На мёртвой точке [Пеэт Валлак] (fb2) читать постранично

Дед Юри Кыо был зажиточным хуторянином и владельцем водяной мельницы, Сын его, Гендрик, продал сначала хутор, а потом мельницу, перебрался в город, купил домик и открыл лавку. Торговал он товарами крестьянского обихода, и был у него самый большой в городе выбор высоких непромокаемых сапог. Четырьмя рядами висели сапоги под потолком, а в клети на дворе лежали жестяные вёдра и дерево для конских дуг.

К тому времени, когда внук Юри Кыо, по имени Виллем, забрал после смерти отца торговлю в свои руки, на домике лежали тяжкие долговые обязательства, вызванные тем, что доходы с лавки ползли не вверх, а вниз Года через два хозяева решили продать дом, обременённый долгами, прежнюю торговлю ликвидировать, открыть уютный магазинчик где-нибудь в центре города на бойком месте и продавать там бельё, кружева, пуговицы. Эту идею подала и энергично отстаивала супруга Виллема. В конце концов так всё и вышло: дом продали, в центре города оборудовали галантерейный магазин.

А ещё через двадцать лет Виллем Кыо сидел на табурете у себя в мелочной лавчонке в подвале. Облокотившись о прилавок, он всеми десятью пальцами ерошил волосы. Полуденное солнце било в узкое, выходившее на двор оконце под самым потолком, но лучи освещали одну лишь половину лавки. В соседней комнате жена Кыо шила на швейной машине и звякала ножницами. Заброшенной казалась эта подвальная лавка на окраине города. Стояла жара, и хоть бы одно живое существо — какая-нибудь старушонка — спустилось бы сегодня по лестнице, зажав в горсти парочку тёплых медяков. Перед Кыо белел на прилавке лист бумаги, на котором значилось, что за вчерашний день подвал посетили сорок три покупателя — всего сорок три проклятущих старухи, купивших товара меньше, чем на девять крон!

Кыо отшвырнул увесистый, как дубина, карандаш, которым записывал свои доходы. Потом встал и принялся ходить из угла в угол по узкому помещению лавки. С утра он надел войлочные туфли и поэтому ступал по-кошачьи мягко.

Настроение у бедняги упало, и причиной тому были размышления о пройденном жизненном пути.

«Эх, и невезучий же я, нет мне в жизни удачи,— преследовали его мрачные мысли. — Дед слыл самым богатым человеком в приходе, владел большим хутором, водяной мельницей. Отец умер в собственном доме, на окнах лабаза зажгли тогда траурные свечи, оркестр провожал усопшего в могилу. А я? Что я? За двадцать лет — четвёртая лавка, и раз от разу всё дальше от городского центра, всё ближе к окраине, всё дрянней да хуже, пока до этого подвала не докатились, до мёртвой точки. По правде сказать, и отцу-то не бог весть как везло — он, как-никак, сумел просадить половину состояния, ну а я остальное спустил. Недаром оба мы рыжие — и я и отец. То ли дело дедушка был — смуглый, с чёрной, как у цыган, копной блестящих волос. И чёрт его знает, откуда эти рыжие затесались в нашу породу? Никому такой загадки не разгадать, никто не помнит, чтобы в роду у нас рыжие водились. Горе одно с ними. Вот и третий рыжик — сын мой — нынче по улицам околачивается.

А глянешь кругом — чего только не увидишь: иной и дурень, а богатеет час от часу. Вот, например, школьный товарищ Ормус. Начал с мясного ларька на рынке, а сейчас у Ормуса мясная торговля, пять человек за прилавком. Года два назад ездили мы как-то вместе с ним за город, пикничок устроили. И попадись ему в руки мой красивый перочинный ножик, с черенком, вырезанным из рога. Попал к нему и пропал. Сколько раз я напоминал — отдай нож! А ему как с гуся вода — улыбается да извиняется: прости, мол, скоро отдам, подожди, друг, горит у тебя, что ли? Не знаю, куда задевал, не найти никак. А у самого ножик мой в кармане полёживает!

Что прикажете делать? В чужой карман лезть за своей же вещью? Нет, не полезу. А вот Ормус полез бы, случись наоборот, найди я потерянный им ножик. Он такой! Всем известно, как он в мясной лавке крестьян обманывает. Есть у него приказчик с синей рожей, вышколен вроде пса кровожадного. Врёт, обвешивает на каждом шагу — сами весы чуть не вопят! И всё с рук сходит. А я с дурной своей рыжей головы как раз наоборот отвешиваю: на пользу покупателю, о своей выгоде не думаю. Оттого-то я и могу себя по груди кулаком стукнуть — гордись, Кыо, ты человек честный, справедливый. Мало ли я беднякам в долг отпускал? Бывало, этим вот плотницким карандашом перечеркнёшь дважды какой-нибудь счётишко да как гаркнешь покупателю: уходи-ка отсюда подобру-поздорову, ничего мы друг другу не должны! Да и отец мой честностью дорожил; даже чужие люди и те на улице глаза утирали, когда его с оркестром хоронить везли. Вот дедушка — тот по-другому жил; говорят, что частенько за решёткой сиживал. Не больно честен был…»

Кыо вышагивал по лавке всё размашистей и быстрее. Он чуть со стыда не сгорал при мысли, что дед несколько раз сиживал за решёткой: Подумать: за решёткой!

Внезапно лавочник резко остановился. На дворе кто-то закричал, призывая на помощь. Голос принадлежал сыну