Поездка в Россию [Мирослав Крлежа] (fb2) читать постранично, страница - 2

тяготения.

Не кто иной, как Крлежа, впервые резко поставил вопрос об ответственности ЦК КПЮ за исчезновение в сталинских лагерях югославских работников Коминтерна. Это привело к разрыву с недавними единомышленниками, и за писателем в партийных кругах надолго закрепилась кличка "левого троцкиста".

Немало столкновений вызвал и призыв Крлежи к здравому смыслу в литературных спорах - в тридцатые годы среди югославской левой интеллигенции была распространена сектантская концепция "пролетарской литературы". Ее сторонники в полемическом задоре отрицали значение опыта мировой художественной культуры и предлагали критике руководствоваться исключительно "классовым чутьем".

Русскую культуру Крлежа всегда ценил очень высоко. Так, в 1920 году, посмотрев спектакль "Три сестры", сыгранный в Загребе "качаловской группой" артистов МХТ, он писал: "Думаю, пока жив, не забыть мне мгновений, когда Книппер-Чехова нервно зажигала спички и тушила их, смеясь и плача... Дивная женщина, она смеялась и ломала спички, в то время как Вершинин (Качалов) говорил ей о любви... "Три сестры"... Серо-коричневые, грязно-пепельные мутные российские сумерки, сумерки российской провинции, арцыбашевской, чеховской, с ее калошами, керосиновыми лампами и грязью на улицах, сумерки, когда двое несчастливых, недовольных жизнью людей могут сесть в темных комнатах на диван и соединить свои руки, и сердца их бьются учащенно, а с улицы доносятся голоса, далекие и глухие, гаснущие и замирающие... Да, то были великие, по-настоящему интимные, торжественные мгновения театра, когда разверзается пространство и все реальное куда-то исчезает... Книппер-Чехова ломала спички - это было впечатление настолько сильное, что зритель невольно начинал нервно хрустеть пальцами, и кровь приливала у него к голове..."

Вместе с тем писатель трезво оценивал и политические, и культурные события, происходившие в Советском Союзе. Так, в своей речи на съезде писателей Югославии в 1954 году он заметил, что "герасимовщина" (в живописи) есть не что иное, как апология провинциальной отсталости. Сказанного, наверное, достаточно, чтобы понять, почему появление новых книг Крлежи в русском переводе порой сопровождалось отчаянной борьбой.

"Правоверные" литературоведы и в Белграде, и в Москве создавали путевым заметкам Крлежи о России репутацию "сомнительного" сочинения. Над этой небольшой книжкой постоянно витала некая мрачная тень. Между тем это честная и умная книга. Хорватский писатель представил сочную, контрастную картину Москвы весной 1925 года и не лишенные интереса заметки о своей родине, о европейских городах. Крлежу-прозаика с его барочной, плотно насыщенной речью, со вкусом к детали, к форме, цвету, запаху описываемых предметов как будто комментирует трезвый и насмешливый Крлежа-публицист.

О путешествиях вообще

(Впечатления от северных городов)

Мои путешествия часто - как бы это сказать - получаются скучноватыми. Я видел Неаполь, но не умер (VediNapoliepoimuori!). Я побывал на острове Капри, но избежал неотвратимой встречи с Максимом Горьким. Я лицезрел купола собора Святого Петра, не побывав в Риме (как ни странно, это так и было). Был я и в Акрополе, над которым обычно ясное голубое небо, но в день моего приезда шел дождь и объявили мобилизацию. Всюду и везде кишели люди в военной форме, и во всех витринах были выставлены сине-белые транспаранты с надписью: "Zito obazilevsmas!"[2] Батальоны пехоты в грязных, с пятнами крови, гимнастерках цвета хаки маршировали перед Акрополем, горланя солдатские песни, и вся эта тифозно-холерная атмосфера вкупе с общим мутным, грязноватым колоритом помешала мне насладиться видом "красивейшего здания Греции - Парфенона" и почувствовать классическую золотую пропорцию большого и малого: АС:СD=CD:(AC+CD).

То, что было суждено увидеть и оценить нашему сиятельному Франьо фон Марковичу[3] или благополучно здравствующему Мережковскому, не дано было мне, многогрешному. Стражники Его Величества (ныне в бозе почившего короля Константина) обломали об меня свои приклады, когда я, проявив немыслимую и, разумеется, чисто плебейскую дерзость, попытался заглянуть за решетчатую ограду королевской виллы на Кале-Мария в Салониках. "Вон отсюда!"

В Генуе я чудом избежал хорошей трепки, когда попытался объяснить матросам, поднимавшимся на борт броненосца ради участия в военной авантюре при Триполи, что довольно глупо называть именем Данте Алигьери эту громадину, оснащенную тридцатисемимиллиметровыми орудиями. В Париже мне довелось увидеть сотни тысяч республиканцев, в состоянии крайней экзальтации прославлявших Его Величество короля Альфонса XIII. Я никак не мог взять в толк, что бы это могло означать. В то утро для меня перестала существовать Третья буржуазная республика, и я помню совершенно точно, что вопли сумасшедших в Шарантоне (заведение под покровительством Святого Мориса в Шарантоне - нечто вроде лондонского Бедлама, другими словами парижский Стеньевац[4]) мне показались куда более осмысленными. Там