1759. Год завоевания Британией мирового господства [Фрэнк Маклинн] (fb2) читать онлайн

Фрэнк Маклинн 1759 Год завоевания Британией мирового господства

Полине с любовью

Благодарности

Целый ряд талантливых людей оказали мне честь, работая вместе со мной над этой книгой. Тони Уиттом оказался непревзойденным и дотошным (но ни в коем случае не педантичным) редактором. Уилл Салкин остается идеальным издателем для любого автора. Это и в самом деле последний из могикан от литературы. Среди всех остальных, кто поддерживал, вдохновлял и всячески помогал мне в создании этой работы, хотелось бы выразить особую благодарность Люси Маклинн, Колет Боу и Майку Боу. Но пальмовая ветвь, как всегда, принадлежит моей жене Полине — великолепнейшему «исполнительному продюсеру», о котором может лишь мечтать любой автор серьезной книги. Надеюсь, что мне удалось создать произведение, соответствующее их преданности и стараниям.

Фрэнк Маклинн

Хронология событий

12 декабря 1758 г. — 16 февраля 1759 г. Осада французами Мадраса.

20 декабря 1758 г. Бугенвиль прибыл в Версаль с миссией от Монкальма.

13 января 1759 г. Британский флот прибыл на Мартинику с целью завоевания острова.

5 февраля. Шуазель провел беседу с «красавчиком-принцем» Чарльзом в Париже.

13 апреля. Французы нанесли поражение принцу Фердинанду Брауншвейгскому при Бергене под Франкфуртом.

1 мая. Британцы завершили завоевание Гваделупы.

13 мая. Бугенвиль прибыл в Квебек.

4 июня. Вульф покинул Луисбург и отправился к реке Св. Лаврентия.

27 июня. Генерал Амхёрст берет форт Тикондерога.

23 июля. Фридрих Великий одержал победу в битве с Кеем при Бранденбурге (Польша).

25 июля. Британцы взяли форт Ниагара.

31 июля. Французы отразили атаки Вульфа и британцев в ущелье Монморанси под Квебеком.

1 августа. Принц Брауншвейгский и британцы под командованием лорда Саквилла нанесли поражение французам при Миндене (запад Германии).

12 августа. Фридрих Великий разбит при Кунерсдорфе (Восточная Пруссия) австрийцами и русскими.

18–19 августа. Адмирал Боскавен разгромил французский средиземноморский флот в заливе Лагуш (Португалия).

13 сентября. Вульф нанес поражение Монкальму на Равнине Авраама.

5 октября. Роберт Роджерс и его рейнджеры уничтожили деревню индейцев племени абенаков Сент-Франсис (провинция Квебек).

20 ноября. Адмирал Хоук разгромил брестскую французскую флотилию в заливе Киброн (Бретань).

20–21 ноября. Фридрих Великий выиграл битву с Максденом под Дрезденом (Саксония).

Выдающиеся литературные произведения, выпущенные в свет в 1759 г.:

«Кандид» Вольтера;

«Расселас, принц Абиссинский» Сэмюэля Джонсона;

«Теория моральных чувств» Адама Смита;

«Возлюбленные» Карло Гольдони;

«Возвышенное и прекрасное» Эдмунда Бёрка;

Первая часть «Жизни и мыслей Тристрама Шенди» Лоуренса Стерна.

Предисловие

1759 год должен по праву занять в британской истории место наравне с 1066 годом. Ведь именно в том году британцы наконец-то достигли глобального превосходства, которое они сохраняли еще сотню лет. Большинство остальных общеизвестных дат традиционной истории бледнеют перед ним по своему значению. Великая Хартия вольностей 1215 г. ничего не изменила. Филипп II Испанский отправил свои армады после 1588 г. 1688 г. ознаменовался чрезвычайно опасной «революцией», продолжавшейся еще пятьдесят лет.

Знаменитые победы при Трафальгаре в 1805 г. и при Ватерлоо в 1815 г. по праву отмечают как выдающиеся ратные подвиги, но и они изменили очень немногое. Наполеон уже отказался от своих попыток вторжения к тому времени, когда был разбит при Трафальгаре. Но даже если Бонапарт и одержал бы победу при Ватерлоо, он не смог бы противостоять коалиции Британии, России, Австрии и Пруссии.

Если мы проследим начало становления Британской империи с точностью до одного года, то, безусловно, им окажется 1759 г. Разгром в этом году французов проложил путь для английского владычества в Индии и обеспечил возможность появления Соединенных Штатов Америки.

Вся история мира могла бы оказаться совершенно иной, если бы в 1759 г. не произошло ряда событий. Если бы французы сохранили господство в Северной Америке, не появились бы Соединенные Штаты (по меньшей мере, в известной нам форме). Ведь невозможно даже представить, что Франция в этом случае смогла бы когда-либо отказаться от любого из своих североамериканских владений. А без приобретения Луизианы в 1803 г. (даже допуская, что тринадцать британских колоний одержали победу в борьбе с французскими владыками, хотя это весьма сомнительное предположение), они оказались бы прикованными к морской границе Атлантики, не имея возможности расшириться до берегов Тихого океана.

Если бы Франция победила в Индии, не могло бы идти и речи о гегемонии английского языка.

Некоторые заявляют, что мировая борьба за господство должна заканчивать следующую главу в эпоху Наполеона. Но оно определилось раньше. Ведь Наполеон никогда не отличался дальновидностью, например, при решении проблемы морского могущества. Это исключило возможность его вторжения на Британские острова. У него не было «пятой колонны» якобитов, которая могла оказать ему поддержку. Даже если мы допустим успех его вторжения в Англию (нечто почти невозможное), то Соединенные Штаты, которые уже стали независимыми, могли бы в итоге претендовать на мировое господство.

В некотором смысле это просто вопрос хронологии. В 1805 г. у Наполеона был лучший шанс водрузить французское знамя на лондонском Тауэре, но он уже продал Луизиану (обширные территории по обоим берегам реки Миссисипи, на которых в настоящее время располагаются южные и центральные штаты США) Томасу Джефферсону.

В предлагаемой книге основное внимание сосредоточено на смертельной дуэли между Британией и Францией в критическом 1759 году. Современники понимали мощную экспансию борьбы, они часто пользовались для ее объяснения аналогиями, заимствованными из классического мира. В соответствии с одной моделью, борьба предполагала свободу и цивилизацию (Британия) против деспотизма и варварства (Франция). Британцев сравнивали с греками, а французов — с персами.

Другие предпочитали аналогию борьбы морских Афин (Британия) со Спартой (Франция), базирующейся на суше.

Подобные сравнения полезны при условии, что они заходят не слишком далеко в своем детерминизме, цикличности и не противоречат истории. Я тоже должен признать, что и сам был охвачен «лихорадкой аналогий». Ведь по целому ряду причин Семилетняя война, как и Вторая Мировая война, оказалась двусторонним вооруженным конфликтом. Подобно тому, как войны в Европе и на Тихом океане в 1941-45 гг. велись в отдельных сферах с любой точки зрения и очень редко взаимно пересекались, так и в 1759-63 гг. оба вооруженных конфликта стали почти отдельными войнами. Европейские военные кампании Фридриха Великого, базирующегося на суше, против Франции, России и Австрии абсолютно отличались по целям и концепции от глобального вооруженного противостояния Франции и Британии, сформировавшего глубинную структуру войны.

В соответствии с этим в настоящей книге «другая война» (Пруссии против Франции, России и Австрии) упоминается только в тех случаях, когда она оказывала непосредственное воздействие на нашу главную тему или была прямо связана с ней.

Предлагаемая книга не претендует на исчерпывающее изложение истории сложного и полного событий 1759 года. Некоторые темы, не рассмотренные в нашей книге, кратко изложены во ведении. Но я попытался избежать одномерности чисто военной истории, упоминая некоторые из основных культурных течений, появившихся приблизительно в этот год побед, и подчеркивая основные достижения литературы в прологах в начале каждой главы.

Но прежде всего, хотелось сосредоточить разум читателя на том, что могло бы произойти. Альтернативная история никогда не пользовалась популярностью среди студентов, посвятивших себя строгому изучению социологических и экономических наук, а также среди приверженцев изучения более длительных исторических периодов. Но, на мой взгляд, эти «контр-факты» являются сущностью самого исторического процесса.

Совершенно по-другому мог закончиться и 1940 год, хотя он оказался звездным часом Британии, когда она вынужденно встала спиной к стене. 1759 год стал звездным часом для зарождающейся имперской нации.

Должен признать, что после многолетних исследований в настоящее время считаю: 1759 год завораживает уже сам по себе, он подобен вещи в себе. Интересную социальную историю англо-американского мира можно легко компилировать на основе ряда очевидных событий.

В 1759 г. Англия представляла собой общество, состоящее из резко разграниченных слоев населения. В нем олигархия наслаждалась всем лучшим с точки зрения явного потребления. Народные массы страдали от голода военного времени. Стремясь смягчить свои мучения, они увеличили потребление алкоголя на 25 процентов на одного человека по сравнению с потреблением в начале столетия.

Быстрый рост населения и несколько последовательных неурожайных лет привели к снижению заработной платы и увеличению цен, особенно — на продукты питания. В условиях понижения реальной заработной платы и повышения цен на основные продукты питания (например, на хлеб) произошел спонтанный отказ от джина и других алкогольных напитков. Ведь снизился доход, который тратили на спиртные напитки.

С другой стороны, можно назвать, по меньшей мере, одно действие в противоположном направлении. В декабре 1759 г. тридцатичетырехлетний Артур Гиннес купил пивоварню на Сент-Джеймс-стрит в Дублине (одну из семидесяти в славном городе). Он приступил к выпуску портера, который в девятнадцатом столетии приобрел известность как «крепкий портер».

Но оптимистические реформаторы (например, Джонс Хэнуэй) сделали вывод, что благодаря «руке Провидения, наперекор изобретательности министров его величества, сам народ наконец-то понял, что здоровье и удовольствие, пища и одежда значительно лучше болезней и страданий, нужды и нищеты».

Другие комментаторы из иллюстрированных массовых журналов указывали на резкое увеличение преступности, которая всегда сопровождала войны в Англии восемнадцатого столетия.

Но это было единственное относительное достижение. Существовала мощная и ожесточенная оппозиция принудительному призыву в армию и отрядам вербовщиков. Суды присяжных проявляли сочувствие к «нарушителям закона» в этом контексте, где сам закон казался деспотичным. Местные общины часто выступали целыми толпами, оказывая ожесточенное сопротивление отрядам вербовщиков, с обеих сторон в таких стычках погибали люди.

В марте 1759 г. на севере Англии произошел типичный случай. Цирюльник Уильям Моффат принимал участие в подобной стычке, его арестовали. Затем он бежал, но его схватили в Уайтхевене и заключили в тюрьму в Карлайле. Но суд присяжных города Дарем оправдал его.

Возможно, самым значительным перспективным достижением в Британии в 1759 г. оказалось появление промышленных изобретателей и предпринимателей «среднего типа» — группы талантливых людей, которую часто называли «лунными людьми». В Айви-хауз прибыл Джосайя Уэджвуд, мастер керамики, Мэттью Болтон купил землю в Сохо, а шотландец Джеймс Уатт открыл магазин на Соляном рынке в Глазго.

Известный союзник «лунных людей», Фрэнсис, герцог Бриджуотер, провел через парламент первый закон о каналах. Он позволил построить ряд внутренних водных путей сообщения, а это в перспективе привело к созданию общенациональной системы каналов.

Год 1759 можно по праву назвать годом увлечения строительством. Йоркширец Джон Смитон построил маяк Эддистоун у опасной группы скал в море. Маяк находится в четырнадцати милях от Плимута. Это был четвертый из пяти маяков Эддистоун (первый из них построен в 1703 г., а последний — в 1882 г.) Маяк Смитона выполнен в виде английского дуба, но построен из камня, он освещался двадцатью четырьмя огнями.

Маяк был открыт 16 октября 1759 г. и восторженно встречен общественностью.

Другим британским архитектурным триумфом того года считают мост Кью Джона Барнарда, открытый 4 июня 1759 г., через двенадцать месяцев после начала строительства. По британскому образцу был построен мост в Северной Америке. В течение большей части восемнадцатого столетия единственным сухопутным проходом с материка на остров Манхэттен служил мост Кинг, но в январе 1759 г. на реке Гарлем завершили строительство моста Фри (моста Свободы). Его построила фирма «Бенджамин Палмер и партнеры». В честь этого события на лужайке перед мостом в первый день нового 1759 года на торжество собрались тысячи жителей Нью-Йорка — и с материка, и из Сити. На обед им подавали жареных быков.

1759 год также оказался благоприятным для литературы и изящных искусств. Помимо литературной классики, выпущенной в свет в этом году (это будет рассмотрено более подробно позднее), вышли в свет протофеминистский роман Сары Филдинг «Любовь по моде», «Эссе о вкусе» Александра Джерарда и «Нравственные и политические диалоги» Ричарда Герда. Джеймс Пейн и Роберт Адам спроектировали Кедлстон-холл. 15 января для широкой публики открыли Британский музей, в котором экспонировались разнообразные редкие артефакты и ископаемые останки, включая ствол дерева, прогрызенный бобром, и мумифицированный большой палец, найденный под кофейней на Сент-Джеймс. Но основной академический интерес вызывал читальный зал, которому в ближайшем будущем предстояло прославиться. Там читателям выдавали шестимесячные продлеваемые абонементы. Сотрудники библиотеки тщательно регистрировали всех читателей, а также книги, которые пользовались наибольшим спросом.

Одним из вопросов дня, вызывающим жаркие дебаты, было франкмасонство: что оно представляет собой на самом деле, было ли оно антирелигиозным, следует ли рассматривать его как тайное общество или как «пятую колонну» якобитов? Ложи, наиболее популярные в Шотландии, вызывали гнев папского престола, новый папа Клемент XIII осуждал их — и за франкмасонство, так и за связи с антиклерикальными философами-вольнодумцами Франции, особенно подчеркивая в этом отношении роль Гельвеция.

Клемент был деятельным и энергичным понтификом, он нашел время для пропаганды окружного письма, датированного 20 декабря 1759 г., в котором подчеркивал духовные достоинства поста. «Интервенция» Клемента уже вызывала ярость Фридриха Прусского, сфабриковавшего краткое папское послание, датированное 30 января 1759 г., в котором он поздравлял австрийского маршала Дауна с победой при Хохкирхе.

В 1759 г. будущие великие и прославленные люди, а также те, кто пользовался дурной славой и имел склонность к полемике, встретили свои разные судьбы. Джордж Вашингтон женился на Марте Дендридж Кёртис, богатой двадцатисемилетней вдове, матери двоих детей. Он приступил к потере ее состояния в плохо продуманной спекуляции табачными плантациями. Том Пейн, впоследствии знаменитый радикальный критик, обосновался в Сэндвиче (Кент) в качестве корсетных дел мастера. В сентябре он женился на Марии Ламберт, но через год она умерла. Оксфордский университет удостоил композитора Томаса Арне почетной степени доктора музыки. Бенджамин Франклин был удостоен почетной степени доктора права в университете Сент-Эндрю и посетил Эдинбург, где встретился со старейшинами шотландского Просвещения, включая Адама Смита, Дэвида Юма, Уильяма Робертсона и Адама Фергюсона.

Встреча других шотландцев могла привести к результатам взрывного характера. В октябре 1759 г. поэт Джеймс Макферсон познакомился с Джоном Хоумом (одним из самых известных представителей литературного мира Эдинбурга) на лужайке для игры в мяч в Моффате (Думбартоншир). Это произошло непосредственно перед публикацией его сенсационных «Фрагментов древней поэзии», которые вышли в свет в начале 1760 г. Цикл «Оссиан», первоначально рекламируемый в качестве переводов аутентичных гаэльских поэм, фактически включал собственные произведения Макферсона, хотя они оказались блестящими. Доктор Сэмюэль Джонсон, самый постоянный из критиков Макферсона, считал поэмы стряпней шарлатана. На вопрос, способен ли кто-нибудь в современном мире написать подобные поэмы, он отвечал: «Да, сэр, многие мужчины, многие женщины и многие дети».

Но ему так и не удалось понять, что это необязательно означает, что подобные произведения — «подделка», «мошенничество» или «подлог». Наши современники пришли к единому мнению, что Джонсон просмотрел достижения Макферсона.

В том же году произошло множество смертей и рождений известных людей. Среди тех, кто покинул этот мир (помимо павших на полях сражений), были композитор Гендель и философ Мопертюи. Среди появившихся на свет Божий — поэт Роберт Берне, писательница Мэри Уоллстоункрафт, а также Уильям Питт-младший, французский революционер Жорж-Жак Дантон, будущий министр полиции Наполеона Жозеф Фуше, поэт Иоганн фон Шиллер и филантроп Уильям Уилберфорс. К сожалению, мы должны расстаться со всеми этими и иными интересными темами, чтобы сосредоточить свои усилия на нашей главном: на том, каким образом Британия завоевала мировое господство.

Введение

Аахенский мирный договор, которым закончились восемь лет сражений в Войне за австрийское наследство (1740-48), был крайне непопулярен у всех сторон. (Появилась даже французская поговорка: «Такой же глупый, как мир»). Все понимали, что это — лишь передышка перед новым вооруженным столкновением великих держав.

Конфликт вспыхнул раньше, чем его ожидали. Поводом для развязывания Семилетней войны 1756-63 гг. послужили два обстоятельства. Одно из них относится к Северной Америке, причем сама удаленность от европейского вооруженного конфликта позволила некоторым историкам рассматривать американскую войну как совершенно отдельную. Ее даже назвали «войной французов с индейцами».

Второе обстоятельство относится к Восточной Европе, где столкнулись интересы Пруссии и Австрии.

Экспансия французов в начале 1750-х гг. на территорию Огайо заставила британское правительство отправить крупную экспедицию из Лондона под командованием генерала Эдварда Брэддока. Как только французы поняли масштаб миссии Брэддока, они направили шесть из своих лучших батальонов в Канаду.

Британский кабинет министров собрался 22 января 1755 г. на экстренное заседание и принял важное решение о перехвате французского конвоя. Адмирал Эдвард Боскавен вышел с острова Ньюфаундленд, вступил в сражение с тремя французскими кораблями и захватил два из них. Хотя ему и не удалось перехватить основной конвой, он ясно показал: Британия является страной-агрессором.

Франция незамедлительно разорвала все дипломатические отношения с Британией, хотя открытого объявления войны не последовало. Французов сдерживала Испания, которая отказывалась оказать помощь. В то время в Испании правили англофил-король и англофил-премьер-министр. Но в 1755 г. в Северной Америке велась ожесточенная необъявленная война.

Историки, как правило, датирует формальное начало Семилетней войны концом лета 1756 г. Положение Британии в Европе оказалось чрезвычайно сложным, если не сказать — поставленным под угрозу собственно ганноверской династией. Это превращало сам Ганновер в «ахиллесову пяту» на континенте. Когда Франция стала угрожать контрмерами за пиратство в открытых морях, а именно, вторжением в Ганновер, Британия обратилась за помощью к Голландии в соответствии с условиями Аахенского мирного договора. Но Голландия, действуя подобно Испании в отношениях с Францией, ответила Британии категорическим отказом.

Тогда британцы обратились за помощью к одной из враждебных ей держав в Войне за австрийское наследство. В соответствии с конвенцией от 16 января 1756 г. оба государства, и Британия, и Пруссия, обязались гарантировать суверенитет друг друга и совместно противодействовать вторжению иностранных армий в Германию. Россия, чувствуя недоверие к британской дипломатии (так как она уже имела аналогичное антипрусское соглашение с Британией), заключила союз с Австрией. Австрийская императрица Мария Терезия нанесла затем свой главный удар. Зная о древней враждебности в Версале к Австрии (великие битвы последней войны при Фонтене, Рукау, Лавфельдте велись на земле австрийской части Нидерландов), императрица решила откровенно обратиться к мадам де Помпадур, любовнице и доверенному лицу Людовика XV.

Польщенная столь императорским почтительным отношением мадам Помпадур оказалась весьма изобретательной. Она убедила французского короля предпринять знаменитую «полную перемену союзников».

Версальский договор, заключенный 1 мая 1756 г., который изумил всю Европу, предусматривал: Австрия сохраняет нейтралитет в войне Франции с Британией, при этом Франция не будет угрожать австрийским Нидерландам или подписывать какой-либо договор с Россией. Однако в случае нападения оба государства обязались оказывать помощь друг другу.

Людовик XV повел опасную игру. Пользуясь совместной стратегией угрозы вторжения против Англии и нападением в 1756 г. на Минорку, он надеялся избежать осложнений, связанных с континентальной войной, сосредоточившись вместо этого на глобальной борьбе с Британией. Но у Австрии имелась собственная повестка дня, и главным пунктом в ней стало отвоевывание Силезии. Понимая, что австрийская армия не будет готова выполнить свой проект до наступления весны 1757 г., Фридрих II, король Пруссии, нанес ответный удар первым. 28 августа 1756 г. он направил войска через границу в Саксонию. К 16 октября Фридрих заставил саксонцев капитулировать. Австрия немедленно обратилась к Франции за выполнением ее обязательств, направив войска, численность которых составляла 24 000 солдат.

Теперь война была объявлена и стала общей. Так Людовик XV с треском провалил дело и не смог избежать тяжелого и запутанного положения, связанного с войной.

В течение «долгого восемнадцатого столетия» (с 1688 г. до 1815 г.) Британия и Франция почти постоянно воевали друг с другом. Войну вели для того, чтобы определить, кто будет владыкой мира. Так называемая Война лиги Габсбургов велась в течение восьми лет до 1697 г. После краткого перерыва две нации вновь вступили в Войну за испанское наследство (1702-13 гг.) Продолжительная, но напряженная интерлюдия закончилась в 1740 г. войной, разразившейся за австрийское наследство. Через семь лет после Аахенского мирного договора началась Семилетняя война. Франция пыталась (и частично преуспела в том) вернуть некоторые из своих катастрофических потерь, понесенных ею согласно Парижскому договору от 1763 г., в результате пятилетней войны, продолжавшейся с 1778 по 1783 гг. В соответствии с ее итогами Соединенные Штаты становились независимым государством. Но война вызвала банкротство Франции и ускорила Великую французскую революцию.

В результате последовал двадцать один год революционных и наполеоновских войн, направленных против Британии (с бессмысленным «неполным» интервалом в 1802-03 гг.) Они завершились только битвой при Ватерлоо в 1815 г.

Шестьдесят из 127 лет Франция и Британия воевали друг с другом. Как правило, период с 1688 по 1815 гг. называют «второй столетней войной». Но эта аналогия не точна по ряду пунктов, так как в 1337–1453 гг. обе враждующие страны были отсталыми феодальными государствами, даже в военном отношении. То была эпоха монгольской империи, особенно после ее возрождения Тамерланом. Она и стала господствующим военным государством.

К 1755 г. Британия и Франция поистине конкурировали за мировую гегемонию. И Китай, и Япония находились в состоянии опасной добровольной изоляции, оставаясь отрезанными от внешнего мира.

Второе главное отличие от средневековой Столетней войны заключалось в том, что две воюющие страны более не были симметричными державами. Британия представляла собой удивительно сосредоточенное и однородное общество; Франция оставалась разнородным и неравным обществом.

Когда в 1660 г. Карл II занял английский трон, Англия все еще была преимущественно сельскохозяйственной страной, в которой пять шестых общей численности населения обеспечивало свое существование с земли. Простая статистика расставляет все по местам: кроме Лондона, столицы, численность населения которой составляла полмиллиона человек, имелся всего лишь один значительный город — Бристоль. Численность населения Бристоля — около 30 000 человек.

К концу столетия новые институты «Славной революции» 1688 г. (Банк Англии, «Ост-Индийская компания», национальный долг) быстро изменили ситуацию. Британия превратилась в коммерческую нацию, полагающуюся на заморскую торговлю. Деньги, а не земля становятся показателем богатства и власти. Коммерческий капитализм, а не сельское хозяйство сделался критерием общества. Исчез класс мелких землевладельцев и свободных крестьян, поглощенный зарождающимися городами. Уже появились первые признаки начала индустриализации.

Логика торговли и коммерции заставила Британию искать для завоевания новые земли, новые заморские рынки сбыта для избыточного капитала и экспорта. Коммерческая революция постоянно превращала британцев в нацию воинов.

Так как Британия была островом, который никогда не подвергался вторжению после 1066 г., она в огромной степени опиралась на свой военно-морской флот — и для обороны своих берегов, и для охраны торговых судов, бороздящих северную и южную части Тихого океана, Северный Ледовитый океан, моря Арктики, Индийский океан. Иными словами, Британия превратилась в необратимо морское государство, полагающееся на свое могущество на море.

Франция, в противоположность Британии, имела географические ограничения. Хотя у нее и имелись два совершенно четких выхода к морю (один — побережье Атлантического океана, второй — на Средиземном море), а значит, и определенный потенциал, чтобы стать морской державой, простые физические факторы заставили эту страну развиваться в основном как государство, базирующееся на суше. В течение столетий водные артерии вели по суше на юго-запад — в Испанию, на юго-восток — в Италию, но важнее всего, на восток — в Германию и Восточную Европу.

Таково было историческое предназначение Франции, избежать которого она не смогла. Поэтому стране пришлось разделить свои ресурсы между военно-морскими силами и армией, а ее специфическое географическое положение исключило возможность все большей и большей монолитной экономической специализации Англии.

Во Франции существуют крупные торговые порты — в Марселе, Нанте и Бордо, причем Марсель специализируется на товарах с Ближнего Востока, Нант и Бордо сосредоточены на колониальной продукции. В Лионе развита шелковая индустрия, в Руане, Амьене и Орлеане — фабрики других типов.

Но в целом Франция оставалась страной с преобладающим сельским хозяйством. История, география и культура, вместе взятые, предотвратили возможность безжалостного сосредоточения на глобальной торговле, характеризующей Британию восемнадцатого столетия. Необходимость обороны своих границ от ряда потенциальных противников предполагала, что подавляющее внимание следует уделять армии при соответствующем пренебрежении военно-морскими силами.

Трудно недооценивать морское могущество и преимущества, которое оно обеспечило Британии в глобальной борьбе восемнадцатого столетия. Но один из ключевых моментов заключается в том, что оно позволило Лондону аннулировать те преимущества Франции, которые имелись у нее всего лишь на бумаге.

В 1759 г. численность населения Британии составляла самое большее семь миллионов человек. Сравним это с численностью населения Франции — более двадцати пяти миллионов. (Численность населения Европы в целом равнялось 140 миллионам, а всего мира — 800 миллионам человек).

При нормальных обстоятельствах различие в численности населения такого рода между воюющими странами имеет решающее значение. Его часто называют в качестве основной причины победы Севера над Югом в американской гражданской войне. Следовательно, у Франции были лучшие карты в глобальной борьбе. Но только морское могущество открывало дверь в мир значительного увеличения богатства.

Общеизвестно, что в политической борьбе деньги могут взять верх над простым численным превосходством. Только одни статистические данные, приведенные великим французским военно-морским историком Пьером Шону, красноречиво свидетельствуют об этом. В период между 1750 и 1780 гг. число кораблей в мировых океанах увеличилось в десять раз.

За десять лет до 1759 г. начались исследования Тихого океана. И там под эгидой великих мореплавателей Кука, Ванкувера, Бугенвиля, Лаперуза две великих нации могли продолжать свое соперничество.

Семилетняя война оказалась как прелюдией, так и предварительным условием для исследований Тихого океана. 1759 год вновь сделался чрезвычайно важным, потому что именно тогда Джон Гаррисон, человек, решивший проблему долготы, создал четвертый вариант своего хронометра, известного как H4. Капитан Кук взял с собой в свои героические морские путешествия для свершения открытий именно этот хронометр H4.

В этом же году русские на основе первооткрывательской работы Беринга и Чирикова приступили к исследованию Алеутских островов. Они вышли на широкие просторы северного бассейна Тихого океана в погоне за тюленями. Однако тихоокеанская геополитика начнется только через двадцать лет, а в 1759 г. глобальное столкновение интересов Британии и Франции относилось к трем главным аренам: Северной Америке, Латинской Америке и Индии.

Часть привлекательности 1759 года заключается в том, что в каждом отдельном случае появляется еще один решающий элемент в нашей истории: присутствие третьей военной силы, оказывающей воздействие на обе используемые стратегии и на конечный результат. В Латинской Америке это угасающее имперское могущество Испании, осложнявшее ситуацию. В Северной Америке — племена индейцев или же племена американских туземцев. (В книге используется термин «индейские» в соответствии с современной номенклатурой. — Прим. авт.) В Индии — распадающаяся империя Моголов.

Вакуум власти в Азии в результате ухода в добровольную автаркию (изоляцию) и Китая, и Японии стал наиболее выражен в восемнадцатом столетии, после краха империи Моголов. Аурангзеб, последний император, который умер в 1707 г., аскетичный, трудолюбивый и отважный мусульманин, приверженец суннизма, провел последние двадцать пять лет своего правления, пытаясь разобраться с беспокойным Деканом. Он захватил Хайдарабад в военной кампании, в результате чего правление Дели было отодвинуто дальше на юг. Но его преемники оказались абсолютно неспособными сохранить в целости громоздкую имперскую структуру.

После своей смерти Аурангзеб оставил не менее семнадцати законных претендентов на свой трон — сыновей, внуков, правнуков. Результатом стал предсказуемый хаос.

В течение некоторого периода выбор правителей определяли братья Сайды, Хусейн Али, губернатор Патны, и Абдулла, губернатор Аллахабада. Но один из их протеже, Мухаммед Шах (правивший с 1719 по 1748 гг.), восстал против братьев, поддержал мятеж в Декане и свергнул их.

К этому времени могущественная империя Аурангзеба быстро распадалась. В 1724 г. отделился Хайдарабад и стал независимым государством. Вскоре его примеру последовали Удх и Бенгалия, причем Удх отошел в афганскую сферу влияния.

Крах империи Моголов во многом был подобен падению Рима, свершившемуся на 1 300 лет ранее. Боевые качества армии ухудшились, среди вырождающейся знати возникли распри, империя оказалась слишком обширной, ею невозможно было управлять древними методами. Требовались новые технологии.

Империя постоянно подвергалась нападению внешних врагов; персы, афганцы и маратхи выступали в роли «варваров». Едва ли могло исправить положение то, что моголы были чужестранцами, а мусульманская династия не пользовалась всеобщей поддержкой в Индии.

1750-е гг. — время появления «делателя правителей» Гази-уд-Дина, который возвел на трон нового правителя Ахмад Шаха (правил с 1748 по 1754 гг.) Затем он убил преемника Ахмад Шаха по имени Аламгир II. Убийство Аламгира в ноябре 1759 г. отмечает действительный конец истории мусульманской династии. После этого события власть на севере перешла к афганцам и маратхам. В декабре 1759 г. афганцы взяли Дели, что привело к прямому вооруженному столкновению с маратхами. Через два года афганцы разгромили их в великой победе при Панипати. Но в результате всех этих событий южная Индия оставалась широко открытой и благоприятной для проникновения европейцев. Наместников-набобов Аркота и Хайдарабада британцы и французы использовали в качестве простых пешек. Когда Хайдарабад окончательно перешел на сторону британцев, Франция ответила тем, что стала вкладывать деньги на поддержку Хайдара Али, правителя княжества Майсур, который разбил маратхов, вторгшихся в 1758 г. Сын Хайдара, Типу Султан, позднее сделался грозным правителем, пользовавшимся огромной властью на юге. Он возглавил борьбу с англичанами, став источником их постоянного раздражения. Но в конце 1750-х гг. отмечался явный вакуум власти, который европейцы жадно заполнили. Французы обосновались в Пондишерри, британцы — в Мадрасе.

Вторжение европейцев в Азию на некоторое время остановилось в Индии, так как передовые отряды повсюду встречали неожиданное сопротивление. Правда, французы в 1759 г. посадили на трон на Мальдивах султана-марионетку Дхона Бандара, навязав «правителю» договор о союзе с Францией и французских телохранителей. Но попытка британцев захватить сферу влияния в Бирме закончилась плохо. В 1753 г. «Ост-Индийская компания» построила форт на острове Неграйс около берегов Бирмы. Возлагались надежды на то, что со временем он сможет превратиться во второй Мадрас. Но в 1755 г. появился основатель последней бирманской династии Аломпхра Алоунг Пхура, который основал Рангун и завоевал Пегу. Через год пегуанцы восстали. У Аломпхра возникли подозрения, что к мятежу их подстрекали британцы. Он решил, что иностранцы во фланге слишком опасны.

6 октября 1759 г. бирманский правитель организовал внезапное нападение на поселение на острове Неграйс, приурочив начало атаки к тому времени, когда британские офицеры форта Хауз собрались на обед на верхнем этаже здания. Бирманцы убили четырех человек, всех остальных взяли в плен и отправили в Рангун, вынудив «Ост-Индийскую компанию» покинуть свой плацдарм в Бирме.

Но и Франция, и Британия продолжали суетиться по поводу своего амбициозного соперничества в Азии вплоть до 1769 г., когда капитан Кук отправился в Юго-Восточную Азию и на Тихий океан. Министерство иностранных дел Франции сначала решило, что его флот был частью британского проекта завоевания Японии.

С давних пор и британцы, и французы питали надежды на то, что когда-нибудь смогут положить конец монополии испанцев и португальцев на торговлю с Латинской Америкой. Официально всю торговлю с Латинской Америкой обеспечивали либо манильские галеоны на Тихом океане, либо кадисский флот в Атлантическом океане. Ежегодный манильские галеоны отправлялись на юг из Акапулько в Кальяо, порт при Лиме, чтобы воспользоваться преобладающими ветрами. Затем они пересекали Тихий океан в сторону Филиппин, чтобы вернуться по самому северному маршруту, проходящему по Тихому океану, а потом, с остановками на побережье Калифорнии, прибыть в порт отправления Акапулько.

Кадисский флот отправлялся два раза в год (в январе и в октябре). Сначала он шел во французскую Вест-Индию, а затем делился на две части. Один конвой направлялся в Веракрус и в восточные порты Мексики, второй — в Портобелло. После разгрузки вооружения и боеприпасов, готовых товаров и продовольствия, на борт судов загружали золото, серебро, драгоценные камни, специи и хинин. Затем оба конвоя соединялись в Гаване для обратного похода домой.

Вечная причина, вызывающая раздражение Франции, заключалась в том, что ее великой сопернице по торговле было пожаловано право «асьенто» согласно Утрехтскому договору, подписанием которого закончилась Война за испанское наследство. В соответствии с этим договором только Британия могла поставлять в Латинскую Америку черных рабов, необходимых для труда на колониальных плантациях. Она же могла отправлять ежегодно два корабля с товарами в Веракрус и Портобелло без налогов.

Франция часто жаловалась, что, хотя водоизмещение этих кораблей ограничено 500 тоннами, британцы постоянно использовали суда водоизмещением в 1 000 тонн. В дополнение к этому практиковались различные многочисленные ухищрения и нарушения.

Но французы напрасно так бурно возмущались. Ведь на практике четыре пятых предполагаемой испанской монополии состояли из французских товаров. Вопреки официальным доктринам, испанцы не могли снабжать свои колонии всем, что им было необходимо. Поэтому кадисский флот загружали шелками, шляпами, чулками, тканями и даже скобяными изделиями французского происхождения.

К 1759 г. отмечалось дальнейшее осложнение англо-французского соперничества в результате воздействия испанской «третьей силы». Кампания против иезуитов, проводимая парижским парламентом, янсенистами и такими влиятельными персонами, как, например, мадам де Помпадур и герцог де Шаузель, захлестнула Испанию и Португалию. Там маркиз де Помбал оказался даже более фанатичным преследователем Ордена Иисуса по сравнению со своим французским и испанским коллегами (Шуазелем и Арандой).

Иезуиты организовали в Парагвае общество, которое, по заявлению его приверженцев, стало Республикой Платона в действии, а, по мнению противников — простым прикрытием для иезуитских политических интриг и экономической эксплуатации. Сущность «отчуждений» (колоний) иезуитов в Парагвае сводилась к тому, что выпуск продукции предназначался для использования, а не для получения прибыли, прибавочная стоимость не вычиталась.

Иезуитское правление индейцами гуарани, безусловно, было по-отечески заботливым. Они смогли предотвратить их эксплуатацию испанскими капиталистами. Исключение индейцев из эксплуатируемой рабочей силы, а также откровенный ужас перед таким антикапиталистическим примером и дикие слухи о золоте и других сокровищах, укрытых глубоко в джунглях отцами-иезуитами, создали ордену множество врагов. Самым страшным из них оказался Себастьян-Жозе де Карвальо-э-Мело, маркиз Помбал, назначенный в 1750 г. министром иностранных дел. К 1759 г. он уже стал первым министром Португалии, назначенным Карлом III.

Помбал ненавидел иезуитов, так как они мешали воплощению в жизнь его южноамериканских проектов. Более того, подобно тому, как Генрих VIII выступал против монастырей, Помбал подсчитал: в случае успешного подавления Общества Иисуса в португальских владениях можно получить неожиданно огромный экономический доход.

Но до 1750 г. колония в Парагвае, на испанской территории, была вне пределов его досягаемости. Но согласно тайному договору о границах, заключенному между Испанией и Португалией в том же году, Португалия получила приблизительно две трети современного бразильского штата Риу-Гранди-ду-Сул, включая семь иезуитских отчуждений (колоний) на левом берегу реки Уругвай. Миссионеры и их подопечные-гуарани, остолбенев от ужаса, узнали, что должны покинуть свои родовые дома и обосноваться на противоположном берегу реки Уругвай. Сами иезуиты и даже испанский вице-король Ла-Платы направили протест против этого нового распоряжения в Мадрид и Лиссабон. Но Помбал был непреклонен.

Индейцы пришли в отчаяние. Наконец, в 1758 г., несмотря на мольбы своих менторов-иезуитов, они организовали мятеж и были разбиты наголову. Когда выжившие индейцы рассредоточились для ведения партизанской войны, Помбал понял: у него появился шанс, так как в этот момент судьба протянула ему свою благосклонную руку.

3 сентября 1758 г. совершилось покушение на короля Португалии Жозе I, слабого и беспомощного персонажа, согласившегося на договор о границах, не понимая его последствий. Помбал использовал это обстоятельство как повод для устранения ведущих членов могущественной семьи Тавора, совершив акт частного возмездия. Маркиз очень просто связал покушение на убийство и семью Тавора с мятежом индейцев в так называемой войне семи отчужденных территорий (колоний). Он убедил слабоумного монарха, что тот стал жертвой заговора иезуитов.

Более того, Помбал заявил (неизвестно, верил ли он в действительности в такое сам), что Британия планирует захватить Рио-де-Жанейро и для этого вступила в союз с иезуитами. Именно поэтому он (Помбал) закрыл все порты Бразилии для иностранных кораблей в 1755 г.

Вот так Помбалу удалось подавить иезуитов в Португалии и в Бразилии. Декрет об этом выпустили в сентябре 1759 г. Чтобы убедить Испанию, потребовалось больше времени. Но в 1767 г. иезуитов выдворили также из испанской части Америки.

Несчастный папа Клемент XIII потратил большую часть своего времени пребывания у власти, тщетно умаляя о снисходительности для Ордена Иисуса его противников во Франции, Испании и Португалии. Но и он смирился с политической реальностью более могущественной власти со всей ее беспощадностью. Только вмешательство Фридриха Прусского и русской царицы Екатерины Великой спасло иезуитов от полного уничтожения.

С точки зрения англо-французских отношений британцы, вероятно, больше всего пострадали в результате этих событий. Несмотря на предполагаемые исторические узы дружбы между Лиссабоном и Лондоном, Помбал считал, что Британия представляет главную угрозу его амбициям в Латинской Америке.

Нерешительность Испании относительно иезуитов отражает атмосферу недоверия, смятения, а иногда и хаоса, царившую при дворе Мадрида. Только в 1762 г. Испания наконец-то вступила в войну с Британией. Это свидетельствовало о том, что географические рамки военной кампании продолжают расширяться. Стоит вспомнить об известных осадах британцами Гаваны, а также Манилы на Филиппинах.

Риккардо Уолл, министр иностранных дел Испании, обладал проанглийскими настроениями. Но он пользовался широкой известностью как тайный якобит. Испанский король Фердинанд VI, чрезмерно невропатическая личность, озабоченная границами до психоза, был одержим страхом внезапной и насильственной гибели. Его дородная жена Барбара оказалась столь же невропатической персоной, тоже боявшейся внезапной смерти.

Монарх и его супруга просто изводили друг друга. Послесмерти Барбары в 1758 г. хрупкое ментальное равновесие Фердинанда нарушилось, он начал чахнуть и не смог выздороветь.

Одним из первых действий нового короля стал разрыв связей между испанским и сицилийским тронами. Сицилия осложняла испанские дела, подобно тому, как Ганновер ухудшал дела Британии. Бывший правитель Королевства Обеих Сицилий Карл VII (ставший новым королем Испании Карлом III) отрекся от трона Сицилии в прагматическом указе от 6 октября 1759 г. Договор с Неаполем, воплощающий прагматический указ, запрещал союз испанской короны с итальянскими владениями, передавая Королевство Обеих Сицилий третьему сыну Карла и его потомкам в бессрочное владение, а также устанавливая новые процедуры наследования. Если король Испании получает в наследство корону Королевства Обеих Сицилий, он должен отречься от нее в пользу следующего наследника мужеска пола в соответствии с порядком наследования (при условии, что тот, в чью пользу отреклись, не является принцем Астурийским).

По крайней мере, это расчищало путь для логически последовательной зарубежной политики Испании. Ведь решения относительно интересов Испании в Америке следовало тщательно взвесить относительно сицилийских интересов в Средиземноморье. Это обстоятельство стало одной из причин того, что Испания не вступала с союз с Францией до излета Семилетней войны.

Но самым напряженным франко-британское соперничество оказалось в Северной Америке. Эффективное присутствие французов в Канаде восходит к началу семнадцатого столетия. Франция гордилось своим положением в колонии, которая была ее настоящим микрокосмом — она обладала аналогичной классовой структурой. Крестьянство было набрано из Нормандии, Пикардии, Пуату и западных провинций за исключением лишь Гаскони и Бретани. Канадская аристократия первой волны мечтала о мире и спокойствии, она была далека от религиозных распрей Тридцатилетней войны.

Знаменательно то, что Канада стала ревностным католическим анклавом. Это противоречило плохо информированным пропагандистам вроде Вольтера и его сотоварищей-философов, но Франция никогда не использовала Северную Америку в качестве территории для экспорта преступных классов, безработных и всех несчастных на своей земле, как это делала Англия. Отчасти оттого, что Канада была закрыта для флибустьеров и мошенников, численность населения увеличивалась чрезвычайно медленно. Население колонии Новая Франция, которая смогла выжить в Первой ирокезской войне 1647-67 гг., в 1667 г. составляла 4 000 человек.

Ее спас Кольбер, финансовый гений короля Людовика XIV, отправив туда свежих эмигрантов и целый полк солдат. Но даже при всех этих условиях численность населения Канады в 1714 г. составляла всего 19 000 человек.

Согласно Утрехтскому мирному договору, Британии передавали Гудзонов залив, Ньюфаундленд и Акадию. Это ставило французов под угрозу быть поглощенными более многочисленными британскими колонистами.

Решительные усилия, направленные на увеличение численности населения Канады в тот период, когда премьер-министром был кардинал Флери, привели к увеличению населения до 34 000 человек в 1730 г. и до 40 000 человек в 1740 г. К 1756 г. (году начала Семилетней войны) численность населения возросла уже более чем в два раза, она превышала 70 000 человек.

Для сравнения отметим, что численность значительно более разнообразного населения тринадцати британских колоний, расположенных вдоль берегов Атлантического океана (где олигархи и искатели приключений смешались с депортированными лицами, бродягами, нищими и рабочими по контракту — настоящими рабами во всем, кроме названия), к 1740 г. составляла один миллион человек. На бумаге британские колонисты должны были подавить своих французских партнеров. Но Франция справилась с угрозой, исходящей от «англосаксов», отправив их за горы Аппалачи (Аллеганы) и позволяя распространяться на юг и на запад.

Огромная исследовательская экспедиция Ла-Сале в 1670-е и 1680-е гг. позволила включить в орбиту Франции Миссисипи, Миссури, Огайо и Мексиканский залив. Французы, не желавшие оставаться только в своих крепостях на реке Св. Лаврентия, распространились по Северной Америке. Хотя они стали прекрасными специалистами в торговле мехом (особенно — бобром), французские трапперы (охотники) и разведчики леса стали проникать вглубь материка, добираясь до прерий и Скалистых гор. Так называемые «высокие земли» (Огайо и все районы западнее реки Св. Лаврентия) превратились в существенный элемент французского владычества. Они позволили французам занимать господствующее положение в торговле на внутренних территориях, а также заключать договоры с могущественными племенами, жившими вокруг Великих озер.

В перспективе франко-британское соперничество в Северной Америке зависело от того, кто будет контролировать внутреннюю территорию, кто первым доберется до Тихого океана по сухопутным маршрутам. Об этом геополитическом требовании никогда не забывали британские путешественники и предприниматели, которые пытались манипулировать индейскими племенами, жившими на внутренних территориях. Их склоняли отказываться от традиционной дружбы с Францией.

Но даже вопреки тому, что в 1759 г. стрелка военных весов решительно склонялась в пользу Британии, колонии, говорящие на английском языке, столкнулись с серьезной войной племен, которая не имела ничего общего со столкновением между Британией и Францией. Если бы эта война разразилась на год раньше, она могла бы оказать решающее воздействие на исход всего конфликта.

Внезапно в 1759 г. на самом мирном участке границы дальнего юга (Южная Каролина) разразился пожар. По меньшей мере в течение тридцати лет могущественное и многочисленное племя чероки дружелюбно сотрудничало с колонистами Южной Каролины. Осев в трех деревнях рядом с современной границей Теннеси — Южная Каролина, индейцы торговали оленьими шкурами и рабами с колонистами и даже действовали в качестве полицейских сил со своей стороны, возвращая беглых рабов за денежное вознаграждение.

В 1758 г. чероки добровольно предоставили 700 своих воинов для сражений на стороне британцев. Это послужило детонатором для восстания в следующем году. Бригадир Джон Форбс относился к своим новым союзникам с презрением, не учитывал «странных» для белого особенностей их образа жизни и настаивал на соблюдении ими военной дисциплины британской регулярной армии.

Разочарованные и расстроенные тем, что не получили обещанного из награбленной добычи, а также пленников, на что они рассчитывали, почти все чероки ушли от Форбса и направились на юг с мушкетами и боеприпасами, которыми он их обеспечил. На своем пути в Виргинию и Северную Каролину они украли несколько лошадей и забили несколько голов крупного рогатого скота.

Реакция местной милиции была крайне жестокой. Произошло несколько хладнокровных убийств индейцев, а затем — массовое убийство индейцев племени чероки.

Когда воины племени чероки устало брели в свои земли, они обнаружили, усугубляющую полученную травму оскорбление: колонисты Южной Каролины воспользовались их отсутствием и вторглись в родовые охотничьи земли племени для охоты на дичь.

Старейшины племени чероки провели весну 1759 г., обсуждая свои возможности: либо развязать внезапную войну возмездия, либо отправить послов к губернатору Южной Каролины Уильяму Генри Литтлтону с просьбой о значительной репарации.

Вождь племени чероки Аттакуллалулла (Маленький Плотник) был главным сторонником мирного решения по поводу обиды, нанесенной племени. Весной 1759 г. он провел много месяцев на переговорах с Литтлтоном. Но губернатор был двуличным и всеми силами старался запутать вождя, отказываясь преподнести подарки и сделать мирные подношения, которых потребовал Маленький Плотник.

Ученые и исследователи до настоящего времен и не могут прийти к единому мнению относительно поведения Литтлтона. Они не решили вопрос, был ли губернатор глупым или коварным, либо он недооценил серьезность запроса Маленького Плотника и не смог понять: вождь оказался единственным важным «голубем» во всем племени, которое уже стало племенем «ястребов».

Возможно, Литтлтон жаждал военной славы и просто искал повода, чтобы развязать войну с племенем чероки. Племенные вожди сыграли ему на руку, потеряв терпение во время миссии Маленького Плотника и совершив карательный рейд на границу, в процессе которого было убито тридцать поселенцев.

Литтлтон обострил конфликт, заявив чероки: пока убийцы не будут выданы ему, он налагает эмбарго на обычные поставки снабжения пороха и пуль.

Так как воинам племени чероки были необходимы боеприпасы для осенней и зимней охоты, они отправили второе посольство в Чарльстон на переговоры с Литтлтоном. Губернатор взял всех в плен, сделав тем самым войну неизбежной (в октябре 1759 г.) Он заявил, что не освободит никого, пока ни будут выданы убийцы тридцати поселенцев.

Индейские племена востока Северной Америки, 1759 г.

Демонстрируя силу, Литтлтон перевел своих пленников в пограничный форт Принс-Джордж вместе с 1 300 солдатами и тремя тоннами пороха. Последние, как он заявил, будут переданы индейцам вместе с плененными вождями сразу после того, как выдадут виновных воинов.

Требования Литтлтона были нереальны. Либо он знал это и был дьявольски изворотливым, или же он не знал вообще ничего. В этом случае губернатор оказался преступно глуп. Его действия сыграли на руку сторонникам «жесткой линии» среди чероки. Но если это было бы иначе, «голуби», подобные Маленькому Плотнику, не смогли бы выполнить любое сделанное обещание. «Виновные воины» не только скрылись в лесах, где их невозможно выследить, но в соответствии с кодом племени чероки, они всего лишь отомстили за своих кровных родственников, убитых прошлой осенью. Следовательно, действовали справедливо и достойно, согласно своим представлениям.

Литтлтон затем подтвердил собственный идиотизм, оставив небольшой гарнизон с заложниками из племени чероки, а сам отправился обратно в Чарльстон с основными войсками, чтобы избежать эпидемии оспы (как заявлял он сам).

Последовала неизбежная развязка: чероки окружили форт Принс-Джордж и отрезали его от остальной части Южной Каролины. Войска гарнизона в ответ убили заложников. Большую часть границы Южной Каролины в начале 1760 г. охватило общее восстание племен чероки. К марту воины находились всего в семидесяти пяти милях от Чарльстона. Литтлтон, назначенный губернатором Ямайки за свою «безупречную» службу, оставил всю проблему на британского главнокомандующего в Северной Америке Джеффри Амхёрста.

Кровавое восстание чероки продолжалось еще два года. Британцы применили против них тактику выжженной земли. Наконец, когда у чероки закончились боеприпасы, белые жестоко разгромили их, возвращая ранее процветающую экономику племени в каменный век. На долю злосчастного Маленького Плотника в 1761 г. выпали переговоры об унизительных условиях мира.

Южная граница, изолированная от великого франко-британского конфликта на севере, оказалась особенно бурной в 1759 г. 17 ноября 1759 г. в Филадельфию прибыл Джеймс Гамильтон в качестве помощника губернатора Пенсильвании и Делавэра. Он служил в этой должности и раньше и не желал вновь занимать ее, но согласился, когда узнал, что сможет получить новые полномочия по налогообложению. После прибытия он сразу же попал в пограничный кризис. В октябре 1759 г. индейцы шауни на границе Пенсильвании и Виргинии напали на поселенцев и уничтожили целые семьи, ополченцы догнали мародеров в горной местности и вступили с ними в ряд нерешительных стычек. Но шауни вырвались из окружения и скрылись.

Упрямое ополчение вновь догнало налетчиков около современной границы Западной Виргинии. На сей раз удалось убить около двадцати воинов племени. Но в то время обстоятельства сложились так, что у индейцев племен шауни и чероки появилось общее дело. Это привело к тому, что мятежи и беспорядки могли охватить весь юг, чем, возможно, помогли бы французам избежать судьбы, похожей на окончательное поражение в Северной Америке.

Эту опасность удалось предотвратить. По иронии судьбы, Гамильтон стал основным фактором в падении и смерти вождя племени делавэр Тидиускунга, основного действующего лица в «войне французов и индейцев» на севере. Это было еще одним важным событием в сложной мозаике политических отношений с племенами американских туземцев.

Бурные события в Индии, в Южной и Северной Америке, совершенно отличающиеся от кровопролитного мирового англо-французского вооруженного столкновения, являются иллюстрацией общего тезиса: 1759 год оказался исключительно бурным и жестоким. Даже испанцы в Северной Америке столкнулись с проблемами мятежных племен на территории современных Техаса и Нью-Мексико. Едва избежав восстания индейцев племени оркокоуза в марте 1759 г., применяя крайние меры и казнив испанского солдата, который убил человека племени, власти Новой Испании (Мексики) вынуждены были вести войну повсюду с племенами на равнинах. На самом деле, беспорядки начались в 1748 г., когда индейцы племени команчей напали на поселения апачей в Сан-Саба, находящиеся под испанской защитой. Они увели всех выживших здоровых мужчин, женщин и детей в плен в качестве рабов.

Испанский губернатор Мексики приказал Диего Ортису Парилье, военному командующему в Сан-Луис-Бежара (в настоящее время — Сан-Антонио), атаковать налетчиков, которых, как он узнал, тайно поддерживали французы. Парилья выступил в сентябре 1759 г. с 300 солдатами (включая сотню испанских кавалеристов), имея две пушки и огромное количество пороха и боеприпасов. Его целью были два поселения союза племен Таовайан в современной Оклахоме. Эта лига включала в себя племена индейцев каддо, тавкони и вичита, являвшихся близкими союзниками команчей. К сожалению, Ортис Парилья тяжело пострадал, попав в западню индейцев. В сражении при Сан-Теодоро солдат убивали, словно скот. Уцелели только шестьдесят человек из гордого отряда численностью в 300 солдат, которые с трудом добрались обратно в Техас. Так закончилась злосчастная кампания 1759 г. на Ред-Ривер.

Казалось, что в этом году на саму природу обрушилась вся космическая ярость. Изо всех уголков света поступали сообщения об огромном количестве землетрясений и извержений вулканов. Мир, который только-только начал приходить в себя после землетрясений 1755 г., в результате которого погибло 30 000 человек в Лиссабоне и 40 000 человек в Персии, вновь содрогался от подземных толчков. Первым предупреждением оказалось землетрясение в Триполи в сентябре. Но это было только начало. В октябре и в ноябре 1759 г. на Ближнем Востоке произошло два мощных землетрясения (сила последнего из них составляла 7,4 балла по шкале Рихтера). Они вызвали особенно крупные разрушения в Сирии, Ливане и Палестине. Вдоль разлома Мертвого моря погибло от 10 000 до 40 000 тысяч человек. Разрушения и структурные повреждения наблюдали в Бейруте, Дамаске и Алеппо.

Землетрясение силой 6,6 балла по шкале Рихтера произошло в октябре в районе Иорданского ущелья. Оно вызвало катастрофические разрушения в Святой Земле, особенно — в Назарете и Тивериаде. На побережье обрушились волны цунами высотой в шесть футов, корабли выбрасывало на берег. (В сентябре город Триполи содрогался от другого землетрясения).

В декабре 1759 г. Скандинавия задрожала от еще одного мощного землетрясения, которое странным образом совпало с лютыми морозами на Балтике. В Санкт-Петербурге наблюдались невероятно низкие температуры.

В марте 1759 г. проснулся Везувий, особенно активный в период с 1744 по 1760 гг. Был выброшен огромный поток лавы после извержения пепла из жерла вулкана. В Мексике 29 сентября началось извержение вулкана Иорулло в провинции Мичоакан с ужасающими последствиями. В Замбии (Африка) в декабре наблюдали солнечное затмение, за которым последовали землетрясения.

В ночь с 3 на 4 ноября «страшный шторм» (высота волн достигала, как минимум, пятидесяти футов, а скорость ветра превышала 100 миль в час) обрушился на Новую Шотландию, вызвав обширные разрушения пристаней в Галифаксе. На складах он уничтожил все запасы сахара и соли, две шхуны выбросил на берег, повалил тысячи деревьев. Шторм прорвал дамбы в заливе Фанди, уровень воды поднялся на восемь футов выше ординара, оказались затопленными все низменные земли, которые оставались непригодными для сельского хозяйства в течение трех следующих лет.

Но, вероятно, самым ужасающим проявлением природы в 1759 г. стало очередное появление кометы Галлея, которую можно было наблюдать невооруженным глазом на европейском небе в марте. Хотя философы (например, Мопертюи) высмеивали тех, кто верил, что астральные явления — предзнаменование событий на Земле, многие продолжали верить в то, что это именно так и есть. Как и в 1066 г. (при первом зарегистрированном появлении кометы Галлея), многие полагали: катастрофа уже где-то рядом.

Довольно интересно, что и в 1066 г. суеверия не ошибались. Однако и 1759 г. наметил судьбу Британии яснее, чем любое другое событие после битвы при Гастингсе.

Глава 1 Сражение за Новую Францию

Если бы пришлось решать на основе долгосрочности воздействия, кто из людей, находившихся на вершине своего величия в 1759 г., заслужил место в истории, самый весомый аргумент оказался бы в пользу Джона Уэсли, основателя методизма. Вегетарианец и трезвенник, тщедушный Уэсли был с юности вдохновлен понятием о возврате к первоначальному христианству и созданием «нового человека» (образца ответственности, рассудительности, респектабельности, добродетели и честности). В свои пятьдесят шесть лет он продолжал соблюдать строжайший режим странствующего проповедника. А к концу своей долгой жизни этот человек преодолел верхом на лошади 280 000 миль, находясь в пути в любое время дня и ночи.

С самого начала он предполагал: его «Методистское объединение» станет отдельной группой в рамках англиканской церкви. Но раскол с англиканской церковью делался все глубже, как только Уэсли начал выступать в защиту посвящения в духовный сан священниками, а не епископами, за институт мирских проповедников, а не священников с «приходами», за богослужения вне храмов и церквей, чудеса и «энтузиазма», за прямое обращение к бедным и неимущим. Как уже сказано, англиканская церковь придавала особое значение церквям и кафедрам, посвященному в духовный сан клиру и местным викариям, имеющим приходы. А методизм уделял внимание собраниям на открытом воздухе, странствующим проповедникам и общенациональной евангелизации.

1759 год был напряженным для неутомимого Уэсли, чья паства постоянно увеличивалась так, что его движение возрождения провело уже свою пятнадцатую ежегодную конференцию. Два совершенно различных эпизода в начале и в конце того года прекрасно иллюстрируют со стороны разных лиц человека, которого можно было бы назвать «папой» методизма.

Когда в начале года Франция угрожала вторжением, Уэсли назначил 16 февраля днем национальной молитвы и поста в надежде, что Господь поддержит Англию в борьбе с Францией. В то утро он проповедовал в 5 и 9 часов утра в Уэидсворте, а затем в 3 часа дня — в Спиталфилдсе. В 8.30 вечера Уэсли уже находился в штабе методистов.

Графиня Хантингтон присутствовала на вечерней службе и после нее пригласила главу методистов возглавить собрание на молебен у себя дома. Там он проповедовал для избранной компании, в которую входили граф и графиня Дартмуты, граф и графиня Честерфилд, сэр Чарльз и леди Хотем, а также избранные аристократы из семей Кавендиш и Картерет.

А осенью 1759 г. Уэсли упрекал свою сварливую жену Мэри, брак с которой оказался исключительно несчастливым. В своем письме от 23 октября в десяти пунктах он перечислил все то, что ему не нравилось в ее поведении. В письме было десять советов, с помощью которых можно исправить свое поведение.

«Очень просто и прямо перечислю тебе то, что мне не нравится… Просмотр моих писем и частных бумаг без моего ведома, то, что я ощущаю себя пленником в своем собственном доме, обсуждения меня у меня за спиной, копание в вещах, за которые на меня возложена ответственность (а тебе уже известно, что это неправильно…»

Несмотря на весь свой религиозный пыл и бесспорные достижения, Джон Уэсли видится не очень приятным человеком. Будучи неискренним, двуличным и лживым, он любил переписывать историю собственной жизни в своих письмах и журналах, чтобы выглядеть всезнающим, всемогущим и непогрешимым. Но однажды он столкнулся с явлением, настолько выходящим за рамки всего обыденного, что пришлось посмотреть на правду жизни трезвым взглядом.

Он любил приукрашивать свою автобиографию «поворотными моментами» и огнями «на дороге в Дамаск», но один определяющий момент истины в его жизни все же имелся. Во время своего первого визита в Америку в январе 1736 г. Уэсли совершил четырехмесячное бурное морское путешествие перед тем, как добрался до суши. Ему удивительно повезло остаться в живых во время яростного шторма. Об этой ситуации говорится в его дневнике от 17 января: «Море накрыло нас от носа до кормы, врываясь в отдельные каюты и в каюту капитана, где было трое или четверо. Оно накрыло нас всех».

23 января шторм возобновился со страшной силой.

«Море полностью накрыло нас, разорвав в клочья гротовые паруса, хлынуло на палубу, словно морская пучина поглотила нас целиком. Среди англичан начались страшные вопли и крики. Немцы (моравские братья) спокойно пели».

Согласно Уэсли, непоколебимость моравских братьев заставила его принять их понимание религии. Но, естественно, вскоре после этого он вновь набросился на них с нападками.

Чрезвычайная опасность перехода через север Атлантики производит глубочайшее впечатление скорее на летописца восемнадцатого столетия, чем на студента-богослова. Историки совершенно спокойно рассуждают о том, как через океан из Европы в Америку отправляют целые армии, словно речь идет о простом путешествии по железной дороге. Но очень редко говорится о том, сколь страшным и ужасающим может стать подобный поход.

В эпоху парусных судов у мореплавателей не было почти никакой защиты от ураганов, тайфунов и бурного моря. Но в настоящее время нам известно, что обычный маршрут судов из Северной Европы в Америку, проходящий вдоль отмели Ньюфаундленда, был особенно опасным. Десятки тысяч моряков и сотни судов бесследно исчезли в этом районе в течение трехсот лет после открытия Колумбом Нового Света, там нашли гибель многие из самых талантливых мореплавателей своего времени. В 1498 г. Джон Кабот вышел из Бристоля с пятью кораблями в надежде подробнее исследовать открытия, которые он сделал годом раньше на Кейп-Бретон и Кейп-Код. В Бристоль вернулось только одно судно, Кабота больше никогда не видели.

В ту эпоху соперниками Англии по рыболовству в районе Больших отмелей около берегов Ньюфаундленда, были португальцы. Но даже самые выдающиеся мореходы из них не добивались лучших успехов. Великие морские пионеры Португалии, братья Кортэ-Реал, погибли в Северной Атлантике.

Гашпар Кортэ-Реал вышел из Лиссабона в мае 1501 г. с двумя кораблями, но навсегда исчез в пучине Атлантического океана. Когда его второй корабль пришел в октябре в Португалию с известием о том, что Гашпар остался в море, его брат Мигель организовал следующую экспедицию ради поисков Гашпара. Он вышел из Лиссабона к Лабрадору в мае 1502 г., но тоже бесследно исчез.

Современная наука окончательно установила главную причину трагедии, выпавшей на долю огромного количества отважных моряков в эпоху парусных судов. Гигантские волны, почти вертикальные стены зеленой воды, появляющиеся словно ниоткуда, достигающие 100 футов в высоту до гребня волны, в течение длительного времени считали выдумками бывалых моряков, которые провели много лет перед мачтой. Только в последнее время установлено: подобные внезапные волны возникают довольно часто, они представляют смертельную угрозу для мореходства. Ни один из кораблей, построенных до настоящего времени, даже в эпоху океанских лайнеров, не имеет оснащения против подобных монстров. Те суда, которым приходилось встречаться с подобными левиафанами, смогли выжить благодаря только удаче, а не в силу каких-либо других обстоятельств.

Для иллюстрации лишь двух видов опасности, возникающих в результате воздействия таких внезапно появляющихся волн, приведем следующую леденящую душу статистику. Даже в наше время корабли рассчитаны на максимальную высоту волны, равную сорока пяти футам. Максимальное давление должно составлять пятнадцать тонн на квадратный дюйм. Аналогично этому, самый крупный океанский лайнер строится с учетом того, что максимальное расстояние между двумя гребнями последовательных волн равно 800 футам. Но бесспорные данные свидетельствуют: что корабли в северной акватории Атлантики, оказавшиеся между двумя разными волнами высотой 100 футов, попадают в ложбину между гребнями волн, равную 1 200 футам.

Гипотеза опытных морских «экспертов» гласит: внезапно возникающие волны подобных размеров могут встречаться только при исключительных условиях: около побережья Южной Африки, где ветер дует против очень сильного течения, поднимая пирамидальную волну, или около берегов Норвегии, где морское дно на мелководье сосредотачивает волны в одном месте. Но в настоящее время известно: предшествующие модели поведения моря страдают рядом серьезных недостатков, так как они основаны на том, что все волны повинуются единой «линейной» схеме. Результаты неопровержимых исследований, проведенных в настоящее время, с полной достоверностью доказывают: существует другой вид неустойчивой нелинейной волны, которая способна всасывать энергию ближних к ней волн, создавая чудовище, быстро разрастающееся до огромных размеров.

Высоту волны обычно определяют на основе трех показателей: скорость ветра, время продолжительности шторма и «появления» волн в океане или в открытом море. Но при продолжительном шторме, когда средняя высота уже большая, несколько крупных волн могут объединяться, создавая всепожирающего Молоха океанов.

Положение еще более осложняется в том случае, когда ряду стофутовых волн предшествует глубокая ложбина. В этом случае создается явление, известное морякам, как «дыра в океане». Таков еще один кошмар, подобный самим внезапным волнам, который длительное время считали продуктом возбужденного воображения мореплавателей.

Поэтому, когда французы и британцы сражались друг с другом в 1750-х гг. за контроль над Новым Светом, они всегда сталкивались с общим противником. В течение зимы Атлантический океан представляет особо опасное место. Для всех, кто плохо владеет техникой судовождения, эти трудности увеличиваются в несколько раз. Бесконечное, серое, увенчанное белыми барашками морское волнение и пирамидальные волны требуют максимального напряжения даже от величайших мастеров вождения парусных судов.

Тем, кто выходит из реки Св. Лаврентия и готовится к походу через бурный океан в Европу, предстоит столкнуться с дополнительными опасностями на отмелях Ньюфаундленда, печально известных бурями на море. Там волны достигают высоты ста футов от гребня до ложбины, если скорость ветра выражена трехзначным числом.

В таком же положении оказался блистательный посланник, которому было двадцать девять лет, когда осенью 1758 г. он вышел в море. Луи Антуан де Бугенвиль, математический гений, работающий в рамках ограниченных научных знаний своего времени, полагал: Северная Атлантика в том районе — просто статистическая причуда. Согласно закону вероятности, волны такой высоты возникают только три раза на миллион.

Но Бугенвиля вообще было трудно удивить чем-либо, ведь он знал жизнь столь же хорошо, как математику. Во многих отношениях этот человек представлял собой великолепное сочетание французского рационализма и англосаксонского эмпиризма. И море было у него в крови.

Одним из исторических курьезов стало то, что все четыре великих мореплавателя-кругосветника восемнадцатого столетия служили в Семилетнюю войну. Правда, для военно-морского командора Джорджа Энсона дни славы уже оказались в прошлом. Он «плавал» в основном за письменным столом в Адмиралтействе. Но Бугенвиль, как его соотечественник граф де Лаперуз, а также величайший мореплаватель всех времен капитан Джеймс Кук, принимал участие в боях на Канадском театре военных действий.

Возможно, испытать жизнь во всех ее формах и проявлениях, чтобы выработать глубокое глобальное видение — привилегия только почти гениальных людей, одаренных множеством талантов. Бугенвиль, безусловно, подходит для такого определения с любой точки зрения. В свои двадцать девять лет, под влиянием французского математика и философа д'Аламбера, он опубликовал «Трактат об интегральных числах», написанный на два года раньше. Это потрясающее достижение большой четкости. Оно обеспечило ему в 1756 г. избрание в члены престижного Королевского Общества в Лондоне.

Бугенвиля ожидала блестящая карьера математика, но беспокойный ум уже искал новые области исследований. Вступив в армию в 1754 г., он уже через два года был выбран в качестве сопровождающего нового командующего в Новую Францию (так французы называли Канаду). В 1758 г. в качестве доверенного посланника маркиза де Монкальма он направился в опасный морской поход через Атлантический океан, чтобы оказать влияние на политических хозяев Монкальма в Версале.

В будущем Бугенвиля ожидали величайшие триумфы. В кругосветном путешествии в 1766-69 гг. он объявил французскими Таити и архипелаг Туамоту. Его именем будет назван остров в группе Соломоновых островов и великолепное тропическое растение. Незаурядный участник Института Франции, Бугенвиль был свидетелем величайших триумфов Наполеона. Он скончался в звании сенатора на восемьдесят втором году жизни.

3 ноября 1758 г. Бугенвиль покинул Монреаль и через восемь дней поднялся на борт судна «Виктория», которое стояло в устье реки Св. Лаврентия. Через месяц трудного похода в бурном море они прибыли в Морле.

Бугенвиль оказался в Версале 20 декабря, где узнал, что его восхищение индейскими племенами Северной Америки совпадает с восхищением короля Людовика XV и маркизы де Помпадур — прежней любовницы короля, ставшей его доверенным лицом, сводницей для всех намерений и целей, и… первым министром во всем, кроме титула.

Основное внимание привлекали ирокезы — шесть народов, которые во многих отношениях стали ключом к превосходству в Северной Америке. Кто они, почему они постоянно враждебны Франции?

Бугенвиль, который позднее популярно назовет полинезийцев «благородными дикарями», не питал никаких иллюзий. Но его социологическое чутье оказалось точным, он попытался все объяснить с присущей ему ясностью. Известные как ходеносауне, пять исконных наций ирокезов (могавки, онеида, сенека, онондага и кайюга) жили на длинных отрезках территории, расположенной параллельно северу и югу вдоль озер в том месте, которое позднее станет штатом Нью-Йорк. Народ ходеносауне («люди длинных вигвамов») получил это название по своим характерным жилищам — длинным вигвамам, крытым корой, с бочкообразными крышами. Длина строений составляла около 200 футов, ширина — двадцать пять футов. Они занимались охотой и собирательством, но добавляли кукурузу, фасоль, тыкву, орехи и ягоды к оленине, форели и семге — добыче молодых воинов.

Ключом общества ирокезов стало кровное родство. Так как длинные вигвамы вмещали до десятка семей, начиная приблизительно с 1000 нашей эры из этих обширных родов стали формироваться кланы. Кланы, в свою очередь, составляли племя. Членство в клане определялось по материнской линии. Но для профилактики родственных браков и поощрения солидарности в племени каждый молодой человек из клана должен заключать брак в другом клане. Антропологи называют это явление экзогамией.

Разделение труда у ирокезов было традиционным. Мужчины охотились и воевали, женщины ухаживали за детьми и занимались домашним хозяйством. Но, что характерно для многих традиционных обществ, и мужчины, и женщины могли становиться жрецами или пророками. Как многие индейские сообщества Северной Америки, ирокезы высоко ценили силу. Их сложная пантеистическая космология основывалась на общем понятии «ориенда» — полном единстве силы, материальной и духовной.

Ориенда была связана с численностью населения. Индейцы верили в то, что совокупная сила племени уменьшается даже из-за одной смерти. Поэтому у ирокезов был постоянный мотив для экспансии и агрессии: они нуждались в постоянном притоке свежей крови — либо от пленников, либо от вновь принятых племен.

В конце 1689 г., когда закончилась самая кровопролитная война в Канаде, при которой неистовые ирокезы сотнями убивали французов, численность воинов ходеносауне составляла 2 550 человек. Но после войны в 1690-х гг. она сократилась до 1 230 человек. Ирокезы восстановили численность войск частично за счет принятия в племена пленников, но в значительно большей степени в результате поглощения совершенно нового племени тускарора в Лигу Ходеносауне (Ирокезскую Лигу, которая позднее стала Лигой Шести Племен).

К 1720 г. ирокезы смогли снова отправлять на поле боя до 2 000 воинов.

Великим мифическим отцом-основателем ирокезов был Гайавата — мифическим в том смысле, что ему приписывают создание всего общественного строя конфедерации ходеносауне. Гайавата был вождем племени онондага, который положил конец вендетте и кровной мести — настоящему самоуничтожению, распространенному среди пяти первых племен ирокезов. Он заменил их сводом законов — согласно традиции американских туземцев, представляющим собой нечто подобное десяти заповедям, законам Солона и конституции США. Затем был учрежден Большой совет Пяти Племен, который занял место сборов онондага. Старейшие племена, могавки и сенека, по традиции сидели с восточной стороны костра Совета. Племена, вступившие в союз позднее, онеида и кайюга — с западной стороны, а онондага занимали северную позицию.

Действовала примитивная форма простонародной демократии: сначала выступали отдельные племена и разрешали свои разногласии, затем решались внутриплеменные вопросы, а потом (по меньшей мере, теоретически) вырабатывалось общее согласованное решение. В тех случаях, когда интересы племен были совершенно различными (скажем, могавки и сенека придерживались одного мнения, а онеида и кайюга — прямо противоположного), решающий голос принадлежал племени онондага. Верховным правителем признавался главный вождь этого племени, которого обычно и называли Онондага.

Главенство онондага с нашей современной точки зрения вызывает недоумение: ведь индейцы сенека были значительно более важным племенем во многих отношениях, они могли предоставить такое количество отважных воинов, какое собирали все остальные четыре племени, вместе взятые. Каждого ирокезского вождя считали полукоролем, он пользовался значительной местной властью, подчиняясь только главному владыке Онондага.

Короче говоря, Лига Ходеносауне (Ирокезская Лига) представляла собой примитивную форму федерализма. Ее политическая структура, безусловно, была ключевым фактором развития и подъема ирокезов в качестве военной структуры. Они достигли зенита расцвета в семнадцатом столетии, когда вооруженные мушкетами, приобретенными у голландских торговцев мехом, они завоевали племена гуронов, эри, мононгахела и шауни.

Но в 1665-67 гг. ирокезы потеряли уверенность и были остановлены. Измотанные постоянными войнами, пострадавшие от иезуитов, обращавших их в христианство, лишенные поставок оружия после завоевания англичанами Голландской Северной Америки, на всю остальную часть столетия ирокезы приостановили экспансию.

Ирокезы постоянно вызывали восхищение европейских наблюдателей. К поклонникам этих племен в восемнадцатом столетии относятся Бенджамин Франклин и Томас Джефферсон, в девятнадцатом столетии — Льюис Морган, Фридрих Энгельс и Карл Маркс. На человека из внешнего мира глубокое впечатление оказывали, как правило, три вещи: ирокезская демократия, отсутствие государственного аппарата и роль женщины. Аксиома европейцев заключалась в том, что общественного согласия невозможно достичь без угрозы применения силы и без опоры на солдат, жандармов, полицию, королей, губернаторов, аристократию, префектов, судей, суды и тюрьмы. Но общество ирокезов существовало без государства — во всяком случае, там не было ни единого человека, полностью занятого осуществлением и контролем норм, ценностей и законов общества. Более того, ирокезы достигли выполнения и другой «невозможной» задачи — создания демократической системы, смешанной без принуждения с общинной экономической системой.

Их политическая изощренность оказалась удивительной. Франклин, общепризнанный белый представитель верховной власти, высказал в их адрес скупой сомнительный комплимент за способность ирокезов поддерживать гармонию в своей федеральной лиге: «Очень странно, что шесть наций невежественных дикарей смогли создать схему подобного союза и далее действовать в соответствие с ней так, что она сохранялась в течение многих веков, оставаясь нерушимой. Но такой союз практически невозможен для десятка или дюжины английских колоний».

Шесть народностей действовали по принципу кровного родства, в котором гены или кланы более важны, чем семейное ядро. Ирокезская лига, уделявшая такое же внимание кланам и племенам (фратриям), как и демократическому принятию решений, напоминает города-государства древней Греции, хотя в некоторых отношениях они превзошли греков.

Ирокезы высоко ценили женский принцип. Родословную определяли по материнской линии или по матери, хотя североамериканские индейцы, как правило, отсчитывали ее по отцовской, мужской линии. Более того, женщины могли принимать участие в советах рода — демократической ассамблее, где каждый совершеннолетний человек, мужчина или женщина, имел право голоса по рассматриваемым вопросам. Особым влиянием женщины пользовались в племени сенека. Они, не испытывая никаких сомнений, могли «сбить рога» с головы вождя или разжаловать его до рядового члена племени (хотя смертная казнь членов лиги была запрещена, исключая лишь те случаи, когда вождь оказывался неисправимым, отказывался раскаяться или злоупотреблял своим положением).

Но мы не должны преувеличивать значение полового равенства или считать лигу раем, где не существовало проблем пола. Мужчины сохраняли высшую или верховную власть в исполнительных советах, где присутствовали только мужчины и решались «экстренные» или чрезвычайные проблемы (вопросы, связанные с войной). Естественно, что они сами решали, что входит в понятие чрезвычайного положения. Это характерно для всех подобных «сенатов».

Но в Версале жадных слушателей Бугенвиля, очарованного ирокезами, не интересовали ни обычаи, ни образ жизни индейцев, ни их политика, ни то, как они принимали решения. Больше всего французской элите оказался любопытен статус «дикарей». Упиваясь комфортом в парках Версаля, эти люди наслаждались роскошью косвенных переживаний сильных ощущений, слушая рассказы молодого гения об ужасах и убийствах ирокезов.

Снятие скальпов, убийства томагавками, пытки, боевые кличи, поджоги, разрушения и даже каннибализм — все присутствовало в сообщениях Бугенвиля. Он писал: «Даже рассказ о зверствах, совершаемых ими на поле боя, ужасен. Любой содрогнется от свирепств и дерзости варваров с черной душой. Это гнусная и омерзительная война. Воздух, которым дышишь, наполнен бесчувственностью и жесткостью».

Он рассказывал своим загипнотизированным слушателям, что даже от самого вида раскрашенных воинов с прядью волос, оставленной на бритой голове, словно вызов врагам, издающих боевой клич, кровь застывает в жилах у европейских солдат. Но такая отличительная характеристика североамериканских индейцев не ограничивалась ирокезами. Бугенвиль рассказал в Версале и о том, как отряд из 300 свежих поселенцев Нью-Джерси попал в засаду, устроенную племенем отава. Их гарпунили, словно рыбу, когда бледнолицые, охваченные паникой, бежали к реке: «Устрашенные видом этих чудовищ, их молниеносной скоростью, стрельбой, боевыми кличами, люди сдались, почти не оказав сопротивления».

Стоит особо подчеркнуть: хотя более поздние морские походы в южный бассейн Тихого океана способствовали распространению понятия «благородный дикарь», сам Бугенвиль не был поклонником (как Руссо) первобытного человека или «человека в природном состоянии». Он обычно язвительно критиковал американских туземцев и глумился над племенем оттава, крайне зависимым от своих языческих божеств или обожествленных духов. Позднее исследователь заметил с надменной снисходительностью, что они добавили двух владык жизни в свою космологию: одного коричневого и безбородого, создавшего индейцев, а второго — белого и бородатого, создавшего французов. Его раздражали требования заключения союза с «дикарями», необходимость приспосабливаться к ним, подкуп подарками. Он особенно сожалел о том, что приходилось «быть рабом этих индейцев, выслушивать их днем и ночью на советах и частным образом, когда они начинали капризничать, а их фантазия или избыточное воображение и постоянное вымогательство вина или бренди заводили индейцев в такие дебри, о которых Европа не имела ни малейшего представления».

Хотя Бугенвиль, несомненно, наслаждался тем, что от его рассказов кровь застывала в жилах тщеславных и пустых придворных и изысканных дам Версаля, он был прав, уделяя столько внимания ирокезам. Ведь с объективной исторической точки зрения Лига Ходеносауне (Ирокезская Лига) развязала глобальное вооруженное столкновение, известное как Семилетняя война. Неизменным стремлением французов в первой половине восемнадцатого столетия оставался захват долины Огайо — своего рода Суэцкого канала внутренних американских территорий, удаленных от моря. Долина обеспечивала коммуникации между востоком Канады, Новым Орлеаном и рекой Миссисипи.

Но именно на долину Огайо положил глаз верховный вождь племени ирокезов сенека — Танагхриссон (первоначально пленный из племени катавба), известный как полукороль. Он пришел к власти в 1740-х гг. Этот лидер отправил туда индейских поселенцев. Совещание между Танагхриссоном и французской военной делегацией закончилось плохо. Как только вождь племени сенека раскрыл своизамыслы, французский командующий пришел в ярость: «Я не боюсь мух и москитов! Такими же являются и индейцы. Заявляю, что дойду до самой реки [Огайо]. А если река окажется заблокированной, у меня хватит войск, чтобы открыть ее. Я растопчу всех, кто попытается помешать мне. Презираю все те глупости, которые ты наговорил мне!»

Он закончил тем, что бросил Танагхриссону пояс из раковин, который принес вождь в знак дружбы, затем с негодованием и презрением растоптал его, разбрасывая раковины вокруг.

Ирокезы и французы вышли на тропу войны, но положение осложнили еще два крупных события. Под давлением махинаций англичан и французов ирокезская конфедерация в начале восемнадцатого столетия уже не была такой сплоченной, как раньше. Фактически она находилась на грани политического раскола. Хотя Лига Ходеносауне всегда была более пробританской, ряд серьезных военных недостатков в самом начале века заставил ее стать более осмотрительной и уклониться от выполнения взятых обязательств. Поэтому лига начала подразделяться на фракции англофилов, франкофилов и нейтралов.

В целом политика ирокезов была направлена на то, чтобы настроить британцев против французов и, прикрываясь нейтралитетом, проводить тройную стратегию войны, мира и кооптирования.

Они стремились к миру с индейцами племени алгонкинов из долины в верховьях Миссисипи — союзников французов. Но ирокезы намеревались воевать с южными племенами — особенно, с могущественными народами чероки и катавбе из Южной Каролины. Между прочим, ирокезы стремились наладить отношения с колониальным правительством Пенсильвании с конечной целью кооптации других важных индейских племен — например, шауни и делавэров. Ланкастерский договор в Пенсильвании, заключенный в 1744 г., иногда историки называют определяющим моментом, когда могущество ирокезов было в апогее. Именно в это время конфедерация получила возможность применять все три фазы общей стратегии.

Колониальное правительство признало сюзеренитет племени онондага над южными племенами. Оно уплатило «народу длинных вигвамов» 800 фунтов стерлингов банковскими купюрами и 300 фунтов стерлингов золотом для подкупа предполагаемых оппонентов или финансирования войны. Виргиния пожаловала воинам ходеносауне права прохода сил с целью нападения на индейцев чероки и катабве.

Но это совпало по времени с тем, что Ирокезская Лига начала трещать по швам. По существу, вождь Онондага ввел британцев в заблуждение, заставляя их считать конфедерацию ирокезов всемогущей, способной контролировать долину реки Огайо твердой рукой. Доверчивость официальных властей усугублялась еще и тем, что «эксперты» по вопросам индейцев из Пенсильвании уверенно заявляли: ирокезы сумеют выставить на поле боя 9 300 воинов. Но истинная цифра «боевого состава» (воины, которых могли фактически привести на поле боя) составляла не более 1 100 человек.

На бумаге все выглядело вполне правдоподобно, так как в период с 1713 по 1744 гг. пять народностей поэтапно приняли в свою лигу шестое племя — тускарора. Но за таким кажущимся могущественным положением скрывались всевозможные недостатки и трещины. Племя сенека, самое западное из всех, осело на реке Онтарио с 1720-х гг., вступив в неофициальный союз с племенами делавэров и шауни. Они тоже были оттеснены на запад в результате иммиграции европейцев.

Теперь вся политическая структура ирокезов зависела от повиновения полукоролей верховному владыке Онондага. В 1740-х гг. произошло два события. Во-первых, Танагхриссон постоянно настаивал на независимости от вождя Онондага. Затем недовольные племена шауни и делавэров в долине реки Огайо, заключив союз с минго (самым западным кланом племени сенека), стали настаивать на независимости, утверждая свою автономию не только от верховного вождя Онондага, но даже от Танагхриссона. Некоторые даже поговаривали, что наконец-то ирокезам начали мстить за их гордость.

Но, хотя ирокезы и готовились противостоять притязаниям французов на долину реки Огайо, начала действовать третья сила. Согласно Ланкастерскому договору, который ирокезы считали своим триумфом, не понимая мелкого шрифта в европейских соглашениях (и никто никогда не объяснял им выводы, следовавшие оттуда), отказывались от всех претензий на территорию в Мэриленде и в Виргинии. Они не знали, что это фактически аннулирует их собственные претензии на долину реки Огайо.

Колониальная хартия Виргинии предоставляла своим поселенцам права на все земли на западе до Тихого океана — так звучал пункт договора, который комиссионеры в Ланкастере, безусловно, не разъяснили ирокезам. И это не было каким-то просто теоретическим правом или правом только на бумаге. В 1745 г. Виргиния открыто передала землю в местности Огайо консорциуму из двадцати спекулянтов недвижимостью.

Стратегию нейтралитета, принятую верховным вождем Онондага, в 1748 г. подорвали еще больше, когда могавки, самое восточное племя англофилов из ирокезов, нарушили нейтралитет, начав взаимодействовать со штатом Нью-Йорк. Так вождь Онондага оказался обманутым и окруженным четырьмя группами потенциальных противников: британцы и их союзники-могавки располагались на востоке; отщепенцы-минго, делавэры и шауни — на западе; французы — на севере и западе, а амбициозный Танагхриссон — перед собственным порогом.

Но британская власть проявлялась не только в виде спекулянтов недвижимостью в Виргинии. Правительство в Лондоне опасалось: если не будут предприняты решительные меры, то его колонии между Аппалачами и Атлантическим океаном навсегда окажутся зажатыми французским кордоном. Следовательно, правительству придется израсходовать такое огромное количество военно-морских и войсковых ресурсов на оборону тринадцати колоний в Северной Америке, находящихся в состоянии войны, что оно окажется бессильным в Европе. Исходя из перечисленных причин, Лондон желал получить контроль над решающей территорией Огайо. Падение Луисбурга и его переход к Британии в 1745 г. во время Войны за австрийское наследство увеличило и мотивацию, и возможности британской экспансии в долину реки Огайо. Это вызвало серьезную обеспокоенность у французов.

Последовавшее закрытие реки Св. Лаврентия для французского судоходства открывало Огайо для британской торговли и предпринимательства. Купцы из Пенсильвании стали предлагать низкие цены как «проигравшие лидеры», чтобы получить доступ в Огайо. Вскоре они добились этого и стали работать с такими племенами, как миами и виандот, которые раньше никогда не торговали ни с кем, кроме французов.

С 1749 г., когда спекулянты из Виргинии приступили к строительству постоянного поселка в Огайо, эскалация напряжения быстро нарастала до кульминации. Танагхриссон вскоре выбрался из своих потаенных мест и согласился на строительство «укрепленного дома» в месте слияния рек Аллеганы и Мононгахела. Но, чтобы уговорить племя делавэров согласиться на это, ему пришлось признать их вождя Шингаса в качестве еще одного полукороля. К этому времени связи между упрямыми ирокезами, их союзниками в Огайо и верховным вождем Онондага невероятно ослабели.

Но к началу 1750-х гг. французы высказывали серьезную обеспокоенность. Приход англо-американских торговцев и спекулянтов землей в долину реки Огайо вселял опасения, что британцы, в конце концов, вобьют клин в западном направлении, отрезав Новую Францию (Канаду) от внутренних французских территорий в Иллинойсе и на реке Миссисипи. Их страхи усиливались нарастающим недоверием к отношению и поведению ирокезов. Центробежная фракционность вносила опасный элемент непредсказуемости в уравнение силы. С кем должны работать французы: с Онондага, с Танагхриссоном или с Шингасом?

Проблема осложнялась плохим политическим руководством в Северной Америке. Если французские лидеры выбрали бы более тщательный подход и учли все нюансы, то могли заметить: ненастные англосаксы представляют не более монолитное и сплоченное единство, чем сообщество ирокезов. Правительство в Лондоне было не в ладах с колонистами, которые, в свою очередь, расходились во мнениях. Торговцы из Пенсильвании и спекулянты из Виргинии могли показаться хорошо скоординированной передовой колонной британской агрессии. Но на самом деле они стали смертельными соперниками.

Остановив свой выбор на применении силы для решения проблемы долины реки Огайо, французы пошли на омерзительное мошенничество при решении вопроса о предоставлении коммерческих преимуществ между Пенсильванией и Виргинией, переведя его в область национального доверия. Так Британию настроили против Франции. Это неизбежно привело к мгновенному объединению англо-американских фракций.

Первую кровь пролили французы. В 1752 г. тридцать солдат регулярной армии вместе со 180 воинами племени чиппева и тридцатью воинами племени оттава напали на поселение, основанное Джорджем Гроганом на западе Огайо. Они убили торговца и начальника почтового отделения, дотла сожгли поселок. Так как правительство провинции на востоке отказалась поддержать поселенцев, лишенных своих владений, французы вышли «чистенькими» после первого акта агрессии. Воодушевленные этим, они привели новые войска и построили четыре форта в Огайо, демонстративно разместив один из них точно в том месте, которое британская компания «Огайо» выбрала для своего поста.

Правительство в Лондоне уже не смогло игнорировать это, поэтому приказало губернатору Виргинии Роберту Динуидди дать энергичный отпор французам. Тот, в свою очередь, направил двадцатисемилетнего лейтенанта по имени Джордж Вашингтон (будущего героя Америки, которому поставят памятник) в Огайо. Там он встретился с Танагхриссоном, который еще продолжал переживать из-за своего унижения в руках французов и приходил в неслыханную ярость при мысли о том очевидном факте, что племена делавэров и шауни ему более не повинуются.

Танагхриссон объединился с Вашингтоном ради общего дела и в последовавшей кровопролитной военной кампании отличился тем, что резал французских военнопленных после того, как они сдавались при условии, что им сохранят жизнь. Самый страшный эпизод произошел, когда французский командующий Контрекур отправил лейтенанта по имени Кулон де Юмонвиль из недавно построенного форта Дюкень в разведку. Танагхриссон, сопровождающий Вашингтона, убил Юмонвиля и его солдат, снял скальпы, а затем отправил сообщение французам, что весь отряд перебил Джордж Вашингтон. На лицо была двойная игра: полукороль знал, что у него есть единственная возможность завладеть гегемонией в Огайо. И заключается она в том, чтобы натравить друг на друга французов и британцев. Но этот эпизод оставил обидное пятно на репутации Вашингтона, которое с тех пор всегда использовали его биографы.

На это резко прореагировал Контрекур. Он созвал племена индейцев — делавэров, шауни и минго. Затем, используя пояс из ракушек гораздо искуснее своего соотечественника, беседовавшего с вождем Танагхриссоном, командующий предложил объявить войну и выпить вина, приняв обет о том, что они скоро прольют кровь противника. Индейцы приняли его предложение, навсегда расколов ряды ирокезов. Теперь они разделились на проанглийских могавков, профранцузских минго и центральную группу, которая либо оставалась нейтральной, либо еще не сделала выбора.

В любом случае, с мечтой Танагхриссона заполучить собственное поместье в Огайо, было покончено навсегда. Возможно, он очень вовремя умер в результате болезни (вероятно, оспы) в октябре 1754 г. и не дожил до того времени, чтобы увидеть, какой пожар вызвала его хитрая уловка.

Французы энергично контратаковали. Заместитель Контрекура Кулон де Виллье разбил Вашингтона, позволив ему уйти с миром за хорошее поведение при условии: англо-американец навсегда покинет район Огайо и пообещает не возвращаться.

Но поражение Вашингтона, широко освещавшееся всевозможными способами и средствами, просто еще больше накалило напряжение и приблизило Британию и Францию к открытой войне. Доклад Динуидди в Лондон вызвал панику у герцога Ньюкасла, не отличавшего стальными нервами. Но он был первоклассным политиком, ответственным за принятие всех решений по делам колоний. Вместе со своим союзником герцогом Камберлендом, с которым он успешно сотрудничал во время восстания якобитов в 1745 г., герцог Ньюкасл разработал план наступления в Северной Америке, состоявший из трех частей.

В Новый Свет предлагалось отправить два полка под командованием генерала Бреддока — преданного и беспощадного солдата, сторонника репрессий и массовой резни (понятий, близких самому Камберленду). Со своей «непобедимой» армией Бреддок должен захватить провинцию Огайо, разрушить французский форт Сент-Фредерик на озере Шамплейн и вытеснить французов из фортов на перешеек, соединяющий полуостров Новая Шотландия с материковой частью Канады. За спиной Ньюкасла Камберленд расширил план, фактически полностью изменив его. Он добавил в инструкции Бреддока приказ оккупировать весь полуостров Новая Шотландия и разрушить французский форт Ниагара на озере Онтарио.

Отбытие Бреддока, по существу, стало началом мировой войны между Британией и Францией, хотя формальное открытие боевых действий произошло в Европе в 1756 г. Не страшась агрессивных замыслов, Людовик XV резко увеличил количество вооруженных сил в Северной Америке, отправив восемь новых полков в Канаду. Пока он вел затянувшиеся переговоры с Лондоном по вопросам будущего американских колоний, король занимался интригами, задуманными для обеспечения собственной безопасности.

Прибытие Бреддока в Северную Америку в 1755 г. было связано с первыми крупномасштабными боевыми действиями после 1740-х гг. Но ставленник Камберленда оказался совершенно неподходящим человеком для проведения успешной колониальной военной кампании. Брутальный приживал, любитель дуэлей, который жил за счет женщин и имел в Лондоне настоящий гарем (включая прославленную актрису Джордж-Энн Беллами), Бреддок презирал как колонистов, так и индейцев. Его отвращение к туземцам Америки можно считать довольно удивительным в том отношении, что, согласно рассказам противников, у него и индейцев были родственные души. Горацио Уолпол говорил: «По складу характера Бреддок был настоящим ирокезом».

Он начал с того, что сразу настроил против себя колонистов, отчитывая их за то, что они руководствуются только грязными экономическими корыстными интересами и всеми средствами добиваются теплых мест и политических преимуществ. Так как колонисты на своей конференции в Олбани, состоявшейся в июне — июле 1754 г., ясно продемонстрировали, что не заинтересованы в согласованных действиях для общей обороны, Бреддок должен был попытаться дипломатично договориться с ними вместо того, чтобы отталкивать их, изображая из себя своего ужасного хозяина — «Мясника Камберленда». Он пошел еще дальше, на горе или на радость, оттолкнув своих союзников ирокезов, оскорбив их своим высокомерием и властным расистским поведением.

В результате, когда Бреддок выдвинулся из форта Камберленд в начале июля 1755 г. с войском, численность которого составляла 2 200 солдат, все его предполагаемые союзники отсутствовали, а в рядах англичан оставалось не более дюжины проводников-ирокезов.

Военная кампания Бреддока была одной из самых больших катастроф в колониальной истории. Она убедила многих, что французы победят в войне за Северную Америку. Он разделил свои войска и направил «подвижной отряд» впереди наступления на форт Дюкень форсированными маршами. Контрекур, обороняющий форт 1 600 солдатами, отправил своего заместителя с половиной этих войск и 637 союзниками-индейцами, чтобы перехватить британцев на реке Мононгахела, протекающей в десяти милях от форта. Индейцы Контрекура представляли смешанный отряд бойцов из самых знаменитых воинственных племен: абенаков, гуронов, потаватоми, оджибве, оттава и минго.

9 июля подвижной отряд Бреддока попал в засаду, устроенную по классическому образцу Ганнибала, окружившего римлян в Канне. Британцы, вынужденные остановиться на индейских охотничьих угодьях, что было крайне благоприятно для местных снайперов, понесли ужасные потери. Две трети колонны убили или ранили. В списке убитых числилось около 1 000 солдат. Сражения на реке Мононгахела продемонстрировали: в этой пограничной войне успех невозможен без взаимодействия с индейцами или, по меньшей мере, без их молчаливого согласия.

Поражение Бреддока оставило границу широко открытой. В вакуум власти засасывало все больше племен. Индейцы шауни, делавэр и минго формально объявили себя союзниками французов. К ним присоединились племена виандот, оттава и др. Понимая, что британцы имели виды на полуостров Новая Шотландия, французы перешли в контратаку, привлекая индейцев микмак и абенаки из Мэна и с северо-востока Канады. Но британцы вскоре завершили завоевание полуострова Новая Шотландия и приступили к выселению франкоговорящих поселенцев Акадии («каюнов») на материк. Вынужденное бегство и депортация под прицелом ружей сделали Новую Шотландию ареной одного из первых близких нам по времени примеров «этнической чистки». Поразительно, но пропагандисты англосаксонского превосходства девятнадцатого столетия (например, Фрэнсис Паркмен) каким-то образом приписывали этот погром французам, а не британцам. Изучение Паркменом иезуитов, безусловно, научило его казуистике. Он со всей серьезностью комментировал: «Правительство Людовика XV начало с того, что превратило акадийцев в свои инструменты, а закончило, сделав их жертвами».

Нечего и говорить, что в то время невозможно было допустить, чтобы разгром Бреддока бросил тень на его жирного свиноподобного хозяина — герцога Камберленда, любимого и испорченного сына Георга II. Поражение могло дискредитировать его. Герцогу пришлось прервать свою прежнюю практику направления в Новый Свет какого-нибудь из своих закадычных друзей. Вместо этого он назначил губернатора Массачусетса Уильяма Шерли очередным главнокомандующим.

Но более серьезные последствия событий на реке Мононгахела заключались в новой диспозиции французов. На Американский театр военных действий назначили нового командующего — барона Деско. Но еще более важным было прибытие в Северную Америку Пьера де Риго, маркиза де Водрейля, имеющего титул губернатора и генерал-лейтенанта его христианнейшего величества Людовика XV на территории всей Новой Франции, а также земель и провинций Луизианы. Водрейль организовал свой штаб в Квебеке, где он родился шестьдесят лет назад (его отец тоже был генерал-губернатором). Младший Водрейль добился осуществления своих желаний, следуя по стопам отца и эффективно управляя Луизианой в период с 1742 по 1753 гг. Но он был невпечатляющей фигурой. Вот лаконичное описание, сделанное одним из его современников: «Здравый смысл, отсутствие проницательности… Слишком снисходительный. Обладает оптимизмом относительно будущих событий, часто приводящим к тому, что меры безопасности предпринимаются слишком поздно. Очень любезен. Таковы основные черты, которые, полагаю, характеризуют господина маркиза Водрейля».

Французы, возможно, слишком самоуверенные, попытались далее сделать с наступающими войсками Шерли то, что они уже сделали с Бреддоком. Полагаясь на интуицию, которая правильно подсказывала, что военная кампания при Ниагаре представляет самую страшную угрозу, Деско планировал использовать 200 солдат регулярной армии, 600 канадских ополченцев, а также 700 индейцев-абенаков и контингенты могавков из клана каугнавага, чтобы устроить засаду для британских солдат в ходе их наступления на форт Сент-Фредерик. Казалось, что все складывается благоприятно для повторения эпизода на реке Мононгахела, ведь численность войск с обеих сторон была почти такой же, как при первом сражении.

Но как только в сентябре 1755 г. начался бой на озере Джордж, события с самого начала сложились для французов крайне неблагоприятно. Вновь решающим фактором оказался фракционизм ирокезов. В этом случае клан каугнавага отказался атаковать своих соплеменников-могавков, сражавшихся на стороне британцев. Их отказ оказал сногсшибательное воздействие: абенаки решили не двигаться с места, если рядом с ними не станут сражаться индейцы клана каугнавага. А канадские ополченцы, в свою очередь, не пошли в атаку без поддержки индейцев.

В результате британцы одержали в тот день победу. Но их победа оказалась не столь значимой, как у французов при реке Мононгахела. Дело в том, что они пали духом — безусловно, эпидемическое заболевание, распространившееся в лагере, оказало неблагоприятное воздействие на их моральное состояние. Вместо наступления на мыс Краун победители приступили к работам по строительству форта Уильям-Генри, чтобы консолидировать свою позицию на озере Джордж. Зимой 1755-56 гг. обе воюющие стороны находились в тупиковом положении. Французы обосновались в форте Карильон на северном берегу озера, британцы — в форте Уильям-Генри на южном берегу.

В 1756 г. к обеим воюющим сторонам прибыли новые командующие. За поразительно короткое время губернатор Шерли впал в немилость и был разжалован. Наконец, на его место назначили другого человека, прибывшего из Англии. Им оказался еще один сторонник Камберленда, лорд Лоудоун, ветеран восстания 1745 г. в Шотландии. Он незабываемо назван Паркменом «грубым шотландским лордом, горячим и вспыльчивым».

Более значительной фигурой оказался новый французский командующий. Невезучий барон Деско попал в плен при первой военной вылазке. Водрейль, высоко оценивавший свои собственные стратегические способности, высокомерно информировал Версаль, что замены не требуется. Людовик XV, пренебрегая его сообщением, направил в Канаду сорокачетырехлетнего Луи-Жозефа маркиза де Монкальма Гаэна — ветерана, служившего на передовых рубежах с конца 1720-х гг. в Италии и в Германии.

У Монкальма, который родился в Шато-де-Кандиак около Нима, было беспокойное детство. Восемнадцатое столетие, эпоха Руссо и Песталоцци, стало великой эпохой инноваций в образовании. Но ни одна из подобных идей не оказала воздействия на отца мальчика, который доверил его формирование в педантичного сына своему отцу (т. е. деду Монкальма), которого звали Дюма. Этот педагог, не имевших никаких предубеждений, сумел вдолбить юному аристократу глубокие знания латыни, греческого языка и истории, но воспитал у него вкус к классике и туманное стремление стать членом Французской Академии.

Другая особенность детства Монкальма заключалась в том, что у него был брат — гениальный чудо-ребенок. Этот Джон Стюарт Милл своего времени овладел латынью, греческим и древнееврейским языками к шести годам, приобрел хорошие знания по арифметике, истории, географии и геральдики. Его смерть в возрасте семи лет оказала глубокое воздействие на Монкальма, вызвав в нем глубокую меланхолию.

В пятнадцать лет Монкальм поступил в армию, в семнадцать пролил первую кровь, когда в 1734 г. шел под огнем на осаду Филиппсбурга. В следующем году умер его отец, оставив юношу наследником огромного состояния, полагающегося по титулу, но, к сожалению, заложенного и удерживаемого до уплаты долгов. Его друг и наставник маркиз де ла Фар спас Монкальма от финансовых затруднений, организовав брак с богатой наследницей — Анжеликой Луи Талон дю Боле. Брак оказался счастливым и многодетным. Молодая мадам де Монкальм (грозная матушка Луи-Жозефа была еще жива) подарила маркизу десять детей, из которых четверо умерли; оставалось два сына и четыре дочери. Монкальм горячо любил своих детей, что редко встречалось в восемнадцатом столетии.

Во многих отношениях маркиз был добродушным человеком, благочестивым католиком, традиционным по своим политическим убеждениям, непоколебимым монархистом. Он горячо любил Шато-де-Кандиак и часто вспоминал имение с глубокой тоской, находясь среди дикой природы в Канаде. В его дневнике часто встречается фраза: «Когда же я вернусь в мой дорогой Кандиак?!» Монкальм был приятным человеком, его любовь к своей жене и детям говорят нам об этом из глубины веков.

«Да хранит их всех Господь! — писал он в своей автобиографии. — Да процветают они в этом мире и в следующем! Возможно, кто-то полагает, что их слишком много для такого скромного состояния (особенно, если учесть четырех девочек. Но разве Господь когда-либо покидал своих детей в нужде?!»

Предполагалось, что Монкальм в звании генерал-майора станет военным командующим, шевалье де Леви (будущий маршал Франции) в звании бригадного генерала — вторым в командовании, а шевалье де Борламак, полковник — третьим. Но с самого начала с маркизом сыграла дурную шутку путаная цепочка команд в Северной Америке (это, в конечном счете, и стоило Франции империи). Он совершил неторопливое путешествие из Кандиака в Париж через Лион, где получил приказы, на каждой остановке исполнительно писал письма своей жене и матери. Прибыв в Париж, Монкальм получил неприятное известие, что должен взять с собой в Канаду всего два батальона.

Поражает контраст с политикой Британии. Даже когда она находилась под угрозой вторжения, руководящие умы лондонской элиты не отозвали ни одного солдата из Нового Света. Но Франция, сражаясь за мировое господство в Америке, смогла выделить всего два батальона. И в это же самое время она направила 100 000 солдат для участия в военной кампании в Германии, которая не имела никакого отношения к национальным интересам самой страны.

После представления в Версале Монкальм направился в порт отправления Брест, проезжая по плохим дорогам через Рен.

3 апреля 1756 г. судно «Ликон» вышло из Бреста. На борту вместе с Монкальмом находился Бугенвиль, который впервые познал вкус дальнего океанского плавания. Хотя произошел ужасающий шторм, но у Бугенвиля появился явный вкус к морским приключениям. Французы наслаждались целую неделю прекрасной погодой, затем в понедельник 12 апреля (в начале Страстной Недели) поднялся сильный весенний шторм. Он продемонстрировал людям всю ярость Атлантического океана с ужасающе близкого расстояния.

В течение целой недели пришлось плыть в бурном море. Штормовые ветры и волны не прекращались девяносто часов. Так как высоту океанских волн определяют по скорости ветра, его продолжительности и волнению океана, не требуется особого воображения, чтобы представить те ужасы, которые пришлось перенести французам. Полубак находился постоянно под водой, волны дважды захлестывали шканцы. Корабли и все, кто был на борту, подвергались ужасной опасности. Люди, сопровождавшие Монкальма, были потрясены происходящим до глубины души.

Все страдали от ужасной морской болезни, секретарь командующего не мог ничего есть в течение целой недели. Один из его лакеев был на грани смерти, потому что пища не могла удержаться у него в желудке, в течение семнадцати дней он жил исключительно на воде.

Относительно не пострадали во время плавания только Монкальм и Бугенвиль. В период с 27 апреля до 4 мая погода резко изменилась. Наблюдался густой туман, стало ужасно холодно, в океане появились мириады айсбергов, которых «Ликону» посчастливилось избежать. 30 апреля, когда туман на короткий период рассеялся, они насчитали вблизи корабля шестнадцать айсбергов, с одним из которых едва не столкнулись. Французов спасло лишь то, что палубный офицер крикнул: «Лейтенант!..»

Монкальм писал жене: «Мне совсем не понравилось море… Нескоро смогу я забыть эту Страстную Неделю».

Бугенвиль и Монкальм очень быстро стали близкими друзьями. Вскоре после того, как они причалили к берегу (11 мая), Бугенвиль имел возможность самому убедиться в абсурдно сложной цепочке командования в Канаде. Казалось, что сюда удалось добраться старому режиму Франции, чтобы предстать во всех формах административной секретности, чрезвычайных византийских политических сложностей и невероятных трудностей. Монкальм, хотя и был назначен военным командующим, руководил не всеми вооруженными силами в Канаде, а только так называемыми сухопутными войсками, которые прибыли вместе с ним из Франции. За рамками его контроля оставались колониальные регулярные войска, гражданское ополчение, индейцы и даже морские пехотинцы, которых контролировал военно-морской флот.

Инструкции, которые Монкальм получил от Людовика XV, категорически подчеркивали: он находится под командованием Водрейля и должен уступить ему принятие окончательных решений. Это была еще одна из многочисленных ошибок, допущенных Бурбоном во время Семилетней войны. Такое подразделение ответственности могло работать только в том случае, если Водрейль оказался бы опытным солдатом, способным заслужить уважение Монкальма. Вместо этого генерал-губернатор осложнял свою военную некомпетентность тщеславием, помпезностью, завистью и ревностью.

Водрейль ненавидел Монкальма за его несомненный талант солдата, он отдавал полное предпочтение своему министру финансов Франсуа Биго.

Интендант Новой Франции Биго, отличался напыщенностью. На него была возложена ответственность за финансы и торговлю и (в недобрый час!) передана ответственность за снабжение вооруженных сил. Это был крупномасштабный растратчик и вор. Он создал пирамиду коррупции и присвоения чужих денег, в которой крупное мошенничество шло в тандеме с взятками, лестью, незаконным получением и вымогательством денег, распространяясь до самых низов — до простых мясников и зеленщиков.

Водрейль знал все о коррупции и взяточничестве Биго, но не предпринимал никаких мер. Историки не пришли к единому мнению относительно причин: возможно, интенданту удалось завоевать психологическую власть над маркизом, и генерал-губернатор боялся его. Может быть, после ожесточенного столкновения с министром финансов еще в Луизиане (что крайне неблагоприятно сказалось на его карьере), Водрейль решил не совершать подобной ошибки еще раз. Или же губернатору просто заплатили, чтобы он держал свой рот на замке и покрывал все темные делишки Биго.

Монкальм ужасно страдал от огромного и угрожающего влияния интенданта. Существование такого интенданта является скрытым фактором, который недооценивается при перечислении причин фактической потери Канады Францией. Но более серьезно то, что многим аристократам в Версале, которые имели смутное представление о том, но были поглощены войной в Европе, ситуация крайне не нравилась. Возможно, под воздействием происходящих событий влиятельные фигуры в Совете Людовика XV пришли к выводу: игра не стоит свеч, Канаду следует оставить британским хищникам.

На мошенничестве Биго стоит остановиться более подробно, так как существует целая школа философской мысли, которая утверждает: Франция проиграла Семилетнюю войну в результате структурной слабости и хаотического управления своими финансами. У интенданта имелся целый круг лиц, состоящий из коррумпированных коллаборационистов, начиная от предпринимателей во Франции и кончая нечестными официальными лицами в Канаде. Но его «правой рукой» стал спекулянт, который начал жизнь как сын мясника — Жозеф Каде.

Так как Биго и Водрейль не подчинялись законам экономического рынка в каком-либо значимом объеме, но могли издавать эдикты, устанавливающие цены на товары, они обитали в раю для растратчиков. Теоретически все платежи армии, военно-морскому флоту и администрации выполнялись от имени его христианнейшего величества. Но интендант Новой Франции осуществлял монополию, запрещая «неуполномоченным» персонам торговать с королем. Биго и его ближний круг единомышленников специализировались на закупках «от имени короля» по искусственно заниженной цене, а затем продавали товары обратно за абсурдно огромные деньги.

Излюбленным приемом был импорт провизии из Бордо (где у коррумпированных партнеров интенданта имелась торговая компания) на том основании, что в Канаде дефицит продуктов. Так как цены в Канаде более высокие, уже становилось возможным получать прибыль. Но Биго увеличил долю прибыли за счет неуплаты таможенной пошлины на импорт: просто его официальные ставленники на таможне пропускали товары как снабжение лично от короля (следовательно, освобожденное от налогов). Затем все эти запасы продавали обратно администрации и военным по вздутым ценам, установленным в соответствие с эдиктом.

Зачастую при этом процессе другие мошенники делали отчисления в свою пользу: сначала получал прибыль первый покупатель, затем — второй, и так до тех пор, пока, наконец, «от имени короля» не делались закупки по чудовищно искаженной высокой цене. Одна транзакция принесла Биго и его ближайшим пособникам двенадцать миллионов франков: они купили товар за одиннадцать миллионов, а ухитрились продать его за двадцать три миллиона.

Но не было конца присвоению чужих денег и имущества, на которое оказался способен «круг Биго». Интендант с удовольствием заставлял фермеров продавать зерно по фиксированной низкой цене под угрозой конфискации на том основании, что они якобы занимались тайным чрезмерным накоплением товарных запасов. А затем он продавал зерно по самой высокой цене тем, кому угрожал голод или дефицит продуктов. Растратчик мог подкупить офицеров военных фортов и заставить их подписаться на товары стоимостью в два миллиона франков, а потом поставить припасы на миллион — и прикарманить разницу.

Биго покупал лодки для военных целей, а затем сдавал их королевской администрации в аренду по высокой цене. Излюбленным мошенничеством стало надувательство индейцев — союзников Франции. Представим, что интендант выписывал счет-фактуру, позволяющий ему дарить подарки 2 000 индейцев. Во-первых, раздувалась платежная ведомость, так как индейцев было всего 500, а не 2 000 человек. Затем Биго назначал самые высокие цены и продавал племенам одну треть подарков, придерживая остальные две трети как «чаевые» или дополнительный доход нерегулярного характера.

Другой прием заключался в использовании бесплатного труда лодочников, кучеров и носильщиков в обмен на освобождение от воинской повинности на год. А правительству он выписывал ведомость на оплату их труда. Биго постоянно пользовался протекцией Водрейля, получавшего, в свою очередь, экономическую выгоду от коррупции.

Помимо зависти и обструкции со стороны Водрейля и Биго, вновь прибывший Монкальм вскоре понял: основное военное преимущество в огромной степени находится на стороне британцев. При полной штатной численности командующий мог развернуть всего восемь батальонов французских регулярных войск и около 2 500 солдат канадских регулярный сил. А противник имел возможность выдвинуть войска, состоящие из 7 000 закаленных в боях солдат только из штата Нью-Йорк и из Новой Англии. И это — в дополнение к британским войскам численностью в 6 000 солдат, которые Лоудон привез с собой.

Координированные действия англо-американцев, подготовленных для выступления против форта Карильон (Тикондерога) и форта Сент-Фредерик (на мысе Краун) могли легко разбить французов в первый год официальной объявленной войны. Но Лоудоун сыграл на руку Монкальму тем, что злоупотребил огромной властью вице-короля, предоставленной ему. Губернатор Шерли всегда платил за расквартирование своих войск. А Лоудон, человек Камберленда (и в этом, и во многих других делах) настоял, что он будет расквартировывать своих солдат бесплатно. Не он ли защищает свободу и привилегии американцев?

Ожесточенные споры между Лоудоном и колониальными ассамблеями, ревностно охраняющими свои традиционные права, позволили французам перехватить инициативу. Между Монкальмом и Водрейлем почти незамедлительно возникли разногласия. При этом последний из них особенно настаивал на возможно большем использовании индейцев, союзных Франции. А Монкальм полагал: решительные результаты можно получить только при применении осад и сражений в европейском стиле. Однако новый военный командующий добился поразительно раннего успеха в форте Освего.

Вынудив британцев капитулировать, французский командующий обнаружил, что не может контролировать своих союзников-индейцев. Хотя он поручился в договоре о капитуляции, что не пострадает ни один пленный, Монкальм оказался совершенно беспомощным, когда абенаки и индейцы других племен пришли в неистовство и убили до 100 англо-американских солдат и мирных жителей, взяв в плен, возможно, еще столько же.

Военная кампания 1756 г. стала свидетельством укрепления положения Франции, у которой на руках имелись все карты. Армия Монкальма вернула границу в Пенсильвании и наступала дальше на 100 миль — на Филадельфию. Были основания полагать, что индейцы восточного племени делавэров готовы присоединиться к своим западным родичам и выйти на тропу войны. Но их сдерживал лишь совет старейшин вождя Тидиускунга. Вождь предупредил самых нетерпеливых молодых индейских воинов: в результате принятия решения в пользу войны возможен хаос. Во-первых, похоже, что племя делавэров в этом случае потеряло бы свой второй урожай кряду, а во-вторых, английские торговцы, о которых зависело племя, покинули из-за войны этот район. Лоудона сдерживали, между прочим, как приказы из Лондона напасть на Луисбург перед наступлением на реку Св. Лаврентия в Квебеке, так и плохие отношения с американскими колонистами (как полагают, испортившиеся по его вине). Негодуя по поводу распространения контрабанды в Новом Свете, он начал войну с контрабандистами, наложив эмбарго на все корабли, выходящие из американских портов, кроме военных судов.

Вследствие этого только летом 1757 г. Лоудон почувствовал, что готов к контратаке. Поручив оборону границы на озерах генералу Дэниэлу Уэббу, он начал наступление на Луисбург с войском численностью в 6 000 солдат. Предполагалось, что Уэбб установит господство над озером Джордж, чтобы французы не смогли доставить пушки из форта Карильон для осады уязвимого форта Уильям-Генри. Но он допустил грубую ошибку, слишком полагаясь на нерегулярные пограничные войска, известные как «рейнджеры Роджерса». В январе 1757 г. они понесли страшное поражение под фортом Карильон. После этого леса вокруг озера Джордж заполнили индейцы, союзные Франции: оттава, оджибве, ниписсинги, меномини, потаватоми, каугнавага, а особенно — абенаки. Они отрезали британский гарнизон форта Уильям-Генри, лишив его возможности проведения эффективной разведки.

1757 год был последним, когда племена с профранцузскими настроениями могли собраться в значительном числе. Без сомнения, они были заинтересованы в проведении военной кампании в этом году, так как еще не умолкли рассказы о легкой добыче в Освего, взятой ранее. Случались убийства и снятия скальпов, были выпиты реки бренди, Монкальму пришлось уплатить целое небольшое состояние, чтобы спасти белых пленников после того, как индейцы нарушили торжественные гарантии, которые имелись в договоре о капитуляции.

Конечно, огромное число воинов присоединилось к Монкальму в начале лета 1757 г. По меньшей мере, 2 000 индейцев присоединились к французским войскам, численность которых составляла 6 000 солдат. Среди них были индейцы племен миами и делавэров, которые пришли из Огайо, племя оттава с верховий озера Мичиган, оджибве с Верхнего озера, меномини и потаватоми из нижнего Мичигана, виннебаго из Висконсина, саукс и фокс с еще более дальнего запада. Всего были представлены тридцать три племени.

Тщательный анализ показывает явный разрыв между языческими народностями (потаватоми, оджибве, оттава, минго и шавахои) и номинально католическими племенами (каугнавага, гуронами, абенаками). Численность воинов из племен, принявших христианство, составляла более 800, а язычников — около 1 000 человек.

Это была передовая колонна, которую Монкальм использовал против осажденного форта Уильям-Генри, который защищали 1 500 солдат под командованием полковника-лейтенанта Монро. Эпизод увековечил Фенимор Купер в романе «Последний из могикан». Монро почувствовал вкус грядущих событий после того, как отправил в разведку отряд, который попал в засаду индейцев и понес потери (дюжины солдат были убиты или взяты в плен). Но положение усугубили немыслимые приказы, полученные Монро от генерала Уэбба, который требовал твердо держаться. Но возможность поступить так исключалась из-за вывода части сил в форт Эдуард. К концу июля 1757 г. численность гарнизона форта Уильям-Генри сократилась до 1 100 солдат, имелось небольшое количество матросов, шестьдесят плотников и восемьдесят женщин и детей.

Монро понимал: если французы окажутся в пределах досягаемости артиллерии до форта Уильям-Генри, то смогут разнести его в куски, словно курятник. А он ничего не сможет сделать, чтобы предотвратить сокращение расстояния противником. Между тем Уэбб, опасаясь оставить форт Эдуард недостаточно защищенным, отправил 1 000 солдат для подкрепления Монро (служащих регулярных войск среди них было всего 200 человек).

Монкальм продолжал непрерывную осаду форта, усиливая ее. 3 августа велись ожесточенные бои. День начался с того, что французы отрезали дорогу к форту Эдуард, затем защитников беспощадно обстреляли снайперы из индейцев. Находясь в отчаянном положении, Монро отправил к Уэббу курьера, чтобы предупредить: несмотря на хорошую оборону форта, он не сможет выдержать длительную осаду, поэтому просит генерала о помощи. Угрюмый Уэбб решил, что он сам находится под угрозой и не может даже подумать об оказании помощи форту Уильям-Генри, пока, в свою очередь, ни получит подкрепление из Нью-Йорка и Новой Англии.

Неизбежного конца не пришлось долго ждать. Французы открыли огонь из пушек и гаубиц. Вскоре непрерывный артиллерийский обстрел сломал боевой дух защитников. 9 августа Монро сдался, заручившись твердым обещанием, гарантировавшим безопасный отход в форт Эдуард и исключавшим возможный удар и репрессии. Опасаясь повторения кровавой бойни в Освего, Монкальм созвал всех союзников-индейцев и строго предупредил их, чтобы они не препятствовали уходу англо-американцев. Индейцы вежливо выслушали его, но, к сожалению, не услышали то, что он говорил. Да разве они могли услышать?! По их собственным представлениям, они участвовали в военной кампании Монкальма, чтобы получить шанс грабежа, захвата трофеев и снятия скальпов. Если им отказывали в том, то имелся ли вообще смысл принимать участие в войне?

Поэтому, как только 10 августа капитулировавший гарнизон начал отход по дороге на форт Эдуард, абенаки и индейцы из других племен напали на войска. Последовала кровавая бойня. К тому времени, когда Монкальму удалось восстановить порядок, кровожадные индейцы уже убили 185 человек, еще 500 захватили в качестверабов или пленников.

Расплачиваясь крупными денежными суммами, Монкальм смог выкупить около 200 пленных, но более 200 человек никто больше никогда не видел. Они погибли от болезней, были зарублены томагавками или просто поглощены племенами.

Но с крупномасштабной точки зрения в военной кампании 1757 г. победителей не оказалось. Индейцы слишком поздно поняли, что британцы и американцы в форте Уильям-Генри болели оспой, и что они сами заразились. Монкальм остановил наступление в результате ужасного урожая в этом году, он не стал осаждать форт Эдуард, а ушел в форт Карильон. Лоудон не смог завершить осаду Луисбурга до наступления зимы. Пытаясь сохранить лицо, он совершил дерзкую атаку на форт Карильон (известный британцам как Тикондерога). Она была преждевременно прервана снегом и льдом. А затем британцы потерпели полный крах в результате мятежей и пассивного сопротивления американцев, протестующих против энергичной вербовки в армию.

Новый лондонский премьер-министр де-факто Уильям Питт потерял терпение с Лоудоном и уволил его. До 1757 г. Протеже Камберленда был неприступен, но сам герцог впал в том году в немилость после своих военных поражений в Германии, поэтому ничем не смог ему помочь.

Питт немедленно резко изменил непопулярную в Северной Америке политику Лоудона. Вместо того чтобы вызывать антагонизм у колонистов Северной Америки, он планировал сделать из них партнеров в разгроме французов, развивая патриотизм и стремление к созданию империи в тандеме с колониальной нравственной атмосферой и культурой.

Если 1757 год в Северной Америке был годом французов, то к концу 1758 года фортуна отвернулась от них. Они оказались на грани разгрома. Стратегия Питта в том году отличалась энергичностью, разумностью и беспощадностью. И она завоевала превосходство англо-американцев и по численности, и по ресурсам.

Питт начал с прозаического назначения — просто повысил заместителя Лоудона генерала Джеймса Аберкромби, названного одним историком «толстым, суетливым, ленивым», назначив его на пост главнокомандующего. Но при проведении генеральной линии Питт проявил большее чутье. После хорошо спланированной экспедиции, которая, в конце концов, закончилась взятием Луисбурга, он намеривался развернуть наступление на реку Св. Лаврентия в Квебеке и на Монреаль. Второй удар в этой военной кампании предполагал наступление по коридору озера Шамплейн с захватом по пути фортов Дюкень, Карильон и Сент-Фредерик.

Питт обратился к ветерану фельдмаршалу лорду Лигоньеру с просьбой порекомендовать четырех человек для выполнения этой двойной задачи. Для удара по Луисбургу и реке Св. Лаврентия он порекомендовал двух человек — бывших полковников, недавно повышенных в звании: генерала Джеффри Амхёрста и подающего надежды молодого генерал-майора Джеймса Вульфа в качестве его заместителя. Оба военных имели опыт работы в снабжении и в логистике. Для наступления на форты, расположенные на озерах, он остановился на Джоне Форбсе, назначив его заместителем виконта Джорджа Хау.

Разница в численности двух соперников была поразительная. Общая численность населения Канады равнялась 75 000 человек, из которой, напрягая все силы, Монкальм смог выставить на поле битвы максимально 25 000 солдат. По сравнению с этим (даже исключая матросов, морскую пехоту, маркитантов и нестроевых военнослужащих) англо-американцы имели под ружьем пятидесятитысячную армию. Аберкромби предполагал направить 25 000 человек только для военной кампании в фортах, а Амхёрст имел 14 000 солдат для захвата Луисбурга и контроля над рекой Св. Лаврентия.

И все это происходило в то время, когда вражда между Монкальмом и Водрейлем дошла до предела. Но мы должны учитывать множество факторов при оценке франко-британской борьбы за Северную Америку. Прежде всего, это проблемы логистики и интендантства, не говоря о погоде, которая ограничивала сезон проведения военной кампании не более чем четырьмя летними месяцами. Французы, как обороняющиеся, оперировали на внутренних линиях. Большой перевес обеспечивала превосходящая способность ориентироваться в лесу, характерная для французских канадских регулярных войск, сражающихся за свои дома, по сравнению с недовольными солдатами, часто завербованными насильно. Таков редкий случай, который очень ясно демонстрирует точку зрения Макиавелли на превосходство гражданского ополчения над наемной армией.

Но важнее всего были чисто географические факторы, о которых генерал фон Мольтке сделал свое знаменитое высказывание, заявив, что они составляют три четверти военной науки. Канада укреплена природными неприступными валами и внешними препятствиями в виде густых лесов и огромных рек с быстрым течением. Часто реки завалены упавшими гигантскими деревьями, они имеют отвесные водопады. Есть в Канаде и зыбучие пески, поглощающие людей, и высоких горы. Все это предоставляет множество решающих преимуществ защитникам. Непрерывные водные пути сообщения из Луисбурга до Великих озер по реке Св. Лаврентия обеспечивали французским вооруженным силам возможность быстрого продвижения, гарантируя им локальное превосходство. Часто проблема медленно перемещающейся британской армии, обремененной багажом и артиллерией, заключалась скорее в том, чтобы найти французов, а в победе над ними.

Еще одним фактором, мешающим британцам, стало то, что в ходе наступления им постоянно приходилось оставлять за собой гарнизоны для фортов и блокгаузов, а помимо этого — для полиции на всей границе от Новой Шотландии до Южной Каролины. Если британцы столкнулись бы с такой проблемой через двадцать лет в американской Войне за независимость, то они могли бы сломаться от прилагаемых усилий.

Поэтому очень часто французы выдвигали на решительное сражение вооруженные силы, приблизительно равные войскам противника, которые на бумаге имели огромное превосходство в ресурсах. Этим объясняются (если мы исключим битву при Мононгахела, которая в действительности была сражением между британцами и индейцами) победы французов в период с 1755 по 1759 гг. в пяти из десяти крупных битв.

Возможно, сказано недостаточно хвалебных слов в адрес Монкальма и его когорт, проявивших непоколебимый боевой дух в боях за свой угол, о которых родина-мать фактически забыла. В течение 1758 г. французы сражались ожесточенно. 8 июля британцев, пытавшихся взять форт Карильон, разбили наголову. Противник понес тяжелые потери, а Хау номер два был рано убит в военной кампании.

Но постепенно начинало сказываться превосходство по численности и ресурсам. Амхёрст и Вульф взяли Луисбург 26 июля. Триумф был омрачен зверствами, когда Амхёрст спустил с привязи нерегулярные силы (как американские колониальные войска, так и элитную группу, созданную для борьбы с мятежниками, известную как «рейнджеры Роджерса»). Им разрешили убивать всех индейцев, которых они смогут найти.

Когда французы сдались в Луисбурге, Амхёрст отказался предоставить им обычные воинские почести, обосновав это тем, что обязательство Монкальма в форте Уильям-Генри в предшествующем году не было выполнено, так как французский командующий не смог проконтролировать своих индейцев. Так что зверства в Луисбурге стали частично возмездием за предшествующий год, а частично — системой террора, предназначенной, чтобы отбить у всех племен охоту сражаться на стороне французов.

Политика устрашения индейцев оказалась, но в ней главную роль сыграли другие факторы, а не простой террор. Одна из выдающихся особенностей 1758 г. заключалась в том, как просто растворились легионы туземных воинов, которые выступали на стороне французов в предшествующем году. Индейцы обвиняли своих французских союзников в эпидемии оспы, которая опустошила их деревни после падения форта Уильям-Генри.

Они также разочаровались во французах, поскольку больше не могли получить богатой добычи в сражениях в их рядах.

Во французской армии в это время наблюдался огромный дефицит продовольствия и другого снабжения. Это частично объяснялось тем, что экономика Канады была подорвана потребностями тяжелого военного времени, а частично — очень плохим урожаем в прошлом году и британской военно-морской блокадой. Но, вероятно, самую важную роль сыграл здесь коррумпированный режим под председательством Биго.

Тидиускунг и индейцы Огайо покинули французов и присоединились к британцам. Этот вождь стал ключевой фигурой на конференции в Истоне, состоявшейся в октябре 1758 г., на которой власти Пенсильвании свернули с пути примирения с туземными американцами. Все земли от приобретенного Олбани западнее реки Аллегейни официально возвращали ирокезам. Тидиускунг заявил об Онондага, как о верховном владыке; номинально признали контроль ирокезов над провинцией Огайо. Во время формального заключения Истонского договора 25–26 октября вождь Пискветомен подписал мирное соглашение по поручению западных индейцев из племени делавэров и других племен Огайо. Они знали, что не делают никаких уступок, что на самом деле они (а не ирокезы) — истинная сила в Огайо.

Даже после того как французы обнаружили, что индейские союзники кинули их, вражда и разлад в отношениях все обострялись. В 1758 г. Водрейль и Монкальм фактически вцепились в горло друг друга. Когда 23 июня Монкальм покидал Монреаль, отправляясь на театр военных действий на озере Шамплейн, он получил «нелепые» инструкции от генерал-губернатора. Там ему советовали «не подвергаться опасности, если у него не будет поддержки со стороны огромной численности индейцев, чтобы не скомпрометировать себя».

Монкальм сухо ответил на это послание, а через две недели, после поражения британцев в Тикондерога, отправил еще более сдержанное письмо. Но в его дневнике есть запись, сделанная 23 июня, свидетельствующая о бурной реакции командующего: «Сегодня в десять часов вечера маркиз де Водрейль прислал мне нелепые, туманные и сбивающие с толку приказы».

К следующему году злоба и презрение настолько обострились, что Монкальм сделал следующую запись: «Месье маркиз де Водрейль, генерал-губернатор, находящийся в звании генерала армии, нанес свой первый визит. В конце концов, молодежь следовало проинструктировать. Так как раньше он никогда не видел лагеря и оборонительных сооружений, ему все показалось столь же новым, сколь и занятным. Он задавал странные вопросы и был похож на внезапно прозревшего человека, слепого от рождения.»

Трещина в отношения между Водрейлем и Монкальмом привела к явному скандалу в собственном доме генерал-губернатора. Однажды (предположительно на вечере, который давал Водрейль) он не мог удержаться от искушения и выказал свое нерасположение к ненавистному сопернику. Маркиз снова использовал свой старый прием, заявив: Монкальм после взятия форта Генри в 1757 г. должен был направиться в форт Эдуард, чтобы тоже взять его.

Так как командующий уже неоднократно имел дело с этим старым анекдотом (и в письменных меморандумах, и в беседах), то он довольно резко ответил: если губернатор не удовлетворен, то может задуматься о том, как ему самому победить на этом поле сражений. Водрейль, почти вне себя от гнева, стиснул зубы и пробормотал, что, возможно, он так и сделает, притом намного быстрее, чем хотелось бы Монкальму.

В этот момент жена губернатора решила вмешаться в разговор и стала развивать военную тему. Монкальм, любивший свою жену и страдавший от вынужденного одиночества, счел это невыносимым. Мало того, что ненавистный губернатор привез сюда жену, но она еще и позволяла себе недозволенное.

С ледяной сдержанностью Монкальм прервал ее:

— Мадам, при всем моем уважении, позвольте мне сказать: женщинам не следует говорить о войне.

Намеки и жесты не возымели действия. Словоохотливая мадам де Водрейль продолжала развивать свою тему. Монкальм, встав во весь рост, сказал еще более холодно:

— Мадам, при всем моем уважении, позвольте сказать: если мадам Монкальм была бы здесь и услышала, как я беседую о войне с месье маркизом де Водрейлем, она промолчала бы.

Таково было положение дел, когда Новая Франция вошла в стадию чрезвычайного кризиса, а французы боролись за выживание с численно превосходящим противником в Канаде. В тот момент Версаль, как казалось, уже полностью отвернулся от Америки, считая ее потерянной.

Той зимой, в конце сезона военной кампании, картина для французов получила еще более мрачный вид. Полковник Джон Бредстрит возглавил дерзкую внезапную атаку на форт Фронтенак на озере Онтарио. Французы капитулировали менее чем через двадцать четыре часа, 27 августа они подняли белый флаг.

Бредстрит хотел продолжить наступление, атаковать форт Ниагара и одержать полную победу в провинции Огайо, но его остановил осторожный Аберкромби. Между тем Форбс, наступавший на форт Дюкень (позднее — Питтсбург) со скоростью улитки, думал только о том, чтобы запастись избыточным снабжением. Лишь после получения снабжения он мог наступать дальше.

Форбс отложил наступление до слишком позднего периода сезона военной кампании перед тем, как осуществить свои намерения. Но падение форта Дюкень 25 ноября стало еще одним гвоздем, вбитым в гроб Франции.

Фрэнсис Бармен блестяще подвел итоги военной кампании 1758 г.: «Центр французов триумфально держался в Тикондерога, но их левый фланг оттеснили в результате взятия Луисбурга, правый — при взятии форта Дюкень. Все правое крыло оказалось почти отрезанным в результате разрушения форта Фронтенак. Перспектива сделалась мрачной. Собственные индейцы пошли против французов».

Таков был отчаянный контекст миссии Бугенвиля во Францию. Усугубляя положение дел, Водрейль уже пытался сорвать ее. Завидуя великой победе Монкальма в форте Карильон, он писал в Версаль в духе пророчеств Сивиллы: мол, это будет иметь «пагубные последствия для колонии». Маркиз рекомендовал отозвать Монкальма.

Когда Бугенвиль и еще один эмиссар, Дорейль, отправились во Францию, Водрейль написал формальное послание, рекомендуя их ко двору. Но затем он отправил личное письмо, предупреждая: посланники являются «ставленниками» Монкальма. Позиция Дорейля, отвечающего за «военные хозяйственно-продовольственные склады» Канады, оказалась совершенно понятной: он засыпал военного министра скорбными и пессимистическими трактами в течение большей части 1758 г. Учитывая, что этот человек первым понял Дескау и Водрейла, он писал: все плохое изменилось к худшему: «Жадность, безрассудство, интриги, подлоги… Скорее всего, они полностью уничтожат эту колонию, которая так дорого обошлась королю. Мы не должны обольщаться тщетной надеждой. Мы потеряем Канаду, если этой зимой не будет мира… Она чудом уцелела в течение трех последних лет. В настоящее время ее может спасти только мир, несмотря на все усилия и таланты месье де Монкальма».

Бугенвиль и Дорейль отправились на борту разных судов: если одно из них захватят, то у второго будет шанс прибыть в Версаль. Бугенвилю повезло больше, он добрался до Парижа намного раньше Дорейля, на корабль которого обрушились ветры. Его выбросило на берег в Испании, откуда посланник прибыл сухопутным путем в столицу Франции.

Бугенвиль в заметках и памятных записках, которые писал во время путешествия, проявил незаурядное знание географии, позднее триумфально использованное им в Тихом океане. Он коснулся всех слабых мест Канады: отсутствия фортификаций в Квебеке, уязвимости Сент-Фредерика, опаснейшей позиции форта Карильон, обороняющего подходы к озеру Шамплейн, но открытого для выхода во фланг, состояния артиллерии в городах Сент-Жан и Шамбли на реке Сорель. Но прежде всего он сообщал о незащищенной позиции на озере Онтарио, которую англичане могут атаковать как с реки Шоуаген, так и с Ниагары.

Бугенвиль сделал подробную перепись имеющего личного состава, ясно показывая: в сезон военной кампании 1759 г. противник будет иметь численное превосходство из расчета пять к одному. Он также подготовился к личному поручению, полученному от Монкальма. Оно вкратце сводилось к тому, чтобы попытать счастья, заключив брак его старшего сына и дочери.

Невозможно найти ни одного столь же блестящего примера преданности в помпезной истории ненормальных личных отношений французов в период с 1758 г. по 1759 г. в Северной Америке, чем полное доверие Монкальма Бугенвилю. И последний смог достойно отплатить за него. Командующий писал своей матери мадам де Сен-Веран: «Относительно данных браков у нас с ним есть две идеи — первая романтическая и фантастическая, вторая — хорошая и практическая».

Бугенвиль оказался превосходным дипломатом и сватом. К началу весны он составил брачный контракт для графа де Монкальма (с шестнадцатилетней наследницей) и стал свидетелем брака дочери командующего.

Нечего и говорить, что в общественной сфере он не был способен на подобные чудеса. Монкальм отправил с Бугенвилем четыре отдельных меморандума для внимательного прочтения королем и министрами Высшего государственного совета. Автор меморандумов подчеркивал: хотя и были размышления об отставке из-за волнений после победы при Тикондерога, в настоящее время он решился отправиться на корабле, если это действительно необходимо. Командующий отмечал (как и сам Водрейль): в настоящее время в Новую Францию с большим трудом поступает снабжение провизией, оружием, боеприпасами и всем остальным. Река Св. Лаврентия блокирована британскими кораблями, урожай плох и незначителен, баррель муки стоил 200 франков, а большая часть крупного рогатого скота и лошадей забита на продовольствие.

Но, признавая трудности, связанные с отправкой значительного подкрепления в Северную Америку из-за британской блокады, Монкальм предлагал новую стратегию — нанесение мощного отвлекающего удара по Виргинии или Каролине. Это заставило бы британцев прекратить осаду Канады. Более того, Королевский Флот не сможет охранять все подходы к восточной морской границе Америки.

Дополнительное преимущество отвлекающего удара по Каролине заключалось в том, что, возможно, удалось бы вызвать восстание рабов, численность которых огромна. Прямую помощь Канаде следует ограничить восполнением потерь, понесенных в сражениях, а также за счет больных (по списку) и отправки новой когорты специалистов в артиллерии. Но еще важнее оказались бы поставки стрелкового оружия и боеприпасов в огромном количестве, а также продовольствия для колонии и товаров для торговли с индейцами — союзниками Франции.

Во втором докладе рассматривалась стратегическая обстановка. В основном существовало три основных границы — Квебек, озеро Шамплейн и озеро Онтарио. Имелись основания полагать, что в 1759 г. британцы нападут на каждую из них. Для отражения этого тройного удара в Новой Франции найдется 3 500 солдат регулярных войск, 1 500 морских пехотинцев и 6 000 солдат канадских нерегулярных войск. При дефиците боеприпасов, припасов и продовольствия, у французов не имелось специализированных военнослужащих — особенно не хватало бомбардиров и офицеров-артиллеристов. В провинции находились всего лишь два военных инженера и ни одного сапера.

Против этого британцы могли выдвинуть на поле боя 60 000 солдат, включая колониальные войска. Были основания считать, что подкрепление даже численностью 10 000 солдат регулярных войск, которое предполагалось (по меньшей мере) в качестве временной военно-морской команды в Атлантике, не смогло бы изменить баланс сил в Северной Америке.

Ожидая неминуемого поражения, Монкальм предусмотрел возможные паллиативные варианты — например, отвлекающие удары по Виргинии и по Каролине, а также переход на фабиановскую изобретательность для отсрочки неизбежной победы британцев.

В техническом меморандуме Монкальм предлагал лучше использовать канадских ополченцев, проведя более тщательный и эффективный отбор и организовав три отряда, два из которых следует включить в состав регулярной армии и колониальных войск, а третий отряд сохранить для выполнения непосредственных обязанностей территориалов.

Это была честная попытка лучшего использования личного состава. Но сторонники Водрейля заявили, что это просто прозрачная попытка Монкальма получить прямой контроль над ополчением.

В следующем меморандуме командующий рассмотрел вероятность военного поражения в Канаде и спокойно обсуждал планы отвода в чрезвычайной обстановке всех лучших солдат из Канады в Луизиану по Миссисипи вместо того, чтобы смиренно сдаться британцам. В его намерение входило показать себя мыслителем, решающим проблемы косвенным путем, применяя алогические методы. В этом он и был противоположностью губернатору.

А Водрейль в своей самой последней депеше, датированной 3 ноября 1758 г., повторял старые просьбы, умоляя Францию приложить по возможности все усилия, чтобы спасти Канаду, невзирая, что это может привести к необходимости на некоторое время заморозить войну в Европе, оставив прусского короля Фридриха воевать с Россией на Восточном фронте.

Бугенвиль своевременно представил меморандумы и добавил в поддержку свои собственные комментарии. Учитывая обычный процесс принятия решений, отличавшийся черепашьими темпами при старом режиме, ответ был получен удивительно быстро. Совет возражал, сообщая: Франция, будучи прижатой спиной к стене в Европе, просто не имеет ресурсов, чтобы выполнить тотальные усилия в Канаде. Военно-морской флот не был в состоянии достичь величия британского флота.

Опасная авантюра оставила бы берега Франции без защиты. А британцы совершали частые «набеги» на Бретань и на запад Франции, сжигая все подряд и мародерствуя. Но Бугенвиль понимал заранее, откуда дует ветер. Министр военно-морских сил Николя Беррьер был другом и сторонником Водрейля и очень холодно принял Бугенвиля в Версале. Когда последний особо подчеркнул ужасающее положение дел и обстановку в Новой Франции, Беррьер лишь пожал плечами:

— Но, месье, когда дом охвачен пожаром, не следует беспокоиться о конюшнях.

Действительно ли произнес Бугенвиля такой ответ, или это придумано позднее, но слова, безусловно, стали крайне неуважительными:

— По крайней мере, месье, никто не скажет, что вы разговариваете с позиции лошади.

Совет неохотно (под влиянием Беррьера) предлагал направить четыре французских военных корабля с таким количеством продовольствия и боеприпасов, которого было бы достаточно Водрейлю для обеспечения обороны и сражений вплоть до наступления 1760 г. Это дата, судя по намеку, должна была стать временем, когда новые события в Европе смогут спокойно разрешить проблемы Северной Америки.

В дополнительном комментарии Беррьер рекомендовал вспомнить о Монкальме. Он обосновал это тем обстоятельством, что Монкальма должны были повысить в звании до генерал-лейтенанта за победу, одержанную им при Тикондерога. То, что Водрейль, как губернатор Новой Франции, был в звании генерал-лейтенанта, означало: он больше не сможет отдавать приказы Монкальму. Ведь простая аксиома гласила, что воинское звание всегда превосходило эквивалентное звание в гражданской иерархии.

Рекомендуя шевалье де Леви (который всегда был на стороне Водрейля) вместо Монкальма, Беррьер помогает нам понять, что происходило на самом деле. Он старался использовать новое звание командующего, чтобы избавить своего друга Водрейля от вечной «занозы».

Но у Людовика XV имелись и собственные соображения. Проявляя редкую решительность, он быстро отменил решение Беррьера по этому вопросу. Король не был готов отправить в отставку одного из подлинных героев Франции — их так мало осталось на земле, особенно после ужасного унижения в Россбахе, произошедшего немногим более года раньше. Беррьеру пришлось затаить свою гордыню и записать следующее: «По зрелом размышлении подобное не может состояться. Месье де Монкальм совершенно необходим в нынешних обстоятельствах».

Общее мнение заключалось в том, что Людовик XV, имея перед собой три варианта выбора, остановился на худшим из них. Для предотвращения непрерывных разногласий и фракционизма в Канаде ему следовало отозвать Монкальма или (что оказалось бы желательнее) — Водрейля. Разрешение продолжать дальнейшее неудовлетворительное «сожительство» или сосуществование в Новом Свете означало новые проблемы. Но, возможно, король был зачарован репутацией губернатора, прилежно проталкиваемой и раздуваемой его сторонниками при дворе. Его считали человеком, способным оказывать влияние на канадцев и являющимся их естественным фаворитом.

Словно для полной гарантии того, чтобы осложнить положение дел в Канаде еще больше, Людовик приказал Водрейлю передать все военные вопросы Монкальму и подчиняться его решениям. Произошло резкое изменение хода дел, так как с 1756 г. команды отдавала ровно противоположная сторона. Водрейль потребовал позора для своего соперника, а теперь он опозорился сам — во всем, кроме имени и титула.

Результат оказался самым наихудшим. Людовик XV и его министры должны были отправить в отставку либо Водрейля, либо Монкальма, чтобы разрубить гордиев узел. Закон исключал возможность среднего решения, как и логика. Но Версаль плохо владел логикой и совершенно не справлялся с политикой.

Существуют даже такие историки, которые полагают: Водрейль и его фракция тайно сговорились не подчиняться приказам короля. Так как приказ «об обороне» был направлен губернатору, вполне возможно, что он никогда не сообщал о нем Монкальму. Туманный характер сообщения Беррьера командующему увеличивает эту вероятность. Беррьер просто сказал ему, что имеется «рекомендация»: решением всех военных вопросов будет заниматься Водрейль. Не упоминалось о старшинстве или цепочке команд.

Но Людовик обязал Беррьера направить генерал-губернатору довольно резкое письмо, ясно сообщая, чтобы он не мешал военным распоряжениям Монкальма. Водрейлю приказали лично не появляться на полях сражений, оставаясь центральной фигурой в правительстве в качестве вице-короля, поднимая моральное состояние женщин, стариков и сельскохозяйственных рабочих. Некоторые поняли эти приказы как хорошо рассчитанное оскорбление; остальные — как неуклюжую директиву «друга».

В любом случае, приказания вызвали у Водрейля сочетание ярости и продолжительного дурного настроения. Но учитывая тайные политические хитросплетения по византийскому образцу в Версале, ни Монкальм, ни Водрейль на самом деле не получили в результате деятельности посольства Бугенвиля то, чего они хотели. Правда, губернатора наградили крестом Св. Людовика, но затем его получил и Бугенвиль — «простой посланник».

Человеком, который действительно добился признания, оказался Бугенвиль. Не считая Беррьера, он произвел глубокое впечатление на всех министров, он особенно привлек внимание мадам де Помпадур, влияние которой на Людовика XV едва ли можно переоценить. Помпадур склонялась к нанесению отвлекающего удара по Каролинам и настояла бы на этом, найдись в казначействе деньги.

Перед возвращением в Канаду Бугенвиль отправил Монкальму сообщение, зашифрованное частным кодом и написанное в «телеграфном стиле», что одобрил бы мистер Джингль из «Записок Пиквикского клуба»: «Только для ваших глаз. Одобрено и рекомендовано присоединение ополчения. Отступление в Луизиану вызвало восхищение за изобретательность, но не принято… Проект „Каролина“ одобрен, но не реализован на практике из-за отсутствия денег. Мною представлен исчерпывающий доклад на тему привлекательности и знаний дикарей индейцев, их характера и характера канадцев, их прихотей, претенциозности, зависти и интересов. Двор негодует из-за расходов на Канаду, жесткое письмо направлено Биго… Месье де Водрейль известен, как человек, не имеющий талантов, но его поддерживают военно-морские силы, и он должен Вам крест Св. Людовика, который я попросил от Вашего имени, это сделает Вам честь… Вы — человек настоящего момента. Продолжайте идти до конца. Но, если вам удастся не потерять все, требуйте все, что пожелаете. Ваша звезда восходит».

Если французские шифровальщики смогли бы разгадать код Бугенвиля, то нахмурились бы по поводу слишком близкой дружбы между предположительно объективным посланником и североамериканским командующим. Безусловно, последовало бы «тайное письмо» или ордер на арест, если бы они смогли прочитать следующее: «Король — ничтожество, мадам маркиза [Помпадур] всесильна, она — первый министр во всем, кроме титула. Ей сказали, что Вы слишком вспыльчивы и импульсивны. Но я разрушил это представление о Вас… Шуазель производит глубокое впечатление, он Ваш друг. Это смелый человек, развенчавший систему кардинала Берни [заведовавшего иностранными делами]. Месье Беррьер — простой, грубовато-добродушный и хороший человек, но с трудным характером… Господин маршал Бель-Иль — еще один хороший человек, не сгибающийся под давлением…. Принц де Субиз больше не пользуется поддержкой армии, но остается в совете… Силуэт, министр финансов — гордый человек, которого побаиваются в государстве. Принц Конти дискредитирован и зол, а с графом д'Аргенсоном и его племянником, маркизом де Поми [оба — бывшие министры совета] не считаются. Месье де Мора в настоящее время в грязи, он скомпрометирован, месье де Шевер болен, но при дворе. В крайне критическом положении иезуиты, такого никогда еще не было. Полностью отсутствует согласованность в принятии решений, а также в том, кто присутствует или отсутствует. Состояние кредита и государственных финансов — хаотичное».

И Бугенвиль не преувеличивал. Францию ожидали судьбоносные сражения 1759 г., когда у нее в запасе оставались финансовые или военные ресурсы лишь на несколько выстрелов.

Глава 2 «Красавчик-принц» и хитрый министр

В восемнадцатом столетии Венецианская Республика наслаждалась «бабьим летом». К 1759 г. эйфория и уверенность были в самом апогее. Характерная особенность заключалась в решении, принятом в тот год Ла Серениссима о строительстве небольшого флота — якобы для обороны, но в действительности просто для видимости, чтобы мир узнал: Венеция вновь твердо встала на ноги.

На самом деле это было скрытой иронией, ибо республике оставалось существовать менее сорока лет. Затем ее захватил и поглотил Наполеон Бонапарт. Но некоторые современники искренне чувствовали, что живут в последние дни Афин эпохи Перикла. Леди Мэри Уэртли Монтегю, английская путешественница, которая наносила визиты в город в течение двадцати лет, была глубоко потрясена его лихорадочной энергией. Она заявила своей подруге леди Вьют в декабре 1758 г., что не существует городского ландшафта, более подходящего для отступления старого века, чем Венеция. То, что она хотела сказать, становится понятно из письма, адресованного ее дочери, написанного несколькими месяцами ранее. В нем леди Мэри сообщала: ей показалось, что в Венеции вообще нет стариков, ибо погоня за удовольствиями омолаживала даже тех, кто был пожилым по календарю. Человеческая энергия Венеции всегда производила глубокое впечатление на гостей города, прибывших полюбоваться каналами. Джон Гай, автор комедии «Опера нищих», выразил мысль, которую многие повторяют и спустя три столетия:

Венецианца Карло Реццонико только что выбрали папой Клементом XIII, что увеличивало гордость и самоуверенность республики. Но возможно, было правдой и другое: самым знаменитым венецианцем в глазах внешнего мира в 1759 г. оказался печально известный распутник, повеса и азартный игрок Джакомо Джироламо Казанова. Он уже сменил столько масок, сколько можно увидеть на венецианском карнавале.

Этот человек был секретарем кардинала, армейским прапорщиком, стажером-священником, скрипачом, алхимиком и профессиональным азартным игроком. Завязав дружбу с французским послом, аббатом (позднее — кардиналом) де Берни, он попытался устроить любовь на троих с любовницей Берни. Но здесь его надул ревнивый посланник. Казанову, арестованного в ночь с 25 на 26 июля 1755 г., подвергли тюремному заключению на пять лет без суда в ужасной и отвратительной тюрьме Пьомби (венецианском «Лидсе»), расположенную за мостом Вздохов, неподалеку от герцогского дворца.

Есть основания полагать, что Берни сообщил властям: в дополнение к тому, что Казанова был прелюбодеем, он имел тайные связи с иностранными посланниками и даже с послами враждебных стран, к тому же, практиковал оккультные опыты. Через год терпеливого исправления железной рукой Казанова и монах по имени Бальби совершили свой знаменитый побег в ночь с 31 октября на 1 ноября 1756 г.

Возвратившись к жизни с азартными играми, шпионством и распутством, Казанова бежал в Париж. В Париже виновный Берни представил его фаворитке короля мадам де Помпадур, обеспечив венецианцу синекуру в виде только что созданной государственной лотереи. Разбогатевшего за одну ночь Казанову французы использовали в 1758-59 гг. в качестве тайного агента в Голландии. Но в 1759 г. Джакомо лишился своего состояния в результате глупой инвестиции в шелконабивную фабрику. А после еще одной безуспешной миссии в Голландии французский суд признал его виновным в подделке переводных векселей.

Ирония карьеры Казановы заключалась в том, что он смог пробраться обратно в свой родной город, только приняв предложение стать полицейским информатором. Хотя этот человек неразрывно связан с Венецией, во время славных лет «серебряного века» города он отсутствовал.

К 1759 г. Венеция переживала расцвет искусства, которого она была лишена в течение 200 лет. В музыке Антонио Вивальди (так называемый «красный священник» умер в 1741 г.) вывел Венецию на географическую карту, создав сочинения, соперничающие с произведениями Иоганна Себастьяна Баха — почти что его современника.

Но, вероятно, наиболее заметен ренессанс Венеции в живописи. Город Беллини, Карпаччо, Джорджоне, Веронезе, Тициана и Тинторетто внезапно пережил «серебряный век» менее известных, но значительных мастеров. Возможно, инициатором процесса в начале столетия был Ватто, написавший свою знаменитую картину («Праздник в Венеции»). Каналетто, вернувшегося в свой родной город в 1756 г. после важной работы в Лондоне, иногда считают просто «топографическим» живописцем. Поистине его можно назвать художником-документалистом, создавшим правдивую серию картин, отображавшую Ла Серениссима (Светлейшую Венецианскую Республику) в восемнадцатом столетии. Но его лучшая работа отличается такими качествами, которые выходят далеко за рамки этих ограничений.

Некоторые предпочитают его великого соперника, одно время бывшего учеником Каналетто — Франческо Гварди. Он писал те же виды, что и его учитель, но расширил их, включив лагуны и острова, а также сам город. Иногда его считают более интересным художником, использовавшим свет и цвет, предвосхитив движение импрессионистов девятнадцатого столетия.

Пьетро Лонги мы обязаны несравненной серией сцен повседневной жизни Венеции восемнадцатого столетия, в которых особое внимание уделено женщинам и изображению всего необычного, эксцентричного и красочного — например, первого носорога, который экспонировался на выставке на побережье Адриатического моря в 1751 г.

Но, безусловно, самым великим живописцем, работавшим в Венеции и рядом с ней в 1759 г., был Джованни Батиста Тьеполо — мастер декоративной живописи, оказавший огромное влияние на Франсиско Гойю. Сам Тьеполо, испытав влияние Веронезе, стал феноменальным виртуозом фресок, светотени, движения и энергии, удивительно плодовитым на идеи. Вероятно, это был самый быстрый творец кистью из всех известных нам мастеров живописи. Говорили, что он может написать картину раньше, чем другой художник успеет подготовить свою палитру.

Тьеполо, черпавшего вдохновение как из традиционной религии, так и из классической мифологии, узнаешь мгновенно по его использованию света, голубой краски. Он изображал светловолосых девушек («аморини»), богинь и обнаженных женщин, плавно скользящих в облаках. Как певец чувственного наслаждения, доведенного до предела, Тьеполо был совершенным живописцем Венеции восемнадцатого столетия. Хотя в 1759 г. он переехал в Удину для декорирования часовни Пурита, работу над одним из своих шедевров этот мастер все же завершил в Венеции. В 1757-58 гг., работая со своей обычной молниеносной скоростью, он расписал два потолка в Палаццо-Реццонико. В одном эпизоде четыре коня и колесница Аполлона летят к счастливой паре. Во втором Добродетель снисходит на замок Вечного Блаженства в сопровождении Великодушия и Целомудрия, перед ними Слава, трубящая в трубу. Гениальная работа Тьеполо в Реццонико, ослепляющая своим великолепием, смесь совершенства формы, кристаллической ясности, цвета и света стала в действительности лебединой песней творца в Венеции.

Даже при таком разнообразии талантов изобразительного искусства, вероятно, для большинства венецианцев художественной кульминацией 1759 г. стала премьера новой пьесы Гольдони «Возлюбленные».

Карло Гольдони был величайшим автором, но его заслуги трудно оценить, не понимая традиций «комеди дель арте» (комедии масок), на основе которой он развивал свою драматургию и которую пытался (успешно) вытеснить. Классическая «комеди дель арте» была основана на давно сформулированных и ритуализированных принципах. Обычно после того, как поднимался занавес, на сцене оказывались жадный и глупый провинциальный купец Панталоне и болтун Доктор. После того как они обменивались различной чепухой, появлялись обычные персонажи — Бригелла и Арлекин. Это лукавые слуги, которые вскоре должны перехитрить и обмануть своих хозяев. Вскоре вся галерея проказников кружится в буффонаде: бедные крестьяне, проходимцы, негодяи, злодеи, простаки, взяточники и хитрые служанки ловких дам.

«Комеди дель арте» была очевидной предшественницей британского мюзик-холла и американского водевиля, где много фарса, грубых шуток, пародии, подражания, остроумия, броских фраз, комических песен и монологов в духе Граучо Маркса, «доверительно сообщаемых» зрителям. Это была повседневная венецианская жизнь на уровне фарса, доведение до абсурда всего самого смешного в Ла Серениссима. В свое творчество Гольдони пытался ввести реализм настоящей жизни, персонажей из плоти и крови. Бытовой конфликт сосредотачивался, как правило, на манерах и характере.

Подобно Тьеполо, Гольдони также был феноменальным трудоголиком. Он начал выступать на сцене в четыре года, свою первую пьесу написал в восемь лет. Этот человек служил дипломатом, консулом, становился банкротом, почти сделался монахом. И только затем он стал постоянно заниматься созданием пьес для сцены. Удивительно плодовитый писатель, превзошедший Вольтера по количеству созданных произведений, Гольдони написал 149 комедий, восемьдесят три оперных либретто и десять трагедий. Он работал в бешеном темпе, выпустив не менее чем шестнадцать пьес только в 1750-51 гг. А в 1760 г. всего за семьдесят два часа написал «Ла Каза-Нова».

Это был классический автор «первой волны», нетерпеливый и неспособный, в силу своего темперамента, работать медленно, продуманно проводя ревизию своих произведений. Критики говорили, что скорость мешает ему правильно решать вопросы со структурой произведений. Естественно, что при такой производительности некоторые его творения кажутся лишенными глубины.

Критики утверждали, что Гольдони никогда не сможет достичь высот Мольера, по образцу которого он работал, так как венецианский автор пренебрегает общественными и философскими вопросами и не создает незабываемых персонажей. У плодовитых писателей всегда есть враги: некоторые говорили о Гольдони, что он способен создать пьесу из пушка на собственном пупе.

Более доброжелательные критики заявляли, что он похож на раннего Моцарта, которому не хватало глубины, чтобы создать драматический эквивалент концертов для фортепьяно или опер позднего Моцарта. Гольдони был потрясающе плодовит в создании сюжетов и эпизодов, проявляя огромную изобретательность в разработке комических эпизодов. Он писал блистательные яркие диалоги и оказался лучшим мастером, чем его считали.

Причина, по которой Гольдони выжил, а произведения его соперников (например, Чиари), не смогли дойти до наших дней, заключается в том, что в его творениях венецианское общество восемнадцатого столетия изображено как в зеркале. Это делает театральную работу автора важным историческим и социологическим справочником. «Греховный город» — такова была репутация Венеции. Но Гольдони не просто отразил (даже в то время) город с таким ярлыком, где процветали гедонизм, распущенность и вакханалии. Он показал венецианскую классовую систему в действии. В фокус внимания драматурга попало то, что мы в наше время могли назвать бы «бедствующим дворянством». Из общей численности населения, которое в течение столетия увеличилось приблизительно от 135 000 до 160 000 человек, приблизительно 25 процентов приходилось на категорию аристократии или дворянства. Но многим из этих дворян (особенно тем, кто приобрел владения и богатство в Леванте) пришлось пережить тяжелые времена, когда с моря на Венецию хлынули пираты-варвары.

Гольдони показывает разорившихся аристократов, собирающихся в своем любимом квартале Сан-Барнаба, старающихся поддерживать свой внешний вид, но влачащих нищенское существование на арбузах и каше (из кукурузы, семолины или фарины).

У автора имеется и обширный список действующих лиц из трудящихся сословий — слуги-мужчины, горничные дам, гондольеры, конопатчики на верфях Арсенала, стеклодувы Мурано, рыбаки, ткачи на шелкопрядильных фабриках, кружевницы, открыватели моллюсков и простые бродяги. Есть еще кавалеры-бездельники — паразиты, привыкшие к «сладкой жизни», живущие на подачках и наживающихся на своих патронах, которые кормят их за лесть и низкопоклонство. Есть и богема — шулера, маргиналы, воришки, продавцы фальшивых реликвий, сводники и сомнительные посредники.

Но фаворитом Гольдони оказался средний класс с его буржуазной банальностью, великолепно представленный в комическом виде в пьесе «Мужики». Мужчин из среднего класса, как показал Гольдони, не занимала политика, но они были сосредоточены на вопросах «семейной чести». Эти люди повторяли слова католических молитв механически, их религиозность выглядела неопределенной и выражалась в том, что они ходили в церковь только для совершения обрядов, осуждая вольнодумцев. Но духовность их лишь поверхностна, не затрагивала глубин души.

В пьесе «Благоразумный человек»Гольдони показал нелепо шумного, политически беспомощного и нерешительного домовладельца из среднего класса, встретившегося с ночным грабителем. Предупредив грабителя, чтобы он не причинял вреда его жене и дочери, буржуа и отец семейства совершенно бессмысленно добавляет: где-то на лестнице есть потайная ловушка, что любой незваный гость провалится в яму, наполненную шипами, гвоздями и лезвиями бритв. И только ему самому, владельцу дома, известно, где находится рычаг, открывающий ловушку.

Как показывает Гольдони, Венеция восемнадцатого столетия была как либеральным, так и распутным городом. Она восторгалась французскими философами, в широкой продаже имелись работы Дидро, Вольтера, Мопертюи и Гельвеция. Власти под видом государственных инквизиторов запретили только Руссо, но не из-за его свободомыслия или деизма, а лишь оттого, что он нелестно отзывался о городе. Однако его книги распространялись подпольно.

Для большинства вещей в Венеции существовали «черные рынки». Бедный Гольдони заметил, что к 1759 г. было опубликовано не менее пятнадцати пиратских изданий его работ. Для трудящихся сословий и иностранных гостей города, не входящих в систему достойного обслуживания, Ла Серениссима могла предложить обширную армию проституток. Нравственность в Венеции оказалась на очень низком уровне, даже с учетом того, что стандарты восемнадцатого столетия в Европе не были слишком строгими. Но большинство наблюдателей отмечали: в Венеции воцарялась абсолютная распущенность, она погружалась в царство разнузданности и похоти во время карнавала, когда большинство гуляк одевали маски.

Венецианская баутта (маска) представляла собой не более чем личину разбойника с большой дороги. Она закрывала рот и глаза, дополнялась развевающимся плащом или мантильей с черным капюшоном на голове и по плечам, а также небольшой треугольной шляпой. Маска обычно была белого цвета, она выполнялась в форме клюва какой-то огромной (возможно, даже мифической) птицы. Огромный плащ-домино (табарро) исключал возможность определить, кто был мужчиной, а кто женщиной. В дополнение к этому молодым людям нравилось одеваться в разнообразные экзотические одежды. Они наряжались маврами, сатирами, монголами, ирокезами, «морскими волками» из Королевского Флота, дервишами в тюрбанах или общеизвестными убийцами.

Город масок, водных путей сообщения, зловещих закоулков и таинственных тупиков, Венеция, более чем все остальные мира, представляла собой такое место, где трудно установить чью-нибудь личность. Поэтому политические беженцы, разбитые повстанцы или все те, за чьи головы назначено вознаграждение, не могли найти более безопасного места, чем Ла Серениссима. Неудивительно, что после 1746 г. Венеция стала магнитом для разбитых якобитов — приверженцев дома Стюартов. Сюда прибыло множество великих и хороших (а также заурядных, плохих и отвратительных) людей, сражавшихся в 1745-46 гг. за принца Чарльза Эдуарда Стюарта, внука короля Якова II, в 1688 г. бежавшего из Англии.

Лорд Джордж Мари, военный гений 1745 г., граф «Маршаль» — (маршал) Джордж Кейт, старшина изгнанных якобитов, лорд Элхо, горячая голова, воин с юга Шотландии, из Лоуленда — все они собрались здесь в конце 1740-х годов. И в 1749 г. сюда прибыла самая крупная фигура из всех — принц Чарльз Эдуард. Последовательно выдворенный из Франции (из Авиньона, папского владения), Чарльз намеривался осесть в Венеции на постоянное жительство. Но дож и Совет десяти (правительство города) знали, что может означать текущий конфликт с Англией. Они не могли защитить себя от пиратов-варваров, так разве смогут выстоять против Королевского Флота? Следовательно, получив унизительные приказы, бродячий принц отправился в свое очередное странствие.

Еще до 1745 г. якобиты рассредоточились по Европе целой диаспорой, путешествуя из Лиссабона до самой Москвы. После разгрома восстания в том году процесс начал набирать силу, он приобрел новый наступательный порыв с началом Семилетней войны. К 1759 г. ведущих якобитов можно было увидеть в самом центре на различных театрах военных действий. Граф де Лалли, пытавшийся получить французские подкрепления для Чарльза Эдуарда в 1746 г., теперь командовал французскими армиями в Индии. Шевалье де Джонстон, еще один ветеран восстания 1745 г., служил вместе с Монкальмом в Канаде. Отступник-якобит «Маршаль» находился с секретной миссией в Испании. Шевалье Дуглас только недавно вернулся на сторону Чарльза Эдуарда после выполнения секретной миссии в России. Даже Джон Грант, один из легендарной «Семерки Гленморстона», которая так героически помогала принцу во время его «бегства в горы» Шотландии летом 1746 г., находился в Канаде. Как ни странно, будучи насильно завербованным в армию, он сражался против шевалье Джонстона, прошлого своего союзника.

В 1759 г. якобиты вновь оказались замешаны во множество дел по всему миру. Превратности судьбы снова вынесли их в самый центр политической арены.

Прохладным прекрасным вечером 5 февраля 1759 г. в Париже министр иностранных дел Франции ждал важного гостя в своем саду. Этьен Франсуа де Стэнвиль, недавно получивший титул герцога де Шуазеля и назначенный на свой высокий пост и соответствующее место в государственном совете Людовика XV, имел причину для полного удовлетворения после службы в качестве секретаря по иностранным делам. На этой должности он пребывал немногим более двух месяцев. Этот человек определил главные проблемы, которые стояли перед Францией на третий год изнурительной мировой войны. Мало того, для некоторых из них он даже сумел найти решения.

Его предшественник. Аббат де Берни, пустил дела на самотек, а когда решил предпринять меры, то пошел по пути, который завел страну в тупик. Иными словами, аббат подвергал сомнению проавстрийскую политику, которая была детищем короля, а также королевского консультанта и бывшей любовницы мадам де Помпадур.

Это была опасная затея. Людовик неоднократно предупреждал Берни, что нельзя подвергать сомнению краеугольный камень иностранной политики Франции. Но у аббата Берни возникли не просто сомнения. Он сообщил о них друзьям в меморандуме. «Перемена союзников», в результате которой Австрия, противник в последней войне, превратилась в верного союзника в нынешней, считалась одним из самых ценных достижений Людовика. В письме, датированном январем 1757 г., к графу де Бролье, будучи в настроении подумать о государственных делах, монарх писал своему доверенному лицу: «Этот альянс — моя собственная работа, и я думаю, что он — хорошая вещь».

Когда Людовик подумал, что Берни колеблется, он уволил его в своей обычной грубой манере — окончательно и без предупреждения. Но для короля было типично то, что вначале он дал грандиозный вечер в честь Берни, чтобы торжественно отпраздновать его недавнее повышение в сан кардинала. Понаблюдав за триумфатором в красной шапочке, Людовик через несколько дней опустил его на землю, отправив ему письмо, которое оказалось одновременно отставкой и приговором к изгнанию.

Шуазель оказался слишком умен, чтобы закончить карьеру точно таким же образом. Берни был высокого мнения о своем преемнике и даже немного побаивался его. В поздравительном письме аббат сообщал: отвага его преемника не знает границ, а нервы у него железные. Он (Берни) считает, что пал жертвой под бременем неблагоприятных обстоятельств. Но Шуазель сможет противодействовать им.

Аббат оказался прав: Шуазель был последней и лучшей надеждой Франции на успех в этой войне. Он в свои тридцать девять лет до сих пор преуспевал во всем, что задумывал. Новый министр происходил из Лотарингии, был родом из дворянской семьи. Его отец, маркиз де Стэнвиль, был главным советником двух последних герцогов Лотарингии, представляя их в Лондоне и в Версале. Будучи государственным служащим, имеющим отношение к международным вопросам, Стэнвиль очень сблизился с премьер-министром Франции кардиналом Флери после 1726 г.

Он также действовал в качестве посла герцога Тосканского в Париже, превратившись на этой синекуре в видного эпикурейца и гурмана. У Стэнвиля было пятеро детей (три мальчика и две девочки), все они оставили после себя след в нашем мире. Второй сын отличился на службе в Австрии, третий стал архиепископом, дочь — канониссой (женой каноника). Вторая дочь в 1759 г. вышла замуж за герцога де Грамона.

Семья Стэнвилей входила в огромную разветвленную систему, связанную кровным родством. Но настоящую историческую славу заслужил только старший сын. В двадцать лет он поступил на службу во французскую армию и принимал участие в военной кампании в Богемии и в отступлении из Праги в начале 1740-х гг. Позднее он служил во Фландрии под командованием великих французских маршалов Сакса и Ловендаля. Шуазель быстро продвинулся по военной иерархии: секунд-лейтенант в 1739 г., к 1743 г. он стал уже полковником, а в 1748 г. — бригадным генералом. Шуазель закончил войну в звании маршала лагеря.

В 1750 г. он женится на внучке финансиста Кроза мадемуазель де Шате — в то время пятнадцатилетней девочке. По общему признанию, это была красивая, очаровательная и умная девушка с приятным голосом. Все думали, что она станет прекрасной женой, но не прошло и года, как муж изменил ей.

Шуазель был решительным и безумным женолюбом, но, по сути, возможно, сохранял черты женоненавистника. Он любил покорять женщин, унижать их, лгать им, любить… и бросать.

Первый из множества парадоксов Шуазеля заключался в том, что, хотя он был, вероятно, самым успешным волокитой Франции 1750-х гг. (превосходя даже легендарного развратника, а заодно и политического соперника герцога де Ришелье), это был человек с безобразной внешностью. Он обладал невысоким ростом, большим лбом, маленькими глазами, толстыми губами, его волосы были рыжими. Но, подобно Джону Уилксу в Англии, чья любовная карьера не отставала от просто карьеры, будущий министр имел почти магическую привлекательность для женского пола.

Самая известная история о молодом Шуазеле, не вызывающая доверия у историков, самых нетерпимых в вопросах нравственности, объясняет, каким образом он стал близким другом и протеже мадам де Помпадур. В начале 1750-х Людовик сделал мадам де Шуазель-Романе, дальнюю кузину Шуазеля, своей любовницей.

Помпадур, обеспокоенной этим событием, понадобились доказательства, что отношения короля с этой женщиной — плотские. Она призвала на помощь Шуазеля, соблазнившего кузину и похитившего у нее из будуара письмо, являющееся документальным доказательством отношений монарха с Шуазель-Романе.

При поддержке и патронаже Помпадур в 1754 г. он получил пост посла Франции в Риме. А время оказалось особенно напряженным: Людовик XV хотел, чтобы папа Бенедикт XIV помог ему разрешить религиозные распри, разрывающие Францию на части. И Шуазель выполнил миссию с потрясающим успехом.

Хотя по своим убеждениям этот человек был антиклерикалом, он установил исключительные отношения с Бенедиктом, названным «королем философов» и одним из великих пап всех времен.

Шуазеля перевели в 1756 г. в Вену, назначив послом. Его отозвали только в ноябре 1758 г., когда Людовик назначил его государственным секретарем по иностранным делам. Новый королевский министр оказался трудоголиком, полным энергии, воображения, находчивости, идей. Он блестяще проявил себя в лоббировании и хитросплетениях, добиваясь желаемого в Риме. Шуазель безгранично верил в свои способности и счастливую звезду.

Очень интеллектуальный, быстро думающий блестящий дипломат произвел глубокое впечатление на монарха своим динамизмом и патриотизмом. Он искренне хотел, чтобы Франция была великой державой, и ненавидел любые признаки ее унижения. Образ дополняли отвага, терпение и личное обаяние.

Две характеристики особенно пришлись по душе королю. Так как у Шуазеля имелся опыт работы в военной и в дипломатической сферах, он с легкостью вошел в группу, собираемую Людовиком. А его взаимопонимание с маршалом Бель-Илем, военным министром (который считал Шуазеля гением) отличалось особой глубиной. Анализы деятельности государственного совета, выполненные им, оказались настолько ясными и неотразимыми, что Людовик, быстро приходящий в психическое возбуждение и любивший уклоняться от прямого ответа, в конце концов, обнаружил, что ему стало легко и просто принимать решения.

Шуазель относился к тому разряду людей, которые оказывали потрясающее воздействие своим присутствием и обладали харизмой. Его друзья говорили, что он, словно по волшебству, создавал вокруг себя атмосферу радости и счастья среди собравшихся, а когда министр входил в комнату, то возникало впечатление, будто он доставал из своих карманов бесконечный запас шуток и веселья. Близкие друзья превозносили его за великодушие, откровенность и широту натуры и всегда восхищались, подобно сельским жителям из романов Голдсмита, обсуждающим школьного учителя.

Интеллект Шуазеля мог впитать в себя обширнейший объем фактической информации. Министр свободно манипулировал общими идеями и был склонен к абстрактным размышлениям.

Его сильной стороной были остроумие и юмор, но иногда они переходили в язвительные колкости и жестокие легкие шутки. Он всегда мог увидеть абсурдность в любой ситуации. Некоторые французские критики утверждают, что неспособность совершенно серьезно воспринимать вещи является типичной чертой жителей Лотарингии.

Письмо, написанное Шуазелем Вольтеру в апреле 1760 г., когда все были поглощены только Семилетней войной, критики иногда рассматривают в качестве признака того, что министр в действительности не был серьезным человеком. Вольтер писал, что король Пруссии Фридрих Великий восхищался им. Поэтому, если Людовик когда-нибудь решит уволить Шуазеля, то Фридрих Великий пригласит его на службу в Берлин.

Шуазель ответил: «Я в безумном восторге от своих удовольствий. У меня красивый и комфортабельный дом в Париже, моя жена — очень умная женщина и, что удивительно, никогда не наставляла мне рога. Семья и круг друзей делают меня очень счастливым. Мне нравится кутить с д'Аргенталем [его другом, ветераном-советником в Парижском парламенте] или пить и болтать о всякой чепухе до 4 часов утра с месье Ришелье. Люди болтают, что я часто меняю любовниц, но я нахожу их удивительно приятными. Разве король Пруссии, даже если он командует солдатами с двенадцатью ногами, может предложить мне что-нибудь, что могло бы сравниться с этим?»

Несмотря на превосходные таланты и многочисленные качества, у Шуазеля имелась и темная сторона — вернее, несколько темных сторон. Мы уже упоминали о распутном женоненавистничестве, но в этом человеке было и то, что можно назвать не иначе, чем нигилистическим цинизмом. Его враги имели основания заявлять: он был фривольным, жаждущим наслаждений и нечестным. Министр тратил много времени на «свои удовольствия», после которых выполнял всего за один час такую работу, на которую обычному человеку пришлось бы потратить целый день. Он любил писать все важные и секретные депеши собственной рукой, но все, что написано его рукой, прочитать оказывалось столь трудно, что послы часто отправляли его инструкции обратно с требованием расшифровки.

Министр виделся с Людовиком XV фактически каждый день. За двенадцать лет король осыпал его деньгами и почестями, но Шуазель не смог завязать действительно тесных отношений с монархом и не находил, что личность Людовика интересна. Его величество рассматривался министром просто как источник блистательных подношений, до которых тот был сам не свой.

Со своей стороны Людовик восхищался Шуазелем за его ум, неустанную энергию и патриотизм, но ему были не по душе чрезмерные амбиции и блистательный успех антиклерикального салона, который открыл Шуазель. Никто не считает, что Людовик XV был особенно привлекательной или восхитительной персоной. Но никто не находит в отношениях между Людовиком и Шуазелем ничего похожего даже на ворчливую терпимость, характерную для взаимопонимания Питта и Георга II. Когда король, наконец, в 1770 г. отправил его в отставку, Шуазель отомстил монарху беспощадной критикой в своих мемуарах.

Некоторые часто находят, что Шуазель страдал от скуки циника. Вследствие этого, ему необходимо было постоянно играть какую-нибудь роль. Способность переключаться за какую-то секунду с добродушия на высокомерие дает основания полагать, что он был прирожденным актером. Легко утомлявшийся от деталей, проявляя при этом нетерпение, иногда он с готовностью удовлетворялся поверхностной оценкой людей и ситуаций. В целом министр был обольстительным, но вызывающим некоторое раздражение человеком.

Помимо его желания победить Англию и показать, что истинным хозяином европейской политики был он, а не Питт, у Шуазеля имелись две постоянные навязчивые идеи. Одна из них — протекции родне. Он неутомимо трудился, чтобы катапультировать своих родных братьев, кузенов и дальних родственников на высокие посты. Министр продвигал своего клерикала-брата последовательно на должности епископа Эвре, архиепископа Ольби и, наконец, архиепископа Камбре. Шуазель плел интриги, чтобы Мария Терезия Австрийская возвела его военного брата в чин фельдмаршала, а затем перевел его во французскую армию (в 1760 г.) уже в звании генерал-лейтенанта. Он устроил брак своей сестры с герцогом де Грамоном. Позднее министр сделал по возможности все, чтобы его кузен граф де Шуазель занял пост в Вене, сменив де Грамона на должности государственного секретаря.

Его щедрость распространялась на аристократию Лотарингии (на семейства Бован и дю Шателе), так как Шуазель испытывал примитивные чувства семейственности к своей родной провинции. Все посты и чины, намеченные для своих близких родственников по дипломатической, военной, административной или бюрократической линии, он, как правило, получал. Шуазель даже обеспечил назначение в качестве банкира двора своего друга Жана-Жозефа де Лабора в процессе вытеснения с этих постов братьев Пари-Монмартель, которые не только контролировали французские финансы со времени Регентства, но и находились в фаворе у Помпадур. Учитывая, что работа банкира двора заключалась в переводе послам Франции субсидий, выплачиваемых иностранным державам и тайным агентам, министр мог рассчитывать на королевское вознаграждение. Все задания выполнялись за премиальную оплату, и этот приз стоил трудов. Братья Пари-Монмартель допустили ошибку, оставаясь настроенными против Австрии после 1756 г. Это позволило Шуазелю уговорить Помпадур исключить их из списка.

Второй «крестовый поход» Шуазеля был направлен против клерикализма. Хотя он формально оставался католиком, отправляя обряды в Пасху, но возможно, в глубине сердца этот человек был атеистом. Ему нравилось выказывать свое вольнодумство в том, что он ел мясо по пятницам, переписывался с Вольтером, защищал философов и превратил свой дом в пристанище врагов религии. В частности, у него были важные друзья и связи в Парижском парламенте, Шуазель поддерживал их в проведении компании в защиту янсенизма против набожных иезуитов.

Так как парламент был нужен, чтобы проголосовать за получение денег на войну, он был готов предложить им иезуитов в жертву. Шуазель поддерживал и проводил политическую линию, которой мешали иезуиты, имевшие огромные временные амбиции, направленные на контроль над умами людей и учреждение всеобъемлющей монархии папы. Кампания против иезуитов стала систематической и беспощадной, министр получил ключ к этому в 1759 г. в результате изгнания маркизом Помбалом Ордена иезуитов из Португалии.

Потребовалось время, чтобы у Шуазеля созрели планы, но в период с 1764 по 1767 гг. иезуиты были изгнаны из всех государств, контролируемых королями династии Бурбонов: Франции, Испании, Неаполя, Сицилии, Пармы. Эта политика распространилась и на все заморские территории — Перу, Парагвай, Аргентину, Мексику и Филиппины. К этому времени орден уже вышвырнули из Португалии и Бразилии. По иронии судьбы протестантский король Пруссии Фридрих спас иезуитов от полного уничтожения.

В начале 1759 г. даже перед хладнокровным Шуазелем появилась скала, которую ему пришлось покорять. Это произошло в тот период, когда Францию охватили религиозный, административный и финансовый кризисы. По существу кризис возник с начала 1750-х гг. в том виде, который современная наука о политике называет «кризисом наследия». Теперь он угрожал перерасти в катастрофу.

По общему признанию, политической нестабильности в таком масштабе не было со времени кардиналов Ришелье и Мазарини за сто лет до того. На самом простом финансовом уровне Франция оказалась почти банкротом. Главная причина заключалась в том, что богатая аристократия и классы, владеющие землей, отказывались платить налоги. Министр финансов не мог изменить ситуацию без решительного и карательного распоряжения короля, но Людовик XV совершенно абсурдно полагал: уровень налогообложения во Франции и без того был слишком велик. Монарх осложнил проблему тем, что в 1750-е гг. назначил главных сеньоров высшей аристократии на старшие политические посты, затруднив работу министра финансов еще в большей степени.

Министры финансов, вполне естественно, были выходцами из парижских финансовых кругов. Поэтому их не считали социально равными отпрыском древних родов, занимающих политические посты. При любой попытке проведения экономических реформ или сокращения расходов они, что совершенно предсказуемо, натыкались на каменную стену. Политика, проводимая королем, оказывалась значительно более бессмысленной, чем он представлял. Общая политическая нестабильность приводила к быстрой смене министров, но отставка даже одного из великих аристократов была очень серьезным делом.

Людовик освободился от самых талантливых людей из не слишком знатного дворянства — от Морепа в 1749 г., от Машоля и граф д'Аргенсона в 1757 г. И этим он не вызвал никаких возмущений в стране. Но когда он, в конце концов, уволил Шуазеля и Праслина в 1770 г., то обрек Францию на политический кризис такого рода, которого Франция не видела со времен Фронды в конце 1640-х гг.

Один год Семилетней войны обошелся Франции в два раза дороже, чем год любой предшествующей. Неспособность сбалансировать бюджет за счет налогообложения означала: войну придется финансировать в кредит. Но к 1759 г. кредит был почти исчерпан. Нового министра финансов Этьена де Силуэта назначили в начале 1759 г. Это человек, чья фантомная карьера сделала его имя синонимом тени. Он устало составил кризисный бюджет на тот год. В условиях, когда доходы составляли 286,6 миллионов, а расходы — 503,8 миллиона ливров, ему пришлось оперировать с дефицитом в 217,2 миллиона. Беспомощный предшественник министра занизил возможный дефицит на 84 миллиона ливров. За каждый год продолжающейся войны необходимо было пополнять казначейство приблизительно на ту же сумму (217 миллионов ливров).

Таким образом, если все-таки наступил бы мир, все доходы уже будут истрачены в период его ожидания. Проект Силуэта не был чем-то особенным, так как в 1755 г. Франция истратила приблизительно 30 процентов своих доходов на обслуживание долга, а к 1763 г. эта цифра увеличилась более чем на 60 процентов.

Силуэт, юрист и интеллектуал, начал многообещающе. Он собрал 72 миллиона ливров, сократив доходы сборщиков налогов. Это мероприятие первоначально обеспечило ему высокое процветание. Затем министр приостановил действие всех освобождений от налогообложения, пожалованных до сего времени («талье»). Но он все еще не мог собрать достаточно денег, временами приходилось вставать на путь настоящих фантазий. Например, когда он предложил ввести в стране чрезвычайный подушный налог на каждого мужчину, на каждую женщину и на каждого ребенка, предполагая собрать 325 миллионов ливров.

В сентябре 1759 г. Силуэт слишком далеко завел свой реформаторский порыв и издал эдикт о генеральной дотации. Он предполагал оштрафовать богатых посредством налога на собственность, создать новые офисы, которые владельцы должны оплатить, чтобы сохранить их, ввести новые налоги на кареты, лошадей, бархат, шелк, золото и серебро, меха и зарубежные товары. Людовик XV предпринял нерешительную попытку поддержать своего министра, отправив всю свою серебряную посуду на монетный двор и уговаривая всех своих богатых подданных поступить так же.

Но у богатых оказалось множество способов избежать нового налогообложения. Одним из них стали полномочия Парижского парламента — органа, контролирующего финансовое обеспечение. Ему приказали рассмотреть юридическую законность новых налогов, а затем отложили совещание этого органа на неопределенное время. В 1759 г. заседание перенесли на ноябрь. К тому времени крупные заинтересованные лица должны были освободиться от вредного и опасного Силуэта. В отчаянии Шуазелю пришлось с протянутой рукой отправиться в Испанию и просить займа. В октябре он проинструктировал Обетера, посла Франции в Мадриде, обраться с петицией о финансовой помощи.

Но надежды министра были заведомо очень слабыми, так как в предшествующем году самому Людовику XV пришлось испытать унижение, когда он обратился с подобной просьбой. Лично написав королю Фердинанду, Людовик просил относительно ничтожно малую сумму в 36 миллионов ливров. Но Фердинанд под нажимом сварливой королевы отказал монарху, своему наперснику.

Хотя в 1759 г. Франция испытала значительную инфляцию цен при стремительно взлетевшей стоимости сахара (составлявшего основной импорт из колоний) и парализующих затратах на войну в Северной Америке. Базовая экономика страны была в неплохой форме в результате торговли с Испанией и Германией, компенсирующей потери в Карибском регионе (см. следующую главу).

Но почему же Франция испытывала такие трудности в получении кредита, а Британия находила это довольно простым делом? Не убеждает ни одно из обычно предлагаемых объяснений. Правда, британцы могли получать деньги по более низкой процентной ставке, чем французы. Но недостатка в ростовщиках, ссужающих деньги на международном рынке, не имелось.

Существовало мнение, что инвесторы устали от Франции начиная с периода Регентства в начале 1720-х гг., когда французы в одностороннем порядке сократили и изменили сроки выплаты. Это стало частью реформы после коллапса раздутого проекта «План Миссисипи» Джона Ло. Но Британия сделала то же самое после фиаско вздутого «Плана Южных морей» в том же веке.

Более правдоподобное объяснение заключается в том, что в Британии национальный долг был государственным долгом, к которому держатели облигаций могли испытывать большее доверие, чем возможное для Франции (там долг был королевским). Но все королевские долги в любом случае обязательно регистрировались в парламенте, посему и этот аргумент не имеет силы.

Самым вероятным объяснением является то, что переоцененный «кризис наследия» во Франции просто вызывал нервозность у возможных инвесторов. Дело в обычном вопросе доверия в рассматриваемой системе.

Хотя к попытке разрешения финансового кризиса во Франции приступили решительно только в конце 1759 г., еще в начале того года Шуазель считал ее сизифовым трудом, который он тем не менее должен поддержать.

К 1759 г. во Франции развивался религиозный кризис в более широких масштабах. Для исследования этого кризиса мы должны понять роль парламента при старом режиме. Парламент, восходящий к тринадцатому столетию, был самым престижным судом во Франции. Это был как верховный суд, так и административный трибунал, контролировавший общественный порядок в Париже. Согласно традиции, король должен был направлять ему все законодательные инициативы — в особенности, финансовые законы. Следовало проверять их соответствие древней практике.

Парламент мог опротестовать или выразить ремонстрации монарху, но только один король решал, следует ли их принимать во внимание. В случаях затянувшегося конфликта Людовик мог добиться послушания с помощью органа проверки юридической законности — либо во время визита в парламент, либо призвав его в Версаль. Там, в присутствии принцев крови и высших офицеров Короны, он объявлял свою волю.

Парламент был органом аристократии в видимой, институционной форме. В него входило приблизительно 450 персон высокого ранга и происхождения, отобранных из соответствующих богатых и благородных слоев. Они стали непреклонной оппозицией финансовым реформам, осложнявшей жизнь министров финансов при Людовике XV.

В течение десяти лет после конфликта 1750 г. между королем и парламентом принципиальной связи с налогообложением не существовало. Вместо этого причиной возникших трудностей оказалась невразумительная теология. Янсенизм сделался мощной силой во Франции с конца семнадцатого столетия, но сочетание случайных факторов поставили его на первое место при старом режиме в 1750-е гг. Янсенизм, являясь формой предопределения, принимающей в качестве исходного момента взгляды св. Августина на первородный грех в противовес нравственно-аскетическому усилию самого человека (или его «свободного волеизъявления») в соответствие с концепцией Пелагия, довел их до экстремального предела. Он поляризовал религиозные взгляды католических кругов восемнадцатого столетия.

В 1713 г. папа Клемент XI надеялся искоренить ересь янсенизма раз и навсегда. Он распространил папскую буллу «Юнигенитус». В этом исчерпывающем документе, вторично исследуя ересь, изучив 101 неприемлемое положение, Клемент совершенно ясно (в параграфе 91) сохранил за собой право отлучения короля Франции. Это был прямой вызов Людовику XIV, который в своем «галльском» законе 1682 г. заявлял: французский суд остается совершенно независимым от папского вмешательства по всем светским вопросам, включая изгнание и наказание непослушного духовенства.

С религиозной точки зрения первую половину восемнадцатого столетия часто рассматривают, как борьбу между клиром (сторонниками абсолютного авторитета римского папы в силу приверженности римскому предстоятелю духовенства, живущего, в основном, за Альпами), и «галльской» или янсенистской церкви (поддерживаемой, главным образом, янсенистским парламентом).

Кардинал Флери, по существу, был первым министром Франции во время несовершеннолетия Людовика XV. До 1743 г. он разумно приглушил противоречия, ссылаясь на трудные дела в Государственном совете и усмиряя церковь и парламент. Но после смерти Флери Людовик объявил: он никогда более не потерпит подобного первого министра. Однако его собственные действия оказались значительно менее уверенными. Назначение приверженца папы Кристофа де Бомона архиепископом Парижским вновь разожгло противоречия. Жесткий и нетерпимый фанатик Бомон начал отказывать после 1750 г. в святом причастии известным янсенистам. Многие епископы последовали его примеру. Парламент выразил королю ремонстрации.

После длительных колебаний в мае 1753 г. Людовик принял сторону епископов. Когда парламент нанес ответный удар генеральной забастовкой всех судей, монарх потерял терпение и отправил в изгнание на пятнадцать месяцев весь этот орган. Для оживления судебного дела он учредил новый суд — Королевскую Палату. Но юристы и нижестоящие суды стойко и твердо не признавали его.

Вскоре Людовик вынужден был пойти на компромисс. В 1754 г. он вызвал парламент из изгнания, амнистировал всех, кто был в оппозиции против него, и предписал закон молчания по всем религиозным вопросам. Больше не должно быть публичных отказов в святом причастии, все могли оставаться при своих религиозных убеждениях.

И вновь магистраты отказались сотрудничать. Даже когда закон молчания был принят юридически в судебную практику, они добавили дополнительные статьи в правовой кодекс, запрещающие все инновации в отправлении святого причастия.

Людовик купил себе двухлетнюю передышку. Но поздним летом 1756 г., в условиях уже разгоревшейся Семилетней войны, архиепископ Бомон снова нарушил условия. Он начал отказывать в евхаристии янсенистам и призывать верующих не выполнять все законы и решения, принятые парламентом. Разгневанный монарх отправил Бомона в изгнание и приступил к подготовке окончательного решения вопроса, обратившись за помощью к Бенедикту XIV. Период с 1756 г. по 1757 г. стал временем, когда Шуазель смог проявить свои превосходные дипломатические качества, тесно сотрудничая с Бенедиктом по созданию новой энциклики, которая могла бы предоставить Людовику формулу, которую он желал. Таким образом религиозные раны нации оказались бы перевязанными.

Бенедикт пошел на разумный компромисс: его энциклика «Экс Омнибус» («Ех Omnibus»), подтверждала: верующие должны принять «Юнигенитус» в качестве генерального руководства. Но папа особо подчеркивал, что только явным и закостенелым грешникам из не-янсенистов следует отказывать в святом причастии.

На сей раз фанатиками оказались аристократы из парламента. Так как энциклика не была «зарегистрирована» в парламенте, сохраняющем за собой право регистрации каждой папской буллы, энциклики и послания перед их распространением, они приняли новую линию поведения: «Экс Омнибус» якобы является «недобросовестным» заявлением. Такое упрямое неповиновение переполнило чашу терпение Людовика, который упрямо отказывался отправить энциклику на регистрацию.

Когда парламент денонсировал энциклику большинством, Людовик обратился в орган рассмотрения юридической законности, назначив заседание на декабрь 1756 г. Но на заседании большинство аристократических магистратов отказалось принять решения короля и ушли в отставку.

Людовик отреагировал тем, что отправил в изгнание шестнадцать главных «зачинщиков». В условиях, когда Франция была вновь охвачена внутренним кризисом, король в январе 1757 г. чудом избежал смерти от руки наемного убийцы. Это событие и увольнение двух государственных министров (Машоля и графа д'Аргенсона) после конфликта с мадам де Помпадур привели к тому, что монарх не смог твердо работать с парламентом. В сентябре 1757 г. он снизошел до него, пожаловав те условия, которых требовала оппозиция.

Конфликт продолжал бурно развиваться. Небольшая группа магистратов-янсенистов хотела продолжить атаку на епископов и на «Экс Омнибус». Наконец Шуазель подкупил оппозицию, предложив ненавистных иезуитов в качестве жертвенных ягнят. Но пока оппозиция не подчинилась силе, отношения между королем и парламентом оставались ненадежными.

Так как парламент был необходим, чтобы проголосовать по налогам, министры финансов быстро сменяли друг друга. Когда министром сделался аббат Берни, у него появилась блестящая идея напечатать все предложения короля парламенту и опубликовать их, чтобы общественность смогла увидеть, насколько разумны предложения монарха и сколь неразумны магистраты.

Это временно позволило добиться своего. Парламент с ужасом понял, что он идет в ногу с общественным мнением, и энергично принялся за дело, но только после того, как успешно потребовал от Людовика отменить приговор об изгнании шестнадцати так называемых «зачинщиков».

Разгневанный в душе, что пришлось пойти на подобный компромисс, Людовик неохотно согласился. Все это дело дискредитировало и монархию, и режим. Существуют и те, кто заявляет: вероятно, религиозные распри 1750-х гг. сделали для разрушения доверия к «старому режиму» больше, чем вся более знаменитая критика философов.

Особенно черным годом для Франции был 1757 г.: покушение на убийство Людовика, совершенное Робером Дамьеном, последующая страшная и жестокая публичная казнь, военная катастрофа в Россбахе и отставка д'Аргенсона и Машоля. Все это, вместе взятое, вносит вклад в ощущение, что режим Людовика XV не был справедливым, демократичным, честным и даже компетентным.

Экономические и религиозные беды на политическом уровне осложнялись параличом правительства и администрации, кода государственные министры и государственные секретари быстро сменяли на посту друг друга в процессе хаоса, набирающего темп. В своих мемуарах Шарль Энол, президент парламента Парижа, сделал следующее замечание относительно 1750-х гг.: «В то время министры менялись подобно декорациям в опере».

Он не преувеличивал. В первой половине восемнадцатого столетия длительный срок пребывания в должности государственного секретаря или министра без портфеля считали существенным для хорошего правительства. Флери оставался на посту добрых двадцать семь лет, граф де Морепа, министр военно-морских сил, служил столько же, Машоль д'Арновилл был государственным министром в течение двенадцати лет, Филибер Ори, министр финансов, занимал пост пятнадцать лет. Как только Людовик XV решил сам быть своим первым министром (и особенно, когда мадам де Помпадур стала его главным советником), началась политическая анархия.

В период с 1747 по 1758 гг. было шесть государственных секретарей по иностранным делам: маркиз д'Аргенсон, Пейсоль, Сен-Контест, Рауль Берни и Шуазель. В период между назначением Машоля в военно-морское министерство в 1754 г. и назначением Анри Берти в ноябре 1759 г. сменилось не менее шести генеральных контролеров финансов. Жан Моро де Сейшелл сменил на этом посту Машоля в июле 1754 г. и занимал его менее двух лет. Франсуа-Мари Пейрен де Мора оставался на этом опасном посту с апреля 1756 г. по август 1757 г. Затем Жан-Николя де Булонь служил восемнадцать месяцев, а затем передал дела Силуэту для его бурной деятельности, направленной на всевозможные ограничения. Силуэт руководил финансами восемь месяцев.

Министерство морского флота было не в лучшем положении. Рауль передал дела Машолю в июле 1754 г, но после отставки Машоля в 1757 г. на этот пост на шестнадцать катастрофических месяцев до отставки в мае 1758 г. назначили маркиза де Мора. Его преемник, маркиз де Массиак, оставался на посту в течение пяти месяцев. В ноябре 1758 г. он уступил пост Николя Беррьеру.

В основном, быстрый круговорот и ротация старших министров объясняются непредсказуемостью капризов Людовика, враждебностью мадам де Помпадур к любому, кто не был ее протеже, а также затянувшимся финансовым кризисом. Он означал, что министры быстро оказывались в безвыходном положении и обнаруживали: задача, поставленная перед ними, невыполнима.

На более глубоком уровне это свидетельствовало о серьезном нездоровье политической системы (что и проявилось наконец в 1789 г. самым захватывающим образом). Многие историки убеждены: в 1750-е гг. Франция вошла в предреволюционный неуправляемый штопор, из которого страна не могла выйти. Одна из проблем, как уже отмечено, заключалось в том, что Людовик допустил глупость, позволив вернуться к власти самым знатным аристократам.

В этом десятилетии высшая аристократия начала вновь утверждаться во власти, которую утратила во времена правления Людовика XIV, Короля-Солнца. Так, не желая подобного, Людовик XV подписал смертный приговор французскому абсолютизму.

Но другая причина политической нестабильности в 1750-е гг. заключалась в том, что дворянство вынесло свои амбиции в сферу повседневного принятия административных решений. Оно подчинило выполнение функциональных задач министерств своим личным планам и амбициям. Знатные семьи, изголодавшиеся по контролю за раздачей должностей и привилегий, столпились перед кормушкой, дрожа от нетерпения удовлетворить жадность и вожделение к власти, поддерживаемые нерешительностью короля.

Возрождение аристократии имело еще одно сокрушительное последствие, поскольку она считала ниже своего достоинства делать сбережения в министерствах, которые контролировала. Сталкиваясь с этой необходимостью, высшее дворянство просто отворачивалось от нее. Так финансовый и политический кризисы взаимно переплелись и усилили друг друга. Людовик XV либо должен был оказаться сильным правителем сам (как Генрих IV или Людовик XIII), либо назначить такого премьер-министра, как Ришелье, Мазарини или Флери. Но для монарха, который был собакой на сене, типично, что он не сделал ни того, ни другого.

В результате к началу 1759 г. группа Шуазеля, которая могла поддержать его в государственном совете, оказалась крайне слабой. Совет по традиции состоял из шести членов. В 1759 г. в его состав входили два неудачливых маршала (Субиз и д'Эстрис), министр финансов (Силуэт), который в действительности был юристом, ничего не понимавшим в финансах и в любом случае обреченным на провал из-за оппозиции парламента, а также далеко не блистательный морской министр Беррьер. Единственным козырем Шуазеля стал способный, энергичный и приятный военный министр маршал Бель-Иль.

Маршал Франции с 1741 г, ветеран Бель-Иль по возрасту годился Шуазелю в отцы, но работал с ним в духе братской солидарности. Неугомонный, блистательный, амбициозный, энергичный, обаятельный и популярный министр был похож на Шуазеля, будучи таким же слишком очевидным экстравертом по характеру. Он мог находить общий язык с самыми разнообразными людьми, даже в том случае, когда они были смертельными врагами друг для друга — например, с Помпадур и графом д'Аргенсоном. Это, несомненно, соответствует суждению, высказанному президентом Генолом: «У него было достаточно почитателей, чтобы основать религию».

Самые язвительные критики могли сказать о нем, что маршалу нравилось работать среди клик и заговорщиков. Бель-Иль стал военным государственным секретарем в апреле 1758 г., но для этого потребовалось уговаривать его. Он чувствовал, исходя из ряда олигархических предубеждений, что аристократ может быть государственным министром без портфеля, но как-то недостойно занимать пост государственного секретаря. Берни, в то время служившему секретарем по иностранным делам, пришлось упорно потрудиться, чтоб изменить его мнение. Но брюзгливые критики-снобы уверяют: Бель-Иль был не таким уж аристократом, так как происходил из семьи Фуке — разжалованного министра финансов Людовика XIV.

Хотя партнерские отношения Бель-Иля и Шуазеля были ровными, новый военный государственный секретарь вскоре разочаровался в своем партнере, ответственном за военно-морские силы — Николя Беррьере. Бывший лейтенант парижской полиции, а значит, Генерал шпионов королевства, Беррьер был канцеляристом, придирой, машиной, способной на сложные вычисления. Он любил заниматься мелкими счетами в своем департаменте, выискивая незначительные ошибки.

Во время своего краткого правления он приказал выпустить на волю всех кошек, которых держали в военно-морском флоте (для борьбы с популяцией крыс), так как их прокорм показался слишком дорогим. Министр также возражал против назначения пенсий ветеранам флота, поскольку, обеспечивая питание в течение всех лет службы, морскоеминистерство позволяло им сэкономить заработную плату. Ее-то они и должны были потратить на питание в гражданской жизни.

Так как Беррьер был протеже мадам де Помпадур, а Бель-Иль помог ему также проложить путь к жирной кормушке, военный министр вообразил, будто у него будет надежный коллега в военном флоте. Но Беррьер оказался одним из тех людей, которые льстят и умасливают, чтобы подняться наверх, но достигнув власти, бросают бывших патронов, решительно делая все так, как им заблагорассудиться.

Бель-Иль был уверен, что один из его любимых проектов по вторжению на Джерси и Нормандские острова теперь сможет осуществиться. Ранее эти идеи уже были отвергнуты в двух случаях. Но к его ярости, Беррьер шумно запротестовал против проекта на заседании Государственного совета. Министр не сдавал свои позиции, даже когда его патронесса Помпадур попыталась встать на сторону Бель-Иля. Разгневанный маршал доверил Шуазелю свое мнение о Беррьре, которое позднее подтвердили историки: «Беррьер одержим подсчетом грошей и выкорчевыванием коррупции и неэффективности в своем министерстве, забыв, что его главная задача — сражаться с британцами».

В дополнение к финансовому кризису, религиозному недовольству, фрагментарному и неполноценному принятию решений и некомпетентным коллегам, Шуазелю приходилось мириться с капризами короля и горячему политическому вмешательству мадам де Помпадур. Людовик XV разделял пристрастие Шуазеля к распутству, он мог выделить лишь минут для заседания совета. Но у монарха было мало качеств, характерных для секретаря по иностранным делам. Нервозный, слабый и нерешительный, он сам любил благочестивые собрания. Ему не нравились философы и янсенисты, хотя король и разрешал Шуазелю и Помпадур объединиться с ними по политическим причинам, а также изгнать иезуитов, которых сам тайно обожал.

Людовик, будучи слабым человеком, не любил сильные и решительные характеры. Чрезмерно скрытный, он полностью изменил пропрусскую политику, проводимую до 1756 г. Работая в тайном сговоре, король взял новый проавстрийкий курс, хотя его государственный секретарь по иностранным делам продолжал усиленно трудиться, проводя прежние директивы. Но самое невероятное заключалось в том, что Людовик проводил тайную иностранную политику в отношении дел на Балтийском море, в Польше и России, о чем не сообщал никому, даже Помпадур. Монарх сотрудничал только с близкими друзьями.

Сначала приверженцем короля был герцог де Конти, но он отошел от своего господина после того, как монарх (что было для него типично) обманул герцога с командованием армией. Затем Людовик использовал графа де Бролье и осторожно назначил старшего официального чиновника в министерстве иностранных дел для охраны и выполнения «королевских тайн».

Людовик был злопамятным и мстительным, ни один человек не осмеливался встать у него на пути даже случайно или непреднамеренно. Ведь монарх мог бы затаить свой гнев и ждать подходящего момента, чтобы покарать виновного внезапным и окончательным наказанием. Для большинства людей он вообще утратил доверие. В начале своего правления и в 1740-е гг. его называли Людовиком Горячо Любимым, но к 1759 г. все его воспринимали как Людовика Горячо Ненавистного.

Уважение к монархии рухнуло, когда король, даже после серии катастрофических военных поражений, остался в Версале вместо того, чтобы возглавить армию и постараться исправить ситуацию. Для рабочего человека в Париже Людовик был бесполезным бездельником, который предпочитал сражаться с оленями-самцами в своих охотничьих угодьях, а не встать во главе армии на фронте. И для аристократов в парламенте монарх был слабым человеком, который не должен был пасовать, трусливым автократом, пользовавшимся грамотами с печатями вместо того, чтобы работать головой.

Так как Шуазель сам был протеже мадам де Помпадур, он ничего не мог поделать с ее частыми политическими вмешательствами. Но что бы министр не предпринимал и с рассмотрением вопросов, связанных с войной в Северной Америке, и с попыткой вторжения на Британские острова, ему приходилось учитывать ее возможные реакции. Жанна Пуассон, а позднее маркиза де Помпадур, была, по всеобщему признанию, феноменом Франции Людовика XV. Дочь богатого сборщика налогов родилась в 1721 г., в 1741 г. вышла замуж за Ле Нормана д'Этуаль, но через четыре года на нее положил глаз король.

Молодая женщина была исключительной красавицей — стройная, элегантная, обладательница совершенного овального лица, роскошных светлых волос (скорее светло-каштановых, чем белокурых), больших глаз, идеального носа, очаровательного рта, хороших зубов и великолепной кожи. И все это венчала прекрасная милая улыбка. Все отмечали ее чудесные глаза, но только немногие смогли прийти к общему мнению относительно их цвета, хотя соглашались с тем, что они сочетали в себе неотразимое воздействие темных, совершенство серых и нежную мечтательность голубых глаз. Такое неопределенное сочетание всех цветов обеспечивало возможность всевозможных обольщений и выражало разнообразные оттенки неуловимого и быстро меняющегося настроения.

Ее игра оказывалась бесконечно разнообразной. Правильные черты лица предполагали, что она чувствовала себя непринужденно, а грациозные движения производили неизгладимое впечатление, о котором говорили, как о чем-то «между изысканностью высшей степени и аристократизмом первой степени».

Помпадур получила хорошее образование в области гуманитарных наук, проведя четыре года среди сестер монастыря св. Урсулы в Пуасси. Острослов заметил: помимо нравственности, ее научили там всему. В целом это была женщина, одаренная многими талантами, владеющая различными чарами и дарованиями.

Она была любовницей Людовика в период с 1745 по 1750 гг. Король находил в ее обществе то, чего не мог найти нигде: он мог чувствовать себя непринужденно, прислушаться к здравому смыслу, оставаться самым собой. Именно благодаря этому, даже когда он искал сексуального удовлетворения на стороне (после 1750 г.), он оставил Помпадур при себе в качестве советника и доверенного лица.

Безусловно, в некоторых областях она оказывала хорошее влияние. Остальные любовницы Бурбона враждебно относились к официальному ближнему королевскому кругу из-за его надменности и жеманства. Помпадур старалась проявлять уважение к королеве, под ее влиянием и монарх действительно начал лучше относиться к своей жене. Со своей стороны она любила Людовика страстно, испытывая сентиментальные чувства и искреннюю привязанность.

Помпадур входила в круг финансовой буржуазии и гордилась этим; у нее не было аристократических устремлений. Враги называли ее проституткой и глумились над ней за спиной из-за отсутствия воспитанности. Говорят, что Вольтер учил ее красноречию и искусству беседы, а Берни обучал придворным манерам и этикету.

Помпадур всю жизнь оставалась верной буржуазному вкусу, совершенствуясь в ведении дома, стремилась улучшить свое счастье, занимала место хозяйки за обеденным столом. Если она была буржуа, как язвительно замечали критики, при этом чрезмерно заботилась о деньгах, то подобное качество Жанна разделяла с королем. Возможно, он и сам был буржуа в глубине души.

Безусловно, Людовик не осыпал ее деньгами. Были редкие подарки в порыве чувств, но в принципе он следил за ее расходами. В 1745 г. король назначил ей пособие в 2 400 ливров в месяц, увеличив его до 7 200 ливров в следующем году.

В 1750 г., когда Жанна перестала быть его любовницей, монарх сократил пособие до 4 000, а затем и до 3 000 ливров. В последующий период она единовременно стала получать более чем 50 000 ливров в год. Хотя Людовика можно обвинить в скупости по нормальным меркам благодеяний короля для фавориток, Жанна едва ли нуждалась в его деньгах. Она сама была чрезмерно богатой в результате получения семейного наследства, инвестиций в недвижимость и доходов, которые от сдачи домов в аренду в Париже, а также от заводов по всей стране, принадлежавших ей. Это не говоря уже об огромной коллекции ювелирных украшений.

Хотя Помпадур и была коллекционером произведений искусства, фарфора и мебели, но никогда не превышала кредит, скрупулезно оплачивала счета и даже могла продать свои ювелирные украшения, чтобы расплатиться с долгами. В течение своей жизни она пожертвовала огромную сумму в 1 566 504 ливра на благотворительность, а после ее смерти осталось всего тридцать семь луидоров.

В 1752 г. ее сделали герцогиней. Жанна стала набожной, подражая мадам де Ментенон. Подобно королю, она носила официальную маску католицизма. Возможно, Помпадур и была искренней верующей, но ненавидела клерикализм сторонников абсолютного авторитета римского папы — в частности, иезуитов. Ее вера подвергалась частым испытаниям, потому что с 1750 г. она болела скоротечной чахоткой и почти постоянно страдала. Так как симптомы заболевания сосчитать просто невозможно (лихорадка, кашель, грудные инфекции, затрудненное дыхание), для утоления боли приходилось принимать разнообразные лекарственные средства и снадобья.

Вскоре Жанна уже с трудом могла подниматься по лестнице, она была вынуждена вести примитивный образ жизни, оставаясь в Версале. Помпадур возненавидела публичный образ жизни официальной любовницы, официальные обязанности и появление в обществе. Она часто говорила своим друзьям, что время, проведенное с Людовиком, было единственной хорошей частью ее жизни в качестве маркизы де Помпадур. Ее враги, проводя нелепую, но периодически модную аналогию ее физического заболевания с метафизическими пороками, утверждали: физические страдания стали «наказанием господним» за то, что она была сводницей короля.

Но Помпадур не имела никакого отношения к пресловутому «публичному дому» короля — «Парк де Сёрф». На самом деле, «Парк де Сёрф», сенсационность и экстравагантность которого значительно преувеличивали, представлял собой квартал в Версале, где Людовик развлекал женщин. А они в действительности были теми, кем обязана была оказаться Жанна: настоящими гризетками и девицами для развлечений. Здесь были целые компании для физических наслаждений, в которых утешался монарх, произведя незаконнорожденных детей: Луизу О'Мерфи, Жанну-Луизу Тьерселин, Анн Купьер и Люси Ситоен.

Враги жаловались на Помпадур, будто она вмешивалась в политику, а слабый и любезный Людовик позволял ей фактически управлять страной. Дебаты относительно точной роли и влиянии Помпадур привели к расколу историков на два противоположных лагеря. Некоторые считают ее злым гением Семилетней войны, полагая, что эта женщина виновата во всех самых катастрофических поражениях Франции. Другие заявляют, что легенда о мадам Помпадур абсурдно преувеличена, что она не оказывала настоящего политического влияния, а была просто рупором короля.

Это естественно для историков, особо подчеркивающих значение общественного строя и долгосрочных сил, уменьшающих роль личности в истории. Но экстремальная теория, будто Жанна Пуассон не оказывала никакого влияния на политические решения, не соответствует выводам при тщательном исследовании архивов того периода.

Очевидным исходным моментом являются поиски в 1755–56 гг. императрицей австрийской Марией Терезией посредника, который мог конфиденциально представить ее Людовику, чтобы осуществить ее идею и заставить Францию выйти из антиавстрийского союза. Мария Терезия не знала, на ком остановить свой выбор для выполнения этой тонкой миссии — на принце де Конти или на мадам де Помпадур. Когда она, наконец, решилась, то выбрала Помпадур (как оказалось, проницательно, так как Конти утратил благосклонность монарха к концу 1756 г.).

В августе 1755 г. Помпадур получила конфиденциальное письмо от австрийской императрицы, которое она передала Людовику. Монарх, как всегда заинтригованный секретной дипломатией, незамедлительно использовал Берни в качестве своего агента в тайных переговорах с Австрией. Жанна, естественно, пришла в восторг, что ее использовали в качестве связующего звена для коронованной особы: ведь доверие, оказанное ей «настоящим» монархом, превращала в пустяки всю ложь и скользкие выдумки о ней.

Но австрийский альянс был всего лишь самой яркой манифестацией закулисного влияния Помпадур. Людовик использовал ее в качестве арбитра в диспутах с парламентом, особенно в 1756-57 гг. Часто он делегировал ей огромные полномочия. Существуют даже доказательства того, что она была способна убедить короля сделать назначения против его лучших намерений и вопреки его убеждениям. Так произошло в случае возвышения самого Шуазеля: она выступала за его назначение послом в Рим, а Людовик все еще продолжал сердиться на него за ту роль, которую Шуазель выполнил в деле своего кузена.

Она всегда была очень умным и умелым политиком. К 1756 г. Помпадур поняла, что приобретает образ человека, постоянно поддерживающего вольнодумцев и философов. Поэтому, не отказываясь от своей привязанности к янсенистам и нелюбви к иезуитам, она начала искать расположение самой королевы настолько успешно, что та назначила ее своей фрейлиной. Задача заключалась в том, чтобы остаться при дворе миротворцем между набожными людьми и персонами, настроенными против сторонников абсолютного авторитета римского папы.

Занятая Помпадур позиция обеспечила ей хорошее положение, когда она выжила после падения в 1757 г. графа д'Аргенсона. Полагали, что Людовик, потрясенный попыткой убийства со стороны Дамьена, лишит благосклонности д'Аргенсона, освободившись заодно и от его противницы. Но Помпадур выжила, став после 1757 г. даже еще сильнее. Вскоре все самые важные посты государства заняли ее протеже: Берни, Беррьер, Субиз, д'Эстре, сам Шуазель.

Недооценить ее влияние невозможно. Правда, она ни разу не спасла то, против чего был твердо настроен Людовик. Он часто отказывался увольнять министров по ее просьбе, но только потому, что король руководствовался принципом «разделяй и властвуй», настраивая одного возможного тщеславного министра против другого. Но утверждать, как это делают некоторые историки, что маркиза была простым эхом и отражением монарха, было бы слишком несправедливо. Это предполагало бы, что Людовик XV проводил твердый политический курс по всем направлениям. Но во многих сферах он не делал этого, и его постоянная нерешительность позволяла Помпадур внушать свои надежды и чаяния, превращая собственные желания в его.

У Шуазеля было время обдумать все это во время ожидания одним февральским вечером 1759 г. высокого гостя, который опаздывал на назначенную встречу. Из всех «сложных» персон, с которыми министру приходилось взаимодействовать на политической арене, не было ни одной более серьезной фигуры, чем ожидаемый гость. Им стал самолично принц Чарльз Эдуард Стюарт.

Этот принц был молодым шевалье для своих сторонников, молодым претендентом для своих противников, но вскоре в истории и в легенде он приобретет известность, как «красавчик-принц» Чарльз. В свои тридцать восемь лет Чарльз Эдуард испытал падение столь же внезапное, сколь фантастически звездным оказался взлет Шуазеля. Десять лет назад он был самым знаменитым человеком в Европе. Младше Шуазеля всего на один год, принц теперь выглядел старше — сказывалось его пристрастие к бутылке. Но это был тот человек, которого в молодости считали совершенным молодым шевалье — высокий, красивый, отважный, очаровательный, обладающий магнетической привлекательностью.

Он родился в 1720 г. в Риме в семье Джеймса Френсиса Стюарта, который, в свою очередь, был сыном короля Англии Якова II — следовательно, полноправным королем Англии, Шотландии и Ирландии. Джеймс Стюарт, известный своим врагам как «Старый Претендент», пытался сесть на трон отца в 1715 г. во время первых восстаний якобитов в Британии (названных так потому, что они были сторонниками изгнанного Якова II). Потерпев полный крах во время восстания, Джеймс женился на польской принцессе Клементине Собесской. От этого союза на свет появился Чарльз Эдуард.

К сожалению, мать принца умерла, когда ему было четырнадцать лет. Набожная женщина, которая с головой погрузилась в религиозный фанатизм, Клементина Собесская соблюдала посты и строжайшие диеты. Но это привело к заболеванию цингой, от которой она и погибла. А Джеймс, благопристойный, беспристрастный, но заурядный, застенчивый и ограниченный человек, лишенный воображения, не смог наладить хороших отношений с сыном. Тот всегда ненавидел его (возможно, бессознательно).

С юных лет Чарльзу Эдуарду внушали, что его предназначение заключается в том, чтобы восстановить власть на троне деда — правителя трех королевств. Юный принц превратился в юношу «сорви голова» — в воина и великолепного охотника, закалявшего себя физическими трудностями. Война за австрийское наследство дала ему шанс. Когда Франция зимой 1743-44 гг. планировала первое из множества своих предполагаемых нашествий на Англию зимой, Чарльз Эдуард в возрасте двадцати трех лет покинул Рим, чтобы никогда не возвращаться туда, пока был жив его отец.

Попытка вторжения в 1744 г. потерпела полный крах после страшного шторма, во время которого погибло огромное количество французских боевых кораблей и военных транспортных судов. Принц, надежды которого потерпели крах, провел год, лоббируя Людовика XV и его министров, пытаясь (тщетно) добиться решения о следующей попытке. Не желая смириться с поражением, он, в конце концов, решает совершить все без поддержки Франции. Имея всего семь сторонников, Чарльз Эдуард подкупил ряд судовладельцев-якобитов, чтобы доставить отряд в Шотландию и высадить на западном побережье. Там он уговорил ряд важных лидеров кланов поднять штандарт Стюартов. В результате сочетания удачи и попустительства со стороны неумелого ганноверского правительства в Лондоне, восстание уже разрослось до серьезных размеров. Только тогда медлительные шотландские власти двинулись против него.

В сентябре 1745 г. принц и его крошечная армия одержала великую победу над войсками правительства под командованием сэра Джона Коупа. Якобиты захватили всю Шотландию за исключением ряда отдельных укрепленных пунктов правительства. В Версале Людовик XV приветствовал победу оружия подписанием формального договора между Францией и Стюартами.

Теперь Франция должна была возродить проект 1744 г. и отправить крупную экспедицию в Англию для поддержки принца. Но мнение совета разделилось, что было вызвано сомнениями в целесообразности этой экспедиции на данном этапе войны. Версаль потратил октябрь и ноябрь 1745 г. на возбужденное обсуждение… и на оттягивание принятия решения. Между тем король и его министры поддерживали ход восстания за счет экономической помощи и высадки небольших армейских подразделений в Шотландии.

Когда Людовик XV решился на полнокровное усилие, оказалось слишком поздно. Понимая, что он пытался обогнать время, Чарльз Эдуард вторгся в Англию в ноябре 1745 г. с армией, численность которой составляла всего 5 000 человек. Небольшие войска сотворили чудо и прибыли в Дерби в начале декабря, на каждом повороте обходя своих противников.

Но в Дерби нервы шотландских генералов принца сдали. К этому времени они ожидали подкрепления либо из Франции, либо от многочисленных приверженцев так называемых якобитов в Англии. Но когда никто не появился, командиры армии принца настояли (вопреки его яростным протестам) на возвращении армии в Шотландию.

Решение, принятое в Дерби, фактически положило конец восстанию 1745 г. Чарльз Эдуард был прав: если армия продолжила бы наступление, она почти наверняка победила бы деморализованные правительственные силы противника, охваченного паникой. После героического отступления в разгар зимы якобиты к началу января 1746 г. вернулись в Шотландию. Они одержали победу еще над одной правительственной армией в Фолкирке, но не смогли превратить победу в разгром, которым она могла бы закончиться. Преуспев еще раз, вожди кланов и лидеры якобитов приняли экстраординарное решение продолжать отступление на север и северо-запад — вглубь горных районов Шотландии. Якобитам, окруженным там в течение зимы постоянно увеличивающими мощными ганноверскими войсками, не получающим снабжение, денег и солдат, ожидаемых из Франции, пришлось сражаться в крайне неблагоприятных условиях.

В Куллодене в середине апреля 1746 г. принц и его армия потерпели серьезное поражение. Попытки перегруппироваться в сражающую армию не было, прозвучал общий панический приказ «спасайся, кто может».

Последующие пять месяцев окончательно закрепили легенду принца на все времена. Чарльз Эдуард при объявленном вознаграждении за его голову в 30 000 фунтов стерлингов (в наше время — 2 миллиона фунтов) ускользнул от своих преследователей, скрывшись с внешних островов на материк, всегда опережая своего противника на один шаг.

После спасения на борту французского корабля во всей Европе его считали героем дня. С возвратившимся во Францию принцем вначале носились, как со знаменитостью. Но в 1747 г. отношения между ним и Людовиком XV осложнились, а еще больше они испортились в 1748 г., когда французы решили заключить мир. Один из пунктов мирного соглашения, на котором настаивали британцы, гласил: Франция должна выслать «молодого претендента» из своих территорий.

Людовик XV просил принца покинуть страну, а тот отказался. Началась поистине настоящая титаническая борьба воли, когда Чарльз Эдуард при поддержке множества друзей в Париже (он пользовался широкой популярностью и среди простых людей) отказал французскому королю в повиновении, открыто ходил в оперу, посещал другие общественные и культурные мероприятия.

Были даже такие, кто полагал, что на испытание силы воли Людовика принца подвигла жена короля и ее сын-дофин, которые мечтали выдворить мадам де Помпадур и заставить короля отречься от престола в пользу наследника. Но при любой причине, благодаря которой Чарльз Эдуард посчитал себя неприкосновенной персоной, вскоре ему пришлось отказаться от этих иллюзий. В декабре 1748 г. Людовик приказал арестовать принца, поместить в шато Винсенн, а затем доставить на дальнюю границу в Порт-де-Бойсин около Шанбери в Савойе. Там его бросили на другую сторону границы, как посылку.

Это событие вызвало сенсацию. Все безгранично сочувствовали принцу, который, к сожалению, не был способен понять государственных причин. Он-то полагал, что вся непоколебимая идея высылки является результатом личной нелюбви французского короля, нарушившего каноны солидарности с равным ему королем. Оттого-то Людовик так унизительно пошел на поводу у британцев.

Последовавшие годы оказались мрачными для Чарльза Эдуарда. После своего изгнания из страны он перебрался в папское владение на территории Авиньона, а затем в Венецию. Но принц обнаружил, что его присутствие там нежелательно. В начале 1750-х гг. он вел сумрачное существование, перебираясь из тайных мест в Париже на более или менее официальное место жительства в Люневиле, а позднее — в Льеже (Бельгия). Пришлось вечно странствовать и менять жилище, чтобы сбить с пути британских шпионов и возможных наемных убийц.

Принц даже провел два несчастливых года в Швейцарии до того, как остановился на отдых в Булони. В течение тех лет он даже нанес дерзкий визит инкогнито в Лондон, где планировал еще одно восстание. Оно должно было начаться одновременно в Лондоне и в северо-западном Хайленде Шотландии. После полного провала этого предприятия, известного в истории как заговор Элибэнка, принц решил пригласить свою бывшую любовницу Клементину Уокиншоу жить вместе с ним. Это решение привело в оцепенение его сторонников на основании двух главных причин. Так как у Клементины имелся другой любовник после принца, ее считали неподходящей партнершей для него. Его сотоварищи яростно возражали, называя ее распутной женщиной.

Имелись и более серьезные основания. Сестра Клементины была фрейлиной при дворе Георга II. Нашлись и те, кто говорил, будто английские мастера шпионажа приставили к принцу мисс Уокиншоу, чтобы та могла докладывать о каждом его передвижении. Группа английских якобитов настаивала, чтобы он освободился от нее, иначе они не могут считать его своим лидером.

Но принц, оставаясь упрямым, не понимая всех тонкостей политики, а к тому времени уже много пьющий, отреагировал на это вполне разумное требование (хотя, возможно и неуместное), заняв твердую позицию. Он заявил, что «и кошку не выбросит ради удовольствия этих людей».

Чарльз Эдуард, к сожалению, всегда занимал такую линию, что любой совет с добрыми намерениями из любого источника, если он не совпадал с его собственными желаниями и намерениями, означал для принца: посторонние люди пытаются навязать ему свою волю. Ссылка на «этих людей» была особенно неудачной, так как они (английские якобиты) были его единственным источником денег и средств к существованию, пока он был беженцем инкогнито от английского возмездия.

Еще со времени Мононгахелы и вероятности развязывания общей европейской войны в ближайшее время, французы и якобиты сотрудничали, чтобы разобраться в том, как можно согласовать их взаимные интересы в мировом вооруженном столкновении между Британией и Францией. Существовала одна проблема, перекрывающая все остальное. Разгром 1745 г. оставил принца как с чувством глубочайшего неудовлетворения Францией, так и с убеждением, что он больше никогда никого не будет подстрекать к восстанию в Шотландии. Именно шотландцы предали его в Дерби, когда полная победа уже оказалась почти что у него в руках. Ему было совершенно понятно, что так называемые английские сторонники выступят открыто только в том случае, когда они смогут сделать это в полной безопасности. А это предполагало только лишь высадку французской армии и триумф французского оружия.

Принц еще с 1747 г. всегда оставался непоколебимым в решении вернуться на Британские острова, но только во главе огромных экспедиционных сил. Французы, со своей стороны, хотели использовать Чарльза Эдуарда в качестве громоотвода на периметре событий, чтобы связать британские дивизии и заставить англичан теряться в догадках. Они предлагали неоднократно отправить с ним обратно в Шотландию небольшую армию. Но принц всякий раз отказывался на том основании, что французы хотят просто использовать его «как пугало».

В 1756 г. маршал Бель-Иль нанес визит принцу в Булони и уговаривал его принять командование французской экспедицией на Минорку (эту операцию под конец успешно возглавил герцог Ришелье). Чарльз Эдуард не проявил интереса ни к одному из этих проектов. Местом назначения должна быть только Англия, французам необходимо серьезно отнестись к этому и предоставить неопровержимые доказательства серьезности своих намерений.

Начиная с 1756 г. принц и его адъютанты усердно лоббировали министров в Версале. К сожалению, делали они это крайне бессистемно и неразумно. На службе у Чарльза Эдуарда не было человека выдающегося ума, у которого имелось бы хорошо развито политическое чутье, позволяющее разобраться во всех тонкостях лабиринтов интриг, создающихся альянсов и сменяющих друг друга персонажей в министерствах.

Принц использовал ряд агентов, деятельность которых пересекалась, а они сами противоречили себе, были абсурдны и крайне несостоятельны. Политический талант Чарльза Эдуарда был настолько ничтожен, что он часто одновременно действовал через таких агентов-министров и придворных, которые оказывались в смертельной вражде друг с другом. При любом, даже самом большом воображении, они вообще не могли проводить общую политику.

В различные периоды после 1755 г. он использовал различных людей. Среди них — граф де Лалли (до тех пор, пока он не отправился командовать французскими армиями в Индии), развратный бывший священник англиканской церкви по имени Джордж Келли, которого ненавидели и презирали все, и французы, и якобиты (но не принц), Джордж Уотерс, наследник банковского дела, базирующегося в Париже, дискредитированный Александр Мюррей из Элибэнка, который дал свое имя преждевременно закончившемуся заговору «Элибэнк», ирландский мошенник и распутник Роберт Маккарти, которому исполнился уже семьдесят один год, пятый граф Кланкарти. Не удовлетворяясь этим, Чарльз Эдуард также использовал на всякий случай французско-ирландских братьев О'Хёгарти, своих собратьев по франкмасонству. Пьер Андре О'Хёгарти (младший) был человеком почтительным, но старший брат, Доминик, граф де Маньер, оказался подобен разболтанной огнедышащей пушке. Также принц пользовался услугами бригадного генерала французской кавалерии маркиза де Турнеля и Антуана Уэлша, франко-ирландского судовладельца, который помогал принцу еще в 1745 г.

Так что было всего два человека, которые вообще могли оказаться хоть на что-то способными. Среди них — Уильям Стюарт (лорд Блентайр), носивший в этой компании псевдоним Лесли. Он возглавлял шотландских якобитов во Франции и служил главным каналом связи с шотландским Хайлендом. Второй — сэр Александер Питер Макензи Дуглас Килдин, шотландский католик и ветеран французской дипломатической службы. Протеже принца де Конти, собрат-масон и друг Чарльза Эдуарда, Макензи Дуглас выполнил две трудные миссии в России для своего патрона и оказался полезным в 1756 г. при получении одобрения Россией договора между Францией и Австрией.

Нет ничего удивительного в том, что при таком множестве агентов, нацеленных в Версале на многих персонажей, в корне отличающихся друг от друга, часто очень трудно понять, какова же настоящая политика якобитов (или даже для начала — существовала ли она вообще?) Быстрое изменение тактики импульсивным и часто страдающим паранойей принцем Конти («горячей головой») не помогало.

Единственным последовательным сторонником принца, пользующимся настоящим влиянием в Версале, был маршал Бель-Иль. Но даже при его легендарном терпении Чарльз Эдуард иногда умудрялся доводить маршала до предела. Принц постоянно метал громы и молнии по поводу вероломства французов, заявлял, что больше никогда не позволит Людовику XV использовать себя в качестве «пугала», что французский двор в будущем должен предоставить неопровержимые доказательства серьезности своих намерений относительно вторжения в Англию. Принц действительно подразумевал Англию, а не Шотландию.

В дополнение к этому Франции придется сделать репарации за «оскорбление», нанесенное ему арестом в 1748 г. Отец принца и его мудрейшие советники старались урезонить Чарльза Эдуарда, доказывая полную невозможность всего перечисленного. Что значит выплатить репарации? Все министры, состоявшие в Государственном совете в 1748 г., ушли в отставку. Поэтому абсурдно и негоже с философской точки зрения вешать их грехи на преемников. Оставался лишь сам Людовик XV. Безусловно, принц не ждал, что суверен отречется от того, что он сделал, или опубликует свои извинения перед изгнанником (которому он, между прочим, и не обязан был предоставлять убежище). Так почему же последний без конца говорил о необходимости признания вины?

Лучшим признанием, которое могли сделать французы, стала бы организация вторжения в Англию, которое они не смогли выполнить в 1745-46 гг. Все остальное — чистая фантазия. Но французы ждали от принца Чарльза Эдуарда совершенно определенных вещей. Так как он неоднократно отказывался принять их предложения о помощи на кельтских берегах, на него возлагалась ответственность за то, чтобы доказать: в Англии существует партия сторонников изгнанника, и эта партия значительна.

Но имелось и кое-что еще. Безусловно, если Чарльз Эдуард имел серьезные намерения сесть на трон своих предков, он должен был жениться и произвести на свет наследника. Так как его брат Генри был уже кардиналом католической церкви, принцу следовало это сделать, чтобы завоевать доверие. В противном случае его могли убить во время военных действий в Англии, после чего весь проект реставрации династии Стюартов потерпел бы крах.

Принц упорно отказывался рассматривать идею о браке. Что касается английских якобитов, он находился вообще в невероятном положении. Дело в том, что партия якобитов в Англии фактически перестала существовать. После того как принц отказался избавиться от Клементины Уокиншоу, самые старейшие и известные якобиты, например, Джордж Кейт, последний наследственный маршал Шотландии (в корреспонденции «свои» всегда обращались к нему просто «маршал»), а также молодые преданные сторонники (такие, как Джереми Доукинс, рано заслуживший славу своими исследованиями Пальмиры) умыли руки. Они громогласно осудили принца перед своими товарищами в Англии.

Неоднократно французские министры приглашали Чарльза Эдуарда прибыть в Париж для обсуждения возможных совместных предприятий французов и якобитов. Он всегда отказывался приехать, называя в качестве довода вопросы, связанные с безопасностью. Принц объяснял: он полагает, что Версаль наполнен шпионами и специальными агентами. Там невозможно приступить к существенным обсуждениям, так как придется называть имена якобитов в Англии. Это будет означать, что имена его друзей окажутся разглашенными, а в результате последует привлечение к суду, обвинение в государственной измене и жестокая смерть через повешение. (Так оно и произошло со многими его сторонниками после восстания 1745 г.) Принц понимал: если он чистосердечно признается, что лишился всех своих сторонников в Англии, то станет более не нужен французам. Поэтому он играл в покер, блефуя, словно сидел за карточным столом с плохими картами на руках.

К концу 1758 г. Шуазель вспомнил древнейшую из всех мудрость: Рим можно победить только в Риме. Исход борьбы в Северной Америке и в Европе должен решиться в Ла-Манше. Если Франция сможет когда-нибудь отправить значительную армию через Ла-Манш, то еще есть вероятность спасти Канаду, Гваделупу и Мадрас. Даже набрав войско численностью в 100 000 солдат для этого предприятия, Шуазель считал: Франции все еще необходимы союзники. Он сам был настроен скептически относительно полезности Чарльза Эдуарда. Министр наслушался рассказов о пьянстве принца, его непостоянстве и компании сомнительных друзей, которыми он окружал себя. Также ходили слухи, что принц сменил религию и принял протестантизм, отрекшись от католицизма (слухи оказались справедливыми). Это едва ли могло предрасположить его христианнейшее католическое величество в пользу Чарльза Эдуарда.

Бель-Илю постепенно удалось склонить Шуазеля на свою сторону. Несмотря на то, что британцы старались опустошить шотландский Хайленд, призвав всех бойцов в армию и отправив их в Северную Америку, у «красавчика-принца» оставались еще тысячи людей кланов. В 1745 г. он высадился всего лишь с семью далеко не блестящими товарищами, а закончил с армией численностью в 8 000 солдат. Если он высадится с крупными французскими войсками, то сможет снова поднять на борьбу столько же, даже учитывая сокращение личного состава в результате макиавеллианских действий британского правительства.

Шуазель согласился, что этот аргумент имеет силу. Несмотря на то, что принц отказался от трех срочных приглашений прибыть в Париж (одно из них было написано собственной рукой Людовика XV), министр вновь призывал его. Принц под конец ворчливо согласился совершить эту поездку под влиянием отечески заботливого письма от Бель-Иля. Маршал сообщил ему, что тоже будет присутствовать на собрании у Шуазеля.

Шуазель добавил ложку дегтя в бочку меда, отправив сообщение по своим каналам, в котором сообщалось: в случае отказа принца прибыть в Париж совет сразу же примет решение об отмене проекта вторжения и без промедления приступит к переговорам о мире с Британией.

Принц был настолько далек от желания сотрудничать с Шуазелем, что его пришлось доставлять в Париж практически силой, преодолевая крикливые протесты и сопротивление. Чтобы добиться уверенности в том, что он поступает правильно, а не просто пошел на поводу у своих последователей вопреки собственному суждению, Чарльз Эдуард отправился на большой кутеж с выпивкой, который продолжался целый день 5 февраля. В результате он прибыл в дом Шуазеля вечером очень поздно, совершенно пьяный в компании с Александром Мюрреем из Элибэнка. Последний агент якобитов больше всех не нравился министрам, по этой причине он был специально выбран принцем.

Не сохранились дословного протокола совещания, но имелось много писем, касающихся этой темы. И они дошли до нашего времени, как и собственные краткие записи Чарльза Эдуарда, а также воспоминания Шуазеля об этом вечере.

Шуазель и Бель-Иль довольно радушно встретили пьяного принца, хотя, без сомнения, были шокированы его состоянием. Судя по всему, Чарльз Эдуард начал с повторения своего старого условия: он не шевельнет и пальцем, пока французы гарантированно не предоставят ему 20 000 фунтов, двадцать пять военных кораблей и 25 000 солдат, предназначенных для Англии.

К его удивлению, министры согласились без возражений. Они уверяли его, что экспедиция энергично готовится уже в данное время, при этом исполнятся все пожелания принца. В любой момент будет названо имя командующего, которым станет принц де Субиз.

Затем Шуазель высказал мнение, что максимальный показатель «затраты — эффективность» можно получить от якобитов, если они подготовятся для начала к диверсии где-нибудь на периферии. Что можно сказать об Ирландии?

Принц с негодованием отверг эту идею. «Сколько раз мне приходится повторять, — взорвался он, — что я совершенно не заинтересован в том, чтобы стать королем только Ирландии или только Шотландии. Должно быть все или ничего, три королевства или ни одного!»

Затем Шуазель сказал, что принц может рассмотреть еще один вопрос: о том, чтобы возглавить экспедицию для подкрепления войск в Северной Америке. Если Франция разобьет англичан в другом полушарии, то история всего мира может сделаться совершенно иной, а главным триумфатором окажется сам Чарльз Эдуард! Каким должно было быть воображение у французов, если они допускали, что его заинтересует поход в Америку, когда в 1756 г. он уже отказался от Минорки, а с 1746 г. принц всякий раз отказывался от Шотландии и Ирландии?!

Теперь слово взял принц, заявив: если «химерические» идеи будут развиваться и далее, то он предложит несколько собственных.

К ужасу Шуазеля Чарльз Эдуард заявил, что хочет, чтобы был подписан формальный договор, причем также должна подписаться и Испания, выразив согласие на участие Бурбонов в реставрации Стюартов.

Шуазель терпеливо объяснял, что он не может убедить испанцев сражаться даже за их собственные интересы в Америке, поэтому маловероятно, что они пойдут в бой ради дома Стюартов.

— Очень хорошо, тогда, — сказал Чарльз Эдуард, — я принимаю договор с Людовиком XV таким, каким он подписал его в Фонтенбло с якобитами в октябре 1745 г.

— Но, — запротестовал Шуазель, — тот договор был заключен между коронованными персонами. Любое подобное соглашение может быть подписано только Людовиком XV и Яковом (Джеймсом), отцом принца. Конечно, в том случае, если у принца нет формального акта об отречении Якова, где Чарльз Эдуард назван де юре королем Англии, Шотландии и Ирландии.

В 1745 г. Яков, подписав договор в Фонтенбло, передал все права в пользу своего сына. Но с тех пор пути отца и сына разошлись, у них было совершенно разное мнение по поводу отношений с французами. Яков даже писал французскому двору, жалуясь на своего сына. 1759 год — не 1745-й, и в высшей степени маловероятно, что при сложившихся обстоятельствах Яков возобновит акт об отречении.

В ответ на это Чарльз Эдуард взорвался и заявил, что может затребовать акт об отречении обратно из Рима и получит его через такое время, которое потребуется курьеру для поездки туда и обратно. Но если он блефовал по этому вопросу, то следовало выдумать ряд ярких фантастических сведений, когда Шуазель перешел к теме английских якобитов. Кто они такие, где они дислоцированы, каковы их имена?

Чарльз Эдуард ответил, что он торжественно поклялся не раскрывать их личностей, пока французский флот вторжения ни выйдет в море. Он опасается нарушения собственной безопасности и преждевременных арестов в Британии.

Принц попытался контратаковать совет, задав вопрос о том, на какой стадии находится подготовка к вторжению французов. Ведь его друзья в Англии оказывают на него давление, требуя известий о намерениях Франции.

Шуазель холодно ответил: так как с якобитами в Англии можно вступить в контакт только после того, как французский флот выйдет из портов Ла-Манша, то из этого логически следует, что нельзя предоставить никакой точной информации по тем же самым соображениям собственной безопасности.

Чарльз Эдуард выразил протест, заявив, что ему нужно знать об этом заранее, чтобы предпринять соответствующие меры.

— Но каким образом мы можем скоординировать наши усилия, когда нам даже неизвестно, с кем мы имеем дело, — запротестовал Шуазель.

Совещание быстро переросло в удивительное несогласие умов. Вероятно, пытался вмешаться Бель-Иль, чтобы снова примирить двух главных переговорщиков и выработать общее мнение. Но Шуазель потерял доверие к интеллекту Чарльза Эдварда. А принц, которому не понравились ответные уколы секретаря по иностранным делам, подобные уколам рапирой, пришел к заключению: лотарингец пытается «навязать ему свою волю».

Наконец совещание подошло к концу. Обе стороны договорились, что они пришлют свое понимание вопросов, изложенное в письменном виде. Министры вновь свяжутся с принцем сразу же, как только экспедиция в Британию будет близка к завершению.

В своей обычной упрямой манере Чарльз Эдуард настоял на том, чтобы немедленно покинуть Париж и отправиться домой, хотя следующее заседание должно было проходить с принцем Субизом и мадам де Помпадур. Шуазель пришел к выводу, что принц безнадежен, и нельзя допустить, чтобы что-нибудь попало ему в руки. Однако имелось очевидное преимущество разыгрывать якобитскую карту, пока экспедиция, наконец, не оформится. По-прежнему полезно использовать имя Стюарта как объединяющий лозунг, если в Шотландию будет отправлена вторая армия.

Поэтому Шуазель разработал успокоительную, но бессмысленную формулу, которую предстояло использовать в качестве мантры или заклинания в течение 1759 г. Преднамеренно исключая неприятный Элибэнк из цепочки, 14 февраля он написал Макензи Дугласу, подводя итоги собственного восприятия совещания и добавив: «Ничего нельзя сделать без принца. Но можно сделать все с помощью его самого и для него».

Лично Бель-Илю он сказал: следует продолжать выполнение своихпланов, полностью исключив принца из дел. Когда все будет готово (по его предположениям, к середине лета), они посмотрят, найдется ли какая-нибудь роль, которую сможет сыграть Чарльз Эдуард. Но если не возникнет взаимопонимания, то придется обойтись без него.

Как только якобиты во Франции поняли, что у французов появились совершенно серьезные намерения относительно планов вторжения, они забросали Шуазеля идеями относительно высадки и десантов в Англии и Шотландии. Секретарь по иностранным делам обнаружил: его заваливают меморандумами, поступающими от сторонников Стюарта при дворе, от якобитов в церкви, армии, военно-морском флоте, «Ост-Индийской компании» и масонских ложах. Его собственный брат Антуан, кардинал и архиепископ Камбре, просил о снисхождении по поручению принца, как и дофин, постоянный почитатель Чарльза Эдварда Стюарта. Последнего роднило с Чарльзом Эдуардом отвращение к собственному отцу.

После возвращения в Булонь принц злопыхал по поводу «двуличия» Шуазеля, который, как он утверждал, вызвал его в Париж с дурацкой миссией. Отказ заключить договор особенно задевал Чарльза Эдуарда. Он также заявлял (неискренне), что проинформировал своих последователей в Англии и Шотландии о том, что вторжение французов неизбежно, но существует опасность: поднять головы и действовать в настоящее время преждевременно.

Следующей фантастической пьяной ложью принца стала полная чепуха о том, будто он отправился на встречу с Шуазелем, полагая: войско численностью в 25 000 солдат и двадцать пять кораблей уже готовы и находятся в ожидании. И лишь только затем обнаружилось, что они не будут готовы выйти в море до конца лета.

Согласно Чарльзу Эдуарду, он отправился в Париж, чтобы запустить в действие уже заблаговременно существовавшие экспедиционные войска, а не обсуждать подготовку оных. 9 февраля он писал Макензи Дугласу, что продолжает питать надежды: Франция сможет реставрировать его династию, как был реставрирован трон Карла II почти ровно 100 лет назад. Но в таком случае, «какого негодования могут ожидать французы за все травмы, которые они причинили ему!»

Чарльз Эдуард к множеству иных своих недостатков добавил еще и неблагодарность.

Пока принц Стюарт вынашивал все это в душе, приходил в ярость и бушевал в своем замке в Булони, Шуазель приступил к серьезной задаче, пытаясь создать антибританскую коалицию. Она могла бы штурмовать Питта на множестве разных фронтов и не допустить, чтобы он сосредоточил все свои усилия на вооруженных силах, готовых отразить вторжение французов. Придя к заключению, что якобиты — ненадежная толпа, министр приступил к поискам более солидной поддержки у предположительно дружественных государств.

Сначала он склонялся к тому, чтобы попытаться втянуть в борьбу Швецию, предпочтительнее — вместе с Россией. 21 января Шуазель сообщил послу Франции в Стокгольме маркизу д'Авринкору, что должен лоббировать шведский двор, запросив 12 000 солдат для участия во франко-шведских войсках вторжения. Когда Франция отправит свои силы через Ла-Манш в Англию, шведы должны будут высадить собственных солдат в Шотландии, назвав в качестве причины войны английское пиратство в открытых морях.

Но д'Авринкор не добился никакого успеха в Стокгольме. Шведы категорически отказались участвовать в тайном сговоре с французами, объясняя это массой причин. Ведь никакие предполагаемые планы вторжения в Шотландию невозможно сохранить в секрете, поскольку подобный проект должен быть рассмотрен в сенате и на заседании его тайного комитета. Более того, правящая партия ненавидит русских и никогда не будет взаимодействовать с ними.

В любом случае оба объективных интереса Швеции и общественное мнение превращали франко-шведский десант на Британские острова в химеру. С одной стороны, король Пруссии Фридрих рассматривался как защитник протестантизма, с другой, Швеция слишком зависела от британских рынков сбыта для своего железа и морепродуктов. Даже те шведские сенаторы, которые были англофобами и поддерживали Шуазеля, предупреждали его: они не будут сотрудничать в любом дерзком предприятии, например, во вторжении на Британские острова. Так заявил министру посол Швеции в Париже Ульрик Шеффер, притом — в решительном тоне.

Попытки Шуазеля обратиться к Швеции потерпели полный крах и даже вызвали нежелательные последствия: шведский посланник в Дании сообщил британскому послу в Копенгагене о замыслах французского министра. Даже вооружение и боеприпасы, заказанные в Швеции и оплаченные Францией, в конце концов, попали в руки противника, поскольку грузовые корабли шли через Амстердам. Там их захватили голландцы, действуя на основании сведений, полученных от британских тайных агентов.

Рассвирепев от полного крушения своих планов и обвиняя шведский двор в «утопизме», озадаченный Шуазель скрыл свой провал от коллег по Государственному совету. Он приступил к поискам альтернативных союзников.

Он не искал австрийской помощи, так как знал, что Габсбурги были древним врагом Стюартов. Но австрийский альянс все же предложил небольшой утешительный приз. Являясь гарантом нейтралитета бельгийской территории, Вена разрешила французам оккупировать Остенде на весь срок войны. Этот порт был полезной базой для десанта на Англию, там находилось много «диких гусей» (наемников из австрийской армии), которые добровольно вызвались присоединиться к Шуазелю, как только поползли слухи о вторжении.

Более мощной поддержки можно было ожидать от России после подписания в 1756 г. франко-русского договора. Поэтому Шуазель предложил канцлеру Воронцову, чтобы русские войска направились к реке Одер и взяли у Пруссии Штеттин. Там 10 000-12 000 солдат русской армии можно посадить на борт шведских кораблей, готовых выполнить совместные операции на севере Шотландии.

Шуазель доказывал, что ганноверскую династию можно легко свергнуть, так как Георг II близок к смерти, а его любимый сын герцог Камберленд поглощен смертоносной борьбой с принцем Уэльским и соперничающим двором в доме Лестера. Но предоставит ли Швеция корабли?

Андерс Йохан фон Гопкен, президент шведской канцелярии, не вел честной игры с Шуазелем. Он только претендовал на то, что заинтересован при условии твердых гарантий участия России. К тому же, Швеции должен быть пожалован остров Тобаго в Карибском море, а Франции придется резко увеличить свои субсидии Стокгольму.

А Воронцов был заинтересован в Швеции не более, чем шведы в нем. Он тоже водил за нос Шуазеля. Канцлер всегда был необыкновенно вежливым, но он никогда не представлял собой серьезного игрока в операции по вторжению.

Наконец Шуазель убедил одну из стран Балтийского моря, чтобы она присоединилась к его планам. Но, к его сожалению, эта страна была не гигантской рыбой, а относительно незначительной рыбешкой. Это Дания. Сначала она сохраняла сдержанность, объявленную Швецией частным образом, а Голландией — публично. Было заявлено, что план вторжения Шуазеля слишком похож на крестовый поход католиков по поручению Стюартов.

Шуазель ответил, что лично его целью была не революция на Британских островах, даже не реставрация Стюартов, а просто нанесение такого ущерба Англии, какой она уже нанесла Франции. Так можно добиться справедливых условий мирного договора. Делу французского министра едва ли могли помочь неуклюжие усилия агентов-якобитов, которые пытались успокоить опасения протестантов, распространив по Европе сведения: Чарльз Эдуард отрекся от католической веры и вступил в лоно англиканской церкви. Правда заключалась в том, что принц Стюарт перешел в протестантство в 1750 г. исключительно из политической целесообразности (сам-то он был деистом, если не настоящим атеистом). Но эта сенсационная «утка» не только ни в чем не убедила Европу, но привела к тому, что принц потерял многих старых друзей, но не приобрел ни одного нового.

Наконец Шуазелю удалось сосредоточить лучшие умы Дании на реальной политике и убедить канцлера в Копенгагене (барона Йохана Гартвига Эрнста фон Берншторффа), что Британия уже слишком сильна и с точки зрения военно-морских сил, и в плане торговли. Поэтому долгосрочные интересы Дании поставлены под угрозу.

Хотя датчане восприняли силу этого аргумента, но отказались предоставить войска для вторжения. Самое большее, на что можно было рассчитывать с их стороны — это на формирование оборонительного альянса в Балтийском море. Его и создали в марте 1760 г., когда Дания объединилась с Россией и Швецией в лиге вооруженного нейтралитета. Но датчане не хотели ни возрождать Швецию в качестве крупной военной державы, ни рисковать гневом Британии, принимая участие в полномасштабном проекте десанта и вторжении на Британские острова.

Самые большие надежды Шуазель возлагал всегда на Испанию, чьи геополитические соображения в конце концов вынудили ее в 1761 г. вступить в Семилетнюю войну. Первым министром Испании в 1759 г. был Риккардо Уолл, выходец из ирландского древнего рода якобитов. Он имел эмоциональную привязанность к Стюартам, но еще большую привязанность — к своей карьере. Это предполагало внимание, проявляемое к реальной политике, а не к чувствам. Его любимый девиз заключалась в том, что он претендовал на сочувствие французским мольбам о помощи, одновременно заявляя: королевские владыки Испании предостерегают от начала каких-либо действий.

Очевидна была лишь незначительная солидарность с Бурбоном, так как, хотя Людовик XV зачастую сам ходатайствовал о помощи для Франции, Фердинанд никогда не выходил за рамки абстрактного сочувствия.

Шуазель и его агенты использовали множество убедительных доводов и линий, чтобы найти подход к Испании — в самом деле, Берни в 1758 г. прибегал к ним многократно. Помимо предложения испанскому двору Минорки (в качестве приманки для присоединения к Франции в необходимой борьбе с естественным противником, Англией), Версаль использовал, по меньшей мере, три основных аргумента. Первый заключался в том, что позднее назовут «теорией домино»: если падет Канада, то за ней последует Луизиана. Затем британцы приступят к поискам своей следующей жертвы в Новом Свете. Возможно, ею станет Мексика, но в любом случае, это будет какая-то часть испанской «Индии».

Уолл всегда отрицал наличие связи между Канадой и Мексикой. Он заявлял во всеуслышание, что его не волнует «теория домино». Вторая французская линия заключалась в том, чтобы добиться согласия Уолла на снабжение Новой Франции из испанской Флориды, питая надежду вовлечь Испанию в борьбу с Британией. Однако испанский министр относился к подобной возможности с подозрительной настороженностью и всегда отвечал, что невозможно снабжать Канаду из Флориды, поскольку британское морское могущество исключает возможность такой коммерции.

Третий аргумент заключался в том, что сами драгоценные испанские флоты находились под угрозой. Раз Франция потерпела поражение в Новом Свете, британцы могут стать хозяевами Карибского моря и отрезать Испанию от американской империи. Уолл всегда говорил, что он будет серьезно воспринимать эту опасность только тогда, когда увидит доказательства решительной британской агрессии, направленной на Гавану и Картахену.

Сам Уолл воздерживался по ряду соображений. Пока Фердинанд VI был жив, он одержим идеей, что может стать миротворцем — посредником между Францией и Британией. Хотя Уолл говорил своим доверенным лицам, что идея короля была фантастической, так как Британия никогда не сможет воспринимать любого Бурбона в качестве «честного брокера», и в любом случае общий мир должен включить короля Пруссии Фридриха, что непременно рассмешит его королевского владыку.

Когда на трон взошел наследник Фердинанда Карл III, Уолл понял, что его беспокоят наступления британцев в Северной Америке. Министр все же воспользовался «новизной» короля в качестве предлога ничего не предпринимать и наложил вето на отправку испанских военных кораблей в Брест на помощь французам.

Более того Карл III, хотя и симпатизировал Стюартам больше своего предшественника, всегда заявлял, что желает увидеть восстание якобитов в Британии раньше, чем он отправит армию вторжения. Ведь из событий 1745-46 гг. становится понятно: это был единственный эпизод, который никогда не произойдет вновь.

Уолл слушал советы прежнего якобита графа («Маршала») Джорджа Кейта — ренегата во всем, кроме формальных заявлений. Последний объявлял во всеуслышание о своей непрерывной привязанности к Джеймсу Стюарту в Риме, но в частных разговорах в 1759 г. советовал Уоллу понять: у Стюартов — безнадежное дело, а ганноверская династия слишком твердо укоренилась в Британии.

В этом и заключалась суть. Не помогало и то, что якобиты-лоббисты в Мадриде были не высшего калибра. Граф Уолш де Серрант был судовладельцем и работорговцем, который никогда не вел переговоры с французским послом Обетером или другими французскими дипломатами. Как правило, он передавал полномочия по детальному лоббированию своему заместителю Бернарду Уорду.

В течение всего 1759 г. Шуазель продолжал надеться на то, что может что-нибудь получиться из его настойчивых обращений к России, Швеции и Испании. Он даже полагал: стоит разыгрывать карту якобитов просто на тот случай, если Чарльз Эдуард окажется не совсем «бумажным тигром» (или, по меньшей мере, не пьяным матросом, каким он появился вечером 5 февраля в Париже).

Между тем принц Стюарт оставался в Булони, требуя и ожидая, что французы приблизятся к нему, совершая следующий шаг. Но реальность заключалась в том, что Шуазель почти что вычеркнул его из сценария. Бездействие Чарльза Эдуарда приводило в отчаяние его друзей и сторонников. Один из них, Шолто Дуглас, в конце концов не смог выносить подобное и разразился следующей тирадой: «Ваши враги в настоящее время бурно радуются и высказываются о Вас так, как Петр Великий о шведском короле Карле XII, когда русский царь заковал шведов цепями в Бендерах. Они говорят, что Вы утонули в бутылке в Булони, а пробка — у Вас в кармане».

Несмотря на безобразное поведение принца, даже его противники редко могли отрицать: имя и присутствие Чарльза Эдуарда стоили полудюжины полков. В 1745-46 гг. командующий французов герцог де Ришелье предполагал высадиться в Англии с армией, численность которой составляла не более 15 000 человек, он рассчитывал на массивную поддержку предположительно проякобитских английских тори и боевую мощь членов шотландских кланов. А Шуазель разрабатывал свои планы, исходя из предположения, что придется действовать совершенно без поддержки якобитов. Это предполагало необходимость в общей численности вооруженных сил до 100 000 человек. Такое количество огромно, но министр был решительно настроен выполнить свой план. Как он зловеще заметил, теперь нужно либо умереть, либо сделать это: «Если будут разбиты 50 000 солдат в первой экспедиции, король решительно настроен отправить следующее войско такой же численности. И мы не сдадимся, пока во Франции будут оставаться солдаты».

Глава 3 Питт и Вест-Индия

К 1759 г. в интеллектуальных кругах Европы вера в сверхъестественное встречалась все реже, но трудно говорить с уверенностью об уровне скептицизма. Ведь наблюдался любопытный двусторонний процесс. С одной стороны, имелись аббаты эпохи Просвещения, преданные деистическим или даже атеистическим принципам философов, скрывавшие отсутствие христианской веры, чтобы не потерять приходы или средства к существованию. С другой стороны, искушенные интеллектуалы, возможно, проявляли недоверие к сверхъестественному в большей степени, чем они его ощущали. Любопытен случай, который произошел в июле 1759 г. Он заставил даже некоторых неверующих скептиков усомниться в своем скептицизме.

Этот случай связан со шведским мистиком Эммануэлем Сведенборгом — человеком, чье воздействие оказалось чрезвычайно глубоким, так как оно повлияло на Канта, Блейка, Гёте, Эмерсона, Достоевского и французских символистов. Сведенборг, которому в 1759 г. шел уже семьдесят первый год, принадлежал к той любопытной категории людей, карьеру которых можно разделить на две различные части, когда от ранних достижений (независимо от их значимости) отказываются в пользу абсолютно нового и мистического направления (Анни Безант, сэр Френсис Янгхазбенд, А.Н.Уайтхед, Людвиг Витгенштейн, Карл Юнг и т. д.).

Как личность, Сведенборг не отличался чем-либо примечательным: у него были совершенно простые привычки обычного человека, он застенчиво пил чай и кофе, словно старая дева, славился добрым отношением к детям. Старомодный даже по понятиям восемнадцатого столетия, философ носил шпагу и одевался в бархат в компании, а когда отправлялся на ежедневную прогулку, то брал с собой трость с золотым набалдашником. Хотя, как правило, пишут, что у него был рассеянный взгляд и отсутствующий вид, к концу жизни у Сведенборга был обширный круг последователей, включая коронованных персон Швеции.

Сведенборг поразительно рано начал свою карьеру ученого, занимаясь исследованиями во многих различных областях — анатомии, физиологии, металлургии, прикладных науках, астрономии, чистой математике. Но в 1744 г. (в возрасте пятидесяти шести лет) он пережил религиозный кризис, в котором, по утверждению философа, ему открылось прямое видение тонкого духовного мира. Затем он создал тридцать томов, в которых говорил на латыни о своих откровениях.

Сведенборг утверждал, что у него были сверхъестественные видения, он совершал «астральные» путешествия на планеты и беседовал с Иисусом. Согласно мистику, люди существуют одновременно в физическом и в духовном мирах, но после смерти сохраняется память только о духовном мире. Жизнь после жизни или «потусторонняя» жизнь протекает в относительно светском месте, где даже у ангелов есть половые сношения. Существует ад, но без сатаны или бесов, а также рай, во многом подобный Земле, но с той разницей, что он населен бесплотными духами.

Ядро послания Сведенборга заключается в том, что Бог, рай и ад не трансцендентальны или расположены «где-то там», а находятся внутри нас. К разочарованию ортодоксальных христиан, Христос, судя по откровению, не подвергался распятию во искупление людских грехов, так как все поистине божественные явления происходят внутри нас, а не во внешнем мире. Следует отказаться от основ протестантизма и католицизма — таких, как Троица или доктрина о предопределении. Ведь искупление грехов относится исключительно к персональным усилиям в духовной жизни.

В июне 1759 г. Сведенборг вернулся из Англии в родную Швецию и остановился в Гётеборге — первом порту, в который вошло судно. 19 июля он присутствовал на обеде в этом городе в доме известного бюргера Уильяма Кастела. На обед были приглашены представители избранного общества. Обедающие обратили внимание на то, что Сведенборг очень бледен. Казалось, он чувствовал себя очень неловко.

Вскоре Сведенборг извинился, сказав, что ему нужно подышать свежим воздухом, и вышел в сад. Когда он вернулся, то рассказал обедающим, что в Стокгольме (находившемся в 300 милях) только что возник пожар, который быстро распространяется. Позднее, приблизительно в 8 часов вечера, мистик заявил:

— Слава Богу, пожар потушили в трех шагах от моего дома!

Губернатор провинции прослышал об этом экстраординарном званом обеде, пригласил Сведенборга, расспросил его и подробно записал его рассказ о видении. Через несколько дней из Стокгольма прибыл курьер, подтвердивший: действительно, вечером 19 июля вспыхнул большой пожар. Он рассказал о пожаре, и этот рассказ полностью совпадал с сообщением Сведенборга о своем видении.

Репутация Сведенборга, уже известного как ясновидца, окрепла. Его пригласили в королевскую семью Швеции, которой он предоставил другие доказательства своих возможностей и в спиритизме, и в медитативной мистике.

Сведенборг оказал глубочайшее воздействие на философа Иммануила Канта. Некоторые исследователи Канта утверждают, что его философия представляет собой бесконечную борьбу между мистицизмом Сведенборга и скептицизмом Дэвида Юма. Но, возможно, в более позднее время величайшим сторонником шведского философа был психолог Карл Юнг. Его взгляды, предполагающие «единый мир» (единство физического и духовного), мысли о Боге, как о силе внутри нас, а также «синхронность» (одновременность в пространстве и во времени важных событий, что непосвященные воспринимают в качестве случайного совпадения), абсолютно совпадали с Сведенборга. Вот каким образом Юнг объясняет странные события 19 июля 1759 г.: «Произошло… сужение порога сознания, что предоставило ему доступ к абсолютному знанию. Пожар в Стокгольме в определенном смысле полыхал и в нем самом».

Смесь науки и мистицизма у Сведенборга великолепно символизирует двуликого Януса восемнадцатого столетия в целом.

Пока такие философы, как Беркли, Кант и Юм, поднимали эпистемологические (гносеологические или относящиеся к теории познания) вопросы, которые продолжают волновать лучшие умы мира и поныне, простые люди подвергались публичным казням. Вора, укравшего яблоко, могли отправить на виселицу согласно «кровавому кодексу» Англии.

Опустошающие «Диалоги относительно естественной религии» Юма оказались настолько разрушительными для обычной христианской веры, что великий шотландский философ не осмелился опубликовать их при жизни. А между тем, в темных отсталых районах мира, которые начинали входить в европейскую орбиту, первобытные люди поклонялись акулам, крокодилам и змеям. Эти первобытные верования были насильно завезены в Европу в 1759 г., когда Франция и Британия боролись за господство в Вест-Индии. Из пятнадцати миллионов рабов, привезенных из Западной Африки в Новый Свет в восемнадцатом столетии в период процветания работорговли, приблизительно 42 процента отправлено в Вест-Индию. Многие из этого количества (10 000-12 000 рабов в год) привезены из королевства Дагомея, которое переживало великий период в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях.

Вместе с рабами Дагомея экспортировала и темную языческую религию вуду — поклонение змеям. Религия вуду претерпела различные изменения в районе Карибского моря. Ее, в свою очередь, повторно экспортировали во французскую Луизиану.

Остров Мартиника, арена борьбы англо-французского соперничества в бассейне Карибского моря, оказался вторым центром вуду, уступая только франкоговорящему острову Гаити. В 1782 г. губернатор Нового Орлеана, обеспокоенный появлением в Северной Америке этого нового дьявольского культа, запретил импорт рабов с Мартиники.

Его тревога вполне понятна. Вуду включает в себя использование змей, жертвоприношение животных и питье крови. В классической церемонии вуду жрецы, называемые «королем» и «королевой», открывают ящик, внутри которого находится змея. Затем готовится котел кипящей воды, в который бросают цыплят, лягушек, кошек, улиток и, конечно, змею. Мужчина-танцор, представляющий «великого зомби» («Le Grand Zombi»), совершает обряд. Все участники этого необузданного буйства пьют из котла, запивая отвратительную смесь крепким алкогольным напитком. Вечер заканчивается оргией.

Белые правители боялись вуду не столько потому, что черная магия могла быть действительно использована против них, а скорее из-за того, что новую религию могли использовать смутьяны-мятежники для организации «законных» заговоров, восстания рабов и даже революций.

Вест-Индия, по общему мнения, была трофеем, за который стоило ожесточенно сражаться. Ведь главным бизнесом колониальных империй восемнадцатого столетия оказался сахар. В 1775 г. сахар составлял одну пятую всего британского импорта, он стоил в пять раз дороже табачного импорта Британии. Для умов британских министров это значило, что Вест-Индия — более важный регион, чем Северная Америка.

Самый крупный лидер Британии 1759 г. Уильям Питт ясно заявил: он полагает, что французский сахарный остров Гваделупа стоит больше всей Канады, а Вест-Индия дороже Северной Америки: «Торговля, существующая на завоеванных территориях Северной Америки, находится на чрезвычайно низком уровне. Предположения относительно их будущего сомнительны, перспективы, в самом лучшем случае, весьма отдаленные».

У него сложилось представление (хотя довольно ограниченное и говорящее об отсутствии воображения) еще со времени Бостонского чаепития в 1773 г., что цена британского импорта из Ямайки в пять раз выше цены импорта из всех американских колоний. Остров Невис сам по себе обеспечивал в три раза больше британского импорта, чем Нью-Йорк в течение 1714–73 гг., а Антигуа — втрое больше Новой Англии.

Но торговля между Северной Америкой и Вест-Индией имела равное значение для белых плантаторов на островах. Говорим ли мы о голландцах в семнадцатом веке или о британцах и о французах в восемнадцатом столетии, Северная Америка и острова в Карибском море имели дополняющие экономические системы, которые зависели друг от друга. Французы снабжали Антильские острова из Луисбурга — и наоборот. Для британской торговли центром был Нью-Йорк, обеспечивший британскую Вест-Индию продовольствием. Это позволяло островам выделять больше земли под товарные культуры.

Корабли из Нью-Йорка привозили на острова говядину, баранину, свинину, пшеницу, рис, кукурузу, хлеб, масло, сыр, яблоки, бобовые культуры, луки и маринованные устрицы. Они возвращались с сахаром, черной патокой (мелассой), шкурами, лесоматериалами и серебром вместе с оплаченными счетами (кредитными авизо). Это давало возможность купцам из Нью-Йорка закупать готовые товары в Британии. Нью-Йорк также принимал участие в треугольнике работорговли. Суда из Бристоля и Ливерпуля приходили на западноафриканское побережье, где торговали ромом и мануфактурой, покупая рабов. Последних продавали в Вест-Индии.

Французская работорговля проводилась из портов в Атлантическом океане, но в 1759 г. положение островов в группе французских Антильских островов было не столь благоприятным как островов в Карибском море, контролируемых британцами. Торговля на французских Антильских островах сосредотачивалась на белом сахаре, индиго, на хлопке и кофе, коричневый сахар имел небольшое значение. Но Мартиника, жемчужина французской Вест-Индии, страшно пострадала в самый начальный период Семилетней войны — и в результате британской блокады (особенно эффективной в 1758 г. под руководством адмирала сэра Джона Мура), и по причине нехватки кораблей, на борту которых возможно экспортировать урожаи.

Кампания на Гваделупе и Мартинике с января по май 1759 г.

В Версале положение на Антильских островах вызывало мало сочувствия. Военно-морской министр Машоль заявил об островах в 1756 г., что Людовик XV не будет защищать их корабли старой системой конвоев, так как может лучше использовать боевые суда его величества. Но острова превратятся в базы для эскадр на побережье, чтобы защищать прибывающие и отбывающие корабли.

В 1759 г. министр Беррьер прекратил оплату всех колониальных переводных векселей, заморозив этим кредиты Антильских островов. Он рекомендовал, чтобы острова искали спасения в нейтральном судоходстве. В отличие от своих предшественников Морепа, Машоля и Мора, он полагал: на Антилы допускают слишком мало судов нейтральных стран (все предшественники считали, что их было слишком много).

К началу 1759 г. разочарование французскими владениями достигло уже значительного уровня. Уильям Питт решил: появилась возможность капитализировать их в результате отсутствия боевого духа.

Уильям Питт, премьер-министр во всем, кроме титула, был одним из величайших достояний Семилетней войны. Хотя его высокомерие и отчужденность могли привести к охлаждению даже близких друзей (или, по меньшей мере, тех, кто считал себя его друзьями), как политический деятель он владел грозным арсеналом оружия. Это был циничный и жестокий человек, настоящая «сухая вычислительная машина». Он делал всегда все, исходя только из политических соображений. Питт был идеальным продолжателем дела Макиавелли в том, что он считал: в политике необходимо «выглядеть невинным цветком, но в глубине быть настоящей змеей».

Он никогда и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь даже тем, кто предположительно был близок к нему, если это не было полезно ему для политических целей. Но в притворной озабоченности и претензии на то, что он готов оказать помощь, Питту не было равных. У него имелось много качеств врожденного артиста — импозантная внешность и властный голос. Говорят, что его выступления, звучавшие колоколом, во всем восемнадцатом столетии уступали лишь речам Дантона. Оставаясь всегда самым артистичным из всех государственных деятелей, он старался придавать себе театральный вид, мог позировать и прихорашиваться, словно самый бездарный трагический актер. Ходили слухи, что он умеет метать из глаз молнии, освещая сцену.

Уильям Питт в совершенстве владел актерским мастерством, начиная от надменно поднятых бровей до всепрощающего жеста рукой. У него имелись тщеславие и нарциссизм великих артистов. Питта по его тщеславным заявлениям можно приравнять к знаменитому французскому маршалу Виллару, который хвастливо заявлял, что способен заставить герцога Мальборо навсегда прекратить сражения. Но ему никто не верил, что он подтвердил это в битве за Молплакет.

«Я уверен, что могу спасти нашу страну, но это не сможет сделать никто другой», — хвастался он.

Его изобретательный ум был прагматичным, он отличался гибкостью, был открыт для новых предложений и способен мыслить в разных направлениях. Питт сдерживал свое презрение с помощью политического ноу-хау, что и доказал в чрезвычайно трудных отношениях с Георгом II (что было общеизвестным фактом), и своим (на бумаге) невероятным альянсов с герцогом Ньюкаслом.

В 1759 г., в возрасте 50 лет, Питт служил в предшествующей администрации в качестве главного казначея. Но самый крупный взлет его карьеры пришелся на начало войны, когда его назначили государственным секретарем в коалиционном правительстве. Непреодолимая антипатия со стороны Георга II заставила Уильяма Питта уйти в отставку в апреле 1757 г., но шумные протесты привели к тому, что его вновь призвали через два месяца.

Плохое отношение со стороны Георга II объяснялось тремя основными факторами. Во-первых, Питт выступал за войну с Францией на имперской периферии и был против конфликта на континенте. А монарх всегда считал оборону своего любимого Ганновера приоритетной. Во-вторых, Уильям Питт не питал любви и чувствовал презрение к любимому сыну Георга II — герцогу Камберленду. Он еще и усугублял это, выражая свои симпатии принцу Фредерику (старшему сыну Георга II) и лицам, окружавшим его и объединенных общими интересами в «Лестер-хуазе».

Король, со своей стороны, следуя обычаям ганноверцев, ненавидел Фредерика, который отвечал ему удвоенной неприязнью. Но все же Георгу II приходилось выносить невыносимое, когда речь шла о государственных интересах. И каждому становилось понятно: Питт оставался незаменимым в деле войны. Для многих современников политический альянс с герцогом Ньюкасла стал гораздо более удивительным феноменом.

66-летний Томас Пелхем-Холлс, первый герцог Ньюкасла — ветеран, который в течение тридцати лет стоял у руля правления в государстве. Как союзник воплощения «старой коррупции» (сэра Роберта Уолпола), он часто становился объектом брюзгливого языка Питта. Но, несмотря на все его многочисленные недостатки, продажность и посредственность интеллекта, Ньюкасл оказался человеком с какой-то особой проницательностью и хитростью. Он понимал: Уильям Питт нужен Британии. Поэтому приходилось проглатывать ядовитые насмешки и позволить лорду Честерфилду, посреднику между ними, создать союз Ньюкасла и «великого спикера» — Уильяма Питта-старшего.

Здравый смысл и гибкость Питта наиболее ярко проявляются в этом альянсе с Ньюкаслом, которого он в глубине души должен был презирать. Герцог был чисто механическим политическим деятелем, по описанию одного из историков, «невежественным в большинстве дел, кроме искусства управления Палатой общин, не обращающим внимания на то, что не могло помочь его партии и ему самому».

От природы трусливый, Ньюкасл жил в постоянном страхе перед персональными ссорами. Он посвящал почти все свое политическое умение тому, чтобы избежать «сцен», даже если это приводило к тому, что вопрос в повестке дня не рассматривался. Этот аморальный, трусливый, беспринципный, пустой человек, относился к той категории людей, которые всегда проявляют недоброжелательность к тем, с кем это совершенно безопасно. Подхалим в общении с влиятельными людьми, обличенными властью, он был беспощаден с теми, кто, как ему было точно известно, власти не имел (и даже не предполагалось, что когда-нибудь получит ее).

Существует множество комментариев, пародий и комических описаний судорожных физических движений Ньюкасла, торопливой и путаной речи, нервозной беспокойности. Создавалось впечатление, что у него постоянно нет времени. Герцог обладал пристрастием к гиперболическим преувеличениям и неисполнимым обещаниям. Горацио Уолпол сказал о нем: «Чуждая ему значимость, взятая напрокат, и реальная незначительность создавали вокруг него атмосферу, характерную для клерка… У него не было гордости, хотя и имелась бесконечная самовлюбленность. Он чрезмерно любил дело, но все равно постоянно занимаясь им, никогда не делал ничего. Оставленный сам по себе, он постоянно попадал в какие-нибудь трудности, а затем содрогался от последствий».

Наш нынешний век, который ценит политическую преданность принципу и идеологии, стал свидетелем неубедительных ревизионистских попыток реабилитировать Ньюкасла. Но трудно возразить против вердикта, вынесенного Паркменом: «Более нелепая фигура, чем герцог Ньюкасл, никогда не стояла во главе великой нации».

Для Ньюкасла Америка была далеким и маловажным пятном на карте. Вот история, рассказанная генералом Лигоньером. Было заявлено о необходимости защиты Аннаполиса, на что Ньюкасл ответил: «Аннаполис, Аннаполис! О, да, Аннаполис нужно защищать; это точно. Аннаполис должно защищать… Так, где же Аннаполис?»

Согласно Тобиасу Смоллетту, Ньюкасл был абсолютной невеждой в географии. Смоллетт в своем романе «Хамфри Клинкер» приводит следующий диалог.

«Капитан С. обсуждал характер герцога бесцеремонно.

— Этот умник, — сказал он, — все еще в постели. Думаю, если он проспит до Рождества, это станет лучшим из всего, на что он способен. Ведь когда он встанет, то не сделает ничего, а лишь выставит напоказ свою глупость. В начале войны он, страшно перепуганный, сказал мне: тридцать тысяч французов направились из Акадии к Кейп-Бретон. „Где же они нашли транспорт?“ — спросил я. „Транспорт! — вскричал он. — Они направились по суше, доложу тебе“. „По суше — на остров Кейп-Бретон?!“ „Что, разве Кейп-Бретон — остров?“ — спросил герцог. „Конечно…“ „Ха, а вы в том уверены?“ Когда я показал ему остров на карте, он в очках с серьезным видом изучал ее, затем обнял меня. „Мой дорогой C.! — вскричал он. — Вы всегда приносите нам хорошие вести, черт возьми! Я сейчас же пойду прямо к королю и доложу ему, что Кейп-Бретон — остров!“»

Но Ньюкасла восхищала готовность Питта принять на себя ответственность и успешно выполнять свои обязанности в напряженных условиях под давлением. Он остался доволен разделением труда. В результате Питт занял публичную сцену, а он сам оставался работать за занавесом — интригуя, беря взятки, стряпая сомнительные теневые политические сделки, распределяя попечительство, должности и пенсии. Уильям Питт, со своей стороны, начал проводить линию относительно того, что пока он может назначать генералов, адмиралов и послов, Ньюкасл сумеет отдохнуть.

— Я займу незначительное большинство у герцога, чтобы продолжать работу правительства, — заявил он.

Два человека стали ближе друг другу. Считая Питта младенцем в финансовых вопросах, Ньюкасл постепенно превращается в упорного защитника своего старого мучителя. Он был счастлив получить титул Первого Лорда Казначейства, когда Питт стал государственным секретарем. С другой стороны, госсекретарь высоко оценил знания Ньюкаслом финансов и попечительства. Это был, как заметил историк Фрэнсис Паркмен, «партнерский союз обыкновенной сороки и орла».

Властная база Питта была необыкновенно безопасной для любого, кто работал в парламентской системе, а не при абсолютистском режиме. Ключ его силы складывался из трех факторов.

Во-первых, союз с Ньюкаслом делал Уильяма Питта неуязвимым в Палате общин, поскольку Ньюкасл был единственным человеком в Британии, который мог угрожать ему свержением. Но герцог отказывался предоставлять должности оппонентам и критикам своего союзника. Трудно было создать даже неформальную оппозицию, так как Питт, при наличии у него протоколов и записей о судьбе предшествующей оппозиции Ньюкаслу и Уолполу, мог заявить: он выше партий, являясь патриотом, который верит в военные коалиции, а не в раздоры и фракции.

Питт заодно нейтрализовал потенциальную оппозицию среди членов Парламента из сельской местности, отказываясь повысить налоги на землю и опираясь на ополчение больше, чем на регулярные войска для обороны острова в случае вторжения. Так было снято напряжение, связанное с будущими доходами от налогообложения.

Закон об ополчении (милиции) 1757 г., каким бы противоречивым он ни был, стал умным политическим приемом. Как указывает циничный Горацио Уолпол, сельские эсквайры «посредством тихих подачек относительно призыва в ополчение… были отлучены от своей оппозиции без резкого обращения в министерство».

Во-вторых, теперь и сам Питт начал льстить Георгу II, обхаживая его и прибегая к грубой лести. Он начал с вероломного прекращения своих контрактов с принцем Фредериком и «Лестер-хаузом», вызвав ярость старшего сына короля, который стал относиться к нему как к предателю.

Питт выделил значительные субсидии и войска для обороны Ганновера, столь любимого монархом. Но одновременно (что парадоксально) он старался вызвать энтузиазм короля относительно своего грандиозного плана завоевания Канады. Министр так манипулировал Георгом, что король даже не слышал жалоб Ньюкасла на огромные военные расходы.

В-третьих, так как британские институты (особенно вооруженные силы) еще не стали бюрократическими, сильная личность могла прибрать к своим рукам невообразимо огромную власть принятия решений. Питт полностью воспользовался ситуацией, работая в малых комитетах, созданных на этот случай. В них состояли люди, пользующиеся его полным доверием — например, адмирал лорд Ансон из военно-морского флота, фельдмаршал лорд Лигоньер из армии.

Питт снаряжал крупные военные экспедиции даже без консультаций, что на современный взгляд кажется вообще невероятным. Иногда армии в полном составе отправлялись к месту своего назначения на основе решения, которое, судя по всему, было принято всего одним человеком. Неизбежная компенсация оказалась таким бременем: даже такой титан, как Питт, не мог бы выдерживать все это бесконечно. Правление одного человека, пускай и не в столь современном государстве, как Британия восемнадцатого века, невозможно в плане микроуправления. Универсальность и способность приспосабливаться означали для Уильяма Питта, что он, как казалось, стремился вычислить квадратуру круга.

Одни из старейших дебатов по вопросам английской иностранной политики восемнадцатого столетия были связаны с проблемой выбора приоритета: следовало ли направить усилия на борьбу за более широкий мир (заморскую империю), или требовалось сосредоточиться на балансе сил в Европе?

Предпочтения Питта были целиком и полностью за разгром Франции в Северной Америке, в Индии или в любом другом месте, где происходило вооруженное столкновение двух держав. Но его сдерживала не только одержимость Георга II Ганновером, но и общая военная обстановка там. К концу 1758 г. Фридрих Великий уже потерял 100 000 солдат в результате смертей, ранений, заболеваний, исчезновения без вести и взятия в плен. Казалось, прусский король близок к краху.

Питт проявил свою солидарность двумя путями. Он направил в Европу больше войск, чтобы снизить давление на своего союзника, при этом начал проводить политику «десантов» на французское побережье. Армии высаживать армии на каком-то отрезке западного берега Франции для набегов, разрушений и проведения раздражающих действий против береговой обороны. Так подрывалось доверие к военным усилиям Людовика XV.

Но Питту не удалось покататься верхом на двух несовместимых лошадках — монархе и принце Фредерика. Ему было необходимо доверие Георга II, даже любимому сыну Камберленду пришлось прочувствовать полностью гнев короля, когда принц был опозорен в 1757 г. Так как клика Фредерика и «Лестер-хауза» была против того, чтобы сделать Ганновер краеугольным камнем иностранной политики, Уильяму Питту пришлось выбирать между старым и новым патронами. Будучи реальным политиком, он выбрал короля. Но его холодный, бездушный и грубый ответ на инициативы «Лестер-хауза» разозлил Фредерика. Принц поклялся отомстить за злобную неблагодарность, на которую он не рассчитывал.

К январю 1759 г. Уильям Питт смог получить некоторое удовлетворение в результате изменения в политике, которое он предусмотрел в предшествующем году. Первый урожай, который предстояло собрать из французского сада, возрос в Западной Африке. Купец-квакер из Нью-Йорка по имени Томас Камминг сообщил Питу: в Сенегале и Гамбии, где французы охраняют колоссальное богатство (рабов, золотоносный песок, слоновую кость, серебро и гуммиарабик), используя незначительные войска, можно получить легкую добычу.

Оппортунистически настроенный Камминг предложил использовать его местные знания и опыт на благо британцам за монополию торговли в Сенегале. Питт принял это предложение и отправил незначительный отряд (два корабля и около 200 морских пехотинцев) в Западную Африку. Французский комендант Форта-Луи на реке Сенегал, очевидно, привык к синекуре. Когда эта крошечная эскадра появилась перед стенами форта, он немедленно капитулировал.

Торговцы из местных жителей поклялись в верности своим новым британским хозяевам, а Камминг исполнил свое заветное желание. Когда его корабли в назначенное время вернулись в Англию, груженые обещанными трофеями, Питт прозрел и понял, что именно он может получить с африканского берега и в каком масштабе. Особенно его потрясли 400 тоннгуммиарабика, привезенные Каммингом. Гуммиарабик (сок африканской акации) имел решающее значение для шелковой мануфактуры. Но до сего времени британским текстильщикам приходилось покупать его у голландцев по завышенной цене.

Столь же впечатляющим оказалось и количество рабов, предназначенных для Вест-Индии. Ведь владельцы сахарных плантаций в течение многих лет жаловались на недостаток рабского труда.

Питт, испытывая эйфорию по поводу этого случайного африканского везения, отправил еще две экспедиции. Одна из них захватила французский пост — форта Сен-Мишель на острове Горе. Вторая заняла факторию, торговавшую рабами, расположенную на реке Гамбия.

Возможно, была некая ассоциация между работорговлей в Западной Африке и плантациями сахарного тростника. Но следующая идея Питта заключалась в том, чтобы выбросить из Вест-Индии французские вооруженные силы, как он сделал это в Западной Африке. И снова инициатором этого был, как полагают, предприниматель, жаждущий прибыли. Уильям Бекфорд, член парламента и помещик, проживающий вне своего поместья на Ямайке, будучи закадычным другом Питта, писал ему, сообщив об уязвимом положении французов на острове Мартиника. Там они полностью зависят от контроля морских просторов своим флотом, не могут обойтись без продовольственных конвоев из Франции для себя и своих рабов, но в то же время имеют такую численность рабов и запасы богатства, стоимость которых превышает 4 миллиона фунтов стерлингов (по меньшей мере, 200 миллионов в настоящее время).

Доказывая, что Питт сможет одержать такую же легкую победу, как было в Сенегале, Бекфорд закончил свое послание словами: «Ради Господа, действуйте немедленно!»

Но Питт прекрасно знал: все аналогии между Западной Африкой и Вест-Индией слишком поспешны. Первую можно было заполучить с помощью оппортунизма, но вторая потребует мощных усилий. Его положение осложнялось необходимостью продвижения к достижению истинных целей — изгнанию французов из Америки. При этом приходилось одновременно согласовывать свои действия и с Ньюкаслом, который волновался относительно стоимости глобальных военных действий, и с Георгом II. А король настаивал на том, чтобы сделать Европу главным театром военных действий.

Чтобы жена и дети Питта почувствовали себя счастливыми, он уже пообещал им: атаки на остров Горе и на Сенегал будут всего лишь значительными новыми заморскими предприятиями в конце 1758 г.

Но целый сонм других соображений тянул Уильяма Питта к военной кампании в Вест-Индии. На самом базовом уровне на него оказывала давление мощная коалиция экономических и финансовых интересов, заставляя предпринять решительные действия там, где конкуренция с Францией за рабов, сахар и меха была напряженной.

«Золотой век» для французского сахара начался в конце семнадцатого столетия, когда плантаторы переключили свою деятельность на сахарный тростник и стали продавать свой товар дешевле, чем британская Вест-Индия. (Так и британцы продавали сахар дешевле, чем первые сахарные бразильские плантаторы).

Другим яблоком раздора стало рабство. Французская конкуренция в 1750-е гг. довела работорговлю до кризиса. До экспедиции Питта в Западную Африку британские плантаторы в Вест-Индии испытывали ужасный дефицит рабочей силы, вызванный, как правило, тем, что средняя продолжительность жизни чернокожих рабов на плантациях составляла не более семи лет.

Напротив, французы превратили Вест-Индию в главный объект экономической войны. Они не только субсидировали свою собственную работорговлю, но с начала 1700-х гг. контролировали отлов бобров в Гудзоновом заливе. Это сделало их серьезными конкурентами в торговле головными уборами.

У французов имелось преимущество и на мировых рыбных рынках. Утрехтский договор передавал им северные берега Ньюфаундленда в качестве базы для соления и сушения трески. А британцы, ограниченные более влажной южной стороной, не могли состязаться с ними по качеству заготовленной трески, поэтому уступали в мировой рыбной торговле.

Каперство и контрабанда тоже стали большой проблемой в Вест-Индии. Главной причиной того, что французские острова с плантациями сахарного тростника приносили больше дохода, чем британские, оказалась контрабанда между французскими островами и британской Северной Америкой. Ром из Род-Айленда, который высоко ценился, делали на основе французской мелассы или черной патоки. А ее ввозили нелегально.

Короче говоря, американские колонисты могли покупать контрабандную мелассу, поставляемую с французской Вест-Индии дешевле, чем они могли купить ее из британских источников на открытом рынке. Так в дополнение к более дешевому снабжению рабочей силой и к большим площадям плодородных земель, у французов имелся готовый рынок для своей продукции в британской Северной Америке. И это оказалось важным для экономической жизни островов. Ведь французы покупали продовольствие и лесоматериалы с контрабандных доходов.

Продажа мелассы, доставляемой из французской Вест-Индии, была запрещена во Франции для защиты отечественных производителей бренди. Поэтому без североамериканского рынка островитяне-французы испытали бы жесткое давление. Безусловно, они не смогли бы наслаждаться репутацией самых богатых и процветающих колоний среди имперских колоний во всем мире.

Сталкиваясь с такой ситуацией, британская Вест-Индия должна была ограничиться монополией, которой использовались в самой Британии, а также серьезным расширением отечественного рынка. Но здесь имелось одно из тех «противоречий», которые заявят о себе сразу же после Семилетней войны. Оно выразилось в борьбе между метрополией и колонистами Северной Америки. Экономические интересы Британии и ее североамериканских колоний оказались различными, что и проявилось в явных меркантильных противоречиях. С точки зрения колонистов, превосходство на островах французов оставалось желательным. С точки зрения метрополии, чрезвычайно важно, чтобы выжили британские колонии в Вест-Индии. Ведь только одна Ямайка покупала британской мануфактуры больше, чем Виргиния и Мэриленд вместе взятые.

Помимо прямой угрозы экономическим интересам на островах, Питту приходилось взвешивать два других, еще более важных фактора. Во-первых, это были общие военные, военно-морские и стратегические соображения относительно Вест-Индии. Ведь новое направление в иностранной политике, взятое им, означало отход от простой защиты коммерции. Ему требовалось разрушение и опустошение торговли противника вплоть до открытой агрессивной войны. Генеральное стратегическое положение, занимаемое британцами в Вест-Индии, казалось малообещающим; географические условия были благоприятны для французов.

В начале Семилетней войны четыре государства одновременно владели островами в Карибском море. За Испанией оставались Тринидад, Пуэрто-Рико, Куба, Багамские острова и восточная половина Эспаньолы, которую испанцы называли Санто-Доминго (современная Доминиканская Республика). Голландия получила Кюрасао. Вместе с британцами (у которых дополнительно имелись острова Ямайка, Барбадос, Сент-Киттс, Невис, Антигуа и Монтсеррат) она управляла Виргинскими островами. Франция оккупировала западную часть Эспаньолы (современная Республика Гаити) и большую часть остальных островов плоть до дальнего юга, до Гренады. В число этих территорий входили превосходные Мартиника и Гваделупа.

В дополнение ко всему сказанному, имелся целый ряд официальных нейтральных островов — Сент-Люсия, Сент-Винсент и Доминика (не путать с Доминиканской Республикой). Фактически ими управляли французы с Мартиники.

Британские владения оказались очень неудобно расположенными. Ямайка находилась очень далеко с подветренной стороны относительно остальных островов, а на Барбадосе, расположенном с самой наветренной стороны, не имелось ни одной гавани, пригодной для военно-морской базы. Начиная с 1745 г. Королевский Флот имел две базы — на Ямайке и на Подветренных островах.

С другой стороны, у французов были две базы в гораздо более благоприятных стратегических нишах: одна — на северном побережье Санто-Доминго, она господствовала над наветренным выходом в Карибское море. Вторая — на Мартинике.

Это стратегическое превосходство усиливалось торговыми маршрутами. Корабли британского торгового флота, направляющиеся на две стоянки, расположенные на большом расстоянии друг от друга, расходились в разные стороны перед входом в Карибское море и оказывались особенно уязвимыми, когда направлялись в воды с наветренной стороны от Барбадоса и Антигуа.

Французские каперы безжалостно охотились за английскими кораблями, совершающими плавание как во внешнем, так и обратном направлении при возвращении на базы, а также за судами, ходящими между портами транзитной торговли. Особенно предпочитали охоту на маршруте к Антигуа.

Мартиника и Гваделупа были общеизвестными гнездами каперов, изрезанность береговых линий превращала их в идеальные места для выполнения хищнических рейдов. Небольшие британские крейсера оказались недостаточно мощными, чтобы атаковать этих корсаров в глубине островов, поскольку их «штаб-квартиры» находились слишком глубоко в тропических «фьордах». Поэтому французские пираты стали недосягаемыми для военных кораблей.

Между прочим, французы были в относительной безопасности, так как все их острова располагались на наветренной стороне от британской базы в каждом районе. Задача Королевского Флота оказалась особенно трудной, так как он дополнительно должен был защищать торговлю между британской Вест-Индией и Северной Америкой. Военно-морские командующие пытались использовать конвойную систему для противодействия угрозам со стороны французов, а также тройную морскую стратегию. Суда на рейде вели наблюдение за французскими базами в Санто-Доминго и на Мартинике. Самые крупные военные корабли патрулировали воды с наветренной стороны островов Барбадос и Антигуа. Небольшие крейсера и фрегаты сосредотачивали наблюдение на гнездах каперов, уделяя особое внимание Подветренным островам.

Но самое важное в этих сложных ежедневных диспозициях заключалось в том, что Питт должен был найти правильное место для Вест-Индии в мозаике глобальной стратегии и геополитики. С одной точки зрения, она являлась точкой пересечения экономических интересов внешнего мира: торговля лесоматериалами Северной Америки и работорговля Западной Африки сходились в этой точке. Но более всего подстегивал страх. Хотя британцы (на бумаге), как могло показаться, выигрывали борьбу за Восток (британская «Ост-Индийская компания» имела фактории от острова Св. Елены до Борнео), они испытывали тревогу. Вторжение французов усиливалось, быстро рос объем их торговли. Иногда страх перерастал в паранойю: воображение британцев рисовало им картины, что французы пытаются «окружить» их колонии в Северной Америке. А воображение французов навязывало им мысль, что британцы хотят сначала отрезать Канаду от территории Луизианы, а затем захватить обе провинции по отдельности.

В каждом районе мира имелись свои «горячие точки», но Питт считал, что Вест-Индия — более важный театр военных действий, чем Индия. Участие Королевского Флота было значительным: в Индии у британцев на рейде стояли четыре линкора и три крейсера, в Вест-Индии — двенадцать и двадцать соответствующих классов кораблей. Как объективные интересы, так и просто объем торговли в Карибском море оказались намного больше, чем на Индостане. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, как только Питт почувствовал достаточные силы для войны поистине в глобальном масштабе, он открыл второй фронт в Вест-Индии, а не в Индии.

У Питта был еще один мотив для предполагаемой им военной кампании в Вест-Индии. Войны восемнадцатого столетия не требовали ни решительной победы, ни выполнения целей современной войны — например, безоговорочной капитуляции. Ньюкасл постоянно предупреждал своих коллег о катастрофических расходах на его проекты. Он сообщал, что наступит такое время, когда финансисты Лондонского Сити более не станут ссужать деньги правительству. Когда этот день наступит, вспыхнувший в результате кризис доверия заставит любое возможное правительство запросить мира и условий его заключения.

Питт соглашался: невообразимо огромная стоимость войны означает, что она должна быть закончена по возможности в самые короткие сроки. По его представлениям, хороший мир — это полное изгнание французов из Северной Америки, но с условием, что британское превосходство в Средиземноморье должно быть сохранено полностью. Поэтому, хотя в 1759 г.

Питт поставил перед собой цель провести настоящую агрессивную войну в Вест-Индии, которая вызовет новое опустошение в Карибском море, но эта война не рассчитана на постоянные завоевания, как военная кампания в Канаде.

За столом мирных переговоров Питту нужна была Мартиника — важная фишка в сделке. Он мог обменять ее на Минорку. Встает очевидный вопрос: если Минорка настолько важна, отчего же вместо этого не отправили туда экспедицию? Здесь перед нами обнажается отличительное свойство стратегического мышления британского лидера. Прежде всего, Минорка была крепким орешком, который расколоть было не так просто, как Мартинику. Кроме того, здесь виден прекрасный способ убить сразу двух зайцев одним выстрелом: захватить французский эквивалент Ямайки и добиться завоевания, которое французы будут рады вернуть себе, отдав Минорку. Мартиника, в конце концов, была островом, который экспортировал 20 000 тонн сахара в год. И Франция сделает все, чтобы вернуть его для укрепления слабых связей между рекой Св. Лаврентия и Новым Орлеаном (при постоянном условии, что Канада (Новая Франция) продолжит существовать в качестве французской территории).

Питт усердно объяснял свои мысли внутреннему кабинету. Ньюкасл повторял доводы против: не следует расширять войну на периферии, когда военная ситуация в Европе складывается столь опасно. К тому же, британский кредит дошел почти до критической точки. Было уже достаточно плохо, когда Британия сражалась на континенте и в Северной Америке. А теперь Питт предлагает войну еще и в Вест-Индии! Где же все это закончится? Если Питт действительно серьезно говорит о Мартинике, придется экономить на других театрах военных действий. Очевидным кандидатом на ограничения станут серии «десантов» на французское побережье, предназначенные для снятия давления на Фридриха Прусского. Но лидер настаивал, чтобы эти атаки продолжались с целью прикрытия экспедиции на Мартинику, в ином случае французы могут мобилизовать ресурсы и нанести обратный удар по Вест-Индии.

Ансон встал на сторону Ньюкасла. Он объяснил свой аргумент тем, что «проект Мартиника» был опасным донкихотством: слишком много кораблей будут отсутствовать в Вест-Индии, если французы внезапно примут решение о начале вторжения в Британию. Но Ансон всегда не был готов оказать действительно большое давление на Питта, если премьер-министр уже принял решение. Поэтому главным оппозиционером в сентябре 1758 г. продолжал оставаться Ньюкасл.

События развивались столь стремительно, что Питт злобно угрожал отозвать все британские войска с континента, если не сможет осуществить свой план относительно Мартиники. Безусловно, он блефовал, поскольку вряд ли был готов приобрести врагов в лице Георга II и Ньюкасла одновременно. В качестве подачки Ньюкаслу он обещал: не считая экспедиции в Западную Африку, которая была уже снаряжена, после Мартиники больше не будет никаких глобальных рискованных предприятий. Ворча, герцог согласился, и его согласие поддержало изменение мнения Адмиралтейства.

К началу октября Ансон уже рассказывал доверенному лицу Ньюкасла лорду Хардвику, что он предвидит немного барьеров для успешного результата в Вест-Индии. Адмирал считал «амфибийные операции» изобретательным решением. Он прокомментировал: все предприятие было великолепно продумано — берег для высадки морских пехотинцев хороший, разработаны надежные планы на тот случай, если придется отступать. И хотя оппозиция достигла наивысшего уровня, в парламенте она незначительна.

В ноябре Палата общин утвердила военный бюджет, равный 13 миллионам фунтов стерлингов на 1759 г. — самое крупное ассигнование в военное время из всех, которые утверждали ранее. Горацио Уолпол заметил (наполовину восхищенно, наполовину брюзгливо): «„Нет“ можно услышать от старой девы столь же быстро, как и от Палаты общин».

Наконец 12 ноября 1758 г. великая экспедиция Питта в Вест-Индию вышла из Портсмута. 9 000 мужчин и горстка женщин отправились на Барбадос на борту семидесяти трех кораблей под командованием генерала Перегрина Томаса Хопсона, фаворита Георга II. Королю нравилось то, что командующим сделан пожилой человек. Имея почти старческое предубеждение против молодых людей, монарх преднамеренно выбрал этот метод, чтобы поставить Питта на место. Согласно сплетнику Горацио Уолполу, гомосексуалисту и сыну сэра Роберта, выбор пожилого и упрямого Хопсона не «согласовывался с практикой мистера Питта. Он полагал, что наши древние офицеры успели состариться, имея очень небольшой опыт, и это никоим образом не компенсировало угасание огня и энергичности. Питт предпочитал вверять свои планы энергичной и расторопной молодежи».

Питту пришлось согласиться с выбором командующего, однако Джон Беррингтон занял пост заместителя. Возникли трудности при подборе офицеров, которые соответствовали бы остальным менее значимым постам. Ведь все, кто купили свои звания или получили их в результате влияния, использовали свои прерогативы, чтобы избежать службы на таких опасных и охваченных эпидемиями театрах военных действий, как Вест-Индия. С другой стороны, высокий процент потерь в бассейне Карибского моря (особенно — из-за болезней) означал: офицер-карьерист мог пойти на преднамеренный риск. Начав в звании капитана в январе, он вполне мог быть повышен в звании до полковника к концу года.

Мнение высокого собрания разделилось по вопросу целесообразности этого предприятия. Ведь общеизвестно, что половину военного бюджета предполагалось взять в долг, а половина налоговых поступлений пойдет на обслуживание долга. Но Уолпол с характерным для него пессимизмом значительно недооценил шансы на успех. «Мартиника — всего лишь общее понятие, место, имеющее самый мощный гарнизон в мире, численность которого составляет десять тысяч человек. Так в настоящее время говорят и о Гваделупе, там почти такой же сильной гарнизон, но со значительно меньшими укреплениями. Однако оба этих места, что известно каждому, могут вызвать только отчаяние».

Правда заключалась в том, что французы утратили бдительность. Численность защитников оказалась намного меньше крайне преувеличенной оценки, предложенной Уолполом. Гваделупа, в частности, охранялась почти абсурдно плохо.

Это доходило до такой степени, что современный историк отметил: остров в 1759 г. являлся «одним из примеров в истории того времени, когда лучшее яблоко висело на самой низкой ветке».

Возможно, слишком преувеличенная самоуверенность французов объяснялась простым успехом каперских операций, выполняемых ими. Из 113 кораблей противника, захваченных корсарами в Вест-Индии в 1758 г., восемьдесят один взят в качестве приза либо для Мартиники, либо для Гваделупы.

Экспедиция медленно шла по Атлантическому океану. Маршрут флотилии проходил на юго-запад из Плимута по 13 градусам северной широты, затем прямо на запад к Барбадосу, чтобы успеть до начала пассатов. С борта кораблей не видели земли начиная с середины ноября, пока суда не встали на якорь 3 января 1759 г. в заливе Карлайль около Бриджтауна (Барбадос).

Всего было шестьдесят четыре военных транспортных корабля, восемь линкоров, фрегат, четыре бомбардирных судна и плавучий госпиталь. План заключался в том, что четыре полка и их военно-морская группа поддержки сначала прибудет на Барбадос, где Джон Мур примет командование военно-морскими силами. Затем объединенные войска атакуют и возьмут Мартинику, на которой оставят гарнизон.

Но выполнение этих планов начинает срываться почти немедленно. Флот страшно пострадал в пути. Это было вызвано не столько штормами, сколько болезнями: цингой, дизентерией, оспой и лихорадками (брюшным тифом, желтой лихорадкой и др.) И в связи с тем, что флотилии пришлось ждать, пока отстающие суда догонят ее (включая крайне важный и необходимый госпитальный корабль), застать французов врасплох оказалось невозможно. Это случилось бы, даже если они еще не знали, что судьба уготовала их гарнизонам. Но на самом деле кардинал де Берни (в то время он еще был министром иностранных дел Франции) узнал о месте назначения флота раньше, чем тот вышел из Портсмута. Кардинал немедленно проинформировал маркизу де Помпадур (ставленником которой он являлся).

Капитан Гарднер оставил классическое описание экспедиции 1759 г. в Вест-Индию. Приведем яркий отрывок из него, где рассказывается о подходе к берегу.

«По мере приближения кораблей в море постепенно появлялся остров, блистая радостной зеленью и открывая самую благоприятную перспективу окружающей страны, похожей на сад. Плантации, расположенные на небольшом расстоянии друг от друга, казались потрясающе красивыми и украшенными фруктами разнообразного цвета…»

Мур принял командование военно-морской эскадрой. Он и Хопсон распорядились о десятидневном отдыхе, чтобы отъесться и восполнить утраченную организмом воду. Заодно они предоставили возможность прибыть отставшим судам. Но когда 13 января объединенные батальоны вышли с острова Барбадос, на армаду обрушились тропические заболевания, и ударное соединение сократилось уже на одну треть, оставив боеспособными немногим более 5 000 человек. Желтая лихорадка, оспа и цинга вновь стали основными заболеваниями.

«Желтый Джек» стал самым распространенным и страшным заболеванием в бассейне Карибского моря. Наиболее частыми симптомами желтой лихорадки, распространяемой комаром Эдес (Aedes), были головная боль и нестерпимая боль с последующей рвотой с большим количеством крови — черной и вязкой от воздействия желудочного сока. Около половины жертв лихорадки умирали от рвоты за несколько дней. Те, кому удавалось выжить, приобретали иммунитет навсегда.

Желтая лихорадка уже заставила почувствовать свое присутствие среди британских завоевателей Карибского моря, особенно явно — во время осады адмиралом Верноном Картахены в 1741 г. Тогда от нее погибло две трети британских войск, осаждавших город.

Оспа, являющаяся бактериологическим заболеванием, не распространяемым насекомыми, тоже вызывала опустошение. Симптомами оспы являются высокая температура и появление через три дня гнойных волдырей. Затем больной либо умирает, либо выздоравливает с остающимися у него безобразными шрамами на всю жизнь.

Цинга, как правило — обычное следствие недостатка витамина С в питании моряков Королевского Флота. И этот недостаток витаминов продолжался почти до самого конца восемнадцатого столетия.

Британский командующий, хотя и был озабочен увеличением заболеваемости (особенно, желтой лихорадкой), продолжал энергично действовать. Атака на остров Мартиника началась 13 января, но вскоре стало понятно: британцы серьезно недооценили проблемы, чтобы добиться успеха.

Остров окаймляли опасные, скалистые и неровные берега, где 300 футовые утесы часто почти перпендикулярно поднимались из моря. Горы внутри территории, достигающие высоты почти в 5 000 футов, чьи нижние склоны и подножия поросли густыми влажными лесами, кишащими комарами, стали еще одном грозным препятствием. На западном берегу, где пытались высадиться британцы, были тернистые и кактусовые леса, чередующиеся с мангровыми трясинами и «соленой травой».

Мур решил совершить первую атаку на Форт-Рояль на западе острова, а не на Сен-Пьер, расположенный дальше по берегу. Но чтобы взять Форт-Рояль, вторгающемуся противнику сначала необходимо было разбить батарею на мысе Негро. Здесь морские пехотинцы в красных мундирах проявили себя хорошо, хотя их оттеснили защитники батареи, применившие новый нестандартный метод ведения войны. Французы и их воины-мулаты прятались среди деревьев, кустарника и плантаций сахарного тростника, часто за оборонительными сооружениями, оставаясь невидимыми для британцев. Оттуда они вели интенсивный огонь по противнику, который не мог их заметить. Когда они отошли, а отряд британских стрелков, наступающих цепью, двигался вперед, чтобы зачистить территорию в кустарнике, защитники вновь открывали сплошной огонь со следующей серии оборонительных позиций, заставляя стрелков отступать. Даже солдаты Хайлендерского полка считали территорию с лесами, горами, ущельями и плантациями сахарного тростника, трудной. Особенно тяжело оказалось штурмовать крутые подходы к горным перевалам — «склоны, прерываемые обрушенными скалами и прорезанные разнообразными оврагами, чрезвычайно трудно преодолимыми. Это делало крайне опасной любую попытку форсировать их».

Эти условия оказывали плохое воздействие на боевой дух. Британский дезертир позднее заявил военному трибуналу: причина того, что он и его товарищи дезертировали, заключалась в том, что «они не видели противника, с которым предстояло сражаться, а пули летели со всех сторон, с каждого листа и с каждой ветки, к которой они приближались. На местности оказалось полно засад. Если бы они продолжали бы наступать, то их разорвали бы на части».

Но 16 января после обстрела с моря британцы ринулись на берег, захватили форт, взяли пушки под контроль и уничтожили весь черный порох. Затем они покинули форт и наступали, не встречая сопротивления по побережью в Касе-Навир. Мур, удовлетворяясь полученными результатами, поменял свои намерения и принял решение оставить постоянный гарнизон на мысе Негро.

17 января французы начали контратаку. Гарнизон мыса Негро попал под шквальный огонь, когда британские войска кинулись врассыпную из форта в ближние леса, надеясь расчистить путь к Форту-Рояль. Французские снайперы и стрелки нанесли тяжелые потери противнику.

«Красным мундирам» придется столкнуться с подобием таких условий менее чем через двадцать лет в американской Войне за независимость. Британцы вскоре обнаружили, что находятся в ужасающем положении. Не имея возможности вступить в схватку с ускользающим противником, они падали во время пути от зноя, усталости и отсутствия воды.

Хопсон начал понимать, что Форт-Рояль может продержаться в лучшем случае дней десять или немногим более. Но за это время его собственные войска растают, даже если им удастся построить дорогу к французской цитадели. Британский плацдарм на побережье отделало от форта всего пять миль. Но в этой местности были сплошные топи, поросшие лесами, плантации сахарного тростника и ущелья.

Последней каплей, переполнившей чашу опасений Хопсона, стал доклад военных инженеров: придется пересечь ущелье, чтобы цитадель оказалась в пределах досягаемости пушек. «Но разве подобное возможно?» — спросил Хопсон. Инженеры ответили, что возможно, но только при выполнении маневра в пять миль. Вычисления командующего сразу же показали: рабочая сила, требуемая для перевода тридцати пушек, а также пушечных ядер, бомбометов и припасов, потребует намного больше рабочей силы, чем у него в распоряжении.

Решающим доводом стало то, что на этом маршруте не было воды. Это означало, что для строительства надежной дороги к форту, на которой смогла бы развернуться его артиллерия, Хопсону потребуется 1 000 саперов для строительства дороги и еще 1 000 водоносов. Он оказался в положении, удивительно похожем на ситуацию, которая оказалась в 1777 г. препятствием для генерала Джон Бергойна в Саратоге: отсутствие воды и невозможность развернуть большие пушки.

Неудивительно, что Хопсон пришел к вывод: миссия невыполнима. Он приказал эвакуироваться. Понесенные потери составили двадцать четыре человека убитыми и сорок восемь — ранеными.

Но командующий, все еще не желая смириться с общим поражением на Мартинике, решил вместо этого попробовать свои силы в Сен-Пьере, хотя это не имело стратегического значения для Форта-Рояль. Британский флот появился перед коммерческой столицей 19 января. Город полумесяцем окружал залив на фоне вулканической горы Монтань-Пеле. (8 мая 1902 г. произошло опустошительное извержение этого вулкана).

Корабль его величества «Риппон» приступил к обстрелу города. Но батареи Сен-Пьера ответили сокрушительным огнем. После обмена выстрелами в течение четырех с половиной часов, «Риппон» пришел почти в негодное состояние, ему грозила неминуемая опасность затонуть.

Мур отвел судно в безопасное место и провел поспешно организованное совещание с Хопсоном. Теперь оба этих человека смотрели на военные возможности на Мартинике довольно пессимистично.

Мур повторял свое прежнее мнение, что не видит никаких стратегических преимуществ, которые позволили бы взять город, Хопсон решил, что он не может содержать здесь гарнизон, так как его пришлось бы непрерывно снабжать с моря. Они не знали, что боевой дух французов находился на низком уровне, что у них не было никаких решительных намерений.

В общем, британские командующие переоценили проблемы Мартиники, которую легко взяли через три года, проведя британскую совместную операцию. То, что должны были сделать они, было сделано в 1762 г. По острову нанесли ряд отвлекающих ударов пред началом главной атаки, сломив окончательно боевой дух защитников. Первоначальный энтузиазм ополченцев быстро испарился, французскому командующему, даже если он заметил отвлекающий удар, пришлось рассредоточить свои силы вопреки своим лучшим намерениям, дабы успокоить жалобы и протесты плантаторов.

Официальное мнение частным образом (общественного осуждения не было) обвинило Хопсона в поражении на Мартинике. Оно же оправдывало Мура, хотя Адмиралтейство просто воздало ему должное за льстивое и раболепное отношение к делу Бинга двумя годами ранее. (Адмирала Джона Бинга расстреляли в результате халатного отношения к обязанностям после того, как он позорно провалил дело освобождения Минорки).

Проницательные критики за пределами истеблишмента понимали: Мура следовало бы обвинять, как и Хопсона. Ни один из них не справился со своими обязанностями. Но эксцентричные события первых лет Семилетней войны в значительной степени способствовали тому, что командующим удалось избежать наказания. Неспособность провести энергичную атаку неизбежно напрашивалась на сравнение с адмиралом Бингом на Минорке. Последнего расстреляли, как заметил Вольтер, «чтобы показать пример другим».

С другой стороны, Мур и Хопсон утверждали, что усложнить дело партизанами и меткими стрелками в ущельях перед Фортом-Рояль значило обречь всех на судьбу Бреддока в Мононгахеле. К счастью для них, такой версии событий придерживалась и властная элита Лондона.

Хопсону и Муру также удалось избежать осуждения в результате того, что они активно занялись вторичным объектом Пита — островом Гваделупа, отделенном от Мартиники официально нейтральным (но на самом деле с преобладающими профранцузскими настроениями) островом Доминика. Гваделупа имела множество достоинств для британских мародеров. Это был главный производитель сахара и мелассы, там выращивали больше хлопка и кофе, чем на любом другом острове Вест-Индии, исключая Ямайку. Торговля с Гваделупой была более ценной, чем с Канадой.

Там находилось и гнездовье каперов, нападающих на британские корабли. После захвата остров превратится в бесценную базу, обеспечивая Королевскому Флоту возможность охранять и господствовать над Подветренными островами. Защищен он был слабо, численность населения составляла всего 2 000 европейцев и 30 000 чернокожих. Но его потеря могла означать настоящую катастрофу для Франции.

Однако Гваделупа имела и много недостатков. Жара и влажность были ужасающими, никогда не наблюдалась температура ниже 70 градусов по Фаренгейту (обычно она была выше 90 градусов), малярия и дизентерия были распространены в районах низменностей (на высоте ниже 1 500 футов). Этот остров необходимо взять до начала сезона ураганов (продолжающегося с июля по октябрь).

В дополнение к этому, Гваделупа на самом деле — это два острова в одном. Имелся там и вулкан, так называемый Бас-Тер, отделенный от острова морским проливом. Сам песчаниковый остров Гранд-Тер с изрезанной береговой линией, где имелось множество небольших бухт и устьев рек, служил убежищем каперов. Поэтому британскую военную кампанию планировали как тройную операцию: во-первых, разгром сопротивления на подветренной стороне Бас-Тера, во-вторых, разгром противника на Гранд-Тере, и наконец, завоевание наветренной стороны Бас-Тера.

22 января начался обстрел города и цитадели Бас-Тер. Королевский Флот усовершенствовал бомбардирные корабли — прочные суда с особо укрепленными носом и кормой. Они отличались крепким корпусом и повышенной остойчивостью, будучи предназначенными для обстрела береговых укреплений. На борту каждого судна была, по меньшей мере, одна мортира, способная стрелять бомбами по высокой параболической траектории на расстояние от двух до трех миль. Обычные бомбы были подобны снарядам: шарообразные по форме и начиненные порохом. Одна сторона такого снаряда имела дополнительную толщину, чтобы при падении на землю взрыватель не оказался с нижней стороны. Есть основания полагать: британские артиллеристы делали взрыватели пороха и воска таким образом, чтобы бомбы разрывались при соприкосновении с землей или другим объектом.

Но изготовление бомб в восемнадцатом столетии не было точной наукой, многие взрывы происходили в воздухе. Отличительная особенность обычной бомбы — зажигательное ядро, подобное снаряду, но именно зажигательного, а не взрывного действия. Бомбы, применяемые для разрушения зданий и для ночного освещения, чтобы направлять ночной огонь артиллерии, часто начиняли заряженными стволами пистолей различной длины, которые загорались нерегулярно и непредсказуемо, поэтому даже опытные бомбардиры приближались к ним с осторожностью.

Лучшие артиллерийские данные от 1759 г. дают основания полагать: зажигательные ядра, использованные во время военной кампании в Вест-Индии, начиняли смесью воска, серы, селитры и черного пороха. В результате их невозможно было потушить водой.

Даже с помощью такого грозного оружия британцам с самого начала во время боевых действий пришлось испытать много трудностей. Первоначально количество береговых батарей подрывало боевой дух атакующих. Шеф британских военных инженеров мрачно доложил, что этот район неприступен. Мур настаивал на атаке, он приказал открыть огонь с боевых кораблей, который должен был продолжаться в течение целого дня. Наконец французские батареи замолчали, но к тому времени уже темнело.

Мур отложил амфибийную высадку на следующий день. В 10 часов вечера в тот день с британских бомбардирных кораблей начали неторопливо метать зажигательные ядра в город — либо просто от скуки, либо для того, чтобы противник мог только догадываться относительно времени появления на берегу британцев. В любом случае, деревянные дома и склады с запасами оказались быстро охваченными огнем. Вскоре горела уже цитадель, и сам город был охвачен пожаром.

В результате этого удивительно глупого акта вандализма были бессмысленно уничтожены огромные запасы сахара, рома, смолы и других товаров. Хотя позднее Мур уверял Питта, что эта преисподняя была создана случайно, остается в силе тот факт, что бомбардировка продолжалась всю ночь. Противник в страхе бежал в горы, подальше от сцен ужаса Иеронима Босха, бросив в панике даже своих раненых.

Хороший генерал должен был воспользоваться замешательством и деморализацией противника. Но Хопсон всю ночь не двигал свои войска с места, опасаясь контратаки французов или какого-то тайного подвоха. Утром он подсчитал потери. Были потеряны семнадцать человек убитыми и тридцать — ранеными. Такелаж кораблей Королевского Флота оказался страшно разбит, а из-за пожара не захвачено никаких значительных трофеев. Но хуже всего стало то, что теперь Хопсон решил окопаться и сократить свои действия, обрекая своих солдат на бездействие, безделье или страшную скуку на работах по фортификациям цитадели.

В результате случилось то, что ожидали старожилы Вест-Индии. В армии распространились болезни, к 30 января на койках оказалось уже 1 500 солдат. Сказалось все: комары, необработанные нечистоты, грязная и зараженная вода, слишком тяжелый труд на жаре, некомпетентное медицинское обслуживание и плохое питание. К началу февраля численность войск Хопсона сократилась всего до 2 796 человек, пригодных для несения воинской службы. К середине февраля восемь транспортных судов отправились на Антигуа. На борту находилось 600 наиболее серьезно больных солдат, большинство из которых умерли во время перехода или вскоре после прибытия на место.

Хопсон отправил подразделения британских солдат («красных мундиров») на разведку местности, но французы, перейдя на методы партизанской войны, легко избегали встреч с ними и вели беспокоящие действия, выполняя набеги с последующим отходом. Каждый день угроза метких стрелков нарастала все больше. 30 января отряд французских партизан, затаившийся в высоком сахарном тростнике, проявил свой характер, устроив засаду и убив четырех моряков.

Окрыленные этим успехом, французы стали слишком самоуверенными и понесли тяжелое поражение 1 февраля, когда в руки британцев попали тридцать пленных. Продолжались нападения и контратаки, но решительного прорыва не было. Испытывая раздражение от некомпетентности Хопсона, Мур пытался вести собственную войну, отправив крейсеры для блокады всего острова и исключения возможности доставки продовольствия партизанам. Настроение у него ухудшалось с каждым днем, пока эпидемия продолжала распространяться в армии.

Во время этого периода «странной войны» удалось добиться единственного заметного успеха. Для прекращения всех коммуникаций между Бас-Тером и Гранд-Тером, а также для предотвращения оказания любой помощи партизанам, англичанам оказалось необходимо взять Форт-Луи. Выпросив несколько подразделений солдат шотландского Хайлендерского полка у Хопсона, чтобы увеличить численность своих морских пехотинцев, Мур решил, что команда вполне достаточна для штурма форта.

6 февраля отряд вышел в море, 13 февраля началась боевые действия. В течение шести часов оперативное соединение Мура бомбардировало Форт-Луи и вывело из строя и береговые батареи, и редуты с четырьмя пушками на каждом из ближних холмов. Сначала все шло в соответствие с планом. Солдаты шотландского Хайлендерского полка и морские пехотинцы десантного подразделения были счастливы, ведя наблюдение за тем, как два линкора взорвали форт, разлетевшийся на части. Но после того как штурмовое подразделение поднялось на борт плоскодонных десантных судов (в каждом из которых размещались шестьдесят три солдата, имеет по двенадцать весел, а осадка рассчитана не более чем на два фута воды), заградительный огонь прекратили. Это было вызвано опасениями попасть в десантников «дружественным огнем».

Французские солдаты, которых были сотни, заняли в это время разбитые позиции и открыли сплошной огонь. Поэтому полковник морской пехоты приказал лодкам отступать.

События привели к одной из тех раздражительных сцен, которые должны послужить предупреждением для теоретиков, триумфально защищающих совместные операции. Когда плоскодонные суда вернулись к борту корабля его величества «Бервик», его вспыльчивый капитан Уильям Харман закричал:

— Не бросайте канат этим проклятым трусливым парням!

Разъяренный капитан Хайлендерского полка Уильям Маре встал во весь рост и крикнул в ответ:

— Капитан Харман, мы действуем по команде. Мы не можем не повиноваться приказу, но вы должны ответить мне за выражение, которое употребили.

Не представляя возможности дуэли с капитаном Хайлендерского полка, размахивающего палашом, Харман ответил, что он помянул не солдат-хайлендеров, а морских пехотинцев. Но Маре пришел в такое негодованием, что приказал своим лодкам идти к берегу, посрамленные морские пехотинцы последовали за ним. Так как Форт-Луи внезапно охватил пожар (наблюдалось повсеместное возгорание в результате попадания большого количества смертоносных зажигательных ядер), солдаты-шотландцы и морские пехотинцы шли к берегу вброд под прикрытием сплошной дымовой завесы. Они находились в подавленном настроении — целых пять часов им пришлось сидеть в полусогнутом положении в длинных лодках. Но сейчас они наступали по пене морской с удовольствием, направляясь к песчаному участку.

Но возникло несколько ужасных моментов, когда они попадали в ловушки, устроенные на побережье — французы забили в морское дно сваи и переплели их мангровыми зарослями, которые были гнездовьями комаров Анофелес (Anopheles), переносчиков заболеваний. Поэтому имелся шанс подцепить малярию в самый ответственный момент захвата приморского плацдарма. В конце концов плацдарм взяли, морская пехота и солдаты шотландского Хайлендерского полка, которые были тридцать лет назад заклятыми врагами в последнем восстании якобитов, появлялись из пенящихся морских волн, словно чудовища. Французские ветераны и чернокожие солдаты нерегулярных войск услышали жуткий клич «Палаш!», когда хайлендеры в мгновение ока набросились на них, поражая обоюдоострыми широкими палашами и штыками. Лейтенант Грант из Королевского Хайлендерского полка «Блэк Уотч», изо всех сил стремившийся стать героем, потерпел поразительную неудачу: «Выходя из лодки, я споткнулся о камень и упал вперед в воду. Мой ординарец, думая, что я смертельно ранен, схватил меня и потащил на берег, а пока тащил, у меня появились ссадины на голенях, поцарапанных о волнорез. Мы все ринулись в центр. Французы удирали как зайцы, поднимаясь вверх по холму, расположенному за батареей».

Отряд десантников, понеся некоторые потери убитыми и ранеными, к заходу солнца совершил этот подвиг. Бас-Тер более не мог получать подкрепления с другой стороны острова. Но атака оказалась тяжелой, многие получили серьезные ранения. Британцы открыли огонь из мушкетов только тогда, когда французы оказались в десяти ярдах — на расстоянии, залпы с которого были опустошающими и смертельными. В целом бой провели на короткой дистанции. Грантсовершенно справедливо высказался относительно амфибийных или десантных операций: «Из всех разновидностей ведения войны, десантная операция самая неприятная, [так как] являешься мишенью для противника, но не находишься в своем подразделении».

Пока был жив заболевший Хопсон, а эпидемия тропических заболеваний подкашивала все большее количество солдат, долгосрочным результатом оставалась лишь тупиковая ситуация. И вновь Мур нервничал и раздражался по поводу отсутствия действий. Но, наконец, 27 февраля он получил ответ на свои молитвы, когда презренный Хопсон умер от лихорадки. Генерал Баррингтон, сменивший его на этом посту (Питт хотел, чтобы он с самого начала командовал экспедицией) оказался точно в такой же степени энергичным, в какой Хопсон — апатичным. И с первого дня его вступления в должность пришлось подниматься в гору.

Мур и Баррингтон, удивительно единодушно стремившиеся к продвижению вперед, приняли общее решение: следующим шагом будет перевод основной части войск в Форт-Луи. Для контроля над Бас-Тером они оставляли гарнизон, численность которого составляла всего 500 человек — один батальон. Самых больных отправили на Антигуа.

После этого 11 марта командующие осуществили задуманный перевод войск, проведя в море полных четыре дня и сражаясь с пассатами. Для маскировки ухода из Бас-Тера они пошли на военную хитрость, достойную греческой мифологии. Баррингтон приказал поставить палатки и построить казармы, словно войска устраиваются на длительную стоянку. Они действовали наперегонки со временем в двойном смысле. Предстояло закончить завоевание Гваделупы до наступления сезона ураганов и за то время, пока у них в распоряжении имелась надежная армия. Казалось, тропические болезни становились беспощаднее с каждым днем. К тому времени, когда произошла высадка в Форт-Луи, численность боеспособных солдат не превышала 1 500 человек.

Едва британцы высадились в Форт-Луи, как сразу получили удивительно плохие вести. Несмотря на настоятельные требования многих министров в совете Людовика XV, отчаянно протестовавших против боевых действий, направленных против британского морского могущества, и желавших сосредоточиться на войне в Европе, король направил адмирала Максимина де Бомпара на Подветренные острова. Ему было придано мощное контратакующее оперативное соединение. В его состав входили восемь линкоров, три фрегата, батальон швейцарцев и другие войска.

Хотя у британцев было бесспорное превосходство по военно-морским судостроительным верфям в Вест-Индии, к тому же, они получали продовольственное снабжение из Северной Америки, Версаль твердо решил, что не уступит Мартинику без боя. (Безусловно, министры не знали, что теперь британцы переключили операции на Гваделупу).

Мур и Баррингтон попали в крайне трудное положение в результате этого нового разворота событий. В условиях приближения сезона ураганов Муру вскоре пришлось выделить несколько своих боевых кораблей для выполнения конвойных обязанностей и защиты торгового фота, направляющегося в метрополию. Но еще хуже было то, что Баррингтон, вскрыв запечатанные тайные инструкции Питта Хопсону, узнал: британский лидер приказал отправить шотландский Хайлендерский полк в Северную Америку немедленно после завершения операций на Мартинике. Если он точно выполнит приказы, отданные в этом письме, то Баррингтон останется слишком слабым, чтобы выступить против вторжения Бомпара.

Собрали еще один из многочисленных военных советов по поводу осложнений, обрушившихся на экспедицию в Вест-Индию. Сразу же отбросили идею о наступлении и блокаде Бомпара на острове Мартиника, учитывая трудности со снабжением и с линиями коммуникаций. С самого начала было понятно: не может быть никаких миссий с целью поиска и уничтожения французской армады без адекватного снабжения водой. А его не было даже для войск в Форт-Луи. Вместо этого командующие остановились на идее сосредоточения британского флота в Принс-Руперт-Бей на севере нейтрального острова Доминика, чтобы он мог перехватить любое передвижение французов, направленное против Форт-Луи.

Между тем Баррингтон, понимая, что он уязвим в Форт-Луи для возможных атак французов с ряда различных направлений, остановился на стратегии нападения, как на лучшем средстве защиты. Он рассудил: противник при любых обстоятельствах не сможет объединить свои силы для атаки на Форт-Луи, если британцы обеспечат разъединение сил, нанося удары в ряде пунктов одновременно. В соответствие с этим решением в третью неделю марта он отправил 600 солдат атаковать города Ле-Госьер, Сент-Анн и Сент-Франсис одновременно. Эта стратегия увенчалась блистательным успехом. А нападение на город Ле-Госьер принесло даже неожиданный бонус: торжествующие войска, совершающие атаку, захватили в тылу французское подразделение, направляющееся на Форт-Луи.

Баррингтон продолжил применение этой стратегии, используя маневренные боевые действия, ведя непрерывные беспокоящие операции против французов, постоянно появляясь у них в тылу, когда британцев ожидали в авангарде, непрерывно меняя угол атаки и военные задачи.

Деморализация французов увеличивалась, число случаев дезертирства из ополчения достигло рекордного уровня.

К началу апреля Баррингтон был полностью удовлетворен тем, что завершил две первые фазы военной кампании. Он сломил сопротивление на подветренной стороне Бас-Тера и еще эффективнее нанес поражение защитникам Гранд-Тера. Оставалась наветренная сторона Бас-Тера — площадь с самой большой численностью населения и район, где находились все богатейшие плантации. Сначала Баррингтон выполнил самые трудные части задач, так как финальная фаза требовала традиционных войск в большей степени, чем две остальные. Плавно поднимающая вверх прибрежная равнина занимала от одной до трех миль, доходя до подножия гор.

В этом плодородном раю между морем и вершинами гор располагалась серия богатых плантаций сахарного тростника. Вероятно, в 1759 г. она давала больше урожая с акра, чем любая другая территория в мире.

12 апреля британцы высадили около 1 450 солдат в Арновиле. Начался ожесточенный бой, в котором особенно отличились британские артиллеристы и солдаты шотландского Хайлендерского полка. Они выиграли сражение в этот день, но оставили на поле боя четырнадцать павших солдат и вынесли с него пятьдесят четыре раненого. Французы немного отступили, но сразу же окопались. Они оказались стойкими защитниками, оттесняя британцев назад, которые снова наступали, захватывая по две мили в день. Но, в конце концов, сражение между регулярными войсками и ополченцами на открытой территории могло закончиться только одним исходом. 21 апреля отважные, но деморализованные защитники сдались. Формальный акт о капитуляции подписали 1 мая, предусматривался немедленный обмен военнопленными.

Невероятно, но буквально на следующий день (через несколько часов после капитуляции, согласно ряду мелодраматических источников) в Сент-Анне, теперь, после недавних разрушений, не более чем около выжженных остовов, высадился Бомпар. Он прибыл с острова Мартиника вместе со своим флотом, 600 швейцарцами, солдатами регулярной армии, запасным оружием и боеприпасами, рассчитанным еще на 2 000 бойцов. С ним же находилось и подразделение солдат нерегулярной армии, названное в некоторых источниках «двумя тысячами пиратов». Сомнительно, что численность этих ополченцев и добровольцев, а также тех, кто соответствовал кровожадному (в настоящее время это звучит анахронизмом) описанию пиратов, составляла 2 000 человек. Но факт заключается в том, что они представляли грозную ударную силу. Узнав о капитуляции и о соглашении обмена пленными между воюющими сторонами, Бомпар, судя по всему, пытался убедить французского губернатора Гваделупы дю Трейля найти какую-либо техническую возможность отречься от договора. Но дю Трейль отказался.

Бомпару пришлось смириться с неизбежностью, он отбыл на Мартинику. Узнав о его прибытии на восток острова, Мур попытался поставить свои корабли на его пути и вызвать противника на решительное сражение. Но ветер был против него, он напрасно потратил пять дней, пытаясь добраться до острова Мари-Галант. Даже Нельсон не мог пройти на восток во время пассатов. За пятьдесят семь часов кораблям Мура удалось продвинуться всего на шесть миль в восточном направлении.

Что же случилось? Каким образом Бомпару удалось добраться на кораблях с острова Мартиника до Гваделупы и обратно, не будучи перехваченным? Главная ошибка, допущенная Муром, заключалась в том, что он базировался в Принс-Руперт-Бей на острове Доминика. Его критики сообщают, что адмирал должен был отправиться на Мартинику и атаковать Бомпара в Форт-Рояле, но Мур знал, какова там численность обороняющихся, и не хотел связываться с флотом и береговыми батареями противника.

Это решение довольно разумно, но базирование в заливе Принс-Руперт предполагало, что Мур потерял контакт с французами. Традиционная точка зрения заключается в том, что он должен был занять позицию с наветренной стороны относительно противника и находиться в пределах видимости, будучи готовым преследовать Бомпара, куда бы тот ни направился.

Но Мур думал, что он предусмотрел все возможности. Он ожидал, что Бомпар либо атакует Бас-Тер и Форт-Луи, либо пойдет к Ямайке. Никто с британской стороны не рассматривал возможность того, что французы могут высадиться на наветренной стороне Гран-Тер. Так что Мур не смог перехватить противника во время его перехода с Мартиники на Гваделупу и обратно.

Мур направился на наветренную сторону предполагаемого объекта противника, но не к самому противнику. Его более поздние торжественные заявления были того же порядка, как заявления профессионального игрока на скачках, который жалуется, что его фаворит не выиграл: здравый смысл, логика и журнал состояния лошадей не восторжествовали. Бомпар, наперекор всем обычным ожиданиям, обошел Мартинику с южного конца вместо того, чтобы пройди между островами.

Британцы победили в битве за Гваделупу, но это стало рискованной тактикой. Если французские командующие взаимодействовали бы между собой лучше и проявили больше энергии, британцы могли потерпеть поражение. Если Бомпар прибыл бы всего на один день раньше, баланс сил необратимо сместился бы в пользу французов. Баррингтон согласился с тем, что его ресурсы были на пределе, он не мог сражаться в течение более длительного времени. Командующий заявил Питту, что болезни настолько выкосили его экспедиционные силы, что у него вскоре вообще не осталось бы боевого соединения, поэтому он так опасался последствий. Понимая, что его могут критиковать за то, что он согласился на слишком мягкие условия капитуляции, 9 мая командующий писал премьер-министру: «Надеюсь, вы одобрите условия, так как могу уверить вас, что только с помощью силы я не смог бы сам стать хозяином этих островов. Не смог бы также и содержать гарнизон в Форт-Луи, который мне пришлось взорвать сразу после вывода гарнизона… [Любые войска, которые я оставил бы позади], погибли бы сразу же после ухода армии».

Мура можно подвергать любой критике, но Баррингтон завершил военную кампанию на Гваделупе с незапятнанной репутацией. Он подвергался критике анахронически — за то, что он не вел войну на уничтожение, а принял капитуляцию с оговорками.

Но все дело в том, что армии восемнадцатого столетия имели целью победу, а не уничтожение. Более того, они и не ставили перед собой задачу добиться безоговорочной капитуляции. В дополнение к этому, если Хопсон просто заключил бы перемирие и дал бы время прибыть опытным переговорщикам, оперативное соединение Бомпара смогло бы в этом случае обеспечить подкрепление защитникам и, в конце концов, разбило бы его.

Между тем из Лондона поступили новые приказы. Питт, узнав о переключении с Мартиники на Гваделупу, приказал Баррингтону взять остров Сент-Люсия, поэтому он аннулировал свои предшествующие приказы относительно отправки шотландских Хайлендерских полков в Луисбург. Но следует помнить: численность личного состава у Баррингтона оказалась недостаточной для захвата острова Сент-Люсия. Он отправлял шотландских Хайлендерские полки в Луисбург, пока не провел предварительно операцию для спасения своей репутации, взяв небольшие острова в группе Гваделупы — Мари-Галант, Дезирад, Сантс, Пти-Тер.

25 июля Баррингтон отплыл в метрополию с тремя батальонами.

Мур отправился на Антигуа, чтобы защищать торговые суда, на которые каперы снова начали постоянную охоту, как только увидели, что Королевский Флот занимается Бомпаром. Мур больше не мог вступать в вооруженное столкновение с французским соперником. В сентябре он отправился в метрополию с огромным конвоем из 300 торговых кораблей… и увез с собой запятнанную репутацию. Адмирал попал в немилость не только потому, что не смог найти и уничтожить Бомпара. Он не выполнил и задачи по защите торговли, о чем горько жаловались власти Барбадоса в Лондон. Об этом свидетельствуют и факты: каперы захватили девяносто британских кораблей в период между январем и июлем.

Защита Мура была двойной. Работу с каперами можно было сравнить с трудами Геркулеса, отсекающего головы у гидры, так как договорные условия требовали простого обмена пленными. В связи с тем, что корсаров следовало освобождать немедленно после поимки, они просто возвращались к своей пиратской деятельности. Что же касается непопулярности на Барбадосе, то она объясняется тем, что Мур пытался выяснить, кто занимается незаконной, но очень доходной торговлей рабами между Барбадосом и островом Сент-Винсент, а также торговлей продовольствием с нейтральными островами, которые оккупировали французы.

Вооруженные силы Георга II многому научились в тропической военной кампании в Вест-Индии. Ричард Гарднер из морской пехоты сообщает: особенно напряженной была военная кампания на Мартинике и на Гваделупе. Войска «подвергались опасностям, с которыми им никогда не приходилось встречаться ранее. Люди страдали от болезней и недомогания, не наблюдавшихся у них раньше, подвергались воздействию климата, более фатальному, чем противник, а также применению методов ведения боя, с которыми они никогда не сталкивались прежде». Если к концу военной кампании они ничего не знали о сражающихся нерегулярных войсках в кустарнике, у них не было и ответа на разрушительные последствия желтой лихорадки и других заболеваний. Начиная с отбытия Баррингтона после завоевания им Гваделупы в период с июня по октябрь 1759 г. от болезни скончались восемь офицеров и 577 солдат, выполняя лишь гарнизонные обязанности, которые были не очень напряженными.

При таком положении дел редко можно встретить людей, которые восхищались бы ландшафтом. Но Джордж Дарент, один из британских офицеров, внес свой вклад в развивающийся культ декоративности, находя «виды острова как благородными, так и романтичными… Здесь расположены холмы, вершины которых достигают облаков и покрыты величественными лесами с зеленью десятка тысяч различных оттенков».

Но очень быстро многие критики Мура ушли в тень. В Лондоне эйфория, вызванная завоеванием Гваделупы, давала волю воображению. Ньюкасл находился в болтливом настроении и сообщил в Адмиралтейство о «великой и отличной новости… Мне требовалось нечто, что могло бы возродить мой дух, и победа сделала это. Ее последствия должны быть огромными. Надеюсь, мы обновим свои запасы… Великое дело!»

Питт выразился более скупо: «Луисбург и Гваделупа — лучшие аргументы для конгресса».

Новость была особенно желанной, так как правительство Питта находилось под страшным давлением в результате финансового кризиса. Министры не могли прийти к единому мнению относительно того, какие налоги выделить для финансирования обслуживания огромного долга, за который так легко проголосовал парламент предшествующей осенью. В королевстве имелся серьезный недостаток металлических денег, так как золотые и серебряные монеты экспортировали в больших количествах для ведения войны в Германии и в Северной Америке. Пошатнулось доверие к финансам, облигации правительства начали продавать с огромными скидками после Славной революции.

Завоевание Гваделупы внесло огромный вклад в войну, хотя с самого начала Лондон слишком медленно оценивал богатство сахарных островов. 350 владельцев плантаций Гваделупы и острова Мари-Галант начали поставлять свой сахар, кофе, бобы какао, хлопок и другие продукты в Британию в обмен на крайне необходимых рабов и готовые товары. Всего за один год после завоевания островов, с 1759 г. до середины 1760 г., Гваделупа отправила в Британию 10 000 тонн сахара стоимостью 425 000 фунтов стерлингов. Она импортировала 5 000 рабов, а также чугун и другие готовые товары. Гваделупа поставила изготовителям рома в Массачусетсе половину мелассы, требуемой им. Это в три раза превышало объем, экспортируемый с Ямайки.

Если Британия обрела счастливую возможность воспользоваться завоеванным богатством, первоначально преследуя лишь военные цели, то Франция, наоборот, погрузилась в глубочайшее уныние, получив известие из Вест-Индии. Маршал Бель-Иль в военном министерстве признался, что ощущает полную опустошенность в результате потери Гваделупы.

Французы тяжело переносили свою неудачу и принялись за поиски козла отпущения. Они остановили свой выбор на губернаторе Гваделупы, Надо дю Трейле, которого они обвиняли в подписании параграфов акта о капитуляции, предложенного Баррингтоном. Дю Трейля приговорили к пожизненному тюремному заключению. Но истинный виновник, маркиз Франсуа де Богарне, губернатор Мартиники, которому потребовалось три месяца, чтобы принять решение о помощи острову Гваделупа, хотя тот находился всего в нескольких часах морского перехода, избежал серьезной критики. Ведь он-то отразил попытку вторжения на остров, предпринятую британцами.

Положение французов в Вест-Индии осложнялось рядом факторов — главным образом, отсутствием взаимодействия между островами и системой ополчения. Учитывая классовую систему на островах (из численности населений Гваделупы, равного 50 000 человек, более 80 процентов было представлено чернокожими рабами), большинство французов входили в высшее аристократическое общество — в число людей, которые неохотно повинуются приказам. Вест-Индия — классический пример существования слишком большого количества начальства и недостаточного числа простых французов. Различные острова оказались неспособными взаимодействовать друг с другом — в основном, из-за того, что ополченцы и их местные рекруты не служили «за рубежом» (то есть, вне своих собственных островов).

Бомпар в ноябре наконец-то вернулся во Францию, проскользнув через британскую военно-морскую блокаду. Он прибыл в Брест. Адмирал являлся хорошим примером эндемической слабости французов. Через две недели после стоянки на якоре в Форт-Рояль, 20 марта он писал министру военно-морских сил Беррьеру следующее: «Обнаружил, что все дезорганизовано и находится в полном хаосе, люди запуганы, порядок и иерархия фактически уничтожены… Меня никто не проконсультировал и не предупредил о сложившихся здесь условиях. Губернатор пустил все на самотек и ничего не делает».

Спустя два месяца после капитуляции Бомпар стал еще более брюзгливым, сетуя на безнадежную утрату Францией престижа и говоря о том, что нейтральные острова целиком перейдут на сторону британцев. Письмо Беррьеру, датированное 22 мая, содержит следующее: «В настоящее время остров Доминика выведен из сферы влияния Его Христианнейшего Величества. Подписан пакт о нейтралитете (т. е. о дружбе) с британцами. Французы на этом острове продают нашим противникам свою лучшую продукцию… Благоприятное экономическое положение Гваделупы, находящейся в настоящее время под британским контролем, заставляет задуматься людей на Мартинике… В Гренаде в настоящее время изобилие сахара, а французская Вест-Индия сейчас переживает экономический кризис, так как экспорт в Канаду и в Луисбург прекратился».

Теперь единственным местом сбыта французского сахара и кофе стала сама Франция. Безопасные коммуникации метрополии с островами осуществлялись только нейтральными датскими и голландскими кораблями. И даже нейтральный флаг не защищал эти корабли от британских каперов. Нечего и говорить, что британские трибуналы постоянно объявляли подобные захваты законными призами.

Следует подробнее остановиться на письме Беррьеру, так как в нем выражена фундаментальная истина: Гваделупа процветала с 1759 по 1763 гг. — во время четырехлетней британской оккупации. Плантаторы с островов британской Вест-Индии хотели и ожидали драконовского обращения с захваченными Антильскими островами, они требовали в качестве абсолютного минимума чего-то подобного — изгнания, высокого налогообложения, клятв верности, экспроприации земли, запрета на производство сахара, какао и кофе. Но случилось почти обратное. За четыре года своей оккупации британцы сделали Пуэнт-а-Пит главной гаванью, открыли рынки Британии и Северной Америки для сахара Гваделупы, позволили плантаторам импортировать дешевые американские строительные лесоматериалы и продовольствие.

В результате огромного притока импорта на Гваделупе численность рабов превысила количество рабов на Мартинике. До 1763 г. местом назначения половины всех французских судов с рабами были Мартиника и Гваделупа (двумя другими главными местами назначения таких судов становились Гвиана и Гренада). К общему изумлению, оттуда не изгнали французских плантаторов.

Почему подобное оказалось возможным? Главная причина заключалась в том, что Мур и Баррингтон предусмотрели чрезвычайно щедрые условия при капитуляции. Они, в свою очередь, отражали нерешительность Лондона относительно Гваделупы: следует ли принимать ее в качестве постоянного завоевания или просто сделать объектом временной оккупации.

В статьях акта о капитуляции Мур и Баррингтон разрешали населению Гваделупы оставаться нейтральным и пользоваться полной религиозной свободой. Гарантировались безопасность церкви и недвижимой собственности, разрешалось пользоваться старыми законами, платить налоги в сумме, не превышающей сумму налогов в настоящее время. В случае если Гваделупа будет сохранена после заключения мирного договора, следовало платить не более 4,5 % налога на экспорт (самые низкая ставка на Подветренных островах). Иными словами, это означало статус наибольшего благоприятствования. Более того, население не обязали предоставлять казармы для британской армии или заниматься принудительным трудом: любой труд должен был оплачиваться, чернокожие рабы работали только с разрешения своих хозяев.

Это последнее положение было удивительной уступкой, так как оно позволяло плантаторам Гваделупы быть впереди всех остальных рабовладельцев Вест-Индии — и британских, и французских. В качестве дополнительного бонуса предусматривалось, что любой человек, не имеющий долга, может немедленно уехать на Мартинику или отправить своих детей во Францию для получения образования.

Но самой замечательной уступкой стала статья одиннадцатая акта капитуляции, в которой обещали: до заключения мирного соглашения ни один британский подданный не имеет права приобретать землю на Гваделупе.

Положение Гваделупы улучшилось, словно по волшебству, после ее выхода из-под господства Мартиники. Американские купцы поставляли все товары, которых раньше не хватало на острове. Единственная проблема, которая осталась у французских плантаторов, была связана с тем, как экспортировать кофе в Англию и как импортировать вино из Франции. Они легко решили все эти вопросы с помощью контрабанды.

Особенно процветали работорговцы. В феврале 1762 г. чернокожих рабов на Гваделупе было больше на 7 500 человек, чем в 1759 г. В общей атмосфере процветания перед британскими властями стояла одна нерешенная проблема: ужесточение связи между должниками и кредиторами. В соответствии с мягкими законами, принятыми до 1759 г., кредиторам редко платили. Британцы опасались, что, если они начнут предоставлять кредиты плантаторам, а Гваделупа будет возвращена Франции в соответствие с общим мирным договором, то они не смогут вернуть свои деньги. Действительно, некоторые расчетливые дельцы из французского торгового сообщества поняли: избежав своих французских кредиторов, когда власть перешла к британцам, они смогут, в свою очередь, избежать и британских кредиторов после заключения мира, чем завершат двойной трюк уклонения от выплаты долга.

Вскоре процветание и специальные уступки, сделанные Гваделупе, вызвали зависть и огорчение на других островах Вест-Индии — и на французских, и на британских. Жители острова Барбадос начали жаловаться на увеличение рыночных цен в связи с резким увеличением спроса на Гваделупе, а в Лондоне плантаторы Вест-Индии, долго отсутствовавшие на своем постоянном месте проживания, пришли в ярость от резко упавших цен, когда в 1760 г. рынок начал переполняться потоками сахара Гваделупы.

Мартиника страшно негодовала по поводу благоприятных условий, созданных для соотечественников на Гваделупе. Возможно, это и явилось основным фактором быстрой капитуляции в 1762 г. Мартиники британцам. Однако там умудрялись жить на доходах от каперства в течение трех лет между первой и второй британской атаками. Частично это объяснялось тем, что собственные корсары с острова оказались более успешными после 1759 г., чем ранее. Но отчасти выживание было связано с прекращением опустошительных набегов британских каперов, обескураженных последним решением, принятым судом по призовым жалобам в Англии. Более того, блокирующих кораблей Королевского Флота оказалось слишком мало между островами.

В дополнение к этому Версаль довольно запоздало решил сделать что-нибудь для Антильских островов — хотя бы в качестве вознаграждения за то, что им удалось отразить атаку британцев. Мартинику после февраля 1750 г. открыли для нейтрального судоходства. Не требовалось специальной торговой лицензии, взималась обычная плата, равная 3 000 ливров.

По всем этим причинам Мартинику можно было (хотя и не полностью) сравнивать с Гваделупой. По крайней мере (хотя это и парадоксально), она начала процветать после 1759 г. значительно больше, чем раньше.

Военная кампания в Вест-Индии стала необычным предприятиям в условиях восемнадцатого столетия, когда амфибийные или десантные операции были редкостью. Анахронизм является врагом истории. 1759 год можно понять только в том случае, если мы сможем ясно представить себе, насколько менталитет воинов того времени отличался от восприимчивости солдат XX века. Современные военные привыкли к выполнению совместных десантных операций земля — море, аналогичных операции «Факел» в 1942 г. в Северной Африке, штурму Сицилии в 1943 г., десантным операциям 1944 г. в день высадки в Нормандии, не говоря уже о морских вторжениях в Тихоокеанской войне (на острова Гилберта, Маршалловы острова, Новую Гвинею, Филиппины и Окинаву). Но все элементы современных совместных операций присутствовали в действиях 1759 г. в примитивной форме: военно-морские обстрелы, плоскодонные десантные суда, опасная высадка с преодолением подводных препятствий, захват прибрежного плацдарма только огромной ценой человеческих жизней.

Хотя идея Питта сделать Гваделупу торговым противовесом Менорке вдохновляла предприятие, когда в 1762 г. начались мирные переговоры об окончании Семилетней войны, британцы оказались удивительно упорными, не желая отказаться от своих приобретений во французской Вест-Индии. Существовало мощное лобби, которое хотело сохранить Гваделупу, оно даже готовилось вернуть Канаду Франции, если подобное возможно было выполнить. Дебаты «Канада против Гваделупы» стали одной из самых знаменитых дискуссий в истории. Были даже такие, кто доказывал: если Британия сохранит Гваделупу и вернет Канаду Франции, невозможность существования независимых Соединенных Штатов могла быть предрешена дважды: и французским присутствием в Северной Америке, и отсутствием французского морского могущества в Карибском море. (Это, в конечном счете, сделало в 1781 г. возможным Йорктаун).

1759 год изменил мировую историю многими событиями.

Глава 4 Канада

Хотя к 1759 г. движение якобитов как доктрина полностью сдала свои позиции, диаспора тех, кто сражался и страдал за дом Стюартов, к тому времени достигла такого уровня, что якобиты фактически были замешены в каждом деле. Может показаться, что шотландский философ Дэвид Юм взывал к «красавчику-принцу» Чарльзу издалека, но на самом деле он проявлял глубокий интерес к изгнанной династии и часто поддразнивал своего друга — бывшего якобита маршала Джорджа Кейта вопросами о личностях старого и молодого претендентов.

К 1759 г. Юм уже пользовался международным признанием и стал самой известной фигурой шотландского Просвещения. Кант говорил, что он пробудил его от догматической спячки своими работами.

Юм всегда подразделял мир философии. Для англо-американской эмпирической традиции он остается единственным, кто поставил все важные вопросы, а его метод скептицизма не имеет параллелей в методологии.

С точки зрения франко-германской континентальной традиции, Юм — скорее психолог и «интеллектуальный овод», нежели великий философ. Но это в значительной степени можно отнести к континентальному предпочтению «гигантизма», который в течение длительного времени ставил композиторов Бетховена и Вагнера выше Моцарта.

Истина, вероятно, где-то посередине между двумя точками зрения: Юм не был ни особо значимой фигурой в философии, которой он должен быть в соответствии с требованиями эмпиризма, ни заурядной личностью (идущей после Лейбница, Канта и Гегеля), если следовать континентальным предубеждениям.

В апреле 1759 г. Юм в корреспонденции Адаму Смиту привлек внимание своего товарища-шотландца ко второму изданию (тогда только что появившемуся) оригинальной работы многообещающего тридцатилетнего ирландского политика-протестанта. Эдмунд Бёрк, подчеркивал он, «написал недавно очень привлекательный трактат о возвышенном».

Труд Бёрка «Философское исследование происхождения наших идей о возвышенном и прекрасном» принято считать первым серьезным изучением эстетики. Он делал различие между прекрасным (многие философы и поэты уже предлагали теории и объяснения прекрасного) и возвышенным. Последнее сочетает в себе обычные понятия красоты с идеями боли, опасности и даже смерти. В то время как к пониманию красоты можно прийти через рациональность, возвышенное находится за пределами разумного, отвергая человеческое понимание, контроль или деятельность.

Красота предполагает любовь, удовольствие и незначительность, но возвышенное включает восхищение, боль и величие. Некоторые находили сходство между различием, сделанным Бёрком, и различием, сделанным позднее Фрейдом между эросом и танатосом (смерть — стремление к разрушению) в работе «За пределами принципа удовольствия». Умозаключение о сексуальном подтексте, как полагают, сделано на основе замечаний самого Бёрка. Он говорил, что обольщение относится к области красоты, а насилие — к области возвышенного, что удовольствие (красоту) заставить нас почувствовать насильно нельзя, но боль (возвышенное) — можно. Действительно, считается, что многие более поздние определения, подобные философским, сделаны Бёрком в этой базовой работе. Он сообщает нам, что отсутствие чего-либо, предвещающее непредсказуемое, являются возвышенным: отсутствие мыслей, темнота, одиночество, тишина. Все это, как полагают, является ясным предвестником тракта Жана-Поля Сартра «Бытие и ничто», посвященного «небытию».

Подобно «Кандиду» Вольтера и «Тристраму Шенди» Стерна (это еще два знаменитых и влиятельных литературных произведения 1759 г.), эссе Бёрка о возвышенном не заявляет во весь голос о своей оригинальности, но тема разрабатывается медленно и сдержанно. Все писатели восемнадцатого столетия любили продемонстрировать знание древней классики. В своем предисловии 1759 г. ко второму изданию Бёрк подтверждает свое философское исследование цитатой из Цицерона: «Изучение природы и размышление над ней являются необходимой пищей для нашего духа и разума».

В трактате Бёрка много цитат, заимствованных у классических авторов — Гомера, Вергилия, Горация, Лукреция и других. Цитируются и те писатели, которые испытали глубокое влияние классиков — например, Милтон (отечественный гений Шекспир должен удовлетвориться всего одним заимствованием). Но Бёрк пытался разъяснить смысл простыми намеками. Таким образом, дикие кони соответствуют возвышенному, но прирученные таковыми не являются, буйволы тоже возвышенные, но быки — нет; волки — возвышенное (но не собаки); короли и мифические боги — возвышенное, обычные люди — нет. Классическим примером возвышенного является конь из Книги Иова, который «в порыве и ярости глотает землю» (Иов 39:24).

Но вскоре Бёрк затуманивает это простое послание, вводя нюансы, показывающие: прекрасное может переходить в возвышенное, а само возвышенное можно подразделить на категории. Разглядывание тела прекрасной женщины, например, «подобно лживому лабиринту, по которому скользит беспокойный взгляд, ничего не понимая, не зная, где остановиться или куда его уносит». И возвышенное в искусстве вызывает ликование, но в природе — просто страх и паралич. Нужно всего лишь сравнить наши реакции, когда мы смотрим убийство в греческой трагедии, где начинает действовать катарсис (очищение духа при помощи «страха и сострадания», что и считалось целью трагедии), и убийство в реальной жизни. Здесь главными эмоциями будут только страх и ужас.

Эссе Бёрка о возвышенном предвкушает мотивы, которые более полно разовьются в ряде проявлений: в готическом направлении («Франкенштейн» Мэри Шелли является его очевидным духовным потомком), в мистицизме Блейка и в романтическом направлении в целом. Образы полета, связанные с врожденной боязнью высоты у человека, изобилуют в трактате Бёрка. Как говорил автор, «ни одна страсть так эффективно не лишает разум всей силы его активности и рассуждения, как страх».

Это эмфатическое подчеркивание страха вызывало беспокойство Сэмюэля Джонсона, который был настроен скептически по поводу эссе Бёрка, как и по поводу «Тристрама Шенди». Он всегда доказывал, что приверженность определению безграничности воображения, чрезвычайно модного после 1759 г., определенно закончится безумием. Спор Джонсона с Бёрком в сущности был вариантом очень старого диспута: испытывает ли человек благоговейный страх, созерцая звезды, и одновременно понимая незначительность самого человека (Бёрк)? Или же он ни во что не ставит необъятные просторы космоса, потому что звезды не могут создавать поэзию, отпускать шутки или испытывать эмоции (Джонсон)?

Но один аспект возвышенного, против которого Джонсон возразить не мог, связан с общей точкой зрения — Цайтгайст 1750 г. («Заложник времени»). В Природе возвышенное было страхом и благоговейным ужасом, пробуждаемым ландшафтами и пейзажами, а не чувством пасторального наслаждения и буколического расслабления. Почувствовать возвышенное в Природе предполагало воздействие непостижимых сил. И все больше мужчин и женщин наблюдали гигантские географические явления и интуитивно понимали истину точки зрения Бёрка.

Если в литературе о восстании якобитов 1745 г. едва ли возможно найти упоминание участников о величии шотландских холмов, ко времени Семилетней войны явно ощущалось совершенно другое отношение к ландшафту.

К концу 1750-х гг., в эпоху, когда общество проявляло повышенный интерес к живописным пейзажам, когда началось благоустройство английских садов, особое влияние оказало великолепие Канады с ее обширной дикой природой, лесами, горами, озерами и водопадами. Войска, никогда ранее не покидавшие европейских берегов, которые сражались на плоских равнинах запада Германии или Голландии, но не служившие в горах северной и северо-западной Шотландии, не подготовленные для восприятия возвышенной географии Северной Америки, наводящей благоговейный ужас, воспринимали это особенно остро. Самыми ужасными для людей (особенно после разгрома в 1755 г. при Мононгахела) казались темные леса, в которых они боялись быть поглощенными невидимым противником, подобно трем римским легионам Вара, попавшим в засаду, устроенную Арминием и его устрашающими германскими воинам в Тевтобургском лесу в 9 г. н. э. В мрачных лесах Канады, казалось, сама растительность жила каким-то непостижимым, жутким, подлым образом, вызывающим отвращение. Черная земля леса, пугающая своей плодовитостью, породила миллион побегов, занятых смертельной борьбой за существование. Там выживали только самые приспособленные, беспощадно уничтожая своих собратьев. Переплетенные сучковатые стволы деревьев, взаимное удушение ветвей и листвы в первобытном вечнозеленом мраке дополняли смертоносные бои с индейцами, на которые были обречены все, кто ступал в мрачный ад лесов.

Некоторые наблюдатели сравнивали безумную щедрость Природы в лесах с эмиссией сперматозоидов, так как только одно из тысячи деревьев доживало до зрелости, а если это удавалось, ему приходилось приобрести древесный образ Черной Дыры Калькутты. «Стиснутые вместе в неразберихе борьбы, лишенные симметрии и возможности развития», — так сказал один из тех, кто побывал в лесах. Казалось, они воспроизводят в природе военные кошмары Гоббса. Это образ войны всех против всех, общества, основанного на жестокой анархии, где у власти постоянно стоит толпа. Гниющая растительность внизу, мешанина пожелтевших и увядших папоротников, грязные несъедобные шляпочные грибы и замшелые стволы, змеевидные корни, переплетенные густые кустарники, гниющие стволы, заплесневелая, затхлая лесная подстилка в травянистых формациях еще больше увеличивали ужасные впечатления.

Полковник (позднее генерал) Джон Форбс, служивший в Северной Америке с 1756 г., называл их «дьявольскими лесами, бескрайними, непроходимым почти для любого человека, кроме индейцев». В ходе наступления на форт Дюкень солдатам Форбса пришлось прокладывать дорогу через леса, горы и болота, пытаясь обеспечить ширину в двенадцать футов, продолжая через подстилку из листвы, поднимаясь по отвесным скалам, пересекая узкие горные хребты, а затем вновь спускаясь через шатер деревьев во влажные тени лона леса. Оттуда едва можно различить далекие горы сквозь мерцающую листву и переплетенные ветви деревьев. Только люди с чувственным восприятием замечали мириады красных и коричневых оттенков листвы, которые становились ярче на фоне зеленых и голубых потоков водопадов.

Но лишь тот, кто увлечен ботаникой, замечал многообразие деревьев: сосна, темная береза, дугласия, ольха, клен серебристый, сосна жесткая, береза серебристая. Когда дорога спускалась к рекам, то наступал период особого хаоса и замешательства. Завалы мертвых деревьев на руслах рек продолжали гнить в глубокой воде, подняв над поверхностью ветви. А вновь упавшие гиганты, поваленные бурей или павшие от старости, подобно дикобразу выставляли свои острые и перепутанные сучковатые ветви, навечно образуя неприступные барьеры.

Эти «умеренные джунгли» вызывали глубокую депрессию. Один из солдат Бреддока в 1755 г. писал: «Просто один вид самой этой местности повергал в уныние самый решительный ум… Не могу представить, как можно вести войну в такой местности».

Другим аспектом канадского «возвышенного», потрясшего наблюдателей, стали многочисленные озера, особенно Великие озера — это пресноводное Средиземное море западного полушария, эквивалент береговой линии Америки на Среднем Западе. Некоторые думали, что есть нечто сверхъестественное и даже зловещее в том, что озера не окружены горами и другими природными структурами, как в Европе. Они сливались с плоскими равнинами и прериями, являясь одним целым с ними. Иные записывали: реакция на эти бескрайние водные просторы была ужасающей. Казалось, вопреки природе, моряки на борту прочных судов, как только теряли из вида землю, подвергались на озерах всем ужасам плавания в открытом океане с килевой и бортовой качкой, отклонением от курса, характерными для Северной Атлантики. Хотя максимальная высота волны на Великих озерах составляла приблизительно двадцать пять футов из-за ограниченного нагона, ветераны морской пехоты уверяли: на озере Верхнем в шторм плавать страшнее, чем в Южно-Китайском море.

Было нечто ужасающее в самой идее, что приходится встречаться с такими ураганами в самом сердце континента. Великие озера казались неестественным уродством: ни чистой пресной воды, ни настоящей океанской соленой. Имелся какой-то отвратительный гибрид озера и моря — зловещий, адский, жестокий, предательский… воистину, позабытый Богом. Великие озера были морем и в то же время не были, создавая своего рода обман зрения, двусмысленность которого объяснялась огромными просторами и безбрежными линиями горизонта.

Но волны совсем не убеждали в их принадлежности к океанам. Великие озера отличались пустотой (Бёрк употребил слово «vacuity» — пустота, вакуум) и невыразительным однообразием моря без характерной зыби.

Согласно предположениям самого Бёрка, возвышенное часто сливается с прекрасным. Заходы солнца на Великих озерах могли вдохновить историографов и тех, кто вел дневники, на яркие описания.

Вода, радуга и солнце смешивались в сказочном калейдоскопе так, что солнце могло поочередно казаться сравнимым с золотой монетой, коричневато-желтым желудем, сияющим золотистым диском и огненным столбом, побуждая к возвышенным описаниям. Гарриет Мартин, путешественница начала девятнадцатого столетия, встав перед фортом Холмс (около современного пролива Макинак) так, что перед ней открывался ясный вид на озера Гурон и Мичиган. Она оставила описание пейзажа, который не изменился с 1759 г.: «Я могла сравнить его только с тем, что мог увидеть Ной с наступлением первого яркого утра после потопа. Настоящие райские кущи поднимались из огромного скопления вод; едва ли мне приходилось видеть нечто подобное раньше. Казалось, что возможности человеческого глаза здесь неожиданно увеличивались, словно он мог проникнуть взглядом в самое начало сотворения вод. Синяя гладь озер простиралась на тысячи миль во всех направлениях, но они ни чем не уподоблялись морю. Лишь тени облаков и пятнышки редких белых судов вносили какое-то разнообразие. Из вод поднимались тенистые острова, темныемысы погружались в них. У моих ног лежала таящая красота, что начинаешь невольно опасаться — ее утонченность способна исчезнуть у тебя на глазах. Прекрасными выглядели тенистые лесные долины и солнечные холмы с пасущимся скотом и только что появившимися плодами и цветами. Я радостно думала: все было бы именно так, а не иначе, если бы мир появился из Потопа. Никогда прежде у меня не возникало желания называть вещи именами. Казалось, что неразрывное единство ландшафта могут нарушить отдельные различия его частей».

Окончательной проверкой всего, имеющего отношение к чувственному восторгу от «вод Потопа», стал Ниагарский водопад. Он уже сделался источником восхищения обеих враждующих сторон. Водопад высотой в 165 футов и шириной в четверть мили, казалось, был создан для того, чтобы разъяснить знаменитое различие Бёрка между прекрасным и возвышенным.

Красота заключается в пропорциях и симметрии. Религиозные люди утверждают, что это, безусловно, шедевр Господа. Ведь даже клубящиеся облака брызг перед основанием водопада кажутся постоянными и упорядоченными, словно их сконструировал гениальный архитектор. Наиболее склонные к размышлениям богобоязненные верующие готовы утверждать: точно такие же сцены падающих вод и гигантских брызг происходят здесь постоянно со дня Творения.

Некоторые рассматривают водопад в метафорическим смысле, считая его версией Троицы, созданной природой: бурлящий поток, переливающийся через край, поднимающийся туман и неопределяемая средняя часть низвергающихся вод. Взлетающие брызги тоже получили мистический смысл, определяя переход тела в душу, материи в дух, человеческого в божественное.

Но идея прекрасного доступна, как правило, только тем, кто наблюдает на расстоянии. Тех же, кто подходит ближе, охватывает ужас и благоговейный трепет. Они воспринимают себя как нечто незначительное рядом с гигантским громовым потоком воды. Иные ощущают непреодолимое желание броситься в водопад и слиться в одно целое с кипящим котлом. Они говорят о чувстве, возникающем при длительном зачарованном созерцании вод, как вызывающем головокружение, любопытной смеси боли и удовольствия. Ниагарский водопад — классический пример проявления возвышенного в Природе.

Участникам боевых действий 1759 г. пришлось испытать Канаду не только как ландшафт с тремя измерениями. Еще один слой впечатлений добавили климат и погода. Как любил говорить Вольтер, зима в Канаде плавно сливалась с весной и осенью. Поэтому можно было рассчитывать только на четыре летних месяца, когда можно вести боевые действия. К декабрю снег и лед сковывали всю страну мертвой хваткой; глубина снежного покрова в результате круглосуточных снегопадов составляла три фута. Повсюду несчастные солдаты в зимних казармах испытывали потрясение от белого безмолвия, глядя на сверкающие заснеженные поля. Они были наполовину ослеплены, с морганием всматривались в яркий свет и стужу.

Солдаты, несущие гарнизонную службу, отмораживали руки и ноги, очищая форты от сугробов сухого рыхлого снега, нанесенных ветром. Тот из них, кто касался металла пушки или сабли голой рукой, поступал слишком неосторожно: кожа сразу же прилипала к металлу, словно присоска гигантского кальмара. Чтобы освободиться, приходилось руку резать.

Часовые менялись каждый час, но все равно ступни ног, пальцы рук и другие части тела коченели от мороза. В декабре 1759 г., когда все сражения закончились, не менее 153 солдат получили серьезные обморожения за неделю перед Рождеством в процессе заготовки дров. Во время проведения разведывательной экспедиции в Тикондерога в марте 1759 г. стоял такой лютый мороз, что разведчикам пришлось разрезать одеяла и обмотать замерзшие ноги. В марте в той же военной кампании от Краун-Пойнт до Тикондерога обморожение получили 166 солдат. Армейские хирурги ампутировали более 100 пальцев ног.

Однако преимущество зимы для европейцев заключалось в том, что индейцы не любили воевать в течение зимнего периода. И не только из-за морозов. Они не могли прятаться среди голых деревьев, а следы на снегу выдавали воинов.

Зимние проблемы войск осложнялись неподходящей одеждой и недостатком топлива. Хотя в помещениях охраны и казарм были установлены печи, снабжение топливом оказалось ужасающе недостаточным. Вскоре оно вообще закончилось. В результате пришлось организовать экспедиции в дикие леса для заготовки дров. Зимой валка леса и колка дров стали фактически основным занятием гарнизонов. Отряды дровосеков под мощной охраной отправляли в леса, где зимнее безмолвие нарушалось гулом и грохотом тысячи инструментов. Затем бревна тащили на санях к форту (как правило, восемь бревен на одних санях). Это был поистине геркулесов труд. После работы в течение дня топорами, обычно в сумерках дровосекам приходилось прокладывать новые колеи в снегу, поскольку за день их заметали обильные снегопады.

Так как обычная одежда английских солдат (форменные «красные мундиры», килты, треуголки) были ненадежной защитой при температурах воздуха ниже нуля, они старались одеваться импровизированно, на что офицеры смотрели сквозь пальцы. Лейтенант Джон Нокс, чей дневник является одним из основных источников по Канаде 1759 г. встретил такой отряд дровосеков. Он записал, что солдаты были похожи скорее на венгерских или хорватских партизан, чем на служащих британской регулярной армии. Они не брились, отрастили длинные бороды, одевались в совершенно различное «обмундирование», а треуголки на голове выглядели бесформенными. Их форменные килты были укорочены, поля головных уборов отогнуты вниз, а палаши (важная подробность) заменены томагавками.

Позднее Нокс сделал еще одну запись в своем дневнике: «У наших часовых на большом смотре был самый нелепый вид в этой разносортной сборной одежде. Изобретения для защиты от окоченения в этом климате разнообразны, они выходят за пределы любого воображения. Единообразие, а также аккуратность чистого методичного солдата похоронены в грубом меховом одеянии промерзшего до костей жителя Лапландии. Мы до такой степени напоминаем маскарад, а не корпус регулярных войск, что когда со мной часто заговаривают мои знакомые, хотя их голоса мне знакомы, я не мог узнать или просто догадаться о том, кто они такие».

Солдатам, воспитанным на европейских военных кампаниях, следовало приспособиться к этим совершенно иным условиям. В целом они адаптировались хорошо. Постепенно люди становились альпинистами, они научились ходить по образцу индейцев по узким перевалам, где один неверный шаг заканчивается полетом в пропасть или глубокую расщелину.

Они с нетерпением ожидали появления характерных трещин на замерзших реках и озерах, которые послужили бы сигналом, что лед становится слабее, а у зимы начинается предсмертная агония. Но весна в Канаде наступает очень долго. В апреле жизненные силы Природы еще очень слабы, почки не набухают, бывает много таких рассветов, когда лес просто тонет под снегом. И солдатам под конец приходилось расставаться со своим весенним настроением…

Часто теплый дождик внезапно превращался в сильную вьюгу. Низко плывущие облака и утренние туманы, которые, казалось, предвещали весну, перемежались с морозным рыхлым снегом, сосны покрывались инеем. В весенний период следовало соблюдать повышенную осторожность: ранняя весна представляла собой время, когда у рейнджеров и лесных разведчиков появлялась техническая возможность проводить военную кампанию. Они могли пользоваться замерзшими озерами для быстрого перемещения по их поверхности непосредственно перед тем, когда лед становится слишком тонким, чтобы выдержать их вес.

Но для большинства воинов поздняя весна была любимым сезоном: ни слишком холодно, ни жарко. Казалось, что все в Природе пришло в абсолютное равновесие, а ласточки и мелкие певчие птицы с голубой окраской спинки щебетали на деревьях. Лейтенант Нокс так говорил о восторге, который может вызвать день поздней весны: «Думаю, ничто не может сравниться с красотой водного путешествия, совершенного нами сегодня утром. Извилистое русло узкого канала; вселяющее ужас величие темных лесов, которыми поросли эти острова, благоухание дикорастущих фруктовых деревьев, кустарника и цветов, зеленый цвет воды, в которой отражается ближний лес, громкое чириканье пернатых обитателей…»

Лето приносило смешанные чувства. Это был сезон разгара военных кампаний, когда солдаты могли, вероятнее всего, погибнуть. Более того, они изнывали от жары в своих грубых шерстяных мундирах и при наполненных ранцах. Многие (вновь при попустительстве со стороны офицеров) уменьшали свое бремя, отказываясь от заплечных и поясных ремней из буйволовой кожи, палашей, оружия, носимого на поясном ремне и запасного снаряжения.

Лето становилось и сезоном заболеваний: дизентерии, тифа, цинги. Последняя представляла собой особую проблему, ведь основное питание в армии — соленая свинина и черствый хлеб. Британские солдаты, снабжение которых дичиной и зерном целиком зависело от индейцев, пытались бороться с цингой с помощью «хвойного пива» (пиво с хвойным экстрактом), приготавливаемого из мелассы и вареных веток ели.

Но лето приносило и другие опасности. Хотя не было такого огромного количества гремучих змей, как на больших равнинах, но чем больше сражения распространялись на запад, тем больше встречалось рептилий. Однако самыми страшными из всех паразитов были комары и черные мухи, которые нападали на людей огромными тучами. Людям приходилось надевать длинные полотняные брюки и делать импровизированные москитные сетки, которые носили на головных уборах.

Лучшее время летом — теплые дожди на берегу озера, когда индейские союзники отказывались принимать в чем-либо участие и отдыхали, располагаясь бивуаком в небольших бухтах и в узких заливах (ими были испещрены берега озер). Вызывая ярость у людей, подобных Амхёрсту, который всегда ненавидел индейцев, ирокезы часто во время дождя переворачивали свои каноэ на берегу и курили свои трубки под перевернутыми лодками из березы или коры.

Наступил октябрь, принося с собой все признаки наступления канадской осени. На небо вновь вернулись облака, туман и дожди спрятали горы и деревья. В воздухе ощущалась прохлада, во время дождя весь окружающий ландшафт оглашался шумом капающей и хлюпающей воды. Подножного корма становилось все меньше, вокруг лагеря изможденные и покалеченные лошади горячились при звуках быстро льющейся воды и падения капель.

Вскоре мелкий дождь переходил в мокрый снег, а затем — в обычный снег, образуя прекрасные хрустальные рисунки в лесах. Но потом он поглощался и смешивался с грязью на примитивных дорогах, углубляя трясины, где увязали фургоны со снабжение. Все регулярные войска теперь собрались в зимних казармах, в лесах рыскали только отважные индейцы. Единственным зимним отрядом воинов, который имелся у британцев в распоряжении, было ударное подразделение рейнджеров под командованием майора Роберта Роджерса. Об их всепогодных возможностях ярко и памятно рассказал Паркмен: «Лучших из бойцов обычно использовали на озере Джордж. Ничто не может сравниться с отвагой, проявленной ими. Лето или зима, день или ночь — им было все равно. Поднимаясь на борт вельботов или березовых каноэ, они скользили под безмолвной луной или утомленным сиянием безветренного августовского дня. А мимо в призрачной дымке проплывали острова, раскаленный воздух был напоен ароматом сосны. Они действовали и в ясном октябре, когда в лесах кричит сойка, белки собирают запасы на зиму, собравшиеся в стаи черные дрозды щебечут „прощай“ своим летним пристанищам. В это время веселые горы освещены солнечными лучами, клены сбрасывают листву шуршащего золота, все виды сумаха сияют, словно рубины, под темной зеленью вечнозеленых елей, а замшелые скалы со всем своим разноцветьем плюмажей отражаются в зеркале вод. Веселая Природа сбрасывает свои одежды, чтобы вновь пробудиться отдохнувшей для наслаждения радостями своей вечной весны. Рейнджеры, чье дыхание замерзало на бородах, шли в снегоступах по белоснежным покровам в гробовом молчании зимнего леса. И, будто рыцарь Дюрера, мрачная Смерть следовала, не отставая, рядом с ними».

Среди них нашлись и такие, которых эта суровая жизнь завораживала, превращая иное существование в скуку.

Канадский ландшафт означал контакт со всеми проявлениями дикой природы, которую европейцы никогда не видели: американский лось, бурый медведь, американский черный медведь, пума, рысь, бобер, ондатра и многие другие виды животных. Но европейских солдат пугали не животные, а ускользающие тени в лесах и каноэ, появляющиеся внезапно, словно по волшебству, на глади прозрачных озер. Это всегда означало только одно: индейцы!

Схватки между регулярными войсками и индейцами стали одной из новых особенностей Семилетней войны. До 1750 г. атаки местных жителей затрагивали почти исключительно колонистов и поселенцев.

Другим фактором в конце 1750-х гг. было то, что в руки индейцев попало большое количество пленных. Согласно оценкам, они взяли в плен в период с 1755 по 1765 гг. около 2 700 белых только в Пенсильвании, Виргинии и Мэриленде. После Мононгахелы британские солдаты жили, испытывая смертельный ужас перед раскрашенными краснокожими людьми. Это было, пока Питт не назначил Вульфа командовать фактически отдельным подразделением на реке Св. Лаврентия и не направил туда крупную экспедицию, чтобы «красные мундиры» могли избежать сражений с индейцами на озерах и в лесах.

Безусловно, Мононгахела оказала глубочайшее воздействие на британские войска. Позднее один из ветеранов говорил: «Боевой клич индейцев был новым для моего слуха. И этот ужасающий звук будет преследовать меня до самого конца жизни».

Кабинетные теоретики в Англии с жаром презирали британского солдата за такое отношение. Доктор Сэмюэль Джонсон предложил (в полушутливой форме), что войска следует приучать к подобному шуму с помощью «соответствующей смеси звуков, издаваемых ослами, буйволами, индейками, гусями и трагическими актерами». Но это не было хорошим средством для тех, кому приходилось встречаться с внезапными «призрачными видениями» в лесу, обмазанными жиром медведя и краской, с выбритыми головами, на которых оставлена только одна прядь.

Как британцы, так и французы считали: индейские племена противоестественно жестоки, огромная пропасть в культуре, народных обычаях и традициях разделяет белых и краснокожих людей. Все это, естественно, подчеркивали негативное восприятие. С точки зрения американского туземца, снятие скальпа — это средство, с помощью которого воин, снявший скальп, предоставлял твердое доказательство удали на поле боя. Это ключ к престижу в воинственном обществе. Трофеи и пленные тоже считались доказательством храбрости, а заодно и создавали богатство. Индейцы воспринимали с непониманием европейскую практику отпускать пленных, взяв с них обязательство не участвовать в военных действиях.

Другой уместный фактор в дебатах о «жестокости» был связан с тем, что сам характер войны в дикой природе — беспощадное и жуткое дело. Мужчины больше всех остальных пленных постоянно подвергались риску. Белокожие дети обычно поглощались племенем, как и женщины, которых индейцы принимали для увеличения своей численности. К тому же, существует очень мало данных, отрицающих, что многие пленные европейцы погибали ужасной и болезненной смертью: перед казнью их подвергали пыткам. Пытки, применяемые индейцами, включали прикладывание раскаленных камней к ступням ног, выкалывание глаз горячими иглами, расстрел жертв стрелами. Упавших ставили на ноги и снова стреляли в них из луков.

Особенность пыток племени абенаков (народности с профранцузскими настроениями на границе Вермонта и Канады) заключалась в том, что они прогоняли своих пленных сквозь строй или заставляли их бежать между рядами воинов, наносящих удары палками и дубинками. Самые крепкие жертвы выживали, но были страшно избиты. Более слабые просто умирали.

Другие племена делили пленных на две группы. Одна группа предназначалась для сожжения заживо, чтобы смягчить горе и воздать возмездие за павших в бою. Вторую либо принимали в племя, либо превращали в рабов. Рабство часто означало судьбу, которая была страшнее смерти или даже гибели от тысячи ран. Рабов обрекали на каторжный труд, их регулярно избивали и прогоняли сквозь строй.

Но при любой сбалансированной оценке мы не должны забывать, что многие белые, которых приняли в племя сами захватчики, превращались в «талисман» или фаворитов племени. В дальнейшем они «становились туземцами», отказываясь возвращаться к «цивилизации» белых даже в случае предоставляемого им шанса или под давлением обеспокоенных родственников.

Мы также должны помнить, что в Семилетнюю войну европейцы встречали дегенерировавших индейцев, которые ранее более высоких стандартов поведения. Частично деградация объяснялась контактами с белыми, частично — алкогольными напитками белых. Все это разрушало традиционные ценности.

Отчасти падение морали индейцев связано с введением огнестрельного оружия, что предполагало замену ритуальных боев, существовавших до семнадцатого столетия, смертоносными стычками с использованием техники европейского вооружения. Большие потери от огнестрельного оружия требовали ответного удара и возмездия. Поэтому возникал порочный круг эскалации жестокости и насилия.

Представляет интерес изучение различного опыта американских индейцев, накопленного при общении с французами и британцами. В разгар вооруженного столкновения между Вульфом и Монкальмом в 1759 г., в распоряжении у Монкальма была тысяча союзников-индейцев. У Вульфа их почти не было. Британцы вообще старались держать местных жителей на расстоянии вытянутой руки, учитывая возможность языкового непонимания.

Существует и дополнительное соображение: главнокомандующий в Северной Америке генерал Амхёрст ненавидел и презирал индейцев. В более поздние годы он приобрел дурную славу, как человек, который преднамеренно продавал индейцам одеяла, инфицированные оспой. В феврале 1759 г. командующий писал Питту о племени могикан Стокбриджа: «Они — ленивые, пьющие ром люди. В них мало хорошего, но если когда-нибудь вообще они могут быть полезны нам, то только тогда, когда мы идем в наступление. Французы бояться их больше, чем следует. Их численность может увеличить ужас, и это окажет хорошее воздействие».

Но существует еще один фактор в этом различии опыта. Британцы знали значительно меньше об индейских племенах, чем французы. Такое невежество сохранилось и в эпоху борьбы за американскую независимость. Так, Фенимор Купер, в чьем классическом романе «Последний из могикан» рассматриваются события в форте Генри, происходившие в 1757 г., умудрился объединить совершенно разные кланы индейцев — алгонкинов, магикан из Массачусетса и могеган из Коннектикута, присвоив им новое название «могикане».

Напротив, французы пользовались преимуществами того, что их охотники за пушниной жили среди племен и даже заключали смешанные браки с ними.

Этому можно противопоставить и недостаток: французы набирали своих союзников из многих племен. Некоторые из них отличались собственной наследственной враждой и кровной местью, поэтому колонизаторы испытывали огромнейшие трудности при контроле над ними. Монкальм и его лейтенанты, озабоченные постоянным численным превосходством британцев, рассматривали своих союзников-индейцев как неизбежное зло. Бугенвиль заметил: «В лесах Америки без них нельзя обойтись, как без кавалерии на открытой местности».

Но оказалось очень трудным согласовать их боевой дух с дисциплиной французского пехотинца. Индейцы любили сражаться на дальнем расстоянии, будучи уверенными в победе. Поэтому людские потери были небольшими. Они предпочитали окружить противника, биться с ним отдельными отрядами, но не всем корпусом, исчезать при необходимости прямого столкновения, а позднее переформировываться. Если индейцев вынуждали вести крупномасштабные сражения, то они пытались использовать приемы, усовершенствованные при охоте на животных: загнать противника в «равелин перед мушкетами», затем захлопнуть ловушку и уничтожить его, окружив кольцом огня.

Индейские воины, меткие стрелки, полностью овладели мастерством стрельбы из гладкоствольного мушкета в результате упорных многочисленных тренировок. Они могли использовать и нарезное оружие — заряжать его приходилось медленнее, чем мушкеты, зато оно оказывалось точнее и имело большую дальность действия. Выбирая своего военного вождя на основе его прошлых воинских заслуг (но не в соответствии с тем, что он занимает высокое положение и не в силу его способности купить себе назначение, как в европейских армиях), аборигены устраивали ужасающее военное зрелище. Вооруженные мушкетом или ружьем, томагавком, рожком для пороха, мешочком для дроби и ножом для снятия скальпов, они создавали впечатление совершенных машин убийства. Но союзники должны были очень бережливо использовать индейцев. Бугенвиль отмечал: «Всегда было надежнее иметь под рукой только определенное количество этих москитов, которые смогут сменить других».

Кто-то однажды сказал, что единственная радость, дозволенная в военное время, заключается в том, чтобы сражаться на своей собственной стороне. Пока Бугенвиль находился в Париже, Монкальм и Водрейль доказали истинность этого наблюдения, продолжая сосуществовать в Канаде, словно кошка с собакой. Каждый писал соответствующему министру в Париже, клевеща и оскорбляя друг друга.

Водрейль, рассвирепев от большой победы Монкальма при Тикондерога, принялся за преуменьшение ее значимости. Наперекор всему очевидному, он утверждал: его соперник потерпел бы поражение, не будь «вмешательства высших сил». Распаляясь от ярости, что регулярные войска командующего одержали победу своими силами и не прибегая к помощи канадцев или индейцев (на которых Водрейль поскупился), теперь губернатор посылал их в большом количестве, пытаясь переписать историю. Он заявлял, что они якобы присутствовали в Тикондерога.

8 апреля 1759 г. Водрейль написал Беррьеру послание, которое можно назвать лишь шедевром лжи. Хотя он приказал Монкальму избежать сражения (командующий одержал победу, проигнорировав эти инструкции), губернатор имел наглость утверждать: англичане спаслись только потому, что Монкальм пренебрег его (Водрейля) точными планами сражения. Затем он добавлял (противореча сам себе): победа, безусловно, должна привести к плохим результатам (правда, он воздержался точно указать, к каким именно). Губернатор добавлял: командующий погряз в «недостойном поведении и в непристойных разговорах». Под этим он совершенно точно подразумевал: Монкальм критиковал его лично и виновного Биго. Он вновь просил отозвать командующего.

Самым жалким во всех излияниях Водрейля стала ложная оценка собственного влияния и харизмы: «Люди встревожены, они будут обескуражены, если моя твердость вновь не разожжет их усердие служить королю».

Между тем Монкальм метал громы и молнии по поводу режима Водрейля в частной корреспонденции своему другу шевалье де Бурламаку. Он неоднократно жаловался, что его держат в неведении относительно всего, что губернатор никогда с ним не консультируется, что с его войсками обращаются как с противником или оккупационной армией, а не как с силой, которая стояла между Канадой и ее гибелью.

И снова именно коррупция донимала Монкальма. Каждый коррупционер в Канаде, как казалось, проникал повсюду, совершал хищения, мародерствовал и совершал растраты. В этом принимали участие даже офицеры армии, хотя они и не могли соревноваться с канадцами в откровенной ненасытности. Их командиры считали, что они действовали очень плохо, если они не возвращались из военной кампании с 300 000 или 400 000 франков в карманах. И даже младший прапорщик мог сделать 15 000 франков.

Письма командующего к Бурламаку выражали типичную обиду за отечество, разочарование и мечты о своем шато и фруктовых садах в любимом им Кандиаке. В конце каждого излияния он просил Бурламака сжечь его письмо, опасаясь, что лютое негодование может использовать «третья сторона» в качестве доказательства отсутствия патриотизма. Приведем отрывок из письма от 18 марта 1759 г.: «И когда же мы выберемся из этой страны! Полагаю, я бы отдал половину всего, чтобы отправиться домой. Простите меня, что я превратился в меланхолика. Не то чтобы я утратил веселость окончательно. Но то, что кажется таковой в любом другом, для меня просто тоска по Лангедоку. Сожгите мое письмо и никогда не сомневайтесь во мне».

Взаимная антипатия между Монкальмом и Водрейлем проявляется в замаскированной форме в их официальных письмах, отправленных в течение зимы 1758-59 гг. При этом Монкальм делает подробные предложения относительно грядущей военной кампании, а Водрейль отметает их прочь на основании его голословных обвинений в нелепом оптимизме. Командующий хотел защищать одну из трех границ — Квебек, озеро Шамплейн и озеро Онтарио внутри территории, оставляя две другие британцам, пока события в Европе не предоставят Людовику XV возможность подготовиться к крупной спасательной операции в Северной Америке.

В тех случаях, когда Монкальм отдавал предпочтение сосредоточению сил в Ниагаре и отводу вооруженных сил с двух других театров военных действий, Водрейль хотел оборонять все три одновременно и даже совершать донкихотские вылазки в провинцию Онтарио, хотя и не мог объяснить, с помощью каких ресурсов. Единственный пункт, по которому их мнение совпадало, заключался в предположении, что главное наступление британцев летом 1759 г. будет направлено на озеро Шамплейн. Оба отбросили возможность атаки на Квебек.

Правда, губернатор заявлял, что он не будет сражаться за Квебек даже в том случае, если на него нападут, так как фортификации там недостаточно мощны, а город может снабжаться продовольствием недостаточно. Но такова была двуличность этого человека: он использовал гипотетический пример атаки на Квебек в качестве средства, с помощью которого можно ни во что не ставить строгие приказы Беррьера. А тот требовал передать Монкальму все военные вопросы. Водрейль относился к этому ненавистному меморандуму, в существовании которого едва ли он признавался даже себе, следующим образом: «Если англичане атакуют Квебек, то я могу считать себя свободным отправиться туда лично с большинством войск, всем ополчением и индейцами, которых смогу собрать. Сразу после прибытия я немедленно дам бой противнику, и сделаю так неоднократно, пока не заставлю его отступить, либо он разгромит меня простым численным превосходством».

Монкальм возлагал огромные надежды на миссию Бугенвиля. Но все новости, которые он получил из Франции в начале весны 1759 г. заставили командующего понять, насколько опасным было его положение. Военный министр маршал Бель-Иль проконсультировал его в феврале: в 1759 г. не поступит крупномасштабного подкрепления. Поэтому Монкальм должен вести оборонительные и сдерживающие действия до 1760 г., то есть до того времени, когда могут резко измениться обстоятельства в Европе.

Маршал назвал две причины того, что казалось хладнокровным отказом Людовика XV от Северной Америки. Во-первых, если через Атлантический океан отправится огромная армада с крупным подкреплением, то имеется реальная опасность: британцы, учитывая их военно-морское превосходство, могут перехватить ее в середине океана. Результаты окажутся катастрофическими. Во-вторых, Франция сомневалась в том, что конфликт в Америках может быть решен ведением войны в Новом Свете. Даже если крупное подкрепление высадиться в Квебеке, британцы просто дублируют усилия и высадят еще армии. И так будет продолжаться до бесконечности. Бель-Иль намекал, что тем летом в Европе будут искать решение проблемы: «Как мы должны ожидать, англичане обратят все свои вооруженные силы против Канады и атакуют вас одновременно на нескольких фронтах. Вы должны ограничить свои планы обороной самых важных пунктов и тех, которые расположены наиболее близко друг к другу, чтобы, сосредоточив свои силы в пределах границ внутренней части, каждый пункт мог быть поддержан и усилен остальными. Однако какой бы малый редут или „котел“ вы ни защищали, мы должны сохранить свои плацдармы в Северной Америке. Единожды потеряв эту страну, станет почти невозможно вернуть утраченное».

Монкальм, хотя и ответил, что он и его солдаты будут защищать колонию до последней капли крови, был не столь жизнерадостным. Он сообщил Бель-Илю: «Если нам не будет сопутствовать неожиданная удача, если мы не сможем осуществить отвлекающий маневр где-нибудь в Северной Америке или британцы не допустят вопиющих военных ошибок, Канада падет в течение наступающего сезона военной кампании. Численность английских вооруженных сил составляет 60 000 солдат, у нас — 11 000. Они хорошо организованы, а наша власть здесь ничего не стоит. У них есть продовольствие, у нас его нет».

Ссылка на продовольствие не была просто риторической. Урожай 1758 г. был одним из худших на памяти живущих, зима оказалась самой холодной. Наиболее страшной из всех проблем стала проблема морального состояния. Французские колонисты в течение длительного периода оказались на краю несчастий, и у них не было доверия к Водрейлю и Биго, нервы начинали сдавать. И вновь Монкальм привлек внимание Бель-Иля к повсеместной коррупции в Канаде, из-за которой французы теряли своих союзников-индейцев. Биго и его закадычные друзья направляли в свои собственные денежные сундуки субсидии, которые, как предполагалось, предназначались для индейцев, чтобы сохранить дружбу с ними.

«Если дикари действительно получили бы четверть того, что было предназначено для них, то на стороне короля сейчас были бы все краснокожие до единого, а у англичан не осталось бы никого».

Переходя к самой военной кампании, Монкальм сообщил, что будет обороняться на озере Шамплейн, так как в результате британского военно-морского превосходства озеро Онтарио обречено на потерю. Не учитывая возможность атаки на Квебек, командующий добавил: если британцы подступят к реке Св. Лаврентия со стороны Атлантического океана, то, безусловно, французы не смогут остановить их. Там у них нет флота.

Такой была обстановка, когда 12 мая Бугенвиль прибыл в Квебек, привезя с собой письма и депеши из Франции. На этот раз его задержали не ветры и волны, а лед. Корабль застрял в ледяных полях Ньюфаундленда на двадцать два дня. Эксперт в получении новостей, Водрейль сообщил: вслед за посланником из Бордо идет флот в составе семнадцати кораблей с полным снабжением и боеприпасами. Хотя и правда, что суда с жизненно важным снабжением смогли пройти через океан, информация, о которой губернатор умолчал, заключалась в том, что численность прибывающих войск составляет всего 328 солдат. Но в контексте ограничений хлеба и мяса, продолжавшихся в течение всей зимы в Квебеке, первостепенное значение имела новость о продовольственном снабжении. Поэтому некоторое непродолжительное время все очень радовались, моральное состояние французов заметно улучшилось. На Бугенвиля едва ли обратили внимание. Он прибыл в Квебек в 8 часов вечера и немедленно отправился вниз по реке в Монреаль, где встретился с Монкальмом.

— И немногое драгоценно для тех, кто не имеет ничего, — сказал Монкальм, пожимая плечами.

Двое людей занялись обсуждением личных дел, сведения о которых привез с собой Бугенвиль. Новости оказались печальными: перед отплытием из Франции он слышал, что умерла одна из дочерей Монкальма. Командующий воспринял это известие со скорбью, достойной стоика, что является одной из его положительных характеристик.

«Думаю, — писал он жене, — что это, вероятно, бедняжка Мире, похожая на меня. Я ее очень любил».

Но он сделал попытку взглянуть на новости и с иной точки зрения.

«У нашей дочери удачный брак. Полагаю, что отказался бы от всех почестей, будь я рядом с тобой. Но королю необходимо повиноваться. Момент, когда я снова увижу тебя, станет самым счастливым в моей жизни. Прощай, любимая моя, думаю, что сейчас люблю тебя так, как никогда раньше».

Это откровение, позволяющее увидеть нежного Монкальма, глубоко скрытого за его воинской деятельностью, частично объясняет, почему он всегда был фаворитом историков.

Какой бы угнетающей ни была общая картина, нарисованная Бугенвилем, Монкальм находил утешение, по меньшей мере, в том факте, что Версаль наконец-то открыл глаза на размеры коррупции в своей североамериканской колонии. Но, как добавил Бугенвиль, это и был тот самый случай, когда врач появился после того, как больной уже умер.

Наконец-то подготовили две вещи, чтобы затянуть петлю на шее интенданта Биго. Версаль пришел в ярость, что королевская прерогатива нарушена его долговыми обязательствами или ордонансами (указами), которые он выпускал, действуя самолично в качестве якобы законного представителя.

Но между тем интендант попал в ловушку, подготовленную им самим. Чем больше прихвостней и закадычных друзей он вовлекал в свои грандиозные замыслы взяточничества и мошенничества, тем труднее было их контролировать, держа крышку на медленно кипящем котле. Когда его мелкие чиновники приходили за подписями на слишком крупное мошенничество даже для Биго, и он начинал протестовать, они переходили к угрозам, что раскроют всю гнилую систему, если он не подпишет.

Видя, что он стоит на краю пропасти, Биго попытался отделить себя от надвигающегося скандала и попытался уйти в отставку. Но Водрейль отклонил это, поэтому интендант затаился, ожидая бури. Вербальный тайфун оказался столь беспощадным, как он и опасался. Уже в начале января 1759 г. Биго был в зубах Беррьера.

19 января Беррьер сделал следующий выговор интенданту: «Корабль „Британия“ с товарами, необходимыми в колонии, захватил капер из Сен-Мало и привел его в Квебек. Вы продали весь груз за восемьсот тысяч франков. Покупатели получили прибыль в два миллиона. Вы выкупили часть для короля за один миллион — на двести тысяч больше той цены, за которую продали все. При таком раскладе нет ничего удивительного в том, что расходы колонии становятся невыносимыми. Общая сумма ваших векселей, предъявленных казначейству к оплате, вызывает ужас. Состояния ваших подчиненных бросают тень подозрения на всю администрацию».

Просматривая счета, Беррьер нашел в них еще больше материала, который приводил в ярость. В тот же день он отправил второе письмо:

«Как могло произойти, что оспа среди индейцев обошлась королю в миллион франков? Что означают эти расходы? Кто ответит за них? Офицеры, командующие постами? Лавочники? Вы не привели никаких подробностей. Что произошло с огромным количеством продовольствия, отправленного в Канаду в прошлом году? Я вынужден сделать вывод, что запасы короля зарегистрированы, как уже истраченные, в момент их поступления. А затем они же проданы Его Величеству по чрезмерно высокой цене. Следовательно, король покупает запасы во Франции, а потом снова — в Канаде. Более я не удивляюсь тому, что в колонии сделаны огромнейшие состояния».

Но самой мрачной из всех новостей, которые привез Бугенвиль, было известие, которое подтверждало британскую стратегию на 1759 г. Среди пространных меморандумов, выложенных им на стол перед Монкальмом и Водрейлем, оказалось ясное подтверждение, поступившее из источников французской разведки, что британцы намерены открыть еще один фронт. С этой целью они набирают свежую армию и флотилию для отправки в Северную Америку. Это была часть, относящаяся к решению Питта сделать 1759 год решающим в борьбе за господство в Новом Свете. Его стратегия в 1758 г. вполне оправдалась в долине Огайо и на озере Онтарио, но потерпела крах в форте Карильон (Тикондерога), когда генерал Аберкромби глупо отправил свою значительно более крупную армию во фронтальную атаку на полевые оборонительные сооружения Монкальма. Там ее и разнесли в куски.

В 1759 г. Питт приказал новому командующему генералу Амхёрсту вторгнуться в Канаду либо через озера Джордж и Шамплейн, либо через Онтарио и верховья реки Св. Лаврентия, продолжая наступление на форт Ниагара и французские укрепленные пункты далее на западе.

В дополнение к этому британский лидер предоставил полное отдельное подразделение тридцатидвухлетнему полковнику Джеймсу Вульфу. Вульф, повышенный в звании до генерал — майора, должен был покинуть Луисбург в мае и выполнить прямую морскую десантную атаку на Квебек с реки Св. Лаврентия. Теоретически ему пришлось бы скоординировать атаку на Квебек с Амхёрстом.

Вульфу были предоставлены щедрые ресурсы для выполнения этой героической задачи. Питт предусмотрел армию, численность которой составляла 12 000 солдат. На самом деле Вульф мог взять на реку Св. Лаврентия только 8 500 человек, так как полки, которые он забирал из Новой Шотландии, к сожалению, имели меньшую численность. Но войска, которые были у него, оказались лучшими в британской армии. Это десять регулярных батальонов, а также батальон гренадеров из сократившегося гарнизона Луисбурга (так называемые «гренадеры Луисбурга»). Кроме того, ему были приданы еще три роты Королевской артиллерии и шесть рот рейнджеров.

Рейнджеры, как предполагалось, были североамериканским эквивалентом современных служб специального назначения. Амхёрст любил их, но Вульф подчеркнуто отказывал им в этом, презирая за репутацию, которую они заработали грабежами и жестокостью, считая их «самыми плохими солдатами во вселенной».

Не считая горстки индейцев, служивших вместе с рейнджерами, войска Вульфа были армией белых людей. Вульф, фаворит Питта, «штучно отобрал» своих бригадиров — Роберта Монктона и Джеймса Мюррея. Он также особенно не возражал против третьего бригадира — Джорджа Таунхенда.

То, что пред Францией была поставлена тяжелая задача, становится понятным, если мы учтем: общие людские военные ресурсы в Канаде лишь численно превосходили только одну армию Вульфа.

И вместо того, чтобы обороняться в глубине на одной выбранной позиции, французы рассредоточили свои войска но всему континенту: некоторые на озере Онтарио, другие — в Ниагаре, третьи — в Тикондерога и на озере Шамплейн, остальные — в Квебеке. Но еще более нелепо было то, что Водрейль направил солдат для «прощупывания» в провинцию Огайо, которую в столь поздний час должен был рассматривать как определенно потерянную. Но по его умозаключениям будущее Новой Франции зависело от союзов с племенами «верхней провинции», поскольку их зверства и жестокости, если эти племена будут использованы как союзники Франции, в конце концов, могут заставить Британию искать мира.

Однако в том случае, если запад становился ключом к господству в Северной Америке, любое последнее противостояние Франции должно состояться дальше в верховьях реки — возможно, в Монреале. Долгосрочная цель Водрейля заключалась в том, чтобы не оборонять Квебек, но провести последнюю схватку где-нибудь в глубине территории. С этой целью он направил всю свою энергию на планирование изменения обстановки, дабы эвакуировать весь личный состав в верховья реки в случае падения Квебека.

Монкальм придерживался почти точно противоположно точки зрения. Для него Квебек был единственной защищаемой площадкой. А рассредоточение вооруженных сил перед опасностью британской атаки тремя ударами выглядело полным безумием. Он никогда не придавал особого значения индейцам и считал «гранд-стратегию» Водрейля химерической.

Глубокое расхождение его взглядов с взглядами генерал-губернатора частично объяснялось личными мотивами. Но отчасти это было связно с естественными противоречиями между профессиональным солдатом и гражданским администратором, а также культурными различиями: моральные, эмоциональные представления канадца шли вразрез с представлениями француза, мнения провинциального аристократа сталкивались с военным умом, сформированным в Париже, а чисто американская нравственность — с европейской.

Но сейчас Версаль давал зеленый свет Монкальму, поэтому преобладала точка зрения военного коммандера.

Помимо численного превосходства британцев пять к одному, Монкальму приходилось смириться еще с тремя другими крупными недостатками военной кампании 1759 г. Прежде всего, британская морская мощь означала, что Королевский Флот контролировал Атлантический океан и линии снабжения. Исходя из ряда соображений флот, который предоставил Питт в распоряжение Вульфу, производил более глубокое впечатление, чем армия, которую лидер предоставил ему. С Вульфом пришли сорок девять кораблей, включая двадцать два судна с пятьюдесятью и более пушками. В их число входил флагманский корабль Сондерса, «Нептун», на борту которого было установлено девяносто орудий. «Центурион» с пятьюдесятью пушками на борту был флагманским кораблем лорда Ансона, когда тот в период с 1740 по 1744 гг. совершал кругосветное путешествие. Среди офицеров Сондерса находился контр-адмирал Филипп Даррел и капитаны, равные Эдуарду Хьюзу и Джону Джарвису (позднее стал лордом Сент-Винсентом).

Среди остальных будущих знаменитостей наряду с Сондерсом был Джеймс Кук, которому в то время исполнился тридцать один год, капитан корабля «Пембрук». Когда флот прибыл в Луисбург, он выглядел настоящей армадой вместе с 119 транспортными кораблями, артиллерийско-техническими и продовольственными судами.

Армию Вульфа, заметим, поддерживали почти 200 кораблей и приблизительно 13 500 матросов и морских пехотинцев. Простое перечисление личного состава армии не даст никакого реального представления о численности противника, с которым пришлось столкнуться французам.

Второй недостаток, с которым пришлось смириться Монкальму, заключался в том, что Новая Франция была колонией с небольшой численностью населения. Внешних источников, из которых можно было бы пополнить личный состав, не имелось. Напротив, Амхёрст и Питт могли использовать ресурсы англоговорящих колоний в Северной Америке. Питт очень рано понял ошибочность драконовской политики Лоудона, в результате которой с американскими колонистами обращались как с неполноценными гражданами, заставляя оплачивать полную стоимость расквартирования и реквизиций армии.

Питт не только обращался с американскими колонистами как с равными партнерами в походе за освобождение континента от ненавистных французов, но был готов взять расходы на себя. Поучителен случай сМассачусетсом. Военные расходы колонии оценивали в 500 000 фунтов стерлингов за период с 1756 по 1761 гг. тогда как общие годовые доходы от подушного налога, налога на землю и торговлю давали не более 100 000 фунтов. Спасая Массачусетс от банкротства, Питту нужно было выручить его из беды субсидиями, за которые должен проголосовать парламент. Так что семь огромных сундуков золота и серебра, прибывшие в «Колонию на заливе» (Массачусетс) в январе 1759 г., резко изменили отношение к войне с Францией. Собрание жителей, получивших уверенность в том, что все военные расходы будут компенсированы, предложило предоставить 1 500 новобранцев в дополнение к 5 000 солдат, уже зачисленных в армию, а также выдать каждому из них субсидию в размере 14 фунтов стерлингов.

Сочетание гарантированной компенсации всех расходов и оплата субсидий сделало то же самое и в Коннектикуте, Нью-Джерси, Нью-Йорке, Нью-Гемпшире и Род-Айленде. В каждой колонии задачи набора новобранцев не вызвала необходимости во введении воинской повинности.

В результате в 1759 г. северные колонии смогли предоставить 17 000 жителей провинций для оказания помощи при вторжении в Канаду. Был решен и вопрос с кризисами движения денежной наличности армии. Командующим более раннего периода, у которых не имелось фондов, приходилось «с шапкой в руке» обращаться к американским банкирам за займами под очень высокий процент. Но обаятельный Амхёрст обнаружил: ассамблея Нью-Йорка готова авансировать ему необходимые фонды под рефинансирование в будущем из казначейства в Лондоне.

Питт и Амхёрст высоко оценили патриотизм колонистов, хотя циники заявляли: в этом случае просто заговорили деньги, как это бывает всегда. Личную заинтересованность, безусловно, следует отставить в сторону (кроме, возможно, личной заинтересованности в скрытой форме). Южные колонии не смогли проявить почти такой же уровень готовности оказать содействие и предоставить новобранцев, но они географически расположены дальше от Канады. Потенциально французское оружие и войска им не угрожали.

Но третий удар по французам, возможно, оказался самым серьезным по сравнению с остальными. Монкальм, которого буквально одолевали его неуправляемые индейские союзники двумя годами ранее, в настоящее время обнаружил: у него не осталось друзей среди краснокожих. А британцы хитростью смогли добиться успеха в завоевании симпатий североамериканских племен целиком. Эту ситуацию не стоит переоценивать, так как; в американских колониях в целом успех британцев не был одинаковым, а их политика, в конце концов, привела к серьезной войне в 1760-е гг. — и с индейками чероки, и с индейской лигой под командованием вождя племени отава Понтиака.

В 1758 г. генерал Джон Форбс попытался поставить под свои знамена индейцев племени чероки. Действительно, в мае ему удалось набрать более 700 аборигенов. Но у Форбса, обличенного верховной властью, не имелось опыта взаимодействия с индейцами, он ничего не знал об их обычаях, считая само собой разумеющимся, что местные воины относятся к низшей расе и должны подчиняться ему. Когда вождь племени чероки Маленький Плотник продемонстрировал, что сам себе на уме, отказавшись быть просто пешкой на шахматной доске Форбса, генерал арестовал его как дезертира.

К тому времени, когда Форбс понял свою ошибку, Маленький Плотник обиделся до глубины души. Он не только отказался дальше служить вместе с британцами, но он и его храбрецы покинули лагерь с дорогим оружием и ходовыми товарами, которыми генерал пытался подкупить их.

Несмотря на допущенную нелепую ошибку, Форбс был таким человеком, который понимал значение союзов с индейцами, поэтому попытался извлечь урок из допущенных ошибок. Он завязал чрезвычайно близкие отношения с Тидиускунгом, используя его в качестве канала связи с западным племенем индейцев делавэр в провинции Огайо. Его конечная цель сводилась к тому, чтобы заключить общий договор, связывающий различные племена, оставив французов без союзников-туземцев.

Форбс столкнулся со сложной проблемой: амбиции и интересы Тидиускунга сталкивались с интересами и амбициями как ирокезов, так и белых спекулянтов недвижимостью, которые надеялись сорвать большой куш в провинции Огайо. Тидиускунг особенно хотел формально аннулировать мошеннический договор 1737 г., согласно которому неопытных и легковерных индейцев племени делавэров семейство Пенн лишило двух третей миллиона акров на востоке Пенсильвании.

Кристиану Посту, посланнику Форбса, направленному в племена провинции Огайо, удалось достичь особого взаимопонимания с важным вождем индейцев племени делавэров Пискветоменом. Белый эмиссар и вождь индейцев смогли разработать проект общего мирного соглашения с англичанами. Но, куда бы они ни направились, им приходилось сталкиваться с неоспоримым доводом: если индейцы провинции Огайо ушли от французов, то на земли индейцев могут прийти англичане и украсть эти земли. И на это у племен был неопровержимый находчивый ответ: если война ведется не за земли индейцев, то почему французы и британцы не решают свои разногласия в чисто европейской войне?

Но Форбсу, Посту и Пискветомену удалось достичь почти невозможного и в конце октября провести конгресс в Истоне. В отличие от явного триумфа Тидиускунга в предшествующем году во время переговоров с британцами (ирокезы присутствовали только как наблюдатели), на этот раз он был всего одним из многих важных вождей.

На конгрессе в Истоне присутствовали всего 500 индейцев из четырнадцати различных племен: западных делавэров, восточных делавэров, шести народов конфедерации ирокезов, нантикоков, тутелоев, чугнутов, минисинков, магикан и ваппингеров. Онондага, устав от упрямого неповиновения Тидиускунга, направил в качестве своих делегатов трех верховных вождей от племен могавков, сенеков и онеидов, получивших задание восстановить гегемонию ирокезов над традиционными владениями, включая земли провинции Огайо.

Тидиускунг слишком поздно понял, что его триумф в 1757 г. на самом деле был политической ловушкой. Заключив сепаратные соглашения с британцами в то время, он лишился своих лучших карт. Понимая к своему ужасу, что у него нет возможностей для достижения цели, и даже с точки зрения британцев он выглядит уже использованным средством, большую часть конференции вождь находился в коматозном состоянии под действием алкогольных напитков, появляясь в интервалы затишья, чтобы произносить громкие слова с воинственным видом.

Это сыграло на руку вождям ирокезов, которые с обстоятельной убедительностью утверждали: такой пьяница вообще не может никого представлять, на него не следует обращать внимания. В конце концов после мучительной мольбы о родине для своего народа, Тидиускунг покорился неизбежности и смирился с формальным утверждением сюзеренитета ирокезов.

В Истоне между шестью племенами ирокезов и полным успехом стоял только Пискветомен. Перед принятием генерального мирного протокола он настаивал, чтобы права его народа были гарантированно представлены в переговорах о земле с семейством Пенн и другими белыми спекулянтами в ответ на признание формального доминирования ирокезов. Это гарантировал губернатор Пенсильвании Уильям Денни.

Пискветомен решил, что он все хорошо сделал: положил конец войне, которую его народ не мог себе позволить, получил признание ирокезами фактической автономии делавэров и обещание британцев, что белый человек не создаст постоянных поселений в провинции Огайо после окончания войны с французами.

Ирокезы ушли с конференции, получив урок: если они хотели сохранить контроль над своими традиционными западными территориями и пресекать в самом корне любые поползновения на отделение, то единственный способ обеспечить это — союз с британцами. Ведь только у них имелась власть распространить полномочия на континенте.

Главным проигравшим в Истоне оказался плаксивый Тидиускунг, но еще больше потеряла Франция. Как только ирокезы отказались от нейтралитета и заняли пробританскую позицию, решительно изменился баланс сил. Французы потеряли своих союзников-индейцев и больше никогда не одержали победы ни в одной другой войне в Канаде.

Даже поклонники Монкальма должны понять его ограничения. По мнению французов, они одержали великие победы при Мононгахела и форте Уильям-Генри только с помощью искусства владения оружием, но не благодаря своим союзникам-индейцам. Командующий всегда смотрел на туземцев, как на вспомогательную силу, которая была немного менее значительной, чем ополчение. Монкальм никогда не была искренним союзником.

Главными преступниками, виновными в падении Новой Франции, стали Людовик XV, министры в Версале, Водрейль и Биго. Поэтому Монкальма нельзя обвинять во всем.

Но вскоре у Пискветомена и индейцев племени делавэров появилась причина, достаточная для того, чтобы пожалеть о своем молчаливом согласии с договором Истона. Когда французы ушли из форта Дюкень, они забрали с собой или уничтожили все продовольствие и торговые товары. Занявшим их место британским солдатам пришлось жить всю зиму на голодном пайке. Они буквально вели почти полуголодное существование из-за сложностей в цепочке снабжения. Короче говоря, больше не имелось достаточного количества фургонов и лошадей для перевозки продовольствия.

Пока не сошел зимний снег, не появилась трава в долинах (подножный корм для огромных табунов лошадей, которых британцы намеривались отправить на запад, чтобы накормить свои гарнизоны), единственным спасением от голода и нехватки продуктов стали вьючные обозы. К тому времени, когда погонщики привели первых коров в форт, теперь переименованный в форт Питт, солдаты съели своих лошадей, кошек и собак.

Когда прибыл первый скот, изголодавшиеся люди на месте забили сорок коров и съели сырое мясо, не делая различия между требухой и отборной вырезкой. Той голодной зимой от голода больше всего пострадали индейцы племен делавэров, шауни и минго. Непосредственным следствием перемены союзников с французов на британцев оказалось то, что они теперь время голодали. Доверие к британцам зависело от их способности накормить индейцев. Но в это самое время они едва ли они могли накормить собственные войска. А французские особые отряды и партизаны наносили огромные потери зимним вьючным обозам, устраивая засады и внезапные атаки.

В период, когда зима 1758 г. плавно переходила в раннюю весну 1759 г., над британцами страшной угрозой нависла вероятность, что племена провинции Огайо вновь переключатся на поддержку французов. Даже когда им удалось смягчить положение со снабжением (что произошло только в конце апреля 1759 г., хотя первый скот пригнали только после середины июня), у племени делавэров появились другие заботы.

Как и в случае более позднего преобразования Петербург — Петроград — Ленинград, бывший форт Дюкень превратился в форт Питт, а затем — в Питтсбург. Изменение наименования отражает десятикратное увеличение размера поселения. К лету 1759 г. в нем находилось не только огромное число белых солдат, но и белые торговцы, спекулянты и бедняки с очень низким уровнем жизни, стремящиеся к быстрому обогащению. Имелись и негодяи и мошенники из Пенсильвании.

Пискветомену и его товарищам вождям дали понять, что британцы выведут свои войска, как только исчезнет угроза французов для провинции Огайо, оставив лишь небольшой торговый пункт. Но к июлю 1759 г. стало очевидно и то, что французы не вернутся, и то, что британцы не намерены уходить. Хуже того, армия британских военных инженеров приступила к закладке пятиугольного форта, занимающего площадь более семнадцати акров.

К августу солдаты и мирные жители сотрудничали по всем вопросам крупного постоянного поселения: лесопильный завод, печь для обжига кирпича, плавильный завод, кузница, не говоря уже о переднем скате бруствера и о создании рва, наполненного водой. Пискветомен и его коллеги были далеко не глупыми. Но к тому времени, когда они поняли истинный масштаб британских амбиций, оказалось уже слишком поздно менять союзников, присоединяясь к французам. Активная дипломатическая работа последних, обладай они творческим воображением, зимой 1758-59 гг. могла бы сотворить чудеса среди индейцев племени делавэров. Но Монкальм был не тем человеком, который сумел бы совершить подобное мероприятие.

В любом случае после возвращения Бугенвиля из Франции, Монкальму недосуг было заниматься индейцами. Нависла угроза Квебеку. Через четыре дня после возвращения посланника (16 мая 1759 г.) Монкальм вошел в город. Его немедленно прославили как избавителя.

Настало время подумать, как возможно более эффективно построить фортификации и оборонять город. Природа уже наилучшим образом позаботилась обо всем. Квебек расположен на левом (северном) берегу реки Св. Лаврентия, на полуострове, который клином упирается в широкое водное пространство. Старая крепость находилась на скале на 200 футов выше реки Св. Лаврентия в том месте, где та неожиданно расширяется, придавая потоку совершенно иной характер.

Один статистик оказался красноречивым: в Квебеке ширина реки составляла 1 000 ярдов, но через тридцать миль вниз по течению ширина была двенадцать миль. Только остров Орлеан, делящий поток в нижнем течении надвое, временно отвлекал внимание от резкого изменения размера реки в этом месте.

Верхний город и Нижний город располагались в 700 милях от открытой Атлантики, вклиниваясь между рекой Св. Лаврентия и ее притоком (рекой Сен-Шарль).

Высокий Верхний город смотрел вперед через бассейн и далее вниз на доки и беспорядочно разбросанные дома Нижнего города, где он исчезает в предместьях Сен-Рош и Пале. После слияния рек Св. Лаврентия и Сен-Шарль город резко заканчивался крутым откосом. Поэтому Квебек частично защищен рекой, частично — крутыми и нависающими скалами на западной стороне полуострова, высота которых находится в пределах от 200 до 350 футов.

Оставалась только одна уязвимая точка — земля с видом на открытое пространство на юго-западе, известная как Равнина Авраама. Названное в честь лоцмана Авраама Мартина в начале 1600-х гг., это узкое плато было занято сельскохозяйственными угодьями. Там местность отлого поднимается вверх среди небольших ферм — сначала к разрушенному горному хребту, а затем — к стенам Квебека. Так было и в то время, когда французам следовало построить искусственные оборонительные сооружения и фортификации. Но наклонная и неровная местность исключала возможность сооружения непрерывной линии бастионов, перекрывающих друг друга.

В 1750 г. в Квебеке не было правильной цитадели (ее не будет до 1831 г.) В течение почти ста лет французы возились с оборонительными сооружениями на западной стороне города, не создав ничего значительного. В докладе французского инженера, датированном 1744 г., говорится: Квебек крайне уязвим для нападения. Но на это не обращали внимания вплоть до следующего года, когда захват британцами «неприступной» крепости Луисбург прозвучал набатным колоколом в Версале. Тогда в Квебеке началась серьезная работа по строительству оборонительных сооружений. Но она периодически останавливалась, когда Париж переживал какой-нибудь их своих хронических финансовых кризисов.

Предполагалось, что к 1759 г. Квебек сможет похвастаться сплошной оборонительной каменной стеной. Но вскоре инспектирование, проведенное Монкальмом, убедило его в том, что фортификации были «такими смехотворными и такими плохими, что их взяли бы немедленно после начала осады». Он достаточно ясно увидел, что сами каменные стены совершенно бесполезны, если нет внешних сооружений, которые могут защитить их от огня артиллерии или штурма эскаладой (взятие стен с помощью лестниц).

Вопреки всем канонам строительства фортификаций, французы не вырыли глубокий ров перед стеной перед тем, как приступили к строительству самой стены. Так как земля оказалась каменистой, а ров можно было построить, только взрывая грунт, Монкальм столкнулся с нелепой ситуацией: любой такой взрыв может разрушить стену. В это время невозможно было построить и внешние фортификации, которые защитили бы стену. Для этого строительства требовалось 4 000 рабочих, которые съели бы все продовольствие, которое командующий держал в резерве на тот случай, если в будущем перехватят конвои из Франции.

Последствием всего этого стало то, что городские стены на западе оставались неподвижной мишенью для артиллерии противника. Эта некомпетентность осложнялась еще и тем, что французы неправильно разместили все пушки, расположив их таким образом, чтобы не допустить использование лестниц во время штурма. Но не было ни одного орудия, которое могло стрелять в сторону открытой местности. Они не подумали о том, что следует занять и укрепить высоты Пуэнт-Леви как плацдарм для сопротивления, расположенный непосредственно за рекой Св. Лаврентия на расстоянии менее мили от города. Это сразу же открывало британцам возможность оккупировать эти высоты, с которых они могли бы обстреливать город и взорвать проход для своих кораблей. А с борта судов можно высадить солдат на равнину Авраама.

Очевидно, французы полагали, что смогут использовать брандеры против судов противника, подходящих на пушечный выстрел к Квебеку.

Хотя Монкальм находился в общеизвестной ситуации цейтнота и нехватки всего необходимого, он сделал все что мог, чтобы укрепить ненадежные оборонительные сооружения. Командующий заставил всех матросов с борта торговых и военно-морских судов заниматься физическим трудом и приступить к рытью линии окопов вдоль правого берега реки Сен-Шарль. Корабли затопили в навигационных каналах реки Св. Лаврентия, а буи и маркеры сняли, поставив ложные. Восемь крупных судов превратили в брандеры, корпуса затопили в реке Сен-Шарль.

Французы установили батареи в Нижнем городе вдоль берега, через приток построили три новых моста, начали подготовку плавучей артиллерии. Корабли с продовольствием стояли в пятидесяти милях вверх по течению реки, линия снабжения проходила с запада. Полагая, что британцы не смогут пройти к верховьям реки Св. Лаврентия и атаковать с запада, Монкальм решил убрать из города все продовольственные запасы, чтобы не потерять их, если Квебек падет. В этом случае его солдаты смогут отступить на запад к продовольственным складам.

Но здесь возникло замешательство, которое оказалось фатальным. Британцы могли взять Квебек только в том случае, если они уже взорвали проход на запад, в результате чего прерывалась французская линия снабжения. Но к полному изумлению Монкальма, его инженеры сообщили: канал реки Св. Лаврентия слишком широк, блокировать его невозможно. Несмотря на присутствие французов в Квебеке в течение 150 лет, они почти ничего не знали о самой реке Св. Лаврентия. Теперь прежние лень и невежество преследовали их.

Монкальм писал Бурламаку: «Наши моряки или лоцманы, как мне кажется, либо лжецы, либо полные невежды».

Если, казалось, что все в Природе и в истории ополчилось на Монкальма, то весной 1759 г. ему повезло, по крайней мере, в одном. С одной стороны, Вульф наступал не так быстро, как ожидалось, с другой же, французские корабли снабжения продолжали приходить. В результате задержек в пути, вызванных льдами, им приходилось менять курс и идти к Новой Шотландии вместо того, чтобы сразу же останавливаться у мыса Бретон.

Вульф появился в Галифаксе только 30 апреля, а в Луисбурге — 15 мая. Между прочим, его плохо обслуживал адмирал Даррел, зимовавший в Галифаксе. Даррел по приказу Питта должен в 1759 г. был выйти на реку Св. Лаврентия по возможности раньше, чтобы перехватить все французские суда, пытающиеся добраться до Квебека из Франции. Но капитаны с борта его разведывательных кораблей и с борта британских военно-морских судов сообщали: ледовая обстановка в этом сезоне самая неблагоприятная. Поэтому Даррел сыграл на безопасности. Когда в конце апреля он уже собрался отправиться в поход, несчастный случай, который произошел с одним из его кораблей, задержал его. После непредвиденной задержки адмирал попытался выйти из Галифакса, но только для того, чтобы обнаружить, что ветер переменился. И он остался в порту до 5 мая.

Большие проблемы, вызванные сложной ледовой обстановкой, означали, что его флотилия в составе десяти военных кораблей и трех транспортных судов смогла добраться до Бика только 21 мая, где он узнал, что по этому маршруту 9 мая семнадцать французских кораблей прошли в Квебек.

Некоторые историки убеждены: если бы Даррелу удалось перехватить этот конвой, он нанес бы непоправимый урон моральному состоянию французов, и Вульф одержал бы легкую победу в Квебеке. Конечно, оправдания адмирала, ссылавшегося на ледовую обстановку, кажутся несостоятельными. Ведь французский конвой смог пройти и при этом.

Но если фортуна бросила Монкальму подачку, нерешенными остались более сложные его проблемы. У командующего мог бы появиться шанс, если бы он использовал весь личный военный состав Новой Франции для борьбы с Вульфом. Но 3 000 солдат были направлены на озере Шамплейн, чтобы задержать Амхёрста. Другие военные части отправились нести гарнизонную службу в форте Ниагара, а третьи предназначались для охраны подступов к Монреалю с озера Онтарио.

О героизме, проявленном Вульфом в 1759 г., сложены легенды, но Амхёрст сыграл важную, пусть и косвенную, роль в военной кампании в Квебеке. Ему пришлось преодолевать целый ряд препятствий. Попав в сложное положение в результате отсутствия денег, командующий мог продолжать военную кампанию только после обращения за банкнотами к губернатору и к ассамблее Нью-Йорка. Плохая погода и запоздалое прибытие колониальных войск еще больше тормозили его. В мае 1759 г. Амхёрст отправил бригадира Джона Придо с пятитысячной армией (тремя батальонами регулярных войск и двумя колониальными), чтобы взять форт Ниагара. Придо выступил из Шенектади и 20 мая прибыл на реку Могавк, направляясь к Освего (Чоуаген). На своем пути он оставил позади крупный гарнизон в форт Станвиксе и организовал посты с двух сторон озера Онеида. Затем он спустился к реке Онондага, направляясь на Освего.

Прибыв туда 27 июня, Придо узнал, что так называемый «баронет-могавк», сэр Уильям Джонсон (человек, который «превратился в туземца» и жил полигамно, по меньшей мере, с двумя ирокезскими женщинами) и 1 000 воинов-ирокезов ждут его.

Это было беспрецедентное проявление пробританских военных настроений шести племен (народностей). До того времени только могавки проявляли сочувствие британцам. Большинство ирокезов (а особенно — из племени сенека) нанялись к французам, не вступая в формальный альянс. Но у Придо появились храбрые воители из всех шести племен, даже из сенеков.

В течение всей зимы Онондага и лидеры ирокезов предавались размышлениям о последствиях Истонского соглашения. В холодном свете коротких декабрьских дней им совершенно не понравилось то, под чем они подписались. Правда, ирокезы получили формальную власть сюзеренов над территорией Огайо, но индейцы племени делавэров ослабили значение этого владения, закрепив за собой право прямых независимых переговоров с властями в Пенсильвании.

Поэтому совет ирокезской лиги решил: единственный способ ликвидировать эти устремления делавэров к независимости заключается в полном сотрудничестве, формальном и чистосердечном, с британцами. Выбранным ими механизмом связи стал всесильный индейский торговец и управляющий делами северных индейцев сэр Уильям Джонсон.

Джонсон, начиная деятельность в качестве купца в долине Могавк, вложив свои активы в спекуляцию землей и в заключение контрактов с армией. А в дальнейшем он разнообразил свои занятия дипломатией, действуя в-качестве неформального представителя власти. Эмиссары Онондага предложили Джонсону военную помощь в кампании против форта Ниагара. «Баронет-могавк» незамедлительно проинформировал Амхёрста и запросил огромного пособия подарками, в обмен на которые торжественно обещал предоставить все шесть племен (народностей) целиком для присоединения к «вооруженным силам его величества».

Но даже Джонсон был поражен резким изменением взглядов ирокезов. Однако всеми шестью народностями руководил лишь откровенный прагматизм. Они опасались (и не без причин), что племена шауни и делавэров имели намерение создать независимую конфедерацию на западе. Она может включить и племена миами и мунси. Только союз с британцами мог в корне пресечь это зародившееся движение.

Если падет форт Ниагара, французы будут отрезаны от провинции Огайо. Но только одного этого еще недостаточно. Ирокезам, чтобы сорвать планы Пискветомена и его сторонников среди них, было необходимо, чтобы британцы завоевали право постоянного присутствия на западе.

Без сомнения ирокезы полагали, что после того, как французы будут изгнаны из провинции Огайо, а Питтсбург станет обычной особенностью ландшафта, они смогут вернуться к своей старой игре натравливания европейских держав друг на друга. Но если индейцы задумали поступить именно так, то это оказалось фатальной недальновидностью с их стороны.

Вероятно, они не предусмотрели возможность, что французы могут быть выдворены из Северной Америки навечно. А в этом случае британцы смогут обрушить свое опустошающее могущество на своих прежних союзников.

Придо покинул Освего, оставив там меньше половины своих войск под командованием полковника Холдиманда и приказав восстановить форт, разрушенный Монкальмом три года назад. Британцам требовалось держать позицию в Чоуагене в железных тисках. В противном случае контратака французов могла безнадежно отрезать штурмующее подразделение в Ниагаре.

Придо сделал эти распоряжения довольно предусмотрительно, учитывая, что численность французских нерегулярных войск с точностью до одного солдата достигла такого количества, которого он опасался. Вскоре после того, как он погрузился на суда на озере Онтарио, направляясь к Ниагаре, французский полковник Сент-Люк де ла Корн, один и экспертов по взаимодействию с индейцами, повел смешанные франко-канадские войска численностью в 1 000 солдат во внезапную атаку на английских рабочих и лесорубов, которые трудились на строительстве форта.

Но канадцы были недисциплинированными и не смогли правильно воспользоваться фактором внезапности. Они решили отступить к своим лодкам. К тому времени, когда ла Корну удалось привести их в порядок, англичане уже создали эффективную оборону. Находясь в безопасности за поваленными деревьями, французы вели прерывистый огонь по противнику из дальнобойный орудий в течение двух часов.

На следующее утро, когда англичане выкатили свою артиллерию, французы снова погрузились в свои лодки. Их потери составили почти тридцать человек убитыми и ранеными (ла Корн стал одним из последних). Между тем, потери защитников форта были единичными.

Войска Придо и воины-ирокезы провели четыре напряженных дня, пока плыли на запад вдоль негостеприимного южного берега озера Онтарио. 1 июля они высадились приблизительно в трех милях от форта Ниагара, неприступного объекта с видом на озера на обрывистом берегу в устье реки Ниагара. Успешная осада форта еще далеко не подошла к своему завершению, так как один из лучших инженеров Монкальма, капитан Пьер Пушо, потратил два месяца на укрепление оборонительных сооружений. Сейчас форт Ниагара был лучшей обороняемой крепостью в Северной Америке, защищенной обширными внешними земляными сооружениями, рвом, передним скатом бруствера и крытым проходом, прикрывающим с помощью фортификационных сооружений замок и цитадель. Под командованием Пушо имелись войска численностью в 600 солдат, хорошо обеспеченные продовольствием, а также некоторое количество индейцев под руководством франко-индейских братьев Жонкайр. Он мог рассчитывать и на периодическую поддержку смешанного подразделения индейцев, партизан, бродяг и нерегулярных подразделений под командованием капитана Лингериса, ветерана военной кампании 1755 г. против Бреддока. Но, к сожалению, около 2 000 солдат этого подразделения недавно направили на подкрепление французских внешних передовых постов в провинции Огайо.

Пушо был настроен оптимистически исходя из всех перечисленных причин, а также из-за того, что атаку британцев ожидали весной, когда форт еще оставался уязвимым, пока еще не прибыли войска Придо, чтобы начать осаду. На самом деле, он был слишком уверен в том, что он легко справится со штурмом.

Первый раз Пушо разочаровался, когда флотилия, построенная им в качестве передового охранения, не только не смогла перейти в контратаку, задержать или вывести из строя каноэ Придо во время их напряженного плавания вдоль южного берега озера Онтарио, но не сумела даже предупредить его самого о приближении противника. Впервые французский командир узнал о наступающих англичанах, услышав треск выстрелов из винтовок. Разведчики, охваченные паникой, прибежали доложить ему: военный отряд ирокезов только что атаковал лесорубов перед стенами форта.

Из этого события Пушо также узнал к своему огорчению, что местным индейцам племени сенека, до сих пор преданным союзникам, доверять больше нельзя. Они могли уже переметнуться на сторону англичан.

Можно ли винить Пушо в том, что он не мог предвидеть такого поворота в традиционной политике ирокезов? Но разве отправка большого количества солдат в провинцию Огайо не свидетельствует о гордыне, призывающей богиню возмездия, которая действительно снизошла с небес? Во всем следует винить стратегическое мышление Водрейля, в частности, его отказ сосредоточиться на одном объекте или даже повиноваться точным приказам Бель-Иля, что он должен сражаться, не выходя за внутренние линии.

Идея Водрейля заключалась в том, что если Лигнерис и его войска смогут попасть в Аллегхени раньше, чем британцы появятся в полном составе в провинции Огайо, то они сумеют вновь взять сухопутный проход в Луизиану. Если бы это произошло, то индейцы возобновили бы свои набеги на дальние территории Виргинии и Пенсильвании, а британцам пришлось бы отозвать свои наступающие войска (или большую их часть) для защиты своих беспокойных колонистов.

Это могло предоставить Новой Франции решающую передышку до 1760 г., когда Версаль обещал восстановить позиции в Северной Америке. Главной целью стал Питтсбург. В трех исходных пунктах (Ле-Беф, Венанго и Преск-Айл) были собраны три отдельных войска французской нерегулярной армии под командованием Лигнериса, Обри и Марина.

Формальная осада форта Ниагара началась 9 июля. Но британские инженеры разочаровали Придо, сорвав первую попытку окопаться, поэтому возникла пауза, во время которой построили новые окопы и батареи смогли открыть огонь.

Словно по библейскому или мифическому образцу, Придо заплатил за свое нетерпение мгновенной смертью, когда снаряд из пушки разлетелся на осколки сразу после выхода из дула, один из осколков попал ему в голову.

Командование принял Джонсон, «баронет-могавк». Он оказался столь же энергичным, как покойный капитан. 14 июля открыли огонь британские пушки, передовая батарея находилась приблизительно в 250 ярдах от переднего ската бруствера. Британские гаубицы начали вести перекрестный огонь через реку Ниагара 17 июля, доминируя над всеми подступами к берегам реки, к прибрежному району и к озеру. Они эффективно обстреливали продольным огнем французов. К полудню 20 июля огонь батареи, находившейся всего в восьмидесяти ярдах от крытого прохода, накрыл это сооружение, угрожая пробить в нем брешь.

В течение двух недель было убито или ранено свыше ста французских защитников в результате шквального огня зажигательными ядрами и бомбами. Остальные обороняющиеся нервничали и выбились из сил из-за недостатка сна. Боевой дух оказался сломлен, многие контуженые солдаты бунтовали, отказываясь подниматься на стены. Осада продолжалась две недели, британцы затянули петлю так, что их окопы простирались уже через весь полуостров.

Ближний окоп находился от форта на расстоянии выстрела из мушкета. Оборона или контратака стали невозможны, так как большие пушки в бастионе либо уже замолчали, либо у них были разрушены лафеты. В парапете образовалась зияющая брешь, которую оказалось невозможно заделать, так как защитники находились под постоянным огнем. Они могли лишь затыкать брешь мешками с пушниной или шкурами животных.

Но даже в то время, когда форт Ниагара разлетался на части, в сложной истории ирокезов открылась новая глава. Индейцы племени сенека в Ниагаре были верными союзниками французов, действуя в качестве разведчиков, лодочников, курьеров и носильщиков на сложных и опасных тропах Ниагары. Но теперь были основания полагать, что они дезертировали.

На самом деле прибытие воинов из конфедерации всех шести племен (народностей) застало их врасплох. Потребовалось время, чтобы обдумать свой следующий шаг. Перед смертью Пушо удалось заключить перемирие, которое позволило Каенди, вождю племени сенека в Ниагаре, вести переговоры со своими собратьями-ирокезами.

Напряженные и затянувшиеся переговоры продолжались три дня, пока Каенди уговаривал своих кровных родичей не атаковать форт. Они в свою очередь объясняли ему, почему в настоящее время эта атака имеет наиважнейшее значение для конфедерации. Убедительный довод Каенди, что все шесть племен англичане оставят в дураках (а особенно — в высшей степени двуличный Джонсон) почти одержал победу.

Джонсон, не допуская, чтобы его воины вообще покинули сражение полностью, вынужден был пообещать: после падения им отдадут форт Ниагара на полное разграбление. Но 14 июля после окончания совещания «его» ирокезы сообщили, что не будут сражаться со своими братьями — индейцами племени сенека из Ниагары.

Так как никто из отважных воинов шести племен не хотел сражаться друг с другом, упрямый Пушо договорился с Каенди, что будет лучше всего, если индейцы сенека из Ниагары удаляться, дабы выкурить трубку мира со своими кровными братьями. Джонсон даже не понимал, что ему едва удалось спастись, когда красноречие профранцузского вождя в какой-то момент почти убедило остальных ирокезов перейти на другую сторону или, по меньшей мере, вернутся к традиционному нейтралитету.

С точки зрения реальной политики решение ирокезов было самым трезвым, так как они избежали братоубийственного кровопролития, обеспечив победу англичанам.

К 23 июля Пушо начал приходить в отчаяние. Но в этот день он получил сообщение от Лигнериса, что французские нерегулярные войска, отозванные из провинции Огайо, приближаются к форту.

Подкрепление Лигнериса, численность которого на момент отправки составляла 2 500 солдат, сократилось до 1 600 человек (несомненно, в результате того, что большое количество индейцев приходило и уходило, когда им вздумается). Но даже и в этом случае, когда они появились на реке Ниагара выше водопада, зрелище оказалось внушительным. Они было подобны «плавучему острову, настолько черной стала река от каноэ и лодок».

Джонсон, уже предупрежденный своими индейскими разведчиками, принял эффективные меры. Он заблокировал реку, исключая возможность подхода к форту. А затем баронет попытался склонить на свою сторону индейских союзников Лигнериса, ссылаясь на численность войск ирокезов по соседству.

Был построен бревенчатый окоп с повышенным бруствером через дорогу около Ла-Бель-Фамиль до реки Ниагара, где стояли лагерем невоюющие ирокезы. Понятно, что Джонсон надеялся вовлечь их в предстоящее сражение. Важным оказалось то, что воины конфедерации размещались в окружающих лесах. Но у Джонсона не имелось иллюзий относительно предстоящего испытания силы. Лигнерис и Обри покинули Преск-Айл несколько дней назад с цветом французской нерегулярной армии. Торговцы, охотники и бродяги, многие из которых «стали туземцами» и были «белыми индейцами», возможно, и представляли ужасное зрелище. Это одеяния из оленьих шкур, раскрашенные лица, длинные волосы, местные прически, военные головные уборы и боевая раскраска… Но они оказались отличными стрелками, меткими снайперами и, вероятно, лучшими партизанами в Канаде.

Пропаганда Джонсона подействовала хорошо. Индейцы-союзники Лигнериса действительно решили не принимать участия в сражении. Поэтому, возможно, только 600 (некоторые знатоки утверждают, что 800) солдат французской регулярной и нерегулярной армии пошли в атаку на засеку, обороняемую полковником Эйр Масси и 46-м полком.

Но Джонсон и британцы не могли полагаться на локальное превосходство в численности, поскольку пришлось разделить свои войска на три части: одна часть для встречи Лигнериса и Обри, одна — для охраны окопов, последняя — для защиты английских лодок. Так как осаждающая артиллерия прекратила огонь, Пушо сначала подумал, что противник целиком отошел, чтобы отразить новую угрозу канадцев. Поэтому он принял решение напасть на них с тыла. Но когда французы, воспрянувшие духом, сделали вылазку из форта и побежали по крытому переходу, траншеи, казавшиеся пустыми, неожиданно ожили, на солнце блеснули штыки, словно иглы дикобраза.

Пушо мрачно перешел в отступление. Остальную часть дня 24 июля он провел, прислушиваясь к грохоту и раскатом залпов дальних пушек, судорожно надеясь, что Лигнерис и Обри обладают достаточным мастерством и рвением, чтобы сделать все за него. Командир форта мог долго смотреть на дым вокруг Ла-Бель-Фамиль в бинокль, но часами оставаться в тревоге ожидания, охватываемый надеждами и терзаемый страхом.

К сожалению для французов, 464 английских солдата («красные мундиры» под командованием Масси) были дислоцированы очень умело. Он распределил 46-е подразделение среди рот легкой пехоты, предназначенной для сражения за дорогу к форту Ниагара. Основной личный состав полка находился на правом фланге легкой пехоты, собственный фланг 46-го подразделения прикрывала рота гренадеров, поддерживаемая «пикетом» 44-го пехотного полка.

Масси, понимая, что французы были, в основном, регулярными войсками, приказал своей первой шеренге примкнуть штыки, лечь на землю и не стрелять без его приказа. Французы, стреляя на ходу, наступали на поляну Ла-Бель-Фамиль с дороги, окаймленной лесом, из колонны они перестраивались в боевой порядок. Дисциплина у «красных мундиров» была превосходной, что подтвердилось, когда они попали под огонь французов, появившихся из прикрытия. Масси, великолепно рассчитав свои действия по времени и выжидая до тех пор, когда задержка еще на одну секунду могла вызвать панику среди его солдат, которые рассредоточились бы, наконец-то приказал отрыть огонь. Залп имел опустошающие последствия.

Более 130 солдат под личным командованием Масси открыли сплошной огонь. Общий залп, сделанный с очень малой дистанции, стал смертоносным.

Масси сообщал: «Солдаты встретили противника, сохраняя полную сдержанность и хладнокровие. Никто не сделал ни одного выстрела до тех пор, пока неприятель ни приблизился на такое расстояние, что его почти можно было достать штыками… Не видел, чтобы Великая Дивизия (только так теперь я могу называть своих солдат) когда-нибудь открывала столь ураганный огонь. После семи выстрелов стоя я приказал идти вперед, стреляя непрерывно, что было выполнено беспрекословно. Большинство солдат из 46-го подразделения дали шестнадцать выстрелов». Гренадеры заслужили особую похвалу, так как они «проявили себя великолепно и, открыв огонь по флангам противника, убили огромное количество солдат. По моему мнению, это решило исход сражения».

Оправдались самые ужасные опасения Пушо. Французы и канадцы были отважными и умелыми солдатами, но у них было плохое командование, тактика командиров не оправдала ожиданий.

Солдаты регулярной армии, морская пехота и рейнджеры, увидев, что противник окапывается, перешли во фронтальное наступление, открыв ураганный огонь из мушкетов, переходящий, в конечном счете, в сплошную стену огня. 46-й полк и поддерживающие его гренадеры расстреливали противника почти в упор с дистанции в тридцать ярдов. В этом смертоносном котле из 600 солдат выжили всего около ста человек, которых взяли в плен. Возможно, еще сто человек бежали в панике, чтобы быть схваченными ирокезами. А те, что вполне предсказуемо, увидев перелом в сражении, предложили руку помощи.

Масси приходил в ярость, когда в более поздних докладах сообщали, что ирокезы отважно сражались, так как, по его мнению, их поведение оказалось «самым подлым». Почти все французские офицеры были либо убиты, либо ранены, некоторых вытаскивали из-под поваленных стволов деревьев, затем ирокезы снимали скальпы. Среди воинов, подвергшихся тяжелым телесным увечьям, был Лигнерис, ветеран Мононгахелы в 1755 г. Одно время он командовал фортом Дюкень.

Те из выживших, которым удалось добраться до каноэ, стоявшими выше порогов, изо всех сил стремились вернуться к озеру Эри, в опустошенный Преск-Айл, в Ле-Беф и в Венанго. Они спешили, чтобы вместе со своими разбитыми собратьями из этих гарнизонов отступить к Детройту. Теперь все верховья Огайо были в руках англичан.

Французы больше никогда не ступят на территорию Огайо.

Пушо узнал о поражении впервые, когда британцы прекратили обстрел его позиций. Он отправил посланца с предложением о капитуляции на хороших условиях. Сначала командир форта отказывался поверить в масштабы разгрома, о котором ему доложили. Он отправил нарочного, чтобы тот увидел все собственными глазами.

Когда дальнейший отказ от капитуляции стал более невозможен, Пушо принял условия, предложенные Джонсоном. Особое значение имела личная гарантия Джонсона, что не пострадает форт Уильям-Генри, что ирокезам не разрешат устроить массовое убийство гарнизона.

Джонсон обеспечил это, потратив два дня на то, чтобы погрузить пленных на борт лодок, доставивших их в Нью-Йорк, где их разместили в тюрьмах. Он подкупил ирокезов, предоставив в их распоряжение форт. Грабеж, разорение и опустошение приняли угрожающие размеры, когда воины добрались до военных складов, складов пушнины, шкур и других товаров для торговли. Но поджогов, убийств, насилия, увечий не было.

Выдержка ирокезов заставила в то время и даже позднее глубоко задуматься. Самым вероятным объяснением может оказаться то, что, понеся очень небольшие потери, они не видели необходимости в восполнении своих рядов захваченными пленниками.

Джонсон затянул бразды правления над западной стороной озера Онтарио с помощью воинов-индейцев, пока они не рассредоточились. Он направил флотилию вельботов на разведку к форту Торонто, но она вернулись с сообщением, что французы покинули форт и опустошилиего.

Затем Джонсон заключил союз с племенем чиппева, что было частью его политики захвата власти над всеми племенами провинции Онтарио. После этого, оставив форт Ниагара на одного из своих полковников, он вернулся в Освего.

Амхёрст направил генерала Томаса Гейджа, пользующегося репутацией администратора, чтобы принять командование над западными постами. Теперь для французов путь в верховья был закрыт навсегда. Британцы и их союзники-колонисты отошли к границе в Освегатчи, расположенном немногим более 100 милях от Монреаля.

Эффект выдворения был значительным: французы немедленно ушли из фортов Преск-Айл, Ле-Беф и Машоль, оставили свои поселения в провинции Иллинойс на произвол судьбы. Хотя они и сохранили плацдарм на Великих Озерах, благодаря сети торговых пунктов от Детройта до Мишилимакника эти пункты оказались отрезанными от Новой Франции. Их бросили на полуголодное выживание, так как снабжение не поступало.

Монкальму пришлось направить своего заместителя, шевалье де Леви, а также те немногие подразделения, которые он смог отозвать из обороны Квебека, для прикрытия позиций в Монреале. Но ему не дано было знать: Гейдж оказался слишком осмотрительным командиром, чтобы решиться на удар по Монреалю в низовьях реки Св. Лаврентия из Освего. Вероятно, хуже всего оказалось то, что стало ясно: индейские воины с запада больше никогда не придут на помощь французам.

Между тем Амхёрст приступил к операции, которая, как полагали, была главной операцией года: попытке открыть в боях Канаду, захватив Тикондерога и форт Краун. Это одновременно послужило бы отвлекающим маневром в пользу Вульфа. Он начал действовать очень неторопливо, что характерно для этого британского командующего.

Амхёрст настаивал, чтобы снабжение поступало точно, а дороги строились раньше, чем он доберется до озера Джордж. Проблемы продовольственного снабжения (которые не могли полностью разрешить даже таланты Джона Бредстрита, генерального квартирмейстера), запоздалое прибытие колониальных строительных рабочих и их медленное продвижение в работе киркой и лопатой тоже задержали начало операции, назначенной командующим. В конце июня Амхёрст, наконец, прибыл в долину в начале озера Джордж, которая с 1755 г. была традиционным местом сосредоточения армий, занятых в летних военных кампаниях. Здесь собрали около 11 000 солдат (приблизительно половина из них служила в регулярной армии, остальные были колонистами).

Амхёрст не сразу повел их в дикую местность, а вместо этого проявил свою характерную склонность к медлительности и нерешительности, убивая время тем, что начал работы по строительству форта. Он так и не был достроен или использован каким-то способом. Как язвительно заметил Паркмен, «Амхёрст никогда долго не оставался на одном месте, не построив там форт».

Итак только 21 июля его армия, наконец, направилась в Тикондерогу и затем приступила с превеликой осторожностью и осмотрительностью к работам по тщательной расчистке следующего участка лесистой прибрежной территории, очищая ее навечно, потому что Амхёрст опасался засады. Медленно неповоротливые вооруженные силы прокладывали путь между островами озера Джордж, потратив двадцать четыре часа, чтобы преодолеть небольшое расстояние до Тикондерога, на последних этапах похода, попав в сильный ветер и высокие волны.

22 июля начинается высадка на берега. Обманутые французы отступали по волочной переправе для судов к лесопилке перед водопадом. Но вскоре их вытеснили и оттуда. Войска Амхёрста заняли высоты, господствующие над фортом Карильон, а затем направились к траншеям, где лорд Аберкромби потерпел сокрушительное поражение, нанесенное Монкальмом в прошлом году.

Французы полностью перестроили оборонительные сооружения, используя бревна и заваливая все землей. Но они даже не попытались защищать их, хотя в распоряжении их командира, генерала Франсуа-Шарля Бурламака, находился личный состав приблизительно той же численности, с которой Монкальм нанес в 1758 г. крупное поражение британцам.

Укрываясь в этих оборонительных сооружениях, солдаты Амхёрста были почти в полной безопасности от снарядов грохочущих пушек форта. Только после того, как 23 июля британский командующий ввел в бой свою артиллерию, он узнал, что Бурламак удалился на озеро Шамплейн, оставив 400 солдат под командованием капитана Геберкорта для последнего противостояния.

Поведение Бурламака на первый взгляд кажется эксцентричным. Но на самом деле он повиновался строгому письму с инструкциями, полученным им в июле от Водрейля. Ему приказывали покинуть и Тикондерога, и Краун-Пойнт при приближении британцев. Идея заключалась в том, что упорная оборона Тикондерога могла привести к капитуляции всех войск Бурламака, а в случае его отступления в Иль-а-Нуа на выходе из озера Шамплейн он мог вести длительные оборонительные действия, не допуская, чтобы Амхёрст одержал быструю победу на этом театре военных действий. Монкальм сообщил об этом Бурламаку в дополнительном письме от 4 июля следующим образом: «Ваша задача сводится не к тому, чтобы разбить противника, а к тому, чтобы избежать разгрома противником».

26 июля внезапно прекратился беспорядочный огонь артиллерии, которым было убито пять и ранен тридцать один солдат среди атакующих англо-американцев. В 10 часов в тот вечер французские дезертиры принесли в английский лагерь сообщение: Геберкорт и его солдаты бежали в лодках, а арсенал в Тикондерога может взорваться в любую минуту. После тщетного предложения 100 гиней любому, кто готов выполнить самоубийственную миссию и спасти порох от подрыва, Амхёрсту ничего не оставалось, кроме как ждать неизбежного взрыва.

Приблизительно в одиннадцать часов прогремел гром, ночное небо озарили тысячи огней. По падающим деревьям и обломкам форта создавалось впечатление, что вся местность Тикондерога взлетела в небо. Но затем стало понятно, что эксперты по взрывному делу оказались некомпетентными. Был разрушен только один бастион. Можно было видеть французский флаг, который все еще развевался на парапетной стенке с бойницами. Но в цитадели бушевали пожары.

Едва ли может вызвать удивление неспособность французов детонировать весь бастион, так как внезапное исчезновение Геберкорта вызвало хаос. Большинство солдат были пьяны. Командир приказал снять флаг с парапетной стенки с бойницами, но никто и не вспомнил о его приказах. Но хуже всего оказалось то, что отряд из сорока разведчиков, которым ничего не сообщили об изменении планов, на следующий день вернулся в форт, полагая, что он еще находится в руках французов. Разведчики попали в плен.

Амхёрст добился успеха там, где провалился Аберкромби. Причина заключалась в его суетливом, но удивительно медленном продвижении. Это свое характерное качество командующий проявил еще раз, мешкая с ремонтом разрушенного форта перед наступлением на Краун-Пойнт, куда ушел Геберкорт со своими войсками, чтобы соединиться с войсками Бурламака, численность которых составляла 3 000 солдат.

Амхёрст занимался подготовкой к следующему наступлению, когда разведчики сообщили ему: французы покинули и Краун-Пойнт, уйдя в северном направлении к озеру. Британский командующий в должное время оккупировал Краун-Пойнт и раздумывал о том, как осуществить опрометчивое обещание, данное Питу: «Совершить вторжение в Канаду по возможности энергичнее и без проволочек». Но он передумал, вместо этого направив своих солдат на строительство нового форта в Краун-Пойнт.

Амхёрст снарядил небольшие диверсионные отряды для исследования местных небольших рек и водных путей сообщения, его инженерно-строительные войска трудились на строительстве дороги к пункту (в настоящее время — Вермонту), и на старой французской дороге между Тикондерога и Краун-Пойнт. И вновь командующего можно обвинить в медлительности. Но само отсутствие сопротивления французов вызывало у него подозрения. Возможно, они старались заманить его в местность, где у неприятеля наконец-то будет преимущество на поле боя? Он знал, что у противника есть небольшая флотилия военных кораблей на озере Шамплейн. У него такой флотилии не имелось. На открытом озере французская шхуна и три трехмачтовые шебеки с тридцатью двумя пушками разнесут в клочья его лодки.

Амхёрст, что для него очень характерно, решил ждать до тех пор, пока его судостроители в Тикондерога построят бригантину и крупный вооруженный плот, которые смогут прикрывать наступление армии вниз по озеру. Спустя три недели командующий, взволнованный информацией, полученной им приблизительно еще о четырех французских военных кораблях, приказал построить дополнительно бронированный шлюп.

Эти требования превосходили возможности и ресурсы небольшой лесопилки. Ей и без того нужно было обеспечивать строительный материал для трех новых кораблей Амхёрста и для возведения форта в Краун-Пойнт. Она трещала от напряжения. Постоянные поломки оборудования и простои привели к тому, что капитан Лоринг, военно-морской командующий Амхёрста, мог спустить суда на воду только осенью.

Другим фактом, сдерживающим Амхёрста, было то, что он не получал никаких вестей от Вульфа. Поэтому он не знал, как следует интерпретировать отсутствие сопротивления французов его вооруженным силам. Понятно, что он мог наступать на Бурламака в том случае, если военная кампания на реке Св. Лаврентия поглотила бы всю оборонительную энергию Монкальма. Но так ли это на самом деле?

Врожденный пессимизм и осмотрительность Амхёрста привели его к предположению, что военная кампания Вульфа, возможно, провалилась, и он вынужден отступить в Луисбург. В таком случае предприимчивый командующий Монкальм почти наверняка решит перебросить свои силы к защитниками Иль-а-Нуа и обеспечить локальное превосходство над британцами.

Безусловно, для Монкальма было бы совершенно нетипично вручить противнику легкие победы, подобные одержанным ими при Тикондерога и в Краун-Пойнт. Поэтому подозрения о том, что его заманивают в ловушку, увеличились. Более того Иль-а-Нуа находился в добрых восьмидесяти милях дальше на озере, и Амхёрст ничего не знал о том, какая там местность, ландшафт и оборонительные сооружения. Разве разумно рисковать, совершая трехдневный переход на лодках на такое огромное расстояние от своей базы снабжения, подкреплений в царство неизвестности?

Это была задача для игрока, а британский командующий никогда таковым не был. Его решение оказалось предусмотрительным и разумным. В Иль-а-Нуа Бурламак с нетерпением ждал его появления. У него было 3 500 солдат, надежно окопавшихся на естественной (природной) оборонительной позиции в середине русла реки Ришелье неподалеку от того места, где она вытекает из озера Шамплейн; с каждой из сторон крепость омывала река. Фронтальная атака, возможно, обошлась бы дорогой ценой и могла оказаться самоубийственной. В противном случае вероятна длительная осада.

Бурламак писал: «Жду его [Амхёрста] появления с нетерпением, хотя и сомневаюсь, что он решится атаковать пост, в котором мы защищены до зубов и вооружены сотнями пушек».

Между тем Амхёрст занял разумную, но не предприимчивую позицию, удовлетворяясь строительной программой, он наблюдал и выжидал. Судьба Северной Америки в то время безусловно и полностью зависела от военной кампании Вульфа на реке Св. Лаврентия.

Амхёрст, в конечно счете, готовился к тому, чтобы провести здесь зиму, понимая: 1760 г. станет годом окончательного сведения счетов. Его военная кампания 1759 г. обеспечила контроль над Великими озерами и соответствующей провинцией. Когда же он, наконец, получил известия от Вульфа, то понял: разгром французов сделался лишь вопросом времени.

Уже к концу 1759 г. Амхёрст уже приступил к рассмотрению проблемы индейцев, так как в его намерения всегда входило распространение британской гегемонии на неуправляемые племена после разгрома французов. Ирокезы, в конце концов, поняли опасность, к концу года их подозрения относительно британских намерений достигли уже высших пределов.

Амхёрст медленно закручивал гайки. Во-первых, он настоял на том, чтобы вернули всех белых пленных, которых забрали в индейские деревни, даже тех, кого к тому времени захватчики приняли в род. Затем он приступил к прекращению традиционных подарков, преподносимых индейцам. Это особенно касалось снабжения боеприпасами. Мера привела к тому, что племена не могли вести войну или обеспечивать эффективное военное присутствие. Более того, ирокезов встревожило то, что британский командующий незамедлительно приступил к строительству форта в Краун-Пойнт, размеры которого во много раз превышали прежний французский форт.

Особенно подозрительными и недовольными были индейцы племени сенека, которые понимали: британцы нарушили все свои данные обещания и в настоящий момент установили фантастически высокие цены на продаваемые товары. Но самым страшным из всего оказалось посягательство поселенцев на их земли. Ясно, что вопреки всем заявлениям, завоеватели не намерены уходить с наследственных территорий, доставшихся индейцам от предков, а вместо этого планируют организовать на них колонии.

Ирокезы слишком поздно выяснили, что, сделав из себя послушных пуделей Амхёрста, они уменьшили свое влияние среди других племен. Даже могавки с тревогой наблюдали за тем, как их брат по крови сэр Уильям Джонсон заинтересован больше в том, чтобы стать великими бароном-землевладельцем, чем оказывать им помощь. Джонсон совершенно ясно заявил о своей позиции, сообщая вождям ирокезов, что «в настоящее время в вашей власти… стать снова более счастливым народом. Но если… вы выберете другой путь, то вам не следует ждать от нас пощады».

Индейцы племени делавэров тоже поняли, что британцы просто лгали, пообещав уйти с территорий провинции Огайо сразу после разгрома французов. Недовольство племени делавэров настолько обострилось летом 1759 г., что они, до нелепости поздно, планировали провести грандиозную военную кампанию и захватить по возможности больше фортов, включая даже Питтсбург (форт Дюкень). Их план заключался в том, чтобы войти в форты как друзья, а находясь внутри, расправиться с гарнизонами.

В недобрый час племя делавэров решило подождать и посмотреть, смогут ли французы разгромить англичан собственными силами. К тому времени, когда стало понятно, что французам это не по силам, оказалось уже слишком поздно, индейцы остались без поддержки.

В последние дни 1759 г. под бочки с порохом была заложена взрывчатка, которая взорвется позднее через несколько лет огромным восстанием Понтиака.

Глава 5 Индия

1759 год был хорошим для пятидесятилетнего Сэмюэля Джонсона, хотя ему придется ждать еще три года прежде, чем государственная пенсия обеспечит финансовую независимость. Наиболее часто цитируемый в английском языке после Шекспира, доктор Джонсон пополнил свою годовую норму мудрых изречений, эпиграмм и апофегмат (назидательных рассказов). Возможно его самое знаменитое высказывание, датируемое 16 мартом 1759 г., было о том, что жизнь на борту корабля подобна тюремному заключению, но с дополнительной возможностью утонуть. Более того, на судне невозможно избежать других людей или увидеться с теми, кого нет на борту.

Хорошая сторона жизни на корабле подобна уходу в монастырь, но плохая сторона заключается в том, что вы не можете выбрать сами окончание этого пребывания в монастыре.

Но его эссе в журнале «Айдлер» наполнено афоризмами.

«Нет ничего более тоскливого, чем запланированное веселье» (май 1759 г.)

«Точно так, как золото, которое нельзя потратить, не делает человека богатым, знания, которые невозможно применить, не делают человека умным» (июнь).

«Критика — это такое занятие, с помощью которого человек становится важнее и внушительнее при очень незначительных затратах» (июнь).

Надо признать, что его изречения поражают тем, что они, отличаются огромным достоинством непредусмотрительности и предельной наивностью.

«Торговля рекламой в настоящее время настолько приблизилась к совершенству, что нелегко предположить возможность каких-либо усовершенствований». Это вызывает лишь кривую улыбку в двадцатом столетии, как и его горькие жалобы на перепроизводство книг: «Одна из особенностей, которая выделяет век нынешний, заключается в бесконечном множестве книг. Каждый день приносит новые объявления о литературных трудах. Нас тешат повторными обещаниями, что мы станем мудрее, а жизнь наша станет более легкой, чем у наших прародителей».

Нет ничего удивительного в том, что Тобиас Смоллетт, писатель-шотландец и проякобит, в письме, датированным мартом (написанном, к удивлению, заклятому антишотландцу и антиякобиту Джону Уилксу) ссылался на «этого великого литературного мага Сэмюэля Джонсона».

Но величайшим триумфом Джонсона в 1759 г. была философская повесть «Расселас, принц Абиссинский», его основной и самый успешный труд в художественной литературе. В повести «Расселас», написанной явно под влиянием Екклесиаста, сатиры Ювенала и Джонатана Свифта, рассказывается о принце Абиссинском, именем которого названа повесть, который существует в неизменном обществе, подобном «Республике» Платона. Он ищет ответы на самые важные вопросы о смысле жизни человека.

Ведя роскошный образ жизни в Счастливой Долине Абиссинии, он вместе со своим ментором Имлаком, сестрой Некаях и ее служанкой Пекиах бежит в Египет в поисках самого счастливого образа жизни. Но стоит ли добавлять, что, будучи героями Сэмюэля Джонсона, они так никогда и не смогли найти его.

Повесть, предположительно, написана потому, что в то время Сэмюэль Джонсон был слишком беден, чтобы расплатиться за похороны своей матери (она скончалась в возрасте восьмидесяти девяти лет в январе 1759 г.) «Расселас» создан в форме «восточного предания». По структуре, сюжету и общим эстетическим стандартам он настолько подобен «Кандиду» Вольтера, что Джеймс Босуэлл, биограф автора, заявил: если две различные философские повести не оказались бы опубликованными одновременно, Джонсона непременно обвинили бы в плагиате, предполагая великого французского мастера. Там видны то же наслаждение экзотикой, та же сатирическая насыщенность, тот же пессимистический взгляд на жизнь, которую следует скорее выдержать, чем наслаждаться ею.

Одновременное появление «Кандида» и «Расселаса» наводит на мысль, что существует не так называемый плагиат, а просто синхронный отклик на дух времени. Лоренс Стерн сделал такие же скептические замечания относительно плагиата в еще одном романе, выпущенном в свет в 1759 г. — «Жизнь и мнения Тристрама Шенди». Общеизвестны примеры Лейбница и Ньютона, Дарвина и Уоллеса. Но в истории мысли и литературы их множество. Подобно «Кандиду» повесть «Расселас» насыщена, в основном, диалогами. Учитывая популярность в восемнадцатом столетии философских произведений на фоне экзотических условий, нет ничего удивительного в том, что Джонсон благодаря одной этой работе приобрел европейскую репутацию, как и в том, что он никогда не смог повторить этот успех с помощью любой другой прозаической работы.

«Расселас» адресован тем, «кто с недоверием слушает нашептывания фантазии и с нетерпением продолжает преследовать призраки надежды; кто ожидает, что возраст исполнит обещания юности, и что недостатки сегодняшнего дня будут восполнены завтра». Подобно Парсону Йорику Стерна в «Тристраме Шенди», Джонсон использует мудрого героя Имлака для выражения своих взглядов в науке, философии и по ряду общественных вопросов (в особенности — относительно брака). Он делает циничный вывод: «Брак имеет множество недостатков, но безбрачие лишено удовольствий».

В Египте при посещении пирамид Имлак говорит: «Я рассматриваю это мощное сооружение, как памятник отсутствию человеческих радостей».

Приводится ряд интересных замечаний относительно стратегии и тактики в вопросах похищения людей и предупреждение против фантазий, свойственных Марии Антуанетте, заметившей во время чтения книги: «И я не позволю себе больше играть в пастушку в своих снах наяву».

Джонсон/Имлак исследует многие философские и теологические вопросы, обсуждает достоинства и недостатки монашеской жизни. Он строг с теми, кто, подобно Плинию Старшему (знаменитому трудоголику древнего мира) или Лоренсу Стерну в его дни, живут творчеством или исследованиями за счет собственной жизни.

Замечания относительно двуликости добра и зла окажутся уместными в работах писателей девятнадцатого века — например, Германа Мелвилла и Роберта Льюиса Стивенсона.

Как считает Имлак, «причины добра и зла такие разнообразные и такие неопределенные, что часто путаются друг с другом, принимая различные виды и формы в результате многократных переплетений. Они настолько подвержены различным несчастным случайностям, которые невозможно даже предвидеть, что тот, кто хотел бы точно определить свое положение в зависимости от неопровержимых главных причин, должен провести всю жизнь и умереть, продолжая задавать себе вопросы и взвешивать ответы».

Самыми интересными для читателя двадцать первого века являются фантазии на тему полетов, которые ясно претендуют на психоаналитическое объяснение, а также предупреждение Джонсона о возможности войны в воздухе при помощи аэропланов. Об этом он говорит: «Какова же безопасность добра, если зло может ради удовольствия вторгнуться к нему с неба? От армии, плывущей через облака, не смогут обеспечить безопасность ни облака, ни стены, ни горы, ни моря. Полет северных дикарей может произойти по ветру, а потом они мгновенно подожгут с чрезвычайной жестокостью столицу цветущей страны, проплывающую под ними внизу».

Подобно Кандиду, Расселас завершает свои похождения с убеждением: он с тем же успехом мог спокойно оставаться в своей комнате. Счастье и поиски смысла подобны иллюзиям, и название последней главы совершенно недвусмысленно: «Заключение, в котором не сделаны никакие заключения»: «Имлак и астроном были довольны тем, что плывут в потоке жизни, не указывая своего курса в какой-то определенный пункт. Они поняли, что ни одно из желаний, которые были у них, невозможно исполнить. А пока они размышляли, что нужно сделать, решив после окончания потопа вернуться в Абиссинию».

Но для историка значительно интереснее пессимизма Джонсона его зачарованность экзотикой и идеологией «страны» (считающей менее важными деньги по сравнению с землей, города — в сравнении с провинцией, чрезмерное потребление противопоставляющий спартанскому аскетизму). При этом и восточная «роскошь» достойна сожаления.

Имлак в свое время путешествовал по Персии, Аравии, Сирии, Палестине, Индии и Азии вообще, был однажды советником императора-могола в Агре. Его путешествия проходили в восточном полушарии, путешествия Кандида — в западном. В повести «Расселас» ясно заметна мания к зарубежным поездкам и исследованиям. Они лишь недавно были популяризированы Джереми Доукинсом, открывшим Пальмиру, а также леди Мэри Уортли Монтегю. Заметен в повести точно такой же оживленный интерес, который спустя немногим более десяти лет проснется к сказаниям и легендам Полинезии. Их привезут с собой Бугенвиль и Кук из странствий по Тихому океану.

Повесть «Расселас» иногда действительно считают трудом, вдохновившим шотландского исследователя Джеймса Брюса провести потрясающее исследование Абиссинии через десять лет. Что же касается восточной «роскоши» (одной из вещей, которую принц Расселас так не любил в Счастливой Долине), Джонсон вводит в старую идеологию «страны», приверженной классическим моделям (подобно римскому поэту Горацию; вспоминается одна из его знаменитых строк: «Persicos odi, puer, apparatus» — «Я ненавижу персидскую роскошь, мальчик»). Представление о том, что экономические излишества, потраченные на роскошь и высокий уровень жизни, неизбежно приводят к катастрофе, поскольку влекут за собой слабость, отсутствие гражданской любви к искусству и зависимость от наемных армий, стало понятием, восходящим по меньшей мере к Макиавелли. Оно получит ясное выражение в знаменитой работе Гиббона, посвященной упадку и разрушению Римской империи — классическому примеру мышления «страны».

Для англичанина восемнадцатого века все эти вопросы были, в основном, постоянно сосредоточены на британском присутствии в Индии.

У большинства британских путешественников и наблюдателей в Индии приблизительно до 1780 г. складывалось постоянное впечатление от субконтинента, как о месте, где нищета большинства резко контрастировала с богатством и великолепием немногих, делая его прекрасным образцом восточного деспотизма. Столетием ранее путешественник Питер Мунди противопоставил величие императора-могола в Агре и изобилие борделей и публичных домов там же. Роберт Клайв, великий английский завоеватель Бенгалии, называл Калькутту одним из самых безнравственных мест во вселенной. Установление там английского правления после 1757 г. нисколько не способствовало улучшению впечатления привередливых путешественниц-леди (таких, как Джемайма Киндерсли). Но и значительно более стойкие персонажи (например, Уильям Макинтош) отмечали неприязнь. Последний сообщал о Калькутте (хотя что именно ему было известно что-то об испанской Калифорнии или герметично изолированной Японии, остается вопросом весьма спорным): «Правда, что от западной оконечности Калифорнии до восточного берега Японии нет ни единого места, где суждение, вкус, благопристойность и удобство так грубо оскорблялись бы, как в беспорядочном и смешанном хаосе домов, хижин, сараев, улиц, улочек, аллей, поворотов, канав, выгребных ям, и резервуаров. Они смешаны в одну общую неразличимую массу грязи и гниения, оскорбительную для человеческих чувств и столь же вредную для здоровья человека. Из этого состоит столица правительства английской „Ост-Индийской компании“. Очень незначительный намек на чистоту, который можно заметить, возникает только благодаря обычным действиям голодных шакалов по ночам, а голодных стервятников, ворон и других пернатых хищников — в дневное время. Точно также он обязан дыму, поднимающемуся над общественными улицами, над временными хижинами и сараями для передышки, предоставляемой от комаров. А они, естественно, создаются вонючими и загнивающими сточными водами».

Интерес к роскоши, вырождению и восточному деспотизму был одним из трех главных мотивов бесед восемнадцатого столетия об Индии в английской метрополии. Второй (и гораздо более благоприятной) реакцией на субконтинент стало увлечение экзотической флорой и фауной. Оно само по себе было частью неистового стремления к дальним местам и захватывающим преданиям диких земель. Возможно, вполне справедливо будет отметить: ослепительный отклик на дикую природу Индии (по меньшей мере, до недавнего почти полного истребления многих видов) стал главным в европейской реакции на Индию.

Еще в 1616 г. Эдуард Терри в своей работе «Purchas his Pilgrimes» («Покупая своих пилигримов») подчеркивал этот аспект Востока: «Чтобы эта далекая страна не показалась земным раем без каких-либо неудобств, я должен обратить внимание на то, что там много львов, тигров, волков, шакалов (которые кажутся дикими собаками) и другого опасного зверья. В тамошних реках водятся крокодилы, а на земле — огромные змеи и другие ядовитые и вредные твари. У нас в доме мы часто встречаем скорпионов, укусы которых болезненны и смертельно опасны, если у пострадавшего не найдется на месте масла, которое приготавливают из них. Им смазывают пораженный участок тела, чем лечат рану. Нас также беспокоят мухи, которые здесь водятся в изобилии. В знойное время дня их бессчетные количества таковы, что нам нигде нет от них покоя. Они готовы полностью покрыть наше мясо, как только мы ставим его на стол. Поэтому у нас есть люди, которые стоят с салфетками, чтобы отгонять их во время трапезы. Ночью беспокоят комары, похожие на наших, но только меньшего размера. В крупных городах такое огромное количество больших голодных крыс, что они кусают людей, когда те лежат в постели».

Единственное различие в реакции Терри и Марка Твена, который писал почти на 400 лет позднее, заключается в том, что Твен вселяет викторианскую уверенность: в настоящее время верх взял человек. Говорит он и о способе, с помощью которо го можно превратить опасность в романтику: «Земля мечты и романтики, баснословного богатства и баснословной бедности, великолепия и отрепья, дворцов и хижин, голода и эпидемий, джиннов, великанов и ламп Аладдина, тигров и слонов, кобр и джунглей, страна тысячи наций и сотен языков, тысячи религий и двух миллионов божеств…»

Как Твен, так и Терри затронули важную истину: животные, опасные для человека, больше всего остального возбуждали любопытство и интерес: крокодилы, живущие в морской воде, питон, кобра и ее более крупная кузина, обнаруженная в Ассаме и в восточных уголках Индии, королевская кобра или хамадриада, леопард, дикий кабан и медведь. Но две ужасающих твари целиком захватили воображение: тигр и слон. Те, кто способен погрузиться в размышление о цикле рождение-смерть, затронутом во вступлении, возможно, заинтересуется тем, что самое знаменитое стихотворение о тигре (символичное для творческого воображения) написано Уильямом Блейком. Автор родился в тот год, когда Клайв одержал свою великую победу при Плесси. Начиная с 1750-х гг. и далее тигры стали основной ассоциацией с Индией в большинстве британских умов, когда в результате завоевания Бенгалии начался прямой контакт самого великолепного плотоядного животного страны с белыми солдатами и охотниками.

Правда, еще даже до прихода британцев в Индию тигров почти повсеместно вытеснили с исторических мест их обитания, а земли стали использовать для сельского хозяйства. Но политика «Ост-Индийской компании» по освоению земель еще более потеснила огромных кошек с их исторических мест и вызвала много противостояний человек-тигр, так будоражащих читающую часть населения, пьянеющего от экзотики. Берк, всегда чутко настроенный на восприятие исторических тенденций, безусловно, думал о тигре, когда обсуждал ассоциацию страха в возвышенном: «Взгляните на зверя необыкновенной силы. Какова же идея до начала размышлений? Можно ли эту силу подчинить себе?.. Нет. Мысль, которая возникнет у вас — о том, что нельзя эту огромную мощь использовать с целью разрушения и насилия… Возвышенное может снизойти на нас в мрачных лесах, в воющей дикой местности, в виде тигра, пантеры или носорога».

Джордж Стаббс, знаменитейший и оригинальный художник-анималист своего времени, который только что достиг расцвета в 1759 г., любил изображать сражения льва и тигра. Однако он не совершил вопиющей ошибки, допущенной в картинах анималиста Джеймса Уорда, написанных позднее в том же столетии, когда лев стал символизировать Британию, а тигр — Индию. На самом деле, как нам совершенно ясно из отвратительных боев животных, организованных древними римлянами на аренах, каждый раз такой бой выигрывает тигр.

Тигры в свою очередь по неизбежной ассоциации идей связаны со слонами. Жажда нового, необычного и экзотического в восемнадцатом столетии относится к дикарям — и благородным, и неблагородным, начиная от ирокезов и полинезийцев Таити и охватывая царство животных. Носороги на выставке в Венеции в 1751 г., а позднее первый жираф, присланный в Европу пашой Египта для короля Франции, сделались частью этой тенденции. Слон произвел глубокое впечатление, потому что крупных толстокожих животных редко можно было увидеть в Европе. Начиная со Средних веков (Людовик IV, счастливый получатель одного из животных, был заметным исключением), ранняя мода на слонов в древнем мире в качестве ударного оружия войны, в публичных представлениях на арене и в качестве символов статута, подошла к концу. Они постепенно стали вымирать в Северной Африке и на Ближнем Востоке — в главных точках встреч восточного и западного миров.

После того, как европейцы захватили плацдарм в Индии, ситуация быстро поменялась, поскольку слоны играли многогранные роли в жизни индусов. В сложном пантеоне, возглавляемом троицей (Брахмой, Вишну и Шивой), слон Айравата («гора Индры») числился на почетном месте божества дождя. Легенда гласит, что он создан Брахмой из яичной скорлупы. Еще два слона, Махападма и Сауманаса, являются мощными столбами Земли, которые держат мир на своих гигантских головах.

Буддизм тоже включал представления о слонах: в предпоследней реинкарнации будущий Будда был Вессантрой, сыном могущественного царя. Его отец черпал свою силу из чудесного слона, исполнявшего каждое его желание.

Когда буддизм вынужденно мигрировал из Индии в другие части Азии, он принес собой мифы о слонах, все темы, связанные с поклонением им, а заодно и иконографию. На чисто прагматическом уровне слоны в Индии были видимым символом царской или княжеской власти. Только великие владыки, обладающие несметным богатством, могли позволить себе охотиться на опасных крупных зверей, сидя в паланкине на спине слона и находясь в полной безопасности.

Даже всадник не мог безопасно охотиться на тигра, леопарда или буйвола. А правители Индии, охотившиеся верхом на слонах, доказывали свое «человеколюбие» — они защищали жителей деревни и домашний скот, принадлежащий им, от ужасной опасности. Их отвага и величие тем самым внушали мысль о крайне важном почтительном отношении «низших» к «высшим».

В силу всех этих причин (удовольствия от опасного «спорта», сохранения благодарности и верности сельских тружеников, но, прежде всего, демонстрации склонности империи к «украшениям»), прибывающие британские правители с еще большей жадностью восприняли культ охоты на слонах на тигров, чем туземные олигархи, которых заменили белые.

Третий аспект, связанный с британцами в Индии, наиболее противоречив. Эксплуатация, как в техническом и экономическом смысле получения прибыли, так и в культурном и нравственном смысле, проявилась очень рано. Некоторые относились к ней как к неизбежности. Но она вызывала беспокойство у всех, кто склонен к размышлениям.

Вопрос, который до сих пор волнует наши лучшие умы (что стоит за огромной разницей в силе и богатстве между «первым» и «третьим» мирами), поднял принц Расселас в классическом произведении Джонсона 1759 г. Но Джонсон/Имлак дает классический успокаивающий ответ.

Расселас ставит вопрос остро: «В результате чего и применения каких средств, европейцы стали такими могущественными. Почему, учитывая, что они могли так легко посещать Азию или Африку с целью торговли или завоеваний, африканцы и азиаты не могли вторгаться на берега европейцев, организовать колонии на их земле, ввести свои законы, вручая их местным князьям? Тот же попутный ветер, с которым они возвращались, мог бы привести туда и нас».

Имлак нескладно отвечал, что европейцы владели большими знаниями, а знание — сила. Но это едва ли могло объяснить, каким образом морская держава, численность населения которой составляла восемь миллионов человек, смогла добиться покорения субконтинента (в 1759 г.) с численностью населения в 200 миллионов.

Имлак говорил об экономическом превосходстве, но не о нравственном: «Европейцы менее счастливы, чем мы, они — несчастливый народ. Человеческая жизнь повсюду представляет собой состояние, которое просто нужно перенести, в нем мало того, чем можно наслаждаться».

Но многие более глубоко мыслящие наблюдатели полагали: завоевание Индии должно иметь более ясное разумное обоснование. В противном случае оно уязвимо для того самого обвинения в бессмысленности, которое Вольтер выдвинул против французской оккупации Канады. Другой из плеяды ведущих писателей 1759 г., Эдмунд Бёрк, подведет спустя двадцать лет итоги завоевания Индии, с жаром обсуждая наплыв британцев: «Охваченные алчностью, процветающей в этом веке, пылким жаром юности, они наступали друг за другом, волна за волной, пока перед взором несчастных туземцев ни осталось ничего, кроме бесконечного пространства, заполненного новыми выводками прожорливых перелетных птиц, аппетит которых не мог насытиться имеющимся кормом, постоянно исчезающим во время их налетов. Каждый последующий завоеватель, араб, татарин или перс, оставлял после себя какой-нибудь памятник — либо королевское великолепие, либо полезное благодеяние. Англичане не построили ни церквей, ни больниц, ни школ, ни дворцов. Если завтра нас выдворят с Индостана, после нас не останется ничего, что указывало бы на то, что в этот бесславный период нашего господства им владел кто-то выше орангутанга или тигра».

Военная кампания в Индии, 1759 г.

В 1759 г. можно было услышать только несколько таких голосов. В то время гегемонию в Индии считали более важным мировым призом, чем владычество в Северной Америке. Так случилось, что на другой стороне мира, на расстоянии ряда континентов от Северной Америки или Карибского моря, велась еще одна ожесточенная война за господство. Субконтинент Индостан сделался следующей целью в год побед.

В январе 1759 г. в битве за Мадрас, беспощадность которой оказалась редкой даже в далеко не щадящей Семилетней войне, французские и индийские войска, численность которых составляла 8 000 солдат, пытались с боями проложить путь к крепости — форту Сент-Джордж, занимаемому 4 000 защитниками, британцами и сипаями.

Эта цитадель была сердцем так называемого «белого города» — административного центра британской «Ост-Индийской компании» на юге Индии. «Черный город» для более 50 000 индийцев уже дымился в руинах. Он более походил на место бомбардировки или на покойницкую, чем на место человеческого проживания.

Снаряды и зажигательные ядра свистели и проносились в воздухе в бесконечной какофонии. Едкий запах мертвой и умирающей человеческой плоти смешивался с черным дымом сотен пожаров. Во время ужасающей двухмесячной осады Мадраса (с середины октября 1758 г. до середины февраля 1759 г.) потери составили, как минимум, более одной трети солдат.

Только с французской стороны были убиты, ранены или дезертировали более 1 200 солдат-европейцев. Из 215 французских офицеров восемьдесят два оказались в списке убитых и раненых. Добровольцы с острова Маврикий в составе шестидесяти человек из компании «Иль-де-Франс» оставили перед Мадрасом сорок одного человека убитыми.

Остальные статистические данные столь же красноречивы. Британские защитники использовали 1 768 бочек черного пороха, 26 554 пушечных ядра, 7 502 зажигательных снаряда, 2 000 ручных гранат. Они расстреляли 200 000 патронов из своих мушкетов.

Однако французам не удалось взять Мадрас. Многие утверждают, что виноват в этом был только один человек — Томас Артур Лалли, граф де Лалли-Толлендал.

«Красавчик-принц» Чарли, возможно, и стал самым высокопоставленным якобитом во Франции. Но он оказался далеко не единственным, кто попал на чужбину во время Семилетней войны. Казалось, что сторонники дома Стюартов действительно имеются повсюду. В Европе лорд Клер, которому только что присвоили звание маршала Франции, был наиболее ярким их представителем. Но в Пруссии Фридрих Великий внимательно прислушивался к советам графа маршала Кейта.

Слабость движения якобитов к этому времени принципиально заключалась в том, что оба высокопоставленных представителя всей душой ненавидели Чарльза Эдуарда, а он — их.

Но значительные посты занимали многие другие ветераны восстания 1745 г., не говоря уже о шевалье де Джонстоне в Канаде. В 1758 г. образовалась самая заметная диаспора якобитов. Графа де Лалли-Толлендал назначили синдиком (членом правления) французской «Ост-Индийской компании», комиссаром короля и генеральным комендантом всех французских учреждений в Индии.

Лалли отличился в битве при Фонтене в 1745 г., командуя подразделением ирландской бригады, находящейся на службе у Франции («Дикими гусями»). Он без устали работал на Чарльза Эдуарда зимой 1745-46 гг., когда более энергичная французская поддержка армии якобитов в Шотландии могла привести к реставрации Стюартов в трех британских королевствах.

Повышение Лалли по служебной лестнице оказалось неожиданным. Немногим ранее, в 1757 г., он был всего лишь незначительным интриганом, который тайно встречался с «красавчиком-принцем», герцогом де Ришелье и другими сторонниками Стюартов.

Лалли добился успеха в «Ост-Индийской компании», когда составил хорошо аргументированный меморандум, полностью одобряющий официальную линию компании. Но он вызвал противоречия со стороны администрации Жозефа Франсуа, маркиза де Дюпле, отозванного в 1755 г. из Индии во Францию. После этого события директора французской компании твердо решили: Лалли должен принять на себя верховное командование в Индии. Они неустанно лоббировали это назначение, пока не добились своего.

Высшим чиновником, принимающим решения на этом этапе, был военный министр, граф д'Аргенсон, которого, в конце концов, сместила мадам де Помпадур в тот мрачный период, последовавший после попытки убийства в Людовика XV в 1757 г., совершенной Дамьеном. Д'Аргенсон очень давно знал Лалли и работал с ним в тесном сотрудничестве во время искренней, но «слишком поздней и слишком слабой» попытки Франции поддержать якобитов в 1746 г. Он весьма хорошо узнал недостатки Лалли.

Лалли, по словам военного министра, был резким и строптивым человеком, который не переносил дураков — «дураками» он считал всех, кто не соглашался с ним. Пятидесятивосьмилетний Лалли казался надменным, вспыльчивым и деспотичным, он плохо обращался с подчиненными, запугивая их, затевал скандалы с равными ему по положению. Это классический пример слона в посудной лавке: бездарный политик, выдающий напрямик все, что он думает о людях. А поскольку он обладал даром обличения, такие люди редко забывали или прощали ему эти тирады.

Д'Аргенсон оказался прав. Лалли заработал слишком много врагов и был слишком неуместен для столь важного поста, как верховный главнокомандующий в Индии. Такая должность требовала редкого сочетания политического и военного талантов, а еще — способности действовать тонко, искусно и дипломатично.

Экспедиции Лалли в Индию потребовалось чрезвычайно большое время, чтобы предстать в объединенном виде. Во-первых, возникли споры относительно численности войск, которые может выделить для Индии Людовик XV. Силы для этого предприятия, задуманного с самого начала массовым, постепенно сократились до одного полка лотарингцев и одного полка ирландскойбригады Лалли. Каждый из них состоял из двух батальонов числом в 510 человек. Вошло туда и подразделение Королевской артиллерии в составе 150 артиллеристов.

Вместе с вооруженными силами компании (1 000 солдат) удалось собрать мощные войска Франции в Индии. Эти 3 000 солдат имели боевой опыт.

Полки доверили военно-морскому конвою под командованием графа д'Аше. Первая дивизия вышла в море еще 30 декабря 1756 г. Ей потребовалось восемь месяцев, чтобы добраться до Индии с длительными стоянками по пути на Мадагаскаре и на острове Маврикий.

Д'Аше потратил еще больше времени, чтобы транспортировать Лалли и остальную часть экспедиции. Выйдя из Лорьяна на северо-западе Франции в начале мая, им пришлось потратить целый год, чтобы прибыть в Индию, так как экспедиция попала в целую серию штормов, экипаж преследовали бесконечные болезни, которые унесли жизнь девятнадцати офицеров и 307 солдат срочной службы.

Болезни стали и основной причиной задержки первой дивизии. Но и без этого заместитель Лалли шевалье де Сопир уже выражал мрачные сомнения о физическом состоянии и подготовке солдат в Лотарингском полку.

После прибытия 8 сентября 1757 г. в Индию Сопир продолжал жаловаться. Он отправлял послания новому военному министру маркизу де Полми (по стечению обстоятельств и в силу «старого режима» он оказался племянником д'Аргенсона), комиссару, которого должен был заменить Лалли. Якобы Дюваль де Лейри (назначенный, чтобы ликвидировать брешь в командовании после отзыва Дюпле), вообще ничего не делал, находясь на этом посту.

При огромном численном превосходстве французских вооруженных сил над британскими войсками (учитывая части, состоящие из белых солдат) на побережье Коромандел, Лейри не смог воспользоваться локальным военным превосходством, ссылаясь на отсутствие денег.

Но Лейри был лишь незначительным звеном в длинном перечне соображений, которые позволили Лалли задержаться, когда он весьма неторопливо добирался до Индии. Англо-французская борьба за господство на субконтиненте Индостан во многом отражала, словно в зеркале, аналогичное вооруженное столкновение в Северной Америке. Она отличалась точно такой же затянувшейся историей. Можно сказать, что все началось в последний день шестнадцатого столетия, когда торговому дому Лондона, известному как «Благородная Ост-Индийская компания», стареющая королева Елизавета I пожаловала хартию.

Императоры-моголы разрешили «Ост-Индийской компании» учредить свой первый торговый пост на северном берегу Бомбея в 1613 г. Компания расширила число своих баз в 1639, 1664, 1696 гг., организуя посты в Мадрасе, Бомбее и Калькутте соответственно. К 1700 г. у нее появился только один серьезный конкурент по индийской торговле: французская компания, базирующаяся в Пондишерри на юго-восточном побережье и ее передовой пост в Чандранагоре на реке Хугли. Но в начале восемнадцатого века британская «Ост-Индийская компания» стала удивительно успешной в результате финансовой революции, совершившейся в 1688 г. в Англии.

Удовлетворяя, казалось, безграничный спрос на чай, шелка, фарфоровую посуду, вощеный и набивной ситец, компания объявила годовые дивиденды, которые никогда не опускались ниже 6 процентов, при условии, что одна пятая годового британского импорта продавалась на сумму 2 миллиона фунтов стерлингов в год. А во время войны за австрийское наследство (1740-48 гг.) она смогла ссудить британскому правительству 1 миллион фунтов стерлингов. Звезда лондонской фондовой биржи, компания стала таким финансовым учреждением, которое оказалось вторым только после самого Банка Англии.

Только после смерти последнего великого императора-могола Аурангзеба в 1707 г. компания занялась политикой в Индии. Империя моголов, которая уже стала финансовым банкротом, была ослаблена еще больше постоянными войнами за наследство между сыновьями Аурангзеба.

Стервятники собрались на пир над умирающим телом. Начиная с 1739 г. и далее через северо-западную границу произошла серия успешных нашествий афганцев и персов. Дальше на юге империя распадалась на серию княжеств: Бенгалию, Хайдарабад, Удх, Майсур, набирающую силу мощную конфедерацию маратхов на плато Декан.

К 1740-м гг. «Ост-Индийская компания» была значительно встревожена хаосом и угрозой занимаемому ей положению, поэтому создала свою армию и приступила к набору новобранцев-сипаев. Когда в 1740 г. между Францией и Британией разгорелась война, недофинансируемая французская «Индийская компания» приступила к обработке правителей юга Индии, пытаясь увеличить свои доходы и территории. Ключевым событием стало назначение в 1742 г. Жозефа Франсуа, маркиза де Дюпле, генерал-губернатором компании, базирующейся в Пондишерри.

Дюпле очень быстро понял две вещи. Во-первых, европейские силы с горсткой европейских войск и в союзе с местными властителями могли сделаться главным военным игроком в военном водовороте Индии. Во-вторых, компания не смогла бы выжить только в качестве торговой, ей приходилось стать имперской державой с источниками фиксированного дохода, налогов, дани, десятины, с монополиями и другими привилегиями. Но прежде всего ей следовало обеспечить, чтобы индийские операции окупали себя, а избыток капитала, извлекаемый из Индии, покрывал все расходы местных и европейских войск, помимо этого принося доход.

Десять лет в течение своего золотого периода Дюпле добивался потрясающих успехов. Он превратил регион Индии Карнатаку фактически во французский протекторат, расширив свое влияние на центр Индии и Декан. Но его триумф всегда строился на зыбучих песках.

Индия предоставляла возможности для великих побед и личных великих свершений, но была коварной ловушкой внезапно меняющихся личных альянсов, заказных убийств по политическим соображениям и государственных переворотов. Порой тщательная работа в течение десятилетий разрушалась за один день.

Более того, учитывая, что Дюпле был своего рода некоронованным королем, ему приходилось скрывать многие из своих тайных политических намерений от своего казначея и компании в Париже. А во Франции у него имелось много врагов, завидующих успеху и просто выжидающих, когда тонко сплетенная паутина в Индии окажется распутанной.

Но самой страшной из его проблем стала зависть британцев. Только своевременное прибытие Королевского Флота в 1747 г. не допустило захват Мадраса французами. К этому времени британцы уже полностью осознали угрозу, создаваемую Дюпле британским позициям. Начиная с осени 1759 г. британская «Ост-Индийская компания» постоянно держала маркиза в поле своего зрения. Стараясь избежать общей войны, Людовик XV умиротворял британцев серией конференций в Лондоне в 1753-54 гг. На них две колониальных компании пытались разрешить свои противоречия.

Конечным результатом стал договор, достигнутый в декабре 1754 г., в котором французы эффективно отреклись от работы Дюпле.

Одной из причин деморализации французов было появление последнего военного гения Британии Роберта Клайва. Он с 1746 г. сметал все, что стояло у него на пути, увенчав в 1751 г. свои подвиги невероятной победой в Аркоте около Мадраса против численно превосходящего противника (пятьдесят к одному). Английский губернатор Мадраса и его французский коллега в Пондишерри в 1745 г. заключили номинальный мир. Но это было всего лишь перемирием, а прекращение боевых действий на субконтиненте оказалось еще более краткосрочным, чем в Северной Америке.

Британцы укрепили столицы своих «представительств» на восточном побережье в Мадрасе и в Калькутте. Французы сделали то же самое в Пондишерри и Чандранагоре. Каждое движение одной стороны повторяла другая. Когда в 1755 г. французы под командованием маркиза де Бусси совершили набеги на внутреннюю территорию, британская «Ост-Индийская компания» ответила тем, что отправила экспедицию в Хайдарабад и в Майсур на плато Декан за высокими прибрежными горными хребтами. Но к концу 1755 г. едва ли имелась необходимость в экспедиции на плато Декан, так как французы использовали свой собственный козырь. Они отозвали Дюпле в Париж, чтобы тот дал показания по обвинению в коррупции. Великого французского имперского гения с позором отправили в метрополию.

Когда Людовик XV и его совет решили осенью 1756 г. отправить большую армию и военно-морское соединение, чтобы поддержать «Ост-Индийскую компанию», едва ли французы могли вообразить, что их английские соперники были уже связаны по рукам новым противником. И он возник с неожиданной стороны.

Британцы воспользовались передышкой в сражениях с французами, чтобы развернуться и разобраться пиратами Коромандела, которые одинаково охотились за британскими и французскими кораблями со своей базы в Гериахе (на 150 миль южнее Бомбея). Главарь пиратов Тулагри Ангриа пытался ослабить вооруженные силы наступающих британцев подкупом их союзников-маратхи.

Сначала такая политика казалась безнадежной, британцы штурмовали Гериах и взяли его с удивительной легкостью. Но семена, посеянные Ангриа, упали на плодородную почву. Набоб Бенгалии Аливарди Хан, непоколебимый британский союзник, умер. Его наследником стал двадцатисемилетний внук Сурадж-уд-Доуле, который ненавидел иностранцев. Вероломство, которое он замыслил против британцев, осуществилось очень быстро. Его армии хлынули на Калькутту и взяли цитадель «Ост-Индийской компании» форт Уильям после трехдневной осады.

Помещение охраны в форте Уильям площадью всего в восемнадцать футов, стало ареной зверства, известного каждому школьнику викторианской эпохи, под названием «Черная яма Калькутты». Запертые без воды, едва способные дышать, сорок восемь человек умерли в ночь с 20 на 21 июня 1756 г. Выжили только двадцать три человека.

Новый набоб думал, что он очистил Бенгалию от британцев, но не учитывал Клайва. Новость о падении Калькутты дошла до Мадраса 16 августа. Клайв немедленно приступил к подготовке, чтобы посадить войска на борт кораблей и отправить их на север, хотя был сезон муссонов, и суда, выходящие в Индийский океан в эти месяцы, подвергались ужасающей опасности. Но храбрость принесла хорошие плоды: к январю 1757 г. Клайв смог отвоевать Калькутту. Однако его положение было очень опасным. При огромном численном превосходстве маратхов, Клайв даже в своем собственном доме не был полноправным хозяином, так как проблема британцев в Индии в период до 1857 г. (фракционность войск и «Ост-Индийской компании») снова дала знать о себе.

Клайв стремился координировать британскую стратегию в Бенгалии, но ему помешал сэр Эйр Кут, назначенный комендантом форта Уильям верховным командующим на индийском театре военных действий адмиралом Чарльзом Уотсоном.

Сомнений в военном гении Клайва, безусловно, не может быть. Пока Сурадж-уд-Доуле подготавливал огромную армию, чтобы загнать британцев в море, бесстрашный Клайв наступал на штаб французов в Бенгалии — на Чандранагор. Такова была непосредственная реакция на сообщение о том, что маркиз де Бусси, самый опытный французский командующий в Индии, воспользовавшись проблемами британцев на севере, открыл новое наступление на район Карнатака на юге Индии.

Семилетняя война усовершенствовала амфибийные операции британцев. Одним из самых ранних и лучших примеров новой техники ведения войны стало наступление на Чандранагор. В то время как Клайву потребовалось три дня, чтобы пройти на север из Калькутты к этому пункту, Королевский Флот искусно прошел через мелководья, береговые валы и искусственные заграждения на реке Хугли и смог нацелить свои пушки на французское представительство.

Блистательная успешная атака Клайва покончила с французами в Бенгалии, но его заботы на этом, конечно же, не кончились. Он достаточно хорошо знал: сразу после окончания муссонов Королевский Флот должен уйти на юг, в Коромандел, чтоб защищать «Ост-Индийскую компанию» от наступления Бусси. А в этот момент Сурадж-уд-Доуле, без всяких сомнений, вновь нанесет удар по Калькутте.

Клайв догадался правильно: набоб даже вел секретные переговоры с Бусси об альянсе, который позволит взять британцев в клещи. Самым решающим моментом стал бы разгром Сураджа-уд-Доуле, но каким образом это можно осуществить? Время и численность противника — все было против Клайва, так как летний сезон вскоре исключит возможность проведения эффективной военной кампании. А пока что 700 солдатам европейских войск 2 000 сипаев противостояла армия маратхи, численность которой составляла 50 000-70 000 человек.

Блестящая и почти невероятная победа Клайва при Плесси 23 июня 1757 г. стала ответом на этот вопрос. Правда, подобно Генриху Тюдору в Босуорте, он победил, поскольку отделил важную часть армии противника с помощью предательства. Мир-Джаффир, ключевой индийский владыка, ненавидевший и презиравший набоба, был главным элементом в армии маратхи. Клайв обошел его, в Плесси Мир-Джаффир сыграл роль лорда Стэнли, обеспечившего мир, поскольку, наконец, решил: его будущее неразрывно связано с британцами, а не с набобом.

В бурных последовавших событиях при Плесси свергли и убили Сураджа-уд-Доуле. Новым набобом Бенгалии стал Мир-Джаффир. Поэтому Лалли страшно не повезло, он прибыл в Индию, когда уже закончились все эти драматические события. Британцы консолидировались в Бенгалии. Королевский Флот мог спокойно покинуть Калькутту и сосредоточить свои усилия на французской угрозе с юга.

Лалли был классическим примером неправильного человека на неправильной работе в неправильное время. А официальные инструкции, полученные им из военного министерства, можно сказать, сделали миссию невыполнимой, даже если он не был бы таковым. Одержимый финансовым кризисом и продажностью персонала администрации за рубежом, французский двор выдал Лалли такие приказы, которые вызвали бы его конфликт с коррумпированными официальными представителями компании.

Если Дюпле принес славу Франции своей передовой политикой, то Лалли внушили, чтобы он забыл об экспансионизме и сосредоточился на оборонительных действиях, сократив наступательные.

Лалли приказали сломить упрямство Бусси и обрушиться всеми силами на коррупционеров. К сожалению, совет Людовика XV не сообщил ему, как приобрести политический здравый смысл или даже получить повседневную поддержку, чтобы выполнить поставленную задачу. Некоторые формулировки официальных приказов — не более чем словоблудие, пустые надежды и избитые фразы: «Так как беспорядки в Индии стали источником огромного количества личных состояний, по всей вероятности, приобретенных за одну ночь, а относительно тех, кто еще не осуществил свою надежду сорвать джек-пот тем же самым коротким коррупционным путем, граф де Лалли предпримет строжайшие меры, чтобы выкорчевать дух жадности и стяжательства. И это станет одной из величайших услуг, которые он сможет оказать компании. Месье Лалли должен забыть об экспансии внутрь страны и не обращать внимания на то, что там делают англичане. Все его усилия следует направить на безопасность и защиту военно-морских баз и морских фортов».

Инструкции о выкорчевывании жадности в Индии, когда это было единственным мотивом офицеров и чиновников, которые служили там, поставленные на первое место, можно назвать эквивалентными папской булле по поводу кометы.

Но Лалли все же просили сражаться с британцами, одновременно пытаясь изменить человеческую природу. Клайв в более поздний период своей карьеры избавился от коррупции в британской «Ост-Индийской компании», но заработал так много врагов, что его, в свою очередь, обвинили в присвоении чужих денег. Он так умер, оклеветанный как растратчик (а возможно, эта смерть стала самоубийством из-за дурной репутации).

Но даже гений Клайв не смог бы одновременно вычистить авгиевы конюшни и разгромить французов. От Лалли, далеко не гения, ожидали, что он совершит подобный же подвиг.

Для злой фортуны Лалли характерно, что на него обрушились беды даже раньше, чем он высадился в Индии. Д'Аше, военно-морской главнокомандующий, уже завидовал ему. Протокол был для этого человека превыше всего, и он с пристрастием параноика выискивал воображаемые незначительные проступки.

Д'Аше был недовольным человеком, навечно затаившим обиду на отсутствие поддержки, обещанной военно-морским министерством, он постоянно беспокоился о безопасности своих кораблей, а не о сохранении индийских владений Франции. На следующий день после подписания договора в Пондишерри он встретил эскадру Королевского Флота под командованием энергичного вице-адмирала сэра Джорджа Покока. Хотя имелись десять линкоров и фрегат против семи линкоров противника, французский адмирал постоянно нервничал по поводу сражения с британцами.

Однако 29 апреля в 3 часа дня начался бой. Ожесточенное сражение продолжалось до 5 часов дня, когда д'Аше ушел вместе со всей эскадрой. Англичане получили тяжелые повреждения мачт и оснастки, у французов были повреждены корпуса судов, что отражает различную артиллерийскую тактику, примененную двумя сторонами. Но одним из результатов использования навесного обстрела корпусов ядрами (британский принцип), а не цепного и сплошного (французский принцип) стало то, что потери с французской стороны оказались выше: 400 убитых и раненых. А потери британцев составили 118 человек.

Но французская тактика отличалась одним явным преимуществом: их корабли могли уходить на скорости, обгоняя ветер. Британские преследователи шли с разорванными парусами и разбитыми мачтами на одной трети скорости.

Обе стороны критиковали за нерешительность в сражении. Но у д'Аше нашлась прекрасная отговорка. Так как он отправил Лалли с кораблем «Комт де Прованс» («Граф Прованский»), оснащенным семьюдесятью четырьмя пушками и сопровождаемым фрегатом, чтобы высадиться в Пондишерри, то теперь утверждал: он мог бы победить в дуэли с Пококом, если бы Лалли не увел лучший военный корабль.

Покок подвергся самой суровой критике за то, что преследовал французов, а не пошел в Пондишерри и не надвинулся на суда д'Аше с наветренной стороны. Это не позволило бы французской экспедиции высадиться. Но британский флотоводец, как полагают, был загипнотизирован недавним трагическим примером своего кузена адмирала Бинга. Тот был казнен за то, что создал впечатление, будто сражался недостаточно ожесточенно на Минорке. Покок был решительно настроен на то, чтобы никто не мог обвинить его в безрассудной отваге.

Тем временем Лалли высадился в Пондишери, но только после того, как еще одно исключительно неблагоприятное предзнаменование поразило суеверного ирландца. Во время подхода судна «Комт де Прованс» к гавани начался артиллерийский салют в честь нового губернатора, но офицеры-артиллеристы забыли изменить прицел пушек, несколько снарядов попали в военный корабль. Строптивый Лалли разбушевался на берегу и сразу же обнаружил недостатки в военных приготовлениях, в особенности — отсутствие тягловых буйволов и носильщиков. Он набросился на Лейри на том основании, что вся подготовка к военной кампании должна была завершиться восемь месяцев назад.

Лалли отдал приказы атаковать торговую базу британской «Ост-Индийской компании» и защищающую ее цитадель — Форт-Сент-Дэвид. Но этот орешек оказалось трудно расколоть без тщательной подготовки. Форт Сент-Дэвид славился репутацией как самый укрепленный на побережье Коромандел: хотя там не имелось убежищ от ядер, зато было множество оборонительных сооружений на подступах, которыми разумный защитник мог эффектно воспользоваться во время длительной осады.

Лалли потребовал выполнения немедленных боевых действий, после чего на следующий день направился к французскому лагерю за пределами Гонделора. Лейри тщетно причитал: «Разве я виноват в том, что месье де Лалли так поспешил с операциями и атаковал оборонительные сооружения раньше, чем обеспечил себя всем, что требовалось для атаки?»

Лалли нужен был немедленный успех, чтобы доложить своему начальству в Париже. На первый взгляд, легко было взять Гонделор — город, обнесенный стеной, но с разрушенными и бесполезными фортификациями. Ему, расположенному в одной миле южнее форта Сент-Дэвид, требовался огромный гарнизон, чтобы надежно защищать. Но комендант форта Сент-Дэвид не мог выделить солдат. Поэтому Лалли одержал легкую победу: 3 мая он потребовал капитуляции города, получив ее в тот же день.

Каждый понимал, что эта легкая победа — только прелюдия к штурму значительно более крепкого объекта, цитадели Сент-Дэвид. В сражении между армией Лалли численностью в 5 000 солдат (половина из них — французы) и 400 европейскими защитниками европейцами форта Сент-Дэвид мог быть только один исход. Во время двухнедельного затишья Лалли смог постепенно доставить из Пондишерри припасы и артиллерию, необходимую ему. 17 мая 1758 г. он взял штурмом оборонительные сооружения на подступах к форту.

Британским сипаям не понравилось численное превосходство противника, и они совершили массовое дезертирство раньше, чем Лалли начал схватку с ними. А британский гарнизон, к своему огорчению, вскоре узнал: почти все сипаи и местные войска бежали в сельскую местность. Лалли, который до этого времени лишь запугивал защитников форта, обстреливая его лишь отдельными беспорядочными снарядами и ядрами из Гонделора, 26 мая открыл огонь из четырех осадных батарей. Постепенно он увеличивал огневую мощь, вынуждая форт сдаться.

Гарнизон капитулировал 2 июня. Это произошло после того, как британский губернатор доложил верховному командованию: в результате артиллерийского обстрела противника разбито большинство амбразур, а численность боеспособных солдат составляет всего 120 европейцев и 120 сипаев. Дополнительно он обвинил коменданта (им был швейцарец Полье де Боттен) в том, что тот не обеспечил надежную и длительную оборону, что обязан был сделать.

Лалли ввел особую беспощадность в военные кампании на субконтиненте. Это послужило предупреждением: он намерен вести войну по-новому. Французский командующий приказал стереть крепость с лица земли и уничтожить все строения «Ост-Индийской компании». Но ради справедливости следует добавить: беспощадность и жестокость согласовывались с ясными приказами, поступившими из военного министерства.

Теперь, как казалось, открылся путь для неизбежной осады Мадраса и столь же неизбежного падения города.

Но в этот решающий момент Лалли позволил втянуть себя в бесполезную туземную войну. Ее цель заключалась в том, чтобы заставить князя Танджора выполнить обязательство на семьдесят лакхи (приблизительно двадцать четыре миллиона ливров), данное им французам и их союзнику Чанда Сахибу в 1749 г. в качестве военной гарантии, чтобы предотвратить вторжение на свою территорию. На самом-то деле князь не имел ни малейшего намерения выплатить эту сумму.

Почему Лалли предпочел выбрать этот военный маневр — вопрос спорный. Вероятно, он обнаружил, что остро нуждается в деньгах. Он прибыл в Индию с двумя миллионами ливров, эти средства предназначались для проведения военной кампании. Но вся сумма незамедлительно была поглощена долгами Пондишерри.

Вторая причина того, что он не смог немедленно наступать на Мадрас, заключалась в том, что д'Аше не пожелал сотрудничать. В частности, он отказался сражаться с флотом Покока, который стоял в целости и сохранности между Пондишерри и Мадрасом.

Д'Аше непреклонно настаивал на том, что он не может атаковать Покока, пока его флот не будет лучше обеспечиваться продовольствием. Здесь он был прав: матросы и солдаты открыто жаловались на низкое качество предлагаемой им пищи. Но возможно, что в уме адмирала имелась только одна основная причина отказа в сотрудничестве: он желал совершить плавание в южном направлении в поисках какого-нибудь английского корабля с богатым грузом, принадлежащего англичанам, постоянно проживающим в Индии. Его появления в водах Индийского океана уже давно ждали.

Но даже если Лалли действительно не был готов к началу осады Мадраса, он должен был, по меньшей мере, ударить по северу. Далее следовало очистить провинцию Аркота от англичан, взять все посты и форты между Пондишерри и Мадрасом, а затем загнать противника в последний город и держать его там, пока будет происходить подготовка к наступлению.

Он мог руководствоваться любыми аргументами, выбирая войну с Танджором, но совершенно понятно: результаты этой войны не могли оказать влияния на общую стратегию Франции в Индии. Это обеспечило бы только падение Мадраса. Поэтому говорили о том, что Лалли мог попасть под дурное влияние иезуитского священника по имени отец Лавор, служившего доверенным лицом и агента Дюпле. Правда то, что набожный человек Лалли был подвержен такому влиянию. Но нелепо предполагать, что только вмешательство духовного лица предопределило судьбу индийской военной кампании Франции.

Правда и то, что у Лалли было почти столько же много врагов в Пондишерри, как в Мадрасе. Наиболее значительными среди них оказались старый генерал-губернатор Лейри и его команда и сторонники, с которым у нового командующего происходили постоянные ожесточенные стычки, начиная с первого дня его прибытия.

15 мая Лалли действовал точно так, как предсказывал д'Аргенсон: он прямо упрекнул Лейри в «летаргии и безразличии к успеху военных операций», обвинив его в том, что он ничего не сделал за прошедшие восемь месяцев, кроме споров с Сопиром на тему соответствующих прерогатив.

Разъяренный положением со снабжением во время осады форта Сент-Дэвид, Лалли также публично заявил: он далее будет нанимать только честных людей и вышвырнет казнокрадов и спекулянтов из Индии.

Побочный эффект скандала заключался в том, что хладнокровный и продажный бюрократ Лейри превратился в заклятого врага. Вскоре после этого Лалли проделал то же самое с Бусси — человеком, который отличался от Лейри неподкупной честностью.

Незадолго до выхода из Танджора Лалли попытался скоординировать свои военные маневры с Бусси, который в тот период вел военную кампанию в Декане. Послание командующего, хотя и написано в дружелюбном тоне (оно содержало в себе то, что Лалли считал остроумным и приятным), безусловно, оскорбило Буси.

В нем было сказано, что Бусси занимается делами второстепенного значения. Лалли несколько подсластил пилюлю, попросив далее Бусси прислать деньги. «Миссия, порученная мне королем и компанией, — писал он, — заключается в том, чтобы вышвырнуть британцев из Индии. Для меня не имеет ни малейшего значения то, что старший брат затеял спор с младшим в Декане или что какой-то раджа на ножах с каким-то набобом».

Он приказал Бусси в срочном порядке соединится с его войсками под Мадрасом, оставив юного маркиза де Конфлана главным в Декане с полицейским подразделением. Лицемерно убеждая Бусси, что дни экспансионизма и политики наступления закончились, Лалли нелогично переходит к описанию своего нетерпеливого ожидания того дня, когда после взятия Мадраса станет можно вместе начать наступление на Ганг.

Но это письмо — просто одна из ошибок в бесконечной череде. Оказалось крайне глупо напоминать Бусси о положении дел, когда у того за плечами имелся опыт двадцатилетней работы в Индии и высокое положение среди индийских князей, а в Декане преобладали его силы и средства.

Бусси повиновался приказу и отправил великодушный ответ, но указал: результатом повиновения вполне может стать потеря плато Декан.

Затем Лалли неторопливо промаршировал на юг, потратив целый месяц, чтобы прибыть в предместья Танджора. Где бы он ни появлялся, он поражал наблюдателей своим отношением, которое резко колебалось между взглядом на мир шевалье и представителя авторитарной власти. Скучая и утомляясь от деталей, он полагал: военная экспедиция должна выполняться спонтанным передвижением. При возникновении любых недостатков в структуре материально-технического снабжения или в снабжения продовольствием, Лалли начинал искать виноватого, на которого мог свалить бы всю ответственность за это. Придирчивый начальник и мелочный сторонник строгой дисциплины, граф мог выйти из себя в мгновение ока. Более всего его тревожный недостаток проявлялся в том, что он считал себя «твердой рукой» в Индии, веря в то, что все зависело только от одной военной силы.

У него не имелось даже намека на дар Клайва в общении с индийскими владыками. Не было ни проницательности, ни смеси угроз и льстивых речей, ни чуткого интуитивного восприятия возможности обмана, коррупции или сговора. Метод Лалли ограничивался прежде всего угрозой. А затем, если индийцы не шли ему навстречу, он использовал против них силу. Граф постоянно позволял финансовому хвосту вертеть военной собакой.

Пер Лавор ввел его в заблуждение, предложив заработать четыре лакхи, организовав дворцовый переворот в Удаярпалаяме. После того, как Лалли оккупировал танджорский порт Нагур, он продал свои права грабежа гусарскому полковнику за два лакхи.

Нет ничего удивительного в том, что французская военная кампания в Танджоре вскоре закончилась крахом.

Им удалось прибыть в город Танджор только 18 июля, так как не было реквизировано достаточного количества волов для транспортировки артиллерии и боеприпасов. Солдаты Лалли уже голодали, когда прибыли в Девикоттай. Там они обнаружили магазин риса падди, но из-за некомпетентности администрации не нашлось пестиков, чтобы превратить его в рис. Затем люди начали страдать от сердечных приступов, так как интенданты не смогли обеспечить достаточного количества палаток, солдаты вынуждены были спать под палящим солнцем. В начале июля во французской армии внезапно закончился черный порох, что оказалось очень опасно. Только благодаря тому, что удалось, преодолевая опасности, добраться в Нагапатам и в Транкебар, чтобы иметь возможность торговаться с голландскими и датскими торговцами, Лалли удалось получить снабжение, в котором он нуждался.

В Тиравуларе Лалли вышел из себя, потеряв терпение, когда охота за сокровищами замка оказалась бесплодной. Он схватил шесть брахманов и выстрелил ими из пушек на том основании, что они были шпионами. Надеясь запугать жителей Танджора такими доказательствами своей жестокости, ирландец добился лишь того, что убедил их: лучшие надежды индийцев могут быть осуществлены, если они помогут осажденному радже защищать свое отечество.

Даже когда армия Лалли, наконец, «устроилась» перед стенами Танджора, войска обнаружили, что не в состоянии пойти в атаку: не было пушечных ядер, а пехоте оставалось по пятнадцать боекомплектов на одного солдата.

Пока французы томились на жаре перед стенами города, «боевые действия» в основном представляли отдельные попытки предложений и контрпредложений. Упрямый владыка предложил три лакхи. Лалли потребовал десять и союза против британцев.

Когда Лалли, наконец, предпринял серьезный маневр, чтобы атаковать город, подтащив осадные тараны, раджа предложил пять лакхи, обеспечение продовольствием армии, 1 000 кули и 300 всадников.

Лалли колебался, стоит ли принять предложение. Наконец, он решился, но задержка привела к непониманию. В конце концов, предложение было отозвано. Французский командующий пришел в ярость, грозил, что отправит раджу в изгнание на остров Маврикий, когда схватит его. И это окончательно убедило князя Танджора сопротивляться до конца.

Теперь офицеры убедили Лалли, что гордиев узел сможет разрубить только фронтальная атака. Он приказал импровизировать батареи, но они стали уязвимыми для вылазок танджорцев, так как орудия не были защищены земляными оборонительными сооружениями. Боеприпасов оставалось настолько мало, что французам запретили отвечать на артиллерийский огонь городских батарей. Наконец батареи оказались в пределах досягаемости, а падение города казалось неизбежным. Но совершенно неожиданно поступила новость: Покок разбил д'Аше около Карикала, а сам город Пондишерри поставлен под угрозу.

Лалли собрал следующий военный совет и объяснил обстановку. Нехватка боеприпасов (по-прежнему двадцать боекомплектов на одного солдата) и черного пороха означала: вся огневая мощь будет истрачена в успешном штурме Танджора, а Пондишерри останется беззащитным. Опасаясь окончательно потерять лицо в ходе осады, Лалли отступил на побережье, но только после того, как с трудом смог отразить крупную вылазку из Танджора.

Павшая духом, босая, наполовину голая и голодающая французская армия едва смогла бежать в Пондишерри. Лалли записал, что его потери составили 500 солдат — убитыми, ранеными или дезертировавшими. Это произошло в результате его глупости и некомпетентности.

Но худшее было еще впереди. Он добрался до Карикала 18 августа 1758 г., чтобы узнать: известие о поражении д'Аше оказалось слишком преувеличенным. Адмирал пострадал, но его флот ни в коем случае не был уничтожен.

Последовательность событий стала, в основном, частью старинного соперничества регулярных вооруженных сил и «Ост-Индийской компании», которое пожирало обе стороны. Почти одновременно с маршем Лалли на юг в Танджор, д'Аше объявил, что намерен отступить на Маврикий на период сезона муссонов. Так как это оставляло британцев с военно-морским превосходством на побережье Коромандел в тот самый момент, когда Лалли хотел наступать на Мадрас, командир-якобит отправил своего адъютанта графа д'Эстэна в Пондишерри со строгими приказами: д'Аше не только не должен отступать на остров Маврикий, но должен быть готов атаковать Покока немедленно.

В ответ д'Аше повел себя очень странно, повинуясь первой, но не второй части инструкций. Наконец, узнав 27 июля о приближении Покока, он вышел в море из Пондишерри, но держался с наветренной стороны от англичан. Оба флота появились в поле зрения друг друга 1 августа и провели два дня, маневрируя ради позиций. В полдень 3 августа, до того, как они сблизились для боевых действий, сойдясь в тяжелой двухчасовой схватке (приблизительно с 1.20 дня), французский флот получил худшее.

Сражение не было решительным в том смысле, что армада д'Аше продолжала свое существование, но с точки зрения потерь эта была решительная победа британцев. Французский адмирал понес потери, численность которых составила 492 человека убитыми и ранеными против 197 моряков Покока. Но после того как д'Аше получил синяки, он запаниковал, более не думая о превосходстве. Игнорируя все инструкции Лалли, он подготовился к уходу на Маврикий с намерением переоснастить свой флот мачтами, парусами и канатами.

Лалли прибыл в Пондишери раньше, чем д'Аше вышел в море. Началась ожесточенная перепалка. Ирландец пришел в ярость, угрожал и буйствовал, затем успокоился и попытался говорить вкрадчиво.

Сначала Лалли попытался запугать д'Аше тем, что аннулирует его назначение, обращаясь к Людовику XV, что прикажет капитанам кораблей повиноваться себе и не считаться с адмиралом. Когда все это оказалось бесполезным, ирландец предложил предоставить д'Аше еще 1 500 солдат, способных действовать в качестве морских пехотинцев и взять корабли Королевского Флота на абордаж, когда обе стороны сойдутся в ближнем бою.

В конце концов Лалли произнес очевидную истину: пор пока французский военный флот далеко от берегов Индии, он не только не может начать наступление на Мадрас, но сам Пондишерри остается уязвимым для рейдов Покока. Но д'Аше оставался непреклонным: он сам должен действовать осмотрительно и волен отдавать приказы, когда его солдаты либо ранены, либо поражены цингой. И он поступит так, как уже решил.

В последнем напряженном совещании 2 сентября Лалли просил д'Аше, по меньшей мере, отложить свое отбытие до середины октября. Адмирал категорически отказался выполнить это, но учитывая возможность военного трибунала, заставил всех капитанов подписать документ: уход на остров Маврикий стал единодушным решением.

Он вышел в море 3 сентября и прибыл на Маврикий 13 октября. Но д'Аше смог оказать небольшую услугу Лалли, немедленно отправив из Франции фрегат с одним миллионом ливров.

И вновь Лалли подтвердил, что лишен способности осуществлять верховное командование в Индии. Правда, что д'Аше был колким и трудным человеком, но ирландец, несмотря на всю свою неистовую энергию, не имел ни малейшего представления о том, как завоевывать сердца и умы или как выполнить общее дело с опасными коллегами.

Теперь его план штурма Мадраса становился еще более опасным, чем был, если бы Лалли осуществил его в июне. Прежде всего, британские защитники Мадраса тщательно готовились к предстоящему вооруженному столкновению, запасаясь продовольствием и черным порохом, укрепляя оборонительные сооружения и, более того, умудрившись получить подкрепление в составе нескольких сотен солдат из Англии. Военно-гражданский конфликт был предотвращен с помощью постоянно действующего приказа «Ост-Индийской компании», который гласил: в случае угрозы Мадрасу гражданский совет временно прекращает свою деятельность, а в силу вступает военный закон.

Более того, эвакуировали все внешние посты и гарнизоны, войска ввели обратно в Мадрас. Единственной собственностью «Ост-Индийской компании», которая к осени 1758 г. осталась между Пондишерри и Мадрасом, стал гарнизоне в Чинглепуте, стратегически размещенный так, чтобы вести беспокоящие действия на линиях коммуникаций Лалли.

Продуманность британских планов деморализовала слабых оппонентов в Пондишерри — таких, как Лейри, отстаивающий нападение на более слабый объект на юге вроде Трикинороли. Но на военном совете Лалли легко отстоял необходимость атаки на Мадрас. Основным соображением оказались финансы. Жалование для войск уже задерживалась, казалось, что взятие Мадраса станет единственным способом привести в порядок финансовую неразбериху в Пондишерри. Как сформулировал это Лалли в одном из своих высокопарных высказываний, «лучше погибнуть в бою, чем умереть от голода».

Таким образом, к началу 1759 г. все было готово к следующему крупному противостоянию великих держав в Индии. В Конджевераме, где Лалли сосредоточил свою армию, он собрал 3 266 солдат европейских войск, 4 000 сипаев, двадцать осадных пушек и мортир. Против этих вооруженных сил британцы могли выставить всего 1 700 европейцев и 2 000 сипаев. В ходе наступления на север в ноябре 1758 г., Лалли был потрясен тем, что не встречал сопротивления, захватив ряд опустевших постов.

Только событие в Чинглепуте озадачило и его. Он (как обычно происходило с Лалли) не знал, что делать. Командующий видел, что на бумаге это важный подступ, который необходимо взять. Но он не выделил солдат и не уделил времени для осады этого пункта, который казался слишком мощным, чтобы взять его одним штурмом с помощью лестниц. Его успокоила мысль о том, что Мадрас должен пасть раньше, и тогда это препятствие в тылу не будет иметь значения.

Передовой отряд 12 декабря приступил к «прощупыванию» внешних оборонительных сооружений Мадраса. Из-за муссонных дождей французская армия прибыла и заняла позиции очень поздно. Но Лалли был рад запоздалому прибытию 500 кавалеристов так называемой «элитной кавалерии» от его индийского союзника Рза-Сахиба.

В 1750-е гг. Мадрас действительно состоял из двух городов: «черного города», где жили индийцы, неукрепленного и строго отделенного от британского квартала, и «белого города» на горе Сент-Томас, где находился дворец губернатора, административные офисы и жилой квартал. В нем также имелась цитадель — форт Сент-Джордж. Туда ушли белые защитники при приближении французов. Британский командующий полковник Стрингер Лоуренс построил такие оборонительные сооружения форта Сент-Джордж, что он превратился в крепкий орешек, который было трудно взять любому атакующему. Цитадель с видом на море с одной стороны, с суши была защищена рядом бастионов, равелинов, обратных скатов, крытых проходов и передних скатов бруствера. В месте, ближайшем к «черному городу», внешние оборонительные сооружения укрепили внутренней стеной, являвшейся второй линией обороны. Хотя в то время Покок был на севере, следовательно, французы теоретически контролировали море (хотя, безусловно, флот д'Аше отсутствовал), у защитников оказалось два огромных преимущества. Их гарнизон в Чинглепуте представлял все возрастающую опасность для французских коммуникаций и мог устраивать засады на конвои французов.

Гарнизон единодушно стремился к достижению своей цели, он отличался высоким боевым духом. Солдаты с большим энтузиазмом выполняли поставленную перед ними задачу, так как были обещаны наградные в сумме 50 000 рупий, если они отразят атаку французов.

С другой стороны, французы, хотя они с перерывами и действовали эффективно, часто представляли собой недисциплинированную толпу. 14 декабря 1758 г. солдаты Лалли вошли в «черный город». Не встречая сопротивления, они приступили к разграблению и мародерству — оргии опустошения и насилия. Британцы воспользовались возможностью и совершили вылазку крупными силами под командованием способных полевых командиров — полковника Уильяма Дрейпера и майора Шолмондели Бреретона. 600 солдат атаковали рассредоточенных французов, но вскоре были втянуты в беспорядочные уличные бои. Началось кровопролитное сражение, обе стороны потеряли почти 300 солдат убитыми и ранеными, британцы оставили там две пушки.

Хотя этот бой не стал решающим, но последствия для морального состояния французов оказались суровыми: разразился огромный скандал, в котором принимал участие Бусси.

Следует помнить, что Лалли уже приобрел врага в лице Бусси, приказав тому вернуться из Декана. Болезненно воспринимая унижение (и это он никогда не смог забыть), Бусси внезапно написал послания, в которых в категорической форме заявил: его следует рассматривать как заместителя командира (т. е. Лалли). В связи с тем, что это означало, что звание Бусси должно быть выше званий всех офицеров регулярной армии, которых Лалли привез с собой (его фаворитов и близких друзей), ирландец категорически отказался назначить его на пост старшего бригадного генерала, как ясно указывалось в письмах из Версаля.

Даже преданные Лалли офицеры считали, что этот высокомерный шаг стал слишком вызывающим, они советовали ему утвердить Бусси в этом звании. Но ирландец, упрямый как всегда, не хотел их даже слушать. Бусси, который служил в самом низком звании бригадира до Мадраса, получил быстрое повышение по службе, когда во время вылазки был захвачен д'Эстэн.

Затем между Бусси и одним из близких друзей Лалли, полковником Крильоном, возникла ссора, в результате которой не были отрезаны рейдеры под командованием полковника Дрейпера.

Лалли обвинил в этой неудаче Бусси и публично порицал его вунизительной сцене. Некоторые авторитетные исследователи считают, что Бусси действительно виноват. Но если это было бы так, то Лалли следовало понизить его в звании или объявить служебное порицание в письменной форме. Но вместо этого он сделал то, что уже сделал с Лейри и многими корыстными официальными представителями «Индийской компании». Он унизил человека, превратив в заклятого врага, но утвердил его на посту.

Действительно, эмоции Лалли всегда побеждали здравый смысл.

После драматической вылазки и ожесточенного боя 14 декабря, осада Мадраса на короткое время перешла в период «странной войны». В течение трех недель французские пушки молчали из-за отсутствия боеприпасов. Британцы со своей стороны более не предпринимали попыток дорогих внезапных атак. Первые залпы французских батарей оглушили город 2 января 1759 г., защитникам удалось временно вывести из строя эти пушки. Но 6 января первые французские большие орудия точно определили дистанцию. Через пять дней начался ужасающий обстрел. Тридцать два артиллерийских орудия беспощадно обстреливали оборонительные позиции, мортиры сравнивали с землей город.

Но оказалось, что справиться с цитаделью удивительно трудно. Британцы, выскакивая из оборонительных амбразур, неустанно переформировывались и отвоевывали землю с непреодолимым упорством. Французам удалось взорвать мину, но только для того, чтобы над образовавшейся брешью полностью доминировал один из бастионов, превратив ее в площадку гибели.

Британцы, все, как на подбор, бесспорно, были превосходными. Недостатком французов стало то, что они устроили бивак на открытом пространстве. Вскоре боевой дух вооруженных сил Лалли начал резко падать: уверенность была сломлена, осада казалась сизифовым трудом, обычную скверную дисциплину усугубляло пьянство. Люди, которым не платили уже семь месяцев, громогласно жаловались, а доходя до крайности, дезертировали.

Самое страшное произошло для французов, когда 150 французских дезертиров перешли на другую сторону и отважно сражались в роли защитников цитадели.

Лалли, испытывая мириады трудностей, не мог даже уделить свое личное внимание осаде. Сейчас уже была понятно: решение оставить Чинглепут, остров в тылу, оказалось совершенно бессмысленным. Ирландец полагал, что войска, оставленные им в Пондишерри, не допустят, чтобы вооруженные силы противника, находящиеся в Чинглепуте, соединились с остальными его силами. Однако «король сипаев» Юсуф-Хан двинулся на север из Трикинополи вместе с индийской армией, сначала отрезав дорогу из Пондишерри в Мадрас, а затем опасно соединяясь с британским гарнизоном в Чинглепуте под командованием капитана Ахилла Престона.

Юсуф и Престон затем приняли решение обойти тыл Лалли во фланг. Снимая давление на Мадрас, Юсуф-Хан начал наступление на гору, великолепно продемонстрировав свои силы французам, отразив первую атаку и взяв две пушки.

Но победа досталась дорогой ценой, Юсуф струсил. Ссылаясь на то, что у него кончилось продовольствие, он быстро отступил в Чинглепут, упрямому Престону пришлось последовать за ним.

Престон получил приказ еще раз попытаться оказать поддержку Мадрасу. Он уговорил Юсуфа, но армия сипаев, как казалось, была деморализована. Юсуф тянул время, придумывая слабую отговорку за отговоркой, извиняясь за то, что не приходит на помощь. Хотя майор Джон Кайллод, протеже Клайва, смог в феврале нанести еще один фланговый удар, ему тоже пришлось отступать после двенадцатичасового боя среди стен сада «белого города».

Лалли все еще питал вполне обоснованные надежды на окончательную победу. Но, как у Наполеона при Ватерлоо спустя почти пятьдесят лет, его численное превосходство уже сократилось до 60 к 40 или чуть выше. Его можно сравнить и с Блюхером в полном упадке сил, он превратился в Бомбее в Покока.

Лалли совершенно правильно рассудил, что болезни и отсутствие снабжения крайне ослабили французов во время длительной осады. Более того, что блокаду Мадраса можно было продлить, если бы небольшая флотилия фрегатов с подкреплением, невзирая на муссоны, смогла подойти вовремя.

Итак, Лалли с замирающим сердцем 30 января увидел, что на горизонте появился парус. Фрегат Королевского Флота прорвался через блокаду и доставил деньги и небольшое подразделение солдат. Но важнее всего оказалось то, что он привес хорошую новость: весь флот идет со свежей армией на борту. Воодушевленные этим известием, защитники были в хорошей форме и смогли отразить самую страшную из атак Лалли. А ирландец, со своей стороны, знал: настал момент «сделать или умереть». Он был поразительно близок к успеху (или так ему только казалось).

Главный бастион оказался разрушен, в обороне открылась брешь, ядра превратили Мадрас в пустошь, все дома и строения лежали в руинах. Лалли просил, чтобы все офицеры до единого приложили последнее усилие, но они ответили ему: если не замолчат большие пушки защитников, атакующие будут смяты сразу же, как только пойдут в атаку.

Но французские орудия все же открыли массированный огонь по английским пушкам. Огонь не принес никаких результатов, крах повсюду привел к унынию и подавленному настроению. Наконец 16 февраля 1759 г. прибыли шесть кораблей Королевского Флота, доставив на борту 600 солдат. Когда Лалли увидел, как они сходят на берег, он использовал высадку в качестве предлога для отступления с сохранением престижа.

Французы сняли осаду и отступили двумя подразделениями. Батальоны Сопира направились в Конджеверам, батальоны Лалли — в Аркот.

Крах Лалли в Мадрасе, который будет преследовать его до конца Семилетней войны, можно частично объяснить его собственными недостатками, а частично — далеко не блестящей работой французской артиллерии. Хотя они взорвали практически все, что попало им в поле зрения, артиллеристы оказались некомпетентными в том, чтобы правильно разместить свои большие пушки, правильно и точно нацелить их. Операции по закладке мин оказались неуклюжими, у французов не нашлось ответа британским саперам.

Лалли регулярно все осложнял своим постоянным вмешательством в повседневные операции артиллерии и приказами открывать преждевременный огонь, когда еще не была установлена дальность расположения противника. Не испытывая ни капли смущения, ирландец сообщил своему начальству, что он не ощущает никакого стыда за то, что не смог взять Мадрас. Он написал маршалу Бель-Илю, военному министру, хвастаясь тем, что одержал победу в четырех сражениях во время осады и разрушал Мадрас настолько тщательно, что тот не сможет восстать из пепла в течение поколения.

Для Лалли все и вся было неправильно, кроме него самого. Его солдаты интересовались разграблением «черного города» больше, чем осадой форта. Тем, кто не дезертировал, он не мог доверять, и вообще предположил: и солдатам, и офицерам под его командованием, возможно, лучше заняться каким-нибудь другим ремеслом, чем война.

Теперь французы находились в опасном положении: денег в банке не было, а в буфете оказалось пусто… Солдаты были без зарплаты, все ресурсы исчерпаны, холерик-главнокомандующий брюзгливо размышлял о том, как бы отказаться от командования…

На каком-то уровне, возможно, Лалли понимал, что в результате неспособности взять Мадрас он проиграл битву за Индию. Его значительно более великий британский противник, Роберт Клайв, безусловно, интуитивно чувствовал это. Его первым инстинктивным желанием было провести контратаку на плато Декана. Даже когда ирландец направился на Мадрас, вечно изобретательный Клайв снарядил в центральную Индию экспедицию под командованием полковника Френсиса Фёрда.

Клайв понимал: даже если Лалли и его сторонники в то время и позднее ничего не могли сделать, то положение французов на плато Декан оставалось слабым и незащищенным. И только таланты Бусси обеспечили возможность укрепить расшатанный франко-индийский альянс.

Бусси был превосходным дипломатом, который хорошо знал пронизанный интригами мир отсталых индийских князей и поддерживал французское влияние в центральной Индии — и своим личным авторитетом, и силой оружия. Как только он исчез, тщательно построенная им структура в Декане рухнула, словно карточный домик.

Клайв воспользовался возможностью, появившейся в результате переворота рвущегося к власти раджи в Виджаяпатаме, снарядив армию в составе 500 европейцев и 1 600 сипаев под командованием полковника Фёрда.

В Талаполе 3 декабря 1758 г. маркиз де Конфлан, назначенный Лалли вместо Бусси после его безапелляционного отзыва, вступил в сражение с войсками Фёрда. Сначала казалось, что верх брали французы, но они допустили катастрофическую ошибку во времени, начав крупную атаку на сипаев, принимая их за британские войска только потому, что они были в красной военной форме.

Хотя французы прорвались через центр сипаев, их взяли во фланг настоящие британцы. Конфлан, потеряв 150 солдат, а также обоз и артиллерию, отступил в Мазулипатам, где ждал прихода индийских союзников во главе с Салабетом Джангом. Здесь 6 мая 1759 г. Фёрд сразился с французами и начал осаду.

Великий подвиг Фёрда, триумф силы воли в тисках дезертирства, мятежа и вероятности попадания между двух огней, так и не воспет в анналах истории британцев в Индии. Он стал тенью подвигов Клайва и слуг раджи, которые придут после него. Но он все же победил.

После месяца вялого сопротивления Конфлан капитулировал (ко всеобщему позору). Его положение не было катастрофическим, численность его войск оказалась почти равна армии противника. Но последствия стали вполне предсказуемыми: Салабет Джанг, основная власть в стране и старинный союзник Бусси, переметнулся на сторону британцев, чувствуя отвращение к своему бывшему другу и союзнику, который более не мог предложить руку помощи в запланированной им войне со своим братом Низамом Али.

Французы навсегда утратили свою позицию на плато Декана, не говоря уже об огромных финансовых потерях, нанесенных торговле и инвестициям — и частным инвесторам, и «Индийской компании». Только частные инвесторы потеряли девять лакхи, потери компании соответственно, оказались более высокими.

В период с апреля по июнь 1759 г. наблюдалось затишье в военных действиях. Из Аркота Лалли вернулся в Пондишерри, откуда направил на остров Маврикий фрегат, требуя быстрого возвращения эскадры д'Аше. Затем он решил отдохнуть и восстановить силы в Шалемброне, словно Тиберий на Капри. В крепости на непреступной горе ирландец объявил, что оставляет дела в Индии в хорошем состоянии и порядке, а в октябре вернется во Францию. Для наблюдателей это казалось просто мрачным брюзжанием.

Между тем британцы воспользовались моментом и перешли в наступление, хотя смогли выставить на поле брани всего 1 000 солдат против 2 000 у Лалли. Клайва беспокоило и то, что ему приходилось следить за своим тылом в Бенгалии: голландцы уже затеяли интриги с ненадежным Мир-Джаффиром.

Другая проблема заключалась в том, что герой Мадраса генерал Лоуренс оказался слишком стар для военной кампании. Поэтому командование передали Шолмондели Бреретону. Клайв решил, что Бреретон слишком юн, чтоб возглавить главное наступление, поэтому он ограничил его «испытательным сроком». Как писал один из его коллег, «усердие и активность Бреретона на службе огромны. Но он еще слишком зелен и не имеет представления о препятствиях. Это, вероятно, связано с тем, что он никогда не служил младшим офицером».

Такое мнение вполне разумно, так как Бреретон всегда проявлял склонность к превышению приказов и действовал так, словно считал, будто может справиться с французами своими собственными силами. Лалли, уже находящийся в депрессии и меланхолическом состоянии, ответил фабианской военной кампанией и отступил на юг, отказываясь принять вызов на бой.

Лоуренс, не имея достаточной численности войск и ресурсов, чтобы наступать на Пондишерри, удовлетворился тем, что в апреле взял Конджеверам. Но затем в результате отсутствия денег он вынужден был отправиться в лагерь до августа, рассредоточив войска по различным военным базам вместо того, чтобы держать их вместе в боевой готовности.

Бездельничая в Шалемброне, Лалли ежедневно размышлял о Бусси, отношения с которым резко ухудшились. Когда Лалли объявил, что он больше хочет ни видеть его, ни иметь с ним никакой корреспонденции, Бусси в свою очередь попросил разрешения вернуться во Францию.

Лалли провел большую часть своего времени на составление мстительных писем своему начальству во Франции, обвиняя Бусси во множестве воображаемых недостатков. Во французскую «Ост-Индийскую компанию» он написал, что в поражении на плато Декан следует винить Буси: его некомпетентность якобы стоила компании четыре миллиона ливров за три года. Перед маршалом Бель-Илем Лалли продемонстрировал предполагаемые военные недостатки его болвана-коллеги.

Бусси, понимая, что происходит, начал собственную переписку с Францией. Он подчеркнул: с самого начала Лалли ничего не знал об индийских делах, но все же вторгся в сферу его (Бусси) влияния и неистовствовал, словно дикий слон. Лалли, утверждал он, безумно завидовал его умению управляться в делах с индийцами и престижу, которым он пользовался среди местных князей и раджей. Ирландский командующий никогда не мог выслушать похвалу в адрес его любого коллеги, не устраивая безобразных сцен.

Письма Бусси, предназначенные для Бель-Иля, оказались желчными. Вскоре противники перестали соблюдать даже формальную и ритуальную учтивость. Их взаимное презрение переродилось в публичную ругань.

Но Лалли пришлось переменить взятый им курс, потому что внезапно он получил ясные приказы из Франции. Генеральный контролер Силуэт, одержимый глубоким финансовым кризисом французского государства в 1759 г., решил: первым местом для строжайшей экономии станет Индия. Вследствие этого была отозвана в Версаль не только большая часть офицеров и войск Лалли, но и в Индию направили однозначные инструкции, номинирующие Бусси в качество заместителя командующего на субконтиненте, ясно указывая: он является очевидным «наследником» Лалли в случае смерти последнего.

Следующий этап военной кампании 1759 г. начался с долгожданным возвращением флота д'Аше с острова Маврикий. Невероятно, но наступило уже 15 августа, когда эскадра д'Аше вернулась в Пондишерри. Проблема заключалась в том, что вынужденное бегство адмирала на остров Маврикий оказалось чрезвычайно плохо продуманным.

В заключение неизбежно произошло то, что французский адмирал ушел туда, в основном, для того, чтобы избежать еще одной кровопролитной встречи с Королевским Флотом. Остров Маврикий, численность населения которого составляла 9 246 человек, едва справлялся с тем, чтобы прокормить себя, не говоря уже о том, чтобы кормить дополнительных людей, когда пришли незваные французские военные корабли.

Обстановка осложнялась еще и тем, что в 1757 г. Клайв взял Чандранагор и отрезал регулярное снабжение пшеницей и рисом из Бенгалии, которая поддерживала французские острова. Поэтому д'Аше отправил часть своего флота в голландскую колонию на мысе Доброй Надежды: частично, чтобы люди отъелись там, а отчасти, чтобы они смогли купить продовольствие для жителей островов. Но для этого, в свою очередь, требовались деньги. Поэтому адмирал обнаружил, что ему пришлось потратить половину той суммы, которую перевели из Франции, на расходы для Пондишерри. А там Лалли, в свою очередь, остро нуждался в деньгах.

По всем этим причинам д'Аше пришлось потратить невероятно огромное время, чтобы собрать свои корабли перед возвращением в Индию. Но, по меньшей мере, его военные корабли теперь были лучше оснащены и имели на борту более мощное вооружение, чем в 1758 г. Флагманский корабль «Комт де Прованс», например, имел теперь на борту семьдесят четыре пушки, а раньше орудий было всего пятьдесят восемь.

Неутомимый Покок поджидал появления своего старого противника, и 2 сентября он первый заметил паруса одиннадцати линкоров д'Аше. Но сейчас ветер был слишком слабый, битва не могла состояться. Покок потерял французов из вида, поэтому взял курс на Пондишерри, а там 8 сентября вновь заметил их.

Наконец, 10 сентября сражение началось. У французов было явное преимущество, так как два самых тихоходных судна английского флота слишком отстали, чтобы принять участие в схватке, поэтому для всех практических целей против семи британских военных кораблей было одиннадцать французских.

Это сражение стало боем на более короткой дистанции, чем две предшествующие схватки между д'Аше и Пококом. В течение двух часов обе стороны обменивались бортовыми залпами. Два английских судна — «Тайгер» и «Ньюкасл» получили тяжелые повреждения. Их паруса оказались сбиты, они не подчинялись штурвалу.

Однако первыми самообладание потеряли французы. Д'Аше яростно обрушился на капитана корабля «Фортуна» за некомпетентность, когда начались арьергардные операции. Правда заключалась в том, что французский адмирал был заурядным коммандером, которого превосходил Покок. Конечно, д'Аше показал хороший пример своим капитанам, помогая раненым в тот самый момент, когда лоцман приказал флагманскому кораблю лечь на другой галс (сделать поворот).

И вновь, несмотря на ряд выдающихся примеров доблести французов, основной результат оказался точно таким, как ранее: победа «по очкам» принадлежала британцам. Они потеряли 569 моряков убитыми и ранеными против 886 жертв среди французов. Но мачты и оснастка судов Покока были настолько повреждены, что корабли не могли преследовать д'Аше до Пондишерри.

Действия д'Аше после сражения стали типичными для этого человека. Он сдал на берег остатки денег, присланных из Франции, и сразу же объявил о своем намерении вернуться на остров Маврикий. Эта декларация привела всех в Пондишерри в смятение. Забыв свои бесчисленные разногласия, Лалли, Бусси, Лейри и все продажные офицеры, с которыми разошелся ирландский командующий, объединили свои силы. Они просили д'Аше не оставлять Карнатаку на милость британцев, говорили, что готовы сделать все необходимое для осуществления планов адмирала, а его дальнейшее пребывание там приятным при условии, что он не покинет их.

Некоторые просьбы взывали к патриотизму д'Аше, в других обращениях ему обещали комфорт — например, в предложении провести зиму на Цейлоне вместо того, чтобы возвращаться на французские острова, где ему и его морякам грозит голодная смерть.

Лейри и Лалли говорили, что согласны подписать официальный документ, освобождающий д'Аше от любой ответственности за любой возможный вред или повреждения его флота в результате выполнения такого патриотического жеста. Но адмирал оставался глух к подобным инициативам. Простая истина заключалась в том, что он ужасно не хотел вступать в состязание с Пококом еще раз, а чтобы замаскировать свое бегство, говорил о плавании вдоль побережья для атаки на Мазулипатам.

Он вышел в море 17 сентября, но вскоре его догнал быстроходный куттер с новым сообщением. Жители Пондишери провели чрезвычайное заседание совета и приняли единодушно решение подписаться под декларацией, в которой всю ответственность за возможную потерю положения французов в Индии возлагали на д'Аше. Лалли, Бусси, Лейри, все главные торговцы, граждане и духовенство поставили свои подписи под документом.

Помня о судьбе адмирала Бинга, д'Аше не осмелился явно пренебречь таким выражением протеста. Поэтому он развернул свои корабли и снова встал на якорь в Пондишерри. 28 сентября адмирал вновь совещался с триумвиратом (Лалли, Лейри и Буси) и согласился в качестве компромиссного решения высадить на берег 500 солдат, которых, как предполагалось, следовало доставить обратно во Францию.

Но адмирал отказался остаться на побережье Коромандел. Он вышел в море снова 1 октября, чтобы больше никогда не возвращаться. На Маврикии д'Аше столкнулся с теми же трудностями, но прикрывался тем, что писал бессмысленные письма Лалли, утверждая, что он никогда не покинет Пондишерри.

Истина заключалась в том, что он уже сделал это.

На следующий год д'Аше, воспользовавшись предлогом предполагаемой атаки британцев на французские острова, не стал возвращаться в Индию.

То, что д'Аше бросил своих соотечественников, является еще большим нарушением воинского долга в свете неожиданной победы, одержанной ирландцем (соотечественником Лалли) капитаном Джоганом 26 сентября в Вандавачи. Слишком самоуверенный Бреретон пошел в атаку, имея войска, численность которых составляла 1500 белых солдат. С самого начала казалось, что перевес на его стороне. Но контратака Джогана силами приблизительно такой же численности смела англичан с позиций, захваченными ими ночью, оттеснив их обратно в Конджеверам. Сражение было недолгим, но ожесточенным, пока оно продолжалось. Об этом свидетельствуют и цифры потерь: 600 британцев против 200 французов.

Победа оказала потрясающее благотворное воздействие на боевой дух французов. Лалли сразу же дал знать, что если (всего на неделю раньше) у него было бы подкрепление в 500 солдат, оставленных д'Аше, он бы уничтожил Бреретона. В типичном для него гиперболическом стиле, пронизанном сарказмом, французский командующий писал: «Полагаю, что в Париже сказали бы, что в этом сражении победил д'Аше, а я — тот, кто потерпел поражение в морском бою».

Эта ирония особенно остроумна, учитывая, что сам Лалли не было даже рядом с битвой при Вандавачи. И он сразу же проявил свою полную некомпетентность, отделяя войска от рядов победителей и направляя их в бессмысленную военную кампанию на юге. Этой экспедиции удалось взять форт Серингам около Тричинополи, но тем временем ослабленные французские войска в более решающем секторе не имели возможности противодействовать британцам, которые приняли это неожиданное благодеяние Лалли, перегруппировались и взяли Вандавачи, на этот раз — во благо.

Между тем Лалли заставил себя помириться с Бусси и отправил его с дипломатической миссией к Бассалету Яну, брату Салабета. Перед вступлением в союз с французами, Бассалет хотел, чтобы ему предоставили значительную сумму денег (четыре лакхи) в качестве субсидии и гарантию, что он станет набобом Аркота.

Но Лалли, у которого не было денег, уже обещал такой приз другому властелину, Рза-Сахибу, мало того, уже получил проплату за титул на сумму в 120 000 рупий. Теперь Лалли и Бусси предстояло искать квадратуру круга и удовлетворить как Бассалета, так и Рза-Сахиба, не обижая Низама Али — еще одного претендента, желающего быть в фаворе у французов. После задержки, вызванной проливными дождями, 10 ноября 1759 г. Бусси встретился с Бассалетом в провинции Куддапах, использовал все свое обаяние и умение, чтобы переманить его на сторону французов. Но все усилия оказались тщетными.

Позднее Бусси обвинял Лалли в фиаско за его безрассудную глупость в делах со Рза-Сахибом. Естественно, Лалли парировал: в этом виноват сам Бусси, поскольку он оказался слишком медлительным и слишком пренебрегал нормами морали в своих интригах, подобно Макиавелли. Безусловно, в конце 1759 г. командующий повел себя, по меньшей мере, очень странно. 10 декабря, когда разочарованный и расстроенный Бусси вернулся в Аркот, он обнаружил, что его ждет эксцентричное письмо Лалли.

После обычной квоты «лаллиизмов», в письме излагалась суть сообщения: «От Вас не было ни слова в течение двух или трех дней. Я намерен ударить по югу и оставляю на Ваше попечение остальные три четверти империи, с которой Вы вольны поступать, как знаете. Мечтаю только о том, чтобы мог поручить Вам все без остатка».

Последней каплей, переполнившей в 1759 г. чашу французских бед в Индии, сделался общий мятеж в армии, вызванный задолженностью по денежному содержанию. Бунт начался 17 октября, когда лотарингские солдаты отказались выполнять приказы, ушли из лагеря на большое расстояние, увезя с собой артиллерию. Затем к ним присоединились все полки. Мятежники, которым не платили уже десять месяцев, были непреклонны в том, что не вернутся под французские знамена, пока не получат всю задолженность полностью. Они заявляли, что не пойдут ни на какой компромисс и не прекратят «забастовку», даже если им выдадут денежное жалование за шесть месяцев.

Лалли поспешно созвал чрезвычайный совет, прилагая неимоверные усилия, чтобы наскрести денег всем вместе. Ему пришлось написать в «Индийскую компанию». Он заявлял, что никогда не взял ни одного су из денег компании на свои личные нужды, как утверждают клеветники и бунтари. Командующий также направил страстное обращение к мятежникам с просьбой не позорить Францию, короля и собственных жен и детей. Вместе со своим красноречивым обращением он отправил своего адъютанта месье де Крильона с 18 000 рупий наличными. Этого было достаточно для оплаты задолженности по денежному довольству за шесть месяцев.

Вопреки своим прежним заявлениям, бунтовщики приняли готовые деньги, а также обещание выплатить остальное к концу года в качестве справедливого соглашения.

Но этот мятеж имел далеко идущие последствия. Когда Бусси встретился 10 ноября с Бассалетом Яном, он обнаружил, что князь глубоко обеспокоен преувеличенными рассказами о бунте. Понимая, что французы не могут выдать денежное довольство даже своим солдатам, Бассалет засомневался, что сможет увидеть хоть одну рупию, даже если Бусси согласится на его требования. Это послужило камнем преткновения в последовавшем преждевременном окончании переговоров.

Пока французы слабели, англичане окрепли. Батальон свежих войск под командованием сэра Эйра Кута погрузился на корабли, направляющиеся в Бенгалию в апреле. Но после прибытия в Карнатаку его направили для нанесения последнего удара («удара милосердия») по Лалли. В октябре Кут принял полевое командование объединенными британскими войсками, 19 ноября он уже взял форты Вандиваш и Каранголи.

Французы были настолько деморализованы, что в Вандиваше они капитулировали, не согласовав формальных условий.

Местный владыка Килледар, ранее бывший союзником французов, пытался заискивать перед британцами и вел тайные и вероломные переговоры с Кутом раньше, чем французы признали себя побежденными. Большинство подробностей секретных инициатив Килледара было связано с его желанием избежать выплаты полуфеодальных десятины и дани, которые должен заплатить пробритански настроенному набобу — не менее пяти лакхи рупий.

В своем ответе Кут настаивал на выплате в полном объеме.

Но и сами британцы оказались почти на пороге мятежа. Армия утверждала, что она воздержалась от разграбления Вандиваша, полагая, что половина пяти лакхи будет выдана ей в качестве поощрительной премии. На военном совете, состоявшемся 2 декабря, Кут к своему ужасу понял: в рядах его сил возникнет полномасштабное восстание, если он не подкупит свои войска. Армия, предвосхищая его возможные действия, публично объявила (указывая это в письмах в Англию), что Кут заключил личное и коррупционное соглашение с Килледаром, в соответствии с которым он должен в действительности получить пять лакхи, но заявляет, что ему выдали только три лакхи.

Чтобы прекратить подобные слухи и заставить солдат подчиняться, Куту пришлось издать общий приказ: первые 20 000 рупий, полученных от Килледара, будут распределены в качестве поощрительной премии среди солдат.

Положение Лалли стало теперь рискованным и очень опасным. Опасаясь, что если он бросит командование, то может быть вызван в трибунал или предстать перед военным судом во Франции, он 27 декабря 1759 г. вновь приступил к выполнению своих обязанностей. Возможно, командующий поступил так под влиянием грозного письма от Лейри от 8 декабря, в котором его предупреждали: губернатор имеет запись всех грубых нарушений закона и словесных скандалов Лалли. Он отметил, сколь вредное воздействие они оказали на французскую колонию в Индии.

На следующий день Лалли ответил своими гиперболическими и эмоциональными письмами, взывая ко всеми самому хорошему, что было у Лейри, призывая забыть прошлое и далее работать совместно.

Письмо было почти что кратким психологическим портретом Лалли — человека крайностей, не знающего середины. Это всегда было его слабостью в Индии. Если (что очевидно) он собирался работать с коррумпированным бюрократическим аппаратом «Индийской компании», то какой смысл был в том, чтобы публично денонсировать коррупцию чиновников-бюрократов?

Маркиз хвастался, что очистит авгиевы конюшни, но совершенно явно не имел для этого ни средств, ни ресурсов. Лалли всегда сначала говорил, потом думал, он никогда не мог сдержать свой язык. С другой стороны, этот человек не имел ни на кого зуба и не понимал, что так могли поступать другие, полагая, будто простые извинения могут уладить дело, невзирая на то, как глубоко могли ранить его слова.

В противоположность ирландцу обычного типа, Лалли не размышлял над древними обидами и не занимался мазохизмом, смакую ядовитые стрелы оскорблений двадцатилетней давности. Его несчастье заключалось в том, что виновными в мнимом гневе ирландца были, прежде всего, его врагами.

В конце 1759 г. положение французов в Индии стало критическим, но еще не безнадежным. Престиж французского оружия пока продолжал сохраняться. Правда, Франция потеряла плато Декан и Мазулипатам, но вызывает сомнения, что «Ост-Индийская компания» увеличила свое могущество и консолидировала плацдарм, разрушив форт Сент-Дэвид и оккупируя Аркот. Если флот смог бы вернуться с острова Маврикий, а из Франции поступили бы значительные подкрепления солдатами и деньгами, то еще могла появиться какая-то надежда.

Но на самом глубоком уровне предзнаменования оказались неблагоприятными. Францию в ходе Семилетней войны преследовали отсутствие денег и кредитов. Людовик XV и его генеральный контролер Силуэт уже были близки к тому, чтобы отказаться от Индии, как хотели отказаться от Канады. Хроническое отсутствие денег привело к тому, что положение французов на побережье Коромандела сделалось крайне опасным, и это в большой степени можно объяснить структурными факторами и «необходимостью».

Но на уровне возможности и «стечения обстоятельств» французов решительно превзошли их британские соперники. Клайв нашел способ избежать крайностей противоречий фракций военных и компании, чего никогда не сделал Лалли. Более того, Лалли выдворили со своего поста в Индии. И в самом деле, потребовался такой военный гений как Клайв, чтобы ликвидировать позицию французов в Канатике.

К сожалению, в период Семилетней войны в распоряжении Франции оказалось мало таких людей.

Глава 6 Вульф в Квебеке

Самым значительным литературным трудом, опубликованным в 1759 г., был «Кандид» Вольтера. Шестидесятипятилетний Франсуа-Мари Аруэ только что обрел постоянное место жительство в Ферни на швейцарской границе после суматошного странствующего образа жизни. Он нашел новый способ высмеивания своего заклятого врага — господствующей религии («гадины», как он замечательно назвал ее).

Небольшая философская повесть «Кандид», состоящая из тридцати глав, отличающаяся быстрым развитием действия, представленным почти целиком в виде диалога, вознесла на новые высоты типичный для Вольтера метод высмеивания. Он выворачивал наизнанку абсурдность привычных истин (его часто называют «исходящим из абсурдности»). Его мишенями на сей раз были, с одной стороны, христианские понятия благосклонности Провидения и всемогущества Бога, не ограниченного злом, а с другой стороны — идея Лейбница о том, что наш мир является лучшим из всех миров.

Традиционная католическая теология утверждала, что зло является «неотъемлемой» частью восприятия мира. При правильном рассмотрении оно представляет собой просто отрицание (негативность), отсутствие добра, как писал св. Фома Аквинский. Но два трагических события в жизни Вольтера заставили его перейти к точке зрения светского богохульника. Одним из этих событий, личной трагедией, была смерть в 1749 г. во время родов его любовницы и настоящей любви маркизы дю Шателе. Вторым событием стало катастрофическое землетрясение 1 ноября 1755 г. в Лиссабоне. Толчок страшной силы на морском дне к юго-западу от города привел к гибели населения, унося его с собой в образовавшиеся расселены. Еще больше людей погибло в последовавших пожарах. Огромное количество народа смыла чудовищная приливная вола, возникшая в результате землетрясения. Всего погибло, по меньшей мере, 30 000 человек.

«Кандид» представляет собой труд рассерженного человека, который знает, что повлиять на читателя можно не простым гневом, а сатирой, остроумием и язвительной иронией. Используя ловкий прием, Вольтер приводит собственную версию папской буллы относительно кометы, осуждающей португальцев на будущие землетрясения-аутодафе. Герой, именем которого названо произведение, путешествует по Европе и Южной Америке, одно плутовское приключение следует за другим. Вольтер частично высмеивает благочестивые аллегории, как в «Путешествиях пилигрима» Беньяна, частично развивая жанр философской повести, популярной в восемнадцатом столетии. Подобные повести нашли широкого читателя в девятнадцатом столетии («Марди» Германа Мелвилла — типичный, хотя и малоизвестный пример). Но в наше время это уже относят к жанру научной фантастики.

Герой, как положено, попадает в серию приключений в целом ряде экзотических мест (в данном случае — Португалия, Парагвай, Суринам, Венеция и Турция). Только после них он обретает мудрость. Мудрость этой книги заключается в том, что вся религия, все метафизические размышления и все поиски порядка во вселенной бессмысленны.

Во время путешествий Кандида по Парагваю, например, Вольтер, пользуясь предоставленной возможностью, позволяет доставить себе удовольствие, разоблачая старых врагов — иезуитов. Но на самом деле, это было совершенно несправедливо, поскольку миссии иезуитов в Парагвае (ближайшая вещь в истории человечества к «Республике» Платона) были единственными институтами, защищавшими племена американских туземцев от уничтожения и эксплуатации колониальными европейскими властями.

Нападки Вольтера на чопорность священников и епископов, которые мягко говорили о «воле Господа» после землетрясения в Лиссабоне, оказались более уместны. Он сочетал их со своим разочарованием в Лейбнице, которого беспощадно пародировал в одном из персонажей — докторе Панглосе, так называемом наставнике Кандида, который постоянно твердит свою «мантру»: «Все к лучшему в этом лучшем из миров».

У Вольтера были и другие мишени, среди них его старый противник и одно время единомышленник Жан-Жак Руссо, прославившийся иррационализмом и защитой «благородного дикаря». Точка зрения Руссо, заключавшая в том, что «малое прекрасно», а человечеству, живущему в городах, до этого нет никакого дела, что землетрясение в Лиссабоне было своего рода возмездием за высокомерие людей, живущих в перенаселенных городах и строящих восьмиэтажные здания. Руссо очень ловко проигнорировал приливную волну, которая унесла жизнь множества португальцев на берегу, независимо от того, жили они в Лиссабоне или в простых природных условиях.

«Кандид» привел к окончательному разрыву отношений между Вольтером и Руссо. В течение следующего года (1760 г.) Руссо писал Вольтеру: «Я ненавижу Вас — фактически оттого, что Вы сами этого хотели. Из всех чувств, которыми мое сердце обожает Вас, осталось лишь одно восхищение, в котором едва ли можно отказать Вашему великому гению и любви к занятию писательским ремеслом. Если ничего не осталось, кроме Ваших талантов, что могло вызвать бы у меня уважение к Вам, то в этом нет моей вины».

Но в частных беседах с третьей стороной его чувства были значительно более горькими: «Вольтер претендует на то, что верит в Бога. Но в действительности он верит только в дьявола. Его так называемый Бог представляет собой злобное существо, которое, согласно высказываниям автора, приходит в восторг, вызывая страдания. Абсурдность этой доктрины, исходящей от человека, обладающего всеми хорошими вещами, которые может предложить жизнь, особенно вопиюща и оскорбительна. Меня крайне возмущает то, что человек, который счастлив сам, пытается вселить в своих товарищей отчаяние, создавая своим воображением самые жестокие и ужасающие беды и несчастья, с которыми ему самому никогда не приходилось сталкиваться».

Руссо презирал преклонение Вольтера перед здравым рассудком. Вместо этого он сам делал ударение на первостепенном значении инстинкта и эмоций. Он не видел достоинства в той идее, что рациональность является лучшей надеждой человечества, а без здравого рассудка мир беспорядочен и лишен смысла. По Вольтеру, не существует сверхъестественного замысла и порядка, на который мы могли бы положиться, и поэтому мы сами должны изобрести мораль и порядок, пользуясь здравым рассудком как путеводной звездой.

Интеллектуальное содержание конфликта Руссо с Вольтером предзнаменовало знаменитые споры двадцатого столетия между Камю и Сартром или Дэвидом Гербертом Лоренсом и Бертраном Расселом.

Но для правильного понимания Вольтера и «Кандида», его шедевра 1759 г., необходимо внимательно присмотреться к суматошной и яркой жизни восьмидесятичетырехлетнего Вольтера, раздираемой противоречиями и парадоксами. Отпрыск богатой семьи, он получил образование в иезуитском колледже и с ранней юности проявлял замечательный литературный талант, закончив длинную поэму о Генрихе IV и успешную трагедию «Эдип», когда ему едва исполнилось двадцать лет. Но этот человек был бунтарем от природы, который роптал по поводу любых ограничений власти, будь она отеческой, общественной или политической. Он начал с того, что присоединился к группе свободомыслящих интеллектуалов-вольнодумцев, а, когда его отец попытался отвлечь его от этой группы, выхлопотав для него дипломатический пост в Голландии, Вольтер очень быстро добился репатриации после скандального любовного романа.

Далее он высмеивал герцога Орлеанского, власти ответили его изгнанием из Парижа на год. Вольтер возвращается в столицу и в период с 1717 по 1718 гг. начал новую атаку, обвиняя регента во всевозможных заморских преступлениях.

На этот раз его приговорили к тюремному заключению в Бастилии сроком на один год. Между тем «Эдип» имел потрясающий успех. К 1722 г. после умной спекуляции на фондовой бирже с выгодой для себя, Вольтер стал богатым человеком и фаворитом при дворе. Но его снедал бес упрямства. Он поссорился с влиятельным шевалье де Роан-Шабо и начал распространять едкие эпиграммы о нем. В результате его снова посадили в Бастилию, выпустив из тюрьмы с условием изгнания в Англию.

Англия во многом способствовала его становлению, потому что там Вольтер попал под влияние философии и науки — в особенности, под влияние эмпиризма Джона Локка и физика Исаака Ньютона. Вольтер, принятый при дворе Георга I и пользуясь покровительством премьер-министра Роберта Уолпола, вошел в группу выдающихся интеллектуалов-философов и литераторов, состоящую из Джонатана Свифта, Джорджа Беркли, Александра Поупа, Джона Гая и Уильяма Конгрива.

Он возвратился во Францию в 1729 г., став поборником англосаксонской эмпирической философии. Вольтер поистине стал главным проводником английских идей на континенте в восемнадцатом столетии. Пользуясь прагматическим сочетанием здравого смысла и интеллектуальности, что всегда восхищало его поклонников, он приобрел второе баснословное состояние в результате использования акций государственной лотерее. Затем вложил деньги в торговлю зерном, рассудив, что армейские контракты фактически лишают всякого риска эту область спекуляции.

Вольтер всегда был плодовитым автором драм, поэтических произведений, философских и научных трактатов. Он настолько угодил Людовику XV своей пьесой «Принцесса Наваррская» (1745 г.), поставленной по случаю бракосочетания дофина, что получил назначения на посты официального королевского историка и камергера короля. Будучи врожденным политиком и тонким льстецом, когда того хотел, Вольтер также очаровал и привлек на свою сторону льстивыми речами королевскую любовницу мадам де Помпадур и тогдашнего королевского фаворита герцога де Ришелье. Его тенденции к женолюбию, несомненно, внесли свой вклад во взаимопонимание с двумя персонажами в королевстве, которые в то время славились своими любовными похождениями.

Но, вероятно, самым эксцентричным инцидентом в жизни Вольтера, стали три года (период с 1750 по 1753 гг.) при дворе прусского короля Фридриха Великого, официально — в положении гофмейстера королевского двора при баснословном жаловании. Но в действительности он стал постоянным сотоварищем Фридриха. Здесь Вольтер, безусловно, повторил пример Платона, который пытался осуществить на практике свое представление о короле-философе в период службы в такой же роли при Дионисии Младшем, тиране Сиракуз в четвертом веке до нашей эры.

Но, как у Платона, эксперимент Вольтера закончился плохо. Постоянно одержимый желанием оставаться «оводом», Вольтер заскучал в Берлине, приступив к сочинению непристойных виршей о Пьере де Мопертюи, французском математике, которого Фридрих назначил президентом Берлинской академии. В марте 1753 г. Фридрих и Вольтер язвительно расстались и больше никогда не встречались, хотя и продолжали переписываться в довольно грубом тоне. Любопытно, что Фридрих, похоже, согласился с безусловным статусом Вольтера как короля философов. Это следует из его поступка после битвы при Кунерсдорфе в августе 1759 г., когда он написал, словно объясняя свое поражение, нанесенное ему русскими: «Я по возможности глубже погрузился в стоицизм. Если Вы увидели бы меня, то едва ли смогли бы узнать: я старый, сломленный, седовласый человек, с лицом, изборожденным морщинами. Если так будет продолжаться и дальше, от меня ничего не останется, кроме мании писать вирши и незыблемой привязанности к своим обязанностям и немногим достойным людям, которых я знаю. Но Вы не увидите мирного договора, подписанного моей рукой, кроме как на условиях, почетных для моей страны. Судьба Вашего народа, охваченного тщеславием и безрассудством, может зависеть от этого».

Вольтер представлял собой смесь противоречий: корыстолюбивый, но щедрый, злонамеренный, но великодушный, вздорный, но высоко интеллигентный, мстительный, но человечный. Он презирал королей и князей, но у него была одна слабость: «красавчик-принц» Чарльз, которого он знал и которым восхищался. Это тот, для кого он в 1745 г. написал волнующий манифест. В измененном виде принц дажепоявляется в «Кандиде». Вольтер испытывал презрение к простым людям, которых он называл негодяями («канальями»), но, в основном, все его устремления направлены к демократии и против аристократии. Хотя философ и писал, что у него «львиное сердце и шкура кролика», это самоуничижение несправедливо, учитывая его очевидную моральную доблесть. Например, он доказал (к ярости французского истеблишмента), что гугенота Жана Каля казнили по решению суда в 1762 г. без вины.

Как литератор Вольтер был очень талантлив, но весьма мало понимал в самой философии. Его сатира на Лейбница действует только на тех, кто не понимает истинного смысла метафизического труда великого немца. Если Руссо недооценивал здравый рассудок, то Вольтер, безусловно, недооценивал эмоции вплоть до того, что его поэзия зачастую кажется простым упражнением в стихосложении. Его интересовала наука, но в этих занятиях и интересе не было объективности, целеустремленности и терпения истинного ученого.

Вольтер был импульсивным человеком, легкомысленным, готовым отрицать любое доказательство, которое шло вразрез его собственным априорным теориям. Его клевета на Шекспира и неспособность понять его — серьезный доводом против этого человека. У него отсутствовало понимание психологии религии и ее роли в качестве утешающего средства или мифа.

Будучи прагматиком, Вольтер, тем не менее, придерживался явно нелепой веры в то, что, несмотря на фундаментальную иррациональность человека, он может постичь истину силой здравого рассудка. Короче говоря, в нем сочеталась чрезвычайно огромная эрудиция и изобретательность с поразительным отсутствием мудрости. Самое противоречивое из всей его основной критики христианства заключается в следующем: те, кто просит нас верить в абсурдные привычные истины, просят нас прощать злодеяния.

Но более всего Вольтер выделяется своим остроумием, насыщающим его работу, которое не смогли превзойти писатели, с которыми его часто сравнивают: Джонатан Свифт, Оскар Уайльд, Бернард Шоу. Знаменитая фраза «если бога бы не было, его следовало бы выдумать» в устах Вольтера симптоматична. Но существуют и не менее хорошие афоризмы: «Излишества, самая необходимая вещь». О короле Людовике XIV: «Он не был величайшим из людей, он был величайшим из королей». «Лучшее — враг хорошего». По поводу «неестественных» сексуальных отклонений: «Один раз философ, дважды извращенец». «Если господь сделал нас по своему образу и подобию, то, безусловно, мы ответили комплиментом на комплимент». «Бог всегда на стороне больших батальонов». «Не сумев добиться успеха в этом мире, он взял реванш, плохо высказываясь о нем».

Вольтер написал истории правления как Людовика XIV, так и Людовика XV, он оказался прилежным учеником Клио: «История — просто точное отражение преступлений и невзгод». «Человек обязан уважать живущих, но мертвым он ничем не обязан, кроме истины». «Вся наша древняя история — не более чем принятый вымысел». «Эта агломерация, которая названа и до сих пор называется Священной Римской империей, не была ни священной, ни римской, ни империей ни в коем случае».

В самом «Кандиде», его шедевре, повести философского сопротивления 1759 г., читаем следующее: «В этой стране [Англии] мы видим, что расстрел адмирала время от времени воодушевляет остальных» (такова горькая сатира по поводу казни адмирала Бинга в 1757 г.) «Работа избавляет от трех страшных зол, скуки, порока и нищеты».

Одним из самых ярких примеров литературного наследия Вольтера, который ясно свидетельствует о том, что автор был независимым, но не циничным прагматиком, мы находим в концовке «Кандида»: «Это вы хорошо сказали, — отвечал Кандид, — но надо возделывать наш сад».

Вольтер был светочем в группе, известной как «философы» (что лучше интерпретировать как «мудрецы»). Десятилетие 1750-х гг. стал свидетелем расцвета философов, поднявшихся до самых больших высот своего влияния. Монтескье опубликовал «О духе законов» в 1748 г., Дидро издал первый том своей знаменитой «Энциклопедии» в 1751 г., Вольтер (в том же году) — «Век Людовика XV», Кондильяк в 1754 г. — «Трактат об ощущениях». А Руссо выпустил важную работу «Рассуждения о науке и искусстве» в 1750 г. и революционный труд «Рассуждения о начале и основаниях неравенства» — в 1754 г.

Но философы-энциклопедисты, хотя они и объединились в оппозиции к государственной религии, сформировались в сплоченное движение только в очень нерешительном смысле. Некоторые были деистами, остальные — атеистами; некоторые были способны сосуществовать со «старым режимом» во Франции, другим пришлось отправиться в изгнание, чтобы избежать преследования, цензуры и сожжения книг. Вольтер, глубоко поддерживая солидарность «тех же» вещей, писал своим товарищам-философам (особенно Гельвецию и д'Аламберу), приветствуя их как братьев, говоря о «республике писем» или по поводу их общего противостояния религии, используя военную терминологию. Для него они были батальоном, полком, дивизией, целым корпусом. Но философы, опережавшие общественное мнение, по меньшей мере, лет на сорок, ограничившись крайне неэффективной пропагандой в обход общественности, организуя в своих рядах клубы, постепенно колонизируя фешенебельные салоны и фактически захватив Французскую академию.

Хотя философы глубоко расходились во мнениях между собой и часто были виноваты в нападках радикальных групп (занимаясь больше внутренними ожесточенными спорами, относящимися к доктрине, чем борьбой с общим противником), у них имелось единодушное мнение по одному вопросу. Заморские колонии Франции были бесполезным расходом ресурсов, они втягивали отечество в серию бессмысленных вооруженных столкновений с другими странами (главным образом, с Англией). Франция, с их точки зрения, была господствующей державой в Европе семнадцатого столетия, но в настоящее время уже не являлась таковой, поскольку рассредоточила свои ресурсы на экспансию за рубежом. Такая политика подходила для Испании, расширяющей свои владения в глубинах Южной Америки, или для России, которая наступала на восток, завоевала Сибирь и дошла до Тихого океана. Но обе эти страны находились на периферии Европы.

С другой стороны, географическое положение Франции определяло ее неизбежную судьбу только как европейского государства. Заморские колонии Франции — абсурд, жители колоний — отбросы французских трущоб, а весь этот колониальный эксперимент — просто форма буффонады или арлекинады, всех участников которых тайно презирали истинные французы.

Об отвращении философов к заморским колониям часто забывают из-за их абстрактной любви к экзотике или потому, что страницы их книг пестрели дикими народностями: там были персы, перуанцы, турки, монголы, китайцы, гуроны, ирокезы. Но интерес, проявляемый авторами к этим народам, оказывается поверхностным и показным. Они просто хотели использовать их как удобное оружие, чтобы разгромить всю абсурдность культуры, обычаи и обряды «старого режима».

Правда, в своей антиколониальной кампании философы иногда делали исключение для французской Вест-Индии на том основании, что там выращивали полезные тропические продукты, которые невозможно получить во Франции. Антильские острова сделались ареной частного предпринимательства, поэтому ничего не стоили французскому государству. Работа Монтескье «О духе законов» является фактически панегириком французской Вест-Индии.

Вольтер часто благоприятно отзывался о французской «Вест-Индийской компании» (возможно, главным образом оттого, что имел ее акции). Но его серьезное отношение было основано на том, что позднее назовут «относительным достоинством». Все страны должны использовать присущее им могущество: для Британии это море и военно-морской флот, а для Франции — земля и армия. Согласно этому, численность населения французской Канады составляла 50 000 человек, а количество британских колонистов в Северной Америке равнялось миллионам. Но численность населения Франции во французской Вест-Индии составляла 414 000 человек против 245 000 на британских островах в Карибском море. Поэтому французская колонизация имела смысл. Но все равно некоторые философы были против колоний в любых местах. В своих «Персидских письмах» Монтескье делает классическое антиколониальное заявление: «Нормальный эффект колоний заключается в том, чтобы ослабить метрополию без заселения или усовершенствования этой колонии. Люди должны оставаться там, где они находятся… Когда нас транспортируют за море, мы болеем самым разным образом… В тех редких случаях, когда колонии преуспевали, они просто использовали силы живущей там народности, но в конце концов, она становилась слабее, но не сильнее, чем раньше… Заморские империи можно сравнить с огромным деревом, ветви которого настолько разрастаются, что просто впитывают соки и жизненную силу самого ствола, не внося никакого вклада, кроме тени».

В своих «Фрагментах истории Индии» Вольтер яростно нападает на испанскую империю в Латинской Америке: «Единственным результатом открытия европейцами Америк стало опустошение и пролитие крови только для того, чтоб привезти обратно какао, индиго, сахар, хинин и т. д. Весь проект сводился всего лишь к тому, чтобы положить на столы буржуа в Лондоне и Париже различные виды продуктов из неизвестных ранее, украсить их женщин ювелирными изделиями, которые в прошлых столетиях красовались на шеях королев, нанести им на носы маскирующие пудры. Для удовлетворения фантазий, вызванных бесполезными алкогольными напитками, неизвестными нашим праотцам, развивается обширная торговля, невыгодная для трех четвертей Европы. Для поддержки этой торговли великие державы развязывают войны, в которых единственный пушечный залп, выпущенный на наших широтах, запускает целую серию взрывов, начиная с Америки и кончая Азией».

Это была та область, относительно которой у Вольтера и Руссо могло возникнуть согласие, так как последний рассматривал колонизацию просто как еще один артефакт так называемой цивилизации, который, подобно торговле, искусству, науке и промышленности, уводил человечество в сторону от идеала «благородного дикаря». В 1760-е гг. Дидро, вдохновленный морскими походами Бугенвиля через Тихий океан, сочинил философскую повесть, в которой таитянин Ору яростно нападает на пороки и амбиции европейцев. Он требует, чтобы каждый европеец убирался из Полинезии.

Философ меньшего масштаба Бернардин де Сен-Пьер присоединился к этому мнению: «Буду считать, что сослужу хорошую службу своей стране, если мне удастся не допустить эмиграции ни одного честного человека».

Но из всех объектов для такой антиколониальной мысли самым крупным и настоящим черным зверем для философов стала Канада. Менее суровые критики просто полностью игнорировали Новую Францию. В «Энциклопедии» Дидро ей посвящено всего несколько непоследовательных строк.

Но Вольтер был просто одержим ею, в его письмах более сотни упоминаний Канады, в работах «Век Людовика XIV», «Фрагментах истории Индии», «Опыте о нравах и духе наций», и, естественно, в «Кандиде».

Похоже, что Канада упоминалась им в самых неподходящих контекстах. Когда Вольтер в 1755 г. писал Руссо, подтверждая получение работы «Рассуждение о начале неравенства», его отвращение к Канаде можно сравнить с тем, насколько ему не понравилась работа Руссо: «Я получил Вашу новую книгу, направленную против человеческой расы, и благодарю Вас за это. Никогда еще не было проявлено столько ума для того, чтобы сделать всех нас глупцами. При чтении Вашей книги хочется встать на четвереньки. Но так как я утратил эту способность за последние шестьдесят лет, то, к своему огорчению, чувствую, что не смогу снова приобрести ее. Не могу я подняться и на борт корабля, чтобы отправиться в Канаду на поиски дикарей, потому что мою болезнь, которой я страдаю, может лечить только европейский хирург. К тому же, в тех местах идет война, а своим собственным примером мы превратили дикарей в таких же лишенцев, как сами».

Вольтер так и не смог понять, почему кого-то можно отправить в бесполезный регион, стоимость которого увеличивалась каждые десять лет. В 1712 г. Франция потратила 300 000 ливров на Канаду, но к 1730-м гг. эта цифра составляла уже 500 000 ливров. К 1740 г. Новая Франция обходилась более чем в миллион ливров. Когда в 1754 г. разразилась война, эта цифра стала еще больше. И все расходы приходились на «замерзшие пустыни, океаны снега, на стерильные земли и дикие просторы». Столетний труд и столетнее вооруженное столкновение с Британией не дало в результате ничего стоящего. Франция угодила в ловушку колонизации просто потому, что «два или три нормандских купца, в слабой надежде сделать состояние на пушной торговле, снарядили несколько кораблей и захватили колонию в Канаде, стране, покрытой льдом и снегом восемь месяцев в году, населенной дикарями, медведями и бобрами. Нас втянули в бесконечную войну либо с туземцами, либо с англичанами… Расходы на подобную войну значительно больше того, что Канада может создать за сотни лет… Возможно, однажды, если численность населения превысит миллион человек, нам станет целесообразнее заселить Луизиану. Но значительно вероятнее, что придется покинуть ее».

Когда премьер-министром был маркиз де Шовелин, Вольтер говорил: если он осмелился бы, то готов был бы умолять его на коленях освободиться от Канады.

Двух других высказываний Вольтера, возможно, окажется достаточно, чтобы продемонстрировать его ненависть к смой идее Новой Франции: «Хотел бы, чтобы Канада была на дне ледовитого моря». А также: «Франция может быть счастливой и успешной без Квебека».

В основном Вольтер обвинял Людовика в том, что ситуация в Канаде для Франции оказалась такой безнадежной, поскольку произошло прямое столкновение между королем и «республикой писем». Именно монарх помогал и содействовал заморским империям и грандиозным колониальным замыслам. Работа «республики» заключалась в том, чтобы дать ему бой и выиграть сражение для общественного мнения, без которого Людовик не мог поддерживать свой химерический колониализм. Всегда было ясно, что королю будет трудно организовать массовую эмиграцию в Канаду, если самые знаменитые ученые и лучшие умы королевства единодушно заявят: Канада — земля, которая не представляет никакой ценности и не имеет будущего. Людовику будет трудно собрать даже деньги, необходимые для обороны Канады, если философы завоюют сердца и умы денежных классов по этому вопросу. Интересно, что сомнения в ценности Канады не возникали у англоязычной интеллигенции в течение значительно большего периода времени. В 1782 г. Томас Пейн писал аббату Рейналю в выражениях, которые почти сверхъестественным образом перекликались с Вольтером: «Относительно Канады, произойдет то или другое из двух следующих вариантов событий, а именно: если Канада будет населена, то она восстанет. Если она не будет населена, то не стоит того, чтобы ее сохранять… Но Канада никогда не будет заселена. Также нет необходимости в планах с одной и с другой стороны, так как сама природа сделает все необходимое… Будь я европейской державой, никогда не взял бы Канаду на тех условиях, предусматривающих ее сохранение Британией, если ее дали бы мне. Она относится к тем видам владений, которые постоянно сражаются (и будут сражаться всегда) с любым иностранным завоевателем».

Но даже если с обеих сторон были такие, кто думал, что борьба за Канаду является пустой тратой времени, то ни Монкальм, ни Вульф так не думали. Человек, командовавший британскими войсками, которые вошли в июне 1759 г. в реку Св. Лаврентия, представляет одну из тех загадочных фигур, которых постоянно выделяют и всегда будут выделять историки.

Для поколений детей эпохи Виктории и Эдуарда, не говоря уже о сэре Уинстоне Черчилле и его последователях, Джеймс Вульф был почти реальным воплощением имперского рыцаря. Это человек огромной силы, отваги и абсолютной целостности, идеальный тип имперского солдата, обладающий такими качествами, как самопожертвование и почти что святость Христа.

Более трезвые критики видели в нем дутую фигуру, своенравную личность, ищущую дешевой популярности, человека, продвинутого выше его подлинных заслуг могущественными связями и влиятельными группировками, любимца Фортуны, удачливого во всем, «примадонну» и, по стандартам нынешнего времени, военного преступника. Важно не преувеличить реальные качества генерал-майора Вульфа, не умолчать о его самой темной реальной стороне. Война всегда ад, ей нет дела до того, чтобы заниматься разыгрыванием невинности или следить за моральной щепетильностью. Но даже при всем этом Вульф уступает с точки зрения морали своему великому сопернику Монкальму.

Несмотря на искушение восхищаться «величием этого человека», нам следует помнить: когда Вульф прибыл в Луисбург в начале лета 1759 г. он получил в наследство крайне эффективную военную машину, к которой лично не имел никакого отношения. Питт в своем желании завоевать Северную Америку для англоговорящих народов, поставил главный приоритет на завоевании Канады, предоставив Вульфу все инструменты для завершения работы.

Тридцатидвухлетний Вульф был старшим сыном генерала Эдварда Вульфа, который умер в возрасте семидесяти четырех лет, когда его сын находился на просторах Атлантики. Несмотря на то, что Паркмен с напыщенностью, присущей типичному бостонскому «брахману», называет его «выдающимся офицером», истина заключается в том, что Вульф-старший был малоизвестным и безденежным офицером-карьеристом.

Джеймс Вульф, который, безусловно, оставался образцом сыновней почтительности, упрямо носил траурную креповую ленту, повязав ее, когда сошел на берег в Луисбурге и узнал о смерти отца.

Но еще более крепкие узы связывали его с матерью, которая наделила его своей собственной физической хрупкостью, но не красотой. Одной из самых потрясающих особенностей Вульфа стало его физическое безобразие. Он был высок и худощав, обладал нескладной походкой и неуклюжими движениями. Срезанный подбородок, покатый лоб и заостренный вздернутый нос (слишком крупный для его лица) создавали впечатление, о котором один из его современников отозвался как о «центре тупоугольного треугольника». Рот небольшой, губы тонкие (стереотипные особенности жестокого деспота). Его внешность стала образцом для карикатуристов, одним из которых был его собственный бригадир Джордж Таунсхенд.

Призрачная бледность Вульфа и длинные пальцы каким-то образом смягчали впечатление от его рыжих волос, длинных и постоянно распущенных. Он не носил военный парик, от которого не могло отказаться большинство офицеров даже на полях сражений. Глаза казались яркими и чистыми, взгляд — проницательным, свидетельствующим о решительности. Таковы были лучшие особенности его лица.

С раннего возраста Вульф отличался плохим здоровьем. Он страдал рядом заболеваний одновременно, включая хронический ревматизм, цингу, заболевания почек и мочевого пузыря (современная медицина не пришла к единому мнению о том, чем точно он страдал).

Вульф рос классическим «болезненным ребенком». Он компенсировал это своей запальчивостью, упрямством и храбростью, доходящей до глупости, с детства мечтая о военной славе.

Вульф начал свою карьеру в армии в шестнадцать лет. Во время Войны за австрийское наследство он служил во Фландрии, принимал участие в битве при Деттингене в 1743 г. (в последнем случае, когда британский монарх лично присутствовал на поле брани). В качестве полкового адъютанта он вскоре заслужил признание как эффективный и трудолюбивый профессионал, завоевавший популярность среди военнослужащих.

После своевременного повышения в звании его назначили в штат герцога Камберленда. Вульф служил вместе с «мясником» в шотландской военной кампании в начале 1746 г., сражаясь с «красавчиком-принцем» Чарльзом и якобитами. Битвы закончились катастрофическим разгромом Хайлендерских полков при Каллодене. В качестве адъютанта самого кровожадного из приспешников Камберленда (генерала-«висельника» Хойли) Вульф выполнял наиболее смертоубийственные директивы, притом — с увлечением и без угрызений совести. Он, теперь уже ставший майором, возвратился в Европу вместе с Камберлендом, получив в 1747 г. ранение в Лавфелдте.

После повышения звания до полковника-лейтенанта в 1750 г., он в течение пяти лет командовал полком в Инвернессе. Это была оккупационная армия во всем, кроме названия, поскольку Камберленд и его союзники в правительстве жили в течение многих лет в смертельном страхе, что принц Чарльз Эдуард Стюарт появится вновь и организует еще одно кровопролитное восстание в горах Шотландии. Во время напряженной командировки по делам гарнизонной службы на север Шотландии Вульф коротал время, изучая латынь, совершенствуя свои математические познания и глотая книги по военной тактике и стратегии. Но спустя пять лет он почувствовал (как писал он в знаменитом письме своей матушке), что ему грозит опасность «превратиться в туземца». Не в том смысле, что у него возникло сочувствие к шотландцам или якобитам. Просто под влиянием «варварского» образа жизни в горах Шотландии в течение длительного времени, исполняя обязанности абсолютного правителя, похоже, он сам начал превращается в дикаря.

Вульф добился отпуска и провел шесть отпускных месяцев в Париже, появляясь в высшем обществе, танцуя с прекрасными дамами, совершенствуя свое мастерство в фехтовании и искусстве верховой езды.

В 1757 г. его назначили полковником во вновь созданный 67-й пехотный полк. В этом звании он принимал участие в десантной (амфибийной) атаке на Рошфор, прерванной преждевременно. Штурм потерпел крах — и в результате соперничества между отдельными родами войск, и из-за колебаний и нерешительности нападающих. Пессимисты пришли к заключению, что Королевский Флот пришел в катастрофический упадок со времен Дрейка.

На основании этого фиаско Вульф сделал определенные выводы, часто цитируемые его сторонниками в качестве доказательства «гения» полководца: «Я сделал для себя открытие, что адмирал должен приложить все старания, чтобы войти в порт противника сразу после того, как он появляется перед ним. Он должен пришвартовать транспортные корабли и фрегаты по возможности ближе к суше. Провести разведку местности и наблюдение по возможности скорее, и, не теряя времени, высадить войска на берег. Все распоряжения должны отдаваться заблаговременно — относительно высадки войска на берег, относительно правильной диспозиции лодок всех видов, назначения лидеров и соответствующих людей во главе различных подразделений. С другой стороны, опыт показал мне: в деле, которое зависит от энергичности и расторопности, генералы должны урегулировать планы проводимых ими операций заранее, чтобы не терять времени на пустые дебаты и консультации, когда пришло время обнажать шпаги».

Вульф был плодовитым автором — энергичным, простым и ясным. Его талант заключается не столько в военных распоряжениях, которые можно считать просто проявлением здравого смысла, сколько в способности ясно анализировать боевую обстановку. Возможно, что если ему удалось бы прожить долгую жизнь, этот человек мог бы соперничать с великими практиками в этой сфере, начиная с Юлия Цезаря и кончая Улиссом Симпсоном Грантом.

В 1758 г. Вульфа перевели в Северную Америку, где он сыграл выдающуюся роль в успешной осаде Луисбурга. Затем он обратился с петицией к Амхёрсту, испрашивая дозволения наступать на реку Св. Лаврентия в Квебеке. Амхёрст, к ярости Вульфа, как обычно, откладывал решение вопроса.

Вульф, испытывая нетерпение, писал отцу: «Мы собираем землянику и другие дикорастущие ягоды в этой стране с кажущимся безразличием относительно того, что происходит в других частях мира. Однако армия на континенте нуждается в нашей помощи».

Импульсивный Вульф продолжал давить на Амхёрста, которого явно презирал, стараясь поддерживать чрезвычайно теплые отношения, чтобы добиться разрешения на решительные действия. Командующий ответил, что лично он хотел наступать на Квебек, но Королевский Флот выступает против этой попытки, считая ее практически нецелесообразной в столь поздний период для этого времени года. Вульф упрямо отвечал, что если попытка удара по Квебеку не состоится, то ему и его армии лучше отправиться в Европу. А если и это невозможно, то он предпочел бы вообще отказаться от своих полномочий.

«Прошу простить меня, — писал он, — за допущенную вольность, но я не могу холодно смотреть на кровопролитные набеги этих чертовых псов канадцев. Если и далее ничего не будет предпринято, то мне хотелось бы уйти в отставку и распрощаться с армией».

Амхёрст ответил, что Вульф — слишком ценный офицер, чтобы разрешить ему уйти в отставку, и командующий ничего не хочет даже слышать о том, что он уйдет из армии.

Вульф разразился еще одним раздраженным посланием: «Война наступательного и дерзкого вида вселит ужас в индейцев. Она погубит французов. Блокгаузы и осторожные оборонительные операции вселяют в самых низких негодяев желание атаковать нас. Если Вы попытаетесь вырвать с корнем Новую Францию, то я с удовольствие приду Вам на помощь».

Интуитивно чувствуя отчаянный характер своего подчиненного, Амхёрст старался успокоить Вульфа, отправив его с миссией, которая в действительности представляла плохо замаскированное зверство: разрушение мирных поселений в заливе Св. Лаврентия. Эти деревни не имели никакого военного значения, смысл их уничтожения заключался в запугивании и терроре против населения. Хотя работа такого типа, как правило, была Вульфу необходима словно воздух, он счел, что подобная миссия для него оскорбительна.

Он написал своему отцу в тоне отчаянной иронии: «Мы с сэром Чарльзом Харди готовимся к тому, чтобы украсть у рыбаков их сети и сжечь их хижины. После завершения этого „великого подвига“ я вернусь в Луисбург, а затем — в Англию».

Вульф намеривался вернуться в Англию. Амхёрст с уважением относился к качествам Вульфа как боевого командира, но считал, что тот не походит для высшего командования, назначив над ним в Луисбурге бригадира. Ему хотелось, чтобы в Северной Америке оказалось на одну горячую голову меньше.

Вульф воспринял это как оскорбление и отбыл в метрополию. Он считал свои собственные способности превосходными, в глубине души презирая всех старших офицеров. Одно из писем своей горячо любимой матушке раскрывает его игру. «Если мое мнение о самом себе, — писал он, — отличается от мнения моего отца, то только в мою пользу. Не верю, что он когда-нибудь думал обо мне лучше, чем я о себе».

В Англии у Вульфа было много могущественных покровителей и влиятельных сторонников — в особенности, фельдмаршал Лигоньер, главнокомандующий армии.

Вульф прилежно обхаживал их, осаждая яркими и ясными письмами, рассказывая о той роли, которую он сыграл при взятии Луисбурга вплоть до того, что он оказывался «единственным зачинщиком» всего предприятия, а Амхёрст — ленивой старухой.

Когда Вульф прибыл в Лондон, то обнаружил, что с ним носятся как с героем Луисбурга. Несмотря на то, что в его намерения входила служба в Европе, он объявил с поразительной снисходительностью, что у него «нет возражений против службы в Америке, а особенно — на реке Св. Лаврентия, если там начнутся операции».

Лигоньер рекомендовал Вульфа Питту, который сразу же почувствовал духовное родство с ним. Их объединяло то, что один из наблюдателей назвал «маниакальным самомнением». Питт в конце декабря изменил свои планы и предоставил Вульфу независимое командование, целью которого было взятие Квебека. Он даже убедил Георга II временно повысить нового командующего в звании до генерал-майора. Больной монарх, заупрямившийся с самого начала, вскоре изменил мнение о Вульфе и полностью согласился с Питтом.

Когда герцог Ньюкасл пожаловался королю, что Вульф и все его офицеры слишком молоды, а экспедиция будет иметь вид мальчишеского крестового похода (реальным мотивом Ньюкасла была ненависть к системе отбора по заслугам, ибо он был ярым сторонником принципов покровительства и превосходства по положению), то Георг отклонил его возражения. Когда же Ньюкасл поднял вопрос об эксцентричности Вульфа и предположил, что молодой командир был безумцем, король ответил своим знаменитым возражением: «Безумен? Неужели? Надеюсь, он покусает некоторых из моих генералов».

Когда Питт проинформировал Амхёрста, что Вульфу предоставлено отдельное командование, последний воспринял это назначение, как прямое оскорбление, нанесенное лично ему. Но он верил в продолжительную игру, в которой терпение и целеустремленность принесут большую удачу, чем вся пиротехника. Поэтому, в отличие от Вульфа, старый командующий не проявил своих эмоций, затаив их.

Но это назначение по ряду причин кажется странным и даже неуместным. Помимо плохого здоровья (с настолько острыми заболеваниями, что он сам думал, что долго не проживет), Вульф с психологической точки зрения был чудаковат. Психоаналитики, несомненно, назвали бы это примером «мужского избыточного протеста». Две особенные черты его личности просто бросаются в глаза: странные отношения с женщинами и склонность к свирепости, жестокости и военным преступлениям. Его статус холостяка, безусловно, связан с чрезмерным отожествлением себя со своими родителями. Вульфу удавалось оставаться как маменькиным мальчиком, так и «папенькиным сынком». Нет никаких данных о его спонтанном увлечении женщиной или желании женщин. Интерес, проявляемый им к сексу, похоже, был чисто расчетливым — насколько все это может продвинуть его карьеру?

В конце 1740-х гг. Вульф признавался, что восхищен скромной женщиной, которую звали Элизабет Лоусон. Она была племянницей генерала Мордонта, старшего офицера, имеющего влияние в конногвардейском полку. Хотя мисс Лоусон и не осаждали поклонники, она устала от очевидного отсутствия настоящих чувств у Вульфа и его чисто механического расчета (который он старался маскировать нерешительностью). Она не захотела вступать с ним в брак.

Настоящая причина нерешительности Вульфа заключалась в том, что родители, которые полагали, что Элизабет Лоусон недостаточно богата, предлагали вместо нее богатую наследницу, настраивая против брака.

Последовавшая реакция была типичной для Вульфа. Он сделал вид, что убит отказом Элизабет, обвинял родителей за «вмешательство», находился в мрачном настроении и отказался знакомиться с наследницей, выбранной ими.

Перед тем как он в 1759 г. отправился в Канаду, его помолвили с Кэтрин Лоутер, сестрой сэра Джеймса Лоутера, баснословно богатого члена парламента, но настолько невоспитанного и грубого, что о нем говорили, что это самый ненавистный человек в Англии. По общему мнению, Лоутер был сумасшедшим, но «слишком богатым, чтобы изолировать его от общества».

Крайне странные отношения Вульфа с женщинами привели к тому, что некоторые биографы полагали: он мог быть гомосексуалистом, сдерживающим свое влечение, или же просто латентным. Существует и ряд косвенных доказательств, поддерживающих это предположение. Но совершенно определенно, что этот человек любил собак больше людей. Его письма насыщены описаниями охоты, стрельбы и рыбалки, хвалебными одами преданности его обожаемых собак.

Более серьезным доводом против Вульфа стала его бесчеловечность. Это следует из той беспощадности, которую можно объяснить или смягчить одним из аспектов его циничного (реалистичного?) отношения к жизни. Вульф часто заявлял, что не верит в препятствия, если не доказано методом проб и ошибок, что они являются таковыми, а шанс и случай играют большую роль в жизни человека и особенно — в военном деле. Посему, цель оправдывает средства.

Новый лидер учитывал роль образа, восприятия, психологии и доверия в делах людей.

Он был одержим каким-то непреодолимым образом репутацией своей страны, но в одной из формулировок этого принципа мы ясно различаем воздействие значительно более темных сил: «При определенных обстоятельствах и в определенное время потеря 1 000 солдат может оказаться скорее преимуществом для страны, чем наоборот. Ведь доблестные попытки повышают ее репутацию и уважение к ней, а противоположные действия лишают доверия к стране, разлагают войска, создают напряженную обстановку и вызывают недовольство в метрополии».

Бесчеловечность этого замечания заставляет вспомнить о дурной славе Вульфа в ходе подавления восстания якобитов, когда он казнил жен мятежников безо всяких на то оснований и считал, что хороший шотландский горец — только мертвый горец. Он заливал вину напитком из рома и патоки, высказав мнение (которое было опровергнуто), что принц Чарльз Эдуард приказал войскам якобитов не брать пленных.

Вульф писал: «Повстанцам, помимо их естественных наклонностей, был дан приказ не давать пощады нашим солдатам. У нас появилась возможность отомстить за это и многое другое. Правда, и мы не пренебрегли ею: в плен брали по возможности меньше горцев».

Во время командования в начале 1750-х гг. в Инвернессе Вульф проявил чрезвычайную ненависть ко всем шотландцам, мужчинам и женщинам, а особенно — к горцам. Так как Клуни Макферсон, лидер клана Макферсонов, отсутствовал с принцем Чарльзом в 1745 г. и продолжал «отлынивать от работы» в Баденохе, Вульф хотел «решить» эту проблему, вырезав весь клан Макферсонов.

Вульф считал всех шотландцев «вероломными заговорщиками» и отзывался (показательно?) о женщинах, называя их «холодными, грубыми и лукавыми».

Но не только шотландцы вызывали глубокую антипатию Вульфа. Любой, кто противился его воле, лично или нет, прямо или косвенно, становился объектом его убийственной ярости. Он ненавидел французов и канадцев столь же яростно, как шотландских горцев. Он не терпел, всех североамериканских индейцев, даже своих союзников.

В письме к своему дяде Вульф чистосердечно одобрял английскую политику уничтожения всех индейцев, с которыми приходилось сталкиваться, не вникая в тонкости их преданности: «Считаю, что они самые отвратительные негодяи на земле… Это презренное сборище кровожадных мошенников. Мы кромсаем их на части в ответ на тысячи актов жестокости и варварства».

Такой человек почти обречен на то, что у него появятся враги. Одной из особенностей военной кампании 1759 г. в Квебеке стали неопределенные отношения Вульфа с тремя бригадирами. Проблема осложнялась тем, что все трое (Роберт Монктон, Джеймс Мюррей и Джордж Таунсхенд) были сыновьями пэров, истинными аристократами, а Вульф — «простым» отпрыском высших классов.

Колючий Вульф был всегда настороже, опасаясь появления любых признаков олигархического ополчения против него всех троих, но с Мюрреем и Монктоном он был почти в полной безопасности. Хотя позднее Муррей своими гуманными актами доказал, что он искренне не одобрял жесткость Вульфа по отношению к своим противникам, Вульф специально запросил его и Монктона: ветеран принудительного выселения жителей Акадии оказался тем человеком, который пришелся ему больше по душе.

Настоящие проблемы возникли с третьим бригадиром, навязанным Вульфу военным министерством, который особенно пришелся новому командующему не вкусу. Таунсхенд, доблестный офицер, сохраняющий полное хладнокровие под огнем, но был высокомерным, вспыльчивым, злым, помпезным, да и вообще не вызывал симпатий. Язвительный Горацио Уолпол, сам не являвшийся ярким представителем щедрого человечества, говорил о нем: «Джордж Таунсхенд сам внедрился на службу. До тех пор, пока в заблуждениях будут упорствовать, он очень подходит на роль героя… [Он] по своему характеру гордый, мрачный и высокомерный, видит все в неправильном свете».

Таунсхенд был вдобавок умным и хитрым человеком. В битве при Лавфелдте он находился рядом с немецким офицером, которому снарядом оторвало голову. Таунсхенд тщательно очистил свою шинель от смеси крови и костей и заметил: «Даже не представлял, что у Шнейгера так много мозгов».

Но, прежде всего, Таунсхенд был мастером великолепно выполненных карикатур. Самое известное изображение Вульфа создал именно он во время перехода через Атлантический океан. Его карикатуры постоянно наносили глубокое оскорбление. Одна из них (на герцога Камберленда) оказалась совершенно точным изображением оригинала — без малейшей лести. Она вызвала такую ярость у герцога, что пострадала военная карьера Таунсхенда. Имея в своем штабе такого человека, Вульфу не приходилось ожидать ничего, кроме неприятностей. Действительно, к концу военной кампании эти двое уже не могли выносить друг друга. Это отвращение нисколько не смягчалось тем, что Таунсхенд каждый раз пользовался случаем, чтобы указать, что он по рождению превосходит командующего.

Вульф не воспринимал серьезно никакого мнения, когда речь шла о ведении войн. Он уже сам хорошо усвоил все, что нужно было знать. А знал он то, что необходимо постоянно применять неослабевающую жестокость. Не зря же он провел все годы своего становления с «мясником» Камберлендом и «висельником» Хоули.

Хотя некоторые и продолжают рассказывать миф о Вульфе, стоит привести отрывок из письма, написанного им Амхёрсту 6 марта; когда он еще находился на открытых просторах Атлантики, преодолевая его в штормы и ураганы: «Если в результате несчастного случая на реке, сопротивления противника, из-за болезней, распространившихся в армии, или из-за ее уничтожения или какой-то иной причины мы обнаружим, что Квебек едва ли сможет оказаться у нас в руках (безусловно, сражаясь до последнего момента), я думаю поджечь город снарядами, уничтожить урожай, дома и скот и выше, и ниже города. По возможности больше канадцев следует отправить в Европу, оставив после себя голод и полное опустошение. Это хорошее решение — и очень христианское! Мы должны научить этих негодяев вести войну по-джентльменски».

На этом этапе план Вульфа заключался в том, чтобы высадиться около Квебека между рекой Сен-Шарль и Бопортом, наступая за Сен-Шарль.

После слияния рек Св. Лаврентия и Сен-Шарль вдоль северного берега имеется плоский участок суши длиной три мили. В деревне Бопорт начинаются горы, которые становятся круче и круче, поэтому река Монморанси низвергается мощным водопадом с одной отвесной струей с вершины скал высотой 300 футов. Водопад здесь представляет потрясающее зрелище. Похоже, что он наполнен не водой, а пенным молоком. Это ослепительная, вспененная, вращающаяся масса валов, бурунов и гребней, испускающая теплый серый туман из кипящего котла в самом низу. Любого наблюдателя потрясает неиссякаемое могущество Природы, это — главное впечатление от большого водопада.

Монкальм и его лейтенанты решили, что атака, вероятно, произойдет в этом месте. Они предприняли соответствующие меры, хотя слишком поздно французский командующий согласился с шевалье де Леви (своим заместителем) в том, что необходимо укрепить весь фронт от реки Сен-Шарль до реки Монморанси.

Невероятно, но мощный участок, названный в честь шевалье (высоты Пуэнт-Леви за рекой Св. Лаврентия) всего в одной миле от Квебека, так и не был никогда укреплен. Но Монкальм обеспечил себя, по меньшей мере, второй линией обороны на западном берегу реки Сен-Шарль на тот случай, если французов оттеснят с берега Бопорта. Он также построил три моста через Сен-Шарль, которые можно было взорвать за отступающими войсками сразу же, как только они уйдут с восточного берега.

Июнь 1759 г. застал французов на пике их энергии и предприимчивости. Они готовились к грядущему тяжелому испытанию, охваченные тревогой, но поддерживаемые сознанием того, что две предшествующие попытки британцев взять Квебек (в 1690 и в 1711 гг.) закончились полным фиаско. Самым впечатляющим подвигом Монкальма стало то, что ему удалось мобилизовать столько солдат, сколько необходимо для обороны города. Он приказал Бурламаку поэтапно отступать от озера Шамплейн, мобилизовал ополчение и принял добровольцев в возрасте от двенадцати до восьмидесяти лет. У него в распоряжении имелись все регулярные войска в Канаде, кроме трех батальонов Бурламака: Беарнский, Гейнский, Лангедокский, Ла-Сарский и Рояль-Руссильонский полки. Также были ополченцы, матросы с борта кораблей, прибывшие с Бугенвилем в мае, индейцы (в основном, из племени кри), беженцы из Акадии и даже тридцать пять семинаристов иезуитской семинарии в подразделении, которое один бездельник назвал «Рояль-Синтаксис». Из общей численности населения 60 000 человек Монкальм поставил под ружье около 15 000. Большая их часть была зачислена в полевую армию. Но гарнизонные войска, индейцы, моряки и необученные новобранцы тоже принимали активное участие.

Основные слабости Монкальма носили двойственный характер. Взяточничество и коррупция режима Водрейля давали основания полагать: оборона Квебека не столь неприступна, какой она должна быть. Нечестные подрядчики, продажные инженеры, растратчики-администраторы и расхитители-комиссионеры — все внесли свой вклад, совершая должностные преступления, правонарушения и не выполняя планы, рекомендованные генералами и военными консультантами. Биго и весь его круг обедали цыплятами, откормленными пшеницей, они пили прекрасные вина. А простые жители Квебека сидели на двух унциях хлеба в день, выдаваемых по карточкам.

Новая Франция теперь столкнулась с противником, будучи не только изолированной от родины британским морским могуществом, но и расколотой внутренними противоречиями и завистью. Она осталась без продовольствия и с неполноценными укреплениями.

Но часть вины следует возложить и на Версаль. Бугенвиль еще во время своей зимней миссии 1758-59 гг. неустанно лоббировал французские министерства, добиваясь реализации планов Монкальма по строительству батарей, чтобы не допустить возможности прохода британского флота по реке Св. Лаврентия. Особое внимание он обращал на необходимость размещения артиллерии в Пуэнт-Леви и на острове Орлеан. Остров Орлеан вклинивался в русло реки Св. Лаврентия севернее водопадов Монморанси, разделяя реку на два рукава (на западе и на востоке. Это была естественная передовая позиция для защитников Квебека. Но военный министр и министр военно-морского флота отклонили издание соответствующих приказов, сомневаясь в их необходимости. Они следовали указаниям Бель-Иля о том, что война в Канаде в 1759 г. будет ограничиваться только оборонительными действиями.

Поэтому Монкальм пострадал от двойного недостатка, который с течением времени сказался многократно. Он не мог сосредоточиться только на одном Вульфе, так как знал: вполе находится армия Амхёрста. С другой стороны, Вульф вообще не встречал сопротивления, пока не оказался перед Квебеком. Это был решающий момент летней военной кампании, так как отсрочка на каждую неделю приближала осень и день, когда британцам придется либо уйти в открытое море, либо застрять во льдах.

Вульф покинул Луисбург, направляясь к реке Св. Лаврентия 4 июня. В его армаде имелось двадцать два линкора и пять фрегатов, но авангард уже начал наносить пробные удары по берегам реки. Британцы действовали так, как это принято в вероломном Альбионе: сначала заставляли канадского лоцмана служить им, угрожая повесить в случае отказа, затем поднимали фальшивые знамена и заманивали множество франко-канадских лоцманов на борт судов, продвигаясь по реке в верховья. Обманутые люди сначала думали, что это французский флот, а спасение уже где-то рядом. Их услуги оказались бесценными, потому что по самой незначительной ряби на воде лоцманы определяли, где находятся скрытые под водой скалы, а по изменению цвета воды в реке — песчаные отмели, топкое дно, а также те участки, на дне которых лежала галька.

Но даже с местными лоцманами штурманы Королевского Флота поражали противника своим бесстрашием. Позднее Водрейль согласился с тем, что британцы безопасно провели военные суда, оснащенные семьюдесятью восьми пушками, по узким протокам, которых в нормальное время старались избегать французские торговые корабли.

Более маневренные фрегаты и транспортные суда фактически устроили соревнования в мастерстве своих шкиперов. Знаменитая история сводится к тому, что Томас Киллик, капитан транспортного судна «Гудвилл», намеренно отказался от услуг французского лоцмана, а затем хвастливо высмеял трудности навигации на реке Св. Лаврентия, крикнув: «Будь я проклят, если в Темзе нет тысячи мест в пятьдесят раз более опасных, чем это! Мне стыдно, что англичане поднимают такую шумиху вокруг навигации».

Первое столкновение между британцами и французами, вероятно, можно датировать 20 мая, когда адмирал Даррел отчалил от острова Барнаби. Водрейль приказал всем французским поселенцам в низовьях реки Св. Лаврентия эвакуироваться в Пуэнт-Леви и отправил капитана де Лери наблюдать за операцией, оставляя всех пригодных для военной службы мужчин. Но поселенцы отказались повиноваться приказам Водрейля, заявив: им пора сеять овес, да и вообще они настроены скептически относительно неизбежности вторжения британцев.

Смущенный де Лери доложил об этом Водрейлю. Пришлось повиноваться сложившимся обстоятельствам и изменить приказ. Он посоветовал поселенцам уйти в леса и спрятаться там. Вульф беспрепятственно прошел вверх по реке. Сопротивления он не встретил, не считая отдельного выстрела ополченца из мушкета, когда корабельная шлюпка осмелилась подойти к берегу слишком близко.

Первая схватка произошла на острове Кодре 5 июня. Адмирал Даррел высадил войска на остров, что спровоцировало французов отправить отряд рейдеров для нанесения ответного удара. Это ни к чему не привело, но в плен взяли трех гардемаринов, которые находились на острове, не повинуясь приказам.

Даррел развивал наступление на остров Орлеан, где 17 июня произошло второе вооруженное столкновение. Французы слишком поздно решили, что нельзя позволить противнику высадиться на эту главную площадку без боя. Им удалось захватить куттер Королевского Флота и его команду в составе восьми человек. Но когда они увидели появившуюся британскую флотилию, то сразу отступили.

Вскоре показался остров Орлеан. Его лесистые берега оказались покрыты легким туманом. Но в ясном свете дня британцы увидели то, что походило на «землю молока и меда». Остров был плодородным, там выращивали лен, ячмень, горох и пшеницу, имелось множество каменных фермерских домов и построек, а также иных признаков мирной цивилизации — например, ветряные и водяные мельницы, церкви и часовни.

Утром 28 июня Вульф высадился на острове Орлеан. Он стал наступать через леса в западном направлении, впервые собственными глазами увидев масштаб проблемы, с которой придется столкнуться в Квебеке.

После осмотра сложных французских фортификаций, простирающихся от реки Сен-Шарль до водопада Монморанси, перед Вульфом встала сложнейшая проблема: что делать дальше?

Его очевидным маневром был захват высот Пуэнт-Леви напротив Квебека. Но прежде всего следовало расправиться с атаками «оводов» из ополчения под командованием Лери, а что еще важнее — справиться с самой рекой.

Затем руку помощи протянула стихия. Днем 28 июня эскадра Королевского Флота попала в страшный шторм, сбив в одно место военные корабли и разрушив многие плоскодонные лодки, с борта которых войска высадились тем утром. Похоже, погода была на стороне французов. Но божественное Провидение, если они таким образом воспринимали его, могло бы вмешаться и несколькими часами раньше — во время высадки. Тогда британцы понесли бы ужасающие потери. Им действительно повезло, что буря утихла столь же внезапно, как и началась. Больше ущерба не последовало.

Французские наблюдатели подтвердили: английские морские пехотинцы хорошо проявили себя во время этого тяжкого испытания. В официальных докладах Вульфа говорилось о «шквале», но один британский военно-морской офицер рассказывал о кратковременном ужасе, спровоцированном бурей. «Мне не доводилось никогда наблюдать такого кошмара с кораблями за всю мою жизнь», — писал он.

Те, у кого было время, наблюдали действие бури на водопад Монморанси: его обрушивающиеся бурлящие завихрения, которые прежде были белоснежными, стали сначала серыми, а затем — черными.

Не предпринимая никакой попытки оказать сопротивление высадке, французы решили, что пришло время использовать свои семь брандеров, направив их на британские корабли, стоявшие на якоре в канале южнее большого острова. Ночью 28 июня они спустили на воду свое секретное оружие.

Часовые в Пуэнт-д'Орлеан сначала увидели то, что им показалось кораблями-призраками, направляющимися в их сторону. Внезапно «призраки» запылали ярким пламенем, раздался потрясающий грохот, подобный одновременному взрыву смеси фейерверка, зажигательных ядер, гранат, пушек, мушкетов и вертлюгов.

Но результатом оказалось полное фиаско. После того, как фейерверк закончился, рассеялись удушливые облака ядовитого дыма и тьма, то, что должно было быть ярко горящим левиафаном, превратилось в бумажного тигра. Похоже, брандеры загорелись слишком рано, предоставляя британцам вполне достаточное время и предупреждая их, что, сохраняя полное спокойствие, следует снять с якоря корабли Королевского Флота или обрезать тросы, чтобы уйти на безопасное расстояние от этой угрозы. Одновременно с этим лодочники сумели отбуксировать брандеры по возможности дальше.

Беспомощно свистя и треща, несостоявшиеся «драконы» догорали на берегу до самого рассвета. Говорят, что Водрейль наблюдал за этим зрелищем с колокольни церкви деревни Бопорт, продолжая надеяться: произойдет чудо, ветер развернет отбуксированные брандеры в нужном направлении на его мучителей.

Крах брандеров стал ударом для боевого духа французов. Предполагали, что эти суда окажутся главным средством французской обороны. Министерство морского флота в Париже, находящееся в стесненных обстоятельствах, потратило на них один миллион франков. Но, как насмешливо заявил один историк Квебека в 1759 г., «вид и звук пылающих кораблей со взрывающимися укороченными пушками, идущих вниз по каналу, перепугал солдат на некоторых передовых постах Вульфа на острове. Он вызвал общую тревогу. Это все, что Людовик XV получил за свой миллион».

Внезапно 30 июня Монкальм заметил опасность, угрожающую высотам Пуэнт-Леви. Он просил Водрейля отправить крупный отряд за город, чтобы занять высоты.

Наконец-то Водрейль не стал возражать и вступать в ожесточенные споры, поскольку это была операция такого типа, которые ему нравились. Лесной ландшафт делал Пуэнт-Леви идеальным пространством для сражений в кустарнике для его индейцев и канадских нерегулярных подразделений.

Но один из британских военнопленных каким-то образом убедил тех, кто допрашивал его, что видимые маневры Вульфа в направлении Пуэнт-Леви были ложными, чтобы замаскировать атаку на Бопорт и реку Сен-Шарль.

Операцию Леви отменили, французы окопались для ожидаемой атаки. Всю ночь они стояли в полной боевой готовности. Атаки не последовало. На рассвете войска распустили. Но едва они устроились поспать в своих гамаках, когда ложная тревога снова привела их обратно на линии обороны — уже с заспанными глазами.

1 июля Монкальм вновь приказал взять высоты Пуэнт-Леви. Но вновь (что вообще совершенно невероятно) операцию отменили. На сей раз Водрейль лично допросил военнопленного, давшего в первый раз дезинформацию. И тому удалось обмануть губернатора снова.

Пока французы продолжали сомневаться и колебаться, бригадир Роберт Монктон оккупировал высоты напротив города. После того, как высоты Пуэнт-Леви оказались в руках британцев, среди французов начались неизбежные взаимные обвинения. Монкальм написал гневное письмо с обвинениями и упреками Водрейлю, указывая, что губернатор не повиновался явным приказам Людовика XV. Он должен был обращаться к Монкальму по всем оперативным вопросам. С типичным высокомерием патриция Водрейль просто ответил, что письмо «не было принято», то есть не поступило. То, что он не написал ответ, и что в его адрес послание не поступало, просто увеличило ярость командующего еще больше.

Между тем Вульф захворал, сердясь на своих военно-морских коллег. Страдая от болей в мочевом пузыре, 3 июля он провел совещание с адмиралом Сондерсом, где жаловался на то, что французские канонерки произвели опустошение среди его кораблей. А эффективный ответ батареи противника, судя по всему, они не получили. Сондерс терпеливо объяснял: Королевский Флот еще полностью не контролирует бассейн Квебека, в определенных районах возник ряд проблем. Например, британские военные корабли не могут пойти на сближение с французскими позициями вокруг деревни Бопорт, поскольку широкая банка отмелей означает большую опасность такого маневра. Если суда войдут в зону обстрела, то могут оказаться выброшенными берег, словно черепахи в грязи.

Но Вульф возражал: капитаны военно-морского флота, похоже, не желают вступать в ближний бой с французскими батареями и канонерками на других секторах, где подобных соображений нет. Он спрашивал, почему французские канонерки могут свободно идти на сближение, не испытывая никаких трудностей или беспрепятственно.

Вульф дошел почти до обвинений Королевского Флота в трусости или робости перед орудиями, но флегматичный Сондерс не позволил спровоцировать себя.

Настроение командующего не улучшилось, когда он, наконец, перешел к следующей из своих любимых тем. По его мнению, следовало приблизиться к Квебеку с запада — в том месте, которое назвалось Сен-Мишель (по иронии судьбы, оно располагалось недалеко от Равнины Авраама) и создать там полевые оборонительные укрепления.

Проблема заключалась в том, что на этом этапе военной кампании он был не в состоянии привести всю свою армию на запад от города. Если же Вульф направил бы только одно подразделение, это нарушало бы принцип сосредоточения войск. Вероятнее всего, его разбили бы по частям местные значительно превосходящие силы противника.

Даже если бы Вульф высадился между Квебеком и Кап-Руж, первое подразделение смели бы превосходящие войска раньше, чем пришло бы подкрепление.

Похоже, получив полное поражение по всем пунктам, Вульф вернулся к своей первоначальной идее высадки на берегу Бопорта. Так как это место предполагаемой высадки оборонялось особо мощно, он переменил его, назначив его на другой стороне водопада Монморанси.

Оставив майора Харди и подразделение морской пехоты для обороны Пуэнт-д'Орлеан, ночью 8 июля Таунсхенд и Мюррей погрузили на борт кораблей 3 000 солдат, а перед рассветом высадили их в Л'Анж-Гардин, непосредственно на противоположной стороне от водопада и французов. Они рассредоточили несколько канадских передовых рейдеров, поднялись на высоты и взяли плато, откуда открывался вид через пропасть Монморанси на французскую армию. Леви и его адъютант (якобит шевалье Джонсон) наблюдали за всем этим, обсуждая вопрос о том, нет ли значительно ниже по течению Монморанси брода. Это позволило бы им напасть с тыла на британских захватчиков.

После неподобающей ссоры между Джонсоном и Леви, шотландцу удалось настоять на своем решении. Раздраженный Леви отправил своих индейцев на поиски нового брода.

400 человек двинулись в поход, вышли в тыл англичанам и доложили, что противника можно уничтожить немедленно, если французы приведут свои главные силы.

Леви колебался, передав сообщение Водрейлю, находившемуся в четырех милях от него. Его посланец принес обратно слова, что нельзя идти ни на какой риск. Генерал-губернатор предлагал созвать полный военный совет. Но разочарованные индейцы все же открыли огонь. Затем им пришлось отступить с большими потерями, но только после того, как они получили удовлетворение, сняв тридцать шесть скальпов. Они использовали великолепную возможность: в сражении в такой местности многое зависит от искусства боя в лесу, а здесь за канадцами было явное преимущество.

Теперь две армии стояли друг против друга по разные стороны ущелья реки Монморанси. Но Вульф ни на йоту не приблизился к достижению поставленной цели. Что теперь он должен делать? Попытаться атаковать через Монморанси в одной из нескольких точек, к которой можно добраться вброд? Пойти во фронтальную десантную атаку от реки на Нижний город Квебека? Можно ли каким-то образом сочетать оба вида ударов? На бумаге его позиция была под угрозой: у Вульфа имелись одни крупные силы на реке Монморанси, вторые — в Пуэнт-Леви, третьи (под командованием майора Харди) — на острове Орлеан. Любая из трех (особенно — морские пехотинцы Харди) может быть разбита раньше, чем остальные придут к ней на помощь.

Большую часть июля Вульф оставался в нерешительности. Монкальм тоже колебался, нерешительно взвешивая варианты наступления и обороны. 9 июля он изложил свои соображения в длинном письме Леви. Казалось, что существовало четыре варианта действий. Например, пойти в ограниченное наступление, используя имеющиеся войска. Либо — усилить фронт на реке Монморанси солдатами из Квебека, ночью перейти через реку, а на рассвете внезапно напасть.

Можно было оставаться на оборонительных позициях в состоянии боевой готовности, чтобы встретить британцев, когда они, как ожидалось, перейдут через реку Монморанси вброд и двинутся в атаку. Еще один вариант — обеспечить неприступность линий обороны при реке Монморанси, используя для этого крупные подкрепления, чтобы получить локальное превосходство.

Но последняя возможность чревата риском в том случае, если Вульф сможет снова погрузиться на борт судов и высадиться в тылу между Бопортом и рекой Сен-Шарль. А этот участок по определению оставался плохо защищенным.

На военном совете, состоявшемся позднее в тот же день, где среди прочих присутствовали Монкальм, Леви, Водрейль и Биго, возникли значительные разногласия. Некоторые высказывались (в источниках не указано, кто именно) в пользу атаки, но большинство отдавало предпочтение осторожной политике обороны. Монкальм урегулировал данную проблему, выбрав вариант обороны. Утверждают, что он сказал о Вульфе следующее: «Пусть он развлекается, оставаясь там, где находится. Если мы оттесним его, он, возможно, уйдет в другое место, где сможет причинить нам вред».

Во вторую неделю июля «странная война» оказалась в самом разгаре. Погода стояла неровная — то страшная жара, то проливные дожди. Поэтому солдаты или мокли в своих палатках, или их одолевали тучи комаров. Между двумя лагерями под флагами перемирия ходили посланники, обмениваясь взаимными упреками и угрозами. Один из парламентеров заявил Вульфу, что он может разрушить Квебек, но никогда не сумеет его взять. Вульф бросил в ответ, что возьмет город даже в том случае, если ему придется провести всю зиму на реке Св. Лаврентия.

Между французскими канонерками и британскими фрегатами, а также между соперничающими отрядами индейцев, англо-американскими рейнджерами и французскими «лесными отрядами» возникали стычки. Британцы вручали награды за убитых индейцев-противников. Французские местные жители продолжали страдать от успехов, которых добились британские солдаты «красные мундиры», научившиеся сражаться с ними после «отстрела индеек» в Мононгахела четыре года назад.

С точки зрения французов самым зловещим событием стало внезапное усиление дезертирства. Это объясняется рядом факторов. Война на изнурение была такой, к которой не привыкли франко-канадцы. Они голодали, страдали, не находили покоя и не могли понять, почему их командиры продолжают с полным безразличием оставаться в обороне, не переходя в наступление. Некоторые из них говорили своим английским захватчикам, что только в силу влияния католических священников и из-за страха, что их могут зарезать индейцы из британских союзников, они сохраняли верность Водрейлю и Монкальму. Но самое главное заключалось в том, что их боевой дух был окончательно сломлен.

Ситуацию не смогло исправить даже драматическое событие 18 июля, когда Королевский Флот наконец-то прорвал оборону Квебека и рванулся через реку к городу. Монкальму сразу же пришлось ослабить свою позицию в Бопорте, отправив 600 солдат на защиту всех доступных точек на скалах между Квебеком и Кап-Руж.

Теперь французский командующий потенциально находился под ударом с трех сторон. Но именно из-за этого же признака, Вульф опасно рассредоточил свои силы и стал уязвим для контратаки в четырех различных секторах. Но общее преимущество с этого времени оказалось на стороне британцев. Монкальм полагал, что ни один крупный боевой корабль не сможет пройти к Квебеку. Но британцы были уже в Кап-Руж и могли подвозить продовольственное снабжение и боевую технику.

Пока обе стороны считали время, Вульф приступил к обстрелу Квебека из Пуэнт-Леви из шести 32-фунтовых пушек и пяти 13-дюймовых мортир. Объектом был Верхний город — в особенно, дома богатых и процветающих горожан. Удар причинил такие огромные разрушения, что купцы Квебека обратились с петицией к Водрейлю, добиваясь разрешения снарядить собственную экспедицию и разбить британские батареи на господствующих высотах.

После того, как Водрейль громогласно запретил это, торговцы направились к Монкальму, который был только рад уязвить генерал-губернатора и дать согласие на этот план. Отряд численностью в 1 600 солдат канадских нерегулярных сил (многие из них были школьниками и лавочниками) поступил под командование Жана-Даниэля Дюма, ветерана сражения при Мононгахела в 1755 г. Он вызвался добровольно возглавить экспедицию.

Задача, поставленная перед отрядом, заключалась в том, чтобы взять позицию на высотах, с которых открывался вид на британскую батарею, а затем, ведя точный огонь из мушкетов, привести позиции противника в негодное состояние.

Начали они хорошо. Ночью с 11 на 12 июля, оставаясь незамеченными, канадцы переправились через реку и вышли на южный берег. Но оказавшись на берегу, они сразу же столкнулись с серьезными проблемами. Простые дилетанты, не имеющие никакой военной подготовки, дисциплины, сплоченности и опыта сложного искусства ведения боя в лесу, эти ополченцы вскоре стали пугаться даже собственной тени. Они начали стрелять по своим солдатам, полагая, что это противник.

Трижды Дюма приводил в порядок свою оборванную армию. Но вскоре паника и замешательство, охватившие его солдат-новичков, достигли такого уровня, что все подразделение распалось на части. Неуправляемые новички беспорядочно бежали к своим каноэ, чтобы погрузиться на борт. Ирония судьбы заключалась в том, что опытные разведчики-индейцы, высланные вперед, застали британцев спящими и ничего не подозревающими. Поэтому операция вполне могла увенчаться успехом.

Но когда разведчики вернулись к главному подразделению, то обнаружили, что его более не существует. С первым светом запуганные дилетанты оказались снова на северном берегу.

Британцы узнали об этом смехотворном инциденте только через пять дней.

Вульф выпустил листовку, призывающую канадцев, не состоявших в регулярной армии Франции, сохранять нейтралитет. Он пообещал: если мирные жители прислушаются к его совету, то их собственность и религию будут уважать. Если же нет, то война станет беспощадной — дома, товары и урожай уничтожат, а о концессиях мирным гражданам не может идти и речи.

Вульф был счастлив продолжать военную кампанию «воздушным террором» в своем духе, сея смерть с небес навесным огнем в течение всего июля. 300 зажигательных ядер мортир ежедневно обрушивались на Верхний Квебек, который вскоре превратился в город-призрак. Терроризированное население покинуло свои дома и бежало к крепостному валу или в поля за пределами города.

Ужас, охвативший горожан, особенно увеличивался еще и тем, что городские власти, полагаясь на предположительно авторитетный доклад военных инженеров, уверили население: любой обстрел с высот Пуэнт-Леви может обрушиться только на Нижний город, но не на Верхний.

Вульф подвозил все больше боеприпасов и оружия в Пуэнт-Леви, добавив четыре батареи, доставленные на берег с кораблей 20 июля, а затем — еще две совершенно новых артбатареи. Они открыли огонь 28 июля и 28 августа.

К началу сентября смерть городу несли уже двадцать девять единиц артиллерии, вызывая особенно обширные разрушения зажигательными ядрами и бомбами. 16 июля в Квебеке уже полыхали огромные пожары, а 22–23 июля горел весь Верхний город. Нечто, приближающееся к огненной буре, произошло в Нижнем городе в ночь с 8 на 9 августа, когда в пепелища превратились 152 дома! Кафедральный собор и церковь Богородицы-Победительницы Квебекской, по иронии, получившей свое названия в честь побед в 1690 и 1711 гг., были разрушены до основания.

Так как Квебек был укрепленным городом, его опустошение и разрушение законами войны дозволялось. Вульф объяснял свое поведение тем, что все мероприятия предназначены для подготовки пути безопасного прохода флота Сондерса на запад. Это называлось прелюдией к десантному штурму Нижнего города. Но, как уже указывалось в ряде примеров, этих целей можно было добиться, просто разрушив неэффективные городские артиллерийские площадки.

Настоящая цель Вульфа заключалась в том, чтобы запугать канадцев террором. В этом нет ничего тайного или зашифрованного. Он предупреждал Амхёрста, что если потерпит поражение в Квебеке, то максимально опустошит город и сельскую местность.

И Вульф сдержал данное слово. Его сравнение с сэром Артуром Гаррисом («Бомбардировщиком») и его воздушными ударами по немецким городам в 1941-45 гг. может показаться слишком натянутым. Столь же натянутым может показаться упоминание о героях времен Черчилля. Но в этом случае (как и во всех других) Вульф подходит слишком близко к той тонкой черте, которая разделяет законные военные действия и военные преступления.

28 июля Водрейль возродил идеею брандеров, хотя и в иной форме. Он приказал построить гигантский брандер-плот, длина которого составляла 600 футов. Плот состоял более чем из семидесяти шхун, каноэ, шлюпок и небольших лодок, соединенных вместе. Все они были нагружены гранатами, старыми вертлюгами, пушками и стволами пистолей, заряженными по самое дуло, другим горючим материалом.

На этот раз атака оказалась лучше спланированной по времени. Ею умело командовал бесстрашный канадец из рядов нерегулярных сил по имени Курваль, которого поддерживал Бугенвиль. Но результат оказался таким же, как и раньше. Мнение Монкальма сводилось к тому, что на этот раз французские канонерки не смогли выполнить свои обязанности должным образом. В результате их неуверенных действий Курваль потерпел поражение.

И вновь «морские волки» британского флота проявили себя великолепно, выйдя навстречу горящим монстрам в маленьких лодках, прикрепив к ним канаты и отбуксировав угрожающие чудища к берегу — подальше от боевых кораблей. Сообщалось, что один из матросов сказал своему товарищу: «Черт возьми, Джек, разве ты никогда не был в таком аду и не буксировал их раньше?»

Той ночью моряков британского флота потчевали беспримерной порцией грога — полпинты бренди на душу. В Королевском Флоте знали, как наградить своих героев.

Но пожары стали постоянными в этой суровой войне. Они не просто разгорались благодаря брандерам или ядрам в ставшем преисподней Квебеке, сгоревшем до основания. Ущерб непреднамеренно наносился противникам в результате безразличия, а иногда — и поджогов. Капитан Джон Нокс, дневник которого является бесценным источником сведений об этой осаде Квебека, рассказывает об одном инциденте, который, вероятно, оказался типичным. Британские войска случайно подожгли ферму, полагая, что в ней никто не живет. Затем, пока пламя быстро охватывало крышу, солдаты были поражены и пришли в полное замешательство, услышав из дома ужасающие крики женщин и детей (которые, очевидно, там спрятались). Простая человечность подсказывала им попытаться немедленно сделать все для спасения людей. Но ужасающее пламя не позволило англичанам сделать это. И еще одна злополучная семья присоединилась к длинному перечню случайных жертв войны за Северную Америку.

Между тем Вульф выбирал точку над городом, откуда мог пойти в атаку. Он открыл такой интенсивный заградительный артиллерийский огонь со своей позиции на противоположной стороне ущелья реки Монморанси, что французам было опасно даже высунуть голову из окопов, чтобы осмотреться.

Этот огонь имел двойную цель. Он отвлекал внимание от операций выше Квебека, а также стал необходимой прелюдией на тот случай, если позднее будет предпринята попытка высадки десанта где-нибудь на линии Бопорт — Монморанси.

Но планы крупного штурма с точки над городом вскоре полностью развалились. Похоже, Вульфа вывела из равновесия контратака Монкальма, в которой принимали участие 600 солдат, союзники-индейцы под командованием Дюма и два 18-фунтовых орудия и мортира (артиллерией командовал майор Франсуа Ле-Мерсье). Точность батарей Ле-Мерсье заставила британские корабли, стоявшие на якоре вблизи Ан-де-Мер, поднять якорь и уйти. Это убедило Вульфа в том, что его проект высадки выше Квебека в пункте Сен-Мишель нельзя осуществить.

Критики Вульфа обрушились на него за эту неудачу, так как совершенно очевидно, что выше Квебека были другие места, из которых можно было атаковать город. (На самом деле, британский командующий сам их обнаружил спустя два месяца).

Отказываясь от собственного принципа, что «ничто не следует считать преградой для любого начинания, пока это не выяснено в результате проверки», Вульф производил впечатление скорее нерешительного человека и импровизатора, чем генерала, обладающего стратегическим видением. Некоторые свидетельствовали, что у его бригадиров увеличивались сомнения в компетентности командующего в результате этих контрдействий в конце июля.

Пока Вульф рассматривал возможные варианты дальнейших действий, он заставил противника теряться в догадках относительно цели отправленного им подразделения под командованием сэра Гая Чарлтона в район, расположенный в двадцати милях выше Квебека — Пуэнт-о-Трембль.

Подразделение из 600 солдат под командованием Чарлтона, как полагают, шло по следу секретных документов, хранящихся у семей элиты Квебека. Вновь можно сказать лишь предположительно, что эти документы бросали свет на окончательные намерения французов.

Но весь этот поход, похоже, стал рыболовной экспедицией во всех отношениях. По пути произошла стычка с враждебными индейцами, с которыми быстро расправились. Но главное достижение Чарлтона заключалось в том, что он окружил группу, состоящую почти из ста женщин, детей и глубоких старцев, которых отправили обратно в Квебек под флагом перемирия. Вульф специально пригласил самых знатных дам из этой группы на ужин, на котором пытался очаровать их и льстил им. Он шутил, что французские генералы, вероятно, крайне посредственные, так как «я дал им хорошие шансы напасть на меня, но удивлен, что они не воспользовались ими».

В целях пропаганды Вульф просил своих солдат относиться вежливо и заботливо и к менее значительным персонам среди пленных. Для банкета забили мясной скот, овец и боровов. Рядовые делились ромом и табаком с пленными. Все это, как надеялся командующий, могло привести к тому, что ручеек дезертиров из Квебека превратится в настоящий поток.

Но к концу июля решительного прорыва, необходимого в том случае, если операция в Квебеке должна завершиться до наступления зимы 1750 г., еще так и не удалось добиться. Несмотря на публичную браваду, Вульф не намеривался застрять во льдах реки Св. Лаврентия. Фабианская тактика Монкальма начинала изматывать его.

В конце концов, похоже, Вульф пришел к выводу: если Монкальм не нападет на него или не станет реагировать ни на какие очевидные приманки, единственным выходом для британцев окажется нападение на Монкальма. Это было очень рискованное предприятие, но оно показалось лучше, чем продолжающийся застой.

В первоначальном плане Вульфа предполагались два удара по позициям французов в районах Бопорт — Монморанси. Бригада Монктона должна покинуть Пуэнт-Леви, переправиться через реку и высадиться справа от французов между Бопортом и рекой Сен-Шарль. В это же время на левом фланге французов другое подразделение (из Гренадерского полка Монктона) должно попытаться взять один из редутов около реки Монморанси при поддержке войск, наступающих из ущелья вброд в тыл французам. Так поступали индейцы, когда пытались ранее атаковать англичан с тыла.

Сейчас Вульф отказался от мысли нападения на французов справа, он сосредоточился на секторе Монморанси. По мнению многих военных аналитиков, командующий отказался от рискованного плана и остановился на плане катастрофического разгрома. Существует подозрение: когда Вульф консультировался со своими бригадирами, они подняли вопрос об ужасной возможности того, что Монкальм может смириться с захватом редута и остаться за своими полевыми укреплениями. Это сделает обход во фланг из ущелья реки Монморанси неуместным.

Безусловно, правда и то, что стратегия Вульфа была основана на нежелании Монкальма сражаться на открытом пространстве. Это единственная вещь, которую французский командующий до того времени постоянно отказывался делать.

31 июля стоял ясный и жаркий день с легким ветерком. Это идеальная погода для амфибийных (десантных) операций. И Вульф начал атаку. После артиллерийской дуэли между британскими военными кораблями и французскими батареями, расположенными к востоку, он поднялся на борт корабля «Рассел» и вновь потряс всех своим легендарным хладнокровием под огнем противника. Трижды около него пролетали падающие обломки оснастки корабля, даже трость у него из рук выбил снаряд.

Но когда Вульф увидел редут крупным планом, то это ему категорически не понравилось. Редут оказался значительно ближе к французским полевым оборонительным сооружениям, чем считали британцы, когда видели его на расстоянии. Теперь французские фортификации казались настоящей смертельной ловушкой.

Совершенно непостижимо, как британцы, даже если они смогут взять редут под носом у французов, выдержат контратаку или интенсивный безжалостный обстрел снарядами сверху.

Пока Вульф размышлял о том, не следует ли отменить атаку, уронив достоинство и подорвав боевой дух, он заметил, что среди французских защитников возникли «замешательство и беспорядок» (так он позднее это и назвал). Хаос у противника придал британскому командующему уверенности.

Вульф приказал Монктону в Пуэнт-Леви привести своих солдат, переправляясь через реку, а Таунсхенду, командующему в районе Монморанси, выполнить диверсионное нападение во фланг. Батареи в ущелье реки Монморанси должны накрыть огнем французские позиции, пока солдаты Таунсхенда будут переправляться вброд через реку в нижнем ее течении.

Вульф совершенно ясно делал двойной ход. Вероятно, он хотел немедленно воспользоваться моментом, чтобы пойти в полную фронтальную атаку на самые мощные французские позиции, используя 5 000 солдат против противника, численность которого была в два раза больше. Морские пехотинцы и гренадеры в лодках были готовы высадиться приблизительно к 11 часам утра, но многие суда сели на скрытые отмели. К тому времени, когда десантные войска нашли место, подходящее для выгрузки, было уже около 5 часов дня. В этот момент уже начался отлив, небо потемнело и нависло над ними.

Предполагалось, что тринадцать рот Гренадерского полка, высадившиеся на берег, должны построиться в соответствии с установленным порядком, пока все войска выгружаются из лодок. Но в тот день среди гренадеров на борту царил дух энтузиазма (легенда говорит, что солдат взбудоражили скверные вирши, сложенные сержантом Ботвудом из 47-го подразделения). Поэтому, как только они оказались на берегу, гренадеры уже не могли более сдерживаться и бросились на редут.

Французы сразу же ушли оттуда, но гренадеры не успели еще овладеть им, как на них обрушился град пуль противника, засевшего на высотах над ними. Свист и вой пуль не остановили британцев, они шли вперед, пытаясь подняться по крутому склону. Вторая очередь мушкетных пуль и картечи сверху остановила десятки солдат на их пути. Но осталось много выживших. Поэтому они мрачно примкнули штыки, вдохновляемые мыслью, что к этому времени у французов должны закончиться боеприпасы.

И в этот момент разразилась летняя гроза. Дождь лил как из ведра такими плотными струями, что французские защитники не могли различить солдат, поднимающихся по холму. Между тем гренадеры беспомощно скользили по грязи и мокрой траве. Наконец, придя в отчаяние, они отступили к редуту. А затем Вульф дал сигнал общего отступления.

Во время отступления гренадеров индейцы, союзные французам, воспользовались возможностью: они поспешно спустились к редуту и сняли скальпы с убитых гренадеров.

Тем временем бригада Таунсхенда, действуя из района из Монморанси, перешла вброд реку ниже по течению и направлялась в предполагаемую фланговую атаку. Внезапно поступил приказ об отступлении. Это создавала новую опасность: можно сказать, что у солдат Таунсхенда имелся билет только в одну сторону. Они прошли по броду во время отлива. Теперь возникла опасность, что бригада окажется отрезанной на другом берегу реки быстро поднимающимися водами.

Перейти по броду обратно в таких условиях оказалось крайне сложным делом. Вульф направил солдат 78-го Хайлендерского полка прикрывать отступление по броду. Это и было выполнено с характерным шотландским героизмом.

Некоторые из их сотоварищей находились вместе с десантным подразделением на берегу. Возникли громкие споры, когда Вульф приказал шотландским горцам вернуться по броду. Они ответили, что не намерены отступать в ущелье реки Монморанси, пока не убедятся в том, что никто из их клана не остался на берегу.

Невысокое мнение Вульфа относительно шотландцев нисколько не улучшилось в результате такой недисциплинированности. Однако горцев убедили, что все их соотечественники благополучно погрузились на борт лодок. Только после этого они переправились по броду. Но к тому времени уровень воды настолько поднялся, что это удалось с большим трудом. Пришлось больше плыть, а не идти.

В результате британцы потерпели самое крупное поражение после Тикондерога в 1758 г. (Важно, что это случилось при фронтальном штурме). В списке потерь Вульфа насчитывалось 443 солдата, включая 210 убитых. Потери французов составляли около шестидесяти убитых и раненых, все они вызваны начальным артиллерийским обстрелом из района Монморанси.

Вокруг этого поражения разгорелись жаркие споры. Гренадеры остались с убеждением, что были на волоске от победы, когда разразилась летняя гроза. А французы были точно в такой же степени уверены в том, что всех гренадеров они сумели бы перебить, если бы те приблизились к полевым оборонительным укреплениям. А шквал в этом случае рассматривался как еще один пример «протестантского ветра».

Глубокую горечь вызвали инциденты со снятием скальпов, когда гренадеры отступали от редута. Но это до некоторой степени смягчалось волнующим проявлением французского благородства. Со смертельно раненого капитана Остерлони индейцы готовились снять скальп, но в этот момент вмешался солдат Гайен и оттеснил дикарей, после чего подоспели французские офицеры. Они унесли умирающего Остерлони в безопасное место, где тот мог мирно скончаться. Последняя предсмертная просьба капитана заключалась в том, чтобы неизвестного спасителя наградили горсткой гиней из его кошелька, но французы отказались от награды.

Когда об инциденте узнал Вульф, он написал Водрейлю, предложив за героический поступок двадцать фунтов стерлингов. Однако губернатор отклонил это предложение, заявив: французский солдат просто действовал в соответствие со стандартным приказом предотвращать зверства.

Водрейль и в самом деле пребывал в хорошем на редкость настроении. Теперь он совершенно уверился в том, что единственная опасность, которая угрожает французам, может быть только на озере Онтарио. Но Монкальм в силу пессимизма или реализма знал больше. Он писал Бурламаку: «Понимаете, месье, наше дело, безусловно, стало всего лишь прелюдией к чему-то более важному. И это важное уже сейчас ожидает нас».

Действительно, имелось нечто отчаянное в действиях Вульфа 31 июля.

Первоначальный план вытеснения Монкальма с оборонительной позиции страдал рядом недостатков. Вероятно, он вообще не мог быть успешным. Но решение, принятое экспромтом в тот самый момент, когда он увидел, что все более ранние предположения и расчеты оказались неверными, ставит сложные вопросы перед любым, кто хотел бы изобразить Вульфа военным гением. Разве Монкальм при Тикондерога не продемонстрировал, что может произойти с фронтальной атакой на хорошо обороняемые позиции? А на самую слабую точку французской позиции не выполнили даже рискованного лобового удара. Даже в том случае, если Вульф каким-то чудом смог бы взять высоты, то основная масса французских войск просто отступила бы за реку Сен-Шарль и переформировалась на дальнем берегу. И тогда, в некотором смысле, Вульф вернулся бы туда, откуда и начинал атаку.

Вульф не был мастером-стратегом. Он оказался оратором, уклоняющимся от прямого ответа, и нерешительным человеком. Но Монкальму едва ли удалось выйти с честью из боев 31 июля, так как он категорически заявил Леви за несколько дней до сражения, что подобный удар не может произойти вообще.

Борьбу Монкальма с Вульфом возводят до мифического предания, сравнивая их с Гектором и Ахиллесом, Арджуной и Карной. В 1759 г. на кону в Северной Америке стояли крупные ставки, но обоим командирам-соперникам, хотя они и были талантливы, оказалось очень далеко до военных гениев.

Глава 7 Португалия, залив Лагуш

Вокруг «красавчика-принца» Чарли сложено много мифов. До последнего времени существовало мнение, что у него была подавлена сексуальность; в настоящее время от этой выдумки отказались. Более устойчивым оказалось представление, что он был болваном, страдающим нервозной несостоятельностью приспособиться к реальности. Подразумевается здесь вот что: стоицизм всегда связан с интеллектом, а волюнтаризм — с глупостью.

Но Чарльз Эдуард Стюарт, несмотря на все недостатки (коих имелось множество), кажется весьма интеллигентным человеком. Глубоко сведущий в теориях философов (в разное время среди его личных друзей были Вольтер, Монтескье, Кондильяк и Гельвеций), ставший светочем франкмасонства восемнадцатого столетия, он мог оказаться вдумчивым и склонным к размышлениям. Но неоправданные вспышки ярости часто маскировали это качество.

К 1759 г. он испытывал глубокую озабоченность тем, что движение якобитов могло восприниматься как устаревшая и дискредитированная доктрина. Чарльз консультировался о том, что делать с этим, в частности, спрашивал совета у Джона Холкера.

Холкер — одна из выдающихся фигур индустриальной истории. Он родился в 1719 г. в Стретфорде (Ланкашир), служил в Манчестере в течение семи лет (во время своего ученичества), вступил в Манчестерский полк армии якобитов, когда в ноябре 1745 г. туда прибыл Чарльз Эдуард. Из тюрьмы, в которой Холкер оказался после Куллодена, он совершил побег во Францию. А там после недолгого периода, проведенного в полку лорда Огилви, он начал в 1749 г. заниматься бизнесом, привезя из Англии людей и машины, необходимые для организации текстильной промышленности во Франции.

Машоль, тогдашний генеральный контроллер финансов, обещал сделать Холкера королевским поставщиком, если тот сможет победить англичан в их собственной игре. К 1755 г. якобитский предприниматель добился таких успехов, что его назначили генеральным инспектором, ответственным за иностранных промышленников.

В будущем Холкера ожидали еще большие успехи, когда он привез из Англии первую прядильную машину «Дженни», а вслед за ней — челнок Аркрайта. Это позволило Франции возглавить текстильную промышленность.

Холкер никогда не забывал о службе с Чарльзом Эдуардом, к которому был глубоко и искренне привязан. В 1750 г. с риском для своей жизни он сопровождал принца в секретной поездке в Лондон, а в конце 1758 г., услышав, что лидера покинули очень многие из его прежних последователей, предприниматель нашел время, чтобы отвлечься от своего занятия (делания денег) и отправиться в Булонь на встречу с опальным «красавчиком-принцем».

Чарльз Эдуард рассказал, что теперь наметились признаки серьезного отношения французов к тому, чтобы оказать ему помощь в восстановлении трона предков. Но он был обеспокоен тем, что Шотландия больше не является той базой, какой была в 1745 г. Английское правительство уничтожало клановую систему, конфисковало поместья якобитов, запретило ношение традиционной одежды шотландских горцев, оголило горы и долины, цинично истощило личный состав шотландских военных, сформировав Хайлендерские полки и отправив их в Северную Америку сражаться с французами и индейцами. В то время движение якобитов находилось под угрозой с целого ряда идеологических направлений одновременно. Многие из несчастных людей шотландской земли,жителей трущоб Эдинбурга, которые встали под штандарт принца, теперь увидели большую привлекательность в развивающихся идеях методизма. А образованные классы все больше тянулись к мыслителям направления, которое позднее назовут шотландским Просвещением. Мыслители Шотландии, почти все до единого, оказались враждебны Стюартам и их идеологии.

Холкер пытался переубедить принца. В конце концов, вряд ли имелось много более возвышенных и ютландских умов, чем у экономиста сэра Джеймса Стюарта, а он пострадал за приверженность движению якобитов. И это так. В 1743 г. тридцатидвухлетний Стюарт вступил в брак с сестрой лорда Элхо, дуэлянта и магната шотландского Лоуленда, который в 1745 г. присоединился к принцу, хотя и не любил его и никогда не нашел с ним взаимопонимания. Во многих конфликтах между принцем и лордом Джорджем Мюрреем во время событий 1745 г. Элхо можно было безошибочно найти на стороне Мюррея.

Элхо оказался в окончательном списке повстанцев-якобитов, категорически исключенных при любой возможной в будущем амнистии британского правительства. В своей горестной судьбе он обвинял лично Чарльза Эдуарда. Сэр Джеймс Стюарт оказался удачливее: его в итоге простили в 1763 г. Ему очень повезло, что он пропустил разгром при Куллодене, поскольку был направлен в Версаль в качестве личного посланника Чарльза Эдуарда. Он остался там, чтобы оказать помощь в планировании французского вторжения в Англию, которого так никогда и не произошло.

В конце 1758 г. Стюарт с женой были в Венеции (а где еще могли находиться якобиты?), где они познакомились и подружились с леди Мэри Уортли Монтегю. Как указывал Холкер, Стюарт отличался выдающимся и утонченным умом. Называемый иногда «последним сторонником системы меркантилизма», он оказался своего рода очагом компромисса между шотландским Просвещением и более ранними традициями.

Как экономист, Стюарт проявил такую же двусмысленность, лавируя между долгосрочной (можно даже сказать — полумарксистской) трудовой теорией стоимости и теорией краткосрочного «Спроса и предложения». Он первым ввел термин «равновесие» в лексику экономистов и был очевидным предшественником классической и неоклассической школ. В качестве экономиста он выступал за субсидии на экспорт и тарифы на импорт, придерживаясь теории «реальных биллей» о денежной массе. Это довольно сложная для понимания критика того, что современные экономисты называют «количественной теорией денег». В то время как Юм объяснял инфляцию в эпоху Елизаветы результатом притока золота из Америки, Стюарт и Адам Смит полагали: она возникла только тогда, когда в Европе увеличилась торговля, а спрос на золото стал фактором. Именно спрос, а не свежий приток самого золота вызвал инфляцию. Но это — один из немногих вопросов, относительно которого мнения Смита и Стюарта совпадали.

Возможно, знаменательно то, что самая известная книга Смита «О богатстве наций» была задумана как бескомпромиссная критика Стюарта. Так шотландский экономист отличился тем, что удостоился нападок со стороны одного из главных теоретиков капитализма и одобрения ведущего теоретика коммунизма — Карла Маркса.

Но в 1759 г. Стюарт был в изгнании, поэтому в более поздние годы не представлял никакой силы. Что же касается остальных деятелей шотландского Просвещения, то полагают, что опасения «красавчика-принца» оправдались. Их отношение к якобитам варьировалось от равнодушия (в лучшем случае) до открытой враждебности (в худшем случае). Хотя, будучи шотландцем, Юм испытывал инстинктивное сочувствие дому Стюартов, а как «тори» он не симпатизировал Ганноверской династии («вигам»), он не стал якобитом. Обвинение в якобитстве постоянно забавляло его.

В 1754 г., сразу после публикации его истории правления двух первых Стюартов, Юм написал своему другу Болкаресу, что потрясен злобой своих многочисленных критиков. Согласно этим критикам, «я такой же выдающийся атеист, как Болинброк, такой же выдающийся якобит, как Карт. Якобы я не могу писать на английском языке и т. д.» Возможно, отчасти, в том есть доля и его вины, так как Юм слишком полагался в своей работе «История Британии» на подобный более ранний труд, написанный неистовым якобитом Томасом Картом (умершим в 1754 г.) Иногда дело доходило до заимствования целых фраз и отрывков.

В восемнадцатом столетии Юм прославился более как историк, а не философ. Его многотомную историю Британии обычно рассматривали как лучший труд в этой насыщенной области. Любопытно отметить, что Юм составил ее не в хронологическом порядке. Первые тома, посвященные Стюартам, вышли в свет в 1754 г., тома о правлении Тюдоров — в 1759 г., и лишь в 1761 г. вышла в свет «История Британских островов» от Юлия Цезаря до Генриха VII. Можно сказать, что Юм подал вначале все самое лучшее, так как его работы по Средним векам содержали серьезные ошибки исследования, интерпретации и иногда даже в базовых фактах. Но история Тюдоров, выпущенная в 1759 г., получила большинство благоприятных рецензий.

В своей рецензии, датированной тем же летом, Тобиас Смоллетт, соперник-практик, сказал: труд Юма «включает соображения историка-философа в отображении деталей фактов, манере освещения каждого объекта. При этом ощутимо не нарушается ход изложения».

Но для дома Стюартов оказалось мало утешения в этом труде. В знаменитом споре (который продолжается и в наши дни) относительно того, принимала ли Мария, королева шотландцев, участие в заговоре с целью убийства своего мужа лорда Дарнли, Юм однозначно объявил Марию виновной.

В конце 1750-х и в начале 1760-х гг. было опубликовано огромное количество трудов по истории Британии. Помимо Юма, в этой области многое сделали Смоллетт и Уильям Робертсон, а также те, кто забыт в настоящее время (Роберт Генри, Катерина Маколей и Чарльз Кут). Даже Оливер Голдсмит попробовал свое перо в этом жанре.

После труда Юма, пожалуй, самой интересной стала работа — Уильяма Робертсона, друга Адама Смита, и лорда Кеймса, ученика Генри. Лорд Кеймс — еще одна ключевая фигура шотландского Просвещения. Он доказывал, что история до сих пор была основана на схеме четырех «этапов» развития человечества: сначала это охотники и собиратели, затем пасторальные номады (кочевники), следующей является сельскохозяйственная община и, наконец, современное (коммерческое) общество. В своей «Истории правления императора Карла V» Робертсон принял эту модель, доказывая, что так называемые «Темные века» — возврат от сельскохозяйственного к пасторально-кочевническому этапу, символом которого являются готы, вандалы и франки. Возрождение земледелия стало колыбелью средневекового феодализма, но в то же время в чреве сельскохозяйственного общества уже созревал четвертый этап — средиземноморские государства в Венеции и Генуе. А они возвещали общую коммерческую цивилизацию в Западной Европе на четвертом этапе.

Если экономику сэра Джеймса Стюарта можно рассматривать как протомарксистскую, то и к этому можно отнести и превосходство «способов производства», особое подчеркнутое Робертсоном (хотя последний никогда не использовал такой термин).

Кеймс и Робертсон объясняли разнохарактерность современного общества с точки зрения своей фундаментальной модели. Именно поэтому кланы горцев Шотландии и ирокезы находились еще на пасторально-кочевническом этапе развития, Россия — на сельскохозяйственном этапе, но Британия и Франция, два соперника за мировое господство, совершенно определенно вступили на коммерческий этап.

Подчеркивание Кеймсом и Робертсоном «этапов в истории» оказалось плодотворным: оно оказало влияние на работу Гиббона, посвященную упадку и разрушению Римской империи. А его далекое эхо звучит в работе Арнольда Тойнби «Исследование истории», созданной в двадцатом веке.

Совершенно ясно, что подчеркивание «способов производства» ничем не могло послужить делу якобитов. Ведь британскую историю истолковывали без упоминания «божественного права королей», а с точки зрения чисто случайного (непредвиденного) пожалования земель.

Но если якобитам было мало утешения в работах Юма, Кеймса или Робертсона, еще меньше они могли извлечь из работ Адама Смита. Тот вообще не проявлял никакого интереса (даже подразумеваемого) к судьбам дома Стюартов.

По общему мнению, самым важным трудом шотландского Просвещения в 1759 г. стала работа Смита «Теория моральных чувств». Ее он сам считал значительно выше своей намного более известной работы «Исследование о природе и причинах богатства наций», опубликованной на семнадцать лет позднее.

На Смита глубокое влияние оказали и его старый учитель философии Фрэнсис Хатчисон, и Юм. Но оба наставника придерживались противоположных взглядов на природу морали. Смит хотел найти способ примирить противоречивые точки зрения.

Хатчисон доказывал: мораль является врожденным свойство человека. Но Юм подчеркивал: мораль, в сущности, представляет систему поощрений и наказаний, налагаемых обществом на индивидуума извне.

Важно ясно представлять, что для Смита философия морали означала разработку объяснения действий и практики, традиционно называемых «моралью». Следовательно, это стало эмпирическим исследованием человеческой истории, а не нормативным вопросом, где требуется доказать соответствие критерию «правого» дела (как принято в современной теории этики).

Столкновение между Хатчисоном и Юмом, которое беспокоило Смита, по сути было древней стычкой между принципами эпикурейцев и стоиков. Стоики утверждали, что мораль приходит к людям естественным образом, когда они постигают основной порядок вселенной. Эпикурейцы придерживались точки зрения, что человеком движут личные интересы, а мораль — лишь инструмент, позволяющий убедиться в том, что личный интерес или эгоизм не превращается в самоуничтожение.

Адаму Смиту нравилась убедительность обеих точек зрения. Естественная мораль стоиков, безусловно, поддерживает людей, живущих небольшими сообществами или в городах-государствах вроде упомянутых Руссо в сочинении «Об общественном договоре». Но в больших современных обществах в полную силу вступает эпикурейская традиция регулирования личных интересов (эгоизма).

Смит полагал, что две различные точки зрения можно примирить с помощью так называемого «чувства товарищества» и того, что мы назвали бы сопереживанием, умением поставить себя на место другого. Так как мы способны отождествлять себя с другими людьми, то существенная функция общества заключается в том, чтобы правдиво изображать себя, отражаясь в нем как в зеркале.

«Разве можно представить, — писал Смит, — что человеческое создание может развиваться и достигать зрелости в каком-то уединенном, изолированном месте, не взаимодействуя с другими представителями своего рода, чтобы человек не мог думать о своих собственных характерных отличиях иначе, чем о красоте и безобразии собственного лица».

Он полагал: общество позволяет нам (как позднее сформулировал это Бёрнс) «увидеть нас, как видят нас другие». С точки зрения морали мы все двойственны, так как одновременно стремимся к удовлетворению собственного интереса (эгоизма), но учитываем воздействие на других. Мы одновременно являемся судьями и подвергаемся суду, а эго нуждается в одобрении нашего собственного суждения о себе (того, что на обычном языке называют сознанием).

Это привело Смита к созданию его главного принципа. Все мыслители шотландского Просвещения одобряли такой принцип: по Юму это было «мнение», а по Смиту — «воображение».

Воображение представляет собой то, что позволяет нам изваять специфическую человеческую сферу в природном мире. Мы стремимся к порядку, а наше воображение представляет собой средство, которое позволяет нам удовлетворить это стремление. Поэтому в некотором отношении искусство, наука, технология и религия — часть той паутины, которую мы плетем, чтобы создать категории в этом мире. Чем богаче наше воображение, тем более глубокое чувство товарищества может развиваться у нас. Следовательно, тем счастливее мы становимся, воспринимая ощущение счастья, возникающее у других: «Наше воображение в период мучений и страданий, как полагают, ограничено и сосредоточено в пределах нас самих. Расширяясь во времена процветания и спокойной жизни, оно распространяется на все вокруг нас. Мы любуемся удобствами и красотой, царящей во дворцах, и сдержанной экономичностью величия, восхищаемся тем, как все приспособлено для спокойной жизни, предвосхищает все потребности и исполняет все желания… Естественно, наше воображение будоражится [спокойствием и красотой], порядком, правильным и гармоничным развитием системы, машин и механизмов, с помощью которых все создано».

Истинное воображение, следовательно, согласно Смиту, в этом случае не порождает зависть или ревность. Оно наблюдает, как накопление богатства приносит нам всем пользу. Смит называет «обманом воображения» то, что низводит людей на самый низкий уровень.

«Воображение заставляет возделывать землю, строить дома, закладывать города и учреждать государства, изобретать и развивать все области наук и искусства, облагораживающие и украшающие жизнь людей, полностью менять лик земли, превращать непроходимые природные леса в приятные и плодородные равнины, делать из непреодолимых и безбрежных океанов новые средства, обеспечивающие жизнь, создать великую магистраль, обеспечивающую связь между различными народами всего мира».

Так как поистине богатым человеком можно назвать того, у кого самое плодовитое воображение, человек, обладающий финансовым богатством, становится дополнением. На основе своих богатств они могут творить, а значит, приносить пользу всему человечеству.

Труд «Теория моральных чувств» показывает, как Адам Смит пытается выполнить сложный акт балансирования: между философской теорией и нормальной практикой жизни, между юриспруденцией и этикой, между эмпиризмом и философским рационализмом. Он пытается следовать Юму, охватывая эмпирический мир и описывая то, что существует на самом деле. Но Смит не менее привязан к теориям врожденных идей и квазикантианскому вопросу о категориях как средству познавания смысла мира и введения порядка.

«Теория» стала той оригинальной книгой, которая принесла Смиту известность и аплодисменты Бёрка, Юма и Канта. Но можно легко понять, насколько она далека от ностальгической точки зрения на мир якобитов.

Чарльз Эдуард правильно заметил, что шотландское Просвещение на некотором уровне было противником всего, за что он боролся. Но, несомненно, оно оставалось «чистым» перед монархией, а строго говоря, вообще не имело к ней никакого отношения. Что же знал Георг II об идеях Кеймса, Юма, Робертсона или Смита? Какие их мысли беспокоили его?

Тем, кто делает ударение на особенностях эмпирического мира, теории божественного, наследственного или неотъемлемого права, их идеи принесут мало пользы. Те, кто подчеркивал значение доверия, могли уделить мало времени якобитам, выступавшим против национального долга как экономического бремени. Приверженцы теории «постепенного накопления» богатства обращали мало внимания на оппозицию, рассматривающую «показное» потребление и деньги как зло с ароматом восточной «роскоши», вместо этого восхваляя достоинства земельного богатства, спартанского аскетизма и добродетельных качеств древних городов-государств.

Джон Холкер мог оценить нашествие нового мышления на мир, так как в новая индустриальная экономика, где он был пионером, стала частью его жизни. Но он знал: Чарльз Эдуард, как ряд покойных принцев, хотел быть «народным», видеть себя «добрым человеком, делающим добрые дела». Поэтому Холкер поддержал его в том, чтобы лидер якобитов сосредоточил свое внимание на всех, лишенных прав и собственности, а не на искушенной общественности, испытавшей влияние Просвещения.

Чарльз отреагировал напыщенно. Он разработал манифест, состоящий из 107 статей. Тон его декларации давал основания полагать: принц действительно решил, что его час пробил, что он вскоре высадится в Англии. Он начинал с утверждения того, что его сдержанность в 1745-46 гг. была сама по себе залогом его будущих действий. Чарльз Эдуард заявил (неискренне), что он говорит как принц-регент с полными полномочиями регентства.

Документ содержал общий обзор преступлений и проступков Ганноверской династии, а также утверждения, что интересы Ганновера ставились выше интересов Британии, и это вовлекло страну в ненужные войны. Принц денонсировал регулярную армию и выразил надежду, что национальное ополчение покончит с этим инструментом тирании. Затем он перешел к своей предполагаемой политике, пытаясь переубедить свою аудиторию по трем важнейшим фронтам: религиозному, финансовому и социально-экономическому.

Подробно обсудив католицизм, принц подтвердил: он в настоящее время является протестантом. Но он тут же подчеркнул, что его обращение — дело принципа и убеждения, а не целесообразности. Он указал, что в 1745 г. принял другую веру по личным мотивам, но в то же время был искренне убежден в истинности католической религии. Аналогично этому, он долго молчал, исходя из личных мотивов, о переходе в англиканскую церковь.

Чарльз Эдуард продолжал: «Превратности судьбы, постигшие меня с той поры, заставившие задуматься, лишили возможности получать информацию. До сих пор Господь был милостив ко мне и поддержал мои честные устремления, просветив мое понимание и указывая тайные тропы, по которым перст человека был допущен к созданию искусной системы римской непогрешимости… Чтобы сделать мое отречение от ошибок Римско-католической церкви более достоверным и менее подверженным в дальнейшем неправильной интерпретации, я отправился в Лондон в 1750 году. В столице я клятвенно отрекся от Римско-католической церкви и вступил в лоно церкви Англии по всем тридцати девяти статьям, установленным законом. Надеюсь жить и умереть в соответствии с ними».

Объявив себя истинным протестантским принцем, Чарльз Эдуард перешел к вопросам финансов. Он денонсировал акцизный сбор как основную причину контрабанды: «Разве что-нибудь может быть более рабским, чем уголовно наказуемые статьи, введенные против мошенничества с доходами?»

Затем принц коснулся своего плана ликвидации национального долга с помощью фонда для погашения займа. Долг всегда был мишенью для пропаганды якобитов. И принц Эдуард набросился на бремя, столь огромное, что доходы, полученные от налогообложения за год, не могли обслужить его. Подразумевалось, что все будущие налоги придутся на мануфактуры: «Если результаты вашего труда перестанут экспортироваться в результате высоких цен в метрополии, никакая превосходная способность в организации торговли не сможет более уравновесить нагрузку иностранного импорта и огромные ежегодные денежные переводы в пользу ваших кредиторов».

Затем принц раскрыл свой главный план совершенствования индустриального капитализма за счет финансового капитализма (хотя, естественно, он не употреблял подобные термины). После повторного пересказа случая с фиаско мошеннической «Компании Южных морей» в 1720 г. и ряда других заметных примеров ганноверской коррупции и взяточничества, принц заявил, что в своей политике будет руководствоваться торговлей, и лишь одной торговлей. Затем (здесь очевидно влияние сэра Джеймса Стюарта) он сообщил о своих планах, направленных на увеличения количества металлических денег в обращении. «Что касается чудовищной нагрузки долга, представляющего угрозу для безопасности правительства, мы открыто заявляем, что не считаем, что он особенно опасен для Короны. Но, поскольку он оказывает воздействие на безопасность народа, неразрывно связанного с ней, мы готовы выплатить его, если это мероприятие будет утверждено парламентом… Если долги будут существовать, налоги неизбежны. Но мы торжественно обещаем дать разрешение на отмену налогов в соответствующей пропорции, когда долги перестанут существовать. Во всех случаях мы введем такую бережливость в государственных расходах, которая обеспечит возможность либо отменить налог на солодовый напиток, либо акцизный сбор на слабое пиво. Они наиболее обременительны для трудолюбивой бедноты нашей страны».

Упоминание о бедных подводит принца к самой оригинальной части его манифеста: «Разве бедняки не ведут голодное существование? Но в результате чего становится бедняками? В результате пренебрежения образованием молодежи? В результате налогового бремени? Разве об этих бедняках заботятся, несмотря на огромный фонд, созданный природой для нации ради этой цели?.. Мы возьмем под защиту государства детей бедных родителей. В результате родители смогут воспроизводить себе подобных, а о детях будут правильно заботиться. Они смогут стать теми, кем задумала их трудолюбивая природа — наш неиссякаемый источник богатства».

Затем он перешел к подробному описанию мероприятий, направленных на развитие промышленности и увеличение экспорта, в особенности — рыболовной и льняной промышленности. Это ясно демонстрирует влияние Холкера.

В 1745 г. ганноверское правительство приступило к мероприятиям, направленным на то, чтобы разубедить рабочий люд присоединяться к якобитам. Им исподволь внушалось, что восстание в том году вызвано исключительно техническими тонкостями вопросов монархии. Людям доказывали, что для тружеников полей, для мастеровых в кузнице или торговцев в его лавке не имеет совершенно никакого значения, кто взойдет на трон — Ганноверская династия или Стюарты. Так зачем менять известное на неизвестное?

Под влиянием Холкера Чарльз Эдуард ответил на вызов и заявил: различие будет огромным.

Безусловно, выполнение обещания взять бедноту под защиту государства оказалось бы революционным предприятием. Но его не стали осуществлять в Британии и в следующие 200 лет.

Тем временем Чарльз Эдуард и его агенты продолжали полагаться на французский двор, делая одно замысловатое предположение за другим, доказывая, почему Франция должна именно теперь сделать всеобщее усилие, чтобы поддержать Стюартов. Среди несметного числа доводов были следующие: Людовик XV и Стюарты связаны кровными узами и общими интересами в божественном праве монархии; французское вторжение никогда не добьется успеха без второго фронта в Англии и Шотландии, а обеспечить это смогут только якобиты. Если Франция попытается вторгнуться одна, без «красавчика-принца», простой народ Британии присоединится к Питту в приливе патриотических чувств. Всех тайных якобитов в британской армии и ополчении побудить к действию окажется невозможно, если французы начнут действовать односторонне.

Если якобиты будут посвящены в планы французов, то они могут привести лошадей, фургоны и продовольствие к пункту высадки. Так как олдермен Лондона (и вновь это было голословным утверждением) якобит, то если Франция начнет вторжение одна, Лондон окажет сопротивление. Но если с французской армией будет принц, столица капитулирует без борьбы.

Если Чарльз Эдуард получил бы формальный договор об альянсе, подобный соглашению, подписанному между Францией и якобитами в Фонтенбло в октябре 1745 г., то принц с уверенностью заявил: к концу 1759 г. английский парламент ратифицирует договор, не только взяв на себя расходы по вторжению, но и разорвав союз с Пруссией. Он же гарантирует французские владения в Новом Свете.

Но Шуазель более не верил в принца и его возможности. Все, что должно быть сделано, Франция должна выполнить одна. Если это значит удвоение или утроение ресурсов для вторжения в Британию (в сравнении с тем, что Франция истратила в 1745-46 гг.), то так тому и быть.

В первоначальном плане Шуазеля предусматривалась крупная флотилия плоскодонных судов, которые пройдут через Ла-Манш из портов Булонь и Амблетуз с 50 000 солдат на борту. Этот план подвергся значительным модификациям (в конце концов, его изменили до неузнаваемости). Но в течение всего 1759 г. французы были совершенно серьезно настроены на вторжение на берега Британии.

Первые 150 плоскодонок имели прямоугольную форму, их длина составляла 100 футов, ширина — 24 фута, а осадка — 10 футов. Каждое судно было рассчитано на транспортировку 300 пехотинцев или 150 кавалеристов, на носу и на корме устанавливалось по одной пушке. Они вступили в строй в Гавре, где 10 000 рабочих получили специальные контракты на судостроительных верфях.

Следующие 150 плоскодонок построили в пяти других местах: Бресте, Сен-Мало, Нанте, Морло и Порт-Орьян. В Дюнкерке, Нанте и Бордо были спущены на воду дополнительно двенадцать вооруженных кораблей охранения («прам») длиной 130 футов, шириной 36 футов и с осадка в 9 футов. Каждое судно охранения оснастили двадцатью 36-фунтовыми пушками и двумя мортирами, при них имелось 300 артиллеристов.

С расходами не считались. В итоге, в строй вступили еще пятьдесят четыре плоскодонки. По одной оценке, только лишь в Гавре в неделю тратили 100 000 ливров. Но точно известно: к концу 1759 г. на десантный флот пошло тридцать миллионов ливров, что достаточно для строительства тридцати линкоров.

По заявлению одного из взволнованных представителей британского правящего класса, лорда Литтлтона, «они, безусловно, проводят такую подготовку, которая никогда не велась для вторжения в Британию со времен испанской армады».

План Шуазеля, безусловно, был дерзким, но его нервные коллеги по государственному совету (исключая Бель-Иля) полагали: идея переправы через Ла-Манш без французского флота в качестве эскорта оказалась слишком уж смелой. Дебаты по этому вопросу в конце концов могли привести Францию к краху. Но, к чести Шуазеля, он постоянно настаивал: военные корабли, строго говоря, неуместны, а совместные операции армии и военно-морского флота окажутся просто повторением катастрофы испанской армады.

Если обеспечить правильное соотношение судов во французском флоте в Бресте, то проблемы подготовки немедленного вторжения возросли бы многократно. Ведь в 1759 г. во Франции не хватало огромного количества личного состава для комплектования команд боевых кораблей.

Проблемы комплектования личным составом обострились в силу трех причин: много кораблей вместе с командами захватил Королевский Флот; произошла утечка компетентного персонала, вызванная каперством; высокая смертность среди французских моряков из-за плохого питания, отсутствия гигиены и болезней. В дополнение к этому во Франции нарастало сопротивление давлению со стороны правительства. Общеизвестно, что оно вовремя не платило морякам денежное жалование (если вообще платило его). Даже после принудительного призыва на флот моряки дезертировали целыми толпами, чувствуя отвращение и разочарование из-за грубого и жестокого обращения, обмана и невыплаты денежного довольства.

К концу Войны за австрийское наследство (в 1748 г.) морякам должны были выплатить авансом денежное содержание за пять месяцев раньше, чем французские боевые корабли укомплектуют командами. Когда против массового дезертирства оказались безуспешными самые драконовские меры по применению наказаний (например, килевание), военно-морское министерство изменило тактику. Оно попыталось применить более деликатные методы. К весне 1759 г. в Бресте наказание стало настолько мягким, что дезертировавшие старшины и матросы почти ничем не рисковали.

Последствия для французских флотов оказались катастрофическими. К маю в эскадре Бреста не хватало 3 507 старшин и старших матросов. На кораблях в Лорьяне не было 443 матросов, флотилии Тулона требовалось еще 5 000 рядовых матросов для укомплектования личного состава команд.

Неустанная подготовка французов не осталась незамеченной на другой стороне Ла-Манша. Но с самого начала Питт оставался удивительно самодовольным. Первое чрезвычайное заседание британской правящей элиты по вопросам французской угрозы состоялось 19 февраля в доме лорда Ансона, возглавлявшего Королевский Флот. Присутствовали Питт, Ньюкасл, граф Хардвик (бывший лорд-канцлер, ставший министром без портфеля), граф Роберт Холдернесс, госсекретарь по делам Северного округа, Джон Картрайт (граф Гренвилл), президент совета, фельдмаршал Лигоньер, армейский главнокомандующий.

Ансон, адмирал флота и Первый Лорд Адмиралтейства, открыл заседание, уверенно заявив о состоянии Королевского Флота.

В тот момент на флоте имелся рекордный список личного состава: 71 000 моряков. Такого показателя ранее никогда не достигалось. Было 275 кораблей, готовых к плаванию, а еще восемьдесят два судна находились на регулярной службе.

Но Ансон предупредил: за этими внешне благополучными цифрами скрывается ряд проблем. Эти корабли необходимы на целом ряде других театров военных действий — в Средиземном море, Вест-Индии, Ост-Индии и Северной Америке, а также в водах метрополии. Это предполагало, что пятьдесят девять из 100 линкоров находятся за рубежом и или в пути. В метрополии оставался всего сорок один линкор, но из этого числа только двадцать один корабль был полностью укомплектован личным составом и оснащен. У французов имелось сорок три линейных корабля в отечественных водах и тридцать — за рубежом.

Ансон выразил уверенность: к маю в Ла-Манше в полной боевой готовности будет сорок один корабль из судов Флота метрополии. Но остается проблема комплектования их командами. Так как уже исчерпаны все средства набора новобранцев, то этот недостаток личного состава в основном вызван болезнями, цингой и дезертирством. Адмирал предложил ряд чрезвычайных мер. Необходимо прекратить каперство, забрать все экипажи, а тем временем тайный совет должен обратиться с призывом к мэрам и магистратам собрать по возможности больше матросов, как это сделали в 1745 г. во время восстания. Конечная цель заключается в том, чтобы в Королевском Флоте впервые в истории имелось 300 полностью снаряженных кораблей.

Затем попросили выступить Лигоньера с таким же обзорным докладом о состоянии армии. Он объяснил: к этому время численность армии составляет 52 000 военнослужащих, включая войска, которые служат с принцем Брауншвейгским Фердинандом в Германии, а также гарнизон в Гибралтаре. Еще 5 000 солдат находятся в Шотландии, 4 000 служат на флоте. В крайнем случае можно собрать еще 4 000 армейских пенсионеров для гарнизонной службы. Но настоящая проблема заключается в том, что после выделения войск на оборону Лондона и в военно-морские порты в распоряжении у командующего останется только 10 000 солдат. Их можно отправить на защиту берегов от высадки французов.

Затем вмешался Питт, проливая свет на возникшие проблемы. Он отказался отзывать войска с любого важного заморского театра военных действий, но предложил дислоцировать войска и транспортные суда на острове Уайт, чтобы их можно было перебросить в любой порт вторжения. Он проявил больше сочувствия к Ансону, чем к Лигоньеру. Адмирал уверенно заявил: названное им число матросов, равное 71 000 человек, к июлю будет действительно представлена моряками, годными к военной службе. Этот показатель не останется просто на бумаге.

Численность моряков в водах метрополии, следовательно, должна увеличиться с 18 000 до 25 000. В дополнение к этому в строй должно быть введено не менее тридцати четырех новых военных кораблей.

Затем слово взял Ньюкасл, вечный пессимист. Принимая близко к сердцу апломб Питта, он осторожно предположил: едва ли французы успеют приступить к вторжению раньше октября.

Затем разработали общую военно-морскую стратегию. При любых обстоятельствах главная цель заключалась в том, чтобы не допустить объединения французских флотов в Тулоне и Бресте. Поэтому адмирал Эдуард Боскауэн, командующий Королевским Флотом в Средиземноморье, при любых обстоятельствах не должен допустить, чтобы французы из Тулона прошли через Гибралтарский пролив. Если же в силу каких-либо неблагоприятных обстоятельств это произойдет, следует немедленно дать им бой. Боскауэн сам должен принять решение, учитывая местные обстоятельства, будет ли он базироваться перед Тулоном или в самом Гибралтарском проливе.

Команда Питта проводила регулярные совещания в течение весны и лета 1759 г. Хотя Питта, Ньюкасла, Ансона, Лигоньера, Хардвика, Холдернесса и Гренвилла вряд ли можно назвать великолепной семеркой, они стали эффективным военным кабинетом, значительно меньше раздираемым на части фракциями и интригами, чем у их соперников в государственном совете Франции. «Люди Питта» отличались большей целеустремленностью. Это отчасти объясняется тем, что действовали они в условиях конституционной, а не абсолютной монархии. Георг II имел множество недостатков и, безусловно, был менее разумным персонажем по сравнению с Людовиком XV. Но он не правил по букве тайного закона и юстиции. Английский парламент оказался заодно со своим королем, а французский продолжал заниматься конфликтами даже теперь, когда Франция стояла на пороге самого страшного кризиса, невиданного до сих пор.

Военный кабинет Питта проявлял отношение скорее в духе «можно — делаем», чем его французский аналог. Последний слишком часто занимался поисками причин, почему смелые шаги не приносят успехов.

Знаменательно заседание, состоявшееся 8 мая в доме Холдернесса, когда Джон Рассел, четвертый герцог Бедфорд и лорд-лейтенант Ирландии, заключили союз семи государств англов и саксов при отсутствии Лигоньера. Вполне естественно, что на повестке дня стоял важный вопрос об Ирландии. Было известно: французы рассматривают вопрос о высадке в Ирландии и предпринимают меры, чтобы возбудить скрытое, но огромное недовольство. Была получена информация (поскольку британская секретная служба работала эффективно), что Людовик XV даже предлагал Чарльзу Эдуарду Стюарту корону «второго острова Джона Буля». Правда, от нее высокомерно отказались.

Бедфорд подчеркнул: Ирландия находится в жалком положении, численность войск на острове составляет всего 5 000 солдат, и нет возможности отправить им подкрепление. Питт еще раз свел до минимума значение французской угрозы, но согласился: следует предпринять меры, чтобы погасить волнения. Вникая в суть проблем, он доказал, что необходимы решительные действия, нужно назначить верховного военно-морского командующего в водах метрополии. Ведь соединение вторжения направится в Англию, Шотландию или Ирландию обязательно по морю. Только на море его и можно разбить.

Встал большой вопрос: кого назначить таким командующим? Контр-адмирал сэр Чарльз Сондерс был фаворитом Ансона и самым вероятным кандидатом. Но по общепринятому мнению он оказался слишком молод, чтобы руководить эскадрой в Ла-Манше. Адмирал Эдуард Боскавен считался подходящим, но он раздражал Ансона тем, что отказался от старшего военно-морского поста, предложенного ему в экспедиции в Квебек вместе с Вульфом, бесспорно надеясь на то, что его кандидатуру выдвинут для операций в Ла-Манше.

Ансон предложил Боскавену утешительный приз главнокомандующего Королевским Флотом в Средиземноморье и назначил Сондерса на должность в экспедиции в Квебек. Следовательно, если сам Ансон не сможет возглавить флот (почтенный возраст свидетельствовал не в его пользу, хотя он выступал в 1758 г. в роли временно исполняющего подобные обязанности). Самым очевидным претендентом на этот пост становился адмирал сэр Хоук: бестактный и опрометчивый человек, всегда находящийся на первых ролях, не владеющий политическими навыками, с полным отсутствием личного обаяния, сумевший нажить множество врагов. Его поддерживала лишь благосклонность, проявляемая Георгом II.

Полагали, что его занимала только техника искусства мореплавания. Хоук не мог жить без моря. Даже его биограф ничего не говорил о его личной жизни или других, не связанных с морем, интересах. В возрасте пятидесяти четырех лет он сделался героем битвы при Финистерре в 1747 г. Но в Семилетней войне этот адмирал испытал все превратности. В Средиземном море он сменил на посту командующего несчастного адмирала Бинга, принял участие в плохо продуманной атаке на Рошфор в 1757 г., а вскоре после нее не сумел перехватить флот в Бресте.

Самый мрачный час наступил для Хоука в 1758 г. Ансон направил капитана Ричарда Хау (позднее ставшего знаменитым адмиралом) командовать транспортными судами в амфибийной (десантной) атаке на Сен-Мало. Хоук был командующим всего флота. Он каким-то образом взял себе в голову, что атака при совместной операции должна быть выполнена на Рошфор, а Хау прислали для того, чтобы заменить его, так адмирал потерпел поражение в прошлом году. Он импульсивно спустил свой флаг и направил резкое письмо в совета Адмиралтейства, умывая руки. Для Хоука это было делом чести, но у Адмиралтейства нашлись возражения.

Хоука вызвали в следственный совет Адмиралтейства. К этому времени он уже понял свою ошибку и пытался извиниться и смягчить поспешность своих действий. Но ледяной выговор, сделанный ему, вновь продемонстрировал поразительную политическую наивность Хоука. Решение, принятое лордами Адмиралтейства, гласило: «То, что сэр Эдуард Хоук спустил свой флаг без приказа, является грубейшим нарушением дисциплины. Поэтому, несмотря на официальное признание, сделанное в названное время [т. е. извинение Хоука], лорды не считают возможным восстановить его в должности командующего кораблями в Ла-Манше. Но, учитывая его прошлые заслуги, дальнейшего порицания и преследования не будет».

Командование флотом в Ла-Манше принял Ансон, а Хоук ушел в «отпуск по болезни». Адмиралу повезло: его могли бы судить военным трибуналом или просто проигнорировать, на чем карьера закончилась бы.

Безусловно, Ансону было трудно простить Хоука. Но в мае 1759 г. Питт, Ансон и остальные решили: достоинства этого человека в качестве боевого адмирала перевешивают все личные соображения. Поэтому его назначили командующим четырнадцатью военными кораблями в Спитхеде и одиннадцатью судами в Плимуте. Его заместителем стал сэр Чарльз Харди — еще один человек на первых ролях, который до сих пор не мог простить Сондерсу то, что последнего назначили командовать флотом в Квебеке, обойдя Харди.

Среди множества талантливых капитанов, назначенных в подчинение Хоуку, находились Роберт Дафф, Джон Сторр, Август Харви, Роберт Дигби, сэр Питер Дэннис, Август Кеппель, Сэмюэль Баррингтон, Джон Байрон, Джордж Эджкомб, Уиттеронг Тейлор и Ричард Хоу (предполагаемое «возмездие» новому командующему в 1758 г.) Большинство из них сами стали адмиралами.

За назначением Хоука последовала подготовка против вторжения. На следующем заседании военного кабинета, состоявшемся 18 мая, Питт объявил: на острове Уайт создается вооруженный лагерь, на борту кораблей для транспортировки войск в Ирландию и в Шотландию отправлены подкрепления, созвано ополчение. Все это выполнено в срочном порядке. Самым важным стало то, что Хоуку приказали немедленно выйти из Торби и встать перед Брестом.

С тех пор как Шуазель впервые положительно решил вопрос о вторжении на Британские острова, между соперничающими военно-морскими группировками происходили постоянные стычки (обычно в форме один на один). В них французы всегда оказывались вторыми: «Вестал» против «Беллоны» в феврале; «Ирис» и «Эол» против «Миньона», «Саутгемптон» против «Данаи» в марте; «Ахиллес» против «Конт де Сен-Флорентин» в апреле; «Венера» против «Аретузы» в мае…

Воздействие на боевой дух французов увеличилось, когда Хоук, получив инструкции Адмиралтейства блокировать Брест, приступил к плотной и непрерывной осаде порта. В то время как в 1756-58 гг. Королевский Флот вел наблюдение за Брестом с баз на западе Англии, теперь он организовал систему постоянного наблюдения и разведки, работая посменно. Хоук отправил обратно корабли для переоснащения (по шесть судов одновременно), чередуя действия своих крупных судов.

Составленный график выполнялся неточно: корабли, как правило, слишком долго задерживались в Плимуте. Но французы этого не поняли. В связи с тем, что раньше боевые корабли противника не могли без боя подходить ко входу в гавань Брест, во Франции воспринимали плотную блокаду как унижение и даже нечто еще худшее. Ведь теперь делалась ставка на надежность блокирования.

Учитывая, что французская флотилия, состоявшая из двадцати двух боевых кораблей, фактически была одинакового размера с флотилией Хоука (у него имелось двадцать три судна), французы теряли достоинство в глазах Европы, поскольку не осмеливались сразиться с Королевским Флотом. Сама география и технология работали против французского проекта вторжения. На востоке Бреста не было гавани, подходящей для большого флота в век паруса — портов, подобных портам Плимута или Портсмута, не имелось. А в приливные гавани могло входить лишь небольшое количество судов, но не более того.

Однако положение Хоука ни в коем случае нельзя назвать безоблачным существованием. Он постоянно пытаться совершить невозможное, ведя наблюдение за французами и одновременно снабжая и переоснащая свой флот. Его терзали неполноценные и устаревшие судостроительные верфи в Портсмуте и Плимуте, а также недостаток личного состава. Нехватка персонала в командах оказалась серьезной, но не критической: добровольцы и общее увеличение набора матросов по всему королевству усилили численность личного состава только на 1 000 человек, а не на 7 000, обещанных Питтом.

Но настоящим огорчением для Хоука (что привело его к опасному конфликту с Адмиралтейством) стало решение Ансона о чистке и переоснащении кораблей, что приводило совершенно неоправданным задержкам судов в порту.

Хоук предложил, чтобы корабли, назначенные для переоснащения, приводили в порядок, только укрепляя корпус. Другими словами, их следовало опрокинуть на мелководье, а затем (в качестве временной профилактики) нанести смесь каучука и колесной мази. Но Ансон настаивал на соблюдении полной процедуры в соответствии с регламентом.

Главная причина медленного возврата кораблей, приводившая в бешенство Хоука, заключалась в стремлении Ансона минимизировать издержки переоснащения. Командующий отказывался нанимать большее количество рабочей силы. И после вызова на следственный совет в прошлом году Хоук твердо запомнил, насколько следует проявлять осторожность. После этого фиаско Ансон и Адмиралтейство больше не допустят никакого послабления.

Вторая проблема была связана с обеспечением продовольствием. Склады продовольствия (особенно — бочки пива) часто оказывались ниже предусмотренного стандарта. Но суда должны были постоянно возвращаться в Англию, чтобы получить все необходимое. Летом Хоук убедил поставщиков провиантавыходить до Уэсана навстречу ему, чтобы его кораблям не пришлось совершать слишком дальние походы. Но он знал, что как только начнутся штормы и погода изменится, торговцы откажутся выполнять условия этого соглашения. Им не захочется нести потери.

Штормы и в самом деле разбушевались тем летом и продолжались до конца 1759 г. В начале июня мощный ураган вынудил эскадру, осаждающую Брест, сняться с места. Кораблям пришлось вернуться в Торбей остаться там до 17 июня. Хоук знал: те же самые ветры, которые гнали его вверх по Ла-Маншу, не выпустят французов из порта. А изменение направления ветров, которое позволит французским судам выйти в море, позволит и осаждающему соединению вернуться обратно. Но его неотступно беспокоило то, что неприятель готов выйти из Бреста в ту самую секунду, когда погода улучшится. Это обеспечит ему возможность перейти к нападению раньше, чем Королевский Флот вернется в Ла-Манш. Более того, тот же ураган, который заставил британцев вернуться, может привести еще один французский флот (возможно даже ужас из ужасов — эскадру из Тулона) в Брест.

Шторма вызвали вспышку заболеваний среди личного состава адмирала Хоука. А это предполагало дополнительную уборку, чистку и переоснащение его кораблей, которые должны выходить в открытые моря. Но в целом в «войне нервов» британцы одержали победу, сидя сложа руки. Бдительность заставляла команды британского флота оставаться всегда на предельном уровне боевой готовности. А сам факт того, что французы оставались взаперти, привел к тому, что боевой дух последних резко упал.

Несколько участников событий 1759 г. с французской стороны позднее подтвердили: непрекращающаяся блокада действительно оказала огромное влияние на падение боевого духа во Франции. А уверенность британцев возрастала, когда одинаковые сообщения приходили друг за другом: французы не будут готовы совершить решительные действия раньше осени.

Блокада Хоука отличалась двумя основными особенностями: атакой и сковыванием действий противника. Пока июнь плавно переходил в июль, адмирал сжимал кольцо блокады вокруг берегов Франции. Если он сам оставался перед Брестом, то командор Бойс и эскадра крейсеров вели наблюдение за всеми возможными передвижениями в портах Фландрии. Еще одна эскадра крейсеров стояла в Даунсе на случай, если французы попытаются выскользнуть из Булони и Амблетузы. Одно из соединений вело наблюдение перед Гавром, где строилась основная масса плоскодонок. Пятое соединение под командованием контр-адмирала Родни, критика и соперника Хоука, стояло в состоянии боевой готовности в Спитхеде.

Первую кровь пришлось пролить отважному Родни. Он на корабле «Ахиллес», вооруженном шестьюдесятью пушками, возглавлял смешанное соединение, состоящее из линкоров, вооруженных пятьюдесятью пушками, фрегатов, шлюпов и бомбардирских кораблей. 3–5 июля эскадра совершила рейд на Гавр и уничтожила большое количество плоскодонок, а также огромные запасы на складах. Пристально наблюдая, как собственная непосредственно подчиненная ему команда состязается с адмиралом Родни, Хоук испытал особое удовольствие от подвига, совершенного 29 июля. Корабль «Рочестер» преследовал конвой противника и четыре фрегата в реке Ванн.

Но в начале лета основная работа Хоука была направлена на сковывание действий противника. Он не пропускал суда нейтральных стран, не разрешая им входить в Брест, обрекая порт на голод и лишая его военно-морского снабжения. Адмирал рисковал крупным инцидентом, который мог оказаться на руку Шуазелю, когда перехватил четыре шведских торговых корабля и эскортировал их в Плимут.

Хоук остановил доставку снабжения, поступающего французам, организовав специальную прибрежную эскадру под командованием Огаста Харви, состоявшую из четырех фрегатов. Они могли плавать перед скалистыми берегами Бретани и опасными подветренными берегами, еще больше изолируя Брест.

Строго говоря, все это противоречило международным законам, так как предполагалось, что блокада относится только к кораблям воюющих стран или тем судам, на борту которых находится контрабандный военный груз. По строгому определению он представлял собой деньги, оружие или боеприпасы. Но Георг II был не более педантичным международным юристом, чем Елизавета I.

В условиях, когда Боскавен вел такое же непрерывное наблюдение, изолируя французский флот в Средиземноморье внутренним рейдом в Тулоне, к середине июля у военного кабинета Питта появились основания для осторожного оптимизма. К лидеру вернулось прежнее настроение самодовольного презрения к подготовке, проводимой французами. Это помогло почти что восстановить гармонию, нарушаемую мрачным Ньюкаслом, охваченным очередным приступом пессимизма: «Я льщу себе надеждой на то, что блокада Гваделупы принесет нам в этом году очень большой успех в Северной Америке. Но полагать, что мы сможем выжить французов из Северной Америки, было бы самым пустым занятием для нашего воображения».

Но 16 июля на заседании военного кабинета в Холдернесс-хаузе Питт и его коллеги, не считая Ньюкасла, были в обычном хорошем настроении. Для увеличения численности армии решили выпустить листовки, в которых новобранцам сообщали: их не отправят из страны в Германию, Северную Америку, Индию или Карибское море.

В суматохе взаимных поздравлений 16 июля приняли и другие военные решения. Они включали резолюцию об организации Хайлендерского полка для службы в Шотландии (впервые после 1745 г. британская элита почувствовала возможность сделать это совершенно безопасно, полагая, что новобранцы не дезертируют сразу же к якобитам). Кроме того, предусматривалась организация еще одного совершенно отдельного пехотного полка, нового легкого кавалерийского подразделения; а также прикрепление частей ополчения к регулярной армии с целью фактического их объединения.

Повсюду на Британских островах нарастала уверенность. Тобиас Смоллетт, который в это самое время писал историю Англии, включил ряд зловеще лояльных обращений (для французов) от ирландских католиков к королю Георгу: «Они заявляли во всеуслышание о своем горячем негодовании относительно угрожающего королевству вторжения противника, впавшего в отчаяние от бесконечных поражений. Он, возможно, совершит это в качестве последней попытки. Но напрасно тешит себя неприятель воображаемой надеждой, будто Ирландия поможет ему».

К середине лета у Шуазеля полностью созрели планы. В Бресте, Гавре, Рошфоре и Тулоне вели интенсивную военно-морскую подготовку. Войска сосредотачивали в ряде пунктов — в основном, в Остенде, Дюнкерке, в Сен-Омере, Лилле и Ванне. Приближалось завершение строительства 325 кораблей для транспортировки войск, а также плоскодонок, включая 100 судов в Гавре, специально спроектированных для переброски снабжения, артиллерии, военного имущества и материалов. Еще 225 кораблей предназначались для войск.

План был несколько изменен: теперь 125 из общего числа кораблей предназначались для кавалерии и лошадей, 100 судов — для пехоты. Военный представитель граф д'Эровиль отправился в Гавр, чтобы наблюдать за учениями по погрузке на борт судов и выгрузке с них. Он восхищался результатами: всего за шесть или семь минут люди успевали погрузиться и выгрузиться со всех 100 лодок.

В дополнение к этому все двенадцать прам (вооруженных судов охранения) оказались вполне удовлетворительными. Всего у Франции имелось 48 000 солдат и 337 кораблей, а также снабжение на три месяца. Все предназначалось для грандиозного предприятия Шуазеля — вторжения в Англию и Шотландию.

Шуазель к этому времени решил: портом отправления для удара Субиза по Англии должен стать Гавр, а не Дюнкерк. Причина оказалась проста: войска можно расквартировать в Руане и транспортировать вниз по Сене в самый последний момент. Кроме того, значительно легче доставить в Гавр пятьдесят лодок, построенных в Дюнкерке, а не 100 судов из Гавра в Дюнкерк. Более того, учитывая приливы и отливы, вся экспедиция смогла бы выйти одновременно именно из Гавра, а не из Дюнкерка.

Известному каперу Франсуа Туро предоставили небольшое соединение, с которым он должен был отправиться с целью установки дымовой завесы, чтобы корабли разведчики Королевского Флота продолжали докладывать: в Дюнкерке продолжаются подготовительные работы.

Идеи о расширении вторжения в Британию после грандиозных учений «большого удара» уже зрели в голове Шуазеля. Он уведомил своего друга герцога д'Огюльона, в то время популярного героя после того, как он нанес крупное поражение рейдовой группе английских морских пехотинцев, высадившихся в Бретани в 1758 г., что вскоре ему понадобятся его услуги в качестве командира экспедиции в Шотландию.

К началу июня Шуазелю стало понятно, что он должен снарядить два соединения вторжения: одно в Британию (под командованием принца Субиза), а второе — в Шотландию (под командованием д'Огюльона).

Предполагаемая экспедиция в Шотландию заставляет вновь вспомнить о якобитах. Учитывая потенциальный усиливающий эффект тайного движения якобитов в Англии, а особенно, в Шотландии, прагматичный Шуазель понял: ему придется иметь дело со сторонниками дома Стюартов, несмотря на его личную антипатию к принцу Чарльзу Эдуарду. Поэтому медлительный министр, подобно Макиавелли, решил обратиться непосредственно к лорду Блентайру (его подпольное прозвание — Лесли) и к шевалье Александру Макензи Дугласу.

Он рассчитал правильно: эти люди действительно подходили для разжигания восстания шотландских горцев. Но Шуазель не одобрил кандидатуру «красавчика-принца», «находящегося в мрачном настроении в своих тенетах» в Булони. Поэтому, вступив в тайный сговор, он устранил принца от дел до поры и времени.

Шуазель ввел в игру своих агентов-якобитов, организовав прямые переговоры между ними, собой и д'Огюльоном, отвлекая внимание и водя за нос Чарльза Эдуарда. Зная, как работал ум принца Стюарта, и насколько им руководила гордость, министр предположил: направив к принцу своего секретаря Жана-Луи Фавье, можно рассчитывать, что разъяренный Чарльз Эдуард напишет гневное письмо, требуя кого-то, занимающего более высокое положение.

«Красавчик-принц» вполне предсказуемо попался в эту ловушку. Прошло еще какое-то время, пока Шуазель «подбирал» подходящую кандидатуру. Наконец он отправил своего друга и родственника Иокима Казимира де Бетюна в Булонь и проинструктировав его уклоняться от прямых ответов. Поставленный в тупик Чарльз Эдуард сказал Бетюну, что он должен знать, хочет ли министр, чтобы он принял участие во французской экспедиции. Ведь тогда следует предупредить друзей в Англии, которые получали противоречивые сообщения. Бетюн воспользовался старой формулой: «Все для принца и ничего без него». Он подчеркнул, что Франция не будет готова к походу до самой осени.

Размах двуличия Шуазеля можно определить по инструкциям, которые он одновременно с этим вручил французскому послу в Голландии маркизу д'Аффре. Хотя Питт одно время опасался, что голландцы возненавидят Британию за нарушение законов о нейтральных странах, касающихся кораблей нейтралов в открытых морях, и поэтому могут присоединиться к войскам французов, ситуация оказалась совершенно противоположной. Голландцы были серьезно обеспокоены подготовкой французов ко вторжению и искали подтверждения, что в намерения Франции не входило ни восстановление на троне «претендента», ни его сына, ни проведение религиозной военной кампании католицизма.

Д'Аффре заверил высших представителей Голландии, что Франция не вовлекает Чарльза Эдуарда в подготовку. Правда, с ними проводили беседы, но только для того, чтобы определить размеры потенциальной численности якобитов в горных районах Шотландии.

В намерения Франции входило разгромить Британию в метрополии, заставить ее отказаться от глобальных претензий и заключить мир на условиях, благоприятных для себя. Едва ли вообще можно говорить о религиозном крестовом походе, подчеркнул д'Аффре. Ведь сам Чарльз Эдуард — протестант.

Шуазель окончательно решил вопрос, посланием, которое содержало уничтожающе презрительное упоминание принца Стюарта. Людовик XV, писал он, не нуждается в «привидениях, призраках или в чучелах» при рациональном проведении французской политики и достижении ее целей.

В свете всего сказанного, в судьбе Чарльза Эдуарда есть нечто глубоко патетическое (хотя винить в этом он мог только самого себя). Когда Эжен Элеонор де Мезье, отпрыск династического союза между семьей английских якобитов Оглторп и известной французской аристократической семьи Роган, написал Чарльзу Эдуарду, спрашивая его, не может ли тот сопровождать его в экспедиции в Англию, принц 12 июня ответил: «С глубокой благодарностью оценил предложение службы с Вами. Буду счастлив, если представится удобный случай, которым непременно воспользуюсь. В газетах я вижу частые упоминания о большой экспедиции, но больше не знаю о ней ничего. Если узнаю, то ознакомлю и Вас».

Отстранив «красавчика-принца», Шуазель приступил к серьезным делам с Лесли и Дугласом. Естественно, оба агента-якобита не виделись с глазу на глаз. Дуглас направил длинную докладную записку, рекомендуя высадку в Бристоле, откуда идет широкая дорога, ведущая в Лондон и к якобитам Уэльса на водосборной площади. В тот же день (13 июня) Лесли отказался от идеи высадки в Уэльсе или на западе Англии как от пустой затеи. Он посоветовал Шуазелю сосредоточиться на Шотландии.

Будучи проницательным человеком и уловив ход мыслей Шуазеля, Лесли выступил с предложением, что будет неплохо, если листовка, адресованная шотландским кланам, окажется подписанной Чарльзом Эдуардом. Но напрямик он сообщил: нет необходимости в том, чтобы принц вмешивался из Булони.

В принципе Лесли нацеливался на восстановление положения в Шотландии, аналогичного тому, которое было в марте 1746 г. (непосредственно под Куллоденом). Поэтому он упомянул лорда Джорджа Мюррея, как человека, которого следует вызвать. Мюррей, уже ставший немощным пожилым человеком, живший в изгнании в Голландии, был в 1745-46 гг. генерал-лейтенантом у принца Эдуарда и главным умом в армии якобитов. Проблема, как прекрасно знал Лесли, заключалась в том, что «красавчик-принц» не переносил его.

Шуазель быстро понял замаскированную враждебность к Чарльзу в замечаниях Лесли. Он ответил, что Людовик XV оценил все эти предложения; король всегда особенно хорошо относился к Шотландии. Сам же министр полагает: предложение кандидатуры лорда Джорджа Мюррея хорошее. Но, учитывая известное отношение к нему Чарльза Эдуарда, вероятно, лучше дождаться того времени, когда французские войска действительно высадятся в Шотландии. Потом и будет возможно обращаться к генерал-лейтенанту — ветерану борьбы.

Энергичный Лесли правильно воспринял одобрительный намек Шуазеля и 15 июня провел продолжительное совещание с принцем де Субизом, предполагаемым командующим экспедиции в Англию. Лесли сообщил ему: Шотландия является решающим аспектом вторжения в Британию. На западном побережье Шотландии необходимо взять плацдарм. В этом случае либо Чарльз Эдуард, либо его отец Джеймс (Яков) выпустят королевское свидетельство для сбора полков кланов. Конечная цель — создание шотландского правительства, дружественного Франции (с целью воссоздания «Старого альянса»), с парламентом и тайным советом, которые должны восстановить древние законы и обычаи страны.

Лесли обещал обеспечить еще одно восстание якобитов в Шотландии, но просил сохранить его предложение в тайне от английских якобитов (предположительно — и от самого Чарльза Эдуарда).

Лесли, с одобрения Субиза, далее направил Шуазелю список, в который вошли двадцать три пэра и шестьдесят пять рыцарей, баронетов и джентльменов, на которых можно положиться, если французы высадятся в Шотландии. Он обещал выставить на поле боя 20 000 воинов кланов, но только при условии, что на западном побережье высадятся лучшие войска Франции, численность которых как минимум составит 7 000 солдат. Они должны прибыть с оружием, боевой техникой и рядом опытных офицеров и инженеров.

Следующий меморандум Лесли написан похвально тщательно. В нем имелись карты и перечислялись пункты высадки (особенно он подчеркивал Гринок и Монтроуз), а также рекомендации маршрута для флотилии вторжения, которая должна проследовать на запад курсу вокруг Ирландии, учитывая течения в Ла-Манше.

Будучи ветераном «Королевской тайны» Людовика XV, Лесли находил особое удовольствие в закулисной дипломатии и в вероломстве. Совершенно очевидным кажется его предательство Чарльза Эдуарда.

Но и остальные якобиты, заискивающие перед Шуазелем и считающие «красавчика-принца» конченым человеком, вели себя еще более вероломно. Доминик О'Хогарти рекомендовал, чтобы принцу Стюарту предложили пойти в отпуск: либо предложили стать королем Ирландии, либо бросили его на произвол судьбы. Поступали даже предложения о том, чтобы вызвать Джеймса Стюарта из Рима для встречи с Людовиком XV, а затем предложить ему корону Ирландии, вообще отказавшись от Чарльза Эдуарда. А Джеймс и без того был крайне разгневан на своего сына за его упрямую бескомпромиссность. Дело доходило до того, что он отказывался подписать акт об отречении или сертификат на регентство в пользу Чарльза (идея не такая уж перспективная, как могло бы показаться на первый взгляд).

Шуазель, обладавший ясным умом и отличавшийся непреклонной целеустремленностью, смог разрубить узел фракционности, недоброжелательства, мелкого соперничества и просто мечтаний об идеальном государстве (всем этим стало движение якобитов к 1759 г.) Министр хотел добиться точно того, что ему было необходимо для победы над своими колеблющимися коллегами в государственном совете.

Момент истины наступил на заседании совета 14 июля (где присутствовали Бель-Иль, Беррьер, Силуэт, д'Эстрэ и Субиз). Уверенный Шуазель начал развлекать короля и министров рассказом о том, что он поступил с Чарльзом Эдуардом подобно Макиавелли. «Так как поддержка якобитов для нас будет бесценной, — говорил он, — то пришлось вести переговоры непосредственно с принцем Стюартом. Но удалось отделить от них в значительной степени Блентайра (Лесли) и работать с ним отдельно. Блентайру сообщили, что французская экспедиция не зависит от Чарльза Эдуарда, но что Его Христианнейшее Величество ничего не имеет против любых благ, которые может получить дом Стюартов в результате вторжения. Вполне возможно, что все переговоры с кланами шотландских горцев могут ни к чему не привести, но есть основания полагать: необходимо попытаться провести их».

Что же касается самого Чарльза Эдуарда, то только после высадки в соответствующих местах д'Огюльона и Субиза будет понятно истинное значение его поддержки. В этот момент Франции станет ясно, что делать с принцем дальше.

Людовик XV сделал особое ударение на том, что принято решение не заключать никакого официального соглашения с Чарльзом Эдуардом, а его командующие получили строжайшие приказы не вести с принцем никаких дел. Король намеревался проинформировать и пригласить принца Стюарта принять личное участие только после вторжения.

Бель-Иль, отличающийся неровным отношением к принцу, колеблющимся от теплого участия до полного раздражения, попросил кратко изложить ему содержание состоявшихся переговоров между Шуазелем и Чарльзом Эдуардом.

Шуазель ответил: принц приложил целый ряд усилий, чтобы разузнать все секреты. Но министру пришлось обманывать принца, не посвящая его во все дела.

Затем Шуазель раскрыл свое поистине враждебное и презрительное отношение к Стюарту. Он пояснил, что Чарльза Эдуарда не подпускают к этим делам по трем основным причинам: принц не является целеустремленным человеком; он окружен шпионами и продажными подонками общества; существует опасность того, что в Голландии и в Швеции может возникнуть паника, и они присоединятся к британцам, если Франция поддержит Стюарта открыто (хотя он и поменял свою религию).

Закончив со Стюартами, Шуазель перешел к положению с личным составом и к состоянию готовности военно-морского флота. Несмотря на последний меморандум Лесли, предупреждающий об опасности высадки на южном побережье Англии, министр постарался заверить совет: экспедиция Субиза отправится из Гавра, как планировалось с самого начала. Она высадится в Портсмуте. Адмирал Ла-Клуэ получит приказ выйти из Тулона во главе Средиземноморского флота. Поэтому внимание британцев будет отвлечено на Тулон.

После разрушения судостроительных верфей, арсенала и военно-морских сооружений в Портсмуте, Субиз использует его в качестве базы для своих операций в Англии и главного центра коммуникаций с Францией. Соединение Туро в это время дезориентирует Королевский Флот, чтобы он сохранял большую часть своих сил в Даунсе. Но когда придет время, Туро оторвется от противника и направится в Ирландию, где вновь осуществит отвлекающий удар.

Мысль Шуазеля заключалась в том, что пока Хоук ведет наблюдение за Брестом, а остальной его флот находится в Даунсе, Субиз и его войска сумеют проплыть через брешь в середине. Недавний тревожный рейд на Гавр, выполненный Родни, удовлетворил британцев и убедил их в том, что этот порт более не представляет никакой угрозы.

Затем Шуазель перешел к части, посвященной сопротивлению. В сентябре из Бреста отплывут двадцать пять пехотных батальонов и драгунский полк под командованием герцога д'Огюльона. Они направятся в Шотландию в сопровождении маршала Конфлана и брестской флотилии, которая дойдет до открытых просторов Атлантики. В этой точке от флота отделятся шесть боевых кораблей Конфлана, которые будут сопровождать д'Огюльона до пункта высадки в Клайде. Затем с остальными шестнадцатью боевыми судами Конфлан направится на остров Мартиника. После выхода в море он должен вскрыть запечатанный конверт с приказами, гласящими, что следует продолжить путь, направляясь в Вест-Индию, чтобы найти и разбить адмирала Мура, а затем повторно взять Гваделупу, и, возможно, даже перейти к захвату Ямайки.

Тем временем армия д'Огюльона после высадки в Глазго должна перейти к захвату Эдинбурга, который станет базой для завоевания Шотландии. Изюминка плана Шуазеля заключалась в том, что далее шесть боевых кораблей первоначальной флотилии Конфлана обогнут Шотландию, выйдут в Северное море и направятся в Остенде, где примут на борт следующую армию. Ее численность составляет 20 000 человек. Она уже должна быть подготовлена ветераном-генералом Шевером.

Это новое ударное соединение, предназначенное для нанесения последнего удара, высадится в Молдене (Эссекс), откуда французская армия быстрым маршем пройдет по массиву плоскогорья, чтобы взять Лондон, застав англичан врасплох. Шуазель доказывал: предусмотренные мероприятия правильно согласованы. И в силу простого закона вероятности, по меньшей мере, два из четырех проектов (Портсмут, Глазго, Молден, Мартиника) должны сработать. Даже допуская, что вооруженные силы Шевера и Субиза будут изолированы Королевским Флотом, д'Огюльон развернется в Шотландии, получит поддержку от воинственных кланов шотландских горцев и весной 1760 г. будет готов вторгнуться в Англию с севера с армией численностью в 40 000 солдат.

Но Шуазель пренебрег тремя важными соображениями. Планы вторжения в Англию были составлены слишком схематично, не имелось детальной координации или разработки военного взаимодействия между армиями Субиза и Шевера. График Шуазеля, предусматривающий высадку Субиза приблизительно на один месяц раньше Шевера, был довольно рискованным. Ведь обе французские армии могли быть разбиты по отдельности.

Сценарий для д'Огюльона и Конфлана был по многим аспектам еще хуже. Ведь Конфлан должен был прорваться через блокаду Королевского Флота в Бресте и принять на борт армию д'Огюльона из района Морбиана и с полуострова Киброн, расположенного на расстоянии в 100 миль. Этот план (сбор армии в одном порту, флота в другом) стал таким же вопиющим заблуждением, которое привело в 1588 г. к разгрому испанской армады.

И, наконец, сложная стратегия Шуазеля явно попахивала «слишком большим умом». В этом отношении она зловеще предвещала попытку Наполеона в 1804-05 гг. перехитрить Нельсона. Если все пойдет не по плану в одном из четырех предприятий (пяти, если считать ложный маневр Туро), то это может неблагоприятно сказаться на остальных.

И вновь можно заметить постоянный порок Франции во время Семилетней войны: рассредоточение ресурсов и неспособность сконцентрироваться на одной ясной цели. Та же история происходила в 1746 г., когда Франция могла нанести сокрушительный удар по Британии, начав одновременно три предприятия: помощь Чарльзу Эдуарду в Шотландии, экспедицию на Кейп-Бретон и военную кампанию во Фландрии.

Несмотря на все свои таланты, Шуазель так и не выучил урок по сосредоточению вооруженных сил. И напротив, Питт отказался останавливать любую из своих заморских военных кампаний даже тогда, когда его коллег охватило почти истерическое беспокойство по поводу угрозы французского вторжения.

Шуазель, изложив свой замысловатый план, попросил своих коллег-министров прокомментировать его. Субиз, вызвав раздражение Шуазеля, сделал ряд чрезвычайно беспомощных и иногда бессмысленных замечаний. Во-первых, он выразил беспокойство относительно попытки перехода через Ла-Манш без прикрывающего флота (хотя было очевидно: уступив ему в этом, необходимо отказаться от опасных предприятий в Вест-Индии и от вторжения д'Огюльона в Шотландию).

Субиз был против погрузки в Гавре, так как это было явным сигналом Англии, что объектом станет Портсмут. С другой стороны, если силы вторжения выйдут из Дюнкерка, это может означать, что целями станут Дувр, Темза, Молден и даже восточное побережье Шотландии. Совершенно нелепо будущий командующий спросил, есть ли возможность отправить 337 лодок из Дюнкерка. Ведь Шуазель совершенно ясно заявил на предшествующем заседании, что это практически нецелесообразно.

Педантичный Силуэт был значительно более позитивным. Он подчеркнул, что давние десанты в Англию во времена правления Людовика XI и Генриха VI показали: подобные высадки возможны. Но министр предположил, что Шуазель излишне оптимистично обвел кружочком на календаре сентябрь месяц.

Учитывая плотные тиски блокады Бреста Королевским Флотом и то, что флотилии Конфлана необходимо прорваться через эти суда, а затем пройти 100 миль в море на юго-восток, чтобы взять на борт силы вторжения, это, безусловно, потребует времени. Так что зима наступит раньше, чем начнется само вторжение. Только тогда шторма заставят корабли Королевского Флота уйти. В результате Субиз, в свою очередь, не сможет пройти через Ла-Манш вовремя. Ему придется ждать зимних южных или юго-западных ветров. Если все эти возражения можно разрешить, проект Субиза все равно провален, Королевский Флот может заставить его высадиться на острове Уайт вместо Портсмута.

Силуэт поддержал предложение об отправке флота в Вест-Индию, подталкивая Шуазеля к продолжению попыток убедить Швецию, чтобы выполнить совместную высадку войск на восточном побережье Шотландии. Но, несмотря на финансовые затруднения, вторжение в целом должно состояться. Министр тепло поддержал идеи коллеги.

Действительно при сложившихся в настоящее время обстоятельствах, когда в опасном положении оставались Канада, Индия и Вест-Индия, что еще мог предпринять король?

Маршал д'Эстрэ проявил столь же негативное отношение, как и Субиз — вплоть до того, что Шуазель почти заподозрил армию в том, что она по-своему заинтересована в крахе вторжения в Британию. Маршал начал с бессмысленных жалоб на то, что французский военно-морской флот слишком слаб. С философской и исторической точек зрения такое утверждение, безусловно, было корректным. Но оно более чем бесполезно на совещании, где принимается решение.

Затем д'Эстрэ, подобно Марку Антонию, восхваляющему Брута, заявил: в общих чертах он принимает план… И раскритиковал его по всем пунктам. Сначала маршал, запинаясь, коснулся того, что Королевский Флот обязательно перехватит любые суда, пытающиеся пересечь Ла-Манш из Гавра или из Дюнкерка. Этим он превзошел самого Субиза по абсолютно негативному отношению.

Д'Эстрэ настаивал на том, что Конфлан должен дать морской бой Хоуку даже раньше, чем возьмет на борт солдат д'Огюльона. Все будет зависеть от исхода боя: если французский адмирал проиграет его, то все окажется потерянным.

Учитывая, что армия и флот во Франции находились в состоянии постоянного соперничества, Шуазеля можно простить за то, что он поверил в высказывание маршалом д'Эстрэ неких неосознанных желаний.

Наконец, маршал раскритиковал организацию подготовки Субиза к переправе через Ла-Манш. Учитывая, что вокруг острова Уайт постоянно курсирует дюжина британских боевых кораблей, а перед Гавром всегда, независимо от погоды, стоят на страже крейсеры, командующему потребуется исключительно благоприятное изменение погоды. Даже если он выйдет в море, неужели кто-нибудь действительно способен представить, что огромная флотилия в составе 337 судов сумеет пройти через Ла-Манш, оставаясь незамеченной? А если ее заметят, то не останется шанса выполнить маневр уклонения, и суда будут просто уничтожены.

Д'Эстрэ поддержал своего коллегу, армейского маршала Субиза, в том, что только одних прам (вооруженных кораблей охранения) для обороны будет мало. Командующему для этого потребуется флот Конфлана. Но даже если эти препятствия каким-то чудом удастся преодолеть, захват Портсмута в морозную зимнюю погоду уже сам по себе представляет немыслимое дело. Допустим, что атака окажется успешной. Где могут быть расквартированы победоносные войска? И не вызовет ли Королевский Флот все боевые корабли до последнего судна в Ла-Манш, отрезав Субиза от Франции?

Короче говоря, д'Эстрэ хотел подчинить экспедицию Субиза экспедиции д'Огюльона, сосредоточиться на Шотландии и напасть на английский контингент в ходе успешной высадки на реке Клайд. Мало-помалу он пытался заставить Шуазеля остановиться только на одной политической позиции, которую тот совершенно не хотел принять: приказать Конфлану вступить в бой с Хоуком раньше, чем пытаться сделать что-то еще.

Шуазель, пораженный валом критики, обрушившимся в его адрес, перешел в контратаку. Он отмел все доводы д'Эстрэ. Идея Субиза относительно того, что армия может быть окружена в Портсмуте, была нелепостью, говорил министр. Ведь если 50 000 солдат уже высадятся, он сможет пойти на Лондон и заставить его капитулировать. А то, что будет делать Королевский Флот на море, не имеет вообще никакого отношения к этому.

Но на стороне маршалов взвешенно выступил Беррьер. Он воздал должное «благородному» плану Шуазеля и согласился с тем, что кое-что необходимо выполнить срочно, так как самое плохое — пребывать в безразличном бездействии. Но морской министр считал, что времени слишком мало, французские ресурсы совершенно ничтожны, а противник очень силен. Посему стратегия Шуазеля вряд ли увенчается успехом. Разве Субиз действительно сможет пересечь Ла-Манш без флота Конфлана?

Беррьер сомневался, что вооруженные корабли охранения (прамы) будут готовы своевременно, и даже в том, что плоскодонки будут построены раньше конца октября. А это означало, что вся операция сможет произойти в середине зимы. Несколько противореча самому себе, морской министр далее согласился с тем, что Субиз должен выйти из Сены в сопровождении прам, а шотландский проект и предприятия в Вест-Индии следует развивать и далее.

Людовик XV ненавидел ситуации, когда совет не мог прийти к согласованному решению. Но король старался понять дух совещания. Он постановил, что Конфлан должен защищать и охранять армию д'Огюльона и эскортировать ее в Шотландию, а затем вернуться для эскортирования Субиза через Ла-Манш. Маневр Туро сохраняется, но идеи с высадкой Шевера и действиями в Вест-Индии следует отложить в долгий ящик (по меньшей мере, временно).

Хотя король и министры тепло поздравили Шуазеля со смелостью его мышления, по его собственному мнению, заседание совета 14 июля стало поражением для всех его идей. Не получил он поддержки от двух своих слабых военных коллег — Субиза и д'Эстрэ.

Правда и то, что Шуазель был огорчен скептицизмом и цинизмом со всех сторон. Хотя парижская толпа испытывала настоящий энтузиазм насчет перспектив высадки на земле древнего противника, интеллектуальные классы и философы считали: эта идея целиком кажется просто фантастической. Вольтер в письме другу, в котором он сообщал о слухах, распространяющихся в Париже (включая сенсационную выдумку, что сам Чарльз Эдуард высадиться в Шотландии в составе русско-шведского соединения), язвительно заметил: все это звучит как нечто из «Тысячи и одной ночи». В злом тоне он продолжал: «Что же касается десанта, то 280 английских кораблей — это 280 задач Ньютона, которые должны решить наши картезианцы».

Несмотря на предупреждения со стороны своего доверенного лица, маркизы Помпадур, что планы вторжения должны быть основаны на горах финансов, а не на пушках боевых кораблей, Людовик XV был решительно настроен на наступление. Он хорошо понимал: десант в Британию — единственная карта, которая осталась у него на руках. Король приказал Силуэту изыскать необходимые деньги.

Силуэт отреагировал выдачей семидесяти двух миллионов ливров, полученных от налогообложения доходов крестьян.

Испания во главе с новым королем наконец-то решила дать заем; банкир двора и генеральный откупщик Жан-Жозеф де Лаборд получил четыре миллиона ливров португальскими деньгами. Они предназначались Мадридом специально для финансирования высадки Туро в Ирландии. Несомненно, закулисными манипуляциями Помпадур по поручению ее протеже Субиза можно объяснить последствия совещания, состоявшегося 14 июля.

На следующем заседании государственного совета (22 июля) Людовик XV принял решение отложить экспедицию Субиза и восстановить план удара по Ла-Маншу, который должен нанести Шевер. Теперь приняли решение, что он отправится в Молден из Остенде, разыгрывая австрийско-голландскую карту.

Адмиралу Ла-Клю, который должен был обеспечить безопасную транспортировку соединения вторжения д'Огюльона в Шотландию, приказали отправиться в море из Тулона, избежать встречи с британцами под командованием Боскавена и соединиться с Конфланом в Бресте. Временно у них окажется локальное превосходство над Хоуком, и это даст время погрузить войска д'Огюльона на корабли.

В Средиземном море в мае Боскавен принял командование от контр-адмирала Томаса Бродерика и продолжил политику своего предшественника, совершая отважные рейды на побережье Франции, беспокоя французов и оставляя их в догадках. У него, при наличии двадцати пяти кораблей (тринадцати линкоров и двенадцать фрегатов), имелись официальные приказы обеспечить строгую блокаду Марселя и Тулона, а также тайные приказы о приоритете обеспечения безопасности Гибралтара. Но относительно вторжения не говорилось ни слова.

Постоянная активная деятельность Боскавена заставила французов думать: противник намерен выполнить еще один десант крупными силами на побережье. Поэтому они развернули десять пехотных батальонов между Тулоном и Марселем.

Боскавен увеличил опасения и неуверенность, направив два фрегата в отважный рейд непосредственно под береговые батареи в Тулоне. По искусству мореплавания и отчаянной храбрости этот адмирал был еще одним Хоуком. Но, если исходить из характеров, нельзя представить двух более непохожих коммандеров.

Там, где Хоук был социально и политически бесполезен и бестактен, Боскавен знал, как манипулировать элитой Георга, добиваясь максимальных преимуществ. В возрасте сорока девяти лет среди его достижений и титулов были следующие: звания вице-адмирала, лорда Адмиралтейства, члена тайного света и генерала морской пехоты с жалованием в 3 000 фунтов стерлингов в год (приблизительно 200 000 фунтов в нынешних деньгах).

Семейная жизнь Боскавена оказалась счастливой, он был предан своей интеллектуальной жене Фрэнсис, которая отвечала ему любовью и родила пятеро детей. Единственного, чего не было у Боскавена — это удачи, которая всегда сопутствовала Наполеону. Он умер в январе 1761 г. от таинственной лихорадки. По мнению врачей, заболевание было вызвано тем, что адмирал слишком много лет провел в море.

В конце июня Боскавен снял блокаду и направился на запад к берегам Испании в глубокие воды. На борту его флагманского корабля служил в качестве помощника артиллериста один из самых выдающихся представителей восемнадцатого столетия — чернокожий юноша, которого звали Олауда Эквиано. Позднее он стал известным писателем, вдохновлявшим афро-американцев.

Эквиано был сыном вождя Бенина. В возрасте одиннадцати лет его схватили работорговцы. Выжив в печально известном «среднем переходе», он прибыл в Америку. А там в 1757 г. в возрасте двенадцати лет его купил лейтенант Королевского Флота по имени Майкл Паскаль.

В 1759 г. Паскаля перевели под командование Боскавена. Такова была причина присутствия Эквиано на борту флагманского корабля. Он обладал мощным умом и потрясающей памятью, позволившей позднее рассказать об ужасающем шторме, в который попал флот Боскавена: «Волны вздымались так высоко, что, хотя пушки были закреплены очень надежно, у нас были все основания опасаться, что их смоет, столь сильной была качка. А если это произошло, то мы бы погибли».

Так как Боскавен оставался в заливе Салоу около Таррагоны до конца июля, этот период времени оказался идеальным, чтобы Ла-Клю вышел из Тулона и направился через Гибралтарский пролив на соединение с Конфланом в Бресте. Типичные беспорядки, нерешительность и простое невезение французов привели к тому, что приказ Людовика XV по этому поводу поступил Ла-Клю только в конце месяца. Но к тому времени Боскавен уже прибыл в Гибралтар для пополнения продовольствия.

В течение целого месяца Боскавен подвергался огромной опасности, полагаясь на «открытую блокаду»: он оставил два фрегата для наблюдения (один — перед Малагой, а второй курсировал в проливе между Эстрепоной и Сеутой). Адмирал полагал: Ла-Клю может попытаться пойти в наступление, и он (Боскавен) сумеет покончить с ним.

3 августа Боскавен получил новый приказ. На этот раз приоритет был поставлен на угрозе вторжения. Ему приказывали любой ценой не допустить соединение флотов Бреста и Тулона и строго рекомендовали преследовать Ла-Клю повсюду, куда бы тот не направлялся, если ему удастся выйти из пролива в Атлантический океан.

Как обычно, французам потребовалось немыслимо огромное время, чтобы выйти в море. Только 5 августа Ла-Клю наконец-то убедился в том, что британцы не устроили засаду перед Тулоном.

Он вышел в море. У французского адмирала имелось двенадцать линкоров и три фрегата, включая флагманский корабль «Океан» (80 орудий на борту) — гордость французского флота.

Хотя Людовик XV во время своего правления глупейшим образом допустил, что его военно-морские силы пришли в упадок, по общему признанию, французские линкоры восемнадцатого столетия были лучшими в мире с точки зрения судостроения. А лучшим образцом стал «Океан» — новый линкор, спущенный на воду в 1756 г. в Тулоне.

В намерения Ла-Клю входил подход к Гибралтарскому проливу вдоль побережья Берберии. Затем он хотел ночью незаметно проскользнуть через узкий вход. Сначала удача сопутствовала ему, попутный крепкий восточный бриз позволил добиться значительных успехов. Он уже почти прошел, оставаясь никем не замеченным, через пролив восточнее Сеуты сразу после наступления темноты. Но тут суда Ла-Клю заметил патрульный корабль Королевского Флота. И поднял тревогу…

Ла-Клю продолжал продвигаться вперед, так как флот Боскавена находился еще на переоснащении, на борту флагманского судна «Намюр» еще не подняли паруса, большая часть команды находилась в увольнении на берегу. Сам Боскавен и старшие офицеры настолько потеряли чувство опасности, что спокойно обедали у губернатора Скалы.

Но кто-то на борту флагманского корабля адмирала, выполняя полученный приказ, дал сигнал сняться с якоря. Званый обед мгновенно прекратился, все бросились к кораблям. Скорость сборов Боскавена оказалась потрясающей. К 10 часам вечера восемь судов уже были на ходу. Еще через час Боскавен преследовал Ла-Клю по пятам около мыса Кабритра.

Это было беспримерным достижением искусства мореплавания. Нет ничего удивительного в том, что историки Королевского Флота всегда поют дифирамбы этому достижению: всего за три часа весь флот, стоявший со спущенными парусами ночью на причалах в «сложной» гавани и при отсутствии адмирала, поставил паруса и вышел в море.

Ла-Клю видел, как британский фрегат дал сигнал о своем присутствии, и понял: все его надежды на лучший сценарий оказались тщетными. Сейчас он уже участвовал в гонках с преследованием. Француз был уверен, что «Океан» может обогнать своих преследователей. Но как обстоит дело с меньшими кораблями его флотилии?

В полночь Ла-Клю принял судьбоносное решение. Его постоянно действующий приказ-инструкция гласил, что следует прибыть на встречу в Кадис. Это мудрая профилактическая мера, учитывая разные скорости его судов и непостоянство погоды в Атлантическом океане, которая может рассредоточить корабли. До сих пор они шли с потушенными огнями, но сейчас, при установившемся благоприятном ветре и в полной уверенности, что весь флот плотно сгруппировался вокруг него, Ла-Клю оповещающим фонарем дал сигнал: вся армада должна изменить курс и направится к мысу Сан-Винсенте.

Почему этот сигнал не увидели прочие, остается загадкой. Но не менее пяти линкоров и три фрегата («Фантаск», «Лион», «Трито», «Фиэр», «Л'Орифламм», «Ла-Химер», «Минерва» и «Грас») не повиновались новому указанию. Они шли в Кадис, выполняя первоначальные инструкции. Некоторые предполагают, что капитанам не понравился новый приказ, и они преднамеренно игнорировали его. Но по самым доброжелательным предположениям, дальние суда слишком отстали и в полночь не смогли прочесть сигнал. А к тому времени, когда они догнали основную флотилию (где-то в 2 или 3 часа ночи) Ла-Клю уже погасил фонарь, опасаясь, что он просто освещает путь Боскавену.

И вновь часть вины можно возложить на Людовика XV, который пренебрегал французским военным флотом, так как у французов не имелось сигналов ночного компаса. Восемь оторвавшихся французских кораблей провели весь следующий день, пытаясь найти «Океан», а затем отказались от этих попытоки пошли в Кадис, убежденные, что они найдут флагманский корабль там.

Прибыв в Кадис 19 августа, они сразу же были окружены адмиралом Бродриком. Здесь суда оставались в состоянии полной беспомощности вплоть до первого дня нового 1760 г.

Когда французские корабли разделились, Боскавен принял правильное решение: игнорировать малый отряд кораблей и преследовать флагманское судно.

В 6 часов утра 18 августа Ла-Клю увидел: в хвосте его соединения идут корабли. Полагая, что это его отставшие суда, он остановился, чтобы они догнали флагманское судно. Наконец, когда на горизонте появилась эскадра Бродрика (арьергард Боскавена), в результате простого подсчета в уме француз понял, что это противник.

К своему ужасу, Ла-Клю увидел: его собственных кораблей, которых шли в хвосте, не видно, зато он самым глупейшим образом подпустил к себе противника.

Сейчас, имея семь своих судов с подветренной стороны, будучи на расстоянии приблизительно тридцати миль от мыса Сен-Винсенте, а также учитывая таинственное исчезновение арьергарда французского флота, Боскавен, выражаясь метафорически, уже облизывал губы. По его собственным словам, «с востока дул сильный ветер, погода стояла прекрасная, море было гладким и спокойным. Мы вскоре поняли, что чрезвычайно быстро догнали противника. Затем обнаружили, что это всего семь крупных линейных кораблей. На одном из них был флаг французского адмирала».

Боскавен просигналил своему флоту. Как он вспоминал позднее, это было сделано, чтобы «корабли вступали в бой сразу после подхода, не обращая внимания на строй. Суда противника построились впереди и направились от нас на всех парусах… Подул свежий ветер, и мы очень быстро догнали их».

В течение пяти часов (приблизительно с 8 часов утра до 1 часа дня) обе флотилии быстро шли на северо-запад. Постепенно британцы начали опережать противника.

Вскоре после этого оба флота подняли флаги, и Боскавен дал сигнал к атаке. Было уже 2 часа 30 минут дня, когда корабль его величества «Куллоден» начал ближний бой с судном «Кентавр», вооруженным семьюдесятью четырьмя пушками. Им командовал капитан месье де Сабран-Грамон.

Хотя Боскавен вызвал противника на бой, вначале он не был доволен ходом сражения. Краткий официальный рапорт адмирала гласил: «Приблизительно в половине третьего некоторые из передовых кораблей начали сражение. Я не мог добраться до „Океана“ почти до четырех часов».

Но из его личной переписки следует: адмирал был разочарован, когда пять его боевых кораблей вместе напали на «Кентавра». По мнению Боскавена, Бродрик и арьергард могли легко позаботиться о противнике, остающемся в тылу, а в это время лучшие суда должны преследовать флагманский корабль.

Не мог Боскавен выполнить и свой любимый маневр, атакуя противника в обратном порядке, когда каждый из последующих кораблей использует предыдущий, уже вступивший в бой, в качестве заслона. Таким образом он проходит рядом с ним к следующему судну противника. Это продолжается, пока не произойдет атака на каждый корабль противника от тыла до авангарда.

Олауда Эквиано вспоминал: Боскавен прошел мимо трех кораблей противника, чтобы близко подойти к «Океану». Он был обстрелян всеми тремя кораблями противника. Но «несмотря на это, наш адмирал не открыл огонь из пушек ни по одному из них, что меня удивило. Он приказал нам лечь вниз животом на палубе и лежать в таком положении, пока мы не подойдем к „Океану“. А когда поступил приказ, мы дали полных три залпа в него, притом — сразу же».

Тем временем Боскавен вел бой с «Кентавром», сражавшимся как тигр в течение пяти часов. В ожесточенном бою погибли или получили ранение двести французских моряков, а капитан де Сабран-Грамон был ранен в девяти местах. А когда Боскавен около 4 часов дня подвел «Намюр» достаточно близко к «Океану», то завязал бой с отходом. «Намюр» отважно сражался в яростном морском бою, ему пришлось отойти под углом от корабля противника через полчаса, но только после того, как он нанес неприятелю тяжелые потери. Восемьдесят французских моряков были убиты, свыше ста — ранены.

Олауда Эквиано подносил пушкам порох во время всего сражения. Он назвал этот бой ужасающим и смертоносным: «Я подвергался страшной опасности погибнуть на взорвавшемся корабле. Это продолжалось более получаса. Когда мы доставали боеприпасы из ящиков, дно многих из них оказалось прогнившим. Порох рассыпался по палубе около основания мачты; у нас едва хватило воды, чтобы залить его. При этом мы не делали того, что должны — не защищались от выстрелов противника. Нам приходилось ходить по всей длине корабля, чтобы подносить порох».

Ла-Клю (одна его рука была сломана, вторая — с серьезным ранением), временно передал командование графу де Карне-Марсейну. Флагманский корабль Боскавена, выведенный из строя, потеряв бизань-мачту и оба топселя, дал полный назад. При этом маневре ему пришлось сражаться с «Кентавром», который в то время (7.15 вечера) начал стрелять. Но до того сам «Кентавр» был обстрелян пятью кораблями Королевского Флота.

Пока «Океан» разбирался с парусами, Боскавену пришлось перенести свой флаг на борт «Ньюарка». Он дал приказ об общем преследовании. Оно продолжалось всю ночь. В британском авангарде находился «Гернси», вооруженный пятьюдесятью пушками.

Теперь для французов пришло время «спасайся, кто может». К утру 19 августа у Ла-Клю рядом с «Океаном» находилось только три судна, вооруженных семьюдесятью четырьмя пушками — «Редутабль», «Темерар» и «Модест». Два других корабля шли по независимому маршруту, один из них направлялся в Рошфор, второй — на Канарские острова.

Боскавен докладывал: «Я вел преследование всю ночь, утром 19-го увидел только четыре паруса, которые направлялись в Лагуш».

Не имея возможности скрыться от своих преследователей, но твердо решив не сдаваться, Ла-Клю направил свой великолепный флагманский корабль на скалы. На борту развевался флаг, все паруса были подняты. «Все мачты оказались сбиты и упали через нос корабля», — докладывал наблюдавший Боскавен.

«Редутабль» последовал примеру французского флагмана. Но «Темерар» и «Модест» бросили якоря под огнем пушек нескольких португальских батарей в заливе Лагуш. Чудовищно нарушая нейтралитет Португалии, Боскавен направил свои корабли в порт, чтобы взять французские суда в качестве трофеев.

«Океан» и «Редутабль» предали огню там, где они находились. Похоже, на борту «Океана» осталось очень много пороха, так как Олауда Эквиано писал следующее: «Около полуночи я увидел, как взорвался „Океан“. Взрыв был невиданной силы. Мне никогда не доводилось видеть подобную сцену. Менее чем за минуту полночь от сияния пламени на ограниченном пространстве превратилась в день. Это сопровождалось страшным грохотом ужаснее грома. Казалось, что было видно даже самую крошечную частичку творящегося вокруг нас».

Карне Марсена и его офицеров взяли в плен, Ла-Клю избежал участи пленного, бежав в Лиссабон на куттере. Лагуш стал потрясающей победой Британии. Французы потеряли пять кораблей и 500 человек убитыми и ранеными. Потери Боскавена составляли 252 человека. Но решающее значение этой победы заключалось в ее стратегических последствиях. Теперь Конфлан остался один против сплоченного могущества Королевского Флота. Шансы на успешное вторжение французов значительно сократились.

Не найдя два остальных французских корабля, Боскавен доложил о своем успехе Питту и Хоуку. 20 августа он объявил, что возвращается в метрополию, оставив патрулировать Бродрика и семь кораблей.

Деморализованным французам оставалось лишь заняться самой неподходящей полемикой между Ла-Клю, военно-морским министром и капитанами кораблей, которые ушли в Кадис. Они приступили к марафону эпистолярного самооправдания и перекладывания вины друг на друга. Ла-Клю указывал пальцем на капитанов, которых окружили в Кадисе. А они, со своей стороны, протестовали, заявляя: адмирал не выполнил свой первоначальный план, изменил намерения, а после этого не отправил четких и ясных сигналов.

Ла-Клю беспечно писал Шуазелю, что он не виноват, просто ему не повезло. Все, что можно было сделать с помощью искусства мореплавания, он выполнил, только вот капризная Фортуна отвернулась от него.

Французское общественное мнение выразило отвращение ко всему этому делу. Лишь капитан де Сабран-Грамон вышел с честью из этой ситуации. Действительно, по всеобщему признанию он вел себя столь же отважно, как воины в древности.

Этого человека явно приветствовали аплодисментами даже его британские захватчики в Гибралтаре.

Как всегда, французское правительство проявило нелепую снисходительность к побежденным адмиралам. В 1764 г. Ла-Клю стал генерал-лейтенантом, а Кастильона, одного из капитанов, тайком пробравшегося в Лагуш, повысили в звании в 1765 г. Маркиз де Сент-Айнан, неблестящий командир корабля «Редутабль», продолжал службу — и дослужился до высшего звания в военно-морском флоте.

Мрачное настроение в Париже контрастировало с эйфорией в Лондоне. Туда весть о великой победе добралась 6 сентября. Даже врожденный пессимист герцог Ньюкасл позволил себе высказаться с новым оптимизмом: «Теперь Боскавен вернется, — писал он, — с семью кораблями и тремя французскими, а также с двумя полками из Гибралтара. Признаюсь, что до сих пор опасаюсь вторжения».

Адам Смит, наслаждаясь успехом своей книги о моральных чувствах, говорил своему другу Гилберту Эллиоту (в письме, датированном 10 октября), что он очень доволен Лагушем. Но, между прочим, никто серьезно не воспринимал угрозу вторжения.

Новость о победе в Миндене (Германия), поступившая почти одновременно с известиями от Боскавена, убедила Пита: в этом году Провидение было на стороне Британии. Но он, и Ньюкасл забыли древнюю мудрость о крысах, загнанных в угол. Теперь, почти не имея никакого выбора, Шуазель и его министры будут сражаться отчаянно, чтобы гарантировать: д'Огюльон и его войска вторжения добрались до Шотландии.

Глава 8 Минден

Неожиданным литературным «хитом» 1759 г. стала книга «Жизнь и мысли Тристрама Шенди» (две части появились в том году, третья — через несколько лет). Она была написана малоизвестным сорокасемилетним священником по имени Лоренс Стерн. Всего за один год эта классическая «история пуделя» принесла Стерну славу и богатство.

1750-е гг. стали десятилетием, когда писатели экспериментировали с новым модным увлечением — «застенчивым повествованием». Но «Тристрам Шенди» — это фрагментарное изложение, отсутствие хронологической последовательности, внутренний монолог, ассоциация идей, «поток сознания», забавные экскурсы в проблемы автора, с участие читателя и фальшивый академизм, отступления и мини-эссе, прерывающие незамысловатый сюжет. Книга стала кульминацией (а кое-кто сказал бы — доведением до абсурда) всего процесса таких экспериментов. И всегда с душевной теплотой будет относиться к этой книге тот, кого охватывает трепет от самой идеи авангарда, кто в глубине души полагает, что смешение начал, середин и концовок — это последнее веяние литературы. Влияние «Тристрам Шенди» было огромным. Вспомним Джойса, Беккета и сотню их галльских последователей — от Роб-Грие до Натали Capo.

Знаменитая строка Беккета из «Мерфи» («Он проклинал день своего рождения, смело оглядываясь назад, на момент своего зачатия») — прямое заимствование из открывающей главы «Тристрама Шенди», когда автор горько жалуется на то, что его матушка думала о часах вместо того, чтобы сосредоточиться на сексуальности в момент его зачатия.

Но Стерн упивается так называемым «плагиатом», пытаясь доказать: в этом мире действительно ничто не ново под солнцем. Один из самых известных отрывков в «Тристраме Шенди» звучит следующим образом: «Неужели мы вечно будем выпускать новые книги, как аптекари делают свои микстуры, переливая всего лишь из одного сосуда в другой? Неужели мы вечно будем сплетать и расплетать одну и ту же веревку?»

Шутка, задуманная Стерном, заключается в том, что весь отрывок взят почти дословно из «Анатомии меланхолии» Роберта Бёртона. А Бёртон, в свою очередь, заимствовал ее из другого источника. Попытки избежать плагиата обычно приводят к бесконечному упадку и регрессу.

«Тристрам Шенди» представляет собой странную книгу для любого века. Но, вероятно, особенно странно ее появление в середине мировой войны. Позднее доктор Джонсон (в 1776 г.) высказал суждение, с которым соглашались многие последующие читатели: «У всего необычного короткий век. „Тристрам Шенди“ просуществует недолго».

Оказалось, что Джонсон в этом ошибался (как и в метафизике Беркли, когда доказывал ее несостоятельность, бросив в автора камень). Но трудно не заметить: великое литературное произведение Стерна является творческим тупиком. Возможно, это невероятная фантазия человека, для которого писательская деятельность важнее жизни, вероятно, это своеобразный талисман для всех, считающих искусство стоящим выше жизни.

Сторонники Стерна всегда говорили о его «двусмысленности», подразумевая, что любое ясное предположение можно всегда оспорить. Но лучше всего рассматривать его как тупик, если метод скептицизма Юма применить не в философии, а в литературе. Всегда найдутся поклонники и защитники нигилизма и релятивизма. Но Стерн, безусловно, сделался основоположником того, что, в конце концов, стало главным клише двадцатого столетия — романов о том, как писать роман.

Интересно отметить, что автор вне своего любимого дела не имел никакого отношения к релятивизму, как, безусловно, требовала от него его собственная доктрина. Когда речь заходила о его политических убеждениях, релятивизм резко заканчивался.

Его персонаж доктор Слоп (за основу был взят исторический деятель — доктор Джон Бёртон) подтверждает, что автор изливает всю свою злобу на якобитов и их движение. Неожиданно вся релятивистская точка зрения на мир вылетает в широко распахнутое окно, и мы узнаем: движение якобитов является явным злом, а власть «вигов» — ганноверцев — протестантов — безусловное добро. Но каким образом это согласуется с общей точкой зрения на мир в «Тристраме Шенди», никак не объясняется.

Для исследователя Семилетней войны в «Тристраме Шенди» интересно то, что Стерн уделяет огромное внимание военным вопросам. Помимо Парсона Йорика (в романе он представляет своего рода продолжение самого Стерна), автор с большим сочувствием говорит о другом персонаже — капитане Тоби Шенди (дядюшке Тоби). Это ветеран войны, получивший ранение в пах во время кампании в Европе, он фанатично предан военной истории и осадному искусству.

Большую часть наиболее часто цитируемых фраз из романа он вкладывает в уста дядюшки Тоби.

«Наши солдаты бранились на чем свет стоит во Фландрии, — вскричал мой дядюшка Тоби, — но не слышал ничего похожего на это».

«Хотел бы я, — промолвил мой дядюшка Тоби, — чтобы вы посмотрели, какие огромные армии были у нас во Фландрии!»

Предполагается, что Тоби сражался в войнах против Людовика XIV в период с 1689 г. до 1697 г. и с 1702 г. до 1713 г. В романе часто упоминаются сражения при Штейркирке и Намюре, а также военные кампании Мальборо во время Войны за испанское наследство, закончившейся в 1713 г. Утрехтским договором.

Для демонстрации эрудиции Тоби в военной науке Стерн приводит все самые знаменитые имена, известные в теории войн с 1650 по 1750 гг. — за целую сотню лет.

Эти имена давно покрылись туманом времени, но были хорошо известны образованной аудитории в 1759 г.: Мароли, де Вилл, ван Кохорн, Скитер, Депаган, Блондель и прежде всего маршал Вобан — самый знаменитый из всех военных инженеров до времени написания романа. Его работа по постепенной атаке крепостей и фортификациям появилась в начале 1740-х гг.

Более того, Стерн любил вставлять в текст непонятные слова и технические термины, относящиеся к наступательным и оборонительным операциям во время осад: редан, скат, параллель, передний скат бруствера, стрелковая ступень, горнверк, бастион, полубастион, сапы, эполменты, тенали, двойные тенали, равелин, равелин в форме полумесяца, контрэскарп, контрстража, дымовые завесы, габионы, кюветы, баллиста, теребра (приспособление для пробуравливания), скорпион, выход за передний край обороны, падереро, полукульверина…

Во время Семилетней войны осада крепостей и фортификации сыграли свою роль. Но, как правило, это были проблемы главных воюющих сторон. Как объясняет дядюшка Тоби у Стерна, присутствие британской армии на континенте всегда воспринималось обеими сторонами как необычное и даже исключительное событие. Ведь Королевский Флот воспринимался как армия островного королевства. К тому же, существовала естественная тенденция отправлять войска скорее в колонии, чем на европейские театры военных действий.

Но были и такие времена, когда предпочитаемой системы выплаты субсидий союзнику, базирующемуся на материке, было недостаточно. Союзник требовал фактического присутствия на полях сражений английских солдат — «красных мундиров». К 1759 г. в Семилетней войне в этом возникла необходимость. Но британская армия по многим своим параметрам устарела. Поэтому генералам пришлось учиться новым техникам, впервые введенным прусским королем Фридрихом Великим, включая движение в ногу.

Фридрих хотел быть хозяином ведения войны, а не просто слугой, детерминистически ограниченным факторами логистики, топографии, климата и даже общественного строя. В связи с тем, что численность населения Пруссия была ограниченной, максимально возможная численность ее армии составляла около 154 000 человек.

Фридрих был вынужден беречь свои ресурсы и избегать больших потерь. Помогали идеи об осаде крепостей, разработанные Вобаном. У него подчеркивалась возможность капитуляции после определенного периода сопротивления, а также постепенная атака крепостей без штурмов.

К этому Фридрих добавил дезорганизацию линий коммуникаций и быстрое перемещение, а также (по возможности) — исключение сражений. Правда, он был намного больше готов рисковать всем в одном сражении на поле боя, чем множество его современников. Решительные сражения, как правило, приводили к пирровой победе. Это показали триумфы Мальборо. Потери у него составляли 20–25 процентов.

В определенной степени большие потери объяснялись тем, что медицина находилась на примитивном уровне. Ведь один из трех раненых в бою умирал от заражения крови и других не смертельных (на бумаге) ранений.

Большие потери Фридриха при Лейтене и Россбахе в 1757 г. положили конец его ранней серии успехов, а к 1759 г. повернули ход войны против него.

Фридрих оказал влияние на многих своей системой строгой дисциплины. Говорилось, что цель заключалась в том, чтобы заставить солдат бояться собственных капралов больше, чем противника. Но имелись и иные черты: понимание значимости логистики, продовольственного снабжения и надежных линий коммуникаций, отвращение к осадам крепостей. Особое значение (и в этом случае можно с уверенностью определить влияние философов) Фридрих придавал здравому рассудку — руководящему принципу в военной науке.

Но, тем не менее, можно утверждать: реальной детерминантой у Фридриха была технология, а не человеческий фактор. Вероятно, самой важной революцией в ведении войн в восемнадцатом столетии стало повышение роли пехоты и артиллерии, а также относительный упадок кавалерии. Кремневые мушкеты и граненые штыки постепенно вытеснили пики и мушкеты с фитильным замком еще во время Войны за испанское наследство.

Следующее усовершенствование пехоты было связано с тем, что Фридрих возродил дисциплину на марше, принятую в древнем мире, и заменил маневрирование разомкнутыми колоннами на быстрые и скоординированные передвижения под музыкальное сопровождение флейт и барабанов. Прусский подход, скопированный британской армией во время Семилетней войны, заключался в том, чтобы подчеркнуть увеличенную огневую мощь. В военных академиях и офицерских столовых обсуждали преимущества развернутого строя по сравнению с колонной. Полагали, что развернутый строй (три шеренги локоть к локтю) позволит довести до максимума мушкетный огонь и превосходит французскую колонну, более благоприятную для штыкового боя, чем для огневых средств.

По мнению французов, штык намного превосходил мушкет, к которому он был примкнут. Штык длиной в двадцать один дюйм наносил колотые зияющие раны, на которые невозможно наложить швы. Тот, кто выживал от подобных ран, обычно умирал от инфекции. По иронии судьбы, это полная противоположность ролей перечисленного оружия в Войне за испанское наследство. Тогда именно французы рассчитывали на мушкетный огонь, а Мальборо и Евгений Савойский — на холодную сталь штыков.

Поэтому британская армия, направленная на войну в Европу, как было принято, шла в бой колоннами, которые перестраивались в двухшереножный строй плечом к плечу. Третья шеренга восполняла пехотинцев, убитых огнем противника. Войска, подходя к неприятелю на расстояние от двадцати до тридцати ярдов, сначала делали один или два залпа, а затем шли в штыковую атаку.

Идея заключалась в том, чтобы вызвать шок у противника, делая опустошительные выстрелы с малого расстояния, за которыми следовала штыковая атака. Так как каждый защитник прицеливал свое оружие в солдата, находившегося непосредственно перед ним, британцы пользовались преимуществом незащищенного участка под левой рукой, которую поднимали и протягивали вперед, чтобы поддержать ствол ружья. Каждый британский солдат был обучен менять оружие в последний момент и в координированном внезапном движении вонзать свой штык в сердце или в левую часть живота противника. Легенда гласит, что именно так армия «Мясника» Камберленда выиграла битву при Куллодене, хотя на самом-то деле такой прием сыграл самую незначительную роль в победе над Драммосси Муром в тот день. Важнее то, что этот прием применяли перед тем, как войска сомкнут строй. Цель британской армии заключалась в обеспечении непрерывного залпового заградительного огня, когда взводы стреляли в разное время вдоль всей шеренги. Эти взводы находились в составе обычной структуры полка — батальона — роты: батальон, состоящий из десяти рот, делился на восемнадцать взводов или «огневых подразделений», ответственных за три выстрела. Такого было достаточно, чтобы вести постоянный огонь по противнику.

На практике не удавалось достичь ни сомкнутых шеренг, изображенных на батальных картинах, ни хореографии на парадных плацах. Ведь дисциплина на войне постоянно подчинялась человеческому инстинкту самосохранения. Реалии полей сражений — это независимое ведение огня. Такое отклонение от ортодоксальности стало еще более заметным, когда британские солдаты («красные мундиры») смогли освободиться от требований, предъявляемых немецкими главнокомандующими — например, Фердинандом Брауншвейгским, вышколенным в традициях Фридриха. Следовательно, в 1759 г. война в Северной Америке стала менее структурированной и традиционной, чем сражения в Германии.

Средний темп огня из мушкета составлял два или три залпа в минуту. Процесс ускоряли с помощью металлических шомполов, заменивших старые деревянные, а также вставки запалов и заряжание при помощи одной и той же плотной бумаги для патронных гильз. Вставка запалов и зарядка представляли собой четырехэтапный процесс. Но ударные войска могли заряжать оружие и стрелять каждые пятнадцать секунд.

Основной метод заключался в том, чтобы прицелить оружие в противника в надежде, что на поле сражения, где скопилась огромная толпа солдат, массовый залп найдет свою цель по закону простой вероятности. Точность и надежность были почти невозможны для мушкетов восемнадцатого века, ведь цепная реакция установки кремня, образования искры и поджигания пороха часто не могла пожечь заряд в стволе. Сам же ствол не был идеально прямым.

На расстоянии более пятидесяти ярдов мушкет оказался плохим оружием, зато на более короткой дистанции он был смертельно опасным. Это было оружие с медленной скорострельностью. Поэтому энергия сферических круглых мушкетных пуль быстро уменьшалась в зависимости от расстояния. Тщательно прицеленный залп с короткой дистанции приводил к летальному исходу, чего не случалось при огне с большого расстояния. Если стреляли издалека, то была вероятность не убить, а только ранить противника. И наоборот, при стрельбе с малой дальности тяжелые свинцовые шарообразные мушкетные пули наносили страшные травмы.

Поля сражений восемнадцатого века представляли ужасающую арену кровавой бойни, по которой бегали солдаты, лишившиеся глаз, носов и других частей тела, оторванных мушкетными шаровидными пулями.

В восемнадцатом веке для солдат были предусмотрены и ружья с максимальной дальностью стрельбы, составлявшей 300–400 ярдов против 80-100 ярдов для мушкета. Это было связано с тем, что внутри канала ствола ружья находился спиральный паз, заставляющий пулю вращаться и лететь по более спрямленной траектории. Но так как на зарядку ружья уходило больше времени, к тому же, у него не имелось штыка, оно не стало стандартным огнестрельным средством для пехоте.

Ружье больше подходило в качестве оружия снайпера либо для дальнобойной работы в лесах Северной Америки. Для зарядки ружья требовалось больше времени, поскольку порох приходилось отмерять из рожка. Для мушкетов порох был измерен заранее, он находился в бумажных гильзах. А круглую пулю, завернутую в лоскут ткани, приходилось с силой проталкивать в узкий ствол. Туда же быстро забивали остатки пороха. Ствол требовал чистки после каждых пяти или шести выстрелов. Более того, мушкет оказывался полезным в сражениях на открытом поле боя. Его более тяжелая свинцовая круглая пуля могла остановить человека на бегу, она обычно оставалась внутри тела, вызывая страшные травмы тканей и органов, пока не теряла темп продвижения. С другой стороны, ружейная пуля, обладающая меньшим размером, проходила через тело.

Франция допустила фатальную ошибку в Семилетней войне, посвятив большую часть своей энергии континентальной войне. Эта война велась в основном от имени Марии Терезии Австрийской. Французы не смогли сосредоточиться на ключевых районах, где решалась борьба с Британией за мировое господство: на Северной Америке, Вест-Индии и Ост-Индии. Самая разумная британская политика на континенте должна была ограничиться военными действиями на периферии на суше. Так это и происходило в ходе наполеоновских войн до 1814 г.

Подобного варианта развития событий для Британии в Семилетней войне не произошло из-за ее ахиллесовой пяты — Ганновера. Для новой элиты после 1688 г., посадившей на британский трон в 1714 г. курфюрста Ганноверского, в течение сотни лет после этого события самыми близкими оказались интересы на континенте. Очевидный факт заключался в том, что с точки зрения британских интересов Георг II как король Англии и курфюрст Ганноверский, оказался помехой. Можно даже сказать, что история появления противоречивого закона об ополчении от 1757 г. стало следствием навязчивой идеи Георга, связанной с Ганновером.

В 1756 г., в связи с угрозой вторжения Франции, в Англию спешно ввели войска Гессена и Ганновера. Но как только эта угроза была ликвидирована, войска отправили обратно в Германию для защиты Ганновера. Образовавшуюся брешь должно было заполнить вновь сформированное ополчение. Противоречивое отношение британцев к ополчению выражалось в том, что они воспринимали ганноверские войска подобно собаке на сене: хотя прибытие в 1756 г. было встречено негодованием, но так отреагировали и на их отбытие.

Начиная с 1757 г. британские войска присоединились к своим ганноверским союзникам в так называемой «армии наблюдения» на западе Германии. В начале апреля того же года любимый сын Георга И, герцог Камберленд, был назначен командующим вооруженными силами, несмотря на его отвратительное поведение в сражениях против французских военных асов, маршалов Сакса и Ловендаля, в Войне за австрийское наследство.

После поражения французами при Гастенбаке 26 июля 1757 г., в сентябре того года Камберленд подписал унизительную конвенцию в Клостер-Зебене, молчаливо соглашаясь на оккупацию французами Ганновера. Это событие позорило и французского, и британского командующих. Георг II аннулировал договор, резко отчитал любимого сына и приказал ему уйти в отставку. «Мясник» впал в немилость. Французского командующего герцога Ришелье обвинили в том, что он предоставил Камберленду слишком мягкие условия. Вскоре после этого герцога отозвали со службы и отправили в изгнание в собственное поместье.

Пытаясь оправдать свои континентальные усилия, Георг II приступил к поискам замены дискредитированного Камберленда. Он остановил свой выбор на принце Фердинанде Брауншвейгском, сводном брате прусского короля Фридриха. Это был человек средних лет и ничем не примечательной наружности, ростом всего в пять футов шесть дюймов, с лицом, изъеденным оспинами. Фердинанд считался профессиональным солдатом с великолепной репутацией, офицерский чин он получил в прусской армии.

Новый командующий обладал большой силой воли и выносливостью, а также способностями к импровизациям.

Фердинанд принял назначение на пост командующего в ноябре 1757 г., предъявив строгое требование, что ему следует предоставить прямой доступ к Георгу II, а также военные, дисциплинарные, административные и финансовые властные полномочия. Название англо-германских вооруженных сил изменили на следующее: «Армия его британского величества под командованием его светлости Фердинанда, принца Брауншвейгского и Люнебургского».

Фердинанд сразу же проявил себя первоклассным администратором. Он несоизмеримо улучшил снабжение, вооружение, питание, денежное жалование, даже усовершенствовал полевые госпитали. Подражая Генриху V у Шекспира и предвосхищая Наполеона, он ввел в обычай сборы своих войск вокруг костров в морозную погоду. Командующий постоянно был на виду в своей заметной шинели, увешанной медалями. Он оказывал искреннюю сердечную поддержку и поднимал боевой дух солдат своими призывами и высказываниями, бьющими из него фонтаном.

У Фердинанда оказались в руках великолепные материалы для пропаганды, так как французские солдаты в Вестфалии и в Ганновере в 1757 г. бесчинствовали и неистовствовали. Хотя британцы и пруссаки преувеличивали размер зверств и жестокости, не вызывает сомнений: французские солдаты («пуалю») пустились в оргию воровства, грабежей, бесчинств и насилия. А ленивый и сибаритствующий французский командующий Ришелье, не расположенный ни следить за дисциплиной, ни соблюдать ее, либо вообще не обращал на это никакого внимания, либо смотрел на все сквозь пальцы. Ришелье, герой тысяч побед в спальнях, был не тем человеком, который мог бы призвать эту бесформенную и недисциплинированную толпу к порядку.

Его некомпетентность сыграла на руку Фердинанду, который смог использовать злобу и желание возмездия, накопившегося в ганноверских и гессенских войсках. Но принц Брауншвейгский был не только мастером администрирования и пропаганды. За шесть недель зимней военной кампании в марте и апреле 1758 г. он проявил свой горячий характер, прогнав французов за Рейн с огромными потерями. При этом среди его войск в списках потерь оказалось только 200 человек.

Он взял Бремен и Эмден без боя, проявив феноменальный талант в проведении зимней военной кампании. Все французские стратегические расчеты были сметены. Версаль надеялся развернуть две огромные армии протии прусского короля Фридриха с запада, а русские и австрийцы ворвались бы с восточного фланга. Теперь, судя по всему, одна из этих французских армий должна вернуться на запад Германии, чтобы разобраться с англо-ганноверскими вооруженными силами под командованием Фердинанда. Теперь более чем когда-либо Франция проклинала тот день, когда Ришелье позволил своему разгромленному противнику уйти к своим очагам и домам вместо того, чтобы взять Камберленда и его солдат в плен.

Редко военная фортуна изменяла так быстро. В сентябре 1757 г. французы думали, что они одержали решительную победу на западе Германии, что остались лишь немногие дела по окончательной зачистке. К маю 1758 г. стороны поменялись местами за столом: у Фердинанда оказалась армия, численность которой составляла 40 000 солдат, а Франция уже спотыкалась.

Командующий, сменивший Ришелье на западном фронте, оказался еще большим бедствием, чем его донжуанствующий предшественник. В свои пятьдесят лет Луи де Бурбон-Конде, граф де Клермон, принц крови, был эксцентричной персоной. Это проявлялось в том, что принц посвятил себя служению святой церкви. Но, получив папское благословение на то, чтобы стать солдатом, он сражался при Деттингене, Фонтено и Роко во время Войны за австрийское наследство. Особенность его положения заключалась в том, что Клермон сохранил свои церковные бенефиции в качестве аббата Сен-Жермен-де-Пре. В войсках его с издевкой называли «генералом-бенедиктинцем». Очевидно, Клермон обладал долей черного юмора. Говорят, он писал Людовику XV при вступлении на свой пост следующее: «Обнаружил, что армия Вашего Величества делится на три части. Часть, которая над землей, состоит из грабителей и мародеров. Вторая часть — под землей, а третья — в госпитале. Должен ли я удалиться с первой или ждать, когда ко мне присоединится одна из остальных?»

Клермон почти не преувеличивал. Потери французов в зимней военной кампании составляли более 16 000 человек — убитыми, ранеными, военнопленными и дезертировавшими. Еще 10 000 болели. Но, будучи крупным аристократом старого режима, Клермон имел преимущество. В результате умелой работы Бель-Иля в военном министерстве удалось добиться достаточно высокой численности личного состава. К маю было уже 32 000 пехотинцев и 12 000 кавалеристов.

Бель-Иль обещал: к концу июня численность армии будет увеличена в два раза. Клермон был эффективным солдатом. Возможно, ему не доставало воображения. К тому же, его застал врасплох энергичный Фердинанд, который переправился через Рейн вблизи голландской границы 1–3 июня, построив понтонный мост.

Мадам де Помпадур, в то время все еще находившаяся в полной безопасности в фаворе у Людовика XV, но всегда готовая вставить семейству Бурбонов шпильку-другую, писала Клермону уничтожающие послания: «Какое унижение, месье, позволить противнику построить мост через Рейн и высаживать по 6 000 солдат в день на другом берегу».

Но унижение Клермона еще не стало полным. Несмотря на уверения своего друга Бель-Иля, что Фердинанд теперь поставлен под угрозу, французский командующий ничего не мог с этим поделать. Но он, по крайней мере, оказал упорное сопротивление в не самом решающем сражении при Рейнберге 12 июня 1758 г.

Однако спустя девять дней Фердинанд одержал победу в тяжелом бою под Крефельдом. В связи угрозой вторжения принца Брауншвейгского в Голландию, Бель-Илю пришлось предоставить в помощь Клермону вторую французскую армию. Она, как предполагалось, должна была оказать помощь Марии Терезии и австрийцам в Богемии.

После Крефельда к Фердинанду присоединились британские войска, численность которых составляла 7 000 солдат. Но солдаты, говорящие на английском и на немецком языках, непросто притирались друг к другу. Различия в культуре и в военной традиции осложнялись языковым барьером (исключая лишь сословие офицеров, которые обычно разговаривали друг с другом на французском).

Британские солдаты были недисциплинированными, подверженными заболеваниям. У них отсутствовала гигиена, характерная для немецких союзников. А английские офицеры были очень раздражительными и высокомерными, склонными относиться к ганноверцам, как к людям, занимающим от природы низшее положение.

Между двумя стороны появилась масса расхождений и споров по мелочам. Например, немцы возмущались тем, что британцы, любящие лошадей, требовали дополнительного фуража.

Возможно, выбор британского командующего оказался особенно неудачным. 3-ий герцог Мальборо, хотя и обладал сдержанностью и щедростью, был невежественным человеком, беспечным и безразличным. Его назначение на дипломатическую службу осложнялось в огромной степени еще и тем, что в предшествующую войну он во всеуслышание жаловался на поведение немецких войск.

Но Мальборо умер еще до битвы при Крефельде. И на должность британского командующего назначили его заместителя. Как оказалось в дальнейшем, это решение стало полностью катастрофическим.

Лорд Джордж Саквилл, сын графа Корсета, в свои сорок два года был острым на язык, высокомерным, амбициозным, неуверенным в себе, депрессивным человеком, к тому же, сверхчувствительным к критике. Он обладал крупным телосложением, печальным взглядом ясных голубых глаз, выступающей нижней губой, безобразным большим носом. Это был отпрыск англо-ирландской аристократии, получивший образование в Тринити-колледже в Дублине, сражавшийся при Фонтено с Камберлендом (позднее — при подавлении восстании якобитов и в Шотландии под командованием Вульфа). Саквилл стал членом парламента от Дувра с 1754 г., он был важной политической фигурой. В 1757 г. Питт и Бьют хотели видеть его государственным военным секретарем.

Но ненависть к Саквиллу Георга II стала огромным препятствием для его политического и военного продвижения по службе. Этот человек примкнул к соперничающему двору, сгруппировавшему вокруг старшего (ненавистного королю) сына Фредерика и внука Георга (позднее — Георга III).

Напористость и энергичность Саквилла не соответствовали тактичности или его способности завоевать популярность. Его поступление в англо-германскую армию стало именно таким случаем. Лестер-хауз поддерживал военные рейды на французское побережье и был совершенно против вовлечения немцев. Но, соглашаясь на службу с Мальборо, Саквилл проявил плохой здравый смысл. Его назначение было просто тем средством, которое выбрал Питт для привлечения Лестер-хауза к взаимодействию с немцами.

Однако у принца Уэльского была совершенно другая точка зрения. Саквилл просто понизил свой статус в Лестер-хаузе, не засвидетельствовав своего почтения Георгу II. Ему удалось завести новых врагов, не заводя новых друзей.

Хотя в ретроспективе партнерство принца Фердинанда и лорда Саквилла было еще впереди, в 1758 г. последний занимался жалобами на фабиановскую политику Фердинанда с непрерывными отступлениями. Но после Крефельда он вообще закрыл рот.

Крефельд оказался потерей для Франции — почти столь же серьезной, как Россбах. В Англии, где Фердинанда прославляли как героя, Питт понял потенциальное значение Западного фронта. При правильном подкреплении англо-ганноверская армия Фердинанда могла разгромить огромные французские силы, не только не позволив им сражаться с Пруссией на Восточном фронте, но и исключая возможность послать подкрепление из Версаля воюющим гарнизонам в Индии и Северной Америке.

Парламент, искусно управляемый герцогом Ньюкаслом, проголосовал за то, чтобы отправить в Германию еще пять пехотных батальонов и четырнадцать кавалерийских эскадронов. Однако после следующей неудачи (падения Дюссельдорфа в июле 1758 г.) вместо Клермона назначили пятидесятичетырехлетнего Луи-Жоржа Эразма, маркиза де Контада. У него за плечами уже была длинная и отличная военная карьера, которая начиналась в Италии и на Корсике в 1734-35 гг., затем продолжалась в ходе всей войны 1740-48 гг. А незадолго до событий он принимал участи в битвах при Гастенбеке и Крефельде.

Контад проявлял больше уважения к Фердинанду, чем Клермон. Он играл с ним в кошки-мышки, зондируя и вступая в сражения с его авангардом, но никогда не допуская, чтобы основная армия Фердинанда приближалась к нему. С 14 по 24 июля возник тупик: обе стороны стояли друг против друга на противоположных берегах реки Эрфт. Но с каждым днем французы становились сильнее, поскольку Бель-Иль исполнил свое обещание относительно увеличения численности.

Фердинанд, продолжая ожидать британские подкрепления перед решительным маневром, решил отступить так, чтобы между ним и французами находился Рейн. Но Контад быстро ушел на север, чтобы сковать противника между слиянием рек Рур и Маас.

Теперь Фердинанд оказался в смертельной опасности и под непосредственной угрозой. Все его коммуникации были отрезаны. А Контад находился на грани потрясающей победы, но не смог захватить важный мост через Маас, что решило бы судьбу Фердинанда.

Теперь Бель-Иль понял: единственный способ покончить с Фердинандом, пока тот не стал еще сильнее в результате прибытия из Британии дополнительных контингентов, заключается в использовании против него второй армии. Этими войсками командовал потерпевший поражение при Россбахе маршал Шарль де Роган, принц де Субиз.

Еще один крупный французский аристократ, Субиз был членом влиятельной семьи Роганов, ранее состоял адъютантом у Людовика XV во время Войны за австрийское наследство. Он служил в качестве губернатора Фландрии и Геннегау.

Субиз, вариант французского Камберленда, стал печально известен в результате катастрофы при Россбахе. Но многие его сторонники при дворе преувеличивали роль незначительных действий Субиза при Люттерберге в Гессене. Но закадычные друзья принца изображали и легкую победу при Куллодене в качестве блистательного триумфа военного искусства.

Истина заключалась в том, что Субиз, которому было уже сорок три года, оказался ничтожеством — нерешительным и неуверенным командиром, не обладающим военным талантом. Он был обязан карьерой тому, что являлся фаворитом мадам де Помпадур. А та настойчиво добивалась его повышения, превосходившего все присущие этому человеку способности.

Понимая военный масштаб Фердинанда, Бель-Иль требовал внимательной и тесной координации между армиями Контада и Субиза. Завидуя друг другу и презирая друг друга, Контад и Субиз выжидали, когда другой приступит к действиям. Они отказывались сотрудничать по вопросам детальной стратегии.

Сентябрь оба командующих посвятили составлению брюзгливых писем Бель-Илю, чтобы узнать, что предполагает делать другой соперник. Маршал Бель-Иль метал громы и молнии на двух своих полководцев, поскольку те выглядели безвольными простаками перед Фердинандом. Министр предупреждал их: военная честь Франции скомпрометирована. Им сообщалось: страна становится посмешищем для всей Европы. Наконец Субиз побеспокоился, начав марш на Ганновер. Но, судя по всему, он испугался собственнойрешительности, опасаясь незащищенности. А заодно принц обвинял Контада за медлительность в оказании поддержки.

И Субиз отступил в Кассель. Там, поддержанный герцогом Фитц-Джеймсом, робкий Субиз наконец-то почувствовал себя достаточно сильным, чтобы дать бой. Одержав сомнительную победу при Люттенберге 12 октября (хотя некоторые критики полагают, что это было сражение с неясным исходом), он не сумел поддержать Контада, когда тот в свою очередь двинулся на Мюнстер, важную базу союзников, поставив этот пункт под угрозу.

Это была еще одна робкая попытка, предпринятая слишком поздно и при слишком небольшой численности личного состава, чтобы ее считать серьезной.

К концу 1758 г. все усилия Бель-Иля на западе Германии дали нулевой результат. Несмотря на пополнения, брошенные им на Западный фронт, французские армии вновь испытывали сокращение численного состава и недостаток оснащения. Той зимой министр Бель-Иль писал будущему герцогу де Шуазелю (затем — графу де Стэнвилю, французскому послу в Австрии): «Две трети нашей пехоты без одежды. Войска состоят либо из солдат, которые не знали отдыха уже пятнадцать месяцев, либо из новобранцев, которые настолько слабы, что не смогут выдерживать холод и дожди этого позднего сезона».

Но его бывшие, настоящие, будущие, действительные и предполагаемые генералы тратили большую часть своей энергии на интриги друг против друга и попытки либо дискредитировать, либо унизить соперника в глазах Людовика XV: Субиз, Ришелье, д'Эстре, Бролье, Сен-Жермен, Контад и Клермон — это лишь некоторые из главных полководцев, которые занимались столь постыдным и грязным делом. Даже сам дофин досаждал своему отцу просьбами заменить Клермона на посту главнокомандующего.

Правда заключалась в том, что у Людовика XV не было ни одного человека, который по масштабу личности мог бы сравниться с маршалом Саксом в прошлой войне или даже с Ловендалем. И кое-кто, словно пророк Иеремия, стенал, что военная наука Франции рухнула в неуправляемом штопоре.

Напротив, Фердинанд имел блистательный успех. В начале 1758 г. французы оккупировали большую часть Ганновера. Но к концу того года от оккупированных территорий не осталось ни дюйма. Вполне понятно, что Георг II стал защитником Фердинанда. В сентябре он назначил ему пожизненное содержание в размере 2 000 фунтов стерлингов в год, а декабре прусский король Фридрих произвел его в фельдмаршалы.

Но, по мнению некоторых критиков, Фердинанд уже исчерпал себя. Следует отметить, что в середине ноября 1758 г. он отправляется на зимние квартиры и не пытается повторить подвиги прошлого года.

4 февраля 1759 г. Субиз, назначенный командующим армии, предназначенной для вторжения в Англию, передал свои полномочия сорокалетнему герцогу де Бролье. Виктор Франсуа, герцог де Бролье, оказался более способным французским полководцем Семилетней войны. 1759 год мог бы стать более успешным для Франции, если бы его утвердили верховным командующим в Германии.

Он получил в наследство от предшественника значительно более здоровую обстановку, чем в начале 1758 г. Под энергичным руководством Бель-Иля обе французские армии в Германии были хорошо переоснащены и прошли военную подготовку. Армия Бролье на Майне состояла из пятидесяти кавалерийских эскадронов и пятидесяти пехотных батальонов с общей численностью в 31 000 человек. Армия Контада на Нижнем Рейне была значительно крупнее: девяносто один эскадрон и 100 батальонов (66 000 человек).

Бель-Иль намеривался, используя эту армию, загнать опасного Фердинанда за реку Везер. Контад при поддержке армии Бролье должен переправиться в низовьях Рейна в июне, взять Мюнстер и Липпштадт, разгромив противника на своем пути. Но сложность заключалась в том, что вначале Фердинанд должен был перейти в наступление.

Для предотвращения этого и создания надежной базы проведения операций в канун нового года французы взяли вольный город Франкфурт. Они тайком проникли туда и разгромили гарнизон, пока горожане спали мирным сном.

Франкфурт превратился в базу французских операций, существовавшую в ходе всей остальной части войны. Его было легко оборонять, снабжение доставляли по реке.

В пяти милях северо-восточнее Франкфурта французы укрепили мощную природную позицию Берген, защищающую подступы из Касселя, стремясь сделать ее неприступной. Этот единственный факт определял стратегию союзников на 1759 г.

Фердинанд укрепил свои базы в Мюнстере и в Липпштадте, а также второстепенные базы в Ниенбурге, Гаммельн-Штаде и Гамбурге. Он терпеливо увеличил общую численность личного состава почти до 72 000 человек к апрелю 1759 г., включая два новых подразделения, присланные из Англии. Первоначально командующий планировал атаковать французов в Гессе, но отказался от этого плана, когда прусский король Фридрих сообщил, что не сможет выделить ему войска.

Не имея достаточной численности личного состава для атаки на Гессе, в ходе зимней военной кампании с января по февраль 1759 г. Фердинанд играл с французами в кошки-мышки, но обнаружилось, что Бролье опережает его.

Бролье, чьим войскам Фердинанд угрожал с правого фланга, постарался резко изменить обстановку в свою пользу, пытаясь прорваться через правый фланг противника. Возможно понимая, что перед ним возник неприятель его же масштаба, Фердинанд в конце концов отступил после продолжительной и дезориентирующей войны маневров. Но эта война шла за сохранение его чести и достоинства.

Наконец командующий союзников принял решение ударить по главным силам французов во Франкфурте. 22 марта Фердинанд ушел из Мюнстера, решительно настроенный на то, чтобы до конца испытать надежность положения французов в Бергене.

Французские военные специалисты, которые составляли планы, значительно переусердствовали, когда хвастливо уверяли, что Берген — воплощение мечты о хорошо обороняемой позиции. По их уверениям, этот пункт трудно обойти во фланг, к тому же, он располагался на высоте, достаточной, чтобы увидеть любые приближающиеся войска противника, оставаясь при этом в хорошо защищенном месте.

Бролье решил приступить к сосредоточению своих сил в месте, расположенном в двух милях на северо-востоке от Франкфурта. Выбранное им поле боя находилось рядом с плоской и болотистой местностью справа, переходящей в крутой откос. Выше и был Берген.

Территория на левом фланге оказалась не такой гористой. На ней, поросшей лесом и прорезанной большим количеством водных протоков, с открытой местностью между лесом и городом, проходили две дороги — в низинах, препятствующих нападению с востока.

Сам Берген был окружен укрепленной стеной высотой в восемнадцать футов и шириной в три фута. Перед стеной находились фермы, сады и сельскохозяйственные угодья, окруженные заборами и насыпями. Впереди виднелся холм Ам-Хохен-Штайн, обеспечивающий определенную степень защиты для атакующих с восточного склона. Но западный склон, доходящий до эскарпа справа и лесов слева, не имел никакого прикрытия.

К северо-западу от Бергена на расстоянии в 1 000 ярдов и на небольшом возвышении находилась башня (Берген-Варте), доминирующая над городом и над 1 000 ярдов открытой территории между Бергеном и деревней.

К югу от Бергена эскарп проходил в западном направлении и упирался в реку Майн. Здесь Бролье с армией, численность которой составляла 30 000 солдат, поджидал прихода Фердинанда. Еще восемь батальонов находились в самом Бергене, тринадцать батальонов — в резерве. Слева за лесами располагались саксонцы, в центре за Берген-Варте — кавалерия. Артиллерия была в центре, между дорогами в низинах.

Фердинанд, полагаясь на ложную оценку численности войск противника своими разведчиками и глупо рассчитывая, что войска французов окажутся небольшими, был уверен: Бролье не сможет удержать свои позиции. Он предполагал атаковать 30 000 закаленных в боях и опытных обороняющихся, которые значительно превосходили его армию, насчитывающую от 24 000 до 27 000 солдат.

Фердинанд начал с того, что отправил силы генерала фон Гильза в сады, которые тот быстро зачистил от французов. Бролье, перед которым с его поста наблюдения на Берген-Варте открывалась панорама поля боя, приказал своим резервам контратаковать. Выскочив в облаке пыли из-за стен Бергена, французы быстро отразили атаку противника.

Бой с переменным успехом в садах еще продолжался, когда Фердинанд приказал своим брауншвейгским войскам броситься в бой. Они, в свою очередь, начали оттеснять французов.

На расстоянии одной сотни ярдов от стен французы окопались, произошла ожесточенная схватка. Чувствуя, что в этот момент необходимо ввести последний из своих резервов, Бролье подал своим ветеранам сигнал, и те решительно оттеснили брауншвейгские войска.

Затем Фердинанд приказал своей артиллерии оказать помощь брауншвейгцам. Но артиллеристы попали под смертоносный огонь французских батарей на западном конце дороги в низине. Заместитель Фердинанда, Иоганн Казимир, принц Изенбургский, бросил своих солдат в следующую атаку. Но их контратаковали по флангам. Он сам пал от смертельного ранения, ряды его войск расстроились, они бежали.

Теперь Фердинанд ожидал общей атаки, но Бролье не имел намерения наносить удар. Это предполагало, что он должен оставить свою сильную позицию и сразиться с противником на открытом пространстве. Поэтому Фердинанду была предоставлена необходимая передышка, и он смог снова сосредоточить свои войска до того, как отступил в направлении Ам-Хохен-Штайн, напрасно рассчитывая, что Бролье будет преследовать его.

После того как большие пушки Фердинанда заняли позицию, он приготовился к финальной атаке, но отменил штурм, увидев маневры на стороне французов, которые свидетельствовали о неизбежном ударе. Однако Бролье просто укреплял свой левый фланг, вводя большее количество артиллерии, и подводя последние шесть резервных батальонов из Берген-Варте.

Развивался период «странной войны», артиллерия обменивалась залпами, каждая сторона ожидала, когда вторая сделает первый шаг. Так продолжалось до сумерек. На ночь Фердинанд отошел под прикрытие, но часовые стояли на посту до рассвета, ожидая того, что казалось неизбежной атакой. Но она так никогда и не состоялась. Бролье, который остался на поле боя (его потери составляли 1 800 солдат против 2 500 у Фердинанда), провозгласил победу.

Фердинанд отступил на север, продолжая опасаться, что Бролье ударить по его медленно перемещающейся колонне. Сейчас он был особенно уязвим, имея на руках голодную, усталую и деморализованную армию союзников. Но англо-ганноверцы смогли мирно привести себя в порядок, так как Бролье даже не пытался развивать успех победы. В действительности, он в страхе скрылся перед Франкфуртом, предчувствуя, что Фердинанд снова атакует его.

Обе стороны размышляли над выводами, вытекающими из успеха французов 1759 г. в первой военной кампании. Результаты Бролье следует назвать эффективными, а не блестящими, так как он добился их, сражаясь с хорошо укрепленной и неприступной позиции, имея численное превосходство над противником в солдатах и орудиях. Его войска были свежими и не боялись Фердинанда, так как не участвовали в боях 1758 г. под командованием Клермона и Контада, закончившихся поражениями.

Неспособность Бролье преследовать Фердинанда достойна сожаления. Это еще раз продемонстрировало, что традиции Конде, Турена, Сакса и Ловендаля ушли безвозвратно.

У Бролье было много врагов при дворе, которые незамедлительно попытались распространить слухи о том, что победа в действительности оказалась поражением. Друзья принца Субиза стали самыми первыми в этом отношении, они даже распространили сенсационную выдумку, будто командующий бросил свой полевой госпиталь во время боя.

Защитницей Субиза была мадам де Помпадур. А к ней, в свою очередь, прислушивался король. Так что еще какое-то время Бролье не смог получить свой маршальский жезл.

Но если французский командующий проявил особенную медлительность, то Фердинанд торопился, но был вполне удовлетворен и чувствовал себя более чем уверенно. Возможно, победы 1758 г. привели к тому, что он страшно недооценил французов. Это, вероятно, является самым подходящим объяснением его экстраординарного решения пойти во фронтальную атаку мелкими подразделениями и без соответствующей артиллерийской поддержки. Но едва ли здесь сыграла роль ложная оценка, доставленная разведкой.

Фердинанд не испытывал удовольствия от составления докладов Фридриху. Однако прусский король на сей раз не сделал ему беспощадного выговора, сдерживая себя предположением, что его протеже немедленно пополнит свои силы тяжелыми пушками.

В душе Фердинанд обвинял Фридриха в своем поражении, так как предварительная оккупация Пруссии со стороны Западного фронта означала, что он не смог перейти в наступление в начале марта, как хотел.

Апрель-июль 1759 г. — очень плохой период для Фердинанда. Теперь впервые дала о себе знать его ахиллесова пята. Он изображал из себя профессионального и хладнокровного человека, но за маской невозмутимого спокойствия скрывалось волнение и незащищенность. Некоторые даже полагали, что он готов был поссориться с Фридрихом, поскольку Брауншвейг всегда чувствовал себя в тени Пруссии и страдал комплексом неполноценности. Подобные чувства испытывала Польша по отношению к России.

Изучение происшествий подтверждает, что Фердинанд переживал депрессию. Безусловно, важно вспомнить, что 30 июня, отправившись верхом вместе со своим адъютантом герцогом Ричмондом, Фердинанд упал с лошади в глубокую канаву, заполненную водой. Но он все же не утонул, его едва успели спасти.

Самая большая тревога охватила Фердинанда, когда французы в июне двинулись на север, начав летнюю военную кампанию. Численность французской армии в два раза превышала его силы. Трудные отношения с Фридрихом только сильнее осложняли проблемы. Когда Фердинанд попросил у короля консультации, Фридрих быстро вышел из себя из-за его «пораженчества». Ответы прусского короля были сначала сердечными, затем стали раздраженными, а под конец — просто оскорбительными.

Начало летней военной кампании усугубляло самые страшные опасения Фердинанда. Французы, наступающие медленно, но уверенно, взяли Мюнстер, а затем и Минден. Первая попытка маркиза д'Армантьера захватить Мюнстер была отражена с огромными потерями. Но он получил пополнение, вынудил защитников вернуться в цитадель. А там после небрежной обороны гарнизон в составе 3 600 солдат капитулировал.

Затем Армантьер пошел на Липпштадт, чтобы добавить свои силы к осаде, которую вел герцог де Шевро.

Минден стал еще одним французским триумфом. Бролье, узнав, что в городе очень небольшой гарнизон, направил своего брата (графа де Бролье) с войском в составе 1 500 пехотинцев и 1 200 кавалеристов, чтобы взять его. Удар оказался успешным. Затем Минден подвергся такому разграблению, которого не видели со времен Тридцатилетней войны. С огромными трудностями французскому командующему удалось восстановить порядок.

Накануне падения Миндена (11 июля) Фердинанд получил еще одно язвительное письмо от Фридриха, упрекающего его за фабиановскую тактику. Призывая вспомнить Россбах, Фридрих наставлял своего зятя: лучше вступить в бой с противником и проиграть его, чем деморализовать армию постоянным отступлением. С особенно омерзительной насмешкой прусский король называл Фердинанда «вторым Камберлендом».

В это же время Георг II крайне обеспокоился по поводу отсутствия хороших новостей из Германии, он тоже начал требовать результатов. Можно представить, какое воздействие все это оказывало на человека, который мучился сомнениями в самом себе. В текущий момент он особенно переживал, что французы будут наступать на Ганновер, отрезав его от коммуникаций с Фридрихом. Возможно, прусский король в действительности сказал больше, чем он знал. Тогда Фердинанду пришлось бы испытать такое же унижение, которое в 1757 г. пережил Камберленд.

Это происходило в то время, когда секретарь командующего Кристиан Генрих Филипп Эдлер фон Вестфален поддержал его решительность в своем известном письме, призвав Фердинанда следовать своим собственным убеждениям и интуиции, а также не соглашаться с последней персоной, с которой он беседовал.

На первый взгляд, это было похоже на дерзкую выходку секретаря. Но Вестфален уже показал, что когда этого требовали обстоятельства, он всегда готов отойти от протокола и выйти за границы формальной субординации. Этот человек, преданный Фердинанду и вместе с ним принимавший участие в битвах при Лобозице, Праге и Россбахе, был главным офицером, ответственным за планирование, а также стратегом. Он являлся сторонником смелых планов, обладал воображением, не был просто сухим чиновником, посвящающим все свое время логистике и военным справочникам.

Фердинанд доверял секретарю, прислушивался к нему и всегда серьезно относился к его советам. В этом случае реакция начальника на наставляющее письмо подчиненного оказалась настолько решительной, что секретарь мог только мечтать о том. Союзный полководец принял решение не делать попытки отобрать Мюнстер. Следовало наступать на Везер и взять плацдармы на обоих берегах реки, провоцируя Контада оттеснить его войска.

Но Контад проявил обычную инертность французских командующих 1750-х гг. в Германии. Чрезмерно осмотрительный, просчитывающий все возможные варианты, он оставил себя с войсками, численность которых была недостаточной для перехода в наступление. Даже взятие Миндена вызывало у этого человека замешательство, так как распределение войск не предоставляло ему возможности воспользоваться преимуществами. Но он решил, что город обеспечит неприступную базу, с которой можно действовать. Поэтому Контад окопался там.

Фердинанд испробовал все известные ему военные хитрости, чтобы заставить Контада оставить свою позицию в Миндене и сражаться раньше, чем он получит французские пополнения. Но противник отказался пойти на это. На берегах Везера происходили постоянные стычки, большие орудия с обеих сторон бессмысленно палили друг в друга.

Фердинанд, не сумев выманить Контада с его подготовленных позиций, попытался создать угрозу линиям коммуникаций в Миндене, наступая на Любек. Эту операцию он поручил своему любимому командиру — двадцатичетырехлетнему наследному принцу Брауншвейга Карлу Вильгельму Фердинанду, который завоевал вечное уважение и хорошее отношение к себе тем, что остался служить под его командованием после запрета своего отца (герцога Брауншвейга). По предположениям Фердинанда, Контад должен был ответить на эту угрозу либо тем, что повернет на юг, либо вступит в бой.

Когда 28 июля наследный принц с войском, численность которого составляла 10 000 солдат, выбросил французов из Любека, Контад решил, что это вызов, который он не может проигнорировать. Он направил герцога де Бриссака, чтобы перехватить союзников. Бриссака проинструктировали, чтобы он тянул время до прибытия пополнения под командованием ветерана генерал-лейтенанта графа де Сен-Жермена. Графа ожидали для гарантии численного превосходства.

Авангарды двух армий сошлись в бою 31 июля под Бюнде, но это не остановило попыток наследного принца. Вскоре он дошел уже до Кирхленгерна и Кверхайма. Контад, теперь уже глубоко встревоженный угрозой своим коммуникациям, понял, что бездействие более невозможно. Но переходить ли в отступление или в наступление?

Фердинанд разработал планы, соответствующие каждому варианту развития событий. Он направил подразделение по взаимодействию под командованием генерала Гильза, чтобы обеспечить постоянный контакт с наследным принцем, а свою армию разместил на раввине Миндена. Это было выполнено так, чтобы она могла действовать немедленно после получения указаний.

Контад находился в Миндене в течение шестнадцати дней. Численность его войск оказалась очень большой, правый фланг размещался на Везере и в Миндене, а левый прикрывали болота Бастау.

Из Миндена, расположенного в месте слияния рек Бастау и Везер, к северо-западу открывался вид на равнину, где на горизонте виднелись деревни и деревушки Гален, Штеммер, Кутенхаузен и Мюльбиркамп. Основными особенностями местности на линии горизонта были ветряная мельница и кладбище. В северном и в восточном направлениях от Галена ландшафт изменялся, нарушаясь небольшими усадьбами, сельскохозяйственными угодьями и садами, а также не самыми крупными селениями.

Контад намеривался отозвать Армантьера из затянувшейся осады Липпштадта, оставляя захват этого пункта на Шевре. Войска Армантьера и Сен-Жермена направляя на разгром Фердинанда. Контада раздражало, что принц Брауншвейгский добился того, что он после Бергена оторвался от противника. С ним командующий намеревался покончить одним ударом. Он предпочел подождать, когда Фердинанд атакует его. Но Контад испытывал точно такое же неотступное давление со стороны Бель-Иля и Версаля, какое оказывали на Фердинанда Фридрих и Берлина.

Контад хотел завоевать славу как французский командующий, окончательно захвативший Ганновер. Он помнил и о том, что Версалю требовался решительный прорыв на запад Германии, чтобы иметь возможность перебросить войска численностью около 100 000 солдат для вторжения на Британские острова.

Поэтому Контад принял решение перейти во внезапную атаку на Фердинанда. Но прежде всего ему было необходимо вызволить свои войска из теснины между болотами Бастау и Минденом — превосходного места для обороны, но не для наступления. А это, как он решил, лучше всего сделать ночью.

Учитывая труднопроходимость местности, пехота должна располагаться на флангах кавалерии вместо обычно принятой расстановки сил при нормальных обстоятельствах. Для выполнения внезапной атаки требовалось самое тщательное планирование. Ведь в то время, когда должен совершиться этот ночной маневр при неортодоксальном построении на узком фронте, войска Бролье необходимо переправить с другого берега реки.

Поэтому в 6 часов вечера 31 июля Контад созвал своих генералов и отдал приказы. Бролье должен был начать переход в сумерках, переправиться через Везер по каменному мосту, пройти через Минден и соединиться с артиллерией и восемью батальонами гренадеров. Ему, находящемуся на правом фланге Контада, на рассвете следовало перейти во внезапную атаку беспримерной жестокости, атакуя левый фланг Фердинанда. А главные силы переправятся через Бастау по мосту и подтянутся к началу дня: кавалерия в центре, пехота — по флангам. Артиллерия должна прикрывать кавалерию, открыв огонь с двух флангов.

Между войсками Бролье и правой частью главной армии поддерживать первую волну должна была третья колонна численностью в восемь батальонов под командованием генерала Николя (еще одного ветерана, которому пришлось до шестидесяти лет дожидаться маршальского жезла). Эти силы не должны допустить, чтобы противник вбил клин между Бролье и Контадом.

Николя, которому на следующий день должно было исполниться сорок семь лет, надеялся отпраздновать годовщину выдающейся победой.

Левый фланг Контада должны были защищать от флангового удара герцог де Гавр и четыре батальона. Обеспечивая соответствующий контакт с герцогом Бриссаком в обратном направлении, де Гавру следовало начать атаку, нанося отвлекающий удар по небольшой дамбе, расположенной справа от Фердинанда. Сделать это пришлось бы непосредственно перед рассветом.

План вполне мог осуществиться, если бы Фердинанд почти одновременно не решил, что он сам пойдет на французов во внезапную атаку после ночного марша. Армия готовилась выступить в час ночи, правому флангу следовало взять ветряную мельницу Галена, а левому — оккупировать деревушку Штеммер.

Лучшие исследователи отбрасывают идею о том, что Фердинанда о французских намерениях заранее предупредил крестьянин, который принес ему пакет боевых приказов Контада. Но традиционная история не объясняет, каким образом крестьянину с антифранцузскими настроениями могли доверить документы с грифом «совершенно секретно», более того, изложенные простым и ясным языком, а не закодированные.

Самое правдоподобное объяснение заключается в том, что Фердинанд просто мог интуитивно догадаться о намерениях Контада и разгромить его наголову. Возможно, к этому времени он и сам желал решительной схватки. Давление, оказываемое на него придирчивыми и досаждающими Георгом II и Фридрихом, нисколько не смягчалось чрезвычайно сложными отношениями с британским командующим лордом Джорджем Саквиллом.

Как считается, характер его отношений с Саквиллом находился в пределах от критического до откровенно угрожающего. Согласно лорду Шелборну, хорошо знавшему Саквилла, он был реальным воплощением всех пороков: некомпетентности, трусости и интриганства. Этот человек обладал мстительностью, любил низкие компании и считался неуравновешенным, пребывающим в состоянии от фальшивого оптимизма до фальшивого пессимизма.

Упоминание «низкой компании» — код для постоянных слухов о том, что Саквилл, хотя и был женат и сделался отцом пятерых детей, считался гомосексуалистом. Даже его друзья единодушно утверждали: это тяжелый человек — хладнокровный, высокомерный и социально изолированный даже в среде пэров и людей, равных ему по положению.

Отношения между Фердинандом и Саквиллом к 31 июля 1759 г. стали ледяными. Совершенно понятно, что на одном из множества совещаний, которые Фердинанд любил созывать, лорд Джордж нанес глубокое оскорбление тем, что сказал. Самое вероятное объяснение заключается в том, что Саквилл выразил неудовлетворение постоянными отступлениями перед французами и угрожал отозвать свои войска из военной кампании. Эту угрозу нельзя было считать пустой, ведь в Войне за испанское наследство великий герцог Мальборо поступил именно так со своим союзником — принцем Евгением Савойским.

Результатом двух маршей в сходящемся направлении стало то, что к рассвету 1 августа армия Контада заняла позиции вдоль линии, простирающейся от Галена до Мюльбиркампа, а вооруженные силы Фердинанда — от Гартума до Штеммера. Британские солдаты во время ночного марша увидели, что в полях и в живых изгородях расцвели красные и желтые розы, поэтому нарвали цветов и украсили ими свои головные уборы.

Силы Бролье завершили марш в назначенное время, вступив в соприкосновение с левым флангом противника приблизительно в 5 часов утра. Тогда же они открыли огонь.

Генерал-лейтенант Георг Август фон Вангенхайм, ганноверский командир, установивший превосходные отношения с британцами (в период 1756-57 гг. во время угрозы вторжения он командовал батальоном в Англии), был захвачен врасплох предрассветной страшной грозой. Ее грохот заглушал шум со стороны приближающегося противника.

Но планы французов почти сразу же стали понятны. Вместо того чтобы воспользоваться своим преимуществом, Бролье хотел, чтобы Николя пришел поддержать его. Это предоставило Вангенхайму время привести в состояние готовности свои большие орудия. Началась артиллерийская дуэль, в которой передовые подразделения Бролье из гренадерского полка понесли тяжелые потери.

К 6 часам утра артиллерия Вангенхайма уже получила преимущество. Бролье направил Николя вперед, чтобы тот попытался окружить противника и занять Кутенхаузен. Но, будучи осторожным, как все французское командование, он прежде всего провел разведку. И, похоже, убедился в неизбежной атаке немецкой кавалерии.

Контад, понимая, что его планы уже отстают от графика, направил конного гонца, чтобы выяснить, почему не наступает Бролье. А тот продолжал напрасно терять время, отправившись верхом и галопом добираясь в штаб Контада, чтобы объяснить свои опасения.

В это же время Контад, столь же медлительный, как его заместитель, встревоженный предполагаемой угрозой своему левому флангу, приказал Бролье возвращаться и сдерживать наступление противника справа, пока не наладиться обстановка на левом крыле. Он даже обсуждал с Бролье планы отступления в связи с изменением обстановки.

Всего лишь после двух часов сражения все шло уже не по плану. Вместо того чтобы пойти в атаку, Бролье теперь находился в неопределенном положении и даже подумывал об отступлении. Едва ли он мог почувствовать удовлетворение после работы, выполненной утром. Заместителю командующего следовало не ждать подхода Николя, а незамедлительно атаковать Вангенхайма. Поскольку Вангенхайма застали бы врасплох, левый фланг Фердинанда должен был бы развернуться в другую сторону.

Бролье проявил свою крайнюю нерешительность: он допустил ошибку в том, что неправильно истолковал маневр солдат Вангенхайма, когда те занимали позицию, приняв это за атаку. Поэтому он и решил ждать Николя.

Следовательно, наступление Бролье, от которого зависел весь план Контада, не состоялось. Неожиданное последствие заключалось в том, что он провел всю остальную часть боя, сдерживая Вангенхайма. Это тупик или патовое положение, совместимое с тактикой Фердинанда, но не французского командующего.

Между тем пехота Контада задерживалась на переправе через Бастау. Солдаты видели, как небо озарялось вспышками артиллерийских залпов. Они решили, что атака Бролье проходит по плану. Последствия заключались в том, что граф де Люссак на левом фланге французов, командовавший пятнадцатью батальонами саксонцев, на рассвете остановился под Галеном, в близком соприкосновении еще с шестнадцатью французскими батальонами, которые уже находились в деревне. Это происходило точно в тот момент, когда Фердинанд, не ведая, что неприятель присутствует рядом крупными силами, приказал наступать и оккупировать деревню Карлу, принцу фон Анхальт-Бернбургскому, и его войскам.

В то утро фортуна оказалась на стороне немцев. Когда они штурмом брали деревню, вполне готовые попасть в смертельную ловушку, возник пожар на западном краю селения (возможно, от зажигательных ядер). Ветер подхватил пламя и бросил его в лицо французским защитникам, которых испепеляющий жар и слепящий дым заставили вернуться на место. Теперь на поле брани появились первые британские части, сражавшиеся в серьезных боях в Германии — в частности, батальон легкой пехоты Фоя. Они столкнулись с французами перед ветряной мельницей, расположенной на севере сразу за Галеном. Фердинанд, увидев атаку своих войск справа, приказал Вангенхайму наступать слева, а также дал сигнал войскам Шпёркена справа от центра закрыть брешь, образовавшуюся в процессе наступления фон Анхальта.

Генерал Фрайгерр фон Шпёркен, которому исполнился шестьдесят один год, был старейшим офицером на поле сражения в тот день. Его считают невзрачным тружеником среди командующих, но он был весьма популярен среди своих солдат. Хотя номинально колонна номер три (Шпёркена) считалась немецкой, в действительности она состояла из британских войск, включая Королевских Уэльских фузилеров, Собственный Его Величества легкий пехотный полк (51-й пехотный) и другие подразделения под командованием генерала Колдгрейва и полковника Кингсли (всего шесть полков).

Колонна Шпёркена появилась беглым шагом. Сначала она скрывалась в лесу, а затем, с наступлением темноты, выдвинулась вперед. С тревогой Фердинанд увидел, что солдаты Шпёркена опережают остальную часть армии, и передал приказ, чтобы те замедлили шаг. Они сделали небольшую остановку всем личным составом, а затем возобновили наступление в том же быстром темпе. Разворачиваясь влево и не нанеся удар по намеченному объекту, они атаковали левый фланг французской кавалерии. Поэтому обстановка справа от Фердинанда оказалась такова, что передовая британская и ганноверская пехота не только была впереди остальных своих товарищей, но прошла через них. Никто точно не знал, почему солдаты Шпёркена решили сражаться фактически на бегу. Некоторые говорят, что приказы были искажены в процессе их передачи в результате языковых проблем. Но, поскольку командовал боем Шпёркен, это едва ли было так.

Другие считают, что британцы хотели показать остальным полкам свою отвагу, поскольку их критиковали как войска, состоящие из новобранцев. Безусловно, сочетание порыва и наивности привело почти что к разгрому. Нарушив порядок боя и оказавшись в одиночестве на открытом пространстве, эти войска должны были оказаться разбитыми — катастрофически и окончательно. Но тем утром удача сопутствовала Фердинанду на всех секторах.

Теперь битва за Гален перешла в мрачную перестрелку больших пушек французов и крупных орудий Шпёркена. Это был самый критический момент боя: по мере того, как солдаты Шпёркена наступали на французскую пехоту, она должна была взять большие орудия раньше, чем началась артиллерийская перестрелка. Совершенно необъяснимо, что французские пехотинцы не смогли сделать этого. Позднее говорили, что солдаты были ослеплены дымом и пылью на поле брани.

То, что артиллерия Фердинанда смогла вступить в бой с большими французскими орудиями, стало огромнейшим достижением. Французы не смогли атаковать противника перед собственной кавалерией. Если немецкие пушки не вступили бы в бой в тот момент, то правый фланг британской пехоты оказался бы на милости французской артиллерии. А это повлекло бы за собой огромные потери и, возможно, повлияло бы на исход всего боя.

В письме своей матери, написанном в день боя, лейтенант Хью Монтгомери из 12-го пехотного полка объяснил атмосферу, царившую в то утро: «Мы наступали более четверти мили под самым испепеляющим огнем ужасающей батареи 18-фунтовок, которые сначала открыли огонь по нашему фронту. Но по мере нашего наступления они стали бить нам во фланг, а под конец — и в тыл. Можно вообразить, что эта канонада привела бы к тому, что полки не смогут выдержать шока от вида неразбитых войск, которые заблаговременно были сосредоточены на поле боя по собственному выбору командующих. Но твердость и решительность могут преодолеть почти любые трудности».

Британские батальоны упорно наступали вперед на французскую кавалерию, численность которой составляла 7 000 всадников, не способных ничего сделать, чтобы остановить противника. Кавалеристы были вооружены саблями и пистолетами, а не мушкетами. Командующий кавалерии, видя, что она находится в опасности, превращаясь в неподвижную мишень, приказал перейти в атаку.

Кавалерией командовал герцог Фитц-Джеймс, еще один сорокасемилетний генерал в Миндене в тот день. Внук английского короля Якова II и сын герцога Бервика, воина-якобита, павшего в бою в 1734 г. при Филипсбурге (молодой Фитц-Джеймс был рядом с ним, когда отец умирал), герцог Фитц-Джеймс стал ветераном дюжины баталий — сначала в Войне за австрийское наследство, а позднее в Гастенбеке, Крефельде и Люттерберге. Теперь командующий приказал маркизу де Кастри возглавить первую волну кавалерии в составе одиннадцати эскадронов и совершить дерзкую попытку деморализовать и разбить противника.

Пехота Шпёркена только закончила первый раунд, после которого она сражалась саблями против штыков. Но имел значение каждый раунд.

Серия смертоносных залпов в высшей степени дисциплинированных британских полков вырвало сердце французской кавалерии. Те, кому удалось остаться в живых в этом сокрушительном огне и выбираться к рядам противника, погибли, заколотые штыками. По мере отступления французов их мучители перезарядили свое оружие и ждали в состоянии готовности следующей атаки.

Фитц-Джеймс теперь отдал приказ атаковать своей второй линии — двадцати двум эскадронам. Теперь, как никогда, британцы показали уровень своего масштаба, так как их потери резко увеличивались, но не было даже признаков проявления трусости и потери боевого духа.

Лейтенант Монтгомери беспристрастно подвел итоги сложившейся обстановки: «После такой расправы с этими визитерами [т. е. с первой волной французской кавалерии] нам не дали ни минуты передышки. Чтобы избежать неизбежного поражения, на нас подобно молнии вылетела слава Франции — офицеры ее армии».

И вновь смертоносный залп опустошил ряды скачущих всадников. Вновь французские кавалеристы прорвались в ряды британцев, и вновь их скосили выстрелами в упор. Снова немецкая пехота перезарядила свое оружие, стоя в состоянии готовности.

На этот раз не стали ждать третьей атаки, а бросились вперед. Но, выполняя это, англо-германцы обнажили свой правый фланг. Граф де Гёрши на левом фланге от Фитц-Джеймс увидел свой шанс.

Вынужденные развернуть свою вторую линию наполовину вправо, чтобы ответить на этот вызов, пехотинцы Шпёркена (от них к тому времени осталось три батальона), испытывающие огромное давление со стороны противника, должны были сражаться с противником, численность которого оказалась почти в три раза больше.

Пехоте пришлось бы очень трудно, если бы Фердинанд не смог заметить новое развитие событий. В поддержку пехотинцев он направил пять батальонов солдат под командованием Шиле (расположенных справа от Шпёркена), а также бригаду тяжелой артиллерии. Едва командующий успел заткнуть эту брешь, как французы пошли в следующую кавалерийскую атаку, на этот раз в составе 2 000 всадников под командованием генерала де Пойанна.

Это атака оказалась фронтальной, как у Фитц-Джеймса, но с маневром окружения левого фланга и тыла Шпёркена. Настала кульминация битвы: атака Пойанна стала самым опасным французским маневром до того времени.

Лейтенант Монтгомери продолжал свое сообщение: «Далее появились несколько полков гренадеров Франции. Это были парни такого лихого и устрашающего вида, каких мне никогда не доводилось видеть. Завязался бой с переменным успехом, но нам удалось отогнать их на расстояние, с которого они стали обстреливать нас. У них имелось нарезное оружие, а наши мушкеты не доставали до противника. Чтобы устранить это, мы перешли в наступление. Они поняли наш замысел и бежали».

Но сколько времени смогли бы британские полки противостоять этому двойному окружению: пехоты — справа, кавалерии — с тыла и слева?

Это был момент высшей славы Королевских Уэльских фузилеров, для которых Минден стал одной из самых ценных боевых заслуг начиная с того дня. Они дрались словно львы при умелой поддержке со стороны ганноверской гвардии, принимая на себя главный удар ожесточенной атака с фронта, фланга и тыла.

Самые дальние шеренги повернулись назад и осмотрелись, зная, что назад отступление невозможно. В течение какого-то мгновенья они заколебались, их ряды, похоже, были готовы рассредоточиться. Завязался яростный бой с французами, в котором в обороне образовались огромные бреши, но британцы держались стойко и быстро их ликвидировали.

Много раз пехота Гёрши пыталась прорваться, но каждый раз ее оттеснял точный ближний огонь пушек англо-ганноверской артиллерии, присоединившейся на финальных этапах титанического сражения.

Наконец-то Фердинанд смог подвести подкрепления к важнейшей арене боя. Подоспела колонна Вутгинау (из центра непосредственно на левый фланг Шиле). Ее правое крыло, состоящее из ганноверцев и гессенцев, захватило французов с фланга. Завязались ближние и частые рукопашные бои. Кавалерия Пойанна дрогнула первой. Вскоре цвет французских кавалеристов, гренадеры и карабинеры, оказались разбиты и бежали, потеряв половину личного состава.

К этому времени колонна генерала Имхоффа слева от центра англо-германских войск заняла место в строю. Они опоздали на поле боя частично из-за того, что шли всю ночь, но отчасти их задержала колонна Шпёркена, наступавшая быстро и стремительно.

Прибытие Имхоффа завершило дезорганизацию французов, которые пытались сосредоточиться после боя. Особенно опустошенной оказалась оставшаяся французская кавалерия.

Как отчаянно Фитц-Джеймс ни пытался перегруппировать и сосредоточить свои части, большие пушки наносили им дальнейший урон. Под конец Фитц-Джеймс приказал оставшимся в живых кавалеристам пойти в атаку. Но их попытка была легко подавлена армией союзников, уже уверенных в победе.

Было уже 9 часов утра, и фон Анхальт почувствовал, что появилась прекрасная возможность не просто разгромить, но и уничтожить французскую армию. Фердинанд приказал лорду Джорджу Саквиллу броситься в бой, чтобы свежими войсками, имевшимися у него в распоряжении, довести дело до конца.

Саквилл счел период ожидания слишком изматывающим, выразив неудовлетворенность задержкой и бездействием. Но теперь начался один из самых позорных инцидентов Семилетней войны. От Фердинанда прибыли два отдельных адъютанта. Но, по словам Саквилла, приказы, которые они доставили, оказались противоречивыми. В результате они не имели никакого смысла и совершенно не согласовывались с планами сражения, которые обсуждались накануне.

Дальнейшее замешательство возникло в результате того обстоятельства, что оба сообщения были доставлены независимо. Никто не мог вспомнить, какой из адъютантов прибыл первым. Наконец Саквилл отправился к Фердинанду, чтобы точно выяснить, каков его приказ.

Фердинанд, уже затаивший колоссальное раздражение на британского командующего из-за угрозы покинуть его в беде, выслушал объяснение причины прибытия лорда Саквилла с ледяной вежливостью. Затем он ответил: «Боже мой, обстановка изменилась! Мое вчерашнее распоряжение больше не имеет силы. В любом случае, вполне достаточно, что я хочу поступить именно так и прошу вас выполнить все немедленно».

Саквилл откланялся и удалился, но затем потратил невероятно много времени, чтобы собрать кавалерию на пустоши и отправить ее на позицию.

В чем же причина его медлительности? Неужели Саквилл был смущен более ранними осложнениями и до тех пор оказался потрясен словами Фердинанда? Возможно, он был некомпетентен в кавалерийской тактике? Или же, как предполагают многие его критики (и это кажется наиболее вероятным с учетом его характеристик), он специально тянул время и не спешил, разозлившись за выговор, сделанный Фердинандом публично.

Битва продолжалась без вмешательства Саквилла. К этому времени центр французов оказался уже окончательно разбит. Но Контад быстро и находчиво отреагировал, бросив свои единственные войска, которые до сих пор не участвовали в сражении. К ударной морально-психологической атаке готовились восемь батальонов Бопре в центре справа, а слева — Бролье и Николя. Но в это время начали совместный удар эскадроны прусской и ганноверской кавалерии, поддерживаемые четырьмя батальонами пехотинцев из Гессена со штыками в руках. Последние войска Контада оттеснили назад, превративфранцузскую кавалерию в жалкие останки.

Единственная часть на французской линии фронта, которая еще упорно продолжала держаться, оказалась осью, сформированной второй линией Бопре и десятью эскадронами кавалерии с левого фланга Бролье. Но в этот момент Вангенхайм, до сих пор остававшийся в обороне, выпустил свою кавалерию — все шестнадцать эскадронов. Они пронеслись через две бригады Николя и набросились на кавалерию Бролье. Началась упорная и беспощадная битва всадника против всадника, оказавшаяся почти что последним шансом Контада.

С левого фланга граф де Люссак и его саксонцы в это время прилагали последние усилия в бою с пехотой Шпёркена, они дрались они отважно и мужественно. Саксонцы фактически оттеснили британцев, героев ранних сражений. Они рвались вперед, но лишь для того, чтоб их разбили, когда союзники французов попали под артиллерийский огонь, открытый с севера Галена.

Контад, понимая, что он побежден, неохотно приказал начать общее отступление. Он боялся разгрома наголову и уничтожения. Все, что требовалось в данный момент — это атака двадцати четырех кавалерийских эскадронов, с которыми Саквилл продолжал маневрировать вокруг Гартума. Но они так никогда и не появились на поле боя.

Пока Саквилла не было (он получал выговор Фердинанда), его заместитель лорд Гренби, взяв на себя ответственность, приказал кавалерии идти в наступление. Она уже пошла вперед рысью, когда после вернулся раздражительный лорд, приходя в себя после «оскорбления», нанесенного Фердинандом. Он и отменил приказ.

Все остальные шансы Фердинанда уничтожить Контада тоже не привели ни к каким результатам. Пехота Вангенхайма слишком медленно выбиралась со своих укрепленных позиций. Но наконец-то по прямому приказанию Фердинанда они выбралась. Поэтому если и произошло преследование правого фланга французов, то его выполнили артиллеристы, и без того перегруженные работой.

Бролье успешно прикрывал отступление правого фланга французов. К 11 часам утра они переправились через Бастау.

Бролье занял позицию, защищенную крепостью Миндена. Но даже в этих условиях его продолжали упорно оттеснять. Вскоре он обнаружил, что уже отступает обратно через сам Минден.

Бриссак, прикрывающий отступление французского левого фланга, теоретически находился под угрозой со стороны мобильных колонн наследного принца Брауншвейгского. В намерения Фердинанда входило окружение Бриссака, отрезание дороги за ним. Так левый фланг французов оказался бы в ловушке между Минденом и Порт-Вестфалика. Но наследный принц вместо того, чтобы наступать на берег Везера, позволил себе подумать о войсках под командованием Армантьера и Шевре. Короче говоря, он опасался, что стараясь загнать Бриссака в ловушку, сам может угодить в засаду. Два французских командующих, которых не было в Миндене, могли внезапно появиться у него во флаге с войсками, превосходящим его силы в численности.

Во всяком случае, французам удалось благополучно бежать. К полудню артиллерийский огонь прекратился. Контад переправил свою армию через Везер и не останавливал отступление, пока ни добрался до Касселя.

Союзники разбили лагерь между Галеном и Фридевальде и приступили к тщательному анализу своих потерь на поле боя.

У Фердинанда имелись все основания гордиться собой: ему удалось успешно вызвать на бой Контада. Французы, вытесненные из Вестфалии и Ганновера, более не представляли никакой угрозы.

Победа под Минденом стала решающей. Так как прусского короля Фридриха русские разбили 12 августа при Кунерсдорфе, то, проиграй Фердинанд бой при Миндене, он был бы вынужден отступать на восток, в Пруссию. И Фридрих Великий оказался бы в крайне отчаянном положении. Он и без того не мог прийти в себя после поражения.

Блестящее начало баталии, когда Фридрих прорвался через левое крыло русских и взял 180 пушек, растворилось бесследно: его вначале отбросили назад, а позднее разгромили. Под самим прусским королем убили двух коней. В течение целых двух дней он едва мог разговаривать, охваченный гневом и страданием от огорчения. Своему фавориту французу д'Аргену король писал: «Смерть — счастье по сравнению с моей жизнью в настоящее время. Пожалейте меня и все мое дело. Поверьте, что я до сих пор храню у себя в душе массу порочных вещей, не желая обременять ими или вызывать отвращение у кого-либо. И я не посоветовал бы Вам покидать эту несчастную страну, если бы у меня оставался хотя бы лучик надежды. Прощайте, мой друг…»

Фридрих хандрил. Но репутация Фердинанда, которая оказалась в опасности быть растоптанной после его колебаний в первые двенадцати месяцев, теперь снова взлетела до небес. Он проявил себя хорошим генералом, способным быстро мыслить и использовать ошибки подчиненных себе во благо. Этот человек великолепно руководил артиллерией, особенно — на правом фланге (кроме больших пушек, когда войска Шпёркена могли быть искромсаны и даже «съедены»).

Берген показал Фердинанду значение артиллерии, и он хорошо выучил этот урок. Обрадованный Георг II наградил командующего 20 000 фунтов стерлингов и орденом Чертополоха, когда получил известия из Миндена.

Но для Контада битва оказалась катастрофой, его репутация была погублена. Бель-Иль писал своему другу маркизу де Кастри, который в тридцать два года добавил Минден к длинному списку военных побед (при Деттингене, Фонтено, Роко, Лавфельдте, Россбахе, Люттерберге; возможно, в восемнадцатом столетии он более всех остальных французских командующих служил на передовой линии): «Не могу понять, почему шестьдесят эскадронов в полном расцвете своих сил не смогли разбить девять или десять пехотных батальонов, учитывая то, что британская пехота обратила в бегство четыре наших пехотных бригады. А они превосходили неприятеля по численности».

Бель-Иль был встревожен и подавлен. Он официально отправил в Германию ветерана — шестидесятичетырехлетнего маршала д'Эстре, вошедшего в элитный государственный совет Людовика XV. Д'Эстре должен был стать консультантом или советником Контада, но на самом деле он выехал в войска для надзора за операциями с последующим докладом непосредственно военному министру. Можно понять, насколько Бель-Иль утратил уверенность во всем.

Так как все старшие французские командиры страшно завидовали друг другу, то нет ничего удивительного: д'Эстре обнаружил многое, что подлежит критике. Он писал в Версаль следующее: «Не могу прийти в себя от изумления, когда начинаю думать о том, что менее чем за два месяца сильная французская армия численностью в 100 000 солдат сократилась почти в два раза. Вот перед нами лучшие полки французской армии, которые едва можно узнать. Чтобы оказать помощь бедному Контаду, против которого громко и насмешливо выступают герцог де Бролье, граф Сен-Жермен и Сент-Перн, я подготовил крайне щадящий доклад двору. Но, несмотря на это, простого прочтения фактического материала о той баталии вполне достаточно, чтобы отозвать его, если ему не окажет протекцию женщина, о которой мы говорили неоднократно [т. е. мадам де Помпадур]».

Д'Эстре не понравилось то, что он увидел в Германии. И маршал предусмотрительно оказывал сопротивление давлению со стороны Версаля (и самого подавленного Контада) относительно принятия командования.

Но если Контада было необходимо заменить для восстановления морального состояния и доверия, то кем? Очевидным выбором стал Бролье. Но он не был популярен при дворе, а по званию оказался ниже многих возможных кандидатов на пост маршала, которые считали себя не менее компетентными, чем он. Наконец, решающим оказалось давление, оказанное Австрией. В ноябре Бролье утвердили на посту французского главнокомандующего в Германии.

Во многих описаниях Семилетней войны в Германии Минден упоминается значительно реже по сравнению с Россбахом и Крефельдом, а особенно — по сравнению с ужасным поражением русскими войск Фридриха на Восточном фронте. Но необходимо подчеркнуть: это стало колоссальным военным достижением. Армия Фердинанда численностью в 41 000 человек выступила против армии Контада в 51 000 человек и нанесла ей огромный урон (цифра потерь колеблется в пределах от 11 000 до 12 000 солдат). Только французская пехота потеряла убитыми шесть генералов и 438 офицеров.

Общие потери Фердинанда составляли 2 762 человека. Из этого числа 1 392 солдата были из шести героических британских полков. Удар по ним был невероятен — 30 процентов от общего боевого состава.

Эти шесть полков сражались с тридцатью шестью кавалерийскими эскадронами и сорока пехотными батальонами. Поистине, как говорили в то время, «в Миндене удалось достичь невозможного».

Хотя Минден снял давление, которому подвергался Фридрих, он не стал решающим сражением, каким мог оказаться, если бы война на западе Германии стала отдельной и самостоятельной кампанией. Фердинанд быстро очистил Гессе от французов, он хотел взять Франкфурт, а затем оттеснить неприятеля обратно к Рейну. Но командующий потерял время на празднование триумфа с исполнением «Те Деум» и фейерверком. И опоздал.

После Кунерсдорфа мольбы Фридриха о помощи стали настолько требовательными, что Фердинанду пришлось отказаться от своих более амбициозных планов. Прусский король призывал его двинуться на Лейпциг вместо Франкфурта, но Фердинанд не хотел переходить на Восточный фронт, пока не очистит Мюнстер от французов. В противном случае они сохранили бы этот пункт в качестве базы для будущих угроз Ганноверу.

Так как Мюнстер капитулировал только 22 ноября, Фердинанд лишь после этого смог перевести свои войска для Фридриха. И вновь Западный фронт сумел вернуть удачу прусскому королю. Его поражения при Максене (20 ноября) и при Мейсене (3–4 декабря), превратившие 1759 год в столь же черный для Пруссии, каким он оказался для Франции и Людовика XV, восстановили баланс удач в войне на континенте для австрийской коалиции. И так произошло даже после того, как Фердинанд (и заменивший его Вангенхайм во время частого посещения принцем Брауншвейгским совещаний с Фридрихом) нанесли поражение новому французскому командующему Бролье при его первых операциях.

Фердинанду пришлось заняться еще одним делом в 1759 г.: свести счеты с «минденским трусом» лордом Джорджем Саквиллом. Он оказался в трудном положении: учитывая, что британские войска только что одержали славную победу, жалоба на их командующего могла показаться мрачной. Однако Фердинанд решил, что Саквилл не должен пользоваться титулом «прославленный первый», чтобы с его помощью избежать последствий своего позорного поведения. Он начал с того, что восхвалял доблесть и отвагу британских полков в битве за Минден. Особенные похвалы достались на долю заместителя Саквилла маркиза Гренби. Но командующий намеренно не произнес ни слова о лорде Саквилле.

Эти выводы о битве при Миндене распространили в армии. Затем Фердинанд выпустил государственный приказ, в котором о Гренби говорилось так, словно тот командовал британскими войсками. Но вновь не прозвучало ни слова о лорде Джордже.

После этого невоздержанный лорд Саквилл обратился к Фердинанду, повторив свою историю о неоднозначных и противоречивых приказах. Но эта версия событий лишилась всяческих оснований, когда Гренби отказался поддержать столь невероятную фантазию. Фердинанд с ледяным спокойствием ответил: все его постоянно действующие приказы и инструкции остаются в силе и не подлежат изменению, он устал от споров в своей армии и отказывается продолжать дальнейшее обсуждение поведения Саквилла.

Но в письме Георгу II командующий метал громы и молнии.

«Сир,

я считаю себя обязанным доложить Вашему Величеству, что если Ваше Величество пожелает, чтобы я продолжал оставаться на столь почетном посту командующего союзной армии Вашего Величества в Германии, то Ваше Величество получит огромное удовлетворение, проведя значительные изменения в своей армии и отозвав лорда Джорджа Саквилла, командующего британскими силами. Его поведение 1-го числа не соответствовало оказанию помощи ни общему делу, ни мне. В частности, так было и в тот самый момент, когда все висело на волоске и могло оказаться потерянным. С другой стороны, успех этого дня был не столь блистательным и полным, каким он мог стать, если я сумел бы использовать все средства, имеющиеся в распоряжении. Так как этот вопрос крайне серьезный, осмелюсь настаивать на отзыве названного лорда Джорджа Саквилла. Также осмелюсь очень покорно питать надежду, что Ваше Величество уделит этому серьезное внимание, произведя замену незамедлительно. В противном случае считаю себя обязанным заявить, что не принимаю на себя ответственность за последствия. Без такого срочного изменения я более не смогу быть полезен британской армии. В силу сложившихся обстоятельств и моего рвения на службе Вашего Величества ради общего дела я вынужден был сделать это заявление. Мой долг и сознание требуют этого, но врожденный характер никогда не позволил бы мне пойти на подобный шаг…»

Судьба Саквилла теперь была только в руках Питта и Георга II, так как герцог Ньюкасл мог приложить свою руку лишь в том случае, если он был полностью уверен, что помогает выигрывающей стороне. В силу своего темперамента герцог не был способен возражать королю по такому вопросу, даже если захотел бы. Но он и не хотел. Единственными принципами, которыми руководствовался Ньюкасл, стали принципы выживания как политического ставленника королей и грязные средства, которые требовались ради достижения этой цели.

Идея о принципиальном противодействии была для угасшего интеллекта герцога тем, что он считал в сущности смехотворным. Саквиллу не на что было надеяться в руках Георга II, который ненавидел его. И сомнительные шансы лорда резко сократились, когда в Лестер-хаузе решили использовать все это неприятное дело в качестве средства для травли короля.

Принц Уэльский подлил масла в огонь, объявив: он «почти с радостью ждет того, когда незначительный немецкий принц сделает достоянием общественности любой недостаток, который обнаружит у британского командующего, не ожидая заблаговременных инструкций короля по такому деликатному вопросу».

Поэтому оставался только Питт. Для него личные соображения не имели смысла вообще: он не был способен понять дружбу и не имел настоящих друзей. Этот человек судил обо всем по строгим канонам политической целесообразности. В своем шедевре — туманном сообщении — Питт объявил: Саквиллу «предоставлен отпуск» для возвращения в Англию, словно это было тем, что запросил сам лорд Джордж.

Так ему удалось замаскировать реальность: Георг II получил огромное брутальное удовольствие, мгновенно уволив Саквилла. Увольнение из армии обошлось ему в 7 000 фунтов стерлингов в год. Но более болезненным для лорда Джорджа оказалось постепенное понимание того, что хотя его и не предали суду, он стал объектом всеобщего высмеивания.

Лорд начинает вести постоянную кампанию по лоббированию кабинета относительно «справедливости». Наконец Питт потерял всякое терпение и приказал собрать заседание генерального военного суда по тяжкому обвинению в неповиновении командующему перед лицом противника. Военный суд счел Саквилла виновным, вычеркнул его из списка тайных советников и постановил зачитывать позорящий его приговор на каждом армейском параде, что обычно делалось только в случае казни.

Общее мнение относительно Саквилла заключалось в том, что он, вероятно, скорее был глуп и некомпетентен, чем труслив в общепринятом смысле. Но даже его сторонники сочли: поведение лорда после выговора, сделанного Фердинандом на поле боя, преднамеренно замедлившее проведение маневров кавалерии, представляет собой «упрямую медлительность». Такова формулировка восемнадцатого столетия относительно того, что мы назвали бы молчаливой наглостью.

Глава 9 Равнина Авраама

Постараемся доказать, что 1759 г. стал хорошим годом для литературы. Помимо классических работ, которые сохранились до наших дней, вышла масса теперь уже давно забытых трудов, оказавших в свое время огромное влияние. Только в одной Британии шотландский представитель духовенства Александр Джерард написал «Эссе о вкусе», считавшееся в то время важным вкладом в эстетику и в дебаты о возвышенном. Труд «Моральные и политические диалоги» английского священника Ричарда Хёрда, использовавшего образы причудливых литературных героев прошлого в различных обстоятельствах, воспринимали в то время серьезно. Правда, в дальнейшем его полностью затмил Юм и его «Моральное и политическое эссе». Сара Филдинг создала своего рода протоготический роман «История графини Деллуин», где появляются мотивы, прославленные Горацио Уолполом через пять лет в «Замке Отранто». Ирландский актер и драматург Чарльз («Безумный Чарли») Маклин трудился над двумя пьесами — «Женатый распутник» и «Любовь по моде».

Еще одной фигурой, почти полностью забытой в наши дни, был поэт Эдуард Янг, который в 1759 г. написал «Рассуждения относительно оригинального сочинения», свой последний и наиболее значительный труд. Наряду со многими другими новинками этого года, стали заметными первые проявления романтизма. Янг впервые полностью сформулировал определение художника как гения, ставшее общепринятым в наше время. Его труд стал примером того, «о чем часто думали, но никогда не могли точно сформулировать». Он подчеркнул, что автор является мастером-творцом, но не простым ремесленником, владеющим техникой.

Янг популяризировал идею гения, как своеобразного механизма передачи божественного вдохновения. В следующем веке это назовут плодами работы подсознания.

«Мы вообще ничего не знаем не только о человеческом разуме, но даже о своем собственном. Едва ли можно встретить человека, который представлял бы свои возможности больше, чем устрица свою жемчужину, или скала — свои алмазы. И это — не говоря уже об обладании нераскрытыми способностям. О том, что он даже не подозревает об этом, пока его возможности не разбудят громогласные призывы или не пробудят чрезвычайные обстоятельства, свидетельствует внезапное прозрение некоторых людей из полного невежества. Их излияния вызывают всеобщее восхищение, так как они основаны на неопровержимом принципе пробужденного вдохновения. Потрясение, испытываемое таким человеком, не меньше чем потрясение, испытываемое всем миром».

Возможно, поэзия была тем единственным, чего не было в английской литературе в том году. Поуп и Томпсон уже умерли, Янг находился на закате своих дней, а романтизм оставался еще за горизонтом. В 1759 г. Оливер Голдсмит, чья «Покинутая деревня» выйдет в свет только через десять лет, был еще заурядным писакой и мучился желанием достичь чего-то большего. В феврале он уныло писал своему брату; «Если человек мог бы существовать на это, то занятие поэзией не стало бы неприятным».

Судьба Голдсмита, который обучался в Тринити-колледже в Дублине, оказалась беспорядочной. Он был студентом, неудачником-эмигрантом, неудачным приходским священником, неудачником-врачом. Некоторое время он работал ассистентом фармацевта, флейтистом-любителем, поденщиком на Граб-стрит, а в том году стал бедствующим стихоплетом. Жизнь едва ли могла обещать ему славу и состояние. Энергичность была тем единственным качеством Голдсмита, которое у него нельзя отнять. В 1759 г. он не только внес плодотворный вклад в «Бритиш мэгэзин» Смоллетта, но и основал собственное издание журнала «Би», написав злой трактат, озаглавленный «Исследование современного состояния классического образования в Европе». Там автор документально обосновал упадок искусства в Европе в результате отсутствия просвещенного покровительства, а также дурного влияния сухой критики и академического образования.

Хотя критики сочли трактат слишком коротким и поэтому не отвечающим на широкий круг поставленных вопросов, он, безусловно, был свежим, энергичным и убедительным, когда Голдсмит рассматривал проблемы лондонской Граб-стрит.

Голдсмит предвидел для себя горькую судьбу. Он говорил о разочаровании голодных писателей, стремящихся стать авторами романов, нищих поэтов, гениев, признанных слишком поздно или непризнанных вообще, меркантильную жадность и низкие стандарты издательств и книготорговцев Лондона. Автор разочаровал Дэвида Гаррика своей атакой на сентиментальную национальную комедию: «Одна из постановок, сделанная с ослиным упрямством со всеми дефектами своих противоположных родителей, к тому же, отмеченная стерильностью». Но Голдсмит проявил восторг в эпиграммах и афоризмах, что неизбежно привело его в круг Сэмюэля Джонсона. Сохраняемые «тупость и однообразие», замечал он, представляют собой «посягательство на прерогативу масштабности». Он выступил с особенными нападками на «смирительную рубашку» — тупик, в который общество загоняло поэзию.

«Если поэт говорит об абсурдной вульгарности, он низок. Если он чрезмерно преувеличивает особенности глупости, чтобы сделать их смешнее, то он очень низок. Короче говоря, они отказывают в возможности комических или сатирических размышлений представителю любого слоя общества, кроме высшего. А оно, хотя и может похвастаться таким же изобилием глупцов, как и более скромные сословия, ни в коем случае не плодовито абсурдностью».

Величайшим английским поэтом, жившим в то время, считается Томас Грей. Но его шедевр появился на восемь лет раньше. Возможно, чаще цитируют знаменитые строки из его «Элегии, написанной на сельском кладбище»: «путь славы», «подальше от безумствующих толп», «взошел на трон, убийства совершив», «ведь множество цветов красуется незримо», «какая-то деревня Хемпден» и т. д. Такие цитаты встречаются чаще, чем строки любого другого поэта (за исключением Шекспира). Грей был удивительно неудачлив в любви: его школьный друг Ричард Уэст умер в молодом возрасте, его унижал его сотоварищ гомосексуалист Горацио Уолполл. Последние годы своей жизни он провел, испытывая бесплодную и безнадежную страсть к молодому швейцарскому путешественнику Шарлю Виктору Бонштеттену.

Прославленный и впавший в депрессию Грей проявлял особый интерес к ходу Семилетней войны и расспрашивал своего друга Джорджа Таунсхенда (заместителя Вульфа) о военной кампании в Канаде. В январе 1760 г. он сообщил результаты своих бесед Томасу Уортону: «Вы интересовались Квебеком. Генерал Таунсхенд говорит, что он очень похож на Ричмонд-Хилл: река столько же прекрасна (если не больше), а долина такая же лучезарная, плодородная и столь же хорошо возделана».

Существует значительно больше доказательств интереса, проявленного Греем к военным делам. 8 августа 1759 г. он прокомментировал битву при Миндене следующим образом: «Наконец-то наступило время триумфа. Я хочу сказать — триумфа для наших союзников. Ведь пройдет очень много времени, прежде чем у нас появятся причины выступить с какими-то собственными великими начинаниями. Поэтому, как обычно, мы гордимся своими соседями. Великая армия Контада разбита наголову. Так мне сообщили совершенно точно, но подробностей я еще не знаю. И почти столь же мало известно о победах над русскими, которые теряются в великолепии столь великого военного действия».

Но существуют еще более тесные связи, соединяющие Грея с миром военных действий. Возможно, наиболее известна история о том, что генерал Вульф в Квебеке причастен к «Элегии, написанной на сельском кладбище». Джон Робинсон, позднее профессор естественной истории в Эдинбургском университете, в 1759 г. был юным гардемарином на борту корабля «Рояйл Вильгельм». Он рассказал Роберту Саути (который передал это сэру Вальтеру Скотту), что ночью 12 сентября во время ночного похода британской армии к реке Св. Лаврентия Вульф вытащил из кармана экземпляр работ Грея и начал декламировать «Элегию». Когда командующий увидел, что его офицеры встретили его чтение молчанием, он упрекнул их: «Могу сказать только, джентльмены, что если мне пришлось бы выбирать, то я скорее согласился бы стать автором этих стихов, чем одержать победу в бою, который предстоит нам завтра утром».

Согласно другой версии, один из студентов Робинсона, Джеймс Лури, вспомнил, как профессор говорил: «Элегию» читал наизусть кто-то другой. И тогда Вульф сказал: «Я скорее согласился бы сделаться автором этого произведения, чем завтра разбить французов». Это небрежно брошенное замечание помогло понять офицерам, что на следующий день состоится бой. Ведь до тех пор Вульф не сообщал об этом никому.

Эта история стала достоянием общественности после того, как Уильям Газлитт в 1823 г. повторил ее журнале «Литерари экзаминер». Самые строгие и нетерпимые в вопросах нравственности ученые всегда призывали не верить в эту историю. Они приводили три основных причины: упоминания об этом эпизоде отсутствуют в литературе восемнадцатого столетия, она не соответствует характеру и личности Вульфа, а такие строки, как о цветке, благоухающем незримо и источающем «свой аромат в пустынный воздух» едва ли могут соответствовать менталитету этого «самопублициста».

Но известно, что невеста Вульфа Катарина Лолер передала ему экземпляр стихотворных произведений Грея непосредственно перед отправлением из Англии.

По общему мнению, эта история, вероятно, правдива в основных чертах. Но ирония заключается в том, что Грей так никогда и не узнал, что один из великих военных героев Британии сделал такую честь его самому известному стихотворному произведению.

Унылый и подавленный поражением при Монморанси Вульф размышлял над вероятностью того, что ему придется отправиться в Луисбург, Галифакс или даже Лондон, оставляя весной 1760 г. свои сковывающие войска на Иль-о-Кодре до своего возвращения с другой армией. Но его злоба на французов нашла выражение в третьей листовке, выпущенной в начале августа (первая издана 27 июня). Из нее ясно следовало: неприятель отвергает его раннее предложение амнистии, поэтому теперь на него обрушится вся ярость войны. Канадцы, утверждал командующий, «отплатили такой неблагодарностью, проявив самое нехристианское варварство по отношению к войскам» при каждом удобном случае, что он больше не может отказать себе в себе и своей армии в воздаянии должного, карая их так, как они того заслуживают.

Но особенно взбесило Вульфа поведение индейцев Монкальма — в частности, племен оттава и микмаков. Например, их обычай снимать скальпы и наносить увечья военнопленным и часовым, которых они часто превосходили в силе в полной темноте на дальних британских передовых постах. Возникали подозрения, что и сами франко-канадцы снимали скальпы и наносили увечья, а затем выдавали это за работу своих невежественных союзников-индейцев, которых «к сожалению» не могли проконтролировать.

Когда Вульф официально выразил протест Водрейлю, губернатор быстро отделался от него. В связи с тем, что обе стороны всегда использовали индейцев в качестве союзников в борьбе за господство в Северной Америке, поднимать этот вопрос теперь было бы сущим вздором только потому, что у Вульфа в его армии вряд ли часто можно было встретиться с туземцем.

Зверства индейцев, о которых можно только сожалеть, стали частью «превратностей войны», которые приходилось испытывать обеим сторонам, перенося их стоически в этом ожесточенном вооруженном столкновении.

Возможно, индейцы пришли на ум Вульфу в рассматриваемом случае по ассоциации с другим противником. К началу августа его отношения с Таунсхендом опасно осложнились. Но последний пополнил свой портфель портретами, создав первое законченное изображение воина племени оттава в полном боевом снаряжении. В начале ночи 8 августа 1759 г. этот бравый воин переправился вплавь по броду ниже водопада Монморанси и вышел на берег там, где надеялся подстрелить ничего не подозревающего британского часового. Однако удача оказалась против него: индеец племени оттава обнаружил, что он сам смотрит в дуло мушкета «красного мундира».

Через несколько минут лазутчик предстал перед бригадиром Таунсхендом. Индеец делал вид, что он не понимает ни слова из всего, что ему говорили, хотя многие в военном лагере понимали язык племени оттава.

Таунсхенд, обращаясь с аристократическим высокомерием к «дикарю самого варварского вида, совершенно обнаженному, если не считать набедренной повязки», быстро набросал эскиз своего пленника.

Этот первоначальный эскиз из серии акварелей, написанных Таунсхендом во время весенней военной кампании, бесценен тем, что стал единственным известным изображением индейцев Северной Америки, созданным очевидцем событий Семилетней войны.

Несостоявшегося мастера снятия скальпов заковали в кандалы и погрузили на борт британского боевого корабля с намерением доставить в Англию в качестве подарка Георгу II. Но ловкий индеец оттава через несколько ночей избавился от своих цепей и исчез в темных водах реки Св. Лаврентия. На поиски отправили специальные отряды, но те не обнаружили даже следов беглеца. Естественно, англичане сделали вывод, что этот бесстрашный пловец смог благополучно добраться до французской линии фронта.

Согласно интерпретации законов войны Вульфом, бесконтрольное использование французами индейцев и маскировка своих собственных зверств, которые выдаются за действия раскрашенных дикарей, предоставляет ему все права расправляться огнем и мечом с жителями района реки Св. Лаврентия. Это оправдывает все его действия.

Хотя Вульф предоставил канадцам время до 10 августа для изменения своего отношения, он решил для начала подвергнуть их репрессиям. 4 августа командующий направил подразделение рейнджеров, чтобы предать огню поселение в бухте Сент-Поль на том основании, что его жители сожгли британские лодки.

Человеком, которого он выбрал в качестве руководителя группы, был один из рейнджеров Роджерса по имени Джозеф Горхем. Этот дуэлянт, ненавидевший индейцев, приступил к работе с осознанием того, что Вульф, вероятно, выбрал его, узнав о том, как он провел свое время в Шотландии с Камберлендом и «Висельником Холи». Постоянно действующий приказ Вульфа от 27 июля запрещал снятие рейнджерами скальпов. (Это один из обычаев индейцев, который они восприняли с жадностью, если противник не включал в личный состав индейцев или канадцев, переодетых таковыми). Но рейнджеры просто снимали скальпы со всех, кто им «нравился», а затем утверждали, будто противник «замаскировался» под индейцев племени оттава.

Спустя два дня Вульф сказал Монктону: если по его лодкам снова откроют огонь, то он сожжет все дома в деревне Сент-Иоаким до единого, хотя и пощадят церкви: «Я косвенно уведомил Водрейля, что таковы мои намерения».

Политика выжженной земли стала мерой отчаяния Вульфа. Он твердо надеялся на то, что господство террора заставит французов выбраться со своих укрепленных позиций для защиты собственных родственников и близких. Мирные жители в районе реки Св. Лаврентия оказались перед ужасной дилеммой: Водрейль уже предупредил их, что если они станут сотрудничать с противником, он натравит на них своих индейцев. Теперь Вульф предупреждал: если они не будут сотрудничать, он сожжет их очаги и дома — вместе с ними.

После уничтожения поселения в бухте Сент-Поль, Горхем и его мародеры направились в бухту Маль (Мюррей), где он сжег сорок домов и амбаров. Затем отряд переправился через реку в поселение Сент-Анн-де-Ла-Покатье, где сжег еще пятьдесят построек. В течение всего августа небо над рекой Св. Лаврентия было темным, словно разгорелся огромный пожар в лесу. Это дым от горящих фермерских домов застилал солнце.

На обоих берегах реки воцарилась настоящая преисподняя, когда рейнджеры Горхема сжигали любой признак человеческой цивилизации. К середине месяца они закончили разрушение всех домов, ферм и амбаров между рекой Этчемин и Ла-Шодье.

23 августа наступила очередь деревень на северном берегу между Монморанси и Сент-Иоакимом, выбранных поджигателями Вульфа согласно своему вкусу к пиромании. Остров Орлеан тоже был предан огню.

В начале сентября майор подразделение регулярных войск, а также рейнджеров и матросов под командованием майора Джорджа Скотта, направилось вниз по течению реки, приступив к уничтожению всех строений, домашних животных на пастбищах и урожая на южном берегу. Так выполнялась угроза Вульфа «выжечь всю территорию от Камараска до высот Пуэнт-Леви». На расстоянии пятидесяти двух миль, которые прошли Скотт и его разрушители, они сожгли 908 строений (Скотт вел точный учет), взяли пятнадцать пленных и убили пять канадцев за потерю двоих и горстку раненых в своих рядах.

Общим итогом разрушений в террористической кампании Вульфа стало более 1 400 фермерских домов. На их восстановление, как злорадно сообщала «Нью-Ингланд газетт», потребовалось бы полстолетия. Но это было еще не все. Британские источники обходили молчанием сопровождающие зверства. Однако тогдашний историк Фред Андерсен сделал немногословный вывод: «Никогда и никто не подсчитывал количество актов насилия, снятия скальпов, воровства и непреднамеренных убийств, произошедших в ходе этого месяца кровавого террора».

Вероятно, террористическая тактика принесла противоположные плоды, так как решила за канадцев дилемму, стоявшую перед ними. Неизбежным результатом оказалась вспышка ожесточеннейшей партизанской войны. Особенно яростные бои велись на северном берегу ниже Монморанси. Главным вождем партизан стал священник, которого звали Портнёф. Но в источниках его называют по-разному: аббат де Бопре или кюре Сент-Иоакима. Отец Портнёф, очевидно, был доверенным лицом Водрейля. Он старался сократить ужасающие зверства в партизанской войне, обращаясь с британскими офицерами, борющимися с ним, цивилизованным образом. Но офицеры, повиновавшиеся приказу Вульфа вести беспощадную войну, наотрез отвергали благородство и вежливость.

Вульф, чьи надежды не оправдывались в результате мощной обороны отрядов священника, направил на северный берег пополнение. 23 августа на арену действий прибыли свежие войска, численность которых составляла 300 солдат, а также полевая артиллерия. Непрерывный и ожесточенный сплошной огонь артиллерии по позициям Портнёфа в деревне Сент-Анн заставил защитников выйти на открытое пространство. Там они были безжалостно уничтожены. Убили и сняли скальпы у тридцати партизан и у самого Портнёфа.

Британцы воспользовались неудачной отговоркой, что защитники были переодеты индейцами. Пощады не давали никому, пленных не брали. Прапорщик Малькольм Фрэзер из Хайлендерского полка пообещал сохранить жизнь двум партизанам, но это обещание не позволил выполнить кровожадный полевой командир капитан Александр Монтгомери. Он приказал действовать хладнокровно и уничтожить всех пленных.

Монтгомери отпраздновал массовое убийство партизан Портнёфа уничтожением всех домов в деревне Сент-Анн и необоснованно испепелил Шато-Рише.

Вульф еще раз доказал, что является верным последователем Камберленда. Выражаясь словами Тацита, он создал пустыню и назвал это миром. Даже Таунсхенд, не отличавшийся состраданием, был возмущен. Он писал своей жене: «Никогда не приходилось мне служить в такой отвратительной военной кампании, как эта. Наши неравноценные вооруженные силы превратили операции в арену перестрелок, жестокости и опустошения. Это самый неприятный вид войны — бои, в которых мне совершенно не хотелось бы принимать участие. И в будущем, поверь мне, моя дорогая Шарлотта, я буду стремиться к тому, что противоположно этому».

Апологеты Вульфа, начиная с интеллектуально бесчестного Паркмена, утверждают: его политика выжженной земли и массовых убийств была лишь справедливым и равноценным возмездием за значительно более страшные военные преступления, совершенные Водрейлем, Монкальмом и их союзниками. Вряд ли это звучит убедительно. Зверства, совершенные французской стороной (например, в форте Уильям-Генри в 1757 г. и в других местах), являлись следствием того, что французы не были способны проконтролировать своих индейских союзников. А от них они зависели из-за огромного численного превосходства британцев. Приказа об общей войне на уничтожение, аналогичного тому, который отдал Вульф в августе, с французской стороны не было. Поэтому совершенно понятно: его инструкции воспринимались как вопиюще несправедливые или принимались с сильным удивлением.

Помимо отвращения, испытанного такими солдатами, как Малькольм Фрэзер и Таунсхенд, существует вопрос, поднятый Монктоном относительно драконовских инструкций Вульфа, а также цензура британским правительством депеши Вульфа, направленной Питту по этому вопросу. Самое большее, что можно сказать в оправдание командующего, заключается в том, что война в Северной Америке в восемнадцатом столетии всегда была отвратительным и варварским делом. Но из этого нельзя сделать логического вывода, позволяющего (как полагают многие сторонники и защитники Вульфа) принять его жестокость и варварство, дабы поднять их на новые высоты. Если индейцы были невежественными дикарями, то чем можно оправдать предположительно цивилизованных европейских офицеров, которые вели себя с равноценной жестокостью?

Более того, как гласит известное высказывание убийцы герцога д'Энгьена, подосланного Наполеоном, это хуже чем преступление. Это — ошибка.

Зверства Вульфа не сделали ничего, чтобы приблизить его к конечной цели, поскольку население Квебека более не могло переносить страдания соотечественников, как и «стратегические бомбардировки» своего прекрасного города.

Пока продолжалось жестокое опустошение районов, расположенных далеко от Квебека, Вульф старался захватить плацдарм или площадку для своей базы в районе реки Св. Лаврентия выше города, пытаясь также установить контакт с Амхёрстом и отрезать линии коммуникаций Монкальма. Бригадир Мюррей командовал этими операциями и игрой в кошки-мышки с французами.

Британцы временно задерживались в различных пунктах, а французы упорно преследовали их по берегу. Зверства прекратились, когда Мюррей направился вверх по течению реки. Это объясняется тем, что после того, как 8 августа Бугенвиль отразил атаку на северном берегу, которая унесла с собой 140 британских солдат убитыми и ранеными, английский бригадир переключился на поселение Сент-Антуан на южном берегу. Здесь он пригрозил жителям, что сравняет с землей все жилые дома, если они откроют по нему огонь. Он вновь погрузился на суда 18 августа, предоставляя Бугенвилю возможность уйти, затем высадился на северном берегу выше по течению реки в Дешамбо и уничтожил запасное военное имущество и снаряжение Монкальма.

Этот рейд вызвал беспокойство французского командующего и заставил его временно покинуть Квебек. Опасаясь, что его линии коммуникаций будут отрезаны, он поспешил на помощь Бугенвилю, но узнал только то, что британцы уже ушли.

Монкальм признался себе, что почувствовал облегчение. Ведь если бы Мюррей захватил крупными силами плацдарм в Дешамбо, то у французов не хватило бы войск, чтобы вытеснить его. Но его беспокоила возможность появления подобных вещей в будущем. Зато твердоголовый Водрейль не видел смысла в вылазке Монкальма, считая ее просто проявлением паники.

Августовские вылазки в верховьях реки закончились тупиковым положением: Монкальм вернулся в Бопорт, а Мюррей — на высоты Леви. Его отозвал обратно с особой поспешностью совершенно нетерпеливый Вульф.

Но Мюррей вернулся обратно с тем, что имело огромное значение: с известиями о том, что форт Ниагара пал. Оказалась ликвидированной опасность возможной контратаки французов. Когда разведка доложили об этом Монкальму, то, естественно, он был крайне обеспокоен, направив шевалье де Леви и войска численностью в 800 солдат для подкрепления разрушающегося западного театра военных действий. Ему с трудом удалось выделить людей для этого, так как они обороняли фронт, проходящий от водопада Монморанси до северного берега река Св. Лаврентия в верхнем ее течении от Квебека. Он находился в крайне тяжелом положении и был почти на грани краха еще до того, как снарядил отряд под командованием Леви.

Вульф, не предполагая, что у Монкальма появились такие проблемы, в августе сам испытывал кризис. Возможно, мы сможем понять зверства в том месяце, как фанатичные действия человека, который, в сущности, утратил видение своей цели. Перед командующим стояла двойная проблема: он болел и не ладил со своими бригадирами.

В течение большей части августа Вульф с трудом поднимался с постели. Едва придя в себя после страшного приступа лихорадки, он мучился от участившихся приступов туберкулезного кашля и ослаб от постоянных кровопусканий, которым подвергали пациента врачи.

Принимая большие дозы опиума и других болеутоляющих средств, Вульф часто не мог даже помочиться без приступов ужасной боли. Находясь в таком положении, он совершенно не справлялся с нарастающей враждебностью со стороны всех трех своих бригадиров.

Вульф совершенно испортил отношения с Таунсхендом (что, как полагают, несложно было сделать). Зашифрованная запись в дневнике от 7 июля свидетельствует о крупном скандале между тщеславным аристократом и его командующим, причем Таунсхенд угрожал направить «запрос в парламент» относительно поведения вышестоящего офицера. В течение остальной части июля напряжение увеличивалось.

Кажется, становится понятным, что Вульф в течение этого периода постепенно настраивал против себя Мюррея. Командующий в значительной мере потерял уважение к себе из-за фиаско при Монморанси 31 июля. После этого события он обнаружил, что заместитель квартирмейстера генерал Гай Чарлтон, прежний фаворит Вульфа, присоединился к его недоброжелателям.

В середине августа Вульф, ко всему прочему, испортил отношения с Монктоном. Подробности неизвестны, но 15 августа выясняется, что командующий приносил «теплые извинения» за непреднамеренно причиненную обиду, когда он отозвал солдат с постов Монктона и тем самым ослабил их.

Вульф снова написал Монктону 16 августа, почти умоляя его: «Всей душой прошу простить меня…»

Капитан Томас Белл, чей дневник является важным источников сведений о военной кампании в Квебеке, пишет: Вульф уничтожил свои записи за период после августа. Но в этом уничтоженном разделе «содержалось подробное описание позорного поведения офицеров по отношению к нему по поводу парламентского запроса».

27 августа (перед тем, как Вульф почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы собрать заседание военного совета с тремя бригадирами), командующийстолкнулся с одним из серьезных выступлений против себя.

Почти наверняка Вульф не был высокого мнения о стратегических способностях своих подчиненных, но консультировался с ними. Отчасти это происходило из-за того, что таковы были культурные нормы в военной жизни восемнадцатого столетия. Частично консультации проводились потому, что позднее (возможно, в парламентском запросе?) командующего окажется невозможным обвинить в том, что он действовал своевольно и авторитарным образом.

Совет произошел место 28 августа. Вульф начал с того, что изложил краткий план возможных вариантов действий. Все они включали атаку на линии фронта в Бопорте. Основная мысль заключалась в том, чтобы захватить французские войска между двух огней, переходя на них во фронтальную атаку в этих двух пунктах, а также ударить с тыла крупными силами. Последние должны переправиться через реку Монморанси по верхнему броду.

Вторая идея, по существу, была повтором операций, выполненных 31 июля. Но чтобы вновь попытаться взять верхний редут, войска Таунсхенда должны занять прибрежный плацдарм, а силы Монктона — переправиться с высот Леви для нанесения окончательного удара.

Третий вариант представлял, по существу, комбинацию первого и второго сценариев. Все предложенные боевые действия — просто варианты прежней стратегии, которая так бесславно провалилась 31 июля.

Апологеты Вульфа, стараясь спасти его от очевидного обвинения в банкротстве идей, утверждают: командующий просто «запустил пробный шар». Якобы он уже принял решение об альтернативной стратегии, но хотел заставить своих бригадиров собственноручно подписать окончательный отказ от всех атак на линии фронта в Бопорте.

Альтернативным и более правдоподобным объяснением является то, что у Вульфа просто не было никаких соображений о том, что делать дальше. Но какими бы не оказались причины для его удивительно прозаического меморандума, определенно лишь одно: бригадиры решительно отказались от него. Вместо этого они предложили Вульфу оставить его идею форсировать линии фронта Бопорт — Монморанси, а вместо этого сосредоточиться на поисках участка в верхнем течении реки для нанесения следующего удара. Такие действия создали бы угрозу для линий снабжения продовольствием Монкальма с запада, а в конечном счете заставили бы его покинуть свои укрепленные позиции в Квебеке.

Дополнительное преимущество высадки в каком-нибудь месте выше Квебека заключается в том, что британская армия сможет сосредоточиться. Она не оставалась бы уязвимой (как это предполагалось до тех пор) для локального численного превосходства французов.

Но самое важное заключается в том, что если Монкальм будет разбит в Квебеке, у него не окажется возможности отступить на запад и продолжать там борьбу. Битва за Квебек, таким образом, в условиях новых диспозиций окончательно решит борьбу за господство в Северной Америке.

К началу сентября британцы смогли собрать грозное военно-морское соединение на реке выше Квебека. 28 августа фрегат «Лоуштофт», шлюп «Хантер» и менее крупные суда смогли пройти мимо французских береговых батарей и соединиться с горсткой кораблей, которые уже находились в верховьях реки.

Ночью с 31 августа на 1 сентября еще пять кораблей, включая фрегат «Сихорс», форсировали проход к судам, находившимся выше Квебека. Поэтому у Вульфа появилась прикрывающая артиллерия для любых вооруженных сил, которые он попытается высадить к юго-западу от города (т. е. в верховьях реки).

Теперь британским бригадирам предстояло провести умелую эвакуацию из лагеря Монморанси и перебросить войска — прежде всего, на остров Орлеан. Оставляя удерживающее подразделение на этом острове для защиты базового лагеря, госпиталя и запасов, а также еще один мощный гарнизон на высотах Леви, где уже находилась вся самая тяжелая артиллерия, британским командирам следовало перебросить всю осаждающую армию в устье реки Этчемин на южный берег (к юго-западу от высот Леви). Там их силы должны быть готовы для последнего похода в верховья.

Эвакуация оказалась еще одним крупным успехом амфибийных (десантных) операций. Монктон должен быть совершить ложный маневр в направлении правой части французских оборонительных сооружений около устья реки Сен-Шарль в то время, когда Вульф закончит последний отвод своих солдат из района Монморанси. Там оставили пять батальонов до 3 сентября в надежде, что можно спровоцировать французского командующего на поспешную вылазку.

Но Монкальма спровоцировать было невозможно. Многие наблюдатели с обеих сторон полагали, что он упустил прекрасную возможность посеять хаос во время сложного процесса посадки на борт кораблей.

Оба командующих столкнулись с проблемами. Вульф не испытывал оптимизма по поводу результата новой стратегии. Он признавался Питту, что молчаливо согласился с ней, притом — с огромными сомнениями. Из его последнего письма матери, написанного 31 августа, видно, что настроение Вульфа остается столь же пессимистичным: «Мой противник мудро спрятался в непреступных оборонительных сооружениях так, что мне не добраться до него, не пролив потоков крови. А в этом, возможно, нет смысла. Маркиз де Монкальм возглавляет огромное количество плохих солдат. Я стою во главе небольшого количества хороших воинов, которые мечтают только о том, чтобы сразиться с ним. Но многие старые бывалые осторожные солдаты избегают боевых действий, сомневаясь в поведении его армии».

В своем письме Питту, датированным 2 сентября, Вульф жаловался на трудности ведения военной кампании в Канаде, где сама местность против него, а река Св. Лаврентия усиливает превосходство неприятеля по личному составу и по военным материалам. Он также подчеркивает, что список потерь растет. С конца июня Вульф потерял 850 человек убитыми и ранеными, включая двух полковников, двух майоров, девятнадцать капитанов и тридцать четыре младших офицера. Теперь же появились признаки того, что болезни тоже возьмут свое. Это приведет к дальнейшему сокращению эффективного личного состава.

Вульф сообщал, что он крайне неохотно принял план бригадных генералов отрезать линии коммуникаций Монкальма между рекой Жак-Картье и Кап-Руж. Подтекст всех его последних донесений свидетельствовал о человеке, готовящемся к окончательному разгрому, принимающим на себя половину ответственности за это, но желающим возложить вторую половину ответственности на других. Правда, ради справедливости следует заметить: когда он попытался обвинить военно-морские силы в некоторых недостатках, а адмирал Сондерс громогласно возражал, Вульф согласился взять свои оскорбительные слова обратно.

По поводу разгрома 31 июля Вульф проявил даже великодушие, так как письмо к Сондерсу заявил следующее: «Я вполне отдаю себе отчет в своих собственных ошибках, допущенных в ходе военной кампании. Мне ясно видно, в чем я ошибался. Думаю о той вине, которая должна обязательно сокрушить человека — с вытекающими последствиями или без оных».

Водрейль, рассматривая то, что британцы покинули лагерь Монморанси и перебросили свои силы вверх по реке, учитывая то, что это происходит очень поздно для сезона, решил: ситуация означает, что Вульф наконец-то принял поражение. 1 сентября губернатор писал Бурламаку следующее: «Все свидетельствует о том, что грандиозный замысел британцев провалился».

Монкальм не был столь оптимистично настроен по многим причинам. Во-первых, Квебек продолжали обстреливать до 4 сентября. Английские батареи снова вызвали пожары в Нижнем городе, за одну ночь сгорело 167 зданий. В генеральном госпитале, который, к счастью, оказался не на прямой линии огня из больших пушек на высотах Леви, каждое место оказалось заполненным больными, ранеными, женщинами детьми, бежавшими из города, не говоря уже о группе монахинь-урсулинок.

Во-вторых, и население Квебека, и войска на линиях фронта в Бопорте сидели на голодном пайке. Только везение (урожай в Монреале оказался ранним) позволило им дожить до этого дня. Французы уже ели хлеб из пшеницы нового урожая. Темп дезертирства ежедневно увеличивался, вызывая беспокойство. Многим солдатам было все равно, кто окажется победителем и что произойдет дальше, лишь бы им наполнить свои желудки.

Монкальм был подавлен тем, что с ним не было его любимых офицеров — Бурламака и Леви. Подобно Вульфу, он уже не мог похвастаться своим здоровьем. Там, где Водрейль был всегда безрассудным оптимистом, Монкальм оставался пессимистом, он с подозрением относился к намерениям британцев. Губернатор в состоянии эйфории серьезно воспринимал преувеличения британских перебежчиков (ведь поток дезертирства оказался двухсторонним), сделанные ими из соображений целесообразности относительно того, что Королевский Флот предоставит Вульфу еще только одну неделю, оставаясь на реке Св. Лаврентия. Но Монкальм был убежден: британцы продержатся, по меньшей мере, еще целый месяц.

Письма французского командующего, адресованные Бурламаку, являются точным барометром его ухудшившегося морального состояния: «Ночь темная, идет дождь, наши войска в палатках. Все одеты, готовы к тревоге в любой момент, я — в сапогах, моя лошадь — под седлом. Фактически так происходит каждый день. Хотелось бы, чтобы Вы были здесь, потому что я не могу быть везде, хотя и стараюсь раздваиваться многократно. Не снимал с себя одежду с двадцать третьего июня… Перегружен работой. Наверное, я часто выхожу из себя. Не помню, заплатили мне или нет за Европу, за то, что не потерял ее…»

Вторая неделя сентября стала свидетелем решительных усилий британцев отрезать линии коммуникаций Монкальма от Бурламака и запада. К 7 сентября вся британская флотилия ушла с южной части высот Леви и с реки Этчемин. Начиная с 4-го числа они спустили на воду плоскодонки и багаж, проведя их беспрепятственно мимо французских пушек в Квебеке. 5 и 6 сентября Мюррей, Монктон и Таунсхенд погружали свои полки на борт опасно перегруженных кораблей. Они отправились с Кап-Руж 7-го числа, где Бугенвиль и его перехватывающее подразделение бдительно наблюдали за ним.

Ложный маневр в направлении Кап-Руж британцы выполнили 8 сентября, направляясь к своему настоящему месту назначения в Пуэнт-о-Трембль, пройдя еще с десяток миль вверх по течению реки Св. Лаврентия, где они надеялись взять плацдарм.

Пять батальонов были готовы к высадке. Но она так никогда и не последовала, поскольку сплошные проливные дожди заставили отложить операцию.

Подавленный Вульф, не видя разрыва в облаках, начал курсировать по реке, надеясь улучшить настроение. Но дожди продолжали лить как из ведра. 9 сентября пришлось отказаться от высадки в Пуэнт-о-Трембль. Усталые солдаты, стоя на борту перегруженных кораблей для транспортировки войск, начинали валиться с ног из-за плохого самочувствия. Поэтому командиры высадили 1 500 солдат с борта наиболее переполненных судов в поселке Сент-Николя на южном берегу, проинструктировав их оставаться на месте и подождать, пока их снова смогут погрузить на транспортные корабли.

Некоторые критикуют Вульфа за то, что он не начинал наступление и выгрузку на берег, несмотря на дожди. Говорится, что защитники под командованием Бугенвиля находились в сложном положении, стоя по колено в грязи, они не могли оказать эффективного сопротивления. Между тем, в тот же самый день что-то произошло. И это заставило Вульфа рассматривать весь театр военных действий при Пуэнт-о-Трембль, как неуместный.

Почти за какие-то минуты ни с того ни с сего Вульф решил высадить подразделение около Квебека, немного ниже поселения Сен-Мишель, где он планировал высадку ранее. Площадка, выбранная им, известна как Л'Ан-о-Фолон, но впоследствии названа бухтой Вульфа.

Откуда взялась эта идея? Традиционный ответ заключается в том, что капитан Роббер Стобо, колониальный офицер, который прекрасно знал Квебек после того, как сидел здесь в тюрьме, предложил данный вариант. Будучи в плену в период с 1755 до весны 1759 гг., Стобо служил вместе с Вашингтоном. Его передали в качестве заложника в форт Дюкень, а затем перевели в Квебек. Там ему не пришлось находиться даже под домашним арестом. Капитану было дозволено появляться в высшем обществе и завязывать партнерские отношения в бизнесе. После катастрофы Бреддока при Мононгахела в 1755 г. французы проверили его багаж и обнаружили детальный план форта Дюкень, составленный Стобо в нарушение условий статуса военнопленного.

Разъяренные французы судили Стобо как шпиона, нашли его виновным и приговорили к смерти. Ему удалось избежать виселицы только потому, что приговор отправили в Версаль на утверждение. А министр приказал отложить казнь.

После двух безуспешных попыток побега Стобо в итоге возглавил 1 мая 1759 г. группу из восьми заключенных. Он поплыл вниз по реке Св. Лаврентия в Луисбург, но, к сожалению, упустил Вульфа. Ему пришлось догонять командующего по следам британской экспедиции, но в итоге они встретились. Там, согласно собственному рассказу капитана, он передал Вульфу идею относительно Л'Ан-о-Фолон, подчеркивая: это единственная слабая точка во французской обороне. Это место случайно оставили с очень небольшой охраной.

История имеет ряд недоговоренностей. Если Стобо рассказал Вульфу относительно Л'Ан-о-Фолон, то он должен был сделать это в июле. Не имелось оснований хранить эти сведения в тайне. Или же он и в самом деле следовал за Вульфом по реке?

Если Стобо рассказал это Вульфу в июле, то генерал либо отбросил такую идею, либо не прислушался к совету. Вся его корреспонденция до 12 сентября пронизана неопределенностью, сомнениями и унынием. Те, кто утверждают, будто у Вульфа в рукаве все время был припасен секретный мастер-план, вероятно, абсурдно полагают: он обрек свою армию на катастрофу при Монморанси вместе со своим детальным планом захвата Пойнт-о-Трембл, не имея на то никаких серьезных причин. А ведь провал произошел в тот самый момент, когда время было на исходе в связи с приближением зимы.

Составители жизнеописания Вульфа принимают черное за белое, выхватывая некоторые изречения из его писем (и считая их «зашифрованными» или «дельфийскими») и утверждая: все они намекают на секретный план.

Но это совершенно неправдоподобно — только потому, что у нас имеется отрицание притянутых за уши теорий, сделанное самим Вульфом. В самом последнем докладе, отправленном в Лондон 9 сентября, британский командующий упоминает свое брюзгливое соглашение с предложением бригадиров искать решение проблемы в верхнем течении реки Св. Лаврентия. Он продолжал: «Я согласился с предложением, и сейчас мы здесь приблизительно с 3 600 солдат. Они ожидают возможности атаковать тогда и там, где лучше всего напасть. В течение одного или двух дней погода оказалась чрезвычайно неблагоприятной, поэтому мы не были активны. Сейчас я поправился, поэтому могу приступить к делам. Но мой организм совершенно разрушен. И не остается утешения, что я способен выполнить что-нибудь полезное и значительное для государства, или имею перспективы сделать это».

Иными словами, 9 сентября у Вульфа не было и намека на попытку проведения разведки боем в Л'Ан-о-Фолон. И Стобо не мог нашептать это на ухо генералу в то время. Да и в принципе такое неправдоподобно в столь темное позднее время. Ведь Стобо покинул осаждающую армию 7 сентября, отправленный Вульфом с письмами к Амхёрсту.

Разумеется, вполне возможно, что Вульф во время рекогносцировки внезапно увидел Л'Ан-о-Фолон и вспомнил слова Стобо, сказанные ранее. Но даже если он понял, наблюдая с помощью своей подзорной трубы, что местность, судя по всему, обороняется весьма слабо, Вульф был слишком старым воином, чтобы не представить: Монкальм мог просто устроить ловушку. В конце концов, имелась вероятность такой же военной хитрости, которой и он сам неоднократно пользовался при Монморанси, хотя так и не смог спровоцировать Монкальма.

Возникает подозрение: подробная достоверная разведывательная информация относительно Л'Ан-о-Фолон могла быть предоставлена французским дезертиром в тот самый момент, когда Вульф был почти на грани отчаяния.

Предположение о подобной «тайной работе» кажется настолько достоверным, что возникли целые теории конспирологов. Самая распространенная из таких версий гласит: Биго и Кадет, помня о том, что они были казнокрадами, наконец-то оказались на грани полного разоблачения. Они замыслили довести Квебек почти до падения, чтобы замаскировать свое собственное преступление. В итоге, заговорщики отправили к Вульфу агента, чтобы сообщить ему: Л'Ан-о-Фолон останется без охраны. Кадет, безусловно, поставил задачу отвести охрану из Фолона. Но возникает вопрос: действительно ли он добавил государственную измену к остальным своим преступлениям?

Идею о том, что Бугенвиль оказался настолько околдован чарами мадам де Венн, жены его кузена, что не смог сосредоточиться на своих военных обязанностях, следует отнести к миру романтической литературы, но не истории. Единственный убедительный довод всех проповедников теорий конспирации заключается в том, что Кадет предупредил все французские посты на реке: ночью 12 сентября по воде пройдут дружественные лодки с продовольствием. Но затем поход лодок с продовольствием отменили, не предупредив об этом часовых. Безусловно, здесь имеется какая-то тайна. Но более правдоподобным объяснением, судя по всему, следует считать простую некомпетентность, а не сложный заговор.

Самое вероятное объяснение заключается в том, что Вульфа навел на мысль относительно Л'Ан-о-Фолон французский дезертир в один из тех странных моментов непредвиденных обстоятельств, которые часто возникают в истории. Но каким бы не оказалось объяснение, идею заронили в ум Вульфа, и командующий начал действовать быстро и эффективно.

Теперь у командующего было два важных преимущества. Он знал о неохраняемом районе на участке французских линий обороны, удобном для нападения. Вульф имел возможность сосредоточить там все свои силы.

Во время проведения операций в верховьях реки в Пуэнт-о-Трембль ему пришлось оставить более 1 000 солдат для охраны базового лагеря на острове Орлеан и батарею на высотах Леви. Теперь во время атаки на таком небольшом расстоянии от Квебека Вульф мог бросить и эти силы в предстоящее предприятие, увеличив численность войск до 4 600 солдат. Подробные инструкции отправили на высоты Леви и остров Орлеан, чтобы привести солдат в состояние полной боевой готовности для крупного наступления в 4 часа утра 13 сентября, а также для сбора плоскодонных десантных лодок и эскортирующих военных кораблей.

Но Вульф ничего не рассказал своим бригадирам относительно объекта новой операции. За несколько часов до начала штурма они продолжали оставаться в полном неведении. Испытывая определенную тревогу, Монктон, Таунсхенд и Мюррей составили почтительное письмо, в котором задавали вопрос генералу о его целях и намерениях. Вульф написал скупой ответ, датированный 12 сентября (8.30 вечера), подтверждая: целью остается Л'Ан-о-Фолон. Он внушал подчиненным, что те могли бы догадаться об этом и сами после того, как 11 числа он вместе с ними провел разведку.

Такое отношение со стороны командующего, который ожидал от своих бригадиров полного участия в боевых операциях и высокого боевого духа, кажется экстраординарным. Чем же это можно объяснить? Сторонники Вульфа говорят о «соображениях безопасности» и заявляют (что выглядит еще более эксцентрично): неразглашение планов своим подчиненным является «доказательством гениальности» Вульфа.

Но правда, скорее всего, заключается в другом: это было мелким и довольно низким проявлением власти, свидетельствующим о его раздражении и неуважении к своим офицерам, которые довольно часто косвенным образом выражали сомнения в компетентности Вульфа.

Между тем, Монкальм и французы совершенно не могли догадаться о намерениях Вульфа. Слишком самоуверенный французский командующий писал Бурламаку, когда британцы уходили из Монморанси: «Относительно того, что происходит здесь, полагаю, Вульф действует как игрок в „топ-э-тинг“ [ныне забытую французскую азартную игру. — прим. автора], который, сыграв слева, затем играет справа, а [потом] — в середине. Мы должны сделать по возможности все, чтобы распрощаться с ним».

Он ожидал, что атака начнется по центру линий фронта в Бопорте, либо произойдет удар по Квебеку. Монкальм не забыл об угрозе высотам над Квебеком, но, похоже, решил: там дело ограничится попыткой отрезать линии снабжения французов, чтобы заставить их выступить.

Охватывая все эти варианты, Монкальм перебросил полк Гайена с востока Квебека (он располагался около реки Сен-Шарль) на запад (фактически, это место оказалось рядом с Л'Ан-о-Фолон). Командующий включил его в состав подвижного оборонительного подразделения Бугенвиля. Но затем, что поразительно, через двадцать четыре часа командующий приказал полку вернуться на свою бывшую позицию.

Эта запутанная ситуация привела в дальнейшем к возникновению легенды о том, что Водрейль приказал этому полку вернуться на реку Сен-Шарль — в тыл за войска Монкальма. Имеется и встречная легенда: когда Монкальм отдал приказ вернуться, Водрейль протестовал против этого во весь голос.

Эти более поздние упражнения в перекладывании вины друг на друга вполне естественны, если помнить: в течение двадцати четырех часов полк Гайена дислоцировался точно в том месте, которое разрушило бы новый план Вульфа. Некоторые исследователи пытаются найти смысл в противоречивых и путаных сообщениях. Они заявляют, что приказы от 6-го числа не изменяли, а полк Гайена, выполнявший свою роль в качестве мобильного резерва в районах выше или ниже Квебека, не находился поперек пути из Л'Ан-о-Фолон к городу Квебек, а располагался всего лишь где-то в этом районе.

Но какими бы ни были наши соображения относительно общей эффективности деятельности Вульфа в 1759 г., следует признать: погрузка на борт лодок в ночь с 12 на 13 сентября стала военным шедевром. Неизвестно, являлся ли Вульф одним из тайных первых разработчиков научного ведения войны, или Королевский Флот выполнили всю реальную часть работы за него. Но командующий смог выбрать единственную ночь в сентябре 1759 г., которая идеально подошла для всех поставленных им задач.

Британцы спуститься вниз по реке, никем не замеченные. Все произошло во время отлива. Это не могло быть только удачей, если мы немедленно не отбросим все наши соображения о вероятности, а вместе с ними — и претензию на рациональную точку зрения на космологию. Контр-адмирал Чарльз Холмс, эксперт в вождении кораблей за Квебек, ясно объяснил: имелись три основные проблемы в снятии с якоря в поселении Сент-Николя и безопасном переходе к Л'Ан-о-Фолон: расстояние до пункта высадки десанта, сила отлива, ночная темнота.

Расстояние от места погрузки на лодки до места выгрузки было вычислено абсолютно точно и составляло 7,6 морских (8,7 статутных) миль. Отрезок времени, требуемый для преодоления этого расстояния, зависел как от точного времени отлива на реке Св. Лаврентия, так и от скорости отливных течений. Поэтому совершенно ясно: Вульф выбрал ночь с 12 на 13 августа преднамеренно, чтобы воспользоваться отливом, который требовался. Командующий хотел провести в воде не более двух часов. Средняя скорость при этом составляла 3,8 узлов.

На самом деле его лодки развили максимальную скорость, равную 5,7 узлов. Отливное течение появилось вскоре после полуночи, оно значительно усилилось в 2 часа ночи за поселком Сент-Николя. Так как на берегу необходимо было оказаться перед восходом солнца (5.34 по местному времени), войска Вульфа отправились в поход в 2 часа ночи. Приблизительно в 3.45 ночи они вышли на берег в Л'Ан-о-Фолон.

На грот-мачту корабля его величества «Сазерленд» подняли два фонаря, что послужило сигналом для начала операции. Чтобы отвлечь внимание от этого сектора, адмирал Сондерс приказал своим матросам шумно грести, постоянно плавая между Бопортом и рекой Сен-Шарль, предварительно разместив буи в канале около Бопорта, будто бы маркируя маршрут для десантных судов, которые вскоре появятся. Хотя часто утверждалось, что Вульф действовал в безлунную ночь, это неверно. Его армия совершала поход по реке не в кромешной тьме, а при лунном свете. На самом деле огромная четверть луны поднялась над горизонтом 12 сентября в 9.48 вечера (по местному времени) и оставалась на небе в течение всей остальной ночи, освещая флотилию Вульфа.

Но решающим фактором стала не темнота, а направление падения лунного света. Французские часовые, глядя вверх по течению реки в направлении якорной стоянки Вульфа, могли видеть лишь небольшой участок того пространства, где переправлялись британцы, хотя остров Орлеан и высоты Леви оказались очень хорошо различимыми. Только последняя фаза четверти луны на восточном небе создавала британцам почти идеальные условия отлива и лунного освещения для подхода к Л'Ан-о-Фолон.

Не следует недооценивать разум Вульфа. В сентябрьском календаре имелась только одна дата, которая обеспечивала ему требуемый отлив (ночь с 28 на 29 сентября). Но в это время луна поднималась в полночь. Следовательно, весь поход был бы совершен почти в полной темноте.

Если бы Вульф отправился бы в поход на двадцать четыре часа раньше или на двадцать четыре часа позже, обстановка тоже была бы против него. Погружаясь на корабли ночью с 11 на 12 или с 13 на 14 сентября, он не смог бы собрать на берегу все свои войска на рассвете. Возможно, что такие технические соображения, основанные на точных научных и математических вычислениях, объясняют, почему Вульф не прислушался к совету своих командиров и не высадился значительно выше по течению реки Св. Лаврентия.

Ирония судьбы заключается в том, что сверхсекретностью Вульф испортил свою репутацию, так как события, которые произошли ночью с 12 на 13 сентября, дали новый смысл избитой фразе «военная наука». Британский командующий не дожил до того дня, чтобы точно объяснить, как ему удалось сделать свои вычисления. Но, хотя он и не был вдохновенным полководцем, Вульф поднялся на необходимую высоту в эту решающую ночь. Во время перемещения флотилии с южного на северный берег он был в авангарде, одевшись в новый военный мундир.

Его разум, безусловно, был наполнен только мыслями о смерти. На несколько часов раньше Вульф передал на хранение лейтенанту Королевского Флота Джону Джарвису завещание, личные бумаги и миниатюрный портрет своей невесты.

Хотя освещение и оказалось неблагоприятным для французов, часовые совершенно ясно заметили проходящую мимо них огромную флотилию. Они подняли тревогу, на что франкоговорящие британские офицеры ответили: они везут снабжение из Батискана и Кап-Руж. Так как часовых предупредили именно о такой возможности, они более не беспокоились по этому поводу. Французская некомпетентность в этом вопросе кажется слишком определенной. Никто не знал точно, кем отменен конвой с продовольствием и почему. Ведь, по меньшей мере, Бугенвиль, командующий западным сектором, знал об отмене. Он должен был предупредить об этом всех часовых на данном театре военных действий.

Глупость французов осложнялась еще и тем, что они не использовали пароли. В лучшем случае, когда британцам задавали вопросы, они могли произнести лишь следующие слова «lа France» («Франция») и «Vive le roi!» («Да здравствует король!») Услышав это, удовлетворенные часовые, кричали: «Пусть проходят, это наши люди со снабжением!»

Задолго до рассвета первая волна оказалась перед берегами бухты, засыпанными гравием. Здесь высота скал над рекой Св. Лаврентия достигала 175 футов. На восточном берегу небольшого потока, впадавшего в бухту, проходила дорога, направляясь вверх по поверхности скалы. Эта дорога, отличаясь от извивающихся и прерывистых троп, воспетых в легендах, оказалась вполне пригодной даже для транспортировки тяжелых орудий. Подразделение легкой пехоты под командованием полковника Уильяма Хау приступило к подъему в горы. С самого верха скалы их окликнул французский часовой. Находчивый солдат из Хайлендерского полка, владевший французским языком (источники расходятся относительно его имени — то ли Фрэзер, то ли Макдональд) ответил яростным протестом на такую неблагодарность. Он объяснил, что они — новое французское подразделение, направленное Бугенвилем для пополнения. Шотландец воспользовался возможностью и приказал часовому вернуться в свой лагерь, а заодно и отозвать всех остальных сверхретивых часовых.

Подъем возобновился. Эта задача оказалась не из легких. На глинистой поверхности люди скользили и спотыкались, часто они могли продолжать путь, лишь держась за кусты и ветви деревьев. Их первым объектом были 100 солдат под командованием месье де Верго, которые якобы охраняли Фолон. Поднявшись на вершину скалы, они легко расправились с небольшим лагерем туповатых французов и часовых, заснувших на постах.

Дело облегчалось еще и тем, что нелепый Верго разрешил некоторым солдатам разойтись по домам, чтобы поработать на своих фермах. Перед тем как командира этого отряда взяли в плен, он успел отправить гонца к Монкальму с предупреждением: британцы уже захватили высоты Авраама.

После того как войска Вульфа поднялись на вершины скал, они перехватили у французов решительное военное превосходство. Во время высадки десанта, когда французская батарея в Самосее (западнее Фолона) открыла огонь по второй волне десантников, британцы понесли небольшие потери. Но в целом операция имела потрясающий успех. Переправа по реке во время отлива и высадка на берега, засыпанные гравием, не будучи при этом обнаруженными, стала проверкой важнейших показателей амфибийного ведения войны. Высадка войск на вражеский берег в темноте с абсолютной точностью свидетельствует о военно-морском мастерстве высшего порядка. Как армия, так и военно-морской флот проявили себя хорошо: моряки — своей точной и профессиональной работой на десантных судах, армия — равномерными и гладкими действиями, в результате которых три последовательные волны десантников поднялись на вершины скал, встретив минимальное сопротивление.

Сценарий, разработанный Вульфом для самого лучшего развития событий, предусматривал возможность массированной контратаки французов после подъема войск на вершину (при условии, что британцы возьмут их). В худшем случае он предусматривал упорное сопротивление французов при высадке с последующим отступлением британцев. Некоторые ученики Вульфа видели, что в ту ночь он ждал смерти. Таковым было и его настроение: командующий ждал гибели во время нападения французов, окопавшихся у подножья утесов. Они превосходили его войска по численности. За этим должно было последовать отступление по приказу Монктона, которому пришлось бы принять командование.

Но события пошли лучше, чем Вульф мечтал в самых смелых своих фантазиях. Когда его солдаты построились спиной к реке, протекавшей внизу (слева — Силлери, справа — Квебек), признаков контратаки не было. Едва веря в свою удачу, командующий осторожно направился вперед к открытой местности на Равнине Авраама в поисках лучшего поля, на котором можно дать бой. К 8 часам утра все силы, численность которых составляла около 4 600 человек, были в состоянии полной боевой готовности.

Мифотворцы-биографы Вульфа должны однако согласиться с одним странным фактом. Когда британский командующий поднялся на вершину скалы вместе с первой волной (три бригадира все еще находились внизу, пробираясь к берегу), он потерял терпение и приказал майору Айзеку Бэйру, находящемуся в бухте, остановить операцию. Бэйр, взглянув на массу приближающихся десантных лодок, сделал вывод, что Вульф не знает об истинном положении дел внизу. Поэтому майор «интерпретировал» приказы Вульфа в том смысле, что следует сделать только временную приостановку и не создавать пробку в движении на дороге, уходящей вверх.

Но если Вульф мгновенно пришел в себя, то французов к этому времени уже охватила паника. Ложный маневр в направлении Бопорта, выполненный адмиралом Сондерсом, вызвал полное замешательство у Монкальма, а фиаско с отменой продовольственного конвоя только увеличило смятение.

Монкальм находился всю ночь в Бопорте, ожидая только там высадки британского десанта. В этом секторе все французские офицеры находились в крайнем напряжении, опасаясь, что они «пропустили» первый сигнал из Квебека, предупреждающий: к западу от города что-то произошло. Даже прибытие запыхавшегося курьера из лагеря Вергора не смогло поколебать их апломба. Когда он выпалил свое сообщение о реальной высадке британцев, один из адъютантов Монкальма решил, что этот человек просто сошел с ума.

Но вскоре прибыли другие гонцы и курьеры, которые подтвердили первоначальную «невероятную» историю. Наконец был проинформирован сам командующий, который с самого начала не мог поверить в такое. Но когда донесся грохот стрельбы из района Л'Ан-о-Фолон, Монкальм решил, что сбылись его самые страшные опасения с флотилией снабжения, которую захватили. Он набросился на своих адъютантов, допрашивая, почему те не сообщили ему об этом раньше.

Ответ, отвечали они, прост. Прибытие посланника Вергора с сообщением, что британцы уже находятся на высотах, было встречено с самого начала полным недоверием. В связи с тем, что они сами были полностью уверены в том, что в том секторе высадка десанта невозможна, то решили, что паника охватила ничем не блещущего Вергора. И он, возможно, был дезориентирован «захваченным» продовольственным конвоем. Но когда поступило следующее сообщение о том, что противник высадился крупными силами в Л'Ан-о-Фолон, «воля к тому, чтобы верить» в неуязвимость скал, расположенных западнее Квебека, оказалась такова, что проявилась далее в психологическом «отрицании».

Комендант Нижнего города выразил мнение, основанное на том, что мушкетные залпы теперь прекратились. Вероятно, британцы высаживались на какое-то непродолжительное время, а затем снова ушли. Только в ясном свете утра Монкальм понял весь ужас случившегося, когда он переправлялся через реку Сен-Шарль на Равнину Авраама. Оцепенев от ужаса и не веря своим глазам, он с полным изумлением узнал, что знаменитого полка Гайена не видно нигде около опасного района, а Водрейль дождался того, что повсюду совершенно ясно различались только солдаты Вульфа, построенные в боевом порядке.

Затем командующий сообщил Водрейлю, чтобы тот привел все свои войска в спешном порядке.

Но то, что Монкальм увидел на Равнине Авраама, угнетало его еще больше. Семь британских батальонов растянулись по Гранд-аллее (главной дороге на Квебек), находясь на расстоянии менее одной мили от западной стены города. А за ними виднелись еще пять резервных батальонов и огромное подразделение колониальных стрелков. Матросы с борта двадцати кораблей, стоявших на якоре, вручную тащили орудия из Л'Ан-о-Фолон в бухту вверх по дороге. Вульф хорошо дислоцировал войска на плато шириной в 1 000 ярдов в ожидании следующего маневра Монкальма.

По сообщениям очевидца событий, Монкальм в течение продолжительного времени сидел верхом на коне, наблюдая, словно загипнотизированный, за британскими «красными мундирами»: «Создавалось впечатление, словно он почувствовал, что его судьба решена».

Но больше всего Монкальма угнетало то, что двойная шеренга британских солдат, как казалось, стояла, будто вкопанная, под злым пчелиным жужжанием и свистом пуль. Канадские ополченцы и меткие стрелки-индейцы, засевшие в гнездах за стенами города, спокойно выбирали свои мишени. Такой уровень дисциплины превосходил все, что французский командующий мог ожидать от своих войск.

Монкальм молниеносно произвел все вычисления в уме и взвесил свои возможности. Лучший вариант заключался в том, чтобы дождаться мобильного подразделения Бугенвиля. Но учитывая, что посланца отправили в лагерь Кап-Руж только после 6.45 утра, понятно, что свежим войскам потребуется еще три часа, чтобы прибыть на поле сражения. Может ли он ждать столько времени? Военная расчетливость отвечала, что может. Но соображения морального порядка говорили, что нет.

Квебек голодал. В настоящее время британцы блокировали все возможные пути подвозки снабжения. Городские стены в этом секторе, вокруг бастиона Св. Людовика, оказались особенно слабыми и не выдерживали сравнения с сетью окопов вокруг Бопорта и Монморанси. Предполагалось, что отвесные стены скал обеспечивают значительно более прочную защиту, чем любые искусственные сооружения вокруг города.

В дополнение к этому Монкальм ошибался, думая, что британцы вели траншейные работы вокруг Буте-а-Невэ (высокого участка перед Квебеком), готовясь к открытию осады. Казалось, что необходимы незамедлительные действия. Но разве он мог победить с 4 500 боеспособными солдатами (их численность приблизительно равна численности противника), если каждый канадец значительно уступал британцу в боевых качествах?

Гренадерский полк Луисбурга и Хайлендерский полк Фрейзера составляли костяк войск Вульфа на линии фронта.

Для охвата длинной линии фронта на плато до реки Сен-Шарль, глубина шеренг составляла только два ряда. Монктон, старший бригадир, командовал правым крылом, Мюррей — левым, Таунсхенд развернул два батальона Королевских американских стрелков под прямым углом к главной линии фронта, чтобы принять удар слева канадских ополченцев и индейцев. Позднее для охраны мест высадки десантников в бухте Фолон выделили еще один батальон Королевских американских стрелков, учитывая возможность появления Бугенвиля.

Легкий пехотный полк Хау находился в арьергарде, а морские пехотинцы Королевского Флота вручную тащили шестифунтовые пушки вверх по дороге на высоты.

Посему у Вульфа имелись все основания остаться довольным диспозицией своих войск. В замешательстве у французов не было времени подумать об улучшении тактики. Но Монкальм поставил свои регулярные войска в белой военной форме в центр, ополченцев Квебека и индейцев — по флагам. Оба крыла защищали волны метких стрелков-канадцев и американских туземцев. Численность вооруженных сил воюющих сторон была почти одинаковой и составляла по 4 500 человек. Но различными оказались дисциплина, порыв, боевой дух и даже прием калорий.

Это был не просто пример борьбы британских профессионалов с дилетантами-французами. Монкальм должен был понимать: даже при равной численности личного состава его шансы очень невелики.

Приблизительно в 8 часов утра последние подразделения встали в строй. Вульф приказал своим солдатам лечь, чтобы они не стали легкой добычей снайперов. С обеих сторон (в лесах слева от британцев и на хлебных полях между правым флангом британцев и скалами) меткие стрелки из индейцев и канадцев, действовавшие с первым светом, оказались невероятно точными и эффективными.

Вульф опасался, что пули веером обрушатся на его солдат, если те останутся стоять в строю. Он склонялся к тому, чтобы ждать, пока Монкальм первым начнет действия. Тогда можно нанести ему мощный мушкетный удар с близкого расстояния, закончив сражение за несколько минут.

Легкий пехотный полк Хау сделал раньше несколько вылазок, пытаясь прогнать снайперов с их позиций. Но вместо них около восьми часов огонь открыла французская артиллерия, и британцам пришлось отойти назад. Когда пять полевых орудий Монкальма начали стрелять пушечными ядрами по британским линиям фронта, а «красные мундиры» увидели, как смертоносные снаряды почти что по траве неслись на них, словно прыгающие бомбы, было принято разумное решение — упасть на землю ничком, чтобы по возможности представлять собой наименьшие мишени.

Вульф, очевидно, ходил по линии фронта вперед и назад, словно искушая снайперов и артиллеристов убрать его. Время действовало против него: если бы в ближайшее время прибыл Бугенвиль, то британский командующий оказался бы в тройной ловушке между снайперами, Монкальмом и Бугенвилем. Единственным путем к спасению оставался бы в таком случае опасный спуск в бухту Фолон.

Так как время было на стороне Монкальма, он любой ценой должен был дождаться Бугенвиля. Его нетерпеливое ожидание этого офицера можно сравнить с тем нетерпением Наполеона, с которым император ждал маршала Груши при Ватерлоо, что случилось через пятьдесят шесть лет после этих событий.

После раздраженных расспросов, когда же появится Бугенвиль, Монкальм в 9.30 утра мрачно сказал командиру артиллерии:

— Нам не избежать боя. Противник окапывается, у него уже две пушки. Если мы дадим ему время закрепиться, то никогда не сможем атаковать его теми войсками, которые есть у нас в распоряжении.

А затем с мрачной гримасой он добавил:

— Неужели Бугенвиль мог не расслышать весь этот шум?

Если бы Монкальм понял, что Вульф не укрепляет свои позиции, он действовал бы смелее. Но французский командующий отдал фатальный приказ своим солдатам наступать.

Ничто не свидетельствует лучше о недостатках Монкальма как командира, чем приказ армии, состоящей из нерегулярных подразделений, атаковать линии фронта, занятые дисциплинированными британскими «красными мундирами». Исход этого боя мог быть только один. Так как британская линия фактически проходила от откоса реки Сен-Шарль на правом фланге Монкальма до скал на реке Св. Лаврентия с его левого фланга, то не было пространства для маневрирования. Не имелось никакой возможности окружить неприятеля или выйти ему во фланг. Предстояла ожесточенная кровопролитная битва с огнем из мушкетов и с применением штыков. И в ней «красные мундиры» Вульфа должны одержать победу.

Монкальму следовало сдержать свое нетерпение и дождаться прибытия Бугенвиля, каким бы мучительным ни было это ожидание. Поэтому совершенно справедливо можно сказать: исход сражения зависел от Бугенвиля. Что же он делал, пока развивались эти драматические события?

Трезвый ответ заключается в том, что в документированной истории нет упоминаний о передвижениях Бугенвиля в ночь с 12 на 13 сентября. Поэтому авторы исторических романов и теоретики конспиративных версий вольны делать любые догадки, особенно учитывая то обстоятельство, что размышления на основе достоверных фактов не прольют свет на этот вопрос. Согласно одной из версий, Бугенвиль направился вверх по течению реки из Кап-Руж в Пуэнт-о-Трембл. Наиболее вероятно, что он оставался пассивным и инертным в Кап-Руж.

Бугенвиль был великим человеком, как показала его последующая карьера. Однако ночь с 12 на 13 сентября не стала его звездным часом. Он должен был видеть британскую флотилию, идущую вниз по течению реки, но слишком легко принял ее за французскийконвой снабжения. Поскольку невозможно представить, что он не знал об отмене этого конвоя, его бездействие кажется невероятно необъяснимым.

Традиционное объяснение заключается в том, что Бугенвиль не мог обеспечить подкрепление Монкальму, как только стало известно, что британцы высадились в бухте Фолон. Ведь его солдаты слишком устали от постоянных маршей и контрмаршей, связанных с наблюдением за британским флотом. Однако последнее перемещение британского флота в секторе Бугенвиля представляло собой прекращенную высадку в верховьях реки 9 сентября. Хотя и необязательно, чтобы его солдаты были как с иголочки, но им следовало подготовиться к форсированному маршу утром 13 сентября.

Апологеты Бугенвиля особо подчеркивают: за связь с ним отвечал Водрейль. Губернатор должен был отправить ему ясный приказ маршировать в направлении Квебека почти через три часа после высадки британцев. Это, в свою очередь, позволяет одной из фракций теоретиков конспиративных версий отвлечь внимание от Биго и Бугенвиля и вновь порассуждать о проблеме нездоровой зависти Водрейля к Монкальму.

Но разве можно представить, что Водрейль не дал такого приказа Бугенвилю потому, что просто не хотел победы Монкальма в тот день?

На самом деле, ничем невозможно оправдать Бугенвиля, как позднее невозможно было оправдать Груши. Но сколь бы ясными или туманными не оказались приказы, долг подчиненного командира заключается в том, чтобы маршировать на грохот артиллерийского огня, если нет ясного и однозначного приказа старшего командующего не делать этого.

В 19 часов утра Монкальм наконец-то дал приказ атаковать. Но еще раньше, до разгара этой битвы, на линиях фронта около реки Сен-Шарль (на левом фланге британцев) завязалось кровопролитное сражение. В нем французские колониальные регулярные войска и ополченцы столкнулись с Королевскими американскими стрелками. Вокруг двух фермерских домов завязалась стычка с переменным успехом. Она перешла в рукопашный бой, успех в котором переходил (по меньшей мере, один раз) от одной стороны к другой, пока, наконец, схватка не прекратилась. Это место стало центром ожесточенной артиллерийской перестрелки.

Несмотря на окончание этой кровопролитной стычки, Монкальм дал сигнал к наступлению. Французы закричали от восторга и пошли в бой беглым шагом, но слишком быстро (учитывая, что им пришлось преодолевать 500 ярдов до британских линий). Вскоре стало очевидно: политика Монкальма по смешению ополчения и регулярных сил в одном батальоне оказалась катастрофической. Майор Малартик из беарньского батальона объяснил это следующим образом: «Не успели мы сделать и двадцати шагов, как левый фланг слишком отстал, а центр слишком ушел вперед».

На расстоянии, равном половине дальности мушкетного выстрела (от 125 до 150 ярдов), французы остановились, опустились на одно колено и дали сокрушительный залп. Регулярные войска дали залп из мушкетов повзводно, но ополчение открыло беспорядочный огонь. Но еще хуже, что маневр выполнил каждый на свой лад.

Солдаты регулярной армии оставались стоять в шеренгах, перезаряжая мушкеты, а ополченцы, которые привыкли к боям в лесах, где до перезарядки мушкета каждый искал укрытие, бросились на землю и начали возиться со своим оружием. Но, как язвительно заметил Малартик, перезарядка в положении лежа — дело весьма непростое. Подводя итоги недисциплинированности войск Монкальма, он сообщает: «Канадцы, формировавшие вторую шеренгу, а также солдаты третьего ряда стреляли без приказа. Следуя своей привычке, они бросались на землю для перезарядки мушкетов. Это ложное движение разрушило все батальоны».

Многие из атакующих так и не продвинулись вперед с это го места. Похоже, они рассредоточились вправо, поднимаясь с земли. Те французы, которые продолжили наступление, подошли к британским линиям на сорок ярдов, где их с нетерпением ждали солдаты противника, открывшие опустошительный огонь. Командир каждого батальона сам определял свой участок боя и, сделав это, приказывал солдатам бить в цель.

Несмотря на гиперболический шовинизм сэра Джона Фортескью, заявившего, что британцы «дали самый совершенный залп из всех на поле боя», это выглядит явным преувеличением. Никто не способен скоординировать единый залп на линии фронта такой огромной протяженности. Ясно, что французы откатились под натиском.

Когда дым рассеялся, британцы пошли вперед. Пройдя несколько ярдов, они выстрелили снова. На сей раз залп оказался более скоординированным, потому что результат сравнивают с «выстрелом из пушки». На расстоянии примерно от двадцати до тридцати ярдов стрельба из мушкетов восемнадцатого столетия вызывала грозные разрушения. После ряда ужасающих минут французы не выдержали этой канонады, рассредоточились и бежали в направлении Квебека. С кличем «Палаш!» солдаты фрэзерского полка кинулись за ними с холодным оружием. Но на этот раз знаменитая атака Хайлендерского полка привела к меньшему опустошению, чем в других известных случаях. Французы отступали настолько быстро, что преследователи так и не смогли догнать их главные силы.

Вероятно, первый залп французов, данный с расстояния 150 ярдов, нанес Вульфу смертельный удар. Стоя на возвышении перед гренадерским полком из Луисбурга, он сначала получил пулю в запястье (рану командующий перевязал носовым платком), а затем смертельное ранение в правую часть груди. Возможно, ему в пах или нижнюю часть живота попала еще одна пуля на излете.

Истекая кровью, командующий оставался в сознании достаточно продолжительное время, чтобы узнать, что победил. Многие сторонники Вульфа уверены: он пошел в бой, точно зная, что жить ему осталось недолго, поэтому был решительно настроен на то, чтобы опередить болезнь славной смертью в бою. Безусловно, существует огромное количество сведений, что он преднамеренно подставил себя под пули, а его самые яростные критики даже утверждают: непреодолимое желание командующим смерти заставило пренебречь интересами своих войск, подвергая их огромной опасности на высотах Авраама. От гибели их избавила только глупость Монкальма, стремящегося к преждевременному бою.

Смерть принесла Вульфу вечную славу, к которой он страстно стремился. На одной из самых знаменитых из всех исторических картин Бенджамина Уэста мы видим, как вокруг него собрались старшие офицеры, выслушивая слова мудрости из уст павшего героя. Союзники-индейцы печально смотрят на него.

Нужно ли нам сообщать, что не было никаких союзников-индейцев, а офицеры вокруг Вульфа не собирались? В самом точном описании последних минут жизни Вульфа сообщается: он отказался от помощи хирурга на том основании, что оказался уже слишком далеко. Услышав слова «Они побежали!», Вульф спросил, кто именно побежал. Офицер ответил:

— Противник, сэр! Они бегут повсюду.

Вульф ответил:

— Пусть один из вас, друзья мои, отправится к полковнику Бертону. Передайте ему, чтобы он отправил полк Уэбба по возможности быстрее к реке Сен-Шарль, чтобы отрезать беглецам отступление через мост.

Затем он повернулся на бок и сказал:

— А теперь, хвала Господу, я умираю с миром.

Он умер в течение каких-то секунд.

По какой-то невообразимой случайности почти одновременно с ним всего через несколько минут смертельное ранение во время бегства разбитых французов в Квебек получил Монкальм. Многие спорят о том, был ли он ранен крупной картечью из британской шестифунтовой пушки или же его цинично и преднамеренно подстрелили британские снайперы. Командующий был ранен в нижнюю часть живота и бедро.

Хотя Монкальм не истекал кровью на поле боя подобно Вульфу, он умирал, зная это. Трое солдат поддерживали его в седле, когда командующий мучительно возвращался в город. Он продержался до 4 часов утра 14 сентября.

Подобно Вульфу, Монкальм тоже стал объектом мифотворчества. Полотно Жан-Антуана Ватто «Смерть Монкальма» является наглядным ответом Бенджамину Уэсту. И снова перед нами герой, погибающий на поле боя (на самом деле, Монкальм похоронен на кладбище в монастыре урсулинского ордена). Воины индейского племени могавков (которые исторически никогда не были в центре боевых действий) занимают видное место на картине.

Смерть Монткальма вызвала более непосредственные события. Так как два его бригадных генерала, Фонтбонн и Менесергю, тоже получили смертельные раны, во французской армии возник вакуум в командовании. Хаос охватил все, никто не знал ни числа своих потерь, ни числа потерь противника. Оказалось неизвестным местонахождение Бугенвиля. Водрейль до этого времен находился в лагере в Бопорте, медля и откладывая какие-либо действия.

Когда солдаты фрэзеровского полка обнажили свои палаши и отправились в погоню за разбитыми французами, вскоре за ними последовали английские полки с примкнутыми штыками. Все они наступали по полю, где рассеянный свет утра сменился яркими солнечными лучами. На этом поле боя, залитым солнцем, войска понесли самые тяжелые потери. В лесах, расположенных восточнее арены боя, по которым проходила линия фронта Монкальма, сотни канадцев, теперь оказавшихся среди мрачных деревьев, встретили своих преследователей.

Особенно кровопролитная битва завязалась между 78-м Хайлендерским полком Фрэзера и канадцами. Солдаты оказались беспощадными воинами высшего калибра. Позднее Мюррей сообщил: противник «убил и ранил множество наших солдат, а также двух офицеров. Это заставило нас отступить и реорганизовать свои ряды». Только с помощью 58-го Хайлендерского полка и Королевских американских стрелков фрэзеровцы смогли, наконец, справиться с упорным сопротивлением противника, выгнав его из одиночных окопов и отбросив вниз с холмов и за реку Сен-Шарль.

Правда, на более поздних этапах солдаты Хайлендерского полка попали под огонь, открытый с понтонов канадцами в устье реки Сен-Шарль. Но эти доблестные арьергардные операции помогли разбитой французской армии успешно бежать по мостам в лагерь в Бопорте. В это время солдаты Луисбургского гренадерского полка с правого фланга британцев тоже попали под огонь снайперов, которые засели на пшеничном поле. На этом этапе командование было возложено на Таунсхенда. Он незамедлительно приказал прекратить преследование.

Таунсхенда критиковали за чрезмерную осторожность, проявившуюся в том, что он не преследовал противника, не постояв за ценой. Но бригадир прекрасно понимал: в кровопролитии после боя его войска теряют дисциплину и превращаются в простой сброд. Важно было восстановить порядок, пока еще не появился Бугенвиль.

На восстановление дисциплины офицерам пришлось потратить значительное время. В британской армии удалось это сделать, подразделения вновь стали боеспособными и не напоминающими случайный сброд, когда прибыли подразделения Бугенвиля. Таунсхенд, при численном превосходстве противника два к одному на этом театре военных действий, разместил два батальона и два больших орудия на дороге, по которой должен пройти Бугенвиль, чтобы освободить Квебек.

Ошеломленный предусмотрительностью противника и не знающий о поражении Монкальма, Бугенвиль не задумался о том, что имеет локальное преимущество. Он повернул в леса Силлери, чтобы продумать свои последующие действия.

Действия Таунсхенда оказались правильными, так как при вакууме в командовании после смерти Вульфа британские войска сосредоточились на воодушевленных операциях по зачистке местности вместо проведения быстрых боевых действий, направленных на отрезании пути к отступлению французов. Но в течение очень важного отрезка времени руководства не было вообще. И в этот момент оказались упущенными важные возможности. Никто не выполнил указаний умирающего Вульфа о том, чтобы взять мосты на реке Сен-Шарль. В результате французская армия, хотя и понесла поражение, не была разбита.

Долгосрочным последствие этого стало то, что Британии пришлось вести военную кампанию в Северной Америке и в 1760 г. А вся вина, что крайне несправедливо, оказалась возложенной на Таунсхенда.

Битва на Равнине Авраама закончилась славной победой. Но за нее заплачено дорогой ценой. Британские потери составляли 658 человек, включая пятьдесят восемь убитых. Хайлендерский полк Фрэзера понес самые тяжелые потери — 168 убитых и раненых. Боевые потери среди офицеров оказались очень высокими. Монктон, Чарлтон и Баре — все они были ранены.

Потери Водрейля составляли около 600 солдат и сорок четыре офицера.

Как правило, потери побежденной стороны больше потерь победившей. Но в этом случае почти одинаковые цифры объясняются работой канадских снайперов перед боем и действиями колониального ополчения при кровопролитном сражении с солдатами Хайлендерского полка в лесах после битвы.

Но французы были полностью деморализованы. В тот день только в 6 часов вечера Водрейль смог собраться с мыслями, чтобы провести заседание военного совета. Его поставили в известность, что существует три варианта: он может пойти в свежую атаку на противника, капитулировать всю Новую Францию либо отступить, чтобы продолжать войну на реке Жак-Картье.

Учитывая деморализованное состояние армии и отсутствие продовольствия, смысл был только в отступлении. Бросив всю тяжелую артиллерию и почти все боеприпасы, французские солдаты тайком пробирались по восточному берегу реки Сен-Шарль и форсированным маршем отправились в Пуэнт-о-Трембль 14 сентября. А откуда они направились далее к реке Жак-Картье.

Бесполезный Водрейль, бежав вместе с армией, еще больше разрушил перспективы французов, совершив три отдельных действия. Он не смог забрать продовольствие и снабжение из лагеря Бопорт в Квебек, чтобы оказать помощь осажденному гарнизону и мирным жителям, которых там оставил. Он написал проект условий акта о капитуляции для Использования злополучным человеком, назначенным им в качестве коменданта в Квебеке — Жаном-Батистом де Рамси. И Водрейль сообщил Рамси, чтобы тот ни в коем случае он не оборонял Квебек, когда иссякнут запасы продовольствия. Это означало приказ о капитуляции через три дня.

Водрейль усугубил свою глупость, составив длинные письма в Версаль, в которых возлагал вину за недавнее поражение на Монкальма, клевеща на павшего героя и лживо предполагая: всеми успехами в военных делах тот обязан Водрейлю в тех случаях, когда он следовал его, губернатора, рекомендациям.

Так что де Рамси оставили с невыполнимой миссией — защищать Квебек, используя чуть более чем 2 000 деморализованных солдат с пораженческими настроениями, которые охватили 4 000 мирных жителей, больных и раненых. Все они находились на пороге настоящего голодания. Единственно возможным для него вариантом была игра со временем и надежда на то, что Леви, новый командующий, сможет освободить гарнизон. За стенами молчали британские пушки, но их суровая решимость была очевидна. Было ясно, что неприятель устанавливает батареи и строит редуты на расстоянии не более 1 000 ярдов от слабой и шаткой западной стены. Вскоре Рамси начали осаждать громкие протесты, последовавшие даже от ополченцев, на которых он возлагал надежды, полагая, что те будут защищать город. А они потребовали немедленной капитуляции Квебека.

17 сентября на реку Жак-Картье прибыл Леви и приступил к командованию разбитой французской армией. Он сразу же понял, что отступление было грубейшей ошибкой, и сделал строгий выговор Водрейлю за то, что тот заставил армию вернуться в Квебек. Идея Леви заключалась в том, что следует по возможности сделать все, чтобы не допустить падения Квебека. Но в том случае, если город окажется невозможно защитить, нужно стереть его с лица земли, а затем покинуть развалины. Тогда вошедшие туда британцы увидят перед собой только дымящиеся руины города.

К несчастью, Леви потребовалось еще двадцать четыре часа, чтобы доставить необходимое снабжение для армии и подготовить ее к дороге. В этот решающий отрезок времени у Рамси сдали нервы в результате пораженческих настроений внутри города и доказательств решительности британцев за его пределами. По диспозиции боевых кораблей Королевского Флота стало понятно: они готовятся разорвать на части нижний город. Батареи Таунсхенда обстреливали верхний город. В дальнейшей комедии ошибок Водрейль направил срочные депеши Рамси, приказывая ему держаться любой ценой. Но верховой курьер ухитрился потерять послания по дороге в Квебек. Когда в ночь с 17 на 18 сентября в атаку наконец-то пошло кавалерийское подразделение, удрученный Рамси сказал, что уже слишком поздно. Он предложил Таунсхенду условия капитуляции, разработанные Водрейлем. Они и были приняты.

Условия капитуляции формально подписаны в палатке Таунсхенда утром 18 сентября. Гарнизону были оказаны воинские почести и дано разрешение погрузиться (по возможности быстрее) на борт кораблей, чтобы отправиться во Францию. Было проявлено уважение к правам собственности жителей Квебека и их католической религии, британцы обеспечили полную охрану всех выдающихся персон из общества Квебека.

В определенной степени согласие было нарушено для обеих сторон. Рамси почувствовал, что совершил глупость, когда узнал, что Леви направляется ему на помощь, но сказал, что ничего не знал о том и действовал в соответствии с мольбами и проклятиями голодающего народа. Помимо всего прочего вина, если таковая была, возлагалась на Водрейля, оставившего ясные инструкции и составившего проект акта капитуляции.

Таунсхенд также предвидел, что его будут критиковать за снисходительность и терпимость. Он отметил, что и приближение зимы, и настойчивость Леви сделали его положение опасным. Затянувшаяся осада любого вида угрожала британцам атакой с тыла, а также (что более существенно и понятно) опустошительным действием зимы.

Зимняя блокада Квебека стала бы настоящим безумием, а дальнейшее промедление для флота означало, что он либо замерзнет во льдах реки Св. Лаврентия, либо должен будет с трудом вернуться в Атлантический океан навстречу зимним штормам. Таунсхенду не стоило беспокоиться: его «терпимость» простили в эйфории победы. Только Рамси, но не Водрейль (настоящий Макиавелли, которого должны были признать ответственным за случившееся) был опозорен в полной мере в Париже.

Вечером 18 сентября первые британские войска вошли в город. Таунсхенд сдержал свое слово: не было ни репрессий, ни грабежей, ни зверств. Он знал, как важно обеспечить взаимодействие с мирным населением, которое невозможно долго сохранить с помощью силы — особенно, если учесть, что весной, вероятно, вернется Леви с тяжёлой артиллерией и военным имуществом для осады. С французской точки зрения, британская оккупация Квебека даже имела ряд преимуществ. Ведь их армия, находящаяся на реке Жак-Картье, была освобождена от забот относительно продовольствия.

Между тем, в Квебеке проблему голода мирного населения должны были решать британцы, а это потребовало бы от них расхода ресурсов. Сейчас Таунсхенд сам старался избежать зимы и немедленно отправился в Англию. Так как Монктону пришлось уехать в Нью-Йорк в связи с необходимостью срочного лечения, Мюррей остался в Квебеке на зиму в качестве губернатора и военного командующего. Большая часть войск зимовала вместе с ним, но флот ушел 26-го числа на зимнюю стоянку в Галифакс. Предполагалось, что он вернется весной 1760 г. после таяния льда. Совершенно удрученный Леви отступил к реке Жак-Картье и построил форт для военной кампании в следующем году. Водрейль скрывался в Монреале, где проводил свое время, сочиняя лживые апологии и меморандумы, сваливая вину на других. Он утешал себя мыслью о том, что выполнил, по меньшей мере, минимальные требования Бель-Иля и сохранил плацдарм в Новом Свете до 1760 г. Оставалось только ждать, сможет ли военный министр Франции совершить чудо и вытащить неожиданного кролика из шляпы волшебника…

Взятие Квебека, вероятно, было самым большим успехом в год побед. Безусловно, оно имело самые важные последствия. Из этого подвига родилась легенда о Вульфе как об истинном основателе (даже более, чем Клайв в Индии) первой Британской Империи. Это был тот редкий случай, когда историческая неизбежность оказалась так вопиюще перепутана со сложившимися и побочными обстоятельствами и случайностями.

На самом деле, следует отдать должное тому, что Вульф оказался просто сверхъестественно удачливым человеком. Высадка в бухте Фолон, с объективной точки зрения, была просто глупой затеей, а не действием военного гения. Британцы воспользовались неудачным стечением обстоятельств, сложившихся в результате целой цепочки отдельных ошибок, допущенных французами. В самом глубоком исследовании событий в Квебеке в 1759 г., проведенном С.П.Стейси, основная вина возлагается на Бугенвиля: «Бугенвиль плохо справился с задачей охраны территории выше Квебека. Он не смог обеспечить надлежащую охрану ближайших к городу постов, не обеспечил их адекватные коммуникации с лагерем Бопорт и своим собственным штабом. Он не смог проконтролировать, чтобы посты предупредили об отмене приказа о проходе лодок с продовольствием в фатальную ночь с 12 на 13 сентября. Наконец, этот человек не проконтролировал события и не пришел, чтобы отразить действия Вульфа. В результате Вульф смог высадиться, не встретив никаких трудностей. Сам Бугенвиль слишком поздно начал взаимодействовать со своим руководством на Равнине Авраама в решающий момент на следующее утро. Его неэффективностью во многом объясняется катастрофа для французов».

Более поздние поколения могут подчеркнуть: Вульф, хотя он и был блестящим тактиком, оказался плохим стратегом. План его бригадиров высадить армию в Кап-Руж и поделить реку Св. Лаврентия на две части стал бы более разумной основой для боевых действий по сравнению с рискованным десантом в бухте Фолон. Но поздней осенью 1759 г. подавляющее большинство людей воспринимали этот почти невероятный факт в качестве его героической победы. Англоговорящие колонии безумствовали от восторга, звонили в колокола, жгли костры и освещали окна во всех больших городах на восточном побережье — от Бостона и Нью-Йорка до Филадельфии.

Но даже эти торжества меркнут перед вспышками восторга в конце октября в Лондоне, когда поступило известие о триумфе Вульфа. Элита, мнение которой основывалось на пессимистических донесениях Вульфа, уже распрощалась с Канадой и смирилась с тем, что нельзя ждать никаких успехов раньше 1760 г. 15 октября всегда мрачный герцог Ньюкасл писал своему стороннику графу Хардвику в особенно подавленном тоне. Заостряя внимание на фразе «без всякой перспективы» в последнем письме Вульфа в Лондон, брюзгливый Горацио Уолпол комментировал ее следующим образом: «Выражаясь самым изящным образом, он оставил всю страну в состоянии неопределенности. Неизвестно, хотел ли командующий подготовить предлог, чтобы объяснить, что он воздерживается от дальнейших действий, или объявить, что считает своим меланхолическим достоинством принести себя в жертву, не имея никакой перспективы на успех».

Но когда Питт прочитал сообщение Таунсхенда о канадском триумфе, его, а вместе с ним и весь город Лондон охватила бьющая через край безумная радость, названная коллективной истерией в документах того времени. Поднимали бокалы, наполненные до краев, палили из пушек, ликовали с возгласами «ура!», звонили в колокола, зажигали огни маяков и жгли костры на каждой лужайке или общинной пустоши. То обстоятельство, что Вульф умер в момент победы, тронул сердца английской правящей элиты и средних классов, как он тронул бы сердца их сентиментальных коллег из викторианской эпохи.

Горацио Уолпол, быстро изменив свой тон, доказывал: взятие Квебека является более удивительным, чем любая фантастика. Это столь мифическое событие, которое превосходит все, что известно из древних легенд Греции и Рима. Даже красноречие великолепного оратора Питта, полагал он, ярко выраженное в триумфальном обращении к Палате общин 21 октября, неспособно отразить все величие этого события: «Примеры драматической художественной литературы не могут вывести аудиторию из состояния подавленности и привести ее к внезапной экзальтации с большим искусством, чем то обстоятельство, которое подготовлено ради возбуждения взрыва чувств всего народа. Люди впадали в отчаяние, они ликовали, все рыдали о Вульфе, павшем в час победы… [Попытки Питта отыскать] параллели в истории Греции и Рима меркнут перед величием момента… Это ужас ночи, отвесная скала, покоренная Вульфом. Империя, добавленная им к Англии, страшная катастрофа конца жизни, который стал началом его славы… Древняя история не знает подобных примеров, а показную философию вообще можно не принимать в расчет. Ведь невозможно найти эпизод, который мог бы сравниться с тем, что совершил Вульф».

Но при всеобщем экстазе британцы просмотрели один очень неудобный факт. Французов разбили в Северной Америке, но в Европе они представляли явную и сиюминутную опасность для островной империи.

Глава 10 Рейнджеры Роджерса

Трудно передать достоверно тот благоговейный ужас, с которым образованная Европа взирала на племена индейцев Северной Америки. Шотландский писатель Тобиас Смоллетт, поглощенный работой над своей историей Британских островов, нашел время, чтобы создать краткую историю Канады. Его работа печаталась в журнале «Бритиш мэгэзин» частями, начиная с января 1760 г. Естественно, самым сенсационным оказался номер, в котором была опубликована часть, посвященная ирокезам, племенам микмаков, оттава, чиппева и кри. Когда Смоллетт спустя десять лет приступил к работе над романом «Хемфри Клинкер», он очень эффективно использовал свои вновь приобретенные знания в уничтожающей сатире на герцога Ньюкасла, который всегда был его «черным зверем». Ошибочно принимая на приеме мистера Мелфорда за того, кого он называл «сэр Фрэнсис», Ньюкасл разразился следующей речью: «Мой дорогой сэр Фрэнсис… Умоляю, скажите, когда же ваша светлость отправится в плавание? Ради Господа, позаботьтесь о своем здоровье, во время похода питайтесь компотом из чернослива. Умоляю, дорогой мой, после вашего драгоценного здоровья позаботьтесь о пяти народах — о наших добрых друзьях из пяти народов: о тори-рори, макколмаках, аут-оф-вейс, крикети и кикшоу. Позаботьтесь, чтобы у них было много одеял, вонючего камня, денег из ракушек. И, ваша светлость, не забудьте найти котел, вскипятить цепь, закопать дерево и посадить томагавк… Ха, ха, ха!» (Естественно, в отрывке использованы созвучия, вполне понятные англичанину XVIII века: начиная от «оттава» — «сбившихся с пути» до наименования клана Макколмаков. Все это, по замыслу автора, должно было говорить о своеобразии «остроумия» Ньюкасла. — Прим. ред.)

Но то, что было шуткой для Смоллетта, казалось крайне серьезным для большинства обитателей лондонских салонов. Даже Сэмюэль Джонсон, всегда стремившийся найти способ переработать сырой материал в афоризм или мудрое изречение, ничего не смог сделать с ужасающими рассказами, поступающими из Северной Америки.

«Боевой клич индейцев, — писал он, — представляют нам как нечто настолько ужасное, что его невозможно выдержать. Его называют звуком, который заставит даже самого отважного ветерана опустить свое оружие и покинуть шеренгу. Он оглушит его слух, от него застынет душа. Этот боевой клич не позволит ему услышать приказ и почувствовать стыд, да и вообще сохранить какие-либо ощущения, кроме ужаса смерти».

Но пугал не столько сам боевой клич, от которого стыла кровь в жилах, сколько то, что он предвещал. Европейцы, сражавшиеся в Северной Америке, искренне чувствовали: попасть живыми в руки чудовищных раскрашенных дикарей означает судьбу пострашнее смерти. Это вело к пыткам, человеческим жертвоприношениям, каннибализму и снятию скальпов (и все имело ритуальное значение в культуре индейцев). Это особенно способствовало возбуждению их воображения.

Самым ужасным было, вероятно, зажаривание заживо. Одного из британцев, выживших в Мононгахела в 1755 г., привязали к дереву и сжигали заживо между двумя кострами. Индейцы в это время танцевали вокруг. Когда стоны агонизирующего человека стали слишком настойчивыми, один из воинов пробежал между двумя кострами и отсек несчастному гениталии, оставляя его истекать кровью до смерти. Тогда завывания индейцев прекратились.

Руфус Путмен, рядовой из провинциальных войск Массачусетса, 4 июля 1757 г. записал в своем дневнике следующее. Солдата, схваченного индейцами, «нашли зажаренным самым печальным образом: ногти на пальцах были вырваны, губы отрезаны до самого подбородка снизу и до самого носа сверху, его челюсть обнажилась. С него сняли скальп, грудь рассекли, сердце вырвали, вместо него положили его патронную сумку. Левая рука оказалась прижатой к ране, томагавк оставили у него в кишках, дротик пронзил его насквозь и остался на месте, был отрезан мизинец на левой руке и маленький палец на левой ноге».

В том же году иезуит отец Рубо встретил группу индейцев племени оттава, которые вели через лес несколько пленных англичан с веревками вокруг шеи. Вскоре после этого Рубо догнал боевой отряд и поставил свою палатку рядом с их палатками. Он увидел большую группу индейцев, которые сидели вокруг костра и ели жареное мясо на палочках, словно это был барашек на небольшом вертеле. Когда он спросил, что это за мясо, индейцы оттава ответили: это зажаренный англичанин. Они указали на котел, в котором варились остальные части разрубленного тела.

Рядом сидели восемь военнопленных, перепуганных до смерти, которых заставили наблюдать за этим медвежьим пиром. Люди были охвачены неописуемым ужасом, подобным тому, который испытывал Одиссей в поэме Гомера, когда чудовище Сцилла уволокло с борта корабля его товарищей и бросило их перед своей пещерой, чтобы сожрать на досуге. Рубо, пришедший в ужас, пытался протестовать. Но индейцы оттава не захотели его даже выслушать. Один молодой воин грубо сказал ему:

— У тебя французский вкус, у меня — индейский. Для меня это хорошее мясо.

Затем он пригласил Рубо присоединиться к их трапезе. Похоже, индеец обиделся, когда священник отказался.

Особую жестокость индейцы проявляли к тем, кто сражался с ними их же методами или почти усвоил их охотничье искусство. Поэтому нерегулярные лесные караульные патрули подвергались особому риску. В январе 1757 г. рядовой Томас Браун из подразделения капитана Томаса Спайкмена рейнджеров Роджерса, одетых в зеленую военную форму, получил ранение в бою на заснеженном поле с индейцами племени абенаков. Он ползком выбрался с поля боя и встретился с двумя другими ранеными солдатами, одного из них звали Бейкер, вторым был сам капитан Спайкмен.

Мучаясь от боли и ужаса из-за всего происходящего, они подумали (и это была большая глупость), что могут безопасно развести костер. Почти мгновенно появились индейцы-абенаки. Брауну удалось уползти от костра подальше и спрятаться в кустарнике, из которого он наблюдал за развернувшейся трагедией. Абенаки начали с того, что раздели Спайкмена и сняли с него скальп, пока тот был еще жив. Затем они ушли, прихватив с собой Бейкера.

Браун говорил следующее: «Видя эту ужасную трагедию, я решил уползти по возможности дальше в лес и умереть там от полученных ран. Но так как я был близко к капитану Спайкмену, он меня увидел и умолял, ради всего святого, дать ему томагавк, чтобы он мог покончить с собой! Я отказал ему и уговаривал его молиться о милосердии, так как он мог прожить всего еще несколько минут в этом ужасающем состоянии на замерзшей земле, покрытой снегом. Он просил меня передать его жене, если я доживу до того времени, когда вернусь домой, о его страшной гибели».

Вскоре после этого Брауна схватили индейцы-абенаки, вернувшиеся на место, где они сняли скальп. Они намеревались насадить голову Спайкмена на шест. Брауну удалось выжить в плену, Бейкеру — нет.

«Индейские женщины раскололи сосну на мелкие щепки, подобные небольшим вертелам, и вонзили их в его плоть. Затем сложили костер. После этого приступили к совершению своего ритуального обряда с заклинаниями и танцами вокруг него, мне приказали делать то же самое. По закону сохранения жизни пришлось согласиться… С тяжелым сердцем я изображал веселье. Они перерезали на нем путы и заставили бегать вперед и назад. Я слышал, как несчастный молил о милосердии. Из-за непереносимой боли и мучений он бросился в огонь и исчез».

Но из всех индейских практик самое большое внимание ужасающихся европейцев привлекало снятие скальпов, которое продолжалось еще и в девятнадцатом столетии. Несмотря на ряд нелепых попыток некоторых благодушных ревизионистов утверждать, будто снятие скальпов зародилось в Европе (возможно, среди вестготов, франков или скифов), совершенно понятно: оно практиковалось в Северной Америке задолго до того, как там появились европейцы. Скальпы играли серьезную роль в североамериканской культуре, так как они использовались в трех различных целях (а возможно, служили всем трем): для «замещения» мертвых людей племени (вспомним, как индейцы всегда беспокоились о тяжелых потерях, понесенных на войне, следовательно, об уменьшении численности народа), чтобы умилостивить духов погибших, а также для смягчения скорби вдов и других родичей.

Французские ветераны Семилетней войны в Северной Америке оставили много письменных воспоминаний об этой страшной форме увечья. Приведем отрывок из записей Пушо: «Сразу после того, как солдат падал, они подбегали к нему, коленями вставали ему на плечи, в одной руке зажав прядь волос, а в другой — нож. Они начинали отделять кожу от головы и отрывать ее одним куском. Это они делали очень быстро, а затем, демонстрируя скальп, издавали крик, который называли „кличем смерти“».

Приведем и ценный рассказ очевидца-француза, который известен только по своим инициалам — Ж.К.Б.: «Дикарь немедленно схватил свой нож и быстро сделал надрезы вокруг волос, начиная с верхней части лба и заканчивая затылком на уровне шеи. Затем он встал ногой на плечо своей жертвы, лежащей лицом вниз, и двумя руками стащил скальп за волосы, начиная с затылка и перемещаясь вперед… После того как дикарь снимал скальп, если он не боялся, что его начнут преследовать, он вставал и начинал соскребать с него кровь и плоть, оставшиеся там. Затем он делал обруч из зеленых ветвей, натягивал на него скальп, словно на тамбурин, и какое-то время ждал, чтобы он подсох на солнце. Кожу красили в красный цвет, волосы собирали в узел. Затем скальп прикрепляли к длинному шесту и триумфально несли на плече в деревню или в то место, которое выбиралось для него. Но при приближении к каждому месту на своем пути он издавал столько криков, сколько у него было скальпов, извещая о своем прибытии и демонстрируя свою отвагу. Иногда на одном шесте могло оказаться до пятнадцати скальпов. Если их было слишком много для одного шеста, то индейцы украшали скальпами несколько шестов».

Невозможно ничем приуменьшить значение жестокости и варварства североамериканских индейцев. Но их действия следует рассматривать и в рамках контекста их воинственных культур и анимистических религий, и в рамках более крупной картины общей жестокости жизни в восемнадцатом столетии.

Жители городов и интеллектуалы, которые испытывали благоговейный ужас от каннибализма, пыток, человеческих жертвоприношений и снятия скальпов, с удовольствием посещали публичные казни. А при них (до введения гильотины) приговоренные к казни мужчины и женщины умирали мучительной смертью в течение получаса. Европейцы не возражали, когда «предателей» подвергали варварскому ритуалу казней через повешение, утопление или четвертование, как в 1745 г. казнили повстанцев-якобитов после восстания. Они особенно не протестовали, когда головы казненных насаживали на колы перед городами в качестве зловещего предупреждения. Они терпимо переносили повешение на цепях, протаскивание матросов под килем (обычно это наказание завершалось фатальным исходом), а также телесные наказания в армии — настолько жестокие и суровые, что многие солдаты умирали под плетью.

Европейских солдат в восемнадцатом столетии заставляли повиноваться военной дисциплине плетью. Американские туземные воины вели борьбу за престиж, славу или за общее благо клана или племени. Более того, массовые грабежи, мародерство и общее насилие, следовавшие за большинством успешных осад в европейских войнах, превосходили все, на что оказывались способны ирокезы или абенаки. Перед холокостами террора, подобного разграблению Магдебурга в Тридцатилетней войне, бледнеют зверства в форте Уильям-Генри. В том же 1759 г. в Квебеке Вульф был полностью удовлетворен обстрелом города зажигательными ядрами, не беспокоясь о том, какие страдания пришлось переносить невинным мирным жителям города.

Он же оставлял после себя опустошенные районы, применяя тактику выжженной земли. Война в Северной Америке была кровавым, жестоким и ужасающим делом. И наивно рассматривать ее как борьбу цивилизации с варварством.

Помимо сказанного, специфический вопрос снятия скальпов содержит в себе и ответ. Прежде всего, европейцы (особенно — группы нерегулярных войск, подобные рейнджерам Роджерса) отвечали на снятие скальпов и причинение увечий по-своему. Тому, что они смогли опуститься до варварства, содействовало щедрое вознаграждение — 5 фунтов стерлингов за один скальп. Это была ощутимая добавка к денежному жалованию рейнджера.

Спираль зверств и встречных зверств головокружительно вознеслась ввысь после 1757 г. С момента падения Луисбурга солдаты победоносного Хайлендерского полка отрубали головы всем индейцам, попавшемся им на пути. Один из очевидцев сообщает: «Мы убили огромное количество индейцев. Рейнджеры и солдаты Хайлендерского полка никому не давали пощады. Мы снимали скальпы повсюду. Но нельзя отличить скальп, снятый французами, от скальпа, снятого индейцами».

Эпидемия снятия скальпов европейцами стала настолько безудержной, что в июне 1759 г. Амхёрсту пришлось выпустить чрезвычайный приказ. «Всем разведывательным подразделениям, а также всем остальным подразделениям армии под моим командованием, несмотря на все представившиеся возможности, запрещается снимать скальпы у женщин или детей, принадлежащих противнику. По возможности их следует забирать с собой. Если такой возможности нет, то их следует оставлять на месте, не причиняя им никакого вреда».

Но какая польза могла быть от такой военной директивы, если все знали, что гражданские власти предлагают премию за скальпы?!

В мае 1755 г. губернатор Массачусетса Уильям Шерл и назначил 40 фунтов стерлингов за скальп индейца-мужчины и 20 фунтов — за скальп женщины. Это, казалось, находилось в согласии с «кодексом» дегенеративных воинов. Но губернатор Пенсильвании Роберт Хантер Моррис проявил свою склонность к геноциду, нацелившись на детородный пол. В 1756 г. он назначил вознаграждение, равное 30 фунтам стерлингов, за мужчину, но 50 фунтов — за женщину.

В любом случае, презренная практика назначения вознаграждения за скальпы аукнулась самым отвратительным образом: индейцы пошли на мошенничество. Все началось с очевидного обмана, когда американские туземцы приступили к изготовлению «скальпов» из лошадиных шкур. Затем была введена практика убийства так называемых друзей и союзников только для того, чтобы делать деньги. В достоверно документированном случае, произошедшем в 1757 г., группа индейцев чероки убила людей из дружественного племени чикасави только ради получения вознаграждения. И, наконец, как отмечал почти каждый военный историк, индейцы стали экспертами в «размножении» скальпов. Например, те же чероки, по общему мнению, сделались таким мастерами, что могли изготовить четыре скальпа с каждого убитого ими солдата.

Наступил сентябрь 1759 г. Квебек пал. Но Амхёрст в Краун-Пойнт еще ничего не знал о решительном событии. Сейчас было уже слишком поздно для проведения военной кампании с использованием регулярных войск. Но он еще возлагал большие надежды на нерегулярные войска, призвав своего любимого офицера на совещание. Фаворитом Амхёрста был один из самых противоречивых людей на американской границе. Он уже успел проявить себя в истеблишменте британской армии и приобрести заклятых врагов в лице двух главных «игроков» в Северной Америке — сэра Уильяма Джонсона, «баронета-могавка», и бригадира Томаса Гейджа, заместителя Амхёрста и бывшего командира легкой пехоты.

Двадцативосьмилетний майор Ричард Роджерс к тому времени превратился почти в легенду в глубине страны. Он обладал ростом в шесть футов, невероятной силой, огромным и длинным прямым носом, мясистым лицом и бычьей шеей. Этот человек превратился в непревзойденного авторитета в партизанской войне с англо-американской стороны.

Враждебное отношение со стороны Гейджа и Джонсона, его соперников в деле ведения войны с использованием нерегулярных войск, объясняется профессиональной завистью. Но и многие другие затаили неблагоприятное отношение к Роджерсу, чей моральный облик и репутация были сомнительными, а амбиции — чрезмерными.

Когда Роджерсу было двадцать пять, он уже успел подать прошение о присвоение ему звания полковника и хвастливо заявлял: в будущем он будет возведен в рыцарское достоинство. Одержимый навязчивой идеей относительно победы на северо-западного направлении за один день, которая принесла бы ему состояние, этот командир славился своим легкомысленным и нечестным отношением к деньгам. Он был склонен к азартным играм и алкоголю, вечным долгам и постоянному обдумыванию планов быстрого обогащения.

За его легкомыслием скрывалась очень темная сторона, которая проявлялась в беспощадном наказании солдат под его командованием, не повиновавшимся приказам, а также в преследовавших Роджерса ночных кошмарах о том, что он умрет в тюрьме. Этот человек постоянно говорил, что такой удел хуже смерти, и было бы лучше, если бы индейцы сняли с него скальп.

Вынашивающий ненависть к индейцам, к французам и ко всем, кто им командовал, Роджерс стал известной фигурой в Краун-Пойнт. Его часто видели с глиняной курительной трубкой или пьющим горячий маслянистый ром.

Амхёрст был единственным человеком, которого он уважал. Это могло объясняться только тем, что однажды главнокомандующий сказал Роджерсу: он вообще не испытывает уважения к нерегулярным войскам, но бесконечно восхищается лично им.

Роджерс родился в 1731 г. в Массачусетсе в фермерской семье мелкого землевладельца. В конце 1730-х гг. семья перебралась в Нью-Гемпшир. Но война междуБританией и Францией в 1744 г. неблагоприятно отразилась на судьбе и благосостоянии Роджерсов.

В августе 1745 г. мародеры-абенаки из поселения Сент-Франсис в провинции Квебек (на юге Канады) совершили налет на ферму Роджерсов. Семье в поисках безопасности пришлось бежать вместе с другими поселенцами в город Рамфорд, где находился гарнизон. Многим не повезло: индейцы из племени абенаков устроили засаду на отряд, состоящий из восьми ополченцев. Они убили пятерых из них, а двух солдат увели с собой для ритуальных пыток.

Роджерс слышал истории о том, что происходило с пленными солдатами: у них снимали скальпы, вынимали внутренности, отсекали все конечности (включая гениталии). Это событие вызвало у него ненависть к индейцам. Важно отметить, что когда командир местного ополчения призвал добровольцев, широкоплечий четырнадцатилетний подросток был среди тех, кто поднял руку.

В дальнейшем ненависть усугубилась в 1748 г., когда подразделение ополченцев прибыло слишком поздно для спасения от разрушения его семейной фермы в Маунталона. Даже позднее Роджерс всегда с глубокой горечью вспоминал обугленные руины, которые увидел на месте некогда процветающего хозяйства. В воздух поднимался густой дым, повсюду под лучами весеннего солнца валялся зарубленный скот, прекрасные плодовые деревья Роджерсов оказались уничтоженными, сохранилось лишь одно из них.

После окончания войны (в конце 1748 г.) юный Роберт Роджерс превратился уже в закаленного ветерана, побывавшего в сотне экспедиций. Он впитал в себя методы ведения партизанской войны. Не имея образования, навыков общения, а следовательно, непригодный для мирной гражданской жизни, этот юноша встает на путь преступного и теневого предпринимательства. Он прошел длительное ученичество у фальшивомонетчиков, затем для разнообразия занялся контрабандой.

Скрывая свою ненависть, Роджерс отправился на север, занимаясь торговлей мехами и другими контрабандными товарами с французами и индейцами племени абенаков в обмен на золото. В этих поездках он приобрел хорошее знание французского языка, получил профессиональные навыки, изучив привычки и обряды абенаков. Эти познания он приберег для будущего применения.

К тому времени, когда вновь начались боевые действия в войне между Британией и Францией (в 1755 г.), он уже приобрел непревзойденные знания о лесах, водных путях сообщения и горных перевалах обширной дикой местности между Нью-Гемпширом и югом Канады.

Война предоставила Роджерсу возможность сочетать свою подготовку в ведении военных кампаний с пристрастием к предпринимательству. Он установил связи с властями Массачусетса и предложил свои услуги по набору новобранцев в подразделения нерегулярных войск. Но поставил условие, что получит полномочия командира.

Роджерс приступил к набору новобранцев для Массачусетса. Но когда Нью-Гемпшир тоже принял решение о создании войск, он доставляет туда своих новобранцев, и губернатор удовлетворил все его требования. В апреле 1755 г. Роджерса назначили капитаном подразделения номер один предполагаемого полка Нью-Гемпшира. Он служил на реке Гудзон и в Олбани.

Губернатор Массачусетса Уильям Шерли в это время уже стал командующим в Северной Америке. Он планировал контратаковать французов под командованием барона Деско, который ранее нанес удар по силам сэра Уильяма Джонсона на озере Джордж. Шерли столкнулся с проблемой отказа своих союзников-индейцев из племени могавков от участия в военной кампании. Роджерса ему рекомендовали как эксперта по проведению операций нерегулярными подразделениями. Он выполнил разведку боем на французской территории с огромнейшим мастерством, используя приемы партизанской войны, усвоенные в 1740-е гг. Репутация агрессивного партизана, подготовленного для боев с противником, резко взлетела вверх.

В марте 1756 г. к Роджерсу пришло признание, когда Шерли пригласил его в Бостон и назначил командующим совершенно независимым вторым подразделением рейнджеров. Впрочем, его предстояло вначале создать, а далее использовать. Денежное содержание составляло три шиллинга в день, для сержантов — четыре шиллинга, для прапорщиков — пять, для лейтенантов — семь, а для Роджерса (капитана) — десять шиллингов.

Это либеральная сумма по стандартам денежного жалования для регулярной армии.

Роджерс назначил брата Ричарда первым заместителем (лейтенантом), а своего друга Джона Старка — вторым лейтенантом.

Скрытое осложнение заключалось в том, что существование отряда рейнджеров не гарантировалось; им всегда приходилось подтверждать это уровнем своего последнего подвига. Но вскоре Роджерс продемонстрировал, что он — крупный политик. Ему удалось увеличить скромное начинание в организации партизанской войны до уровня фактически десяти подразделений рейнджеров, куда входили два племени индейцев Стокбриджа (с пробританскими настроениями) со своими собственными военными вождями в качестве офицеров.

К июлю 1756 г. Роджерс добился назначения своего брата Ричарда в качестве коммандера третьего подразделения (однако тот вскоре умер, заболев оспой). К 1757 г. партизанский лидер создал еще семь подразделений. Сам Роджерс был повышен до звания майора и командовал всеми рейнджерами.

Роджерс пытался разбить индейцев в их собственной игре и превратить ведение войны нерегулярными войсками в науку особого вида. Его справочники-руководства и устные приказы содержали советы о том, где находить яблони, грушевые, сливовые и вишневые деревья, дикорастущую землянику. Имелись в них и указания по рыболовству (по ловле скумбрии и трески в прибрежных водах, а семги и восемнадцатифунтового окуня — в стремительных реках). Его солдат в зеленой военной форме обучали двигаться на коньках и снегоступах (лыжах), доставлять снабжение на санях и использовать собак для выслеживания индейцев, плавать в каноэ в ночное время и прятаться днем, а также являться на вечернюю перекличку каждый вечер с упакованным ранцем и в полном снаряжении.

Роджерс обучал рейнджеров, как выживать во время холодных дождей или при ослепляющих снегах, не разжигая костров, как избежать обморожений и снежной слепоты, как выживать на «железном пайке», как скрывать свои собственные следы и идти по следу противника, как прятать лодки и переправлять их волоком по стремнинам, как прятаться в деревьях и имитировать звуки, издаваемые животными и птицами, как молча подавать сигналы в лесных чащах.

Кодекс рейнджера состоял из девятнадцати параграфов основных положений («пулевых точек»), изложенных простым и доступным языком.

1. Ничего не забывать.

2. Следить, чтобы мушкет был постоянно начищен до блеска, а томагавк отмыт. Обеспечить запас пороха и пуль на шестьдесят выстрелов и готовность выполнить задание немедленно после получения приказа.

3. Сообщать только правду о том, что видел и что сделал. Целая армия зависит от правильности информации, доложенной вами.

4. Сколько угодно можно рассказывать небылицы о рейнджерах, но рейнджеру или офицеру лгать строго запрещается.

5. Строго запрещается рисковать, если нет ни единого шанса на успех.

6. На марше мы идем колонной по одному на достаточно большом расстоянии друг от друга, чтобы одним выстрелом нельзя было положить двоих.

7. При переходе через болота или по мягкой земле двигаемся на одной линии рядом, чтобы нас было трудно выследить.

8. На марше мы не останавливаем продвижение вперед до самой темноты, чтобы у противника был наименьший шанс напасть на нас.

9. Когда разбиваем лагерь, половина отряда ведет наблюдение, вторая половина в это время спит.

10. Взяв пленных, содержим их отдельно, пока у нас появится время допросить их, чтобы они не смогли придумать общую историю.

11. Запрещается возвращаться на базу тем же самым путем. Возвращайтесь другой дорогой, чтобы не попасть в засаду.

12. Независимо от того, идем ли мы крупным или небольшим отрядом, у каждой группы впереди на расстоянии в двадцать ярдов должен быть разведчик на каждом фланге и в тылу (тоже на расстоянии в двадцать ярдов), чтобы главную колонну не застигли врасплох и не уничтожили.

13. Каждую ночь вам сообщают о месте встрече, если мы окружены численно превосходящими нас силами.

14. Не садитесь есть, не выставив часовых.

15. Не спите после рассвета. Французы и индейцы атакуют на рассвете.

16. Не переправляйтесь через реку по обычному броду.

17. Если вас кто-нибудь преследует, сделайте круг, вернитесь на свою тропу и устройте засаду на тех, кто хотел устроить засаду на вас.

18. Не стойте во весь рост, когда на вас наступает противник. Опуститесь на колени, ложитесь, прячьтесь между деревьев.

19. Подпускайте противника по возможности ближе, чтобы можно было почти дотронуться до него. Затем пусть он получит все: прыгайте на него и кончайте томагавком.

Рейнджеры Роджерса добились больших успехов в 1756 г. Он и его солдаты демонстрировали свое презрение к французам, проехав на коньках по озеру Джордж за Тикондерога, затем спрятались в лесу, появляясь, чтобы сжечь амбары, перерезать скот и устроить засады.

Роджерс увенчал эти подвиги в октябре дерзким рейдом на Тикондерога, когда он и два рейнджера подошли прямо к часовому, одурачили его французским произношением с сильным провинциальным акцентом и взяли в плен.

Но, возможно, самым значительным достижением Роджерса был подвиг, совершенный тем летом. Он и его солдаты переправились на вельботах через озеро Джордж, протащили их волоком шесть миль через горное ущелье и спустили на воду на озере Шамплейн. Затем они спрятали вельботы, весь день сами прятались в лесу, пока сотни французских лодок искали их на озере. После захода солнца рейнджеры гребли всю ночь. Они встретили шхуну и два шлюпа, обогнали и потопили корабли, груженые вином, бренди и мукой, взяли восемь пленных.

После этого Роджерс и его подчиненные спрятали свои лодки на западном берегу и пешим ходом, прихватив своих пленников, отравились на базу. Спустя месяц они вернулись к спрятанным вельботам, весь отряд погрузился на борт и выполнил разведку озера.

Затем рейнджеры вновь спрятали вельботы (в этот раз — на восемь миль севернее Краун-Пойнт), взяли еще пленных и доставили их в форт Уильям-Генри. Аберкромби пришел в восторг: рейнджеры доказали, что британцам не придется бездельничать в зимних казармах во время великого «белого безмолвия» с ноября по март. Они могут продолжать сражаться с противником.

Смелость Роджерса привела рейнджеров к первой крупной чрезвычайной ситуации — так называемой первой «битве снегоступов». В январе 1757 г. семьдесят четыре рейнджера вышли с базы (форт Эдуард) и по снегу направились в форт Уильям-Генри. Там они провели два дня, делая снегоступы.

17 января они вышли из этого форта и направились к замерзшему озеру Джордж. 19 января рейнджеры добрались до западного берега, прошли на северо-запад и устроили бивак в горах.

На следующее утро, взяв курс на северо-восток, обогнули Тикондерога, оставаясь необнаруженными, и остановились на ночь на расстоянии пяти миль. Рейнджеры разбили обычный лагерь, очистив снегоступы от снега, сложили их в ряд, подобный снежному наносу. На них положили еловые ветки, устроили постель и в глухой час ночи улеглись спать.

На следующее утро под моросящим дождем они прошли через мокрый лес и выбрались к берегам озера Шамплейн. Здесь рейнджеры захватили несколько саней, семь солдат и шесть лодок на замерзшем озере между Тикондерога и Краун-Пойнт. Но затем выяснилось, что их обнаружили с саней, находившихся в отдалении, которые возвращались в форты противника, чтобы предупредить французов.

Это вызвало у рейнджеров замешательство. Допрашивая пленных, они узнали: в Тикондерога находится очень много французов и индейцев. Роджерс мгновенно понял, что их ожидает ожесточенное сражение. Он вернулся к своей ночной стоянке, приказал развести костры, просушить все промокшие ружья. Затем отряд отправился в южном направлении через лес. Все любимые сотоварищи Роджерса были вместе с ним: Джон Старк, Томас Спайкмен (или Спикмен), а также еще один человек, известный как капитан Кеннеди.

Днем французы, устроившие засаду, заставили рейнджеров отступать довольно беспорядочно, хотя Джон Старк и арьергард отважно прикрывали отход ожесточенным огнем. Затем соединившийся отряд окопался в естественном углублении, упорно обороняясь и отразив атаку французов. При численном превосходстве противника два к одному Роджерс опасался, что его обойдут с фланга.

Французы дважды пытались выполнить такой маневр, но резерв, который оставил Роджерс для этой цели, оттеснил их. Неприятель пытался сломить волю рейнджеров к сопротивлению, громко сообщая, что они полностью окружены, а сопротивление бесполезно. К Роджерсу даже обращались по имени.

Рейнджеры оборонялись до наступления темноты, понеся тяжелые потери: убили Спайкмена и Кеннеди, сам Роджерс был дважды ранен (первый раз это было всего лишь немногим больше, чем царапина, но во второй раз пуля попала в запястье). Наконец под прикрытием ночи отряд смог отступить, потеряв четырнадцать человек убитыми и шесть ранеными.

Они шли всю ночь. На следующее утро рейнджеры добрались до озера Джордж, а на ночь разбили лагерь перед узкой протокой.

На следующий день отряд вернулся в форт Уильям-Генри.

Водрейль, который лживо утверждал, что погибли сорок, а остались в живых только три рейнджера, заявил: численность его боевого соединения составляла 179 солдат. Это, вероятно, должно означать, что она оказалась значительно больше (возможно, 200 человек). Но это число не было таким большим, как сообщал о том Роджерс (250 солдат).

Так как Водрейль подтвердил, что его потери составляли тридцать семь человек убитыми и ранеными, вероятно, потери французов были выше.

Весна и лето 1757 г. стали спокойным периодом для Роджерса. Ему потребовалось время, чтобы оправится от ран. Затем он слег, заболев оспой.

Рейнджеры не принимали участия в критических событиях, связанных с осадой Монкальмом форта Уильям-Генри, так как Лоудон отправил отряд на север — в военную кампанию в Луисбурге, прерванную преждевременно. Но Роджерс в том году находился не в лучшей политической форме: ему был брошен вызов — и внешний, и внутренний.

Генерал Гейдж, его заклятый враг, получил разрешение от Лоудона сформировать свои собственные подразделения «рейнджеров» или нерегулярных войск. Они должны были оперировать на тех же самых условиях службы и при том же денежном довольстве, что и полки регулярных войск. По общему признанию, это была попытка поставить под угрозу Роджерса перед тем, как расправиться с его независимыми рейнджерами (что действительно подтверждается).

Но Роджерс был почти ни на что не способен, так как он только что начал поправляться после перенесенной оспы, которая унесла его брата. И вновь он слег с приступом цинги. Командование рейнджерами временно возложили на Джона Старка, у которого, похоже, не оказалось харизмы Роджерса.

Во всяком случае, во время разведывательной экспедиции в ноябре 1757 г. в Тикондерога, рейнджеры не выполнили один из самых важных приказов Роджерса и начали стрелять по дичи на марше. Они добавили к этому еще и нарушение постоянно действующего приказа, гласившего: только половина отряда может спать в любое выбранное время. Капитан Джеймс Аберкромби, офицер регулярной армии, сопровождавший Старка, был поражен, обнаружив, что в полночь не выставлен ни один часовой. Все спали крепким сном.

Тяжело перенося провал этой разведки боем, рейнджеры стали «героями» еще одного скандала. В декабре двоих из них застали с поличным в процессе воровства рома с армейского склада в форте Эдуард и приговорили к порке. Это обычное наказание для солдат регулярных войск.

Их товарищи отказались принять такую меру наказания. Они ворвались в помещение для порки, освободили двух осужденных с гауптвахты и приготовились к перестрелке с солдатами регулярных войск.

Комендант лагеря полковник Хавилланд арестовал зачинщиков и назначил судебное разбирательство за организацию военного мятежа. Больному Роджерсу пришлось подняться с постели, произошло столкновение с Хавилландом.

Когда комендант отказался удовлетворить требования и передал дело генералу Аберкромби, Роджерс смело вступился за своих подчиненных перед генералом у него в ставке в Олбани. Он смог одержать победу, воздействуя частично личным обаянием, частично твердостью.

Затем Аберкромби свалил ответственность и это дело на Лоудона в Нью-Йорке. В январе 1758 г. Роджерс предстал перед Лоудоном в Нью-Йорке и уверил его, что все это дело — просто буря в стакане воды, грубая забава некоторых рейнджеров, раздутая придирчивым солдафоном — строгим начальником.

Лоудон не только принял такую версию событий, но дал формальное разрешение на сохранение рейнджеров Роджерса в качестве полка, состоящего из десяти подразделений (рот) численностью по 100 солдат каждое. При этом два подразделения состояли из индейцев племени могеган и туземцев из Стокбриджа в Коннектикуте.

Политическая победа, одержанная Роджерсом в январе 1758 г., имела большое значение, аналогичное его военному триумфу в снегах, одержанного за двенадцать месяцев до того.

После того как Роджерс вернулся в форт Эдуард, разъяренный комендант Хавилланд постарался сделать все, чтобы по возможности осложнить жизнь рейнджеров и их командира. 19 февраля между ними произошел публичный скандал, подтвержденный сообщениями очевидцев. Хавилланд с изобретательностью Макиавелли задумал для рейнджеров миссию, которая фактически стала бы самоубийством. Он предложил майору Патмену из Коннектикута провести разведку боем в направлении Тикондерога, за которой сразу же последует атака 400 рейнджеров на Краун-Пойнт.

Роджерс понял смысл действий сразу же. Любой дезертир или пленный из миссии Патмена, безусловно, сразу же проговорится. Так французы узнают о второй волне, направленной на Краун-Пойнт.

Как и было предсказано, Патмен вернулся без одного солдата-дезертира. Хавилланд настаивал на выполнении второй экспедиции, а снизив численный состав до 180 человек, он откровенно проявил свои недобрые намерения, хотя и подсластил пилюлю, заявив: объектом должна стать Тикондерога, а не Краун-Пойнт.

Теперь Роджерс был совершенно уверен, что его отряд предназначен для уничтожения, но опасался, что Гейдж и другие враги смогут нажить капитал, если он откажется выполнять эту миссию. Переполненный дурными предчувствиями, 10 марта 1758 г. командир повел из форта Эдуард свое подразделение, численность которого составляла 180 солдат. Ночью они пересекли по льду озеро Джордж и надели снегоступы, чтобы обойти вокруг подножия гор и выйти в тыл французов.

Рейнджеры разделились на два подразделения, одно возглавил Роджерс, второе — капитан Чарльз Балкли.

Беда пришла быстрее, чем ее ожидали, так как французские индейцы заметили следы снегоступов в Траут-Брук — ущелье на западе долины Тикондерога. Приблизительно в 3 часа дня 12 марта Роджерс выследил отряд численностью около 100 индейцев, которые, похоже, ничего не знали об их присутствии. Он решил атаковать и передал приказ капитану Балкли, командующим вторым подразделением. Так начиналась вторая «битва снегоступов».

От опустошительного залпа упало много воинов на тропе, по которой они шли. Радостные рейнджеры вышли из укрытия и начали преследовать убегающих индейцев, но попали под шквальный огонь, который скосил приблизительно пятьдесят из них, включая Балкли. Французы умело подстроили ловушку. То, что Роджерс принял за основные силы противника, оказалось просто ложной целью. Теперь же здесь оказались основные войска, разрывающие на части рейнджеров непредусмотрительного Роджерса. Понимая, что он оказался в отчаянном положении, командир построил своих рейнджеров в позицию для обороны на склоне холма. Здесь они отважно и стоически сражались до захода солнца, дважды отразив удар всеми силами и средствами по всему фронту.

Рейнджеры, иногда стреляя по противнику с расстояния двадцать ярдов, иногда завязывая рукопашные схватки топорами и томагавками, держались, пока крупные силы индейцев не развернули свой правый фланг. Оставшиеся в живых солдаты Роджерса дрогнули и с наступлением ночи бежали, оставив восемь офицеров и более сотни своих товарищей убитыми или ранеными на снегу.

Роджерс и приблизительно двадцать его солдат ушли вверх по горному склону, но отступление с боями продолжалось всю ночь. Затем они добрались до озера Джордж, неся потери. Но только после двух дней страданий и мучений они едва добрались до форта Эдуард, питаясь последние сорок восемь часов только ягодами можжевельника и корой деревьев.

Это был самый ужасный бой из всех, в которых пришлось участвовать Роджерсу. Потери французов были, по меньшей мере, такими же серьезными, как потери рейнджеров, а урон, нанесенный индейцам, оказался настолько огромным, что они, мстя за погибших, убили большинство своих пленных. Лейтенанта Уильяма Филипса, одного из трех офицеров регулярных войск, сопровождавших Роджерса в этом марше смерти, привязали к дереву и изрубили в куски. Никто из раненых не выжил.

Паркмен сардонически заметил: «Индейцы принесли 144 скальпа, несомненно, разделив некоторые из них в силу своей хитроумной привычки».

Как обычно в войне в условиях дикой природы, с обеих сторон возникли споры относительно численности войск. Шевалье де Леви заявил: количество французов составляло 250 человек, но, вероятно, оно было значительно больше. Однако французов было намного меньше, чем по оценке Роджерса, который насчитал 700 человек (его подсчеты всегда были с преувеличениями).

Самого Роджерса сначала считали убитым, потому что в пылу боя он сбросил шинель. Позднее ее нашли на поле сражения, в кармане находились документы о присвоении ему офицерского звания. Весьма сомнительной кажется история о том, что он спустился на снегоступах с отвесной «скалы Роджерса».

К несомненному разочарованию Хавилланда, Роджерс не только выжил в этом бою, но (что довольно любопытно для подобных обстоятельств) приобрел честь и славу, несмотря на тяжелое поражение.

Летом 1758 г. он принимал участие в преждевременно прерванной атаке на Тикондерога, но ему пришлось подождать своего следующего знаменитого подвига до августа. Аберкромби снова направил его на озеро Джордж по маршруту, общеизвестному в настоящее время — через горный хребет и озеро Шамплейн. Но численность подразделения рейнджеров Роджерса составляла всего восемьдесят человек в более крупном соединении в солдат. Эта разведка боем осложнялась множеством противоречивых приказов и инструкций, которые отменялись новыми приказами и инструкциями.

Явно разочарованный и ставший циничным Роджерс постепенно превращался в безразличного человека. Он забыл о характерной для него осторожности в дикой местности. 8 августа он и лейтенант Ирвин из пехоты устроили соревнование по меткой стрельбе. Звуки выстрелов разносились на целые мили. Их услышал смешанный отряд французов и индейцев под командованием известного руководителя партизан Марина, которого можно назвать французским Ричардом Роджерсом.

Марин устроил великолепную засаду, в которую британцы попали, словно новички. Завязался яростный бой.

«Противник нахлынул как туча и дал в нас залп… Томагавки и пули свистели у меня перед ухом и летели, будто градины», — так вспоминал об этом один из рейнджеров.

Сначала преимущество было на стороне французов. Но постепенно сказалось численное превосходство, и противник начал уходить, разбиваясь на небольшие группы, чтобы избежать преследования. Но спор о том, кто был самым метким стрелком, обошелся рейнджерам дорогой ценой. Погибли сорок девять солдат Роджерса, их похоронил на поле боя.

В 1759 году репутация Роджерса нашла международное признание. В основном, что следует отметить, это произошло благодаря его собственному таланту публициста. Но этот год для него начинался неблагоприятно.

В феврале его старый враг генерал Гейдж занял пост генерала Джона Стенвикса в качестве командующего северного района на американском театре военных действий. Он сразу же приступил к систематическим попыткам уничтожить рейнджеров как отдельное подразделение, заменив Роджерса на посту их командира.

Ситуация могла бы крайне тяжело отразиться на Роджерсе, если бы новым командующим не стал генерал Амхёрст — большой поклонник его методов. Питт уже потерял терпение с командующими в Северной Америке. Заменив в начале 1759 г. Лоудона на Аберкромби, этому генералу он позволил оставаться на посту всего шесть месяцев. По истечении этого срока Питт назначил на пост командующего Амхёрста, ставшего героем дня после взятия Луисбурга.

Гейдж полагал, что Амхёрст ничего не знает о Роджерсе и поддастся на его «черный пиар» относительно рейнджеров. Но Амхёрст оказался проницательным человеком. Видя насквозь тактику Гейджа, основанную только на собственных интересах, он проигнорировал его заявления.

К марту Гейдж пытался настаивать на том, чтобы рейнджеры поступили под контроль регулярной армии и чтобы любого из них, если он отказывается служить под командованием офицера регулярной армии, отправляли в военный суд за мятеж. Более того, любого офицера-рейнджера, вышедшего в отставку в знак протеста, он предлагал рассматривать в качестве дезертира.

Сам Гейдж не заслужил расположения Амхёрста, так как придерживался эклектической точки зрения на приказы главнокомандующего, повинуясь тем, которые ему нравились, но игнорируя те, которые не нравились. Постепенно он потерял доверие. Более того генералы, которых Амхёрст ценил более, чем Гейджа, благоприятно отзывались о Роджерсе. Развязка произошла в тот момент, когда Вульф, славившийся плохим мнением об американских войсках, попросил Роджерса и его рейнджеров принять участие в осаде Квебека.

Амхёрст, чье отношение к Вульфу было неоднозначным, безусловно, получил удовольствие, отказав в этом запросе. Но после беседы в мае с Роджерсом в Олбани он проникся к нему симпатией.

«Я всегда с удовольствием выслушаю ваше мнение относительно службы, которую вы выполняете,» — сказал Амхёрст Роджерсу. Он уверил подчиненного, что его подразделению ничего не угрожает, так как рейнджеры остаются независимыми. Об этом будет публично объявлено в приказах по армии.

Исключая любое превратное толкование фактов, Амхёрст перевел Роджерса и его подразделение к себе в форт Эдуард, оставляя его рядом с собой в состоянии боевой готовности для летней военной кампании в Тикондерога.

Все, что делал Роджерс тем летом, не вызывало раздражения у Амхёрста. В дневнике последнего имеется множество восхищенных отзывов, например, в записи от 5 августа: «Я отправил мистера Роджерса на другой берег озера, чтобы он нашел лучшее место для валки леса, предназначенного для строительства форта [на площадке в Краун-Пойнт]. Предоставил ему отпуск для охоты на оленей; он убил трех оленей и семь медведей».

Теперь Амхёрст наконец-то разрешил Роджерсу предпринять шаг, о котором командир рейнджеров просил с 1756 г.: наступление на индейцев племени абенаков в их деревне Сент-Франсис за канадской границей с Нью-Гемпширом. Его письмо-инструкция командиру рейнджеров, датированное 13 сентября 1759 г., не оставляет сомнений: это была крупномасштабная миссия возмездия.

«Этой ночью Вы вместе с подразделением, численность которого определена вчера приказом, а именно с 200 солдатами, поступившими под Ваше командование, отправляетесь на операцию в бухту Миссискуой. Откуда Вы выходите и атакуете поселения противника к югу от реки Св. Лаврентия таким образом, который Вы сочтете наиболее эффективным, чтобы разбить неприятеля, прославив и обеспечив успех вооруженным силам Его Величества. Помните о злодеяниях, совершенных негодяями-индейцами, выступающими на стороне противника, в каждом отдельном случае, где у них имелась возможность проявить свою отвратительную жестокость по отношению к подданным короля. С ними индейцы расправлялись безжалостно. Отомстите им, но не забывайте: хотя эти злодеи безжалостно и без разбора убивали женщин и детей любого возраста, я приказываю не убивать и не причинять никакого вреда женщинам и детям. После выполнения порученного Вам задания, Вы возвращаетесь вместе со своим подразделением в лагерь или присоединяетесь ко мне, где бы я ни находился».

Что заставило Амхёрста организовать этот рейд, вызывающий с тех пор постоянные споры? Мы можем предложить тройную мотивацию.

Во-первых, Амхёрст ненавидел индейцев. Он пришел в ярость от самых последних действий племени абенаков. Командующий направил двух офицеров, капитана Кеннеди и лейтенанта Гамильтона, на север с приказом добраться до реки Св. Лаврентия и проследовать далее в Квебек, чтобы выяснить, как дела у Вульфа. Их сопровождали четыре индейца из Стокбриджа с флагом перемирия, требуя свободного прохода.

В начале сентября Амхёрст получил письмо от Монкальма (доставленное под флагом перемирия), в котором ему сообщалось, что индейцы-абенаки взяли в плен двух офицеров. С точки зрения британского командующего это было двусмысленное предательство, так как он узнал о действиях племени абенаков через ту систему связи, которую они сами нарушили.

В любом случае к 1759 г. Амхёрст ненавидел уже индейцев всех племен и хотел окончательно свести с ними счеты. Инцидент на Новой Шотландии в январе того года особенно разозлил его. Отряд в составе одиннадцати британских солдат и рейнджеров не вернулся из экспедиции по валке леса. На следующий день патруль обнаружил тела пяти из них. Согласно Джону Ноксу, их расстреляли. Затем, пока они были еще живы, с них сняли скальпы: «Их конечности были настолько изуродованы, что стало понятно, в каких муках они умирали. В таком состоянии они замерзли, напоминая фигуры или статуи, которые по-разному размещены на пьедесталах в садах кунсткамер».

Амхёрст сообщил Гейджу и о своем общем отвращении к индейцам: «Мне известно, какие они негодяи, и у меня самое плохое мнение об этих ленивых злодеях, пьющих ром, как никто на свете… [Но так как французы боятся их], я уничтожу индейцев — и по возможности, побольше».

2 июля 1759 г. индейцы племени абенаков совершили следующее злодеяние. Шестнадцать солдат из района на реке Джерси-Блю, отправленные в экспедицию на валку леса, попали в засаду, устроенную абенаками в пределах видимости лагеря на озере Джордж. Очевидец сообщал: «Они убили шесть солдат и сняли с них скальпы. Четверых взяли в плен. Из всего отряда смогли убежать только четверо. Абенаки покрасовались перед всей армией со снятыми скальпами, издали [именно так] свой клич. Затем ушли к своим лодкам, оставленным на расстоянии не более двух миль от верхней части озера. В погоню за ними отправили большой отряд, но тщетно. Они кромсают наших людей самым зверским образом, вырезая куски плоти из шеи, бедер, ног».

Во-вторых, встал вопрос о доверии. Начиная с 1755 г. в британской армии широко распространилось мнение, что племена индейцев непобедимы в войне на дикой природе. Амхёрст был решительно настроен покончить с подобными представлениями. Коллективное воображение преследовали воспоминания о поражении Бреддока при Мононгахела. Офицеры часто подробно обсуждали детали того черного дня в истории армии.

9 июля 1755 г. войска Бреддока вошли в лес, расположенный в десяти милях от форта Дюкень и обнаружили, что попали на естественную обстреливаемую площадку.

Хотя большинство лесов Северной Америки были дремучими с обширным густым подлеском, 637 индейцев из ударного французского подразделения (в основном — из племен оттава, миссиссаугов, виандотов и потаватоми с запада, с так называемого высокогорья) использовали этот участок леса в качестве охотничьей территории. Они очистили ее от подлеска, чтобы сгонять малую и большую дичь и обеспечить свободное перемещение с маневрированием своим охотникам. Стреляя из укрытия, прячась за деревьями, но имея возможность быстро и свободно перемещаться, чтобы самим не стать мишенями, индейцы в считанные минуты вызвали замешательство среди солдат Бреддока и загнали их на участок, размеры которого составляли 250 ярдов в длину и всего 100 футов в ширину.

Не имея возможности увидеть своего противника, британские солдаты вскоре поняли, что оказались на своеобразной человеческой скотобойне. Замешательство стало всеобщим, а вскоре перешло в панику. Лес превратился в настоящий ад. Все вокруг было окутано дымом, отовсюду вели огонь, раздавались крики людей и ржание раненых лошадей. Из темных чащоб доносился воинственный клич индейцев, от которого кровь застывала в жилах: «Жаждущие крови адские псы вопили и визжали, словно тысяча чертей». Это еще больше запугивало солдат, сытых по горло рассказами о пытках, наносимых увечьях и снятии скальпов североамериканскими туземцами.

Строгая британская дисциплина, связанная с построением взводами и последовательными залпами привела к тому, что «красные мундиры» давали мощный залп по тем точкам, где противника не было. Они поступали автоматически, хотя в глубине души испытывали растерянность от своих действий. Закончилось это тем, что британцы перестреляли друг друга.

Солдаты Бреддока твердо защищали свой плацдарм в течение трех часов. Но их вспомогательные американские подразделения либо сразу же бежали, либо прятались за деревьями, где их часто принимали за индейцев и убивали «дружественным огнем».

Военная подготовка британских солдат и неправильное определение отваги, данное Бреддоком, оказались самоубийственно непродуктивными в тот день. Вместо того чтобы гибко изменить тактику и импровизировать, применяя новые методы борьбы в бою с незнакомым противником, командующий продолжал применять свой принцип «по стойке смирно», пригодный только для парадных плацев, полагая: рано или поздно индейцы начнут сдаваться регулярным войскам. Но к тому времени, когда британские солдаты добрались до реки Мононгахела, их ряды настолько поредели под смертоносным огнем противника, что они более не смогли противостоять ему. Ряды дрогнули и солдаты побежали.

Увидев, что солдаты кричат от ужаса и бегают кругами, индейцы выскочили из укрытий. Начались рукопашные схватки, в которых туземцы применяли томагавки и размахивали ножами для снятия скальпов. Силы Бреддока рассредоточились: в бою и при последовавшем разгроме он потерял две трети своей армии, численность которой в начале дня составляла 2 200 человек.

Для британской армии восемнадцатого столетия это была катастрофа столь же огромного масштаба, как битва при Исандливана в девятнадцатом столетии, в которой «красные мундиры» сражались с аналогичным противником — с «дикарями-зулусами».

Амхёрст руководствовался желанием отомстить за второе величайшее поражение британской армии в войне с индейцами — массовое убийство британских солдат после капитуляции Монкальму полковника Монро, последовавшей после осады форта Уильям-Генри в 1757 г. Это было больше, чем желание навсегда смыть пятно Мононгахелы. «Помни Уильям-Генри» — эти слова стали таким же паролем для британской армии в Северной Америке в конце 1750-х гг., каким спустя восемь лет в Техасе станут слова «помни Аламо». Монро капитулировал на тех условиях, что его войска смогут уйти в форт Эдуард без оружия, но со всеми почестями. Монкальм совершенно искренне предложил эти условия англичанам. Он объяснил своим союзникам-индейцам, сражавшимся только ради трофеев, военнопленных и скальпов, но не ради чести и достоинства, что британцам разрешено покинуть место осады, не причиняя никакого вреда. Французский командующий сообщил им, что вооружение, военное имущество и запасы продовольствия остаются в форте, но не подлежат разграблению. Все это было включено в условия капитуляции без консультаций с индейцами.

Реакция индейцев оказалась более чем скептической. Выслушав при гробовом молчании непонятные (для них) слова Монкальма, они приняли решение, что должны взять то, что принадлежит им по праву. И неважно, что сказал белый «отец».

На рассвете 10 августа 1757 г., когда британские солдаты в подавленном настроении вместе семьями вышли из форта Уильям-Генри, вокруг них собрались сотни воинов-индейцев всех плен и кланов (большинство — абенаки). Они потребовали, чтобы британцы сложили оружие, одежду и оснащение.

Регулярные войска в авангарде колонны охранял французский эскорт, но провинциальные и нерегулярные войска не охранялись. Они и стали легкой добычей раскрашенных воинов.

Прежде всего, индейцы увели всех женщин и детей. Затем они обратили всю свою ярость на раненых, убивая и снимая с них скальпы перед тем, как обобрать свои жертвы, утаскивая все, что представляло хоть какую-нибудь ценность. Далее индейцы племени абенаков обрушились на солдат и женщин в самом конце колонны, начав беспощадно убивать их томагавками. Хотя это массовое убийство продолжалось всего несколько минут, резня вызвала панику среди остальной части арьергарда; солдаты нарушили строй и бежали в леса, охваченные паникой. Индейцы-абенаки легко окружили перепуганных беглецов и взяли их в плен.

Теперь катастрофу еще более осложнил Монкальм. Исходя из лучших намерений, он приказал индейцам отпустить пленных. Но индейцы оказались не в силах перенести это «бесчестье», и предпочли убить их. К тому времени, когда французскому командующему удалось восстановить порядок, более 100 американцев уже были убиты. (Самые тщательные вычисления свидетельствуют, что это количество составляло минимально 69 человек, максимально — 185 человек). В плен было взято от 300 до 500 человек. Те, кто особенно придерживается точных цифр, могут сказать, что смертность в пределах от 2,8 до 7,5 процентов вряд ли соответствует массовому убийству. Истина заключается в том (по их мнению), что если бы все 1 600 индейцев-союзников Монкальма напали бы одновременно на всю колонну и действовали в течение равного отрезка времени, то выжить вообще смогли бы только очень немногие.

Но 100 смертей при данных обстоятельствах уже являются военным преступлением. В любом случае, человеческие чувства определяются восприятием, а не фактами.

Ответственность за эту резню лежит в основном на индейцах-абенаках, хотя не все зверствующие туземцы принадлежали к их племени. Так почему же враждебность Амхёрста был сосредоточена только на одних абенаках? Можно предположить, что это объясняется двумя фактами: католицизмом этого племени и его географическим расположением. Если большинство французских союзников-индейцев жили в районе Великих Озер и вокруг них, индейцы племени абенаков занимали северо-восточный угол Северной Америки. Иными словами, если использовать племенные термины, британцы оказались между двух огней. Ведь территории их союзников-ирокезов находилась между различными группами враждебных племен.

Что же касается вопроса религии, то индейцы-абенаки были не только обращены в католицизм приблизительно в 1640 г., но и обращавшие их оказались ненавистными иезуитами. Даже во время Семилетней войны известный иезуит Жозеф Антуан Рубо, друг Монкальма, имел свой штаб в индейской деревне племени абенаков Сент-Франсис, хотя и вел бродячий и странствующий образ жизни.

На первый взгляд успех иезуитов кажется удивительным. Ведь индейцы, как правило, возвращались в свою веру, когда начинали заболевать болезнями белого человека. Численность населения абенаков резко сокращалась дважды. В первый раз это случилось в 1617 г. в результате эпидемии чумы, а во второй раз — в 1633-34 гг. из-за эпидемии оспы. Есть основания полагать: иезуитская доктрина искупления грехов через страдания принесла неожиданные плоды. Удивляет интерес к теологии, проявленный индейцами-абенаками который часто развлекал их французских «отцов».

В 1757 г. Водрейль пытался добиться союза между племенами абенаков и делавэров. Абенаки настаивали на том, чтобы на конференцию в деревню, где жили индейцы племени делавэр, вместе с ними отправился иезуитский священник. Делавэры заявили, что им интересно узнать, что могут сказать их «внуки» (индейцы племени абенаков) по этому поводу. Иезуитский священник приступил к чтению наставляющей проповеди. Индеец племени делавэр, обращенный в веру моравскими братьями, не позволяя прерывать себя, поднялся на ноги и обратился со страстной речью к прибывшим гостям, давая вдохновенную теологическую отповедь иезуиту. Она порадовала бы средневекового теолога. Там проводилось сравнение Троицы с иерархией, существующей в индейском племени.

Индейцы племени абенаков (они называли себя «вабанаки», «люди рассвета», поскольку их земли расположены на самой восточной оконечности Северной Америки), представляли собой суперплемя, говорящее на алгонкинском языке. Крупные кланы этих индейцев включали сококи (со среднего и верхнего течения реки Коннектикут), конасуки (жившие дальше в верховьях этой реки), миссискуой (с северного берега озера Шамплейн), пеннанакоки (из долины Мерримак в Нью-Гемпшире), пигваллет (с Белых гор), норриджвок и кеннебек.

Земли племени абенаков занимали обширную территорию от долины реки Св. Лаврентия до северной части Массачусетса. Иногда антропологи находят различия между восточными индейцами абенаки (Мэн) и западными (Вермонт). Но точных отличий этих кланов установить не удалось.

Ряд экспертов предпочитает различать их по религиозному признаку, а не по географическому распределению. На основе такой модели западными абенаками считают тех, кто рассматривал долину Шамплейн в качестве арены их мифов о сотворении, центром их духовной вселенной. Восточные абенаки — те, кто взирал на божественное могущество горы Катахдин (нынешний штат Мэн). Следовательно, индейцы Сент-Франсис, против которых Роджерс вел военную кампанию, представляют собой западных абенаков.

Абенаки были охотниками, которые вели смешанное хозяйство, сочетая охоту и собирательство с сельскохозяйственной деятельностью (особенно — с выращиванием пшеницы) и рыболовством. Они любили размещать свои деревни в долинах, чтобы пользоваться преимуществом весеннего нереста рыбы. Эти индейцы были умелыми ремесленниками, которые, по всеобщему признанию, талантливо изготавливали мокасины, снегоступы и каноэ.

Жизнь в индейской деревне была сезонной. Общины создавались, когда группы родственных семей собирались вместе на весеннюю рыбную ловлю и весенний сев. Они распадались, когда семьирассредоточивались на осеннюю и зимнюю охоту. Это племя всегда отличалось профранцузскими настроениями, так как, когда они стали впервые взаимодействовать с белым человеком, то стало ясно: французов интересуют только бобровые шкуры и крещение. Зато англичане хотели их земли и требовали культурной интеграции.

Рейды индейцев-абенаков, которые так терроризировали Новую Англию, с британской точки зрения были варварскими атаками кровожадных дикарей. Для самих же абенаков это было просто утверждением своей суверенности… Ведь белые люди, которые осели на их древних землях и вытеснили их отцов дальше на север, были ворами, нарушившими права владения, а также узурпаторами.

Недостаток индейцев племени абенаков в качестве военных союзников, по мнению Монкальма, заключался в том, что они любили совершать рейды, избегали боев с заданным темпом, уклонялись от преследования ополчения и эвакуировали деревни в случае опасности, чтобы избежать серьезных потерь. Несмотря на европейскую пропаганду о безрассудных ордах дикарей, индейцы Северной Америки всегда старались избегать тяжелого урона.

Отец Рубо, который был (с перерывами) священником-резидентом в деревне Сент-Франсис, приводит интересные подробности о повседневной жизни индейцев-абенаков. Он дал описание военного совета: «Представьте себе обширное сборище дикарей, увешанных разнообразными украшениями (которые более всего подходят для того, чтобы обезобразить человека с точки зрения европейцев), раскрашенных ярко-красными, белыми, зелеными, желтыми и черными красками, приготовленными на основе сажи и грязи, которую соскребают с котлов. На лице одного дикаря сочетаются все эти различные оттенки, которые методически наносят с помощью небольшой свечи, служащей в качестве помады. Волосы на голове они сбривают, оставляя лишь небольшой пучок, к которому прикрепляют перья, несколько небольших бусин из раковин или подобную же безделушку. На каждой части головы — свой орнамент. В нос и в уши вставлены еще в младенчестве разъемные кольца. Они отвисают под тяжестью прикрепленного украшения так, что это украшение спускается до самых плеч. Остальная часть оснащения соответствует этой фантастической пестроте: рубашка, обильно украшенная ярко-красными рисунками, множество ожерелий из ракушек, серебряные браслеты, огромный нож на груди, мокасины из кожи американского лося, разноцветный ремень. Сочетание цветов — всегда самое нелепое. Вожди племени и военные вожди отличаются от остальных людей племени: последний носит ожерелье-горжет, а первый — медаль с портретом короля с одной стороны, а на другой ее стороне выбиты Марс и Беллона, взявшиеся за руки, и девиз: „Достоинство и честь“.

Они приступили к номинации вождей, которым предстояло принять командование. После того, как называли имя одного вождя, он поднимался и брал голову одного из животных, заколотых для праздника. Индеец высоко поднимал ее, чтобы все собравшиеся могли видеть, и провозглашал: „Это голова врага!“

Раздавались аплодисменты и крики радости со всех концов собрания. Вождь с головой в руках проходил между рядами собравшихся, распевая военную песню, хвастаясь своими подвигами, насмехаясь и бросая вызов врагам, прославляя себя сверх всякой меры. Услышав его самовосхваления в такие моменты военного бахвальства, можно подумать, что это — победоносный герой, готовый смести на своем пути все и вся.

Когда он проходил вперед мимо всех остальных дикарей, они реагировали приглушенными прерывистыми утробными криками, извергаемыми из глубины живота, которые сопровождались движениями их тел — настолько странными, что нужно было хорошенько привыкнуть к ним, чтобы сохранять серьезный вид.

В процессе этого песнопения время от времени вождь произносил какую-нибудь абсурдную остроту, затем останавливался, словно удовлетворенный сам собой, а скорее для того, чтобы послушать тысячи смешанных криков и аплодисменты, которые ласкали его слух.

Он продолжал свое воинственное шествие столько времени, сколько ему было угодно. Когда с него было довольно, вождь заканчивал тем, что бросал голову животного, чтобы продемонстрировать: его военный аппетит жаждал мяса иного сорта».

Амхёрст и Роджерс были теперь решительно настроены на то, чтобы индейцы-абенаки понесли такие серьезные потери, чтобы никогда вновь не смогли совершить рейд на районы, населенные англоязычными пионерами.

Рано вечером 13 сентября 1759 г. Роджерс устроил смотр своих солдат. Их зеленая военная форма, выбранная для камуфляжа в лесах, сразу же выделяла рейнджеров на фоне британских солдат регулярных войск («красных мундиров»). Поверх рубашек из лосиной кожи было еще два слоя: своеобразный жилет с рукавами и верхняя короткая безрукавка для согревания тела. Обе эти вещи были на подкладке из зеленой саржи. На брюки иногда они надевали некое подобие килта или юбки шотландского горца. Всегда имелись коричневые чулки, доходящие до бедер. Их ноги были обуты в мокасины. При парадах на голове у них были треуголки. Но, попав в лес, эти солдаты переходили на плоские шотландские головные уборы.

Рейнджеры были вооружены стандартными мушкетами. Кожаный ружейный ремень на левой стороне свисал с пояса, перекинутый через правое плечо. Он предназначался для штыка и томагавка. На поясе в ножнах имелся нож для снятия скальпов. У них имелись и патронташи. Рожок с порохом (под правой рукой) крепился к поясу и был перекинут через левое плечо. Одеяла сворачивали в скатку, исключая те случаи, кода их накидывали, чтобы согреться на марше.

В ранцах имелся сухой паек, который рейнджеры добавляли к питанию, когда жили в условиях дикой природы. У офицеров был небольшой компас, закрепленный на нижней части рожка с порохом. Впервые с военной формой рейнджеров согласился Лоудон, хотя враги Роджерса постоянно ворчали: сумму, расходуемую на снабжение этим специальным облачением, а заодно и общие расходы на рейнджеров (приблизительно 35 000 фунтов стерлингов в год) лучше направить на создание еще двух полков регулярных войск за те же деньги.

Отношения между Роджерсом и военными администраторами и бухгалтерами всегда были непростыми, диалог глухих велся постоянно. Армейские счетоводы презирали недисциплинированных рейнджеров и подозревали, что сам их командир отличается финансовым бесчестьем. А тот реагировал скептическим удивлением на требования предъявить расписки и соблюдать соответствующие процедуры отчетности после сражений в снегах и болотах.

Без сомнения, Роджерс по своему масштабу соответствовал заданию, поставленному перед ним Амхёрстом. Деревня Сент-Франсис (или Оданак), где жили индейцы племени абенаков, находилась в 150 милях севернее Краун-Пойнт. Путь к ней проходил в основном по неисследованной дикой местности, не нанесенной на карту. Это была территория противника. Местность абенаки знали превосходно, поэтому у них на руках имелись все карты.

При переходе через озеро Шамплейн первая часть пути должна была оказаться относительно простой. Но только относительно, так как северную часть озера по-прежнему контролировали французские военно-морские силы, которые могли похвастаться, по меньшей мере, бригантиной, шхуной, судном с прямым парусным вооружением и, как минимум, дюжиной канонерок. Любая из них могла быстро расправиться с вельботами рейнджеров, если те повстречались бы с ними на отрытой глади озера.

Сразу на севере от озера Шамплейн рейнджеров поджидала партизанская тропа, проходящая через преисподнюю «зеленки». Им пришлось бы обойти остров Нуа с фортом на расстоянии семидесяти миль южнее объекта, а затем постараться избежать серии более мелких постов.

Преимуществом Роджерса становился фактор внезапности. Но если французы узнали бы о его присутствии, то для укрытия не нашлось бы никакого места. Возможно, неприятель мобилизовал бы войска, численность которых составит тысячи солдат — особенно, если учесть близость Монреаля к деревне Сент-Франсис.

В случае успешного завершения рейда наверняка поднялся бы страшный крик и шум. Тогда рейнджерам придется ожесточенно бороться за выживание: их будут преследовать военные отряды индейцев-абенаков, на них станут охотиться французские регулярные войска из фортов Шамбли, Сен-Жан и с острова Нуа.

Даже при самом лучшем сценарии исхода операции, Роджерса ожидала перестрелка на одном из этапов обратного пути. Рейд на деревню Сент-Франсис был подвигом, который превосходил все, что до сих пор совершали рейнджеры, так как даже в двух «битвах снегоступов» они находились в двух днях пути от безопасности, к тому же, в местности, которую хорошо знали, где часто совершали разведывательные рейды.

Но Роджерс понимал, что прежде всего ему придется столкнуться с проблемами дисциплины, так как Амхёрст постарался пополнить подразделение рейнджеров солдатами провинциальных и регулярных войск. А среди них имелись известные скандалисты.

Как только полностью стемнело, Роджерс отдал приказ. 200 солдат окунулись в кромешную тьму с пологого берега в Краун-Пойнт. Среди них были индейцы из Стокбриджа, а также, согласно традиции, тринадцать индейцев племени могавков. Их, несмотря на протесты, Роджерсу пришлось взять с собой по приказу Амхёрста. Индейцы племени могавк были людьми старого врага командира рейнджеров сэра Уильяма Джонсона. Роджерс полагал, что Амхёрста одурачили, допустив, чтобы Джонсон примазался к операции. Ведь она была делом рейнджеров и только рейнджеров.

Рядом находился и перебежчик — индеец из племени абенаков по имени Писсенн. Он, как предполагалось, должен был стать проводником за озером Шамплейн. Вельботы после спуска на воду оставались в пределах видимости друг друга. Гребцы делали паузы между взмахами весел, чтобы в полной тишине прислушаться, не появилось ли на озере какое-нибудь французское судно. Точные подробности похода по этому маршруту не известны, но его описания очевидцами, дневники Роджерса, французские источники и даже археологические данные позволяют нам воспроизвести события с достаточной долей достоверности.

На рассвете рейнджеры пристали к берегу. Возможно, это была бухта Батон. Предполагалось остаться там на целый день и продолжить поход с наступлением ночи. Роджерс отправил разведчиков по суше, чтобы найти французские лодки. Они вернулись и рассказали, что лодки курсируют перед устьем реки Оттер, расположенном в нескольких милях севернее, где озеро сужается.

Река Оттер протекала по холмам восточнее озера Шамплейн, затем впадала в него на узком выступе земли, образуя две бухты в том месте. Выше этого узкого языка земли расположена бухта Северный Оттер с глубокой водой, ниже — бухта Южный Оттер, известная своими опасными отмелями.

В течение второй ночи Роджерс и рейнджеры перетаскивали свои лодки через отмели бухты Южный Оттер, затем волоком переправили их через выступ земли и спрятали опушке леса в бухте Северный Оттер. Так как разведчики сообщили, что между устьем реки и островом Дайамонд курсируют три французских шлюпа, то пришлось еще один день провести в укрытии и в терпеливом ожидании.

На этом этапе личный состав Роджерса сократился в первый раз. Сначала капитан Уиллимос, офицер регулярных войск, едва не погиб вместе еще с несколькими солдатами при взрыве пороха. Затем получили ранения еще два солдата при случайном выстреле огнестрельного оружия. После этого ополченец из провинциальных войск капитан Баттерфилд стал жаловаться на плохое самочувствие.

Наконец, Роджерс окончательно разобрался с индейцами племени могавков. Когда они отказались выполнять обязанности разведчиков, у него появился предлог, чтобы отправить их обратно в Краун-Пойнт. К третьему дню, после отправки индейцев-могавков, больных и раненых обратно к Амхёрсту, он потерял сорок солдат (одну пятую личного состава), пока еще даже не видел противника.

Едва ли такое начало могло оказаться благоприятным. Но Фортуна баловала его, по меньшей мере, погодой. Подразделение смогло пройти мимо французов незамеченным, когда начались холодные дожди. За ними пять ночей подряд на озере бушевали шквальный ветер и грозы. Теперь перед рейнджерами открывался более широкий вид на озеро. Они прошли по маршруту мимо скалы Сплит и реки Винуски и только там увидели лесистые очертания острова Мотт и острова Гранд.

Под проливным дождем 20 сентября солдаты Роджерса разбили лагерь на плоском участке берега напротив острова Гранд. На следующий день из укрытия они наблюдали, как четыре французских каноэ с разведчиками осматривали бухту за бухтой на западном берегу. На одном участке они прошли на расстоянии, равном полумиле от того места, где за густым кустарником скрывались рейнджеры.

Затем рейнджеры повернули в узкий коридор (восточный залив), расположенный между восточным берегом и островом Гранд, полагая, что мелководье задержит преследователей. 22 сентября они разбили лагерь на полуострове, отделяющем береговую линию залива Миссискуой, окаймленную болотами на самой северной оконечности озера, от самого озера Шамплейн.

Роджерс прошел по небольшому участку твердой земли в северо-восточном углу залива (около современного Филиппсбурга), вытащил лодки на берег, спрятав их в густом подлеске, и там же укрыл запасы продовольствия. Он оставил позади двух часовых — индейцев из Стокбриджа, с инструкциями «залечь, если на расстоянии появятся лодки и оставаться на месте, пока я [Роджерс] не появлюсь, исключая тот случай, если вас обнаружит противник. Тогда вы по возможности быстрее должны уйти по моим следам».

23 сентября рейнджеры добрались до незнакомой местности, направляясь на северо-восток в дикую природу. У них имелся запас продовольствия на две недели. Солдаты Роджерса с трудом пробирались через лесные чащобы, густой подлесок и болотистую местность, пожираемые мошкой и комарами. Через два дня они добрались до северного конца бухты Миссискуой. Тогда же в лагерь прибежали два индейца, оставленные позади. Они сообщили, что вельботы обнаружены. С каноэ профранцузских индейцев обнаружили место высадки, а затем выследили и спрятанные вельботы (все это произошло вечером 24-го).

Отряд в составе 400 французов высадился в бухте Миссискуой, половина этих сил теперь шла по следам отряда. Так как индейцы из Стокбридж в течение двадцати четырех часов догоняли основное подразделение беглым шагом, стало понятно, что французские преследователи отстали от них только на один день.

Роджерс так вспоминал об этом: «Это неприятное обстоятельство вызвало ряд осложнений… У нас оставалось мало надежды не попасть им в руки. Ведь мы забрались к ним в страну очень далеко, где не могли получить никакого пополнения, чтобы помочь себе, но где противника могли поддержать подразделения любой угодной для них численности. Наши лодки захватили, лишив надежды вернуться в них. К тому же, потеря нашего запаса продовольствия, оставленного там, которое, как нам известно, будет крайне необходимо нам самим, если выживем, стала довольно печальным событием».

В столь мрачном настроении Роджерс собрал военный совет. Он объяснил: так как деревня Сент-Франсис расположена на вершине в виде перевернутой буквы «V», в основании левой опоры которой расположен Краун-Пойнт, лучше всего направиться в сторону реки Сент-Франсис в ее разветвлении. Затем следует придерживаться южного русла до правой опоры перевернутой буквы «V» вплоть до озера Мемфремейгог и реки Коннектикут, а далее направиться к основанию правой опоры — в форт номер четыре, который находится в руках британцев. Но в связи с тем, что рейнджеры не могли рассчитывать, что смогут продержаться на имеющихся запасах продовольствия во время всего пути к форту номер четыре, они договорились встретиться в конце так называемых низменных участков вдоль огромных излучин реки Кохаз. Там в реку Коннектикут (по сути, друг против друга) впадают реки Аммоносук и Уэлс.

В месте слияния трех рек в устье реки Аммоносук имеется еще один форт, расположенный в шестидесяти милях севернее форта номер четыре. Его к тому времени уже могли покинуть. Требовалось, чтобы Амхёрст отправил в этот форт продовольствие, рассчитанное на 150 человек. Поэтому Роджерс направил обратно изувеченного и прихрамывающего лейтенанта Макмуллена и шесть заболевших рейнджеров. Им следовало передать это важное сообщение Амхёрсту, дойдя до Краун-Пойнт по возможности быстрее.

Личный состав подразделения Роджерса к тому времени сократился до 153 человек.

Макмуллен отправился в путь 26 сентября. Он избежал встречи с французами, находившимися между ним и местом его назначения. Лейтенант добрался до Краун-Пойнт через девять дней. В письме, доставленном от Роджерса, была ясно сказано о трудном положении рейнджеров. Роджерс добавил красноречивое замечание относительно форта номер четыре: «Именно этим путем я вернусь, если вообще вернусь».

Понимая, какое огромное значение имеет скорость, Амхёрст назначил лейтенанта Сэмюэля Стивенса из подразделения рейнджеров во главе отряда помощи, так как Роджерс говорил, что Стивенс хорошо знал район форта номер четыре.

Амхёрст писал Стивенсу: «Вместе с этим письмом Вы получите еще одно, которое должны передать от меня м-ру Беллоузу, находящемуся в форте номер четыре… Он получит указание обеспечить Вас продовольствием в объеме, достаточном, чтобы накормить майора Роджерса и его подразделение… Вместе с названным продовольствием и достаточным количеством солдат, которыми м-ру Беллоузу приказано Вас обеспечить, Вы направитесь к реке Уэлс, чтобы доставить все это на место… Как только доберетесь, останетесь вместе с названным подразделением, пока будет существовать вероятность того, что майор Роджерс вернется этим путем».

Стивенс отправился в форт номер четыре (в настоящее время — Чарльстон в Нью-Гемпшире) 4 октября.

После того, как рейнджеры ушли с северной оконечности озера Миссискуой, они вошли в болотистый ельник. Глубина воды там составляла, по меньшей мере, один фут, а иногда и больше. Рядом текли ручьи. В течение девяти дней солдаты Роджерса барахтались в грязи и ледяной воде, часто спотыкаясь и иногда падая со всего размаха в это тошнотворное озеро. Твердой земли не имелось вообще, весь участок был сплошным топким болотом, вода оказывалась повсюду между деревьев, скрывая неровности грунта.

Молодые и погибшие деревья различной высоты становились невидимым препятствием почти на уровне земли, преодолеть их было не так просто. Огромные поваленные стволы гнили в воде, вдоль них располагались густые заросли небольших елей. Мертвые ветки, спрятанные в воде, оказывались острее бритвы. Нечаянно наступая на них, можно было поранить ноги от щиколотки до бедра. Живые колючие ветки цеплялись за одежду, рвали ее, пронзали через дыры, впивались в головные уборы, срывая их с головы, пытались выцарапать у рейнджеров глаза.

Рейнджеры страдали из-за промоченных ног и озноба. Их одежда промокла насквозь, они не могли развести костер, чтобы высушить ее и согреться. Выбившиеся из сил солдаты по колено в воде нарубили на закате молодых елей, сложили их вместе по три дерева, сверху обрезали сучья и ветки, сделав своеобразную платформу. Она оставалась над водой, поддерживаемая ветками снизу. Используя ранцы в качестве подушек, они жевали свой спартанский паек из колбасы и кукурузной каши, запивая это ромом. Они провели ужасную ночь на холоде и в сплошной сырости, оставаясь полуголодными.

Утром наиболее оптимистично настроенные рейнджеры забрались на деревья, чтобы попытаться с высоты найти сухую землю. Но ее нигде не было. Стоически они подготовились к дневному походу, в результате смогли пройти всего лишь девять миль. Иногда они останавливаясь в болоте и ели свой паек.

Через несколько дней у них начали отрастать бороды, а одежда превратилась в тряпье для пугал. Мокасины настолько размякли, что их пришлось снять и повесить на шею. Нет ничего удивительного в том, что более слабые не выдержали постоянных невзгод. 29 сентября отряд потерял отставшего солдата, еще одного — на следующий день. Двое солдат исчезли 2 октября.

Но хуже всего то, что рейнджеры точно не знали, вызваны ли эти потери тем, что их преследователи-французы захватили отстающих. Правда, Роджерс уверял, что исчезновения вызваны несчастными случаями: солдаты могли провалиться в болото, утонуть или попасть в зыбучие пески.

В еловом болоте они находились в течение девяти дней, направляясь по среднему маршруту между западным и северо-восточным курсом, не встречая никакой дичи, даже белки. Возможно, маршрут проходил около современного Фрелигсбурга, а затем — около озер Мелби и Броум, после чего последовал переход по болотистым землям между водопадами Рокстон и поселением Актонвиль.

4 октября гладкая постель из сосновых иголок впервые после бухты Миссискуой располагалась на твердой земле. Постепенно воды стало меньше, к полудню она доходила уже только до щиколоток. К заходу солнца повсюду под ногами была уже твердая земля, исключая лишь отдельные лужи в ямах. Возможность спать в сухости, которая наконец-то появилась у солдат, показалась невероятной роскошью. Но тяжелые испытания еще далеко не закончились.

На следующее утро они вышли к реке Сент-Франсис в месте, где ее ширина составляла от тридцати до сорока ярдов. Река протекала между высоких берегов, покрытых галькой, которые были похожи на скалы. Там росли клены, березы и дубы. Их темно-красная листва сияла осенними красными и желтыми оттенками. Поток разбух и бурлил, образуя воронки на воде. Но через эту реку пришлось бы перебираться, чтобы оказаться на том берегу, где расположена деревня Оданак (Сент-Франсис).

Роджерс проверил глубину еловым шестом, затем позвал самого высокого и сильного рейнджера, чтобы взяться с ним за руки, пока он сам держался за шест. Потом в воду вошел третий рейнджер и взял за руку предшествующего. Образуя человеческую цепь, отряд продолжал входить в реку. Идея заключалась в том, чтобы построить прочный человеческий «якорь», обеспечивающий точку опоры для следующего звена цепи.

Постепенно рейнджеры добрались до середины реки, где глубина воды составляла уже пять футов и плескалась над головами солдат. Наконец солдат добрался до дальнего берега и обхватил руками ствол дерева. Получилась настоящая небольшая плотина, образованная рейнджерами, которые твердо стояли против бурлящей, желтоватой пены. Солдаты невысокого роста смогли перебраться на другой берег по этой «дамбе», медленно продвигаясь вперед от звена к звену, подобно альпинистам на поверхности отвесной скалы. Те, кто перебирался таким способом, должны были переносить дополнительные мушкеты для солдат, стоявших в человеческой цепи, которым было очень трудно противостоять бурлящей воде, хлынувшей на них. Они могли бы опрокинуться от дополнительного веса огнестрельного оружия.

Тем, кто переправлялись по этой живой цепочке, приходилось переносить позвякивание мушкетов, ударяющихся о подбородок, их трение о тело. Замки кремниевых ружей вонзались в живот. Люди постоянно должны были соблюдать осторожность, ступая по скользким камням на дне реки, выносить холод ледяного потока, доходящего до груди, его жадный рев.

Один солдат поскользнулся, схватился за ружье, висящее на лямках ранца. Он утонул, поскольку ради его спасения пришлось бы нарушить цепь, что, вероятно, привело бы к еще большим потерям. Два солдата потеряли мушкеты, индейцам пришлось нырять в ледяную воду, чтобы достать их, иначе оружие безвозвратно унесло бы течением дальше по реке Сент-Франсис. Бурные воды вывернули из цепи еще шесть человек и выбросили их на дальний берег. Роджерс приказал им остаться там, чтобы воспользоваться предоставленным шансом.

Одно за другим звенья человеческой цепочки, дрожа, появлялись из реки. Затем они поднимались на пригорок, чтобы просохнуть. По традиции, местом этой переправы считают участок, расположенный рядом с современным поселком Иоаким-де-Курваль.

Роджерс провел перекличку: осталось 142 рейнджера, пять из них — без мушкетов. Теперь командир повел их на юг по хорошей тропе индейцев, проходящей по высокому берегу реки. Вскоре марш превратился просто в прогулку по ровной земле после всех пережитых испытаний.

Было уже 5 октября, рейнджеры направлялись к деревне Оданак, расположенной в пятнадцати милях южнее. На расстоянии трех миль от заданного объекта Роджерс забрался на дерево и увидел клубы дыма, поднимающиеся в вечернее небо. Затем он обратился к своим солдатам, сообщая им: наконец-то они смогут получить удовлетворение. Отряд был в пути двадцать два дня, не разжигая костров, не варя еду. У людей не было крыши над головой, сухих одеял, чистой одежды. Но час отмщения оказался близок.

Роджерс отправился на разведку к деревне, взяв с собой лейтенанта Тёрнера и прапорщика Эвери, а возможно, и Писсенна.

Деревня Оданак или Сент-Франсис состояла из шестидесяти каркасных домов с окнами, облицованных досками и камнем, двенадцать домов построены во французском стиле с чердаками и подвалами, они стояли группой на площади. Остальные представляли бревенчатые лачуги и хижины, построенные из досок, с открытыми «окнами», некоторые просто черные дыры, другие закрыты бумагой, на которой нарисованы птицы, рыба, и животные. В деревне была иезуитская церковь и, рядом с ней, дом совета, прочно построенный для обороны с амбразурами и отверстиями для мушкетов. На лужайках перед домами были возделанные участки, на которых росла кукуруза, дыни и тыквы. Приблизительно в 8 часов вечера Роджерс и его солдаты провели разведку, после которой он отдал последние распоряжения. Он чувствовал достаточную уверенность, так как в деревне была свадьба, за которой следовал обряд венчания, который совершит французский священник. По улицам шатались пьяные абенаки, оглушительный шум, безусловно, заглушит все ошибки, допущенные менее чем бдительными рейнджерами.

Роджерс отдал финальные приказы. Рейнджерам предписывалось окружить деревню, отрезав все пути к спасению. Капитан Огден получил инструкцию изолировать очевидный путь бегства вниз по реке. Они не должны не щадить никого и убить всех индейцев (здесь не упоминался строгий приказ Амхёрста пощадить женщин и детей), внимательно следя за тем, чтобы не стрелять в своих союзников — индейцев из Стокбриджа.

Но рейнджеры сосредоточились на том, чтобы не убить белых пленных, находившихся в деревне. Время атаки было назначено перед рассветом. Солдаты подошли к деревне ближе, сложили свои ранцы и одеяла, примкнули штыки к прицелам мушкетов и стали ждать.

С этого момента в официальной истории начинают появляться объяснения. В поле нашего внимания попадает масса взаимно противоречивых устных заявлений. Относительно почти каждого аспекта знаменитого налета Роджерса на деревню Сент-Франсис мы не находим ни одного одинакового свидетельства.

Некоторые утверждают, что индейцев-абенаков кто-то предупредил: девушка из племени индейцев, которой не поверили, потому что она женщина; Писсенн; недовольные индейцы из отряда Роджерса; даже сами французы, которые отправили нарочных после того, как обнаружили вельботы… Некоторые утверждают, что священник-иезуит еще оставался в деревне, когда началась атака Роджерса. Другие говорят, что он уже покинул ее. Самая нелепая история гласит, что в деревне находился сам Антуан Рубо, а во время атаки его схватили и отвели в церковь с веревкой на шее.

Нет даже общих согласованных данных о характере безудержного праздника в тот вечер. Кое-кто утверждает, что праздновали победу, другие — что это праздник урожая кукурузы. Однако самое вероятное, что была свадьба.

Предположение о том, что индейцы-абенаки были предупреждены, не имеет смысла в свете последовавших событий. Но совершенно определено остается то, что большинство воинов отсутствовало (но, безусловно, не все). Они отправились на охоту.

Здесь Амхёрст и Роджерс допустили грубую ошибку. Если бы они действительно хотели навсегда покончить с племенем абенаков, им следовало бы организовать подобный рейд весной, когда можно быть уверенным, что налетчики застанут всю боевую мощь деревни Оданак в одном месте. По оценке иезуита Рубо, во время атаки Роджерса в деревне присутствовало лишь 200 из 500 индейцев, составлявших общую численность населения.

Приблизительно в 5.17 утра, за полчаса до рассвета, Роджерс приказал своим солдатам сомкнуть ряды и открыть огонь. Впервые многие абенаки узнали о судьбе, ожидающей их, когда рейнджеры начали прикладами взламывать двери их домов.

Некоторых убили во время сна, но большинству удалось спастись в этой первой смертоносной волне огня и убийств штыками. С заспанными глазами люди схватились за свое оружие, многие проклинали своих товарищей за то, что в соответствие с недавней договоренностью у них под рукой не оказалось мушкетов.

Один из абенаков бежал из своей хижины, но вспомнил, что в ней остался ребенок. Он влез в окно и взял ребенка как раз в тот момент, когда в дверь вломись рейнджеры. Удивительно, что, несмотря на пьяное или полусонное состояние многих аборигенов, они смогли спрятаться в подземном убежище, о котором рейнджеры ничего не знали. Это овраг восточнее реки Сент-Франсис в том месте, где она поворачивает с севера на юг. Здесь перед рекой имелось углубление, поросшее соснами, шириной около сорока футов, сужающееся приблизительно до 300 ярдов.

Незавидной оказалась участь тех, кто бежал к своим каноэ: все они были расстреляны отрядом из сорока рейнджеров, оставленных с этой целью на постах у реки под командованием капитана Огдена. Многим удалось отчалить в лодках от берега, но все погибли в реке. Их перестреляли всех до единого, пока они пытались привести в равновесие свои каноэ в стремительном течении.

Некоторые воины-индейцы оказали символическое сопротивление в дверных проемах или из окон, но с ними расправились очень быстро. Как говорилось, они, умирая, пели песни смерти.

Теперь пришло время сжечь деревню. Налетчики бросали подожженные поленья и факелы в хижины, поджигая все, кроме трех строений, где, как полагал Роджерс, хранилась кукуруза. Иезуитская церковь магнитом притягивала грабителей: рейнджеры уничтожили священный серебряный потир и серебряное изображение Пресвятой Девы, которое весило около десяти фунтов.

Согласно одному сообщению, священника-иезуита отца Оббери зверски убили, когда тот стоял на коленях у подножия креста в церкви. Но это, как полагают, преувеличение более позднего времени. Есть данные, что священник покинул деревню после совершения обряда венчания.

К 6.10 утра огонь прекратился. Теперь деревня Сент-Франсис лежала в дымящихся руинах, воздух был насыщен дымом и запахом горящей плоти.

Нет ничего более противоречивого, чем предложенный список убитых. Роджерс утверждал, что он убил 200 индейцев. Но мы совершенно определенно можем не согласиться с такой большой цифрой, так как она означала бы, что он уничтожил в деревне всех до единого.

Разумеется, командир рейнджеров крайне огорчился тем, что не обнаружил и поэтому не смог уничтожить главные силы воинов племени абенаков. Поэтому Роджерс попытался смирить свою ярость и разочарование, называя такую высокую цифру подсчета павших. Но наиболее распространенное поверье среди индейцев племени абенаки, в соответствии с которым он убил только тридцать человек, и двадцать из них были женщинами и детьми, тоже нельзя считать точным. Оно противоречит множеству второстепенных обстоятельств.

К сожалению, история рейда Роджерса на деревню Сент-Франсис искажена и политизирована идеологами и появившимися данными в конце двадцатого столетия. В то время как в девятнадцатом столетии к устному преданию относились с недоверием, в настоящее время преобладает тенденция сравнивать эти сведения с источниками, основными на архивах. Факты, как мы могли наблюдать в знаменитом примере противоречивых рассказов сэра Сэмюэля Бейкера и народа Уганды в 1872 г., заключаются в том, что европейские и местные туземные источники, как правило, отражают только определенную часть истины. Но ни один из них нельзя рассматривать в качестве оракула.

Поэтому в нашем случае появляется вопрос: действительно ли Роджерс убил двести или тридцать индейцев? Почти с полной уверенностью можно ответить, что ни то и ни другое не может оказаться правдой. Цифра, называемая в устном поверье индейцев племени абенаков, не может быть достоверной, так как Роджерс окружил деревню, а его собственные потери (один убитый индеец из Стокбриджа, а также семь рейнджеров, включая Огдена, получивших тяжелые ранения) дают основания предполагать: застигнутый врасплох противник оказал значительное сопротивление. В дополнение к этому существует масса второстепенных свидетельств, которые предполагают более высокий процент потерь. А сообщения очевидцев, безусловно, не противоречат тому, чтобы увековечить заблуждение.

Есть мнение, что погибли всего десять мужчин, которые присутствовали на свадьбе, и всех их застали спящими. Возможно множество объяснений огромного разрыва между версиями индейцев племени абенаков и Роджерса. Вероятно, были подсчитаны только те тела, которые лежали в деревне, но не стали учитывать погибших на реке и унесенных ею, а также тех, кто обгорел до неузнаваемости при пожарах. Предполагается, что не учли потери среди действительно старых людей, сосчитав только признанных воинов, женщин детородного возраста и детей.

Но наиболее вероятное объяснение заключается в том, что первоначальная цифра, соответствующая тридцати убитым, а также двадцати женщинам и детям, превратилась в «тридцать убитых, включая женщин и детей». Если учесть все названные факторы, то мы может приблизительно определить количество погибших, выраженное в трех цифрах. Поэтому следует остановиться на наиболее вероятном показателе — около пятидесяти смертей.

В любом случае, бойня и разрушения были значительными. Рейнджеры оправдывали это, показав более 600 скальпов, снятых с белых людей, насаженных на шесты около домов.

Двадцать один индеец племени абенаков попал в плен к Роджерсу. Им были отпущены пятнадцать из них. Он спас шестерых пленных английского происхождения. Трое из них были рейнджерами, взятыми в плен в более ранних операциях; остальные трое — это Джордж Барнс из Дарема в Нью-Гемпшире, находившийся в плену с 1756 г., Б. — женщина-немка из голландских поселений и (самая беспокойная из всех) Джейн Чендлер, похищенная в возрасте пяти лет. Теперь, когда она выросла, Джейн превратилась скорее в девушку из племени абенаков, перестав быть «белой». Ее удочерил вождь, ее супруг происходил из абенаков, и его только что убили в этом холокосте.

Ее острый язык и хулиганская тактика привели в бешенство капитана Джекобса, вождя индейцев Стокбридж из племени могеган и двадцати трех соплеменников его в отряде Роджерса до такой степени, что они готовы были перерезать ей глотку. В отличие от многих рейнджеров Джейн Чендлер выжила, ее отправили в Краун-Пойнт.

Но самая интригующая история «обращения белых в туземцев» связана с Джонатаном Дором, которого взял в плен в возрасте двенадцати лет в Рочестере (Нью-Гемпшир) отряд индейцев-абенаков во время рейда. Дор, воспитанный среди индейцев, женился и стал полноценным воином. В 1757 г. он участвовал на стороне племени абенаков в кровопролитной операции в форте Уильям-Генри. Рассказывали, что он, держа томагавк в руке, схватил поселенца-колониста за волосы и был готов прикончить его, но узнал в нем друга детства — и отпустил.

Совершенно точно известно, что Дор был полностью принят племенем, женился на девушке из абенаков и завел семью. Но во время рейда Роджерса на деревню Сент-Франсис его не было. После своего возвращения в деревню Дор обнаружил, что его семья зверски убита. Похоже, он мгновенно порвал все связи с племенем абенаков. Этот человек вернулся в Рочестер, женился и поселился в Мэне, где умер в 1799 г.

Судьба пленных индейцев, схваченных Роджерсом, оказалась менее счастливой. При тщательном допросе выяснилось, что многие из них готовы сотрудничать. Отчасти поэтому командир отпустил пятнадцать из них, не причинив им никакого вреда.

Пленные сообщили Роджерсу, что дальше вниз по течению реки, но довольно близко, находится большой отряд французов и индейцев племени абенаков, численность которого составляет, по меньшей мере, 300 солдат. Противник ожидает, что рейнджеры нанесут удар по поселку абенаков на реке Йамаска («река Вигвам-Мартиник»). Начиная с того момента, когда были обнаружены вельботы, точно известно, что рейнджеры пришли крупными силами.

Данные, полученные при допросе пленных относительно обстоятельств обнаружения лодок, до мельчайших подробностей совпадали с версией, которую донесли командиру его собственные индейцы-могегане из Стокбриджа. Поэтому он знал, что его не обманули.

Положение Роджерса было крайне серьезным. По меньшей мере, один отряд противника приближался к реке Сент-Франсис, а первоначальные кровожадные ищейки шли по его следу. Возможно, они уже спустились к той же реке.

Разведчики Роджерса сообщили ему, что Писсенн во время убийства бежал в кустарник, без сомнения, испытывая страх и раскаяние. Но он не вернется, а значит, у них не будет проводника во время возвращения на базу.

Роджерс полагал, что сможет получить всю необходимую ему информацию от трех девочек-подростков из племени абенаков, которых он взял с собой. Эти трое вело себя настороженно и уцелели во время обратного похода, но через несколько месяцев после рейда все трое скончались от оспы в Олбани.

Вся ярость рейнджеров Роджерса обрушилась на жену вождя, которая принадлежала к крупной семье Гилл племени абенаков. Мари-Жанна Гилл оказалась послушной, позднее во время похода она предложила провести отряд рейдеров короткой дорогой к озеру Шамплейн. Но на самом деле ее настоящие намерения сводились к тому, чтобы завести их в форт французов на острове Нуа.

Даже не предполагая, что у рейнджеров есть компасы, она повела их в другом направлении. Но индейцы из Стокбриджа сразу же заметили ее предательство и перерезали ей горло раньше, чем успел вмешаться старший из присутствующих офицеров — лейтенант Дженкинс. Двое пленных, сыновья вождя Гилла, Ксавье и Антуан, тоже были заложниками. Антуан вернулся в деревню Сент-Франсис, проведя несколько лет в английской школе.

Теперь, когда уже рассвело, Роджерсу не терпелось распрощаться с деревней Оданак немедленно, чтобы их не настигли поисковые отряды французов. Приказав своим солдатам наполнить ранцы кукурузой и выбросить все награбленное добро, он созвал совещание офицеров, чтобы подтвердить — все согласны с тем, что следует выбрать маршрут на озеро Мемфремейгог. Все согласились, что возвращаться по пути, по которому пришли сюда, а также пытаться спуститься к реке Сент-Франсис, станет настоящим самоубийством. Даже если удастся перехватить один отряд преследователей и сразиться с ним, то рейнджеры понесут потери и станут легкой добычей для следующего отряда — вероятнее всего, для того, который идет за ними по следу начиная от Миссискуой.

Подняться по реке Сент-Франсис в Квебек было невозможно по тем же причинам. Но Роджерс сказал отпущенным пленным, что собирался сделать именно это. Он «доказал» свои слова, развернувшись в северном направлении с намерением повернуть на юг на развилке реки.

Рейнджеры в тот день двигались быстро, пройдя семнадцать миль по тропе индейцев с твердой поверхностью. Только на расстоянии двух миль после «брода», по которому они переправились вброд через реку Сент-Франсис на пути вниз по течению реки, Роджерс дал согласие разбить лагерь. Но даже теперь он разрешил рейнджерам поспать только пять или шесть часов, а затем пришлось снова двинуться в путь при лунном свете.

К рассвету они остановились, чтобы перекусить. На тропе, которая была ровной до этого места, стали появляться ямы, наполненные водой. Когда она стала исчезать, рейнджерам пришлось перебираться через деревья, преграждающие проход, либо проползать под ними. К тому времени уже кончился запас болонской копченой колбасы и рома, пришлось обходиться лишь горстями кукурузы.

Преодолевая от четырнадцати до пятнадцати миль в день, отряд стал разворачиваться на юго-восток. Река петляла, тропа исчезала в трясинах. На четвертый день после выхода из деревни Сент-Франсис дорога становилась труднее, холмы круче, ручьи стремительнее, камни на дне — крупнее, они казались более скользкими.

Через шесть дней пути рейнджерам стали встречаться настоящие горы. Кукуруза уже кончалась. Все, у кого в ранцах осталось награбленное добро вместо еды, стали пытаться обменять ее, но нашлось мало желающих. Во время всего пути северные ветры приносили с собой ледяные дожди. Через восемь ужасающих дней солдаты Роджерса с облегчением увидели впереди Мемфремейгог — красивое узкое озеро среди зубчатых холмов.

Было уже 13 октября. Вдали за озером рейнджеры видели на горизонте остроконечные горные вершины. Они надеялись, что после того, как доберутся до Мемфремейгога, Роджерс разрешит охоту и рыбную ловлю. Но он продолжал настаивать на том, что еще слишком опасно, что следует спешить и двигаться вперед. Но сейчас обстановка осложнилась и напоминала открытый мятеж.

Собрали еще один военный совет, приняли решение разбиться на небольшие отряды. Так было лучше и для охоты, и для того, чтобы ввести в заблуждение преследователей. Место встречи оставалось прежним: там, где приток Аммоносук впадает в реку Коннектикут напротив Уэлс.

Вопрос о том, на сколько подразделений разделился отряд, до сих пор вызывает споры. Некоторые называют двенадцать, другие (возможно, это правильнее) утверждают, что десять. Ряд номинально независимых групп хорошо распорядились своей автономностью и не удалялись далеко от пути, по которому шел Роджерс. Остальные, более смелые, решили пройти напрямик к озеру Шамплейн и к Краун-Пойнт.

Одной из таких групп номинально командовал лейтенант Дженкинс, в ее состав входили, в основном, индейцы из Стокбриджа. Вместе с ними шла Мари-Жанна Гилл. Когда она хотела развернуть группу в ложном направлении, могегане перерезали ей горло, как уже было сказано ранее. Обезумев от голода, индейцы расчленили ее тело, поджарили на огне и съели. Европейцы, находившееся вместе с ними, отказались есть эту страшную пищу. В результате некоторые умерли от голода, включая самого лейтенанта Дженкинса, скончавшегося на берегах Миссискуой.

Индейцы племени абенаков тоже шли по следу рейнджеров. Один военный отряд индейцев догнал подразделениеприблизительно из двадцати человек под командованием лейтенантов Данбара и Тёрнера. Они убили и взяли в плен почти всех. Прапорщик Эвери, возглавлявший другую группу, едва уцелел.

Об этом рассказывал Роджерс: «Через два дня после того, как мы разделились, прапорщик Эвери из группы Фитча оказался на моем пути. Он следовал за нами позади. На них напал отряд противника, взяв в плен семь солдат из его подразделения. Двум из них удалось ночью бежать. Они догнали мою группу на следующее утро. Эвери с остатком своего подразделения присоединился к нам. Двоих из оставшихся пяти пленных позднее обменяли. Одним из них оказался Фредерик Кёртис, который позднее вспоминал: из-за постоянного голода его подразделение утратило бдительность (они питались только грибами и березовыми листьями). В результате индейцам племени абенаков удалось подобраться к ним очень близко. Только когда враги оказались на расстоянии двух футов, рейнджеры смогли заметить их. Он рассказал о жестоком обращении с пленниками, о постоянных побоях и об убийстве рейнджера, которого звали Баллард. Кёртис назвал имена бежавших рейнджеров — Хьюитт и Ли. Двух оставшихся пленных замучили до смерти в деревне Сент-Франсис индейские женщины из племени абенаков».

По сообщениям французского источника, канадцы попытались спасти пленных, но рейнджеры пали жертвами гнева индейских женщин.

Возможно, вполне предсказуемо, что отрядом, который сражался лучше остальных, командовал сам Роджерс. Но многое остается неясным в отношении его маршрута к реке Коннектикут. Сохранилось много преданий (возможно, апокрифических) о боях с переменным успехом, которые, как полагают, он вел с индейцами племени абенаков.

По одной версии, Роджерс шел к Биг-Форкс (современный Шербрук), где понял, что индейцы-абенаки следуют за ним по пятам. И он задумал военную хитрость. Командир рейнджеров отправил вперед небольшое подразделение в Литтл-Форкс (современный Ленноксвилл) с инструкциями сложить огромный костер и заставить индейцев абенаков подумать, что там разбили лагерь основные силы подразделения. Затем на высоком участке в Биг-Форкс он устроил засаду, используя фактор внезапности, атаковал противника, когда тот торопился к своей предполагаемой жертве, и нанес индейцам такие тяжелые потери, что те вынужденно отказались от погони.

Похоже, что предание явно состряпано на основе руководства Роджерса, где он рекомендует возвращаться на свой маршрут, чтобы напасть на преследователей. Сам командир нигде не упоминал о подобном сражении.

Но удивительная особенность этой истории заключается в том, что ее основным источником оказался вождь племени абенаков, который едва ли мог придумать рассказ о своем собственном поражении.

Нам же точно известно только то, что после озера Мемфремейгог подразделение Роджерса попало в лабиринт холмов и гор. Там бушующие ветры, как казалось, дули по кругу, а потоки дождя обрушивались на людей сразу со всех направлений. В рассказах выживших говорится о стремительных реках, поворачивающих под прямым углом в оврагах с крутыми обрывами или поворотами. В лучшем случае, русла рек и ручьев в этом районе были извилистыми.

Другие говорят о лесистых ущельях глубиной в 200 футов с бурными потоками на дне. Но страшнее всего оказалось постоянное ощущение голода. Еды, кроме березовых сережек, совершенно не имелось, не считая случайной мелкой рыбешки, которую можно было поймать в огромных лужах, или крошечных белок, или ворон, пожирающих трупы. И только в том случае, если удавалось сделать удачный выстрел.

Роджерс лаконично вспоминал о «множестве дней тяжелого и упорного марша по крутым скалистым горам или по грязным болотам при неотступном ужасающем ощущении постоянной усталости и голода». Даже после того как 16 октября прекратились дожди, установившаяся днем погода с прояснениями по ночам заставляла дрожать от страшного холода.

Наконец, почти мертвые от голода, 20 октября солдаты впервые увидели долину Коннектикута и вскоре были уже в низменном участке Кохаз, в месте слияния рек. Это была плодородная долина, разделенная на два участка. Верхний располагался на плоском уступе, а второй — на дне долины. Рейнджеры впервые вышли из лесов после того, как покинули деревню Сен-Франсис. Перед солдатами, оказавшимися в месте слияния рек Нучеган и Коннектикут, открывался вид на огромные горные хребты, расположенные на другом берегу. Где-то южнее протекала река Аммоносук, там они оказались бы в безопасности. Но так как есть по-прежнему было совершенно нечего, кроме земляных орехов и кореньев, рейнджеры страдали от голодных приступов боли в желудке. Они сутулились, словно старики, их глаза оказались окаймлены темными кругами, люди смотрели из глубоко запавших глазниц, а между глазами появились глубокие складки и морщины. Их взгляд стал напоминать птичий.

Но рейнджеры по-прежнему не могли найти никакой дичи. Наконец они нашли проторенную дорогу — первую после ухода утром 6-го числа из деревни Сент-Франсис, после чего увидели воображаемое завершение похода, реку Аммоносук. К этому времени солдаты Роджерса уже начинали падать от приступов голода. Но измотанные и изнуренные люди все же ускорили шаг, преодолев двенадцать и пятнадцать миль 21 и 22 октября соответственно.

23 октября они подошли к месту встречи. Но изобилия здесь не оказалось — только еще один голодный лагерь. Рейнджеры стали жертвами провала, так как лейтенант Стивенс с колонной помощи здесь уже побывал. Он ждал два дня, а затем ушел. По дыму оставшихся костров, которые еще продолжали тлеть, Роджерс понял, что Стивенс находился от них на расстоянии всего двух часов пути. Но, учитывая теперешнее состояние рейнджеров, для преодоления этой дистанции им могло потребоваться целых две недели.

Стивенс сделал все согласно инструкциям: привел солдат и доставил продовольствие из форта номер четыре до реки Коннектикут. Но лейтенант совершенно растерялся, когда здесь не оказалось Роджерса. Решив, что продолжать продвижение дальше вплоть до низменного участка Кохейс слишком опасно, явно боясь того, что он может стать жертвой внезапного нападения, Стивенс повиновался букве, но не духу полученных инструкций. Он вместе со своими солдатами дошел в течение дня до реки Уэлс и сделали несколько выстрелов, подавая сигнал. Согласно одному из рассказов (который с трудом вызывает доверие), 22 октября люди Стивенса стреляли из мушкетов и услышали ответные выстрелы. Роджерс уверял, что его солдаты слышали залп и дали в ответ несколько выстрелов. Но это непостижимым образом положило конец намерениям лейтенанта.

Стивенс оправдывался тем, что вскоре после того, как его солдаты выстрелили, появились два охотника на каноэ. Они признались, что стреляли. После этого эпизода лейтенант вернулся в лагерь.

Когда Роджерс и рейнджеры прибыли на место встречи, обнаружилось, что там не было продовольствия. Вдобавок, Стивенс уже был здесь, но затем ушел, захватив провизию с собой. Так что нет ничего удивительного в том, что рейнджеры впали в отчаяние. Как сообщал Роджерс, «наше огорчение в связи с этим действительно невозможно описать словами. Настроение, уже почти полностью подавленное перенесенным голодом и усталостью, теперь вообще пало. Мы увидели, что нет никаких средств спасения и никаких оснований надеяться, что мы можем избежать самой отвратительной смерти — смерти от голода».

В это время Роджерс, скрывая свои чувства, приказал солдатам развести костры. Он пытался поддержать их, утешая тем, что теперь они могут хотя бы отоспаться. Фантастически импровизируя, командир заставил их работать, выкапывать корни и земляные орехи, готовить пищу из каты съедобной, а точнее, из клубней этого растения («самого отвратительного растения, которое смогла создать дикая природа»). Рейнджеры варили и заготовляли тавхо — растение, известное под названием «тигровая лилия».

Между тем Роджерс приступил к строительству плота, на котором надеялся доплыть до форта номер четыре, чтобы добыть продовольствие. Проливные дожди заставили прервать строительство, для которого требовалось сочетание деревьев таких пород, как ольха, ива и ель красная. Корни ели, связанные вместе, использовались в качестве веревок, побеги ольхи и ивы, пропущенные между бревнами и закрепленные еловыми корнями, обеспечивали прочность плота, из серебристых кленов оказалось возможным сделать весла.

Роджерс и три солдата, которые должны были сопровождать его, набросали еловые лапы в середину плота, поставив ряд веток вертикально, словно зубья расчески. К ним они привязали свои мушкеты и рожки с порохом, ранцы и одеяла.

Роджерс оставил за командира капитана Гранта и пообещал вернуться через десять дней (однако не сообщил, что Грант должен делать, если он не вернется), 27 октября отправился на плоту по реке. Вместе с ним был Огден, появившийся таинственным образом. Это еще один рейнджер и еще один из сыновей вождя Гилла.

Они спускались вниз по течению в пенящихся водах, едва справляясь с управлением плота в стремительном потоке. На следующий день рейнджеры добрались до грозных порогов и водопадов на реке Уайт (Белой). Там плот унесло в стремнины и разбило. Роджерсу и его спутникам удалось выбраться на берег вместе с мушкетами раньше, чем плот стал неуправляемым. Они мрачно наблюдали за тем, как волны подхватили их «суденышко», а затем разбили его на составляющие бревна.

Роджерс продолжает эту историю: «Из последних сил нам удалось выбраться на сушу и подойти к водопаду. Рядом с водопадом капитан Огден и другой рейнджер охотились на красных белок, чтобы поесть. Но им повезло, они подстрелили куропатку. А я попытался сделать на земле новый плот… Не имея возможности валить деревья, я поджигал их, а потом сжигал до требуемой длины. Все это происходило на третьи сутки после того, как мы покинули наших спутников. На следующий день мы собрали вместе весь свой материал и закончили строительство плота. Мы доплыли на нем до самого водопада Ваттоквитчи, длина которого равна приблизительно пятидесяти ярдам».

Здесь они направили плот к берегу раньше, чем его подхватило течение. Затем Роджерс спустился к низине водопада, разделся и поплыл в ледяной, бурлящей воде, чтобы поймать плот. Огден пытался в этот момент уменьшить скорость спуска с водопада, придерживая плот с помощью веревки, сделанной из побегов дикого ореха.

Роджерс очень сдержанно высказался по этому поводу: «Капитан Огден придерживал плот, пока я спускался вниз, готовясь к тому, чтобы подплыть к нему и поймать, по возможности, направив его к берегу. Для нас это было единственным средством, чтобы выжить. Мы не смогли бы построить третий плот, если бы потеряли этот… Мне повезло, я справился».

Пошел снег. Первые снежинки падали на деревья, когда они вновь погрузились на плот. 31 октября группа Роджерса встретила дровосеков, которые дали им еду и убежище, а также помогли добраться до форта.

Через полчаса после прибытия в форт номер четыре (скорее мертвыми, чем живыми), измотанный Роджерс отправил продовольствие вверх по реке Гранту и рейнджерам. Сами они прибыли через четыре дня — ровно через десять дней после того, как Роджерс покинул их. Ровно о таком сроке отсутствия он и говорил.

Роджерс также отправил каноэ с продовольствием в помощь любым отставшим солдатам на других реках — например, на реке Мерримак. И это было очень хорошо, так как отряду лейтенанта Джорджа Кэмпбелла пришлось проделать еще более страшные путь, чем подразделению Роджерса. Томас Мент, которых беседовал с уцелевшими солдатами, дает следующее описание в своей более поздней истории войны в Северной Америке: «Эти солдаты в течение некоторого времени не имели никаких средств к существованию. Доходило до того, что некоторые из них оказались на грани безумия из-за перенесенных страданий. Все осложнялось тем, что они не имели ни малейшего представления о том, куда заведет маршрут, по которому они шли. К тому же, у них, безусловно, уже не осталось никакой надежды на какую-нибудь помощь. Остальные, кто не мог больше переносить острые боли в пустом желудке, пытались съесть собственные экскременты. Всю кожу, которая была у них на патронных сумках, рейнджеры уже обожгли и жадно съели. 28 октября, когда они переправлялись через небольшую реку, запруженную бревнами, наконец-то обнаружились человеческие тела, с которых не только были сняты скальпы, но которые оказались ужасно изуродованными. По их предположениям группы, это были некоторые солдаты из их отряда. Время было такое, что выбирать не приходилось. Соответственно, они напали на трупы, словно каннибалы. Иные из них заглатывали человечье мясо в сыром виде. Нетерпение оказалось настолько огромным, что они не могли ждать, пока разведут костры, чтобы приготовить еду. Когда удалось притупить страшные приступы боли, которые приходилось терпеть раньше, солдаты тщательно собрали все остатки и унесли с собой. Это было единственным, что поддерживало их, кроме корней и белок. Так продолжалось до 4 ноября, когда Провидение направило их к лодке с продовольствием на реке Коннектикут, которую отправил майор Роджерс, чтобы поддержать своих людей».

В форте номер четыре Роджерс позволил себе отдохнуть в течение двух дней до того, как отправиться обратно вверх по реке. Он написал Амхёрсту о своих подвигах, в основном, опираясь на память, так как потерял записи, которые делал ежедневно, а также письма во все города и поселения Нью-Гемпшира с просьбой о помощи и поддержке любому из его солдат, которые отстали и могли оказаться там.

Роджерс вернулся к реке Аммоносук 2 ноября, захватив по возможности больше продовольствия, а также приведя поисковые отряды для прочесывания лесов в поисках пропавших подразделений.

Одно из подразделений смогло выбраться самостоятельно, пройдя из долины реки Пассумпсик до реки Коннектикут (некоторые исследователи Роджерса предполагают даже, что он сам прошел этим путем, но их доказательства не убедительны).

Появилось еще несколько солдат. Роджерс оставался в форте номер четыре до позднего ноября, надеясь, что рейнджеры еще придут. Затем он сдался и по снегу отправился в Краун-Пойнт, где Амхёрст встретил его как героя.

Первое послание Роджерса из форта номер четыре, написанное 1 ноября 1759 г. и полученное в Краун-Пойнт через шесть дней, вызвало взрыв эйфории (особенно, если учесть завышенную оценку урона, который он якобы нанес индейцам племени абенаков, а также занижение собственных потерь).

8 ноября Амхёрст писал по поводу доклада Роджерса: «Я… уверяю Вас, что получил удовлетворение, прочитав его. Каждый шаг, о котором Вы информируете меня, был предпринят на основе разумного решения, и заслуживает моего полного одобрения».

Он приказал арестовать лейтенанта Стивенса. Военный суд назначили на апрель 1760 г. На слушании дела Стивенс протестовал, что Амхёрст не давал ему точного графика. Поэтому лейтенант принял свое (предположительно ошибочное) решение, исходя из самых добрых намерений. Амхёрст и военное командование не желали выслушивать его оправдания, особенно теперь, когда рейд на реку Сент-Франсис рассматривали как экспедицию, которая спасла Новую Англию от будущих рейдов индейцев.

Стивенса сочли виновным и уволили с военной службы.

Вокруг рейда на Оданак всегда было много противоречий. Несомненно, многие рейнджеры грабили и разоряли как головорезы. Они разгромили церковь в деревне Сент-Франсис и принесли с собой посеребренные медные канделябры, статую Девы Марии из литого серебра с пробой, два золотых подсвечника, кадило, золотую шкатулку и много других ценностей. Многие годы распространялись рассказы о том, как рейнджеры возвращались в дикую местность, чтобы найти спрятанное ими золото и серебро, закопанное на обратном пути.

Но не бывает дыма без огня. Амхёрст 24 декабря 1759 г. сделал в своем ежедневнике запись, из которой следует: некоторые рейнджеры возвращались с грузом денег (ожерелий из ракушек) и других товаров для торговли. Согласно оценке, стоимость награбленного добра, которое солдаты Роджерса принесли с собой, составляла 933 доллара.

Вокруг Краун-Пойнт ходило много оскорбительных слухов о том, что Роджерс оказался главным лицом, получившим доходы, что у него были свои дела с грабителями. Якобы он давал им еду в обмен на долю из награбленной добычи, поэтому отбирал ее у голодающих, чтобы передать своим сообщникам. И все это он будто бы делал из жадности.

Иные говорили, что Роджерс сделал состояние на рейде. Они заявляли, что командир выдавал деньги авансом теперь уже погибшим рейнджерам, а затем настоял, чтобы армия оплатила его расходы.

Но самое большое обвинение против Роджерса заключалось в том, что он провел военную кампанию с целью преднамеренного уничтожения индейцев племени абенаков. Широко употребляются такие термины, как «геноцид». Правда, это вряд ли может соответствовать одновременному утверждению, будто Роджерс убил лишь горстку индейцев в деревне Сент-Франсис. С моральной точки зрения, едва ли существует различие между смертоносным рейдом Роджерса и «массовыми убийствами» в 1757 г., устроенном индейцами племени абенаков в форте Ульям-Генри. Это особенно справедливо, если мы примем точку зрения ревизионистов и «сократим» список потерь в каждом отдельном случае. Но, без сомнения, англо-американцы, стремившиеся представлять «цивилизацию», вряд ли могли оправдаться тем, что их общая культура гарантировала такие действия.

Действия в дикой местности Северной Америки стали безжалостной, грубой и жесткой войной. И обе стороны не давали пощады друг другу. Со строго военной точки зрения, рейд Роджерса на деревню Сент-Франсис в октябре 1759 г. был бессмысленным и необоснованным, особенно, если учесть, что Роджерс потерял трех офицеров и сорок шесть военнослужащих других чинов, но сам, вероятно, едва ли нанес противнику больший ущерб. Эта операция даже не прекратила рейды. Абенаки нанесли ответный удар в июне 1760 г., когда они дошли с боями далеко на юг — вплоть до Чарльстона, Нью-Гемпшира, уничтожив всю семью Джозефа Уилленда.

Вероятно самое трезвое мнение относительно рейнджеров Роджерса сводится к тому, что они никогда и нигде не были столь хороши или эффективны, как того требовала легенда. Правда, Роджерс неустанно работал над тем, чтобы сделать из них элитное партизанское подразделение. Но французские нерегулярные войска и их союзники-индейцы значительно превосходили рейнджеров в качестве бойцов в дикой местности.

Когда в результате тщательного исторического анализа преувеличения, целесообразные с практической точки зрения для тщеславной саморекламы Роджерса, сокращаются, он более не предстает перед нами колоссом пограничной мифологии. Мы видим перед собой человека с туманными перспективами, который не отличался ни кристальной честностью, ни порядочностью. Это — менее образованный вариант Амхёрста, ненавидящий индейцев, но наделенный безграничной энергией и сверхчеловеческой волей. Сомнений в его фактической храбрости не может быть вообще. Но огромнейшее историческое значение Роджерса заключается в том, что он послужил ролевой моделью для будущих провинциальных «лесных героев» и лидеров партизан.

С одной стороны, мы можем рассматривать его как духовного предшественника Дэниела Буна, Дэви Крокета и Кита Карсона. С другой, его можно сравнить с Джоном Брауном, Лоуренсом Аравийским и Ордом Уингейтом. Никто не собирался зайти так далеко, как индейцы племени абенаков, которые называли Роджерса «Вабо Мадахондо» — «Белый Дьявол». Но совершенно ясно: он принадлежал к людям типа Кортеса. Это человек, деятельность которого мы осуждаем, но восхищаемся его храбростью.

В любом случае, люди не живут только одним историческим фактом. Им нужны идеология, коллективные образы и мифология. Именно поэтому события октября 1759 г. в Северной Америке и легенда о Роджерсе и его рейнджерах производит неизгладимое впечатление.

Глава 11 Залив Киброн

«Меня ужасно огорчило бы, если противник смог бы бежать от Вас безнаказанным… Позвольте мне добавить, что в Англии нет ни одного человека, который был бы доволен Вашими успехами больше меня, радовался больше, чем я, тому, как Вы пожинаете плоды, заслуженные Вашими подвигами».

Письмо адмирала Хоука своему сотоварищу-адмиралу, датированное 14 сентября 1759 г., где он поздравляет его с победой при заливе Лагуш, вероятно, было написано со стиснутыми зубами. Дело в том, что Хоук считал, что он сам лучше, чем Боскавен. Этот человек тайно возмущался тем, что сначала его «собрату»-офицеру отказали в назначении на пост военно-морского командующего экспедицией, сопровождавшей Вульфа на реку Св. Лаврентия, а затем выдвинули на пост командующего флотом в Средиземном море.

В начале сентября Хоук беспокоился о том, каким образом он сможет обеспечить плотную блокаду портов Франции на побережье Атлантического океана. В то время он и Адмиралтейство были поглощены борьбой с судами снабжения, поставляющими продовольствие для военно-морских кораблей.

Вероятно, Хоука и Боскавена обуревали мечты о славе. Но поставщики продовольствия относились к таким предпринимателям, которыми руководили более реальные задачи. Новая система снабжения военных кораблей в море стала опасной, процент потерь и разрушений был высок. Это неблагоприятно отражалось на доле прибылей предпринимателей.

Хотя Хоук негодовал на поставщиков продовольствия, полагая, что у них полностью отсутствовал патриотизм, он понимал: в войне с людьми, не подчиняющимися военно-морской дисциплине, он не сможет победить. Поэтому пришлось выпустить два приказа, которые, в сущности, означали капитуляцию перед требованиями бизнесменов. Адмирал предписывал, что любой торговый корабль, который получит повреждения в процессе погрузки, должен подать сертификат о полученных повреждениях владельцу судна. Это будет являться документальным доказательством, по которому выплачивается компенсация. Хоук отдал строгие распоряжения своим капитанам, запрещающие им насильственно вербовать матросов, служащих на борту подобных кораблей снабжения и имеющих сертификат о «защищенном» статусе.

Поэтому в сентябре Хоук был поглощен в основном разработкой технических деталей для развития своего нововведения — плотной блокады. Французы, напротив, должны были взвесить все последствия битвы при Лагуше, одновременно продолжая изучать последствия внутреннего служебного соперничества. Его фатальные недостатки привели к тому, что пришлось собирать армию вторжения в одном порту, а сопровождающую ее эскадру боевых кораблей — в другом. Они потратили большую часть года на то, чтобы подготовить армию вторжения и поддерживающую ее флотилию, испытывая трудности, вызванные недостатком финансовых средств, коррумпированными администраторами и агентами, адмиралами и генералами-«примадоннами».

Этот процесс настолько затянулся, что у противника появилось время для организации блокады атлантических портов и даже для разработки нового метода обеспечения продовольственным снабжением в море. Командор Бойс патрулировал перед Дюнкерком, Родни — вдоль побережья Нормандии, Дафф вел тщательное наблюдение за Морбианом, а Хоук и Харди курсировали перед Брестом. И всем им виделись письмена на стене: «Лагуш!»

Исходя из рациональных соображений, Франция должна была теперь отказаться от своего проекта вторжения. Но находился под угрозой серьезный вопрос о доверии. Отступать оказалось слишком поздно.

Расформирование армии д'Огюльона означало бы публичное признание военно-морской импотенции. В дополнение к этому предполагалось, что вторжение в Британию должно стать главным ударом, который поможет восполнить катастрофические поражения в Индии, Вест-Индии и Канаде. Если отказаться от этого проекта, то каким должен стать план отступления или сценарий на самый плохой случай? Ужасающая правда заключалась в том, что такового не было.

Следовательно, нет ничего удивительного в том, что после Лагуша Шуазель, Бель-Иль и Беррьер направили всю свою энергию на обдумывание новой военной хитрости.

Шансы Франции против счастливого исхода были огромны, но военно-морская победа где-либо не исключалась. Но даже один такой триумф с последующей высадкой войск в Британии мог привести к почетному миру. Поэтому Людовик XV и его министры решили сделать ставку на адмирала Конфлана. Для подобного риска имелись определенные гарантии. Конфлан успешно участвовал в Войне за австрийское наследство, его послужной список в течение периода с 1740 по 1748 гг. был хорошим: он взял два линейных корабля, один из них — престижное судно «Северн» (октябрь 1747 г.) Под конец «Северн» отвоевал обратно Хоук.

Министр военно-морского флота взял Конфлана на заметку как возможную «звезду», повысив в звании от генерал-лейтенанта (в результате, остались обойденными восемь пэров) до всего лишь одного из двух вице-адмиралов в 1756 г., а в 1758 г. — и до звания полного адмирала, единственного на вершине французской военно-морской пирамиды. В том же году были признаны заслуги адмирала за пятьдесят лет доблестной службы на море: Конфлан получил жезл маршала Франции. Это первый военно-морской командующий, награжденный таким образом после 1692 г. (тогда жезл был вручен адмиралу Турвилю).

Такое повышение по службе, как предполагалось, стало наградой за уже совершенные великие подвиги. Но этой теории явно противоречило то, что Конфлан ничего еще не совершил.

Однако присвоение звания маршала, как полагали, должно было сделаться стимулом, повышающим боевой дух военно-морского флота, а также явным намеком Конфлану: от него ждут великих свершений.

Конфлан 26 августа получил формальные инструкции от Людовика XV, в которых ему сообщалось: он должен вывести свой флот из Бреста в открытое море, и по возможности быстрее.

Еще один комплект инструкций, о которых, вероятно, адмирал знал, в тот же день вручили Биго де Морогю. Ему приказывали приступить к командованию конвоем в составе шести кораблей, собранному в Морбиане. Они должны действовать в качестве эскорта для соединения вторжения под командованием д'Огюльона.

Между тем Шуазель продолжал свое несчастливое сотрудничество с принцем Чарльзом Эдуардом Стюартом и его представителями. Министр призвал 2 августа Мюррея из Элибэнка для полномасштабной экипировки якобитов и их «красавчика-принца», не забывая упомянуть о целом ряде неблагоразумных поступков, совершенных и отдельными сторонниками принца Стюарта, и самим принцем.

Некоторые из жалоб были бессмысленными тирадами по вопросам, которые в любом случае не подлежали контролю Мюррея. Например, голословно заявлялось о глупом и грубом поведении солдат ирландской бригады во французских портах. Шуазель объяснял: на проект вторжения уже потрачено двадцать четыре миллиона франков, что связано с непредвиденными трудностями в снабжении баржами и транспортными судами. В результате экспедиция отстает от графика.

Но министр сообщил Мюррею, что д'Огюльон вскоре покинет свой штаб в Бретани, и высказал предположение: принц Стюарт прибудет в Париж на совещание с командующим перед тем, как тот отплывет из Франции.

Нечего и говорить, что Чарльз Эдуард проигнорировал советы и продолжал оставаться в мрачном настроении в своих палатах. Единственное значительное действие, которое он совершил, заключалось в том, что принц написал письмо Бель-Илю, жалуясь на то, что ему ничего не известно о французских планах, а нетерпение «друзей в Англии» продолжает нарастать.

Как Франция, так и якобиты преувеличивали прочность своего положения. Версаль уже тайно решил не учитывать принца в своих планах вторжения, хотя у него и было большее влияние в Шотландии, чем полагали французские министры. В этом отношении принц пользовался мантрой «мои друзья в Англии», о существовании которых не имелось никаких документированных данных. Принц не предоставил их министрам своевременно.

После того как поступило известие о Лагуше, Макензи Дуглас, всегда оставаясь более внимательным читателем сообщений о ходе дел, чем Мюррей, сразу же увидел возможные последствия. Французы должны перейти в наступление, высадившись в Шотландии. Но они, без сомнения, откажутся от высадки на английском побережье.

Как всегда, Чарльз Эдуард продолжал настаивать на том, что он не интересуется никакими планами, которые не включают высадку французов в Англии. Когда это сообщение передали Шуазелю, то он незамедлительно понял: шотландская экспедиция не представляет совершенно никакого интереса. Поэтому министр просил Мюррея, понимая, что принц не желает отправляться в Шотландию, заставить своего хозяина выпустить манифест, призывающий к восстанию преданные кланы. Мюррей ответил, что не уполномочен делать подобные заявления. Ему необходимо проконсультироваться с Чарльзом Эдуардом.

Шуазель, устав от поведения Чарльза Эдуарда, которое можно назвать лишь отношением собаки на сене (он не поплывет в Шотландию, как в 1745 г., но не хочет, чтобы французы отправились туда без него), решил переиграть принца в его двойной игре.

7 сентября он написал принцу, сообщив: все предшествующие договоренности остаются без изменений (министр даже повторил старую избитую формулу «предусмотрено всё только для принца и вместе с ним, ничего без него»). Но спустя три дня д'Огюльон получил от Людовика XV формулировку истинного отношения Версаля к якобитам. Командующему жестко напоминали, что он не должен вообще вступать ни в какие соглашения с домом Стюартов. В дополнительном анонимном меморандуме содержалось объяснение: «У этого принца недостаточно уравновешенная голова, чтобы руководить столь важным мероприятием. Любой, кто будет действовать по советам принца, не сможет управлять им… В его окружении весьма сомнительные персоны обоего пола, которые, вполне вероятно, могут предать его в любой момент».

13 сентября, кода Вульф одержал славную победу на равнинах Авраама, Бель-Иль написал д'Огюльону, сообщая ему дальнейшие и более подробные инструкции. После высадки в Глазго командующий должен перейти в наступление на Эдинбург и превратить этот город в главную базу операций. После успешного захвата Шотландии прибудет вторая армия под командованием Субиза (возможно, и это следует отметить, Бель-Иль не имел представления о том, что армия Субиза оставалась предназначенной для Англии или уже перебросили бы в Шотландию в качестве второй волны). В послании имелись даже намеки на то, что Бель-Иль не проявлял полного восторга относительно того, что победоносному генералу Россбаха предназначалась такая важная роль. Но и министр, и д'Огюльон знали, что Субиз был марионеткой, которой руководила Помпадур.

Спустя два дня Биго де Морогю, который был капитаном на борту корабля «Магнифик», доставили личное послание от Людовика XV, подписанное также Беррьером. Ему приказывали доставить вооруженные силы д'Огюльона на запад Шотландии, огибая во время морского похода Ирландию, сделав стоянку в Ирвине на реке Клайд. После совещания с местными лоцманами и рыбаками Биго де Морогю решил уточнить место высадки войск. Безусловно, как всегда, он проконсультировался с д'Огюльоном.

Если по каким-либо причинам высадка станет практически нецелесообразной, ему приказывали обогнуть северное побережье Шотландии, чтобы остановиться на восточном побережье. Тогда армия должна высадиться там.

В случае крупного препятствия он должен сжечь корабли и отправиться на сушу, поступая под командование д'Огюльона.

Оба меморандума содержали пространные сведения относительно смелого стратегического предвидения, но слишком мало практических детальных данных. Было бы цинично считать, что оба они представляли собой туманные примеры, взятые из учебников. Но и на самом деле ничего не было продумано тщательно, весь расчет строился только на случайности. «Лукавство в военном планировании» — таковым было бы достойное название для двух этих документов.

Тщеславный и уважающий себя Конфлан взорвался, услышав о меморандумах. Если такое независимое командование поручал Биго де Морогю, то это означает, что адмиральский флот потеряет шесть боевых кораблей. По мнению адмирала-маршала, французская эскадра даже в полном составе не могла сравниться с Королевским Флотом. Более того, без этих шести кораблей баланс сил коварно смещался в пользу армии. А значит, при любом совместном предприятии старшим партнером становился д'Огюльон, но не маршал-адмирал.

Конфлан бомбардировал Шуазеля, Бель-Иля и Беррьера письмами протеста, проявив себя настоящей «примадонной» и главным игроком во внутреннем соперничестве между различными службами.

Перед Шуазелем и Бель-Илем встала дилемма. Они, так сказать, должны были положить все яйца в одну корзину: либо предоставить все полномочия Конфлану, либо отказать ему, ибо то, что он совершенно очевидно хотел, могло поставить под угрозу все предприятие.

И Конфлана утвердили в качестве верховного командующего экспедицией, а Биго де Морогю совершенно твердо поступал под его командование. Теперь должна была создаваться объединенная флотилия, из-за которой д'Огюльон лишался какой-либо военно-морской поддержки.

Но, учитывая, что Конфлану теперь пришлось бы сражаться с блокирующими британцами и обеспечивать эскорт для армии д'Огюльона, министрам предстояло изобрести какой-нибудь хитроумный способ совершить невозможное.

Они выступили с неубедительным доводом. Конфлан, в соответствие с их предложением, должен атаковать блокирующие эскадры, но после этого ему самому придется принимать решение, что делать дальше — оставаться в море или вернуться в Брест, чтобы быть в состоянии боевой готовности к новой атаке, когда будет готова флотилия на Морбиан.

Полагали, что крайне важно поддерживать хорошее настроение Конфлана. Поэтому 14 октября Людовик отправил послание своему маршалу-адмиралу, изменив свои ранние (26 августа) приказы по требованию адмирала. Это уже слишком много для абсолютизма Бурбонов. Тактичный и почти внимательный король подбадривал Конфлана и напоминал ему: самая главная задача заключается в том, чтобы обеспечить безопасность флотилии на Морбиан. Людовик приберег на этот случай даже парфянскую стрелу, заявив: если Конфлан вместо Биго де Морогю будет сопровождать д'Огюльона, то он должен либо пройти вместе с ним весь путь до Шотландии, либо выделить шесть линкоров (а также несколько фрегатов и корветов), чтобы обеспечить безопасность флотилии до стоянки в Шотландии.

Между тем в Дюнкерке собирали вспомогательную экспедицию знаменитого корсара Франсуа Туро. Туро, протеже Бель-Иля, завоевал прекрасную репутацию в качестве бесстрашного капитана капера. На своем флагманском корабле «Маршаль де Бель-Иль», названном так в честь своего покровителя, командуя небольшим соединением фрегатов, он в 1757 г. совершал беспокоящие рейды на британские торговые суда в Северном море, Ирландском море и на Балтике. Туро совершенствовал свою технику долго не задерживаться в одном районе, чтобы его не смог выследить Королевский Флот. Стремительно перемещаясь из Лоу-Суилли в Ирландии в норвежский Берген и на Фарерские острова, этот капитан захватил много трофеев, страшно мешая торговле между Ливерпулем и Северной Америкой.

Успехи Туро в 1758 г., когда Франция перешла в отступление на большинстве театров военных действий в мире, подтвердили решение Бель-Иля использовать капера в крупном проекте вторжения 1759 г. После представления Версалю и приема у Людовика XV с ним носились как со знаменитостью. Туро пользовался огромным успехом у женщин. В 1759 г. он был на самой вершине своих достижений и блеска репутации.

Идея Бель-Иля заключалась в том, чтобы использовать его для ложного удара по Ирландии. Это заставило бы противника теряться в догадках и могло принести капитану и его финансовым кредиторам огромные богатства. Конкистадоры отправились в Новый Свет, чтобы служить Господу и разбогатеть. А Туро, новый конкистадор, поставил перед собой задачу служить Франции — и разбогатеть.

Туро собрал капитал для своего предприятия, выступив с государственной и частной инициативой, являющейся ранним примером подобного сотрудничества. Он получил 500 000 ливров от Беррьера в качестве государственного вклада, привлек огромные объемы капитала частных инвесторов из банков в Париже, Сен-Мало, Булони и Дюнкерка. В дополнение к флагманскому кораблю с сорока четырьмя пушками на борту, его флотилия включала суда «Бегон» (на борту тридцать восемь оружий), «Терпсихора» (двадцать четыре пушки), «Амарант» (восемнадцать пушек), а также небольшой куттер «Фокон». Тем временем для ирландского предприятия предполагали использовать 1 500 солдат под командованием бригадного генерала Флобера.

К сожалению, с самого начала Туро и Флобер не смогли найти общего языка. Генерал презирал великого корсара за его низкое происхождение и был крайне недоволен тем, что приходится служить под командованием такого человека.

Когда Бель-Иль понял, что между ними возникла настоящая вражда, он должен был немедленно заменить Флобера. Вместо этого (по неизвестным причинам) маршал решил, что эти два человека должны обменяться экземплярами инструкций в письменном виде. Из приказов Людовика XV ясно следовало: Туро станет безусловным лидером.

Но Флобер был не единственной проблемой Туро. Длительное ожидание в Дюнкерке поглотило его финансовые резервы. Вскоре кредиторы стали требовать свои деньги. Только после того, как принц де Субиз написал письмо, взяв под залог все счета по долгам капитана-капера, купцы Дюнкерка сняли угрозу конфискации корабля «Маршаль де Бель-Иль» в качестве гарантии за неоплаченные счета.

К лету 1759 г. Людовик XV снова передумал. Он решил восстановить Субиза на посту командующего экспедицией в Англию и предоставил Шеверу утешительный приз, назначив его интендантом Дюнкерка. Таким образом, если снова сочтут необходимым нанести решительный удар по Молдону, Шевер окажется под рукой.

Генерал Франсуа Шевер, которому исполнилось уже шестьдесят четыре года, был, подобно Туро, человеком без «родословной» — храбрейшим из храбрых и самым упорным из упорных. Достаточно пожилой, чтобы годиться в отцы Туро (тому было всего тридцать три года в 1759 г.), он сделался хорошим выбором, чтобы наладить добрые отношения с Туро и направить его на путь истинный.

Шеверу поручили сложное задание: гарантировать, что ни один из кредиторов Туро не помешает каперу выйти из Дюнкерка, сохраняя при этом полное уважение к закону. Когда капитана стал слишком беспокоить его кредитор по фамилии Тугге, Шевер возложил всю ответственность на Бель-Иля. А последний так «нажал» на купца, как мог только высокопоставленный вельможа «старого режима», заявив Тугге: тот должен временно отозвать свои претензии, так как «возможны самые неприятные последствия, если отбытие Туро будет задержано по какой-либо другой причине, кроме неблагоприятных ветров».

К сожалению, к тому времени, когда Туро, наконец, был готов выйти в море (6 сентября), британская блокирующая эскадра оказалась перед Дюнкерком. Ею командовал коммодор Бойс, в ее состав входили три линкора, тринадцать фрегатов и семь куттеров, которые находились перед портом.

В результате флот Туро простоял в Дюнкерке, ожидая благоприятных ветров, а солдаты, находившиеся на борту кораблей, томились в ожидании и постоянно болели, оставаясь на своих неудобных койках на борту судна. К концу сентября Шевер сообщил Туро: если флот вскоре не выйдет в море, то войска следует перевести на берег. Но произошло следующее: когда у капитана каперов появилась возможность выйти в море немедленно после получения приказа, ему пришлось оставить на берегу 360 солдат.

Едва ли можно переоценить контраст, существовавший осенью 1759 г. между ссорящимися, нерешительными и отрицательно настроенными французами и самоубийственно импульсивными британцами с их апломбом. В период между 21 августа и 22 октября звонарям в Йорк-Минстере платили четыре раза за празднование победы — начиная с Миндена и заканчивая Квебеком.

Но все же британцы оказались слишком самоуверенными. Питт, оживившийся после Миндена, хотел направить в Европу новые войска численностью в 10 000 солдат. Он упрямо отказывался отречься от своих главных задач в Европе и в Северной Америке, несмотря на угрозу французского вторжения. Герцог Ньюкасл, который всегда суетился и волновался, если на горизонте начинала маячить опасность вторжения со стороны Франции, теперь полагал: опрометчивые решения Питта доходили до полного безрассудства.

Слова, которые Ньюкасл произнес в беседе со своим закадычным другом графом Хардвиком 25 октября, сообщая о триумфе Питта, получившего новость о Квебеке, не могут свидетельствовать о том, что он совершенно счастлив: «Теперь никто не сможет получить большинства против Питта. Ни один человек, в обстановке, сложившейся в настоящее время, открыто не выступит против мистера Питта в Палате общин».

Аргумент Питта, который он неоднократно повторял Ньюкаслу, сводился к тому, что привычка поддаваться на гипотетические угрозы вторжения французов — именно то, что привело в 1756 г. к абсурдной стратегии обороны, а следовательно, к потере Минорки. Обстановка в корне отличалась от ситуации, сложившейся в 1745-46 гг., как со стороны якобитов, так и со стороны Северной Америки. В Войне за австрийское наследство французы ответили вторжением в Голландию и Бельгию. На этот раз не следовало беспокоиться по поводу замыслов Франции относительно Бельгии и Голландии исключительно из-за полной перемены союзников.

Хоук продолжал непрерывно нести патрульную службу перед Брестом. Усовершенствовав технику снабжения продовольствием в море, теперь он заботился в основном только о том, чтобы поддержать здоровье 14 000 своих матросов — в частности, обеспечивая профилактику цинги. Его корреспонденция с Адмиралтейством наполнена ссылками на пиво, хлеб и свежее мясо. Хотя значение витамина С еще полностью не понимали, улучшенное питание матросов позволяло им не страдать столь ужасным заболеванием. Хотя овощи иногда и мелькали в корабельных меню, зеленные культуры и цитрусовые отсутствовали. Зато яблоки с низким содержанием аскорбиновой кислоты, как ни иронично, поставлялись в огромном количестве. Некоторые утверждают, что мания личной гигиены, характерная для Хоука, помогла не допустить эпидемии тифа. Но весьма сомнительно, что приверженность адмирала гигиене по принципу «чистота — залог здоровья», могла охватить и нижние палубы.

Ясно одно: Хоуку пришлось сражатьсяв течение всего периода блокады с нечестными поставщиками и чиновниками-казнокрадами. Часто встречаются жалобы на отсутствие сыра, а еще больше — на низкое качество пива. Зачастую оно было настолько отвратительным, что капитаны кораблей просто приказывали выливать пиво за борт.

С хлебом тоже были проблемы: иногда встречались буханки с личинками насекомых и долгоносиков, что угрожало распространением этих насекомых во всем хорошем хлебе. Хотя Адмиралтейство отреагировало на жалобы Хоука по поводу пива тем, что приказало заменить его вином, почти невозможно было бороться с жуликами-подрядчиками, поставляющими гнилую и солоноватую, неприятную на вкус воду. Так как на борту кораблей вино с Гернси обычно смешивали с водой, Хоуку часто приходилось идти на попятную и заказывать для своих матросов хорошее пиво.

К сентябрю усилия Королевского Флота сместились с изоляции боевых кораблей Конфлана на обнаружение и уничтожение транспортных судов. Хоук 26 августа объявил об этом новом направлении политики (явно санкционированном Адмиралтейством), приказав Рейнольдсу совершать рейды между портом Льюиса и Нантом, предпринимая попытки для уничтожения французских плоскодонных судов и другого войскового десантного транспорта. Ему запрещалось отвлекаться на преследование крейсеров противника.

Рейнольдс начал с блокады Нанта, используя линейный корабль и двенадцать крейсеров. Очевидно натиск, с которым действовал этот командир, не соответствовал требованиям, предъявленным Хоуком, так как в середине сентября адмирал предложил подчинить Рейнольдса Даффу.

Но такие изменения еще не вступили в силу, когда Рейнольдс доложил, что преследует войсковой транспорт из Нанта, вышедший из Луары. После выхода в море этот транспорт в сопровождении трех фрегатов направился на север, чтобы соединиться с кораблями для перевозки войск в Ване.

Французы, преследуемые по пятам, нашли убежище в Оре, где Рейнольдс уже не мог их преследовать. Но Оре и Ван стали безопасными гаванями для Морбиана. Просторный вход в северо-восточную часть залива Киброн с большим количеством отмелей и островков вел к Вану и Оре через ряд узких и извилистых каналов. Для прохода сквозь этот лабиринт требовались услуги опытных лоцманов, у британцев таковых не оказалось.

Тем временем Дафф прибыл к входу в Морбиан 22 сентября и провел совещание с Рейнольдсом. Они вместе с другими капитанами высадились на острове Мибан на входе в пролив Морбиан, поднялись на высоту, с которой открывался ясный вид на реку Оре. Дафф, осмотрев лабиринт собственными глазами, пришел к очевидному выводу: Королевский Флот не сможет причинить никакого вреда транспорту противника в том месте, где тот находился. С другой стороны, нельзя было понять, каким образом французы смогут быстро совершать вылазки в открытый океан.

Поэтому Дафф оставил основную часть своей эскадры в заливе Киброн, чтобы вести наблюдение за французской флотилией, и «Рочестер» и несколько фрегатов бросили якорь около острова Груа, откуда можно было изолировать Сен-Луи.

С других театров военных действий поступали хорошие новости. Хотя атаку Родни на плоскодонки в сентябре пришлось прекратить из-за штормов в море, которые угрожали разбить корабли, выбросив их на берег, эта операция подтвердила предположение: плоскодонки могут оперировать только в очень спокойном море. А так как осень будет продолжаться еще долго, такие операции будут постоянно сокращаться.

Затем в конце сентября командор Харви выполнил дерзкую атаку на небольшом расстоянии от входа в гавань Бреста. Он провел морской бой с четырьмя кораблями в заливе Камаре и захватил шхуну. Блокада оказалась крайне неблагоприятной для французов, как они заявили позднее. Даже на самом простом уровне команды судов вынужденно бездействовали и оставались пассивными. Между тем команды кораблей Королевского Флота, оставаясь в состоянии постоянной бдительности, находились на высоком уровне готовности.

Одним из тяжких крестов Хоука стали постоянные придирки Адмиралтейства, которое пыталось мелочно управлять его блокадой, вынуждая командующего изводить горы бумаги на составление отчетов, объясняющих и оправдывающих каждое его действие. Лорды Адмиралтейства наложили отрицательную резолюцию на требование Хоука о преимуществе в снабжении его крупными кораблями раньше, чем он предпримет решительные действия против французов.

Ансон и Хоук особенно ссорились по поводу мнимой угрозы эскадры Бомпара из Вест-Индии. Хоука беспокоило, главным образом, то, что она может попытаться усилить Конфлана в Бресте, возможно, оставив Королевский Флот между двумя огнями. Но он чувствовал достаточную уверенность в том, что сможет перехватить Бомпара, если последний пойдет к Рошфору, не совершая попытки разорвать кольцо блокады северо-западного берега Франции.

Ансон, хотя оставался непреклонным относительно того, что Хоук должен иметь локальное превосходство в Бресте, инструктировал его (довольно резко): если Бомпар не займется блокадой, а направится прямо на Рошфор, Хоуку следует проигнорировать его.

Неохотно принимая эти приказы, но надеясь действовать в силу необходимости, Хоук решил вообще забыть о Рошфоре и перевести эскадру Гэри на театр военных действий у Бреста, чтобы усилить свое локальное превосходство.

По мнению Хоука, вся суета Адмиралтейства вокруг Бомпара была бурей в стакане воды, так как, если перейти от абстрактных построений к реальному миру, сезон ураганов в Карибском море (август-сентябрь) предполагал чрезвычайно малую вероятность, что Бомпар вообще вскоре появится около берегов Франции.

В октябре темпы подготовки французов ускорились. Такое усиление произошло после того, как герцог д'Огюльон прибыл в свой штаб командования в иезуитской семинарии в Ване. У Конфлана появилась золотая возможность выйти из Бреста в середине октября, когда ужасающие штормы швыряли суда Королевского Флота, словно щепки.

Рейнольдс, оставаясь бдительным на острове Груа, был вынужден воссоединиться с Даффом в заливе Киброн, когда сильные ветры, непрерывные в период с 11 по 14 октября, заставили его корабли срубить брам-стеньги. Объединенное соединение предполагало атаковать транспортные войсковые суда на реке Оре, чтобы воспользоваться непосредственными преимуществами штормов. Но военный совет на борту «Рочестера», состоявшийся 15 октября, решил: атака на транспортные суда в Морбиане чревата слишком большими опасностями. Это было особенно заметно, если учесть: «Ахиллес» столкнулся со скалой и был на грани почти полного уничтожения. В несчастном случае обвинили лоцманов, которые либо были предателями, либо оказались продажными.

Перед Уэсаном Харви попал в шквальные юго-западные ветры. Ему пришлось вернуться на полуостров Лизард. Но когда погода стала более умеренной, Харви смог вернуться к Уэсану. Он доложил, что в Бресте по-прежнему не происходит ничего необычного.

Хоук, понимая, что его матросы устали после шестимесячного плавания в неблагоприятных водах, снял блокаду с Бреста и вернулся в Плимут. Там он воспользовался возможностью остаться на три месяца для снабжения питьевой водой.

Как правило, наступление зимы предполагало окончание военно-морской кампании. Хоук, возможно, был вполне уверен, что Конфлан не выйдет в море в такую погоду. Но эти времена не были обычными, ничего не следовало принимать как само собой разумеющееся.

К сожалению, когда 15 октября сильные ветры заставили Бойса уйти с базы под в Дюнкерком, Туро воспользовался возможностью бежать из блокады с пятью фрегатами и 1 100 матросами. Возможно, к счастью для Британии, его задержала плохая погода — сначала в Гётеборге, а затем — в Бергене.

Учитывая, что в течение пяти дней (с 15 по 20 октября) никакие крупные соединения не нападали на французские порты на побережье Атлантического океана, возникает вопрос: почему Конфлан не вышел в море, не собрал транспортные корабли и не направился в Шотландию? Это особенно неясно, если вспомнить о том, что он только что получил прямой приказ Людовика XV контратаковать блокаду в Бресте и в Морбиане.

Конфлан, хотя и не был пиратом, занимающимся морским разбоем в духе Нельсона или Джона Пола Джонса, оказался скучным книжным педантом. Он продолжал бомбардировать военно-морское министерство своими требованиями, отказываясь выходить в море, пока на борту его кораблей не будут полностью укомплектованы команды, пока не предоставлено полное продовольственное снабжение. Маршал-адмирал подчеркивал: обеспечение продовольствием представляет особую проблему, так как корабли снабжения, идущие к Бресту, Королевский Флот отогнали в Кимпер. Поэтому провиант пришлось разгружать в 100 милях от Бреста, а потом доставлять его в порт по очень плохим дорогам.

Конфлан писал 7 ноября послание Беррьеру в явно саркастическом тоне: «Я не вижу ни денег, ни строительного леса для кораблей, ни рабочих, ни провианта. Уверен, что вы сделали все, чтобы разрешить эти временные трудности».

В определенной степени он вызывает сочувствие. Конный транспорт погиб на дорогах в течение трех прошлых лет. Линкоры не были готовы к бою, исключая случайную редкость — например, восьмидесятипушечный «Солейль Рояль» — современный боевой корабль, гордость французских военно-морских сил.

Но у Конфлана вообще не было снабжения и запасов. Личный состав оказался еще большей головной болью. А капитан «Ориента» Гебриан жаловался, что у него на борту только тридцать хороших офицеров на все судно. Разумеется, очень хорошо было бы пополнить экипажи новичками-новобранцами, но он все были некомпетентны в выполнении сложных боевых маневров, необходимых в любом значительном сражении с Хоуком.

Но, хотя причины задержки Конфлана и могут показаться уважительными, король и министры Версаля рвали на себе волосы. Разгневанный на маршала-адмирала Шуазель пытался поддержать д'Огюльона, лживо уверяя его в октябре, что Швеция тайно поддерживает Францию и лишь выжидает момента, когда французы высадятся в Шотландии, чтобы раскрыть свои планы и объявить войну Британии.

Погодное «окно» закрылось. 20 октября Хоук вновь встал на якорь на позиции перед Брестом. Его уверенность крепла с каждым днем — особенно, когда адмирал узнал, что кораблям Конфлана еще очень далеко до готовности, и они не смогут выйти в море. К тому же, даже брам-стеньги на борту этих судов еще не установили. Он также слышал от Даффа, что хотя в настоящее время в Оре есть уже пять полков и еще восемь — в Ване, паруса всех шестидесяти кораблей не подняты.

Вскоре Хоук получил пополнение из флотилии Боскавена. Он особенно обрадовался тому, что к нему присоединился капитан сэр Джон Бентли, ветеран двух битв при Финистерре в 1747 г. Этот капитан Королевского Флота незадолго до событий был удостоен рыцарского звания за великолепные действия в заливе Лагуш.

Раздражение вызывало лишь то, что Адмиралтейство вновь изменило свое решение относительно эскадры Бомпара. В результате оказалось, что все хотели, чтобы Хоук перехватил его. Поэтому адмирал предложил отправить Гэри обратно в Рошфор, чтобы выполнить эту работу.

Хоук, уверенный в том, что его совет примут, так и поступил. Но оказалось, что он сделал это только для того, чтобы отозвать Гэри, когда лорды Адмиралтейства (возможно, под руководством Боскавена, считавшего Гэри «глупым парнем»), приказали Хоуку сделать это самому. Они предположили, что адмирал не выполняет главные задачи, поставленных перед ним — блокаду Бреста и Морбиана. Это должно стать для него приоритетом.

Хоука можно оправдать лишь тем, что он спросил благородных лордов, из какого метафизического источника они получили информацию о Бомпаре.

С начала ноября развитие военной кампании определяли ветры и волны, а не тактическая проницательность соперничающих военно-морских командующих. Неустойчивость погоды можно проследить по скорости и направлению ветра. Ветер, западный в конце октября, перешел 1–2 ноября в юго-юго-восточный, 3-го числа — в юго-юго-западный, 4-го — в юго-западный, а 5-го — в северо-северо-западный. Затем он превратился в настоящий ураган.

К этому времени Конфлана завалили срочными сообщениями из Версаля — особенно, от Шуазеля. От маршала-адмирала требовали попытаться выполнить, по меньшей мере, часть вторжения под командованием д'Огюльона. При этом Конфлан должен был принять транспортные войсковые суда в Морбиане перед тем, как отправиться в Шотландию через западное побережье Ирландии.

Конфлану следовало избежать Хоука и прорваться через блокирующую эскадру Даффа около побережья Морбиана. В случае необходимости генерального сражения Людовик XV готов был пойти на риск.

Шпионы Адмиралтейства перехватили самое последнее послание Шуазеля, и от Ансона поступил приказ: все корабли должны прибыть к Бресту для генерального сражения.

Эти приказы 5 ноября поступили Хоуку в тот момент, когда в море начинало штормить. В тот же самый день Конфлан написал военно-морскому министру Беррьеру, что принял решение не прерывать преждевременно проект вторжения, но постарается избежать генерального сражения в море. Естественно, если на него нападут, он будет ожесточенно сражаться и хорошо проявит себя. Но главная цель заключалась в том, чтобы постараться избежать встречи с Хоуком.

Критики Конфлана утверждают, что решение избегать сражения в итоге превратилось в навязчивую идею с катастрофическими результатами.

Сильный западный ветер 5 ноября перешел в ночь с 6 на 7 ноября в мощный шторм. На флот Хоука, безуспешно пытавшегося уйти в западном направлении, обрушились беспощадные шквалы ветра и дождя. В процессе постепенного изменения направления ветра с северного на западное, повреждения, наносимые судам, неумолимо увеличивались. Их паруса оказались разорванными, а мачты — поврежденными. Ярды оснастки были спущены вниз, топсели разорваны. Но тяжелый западный шквал сносил армаду с ее стоянки.

Утром 7 ноября Хоук неохотно отказался от неравной борьбы и ушел в направлении Торбей. Дафф и крейсеры остались наблюдать за Брестом и отправили в Торбей фрегат на случай, если Конфлан начнет атаку.

Позднее в тот же самый день шторм, который отправил Хоука обратно в Англию, привел с собой эскадру Бомпара из Вест-Индии в Брест.

Здесь царило спокойствие и безмятежность. Бомпар не только узнал из достоверного источника, что флот Хоука более не осуществляет блокаду, но и одним махом решил проблему Конфлана с личным составом экипажей кораблей. Хотя суда Бомпара более не обладали боеспособностью, маршал-адмирал просто перевел опытные команды и снабжение, а также материальную часть в свой собственный флот, готовясь к боевым действиям.

Но французы ошиблись, решив, что Хоук вернулся в Англию на всю зиму. Если герцог Ньюкасл имел бы право решающего голоса, то результат действительно оказался бы таковым. Опасаясь, что флот получит серьезные повреждения, если ему придется бороться с зимними штормами, Ньюкасл настойчиво советовал быть крайне благоразумными и осторожными. Но после теплого обмена мнениями Питт, настаивающий на том, что Хоук должен снова выйти в море, взял верх.

В Торбей Хоук злился, бездействуя и раздражаясь. Хотя кораблям, потрепанным штормом (у многих из которых были порваны паруса), требовался период отдыха и восстановления, адмирал беспокоился, что подобное затишье может сыграть на руку Конфлану. Но мощные ветры 10–11 ноября означали, что выйти в море невозможно вообще.

12 ноября ветер стал умеренным, у британского адмирала мгновенно появились надежды, что он может вернуться на стоянку. Хоук вышел с девятнадцатью линкорами и двумя фрегатами. Но не успела флотилия появиться в Ла-Манше, как резко увеличилась скорость ветра и высота волны. Столкнувшись с юго-западным ветром и высокой волной, когда вновь стали рваться паруса боевых кораблей, Хоук с мрачным видом оставался в море до утра 13-го числа. Флотилия еще не потеряла землю из виду.

Свирепость моря, покрытого пятнами пены, заставило британцев вернуться в Торбей. По меньшей мере, Хоук получил хоть какое-то утешение: адмирал Сондерс и его квебекская флотилия вернулись в Англию, преодолев опасный Атлантический океан.

После героической работы Сондерса на реке Св. Лаврентия его легко можно было бы понять, если бы адмирал ушел в отпуск. Однако он немедленно добровольно предложил свои собственные услуги, а также свой флот Хоуку.

Британский квебекский флот против французского флота из Вест-Индии, Сондерс против Бомпара: поистине все пути теперь, судя по всему, вели только в залив Киброн.

В воздухе появилось ощущение общего ожидания, как только Ансон направил дополнительную рабочую силу в Портсмут и в Плимут, чтобы подготовить каждый имеющийся боевой корабль к выходу в море.

Штормы значительно утихли только после 14 ноября. Это позволило первой флотилии Хоука выйти в море. Но многие корабли не смогли этого сделать до 19 ноября. Британский адмирал был в высшей степени уверен в своих собственных возможностях и в возможностях моряков. Их боевой дух, питание и здоровье находились в отличном состоянии. Возможно, его беспокоило только то, что нельзя было составить систематической морской карты французского побережья. Хоук не имел точного представления относительно рифов, отмелей, измеренных глубин, приливов и отливов, возможных стоянок, а также батарей во всех пунктах на побережье Атлантического океана.

Еще 16 ноября, когда он шел по Ла-Маншу в направлении Уэсана, Хоук встретил четыре судна поставщиков продовольствия. Их шкиперы проинформировали адмирала, что Конфлан вышел из Бреста 14 ноября. Еще накануне его видели всего в шестидесяти милях от Бель-Иля — большого острова, расположенного неподалеку от побережья полуострова Киброн.

Так как стало очевидно, что маршал-адмирал направляется к Морбиану, Хоук отправил быстроходные куттеры ко всем своим капитанам, чтобы предупредить: что жертва уже вышла в поход. Он писал в Адмиралтейство: «При сильном юго-юго-западном ветре всю ночь шел на всех парусах и не сомневался, что встречусь с ним в море или в заливе Киброн».

Трусоватый герцог Ньюкасл, который ранее утверждал, что в настоящее время нельзя избежать вторжения французов никакими средствами (хотя он полагал, что оно нацелено на Ирландию), в исступлении писал герцогу Бедфорду: «Считалось почти невозможным, что месье Конфлан сможет избежать встречи с сэром Эдуардом Хоуком… Что же касается сражения с ним, мой лорд Ансон считает, что об этом вообще не стоит и говорить».

Как только Конфлан вышел из Бреста, он взял курс на Морбиан при северо-западном ветре. Французский адмирал находился немногим более чем в 100 милях от места своего назначения, опережая Хоука на 200 миль. В составе его флота имелся двадцать один линейный корабль в трех эскадрах под командованием Буде де Гебриана, Сен-Андре дю Вергера и шевалье де Боффремона. Но, к его несчастью, для наблюдения за маневрами противника имелось всего пять крейсеров.

Кампания в заливе Киброн, 14–20 ноября 1759 г.

Битва при Киброне, 20 ноября 1759 г.

К середине дня 16 ноября Конфлан был на полпути к своему объекту — приблизительно в шестидесяти девяти милях западнее острова Бель-Иль. Но в тот день с востока подул сильнейший ветер, переходя в ураганный. Море стало бурным, волны — высокими. Гонимые ветром и не имеющие возможности остановиться раньше, чем они оказались в 120 милях западнее острова Бель-Иль, французы в итоге потеряли три дня на шторм. И оказались на той же самой позиции три дня спустя.

Только 18 ноября Конфлан смог приступить к тому, чтобы начать возвращение назад. Но даже и тогда он двинулся не по истинному курсу.

Ветер перешел в северо-северо-восточный. Это означало, что французам пришлось сперва уйти еще дальше на юг, чтобы потом двинуться в восточном направлении. Когда днем 19 ноября ветер утих, Конфлан обнаружил, что находится приблизительно в семидесяти милях юго-западнее острова Бель-Иль. Невероятно, но он не приблизился к месту назначения на меньшее расстояние, чем то, на котором его заметили с британских судов снабжения продовольствием 15 ноября.

Конфлана резко критиковали за его медлительность. Однако, хотя команды его кораблей, возможно, и не были столь умелыми, как экипажи судов Хоука, вся медлительность объясняется в основном неблагоприятными погодными условиями. Возможно, французские экипажи и не владели в совершенстве искусством мореплавания. Но Хоук вместе со своим превосходным флотом лишь ненамного опередил Конфлана.

Ветер разбушевался вновь только в полночь. Теперь он дул с западно-северо-западного направления. После спокойного моря на Конфлана снова обрушилась вся ярость шторма. Волнение на море оказалось таким большим, что он не решался подойди к земле близко, хотя поздно вечером 19 ноября отдал приказ готовиться к высадке в Морбиане на следующий день.

Флагман подал сигнал кораблям, чтобы те шли под малыми парусами, чтобы подойти к земле не раньше рассвета.

Конфлан, вынужденный приспустить все паруса, чтобы его не выбросило на берег, опасно скользил по волнам. Он оказался приблизительно в двадцати одной миле западнее острова Бель-Иль. И там на рассвете его заметили пять патрульных кораблей Даффа.

Французы без труда отогнали патруль, но теперь тайна их местонахождения раскрылась. А Хоуку улыбнулась удача. Сначала ветры отогнали его флот в западном направлении. Но с 18 на 19 ноября, хотя и не сразу, британцы оказались в более благоприятном положении.

Хоук пошел по юго-восточному курсу. К этому времени он двигался параллельно Конфлану под северо-северо-восточным ветром. И раньше, чем попутный ветер прекратился, британский адмирал находился уже в пределах семидесяти миль от острова Бель-Иль.

К полудню 19 ноября на него обрушились мощные шквальные юго-восточные ветры, развевая приспущенный топсель. Британская эскадра находилась с северо-западной стороны от острова. Шторм, в который попал Конфлан в полночь, настиг Хоука на пять часов раньше. Поэтому в 7 часов вечера он подал сигнал флоту поднять поставить брам-стеньги, поднять паруса направиться и под ними к Морбиану.

Ночь, которая начиналась с легких юго-западных бризов и прекрасной погоды, закончилась штормовыми западными ветрами, облачностью и мощными шквалами. Хоук продолжал идти своим курсом до 3 часов утра, а Конфлан качался на волнах, но затем был вынужден лечь в дрейф до 7 часов утра с поднятыми топселями. На рассвете 20 ноября британский находился в сорока милях к западу от северной оконечности острова Бель-Иль.

Если утром 20 ноября был герой, то, безусловно, им сделался командор Дафф. Связь между ним и Хоуком была почти катастрофически нарушена. Когда адмирал отправил лейтенанта Стюарта на шлюпе «Фортуна» для обеспечения связи с Даффом, Стюарт недопустимо отвлекся, совершив атаку на французский фрегат.

Получив информацию о том, что в море находится Конфлан только в 3 часа дня 19 ноября, Дафф, превосходно владевший искусством мореплавания, вывел свои корабли в открытый океан. Он обнаружил Конфлана на рассвете 20-го, а затем повел французов обратно к флоту Хоука, взяв на себя инициативу. Когда Конфлан увидел эскадру Даффа, то дал приказ начать общее преследование. Все корабли должны были готовиться к бою.

Дафф разделил свою эскадру на две части. Стоя около берега, он отправил половину кораблей на юг, а вторую половину — на север. Командор надеялся, что французы рассредоточатся. И Конфлан проглотил наживку, разделив свое соединение на три части. Авангард и центр должны были независимо друг от друга преследовать два отряда британских фрегатов, а арьергард выжидал благоприятного момента. Он-то и заметил, как на морском горизонте стали появляться какие-то странные паруса.

Французский флот совершенно рассредоточился в погоне за кораблями Даффа, когда те внезапно изменили курс и разошлись веером. Конфлан, к своему ужасу, узнал о присутствии Хоука. Маршал-адмирал лихорадочно сигналил своим собственным кораблям, чтобы они прекратили преследование Даффа и сосредоточились вокруг флагмана.

А Хоук уже построил свои суда в боевой порядок: на одной линии на расстоянии двух кабельтовых друг от друга. Видя, что противник еще не занял боевой порядок, он немедленно подал сигнал общего преследования.

К полудню весь авангард преследующих кораблей Королевского Флота находился всего в девяти милях западнее острова Бель-Иль к северу от него.

Конфлан уже просигналил своей флотилии, чтобы та направилась ко входу в залив Киброн колонной по одному. За это решение его жестоко критиковали, особенно — соотечественники. Правда, ко времени этого приказа он уже позволил Хоуку психологически запугать себя вплоть до того, что маршал-адмирал страшился самой мысли о морском сражении, пусть противник лишь совсем незначительно превосходил его флот численности.

У него, как он позднее объяснял Конфлан, имелся тройной мотив. Во-первых, французский командующий опасался, что он не пара Хоуку в открытом море на подветренном берегу в плохую погоду. Во-вторых, маршал-адмирал полагал: если ему удастся ввести все свои корабли в залив Киброн раньше, чем войдут британцы, он сможет выбраться на ветер, поставить суда в боевой порядок в наветренной части залива, а следовательно, восстановить свое численное превосходство. Тогда Хоук попал бы в затруднительное положение, ему пришлось бы подойти ближе, рискуя сесть на мириады отмелей или разбиться о рифы. В-третьих, в этом случае Конфлан смог бы погрузить на борт армию вторжения и ждать, пока погода заставит Хоука уйти, что уже происходило дважды в этой осенней военной кампании.

Но более всего он полагался на то, что Хоук не станет преследовать его в таком бурном море. Сражение во время шторма противоречило всем правилам ведения морской войны.

Конфлан изложил это морскому министру следующим образом: «Дул очень сильный западный-северо-западный ветер. Море было бурным. Из всего этого следовало, что погода будет очень плохой. Эти обстоятельства, в дополнение к тем задачам, которые вы поставили в своих письмах, а также превосходство противника… заставили меня направиться в Морбиан. У меня не было оснований полагать, что, если я сначала построю двадцать один корабль в одну линию, неприятель осмелится преследовать меня. Чтобы показать курс, я выбрал порядок плавания колонной по одному. В этом порядке я возглавил головной отряд; а при формировании естественного порядка сражения, мне ничего не оставалось, как занять позицию в центре. Это я и собирался сделать, как только все корабли войдут в залив».

Безусловно, сражение в такую погоду противоречило всем канонам ведения морской войны. Под грозовым кобальтовым серым небом корабль «Ройял Георг» форсированно работал парусами, преследуя французов, поднимал огромную волну носом. Его гнал ветер.

Хоук шел вперед полным ходом, а его офицеры со страхом наблюдали за раздутыми и трепещущими парусами над ними. Все матросы стояли в боевой готовности перед такелажем. Приблизительно в 10 часов утра «Ройял Георг» сбросил вторую рейку в топселе и установил лисель. Завидев впереди землю, которую Хоук принял за остров Бель-Иль, он поднял свой флаг и приказал поставить паруса топселя. Это крайне рискованный маневр в таком бурном море.

Остальные корабли Хоука с трудом успевали за ним. На судне «Магнаним» получили серьезное повреждение брам-стеньги, ему пришлось сбавить скорость, чтобы выполнить ремонт. Атмосферу, царившую на борту других парусников, лучше всего назвать сдержанной паникой. Лодки и баркасы на борту нескольких кораблей получили пробоины, их сбрасывали за борт. На «Берфорде» скинули за борт скот.

В полдень ветер стал таким свирепым, что «Ройял Георгу» пришлось убрать две реи в фоках. Хоук объяснял обстановку Адмиралтейству следующим образом: «Целый день дули свежие ветры с северо-запада и с запада-северо-запада с мощными шквалами. Месье Конфлан уходил на такой скорости, которую могла выдержать вся его эскадра, но все же держась вместе. А мы, форсировано работая парусами на всех наших кораблях, неслись вслед за ним».

Вероятно, можно понять Конфлана, который полагал, что противник не попытается преследовать его в заливе Киброн даже в том случае, если море не оказалось бы таким бурным. Ведь кораблей Королевского Флота было слишком много.

В дополнение к этому, имелись и другие разумные соображения. Маршалу-адмиралу следовало лишь подождать, пока следующий западный шквал заставит Хоука покинуть позицию. Это позволило бы флотилии вторжения выйти в море.

Французские критики всегда считали, что Конфлану нужно было сражаться и рискнуть своим флотом, чтобы вывести Хоука из боя. Против этого можно возразить: даже в том случае, если обе флотилии разбили бы друг друга, имелась еще дюжина фрегатов Королевского Флота, которые разгромили бы войсковые транспортные корабли д'Огюльона.

Однако Конфлан допустил двойную ошибку в своих рассуждениях. Даже в случае, если бы его не стал преследовать заклятый противник, каким образом он надеялся провести все свои корабли через узкий вход в гавань в условиях такого яростного шторма? Сколь бы разумными не казались идеи Конфлана со стратегической точки зрения, в любой войне слишком многое зависит от неожиданностей. Безусловно, никто не мог предвидеть, что Хоук загонит его на подветренный берег на всех парусах, если было известно, что береговая полоса усеяна рифами и отмелями.

Но командир должен всегда стараться понять замыслы своего оппонента и взвесить степень его отчаяния. Однако здесь был Хоук, мечтавший с самого начала того года покончить с противником, одержимый навязчивой идеей, что его преследует сверхъестественное невезение. Конфлан должен был знать: Хоук — отчаянный человек. А отчаянный человек, как азартный игрок, может поставить все, что имеет, на одну ставку.

Если отвага представляет собой искусство принимать на себя риск в результате мгновенных вычислений, то Хоук оказался великим мастером этого дела. Начиная с Финистерре в 1747 г., он постоянно работал над целым рядом боевых порядков, охватывающим разнообразные варианты. Часть отработки приемов ведения боя была посвящена общему преследованию, при котором боевые корабли, ближайшие к противнику, выстраивались в порядок и начинали сражение независимо от их позиции в общем строю. По мере подхода новых кораблей они тоже вступали в бой, не задумываясь относительно своей регулярной позиции.

Так как Хоу теперь находился в авангарде вместе с семью линкорами, это условие было выполнено. Не задумываясь о погоде, британский адмирал поднял свои флаги и установил паруса брам-стеньги, несмотря на бурное море. Остальные суда были вынуждены последовать его примеру.

Такой маневр оказался чрезвычайно опасным, и как все остальное, сделанное Хоуком в этот день, он прямо противоречил учебным эталонам. В самом начале возникла угроза катастрофы, так как Кеппел поднял столько парусов, что вода хлынула в подветренные иллюминаторы. Ему пришлось срочно встать против ветра, чтобы судно не опрокинуло. В течение всего этого времени нарастала скорость ветра с северо-запада с мощными порывами, несущими дождь и внезапные шквалы. Даже Хоук не осмеливался испытывать судьбу в таких условиях, поэтому очень скоро он спустил паруса брам-стеньги, приказав поднять их, как только стихнет ветер.

В результате упорного и рискованного преследования план маршала-адмирала отвести все свои корабли к безопасности раньше, чем британцы смогут начать сражение, оказался сорванным. Следуя с опасной скоростью в штормовом море, Хоу на корабле «Магнаним» догонял противника. Конфлан понял, что у него не будет времени на то, чтобы ввести суда в залив и затем сформировать линию под укрытием западного берега.

В тот момент ситуация оказалось такова, словно у французов не будет времени, чтобы выбраться на ветер и лечь на другой галс. К изумлению их командующего, стремительный ветер и бурное море, опасный подветренный берег, блистающий скалами и отмелями, не заставили британцев уменьшить скорость, «Магнаним» и «Ройял Георг» готовились даже установить брам-стеньги.

В Бискайском заливе яростно бушевал шторм, волны стали пирамидальными, зыбь увеличивалась, а море покрылось пятнами пены. Темно-зеленый океан, серость «белых шапок», низкие черные тучи на горизонте создавали атмосферу адской мглы даже в середине дня. Угрожающие волны дополнялись скалистым берегом — одним из наиболее опасных на всем побережье Атлантического океана.

Французы направлялись ко входу в залив между островом Думе и скалами Кардинал по левому борту — последними из длинной цепочки скал и островков, являющимися продолжением полуострова Киброн. За этими препятствиями находился подветренный берег с огромным количеством рифов. К полудню Хоук находился перед южным берегом острова Бель-Иль и видел, как огромные волны разбивались о скалы. Вдали едва виднелись очертания скал Хеди, покрытые пеной, а также скалы Кардинал, о которые разбивались буруны. Морской прибой обрушивался на отмель Гэрин и другие скалистые банки, окаймляющие подступы к южному входу в залив Киброн, расположенный между скалами Кардинал и отмелью по правому борту. Эта опасная скалистая банка располагалась приблизительно в семи милях к юго-востоку.

В течение двух часов Королевский Флот постепенно перекрывал брешь между своим авангардом и четырьмя кораблями французского тыла — «Формидабль», «Тесей», «Эро» и «Суперб». Приблизительно в 2 часа дня ведущее судно британского авангарда, «Ковентри», попало под огонь, открытый французами. Но как только французы стали приближаться к берегу, Хоук, командовавший британским авангардом, дал сигнал своим экипажам сохранять хладнокровие и не открывать ответный огонь, пока они не приблизятся к противнику на расстояние, до которого достать дула орудий противника. Но артиллеристы на борту корабля его величества «Уорспайт» не повиновались приказу. Без команды своего капитана (сэра Джона Бентли) они открыли огонь по самому дальнему кораблю противника, находившемуся вне предела досягаемости.

Было уже около 2.30 дня, когда Конфлан на своем флагманском корабле «Солейль Рояль» подошел к скалам Кардинал. Обогнув их, маршал-адмирал услышал артиллерийские залпы и понял, что его медлительный арьергард попал под огонь. Четыре французских корабля, отставшие на восемь или десять миль от адмирала, атаковали девять линкоров Королевского Флота.

Конфлан, который уже допустил грубую ошибку, не используя свой флагманский корабль в качестве центра, вокруг которого должны сгруппироваться остальные суда, теперь допустил еще одну. Он не развернулся и не направился к ним, чтобы спасти. Времени для спасения арьергарда до подхода главного соединения Хоука оставалось еще достаточно.

Конфлан оправдывался тем, что увидел, что арьергард дает достойный ответ противнику, и решил: можно обойтись и без его помощи. Более того, он не мог развернуться, пока не показал путь в залив Киброн кораблям, следовавшим непосредственно за ним.

К этому времени четыре изолированных и покинутых французских корабля в арьергарде неистово сражались с девятью судами авангарда Королевского Флота. Приблизительно в 2 часа 45 минут дня корабли «Магнаним», «Свифтшуэ», «Торбей», «Дорсетшир», «Резольюшн», «Уорспайт», «Монтегю», «Ревендж» и «Дефайанс» оказались в пределах досягаемости пушечного залпа от французов. На расстоянии около шести миль позади находился Хоук и остальная часть британской флотилии. Непосредственно перед 3 часами дня «Ревендж» начал бой с кораблем «Формидабль», вооруженным восьмьюдесятью пушками, флагманским судном контр-адмирала Сент-Андре дю Вергера. Но он отошел к кораблю «Магнифик», у которого вскоре сбили стеньгу и фок-рею.

Капитаны «Дорсетшира» и «Дефайнса» решили, что их коллеги достаточно сильны, чтобы разобраться с французским арьергардом и разбить его. Они ушли под огнем противника, надеясь перехватить Конфлана.

Вскоре после начала сражения начали действовать природные силы: на обе флотилии обрушились мощные шквалы, шторм особенно потрепал корабли Королевского Флота. Судно «Темпл» было вынуждено приспустить топсели, «Дорсетширу», чьи подветренные иллюминаторы оказались под водой, пришлось сливать воду, набравшуюся между палубами, «Торбей» пришлось лавировать против ветра на полной скорости. Это судно набрало огромное количество воды в подветренные иллюминаторы.

Приблизительно в 3 часа 17 минут дня на флот Хоука обрушился такой мощный шквал, что снесло фок-топсель на корабле «Чичестер». «Магнаним», «Уорспайт» и «Монтегю» столкнулись друг с другом, в этом столкновении все три судна потеряли утлегари и ярды шпринтовых парусов. Позднее с борта «Монтегю» сообщили о потере утлегари, шпринтового паруса, ярда шпринтового паруса-топселя, драйвер-гика и запасного паруса, а также о серьезных повреждениях главных цепей и юта.

Столкновение трех кораблей Королевского Флота мгновенно остановило преследование. Но как только «Магнаним» освободился, он напал на «Формидабль». Завязался ожесточенный морской бой.

Вскоре «Магнаним» вместе с присоединившимся к нему кораблем «Уорспайт» начал совершать постоянные атаки на обороняющийся «Формидабль». Через полчаса, несмотря на проявленный героизм, французский корабль прекратил сопротивление. Но колоссальные достижения «Формидабля» нельзя забывать: он, окруженный со всех сторон, дрался, словно раненая пантера, принимая на себя огонь ряда последовательно идущих кораблей. Восхищенные британские моряки, штурмовавшие судно, сообщали, что оно превратилось в гигантский дуршлаг, но продолжало сражаться, хотя стало уже настоящей плавающей развалиной.

Приблизительно в это же время «Магнаним» отделился от остальных кораблей и начал преследовать корабль «Эро», вооруженный семьюдесятью четырьмя пушками, который находился в самом пекле боя, потеряв фок и бизань-мачты. Как только французское судно попыталось уйти на юг, «Магнаним» догнал и обстрелял его. Подошел также «Четем», вскоре после этого на «Эро» спустили флаг. Опустошение, нанесенное «Магнанимом», оказалось таковым, что все офицеры вплоть до корабельного гардемарина были убиты. На борту находилось 400 убитых и раненых, штурвал судна был разбит, палубы завалены обломками.

Сдавшийся корабль «Эро» встал на якорь. Но был такой сильный ветер, что оказалось невозможным спустить лодки, чтобы подняться на его борт.

Непосредственно перед капитуляцией «Эро» на французов обрушилось еще большее несчастье. Вскоре после 4 часов дня корабль «Тесей» вступил в бой с «Торбей». Маневрируя в гигантской зыби, оба судна рисковали неизбежным потоплением в результате использования главных батарей. Французский корабль сбил четыре паруса противника, он имел на борту лучшее артиллерийское вооружение, но капитан «Тесея» Керсент де Кетнемпрен не был столь же блистательным мореходом, как Кеппел. Последний бросил «Торбей» прямо против ветра, как только вода начала заливать его орудийные амбразуры.

В пушечные амбразуры «Тесея» внезапно начала поступать в огромном количестве морская вода. Он опрокинулся и за какие-то секунды пошел на дно. Капитан Керсент из восходящих «звезд» французского флота погубил 650 человек своей команды. Выжили только двадцать. Кеппел, придя в ужас от жестокого обращения моря с коллегой-мореходом, спустил шлюпки в кипящий котел моря. Отвага капитана не уступала мужеству его матросов: экипаж одной шлюпки подобрал девять уцелевших французов и оставался в море даже после наступления темноты. И лишь в полной темноте спасатели вернулись на борт «Торбей».

В этом случае часть проблемы заключается в том, что Кеппел, едва уцелев, поставил свой корабль рядом с разбитым «Формидабль», чтобы покончить с ним, нанеся последний удар двойным бортовым залпом. На борту французского судна происходили ужасные сцены. Раненый дю Вергер, увидев, что разбита фок-стеньга, продолжал руководить операцией из кресла на палубе, пока не получил смертельную пулю. Затем командование принял на себя его брат, он погиб точно таким же образом. Наконец, операцией стал руководить второй помощник, но и он точно также был убит. В конце концов, «Формидабль» спустил флаг и сдался кораблю «Резольюшн». Он представлял собой всего лишь плавучий остов, на палубах лежало множество трупов, разорванных на части пулями и пушечными ядрами.

Сага скорби на борту кораблей французского арьергарда еще не закончилась. К этому времени преследование противника, оказывающего сопротивление, привело сражающиеся корабли к краю скал Кардинал. Там на входе появился Конфлан на борту «Солейль Рояль», который все еще надеялся построить свои корабли в боевой порядок или, по меньшей мере, быстро пройти отмель Фор около Круазика, чтобы заставить английский флот выйти в открытое море.

От попытки сформировать боевой порядок внутри залива вскоре пришлось отказаться вообще, как от невозможной. Конфлану не удалось даже занять позицию в центре. Перед тем как поставить свои корабли в надежный оборонительный строй, все они должны были находиться внутри залива. Но судов там не было.

Когда «Магнаним» ворвался в залив, его со всех сторон окружили французские атакующие корабли, словно киты-убийцы вокруг кита-полосатика. Довольно быстро для его спасения пришли другие суда Королевского Флота, но к тому времени корабли якобы оборонительной линии Конфлана оказались в полном замешательстве из-за нового развития событий. Ветер перешел на северо-западное направление. Французские корабли в результате не имели возможности уйти. Они оказались зажатыми в туннеле, с одной стороны которого были скалы, а с другой — Королевский Флот.

Флотилия Конфлана из линейных кораблей, зажатая на участке длиной в пять и шириной в шесть с половиной миль, окаймленном островами и отмелями, не имела пространства для маневрирования. В заливе на французские корабли оказывал давление Королевский Флот, предвкушающий добычу, которая находились рядом. Вся эта драма разыгрывалась под серым темнеющим небом, освещенным пожарами и покрытым облаками дыма.

Тысячи зрителей, сбежавшихся из Круазика и ближних деревень, наблюдали, как тяжело раскачивались британские и французские корабли на жуткой океанской зыби, хлынувшей за ними в залив. Воцарилось всеобщее замешательство, готовое превратиться в настоящую преисподнюю.

Французский офицер писал: «Замешательство было ужасным, когдаавангард, в котором находился и я, попытался пройти вперед. Часть кораблей не могла сделать этого. Мы были в туннеле, буквально друг на друге — скалы с одной стороны, корабли — с другой».

Конфлан, понимая, что сформировать линию обороны невозможно, попытался действовать по другому сценарию. Твердо решив к тому времени выйти в открытый океан в сопровождении двух судов, он быстро направился к выходу, когда Хоук на корабле «Рояйл Георг» огибал скалы Кардинал.

Конфлану не повезло. На пути к выходу он обстрелял корабль «Свифтшуэ», сбил фок-топсель, в результате чего судно накренилось (в открытом океане ему пришел бы конец). Получив дополнительное повреждение штуртроса, «Свифтшуэ» прекратил сражение, на борту оставался единственный бизань-парус. Но задержка всего на десять минут во время отхода корабля с его позиции означала, что Конфлан не успел выйти в океан раньше, чем Хоук заметил его флаг.

Хоук приказал капитану корабля «Ройял Георг» встать рядом с французским судном «Солейль Рояль». Капитан громко протестовал, утверждая, что в наступающей темноте и в бурном море подобный маневр является настоящим безумием. В этот момент, согласно легенде, Хоук произнес свой знаменитый ответ: «Вы выполнили свой долг, проинформировав меня об опасности. А теперь посмотрим, как вы сможете выполнить мой приказ. Приказываю поставить корабль борт о борт с судном французского адмирала!»

Флагманский корабль Хоука догнал Конфлана и его флотилию в 4 часа 25 минут дня, но в результате получил тяжелый бортовой залп всех трех французских кораблей.

Два флагмана обменялись бортовыми залпами, затем поменялись местами, когда к групповому морскому сражению присоединились другие корабли — частично из солидарности, а частично оттого, что были неуправляемыми из-за погодных условий. К корме судна Хоука ему на помощь подходили другие корабли («Юнион», «Марс» и «Хироу»). На французском корабле «Интрепид», вооруженном семьюдесятью пушками, единственном уцелевшим из пяти французских судов арьергарда, поняли, что корабль Хоука маневрирует для обстрела судна Конфлана. «Интерпид» встал между двумя флагманскими кораблями, чтобы принять всю мощь смертоносного артиллерийского удара с борта «Ройял Георга». В 4 часа 41 минуту дня он почти мгновенно затонул, унося с собой на дно 630 бретонских моряков. Не выжил никто. Трагедия тем более ужасна, что все они были бедными завербованными крестьянами, которые вышли в море впервые, когда Конфлан двинулся из Бреста. Никто из них раньше никогда в таком походе не бывал. То, что капитан Монтала сам был бретонцем, нисколько не уменьшает трагедию и скорбь, охватившую северо-запад Франции. Бретань месяцами оплакивала потерю своих сыновей.

Между тем в процессе маневрирования, чтобы избежать обстрела с борта «Ройял Георга», корабль «Солейль Рояль» вышел на подветренную сторону, а затем, пытаясь изменить курс, задел два других судна, следовавших за ним. В результате он не смог пройти через отмель Фор, вернулся назад, и встал на якорь перед Круазиком.

Сейчас шел шестой час, темнело, притом, как оно и бывает зимой, рано. Ветер становился сильнее, даже в заливе море было бурным. За пределами залива, в океане, волны стали огромными.

Хоук размышлял над своими возможностями. Впереди перед ним находился остров Дюме, о берега которого разбивались огромные волны. Прямо по курсу высились не нанесенные на карту скалы-убийцы, а рядом располагались отмели Круазика. Еще большая опасность поджидала его южнее — кипящий хаос бурунов и волн, омывающих опасную отмель Фор. Вокруг были неизвестные рифы и отмели, ожидающие неосторожное судно, а из Атлантического океана доносился громоподобный грохот прибоя, словно приближался конец света.

До сих пор Хоуку везло, и он знал об этом. Но он также представлял, когда следует остановить свои потери и не испытывать более удачу. В 5 часов 30 минут дня адмирал подал сигнал прекратить сражение, хотя не все капитаны заметили это и продолжали бой приблизительно до 6 часов вечера, стремясь не допустить бегства противника. Некоторые корабли Королевского Флота в сумерках едва не сели на мель.

Наконец, почти сразу после шести часов прекратился огонь. Говорили, что самые последние залпы прозвучали с борта «Лорьяна». Затем Хоук подал сигнал встать на якорь — с борта флагманского корабля выстрелили две пушки. Он оставался без огней на борту, поэтому только на тех кораблях, которые были рядом с «Ройял Георгом», знали, где флагман бросил якорь.

Большая часть флота Хоука встала на якорь между островом Дюме и скалами Кардинал, но несколько отдыхали ночью в другой части залива, а некоторые бесстрашные души («Свифтшуэ», «Ревендж», «Дорсетшир» и «Дефайнс») оставались фактически в море.

Оба противника провели ночь в волнении и неуверенности. Но французы находились в подавленном настроении. В течение всего ужасного дня они испытывали все ужасы неистового ветра, бесконечный скрежет блоков и треск канатов. А когда на них обрушился шторм, адский грохот сопровождался трепыханием парусов и треском их рвущихся полотен, пушечной канонадой, стуком падающих мачт и перекладин, содроганием и расщеплением деревянных частей, стонами раненых и криками несчастных, тонущих в морской воде, покрытой пятнами пены. Даже боковая и килевая качка, рыскание кораблей, а также барабанная дробь бакштагов вызывали агонию их взвинченных нервов.

А теперь они столкнулись еще и с неопределенностью и неуверенностью в этой дьявольской черной ночи.

Первыми дрогнули французы. Семь их кораблей под командованием Вильена де Броссе на судне «Глория», лавируя, чтобы избежать скал и отмелей (по меньшей мере, тех, о которых им было известно и которые непосредственно встречались на пути), уходили все дальше в направлении устья реки Вилен.

Другой французский корабль, «Жюсте», вышел из залива и направился к устью Луары. Так как оба капитана (братья Сент-Аллуарн) были убиты, командование принял на себя первый лейтенант. Он сумел вывести судно в открытое море. Судно уцелело при шторме и всю ночь шли в ужасающем штормовом море, чтобы отремонтировать разбитое парусное оснащение и загерметизировать течи. Но это было тщетно.

На следующее утро при благоприятном ветре корабль вошел в Луару и направился в Сен-Назер. Допустив ошибку в вычислении отлива и подойдя слишком близко к земле, «Жюсте» врезался в скалу, сбросив команду в море. Хотя матросы успели сесть в шлюпки, когда корабль развалился, уцелела только горстка моряков из команды, численность которой составляла 630 матросов. И вновь погибшие были бретонцами.

По незнанию Конфлан бросил якорь в самой середине среди кораблей Королевского Флота, а с наступлением утра стал легкой добычей. Надежды на спасение не было и для восьми кораблей, которые вообще можно было сбросить со счета — семи на реке Вилен и еще одного, разбитого на берегу Бретани. Капитаны этих судов действовали, по меньшей мере, наилучшим образом, двигаясь согласно собственным огням.

Но в случае заместителя Конфлана, шевалье де Боффремона, возникают подозрения в трусости, некомпетентности и пренебрежении долгом. Лоцман Боффремона предупреждал его, что чрезвычайно опасно оставаться среди рифов и отмелей, советуя уйти в открытое море.

Боффремон (на борту корабля «Тоннант») посовещался с ближним коллегой — капитан Гебрианом с «Лорьяна». Его лоцман дал точно такой же совет. Решив, что Конфлан должен быть тоже предупрежден, и поэтому он уйдет из залива, Боффремон, не отправив шлюпки, чтобы попытаться обнаружить местонахождение флагманского корабля, просто направился в открытое море и добрался до Рошфора.

Он заявил, что крайне изумлен, обнаружив, что там уже находились пять кораблей флота, но среди них не было Конфлана. Обвиненный в бегстве, Боффремон ссылался на то, что вопрос о возвращении в Брест не стоял вообще в силу противоположных ветров, а шесть кораблей (включая его собственный) из трех различных подразделений флотилии пришли к выводу, аналогичному сделанному им самим. Все они прибыли в Рошфор независимо друг от друга, но не вместе. Более того, он просто повиновался постоянно действующим приказам, гласившим, что после проигранного сражения капитан должен всегда уходить в ближний свободный порт.

На рассвете 21-го шторм еще не утих. Основная часть сил Королевского Флота стояла на якоре приблизительно в трех милях от острова Дюме в устье реки Вилен. К своему удивлению, Хоук увидел корабль «Солейль Рояль», который стоял совсем близко на якоре, а еще восемь других французских судов, оказавшихся на виду около британской линии и даже внутри нее.

Конфлан, понимая всю безнадежность своего положения, поднял якорь и попытался добраться до Круазика, где были защитные батареи. В погоню за ним Хоук отправил корабль «Эссекс», но и это судно, и намеченная им жертва сели на мель, оттесняемые «Эро», также выведенным из строя.

К тому времени отмель превратилась с настоящее кладбище кораблей, так как накануне в 10 часов вечера «Резольюшн» напоролся здесь на риф и сел на мель. Между тем Хоук приказал поднять якорь и подал сигнал атаковать другие французские корабли на реке Вилен. Но с северо-запада дул такой сильный ветер, что он в конце концов решил отбросить самоубийственную попытку и опустил брам-стеньги.

Воспользовавшись штормом и благоприятным ветром, французские корабли смогли преодолеть препятствия и войти в реку Вилен. Этот подвиг им едва ли удалось бы совершить при других погодных условиях. Но произошло только то, что произошло. К тому, их вынудили сбросить все пушки и снаряжение, чтобы добраться до безопасного места. Сочетание приливов и ненормально высокого уровня воды в заливе Киброн предоставило им уникальный и неповторимый шанс.

В течение всего этого дня беспрерывно бушевал стремительный ветер. Только к вечеру Хоук осмелился спустить шлюпки для спасения команды «Эссекса», севшего на мель. Лишь 22 ноября он отправил три корабля, чтобы покончить с «Солейль Рояль» и с «Эро».

Конфлан, увидев, что британцы готовы напасть на него, поджег свой флагманский корабль и бежал. Он даже не позаботился о спасении великолепной артиллерии судна. Британцы прибыли и поднялись на борт флагманского корабля, охваченного пожаром, но времени хватило только на то, чтобы спасти всего лишь носовое украшение — фигуру в золотистых лучах.

Хоук сумел дойти даже до устья реки Вилен и отыскать якорную стоянку, но пришел к заключению, что нет возможности добраться до остальных французских кораблей. Дафф и его капитаны провели разведку нижних подступов к реке Вилен в небольших шлюпках. Сначала у них появилась надежда, что удастся отправить брандеры, но позднее это оказалось химерой.

В любом случае французские корабли были теперь выведены из войны, хотя некоторые из них через год вернулись на службу.

Теперь Хоук приступил к тому, чтобы потуже затянуть кольцо блокады побережья Бретани. Он направил Кеппела с мобильной эскадрой для проверки, действительно ли французские суда, как сообщалось, нашли убежище в Бак-Роде, но оказалось, что эти корабли ушли вверх по течению реки Шарентин, и находились вне пределов досягаемости для Королевского Флота, поэтому Кеппел вернулся в залив Киброн. Он взял остров Бель-Иль, прекрасную базу для рейдов на западное побережье Франции.

В эйфории победы Хоук точно не соблюдал правила ведения войны, как предписывали международные законы восемнадцатого столетия. В результате его втянули в язвительную и изнурительную переписку с д'Огюльоном. Хотя он отправил раненых французов на берег, Хоук сохранил за собой право забрать большие орудия с корабля «Солейль Рояль» и даже приступил к их демонтажу.

Д'Огюльон и его второй заместитель, маркиз де Брок, выразили протест, заявляя, что ни «Солейль Рояль», ни «Эро» не сделали ни одного выстрела. Поэтому Хоук не может предъявить на них и на все содержимое этих кораблей претензию, как на военные трофеи, принадлежащие ему по закону.

Когда британский адмирал пренебрег этими протестами, д'Огюльон приказал местным ополченцам открывать огонь по любым британским рабочим отрядам, пытающимся снять артиллерию с борта «Солейль Рояль».

События стали стремительно развиваться: Хоук открыл огонь по Круазику и угрожал систематическим обстрелом, если его матросов атакуют еще раз. Затем он взял остров Йе на полпути до побережья Рошфора, уничтожил его оборону, окружил весь скот, который там был, и зарезал его, чтобы накормить своих голодающих матросов.

В конце года Хоук с триумфом вернулся в Англию, передав Боскавену непрерывную блокаду Киброна.

Залив Киброн стал одной из великих военно-морских побед в мировой истории. Возможно, эта победа и лишена тотальности более поздних триумфов Нельсона на Ниле и при Трафальгаре — но только потому, что многие французские корабли так и не участвовали в морском сражении. К тому же, этот триумф не стал решающим событием в том смысле, в каком решающими стали битвы при Саламине, Актиуме или Цусиме. В этой победе отсутствует даже очевидная драма сражения при Лепанто.

Но морское сражение, проведенное во время сокрушительного шторма, безусловно, останется уникальным событием в хронике всех времен. Хоук в действительности никогда не был удостоен почестей, заслуженных им. В том, как он сообщил о бое Адмиралтейству, даже можно найти попытки самооправдания: «Атакуя мобильного противника, не представлялось возможным в течение короткого зимнего дня ввести в бой все наши корабли или все суда, которые были в распоряжении у противника… Когда я размышляю о времени года, о свирепом шторме в день сражения, о побережье, около которого велся бой, то могу совершенно смело утверждать: было сделано все, что едва ли возможно было выполнить. Что же касается понесенных нами потерь, то их следует считать вызванными необходимостью, которая руководила мною, когда я шел на любой риск, чтобы разбить мощные силы противника. Будь светлое время дня на два часа длиннее, мы разбили бы весь флот противника или взяли бы его. Мы почти накрыли его авангард, когда опустилась ночь».

При Киброне Хоук потерял два корабля и 300–400 матросов. Французы — пять кораблей, включая «Солейль Рояль» и «Формидабль», а также более 2 500 моряков (большинство из них утонуло). В дополнение к этому четыре из семи судов, которые нашли убежище в реке Вилен, закончили тем, что сломали себе хребет. В сущности, победа Хоука стала результатом превосходного искусства мореплавания, которым он владел, а также его готовности рисковать всем, чтобы разгромить противника.

Этот триумф — потрясающее достижение в такую погоду. Суровые критики заявляют: прежде всего, Хоуку крупно повезло, что он встретил корабли продовольственного снабжения около Уэсана, а Конфлан потерял три дня на шторм. Но против этого соображения можно противопоставить иное. Оно сводится к тому, что если бы Хоук прибыл в залив Киброн после 22 ноября, то он вошел бы в залив и одержал бы более потрясающую победу, пока Конфлан пытался взять на борт войска вторжения д'Огюльона.

Безусловно, Хоук всегда вызывал противоречивые мнения. В самый момент его победы британская толпа, расстроенная отсутствием решительного прорыва, символически сжигала изображение адмирала. Когда же известие о победе пришло в Лондон, конечно, вышла уже другая история.

Горацио Уолпол писал своему доверенному лицу Манну: «Вы вновь не узнали бы свою страну. Вы уехали, когда она была отдельным небольшим островом, который жил на свои средства. Теперь вы обнаружили бы, что она стала столицей мира. Сент-Джеймс-стрит переполнена набобами и американскими вождями, мистера Питта, пребывающего на ферме Сабин, посетили восточные монархи, которые ждали его аудиенции, пока тот удосужится их принять».

Несмотря на все это, лично Хоука отблагодарили плохо. Ему назначили пенсию в 2 000 фунтов стерлингов в год. Но — ничего более. Так как Питт не любил его, а Ансон завидовал коллеге, он тщетно ждал дальнейшей признательности за свой триумф в Киброне. После Финистерре в 1747 г. его возвели в пэры. Однако правящая элита, еще переполненная «Вульфоманией», проигнорировала значительно более великого героя.

Но для Конфлана и французов Киброн стал настоящей катастрофой. Общее мнение во Франции заключалось в том, что Конфлан заслуживает вечного позора за события 20 ноября 1759 г. Люди на улицах Парижа были взбудоражены, но не более, чем жители Британии, где народ яростно протестовал вообще против идеи иностранного вторжения. В Ване местные жители разорвали театральные афиши и не разрешили артистам «Комедии Франсе» давать представление для д'Огюльона и его офицеров. Конфлан неуверенно сообщил Беррьеру: он сделал по возможности все, действуя «твердо и разумно». По его мнению, вся проблема была донкихотской попыткой провести вторжение зимой.

По мнению д'Огюльона, на следующий день после сражения маршал-адмирал был более резким: «Что мы могли противопоставить такому явному превосходству противника? По меньшей мере, этот разгром должен положить конец плохо скоординированным сухопутным и морским совместным операциям».

Вскоре после этого он ушел из военно-морских сил и умер, забытый всеми, в 1777 г. Конфлан был посредственным адмиралом-теоретиком, которого серьезно не беспокоили собственные ошибки. Одержимый навязчивой идеей избежать сражения любой ценой, он оставался в нерешительности весь день 20 ноября. Сначала он направился к противнику, затем бежал с такой поспешностью, что оставил свой арьергард незащищенным. Находясь уже в Киброне, маршал-адмирал снова начал сомневаться: сначала хотел войти в залив, затем — выйти из него. Сент-Андре дю Вергер, как истинный герой дня с французской стороны, заметил: «Обстоятельства работы в тот день являются позором для нашего военно-морского флота. Они слишком хорошо показывают, что у нас существует только горстка офицеров, обладающих инициативой, отвагой и умением. Ничего не остается, как реорганизовать службы сверху донизу, обеспечив ее командирами, способными командовать».

Но настоящим негодяем 20 ноября стал Боффремон, который не повиновался постоянно действующим приказам, а также отдельной команде, данной Конфланом: Боффремон не должен терять из вида флагманский корабль. Позднее его обвиняли в том, что он преднамеренно проигнорировал сигналы Конфлана из-за зависти и личной антипатии.

Сведения о том, что ему оказывал помощь и содействие Биго де Морогю, который продолжал страдать из-за Конфлана, минуя самого Биго, поступили к Шуазелю. И это придает дополнительную окраску обвинению, выдвинутому против Боффремона. То, что он действовал как трус или тупица, едва ли можно оспорить.

Единственный серьезный вопрос заключается в том, виновен ли Боффремон в государственной измене или просто безнадежно глуп. Протесты относительно того, что он действовал по совету лоцмана, вообще неуместны, если речь идет о том, что военнослужащий проигнорировал ясные приказы.

Но вскоре Боффремон поднял шум, усугубляя тем самым свои недостатки, когда с негодованием написал Беррьеру, требуя, чтобы ему объяснили, почему его подвергли перекрестному допросу. Когда 1 декабря Беррьер приказал ему и всем его кораблям в Рошфоре немедленно прибыть в Брест, Боффремон мрачно ответил, что это невозможно, но он попытается сотворить требуемое чудо. Многословную апологию он отправил Беррьеру 21 декабря. Безусловно, то, что он прибыл в Рошфор, спасая тем самым восемь кораблей, значительно лучше, чем если бы Боффремон оставался с Конфланом, где эти суда могли быть либо уничтожены, либо изолированы, оставаясь бесполезными на реке Вилен?!

Затем он начал важничать и заявил, что в настоящее время хотел бы, чтобы Беррьер выразил свою рекомендацию за все, что он сделал.

Боффремон не собирался оправдываться и в письме Шуазелю, написанном в 1762 г. в воинственном тоне, в котором он потребовал, чтобы ему сообщили, почему на него возлагают ответственность за катастрофу в Киброне, а французские командующие, действительно ответственные за разгром при Крефельде и при Миндене, никогда не подвергались порицанию.

В военно-морском министерстве сложилось собственное мнение относительно Боффремона. Пришлось подождать до 1764 г., когда ему присвоили звание генерал-лейтенанта.

Совершенно очевиден контраст между мягким отношением к Конфлану и Боффремону во Франции и жестокостью, с которой отнеслись в Англии к адмиралу Бингу. От мысли, что Адмиралтейство могло бы подобным образом обойтись с Боффремоном, охватывает дрожь. Его самозащита (позднее все было отложено) оказалась, по сути, двойной: он всегда повиновался приказам, но не увидел сигналы Конфлана. Он даже проявил своего рода благоразумие, представив себе, что мог тогда сделать его командир.

Но нужно было выбрать что-то одно; если он не был командующим, то должен был повиноваться приказам Конфлана.

Прозрачная фикция, будто он не видел сигналов маршала-адмирала, не смогла никого ввести в заблуждение. В любом случае у Боффремона имелась строгая профессиональная обязанность не терять из вида «Солейль Рояль». Он пренебрег и своим непосредственным долгом как главы эскадры: следовало проинформировать все корабли о своем решении идти в Рошфор. Поэтому нельзя логически объяснить, как остальные капитаны приняли решение «спасайся, кто может», после чего Боффремон направился в Рошфор независимо. Но он сделал именно так, потому что это оказалось одним из главных пунктов его защиты.

Посему Боффремон остается обвиняемым по ряду моральных соображений. Он пренебрег своим долгом как по отношению к вышестоящему командиру, так и по отношению к своим подчиненным. Он согрешил против дисциплины и против чести французского военно-морского флота. Как остальные капитаны, виновные в нарушении долга, он забыл кардинальное правило: все инициативы не могут быть независимыми, они должны осуществляться в рамках контекста генеральных приказов главнокомандующего. Пытаясь снять с себя обвинения по ряду различных вопросов, Боффремон просто запутался во внутренних противоречиях.

Вероятно, этот человек избежал военного суда только потому, что у Беррьера на уме были более важные замыслы. 25 ноября он проинформировал д'Огюльона о том, что экспедиция в Шотландию отложена официально.

Были уволены в отпуск войска в Морбиане, которые почти атрофировались из-за бездействия в течение многих месяцев. Однако учитывая постоянное присутствие британцев на побережье Атлантического океана, армию д'Огюльона не распустили и не перевели на службу в Германию. Ее разделили на части, распределив по округам и рассредоточив по побережью. Эти силы предназначались для отражения вторжения в Бретань и Гасконь.

Теперь острова Оздик и Бель-Иль использовались в качестве стоянок для кораблей Королевского Флота, который настолько уверился в почти постоянной оккупации, что занял несколько островков для расширения площади своих овощных огородов. Мощный французский флот оказался униженным. Подобно германскому гросс-флоту после Ютландии, он больше никогда не выходил в море во время Семилетней войны.

Хотя капитаны военно-морского флота и якобиты продолжали лоббировать Версаль, пытаясь добиться организации вторжения в Британию с помощью войсковых транспортных судов без эскорта, министры мрачно относились к «десанту». Разгром в Киброне сыграл на руку тем членам государственного совета, которые хотели сосредоточить силы на континентальной войне. Даже основной интерес со стоны Беррьера к кораблям, которые ушли в Рошфор, обезоруживал их, так как это могло сэкономить деньги.

Для Питта Киброн стал победой, которая завершила год побед. 1759 год оказался для него подобным мечте. Он превратил Королевский Флот в стержень своей глобальной стратегии, а успехи, которых удалось добиться, превосходили все самые смелые ожидания. Морское могущество позволило одержать победу в борьбе за Вест-Индию, разгромить Францию в войне за господство в Северной Америке и сорвать все планы контрнаступления Шуазеля. Вместе с Ансоном и Хоуком, талантливой командой, Питт успешно ввел инновацию, оживив флот. Ведь ни одна армада, подобная армаде Хоука, никогда не оставалась в море в течение столь продолжительного времени, и не будет оставаться в нем еще в течение сорока лет.

Теперь Британия, бесспорно, стала великой державой. Возможно, этот момент — ее величайшей во все времена. Она контролировала морские пути мира: в Северную Америку, к островам в Карибском море и на Восток.

Триумф Питта придал новые силы прусскому королю Фридриху, который в тот момент пребывал в апогее своих неудач. С помощью дипломатических тонкостей удалось не допустить вступления в войну Испании, хотя Питт знал, что она продолжала опасаться могущества Британии на всех театрах военных действий, а плохо продуманные планы (например, амбициозные идеи Ньюкасла контролировать Балтийское море с помощью морского могущества) могли легко привести к разрыву с ней, создав новых противников. Но, даже учитывая все эти обстоятельства, Ансон смог заявить: в 1760 г. Королевский Флот достигнет беспрецедентной мощи — 301 корабль и 85 000 моряков. Но самое главное, Киброн навсегда покончил со всеми теплившимися надеждами якобитов на реставрацию. «Красавчик-принц» Чарли теперь мог злиться в своей берлоге в Булони, словно Ахилл в своей палатке. Но никакое представительство отчаявшихся французских «ахейцев» никогда не нанесло ему визит с просьбой повторить набег.

Один из незначительных недостатков славного послужного списка Королевского Флота 1759 г. заключался в его неспособности выследить Туро.

Следует помнить, что британские крейсеры ушли из Остенде в середине октября. Это позволило Туро бежать. Были основания полагать: в том случае, если он все же решит напасть, корсар направится к Ньюкаслу или на восточное побережье Шотландии. Поэтому его легко смогут перехватить корабли, курсирующие между Ярмутом и голландским островом Тексель.

Но 17 октября Туро вместе со своими кораблями с тысячным войском на борту сумел ускользнуть от английских фрегатов и растворился в туманах Северного моря. Затем он вернулся в пролив Каттегат и 26 октября встал на якорь в Гётеборге, заявив: «Я нахожусь здесь по политических мотивам и без каких-либо других намерений».

Но меры предосторожности были соблюдены. Командор Бойс узнал от голландцев, что Туро вместе с восемью фрегатами с острова Тексель направился на северо-восток — следовательно, прямо на Эдинбург. В Ярмут отправили одну эскадру на тот случай, если Туро попытается вернуться назад и высадиться на восточном побережье Англии.

Но теперь британскими агентами в Дюнкерке и в Гётеборге уже был раскрыт секрет настоящего пункта назначения Туро. Соответственно уведомили герцога Бедфорда, лорда-лейтенанта Ирландии.

Между тем Туро конфиденциально писал Бель-Илю: «Не удивляйтесь, если ничего не услышите обо мне в течение длительного времени. Я планирую затеряться от противника. С наступлением сезона англичане могут решить, что от проекта отказались. Вся эта подготовка вызвана той, которую предпринимают англичане».

14 ноября французский флот вышел из Гётеборга, но только для того, чтобы на следующий день попасть в яростный шторм, который рассредоточил корабли. В соответствии с секретными инструкциями, выданными Туро каждому из своих капитанов в Дюнкерке, он направлялся в Берген, назначенный в качестве первого пункта встречи в случае разделения. Однако забыли указать, что вторым местом встречи назначили Фарерские острова.

В Бергене Туро вместе с четырьмя кораблями прождал три недели, тщетно надеясь, что «Бегон» и «Фокон» присоединятся к нему. Капитаны этих двух судов пренебрегли инструкциями, так как прошли через тяжелый шторм. Они отправились с остановками обратно в Дюнкерк. Потеря «Бегона» была особенно тяжелым ударом, так как у него на борту было 350 солдат — четверть десантного подразделения.

Но Туро решил идти дальше, успевая только написать Бель-Илю: «Не ждите от меня никаких известий, кроме сообщений о моем успехе или о полном крахе».

Он вышел из Бергена 5 декабря, но смог добраться до Фарерских островов только 28 декабря, сражаясь с бурным морем и страшными ветрами в течение всего похода. Снабжение подходило к концу, солдаты страдали от непереносимой тесноты под палубой. В воздухе запахло мятежом, когда совет офицеров проголосовал почти единодушно в первый день нового 1760 года за возвращение обратно. Но Туро настаивал на том, что честь Франции требует высадки в Ирландии. В этом его поддержал Кавенак, второй заместитель Флобера.

Туро взял на борт столько провианта, сколько смог. Он стал ждать благоприятных ветров. 26 января четыре фрегата наконец-то вышли в Ирландию. Через четыре дня они увидели северное побережье.

Снова кончалось продовольствие. Туро решил атаковать город Дерри (Лондондерри), но ветер и волны опять оказались против него. Наступило уже 7 февраля, когда суда подошли ко входу в Лох-Фойл.

На военном совете Туро изложил свои планы: он выгрузит войска и Флобера перед городом, а сам пойдет в порт, чтобы уничтожить суда противника. Но Флобер отказался выполнять его план, заявив: пункт высадки расположен слишком далеко от Лондондерри, поэтому солдаты будут вынуждены атаковать город вслепую, совершенно ничего не зная о размере гарнизона или численности обороняющих войск. Ворча, он согласился несколько модифицировать план. Это предполагало, что 200 солдат под командованием Кавенака поддержат атаку Туро на гавань.

В течение трех дней Туро ждал благоприятных ветров, которые позволили бы ему войти в Лох-Фойл. Но ожидание оказалось тщетным. Когда, наконец, подул ветер, то его направление оказалось противоположным. За ветром последовал шторм, который отогнал корабли далеко на север.

И вновь флот рассредоточился. Корабль «Амарант» под предлогом шторма отделился и взял курс на Францию вокруг западного побережья Ирландии. Испытывая недостаток продовольствия, имея всего лишь три судна, на борту которых были почти мятежные матросы, Туро неохотно согласился отказаться от атаки на Лондондерри. Он приказал возвращаться в Берген до того, как взять курс на Францию через Северное море. Но это произошло лишь после того, как командир войск на судне «Терпсихора» сказал ему, что его корабль намерен вернуться во Францию независимо от приказов Туро.

13 февраля ветры изменили направление. Поэтому Туро объявил: суда возвращаются домой через Ирландское море. В действительности он продолжал надеяться, что найдет повод для другой попытки атаковать Лондондерри. Полковник Русильи, отказавшийся повиноваться на «Терпсихоре», понял, в чем заключался замысел Туро. Он возглавил открытый мятеж, заставив капитана корабля развернуться на Шотландию.

Разгневанный Туро подвел корабль «Маршаль де Бель-Иль» к его судну и угрожал обстрелять, если Русильи не сдастся.

«Терпсихора» спустила флаг, Русильи обещал подчиняться приказам Туро при условии, что ему позволят высадиться на сушу и взять провиант. Туро согласился и тайно взял курс на Лондондерри.

Но Флобер, неглупый человек, понял, что они не идут по курсу на Францию. Произошел второй кризис. На этот раз Флобер угрожал арестовать Туро и взять на себя командование. Когда последний не допустил этого, армейский командующий попытался с помощью своих гренадеров провести арест. Но гренадеры колебались, и Туро, воспользовавшийся их нерешительностью, прочитал инструкции Людовика XV, доводя до сведения всех: его арест будет рассматриваться как явный мятеж, а это повлечет за собой смертный приговор.

Мятеж был подавлен, но матросы и солдаты оставались мрачными и не желали сотрудничать. Поэтому Туро неохотно дал приказ взять курс на Шотландию.

Он напомнил Флоберу, что не может быть и речи о том, чтобы высадить войска и захватить продовольствие (такая возможность существовала для них в Ирландии). Срочный приказ Людовика XV запрещал любую атаку на Шотландию, рассматривая ее в качестве возможного союзника. В Шотландии им разрешалось оплатить снабжение либо наличными, либо взять его в кредит.

Флобер мрачно согласился с тем, что они вернуться во Францию через Ирландское море.

И тут Туро еще раз обманул своих последователей. Он проинформировал 20 февраля Флобера, что этим вечером намерен войти в залив Каррикфергус, а затем атаковать города Каррикфергус и Белфаст. Его мотив заключался не в том, что он беспокоился о славе Франции, которую призывал поддержать своих офицеров. Вечером 15 февраля во время стоянки перед шотландским островом Ислей на мрачном обеде, который давал местный помещик Макдональд, они узнали новость о Киброне. Туро волновала лишь добыча: деньги, уплаченные в качестве выкупа за такой город, как Белфаст, безусловно, должны оказаться значительными. Будучи корсаром, Туро оставался и бизнесменом. Он понимал: если вернуться во Францию с пустыми руками, то его станет можно считать конченым человеком.

И снова Флобер выступил против плана, но, в конце концов, согласился с тем, что будет организована высадка. Однако было выставлено условие, что они атакуют только Каррикфергус.

Флобер утверждал с полной уверенностью, что у них недостаточно личного состава для одновременного захвата Белфаста и Каррикфергуса.

21 февраля французские войска наконец-то ступили на ирландскую землю. Оставшимся 600 солдатам выдали последнюю порцию бренди перед тем, как они направились к берегу в длинных лодках.

У местного британского командующего полковника Дженнингса было всего 200 солдат для обороны Каррикфергуса, но он решил оказать сопротивление. Британских защитников вскоре вышвырнули из деревни Килрут. Французы преследовали их до города Каррикфергус, где они быстро завладели контролем над всем, кроме замка, в который отступили британские солдаты.

Французские гвардейцы пытались взломать топорами ворота цитадели, но понесли такие большие потери, что пришлось отступить, Флобер оказался среди раненых. Так как Кавенак отсутствовал, то командование теперь принял на себя комендант дю Сулье. Он угрожал, что сотрет город с лица земли, если гарнизон в замке не капитулирует. Численное превосходство противника не сулило Дженнингсу ничего хорошего. Вскоре он вынужденно подписал акт о капитуляции.

Но для Туро все складывалось совсем неблагополучно. Он потерял убитыми девятнадцать и ранеными тридцать солдат во время абсурдного штурма ворот под командованием Флобера. Но до сих пор ничего похожего на значительное финансовое вознаграждение не было, если не идти на Белфаст.

И снова против этого возразил Флобер, утверждая: его солдаты слишком слабы, чтобы наступать на Белфаст, а численность гарнизона, находящегося там, составляет по меньшей мере 600 солдат. Наверняка уже вызвано местное ополчение, а Каррикфергус не сможет даже обеспечить атакующих достаточным количеством продовольствия.

Поэтому Туро отправил в Белфаст сообщение, требуя продовольствие. Мэр Белфаста согласился, но медлил, надеясь на прибытие подкрепления.

Генерал Строуд, командующий гарнизоном Белфаста, считал: численность его солдат недостаточна, чтобы дать отпор французам. Он направил Бедфорду официальные послания, умоляя срочно прислать подкрепления. Бедфорд, получив эти письма, пришел в ужас. Он разместил все свои войска на юге Ирландии, предполагая, что д'Огюльон может там высадиться, учитывая снятие напряжение после Киброна.

Он написал Питту, что должен ожидать падения Белфаста, и заявил, что не отправит в город подкрепления, так как подозревает — это ложный удар французов перед тем, как они нанесут свой главный удар по Дублину или Корку.

Между тем, в Каррикфергусе злость, накипевшая у Туро на непреклонность Флобера, перешла в гневное вульгарное словесное состязание. Оба угрожали друг другу разбирательством в военном трибунале после возвращения во Францию. Флобер обрушил всю свою ярость на мэра Белфаста. Так как 23 февраля снабжение все еще не поступило, он отправил мэру угрожающее письмо, обещая разрушить Белфаст, не оставив в нем камня на камне, если продовольствие не поступит на следующий день к 10 часам утра. Мэр отправил единственный фургон, наполненный только соленой говядиной. Это единственная пища, полученная французами в течение всего времени пребывания в Ирландии.

Приходя в отчаяние от невозможности развития успеха, видя, что все превращается в блеф, не ведая о малодушии, проявленном Бедфордом, опасаясь, что их найдут корабли Королевского Флота и это только вопрос времени, 25 февраля Туро неохотно приступил к погрузке своих солдат на корабли. Он не успел полностью закончить подготовку к выходу в море к вечеру 26 февраля.

Только в полночь с 27 на 28 февраля Туро вышел из залива Каррикфергус, но его задержали мощные ветры, дующие в противоположном направлении. Французы находились в море не более четырех часов, когда начали сбываться самые страшные опасения их командира. К ним направлялись три фрегата Королевского Флота, вооруженные тридцатью шестью пушками.

Понимая, что бегство невозможно, Туро подал сигнал судам «Блонд» и «Терпсихора» подготовиться к бою, но они развернулись и ушли, оставив сражаться только одинокий корабль «Маршаль де Бель-Иль».

Туро, покинутый так вероломно, понял: единственный шанс на спасение — взять один из фрегатов на абордаж. Солдаты, находящиеся у него на борту, очевидно, превосходили все силы на борту фрегатов. Их атака может превратиться в сплошное донкихотство. Но прежде чем он смог реализовать свой план, британские артиллеристы вывели «Маршаль де Бель-Иль» из строя, снесли бизань мачту и бушприт.

В корабль Туро хлынула вода. Вероятно, он мог затонуть, но командующий отказался спустить флаг, несмотря на отчаянные мольбы своих офицеров. В тот момент, когда он заставлял своих артиллеристов дать заключительный бортовой залп, ему в грудь угодила пуля. Туро погиб мгновенно.

Британский капитан Джон Элиот приказал похоронить Туро в море, взяв плавучий остов корабля «Маршаль де Бель-Иль» в качестве приза. Он сообщал, что убиты пять британцев и ранен тридцать один из них против 250 потерь, понесенных французами.

В Уайтхевене, Белфасте и Кинсейле взяли в плен 1 000 французов.

Рейд Туро, сверхъестественным образом предвещавший высадку Гумберта и французов с такими же незначительными вооруженными силами в 1798 г. в Ирландии, не привел ни к каким значительным результатам ни с военной, ни с финансовой точки зрения. Некоторые историки утверждают: капитан каперов мог бы достичь больших результатов, если бы у него оказался талантливый военный командующий вместо бесполезного Флобера — офицера, лишенного всякой искры Божией даже более, чем Кавенак, его заместитель, открыто презиравший начальника.

Но последствия ирландской авантюры действительно отразились на боевом духе французов. Подобно высадке Гоша в 1796 г. и авантюре, предпринятой Гумбертом через два года, это предприятие доказало надежность Королевского Флота и чрезвычайную возможность высадки французских войск на Британских островах.

Франция безумствовала от счастья по поводу захвата Каррикфергуса. Это была радость, лишь слегка омраченная известием о разгроме и смерти Туро. Его подвиги вызвали воспоминания о великих днях французских корсаров, когда в Ла-Манше вызывали ужас такие фигуры, как Жан Бар, Дюге-Труан и граф де Форбин.

Франция еще раз продемонстрировала, что не только Англия может породить Френсиса Дрейка. Туро занял место великого героя в пантеоне Франции — положение, которое подтвердила даже революционная эпоха 1790-х гг. Возможно, мадам де Помпадур преувеличивала, когда говорила: Франция могла победить в битве при Киброне, если бы командование возложили на Туро, а не на Конфлана. Но истинно лишь то, что он представлял собой человека неукротимого боевого духа, который позднее проявил такой персонаж, как Джон Пол Джонс.

Но при всем этом события 1760 г. в Каррикфергусе были лишь второстепенными среди второстепенных. В результате главной битвы при Киброне Британия завоевала мировое господство.

Заключение

1759 год действительно сделал Британию мировой сверхдержавой восемнадцатого столетия. Впервые можно было определить очертания настоящей Британской империи. Это заложило основы господства английского языка в современном мире. Хотя британская победа официально не признавалась до Парижского договора 1763 г., остальная часть войны свелась к операциям «по зачистке».

Правда, 1760 г. стал временем ожесточенной военной кампании в Канаде (в какой-то момент французы были близки к тому, чтобы отвоевать Квебек). Но этот вопрос не вызывал никаких сомнений, а падение Монреаля привело к капитуляции Новой Франции.

В Индии сэр Эйр Кут одержал решительную победу при Вандиваше в 1760 г. Лалли и французы капитулировали в Пондишерри в начале 1761 г. Это привело к окончанию пребывания французов на субконтиненте Индостан.

В Вест-Индии остров Мартиника, избежавший захвата в 1759 г., очень быстро испустил дух в 1762 г. перед угрозой второго британского вторжения. Повсюду французы перешли в отступление. Этот процесс не закончился даже в тот момент, когда Шуазелю все же удалось вовлечь в войну на своей стороне Испанию.

Конечно, испанское участие в вооруженном конфликте положило конец гегемонии Питта (он ушел в отставку в порыве раздражения, когда коллеги не согласились с упреждающим ударом по Испании прежде, чем она вступит в войну). Но почти единственным эффектом участия Карла III в боевых действиях на стороне своего кузена из династии Бурбонов Людовика XV оказались ужасающие потери для заморской империи. В 1762 г. британскому военно-морскому превосходству подчинились и Гавана, и Мартиника.

Явным признаком британского мирового господства стала масса восстаний против сюзеренитета в 1760-е гг. и непримиримый имперский ответный удар с полным разгромом. Падение Пондишерри в 1761 г. и Битва при Плесси в 1757 г. предоставили весь восток Индии для победоносной «Ост-Индийской компании», успешно заменившей империю Моголов в качестве верховной власти на субконтиненте. Полученный ею «диван» (государственный совет) позволил получать государственные доходы непосредственно в Бенгалии.

Когда годом ранее восстали сипаи, служащий «компании Джона» Гектор Мунро разнес их в куски четырьмя шестифунтовыми пушками. Если индийские крестьяне расплачивались за аренду половиной своего урожая, то ткачи, мотальщики шелка и другие квалифицированные ремесленники влезали в долговые обязательства или вынуждены были подчиняться новой драконовской дисциплине фабрик и промышленной революции.

Хотя в 1769 г. в Британию ввезли 700 000 фунтов шелка (это в два раза превышало импорт предшествующего года), в самой Индии разразился страшный голод, от которого погибла одна треть ее населения. Возможно, последним годом, подающим надежды на существование не-британской Индии, стал 1763 г., когда разгромили Мир Касима.

Но Индия была не единственной ареной борьбы между новым хозяином мира и покоренными народами, обреченными на то, чтобы поставлять рабочую силу, на которой сможет кормиться британская столица. Восстание Таки в 1760 г. на Ямайке, движение тайной крестьянской организации «Уайтбой» в Ирландии (с 1761 г.), восстание индейцев Понтиака в Мичигане (1763-66), земельные войны в долине Гудзона (1765-66), мятеж «регуляторов» в Северной Каролине (1765-66) стали прямым и косвенным откликом на совершенно определенное появление Британии в качестве первой мировой сверхдержавы.

Почему же британцы были столь успешны в Семилетней войне? Ряд историков и экономистов пытаются обосновать это легкостью доступа к получению кредита. И в самом деле, Британии было легче, чем Франции, получить займы. Однако Франция еще и умудрялась получать их на более обременительных условиях финансовой системы. Так что эта новая версия экономического детерминизма не слишком далека от нас.

Возникает желание сделать особый акцент на простой случайности и задать вопросы, которые ставит противоречивая история. К примеру, битва за Квебек такова, что в ней не следовало участвовать Монкальму (по крайней мере, в том месте и так, как он сражался). Если бы французский командующий дождался пополнения, то, вероятно, он одержал бы победу.

И в самом деле, если рассматривать стечение обстоятельств войны, то не может быть иного объяснения неблестящего военного руководства французских командующих, кроме простого исторического невезения. У Британии были Клайв, Вульф, Хоук и Боскавен. У Франции — Лалли, Водрейль, Субиз, Контад, д'Эстре и Конфлан. Более чем просто интересно сравнить военную эффективность французов в Войне за австрийское наследство, которая велась в предшествующее десятилетие, с плохими показателями в Семилетней войне. Маршал Сакс был военным гением, граф де Ловендаль — весьма талантливым генералом. Но таких фигур не оказалось в период с 1756 по 1763 гг.

Для сопоставления Британии и Франции в Семилетней войне следует сравнить две олигархические элиты. Одна была объединенной и самоуверенной, а вторая — разрываемой на части конфликтами, фракционностью и сомнениями. Непрерывная борьба между королем и парламентом, набожными верующими и философами, католиками-ультрамонтанами (сторонниками абсолютного авторитета римского папы) и анти-иезуитами фатально ослабила способность принимать решения, волю и моральное состояние французов. Учтем и повальное участие во фракциях государственных министров Людовика XV.

Некоторые историки даже утверждают, что во Франции в годы Семилетней войны просматривались признаки того, что она находится на грани гражданской войны или преждевременной вспышки революции, которая после 1789 г. покончила с династией Бурбонов.

Хотя в идеализированных биографиях Уильяма Питта слишком преувеличены его достоинства, сейчас общественное мнение склоняется к тому, чтобы рассматривать его как лидера команды прилежных тружеников, но не как гения, который не принадлежал ни к одной партии. Скорее, он возглавлял безжалостный военный кабинет удивительных единомышленников.

Питт ограничил полномочия своих главнокомандующих так, как Людовик XV не мог и мечтать. Слабого, нерешительного и неустойчивого Людовика госпожа Помпадур всегда могла уговорить в пользу одного из своих протеже, сколь бы бесполезным он ни был; случай с Субисом — один из ярких примеров.

Жестокость Питта прежде всего проявляется в его отношении к сражениям в Северной Америке. Стало понятно, что одним численным превосходством нельзя добиться победы (о чем свидетельствует разгром Монкальмом в 1758 г. армии из 15 000 атакующих солдат при форте Тикондерога силами, численность которых составляла всего 3 800 человек). И Питт не пожалел денег для решения этой проблемы. Он потратил 5,5 миллионов фунтов стерлингов на армию, почти 1 миллион фунтов — на военно-морские силы, более 1 миллиона фунтов стерлингов — на колониальные войска. Этот лидер полностью поменял политику своих предшественников и фактически подкупил североамериканских колонистов ради сотрудничества с ним. Согласно оценкам, Франция в период с 1755 по 1760 гг. израсходовала всего одну десятую от этой общей суммы.

Франция могла собрать такие средства. Этот факт не учтен в оценке британского успеха с точки зрения «экономического детерминизма». Но она предпочла рассредоточить свои ресурсы для войны на два фронта.

Хотя современные историки относятся с пренебрежением к старым идеям относительно губительного влияния мадам де Помпадур на Семилетнюю войну, никто не смог убедительно объяснить логическое обоснование знаменитой «перемены союзников» или причин, по которым бессмысленная война в Германии против Пруссии рассматривалась в качестве борьбы за национальные интересы.

Куплеты, распространенные во Франции во время войны, выражали определенную горечь, которая ощущалась по данному вопросу:

Здесь оказалось явным упрямство Людовика XV. Предшественник Шуазеля на посту секретаря иностранных дел кардинал де Берни пытался в 1758 г. поднять перед королем вопрос относительно разумности или целесообразности упорного продолжения войны на континенте, если Франции угрожала неизбежная потеря ее колониальных владений за рубежом. Людовик резко прервал его: «Ты, подобно всем остальным, враг королевы Венгрии!»

Вызывает удивление лишь то, как Людовик, зная, что все думающие люди настроены против войны в Европе, оказался решительно нацеленным на ее продолжение.

Британия одержала окончательную победу, но сама заплатила за нее огромную цену. Отчасти эта цена позволила Франции нанести ответный удар возмездия в 1770-е гг. Но она так и не сумела вернуть свое мировое господство. Питт эффективно ручался перед будущими поколениями, что 1759 год будет годом его победы.

Якобиты, возможно, не были сильны в кредитах и в финансах, но они практически не ошиблись, когда без конца твердили о непосильном бремени государственного долга. В восемнадцатом столетии британские министры финансировали свои частые войны долгосрочными займами, которые приводили к потрясающим увеличениям годового бюджета. Дополнительные расходы, вызванные Войной за испанское наследство, выросли до 74 процентов, по Войне за австрийское наследство они составили 79 процентов, а по Семилетней войне — около 100 процентов.

Другими словами, британское правительство должно было удвоить свой бюджет, чтобы оплатить войну. А это оказалось возможным сделать только путем новых займов и новым выпуском облигаций. Государственный долг увеличился с 74 миллионов фунтов стерлингов в 1756 г. до 132,6 миллионов в 1763 г. Это потрясающий, а с точки зрения некоторых экспертов, катастрофический рост.

Бремя военных расходов, предстоящих после войны для обслуживания долга, заставило правительство изобретать новые налоги, часто — с катастрофическими результатами. Министры начали мягко, вводя налог на сидр (и спровоцировав волнения и беспорядки на западе Англии). Но вскоре они ввели массу новых налогов, большинство из которых предназначалось, чтобы заставить колонии Северной Америки оплачивать свою собственную безопасность: закон о сахаре, закон о расквартировании и т. д.

Эти налоги оказались на удивление плохо продуманными, так как они в результате предполагали подтверждение контроля метрополии над Северной Америкой. И это последовало после щедрого и даже заботливого и нежного обращения Питта с колониями!

И вслед за снятием угрозы Франции для Северной Америки в результате Семилетней войны, при ретроспективном взгляде становится совершенно понятно: в конце такого пути следует ожидать восстания колоний в Новом Свете. Но даже без кризиса, охватившего Северную Америку в результате нового налогообложения, британские министры должны были упразднить закон о деликатном финансовом балансировании. К 1760 г. акцизные и таможенные сборы составляли 68 процентов всех государственных доходов. В связи с тем, что британские рабочие могли потреблять обремененный огромным налогом импорт сахара, табака и чая, если у них имелась постоянная работа, британский экспорт оказался чрезвычайно важным. Поэтому правительство вынужденно проводило политику меркантилизма в противоположность основным экономическим направлениям столетия.

Итоги просты: нет 1759 года — нет победы в Семилетней войне, нет победы в Северной Америке, нет экспансионизма Британской Империи, нет отделившихся колоний, а значит, что вполне понятно, нет и Соединенных Штатов Америки. Последствия 1759 г. имеют важное значение. Этот год действительно стал стержнем, вокруг которого вращалась вся мировая история. Следовательно, хотя в ходе остальной части столетия произошли серьезные изменения, которые позволили Наполеону организовать частичное восстановление Франции после 1798 г. (в результате, Британская Империя оказалась не в самом безопасном положении до 1815 г.), легко понять национальное настроение в конце года побед.

В восемнадцатом столетии существовала традиция рождественских пантомим или фарсов. В декабре 1759 г. самым ярким хитом стала пьеса «Вторжение Арлекина» Дэвида Гаррика — смесь откровенного фарса и ура-патриотизма. В одном из эпизодов представления певец Ричард Чемпнесс выходил к рампе, чтобы исполнить новую песню на слова Гаррика, положенную на музыку Уильямом Бойсом под названием «Моряки британского флота». Ее исполняют и сейчас оркестры Королевского ВМФ, она имеет множество версий (как и в восемнадцатом столетии). Эти версии бесконечно адаптировались почти к любым обстоятельствам, будь то восстание колонистов Северной Америки или угроза вторжения Наполеона.

Это шовинистический и триумфальный гимн. Но в первоначальной версии в нем совершенно ясно прослеживается связь между морским могуществом, отраженным вторжением и зарождением настоящей империи. Его стоит процитировать хотя бы только для того, чтобы показать, как воспринимали год побед британские мужчины и женщины, почти опьяненные звоном колоколов и праздничными кострами:

(Стихи — в переводе Э.Дейнорова. — Прим. ред.)

Первоисточники: неопубликованные

1. Англия

Royal Archives, Windsor Castle, Stuart Papers, т. 350–400;

Additional MSS, British Library, 32, 850-32,900;

Admiralty Records, PRO, 1/84, 89,92,93; 2/883, 84, 526,1331.

2. Франция

Ministere des Affaires Etrangeres, Quai d'Orsay. Archives Etrangeres, Correspondance Politique:

Angleterre 428, 441,442;

Amerique 10, 11,21,24;

Espagne 523–526;

Hollande 501–502;

Russie 59–61; Suede 237.

Ministere des Affaires Etrangeres, Quai d'Orsay, Archives Etrangeres, Memoires et Documents:

Angleterre 40, 41, 54, 58,156;

Vincennes, Archives de la Guerre, Series A1: 3512–3526.

Archives Nationales, Ministere de la marine, Series B/4: 68, 74, 78, 80,82,83, 86,87,88, 90, 994, 299, 300,313.

3. Город-государство Ватикан

Archivio Segreto Vaticano:

Francia, т. 506, 507, 513, 522.

Опубликованные первоисточники

Анонимный, «А Soldier's Journal».

Анонимный, «The Journal of the Expedition up the River St. Lawrence» (Boston, 1759).

Bissett, Andrew (ред.), «Memoirs and Papers of Sir Andrew Mitchell» (1850).

Burnaby, Andrew, «Travels through the middle settlements in North America in the years 1759 and 1760» (1775).

Casgrain, H.R. (ред.), «Collection des Manuscrits du Marechal de Levis» в 12 томах (Montreal, 1895).

Connel, Brain (ред.), «The siege of Quebec and the Campaigns in North America 1757-60 by John Knox» (1976).

Danningan, Brian Leigh (ред.), «Memoirs on the late war in North America between France and England by Pierre Pouchot» (Youngstown, NY, 1994).

Dawes, E.C., «Journal of General Rufus Putnam kept in northern New York during the four campaigns of the old French and Indian War 1757-60» (Albany, 1886).

Doughty, A.G. (ред.), «Historical Journal of the Campaigns in North America for the years 1757,1758,1759 and 1760 by Captain John Knox» в 3 томах (Toronto, 1916).

Doughty, A.G., & Parmelee, G.W. (ред.), «The siege of Quebec and the battle of the Plains of Abraham» в 6 томах (Quebec, 1901).

Fraser, Malcolm, «Journal of Army Historical Research», 18 (1939), стр. 135-68.

Frederick, The Great, «Politische Correspondenz: Friedrich's des Grossen» в 46 томах (Berlin, 1882).

Grant, Anne, «Memoirs of an American Lade» в 2 томах (1809).

Hamilton, Edward P. (ред.), «Adventure in the Wilderness: The American Journals of Antoine de Bougainville» (Norman, Ок., 1964).

Hamilton, Milton W. (ред.), «The papers of Sir William Johnson» (Albany, NY, 1962).

Hervey, William, «Journal in North America and Europe» (Bury St. Edmunds, 1906).

Humphreys, David, «An Essay on the life of the Honourable Major-General Israel Putnam» (1788).

James, A.P., «The Writings of General John Forbes Relating to his Service in North America» (Wisconsin, 1993).

Johnstone, Chevalier de, «А Dialogue in Hades» (Quebec, 1887).

Kimball, Gertrude S. (ред.), «Correspondence of William Pitt… with Colonial Governors and Military and Naval Commanders in America» в 2 томах (NY, 1906).

Lewis W. S. (ред.), «The Yale Edition of Horace Walpole's Correspondence» в 48 томах (Oxford, 1984).

Lincoln, Charles H., «The Correspondence of William Shirley» (NY, 1912).

Mackay, Ruddock F., «The Hawke Papers, A Selection: 1743-71» («Navy Records Society», 129, Aldershot, 1990).

Malartic, M., Journal des Campagnes au Canada de 1775 a 1760 (Paris, 1890).

Mante, Thomas, The History of the Late War in North America (1772).

Marshall, P.J. (ред.), «The Writings and Speeches of Edmund Burke» (Oxford, 1991).

Martin, Eveline (ред.), «Journal of a Slaveowner by Nicholas Owen» (1930).

Moseley, Benjamin, «A treatise on Tropical Diseases; on Military Operations; and on climate of the West Indies» (1803).

Murray, James, «Governor Murray's Journal» (Toronto, 1939).

O'Callaghan, T.B., «Documents relating to the Colonial History of New York» в 10 томах (1858).

Pargellis, Stanley (ред.), «Military Affairs in North America 1748-65: Selected Documents from the Cumberland Papers in Windsor Castle» (Hamden, Conn., 1969).

Ramsay, David, «Military Memoirs of Great Britain» (Edinburgh, 1779).

Roby, Luther (ред.), «Reminiscences of the French War» (Nil, 1988).

St Paul, Horace, 2A Journal of the First Two Campaigns (Cambridge, 1814).

Stevens, Sylvester К. (ред.), «J.C.B.Travels in New France» (Harrisburg, Pa., 1941).

Tomlinson, Abraham (ред.), «The Military Journals of Two Private Soldiers» (Poughkeepsie, 1855).

Vaisey, David (ред.), «Thomas Turner, The Diary of a Georgian Shopkeeper» (Oxford, 1984).

Voltaire, Francis Marie Arouet, «Euvres Completes» (ред. Moland, Paris, 1885).

Voltaire, Francois Marie Arouet, «Correspondance» (ред. Besterman, Geneva, 1967).

Webster, J.C. (ред.), «Journal of Jeffrey Amherst» (Chicago, 1931).

Webster, J.C. (ред.), «Journal of William Amherst in America» (1927).

Wilentz, Elias S. (ред.), The Journals of Robert Rogers (NY, 1961).

Wood, William (ред.), «The Legs of the Conquest of Canada» (Toronto, 1909).

Библиография

Abler, T.S., «Scalping, torture, cannibalism and rape: An ethnocultural analysis of conflicting cultural values in war», «Anthropologica», 34 (1992), стр. 7–9.

Acerra, Martine, Merino, Jose, & Meyer, Jean (ред.), «Les Marines de guerre europeennes, xviie — xiiie siecles» (Paris, 1985).

Acerra, Martine, Poussou, Jean-Pierre, Verge-Franceschi, Michel, & Zysberg, Andre (ред.), «Etat, marine et societe: Homage a Jean Meyer» (Paris, 1995).

Alam, Muzaffar, «Crises of Empire in Mughal North India: Awadh and the Punjab 1707-48» (Oxford, 1992).

Alden, J.R., «General Gage in America» (Baton Rouge, 1947).

Ali, S.A., «The Moghul emperors of India as naturalists and sportsmen», «Journal of the Bombay Natural History Society», 31 (1927), стр. 833-61.

Anderson, Fred, «А people's Army: Massachusetts Soldiers and Society in the Seven Years War» (Chapel Hill, HC, 1984).

Anderson, Fred, «Crucible of War: The Seven Years War and the Fate of Empire in British North America 1754-66» (2000).

Anderson, M.S., «War and Society in the Europe of the Old Regime 1618–1789» (Leicester, 1988).

Antoine, Michel, «Louis XV» (1989).

Aquila, Richard, «The Iroquois Restoration» (Detroit, 1983).

Auger, Leonard A., «St Francis through the Years», «Vermont History», 27 (1959), стр. 287–304.

Auth, F., «The Ten Years War: Indian-White Relations 1755-65» (NY, 1989).

Axtell, J., «The European and the Indian: Essays in the Ethnohistory of Colonial North America» (NY, 1982).

Axtell, J., «The White Indians of Colonial America», «William and Mary Quarterly», 32 (1975), стр. 55–88.

Axtell, J., & Sturtevant, W.C., «The unkindest cut, or who invented scalping?», «William and Mary Quarterly», 37 (1980), стр. 451-72.

Ayling, Stanley, «The ЕМегё Pitt of Chatham» (NY, 1976).

Badahur, K.P., «А History of Indian Civilization» (1983).

Baker, Keith Michael, «Inventing of French Revolution» (Cambridge, 1990).

Baker, Keith Michael, «The Political Culture of the Old Regime» (NY, 1987).

Baker, K.M., Lucas C. & Furet, F. (ред.), «The French Revolution and the creation of modern political culture» в 3 томах (1989).

Barcham, William L., «The Religious Paintings of Giambattista Tiepolo: Piety and Tradition in eighteenth-Century Venice» (Oxford, 1989).

Barnett, Richard В., «North India between Empires: Awadh, the Mughals and the British 1720–1801» (Berkeley, 1984).

Bate, Walter Jackson, «Samuel Johnson» (NY, 1977).

Baugh, Daniel A., «Great Britain's „Blue Water“ Policy 16891815», «International History Review», 10 (1988), стр. 35–58.

Beaglehole, J.C., «The Life of Captain James Cook» (Stanford, Ca., 1974).

Beers, H.P., «British Commanders in Chef in North America 1754-83», «Military Affairs», 13 (1940), стр. 79–94.

Beeson, David, «Maupertuis» (Oxford, 1992).

Bellico, Russell P., «Sails and Stream in the Mountains: A maritime History of Lake George and Lake Champlain» (NY, 2001).

Bence-Jones, Mark, «Clive of India» (1974).

Bewell, Allen, «Romanticism and Colonial Disease» (Baltimore, 1999).

Black, Jeremy, «Britain as a Military Power 1688–1815» (1994).

Black, Jeremy, «European Warfare 1660–1815» (1994).

Black, Jeremy, «From Louis XIV to Napoleon» (1999).

Black, Jeremy, «Pitt the Elder: The Great Commoner» (1999).

Black, Jeremy, «Warfare in the Eighteenth Century» (1999).

Black, Jeremy (ред.), «Knights Errant and True Englishmen: British Foreign Policy 1600–1800» (Edinburgh, 1989).

Black, Jeremy, (ред.), «War in the Early Modern World 14801815» (1999).

Black, Jeremy & Woodfire, PL. «The British Navy and the Use of Naval Power in the Eighteenth Century» (Leicester, 1988).

Blackburn, Robin, 2 The Making of New World Slavery from the Baroque to the Modern 1492–1800 (1997).

Blackmore, H.L., «British Military Firearms 1660–1815» (1961).

Bonney, Richard (ред.), «Economic System and State Finance» (Oxford, 1995).

Bonney, Richard (ред.), «The Rise of the Fiscal Stat in Europe c. 1200–1815» (Oxford, 1999)

Bonomi, Patricia U., «А Factious People: Politics and Society in Colonial New York» (NY, 1971).

Bourguet, A., «Choiseul et l'Angleterre» (Paris, 1908).

Boutry, P., «Choiseul a Rome 1754-57» (Paris, 1895).

Bowen, H.V., «Revenue and Reform: the Indian Problem in British Politics 1757-73» (Cambridge, 1991).

Bowen, Huw, «War and British Society 1688–1815» (1998).

Brecher, Frank W., «Losing a Continent: France's North American Policy 1753-63» (1998).

Brewer, John, «The Sinews of Power: War, Money and the English Sate 1688–1783» (1989).

Brice, Andrew, «The Channel Islands in 1759» (1986).

Broadie, Alexander (ред.), «The Scottish Enlightenment» (Edinburgh, 1999).

Brown, Peter Douglas, William Pitt, «Earl of Chatham: The Great Commoner» (1978).

Brown, Stewart (ред.), «William Robertson and the Expansion of Empire» (1997).

Browning, Reed, «The Duke of Newcastle» (New Haven, 1975).

Brumfitt, J.H., «Voltaire and Bonnie Prince Charlie: Historian and Hero», «Forum for Modern Languages Studies», 21 (1985), стр. 322-37.

Brumwell, Stephen, «'Rank and File': A Profile of One of Wolfe's Regiments», «Journal for Army Historical Research», 79 (2001), стр. 3-24.

Brumwell, Stephen, «Redcoats: The British Soldier and War in the Americas 1755-63» (Cambridge, 2002).

Brumwell, Stephen, «Service Truly Critical: The British Army and Warfare with North American Indians 1755-64», «War in History», 5 (1998), стр. 146-75.

Butel, Paul & Lavalle, Bernards (ред.), «L'Espace Caraibe: Theatre et enjeudes lutes imperials, xviie-xixe siecles» (Bordeaux, 1996).

Butler, Rohan, «Choiseul» (Oxford, 1980).

Calder, Isabel M., «Colonial Captivities, Marches and Journeys» (NY, 1935).

Calloway, Colin G., «New Worlds for All: Indians, Europeans and the Remaking of Early America» (Baltimore, 1997).

Campadour, Emile, «Madame de Pompadour et la cour de Louis XV» (Paris, 1867).

Campbell, Peter R., «Power and Politics in Old Regime France 1720-45» (1996).

Carretta, Vincent, «Olaudah Equinao or Gustavus Vassa? New Light on an Eighteenth Century Question of Identity», «Slavery and Abolition», 20 (1999), стр. 96-105.

Carter, A., «The Dutch Republic during the Seven Years War» (1871).

Cash, Arthur, «Laurence Sterne: The Early and Middle Years» (1992).

Cash, Arthur, «Laurence Sterne: The Later Years» (1992).

Chapais, Thomas, «Le marquis de Montcalm 1721-59» (Quebec, 1911).

Charland, Thomas F., «Les Abenakis d'Odanak» (Montreal, 1964).

Charland, Thomas F., «The Lake Champlain Army and the Fall of Montreal», «Vermont History», 28 (1960), стр. 287–301.

Chartraud, R., «The French soldier in Colonial America» (Ottawa, 1984).

Chartraud, R., «The Heights of Abraham 1759: The Armies of Wolfe and Montcalm» (Oxford, 1999).

Chaudhuri, Sushil, «From Prosperity to Decline: Eighteenth-Century Bengal» (New Delhi, 1995).

Chaussinard-Nogaret, G., «La noblesse au XVIIIe siecle: De la feodaliteaux lumieres» (Paris, 1976).

Childs, John, «Armies and Warfare in Europe 1648–1789» (Manchester, 1982).

Clark, Charles E., «The Eastern Frontier: The Settlement of Northern New England 1610–1763» (NY, 1970).

Codignola, Luca, «Guerra e Guerriglia nell'Americana Coloniale: Robert Rogers e la Guerra dei Sette Anni 1754-60» (Venice, 1977).

Cole, H., «The first Gentleman of the Bedchamber» (1965).

Colley, Linda, «Captives» (2002).

Coolidge, Guy Omerson, «The French Occupation of the Champlain Valley from 1609 to 1759» (NY, 1979).

Coquelle, P., «La Hollande pendant la guerre de Sept Ans» (Paris, 1890).

Corbett, Julian S., «England in the Seven Years War: A Study in Combined Strategy» в 2 томах (1918).

Corkran, David, «The Cherokee Frontier: Conflict and Survival 1740-62» (Norman, Ок., 1996).

Corvisier, A., «L'Armee franqaise de la fin du XVIIe siecle au Ministre de Choiseul» в 2 томах (Paris, 1964).

Corvisier, A., «Armees et societes en Europe de 1494 a 1789» (Paris, 1976).

Constanzo, Angelo, «Surprising Narrative: Olaudah Equiano and the Beginnings of Black Autobiography» (NY, 1987).

Cross, Michael & Kealey, Gregory S., «Economy and Society during the French Regime to 1759» (Toronto, 1983).

Cruickshanks, Eveline (ред.), «Ideology and Conspiracy» (1979).

Cuneo, John R., «Robert Rogers of the Rangers» (NY, 1959).

Curtin, Phil D., «The Atlantic Slave Trade» (Madison, Wis., 1969).

Daunton, M. & Halpern, R. (ред.), «Empire and Others: British encounters with indigenous peoples 1600–1850» (1999).

Day, Gordon M., «'Rogers' Raid in Indian Tradition», «Historical New Hampshire», 17 (1962), стр. 3-17.

Day, Gordon M., «The Identity of the St. Francis Indians», «National Museum Canadian Ethnology Service Paper», 71 (Ottawa, 1981).

Dayan, Joan, «Haiti, History and the Gods» (California, 1996).

De Categno, P., «James Macpherson» (Boston, Mass., 1989).

Desprat, «Jean-Paul, Le Cardinal de Bernis 1715-94» (Paris, 2000).

Dickson, P.G.M., «The Financial Revolution in England: A study in the development of public credit 1688–1756» (1967).

Dole, George F., «А Scientist Explore Spirit: A Biography of Emanuel Swedenberg with Key Concepts of his Theology» (1997).

Donaldson, Gordon, «Battle for a Continent: Quebec 1759» (Garden City, NY, 1973).

Doughty, A.G., «The siege of Quebec» (1901).

Dowd, Gregory Evans, «А Spirited Resistance: The North American Indian Struggle for Unity 1745–1815» (Baltimore, 1992).

Downs, Randolph C., «Council Fires on the Upper Ohio: A Narrative of Indian Affairs in the Upper Ohio Valley until 1795» (Pittsburgh, 1940).

Doyle, W., «The French Parlement and the crisis of the Old Regime» (Chapel Hill, NC, 1986).

Doyle, W., «Old Regime France 1648–1788» (2001).

Doyle, W., «Was there an aristocratic revolution in prerevolutionary France?», «РР», 57 (1972), стр. 97-122.

Duffy, Christopher, «Fire and Stone: The Science of Fortress Warfare 1660–1860» (1996).

Duffy, Christopher, «The Military Experience in the Age of Reason» (1987).

Duffy, Christopher, «The Military Life of Frederick the Great» (1986).

Duffy, V., «Soldiers, Sugar and Seapower: The British expeditions to the West Indies and the War against Revolutionary France» (Oxford, 1987).

Duffy, Michael (ред.), «Parameters of British Naval Power 1650–1850» (Exeter, 1992).

Dunmore, John, «Pacific Explorer: The life of Jean-Francois de la Perouse 1741-88» (Sydney, 1985).

Dunningan, B.L., «Siege 1759: The Campaign against Niagara» (Youngstown, NY, 1986).

Dussauge, A., «Le Ministere de Belle-Isle» (Paris, 1914).

Eccles, W.J., «The Canadian Frontier 1534–1760» (Albuquerque, NM, 1983).

Eccles, W.J., «The social, economic and Political significance of the military establishment in New France», «Canadian Historical Review», 52 (1971), стр. 1-22.

Eccles, W.J., «France in America» (NY, 1972).

Eccles, W.J., «The History of New France according to Francis Parkman», «William and Mary Quarterly», 18 (1961), стр. 163-75.

Eccles, W.J. (ред.), «Essays on New France» (Toronto, 1987).

Edwardes, M., «Plassey: The Founding of an Empire» (1970).

Edwards, Paul (ред.), «The Life of Olaudah Equiano» (Essex, 1980).

Fage, J.D., «African Societies and the Atlantic Slave Trade», «РР», 125 (1989), стр. 97-115.

Flexner, J.T., «Mohawk Baronet: Sir William Johnson of New York» (NY, 1959).

Fenn, Elizabeth A., «Biological Warfare in Eighteenth Century North America: Beyond Jeffrey Amherst», «Journal of American History», 86 (2000), стр. 1552-80.

Ferling, John E., «The First of Men: A Life of George Washington» (Knoxville, Ten., 1988).

Ferling, John E., «А Wilderness of Miseries: War and Warriors in Early America» (Westport, Conn., 1980).

Fluchere, Henri, «Laurence Sterne, de Phomme a Poeuvre: Biographic critique et essai d'interpretation de Tristram Shande» (Paris, 1961).

Ford, F.L., «The Regrouping of the French Aristocracy after Louis XIV» (Harvard, 1953).

Forrest, George, «The Life of Lord Clive» в 2 томах (1918).

Forster, H., «Edward Young: poet of the Night Thoughts» (1986).

Fortescue, J., «Guadeloupe», «Blackwood's Magazine», 234 (1933), стр. 552-66.

Frazier, Patrick, «The Mahicans of Stockbridge» (Lincoln, Neb., 1992).

Fregault, Guy, «Canada: The War of Conquest» (Toronto, 1969).

Fregault, Guy, «Francois Bigot administrateur fran^aise» в 2 томах (Montreal, 1948).

Furber, Holden, «Rival Empires of Trade in the Orient 16001800» (Minneapolis, 1976).

Fussell, Paul, «Samuel Johnson and the Life of Writing» (1972).

Gallet, Danielle, «Madame de Pompadour oule pouvoir feminine» (Paris, 1985).

Galloway, Colin G., «New Worlds for all: Indians, Europeans and the Remaking of Early America» (Baltimore, 1997).

Galloway, Colin G., «The Western Abenaki of Vermont 16001800» (Norman Ок., 1990).

Gallup, Andrew, & Shaffer, Donald F., «La Marine: The French Colonial Soldier in Canada 1745-61» (Maryland, 1992).

Garrett, Richard, «General Wolfe» (1975).

Gay, Peter, «Voltaire's Politics: The Poet as Realist» (NY, 1975).

Geggus, David, «Haitian Voodoo in the Eighteenth Century», «Jahrbuch fur Geschichte Lateinamerikas», 28 (1991), стр. 21–51.

Gipson, Lawrence Henry, «The British Empire before the American Revolution» в 8 томах (1954).

Godfrey, William G., «John Bradstreet's Quest: Pursuit of Profit and Preferment in Colonial North America» (Waterloo, Ontario, 1983).

Gooch, G.P., «Louis XV» (1976)

Grandish, Stephen F., «The manning of the British Navy during the Seven Years War» (1980).

Graves, Donald E., «Fighting for Canada: Seven Battles 17581945» (Toronto, 2000).

Graymont, Barbara, «The Iroquois in the American Revolution» (Syracuse, NY, 1972).

Green, Donald J., «Samuel Johnson» (Boston, 1989).

Gupta, Ashin Das, & Pearson, M.N. (ред.), «India and the Indian Ocean 1500–1800» (Calcutta, 1987).

Hamilton, Charles (ред.), «Braddock's Defeat» (Norman, Oklahoma, 1959).

Hamilton, Edward P., «The French Army in Canada» (Ottawa, 1967).

Hamilton, Edward P., «The French and Indian War» (1962).

Hamilton, Milton W., «Sir William Johnson: Colonial American 1715-63» (NY, 1976).

Hanley, S., «The lit de justice of the kings of France: Constitutional ideology in legend, ritual and Discourse» (Princeton, 1983).

Harding R., «Amphibious Warfare in the Eighteenth Century: The British Expedition to the West Indies 1740-42» (Woodbridge, Suffolk, 1991).

Hargreave-Maudsley, W.N., «Eighteenth Century Spain 170088» (1979).

Haudrere, Philippe, «La compagnie frangaise des Indes au 18e siecle (1719-95)» в 4 томах (Paris, 1989).

Haviland, William A., «The Original Vermonters: Native Inhabitants Past and Present» (Hanover, NH, 1981).

Hayes, J., «Scottish Officers in the British Army 1714-63», «Scottish Historical Review», 37 (1958), стр. 23–33.

Herman, Arthur, «The Scottish Enlightenment» (2001).

Hinderaker, Eric, «Elusive Empires, Constructing Colonialism in the Ohio Valley 1673–1800» (NY, 1997).

Hitsman, J.M., & Bond, C.L.J., «The Assault Landing at Louisbourg, 1758», «Canadian Historical Review», 35 (1954), стр. 314-30.

Howes, Alan В. (ред.), «Sterne: The Critical Heritage» (1974).

Hubert-Robert, Regine, «Le lys et le lion en Amerique, une guerre franco-anglaise 1534–1760» (Paris, 1980).

Hutchison, T.W., «Before Adam Smith: The Emergence of Political Economy 1662–1776» (Oxford, 1988).

Jacobs, Wilbur R., «Diplomacy and Indian Gifts: Anglo-French Rivalry along the Ohio and North West Frontiers 1748-63» (Stanford, Ca., 1950).

Jacobs, Wilbur R., «Francis Parkman, Historian as Hero: The Formative Years» (Austin, Texas, 1991).

Jennings, Francis, «The Ambiguous Iroquois Empire: The Covenant Chain Confederation of Indian Tribes with English Colonies from its Beginnings in the Lancaster Treaty of 1744» (NY, 1984).

Jennings, Francis, «Empire of Fortune: Crown, Colonies and Tribes in the Seven Years War in America» (NY, 1988).

Jennings, Francis, «The Invasion of America: Indians, Colonialism and the Cant of Conquest» (Chapel Hill, NC, 1975).

Jennings, Francis, «Francis Parkman: A Brahmin among Untouchables», «William and Mary Quarterly», 42 (1985), стр. 305-28.

Jennings, Francis et al. (ред.), «The History and Culture of Iroquois Diplomacy: An Interdisciplinary Guide to the Treaties of the Six Nations and their League» (Syracuse, NY, 1985).

Johnson, D., «Sketches of Indian Field Sports» (1827).

Johnson, W.W., «Richard Jack, assistant engineer in theexpedition to Guadeloupe 1758-59, Facts and Hypothesis» (Oxford, 1994).

Kaplan, Steven L., «Bread, Politics and Political Economy in the reign of Louis XV» в 2 тома (The Hague, 1976).

Keegan, John, «Fields of Battle: The Wars for North America» (1996).

Keeley, Lawrence H., «War before Civilization: The Myth of the Peaceful Savage» (NY, 1996).

Kennet, L., «The French Armies in the Seven Years War» (Durham, NC, 1967).

Kimbrough, Mary, «Louis Antoinede Bougainville» (1990).

Kirwan, Robert H., «Angels in Action: What Swedenborg Saw and Heard» (1994).

Knollenber, P., «General Amherst and Germ Warfare», «Mississippi Valley Historical Review», 41 (1954), стр. 489-94.

Koehn, Nancy F, «The Power of Commerce: Economy and Governance in the First British Empire» (Ithaca, NY, 1994).

Kopperman, P.E., «Braddock at the Monongahela» (Pittsburgh, 1977).

Kreiser, Robert, «Miracles, Convulsions and Ecclesiastical Politics» (Princeton, 1978).

Lapierre, Laurier L., «1759: The Battle for Canada» (Toronto, 1990).

Laugier, Lucien, «Le due d'Aiguillon» (Paris, 1984).

Lawford, James P., «Britain's Army in India from its Origins to the Conquest of Bengal» (1978)

Leckie, Robert, «„A Few Acres of Snow“: The Saga of the French and Indian Wars» (NY, 1999).

Lee, David, «The Contest for Isle-aux-Noix 1759-60: A case Study in the Fall of New France», «Vermont History», 37 (1969), стр. 96-107.

Leech, Douglas Edward, «Arms for Empire: A Military History of the British Colonies in North America 1609–1763» (NY, 1973).

Leech, Douglas Edward, «Roots of Conflict: British Armed Forces and Colonial Americans 1677–1763» (Chapel Hill, NC, 1986).

Lehman, William, «Henry Home, Lord Kames and the Scottish Enlightenment» (The Hague, 1971).

Levey, Michael, «Painting in Eighteen-Century Venice» (1994).

Lewis, Meiwether Liston, «Montcalm the Marvelous Marquis» (NY, 1961).

Lloyd, Christopher, 2 The capture of Quebec (1959).

Lock, E.P., «Edmund Burke: Vol. 1, 1730-84» (Oxford, 1998).

Long, John Cuthbert, «Lord Jeffrey Amherst: A Soldier of the King» (NY, 1933).

Long, John Cuthbert, «Amherst in 1759», «New York History», 15(1934), стр. 50-8.

Lunn, Jean Elizabeth, «Agriculture and War in Canada 174060», «Canadian Historical Review», 16 (1935), стр. 123-36.

Lynch, John, «Bourbon Spain, 1700–1808» (1993).

McCardell, Lee, «Ill-Starred General: Braddockofthe Coldstream Guards» (Pittsburgh, 1958).

McClellan,James E., «Colonialism and Science: Saint-Dominique in the Old Regime» (Baltimore, 1992).

McConnell, Michael N., «А Country Between: The Upper Ohio Valley and its Peoples, 1724-74» (Lincoln, Neb., 1992).

Mclntyre, Ian, «Garrick» (1999).

McLynn, Frank, «Bonnie Prince Charlie» (Oxford, 1991).

McNairn, Alan, «Behold the Hero: General Wolfe and the Arts in the Eighteenth Century» (Liverpool, 1997).

Mack, Robert L., «Thomas Gray: A Life» (2000).

Mackay, R.F., «Admiral Hawke» (Oxford, 1965).

MacDonogh, Giles, «Frederick the Great: A Life in Deed and Letters» (1999).

Mackesy, Piers, «The Coward of Minden: The Affair of Lord George Sackville» (1979).

Macleod, Peter, «The Canadian Iroquois and the Seven Years War» (Toronto, 1996).

Mahon, J.K., «Anglo-American Methods of Indian Warfare 1696–1794», «Mississippi Valley Historical Review», 45 (1958), стр. 254-75.

Maine, Catherine, «L'eglise et la nation. Du depot de la verite au depot des lois: la trajetoire janseniste au XVIIIe siecle», «Annales ESC», 5 (1991), стр. 1177-205.

Malone, P., «The Skulking Way of War: Technology and Tactics among the New England Indians» (Baltimore, 1993).

Manning, Patrick, «Slavery and African Life: Occidental, Oriental and African Slave Trades» (Cambridge, 1990).

Marcus, G., «Quiberon» (1960).

Marion M., «La Bretagne et le due d'Aiguillon, 1753-70» (Paris, 1898),

Marion M., «Machault d'Arnouville» (Paris, 1891).

Markovitz, Claude (ред.), «А History of Modern India, 14801950» (2002).

Marshall, P.J., «British Bridgehead: Eastern India 1740–1828» (1987).

Marshall, P.J., «East Indian Fortunes: The British in Bengal in the Eighteenth Century» (Oxford, 1976).

Marshall, P.J., & Williams, Glyndwr, «The Great Map of Mankind: British Perceptions of the World in the Age of Enlightenment» (1982).

Marshall, P.J., & Williams, Glyndwr (ред.), «The British Atlantic Empire before the American Revolution» (1980).

Mason, F., Haydn, «Voltaire: A Biography» (1981).

Masson, F., «Le Cardinal de Bernis depuis son ministere» (Paris, 1903).

May, R., & Embleton, G., «Wolfe's Army» (Reading, 1997).

Merrick, J.W., «The desacralization of the French monarchy in the eighteenth century» (Baton Rouge, La, 1990).

Metraux, Alfred, «Le Vaudou Haitien» (Paris, 1958).

Middleton, Richard, «The bells of Victory: The Pitt-Newcastle Ministry and the Conduct Of the Seven Years War 1757-62» (Cambridge, 1985).

Mintz, Sidney W., «Sweetness and Power: The Place of Sugar in Modern History» (NY, 1985).

Moon, Penderel, «The British Conquest and Dominion of India» (1989).

Morgan, Kenneth, «Bristol and the Atlantic Trade in the Eighteenth Century» (Cambridge, 1993).

Morrison, Kenneth M., «The Embattled North-East: The Elusive Ideal of Alliance in Abenaki-European Relations» (Berkeley, 1984).

Mossner, Ernest, «The Life of David Hume» (Oxford, 1954).

Mukherjee, S.N., «Sir William Jones: A Study in Eighteenth Century British Attitude to India» (1987).

Muller, Jerry Z., «Adam Smith in his time — and ours» (NY, 1993).

Namias, J., «White Captives: Gender and Ethnicity on the American Frontier» (Chapel Hill, NC, 1993).

Neal, Larry, «Integration of International Capital Markets: Quantitative Evidence from the Eighteenth to the Twentieth Centuries», «Journal of Economic History», 45 (1985), стр. 219-26.

Nester, William R., «The First World War: Britain, France and the fate of North America, 1756-75» (Westport, Conn., 2000).

Nicolai, M.L., «A Different Kind of Carnage: The French Military and Canadian Irregular Soldiers during the Seven Years War», «Canadian Historical Review», 70 (1989), стр. 53–75.

Nobles, Gregory H., «American Frontiers: Cultural Encounters and Continental Conquest» (1997).

Nolhac, P. de, «Madame de pompadour et la politique d'apres des documents nouveaux» (Paris, 1948).

Norton, David Fate (ред.), «The Cambridge Companion to Hume» (Cambridge, 1993).

Nosworthy, В., «The Anatomy of Victory: Battle Tactics, 16891763» (NY, 1992).

O'Brien, Conor Cruse, «The Great Melody: A thematic Biography and Commented Anthology of Edmund Burke» (1992).

O'Brien, P.K., & Mathias P., «Taxation in Britain and France, 1715–1810: A comparison of the social and economic incidence of taxes collected for the central government», «Journal of European Economic History», 5 (1976), стр. 601-50.

O'Brien, P.K., & Hunt, P., «The rise of a fiscal state in England 1485–1815», «Historical Research», 66 (1993), стр. 129-76.

Ogude, S.E., «Facts into Fiction: Equinao's Narrative Reconsidered», «Research in African Literature», 13 (1982), стр. 31–43.

Olson, Donald W., et al, «Perfect Tide, Ideal Moon: An Unappreciated Aspect of Wolfe's Generalship at Quebec, 1759», «William and Mary Quarterly», 59 (2002), стр. 957-74.

Pagden, Anthony, «Lords of All the World: Ideologies of Empire in Spain, Britain and France c. 1500 to c. 1800» (New Haven, 1995).

Pares, Richard, «War and Trade in the West Indies, 1739-63» (Oxford, 1936).

Pares, Richard, «Yankees and Creoles: The Trade between North America and the West Indies before the American Revolution» (NY, 1956).

Pargellis, S., «Lord Loudoun in North America» (Yale, 1933).

Parissien, Steven, «The Adams Style» (1992).

Parry, J.H., «А Short History of the West Indies» (1965).

Pencak, William, «War, Politics and Power in Colonial Massachusetts» (Boston, 1981).

Peters, Marie, «The Elder Pitt» (1998).

Peters, Marie, «The Myth of William Pitt, Earl of Chatman, Great Imperialist. Part One. Pitt and Imperial Expansion, 173863», «Journal of Imperial and Commonwealth History», 21 (1993), стр. 31–74.

Peters, Marie, «Pitt and Popularity: The patriot minister and London opinion during Seven Years War» (1980).

Philips, Kevin, «The Cousins' War: Religion and the Triumph of Anglo-America» (NY, 1999).

Picciola, Andre, «Le Comte de Maurepas: Versailles et L'Europe a la fin de PAncien Regime» (Paris, 1999).

Pitman, Frank W., «The Development of the British West Indies 1700-63» (New Haven, 1917).

Pocock, J.G.A., «Barbarism and Religion: The Enlightenment and Edward Gibbon» (Cambridge, 2000).

Potkay, Adam, «Olaudah Equiano and the Art of Spiritual Autobiography», «Eighteen Century Studies», 27 (1994), стр. 677-92.

Potkay, Adam, The Passion of Happiness: Samuel Johnson and David Hume (Ithaca, NY, 2000).

Prapaditya, Pal, Elephants and Ivories in South Asia (1981).

Pritchard, J., Louis XV's Navy 1748–1762 (Kingston, Ontario, 1987).

Rao, P. «Setu Madhiva, Eighteenth-Century Deccan» (Bombay, 1963).

Reid, John Philip, «А Better Kind of Hatchet: Law, Trade and Diplomacy in the Cherokee Nation during the Early Years of European Contact» (Pennsylvania, 1976).

Reid, Stuart, «Wolfe: The Career of General James Wolfe from Culloden to Quebec» (2000).

Reilly, Robin, «The Rest to Fortune: The Life of Major-General James Wolfe» (1960).

Rice, W., «Tiger Shooting in India» (1857).

Richardson, Alan, «Romantic Voodoo: Obeah and British Culture 1797–1807», «Studies in Romanticism», 32 (1993), стр. 3-28.

Richter, Daniel K., «The Ordeal of the Longhouse: The Peoples of the Iroquois League in the Era of European Colonization» (Chapel Hill, NC, 1992).

Richter, Daniel K., «War and Culture: The Iroquois Experience», «William and Mary Quarterly», 40 (1983), стр. 528-59.

Richter, Daniel K., & Merrell, James (ред.), «Beyond the Government Chain: The Iroquois and their Neighbours in Indian North America 1600–1800» (Syracuse, NY, 1987).

Riley James C., «The Seven Years War and the Old Regime in France» (Princeton, 1986).

Roberts, W.A., «The French in the West Indies» (1942).

Rodger, N.A.M., «The Insatiable Earl: A Life of John Montagu, 4th Earl of Sandwich 1718-92» (1993).

Rodger, N.A.M., «The Wooden World: An Anatomy of the Georgian Navy» (1986).

Rogers, A., «Empire and Liberty: American Resistance to British Authority 1775-63» (LA, 1974).

Rogers, H.C.B., «The British Army of the Eighteenth Century» (1977).

Ross, Ian, «Lord Kames and the Scotland of His Days» (Oxford, 1972).

Rousseau, F., «Regne de Charles III» (Paris, 1907).

Russell Peter E., «Redcoats in the Wilderness: British Officers and Irregular Warfare in Europe and America 1740–1760», «William and Mary Quarterly», 35 (1978), стр. 620-52.

Rykwert, Anne, «Robert and James Adam: The Men and the Style» (1985).

Samuels, Sigmund, «The Seven Years War in Canada 1756-63» (Toronto, 1934).

Sarkar, Jadunath, «The Fall of the Mughal Empire» в 4 томах (New Delhi, 1992).

Sarrailh, J., «L'Espagne eclairee de la seconde moitie du XVIIIe siecle» (Paris, 1952).

Savory, Reginald, «Hs Britannic Majesty's Army in Germany during the Seven Years' War» (Oxford, 1966).

Schutz, John A., William Shirley, «King's Governor of Massachusetts» (Chapel Hill, NC, 1961).

Schwartz, Seymour I., «The French and Indian War 1754-63: The Imperial Struggle for North America» (NY, 1994).

Schweizer, Karl W., «England, Prussia and the Seven Years War» (Lampeter, 1989).

Schweizer, Karl W., «Frederick the Great, William Pitt, Lord Bute and the Anglo-Prussian Alliance 1756-63» (1991).

Selesky, Harold E., «War and Society in Colonial Connecticut» (New Haven, 1964).

Sen, Siba P., «The French in India 1763–1816» (New Delhi, 1971).

Sharp, Andrew, «Scots, Savages and Barbarians: Humphrey Clinker and the Scots' Philosophy», «Eighteen Century Life», 18 (1994), стр. 65–79.

Sheridan, Richard В., «Sugar and Slavery: An Economic History of the British West Indies 1623–1775» (Barbados, 1974).

Showalter, D.E., «The Wars of Frederick the Great» (Harlow, 1996).

Smelser, M.T., «The Campaign for the Sugar Islands 1759: A Study of Amphibious Warfare» (NY, 1955).

Smith, John Graham, «The Origins and Early Development of the Heavy Chemical Industry in France» (Oxford, 1970).

Soltau, R., «Choiseul» (Paris, 1909).

Sosin, Jack M., «The Revolutionary Frontier, 1763-83» (NY, 1967).

Spear, Percy, «Master of Bengal: Clive and His India» (1975).

Stacey, C.P., «Quebec 1759: Some New Documents», «Canadian Historical Review», 47 (1966), стр. 344–355.

Stacey, C.P., «Quebec 1759: The Siege and the Battle» (Toronto, 1959).

Stafford, Fiona, «The Sublime Savage: James MacPherson and the Poems of Ossian» (Edinburgh, 1988).

Stanley, G.F.C., «New France: The Last Phase 1744-60» (Toronto, 1968).

Starkey, Armstrong, «European and Native American Warfare, 1675–1815» (Norman, Oklahoma, 1998).

Steele, Ian K., «Betrayals: Fort William Henry and the „Massacre“» (NY, 1990).

Steele, Ian K., «Warpaths: Invasions of North America» (NY, 1994).

Stein, Robert L., «The French Slave Trade in the Eighteenth Century» (Madison, 1979).

Stein, Robert L., «The French Sugar Business in the Eighteenth Century» (Baton Rouge, La, 1988).

Stephens, L., «Robert Clive and Imperialism» (1981).

Stone, William L., «The Life and Times of Sir William Johnson» (Albany, 1865).

Stotz, Charles Morse, «Outposts of the War for Empire: The French and English in Western Pennsylvania: Their Armies, Their Forts, Their People, 1749-64» (Pittsburgh, 1985).

Strove, В., «Robe versus sword: The parlements of Paris and the French aristocracy, 1774-89», «French Historical Studies», 9 (1975), стр. 278–303.

Sutherland, L.S., «The East India Company in Eighteenth Century Politics» (Oxford, 1952).

Suzuki, D.T., «Swedenborg: Buddha of the North» (1996).

Swann, Julian, «Politics and the Parlement of Paris under Lois XV, 1754-74» (Cambridge, 1995).

Stewart, M.A. (ред.), «Studies in the Philosophy of the Scottish Enlightenment» (Oxford, 1990).

Syrett, D., «The British Landing at Havana: An Example of an Eighteenth-Century Combined Operation», «Mariner's Mirror», 55(1969), стр. 325–331.

Syrett, D., «The Methodology of British Amphibious Operation during the Seven Years War and American Wars», «Mariner's Mirror», 58 (1972), стр. 269-80.

Tallant, Robert, «Voodoo in New Orleans» (NY, 1974).

Tapie, V.L., «L'Europe de Marie Therese» (Paris, 1973).

Taylor, Stephen, Coono, Richard & Jones, Clyne (ред.), «Hanoverian Britain and Empire: Essays in Memory of Philip Lawson» (Woodbridge, 1998).

Terrall, Mary, «The Man Who Flattened the Earth: Maupertuis and the Science in the Enlightenment» (Chicago, 2002).

Thayer, Т., «Army Contractors for the Niagara Campaign, 17551756», «William and Mary Quarterly», 14 (1957), стр. 31–46.

Thomas, P.D.G., «John Wilkes: A friend to Liberty» (Oxford, 1996).

Tracy, Nicholas, «Manila Ransomed: The British Assault on Manila in the Seven Years War» (Exeter, 1995).

Trantman, T.R., «Lewis Henry Morgan and the Invention of Kinship» (NY, 1987).

Turnell, Curtis D., & Newcomb, William W., «А Lipan Apache Mission» (Austin, 1969).

Uglow, Jenny, «Hogarth: A Life and a World» (1997).

Uglow, Jenny, «The Lunar Men: The Friends Who Made the Future» (2002).

Ultee, M. (ред.), «Adapting to Conditions: War and Society in the in the Eighteenth Century» (Tuscaloosa, Ala., 1986)

Upton, L.F.S., «Micmacs and Colonists: Indian-White Relations in the Maritimes, 1713–1867» (Vancouver, 1979).

Van de Water, Frederic F., Lake Champlain and Lake George (NY, 1969).

Van Kley, Dale, «The Jansenists and the Expulsion of the Jesuits from France, 1757-65» (New Haven, 1975).

Van Kley, Dale, «The Damiens Affair and the Unravelling of the Ancient Regime, 1750-70» (1984).

Vaucher, P., «La Grande-Bretagne, l'lrlande et les colonies britanniques au XVIII siecle» (Paris, 1978).

Verdier, H., «Le due de Choiseul» (Paris, 1969).

Waddington, Richard, «La Guerre de Sept Ans» (Paris, 1904).

Waddington, Richard, «Louis XV et le renversement des alliances» (Paris, 1896).

Wade, Ira O., «Voltaire and Candide» (Princeton, 1959).

Wallace, Anthony EC., «The Death and Rebirth of the Seneca» (NY, 1969).

Wallace, Anthony F.C., «Teedyuscung, King of the Delawares, 1700-63» (Syracuse, NY, 1990).

Wallace, Paul A.W., «Conrad Weiser 1696–1770: Friend of Colonist and Mohawk» (Philadelphia, 1945).

Walvin, James, «An African's Life: The Life and Times of Olaudah Equiano, 1745-97» (Washington, 1998).

Warner, Oliver, «With Wolfe to Quebec: The path to Glory» (Toronto, 1972).

Waugh, W.T., «James Wolfe: Man and Soldier» (Montreal, 1928).

Weddle, Robert S., «San Juan Bautista: Gateway to Spanish Texas» (Austin, 1968).

Weddle, Robert S., «The San Saba Mission» (Austin, 1964).

Weigley, Russell F., «The Age of Battles: The Quest for Decisive Warfare from Breitenfeld to Waterloo» (Bloomington, Ind., 1991).

Wells, John & Wills, Douglas, «Revolution, Restoration and Debt Repudiation: The Jacobite Threat to England's Institutions and Growth», «Journal of Economic History», 60 (2000), стр. 418-41.

Wheeler, D., «А Climatic Reconstruction of the Battle of Quiberon Bay, 20 November 1759», «Weather», 50 (1995), стр. 23-239.

White, Richard, «The Middle Ground, Indians, Empires and Republics in the Great Lakes Region, 1650–1815» (NY, 1991).

Whitworth, Rex, «Field-Marshal Lord Ligonier» (Oxford, 1958).

Williamson, Т., «Oriental Field Sports» (1807).

Wilson, Kathleen, «A Sense of the People: Politics, Culture and Imperialism in England, 1715-85» (Cambridge, 1995).

Winch, Donald, «Adam Smith's Politics» (Cambridge, 1978).

Winthrop, Sargent, «History of an Expedition against Fort DuQuesne in 1755» (Philadelphia, 1855).

Winyates, F.A., «The Services of Lieutenant-Colonel Francs Downman» (Woolwich, 1898).

Wolpert, Stanley А., «А New History of British India» (Oxford, 1997).

Woodbridge, John D., «Revolt in Prerevolutionary France: The Prince de Conti's Conspiracy against Louis XV, 1755-57» (1995).

Yaple, R.L., «Braddock's Defeat: The Theories and a Reconsideration», «Journal of the Society for Army Historical Research», 467 (1968), стр. 194–201.

Иллюстрации

1. Ужас Северной Атлантики

2. Неблагоприятное начало для Джорджа Вашингтона

3. Уэсли и индейцы

4. Бреддок на марше в форт Дюкень

5. Катастрофа Бреддока, 1755 г.

6. Луи-Жозеф, маркиз де Монткальм

7. Дэвид Юм, скептик и рационалист

8. Эдмонд Бёрк, пророк возвышенного

9. Сэмюэль Джонсон; его «Расселас» стал популярным в 1759 г.

10. Британский музей, открыт для публики в 1759 г.

11. Мадам де Помпадур, сила, стоящая за троном

12. Герцог де Шуазель, хитрый и жизнерадостный человек

13. Людовик XV, страдавший неврозом

14. «Конченый человек». 1759 год был последним шансом для «красавчика-принца» Чарли

15. Питт-старший, архитектор победы

16. Сахар, приз за победу в Вест-Индии

17. Водопад Монморанси, где Вульф потерпел первоначальное поражение

18. Канадский ландшафт: снег и лед становились обычным противником

19. Ниагарский водопад, кульминация «возвышенного»

20. Вольтер. Он полагал, что Канада не стоит гибели даже одного солдата

21. Бой слонов, убедительный символ сражения империй

22. Охота на тигров. Восемнадцатый век был одержим экзотическим Востоком

23. Генерал Роберт Клайв, среди французов равных ему не нашлось

24. Генерал Джеймс Вульф, герой Квебека.

25. Фридрих Великий, единственный союзник Британии на континенте

26. Война в Германии, Франция против Британии: первый раунд

27. Битва при Миндене, день славы британского оружия

28. Высадка Вульфа ночью около Равнины Авраама

29. Победа Вульфа при Квебеке

30. Смерть Монкальма

31. Смерть Вульфа

32. Роберт Роджерс, командир рейнджеров

33. Рейнджеры Роджерса в бою

34. Адмирал Хоук, победитель в сражении при Киброне

35. Битва при Киброне — победа в открытом море

Оглавление

Хронология событий

Предисловие

Введение

Глава 1 Сражение за Новую Францию

Глава 2 «Красавчик-принц» и хитрый министр

Глава 3 Питт и Вест-Индия

Глава 4 Канада

Глава 5 Индия

Глава 6 Вульф в Квебеке

Глава 7 Португалия, залив Лагуш

Глава 8 Минден

Глава 9 Равнина Авраама

Глава 10 Рейнджеры Роджерса

Глава 11 Залив Киброн

Заключение

Первоисточники: неопубликованные

Опубликованные первоисточники

Библиография

Иллюстрации