Что в имени тебе моем? [Дмитрий Александрович Померанцев] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Померанцев. Что в имени тебе моем?

Жозе Сарамаго Книга имен / Перев. с порт. Александра Богдановского. — М.: Эксмо, СПб.: Домино, 2010

Жозе Сарамаго Каин / Перев. с порт. Александра Богдановского. — М.: Эксмо, СПб.: Домино, 2010

Существует неписаный закон парности событий, который наиболее наглядным и наиболее печальным образом проявляет себя в том, как один за другим уходят из жизни выдающиеся люди, чьи образы неким неуловимым образом ассоциировались у нас друг с другом. Судите сами: не стало Ингмара Бергмана, и почти сразу же мы потеряли Микеланжело Антониони. Можно найти пример и ближе: Кирилл Лавров — Михаил Ульянов. В начале 2010 года умер замечательный испанский писатель Мигель Делибес и, не прошло и полугода, как за ним последовал его одногодок и собрат по перу — выдающийся португальский романист, лауреат Нобелевской премии по литературе Жозе Сарамаго. Смерть последнего стала, пожалуй, наиболее ощутимой потерей для мировой литературы, в частности, и для всего думающего и читающего человечества в целом за последние годы. Сравнить ее можно разве что с уходом Сэлинджера, но тот литературу покинул много десятилетий назад, а Сарамаго писал до последнего и как писал!

Просто в голове не укладывается, как могло не стать человека, начавшего писать в ту пору, когда многие, исчерпав себя, с литературным творчеством заканчивают, и писавшего столь просто, с такой пронзительной ясностью, как это мог бы делать — обладай он подобной возможностью — лишь младенец, впервые узревший наш мир. И каждая следующая книга была лучше — глубже, ярче, увлекательней — предыдущей. Как если бы некий неутомимый путник взбирался на некую вершину — все выше и выше. Казалось, конца не будет этому удивительному путешествию. Однако конец был…

В нашей стране это печальное событие было отмечено выходом сразу двух романов писателя: одного — давно ожидаемого, написанного еще в минувшем веке, полтора десятилетия назад, и другого — совсем свежего, самого последнего, по сути — творческого завещания Жозе Сарамаго. В оригинале первая из этих книг называется «Все имена». Этот заголовок кажется и более звучным, и более соответствующим масштабу творчества автора, да и в тексте данное словосочетание встречается, подчеркивается и обыгрывается не раз. Тем не менее, в русском переводе роман обрел новое название: «Книга имен». В чем причина подобной замены? Зачем вселенское «все» уступило место компактной «книге»? Быть может, затем, чтобы, взяв первые и последние буквы каждого из составивших новый заголовок слов, читатель получил название второго романа? Теперь, увы, остается лишь гадать, как отнесся бы к подобной вольности сам Сарамаго, однако, учитывая его великолепное чувство юмора, а также склонность к литературной игре, мистификации (что особенно ярко проявилось в романе «Год смерти Риккардо Рейса»), можно с большой долей уверенности предположить, что подобная шарада пришлась бы ему по вкусу.

Сюжет «Книги имен» можно пересказать двумя-тремя фразами, да и для экранизации ее не потребовалось бы много пленки — вполне хватило бы десятиминутного ролика. Но стоит ли уточнять, что как в том, так и в другом случае суть романа не была бы передана ни в малейшей степени? Хотя это были бы забавные, трогательные и печальные кадры: вот немолодой сотрудник архива балансирует под потолком на шаткой стремянке, перебирая карточки с именами и датами: рождения, браки, смерти. Вот он рыщет по улицам в поисках обладательницы одного из этих имен. Вот, наконец, находит — как всегда, слишком поздно… Ну и где же тут то, ради чего стоило бы браться за книгу? Подобный вопрос могут задать те, кто никогда не читал романов Сарамаго. Те же, кто с его творчеством знаком, лишь радостно потрут руки в предвкушении. Им не нужно объяснять, сколь богатые дары сумеет извлечь этот автор из столь скудного, ничем не примечательного сюжета. Ибо наличие ладно скроенной и крепко сшитой интриги для Сарамаго — дело третье, если не десятое. Главное достоинство его книг не в событийных коллизиях, но в том, как о них поведано.

Кстати, появление на сцене в качестве главного героя сотрудника архива — момент не случайный и, по всей видимости, автобиографический. Ведь именно представитель этой малозаметной, но совершенно незаменимой профессии стал в свое время «крестным отцом» писателя, самочинно вписав в его метрику вместо настоящей фамилии де Соуза давнее прозвище их семейства — местное название дикой редьки. Благоприобретенная фамилия оказалась воистину говорящей: едко саркастичный, пряно горький стиль Сарамаго неизменно оказывал и оказывает на читателя отрезвляюще бодрящее, проясняющее, целебное действие. Про его книги уж точно не скажешь, что они «редьки слаще». «Любезность» архивариуса не осталась безответной: своему герою писатель уступил собственное имя — Жозе.

«Книга имен» вышла из-под пера уже всемирно известного писателя, автора таких романов, как «Воспоминание о монастыре», «Год смерти Риккардо Рейса» (Рейс — девичья фамилия первой жены писателя — еще один автобиографический момент?), «Каменный плот», «Евангелие от Иисуса», хотя до Нобелевской премии еще и оставалась пара лет. Книга эта, как и предыдущие, касалась «вечных» тем и в их числе — вполне традиционного для Сарамаго вопроса жизни и смерти. Пожалуй, именно здесь автор впервые не просто попытался заглянуть за грань небытия, как, скажем, в «Годе смерти…», и не просто признал закономерную неизбежность конца, как в романе «Каменный плот», но бросил смерти вызов, предложил ей ни много ни мало отступить. Эта тема позднее получит свое — более акцентированное и мощное — развитие в великолепном романе «Перебои в смерти», однако именно в «Книге имен» она прозвучала в первый раз.

В остальном Сарамаго верен себе — роман написан в его «фирменном» стиле, который невозможно ни воспроизвести, ни подделать. Трудно представить другого автора, способного позволить себе затянуть предложение на полстраницы, напрочь игнорируя знаки препинания, сваливая диалоги в одну кучу, да еще и отвлекаясь то и дело на совершенно посторонние, рожденные, казалось бы, случайными ассоциациями темы, и только в самом конце фразы вернуться к сути, то есть к тому, с чего она, собственно, началась. И ладно если вернуться, а то ведь возникают еще и сослагательные, вероятностные ответвления, которые, разумеется, ни к чему не ведут, ибо в конце автор непременно напоминает, что так оно было бы, если б… Смысловые акценты при этом можно расставить, ориентируясь по контексту, интонация же и вовсе оставляется на усмотрение читателя. Мол, сами решайте, вопрос это был, восклицание или спокойная констатация факта.

И вот эта-то совершенно немыслимая синтаксическая конструкция еще и читается на одном дыхании. Делая все возможное и невозможное, чтобы превратить текст в неудобоваримый словесный брикет, в бесформенный поток сознания, Сарамаго добивается эффекта прямо противоположного — мысль выкристаллизовывается, суть обнажается и из кажущегося сумбура и хаоса рождается простая истина, готовый афоризм, вроде такого: «Дух никуда не ходит без плотских ног, плоти же невмочь сдвинуться с места без крыльев духа». Согласитесь, красиво, поэтично и… волнующе. Недаром в издательской аннотации жанр книги определен как «метафизический триллер».

Кстати, о метафизике. Автор нимало не сомневается в своем даре рассказчика и даже слегка подтрунивает над коллегами: «что же до метафизических мыслей, дорогой мой, то, по моему мнению, их способна породить всякая голова, а вот способность облечь их в слова дана далеко не каждому». Не каждому, но некоторым все-таки дана. И тут самое время вспомнить о переводчике этой книги, оказавшемся достаточно решительным, чтобы дать ей новое имя.

Именно Александр Богдановский перевел на русский язык большинство романов Жозе Сарамаго, так что его с полным правом можно назвать «главным сарамаговедом» нашей страны. В одном из интервью переводчик признался: «У меня за тридцать лет работы сложилась привычка: я не читаю книжку вперед. Перевожу параллельно с чтением и иногда даже не дочитываю фразу до конца, а угадываю ее. С Сарамаго у меня происходит ‘замыкание контактов’. Он парадоксален, и предугадывания возникают совершенно неосознанно».

В этом — еще одна особенность прозы португальского классика: она обладает безупречной внутренней логикой. Каждая последующая фраза настолько просто и неизбежно вытекает из предыдущей, что, вчитавшись, начинаешь ее предугадывать. Что, впрочем, отнюдь не лишает книгу интриги, так как читательского ясновидения хватает на шаг-два, не больше. Но и такой резонанс дорогого стоит. Читатель как бы включается в увлекательный творческий процесс, предвосхищая очередной поворот авторской мысли и искренне радуясь собственной прозорливости. Тем больше, на мой взгляд, заслуга переводчика, сумевшего подметить эту особенность прозы Сарамаго и передать ее в русском тексте. Заслуга, кстати, по достоинству оцененная: за работу над «Книгой имен» Александр Богдановский был удостоен премии «Мастер» — профессиональной награды переводчиков.

Как уже отмечалось ранее, главная прелесть Сарамаго не в том, что он пишет, а в том, как… Язык его книг сочен, живописен, поэтичен и метафоричен. Свое отношение к его возможностям и назначению писатель однажды выразил следующим образом: «Чудесен и блажен язык наш, который, чем больше выкручивают его и ломают, тем больше способен сказать… О, если бы узаконить выворачивание фраз наизнанку, какой удивительный мир сотворили бы мы». Собственно, именно этим писатель и занимается в своей книге, не дожидаясь какого-либо специального законодательного акта, — ломкой языка, выкручиванием фраз. И предсказанный эффект действительно достигается: созданный Сарамаго мир поистине удивителен.

Удивителен и… забавен. Ибо писатель не был бы самим собой, если б остался совершенно серьезен. Недаром в своей нобелевской лекции он поставил на одну доску поэтов, пророков и… шутов, «пришествие коих мир спокон веку встречает глумлением». И не случайно слово «ирония» — наряду с «воображением» и «состраданием» — значилось в формулировке его заслуг при вручении ему упомянутой премии. В «Книге имен» юмор автора мягок, по-домашнему ласков и уютен. Вот герой попадает под дождь и приобретает весьма комичный вид — «с каплями на ушах». А вот в лабиринтах архива теряется забредший туда по делу нотариус — и, для того чтобы не умереть с голоду, бедняга вынужден питаться делами (спасибо, что не телами) усопших граждан. Как тут не вспомнить незадачливого персонажа Семена Фарады из фильма «Чародеи»?

И, раз уж мы заговорили о нобелевской лекции, вспомним и то, как охарактеризовал в ней писатель свой самый «архивный» роман: «И тогда подмастерье, словно в попытке изгнать бесов, порожденных слепотой рассудка, стал писать самую простую из своих историй: один человек ищет другого, потому что понимает — ничего важнее не может потребовать от него жизнь. Эта книга называется ‘Все имена’. Все наши имена, хоть и ненаписанные, — здесь. Имена живых и имена мертвых». Подмастерьем, как вы и сами, наверное, догадались, Сарамаго скромно называет самого себя, а «Слепота»— другой его роман, предшествовавший «Книге имен».

В одной из последних сцен романа герой забирается на кладбище, где встречает пастыря с собакой и овцами. А так как у Сарамаго ничто не происходит случайно, то кто знает, не тот ли это пастух, что ввергал в сомнения юного Иисуса в «Евангелии»? И не тот ли это пес, что был прямым потомком самого Цербера и, ухватив зубами конец синей шерстяной нити, собирал, точно заблудших овец, вместе героев «Каменного плота»? Или, быть может, то был слезный пес из «Слепоты», что так своевременно поддержал и утешил героиню в минуту отчаяния? Персонажи Сарамаго свободно путешествуют из романа в роман, поэтому, прощаясь с героем «Книги имен», не думайте, что прощание это — навек. В одном из следующих произведений писателя — романе «Двойник» — читатель встретит некоего «делопроизводителя из отдела записи гражданских состояний, который уничтожал свидетельства о смерти, причем все их усопшие обладатели, возможно по случайному совпадению, были лицами мужского пола».

Тем, кто уже повстречал этого героя на страницах «Двойника», наверняка небезынтересно будет узнать, как тот дошел до жизни такой, и уже хотя бы ради этого им стоит прочесть «Книгу имен». Нам же предстоит путешествие в глубь веков, в ветхозаветные, допотопные времена — туда, где протекает действие последней — увы! — книги Жозе Сарамаго «Каин». И тут первым, что наверняка бросится в глаза читателю, будут… ну, разумеется, имена. Дело в том, что все имена в романе пишутся со строчной буквы. Возможно, таким образом автор подчеркнул, что действие книги разворачивается в эпоху столь отдаленную от нашего времени, что даже имена собственные с тех пор успели сделаться нарицательными. Как говорится — ничего личного.

И если «Книга имен», как уже было отмечено, ведет свою родословную от романа о докторе Рейсе и предвосхищает «Перебои в смерти», то «Каин» явно подхватывает и развивает тему, впервые прозвучавшую (да что там — прогремевшую!) двадцатью годами раньше — в «Евангелии от Иисуса». В центре повествования вновь оказывается взаимозависимое противостояние человека и бога. Только на этот раз объектом авторского внимания и критического переосмысления становится уже не Новый, но Ветхий завет. В поисках истины писатель возвращается к истокам — к моменту сотворения мира.

Тему обеих книг — и «Евангелия», и «Каина» — весьма условно можно определить как богоборчество. Условно, потому что богоборчество Жозе Сарамаго имеет мало общего как с воинствующим атеизмом представителей левых движений (хотя большую часть жизни писатель и был членом компартии Португалии), так и с показным стремлением иных артистических натур к свободе самовыражения, проявляющемся, как правило, в ниспровержении святынь и осквернении авторитетов. Его невозможно представить ни в опьяненной вседозволенностью толпе, стягивающей крест с колокольни, ни среди тех, кто разрушает храм в собственной душе. Не присущи ему ни хулиганские наклонности Маяковского, грозившего «божику» ножиком, ни нарочито пасторальное озорство Есенина, предлагавшего господу отелиться.

Атеизм Сарамаго (а он именно атеист — тут неясностей быть не должно) носит скорей метафизический (никуда не уйти нам от этого слова), чем политический или же эстетический характер. Это сложная нравственно-философская концепция, автор которой не отрицает бытие божье (еще в романе об Иисусе он подчеркивал, что его евангелие никогда не ставило себе «недостойную цель опровергнуть уже написанные ранее и другими, заявить, будто не было того, что было, и наоборот»), однако общаться с вседержителем согласен только на равных. Позиция Сарамаго — это трезвый и, если угодно, практичный взгляд человека, привыкшего ничего не принимать на веру, пока не увидит это собственными глазами или не пощупает руками. Абсолютного добра не бывает, абсолютного зла — тоже. Ну, так давайте разберемся, из чего же этот бог, о котором так много говорят, состоит, чего в нем больше.

В одной из ключевых сцен «Евангелия от Иисуса», когда всевышний, дьявол и Иисус оказываются на лодке посреди озера, из тумана до них доносятся голоса, которые явственно дают понять, что боги — суть плоды поэтического воображения, порождения человеческой фантазии. Этот момент может служить ключом к пониманию прикладной теософии Сарамаго. Не бог создал мир, но мир придумал бога, породив для этой цели человека. Идея, мягко говоря, не нова, однако писателю удается придать ей новое — вдохновенное — звучание.

И здесь уместно будет слово, которое приблизит нас к пониманию главного творческого принципа автора. Слово это — гуманизм. Потому что наряду с окрыляющим воображением и ободряющей иронией книги Сарамаго пронизаны живым состраданием — тут шведские академики абсолютно правы. И потому гибнет на кресте Иисус, пытаясь обмануть своего небесного отца и спасти человечество от мук, что сулит ему порожденная им религия. И потому раздает себя всю, без остатка окружающим жена доктора, волею случая оставшись единственной зрячей в мире слепцов. И потому идет на верную гибель брат горничной — подруги доктора Рейса, когда его корабль — португальский броненосец «Потемкин» — бросает вызов вооруженной до зубов армаде, оставшейся верной салазаровскому режиму.

Но это все — другие, прежние романы Сарамаго. А где же гуманизм и человеколюбие в «Каине», романе, который начинается с убийства, а заканчивается и вовсе геноцидом, когда ради того, чтобы расстроить планы всевышнего, герой намерен принести в жертву уже не себя, но… все остальное человечество. Возможно ли более страшное, более мизантропическое решение? Впрочем, не будем забегать вперед — обо всем по порядку.

Начнем с того, что Каин, в отличие от героя «Евангелия» — вовсе не прекраснодушный альтруист, наивный мессия, готовый служить проводником чужой воли, лишь бы это послужило в итоге всеобщему благу или хотя бы никому не навредило. Нет, это гордый, самолюбивый, и совсем не добрый индивидуалист, готовый ради того, чтоб настоять на своем, буквально на что угодно. С другой стороны, Каин Сарамаго — не ветхозаветный злодей, носитель одной строго определенной функции завистника и братоубийцы, но одинокий бунтарь, поэт и романтик, искатель истины и борец за свободу. В нем без труда обнаруживаются черты, роднящие его и с Прометеем, и с Че Геварой, с Минотавром из пьесы «Цари» Хулио Кортасара и с горьковским Данко, с Сиддхартхой Германа Гессе и даже с вольтеровским Кандидом. Хотя его, в отличие от последнего, не так-то просто одурачить.

Сарамаго, как и в «Евангелии», не переписывает библейский текст, не искажает, не вносит правок — так, кое-что уточняет, делает пометки на полях, да в некоторых местах подчеркивает. Писатель использует принцип детского «почему», прием «незамутненного взгляда ребенка». Он не комментирует деяния божьи, не дает им оценок и не вешает ярлыков, а просто приводит на место событий своего героя, и тот простодушно (вот в чем его родство с Кандидом) спрашивает: почему так, а не иначе? Почему господь отверг дары земледельца и принял жертву животным? Он что, любит кровь? Ему угодна смерть? И почему человек должен, не задумываясь, по первому его требованию перерезать горло своему ребенку? Почему за грехи отцов пришлось гибнуть невинным детям, когда всевышний устроил в Содоме Дрезден образца февраля 45-го? И почему столь мил его божественному сердцу кровожадный предводитель избранного им народа Иисус Навин?

Забравшись в самую глубь божественной истории, автор не расшатывает устоев, но просто предлагает трезво на них взглянуть и решить для себя, стоит ли строить светлое завтра на подобном фундаменте. При этом он, возможно, даже рассчитывает на понимание со стороны части верующих, так как уже встречал его там прежде, о чем свидетельствует его высказывание в одном из интервью: «Да, разгоревшаяся десяток лет тому назад полемика вокруг книги (речь идет о „Евангелии от Иисуса“) все еще жива. Католики считают книгу ужасной. Но, заметьте, умные католики одобрили роман. Он им понравился. Многие из них писали и звонили мне, чтобы высказать свое одобрение».

Далее в том интервью писатель делится соображениями по поводу своего апокрифического писания и его героя: «Для меня Иисус Христос был просто человеком. Человеком, которому повезло или же не повезло тем, что на него пал выбор господа бога. Бога, в которого он верил. Я, например, не верю в существование бога. А он был избран господом богом для миссии, которая, как мы знаем, и привела его к смерти. Мы знаем, что некоторые деяния требуют жертв, что и произошло в данном случае. Вот и все, что об этом можно сказать».

Каин тоже избран и приговорен богом. Но избран он не за смирение, не как сын, но за строптивость, как враг, и, быть может, потому приговорен не к смерти (неисповедимы пути…), но практически к вечной жизни — пусть и в статусе изгоя. Здесь Сарамаго как бы скрещивает двух библейских персонажей — Каина и Агасфера, но это, вероятней всего, дань требованиям жанра: герой должен быть один, причем именно такой, какой нужен автору — бунтарь и скиталец, свидетель и участник. И еще он зачем-то нужен богу (герой, а не его автор) — не из милосердия же в самом деле тот оставил его в живых! Может быть, ему просто стало скучно среди покорных его воле людей? Понадобился оппонент — не равный, но хотя бы независимый? Если так, то бог явно просчитался, потому что «история людей есть история всех недоразумений, что вышли у них с господом, ибо ни он нас не понимает, ни мы его».

При чтении «Каина» возникает ощущение, что в этой книге действует какой-то другой бог — не тот, что был в «Евангелии от Иисуса». «Боги подобны бездонным колодцам, заглянешь внутрь — не увидишь даже собственного отражения». Откуда такое отчуждение? На первый взгляд, Сарамаго противоречит сам себе. Если бог — порождение человека, как он может не отражать своего создателя? Но проблему можно рассмотреть и под иным углом — как вечный конфликт отцов и детей. Возможно ли такое: бог — ребенок? А почему бы и нет? Человек — дитя природы, бог — сын человеческий. Сын, а не отец. Вот и третирует дитя родителей, не желая на них походить. Самоутверждается.

Не знаю, имел ли писатель в виду подобный вариант, но бог из его последнего романа и в самом деле более всего напоминает избалованного, эгоистичного ребенка, не видящего особой разницы между добром и злом. Его нравственные принципы очень наглядно им же самим в книге и охарактеризованы: «Я наделен совестью столь гибкой и подвижной, что она неизменно соглашается со всем, что бы я ни делал». Это действительно другой бог — deus ludens, бог играющий, забавляющийся. Он похож на сына медиамагната из французской комедии «Игрушка» — тот тоже был не прочь поманипулировать живыми людьми. И подобно герою Пьера Ришара, игрушкой для всемогущего карапуза становится Каин.

В фильме все завершается благополучно: герой перевоспитывает своего мучителя, привив ему понятие о добре и зле. Задача Каина несравнимо трудней, ибо в распоряжении бога — целый мир. Он играет в солдатики Иисусом Навином, мучает приносимых ему в жертву животных, разводит большой костер в Содоме, жестоко испытывает на верность Авраама и Иова (примерно так большие мальчишки зло пошутили над малышом в рассказе Леонида Пантелеева «Честное слово»). Да он и слушать ничего не будет, пока не наиграется, а наиграется он еще явно не скоро. Что можно сделать с заигравшимся, неуправляемым ребенком, как привести его в чувство? Способ только один, любой родитель это знает: нужно отобрать игрушку.

С богом такие шутки плохи, и простые-то дети порой относятся без понимания, когда покушаются на их любимые забавы (достаточно вспомнить «Вельд» Рэя Брэдбери). Однако Каин таки смог, и в этом главный гуманистический пафос романа, сколь бы жутким нам ни казался способ, каким герой добивается своей цели. Там, где потерпел поражение добрый непротивленец Христос, победил неоднозначный, противоречивый, но гордый и упорный Каин. Его поступок перекликается с деяниями героев раннего Горького — самоотверженных и прямодушных. И в тоже время он созвучен с вдохновенным и страстным монологом Сатина из пьесы «На дне»: «Все — для человека, все — во имя человека!» И как бы подтверждая и продолжая слова русского писателя о человеке, о гордости и об унижении, Жозе Сарамаго говорит: «Унижая жизнь, мы извращаем разум». Эти слова — еще один готовый афоризм — стоило бы высечь где-нибудь на скрижалях или хотя бы просто хорошенько запомнить. Для того, например, чтобы в некий прекрасный момент не позволить сделать из себя чью-либо игрушку. И, разумеется, затем, чтобы не делать своими игрушками других, если судьба по каким-то причинам даст вам над ними власть.

Оглавление

Дмитрий Померанцев. Что в имени тебе моем?