Будущий год [Владимир Борисович Микушевич] (fb2) читать онлайн

Владимир Микушевич Будущий год

Роман-мозаика

Будущий год

— Вновь урок пропустив, ты диких гусей не застала;

Обогнала облака и не застала небес.

— Вашим урокам верна, всю жизнь я к вам торопилась; В

се говорила себе: съезжу на будущий год!

— Мой последний урок — этот вечер в доме безлюдном;

Будущий год миновал. Ты не застала меня.

В последствии Зоя сама недоумевала, почему она выбрала именно гранаты на рынке, по-осеннему изобиловавшем южными фруктами. Еще в поезде Зою заворожило безветрие. Листья падали ничуть не реже, чем в бурю, но падение каждого из них резче бросалось в глаза и отчетливее запечатлевалось. Лист уже давно лежал на земле, а винно-ржавый изгиб все еще вырисовывался в воздухе. Изгибы учащались вокруг; образуя сферу листопада, в которой Зоя чувствовала себя пленницей, И такие же точно изгибы вычерчивала над прилавком массивная смуглая рука, предлагающая гранаты. «Купите гранаты, мадам, окрасите губы навек», — по-восточному каркал голос, механически-назойливый; как речитатив экзотической говорящей птицы. Каждый гранат возникал из винно-ржавых изгибов безветрия, как будто на ладони умещался целый осенний день, закругленный в миниатюре; и нельзя было не купить его, как нельзя было избежать пространства, раскрашенного листопадом. Зоя думала, что избежала его, очутившись под высокими темными соснами. Ими когда-то славился дачный поселок, но теперь многие сосны сохли с верхушек и под ними пролегал не серебристо-желтый похрустывающий песок, а скользкое даже в засуху, шуршащее асфальтированное шоссе. Несмотря на выходной день, улица была пустынна. Ни одного знакомого лица не встретилось Зое. Только автомобили двигались навстречу, как бы вынюхивая на асфальте чей-то след, и Зое тоже захотелось принюхаться к неузнаваемой улице, которая прежде утешала ее и обнадеживала, предвещая самое важное в жизни. Но теперь даже знакомого запаха не удавалось уловить. Пахло бензином и асфальтом, а запах смолы и хвои не столько слышался, сколько угадывался где-то правее. Зоя свернула в переулок направо и остановилась перед ложбиной, поросшей молодыми чахлыми березками. Березовый лист не вспыхивал, падая, и не вычерчивал пламенеющих траекторий. Прозрачная желтизна осыпалась бесшумно и непрерывно, как в песочных часах, которых некому перевернуть. Казалось, время иссякало по мере того, как в золотистом мареве начинали вырисовываться отдельные обнаженные силуэты. Зоя не сразу сообразила, что стоит на берегу бывшего пруда. Очевидно, пруд пересох несколько лет назад, судя по березам, успевшим вырасти там, где прежде была тинистая вода. Зоя представила себе, как натыкались бы зимой коньки на эти приземистые скрюченные стволы. Никто, наверное, даже не помнит, что здесь был каток, именно здесь на льду Зоя впервые почувствовала себя красивой. Зоя повернула налево и оказалась на невысоком холме, поросшем старыми соснами. Глубокая неподвижная синева окутала Зою, начинаясь в траве под ногами и достигая хмурых верхушек. Зоя вздрогнула: здесь ничего не изменилось, и это было страшнее исчезнувшего пруда. Зоя болезненно почувствовала, как изменилась она сама. Было время, когда она каждый день проходила под этими соснами, а теперь, если бы не очередная ссора с мужем, она и сегодня вряд ли приехала бы сюда. Муж вечно спешил и вовлекал сына в эту спешку. Надо было поспеть в бассейн, в музей и в театр. Сыну даже сегодня некогда посмотреть, как небесная синева сгущается, переходя в хвойную тень. Зоя пожала плечами и убыстрила шаг, Она призналась себе, что боится опоздать. Пожалуй, не стоило сворачивать направо ради пересохшего пруда и неизменно синеющих сосен. Если бы она шла прямо, она бы уже вышла к более надежному мосту. Неизвестно, в порядке ли забытый дощатый мостик, на который она рассчитывала. Весной Зоя не раз опаздывала, потому что Таитянка затопляла этот мостик. Дачники всегда называли здешнюю речку Таитянкой, хотя Евгений Антонович настаивал на том, чтобы речку называли Таитянкой от слова «таить» или «таиться», Такое название, действительно, было уместным. Речка таилась в траве и в кустах, давая себя знать лишь во время весеннего паводка. Дощатый мост был цел. Под мостом лениво копошилась Таитянка, но Зоя даже не остановилась, чтобы вглядеться в знакомые струйки. Зоя и прежде боялась опоздать к Евгению Антоновичу. Он всегда находил для Зои время, но она лучше всех знала, как занят ее учитель. Считалось, что Евгению Антоновичу нечего делать после уроков. Семьи у него не было, свою математику он преподавал сорок с лишним лет, так что мог бы и не готовиться к урокам. В поселке рассказывали анекдоты о том, как несложно его домашнее хозяйство. Одна Зоя имела доступ в Святая Святых Евгения Антоновича, и после смерти матери для нее не было человека ближе, чем он, Без Евгения Антоновича она не только не поступила бы в университет, но вряд ли закончила бы даже школу. При этом Евгений Антонович не то чтобы воспитывал Зою, он вовлек ее в свою работу называл ее своим ассистентом, а иногда своей мукой. Конечно, Зоя не помогала Евгению Антоновичу на уроках, Их сотрудничество ограничивалось беседами с глазу на глаз. Это были именно беседы. Евгений Антонович не читал Зое лекций; он обсуждал с ней определенные проблемы, и Зоя постепенно отвыкала поддакивать своему учителю. Потом Зоя научилась иронизировать про себя над «фантастической математикой», как она называла предмет их уединенных бдений. Она едва ли призналась бы даже самой себе, что стыдится своей иронии. Зоя не писала своему учителю столько лет, потому что давно не помнила, а, быть может, никогда не знала его почтового адреса. Раньше достаточно было спросить любого встречного, где живет Евгений Антонович, но на другом берегу оказалась такая же безлюдная улица. Зоя прошла всю эту улицу, не находя ничего похожего на дом, который так хорошо помнила. Среди ухоженных участков один производил впечатление заглохшего пустыря. На забор намекали только лазейки, почти незаметные в непроходимом боярышнике. Зоя воспользовалась одной из них. Колючки вонзались в платье. Боярышнику не уступал шиповник. Одичавшие фруктовые деревья преграждали Зое путь. Среди сорной травы едва угадывалась дорожка. За деревьями виднелся облупленный дом. На крыльце не хватало ступенек. Зоя вошла в открытую дверь и поднялась по крутой скрипучей лестнице на второй этаж. В длинном коридоре все двери были закрыты, только одна приотворена. Зоя постучала в эту дверь, никто не ответил ей, но дверь послушно распахнулась. Зоя переступила порог. Не было никакого сомнения в том, что она очутилась в комнате Евгения Антоновича. Зое показалось, что она покинула эту комнату только вчера. Обстановка ничуть не изменилась. Письменный стол по-прежнему стоял у окна, запыленный диван так и остался у стены. Портрет висел на прежнем месте над диваном. Зоя предпочла бы поскорее убедиться в том, что она не забыла портрета, но сейчас его окутывала тень, а снять портрет со стены или включить свет Зоя постеснялась. Как в музее, она не отваживалась даже стереть пыль с подоконника. Присутствие Евгения Антоновича подтверждалось каждым предметом. По столу были разбросаны тетради с вычислениями. Зоя вздрогнула, узнав на страницах свой почерк. Получалось, будто она все эти годы участвовала в исследованиях Евгения Антоновича. Оконная рама беспомощно покачивалась в недвижном воздухе. По-видимому, комната давно проветривалась, и страница раскрытой тетради загнулась на сквозняке трепетным полукружием. Зоя почувствовала усталость и невольно села на стул у письменного стола. Ей хотелось пить. Зоя поискала глазами графин с водой, всегда стоявший на столе среди разбросанных тетрадей, но почему-то именно графин исчез. Пропал и нож, которым Евгений Антонович зачинивал карандаши. Зоя с трудом разломила руками один из гранатов и откусила сразу несколько пурпурных зернышек, насыщенных взрывчатым соком. Кислота ударила ей в глаза. Перед глазами поплыли темно-красные кружочки, точь-в-точь зернышки граната, потом образовались винно-ржавые изгибы, и Зоя глубоко вздохнула, как бы заключенная в огромном гранатном плоде. Когда она открыла глаза, лучи заходящего солнца били прямо в окно, а с подоконника в упор на нее смотрела белка. От неожиданности Зоя вскочила на ноги, замахнулась на белку и крикнула: «Кш!» Белка не особенно испугалась. Она не отпрыгнула, скорее перешагнула на еловую ветку, закачавшуюся перед окном, и оттуда снова уставилась на Зою. «Пошла вон!» — топнула ногой Зоя. Белка, как ни в чем не бывало, продолжала раскачиваться на ветке. «Ее не так-то просто спугнуть, не правда ли?» — послышался спокойный голос. Зоя обернулась и увидела Евгения Антоновича. Он сидел на диване под портретом, как всегда, в пиджаке и галстуке. Зоя поймала себя на мысли, что без галстука не может представить себе Евгения Антоновича. Однако в его внешности было что-то необычное. «Он без очков», — наконец, догадалась Зоя. Дымчатая голубизна неуловимых глаз обволакивала ее издали. «Простите, Евгений Антонович, я, кажется, задремала», — смущенно выговорила Зоя. «Ничего, отдыхайте, я подожду», — кивнул он.

— Кажется, я действительно заставила себя ждать, — попыталась отшутиться Зоя.

— Ждать не страшно, лишь бы дождаться, — ответил Евгений Антонович.

— Я, конечно, очень виновата перед вами; мне следовало приехать раньше…

— Тем более, я рад вас видеть.

Евгений Антонович никогда не говорил своим ученикам «ты». Его непоколебимая любезность восхищала и осаживала самых отчаянных сорванцов, но теперь в этом неизменном «вы» Зое почудилось безразличие.

— Вы не забыли меня, Евгений Антонович?

— Что вы, как можно забыть вас, мою Музу, мою вечную спорщицу. Муза на то и муза, чтобы опровергать наши выводы. Позвольте мне теперь опровергнуть вас…

— Но ведь я непростительно долго отсутствовала…

— Честно говоря, я не заметил вашего отсутствия.

— Вас навещает кто-нибудь?

— Разумеется, навещают; вы только что видели, меня навещает она…

Евгений Антонович показал на окно вслед ушедшей белке. Зоя принялась поспешно раскладывать на столе гранаты.

— Это для вас, Евгений Антонович…

— Благодарю. Они понравятся ей, будьте уверены.

— Что я могу сказать в свое оправдание, Евгений Антонович? Боюсь, вы не представляете себе, как некогда современному человеку. У меня диссертация, муж, сын… Вечно что-нибудь откладываешь на будущее.

— А как вы теперь понимаете будущее?

— Представьте себе, мой сын задает мне этот вопрос каждый день, вернее, каждый вечер. Перед сном он всегда спрашивает меня: «Мама, когда бывает будущий год?» Не знаю, что ему ответить. Может быть, вы подскажете мне…

— До сих пор я не позволял себе подсказывать моей лучшей ученице.

— А я все-таки ваша лучшая ученица?

— Кто же, если не вы…

Солнечный луч неуклонно приближался к портрету на стене. С тех пор как Зоя впервые вошла в комнату своего учителя, портрет постоянно висел над диваном, но Евгений Антонович никогда не говорил, чей это портрет.

— Есть вопросы, на которые даже лучшая ученица не может ответить. Тогда она обращается к учителю, — сказала Зоя.

— А учитель вправе напомнить ученице, что они прошли. Вспомните наши с вами исследования, уважаемый ассистент.

— Вспоминаю.

— Я пытался математически выразить отношение настоящего, прошлого и будущего. В будущем я склонен был видеть реализацию прошлого. С такой точки зрения будущее формируется по мере того, как прошлое накапливается и углубляется. Вы возражали мне…

— Так вот мне всю жизнь возражает муж. Он доказывает, что нам с сыном нельзя терять, нельзя упускать времени, как он выражается. Лекция сменяется кинофильмом, кинофильм — экскурсией. А я в этом калейдоскопе информации и развлечений не запоминаю ничего. Жизнь ускользает от меня. И от моего сына, боюсь, тоже…

— Вы боитесь?

— Боюсь, что не помню ничего, кроме отдельных мгновений. Помню, как стояла под сосной, как смотрела в небо, как слушала вас. А моему сыну некогда поднять глаза. Если он поднимает их, то принимает небо за купол планетария.

— Разрешите продолжить. Вы возражали мне, указывая на то, что я растворяю будущее в прошлом. И я учел ваши возражения.

— Евгений Антонович!

— Как же иначе, моя дорогая муза. Тогда я разработал формулу, от которой не отказываюсь и теперь: прошлое относится к настоящему, как настоящее к будущему. Таким образом, настоящее — это прошлое по отношению к будущему и будущее по отношению к прошлому.

— На это я возразила вам, что, приравнивая будущее к настоящему и прошлому, вы недооцениваете будущее.

— Совершенно верно. Тогда я уподобил прошлое и будущее двум параллельным линиям, которые пересекаются в бесконечности, то есть в настоящем.

— И я поняла вас в том смысле, что вы оказываете предпочтение настоящему перед прошлым и будущим.

— Да, в настоящем я увидел претворение прошлого и предварение будущего.

— А ваша любимая ученица так и не знает, когда бывает будущий год.

— Вы ошибаетесь. Вы знаете, это так же хорошо, как мы все, Сократ знал, что он ничего не знает. Мы не знаем, что мы знаем.

— Что же мы знаем, Евгений Антонович?

— Что мы живем в будущем, дорогая моя муза. Никто иной как вы навели меня на эту простую мысль. Каждое ваше мгновение не только было, но и осталось будущим для целых поколений, в сущности, пожертвовавших собой ради этого будущего, то есть ради нашего настоящего. На вопрос вашего сына я бы ответил так: «Будущий год уже наступил. Сейчас тоже будущий год».

Солнечный луч осветил, наконец, портрет на стене. Неожиданно для самой себя Зоя спросила:

— Евгений Антонович! Вы не скажете мне, чей это портрет?

— С величайшим удовольствием. Это портрет моей любимой ученицы.

— Неужели вы никого не любили в жизни, кроме своих учениц?

— Кого же любить учителю, если не свою ученицу, дорогая моя муза?

— Вы хотите сказать, что лучшая ученица пс всегда любимая? Я верно вас поняла?

— Не совсем. Ваш вопрос, пожалуй, сложнее вопроса, заданного вашим сыном. Отвечу вам, как умею. Она снова пришла ко мне в эту комнату, хотя давно уже закончила школу. Она тоже жаловалась, что жизнь ей не дается, Я не сумел или не успел разубедить ее. Началась война. И она, и я ушли на войну из этой комнаты. Я вернулся, она не вернулась.

— Она… погибла?

— Судите сами!

Зоя всмотрелась в освещенный портрет и отшатнулась, увидев свое собственное лицо. Раньше она не замечала никакого сходства между собою и портретом, потому что девочкой выглядела иначе.

Прошли годы, и сегодня утром она видела себя в зеркале именно такою. И теперь она как бы смотрелась в зеркало, в котором не отражалось ничего, кроме нее…

На улице, всё так же безлюдной, Зоя встретила, наконец, знакомую почтальоншу. После обычных вопросов и ответов Зоя осведомилась: «Л как себя чувствует Евгений Антонович? Вы носите ему пенсию на дом, или он ходит на почту сам?» Почтальонша запнулась в замешательстве: «На дом? Куда на дом? Из их дома всех уже переселили. А Евгений Антонович умер в позапрошлом году».

Стужа

Получив «посредственно» на экзамене по латинскому языку, он сел на электричку, вышел на загородной станции и углубился в лес. Всю дорогу он думал над тем, откуда в университете узнали его школьное прозвище Головастик. Свои злоключения он приписывал этому прозвищу. У преподавателя просто рука не поднялась бы поставить «хорошо» или «отлично» Головастику. Лес привлекал его потому, что избавлял от расспросов и встреч. Стояла оттепель, с деревьев капало. Тропинка проваливалась под ногами. Ему было все равно, куда она ведет. Он смотрел только себе под ноги, не глядя по сторонам, и не обращая внимания на то, что погода меняется. Неподвижные массивные тучи зашевелились. Сперва они ползли, потом поплыли и, наконец, полетели. Днем было гораздо темнее, чем в этих сумерках, предвещавших ясную ночь. Капать перестало. Тропинка затвердела, ухабистая и скользкая. Он сам не заметил, как свернул на лыжню, терявшуюся среди леденеющих стволов. Лыжня только что застыла и соблазняла своей накатанной прочностью. Сворачивать было больше некуда. Справа и слева расстилались непроходимые сугробы. Лыжня извивалась, петляла, двоилась. Невозможно было определить, сколько их рассекало прогибающийся наст. Стоило вступить на лыжню, и направление пропало. Однообразное вращение туч в клубящейся вышине увенчивало нечеткий чертеж лабиринта.

Он споткнулся, упал и сел в снегу Оказывается, под снегом скрывался ствол поваленного дерева. Он сидел на этом стволе и не думал вставать, поглощенный зрелищем, разворачивающимся в небесах. Тучи на глазах улетучивались. Вместо них в сторону заката наискось двигались облака, набирающие высоту. Казалось, одна и та же звезда исчезает, едва успев обозначиться то здесь, то там в светлеющем небе. За этой-то звездой и наблюдал он с неослабным вниманием. Лучистая лиловая точка возникала все дальше от места, где только что исчезла. Согласно правилам неведомой игры, нельзя было пропустить ни одного ее появления. Ему в голову не приходило, что он замерзает. Больше всего он боялся потерять из виду звезду, возвращающуюся в самых отдаленных, негаданных участках неба. Искрящиеся пассы заворожили его. Лишь в последнюю минуту сообразил он, что перемещение звезды давно уже сопровождается посвистывающим шуршанием. Это лыжи скользили по насту, Бегая по лесу на лыжах, Вера подобрала его. Она говорила, что наткнулась на него случайно. Напротив, он с годами перестал сомневаться в том, что Вера не могла не прийти.

Поблизости находилась лесная дача. Летом на дачу вывозили детей, а в зимнее время ее единственной обитательницей была сторожиха. Вера доводилась ей племянницей. На лесной даче отапливалась одна комната, в которой они провели ту ночь. Тетка ночевала в поселке. Утром он поехал в университет. В коридоре к нему подошел преподаватель и предложил пересдать вчерашний экзамен. Он пересдал экзамен на «отлично». Любопытно, что прозвище Головастик с тех пор совершенно забылось.

Не без тайного удовлетворения услышал он свое давнишнее прозвище вновь через тридцать с лишним лет, когда сам принимал экзамены в зимнюю сессию. Быстрота, с которой оно разнеслось по факультету, была не последним симптомом, подтверждающим принятое решение. Оставалось выбрать подходящий день, вернее, ясную морозную ночь. Дата мало заботила его. Он следил преимущественно за прогнозами погоды, Даже расписание пригородных электричек за тридцать лет почти не изменилось. Он не сомневался, что достиг леса того же числа, в тот самый час. К сожалению, другие приметы не совсем совпадали. Прогноз погоды сулил прояснение и резкое похолодание к ночи, Уже крепко подмораживало, но тучи едва начинали двигаться. Возникла опасность проглядеть закат в этой тусклой неразберихе полутонов. В знакомом освещении отчетливо прослеживалась тропа. Усталость давала себя знать. Сунув руку в карман, он убедился, что носового платка там нет. Сразу вспомнилась немытая посуда, скопившаяся не только на кухонном, но и на письменном столе. Там же были разбросаны неперепечатанные листы очередного исследования. Работа осложнялась тем, что он давно отвык разбирать свой почерк. Каждая новая страница немедленно перепечатывалась. Сам он печатать не умел никогда. Тем назойливее сновали в последнее время ускользающие мысли. Не давала покоя парадоксальная параллель между Иннокентием Анненским и чеховским Беликовым. Стоило взглянуть на Беликова беликовскими глазами, и его неаппетитное прозябание превращалось в житие интеллигентного мученика. Кипарисовый ларец Иннокентия Анненского уподоблялся футляру. Да и у Беликова мог быть свой кипарисовый ларец. Два высокообразованных собрата Акакия Акакиевича Башмачкина узнавались друг во друге. К ним присоединялся третий преподаватель древних языков — заброшенный Головастик. В этом трио каждый порознь произносил, обращаясь к людям и стихиям: «Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?»

Не в первый раз он падал и едва-едва поднимался на скользкой тропе. Ему все не попадалась лыжня, на которую нужно свернуть. Да и в небе творилось что-то непредвиденное. Тучи все еще не разошлись. Напряженно двигаясь, они поднимались все выше. Странно было видеть луну, парящую ниже туч. Он болезненно вздрогнул, взглянув на шероховатый срез луны. Скользко было не только под ногами, но и над головой. Мало того, что голова кружилась от этого стремительного скольжения. Ущербность луны отдавалась в его осиротевшем теле. Он падал потому, что хромал всем телом, безнадежно потеряв равновесие. За много лет он разучился ходить один. На каждом шагу не хватало Веры. Гнетущее чувство вины усугубляло физическую немощь. Пожалуй, все началось с того, что он отбил Вере вкус к танцам. Он высмеивал современные танцы до тех пор, пока они ей не, опротивели, а, может быть, ей просто не хотелось танцевать с другим. Она спрашивала, чем эллинские пляски лучше современных. Он отвечал, что чувствует в древнем танце оргиастическую стихию, тогда как современный танец — лишь раздражающая симуляция ритма. Впрочем, ей некогда было ходить на службу, не то что танцевать. Целые дни она просиживала за перепечатыванием его новых опусов. Ничуть не меньше времени требовали выписки из первоисточников. В определенные часы полагалось готовить диетические блюда, заваривать чай, напоминать о том, что пора на прогулку Он, как правило, норовил уклониться от прогулки, ссылаясь на прихоти неподатливой фразы. Вера прельщала его неповторимой расцветкой зимнего заката или первой звездой над прозрачной березой. Он твердо знал, что она настоит на своем. Тем приятнее было отнекиваться. Однако истинное преступление заключалось не в этом. Он видел, как ее изнуряют бессонные ночи. Для него самого ночь оставалась лучшей творческой порой. Каждую новую страницу прочитывал он вслух и ждал немедленного отзыва. Он рвал и метал, если, задремав, она отвечала невпопад, а тень вокруг ее глаз исподволь сгущалась.

Сначала он каждый день приходил на кладбище и часами простаивал над ее могилой, вспоминая, как перед зеркалом пытался самостоятельно завязать галстук. Вдеть нитку в иголку тоже не удавалось. Единственным утешеньем служил крепчайший чай, от которого даже днем не спалось. Он бередил эти мучительные мелочи, так как помнил: она не выносит, когда ему плохо. Он упрекал ее даже в том, что чувствовал себя виноватым перед ней. Кладбище вскоре разочаровало его. Там он не находил того, что искал. Тогда его помыслы обратились к лесу. Прежняя лыжня среди сугробов не могла обмануть. Он удивлялся, почему не падает больше. Шел он, очевидно, не по скользкой тропе, а для лыжни его путь был чересчур широк. Под ногами поблескивало и светилось. Усталости как не бывало. Он охотно замедлил бы шаг, однако ноги сами несли его. Он все откладывал момент, когда надо будет остановиться и оглядеться. При этом быстрый шаг не сокращал расстояний. Деревья, виднеющиеся впереди, не приближались. Сердцебиение учащалось, но не тяготило. Подняв голову на ходу, он увидел, что тучи в небе исчезли. Множество звезд сияло ему навстречу, и среди них невозможно было распознать лучистую лиловую точку, заворожившую его в прошлый раз. Звезды сопутствовали ему, приветливые, но безучастные. Все ближе и ближе слышалось на морозе посвистывающее шуршанье лыж.

Векша

Вика впервые посетила нас не очень кстати, хотя и по моему приглашению. Как раз в то воскресенье сын привел к нам свою невесту, и мы обсуждали будущее молодой четы. Откровенно говоря, нам с мужем не нравилась невеста сына. Особенно обижало нас то, что наш дом был для нее благоустроенной летней дачей. Она не представляла себе, как можно жить в таком доме зимой, а мы прожили в нем всю жизнь и вырастили сына. Она хотела сохранить за собой одну комнату для летнего отдыха и зимних развлечений, совершенно уверенная в том, что жить можно только в городской кооперативной квартире. Мы с Вячеславом Илларионовичем не перечили ей, но оба приуныли в ее присутствии. Что греха таить, я пригласила Вику в смутной надежде на то, что мой сын ею заинтересуется, если не увлечется. Вика казалась мне неотразимо обаятельной. Она только что устроилась преподавательницей в детскую музыкальную школу, где я работала. Помню, как с первого взгляда меня заворожили ее длинные волосы странного зеленовато-каштанового оттенка. Я попыталась даже узнать у моей парикмахерши, нельзя ли окрасить волосы в такой цвет, но ничего подобного не нашлось в распоряжении опытной мастерицы. Да и не похоже было на то, что Вика красит волосы. Скорее всего, она вообще не прибегала к услугам парикмахерской. Ее коса производила впечатление причудливой неподдельности, впрочем, как и она вся. Наверное, этим и объяснялся ее удивительный дар всех располагать к себе. Ученики души в ней не чаяли. Наши преподавательницы, большей частью пожилые, ревновали ее к ученикам, однако благоволили к ней. При этом Вика была несловоохотлива или, лучше сказать, немногословна. Однажды на педсовете ее критиковали за то, что она завышает оценки ученикам. Вика не отпиралась и не оправдывалась. Она села за фортепьяно и сказала: «Я лучше сыграю». Она сыграла, и нападки, действительно, прекратились. В то воскресенье, почувствовав натянутость в нашем семейном кругу, Вика тоже сказала: «Я лучше сыграю». Нам было не до музыки, но, разумеется, никто не возражал. Игра Вики отличалась одной особенностью. При всей технической точности исполнения даже знатоки затруднялись определить, какую пьесу она только что сыграла. Вика не играла ту или иную вещь. Она просто играла (глагол в данном случае не только не нуждается в дополнении, но исключает его). Слушателей захватывала цепкая гибкость исполнительницы. Ее игра передавалась нервам и мышцам. Вечером, когда мы с Вячеславом Илларионовичем остались одни, я рассказала ему, что ученики зовут молодую учительницу Викшей или Векшей и даже преподаватели не называют ее иначе. Теперь я вспоминаю, как насторожился Вячеслав Илларионович при слове «Векша». Тогда мне казалось, что мои рассказы не производят на него впечатления. И немудрено: Вячеслав Илларионович был слишком озабочен проектом, который предстояло сдавать в ближайшие недели. По линии своего института муж проектировал завод ядохимикатов. С этим проектом соприкасалась его докторская диссертация. Вечная сосредоточенность мужа беспокоила меня. Я пыталась развлечь его своей болтовней. К тому же пора было обсудить с ним одно неотложное дело. Вика жила далеко от нашей музыкальной школы и тратила очень много времени на дорогу. В нашем доме освобождалась одна комната. Эту комнату я хотела временно предоставить Вике. Мой муж рассеянно согласился.

Сын вскоре переехал в город к молодой жене, и Вика обосновалась у нас в доме. Однажды мне позвонил сослуживец мужа. Я узнала, что у Вячеслава Илларионовича серьезные неприятности на работе. Меня просили повлиять на него. Непримиримая позиция Вячеслава Илларионовича якобы наносила ущерб не только ему самому, но и всему институту. Вечером я имела с мужем разговор. Оказывается, там, где, согласно проекту, должен был строиться завод ядохимикатов, протекала речка. Речка эта не значилась ни на каких картах. Не было оснований принимать эту речку во внимание при проектировании. Од-i шко пуск завода означал неминуемую гибель речки. Узнав об этом, Вячеслав Илларионович отказался подписать готовый проект. Таким образом, план срывался, а это грозило институту катастрофическим провалом. Естественно, Вячеслав Илларионович рисковал своим собственным положением. Я за него испугалась. Я возражала сбивчиво, но настойчиво против донкихотского пыла, так мало свойственного ему до сих пор. «У этой канавы небось и названья-то нет», — обронила я с наигранным пренебрежением. «То есть, как нет, речка называется „Векша“», — чуть ли не торжествующе парировал Вячеслав. Я невольно взглянула на Вику. Она потупилась и пробормотала: «Я лучше сыграю». Ее игра подвела итог нашему объяснению. Вика играла цепко и четко, все расставляя по местам. С этого вечера каждый из нас на зубок знал свою роль. Нельзя сказать, что я сразу примирилась с моей ролью, но уже играла ее, не отваживаясь, правда, объявить: «Я лучше сыграю».

Вячеславу Илларионовичу предстояло доказать существование речки, прежде чем отстаивать ее. Кроме того, он решил собственными силами переделать проект. Место для завода нашлось на безопасном расстоянии от речки не так уж далеко от запланированного. Иго указала Вячеславу Илларионовичу Вика, хорошо знавшая берега речки. Она же разыскала первое упоминание о реке Векше в летописи четырнадцатого века, если не ошибаюсь. Вика снабдила Вячеслава Илларионовича любопытнейшими сведениями. Так, например, в речке все еще ловилась рыба. Чистая речная вода мало чем уступала ключевой. От речки Векши зависело водоснабжение окрестных деревень и поселков, не говоря уже о рощах и лугах. Вячеслав Илларионович работал на свой страх и риск Никто не соглашался с ним. Вышестоящие инстанции слышать не хотели о новом проекте. Вячеслав Илларионович забыл, что такое выходные и свободные вечера. До поздней ночи сидел он, склонившись над вычислениями и чертежами. Вика разделяла его труды. Мне было невдомек, откуда берет она данные, требовавшиеся для проекта. В ценности этих данных сомневаться не приходилось. Полагаю, что без них проект не состоялся бы. Когда Вячеслав Илларионович работал, Вика была рядом с ним. Удивляюсь, как при свете настольной лампы не путал он с чертежами тень ее зеленовато-каштановых волос. Я не то чтобы чувствовала себя лишней: их работа исключала меня. Мне было стыдно от того, что они работают, а я устала. Сама не помню, как однажды заполночь прикорнула в комнате Вики, оставив их в нашей комнате наедине до утра.

С тех пор так и повелось. Я ни с кем не советовалась и никому не жаловалась. Наш сын, изредка навещавший нас, не замечал никаких изменений в нашем домашнем обиходе. Он продолжал считать Вику временной гостьей. Для меня она была, мягко говоря, членом семьи. Я могла бы задаться вопросом, кто, в сущности, хозяйка дома, она или я, но тогда эта мысль почему-то не приходила мне в голову. Мы не выясняли отношений. Я продолжала нести хозяйство, ходила за продуктами, готовила, стирала на троих. Вячеслав Илларионович и Вика аккуратно отдавали мне свою получку. У нас был общий стол, за которым мы говорили на общие темы. Каждый вечер Вика играла на пианино, и они с Вячеславом уединялись в бывшей нашей комнате. Я как бы поменялась комнатами с дочерью, вышедшей замуж. Я ловила себя на мысли о том, что моя жизнь сложилась бы точно так же, если бы на Вике женился мой сын. Ночами свет подолгу не гас в их комнате. Слышался негромкий разговор, сменявшийся перешептыванием. Помню, как болезненно поражал меня первое время ее приглушенный смех. Каюсь, я подумала, было, что смеются надо мной. Потом я поняла, что так нельзя смеяться над кем-нибудь. Смех Вики напоминал ее игру. Я назвала бы этот смех заразительным, потому что у меня на глазах были слезы, как будто я смеялась до слез, хотя я вовсе не смеялась.

Родная дочь не ухаживала бы за мною преданнее Вики, когда я заболела. Ночью она то и дело подходила к моей постели, бегала за лекарствами, всегда была дома, когда приходил врач. Я убедилась, что с домашним хозяйством она справляется не хуже меня. При этом она не переставала помогать Вячеславу Илларионовичу. Проект близился к завершению. Существование речки Векши было доказано. Ее достопримечательности и проблемы досконально описывала статья в областной газете. Мне полегчало, и я на правах выздоравливающей вздумала поговорить с Викой откровенно. Я сказала, что готова уступить ей свое место навсегда, если нужно, готова совсем уйти. Тут же я почувствовала, что моя откровенность невпопад. Вика покачала головой. Честное слово, я предпочла бы, чтобы она сказала: «Я лучше сыграю». Скороговоркой без запинки Вика ответила мне: «Не беспокойтесь, все это не надолго».

Вика исчезла в тот самый день, когда новый проект был представлен. Вернувшись вечером домой, Вячеслав Илларионович не застал ее. Я ничего не могла сообщить ему. В этот день на работе Вика тоже отсутствовала. Мы сидели друг против друга, как чужие, и на ночь разошлись по своим комнатам. Утром Вячеслав лежал в постели без сознания. Я едва успела вызвать неотложку. Не буду описывать подробности его болезни. Она была затяжной и очень опасной. Врачи предупреждали меня, что летальный исход очень возможен, Напротив, на работе Вячеслава Илларионовича ситуация менялась к лучшему. Мне часто звонили его сослуживцы. Проект находил сторонников. Трудно было возражать против явных его преимуществ. Я ухаживала за больным, но мы почти не разговаривали между собой. Что-то главное в нашем общении было утрачено. Наконец, нас известили, что проект принят. Эта новость способствовала выздоровлению Вячеслава, но ничего не изменила в наших отношениях. На работе я пыталась выяснить, что с Викой. Мне с недоумением отвечали, что такая у нас не работает. Даже ученики не вспоминали о ней. Векша была официально признана, Вика как в воду канула. Ее существование пришлось бы доказывать, как существование речки, недоказуемое без ее помощи.

Как-то вечером Вячеслав Илларионович упомянул вскользь, что ему надо выехать на объект. Я отпросилась на работе и поехала с ним. Состояние его здоровья еще внушало мне опасения. Мы ехали на электричке, потом на служебном автобусе. Дальше мы пошли пешком. Стояла поздняя осень, деревья только что облетели. Ни облачка не было в студеном, прозрачном небе, и с первого же шага нас переполнила синева. Дорогу нам пересекла невзрачная речка. Она не протекала, она прыгала, упругая и гибкая, бежала мимо нас всем своим длинным телом, потупившись как бы со стыда. Впервые за много месяцев мы с Вячеславом взялись за руки. Я узнала Векшу и поняла: это все, что осталось от нашей жизни. «Я лучше сыграю», — обещало цепкое зеркало.

Песчаная вьюга

Валентин все еще не мог решить, надо ли возвращать Алдоне фотокарточку, подобранную в дюнах. Он даже не подобрал, а поймал ее, подхваченную вечной поземкой. Песок полз и клубился, уподобляясь нетающему снегу. Еще миг, и фотокарточка исчезла бы в этом всеобщем зыбком скольжении. Фотокарточку следовало вернуть, если Алдона уронила ее нечаянно. С другой стороны, не навязчивость ли — возвращать предмет, выброшенный за ненадобностью, особенно если предмет имеет отношение к тебе? Жест Алдоны был слишком неопределенным, К тому же Валентина поразило неожиданное обстоятельство. Неподалеку в дюнах стояли и беседовали два человека, ради которых он приезжал сюда из года в год, не подозревая, что они знакомы друг с другом.

Валентина и Адомаса сблизила латынь. Случайной латинской цитаты в случайном разговоре оказалось достаточно. Латынь с детства завораживала Валентина. В медицинском институте он упивался латынью, как чернокнижник заклинаниями. В латинской терминологии ему чудилась тайная целительная сила. Впоследствии он выписал достаточно рецептов для того, чтобы избавиться от латиномании, как он сам иронически говорил, однако во время ночных дежурств непременно перелистывал книгу римского поэта. Встреча с Адомасом укрепила Валентина в его давнем пристрастии. Для Адомаса латынь была мироощущением. Валентин, как музыку, слушал его русскую речь, не уступающую латыни в своей старомодной безупречности. Ради этого стоило приезжать на балтийское побережье, даже если подчас вспоминались похожие пассажи у Томаса Манна в «Волшебной горе».

Впрочем, была и другая причина для приезда. Однажды в море Валентин бросился на помощь к юной купальщице, заплывшей слишком далеко. Глянув ему в лицо, девушка побледнела и отшатнулась. Валентин подумал, что ей стало дурно, однако до берега она благополучно добралась сама. Сначала Валентин полагал, что их роман — всего лишь курортный каприз взбалмошной студентки. Он провожал Алдону, не надеясь когда-нибудь свидеться с нею. Ровно через год Алдона ждала его у остановки автобуса. С тех пор их ежегодные встречи стали правилом. Это было в духе Алдоны. «Я противница абстракций, — говорила она. — Меня интересует лишь то, что я могу осуществить в жизни». Валентин давно убедился, что это не просто слова. Алдона увлекалась Японией. Она постоянно читала японских писателей в русских и английских переводах. Под ее влиянием Валентин уловил японский колорит в сизой дымке, которой всегда были подернуты сосны и песчаные высоты над заливом. Вглядываясь в них, Валентин воочию переживал пейзажи Хокусая. Кроме этих пейзажей, Алдона подарила ему головокружительный натиск балтийской волны и жесткую щекотку нежно-розового вереска. Но драгоценнейшим подарком оставалось ее длинное тело, светящееся в сумерках и на полуденном солнце, так что солнце не могло затмить этого млечного излучения. Так же таинственно светилась каждая мысль, каждое слово Алдоны. Она взрослела, но не менялась. Валентин год от года отчетливее видел прежнюю студентку в молодом инженере из Каунаса. Но было что-то гнетущее в регулярности их встреч. Они оба словно платили дань загадочной целесообразности. Особенно озадачивала Валентина подчеркнутая пунктуальность писем, в которых Алдона поздравляла его с днем рождения.

Итак, Валентин спрашивал себя, уронила Алдона только что фотокарточку или выбросила ее. Однако прежде следовало бы выяснить, откуда эта фотокарточка у Алдоны и зачем она хранила ее. Неужели так много значил для нее стареющий врач, от которого давно ушла собственная жена, устав ревновать его к безнадежным больным обоего пола? Валентин снова взглянул на фотокарточку и на этот раз усомнился, с него ли она снята. Очевидно, снимок был сделан много лет назад, он поблек и обветшал. Но бесспорное сходство говорило само за себя. Каждый узнал бы его на снимке, хотя едва ли он выглядел так молодо в год, когда встретил Алдону. Валентин так сосредоточился на последнем неуловимом жесте Алдоны, что не представлял себе, о чем еще может заговорить подошедший Адомас, а тот заговорил совсем о другом:

— Странные веянья распространяются среди нынешней молодежи. Не понимаю, чем их так привлекает переселение душ. Мне лично эта идея совершенно чужда.

— Вам чужды «Метаморфозы» Овидия?

— Видите ли, здесь имеет место характерное недоразумение. Метаморфоза — это не метемпсихоз. Не только у Овидия, но, как я полагаю, даже у Пифагора метаморфоза осязаема и телесна: тело превращается в тело. Вы видите цветок, и вы узнаете в нем Нарцисса. В него влюблялись, узнавая в нем цветок. Вы скажете, что Будда тоже узнается в слоне и гусе «Джатак». Но в «Джатаках» меняется облик на облик; тело исчезает в своей иллюзорности, и, в конце концов, перед нами лишь вариации торжествующего Ничто. Тогда совершеннейшее подобие бытия — здешний песок. Но я вижу цветущий нарцисс, и передо мною личность Нарцисса, познавшего самого себя.

— Извините меня, я врач, и для меня такое самопознание — болезнь. Слишком часто человек склонен принимать свою болезнь за гною личность.

— И вы беретесь излечить человека от его личности?

— Не совсем так. Для меня болезнь в том и заключается, что человек принимает свою болезнь за свою личность. Здоровье тоже проблематично, согласен, однако я принимаю человеческую личность лишь при условии, что она — здоровье, а не болезнь. Я не могу пройти мимо человеческого страдания. Когда я нижу больного, я бросаюсь к нему на помощь, даже если он болен самим собой.

Адомас вздрогнул и побледнел при этих словах. Валентину вспомнилось, как отшатнулась Алдона, впервые увидев его в море. Адомас нарушил молчание:

— Чувствую, что мне пора высказаться. Я, как и вы, приезжаю сюда для того, чтобы встретиться с Алдоной.

Превратно истолковав резкое движение Валентина, он запнулся и с видимым усилием продолжал:

— Нет, поверьте, я не намерен вторгаться в ее или вашу личную жизнь, хотя имею на это некоторое право, Если Алдона называет матерью мою бывшую жену, меня она должна бы называть отцом. Но Алдона — наша внучка, а не дочь; просто она не помнит своих настоящих родителей.

Смущение не мешало Валентину ловить каждое слово Адомаса, рассказывавшего с напускной сдержанностью:

— Ребенком я слышал в костеле латынь, и латынь зачаровала меня. Ничем другим я не интересовался. А где было крестьянскому мальчику изучить латынь, если не в духовной семинарии? Я готовился в ксендзы, но, встретив Терезу, отказался от духовной карьеры. Мы поженились, и я стал преподавателем латыни. Тереза была беременна нашей будущей дочерью, когда ушла от меня к другому. Он был врач, как вы. В это время Литву оккупировали немцы. Возлюбленный Терезы участвовал в подпольном движении сопротивления и помогал партизанам. Я ни в чем таком не участвовал, но у меня в квартире собирался небольшой кружок молодежи, изучающей классическую и средневековую латынь. Я полагал, что оказываю духовное сопротивление нацизму. Вы знаете, я до сих пор убежден: гуманистическая традиция не просто пользуется латынью, она основывается на латыни. Неслучайно медицинская и юридическая терминологии остались латинскими: их функции — блюсти устои человечности. Я не знал, что моя квартира используется подпольщиками как явочная. Поэтому возлюбленный Терезы проявлял такой интерес к латыни. Однажды в мою квартиру ворвалось гестапо, и нас всех арестовали. Он погиб, я остался жив, и Тереза винит меня в его смерти. Она проклинает мою латынь, зовет ее духовным коллаборационизмом. Нашу дочь она растила одна, не позволяла помогать ей. Я ни разу в жизни не говорил со своей дочерью, видел ее только издали, пока она не умерла вскоре после того, как родилась Алдона. У меня было много поводов жалеть о том, что я остался жив, но нет ничего тяжелее этого.

— А ваша внучка?

— Она видится со мной без ведома бабушки. Но знаете, для чего она видится со мной? Она допытывается, вправду ли вы похожи на бабушкиного возлюбленного, погибшего якобы по моей вине. Она знает его по фотокарточке, с которой не расстается.

Пальцы Валентина нащупали фотокарточку в кармане, и она чуть слышно хрустнула. «А что вы ответили вашей внучке?» — спросил он.

— Я убеждал ее, что она ошибается. Я сам так думал до сих пор. Может быть, сказывался дух противоречия или бессознательный бунт против судьбы. Но только что вы буквально повторили слова погибшего: «Когда я вижу больного, я бросаюсь к нему на помощь, даже если он болен самим собой». Невозможно отрицать вашего сходства с ним. Это нечто большее, чем сходство. Я узнаю его в вас. Просто я боялсяпризнаться себе в том, что заставило меня искать знакомства с вами. А сегодня Алдона сказала мне, что вы родились в день, когда он был казнен…

Валентин медленно шел среди скользкого клубящегося песка. Он пристально смотрел на фотокарточку, как будто она могла напомнить ему последний жест Алдоны. Что было в этом жесте — небрежность отчаяния или прихоть выздоровления? Или Алдона больше не нуждалась в обветшалом свидетельстве неизжитого прошлого?

Час разлуки

В ту субботу Тамара погнала корову к ветеринару, и мне пришлось отправиться в школу, куда нас вызывали по поводу нашей дочери Алевтины. Учительницу звали Риммой Константиновной. Волосы у ней были явно крашеные, но искусственная белокурость казалась натуральным цветом, и любой другой цвет портил бы их. Ее возраст как бы не соответствовал ее внешности, но трудно сказать, старше или моложе своих лет она выглядела. Римма то и дело смотрела на часы с нервной собранностью деловитой современницы даже тогда, когда не боялась опоздать, Она не стремилась узнать, сколько времени; ей хотелось уточнить, который час, Помню, как она взглянула на часы, с места в карьер начав разговор со мной:

— Я очень рада, что пришли именно вы, а не ваша жена. Дело, в общем, касается скорее вас, чем ее.

— Вы недовольны Алевтиной?

— Напротив, я должна вам сказать, что у нее явно выраженные способности к языкам.

Она была бы первой ученицей по английскому языку, если бы… извините, если бы не вы.

— Неужели я мешаю ей заниматься? Я бы даже репетитора ей нанял, если уж на то пошло.

— К сожалению, дело обстоит несколько сложней. Выслушайте меня, пожалуйста, Алевтина убеждена, что высшее образование не для нее, так как она ваша дочь, а вы… вы ведь не смогли получить высшего образования.

— Ну и что же?

— Не знаю, представляете ли вы себе, как много вы значите для вашей дочери. Она полагает, что унаследовала не только черты вашего характера, но и ваш, так сказать, жизненный путь…

Я уже начинал думать, что наконец научился избегать вспышек, всегда ставивших меня в нелепое положение. Но тут на меня снова накатило:

— Откуда у современного человека такая извращенная вера в наследственность? Неужели это влияние науки? Разве наследственность — фатум или раз навсегда заведенный часовой механизм? Даже у Данте предначертания светил не упраздняют свободной человеческой воли. Наследственность — сокровище возможностей, а выбор всегда за нами…

Меня прервал взгляд Риммы. Она посмотрела на меня, как другие смотрят в таких случаях, и тут же глянула на часы. Я решил, что она спешит отделаться от сумасшедшего, но ошибся.

В общем, Римма была достаточно точно информирована о моем жизненном пути. Меня взяли в армию с первого курса философского факультета, Отбыв действительную службу, я восстановился в университете, Но я встретил Тамару, и вскоре оказалось, что должна родиться Алевтина. Тамара не возражала против того, чтобы я закончил курс. Ее средства предоставляли мне такую возможность. Тамарина мать работала на кухне в санатории. Дочь устроилась туда же. Еще при жизни матери они держали корову и откармливали свиней. Осиротев, Тамара не потерялась. Она с успехом продолжила материнские начинания. Может быть, я просто отвык учиться, но при Тамариных доходах мне было неловко приносить домой лишь маленькую стипендию. Я оставил университет и пошел работать шофером на дальних рейсах. С тех пор я зарабатывал не меньше жены. О моих прежних интересах свидетельствовала лишь моя библиотека, Сначала жена возмущалась тем, что и трачу такие большие деньги на старые растрепанные книги, Пожалуй, Тамара не роптала бы, если бы я приобретал новые роскошные издания. Но в моей библиотеке не было даже Дюма, а имена Плотина и Чаадаева ничего не говорили Тамаре. Впрочем, она и с книгами примирилась, сочтя, вероятно, что тратить пришлось бы больше, если бы я, скажем, пил.

Только в книгах я встречал свои мысли. Только книги со мной соглашались или перечили мне. Иногда книги злили меня, потому что они всего-навсего книги. На читательских конференциях говорили совсем о другом. В литобъединениях я слышал стихи разного достоинства, но мне было не до них. Меня занимала проблема свободы и необходимости. Допустим, рассуждал я, от меня не зависело, когда, где и от кого родиться. Но вот университет, например, я мог бы закончить и не закончил его по своей вине. А по своей ли? Может быть, сказалась наследственность или среда? А тогда не каждый ли мой шаг предопределен от века? Поворот руля, и моя машина полетит под откос. Что меня удерживает от этого поворота, моя собственная воля или инерция жизни, унаследованная от земноводных и ящеров? Я бросил университет случайно, но именно случайность непоправима, а, значит, неотвратима. Неужели в человеческой жизни случайность и есть необходимость? Я мог бы встретить Ярославну, а встретил Тамару. Даже если я вздумаю вернуться в университет, разве вернется то мгновение, когда я решил бросить его? Необходимость начинается с безвозвратного. Знаменье необходимости — часовая стрелка. И я вспоминал, как Римма смотрит на часы.

Лето я провел вдали от дома, занятый перевозками в связи с уборочной страдой. Ночами за рулем у меня было время поразмыслить, как разыгрывается человеческая жизнь и можно ли ее переиграть. Домой я возвратился ранней осенью и однажды в пригородном автобусе встретил Римму. Не сговариваясь, мы вышли из автобуса и заблудились в ослепительных лесах, Я успел только заметить, что блекнущая трава и Риммины волосы окрашены в один и тот же рыжевато-ржавый цвет. Вечером на остановке автобуса нас ждала Алевтина, и мы втроем отправились на квартиру к Римме, как будто это само собой разумелось. Алевтине явно случалось и прежде там бывать. Она великолепно ориентировалась в квартире и через несколько минут уже заварила для нас чай. Мы засиделись у Риммы допоздна, и я принудил себя уйти, так как счел, что позже задерживаться невозможно именно потому, что моя дочь не собиралась уходить, а предлогом для ухода послужил очередной нервный взгляд хозяйки на часы.

С того вечера Римма и Алевтина разлучались только тогда, когда Римма вела урок в другом классе или присутствовала на педсовете. Моя дочь не только провожала свою учительницу на работу и с работы, она практически переселилась к Римме, как бы приглашая меня последовать ее примеру. И я подчинился, нельзя сказать, что с неохотой. Не застав дочери дома, я послушно спешил туда, где не мог не застать ее, и мы втроем коротали длинные осенние вечера. Впервые в жизни я мог поговорить о проблемах, волнующих меня. Я полагал, что нашел веские аргументы против предопределения, и меня не расхолаживала даже скованность, с которой Римма возражала мне. Алевтина никогда не вмешивалась в разговор, сосредоточившись над домашними заданиями. Она готовила ужин, разливала чай. Я всегда уходил домой первый. Алевтина, казалось, бывала дома только для того, чтобы убедиться, вернулся ли я. Можно было себе представить, как судачат в поселке о нашей семейной жизни. Один я ни о чем не задумывался, и меня в моей беззаботности обнадеживало полное спокойствие жены, невозмутимо хлопотавшей по хозяйству. Неужели Тамара точно знала, что Алевтина ни на минуту не оставляет меня с Риммой наедине?

Я столкнулся с Риммой на улице в зимних сумерках. Она бежала мне навстречу, и на меня сразу пахнуло непоправимым. Римма ломала себе руки, судорожно кусала платок. Захлебываясь от слез, она впервые обратилась ко мне на «ты»:

— Слушай, давай уедем завтра же! Я больше так не могу…

— Куда уедем? Зачем? Что вы?

— Я больше так не могу, понимаешь, не могу… Она преследует меня, выслеживает, следит за каждым моим шагом. Даже ночью, в темноте, в пустой комнате я чувствую на себе ее уничтожающий взгляд…

— Чей взгляд, Римма? Вы нездоровы…

— Да дочери вашей, вашей милой Алевтины! Она ненавидит меня, она поклялась меня извести…

— Алевтина?… Извести?… Вас?…

— А чем же она, по-твоему, занималась все это время? И она добьется своего, добьется, уже добилась! Знаете, что она сказала мне т‹ ›лько что при всех на уроке?

— Что она вам сказала?

— Она спросила меня, как будет по-английски «разлучница».

И Римма посмотрела на часы, как зверек смотрит на капкан, в который попался. Никогда не прощу себе, что даже в ту минуту не сказал ей «ты».

Л вечером мы пили чай втроем, как ни в чем не бывало. И мы коротали вечера у Риммы, как ни в чем не бывало. Мы как бы считали своим долгом не разлучаться ни на один вечер. Правда, разговоры не клеились, потому что скованность Риммы передалась мне. Я узнал от Алевтины, что Римма уезжает. Моя дочь вдруг без обиняков сказала мне, что сегодня мы провожаем ее. Римма сидела в комнате молча и безучастно. Вещи укладывала Алевтина. Она сортировала багаж резко и внимательно, как будто делала обыск, а не упаковывала чемоданы. Закончив сборы, она взяла Римму за руку и посмотрела на часы, подчеркнуто подражая ее взгляду. Не знаю, торопились мы или медлили, когда шли на поезд, мы честно старались не опоздать. Попрощались мы без лишних слов. В окне вагона я поймал последний взгляд Риммы. Почувствовав резкий толчок, я подумал, что поезд тронулся, и он действительно тронулся как раз в тот миг, когда Алевтина крепко и решительно взяла меня под руку.

Сестра и друг

Уважаемый профессор Виталий Вертоградов!

Простите, что обращаюсь к Вам так: негде уточнить Вашего отчества. Мне запомнились Ваши выступления по телевизору посвященные творчеству Сергея Есенина. Надеюсь, Вы напишете книгу о поэте Сергее Осинине теперь, когда он трагически погиб. Хочу сообщить некоторые сведения о нем, чтобы Вам не утруждать себя изысканиями. Извините, что коряво пишу: у меня образование — неполная семилетка.

Сергей Осинин родился 9-го мая, в День Победы, только за девять лет до настоящего Дня Победы, в 1936 г. Мать Сергея Екатерина Осинина была тогда студенткой мединститута, а отец его — командир Красной Армии. Отец Сергея проживал тогда со своей семьей в военном городке и ходил на станцию мимо нашего общежития железнодорожного транспорта. Бабушка Сергея Елизавета Никитишна с самого начала была против, но Екатерина Валерьяновна ее не послушалась. Тот командир был намного ее старше и свою прежнюю семью не оставил. В июне 1941 года Катерина Валерьяновна поехала к нему в его воинскую часть, расквартированную на западном рубеже, и погибла вместе с ним, когда он пал смертью храбрых в первый день Великой Отечественной войны. Так что Сереженьку растила бабушка. Елизавета Никитишиа работала учительницей начальной школы, а комнату в общежитии железнодорожного транспорта ее ›хранила как вдова железнодорожника. На память от родителей Сереженьке осталась только книжка «Избранный Есенин». Эту книжку отец подарил матери, и Сереженька тайком прочел ее всю, как только научился читать. Когда бабушка узнала об этом, она очень рассердилась, так как считала Есенина поэтом упадочным и вредным. Книжку она у внука отняла, но Сережа знал уже всю книжку наизусть. Вы помните, тогда Есенина у нас не издавали, вот и стали приглашать Сережу в разные дома, чтобы он почитал наизусть. Особенно часто бывал он у Евдокии Ксаверьевны. Она с Елизаветой Никитишной училась до революции на высших женских курсах, а потом вышла замуж за профессора. Евдокия Ксаверь-евна приютила меня, так как я была круглая сирота и помогала ей по хозяйству, дачу прибирала, квартиру, в саду работала, снег зимой расчищала. Моя мать с братишками во время войны померла в деревне, и я совсем одна осталась. Так вот и увидела я впервые Сереженьку на даче у Евдокии Ксаверьевны. Было ему тогда четырнадцать лет, я на два года старше. Помню, как он гостям декламировал:

Гости сидят, и среди них полковник, такой представительный, уже пожилой, слушает, а у самого на глазах слезы. Как прочел Сереженька про «головы моей желтый лист», я взглянула на него и подумала, что он про самого себя свои стихи читает. И не мне одной, всем так думалось, я уверена. Бывал Сережа не только в хороших домах. Блатные тоже приглашали его читать, он мне потом рассказывал. Было у нас в поселке несколько дач, где они собирались, и Сереженька туда ходил. На столе всегда стояли всякие вкусные угощения: и копченая колбаса, и окорок, и черная икра, «грязь» по-ихнему. Вели они там себя по-приличному, все хорошо одетые, старались не выражаться, о своих делишках не говорили, разве что напьется кто. Слушали пластинки Вертинского и Сережеиькино чтение. Ни в какие преступные деяния его не вовлекали. Одно было плохо: наливали ему по маленькой, дескать, как непьющему Есенина читать, и Сереженька постепенно втягивался. Бабушка Елизавета Никитишна ничего про это не знала. Она тогда уже больно прихварывала, и и счала навещать их; когда комнату приберу, когда куплю кое-что. Елизавета Никитишна думала, что хозяйка Евдокия Ксаверьевна меня посылает, а это я сама время выкраивала. Сереженька кончил десятилетку, поступил и пединститут. Его зачислили, а буквально на другой день бабушка скоропостижно умерла. К тому времени я уже с хозяйкой рассталась, работала на железной дороге, шпалы меняла, жила в том же общежитии. Вот я и осталась после похорон у Сереженьки, стала с ним жить. Я тогда еще собой ничего была, он мне стихи писал, не отличишь от Есенина. Я жила с ним, чтобы удержать его, чтобы не ходил он незнамо куда, а занимался бы да писал бы. Тут опять Есенина начали издавать и Сереженьку напечатали, сперва в районной газете, потом в областной, потом в журнале. Начал он выступать на разных вечерах, и узнали его, увидели, как он на Есенина похож, и фамилия похожая — «Осинин», и зовут «Сергей». Сережа учился на третьем курсе, когда у него вышла книжка стихов. Тут он в Москве задерживаться стал, иногда по нескольку дней домой не приезжал. Однажды в воскресенье он как раз дома был, и приехала к нему из Москвы Нонна. Вошла, поздоровалась и смотрит на меня вопросительно. Сергей говорит про меня: «Это моя сестра». Она кивнула в ответ с усмешечкой: «Старшая сестра…» Отправились они гулять, а я собрала свои вещи и ушла. Сергею написала записку, что еду в деревню к родным. Сергей вскоре переехал к Нонне, а я как железнодорожница получила комнату где мы с ним жили. Мне в этом навстречу пошли.

В те годы я по телевизору Сергея часто видела. Как вечер поэзии, так он выступает, читает Есенина и свои. Своих от Есенина не отличишь, и сам он точь-в-точь Есенин. Я все думаю, почему мы все Есенина так любим. Потому, по-моему, что он какой-то неотъемлемый. Правильно Горький писал: «Орган печали полей», и его не ампутируешь. Сдается мне, что на Руси всегда Есенин являлся. И еще я читала древний эпос шумерского народа, как там рассказывается про Думузи. Вот и Есенин — Думузи, потому что нашу думу думает. Так уж повелось у меня каждый год 9 мая в День Победы поминать моих покойников, его родителей с бабушкой и заодно праздновать его день рождения. Сижу я как-то 9 мая вечером одна в комнате, вдруг стук в дверь. Говорю: «Войдите», а на пороге он. Оказывается, в свой день рождения захотел на прежнюю свою комнату взглянуть, а меня застать никак не чаял. Я подумала, что не ездят смотреть свое прежнее жилье в свой день рождения, когда все хорошо. Разговорились мы, и он признался, что и впрямь живет неладно. Дескать, надоел всем: и читателям, и зрителям, и жене. Я никак понять не могла, за что ругают его, а ругали его за то, что его стихов от стихов Есенина не отличить. Повелось, мол, говорить про него: эпигон. А я до сих пор не понимаю, почему плохо писать, как Есенин писал, побольше бы нам таких стихов! Вижу, на уме у него что-то нехорошее. И утешаю его, как умею, говорю, что и Есенина долго ругали, а теперь опять издают и памятники ему ставят. А он мне в ответ читает:

Как услышала я: «Много дум я в тишине продумал, много песен про себя сложил», так и захолонуло все во мне: Думузи ты Думузи! А он говорит, что стукнуло ему тридцать лет и теперь ему тоже пора. Есенин-то в тридцать лет повесился. Да и фамилия у него «Осинин», осина — дерево удавленников. Я его за суеверие ругаю, а он стоит на своем: пора да пора. Не заметили, как заполночь проговорили. На рассвете слышу: машина во двор въезжает. В дверь постучали, я открыла, и в комнату Нонна ворвалась, а с ней участковый. Сергей, оказывается, с ней за праздничным столом поссорился, из-за стола ушел и в дверях сказал то же, что и мне, пора, мол, ему. Она ждала до вечера, села в машину и кинулась к нам в поселок искать его. Долго ездила она по темным улицам, потом в милицию бросилась узнать, нет ли его в вытрезвителе или в морге. Участковый помнил Сергея и надоумил ее заехать ко мне. Нонна долго шумела в моей комнате, обзывала его и меня, потом увела Сергея. Я нисколько на нее не обиделась, даже рада была: значит, любит его. После этого много времени прошло, десять лет с лишним. Я уж решила, что никогда больше не увижу его. И по телевизору перестали показывать его. Постучал он ко мне снова однажды поздней осенью, вошел постаревший, обрюзгший, как в воду опущенный. Жаловался на жизнь: печатают мало. Нонна попрекает, что не зарабатывает он ничего. Да еще повадился к Нонне в гости ходить моложавый хлыщ, психологией творчества занимается, доказывает, что есть люди, рожденные для самоубийства, а Нонна слушает да поддакивает. Снова мне Думузи вспомнился. Его тоже жена вместо себя на тот свет загнала, и звали ее вроде как Нонна, Инанна, помнится. Успокаиваю его, как умею, а сама вижу: дело плохо. Переночевал он у меня, и Нонна за ним не приехала. С того вечера стал он у меня частенько бывать. Я вспоминала, как Думузи у сестры прятался от демонов смерти, и он мне читал:

А потом случилось несчастье. В редакцию пришло письмо от читателя, который установил, что были напечатаны стихи Есенина за подписью Сергея. Сергей уверял, что не списывал вовсе, что стихи сами так у него написались. Я верила ему, и теперь верю, а они все нападали на него, травили, высмеивали. Я все повторяла про себя из шумерского эпоса: «Демоны без-роду-без-племени, без отца-матери, без сестры-брата, без жены-сына! Доброты-милосердия вы не знаете, радости сердца вы пс ведаете». «Не перечитывать же каждый раз место Есенина, чтобы выяснить, сами ли вы новый стишок написали», — так редактор Сергею в глаза сказал. Он уже и сам писать боялся, вдруг ненароком опять напишет, как Есенин. Часто приезжал он ко мне, голодный, я кормила его, деньги давала ему вроде как взаймы, а он упрекал меня, почему не дала я ему в есенинском возрасте с собой покончить, тогда бы он людям запомнился, как второй Есенин, а теперь поздно, срок упущен, для всех он эпигон и, хуже того, плагиатор. Так я и не знаю, сам он бросился под поезд или переехало его, когда он с платформы спрыгнул, чтобы по мосту пути не переходить. Одно знаю: ко мне он тогда шел, одна я у него осталась. Когда будете писать книгу о Сергее Осинине, навестите меня. Я храню его неопубликованные стихи, всю жизнь Есенина переписывала и его, вы уж разберетесь, почерк у меня разборчивый. А без Осинина нам нельзя. Мой адрес: поселок Мочаловка, общежитие работников железнодорожного транспорта.

С уважением,

Капитолина Купырева.

Таитянка

Тая впервые обнаружила свою силу во время дополнительных занятий. С первого класса девочка приводила в отчаянье учителей. Заканчивая восьмилетку, она читала чуть ли не по складам. Решив, что Тая стесняется своих одноклассников, учительница стала приглашать ее к себе домой. Весна в тот год выдалась на редкость жаркая. В конце апреля во второй половине дня нечем было дышать. Учительница страдала приступами головной боли. Она почти потеряла сознание в душных сумерках и, внезапно очнувшись, не особенно удивилась, увидев, что Тая стоит перед ней совершенно голая, И впоследствии Тая должна была раздеться догола, чтобы ее сила оказала действие. Это давало повод ко многим превратным слухам и обвинениям. Тая была взята на учет милицией и не раз попадала на лечение в психоневрологический диспансер. Впрочем, эти меры вряд ли можно признать законными или обоснованными. Вообще говоря, ее поведение не вызывало никаких нареканий. Ее никак нельзя было обвинить в тунеядстве, так как окончив восьмилетку, она сразу же устроилась техничкой в детский ревматологический санаторий. Что же касается обвинений в распущенности и в сектантстве, то они всецело на совести тех, кто их распространял.

Учительница не умолчала о том, как Тая излечила ее от головной боли. За первым исцелением последовали другие. Врачи подтверждали, что у больных после контакта с Таей снижалось кровяное давление. Поговаривали, будто Тая лечит разные болезни от язвы желудка до глаукомы. Ей приписывали даже излечение раковых опухолей, но толки такого рода заходили, пожалуй, чересчур далеко. Одного нельзя было не признать: Тая действительно обладала способностью снимать боль. Среди дачников нашлись остряки, распространившие в Москве выраженьице «обезболивающий стриптиз». Кстати, благодаря Тайной репутации снять в Мочаловке дачу стало так же трудно, как в баснословные времена, когда индустрия еще не подступала к поселку вплотную. Полагаю, что всесоюзная слава нашего ревматологического санатория тоже связана с легендой о Тае, хотя она разве что мыла в санатории посуду и вряд ли исцеляла. Правда, Тайны исцеления вообще мало походили на медицинскую практику или на знахарство, как его обычно себе представляют. Язык не повернулся бы назвать Таю экстрасенсом. Приземистая, коренастая, она выглядела неуместной в коридорах санатория и в любом другом помещении. В теплое время года после работы Тая целыми днями пропадала где-нибудь на берегу нашей заболоченной речки Таитянки. Жизнь Таи, несомненно, была связана с этой речкой. Тая не отходила от нее с детства. Она ухитрялась купаться и даже нырять в заводях, напоминавших пересыхающие лужи. Извилистый берег, заросший репейниками, лопухами и крапивой, служили Тае приемной. Она никого не приглашала на берег. Напротив, она знала множество укромных мест, где пряталась от назойливых посетителей, но те находили ее рано или поздно. Можно было подумать, что Тая загорает, однако ее кожа имела одну особенность: загар к ней не приставал. Может быть, от постоянного купания кожа Таи всегда оставалась влажной, а ее прикосновение вызывало ощущение прохлады даже в разгар летнего зноя. Прикосновение Таи нравилось далеко не каждому. Некоторых оно заставляло содрогаться от гадливости. Там, на берегу среди пышных сорных трав ее матовая нагота выглядела естественной и даже привлекательной. Поселковые краеведы убедительно доказывают, что правильное название нашей речки — не Таитянка, а Таитянка, от слова «таиться». Таю же упорно называли «Таитянка», и, как я полагаю, под влиянием этого прозвища непоправимо сместилось ударение в названии речки.

Мало кто слышал голос Таи. Она была, что называется, безответной. Только на берегу, когда никто не наблюдал за ней, она затягивала странную песню без слов, и в зарослях раздавалась непрерывная стрекочущая трель. Отказывать в помощи Тая не умела. Она безропотно шла туда, куда ее звали. Так она впервые пришла на дачу, где при смерти лежал академик. Дача находилась на территории военного городка, в просторечии именуемого «генералкой». Солдаты по традиции отдавали академику честь, как в те времена, когда он еще носил генеральскую форму. Академик был специалистом по ракетным двигателям. Н свое время он был засекречен, и теперь еще охрана присматривала за его дачей особенно пристально. Тая если не воскресила, то вернула академика к жизни, когда у врачей опустились руки. С тех пор академик держал ее при себе. Он просто дал распоряжение не выпускать ее с территории городка. На работе Тая числилась в отпуске, потом на больничном листе. Этим воспользовалась уже немолодая дочь академика, не выносившая Таю. Как раз у нее присутствие Таи вызывало физическое омерзение. Ее до дрожи доводила непрерывная стрекочущая трель, которой Тая по ночам убаюкивала академика. Злые языки болтали, будто богатая наследница боится, как бы академик не женился на своей целительнице. Тогда дача и внушительный текущий счет после смерти академика перешли бы к Тае.

Трудно было придумать что-нибудь нелепее подобных опасений, если они, действительно, имели место. Материальные блага интересовали Таю меньше всего. За свою помощь она никогда не брала никакого вознаграждения. Так или иначе дочь академика воспользовалась тем, что Тая на больничном листе, и ухитрилась водворить ее снова в психоневрологический диспансер. В тот же вечер академику стало хуже. Всю ночь он не смыкал глаз, а на пятый день врачи с минуты на минуту ждали летального исхода. К ночи сиделка задремала, и тогда из открытого окна мягко спрыгнула босыми ногами на пол голая Таитянка. От нее пахло болотной тиной. С жидких распущенных мочального цвета волос лилась вода. Коленки и ладони были перепачканы в липком иле. Тая убежала из психоневрологического диспансера во время водной процедуры. Никто не подумал искать ее в речке. Кое-где Тая плыла, кое-где ползла по топкому дну и в темноте бесшумно вскарабкалась на обрыв, где стояла дача академика. Не вытирая илистых рук, она обняла умирающего. Академик вздрогнул, глубоко вздохнул и очнулся. Здоровье академика снова улучшилось. Теперь уже Тая не отходила от него ни на шаг. Тем более заволновался академик, проснувшись ночью и не найдя Таи около постели. Он прошел по всем комнатам, спустился с крыльца в сад и в беседке застал Таю с Геннадием.

Тая пользовала Геннадия не первый год. Говорили, будто она собирается за него замуж, однако сам Геннадий категорически это отрицал. Вообще его жизнь явно не удалась. Геннадий учился в институте, когда случайный знакомый попросил разрешения оставить на ночь у него в сарае поросенка. Поросенок был краденый, и Геннадий угодил в тюрьму за укрывательство краденого. Выйдя из тюрьмы, он убедился, что в поселке сторонятся его, считая вором. Геннадий даже не попытался восстановиться в институте, устроился на работу кровельщиком и вскоре свалился с крыши, получив тяжелые переломы. Тогда-то сердобольная соседка и привела к нему Таю. Геннадий выжил, но остался инвалидом. Рассказывали, что Тая отдает ему чуть ли не всю свою зарплату. Неизвестно, так ли это, по во всяком случае она стирала его белье в речке и бегала к нему, когда у него начинался очередной припадок невыносимых болей. Так продолжалось, пока Таю не разлучила с Геннадием ограда военного городка.

Дойдя до беседки, академик не выдал себя. Он поспешил на дачу и по телефону вызвал милицию. Когда милиция приехала, Геннадий был уже задержан охраной. Академик обвинил Геннадия в том, что Геннадий собирался убить его из ревности. Задержанный в ответ молчал. Он и впоследствии упорно отказывался давать показания. Когда Геннадия увели, академик хватился Таи. Но Тая бесследно исчезла. В поисках Таитянки солдаты несколько дней обыскивали берег от устья до истоков.

Наведались и в ревматологический санаторий, и в психоневрологический диспансер, и в хибарку Таи. Хибарка, кстати, стояла незапертая, но там не нашли ничего, кроме топчана, застланного сопревшей простыней да крынки, в которой молоко скисло несколько месяцев назад. Академик умер, Геннадия освободили вскоре после этого, а Тая так и не вернулась. Всесоюзный розыск не дал никаких результатов. Однако наплыв дачников не идет в Мочаловке на убыль. Больные по-прежнему скитаются по берегу Таитянки. Говорят, что в душные летние вечера на берегу появляется огромная лягушка. Иногда она будто бы даже позволяет детям дотрагиваться до себя. Не надо только хватать ее. Она все равно выскальзывает из рук и шлепается в прибрежную жижу, но по ночам от устья до истоков Таитянки слышится знакомая стрекочущая трель.

Софьин Сад

В Софьин Сад я был приглашен по почте и сначала усмотрел в приглашении очередное святое письмо. Мне и раньше доводилось получать подобные письма. Обычно они возвещали скорый конец света и требовали, чтобы я размножил и разослал их по другим адресам. Я ни разу не выполнил такого требования и теперь чуть было не разорвал письма, не читая. Однако мое внимание привлек странный рисунок или чертеж. Его линии завораживали своим ритмом. Они бросались в глаза, лучше всяких нотных знаков предписывая некую двигательную мелодию. Они указывали направление, от которого невозможно отклониться или уклониться. Я долго вглядывался в рисунок, прежде чем прочитать пояснения к нему. Трудно сказать, что в них заключалось: приглашение или повестка. Завтра, то есть в воскресение 15 июля меня вызывали в Софьин Сад. Сообщалось, от какого вокзала, на какой электричке я могу доехать до станции Мочаловка. Далее следовало идти по ходу поезда налево. Никакого другого адреса не было. Его заменял рисунок.

Признаюсь, я сильно сомневался в том, что поеду завтра в Мочаловку. Напрашивалась мысль, не разыгрывает ли меня кто-нибудь. Впрочем, ничего более интересного завтрашний день определенно не сулил мне. Я мог выбирать разве только между интригующей поездкой и одиноким чтением в пустой квартире. До сих пор чтение заполняло мою жизнь. И в данном случае я не был обделен чтением. Краткие словесные пояснения к рисунку перерастали в текст, сброшюрованный в виде небольшой рукописной книжки. Формат вводил в заблуждение. Я за несколько минут пробежал немногочисленные страницы. При этом я еще не осознал, что их содержание окажется не просто ёмким, но неисчерпаемым. Просыпаясь среди ночи, я перечитывал короткий трактат, сжатую прозу со стихотворными вкраплениями, и каждый раз передо мной возникал новый текст. Думаю, что со сна менялось мое восприятие, но с тех пор в памяти всплывают все новые и новые фрагменты, как будто рукописи не было конца. Видится особенный четкий почерк, напоминающий и дополняющий рисунок пути. Я намеревался утром внимательно перечитать рукопись, однако побоялся пропустить электричку. В поезде я сосредоточился на рисунке, не сомневаясь в том, что помню текст наизусть. Электричка остановилась у платформы Мочаловка ровно в полдень. Я не преминул спросить на перроне, где находится Софьин Сад; в ответ местные жители недоуменно начали головами. Поневоле я вверился рисунку-чертежу, и направление овладело мной. Я сворачивал из переулка в переулок, и каждый попорот ритмически соответствовал предварительной установке моих мускулов и вестибулярного аппарата. Постепенно я стал замечать своих попутчиков. Я попытался спрашивать их, где Софьин Сад, но в ответ они молча качали головами, скорее иронически, чем недоуменно. Когда с подобным вопросом обратились ко мне, я сам покачал головой, вряд ли сознавая, что выполняю тот же иронический ритуал.

Переулки вывели нас на открытое место. Мне оно представилось весьма обширным. За высокими липами не было видно края. И под высокими липами неутомимо сновали люди. Каждый искал каждого. Искомым был каждый встречный. Я не видел рукопожатий. При встрече лишь наклонялись один к другому и то ли целовались, то ли перешептывались. Я подумал, не приглашен ли я по ошибке на слет старых друзей, быть может, окончивших одно и то же учебное заведение, но вдруг и мне на ухо зашептал встречный, касаясь щекой моей щеки. Подобные встречи то и дело повторялись. Не знаю, что я воспринимал: певучий шепот или размеренное дыхание. Казалось, вот-вот я расслышу отчетливое слово, но оно как бы таяло в теплой волне. Полагаю, что и мои партнеры воспринимали то же самое при встрече со мной. Одно несомненно: я чувствовал непривычный прилив сил. Крепло головокружительное ощущение: соприкасаясь друг с другом, мы танцуем некий общий танец, водим хоровод с непрерывно перемещающимся средоточием, Вскоре я увидел это средоточие. Среди нас ходила женщина, не молодая, не старая. Волосы у нее были золотисто-каштановые, словно обсыпанные липовым цветом. При посредстве всех остальных каждый из нас шел на сближение с ней. Мы только передавали друг другу дыхание ее шепота, пока сам этот шепот не проник в уши горячим ладом угадываемого слова…

Вечером в квартире я застал мою жену. Я давно уже не надеялся на ее возвращение. На другой день сослуживцы льнули ко мне, как будто продолжался вчерашний слет, и я все время ждал, не послышится ли в ухе знакомый горячий шепот. Было о чем пошептаться. В нашем отделе предстояло большое сокращение, и я приготовился к худшему. Однако сократили не меня, а двух других сотрудников. Я торжествовал в душе, хотя мне пришлось принять на себя их обязанности. Прилив сил продолжался, и я с успехом работал за троих. Отношения с женой наладились. Люди тянулись ко мне, и я, по-моему, оправдывал их ожидания. Впервые в жизни меня хватало на все. Я был бы счастлив, если бы не подспудная тревога, столь свойственная мне: всегда ли так будет, надолго ли меня хватит? (.мое нынешнее благосостояние я связывал с поездкой в Мочаловку. Вновь и вновь я спрашивал себя, что, собственно, произошло в тот день. Меня поражало обилие воспоминаний. Можно было подумать, что я из года в год участвовал в таинственном слете, а не ездил туда один раз. Я пытался восстановить в памяти факты, а меня преследовали ассоциации, даже что-то вроде видений. Все новые и новые версии произошедшего озадачивали меня. Дело осложнялось тем, что исчезла рукописная книжка с текстом и рисунком. По-видимому, я обронил ее в Мочаловке. День и ночь и силился отличить прочитанное в книжке от пережитого в Мочаловке, но одно накладывалось на другое в изобилии подробностей, действительных или воображаемых. Особенно мучило меня то, что я не могу вспомнить стихов из книжки. Ритм жужжал во мне, как в немеющем теле кровь, только слова отсутствовали.

На следующий год пятнадцатое июля было рабочим днем. Я заранее выхлопотал себе отгул, хотя полагал, что очередной слет состоится накануне в воскресенье. Софьин Сад я нашел без труда. Под липами гуляло довольно много народу, как будто повторялось прошлогоднее. Однако вскоре я убедился, что люди просто гуляют, как всегда по выходным. Не наблюдалось ничего похожего на поцелуи-перешептывания. Я не замечал никаких намеков на общий танец. Хоровод с перемещающимся средоточием не выстраивался, и, главное, я не мог найти этого средоточия. Не появлялась женщина с каштановыми волосами, как бы обсыпанными липовым цветом. Не появилась она и на другой день, когда я использовал свой отгул. В понедельник под липами гуляющих было мало, и я тщательно обследовал Софьин Сад. Я обольщался относительно его размеров. Очень скоро я наткнулся на забор очередной дачи. В сущности, я бродил даже не в парке, а на пустыре, не таком уж просторном; в заблуждение вводили разве что старые липы. От нечего делать, я разыскал поселковую библиотеку, где имел возможность ознакомиться с краеведческими материалами по истории поселка. Среди этих материалов мне встретилось, наконец, название «Софьин Сад». Сведения о нем подавались как местная легенда. Согласно легенде, поселок начался с усадьбы некоей Софии. Ее фамилии никто уже не помнил. Усадьба сгорела, сад запустел. Однако София время от времени появляется в своем саду. Она не стареет. Может быть, это не она сама, а ее дочка, внучка, правнучка, но, так или иначе, встреча с ней приносит счастье.

С того дня я зачастил в Мочаловку. Не исключаю, что мои постоянные отлучки ускорили окончательный разрыв с женой. Не мог же я признаться ей, куда и зачем я езжу. Уход жены огорчил меня, но не слишком. Конечно, это тоже был симптом, но не самый опасный. Хуже всего было то, что я сам чувствовал: мои жизненные силы идут на убыль. Теперь уже никто не мешал мне ездить в Мочаловку, и каждый день после работы я отправлялся в Софьин Сад. Одно время я даже снимал комнату в Мочаловке, но и это ни к чему не примело. Софию я неожиданно встретил в городе, когда спешил на работу. София шла впереди меня с непокрытой головой, и снежинки таяли на ее золотисто-каштановых волосах, как будто обсыпанных липовым цветом. Я догнал се и пошел с нею в ногу, не зная, что сказать. София ничего не шепнула мне на этот раз, она только напевала про себя:

Да, это были стихи из потерянной рукописной книжки. Их нашептывали мне участники слета в Софьином Саду, их же слышали в моем ответном шепоте. Я остановился, пораженный, и не заметил, как София исчезла навсегда.

Исчезновение Софии не очень опечалило меня. Мне казалось, что я всё понял. Так началось мое увлечение пчелами. Я принялся читать книги о пчелах, на работе пропагандировал прополис и пергу. Мой авторитет снова поднялся, что, вероятно, отсрочило сокращение, теперь уже явно грозившее мне. Я симулировал прежний прилив сил, уверял, что золотой век назван золотым не по цвету золота, а по цвету меда. Придерживаясь медовой диеты, я всем навязывал ее как средство, не только укрепляющее здоровье, но и возвращающее золотой век. При этом работа не давалась мне. Везде и всюду я чувствовал себя лишним. Так, наверное, чувствуют себя трутни перед изгнанием из роя. Я притворялся пчелой, и притворство не могло не кончиться срывом. На улице я танцевал пчелиный танец, нашептывая на ухо прохожим стих Софьина Сада…

Выйдя из лечебницы, я получил пенсию по инвалидности. Так я и живу, вернее, умираю. Меня изводит диабет, следствие медовой диеты. Сначала я думал: не смешно ли, меня погубило фонетическое недоразумение. Мне послышалось: «в раю человек человеку пчела», а следовало прочитать «в рою», то есть в рое. Теперь я понял: произошла морфологическая катастрофа, когда выпало начальное «п» и пчеловек оказался человеком. Вот что рассекло нас, и мы вымираем порознь, пока мы человечество — не пчеловечество.

Omnia Mea

В конце двадцатого века Московский областной архив обратился к писателям, ученым и художникам с предложением принять на хранение их личные архивы. На это предложение откликнулись немногие. Понятие Личного архива устаревало к тому времени. Одних удерживала скромность, других скрытность, а у третьих, самых многочисленных, просто не было архива, так как они опубликовывали каждую строчку, едва она возникала. Чем ценнее оказались для исследователей сохранившиеся архивы. Особое внимание привлек один из них. На первый взгляд он выглядел как хаотическое скопление разнородных материалов. Попадались фрагменты, несомненно, оригинальные, но преобладали выписки из первоисточников, развернутые конспекты, цитаты в оригинале и в переводе. Немудрено, что сначала мы все были склонны предполагать: архивом ОМ 84 представлен круг чтения, если не совсем типичный, то весьма характерный для изучаемой эпохи. Наши современники в своей массе вряд ли представляют себе, каких усилий иногда требовали в те времена поиски необходимой книги. Нам достаточно нажать на клавишу, и перед нами пройдет на экране любая программа. Древнеегипетские иероглифы сменятся текстом Фомы Аквинского, а китайская «Книга перемен» — прямым репортажем из черной дыры, Между тем еще и в двадцатом веке книга нередко возвращалась в недоступность, погостив у вас в руках несколько дней, и пространные выписки составляют едва ли не большую часть всего написанного тогда. Недаром Арсений Шван различает в истории человечества каллиграфическую и полиграфическую культуру. Согласно его теории, «Божественная Комедия» могла возникнуть лишь в эпоху, когда стих диктовался и переписывался от руки, тогда как «Бесы» Достоевского — детище печатного станка, а печатный станок и дантовская терцина несовместимы. Поэтому Арсений Шван склонен рассматривать архив ОМ 84 как рецидив и реакцию каллиграфической культуры на полиграфическую, как попытку подтвердить, усвоить и освоить полиграфическую культуру каллиграфией. Руководствуясь аналогичными гипотезами, Порфирий Мних уподобил архив ОМ 84 знаменитым «Коврам» («Stromata») Климента Александрийского и увидел в архиве продолжение древнерусских «Цветников», цитирующих и толкующих заповеданную мудрость. Однако проблема предстала в новом свете, когда Корнелий Волот решился подвергнуть креациографическому анализу текст «Слова о полку Игореве», обнаруженный в архиве ОМ 84. Графологический, а потом креациографический анализ, проведенный компьютерами, устанавливал: «Слово о полку Игореве» в архиве ОМ 84 | переписано почерком автора, или, точнее, человек, переписавший таким почерком «Слово о полку Игореве», не мог не быть его автором. В растерянности, вызванной сенсационным открытием, сначала послышались голоса, утверждавшие, будто «Слово о полку Игореве» — подделка, еще более поздняя, чем предполагалось. Не составляло труда опровергнуть подобные домыслы. «Слово о полку Игореве» фигурировало в русской литературе, по крайней мере, за двести лет до архива ОМ 84. Очевидно, не заслуживал даже опровержения слух, будто новоявленный переписчик «Слова» был реинкарнацией или перевоплощением неизвестного древнего автора. Кстати, в архиве ОМ 84 обнаружилось много аргументов, направленных против метемпсихоза и теории вечного возвращения. Предмет или, лучше сказать, герой нашего исследования упорно доказывал свою единственность и неповторимость при всей универсальности своих интересов. Он явно отстаивал реальность своей личности, отказываясь раствориться в некоем космическом потоке сознания пусть даже ценою безличного бессмертия. Да и креациографический анализ вскоре дал еще более ошеломляющие результаты. Почерк нашего героя свидетельствовал о том, что он является автором буквально всех материалов, представленных в его архиве, в том числе общеизвестных фрагментов Новалиса. Более того, для нашего героя как бы не было иностранных языков. На всех языках его почерк оставался почерком автора по всем креациографическим признакам, а они, как известно, не поддаются имитации, не говоря уже о подделке. Даже тогда, когда хронология ручалась в том, что перед нами оригинал и перевод, почерк не позволял определить, кто кого переводил: наш герой Китса или Китс нашего героя. Ситуация особенно осложнялась в связи с древнекитайскими иероглифами. Казалось, древнекитайский автор переводил текст, которому предстоит возникнутьтысячелетия спустя, так что сам термин «перевод» становился неуместным. Хронологические критерии смещались, смешивались и начинали смешить. Давал себя знать некий общий знаменатель, непреложный, но неуловимый.

Не скрою, мы были поставлены в тупик. Признаемся: наша культура на протяжении веков забыла, что такое почерк. Диалектограф услужливо фиксирует наши едва сформулированные мысли, а креациограф запечатлевает и наши видения. Для нас исчезла разница между замыслом и осуществлением, основополагающая для духовной жизни прошлых эпох. С помощью креациографической аппаратуры мы моделируем творчество. Наш художник может создать картину, ничего не рисуя руками. Он ее видит внутренним взором, и креациограф являет ее нам. Нашему композитору нет нужды записывать партитуру. Креациограф записывает ее вместе с музыкой, конструируемой внутренним слухом композитора. Писать же нам вообще не приходится никогда в нашей повседневной и в творческой деятельности. Даже для маленьких детей чистописание и рисование — скорее игры, чем занятия. Собственно, почерк практически не вырабатывается у нас. Лишь в последнее время мы задаемся вопросом, не утрачено ли нами вместе с почерком нечто насущное, не подвергается ли наша культура удручающей нивелировке, не принимаем ли мы неограниченную креациографическую возможность за само творчество.

Возражая Арсению Швану, должен прямо сказать: архив ОМ 84 нельзя причислить к памятникам каллиграфии. Почерк нашего героя в детстве считался просто плохим, и он упорно пытался исправить свой почерк, копируя прописи. С этих копий и начинается архив. Но даже тогда почерк нашего героя отличался неповторимым креациографическим своеобразием, и копируемые прописи превращались в «зеркало детской души», как говорили в те времена. Каждая строка развертывалась лирической сюитой, а страница выглядела как автопортрет. Почерк нашего героя менялся всю жизнь, усугубляя свою знаменательность. Особую откровенность этот почерк приобрел после небольшой личной драмы или трагикомедии, пережитой предположительно летом 1956 года. Наш герой подвизался тогда в качестве домашнего учителя при профессорской семье, снимавшей дачу под Москвой. Он давал уроки немецкого языка профессорскому сыну и не сумел уклониться от лирической дружбы с очаровательной матерью ребенка. Уроки начали чередоваться с прогулками в лес, где новую Диотиму и нашего героя однажды застигла бурная летняя гроза. Они возвратились на дачу, насквозь промокшие, что навлекло на них подозрения профессора, по всей вероятности необоснованные. Профессор по-своему отомстил нашему герою. Вместо денег за уроки он отдал ему пишущую машинку, давно пришедшую в негодность. В архиве ОМ 84 имеются листы, перепечатанные на этой пишущей машинке. Шрифт почти не поддается расшифровке, но перепечатывался, по-видимому, перевод гёльдерлиновской элегии «Плач Менона о Диотиме». Тут же оригинал и перевод элегии, переписанные от руки, так что каждая буква, действительно, плачет. Судя по этим письменам, дальнейшая судьба Диотимы также не была счастливой. С тех пор наш герой страдал непреодолимым отвращением к пишущим машинкам. Он так и не выучился печатать на них, что весьма затрудняло его дальнейшую литературную работу: издательства требовали текстов, перепечатанных на пишущих машинках. Наш герой без конца переписывал свои тексты для машинисток, не подозревая, что до нас дойдет его графологическая исповедь.

Одновременно с гёльдерлиновской ситуацией в жизни нашего героя возникла фаустовская, в отличие от первой, длившаяся долгие годы. Его стал преследовать искуситель. Встречи с ним регулярно продолжались до самой смерти нашего героя. Нам трудно определить реальную функцию искусителя. У нашего героя его демоническая природа не вызывала сомнений. Не решаюсь категорически утверждать, пытался ли искуситель исцелить нашего героя или покарать его, но, бесспорно, он жестоко мучил его. Особенно изнурительным было испытание лицом, числом и временем. Искуситель требовал, чтобы наш герой определился, назвав себя, а тот не мог этого сделать, не назвав себя Калидасой, Кретьеном, автором «Слова о полку Игореве», Новалисом, Гёльдерлином, Артюром Рембо. «Так имя вам легион?» — ядовито спрашивал искуситель. «Это вам имя легион», — отвечал наш герой, «Но кто же вы такой?» — спрашивал искуситель. Ответ был неизменен: «Omnia Меа…»

Подлинная трагедия началась, когда к помощи искусителя прибегла жена героя. Ее светлый след в архиве трогает, С ее появлением почерк расцветает, обретая певчие корни. И вдруг эти корни начинают жалобно кричать, как мандрагора, выдергиваемая из земли. Жена героя пришла к искусителю и сказала: «Я устала». То есть устала жить одновременно с Кретьеном, Вольфрамом и с Владимиром Красным Солнышком… Искуситель научил ее, как поступить. Эльза вновь задала своему Лоэнгрину запретный вопрос: «Кто ты родом и как твое настоящее имя?» Далее следует цепь загадок. Почерк отключает креациографическую аппаратуру ослепительной отчетливостью своей многозначности. Одновременно прочитывается естественная смерть, самоубийство и уход. Но загадка загадок даже не в этом. Получается, что герой писал своим почерком до того, как родился, и продолжает писать после смерти. В результате не удается идентифицировать героя ни с одним из известных нам имен. Его юридическая подпись всюду отсутствует. Каждая страница увенчана лишь надписью «Omnia Меа».

Мы невольно задумываемся над смыслом этих слов. Наш герой как будто хочет сказать: «Omnia rnea mecum porto» (все мое ношу с собой). Это значило бы, что в архиве ОМ 84 главенствует мотив нищеты, бездомности и бесприютности. Велемир Хлебников, живший за несколько десятков лет до нашего героя, носил свой архив, как известно, в наволочке, что, кстати, тоже не свидетельствовало о духовной нищете. Но архив ОМ 84 в наволочке, безусловно, не умещается, так что подобная интерпретация отпадает. Попробуем по-другому подойти к проблеме. Наш герой жил не только в конце века, но и в конце второго тысячелетия от Рождества Христова. Не повторяется ли в конце каждого тысячелетия некая загадочная и знаменательная ситуация, ситуация зона? Мы располагаем памятником последнего тысячелетия до христианской эры. Это четвертая эклога Вергилия, где мы читаем: «Круг последний настал…» Завершая первое тысячелетие, Григор Нарекаци вряд ли с умыслом, но почти буквально повторил: «Когда завершился крут и бег времен…» Этим словам приписывали исключительно эсхатологический смысл, а их смысл, как ни парадоксально, еще сложнее и шире. Книга Григора Нарекаци занимает особое место в архиве ОМ 84. Она-то и натолкнула меня на мою гипотезу, чтобы не сказать больше. Нашего героя пытали злобой дня, а он вместе с Вергилием и Григором Нарекаци открыл пророческий смысл слова «современность»: одновременность времен, синхронность настоящего, прошлого и будущего, когда род человеческий — это ты сам, являющийся каждым из тех, кто жил, кто живет и будет жить. Теперь в конце третьего тысячелетия настала та же ситуация эона. Мы не выдержали испытания лицом, числом и временем. Мы самоотождествились и потеряли свой почерк. Но теперь, когда передо мной вновь сидит искуситель и спрашивает: «Кто же вы такой?», я уверен, что в ответ я пишу тем же вечным почерком: «Omnia Меа…»

Скворешник на Солнечной

Дорогая моя Катенька!

Пишу тебе из больницы, но ты, ради Бога, не прерывай практики, не приезжай раньше времени. Уверяю тебя, пока ничего чрезвычайного не происходит. В трудную и даже в трагическую ситуацию ты попадешь, когда вернешься. Эту ситуацию я и предваряю моим письмом.

Начать мне придется издалека. Последние годы мы с тобой прожили в современной отдельной квартире, но ты не можешь не помнить дома, откуда мы переехали. Мы с тобой выселялись последними, и дом уже почти опустел, а я помню, как во время войны и после войны дом был переполнен жильцами. Поэтому его и называли «скворешник на Солнечной». Собственно, скворешник появился несколько позже. Его соорудил мой друг Виктор, мечтавший завести голубей, но голубями он обзавелся не сразу, а скворцы до сих пор щебечут на всю улицу Солнечную, хотя наш дом давно уже снесли. По крайней мере, мне слышится их щебетанье. Но, извини, я отвлекся. Как ты, вероятно, знаешь, мы росли вместе, Виктор, Ольга — твоя мама, и я. Три наши комнаты соседствовали, а кроме нас, на том же втором этаже размещалось еще десять семей. Семьями можно было назвать их с одной оговоркой. Во всех семьях отсутствовали отцы, погибшие на войне. Мы не были исключением. К тому же у нас и матери рано умерли. Первой осиротела Ольга. Правда, закончив семилетку, она работала тогда уже на хлебозаводе. Потом осиротел Виктор. Он тоже поступил уже тогда на машиностроительный завод и собирался в армию. Меня же признали негодным к военной службе, так как у меня от рождения не свертывалась кровь.

Виктор и Ольга взяли надо мной, так сказать, шефство с раннего детства. Они всегда знали, что малейшая царапина может оказаться смертельной для меня. Я привык себя чувствовать младшим по сравнению с ними, хотя вообще-то мы были ровесники. Виктор, или как называли его наши мальчишки, «Витек», всегда провожал меня в школу и из школы. Он раз навсегда отучил окрестных драчунов обижать меня. Сам он, по-моему, никогда не был драчуном, хотя умел дать сдачи, и некоторые учителя считали его хулиганом. Но они ошибались; теперь я могу утверждать это не только как его друг, но и как учитель. Просто чувствовалась в нем сила, перед которой учителя пасовали даже тогда, когда он не знал урока, а это случалось часто. Виктор как будто не считал нужным учиться. В учении он для себя не видел перспективы, полагая, что образование все равно не для него. При этом времени даром он не тратил, с шестого класса бросил играть в футбол, чинил велосипеды, примусы, стенные часы. В нашем доме жильцы привыкли, что лестницы всегда ремонтирует Виктор. Построив знаменитый скворешник, он обзавелся и голубятней. Ужасало в нем по-настоящему только одно: молчаливая вспыльчивость, прорывавшаяся не так уж редко. Помню, как он одним ударом сбил с ног здоровенного парня, обозвавшего, как у нас говорили, Ольгу, когда та отшила его, то есть не пошла с ним танцевать. Парень, по слухам не расстававшийся с финкой и кастетом, еле-еле поднялся с земли и, не оглядываясь, поплелся прочь. Виктор вступался не только за Ольгу, но и за других девочек, что, кстати, Ольгу всегда задевало. Однако Виктор не мог видеть, как обижают слабых и беззащитных. Милиция давно посматривала на него косо, а я гордился Витьком.

Ольга тоже училась без особого рвения и ни о каком образовании не мечтала. Впрочем, уроки она приготовляла добросовестно. Я надеюсь, ты не совсем забыла свою маму. Так вот, Ольга стала такой очень рано, лет в пятнадцать-шестнадцать. Тогда у нее появилась склонность к полноте, хотя полнеть было не с чего, разве что с картошки, которой мы питались почти исключительно. Нельзя было сказать, что Ольга мала ростом, она была приземистой; и нельзя назвать ее белокурой: для ее волос есть неблагозвучное, но точное слово — белобрысая. Древние греки называли свою богиню волоокой, и мне вспомнился этот эпитет, когда я заглядывал Ольге в глаза, хотя их синева иногда казалась мне просто мутной. При этом Ольга была, что называется, складной и по-своему грациозной. Она любила танцевать и даже имела успех, но редко появлялась на нашей уличной танцплощадке, называемой «пятачком». Ольге приходилось ухаживать за больной матерью. Я знал, что Ольга мечтает стать медсестрой, однако впоследствии работа на хлебозаводе ее вполне устраивала.

Так что из нас троих десятилетку закончил только я. Моя доморощенная образованность имела свою предысторию. Дело в том, что во мне приняла участие Анна Никаноровна. В прошлом ей принадлежал весь наш дом, но в мое время она ютилась в такой же комнатушке, как мы, в нашем же коридоре. Анна Никаноровна заинтересовалась мною, когда я только учился говорить. По-видимому, моя болезнь вызывала в ней странное сочувствие и понимание. Она рассказывала мне о тибетском лекаре, приезжавшем в Петербург лечить подобную болезнь. Я спросил, где находится Тибет, и не вылечат ли меня там. Анна Никаноровна покачала головой. Однако мысль о Тибете прочно засела в моей голове. Через некоторое время я спросил у Анны Никаноровны, нельзя ли прочесть хотя бы тибетские книги. Быть может, там написано, как мне лечиться, чтобы улучшить мою кровь. Анна Никаноровна поправила пенсне и сказала, что крови мне улучшать не надо, а тибетского языка она не знает, но может меня выучить немецкому и французскому. Она, действительно, давала частные уроки языков и этим жила. Меня она обучала бесплатно, и вскоре я заговорил по-немецки и по-французски, на языках, которые до сих пор преподавал. Анна Никаноровна познакомила меня со своими пожилыми подругами, и я получил возможность практиковаться в языках. У этих стареющих дам сохранились книги, в чтение которых я погрузился на несколько лет. В один прекрасный вечер я начал во дворе пересказывать прочитанное, и вокруг меня собралась толпа слушателей. Так я приобрел репутацию интересного рассказчика. Меня ходили слушать, как ходили в кино на трофейные фильмы. Моя манера рассказывать и моя репутация претерпевали со временем изменения. Простые пересказы французских романов постепенно превратились в свободные импровизации, налагающие отпечаток на мою личность. Меня при моей неизлечимой болезни странным образом стали отождествлять с таинственными героями моих повествований. Меня окружала если не легенда, то некий ореол. Теперь уже Виктор гордился мною, не говоря об Ольге.

Кончив школу, я пытался поступить в театральное училище и не поступил: здоровье подвело. Я не пал духом, на будущий год собирался поступать снова, однако умерла моя мать, и я понял, что на стипендию не прожить, даже если я поступлю. Виктор тогда служил в армии, а я устроился работать на почту. Так повелось, что мое несложное хозяйство вела Ольга, благо она жила в соседней комнате. Я ей и зарплату свою отдавал. Мои слушатели считали, что Ольга не пара мне, и я не женюсь па ней только потому. На самом деле между нами ничего такого не было. Я твердо знал, что Ольга ждет Виктора и поэтому ее пока устраивает репутация моей сожительницы.

Когда Виктор демобилизовался, он сразу сказал, что я должен учиться, а он будет мне помогать материально. Я успел образумиться за прошедшие годы и держал экзамены уже не в театральное училище, а в педагогический институт, куда и поступил. Со дня на день я ждал, что Виктор и Ольга поженятся. Об этом свидетельствовало многое, хотя даже в нашем коридоре, по-моему, никто ничего не замечал, так как Ольга вела мое хозяйство по-прежнему. Но произошло непредвиденное. Однажды вечером Ольга вошла в мою комнату и осталась у меня до утра. Мы поженились, и родилась ты.

Это было счастливейшее время моей жизни. Я с увлечением учился, и меня окрыляла мысль о том, что два самых близких мне человека так в меня верят. Виктор отдавал мне большую часть своей немалой зарплаты, и это несколько смущало меня, но он слышать не хотел никаких возражений. Я предлагал, чтобы Ольга готовила и для него тоже, но он решительно отказался. Обедал он в заводской столовой, а завтракал и ужинал кое-чем в своей комнате. Его досуг заполняли голуби и скворцы. Когда я сидел во дворе, он иногда по старой памяти приходил послушать мои фантазии на темы старых романов.

Я закончил институт, и меня рекомендовали в аспирантуру. Виктор настаивал на этом, но я поспешил устроиться учителем в нашу поселковую среднюю школу. Я уже получал зарплату, а Виктор все равно предлагал мне деньги на том основании, что я получаю мало. Почему-то я обиделся и довольно резко сказал, что нам с Ольгой хватает. Виктор промолчал, а я потом обвинял себя в неблагодарности.

К тому времени ты уже достаточно подросла для того, чтобы мама могла работать в ночную смену. Она возвращалась ранним утром, и мы с тобой часто ночевали одни. В такие ночи я спал плохо и радовался тому, что ты спишь хорошо. Я не спал, когда дверь моей комнаты отворилась, и на пороге появился Виктор. Я узнал его, не зажигая света.

— Пойдем, — сказал он.

— Куда?

— Пойдем, говорю. Катьку не разбуди.

Я кое-как оделся и вышел к нему в коридор. Идти пришлось недолго, он втолкнул меня в соседнюю комнату, то есть в свою, где м I ie был очень давно. В постели кто-то лежал. Я хотел сразу же уйти, но он прислонился к дисри и не дал мне ее открыть.

— Постой!

— Что мне здесь делать?

— Постой, говорю. Ты узнал ее?

— Не узнал и узнавать не хочу.

— Тогда я зажгу свет.

Он зажег свет, и я увидел, что в постели лежит Ольга. До сих пор помню: ее платье аккуратно висело на спинке стула. Я рванулся в коридор, но, разумеется, не мог открыть дверь. Виктор твердо стоял на ногах, привалившись к двери:

— Постой… Не беспокойся… Я убил ее.

— Ты… ее?…

— Давно пора было. Вот они, ее ночные смены! Что она с тобой-то делала? Ты учитель… А она… От тебя ко мне, от меня к тебе, благо близко… Я сказал ей: еще раз придешь — убью. Принес нож, наточил, а она снова тут как тут. И денег не взяла…

— Каких денег?

— Которые ты брать перестал. Она-то никогда их не брала. Я пойду в милицию заявлю, а ты Катьке ничего не говори, слышишь? Никогда ничего не говори Катьке.

Он скрылся в коридоре, а я подошел к постели. Ольга лежала спокойно, даже безмятежно. Удивительно, как мало вытекло у нее крови… Потом был суд, куда меня вызвали свидетелем, и я лепетал что-то об убийстве из ревности, хотя, по общему мнению, ревновать полагалось мне. Так или иначе Виктора приговорили не к высшей мере, а к пятнадцати годам.

Теперь пишу самое главное. Я не знаю, что слышала ты в поселке об убийстве твоей матери за эти пятнадцать лет. Думаю, что ты не застанешь меня в живых, когда вернешься с практики. Но ты застанешь Виктора, чей срок заканчивается. Может быть, он и не приедет в наш поселок, но тогда тебе, по-моему, следу-; ет разыскать его. В ту ночь он все повторял: «Катьке не говори…» Он не мог не понимать, что рано или поздно ты узнаешь, кто убил твою маму. Конечно, он имел в виду другое: ты его дочь. Мне сказала об этом Ольга, когда вошла в мою комнату в тот вечер. Прости, что я написал тебе правду и предоставляю тебе решать.

Целую… Прощай. Папа.

Высокий, совершенно седой человек с глубокой морщиной на лбу, похожей на шрам дочитал письмо. Вечерний шум рабочего общежития не заглушал сибирской метели за окном. Человек медленно подошел к приземистой, молодой, очень белокурой женщине, глухо всхлипнул и с опаской обнял ее.

Увещание блудницы

Игнатий Бирюков решил сразу же обследовать адреса, указанные в записной книжке Ларисы Коротковой. Не говоря уже о том, что она погибла при подозрительных обстоятельствах, у нее в сумочке оказался шприц. Шприцы были обнаружены и у нее на квартире. Это не могло не навести на мысль о наркотиках. Последнее время Лариса нигде не работала, а главным источником ее доходов Могла быть именно торговля наркотиками, Хотя проституция тоже не исключалась. Возможно, следовало сначала уточнить, кто живет по адресам, перечисленным в записной Книжке, но адреса были разбросаны по всей Москве, так что возникал риск упустить преступников. Анатолий Зайцев остался в квартире Ларисы Коротковой, а Игнатий Бирюков через два часа уже звонил в квартиру на двенадцатом этаже в Чертанове. Однако Бирюкову не повезло. Не только в этой квартире, но и в двух других на звонки никто не ответил. Тогда Бирюков позвонил по телефону в квартиру Ларисы. Туда звонили многие, и Зайцеву пришлось вызвать напарницу, так как звонившие в ответ на мужской голос иногда бросали трубку. Впрочем, так было не всегда. Некоторых звонивших мужской голос не смущал, и они умоляли передать Ларисе, чтобы она срочно зашла. Зайцеву даже удалось записать несколько адресов. С приходом Леры дело пошло еще спорее. Адреса сыпались как из рога изобилия. Ларису звали, и в голосах слышалось отчаяние. Только однажды в телефоне прозвучал спокойный мужской голос: «Так приезжать?» Лера ответила: «Конечно», и теперь они с Анатолием ждали визита, быть может, опасного.

Игнатий хотел было к ним присоединиться, но решил испробовать еще один адрес из только что продиктованных. На этот раз ему открыли без промедленья. Когда он предъявил удостоверение, немолодая женщина пригласила его в комнату. В квартире резко пахло медикаментами. «У меня мама — сердечница, — сказала женщина, — только на уколах и живет». «А кто делает ей уколы?» — спросил Бирюков. «Да медсестра ходит каждый день», «А вы мне не скажете, как фамилия медсестры?» «Почему же не сказать: Лариса Короткова». «Когда она была в последний раз?» «Да только что ушла. Вы с ней на площадке не столкнулись?» Бирюков машинально посмотрел на часы. Клиническая смерть Ларисы была зарегистрирована, по крайней мере, восемь часов назад. «Лариса Короткова — ваша участковая сестра?» — осведомился Бирюков. «Нет, она просто так ходит к маме». «Сколько же вы ей платите за это „просто так“»? «Ничего не платим. Лариса денег не берет». «Так-таки не берет?» «Никогда не берет». «Может быть, она паша родственница или близкая знакомая?» «Она нам лучше родной». «Когда вы с ней познакомились?» «Когда мама заболела». «А кто ее к вам направил?» «Она сама пришла». «Что говорит врач по поводу ее уколов?» «Она точно выполняет все его назначения и сама знает, какой когда сделать укол». «Почему вы отказались от услуг участковой сестры?» «Участковая сестра не станет заходить по три-четыре раза в день». «Так когда, вы говорите, она у вас была?» «Минут пятнадцать назад».

Бирюков убедился в том, что в соседней комнате спит старушка, и бросился по другим адресам. Везде повторялась та же история. Лариса только что была, сделала укол, и Бирюков должен был бы столкнуться с ней на лестничной площадке. При этом ничего подозрительного Бирюков не замечал. Пациенты Ларисы, большей частью пожилые люди, нисколько не походили на наркоманов. У Бирюкова не было никаких оснований предполагать, что его дурачат. Когда ситуация повторилась в третий раз, Бирюков наведался в морг, чтобы убедиться, не сходит ли он с ума. Разумеется, тело Ларисы лежало там по-прежнему. Вскрытие показало, что Лариса умерла от кровоизлияния в мозг. Лицо Ларисы было прикрыто, но ее статная фигура хорошо смотрелось даже в морге. Бирюков посмотрел на фотокарточку покойной. Ясный, открытый лоб, большие глаза с длинными ресницами, волосы, по-видимому, пепельные, туго стянутые в узел на затылке. Так и напрашивался стих: «Была бы верная супруга и добродетельная мать». Смерть Ларисы настолько не шла ей, что Бирюков снова и снова перебирал в памяти обстоятельства этой смерти.

Ларису вызвали в милицию по обвинению в тунеядстве. Обвинение осложнялось тем, что Лариса, по всей вероятности, занималась проституцией. По словам Толи Зайцева, беседовавшего с нею, она ничего не отрицала и охотно согласилась подписать обязательство об устройстве на работу в двухнедельный срок. Непонятно было, почему беседа с Ларисой так затянулась. Бирюков стеснялся задать товарищу этот вопрос. Он подумал, не увлекся ли Толя Зайцев воспитательной работой. Слишком уже не гармонировала внешность Ларисы с ее предполагаемым образом жизни. Так или иначе Лариса была отпущена и через несколько минут лежала мертвая на мостовой. Она побежала на красный светофор, и ее сшиб автобус.

Утром Толя Зайцев сообщил Бирюкову о состоявшемся визите. Таксист привез на квартиру к Ларисе очередного клиента. Им оказался командировочный, главный инженер большого химического завода, человек не первой молодости. Он умолял Толю Зайцева не сообщать на работу и домой о его столичной шалости, и Толя сжалился над ним, поскольку шалость, действительно, не состоялась. Водителя такси Толя вызвал в милицию, и тот не скрыл, что возил к Ларисе гостей регулярно, получая вознаграждение и от Ларисы, и от пассажиров. Наркотиками в этом деле определенно не пахло; и Бирюков предоставил Толе Зайцеву заниматься водителем такси, а сам вернулся к обследованию адресов.

Прежде всего он установил, что в трех квартирах, где ему вчера не открыли, тоже проживали больные. Их увезла скорая помощь, пока Толя Зайцев беседовал с Ларисой. Очевидно, именно в это время Лариса должна была посетить их. Зато всех остальных она посетила пунктуально, не только вчера, но и сегодня, на другой день после своей смерти. Так продолжалось и в последующие дни. Бирюков побывал в районной поликлинике, где раньше работала Лариса. Там ее помнили как медсестру, в меру квалифицированную, в меру добросовестную, но, в общем, ничем не примечательную. С работы она ушла по собственному желанию, без всяких видимых поводов. Близких подруг среди персонала у нее не было, и только в регистратуре Бирюкову сказали о каком-то несчастье, случившемся в ее жизни.

Еще несколько дней Бирюков носился по Москве из конца в конец по разным адресам.

Он не заметил, как расследование превратилось в погоню за Ларисой. В каждой квартире ему говорили, что Лариса только что ушла, и он должен был встретить ее на лестничной площадке или в подъезде. Иногда он, действительно, встречал похожую женщину, не осмеливался заговорить с ней и потом клял себя за то, что не остановил ее. Бирюков не понимал, он ли сошел с ума или страдают массовой галлюцинацией в разных уголках Москвы все те, чьи адреса записаны в Ларисиной записной книжке. Бирюков не только не докладывал начальству о происходящем, но даже Толе Зайцеву ничего не говорил. Именно Толе Зайцеву он не смел заикнуться о продолжающейся медицинской практике Ларисы Коротковой. Удивительнее всего было то, что даже слухов никаких не распространялось по Москве. Все принимали визиты Ларисы Коротковой как должное. Три старушки, увезенные скорой помощью, благополучно вернулись к себе домой, и Лариса, по их словам, исправно делала им уколы, извинившись, что в то утро была нездорова сама.

Наконец, Бирюков вновь наткнулся на квартиру, где ему не открыли. Квартира была в Бабушкинском районе почти у самой кольцевой дороги. Не подумав о том, что сначала надо было бы оформить ордер на обыск, Бирюков испробовал ключ, найденный в Ларисиной сумочке, и дверь сразу же открылась.

— Лариса, это опять ты? — послышался слабый женский голосок.

— Нет, извините, мне надо поговорить с нами, — ответил Бирюков.

— Проходите, пожалуйста, — пригласил голос. В комнате на постели неподвижно лежала молодая женщина. Очевидно, она давно уже не вставала, но комната была тщательно прибрана, а женщина аккуратно причесана, на столике рядом с постелью стоял графин йоды и блюдце с яблочным пюре.

— Проходите, садитесь, — любезно сказала женщина, — возьмите яблоко на буфете. Извините, больше ничем не могу угостить вас. Я уже три с половиной года не встаю.

— Что с вами?

— Перелом позвоночника. У меня действует только правая рука.

— Кто же ухаживает за вами?

— Тетка — моя опекунша. Она иногда заходит ко мне. Вообще же за мной ухаживает Лариса Короткова. Она только что ушла. Вы не встретили ее на лестничной площадке?

Бирюков потупился:

— Вы давно знаете Ларису Короткову?

— Года четыре. Мы с ней познакомились в турпоходе.

— Вы тогда были еще здоровы?

— Да, но, видите ли, я альпинистка. Так вот все это и случилось.

— Что случилось?

— Лариса убедила мою тетку взять меня из больницы и с тех пор ухаживает за мной.

— Безвозмездно?

— Ах, я вижу, вы плохо знаете Лариску. Я не одна у псе, а денег она не берет ни с кого.

— Чем вы это объясняете?

— Не знаю, имею ли я право рассказывать вам Ларисину жизнь; с другой стороны, почему бы и не рассказать, сама она уж точно ничего не расскажет.

— Не расскажет… Очень прошу рассказать вас.

— История самая обыкновенная. Лариса выросла в детском доме, родных у нее нет. Выучилась на медсестру, вышла замуж, родила дочку и муж бросил ее.

— Бросил?

— Да, бросил. Подробностей она мне не рассказывала. Дочку устроить в ясли ей не удалось. За малышкой присматривала старушка. Старушка приходила по договоренности через полчаса после того, как Лариса уходила на работу. Однажды старушка не пришла, ей по дороге стало плохо, и ее увезла скорая помощь. Лариса об этом ничего не знала. Когда она вернулась вечером, девочка была мертва.

— Мертва?

— Кажется, она проглотила пуговицу. С тех пор с Ларисой что-то произошло…

— Что именно?

— Ей не давала покоя мысль о тех, кто лежит в квартире один без всякой помощи. Она стала подыскивать таких людей и заботиться о них.

— Таких людей она нашла довольно много?

— Можете себе представить, сколько.

— И у ней уже не оставалось времени ходить на работу, и она уволилась?

— Я вижу, вы все знаете не хуже меня.

— А вот знаете ли вы, на какие средства она жила, помогая вам?

— Представьте себе, знаю. Этим она начала подрабатывать еще в медицинской школе. Иначе бы она не кончила ее.

— Не потому ли муж бросил ее?

— Нет, не потому. Муж находил, что она мало зарабатывает.

— И вы уверены, что она завтра придет к вам?

— Я не уверена, что доживу до завтра, но уверена, что она придет.

— Хотите, мы посодействуем тому, чтобы вас поместили в хорошую лечебницу?

— Нет, не хочу. Лариса будет против.

— Что же все-таки произошло у тебя с пей в то утро? — спросил Бирюков Зайцева.

— Что, что… Она ничего не отрицала, подписала обязательство…

— А ты?

— Что я? Я беседовал с ней, сам понимаешь.

— О чем?

— Да все о ней же, о ее жизни. Говорил, что ей пора о себе подумать, о семье, о детях.

— Так и сказал — о детях?

— Да, сказал и о детях.

— А она?

— Она слушала и все на часы смотрела.

— А ты?

— Я объяснял ей, что ее нынешний образ жизни вредит ее будущим детям.

— Думаешь, она без тебя этого не знала? Она медик, а не ты.

— Она медик, а почему она все на часы смотрела?

— Могли быть причины.

— Причины? К своему очередному торопилась?

— Ей было куда торопиться.

— Это-то меня и бесило. Потому я и задерживал ее, нарочно задерживал.

— Молодец!

— Понравилась она мне, понимаешь? Я ей так и сказал: если бы вы изменили ваш образ жизни, я бы за счастье почел…

— Ты не знаешь, она похоронена?

— Кремирована она, это я знаю. Урну никто не затребовал. Родственников у нее нет…

В крематории выдали урну без лишних формальностей. Место на кладбище уже было выделено. С кладбища возвращались на автобусе. Шел дождь, и по оконному стеклу текли тусклые потоки. Вдруг Зайцев сорвался с места:

— Двери! Я сойду! Видишь, по тротуару она идет… Со своей сумочкой…

Бирюков обхватил его за плечи и насильно усадил:

— Не трепыхайся, Толя! Она мимо не пройдет. Она придет еще. И к тебе, и ко мне придет.

Легион

В моционе явно нуждались оба прогуливающихся в знаменитой мочаловской березовой роще. Оба они были из тех, о ком говорят: он выглядит моложе своих лет. Внешность первого сочетала профессорскую осанку с военной выправкой. Второй тоже смахивал на интеллигента, но отличался чрезмерной суетливостью и развязностью. Он жестикулировал, подпрыгивал, приплясывал на ходу, и его сангвиническая подвижность наводила на мысль о пляске святого Витта, не вызывая, впрочем, слишком навязчивых подозрений клинического порядка. Стоило взглянуть на него, и сразу же напрашивалась кличка «Вертлявый».

— Мы разговариваем уже больше часа, а (тут Вертлявый дернулся) вы до сих пор не соизволили подтвердить, с кем имею честь…

— Мы разговариваем час двенадцать минут, — снисходительно кивнул его статный собеседник, — и я полагаю, вы не стали бы тратить время, если бы вам требовались мои подтверждения.

— Что поделаешь, процедура требует, — подпрыгнул Вертлявый.

— Процедура — дура, — лениво парировал Статный.

— В недавнем прошлом вы сами настаивали на соблюдении процедуры.

— Если вы так точно знаете, на чем я настаивал в недавнем прошлом, какие еще подтверждения вам нужны?

— Пятьдесят лет назад в этой самой березовой роще вы были сговорчивей.

— Что вы имеете в виду?

— Но согласитесь, чтобы перейти к делу я должен услышать от вас, кто вы: академик Дориан Колбасилов или генерал Тимофей Коренных? — заплясал на одном месте Вертлявый.

— Не все ли равно? Я уполномочен говорить за того и за другого, — четко ответил Статный.

— Уполномочены? Кем уполномочены?

— Да вами же! Кем еще?

— Тогда позвольте вам напомнить, — Вертлявый приседал и вскакивал на ходу, — ровно пятьдесят лет назад двадцать второго июня 1936 года вы приехали в Мочаловку делать предложение и в этот же самый час шли этой же самой рощей.

— Допустим.

— Вы ошиблись адресом и зашли на дачу, где встретились с нами.

— Дальнейшее развитие событий показало, что я не ошибся.

— Рад слышать. Мы предложили вам нашу помощь на определенных условиях.

— Какого рода помощь?

— Вам и об этом нужно напомнить? Вы пожелали всегда казаться тем, чем вы хотели бы казаться в данный момент, и в тот вечер наша помощь была для вас не лишней.

— Что за стиль: пожелали… хотели бы… И это в одной фразе! Фу! Как топорно!

— Зато точно. В тот вечер вы не имели оснований жаловаться на нас. Ваше предложение было принято не только дочерью, но и отцом-командармом. Вы действительно казались тем, кем хотели казаться…

— Как будто для этого мне была нужна ваша помощь!

— А как же!

— Очень просто. И до нашего соглашения я казался, кем хотел, иначе не было бы и соглашения.

— То есть как?

— Чтобы не быть голословным, расскажу вам небольшой эпизод из моего детства. Отец мой Аристарх Порфирьевич Колбасилов, как известно, учился в пажеском корпусе и был, что называется, полиглот. После революции отца пригласили на работу в Наркоминдел, когда приезжали лица, говорившие на языке, которого никто не знал, кроме моего отца. Лица уезжали, и мой отец оставался не у дел. Оформить отца на постоянную службу было невозможно из-за его анкеты.

— Сочувствую, но не улавливаю, какая связь…

— Сейчас уловите, Моя мать — наркоминделовская буфетчица. В тот год не приезжали лица, требовавшие батюшкиных услуг, а, может быть, пролетарские кадры получились языкам, но так или иначе батюшка был без работы, и отношения моих родителей между собой стали весьма натянутыми.

— Позвольте, Дориан Аристархович!

— С величайшим удовольствием. Так вот, я не хотел мешать моим родителям выяснять отношения, приехал в Крым на свой страх и риск, пришел в пионерский лагерь и сказал, что я Тимоша Коренных.

— Тимоша?

— Именно Тимоша. Знаменитый пионер-соболевщик. Он славился меткостью выстрела. Помните, в тридцатые годы была песня:

Хорошая песня. Теперь ее не исполняют по экологическим соображениям.

— Итак, вы сказали, что вы Тимоша Коренных.

— Так я и сказал. И меня приняли с распростертыми объятиями. Отличная стрельба в тире послужила мне удостоверением личности.

— А настоящий Тимоша Коренных?

— А я не настоящий, что ли? Впрочем, вы, может быть, и правы:

— Вы отклоняетесь от темы.

— Ничуть. Дочь приняла предложение Дориана Колбасилова, выпускника ИФЛИ, которому во всех остальных случаях мешало его непролетарское происхождение, отец-командарм принял предложение Тимоши Коренных, выдвиженца, новоиспеченного красного спеца.

— Вот что значит наша помощь!

— Тоже мне помощь! Еще неизвестно, кто кому помогал.

— А последующий арест вашего тестя-командарма тоже произошел без нашей помощи?

— Вы слишком категоричны. Или вы забыли: нам понадобилась его квартира и дача. Как будто один командарм был арестован!

— Уж, разумеется, не один.

— В свое время были арестованы и Дориан Колбасилов, и Тимоша Коренных, который вел дело арестованного Колбасилова.

— В каком это было году?

— В нашем деле даты не имеют значения. Мы же не временное правительство.

— Но как вам удалось,…

— Еще как удалось! Никто не видел подследственного Колбасилова вместе со следователем Коренных. Конвой препровождал Колбасилова до дверей моего кабинета, и мы оставались наедине.

— А показания?

— На протоколах пометка Х.В. Хранить вечно. Так что вы можете ознакомиться с ними, если хотите. Может быть, все дело в том, что вечность предпочтительнее времени, даже такого рода вечность.

— А Дориан Колбасилов?

— Дориан Колбасилов был расстрелян. Как и Тимоша Коренных. Тогда вообще много стреляли. Начиналась вторая мировая война. Теперь оба они реабилитированы. Посмертно. Тоже бессмертие, если хотите.

— А вы?

— Видите ли, я есть я, исходное положение философии Фихте. Мне много пришлось заниматься Германией и, значит, ее философией. Страна поэтов и мыслителей, как-никак.

— Почему Германией?

— На Тимошу Коренных обратили внимание еще в пионерском лагере. Потом он был нами заброшен в Германию, где сделал головокружительную карьеру под фамилией Вурцель. Вурцель сыграл выдающуюся роль в подготовке мирного договора между Германией и СССР. Дориан Колбасилов подготавливал договор с нашей стороны.

— С вашей?

— С нашей, вы совсем запутались. Это было счастливейшее время нашей жизни, почти вечность.

— О какой жизни вы говорите?

— Об этом спросите лучше у моей жены. Она на даче нянчит правнука. Я говорю с ее слов.

— Жена Дориана Колбасилова или Тимоши Коренных?

— Моя жена. Тут неуместно более точное слово «наша». Жди меня, и я вернусь.

— С фронта?

— Угадали. И один в поле воин.

— Кто один? Дориан Колбасилов или Тимоша Коренных?

— Напоминаю вам: тот и другой расстреляны и посмертно реабилитированы. Вурцель сообщал Колбасилову, что Третий рейх готовится напасть на нас, а Колбасилов заверял Вурцеля, что наша воля к миру крепка и нерушима: за прочный мир в последний бой летит стальная эскадрилья.

— И обоих расстреляли?

— Не придирайтесь к словам. Некто Колбасилов пал смертью храбрых, некто Вурцель был казнен как военный преступник.

— А вы?

— Опять мы! Не забудьте: в английской разведке служил полковник Рут, и был герой французского сопротивления генерал Расин, кстати, однофамилец знаменитого драматурга. До этого Расин воевал на стороне республиканской Испании, не потому ли она проиграла войну? После второй мировой войны удостоен ордена Почетного легиона. Точнее некуда.

— Некуда?

— Так точно. Вы не забыли, что значит Wur-zel, root, racine?

Вертлявый присел на корточки, судорожно разбрасывая землю руками, как собака, закапывающая свой кал. Его собеседник усмехнулся:

— Совершенно правильно. Это значит «корень». Речь идет об операции «корень», так что Тимоша Коренных появился неслучайно.

— Его же расстреляли.

— Так точно. Как и Колбасилова. Но корень-то не расстрелять, не вырвать. Его можно только извлечь. А извлекли его мы.

— Какой такой корень?

— Корень квадратный из дурной бесконечности или, выражаясь фигурально, из тьмы, уважаемый князь мира сего.

— И вы его извлекли?

— Так точно. Он равняется нашему имени, а имя нам легион.

— Как легион? Кто вы все-таки: Дориан Колбасилов или Тимоша Коренных?

— Повторяю вам: оба расстреляны. Тимоша Коренных расстрелял Дориана Колбасилова, Дориан Колбасилов расстрелял Тимошу Коренных, но от этого ничего не изменилось. У нас нет незаменимых Легион все равно легион.

— Как бы вы себя не называли, я настаиваю на том, что срок нашего договора сегодня истекает.

— Смешно говорить об этом, ваше затмительство. Вы полагаете, что я продал вам душу?

— Так точно.

— Так точно. Но ведь нельзя продать то, чего нет, согласитесь. Меня еще в школе учили, что никакой души нет. Потому я и пошел с такой легкостью на эту сделку.

— Так вы признаете, что вступили с нами в сделку?

— Признаю, но от этого ничего не меняется, на нет и суда нет, отсюда некоторые особенности нашего судопроизводства. Вспомните дело генетиков, вспомните дело врачей-вредителей.

— В данный момент меня интересует ваша душа и ничего больше.

— Какая душа у легиона, помилуйте!

— Тогда позвольте мне предъявить вам вашу расписку. Она написана вашей кровью, в конце концов.

— Дайте взглянуть. Пустяки, как я и думал. Самый заурядный криминалист подтвердит вам, что это не кровь, а красные чернила.

— Опять увертки!

— Какие там увертки! Вас должен устраивать результат. Продать вам душу может только тот, у кого нет души, потому-то имя нам легион. Все еще не поняли? Тогда позвольте мне показать вам вашу расписку.

Статный вынул из кармана бумажку. Вертлявый взглянул на нее и закачался, с трудом удерживая равновесие. Статный по-генеральски выпрямился:

— Я завербовал вас, а не вы меня. Я выполняю наше соглашение и кажусь вам тем, кем хочу казаться. Это вы не выполняете своих обязательств. Кое-кому еще кажется, что кое-что существует. Вот ошибка. Не существует ничего, кроме легиона, а легион — корень квадратный из ничего. Потрудитесь исправить вашу оплошность. Я больше не могу с вами беседовать. Время моей вечерней прогулки истекло.

Вертлявый исчез. Его статный собеседник отпер ключом калитку в глухом заборе, вошел в сад и аккуратно запер калитку снова. Не теряя военной выправки, он направился к будке, выкрашенной в зеленый цвет. Там он вынул из кармана бумажку, которую только что показывал Вертлявому. Это была обыкновенная туалетная бумага без всяких письмен. Убедившись в этом, статный скомкал ее и использовал по назначению.

Великий Маф

Очень рада, что ко мне пришли именно вы, мой старый знакомый, Должна вас предупредить: это мое последнее интервью. Но многим причинам. Отчасти даже трагическим, если хотите. Не буду сгущать краски, но, может быть, в ближайшие дни вы прочитаете или даже напишете мой некролог. Я предпочла бы, чтобы мое последнее интервью появилось после моего некролога, но вы можете публиковать его, когда сочтете нужным. Не будем терять времени. Садитесь поудобнее. Вот ваше любимое кресло. Так или иначе я собираюсь наговорить много лишнего.

Видите ли, это было лет двадцать тому назад, то есть почти двадцать, словом, после первого фильма с моим участием. Только что я заняла первое место на конкурсе эстрадных певиц в Буэнос-Айресе. Я была лучше, чем сейчас, да, да, не возражайте, сейчас я искуснее и опытнее, а тогда я была просто лучше, и вдруг этот ужасный телефонный звонок.Представляете себе, заполночь, я переполненная успехом, а мне женский голос говорит: «Если вы дорожите жизнью вашей дочери, будьте любезны выплатить такую-то сумму». По тем временам это была баснословная сумма, она и теперь внушительная. «Вы слушаете? — продолжал голос. Я слабо поддакнула. — Так вот, в следующий вторник в три часа дня вы поедете на вашей машине через мочаловский лес. Вы остановитесь у трех сосен, не доезжая до перекрестка, выйдете из машины, запрете ее, пойдете направо, положите ключ под валун, он там один, и углубитесь в лес на сорок минут. Потом вы вернетесь и найдете ключ там, где вы его положили. После этого вы свободны. Требуемая сумма (голос повторил ее) должна лежать на заднем сидении. Все». Трубку повесили. Представляете себе мое состояние. У меня единственная дочь, врачи предупредили меня, что больше детей у меня не будет. В ту ночь я прокляла свой успех, свою известность, свои гонорары. Поверьте, и впоследствии у меня было достаточно поводов для проклятий, но этот был самый ужасный. Утром я не пустила мою Альбину в школу, а сама кинулась звонить подругам, просить взаймы, чтобы наскрести эту жуткую сумму. Вы же знаете, у певицы никогда нет свободных денег. И вот одна моя подруга, передавая мне деньги, напрямик спросила: «Тебе тоже звонили, да?» У меня не хватило духу сказать неправду. Так я узнала, что подобные звонки — не редкость. «Ты правильно сделала, что не обратилась в милицию, ~- сказала мне подруга. — Я тебе дам телефончик. Ни за что не ручаюсь, но моим знакомым они помогли». «Кто они?» «Как тебе сказать? Я толком ничего не знаю. Это такая служба, что-то вроде кооператива. Кооператив сторожей, понимаешь?» Я не понимала. «А кого я должна спросить?» «Никого не спрашивай. Назови себя и скажи: мне нужна ваша помощь». Я поблагодарила подругу и, как только она ушла, набрала номер телефона. Дозвониться туда было не так-то просто. Было занято, занято, занято… Наконец, я прорвалась, и мне ответили: «Ждите. К вам придут через два часа». Ровно через два часа в дверь позвонили. Из предосторожности я спросила: «Кто там?» В ответ мужской голос назвал мне номер телефона, по которому я звонила. Я отперла дверь, и в мою квартиру впервые вошел он. Как описать его? Он был скорее невысокий, наоборот, приземистый, коренастый. При небольшом росте у него были длинные цепкие руки, как у обезьяны. Волосы густые, темные. Он слегка сутулился, опять-таки по-обезьяньи. Взгляд пристальный, тяжелый. Костюм скромный, чуть ли не потертый. В общем, он походил на газовщика или на водопроводчика. И спросил он меня, как спрашивают мастеровые из кооператива по ремонту квартир: «Вызывали? В чем дело?» Я запнулась, Он продолжал вопросительно смотреть на меня. «Видите ли, — начала я, — мне грозили…» «Дочку, что ли грозили зацапать?» Я кивнула сквозь слезы. «Покажите мне вашу квартиру», — деловито проворчал он. Я показала ему кухню, ванную, повела в мою комнату в комнату дочери. Альбина была рада случаю пропустить школу и весело смотрела на незнакомца. Не обращая на нее внимания, он осматривал двери и окна, выстукивая стены, не то мастеровой, не то сотрудник угрозыска. «Вот что, миледи», — обратился он ко мне, вернувшись в мою комнату и без приглашения садясь в кресло. Да, да, кресло было точно такое, в каком сидите вы. И стояло оно на том же месте. «Вот что, миледи, — повторил он. — Это будет стоить…» И он назвал мне сумму, почти такую же, какую требовали по телефону, ну, может быть, чуточку меньше. Я растерялась, но не настолько, чтобы не поинтересоваться, не больше ли смысла выплатить эту сумму тому так сказать, кто первым ее потребовал. Он пожал плечами: «Хозяин — барин. Только я не поручусь, что на другой день после выплаты они не потребуют столько же. А мы гарантируем вам полную безопасность ровно на год. Можете не запирать квартиру можете оставлять где угодно машину. Все будет цело. Не говоря уже о том, что ни вас, ни вашу пацанку никто пальцем не тронет, Через год гарантии возобновляются за сумму, вдвое меньшую». И я отдала ему деньги, как миленькая, а потом возьми да и ляпни, дура дурой: «В мочаловский лес-то во вторник ехать мне или не ехать?» Он усмехнулся: «Это уж как пожелаете, Только ключа под валуном оставлять не рекомендую». «И дочку в школу можно пускать без провожатых?» «Пускайте хоть на дискотеку. А насчет провожатых не беспокойтесь. Это теперь уже наша забота. И насчет денег не беспокойся. С долгами расплатишься. Я тебе гарантирую». Так он впервые сказал мне «ты», и, честное слово, я даже обрадовалась, с облегчением вздохнула, словом, успокоилась. Его присутствие успокаивало, уверяю вас. Мне хотелось удержать его, но я не осмелилась. Он ушел, а через час мне позвонили и предложили гастрольную поездку по Скандинавии, о которой я и мечтать не смела. Вижу, и впрямь я долги смогу выплатить.

В ближайшие дни облегчение превратилось в настоящую эйфорию, я же артистка. Но приехал с Черного моря мой друг и поднял меня на смех. «Поздравляю, — хохотал он, — удостоилась… Тебя посетил сам Великий Маф». «Кто?» — недоуменно спросила я. «Маф-маф», — хрюкнул он, как будто процитировал «Три поросенка». Вы не можете помнить моего тогдашнего друга, вы слишком молоды. А он был довольно известен в своем кругу. Немножко пописывал о кино и об эстраде, но настоящей его стихией была светская хроника, если можно так выразиться, у нас ведь этот жанр так мало развит. Словом, он собирал информацию о сколько-нибудь заметных людях, и на это у него был нюх. «Я свидетель по призванию, — говорил он. — Чтб литература факта, поэзия факта, вот это да: сплетник для современников, для потомков я стану летописцем». Его побаивались и к нему тянулись. С ним было интересно, понимаете? «Весь этот вариант с мочаловским лесом, — продолжал он, — рассчитан на твое артистическое воображение. Такая нелепица не годится даже для детского детективного фильма. Серьезные дела так не делаются». «Ты считаешь, что меня просто разыграли?» «Если разыграли, то очень удачно. Выудили примерно ту сумму, которую спрашивали. Правда, кое-что ты сэкономила на бензине». «Как выудили?» «Так вот и выудили. Это излюбленный приемчик Великого Мафа. Неужели до тебя не дошло, что тебе звонили от него?» «Но кто же такой этот Маф?» И мой друг рассказал мне его историю. Великому Мафу не было еще шестнадцати лет, когда он убил своего отчима, избивавшего его достаточно молодую мать. В колонии Маф приобрел большой авторитет. Там-то и стали называть его «Маф». Впоследствии, когда Мафа перевели в колонию для взрослых, его взял в телохранители сам пахан. Вскоре выяснилось, что главный противник и соперник пахана нанял в телохранители того же Мафа. Как ни странно, оба заклятых врага примирились с тем, что у них один и тот же телохранитель. Постепенно вся лагерная элита наняла Мафа в телохранители. Маф обзавелся собственной охраной, поддерживавшей порядок в лагере. Сам начальник заискивал перед ним и чуть ли не сам ходил в мафовских подопечных. Уже в лагере Маф приступил к перевоспитанию преступного мира. Он пришел к выводу, что воровство и грабеж устарели. Принцип Мафа был прост: «Зачем воровать, зачем грабить, когда кролики сами с радостью себя освежуют и принесут свои шкурки мне, лишь бы их не трогали». Кроликами Великий Маф ласково называл своих подопечных или подзащитных, не знаю, как выразиться, я бы сказала, своих подданных, Выйдя из лагеря, Маф организовал кооператив сторожей. Сначала к его услугам прибегли не в меру преуспевающие кооператоры, потом его клиентура расширилась за счет творческой интеллигенции, напуганной убийством одного из битлзов, а когда в Средней Азии в закрытом санатории был зарезан министр, под крылышко к Мафу запросились лица весьма высокопоставленные, чьи имена принято называть шепотом. Величайшим достижением Мафа было доверие, которое питали к нему решительно все. К Мафу обращался и тот, кто хотел кого-нибудь устранить, и тот, кого хотели устранить, а Маф находил разумный компромисс, сводя число неизбежных убийств к минимуму, что начала подтверждать даже статистика. «У него практически нет свободного времени, — продолжал мой друг. — Маф посетил тебя только потому, что он твой завзятый поклонник. У себя на даче он постоянно слушает твои кассеты, слушает и прикидывает, какую примерно сумму с тебя можно взять». «Может быть, мне не следовало звонить ему? Все и так обошлось бы?» «Этого я не сказал, — мой друг больше не смеялся, он хмурился. — Однако на его гарантии ты можешь положиться. Ты в безопасности, если он тебе обещал. Так что я за тебя спокоен. Более того, я даже оставлю у тебя папку с кое-какими записями и схемами. Пожалуй, надежнее твоей квартиры для нее нет места». Я не успела сказать «нет». Он спрятал папку у меня в секретере и удалился, поцеловав меня на прощание.

Потом были мои гастроли в Скандинавии. Я купалась в успехе. Моих гонораров хватило не только на погашение долгов, но и на покупку новой машины. Одно огорчило меня. Вернувшись домой, я узнала, что моего друга нет в живых. Его нашли с проломленным черепом на лестничной площадке в доме, где он жил. Об этом сообщил мне Великий Маф, который самолично пришел меня утешить. Я никогда не забуду того вечера. В тот вечер я стала тайной женой Великого Мафа. Да, да! Я пригласила вас, чтобы открыть вам эту тайну. Теперь мне нечего терять. В тот вечер Великий Маф открыл мне глаза на истинные занятия моего так называемого друга. «Он собирал материал на тебя, — сказал Великий Маф, как только я стала его женой. — Он собирался тебя шантажировать. Хорошо, что его вовремя замочили. Тебе крупно повезло, миледи. Дай-ка мне взглянуть на папку, которую он тебе оставил». Я отперла секретер. Он взял папку, положил ее в свой дипломат, запер его на ключ и тоже поцеловал меня на прощание.

Так начались счастливейшие дни моей жизни. Я купалась в успехе. На всех эстрадах мира меня забрасывали цветами. Для меня просто не имели значения небольшие суммы, которые я время от времени выплачивала кооперативу сторожей. Это была счастливейшая эпоха для нашей страны и для человечества, да, да, /для всего человечества, поверьте мне! Каждый кролик боится за свою шкурку, а Великий Маф гарантировал сохранность каждой шкурки… на определенных условиях. Кооператоры не смели взвинчивать цен, врачи лечили тех, кому покровительствовал Великий Маф, министры — и те подтянулись во избежание крупных неприятностей. Вы не представляете себе, какие чудеса может творить страх. Это истинно творческое чувство. Я пела, и я не боялась. Никто ничего не боялся, потому что всем было страшно, и каждый знал свое место, каждый платил дань кооперативу сторожей. Я убеждена: это Великий Маф предотвратил мировую войну. Канцлеры, президенты, короли целовали мне руки после моих концертов, а я знала: каждый из них боится за свою шкуру и уповает лишь на защиту Великого Мафа и ничего не предпримет без его ведома и согласия. Великий Маф был мудрым и беспристрастным властителем мира, а я была его тайной женой.

Но нашлись, нашлись подонки, нашлись выродки, ополоумевшие от страха. Они подъехали в закрытой машине и изрешетили Великого Мафа пулями у моего подъезда. Так и кончилась моя жизнь; с тех пор я не живу, я умираю. Я зарабатываю гораздо меньше, а плачу гораздо больше разным негодяям, которым не доверяю. Без Великого Мафа все отбились от рук. Вы посмотрите, как подскочили цены. А как дорого хирурги берут за пустяш-ную операцию. Даже климат портится, даже вода нечиста. Он же следил и за этим. А сколько кругом самоубийств! Как упала рождаемость! Я понимаю, людям просто не хочется жить. Страшно всем и каждому. Когда я пою, я жду: вот-вот в меня выстрелят из зрительного зала или бросят бомбу в букете. Все знают: я вдова Великого Мафа. Поэтому на меня и клевещут. В вашей газете только что написали, будто я наскандалила в гостинице. А я не скандалила, я вела себя как всегда, просто культура настолько понизилась, что обслуживающий персонал уже не понимает, как должна себя вести актриса. Это мое последнее интервью. Да, да, да! Не разубеждайте меня. Ваша газета науськивает на меня подонков. Это заговор, заговор, заговор! Но вы не такой, как они. Вы хороший, честный мальчик. Умоляю вас, опубликуйте после моей смерти мои последние слова: «Люди, я любила вас, будьте бдительны!» А вы мне очень нравитесь. Я же знаю, зачем, в конце концов, вы все приходите ко мне. Я же все еще очень женщина, и я так одинока. Разрешите, я погашу лампу. Я уже недостаточно молода для стриптиза, но кое-что я умею, поверьте мне. Ну, пожалуйста…

Последний ролик

Благодарю вас, деточка, вы очень любезны, но я пока еще в состоянии передвигаться без посторонней помощи. Даже в шторм, хотя это первый шторм в моей жизни… Да, да, я мало знаком с морем, и знакомство с ним так же приятно, как знакомство с вами. Вот и моя каюта. Слава Богу, мы снова наедине. Право же, наедине с вами я провел лучшие минуты моей жизни. Вы очень хорошо выглядите в качку. Вы настоящая поморская красавица, истинная Сольвейг. Мне кажется, есть что-то общее между Сольвейг и Соловками. Ваши краеведы отрицают это? Они доказывают, что слово «Соловки» финского происхождения? Но позвольте мне остаться при моем мнении. Я полагаю, что слово «Соловки» родственно слову «Сольвейг», а Сольвейг — это вы. Я же сразу вас узнал. Знаете, что значит «Сольвейг»? Солнечный путь. Соловки — острова Солнечного Пути. Разве звучание слова не совпадает с его значением? Вслушайтесь: Соловки — Сольвейг — Солнце.

В этих трех словах свет, и в этом соль. А на Соловках-то именно соль и добывали. Я сегодня узнал об этом. Как странно! Свет солон, снег солон, солнце солоно… Сольвейг прибегает на лыжах. Вы бегаете на лыжах? Я так и думал. А каюта комфортабельная, не правда ли? Но я совсем заболтался. Позвольте налить вам вина. Нет, я купил его не в Архангельске, что вы! Я сунул бутылку в чемодан в последнюю минуту, сам не знаю, зачем, и, видите, вино пригодилось. «Пей, моя девочка, пей, моя милая, это плохое вино…» Не возражайте, есть вина гораздо лучше, но их так трудно стало купить. А ведь бывают минуты в жизни, когда невозможно обойтись без вина, и для нас с вами настает именно такая минута. Вы знаете, когда самолет приземлился в Архангельске, я испугался. На аэродроме ни одного знакомого лица. Никто не встречает меня. И пока я стоял у этой дьявольской карусели в ожидании моего чемодана, я вдруг услышал ваш голос: «Вы не от Союза театральных деятелей?» Да, тысячу раз да. Оказывается, вы встречали меня. В который раз вы встречали меня, вы Сольвейг! Вся моя жизнь сводится к встрече с вами. Вам поручили меня встретить? Конечно, поручили, но поручили древние боги этой земли и этого моря. Я увидел вас и понял, что вернулся на родину. Я здесь впервые, но я на родине. Это мое море. Я уже плыл мимо этих серо-буро-малиновых камней. Вам смешно? Но камни, действительно, серо-буро-малиновые. Я был викингом, и меня вела Сольвейг, Солнечный Путь. Как вы думаете, это метемпсихоз или генетическая память? Я унаследовал эти воспоминания физически, или они образуют мою душу? Вы меня встретили, и в тот же вечер я увидел вас на сцене. Все десять дней я ничего другого не видел. Я видел только вас. Не знаю, как я буду отчитываться в моей командировке. Я обязался дать отзыв на десять спектаклей, а видел только вас, видел только Сольвейг. Говорят, Чайковскому следовало назвать свою оперу не «Евгений Онегин», а «Татьяна Ларина». Ибсен допустил ту же ошибку, ее исправил Эдуард Григ. Конечно же, не «Пер Гюнт», а «Сольвейг» должна называться драма моей жизни. Вы знаете, когда я первый раз играл Пера Гюнта? В 1948-м, сколько это лет назад? Сорок, да, да, ровно сорок лет назад. И представьте себе, двадцать пятого мая, в день, когда вы встретили меня на аэродроме, вы Сольвейг в моей жизни и на сцене. Я только-только кончил ГИТИС, и сразу же такая роль. Редкая удача для молодого актера. Судьба улыбалась мне. Смешно, да? И прекрасно! Кто, кроме актера, хочет быть смешным? Вы помните, назойливая мелодия в том спектакле на современную тему «Ах, Арлекино, Арлекино, вся твоя награда смех!» Вы провожали меня на этот спектакль, вы всюду меня провожали и еще успевали при этом играть, вы Сольвейг! Да, смех — награда комедианта, и в этом нет ничего смешного! Смешной и смех — не одно и то же в искусстве. Комедиант смешон, когда он не смешит. И напрасно этот молодой режиссер так ополчается против смеха. Смех — разрушительная, видите ли, стихия, смех — атрибут массовой культуры! А я говорю, нет ничего человечнее смеха. Вы помните этот знаменитый спор между Ибсеном и Григом? Пер Гюнт комичен или трагичен? А по-моему, и то и другое, или, если хотите, ни то ни другое. В чем драма Пера Гюнта? Он актер, и только. Помните, в фильме «Мефистофель» этот злосчастный преуспевающий Хёфген кричит: «Что вы хотите от меня? Я же только актер!» Сколько отчаянья в этом крике! И Пер Гюнт — только актер и, значит, актер-неудачник, как я. Дело в том, что истинный актер — не только на сцене актер, он актер и в жизни, а жизнь этого не прощает. И тогда остаешься актером только в жизни, и другой сцены для тебя нет. Не дай вам Бог пережить это, милая Сольвейг. Ведь вы Сольвейг и в жизни, а это дурной знак. Вы видите, я блистательно начинал, А теперь мне даже странно, почему обо мне вдруг вспомнили и послали сюда. Или это подарок к моему юбилею с опозданием… года на четыре, скажем? Неужели меня еще кто-нибудь помнит, кроме вас? Ах, Сольвейг, Сольвейг! С ужасом думаю, что творится в моей московской комнате. Я собирался впопыхах, сунул в чемодан совсем не то, что нужно, и, кажется, забыл закрыть окно. Было такое чудесное майское утро. А потом, говорят, в Москве были грозы, был ветер. А у меня в комнате и так не прибрано, извините, даже постель, помнится, не застлана. Я торопился па самолет, я предчувствовал встречу с вами. И нынешний день, самый счастливый день моей жизни, день с вами на Соловках, выдался ненастным. Шел дождь, и даже со снегом. Ветер вырывал из рук зонты, но вы жертвенно держали зонт надо мной и, боюсь, промокли сами. Смотрите, не простудитесь. Позвольте налить вам вина. За ваше здоровье! Пей, моя девочка, пей, моя милая. Дождь не беда. Таким и должен быть ваш остров, остров Сольвейг. Однако изрядно качает. Шторм — это чудесно, не правда ли? Вы хорошо себя чувствуете? А то не стесняйтесь. Морская болезнь есть морская болезнь. Дежурная принесла мне специальный пакет. Она так внимательна. Вот он, на всякий случай.

Вы не поверите, но первый приступ морской болезни я перенес тогда на сцене. Сцена ходила у меня под ногами ходуном, буквально, как сейчас. Вы не задумывались над тем, в чем главная проблема, когда играешь Пера Гюнта? Пер Гюнт сначала молодой, а потом старый. Так вот, есть опасность сыграть старого Пера, когда он молодой, и молодого, когда он старый. По-моему, тогда с первых реплик я играл старого Пера, а теперь играю молодого. В сущности, одна и та же ошибка. Но не в этом ли драма моей жизни? И тогда, и теперь сцена ходила у меня под ногами ходуном, и тогда, и теперь меня одолевала морская болезнь. Извините. Благодарю вас, уже прошло. Да, так вот, и тогда, и теперь я видел перед собою вас, моя Сольвейг. Нет, я говорю не о моей партнерше, забыл, как ее звали, она работала добросовестно, но ей не хватало солнца для ее роли. Я видел вас в зрительном зале, сразу же увидел вас, узнал мою Сольвейг и на всю жизнь понял роль зрителя на театре. Эта роль забыта, ее не понимают, но скажите мне на милость, бывает ли театр без зрителя? Какой самовлюбленный энтузиаст будет играть перед пустым залом? Этот молодой экспериментатор самонадеянно утверждал, что он воспитывает элитарные группы зрителей, а на самом деле нас воспитывает зритель. Я воспитан одной зрительницей, то есть вами, В полутьме зрительного зала ваши светленькие волосы сияли, как сейчас, в эту призрачную, бурную, белую ночь. В конце концов, кто такая Сольвейг? Пер Гюнт — вечный актер, а Сольвейг — вечная любящая зрительница. Она уже ослепла от старости, но она все еще смотрит на своего Пера, и она одна видит его, настоящего, не того неудачника, которого видят все. Извините… Вам не противно? Эти приступы дурноты, приступы искренности, приступы судьбы всегда некстати:

Извините… Благодарю вас! Ах, если бы тог-дл вы были на сцене, а не в зрительном зале, вы помогли бы мне, никто бы ничего не заметил, и моя жизнь сложилась бы иначе: я сегодня был бы тем, чью роль я играю. Но кто знает, не лучше ли играть, чем быть? Вы как полагаете? Впрочем, вам еще рано иметь свое мнение по этому вопросу А я… Ведь я был контужен на фронте. И вот я наперекор всему вышел на сцену в моей коронной роли, и сцена ходила у меня под ногами ходуном, и в последнем действии перед Сольвейг мне стало дурно, закружилась голова, и она не помогла мне, не подала мне руку. Представляете себе, как это отразилось на моей последующей карьере? Распространился слух, будто у меня чуть ли не падучая болезнь. А жизнь актера — это роли, роли, роли; если не роли, то хотя бы ролики. На эти ролики Норны наматывают пряжу нашей судьбы. Вы знаете, кто такие Норны? Это скандинавские богини. А есть еще Валькирии. Они уносят мертвых героев в Валгаллу. Вы Сольвейг, вы не Норна и не Валькирия, вы жизнь, вы вне судьбы и вне смерти. Помните, как вы аплодировали мне тогда в зрительном зале, несмотря на мой постыдный провал? И вы аплодировали не из жалости. Вы аплодировали тому Перу Гюнту, так как видели его, настоящего. На войне он был самим собой и расплачивается за это на сцене. А режиссеры с тех пор смотрели на меня косо, и роликов было у меня маловато.

Уж эти мне режиссеры, режиссеры. Не слишком ли они большую власть взяли над нами? И не только на театральной сцене, к сожалению. Двадцатый век — век неудавшихся актеров. А неудавшийся актер рвется в режиссеры. Вспомните Адольфа Гитлера. Типичный актер-неудачник! А Рональд Рейган? Вы скажете, он удачлив? Позвольте возразить вам. Какой актер согласится стать президентом, если он нашел себя в искусстве? Зачем политическая власть тому, кто властвует над сердцами? Не забудьте, что и последней женой Мао Цзэдуна была неудавшаяся актриса, злой гений культурной революции. Так что и в крушении моей жизни повинно столкновение с режиссером. И тот молодой человек, противник смеха, — типичный режиссер. Он отрицает смех, потому что смех ему не подвластен. Нельзя зарежиссировать смех. Смех — это взрыв, и во все времена он взрывал самозванных режиссеров. Я за смех, деточка! Может быть, потому, что я смешон? Пусть я комедиант, но я не позволю мной командовать. А этот молодой экспериментатор командует актерами. Мало того, что командует, он гипнотизирует их, но гипнотизирует не силой своей личности, а своею властью. Недаром вспоминаются мне Гитлер и Мао Цзэдун. Он прямо говорит, что отрабатывает со своей труппой новые методы руководства. Когда такие методы слишком хорошо отработаны, от труппы остаются трупы, даже если труппа — человечество. Даже в миниатюре это не безобидно. В его труппе уже сходили с ума. Самоубийства тоже не исключены. Это все гораздо серьезнее, чем обычно думают. Нельзя позволять режиссерам помыкать нами. Мы все актеры, зрители, и не в нашей власти смех и слезы, из которых состоит человеческая жизнь, по мы их вызываем, и вызывают нас, а кто вызывает режиссера? Он вечный самозванец.

Я никогда не ладил с режиссерами, и нетрудно понять, чем это оборачивалось для меня при моей репутации припадочного. Роликов было все меньше и меньше. Я попробовал обойтись без режиссера. Я подготовил художественную композицию по драматической поэме «Пер Гюнт» и сам читал все роли, в том числе и вашу. Я имел даже некоторый успех, особенно в провинции. Если хотите, на этой композиции и основывается мое реноме. Иначе бы обо мне просто забыли и не послали бы даже сюда. Но трагедия Пера Гюнта в том, что ему нельзя играть роль Сольвейг. Поэтому он и нуждается в ней. Соло Пера Гюнта противоестественно. Безусловно только соло Сольвейг. Отсюда и слово «соловей»: соло — вей! Вей в моей жизни, единственное солнце. Деточка, мне в моей композиции не хватало вас. Мне было мало вас в зрительном зале. Я жаждал вас на сцене. Вы играете Сольвейг по Григу. Кстати, где вы научились петь? Брали уроки пения? Вы способная ученица. Вы Солнечный Путь, и вы соловей. Потому и обрел я вас в Соловках. Это мои острова, острова скитов, солнца и одиночества. Моя жизнь — остров Соло. Трагедия Пера Гюнта в том, что он должен быть самим собой, а он всегда разный, и потому всегда он соло. Деточка, Пер Гюнт монологичен, как я; он неспособен к диалогу. Актер никогда не способен к диалогу. Что ему за дело до чужих реплик! Запомнить бы свою роль! Слишком поздно понимаешь, что нет своей роли без других ролей и ты можешь быть самим собой, когда другие — тоже ты.

Я читал разбор Пера Гюнта у одного ученого немца. Его фамилии не помню, совсем молодым он покончил самоубийством. Он доказывал, что женская любовь безнравственна, потому что незаслуженна, а за заслуги дают ордена, при чем тут любовь. Да, Пера Гюнта не за что любить, и его любили только две женщины, Озе и Сольвейг, мать и невеста. Мать умирала, а он говорил, что провожает ее в Сориа-Мориа, в замок волшебный. Мы отплыли от Соловков и плывем в Сориа-Мориа, не правда ли? Мне никогда не нравился траурный марш Шопена, насколько прекраснее Григ! Да, да, эта мелодия, вы поете божественно, хотя это и не входит в вашу роль. Продолжайте, умоляю вас. Сольвейг — соло в драме Вселенной. Боюсь, что вы навсегда останетесь одиноки. Последняя возлюбленная Гёте так и не вышла замуж. Пер Гюнт не был бы самим собой, если бы его не любила Сольвейг. Он годился бы только на переплавку. Космический мусор, вторсырье, несчастный неудавшийся актер. И меня тоже переплавят в крематории. Тот молодой экспериментатор — пуговичник, не правда ли? Он переплавит меня на форменные пуговицы для своих оловянных солдатиков. Но вы же аплодировали мне тогда в зрительном зале, когда… когда мне стало дурно. Ах, что я говорю, вся соль в том, дорогая Сольвейг, что вы тогда даже не родились. А ведь я сегодня танцевал с вами в салоне, в качку, и ничего, не ударил в грязь лицом. Идите, потанцуйте, деточка, а я отдохну.

Утром, у Архангельского причала, долго стучались в его каюту, а когда открыли дверь, он лежал мертвый, тихо улыбаясь, и казалось, бабочка вот-вот взлетит с его груди, как настоящая.

Потомственная жертва

В правление Союза соседей (секретно)

Докладная записка

Выполняя данное мне поручение уточнить подробности ритуала, согласно которому в героическом прошлом отмечался День Верности, сообщаю следующее. С года семидесятого урожайной эры ритуал подвергается злостному искажению, и от него практически сохранился лишь туш, исполняемый в заключение праздника в силу самой важности слова «туш», неправильно производимого, однако, от слова «тушёный», тогда как сокровенный смысл слова «туш», непосредственно связанный с самим торжеством, раскрывается лишь в конце моей докладной записки, а именно в моей подписи. Чтобы выявить заветы, положенные в основу празднования Дня Верности, необходимо вернуться к событиям, предшествовавшим Урожайной эре. Единственным источником сведений об этих событиях остаются тетради 12–21 из упражнений Писаки, он же Глист. Как известно, Глист Писака собственноручно переписал записки Великого Доки, когда тот ослеп. Зрячий Дока категорически запрещал переписывать их. Глист Писака должен был записывать лишь количество картошки, подсолнечного масла и дров, потребляемых домом соседей, а также число зажигалок, изготовленных в мастерской на предмет обмена с людоедами. Людоеды меняли собачьи шкуры на зажигалки, а соседки шили из этих шкур шубы. Глист Писака нарушил запрет Великого Доки из любви к переписыванию, а переписал он к тому времени всё, что сохранилось в доме от Евангелия до так называемых газет (листки новостей, ежедневно выпускаемые до урожайной эры). Как я установил, эти листки перестали выходить, когда начались События, которых никто не записал, кроме Старого Доки.

Дока ехал тогда на своем жигуле, и у него кончился бензин. Уже Глист Писака не знал, что это такое. Полагаю, речь идет о тогдашних средствах передвижения. «Жигуль» происходит от слова «сжигать», а бензин — это «пень синь», синие угарные огоньки, горючее. Дока ехал на жигуле со Второй Докой, беременной от него. Кстати, оказывается, слово «дока» происходит от слова «доктор». Великий Дока был доктором наук, а Вторая Дока была просто доктором (она лечила соседок). Когда жигуль остановился, Дока хотел заправиться, но бензин прогорел. Вся дорога была забита другими жигулями, остановившимися навсегда. Точно также остановились поезда и самолеты (бегающие и летающие железки того времени. Мой дед еще видел в небе летающие железки; должно быть, их и теперь сбрасывают иногда со звезд. Сам я никогда не видел их). Но хуже всего было то, что съестное не выменивалось больше на бумагу. Сам Дока объясняет События тем, что бумага вдруг обесценилась. Раньше все выменивалось на клочки бумаги, называемые «деньгами», как мы вымениваем железки на зажигалки. Так вот, этих клочков стало слишком много, и за них больше не давали бензина и съестного, вообще, ничего больше не давали. Правда, и давать, как будто, было нечего, Вдруг всё исчезло, как пишет Старый Дока. Не осталось ни одёжи, ни съестного, лишь клочки бумаги летали во ветру. Две Доки заехали на своем жигуле слишком далеко, и возвращаться им пришлось на своих ногах, как ходят соседи. Ночью они увидели костер и подошли погреться. У костра сидели люди и ели мясо. Доки впервые увидели, как едят человечину. Это так напугало их, что они бросились бежать. В темноте Вторая Дока споткнулась, упала и родила Горлопана. После этого Вторая Дока поклялась никогда больше не рожать съедобных. Доки все-таки вернулись к себе на дачу (так называлось отдельное деревянное жилье в отличие от многоступенчатых каменных погребов-небоскребов, которые торчат еще кое-где, вход в них запрещен: они рушатся на входящих). Выкопав картошку, Доки разошлись. Великий Дока остался в доме соседей, Вторая Дока перешла в дом соседок. Они договорились, что соседи и соседки не должны общаться. В дом принимали только тех, кто обязуется не рожать съедобных и питаться одной картошкой, так как мясо едят людоеды. Людоеды рыскали вокруг домов. Зимой они ездили на собаках. Людоеды разучились добывать огонь и возили с собой горящие угли или головню. Великий Дока изготовлял зажигалки. Людоеды меняли на них дрова и шкуры, но не смели подходить к дому соседей. Старый Дока окружил его минами (мина происходит от слова «миновать». Мина разносила в клочья того, кто не миновал ее). Соседи тоже боялись подорваться на минах и никуда не ходили дальше картофельного поля. Один Великий Дока знал расположение мин, а когда он стал слепнуть, показал мины Горлопану. Вторая Дока не разрешила минировать свой дом. Соседки сами защищались ножами и копьями, и людоеды не трогали их. А Горлопан повадился уходить из дома соседей. Говорили, что он встречается с людоедами и даже пробовал мясо. Однажды Горлопан привел в дом соседок беременную людоедку. Глист называет ее «Утроба». Вторая Дока приняла беременную, но пожаловалась первому, и тот изгнал Горлопана. Вместе с Горлопаном ушло трое соседей, а Старый Дока вскоре после их ухода сослепу не миновал мины, и она разорвала его, В тот год не уродилась картошка, и Вторая Дока приняла Утробу с условием, что Горлопан найдет хлеб. Горлопан слышал о хлебе от людоедов. Он решил объединить людоедов и соседей. Вниз по речке на плоту отплыли три соседа, два людоеда и Горлопан. В пути они питались грибами, ягодами и, наверное, ели собак, нарушив завет Великого Доки. Наконец они доплыли до места, где растили хлеб, выменяли зерно на те же зажигалки и отправились обратно. Плыть вверх по речке труднее, к тому же настали холода. Не было уже ни грибов, ни ягод, и собаки не попадались. Людоеды и соседи начали есть раздобытое зерно. Тогда Горлопан выхватил нож и перерезал себе горло от уха до уха с криком: «Нате жрите!» Людоеды и соседи объединились, отведав его мяса. Они не посмели притронуться к зерну и спрятали его до посева. Первый урожай был собран соседками и людоедами. К этому времени Утроба родила сына, и съедобные опять рождались в доме соседок. Соседям помешала заминка, хлеб не достался им из-за мин. Один за другим соседи умирали в минированном доме. Умер и Глист Писака, до самой смерти записывая слухи из-за минированной полосы. Остается загадкой, как они до него доходили. С жертвоприношения Горлопана начинается Урожайная эра. День жертвоприношения мы празднуем как День Верности. Теперь сообщаю самое главное. Семьдесят лет подряд в этот день повторялся подвиг Горлопана. Один из соседей по доброй воле перерезал себе горло с криком: «Нате жрите!», и его священное мясо съедалось. Пока ритуал соблюдался, община соседей процветала. Но последние тридцать лет ритуал нарушается. Дошло до того, что мясо героя в день Верности заменяется собачиной. Пели дальше так будет продолжаться, мы разучимся делать зажигалки и останемся без огня. Видя грозные симптомы разложения, я миновал мины, посетил выморочный дом соседей, нашел и прочитал тетради Глиста Писаки. Теперь я знаю: мы размножились, и нам грозят те же События. Только героический ритуал спасет нас от вырождения. В этом году мы празднуем столетие Урожайной эры. Я предлагаю возобновить уточненный ритуал. В День Верности я готов повторить подвиг Горлопана. Я перережу себе горло, гордо крикнув: «Нате жрите!» Соседей сплотит вкушение героического мяса, пока дудари будут трубить туш, подтверждая, что я прямой потомок Горлопана и Утробы.

Хрыч Туша

Зорий Лепра

Чрезвычайное положение на планете Омред возникло в апреле, когда в помещение партии космополитов-почвенников вошел некто и представился: Зорий Лепра. Больше он не сказал ни единого слова, но сказанного было достаточно: ему вручили партийный билет. Потом Зорий Лепра вступил таким же образом в партию оппортунистов-пуристов, сексотов-патриотов, в партию голубых и малиновых. А на четвертый день он уже выступал на общем собрании Ассоциации Демократического Распада.

Может быть, внешность Зория Лепра располагала к нему единомышленников, хотя с уверенностью этого утверждать нельзя. Зорий Лепра среднего роста (1 м 70 см), волосы скрыты темным беретом, глаза — темными очками. Пожалуй, больше всего поражал его неестественный для времени года загар, наводивший на мысль об этнической принадлежности данного лица, хотя, с другой стороны, так загорают именно северяне на южном солнце. Вообще, представления о расовых типах биотов мы всегда считали несколько упрощенными. Мутации принимались во внимание явно недостаточно.

Зорий Лепра был одет в джинсовый комбинезон, остающийся дефицитом в северовосточной зоне между Эльбой и Уралом. Мы так и не выяснили, как Зорий Лепра его раздобыл. Для ситуации существенно, что такой комбинезон практически не изнашивается. Но, пожалуй, примечательнее всего обувь Лепра: так называемые бутсы, атрибут агрессивных спортсменов.

Планета Омред бурно и болезненно переживала в описываемый период эпидемию многопартийности, по обыкновению преувеличивая новизну этого феномена. Между тем в недавнем прошлом, каких-нибудь четыре-пять тысяч лет назад, по наивному летосчислению, биотов мы зафиксировали нечто подобное в городе, называвшемся Ноливав или Наловив. Тогда многопартийность дошла до того, что сдвинулась единая звуковая сигнальная система, разработанная при нашем участии, и биоты перестали понимать друг друга. Сам набор звуков остался тот же, изменились только их комбинации. Мы максимум за две секунды просматриваем возможные комбинации в пределах десяти звуков (а так называемые слова редко превышают это число) и определяем наиболее вероятное значение; у биотов же этот процесс занимает годы.

Кстати, возможно, происходящие события и являются своеобразной реакцией на многопартийный эксцесс в Наловиве.

Город Квасом, где впервые появился Зорий Лепра, — бесспорно, новейший Наловив, крупнейший в истории центр многопартийности. Название «Квасом» — предпочтительный вариант среди исчисленных нами. Возможен также «Аквосм» или «Квамос». Существенным в этом звукосигнале представляется «ква», крик земноводного, широко распространенного на планете Омред; с «ква» связано существительное «аква» (вода). Недаром город Квасом избрал своим девизом «Всё течет». Характерно старинное название города Квасом «Мри Третий». Западно-восточные биотопы делят свою историю на периоды, обозначаемые «мри». Мри Первый и Мри Второй осуществились. Говорят, что Квасом — Мри Третий, четвертому же не быть. Таковы звуковые курьезы многопартийности, именуемые биотопами «кызя», «гвалин» или «гунец». Приходится признать, что наш семиотический скептицизм был необоснован, и звуковые сигналы биотов имеют больше смысла, чем мы полагали. Пожалуй, Мри Третий окончателен, и четвертому, действительно, не быть. Кстати, друг друга биоты называют «хам» (Homo), впрочем, так было до пришествия Зория Лепра.

По нашим данным, за трое суток Зорий Лепра вступил во все существующие партии, а их число превышало тысячу. Различались они между собой исключительно названием; и миссия Зория Лепра преодолела и это различие.

Биоты настолько увлеклись многопартийностью, что практически перестали обращать внимание на нас. Все наши демонстративные маневры над головами биотов оставались незамеченными. Об интеллектуальном уровне их науки говорит хотя бы то обстоятельство, что до сих пор не распознана даже наша программа в обмене веществ, не говоря уже о временах года. Только лучшие умы подозревают, что биоты не существовали бы без нашей энергетической подпитки. В последнее время они стали называть нас «НОЛЬ», что, к сожалению, опять-таки пророчески точно на неосознанном вербальном уровне фиксирует нашу истинную роль в судьбах планеты Омред.

На четвертые сутки состоялся предвыборный митинг, созванный, как уже упоминалось, Ассоциацией Демократического Распада, Единогласно был утвержден регламент, и председательствующий объявил: «От партии гуманистов-коллаборационистов слово предоставляется Зорию Лепра». Зорий Лепра вышел на трибуну, топоча бутсами, и произнес: «Зорий Лепра!» В ответ раздался взрыв аплодисментов. Когда аплодисменты немного стихли, он снова произнес «Зорий Лепра!» Когда аплодисменты стихли, оратор снова представился: «Зорий Лепра!» Аплодисменты взорвались с новой силой. Так повторялось по нашим подсчетам до двадцати шести раз, пока председательствующий не крикнул: «Зорий Лепра!» и Зорий Лепра, сверкнув темными очками, не спустился в зал, Затем слово было предоставлено партии плюралистов-фанатиков, и Зорий Лепра снова вышел на трибуну. Потом он выступил от партии левых гомофобов, индивидуалистов-синдикалистов, еретиков-догматиков. На протяжении суток слышалось только: «Зорий Лепра», взрыв аплодисментов и топотание бутсов.

На другой день в газетах не было практически ничего, кроме «Зорий Лепра». Графический символ был напечатан столько же раз, сколько был произнесен; пропуск был бы сочтен дискриминацией партии и нарушением плюрализма. От всех партий, во все советы был выдвинут Зорий Лепра. Естественно, Зорий Лепра был избран во все советы, так как вычеркнуть его из всех бюллетеней не хватило бы физических сил у биота, даже если бы такой биот-оппозиционер нашелся.

Можно было бы ожидать, что на пленарное заседание всех советов явится один депутат Зорий Лепра, но наши прогнозы не подтвердились. Наши системы не учли уникального соотношения между единством и множеством Лепра. Залы всех советов были переполнены депутатами, каждый из которых был Зорий Лепра.

Наши наблюдающие системы упустили из виду одно обстоятельство. Мы, НОЛЬ, имеем свойство присутствовать одновременно в разных точках пространства, это и позволяет нам эффективно функционировать. Наши аппараты автоматически приписали подобное свойство Зорию Лепра и не придали значения процессам, которые начались уже во время предвыборных митингов. Когда девятого мая советы собрались на пленарные заседания, в зале были одни только Лепра; на всей жилплощади и территории города Квасом фиксировались одни только Лепра.

Еще во времена предвыборной кампании распространился и даже проник в газеты слух, будто где-то в Средней Азии взбунтовалась колония прокаженных, провозгласила себя суверенным государством и заявила о своем выходе из федерации. В газетах писали, будто суверенный лепрозорий разослал по всему миру своих эмиссаров, чтобы они распространяли проказу как высшую форму демократизации. На улицах даже появились лозунги: «Прокаженные всех стран, соединяйтесь!» и «Вся власть прокаженным!» Следует сразу отметить, что Лепра, несмотря на свое название, нисколько не походят на прокаженных. Во-первых, Лепра отличается поистине спортивной живучестью. Во-вторых, сам здоровый загар Лепра нисколько, не напоминает кожу прокаженного, багровеющую или, напротив, белеющую от процессов депигментации.

Слухи о бегстве прокаженных были немедленно опровергнуты теми же газетами.

Оказалось, что упомянутый лепрозорий и не думал бунтовать. Напротив, там сложилась невыносимая обстановка в результате катастрофического ухудшения медицинского обслуживания и продовольственного снабжения. Большинство больных просто умерло, остальные беспомощны. Мнимый бунт прокаженных был последней сенсацией в новейшей истории планеты Омред. Потом газеты уже окончательно свелись к бесконечному повторению графического символа «Зорий Лепра», и отпала надобность их выпускать.

Вероятно, слухи были последним жалким маневром оппозиции в предвыборной кампании. Лепра пресекли эти слухи быстро и решительно. Именно тогда они широко прибегли к затаптываниям, которые до этого оставались домашним, камерным, отчасти даже интимным, хотя всегда массовым действом.

Когда ничего не подозревающий биот (или биотка) возвращался в свою квартиру, там уже были Лепра. «Зорий Лепра», — рекомендовались они наперебой, окружали биота (или биотку) и теснили, пока не сбивали с ног. Тогда, собственно, и начиналось затаптывание. Ритмы затаптывания, очевидно, восходят к массовым танцам биотов. Затаптывание — единственная форма оргазма, доступная Лепра. Затаптывание в одиночку немыслимо. Оно всегда коллективно. В результате бутсы делают свое. От жертвы остается мокрое место.

Лепра физически не переносят никого, кто не Лепра, Остальные биоты были затоптаны в невероятно короткий срок. Лепра ни с кем не спутаешь, и маскироваться под Лепра невозможно. Все они одного цвета кожи, одного роста,одинаково одеты и не говорят ничего, кроме: «Зорий Лепра». Им не свойственней даже пол, основное различие биотов. Голос Лепра не мужской и не женский. По-видимому, Лепра бесполы, хотя сексуальны, что проявляется в затаптываниях. Одинокий пешеход немедленно затаптывался, даже если он внешне ничем не отличался от Лепра, Впрочем, ни один Лепра не застрахован от затаптываний. Затаптывания скоро начались и на заседаниях советов, где по неуловимым признакам выявлялось и затаптывалось меньшинство, как бы громко оно не топало и не кричало: «Зорий Лепра!» Может быть, излишняя громкость и активность тоже была уличающим признаком.

Интересно, что Лепра не только одного пола, но и одного возраста. Затаптыванию подвергались все, кто старше и моложе. Так с планеты Омред исчезли старики и дети.

22 июня Лепра во множестве скопились на вокзалах и на аэродромах. Разумеется, невозможно было определить, куда они собираются лететь и ехать. К тому же машинисты и летчики были давно затоптаны. Нам пришлось включить свои аварийные службы. Автоматическое управление поездами было сопряжено с чрезмерными трудностями. Даже система НОЛЬ не могла полностью исключить крушения. Оставалось прибегнуть к нашим летательным аппаратам, и Лепра вполне организованно перешли с вокзалов на аэродромы. Их не останавливало то, что лететь приходится на так называемых летающих тарелках. Им было совершенно все равно куда лететь, лишь бы не лететь в одиночку. В несколько минут система НОЛЬ доставила Лепра во все уголки планеты Омред.

Где бы мы не высаживали Лепра, всюду их встречали такие же Лепра. По всей планете Омред разносился возглас «Зорий Лепра». Цвет кожи оказался мощным сплачивающим фактором. Поистине для Лепра нет ни черных, ни цветных, как пелось в квасомской песне. Сразу же были затоптаны все, кто темнее и кто светлее. Языковое различие заранее устранено общедоступным «Зорий Лепра». Наловивская путаница звуковых сигнальных систем исправлена единством во множественности Лепра. Прежний кызя биотов устарел, отсох, отпал.

Питание Лепра стало новой проблемой для системы НОЛЬ. Ни один Лепра не ел ничего такого, чего не ели бы другие. Отщепенца немедленно затаптывали при малейшей попытке взять лишний кусок. На глазах у Лепра гнили апельсины, бананы, ананасы, если их не хватало на всех. Выходом из положения оказались питательные таблетки. Мы вспомнили программу «нам-на», примененную экспертом по имени Имосей или Имясей, когда в пустыне скопилась масса народа, называющего себя Разили. Эту программу напрасно приписывали нам. Она далеко превосходит скромные возможности системы НОЛЬ. Также напрасно связывали с нами деятельность логолога по имени Имнамонсвет. Его земное имя Суис или Суси. Он воскрешал мертвых и вознесся без всяких приспособлений, что недоступно не только нам, но и самим энергам. Теперь мы понимаем, что существенным просчетом программы НОЛЬ было отсутствие контакта с логологом по имени Имнамонсвет. Мы теперь приходим к выводу, что виталистическая перспектива планеты Омред во многих отношениях определялась плотным контактом биотов с энергами (Книга Бытия называет эиергов сынами Божьими, см. Быт. 6, 2). Но ведь Сыном Божьим (в единственном числе) звался также Имнамонсвет. Очевидно, первый плотный контакт не удался и едва не привел к полному исчезновению биотов. (Память о потомках энергов сохранилась в звуко-символе «негр» — э-нерг.) Имнамонсвет пришел исправить контакт, но был отвергнут большинством биотов. От этого легионарно-го большинства, вероятно, и происходят Лепра, доводящие до конца движение биотов против энергов.

Между тем Лепра решительно перестраивали город Квасом (Мри Третий). Сначала они просто ломали все здания подряд, что очень напоминало затаптывания. (Кстати, затаптывания внезапно обнаруживавшихся меньшинств при этом продолжались.) Но потом они начали воздвигать странное сооружение, приняв за эталон для него высоту Боровьевых гор. Искусственные высоты образовали котлован, дном которого стал пустырь, расчищенный Лепра на месте города Мри Третий (четвертому не быть). С редкой экономичностью и целесообразностью использовались для строительства ресурсы, высвобожденные разрушением. Не пропадал буквально ни один кусок железобетона. Оказывается, Лепра прекрасно понимают друг друга, ни нуждаясь в других сигналах, кроме «Зорий Лепра». Присматриваясь к строительству, мы вспомнили знаменитую неудавшуюся Наваливскую башню, однако мы опять-таки ошиблись. Лепра строили комплекс, называемый биотопами, кажется, «инстадо». Такие комплексы предназначались для спортивных зрелищ, сопровождающихся криком и насилием среди зрителей (своего рода репетиции затаптываний). Инстадо Мри Третий было в основном построено к октябрю, и тут мы допустили, возможно, непоправимую ошибку. Мы решили, что будет удобнее распределять среди Лепра питательные таблетки, если собрать Лепра в одном месте. Таким местом мы и сочли инстадо Мри Третий.

Лепра не уклонялись от посадки на наши летательные аппараты, к ноябрю мы окончательно укомплектовали инстадо Мри Третий. Мы уверены в том, что все Лепра планеты Омред разместились на трибунах инстада. До сих пор они сидели, иногда вставая, чтобы хором прокричать: «Зорий Лепра!» Однако численность их убывает. Когда мы разбрасываем питательные таблетки, происходят затаптывания, все более жестокие и кровопролитные. Мы впервые задались вопросом, остались ли где-нибудь на планете Омред еще биоты. С июня месяца обнаружить их не удается. Лепра в своем инстаде остаются под открытым небом, и мы были вынуждены изменить программу времен года. Над инстадом не бывает ни дождей, ни снега. Поддерживается ровная температура +13°. Это приводит к значительному перерасходу энергии. В данный момент мы впервые наблюдаем поголовный сон Лепра. До сих пор они спали отдельными группами. Внимание! Лепра просыпаются. Они начинают кричать. Как? Они кричат что-то другое? Впервые они кричат не «Зорий Лепра», нет, они кричат: «Лепра Зорий! Лепра Зорий! Лепра Зорий!» Что значит эта небывалая настоятельность? Или они требуют питательных таблеток? Но что это? От их крика у нас разряжаются батареи. Внимание! Я робот-фиксатор Кси-Пси… Я НОЛЬ… Я НОЛЬ… Я НОЛЬ… Срочно требую указаний… Перехожу на прием… Лепра Зорий! Лепра Зорий! Лепра Зорий!

Игры с Христом

Встреча с Богданом Алконостовым, действительно, отменялась. Предлагали даже сдать билеты в кассу, обещали выплатить за них деньги, но в толпе таинственно зашептались, что встреча только отложена и состоится на третий день. «Послезавтра», — многозначительно поясняли вполголоса, и билеты, мол, будут действительны. Просто билетов не хватает, и их собираются продать подороже. Афиша вечера продолжала висеть. На стене четко прочитывались буквы: «Сын Человеческий». Эти буквы придавали свой колорит весеннему Коктебелю. Розовый цвет тамариска вчера напоминал мне сыпь от кори. Сейчас он походил на гвоздиные язвы.

Весь день по пляжам и пансионатам Коктебеля ходил слух о несчастном случае. В прибрежных горах нашли будто бы тело мертвого мужчины, и мужчина этот — чуть ли не Алконостов. Сезон в Коктебеле по-настоящему еще не начался, но, как выяснилось, многие приехали специально, чтобы не пропустить встречу с Алконостовым. Я еще никогда не бывал на его выступлениях, но много слышал о нем. Признаюсь, я плохо понимал, что такое Алконостов: не то экстрасенс, не то лектор, не то мастер художественного слова. В последнее время о нем говорили такое, что я не решался верить и тем более стеснялся повторять. Уверяли, например, что на встречах с Богданом Алконостовым происходят чудесные исцеления. Знатоки восхищались портретом Богдана Алконостова. Его написала московская художница Елена Золотницкая. На выставку мне протолкаться не удалось. Ожидалось, что портрет будет экспонироваться во время встречи. «Его надо видеть, видеть», — упорно повторяли поклонники Богдана Алконостова. Естественно, я был среди тех, кто сохранил свой билет, настроившись на послезавтра.

Я шел берегом, розовая дымка тамариска уже окрашивалась в закатные тона. Я надеялся встретить художницу, которая обычно писала портреты здесь на берегу. Раньше к ней приставала иногда милиция, но теперь ее работа приобрела легальный статус. Художница приезжала с дочкой, а когда дочка подросла, отпала возможность встретиться с художницей в Коктебеле весной или осенью. Ее приезды лимитировал учебный год. Тем более я был рад встретить ее здесь в мае. Я спросил ее, как она относится к знаменитому портрету Алконостова. Она ответила уклончиво, но помогла мне раздобыть дефицитный билет на сегодняшний вечер.

Вечер откладывался, и я не знал, куда девать время. Мне повезло: навстречу мне по берегу шла сама Жанна Венц. Я называл ее так, потому что она была похожа на известный портрет Тулуз-Лотрека. У нее так же по-обезьяньи выдавалась нижняя челюсть, но это не портило ее, подчеркивая выражение чуткой цепкости на умном лице. Жанна Венц была прирожденная собеседница, и я всегда ценил общение с ней.

Художница шла по берегу быстрым, тревожным шагом, и у меня даже мелькнула мысль, не разыскивает ли она меня. Что-то похожее на облегчение, действительно, скользнуло по ее лицу, когда она узнала меня. Я пожаловался, что вечер перенесли на послезавтра, и спросил, свободна ли она сегодня. «На послезавтра», — доверчиво кивнула Жанна Венц и взяла меня под руку.

— Признаться, я много ждал от сегодняшнего вечера, — сказал я. — Много слышал об Алконостове, а его самого не слышал никогда.

— Его надо видеть, видеть, — повторила Жанна Венц знакомое заклинание.

— Вы-то видели его?

— Много лет подряд старалась не пропускать ни одного его выступления.

— Скажите, что значит это странное название? Почему «Сын Человеческий»?

— Так называет он все свои выступления с тех пор, как разрешили…

— И о чем же, примерно, идет речь на таких вечерах?

— О Туринской Плащанице.

— И что же, оспаривает он или подтверждает ее подлинность?

— Подтверждает, но особенным образом. Используя наглядное пособие.

— Какие же тут могут быть наглядные пособия? Слайды?

— И слайды тоже, но прежде всего он сам, его внешность, его голос…

— Да, ведь он, кажется, что-то вроде чтеца-декламатора…

— Отчасти так, но дело не в этом. Я вижу, житие Богдана Алконостова неизвестно вам. Я расскажу вам вкратце, за неимением лучшего. Ведь я до известной степени заинтересованное лицо. Он учился в аспирантуре одного московского пединститута и начал в литературных салонах почитывать вслух стихи русских поэтов, прежде всего Максимилиана Волошина и Бориса Пастернака. Странное, на мой взгляд, сочетание, но Богдан имел успех, так как выбирал стихи, тогда не публиковавшиеся, например, «Гефсиманский сад». С неменьшим успехом читал он и «Северовосток» Волошина, тогда это было еще опасно… Естественно, мальчик приехал в Коктебель со своей программой, и одна пожилая дама узнала его…

— То есть, как узнала?

— Приняла его в сумерках за Волошина. Он уже тогда был полноват, отпустил окладистую бороду. И тогдашний экзальтированный Коктебель среагировал. Поистине невозможно было протолкаться в коктебельские салоны, где он читал. Его пригласили выступить в писательском Доме творчества, стали звать в пансионаты, а из Дома-музея Волошина он просто не вылезал. Думаю, что сам Макс не чувствовал там себя хозяином до такой степени.

— Любопытно…

— Произошло то, что происходит не так уж редко. Публика отождествила чтеца стихов с их автором, перенесла на него легенду о Волошине. Слава новоявленного двойника за один сезон докатилась до Москвы, до Питера. От приглашений отбою не было. Из аспирантуры его то ли отчислили, то ли он сам ушел. Но Богдан отнюдь не прогадал от этого. Он стал профессиональным двойником.

— А при чем тут Плащаница?

— Слушайте дальше. Однажды Богдан читал Волошина «Русь глухонемая». Помните:

При этих словах по аудитории пронесся шепоток. А Богдан тут же продекламировал:

Я никогда не понимала, причем здесь «тьмы» да еще «крылатых легионов». Известно ведь, кому имя легион. Как-то не вяжется это ни с Отцом, ни с Сыном Человеческим. А шепоток нарастал, и уже чуть ли не все как один выдохнули: Иисусе! Оказалось что Богдан похож не только и не столько на Волошина, сколько на самого Христа…

— Я слышал что-то в этом роде…

— Наверняка слышали. Тут-то все и началось.

Жанна уверенно вела меня под руку в сторону от моря. Тропинка суживалась, поднимаясь вверх. Я пропустил мою собеседницу вперед. «Летом здесь должно сильно пахнуть полынью», — подумалось мне. Жанна Венц продолжала:

— Поклонники Богдана разделились на две партии. Более старые и консервативные составили партию максовцев. Они зациклились на сходстве Богдана с Волошиным и не хотели признавать ничего другого. Теперь я должна согласиться, что во многом они были правы. Это было самое безобидное… на худой конец. Иисусовцы же были, как правило, моложе и гораздо агрессивней. Макс Волошин попросту мало интересовал их. Зато наиболее ярые иисусовки готовы были публично мыть Богдану ноги и вытирать их своими волосами, только стрижка короткая мешала. Тут-то случилась я, соглашательница…

— Почему «соглашательница»?

— А я была эрудированная девочка, в первый раз приехала в Коктебель. Вот я и обратила внимание на то, что автопортрет Макса похож на лик с Туринской Плащаницы и на этот же лик похож Богдан Алконостов, так что налицо не двойное, а тройное сходство. Это убедило и максовцев, и иисусовцев, и, разумеется, самого Богдана. Тогда-то и появилась у него программа «Сын Человеческий», сперва негласно, потом гласно…

— Вот как!

— Да. Собственно, исцеления начались даже несколько раньше, как всегда, со слухов, сначала коктебельских, потом питерско-мос-ковских. У кого-то прошел нервный тик, у кого-то зарубцевалась язва желудка. После вечеров на хуторе близ Феодосии, разумеется. А потом и в Москве, и в Питере. Киев проявлял всегда больший иммунитет к таким поветриям. Наконец, весь Коктебель увидел, как на своих ногах гуляет по берегу дама, которую вчера привозили на вечер Богдана Алконостова в инвалидном кресле. Тогда-то я впервые услышала слово «чудо» от него самого.

— Вы с ним знакомы?

— Достаточно близко, но об этом потом, хорошо? Он мне сказал, что чудо — главное в творческой практике Христа (так и выразился). «Но ведь сатана требовал от Него именно чудес, а Он отказался их творить, в этом и заключались искушения», — робко попыталась возразить я. «Как это отказался? — парировал Богдан. — Он отказался превратить камни в хлебы, а Сам накормил пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч человек. Он отказался броситься с храма вниз, а Сам вознесся ввысь. Сама посуди, какое чудо больше. Он отказался выполнить требования сатаны просто потому, что эти требования были неуместны, а не потому, что не мог их выполнить».

— Как же ты тогда понимаешь чудо? — спросила я его.

— Очень просто. Чудо это то, о чем говорят, — ответил он.

Признаюсь, я была поражена.

— Значит, чудо — это просто сенсация? — спросила я.

— Если хочешь, сенсация. Или, вернее, не всякая сенсация — чудо, но всякое чудо — сенсация. Помнится, Андрей Белый говорил, что Христовы чудеса не феномены, а символы. По-моему, это схоластика. У Пастернака куда точнее: «Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог». Именно, нет Бога, кроме чуда, а чудо — сенсация, затянувшаяся навеки.

— Но ведь сенсация бывает ложной. То, о чем говорят, может не соответствовать действительности…

— Какая там действительность! То, о чем говорят, существует; то, о чем не говорят, не существует.

— Значит, прав был горьковский Лука: во что веришь, то и есть, — пыталась понять я.

— Это недалеко от истины, но неудачно сформулировано. Есть то, что убедительно, а убедительно то, о чем говорят, — настаивал он на своем.

Я напомнила ему о Великом инквизиторе, основывавшем свое царство на чуде, тайне и авторитете. Богдан только поморщился, услышав такую банальность:

— О Христе говорили и говорят больше, чем об этой выдумке Достоевского. Однако его Великий инквизитор не совсем не прав. Тот Христос, действительно, был безжалостен к людям. Люди просят хлеба, а Он оставил им камни. Он мог бы объявить камни хлебами, и люди поверили бы в чудо. Что такое Нагорная Проповедь? Блестящая пропаганда, не больше. А Воскресение Лазаря — это уже гласность.

Соответственно менялись и выступления Богдана. Стихи постепенно отходили на второй план. Только «Чудо» и «Гефсиманский сад» Пастернака он читал на каждом своем вечере. Программа «Сын Человеческий» состояла, в основном, из евангельских повествований о чудесах. К ним Богдан обильно присовокуплял апокрифы. Из вечера в вечер он повторял рассказ Фомы о мальчике, которого отрок Иисус якобы сбросил с крыши. Мальчик расшибся насмерть, а Иисус тут же воскресил его, и мальчик сказал: «Нет, Господи, Ты не сбрасывал меня, но поднял». С настоятельностью гипнотизера Богдан повторял слова Фомы: «Каждое слово, которое Он произносит, доброе или злое, есть деяние и становится чудом». Сначала на своих вечерах Богдан показывал автопортрет Волошина и Туринскую Плащаницу (слайды или копии); потом портрет Волошина исчез, осталась одна Туринская Плащаница. И наконец, к Туринской Плащанице присоединилось еще одно наглядное пособие: мой портрет.

— Ваш портрет? Так вы и есть Елена Зо-лотницкая?

— Я предпочла бы остаться Жанной. Я ужаснулась, когда узнала: Симона-волхва сопровождала блудница по имени Елена; он себя выдавал за Христа, а ее — за падшую мировую душу, Моя дочь, к сожалению, приняла эту историю всерьез.

— Кстати, где ваша дочь? Она приедет позже?

— Она вообще не приедет. Она погибла этой зимой. Выбросилась из окна.

— Сколько же ей было лет?

— Пятнадцать. Она зачастила на вечера своего отца, и вот…

— Так Алконостов — ее отец?

— К сожалению.

— Вы за ним замужем?

— Я была его тайной женой… Полагаю, не единственной. Но он называл меня своей Марией Магдалиной. Он полагал, что брак несовместим с его миссией…

— А ваша дочь знала, что она… его дочь?

— Догадывалась. Боюсь, что и я сама была недостаточно скрытной. Он давал мне деньги… Она же была достаточно взрослой, чтобы заподозрить, откуда у меня лишние деньги.

— А он, извините, он не общался с ней?

— Ему же было некогда. Он говорил, время еще не пришло. Вот она и повадилась ходить на его вечера… Его надо видеть… видеть…

— Вы думаете, это было причиной?…

— Не знаю… Он все время говорил о чудесах… Он каждый вечер повторял: если бы Иисус бросился с храма вниз, он не разбился бы и спас бы… спас бы всех… Вот она и бросилась…

— У него нет других детей?

— Насколько мне известно, нет. Она думала, что она не разобьется, он узнает об этом и придет к ней…

— Она оставила письмо?

— Ничего не оставила… Она поверила ему., в него…

— А как он реагировал… на происшедшее?

— Он только вчера узнал… что ее нет.

— Зачем вы скрыли от него?

— Не знаю… Не находила случая сказать,… А может быть, хотела испытать его всеведение…

— А вчера?

— Он велел мне привезти портрет на его сегодняшний вечер. Он гонялся за мной вчера весь день по Коктебелю, а я избегала его… Наконец, он нашел меня… знал, где найти…

— И вы сказали ему?

— Он нашел меня там, куда мы с вами идем. Горная тропа становилась все уже и круче.

Море исчезло бы внизу, в сумраке, если бы на него не намекала золотистая лунная дорожка, напомнившая мне цветущий тамариск неуловимым розоватым отблеском.

Жанна Венц остановилась:

— Вот здесь… Здесь я сказала ему… А он напустился на меня, зачем, дескать, ты сразу не сказала мне, я бы воскресил ее на третий день.

— Простите… Может быть… Он психически болен?

— А кто тогда здоров? Он говорил, дочка правильно сделала; она выбросилась из окна, чтобы отец воскресил ее; я этому помешала, я виновата в ее смерти.

Я не знал, что сказать.

— Он говорил: людям нужен чудотворец, только чудотворец спасет их. Посмотри, все рушится, все распадается вокруг. Наша дочь — великомученица. Она хотела дать возможность совершить чудо… спасти всех… Он кричал: ты предательница, Иуда в мини-юбке…

— А ты самозванец!

— Что такое самозванец? Чудотворец — всегда самозванец. Тот был величайший самозванец в истории. Не депутат, не президент, не диктатор, только чудотворец спасет человечество. Власть чудотворцу! Чудотворец еще никогда не был у власти. Я докажу тебе… Наша дочь вернется… Ты родишь ее снова…

Он обнял меня… Он пытался повалить меня в прошлогоднюю полынь буквально на том самом месте, где шестнадцать лет тому назад… Я оттолкнула его… Но нет, дело не в моем толчке. Он сам отшатнулся от меня и дико закричал:

— Как ты смеешь не верить, что я Христос? Ты увидишь… Ты увидишь…

Он замахал руками и бросился вниз. Мне показалось… Он хотел полететь… А может быть, просто оступился, не знаю. Я нашла его часа через полтора в темноте, мертвого… Его надо видеть… видеть…

Всю дорогу под мышкой у художницы был сверток. Она развернула его передо мной, и я увидел портрет. Лик Туринской Плащаницы смотрел сквозь меня на золотистую лунную дорожку, отливающую розоватым тамариском. Но то был также лик Максимилиана Волошина, лик Сына Человеческого. И я понял: этот лик — не феномен, а символ, и не нужно никакого другого чуда, кроме этого лика…

Что-то блеснуло вблизи холста. Я схватил художницу за руку, и безопасная бритва лязгнула о камень… «Портрет самозванца, — проскрежетала Жанна. — Да, но ведь вы сохранили билет… А что если он воскреснет на третий день?»

Игорь

У Игоре на животе был шрам от ножевого ранения. Этот шрам бросился в глаза Катиной подруге, медсестре, когда они всей компанией купались в жаркий день. Катя спросила, не мог ли остаться такой шрам после операции аппендицита, но подруга заверила ее: это ножевое ранение. И Катя серьезно задумалась, не с преступником ли она связалась. Катя внутренне возмутилась еще тогда, когда Игорь спросил ее, не знает ли она, где в городе мечеть. «И он принимает меня за татарку», — сразу же подумалось ей. Но Катя сразу взяла себя в руки, и не показала виду, что задета. В конце концов, это был первый вопрос Игоря, вышедший за пределы их повседневного общения. Катя с деланной небрежностью ответила, что насчет мечети она не знает, но вот если он интересуется исламом, у нее есть кое-что для него, пусть он зайдет вечером к ней. Ей понравилось, как смутился Игорь в ответ, и с тем большим удовольствием она дала ему свой адрес.

Катя обратила внимание на Игоря уже давно. Признаться, ей было даже обидно, что он принимает как должное знаки ее бесспорного расположения. Она, было, приписала это Игореву самомнению, но потом поняла: Игорю просто невдомек, что он вошел в круг ее избранной клиентуры. Каждую неделю она аккуратно оставляла ему номер «Московских новостей», а на этом дефиците основывалось если не Катино благополучие, то ее положение в городском обществе. И то сказать, она оставляла газету для самого начальника милиции, даже для председателя горисполкома. С безошибочной интуицией Катя определила представителей городской элиты, достойных этой маленькой услуги. Директор универмага, главный врач городской больницы, мясник Вадя… Все они знали, как отблагодарить любезную продавщицу. Некоторых пожилых солидных мужчин Катя вознаграждала просто за их обходительность, скажем, за букет цветов, подаренный к женскому дню. Игорь был единственный работяга среди этой чистой публики. Катя надеялась, что рано или поздно Игорь оценит ее кроткую преданность, но время шло, и она убедилась, что надо действовать решительнее.

Обстоятельства складывались так, что Кате надо было срочно выйти замуж Во-первых, она просто боялась, что называется, засидеться в девках. Как-никак, ей уже стукнуло двадцать два года, и почти все подруги, худо ли, хорошо ли, обзавелись мужьями, пусть никудышными, на ее взгляд, но все-таки… Во-вторых, начал действовать житейский расчет, а это был для Кати фактор немаловажный.

Катя жила с родителями в деревянном, но собственном доме. До сих пор у Кати была даже своя комната, на которую вроде бы никто не посягал, но жизнь брала свое, и эта комната вдруг оказалась под угрозой. Для начала выскочила замуж младшая сестра. Это само по себе было чувствительным щелчком по Катиному девичьему самолюбию, но вертихвостка Любка привела мужа в дом, разумеется, без всякой надежды получить когда-нибудь квартиру. А тут еще младший брат, сопляк Женька, вздумал жениться, хотя ему еще только предстояло идти осенью в армию, и сразу же после свадьбы Кате пришлось бы перебираться в комнату нестарых еще родителей, что оскорбляло ее целомудрие и вообще стесняло бы ее. Катя любила почитать ночью и не хотела бы, чтобы мать видела, какие книги она читает. Допустим, когда Женьку проводят в армию, она вернется в свою комнату, но делить ее придется с Женькиной женой, а та, чего доброго, еще родит через полгода… Фи! Катю передергивало при мысли об этом. Оставалось одно: выйти замуж самой, а там все образуется.

Подружки были уверены, что у Кати кто-то есть и она просто скрытничает. Экзотическая восточная внешность Кати, жгучей брюнетки с голубыми глазами, действительно, бросалась в глаза и привлекала мужчин, к сожалению, по большей части немолодых. У Кати не было предрассудков насчет возраста, и она охотно вышла бы замуж за человека с положением. Проблема заключалась в том, что никто из них не обнадеживал ее серьезными намерениями. Некоторые были очень даже не прочь отблагодарить ее за «Московские новости» определенным образом; Катя скромно, но твердо давала понять, что такая благодарность не по ней. Молодая видная киоскерша приобрела в городе репутацию девицы, которая блюдет себя, что звучит несколько двусмысленно в наше время. Катя сознавала это и тяготилась как своей репутацией, так и своей восточной внешностью. «Кто же я такая? Мутант или найденыш? — мучилась она про себя. — Цыгане, что ли, меня подкинули…» Своим черным локонам Катя приписывала и свое раннее отчуждение от родителей. Она всегда страдала от этого отчуждения, хотя сама же втайне стремилась к нему. Про себя Катя знала, что она совсем не такая уж недотрога. Просто у нее был неудачный опыт, и, как говорится, обжегшись на молоке, она теперь дула на воду.

У Кати был друг-одноклассник. Она честно ждала его, пока он служил в армии. Он вернулся и через несколько дней неумело добился своего. Он был пьян в тот вечер, и протрезвлялся с тех пор лишь для того, чтобы снова напиться. В городе этим и объяснили Катин разрыв с ним. Впрочем, поговаривали, будто парень и пьет оттого, что Катя отшила его. Одна Катя знала, что иначе она не могла. До сих пор она с омерзением вспоминала его липкие, назойливые прикосновения и внезапную постыдную боль… «Как будто зуб вырвали без наркоза», — думала она про себя. Катя не сомневалась, что теперь он валяется под заборами вовсе не из-за нее, что все началось в армии. Валька со смаком рассказывал, как сначала был салагой, потом дедом, как его сначала заставляли есть окурки и как потом заставлял есть окурки он. Пьянство хорошо вписывалось в эту последовательность. Кате было жалко парня, но она брезговала им и ничего не могла с собой поделать. Не то чтобы она осуждала его, но она была уверена: нужно быть последним отбросом, чтобы хвастать перед своей девушкой такими гнусностями.

С тех пор Катя пристрастилась к чтению сексологической литературы. Она покупала эти книжки на базаре у барышников и запоем читала до поздней ночи. Потом она уступала эти книги подругам с порядочной наценкой, утверждая, что столько заплатила сама. Навар от этих сделок шел явно на пользу ее бюджету, и Катя начала продавать сексологические книжки в своем киоске из-под прилавка; уж она знала, кому такую книженцию предложить. «Московскими новостями» сама Катя нисколько не интересовалась и не понимала, зачем их читают солидные люди. Кроме сексологической литературы, она ценила только детективы и научную фантастику, подумывала даже о том, что не худо бы открыть свой магазинчик и торговать ходкими книгами, но для этого надо было выйти замуж, так ей казалось. Потом вошла в моду религиозная литература, и заработав кое-что на Библии и Евангелии, Катя с удивлением установила, что справочник «Ислам» тоже пользуется спросом. Правда, книгой интересовались, главным образом, татары, и Катя с беспокойством думала, не принимают ли они ее за свою. У себя в комнате она держала про запас несколько экземпляров этого справочника и готова была уступить Игорю один из них, пусть даже по номиналу.

Впервые подойдя к ее киоску, Игорь молча, долго, пристально всматривался в нее, так что она даже встревожилась и сама спросила, что он хочет. «„Московские новости“, пожалуйста», — ответил он, и Катя протянула ему газету, хотя потом упрекнула себя в нерасчетливости, когда вынуждена была отказать в «Московских новостях» Еремею Фомичу, старейшему в городе и наиболее модному дамскому парикмахеру.

Через неделю Игорь снова подошел к ее киоску и снова уставился на нее, как будто не боялся опоздать на работу. И Катя снова заговорила с ним сама и снова отдала ему «Московские новости», обездолив очередного постоянного клиента. Так повторялось изо дня в день. Катя составила про себя график: кому недодаст она газету на этот раз, Незнакомец же получал газету регулярно, и Катя сама не понимала, почему она так поступает, хотя парню очевидно в голову не приходило, что ему делают одолжение.

Откровенно говоря, Катю нервировал пристальный молчаливый взгляд незнакомца, но парень, бесспорно, нравился ей. Кате нравилось, что он блондин, видный из себя и непьющий. На этот счет у Кати не было сомнений, глаз у нее был наметанный. А незнакомец уже подходил к ее киоску каждый день, довольствуясь «Комсомольской правдой» или «Известиями». Наконец Катя решила навести о нем справки. Никаких затруднений это не составило. Парня звали Игорем, он работал на заводе сельхозмашин, зарабатывал неплохо, рублей 300–350, мог в ближайшем будущем рассчитывать на прибавку: на заводе ценили его. Только одно обстоятельство говорило не в пользу Игоря: он жил в общежитии, то есть не имел жилплощади, но это дело поправимое.

Катя начала истолковывать каждодневные пристальные взгляды Игоря как затяжную романтическую влюбленность и была отчасти тронута, но больше раздражена такой непривычной стеснительностью. Она не растерялась и воспользовалась бестактным вопросом Игоря насчет мечети; что ни говори, Катя умела держать себя в руках. Обдумав происшедшее, она осталась довольна собой: ничего, пусть придет, пусть посмотрит на ее родителей, пусть убедится, что она мутант, а никакая не татарка, авось дальше все образуется.

Когда Катя вернулась вечером домой, Игорь уже помогал ее отцу чинить забор. Они были хорошо знакомы по заводу, и отец уважал Игоря: «Настоящий работяга! Не нынешним чета! Мы его на доску почета поместили бы, да что-то заартачился парень, такой скромняга выискался!» Игоря оставили ужинать, и Катя нашла возможным сунуть ему на прощанье справочник «Ислам» просто так, бесплатно, в подарок.

На другой день Игорь опять пришел и принялся чинить крыльцо. Он приходил каждый вечер и находил себе занятие: в доме всегда столько недоделок, а у Игоря никакая работа не валилась из рук. Катины родители были от Игоря в восторге, и мать обиняками допытывалась у Кати, когда же, когда… Катя пожимала плечиками и многозначительно молчала.

Каждый вечер она провожала Игоря, не до самого общежития, но все-таки. Она говорила с ним о книгах, не о сексологических, конечно, но инопланетяне, Бермудский треугольник и экстрасенсы Игоря явно интересовали. Он тоже немало читал о них и мог поддержать разговор, но не такого разговора ждала Катя. И вот однажды безлунным вечером в тени пыльного тополя она уронила голову к нему на грудь и расплакалась. Она такая одинокая, у нее никого нет, кроме него, никто, кроме него, ее не понимает. Она подняла глаза, Игорь смотрел на нее тем же молчаливым, долгим, пристальным взглядом. «Вот пентюх», — подумала Катя и напрямик спросила: «Что же, берешь ты меня замуж или нет?» Игорь то ли всхлипнул, то ли хмыкнул что-то неразборчивое.

Наутро он впервые не подошел к ее киоску. Весь день Катя была сама не своя. Женька вот-вот займет ее комнату, а этот балда… Она успокоилась только вечером, убедившись, что Игорь, как было условлено, вставляет новую раму в ее окно. Перед ужином Катя взяла Игоря за руку и невзначай сообщила родителям, что они с Игорем решили пожениться. Мать выразила радость, отец тоже, но он почесал при этом в затылке, прикидывая, куда же поселить молодых.

Первым делом Катя сбегала в церковь и крестилась. Она хотела непременно венчаться в церкви и спросила Игоря, крещеный ли он. Игорь ответил отрицательно. «Тогда крестись, что же ты?» — всплеснула руками Катя. «Мне нельзя», — буркнул Игорь. «Сектант он, что ли», — подумала Катя, но по обыкновению решила, что все образуется.

Подруги поздравляли Катю, наперебой расхваливали Игоря, но к похвалам примешивались толки, омрачающие Катину радость. Мать Клавы Лисициной работала в заводском общежитии, и Клава по секрету сообщила Кате, что Игорь чуть ли не каждую ночь надолго отлучается. Дежурной он говорит, что ходит гулять, но уж больно дальний для своих прогулок он выбирает закоулок. Иной раз под выходной на рассвете возвращается. Катя насторожилась. Тут-то и замешалось злосчастное купанье, когда Глаша Переметнова опознала Игорев шрам.

Глаша была хирургическая сестра. Ножевое ранение есть ножевое ранение. Катя впервые подумала о том, что она ничего об Игоре не знает. Он старше ее лет на шесть, на семь. О своих родных говорит неохотно. Где он жил до сих пор? Чем занимался? Не исключено, в конце концов, что он не преступник, а жертва преступника. Прямо спросить Игоря про шрам Катя стеснялась. Она решила снова навести справки. Обратиться прямо к начальнику милиции Кате не позволяла простонародная порядочность. Катя знала ходы в заводской отдел кадров, но побоялась бросить тень на своего жениха. Выручили опять-таки «Московские новости». Катя вспомнила, что ее постоянный клиент Павел Демьянович работает в военкомате. Доставая из-под прилавка очередной номер дефицитной газеты, Катя со слезами на глазах призналась ему, как родному отцу, в своих опасениях. Она не ошиблась в Павле Демьяновиче. На другой день он представил ей исчерпывающие сведения об Игоре.

Игорь был афганец, проявил особую доблесть в боях, ранен душманами, то есть вооруженной оппозицией, как теперь говорят, имеет боевые награды. (Павел Демьянович, не сбившись, перечислил их.) Парень приравнен к ветеранам ВОВ, ему полагаются льготы, но он странный какой-то, не напоминает о себе, а у них до всего руки не доходят (Павел Демьянович не мог скрыть смущения). Впрочем, это дело поправимое, лично он всей душой…

Катя быстро прикинула что к чему. Игорь может получить квартиру если не сразу, то в ближайшем будущем, надо только постараться, но она знает ходы… В эту квартиру можно будет выпихнуть женатого Женьку, благо он все равно уходит в армию. Пока Женька в армии, там поживет замужняя Любка, а Женьки-на жена и у своих родителей хороша. Отец собирается снимать им жилье, это неплохо; когда Женька вернется из армии, все как-нибудь образуется. Главное, остаться хозяйкой в родительском доме. А хозяйкой определенно будет она, Катя. Матери придется отодвинуться на второй план… Мать вряд ли будет перечить… Отец и дальше будет возиться во дворе. Древний инстинкт подсказывал Кате, что собственный дом есть собственный дом, с казенной квартирой его не сравнишь. И муж будет всегда при деле, всегда на глазах… Не запьет, не спутается с другой… А уж она, Катя, со временем откроет свой книжный магазин…

Но то были мечты. Катя не привыкла терять времени даром. На другой же день в общежитии Игорю сообщили, что он прикреплен к магазину как ветеран войны и в пятницу приглашается за пайком. Одновременно Игоря попросили выступить в клубе перед допризывниками на тему: «Физическая закалка и воинская доблесть». В обеденный перерыв двое парней отвели Игоря в сторону и таинственно с ним зашептались. Вечером Катя ужаснулась, увидев Игоря. Он был в отчаянье.

— Не пойму, откуда это пошло, — бормотал он.

— А что такое? — недоуменно осведомилась Катя.

— Откуда они узнали, что я был в Афганистане?

— Разве это секрет?

— Я не хотел… не хотел, чтобы знали. Я хотел забыть… забыть…

— Игорь, ты же слышал: «Никто не забыт, ничто не забыто…» Мне лично нравится, что ты такой скромный. Но ведь у нас с тобой будет семья. Согласись, что хорошая квартира нам с тобой не помешает.

— Какая квартира?

— Тебе же полагается квартира. Тебя ставят на очередь, я уже все выяснила.

Игорь содрогнулся.

— Так это ты? Ты… выяснила? На очередь… А ты знаешь, какая была моя очередь? О чем я буду говорить в клубе?

— Ну, поговоришь с этими сопляками, расскажешь им, как ты воевал. Им полезно. И Женька, женатик наш, тебя послушает…

— Женька… Хочешь, я возьму и скажу твоему Женьке, что я убийца?

Катя побледнела.

— Игорь, как можно… Убийцы — уголовные преступники… Их приговаривают к исключительной мере наказания… А тебя отмечают… за твои воинские заслуги…

— Воинские заслуги… Сначала я воевал, как все, ни о чем не думал. Ты знаешь, что такое Афганистан? Это горные дороги. Там один человек может стрелять из-за камня и удерживать целый полк. Мы однажды наткнулись на горную деревушку. Обойти ее было никак нельзя: и с той, и с другой стороны пропасть. А из деревушки кто-то стреляет в нас, Одного убил, другого, третьего… А я хорошо стреляю… Вот мне ротный говорит: «Ну-ка, Игорь, дай очередь, авось утихомиришь гада…» Я дал очередь… очередь… очередь… и меня поставят на очередь…

— Игорь, успокойся! Я горжусь тобой!

— Есть чем гордиться! Я дал очередь… на глазок… понимаешь? Стрелять перестали. Мы ворвались в деревню, и вот первое, что я увидел: посреди дороги ревмя ревет мальчишка лет двенадцати… около него валяется ружье… Это он стрелял в нас…

— Вот гаденыш!

— Да погоди ты! А на камнях посреди дороги девчонка постарше… мертвая., его сестра… Она несла ему напиться, а я ее…

Глухое рыданье вырвалось из груди Игоря. Катя схватила его за руку:

— Да успокойся же… Не надо дальше рассказывать…

— Нет уж, теперь слушай! Та девчонка была вылитая ты… Красивая… А я убил ее. Я взглянул на тебя и сразу ее узнал.

Катя вспомнила долгий молчаливый взгляд Игоря.

— С тех пор сколько лет прошло… Семь… да, точно, семь… А я по ночам спать не могу… Она мне снится; только закрою глаза и ее вижу… Вскакиваю с постели и хожу, хожу по городу всю ночь…

— Бедный ты, бедный, — сочувственно вздохнула Катя.

— Понимаешь, я в нее влюбился, с первого взгляда, а она уже мертвая. Я тебя увидел и подумал, что ты — она… А потом подумал, что она — ты…

— Игорь, как ты можешь?

— Как я могу? Как я могу на тебе жениться, если я тебя убил…

Катя заплакала.

— Шрам-то у тебя откуда? — спросила она сквозь слезы.

— Мы стояли в городе, а я один пошел искать мечеть…

— Зачем же тебе мечеть понадобилась?

— А я хотел посмотреть, какому Богу они молятся. Я подумал: если я приму ее веру, ее Бог, может быть, простит меня…

— Ты с ума сошел! Крестись лучше!

— Нет, мне креститься нельзя. На мне кровь. Я приду в церковь и скажу, что я убийца, а священник скажет, что я герой… А по-моему, герой тот, кто мне тогда живот распорол. Ему паек дать надо… И квартиру, и льготы,… Ему… Ему…

— Как это было?

— Я ста шагов от казармы не отошел, он из-за мазанки выскочил и распорол мне ножом живот; не ударил, а именно распорол. С детства наловчился скотину резать…

— Почему же он герой?

— Пойми, он один-одинешенек рядом с нашей казармой. Его же подстрелить могли в два счета. Я все думаю, не тот ли это мальчишка… У тебя тоже брат есть…

— Женька? Да он пальцем не шевельнет, чтобы меня защитить.

— Не скажи… Я так надеялся, что не выживу. Нет, зашили, выходили. Вернулся домой, говорят, ветеран… Льготы. Другие афганцы ко мне пристали… Говорят, приходи на митинг, протестуй, требуй… И здесь тоже ко мне подошли… А я бежал из родного города, с матерью не простился, с дороги только открытку написал… без обратного адреса… Осел в вашем городе, на работу устроился… И все равно встретил ее… тебя…

Катя проводила Игоря до самого общежития, попросила дежурную позаботиться о нем, вызвать врача, если понадобится. «Какие у нас врачи! — горько думала она по дороге. — Разве помогут… Конечно, он болен, психически болен… Боюсь, шов не открылся бы… Утром сама в общежитие сбегаю… Как-никак, я его невеста, нечего стесняться!» Катя вспомнила, что есть у них в городе один хороший психиатр; зовут его, кажется, Вениамин Лазаревич, к сожалению, «Московских новостей» он у нее не покупает, но наверняка примет ветерана, афганца…

Утром Катя не застала Игоря в общежитии. «Ушел на работу», — сказали ей. Не объявился Игорь и вечером. Его не было ни на работе, ни в общежитии. В отчаянье Катя металась по всему городу. Игорь как в воду канул. Только на третий день знакомая кассирша сказала ей, что Игорь брал у нее билет на Казань. «Я еще подумала, к родителям едет, на свадьбу приглашать…» — участливо сказала кассирша. Катя ничего не ответила. Она отошла от кассы и как-то непривычно, безнадежно заплакала.

Тейк

Думаю, что, садясь в машину, я еще ничего не решила. Я была просто рада весне и поездке за город. Он, как всегда, отлично вел машину. Мы с ним и познакомились ведь в машине. Он вез меня по тем же самым улицам, а я сравнивала про себя мое тогдашнее отчаянное положение с нынешним благополучием, которым я обязана ему… или себе также?

Я тогда опаздывала на работу. В то утро я задержалась в клинике, тщетно заклиная главного врача госпитализировать мою мать. Врач вежливо, но твердо убеждал меня, что это невозможно. Во-первых, моя мать иногородняя, во-вторых, везти ее издалека очень опасно и притом бесполезно: на госпитализацию в ближайшие полгода рассчитывать нечего. Главное после такого тяжелого инсульта — уход, уход и уход… «Лучше вы к ней поезжайте», —мягко советовал он. Я выскочила замуж студенткой второго курса. Одиночество в большом чужом городе оказалось невыносимым для меня. Муж был ненамного старше меня, но он уже отслужил в армии и заканчивал техникум. Мы поселились под Москвой в так называемом поссоветском доме, в квартире его матери (все удобства во дворе). У нее было две комнаты. В одной из них жила она со своим восьмидесятилетним отцом, другую, скрепя сердце, уступила нам. Вскоре у нас родилась Лана, и наша жизнь еще больше осложнилась, хотя муж, кончив техникум, устроился на работу. Я поняла, что на его зарплату и мою стипендию нам не прожить. Я пошла работать в сберкассу, предположительно, на каникулы, но, когда начался учебный год, я не вернулась в институт. Лану я только что отняла от груди, и за внучкой согласилась присматривать свекровь. Она брала надомную работу, шила варежки. Кроме того, она держала корову, делала творог и продавала его на базаре по воскресеньям, когда дома оставалась я. Жизнь кое-как наладилась, но тут арестовали мужа, нашли у него краденые запчасти от автомашин. Он прятал их в коровьем сарайчике. Приговор оказался строгим: четыре года. На другой день после суда пришла телеграмма: мою мать парализовало. Свекровь не допускала даже мысли о том, что я перевезу мою мать из Мурманска. Она пригрозила сама выйти замуж и занять мою комнату. Тогда мне, парализованной маме и Лане пришлось бы ютиться в одной комнате со стариком. Вернуться к матери в Мурманск было для меня немыслимо. Это значило потерять работу, подмосковную прописку словом, всё. А у матери в Мурманске одна маленькая комната. После разговора с врачом я поймали такси, чтобы не опоздать на работу, села в машину и, не говоря ни слова, разрыдалась.

«Что с вами?» — деловито спросил водитель, не оглядываясь. Потом он обернулся и оглядел меня всю. «Если вы не будете ничего говорить, я, естественно, не смогу помочь вам», — оказал он. Я собралась с силами, и выложила ему все. Мы уже подъезжали к сберкассе, когда я закончила свой бестолковый рассказ. Он еще раз пристально всмотрелся в меня: «Как будто у меня что-то есть для вас. Дня через два, через три я позвоню вам. Ваш телефон?» Торопливо выходя из машины, я назвала ему телефон сберкассы. Тут я спохватилась: «Простите, а вас как…» Он понимающе кивнул и, протянув мне руку, так же деловито представился: «Тейк!». «Странное имя», — подумала я, но потом так привыкла к этому имени, что уже не представляла себе, как же называть его, если не Тейк.

Вообще его звали Прометей Аркадьевич. Дед называл его Прометейка. Из Прометейки образовался Тейк. Моего английского языка хватило на то, чтобы вспомнить: take — взять. Кстати, свою дочь от первого брака он называл мисс Тейк, то есть mistake, ошибка.

Он позвонил мне на третий день и предложил встретиться. В конце рабочего дня он заехал за мной, В машине он сказал мне:

«Всё в порядке. Ваши дела идут как нельзя лучше… Для начала разводитесь с мужем. Он все равно сидит, так что развод — простая формальность».

Я опешила:

— А потом?

— Потом вы получаете трехкомнатную квартиру.

Признаюсь, у меня мелькнула мысль: не есть ли это объяснение в любви на современный лад. А что еще я могла подумать? Однако всё оказалось гораздо сложнее… и проще.

От известного кинорежиссера весьма преклонных лет ушла молодая жена, сославшись на свое желание непременно иметь детей. У режиссера был рак, его только что выписали из больницы как безнадежного. Его бывшая жена не претендовала на квартиру, она переехала к новому мужу в четырехкомнатную. А умирающий старик остался совершенно один в своей трехкомнатной. И вот за него-то Тейк предложил мне выйти замуж.

— Ему жить осталось от силы полгода. А потом вы полная хозяйка трехкомнатной квартиры. Ну и деньги ваши, немалые, насколько мне известно.

Я смущенно молчала, а он продолжил:

— Само собой разумеется, вашу матушку из Мурманска вы перевозите в эту квартиру. Не все ли равно, за одним больным ухаживать или за двумя, не очень приятно, согласен, но ведь не навеки же это всё… Трехкомнатная квартира того стоит. По-моему, это не худший для вас вариант. Ну как, да или нет?

Я пробормотала что-то утвердительное, и в тот же вечер он повез меня к моему жениху. Дело сладилось недели в три. Уже нося его фамилию, я слетала в Мурманск и доставила мою маму в мою новую трехкомнатную квартиру.

Должна признаться: уход за матерью оказался куда более изнурительным и трудоемким, чем уход за мужем. Муж приобрел в моей жизни больше значения, чем я могла ожидать. Я и раньше видела его фильмы, их можно причислить к сентиментально-детективным. А он сам только и делал, что рассказывал мне о своих замыслах, и постепенно я увлеклась. Я стала героиней всех его фильмов, которых никогда не будет. Он уверял, что я прирожденная актриса, и я ухаживала за ним, как бы играя в лучшем его фильме. Странно было бы сказать, что я не заметила, как он умер у меня на руках, но так полагалось по сценарию, и я чувствовала нежность умирающего. Неужели это были лучшие дни и ночи моей жизни? Боюсь, что так…

Когда он умер, я не сразу сумела выйти из его сценария, и библиотека интересовала меня больше, чем остальное наследство. Однако, кроме квартиры, я унаследовала как-никак пятьдесят тысяч, и эта сумма ошеломила меня, когда стала мне известной. Тейк, узнав о деньгах, возмутился:

— Вот старый пройдоха! Обдурил-таки нас. Вмазал той своей пташке пятьдесят тысяч.

— Какой пташке?

— Той, которая была до тебя. Не понимаешь? Он разделил свое состояние пополам. Тебе половина, и ей половина, как поется в популярной песне. Так сказать, в благодарность за былое счастье. Я тоже хорош! Недосмотрел… Надо было четче оговорить условия.

К тому времени он приобрел полное право говорить мне «ты». Всё произошло сразу же после смерти мужа. У меня не было сил противиться, да и надеялась я на что-то… Впрочем, я уже хорошо знала, кто такой Тейк.

По образованию он был юрист, устроился, было, юрисконсультом, но заработок не удовлетворял его и не обнадеживал, вот и пошел он работать таксистом. Но баранку крутил он не только ради чаевых, которыми тоже не пренебрегал. Такси давало ему возможность проследить различные связи между людьми. Он был зорок, расчетлив и вскоре начал извлекать выгоду из своих наблюдений. Сперва он заинтересовался сводничеством, хотя слово это не очень точно в условиях современного большого города, где к тому же действуют правила прописки. Тейк никогда не опускался на уровень заурядного поставщика мальчиков и девочек. Он быстро понял, что удовлетворение сексуальных потребностей не ограничивается так называемой хатой и тесно связано с проблемой жилплощади. Секс в коммунальной квартире разительно отличается от секса в квартире отдельной. Отдельная квартира сама по себе вызывает некий оргазм, и одиночество в отдельной квартире легче переносится, хотя и обладательницы отдельных квартир не прочь кое-что испытать, но у них, так сказать, над потребностями доминирует требовательность. Тейк учитывал все это. Он уже занимался не сводничеством, а посредничеством в интимно-квартирных отношениях, и дело его процветало, в чем я могла убедиться на собственном опыте.

Вскоре после смерти моего кинорежиссера в квартире зазвонил телефон. Незнакомый взволнованный женский голос спросил, не могу ли я дать десять тысяч взаймы всего на полгода. Я не знала, что ответить, но почему-то не сказала «нет» и попросила позвонить завтра, Откровенно говоря, я не осмеливалась располагать пятьюдесятью тысячами да и квартиру считала своей постольку поскольку после того, как Тейк рвал и метал по поводу покойника, слишком щедро вознаградившего мою легкомысленную предшественницу Я про себя сделала вывод, что деньги и квартира принадлежат не столько мне, сколько ему, и внутренне с этим согласилась, так как сама принадлежала ему Вечером я сказала Тейку о странном звонке. Он только плечами пожал.

— Конечно, дай ей десять тысяч, — ответил он. — И потребуй, чтобы она тебе вернула двенадцать, и не через полгода, а через два месяца. За каждый месяц сверх двух бери с нее по пятьсот рублей.

— Как это так?

— Очень просто. Тебе звонила директор обувного магазина. У нее обнаружилась недостача. Ей нужны деньги, чтобы перевернуться. С твоими десятью тысячами она выйдет сухая из воды и за два месяца наторгует достаточно, чтобы вернуть тебе долг.

— Откуда ты знаешь?

— Да я сам дал ей твой телефон. Можешь даже не снимать деньги с твоей несчастной сберкнижки. Можно выдать ей десять тысяч из любого саквояжа.

Сразу же после смерти кинорежиссера Тейк принес мне на сохранение первый саквояж. На самом деле это был просто дипломат. Тейк не скрыл от меня, что дипломат набит деньгами.

— Так целее будет, знаешь, — сказал он задумчиво. — Как-никак ты неутешная вдова знаменитости. К тебе просто грех соваться с обыском. Это просто безнравственно, полагаю. А если и сунутся, ты все легко объяснишь. Почему бы тебе не держать вдовьи денежки в саквояжике?

Таких саквояжиков накопилось у меня в квартире немало, и число их неуклонно увеличивалось. Я уже боялась выходить из квартиры за покупками, но в этом не было нужды: Тейк привозил мне всё, в чем я нуждалась, и сверх того… Что-то очень похожее на ревность шевелилось в моей душе, когда я поджидала мою завтрашнюю посетительницу. С недобрым любопытством я всмотрелась в нее и сразу успокоилась: едва ли бы Тейк польстился бы на такую квашню.

Прогоревшая директриса взяла у меня десять тысяч и через два месяца, действительно, вернула двенадцать. При этом она была искренне мне благодарна и даже подарила импортные туфли. Впрочем, за эти два месяца я уже понаторела в таких делах. Я уже ссужала и сто рублей, и двести, и триста, и тысячу, и три тысячи. Среди моих клиентов были писатели, профессора, кандидаты наук, артисты. Кто покупал машину, кто квартиру, кто норковое манто. Клиентов мне поставлял Тейк, но проценты я назначала сама, интуитивно и почти всегда безошибочно. Когда со мной начинали торговаться, я твердо и решительно отказывалась от сделки. Со временем я осмелела. Помню, как я давала взаймы пятьдесят тысяч сроком на два года. Я потребовала, чтобы мне вернули девяносто тысяч, а когда клиент засомневался, напомнила ему об инфляции; он согласился, и мы с Тейком получили через два года сорок тысяч сверх пятидесяти.

В тот первый год я спросила Тейка, по старой советской привычке, не пора ли мне устроиться на работу. Тейк засмеялся:

— Повторяю, ты вдова знаменитости. Ты можешь не работать весь век. Для своего спокойствия считай, что ты у меня в штате. Тысяча рублей в месяц тебя устроит?

Я согласилась, хотя тысяча рублей уже не казалась мне крупной суммой. Но деньги были мне попросту не нужны. Тейк привозил всё, что я могла только пожелать для себя и Ланы. Делал он мне и подарки. У меня были головокружительные шубы, туалеты, туфли, сапоги. Мне некуда и незачем было выходить. Мои должники и должницы заискивали передо мной, но никому не приходило в голову пригласить меня, скажем, в гости. Неуловимая незыблемая грань отделяла меня ото всех остальных, даже от моей дочери по мере того, как она подрастала. Я была ростовщица, процентщица. Я принадлежала к наинужнейшим людям, но была изолирована даже среди них. Кроме того, я не смела отлучиться из квартиры, где деньги лежат. В магазинах я бывала только тогда, когда Тейк уезжал по делам. Подозреваю, что он кутил и в Ялте, и в Сочи. Я знала эти города лишь понаслышке и, так сказать, по наводке, по телефильмам и видеокассетам. Телевизор и впоследствии видео скрашивали мой досуг. Библиотека покойника тоже пригодилась. До сих пор я оставалась прилежной читательницей.

Между тем дела Тейка расширялись, углублялись, ветвились. Кроме квартир, он теперь торговал дачами и земельными участками. У него уже была целая картотека, которую приводила в порядок я. Помню, как Тейк смеялся, читая в газетах, что земля у нас не продается:

— У нас продается и покупается всё, как в любой нормальной стране. Вместе с домом обычно продается и участок земли, иногда достаточно большой по старинке, 40, 50 соток. За участок-то зачастую и платят деньги, а ветхий домишко ломают и строят новую современную дачу. А государство любезно берет на себя борьбу с нашими конкурентами. Если бы продажа земли была узаконена, наши конкуренты обрели бы свободу действий, и наш бизнес стал бы менее выгодным. Пришлось бы заняться иконами или наркотиками. Но, кажется, в ближайшее время нам это не грозит.

И вдруг что-то в лесу сдохло. Тейк пригласил меня за город. На несколько дней.

— О чем ты беспокоишься? — настаивал он. — Лана? Девчонке восемнадцатый год, она отлично обходится без тебя. Деньги? Дверь в твою квартиру не так-то просто открыть, замок с секретом. Да и, в конце концов, деньги — дело наживное.

Я сентиментально назначила ему свидание на том же месте, где мы с ним познакомились. Оказалось, что он тоже помнит это место, но Тейк не был сентиментален; он просто еще раз доказал, что память никогда не изменяет ему. Садясь в его машину, я много ждала от этой поездки. Может быть, поэтому мне кажется, что я уже тогда решилась, хотя, честно говоря, я еще не решилась ни на что.

Тейк давно уже не работал таксистом. Мы ехали на его собственной машине. Теперь он числился юрисконсультом на совместном российско-финском предприятии, но фактически занимался прежним бизнесом, подыскивал особняки и земельные участки для кооперативов и совместных предприятий. Я была настроена по-прежнему сентиментально. Меня волновала прозрачная весенняя зелень деревьев. Почти восемнадцать лет я видела деревья только из окон моей квартиры да у себя во дворе. Меня трогали до слез маленькие подмосковные прудики, по которым плавали утки. Потом начались хвойные леса. Я забыла, когда видела их в последний раз. Среди этих-то лесов на маленькой полянке возникла двухэтажная дача за невысоким, но глухим забором.

Тейк вышел из машины у ворот, отпер их своим ключом, скрылся за забором, высадил меня, потом поставил машину в гараж. Ворота были снова заперты. Тейк выгружал из багажника бутылки, консервные банки, баранину для шашлыка.

— А где хозяева? — спросила я.

— Хозяин здесь один — я, — ответил Тейк. Он привык не церемониться со мной и не заметил, какой удар мне нанес. Я так надеялась, что он скажет: «Это твоя дача» или «Хозяева здесь мы, ты и я». Конечно, он обошелся бы и без моей лихвы, но неужели я сама так мало для него значила? А он водил меня с этажа на этаж, показывал березовые веники, предназначенные для бани. «Завтра попаримся, — вслух предвкушал удовольствие он, — а хочешь, устроим сауну». Я молчала. Я все ждала, когда он спохватится, когда он подумает, каково мне. Но он был слишком занят. Он таскал дрова с улицы, собирался жарить шашлык. На дворе посвежело, пошел холодный дождь. «Май холодный, год плодородный», — сказала я. А он растапливал камин. Дрова были сырые и не хотели гореть. Он выругался, выбежал во двор и вернулся с канистрой бензину. «Ладно, шашлык будем завтра жарить», — буркнул он и плеснул бензину в камин. Пламя вспыхнуло. Канистра осталась около горящего камина. Тейк откупорил виски, налил себе и мне. Он подчеркнуто спешил, и я была польщена, предчувствуя дальнейшее. За окнами сгущался мрак.

— В окно никто не залезет? — непритворно передернулась я, осушая третью рюмку.

— Не беспокойся, — ответил Тейк, — а вообще береженого Бог бережет.

Он закрыл ставни, закрепил их особыми болтами. Поднялся на второй этаж, проделал там то же самое.

— Ну вот, теперь нам никто не помешает, — страстно сказал он и деловито задрал мне юбку. Дальнейшим я наслаждалась, как молоденькая. В конце концов, он единственный мужчина в моей жизни, слюнтяя, первого мужа, я не считаю. Сделав свое дело, он заснул. Я увидела, что на стене над нашим ложем висит медвежья шкура. Я лежала на тахте рядом с ним и представляла себе, как несколько дней назад на этой же тахте, под этой же медвежьей шкурой он то же самое проделал с моей дочерью.

Лана не ночевала дома, утром впорхнула в квартиру и сама призналась мне во всем, раздеваясь перед зеркалом. Она нисколько не стеснялась, она гордилась собой. «До сих пор ты с ним жила, теперь буду жить я», — прощебетала она. Лана окончательно обнаглела после бабушкиной смерти. Бабушка почти не говорила, но оставалась как бы моей союзницей. Теперь я была одна, и девчонка брала надо мной реванш. Я лежала на тахте и подводила итоги, как настоящая ростовщица. Весь вечер я ждала, что он сделает предложение мне или попросит руки моей дочери. Не знаю, как повела бы я себя во втором случае. Наверное, всплакнула бы и смирилась. Но он использовал мою дочь, как использовал меня, и намеревался продолжать в том же духе. Я вздрогнула от отвращения и вскочила с тахты, боясь, что меня вырвет. Канистра с бензином стояла в опасной близости от камина, я схватила ее и бросилась к двери. Минуты три я отпирала дверь. Секретное устройство было такое же, как в моей квартире; видно, Тейк считал его самым надежным. Наконец, я выскочила на холодную террасу и опрокинула канистру на порог.

Входя в дом, я заметила на подоконнике коробок спичек. Он пригодился мне теперь. Я зажгла сразу несколько спичек, бросила их в лужу бензина и захлопнула за собой дверь. Щелкнуло секретное устройство. Я выбежала во двор под холодный дождь, и затяжной приступ рвоты сотряс меня всю.

Я была уверена, что к двери уже невозможно подойти. Окна тоже не сразу откроешь; к тому же я знала, что после этого он спит непробудным сном часа два.

Я удивлялась, как долго не дает себя знать огонь в доме. И то сказать, я стояла под холодным дождем, босая, в одном халатике. Всё мое существо хотело огня, хотя бы такого огня, чтобы согреться. Наконец, из окон вырвались языки пламени. Потом вспыхнули стены, и рухнула крыша.

Не помню, как я провела эту ночь. В лесу были другие дачи, но ближайшая стояла метрах в двухстах, и туда я не достучалась. Может быть, там, действительно, никого не было. Кажется, я сидела до рассвета под елкой, а утром дотащилась до шоссе и принялась голосовать.

До Москвы довез меня сердобольный водитель самосвала. Я чуть, было, не рассказала ему всё, но удержалась. Упомянула только, что сгорела наша дачка и муж не успел выбежать. Шофер высадил меня у подъезда моей квартиры. У меня не было ключей. Лана была дома. Она открыла мне и удивленно на меня взглянула. Я не разговаривала с ней после того утра. Я прошла в ванную, приняла горячий душ и села писать.

Написанное было задумано как собственноручные показания. Я предполагала сама предоставить их следователю. Но вот я перечитала свои каракули и передумала. Сам Тейк поднял бы меня на смех. Не лучше ли мне продолжать его дело? Все саквояжи остались мне. В некоторых из них твердая валюта.

Картотека Тейка тоже у меня. Никто в мире не докажет, что дачу подожгла я. Прометей Аркадьевич неосторожно обращался с огнем. Он оставил у горящего камина канистру с бензином. Мне стало плохо, я выбежала во двор, а в это время дом загорелся. Тут комар носа не подточит. Я продолжу дело Тейка, выпихну Лану замуж, сбуду ее с рук (это нетрудно) и себе найду кого-нибудь… Хотя бы давешнего шофера! Чем не мужчина? Он записал мой телефон. Мне же всего тридцать восемь лет. А сейчас я пойду на кухню, возьму противень и сожгу эти дурацкие листки. Поистине огонь — божественный дар Прометея.

Таинственный беглец

Конечно, Прасковья Никоновна обрадовалась неожиданному появлению внука, по ведь он уехал всего две недели назад, и о новом его приезде в ближайшем будущем даже речи не было. Прасковье Никоновне хотелось думать, что внук уже соскучился по бабушке и собрался устроить ей сюрприз, но Николенька выглядел встревоженным и подавленным, это сразу бросалось в глаза. Бабушка осторожно спросила его, что случилось, но он замотал головой, отрывисто сослался на усталость и попросил позволения поспать. Бабушка постелила ему в комнате, где он обычно жил, когда останавливался у нее. Прасковья Никоновна уже выходила на цыпочках из комнаты, как вдруг Николенька оторвал голову от подушки и свистящим шепотом напомнил, что пора запирать калитку. Было всего пять часов вечера. Прасковья Никоновна только руками развела:

— Но ко мне еще должны прийти… У меня сегодня вечером уроки…

— Отмени, бабушка, пожалуйста, отмени! Никто не должен знать, что я у тебя!

— И Оленька тоже?

— Никто, никто, никто! — в голосе внука послышались истерические нотки.

Прасковья Никоновна занавесила окно, хотя оно выходило в сад, а не на улицу Потом она притворила тихонько дверь в комнату, вышла в сад и приколола к ветхой калитке записку извещая о том, что у нее болит голова, она очень извиняется и просит не беспокоить ее.

Прасковья Никоновна писала записку впопыхах, но написала все-таки «извините», а не «извиняюсь», как написали бы многие на ее месте. Прасковья Никоновна гордо называла себя словесницей и не выносила, когда преподавателя русского языка и литературы титуловали «литератором». Прасковья Никоновна отличалась безупречной грамотностью и, будучи давно уже на пенсии, все еще имела учеников. Она давала частные уроки больше из любви к искусству, брала недорого, но была строга; ее ученики, как правило, писали сочинения на отлично.

Прасковья Никоновна происходила из старинного купеческого рода. Ее отец Никон Карпович был инженер-мукомол, редчайший специалист по крупорушкам. Это предохранило его от неприятностей, связанных с непролетарским происхождением. Никона Карповича миновало и дело промпартии, и тридцать седьмой год, однако он его не пережил. (Семнадцатилетняя Поленька осталась одна с матерью, и они начали сдавать дачу, чтобы прожить, пока Поленька учится. Из лета в лето дачу снимал у них Василий Тихонович, известный нейрохирург. Он приезжал на дачу с женой, с дочерью и сыном. Дети были еще маленькие, младше Поленьки; они родились после того, как Василия Тихоновича вернули из ссылки, вспомнив о нем, когда понадобилось оперировать одного из тогдашних вождей. Поленька была привязана к этой семье, но Василий Тихонович уклонялся от разговоров, как многие интеллигенты в те времена. Поленька росла под влиянием Серафимы Александровны, любимой учительницы. Серафима Александровна никогда не была замужем, и Поленька исподволь переняла у нее символ веры земских учительниц, жертвовавших личной жизнью своим ученикам. Поленька тоже решила «быть светской пустынницей стройного роста», как в стихотворении Цветаевой, которое тайком переписала. Поленька закончила пединститут во время войны и сразу пошла работать в школу, где сама училась. Не прошло и года, как умерла Поленькина мать, и юная учительница осталась одна-одинешенька. А недели через три ее навестил Василий Тихонович. Поленька, как ни в чем не бывало, спросила его о семье, но семьи больше не было. Жена Василия Тихоновича с детьми ехала в эвакуацию. В поезд попала бомба, не спасся никто. Василий Тихонович приезжал все чаще и чаще. Вдруг он сделал Поленьке предложение, и она не посмела ответить: «Нет!» Замужество было для нее неожиданностью. Другой неожиданностью оказалась беременность. К двум неожиданностям прибавилась третья: смерть мужа. Сын родился уже без него. Прасковья Никоновна назвала его Василием.

Вася благополучно вырос, окончил институт и по распределению попал в город Папа-нин. Там-то и родился внук Прасковьи Никоновны. Бабушка хотела назвать его Никоном в честь прадеда, но родители воспротивились: имя Никон звучало, по их мнению, несовременно и как-то одиозно. Примирились на Николае. Бабушка ценой такого компромисса настояла на том, чтобы внук непременно проводил лето у нее в Мочаловке. Пока Николенька был маленький, родителям поневоле приходилось вместе с ним превращаться на лето в мочаловских дачников (Прасковье Никоновне думалось, не семья ли Василия Тихоновича опять поселялась у нее под кровом, особенно когда родилась младшая Николенькина сестренка). Разве только главу семьи звали Василий Васильевич, а не Василий Тихонович. Но когда Николенька подрос, она предоставила молодым право использовать лето по своему усмотрению, чем они охотно воспользовались, уезжая с девчушкой то к Белому, то к Черному морю. По правде говоря, мартышка-Маришка бабушку мало интересовала.

Зато во внуке бабушка души не чаяла. Он ей напоминал и прадеда Никона и деда Василия. В самом имени Николенька ей слышался все-таки Никон. Бабушка давала внуку читать всё, что сама читала в его возрасте. Такой круг чтения для нее сам собой разумелся. Николенька прочел Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Диккенса, Кнута Гамсуна. Бабушка не забывала при этом, что она педагог, и заставляла Николеньку читать по школьной программе «Как закалялась сталь», «Молодую гвардию» и «Повесть о настоящем человеке». При таких обстоятельствах Николенька все лето только читал. Ни на что другое ему не оставалось времени. Поступать он решил на исторический факультет и сочинение написал на отлично, как настоящий бабушкин ученик, зато по всем остальным предметам схлопотал тройки. На экзамене по истории Николенька назвал Ивана Грозного кровавым деспотом и сатанистом. Преподаватель не возражал, однако снизил Николеньке оценку, поймав его на незнании какой-то исторической даты.

Удар был особенно чувствителен для Николеньки, потому что Оленька в институт поступила. Оленька была любимая бабушкина ученица. Прасковья Никоновна готовила ее себе в преемницы, как Серафима Александровна готовила в свое время юную Поленьку Прасковья Никоновна видела в Оленьке себя, а Николеньку прочила в Василии Тихоновичи. Она даже втайне мечтала, чтобы Николенька стал врачом, но историк так историк, ничего не поделаешь. Ей нравилась, что Василий Тихонович в данном случае ровесник Поленьки, то бишь Николенька не старше Оленьки. У Прасковьи Никоновны сладко щемило сердце, когда Оленька с Николенькой сидели на скамеечке при луне в саду под фетовской липой.

И теперь Прасковья Никоновна предпочла бы, чтобы скоропалительный приезд внука был связан с Оленькой. Конечно, им надо объясниться. Николенька непременно поступит в университет на будущий год, он докажет Оленьке, что достоин ее. Прасковья Никоновна была даже не прочь сбегать за Оленькой и устроить внуку сюрприз, но побоялась оказаться бестактной; у нее все еще дребезжало в ушах Николенькино: «Никто! Никто! Никто!»

Напрашивалась, к сожалению, и другая версия, более тревожная и устрашающая. Что если Николенька задумал постричься в монахи? Перед отъездом внук имел с бабушкой обстоятельный разговор об отце Сергии и старце Зосиме. Вдруг мальчик все-таки решился? Отношение Прасковьи Никоновны к религии было непростым и неоднозначным. Разумеется, она сама была крещена, крестила сына и внука. Этого требовал хороший мочаловский тон. Однако ни она сама, ни ее сын в церкви не венчались. Тот же самый хороший мочаловский тон категорически запрещал афишировать свою религиозность. Более того, он даже предписывал скрытность. Прасковья Никоновна была учительница и считала одной из своих задач научно-атеистическое воспитание. Атеизм был государственной религией, а православная религиозность была формой личной жизни, последним прибежищем старых, больных, умирающих. Прасковья Никоновна с удовольствием смотрела богослужение по телевизору, но появление священника в школе возмутило бы ее до глубины души. Возможный постриг внука ужасал Прасковью Никоновну. Она сознавала, что должна непременно отговорить его хотя бы ради Оленьки.

Была, наконец, и третья версия, которую Прасковья Никоновна отвергала всем существом, однако не считаться с ней не могла. Что если мальчик задумал теракт? Она только что видела по телевизору подростка, бросившего две бутылки с горючей смесью в окно… Прасковья Никоновна даже про себя не смела повторить, в какое окно… В детстве на чердаке тайком от родителей она прочла «Конь бледный» Ропшина и готова была видеть в Николеньке нового Савинкова. Неужели он приехал к ней для конспирации, чтобы запутать след? Как бы не выдать его ненароком… Но если еще не поздно, надо удержать его, удержать, хотя бы ради Оленьки… Да и заповедано ведь: «Не убий!»

Наконец заспанный Николенька вышел из своей комнаты. Бабушка тотчас же поставила на стол Николенькин любимый яблочный пирог. Николенька посветлел, было, при виде пирога, но сразу же опасливо покосился на окна. Бабушка послушно задернула портьеру.

— Ты поняла? Никто не должен знать, что я здесь, — обреченно повторял внук.

— Поняла, поняла… Однако, скажи мне наконец, Николенька, что случилось, — участливо сказала бабушка, с напускным спокойствием садясь к столу.

— Понимаешь, бабушка, я скрываюсь, — прошептал внук.

— Тебя преследуют? — вся вскинулась бабушка.

— Да, преследуют… Я даже не знаю, что они со мной сделают.

— Кто? Кто? Кто тебя преследует? За что?

— Бабушка… бабушка… Я дезертир…

Прасковья Никоновна только руками всплеснула. Ей сразу вспомнилась повесть молодого современного писателя (фамилию автора она запамятовала, повесть же называлась «Живи и помни»). Прасковья Никоновна ценила это произведение, хотя находила язык его несколько нарочитым. Неужели Николеньку тоже затравят, как лесного зверя? И Оленьку со свету сживут. Прасковья Никоновна чуть не расплакалась.

— Как это… дезертир? — спросила она, глотая слезы.

— Видишь ли, меня вызвали, а я не явился. Взял билет и к тебе приехал.

— Разве это преступление: бабушку навестить?

— Я же не явился. Я дезертир.

— Но почему же ты тогда не явился?

— Потому что я не согласен… не согласен делать то, что они делают.

В голове у Прасковьи Никоновны быстро промелькнуло все то, что она читала в последнее время в газетах об альтернативной службе.

— Но погоди, Николенька, законодательство о воинской обязанности сейчас пересматривается. Тебе не обязательно будет брать оружие в руки. Ты пойдешь в военкомат и все объяснишь. Я уверена, тебе пойдут навстречу.

Николенька сделал большие глаза:

— Военкомат? При чем тут военкомат? Да туда никто не является… Разве меня военкомат вызывает?

— Извини, Николенька, тогда я, действительно, чего-то недопонимаю. Кто тебя вызывает, объясни мне, сделай одолжение!

Николенька в ответ подтянулся и не без гордости произнес:

— Видишь ли, бабушка, я драгун!

На Прасковью Никоновну пахнуло чем-то задушевным, лермонтовско-толстовско-белогвардейским.

— Разве этот род войск тоже возрождается? — спросила она мечтательно.

— Да. Он уже возродился. У нас в городе действуют две молодежные группировки: пращуры и драгуны.

— А почему «пращуры»?

— «Пращуры» — это от пращи. Они еще в школе слышали, что рогатка раньше называлась «праща». Вот они и назвали себя «пращуры».

Прасковья Никоновна наставительно поправила пенсне:

— Но это же неправильно, Николенька. Это типичная народная этимология. «Пращур» не имеет ничего общего с пращей. «Пращуры» — это родители прапрадеда или прапрабабки. Не смешно ли, когда так называют себя молодые люди?

— Смешно, — кивнул Николенька. — Вот мы и называем их ящерами, а они называют нас драконами.

— Кажется, у Шварца есть пьеса «Дракон».

— И в Ку-Клукс-Клане есть великий дракон.

— Тоже нашли себе пример для подражания!

— У Ку-Клукс-Клана есть чему поучиться, бабушка. Но мы на этом не останавливаемся. Мы их называем «ящурами», а они нас «дрыгунами».

— Почему «дрыгунами»?

— Потому что мы танцуем современные танцы. А они только мускулы накачивают, плебеи несчастные. У нас, у драгунов даже свой гимн есть.

— Какой еще гимн?

Николенька вскочил со стула и, жестикулируя, запел:

— Кто же написал этот гимн?

— Мы не помним. Какое это имеет значение? А ящеры нам завидуют. Вообще говоря, этот гимн им больше подходит, чем нам. Но мы первыми его запели, оставили ящуров без гимна. Вот они и бесятся.

— Как бесятся?

— Бабушка, объявлена война, и меня призвали.

— Куда призвали? Отказываюсь понимать-Битый час бабушка расспрашивала внука о пращурах и драгунах, и постепенно перед ней стала вырисовываться такая картина.

Сначала городская молодежь просто дралась между собой от нечего делать. Улица выступала против улицы, район против района. Постепенно разногласия обострились. Пращуры начали бить всех, кто танцует модные танцы и отращивает длинные волосы. Противники пращуров назвались драгунами и присвоили себе гимн, озлобив этим пращуров. Драки стали более жестокими. В ход пошли кастеты или кистени, как их называли пращуры. Драгуны вооружились шпагами, то есть железными палками. В темноте все чаще гремели выстрелы. Ни драгуны, ни пращуры не знали, откуда берутся учебные и не только учебные винтовки, которыми их вооружают. Лидеры пращуров называли себя комиссарами, у драгунов появились офицерские чины. Например, Николенька был корнетом. Говорят, имелись и генералы, но Николенька не знал, кто они, И пращуры, и драгуны усиленно занимались военной подготовкой. У тех и у других были свои стрельбища. Если подросток не был ни пращуром, ни драгуном, его избивали и те и другие. Он мог бежать из города, но беглецов находили убитыми даже в других городах.

Обстановка накалилась, когда встал вопрос о переименовании города. Более пятидесяти лет город назывался Папанин. Прасковья Никоновна помнила, с каким восторгом его переименовывали. Во всех газетах писали, какая это высокая честь для горожан — именоваться папанинцами. Сама Прасковья Никоновна гордилась тем, что сын ее по распределению стал настоящим папанинцем, а внук ее — коренной папанинец.

Со временем атмосфера в Папанине и вокруг Папанина менялась. Постепенно забыли, что Папанин — герой Арктики. При слове «Папанин» кое-кто заговорщически подмигивал и спрашивал: «А папаню-то помните? При нем такого не было. И мы в нашем Папанине такого не допустим». Вместе со всеми перестроечными новшествами возник вопрос о возвращении городу его прежнего названия: Тятин. Тогда-то и выяснилось истинное предназначение пращуров и драгунов. Казалось бы, пращуры должны были выступить за исконный Тятин, однако именно пращуры провозгласили лозунг: «Умрем за родной Папанин». При этом сами они умирать не собирались и явно предпочитали убивать других. Драгуны решительно выступили за город Тятин и тоже не брезговали убийствами. До сих пор стреляли из-за угла, но предстояло решительное сражение. Когда корнету Николеньке приказали завтра явиться на сборный пункт, в подвал на улице Олега Кошевого, он попросил денег у матери, взял билет и на другой день постучался в бабушкину дверь.

— А если обратиться в милицию? — растерянно спросила бабушка.

— Я выдам себя, и меня убьют.

— Милиция тебя защитит.

— Как защитит? Сами милиционеры боятся драгунов и пращуров.

— В Мочаловке пока их нет.

— Они везде, везде, бабушка! Они гонятся за мной. Они все равно найдут меня, и я не знаю, что они со мной сделают… А я не хочу… не хочу… исполнять их приказы… Пращуры хлещут пленных драгунов раскаленной проволокой, драгуны заставляют пленных пращуров держаться за голый провод под напряжением. А теперь меня забьют шпицрутенами и пращуры и драгуны… Я дезертир.

Прасковья Никоновна успокоила его, как могла, спустилась в погреб и хозяйским глазом, наметанным еще в военное время, обследовала запасы картошки и капусты. Потом она погасила свет, вышла в сад и приколола к ветхой калитке другую записку: «Уехала к внуку в город Тятин. Вернусь не скоро».

Денёк

Когда был убит наповал полковник СП. Прахов, дело о выстрелах на улице Красных комиссаров перешло к Игнатию Бирюкову. Полковник Прахов не был первой жертвой загадочных снайперов. Уже три недели в больнице лежал коммерческий директор объединения Росплодфрукт Митрофанов, тяжело раненый там же крупной дробью в шею и ключицу. Вообще же говоря, выстрелы имели место и раньше. Правда, до сих пор не было убитых. Пострадавшие бывали легко ранены в спину, реже в бок или в грудь. Стреляли в них мелкой, а не крупной дробью. Никакой закономерности в этих покушениях не прослеживалось. Пострадавшие даже не были знакомы друг с другом, если не считать пяти мальчиков и двух девочек из пятого класса Б, также задетых дробью.

Бирюков начал с того, что встретился в больнице с Митрофановым. Митрофанов имел вполне определенное мнение насчет того, кто в него стрелял.

— Старик в меня стрелял, Прахов. Больше некому, — категорически заявил он.

— А вы были с ним знакомы? — спросил следователь.

— Был, прах его возьми! Я его дочку… ухаживал.

Бирюков присмотрелся к забинтованному Митрофанову. На больничной койке лежал мужчина лет под пятьдесят, коренастый, что называется кряжистый. Лысина его лоснилась, лицо было одутловатое. Впрочем, оно могло распухнуть от раны и уколов.

— А где вы познакомились с Людмилой Праховой? — продолжал Бирюков.

— Да она администратором служит в гостинице, где я живу, когда в Москву приезжаю.

— И какие у вас были с ней отношения?

— Да понятно, какие, гражданин… товарищ следователь, — быстро поправился он.

— И давно?

— С полгода будет. Я же в Москве наездами.

— А ваше постоянное место жительства?

— Ставрополь.

— Ваше семейное положение? — Женат. Двое детей взрослых.

— Как же это вы так?

— Что ж тут удивительного, товарищ следователь! Вы Людмилу-то видели? Женщина привлекательная.

— Так и продолжать думали… наездами?

— И лучше всего было бы! А то задумал жениться, и понесла меня нелегкая к ней домой.

— А семья ваша как же?

— Да на развод я подал. В жилплощадь дело уперлось.

— В какую жилплощадь?

— В Людмилину, в какую же еще! Мне бы привилось к ней прописаться на первое время. Вот Змей Горыныч и заартачился.

— Змей Горыныч?

— Ну да, старик Прахов. Очень мне его квартира нужна! Я бы за полгода себе трехкомнатную подыскал.

— На очередь бы встали?

— Какая там очередь! Купил бы по новому закону. Я давно подумывал в Москве обосноваться. Дела, знаете, требуют…

— Полезное с приятным…

— Лежали бы вы на моем месте, знали бы, как это приятно. Ну, старик, ну, черт….

— Так вы утверждаете, что в вас стрелял полковник Прахов?

— Конечно, он стрелял, гражданин… товарищ следователь. Хоть бы арестовали его, по крайней мере…

— Некого арестовывать.

— Куда же он девался, Кощей Бессмертный?

— Убили его.

Митрофанов вздрогнул под одеялом.

— Туда ему и дорога, конечно. Но теперь я на улицу Красных комиссаров ни ногой. Выпишусь, и поминай как звали. К Людмиле больше не подступлюсь… В гостинице больше останавливаться не буду,…

— Почему так?

— Значит, я сильненькому дорогу перебежал. Убьет он меня, убьет, не пощадит…

— Кто?

— Вам лучше знать.

Митрофанова затрясся в ознобе, и дежурный врач попросил Бирюкова покинуть палату.

Что касается самого убитого, Бирюков удивлялся, как трудно навести о нем какие-нибудь справки, хотя он жил в доме 4 на улице Красных комиссаров больше тридцати лет. Молодые соседи ничего о нем не знали, а старожилы предпочитали о нем не говорить. Дом был населен, в основном, отставными военными, среди которых преобладали генералы. Семен Порфирьевич Прахов получил двухкомнатную квартиру в доме в 1958 г., будучи всего-навсего подполковником. Он поселился в своей квартире с маленькой дочкой. Жены его никто никогда не видел. Предполагалось, что он вдовец. В Москву его перевели откуда-то с севера, то ли из Сибири, то ли из Коми. Один из генералов, разговорившись, вспомнил, что в тридцатые годы Прахов был ворошиловским стрелком, о нем писала «Пионерская правда». Потом следы Прахова как-то терялись. Бирюков не без труда выяснил, что в тридцать девятом году красноармейца Прахова перевели на секретную ответственную работу. Короче говоря, с тех пор он участвовал в расстрелах. Вероятно, он мог бы немало рассказать и о Куропатах, и о Катынском лесе, только вряд ли доводилось кому-нибудь его расколоть. Прахов был человек надежный. Недаром начальство ценило его, хотя не очень-то продвигало по службе. Впрочем, это объяснялось как спецификой его работы, так и пробелами в образовании: оно было у Прахова ниже среднего. Но так или иначе он во время войны служил в СМЕРШе, занимался власовцами и другими изменниками Родины, конвоировал бывших советских солдат, освободившихся из немецкого плена. В документах не было отражено, сколько смертных приговоров привел он в исполнение, иными словами, скольких он вывел в расход.

После войны Прахов стал начальником лагеря. Его перемещали из лагеря в лагерь. Женат он никогда не был. Его дочь родилась, по всей вероятности, от заключенной.

Бирюкову пришла в голову мысль, не отомстил ли кто-нибудь полковнику Прахову за прошлое. У его подопечных могли быть дети, внуки, а гласность бередила семейные предания. В Прахова стреляли из окна дома, в котором он жил. В этом не было никакого сомнения. Пуля попала ему в шею, под самым затылком, и, вероятно, он так и не пришел в себя, лежа на горячем асфальте двора. Он был мертв, когда приехала скорая помощь. Ее вызвал по телефону сосед-генерал, видевший с лоджии, как упал Прахов. Должно быть, он и выстрел слышал, но не рискнул спуститься во двор, Прахов не был ему ни сватом ни братом, а двор, надо сказать, отлично простреливался.

Бирюков представил себе, как старик лежит один посреди двора и никто не решается подойти к нему. Следователю вспомнился пассаж графа де Местра о палаче: «Среди этого одиночества, среди этой особенной пустоты, образовавшейся вокруг него, живет он один со своей самкой и своими детенышами, и только они дают ему возможность услышать человеческий голос: без них он не слышал бы ничего, кроме стонов». Для де Местра палач — сакральная фигура, «слуга Божественного закона и его жрец». А что такое Прахов? Преступник, исполняющий обязанности палача? Но палач служит закону, иначе он не палач, а преступник действует на собственный страх и риск, так было до сих пор, но Прахов убивал не по собственному усмотрению, его действия были безупречно санкционированы другими высокопоставленными праховыми, ссылавшимися на некий закон и даже на идеал. Кто же такой Прахов — палач, преступник, жертва? То и другое и третье в одном лице? Ответом на этот вопрос был только трупик застреленного старика, валяющийся посреди двора в запоздалом ожидании скорой помощи.

Бирюков стыдился своей начитанности иболезненно поморщился, поймав себя на очередной неуместной литературной параллели. Ему вспомнилась рыжая Зефхен, дочь палача из мемуаров Генриха Гейне, когда в гостиничном холле он встретился с Людмилой Семеновной Праховой. Пышная рыжеватая блондинка внешне действительно походила на располневшую Зефхен, но, стоило Бирюкову заговорить с ней, как он убедился, насколько неуместна литературная параллель. Зефхен была песенница, а из Людмилы Праховой ему не удалось извлечь практически ничего, кроме всхлипывающих междометий. Бирюков никак не мог понять, о какой бабушке она лепечет, «Папушка, папушка», — оказывается, повторяла она, называя так убитого Прахова. Нелегко было сообразить, о каком деньке она назойливо упоминает. Деньком Зефхен Прахова называла своего сына Дениса. Она же мать-одиночка. Папушка заменял Деньку отца и бабушку. А теперь Денек совсем от рук отбился. Школу даже пропускает.

Бирюков спросил ее о Митрофанове. Людмила покраснела сквозь румяна и пролепетала, что папушка был против из-за Денька. А вообще она ходила в больницу навестить Митрофанова, но он не захотел с ней разговаривать.

— Вы знаете, что Митрофанов считает, будто в него стрелял ваш отец? — осведомился Бирюков и сразу же пожалел о своем вопросе. Людмила отшатнулась и вся налилась слезами.

— Как? Папушка? Да он мухи не обидит… не обидел… не обижал… — Эта женщина не умела связать двух слов, но тело ее было красноречиво. Она не содрогнулась, она именно всколыхнулась, и Бирюков понял, почему она казалась Митрофанову необыкновенно привлекательной. Тело Людмилы говорило; оно вторило междометиям, перечило словам и в самом несоответствии сказанного и невольно высказанного было что-то наигранное, — расчетливая, но неумелая скрытность.

— А ружье у Семена Порфирьевича было? — спросил Бирюков. — Какое там ружье, — опять всколыхнулась в ответ Людмила. — Был он когда-то награжден ружьем, именным, охотничьим, но его давно уже нет… куда-то запропастилось…

— Постарайтесь вспомнить, когда вы видели ружье в последний раз.

— Да никак весной, когда папушка с Деньком за город собирались…

— Зачем они ездили за город?

— Гулять.

— А зачем ружье брали?

— Да не брали они… или брали… Папушка за городом ворон стрелял.

— Вы с ними никогда за город не ездили?

— Никогда… Мне же некогда, да и папушка ездить перестал… У него было прединсультное состояние…

— Не было ли у него каких-нибудь неприятностей в последнее время? Писем? Телефонных звонков? Встреч?

— Да никто ему давным-давно не звонил. А заходил к нам только Митрофанов.

— Не было ли у Семена Порфирьевича врагов среди соседей?

— Да что вы? Мы и не знакомы абсолютно ни с кем…

— Вы разрешите мне осмотреть вашу квартиру?

— Приходите!

— Когда?

— Я завтра выходная.

Бирюков подумал, что и с Деньком не худо было бы познакомиться сначала на нейтральной территории, и на другое утро отправился в школу. Но Денёк отсутствовал. Учительница сказала, что он часто пропускает уроки.

— А пока дед был жив, он аккуратнее посещал уроки?

— Ни одного не пропускал, но все равно учился плохо.

— Вы мать в школу вызывали?

— Вызывала, но вместо нее приходил дед.

— И что?

— Сказал, что мы сами виноваты. Дело учеников — ходить в школу, наше дело — учить.

— Какое вообще впечатление произвел на вас Семен Порфирьевич?

— Не он один такой…

Бирюков стоял перед домом 4 на улице Красных комиссаров. Дом был построен в форме буквы Г. Малое крыло перпендикулярно большому крылу. Очевидно, стреляли из малого крыла. Но из какого окна? Их несколько десятков. Число подстреленных превысило сорок человек, не считая кошек и собак Практически в каждой квартире имелось охотничье ружье. Как-никак, дом генеральский. Может быть, стреляет душевнобольной? А двор хорошо простреливается. Бирюков почувствовал себя мишенью. И в тот же миг грянул выстрел.

Бирюков инстинктивно бросился на асфальт. Мысль работала четко, но бесцельно и отрешенно. Выстрелит ли снайпер в лежачего? Сколько нужно времени, чтобы перезарядить ружье? Может быть, стоило бы забежать в ближайший подъезд? Или доползти до него? Это в ушах зазвенело или после выстрела послышался женский крик?

Но женский крик слышался уже в подъезде. Оттуда выбежала Людмила, вцепилась в его пиджак и втащила Бирюкова в подъезд. «Вы полежите здесь, а я сейчас помощь скорую вызову», — вся колыхалась она. Бирюков поднялся на ноги и сказал, что ему нужно позвонить по телефону. Людмила всплеснула руками. Бирюков воспользовался ее замешательством, вскочил в кабинку лифта и поднялся на девятый этаж. Дверь в квартиру была открыта настежь, Бирюков быстро прошел на лоджию. Ружье лежало на виду. Бирюков разрядил его и вскрикнул от боли. Маленький, пухлый, белокурый мальчик впился ему в руку зубами.

— Отдай ружье.

— Ты стрелял?

— Не стрелял я! Отдай ружье!

— Ты зачем в деда стрелял?

— Он у меня ружье отнял. Отдай ружье!

— Кто тебя стрелять учил?

— Он… Сеняк…

— Какой синяк?

— Дед Сеняк…

Бирюков сообразил, что «Сеняк» происходит от «Сени». Денёк был записан «Семеновичем». Дед усыновил его.

— Где он учил тебя стрелять?

— Мы на пустырь ездили.

— Зачем же ты в людей стрелял?

— Дед заболел, и мы больше на пустырь не ездили.

— И что же?

— Дед на процедуры ходил, а я начал упражняться, чтобы не разучиться…

— И ты начал в людей стрелять?

— Сперва стрелял в кошек, в собак…

— А потом?

— Потом подумал, что в людей лучше.

— Как лучше?

— Сеняк говорил: стрелять их надо, они предатели.

— Кто предатели?

— Все они. Они предали тех, кто стрелял.

— И в Митрофанова ты стрелял?

— Я стрелял.

— Упражнялся?

— Противный он. Сеняк все говорил: я его пристрелю. Он хочет у нас квартиру оттягать и со Смакой спать. А я сам со Смакой спать хочу!

— Кто такая Смака?

В комнате послышался громкий всхлип.

— Она, мамка, — буркнул мальчишка, и Бирюков удивился, до чего он похож на свою мать: такой же пухлый, голубоглазый, но низкорослый, как дед.

— Ты что же, с матерью спал?

— Спал, когда маленький был. А потом с ней Сеняк стал спать.

— А дед знал, что ты собираешься в Митрофанова стрелять?

— Он все собирался сам в него стрелять. Все обещал, а не стрелял. А я взял и выстрелил…

— Деду ты об этом сказал?

— Он сам догадался. Отнял у меня ружье и пошел со Смакой спать. Сам пел: «Наши жены — ружья заряжены», а у меня ружье отнял. Ну, ничего, я нашел ключ, отпер шкаф и в него выстрелил.

— В деда?

— Он у меня ружье отнял… Он все равно скоро помер бы…

— И ты убил деда?

— Нет, не убил… Это не называется «убил»,… Сеняк говорил: безнадежно больных надо усыплять. А смертельно раненых товарищей он сам пристреливал…

— Зачем же ты в своих товарищей стрелял? Из пятого «Б»?

— Они надо мной смеялись.

— А в мать ты мог бы выстрелить?

— И выстрелю, если она мужиков водить будет. Ей Сеняк так и говорил. И ремнем ее учил.

— А тебя он тоже учил?

— Нет, меня он стрелять учил. Только ружье отнял. Сам же говорил: человек с ружьем. Еще песню пел.

— Какую песню?

Мальчик выпрямился во весь свой маленький рост и громко запел:

— Других песен ты не знаешь?

— Не знаю и знать не хочу. Отдай ружье!

— Меня хочешь пристрелить?

— И пристрелю! Выйду из колонии и все равно пристрелю. Так и знай!

Бирюкову стало жутко. Ему нередко в отчаянье угрожали изобличенные преступники, но что такое были их угрозы в сравнении с беспощадными голубыми глазенками этого вольного стрелка!

— Слушай, — сказал Бирюков, — ты знаешь, что в людей нельзя стрелять?

Голубые глаза широко раскрылись от удивления.

— Как нельзя? — спросил мальчик.

— Нельзя, нельзя… Тебе что же, никто этого не говорил?

— Никто, никогда. Все стреляют. И по телевизору, и в кино. А тех, кто не попал, расстреливают. Вот я не попал в тебя, и ты отнял у меня ружье. Ты бы расстрелял меня, но я еще маленький. Вот вырасту и пристрелю тебя.

Бирюков не знал, что сказать. Мальчик смотрел на него торжествующе:

— Да, да! Все равно пристрелю тебя когда-нибудь, так и знай.

И негромко, уверенно рассмеялся.

Калинка-малинка

Женя слышала, как Серго продирается сквозь колючие заросли, и подумала: зачем он так напролом, там ползком надо, весь поцарапается. Ей не хотелось вставать с жесткой, теплой земли. Вокруг сидели собаки и смотрели на нее в привычном ожидании. Женя вспомнила, как она стеснялась при них в первый раз, да и Серго стеснялся. «Тореадор, смелее», — донеслась мелодия клаксона с шоссе. Такие клаксоны давно уже вошли в моду, и владельцы машин сигналили звуками музыкальной классики или популярных песен. Делали они это подчас без всякой нужды, упиваясь искусством для искусства. Женя не знала классических опер, но мелодиями подсознательно наслаждалась.

Часа в три дня Серго заказал тарелку борща в придорожной столовой, где Женя мыла посуду. Потом она выходила выливать помойное ведро и видела, что тощий чернявый парень все еще сидит на скамейке под запыленным платаном. Проходя мимо него, Женя замедлила шаг. Парень поднял глаза и попросился переночевать. Женя ответила, что ночевать у нее негде. Парень промолчал, но когда она снова проходила мимо, он повторил свою просьбу На этот раз промолчала Женя.

«Где же ты, моя Сулико», — послышалось на шоссе.

Столовая закрылась. Женя накормила собак объедками (до сих пор они жадно глотали помои) и направилась домой, если можно так выразиться. Примерно полдюжины собак сопровождало ее, как всегда. Обернувшись, Женя убедилась: давешний чернявый парень замешался в собачью стаю и тоже трусит за ней следом. Не доходя до реки, Женя свернула с шоссе и углубилась в ежевичник. В сущности, это был огромный пустырь, тянувшийся до самого моря вдоль каменистого русла реки, обмелевшей в жару. Здешние полудикие собаки давно облюбовали это место. Незадачливого прохожего, осмелившегося свернуть с шоссе в кустарник, подстерегали не только впивчивые колючки, но и собачьи зубы. Голодные собаки свирепели в своих владеньях. Они могли загрызть не только поросенка, плещущегося среди оголившихся речных камней, но и человека. Женя знала собачьи тропы в ежевичнике, знала, куда свернуть и где пробраться на четвереньках. Парень пёр за ней напролом, даже не нагибаясь. Колючки наверняка рвали его одежонку и кожу. Он вскрикивал от боли, матерился вполголоса и поминал колючую проволоку. Его руки были изодраны в кровь, когда он вышел на прогалину, где на горячей земле лежала Женя. Здесь как будто не ступала человеческая нога, хотя шоссе тянулось в каких-нибудь ста пятидесяти метрах, и Женя до поздней ночи могла слушать свои любимые мелодии.

«Куда, куда вы удалились», — пел на шоссе клаксон.

Пока Женя по-собачьи облизывала парню кровоточащие руки, он сбивчиво говорил, и, не дослушав, Женя по-матерински привлекла его к себе и постаралась, чтобы все произошло, как положено: надо же было как-то утешить этого щенка!

«Не остуди свое сердце, сынок», — подвывал на шоссе клаксон.

Парня звали Серго. Так и в справке было записано: Серго. Он был найденыш, родом откуда-то из этих мест. Ежевичник был ему знаком, хотя и не так хорошо, как Жене. Где-то в таких же кустах на него наткнулась бабка, промышлявшая сбором пустых бутылок. Подробностей бабка не рассказывала. Она унесла его в свою конуру и выпоила бутылочным молоком. Как только мальчонка научился ходить, бабка взяла его на бутылочный промысел. Сама бабка уже плохо видела, а Серго издали примечал, как блестит стекло на пляже или под кустом, У бабки время от времени останавливались воры. Они-то и приняли Серго на свое попечение, когда бабка умерла. Впрочем, Серго засыпался в первом же деле. Дело оказалось мокрое, с убийством, и хотя Серго всего только стоял на стреме, он мыкался по колониям для малолетних лет шесть; там и читать научился.

«Сатана там правит бал», — рявкнул на шоссе клаксон.

Невозможно было точно установить, сколько Серго лет. Официально насчитали ему восемнадцать. Серго только что освободился из колонии. Ему предстояло призываться в армию, но он убежал сюда, на родину, к теплому морю, в поисках неизвестно кого и неизвестно чего. Деньги у него кончились. Воровать Серго не хотел. Пока что он промышлял тем, что помогал на вокзале новоприбывшим отдыхающим дотащить до такси тяжелые чемоданы. Сегодня ему посчастливилось: он заработал целых пять рублей, поел борща и оставшуюся трешку совал Жене в надежде на ночлег. Но у Жени ночевать было негде. Она сунула трешку обратно в карман Серго и велела ему прийти завтра в столовую на обед.

«В бананово-лимонном Сингапуре», — простонал в отдалении клаксон.

У нее, действительно, негде было ночевать. У нее никогда не было собственной жилплощади, только койка в чужой комнатушке.

Лет тридцать пять назад в город вернулся Константин Христофорович, пожилой грек, высланный в свое время из города вместе с другими греками. Константин Христофорович вернулся с деньгами и даже выкупил свой прежний дом у новых случайных владельцев, которые не прижились на юге и, не в пример другим, тоже предпочли вернуться с деньгами на свою нечерноземную родину. Константин Христофорович жил один-одинешенек, и к нему начала ходить длинноглазая, стройная, совсем еще юная абхазка Марина. Она мыла в доме полы, стирала белье, готовила, как умела. Когда Марина забеременела, Константин Христофорович всерьез намеревался жениться на ней, но скоропостижно умер. Дом отошел к его дальней родне. О Марине с ребенком никто даже не вспомнил.

«Широка страна моя родная», — с надрывом взвыл вызывающий клаксон. (Эту машину все знали. На ней ездил владелец местного кафе «Черноморочка», где за порцию жареной рыбешки, пойманной тут же на берегу, брали пятнадцать, а когда и двадцать рублей.)

Из родильного дома Марина с Женей на руках вернулась в родной барак. Барак принадлежал опытному хозяйству по выращиванию цитрусовых, известному в городе под названием «Три апельсина». Марина занимала в бараке койку за перегородкой, а в комнате ютилась многодетная русская семья. Перед бараком росли пальмы, умилявшие приезжих своим тропическим ажуром. Приезжие не знали, что это трахикарп, так называемая сорная пальма; она растет здесь, как на севере крапива, и переносит температуру до -16°. Люди же не переносили температуру ниже нуля в сыром бараке, где каждый обогревался как умел. Коренное население курортного города кашляло до кровохарканья. Марина умерла от воспаления легких, когда Жене было двенадцать лет. Многодетная русская семья не выгнала девчонку из барака, однако очередные дети заняли Маринину койку, а глава семьи сколотил для Жени дощатый топчан, на котором та спала до сих пор. Женю кормили, правда, не сытнее, чем сами ели. Никто не обратил внимания на то, что Женя перестала ходить в школу. Целыми днями девочка бродила по улицам в поисках съестного и возвращалась в барак только поздно вечером, чтобы заснуть на своем топчане под одеялом, почти уже не существующим.

«Я люблю тебя, жизнь», — надрывался на шоссе очередной клаксон.

При этом Женю влекли книги, и она каждый день заходила в книжный магазин на том же шоссе. Она подметала там пол, бегала за горячим лавашом для продавщицы, а та уделяла ей кусок лаваша и позволяла рыться в книгах, валяющихся на полу. Так Женя раскопала и прочла «Маугли» Киплинга. Эта книга стала символом ее веры. Женя уверилась в том, что она Маугли. Оставалось только найти себе стаю. Такой стаей оказались бродячие собаки.

«Я пушистый беленький котенок», — интимно мяукнул в сумерках клаксон.

Стая бродячих собак впрямь напоминала волчью стаю, когда они кружили вокруг одиноко пасущегося теленка, пока их не отгоняли камнями. На городских помойках и на задворках мясных лавок собаки больше походили на своих родичей и предшественников-шакалов. С этими-то собаками и подружилась Женя. Она бегала в их стае, как Маугли. Кроме Жени, с бродячими собаками дружил только Жора, так что Женя не могла не сблизиться с ним.

«Небоскребы, небоскребы! А я маленький такой», — кликушествовал клаксон.

Жора был городской юродивый. Седина пробивалась уже в его пышных усах. Вряд ли он брился сам, и неизвестно, кто брил его изредка. Однако пиджак на Жоре был приличный, хотя и выгоревший на солнце. Жора вовсе не был каким-нибудь беспризорным бомжем или бичом. Он жил в полном довольстве в доме старой Кетеван. Про Кетеван говорили, будто она родом из Аджарии. На улице она всегда прикрывала лицо краем черного платка, как мусульманка, однако регулярно посещала православный храм. Кетеван была вдова, но ни в чем не нуждалась, хотя три ее сына жили отдельно от матери. По слухам, Жора приходился ей дальним родственником. Говорили, будто фамилия Жоры «Берия», будто отец его действительно тот Берия, а родился Жора не то от его родной племянницы, не то от дочери. Сам Жора всегда говорил только одно слово, и разные люди понимали это слово по-разному. Одни полагали, будто Жора представляется: «Жора». Другие уверяли, что он шамкает: «Гамарджоба!» (Здравствуйте!) Большинству же слышалось в Жорином пароле просто «Жопа». Женя помалкивала, но знала про себя: так Жора называет ее.

«Сердце красавиц склонно к измене», — заливался на шоссе клаксон.

Несколько раз на дню Жора кормил бродячих собак. Несколько собак всегда сопровождало его или сидело вокруг него. Среди этих собак все чаще была Женя. Жора делился с ней горячим лавашом, угощал ее инжиром, виноградом, приносил ей из дому копченое мясо. Женя наконец-то ела досыта и смотрела в глаза своему благодетелю с кроткой преданностью и обожанием. Однажды Жора поднялся с горячего камня, на котором сидел целыми днями, и зашагал в сторону реки. Собаки бежали за ним по шоссе, среди них Женя. Не доходя до реки, Жора свернул в ежевичник. Там он встал на четвереньки и по-собачьи пополз под кустами. Женя послушно ползла за ним. Так они выбрались на укромную прогалину, Жора обернулся к ней и вдруг обнял ее. Женя даже не охнула под его тяжестью. В присутствии собак благоговейно, с благодарностью она вытерпела всё.

«О всесильный бог любви!» — пел клаксон.

Прогулки в ежевичник повторялись регулярно. Жене не было четырнадцати лет, когда она забеременела. Все вокруг не сомневались, от кого это, но делали вид, что ничего не замечают. Рожать Женя уползла в ежевичник. Ледяной зимний дождь лил на голую прогалину. Под этим дождем Женя родила своего первенца, искусав себе губы в кровь, чтобы не кричать. Вокруг сидели собаки. Впоследствии Женя уверила себя, что пуповину ей перегрызла одна из них, старая сука с отвислыми сосками. Дома Женю никто ни о чем не спрашивал. Хорошо хоть не принесла в подоле, а то и так в комнате не повернешься. Соседи шушукались, будто Женя родила мертвого ребенка. На том и порешили.

На рассвете Женя кинулась в ежевичник, Собаки по-прежнему сидели и лежали в кустах, ребенка же как не бывало. Женя осмотрела прогалину, обшарила окрестные кусты, всплакнула и успокоилась. Не иначе как Жора приходил ночью и унес ребенка. А, может быть, его выкармливает в своем логове та сука с отвислыми сосками. Спросить было некого, но всё говорило Жене, что всё в порядке. Это подтвердили и объятия Жоры через несколько дней, когда снова пригрело солнце.

С тех пор Женя не беременела. Она нашла себе работу в придорожной столовой и сама кормила собак. Жора на менялся. Даже седины не прибавлялось у него в усах. Он по-прежнему бормотал свое «Жопа… Жопа.,» Но вот умерла старая Кетеван. Хоронить ее приехали сыновья. Справив пышные поминки, они заколотили дом и под руки повели Жору в машину. Вдруг Жора вырвался и побежал по раскаленному шоссе. За ним погнались, но погоне мешали собаки, хватая бегущих за брюки. Жора бросился навстречу грузовику, и грузовик переехал его как раз напротив поста ГАИ. Милиция констатировала самоубийство, если вообще можно говорить о самоубийстве идиота.

Серго зашел в придорожную столовую на сороковой день после Жориной смерти. Женя вздрогнула. На этой самой прогалине ее обнимал Жора. На этой самой прогалине она рожала. На этой самой прогалине она по-матерински утешила бродячего щенка, показав ему, что такое… да, что такое сука. Да кто же такой Серго, если не ее сын, родившийся восемнадцать лет назад на этом самом месте? И на это же самое место она придет рожать от него. Так не лучше ли остаться здесь навсегда и лежать, не вставая, на жесткой, теплой земле? Интересно, обгложут собаки ее кости или нет? Собаки сидели вокруг и смотрели на Женю в привычном, напряженном ожидании.

А на шоссе вдруг разразилось целое попурри клаксонов: «Летите, голуби, летите…», «Родина слышит, Родина знает…», бетховен-ское «Обнимитесь, миллионы», но надо всем этим возобладало пронзительное, отчаянно дребезжащее: «Калинка, калинка моя, в саду ягода малинка, малинка моя!»

Соучастница

Старец Аверьян должен был прийти с минуты на минуту. Глядя на свои забинтованные руки, Вадим пытался собраться с мыслями. Он понимал, что от этой встречи зависит его дальнейшая жизнь.

Как только Вадим вернулся из отпуска, его вызвал к себе следователь. Вадим уверял себя, что это недоразумение, однако не мог скрыть тревоги. Следователь был невысокий, пухлый. Он походил на седенького бутуза. Следователь вежливо представился: «Анатолий Зайцев» и начал расспрашивать, как Вадим себя чувствует, хорошо ли он провел отпуск. Вадим резко осведомился, чем он может служить. Не переставая улыбаться, следователь спросил его, не знаком ли он с Натальей С.

— А кто она такая? — удивленно поднял брови Вадим и зачем-то добавил: — Мою жену зовут Наталья.

— Нет, речь идет не о вашей нынешней супруге, — улыбнулся следователь. — Я прошу вас припомнить, не были ли вы знакомы с женщиной, которую так звали.

— По-моему, нет, — ответил Вадим, — а что с ней случилось?

— С ней случилось несчастье.

— Какое несчастье?

— Ее убили…

— Кто убил?

— Видите ли, это мы и пытаемся выяснить. Ее убили в ночь на 21 сентября…

— 21 сентября я был с женой в Сухуми.

— Да, да, я знаю, ваше алиби подтверждается. И все-таки у меня к вам просьба принять участие в небольшом следственном эксперименте.

Пока машина проезжала переулками, Вадим с болезненной остротой чувствовал, как они ему знакомы. Это было вполне естественно для москвича. Вадим не понимал, почему ощущение такое болезненное. «Должно быть, это оттого, что я давно не был здесь, — убеждал он себя. — А когда я здесь был? И зачем? Не помню… Но ведь был же, не мог не быть… И что ему от меня нужно?» Машина остановилась перед старым домом. Вадим вспомнил, что за углом станция метро, называвшаяся раньше «Ботанический сад». Вадим смутно узнал и лестницу, и дверь на площадке третьего этажа. Следователь отпер дверь и пропустил Вадима вперед. Вадиму сразу бросился в глаза букет белых астр на столе…

— Узнаете? — с улыбочкой спросил следователь. — Вы здесь раньше бывали?

— Определенно никогда не бывал. Но я видел эау комнату в кино или по телевизору…

— Вряд ли… А это лицо вам знакомо?

И как подкидывают козырную карту, следователь бросил на стол перед Вадимом фотографию женщины.

— Но это фотография моей жены! — вырвалось у Вадима.

— Вот как! А когда вы развелись?

— Но я вообще не разведен и не собираюсь разводиться… Мы с Наташей женаты вот уже семь лет…

— Да, я знаю, вашу теперешнюю жену тоже зовут Наталья. Так вы полагаете, эта фотография вашей жены?

Присмотревшись, Вадим увидел, что обознался. Женское лицо на фотографии было более худым и продолговатым, чем у его жены, и глаза смотрели как-то издалека. Вероятно, они глубже запали в глазницы. Вадим не мог припомнить, где он видел эту женщину, но лицо было ему знакомо.

— А что вы скажете об этой фотографии? — спросил следователь.

На этот раз Наталья С. была явно сфотографирована мертвой. Она лежала навзничь на диване. Вадим оторвался от фотографии и увидел в углу этот диван.

— Да, да, именно так, — кивнул следователь. — Она лежала на этом диване. Лежала пять дней. Ей звонили с работы, звонили из школы для дефективных детей, почему она не берет сына на выходные. Наконец позвонили в милицию. Дверь открыли. Было установлено, что женщина задушена. Прошу вас, не волнуйтесь, но у нее на шее, да и на лице обнаружены отпечатки ваших пальцев. — Как? — отшатнулся Вадим.

— По правде говоря, сам не понимаю, как… В этом мы с вами и пытаемся разобраться.

— Я же был в Сухуми!

— Верно. Ваше алиби бесспорно, но отпечатки пальцев, согласитесь, бесспорнее всякого алиби.

— Но никто никогда не снимал у меня отпечатки пальцев!

— Извините, отпечатки ваших пальцев я нашел у вас в лаборатории практически на каждой пробирке.

— А что привело вас в мою лабораторию?

— Я мог бы сказать, ваша известность, но не буду наводить тень на плетень, У покойницы на столе стояла ваша фотография. Надо сказать, никто из ее сослуживиц не опознал вас, да никто из них и не бывал у нее дома. Покойница вела замкнутый образ жизни, и на работе предполагали, что у нее есть друг, возможно, женатый на другой, и она встречается с ним. Более того, Наташа сама намекала на это, давала понять, что ее друг — отец ее сына, и она надеется на его возвращение. На работе, в архиве, нашлась еще одна фотография. Наташа с пожилой дамой среди цветов. Эту даму опознать было нетрудно. Известный цветовод, ваша тетушка… Наталья С. делала о ней передачу на телевидении. Ваша тетушка, разумеется, вас узнала. И подтвердила, что сама знакомила вас с Наташей С.

— Когда? Как это могло быть?

— Представьте себе, она настаивала на том, что вы были женаты на этой женщине.

— Был? Я и сейчас женат…

— Да, но ваша нынешняя жена жива, а эта мертва… Убита…

— Что же, я убийца?

— К сожалению, не имею права ответить вам «нет».

— Вы арестуете меня?

— Не будем спешить. Пока только возьму с вас подписку о невыезде. И буду вынужден потревожить вашу жену. Как свидетельницу, а не как обвиняемую…

Вадим предупредил по телефону жену, что переночует у тетки на даче. В тетушкином альбоме нетрудно было найти фотографию с той Натальей, которая оказалась Натальей С. Тетушка обидчиво уверяла, что Вадим женат именно на этой Наташе, на ком же еще? По-видимому, следователь не сказал ей, что Наталья С. убита. Да Вадим и сам до сих пор был уверен, что с тетушкой среди цветов фотографировалась его будущая жена. Кстати, на этот раз Вадим впервые обратил внимание на отсутствие в альбоме одной фотокарточки. Очевидно, это была его фотокарточка, по которой следователь опознал его. Как же она попала к Наталье С.? Тетушка все так же обидчиво настаивала, что фотокарточку выпросила у нее Наташа, Вадимова жена.

Оставшись один в спальне, Вадим вспомнил свои сны. Лет с тринадцати ему снилась одна и та же женщина, пухленькая блондинка, прямо-таки… да, вылитая сестра давешнего следователя. Физическая близость с ней преследовала Вадима каждую ночь. Греза была ненасытна и ревнива. Вадима тянуло то к той, то к другой девочке, но при малейшем намеке на сближение, Вадим физически ощущал прикосновение своей ночной подруги, и симпатия к живому существу сменялась отвращением. Так продолжалось годы. Вадим неоднократно обращался к врачам, но те, как правило, не принимали его жалоб всерьез и только рекомендовали упорядочить свою половую жизнь. Стоило Вадиму ночью сомкнуть глаза, как перед ним сбрасывала зеленое платьице и вбирала Вадима в себя, опустошая дотла, пышечка-кубышечка (так он ее называл).

Однажды он увидел ее на фотографии в теткином альбоме. Тетка сказала, что зовут ее Наташа, и нет ничего проще. Наташа была художницей (она рисовала теткины цветы), и Вадим женился на ней. Брак оказался на редкость счастливым. Супругов огорчало только отсутствие детей. А сны Вадима видоизменились. Пышечка-кубышечка больше не посещала его, но ему во сне все время вспоминалось, что он женат на другой и надо бы хотя бы позвонить ей, а телефона он не помнит. Во сне ему вспоминалась (именно вспоминалась, а не снилась) комната его прежней жены, комната на третьем этаже в переулке, недалеко от метро «Ботанический сад», та самая комната Натальи С, и на столе обязательно букет белых астр. Впрочем, и эти сны прекратились недавно, но, по-видимому, навсегда, Пока он был в отпуске, комната близ Ботанического сада во сне ему не вспоминалась, так что он практически забыл о ней.

На другой день его жена вернулась встревоженная. Ее вызывал следователь, интересовался, знала ли она Наталью С., показывал ее фотографию. Следователь настоятельно расспрашивал Наташу о пребывании Вадима в Сухуми, не отлучался ли он куда-нибудь хотя бы ненадолго, хотя бы на несколько часов.

— Я заверила его, что ты никуда не отлучался, — говорила Наташа. — Ты был все время со мною, все видели нас вместе, его подозрения абсолютно беспочвенны! Хотя… Хотя… Знаешь, я это отрицала, но ведь лицо этой Натальи С. мне знакомо. И комнату ее я представляю себе, хотя он меня туда не возил (Наташа довольно точно описала комнату Натальи С, не забыв упомянуть белые астры). Знаешь, недавно я видела эту комнату во сне в первый раз, и как будто не в первый, знаешь, как во сне бывает Мне снилось, будто мы с тобой живем в этой комнате, а она у нас жиличка или приживалка. И вот она лежит на диване, и ты душишь ее, а я тебе спокойно говорю: «Зачем? Не надо! Она же нам не мешает…» Я говорю, а ты душишь ее…

Следователь снова вызвал Вадима, чтобы снять у него отпечатки пальцев. «Для верноста, — сказал он, — ничего не попишешь, те самые отпечатки. Понимаете, она сделала себе питательную маску на лицо и шею, и отпечатки получились отчетливей некуда. Она, видно, очень заботилась о своей внешности, боялась подурнеть, все ждала кого-то… Понимаете, дверь в квартиру заперта, никто как будто и не пробовал отпирать, а она задушена. И отпечатки пальцев… Отпечатки пальцев…»

Вернувшись домой, Вадим вскрыл себе вены. Наташа еле успела вызвать скорую помощь. В больнице первым навестил Вадима следователь.

— С точки зрения традиционной криминалистики, — сказал он, — то, что вы сделали, еще одна улика. Можно было бы предположить, что преступника мучает совесть. Но я не считаю вас преступником, Я склонен прекратить дело. Ваше алиби неопровержимо.

— Вы пришли к выводу, что я невиновен?

— Не совсем так. Вы виновны, но ваша вина уголовно ненаказуема.

— Как прикажете понимать вас?

— Вы никогда не обращали внимания на то, что у вас есть двойник?

— С одинаковыми отпечатками пальцев? Вы сами знаете, что это невозможно.

— Не с одинаковыми, а с вашими отпечатками пальцев. Ваш двойник — это не другой человек с вашей внешностью. В определенном смысле ваш двойник — это вы сами.

— Вы полагаете, что в припадке лунатизма я не только прохожу через запертые двери, но и проношусь через тысячи километров?

— Да, астральное тело человека вполне на это способно. Оно покидает человека во сне и действует по-своему.

— Я что-то читал об этом, но астральный двойник способен самое большее бить посуду в качестве полтергейста. В первый раз слышу, чтобы он мог задушить… женщину, оставив при этом отпечатки пальцев.

— Я сам ничего подобного не слышал. Моя версия невероятна, согласен. Вы можете просто забыть эту историю, если можете. Но я бы на вашем месте не забыл…

— Должен ли я понимать вас в том смысле, что убийца Натальи С здесь… со мной… во мне? А если я… если он еще кого-нибудь убьет?

— Я знаю только одного человека, который мог бы помочь вам. Это старец Аверьян. Если хотите, я попрошу его навестить вас.

Против ожидания старец Аверьян пришел не в рясе и не в какой-нибудь хламиде. На нем был обыкновенный потертый пиджак. Только длинная седая борода бросалась в глаза. В больничном холле он внимательно выслушал Вадима и усмехнулся:

— Узнаю Толю Зайцева. Способный криминалист, но неисправимый фантазер. Надеюсь, вы не принимаете всерьез эти бредни об астральном двойнике?

— Но кто же тогда?…

— Бес. Люди говорят, бес попутал. Нет преступления, в котором не был бы замешан бес. Особенно в наше время.

Вадим разочарованно посмотрел на своего собеседника. Объяснение показалось ему слишком простым и традиционным.

— Вы, конечно, слышали об инкубах и суккубах, — продолжал Аверьян. — Бес воспользовался отроческой игрой вашего нечистого воображения. В женском образе бес добывал ваше мужское семя и в мужском образе соблазнил несчастную Наталью С. Вот почему вы с ней знали друг друга, никогда не встречаясь.

— Значит, все-таки он убил ее, а не я?

— Не обольщайтесь. Конечно, грех уголовно ненаказуем. Никакой суд в мире не осудит вас… кроме суда Божьего. Бес не самобытен. На то он и бес. Он только исполняет ваши тайные желания, сам же внушая их…

— Но как я мог желать смерти женщины, которую никогда не видел?

— Ваш брак счастливее, чем вы заслуживаете, честно говоря. Вы были не прочь избавиться от ваших прежних снов, обрести забвение вместо покаяния, а это опять-таки грех. Дурная бесконечность греха… А бес это ох как любит.

— Что же ему нужно от меня! — по-детски беспомощно воскликнул Вадим.

— Погубить вас, больше ничего. Он погубил Наталью С., чуть было не погубил вас (Аверьян глянул на забинтованные руки Вадима), теперь он попытается погубить вашу жену. Не забудьте — она во сне пыталась удержать вас, говорила: она же нам не мешает…

— Как же мне спасти ее?

— Очень просто: спастись самому Усыновите сына Натальи С. Другого пути для вас нет. При этом имейте в виду: это ваш родной сын.

Вадим изумленно посмотрел на Аверьяна.

— Да, да. Он зачат от вашего семени. Те ночи прошли не бесплодно. Вы биолог, вы должны понимать. Бес — великий мастер искусственного оплодотворения.

Вадима передернуло: «Так он сын беса, а не мой сын».

— Ошибаетесь. У бесов не может быть детей. Бесы бесплотны. Это именно ваш сын. Его зачатие было извращено, ну а чье зачатие не извращено?

Выписавшись из больницы, Вадим сказал Наташе, что хочет усыновить сына Натальи С. Наташа не особенно противилась, у них и раньше было намерение усыновить ребенка, правда, она предпочла бы маленького… Мальчику было восемь лет. Ее не пугало то, что мальчик немой. Была надежда, что он заговорит. Но когда в школе для дефективных детей он к ним вышел, маленький, с серенькой мордочкой, как бы смеющейся от вечной судороги, она отшатнулась. «Бесеныш», — вырвалось у нее. На улице она сказала Вадиму:

— Если ты настаиваешь, я уйду.

— Я настаиваю, — ответил он с непривычной твердостью.

Вадим продолжал хлопоты по усыновлению мальчика. Он официально подтвердил, что мальчик — его сын. Вадим умалчивал о возможном разводе со своей женой, только ночью, засыпая в пустой квартире, он боялся снов. Но сны не возвращались.

Вадим вел мальчика в свою квартиру вел по улице за руку. Они поднялись на третий этаж. Вадим отпер дверь и остановился на пороге. Ему показалось, что он пришел в квартиру Натальи С. Диван в углу, на столе букет белых астр. Улыбающаяся Наташа протягивала руки навстречу мальчику, его личико дрогнуло, судорога превратилась в улыбку, и он отчетливо произнес:

— Мама!

Эра волка

Волк-людоед никогда не исчезал на Руси. Он плодился и множился в голодные годы, а в смутное время появлялся на улицах городов. По Мочаловке волк-людоед рыскал с 1962 года и особенно обнаглел после повышения цен на мясо. Николай Крючников убил волка и сразу же был арестован за убийство человека.

Многое в этой истории объясняется прошлым Николая Крючникова. Впервые он был арестован в 1943 году, на фронте. Николай ушел на фронт добровольцем, оставив институт. Он закончил офицерскую школу и только что прибыл на передовую в чине лейтенанта. Николай принял взвод, а батальоном командовал майор, чья семья погибла в оккупации. После каждого боя майор имел обыкновение расстреливать пятерых пленных. Другие офицеры делали вид, что не замечают этого. Многие из них в душе сочувствовали майору Один Николай возмутился, когда майор повел пленных за сарай. Майор пришел в ярость и пригрозил оружием строптивому лейтенанту. Николай тоже выхватил наган, однако тут же был обезоружен и арестован.

Его могли бы просто расстрелять, но следствие затянулось, и Николай попал в лагерь на десять лет. Он отсидел весь свой срок и, быть может, поэтому не был реабилитирован с другими в свое время. Да и вряд ли подпадал он под реабилитацию. Он мог разве только возбудить ходатайство о пересмотре дела, но раз и навсегда наотрез отказался от этого. Отбывая послелагерную ссылку, Николай устроился на работу в охотхозяйство, где его ценили как меткого стрелка, знающего к тому же тайгу как мало кто.

В Сибири Николая встретила московская журналистка Алла К. Она вышла за него замуж и, когда срок его ссылки закончился, подыскала Николаю работу в Московской области. Николая взяли егерем в привилегированный заказник, куда приезжала охотиться высшая московская знать. Молва о легендарном охотоведе и следопыте проникла даже на страницы некоторых шестидесятнических изданий, культивировавших романтику дальних дорог и мужественных аутсайдеров. Некоторые журналисты кокетничали даже полузапретными намеками на лагерное прошлое героя. В это время и нагнал ужас на подмосковную Мочаловку волк-людоед.

Он появлялся неизвестно откуда и неизвестно куда исчезал. Лес был от Мочаловки километрах в пяти-шести. Конечно, волку ничего не стоило пробежать такое расстояние, но никто никогда не встречал его на дороге, ведущей к лесу. Точно так же никто не видел волка днем, зато редкая ночь обходилась без очередной жертвы. Волк начинал рыскать уже в сумерках. Он был огромный, серый, но шерсть его странно фосфоресцировала. Он резко отличался от многочисленных бродячих собак, от которых Мочаловка страдала со времен войны. Это тоже были не простые дворняги. Про них говорили, что это волкопсы, помесь домашней собаки с лесным волком. Настоящие дикие звери, они в то же время нисколько не боятся человека, нападают на кур, на козлят и даже на маленьких детей. Они кусаются ни с того ни с сего, а собравшись в стаю, могут сбить одинокого прохожего с ног и даже растерзать его, если никто не придет к нему на помощь. Таких собак в Мочаловке периодически отстреливали, что вызывало протесты сентиментальных зверолюбов, подражающих своим подопечным в яростных нападках на засилие человека в природе.

У мочаловского волка тоже нашлись тайные почитатели и защитники, как бы пытавшиеся задобрить его разговорами вполголоса о том, что нет худа без добра и с появлением волка-людоеда в поселке сократилось, например, число ночных краж. Волк, мол, нападает только на тех, кому на улице делать нечего, и дает острастку, например, хулиганам-подросткам. Волк, действительно, предпочитал подростков и молодых людей обоего пола. Ходил слух, будто в особую ярость его приводят мини-юбки. Но волк не просто давал острастку. Он ел своих жертв. Не было случая, чтобы он кого-нибудь загрыз и не полакомился, начиная с лица, так что искалеченные останки приходилось хоронить в закрытых гробах. Власти не могли закрывать глаза на волчьи бесчинства, весьма схожие с террором.

Тут вспомнили, что жена легендарного охотника Николая Крючникова проживает в Мочаловке, и муж нередко наезжает в поселок. Его попросили ликвидировать зверя и даже выдали ему казенное ружье из тех, которые предназначались для отстрела бродячих собак. До сих пор в ночное чудовище время от времени стреляли из охотничьих ружей, но никто не мог похвастаться попаданием. Николаю Крючникову посчастливилось ненамного больше, если глагол «посчастливилось» вообще уместен здесь. Видели кровавые следы на асфальте после выстрела, но кто его знает, чьи это были следы: на следы волка до сих пор не обращали внимания, да и бегал он все больше по асфальту. Так или иначе волк все равно скрылся, а раненым оказался генерал в отставке Степан Герасимович Кравцов. Он заявил, что доплелся до дому кое-как, а стрелял в него Николай Крючников. Николай уже сидел в следственном изоляторе, когда генерал скончался. Пулю извлекли только после его смерти. Баллистическая экспертиза незамедлительно подтвердила: то была пуля от казенного ружья, выданного Николаю Крючникову Генерала Кравцова, ветерана Гражданской и Отечественной войн, хорошо знали в Мочаловке. Он то и дело выступал в школах, на слетах, на конференциях. При этом далеко не все знали, что служил он в СМЕРШе. Дело арестованного Крючникова попало именно в его руки. Кравцов обвинил Крючникова в том, что он намеревался создать в тылу Советской Армии диверсионную сеть из немецких военнослужащих, специально для этого сдававшихся в плен. Военнопленные должны были совершать террористические акты, а со временем перейти к ведению настоящей партизанской войны в советском тылу. Кравцов утверждал, что операция, запланированная немецкой разведкой, называется «werwolf» или по-русски «оборотень». Интересно, что подобная операция, действительно, проводилась в конце войны, правда, не на советской, а на германской территории, оккупированной советскими войсками. Остается только гадать, каким образом кравцовские измышления совпали с реальными действиями немецких властей, когда терять им, собственно, было уже нечего. Так или иначе Кравцов подводил Крючникова под расстрел. Трибунал не вынес Крючникову смертного приговора только в силу случайного стечения обстоятельств. На кравцовском допросе Крючников получил травму позвоночника. Эта неожиданность почему-то нарушила отлаженную работу следственно-судебной машины и привела к тому, что Крючникову дали десять лет лагерей.

Кравцов приехал на охоту вместе с другими знатными гостями и сразу узнал Крючникова. На другой день Кравцов написал на него подробнейший донос, повторив прежние обвинения в подготовке операции «Оборотень» и добавив также, что Крючников переходил во время войны на сторону противника, участвовал в расстрелах мирного населения и наверняка затаил ненависть к социалистическому строю. Пока компетентные органы изучали донос Кравцова, разыгралась история с выстрелом в таинственного волка и загадочным убийством ветерана. Следствие пришло к выводу, что егерь свел счеты со своим давним обвинителем. Отягчающим вину обстоятельством послужило и то, что волк-людоед продолжал свирепствовать на мочаловских улицах, и непохоже было на то, что пуля хотя бы задела его. Речь заходила об исключительной мере наказания, но суд приговорилКрючникова к пятнадцати годам.

Алла, жена Крючникова, не успокаивалась все пятнадцать лет, добиваясь пересмотра дела. Она-то и дала мне ксерокопию анонимного исследования, основные положения которого я попытаюсь вкратце пересказать.

Автор доказывает, что известный афоризм «Homo homini lupus est», восходящий к Плавту и подхваченный Томасом Гоббсом, понимался отнюдь не в переносном смысле. Выкармливая Ромула и Рема, волчица знала, кто такие будущие основатели Рима. Волки вообще вряд ли ошибаются относительно человеческих детенышей, которых они выкармливают. В исландской саге упоминается некто Квельдульф, что значит «вечерний волк». Про него говорили, будто он оборачивается волком, когда вечереет. Король Норвегии, глядя на его сына, заметил, что у этого лысого великана волчьи мысли. О знаменитом провансальском трубадуре Пьере Видале рассказывают: он был влюблен в красавицу со странным именем «Loba» (волчица), надевал волчью шкуру, чтобы понравиться ей, и за эту волчью шкуру был побит пастухами. Едва ли пастухи стали бы бить человека только за то, что он надевал волчью шкуру. Еще труднее предположить, будто пастухи не отличили человека в волчьей шкуре от настоящего волка. Ключ к подобным легендам, если это только легенды, дает некто Жан Боен, приор братьев-проповедников в Полиньи. В декабре 1521 года ему исповедались два пастуха. Одного звали Пьер Бурго, другого Мишель Верден. Оба они предались дьяволу с условием, что тот будет оберегать их стада. На шабаше в Шато-Шалоне при слабом свете зеленых свеч дьявол дал им некую магическую мазь, и когда они натерлись ею, то превратились в волков. Оборачиваясь волками, они вели себя сообразно волчьей природе: растерзали двух малолетних детей, трех юных девиц, старуху, собиравшую горох, и одну козу (см. Roland. Loup-garous et vampires. Paris, 1970). Исповедались они и в том, что заводили любовные игры с волчицами, испытывая при этом не меньшее наслаждение, чем в объятиях собственных жен. Спрашивается, не была ли возлюбленная Пьера Видаля настоящей волчицей и не оборачивался ли он волком, чтобы вкусить ее любви?

От подобных любовных союзов должно было рождаться потомство, и вряд ли то были обыкновенные волчата. Да и волчицы ли тешили похоть оборотней? По всей вероятности, волчицами оборачивались ведьмы и рожали потом своих волчат в человеческом образе, а этих детенышей потом охотно выкармливали и настоящие волчицы, как было с Ромулом и Ремом.

Итак, волчий фермент примешивается к человеческой наследственности с незапамятных времен, о чем свидетельствуют древние сказания и мифы. Ошибаются те, кто понимает их иносказательно. Миф, прежде всего, информативен, хотя его информация не укладывается в рамки здравого смысла. Люди волчьего происхождения не всегда узнавали друг друга и далеко не всегда дружили между собой. Человекообразному волку свойственно ненавидеть себе подобных, однако волки немедленно сплачиваются, когда им грозит опасность со стороны не-волков. Так называемая эпоха Возрождения стала эпохой массового узнавания волков волками. Тогда волки открыто привнесли свои ценности в духовную жизнь. Неслучайно именно тогда Томас Гоббс повторил афоризм Плавта: «Homo homini lupus est», подчеркнув его подлинный волчий смысл.

Опричнина на Руси совпала с Возрождением на Западе не только по времени. У нее были явные возрожденческие корни. Иван Грозный — типичный монарх Возрождения, более родственный Цезарю Борджиа, чем принято думать. Есть много оснований полагать: эмблема опричнины — собачья голова — намекала на волчью голову, если не была ею фактически, а это более, чем вероятно. Князья-оборотни известны и до Ивана Грозного (Вольга, Всеслав Полоцкий); Иван Грозный поднимает оборотничество на уровень государственной политики. Его мнимое отречение от престола, внезапный отъезд в Александровскую слободу, сладострастное смакование казней, — все это выдает волчью природу. Убийство сына — типичный реванш волка над человеком. После смерти Иоанна самозванство стало прозрачной метафорой оборотничества при волчьем происхождении, что относится и к Лжедимитрию, и к Пугачеву. Современники в большинстве своем так это и понимали. Толками о германско-тюркском происхождении Ульянова-Ленина тоже маскируются намеки на его волчью натуру, так как и для древних германцев, и для тюрок волк — божественный первопредок.

Очевидно, и Гитлер отождествлял себя с великим волком Фенриром, который проглотит солнце в конце времен. Сложнее обстоит дело со Сталиным. Нет прямых доказательств его волчьего происхождения, однако он уже в семинарии, по-видимому, познакомился с эзотерическим культом Волка, за что и был исключен. Многое говорит о том, что Сталин разработал оригинальный план истребления волков волками (отсюда фраза в романе Артура Кёстлера: «Волки начали пожирать друг друга»), но волки очень быстро вышли из-под контроля и захватили власть, невиданную в истории. С этой точки зрения следует понимать «Душегубца и мужикоборца» в стихотворении Осипа Мандельштама, однако поэта погубила даже не эта строка, а бесхитростное заявление «но не волк я по крови своей», воспринятое как выпад против волчьего засилия.

Ситуация волка в условиях современной промышленной цивилизации не проста. Одной наследственности мало для того, чтобы оборачиваться волком. Для этого нужен специально подтвержденный союз с темными силами. Многие доживают свой век, чувствуя себя волками, но не сознавая этого. Отсюда смута в культуре, о чем писал Фрейд. Тайный волк, даже сам того не зная, все время хочет обернуться волком и ненавидит цивилизацию, создавая ее при этом по волчьим законам. Рано или поздно волчья натура берет свое. Недаром всегда считалось, что явлению Антихриста (зверя) будут предшествовать волчьи набеги на городские улицы.

Алла рассказывала мне, что Николай в Сибири узнал заклинание против волка-оборотня и поэтому его держат в заключении. Так или иначе, несмотря на все усилия Аллы, он отбыл свой срок от звонка до звонка. На волю Николай вышел семидесятилетним, но был еще довольно крепок. Он поселился у Аллы в Мочаловке. Однажды ночью на улице послышался отчаянный женский крик. Алла вцепилась в Николая и не выпускала его, но он вырвался, схватил со стола нож, которым колол лучину для растопки (в доме было все еще печное отопление) и выбежал на улицу. Алла бросилась вслед за ним. Она увидела, как Николай борется с огромным волком. Волк едва не схватил его за горло, но самого волка схватил за горло Николай, и нож не подвел его. Тут Алла увидела на земле окровавленную девушку, явно загрызенную волком. Когда Алла снова взглянула на зверя, вместо него на земле лежал человек. Впоследствии выяснилось, что это Герман Гогин, любивший, чтобы его называли Гогён, известный публицист-эколог, написавший целую серию статей в защиту волков, лесных санитаров.

Николая обвиняют в том, что он загрыз девушку и зарезал Германа Гогина, пытавшегося ее защитить. Разгневанная общественность требует расстрела для убийцы-маньяка. Психиатрическая экспертиза признает его вменяемым. А по улицам Мочаловки опять рыщет волк-людоед, и кажется, не один.

Аверьянов постриг

Ночью опять зазвонил телефон. Когда Игнатий открыл глаза, Ксения поспешно одевалась.

— Что случилось? — пробормотал он.

— Ничего. Срочный вызов, — ответила Ксения и добавила: — Будешь уходить, не забудь захлопнуть дверь.

Протирая глаза, Игнатий подошел к окну. Ксения садилась в легковую машину, машина сразу тронулась, пересекая полосу яркого света. На этот раз ее номер бросился в глаза и запомнился Игнатию навсегда.

Игнатий никогда не забывал, что привело его в объятия Ксении. Профессионально цепкая память не давала покоя Игнатию, неустанно допытываясь, кто он в этой квартире, в этой постели: следователь, преследователь, исследователь или просто ревнивый любовник? Не из ревности ли запомнил он номер этой машины? Так или иначе при всех своих колебаниях Игнатий хорошо знал, что он теперь предпримет.

Игнатий только улыбнулся, когда ему поручили расследовать исчезы. Криминалисты между собой для краткости так называли дела об исчезнувших людях. Дела эти, как правило, ни к чему не приводили. Игнатий успел привыкнуть к тому, что ему поручают именно такие дела.

Для начала Игнатий установил, что исчезы делятся на несколько категорий. Наиболее благополучные из них нельзя было причислить, собственно, к исчезам. Речь шла о людях, которые в конце концов находились, как например, мужья или жены, скрывавшиеся друг от друга, дети, бежавшие из детдома или из родного дома, пенсионеры с провалами в памяти, не находящие дороги домой. Не относились к исчезам и мертвые, но опознанные тела, даже если причина смерти оставалась неизвестной. Тела, найденные, но неопознанные, тоже нельзя было считать исчезами. К настоящим исчезам причислялись нередкие случаи, о которых говорят: «Концы в воду…», иными словами, физические лица, исчезнувшие бесследно. Правда, и такие дела добросовестный следователь не торопился бы закрывать. Строго говоря, к настоящим исчезам принадлежали только случаи, о которых не скажешь с уверенностью, исчезы это или нет, так как тела исчезнувших не найдены.

По большим городам ходили слухи, леденящие кровь. Говорили о сектах, приносящих человеческие жертвы, о вампирах и сексуальных маньяках, свирепствующих по ночам. Бросалась в глаза одна закономерность. Дети и старики все-таки обнаруживались, живые или мертвые, но чаще живые. Бесследно исчезали лица от шестнадцати до сорока лет. Количество мужчин и женщин среди них было примерно одинаково.

Игнатий еще раз обследовал морги. Туда поступали неопознанные мертвые тела, но их фотографировали далеко не всегда и старались поскорее от них отделаться. Иногда их привозили из пунктов скорой помощи или из реанимации, а до этого подбирали на улицах. Родных или сослуживцев извещали только в случае, если у погибшего имелись хоть какие-нибудь документы. Игнатий не выпускал моргов из поля зрения, постепенно переставая надеяться на то, что там прольется свет на исчезы.

Однажды Игнатий прочитал в газете о пересадке печени. Операцию произвел, разумеется, легендарный доктор Сапс. Игнатий давно думал над тем, откуда берутся доноры для таких операций. Допустим, одной почкой ради сына или дочери может пожертвовать мать. А как быть с печенью или сердцем? Они бывают нужны позарез, и ждать некогда. Игнатий еще раз перечитал репортаж. Действительно, от его внимания до сих пор ускользал ТРАНСЦЕДОС (Трансплантационный центр доктора Сапса).

Доктор Сапс оказался дородным словоохотливым господином средних лет. Можно было предположить, что он гораздо старше, но выглядит моложе. Его подстриженные усы топорщились, придавая доктору сходство с тюленем или моржом. Не верилось, что его тяжелые, неуклюжие руки, даже не лапы, а ласты, творят такие чудеса за операционным столом. Док-гор Сапс неутомимо перечислял наиболее примечательные случаи успешных операций. Можно спасти практически любого человека, подвернулся бы подходящий орган для пересадки.

— И он подворачивается? — спросил Игнатий.

— Когда как, — пожал плечами доктор.

— А вообще каковы источники ваших… поступлений?

— Родные иногда позволяют нам удалить нужный орган у покойника. За вознаграждение, конечно. Вы знаете, как дорого теперь стоят похороны.

— Но вряд ли для вас годится сердце человека, умершего от инфаркта.

— Да, вы правы. Здоровые органы предпочтительней.

— Итак, предпочтительнее органы молодых здоровых людей.

— Бесспорно.

— И как же вы находите таких доноров?

— Знаете, люди погибают при авариях, в дорожных происшествиях, кончают жизнь самоубийством…

— Скажите, доктор, вы всегда знаете, при каких обстоятельствах погиб человек, органом которого вы воспользовались?

— Я об этом не знаю, как правило. Мое дело оперировать, спасать человека, когда есть возможность. Но чаще всего и никто не знает. К нам поступает столько неопознанных тел…

— Они поступают и к вам?

— К нам тоже. Мы отправляем их в морг, если ничего не удается сделать.

— А вам случалось пересаживать органы одного неопознанного другому неопознанному? Ведь наверняка на очереди всегда есть известные люди, которым нужна такая операция.

— Да, в таких людях недостатка нет. Но мы руководствуемся только соображениями гуманности и науки.

— У вас ведется какая-нибудь картотека?

— Разумеется. Но об этом вам лучше поговорить с моим ассистентом. Она подготавливает органы к пересадке.

Доктор Сапс набрал номер телефона, и в комнату вошла молодая женщина. На ней был строгий деловой жакет и в меру короткая юбка. Ни малейшего намека на парикмахерскую прическу. Светло-каштановые волосы были стянуты на затылке тугим узлом. Высокая стройная фигура, длинные тонкие ноги в черных чулках. Вполне годилась бы в манекенщицы. Правда, черты лица мелковаты, и взгляд серых глаз слишком тяжелый и пристальный. Взгляд испортил бы впечатление. Телевизор показывает лицо манекенщицы крупным планом. Это раньше, когда на манекенщицу смотрели издали, достаточно было красивой фигуры. Ни губной помады, ни макияжа, ни маникюра. Длинные пальцы, ничуть не похожие на лапы доктора Сапса. Пальцы пианистки или хирурга, как их представляет себе интеллигентный обыватель.

— Ксения вам все расскажет, — доктор Сапс встал из-за стола. — А у меня, извините, операция.

Ксения пригласила следователя в маленькую комнату, не похожую ни на лабораторию, ни на больничную палату, и предложила ему кофе.

— Вас интересуют неопознанные тела, — сказала она. — Да, они поступают к нам.

— Из морга?

— Из морга тоже, но не только. Очень часто мы сами не знаем, кто привозит их нам. Ведь еще недавно мы назывались РЕАЦЕДОС.

— Что это значит?

— Реанимационный центр доктора Сапса. Лишь с прошлого года мы специализируемся на трансплантациях, но своего прежнего профиля мы не утратили. Скорая помощь везет к нам умирающих, а привозит умерших.

— Вы регистрируете ваши… поступления?

— Регистрируем, когда можем. Но как зарегистрировать мертвое тело, у которого нет ни имени, ни адреса?

— Куда же вы их деваете потом?

— В морг, куда же еще?

— Значит, не все они из морга, но все попадают в морг после того, как вы возьмете., то, что вам нужно?

— Вы схватываете суть дела налету.

— А не тяготит вас, Ксения, ваша работа? (Так он в первый раз назвал ее по имени.)

— Знаете, не тяготит. Может ли тяготить чудо? Разве не чудо — воскрешение мертвых?

— Воскрешение за счет смертей и, быть может, насильственных?

— Всё всегда за чей-нибудь счет. Иначе не бывает ничего.

— Вы позволите звонить вам?

— Звоните, пожалуйста, — кивнула она. Игнатий воспользовался ее разрешением. Они стали встречаться. Однажды Игнатий проводил Ксению домой. Она пригласила его зайти, и он не отказался.

Ксения жила в однокомнатной квартире на третьем этаже. В комнате стоял старинный добротный рояль, на котором Ксения играла с подлинным артистизмом. Она серьезно училась музыке и выбрала медицину вдруг (так она выразилась).

Зато теперь Ксения ни о чем не думала, кроме хирургии. Игнатий ловил себя на мысли, что он ревнует ее к доктору Сапсу. Игнатия коробило, когда Ксения с духовидческим восторгом доказывала: самое имя «Сапс» — эзотерическая анаграмма имени Божьего «Спас». Ксения всерьез считала его истинным современным чудотворцем, чуть ли не новым Христом. С профессиональной недоверчивостью Игнатий начинал подозревать, не вербует ли она его в адепты доктора Сапса, чтобы одновременно увлечь и отвлечь от деятельности ТРАНСЦЕДОСа, где действительно творится что-то странное.

Игнатия странным образом успокаивали взрывы бешенства, с которым Ксения кляла иногда доктора Сапса. Он эксплуатирует ее, обнадеживает, а до трансплантаций не допускает, хотя цель ее жизни — оперировать самой, и она давно готова к этому. Вся в слезах Ксения бросалась к роялю. Она играла обычно Шопена или Грига, и музыка обволакивала Игнатия, высказывая то, что он не решался высказать сам. Не было ничего естественнее жеста, с которым Ксения встала из-за рояля и, не стыдясь, начала раздеваться. Казалось, Ксения не раздевается, а переодевается. Ее туманная нагота обволокла Игнатия, как продолжение музыки. Ксения первой обняла его, и он почувствовал: из этого объятия невозможно высвободиться.

Так началась их совместная жизнь. Вскоре Игнатий с удивлением узнал, что Ксения была замужем. Муж Ксении, дипломат, уезжая за границу, звал ее с собой, но она отказалась из-за доктора Сапса. Брак с Ксенией не помешал Юрию стать невозвращенцем и даже постричься в монахи, ведь он с ней не был обвенчан. По слухам, брат Хулиан успешно делал церковную карьеру где-то в Латинской Америке. Он проповедовал теологию освобождения, сочетая католицизм с маоизмом, и был уже не то епископом, не то кардиналом.

Тем более неприятно поражали Игнатия ночные телефонные звонки, после которых Ксения вскакивала с постели и поспешно исчезала иногда на несколько дней. Игнатию приходилось переселяться на свою заброшенную холостяцкую квартиру, так как у Ксении не было второго ключа и она отсутствовала порою, пока не звонила ему первая, оповещая, что ждет его. У Игнатия давно сложилось впечатление, что ездит она по ночам не в ТРАНСЦЕДОС. За ней всегда приезжала одна и та же машина, и можно было видеть в окно, что уезжает она в одном и том же загородном направлении.

Игнатия смущала мысль, что обыкновенная примитивная ревность понуждает его выяснить, кому принадлежит машина с номером, запомнившемся ему, но сноровка следователя взяла верх над щепетильностью интеллигента. В тот же день Игнатий установил, что машина принадлежит служащему одной российско-сингапурской фирмы, а фирме принадлежит дача в Мочаловке, не то офис, не то лечебно-оздоровительный центр, так что машина, по всей вероятности, приезжала за Ксенией оттуда. Неужели она там подрабатывает врачебной практикой или… или мало ли чем может подрабатывать молодая привлекательная женщина?

Игнатий приехал в Мочаловку на электричке к вечеру и не сразу нашел фирменную дачу на окраине поселка. Дача была плохо видна за высокой оградой из массивных металлических листов. Перелезть через такую ограду не представлялось возможным. Игнатий услышал, как рядом скулит собака. Большая лохматая сука подкапывалась под ограду. Игнатий пытался вспомнить, где он видел эту собаку. Да, конечно, это она сопровождала долговязого бородатого бомжа, которого он допрашивал на днях и отпустил за отсутствием состава преступления. Собака подкопалась под ограду и скрылась в саду где послышался се заунывный вой. Игнатий заглянул в собачий лаз. Собака выла над цветочной клумбой, которую она раскапывала лапами. Недолго думая, Игнатий сам ринулся в собачий лаз. Рядом с клумбой валялась лопата из тех, которыми обычно пользуются садовники. Игнатий принялся раскапывать клумбу. Собака, повизгивая, помогала ему. Через несколько минут лопата ткнулась во что-то мягкое. Это было мертвое тело.

Игнатий сознавал, что действует на свой страх и риск, нарушая неприкосновенность жилища. Неизвестно было, выйдет ли он из таинственного дома, если войдет туда. Вернее было бы выбраться на улицу через лаз и вернуться с нарядом милиции. Но в доме, может быть, готовилось еще одно мертвое тело… или тела. Дверь оказалась незапертой. В темном коридоре был виден свет. Игнатий без стука распахнул дверь. На топчане лежал человек. Над ним склонялась Ксения. В руке у нее был шприц. Ксения выпрямилась, обернулась, увидела Игнатия и сделала укол себе в предплечье. Она тут же рухнула на пол. Ксения была мертва.

Игнатий вспомнил: по ночам он часто видел в руках у Ксении этот шприц. Что помешало ей сделать смертоносный укол ему? Не для этого ли она позвала его к себе? Игнатий снова почувствовал ее объятие, от которого невозможно освободиться.

Утром раскопали все цветочные клумбы в саду и нашли немало мертвых тел. Все они были закопаны без гробов. У кого было удалено сердце, у кого печень, у кого почки. У некоторых ничего не было удалено. Очевидно, на дачу заманивали, суля бесплатное обследование и лечение, а потом выясняли, пригодны ли органы будущей жертвы для трансплантации. Впрочем, за ограду не выпускали потом никого. Каждому рано или поздно делали укол, и делала его Ксения.

Доктор Сапс даже не был арестован. Он ведь ничего не знал, он только делал операции. Его мировая слава ничуть не пострадала. К нему приезжали пациенты из-за рубежа. К разным срокам тюремного заключения была приговорена только обслуга дачи. О гениальном следователе Игнатии Бирюкове писали в газетах.

Сразу же после суда Игнатий подал рапорт об уходе со службы. Никто не понял, что он имеет в виду. Рапорт был отклонен. Игнатий упорствовал. Его положили на обследование в психиатрическую больницу. Игнатий настаивал на своем. Он исчез на несколько лет, а потом в мочаловской церкви появился иеромонах Аверьян, в котором прежние сослуживцы узнавали Игнатия Бирюкова.

Общее дело

Шестидесятники никогда не считали Мирослава своим. Как и официальная печать, они отвергали его стихи за эпигонство. Мирослав и сам сознавал, что он подражает Гумилеву, но в глубине души гордился этим, храня верность своему кумиру. На жизнь Мирослав зарабатывал переводами с французского и довольствовался признанием немногочисленных поклонниц. Самой преданной среди них была Люся.

Однажды она пригласила Мирослава к себе на дачу в Мочаловку Люсина дача находилась в знаменитой березовой роще. Люся познакомила Мирослава со своим отцом, которого можно было принять за деда. Он походил на мусульманина, так как его голова была обрита. Старик отказался от редеющих волос, предпочитая плеши голый череп. Он вежливо попросил разрешения послушать стихи Мирослава. Старик ничего не сказал по поводу стихов. Когда стихли восторженные восклицания Люси, он пригласил гостя к себе в комнату.

В этой комнате Мирослава поразило обилие книг, главным образом, сочинений по русской истории. Мирославу бросилось в глаза собрание русских летописей, дореволюционное издание Карамзина, труды Ключевского, Соловьева, Костомарова. «Неужели он все это прочел?» — мелькнула мысль у Мирослава. Кроме книг, на стене красовалась казацкая шашка и горский кинжал. Старик со странной суетливой поспешностью предложил Мирославу кресло, сам он сел напротив него и вперился в гостя пристальным взглядом.

Некоторое время длилось тягостное молчание. Потом старик откашлялся и спросил глуховатым баском:

— Так вас Мстиславом зовут, простите великодушно?

— Нет, я Мирослав!

— Ах, Мирослав! — разочарованно протянул старик. — А лет вам сколько, позвольте узнать?

— Тридцать два года.

— Что ж, тридцать два, так тридцать два, — недоверчиво покачал головой старик — А вообще постойте: действительно вам может быть тридцать два. Простите, а как ваше отчество?

— Ростиславович.

— Значит, Мирослав Ростиславович, а не Мстислав Мстиславович… А я, было, подумал, вы сын генерала Мстислава Мстиславовича Зегзицына. Никогда не слышали про такого генерала? А похожи вы на него, как вылитый.

Нам тридцати двух и не дашь. Мстислав принял дивизию в двадцать четыре года. Вот я гляжу на вас — Мстислав да и только. Вы его стихи читали?

— Нет, свои.

— И стихи у вас похожие, не отличишь.

— Я Гумилева очень люблю, — с опаской признался Мирослав.

— Вот, вот, и он Гумилева любил. Во всем был партии предан, только простить не мог, что Гумилева расстреляли. Помню, когда Сталин объявил Маяковского лучшим, талантливейшим поэтом, он сказал мне: а все-таки лучшим, талантливейшим поэтом был и остается Гумилев. Ведь Гумилева и Бухарин цитировал на Первом съезде писателей. Сам-то я больше насчет Есенина, признаться.

— Так что же, генерал Зегзицын поэтом был?

— Нет, просто стихи писал. Как вы. Ведь Зегзицыны — род старинный, хотя и как бы заштатный, В дружине князя Игоря был юный витязь Мстислав, отрок редкостной отваги. Он в разведку ходил, а потом кричал в роще зегзицей, сигнал подавал. От него и пошел род Зегзицыных. В том роду отец сына непременно называл Мстиславом. Потому-то все Зегзицыны — Мстиславы.

— Никогда не слыхал про такой род. Где о нем прочитать можно?

— А в летописи, не припомню сейчас в какой. Тот Мстислав Зегзица был родом древлянин, родной племянник князя Мала. И любил тот Зегзица княгиню Ольгу, и та тоже на него, говорят, заглядывалась. Князь Мал и убил-то Игоря, чтобы племянник его мог ко княгине посвататься. Сам-то Зегзица в ту пору в отлучке был. Степнякам отпор давал. Рассказывают, будто князь Мал сам за Ольгу сватался, а на самом деле он ее своему племяннику высватать хотел. Но когда Мстислав Зегзица узнал, что князь Игорь вероломно убит, он только прощенья у княгини попросил и счел, что род его навеки проклят. Ольгу благословил он за то, что древлянский град она сожгла. Потому Зегзицыны и держались всегда в тени, и все были воинами, чтобы кровью со своего рода проклятье смыть.

— А генерал Зегзицын?

— Он в империалистическую из университета ушел на фронт. До поручика дослужился. Георгиевский кавалер. Сам-то я из простых казаков, но тоже хорунжим был. Признаться, и мне святой Георгий тронул дважды пулею нетронутую грудь. Мы с ним в Красной Армии встретились, подружились и даже на «ты» перешли, хотя мне попервоначалу непривычно было.

— А потом?

— А потом… потом расстреляли его. Аккурат тебе два годика исполнилось, когда расстреляли отца твоего.

Мирослав не решился возражать. Воцарилось тягостное молчание. К счастью, Люся окликнула Мирослава и позвала его гулять в рощу.

Дня через четыре она ему позвонила. Мирослава непременно хотел видеть ее отец. Старик лежал в своей комнате на кушетке и явно недомогал. Он указал Мирославу на кресло и слабым голосом, но твердо начал говорить:

— Слушай, хватит в прятки играть. Я не гак виноват перед тобой, как ты думаешь. Я же честно тогда показал, что комиссара пристрелил я. Он же смертельно раненый был, а за нами по степи батька Данила гнался. Он бы комиссара все равно расстрелял, не посмотрел бы, что раненый, и нас бы с тобой заодно расстрелял как бывших офицеров и красных командиров. Комиссар же в седле держаться не мог, вот-вот свалится, и здоровый-то был не ахти какой наездник, пролетарий как есть, а тут еще раненый. Сам просил пристрелить его, у тебя рука не поднялась, а я ничего, пристрелил. Иначе бы мы от батьки Данилы не ушли. Когда меня вызвали и стали насчет тебя пытать, я ничего не утаил, сказал, что комиссара Степанова я пристрелил. А они меня спрашивают, о чем вы с Троцким разговаривали. Я говорю, не мог он с ним не разговаривать, тот был нарком, а Мстислав Мстиславович комдив. А разговаривали вы промеж себя по-французски, так что не понял я ничего, усёк только, что о Гумилеве речь идет. Они меня и спрашивают: так он французский язык знает? Я и подтвердил, думал, за границу хотят послать вас, в Испанию. А меня через несколько дней снова вызвали и дают бумагу подписать, мол, вы, Мстислав Зегзицын, потомственный дворянин, офицер царской армии, по заданию белогвардейского монархического центра собственноручно убили комиссара Степанова и с тех пор занимались систематическим истреблением большевистских кадров в Красной Армии. Само по себе знание французского языка свидетельствует о ваших бонапартистских настроениях. Я подписать бумагу отказался. А они говорят: ваша подпись и не требуется, все с ваших слов записано, а вы от своих слов не откажетесь, не скажете же вы, что Зегзицын — трус и бездарь, да и отказываться будет вам некогда и негде; дело решенное. И что-то уж слишком быстро не стало вас. Я еще тогда подумал: неспроста направо и налево лучших берут, тут какая-то тайна. Не может быть, чтобы вас расстреляли. Это только так говорится, для отвода глаз. А на самом деле вы засекречены. Для общего дела засекречены. Тут, признаться, я малость скурвился. Не скрою от тебя. Ты небось догадывался: мне всегда твоя Ольга нравилась. Я и женился-то так поздно из-за нее. Вижу, молодая женщина, барышня еще по всем статьям, одна мается с ребенком. Я и подкатился к ней с моим предложением. Ну зато и отшила она меня раз навсегда. Потом и ее взяли. Сынишка двухлетний неведомо где. Ему могли и фамилию, и имя поменять. Тут я окончательно уверился: отбирают лучших. Для общего дела отбирают.

— Какое же это общее дело? — не удержался Мирослав.

— Так слухи-то о нем всегда ходили. Кое с кем даже беседовали на эту тему, когда в партию принимали. Сталина из семинарии за общее дело исключили. Так или иначе мы догадывались все, только говорить об этом не полагалось. Поэты, правда, иногда проговаривались. Гумилев возьми да и ляпни: «Мы меняем души, не тела». Вот и пришлось его… засекретить. А мы ни-ни, мы молчок, потому преждевременно. Но ты сам посуди: неужели мы убивали людей направо и налево за просто так? Душегубы мы, что ли? Для будущего мы убивали, для будущего века. Не знаю, как вы, господа образованные, а я еще в церковноприходской школе заучил: «Чаю воскресения мертвых. И жизни будущего века». И в окопах я слыхал: был в России такой философ царского рода. Он Ленинскую библиотеку основал… А Ленин — его последователь… Так вот, этот философ написал «Философию общего дела». О жизни будущего века написал. От него и Мичурин, и Циолковский, и Вернадский пошли. Сам я не читал его. Как его фамилия, вспомнить не могу…

— Не Федоров ли? — подсказал Мирослав.

— Да, да, Федоров! Ты же все, Мстислав, знаешь, ты образованный… Зачем же ты морочишь меня? Ну, пусть я виноват, но не настолько же… Я ради тебя виноват, ради общего дела виноват. Думаешь, мы не помним, почему сказано: «Не убий»? Думаешь, мы, мужики сиволапые, не понимали? А сказано «не убий» потому, что никого убить нельзя, невозможно. Все всё равно оживут, это и есть жизнь будущего века. А первыми оживут невинно убиенные… Вот ты и ожил.

Мирослав замер в кресле, не зная, что сказать.

— Мы лучших убивали, чтобы лучшие ожили первыми. Где ваши могилы, скажи? Не знаешь? То-то! Нет ваших могил, а если и найдутся, то не вы в них были похоронены, а сволочь разная, убийцы, мародеры… И они воскреснут в свое время, но в последнюю очередь, кому они нужны! А вас, небось, в специальных контейнерах сохраняли, чтобы оживить, как только наука позволит. Ради этого вся страна работала. Днепрогэс для этого строили, Беломорканал. Вот меня генералом в сорок первом назначили, А какой из меня генерал? Как был вахмистром, так и остался. А мы немецких маршалов разбили, которые поученее нас будут. Разве мы победили бы, будь мы просто убийцы? Нет, недаром поэт сказал: «Бой идет святой и правый ради жизни на земле». Ради жизни будущего века, стало быть. Вот мы строили, воевали, а вы лежали потихоньку, в контейнерах ваших, законсервированные. Недаром наш главный контейнер на Красной площади. Каждый на него смотрит и убеждается: не зря его берегут. Он оживет, и с ним другие, наши. Вот мы атом расщепили, в космос полетели, и вас воскрешать начали. Это только так говорят: посмертная реабилитация. На самом-то деле никакой смерти нет. Смотри, тебя раньше Ленина выпустили. А ты все дуешься на меня. Мы с тобой одногодки, только я на ладан дышу, а ты за дочкой моей ухаживаешь, стихи свои старые читаешь ей… [умилев, да и только. Ухаживай, черт с тобой, только я подождал бы, когда Ольгу твою воскресят. Она-то тебя ждала. И ты мог бы подождать… Не расстреляли бы тебя, то есть, что я, не засекретили бы, так и ты валялся бы, как я, полумертвый. Конечно, и меня когда-нибудь воскресят, дело-то общее, но когда это еще будет… А вдруг забудут меня? Вдруг я затеряюсь где-нибудь? На Люську плоха надежда… Ты тогда напомни обо мне, Мстислав, ладно? Обещаешь? Комиссара-то я тогда пристрелил, не ты…

Старик захрипел. Вызвали скорую помощь. Мирослав шел через березовую рощу и думал, хорошо ли он сделал, не образумив старика. «Зеленый Федоров страшнее Гитлера», — шевельнулась у него в памяти чья-то строчка. Мирослав остановился. «А что если я и вправду Мстислав Зегзицын?» — подумалось ему.

Лушкин лес

Исчезновения Лукреция Лушкина не привлекло бы к себе особенного внимания, но, будучи видным ученым атомщиком, он имел доступ к секретной информации, и розыском Лушкина пришлось заняться Анатолию Зайцеву. Первым делом Анатолий посетил его бывшую жену. История этого брака была по нынешним временам тривиальна. Несколько лет назад преуспевающий ученый женился на молоденькой студентке Плехановского института. Сначала дело шло как по маслу. Молодожены побывали в Крыму, на Рижском взморье, на Байкале. Порывались поехать за границу, но поездку запретили, так как у Лукреция Лукьяновича был допуск. Потом положение резко изменилось к худшему. Оборонку начали свертывать. Оклад ведущего научного сотрудника не дотягивал до прожиточного минимума, да и этого оклада не выплачивали месяцами. Между тем Гизелла успешно занималась предпринимательством, а Лукреций Лукьянович уже переписал на нее московскую квартиру, машину и дачу в Мочаловке. Тут Гизелла вспомнила, что она моложе Лукреция Лукьяновича на двадцать три года и подала на развод. Лукреций проявил при этом странную покладистость. Может быть, он просто растерялся от резкой перемены в своем социальном положении. Так или иначе вскоре после развода он перестал появляться как в московской квартире, так и на даче.

Гизелла не придавала его исчезновению никакого значения. Развод она объясняла чисто личными, интимными причинами, Анатолий стеснялся расспрашивать о них, но Гизелла неожиданно выпалила сама:

— От него же отвратительно пахло!

— Чем же таким от него пахло? — озадаченно пробормотал Анатолий.

— Не знаю, как объяснить вам. Гнилью, болотом, псиной. Не я одна замечала. Сослуживцы не могли работать в одной комнате с ним.

— А когда вы выходили за него замуж, от него еще не пахло?

— Видите ли, я была девчонка… я думала, что так вообще пахнет… от мужчин, но, в конце концов, я убедилась, что это невыносимо… как и многое другое.

— У вас нет никаких соображений насчет того, где он может находиться?

— С этим нет проблем. Вот уж о чем не стоит беспокоиться. У него в Мочаловке родни полно. Поинтересуйтесь, сколько Лушкиных проживает и здесь, и в Векшине, и в Лыканине.

Лушкиных оказалось, действительно, много в Мочаловке и во всем Любавинском районе, но все они отрицали знакомство с Лукрецием Лукьяновичем и между собой-то почти не общались, хотя, согласно местным легендам, состояли в отдаленном, а то и в довольно близком родстве. Ситуация с Лукрецием Лушкиным осложнялась тем, что он был вроде как подкидыш, а подкинули его в мочаловскую церковь в 1938 году, как раз накануне ее закрытия. Священник успел окрестить младенца и чуть ли не в тот же день был арестован. Младенца усыновила бездетная чета Лушкиных. Лукьян Лушкин преподавал в мочаловской школе (бывшей гимназии) естествознание и слыл мужиком начитанным, читал даже в клубе лекции по научному атеизму. Потому-то он и назвал приемыша Лукрецием (в честь древнеримского поэта-материалиста Лукреция Карра), хотя, по слухам, младенец был крещен Лукой. Жена Лукьяна происходила из раскулаченных, ухитрилась бежать откуда-то из Сибири. Она работала в той же школе техничкой. Тут же в школе им выделили комнатушку. Когда началась война, Лукьяна взяли в ополчение, и он был убит осенью под Москвой. Трехлетний приемыш остался на руках у Прасковьи Лушкиной, урожденной Медведевой.

Эти сведения Анатолию удалось почерпнуть в поселковом архиве, но уже они граничили с легендой. Древняя старушка, в свое время тоже работавшая в мочаловской школе, нехотя припомнила, что к младенцу Лукрецию ходила кормилица, и это при скудных лушкинских заработках. Ходила она по ночам, и после нее в коридорах оставался тяжелый запах болота, плесени или псины. Собственно, очевидцы умерли, но их дети и внуки припоминали, что вонючая баба имела свойство светиться в темноте. В голодные военные годы, когда Луканьке было уже лет пять-шесть, она все еще появлялась и, по-видимому, прикармливала его грудью. Говорили, что к младенцу ходит сама Лушка.

На вопрос о том, кто такая Лушка, мочаловские старожилы предпочитали не отвечать. Предполагалось, что все об этом и так знают, а если кто не знает, так незачем с ним о ней разговаривать. Не без труда удалось Анатолию выяснить следующее.

Где-то около середины восемнадцатого века, когда была построена мочаловская церковь, туда пришла блаженная Лушка и принесла младенца «в подоле», хотя подола-то у нее, по всей вероятности, как раз и не было. Одни говорили, будто Лушка зимой и летом носит милоть, баранью шкуру, традиционное одеяние пустынников и пустынниц. (Это мог быть и обыкновенный русский тулуп, вывороченный шерстью вверх). Другие настаивали на том, что Лушка носит не баранью, а медвежью шкуру Наконец, третьи вполголоса утверждали, что на Лушке не баранья и не медвежья шкура, а ее собственная шерсть. При этом никто не отрицал, что Лушка блаженная, то есть что-то вроде святой, хотя никто и не сомневался, что крестить она приносит младенцев, рожденных ею. Интересно, что это всегда были младенцы мужского пола. Отец Иероним, первый из священников, которым доводилось крестить Лушкиных отпрысков, сначала усумнился, можно ли крестить Лушкино отродье, принадлежит ли оно к человеческому роду, но, будучи начитанным пастырем, вспомнил о том, что первые христианские подвижники не отказывали в крещении фавнам и даже кентаврам, а кто же такие лешаки, если не фавны.

Лушка приносила в церковь одного младенца за другим. Складывалось впечатление, что она приносит по нескольку младенцев в год. Может быть, приходила не одна Лушка, а разные, но всех их называли Лушкой блаженной. Лушка не говорила по-человечески ни слова, только мычала, но своих младенцев не хотела оставлять некрещеными. Так продолжалось почти два столетия. Лушкиных подкидышей, окрестив, сдавали в сиротские дома, как правило, записывая их под фамилией Лушкины. Все они отличались необычайной физической силой, а нередко и умом. Возмужавшие Лушкины охотно шли в рекруты вместо крестьянских сыновей. Воевали некоторые из них столь доблестно, что дослуживались до офицерского, а кто и до генеральского чина, приобретая наследственное дворянство. В таких случаях они меняли фамилию на Лукьяновых, Лукашиных, Лукачевых или на Лукерьиных. Последняя фамилия была больше распространена среди крестьян, выбившихся в купцы. Но Лушкины поднимались и куда выше. Шептались о том, что, по крайней мере, один из Лушкиных сидел на царском троне. Вероятнее всего, это был император Павел I, так как Лушкиным сыном пришлось заменить дочку, рожденную Екатериной от Салтыкова, но не исключалось, что Лушкиным был Александр III, уж очень он похож на Лушкина внешне, что и подчеркнуто в известной скульптуре Паоло Трубецкого. Неспроста и Ленина в анекдотах любовно называют Лукичом.

Что же касается тех Лушкиных, которые ничем особенным не отличались, кроме отменной физической силы и трудолюбия, их записывали в государственные крестьяне, и так или иначе признавая факт их родства, выделили им землю в лесу неподалеку от церкви, в которой их крестили и прихожанами которой они оставались. Урочище в лесу, выделенное им, сначала называлось Лушкина пустошь, а потом Лушкины выселки. Трудно сказать, с тех ли пор или с незапамятных времен весь лес, где находятся Лушкины выселки, называется Лушкиным лесом. В этом лесу берет начало речка Таитянка, а к самой пойме реки Векши, куда впадает Таитянка, подходил в прошлом Лыканинский лес, названный так потому, что туда ходили драть лыко, хотя еще раньше Лыканино, судя по всему называлось Луканино, и трудно было сказать, где Луканинский лес переходит в Лушкин, но и в том, и в другом лесу спокон веку водились лешаки. В Луканинском лесу они даже воздвигли себе капище из громадных каменных глыб, а когда православные христиане разрушили это капище, под ним и вокруг него обнаружились настоящие залежи добротного камня, из которого потом строились церкви в Москве и неподалеку от нее.

А Лушка все продолжала приносить младенцев в мочаловскую церковь, и постепенно утвердился обычай отдавать их на воспитание обитателям Лушкиных выселок. Полагали, что Лушка вообще приносит крестить лишь младенцев, рожденных от человека, а не от лешака, так что отцами Лушкиных были те же Лушкины. По преданию, с Лушкиным родом срастался или перекрещивался медвежий род. Во многих исконно русских местностях был негласный, но непререкаемый обычай посылать молодую в ночь после свадьбы в лес, где она встречалась с медведем, — право первой ночи на славянский лад. Отсюда выражение «батюшка медведюшка» или «русский медведь». В латинском наименовании медведя «ursus» отчетливо слышится «русс». Очевидно, русскую деву в лесу встречал не простой медведь, а так сказать, звезднородный. Как известно, в медведицу обратилась царевна Аркадии Каллисто, и она теперь видна на небе имеете со своим сыном Аркасом — это созвездия Малой и Большой Медведицы. Не все знают, что имя великого древнего короля Артур (Artus) означает по-кельтски «медведь». От медведя родится человек, по литовскому преданию, пересказанному Проспером Мери-ме в новелле «Локис», а в слове «Локис» слышится lux, свет, которому родственно русское «луч». По-видимому, когда-то на Руси говорили не «лешак», а «лучак» или «лушак», светоносный. Да и по Библии медведь связан с Ильей-пророком, властителем грома и молнии. Именно медведи защищают его верного сподвижника пророка Елисея.

Анатолий Зайцев настолько погрузился в эти изыскания, что начал забывать, следователь он или исследователь. Но Лукреция Лушкина надо было все-таки разыскать. Тут Анатолию на помощь пришли словоохотливые бомжи. От них Анатолий узнал, что чуть ли не каждый день из Лыканииского леса к свалке выходит косматый мужик. От него никто не слышал ни слова, но называют его почему-то академиком.

На третий день после Покрова Анатолий отправился на свалку. Лес уже облетел, в воздухе кружились снежные хлопья. Свалка высилась, как настоящая гора, По склонам этой горы копошились бомжи в надежде найти пустую бутылку, подгнивший картофель, а то и батон колбасы. Среди них Анатолий различил косматую фигуру. Издалека казалось, что это человек в тулупе, но, приблизившись, Анатолий увидел, что никакого тулупа нет: просто у него по всему телу как бы выросла борода.

— Лукреций Лукьянович! — окликнул его Анатолий. Косматое существо выпрямилось и уставилось ему в глаза. Анатолий почувствовал, что Гизелла не преувеличивает: к запаху свалки примешивался другой запах, от косматого существа несло болотом и немытой шерстью.

— Что вы здесь делаете,Лукреций Лукьянович? — спросил Анатолий.

— Не Лукреций, лушак я, лушак, — прохрипел голос, отвыкший говорить.

— Почему вы домой не возвращаетесь?

— Она увела меня, Лушка…

— Как увела?

— А так… Лушака сволочьё обижало.

— Какое сволочьё?

— Сволочьё голопузое… Людиижи-лютишки…

— Где же вы теперь живете?

— Там, — Лукреций мотнул головой в сторону леса, где между деревьями Анатолий заметил другую косматую фигуру.

— Но ведь зима идет.

— А лушак с Лушкой завтра заснет, до весны.

— Пойдемте домой, Лукреций Лукьянович, — потянулся к нему Анатолий. Но лушак одним огромным прыжком перемахнул через кучу мусора и обнялся с другой косматой фигурой. Анатолий видел, как в сумерках между деревьями движутся в обнимку два светящихся облика, и у них вместо шерсти лучи.

Империя козла

Дьякон шепнул Аверьяну, что Безглазый в церкви. Обедня близилась к концу. Аверьян давал причастившимся целовать крест. К исповеди Безглазый опоздал и теперь стоял в стороне. Аверьян услышал, как Безглазый бормочет свое привычное: «Козел… Козел…»

Это слово он то бормотал, то выкрикивал, сидя в подземном переходе на Пушкинской. Странное дело: в ответ на этот выкрик чуть ли не каждый прохожий бросал ему деньги, как правило, крупные купюры, иногда даже доллары. Безглазый был преуспевающим нищим. Утром его привозила, а вечером увозила иномарка, водитель которой служил Безглазому поводырем. И в церковь Безглазый приехал на этой иномарке. Одет он был отнюдь не в лохмотья: потертый, но когда-то элегантный серый двубортный пиджак, темно-синие брюки. Правда, на пиджаке не хватало пуговицы, а брюки были, похоже, от другого костюма. Глазницы Безглазого были завязаны черным платком, как будто он собирался играть в жмурки.

Когда литургия кончилась, Аверьян подошел к Безглазому и сказал:

— Ну, здравствуй, Вавила.

Нищий приметно вздрогнул. Он был высокого роста, могучего телосложения, с белокурой растрепанной бородой, настоящий русский богатырь.

— Ты что, Аверьян? — спросил он.

— Аверьян. Я узнал тебя в подземном переходе и потому велел тебе прийти.

— Кто же я такой, по-твоему?

— Ты Вавила Стрельцов, лауреат премии Ленинского комсомола за исследовательскую работу в области счетно-решающих устройств.

Нищий потупился, как если бы у него были глаза.

— Что ты хочешь от меня услышать? — буркнул он.

— Все, что ты хочешь мне сказать.

— Козел! Козел! Козел! — крикнул Безглазый на всю церковь. Аверьян промолчал. Нищий тяжело опустился на ступеньку алтаря и заговорил. Сначала он, как заклинание, бормотал все то же: «Козел… Козел… козлы», потом его речь постепенно обрела последовательность и логичность, выдающую интеллигента, хотя и в первом поколении.

— Подошел девяносто второй год, понимаешь. И я увидел, как кое-кто из наших разбогател. В первую очередь, Адик, завлаб. Виллу себе отгрохал, трехэтажную за каменной стеной. Вдоль стены газон и дорожный знак:

«Объезд». Как будто дача правительственная. Это меня особенно поразило. Виллу эту называли у нас Адик-хаус. Пригласил он меня однажды к себе, выпили мы с ним виски, я не удержался и спросил, откуда, мол, у тебя это всё. А он мне ответил, где ты, дескать, был, когда деньги раздавали. Всем и каждому Кто раздавал? Да КПСС, говорит. Руководство испугалось, что на деньги наложат арест и раздавало их своим. Я на эти деньги купил партию компьютеров, продал раз, продал другой, остальное сам видишь. А почему мне никто ничего не дал? — спрашиваю. Хочешь, я тебе дам, говорит. Конечно, у меня тоже отчетность, и дам я тебе под залог твоей квартиры, все равно, приватизирована она или нет. Квартира у тебя лауреатская, трехкомнатная, Ая возражать не будет, она у тебя умная (Ая значит Аэлита, наша лаборантка, я на ней только что женился). Да ты не бойся: залог — пустая формальность. Ты раз в десять больше денег выручишь. Лиха беда начало. Сам не заметишь, как такую же виллу себе построишь, а хочешь, я тебе эту продам, себе я только что особнячок во Флориде купил. Взял я деньги, приобрел компьютеры, а их не берет никто. Я туда, я сюда, еле-еле за одну десятую цены реализовал. Квартира моя отошла, естественно, Адику. Ая моментально со мной развелась. Кто с бомжем жить будет? Зарплату платить перестали, потом и мою штатную единицу сократили. Год работу себе искал, ночевал на вокзале, потом пошел туда же, в Адик-хаус. Адик взял меня к себе охранником, выдали мне автомат и стал я в будке у ворот сидеть. Тут я мою Аю снова увидел. Она за Адика замуж выйти успела, ходила мимо меня, не замечала, а когда Адик надолго уезжал, на ночь брала меня к себе в постель. Адик-то постарше меня был. Но самое интересное происходило, когда Адик возвращался. На иномарках съезжались гости. Адик мне строго-настрого приказывал ворота закрыть, никого в дом не впускать и самому не входить. Ставни закрывали, свет вроде бы даже гасили. Сначала доносились оттуда советские песни. Обязательно пели: «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем». Потом замолкало все, только что-то красное вспыхивало. Я однажды даже вызвал пожарников. Адик вышел к ним, денег сунул, а меня едва не уволил. Когда окна потом открывали, запахом до ворот тянуло. Непонятно чем пахло. Я думал, токсикоманы там, что ли, собираются, но запах-то уж больно мерзкий. Однажды заполночь все разъехались, Адик тоже уехал. Я вижу, в окне все еще что-то красное вспыхивает, как молния. Любопытно мне стало. Думаю, пойду, взгляну, забыли, может быть, какую-нибудь технику отключить, чего доброго, загорится или взорвется. Вхожу в зал, а посреди зала черная кафедра стоит, а за кафедрой сидит он, козел. Борода у него козлиная, два рога на шее, один на лбу, он-то и вспыхивает. Я спрашиваю: «Ты кто такой?» А он: «Сам. Не видишь что ли?» «Ты что здесь делаешь?» «Тебя жду». «Зачем я тебе?» «Денег тебе дать хочу». «Откуда у тебя деньги?» «Все деньги мои. Твоему хозяину я денег дал, пусть он не тремтит: КПСС, КПСС. Без меня ни у кого денег не бывает». «Что ж, дай денег и мне», — говорю. «Изволь, только сперва распишись». «А где перо?» «Сунь руку под плинтус». Сунул я руку, там щель оказалась, и вынул я из щели нож. А козел блеет: «Вот оно, перышко. Обмакнешь его в кровь твоего хозяина, и будет расписка». «А в чью кровь он обмакивал?» «Мало ли в чью. Сговорились мы с ним, когда одна женщина аборт от него сделала». «Ну, обмакну я перышко в его кровь, дальше что?» «Женишься снова на своей Ае, все твое будет». «Так ведь его найдут, меня посадят или расстреляют». «Ничего тебе не будет, ты охранник Ая милицию вызовет, и они протокол составят: заказное убийство». «Но ведь он тебе продался». «Вот именно, что хочу с ним, то и сделаю». «А со мной что будет?» «Хуже, чем сейчас, тебе не будет. Только не забудь перышко под плинтус положить». И пропал, как сквозь землю провалился. Думаю, ну, погоди ты, козел. А тут Адик в зал входит и кричит: «Ты что здесь делаешь, козел?» Я его ножом и саданул. Захрипел он, но тотчас же хрипеть перестал. Сунул я нож под плинтус и в Айну комнату пошел. «Только что, — говорю, — твоего зарезал», а она только смеется и обнимает меня. Прообнимались до рассвета. Утром звонит она в милицию, а мне все равно и даже интересно, что со мной дальше будет. Приехала милиция, открыл я ворота, повела Ая их в залу, там Адик зарезанный лежит. Окно открыто. Ая говорит: сигнализацию он сам отключил и, видимо, включить забыл. Составили они протокол: заказное убийство. А меня как подмывает, я и спрашиваю: «А не думаете ли вы, граждане начальники, что это я его убил?» Они только смеются угодливо: «Ты что, ножом его резать стал бы? У тебя вон автомат неразряженный. Ты же охранник. Он тебе деньги платил побольше, чем нам платят. На оружие разрешение есть?» Разрешение было, они уехали, а дело вскоре закрыли за отсутствием улик.

Стали мы с Аей жить-поживать, заявление в загс подали. Вдруг звонит нам нотариус. Оказывается, Адик оставил завещание на своего сына от первого брака, так что вилла и банковский счет принадлежат ему, а мы с Аей ни с чем. Слышу, Ая по телефону с этим сыном сговаривается, Сэриком его называет, на виллу его приглашает, а мне сказать нечего: я вообще никто. Приехал он опять же на иномарке, этакий молодчик из крутых, Аю при мне тискает, говорит, предок в бабах толк знал, я, пожалуй, сам на тебе женюсь. Пошел я в зал, достал из-под плинтуса нож, вернулся, окликнул его, он револьвер выхватил, но выстрелить не успел: я в него нож метнул, и сам удивляюсь до сих пор — прямо в горло ему попал, как в «Великолепной семерке». Так и захлебнулся он кровью. Смотрю, Ая смеется: «Вижу, ты, действительно, мужик, а то я сомневалась, признаться. Давай в машину его отнесем, на шоссе вывезем и там оставим». Отволок я его в иномарку. Хочу я за руль сесть, а она, Ая, говорит: постой, не забудь перышко под плинтус положить, улика как никак. Я даже не задумался над тем, почему она словами козла говорит, отнес нож, сунул под плинтус, вдруг слышу: во дворе взрыв. Сэрикова иномарка взорвалась. Вместе с его трупом. А Ая уже тут как тут. «Это я, говорит, машину взорвала. Ясно, что бомба в нее заранее была заложена. Заказное убийство. А мы ни при чем. Я взрывчатку заранее приготовила и кадрить его стала, чтобы тебя раззадорить, иначе бы ты не решился». Тут на меня такое омерзение нашло, что вытащил я нож из-под плинтуса и ударил ее под левую грудь. Она только охнула и упала на пол мертвая. Позвонил я в милицию, они приехали, и признался я в убийстве трех человек, нож окровавленный им отдал, вот, мол, улика. Увезли меня, а через пару дней следователь меня вызывает и говорит: «В ваших показаниях концы с концами не сходятся. Это сын убил отца, потом его вдову, наследство получить хотел; имея доступ в дом, прятал нож в зале под плинтусом, а вы человек с неустойчивой психикой, к тому же страдающий комплексом вины, поскольку убита ваша бывшая жена, с которой вы оставались в сексуальной связи при жизни ее нового мужа и после его насильственной смерти». Я кричу: «Я же их убил, я!» А передо мной козлиная борода дрыгается, у следователя на лбу рог светится, два рога на шее, и блеет он мне в лицо: «Признание обвиняемого не является доказательством вины. Ты еще нам понадобишься!» Закричал я: «Козел!», бросился на него, на меня надели наручники и в дурдом увезли. Там как зафигачили мне укол, я света белого не взвидел, чувствую: я в аду. Куда не посмотришь, везде козел: справа, слева, спереди, обернешься — сзади тоже козел ухмыляется. И когда меня выпустили из дурдома, я ничего не видел вокруг, кроме козла. И не только я; пройдись по улице, со всех сторон услышишь: козел, козел. Ни о ком другом не говорят: козел пришел ко власти. Куда я не смотрел, я видел козла. Деваться мне было некуда, я направился в Адик-хаус. Охрана пропустила меня. Я вошел в зал, нащупал под плинтусом нож (козел положил его на место) и выколол себе оба глаза, чтобы его не видеть. Но тут же я почувствовал: воняет козлом. И от этой вони я не могу отделаться. Адик-хаус продали с торгов. Он его купил, не иначе. Мне там завязали глаза. Туда меня привозят на ночь. Там у меня отнимают всё, что я насобирал за день, всё, что мне надавали козлы. И к тебе меня привезли оттуда. И здесь козел. Козлом воняет. Можешь ты избавить меня от козла?

— Могу, — твердо сказал Аверьян.

— Врешь, козел, — вскрикнул Безглазый, вскочил на ноги, выхватил из-за пазухи нож и замахнулся на Аверьяна. Аверьян не уклонялся от удара, только крепко обнял Безглазого. Нож вывалился из его руки и упал на пол.

С тех пор слепой Вавила не отходит от церкви. Он подметает двор, расчищает зимой снег, ходит во время богослужения с подносом, собирая пожертвования на храм. При этом он ухитряется никогда никого не толкнуть, хотя на его глазницах черная повязка, как будто Вавила играет с кем-то в жмурки. Но когда дьякон произносит: «Оглашенные, изыдите!», Вавила неизменно выходит из церкви: и с ним каждый раз выходит всё больше народу, а те, кто остаются в храме, с болью сердца и упованием ждут, когда эти новые оглашенные окончательно присоединятся к верным.

Ведьма на охоте

Аверьяну позвонил известный психиатр Николай Николаевич Арефьев и попросил у него консультации в связи с одним загадочным случаем. Женщина, лежавшая у него в клинике, обнаруживала странные симптомы. Три недели назад ее нашли в Лыканинском лесу без сознания. Одежда женщины была облита бензином, как и трава вокруг нее. Рядом валялась пустая канистра. Самое удивительное было в том, что, хотя одежда женщины не воспламенилась, женщина жаловалась на ожоги, и они, действительно, отмечались у нее на коже, причем ожоги обширные и все еще не поддающиеся лечению.

— Как она сама объясняет это? — спросил Аверьян.

— Она признается, что пыталась совершить самосожжение и вся была уже объята пламенем, но появился черный монах и задул пламя.

— Она читала Чехова?

— Я задавал ей такой вопрос, но она уверяет, что монах был не тот, не чеховский, а настоящий.

— Что еще говорит она о монахе?

— Она проклинает его, кричит, что он не дал ей спастись.

— От чего спастись?

— Она говорит, от вечного огня. От него, мол, спасает только этот кратковременный.

— Странный способ спасаться. В ее жизни были какие-нибудь несчастья?

— Да нет… Она счастлива в браке. Муж очень любит ее, хорошо зарабатывает, у них две машины. На своей машине она и в лес поехала, по дороге допустила нарушения, так что ГАИ засекло номер машины, что помогло мужу найти ее, когда он вечером кинулся ее разыскивать. Там недалеко от леса как раз пост ГАИ…

— Так ее в лесу муж нашел?

— Уже в сумерках муж увидел ее машину, брошенную на просеке, а сама она лежала неподалеку в одном из так называемых рвов… Знаете, старые копи, где когда-то добывали известняк для строительства московских церквей…

— Я хорошо знаю это место, — подтвердил Аверьян.

— Я забыл вам сказать самое главное, — продолжал доктор. — Она беременна. Удивительно, как не произошел выкидыш, но выкидыш не произошел. При этом, кажется, свою беременность она и считает своей страшной виной. Аборт делать уже поздно. Но я велел нашему персоналу не спускать с нее глаз ни днем ни ночью. Она может вызвать у себя выкидыш каким-нибудь другим жутким способом.

— Что думает по этому поводу муж?

— Полагаю, что он ничего не знает… о таких ее намерениях. Муж мечтает о ребенке. Они его так долго ждали…

— У мужа нет никаких подозрений?

— Об этом и речи нет. Вне сомнения, он уже считает себя отцом. Естественно, мы скрываем от него… ее намерения. Теперь самое главное, отец Аверьян, почему, собственно, я осмелился вас побеспокоить. Она настаивала на встрече со священником. Я приглашал к ней двух священников, одного за другим. Когда первый вышел от нее, на нем лица не было, он сказал, что не может ее исповедовать, а второй сказал, что ей нужен не священник, а психиатр, что она бредит, а бред — не исповедь. Естественно, ее состояние резко ухудшилось после этих двух встреч. Вся надежда на вас. Очень прошу вас навестить больную.

— А как зовут ее?

— Ее и зовут Надежда. Надежда Владимировна.

Аверьян обещал зайти на другой же день и положил трубку.

Больная оказалась хрупкой миниатюрной блондинкой чуть моложе тридцати. Беременность уже была хорошо заметна. На Аверьяна она смотрела искоса, как бы силясь что-то вспомнить.

— Слушаю вас, — вежливо сказал Аверьян, когда они остались наедине.

— А нас не подслушивают? — прошептала она. Аверьян подошел к двери и плотно затворил ее.

— Ладно, — с вызовом заговорила она, — ничего не буду скрывать. Батюшка, я ведьма, я беременна… от него…

— От кого от него?

— Будто вы не знаете? (она развратно улыбнулась). Или вы выпытываете у меня его тайное имя? Ну от него, от него, от козла! (Женщину передернуло, но не только отвращение было в этом спазме.)

— А ваш муж?

— В ту ночь, в ночь на первое мая, муж лежал рядом со мной. Ему снилось, что он спит со мной, а я уже была там. Сначала мы все плясали, голые, потом причащались.

— Как причащались?

— Очень просто, Одни выплевывали причастие в специальную посудину; помните у Есенина: «Тело, Христово тело выплевываю изо рта». А потом из этой посудины черный монах причащал нас.

— Черный монах?

— Кстати, очень на вас похожий. Не вы ли это были? — хихикнула она. — А потом из-за черной кафедры выпрыгнул козел, и на меня… и на меня…

— Вы же очень хорошо знаете, что в эту ночь вы спали с мужем и беременны от него.

— Представьте себе, я сама так думала. Напрочь все забыла. Только на седьмом месяце вспомнила козла.

— Вы вспомнили или вам напомнил кто-нибудь?

— Мне по телефону подруга звонила. По ночам, И все рассказывала, что со мной было.

Как я стала ведьмой. А теперь я рожу чертенка. Он запрыгает, заскачет, как только родится, искусает мне соски и будет жрать, жрать, жрать…

— Вы не хотите, чтобы он родился?

— Я боюсь. Подруга мне сказала: единственный способ от него избавиться сжечь себя… вместе с ним… Раньше добрые люди жгли таких, как я, теперь некому. Вот я и подожгла себя, а черный монах задул огонь, чтобы я была чертородица… Вы черный монах! Я вас узнала! Черный монах! Черный монах!

Аверьян положил ей руку на лоб, и она затихла.

— А мужу своему вы ничего не говорили? — спросил Аверьян.

— Не говорила, и не скажу, он так любит меня, так ребенка ждет (она захлебнулась слезами). Вот я и хотела сделать как лучше… Пусть лучше думает, что я сумасшедшая.

Доктор Арефьев ждал Аверьяна в коридоре. «Что скажете?» — тревожно осведомился он.

— Ее ожоги того же происхождения, что и стигматы католических визионеров: результат истерического шока и самовнушения, Они исчезнут внезапно, как и появились. Она не успела поджечь на себе одежду, хотя уже чиркнула спичкой, но спичка погасла в тот момент, когда она потеряла сознание. Я нашел спичку на том месте, где она лежала.

— Вы там были?

— Перед тем как ехать в клинику, я осмотрел рвы, нашел траву, облитую бензином, и среди травы погасшую спичку.

— Отчего же она погасла?

— Бог знает. Скажем, ветер задул ее. А вообще дух дышит, где хочет.

— Уж не вы ли черный монах? — усмехнулся Арефьев. — Не вы ли там были, когда она поджигала себя?

— Мои прихожане подтвердят, что в тот день и в тот час я служил литургию у себя в церкви, в Мочаловке. Но так или иначе это первая попытка самосожжения, которая не удалась.

— А были другие попытки?

— Понимаю. Вы ни газет не читаете, ни телевизора не смотрите, вы слишком заняты. В последнее время такие попытки участились. Причем если в конце восьмидесятых сжигали себя женщины в связи с тяжелыми жизненными условиями, то теперь сжигают себя женщины вполне благополучные, иногда сжигают себя в собственных машинах, когда на пустыре, когда наоборот, на людных улицах.

— И чем вы это объясняете? — спросил доктор.

— Все они были любительницы телефонных разговоров, и в особенности перед самосожжением говорили долго-долго, обычно за-полночь, и домашние никогда не знают, с кем они говорили. Если вас интересуют подробности, дайте себе труд посмотреть сегодня телевизионную программу «До рассвета», Она многое объяснит вам.

И Аверьян откланялся. В программе «До рассвета» выступала известная Анила, эффектная дама с ярко накрашенными тубами и осиной талией. Анила возглавляла фонд «Очищение» и выступала как представительница фонда. Она говорила о засилии ведьм в современном обществе. Ведьмы и ведьмаки воспользовались тем, что либеральное законодательство отменило меры, направленные против них. Теперь они могут действовать открыто. Разве в биографиях видных революционеров и партийных деятелей не распознаются черты, свойственные ведьмам и ведьмакам? Например, и у Маркса, и у Ленина жены были старше своих мужей, что характерно для лиц с демоническими наклонностями. Разве такие же противоестественные супружеские пары не царят в современной массовой культуре, предавая публичному поруганию священный обряд венчания? Ведьмы и ведьмаки безнаказанно справляют свои шабаши, используя эффект двойного пребывания: они как бы лежат в своих постелях, спят со своими мужьями или женами, а их тонкое тело блудодействует с дьяволом, отчего могут рождаться дети — убийцы, насильники, коррумпированные политики. Они-то и делают современную жизнь невыносимой. От такого сношения ведьмы с дьяволом родится, или, возможно, уже родился Антихрист. Ведьмы и ведьмаки беспрепятственно проникают к нам с Запада, где давно уже перестали их сжигать, что было великим благодеянием для общества. Ведьма, которой опротивела ее собственная мерзкая жизнь, вынуждена сжигать себя сама. Это единственная возможность для нее расторгнуть союз с дьяволом, избежать вечного адского огня. Этим объясняются участившиеся в последнее время самосожжения. Фонд «Очищение» готов оказывать посильную помощь раскаявшимся ведьмам. Тут на экране появились телефоны доверия, по которым можно звонить, чтобы получить консультацию эксперта.

А на другой день в газете «Очищение» была напечатана статья «Осторожно: ведьмолюб». В статье говорилось, что Русская Православная Церковь никогда не имела опыта борьбы с ведьмами, так что ведьму можно было встретить и на царском престоле (очевидно, имелась в виду Екатерина II). Между тем величайшим достижением протестантской этики была как раз охота на ведьм, чему Америка обязана, между прочим, своим благосостоянием (этот пассаж несколько противоречил постоянным предостережениям от нашествия ведьм именно с Запада, но тем самым подтверждал объективность автора и его приверженность плюрализму мнений). Среди православного духовенства встречаются открытые защитники ведьм, Таков небезызвестный иеромонах Аверьян, чьи связи со спецслужбами, кстати, ни для кого не являются тайной. В миру он следователь уголовного (и, по всей вероятности, не только уголовного) розыска Игнатий Бирюков. Раскаявшиеся ведьмы подтверждают, что встречались с ним на черной мессе, где он раздавал «причастие», добытое кощунственным путем, а, между прочим, черную мессу может служить лишь рукоположенный католический (!) священник, что проливает дополнительный свет на двойную игру Аверьяна. Таково истинное лицо тех, кто защищает ведьм.

Аверьян никак не откликнулся на эту публикацию. Через несколько дней у ворот мочаловской церкви выстроился довольно многочисленный пикет с плакатом «Православные! Не ходите на черную мессу!» Но мочаловские прихожане, по всей вероятности, не знали, что такое черная месса, и шли в свою церковь как ни в чем не бывало. А еще через неделю в мочаловскую церковь пришла сама Анила, и с тех пор стала регулярно посещать воскресные богослужения. Несколько раз Анила пыталась заговорить с Аверьяном о возможном его сотрудничестве с фондом «Очищение», но он никогда не поддерживал этого разговора. Наконец, в одно из воскресений Аверьян увидел Анилу среди исповедников. В то утро во дворе церкви оказались телевизионщики, собиравшиеся снять некоторые моменты богослужения, как они выражались. Аверьян решительно воспротивился. Телевизионщики настаивали, но тогда из церкви вышел слепой Вавила, бородач богатырского телосложения, и, не дожидаясь, пока его попросят, вынес телевизионное оборудование со двора на улицу. Телевизионщики погрузили аппаратуру в свою машину, но все-таки не уехали.

Когда очередь исповедоваться дошла до Анилы, она что-то долго и горячо шептала Аверьяну. Аверьян внимательно выслушал ее и только головой покачал. Никто, кроме самой Анилы, не слышал, что он ей ответил. Анила возвысила голос: «Батюшка! Допустите меня до причастия. Я же готовилась!» Аверьян снова покачал головой. Тогда Анила резко выпрямилась и начала выкликать безжизненным, металлически ясным голосом: «Благая весть! Шестьсот шестьдесят шесть! Христос побежден! Антихрист рожден!» При этих словах она рухнула на пол. Парик свалился с ее головы, и грязно седые волосы рассыпались по полу. Аверьян наклонился над ней, осенил ее широким крестом и произнес: «Яко исчезает дым да исчезнут!» Изо рта Анилы вылетел синеватый клуб дыма, как будто она затянулась невидимой сигаретой. Дым подернулся красноватым отсветом и рассеялся, Слепой Вавила взял бесчувственную Анилу на руки, вынес ее из церкви и погрузил в машину телевизионщиков. После этого к Аверьяну подошла тяжелой поступью Надежда. Видно было, что она на сносях. Аверьян выслушал ее исповедь и благословил причаститься.

Аверьян всегда избегал произносить проповеди. После обедни вокруг него столпились разные люди, среди которых узнавались и представители разных СМИ. От него ждали какого-то заявления, но Аверьян просто сказал: «Охоту на ведьм во все времена вели и ведут сами ведьмы. Они приписывают или внушают еще невиновным, но уже заблудшим душам свой собственный гнусный опыт, и те грешат, упиваясь этим опытом. Кто, кроме ведьм, знает, что происходит на их радениях? Они описывают это своим жертвам подробно, пока те не поверят, что сами участвовали в дьявольском действе, после чего их сжигают или они сами сжигают себя, но и в том и в другом случае ведьмы приносят огненную жертву сатане. На ведьм всегда охотятся сами ведьмы. Сатанист, как правило, называет сата-нистом своего ближнего, ибо нет никакой религии сатаны. Не может быть религии без веры, не может быть веры без правды, а сатана — дух лжи». «Козел», — буркнул в углу Вавила.

Через три дня Надежда родила мальчика. Против всех ожиданий он оказался здоровым и крепким. Родители назвали его старинным русским именем «Аверьян».

Исцеление вампира

На этот раз доктор Арефьев сам поехал в Мочаловку к Аверьяну. Аверьян жил в маленькой клетушке при церкви. Там же квартировал теперь слепой Вавила. Он-то и открыл доктору Арефьеву дверь, когда тот постучал. Дверь, впрочем, не была заперта.

«Отец Аверьян сейчас придет», — сказал Вавила, предлагая гостю стул. И действительно, Аверьян вошел в келью через несколько минут. «Не предлагаю вам чаю, — сказал он, здороваясь с доктором Арефьевым. — Дело в том, что мы на сегодняшний вечер приглашены». «Далеко ли?» «Да нет, недалеко. Десять минут ходьбы отсюда. Улица Лонгина, дом 7. Ничего не слышали об этом доме? Словом, мы приглашены к Софье Смарагдовне». «А кто она такая, эта дама?» «Актриса театра „Красная горка“. Но говорить мы будем не о театре. Просто нам без нее не разобраться в наших проблемах. Софья Смарагдовна — мудрая женщина, я бы сказал, сама Мудрость».

К дому № 7 на улице Лонгина вела старинная липовая аллея. Липы уже облетали. Доктора Арефьева поразило, что в сумрачном воздухе все еще явственно пахнет липовым цветом, слышалось даже жужжание пчел, хотя была осень и уже вечерело. И тем же липовым цветом были, казалось, обсыпаны светло-каштановые волосы хозяйки, встретившей их на пороге, а на столе был сервирован чай с липовым сотом.

— Вы звонили мне по поводу неожиданного выздоровления вашей пациентки Зои Лапушкиной, — сказал Аверьян. — Если я правильно понял вас, вы продолжаете интересоваться этим случаем.

— Да, — подтвердил доктор Арефьев, — выздоровление неожиданное и, признаюсь, необъяснимое для меня. Я бы хотел услышать от вас, отец Аверьян, что вы о нем думаете, тем более что вы сыграли в ее выздоровлении некоторую роль…

— Не будем говорить о моей роли. Я сам да и Софья Смарагдовна, если не ошибаюсь, хотели бы выслушать сначала вашу версию произошедшего.

— Извольте. Речь идет, как я вам уже говорил, все о той же Зое Лапушкиной. Вы, наверное, знаете, что она прожила несколько лет со своим мужем очень счастливо. Да, брак был счастливый, хотя бездетный. И вдруг здоровье ее мужа начало стремительно ухудшаться. Однажды под утро скорая помощь увезла его в глубоком обмороке. Был поставлен диагноз: малокровие при крайнем истощении организма. И тогда развитие событий приняло странный оборот. Зоя кинулась не к врачам, а в уголовный розыск. Она заявила, что пыталась убить своего мужа и должна понести наказание, должна быть изолирована от него, поскольку от этого якобы зависит его дальнейшая жизнь. К счастью, она попала в кабинет Анатолия Валерьяновича Зайцева, вашего сослуживца, кажется, даже друга (Аверьян кивнул). Другой следователь мог бы дать ход делу, и неизвестно, чем оно кончилось бы. Но Анатолий Валерьянович, как мог, успокоил женщину и только тогда углубился в подробности. Сначала Зоя настаивала, что в течение некоторого времени давала мужу медленно действующий яд. Анатолий Валерьянович осведомился о мотивах предполагаемого преступления. Женщина ответила, что мотивы были исключительно корыстные: завладеть квартирой мужа, его машиной и банковским счетом. Но при этом Зоя Лапушкина так отчаянно рыдала, в ее словах чувствовалось столько любви к мужу и такая тревога о нем, что следователь усомнился в достоверности ее показаний. Анатолий Валерьянович позвонил в больницу, где лежал Андрей Лапушкин, и лечащий врач категорически опроверг малейшую возможность отравления, о чем следователь тут же сообщил Зое. Рыдая, она закричала в ответ, что не может сказать, каким ужасным способом пыталась убить мужа, но, в конце концов, призналась: она сосала у мужа кровь. Это признание до некоторой степени совпадало с диагнозом, поставленным Андрею Лапушкину: малокровие. Анатолий Валерьянович направил женщину ко мне в клинику на экспертизу. Признаться, сначала я счел ее показания навязчивым бредом или манией, вызванной запойным чтением низкопробной оккультной литературы, а также фильмами ужасов. Но, побеседовав с ее мужем в больнице, я насторожился. Андрей подтвердил: Зоя действительно имела обыкновение кусать его, что свойственно многим женщинам в порыве страсти, и Андрей наслаждался ее укусами, хотя она кусала его до крови. Иногда, проснувшись ночью, Андрей видел, что его жена заснула, прильнув губами к укушенному месту. При свете ночника на ее щеках был виден яркий румянец, а губы ее были как бы только что накрашены какой-то особенной помадой. Я сам осмотрел Андрея и у него на шее обнаружил явные следы укусов. Конечно, трудно было предположить, что поцелуи-укусы любящей страстной женщины могли приводить к потере крови, вызвавшей малокровие, но факт был налицо: укусы жены — малокровие мужа. Вообразите мое положение: современным законодательством не предусмотрено никакого наказания за вампиризм, а современная медицина не знает средства от этой болезни, если это болезнь. К тому же врач сам рискует попасть в разряд душевнобольных, если он поставит диагноз: вампиризм. Мне ничего другого не оставалось, кроме как снова позвонить вам, отец Аверьян. Вы посетили больную, долго беседовали с ней, ничего не сказали мне (понимаю: тайна исповеди), только просили пока не выписывать ее. Вот и пришлось мне держать ее в клинике с предварительным диагнозом: комплекс вины, осложненный навязчивым бредом. Она оставалась в клинике полтора месяца. За это время состояние Андрея улучшилось. Он выписался из больницы, пытался увидеться со своей женой, но я не согласился допустить его к ней, боясь, как бы ей не стало хуже. И тут новое несчастье: Андрей попадает в автомобильную катастрофу, у меня даже мелькнула мысль, не по моей ли вине. Комплекс вины заразителен. Андрей так рвался к своей жене, что мог быть недостаточно осторожен за рулем. Он был способен даже на самоубийство, тоскуя по ней. Тут мне позвонили вы. Муж при смерти, он должен увидеться с женой. Жестоко отказывать ему в этом. И я отпустил Зою с вами… под вашу ответственность. Потом я узнал: Зоя сдала свою кровь, чтобы спасти его. Недоставало именно такой дозы для переливания, теперь это часто бывает. Конечно, я никогда не позволил бы моей больной сдавать кровь, но результат был самый неожиданный: ей стало лучше. Поневоле вспомнишь старинную медицинскую практику кровопусканий. Я уж не говорю о том, что муж был спасен. Вы это знаете лучше меня. Теперь Зоя Лапушкина выписалась из больницы. Оба они живут-поживают вместе, а я не понимаю, как она выздоровела. Была она вампиром или нет? Или это действие ваших пастырских увещеваний? Буду очень признателен, если вы мне что-нибудь объясните.

— Слово предоставляется Софье Смарагдовне, — торжественно произнес Аверьян.

— Вы знаете, я имею обыкновение начинать издалека, — улыбнулась Софья Смарагдовна. — Вы, вероятно, слышали, что у Адама была первая жена Лилит. О том, что их разлучило, говорят разное: они якобы расстались потому, что не сошлись характерами или темпераментами. Между тем Лилит не представляла себе близость с Адамом иначе как возможность сосать у него кровь. Лилит полагала: если Адам сотворен по образу и подобию Божию, значит, у него кровь Богочеловека, а как же такую кровь не пить. Дальнейшее легко себе представить. Очевидно, рода человеческого не было бы, если бы Лилит выпила кровь Адама. Вот почему пришлось разлучить их. Но Лилит свое взяла. Она сблизилась со старшим сыном Адама Каином и поцеловала его или укусила (для нее это одно и то же). И тут проявилось главное свойство такого укуса. Укушенный вампиром становится вампиром сам. Каин в свою очередь возжаждал человеческой крови, принимая ее втайне за кровь Божию. Каин убил своего брата, думая принести Богу в жертву самое драгоценное, кровь Богочеловека. Вот почему говорят, что Авель — прообраз Христа. И сакральное намерение Каина было ему зачтено. Разве не сказано: «…всякому кто убьет Каина, отмстится всемеро»? (Быт. 4, 15). Разве не о преемственности того же укуса-поцелуя говорит потомок Каина Ламех: «…я убил мужа в язву мне и отрока в рану мне. Если за Каина отмстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро» (Быт. 4, 23–24)? Каином были наверняка укушены его жены, и через них поцелуй Лилит передался их потомству. Этот же поцелуй распознается и в поцелуе Иуды, рассчитанном на то, чтобы пролилась, наконец, истинная кровь Богочеловека. Чего и жаждал Иуда, как не этой крови? Разве не говорит он перед тем, как удавиться: «Согрешил я, предав кровь неповинную» (Матф. 27, 4)? В этом слове «предав» — ключ ко всей истории человечества, От него и предание, и предательство Божьей крови. Таково же двойственное значение латинского глагола «trado». Судите сами, что означает столь популярное ныне слово «традиция». Это традиция поцелуя-укуса в прямом и переносном смысле (понимаете, что при этом переносится?). Основоположница традиции — Лилит, а величайший традиционалист — Иуда. Но вампирами традиция тоже переносится или распространяется.

— К этому я бы добавил кое-что, — заговорил Аверьян. — Очевидно, кровь Богочеловека была запретным плодом для Лилит, и она пала, пытаясь вкусить эту кровь. Адам и Ева в раю не слишком-то различали древо познания и древо жизни. Для того чтобы различать их, надо было вкусить плод с древа познания, а, по-видимому, сам змий не очень-то различал эти два дерева. Но не может быть дерева жизни без крови Богочеловека. Говорит же Христос: «…если не будете есть Плоти Сына человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни» (Иоанн, 6, 53). Следовательно, вкушая запретный плод, Адам и Ева тоже покушались на плоть и кровь Богочеловека. Но ведь им было заповедано: «…и будут одна плоть» (Быт. 2, 24). Им было заповедано познать друг друга, а они пожелали познать добро и зло, еще не составив единой плоти. Кто знает, если бы они были одной плотью, не могли бы они вкусить и этот плод себе на благо? Сказано же о грядущем Граде Божием: «Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой, и листья дерева — для исцеления народов. И ничего уже не будет проклятого» (Откр, 22, 2–3). Опаснейшая загадка современности — разница между любовью и так называемым сексом или попросту блудом. В любви два составляют одну плоть, а в сексе партнеры остаются порознь, делая то, что позволяет делать одна любовь. Отсюда проклятие секса, мучительное разочарование, которое он за собой влечет и в котором партнеры обвиняют друг друга. Секс — вечный источник ненависти, разлада, смертоубийства. Это истинное царство вампиров, не желающих или не способных образовать с любимым единую плоть, как не желала или не могла Лилит образовать единую плоть с Адамом. Вампиры — отпрыски Лилит, и защита от них — единая плоть супругов. Супруги вампирами не бывают, и вампиры не могут подступиться ни к одному из них, когда они одна плоть.

— Но разве Андрей и Зоя не были супругами? — спросил доктор Арефьев.

— Долгое время их соединяли только комфорт и корысть, вернее, один голый секс. Это называется, партнеры подходят друг другу; сплошь и рядом тогда один сосет у другого кровь, доставляя ему при этом особое наслаждение. Вот в чем коренятся садизм и мазохизм. Когда Андрей попал в автомобильную катастрофу, его могло спасти только переливание крови, а крови не хватало. К тому же в ТРАНСЦЕДОСе, в небезызвестном центре доктора Сапса с нетерпением ждали его смерти. Им нужна была здоровая почка для пересадки. К счастью, Андрей потребовал священника и назвал мой телефон. Я успел заехать к вам, доктор, и, слава Богу, вы согласились отпустить со мной Зою. Она без колебаний согласилась сдать кровь для Андрея, ее кровь совершенно подошла для переливания, и теперь они оба спасены.

— Но откуда у нее… этот вампиризм? Кто ее укусил? Не Андрей же?

— Она не помнит. Может быть, какая-нибудь экзальтированная чувственная подруга в юности, может быть, сама Лилит в образе этой подруги.

— Скажите… а муж не укусит ее? В свою очередь? Ведь он же укушен вампиром, а традиция Лилит передается?

— На днях я обвенчал их. Теперь они воистину единая плоть, Вампир же не составляет единой плоти ни с кем, как его праматерь Лилит.

Когда Софья Смарагдовна провожала своих гостей через сад, на улице Лонгина накрапывал мелкий, холодный осенний дождик, но в саду все еще пахло липовым цветом.

Толк

Оставшись один в своем кабинете, Анатолий Зайцев огорченно развел руками. Аверьяну явно изменяло чутье. Трудно было поверить, будто Неуловимый Оле, за которым тщетно охотился Интерпол, так-таки явится в Мочаловку на крестины этого мальчонки. Да и не брать же его прямо в церкви, во время богослужения! Непривычно, что не говори! А тут еще Аверьян уверяет: «Не беспокойся, без тебя он из церкви не уйдет».

Вот уже года три Оле наводил ужас не только на частных лиц, но и на полицию разных стран, Оле был убийца-профессионал. Сначала он орудовал преимущественно в банановых республиках, но потом блеснул своим искусством и в столицах, задающих тон в постиндустриальной цивилизации. В действиях Оле не прослеживалось никакой определенной политической линии, так что его трудно было связать, скажем, с международным терроризмом. Для начала Оле пристрелил нескольких министров, потом ни с того ни с сего ухлопал знаменитую киноактрису, а иногда просто открывал беспорядочную стрельбу по толпе не иначе как с целью вызвать панику. По даже в этих беспорядочных выстрелах прослеживался прицел снайпера, В газете писали, что стреляет несомненный чемпион мира по стрельбе. Именно уникальная меткость выстрела позволила полиции прийти к выводу, что стреляет один и тот же снайпер. Чаще всего Оле стрелял из окна в жертву, проходящую мимо по улице, проезжающую в машине или даже прогуливающуюся в собственном саду. Помещение для снайпера предварительно нанималось, причем у самых разных людей, в разных уголках мира. Вне всякого сомнения, эти люди не только не были связаны между собой, но и не имели представления друг о друге. Среди них были домовладельцы, обитатели отдельных квартир и комнатушек, как правило, на верхних этажах, иногда прислуга или домоправительница виллы, куда должна была приехать очередная жертва. Во всех случаях осуществлялась одна и та же схема: сперва звонок по телефону, потом почтовым переводом крупная сумма денег, такая крупная, что перед ней не могли устоять самые богатые. Да и с какой стати было отказываться: условия ни к чему не обязывали. Предлагалось освободить квартиру на сутки (иногда на несколько часов) и не встречаться с краткосрочным жильцом. Ключ в условленном месте оставался сплошь и рядом нетронутым. Постоялец отпирал и запирал квартиру собственным ключом, а вернее, проникал в нее и покидал ее неизвестно как.

Но при этом были другие, еще более странные обстоятельства. Однажды убийцу схватили на месте преступления, надели на него наручники, посадили в полицейскую машину Тогда он и пробормотал свое имя, что-то вроде «Оле», и оно за ним закрепилось. Полицейские пришли к выводу, что Оле скандинав, высокого роста, белокурый. Но далее произошло нечто невероятное, Оле открыл дверь полицейской машины, выпрыгнул на улицу и бросился бежать. В него стреляли, и один из полицейских клялся, что попал в него. Однако следов крови не оказалось. В нескольких шагах от машины валялись наручники, от которых преступник освободился опять-таки неизвестно как. С тех пор преступления Оле сделались еще более дерзкими, Иногда он стрелял просто в упор, а потом исчезал. Как сквозь землю проваливался, по словам полицейских. Два или три раза Оле уходил из следственного изолятора, тщательно охраняемого, причем, кроме почти нечленораздельного бормотания «Оле, Оле», от него никто не слышал ни слова.

В мочаловской церкви иеромонах Аверьян должен был крестить мальчика-сироту пяти лет отроду Мальчику едва исполнился год, когда его отец был приговорен к исключительной мере за убийство. Николай Терехов служил в Афганистане и, демобилизовавшись, стал убийцей-профессионалом… «Что поделаешь, ничему другому не обучался, граждане судьи», — говорил он на суде со смущенной улыбкой. Суд расценил это как особый цинизм, а Николай принял смертный приговор как должное.

Его сынишка носил странное имя «Толк». Так и в метрике был записан. Говорили, будто его мать Ольга Терехова назвала его так еще до рождения, потому что он все время напоминал о себе: толк, толк… Когда он родился, отец сказал: «Из парня выйдет толк». Лучшего имени для него не нашлось. Теперь его должны были окрестить Анатолием. Аверьян даже пригласил Толю Зайцева в крестные отцы. Сделать это пришлось ему самому, так как мать относилась к предстоящему обряду без всякого энтузиазма и даже противилась ему, как могла, ссылаясь на то, что семья у них неверующая.

Толя Зайцев полюбопытствовал, на какие средства Ольга Терехова безбедно живет да еще при этом не работает. Аверьян удовлетворил его любопытство. Ольга Терехова получала внушительную пенсию от доктора Сапса. «Но за что? За что?» — удивлялся Толя. Оказалось, доктор Сапс приобрел мертвое тело расстрелянного Николая с условием, что будет выплачивать определенную сумму его вдове, вернее, сыну, разумеется, с индексацией. Интересно, что на это согласился сам Николай, а доктор Сапс, похоже, настаивал на подтверждении его согласия.

Доктор Сапс возглавлялэкспериментальный центр ТРАНСЦЕДОС (Трансплантационный центр доктора Сапса). Человеческие тела были ему нужны не для вивисекции. Сотрудники доктора Сапса извлекали из этих тел органы, необходимые для пересадки. После этого тела бесследно исчезали, что входило в условия договора. Доктор Сапс называл их дальнейшую судьбу врачебной тайной.

Толя Зайцев допытывался, почему неуловимый Оле непременно должен прийти на крестины Толка. «Иначе быть не может, — загадочно улыбался в ответ Аверьян. — Таково условие». «Какое условие? С кем условие?» — вскидывался Толя. «С хозяином», — продолжал улыбаться Аверьян.

Накануне крестин в Аверьяна стреляли. Об этом сообщил Анатолию Зайцеву участковый милиционер. Выстрелы были произведены с чердака соседней дачи. Ни один из них не попал в цель. Аверьян, можно сказать, спасся чудом. Сам он даже не упомянул о выстрелах в разговоре с Толей Зайцевым, а когда тот напрямик его спросил о них, ответил: «Ты видишь, все идет как по маслу. Он здесь». «Кто здесь?» «Неуловимый Оле. Завтра он придет в церковь».

В церкви Анатолий Зайцев напряженно присматривался к присутствующим. Человек с внешностью неуловимого Оле как-то не бросался ему в глаза. Впрочем, у Анатолия как у крестного отца были другие заботы. Аверьян строго настаивал на православном крещении в три погружения, а Толк, поджарый всклокоченный волчонок, никак не хотел погружаться, как будто кто-то заранее подучил его избегать купели. Уламывать его пришлось крестному отцу, но когда мальчишка уступил авторитету дяденьки милиционера, в церкви раздались выстрелы.

Можно было подумать, что метят в мальчика, но пошатнулся иеромонах Аверьян. Его кровь капнула в купель, но он все-таки завершил обряд, крестил мальчика в три погружения и только после этого даже не упал, а поник на пол. Он был ранен в левое плечо. Какой-нибудь сантиметр, и Аверьян не остался бы в живых.

Стрелявшего схватили сразу же. Он выронил револьвер и тяжело повис на руках оперативников, заранее направленных в церковь Анатолием Зайцевым. Белокурая голова безжизненно свесилась. Он был мертв.

В ближайшие часы произошло самое невероятное. Тело разлагалось буквально на глазах. Когда в морг вызвали врача для вскрытия, он подумал, что тело подверглось эксгумации, а до этого пролежало в могиле года три. Вскрытие показало, что у покойника были удалены обе почки и, как ни странно, сердце.

— В дальнейшем у них, возможно, будут удалять и мозг, — сказал пришедший в себя Аверьян. Толя Зайцев сидел у его постели.

— Но как же он двигался… как же он стрелял… как же он жил без почек и без сердца? — пролепетал Толя.

— А он, собственно говоря, и не жил. Для того чтобы убивать, жить необязательно. Кстати, его опознали?

— Отпечатки пальцев уже невозможно с точностью проверить. Но, судя по всем данным, это действительно неуловимый Оле.

— Только и всего? А кто был неуловимый Оле, тебе все еще невдомек?

Толя Зайцев недоуменно смотрел на Аверьяна.

— Он же бормотал «Оля… Оля», когда его: хватили. Любимую жену звал. Ты все еще не понял, что это Николай Терехов?

— Так его не расстреляли?

— Да нет, именно расстреляли. Вскрытие должно констатировать дырку в затылке.

— Значит, доктор Сапс его вылечил? Из мертвых воскресил?

— Ну нет, он был нужен доктору Сапсу не живой, а мертвый.

— Кто же тогда стрелял? Его дух, что ли? А на вскрытие тело подсунули?

— Как, по-твоему, вампир — дух? — спросил Аверьян. — Он же кусает живого, сосет его кровь. Потом его находят в могиле и вбивают в него осиновый кол. Как, по-твоему, можно вбить осиновый кол в духа?

Толя Зайцев не находил слов.

— Так что же, Колька Терехов — вампир, что ли?

— Нет, не вампир. По-английски это называется «lich», по-русски лярва, тело, оставленное духом. У Амброза Бирса, кажется, есть рассказ о том, как мертвое тело матери задушило любимого сына.

— Значит, он стрелял в Толка?

— Нет, он стрелял в меня. Ему, вернее, его хозяину, надо было, чтобы Толк остался некрещеным.

— А кто его хозяин?

— Ты все еще не понимаешь? Доктор Сапс, конечно. Правда, и у доктора Сапса есть хозяин.

— Но ведь тот, кажется, покупает души?

— А этот, Антихрист, покупает их тела, приводит их в движение, вооружает, подчиняет своей воле. И получается… получается то, чем должен был бы быть homo soveticus.

— Биороботы?

— Мы называем их так, чтобы не так страшно было. А вообще это человек, каким его мыслит диалектический и исторический материализм.

— Но без сердца… без мозга… без души?

— У этого-то мозг еще оставался. Что такое мозг сам по себе? Инструмент ненависти…

— А без этого инструмента?

— И с этим инструментом у них на всех один мозг — мозг доктора Сапса. Я думаю, если воскрешать покойников по Федорову, получатся такие неуловимые Оле. Пока еще это отдельный исполнитель. А ты представь себе армию таких неуловимых Оле…

— Значит, во всех преступлениях неуловимого Оле… Николая Терехова виновен доктор Сапс?

— В известной степени. Однако сам он тоже виновен. Он согласился на это.

— Ради сына…

— Сыну уготована та же участь. Ему доктор Сапс даже пенсию платит.

— Может быть, теперь перестанет.

— Посмотрим.

Ольга Терехова потребовала, чтобы разложившееся тело выдали ей. Анатолий Зайцев не видел оснований отказывать ей. Все равно эту гниющую массу невозможно было оформить как останки преступника, убитого при задержании. Никакие инстанции в мире не поверили бы, что это и есть неуловимый Оле.

— Слушай, а ты панихиду по нему не отслужишь? — спохватился Анатолий Зайцев через сорок дней.

— Отпевать его я не могу, — ответил Аверьян. — Христианское погребение для него тоже невозможно, да и ни он сам, ни вдова его не хотят этого. И все-таки я его поминаю. Есть у меня молитва такая особенная: за жертв Антихриста.

— А из могилы он снова не вылезет?

— Не вылезет. Его сын крещен. А он предался Антихристу ради сына.

— Навестил я недавно моего крестника. Вроде живет с матерью, ни в чем не нуждается.

— Похоже, доктор Сапс продолжает ему пенсию платить. Наверное, ждет, что из твоего крестника все-таки выйдет толк.

Ваня-Ванцетти

Ваня явился в первый раз, когда бить Альбину собирались девочки. Избиение должно было произойти, как всегда, в коридоре около уборной. На Альбину уже накинули одеяло и принялись тузить ее вовсю, когда чья-то сильная рука разбросала нападающих в разные стороны. Девочки едва успели распознать статного юношу со светлыми волосами и долго гадали, кто бы это мог быть. Распространился даже слух, что за Альбиной приходил ее отец, но тогда непонятно было, почему она осталась в детдоме. Ее защитник не мог быть одним из детдомовских мальчиков. Тогда его наверняка узнали бы, разве что это был новенький. Но на другой день в детдоме его никто не видел. Предполагали даже, что это старший брат Альбины, так как некоторым бросилось в глаза его сходство с ней, но тогда куда он девался?

Девочки сговорились побить Альбину за то, что она всех их пускала по ночам к себе в постель. Каждая хотела туда попасть, но каждая хотела быть единственной, Альбина же уступала всем, как будто ей все равно. Альбина не противилась ласкам, но никогда и не взвизгивала сладострастно, так что партнерша решала, что Альбина брезгует ею. Сперва девочки ревновали Альбину одна к другой и дрались из-за нее, а потом, так и не найдя этой другой, сговорились проучить сообща эту ледышку-лягушку и проучили бы, если бы не Ваня.

Впрочем, Альбина тогда еще сама не знала, как его зовут. Она попала в детдом трехлетней и там сразу невзлюбили дочь белогвардейца. Ее отец, преподаватель военной академии, в прошлом, действительно, поручик, был арестован, когда девочке едва исполнилось два с половиной года. Через несколько месяцев арестовали и ее мать. Отца вскоре расстреляли, мать пропала без вести в лагерях. Девочке в детдоме поменяли имя, фамилию и отчество. Анастасия Мстиславовна Зегзицына стала Альбиной Михайловной Зенкиной.

Воспитательницы подозревали, как девочки поступают с Альбиной, и не имели ничего против. Не она первая, не она последняя, да за всеми и не уследишь. Воспитательницы не прощали Альбине, что она шепчет про себя. С тех пор как она поступила в детдом, Альбина шептала одно и то же: «Богородице, Дево, радуйся…» Этой молитве девочку научил отец. (Недаром связи с реакционными церковниками упоминались у него в деле.) Отца Альбина не помнила, а молитву запомнила. Она начала повторять ее до того, как научилась говорить. Воспитательницы были в ужасе. Они запрещали девочке шептать про себя, высмеивали ее перед всеми, запирали в темный чулан, а она все равно шептала. Ни ночная возня под одеялом, ни побои подруг не могли отучить ее от этой дурной привычки.

Ваня появился вторично, когда Альбину собрались бить мальчики. Причина была та же: они сначала дрались из-за нее между собой, а потом решили вздуть ее сообща. Было, впрочем, и отличие. Альбина всегда уступала девочкам, но ни одному мальчику не дала. Это возмутило, прежде всего, девчонок, и они подзуживали мальчиков показать ледышке-лягушке где раки зимуют, чтобы она не задавалась. Мальчишки подкараулили Альбину там же в коридоре около уборной, но Ваня был тут как тут, и нападающим не поздоровилось. Остался открытым вопрос, не старший ли брат вступился за Альбину. Его сходство с ней не вызывало сомнений. Незнакомец отличался той же светящейся красотой, которая влекла к Альбине и мальчиков, и девочек. Когда Альбину спрашивали, кто ее заступник, она коротко отвечала: «Ваня». Больше у нее не удавалось выведать ничего.

Альбина поступила в медицинское училище и вскоре навлекла на себя неприязнь и там. Выяснилось, что она не только ходит в церковь, но и поет в церковном хоре. С ней беседовали, предупреждали ее, но Альбина упорствовала. Тогда ее исключили из училища и выселили из общежития. Это не особенно испугало Альбину У нее была работа, было где жить, а, главное, она была беременна от Вани, как она думала, а в общежитии ей все равно не позволили бы остаться с ребенком.

Альбина еще училась, когда ее рекомендовали ночной сиделкой к отставному генералу. Его разбил паралич, когда он услышал, что Берию приговорили к смертной казни. Дочь генерала должна была по роду службы ездить в длительные командировки и не могла оставлять отца одного. По-видимому, Альбину рекомендовал кто-то влиятельный, так что ее даже с занятий отпускали. Дочь генерала только обрадовалась, когда Альбина выразила готовность сидеть с больным круглосуточно, отлучаясь лишь кое-когда. Разумеется, генеральская дочь не знала, что Альбина поет в церковном хоре и встречается со своим возлюбленным.

Правда, теперь Альбина могла встречаться с ним в многокомнатной генеральской квартире, которая часто оставалась в полном ее распоряжении. Генерал не мог ни двигаться, ни говорить, но давал понять, как он привязан к Альбине. Она никогда не оставляла его надолго, особенно с тех пор, как Ваня приходил к ней в квартиру. Альбина все чаще и чаще спрашивала Ваню, что будет, когда она родит. Ваня отвечал, что все образуется.

Однажды Ваня пришел не один. С ним был коренастый парень мрачноватого вида.

— Кто это? — спросила Альбина Ваню.

— А ты не знаешь? — окрысился парень. — Не от меня, что ли, ты беременна!

— Нет, не от тебя! — отшатнулась Альбина.

— Не от меня, так от кого же? — окончательно рассвирепел парень. — Иди ты тогда…

— Будет вам! — вмешался Ваня, — После разберетесь! Ты мне лучше скажи: ты хоть знаешь, за кем ты ухаживаешь?

Альбина назвала имя, отчество и фамилию парализованного генерала.

— А ты знаешь, что он отца твоего допрашивал, пытал, под расстрел подвел?

Альбина не знала.

— Ну, так слушай! Валера с грузовиком. Мы сейчас вывезем из квартиры мебель, какую поценней, фарфор, хрусталь, меха, драгоценности. И поминай, как звали. Ты сюда больше не вернешься. Квартиру себе снимешь, может быть, дом купишь… А генерал пускай подыхает.

— Нет, нет, нет! — Альбина в ужасе замахала руками.

— Заткнись, дура! — Ваня с Валерой уже опустошали шкафы. — Это все твое, понимаешь? У отца твоего конфисковано. Грабь награбленное, или ты не слышала, что Ленин говорил?

— Ваня, как ты можешь? — всхлипнула Альбина.

— Ваня-то я Ваня, — осклабился он. — А ты полное мое имя знаешь?

— Ваня — Иван, значит, — пролепетала Альбина.

— Нет, не Иван, я Ванцетти, — расхохотался молодчик. — Ну-ка, Валера, давай кресло погрузим.

В глазах неподвижного генерала Альбина видела не столько страх, сколько гнев и настоятельное желание. Только потом Альбина сообразила: генерал указывал ей глазами на телефон. Валера с Ванцетти вернулись, и Ванцетти заглянул генералу в глаза.

— Молчит-то он молчит, — сказал Ванцетти. — А в случае чего любого из нас опознает. Ну-ка, Валера, делай, что решили.

Валера вытащил у генерала из-под головы подушку и принялся душить его. Альбина вцепилась Валере в рукав, но Ванцетти оттащил ее: «Не дури! Знаем, что делаем». Генерал захрипел, Альбина зажмурилась, а Ванцетти в это время исчез. Когда она открыла глаза, в комнате была милиция. На Валеру надели наручники. На диване лежал мертвый генерал, во дворе стоял грузовик, груженый награбленным. Улики были неопровержимы.

На следствии Валера показал, что Альбина подговорила его ограбить и убить парализованного генерала. «За отца мстила», — повторял он, и это было вполне правдоподобно. Альбина ничего не отрицала. Она боялась ненароком выдать Ваню. Чистосердечное признание Валеру не спасло. Его приговорили к расстрелу, Альбину к десяти годам лагерей.

Уже в лагере Альбина родила мальчика. В лагерном доме ребенка он опасно заболел.

Спасти его могло только редкое лекарство. Альбина умоляла врача достать лекарство, а врач только плечами пожимал. Вдруг Альбину вызвали к оперуполномоченному. Альбина вошла к нему в кабинет, подняла на него глаза и сразу узнала Ваню. Оперуполномоченный был с ней ласков, как мог быть ласков только Ваня. Он предложил Альбине сотрудничать с ним и для начала сообщить, какая заключенная с какой живет? Альбина старательно делала вид, что не узнает Ваню. Ей казалось, так надо. Сотрудничать она отказалась. Оперуполномоченный посоветовал ей подумать. За это время мальчику стало хуже. Альбина поняла: от ее решения зависит, дадут ему лекарство или нет. В густеющих сумерках Альбина бросилась к оперуполномоченному, но дорогу ей преградил тот же Ваня, только в зековской телогрейке. Альбина умоляла не задерживать ее, а Ваня упорно не давал ей проходу. Когда Альбина раскрыла рот, чтобы закричать, Ваня выхватил нож и крест-накрест полоснул ее по груди. Альбина упала в снег, обливаясь кровью. Ее отнесли в больницу. Ей смутно помнилось, что нес ее на руках чуть ли не сам Ваня. Пока она приходила в себя, сын ее умер, а у нее над грудями остался странный крестообразный шрам.

С тех пор Альбина думала только о том, кто из них Ваня, кто Ванцетти. Наверняка ножом ударил ее все-таки Ванцетти, а Ваня — вежливый, доброжелательный начальник, который спас бы ее сына, если бы она согласилась. А что если наоборот? Что если Ванцетти вербовал ее, чтобы погубить ее душу, а Ваня спас ее своим ножом от сговора с Ванцетти? Страшнее всего было думать, что Ваня и Ванцетти один и тот же. В конце концов, у Ванцетти было время поменять свою форму на зековскую телогрейку, вот он и ранил ее ножом, чтобы мальчик умер. А что если оперуполномоченный и зек с ножом — тот же Ваня? Но тут мысли Альбины начинали путаться, и она кусала себе губы, чтобы не зарыдать в голос.

Ваня-Ванцетти попадался ей в лагере на каждом шагу. То это был начальник, то заключенный, и, наконец, Альбина решила всегда вести себя так, как будто это Ванцетти. Ей не хотелось думать, что Ваня в лагере. Конечно, он ждет ее на воле. Иначе зачем жить? А если это все-таки Ваня, он поймет и простит. Альбине стало легче, когда она так решила. А еще она убедилась, как помогают ей молитвы и церковные песнопения, которым она научилась в хоре. Альбина пела их вполголоса, а иногда и в полный голос, и они действовали не только на подруг по заключению, но и на лагерное начальство. Правда, кое-кого они приводили в ярость, и однажды ее даже посадили в карцер за религиозную пропаганду, но она пела и там, и вскоре ее выпустили.

Альбине исполнилось двадцать девять лет, когда она отбыла свой срок. Начальство осведомилось, куда она собирается ехать после того, как освободится, и Альбина назвала Ялту. Незадолго до ареста Ваня сообщил ей, будто там живет ее тетка. Альбина даже написала ей письмо. Ответа то ли не было, то ли Альбина не успела его получить, а в лагерь некому было его переслать. Но все десять лет Альбина помнила ялтинский адрес. Может быть, ей просто хотелось на юг после ледяного ветра на общих работах и ночей в бараке, где не согреешься в одиночку, а подруг под одеяло она к себе больше не пускала. Однако и зимняя Ялта встретила ее если не ледяным, то все-таки пронзительным ветром с моря и косым холодным дождем. Дом, где якобы жила тетка, давно снесли, и никто из соседей не помнил ничего хотя бы отдаленно похожего на теткину фамилию. Дешевый ночлег зимой в Ялте найти было нетрудно, и Альбина прожила в городе несколько дней, пока не спохватилась: чего она, собственно, ищет, чего ждет в чужом городе? На вокзале в Симферополе оказалось, что денег на билет до Москвы ей не хватает. Альбину научили, как поступить. Она обратилась к проводнику московского поезда, и тот впустил ее в свое купе, Заполночь проводник решительно задрал ей подол. Альбина с трудом вырвалась и выбежала в коридор. Звать на помощь она не могла. В лучшем случае ее выбросили бы из поезда на первой же остановке, но могли и арестовать. У нее даже паспорта не было, только справка об освобождении. Альбина бежала по коридорам из вагона в вагон, но проводник не отставал. Она уже не сомневалась: проводник был Ванцетти. Альбина распахнула дверь на улицу. Крымский дождь давно сменился непроглядной российской метелью. Альбина бросилась в эту клубящуюся белую муть и, ударившись о шпалы, покатилась вниз по насыпи.

Альбина потеряла сознание от острой боли в боку, но вскоре очнулась от холода. Холод был страшнее боли. Альбина попыталась ползти и заползла в какой-то туннель. Сразу стало теплее. Боль утихла, а главное, впереди забрезжило светлое пятно. Альбина не могла понять, она ли ползет навстречу пятну, пятно ли надвигается на нее. Пятно приближалось, росло на глазах, и вдруг из пятна к ней рванулся светящийся, фосфоресцирующий Ванцетти. «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его», — только и успела выдохнуть Альбина. Ванцетти исчез, исчез туннель, и она снова лежала на снегу не в силах пошевелиться от боли и холода.

Утром Альбину доставили в больницу. У нее был перелом трех ребер, сотрясение мозга и воспаление легких. Не столько врачи, сколько сердобольная медсестра выходила ее, поставила на ноги и дала денег на билет до Москвы. К счастью, Альбина приехала в Москву весной, когда было уже тепло. Ранним утром Альбина отправилась прямо в церковь, где когда-то пела в хоре.

Альбина забыла, что прошло десять лет. Она была уверена, что в церкви ее вес еще помнят, но ее не помнил никто. Молодой регент нуждался в клирошанках. Они у него то и дело прихварывали. Регент позволил Альбине спеть на пробу, и ее страдальческое сопрано задало тон в хоре. Альбина не потеряла голоса в лагере. Ее пение умилило молящихся. Регент после литургии дал ей десятку, и она пообедала в ближайшей столовой. Альбина переночевала па вокзале и утром опять пришла в церковь. Число молящихся заметно возросло и возрастало изо дня в день. Все больше народу приходило послушать ангелоподобное пение Альбины.

Регент спросил, где она живет. Альбина призналась, что ночует на вокзале. Регент пригласил ее к себе, и она покорно пошла с ним, уверенная, что в церкви не может подстерегать ее ничего дурного.

Регент привел ее в двухкомнатную квартиру и пригласил переночевать. Альбина с наслаждением приняла ванну, легла, заснула и под утро проснулась в объятиях регента. На этот раз ей вырваться не удалось. Регент насиловал ее уверенно и со знанием дела, как за десять лет не удалось ни одному лагерному уголовнику или охраннику. Он наслаждался содроганиями Альбины, хотя содрогалась она не от оргазма, а от отвращения, узнав ненавистного Ванцетти.

Больше всего Альбина боялась, что Ванцетти не выпустит ее из квартиры, но он даже позволил ей взять ее обшарпанный чемодан. Ванцетти как будто направлялся на службу в церковь, но по дороге Альбина отстала от него, спрятавшись в подворотне, а он не обратил на это особенного внимания. Альбина думала, куда ей теперь идти. В глазах людей она беспаспортная преступница, только что отбывшая лагерный срок за соучастие в грабеже и убийстве. У нее нет ни родных, ни знакомых, Ваня, конечно, забыл ее и не знает, где она. Альбина беспомощно оглядывалась по сторонам, и в этот миг подошла к пей женщина в черном, еще не старая на вид.

— Виталия, — представилась она. — Я слышала вас в церкви. Вы чудно поете. Не понимаю только, зачем вы поете там.

— А где же мне петь? — искренне удивилась Альбина.

— Только не там. Разве можно ходить туда, где бывают бесы?

— Бесы? — содрогнулась Альбина.

— Конечно, мужчины — это бесы. Только женщины — ангелы.

— Куда же деваться?

— Я из ангельской обители. Хотите, поедем со мной.

Машиной правила сама Виталия. Она увезла Альбину за город, где в перелеске за глухим забором высилась уединенная дача. На даче жили одни женщины. Их было довольно много, трудно сказать, сколько. Они ютились по нескольку в каждой комнате. Им приходилось еще и потесниться, когда приезжали гостьи из города, но Альбина уже заметила: они предпочитают спать по двое в одной постели. Альбине отвели отдельную клетушку. Вечером в большой комнате зажгли свечи, и Виталия велела Альбине петь. Альбина пела церковные песнопения на церковный лад и удивлялась про себя: они звучали как-то не так, искаженно. Голос не слушался ее, но она утешалась мыслью: здесь одни женщины, здесь Ванцетти быть не может. Ночью Виталия пришла к ней в клетушку и шмыгнула под одеяло. Альбина испуганно отстранилась.

— Когда из мертвых воскреснут, ни женятся, ни посягают, — шептала Виталия, — но суть яко ангелы на небесах. Хочешь, я покажу тебе, как это делают ангелы на небесах.

Оказывается, ангелы на небесах делали то же, что и девчонки в детдоме. Вообще, ангельская обитель все больше напоминала Альбине детдом. Ей даже казалось, что она узнает своих повзрослевших подруг среди обитательниц и приезжих. Проходя по комнатам, Альбина невольно ежилась, ожидая, не начали бы ее бить. К ней льнули в каждом углу, пожирали ее глазами, когда она пела, и Альбина не знала, куда деваться. То одна, то другая приезжая ночевала с ней в одной постели, и Альбина видела, как Виталия берет с них деньги. Однажды ночью к Альбине снова пришла Виталия. Ласки ее становились все более жесткими, все более требовательными, и вдруг Альбина увидела похотливый оскал Ванцетти. Это он лежал с ней в постели. Альбина вскочила, кое-как оделась, собрала свой жалкий чемоданчик. Ее никто не удерживал. Даже калитка была отперта.

Альбина стояла на шоссе и не знала, куда идти, вправо или влево. На рассвете около нее резко затормозила машина. «Не иначе как Ванцетти», — подумала беглянка и бросилась в кусты. Когда она снова вышла на шоссе, машина сразу же настигла ее. Деваться было некуда, даже если за рулем Ванцетти. «До станции далеко, — сказал водитель. — Одна вы все равно не доберетесь. Куда вас отвезти?» «Куда-нибудь в церковь», — ответила Альбина, притулившись на заднем сидении.

Водитель высадил Альбину около церкви и не простившись, не выслушав благодарности, уехал. Альбина решила отстоять обедню, а потом попроситься в певчие. Пока шла служба, Альбина подпевала хору, и звук ее голоса, как всегда, восхитил и умилил молящихся. Альбина не успела подойти к регенту. К ней обратился стройный человек с белокурой бородкой и предложил сниматься в кино.

Известный актер и режиссер Валерьян Юмов работал над фильмом «Сказание о Петре и Февронии». Он ставил этот фильм и взял себе роль князя Петра. Князь Петр должен был убить змея, принявшего облик его брата. Князь то принимал брата за змея, то змея за брата, а когда с Божьей помощью совершил свой подвиг, нечистая кровь змея обрызгала его, и он весь покрылся струпьями. Его исцелила Феврония, и князь женился на ней, но боярские жены отказались повиноваться знахарке-простолюдинке и потребовали, чтобы князь удалил ее со двора, а князь удалился с нею сам и вернулся с нею же, когда у него попросили прощения и призвали назад, чтобы предотвратить начавшуюся без него смуту Князь и княгиня завещали похоронить себя в одном гробу, и, когда их после смерти разлучили, как принявших постриг, отдельные гробницы опустели, а они оказались все-таки в одном гробу и были так похоронены. Сначала Альбина должна была играть эпизодическую роль одной из боярских жен, но через несколько дней Валерьян поручил ей роль самой Февронии.

Валерьян выхлопотал ей паспорт, добился временной прописки в общежитии, хотя поселил он ее в комнатушке при киностудии. Находили, что Альбина играет Февронию несколько статично, злоупотребляя внешними данными и голосом, но никто не знал, как играть иначе. Светящаяся красота Альбины распространялась на весь фильм, так что даже змей начинал светиться. Князь Петр менялся на глазах, В игре Валерьяна властно брало верх что-то невиданное, неправдоподобно личное. Но фильм так и не вышел на экран, потому что исполнитель главной роли скоропостижно умер.

Говорили, что в его смерти виновата Альбина. Валерьян будто бы несколько раз объяснялся ей в любви, умолял выйти за него замуж, а она только отрицательно качала головой, но когда он умер от разрыва сердца во время съемки, ушла с площадки, вытирая слезы краешком февроньиного платка.

Альбине больше делать было нечего на киностудии, но никто не отважился выселить ее из комнатушки. Незаметно для всех бывшая Феврония взяла на себя обязанности уборщицы. Ее то и дело приглашали сниматься в новых фильмах, но она соглашалась только тогда, когда нужно было спеть что-нибудь церковное.

На киностудию пришел новый директор и почему-то сразу обратил внимание на уборщицу, занимавшую служебное помещение. Ему объясняли: это в память о Валерьяне Юмо-ве. Директор возразил, что память известного актера и режиссера заслуживает другого увековечения, а уборщице следует переселиться по местожительству. Между тем в общежитии Альбина была именно прописана, с условием, что жить она там не будет. Директор вызвал Альбину к себе и предложил освободить служебное помещение. «Я вас не увольняю, отнюдь, — успокоил уборщицу директор. — Чтобы вы так не думали, я даже прошу вас вымыть окно у меня в кабинете». Альбина безропотно сходила за ведром и тряпкой и принялась за дело. Альбина стояла на подоконнике, когда ее окликнул мужской голос. Альбина обернулась и отпрянула: с распростертыми объятьями на нее надвигался Ванцетти.

Альбина падала с шестого этажа. Она смутно припоминала потом: кто-то поймал ее в воздухе и погрузил в широкую черную трубу, похожую на канализационную. Световое пятно было тут как тут. И здесь раскрывал ей объятия тот же Ванцетти. Задыхаясь, Альбина попыталась крикнуть: «Сгинь! Сгинь! Сгинь! Аминь! Аминь! Аминь!» Световое пятно взорвалось у нее в мозгу.

Скорая помощь случилась поблизости, и Альбину отвезли не в морг, а в клинику, где подвизался епископ-хирург, уже при жизни имевший репутацию чудотворца. Репутация подтвердилась. Через полгода Альбина начала ходить по своей палате, а потом и по всей клинике, где она и осталась: идти ей было некуда. По распоряжению епископа-хирурга ей отгородили угол в одном из кабинетов, где поставили койку. Впрочем, на эту койку она почти никогда не ложилась. Альбина вернулась к тому, с чего она начинала свою трудовую жизнь. Ни одна сиделка не могла сравниться с ней, когда надо было выхаживать умирающего. Светящаяся красота Альбины осталась при ней, и казалось, она отпугивает смерть. Чудом возвращенные к жизни нередко объяснялись ей в любви, но она снова и снова отрицательно качала головой.

Голос также не изменил ей. Епископ-хирург возил ее на своей машине в храм, где он служил, и церковный хор бывал преображен пением Альбины. По благословению епископа-хирурга она пела и в больничных палатах. Говорят, многие исцелялись от ее голоса.

При этом больничный персонал не переставал шушукаться, будто Альбина не в себе. Епископа-хирурга она невзначай называла Ваней, правда, и он сам с шутливой серьезностью величал ее Анастасией Мстиславовной. До встречи с епископом-хирургом Альбину не допускали до причастия на том основании, что Альбина — имя неправославное и, стало быть, она не крещена. Альбина же доказывала, что она крещена, хотя и не помнит своего крестного имени, и отказывалась креститься вторично. «Она права, — сказал епископ-хирург, — я сам крестил ее. Вскоре после ее рождения генерал Зегзицын встретил меня на улице и позвал крестить дочку. Я и нарек ее Анастасией. В роду Зегзицыных все князья Мстиславы, а все княжны Анастасии».

Одна только Тонька ненавидела Альбину. Тонька не позволяла называть себя Тонечкой или Тоней. «Я Тонька», — гордо настаивала она. Тонька всю жизнь мыкалась по лагерям. Ей сократили срок, убедившись, что у нее рак. Епископ-хирург сделал ей операцию, но сразу же обнаружились метастазы.

При виде Альбины Тонька разражалась целым потоком матерной брани, но Альбина настаивала на том, что ухаживать за Тонькой будет она и никто другой. Однажды Тонька вроде бы утихомирилась. Она жалобно попросила у соседки по больничной койке бутылку из-под минеральной воды. «Какой-нибудь цветочек в нее поставлю», — бормотала Тонька. Правда, бутылку она тут же разбила. Когда Альбина пришла подбирать осколки, Тонька потянула ее к себе и зашептала: «Я тебя сразу узнала, стерва ты поганая. Это ты моего Валерку закадрила, ты его под вышку подвела. Вот я подыхаю, а тебе хоть бы что… Думаешь, так и будешь ходить, красоваться? Нет, извини-подвинься, сука!» Горлышком от бутылки Тонька перерезала Альбине горло. Альбина упала на пол, захлебываясь кровью.

Никакого темного коридора больше не было. Альбина попала в светлую полосу Такие полосы бывают видны на небе, когда идет дождь и светит солнце. Альбина не то скользила, не то плыла, не то летела, и ей навстречу летел, плыл, скользил Ваня. В этом не было никаких сомнений.

— Ваня! — воскликнула Альбина. — Наконец-то! Ты вернулся. Слава Богу!

— А я никогда не покидал тебя.

— Нет, покидал, покидал… Это он никогда не покидал меня.

— И он, и я. Мы же с ним ангелы, Только он черный, а я светлый.

— Что же ты, светлый, не прогнал его?

— Прогнать его могла только ты. А ты влюбилась в него.

— Не в него, а в тебя, в тебя, в тебя…

— Тебя обижали, и я пожалел тебя. А ты, дурочка, влюбилась в меня, влюбилась в своего ангела, как будто я человек… Он и воспользовался этим.

— Сыночек-то мой… неужели от него?

— Нет, не от него. От Валеры.

— Да ведь я Валеру знать не знала.

— Он прельстил его твоим обликом, оплодотворил тебя его семенем. Ему это ничего не стоит, Виталию-то помнишь?

— Где же ты-то был?

— С тобой, всегда с тобой. Я тебя оградил кровавым крестом. Когда бы не я, ты бы так и принимала его за меня. И он бы тебя давно уволок. Природа-то у него со мной одна.

— Как же мы теперь с тобой будем? Яко ангелы на небесах…

— А вот увидишь…

И свет слился со светом в блаженном смехе.

Око Денницы

Мало кто знает, что у нас в поселке есть улица Лонгина. Те, кто знают эту улицу, называют ее улицей Лонгина или Лонгина, а когда их спрашивают, кто такой Лонгин, говорят: какой-то военачальник или революционер. Улица Лонгина ведет из Софьина Сада на кладбище. На улице насчитывается несколько десятков домов. В основном, это дачи, пустующие в зимнее время. Дача номер 7 пустует уже много лет, и о ней ходят странные слухи.

Недавно эту дачу приобрел известный предприниматель Геннадий Симов. Однажды вечером он приехал взглянуть на свою покупку. С ним был его шофер и телохранитель. Машина осталась во дворе, а все трое бесследно исчезли.

Родные Геннадия Симова подняли тревогу. Делом об его исчезновении занялся следователь Анатолий Зайцев. Он заподозрил похищение, но не мог даже выдвинуть никакой версии. Геннадий Симов как в воду канул.

Толя Зайцев только руками разводил. Делать было нечего: пришлось обратиться к Игнатию Бирюкову. Правда, Игнатий был давно уже не Игнатий, а иеромонах Аверьян, но в совете и консультации старому другу никогда не отказывал, как и в те времена, когда он сам работал следователем.

От Аверьяна Анатолий Зайцев узнал: исчезновения случались на даче номер семь и раньше, еще до войны. Так в 1937 исчез хозяин дачи профессор Луцкий. Исчезновение профессора тогда никого не удивило бы, но исчезли и чекисты, приехавшие за ним. Невозможно было себе представить, чтобы они совершили побег вместе с арестованным. Начальство испугалось ответственности и предпочло замять дело. Но ситуация повторилась, когда приехали арестовывать наследницу профессора Антонину Духову. Антонина исчезла, но вместе с ней исчезли и те, кто за ней приехал. Можно было подумать, что они вошли в дом, но из дому так и не вышли. Во дворе стояла безлюдная машина. Такое случалось неоднократно. Случай с Геннадием Симовым ничем не отличался от предшествующих.

— И как ты все это объясняешь? — спросил Толя Зайцев.

— А ты зайди завтра на эту самую дачу, — посоветовал ему Аверьян. — Там как раз будет хозяйка. Она тебе все объяснит.

— Какая хозяйка?

— Хозяйка есть хозяйка. Да ты не стесняйся, зайди, гостем будешь.

Анатолий не мог понять, говорит ли Аверьян серьезно или шутит, но он привык считаться с мнением своего друга и продолжал считаться с ним теперь, когда тот носил духовное облачение. На другой день вечером Анатолий стоял у калитки дачи № 7 на улице Лонгина.

В окне виднелся огонек. Очевидно, это горела не электрическая лампочка, а свечка. Калитка была отперта, и Анатолий прошел по запущенному, когда-то роскошному саду, где цвели старые липы. Анатолий поднялся на крыльцо и постучал. Ему открыла дверь женщина, немолодая, но и не старая. Анатолий представился, «Софья Смарагдовна», — представилась в ответ женщина. Она пригласила его в гостиную и села в кресло напротив него. Анатолий увидел, что она светлая шатенка. При свечке казалось, что ее волосы обсыпаны липовым цветом.

Анатолий без обиняков спросил, что она знает об исчезновении Геннадия Симова. «Кое-что знаю, — кивнула в ответ женщина, — но наберитесь терпения. Начать придется издалека». Анатолий приготовился слушать, а женщина продолжала:

— Когда совершеннейший из ангелов Денница, или Люцифер, пал, он лишился своего третьего глаза. Не нужно думать, что глаз вытек. Он застыл, затвердел, и из него образовался огромный изумруд, или смарагд. Изумрудом завладели ангелы, оставшиеся верными Богу. Они выточили из этого смарагда Чашу, и вверили ее хранению Адама, пока тот был в раю, но когда Адам был изгнан из рая, Чаша там осталась, и за ней пришел третий сын Адама Сиф, от которого происходят люди. Сифу удалось вынести Чашу из рая.

Анатолий с недоумением смотрел на рассказчицу, а она говорила как ни в чем не бывало:

— Ной построил ковчег, чтобы сохранить Чашу во время потопа. Когда потоп миновал, Ной пил из нее на радостях первое в мире вино, и воспользовавшись его опьянением, Чашу похитил Хам. Потомки Хама унесли Чашу в Египет, где забыли ее истинное назначение. Перед тем как покинуть Египет, израильтяне выпрашивали у соседей золотые и серебряные сосуды, и среди этих сосудов оказалась Чаша. Она хранилась в Иерусалимском Храме, но тот, кто звался Денницей и Люцифером, дьявол, вновь попытался присвоить себе знак своего прежнего совершенства. Когда дьявол искушал Христа, предлагая Ему броситься с кровли Храма на землю, он соблазнял Богочеловека возможностью войти в Храм, вынести оттуда Чашу и отдать ее дьяволу. Тогда Сам Христос стал бы Антихристом, но Христос отверг искушение, изгнал из Храма торгующих, то есть служителей дьявола, и вынес оттуда Чашу, чтобы она не досталась дьяволу. Из этой Чаши пили апостолы на Тайной Вечере, Не исключено, что Иуда предал Христа, надеясь получить Чашу в награду. В эту Чашу Иосиф Аримафейский собрал кровь распятого Христа, когда бок Ему пронзил копьем римский центурион Лонгин. Вот мы с вами и находимся сейчас на улице Лонгина, то есть копья.

Анатолий вздрогнул. Софья Смарагдовна слегка понизила голос:

— После Вознесения Христова Чаша была перенесена в Европу, в древнюю Бретань, где Чаша получила наименование Грааль, что означает одновременно Сосуд, Книга и Кровь, которой пишется истинная Книга. И действительно, ангелы написали нечто на Чаше, почему она и называется также «Изумрудная Скрижаль». Эту ангельскую надпись можно перевести так: «Наверху, как внизу, внизу, как наверху — Чудо Единого». В Европе хранителями Чаши стали рыцари Храма, тамплиеры, а когда на них начались гонения, они спрятали Чашу в гробнице в предгорьях Пиренеев. В 17-м веке эту гробницу и эту местность изобразил Никола Пуссен на своей картине «Аркадские пастухи». На гробнице прочитывается латинская надпись: «Et in Arcadia ego» — «И в Аркадии я», что означает все то же Чудо Единого. Когда Пуссен писал свою картину, Чаша еще находилась в гробнице, но когда началась французская революция, граф Сен-Жермеи увез ее в Россию, чтобы Чашей не завладели дьявольские силы. Наполеон пошел на Россию войной, чтобы завладеть Чашей Грааля, но пепел сгоревшей Москвы скрыл ее. Знаете ли вы, что в Москве и теперь еще есть улица Изумрудная? На этой улице еще сохранился дом, где когда-то прятали Чашу.

Настал двадцатый век, последний век второго христианского тысячелетия и, быть может, последний век человечества, если дьяволу удастся вернуть себе свой третий глаз. Хранителями Грааля стали в двадцатом веке новые тамплиеры. Их объединил Московский Художественный театр. Теперь вы понимаете, почему три сестры взывают: «В Москву, в Москву»? Но твердыня Монсальвата, обитель Грааля, уже переместилась к тому времени в этот поселок, на эту дачу. Вот почему здесь бывали Чехов, Горький, Шаляпин. Они черпали творческие силы из Чаши Грааля. Все они собирались на этой даче и, откровенно говоря, собираются теперь.

Анатолия била мелкая дрожь. Софья Смарагдовна налила ему горячего чаю:

— После октябрьского переворота по всей России начались обыски и аресты. Они были не столь бессмысленны: искали Чашу. Аресты усилились в тридцать седьмом, когда возникла опасность, что Чашей завладеет Гитлер. Гитлер нарушил мирный договор и начал войну из-за Чаши. Немецкая разведка примерно знала, где Чаша находится, Посмотрите, сколько зажигательных бомб упало вокруг этой дачи. Рассчитывали, что дача загорится, оттуда первым делом вынесут Чашу и она попадет в нужные руки. Но дача не горела, а когда приходили арестовывать ее хозяев, они исчезали, но исчезали и те, кто за ними пришел.

— Куда же они деваются? — пролепетал Анатолий.

— Кто в рай, кто в ад, больше некуда, — ответила Софья Смарагдовна. Исчезновение было спасением для хранителей Чаши и погибелью для тех, кто на нее покусился.

— Значит, Чаше ничего не грозит? — спросил Анатолий. — Она сама за себя постоять может?

— Да, если Чаши коснется недостойный, он исчезнет. Сам дьявол не может завладеть Чашей, но ею может завладеть человек, на котором проклятие, — Антихрист. Если Чаша попадет ему в руки, он отдаст ее дьяволу, к Люциферу вернется его утраченное могущество, и тогда ни один человек на земле не спасется.

— А как это предотвратить?

— Никто вам не подскажет, кроме вашего сердца. Решайте сами. Но так или иначе с этой минуты вы тоже хранитель Чаши.

— Как? Она все еще здесь?

— А вы все еще не поняли? Да, на улице Лонгина в доме 7 хранится Чаша Грааля. Показать вам ее?

Анатолий увидел в полутемном углу комнаты старинный поставец. Софья Смарагдовна взяла со стола свечу и приготовилась распахнуть поставец, но Анатолий замахал руками:

— Нет, нет, что вы. Я вам и так верю. Возвращаясь домой по темным улицам, Анатолий Зайцев думал, не вверить ли дачу № 7 милицейскому надзору, но тут же ужаснулся собственной мысли: а что если тогда начнут исчезать милиционеры?

Школа двойников

Когда в государстве Сюр началась деконструкция, я был уже безработным. Я преподавал историю в школе, откуда меня уволили за пьянство. Одно время я преподавал историю в поездах, на базарах и на вокзалах, но меня арестовали и посадили на пять лет. В заключении я тоже преподавал историю на досуге, причем не только заключенным, но и начальникам. Пока я сидел, моя жена продала наш дом и уехала неизвестно куда, так что, выйдя из заключения, я оказался бомжем, но мне было не до того. Я увлекся борьбой с привилегиями. Эту борьбу провозгласил некто Орбис, отставной провинции советник. Верховным советником государства Сюр был тогда Лихаим, проводивший политику реформ. Население государства Сюр состояло из работников и советников. Вся власть принадлежала работникам, но подчинялись работники советникам. Раньше порядки были еще строже. Над государством Сюр стоял вождь, вождю подчинялись вожаки, а вожакам подчинялись работяги. Само название государства «сюр» означало «сверх», но фактически оно расшифровывается как «союз юрких». Лихаим предложил заменить название «Сюр» на «Сор» («Союз организованных»), и это предложение было поддержано большинством голосов. При Лихаиме население разделилось на лидеров и дилеров. Кроме них появились еще харизматики, среди которых быстро выделился Орбис. Лихаим сразу же предложил Орбису выбирать между должностью советника и миссией харизматика, Орбис предпочел должности миссию и не прогадал, так как в самом слове «миссия» угадывается Мессия, а кто же Мессия, если не харизматик? Осознав свою миссию харизматика, Орбис выступил против привилегий. Привилегии состояли в том, что советники ходили по потребности, а работники по нужде. Орбис потребовал, чтобы в государстве Сор допускалось только хождение по нужде. Харизматика Орбиса поддержали многие, в том числе и я. Впрочем, все бомжи поголовно были на стороне Орбиса, так как для них и хождение по нужде было высшим благополучием. Реформы Лихаима, в общем, сводились к тому чтобы ходить не по потребности и не по нужде, а по надобности, но ходили слухи, что сам-то Лихаим со всеми привилегированными продолжает ходить по потребности и популярность харизматика Орбиса необычайно возросла. Орбисупротиводействовали. Была предпринята попытка утопить его в отстойнике, но Орбис, в прошлом чемпион по плаванию, вышел на очередной митинг через канализационную трубу.

Однажды, когда я говорил в поддержку Орбиса на базаре, подъехала закрытая машина, и меня забрали. Я думал, что меня опять посадят, но оказался я не в тюрьме, а на даче, где ходят по потребности. Первый, кого я там увидел, был Орбис. Я подумал, что его тоже посадили, но сразу же увидел еще одного Орбиса, потом еще одного, потом еще, еще… Их было несколько десятков, и я один из них. Впрочем, на базарах меня часто принимали за Орбиса, который пошел в народ. Признаюсь, я не всегда отрицал это, в особенности, когда мне наливали. Теперь я был среди себе подобных, Нам сказали, что мы все участвуем в конкурсе на роль Орбиса в фильме «Идиллия». Потом выяснилось, что все мы зачислены в школу двойников. Дисциплина в школе была строжайшая. Мы не знали наших преподавателей по именам. Обращаться к ним полагалось «гражданин наставник» или «гражданин исправник». Исправник отличался от наставника тем, что везде, даже на пляже, носил с собой резиновую дубинку. Дубинка эта бьет очень больно. Нас тоже никогда не называли по именам. У каждого из нас был свой номер. Например, мой номер 13. Иначе меня и теперь не называют, когда я не при параде и не при народе. Когда меня называют «тринадцатый», я вздрагиваю, как от удара резиновой дубинки.

Занятия сводились к тому, что нас учили копировать Орбиса. Уже на первых занятиях я заметно выделялся среди других конкурсантов. Главная проблема со мной заключалась в том, что я не отличаюсь от Орбиса, когда я выпью, а когда я крепко выпью, то я и веду себя соответственно, так что без дубинки меня не утихомиришь. Однако развитие событий настолько ускорилось, что выбор наставников и исправников остановился на мне. Меня перевели в отдельную дачу на берегу моря. Дача называлась Софор. До меня на этой даче был изолирован двойник Лихаима. В результате был отстранен от власти сам Лихаим. Должность лидера была ликвидирована вместе с государством Сюр. Лихаима невзлюбили из-за того, что у его жены (кажется, ее звали Асира) были крайне неудачные двойники. Но, конечно, главной причиной был провал реформ. Никто не понимал, что значит ходить по надобности. Государство Сюр было окончательно переименовано в государство Сор. Харизматик Орбис провозгласил себя главарем Сора. С тех пор в государстве имеется главарь, главы и головы. При этом никому и в голову не приходит, что фактически главарь государства — я, тринадцатый, то есть первый.

А произошло нижеследующее. Придя к власти, Орбис немедленно заявил, что ляжет на рельсы, если кому-нибудь из голов не будет позволено ходить по нужде. Ручаюсь, что после этого Орбис на людях не появлялся. Не исключено, что он действительно лег на рельсы. С тех пор вместо него выступаю я, именно мне приписывают свод законов в одной фразе: «От каждого по потребности, каждому по нужде». В результате главы живут по потребности, а головы вымирают по нужде. При мне же государственным гимном было объявлено двустишие, сочиненное в свое время пролетарским поэтом по имени Яков Разиня:

При этом вымирающие головы уверены, что я Орбис. Перемену в моей политической линии объясняют исключительно тем, что я перестал ходить по нужде, а хожу только по потребности.

Сам я озабочен только тем, сколько у меня двойников, и способны ли они заменить меня. Существенное значение при этом приобретает, конечно, голос. Еще на даче Софор наставники сказали, что мне нужно удалить гланды. Исправник в белом халате сделал мне небольшую операцию (дубинка оставалась и во время операции у него под рукой), и мой голос почти не отличается теперь от голоса Орбиса, хотя кое-кто среди голов и ломает голову над тем, почему голос у меня какой-то сдавленный. Это объясняют запоями, что действительно имеет место, но наших исправников тоже не следует недооценивать. Иногда во время телевизионного выступления я вздрагиваю. Многие головы и даже некоторые главы из низших думают, что у меня нервный тик. На самом деле, когда я отклоняюсь от заданного текста, меня сзади незаметно для зрителей ударяют резиновой дубинкой, и я сразу поправляюсь.

Но и у меня уже есть двойники. Если бы у меня их не было, я бы встревожился еще больше. Это значило бы, что от меня хотят отделаться, как от Лихаима. Не исключено, что среди моих двойников находится и сам Орбис Первый. Если это так, то, зная его характер харизматика, я могу предположить, что он рвется на мое место. Главная опасность заключается в том, что наставники в один прекрасный момент могут опять выпустить его вместо меня. Оснований для этого предостаточно. Головы вымирают с катастрофической быстротой. Что делать, если в ближайшем будущем останутся одни главы? Не выпустить ли Орбиса Первого, чтобы он снова разрешил ходить по нужде? Тогда мне одна дорога: назад в школу двойников. Физическое уничтожение мне не угрожает. Если у нас и дорожат кем-нибудь, то двойниками. Слишком дорого стоит подготовка полноценного двойника. Но если сейчас я получаю удар резиновой дубинки в среднем не чаще, чем раз в день, в школе двойников они посыплются на меня градом. Уж лучше было бы тогда как-нибудь исчезнуть, но я понимаю, что это невозможно. Прошли времена старцев федоров кузьмичей и царей-мучеников, чьи останки подделывают, чтобы их опознать. Вот почему я все чаще и чаще, когда возникает ситуация, непредусмотренная наставниками, повторяю: «Не царское это дело». Эта фраза принадлежит лично мне. Как-никак я историк по образованию, Помню, как в первый раз я получил за эту фразу полновесный удар резиновой дубинкой, но потом сами наставники стали сначала приписывать, а потом предписывать эту фразу мне. На нее вся надежда. Таков мой личный вклад в историю государства Сор. В будущем я могу получить больше или меньше ударов резиновой дубинкой. Других перспектив у меня нет. Правда, я утешаюсь мыслью, что мой прежний кумир великий харизматик Орбис Первый — всего только мой двойник. Но когда я выпиваю лишнее, мне приходит в голову, как будто я голова, а не главарь, крамольная мысль: что если Лихаим был прав и лучше ходить по надобности?

Лили

Виктор Артемьевич с удовольствием услышал в телефонной трубке знакомый голос, хотя знал, что разговор предстоит не совсем приятный.

— Как же, как же, Викентий Константинович, — откашлялся он. — Я в курсе, да вот беда: американцы заартачились; отказываются, вроде, от вашей Люли.

— Не Люли, а Лили, — поправил невидимый собеседник.

— Да, да, понимаю, — смущенно хмыкнул Виктор Артемьевич, — люля-кебаб и все такое… Но хрен редьки не слаще: совсем, было, купили, а теперь отказываются…

— От чего отказываются?

— Да от документации, от рекламации, от вашего изобретения, одним словом.

— И вовсе они не отказываются, Виктор Артемьевич. Они выдвигают встречные предложения.

«Уж кто всегда в курсе, так этот жох», — подумал Виктор Артемьевич, а вслух решительно парировал:

— Но они для нас неприемлемы, эти встречные предложения, нежизненны, как раньше говорили.

— Это почему же?

— Они предлагают наладить совместное производство Люлю на наших территориях.

— Лили! Ну и отлично. Что вас не устраивает?

— Налаживать негде.

— Как негде? Вы же закрываете Экспериментальный завод в Мочаловке. Чем закрывать, лучше переоборудуйте его под Лили. У людей будет работа, а у вас оборотные средства.

— Но у меня дача в Мочаловке.

— Продайте ее заблаговременно. Купите дачу по другой дороге.

— Значит, вы даже успокоить меня не пытаетесь?

— А вам нечего беспокоиться. Доллары есть доллары.

— Викентий Константинович! А воздух-то! Дышать ведь будет нечем от вашей Лили.

— А вы будете бить во все колокола, и американцам снова придется раскошелиться. В таких случаях они податливы. Особенно когда чувствуют себя виноватыми.

— Это же будет… что-то вроде подмосковного ада.

— Лучше экологический, чем экономический ад. А чтобы избежать худшего, возьмите к себе на работу сравнительно молодого специалиста, знающего к тому же Лили, так сказать, по себе.

— Кто же это?

— Любовь Платоновна, моя вторая жена. Она, кстати, сейчас не у дел. Американцев она возьмет на себя. Она же свободно говорит по-английски и по-французски.

— У нас у самих сокращение, но я подумаю.

— И думать нечего. Будем считать, что вы согласились. Не прогадаете.

Невидимый собеседник, не прощаясь, повесил трубку. В последних словах явственно слышалась угроза. «Лучше не связываться с ним, — подумал Виктор Артемьевич. — Он что-то знает. Всегда нос по ветру держал. А я в последнее время что-то и газеты не читаю».

Виктор Артемьевич взял со стола газету, раскрыл ее и не поверил своим глазам. Он снял очки, протер их, отложил в сторону, надел более сильные «рабочие» очки и вперился в заголовок. Да, в черной траурной рамке была напечатана фамилия Викентия Константиновича с его инициалами. Речь не могла идти об его однофамильце. Вне всякого сомнения, некролог был посвящен Викентию Константиновичу, известному химику, академику РАН, скончавшемуся в расцвете творческих сил. Но он только что, да, только что звонил Виктору Артемьевичу по телефону, Не слуховая же это галлюцинация? Или это звонил аферист какой-нибудь? Нечего сказать, положеньице. И посоветоваться не с кем, разве что с психиатром, но и это, пожалуй, преждевременно. А не лучше ли поступить так, как велит предполагаемый покойник? То есть позвонить этой самой Любови Платоновне? Осторожно выразить соболезнование, прозондировать почву, а там будь что будет. Виктор Артемьевич еще раз покосился на газету и набрал нужный номер.

Любовь Платоновна немедленно взяла трубку. Она откликнулась на осторожное соболезнование с приличной сдержанностью. Оказывается, Викентия Константиновича успели уже похоронить. Некролог в газете несколько запоздал. При других обстоятельствах Виктор Артемьевич повременил бы, руководствуясь непременным принципом: «Семь раз отмерь, один раз отрежь», но тут словно что-то подтолкнуло его: он решительно пригласил Любовь Платоновну на работу в свой отдел. Ожидаемого взрыва благодарности, естественного при растущей безработице, не последовало. Любовь Платоновна приняла приглашение как должное.

Не успел Виктор Артемьевич положить трубку, как телефон снова зазвонил. Коллега по тресту спрашивал, когда приступать к переоборудованию Экспериментального завода, словно дело это уже решенное. Виктор Артемьевич заикнулся, было, что повременить не худо бы, но коллега и слышать об этом не хотел. Подобные звонки продолжались весь вечер. Ближе к полуночи Виктор Артемьевич сам позвонил знакомому маклеру, поручив ему поскорее продать дачу в Мочаловке и приискать другую, желательно, где-нибудь под Новым Иерусалимом.

Под фамильярно доверительным названием «Лили» фигурировало среди заинтересованных лиц новое горючее, полученное под руководством Викентия Константиновича в его институте. Имя «Лили» возникло как-то сразу и к нему быстро привыкли, хотя непосвященных оно все еще озадачивало. На вопрос, почему именно «Лили», заместитель Викентия Константиновича однажды ответил: «Называют же тайфуны женскими именами: Леонора, Диана, Дженни, а Лили, если хотите, — энергетический тайфун!»

Работа над «Лили» началась лет двадцать назад, когда в условиях энергетического кризиса Запад начал поспешно разрабатывать новые, более экономичные виды топлива. Сектор Викентия Константиновича быстро включился в эту работу и неожиданно предложил свой, весьма эффективный вариант, произведший сенсацию. «Лили» казалась прямо-таки незаменимой для малолитражных двигателей. Она позволяла развивать фантастические скорости при минимальных затратах горючего. Но у «Лили» были и опасные свойства, ускользавшие, правда, от поверхностного наблюдателя. «Лили» отравляла воздух при использовании, а в особенности, при производстве. Неслучайно некоторые лаборанты прямо-таки влюбились в «Лили», хотя до нее сами не знали, что предрасположены к токсикомании. Промышленное производство «Лили» могло иметь страшные экологические последствия. Отравлен был бы не только воздух, но и осадки, что привело бы со временем к отравлению почв на больших площадях. Шептались и об онкологических заболеваниях. Выражение «экологический ад» не было просто полемическим поэтизмом. На экологических опасностях «Лили» особенно настаивали смежники, доказывавшие к тому же, что подобное малолитражное горючее окончательно собьет цены на нефть, а наша страна, крупнейший в мире экспортер нефти, заинтересована в чем угодно, только не в этом.

Однако испытания «Лили» были столь эффектны и в то же время эффективны, что западные фирмы старались заполучить техническую документацию любой ценой. Авторитет Викентия Константиновича в научном мире возрос настолько, что его перестали выпускать за границу и, даже говорят, держали под колпаком, опасаясь, как бы ученый не поддался какому-нибудь соблазну. Со временем наш экспорт нефти начал сокращаться. Интерес к «Лили» вспыхнул с новой силой, и кто знает, каких высот мирового признания достиг бы Викентий Константинович, если бы не умер так несвоевременно.

На следующий день Виктор Артемьевич имел несколько деловых свиданий. Он убедился: покойник звонил не ему одному. Викентий Константинович прямо-таки сидел на телефоне, обзванивая высокопоставленных работников. Покойник разговаривал по телефону с несколькими собеседниками одновременно. Мистификация при этом решительно исключалась. Голос покойника был уже записан, запись направлена на экспертизу компетентным органам, и те, сверив новую запись с прежними, официально подтвердили подлинность голоса, При этом Викентий Константинович звонил и зарубежным партнерам. Невозможно было не узнать характерного славянского акцента, с которым он говорил по-английски. Пребывание в загробном мире придавало его аргументам особую убедительность. Американцы прямо-таки сами просились в ловушку, которая их только и ждала. Имя «Лили» звучало у них в ушах, как завлекательное пение сирены.

План Викентия Константиновича был сногсшибательно прост. Американцам (сингапурцам, японцам, южным корейцам, смотря кто клюнет) предстояло наладить совместное производство «Лили» в России, а потом расплачиваться за экологический ад. Расплачиваться придется, так как после внедрения «Лили» от нее будет очень трудно, практически невозможно отказаться (эффективность, эффективность и еще раз эффективность!), а с другой стороны, экологические последствия не будут считаться с геополитическими границами и затронут весь мир, так что расплачиваться придется всем, а раскошеливаться самым богатым и промышленно развитым. Ничего не поделаешь, такова компенсация за технический прогресс. С помощью этой компенсации Новая Америка или нищая Россия (и то и другое по Блоку) будет латать дыры новорожденной рыночной экономики при некотором сокращении рождаемости и народонаселения (будем смотреть правде в глаза, господа!).

Через несколько дней ситуация в Мочаловке приобрела взрывоопасный характер. Немногочисленные, но радикально настроенные экологи столкнулись у проходной Экспериментального завода с толпой фанатичных сторонников «Лили», которым без нее в ближайшем будущем грозила безработица. Экологи несли плакаты с надписью: «Отстоим родные липы от Лилит, демона ночей». Их противники шли на них с плакатами: «„Лили“ спасет Россию». Даже не обошлось без потасовок Экологи вынуждены были отступить, но они не сдавались. Однако энергетики определенно брали верх. Чуть ли не все газеты вышли под шапкою: «Лили спасет Россию». Лили объединила консерваторов и либералов, партократов и демократов, космополитов и патриотов.

В газетах самых разных направлений появлялись статьи, посвященные Викентию Константиновичу. Подготавливалось собрание его научных трудов в пяти томах. Со дня на день должна была выйти в свет его краткая биография.

Интересно, что экологи тоже прикрывались авторитетом Викентия Константиновича. Утверждали, что в конце жизни он понял опасность «Лили» и уже писал статью, предостерегающую от ее дьявольского соблазна. Намекали на то, что Викентий Константинович умер при загадочных обстоятельствах. Да и не была ли вообще его смерть самоубийством? Или его устранили силы, заинтересованные в отравлении родной земли? Поговаривали, наконец, что Викентий Константинович жив, а вместо него был кремирован его ученик, смертельно обожженный при испытаниях «Лили» Викентий Константинович будто бы скрывается в одном из отдаленных монастырей и заявит о себе в свое время.

Между тем в газетах появлялись все новые высказывания Викентия Константиновича. Викентий Константинович пропагандировал свое детище и предостерегал от него. В тесном кругу посвященных продолжали рассказывать о телефонных звонках и разговорах с Викеитием Константиновичем. Его звонки, очевидно, не прекращались. Круг посвященных быстро расширялся. Викентий Константинович звонил уже и совершенно незнакомым, но влиятельным деятелям, то пропагандируя «Лили», то предостерегая от нее. Популярность «Лили» только возрастала, впрочем, от его предостережений. Постепенно «Лили» приобрела живописно-иконографический облик. Ее изображали в виде ангелоподобного существа с привлекательным женским личиком. Глядя на это личико, многие силились вспомнить, кого же она все-таки напоминает, и, не вспомнив, думали про себя, что они где-то встречали подобную женщину, по крайней мере, по телевизору видели.

Виктор Артемьевич не сомневался, впрочем, что «Лили» похожа на Любовь Платоновну. На кого же и быть ей похожей? Любовь Платоновна, действительно, оказалась незаменимой сотрудницей. Она составляла поистине неотразимые рекламные проспекты, посвященные «Лили». В ответ начинали поступать доллары, причем в непредвиденном изобилии. Любовь Платоновна с таинственным шармом принимала иностранных бизнесменов, называвших ее мисс «Лили», несмотря на ее бальзаковский возраст.

Однажды в кабинете Виктора Артемьевича снова зазвонил телефон. Виктор Артемьевич взял трубку и уже без особого волнения услышал голос Викентия Константиновича.

— А я, батенька, был о вас более высокого мнения, — огорошил его невидимый собеседник.

— Помилуйте, Викентий Константинович, я же из кожи вон лезу. Завод в Мочаловке, считайте, уже переоборудован под вашу «Лили» и, кстати сказать, в основном за счет иностранных инвесторов.

— Дачу-то новую где купили?

— Под Новым Иерусалимом.

— Вот и хорошо. Теперь пора подумать о хозяйке.

— Да я с дочкой замужней живу, Викентий Константинович.

— Живете? Звучит двусмысленно. Нет, нам с вами в наши годы при нашем социальном положении нельзя без молодой интеллигентной жены. Запомните: для преуспевающего бизнесмена жена — зеркало успеха.

— Да куда уж мне, Викентий Константинович! Поздно, вроде.

— Ничего не поздно. Я думал, вы сами догадаетесь, на ком вам жениться. Любовь Платоновна чем не невеста?

— Любовь Платоновна! А вы-то как же?

— Обо мне не беспокойтесь. Предоставьте мне беспокоиться о вас. Завтра вечерком купите цветы, бутылку легкого сухого вина и навестите ее.

Виктор Артемьевич не посмел ослушаться. На другой день вечером он сидел напротив Любови Платоновны в просторной квартире покойного академика. «А и вправду недурна, — думал он то ли о хозяйке, то ли о квартире.

— Только черт ее знает, о чем с ней разговаривать? Все о той же „Лили“, что ли». И вдруг его прорвало.

— Любовь Платоновна, а вам он часто звонит? — спросил Виктор Артемьевич ни к селу ни к городу.

— Нет, мне он никогда не звонит, — возмущенно вскинулась она. — Он все мои дела устраивает Он звонит в спецшколу, чтобы сына туда приняли, звонит в поликлинику насчет диспансеризации, в чистку звонит, а мне… нет, никогда.

— Любовь Платоновна, — с некоторым облегчением продолжал Виктор Артемьевич. — Извините, конечно, если я некстати, а что если вам выйти замуж за меня? Одиночество так тягостно в нашем…, в вашем возрасте.

Она потупилась, потом подняла на него глаза и как бы машинально повторила:

— Нет, никогда, — и как бы спохватившись, добавила, — благодарю вас, нет, никогда!

Спускаясь, на лифте, Виктор Артемьевич не без горечи, но и не без облегчения думал, что, слава Богу, она отказала ему. Садясь в машину, он вздрогнул: а что он скажет… что ему скажет на это Викентий Константинович?

Любовь сегодня

Дачная комната. За открытым окном угадывается сад. Лучи заходящего солнца играют на бревенчатой стене. Женщина смотрит на часы, всплескивает руками.

Женщина

Ясно, ясно, ясно, ясненько! Семь часов, ведь это уже не шесть часов вечера после войны, это семь часов! Семь часов перед войной? Какая война, что ты, дурочка! Если уже семь часов, свою войну ты безнадежно проиграла. Но ведь моя война — это любовь, а не война… Хороша любовь! Тоже мне нашлась дитя-цветок, великовозрастная хиппи… Хиппи… хипес… хипеж… Похоже на предсмертный хрип, не правда ли? Ну уж, прямо, предсмертный хрип! От этого еще никто не умирал, дорогая моя! А отчего же умирают, если не от этого? Великовозрастный цветок! Ты посмотри на себя в зеркало! (Смотрит в зрительный зал.) Что, хороша? Хоть бы потрудилась напудриться!

Немудрено, что он бежит от тебя, как черт от ладана! Никакой ладан не поможет, когда ладу нет. Как ладу нет? Всё как на ладони! Ты помнишь, как Вера гадала тебе по руке? Вот она, линия верной любви! А часы у тебя верные? (Смотрит на часы.) Десять минут восьмого, вернее некуда! Ладушки, ладушки, где были? У бабушки! Жаль, вот за бабушкой-то далеко идти… Бабушка Забавушка и собачка Бум… Действительно, бум, демографический бум, полиграфический бум, экономический бум. Бум — то есть, БАМ! Что же, мне теперь на БАМ ехать, если меня сократили? А ведь похоже на то, поэтому он и не возвращается. Кому я нужна, сокращенная? ЛИ, ЛИ, ЛИ… мои инициалы. Ля-ля-ля, ли-ли-ли… Лиля, лилия, но я что угодно, только не лилия, и уже во всяком случае не роза. Нет, я не роза, я проза, прозрачная проза разрыва. Итак, это разрыв? Что ты мелешь, почему разрыв? Да у тебя просто часы спешат. Надо проверить часы! (Включает транзистор, слышатся сигналы «Маяка».) Да, точно! «Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера…» Вечера, вечера… А что может быть ужаснее вечеров? Утром сломя голову бежишь на работу. На работе расчеты, зачеты, учеты, наконец, просто сведение счетов. Хорошего мало, но это еще ничего. На ночь принимаешь таблетки, одну, другую, скажем, третью, хотя это противопоказано, но, в конце концов, все-таки засыпаешь… А вот вечера, вечера! Вечера на Рижском взморье, на Черноморском побережье, и, наконец, подмосковные вечера. Именно по вечерам всегда случалось это! ЧТО — это? Сама знаешь, голубушка, ли-ли-ли, ля-ля-ля! Дай мне, зеркало, ответ, хороша я или нет? (Смотрит в зрительный зал.) Как будто еще не дурна. Подруги уверяют меня, что я даже похорошела, что мне это к лицу. Это… Кстати, лучше бы им не знать об этом; да, может быть, этого еще и не будет, просто часы у меня спешат. Нет, не спешат, я только что проверяла их. Значит, разрыв? А что такое разрыв? Обязательно ли это взрыв? Взрыв навзрыд… (Всхлипывает, судорожно вытирает глаза.) Этого еще не доставало. Москва слезам не верит. А чему верит Москва? Анкетам? Справкам? Характеристикам? Характеристика — заочное харакири. А если бы и вправду выпустить мои внутренности, то есть, мой внутренний мир, хотела я сказать. По крайней мере, я бы убедилась, что там такое завязалось. Разрыв, раскопки… Неизвестно еще, до чего докопаешься. Лучше под замком, на запоре, но на всякий запор найдется разрыв-трава. А ведь разрыв-траву ищут в сегодняшнюю ночь. Сегодня ночью цветет папоротник. Мы же и условились идти сегодня ночью смотреть, как цветет папоротник. Наверное, уже пора! Пора не пора, я иду со двора. Легко сказать, идешь, а куда? На электричку? Тогда уж лучше под электричку. Электричка-сестричка, а ты, милая моя, истеричка! Конечно, истеричка, пока еще истеричка, это моя профессия. Я же младший научный сотрудник института синтетического топлива, сокращенно, истеричка. Вот тебя и сократят, ли-ли-ли-ля-ля-ля. Что, достукалась, Лёлечка, Лялечка, Лилечка! Тебя ведь называли и так, и сяк, и эдак. А ты сама-то знаешь, как тебя зовут? Сама-то ты знаешь, кто ты такая? (Смотрит в несуществующее зеркало зрительного зала.) Папа звал «Лёля», мама звала «Ляля», а в коллективе я стала «Лиля», по-модному. Мода — не мед, а без моды ты морда! Папа, папа, папоротник… Нет, папоротнику еще рано цвести, да и вообще, еще рано. Слушай, из-за чего ты, собственно, на стенку лезешь? Ведь рано, рано… Еще восьми часов нет. Сама подумай, что, собственно, случилось. Ну, задержался он чуть-чуть, ну, зашел выпить кофе, может быть, у него совещание. Он же ведущий научный сотрудник, в конце концов. Возьми себя, наконец, в руки, Лёля-Ляля-Лиля. Из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Ну, прибежала утром сторожиха из конторы ДСК, ну, сказала: «Вам звонили с работы, просят срочно позвонить…» Может быть, все дело в этом «срочно», когда я слышу «срочно», я уже чувствую: я сокращенная истеричка. А он пошел, позвонил и говорит: это Нора просит меня приехать в лабораторию, сюрпризы с экспериментом. Я даже спросить не догадалась, какой там эксперимент: экономический или синтетический. А он еще такой внимательный, спрашивает: ничего тебе побыть одной в твоем положении, а то я попрошу тетю Глашу тебя навещать. Я возьми да и скажи: ничего, обойдусь, пока еще не пора, только ты скорей возвращайся. Тут он как-то и оживился и кинулся машину заводить. Я вышла проводить его, а он уже во дворе спрашивает: «Ты одна не соскучишься? А то послушай проигрыватель». И добавил: «Честно говоря, я всегда беспокоюсь, когда ты остаешься одна. Никак не могу привыкнуть к тому, что ты говоришь сама с собой». А я: «Можно бы и привыкнуть. Это у меня с детства игра такая. Считай, что я несостоявшаяся актриса и декламирую вслух». Ну, завел он мотор, сидит уже за рулем, а меня как будто дернуло: «Ты сегодня-то… вернешься? Мы смотреть собирались, как папоротник цветет!» А он усмехнулся (не люблю я, признаться, этой его усмешки): «Разумеется, вернусь, куда я денусь? Никуда твой папоротник от нас не уйдет. В котором часу он зацветает? Ты же знаешь, я пунктуальный». Я говорю: «Папоротник зацветет в полночь». А он: «Ну уж до тех-то пор я приеду. Улажу дела и приеду. Кстати, твоим делом тоже займусь». Крутанул руль и уехал. А я, как дура, смотрю вслед «Жигулю», не вернется ли. Знает ведь, что меня нельзя оставлять одну в моем положении. Да черт с ними, со всеми делами. Не проживем, что ли? Он же мировая величина. Вот возьмет и вернется. Там за мостом, где пост ГАИ, так хорошо разворачиваться. И через двадцать минут он был бы здесь. Но прошло двадцать минут, прошло полчаса, прошло сорок минут. Интересно, сколько времени сейчас прошло? (Смотрит на часы.) Нет, все-таки часы врут. (Включает транзистор, слышатся позывные «Маяка») Ах, эти «Подмосковные вечера», они мне с детства осточертели. Еще Ван Клиберн повадился их играть. Итак, прошел час, а он не вернулся, и я решила поиграть. Когда я одна, я всегда играю… в большую семью. (Смотрит в несуществующее зеркало.) И тогда меня навестила ты, моя дорогая Секундочка. И на том спасибо. Ведь, кроме тебя, у меня никого нет на свете. Абсолютно никого. Здравствуй, доченька! Хорошо, что ты не забываешь свою маму. У тебя все в порядке? Как отметки? Дай мне посмотреть твой дневник (раскрывает несуществующий дневник и смотрит в пустоту.). Так! Русский язык «пять», английский язык «пять», математика «четыре», а химия… химия у тебя хромает. Представь себе, и у меня было точно так же. Поэтому-то я теперь и химик. Младший научный сотрудник института синтетического топлива. Сокращенно: «истеричка». Да, твоя мама — истеричка, и, очень может быть, уже сокращенная истеричка. Ты понимаешь, доченька, что значит сокращение штатов? Вы проходили по истории, кто такой Сократ? Это был греческий философ. Он жил и учил в Афинах, а начальству не нравилось, как он жил и учил, и тогда Сократа сократили. Я не Сократ, но меня тоже вот-вот сократят. Твой… почему твой, он не твой, а мой, впрочем, неизвестно, мой ли… Так вот он поехал улаживать мое дело, чтобы меня не сократили, а я предпочла бы, чтобы он вернулся. Пусть меня сократят, лишь бы он вернулся… Вырастешь большая, доченька, поймешь. Но я боюсь… Я боюсь, он не вернется, если меня сократят. Сокращение: я минус я, и этого не миновать, Лёля-Ляля-Лиля! Что ты смотришь на меня, моя Лолита? Неужели… Неужели я права? И у тебя свои проблемы. Что ж, ты хорошо сделала, что пришла прямо ко мне. Я тоже пришла к маме и сказала: «Мама, у меня будет ребенок…» А моя мама всплеснула руками, вот так (Всплескивает руками, как в начале действия.), села и молча заплакала. Ты видишь, доченька, я, по крайней мере, не плачу… (Вытирает глаза.) О чем тут плакать? Радоваться надо, когда у тебя ребенок. Все будут рады за тебя, и все тебе помогут. В любом учреждении перед тобой откроются все двери, На работе пойдут тебе навстречу. Смешное слово «навстречу», как будто на встречу Нового года. Но разве ребенок — не Новый год? Это же новая эра! С чего началась новая эра? С Рождества! Посмотри, как я похорошела. А ты, мама, все еще сидишь и плачешь. О чем ты плачешь? Я же так счастлива. Все подруги будут мне завидовать. Подумать только, ребенок! В моем-то возрасте! Или ты плачешь о моей девичьей чести? Да, представь себе, доченька, наверное, так оно и было. Моя мама была так старомодна… Говорят, я тоже старомодная, но ведь не настолько же… Ты видишь, я уже почти не плачу. Это у меня просто глаза на мокром месте. Ты должна понять: я просто растрогана. Знаешь, Секундочка моя, я все-таки была на годик постарше тебя. А ты молодец, ты даже нисколько не смущаешься, настоящая современная десятиклассница, А я-то стояла перед мамой, как в воду опущенная. Я первокурсница, и уже, и уже… Уже выуживаю свои секунды. Я же вижу: маме хочется спросить, когда свадьба, а что я ей скажу? Он ведь сам ничего не знает, он в армии служит. Он в институт не поступил, а я, дурочка, поступила на эту самую химию, будь она трижды проклята! Нет, нет, упаси Боже, доченька, я не тебя проклинаю, я проклинаю химию, всю мою жизнь она меня мучила. А все от того, что папа — химик. Менделеев, небось, тоже химик был, не папе моему чета, а дочка у него актриса, пусть плохонькая, зато жена Блока, прекрасная дама. Говоря теоретически, я тогда тоже уже была дама, хотя и не прекрасная. Ведь женщины делятся на дам и не дам… Посмела бы я это сказать моей маме! А тебе вот говорю. Мы же с тобой в одном положении. Хорошо, когда мать и дочь — подруги, по крайней мере, ни одна из них не одинока. У тебя будет дочка, а у меня и дочка, и внучка, и правнучка, и так далее… Я же родоначальница, праматерь в переводе того же Блока. Дочки-матери — любимая игра кисейных барышень! А ты, мама, все еще плачешь… Теперь-то я хорошо понимаю, о чем ты плачешь. Я раньше думала: о моей девичьей чести. Тесть любит честь, а зять любит взять. Хорошие были времена, когда так говорили. Вот и ностальгическая нотка, она теперь в моде. А мы провожали нашего Сержа в армию. Еще подшучивали над ним: Серж-сержант. «Даже к финским скалам бурым обращаюсь с каламбуром». Не могу сказать, что этот Серж особенно ухаживал именно за мной. Просто он был обаятельный мальчик. Стихи писал, знаешь ли:

Ты не думай, эти стихи вовсе не мне посвящены. А то я тебя знаю, ты обо мне слишком высокого мнения. Полагаю, что они никому не посвящены, но он посылал их в редакцию, и литконсультант похвалил строку «Гнулись травы под теплым дождем». Но в ту ночь дождь был холодный. Мы провожали Сержа в армию на даче, за городом, осенью. Знаешь, такая бунинская атмосфера: «И ветер, и дождик, и мгла». Это было задолго до указа. Я, например, второй раз в жизни выпила водки в тот вечер. И, естественно, не ночевала дома. Мы всё повторяли: «Серж-сержант, Серж-сержант», а он хорохорился или, как тогда говорили, выпендривался, хотя я-то понимала: он чувствует себя неудачником, как-никак не поступил в институт. И вот как-то так случилось, что мы с ним остались наедине, в мансарде, чуть ли не на чердаке. Помню, дуло из всех щелей. По правде сказать, я просто продрогла. А он, доченька, наш-то Серж-сержант, подсел ко мне, уткнулся в плечо, и, представляешь себе, мамочка, расплакался. Да, да, расплакался, как маленький. И я поняла: ему, маменькиному сынку, страшно попасть к черту на кулички, в какую-то там казарму, в строй, куда там еще пошлют. Он и пить-то не умеет, и не застигала его в дороге гроза, и какая уж там неуклюжая робость. И вообще там, на чердаке, я поняла: мужчины — неудавшиеся женщины, их утешать надо, и тогда они твердеют, ожесточаются страстью, как сказал классик. Этого я никак не ожидала: что-то твердое, упругое, пружинистое, и больно, знаешь, больно… Ты-то теперь сама знаешь, сестричка. Это и есть секунда, когда нас застигают врасплох. Клин клином вышибают, и кончено. Вот тебе и девичья честь! Он тут же уснул, Он мне ничего не обещал, и я ему ничего не обещала. Не хочется вспоминать, как мне удалось платье простирнуть, так что никто не заметил. А тебе удалось? Мама, не слушай, не надо, это тебя не касается. То есть как не касается? А кого же это касается, если не мамы? Вот почему, доченька, ты так и не родилась, между прочим. Мама поплакала и начала действовать. Энергично действовать. У ней, оказывается, имелся знакомый врач, мастак по таким делам, вот бы никогда не подумала. С тех пор и я научилась ценить и поддерживать такие знакомства. Слишком хорошо научилась. Знаешь, вообще я способная. А такие дела лучше обделывать неофициально. На юридическом языке это называется «подпольный аборт». Какая-то аналогия с половым самиздатом. Впрочем, тут цель обратная: издание, например, ты, моя Секундочка, нелегально изымается, а не распространяется, как в самиздате. Что-то я зарапортовалась. Дети, кажется, всегда самиздат. А избавляться от них лучше негласно даже в условиях гласности. Мой тебе совет: оформляй отпуск за свой счел; если тебе удастся. Конечно, это дороже стоит, но для таких старомодных потаскушек, как я, это идеальный вариант. А Сержа-сержанта я не так давно встретила в метро. Вид у него преуспевающий. Обзавелся брюшком, лысеть начал. Благополучно отслужил, поступил в институт, чуть ли не в Плехановский (отбывших армию берут с тройками) и теперь хозяйственник. Такое впечатление, что развелся с одной женой и берет другую. Представь себе, все-таки узнал меня. И то хорошо. Разумеется, о том, как мы клин клином вышибали, ни слова. Знаешь, по всей вероятности, он действительно забыл об этом. Все-таки порядочно времени прошло. Опять же, был выпивши, да еще с непривычки. В принципе, я не особенно заинтересовала его. По моим наблюдениям, юноши, сочиняющие чувствительные стишки, быстро взрослеют и в зрелом возрасте не сентиментальны. Да и что я такое доя него? Quantity negligeable. Очень милая французская идиома. Величина, которой можно пренебречь. Меня бы и в штатном расписании так обозначали, будь наши кадровики пообразованнее. А вообще я сократичка, мечтающая о платонической любви. До сих пор, знаешь ли, Секундочка моя, тебе одной могу в этом признаться. У нас ведь с тобой платоновский диалог, а где Платон, там Сократ, а если не Сократ, так сократичка, то есть я. Quantity negligeable. Патологическая сократичка. Не то чтобы отброс общества, пока еще нет, я не бичёвка хотя бы потому, что никого не связываю. Но я сократичка, и меня вечно будут сокращать, так что мне следовало бы заблаговременно запастись цикутой. Кое-какие таблетки у меня есть, откровенно говоря. Подействуют ли они, когда это потребуется? Будем надеяться. А пока давай закурим, товарищ, по одной. Вспомню я пехоту и штрафную роту, и тебя за то, что ты дал мне закурить, (Закуривает папиросу, неумело затягивается.) Да, закурить мне давали, что было, то было, вернее, давали прикурить. Так я в первый раз и замуж вышла. Он меня курить приучал и, вообще, был образчик мужественности. Не чета Сержу-сержанту. В институте был старше меня курсом. Из рабочей семьи. Раньше сказали бы, потомственный пролетарий. Ну, на заводе он, кажется, действительно работал. Так и в институт поступил. Завод, да еще армия, хороший старт. И собой был недурен, что называется, косая сажень в плечах, блондин, но не поворачивается язык сказать «белокурый», «белобрысый», точнее. Все время повторял, что на заводе два года оттрубил. Оттрубить и отрубить, опять плохой каламбур, да если еще рубить сплеча. То be or not to be… Быть или не быть. Только Гамлета тут не хватало. И опять же, Секундочка моя, были подмосковные вечера. Кстати, который час? (Включает транзистор, слышится сигнал «Маяка».) Так точно: «Не слышны в саду даже шорохи». А пора бы мне услышать знакомый шорох шин на шоссе. Пора не пора, я иду со двора смотреть, как цветет папоротник. Папоротник, папоротник… Папа, папа, зачем ты мне позволил привести его в дом? Я же кисейная барышня, то есть киса, квартирное животное. А нас послали в колхоз, их курс тоже послали в колхоз, вот тебе и снова подмосковные вечера, и снова осенние, хотя, правда, сухие и прохладные. В тот вечер он ухитрился найти сено, которому полагалось давно быть убранным, и стал учить меня курить. Я все боялась, что сено загорится, а остального я уже не боялась. И знаешь, он даже зауважал меня за это. По его понятиям, кисейная барышня, профессорская дочка, кисейная, как есть, должна была раскиснуть, а я только чуточку смутилась, и он зауважал меня, но и вознамерился взять реванш. И ему это удалось. Разве ты, моя Секундочка, не реванш? Очередная моя Секундочка, единственная моя! Мама, ты помнишь, как он понравился тебе? Я поняла, что папу ты все-таки всегда считала книжным червем, а червь — он для души, не для чрева. А моей душе всегда так хотелось заморить червячка. Кстати, ты знаешь, какая разница между душенькой и душечкой? Душенька — Психея, ей подавай Амура, а душечка чем богата, тем и рада, она довольствуется амурами. Кисейная киса: мур, мур, мур… Так вот, скажи мне, моя Секундочка, у тебя такая же мурй? Моему пришлось бы ехать на Амур, если бы не амуры со мной. Он хотел остаться в столице, ему нужна была прописка, жилплощадь, и он действовал решительно. Все бы ничего, если бы не Нора звонила сегодня. Ах, это Нора, проныра. Настоящая Hopd для норовистого пожилого барсука. Нора с норовом! Послушай, за что, собственно, ты ее осуждаешь? Который час? (Смотрит на часы.) М-да… Разве ты сама не звонила ему, бывало, точно так же? Знала ведь, что он женат. Но ты угадала: ему по штату полагается молодая интересная жена. Он только что отличился на международном конгрессе, один его патент приобрела Швейцария, но все-таки ему идет шестой десяток. Он отлично сохранился, не теряет формы и, вообще, не теряется, но пенсионный возраст не за горами, и молодая жена — это заявление о том, что на пенсию еще не пора. Вот и звонила я ему, как теперь Нора. Почуяла поживу Еще бы! Нора моложе меня и, наверное, умеет много такого, о чем я и не подозреваю. Пожилые джентльмены ценят спецобслуживание. Впрочем, мой-то еще хоть куда, он справляется собственными силами, но все-таки спецобслуживание есть спецобслуживание. Когда он приезжал к тебе, ты ведь не думала, милочка, как чувствует себя его старая жена. Почему старая? Он, кстати, с ней еще не развелся. У них как-никак, двое детей, правда, взрослые, алиментов платить не надо. Интересно, она чувствовала себя, как я теперь, или хуже? Может быть, он у нее? Обсуждает вопрос о разводе, это и есть мое дело, которым он обещал заняться. У нее или у Норы? Юность — это возмездие, по Ибсену. Нет, юность — это нора, куда норовит спрятаться старость. Так вот моя мама вздумала спрятаться в дочкино семейное гнездышко, которого никто не собирался вить. Мамочка, ведь это был твой медовый месяц, а не мой, правда? Ты была серьезно-курьезно влюблена в своего зятя, признайся. Еще бы не курьезно! Ты строила ему куры и готовила кур. А я попала, как кур в ощип. Ты же была тогда, как говорят, сравнительно молода, мой нынешний чуточку старше, а папочка был гораздо старше тебя. Я единственный поздний ребенок в профессорской семье. Украдкой мама плакала от радости за нас. Ты, мамочка, в моем лице наверстывала свою увядшую молодость. Помнишь, ты даже прическу изменила и, на мой взгляд, стала несколько злоупотреблять макияжем. Я понимаю, это было совершенно невинно, к тому же он не обращал на это внимания. Явно не способен был оценить твоих ухищрений. Вероятно, полагал, что у профессоров так и полагается. Впрочем, у него хватило смекалки оценить свой новый статус. Конечно, профессорская квартира — это не общежитие, откуда он перебрался к нам. И в свою роль он вошел быстро. Так сказать, самородок. Тугодум-отличник. Кажется, он продолжает играть эту роль и теперь, хотя механизм чуточку буксует. Входят в моду интеллектуалы-прагматики. А он по-прежнему режет правду-матку, и не без успеха: за него деревенская литература. Печальный детектив. Что печально, то печально. Его кондовая мужественность навеки обворожила маму, у меня-то с ним начались трения уже до свадьбы. До свадьбы заживет… Который час? Время еще детское… (Достает таблетки, выдавливает несколько таблеток на стол.) Хватит? Пожалуй, добавим еще… Для верности… Ты заснешь надолго, Моцарт! Гений и злодейство… Мама, у меня твои гены, мы обе с тобой интеллигентные, а такие гены и счастье — две вещи несовместные. Так вот: наши с ним трения тренировали меня; я уже тогда была сократичка, а он получал повышенную стипендию. Науки давались ему трудно, это были даже не науки, это была учеба; он был усидчив, тяжел на подъем, а я птичка-сократичка, чик-чирик! — всё схватывала налету. Я без особого труда сдавала зачеты и экзамены, он брал их с бою. И теперь я сократичка, а он технократ. Стрекоза и муравей. Коза-стрекоза. Мне все казалось интересным: и песни бардов, и новые спектакли, и новые фильмы, и выставки; одно время он покорно таскался за мной, чтобы набраться культуры, но потом смекнул, что всей этой культуре грош цена, и опять засел за учебники.Мама преклонялась перед его почвенностью. Она вздыхала: «Вот настоящий мужик!» Ах, комплексы, комплексы! У него был свой комплекс неполноценности, у мамы свой, каждый комплекс растет, как снежный ком, и своих комплексов мы не замечаем. Мой комплекс был самый комический. Мало мне было радости от его мужичества. Знаешь, Секундочка: в постели я никак не могла оценить его мужественной тяжести, а он брал свое, брал реванш над телом интеллигентки, которой слишком легко все дается. Сдуру я поделилась с подругой своими проблемами такого рода. «Фригидная фря», — сказала мне она. Я убеждена: ты, мама, выразилась бы точно так же, если бы лучше владела сленгом. В общем, ты имела в виду то же самое, когда говорила мне: «Привереда!» К сожалению, он имел успех у всех женщин… кроме меня. Конечно, я бы дорого заплатила за то, чтобы поговорить откровенно с его нынешней женой. Но я и так дорого заплатила… А уж если говорить откровенно, с меня хватит тебя, моя Секундочка! Да и его жена разве не ты? Разве есть в мире женщина, кроме секунды, ты мой маленький секундант в моей дуэли с жизнью? Дуэль? Мы с тобой дуэт, мы спелись, ты моя дуэнья, Секунда. Мамочка, зачем ты подтирала за ним пол? Сначала он переобувался, когда приходил в профессорскую квартиру, потом перестал переобуваться, потом перестал вытирать ноги. А ты безропотно и даже с наслаждением самоотверженности подтирала его грязные следы. Я тоже его грязный след, а меня ты не вытерла, но ты так и не простила меня, ты-то осталась ему верна, ты до гробовой доски продолжала винить меня в том, что произошло, признайся. Помнишь? Года не прошло, как в один прекрасный вечер в нашу прекрасную квартиру он просто привел другую и просто сказал мне: «Вот моя жена. Мы пока поживем в этой комнате». Собственно, даже разрыва не было. Мы просто самоуплотнились, удовольствовались двумя комнатами вместо трех. А он… Он был верен себе, и ты была верна ему. Ты восхищалась его загадочным хамством и общалась на кухне с нашей новоявленной соседкой, его женой. Я тоже общалась с ней, не могла не общаться, она была моей подругой. А я была пройденным этапом в его самоутверждении. Он успел понять по твоему поведению: папа профессор все равно поддержит его, даже перестав быть его тестем. Тем более поддержит. По соображениям высшей объективности. По требованиям интеллигентской морали. Аморально продвигать своего зятя, и аморально не продвигать бывшего зятя. Вот вы с папой и продвигали таинственного самородка. Он защитил диссертацию раньше меня. Правда, ученый из него не получился, но зато он организатор производства, ученая степень в таком деле тоже не мешает по нынешним временам. Согласись, мама: я примирилась со своей участью, я никому не устраивала сцен. На этот раз даже мама ничего не знала. Я уже научилась обходиться без мамы в таких случаях. А ты, моя Секундочка, опять не родилась, хотя… хотя… хотя мне так тебя хотелось уже тогда. Не веришь? Что ж, у тебя есть все основания не верить мне. Тем не менее — это правда. Правда хорошо, а счастье лучше, правда? (Смотрит на часы.) Как быстро ты проходишь, Секундочка! Но, в конце концов, ты-то остаешься, всегда остается хоть секунда, и то хорошо, дорогой мой секундант. Сколько раз я избавлялась от тебя, но ты всегда при мне, к несчастью. Ты к несчастью, моя Секунда, несчастье мое… Почему я не сказала ему о тебе? Не знаю… Не сказала, и всё. Ему ведь было не до нас с тобой. А так я все-таки отомстила: отняла тебя у него… и у себя. Он же тебя не достоин, пойми, доченька! А я достойна? Нет, я не стбю даже секунды. Наконец, мы разменяли нашу квартиру и оказались втроем в двухкомнатной. Я чувствовала себя виноватой перед родителями и решила взяться за ум, сократичка несчастная. Меня обуяло рвение к учебе. Именно к учебе, а не к науке, сказывалось его влияние. Я вознамерилась показать ему, что я не хуже. Целые вечера просиживала в библиотеке. Конечно, кроме химии, почитывала еще кое-что. Иначе я была бы не я. И к библиотеке я приспособилась, так сказать, нашла себя. Представляешь себе, где? В курительной комнате. Ты-то знаешь, я не ахти какая курильщица, он только в колхозе меня приучал, а потом ему было наплевать на меня. Я не столько курила в курительной, моя милая, сколько прислушивалась к тамошним разговорам. Разговоры были интересные. О том, о сём. Об экологии большей частью, но и об инопланетянах, об экстрасенсах, иногда даже о правах человека (вполголоса, конечно). Ну и о сексе тоже говорили (чуточку погромче). Постепенно я освоилась в курительной. И ко мне там привыкли, перестали стесняться. И вот я увидела, кто там властитель дум. В каждой курительной есть свой властитель дум. Там это был он, бесспорно. Из себя невзрачный. Прямо скажем, прямая противоположность моему прежнему. Говорил редко да метко, а я и уши развесила. Вот уж кто курил, так это он. Как самовар, дымил. В одном романе я читала, как привлекает юную девицу мужской запах табака. Чего другого, а это было. До сих пор стоит мне вдохнуть табачный дым, и он мне мерещится. Весь прокуренный был. Кажется, пиджачишко поношенный обсыпан пеплом, и волосы в пепле. Так у него выглядела седина. Ему было далеко за тридцать и недалеко до сорока. Молодиться он не пытался, наоборот, подчеркивал свой возраст. Маститый мастер мистерий… Как от него все-таки табаком пахло! Я и моего теперешнего полюбила за этот запах. Жаль, что он курить бросает, право! Может, уже бросил… И меня бросил… (Смотрит па часы.) Я же окурок в губной помаде.

Ничего не поделаешь: мужчины любят, когда их внимательно слушают. Перед этим не может устоять ни один. Любая дурнушка может обольстить любого красавца, если у ней хватит терпенья дослушать его до конца. А я, понимаешь, слушала его. Представь себе, мне было интересно. Может быть, это был способ отлынивать от занятий химией. Я слушала, как он говорит о проблемах современного человека, и он, избалованный всеобщим вниманием, обратил внимание на меня. Я спросила: «Что же, по-вашему, человек человеку нуль?» «Нет, — ответил он, — nihil, а не нуль, nihil — это всё, только с минусом». И вызвался проводить меня. И называл с тех пор «Ненуль», Нинуля. Лёля-Ляля-Лиля, и Нинуля тоже. Я с самого начала понимала, что он интеллектуал, а потом узнала, что он философ, а философия — это не профессия, а способ существования. Он предложил мне дать почитать Хайдеггера, и я поехала к нему. Жил он в центре, но в коммунальной квартире, в комнатушке. Там все шло как по писаному Там я и обрела всё с минусом.

Доченька, это же тема, старая, как мир, — ехать к одинокому мужчине и оставаться с ним наедине. Или ты не согласна? Для вашего поколения это проще? Говоришь, не проще? Так я и думала. Каждое поколение решает эту проблему по-своему, но более или менее неудачно. Возьмем хотя бы проблему юбки. Разве это только вопрос моды? Ты согласна, что нет. Кстати, судя по твоей юбочке, мини-юбки опять входят в моду. Или я ошибаюсь? Впрочем, длинная юбка с разрезом до пояса стоит мини-юбки. Разве юбка — только предмет туалета? Нет, извини меня, юбка — это ты сама, твой социально-биологический статус. Наш подол — знамя извечной женской уязвимости. Это же особая техника — оправить юбку наедине с мужчиной, своего рода предварительная или, чаще, запоздалая декларация не знаю чего, независимости или зависимости, последнее вернее. По крайней мере, мужчина, глядя на то, как ты это делаешь, полагает, что ты предлагаешь ему вести себя определенным образом. Бог мой, как трудно говорить на такие темы даже со своей родной Секундой. Говорят, это пошлость, и, если угодно, это действительно пошлость, но действительно, как это надо делать: так? так? или так? Что ты мне посоветуешь, дорогая? Носить брюки? Но брюки тоже обязывают. Они обязывают снимать их по первому требованию или даже проявлять известную предупредительность в этом вопросе. А я, видишь ли, была в юбке, причем в мини-юбке, по тогдашней моде, и «он снова тронул мои колени почти недрогнувшей рукой». Ты, конечно, читала Ахматову? А он был нормативен в каждом своем слове и в каждом движении. Дескать, если я так делаю, значит, так и должно быть, и ты отсталая дура, если не понимаешь этого. Категорический императив современности. Кстати, именно он объяснил мне, что такое категорический императив. Категорический императив, видишь ли, заключается в том, чтобы твое поведение могло стать закономерностью во всех аналогичных ситуациях. Интересно, что сам он подвергал критике понятие «категорический императив» как субстанциалистское, если не ошибаюсь. У него выходило, что закономерность несовместима со свободой, а свободу нужно всегда выбирать, даже если свобода — абсурд. Такой вот нормативный абсурд, категорическая свобода. А его рука у меня на колене, и она уже продвигается дальше по чулку, и ты не думай, что он все время говорит, нет, он делает паузы, и паузы еще весомей слов, паузы-узы, дескать, ты из тех избранных, которые понимают, что такое свобода, и нет нужды объясняться по такому низменному поводу, и даже нет нужды что-нибудь обещать. Мол, я тебя слишком уважаю для этого. Короче говоря, прелюдия на высшем уровне. Легко себе представить, чем это кончилось. Признаюсь, до последнего момента я этого не ожидала. Он же мне объяснял, что такое пограничная ситуация. Только в метро я задалась вопросом: в кого ты превращаешься, ли-ли-ли, ля-ля-ля? За кого он тебя принимает? Ты, Ненуль? А что если ты для него безразличней нуля? Три или четыре вечера подряд я не приезжала в библиотеку. Потом все-таки поехала. Добросовестно занималась в читальном зале, но все-таки потащилась в курительную. Он меня ждал там. И все повторилось, как по нотам, только тема философской беседы была другая: кажется, бытие для смерти. И пошло, и пошло… Правда, от занятий он меня не отвлекал, к нему я ездила раза два в неделю, не чаще, Пожалуй, я даже стала собранней и сосредоточенней. Работала над дипломом вовсю. Этим и объясняла маме мои отлучки по вечерам. Мама, ты догадывалась, что в действительности со мной происходит? Где я бываю? С кем? Неужели нет? Ох, неправда! Я бы на ее месте заметила, доченька, какая ты стала скрытная. Но ты, мама, молчала, и мне в твоем молчании чудился упрек. Упрек в том, что я не удержала такого мужа (так ты мне однажды сгоряча сказала), упрек в том, как я теперь живу (и с кем, с кем!). Впрочем, не исключаю: это была просто моя виноватая мнительность. А вообще это было не худшее время в моей жизни. Я усиленно готовила диплом и тешилась мыслью, что я не какой-нибудь синий чулок, что у меня все-таки есть личная жизнь, сакраментальное выражение для современной женщины. А у тебя, Секундочка, есть личная жизнь? Совсем без нее нельзя, поверь мне, здоровье требует. Однажды я слышала, как одна лотошница говорила другой: «Мужику что, он напьется и спит, и ему хоть бы вообще баб не было, а женщине это для обмена веществ нужно». Так что в смысле обмена веществ у меня было все в порядке, и это придавало мне некоторую уверенность. Моя уверенность пахла табачным перегаром, как и философия, но все-таки я отлично защитила диплом, и меня даже приняли в аспирантуру. Вот тебе и сократичка! На-ка, выкуси, мой залетка! А он предложил мне поехать с ним отдохнуть в Юрмалу. Я немножко смутилась. До сих пор мне даже нравилось, что с ним не нужно расписываться, во-первых, так современнее, а во-вторых, не нужно его прописывать, квартира целее, она у нас и так всего-навсего двухкомнатная по моей вине. Да, мама, да, я никогда не забывала об этом. Но тут… надо куда-то ехать с ним, жить с ним на людях… Однако его категорическая императивность уже оказывала на меня неотразимое влияние. Нужно выбирать свободу, даже если свобода — абсурд. А что, в сущности, особенного? Или я себе комнату отдельно от него в Юрмале не сниму? Родителям я сказала, что поеду отдохнуть недельки на три, они не возражали, и мы поехали. Должна тебе сказать, Секундочка, он не проигрывал при более близком знакомстве. Его нормативность срабатывала безукоризненно. Он вел себя так, что всегда знаешь, как самой себя вести, находка для кисейной кисы. Оказалось, мы приехали в Юрмалу гостить у друзей, и никакой отдельной комнаты я, разумеется, не сняла. Оказалось, что он величина, его все знают, он работает над монументальным исследованием «Экзистенция в социуме». Знаешь, Секундочка, что такое «экзистенция»? Это человеческое существование, вернее, сам человек в своем существовании. А социум — это, грубо говоря, общество, но попробуй скажи «Личность в обществе», и вся проблематика сразу исчезнет. То ли дело «Экзистенция в социуме»! Современное мышление — это термины, термины и термины! Поняла? А я поняла, что денег у него нет. Пока мы гостили у друзей, расходов практически не было, а потом мне пришлось телеграфировать родителям, чтобы выслали денег на обратный билет, на два билета, как ты понимаешь. С вокзала я поехала прямо к нему и впервые увидела рукопись «Экзистенции в социуме», несколько монументальных папок. Оказалось, что он давно уже нигде не работает, уволен за самобытную философскую мысль, живет случайными заработками, то заметка в журнале, то перевод. А как же иначе жить мыслителю в наших условиях. Надо делать свой выбор! Нормативная свобода! Я поехала домой и сказала родителям, что ухожу из аспирантуры, поступаю на работу, так как выхожу замуж. Прости меня, мама, но я не могла иначе: надо было дописывать «Экзистенцию в социуме», а на мою аспирантскую стипендию мы бы не прожили вдвоем; на вашу помощь я не позволяла себе рассчитывать; я нашла для себя подвиг, служение, послушание, по-православному говоря, Секундочка, а ты православная? (Крестится.) Что такое секунда, если Бога нет? Он, правда, говорил, что религиозная экзистенция еще трагичнее в своей заброшенности ввиду своей несоизмеримости с проблематикой Божественного бытия. Так вот я и поступила на завод, и мы стали жить-поживать… у него в коммунальной квартире. Соседки уже раньше привыкли ко мне. Они не ожидали, что он на мне женится, и даже растрогались, когда это произошло. Моих родителей мы навещали. На этот раз он нашел общий язык с папой, а не с мамой. Папа достиг того возраста, когда пора подумать о душе или об экзистенции на худой конец. Не спорь, мама, я знаю, ты предпочитала моего первого, с этим ты только вежливо мирилась, и все спрашивала меня по телефону, когда он устроится на работу. Но он же работал над «Экзистенцией в социуме». Я служила его призванию и преклонялась перед ним даже в постели. Я и не подозревала, что в своем самоотверженном служении теряю очередного мужа. Знаешь, доченька, как это вышло? Он, оказывается, давно уже подал на выезд, и тогда ему отказали. А тут вдруг появилась его статья в зарубежном философском журнале, и его отпустили. Нужно отдать ему справедливость, он звал меня с собой, но где же он был, когда я на завод оформлялась, у меня же допуск к секретной документации, кто меня отпустит? И мы решили, что я приеду к нему потом, когда срок допуска истечет. Но, по правде говоря, моя Секундочка, я бы все равно с ним не поехала. Скажешь, патриотка? Пожалуй, что и так… Но нечего мне становиться в позу. И здесь-то я сократичка, а там бы я не имела права даже на пособие по безработице, К тому же папа был смертельно болен, а как бы я его оставила. И тебя, моя Секундочка, я не оставила. А ты уже была, но я опять ничего не сказала ему. Зачем обременять экзистенцию социумом? Так что вас уже было три у меня. Три девицы под окном пряли поздно вечерком. Три сестрицы, три неточки, три оборванные ниточки.

Между прочим, дорогая моя, наши отношения на этом прервались не совсем. Он, знаешь ли, писал мне оттуда… Время от времени… Знаешь ли, знаешь ли… А сама-то ты знаешь, который час? Пора уже свет зажигать (включает электричество, берет в рот таблетку, надкусывает, выплевывает). Тьфу, какая гадость! Врешь, не хуже, чем все остальное! Ты проглотишь их, ты же все проглатываешь. Надо только запить их… А не лучше ли растворить в стакане воды? Нет, запретный плод вкушают, с проглотцем, так сказать, как и кое-что другое. Да, первое время он писал мне и писал довольно искренне, хотя и сохранил свою нормативность, но контекст ее изменился. Вакуум вместо социума, если выражаться в его стиле. Он вроде бы продолжает работать над «Экзистенцией в социуме», обогащает свой труд новыми материалами, а я так понимаю, там тоже не нашлось издателя для его опуса. Экзистенциализм устарел, я слышала. Вышел из моды. И структурализм-то уже под вопросом. И там трудно держаться на плаву. Изредка я ловлю его выступления по радио. Он явно повторяется, что есть, то есть. На разные лады превозносит свободу выбора. Этим он и меня достал в свое время. Пока есть альтернативы, варианты, вариации, он экзистенция, спору нет. А когда нет выбора, когда выбор сделан, что он такое? Структуральная единица в социуме, штатная единица, как я (пока еще). А может быть нуль? И есть ли у него там такая Ненуль, как я? Боюсь, что нету… А он все так же много курит. По радио табачным перегаром пахнет, когда он говорит. Знаешь, чем это кончается, милый мой? Лучше сидел бы по-прежнему дома, то есть у меня на шее, место надежное. Я ведь ни о чем другом и не мечтала. А ты бы, наша Секундочка, уже училась бы в школе. Постой, может быть, он сейчас по радио говорит? Хоть его голос услышать, и то хорошо. Нет, моя милая, ты сегодня исполняешь партию человеческого голоса… Кокто-Пуленк… И если есть еще на земле человечество, тебя слушают, ничего другого им не остается. Но радио тоже можно послушать (включает транзистор, женский голос поет):

(Выключает транзистор.) Что, нарвалась, душенька? Ли-Ли-Ли-ля-ля-ля! Не в бровь, а в глаз, чертовка ты подколодная! Свобода выбора… А по-моему это никакая не свобода, когда нельзя не выбирать одно из двух. Выберешь что-нибудь одно, ан нет, ты выбрала новый выбор, иначе свободе конец. Так, что ли? Дурная бесконечность выборов… Осел между двух одинаковых стогов сена оставался свободен, пока не издох. Мой-то прежний анализировал ситуацию этого осла, называл ее парадигмой экзистенции. А если захочется выбрать и то и другое? Или не выбрать ничего? Выбрать ничего? Это и есть все с минусом? А если я вообще не хочу выбирать? Но ты же выбрала жизнь… А вот возьму и выберу смерть. Нет, кроме шуток, Секундочка, как выбирать, если то, что тебе предлагают, одинаково плохо? И потом, откуда мне знать, что хорошо, что плохо, что лучше, что хуже? Если бы мне было хорошо, я знала бы, что мне хорошо, не ошиблась бы. Если бы ошиблась, значит мне не хорошо. Свобода, когда хорошо, и хорошо, когда свобода, это же так просто. Причем тут выбор? Лучше всего блаженство, оно и свободу включает в себя. Но вот в раю было блаженство, но там был и выбор, и ты, голубушка, сделала дурной выбор, выбрала запретный плод. Ничего другого ты с тех пор и не делала. Да, но меня подвел змий. Так-таки уж и змий? Не сама ли ты флиртовала со змием и продолжаешь флиртовать? Разве поэт не объяснил тебе, чем вы со змием занимались? Разве не назвал он райскую змею приват-доценткой, ползучим синим чулком. Тебе предложили познание добра и зла, то есть выбор между блаженством и выбором, а выбор — это выбор между добром и злом. И ты выбрала выбор, то есть зло. Выбор — это зло. До твоего выбора не было добра и зла, было блаженство. Значит, добро и зло в тебе самой, и ты выбрала всего-навсего самопознание. Ты сама для себя запретный плод. То-то и оно, Секундочка. Я была создана для материнства и предпочла ему… что? Самопознание, то есть научную карьеру. Змий шептал мне на ухо: «Будете как боги!» Престижный статус, ничего не скажешь. А разве богини не беременеют? Хотят — беременеют, хотят — не беременеют, на то они и богини. Диана и Афина не рожают в принципе. Стало быть, мудрость бесплодна? Скорбный лик жены бесплодной… Велика мудрость. Но вот выкидышей у богинь вроде бы не бывает, и абортов богини не делают, и к противозачаточным средствам не прибегают. Любопытно, как Диана устраивается в этом смысле с красавчиком Эндимионом, Может быть, запретный плод — противозачаточная пилюля для Евы и наркотик для Адама? Эндимион, говорят, все время спит. И вечный кайф, покой нам только снится! Змий будет уязвлять меня в пяту, а мое семя сотрет голову змию. Одно с другим как-то уж слишком связано, вы не находите? Несколько дней ежемесячно меня уязвляет змий, и я проливаю свою кровь. В Библии это называется: обыкновенное женское… Женщина проливает свою кровь, когда становится женщиной и когда своим семенем стирает голову змию, то есть когда рожает в муках (следствие грехопадения). Делаешь аборт, и тоже проливаешь свою кровь. Наконец, ничего не делаешь, а твоя кровь все равно проливается каждый месяц: проливать свою кровь — обыкновенное женское. Древние считали, что я в эти дни нечиста, даже если невинна. А что если я всегда невинна и всегда нечиста? Почему так, я спрашиваю? Каждый месяц меня уязвляет змий, и тогда я богиня, я не беременею в эти дни никогда или почти никогда (говорят, бывают исключения). Итак, я богиня в мои змеиные дни. Хочешь, Секундочка, я расскажу, какую шутку мои змеиные дни со мной сыграли?

После папиной смерти мама тоже начала прихварывать. Она была намного моложе папы, но как-то вдруг сдала. Врачи предупредили меня, что можно опасаться худшего, и я превратилась в сиделку при маме. Нелегко это было, мама уже вслух винила меня во всех бедах, главным образом в том, что она лишилась любимого зятя, не за кем стало пол подтирать. Теперь я чувствую, Секундочка, я вся в нее; я была для нее такой же секундой, как ты для меня. Секунду всегда секут, на то она и Секунда. Чтобы утешить маму, я решила сдать кандидатский минимум и, представь себе, сдала. Вот тут-то меня и угораздило связаться с диссертацией. Работала я уже не на заводе, а в научно-исследовательском институте, и для меня открывались кое-какие перспективы. Ох, уж эти перспективы! Что такое, по-твоему, диссертация? Скажешь, научная работа? Ошибаешься! Диссертация — это ловушка, в которую попадаешь, когда начинаешь ее для себя сооружать. Мне слишком легко все давалось, и потому ничего не далось. Я могу запоминать и исполнять, а придумывать ничего не могу, иначе бы я саму себя придумала. У меня, видишь ли, хорошая память, так мне всегда говорили. Но мне-то видней: у меня память девичья. Память на секунду, на отдельную секунду. А личность — это, наверное, то, что заполняет промежутки между секундами. Вот этих промежутков для меня никогда не существовало ни в собственной жизни, ни в диссертации. Моя диссертация тоже распадалась на секунды, секунда проходила, диссертация устаревала, а скомпоновать эти чертовы секунды я не умела, помнила каждую, а себя не помнила. Если я — это промежуток между секундами, то я не я, и диссертация не моя. Не клеилась у меня диссертация, понимаешь? А секунды летят. Правда, ко мне они возвращаются; я не исключаю, что нет разных секунд, и моя Секунда одна и та же, но нормальная память соединяет вас, а моя разъединяет, даже тебя ухитряется расчленить. Но я отвлеклась. Маме стало получше, и я вздумала использовать свой отпуск. Шел октябрь, и я на три недели отправилась в Сухуми. Снимала комнатушку в частном секторе. Выпадали хорошие дни, я даже купалась. Знакомств избегала; обжегшись на молоке, дуют на воду. Больше всего мне нравилась кипарисовая аллея в Эшера. Смолисто-хвойный запах, да еще и мандаринами пахнет. Каждый вечер я выходила на берег моря и смотрела, как солнце садится. Такой у меня выработался ритуал: проводы солнца. Каждый вечер я с ним прощалась навсегда, а поутру его возвращение было для меня неожиданностью, подарком судьбы. В пасмурные дни я все равно ходила к морю, и перед тем, как сесть, солнце выглядывало, чтобы снова проститься со мной навсегда. Так я играла с красным солнышком и была, поверишь ли, почти счастлива. Но в игру вмешался еще один партнер. Высокий, очень худой, костюм на нем сидит мешковато. Приходит и тоже прощается с солнцем. Так, по крайней мере, мне думалось, Каждый вечер он подходил ко мне ближе примерно на шаг; я даже вычислила график его приближения, рассчитала, что он подойдет ко мне вплотную послезавтра. И не ошиблась. Когда солнце село, он почти коснулся меня плечом. Я глянула на него вопросительно, если не осуждающе, а он сказал: «Извините, но мы вместе с вами провожали солнце, неужели это не дает мне права проводить вас». Не скрою, мне понравилась эта фраза. В наше время такое услышишь не часто. Современный мужчина или не знает, как подойти к тебе, или начинает ухаживать с места в карьер. А у него была галантность, и было чувство меры: редкое сочетание. Я говорю ему: «Какой смысл провожать солнце? Оно и так никуда не денется». А он: «В этом больше смысла, чем вы думаете. Вернее, делаете вид, что думаете. Если бы вы действительно так думали, вы бы не ходили сюда каждый вечер». «Я хожу сюда каждый вечер, потому что… хочу подышать морским воздухом…» Он: «И в этом вы пунктуальны, как само солнце…» Я: «Солнце уходит, когда я прихожу…» Он: «А я прихожу, когда вы приходите, и солнце приходит к нам снова». Я: «И какая же связь?» Он: «Простая пунктуальность. Основа миропорядка». Я: «Это или слишком просто или слишком сложно». Он: «Крайности сходятся, что и требовалось доказать». Я: «Вы математик?» Он: «Нет, всего-навсего инженер. Но ведь и вращение земли вокруг солнца — инженерный проект, лично для меня образцовый. Даже наша встреча в нем предусмотрена». Я: «Ваша предусмотрительность заходит чересчур далеко». Он: «Я признаю только одну разновидность непредусмотренного: непредусмотренное счастье, но оно возможно лишь тогда, когда предусмотрено все остальное». Мы говорили и шли. Оказалось, что он уже провожает меня… до калитки. И так каждый вечер. Дальше он не заходил. Эти проводы солнца даже начали настораживать меня. К чему эти регулярные встречи? Неужели он ждет, что я проявлю инициативу? Целые дни напролет я думала о том, что было вчера вечером и что будет сегодня. Я перебирала его слова, взвешивала их, любовалась ими. Поэтому я до сих пор помню каждое его слово. Да, да, не удивляйся, Секундочка; моя хваленая память не подводит меня… К сожалению… Или к счастью… Хорошо счастье, нечего сказать. Да, такое вот счастье, и на том спасибо. Помню, как он сказал: «Слава Богу, в Солнечной системе не бывает аварий, но кто поручится, может быть, и там они не исключены». «Если бы кто и мог за это поручиться, то разве только Бог…» (Моя реплика, разумеется.) Он: «А вы уверены, что у Бога не бывает неудач? Не просчитался ли Бог, вверив нашей ограниченной предусмотрительности слишком многое?» Я: «Что же такое нам вверил Бог?» Он: «По-моему, Бог доверил нам предотвращение аварий». Я: «Не злоупотребляете ли вы словом: авария? Авария в Солнечной системе — это уже не авария, это катастрофа». Он: «Для меня любая авария катастрофа». Нельзя сказать, что он со мной разоткровенничался, он был поразительно, беззащитно откровенен с первых же слов. Я думала, он говорит мне комплименты, а он просто был рад возможности высказать вслух свои мысли. Я была для него возможностью, понимаете? Я возможность, выше этого я никогда не поднималась, И невозможное возможно, — странная, загадочная строка. Наверно, только невозможное-то и возможно. Но как это ужасно: навсегда остаться голой возможностью! Смотрите: Вот она я, Возможность. И слово-то «возможность» женского рода, не то что бесполое «осуществление». Да, но он-то искал как раз невозможности, голубушка. Невозможность аварии — вот к чему он стремился. Легко сказать! Чуть ли не на практике еще он видел аварию самолета. Ни за что не хотел описать мне то, что он видел. «Не надо этого никому знать, кроме тех, кого это касается, — говорил он, и особенно тебе не надо это знать». Мы были уже на «ты», понимаешь? Как-то само собой так вышло. У меня с ним всё выходило само собой, кроме… кроме тебя, Секундочка. Так вот, он увидел аварию самолета и хотел поменять профессию, но раздумал. Счел это трусостью. Напротив, он поставил себе цель в жизни: сделать аварию самолета невозможной. Пусть в самолете срабатывает специальное устройство, чтобы самолет не взлетал, когда есть вероятность аварии. И он начал разрабатывать такое устройство, но его на смех подняли, едва он заикнулся об этом. «Да у нас тогда ни один самолет не взлетит, — урезонивали его, — Аэрофлот ликвидировать придется за ненадобностью». А он стоял на своем. Ему говорят: «У нас нет никаких гарантий, что шар земной не потерпит аварию в своем полете, а ты хочешь дать такую гарантию самолету». «Если мы создадим такую гарантию для самолета, мы создадим ее и для земного шара. Гарантии — дело наживное», — парировал он. Его засыпали аргументами. Не трудно доказать: авария самолета не от одного самолета зависит. Тут качество стали играет роль, и оптика, и горючее. Да, да, горючее, милая моя истеричка, институт синтетического топлива! Но и этого мало. Есть еще пресловутый человеческий фактор, то есть, говоря приблизительно, «летчик». Что он ел на обед, например, как он вообще питается. Так что и от продовольственной программы зависит безаварийный полет. Тут и урожайность, и механизация сельского хозяйства, и химизация. А куда экологию девать? И от нее никуда не денешься. Вот и пришел он к выводу: «Авария самолета возможна, потому что в России невозможности нет». Старая острота, у Лескова она где-то встречается, но какая актуальная, согласись. Это как раз то, что теперь называют «застоем». Что же прикажешь делать: Россию исправлять? Пустяки мелешь, душечка, это называют активной жизненной позицией, гражданственностью, а на самом деле это маниловщина или, точнее, утопическое прожектерство. От него тоже аварии бывают, от прожектерства-то, от него-то преимущественно и бывают. Дошло, голубушка? Россию исправлять нечего; не Россия, а мы неисправны, каждый из нас подготавливает аварию. Когда терпит аварию твоя отдельная маленькая жизнь, ты подготавливаешь множество других аварий, из которых слагается авария всемирная. «Что ж, ты всё исправлять берешься?» — спрашиваю. «Нет, — говорит, — в том-то и штука: за всё браться значит ничего не делать. Беда, коль пироги начнет печи сапожник. Моя задача предотвращать аварию на моем месте, а свое место должен досконально знать каждый, не исключая Самого Господа Бога. У него тоже Свое место. Каждый за себя, один Бог за всех, — в принципе, это правильно, толкование только укрепилось неверное». «Ну а ты бы изобрел что-нибудь», — говорю. Я тогда еще не знала, сколько за ним патентов числится, он об этом говорить не любил. Усмехнулся в ответ: «Время изобретателей-одиночек прошло, — говорит, — изобретатель-одиночка — такая же бессмыслица, как мать-одиночка. Каждый на своем месте изобретателем должен быть, иначе на свет родиться не стоило», Потом только рассказал мне: не подписал он один проект, счел его аварийным, не подписал другой проект и пе: рестал продвигаться. Неперспективный работник… Тогда ведь в моде было дерзание. Отсюда и аварии. И сам он аварии не избежал, от него жена ушла. Кому неперспективный нужен. Жена ушла, а сын с ним остался. Сын кончил десятилетку в этом году, на заводе работает, в армию готовится. «Как же ты его одного оставляешь», — говорю. «А он этот месяц с матерью общается. Не хочу мешать ему Да и вообще он у меня самостоятельный. Ты с ним подружишься, вот увидишь». Ах да, я не сказала тебе: к тому времени мы с ним решили пожениться… Он пришел на проводы солнца с букетом роз и сделал мне предложение по всей форме. Я говорю: мне надо подумать. Больше из кокетства, для модели, так сказать. Но думала я недолго, на другой день сказала «да». Проводили мы солнце и меня проводил он… до калитки, не дальше. Очень мне хотелось впустить его, но раньше времени начались мои змеиные дни, обыкновенное женское, особенно мучительное тогда. Я даже к врачу собиралась, но отложила до Москвы: у меня уже был билет на самолет. А ему даже нравилась моя неприступность. Один-единственный такой мне встретился: такой современный и такой старомодный. Я впервые в жизни себя с ним чувствовала невестой и поневоле вела себя как невеста. Богиня да и только. Но ведь богиня-то ценой грехопадения. Что и говорить, змий знал, что делал.

Я вернулась в Москву, он должен был вернуться через три дня. И представляешь себе, на четвертый день утром звонит мне на работу. Встретимся? Встретимся! В пять часов вечера у памятника Пушкину Я примчалась туда без четверти пять. Такси взяла. Стою, жду. Дождь со снегом идет. Ну, думаю, на этот раз мы действительно проводили солнце. Пять часов, его нет, полшестого, его нет. Шесть часов, его нет. До восьми часов я там дрогла одна, уже милиционер на меня коситься стал.

А дома мама лежит больная, я не накормила ее ужином, и, пожалуйста: ей стало хуже. Три дня я выдерживала характер, потом не выдержала. Он мне только свой домашний телефон дал, служебного не дал. Набираю номер, никто не отвечает: в трубке редкие гудки. Еще раз набираю, то же самое. Веришь ли, до полуночи набирала номер: редкие гудки, редкие гудки. И во сне у меня в ушах… редкие гудки. И повадилась я набирать этот номер каждый вечер до полуночи. Действительно, Кокто, как-то. Даже говорить стала в ответ на редкие гудки: Oui, mon cheri… Oui, топ cheri… Oui, топ cheri… Не то воркую, не то вою. Мама спрашивает: «С кем ты по-французски разговариваешь?» «А у меня, — говорю, — знакомый француз; он при нашем институте консультант, я у него вместо переводчицы». Мама говорит: «Видишь, как хорошо, что мы тебе учительницу французского языка приглашали. В крайнем случае с языком проживешь и без степени». Она все не могла примириться с тем, что я диссертацию не защитила. «А как зовут твоего француза?» — спрашивает. Я и отвечаю: «Этьен-Рене-Франсуа». «А как фамилия?» «Плантард де Сенклер, — говорю. — Он то ли маркиз, то ли виконт. Род очень знатный, но обедневший. У него замок в Тулузе». «А он часом не женат?» — мама-то спрашивает. «Холостой, мамочка, и, знаешь, мне предложение сделал». Мама ничуть не удивилась. «Вот и дождалась ты, — говорит, — заморского принца. Вот умру я, недолго ждать-то, ты и выходи за него, только на всякий случай гражданство сохрани». И принялась она меня каждый вечер расспрашивать про Этьена-Рене-Франсуа и учить, как вести хозяйство в Тулузе, чтобы все было не дорого, но шикарно. Наконец, устала я ей рассказывать и говорю: «Мама, он прямой потомок Лоэнгрина и Эльзы Брабантской». И поставила ей пластинку с арией Лоэнгрина. А моя мама: «Доченька, как же все сбывается. Ведь мы с папой как раз в Большом „Лоэнгрина“ слушали, и после этого ты родилась». И я ей каждый вечер ставила долгоиграющую с «Лоэнгрином». Она про Грааль слушает, а я слушаю… редкие гудки. Так мама и умерла под арию Лоэнгрина: «Замок стоит, твердыня Монсальват». После похорон вошла я в пустую квартиру, не пила, не ела, набрала номер и ушам своим не поверила: вместо редких гудков голос: «Да?» Я собралась с духом и говорю: «Можно такого-то?» «Его нет», — отвечает голос. «А когда он будет?» «Никогда его не будет». «Как?» «Он умер. В автомобильной катастрофе погиб». «Когда?» Голос назвал мне число, когда я ждала его у памятника Пушкину. И частые гудки после этого. Трубку повесил. Потом я узнала: он ко мне ехал на своей машине и разбился вдребезги, замечтался, видно, вспомнил, как мы солнце провожали. Выходит, и в его смерти я виновата. Вот с ним у меня не было тебя, моя Секундочка. Змей подвел. Так я и осталась его невестой, богиней. Если бы навсегда… Но тебя ведь не может не быть, Секунда, ты все равно приходишь.

На другой день (было как раз воскресенье) утром набираю тот же номер. Опять слышу тот же голос: «Да?» «Вы его сын?» — спрашиваю. «Да». «Он поручил мне кое-что вам передать». «Что?» «Это не телефонный разговор. Надо бы нам встретиться». «Когда?» «Да хоть сегодня у памятника Пушкину через час». Кое-как оделась, причесалась, беру такси, лечу. По дороге спохватилась: а как мы узнаем друг друга? Ну думаю, мне его сына не узнать! Хоть бы посмотреть, какой он. И представь себе, сразу узнала его. Стоит, ждет. На том самом месте. У памятника. Не то чтобы вылитый отец, а похож. Подхожу, не знаю, что сказать. Он спрашивает: «Это вы?» Говорю: «Я». Говорит, как лорд Фаунтлерой: «Пойдемте куда-нибудь». Зашли в кафе, сели за столик. Сидит он напротив меня и смотрит вопросительно. Я помолчала минутку-другую и говорю: «Ваш папа говорил мне, что мы с вами подружимся». Лучше бы он просто заплакал в ответ, честное слово. Нет, посмотрел исподлобья и только губу закусил. Вылитый отец. И стали мы с ним встречаться все чаще и чаще. Каждый вечер встречались. И по выходным тоже. Очень ему одиноко было без отца. Словом не с кем перемолвиться. Мать была занята тем, что две однокомнатные квартиры меняла на одну двухкомнатную, да и продолжала она, что называется, свою личную жизнь. А мы ходили в музеи, на выставки, на концерты. И разговаривали, разговаривали. Развитой мальчик был. Весь в отца. Я заметила, что ему лестно со мной на людях появляться. Как-никак взрослая женщина, но еще молодая и недурна собой. Подошло время ему призываться. И устроили его друзья прощальную вечеринку на даче. С девочками. Как мы когда-то. Только не осенью, а весной, на первое мая. А он стеснительный был, и у него с девочкой не получилось, и та его при всех на смех подняла. Мне он, разумеется, никогда ничего не рассказал бы, но я взглянула на него и угадала. Не идти же, думаю, ему в армию с такой травмой. Бог знает, что может случиться, И пригласила я его к себе домой. В первый раз. Свой уголок я убрала цветами, и у него всё со мной отлично получилось. Ожил мальчик. Стал даже чересчур уверен в себе, что мне меньше нравилось. Но я подумала: возрастная эйфория, пройдет. Да и недолго гулять ему осталось. Забрили его, что называется, и отправили на Дальний Восток. Мы с ним аккуратно переписывались, но ни в одном письме я не писала, что со мной. А было о чем писать. У меня не заржавеет. Ты-то состоялась, моя Секундочка, доченька, и мне опять пришлось избавляться от тебя. Ты спросишь, что же мне помешало на этот раз? Ведь я могла бы просто родить тебя, и отчет мне давать было некому Что мне помешало? Во-первых, память. Не могла же я родить ему внучку когда хотела от него дочку. Так-так, а не помешала тебе память переспать с его сыном? Но ведь я хотела как лучше, хотела помочь ему и помогла как умела. Тоже память… Память, память! Неправильно ударение ставишь! Не память, а помять, помять, помять! Видишь, как я помята! Но не могла же я, согласись, навязать ребенка этому ребенку. Он же воображал, что я жду его. Ну и пусть бы воображал, а у тебя действительно был бы ребенок, и от него, от него, все-таки от него, подумать только! Но что же я была бы тогда: мать-одиночка! А вот это деловой разговор. Это во-первых, во-вторых, в-третьих и в последних: страх, нет, даже не страх, лень! Нет, не лень, хуже: назовем вещи своими именами: диссертация! диссертация! диссертация!

Господи Иисусе Христе, Сыне единородный безначального Твоего Отца, Ты сказал самые прекрасные слова из всех слов, сказанных на земле: «Ей много простится, ибо она много любила, а кому меньше прощается, тот меньше любит». Прекрасные слова, но какие загадочные, Господи! Или они слишком откровенны для нашего ума, привыкшего к обинякам и недомолвкам? Кому меньше прощается, тот меньше любит? А кому совсем нечего прощать, тот совсем не любит? Ты, например, Ты безгрешен, и Тебе нечего прощать, неужели же Ты не любишь? Но ведь Бог есть Любовь, и что же Ты такое, если не Любовь? Так, может быть, сама Любовь непростительна? Или мир непростителен для Тебя? Зачем, Господи, Ты сотворил мир, где меня никто не любит? Зачем Ты сотворил мир, где я убиваю своих нерожденных детей, Твоих детей, Господи! А если бы у Твоей Пречистой Матери не было Иосифа, и она поступила бы с Тобой, как я? Что, если каждый неродившийся младенец — это Ты, Господи? Верю, Ты простил бы Ей, так прости же и мне. Ты взял на Себя все грехи мира, который Ты сотворил, иначе Ты не сотворил бы его. Ты пошел на крест, потому что признал: Ты виноват в том, что сделаю я, и Ты прав, потому что любишь больше всех. Чем больше прощаешь, тем больше прощается Тебе; чем меньше прощаешь, тем меньше прощается. А больше всего прощает Любовь, значит, и в прощении больше всего нуждается Любовь. Вот она, Твоя суть, Господи! Вот он, Твой крест, Господи! Но как же я, тварь, смею прощать моего Творца, моего Отца? А зачем же иначе Ты сотворил меня? Или я никого не любила? Просто мной пользовались? Нет, я любила, я в каждом любила Того, кем никто из них не был, разве только один, и тот погиб в катастрофе, которую хотел предотвратить. Это дьявол сделал, он кат, отсюда и катастрофа. Я люблю Того, кем никто из них не был, и люблю Ту, которой не родила. А тебе много ли прощается, моя Секундочка? Много ли ты любишь? Умеешь ли прощать? Но ты некрещеная! Подкидышей крестят, не крестят выкидышей. Вот что надо мне прощать, ибо я много возлюбила.

А мальчик служил и воображал, что я его жду. Отслужил и прямо с вокзала приехал не к матери, а ко мне. Не скрою, я была сначала даже тронута, но тут же разочаровалась. Слишком он изменился, и к худшему, по-моему. Вел себя, как этакий грубоватый ветеран, берущий продукты без очереди, только продуктом была я, и он пытался взять меня нахрапом, как свою законную добычу. Пришлось дать ему от ворот поворот. Не то чтобы я выставила его из квартиры, но осадила его довольно решительно, и самоуверенность с него как рукой сняло. Пытался извиняться, напрашивался на ночлег, но я отправила его к матери в прямом и в переносном смысле. Надеялась, что это пойдет ему на пользу. Не тут-то было. Он принялся звонить мне домой и на работу. Я бросала трубку, а он подстерегал меня у дверей. Я ехала после работы в библиотеку, он тащился за мной и провожал меня до квартиры, пока я не захлопывала дверь у него под носом. Я надеялась, что, в конце концов, ему надоест и он отстанет. Пробовала говорить с ним по-хорошему. Напоминала, что я старше его на десять лет (на двенадцать, нечего лукавить, милая). А он ходил за мной, как пришитый, и грозил, что убьет его. Догадываешься кого, Секундочка? Теперь я понимаю: у него, действительно, никого в мире не было, кроме меня. Мое же воспитание сказалось. И папочкино тоже. Но тогда я всерьез начала бояться скандала. Тем более что мне начала звонить его мать, грозила, требовала оставить в покое ребенка. Конечно, в растлении малолетних меня не обвинишь, поскольку речь шла о малом, отбывшем действительную военную службу, но письмо на работу меня тоже не устраивало… по многим причинам. Вроде бы он стал реже попадаться мне на глаза. Потом совсем исчез. Я даже забеспокоилась. Хотела позвонить, но думаю, опять задурит. Может быть, за ум взялся, забыл меня. Да и на мать бояласьнарваться, они жили вместе, в желанной двухкомнатной квартире. Представляю себе, как он мешал ее личной жизни. Вдруг получаю повестку. Меня вызывают к следователю. Иду сама не своя. Чуяло мое сердце: он что-нибудь натворил. Так оно и было. С компанией наркоманов связался. В квартире был обыск. Нашли у него и травку, и колеса, и прочую дурь. Мать показала на меня, дескать, я его вовлекла. Следователь явно подозревал меня, допрашивал по всей строгости. Слава Богу, никаких доказательств у него не было, и на суд я попала как свидетельница, а не как обвиняемая. А то уж совсем было в тюрьму собралась. Думала, может, оно и к лучшему, мне там самое место. Вот изменят законодательство в кое-каких интимных пунктах, и мне тюрьмы не миновать. Но мой сокол категорически отказался давать показания против меня. Отцовская порода дала себя знать. Этим он даже новые подозрения на меня навлек. Адвокатесса прямо так и спросила, имела ли я интимные сношения с подсудимым. Что мне было делать? Я не отрицала, даже не напомнила, что это было три года назад. Суд приговорил его к принудительному лечению, а мне вынес частное определение. Пришло оно на работу, но у меня к тому времени уже был высокий покровитель. Он эту историю замял. До моего прошлого ему дела не было. Сам видел, что не девочка. А в других отношениях я его вполне устраивала; тогда, по крайней мере.

Ты догадываешься, Секундочка, о ком я говорю? Да, да, о моем нынешнем. Может быть, и он теперь уже прежний, похоже на то (смотрит на часы). Я вот который год ломаю голову, что он за человек, и невдомек мне, хоть ты тресни. Одно могу сказать: современный он человек и отнюдь не старомодный в отличие от… кое от кого. Это-то и страшно, Секундочка моя! Никогда не знаешь, чего от него ждать. Он, действительно, не придал никакого значения той истории с мальчишкой, а застал меня однажды, когда я слушала по радио того… помнишь — «Экзистенция в социуме»… так, поверишь ли, рвал и метал. Дескать, мало того, что я не забыла своего прежнего, я вражеские голоса слушаю, значит, сама к нему за рубеж собираюсь, а у меня допуск, чуть ли не государственной изменой это пахнет. Дескать, не только ему я мысленно изменяю, но и Родине. Как будто он моя Родина. А сам, небось, ни одной зарубежной командировки не пропустит, месяцами там торчит и такие анекдоты рассказывает в своем кругу… Ну да ладно.

Мне все равно не собрать на него столько материала, сколько он на меня собрал. Не знаю, кого он любит: меня или материал, на меня собранный. Без компрометирующего материала он бы до меня не снизошел, но боюсь: если материала накопится слишком много, он меня тоже бросит. Я для него материал. Весь мир для него — материал. Он же отвергает в принципе высокие материи. Мир материален, потому что всё в мире — материал, из которого он делает всё, что считает нужным, то есть одно: карьеру. Кара — карьера, карьера — кара. Что ты каркаешь? Где ты это вычитала? Опять цитата? Твоя проклятая память напичкана цитатами. Сама ты цитата! А ты, Секунда, ты не цитата? Основная функция совести — цитировать. И с отвращением читая жизнь мою… А у него есть совесть, как ты думаешь? Есть ли совесть у современного, отнюдь не старомодного деятеля? Знакомы ли ему змей сердечной угрызенья? Вряд ли… Он может беспокоиться, тревожиться за свое положение, но мучиться совестью? Не представляю себе… Для него нет греха, только ошибка. Он ни в чем не уверен, отсюда его самоуверенность. А ты уверена, что ты не ошибаешься? Хорошо ли ты его знаешь? Мне ли не знать его? Он был моим научным руководителем. Он показал мне, что такое научная работа. Несколько вариантов моей диссертации забраковал, несколько диссертаций, в сущности. А почему забраковал, ты помнишь? Потому что они устаревали. А почему они устаревали? Потому что их данные успевал использовать он. Я-то знаю цену его достижениям. Даже иностранцам научился пускать пыль в глаза. Весь мир для него — материал, а материал — это пыль, которую пускают в глаза, так что глаза в свою очередь становятся материалом, то есть пылью для других глаз. Нет, он не промывает мозги, он их пудрит, и от мозгов остается пудра. Вот вы покупаете патенты? Знаете ли вы, что вы покупаете? Спросите меня. Да, небольшим количеством топлива он приводит в движение мощные агрегаты, это выглядит очень эффектно и привлекательно, а вы знаете, во что обходится такое топливо? Не верьте его сметам, его экономика экономна только на бумаге, фактически все это стоит дороже в десятки, в сотни раз даже в денежном исчислении, не говоря уже о человеческих жизнях, включая мою и ту, что во мне. А вы знаете, с какой легкостью воспламеняется это небольшое количество топлива и какими пожарами грозит? А вы знаете, как оно взрывается? А вы знаете, какую коррозию оно дает и с какой быстротой от него изнашиваются механизмы? Я уже не говорю о том, как оригинально оно отравляет воздух, Я сама исследовала его отравляющий эффект, так сказать, для души, и я ужаснулась, но промолчала. Почему промолчала? Да потому, что я тоже материал, я пыль, которую он пускает в глаза другим. Возраст подводит его.

А ведь у него такое будущее. Он мог бы возглавить институт, но предпочитает оставаться ведущим научным сотрудником, генератором идей, это выгоднее, и ответственности меньше. Вот чего он не любит: ответственности. Поэтому он и меня бросит, рано или поздно. А сейчас рано или поздно? И то и другое. Единство противоположностей. Когда все это начиналось, я уже отлично усвоила: среди научных сотрудниц у него всегда есть приближенная. Он использует ее материал в своих трудах и в постели… для верности. Таков его метод руководить коллективом. Я знала нескольких моих предшественниц, не всех, конечно, но в количестве, вполне достаточном, и все-таки была польщена, когда он приблизил меня к себе. Я знала, что с ним я сделаю диссертацию и сделала ее. Не поздно ли? Рано или поздно? Но вы не думайте, это был не только расчет; в конце концов, я привязалась к нему, полюбила, если хотите, даже теперь люблю, что греха таить. Нужно же кого-нибудь любить, нужно же… Скажите, вы знаете, что такое женское одиночество? Конечно, вы слышали: в больших городах существует такая социально-психологическая проблема. Но вот кончается рабочий день, я выхожу на улицу, и я никому в мире не нужна. Если б знали вы, как мне дороги эти тихие вечера. А выходные, а праздники, когда и библиотека закрыта, а в кино, в театры я стесняюсь ходить одна, мне кажется, на меня косо смотрят, косо смотрят, кисейная ты киса. Вот и кисни дома, читай, читай до одури. Можно записаться в кружок современного бального танца. Конечно, противно, когда к тебе прикасается всякая сволочь, но все-таки и это какое-то внимание, кобенишься под музыку, и все-таки ты не одна, вернее, не одна ты одна… Не одна ты одна! Cest le mot. А потом едешь домой на такси и рада, если водитель снизойдет до того, чтобы подняться к тебе в квартиру. Снизойдет, чтобы подняться! Можно ли ниже пасть, голубушка? Но до тебя снисходил водитель собственной машины, твой руководитель, и ты стала его машиной, безотказной в лаборатории и в постели. А ты помнишь, моя хорошая, чем кончается женское одиночество? Услышь меня, хорошая, услышь меня, красивая! Оно кончается тем, что убиваешь своего собственного ребенка, до того беззащитного, что ему даже родиться не дают, вот почему женское одиночество никогда не кончается.

Я слышала, Папа Римский сказал, будто противозачаточные средства и душегубки — явления одного порядка и аборт самое обыкновенное убийство. Да, вы правы, святой отец, о как вы правы, тысячу раз правы! Смотрите! Перед вами преступница. Меа culpa. Я не просто убивала, я совершала преступление против человечности: я занималась геноцидом. Он сказал: кто сам без греха, пусть первый бросит в нее камень. Что же вы медлите? Где ваши камни? Я скажу «спасибо» за каждый камень, брошенный в меня. Неужели я даже камня не стою? Нет, постойте, не расходитесь. Вы сами не без греха. Ты, ты, ты виновна в том же, а если виновна ты, то не одна же ты виновна. Он сказал: не судите, да не судимы будете! Как же вы смеете судить меня? Святой отец, вы мой соучастник, вы толкаете меня на детоубийство вашей правотой. Ваша правота входит в систему, которая перемалывает мое семя. И вы тоже, святой отец, вы тоже. У вас ведь нет детей, вы благоразумно выбрали безбрачие, но признайтесь: не делала ли женщина аборта от вас? Вы не удостаиваете меня ответа, и вы опять правы, Допустим, лично вы безгрешны в этом отношении, но тогда не заморили ли вы в себе семя, вверенное вам Богом для женщины? Это не геноцид, святой отец? Вам возражают, мол, бесконтрольная рождаемость тоже приведет человечество к гибели, но в этом вопросе, святой отец, я на вашей стороне. Нельзя спасать человечество ценой человеческой жизни. Вы правы, святой отец, но вам мало прощается, потому что вы мало любите — не в этом ли ваша непогрешимость? — а миру ничего не нужно, кроме любви. Бог есть любовь, не забудьте, святой отец, и Бог прощает. Но Бог прощает, потому что я не прощаю себе. Я выношу себе смертный приговор и привожу его в исполнение. Молитесь за мою бедную душу на Духов день, когда можно молиться за самоубийц, но это не самоубийство: я лишь привожу в исполнение приговор вашей правоты. Не был же самоубийцей Сократ, когда пил цикуту, а я сократичка. (Бросает в рот пригоршню таблеток, выплевывает их.) Нет, постойте! Бросьте в меня лучше камень, умоляю вас! Я же не одну себя казню, я убиваю невинную жизнь, которая теплится во мне. Возьмите это на себя, бросьте в меня камень! Я не хочу выпихивать новую жизнь в мир, где детей загоняют в казармы и старая блядь вроде меня учит их блуду вместо любви, чтобы очередного наркомана направляли на принудительное лечение. А можно ли перенести без наркоза операцию этой жизни? Нет, погодите! Кто знает, может быть, именно я ношу в себе зачаток новой человечности, более чистой, более мудрой, истинно любящей. Всякое зачатие — непорочное зачатие, слышите? Оно становится порочным лишь тогда, когда оно насильственно прервано.

Боже мой! Почему он не едет? Как я рожу без него? Всю жизнь я боялась родить… без него. Ребенок без отца — это извращение естества. У тебя, Господи, и то был Иосиф. Врешь! Ты не рожала потому, что ты писала диссертацию. До сих пор у тебя было время блудить, но не было времени рожать. Теперь ты защитила диссертацию, ты Ненуль, так попробуй роди! Нет, ты именно нуль, ты нуль без палочки, а палочка у него. Палочка-выручалочка. Ты живешь из-под палочки, ли-ли-ли, ля-ля-ля. Ты морально устарела, понимаешь? Твоя диссертация давно утратила то значение, которое ты ей приписывала. Кому ты нужна со своей степенью в условиях полного хозрасчета? Ты нерентабельна, Ненуль! Ты пройденный этап. Теперь Нора подготавливает его очередное рентабельное открытие, а тебя лучше сократить, чтобы не болтала лишнего. Да, но они не имеют права сократить беременную. Да, но твоя беременность официально не зафиксирована. Ты не оформляешь декретный отпуск, пока твои отношения с ним не оформлены, а он еще не разведен. Дети у него уже есть. Взрослые дети. Правда, новый ребенок ему нужен, это точно, нужен, чтобы доказать свою неувядаемую молодость, свою жизнеспособность, свою продуктивность, в конце концов. Слышишь ты, деточка, слышишь ты, мой брюшнячок! Ты тоже пыль, которую он пустит в глаза общественности. Кстати, поручишься ли ты, Секундочка, что Нора не беременна? Это будет еще эффектнее и, следовательно, эффективнее. Она ведь моложе тебя. А ты морально устарела. Куда ты годишься? Что же, посмотрим, куда я гожусь. Я тоже сбрасываю платье, как роща сбрасывает листья (сбрасывает платье). Вот она я дубликатом бесценного груза: читайте, завидуйте!

(Танцует, напевая мелодию зонга «Скорбный лик».) А у меня еще хорошая фигура, не правда ли? Фиг тебе, фигура. А вы такой приятный кавалер. Еще бы. Ваша специальность — ковы. Вы дьявол, если не ошибаюсь? Молчанье — знак согласья. Зачем вы посетили меня в этот вечер? Моя душа ничего не стоит, даже вы ее не купите. А мое тело вам не нужно, вы же бесплотны, вы бесплодны… из принципа. Или вы запаслись чужим семенем для меня? Напрасный труд! Мне своего хватит. А вы хорошо танцуете. Это я совсем разучилась танцевать. Всё диссертация, диссертация, знаете ли. Диссертация и ваше общество на десерт. Ну, не сердитесь, не сердитесь, я пошутила. Вы инкогнито, вы инкуб, я инкубатор. Значит, вы только что были суккубом, чтобы раздобыть его сперму, чтобы я сделала очередной аборт… от вас. Аборт всегда от лукавого. Скажите, когда вы были суккубом, вас не Норой звали? Суккуб, суккуб… Сука, а не суккуб. Сгинь, проклятый! (Накидывает халат.) Знаешь, а твоя беременность еще не заметна. Не ошибаешься ли ты? Может быть, обойдется… без аборта? Лучше нянчить папиросу, чем ребенка пеленать. Ты воображаешь, что можешь родить живое существо, сократичка несчастная? После всего того, что ты над собой сделала? Фиг тебе, фигура! Ты ничего не родишь, кроме Секунды. Ты сама секунда, увечие века. Весь вечер ты зовешь на помощь, и никто не отзывается. Никто еще не родился, и сама ты не родилась. (Кричит в зрительный зал.) Слышите? Вы все не родились! Я ваша бездетная мать; я не родилась, потому что не желаю родиться! (Свет гаснет. Слышится шум подъезжающей машины. На стене появляются отсветы фар.) Он возвращается. Быть не может! Значит, всё пустяки! Он просто задержался, а я навоображала. Бог знает что. Это же так естественно в моем положении. (Бросается вон из комнаты.) Папоротник зацвел! Папоротник зацвел! Папоротник зацвел! (Фары ярко освещают пустую комнату, потом все гаснет.)

1983–1999

Оглавление

Будущий год

Стужа

Векша

Песчаная вьюга

Час разлуки

Сестра и друг

Таитянка

Софьин Сад

Omnia Mea

Скворешник на Солнечной

Увещание блудницы

Легион

Великий Маф

Последний ролик

Потомственная жертва

Зорий Лепра

Игры с Христом

Игорь

Тейк

Таинственный беглец

Денёк

Калинка-малинка

Соучастница

Эра волка

Аверьянов постриг

Общее дело

Лушкин лес

Империя козла

Ведьма на охоте

Исцеление вампира

Толк

Ваня-Ванцетти

Око Денницы

Школа двойников

Лили

Любовь сегодня