьба, мой приказ.

– Завяжем, - глухо сказал Авдеев. -Это несомненно.

– Ступай, - равнодушно откликнулся Прошин. - И деньги возьми. - Он вытащил из стола пачку. - Да, а Наталья-то, как она к тебе? Ну, ясно. А перед Глинским извинись. Не спорь! Мало ли что.. пойдет еще плакаться.. Затем. Деньги эти… можешь не возвращать.

Дарю. Я сегодня щедрый. Но только еще раз пикни насчет кандидатской!

– Забыто, - мотнул головой Авдеев.

– Провал памяти за двести рублей?

– З-зачем рубли? Человеком надо быть. Человеком!..

– Ну иди, ладно. Утомил, собака

* * *
С дотошностью корректора Лукьянов рылся в чертежах анализатора, постреливая глазом в сторону Глинского, расхаживающего мимо зеркала и изучающего безобразный, припудренный синяк.

«Авдеева не уволил, - размышлял Лукьянов. - Значит, нужен ему Авдеев. А что я ищу? Ах, вот… Антенны с узкой диаграммой направленности. Откуда у Леши и ним такой жгучий интерес? Стоп. Это ж его кандидатская! То-бишь Авдеева. Так что же, ты, Леша, хочешь?

Использовать эту работу в конструировании датчика? Чтоб добро не пропадало? Верно. А зачем маялся, щупал меня? И как понять фразу: «Главный вопрос — система опрашивания каждой антенны»? Долго он готовил ее… А фраза умная, дельная…

– Паша! - крикнул Лукьянов Чукавину. - Прошин предлагает использовать свою диссертацию в применении к датчику. Я - «за».

Авдеев, сидевший неподалеку, и ухом не повел. Он покачивался на стуле, глядя в экран осциллографа, на зеленую пружинку синусоиды и задумчиво грыз большую деревянную линейку.

– Видите ли, Федор Константинович, - Чукавин оглянулся на Авдеева. - Не понадобится нам его диссертация. Создавать датчик как систему узконаправленных антенн дорого, муторно… Это сложный путь. Авдеев предложил другой вариант. Небольшой датчик, похожий на согнутую под прямым углом планку, проходит над телом больного.

– Так… - Лукьянов растерянным жестом снял очки. - А… когда предложил, если не секрет?

– Уж минул час, - сказал Авдеев вскользь

– Ценное уточнение. - Лукьянов вновь водрузил очки на нос.

Ситуация прояснялась. Прошин, вероятно, о подобной идее, отвергающей увязывание датчика с этой коммерческой диссертацией, не информирован. И если начнутся протесты и подогревания первоначального варианта, станет понятно: Леша на что-то нацелился. А на что?

Лукьянов потер лысину, сказал «ох» и обратил взор к Глинскому.

– Сергей… Анатольевич! - задушевно начал он. - Вы не против заняться датчиком

? Совместно с Чукавиным?

– Но позвольте! - неприятно изумился тот. - Мы с Наташей уже начали работать, мы… Что это значит?!

– Это значит, - спокойно разъяснил Лукьянов, - что в интересах дела подобная раскладка сил наиболее целесообразна.

– Вы не имеете права приказывать мне! - Глинский закипал как теплое шампанское. - На это есть Прошин!

Вы против? - Лукьянов удивленно раскрыл рот. - Я ни в коем случае не претендую на приказы, я хотел по-дружески попросить вас… Вы же устраиваете из просьбы конфликт!

Все загалдели, на тут же и смолкли: вошел Прошин.

- Что за вече? - спросил он. - Открыт новый закон природы?

Глинский, прикрывая ладонью глаз, принялся изливать возмущение. Лукьянов смотрел на него с кротостью херувима. Бесстрастно выслушав, Прошин взял со стола скрепку, распрямил ее и скучно произнес: - Спор глуп. Нам дано дополнительное задание. Смастерить небольшой приборчик. А посему Лукьянова и Глинского прошу ознакомиться с темой «Лангуст». С этого часа она целиком и полностью принадлежит им. Думаю, друзья, их творческий союз будет прекрасен! «Вот приедет барин, барин нас рассудит…» - Лукьянов тяжело опустился на стул.

- Приборчик на экспорт? - спросил он, моргая. - Из иностранцев кто приехал?

- Нет, - Прошин бросил сломанную скрепку на стол. - Заказ отечественных океанологов.

- То онкологи, то океанологи, - высказался кто-то.

- Минуточку… - развязно проговорил Чукавин. - Алексей… это… Вячеславович… Заявочки надо подписать. Детальки кой-какие требуются для новой системы датчика.

– Какой- такой новой системы? - холодно вопросил Прошин.

– А мы нашли путь попроще. Сканирующий датчик. Быстро, надежно, выгодно… И дешевле.

– Исполняйте все так, как было намечено, - отрезал Прошин. - И без самодеятельности, пожалуйста. Самодеятельность — дело наказуемое.

– Крепко вы Алексей Вячеславович, диссертацию свою любите, как погляжу, - добродушно заметил Лукьянов. - Понимаю. Приятно, когда кровный труд в дело идет. Знаешь тогда, так сказать, зачим на свете живешь.

– Вот это вывод, - сказал Прошин. - Наповал. У вас что, на все случаи жизни имеются такого рода обобщеньица?

– Бывает, - грустно подтвердил Лукьянов. - Тяга, знаети ли, к философии.

– А в данном случае — к иронической, - тихо, но внятно прибавил Чукавин.

– Вот как? - одарив его надменным взглядом, сказал Прошин. - Ну, тогда позвольте помудрствовать и мне, Федор Константинович. Точнее, сделать их вашего вывода другой вывод. Вы ищете слишком простой путь к истине.

– А он сложный? - спросил Лукьянов насмешливо.

– Не знаю, - сказал Прошин. - Не знаю, есть ли таковой вообще, потому что не знаю, существует ли она — истина?

* * *
– Что за дела? - тяжело дыша, начал Глинский, едва открыв дверь. - Ты терпение мое испытываешь? Или отомстить решил?

– Слушаю ваши претензии, - сказал Прошин.

– Пожалуйста! - Тот наклонил голову. - Первая: почему не уволен Авдеев?

Вторая: какого черта ты отфутболил меня на эту вонючую работу?!

– Это наука, о которой ты мечтал, мой друг, - заметил Прошин.

– Наука? Компоновка всем известный схем, - наука?! Так. Спасибо. И за напарника спасибо! Ты бы мне еще Авдеева подсунул!

– А ну, - вдруг строго сказал Прошин, - покажи зубы…

– Зачем?

– Покажи, говорю!

Глинский недоуменно оскалился.

– Ишь, - укоризненно сказал Прошин. - Здоровый у тебя клык вырос на Авдеева…

Сергей побледнел от обиды, закаменев лицом, губы его дрогнули, шевельнувшись в ругательстве, он повернулся к выходу, но Прошин, перегнувшись через стол, ухватил его за рукав.

– Злопамятный ты мужик, - заговорил он, посмеиваясь. - И нет в тебе великой благ ости человека мудрого: умения понять и простить.

– А это?! - Сергей машинально указал на синяк.

– Пройдет.

– Так ведь и жизнь пройдет!

– Не зуди, - тон Прошина стал деловит и угрюм. - Колю я помиловал, да.

И вот почему. Во времена былой безыдейности ты, друг ситный, предложил мне маленький бизнес: сделать музыкальную аппаратуру, сдав ее в аренду. Помнишь, надеюсь? Ну да, как же, до сих пор, небось, денежки капают…

– Д-давно… нечего… - спотыкаяся на каждой букве, промямлил Глинский.

– Заливай. Прикарманиваешь дивиденты и меня за нос водишь, вот и вся твоя порядочность. Короче. У Коли Авдеева имеются документы, указывающие на присвоение гражданином Глинским исправный деталей путем подлога выданных за списанные. - Он выдержал паузу. - Теперь ясно, что значит умение понять и забыть?

Глинский издал звук, похожий на стон.

– Мы с ним пришли к джентльментскому соглашению. - продолжал Прошин

– Он молчит, соблюдая в отношении тебя политику нейтралитета, и вы воюете холодной войной за сердце и прочее мадемуазель Ворониной. Вариант из серии — меньшее из двух зол. Но… все может быть. Не терзай его, не дразни зверя, выставляя напоказ свой успех… И работай над темой «Лангуст». В ней твое спасение. Ты делаешь прибор с Лукьяновым. Он разрабатывает его как надо, ты как скажу я. И, когда начнется подгонка блока к генератору, снимешь фазово- частотные и прочие характеристики на всем рабочем диапазоне. Интервалполгерца.

– Но это же гора графиков! - ахнул Сергей. - А расчеты какие.

– А с расчтами — к Роману Навашину, - участливо сказал Прошин. - Он математик.

Ученый. Получает за это дело зарплату. Ну, а при условии представления мне подобного научного материала я смогу внятно ответить на вопрос о растаявших детальках, увязав их с теми бумаженциями. Да, детальки ушли. На такую-то работу.

У Глинского нервно дергалась нога, вышибая морзянку по паркету. Прошин отвернулся, пряча улыбку. Итак, первый ход сделан. Соперники стравлены, и теперь, темня друг перед другом, примутся за общее дело. И умно и смешно. Настроение омрачал лишь Лукьянов.

Если тот — хваткий, бескомпромиссный — уловит связь между тремя китами, на коих зиждется афера- докторская: датчиком, диссертацией и «Лангустом», то киты… перевернутся кверху брюхом.

– Так я пойду? - спросил Глинский тускло.

– Давай, - согласился Прошин, снимая трубку дребезжащего телефона.

– Алексей Вячеславович? - Тон секретарши Бегунова был вежлив и сух.-

Соединяю с городом… Тут какие-то иностранцу, а директор в отъезде…

Что- то щелкнуло, и донеслось смущенно- вопросительное:

-Хелло?

-Да, сказал Прошин. - Иностранный отдел. голос. - Мы из инститьют космоса исслелования… Остров… А-стралия. Мы здэсь. Отель.

Мы проездом… мимо… И а-а хочим сказать об обмен спешиалист. Мы имеем время до вечерка. Потом — самолет.

– Я понял, - сказал Прошин. - Буду через час. Я еду к вам.

Он позвонил в диспетчерскую, схватил дубленку; уже выйдя в коридор, вновь суетливо возвратился, достал из сейфа «аварийную» бутылку «Изабеллы» и бросился вниз.

– Вынимание, вынимание! - вещал во дворе динамик голосом Зиновия. - Машина 00-70 — к поъезду номер два!

Белая «Волга», недовольно пофыркивая на легкий снежок, плавающий в воздухе, выползала из мрачного чрева гаража.

Сорок минут дороги показались Прошину сорока часами. Он буквально изнывал под бременем уже выверенной, будоражившей его идеи, что затмила и перепутала все, казалось бы, непоколебимые планы и требовала теперь воплощения в жизнь.

Клеть лифта мягко затормозила плавное свое скольжение, он выскочил в коридор, мгновенно узрел нужную дверь и, приблизившись к ней, застыл, закрыв глаза и машинальна проверив, застегнуты ли пуговицы в надлежащих местах и не сбился ли галстук.

Когда он открыл глаза, дверь была распахнута, и на него вопросительно смотрела голенастая блондинка со вздернутум носом, на котором висели очки в тонкой оправе. В глубине номера, возле журнального столика, заставленного лимонадом и буфетной снедью, виднелся диван; на нем восседал грузный краснолицый мужчина с обширной веснущатьй лысиной и с трубкой в зубах. Тугая «бабочка» поддерживала все три его подбородка.

– Добрый день, - сказал Прошин. - Я сотрудник Бегунова. Моя фамилия Прошин. Я начальник иностранного отдела и одной из лабораторий.

– Отчень карашо, - сказал мужчина на диване.

– Мы… - девица протянула Прошину руку. - Хэтэвэй. Я — Лорел. Он — Джордж. Мы быть… путешествовать в Европе…

– Были в отпуске? - подсказал Прошин.

– Да. Отпуск. - Она замолчала, подбирая слова, затем рассмеялась, видимо, так и не найдя их… - Мы говорим по-русски. Да. Мы теперь учимся с вами.

Она делала самые невероятные ударения.

– Лорел, - сказал Джордж, на что Лорелл кивнула и с великолепной быстротой соорудила три коктейля.

– Я думаю, - сказал мистер Джордж, разглядывая бокал на свет, - вы должны знать об обмен спешиалист все. Это карашо быть до рождество.

Прошин подобрался. Он ждал этих слов, в корне губивших все задуманное. Он наметил себе срок еще не написанной докторской — август. В течении этого времени предполагалось свернуть работу над анализатором, чтобы развязав себе руки, смело идти к Бегунову с предложением, чтобы в Австралию послали его, Прошина.

– Это совершенно невозможно, - сказал он. - Обмен состоится осенью следующего года, не раньше.

– До рождество — карашо, затем чуть-чуть плохо, - возразил мистер Джордж, выковыривая вилкой из консервной банки кусок сайры. - Наш спешиалист затем имеет работа. Это… у нас… план!

Прошин невозмутимо курил, разъясняя, что Бегунов не в состоянии отправить в Австралию кого попало; он обязан послать туда опытного, эрудированного человека, а подобные люди руководят в настоящее время ответственными работами.

– Вы сказал: осэнь? - Мистер Джордж задумчиво подвигал нижней челюстью.

Челюсть у него была громадной, двигалась во все стороны, и жила как бы своей отдельной жизнью. - Осэнь.. Это есть не удобнас.. удобность! - Он махнул рукой — Ладно, пусть будет так.

– Вот и чудесно, - утомленно сказал Прошин и посмотрел на часы. Пятнадцать ноль ноль… Где же конец этому суетному, долгому дню?

Он полез в портфель и извлек бутылку.

– Оу! - серьезно сказал мистер Джордж, с уважнением бутылку принимая. - Это есть отчень карашо.

Когда вслед за бутылкой опустел запас изысканных анекдотов и потянулись паузы, Прошин извинился и вышел позвонить Бегунову.

В полутемном коридоре было тихо и пусто, как на ночной стоянки поезда в спальном вагоне. Тусклые блики от ламп застыли на пластиковой, под мореный дуб, облицовке дверей.

Звук шагов утопал в пружинящем ворче паласа.

Он мысленно поздравил себя с окончанием первого дня игры. Цель обозначилась окончательно, как мищень на стрельбеще после подгонки оптического прицела, и туманное ее пятно превратилось в четкий контур. Теперь дело за стрелком, за его умением плавно вести курок, не сбивать мушку и не пугаться грохота выстрела.

– Ты почему не едешь? Где Австралийцы? - В голосе Бегунова звучало явное недовольство.

– А зачем? - спросил Прошин. - Мы все обговорили, обмен состоится осенью следующего года, вам — сердечные приветы.

– Осенью? А раньше что, нельзя?

– А это, - сказал Прошин, - не мой вопрос.

– Ну осенью так осенью, - помедлив, сказал Бегунов.

Когда Прошин вернулся в номер, господин Хэтэвей, дымя трубкой, красовался перед зеркалом, оглаживая на себе парадный, но крайне бездарно сшитый костюм, подчеркивающий страшно худые ноги и страшно выпуклый живот его владельца, а Лорелл, отмахиваясь от падающих на лицо волос, сидела возле дивана на объемистом чемодане, упершись в его крышку коленями, и пыталась застегнуть замки.

– Время идни в аэрпо-от… - подняв глаза на Прошина, пропела она.

– Прошк извиняй. - Мистер Джордж вытащил блокнот и перо. - Я совершенно забыл. А… как фэмилья опытного эрудированного спешиалист, отправля… направле… к нам?

– Колдобины русского языка?

– Да-да… фэмилья…

– Его фамилия Прошин, - скучно сказал Алексей.

– Но Прошин… вы — Прошин…

– Да, - подтвердил Прошин, глядя как Хэтэвей записывает его имя. - Прошин — это я.

* * *
Алексей не помнил, кто установил традицию, но примерно раз в неделю, во время обеда, в лаборатории проходило «большое чаепитие». Участие в этом мероприятии он принимал редко, раздражаясь от никчемности царивших там разговоров, но главным образом его отвращало от сослуживцев ощущение собственной инородности; они были далеки от него, словно находились в ином октанте жизни, и не существовала ни единой точки соприкосновения мира их нужд и увлечений с тем, что хотя бы на йоту интересовало его. Он был отчимом этой дружной семьи и скучал в ее окружении.

И сегодня он сидел, отстранившись от шума застолья, и думал о докторской. Не блажь ли это? Не трата ли времени? Одно дело, когда ты занят наукой и подобный шаг необходим в закреплении за собой определенного этапа изысканий, но какие к черту изыскания у него?…

Деньги? Только отчасти. Лезть выше? Но зачем? К чему менять свободу передвижения ферзя на символическое величие короля, ковыляющего с клеточки на клеточку и отвечающего за всю игру? Будет власть, кресло, большая зарплата, но будет и ответственность, уйма работы… А с другой стороны, король — фигура статическая, он не ферзь, что по проклятью своего положения блуждает по доске, натыкаясь на фигуры и фигурки и мешая им, стремящимся к удобной личной клеточке и больше того — тоже подчас желающих передвинуться… А потому фигурки дорого готовы заплатить за свержение шагающего через все поле. А он к тому же ни за белых, ни за черный, он некий третий ферзь — без войска, беж жажду победить, с одной лишь мечтой ходить куда возжелается. А такого сразят. И его спасение — превратиться в короля, отвечающего за игру либо белых, либо черных.

Прошин взглянул на собрание. Закипал какой-то диспут, на этот раз с участием Навашина, математика лаборатории.

– Человечеству повезло, - говорил тот, - именно повезло, что идеи и нормы поведения в процессе его развития получились различными. Борьба за правильность той или иной категории, за принятие ее как догмы заполняет подспудную неосознанность себя в этом мире.

Человек не хочет прожить жизнь даром и потому бьется за свои или же чужие идеи, чтобы отогнать от себя страх за бесцельное существование. Он отгоняет этот страх опять-таки неосознанно, по велению инстинкта морального самосохранения, не менее сильного чем инстинкт самосохранения физического; инстинкт самосохранения морального — это и иммунитет против мыслей о неминуемой смерти. И люди, потерявшие его, те, в который вселились мысли-микробы о неизбежной бренности и бесполезности их дел, умирают.

Сначала морально, потом физически.

– Все эти умные разговоры. - сказал Лукьянов. - кончаются одним и тем же вопросом: зачем мы живем?

– Ну, - сказал Авдеев. - и всамом деле, какого хрена?

– А ты не в курсе? - Лукьянов, жмурясь, поглаживал теплые батареи под окном. - Чтобы строить культурнейшее общество, развивать науку… Чтобы, наконец, проложить дорогу новому поколению, чьи косточки выложат следующеи километры дороги.

– Дорога может никуда не вести, - сказал Навашин.

– Во! - заорал Чукавин скандальным своим голосом. - От таких все зло!Эгоисты и трепачи. А чтоон мне вчера сказал?.. Город, мол, - скопище пороков и грязи. Смог, отходы, никотин- алкоголь. Я, говорит, уежзаю вскорости в горы. Буду нюхать цветочки, смотреть на звезды и заниматься, чем хочется. А вас — на фиг.

– Минутку, - встрял Лукьянов. - Ты куда это намылился, Рома?

– В Осетию, - отчужденно ответил тот. - В один небольшой поселок. Буду преподавать математику в школе.

– Вот так вот, - сказал Чукавин. - А математическая модель датчика и расчет «Лангуста» - это ему до фонаря.

– «Лангуст» я рассчитаю, - сказал Навашин устало. - А анализатор — бред! Плод, созревший в праздной голове; плод, доказывающий, что древо познания — саженец. Врачи бессильны и уповают в своем бессилии на технику. Но рак ей не победить. Его победит лекарство. Или математика.

– Хе, - сказал Чувашин. - Математика!

– Да, - кивнул Навашин. - Составить систему уравнений и решить ее. Найденные неизвестные — компоненты лекарства.

Лукьянов, беззвучно смеясь, качал лысой головой.

– И дело в шляпе! - выдавил он сквози смех. - Тебе легко жить, Рома, с таким запасом идеализма, завидую. Но почему заниматься математикой в Осетии удобнее, чем здесь?

– А здесь я не занимаюсь математикой, - отрезал тот. - Здесь я трачусь на прикладные, ремесленные выкладки.

– Так. А какая математика тебе нужна?

– Теория чисел, алгебраическая геометрия…

– Она что, непременима на практике? - с интересом спросил Лукьянов. Он, чувствовалось, готовил подкоп.

– Нет. Почти нет.

– Ну, а философская ценность в не есть по крайней мере?

– Надеюсь.

– В таком случае все твои доводы, Рома, пустословны и бесполезны, как некотарые красивые формулы. А шубе, в которую ты запахиваешься людей, недостает идейной подкладки. Что здесь ты сидишь, что в горах, труд твой так или иначе перейдет к людям, хоть ты от них, мягко говоря, не в восторге. А потому ты тоже косточка на одном из метров дороги.

Которая, по твоим словам, никуда не ведет. А вообще болтовня это… Будем проще. Делай порученное дело, в нем твое счастье и так далее. Смысл.

– Очень может быть. - Роман теребил бородку, густо росшую на его сухом, красивом лице. - Только, делая порученное дело, мало кто знает, для чего оно… Да и кого это интересует!

Главное — быть как все! Попади некий делопроизводитель из главка в восемнадцатый век, неплохо бы там прижился, уверен! Ходил бы в должность, получал свои рублишки, мечтал о прибавке жалования…

– А между прочим… - начал Чукавин, но договорить ему не дали.

– Все, братцы, - внятно объявил Лукьянов, постучав пальцем по стеклу часов. - Привал закончен. Дорога зовет.

Все, как по команде, повскакивали с мест и, стряхивая с себя крошки, загремели пустыми тарелками и чашками.

Роман отошел к своему столу, заваленному перфолентами, и, шевеля губами, застыл над ними в озабоченной позе. Округлые бугорки лопаток маленькими крылышками выпирали из- под свитера на его сутулой спине.

«А все-таки он с сумасшедшинкой, - снисходительно и грустно размышлял Прошин, в какой уже раз преисполняясь симпатии к этому человеку.- Чудило. И что ему надо? Найти формулу, за которой увилит Бога или лицо мироздания?»

– Пошел я в столовку, пожалуй что, - высказался кто-то из лаборантов. - А то чай этот с философией вприкуску… Живот подвело!

* * *
К Бегунову он заглянул под вечер, но неудачно: у директора сидел заместитель министра Атнонов, дверь кабинета бдительно охранялось секретарем, и Прошину указали на кресло.

Пришлось ждать.

Сначала он нервничал, кляня высокопоставленное препятствие, потом успокоился, придвинул кресло к батарее, уселся, упершись локтем в низкий подоконник, заставленный горшочками с какой-то непривлекательной растительностью, закурил и, глядя на сгущающиеся за окном сумерки, погрузился в опустошенное оцепенение.

В «предбаннике» звенели телефоны, шла возня с бумагами, дробно и сухо, как швейная машинка, стрекотал телетайп…

И вдруг — взрыв тишины. Торжественной и напряженной, какая обычно предшествует взрыву бомбы. Главная дверь НИИ отворилась, и появился Антонов. Точнее, его живот. А уж

затем пегие седины, очки в золотой оправе, дородное, суровое лицо…

– Наконец-то, - отчетливо, с ленцой вырвалось у Прошина. - Наговорились. Бонзы.

Голова Антонова медленно повернулась в его сторону.

– Простите, - осведомился тот с грозной иронией. - Я отнял у вас время?

– Было дело, - рассеянно кивнул Прошин, отыскивая глазами пепельницу.

Бросить окурок в горшочек с казенной флорой, куда до того стряхивал пепел, было неудобно.

На лице Антонова явственно проступило удивление с первыми признаками нарождающегося гнева.

– Вы тут работаете? - спросил он, глядя на Прошина, как психиатр на пациента — с каким-то сочувственным презрением.

– Да, - сказал тот чуть ли не с сожалением. - Работаю, знаете ли… - И опустил окурок в пустую склянку из-под клея, заткнув ее горлышко пальцем. - Начальником лаборатории.

Ему почему-то хотелось вести себя именно так. Непочтительно. Странное дело, но подобное желание при встречах с начальством возникало у него едва ли не постоянно.

– Извините, а фамилия ваша?… - с неблагожелательным интересом вопросил Антонов.

– Прошин, - устало ответил тот. - Все?

– Нет, не все, товарищ Прошин, - веско сказал Антонов. - Я вижу, вас не касаются приказы о курении в отведенных для этого местах…

– Ай, - сказал Прошин и, словно обжегшись о пузырек, поставил его перед замеревшим секретарем. - Виноват!

Из пузырька зыбкой серой змеей тянулся дым. Уголок сигареты шипел, расплавляя засохшие на дне остатки клея, и отчетливое это шипение заполняло наступившую паузу.

– Виноватых бьют, - сообщил Антонов и гадливо посмотрел на склянку. Я объявляю вам выговор.

Он потоптался, раздумывая, что бы сказать еще, но лицо Прошина выражало такое глумливое смирение, что слов у Антонова не нашлось: он пронзил наглеца фотографическим взглядом, буркнул какое- то междометие, в котором угадывалось «сукин сын», и, твердо ступая, вышел.

– Ну, я к директору, сказал Прошин секретарю.

Секретарь восхищенно безмолствовал. Прошин вошел и каблуком затворил за собой дверь.

Бегунов, склонившись над столом, что-то быстро писал.

– Привет! - сказал Прошин довольно бодро. - Верховодим нашей бандой?

Бегунов передвинул бумаги и поверх очков строго уставился на него.

– Пришел отвлечь, - сказал Прошин, усаживаясь рядом. - Вот, - он расстегнул папку розовой кожи с инструктацией, - заявки на детали. В отдел снабжения.

– По-моему, - отозвался Бегунов недовольно, - на это есть мои заместители, Далин, например… - Он небрежно подмахивал кончики разложенных ступеньками листов.

– Заявки — предлог, - сказал Прошин.

Он заметил, что Бегунов подписал абсолютно чистый лист, прилипший к остальным, но промолчал.

– Слушаю… - Бегунов отуинулся в кресле и потер глаза.

– Я решил писать докторскую, - раздельно произнес Прошин.

– Да? И на какую тему?

– Тонкий вопрос, - вздохну Прошин, оглядывая загромоздившие углы кабинета модели спутников, радиотелескопов, высокие, задрапированные окна, фикус. - Создание на базе кандидатской более весомой работы. Ты как насчет научного руководства?

– Не понял, - сказал Бегунов. - Тонкий вопрос насчет создания или насчет руководства?

– В таком случае , - сказал Прошин, - два тонких вопроса.

– Я помогу, - с сомнением проговорил Бегунов. - Только… кандидатская, насколько представляю, труд законченный. Красивое решение сложной задачи. И никаких ответвлений…

– Есть ответвления, - перебил Прошин. - Нашлись.

– Ну, давай, - сказал Бегунов. - Излагай.

Прошин изложил.

– Неинтересно. - Бегунов задумался. Бесполезно, понимаешь? Огромное исследование, рассчетов уйма, а ради чего? Это называется рубить мыльные пузыри топором.

Хлопотно.

– Похлопочем. - Прошин откусил заусенец на пальце и сплюнул его через плечо.

– Но ради чего? - повторил Бегунов.

– Ради того, - объяснил Прошин, - чтобы стать доктором. Наук.

– Ну, знаешь, - сказал Бегунов. - Это не разговор.

– Начинается, - с тихой яростью констатировал Алексей. - И тут мордой о паркет! В чем дело, а? Курс политики по отношению ко мне меняется, что ли? Я в опале? Самая пакостная работа — мне, в Австралию — Михайлов, с диссертацией — шиш…

– Ты… не горячись, - урезонил его Бегунов. - Работа у тебя замечатьльная. В Австралию надо отправить радиоастронома. Ты не радиоастроном. А если о диссертации, то помилуй — какая же это диссертация? Халтура. И тут я тебе не пособник.

– Халтура, - подтвердил Прошин, остывая. - Но мне необходима бумага. Путевка на большую административную работу. Кто я с этой кандидатской? Тьфу. Она у каждого третьего. Но каждый третий наукой занят или по крайней мере верит, что занят, а мне-то обольщаться не с чего! А ходить всю жизнь в полуученых, полуначальниках… Уж лучше что-то одно и безо всяких «полу». Я выбрал амплуа чиновника. Меня оно устраивает. А твоя щепетильность… Слушай это же глупо! Кто-кто, а мы-то с тобой знаем, какой иногда бред защищается…

– Если защищается, - сказал Бегунов, - то не при моей помощи.

– И все же я готов стать исключением в твоей однообразной практике, - с веселой наглостью заявил Прошин.

– И напрасно, - сказал Бегунов. - Потому как считаю исключение в правиле коррозией правила.

– Интересная мысль. - Прошин, паясничая, воздел глаза к потолку. - Как думаешь, выпускают правила из нержавеющих материалов?

– Вот что. - Бегунов вновь склонился над бумагами. - Мысль свою доразвей на досуге, а пока скажу одно: будет хорошая идея — приходи. Не будет — не обессудь. И хотя пули логики ты отливаешь превосходно, мой лоб они не пробьют. Работай. Думай. А пролезать окольным путем, сдирая шкуру, не рекомендую. Кривой путь — это путь в тупик.

«Удивительно, - думал Прошин. - И он выбился в академики… Сколько же у него врагов?

Нет, надо быть гениальным и чистым, чтобы перешагнуть расставленный против тебя рогатки, даже не заметив их. Вот они — благость и счастье таланта».

– Дидактичность твоя очаровательна. - Он дергал заевший хомутик «молнии», пытаясь застегнуть папку. Но с чего это на тебя нашло, а? Раньше, помнится…

– И давай без упреков, - оборвал его Бегунов. - Это в конце концов не порядочно.

Вся моя предыдущая поддержка — аванс. Аванс, данный тебе для дальнейшего самостоятельного, бескорыстного служения науке. В качестве ученого, администратора - все равно. Пусть аванс дан тебе как сыну. По блату, что называется. Но я надеюсь, на индульгенцию со временем ты мне заработаешь…

– Так, - сказал Прошин, поднимаясь. - Значит гуляй Вася, искупай мои грехи?

К нему медленно подкатывала беспомощная, слепая злоба… Все рушилось!

– Леша, - смягчился Бегунов. - Хорошо. На условное научное руководство я согласен. Но куда ты торопишься? Все впереди. И докторская и Австралия…

Это привело Прошина в бешенство.

– Ты меня за дурака считаешь? - еле слышно процедил он и, ухватив спинку стула, с силой отпихнул его в сторону. - Оптимизм какой, скажите пожалуйста! Впереди!

Знаешь ты, что впереди, как же! Тоже мне, господь Бог и сонм пророков!

– Ну, не Австралия, так что-нибудь другое, - улыбаясь, сказал Бегунов.

– Ты… - выдохнул Прошин, поджимая губы. - Ты… изгаляешься надо мной. Да?!

Осенила… человека благодать! Под старость! Снизошло! Принципиальность. Да чтоб.. я… еще…

Когда он выходил из кабинета, то неудержимо захотел хлопнуть дверью. Так хлопнуть, чтобы вся штукатурка поосыпалась. Но и это желание осталось неосуществленным: вошедший Михайлов, учтиво наклонив голову и придержав дверь пропустил его вперед.

Дверь плавно затворилась. Прошин очутился в «предбаннике» и, чувствуя себя растоптанным, подло обманутым и вообще дураком, состроил кислую улыбку курьерше, поливавшей цветочки, и вышел вон.

– Тьфу, ты, - вырвалось у него растерянно и бессильно. - Надо же… как.

Он остановился у висевшей в коридоре доски почета и механически обозрел фотографии передовиков.

Михайлов улыбался во весь рот, и улыбка его показалась Прошину издевательски-злорадной. В лице Лукьянова застыло тоже нечто подобное: какая-то плутоватая ирония…

Рядом с Лукьяновым красовалось изображение его, Прошина.

Он уставился на своего двойника взглядом, исполненным безутешной мольбы и скорби, словно делясь горестями и ища поддержки, но напрасно: тот смотрел куда-то вскользь, мими, и глаза его выражали ледяное равнодушие и презрение.

Пока разогревался двигатель и отпотевали стекла, он сидел, ощущая под пальцами холодную пластмассу руля, и, неопределенно тоскуя, созерцал опустевшую стоянку автомобилей. Рабочий день кончился, институтские корпуса темными глыбами теснились на обнесенном забором пустыре, и лишь лампа над воротами, звеня жестяным колпаком, раскачивалась на ветру, слабо освещая заснеженный пятачок перед КПП.

В машине потеплело, но уезжать он не спешил. Собственно, он и не знал, куда уезжать. И тут кольнуло: если позвонить Ирине? Прямо сейчас. Позвонить, подъехать, встретиться…

Позвонить Прошин решил из автомата возле ее дома. Так, по его мнению, было даже лучше. Существовало, правда, одно «но»; встреча могла и не состояться. Но сумасбродное желание толкало в этом случае на поступок вовсе нелепый: просто побродить вокруг дома, с юношеским благоговением созерцая стены, тротуары, деревья, видевши ее…

Возле ее дома повесили «кирпич», но бросать машину на улице и топать пешком во двор к автомату Прошин не пожелал и проехал под знак. Впереди шагала парочка: парень и девица. Прошин мигнул фарами, но дорогу ему не уступили: парень- расхлябанный. Долговязый, в облезлой шубке и голубых порточках в обтяжку, - не оборачиваясь, указал в сторону

«кирпича».

Прошин передвинул рукоять переключения передач на нейтраль; двигаясь по инерции, подъехал к ним вплотную и, когда бампер почти коснулся ноги парня, выжал газ. Мотор взревел на холостых оборотах, и парочку разнесло по сторонам. Прошин ухмыльнулся. И обмер: перед ним, испуганно выставив руки, стояла Ирина.

– Ты что… дурак?! Псих?! - в оконце появилось неестественно белое, с черной полоской усиков лицо парня. - Ты… сволочь… - Рот у него дергался. - Перепил. Да? Там знак!

– У вас машина — людей давить? - с возмущением начала она и осеклась…

– Здрасьте, - сказал Прошин весело. - Простите, что напугал.

– Да у тебя права надо отобрать! - разорялся парень, вращая глазами. - Напугал, ничего себе!

Прошин, морщась, посмотрел на него. И неужели этот…

– Боря, - сказала она, приходя в себя. - Это.. Алексей.

– Чего? - не понял тот.

– Алексей. Ну, я говорила же…

– А-а, - протянул Боря с невыразимым проезрением. Он отступил на шаг и, поправляя свои мушкитерские волосы, взглянул на Прошина так, словно приготовился с одного маха проломить ему череп. - Но нас вроде никуда подвозить не надо…

Он, видимо, был обо всем информирован.

Прошин рассеянно отвернулся. Оскорбление было столь велико, что убило способность к каким-либо эмоциям, лишь отстраненно представилось, как сейчас с размаху, боком он ахнет этому мерзавцу коленом в солнечное сплетение и, когда тот, по рыбьи разинув рот, начнет оседать на землю, подцепит его апперкотом в челюсть.

– Вы мне что-то хотели сказать? - Она демонстративно прижалась к парню.

– Что-то, наверное , и хотел… - ответил Прошин задумчиво.

– Ну вот вы вспоминайте, а мы пошли, - высказался Боря, торопливо увлекая ее прочь.

Прошин посмотрел на машину. Крыло Зиновий выправил замечатьльно — ни намека на вмятину. Мастерски выправил. Великолепно. Отлично выправил Зиновий. Да.

Эмоций по-прежнему не было. Никаких. Лишь засосало под ложечкой, и сразу нахлынула убивающая все мысли усталость.

Глава 3

Глава 3
К обычаю считать дату рождения праздником Прошин относился скиптиески по двум причинам. Во-первый, календарь был для него олицетворением той претившей ему условности, что, объяв всю внешнюю сторону мира, безраздельно и деспотически в ней господствовала; во-вторых, соглашаясь с правом именовать день появления человека на свет днем радости, он не мог согластится с подобным отношением к последующим повторениям этого дня, считая их датами, уготованными скорее для скорби и размышлений, нежели для веселья. Свои дни рождения он принципиально не отмечал. Однако приглашение Тани на празднование ее тридцатилетия принял с радостью, ибо готовила она превосходно, Андрея он не видел около года, и, кроме всего прочего, пора было как-то нарушить однообразное плетение цепочки пустых вечеров.

Дверь открыла Таня: нерядная, разрумянившаяся, с хмельным весельем, лучившимся в золотисто- карих, чуть раскосых глазах… Косметики — минимум. Прическа — произведение искусства. Платье — торжество безукоризненного вкуса хорошей швеи.

– Как я тебе? - полунасмешливо- полукокетливо вопросила она. - Все же ничего баба, а? Тридцати не дашь…

– Как свежий сливочный торт, - плотоядно осклабился Прошин. - Что слова? Если я скажу, что ты очарование, я не скажу ничего…

– Кого мы лицезреем?! - В перспективе коридора, с сигаретой в зубах, появился Андрей.

– Наконец-то мы потолкаемся животами! - в тон ему откликнулся Прошин, и они расцеловались.

– Ну, дуй к столу, - сказал Андрей. - Садись и непивайся до восторга.

– Да погоди ты… Как живешь-то, поведай…

– Приемы, визиты… Очень красиво. - Андрей оперся на груды шуб, повисших на на накренившейся вешалке. - Надоело до смерти. А ты?

– Работа, дом, машина. И тоже надоело до смерти.

– Нет в жизни счастья, - сказал Андрей.

– Да, - подтвердил Прошин, вглядываясь в его лицо и поражаясь, как же тот сдал.

Бесчисленные морщины, нездоровая матовость кожи, грузная фигура только подчеркивалась девственной чистотой рубашки и спортивным покроем брюк.

– Ну, выглядишь ты превосходно, - заключил Прошин.

– Ах, милый лжец, - сказал Андрей. - Выгляжу я скрерно.

Теперь он стоял на фоне приколоченный к стене оленьих рогов. Казалось они росли из его головы.

Прошин невесело усмехнулся. Андрей, следуя его взгляду, обернулся, посмотрел на рога…

– Ты чего?

– Чего я?

– Чего, говорю, стоишь, проходи… - Андрей убрал руку с его плеча. - Пора начинать.

Прошин вошел в комнату. Гости как раз тушили сигареты и поднимались к столу. Гурман и чревоугодник, Прошин живо оценил ситуацию и вскоре пребывал в выгодной близости самых изысканных блюд.

«Осетра поближе… «Камю» - тоже… Всего одна бутылка, и не распробуешь… Салат — на фиг, а вот беленькие маринованные — это да, вещь…»

– Поляков, - представился сосед, человек с одутловатым лицом и тяжелой челюстью.

– Ваш коллега.

– Даже? - Алексей, пропустив мимо ушей тост, машинально чокнулся с гостями.

– Да. А зовут меня Леонид Мартынович.

– Стоп, - призвдумался Прошин. - Вы, случаем, не связаны с микроэлектроникой?

– И не только случаем. Всей прошлой и будущей жизнью.

– Профессор Поляков? Ну, слышал, конечно… В нашем НИИ восхищались вашими работами…

– Ну-ну, бросьте. А то растаю. - В голосе Полякова звучала ирония, но тем не менее было видно, что он польщен. - А вы, кажется, главенствуете над лабораторией? Дико заняты, наверное? Не до науки?

– Почему же, - сказал Прошин. - Вот… докторскую начал…

– За успех, в таком случае… - Поляков повертел стопку. - Линия ваша верна: кандидатов — мильен, докторов — существенно меньше. Доктор… это дело другого рода. Это…

Он выдержал паузу, глядя Прошину прямо в глаза. - Власть. Деньги. Конечно, счастье не с этом, но и в этом что-то есть…

– Да, - сказал Алексей. - И не что-то, а много конкретных и вкусных вещей. И с этими словами он занялся осетром, вытащив серебряной лопаточкой из середины рыбины изрядный, украшенный морковной звездочкой и волнистой полосой майонеза кусок маслено блестевшего мяса.

Расправившись с осетриной, вышел покурить на кухню. Там возле плиты, рассеянно почесывая фильром сигареты лоб, стоял Андрей. Табачный дым стлался у него по волосам.

– Грустишь? - поинтересовался Прошин

– Отдыхаю. - Тот оторвался от раздумий. - Кому пирушка, кому работа. У меня, например, благодаря этому вечеру и тем, кто на нем присутствует, должна вскоре появиться в трудовой книжке новая строка… И вот, Леша, думаю… До чего же все пошло! Накупил жратвы повкуснее, собрал десяток морд с полномочиями и, опоив, обкормив, устроил себе то, на что не жаль положить и тысячу. Ну, плюс любезости, всякие слова…

– Что значит «ну»? - сказал Прошин. - Бутылка коньяка — это только бутылка коньяка. Важно, с кем ее выпить и как… Кстати, у меня под боком некто Поляков…

– О да, забыл… - Андрей поднял палец. -Это как бы подарок для тебя. Имя небольшое, но имя. В общем, смотри. Вдруг полезный контакт?

– Да, - раздался голос Полякова, внезапно ступившего на порог. Нас действительно хотели познакомить Леша. И в первую очередь этого хотел я. Пойдемте в другую комнату, поговорим. Сейчас как раз начнется момент дробления массы по общности натур…

Танюша, принесите нам кофе. Буду очень благодарен.

* * *
Догорала свеча. Прозрачные, искристые капли воска тяжело скатывались по ее светящемуся изнутри стволу; застывали, становились матовыми, неживыми, сливались в волнистые нити сосулек.

Прошин пил кофе, смотрел в окно, где в голубом свете фонарей мельтешил сухой снег, и слушал Полякова. Тот сидел напротив, сложив руки на груди и, морщась от дыма, говорил:

– Вы знаете, как я рос, Леша? Я рос в простой семье. Папа — счетовод, мама — кассир на станции метрополитена. Протекций и наследства, сами понимаете… Воспитание тоже — без пианин и иностранных языков. С помощью ремня и внушения одной трогательной мысли: чтобы всласть жить, надо до пота трудиться. Однако родители мои не замечали одной малюсенькой а то время проблемки, что в наши дни трансформировалось уже в проблемищу. У нас стало много «своих людей», и теперь, чтобы всласть жить, трудиться до пота не обязательно, достаточно быть «своим» в какам-то тесом кругу.

– С этим нужно бороться?

– Я полагаю так: бороться с этим… хлопотно. Потом, стать «своим» проще, нежели лезть во всякие драки и более того — побеждать в драках. Тут есть, конечно, элемент гиперболы, но подчас не столь важны средства выражения идеи, сколько сама идея.

– Ну, а суть идеи? - сказал Прошин.

– Надо принимать законы жизни, вероятно… - объяснил Поляков. - Это, безусловно, точка зрения обывателя, ну да а кто мы? Знаменатели у нас одинаковые…

– Что-то не пойму… - Прошин хмуро посмотрел на собеседника. - Вы хотели со мной поговорить, по-моему…

– А, вас интересует деловая часть? - Поляков изобразил оживление. - Пожалуйста.

Про погоду, как полагается в светском обществе, мы… обсудили. Итак. Для начала хочу заметить о себе как о человеке практического склада ума. Это, уверяю, неплохая черта характера, и во многом благодаря ей я доктор наук, заместитель директора и те де. М-да.

Так вот. Меня всегда интересовал ваш институт. Прекрасный институт! Широкие международные связи, чего не сказать о нас… Специфика! - Он вздохнул. - Многих ваших я знаю. Но мне хотелось бы подружиться , ну…

– Со мной, например, - подсказал Прошин.

– Да, - кивнул Поляков. - Где-то так…

– Подружились, например, - продолжил Прошин.

– И хватит, - откликнулся Поляков. - На первый раз. А на следующей недельке жду вас у себя. Хлопнем по рюмашке, поговорим…

– Опять о социальном зле?

Ну, а чего… О диссертации вашей, если хотите. Трудности у вас есть?

– Есть. Над диссертацией нет руководителя, в диссертации нет идеи.

– А Бегунов? - Поляков ковырял спичкой в зубах.

– А Бегунов — честный человек.

– Но у него должен существовать заряд либеральности по отношению к своему сыну хотя бы?

– Заряд уже выстрелил. - Прошин сложил пальцы «пистолетиком» и надул щеки.

– Это плохо, парень… Кстати, давай на «ты»… - Спичка соскользнула, переломилась о десну, и Поляков зашипел от боли.

– Давайте на «ты», согласился Прошин.

– Значит, на следующей недельке?

– А если попозже?

– Жду звонка, - Поляков страдальчески причмокивая, вытащил из бумажника карточку. - Мои координаты.

Прошин, не глядя сунул бумажку в карман. Затем встал, выглянул в коридор… Гости уже целовались, запаковываясь в шубы.

– Народ разбегается, - сказал Прошин, не оборачиваясь. - Пора и нам… Вас подвести, сэр?

– А… у тебя машина есть? Какая?

– Скромного черного цвета, - сказал Прошин. - Называется ГАЗ-24, «Волга». Ну, подвезти?

– Я своим ходом… - Поляков застенчиво улыбнулся. - Я тоже машиной… Беленькой, правда. Но названия схожи - «Вольво».

* * *
Иногда одиночество было невыносимо, оно угнетало Прошина, как головная боль, но порой, преодолев скуку, он вдруг начинал испытывать горькую, торжественную сладость своей отделенности от мира людей, похожую на смутное приближение к мудрости. Втакие минуты ему казалось, что по-настоящему познать людей можно лишь вдалеки от них, от их веселий и застлья, наедине с собой припоминая лица, слова, поступки и постепенно, будто кусочек за кусочком очищая икону от черных, непроглядных слоев, открывать характеры, оголять чувства, постигать тайный смысл человека — его души, его жизни. Но это было не часто.

Обычно ему безвольно желалось общения, и тогда, завалившись на тахту, он названивал всем знакомым подряд, что было глупо, но помогало; как, впрочем, и телевизор.

Он уже взял записную книжку, готовясь приступить к безрадостной процедуре «обзвона», но отложил шпаргалку… Номер телефона вспомнился сам собой — отчетливо, как и был записан, представился этот номер перед глазами…

Длинные, длинные гудки.

– Здравствуйте, Ира. Это Алексей.

Она молчала.

– Ира, мне необходимо встретиться с вами.

– Знаете… - Это «знаете» у нее получилось резко, но только вначале; в конце слова голос смягчился, и, продолжала она вынужденно мягко и соболезнующе: - Сегодня я, к сожалению, занята. В нашем кинотеатре хороший фильм и… Ну, я уже приглашена.

– Я понимаю, - сказал Прошин. - Но, может, после фильма?

– Ну, давайте… Подъезжайте часам к десяти. Я как раз пойду выгуливать собаку…

Прошин посмотрел в зеркало. Там косенько улыбнулись и покачали головой.

– Хорошо, - согласился он, болшим усилием подавив раздражение. К десяти я… - Он еще не договорил, когда она повесила трубку, приведя его этим в бешенство.

– Собаку! - сказал он с горчайшей улыбкой.

Потом заставил себя успокоиться. В конце концов кто он для нее? Нелепый, назойливый тип… Да и что привлекла- то его в ней?! И тут дошло — схожесть с Олей, бывшей женой.

Схожесть неуловимая, загадочная, и чувствовать ее было дано только ему одному, искавшему ту, что когда-то любил и утратил в обмен на одиночество, в других женщинах. Но Ира… нет, это не нахождение утерянного, лишь осознание его… И ехать на какое- либо свидание он уже не собирался. Единственное, что безотчетно желал, - увидеть ее еще раз, пусть издалека, украдкой, но увидеть, потому что она была дорога ему за необъяснимое чувство, называемое любовью, или за напоминание об этом чувстве — все равно…. Он должен был как-то проститься с ней.

… Машину он оставил в переулке, неподалеку от кинотеатра и встал в отдалении, наблюдая за входом. К вечеру мороз усилился. Холод лез в рукава, за шиворот, костенели ноги… Ее не было. Может, не тот сеанс? Или вообще не тот кинотеатр?.. Нет, все верно. Вот прошелся ее обожатель. Те же голубые штанишки, тонкие ножки, патлы… Этот стереотип столичного хиппового мальчика был Прошину хорошо знаком и сравнительно ясен за тем исключением: как может красивая и, главное неглупая женщина относиться с симпатией к этакому хлыщу.

Как его? Ах, да. Боря.

Боря, составляющий в некотором роде загадку, снова прошел мимо, и до Прошина донеслось его сдавленное изречение относительно климата центральной Европы. Боря тоже порядком замерз.

Между тем толпа у кинотеатра начала редеть… Ирины по-прежнему не было. Прошин взглянул на Борю. Теперь это был основной ориентир. Взглянул… и насторожился. Тот стоял в тени, у пустых лотков, в окружении двух неизвестных. Что- то неблагополучное было в этих неизвестных — и по тому, как пьяно они покачивались, как заслоняли Борю - растерянно, словно ищя поддержки, крутившего головой…

– Ну, извините! - донесся до Прошина дрожащий тенорок его соперника по делам сердечным. - Я же нечаянно! Ну, плюнул…

– Не гони фуфло! Ты… тут, сука, на улице, как верблюд, сука… - изрекла одна фигура с длинными обезьяньими ручищами, одетая в тулуп.

– Я попрошу… - с надрывом произнес Боря.

Прошин, заинтересованный, подошел ближе. Теперь перед ним была огромная спина того, кто, загородив Борю, выяснял с ним отношения. Слева стоял другой — гражданин лет сорока с бурым жеванным лицом, в заношенной военной ушанке; новенькая телогрейка, дорогой мохеровый шарф, обмотанный вокруг шеи… С пьяным добродушием он наблюдал за развитием событий. Пьян же он был, судя по всему, смертельно. Раскрытый рот, золотые коронки, мертвая улыбочка, остановившиеся глаза…

«Ситуэйшн», - подумал Прошин злорадно и постучал по гигантской спине кулаком, как в дверь.

Тотчас перед ним возникло лицо. Не лицо. На него смотрел орангутанг. Смотрел, держа слабо верещавшего Борю за горло.

– Слушай, подонок, - сказал Прошин приветливо. - Вали-ка отседа, а?

Орангутанг, не торопясь, отпустил жертву. Чувствовалось, что это ласковое «подонок» покоробило его слух куда более изощренного мата. Затем перевел взгляд на золотозубого. Взгляд был непонимающий…

– Гога, - сказал золотозубый глухо, причем улыбочка его сохранилась, а губы даже не шевелились, словно слова шли откуда-то из желудка. - Он некрасиво тебя обозвал, Гога.

Гога развернулся к Прошину. Это было чудовище, возвышавшееся более чем на два метра, с неправдоподобно широкими плечами и вросшей в них небольшой головкой; чудовище, выражавшее бесповоротно агрессивные намерения.

– Я… подонок? - искренне поразилось оно и наотмашь врезало кулак Прошину в грудь.

Ощущение, будто пивной кружкой по ребрам… Дыхание остановилось. Перед глазами проплыла, колыхаясь, черная штора. Но опыт когда-то умелого, выносливого борца, прошедшего курс кун-фу, этот опыт помог еще не совладавшему с болью Прошину не только не отпрянуть, но и, схватив эту ручищу-молот, провести «зацеп изнутри». Вернее, попытаться провести. Сдвинуть ногу Гоги было равносильно тому, чтобы сдвинуть телеграфный столб. Тем более, тут же Прошин с растерянностью отметил, что поднимается вверх…

Гога держал его на вытянутой правой руке, левую отводя для удара.

«Левша, - спокойно отметил Прошин. - Но не лесковский…» И с силой двинул Гошу в живот мыском ботинка.

Нога отскочила назад, как от туго накачанной автомобильной камеры, а удар прешелся Прошину в плечо.

«Вот тебе твое высокое благородство, - участливо сказал Второй. - Сейчас из тебя сделают мартышку. Герой! Куда полез? В пошлую, уличную драку…»

«Так получилось…» Прошин скосил глаза на стоявших с открытыми ртами Борю и золотозубого. Ждать помощи от Бори не приходилось. Боря находился под сильным впечатлением и был недееспособен. Друг Гоги, напротив, склонился к действиям радикальным, хотя далеко не эффективным; с собачьим каким-то озлоблением, подвывая, он вцепился Прошину в дубленку и повис на ней, только мешая Гоге и создавая дополнительную нагрузку. Прошин крякнул и лягнул золотозубого в пах. Получилось довольно метко. Золотозубый охнул, упал на карачки, пополз, держась рукой за поврежденное место; потеряв шапку, ткнулся лицом в сугроб и затих.

Такое положение вещей Гогу расстроило. Удары не достигали цели, противник был до отчаяния увертлив и даже вывел из строя старшего товарища. Гога опустил Прошина на землю.

– Ты — сука! - с чувством сказал он и, откинувшись, размахнулся для убийственного удара.

Но как только одна нога Прошина нащупала опору, другая автоматически пошла на подсечку…

Гогины башмаки блестнули в свете задумчивых фонарей подкованными подошвами, и, со звуком упавшего комода, он расположился на тротуаре.

Прошин зыркнул по сторонам. Со всех сторон к нему направлялись какие-то люди. Конечно, когда кто-то лежит, а кто-то стоит, самое время подойти!

Он схватил ничего не соображающего Борю за руку и побежал, волоча его за собой, к машине.

В переулке Прошин остановился.

– Вот что, - проговорил он, хватая морозный, режущий горло воздух. - Выжди немного… До фильма еще… - Он посмотрел на руку. - А часы забыл…

– Еще пять минут, - угодливо подсказал Боря, так и не узнавший его в темноте.

– Успеешь. Бывай. - Он толкнул его в плечо и пошел к машине.

«Она действительно похожа на Ольгу, - думал он, выруливая на проспект. - Не видел ее нового мужа, но он наверняка такой же, как этот… Им почему-то нравятся такие… Такие как все!»

* * *
Прошин пригласил Авдеева в гости.

Тот прохаживался у стены книжный полок, созерцая старинные книги серебрянных переплетах, иконы, картины, трогая сталь древних мечей и очумело цокая языком.

– Талантливо живешь, - говорил он. - Ох, талантливо живешь, Леха! Прийдут с обыском — все в музей. Откуда у тебя?

– Любимая бабушка, - сказал Прошин. - Светлая была женщина. Добрая, умница. На французском без акцента… Она меня и воспитала. Ладно. Не стоит травить душу. Марш мыть руки. Водка прокисает.

– Старик, - захлопал Авдеев глазами.- Это что, телевизор?! Это же сколько по диагонали? Метр? Не, больше… Откуда? Тоже что-ли от ископаемой бабуси?

– Ты!… - Прошин скрипнул зубами. - Бабуси ископаемые у тебя были, понял?

Ладно… садись. Давай выпьем. - Он разлил водку и ловко надел на вилку сопливый маринованный гриб. - За то, чтоб нам везло, - сказал он, чокнувшись с бутылкой.- Пей, Авдеев, пей, пока печень твою не бросили небрежным жестом в оцинкованный тазик с надписью «Морг»

Я все же завидую Роме… Действительно, умирать, так в горах, на леднике… Никакие студенты тебя препарировать не будут, никакие черви не доберутся… Бр-р! А там наткнутся на твой свежезамороженный трупик потомки, оживят, и начнешь ты среди них — чистых, умных, не употребляющий водяры — чудесную, полную смысла жизнь…

Авдеев пил водку судорожно, с закрытыми глазами, покрасневшим от натуги лицом.

Нездоровая его кожа собралась морщинами, длинные нечесанные пряди волос свисали до подбородка. После третьей рюмки водки с Авдеевым случилась метаморфоза: он стал заносчив, высокомерен и хамоват.

– Без меня вы …ничто, - сказал он. - Абсолютно.

– Конечно, - подтвердил Прошин, изучая этикетку на бутылке. - Без тебя мы провозились бы с анализатором лет десять. С тобой — лет шесть. Ты у нас гений, Коля, я чистосердечно…

– А ты знаешь?… - Авдеев оглянулся по сторонам. - Анализатор ваш ничего не изменит. Датчик не главное. Дело… в приемнике!

– Что ты городишь?! - не удержался Прошин. - Приемник — банальность. Фильтр, выделяющий сигнал на уровне шума.

– Он мне еще объясняет, корифей, - сказал Авдеев с отвращением мастера к школяру. Только к чему вы прийдете? Модернизация существующего.

– Друг, - сказал Прошин, -не надувай щеки. Будто ты знаешь нечто в корне новое.

– Знаю! - Авдеев запнулся, усердно проворачивая в голове какую-то мысль.-

Хорошо, - начал он, - расскажу. Все равно украсть решение ты не сможешь. Слушай. Я вытянул лоторейный билет. Нашел… частоту излучения больной клетки с изотопом… ну, не важно каким. Усек? Не частоту излучения изотопа как такового, а частоту переизлучения… клетки. Правда надо знать какой дозой ее возбудить, когда замерять частоту…

– Не может быть…

– Может, Леха. Как это… Есть многое на свете, друг Горацио, что заглушают грохотом оваций… Н-да. Но как и чего — ша! Молчок!

– Значит, - сказал Прошин, - теперь мы должны сдвинуть частоту в приемнике?

– И еще кое-что, - поддакнул Авдеев. - И прекрасненько будем знать, где злокачественно и где это… все путем. Но как уловить частоту — черт не догодается! Лоторея.

– А как? - напряженно спросил Прошин и проклял себя за такой дешевый вопрос.

– А… - Коля смешливо сморщил нос. - Стырить хочешь? Не выйдет! - Он покосился на бутылку и щелкнул по ней пальцами. - Я это дело бросаю. И частота у меня тут…-

Он наклонил голову и долго стучал по ней кулаком. - И потому, хоть расколи мне черепушку, ничего оттуда не выскочит! Я сам! Сам! Мне тоже жить охота. А с тебя моей кандидатской довольно. Отцапал в свое время халяву. Теперь и я пробиваться начну. В кандидаты, в доктора… Хотя чего там – сразу в доктора! Открытие… как пить дать… сразу степень, премия…

Пора мне уж…

– Стоп, - проговорил Прошин. - Пусть все, сказанное тобой, правда. Теперь мы знаем где что находится. А дальше? Как этот клад изъять?

– А на это, – отозвался Авдеев весело, - на это есть врачи, и ихние мозги пусть шевелятся и болят. А они додумаются, не боись! А я… мне достаточно. Открытие, врубился?

Он погрозил пальцем. - Э-э, ты, верно, опять купить меня хочешь? Не выйдет, Леха, я ж говорю: ты свое получил. Шабаш. Ты, Михайлов…

Раньше Авдеев работал у Михайлова.

– Михайлов? - насмешливо переспросил Прошин, - Он-то при чем?

– Жулье страшенное! - поделился Коля. - Он тоже, как ты. Любит на чужом ручонки погреть. И отдохнуть за госсчет. Тоже гнилая рыба. Собственно, вас двое таких в институте.

Остальные, слава Богу, приличный народ… В Латвию скоро едет Михайлов-то…

– Чего ему там?

– Как чего? - удивился Авдеев. - Развеяться. Готика. Костелы. Древние улочки Риги.

Аппаратура к тому же у тамошних заказчиков барахлит… Не истек срок гарантии. И ответственный кадр едет… Разбираться, ха-ха!

– Он… специально допустил брак? - лениво спросил Прошин.

– Безусловно… - развел руками Авдеев. - Это такая скотина… Как ты.

– Полегче, - добродушно предупредил Прошин. - И какой брак?

– Элементарно! - с пьяной откровенностью поведал Коля. - Система проще ночного горшка : у них в приборе кассетные платы, втыкаем туда одну технологическую, без лака - это заместо заводской… все дела. А там туманы в Латвии, туманы. Балтика. Ну! Влажность воздуха, как говорят синоптики. И все параметры платы через годик тю-тю…

– Ерунда, - медленно сказал Прошин. - И впредь не надо сплетен. Нужна Михайлову Латвия! Он в Австралию ехать не хочет — мне предлагал… Текучка, говорит, запар, ничего не успеваю…

– Значит у вас общие дела, - резюмировал Коля. - Какой запар? Вечный кайф, и покой от него ему только снится. Ты мне на мозги макароны не вешай… Если едешь ты, значит, Михайлов у тебя в кармане брюк. Купил, значит, ты его. И давно пора. Он глупый.

А ты… У, кобра очкастая… - И он сделал Прошину «козу».

Тот невольно улыбнулся.

– Слушай, Авдеев… А ты не спросил себя, почему это я вдруг начал приглашать вашу милость в гости?

Авдеев насторожился.

– Ну… - опасливо произнес он. - Чего такое?

– Видишь ли… - Прошин убирал со стола. - Ты, конечно, начнешь сейчас ныть о моем коварстве, но заранее предупреждаю: не стоит. Ошибешься. Так вот. Увольняют тебя, Коля. Сегега все-таки стукнул, видимо… Но увольняют, мягко, по сокращению штатов…

Авдеев буквально закачался в кресле.

– Врешь! - прохрипел он. - Врешь!

– Да, не волнуйся, - благодушно продолжал Прошин. - Друзей не забываю. Вытащу.

И не думай, что я загорелся выудить у тебя заветную частоту. Она твоя, и знать ее не хочу.

Речь о другом. Ты избил Глинского и оправданий нет… И победой над раком вины перед начальством не искупишь. Оно твердолобое, недоверчивое, мыслит конкретным фактом пьяной драки. Позор! Но мы все исправим. Кое-кому сверху нужны расчеты, совпадающие с проектом многоячеистого датчика. Скажу более: потому что этому кое-кому нужен многоячеечный датчик. Это большое желание большого начальства. И ты пойдешь навстречу и начальству и желанию. То есть подобные расчеты — твой спасатьльный круг. И пока ты над ними потеешь, никто на тебя и дыхнуть не посмеет, будь уверен!

– Что за расчеты? - спросил Авдеев удивительно трезво. - Тебе нужна докторская?

– Фи, какие мы подозрительные, - присвистнул Прошин. - Эка, хватил! Разве это тянет на докторскую?

– Да,- сказал Авдеев в раздумье. - Для докторской… хило.

– Уже хорошо. Едем дальше. Завтра ты убеждаешь всех нерациональности сканирую щего датчика. Дело это сложное, но ты гений и потому как там… пусть твои шевелятся и болят, ага? Сделаешь расчетики с помощью лаборатории, затем — пожалуйста! - разрабатывай приемник со своей лоторейной частотой и становись академиком.

– Но уйдет год… Год вхолостую!

– Уйдет не год. - Прошин загибал пальцы: - Январь, февраль, март, апрель… Четыре месяца. Только четыре, не больше!

– Но это же… - сник инженер. - Это же прийдется вкалывать, не разгибая спины. И всех обмануть…

Ай-яй-яй, - посочуствовал Прошин. - Какая трагедия! Я понимаю, старик, но не вижу выхода. А потом что такое четыре месяца? Дальше- то — король! - Он разлил остатки водки по рюмкам.- Дальше докажешь всем, кто ты есть, а есть ты талантливейший человек! Наташке докажешь… По рукам?

– По рукам и по ладоням, - задумчиво проговорил Авдеев. - Ладно! Черт с тобой!

– Ну, ни фига себе! - оскорбился Прошин. - За него переживаешь, а он тут выкобенивается, фрукт! «Черт с тобой!» Это с тобой черт! Не надо никаких расчетов. Сам выпутывайся. Катись отсюда!

– Леш, ты чего? - перепугался Коля. - Я ж в шутку…

– В шутку… - обиженно продолжал Прошин, принося с кухни жареные шампиньоны.

Шутник нашелся! Да! Спохватился он. - Глинскому о расчетах — ни-ни! Узнает — всему хана! Он в курсе, кому из начальства они нужны, и все сумеет увязать. А если поднимется вой, я буду бессилен.

Авдеев понимающе закивал, вытирая рукавом бледное лицо.

– Что с тобой? - испытывая внезапную жалость, спросил Прошин.

– Да… сердце… пройдет сейчас…

В лице Авдеева было что-то трогательное, детское, до боли знакомое… И тут Прошин вспомнил: однажды он несправедливо ударил сына, и у того было такое же выражение лица

– непонимающее, растерянное…

– Коля, - сказал он, отвернувшись. - Я обещаю… Твой анализатор будет… сделан. Во что бы то ни стало. Я обещаю.

* * *
Было светло и студено. Над ажурными чашами антенн, в зимней, глубокой синеве поднебесья висели, окоченев, крепенькие, будто сдавленные морозом облачка.

Прошин протиснулся в разломанный стык бетонный секций забора и увидел Лукьянова; тот тоже, видимо, решил прогуляться в лесу и теперь стоял растерянный - как же, застукали! И кого, самого примерного! Прогулки по лесу в НИИ были строго запрещены.

– Ну, чего, - сказал Прошин. - Нарушение трудовой дисциплины налицо. Иду докладывать. Готовьтесь к каре.

– Каюсь. - Тот наклонил лобастую голову. - Нарушение. Но только те полчасика, которые побродишь да веточки потрогаешь — в актив. И не столько себе, сколько государству.

– Процесс воспроизводства рабочей силы на производстве непосредственно, - сформулировал Прошин. - Охране вас не понять, но я согласен. И более того — предлагаю повоспроизводиться совместно. Мне одному скучно, ей-богу, а вы потрогаете еще пару веточек во благо отчизны.. Ну, пошли!

– Вы знаете, - тот направился по тропинке, - а у нас чепе…

– Ага, - Прошин шел следом. - Какое?

– Дискуссия с самого утра. Выступление Авдеева о том, что многоячеечный датчик - это хорошо. Доказательства вообще подозрительные…

– Вы занимаетесь «Лангустом», - сказал Прошин. - Прекрасная тема.

– Слушайте.. - Лукьянов обернулся. Глаза его были внимательно- враждебны. - Я не мальчик. И советов не надо. Я… имею право на работу с анализатором. - Отвернулся, молча пошел вперед.

Теперь они шагали по узкой тропинке решительно, словно с какой-то целью; торопились, провалились по колено в снег… Густели тени старых елей и сосен на глубоких, сумрачных сугробах; здесь был до тяжести свеж воздух, и Прошин, хватая его рассерженным ртом, думал: «А мог бы я убить человека, шагающего впереди? Вот так — снежок скрипит, сосны

шумят… А в руке — маленький, скользкий пистолет. Или лучше — какой-нибудь фантастический распылитель материи, чтобы не мучиться при виде трупа. Елозит палец по спусковому крючку… и странно одной подошвой обрывается след — другая нога уже не ступила на землю… Да! - еще полная безнаказанность, разумеется. А вообще действительно… мог бы убить? А? Нет… наверное. Страшно! И не то, чтобы убить страшно, а то, что потом, после…

И все дело в этом «потом», все дело…»

– Я слышал, - сказал Прошин наобум, - вы преподаете в институте?

– Да, вы об этом прекрасно знаете.

– Так, может, вам стоит уйти на кафедру? Прекрасная работа, зарплата вполне…

Он посмотрел на верхушки деревьев. За ними было небо.

– Я вас чем-то не устроил?

– Всякие фокусы с датчиками — не очень красиво…

– А это не фокусы. Это желание коллектива, обоснованное производственной целесообразностью.

– Но над коллективом есть начальник… - молвил Прошин.

– И этот начальник я. - Лукьянов указал пальцем себе на грудь.

– Да? А кто же я в таком случае? - Прошин всеми силами старался держаться корректно.

– Ну, мы же все понимаем. - Лукьянов развел руками. Зачем вопросы?

– Я вижу, вы обнаглели. - Злость закипела у Прошина в горле, он даже дернул шарф, задыхаясь. - Вы…

– Ну-ну, - сказал Лукьянов, усаживаясь на ствол поваленного дерева и запахивая воротник пальто. - Где ваша чарующая невозмутимость? Давайте тихо и откровенно… Хотите?

– Ха… - Прошин, болезненно усмехнувшись, притулился к березе. -Давайте… откровенно.

– Тогда слушайте. Вы — человек не на своем месте. Вы наносите вред делу.

Лишний вы. Это я насчет лаборатории. Насчет иностранного отдела так: половина ваших зарубежных командировок не более чем болтовня по общим вопросам и наслаждение экзотикой за счет государства.

– Что-то вы много печетесь о государстве. - Прошин сплюнул твердый комочек жвачки, пробивший дырку в сугробе.

– Так кому-то надо… Потом в этом что-то есть. Идея хоть какая, смысл.

– Как же насчет кафедры? - перебил Прошин.

– Вынужден вас огорчить. Никак. Здесь мне больше нравится и работа и коллектив.

– Договорились, - равнодушно произнес Прошин. - Но тогда впредь рекомендую без глупостей. Без умничания, вернее. Приказано делать многоячеечный датчик — вперед!

И чтобы за моей спиной никаких шорохов!

– Многоячеечный датчик, - столь же спокойно ответил Лукьянов, - нам не подходит.

И пока доводы Коли не подтверждены математикой, то бишь Навашиным, ваши грозные распоряжения в силу не вступят. В них, по моему разумению, имеется опрелеленная сверхзадача…

У Прошина затяжелели, дрожа, все мышцы, все жилочки… О, как он хотел ударить сидящего перед ним человека! Ударить не расчетливым приемчиком, а грубо, слепо — в лицо; смяв все, что попало бы под кулак; вложить в удар всю силу, всю ярость…

– Вы… - Он придумывал самое большое оскорбление. - Вы мой подчиненный! И вообще… обязаны…

– Ладно… - Лукьянов досадливо стряхнул перчаткой снег с брюк и встал. - Наш спор разрешит директор. Он, думаю, не опротестует практичный вариант прибора.

Какую-то секунду Прошин стоял, раскрыв рот. Затем, спотыкаясь, двинулся вслед за собеседником.

– Но постойте, - заговорил он ему в спину, растерянно сознавая, что все произносимое им сейчас, глупо и унизительно. - Я не настаиваю на этом датчике, я… Тьфу, черт, ерунда…

Около забора они остановались.

– Федор Константинович! - Прошин улыбнулся застывшей улыбкой злодея. - Мы враги?..

– Наверное, - отрывисто ответил тот и , издевательски вскинув глаза, бочком полез в пролом.

Прошин за ним. Он думал. Думал, что если бы сейчас в руки был пистолет… или этот фантастический распылитель… Хотя бог с ним! Пистолет, да еще безнаказанность…

* * *
– Извини, Леша, я без звонка… - В дверях стояла Татьяна.

– Конечно- конечно, - забормотал Прошин, отступая в прихожую. - Я ждал, при чем здесь звонки…

Он помог ей снять пальто. Она встала у зеркала, закинула назад волосы, отвела за голову тонкие руки, заколола шпильку… Два локона кручеными колечками упали вдоль шеи - нежной, высокой; влажно блеснули темные, большие глаза.

Прошин молчал. Он любовался этой женщиной, испытывая сложное чувство: и привязанность, и сопротивление этой привязанности, отрицание ее — нельзя, безумие, чур меня, чур! Цепенящее это чувство было минутно, но как часто оно мучило его, даже когда ненароком он вспоминал Таню — такую пленительно-женственную, прекрасную любой своей черточкой, жестом; и видил ее, как воочию, и слышал ее голос — низкий, хрупкий; и снова хотел встречи, хотя знал, насколько будет та утомительна и безрадостна. Он страшился ее любви к себе, потому что не мог отплатить ничем; близость с ней была для него неимоверно постыдна и тягостна, как предательство или жестокое воровство; он мечтал порвать, но как порвешь с тем, что стало привычкой, частью твоей жизни, твоего «я»?

– Слушай, кстати, я вспомнил… - промямлил он. - Я тут сумку тебе купил… Где она только… сейчас…

– Ради бога, милый! Никаких сумок! - Она прошла в полутемную комнату. - Я и так задыхаюсь от вещей. И вообще… Я поняла, как мне надо жить.

– И… как же надо?

– Очень просто. И невозможно. Иметь один чемодан и скитаться по свету. Или…

Знаешь, я бы уехала в Африку, а может, на Север — все равно. Чтобы работать с утра до ночи; на машинах, на самолетах от одного больного к другому… Это жизнь!

– Я уверен, - Прошин протирал полотенчиком бокалы для вина. Предложи твое место тем, кто в Африке или на Севере… А потом — не понимаю! Какая-то чушь! Ты же там, где хотят скрутить бич человечества. Это большая игра. И ты можешь попробовать… Вот она, жизнь!

– Слова дилетанствующего романтика. - Таня грустно улыбнулась. Ты думаешь, онколокия — проблема для одного человека? Сотни точек зрения, направлений, десятки школ, неисчеслимось мелочей, наконец… Огромная организация. И, к сожалению, иначе нельзя. А что такое организация, сам знаешь; фронт поиска — для лидеров, для остальный - фронт работы. И изречения о биче человечества — красиво, конечно, но слишком уж идеально… Вот Андрей, кстати, он материалист, рассуждает с полным пониманием обстановки, трезво: надо писать докторскую, становиться завотделением, потому как зарплата у меня - милостыня и сижу я на его шее; вообще лентяйка, ничего не добилась… Три пункта его нытья: должность, звание, деньги. Третий пункт основной. Творится с ним чертоыщина какая-то… На уме только рубли и валюта с пересчетами туда и сюда. Вычисляет любой свой шаг. И не дай бог, чтобы где-то на копейку не в его пользу! Тогда трагедия.

– Андрюша жаден как таксист, - поддержал ее Прошин. - Ну, а громкие приставки перед именами — это болезнь. Застарелая, Тань… И больной, как говорится, неоперабелен…

Ты уж смирись. Терпение — главная добродетель слабого пола.

– Леша, я не могу с ним. - Она опустила голову, пальцы ее сжались, озябше ссутулились плечи, словно она готовилась произнести то, что хотела сказать давно, но не решалась

, не находила сил…

Прошин затаил дыхание. Он понимал, он знал ее слова, пока еще не высказанные слова о том, что она хочет быть с ним, и только с ним, что он нужен ей, что она любит его, что…

Давно, как неминуемого выстрела, он боязливо ожидал этих слов и давно научился выбивать у нее оружие, упреждая на какой-то миг, но успевая упредить непременно.

– Да брось ты, - сказал он, отправляясь на кухню. - У кого без недостатков? Он хочет тебе добра — это главное. А по сравнению со мной Андрюха не мужик, а ангел.

Мысли его катальсь, как бильярдные шары:

«Вот оно… Сейчас начнется… Сцена».

Все складувалось совершенно не так, как хотелось. И виноват в этом он сам, желавший разговора с ней, как с человеком, способным помочь в делах не больше не меньше как деликатно-служебных, но по дурацкой, смехотворной близорукости не рассмотревший деталей: настроения, места и еще — кем приходится ему этот человек.

«Деловые переговоры с любовницей. Первый раунд! - гоготал Второй, заставляя Прошина холодеть от раздражения. - И где? Ладно бы в парке культуру и отдыха или в кафешке…»

Поджав губы, молча, Прошин выставил на стол бутылку «Изабеллы», положил коробку конфет, ощущая на себе взгляд Тани — ироничный, тоскливо-сосредоточенный… Он читал ее мысли: «Аксессуары любовного рандеву. Винишко, шоколад…»

Она встала. Прошин замер — сейчас подойдет, обнимет, начнутся мольбы, убеждения, всхлипы… Но нет.

Она дернула свисающий по стене канатик, зажгла люстру; свет метлой мазанул по интиму полумрака, вымел его прочь, стало удивительно светло и сразу даже легко как-то…

– Знаешь, Леша, - сказала она устало, - давай-ка я проиготовлю тебе ужин. Ты пришел с работы, хочешь есть, зачем эти конфетки? Где мясо?

Прошин мотнул головой, удивляясь вроде бы.

– Ну… в холодильнике… Рыба.

Глай на нее он не поднял. Почему-то не мог. Услышал шелест платья, шаги, чиркнула спичка, громыхнула плита…

Он смежил веки, постоял так чуть, затем прошел не кухню. Там, брызгая маслом, шипела сковорода. Таня обваливала в муке карпов.

– Идиллия, - высказался Прошин, и тут будто кто-то изнутри пропихнул следующие слова — сколзкие, но сглаживающие все, что было до них: - смотрю и думаю: везет же дуракам на жен.

– Ну, так отбивай этих жен, что же ты?

– Боюсь. - Прошин зевнул. - Я ведь тоже вычисляю. Плюс относительно ужина, еще некоторые подобные плюсы… Но и минусы — нервы, силы, слова… - Он оперся на косяк двери.

– Есть жены, экономящие нервы, силы и слова.

– Чьи, свои собственные?

– Нет, мужа, разумеется.

Она не оборачивалась. Руки ее работали механически, а спина была напряжена, будто в ожидании удара.

– Да, но идти в загс, - Прошин усердно зевал, - лень…

– Разве дело в бумажке?

– Конечно. В бумажке большая сила. Документ — это барьер. Много разводов не состоялось именно из-за него. Морока. А женщина спокойна только тогда, когда чувствует, что держит мужчину, что он в узде. И как только замечает, что ему не до нее, начинается паника. Вот тут-то и вступает волшебная сила бумажки. Это опора для любой бабы… Да ты рыбу-то переворачивай — глянь подгорела! Н-да. А словеса типа того, что загс — мещанство, главное чтобы вместе и свободно, - трюк старый и дешевый. Провокация!

Пройдет годик- другой этакой свободной любви, и кончится она черной реакцией: претензиями, проблемами, скулежом и волей-неволей надевает очередная жертва мужского пола черный траурный костюмчик и идет регестрироваться в этот самый загс. А сияющая выдра поддерживает его за локоток — кабы не оступился драгоценный от огрчений, не упал и не испортил себе что-нибудь. В организме. Да ты переворачивай, переворачивай рыбу-то, подгорит! - Он говорил грубо, с хрипотцой даже, преисполняясь досадой от пошлой топорности своего монолога, но зная, что это единственно верная и жесткая защита, а может, и избавление в конце концов… Ведь она вспомнит все, сказанное им, и вспомнит не раз, а это оттолкнет… - Ты чего насупилась? - продолжал он так же простецки-невинно. - А? Не то я ляпнул?

– Да нет, - она качнула плечом. - Логика железобетонная. - И в сердцах: - Ладно…

Горькая мысль-усмешка: «Выиграл…»

– Слушая… - Он отнес в комнату хлебницу, тарелки, дождался, когда Таня сядет напротив. - У меня миль-пардон, производственный вопрос: в данное время вашу фирму ссужают финансами, не так?

– Наверное… - ответила она рассеяно. - Нет, правильно. Я слышала… будут закупки аппаратуры, строительство… Вам, кажется, должны заплатить… Можно я погашу люстру?

– Конечно-конечно.

И вновь вкрадчивый полумрак.

Прошин кашлянул.

– Так, значит… Как там, кстати, друг Воробьев?

– У него неприятности. - Она поправила волосы, аккуратна взяла вилку, ковырнула золотистую корочку карпа. - Оперировал на днях старуху с застарелой язвой, а необходимости, как оказалось не было… Итог плачевный: сердце не выдержало наркоза. Умерла на столе. Ошибка банальная…

– Он может, - кивнул Прошин, вытаскивая из нежного мяса рыбы тоненькие лапки костей. - Дерганый какой-то, несобранный. Генератор шизоидных идей. Ну и что теперь?

Замешаны влиятельные лица, - сказала Таня. - Дело замяли, но понижение в должности, всякие сопутствующие кары…

– Да гнать его надо, малохольного, - сказал Прошин. - Дурак какой — человека зарезал.

– Да что ты на него взъелся? Ему и так кругом не везет. А старухе, между прочим, было под девяносто.

– Так что отжила, - констатировал Прошин и пригубил вино. - Ну, хорошо. Я сочувствую им обоим. И закончим на этом. А у меня к тебе большая просьба, Танюш…

Сможешь — сделай, не сможешь… Ты сказала: часть финансов отдадут нам. А мне надо, чтобы они ушли на другие вещи. Лекарства там… не знаю… Пусть и на аппаратуру. Цитологическую, гистологическую… У тебя есть выход в кабинеты?…

– Есть… но зачем? Не нравится анализатор?

Прошин скривился и неопределенно поболтал кистью руки.

– Я в нем не уверен, скажем так. А возьму деньги — возьму ответственность. Это я тебе по- родственному… То есть я от денег вроде пока отказываюсь… А ты пользуйся, а?

Блеск предложение?

– Я постараюсь, - сказала Татьяна.

Ужин закончили молча. Молчание это было отдаленно неприятно Прошину, но от сумел занять себя, отстранившись размышлениями: как вести разговоры с медиками, что скажет Бегунов, поможет ли действительно Татьяна? Затем, споткнувшись на ее имени, спохватился.

Заулыбался, завязал болтовню о том о сем, недоуменно, вторым планом, смекая, что пытается о, пошлость! - располжить ее к себе, как нужного дядю; вернулся к анализатору, напомнил… Вскоре, окончательно отойдя, взвинтив себя рожденной в потугах веселосью, обнял Таню, поцеловал… И отстранился; изо рта ее пахло едой.

Пауза была ничтожной, миг…

– Мне пора, - неожиданно сказала она, поднимаясь. - Ты накормлен, я спокойна. Он вновь отрезвленно, тяжело и постыдно осознал их полное понимание друг друга.

– Как хочешь…

– Не хочу, - сказала она. - Ваше приказание, мсье любовник, будет исполнено.

«А ну все к черту!» Прошин проводил ее до дверей, стараясь погрузиться в пустоту мыслей.

* * *
Мнение о Михайлове сложилось у Прошина давно, бесповоротно и формировалось оно так: коммуникабельный нахал, успешно изображающий трудолюбие. Михайлова и ему подобных он презирал.

Главный противник явился незамедлительно после телефонного звонка Прошина. Он процветал. Твердая уверенность в себе придавала его энергичной, до блеска выскобленной физиономии гордое высокомерие и ироничность. Он был безукоризненно причесан, одет в отлично сшитый костюм, и от его шевелюры распространялся пряный запах одеколона, настолько пряный, что Прошин не выносивший дешевой парфюмерии, приоткрыл форточку.

– Я закурю? - спросил Михайлов, закуривая.

– Друг мой, ты, как я информирован, собираешься в Ригу?

– Да… - скорбно отозвался Михайлов, играя кончиком широкого попугаистого галстука. - Работа.

– Судя по тону, подобная поездка тебе не импонирует?

– Странные какие-то фразы… - Михайлов сдувал табачным дымом перхоть с лацкана пиджака. - Надо ехать — еду!

– Так-с, - процедил Прошин. - Выверенный ответик. Тебе фатально везет последнее время… Путешествуешь. По просторам отчизны, а потом и того — на цельный год в

Австралию. Счастливчик, а?

– Я уезжаю не прохлаждаться, а работать, - строго изрек Михайлов. - А там уж счастливчик или нет — какой есть…

– Приятная работа — исправлять заранее известные ошибки, - философски заметил Алексей. - Аппаратура-то продуманно выведена из строя. Поработала она, сколько могла, и теперь ты, паразит, едешь за счет НИИ прогуляться, зная как и что исправлять. А НИИ платит заказчику штраф, тебе на дорогу, жратву и мелкие удовольствия.

Михайлов потемнел, как ужаленный. Снял очки. Начал протирать их стекла с таким усердием, что рисковал проделать в них дыры.

– Слушай, - сказал он неуверенно, ты… выбирай слова. За такой поклеп можно и…

– А это не поклеп, - мягко перебил Прошин. - Это константация печального факта.

Ты поставил в генератор технологическую, не покрытую лаком печатную плату. Ты надеялся на балтийские туманы, друг Михайлов, и черные твои надежды оправдались.

– Ч-чушь какая-то! - Михайлов рассматривал мысок своего ботинка. В лице его было что-то бесстрастно-козлиное.

– Ах, Михайлов, нехорошо.Youre a shady type?

– Что?

– Я говорю темная ты личность, преступный тип. Диверсант. Почему же ты английский не изучаешь? А еще в Австралию навострился. Ты вообще-то что можешь сказать? Ит из вери нессесри бат итс вери диффикульт, да?

Михайлов деланно засиеялся. Прошин тоже.

– Да, - коварно улыбаясь, продолжал Алексей, - все тайное становится явным. Права пословица. Ворюга ты брат и вредитель.

– Это наглость, - задумчиво сказал Михайлов, пуская колечки дыма в потолок.

– Это откровенность, - столь же задумчиво отозвался Прошин. - И мы часто путаем ее то с наглостью, то с лестью.

– Но все нуждается в доказательствах, извиняюсь… - Михайлов расплылся в улыбке, но глаза у него были маленькими и злыми.

– В доказательствах? А вот тут уж ты братец, наглец! Впрочем, доказать труда не составит. И будет это выглядеть так: иду, сообщаю, дело оперативно проверяется…

– Ну и… - произнес Михайлов дрогнувшим голосом, - что ты хочешь… по этому поводу… например?

– Да, успокойся, - милостиво отмахнулся Прошин. - Никуда я не иду и ничего не сообщаю. А ты бери бумажку и пиши заявление на имя директора.

Михайлов, поколебавшись, взял авторучку.

– Во-первых о своих художествах. - Прошин сверлил его затылок неподвижным взглядом. И поподробней, пожалуйста.

После непродолжительных пререканий Михайлов накропал несколько предложений. Закончил: «…в чем и сознаюсь».

– Не раскаиваясь, - заметил Прошин, отбирая листок. Пояснил: - этов целях моей личной безопасности и вообще для нашего дружественного сосуществования в дальнейшем. Теперь… - Он выдернул из пачки новый лист, придвинув его раскисшему донельзя противнику. - Тоже на имя директора. Пиши: «Ввиду непредвиденных семейных обстоятельств, я, Михайлов… свои инициалы ставь… отказываюсь от работы в австралийском институте космических исследований…»

Михайлов с силой зажмурил глаза, но написал…

Прошин сложил листочки и сунул их в сиреневую полиэтиленовую папочку.

– Чистая работа, - сказал Михайлов, жалко улыбаясь.

– Грязь одна, - отозвался Прошин, засовывая папочку в сейф. - Примитивный шантаж. Гуляй, Михайлов, чего там… Ты более не интересен мне. Ты свободен и я отпускаю тебе грехи. Кстати, на будующее: влезать в подобные аферы категорически не рекомендую. Заиграешься и сгоришь. Потом к чему тебе это? Ты способный, эрудированный мальчик и многого добьешься, если будешь хотя бы умеренно честен.

– А ты не заиграешься? - спросил Михайлов ядовито. - Ты неуязвимый, да? Не спорю — нагрел ты меня нормально, но и тебя нагреют, не распускай перья. Найдутся люди!Человека без поражений нет, как и без родимых пятен!

– Представь, насчет родимый пятен — у меня ни одного!

– Значит, по примете несчастен ты, Лешенька…

– Угу. Скажи это больным меланомой.

– Кому? А… Остри, сегодня твой день.

– Понимаешь, - сказал Прошин печально, - в последнее время я тоже склоняюст к жизни честного человека. Ее трудно начать, как всякую непревычную и утомительную работу, но она восхитительна, черт побери! Но вот как ее начать? Подсказал бы кто… А, Михайлов? Ты-то ведь не подскажешь, не сечешь ты в этом вопросе… Ну да ладно. Иди.

После того как Михайлов, страшно хлопнув дверью, покинул кабинет, Прошин долго сидел с загрытыми глазами, отдыхая и переваривая сладкий плод победы. Затем встал, походил по кабинету. Скукота. Хоть бы приятель какой завелся, посидели, поболтали… Да только откуда их взять, приятелей этих?

Явился Глинский, положил на стол пухлую папку.

– Все! Мы квиты, Леша. Вычисления сделаны полностью, теперь разрешите откланяться.

Разорвав веревочные тесемки, Прошин быстро просмотрел бумаги. Неплохо. Кусочек готов. Теперь расчеты от Авдеева и — докторская… Профанацией от нее попахивает… Но, может, запах отобьет Поляков? Прошин покосился на диск телефона и мысленно набрал номер. Нет, спешить не стоит.

Это козырь крупный, он хорош под конец игры, он страховка. А за такую страховку платят по сумасшедуим счетам. Подчас головой. Потому как он, Прошин, играет изредка, а Поляков- много, крупно, нагло, и если оплошает страховочка, лети не в яму, а в пропасть, где синяками и царапинами не отделаешься…

– Я могу идти? - спросил Глинский с вызовом.

– А, - Прошин поднял глаза от бумаг, - моральный перерожденец… Можешь. Только сначала поясни, почему такой недовольный вид?

– Почему? Не ясно? Кончилась… наша дружба… Я все понял! Авдеев… он… ничего не знает! И это часть твоей диссертации. Я сделал ее, да! Подавись! Короче… бывай здоров.

С сегодняшнего дня я занимаюсь анализатором.

– Нет, отозвался Прошин. - Поезд дальше не пойдет. Освободите вагон. Вы не занимаетесь анализатором. Вы будете добивать тему «Лангуст».

– Леш, - просяще сказал Глинский. - Не трогай меня, а? Давай по-хорошему, без мести и злобы…

– Без мести и злобы, - раздумчиво повторил Прошин. - Ладно, ступай. А если невмоготу будет, - возвращайся. Поезд пока стоит… Но запомни: как бы они тебя ни улещивали, против меня не становись. Удавлю. Ты знаешь.

Сергей рассеянно кивнул и вышел, в дверях столкнувшись с Навашиным.

– О-о-о! - радостно протянул Прошин, поднимаясь навстречу. - Кого я вижу?

Наконец-то есть с кем потолковать по душам.

Навашину он обрадовлася. Он любил этого грустного, странного человека, чей итнеллект был истинен в отличие от интеллекта того бойкого, кусачего племени философствующий трепачей и умников, что на десять лет вперед знали, когда, сколько и где им надо взять от жизни.

Навашин молча положил на стол лист бумаги.

– Так… - Отгибая непослушные уголки, Алексей зачитал: - «Заявление. Прошу уволить…» Все же решил отправиться в свои горы? Так…- повторил он, перебирая валяющиеся на письменном столе карандаши.

Это был удар. Опять просчет! А как он нуждался сейчас в математических расчетах докторской! И кто теперь переубедит Лукьянова?

– Только не надо меня упрашивать, - тихо сказал Навашин.

– Да, да, - пробормотал Прошин. - Конечно. Я понимаю. Мне просто очень тяжело расставаться с тобой, Рома. Слушай! Дружеская просьба. Задержись на две недели. Я… прошу. У нас огромная работа — анализатор. На карту поставлены жизни людей. Это не лирика и не демагогия. Факт.

– Что дадут две недели? - спросил Навашин устало. - прибор вы будете делать годы.

– Верно, - быстро откликнулся Прошин. - Но мне нужны хотя бы некоторые расчет ты.

– Какие именно?

Прошин сбивчиво пояснил.

– Много, - качнул головой Роман. - Я долженсидеть с утра до ночи полмесяца, не выходя на работу.

– И сиди! Работай. Пей чай.

Прошин ждал ответа… Согласие означало, во-первых, роскошную математическую стыковку всех трех частей докторской, во-вторых, стыковку, сделанную вдалеке от всевидящих глаз Лукьянова.

– Хорошо, - сказал Роман в сомнениях. - Но это будут ровно две недели.

– Я тебе очень благодарен, станина, - проникновенно сказал Прошин. - Ты все же благородный человек… И это чистосердечные слова. У меня еще… один разговорчик имеется

, продолжил он и замолчал, понимая, что разговорчик будет последним, Навашин пройдет мимо, исчезнув, как сотни других прохожих, но с другими то ладно, а с этим он так и не поговорил, и поговорить не успеет, потому что разговорчик — вранье, а разговор еще не назрел, и, верно, уже не назреет. Жаль! - Сейчас я посыящу тебя в одно дело… - начал Прошин. - Оно вызовет у тебя усмешку над глупостью нашей и суетностью… В общем, тему

«Анализатор» могут прикрыть. Она идет без денежных расчетов с медиками, благодаря, скажем так… попустительству директора.

– Почему бы медикам не оплатить работу?

– Да там тоже черт знает что! Денег нет! И чтобы их дали, онкологам надо убедить своих боссов. А как? Доказательств кот наплакал. Но дело в другом. Наши ребята пошли на принцип и начали делать сканирующий датчик, а там, в верхах медицинских, кое-кто… хочет многоячеечную бодягу.

– Смысл? Результат тот же, а датчик-планка дешевле.

– Видимо, там идет своя игра, - многозначительно произнес Прошин. - А как такое дело объяснишь нашим балбесам? А?!

– Все это глупо и… - поморщился Навашин раздраженно.

– От чего ты и бежишь, - сочувственно кивнул Прошин. - Я один понимаю тебя.

Они, - он указал на лабраторный корпус, - не поймут.

– Короче, - подвел итог Навашин. - Если не будет многоячеечного датчика, тему закроют?

– Ну да… - растерянно подтвердил Прошин. - Да. Поэтому, кроме тебя я посвятил в это дело Авдеева.

– Авдеев болен. Грипп, что ли… Просил передать.

– Угораздило! - Прошин вырвал из блокнота лист. - Понимаешь, - сказал он, засасы вая «Паркером» чернила из пузырька, Лукьянов метит в меня, не ведая, что рикошетом отлетает ему же в лоб. Но я не обидчив: старик в маразме, и ему надо прощать. И помогать. Помоги ему… ты. Поговори с Николаем, и выдайте обоснованное «нет» сканирующей системе…

Прошин писал записку Авдееву.

«Коля!

Дела твои швах. Видишь, какой Лукьяша стервотина? Как выкрутиться — не представляю.

Одному, без привлечения лаборатории расчетов тебе не сделать. Надо убедить этих… повторно и более весомыми аргументами.

К делу подключаю Романа. Это башка еще та. Пришлось, правда ему подзалить ( сам разберешься что к чему), но грех мой тебе на благо.

Сочините на пару железную басню о том, что сканирующая система — бяка. Советую упирать на биологическую сторону вопроса. Впрочем, решайте сами. Вы же большие ученые, да? Быстрейшего тебе выздоровления.

Алексей».

– Вот, - сказал он, заклеивая конверт и передавая его Роману. - Отдашь Николаю.-

Он снял очки и сжал ладонью лицо. - Рома, Рома, если бы ты знал, как мне все опротивело… как я устал!

Роман смотрел на него немигающим взглядом. В черных провалах глаз его растворялись почти не заметные, серо-фиолетовые зрачки.

– Леша, - сказал он тихо. - Я ведь не договорил… Поедем вместе, а? Там для тебя найдется и место и работа.

Прошин медленно опустил руку на стол.

– Мой поезд может задержаться? - серьезно спросил он.

– Может. - кивнул Роман. Я не тороплю тебя. Он будет стоять на приколе месяц, год, пять лет… Но советую поспешить.

– Я всегда буду помнить о нем, - сказал Алексей. - Только вот боязно мне в него сесть.

– А ты не бойся. Это твой поезд. - Навашин круто повернулся на каблуках и вышел, оставив у Прошина досадное ощущение: как от интересной книги, прочитанной не до конца и окончательно утерянной.

Упершись лбом в кулаки, Прошин закрыл глаза. Стало невыносимо одиноко и скучно. В кабинете сонной мухой звенела тишина. Чувствуя, что не в силах находиться здесь дольше, он отправился в лабораторию. Там бушевала дискуссия о летающих тарелках: страстные речи «за», язвительные «против» и двусмысленные реплики колеблющихся. В чудеса подобного рода Прошин не верил, однако ни к ярым противникам их, ни к сторонникам, ни к усмехающейся «золотой середине», да и вообще не к кому не примкнул. Он сидел в уголке, слушал о пришельцах и грустил: «Меня бы они, что ли, с собой прихватили…»

Глава 4

Глава 4
В пятницу вечером состоялось заседание партбюро, куда был вызван Прошин. Войдя, он, к немалому своему удивлению, помимо себя, обнаружил в комнате еще нескольких лиц, в состав партбюро не входивших, - Лукьянова, Воронину и Чукавина.

У Прошина забрезжило смутное ощущение опасности.

И оно оправдалось.

Секретарь партбюро кивнул Лукьянову.

– Товарищи, - сказал тот. - Сюда, на партбюро, пришли сотрудники нашей лаборатории. Как партийные, так и беспартийныею. Пришли, чтобы поговорить о нашем руководителе — товарище Прошине…

Пом. Директора по режиму предложил упомянутому руководителю подняться для всеобщего и лучуего обозрения. Прошин, чувствуя себя дураком, привстал.

– Мы собрались здесь для того, чтобы поднять вопрос о нарушениях нашим начальником как трудовой дисциплины, так и закона, - сказал Лукьянов заученно. - Да, я отвечаю за свои слова. И сейчас изложу все в более популярной форме.

– Уж пожалуйста. - вставил Прошин.

– Во- первых. На работу он является нерегулярно, приезжает, когда выспится….

Когда выспится, тогда и… Много раз он ремонтировал в лаборатории бытовую радиоаппаратуру. Детали, сами понимаете… Что же касается автомобиля — с понятием «госавтосервис» он вообще не знаком. Однако и это не главное. Недавно мы обнаружили, что у нас списаны многие ценные материалы, оборудование; списаны в порядке проведения мифических экспериментов!

У Прошина заломило в груди от страха, и он захлебнулся вязкой слюной.

Он уже и думать забыл об этих «подарочках» институтам, ведущим международные работы и постоянно включающих в план поездок его как консультанта.

– Общая сумма списанного огромна, - заключил Лукьянов. - Тысячи. Впрочем, вот документы… - Он положил на стол папку.

– Что?… - вытянув шею, переспросил секретарь парткома и выронил карандаш.

Карондаш покатился, щелкая гранями по полировке стола. Наступившая тишина была пронизана этим размеренным, деловитым пощелкиванием… Около края карандаш задержался, а потом полетел вниз.

«Вот и все, - сказал себе Прошин с непонятным каким-то облегчением. - Карты не стол, конец игры. Она была шулерской, неинтересной, да и ненужной».

По наступившему молчанию Прошин понял: слово предоставляется ему. Он не особенно задумывался над сочинением оправданий, перепоручив это Второму. А сам он, Прошин, сжался, пропал, перенесся куда-то далеко-далеко, откуда все прекрасно слышалось и виделось, но где никто не видел и не слышал его. Он юркнул в обитель Второго, удобную и тихую, как наблюдательный отсек с узкой бойниций в крепстной башне. А Второй кинулся в драку. Второй сказал:

– Я… начну с того, что назову все, сказанное здесь, грязной — я повторяю! - грязной клеветой. Я запомнил все пункты этого устного пасквиля и все эти пункты немедленно разобью! Но сначала хочу сказать, что Лукьянов…

– Товорищь Лукьянов, - монотонно поправил его секретарь.

– …что он уже давно создает в лаборатории этакую оппозицию, коез командует… Я объяснил ему мои нечастые отсутствия в лаборатории международными связями НИИ, что есть уже общественная задача! Я возложил на него почти все свои полномочия и не снимал их, хотя чувствовал: они помогают Лукьянову…

– Товарищу…

– …товарищу в его нечистых кознях против меня. Его желание вступить на мое место известно всем, но желать можно всяко, а вот путь к осущиствлению желаний он выбрал скользкий и темный — путь инсинуаций и клеветы!

Второй актерствовал превосходно, перебирая интонации, как искусный арфист струны. Он тяжело дышал, и голос его был прерывист, взволнован, каким и надлежало быть у незаслуженно обиженного правдолюбца.

– Все сказанное я воспринимаю как обвинение в воровстве… да! - еле выдохнул Второй. - А между тем это законно… - тут лицо Прошина побелело, и он медленно осел в кресло.

«Доканчивай спектакль сам», - брезгливо проронил Второй и вышвырнул Прошина — из такого замечательного уголка! - на поле битвы…

Прошин провел ладонью по лбу, стерев влажный холод испарины. Сердечный припадок был просимулирован довольно лихо.

– Сейчас… - прошептал он, действительно приходя в себя. - Сейчас… пройдет.

Сквозь щелочки еле прикрытых глаз он видел заботливое лицо пом-по режиму; секретарь парткома недружелюбно глянул в сторону растерянного Лукьянова и тоже наклонился к Прошину.

– Вам … плохо? - спросил он с примесью недоверия.

– Я… - В глазах Прошина застыли слезыю.- Какая ложь! Я представлю документы…

– Тогда мы продолжим обсуждение этого вопроса завтра… точнее в понедельник, – сказал секретарь. - А сейчас… заседание объявляю закрытым.

Как довел машину до дома, Прошин не помнил. Он вошел в квартиру и, не зажигая света, прямо в куртке и шапке повалился в кресло. Он сидел с темноте до утра, совершенно ни о чем не думая, испытывая лишь возрастающую ненависть. Он ненавидел всех: люто, чувствуя себя смертельно униженным. А потом встал — с резью в глазах и лихорадочным ознобом во всем теле, взял сигарету из пачки и тут понял: ненависть эта у него не к ним, к себе, он сам ненавидит себя такого, но разве от себя откажешься? Это невероятно сложно и страшно, это или подвиг или самоубийство.

Он разделся, бросив куртку, шапку и пиджак на пол, на ковер и включил телевизор. Эфир пустовал. Приемник шипел, и по экрану бегали искрящиеся розовые и голубые полосы.

«Что это я? - подумал он. - Начало пятого, а я за телевизор… Ах, ну да… мне просто надо отвлечься…»

Он действительно хотел оторваться от то и дело всплывающей в памяти безобразной сцены заседания и принялся убирать квартиру — мыть плиту, раковину… Затем решил разобрать бумаги в столе. В одном из ящиков обнаружился чистый лист с подписью Бегунова — тот, подписанный им по обоюдной рассеянности. Отложив лист в сторону, Прошин задумался.

Нет, конечно же, настукать приказ о списании за подписью директора — глупость. Хотя что-то в этой идейке было. Виделся в ней подступ к решению разумному. Но к какому?!

Под листом лежал пистолет «Вальтер». Это был старый, дрянной пистолетишко, сплошь изъеденный раковинами, одна щечка на рукоятке треснула, обнажив ржавую пружину обоймы и зеленую медь патронов. Прошин нашел его, когда после окончания института, в походе по Латвии, наткнулся на сгнившую землянку. Пистолет, прямо в кобуре, был втиснут в истлевшую офицерскую планшетку, валявшуюся возле двух скелетов, чьи желтые ребра торчали из позвоночников как прутья из недовязанных корзин.

Он повертел пистолет в руках. Вспомнив закон, усмехнулся. Незаконное хранение… Так вот нагрянут с обыском, найдут и — пишите письма. И подумалось: а вдруг нагрянут? И будут здесь милицейские, опись имущества… Боже! Он до боли сжал рукоять пистолета. Нет.

Он не думал о самоубийстве, он слишком ценил свою жизнь и знал, что будет драться за нее, не отступая. Он захотел испытать чувство, когда подносишь оружие к виску и спускаешь курок… Вынув обойму, пересчитал патроны. Шесть штук. Оттянул затворную раму. Убедившись, что ствол пуст, прижал дуло к виску. Холод металла опалил кожу, проник в сердце, затрепетавшее от этого могильного холодка; заныла неудобно согнутая кисть руки… От пистолета пахло ржавчиной, керосином и прогорклым маслом.

Итак, палец ведет крючок, поскрипывает пружина… Скоро выстрел. А, какой там выстрел!

В руке жележка… А все-таки кажется, что сноп пламени саданет в голову, и последняя боль, тьма… Хотя кто его знает, что там дальше?… Он настолько задумался, что вздрогнул от внезапного щелчка. Что такое? Ну да, выстрел. Ужасное все же ощущение…

«Сопляк! - возмутился Второй. - Немедленно брось эту гадость! Нашел время духариться!

Тюрьма на носу, а ему в игрушки играть!»

Прошин положил пистолет обратно, прикрыл его сверху какими-то бумагами и, приглядевшись, узнал в них черновики докторской. Докторской… Ее можно забыть, как можно забыть обо всей своих должностях и степенях. Перечеркнуто все!

Нет, он обязан выкрутиться. Но как?! С минуту посомневался: а если жить честно? Признаться, понести наказание, а затем тихо и благонравно сущестровать на полагающуюся зарплату, жениться на хозяйственной и симпатичной бабе типа Таньки ( да и ней можно, она любит его, очень любит! ), забыть о заграницах, о неправедных барышах и о распрекрасной и вольной жизни, коей так несправедливо и глупо тяготился… О! Вот и проговорился! В том то и дело, что несправедливо и глупо, в том и дело, что распрекрасной и волной; и другой жизни для него нет. И мысли о том, не стоит ли уподобиться всяким лукьяновым-чукавиным мысли оштрафованного и временно опасающегося нового штрафа…

И он, оставив этот вопрос нерешенным, как бы извинился перед ним за вынужденный уход и, завалившись на кровать, принялся думать о спасении своей новой ложью, бесстрастно перебирая в памяти подробности сегодняшнего поражения. Вернее, теперь уже поражения вчерашнего.

И заснул.

…Из подвала соседнего дома вытащили труп. Прошин видел это в окно, стоя за занавеской.

Труп — разбухший, полуразложившийся — внушал ужас, но Прошина испугало другое: убийцей был он, и серая зловещая толпа в монашьих одеждах, собравшаяся вокруг мертвеца.

Смотрела на его окно. И вдруг толпа двинулась, зароптала, и в искаженных гневом ртах ее он прочел свое имя. Страх, удушающий страх, подобный чувству неотвратимости падения, охватил его, и, медленно отступая вглубь комнаты, он содрогнулся в ожидании неминуемого возмездия, приближающегося с каждым шагом этих угрюмых, призрачный судей.

Он застонал и, услышав свой стон, проснулся. Будильник на тумбочке мирно тикал, показы вая два часа дня. Поскрипывала от ветра приоткрытая форточка. Кошмар растаял бесследно, и Прошин вспомнил о нем спокойно и отчужденно, отметив: сознание совершенного убийства не вызвало у него страха; ото было ничтожно в сравнении с мыслью о надвигающейся расправе толпы.

«Ерунда… Самый нормальный сон, - растерянно думал он, на цыпочках по холодному полу подходя к окну. - Покойники грезятся к долгой жизни. Не к моей, правда…»

За окном разгоралась ранняя городская весна. Дворик утопал в жирно блестевшей на солнце грязи и снежной слякоти. Никакой толпы и никакого мертвеца, конечно же не было и в помине. На этом месте, косо въехав колесом на бордюр газона, стояла его «Волга». На крыше машины, на лобовом стекле лежала пористая, издолбленная дождевыми каплями корка снега.

Алексей задернул штору и отправился на кухню. Чувствовал он себя прескверно. Сердце, словно зацепившееся за ребро, дергалось, пораженное саданящей болью, гудела голова, сухость стянула глотку, и его не покидало странное ощущение — казалось, что он наелся битого стекла. Итак, в его распоряжении полтора дня. Ничего путного не придумано. Выхода нет. А искать его надо, надо! Тает время, приближая расплату; кружит, поблескивая золотом, торопливая стрелка; останови ее — рабу Времени, - но Время не остановишь, не обманешь!

И вдруг сверкнуло: «Поляков! Конечно!»

Ломая ногти о тугой диск, набрал номер.

– Это Алексей…

– Здорово, Алексей. Как дела?

– Как у картошки… Если зимой не съедят, то весной обязательно посадят.

– Ничего, - оценивая юмор, протянул Поляков. - Надо запомнить.

– Мне срочно — сегодня же! - требуется встреча с тобой! - нервно сообщил Прошин

– Ну? Так прижало? Адрес есть? Тогда приезжай. К вечерку.

…Темным переулком Прошин побрел к остановке автобуса — машина, как назло, не завелась. К вечеру похолодало. Ветер со слепой злобой рыскал по серым улицам, срывая афиши, раскачивая лампы фонарей, дергая струны проводов. Прохожие неловко скользили по грязному панцирю мартовского гололеда.

Он влез в автобус, сунул озябшие руки в карманы пальто, нащупал какую-то склянку.

Хлороформ. Откуда? А, видимо, взял когда-то у Татьяны… Из баловства, что ли?

«А может… попробывать? - проползла ленивая мыслишка… Так, осторожненько. Хоть обалдею чуток…»

Достав носовой платок, опрокинул на него горлышко пузырька. Булькнуло, и серое влажное пятно расползлось по материи. Он поднес платок к лицу. Сладкий, приторный запашок саданул в нос. Несколько?!

Тонюсенько зазвенело в ушах, мир задрожал мелко-мелко, будто состоял из явно зримого сцепления молекул, готовых разлететься, рассыпаться, превратив все в хаос, и… уже не было тускло расплывающихся в стекле городских огней, исчезло автобусное тепло, гудение двигателя… Тяжелой, мертвой голубизной висело над ним странное, неземное небо. А сам он несся по воздуху к входу в некий туннель метро, когда поезд с улицу ныряет под землю. Его влекла туда жуткая, неодолимая сила. Он хотел закричать, но крик упругим комком застрял в горле, раздирая его судоржной спазмой: около округлой темной дыры появилась огромная, усмехающаяся голова… черта! Он мог поклясться: голова дьявола! Уродливая, в бородавках и шерсти, с мудрыми, гадко смеющимися глазами. Арка ширилась, будто кто-то раздвигал ее изнутри. Он рвал мышцы, противясь страшному полету, он знал: там, в угольной черноте подземного коридора, - гибель, конец! Он судоржно искал спасения, мысли звенели, леденя мозг… А дыра неуклонно приближалась. И его охватило ощещение смерти, ощущение бессилия перед судьбой, когда уцелеть невозможно, когда остается впитать истекающие секунды света и жизни, чтобы с ужасом погрузиться в ночь и забвение, без следа растворясь в них. И он влетел в арку! Но в последнее мгновение с очаянной ненавистью ногтями вцепился в эту чертову рожу, караулившую вход во мрак.

…В автобусе стихало эхо возмущенного и испуганного вопля. Прошин оторопело повел глазами. Он находился на прежнем месте, держа в руках шляпу и парик впереди сидевшей дамы вида чрезвычайно сурового и неприступного. До сей поры дама увлеченно читала сатирический журнал «Крокодил», валявшийся теперь в проходе.

– Простите, - промямлил Прошин, возвращая жертве ее аксессуары. - Мне стало плохо…

Дама пребывала в шоке и потому покорно молчала. Прошин, качаячь, встал и двинулся к выходу.

– В милицию таких надо, - раздался чей-то рассудительный бас. - Хулиганье! Нажрутся, а потом безобразят!

К нему уже нерешительно направлялись энтузиасты, но, отодвинув створку двери, Прошин выскочил из автобуса на ходу.

– Мистика, какая-то, шептал он, красный от стыда. - Галлюцинации, что ли? Во дела Сердце прыгало у него в груди.

Он извлек из кармана пузырек и, с наслаждением грохнув его об асфальт, быстро зашагал по грязному, истоптанному снегу тропинки, пересекавшей широуий газон скверика.

* * *
А Поляков преуспевал! Прошин понял это еще тогда, у Тани, но сейчас, разоблачаясь в прихожей, поразился: мягкий зеленоватый свет, струящийся из каких-то конусов на отделанном красным деревом потолке; блестящий рычаг вешалки, подхвативуий его пальто и скрывшийся вместе с ним за раздвижными дверцами шкафа, принявшими вид резного панно; еще пяток различных фокусов…

Они вошли в комнату, и автоматически вспыхнул свет.

– Вот, - поднял руку хозяин. - Квартира — робот. Двадцать первый, по видимоси век.

Но от двадцать первого века в комнате присутствовал только этот неестественный, цвета морской волны, свет — какой-то ощутимо-плотный… В остальном же здесь прочно обосновалось изысканное антикварное средневековье. Тут были и шкуры зверей, устилавшие пол, и тяжелая позолоченная мебель с гнутыми ножками, и пухлые, в потрескавшейся коже переплетов фолианты, жавшиеся друг к другу за узорчатыми стеклами нишах старинных книжных стеллажей.

Поляков чем-то щелкнул, дверцы секретера стрельнули вбок, и , волоча за собой молочнобелую змею провода, на Прошина выкатился уютный сервировочный столик: бутылка «Наполеона», два серебряных наперстка, конфеты и тонко нарезанный лимон на японском фарфоре.

«Пижон», - тускло подумал Прошин.

– У меня сегодня такое ощущение, - Сказал Прошин, морщась от конфеты, в которой было пойло раза в два крепче коньяка, - будто я наелся стекла… Ладно. К делу. Я вляпался в скверную историю, и мне нужен совет.

И он рассказал все, даже о симуляции сердечного припадка, после чего они хохоталь так долго и весело, что у Прошина соскочили очки, опрокинув наперсток с коньяком.

– Ну, Леша, история твоя не из ароматных… - Поляков вытирал лужицу на столике. Но сам виноват. Мещанский у тебя кругозор. Надо же: такой вроде умный и такой дурак. И детали есть, и связи, а все как торшер без лампочки, стоит, пылится. А нет, чтобы создать свой круг. Чтобы и в НИИ все свои были, и на кафедре, и в вузах… А ты? Оглянись! У продавцов своя компания, у журналистов своя, у… куда ни сунься! У меня тоже. А у тебя?

– Да откуда их взять, людей этих? - вопросил Прошин с мукой в голосе. - У меня есть народ… Машину сделать, ну… телевизор…

– Телевизор… - Взгляд Полякова нес сочуствие. - Сам ты телевизор. Тебя только включить надо. В сеть. Людей откуда брать? Да их дивизии! Подойди к троллейбусной остановки в час пик и смотри. Кто первый в дверь заскочит, за шкирку и в мешок. Через час будешь иметь человек десять. Прытких и ловких…

– Все это прекрасные схемы, - вздохнул Прошин. - Но в настоящий момент я сам в мешке. И как выбраться из него…

– Я размышляю, - кивнул Поляков. - И уже почти знаю, что делать. Не скули, парнишка, все будет в полном о-кее. Я, Леша, беру над тобой опеку. Гляди… - Стеллаж с книгами отделился от стены, открыв черный прямоугольник взода в сиежную комнату; вспыхнуло голубое сияние, и перед Прошиным действительно предстал двадцать первый век.

Он увидел маленькую, великолепно оборудованную лабораторию. Стены, заставленные приборами, высокое кресло на ножке- стержне, стенд, а на нем интсрументы для тончазшей пайки и измерений; какие-то щипчики, лапки; микроскопы в золотистой полиэтиленовой пленке… И все сверкало цветным пластиком, хромом и чистотой.

Свет погас, стеллаж с книгами отъехал на прежнее место, и вокруг вновь возродилось средневековье на переломе к ренессансу.

– Вторая комната, - пояснил Поляков. - Вопросы есть? Поясняю. Я надомник. Понимаешь, в последнее время народ резво берет западную аппаратуру…

– Ты чего… мастер дядя Вася?

– В самую, старина, точку. Звучит оно, конечно, пошловато, но дело в масштабе…

О! - Он тряхнул толстенной записной книжкой. - Здоров талмуд? Клиентура…

– Тебе надлежало родиться и жить в западном полушарии, - устало заметил Прошин.

– Мне, да и тебе, - Поляков щурился от табачного дыма, - жить именно здесь надо.

– Да! - вспомнил Прошин, кинулся в прихожую и вернулся с портфелем. - У меня есть бумага с подписью Бегунова. Чистая. Вот.

– Липа? - деловито спросил Поляков, разглядывая подпись.

– Все подлинно! Это случайно вышло. Лист прилип…

– А Бегунов? Он в курсе твоих…

– Нет, он сейчас в больнице, на обследовании…

– Ну тогда… порядок! Живем! Кстати, как ваш анализатор?

– В печенке он у меня, анализатор этот, - проговорил Прошин, глядя, как Поляков достает пишущую машинку.

– Вот что, - отозвался Поляков, присматриваясь к фразам, рождавшимся под ударами литерных молоточков. - Мы договоримся так: я даю тебе мини- авансик, вытаскивая ваше дебильство из заварушки; я открываю вашему олигофренству райские перспективы, но в оплату в ближайшие лет пять ты занимаешься онкологией.

– Тебе- то что с него что, с анализатора…

– Ха! Да на разработку такой техники можно выписать все! Японские блоки, штатские интегралки… Все это идет ко мне, а я, конечно, прилично плачу. Деньгами, своими игрушками, тряпками, картинами, книгами, выпивкой… Ну, как тебе такой концерт для фортепьяно с роялем?

– Рояль- это ты? - спросил Прошин хмуро.

– Угу. Теперь так. Чувство меры у меня безукоризненное. Как у штангенциркуля.

Обжираться осетриной, чтобы потом треску трескать, да и ту по праздникам, при всей разухабистости своей натуру я себе не позволю. Анализатор же — конек, на котором мы с тобой весь белый свет обскачем. Как? Подписывает тройной договор. Врачи, вы и наш НИИ.

То есть мы работаем на медиков сообща. А тут-то зарыта породистая собака! - Разгоряченный идеями, Поляков стянул с себя шерстяную кольчужку свитера. - С министерством проблем нет. Будут мотивировки — пошлют куда- хочешь. А их куча! Ракпроблема мирового значения. Нахрапом, естественно его не взять… Я это к чему… К тому, что на своей специфике как таковой далеко не уеду. А вот если вкрутить меня в дело… В общем ты мне остро необходим. Далее. Срочно вычищай всяких лукьяновых, и я помогу набрать покорных, расторопных ребят. А то что такое? Все тобой помыкают, любая сволочь.

Нехорошо, согласен?

– Ой, умрешь… - вздохнул Прошин.

– Командовать надо самому, постоянно держа коллектив в здоровом напряжении.

– Только к чему все это? - машинально спросил Прошин.

– Что?

– Да так… Все это в итоге бесцельно.

Поляков откинулся на спинку кресла, сложив руки на груди.

– Мне ясно.- Выбритые складки его щек брезгливо дернулись.- Ты просто лентяй с покушением на философию Гамлета. Быть или не быть? Так, что ли? Запомни, друг дорогой, с подобными душевными муками дело кончается дурдомом. Вы это бросьте, ваше величество… Ты живи, понял? Езди по свету, не считая денег, целуй красивых баб и читай интересные книги. Кстати, в какой-то их них сказано: не принимай жизнь всерьез, иначе крышка, задавит она тебя, жизнь-то… Не помнишь, кто это сказал?

– Н-нет.

– Значит, это сказал я.

* * *
Проснулся Прошин с теми же мыслями, с которыми и лег спать. А думалось просто и безответно: что будет?

Заседание партбюро назначили на три часа в кабинете заместителя директора, и ровно без одной минуты три Прошин вошел туда, мгновенно отметив: все тот же состав бюро. Мясищеев — генерал-майор в отвтавке, - секретарь парткома — сталь в глазах и никакого юмора — и заместитель директора Далин — усталый, болезненный человек, из-за постоянных недомоганий собиравшийся на пенсию.

– Вернемся… к прерванному разговору, - буркнул секретарь.

Мясичев грустно закивал головой. Далин отвел взгляд в сторону.

– Значит так, начал Прошин, невольно подражая интонациям Полякова и обретая тем самым некую уверенность. - Насколька мне известно, в настоящий момент я фигурирую как мошенник, должный дать ответ за содеянное. Должен разочаровать: дело обстоит не столь захватывающе, как оно кажется. Я всего лишь жертва проблемы внутренней экономической неразберихи отдельной организации, а точнее нашего НИИ. Раскрою суть. Ни для кого не секрет, что при отсутствии в бухгалтерии наличных средсть платить за государственные интересы приходится, применяя практику липовых премий. Чтобы приобрести то, что не купить и за наличные, существует практика обмена с теми организациями, которые имеют нужное нам, на не имеют нужное им, что есть у нас. Мы списываем и дарим им, они списывают и дарят нам…

– Так, - перебил его секретарь.- И что же подарили нам?

– Да? - спросил Далин. - Что… подарили?

– Микросхемы, - сказал Прошин. - Согласно договору… - Он вытащил из папки лист бумаги.

Лист пошел по рукам.

– М-мм… - промычал Далин. - Подпись директора…

– А с их стороны — Поляков, - сказал Прошин. - Это их акты…

Он выложил остальные бумаги. На актах стояли печать.

«Свежие…», - подумал Прошин с досадой.

– Но не все сходится, - сказал Мясищев. - Здесь или неполная опись…

– Да, - признал Прошин скорбно. - Возможно. Но порой подобной практикой приходится пользоваться без отоборажения ее в докуметах… И, если что-то не сходится, речь наверняка идет о мелочах…

– Магнитофоны, комплект измерительной аппаратуры — мелочь, конечно…- прокомментировал секретать.

– Ну хорошо, можно вычесть из моей зарплаты, - сказал Прошин зло.

– А не надо советов, - вступил Далин. - Мы сами сообразим, что из чего вычитать. Более мы вас не задерживаем. Но через час я попрошу зайти.

На лестничной площадке у автомата Прошин выпил стакан газировки. Его било нервной дрожью. Поляков, конечно, помог, покрыв почти всю растрату, но итог все-таки выходил неблестящим: наверняка «строгач», вычеты, но главное — это подмоченная репутация, а хорошую за деньги не купишь, она много дороже денег…

Через час он вновь заглянул к Далину. Тот, не глядя в его сторону, сказал:

– С решением бюро вас ознакомят. Это выговор… С занесением, естественно… Вопросы с бухгалтерией также должны быть решены, как понимаете…

Прошин с готовностью закивал.

– Но это не все, - продолжал тот. - Ваша халатность, ваша беспринципность, а особенно стремление к частному предпринимательству — не на частном, заметьте, производстве! - они повсюду! Почему нет финансового договора с врачами! Где он?

– Работа с врачами, - сказал Прошин веско, - носила факультативный характер. Идея ее слишком полимична, чтобы брать деньки на цель, вероятно, неоправданную… А конкретных доказательств нет!

– Ну, это вообще безобразие… - сказал Далин кротко и снял очки. - Это… я не нахожу слов. Вы… сколько времени ведете работу, сколько средств…

– Официально мы занимаемся темой «Лангуст», - сказал Прошин. - Так что…

Это был его главный козырь.

– Тогда все остальное из плана работ убрать! - тихо сказал Далин. - Слышите? Убрать! Факультативно вы разбазарили кучу средств… факультативно!

– Но Бегунов… он…

– Бегунов в больнице. Конечно, вы можете апеллировать к нему, ваше право…- последовал неприязненный ответ.

Из кабинета Далина растоптанный, вспотевший, кипящий злобой и одновременно удрученный Прошин отправился в лабораторию. Утешало то, что денег у медиков уже нет, распоряжение Далина есть, и теперь работу над анализатором, связавшую руки, можно смело приостановить. Вернувшись, Бегунов уже ничего не повернет вспять. А Лукьянов и подавно. Упущенное ими время сработает на него. Предстоят, правда, нелегкие объяснения… Однако не привыкать!

Он стремитильно вошел в лабораторию и, резко остановившись, оглядел всех взором, как ему представлялось, испепеляющим.

– А-га! Чудесно! - сказал он, будто что-то пережевывая. - Вся оппозиция в сборе. Так, как я и мечтал. Объяснять вам ничего не буду, - продолжал он при всеобщем внимании. Скажу только, что впредь никаких несогласий с моими приказаниями я не потерплю. Это раз. «Отпустите к врачу» или «на похороны троюродного дедушки двоюродной тети» - с сегодняшнего дня подобные прошения не принимаются. Перерыв на обед - ровно полчаса. Чаепитий хватит - дома устраивайте чаепития. Ясно? За нарушение - выговор. И так далее. Закона, если вы уж такие законники, я этаким террором не нарушу. Наоборот. Затем. За невыполнение задания в срок - объяснительная записка. За опоздание на работу- тоже. Будильник не проснулся или у трамвая колео спустило — мне все равно. Хорошие, человеческие отношения кончились. - Он посмотрел на часы. - Кончились сегодня, перед концом рабочего дня. Кого не устраивает предложенный стиль работы- милости прошу, заявление…

– Есть власть, основанная на авторитете, а есть авторитет, основанный на власти, - покачиваясь на стуле, молвил Чукавин. - Мы плохо сработаемся, Леша, смотри… Не советую проявлять ефрейторские манеры, здесь не взвод новобрвнцев.

– Да, тут генеральская рота, каждый сам себе командир, - согласился Прошин, присаживаясь на край стола. - Но я ввожу новый устав, господа генералы. И извольте чтить его с послушанием и кротостью новобранцев.

Все молчали. Чукавин сжимал кулаки. Лукьянов, улыбаясь, смотрел в окно. Авдеев, морща лоб, силился оценить ситуацию.

«А Коля… знал? - спросил себя Прошин. - Неужели и Коля? Нет, он бы… А Серега?»

Глинский, опустив глаза долу, прибирал на стенде. Лицо его выражало лишь одно: сосредоточенную умиротворенность.

– Я пошел, - хрипло сказал Прошин. Глинский, возьмите документацию по «Лангусту» - и ко мне.

В кабинете Прошин взял Глинского за отворот пиджака.

– Знал? - оскалив зубы, спросил он.

– Да ты… с ума сошел? - Тот развел руками и подогнув колени, даже присел.

– Ты со мной? - Прошин убрал руку. - Поезд стоит… Сергей не отвечал.

– Иди, - сказал Прошин.

Он представил себе дальнейший день: в лаборатории сегодня не появиться — стыдно; в кабинете сидеть — хуже нет. А вечером? Квартира обрыдла. Таньку позвать? Надоела. К Полякову поехать? А там что? Смаковать шахеры-махеры, давать осторожные обещания в партнерстве и понимать, как же они с Поляковым удручающе одинаковы? А то, в чем они разные обсуждать надо с иными собеседниками. Но их нет и не будет. Те, иные, либо враги, либо чужие просто…

* * *
Каждую субботу Прошин взял себе за правило посещение секции каратэ — вспоминал молодость. Секция считалась закрытой, ведомственной, но тренер — давнишний, еще со школьных лет, приятель его — устроил пропуск. В секции кроме зала с татами, гирями и тяжеленными мешками с песком, висевшими на канатах, имелись также бассейн, сауна и батут.

От четырехчасовых занятий он получас громадное удовольствие: мышцы наливались силой, походка становилась пружинистой, легкой, а после сауны тело охватывала истома свежести и здоровья.

Одно было плохо во всех этих физкультразвлечениях — недоставало компаньена, а публика, собиравшаяся в секции и состоящая главным образом из профессионалов, Прошина не привлекала. Созрела идея пригласить Полякова.

Услышав о каратэ и прочих ужасах, тот поначалу отнекивался, но затем, соблазненный бассейном и сауной, согласился.

В секцию он прибыл с ящиком чешского пива; Прошин же, этого напитка не признававший, удовлетворился квасом — ледяным, крепким; от него щекотало в носу и наверстывались слезы.

Благодетеля своего он затощил вкушать прелести жизни в ведомственной бане не только из расчета на то, чтобы посидеть за компанию в раскаленном пару голышом; сверхзадачей бы докторская. Шло смутное время игры. Бегунов об анализаторе молчал, но можно было недеяться на самое лучшее, в том числе на выигрыш вояжа в Австралию. Дело оставалось за диссертацией — с ней определенно не успевалось, и гипотетические сроки проталкивания ее на ученом совете, рассылка экземпляров по авторитетам и сбор отзывов переваливали далеко за октябрь.

И Прошин возложил надежды на Полякова.

Тот сидел на гладкой струганой скамье, вытирал обильный пот и, постанывая от жары, вливал в себя очередную бутылку пива.

– Ты, Леха, умный мужик, - говорил он в перерывах между жадными глотками. - Местечко нашел подходящее! Все, я теперь тоже с тобой… Кости ломать- уволь, а в баньке с превеликим удовольствием…

– Конечно, старик, конечно, - поддакивал Прошин, думая, как бы начать разговор. Начинать в лоб не хотелось. - Ты почему не женишься? - внезапно спросил он.

– Ты что? - поразился Поляков. - За идиота меня считаешь? Или за старого хрена? Не-ет, брат, я еще… - Он подвигал дряблыми бицепсами. - Я еще… У меня же их пропасть! - отыскался, наконец, точный ответ. - Ты чего…

– А любовь?

– Я необычайно люблю себя.

– Классик писал, что одинокий человек всегда находится в дурном обществе.

– Я душа дурного общества, - ответствовал Леонид Мартынычю — Ты чего, жениться надумал?

– Упаси бог! - поднял руки Прошин. - Просто… подчас одному бывает тяжело. Одиночество - свобода, но и кандалы.

– Леша, одиночество — не только определение состояния, это категория философская. Но я не любитель философствовать. Голова пухнет. Я низменный эпикуреец и считаю одиночество оптимальной формой развеселого бытия. У меня куча знакомых, в том числе и женщин. Они развлекают, и развлекают неплохо. А надо побыть одному — чего проще? Выруби телефон и будь.

– Я о другом одиночестве…

– А другого нет. Ну, если откопается ненароком, знать его не желаю. И тебе не советую. Заведи себе веселых приятелей, Леха. Мы же в мире людей, и прозябать в мире людей в одиночку опасно! Охо-хо, парок как жжет! В следующую субботу обязательно меня с собой прихвати. Ну, парец, а?!

– В следующую врят ли получится, - закинул Прошин удочку. - Над диссертацией надо корпеть. К октябрю я должен защититься.

– Почему именно к октябрю?

– Отец на пенсию собрался…

– Та-ак. Ясно. Обжираловка перед голодухой. Понял. - Поляков отставил бутылку. - Тебе требуется моя поддержка?

– Не откажусь. - Алексей неторопливо отхлебнул кваску.

– Заметано. Тащи манускрипт. Как там с анализатором?

Миттельшпиль диалога. Переломный момент. Кризис. Апофеоз.

Если бы Поляков узнал, что анализатор погиб, Прошин мог бы встать, уйти и забыть нового друга навеки.

Если бы анализатор пребывал в здравии, он мог бы навеки забыть о стране эвкалиптов.

– Анализатор зарубили, - проронил Прошин.

– Как?! - подскочил Поляков.

– А так! - весело сказал Алексей. - Тема себя не опрпавдала. Нам дают работенку куда лучше. Международное сотрудничество в области цветного телевидения. Труб на светодиодах пришло — весь склад завален… - И он рассказал Полякову розово-голубую легенду.

Тот ерзал на скамейке от восхищения.

– Леха, это же вовсе клад! Но ты осторожнее… Тут суммы. А ты под прицелом, балда. Никакого у тебя навыка маскировки и объединения вокруг себя полезных людей.

– Ну, знаешь, - сказал Прошин. - Мафию создать тебе не дадут, раз. Во-вторых, все эти идеи без позитивного начала. А это симптом бесперспективности. Так что лучше без них. И безопаснее!

– Безопаснее? Идиот! - сказал Поляков, омывая из бутылки пивом голову. - Тебя раздавят. Не они, так… мы. Позитивное начало! Тебя воспитывали на так называемых честных принципах, и тебе просто жаль и лень отказаться от привычного и выдуманного не тобой. У тебя психология рыбки-прилипалы.

– А у тебя акулья психология?

– У меня акулья.

– Ну что же… Тогда прилипнем к тебе, - пошел Прошин на попятную. - Может, ты и прав. А если последует удивительная метаморфоза, и я тоже превращусь в акулу? - Он усмехнулся и поднял на Полякова глаза. - Не испугаешься?

– Волк волка не грызет, ворон ворону глаз не выклюет, - отозвался тот, тяжело дыша.

Как акулы, - не уверен, но, по-моему, то же самое… Кто знает, Леха, может, за нами действительно правда? - добавил он и откупорил последнюю бутылку.

«Правда — это когда не ставят знак вопроса», - подумал Прошин, но промолчал.

* * *
В понедельник, на утреннем совещании, Бегунов объявил о закрытии темы. После окончания летучки Прошин вышел во дворик и призадумался.

Как сказать об этом в лаборатории он просто не знал.

Только что отгремела первая весенняя гроза. В воздухе были разлиты ласковая дождевая прохлада и запахи пробуждающейся зелени, робким налетом подернувшей ветки деревьев.

Лиловые, с розовыми прожилками червяки копошились в теплых лужах. Прошин постоял, вдыхая горький запах молодой березовой листвы, подумал о том, как незаметно промчалась зима, как вообще незаметен, ужасающе незаметен бег времени, и отправился в кабинет.

Сначала он хотел поговорить с Авдеевым.

Тот явился без промедления. Был он насторожен и хмур, будто заранее предчувствовал недоброе.

– Вот, Коля… - Прошин бесцельно крутил на столе пузырек с чернилами.- Так вот и живем. Сняли нашу тему. По приказу министра. Бегунов сейчас только что меня как обухом…

– А-на-ли-за-тор?! - Авдеев подскочил к Прошину. Нижняя челюсть у него дергалась Почему?! Я ведь…

– И медики от своей версии отказались, горестно прибавил тот. - Представляешь, гады какие…

– Версия?! - Авдеев уже кричал. - Была версия! Я же нашел! Медики не знают! А ведь… это ты… - вдруг медленно произнес он. - Ты… меня заставил всех обманывать…

– Коля… не на шутку перепугался Прошин. - Зачем ты так? Я виноват, да! Но я же ради тебя… Это там… отменили! - Он указал в потолок. - Там-то смотрят с позиций плана, финансов…

– Я добьюсь. Сейчас к Бегунову… - Авдеев оправлял пиджак.

– Хочешь доказать, что ты гениальнее Глинского? - сощурил глаза Прошин. - Тогда опоздал. Заявление в загс уже подано… - И по изменившемуся лицу Коли понял: эта ложь решила в итоге все…

В кабинете стало тихо. Из коридора доносилось шарканье подметок, и кто-то, словно в насмешку, просвистел за дверью свадебный марш, прозвучавший в ушах Авдеева как марш похоронный…

– Почему я досих пор на что-то надеюсь? - Спросил он не то себя, не то Прошина.-

Мне давно пора бы привыкнуть к этой непроходимой невезухе. А я? Кручусь, волнуюсь, все куда-то бегу, будто боюсь: обгонят… А не надо бежать. Того и обгоняют, кто бежит. А кто никуда не торопится, того не обгонит никто. Ни-кто!

Прошин, исподлобья посматривающий на него, нервничал. Он понимал: достаточно Авдееву подняться этажом выше и зайти к Бегунову, все может мгновенно…

– Коля… - Он интуитивно подыскивал слова.- У нас тебе ничего не пробить. Но я обещал… И обещание выполню. У меня есть товарищ в одном НИИ. Такой… Блат в аду и в Пентагоне. Он поможет тебе. Так что… дело не кончено. А вообще, старина, тебе надо забыть Наташу и уйти отсюда, - выпалил он напрямик. - Здесь ничего не добьешься.

– Да, - сказал Авдеев. - Здесь, да и везде… ничего.

– Я сейчас позвоню этому человеку. - Прошин подвинул к себе телефон. - А ты пока иди в лабораторию, сообщи ребятам…

Когда Авдеев вышел, Прошин с ожесточением потер лоб и, сильно хлестнув себя по щеке ладонью, набрал номер Полякова.

– Привет, покровитель, - сказал он монотонно.- Как протекает ваша удивительная жизнь?

– Жизнь как у желудя, - прозвучал в трубке бодрый ответ. - Если сорвешься какаянибудь свинья обязательно съест. И никому не пожалуешься — вокруг одни дубы. Как хохма?

Прошин усмехнулся.

– Продай в газетку. Там юмор ценят. В рублях. И слушай другую хохму. Сегодня официально сняли тему. Но вышел конфуз: представляешь, один из моих парней нашел способ сезошибочного определения злокачественных образований в организме. А теме-крышка!

– Не повезло мужику…

– Еще как!… Так у меня предложение — возьми парня к себе, а? Не прогодаешь.

Прикинь — есть готовое решение. Отличная тема; в каком смысле, ты понимаешь… Дои ее заработаешь и славу как руководитель и… все остальное. Ну?

– Слушай, парнишечка, а как в таком случае медики? Я без их благословления…

– Это я улажу, - сказал Прошин и вспомнил Татьяну. - Это… один момент…

– Решение не липа?

– По-моему нет. В общем, мы договорились, да? Я присылаю человека к тебе…

Конечно, восстановить что-либо не просто. Но ведь можно! Предъявишь решение, медики поддержат — и вперед! Пробьешься! С твоим-то весом… ха-ха. Престижное дело! Сунь начальству положительный результат, а после верти работой, как хочешь.

– Не учи отца, как детей… Лучше скажи: почему ты сам против такой престижной работы?

– Леня, - ответил Прошин серьезно. - По-моему, мы с тобой начали варить одну кашу. У меня цветное ТВ, а у тебя- аналицатор на интегралках… Добро пропадать не должно.

– А этот парень? Ты в нем… не нуждаешься? Только не ври…

– Старик, - сказал Прошин с грустью. - Тутглубоко личное дело. Да, этот парень здесь ни к чему. Он очень хороший, ты не думай… Но он не нужен мне…

И Прошин перекрестился.

Глава 5

Глава 5
Светлые майские дни минули Прошина стороной. Он не замечал ничего вокруг себя, погрузившись в каждодневную, изнурительную работу над докторской. Ранним утром, наспех позавтракав, выезжал из дома и возвращался к ночи; падал на давно не стиранные простыни и забывался в тяжелом сне. Его торопило время. А идти к Полякову с рыхлым, недоработанным материалом было неприлично, глупо, да и вообще не возможно после того, как Авдеев, никого не поставив в известность, уволился, подделав подпись Прошина на заявлении, и куда-то исчез.

И вроде бы в круговерти дел отошел Коля на задний план, забылся, как забывается все грязное и досадное, что было в жизни, но под конец того последнего дня, когда ровную стопочку листиков охватил коленкор переплета, когда оставалось, может быть, с гордостью осознать громаду своего труда и стараний, у Прошина засвербили всякие мысли: анализатор, больные… Он не мог понять свое состояние; тягостное, расплывчатое раздражение на самого себя… Что такое?… Совесть? Простое, режущее слово… Наверное, да.

Он долго не мог уснуть, мучимый этой проклятой, неизвестно откуда свалившейся совестью Сон, пришедший к нему под утро, был воспаленным и коротким. Несколько раз он вскакивал, замерзая в холодном поту. Неужели заболел?! Хворей он боялся безгранично и слепо, сам не понимая причин такого страха, но сегодня понял, что именно страшило его: болезни, эти сигналы о бренности живого, напоминают, что надо свершить несвершенное, закончить незаконченное, а что создал он? Или хотя бы начал создавать? Диссертацию?

Горький смешок.

Вышел на балкон. Великолепное июньское утро. Солнышко. Поливальные машины, радуги воды, весело передвигающиеся вдоль чистых, сухих тротуаров. Теплый, порозовевший кирпич домов. Запах смородины. Белые лепестки вишен, быдто будто тысячи мертвых бабочек, усыпавшие землю. Осыпались вишни. Прощай, весна! А он и не заметил ее расцвета, быстрого бега ее…

Душный полумрак комнаты. Слабый ветерок, веявший через раскрытую дверь балкона, перебирал листки диссертации, лежавшей на столе по соседству с немытой тарелкой и надкусанным куском хлеба. Прошин замер. Мелькнуло сумасшедшее желание — выдрать из переплета страницы и затем, сминая их в хрусткие комки, швырять куда-попало… Но прикасаться к диссертации было боязно и противно, как к битому стеклу.

Он повалился на одеяло, чувствуя плещущийся в глазах страх за себя и перед самим собой.

Вчерашнее суетное желание достичь уже близкой цели, бегать, изворачиваться, исчезло; теперь была безучастность, стах перед расплатой и богом, строго глядевшим сквозь него иконой древнего письма.

– Всю жизнь я лгу, - сказал он иконе. - И не только дядям и тетям, но и себе! Я словно запрограммирован приносить зло. Почему? Или так надо кому-то? Но тогда пусть этот, кому так надо, даст мне свободу от себя!

– А разве интересно быть роботом? - вмешался Второй. - А? То-то. Затем, знаешь, помучиться иной раз просто-таки полезно… Духовно растешь! Да и грези искупаются. Другое дело, если тебе разонравится Игра, тогда вот… Муки-то от нее…

– И что же тогда?

– Сам не знаю.

– Ты ведь всегда меня утешал…

– А мне надоело.

– Ну так я могу сказать тебе, что будет тогда! - Прошин распахивал окна. - Тогда ты заставишь меня влюбиться, и жениться, и даже видеть смысл в детских штанишках. Вывернемся! Я не из породы стреляющих себе из пистолета в рот!

– Ну и ну, - сказал Второй, исчезая. - Глядите, какой оптимизм! Впрочем, что ж… одобряю.

– А теперь на работу! - Прошин перевел дыхание. - Не расслабляйся, старик. Будь… собой. Тебя искушает… бог!

«Я псих, - с вымученной ухмылкой думал он, спускаясь к машине. - Точно!»

* * *
Около гаража Прошин столкнулся с Зиновием.

– Здоров, начальник! - сказал тот.- А мы тут тебе сувенирчик припасли… - И показал напоминающую клещи штуковину: вороненый стержень, а на конце его два изогнутых серпами граненых клыка, отливавших булатной голубизной.

– Сувенир? - подозрительно спросил Прошин.

– Прибор — замрите мухи! - ответил Зиновий компетентно. - Противоугонное средство карающего назначения. Значитца, так… Лезут к вам в машину. Ключик в замок, он будет попроще… Тут выскакивают эти друзья… - Он потряс «клешней». - Одна из-под «торпеды», другая — на педальку акселератора… Тресь-есть! Нога-рука.

– Так он же кровью истечет, - сказал Прошин, коснувшись пальцем острия клыка, этот бандит…

– Так бестолковых и учат, - уверил Зиновий.

– То есть капкан на автомедвежатника, - подытожил Прошин в раздумье. - Что же… Идейка реакционная, но где есть собственность, должна быть и охрана ее… А где охрана - там гуманизм извечно ни при чем. Ставь! Сколько с меня?

– Вопрос дипломатический. - Зиновий почесал «клешней» за ухом.- Пятьдесят. Но это же аппарат!

– К концу дня успеешь?

– Ну, все в лучшем виде…

Прошин отправился к себе в кабинет. У двери остановился, взглянув на новую табличку «Иностранный отдел», сменившую прежнюю, двуязычную, что казалось ему выспоренной.

Новшество, однако, вышло боком: кто-то из недругов соскреб первые три буквы и теперь сияющая позолотой надпись гласила не что иное, как «странный отдел».

Прошин сжал зубы, пробормотал: «И таких ты жалел!» - плюнул и вошел в кабинет. Там он застал Глинского.

– Леша, ты всегда был мне другом, - начал тот.

– Ой, Сереженька, откель слова такие? - удивился Прошин. - Надо что-нибудь, да? Ты уж сразу выкладывай.

– Да, у меня просьба. Океанологи приглашают меня и Лукьянова на испытания «Лангуста». Пошли вместо Лукьянова Наташу…

– А как же бедный Федя Константинович? Крым, море, воздух… Обделим старикана, нет?

– Он с июля в отпуске. Август — отгулы.

– Подумаю, - кивнул Прошин. - Ты, кстати, отчего до сих пор не женат? Я просто заждался: когда ж Натали сменит фамилию? Наталья Глинская! Звучит! А что такое… Воронина. А? Или дело не клеится? Поведай. Мы ведь, как ты изволил выразиться, друзья… - Прошин достал из стола пакетик с орешками миндаля и начал колоть их.

– Не пойму я ее, - как бы про себя произнес Сергей и раздраженно повел плечом, словно пытаясь высвободить его из футболки.

– Да она не для тебя! Тьфу! - Прошин сморщился и выплюнул в окно крошево горького зернышка. - Ничего у тебя с ней путного не получится, Серега, помяни мое слово!

«А если все-таки вернуть его? - подумал он.- Не поздно же…»

– Так как насчет командировки?

– Я подумаю, - повторил Прошин. - И знаешь… поедем-ка мы сегодня вечером поваляться на коврике в кимоно. Я покажу тебе парочку трюков из айкидо и одну элегантную штучку из кун-фу — пяткой в висок, стреляющий такой удар, сбоку…

– Мне… приказано ехать?

– Ага. Часам к пяти подходи к машине.

Сергей ушел. Прошин разобрался с международной перепиской и призадумался. Его неожиданно привлекла мысль о поездке в Крым. Почему бы не поехать самому? Но с кем?

Вот был бы Роман… Хотя с ним тоже как-то… скучно. Ну, а с Ворониной, если та согласится?

Ого, интересно! Поехать с этой пай-девочкой. Да еще отбить ее у Сереги, ха-ха-ха! А ведь в самом деле мысля оч-чень оригинальная, и почему не попробовать?

В два часа он пообедал и до пяти играл сам с собой в «самолетики», поражая стреляющим из-под пальца карандашом нарисованные на бумаге крестики. Затим отправился к машине.

Глинский уже сидел там, скучая. Подбежал Зиновий. Дыша портвейном, произнес напутственную речь о технике безопасности в обращении с карающим устройством «клешня» - и поехали.

В шесть часов вечера, одетые в кимоно, Сергей и Прошин прыгали на батуте — разминались. Затем присели отдохнуть в уголке, прислонившись к прохладной, обитой кожаными матами стенке. Прошин достал из сумки банку виноградного сока и, сделав глоток, замычал от удовольствия.

– Слушай, Серж, - сказал он лирически-воодушевленно. Помнишь, как мы сюда ездили раньше? Три раза в неделю, как повинность отбывать… И были ребята — самое то…

Может, нам снова… начать?

Сергей уловил многозначительность и усмехнулся.

– Вряд ли… И насчет дзюдо вряд ли, и… насчет каратэ…

– Значит, ты здесь только из-за того, чтобы я с тобой отправил Воронину? Потакаем капризу? Взятка присутствия?

– Да! - Глинский с вызовом поднял на него глаза. - Да, я сам по себе. И ищу свое окружение. А быть с тобой… прости — значит быть одному… Ну, плюс, вернее, минус та банда что достает тебе дефицитное пойло, жратву, шмотье… И вообще с тобой — смейся не смейся — страшно.

– Да разве я баба-Яга, деточка? - улыбнулся Прошин. - Съем тебя? Дурак ты! Прибился к стаду: оно большое, глупое, и в нем не боязно. Раскрыть тебе шире глазенки?

Прошиным начинало овладевать раздражение. - Раскрываю. Ты думаешь в науке переворот устроить? Не будет его. Ты дерьмо. Как и я. И не суйся в творчество свиным рылом, не ваш это удел, мсье. Лучше командуй и держи в кулаке творящих и ставь перед ними задачи… Вот он — смысл. И еще. Дыши воздухом, ешь икру, а не сосиски, пей не чаек пресный, а то, что сейчас, - сок. И езди… не в набитом метро, а в машине, да так… три нуля впереди и телега соотрветственно… А чтобы не жиреть, раз в недельку сюда: батут, коврик, бассейн, банька; вход строго по пропускам. А все твои сомнения и фокусы — это, Сереженька, от большого незнания жизни. Будь здоров! - Он взболтнул сок и поднял банку на свет. - Да разольется сия благословенная жидкость по периферии наших грешных телес…

«Этот Поляков действительно задавил меня, - подумал он с неприязнью. - Скоро начну говорить его голосом…»

– Ты знаешь… - сказал Сергей, вставая, - я пойду…

– Сейчас, - ответил Прошин. - Одна просьба, ладно? Маленькая схватка. И уйдем вместе.

Сергей принял стойку. Прошин тотчас ухватил его за рукав и за плечо кимоно. Победить Глинского для него, мастера спорта, труда не составляло, и так называемая схватка была игрой кошки с мышью.

Он топтался на соломе татами, изредка пугал Глинского имитирующими подсечку выпадами ноги, с досадой уясняя: ничего не вышло, Сергей утерян, и клешни тех убеждений, которыми он пытался удержать первого и последнего друга, и на этот раз щелкнули, ухватив пустоту.

«Я был грязной ступенькой для него, - думал он. - Ступенькой, на которую надо шагнуть, чстобы, оттолкнувшись, рвануть на чистую, повыше… Но подошвы-то у тебя грязные! И не отмыть их тебе!»

Ярость бичом полоснула Прошина: защекотало в носу, свело скулы… И вдруг от подсечки Глинского колено его пронзила боль, ковер ушел из-под ног, и только в последний миг, уже в падении, он переменил захват и, перекинув ворот противника вокруг шеи, провел «удушение». Они повалились на ковер вместе. Прошин, сжав зубы так, что шумело в ушах, мертво держал воротник, сдавливая Глинскому плечом сонную артерию.

– Пу..сс..ти, - прохрипел тот, кося страдальчески застывшими глазами.

Прошин словно вынырнул в действительность. С трудом разжал белые, онемевшие пальцы.

Какое-то затмение… Открылось: несколько секунд — и он бы задушил… Растирая горло, опоясанное багровым рубцом, Глинский тяжело привстал. Ноги его не слушались.

– Извини, - бормотал Прошин. - Я не хотел… я…

Сергей, оторопело крутя головой, отправился в раздевалку.

– А бассейн? - крикнул Прошин. - Слышишь? А баня?

Тот остановился. Сказал почти неслышным, сорванным голосом: – Я… пойду. Прощай. Я… поеду с Наташей?

– Не знаю, - отвернулся Прошин.

Выждав время, он поплелся в сауну. Настроение было мерзким, ушибленное колено ныло, и, машинально вытирая пот с лица, он долго сидел в каленом пару на горячей скамье, определяя себя: «Отталкивающий, ущербный тип, злобный, паршивый ублюдок… А в чем ущербный? И чем отталкивающий?»

«Не бери в голову, - увещевал Второй. - Или вот что. Запутайся в конец. Чтоб надоело. И плюнь. Ага? Помочь? Может ты не Серегу сегодня душил — себя?..»

* * *
На телетрубку Прошин ухнул тысячу рублей. Денег было жаль, но иного способа убеждения Полякова в своей первпективности не нашлось. Делал Прошин этот подарок так, будто изнывал от избытка подобного барахла, а сам настороженно отслеживал: клюнуло, нет?

Клюнуло: глаза Полякова восхищенно расширились…

Встретились они у Леонида Мартыновича дома. По случаю июльской жары тот поднял портьеры, и комнату заполонило солнце; тополиный пух летел с улицы, путался в волосах.

– А я только что от мамы… - делился Поляков. - Знаешь, приехал в старый дом, где вырос, и ощутил: родина — здесь; она — этот дом, эта квартира… Смотрю с балкончика: ребятишки мяч гоняют, там, где я когда-то… Запахи детства, щемящая грусть по ушедшему; я чувствовал себя добрым, мудрым…

– Тебя Пегас лягнул копытом, старик.

– Ну, конечно, - покорно огорчился Поляков. - Тебе все бы опошлить. Жалкий циник. - Его внимание привлек перстень Прошина, блестевший бриллиантом. - Хе, - он протянул руку, - что за кольцо царя Соломона? Бижутерейка?

– Чего? - оскорбился Прошин, стягивая перстень. - На, глянь!

– Резьба по золоту, - констатировал Поляков. - А пробы нет…

– Эта штучка, - не то, чтобы хвастливо, но веско сказал Прошин, - украшала перст Бориса Федоровича Годунова. Конечно вы в большом неверии, сэр…

– Естественно. Но все равно я горов купить…

– Ты расторопный малый.

– Н-да, - цокнул Поляков, возвращая перстень. - Какафония ассациаций. Смотрю и думаю: какая мы чушь! Сколько поколений сменилось, от костей тех, кто видел это колечко, и прах не остался, а колечку хоть бы хны! И ведь пройдет время, кто-то скажет: эта штучка украшала перст Лешки Прошина, а от Лешки — труха…

– Мы как пылинки в лучике света, - в тон ему подтвердил Алексей. Врываемся в него из тьмы, покрутимся в нем и снова во тьму.

– Пегас долбанул и тебя, - заметил Поляков. - Кстати, как насчет стихосложения: ты не пробовал?

– Я прозаик, - ответил Прошин, вытаскивая из портфеля рукопись докторской. - Вот, можешь прочесть…

– Записки сумасшедшего? - Поляков, усмехаясь, достал очки. Увидев заголовок, поскучнел. Начал читать. Через час, недоуменно пялясь на Прошина поверх очков, сказал:

– Этот манускрипт годится только для того, чтобы оклеить им дачный сортир. У тебя есть дача? Кое-что симпатично, да. Но в целом — бижутерийка, рассчитанная на вкус папуаса. Ты что, Леша?

– Я приехал на консультацию к чужому дяде или… к дяде родномн?

– Ну, понятно, - сказал Поляков. Тебе нужно придать этому хламу глубокий прикладной смысл. Или его видимость… Что же… За диссертацию, студент, ставлю вам «два». Изделие топорное. Придется переписать. Благо с радиофизикой тут все изящно, и остается это изящество выпятить на фоне дебрей микроэлектроники. Прикидываем силы. Один оппонент, курирующий главный пункт — прикладную целесообразность, - у тебя есть. - Он раскланялся. - Узнаете, да? Второй тоже имеется. Такой… уставший от жизни. Все до фонаря. Третий…

– Третий — Таланов, - перебил Прошин. - Мимо него не проедешь. А он-то как раз и может испоганить всю малину. Мужик он у-у! Как говорится, глаза к темноте привыкшие, все различают. К тому же микроэлектроника- его конек-горбунок.

– Все? - с невыразимым презрением спросил Поляков.- Все. Слушай сюда. Не тот уровень по сравнению со мной. У него микроэлектроника — хобби, а я профессионал. И вообще — проф. И дело будет происходить так. Я объявляю: диссертация имеет прикладное значение в области микросхем. Затем ты объясняешь, каким именно образом так получилось.

Объяснения я напишу. Такое заверну — сам не опровергну. Но сначала буду тебя щипать. Всю защиту вставлять палки в колеса. Понимаешь, ты должен отстреляться с блеском! Я жуткий вопрос, ты — остроумный ответ. Короче, готовим пьесу для двух актеров.

Поляков оживленно заходил по комнате. Глаза его были азартно- вдохновенны.

«Большой жизнерадостный удав, - с улыбкой подумал Прошин. - Это счастье, наверное, быть таким: веселым, не замечающим печальной своей сути…»

– Станешь доктором, Леха, мы с тобой… такого… - воспарял тот к облакам. - Мы… Да! - спохватился он, вытащив из кармана листк бумаги.- Вот. Это ты мне кровь из носу должен достать.

– Тогда и читать не буду, если кровь. - Прошин, не глядя, сунул бумажку в карман. Только я уезжаю. Так что после возвращения.

– Ничего, мне не к спеху… Когда уезжаешь? Куда?

– Завтра. В Крым. На испытания одного приборчика.

– Ну, делопут… - покачал головой Поляков. - Поездки на Таймыр, от тебя, конечно, не дождешься… Постой? Значит, отдуваться со всеми приготовлениями предоставляется мне?

Ах, кобра! - Поляков полез в секретер, автоматически раскрывший резные дверцы: достал оттуда пакетик. - Подарок за подарок, - сказал он.

В синей прозрачной подушечке, заполненной водой, виднелись электронные часы.

– Микроэлектроника в действии, - пояснил Леонид Мартынович. - На. Самые размоднющие. Календарь, будильник, термометр, компас. Сломаются, неси — чинить будем.

По знакомству возьму недорого.

– Спасибо, старина, - растроганно поблагодарил Прошин. - Спасибо… Просто нет слов…

И он долго еще рассыпал любезности, а сбегая по лестнице вниз, подумал: «Леня-то, похоже, не из корысти их мне преподнес. Он не высчитывал. Как другу. А что делец он, так ничего это не доказывает; деловые знакомства — одно, друзья — другое… Ситуация как у меня с Сержем… Эх, Леня, прости». Он открыл заслонку мусоропровода, бросил в гнилой холод черной дыры бумагу-заказ и упаковку от часов и, примеряя их, новенькие, пестренькие, спустился к машине, довольный.

* * *
Прогноз погоды, касающийся крымского побережья, Прошина не разочаровал: синоптики заверяли, что она будет стабильно великолепна. Это сообщение подвело итог сборам, и теперь в приятном безделье оставалось провести прощальный вечер… Прощальный вечер - это когда чему-то суждено начаться и что-то кончается. Грустный маленький праздник. И одиночество его минут — откровение, отдых от тревожного мира людей. На столе — ужин.

После ужина десерт: ананасовый сок, вишневое желе… Нет, сначала душ! Впрочем, опять нет! Хвойная ванна. Теплая, ароматная вода, густой шапкой нежнейшей пены ласкающая тело; закрой глаза — и будто плывешь в маленьких воздушных шариках, упруго лопающихся на распаренной коже… Программа составилась; хлопнув себя по коленям, он резко поднялся с кресла, но, словно пригвожденный внезапной мыслью, замер, а затем быстро задрал шта нину. На коленной чашечке сидела небольшая, с фасолину опухоль. Он осторожно пощупал ее. Опухоль была твердой и безболезненной. То, что это какая-то чепуха, он отверг сразу, бесповоротно уверившись в раке.

«Глинский… тогда… тренировка… - метнулась встревоженной змеей, бессильная, полная жгучей ненависти догадка. - Саркома?»

Машинально он отправился в ванную, помылся, растерся полотенцем, натянул старенькие, выношенные до белесых проплешин джинсы и сгорбленно присел на меховое покрывало, устилавшее постель.

За окном бушевала гроза. Яростно содрогался гром, и от вспышек молний ночное небо озарялось фотографическим светом, на какие-то секунды властвующим над тьмой, и тогда виднелись ненастные дымные тучи и жалобно шевелящаяся листва яблонь в скверике. Хлопала и развевалась занавеска на открытой двери балкона. Изредка ветер кидал в окно пригоршню дождя, сухо, как бисер, рассыпавшуюся по стеклу.

«Ко мне стучится смерть… - думал он, цепенея в сладком и остром, как наслаждение, скорблении по самому себе. - Боже, как невыразимо грустно умирать весной и летом, когда все дышит жизнью… А когда умирать? В унылую распутицу осени? Или зимой, когда и без того все мертво вокруг? Обидно умирать весной, а осенью — страшно и скучно. Но ведь не отвертеться от этого никому, даже самому умному ловкачу! Никому, никогда и никак! Откуда оно, это вечное торжество смерти над жизнью? Или… может быть, там тоже жизнь? Ну, хоть никакая, хоть жизнь разума в темени и пустоте, но если?..»

Он смотрел на свою ногу: нежная кожа лодыжек, светлые волоски, голубые извилины вен…

И тут отчетливая, морозная мысль до боли пронзила мозг: «Исчезнет все! И то, чем был, превратится в разлагающиеся белки, засыпанные землей, пожираемые червями в затхлой темноте гроба… Летом там будет сухо, весной и осенью сыро; зимой земля смерзнется в камень… Но что холод, сырость, тепло мертвому телу? Все едино и — ничто!»

Но даже не столько пугал его сам факт смерти, угасание разума и потеря себя существующим, живущим, сколько то, как осквернится его тело, мышцы, глаза, кожа, кровь…

Прошлым летом, когда он отдыхал с Таней и Андреем на Волге, решили сходить на рыбалку. Встали рано. Лоснилась сочной зеленью трава; сонно, зеваючи кричали петухи; искрилась в поднимающемся солнце синяя течь реки. Отчетливо, будто построенная на контрасте воздуха и воды, белела на противоположном берегу стройная русская церковь с сияющими позолотой маковкой и крестиком. Чернел лес за желтым ковром хлебов. Пахло от земли свежо, росисто, животворно. Острой саперной лопаткой Андрей копал чернозем — искал приманку.

Лопата отбросила пласт земли; показались коричневые кости и черви… Их было множество.

Осклизлые, извивающиеся; белые личинки, мокрицу с омерзительными лапами… Зеленая трава. Красное солнце. Синяя река. Белый храм. Фиолетовый лес. И рыхлый пласт земли, копошащийся нечистью… Картина эта давно исчезла в крутящемся ролике киноленты жизни, но он понимал теперь, что всю оставшуюся ленту смотрит сквозь этот маленький минутный фрагментик…

«Мысли о смерти — это расплата за жизнь. Смерть — она что! А вот осознание ее… - Он налил до краев стакан коньяка, судоржным глотком опорожнил его… Голова закружилась, стало отупело печально и бесконечно жалко себя. Жалко. - Но ведь ничего не сделано! - растерянно постигал он итог. - А… стоило? Ради чего? Ради теплый воспоминаний сослуживцев: доблестно, мол, выполнил свой скромный долг пребывания в обществе? Или ради соболезнования широких масс: этот-то… слыхали? Допустим, второй вариант получше, хотя, собственно, чем? Известность? Но история выбирает из столетия имена двух-трех. Остальные хранит лишь ветхая бумага архивных газет. Тысячи изводят себя творчеством, пытаясь ухватить тень бессмертия, а за века прошивается красной нитью десяток… Их облагороженные художниками головы увенчиваются венками, но толку? Имена их звук, а созданное ими подобно забальзамированным цветам. Так, академический интерес… Или ознакомились с великой поэзией — и на полку ее, запомнив: был, значит, такой Гомер. Если еще и был… Так к чему же тогда все? Топать, ползти, гнать наперегонки к сияющим высатам будущего? А если через час или через миллион лет грянет вселенская катастрофа и от нас, так и не понявших, откуда мы и где живем, что позади, что впереди, останется пшик? Дофилософствовался! - Он через силу, принуждая себя, расхохотался. - Приплыли! К чему-то новому? Шиш! Все эти упаднические твои мыслишки давно известны, обсуждены, осуждены … и … к дьяволу все! Помрешь, как любой и каждый! А муки-то, муки… Гений загибается, ядрена матрона… Кретин!». Зажмурив глаза, с плаксивым отвращением к себе, уже опьяневший, в истерике, он изо всех сил ударил кулаком в хрупкий фарфор настенной маски, являющей лик Будды, но Будду господь оборонил, и Прошин попал мимо, в стену. Несколько секунд он ошалело разглядывал то непроницаемую улыбку Азии, то сведенные судоргой, разбитые пальцы; застонав от боли, распрямил их и отправился в ванную; смыл кровь ледяной водой и , обмакнув ватку в зеленку, потыкал ею в ссадины.

– Все ерунда, - произнес он в раздумье, выходя на балкон. - Какая к черту саркома? А истерика эта, она… нужна. Для разрядки. Это нервы… Ты урабтался, ты устал…

Он жадно вдохнул свежий, насыщенный озоном воздух. Гроза ушла, и только меленький, робкий дождик слабо шуршал в листве сирени и лип. Мокрая жесть крыш блестела под прозрачной луной.

И где-то в глубине себя он вновь ощутил тень того забытого, маленького и всесильного защитника из ушедшего детства, дающего возможность смотреть на жизнь как на вечное и чувствовать себя в этой жизни тоже вечно живым властелином; защитника, отвергавшего смерть, а при виде ее заставляющего думать а ней как о не относящейся к тебе самому. Ты бессмертен, и все. Забудь об ином, прочь тоску сомнений, не думай о жизни, да и не вспомнишь о смерти, просто — живи на этом свете; он твой, твой навсегда.

И он уверовал, уверовал глубоко и спокойно: ничего не произойдет, потому что произойти не сможет.

– Так мол и так, - махнув рукой, скажет завтра Воробьев. - Идите с миром. Пустяк.

И когда он услышал эти еще не сказанные слова, он уткнулся лицом в жесткий шерстяной чехол подушки и с отчаянием заплакал. Он плакал за долгие годы, когда хотелось плакать, но не было слез или просто было нельзя… От коньяка все плыло перед глазами… Ворс пледа приятно щекотал голые ноги… Наревевшись вдосталь, встал, утомленно приказал: «Хватит!» и пошел смывать сопли пенистым мылом и холодной водой. В это время позвонила Татьяна. Сообщила, что свободна, что скучно…

«Пусть приезжает, - решил он. - Покажу ей болячку свою, не надо будет с утра к Воробьеву мотаться…»

Но сначала заводить разговор об этом было неудобно, да и некстати, а потом — тем более. Да и не хотелось потом…

– …Рассосется через неделю, - сказал Воробьев, сплевывая прилипшую к губе табачную крошку. - А здоровье у вас патологическое! Вы что, - он дернул щекой в усмешке, - заподозрили рак? Не ожидал от вас… этакой мнительности, Алексей… э…

– Психанул! - виновато развел руками Прошин.

* * *
Днем была Москва, вечером — море. Стоя на палубе суденышка с названием «Отшельник» и облокотившись на холодные, влажные поручни, он оглядывал масляно игравшую бликами гладь воды. В голове шумел день дорожных хлопот и смены декораций: аэтопорты, пыльная дорога к побережью мимо тонущих в акациях, шелковицах и розах поселков, полей лаванды, маков; ныряющий серпантин подъемов и спусков; и вот из-за плешивой горы, усеянной кучками низкорослого кустарника, выглянула наконец лазурная бездна слившихся воедино воды и неба… И тут его захлестнуло чувство моря — волнующее, радостное, чистое, словно ветер, заполнило оно грудь тугой, ликующей силой. Все отошло назад, сгинуло, и прошлое представлялось теперь движением призрачных теней в туманном пространстве, отсеченном плоскостью нудного осеннего дождя.

Жить он решил на корабле. Курортный город, неоновой галактикой светивший в подкове залива, не увлекал его своим гостиничным комфортом, публичными увеселениями и дрянными забегаловками. Воронина поначалу последовала его примеру, но затем избегла выбора между гостиницей и каютой, закрепив за собой и то и другое. Прошину было плевать: пусть делает, что хочет… Он так и не понял, отчего Наталья так легко согласилась поехать с ним, он приписал подобный шаг холодку, пробежавшему между нею и Сергеем и ощутимому даже со стороны. А потому пришел к выводу, что ей надо просто отдохнуть от Глинского, погрузившись в необходимое каждому одиночество, заряжающее энергией подсевшие в житейских передрягах аккумуляторы душ. Сегодня, когда они шагали через аквариум аэровокзала, ему на мгновение стало приятно от присутствия ее рядом… Помнил, как она поднималась по трапу самолета: стройная, гордая, глаза — вода колодезная; и тонкие светлые волосы ее трепетали на ветру, как нити золотого огня. Редкий, одухотворенный аристократизм ее красоты пленял, но Прошину виделось в этой женщине и другое, что отвращало, словно порок: все в ней следовало некоему трафаретному началу, заложеннму кем-то глубоко и остро Прошину враждебным, враждебным за солдафонский фанатизм в стремлении подогнать всех под одну планку убогих убеждений, мыслей, взглядов, идей и чувств.

Компания океанологов — шуструх молодых ребят — встретила Воронину и Прошина как родных. Наташа сразу же оказалась в окружении поклонников, а Прошин, оговорив испытания прибора, удалился в каюту, радуясь отсутствию этой братии по вечерам, когда она с шумом убывала на катере в город, где было все ей необходимое: женщины, танцульки и сухое вино. Он же, выбрав час перелома вечера к ночи, вдосталь наплавается в парной воде, а потом, ежась от свежего ветерка, будет стоять на пустой палубе, слушая скрип якорных цепей, глядя на пологие фиолетовые горы, будто большие медведи, припавшие к воде, на далекие светляки звезд и думая: есть ли там жизнь? Есть ли начало и конец чудовищной бездне Вселенной? Будет постигать в этих размеренно и величаво проплывающих минутах великий первозданный смысл, и сочинять стихи, и петь их под музыку морской тишины.

«А что город? Нет, вообще-то с хорошей подругой там тоже…»

* * *
В холле гостиницы, под фикусом, в теплом от солнца кресле, сидела пожилая старуха дежурная, водя остекленевшими от жары глазами по строкам газеты. Увидев Наташу, вскочила, засеменила к ней.

– А к вам приходили — с оттенком конспиративности доложила она. - Очень интересный такой мужчина. Он сейчас в павильон пошел, напротив. Муж, наверное…

«Сергей…» Она обернулась и… увидела Авдеева.

– Ну, - он смущенно, как бы извиняясь, развел руками, - вот и встретились…

– Ты как здесь?..

Она не узнавала его: Коля? Уверенный взгляд, жесткое лицо, короткая стрижка… И где прежняя сгорбленность, приниженность, испитость?

– Что произошло? Почему ты уволился?

– Пожалуйте ключик от номера, - любезно вставила дежурная. Радость то какая! Муж приехал.. А ведь не ждали, верно?

– Да-да, - рассеянно кивнула Наташа. - Спасибо… - И боком, не сводя с Авдеева глаз, поднялась по лестнице в номер.

Авдеев присел на стул, на мгновение замер, закрыв глаза, затем ровным, чужим голосом сказал:

– В общем… Я приехал за тобой. Я люблю тебя, Наташа. И не могу без тебя! Конечно, ты замужем…

– Кто это меня успел выдать замуж? - улыбнулась она.

– Как? Прошин сказал… Ах, вон оно что! - неожиданно зло протянул Авдеев и, сунув руки в карманы, прошелся по комнате. - Опять купил!

– Ты о чем?

– Да-а, - скривился он, отмахнувшись, - долго объяснять. Лучше скажи: как мне быть? Хочешь — вернусь в Москву, хочешь — здесь останусь, хочешь… вместе поедем…

Он притянул ее за плечи. - Наташа, я…

– Пусти! - Голос ее ломался от боли. - Не надо, прошу тебя!

– Но почему, почему нет? - крикнул он. - Смотри! Разве я тот? Я другой, понимаешь? И чем, чем я хуже этого… Сережи? Чем? Любишь его, да?!

– Нет.

– Тогда… не понял…

– Не понял! - Она сухо, неприятно рассмеялась. - А я, думаешь, понимаю? Да и кто объяснит причины наших ошибок, падений, запутанности нашей? Коля, я просто вздорная, живущая наугад баба. - Она закусила губу. - Прошин сказал, что я вышла замуж? Зачем?

– Причин вагон. - Авдеев вздохнул, как бы раздумывая. Я же был у него за пешечку.

И анализатор мы с ним на пару гробанули. Да-да. Помнишь, Сереге я в глаз залепил? Приревновал… ну! Естественно просят явиться к Леше. Тот: пиши по собственному… А каково мне такое писать? Это значит все, это уже без тебя… Ну, порешили миром: захороводим мозги Роману, а с его помощью Лукьянову, что нужен, мол многоячеечный датчик; расчеты кое-какие от меня потребовал… А я в это время натыкаюсь на такое дело: нахожу частоту излучения клетки с изотопом. Самой клетки… понимаешь?

– Но это же…

– Ага, - кивнул Авдеев. - Пришлось заткнуться. Невыгодное открытие для Леши оказалось… Ну, молчу. Корплю над расчетами. Жду, короче. Дождался! Денег мы ухлопали кучу, результатов никаких… И тему сняли. Леша знал, что делал. И сделал. В своем стиле: просто, ловко и нагло. Со мной творилось непонять что, какая-то апатия; тут еще новость о твоем замужестве… Я плюнул и уехал.

– Но ведь… Нет, он не мог! Даже, если он думает только о выгоде…. Твое открытие принесло бы ему почет!

– Почет, - буркнул Авдеев. - Тигры мясо лопают, а не конфетки! Соавторство — это еще туда-сюда… Но с соавторством не выходило — обчистить себя по второму заходу я бы не дал.

– По второму?

– Не знаешь? Его кандидатская — моя работа. Лень было минимум сдавать, пробиваться… Потом я пил… ну! Короче, продал дьяволу часть души. Интересно? -Он закурил, распахнул настежь окно и, глядя на ползущий с пляжа поток отдыхающих, говорил уже через плечо: - Лешка мыслил реально. Решение анализатора — мелочь, отблеск моего успеха на его карьере, а так… так он защитит на этих расчетах докторскую… - Он обернулся. - Нет, все же темная, но личность! Такие комбинации. В науке ноль, но в комбинировании наукой — гений! Ведь как он докторскую состряпал? Датчик ему расчитала лаборатория, плюс готовая кандидатская, плюс к этому исследования двух блоков «Лангуста» - и все дела. Мне бы, конечно, такое барахло при всем желании в люди не вывести, но он защитит! Вот увидишь!

– Но это же… Его надо…

– Все гораздо проще и будничнее, - грустно улыбнулся Авдеев. - Кто-то не захотел определенной работы и избавился от нее. Если особо принципиальные поохают, то и это уже до фига.

– Ты можешь доказать все, что здесь говорил?

– Настаиваешь? - Авдеев покопался в бумажнике, вытащил вдвое сложенный конверт, поднял его за уголок, как карту. - Вот. Его ценные указания. Завалялось письмецо в книжке. А тут наткнулся…

Она читала записку долго, отделяя слово от слова. Сказала:

– Ты должен приехать в Москву.

– Новая кампания супротив начальника, - понял Авдеев. - Нет. Играйте в эти игры сами. Решение прибора дам… Действуйте! А мне живется неплохо: свежий воздух, люди… свежие. Ну, а если заболею раком, тогда уж не откажите в милости — положите меня под мой… анализатор.

– Не юродствуй.

– Ну, хорошо. - Он отвинтил колпачек авторучки и присел к столу. - Постарайся запомнить.. Это, конечно, не победа над раком, но, может статься, что и шажок к ней. Вот частота, схема приемника..

Наташа бережно сложила листочки и сунула их в толстую тетрадь.

– Ну, и надо проститься в Лешей, - шутливо подытожил Авдеев.

– Я прошу… не делай этого, - медленно сказала она. - Прошу..

– Ладно. - Он опустил голову, сплел пальцы. - Проводишь меня?

Они вышли из гостиницы и направились к морю. Стоял невыносимый, выбеливший небо зной. Стайки чаек словно вросли в неподвижное море, сверкавшее миллиардами зеркальных осколков. Авдеев зачерпнул воды и обмыл разгоряченное лицо.

– Теплая, - сказал недовольно. - А я каждое утро бегаю к родничку. Припадешь к нему, и годы с тебя слетают, как шишки кедровые, когда тряснешь дерево… Поедем, Наташ, а?

– Поздно, Коля, - сказала она.

– Тогда так. Будет трудно — пиши. Передумаешь, захочешь меня увидеть, только свистни…

– Я буду тебе писать. Но ты приедешь в Москву, ты обязан…

– Не знаю. - Авдеев сощурил глаза, горько взглянул на нее. - Не знаю, как там сложится.. А теперь… прощай. - Он прежней, неуверенной походкой пошел к вокзалу.

«Коля. - хотелось крикнуть ей. - Подожди! Я… с тобой!» Но она промолчала. Она не любила его; ей хотелось любить этого человека, но не было того суждено.

И она промолчала.

* * *
Прошин валялся на узкой панцирной койке, привинченной к полу, и ел одно за другим маленькие кисловатые яблоки, бросая огрызки в эмалированный тазик, до половины заполненный косточками слив и черешни. Он будто физически ощущал, как сила солнца и южной земли, переданная фруктам, становится силой его мощного, жадного к жизни тела, нежащегося на чистых прохладных простынях.

В дверь постучали. Воронина.

– А, красавица, - молвил он, накидывая рубашку на плечи и запихивая тазик с объедками под стол. - Как город? Все ли персики сожрали отдыхающие и командированные массы?

– Алексей… - медленно начала она, - какой же вы подлец.

– Чего еще такое? - недовольно спросил Прошин.

– Я видела Авдеева. И теперь… теперь я все знаю. Все! Твои аферы, диссертации - та и другая; провал анализатора! - Она устало провела ладонью по лицу. - Ты… матерый, последовательный негодяй!

– Ну-ну, - сказал Прошин. - Давайте на полтона ниже, мадмуазель…

– Но я это так не оставлю, - перебила она, не слушая. - Я докажу, что подпускать тебя к науке… Да и вообще тебя в клетке держать надо! Рвач, вредитель, убийца.. Анализаторэто жизни! И ты знаешь! Я говорю откровенно, можешь обижаться, можешь нет, дело твое.

– Один мой знакомый, - заметил Прошин хладнокровно, - тоже любил говорить гадости и тоже называл это откровенным разговором. Так вот - в итоге он оказался без собеседников. Теперь относительно твоих обличий. Все, что ты плетешь, бездоказательно.

– Почему же? - Она вызывающе вскинула голову; не глядя достала из нагрудного кармашка записку. - Узнаешь? Твое послание к Коле. Чукавин как-то сказал, что ты и под меловую черту на асфальте пролезешь. Посмотрим, как это выйдет у тебя на сей раз.

Он быстро схватил ее за руку.

– Стоп! - Она спрятала бумагу за спину. - Вы поступаете не по мужски… Я могу поднять крик, получится безобразная сцена… Прошин нехотя разжал пальцы.

– Удивительно, - сказал он со смешком. - Я видел десятки начальников лабораторий вообще десятки всяких начальников! - и у всех дело поставлено так, что их гаворики пикнуть не смеют против, а уж если говорить про слежку и сбор улик… Н-да. Невероятно. Ну, а что касается анализатора, им ничего бы не стоило свернуть таковой на нет в первый же день упоминания о нем. И почему мне так не везет? Размазня я, что ли?

– А ты набрал себе не тот экипаж. Сплотил таланты, будучи бездарью. Ты думал, с такими легче, думал — такие все сделают быстро и красиво, а ты выиграешь свободное время и почести. Однако выигрывая в одном, проигрываешь в другом. Закон физики и жизни.

– Наташа. Он безуспешно пытался говорить просящим голосом. - Я… заклинаю тебя. Давай… так. Я уйду из лаборатории, уступлю свое место Лукьянову и… тему восстановлю! От тебя требуется одно — подарить мне эту бумагу. Все. Договор взаимовыгодный…

– Да брось ты это делячество! - поморщилась она. - Если на то пошло, Лукьянов так и так займет твое место. И тему восстановят. А бумажка получит ход. Я… не могу сделать иначе.

– Жаль, - сказал Прошин. - Но дело твое… Унижаться не стану. Только что бумажка? Ее можно трактовать как материал мелкой производственной склоки, определяющей, ну… мои субъективные научные воззрения, скажем. Не преступление, что мне нравилась одна система датчика, а кому-то другая. Правда, лишний шум… Но — переживем.

– Ошибаешься. Все будет разбираться в далеко не радужном для тебя варианте: на фоне всех твоих дел, твоего облика… Будет скандал, уверяю тебя. - Она помолчала. - Слушай, скажи… Зачем ты… все это жульничество… вообще… зачем?

– Угу, - молвил Прошин, кивая в пустом раздумье, - Детская непосредственность.

Хочу все знать. Вот что… высокоидейная девочка… катись отсюда! Вон! Дура! К черту! Ненавижу! - Он сжал кулаки, и глаза его потемнели от бешенства.

По стеклу иллюминатора скользнула туманная розовая вспышка. Тяжелые нити невидимого дождя дружно вонзились во вздыбившуюся волнами плоскость моря. С палубы донеслись обеспокоенные голоса и топот матросских башмаков.

Надвигался шторм.

– Переживем, - повторял Прошин, хватаясь за ползавшие по столику и по полу предметы и не зная, куда их приткнуть. - Переживем!

К утру качка улеглась.

Зябко ежась, Прошин вышел на полубак; сомкнул пальцу на холодной металлической трубе поручня. На корабле царило оживление. Матросы — в замасленных робах и драных тельняшках - грузили под вопли научного состава аппаратуру, устанавливая ее на станину. Готовился решающий комплексный эксперимент; под воду спускался «Лангуст» и еще несколько приборов. В случае, если их симбиоз будет успешным, предполагалось поставить на испытаниях точку. Возле «Лангуста» с отверткой в руках сидел глава океанологов Кеша, щуплый молодой человек в выцвевших шортах цвета хаки. Этот более других раздражал Прошина своей крикливостью, излишней восторженностью и чудаковатостью, граничащей с идиотизмом. Недавно то ли спьяну, то ли под влиянием сумасбродной идеи, что посещали его ежеминутно, Кеша сбрил свою непривлекательную, худосочную бородку — и жестоко пострадал: загорелое лицо его казалось теперь перемазанным сметаной. Отвинтив крышку с разъемом энергопитания, Кеша разглядывал внутренности прибора. Разглядывал из соображений праздной любознательности, не подозревая, как дорого такая могла обойтись: восстановление герметизации требовало определенного навыка. Прошин скрипнул зубами, готовя ругательство… Но сдержался. Напряженно, еше не веря в то беспорядочное переплетение мыслей, что несло в себе законченную планомерность дальнейшего, он наблюдал, как Кеша, обратной стороной приложив к крышке прибора прокладку, закручивает винты. Закрутив последний, вытер жало отвертки о шорты и, воздев лицо к небу, проорал в приливе, видимо, славного настроения, некое пронзительное междометие, отчего испуганные чайки взметнулись со снастей и, горланя, помчались в сторону берега. Кеша, улыбаясь, как Буратино, сунул пальцы в рот, готовясь свистнуть им вслед, но, поймав на себе стеклянный взгляд Прошина, смутился и вместо того, чтобы свистнуть, с серьезным видом принялся ковырять ногтем в зубе.

– Как спалось? - спросил он.

– Плохо спалось, - отозвался Прошин хмуро. Простыл я. Знобит. Температура, наверное. И он отправился завтракать.

Поковырял вилкой холодную овсяную кашу, хлебнул чай… Аппетита не было.

«Ну, - обратился он ко Второму, - что делать будем?»

«А ничего, - мгновенно откликнулся тот. - Ты болен, иди в каюту и спи. Ты ничего не видел».

«Если она полезет в воду… Там 220 вольт на корпусе!»

«А что делать, если она встала поперек?»

«Это я встал поперек! Поперек всем.».

«Тем более. Встал, значит, стой. И крепко стой, чтобы не сбили и не растоптали».

«Я — убийца?!».

«Хе. А ты знаешь, сколько было, есть и будет убийц? Жизни не хватит, чтобы счесть. Ты не один… Конечно, это… неприятно, но посуди сам - здесь четкая альтернатива: или ты, или тебя. Выбирай.».

Прошин отодвинул тарелку встал. Пошел в каюту; дверь за собой притворил неплотно, чтобы слышать, что делается на палубе. Прилег, не раздеваясь, на койку.

– Спускай! - донесся крик Ворониной и одновременно заскрипели на блоках тросы - станина уходила под воду.

«Слушай, ты, - мертвея от страха, спросил он Второго. - А кто будет платить? Нет, я знаю, неправдой можно прожить, и здорово можно прожить и сдохнуть легко; но платить-то все равно прийдется… И если здесь не заплатишь, то заплатишь там…»

«Никакого там, - последовал веский ответ. - нет и не было. Не впадай в мистику. Ты плод эволюции земных организмов, выползших из первичного океана. Вспомни школьную биологию — с возрастом ее упорно стараются забыть! Вспомни! Обезьянки, питекантропы, прочие австралопитеки… Затем ты. Боги и всякие «там» рождены в темных головах питекантропов или… знаешь, что я тебе скажу… трусов! Так что живи, и живи так, как лучше. Привет, друг!»

Прошин закрыл глаза, чувствуя, что впадает в обморочное забытье. Где-то в глубине души он надеялся, что весь этот уже окончательно выстроенный план пойдет прахом, разладившись сам собой в каком-то неприметном, но слабом своем звене, что обязано было существовать, ибо задуманное казалось неправдоподобно чудовищным, чтобы свершится; нокогда пробило пять склянок, с палубы донесся встревоженный гам, и он понял: есть! Обмерев, с минуту он лежал в оцепенении; затем спрыгнув с кровати и по-кошачьи подкравшись к двери, прислушался: – «Лангуст» мозги полоскает, сволочь, - сказал кто-то расстроенно, и вслед за тем послышалось еще несколько голосов.

У Прошина, как от укола, побежали по спине мурашки. Сердце остановилось и тут же, будто сорвавшись, застучало захлебывающимся боем. Дыхание пресеклось, глаза заволокло теменью, испещренной плавающими золотистыми червячками…

– Ну, так что? - поинтересовался старпом. - Поднимать станину?

– А эксперимент? - завопил предводитель океанологов. - Мы же сорвем эксперимент Там общая цепь! Надо нырнуть и снять эту «лангустину».. да!

– Тогда давайте нурять, - рассудил капитан.

Нырять выпадало Ворониной — Прошин «болел», а кроме них двоих грамотно отсоединить прибор не смог бы никто.

– Акваланги заряжены? - спросила Воронина.

– А этот…. шеф твой? - вмешался один из матросов. Где он-то? Сейчас штормом воды холодной нанесло, простудишься. А тот — здоровый кабан, пусть и лезет. Заодно рыбку подстрелит. Федя, дай ему ружьишко, уха нам будет. А то макароны уже в глотку не идут!

Гогот.

– Болен он, - серьезно объяснил кто-то. - Яблок за вчерашний день объелся. Килограмм пять умял. Как пить дать проб пбратва, холеру какую через него не подцепить!

Гогот усилился. Прошин закусил гбу от досады. Чем же он не полюбился этим морячкам?

Характером не угодил? Э, просто все разъяснялось. Надо было с ними и перемолвиться при встрече, и пошутить, и за «жизнь» по две минутки с каждыи потолковать… А он и не смотрел на них. Оттого все и… Но только ли оттого? Школа, институт, работа… Ведь было же так, что старался он стать «своим», старался! Но все равно его не любили. И он спрашивал, почему, и ему не могли ответить. Он повалился на койку. Зубами до ломоты в челюстях впился в подушку. Потом встал. Нет! Это была не его игра и не его выигрыш. Он понял — не его. И метнулся на палубу.

Выскочил, тяжело дыша. Светило солнце. Матросы покуривали, привалившись к рубке. Океанологи сидели, как мусульмане на молитве, возле контрольного пульта и, чавкая от удовольствия, ели арбуз. Розовый липкий сок тек по их небритым подбородкам. Несколько обглоданных корок покачивалось за бортом. С равнодушным видом Прошин подошел к ним; выдержал необходимую для правдоподобия паузу, глядя на уныло качающиеся стрелки приборов: отвел книзу рукоять рубильника…

– Да… ты…. чиво?! - возопили исследователи океанов, вскакивая с мест.

– Герметизация, - объяснил Прошин. - «Лангуст» надо снимать… Это не ты там копался? - с презрением обратился он к Кеше и, не дожидаясь ответа, прибавил:- под водой напряжение…

– То есть… как? - Лицо Кеши теперь побледнело полностью. - Там же смотрят…

Наташа; я… думал…

– Акваланг! - заорал Прошин, сдирая рубаху. Пуговицы бисером брызнули по палубе. Ну, матерь вашу!

Он схватил баллоны, натянул маску и, сунув от соли горький, как хина, загубник в рот, плюхнулся спиной в воду. На миг оцепенел от колодезного ее холода; затем поплыл вниз, проклиная реявшую перед глазами взвесь ила и песка, поднятую со дна штормом, и тщетно пытаясь различить в окутавшим его буро-голубом тумане очертания станины. Началась глубина. Одолевая давящую боль в ушах, он несколько раз сглотнул вязкую, с противным чернильным привкусом слюну. Полегчало. Мутную пелену внезапно снесло, показалась станина, неснятый «Лангуст»… И он понял: она лежит там, на сером песке; понял, но не почуствовал ничего, кроме тупого деловитого спокойствия перед свершившимся, даже когда увидел ее тело, топляком висевшее у самого дна. Ладонями он охватил ее голову, повернув к себе; отвел со стекла маски волосы, встретив покойное безучастие взгляда, коснулся загубника — тот был на месте… и уже приготовился всплыть, как вдруг усмотрел в метре от себя толстый блин камбалы, выискиваемой уже месяц. Подумал невольно: «Ружье бы…» И тут же, содрогнувшись при этой мысли, суча ногами, дернулся вверх, к кораблю, прижав к груди одеревенелое тело Наташи. «Спасут? Только бы спасли!» - шептал он про себя, с отчаянием глядя не ее безвольно мотавшуюся голову.

Жемчежный шар медузы крапивным ожогом опалил ему шею, но боль эту он принял как должное — с благодарностью, бесконечно и люто ненавидя себя за все свершенное и за то, что еще предстояло свершить, изощряясь во лжи там, наверху, среди людей. Он не помнил, как ему помогли подняться на палубу, как кричал он на подавленног задыхлика Кешу, как хлопотал над Наташей судовой врач…

А вкрадчивый голос Второго втолковывал:

«Ты был болен… болен… болен…»

Совершенно оглохший, мучимый нервныи ознобом, он вошел в каюту, присел на койку, упершись лбом в сжатые кулаки… И увидел…

…Летний парной ливень. Мальчик бежит по лугу босиком, смеется струйкам воды, стекающим с мокрыйх волос на глаза, губы… А кто-то родной и любимый машет ему вдалеке рукой, ждет его… Отец.

Было ли это?

Он обернулся. На пороге стоял капитан, мял фуражку.

Прошин все понял.

– Беда, - произнес тот и вышел, вздохнув.

«Беда», - эхом отозвалось в сознании, и долго еще Прошин переворачивал в уме громоздкую тяжесть этог короткого слова.

Через два часа «Отшельник» снялся с якоря и пришвартовался к пирсу. Перебросили трап, и на судне появились люди с официальными лицами и портфелями. Прошин переоделся в сухое, прошел по коридору, открыл дверь в каюту Наташи. Тумбочка, спортивная сумка в углу, застеленная кровать…

Чисто интуитивно он приподнял подушку, увидел толстую тетрадь в коленкоровом переплете. Раскрыл ее. И сразу захлопнул — то, что искал, закладкой лежало между страниц. Втянув живот, он быстро сунул тетрадь за ремень, оправил футболку и шмыгнул к себе.

Вплотную приблизившись к овалу вмонтированного в перегородку зеркала, с холодным любопытством очень долго изучал возникшее перед ним лицо, будто искал нем какие-то новые, несомненно обязанные появиться черты.

Как непоправимое, но уже пережитое и привычное, с чем смирился навек, он понимал, что перешагнул в другую жизнь, в другой мир и что не он, а тоже некто другой, хранивший лишь память о нем прежнем, теперь осматривался в новизне этого мира, опустошенно примеряясь к нему, не в силах еще что-то сопоставить и над чем-то задуматься. С ясной жестокостью очевидного сознаволось одно: теперь счастье, успокоение, радость неосуществимы, и будущего, по сути, нет, как нет надежды на возвращение к людям; отныне он отделен от них пороком преступной тайны, и жизнь его — жизнь по краденным документам; жизнь в ожидании возмездия. Пусть невероятного, но ожидать он его будет.

«Не казнись, - утешал Второй с непривычным бабьим сочувствием. - Ты ведь хотел спасти ее… Но опоздал.»

Он цеплялся за эту мыслишку, но гнилой нитью обрывалась она, и сново начиналась явь свершенного и продолжающегося падения.

К вечеру, достаточно ловко сочетая деловитость и скорбь, он дал показания следователю и отправился в город.

Долго бродил по темным, утопающим в кипарисах и шиповниках аллеям, вдыхая напоенный ароматом чайных роз воздух, прислушиваясь к доносившейся с танцплощадки мелодии танго, к вторящим ей сухим трелям цикад; срывал и машинально растирал в пальцах пахучие листики лавра, ни о чем не вспоминая, ни о чем не думая.. Он понимал: главное сейчас — это ни о чем не вспоминать и ни о чем не думать.

В открытом ресторанчике, лепившемся к склону горы, он заказал шашлык, графин коньяка: сел в уголочке, глядя на огни кораблей, на звезды, будто разбрасываемые в поднебесье методичной рукой знающего свое дело сеятеля; затем вытащил из тетради, с которой не мог расстаться, письмо и зажег спичку, завороженно глядя, как пламя пожирает бумагу, превращая ее в сморщенный черный лоскуток. В тетради лежала еще какая-то записка. Он развернул ее, мгновенно узнал знакомую схему… Так вот он, секрет Авдеева, вот его лотерейная частота — несколько цифр и них — судьбы…

«Выбрось, - проронил Второй. - Это дело такое… Себе не припишешь, друзям не подаришь… Выбрось!»

Он чиркнул спичкой, покрутил ее… И погасил. Возникла идея: анонимно отправить листок Лукьянову, а там будь что будет…

Полистал тетрадь. Недоуменно уяснил: дневник… Перевернув последнюю исписанную страницу, вновь возвратился к ней, прочел: «… вошла к нему. Крупный красивый хищник с сумасшедшим, немигающим взглядом. Но что-то в этом взгляде больное, измученное… Все рассказала. Кричала на него. Выслушал. Предложил сделку: удовлетворяю, дескать, требования эконосического порядка. Ну хоть бы что-нибудь человеческое промелькнуло, хоть бы устыдился — нет… Смотрел на меня, как лорд на кредитора-плебея, которому продул в карты полсостояния. Но все-таки, продираясь через заслон этой хамоватой напыщенности, на миг я разглядела его истинного… Он невероятно несчастен, я знаю и сегодня коснулась — не помню уж как, но коснулась — его души; и он прогнал меня, взбешенный… Не знаю, что делать… Дико, ужасающе глупо, но он тот единственный, кого бы я могла полюбить, если бы он был… не он. Неужели я ненавижу его?..»

Строчки, написанные крупным округлым почерком, поплыли у Прошина перед глазами. Задумчиво нащупав на столе графин с коньяком, он ухватил его за длинное скользкое горлышко и хрястнул о мраморные плиты пола. Выложил перед подбежавшей официанткой несколько смятых червонцев и, шатаясь, побрел к выходу.

– Человек… дошел… до кондиции, - донесся из-за спины пьяненький, блатноватый голосок кого-то из «местных».

– Эти столичные фраера, - подтвердила официантка, подсчитывая деньги. Ужас!

Потом он долго шлялся по портовому городу. Пил, пил, пил… Неизвестно откуда появилась размалеванная девка; он запомнил только ее сигареты, пахнувшие паршивими, сладенькими духами, и сбивчивый рассказ, как благодаря нелегкой судьбе она встала на путь легкого поведения. Помнил еще забегаловку, именуемую «кафе», тусклый блеск декоративных иностранных бутылок в углу бара, сытые взмокшие физиономии за соседним столиком; затем пустота ночного пляжа, алькогольный дурман, прилепившиеся к его шее губы, что-то грязное, бесстыдное, жаркое…

Очнулся. Город виднелся вдали, за мысом. Берег. Откос, стекающий с него водопад дикого винограда. Прохлада высветвленной солнцем прибрежной гальки. Мягкий плеск моря. Антирацитовый блеск скал. Небо — нежные, сиреневые облака, пронизанные рассеянным светом. Восход. Он нашел валявшуюся рядом тетрадь, вытащил спички. Поджег ее. Зашипела, плавясь обложка. Синие языче огня, вздрагивая, поползли по бумаге; набирая силу, они желтели, тянулись вверх, сталкивались и вновь отрывались друг от друга, словно соперничая в своем торопливом переплясе.

Несколько раз он порывался загасить пламя, не неизменно отдергивал руку, понимая, что больше никогда не должен видеть этих строк. Он обязан забыть их!

Странички постепенно сгорали и, подхватываемые воздушнуми течениями, черными бабочками отлетали в спокойную синеву моря.

Он поднялся. Пора было идти. И как-то жить.

* * *
В квартире стоял тяжелый нежилой дух.

Прошин распахнул все окна, лег на тахту, закрыл глаза, и вдруг показалось, будто никуда он и не уежзал, а то, что случилось, безумное видение; уродливый гротеск того, что не может быть никогда.

Голва кружилась от недосыпания, ресницы слипались; он до красноты тер шершавыми пальцами набрякшие веки, мечтая об отдыхе, но уснуть не мог; как только блаженная темнота, сгущаясь, начинала уносить его прочь, ее прорезал чей-то крик, в котором мгновенно угадывался голос Наташи; он вздрагивал всем телом, как будто оступсвшись в этой тьме, проваливался в трясину и, опомнившись, находил себя на постели — жалкого, изможденного, с нелепо дергавшейся от испуга ногой.. И вновь, крадучись, подступал сон, но Прошин уже не поддавался ему, напряженно ожидая неотступного крика и следовавшего за ним падения во мрак.

Звонок в дверь вырвал его из полубредового забытья. Сжав зубы, пытаясь прогнать жужжащий шум в ушах, он, пьяно качнувшись, шагнул в прихожую, крутнул замок…

Увидел Таню.

– Леша, - торопливо заговорила она, теребя уголок легкого шелкового платка, повязанного на шее. - У меня как сердце чувствовало, что ты сегодня вернешься… Я…

– Входи, входи, - судорожно закивал он, внезапно до слез обрадовавшись, что теперь не один. - Это хорошо… ты пришла… очень… прекрасно.

Она удивленно посмотрела на него.

– Что с тобой?

– А? - Он прыснул коротеньким, всхлипывающим смешком. - Да так… Я болел…

Болел… я.

Она приложила ладонь к его лбу.

– Да нет, все прошло, - скривился он, откидывая ее руку. - Все прошло… Ты садись…

Я просто… Не обращай внимания. Хочешь есть? А, ничего не купил. Ну кофе, да? Сейчас…

Он метнулся на кухню, заросшую грязью, вымыл валявшийся в раковине заплесневелый ковшик.

– Давай я все сделаю сама, - сказала она обеспокоенно. А ты ложись.

– Не, не, не! - замахал он руками. - Пройдет… Устал, дорога…

Она все-таки усадила его в кресло и ушла на кухню. Некоторое время он прислушивался к лившейся из кухонного крана воде, звону чашек, скрипу линолеума, затем взял из бара початую бутылку водки; стараясь не шуметь, ногтями вытащил пробку и, одним махом, из горлышка, опорожнил все до капли, не почувствовав никакого вкуса — только болезненной судорогой сжало желудок и подступила тошнота. Мотая головой, он еле совладел с ней.

– Я схожу в магазин, - донеслось с кухни, и вслед за этим хлопнула дверца холодильника. - У тебя ничего нет, даже хлеба.

– Не уходи никуда! - сорвался он с места, боясь, что вновь останется один. - Есть не хочу…

– Может, уснешь?

– Я спал, спал! Очень много спал! - крикнул он раздраженным, севшим голосом.

Неудержимо ему вдруг захотелось рассказать ей все. Он отправился на кухню. Встал в дальнем углу, чтобы она не услышала запах водки.

– Знаешь, - сказал он, взвешивая слово за словом. - Там… произошла жуткая вещь..

Она встревоженно обернулась.

– В общем, - испугавшись ее взгляда, промямлил Прошин. - Я жил в гостинице…

Рядом соседи — муж с женой. Ну… мужик хотел жениться по-новой… Так чтобы без раздела имущества — утопил ее… жену.

– Я думала, с тобой что-то, - сказала Таня облегченно. Прибавила: - Ужас какой.-

И протянула ему таблетку: - Выпей. Успокаивающее…

Прошин остолбенело, как загипнотизированный, смотрел на нее. Что-то странное виделось ему в ее лице, голосе, выставленной вперед руке..

Механически взял таблетку, проглотил, позволил напоить себя теплой водой.. Потом взахлеб начал что-то рассказывать… Крымские впечатления, анекдоты, вернулся к идиотской истории о негодяе-муже, придумывая все новые и новые подробности, пустился в рассуждения вокруг того, как это, было, наверное, трудно убить, и что сейчас этот убийца чувствует.

– Леша, - неожиданно перебила она. - Я ведь пришла к тебе… насовсем. Я люблю тебя…

Он запнулся. Затем безо всяких мыслей произнес удивившую его самого фразу:

– Меня могут любить либо те, кто знает меня слишком хорошо, либо те, кто знает слишком плохо. А хорошо знаю себя только я сам.

И рассмеялся — уж очень забавно вышло…

Обнял ее, ткнулся щекой ей в плечо. Почувствовал запах больницы, какого-то лекарства…

Почему-то всплыло слово: «карболка».

Отстранился. Сонно с трудом сказал:

– Невозможно. Я уже… все. Раньше — может быть… теперь… не. Все. Ты очень, очень прекрасный человек. - Он причмокнул с пьяной сокрушенностью. - Ты… короче, Таня, надо уходить тебе. Ты крупно во мне ошиблась. Какя-то жизнь… Ни черта не ясно. Сплошное издевательство. Ты… - Он оттолкнул ее. - Иди же, иди! Прости только.. И уходи. Не могу уже!

Прошу, Танечка, пожалуйста… - Он зажмурил глаза как от боли. - Что-то… прямо меня… ну не знаю.. Пр-ровалитесь вы все!

Прошин не заметил, как она ушла, и еще долго сидил, разговаривая сам с собой…

…Проснулся он одетый, в кресле, с удивительно свежей головой, в спокойном, даже приподнятом настроении. И вспомнил все. И поразился, ибо не испытал ничего, кроме равнодушного отчуждения перед свершенным. И еще — хотелось жить. Хотелось, как после тяжелой, смертельной болезни, которую одолел и вышел к свету нового, вечного дня.

«Татьяна, - возникла смятенная мысль. - Где она? Постой… Что ты наболтал? Пьяная скотина, пижон… Напился до состояния невесомости! Что тут было? А-а, она хотела.. ну да».

Он встал, восстонавливая в памяти вчерашнее. И тут же спросил себя: «А если бы проговорился, мог бы убить и Таню?… Как опасного живого свидетеля? Наверное… мог».

Он горько усмехнулся, посмотрел на телефон и вдруг понял: телефон звонит…

– Леша? - зарокотал в трубке сытый голос Полякова. - Когда прикатил?

– Да только сейчас вошел. Еще не переоделся.

– Ты готов?

– К чему?

– К защите, парень. Пока ты плескался в морской водичке, добрый дядя провернул все дела. Итак, первого сентября прошу вас к барьеру, сэр. А сегодня ко мне. Пора начинать репетиции. Времени у нас в обрез. А дел до подбородка. Не присесть. Присядешь — хана, захлебнешься. Усек?

– Й-есть! - весело отозвался Прошин. - Й-есть, господин генерал! Подготовку к параду начинаем. Сапоги вычещены, мундир выглажен.

– Болтун, - добродушно хмыкнул Поляков. - Как отпуск-то прошел, поведай…

– Командировка.

– Я говорю: как отпуск?

– Замечательно! - сказал Прошин. - Солнце, море, никаких лабораторий, нервотрепок, диссертаций, одна тольк мысль: подстрелить крупную камбалу. А действительно… что остальное?

– Подстрелил?

– Была возможность, но вот ружьишко не захватил…

– Жалеешь?

– Кого?

– Кого-кого… Что не подстрелил…

– Да бог с ней, пусть живет.

Глава 6

Глава 6
В институте о смерти Ворониной знали, и Прошину многократно и скорбно пришлось пересказывать историю ее гибели и в кабинетах начальства, и на лестничных площадках, и в лаборатории, где женщины утирали слезы, а мужчины угрюмо вздыхали и говорили: «Вот так-то… И вся наша жизнь так…» В конце концов он необыкновенно устал от объяснений, поддержания постной гримасы на лице и напряженных бесед.

Похороны были назначены на три часа дня.

Прошин ехал на кладбеще в дурном настроении: во-первых, он ни разу никого не хоронил так уж получилось; во-вторых, все случившееся отошло далеко, в грязный склад воспоминаний о собственном бесчестье и низости, ворошить который было неприятно и боязно; и в-третьих, Глинский на работе отсутствовал, дозвониться к нему не могли, и Прошина беспокоила смутная тревога за Сергея… Даже, скорее за себя — он почему-то решил, что в смерти Наташи тот обвинит именно его, и тогда прийдется делать возмущенные глаза, оправдываться… Ему вообще последнее время чудились подозрительные взгляды, и, как бы он ни переубеждал себя, переубедить не мог; издиргался, измотался… И еще, как назло, грянул ливень, машину облепили ржавые пятна грязи, бурой пеленой затянуло окна, и Прошин, вымокнув не то от заполившего салон тяжелого туманного воздуха, не то от волнения, битый час просидел за рулем у ворот кладбища, ожидая окончания дождя и задыхаясь в этой отвратительно теплой, оранжерейной сырости.

Затем, приметив кого-то из институтских, вылез, печальным голосом поздоровался, и они пошли вдоль могил к месту захоронения по узкой, тонущей в глине тропинке. Кресты, памятники с коричневыми от времени овалами фотографий, бумажные, слипшиеся от дождя цветы похоронных венков действовали на него чрезвычайно удручающе.

«А в общем-то такой настрой и нужен, - тускло думал он, прыгая через лужи в опасении измазать башмаки. - Я ведь, по идее, убит горем… Нехорошо рассуждаю, цинично, но что остается? Святого корчить перед самим собой? Хватит!»

Коллега из института что-то буркнул, указал рукой на группу людей, и Прошин, дрогнув, направился в туда.

Он сразу же очутился около гроба, и тут ему стало жутко. Лицо Наташи, казалось было отлито из пластмассы; губы обескровились, потускнели волосы, напоминая кукольный парик… И он вспомнил: они идут в стеклянном ящике аэровокзала; тополиный пух запутался у ее локонах, дрожит голубая жилочка на шее.

Он находился в полуобморочном трансе, но тут почуствовал толчок в спину и тупо понял: надо говорить. Речь. И судорожно выдохнув застрявший в горле воздух, произнес:

– Друзья…

Столько горечи было в этом «друзья», что он удивился себе. Впрочем говорил не он — Второй, верный опекун и помощник.

– Друзья… - Мелкие, тонюсенькие иголочки щекотно уколови в нос, и он недоуменнно ощутил навернувшиеся слезы. - Боюсь я казенных слов… Наташа была для меня большим другом, и говорить о ней трудно; слово мои не могут выразить ту необыкновенную щедрость души, ту доброту, исходящую от нее…

«Лукьянова их отпуска не вызвали, - соображал он, вглядываясь в лица собравшихся. - И Сергея нет…»

– … с такой теплотой, с таким искренним участием она подходила ко всем; каждый, кто знал ее…

Он быстро, по-волчьи, оглядел толпу и, уловив недоверчивый взгляд Чукавина, почуствовал, что переборщил… И тогда, повинуясь раскрепощающему таланту актера, всхлипнул и, беззащитно закрыв лицо дрожащими пальцами, пробормотал:

– Простите. Мне… Я не могу… говорить.

В застывших глазах придалвенного, почерневшего от горя отца Наташи — полноватого, добродушного старикана, у которого мелко тряслись губы, - появились слезы, и одна их них медлинно потекла по щеке. Прошин отвернулся. Он обманул всех. Даже отца. Хотя обмануть отца убийце нелегко. Но он обманул.

«Бог не простит мне его слезы», - с ужасом думал он, таращась на липкие комья земли, летевшие в зияющую яму и с чавкающим стуком разбивающиеся о крышку гроба.

Он видел себя как бы со стороны — с отвисшей челюстью, съехавшими очками, с прилипшими от испарины ко лбу волосами, - но вернуться в нормальное состояние не мог. Втайне, будто исподтишка, его утешала мысль, что такое выражение лица — это даже неполохо, он действительно сражен несчастьем, и, видимо, тот, Второй, и свел его физиономию судоргой.

«Но перед Богом расплачиваться не кому-нибудь, а мне! - застонал он про себя. - Мне! Одному!»

И стало страшно так, словно он хоронил себя. Но страх этот не был страхом перед Богом, нет… Страх перед Богом абстрактен, перед Богом можно отмолиться, отвинить грех, разгадав в лике иконы прощение, снисхождение к тебе — маленькому, неразумному, жалкому; а страх охвативший его, был другим — осязаемым, обрывающим сердце, поднимающимся в глубине медленными, клубящимися волнами. И не находилось объяснения и названия этому страху…

Разве что был этот страх перед самим собой.

После похорон Прошин отправился к Глинскому.

Дверь квартиры была не заперта. Сергей спал в одежде, раскинувшись на низкой кушетке. Рядом на полу валялись липкие порожние бутылки, опрокинутая пепельница с недокуренными сигаретами; забытый проигрыватель шипел иглой по пластинке.

Прошин выдернул вилку из сети и присел на край кровати. Сергей застонал во сне, выкрикнул что-то нечленораздельное и повернулся на бок, уткнувшись в подушку обслюнявленным ртом. Был Сергей небрит; растрепанные, давно не мытые волосы торчали во все стороны; спал в одном ботинке, надетом на босу ногу, другой покоился в осколках разбитого зеркала.

– Эмоции, - серьезно сказал Прошин и пересел в кресло, наугад взяв с книжных полок какую-то книгу. Зигмунд Фрейд. Он начал читать. Вероятно, человек, просматривавший этот неправильный трактат до него, страдал катострофическим выпадением волос. Волосы попадались на каждой странице, и Прошин с омерзением сдувал их на пол. Вскоре такое занятие ему надоело и, отложив книгу в сторону, он переключился на русскую классику, пыльными рядами громоздившуюся в самом низу стеллажа.

«Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало…» - прочитал он и зевнул. Тягомотина. А герой — меланхолик и дармоед.

Вслед за Лермонтовым он скучая, раскрыл Алексея Толстого.

«… и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в темный недрах минувшего».

Эти слова его поразили. С минуту он сидел, постигая их смысл, затем буркнул: «Фрейдизм какой-то…» - и углубился в чтение. Будить Глинского он не стал, решил: пусть выспится.

Он увлеченно шелестел страницами, перенесшими его в ХVI век; он слышал звон мечей и золота, шум пиров и скорбное благозвучие молебнов, предсмертные хрипы казненных клекот кружившего над плахами воронья, изредка, вздрагивая, поднимал глаза на Сергея, ворочавшегося и матерившегося в пьяном забытьи.

Тот, наконец, проснулся. Встал, мельком взглянул на бесстрастно уткнувшегося в книгу Прошина и пошел на кухню, откуда вернулся с пакетом кефира. Зубами оторвал краешек упаковки и, залпом выпив лившуюся ему на рубашку тягучую жидкость, отбросил пустую бумажную пирамидку в угол.

– Свинство в квартире- дурной тон, - сообщил Прошин, очень аккуратно вгоняя томик на прежнее место. - Старина, я великолепно понимаю твое горе, - продолжал он.

Однако что за штучки из богемного фольклора? Запой, трехдневное неявление на работу…

Мне не хватало только приехать сюда и увидеть своего друга в петле с отвратительно высунутум языком.

Сергей резко встал и, оскалив зубы, подскочил к нему, небрежно развалившимуся в кресле.

Лицо Глинского выражало ярость.

– Ты сказал: «своего друга»? - произнес он, тяжело дыша. - Ты, сволочь, мой друг?!

И схватив Прошина за отворот плаща, он принялся бессмысленно трясти его.

Тот улыбнулся. А потом тычком большого пальца ударил Глинского в солнечное сцепление и тут же низом ладони толкнул его в подбородок. Сергей отлетел к стене и сполз на пол.

– Вот, сука… - сказал сказал с пьяной растерянностью и, шаря вокруг себя руками, облизал кровь на губах.

– Встань и успокойся, - буркнул Прошин, хладнокровно отворачиваясь к окну.

Его спасла звериная, чуткая реакция… Тяжелая керамическая пепельница вдребезги разлетелась о руку, которой он успел заслонить лицо.

Прошин по-змеиному зашипел от боли, пронзившей кость. Ненависть, дикая ненависть охватила его, лишила рассудка… Он подскочил к Глинскому и начал бить его ногами.

– Ах ты, щенок… - шептал он, - Ах ты, щенок… щенок!

Он бил его за свою привязанность к нему, даже любовь - старшего брата к младшему — к неблагодарному мальчишке, не пожелавшему ни понять его, ни подчиниться, не оценившего и предавшего их дружбу. А впрочем, какая там дружба… Пьянки, воровство да болтовня. И тут острая жалость к Сергею остановила его. Он перетащил Глинского на кровать и сел рядом. Захотелось раскаяться, объясниться, просто поговорить с ним… Но в чем каяться и что говорить? Прошин хмуро потрогал ноющую руку и отшвырнул ногой осколки пепельницы. Тихо сказал:

– Хватит истерик. И моих и твоих. И вот что. Живи, как хочешь. Я тебя больше не трону. Ни рукой, ни словом. А за сегодняшнее прости. Или, хочешь… отдубась, как только понравится. Чтоб окончательно расквитаться…

– Слушай… - Сергей приподнялся на локте. - А ведь ты ее убил… Ты. Я знаю… Мне сон… да…. сон приснился.

– Ты до сих пор пьян? - устало поморщился Прошин.

Сергей всхлипнул.

– Ну-ну, дурачок… - Он обнял его и погладил по голове, как ребенка. - Не надо…

– Как дальше-то жить?! - отодвинувшись, спросил тот. - Ну?

– А знаешь что… - искренне сказал Прошин.- Я тебе завидую. Честное слово. Мне бы кого так любить… А я, собственно люблю… Жену свою. Бывшую. - Он смежил глаза, чувствуя не себе внимательный взгляд Глинского. - Вот так… - уже начиная играть, вздохнул и положил руку Сергея на колено. - Эх, Серега… Беда наша, что стали мы не друзьями, а сообщниками и крутились, как два спутника… на орбите общих махинаций. А ведь имели в душе и что-то другое… Но думали, из того другого кафтан не скроишь, сапоги не справишь.

Нет, афер наших я не осуждаю. Без них не прожить. И дело не во всяких там социальных проблемах, а просто в том, что мы - игроки. А ошибка наша, что не смогли совместить партнерство в игре и дружбу. Партнерство поставили выше дружбы. А надо наоборот.

Пропорция подвела. Ну, а Наташа… Такое раз в жизни бывает. Без повторений. Такое было…

Было у тебя и у меня. Все. Иные, приходящие после — ложь, копии… И потому жить нам теперь остается очень просто. В ветреном, приятном одиночестве. Пошлость? Нет, трагедия!

И не сочти меня нахалом… трагедия — извечно высокий жанр. Да. А это… - он ткнул каблуком бутылку, откатившуюся к батарее, - последнее дело. Мы должны быть сильными, здоровыми. Иметь много денег… Скажешь… не все можно купить за деньги? Есть чувства, сантименты… Философия нищих, Серега. Купить можно все, если уметь покупать… Так вот. О чем я?

Иметь деньги, женщин… И — надежду. На что? На перемены, наверное. Сам не знаю в чем суть этой надежды. Да и не надо знать, вероятно. Живи… смутным предощущением чего-то хорошего, нового и меньше оставляй времени для раздумий. Будь занятым человеком. Как я.

Ты знаешь, если бы… у меня было время разочароваться в жизни, я бы в ней разочаровался.

Правда!

– Господи, - простонал Глинский. - Как же ты меня отделал-то… Он осторожно ощупывал ребра.

Прошин недобро усмехнулся. Вдохновение, владевшее им в течении всей этой проповеди, исчезло, и теперь с сочувственным презрением он наблюдал за одуревшим от водки, побоев и сна Глинским. Тот оделся, отмыл опухшее лицо холодной водой и поставил чай. Прошин в расстегнутом плаще, сгорбившись, сидел перед ним, казавшись себе старым, усталым… И еще — каким-то безнадежно обреченным. Встал. Протянул Глинскому руку. Спросил:

– Ну так… как? Со мной?

Боязливо, будто прислушиваясь к чему-то, Сергей повел головой и неуверенно сжал его пальцу своими — холодными и потными.

«Достигнутая и поверженная цель…» Прошин застегнул плащ, поправил пряжку пояса и двинулся к двери.

– Куда пошел? Оставайся ночевать, - предложил Глинский хмуро. - Время позднее…

– Я тоже не люблю, когда друзья уходят вечером, - не глядя на него, улыбнулся Прошин. - Но оставлять их ночевать… Утром заспанные физиономии, суета.. До завтра!

«Два подлеца пожали друг другу руки и разошлись, - прошептал он в кабине лифта. - Серега скатился вновь… Плевать…».

* * *
– Алексей, - сказала секретарша, не отрываясь от бумаг. - Вам письмо.

И Прошину бросился в глаза узкий голубой конверт с сине-красной авиакаемочкой и пестрой маркой, изображавшей рыбку на фоне коралловых зарослей. Ниже белели буковки: AUSTRALIA.

«Итак…» подобрался Прошин.

А что «итак»? Осечки быть не могло, и ее не было, и пршлогодняя встреча в гостинице обернулась этим письмом, предлагавшим ему, мистеру Прошину, к октябрю сего года прибыть в страну, где выпускаются марки, изображающие кораллы. Из письма также явствовало, что некто мистер Манчестер уже сидит на чемоданах, вероятно, мечтая увидеть Россию столь же загадочную для него, как и Австралия для упомянутого мистера Прошина.

Он бережно сложил письм и сунул его обратно в конверт.

«А вот теперь: итак…» - подумал он.

Следующий акт спектакля был настолько неприятен, что у Прошина не хватало духа даже задуматься, как надлежит его разыграть. Он вытащил из сейфа запылившуюся папочку с заявлением разгромленного конкурента, наотрез отказавшегося от работы за границей, и отправился к самой главной двери НИИ.

Бегунов что-то писал. Прошин молча подошел, сунул письмо ему под руку и сел напротив.

Тот искоса посмотрел на Алексея, взял конверт, спокойно прочитал текст. Лицо его ни на секунду не потеряло равнодушного выражения. Затем письмо отправилось в ящик стола, ящик задвинулся, и Бегунов сухо сказал:

– Поедет Михайлов.

– Поеду я, - отозвался Прошин. - Я поеду. Он зикинул ногу на ногу. - Через две недели защита. Защищусь и поеду.

Бегунов презрительно скривил рот.

– Вы поставлены мной командовать? - спросил он.

– Михайлов от поездки отказался, - невозмутимо прибавил Прошин. - Вот его заявление.

Прочтенное заявление смятым комком полетело в корзину.

– Ты плетешь интрижки! - Бегунов встал. - Ты плетешь итрижки, негодяй!

– Зачем так грубо? Михайлов действительно не желает туда ехать, он не знает языка, был только в соцстранах… И потом разве я похож не человека, котрый…

– Похож! - Бегунов сел. - Хорошо. Я найду порядочного молодого человека, знающего язык. Пусть хуже, чем ты, но вполне умеющего объясниться и понять слова, обращенные к нему. Но ты не поедешь! Твои бумажки… - он ткнул пальцем в корзину, - в них я между строк ощущаю всякие… фигли- мигли. Я не верю тебе и за границу тебя посылать не собира юсь! Ты… нечестный человек. Ты… знаешь кто?

Прошин закрыл глаза, чувствуя, как его заполняет рассудительная, стылая злоба. Пора было нанести удар в незащищенное место. Он не хотел делать этого, но его вынуждали…

– Знаю, кто, - медленно сказал он. - Я твой сын. Я человек, которого ты сделал несчастным; человек, которому ты причинил боль. Я знаю, кто я, знаю! Ты изломал мне жизнь, не дав выбрать своего места в жизни, лишив меня смысла! А теперь началась игра в принципы… Ты нечинаешь вредить мне, это ты знаешь?!, - уже кричал он, кричал, внутренне скучая Так и знай! Папочка!

Бегунов сидел, закрыв лицо рукой.

– И еще, - тихо продолжал Прошин. - Если ты мне откажешь… я уйду отсюда. И больше ты меня не увидишь. Я прокляну тебя..

– Ты… - выдохнул Бегунов. - Езжай…

– Спасибо, - серьезно сказал Прошин. - Извини… «Ну вот и все», - с облегчением подумал он.

* * *
Первое сентября. Утро. Вереницы школьников: девочки с цветами, неестественно приглаженные мальчишки с унынием на лицах, взволнованные папаши и мамаши… Около пешеходного перехода Прошин затормозил, пропуская эту по-праздничному оживленную толпу и чувствуя себя старым и мудрым как перед ребятишками, так и перед бедолагами- родителями, мающимися с ними. Вот мужчина в отутюженной тройке, начищенных башмаках, шагающий среди остальных рядом с мальчиком — таким жи чистеньким и опрятным послушно державшимся за его руку. И тут что-то в чертах мальчика показалось Прошину знакомым… Вдруг дошло: это же… сын! Его сын! Словно обмякнув, он отвалился на спинку сиденья. Нет, теперь уже не его… И вырастет мальчик таким же, как отец, его воспитавший, наверняка благоразумным, безропотным и , как это говорят, порядочным. Он будет женат, будет каждодневно посещать службу, радоваться получению отпуска летом, а не зимой, и вот так же водить детей за ручку в школу.

«Ну и отлично, - подумал Прошин. - Так и надо.»

Сзади нетерпеливо загудели. Уже горел зеленый свет, но Прошин не двигался с места, провожая взглядом того, кто, может быть, единственно был дорог ему, и чувствуя необратимую потерю чего-то неосознанного, но настолько важного. Что размышлять о смысле этой утраты было невыносимо…

Он вспомнил: после развода, когда уходил из дома жены, сына только выкупали в маленькой пластиковой ванночке, и последнее, что Прошин видел, эту салатовую ванночку с пенистой от шампуня водой и игрушками — двумя шариками, красным и белым, вздрагивая, лежавшим не ее поверхности. А затем он уехал к Глинскому. Пить. У Сергея тогда собралась компания. Тянули вино, танцевали… Он сидел там, с виду веселый и беззаботный, но душу его глодало странное чувство подавленности и стыда, будто он кого-то обокрал…

Себя, что ли? И сейчас забытое это ощущение вернулось к нему вновь, и он вспомнил всех, кто был тогда у Сергея, вспомнил чужие, единоджды виденные лица…

Прошин ехал на защиту.

Он вошел в лекционную аудиторию института, куда уже стекались знакомые и незнакомые люди, причастные к последнему кону игры; развязал тесемки, развернув листы ватмана с чертежали узлов, схем и орнаментов формул и встал, облокотившись на кафедру.

…Он сжато и очень уверенно говорил, шурша рулонами бумаги, и осекся лишь раз, вспомнив нечаянно утреннюю встречу на перекрестке. И лишь на мгновение… Было тихо и скучно. В скрещении солнечных лучей, с трудом пробивавшихся через мутные оконные стекла, клубилась пыль, поскрипывали шененги кресел… Кто смотрел на часы, кто в пространство; Бегунов бесцельно водил ручкой по бумаге, вычерчивая геометрические фигуры, и изредка кивал Полякову — единственному, который то и дело испрашивал у него дозволения задать диссертанту вопрос и задавал его — с ядовитейше- добродушной интонацией и, всякий раз получив сухой и четкий ответ, садился на место, смущенно разводя руками. Схватку злодея-оппонента и умницы- диссертанта они разыграли превосходно, но вскоре поняли, что вполне могли обойтись и без нее — своими придирками Поляков только всех раздражал. Второй оппонент — сонный, седобородый старичок с перламутровым носом и склеротическими прожилками на шеках, в пенсне и академической тюбитейке — регулярно

и благосклонно наклонял голову, видимо не очень-то вникая в суть доносившегося извне; третий — Таланов — грозно помалкивал. И, как только Прошин закончил, встал и, попросив у Бегунова слова, сказал:

– Красиво. Очень красиво… И чувствуется многолетняя, кропотливая работа, проведенная диссертантом… Но прошу прощения… Я слабо понимаю практическую ценность работы, прошу прощения…

– Моя работа имеет конкретное значение для интегральных схем, внедряющихся в радиофизическую аппаратуру, - «на дурака» отчеканил Прошин фразу из поляковского сценария.

Смысл сказанного им дальше никто из присутствующих до конца уястить не мог. Он и сам туманно представлял себе этот смысл, твердя зазубренные слова, пространно ссылаясь на авторитеты и помня напутствие Полякова: «Выучи и дуй. Знаток микроэлектроники на защите будет один. Я. Но если Таланов и дока, то пусть попробует опровергнуть… Я, например не смогу. Чтобы опровергнуть, надо всему нашему НИИ проверять эту брехню эксперементально».

Выслушав ответ, Таланов замычал, якобы постигая идею, и сел.

Слово попросил Поляков.

– Мне хочется отметить, - с чувством сказал он, - оригинальность диссертации. Имея под собой, фигурально выражаясь, чисто радиотехнический фундамент, она тем не менее выходит в область интегральных схем… Я возлагаю ответственность в вопросах радиофизики на более компетентных коллег, присутствующих здесь, но, что касается микроэлектроники, нахожу работу диссертанта чрезвычайно серьезной и, главное, актуальной.

Очень, очень интересно!

Все развгралось превосходно: Авдеев смастерил красивую игрушку, а Поляков придал игрушке значимость — будто выдал детский грузовичок за настоящий, убедив, что грузовичок так смотрится с крыши высоченного дома…

Проснулся и дедушка в академической тюбитейки.

– Ну, я скажу без обидняков, - важно осматриваясь по сторонам, начал он. Честно скажу. Вот… Честно. Ничего я в работе товарища Прошкина не нашел. Вот… Никаких погрешностей, никаких помарок. И посколько, можете поверить не слово, я в силах оценить практическую ценность труда, то без обидняков скажу: ценность есть!

Бегунов приподнялся, обвел внимательным взглядом Прошина и Полякова, будто что-то хотел сказать им…

– Как научный руководитель, я считаю работу законченной и… - он усиехнулся, - ничего не остается делать, как присоединиться к предыдущим ораторам.

Все мило и как бы понимающе заулыбались.

После голосования Прошин разродился благодарственной речью к руководителю, к оппонентам, отпустил несколько слов о своей неизмеримой радости при мысли о применении своего труда на практике, о скромном вкладе в науку во имя прогресса и так далее… Он любовался собой как бы со стороны: веселые голубые глаза, загорелое лицо, белозубая улыбка. Голливудский супермер… А что? Чем плохо быть голливудским суперменом? И тут ошарашивающая догадка обожгла его… А ведь игра-то — все, кончилась!

Осталось утвердить диссертацию в ВАКе — а ее утвердят, потому как прицепиться не к чему, затем передать лабораторию Глинскому и заказывать билет в Австралию… Он вы играл. Но… дальше-то что, дальше?

Он растерянно смотрел не поднимающуюся с кресел ученыю массу, идущую поздравить его — бессовестного проходимца, на доску в меловых разводах, и стало ему вдруг до горечи и боли одиноко и грустно. Он пожимал чьи-то руки — сухие, потные, сильные, трясущиеся; видел перед собой плавающие улыбки, очки, седины, раскланивался в ответ на похвалы… И думал: дальше-то что, дальше?!

А потом все исчезли, он остался в пустой аудитории один, сел в кресло, закрыл глаза и увидел перед собой сына, державшегося не за его руку…

«Доктор наук Прошин А. В., - мысленно констатировал он. - А дальше что? Дальше-то…

А?»

«Вот и лето кончилось», грустно сказала в коридоре какая-то студентка, прищурившись, глядевшая в окно.

Прошину показалось, что он уже встречал ее… Но где? Когда?

И только выйдя из института, понял, что это была Ирина.

* * *
В проходной, на ватманском листе, пришпиленном к доске объявлений, он увидел фотографию начальника гаража в траурной рамке. Зиновий смотрел на него пусто и напряженно, и первой мыслью, пришедшей к Прошину, была та, что фотографирование для этого человека — процедура наверняка торжественная и мучительная; вторая мысль — что что человек этот умер…

Он постоял, с отчужденным любопытством изучая лицо того, с кем сталкивался изо дня в день и с кем больше не столкнешься никогда; затем представил на том же ватманском листе свою фотографию и, вздохнув, отправился к себе, гадая о новом начальнике гаража и о том как сделать нового начальника другом-приятелем. В кабинете, в потемках спотыкаясь о стулья, он отыскал на полу вилку настольной лампы; и с трудом попал ее в кружок розетки.

Сумрак размыло по углам; стало тепло и уютно. Лил дождь. Мутно мерцал свет в окнах лабораторного корпуса, где около свинцово блевтевших приборов появлялись и исчезали фигуры в белых халатах. И смерть Зиновия показалась Прошину такой же серой, будничной и скучной, как этот мокрый сентябрьский вечер. Он, конечно, жалел старика. Жалел за жизнь его — однооборазную, трудную, протекшую в труде, войне, госпиталях, больнецах, семейных заботрах и снова в труде… Но главная причина жалости — или подобного чувства, коснувшегося его, - была та, что Зиновий и все люди, да и сам он, умирают, не узнав и тысячной доли о той планете, на которой жили, не объяв ее, не увидев прошлого и будущего, не найдя смысла, а крутясь в каких-то делах, хлопотах, дрязгах… И ведь, как страшно — они умирают, а ничего не меняется: мир, как равнодушное зеркало, отразит лица прошедших, забудет их, и для великого этого зеркала равны все; и даже тот сильный, что способен разбить его необьятную сферу, не вымолит милости запечатлеться в ней на века, не устрашит не ублажит время, что катит волны свои никому не понятным путем, сметая всех, вся и все не этой Земле и обновляя ее другими обреченными не смерть.

Да, он сожалел о старике.. И даже захотел позвонить, узнать от чего тот умер, но на смену этому желанию пришло другое — выпить пепси-колы. Он открыл бутылку и прямо из горлышка потянул колкую, трескавшуюся во рту жидкость… Он пил, слушая вполуха бодрые песни на волнах «Маяка», бессвязно думая о бренности всего живого, затем переключился на размышления об Австралии, об отпуске,начинавшемся с завтрашнего дня, и позвонить так и забыл…

* * *
Как провести отпуск, Прошин не знал. Тухнуть в Москве не хотелось, но иного способа времяпровождения на ум не приходило. И в самый разгар дум, вылившихся в двухдневное лежание на тахте, раскладывание пасьянса и созерцания потолка, ему позвонил Андрей. Предложил:

– А ты на дачу ко мне съезди! Места чудные! В нескольких километрах от Загорска. Рыбку половишь, в озере покупаешься, сходишь в Лавру… Святые края! Как?

«А почему нет?! - радостно подумал Прошин. - Поживу один на свежем воздухе…»

И следующим утром он был в Лавре. Бродил по чистым аллеям, всматриваясь в истертые надписи на мраморе надгробий, любуясь разноцветным орнаментом трапезной, синими маковками Успенского собора, темно-зелеными крышами крепостных башен и наслаждаясь ласковой, непуганной тишиной, жившей здесь, за древними монастырскими стенами, - тишиной и мягким теплом бабьего лета.

Блестела позолота куполов в голубизне неба; чертили птицы над ажурной звонницей, тихо звучали шаги по тесаным, выщербленным плитам, и странно было от мыслей, что так же ступала по ним нога Рублева и Грека, Грозного и Годунова, Меньшикова и Петра… И грустное, торжественное чувство сопричастности к этой земле, и ощущение дыхания истории, хранимой в источенном временим камне храмов, памятников, палат, отрезвляло от суетного, исцеляя и очищая душу, как при встрече с высшей, всепонимающей мудростью.

В Троицком соборе шла служба. Пел невидимый хор; чистые протяжные голоса певчих уносились под своды, замирая плачущей нотой под куполом храма. Тревожно пахло ладаном.

Тлели возле алтаря огоньки лампад; потрескивали фитильки тонких оранжевых свечек, и скорбные тени молящихся дрожали, вытягиваясь и расплываясь в их трепетном свете. Черные кофты из плюша, платки, пыльные юбки паломниц; притихшая толпа туристов с сумками и фотоаппаратами; истовые стоны кликуш; потаенные усмешки безбожников….

«А все-таки для каждого Бог свой, разный, - думал Прошин, внимая музыке голосов. А в принципе — что Бог? Совесть, тормоз, удерживающий нас от дурного страхом расплаты… Какой расплаты? И будет ли она? Кто знает… Но лучше, наверное, полагать, что будет. И как ни верти, а это — оптимальный подход к вере. Усередненный, конечно, да… Но ведь и безмерно сложный в своей усередненности, ибо крайность всегда проста, и рьяный атеист парадоксально близок к религиозному фанатику тем, что и тот и другой утеряли даже подсознательное ощущение тайны, неизменно стоящей за любым явлением, чувством, предметом, словом…»

Он вышел их монастыря. Большая, мощенная булыжником площадка перед воротами была пуста. Слабый ветерок с жестяным стуком волочил вдоль нее пыльные газеты и обертки от мороженного. Неподалеку гудел город десятками машин, мотоциклов, людей…

Темные прямоугольники теней легли под стенами Лавры.

– Ну, вот и все… - сказал Прошин в пустоту. - Посмотрели, погуляли… Теперь куда? На дачу? Угу.

* * *
На дачу он приехал вечером. Небо наливалось стремительно густеющей чернотой, и багровая полоска заката над крышами поселка угасала, как отлетевший от костра уголек. Он вылез из машины и после душного ее салона будто разок окунулся в ключевую воду - до тог чист и холоден был воздух. Заброшенный сад слабо шелестел опадающей листвой.

Издалека, застывая в воздухе, наплывал колокольный гуд.

В одной из комнат он нашел гамак, повесил его во дворе, залез прямо в брюках и свитере в спальник и застыл в сладком ознобе, глядя на звезды. Ветвь черноплодной рябины, склонившаяся над лицом, щекотала висок бархатистым пушком ягод.

Он дотянулся до них губами, откусил одну и стал высасывать ее вяжущий кисловатый сок.

На небе огненным помелом полыхнул метеорит.

«Желание!» - встрепетнулся Прошин, но пока терялся в мыслях, что бы такое загадать, метеорит растворился в темной бездне над головой, и момент был упущен.

– Всю жизнь не везет! - сказал Прошин в досаде.

Кусочек от ягоды застрял между зубами, и, как Прошин не старался вытолкнуть его языком, это не удавалось. Чертыхаясь, выбрался из мешка, полез в карман за спичками, но кусочек выскользнул сам собой.

– Черт знает что! - высказался он, плюнув в темень. - Дача!

Он еще посетовал на свою нерасторопность, но тут понял: а что загадывать, что желать? Ничего и не надо…

Или надо так много, что мечтать об этом — как мечтать о бессмертии или еще о какой приятной, но неисполнимой чепухе из жанра научной и ненаучной фантастики.

Проснулся он в полдень. Было тихо, светло и холодно.

Солнечные зайцы гуляли по заваленному опавшей листвой саду. Два будто вырезанных их желтой бумаги кленовых листа, подрагивая от ветра, лежали у него на груди.

С полчаса он поворочался с боку на бок, наслаждаясь уходящей дремой, запахом трав, круговертью сентябрьского листопада; смутно вспомнил метеорит, застрявшую в зубах кожицу от ягоды; потом встал, умыл лицо в ледяной воде пожарной бочки и, позавтракав на сырой веранде, вернулся в сад.

Он ходил среди колючих кустов крыжовника, поросших высокой ржавой крапивой, ел сливы с морозным налетом на темно-фиолетовых боках и сочинял какие-то красивые стихи.

А затем понял, что не сможет остаться на этой пустой и унылой даче ни минуты и что прожить здесь две недели без дел, риска, спешки — без людей, наконец! - не под силу. Вон стоит стол для пинг-понга, напарника бы…

Или вообще — проснуться в том же гамаке, таким же прекрасным золотым утром с Ирой, поцеловать ее в холодную, свежую щеку…

– И вот так всю жизнь, - констатировал он с неприязнью. - От квартирного одиночества тянет придурка в дачное, от дачного в квартирное; в компании ему подавай, чтоб одному быть, когда один — подавай компанию! Шизик закомплексованный…

Он снял гамак, бросил на заднее сиденье «Волги» спальник и выехал на шоссе, размышляя о том, как вечером, оставшись наедине с собой во вселенной своей квартирки, заварит зеленый чай с жасмином и будет камнем сидеть в кресле, отрешенно глядя из одного конца комнаты в другой, где, словно вросший в стену, светился сочными электронными красками чудо ТВ с экраном метр двадцать по диагонали…

«Интересно представить жизнь вроде графика, - философствовал он. - Ну, хотя бы отрезочек ее… Итак, ехал я отдыхать: прямая из точки ноль под острым углом вверх. Затем так называемый отдых: Лавра и дача — прямая, параллельная оси икс… Штришок, вернее.

И обратно вниз?.. Ха. И неужели неправильный четырехугольник — отражение части моего бестолкового бытия? А почему бы и нет? Все мы функции… Линейные, нелинейные, элементарные, сложные. Важно — какого аргумента. А может аргумент один — истина? И может, ищем-то мы то, что в каждом из нас? Кто-то сознательно ищет, кто-то бессознательно… Как я…»

«Заткнись, - сказал Второй. - И не усложняй убогую свою простоту. - Ты — уголовник, негодяй… и зачем притензии на высокие материи? Хе, истину он ищет бессознательно! Не истину ищешь, а с жиру бесишься. О, глянь — оса о стекло бьется. И упорно, в одну точку.

А взлети чуть выше — там, где окно приоткрыто, - и на свободе! Так нет же, не взлетит тварь неразумная. Опусти стеклыщко, пусть вылетит…»

Прошин чуть опустил стекло, но полосатая черно-желтая шишечка, извиваясь, переместилась ровно на столько же ниже, продолжая нещадно жалить коварную преграду.

«Так и ты, - усмехнулся Второй. - Бьешся, а все без толку. А истина в виде открытого окошечка — рядом! И истину эту, то бишь смысл жизни своей, ты, хе, бессознательно уже откопал мил друг. Просто дура ты и того не знаешь, что разный у всех аргумент и смысл разный. И только в сути своей он един, потому как смысл — это вечное удовлетворение неудовлетворенного. И ты нашел его. Он — игра».

«Но ведь шулерская игра, - шепнул Прошин. - Шулерская!»

«Ага, - сказал Второй, - а тебе, значит, другую надо. Чтоб все порядочно. Тяга у него, хе, к порядочности… Как там у Гете по этому поводу? Перевираю по памяти: «Я — часть той силы, что стремится к благу, и вечно совершает зло». Дура. Я же говорю: дура! Не шулерских игр нет, сударь. Все они шулерские, ибо один надувает другого и кто-то всегда неловолен. И потому слушай мудрость мою и занеси ее не скрижали ума твоего и сердца. Не быть тебе иным, а коли негодяй, то и будь им, и не мучь себя, и не смеши меня своими метаниями. Тебе вообще-то что надо? Насчет истин и прочего мною разъяснено. Дальше дело обстоит просто: докторская в кармане, загранпаспорт тоже скоро там будет, так что осталось жрать и пить сладко, с красивыми бабами развлекаться, играть понемногу…. Ну и все. А как помирать черед подскочит — тоже никаких проблем, хотя тут уж предстоит тебе, Лешенька, игра так игра!…» Второй кончил говорить и пропал, оставив после себя горький осадок безысходности.

Дорога бежала под колеса автомобиля. Желтые факелы лиственниц вспыхивали в окне и, проносясь мимо, угасали вдали за спиной. Над вершинами хмурых елей мутнело небо, горовясь обрушить на землю дождь.

И этот дождь пошел- первый осенний дождь, и тяжелые капли его защелкали по лобовому стеклу, по шоссе…

Ногтем Прошин выбросил осу из машины и прибавил скорость.

Вспомнил, как год назад, в последний день отпуска, ехал по этому же шоссе, возвращаясь с лесной прогулки; вспомнил весь этот год, показавшийся ему таким же серым, как ненастный день за окном; серым, несмотря на голубизну индийского неба, лыжные спуски, мозаику крымских пляжей, напряженные дни побед и поражений, смерть Наташи, достикнутые цели… игру! Серым, угрюмым и равнодушно отходящим в прошлое, казавшееся сгустком таких же лет: исполненных и неисполненных желаний, чьих-то лиц, встреч, губ и ожиданий Нового года…

* * *
Он сидел в кабинете и читал «Литгазету». Что-то там о неукообразном жулике, которго били-били, а он все выходил непобитым и вот, стало быть, решили угробить его теперь этой статьей огончательно. Жулик никакого восхищения в Прошине не вызывал, и даже странно становилось Прошину, как можно было писать статью об этакой безмозглой и наглой дряни: ну, подумаешь — зарвавшийся, везучий до поры дурак, взлевеянный себе подобными; а забреди он в НИИ — в нем бы разобрались в течении максимум двух-трех недель.

«Нетипично», - созрел у Прошина приговор.

И тут вошел Лукьянов.

– Пришел попрощаться, - сообщил он, осматриваясь. - Все-таки на год расстаемся.

Специально приехал. Хоть и на бюллетене.

– О!.. Очень рад! - заулыбался Прошин, охваченный каким-то неприятным, сродни страху, чувством. - Очень!

– Да, вас ведь можно поздравить, - усмехнулся Лукьянов. - Доктор наук, как же…

Некто Таланов на днях восторгался вашими трудами…

– О, - милее прежнего заулыбался Прошин. - Это восхищение близорукого дилетанта Не принимайте всерьез.

– Дилетанта… - вдумчиво повторил Лукьянов. - Так. А кто же из оппонентов был человек знающий? Ваш друг Поляков?

Лицо Прошина закаменело.

– Ну, хорошо, - сказал Лукьянов. - Не будем трогать вас за больные места. Дело сделано… Энное количество лет учебы, работы, затем час позора, и теперь вы материально обеспечены на всю жизнь.

– У нас идет какой-то странный разговор, - заметил Прошин, не поднимая глаз.

– Не странный, а неприятный, - в тон ему отозвался Лукьянов. - Я вот что хочу сказать вам на прощание, враг вы мой… Мы с Пашей Чукавиным остались одни из нашего старого и очень дорогого мне экипажа. Навашин, Авдеев, Наташа… Все распалось… И всему причиной ты. Даже к смерти Наташи ты, по-моему причастен. Ладно, - брезгливо махнул он ладонью на негодующий жест Прошина. - Пока здесь не кабинет следователя, так что сиди и внимай. - Он помолчал. - Ты обыграл всех в игре, где против тебя не играл никто. И вместе с тем против тебя играли все, потому что каждый был… всего лищь честен, и только.

– Это не вяжется в моим представлением об игре, - сказал Прошин. - Какая-то софистика…

– Может быть, - кивнул Лукьянов. - Но не будем влезать в заумные категории. Хотя бы потому, что более никаких игр-поигрушек не предпологается. Я прост-напросто объявляю тебе поединок.

– О, - поднял брови Прошин.

– Да. Как бы громко не звучало. Поединок. Но не игру, так как играть с тобой надо твоей же колодой, а она плохо ложиться мне в руку. Крапленая она, понимаешь? И не верю я, что правда может восторжествовать, если одна ложь победит другую. Я остаюсь. Я — не Авдеев, видимо, плюнувший не все и отчаявшийся. Кстати, пришло мне от него письмо…

То есть и не письмо, а …решение анализатора. Любопытнейшее решение. И работу эту я восстановлю. А ты отдыхай по австралиям, ты много потрудился за этот год. Правда, исключительно в личном плане, но все-таки. Погуляй. А потом втретимся. На знай: я не успокоюсь до тех пор, пока ты вместе со своими приятелями не будешь свержен с пьедестала. И твоя победа — победа перед поражением. Я убежден. Запомни, зло наказуемо. Всегда. И если не людьми, то высшими законами справедливости. А у зла процветающего есть одна смертная хворобушка — оно истлевает изнутри. Ну, а сегодняшний наш разговор, это… гонг перед вторым раундом…

– Вы думаете, я не смогу послать вас в нокаут? - Прошин задумчиво почесывал щеку Во втором раунде?

– Думаю, можешь, - ответил Лукьянов. - Но у меня больше шансов для выполнения аналогичной задачи.

Прошин, иронично кивая, с откровенной ненавистью посмотрел на него. И вдруг явственно стереоскопически увидел каждую морщинку, каждую рытвинку на лице Лукьянова. И в ту же секунду словно одеревенел от паралицующего оцепенения, не дававшего двинуть и пальцем; а фигура Лукьянова стала уменьшаться, блекнуть; Прошин уже не слышал его слов, а только чувствовал, чувствовал органически, как вокруг него растет плотный колпак некоего поля, деловито и спешно сооружаемый тем защитником из ушедуего детства, что удивительно и страшно превратился из доброго великана с отцовскими руками в маленького, энергичного карлика, хитрую бестию. Колпак ширился, креп, и Прошин подумал, что если сейчас стоящий напротив человечек бросится на него, то наткнется на прозрачное, как воздух, стекло, подобное броне, и будет отчаянно стучать слабыми кулачками по этому невидимому сферическому монолиту. И вдруг — поле пропало!

Паника охватила его, он вскочил… В кабинете никого не было. Над двором НИИ висело розовое, предвещающее холода небо. Прозрачное перышко месяца плыло, просвечивая сквозь рваные фиолетовые облака.

Прошин еще постоял, глупо кивая головой и затравленно усмехаясь, потом с остервенением скомкал газету и , отрешенно отпустив хрустящий ком бумаги, вышел вон.

«Вот сволочь лысая, - твердил он про себя. - Вот, сволочь какая, а? И надо же так испортить настроение! Вот сволочь…»

Он нащупал в связке ключ от зажигания, вдвинул его в замок и представил, как сейчас поведет автомобиль. По-иному чем прежде. Осмотрительно, следя за теми, кто сзади, и за Даже на «зеленой улице». Впрочем, как раз на «зеленой улице» главное — хорошая реакция и тормоза. У него есть все это. Он не ошибется!

Прошин повернул ключ и, даже не успев удивиться, почему не загорелись лампочки и не крякнул двигатель, ощутил резкую, как визг пилы, боль в запястье. Сработала «клешня». Ему повезло. Во-первых, не пострадала нога — капкан, по счастью, вцепился в высокий каблук ботинка; во-вторых, он надел часы на правую руку, повернувшую ключ. Два изогнутых стальных клыка прочно держали кисть. Один, разворотив механизм часов, уткнулся в дно крышки, другой глубоко вогнал браслет в руку. Не торопясь, чтобы не запачкать дорогую материю кровью, он отвернул рукав пиджака; нажал потайную кнопку, ослабив хватку клешни и, достав платок, туго перевязал рану на запястье. И — рассмеялся. Он смеялся долго, самозабвенно, как не смеялся ни разу в жизни. Смех этот пугал его; он был неприятен ему, этот смех, на все-таки он смеялся.

* * *
Телефон стоял на чемодане. Символически.

Звонок.

– Да?

– Леша, привет… - растерянно заговорил Глинский. - Я не понимаю юмора… Ты сказал, что начальником лаборатории буду я, а назначили Лукьянова.

– Прости, старик в верхах сочли по-иному…

– Вот как? Ну… когда уезжаешь-то?

– Завтра утром.

Сергей молчал. Прошин тоже. Да и о чем им было говорить?..

Звонок.

– Привет!

– Андрюха?! Здорово! А я только собирался…

– …тебе позвотить. Я так и поверил. Слушай, Леха, у меня неприятности… Эта дура развелась со мной и отчалила куда-то на Север! В условия крайней романтики!

– И правильно. А чего тебе волноваться? Она что-то взяла — деньги, вещи?

– Ты рехнулся! Какие вещи? Ты не понимаешь… Моя работа, карьера…

– Я завтра уезжаю.

– Знаю. Леха, может, вернуть ее как-то? Хотя — глупость! Я просто в отчаянии… Ну, ладно. Ты пиши… как там, чего…

– Непременно.

Звонок.

– Алло!

– Ты просто неуловим, старина! - раздался бодрый баритон Полякова. - То занято, то никто не подходит… Еле дозвонился.

Прошин безмолствовал.

– Я вот по какому делу, - начал Поляков, несколько конфузясь. - Ты достал то, что я просил?..

– Не достал, - сухо ответил Прошин. - И достать не смогу. У меня ничего нет. И не было. То, подаренное мной, - жест, необходимый для твоей заинтересованности в моей диссертации. Более того. Завтра я уезжаю в Австралию. На год.

Он не испытывал жалости. И неудобства не испытывал.

Разве любопытство — что тот ответит…

– Та-ак, - протянул тот. Облапошил. Ну, что же. Все логично — вор у вора дубинку украл. Но мне тебя жаль, старик. Знаешь… Я бы помог тебе с диссертацией и так, потому как ты мне… близок, что ли? Тебе, вероятно не понять такого..

– Почему же…. - Прошин вспомнил Глинского. - И, если твои слова правда, тогда действительно прости. Так уж вышло…

– Все-таки ты дурак, - вздохнул Поляков. - Решил в одиночку? Провалишься!

Поэтому я не слишком на тебя и обежаюсь, хотя, когда продают свои, это нехороший симптом.

– Я на распутье, - тихо сказал Прошин. - Или пойду один толпе честных людей по их пути, что вряд ли… Или — мы встретимся. Я принесу повторные извинения, отдам долг…

Посмотрим. А сейчас годик хочу отдохнуть. Ну, а история сегодняшним днем и годом не кончается…

Он говорил, но верил своим словам лишь наполовину.

Его постигало предчувствие иной жизни, которую невозможно предугадать и запланировать. Что-то — и не Второй! - твердило ему, что все будет иначе… Как? Он не старался изобретать варианты. Лень…

Что будет, то будет…

– Ну, поживем-увидим, - сказал Поляков. - До встречи.

Звонок.

– Да?

– Мне… Алексея…

– Вы с ним имеете честь говорить.

– Здравствуйте. Это… Ира. Ира… Вы меня помните?

– Ира… А-а, Ира! - протянул он, вспомнив ту, право с кем идти под руку мечтал завоева-ть любым подвигом. - У вас же не было моего номера телефона?

– Да… Я искала вас… Я не думала, что найти человека так трудно. жж

– Вы вышли замуж? - спросил он утвердительно, хотя понял — нет.

– Нет. Вы имеете в виду Бориса?

– Бориса, Арамиса, не знаю…

– Бориса. Вы заступились за него… Тогда, у кинотеатра. Я видела… Я не успела за вами, вы исчезли в переулке, как приведение… Мы могли бы сегодня встретиться?

– Вот что, Ирочка, завтра я уежзаю. Далеко и на целый год. Позвони мне через год. И мы поговорим. А не позвонишь — значит не стоило встречаться сегодня.

Звонок.

– Слушаю.

– Вадима Люциферовича, - интеллигентно сказал пьяный далекий голос.

Прошин ответил, что подобает, и положил трубку.

Больше телефон не звонил.

* * *
Он вышел из ванной, закутавшись в теплое махровое полотенце, разорвал зубами целлофановый пакет и вытащил из него новую рубашку, надел ее — белую, невесомую, расшитую нежно-зелеными листочками, неизъяснимо приятно пахнувшую свежим бельем — и, вытирая мокрые волосы, подошел к окну.

Падал первый октябрьский снег — сырой и вязкий сменивший беспросветный дождь. Над сиреневыми улицами мерцали фонари, было по-ночному тихо и спокойно. И тут он вспомнил как год назад, приехав с работы, так же смотрел в окно на ту же сырую улицу, но только фонари горели тускло, жизнь казалась безрадостной, небо Индии осталось позади, в впереди небо Австралии — голубое и приветливе, и жизнь впереди такая же, как это небо, пусть никогда и не видимое им! Все равно такая же! Только Лукьянов… После разговора с ним что-то надломилось… Или пройдет?

– Постой-ка… - произнес он. - 12 октября я приехал из Индии, 13 через Дели уезжаю в Австралию! Так ведь.. год прошел! Ровно год! Итак, сегодня праздник! Новый год! Он у меня не в декабре… У меня свой календарь. Ах, шампанского нет, жаль!

В пустом холодильнике вместо шампанского нашлась бутылка ананасового ликера. Он налил полный фужер, торжественно чокнулся со своим отражением в зеркале.

По телевизору транслировали международный хоккейный матч. На бело-голубой — как воображаемое австралийское небо — лед выезжали хоккеисты, на ходу застегивая шлемы, и стадион ликующим ревом встречал их в предвкушении увлекательного поединка.

– Во у кого жизнь-то! - сказал Прошин громко. - У хоккеистов! Во жизнь… Игра! О!

… Он сидел около телевизора — игрок, наблюдающий за игрой других, - и видел завтрашний день, видел, как от сырой взлетной полосы отрывается, убегая от осени, тускло блестящая металлом акула самолета и, разрезая воздух плавниками-крыльями, ложится на курс в страну океанов, морей, солнца и эвкалиптов.. Все будет отлично! Все! Такси подъедет в срок, самолет не завертится подбитой рыбой и не рухнет со смертным воем турбин и людей на бугристое дно Гималаев, а в Австралии не будет дождей…

Черный пятак шайбы колыхнул сетку ворот. Затанцевал на коньках с поднятой клюшкой наш нападающий; упавший вратарь сокрушенно смотрел на пораженную цель ворот…

Прошин задохнулся от непонятного ликования, стукнув рукой по колену и легонько вскрикнул от боли. Слюдяная корочка засохшей крови на запястье отлетела, и на месте раны розовел ноющий шрам.


Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6