Дедушка и музыка [Юз Алешковский] (fb2) читать онлайн

- Дедушка и музыка 788 Кб, 60с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Юз Алешковский

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Юз Алешковский Дедушка и музыка

1

В первый же день каникул отец сказал мне:

— Сегодня поедем в деревню к дедушке. Я взял отпуск на три дня.

У меня дух захватило от радости, но я спросил, притворившись равнодушным:

— А потом в лагерь?

— На все лето поедешь! — упрямо и зло сказал отец и добавил, наверно, подумав, что мне неохота в деревню. — Посмотри, на кого ты похож. Я в твои годы был в два раза выше. А лицо? Бледное, как черт знает что. Стыдно деду показываться. Чахлое ты дитя города. Кибернетические кружки и книжки, которые ты глотаешь, сделают тебя к тридцати годам стариком. Да! Да! Не улыбайся! С лысиной и одышкой. А там — инфаркт. И что дальше? Калека. И никакой от тебя пользы и радости ни людям, ни этой же кибернетике, ни самому тебе…



Отец еще что-то говорил насчет здорового тела и духа, а я смотрел на себя в зеркало и думал: «Ну, маленький, ну, бледный, ну, узкоплечий. Ну и что? Главное в человеке — мозги. А они у меня хорошо работают. Это все говорят. И лучше уж я буду я, а не Булкин — чемпион школы по боксу. Из-за этого бокса у него голова плохо работает по физике».

— Если тебя не заставишь — ты целый день будешь ходить голодный. Ты есть разучился! Ты бы о нас подумал! — крикнул отец.

— Скоро изобретут питательные таблетки. Правда, сначала для астронавтов, а потом для нас, чтобы не теряли время на еду, — сказал я.

— Дед тебя там поставит на ноги. И не бери ты с собой книжки! — сказал отец так умоляюще, как будто книжки были страшным ядом, подтачивающим мое здоровье. — Ты уже перевыполнил план по чтению на тысячу процентов.

— В книжках заключена информация, — сказал я, — она оседает в памяти, а потом всплывает. Чем больше я прочту сейчас, тем меньше времени потрачу в будущем.

— А не лопнет твоя голова от информации? — спросил отец, закипая. — И почему моя и мамина информация не оседает в твоей голове и не всплывает? Может быть, это плохая информация, когда тебе пользы желают? А?

— Информация не бывает плохой. Она бывает неверной, — вежливо, чтобы не заводить отца, ответил я.

— Значит, она неверная?

— По-моему, да, — сказал я.

— Иногда мне кажется, что я разговариваю с роботом, — задумчиво сказал отец. — Надо бы с самого начала водить тебя на мороз и заставлять работать. Фрукт парниковый!

— Человека нельзя насильно программировать. К сожалению, он пока что еще не робот, — заметил я.

— Короче говоря, никаких книжек! — потребовал отец. — Дай слово!

— Зачем слово? Я сам решил ничего не читать летом. Я же не маленький уже. Я уже са-мо-о-бу-ча-ю-щий-ся! Не могу же я себя правильно запрограммировать, а поступить лживо. Это недостойно человека. Я уже не говорю о роботе, — заявил я.

— Значит, ты совсем стал роботом? Самообучающимся, говоришь? Значит, обучать тебя уже никто не может? — Тут отец взорвался. — Простите, а высечь вас могут, если мое программирование не действует?

— Могут, — сказал я тихо. — Но это — нелепо. К примеру, тебе показалось, что электронная машина ошиблась, а ты по ней от злости — кувалдой!.. Полупроводники разбиты, реле разломаны. Нельзя и нелепо. Вот тебя бил дедушка?

— Ну, не то чтобы бил… так, крепко за грудки потряс. Он хотел сделать меня ветеринаром, а я не хотел и не стал, — признался отец.

— Вот видишь! Он потряс за грудки, и у тебя в голове что-то стряслось. И ты не стал ветеринаром, — схитрил я, и отец попался на удочку.

— Зато я стал модельщиком! Понял? Со мной академики советуются. Нет таких машин, чтобы умней моих рук были!

— Нет — значит будут, — сказал я. — Наши возможности безграничны. Подумаешь — модели из дерева! Мы скоро научим машины моделировать чувства!

Отец задумчиво посмотрел на свои руки, подобрел и спокойно сказал мне:

— Дурак.

— Значит, ты тоже был самообучающимся, если сам не послушал дедушку? — спросил я.

— Не путай, не путай! Мне было тогда восемнадцать. И я не ошибся. И вообще: вещи ты будешь собирать, самообучающийся?

— Да, — сказал я.

— Ну, спасибо. Как-то полегче стало, — сказал отец.

— Можно я возьму в деревню пластинки и проигрыватель? — спросил я.

— Зачем? — насторожился отец. — Ты же презираешь «симфонии» и «дрыгалки»?

«Дрыгалками» я называл джазовые пластинки.

— Мне нужно провести небольшой опыт. Я хочу убедиться в том, что одна биологическая загадка действительно существует.

— А отдых?!

— Проведение любопытного опыта и будет отдыхом. У меня же голова на плечах. А в ней — мозг. Что же ему простаивать? Знаешь, во что обходится простой электронной машины? И потом, я даже не буду слушать музыку. Она мне нужна только для опыта.

Отец брезгливо посмотрел на меня и задумался.

— Ладно, бери проигрыватель. Физик ты.

— От лирика слышу, — радостно парировал я.

2

Днем, когда отец ушел за билетами, я быстро сложил в рюкзак вещи и взялся за подготовку самых главных деталей своего плана — пластинок.

Мне нужно было взять с собой симфонии и джазовую музыку. Потому что недавно в старом номере журнала «Знание — сила» я прочитал заметку о влиянии музыки на рост растений.

Оказалось, что после порций джазовой музыки опытные растения вытянулись намного больше, чем растения, получившие порции «симфоний».

Я подумал, что если результат опытов не случаен, а это и должны были доказать мои опыты, то какие откроются возможности!

Десятки фантастических проектов замелькали у меня в голове и дух захватило от радости, когда отец сказал: «Поедешь на все лето».

«И вообще, не из-за того ли я такой маленький, что отец каждый вечер после работы заводит симфонии?»

Я положил наугад несколько пластинок на дно чемодана, подумав при этом: «Какая все-таки это глупая часть человечества! Композитор Бетховен, например, выдумал симфонию. Ну, ладно. Слушал бы ее сам, а он ведь отрывал от дела целый оркестр. Человек пятьдесят! А сколько людей сидело в зале и, вместо того чтобы изобретать самолет или пароход, смотрело, как дирижер машет своей дурацкой палочкой, и слушало пиликанье.

Вот и жили люди столько веков без умных машин из-за всякой музыки и прочего искусства. Небось композиторам не попадало от средневековья, а изобретателей и астрономов сжигали на кострах».

Я с отвращением кинул в чемодан три долгоиграющих джазовых пластинки. «Куда ни шло задумчиво слушать симфонии, но специально ехать в танцзал и целые вечера убивать на дрыганье ногами!.. Вот так же, наверное, согревались дикари и не догадывались, что лучше сесть, подумать и открыть огонь. Хватит! Пора поставить музыку, вернее, звуковые колебания, на пользу людям. А то еще пять веков будем топтаться на месте, вместо того чтобы осваивать другие планеты!!!»

Поверх пластинок я положил кое-какие инструменты и большой моток провода в прозрачной изоляции.

Банку с проросшим горохом для опытов я решил нести в руках, чтобы горошинки не задохнулись в чемодане.

Светло-желтые и зеленоватые с белыми язычками ростков они разбухли на влажной вате в запотевшей изнутри банке, и я с волнением рассматривал их на солнце…

3

Как только поезд тронулся, отец сказал:

— Люблю стук колес… Добрая музыка… Всегда она меня убаюкивает, — и уснул.

А я подумал: «Действительно. Как трудно по ночам машинистам, когда их убаюкивает стук колес, не спать и смотреть вперед…» — и тоже уснул.

Нас разбудил проводник. Справа за окном вагона была сплошная темень, а слева розовело, мелькали столбы и деревья, как будто поезд мчался по самой границе дня и ночи.

Я первый спрыгнул с подножки, а отец, уже на ходу, за мной, потому что на нашей станции поезд стоял всего одну минуту.

Нас никто не встречал. Я поежился: было холодновато.

— Наверно, дед проспал, — сказал отец. — Ладно, доберемся как-нибудь сами. Красиво как! Смотри. — Он остановился, когда мы переходили запасной путь.

— Что красиво? — спросил я.

— Под ногами у тебя. Роса на рельсах… розовые капельки от зари… И шпалы от росы побелели.

— Ну и что? — я пожал плечами.

Отец наверняка стал бы спорить, ругать меня роботом, если бы вдруг не увидел около станции спящего в телеге дедушку. Невыпряженная лошадь дремала, низко склонив голову над охапкой сена.

Когда мы подошли ближе, она вздрогнула, всхрапнула и переступила с ноги на ногу, а дедушка заворочался, но не проснулся.

Отец натянул ему на голову бушлат, закричал: «Уа-ах!» — и засмеялся.

Дедушка заворочался под бушлатом:

— Не напугаешь! Не ахай, — потом сел, протер глаза, расцеловался с отцом и хотел расцеловаться со мной, но, взглянув на меня, продрогшего, только жалостно скривился.

Отец виновато сказал:

— Отличник он… Кибернетикой занимается.

— Поехали, — хмуро сказал дедушка.

Я вырыл норку в теплом сене, поудобнее улегся, и лошадь с места пошла рысцой.

Дедушка с отцом сидели впереди, свесив ноги с телеги, и разговаривали о какой-то красавице-церкви, которую хотят снести преступники-дорожники.

Отец изредка оборачивался и говорил:

— Смотри, березняк какой! Будто табунок белых жеребчиков скачет… А озерко! Голубое, и кувшинка как зрачок! Смотри на природу-мать, физик!

Я молчал, притворившись спящим, а сам думал:

«В нашем веке красота не в березняках и кувшинках… Красота в лабораториях, где ничего лишнего. Одни приборы, строгие, умные, и каждый помогает раскрывать загадки природы. А отец только: «Ах, красота! Ах, природа!» Прямо как девчонка, нюхающая ландыши. Ей и в голову не приходит, что над разгадкой природы запахов бьются лучшие умы человечества».

Тут я почувствовал себя счастливым человеком, оттого что живу в двадцатом веке, когда все можно изучать на молекулярном уровне.

«Еще займусь теорией запахов», — размечтался я, вдыхая запах сена, а потом незаметно уснул и проснулся, когда лошадь остановилась у дедушкиной избы.

Отец и дедушка с вещами пошли к дому, а мне не хотелось вылезать из теплой норки в сене. Я, прищурившись, без всякого интереса рассматривал загорелых, босоногих мальчишек, окруживших телегу, и они смотрели на меня молча, исподлобья, но совсем не враждебно.

Я надел темные очки и спрыгнул на землю, держа в руках проигрыватель и банку с горошинами.



Мальчишки засмеялись.

— Турист, — сказал один.

— Очкарик, — добродушно заметил другой.

Я, чтобы раз и навсегда отвадить их от себя, произнес по-учительски:

— А у вас отсутствие такта и элементарного гостеприимства. Желаю успеха.

Мальчишки растерянно улыбнулись. Самый маленький выставил вперед забинтованную ногу и похвалился:

— Меня свинья укусила!

А высокий, худой парень, наверное, их заводила, прошел передо мной на цыпочках, как матадор перед быком, и далеко сплюнул, громко цикнув.

— Мне ясен смысл вашего плевка, — спокойно сказал я и открыл калитку.

Вечером дедушка сказал мне:

— Спать будешь на сеновале.

— Мне все равно, где спать, — вежливо ответил я, дав себе слово не перечить дедушке в таких маловажных для человека вопросах, как сон и еда. Если, конечно, и он не будет покушаться на мои опыты и мысли.

А спать на сеновале оказалось лучше, чем в кровати. Я забирался по лестнице, нырял в пахучую темень и, устроившись поудобней, смотрел, как в щелях между досок постепенно темнеет небо, и так сладко было засыпать, чувствуя под щекой шуршанье заблудившегося в сене жучка…

Утром лучи солнца били сквозь щель, и я, как под дождь, подставлял под них ладони. Лучи тепло плескались в ладонях вместе с высвеченными пылинками, и казалось: я ощущаю вес света…

4

Два дня до отъезда отца он и дедушка заменяли старую дранку на крыше новой, ставили какие-то пасынки и ходили в гости. Меня они не брали с собой. Наверно, дедушка стеснялся показывать знакомым «такого внука».

Я был только рад этому. Не теряя времени, выбрал место в огороде, половину гороха посадил слева от забора, а половину справа, так, чтобы одни стебельки слушали только джазовую музыку, а другие «серьезную», как говорил отец. Потом от розетки в доме протянул провода, уложил их в вырытый желобок и присыпал землей.

Отец перед отъездом сказал мне:

— Ты набирайся сил и смотри вокруг. Тут же красота. Яблони цветут… Слышишь, как пичуги заливаются? Сколько колен выдают! А изба? Она же красавица.

— Давай договоримся раз навсегда, — сказал я, — для тебя одно красота, а для меня — другое. И яблоня с пчелами, хотя бы и в бело-розовых цветах, не является для меня информацией. Зачем мне ее держать в памяти? Или пичуги? Мне нравится, когда приемник свистит при настройке. Или изба… Скоро орбитальные станции будут летать в космос, а ты: «изба, изба».

Отец растерянно, словно извиняясь за меня перед дедушкой, развел руками. Мы попрощались, и он уехал на станцию на попутной машине.

5

Утром меня разбудил соседский петух. Он так громко и отчаянно кукарекал, как будто злился, что кто-то еще не встал по его первому сигналу.

Я оделся и слез с сеновала.

— Долго раскачиваешься, — сказал дедушка, пряча в сарай умывальник.

— Доброе утро, — ответил я.

— Разувайся, — сказал дедушка, — босиком будешь ходить.

— Но ботинки же изобрели для того, чтобы…

— Быстро, — перебил меня дедушка. — Куртку тоже снимай.

Я снял ботинки и куртку и, переминаясь с ноги на ногу, потому что земля была холодной, смотрел на дедушку. И он смотрел на меня, потом взял за руку и поставил затылком к стенке сарая.

— И не шевелись! — дедушка послюнявил карандаш и сделал на бревне над моей головой заметку. — Бери мыло. Пошли на пруд.

— Вы, кажется, собираетесь ставить на мне опыты? — спросил я за калиткой.

— Говори мне «ты».

— Хорошо. Я подчиняюсь. Но и ты мне не мешай проводить опыты.

Дедушка шел не спеша, тоже босиком, но мне приходилось бежать за ним, стараясь осторожно касаться ступнями холодной земли и колючих травинок.

У меня мурашки забегали по коже от одного только вида пруда. Над зеленой водой стоял туман, и было в ней что-то жуткое и таинственное.

Дедушка уже разделся, а я, задохнувшись от возмущения, хотел крикнуть:

«Вы не имеете права насильно меня купать! Я это ненавижу и не умею плавать!»

Но дедушка сказал:

— Окунайся, а то окачу!

Я, стуча зубами, зажмурился и окунулся, а дедушка нырнул. Вынырнул он далеко от берега и поплыл ко мне. Я забарахтался, чтобы согреться, и вправду согрелся. Только сердце у меня колотилось от страха, когда водоросли противно обвивали ноги и, казалось, вот-вот затянут на дно.

— Теперь ложись на песок, — сказал дедушка.

Я лег. Дедушка намылил меня, обмазал влажным мягким песком и стал натирать с ног до головы.

— Вот так, с наждачком, — приговаривал он. — В этом пруду купались твои прадеды и натирались этим песком и жили по сто лет. И мне уже восьмой десяток пошел, а я все бегаю. Я из тебя сделаю человека. Вот так. Чтоб на нас стал похож и дело делал, а не по врачам ходил… больно небось?

— Жарко! — сказал я, охнув.

— Окунайся и пошли, — дедушка хлопнул меня по спине.

Я окунулся, но мне все еще было жарко, и пока мы шли обратно, все мое тело горело.

6

Когда мы позавтракали, дедушка сказал:

— А теперь пойдем на работу. Плотничать будем. Красавицу подновлять.

— Ну, уж нет, — заявил я вежливо и твердо. — Я не хочу подновлять никакую красавицу. Ты можешь натирать меня песком и бросать в холодный пруд и заставлять есть лук и даже укроп, а опыты я буду проводить. Для этого и приехал.

И я рассказал дедушке, в чем заключались мои опыты.

— Значит, ты целыми днями музыку собираешься слушать? — спросил он.

— Не я буду слушать, а горох.

— Так… так, — дедушка вздохнул. — Все равно поработать тебе придется. Вот дровишек наруби.

— Я же не умею, — сказал я.

— Вот и научись. И по воду сходи. И со стола убери. Как же это тебя учат? Одним наукам? А лес любить не учат? — Дедушка с удивлением смотрел на меня.

— Мы проходили деревья по ботанике, — сказал я.

— Эхе-хе, ты и историю проходишь?

— Прохожу, — сказал я, не понимая, зачем дедушка спрашивает об этом.

— Запустили тебя. Эх, запустили! — дедушка крякнул от досады и ушел.

7

Я убрал со стола и присел на крыльце. Из-за цветущих яблонь мне совсем не было видно солнца и улицы. Я только слышал, как мимо прошло стадо, как проносятся грузовики, поднимая пыль. Бело-розовые цветы яблонь постепенно тускнели, а когда пыль уносило ветром, разгорались снова.

«…Дедушка похож на академика Павлова. Конечно, он обиделся. Надо было хотя бы спросить, что у него там за работа… Конечно, обиделся. Отец же рассказывал, что дедушка знаменитый плотник, а я даже не спросил… Он и то с интересом слушал про опыты…»

Я пошел к своим грядкам. В нескольких местах между комочками земли уже пробились светло-зеленые ростки горошин, и мне было радостно, что это я их прорастил и посадил, и они всходят, а не лежат на полках в магазине «Семена».

Я разминал пальцами комочки земли, мешавшие росткам пробиваться, забыв, что хожу босиком с налипшей на ноги землей — теплой и мягкой, как шерстяные носки, связанные мамой.

«Хорошо! Через пару дней можно будет начать.

Но чтобы из-за случайного дождя не пришлось откладывать опыты, я решил соорудить переносный навес для проигрывателя.

В дедушкином сарае было много всяких досок, дощечек, обструганных столбиков, на стене висели инструменты, а на верстаке в банках лежали гвозди разных размеров.

Я порядком намучился с пилой, пока нарезал две маленьких стойки и две повыше, чтобы навес был покатым. Потом кое-как скрепил их поперечными планками, два раза саданув молотком по пальцам.

Навес все-таки стоял на полу, правда, неуклюжий и кособокий.

Пальцы у меня ныли, и я подумал: «Куда ни глянь, везде в нашем веке отсталость от будущего. Даже нет столярных автоматов в деревне. Их можно было бы запрограммировать и вырезать любую финтифлюшку, не то что стойку, и не отбивать при том себе пальцы. Но ничего. Зато дедушке будет приятно, что я кое-что сделал. Надо дров нарубить…»

Но сначала я составил график опытов и музыкальное меню для «серьезного» гороха и «джазового».

Подкормка музыкой должна была проводиться каждый день утром после поливки. Я приготовил тетрадь для наблюдений, разложил на две партии пластинки и решил сначала взяться за дрова, а затем сходить по воду.

8

Распиленные дрова были сложены за сараем.

«Ну вот! Человек должен их рубить! Царь природы, называется!..»

Я принес топор, тяжелый, со скользящим в руках отполированным топорищем, которому было, наверное, лет сто, расчистил площадку, выбрал березовое полено потоньше и без сучков, поставил его поудобнее, занес топор над головой, примерился и рубанул по макушке полена, но топор даже не вошел в него, а вырвался из рук и отскочил в сторону.

Я услышал хохот мальчишек. Мне было их не видно из-за разросшегося вдоль забора кустарника, сплошь усыпанного белыми хлопьями цветов. Конечно, они думали, что я застесняюсь, брошу рубить дрова и уйду.

Только я не собирался уходить, а надел темные очки, чтобы солнце, отражавшееся от березовой коры, как от снега, не слепило глаза, снова размахнулся и рубанул. На этот раз топор вошел в полено еле-еле, но все-таки держался, не падал, и мальчишки не захохотали.

Я быстро сбегал за молотком и стал колотить им по обуху, одной рукой придерживая топорище. И топор медленно входил в полено, но оно, как будто назло мне, все не трескалось, и я взмолился про себя: «Ну, тресни! Ну, что же ты?» И мне даже не поверилось, когда полено наконец треснуло и развалилось на две равные половинки.

Я радостно потер занемевшие руки, не обращая внимания на свист и гогот мальчишек, прислонил половинку полена к пеньку и чуть-чуть не расколол ее одним ударом. Тогда я приподнял топор и вместе с поленом стукнул им по пеньку. Полено раскололось!



Мальчишки молчали…

«То-то, — усмехнулся я. — Работа пойдет!»

Сердце у меня бешено колотилось, а руки, особенно правая, занемели и слегка дрожали.

Лучше было немного передохнуть. Я снял рубашку и вышел за калитку. На улице было жарко, хотя солнце поднялось еще не высоко. А я думал, что уже за полдень. Здесь, в деревне, мне казалось, будто я переехал на другую планету, где сутки в два раза длиннее.

Так я думал и шел не спеша по улице, смотря на кур, смешно барахтавшихся в пыли и не обращавших внимания на петуха, который что-то отыскал для них и с сердитым «ко-ко» нетерпеливо взмахивал крыльями.

Потом я подошел к теленку. Задние ноги у него запутались в веревке, а передние, согнутые в коленках, припали к траве, он не мог их выпрямить и, беспомощно вытянув шею, таращил на меня черные влажные глаза и хлопал светлыми ресницами, все же не переставая жевать пучок травы, торчавшей изо рта.

Я распутал веревку и помог ему приподняться, а сам присел на корточки. Теленок пригнул голову, как будто собирался бодаться, но не боднулся, только как-то долго и шумно дохнул мне в лицо и, оттолкнувшись от земли разом всеми ногами, пугливо скакнул в сторону. Я подбросил ему пучок травы, и в горле у меня все еще щекотало от незнакомого раньше теплого запаха его дыхания.

Я перепрыгнул через канаву, подошел к колодцу. Спуститься бы на дно и посмотреть оттуда на звезды!

Колодец был глубокий, с темным квадратом воды на дне. Он почти неслышно дышал, как морская раковина.

И мне тут же захотелось сходить за ведрами и первый раз в жизни самому достать воды из колодца.

9

Оказывается, мальчишки шли следом за мною, а я их не замечал. Теперь я шел им навстречу.

«Пускай побьют, если им так хочется. И больше не беспокоят… Кто победит в споре? Молодость или опыт?» — вспомнил я фразу из шахматного обозрения.

Мальчишки, их было шесть человек, загородили мне дорогу. Я, остановившись, смотрел на них сквозь очки. Они молчали. Тогда я подумал: «Неожиданной, эффектной жертвой ферзя он попробовал выйти из матовой сети…» — и сказал:

— Пожалуйста, применяйте силу. Только быстрей. Мне некогда.

— А ты будешь с нами играть? — спросил мальчишка, который хвалился, что его укусила свинья.

«Ага! Предпочитают почетную ничью!» — обрадовался я, но не принял ее, не мог принять.

— К сожалению, я в цейтноте. — «Так, двигаю проходную пешку!» — Я должен продолжать… научную работу, — как можно серьезнее сказал я. — «Противник надолго задумался!»

— Какую работу? — угрюмо переспросил вожак, похожий на матадора. Его заметно раздражало то, что я смотрю на него в упор сквозь очки, а он моих глаз не видит.

«Шах!» — подумал я и сказал:

— Простите, юноша, но это — научная тайна! — и зажмурился в ожидании первого удара.

Мальчишки прыснули и, когда я открыл глаза, они покатывались со смеху, окружив растерянного вожака.

— Юноша! Ха-ха! Юноша!

Я, воспользовавшись моментом, бочком, бочком скользнул вдоль забора и не спеша с достоинством, хотя сердце у меня колотилось еще сильней, чем после рубки дров, вышел из «матовой сети».

Но волновался я так, что перепутал калитки, зашел в чужой сад и опомнился только тогда, когда чуть-чуть не наступил на огромную черную собаку, спавшую на посыпанной песком дорожке.

Я встал перед ней, как вкопанный.

«Вот так всегда… Теперь — мат… Кто бы мог ожидать…»

Собака спала крепко-крепко, вытянув лапы и откинув голову. Спала на боку, как пантера в зоопарке, а перед ее носом темнел запотевший от дыхания песок.

Я даже не попятился, а только отшатнулся, и у собаки вздрогнула бровь. Она открыла карий глазище, смотревший прямо на меня, и вдруг, сладко зевнув, снова его закрыла, как будто подумала, что ей просто приснился странный, незнакомый мальчишка в темных очках.

Я мгновенно, как теленок, отпрыгнул в сторону, а собака вскочила, моргая, уставилась на меня, и, пока она соображала, сон это все-таки или не сон, я успел отбежать к калитке.



И тогда собака рванулась, взвизгнула, отброшенная цепью, и залаяла, скорее на себя, чем на меня, с такой обидой, с такой злостью за свой непростительный зевок, что я уже за калиткой посочувствовал бедняге, хотя у самого зуб на зуб не попадал от ужаса.

Собака вдруг плюхнулась на другой бок и замолкла, убитая такой неудачей.

Испуганные мальчишки окружили меня.

— Укусила? — спросил вожак.

— Это его собака, — сказал кто-то.

— Молодость победила опыт, — ответил я дрожащим голосом.

10

С ведрами и коромыслом я вернулся к колодцу. Но набрать воду было не так уж просто. Сначала цепь несколько раз выскальзывала у меня из рук и ведро взвивалось над колодцем. Я снова с трудом тянул цепь на себя, и ведро, отскакивая от сруба, все глуше гремело, опускаясь на дно.

Услышав тихий всплеск, я осторожно стал выбирать цепь, и ведро поднималось все выше, выше, уже было видно ровный, светлый кружок, подернутый рябью — вода выплескивалась через край и со дна доносилось глухое эхо.

Наконец я поставил ведро на край сруба и на меня дохнуло холодом и плеснуло по ногам ледяной водой. Только мне никак не удавалось перелить воду в свои ведра.

— Ну-ка, пусти, работничек!

Я обернулся. Высокая, загорелая женщина, показавшаяся мне очень на кого-то похожей, перелила воду в ведра и сказала:

— Тащи, полные все равно не дотащишь!

Я подождал, чтобы посмотреть, как нужно носить воду на коромысле.

Вот она плотно на оба плеча положила коромысло, пригнулась, подцепила крючком дужку одного ведра, потом другого, выпрямилась и пошла с раскинутыми руками легко и плавно.

— Спасибо, — сказал я ей вслед и подумал: «Трудновато быть самообучающимся…»

Я повторил все движения женщины, но идти легко и плавно мне не удалось. Ведра раскачивались на ходу и расплескивали воду. Казалось, не я управлял коромыслом, а оно мною, и толкало меня то назад, то вперед так, что похрустывали позвонки. Я не выдержал и поставил ведра на землю.

Женщина тоже остановилась передохнуть около лежавших на траве мальчишек. Их вожак сразу отбежал в сторону. Женщина пригрозила ему:

— Еще кто пожалуется — все коромысло о бока обломаю! Дела себе не найдешь!..

«Наверно, его мать…» — подумал я, проходя мимо мальчишек. Нести ведра было все тяжелее. Я собрал все силы и прикусил губу от натуги, но все равно коленки у меня подкашивались и челюсть оттягивало вниз, как у летчиков во время перегрузок. Смеха мальчишек я не слышал из-за глухого звона в ушах.

«Еще немного… так, так… десять шагов… пять… четыре».

Я уже был у крыльца, но подняться на ступеньки не смог. Коленки подкосились от тяжести, я так и присел между чуть не опрокинувшимися ведрами, даже не успев снять с плеч коромысла.



«Да-а. Тело у меня никуда не годное. Это уж точно. Хорошо, что во время опытов нужно работать только головой. Хотя воду придется таскать каждый день… и дрова придется рубить… и мало ли чего еще надумает дедушка…»

Передохнув в тени, я расколол еще четыре полена и до прихода дедушки, обессилев, лежал на прохладной половице. И почему только Пушкин приветствовал «пустынный уголок — приют спокойствия, трудов и вдохновенья»? Какое уж тут спокойствие, когда все тело, особенно спину, после этих трудов так жжет и ломит, что даже встать тяжело.

— Ну, как опыты? — спросил дедушка.

— Завтра начну. — Я, чуть не застонав, поднялся и сел за стол.

— Полешки складывай, да поровней. — Дедушка нарезал хлеб и разлил в миски щи. — А ведра таскай в руках. С коромыслом тебе несподручно.

— Зато интересней, — сказал я, чувствуя, что дедушка доволен. — А кто сварил щи?

— Отец твой договорился с соседкой Жуковой. Она будет готовить обед и носить молоко. Лишь бы тебе впрок шло.

— Вкусно! — сказал я. — Налей еще!

— То-то. Ешь, трудись и чахлость как рукой снимет. Эх, запустили тебя крепко!

— Еда не главное в жизни, — заметил я, хотя ел с удовольствием и даже подумал, что в будущем в питательных таблетках, которые я мечтал изобрести, трудно будет сохранить горячий, добрый дух щей, заправленных луком, петрушкой и укропом, только что сорванными с грядки.

11

Еще два-три дня мы с дедушкой с утра ходили на пруд, и меня уже самого тянуло поскорей окунуться, потому что в воде было теплее, чем на берегу.

Потом дедушка намыливал меня, обмазывал песком и мылом и растирал так, что я вскрикивал, когда он шлепал по лопаткам и до хруста сдавливал ребра. Но я быстро привык к этому и с удивлением чувствовал, как мое тело наливается силой, и думал, что вот так же много лет назад дедушка ахал под руками моего прадеда и тоже набирался сил…

Потом я поливал горох, рубил дрова, таскал воду, окучивал картошку и к вечеру, усталый, залезал на сеновал и как убитый спал до самого утра…

12

Наконец настал день, когда я вынес в огород пластинки и проигрыватель, подсоединил к нему провода и положил на диск «Героическую симфонию» Бетховена.

Я с волнением смотрел на грядку для «симфонического» гороха и вообразил, что нахожусь в огромной лаборатории среди сложнейших приборов с мерцающими экранами и разноцветными лампочками.

Вокруг — мои ученики и представители научных кругов… У меня седая борода. Я похож на дедушку и одновременно на академика Павлова.

К стебелькам опытного гороха подсоединены электроды и датчики. Еле слышно гудят мощные усилители.

Мой помощник держит палец на кнопке белого магнитофона.

— Коллеги! — говорю я, покашливая от волнения. — Прошли те времена, когда я, мальчишкой, в первобытной обстановке, начал серию опытов с горохом и музыкой. Простите за нескромность, я доказывал, что музыка является, так сказать, звуковым удобрением и наконец-то может прийти на помощь людям, вместо того чтобы отвлекать их от прогресса. Пришел конец возмутительному факту потери времени во всяких консерваториях и танцзалах. Хватит слушать! Пора действовать! (Бурные аплодисменты).

Коллеги! Возможно, сегодня откроется новая страница в науке. Ведь сколько звуков зря пропадало, когда горох просто слушал музыку. Мелодии и аккорды уносило ветром и глушило дождем. И долго пришлось нам идти к простому, но гениальному решению. Так всегда в науке. И мы произведем в ней очередной переворот. Музыка с помощью электродов войдет прямо в горох. Вернее, в ядро клетки гороха, и в тысячу раз ускорит его рост. Дух захватывает от возможностей, открывающихся перед нами. Не надо! Не надо аплодисментов!.. Жуков! — кричу я своему помощнику. — Нажимайте кнопку!

— Вот эту?

Я вздрогнул и отшатнулся. Вожак мальчишек, похожий на матадора, протянул палец к проигрывателю и вопросительно смотрел на меня.

— Как вы сюда попали? — спросил я, надев темные очки.

— Вы же сами позвали меня… вот я и перелез через забор.

— Как ваша фамилия?

— Жуков. — Парень был растерян. Я тоже.

— Хм. Странно. Более, чем странно. Очевидно, телепатия. Хотите быть моим помощником?

— Хочу! — сказал Жуков.

— Э-э, умеете ли вы, батенька, держать язык за зубами? — спросил я по-профессорски.

— Всегда могу.

Я коротко рассказал о своих планах, отметив про себя, что Жуков слушал с интересом и не хихикал.

— А теперь нажимайте кнопку! — Жуков нажал. — Увеличьте громкость… Ручка — слева. Так.

Музыка заиграла. Я подвинул проигрыватель поближе к гороху.

— А что дальше? — шепотом спросил Жуков.

Казалось, опыты захватили его больше, чем меня.

— Дальше! Мы не можем, к сожалению, наблюдать за процессами, происходящими сейчас в ядре клетки гороха. Вам скучно?

— Не то чтобы скучно… Но делать-то что-нибудь надо?

— Вы умеете размышлять?

Жуков смутился.

— Нужно учиться. Сколько вам лет?

— Тринадцать…

— Ого! А вы на голову выше меня. Даже на две. Так вот: ждать результатов скучно, но необходимо. Вы любите симфонии?

— Я все люблю слушать.

— А кибернетикой интересуетесь?

— Что это?

— Это, коллега, — высшее достижение человеческого разума. Я вас введу постепенно в курс дела.

— А я вас научу плавать.

Я отметил, что Жуков без всякого притворства разговаривает со мной, как со старшим, и что мой маленький рост нисколько этому не помешал. Это было приятно.

— Кстати, на время опытов, — сказал я, — нужно забыть обо всем. Об играх, и так далее. Иначе нельзя в науке.

— Это к лучшему, — обрадовался Жуков. — Хоть забудут и обо мне. К Сенашкиным залезли в огород, а виноват я. Свинье глаз подбили, опять я. Так она же Витьку первая укусила. Прямо домой неохота идти. Ругают день и ночь! А тут еще трактор…

— Ну, вот и хорошо. Пора стать человеком своего века. — Я достал тетрадку и ручку. — Сюда вы будете записывать свои наблюдения…

— А если ошибки?

— Это исправимо.

— А как вас звать?

— Зовите меня шефом, — сказал я. — Пойду рубить дрова.

Жуков кивнул и поставил пластинку.

13

Пока я колотил молотком по обуху, симфонии не было слышно, а когда складывал полешки, до меня доносилась тихая, тягучая и какая-то нудная музыка, мешая как следует настроиться на работу.

А Жуков, усевшись по-турецки, слушал ее, что-то записывал и изредка кидал в сторону забора комки земли.

«Каждому ученому, конечно, нужен помощник и ученик. Кто бы сейчас отгонял от забора мальчишек?»

Когда половина симфонии кончилась, Жуков перевернул пластинку на другую сторону и продолжал что-то записывать.

Перед концом симфонии Жуков встал, взмахнул травинкой, словно дирижировал, сказал: «Трам-пам-пам!» — и нажал кнопку.

Мы перенесли проигрыватель к джазовым грядкам. Я поставил пластинку «Вокруг света» и спросил у Жукова:

— Не надоело?

— Что вы! Я и не заметил, как время прошло. Почему она называется «Героической?»

— Наверно, так показалось композитору.

— Да-а! — тихо и с удивлением сказал Жуков.

Я пожал плечами.

Под джаз было веселее рубить дрова, и я колотил по обуху молотком и орудовал топором, двигаясь в ритме какого-то бразильского танца. Потом пошел посмотреть на горох, прослушавший симфонию.

«Мне она только мешала рубить дрова. А джаз не мешал. Наоборот, помогал. Наверно, поэтому в опытах ученых успешней вырос «джазовый» горох… Надо около каждого стебля вбить планки с делениями и еженедельно делать замеры…»

— Шеф! Шеф! — вдруг крикнул Жуков. — Сюда! Скорей! — Я подбежал к нему, перепрыгивая через грядки. — Смотрите! Как бы нам не попало!

Я залез на забор. Прямо на дороге, подняв тучи пыли, четыре пары танцевали под нашу музыку.

— Это — из десятого класса, — сказал Жуков.

— Включи погромче! — попросил один из танцующих.

— Обойдешься! — сказал Жуков.

— Включите, — сказал я, чтобы избежать нападения.

Тут фокстрот кончился и тоскливо заиграл аккордеон. Ребята пошли медленнее, а девчонки смешно полузакрыли глаза. Пыль немного улеглась.

— Тошно смотреть, — сказал я, — как они убивают время.

— Нам попадет за то, что отвлекаем их от работы, — сказал Жуков. — Вот идет Сенашкин. Снабжением и сбытом занимается. Это к нему в огород кто-то лазил.

Я увидел огромного человека, похожего на киноактера Бориса Андреева.

— Прекратить танцульки в рабочее время! — гаркнул он и, когда ребята и девчонки пустились бежать по дороге, подошел к нам и тряхнул забор так, что я чуть не сорвался с него, как шишка с ветки.

— Жуков? Опять хулиганишь и саботируешь? — загремел Сенашкин. — А ты кто таков?

У меня в ушах зашумело от его баса.

— Во-первых, не ты, а вы, а во-вторых, от вас пахнет водкой… — быстро сказал я.

— Что-о? — Сенашкин схватил меня за плечи, поднял над забором и рассматривал со злым удивлением, как Гулливер лилипута.

— Как из пивной бочки, — повторил я. — Сейчас же поставьте меня на место и идите в вытрезвитель!

Сенашкин испуганно оглянулся и поставил меня на место. Мимо нас шли колхозницы с тяпками на плечах.

— Если еще будете подбивать людей на танцы… разобью вдребезги всю музыку! — пригрозил он.

— Мы проводим опыты для сельского хозяйства и будем проводить их до конца. Танцевать, значит, нельзя в рабочее время, а водку пить можно? Больше не подходите к нам в нетрезвом состоянии. Желаю успехов, — сказал я, совсем осмелев.



Колхозницы, услышав это, засмеялись, а Сенашкин растерянно попятился от забора и показал Жукову кулак.

— Ты у меня, Жуков, доиграешься. Вот подрасти немного, и сразу под суд отдадут!

Когда он ушел, я спросил у Жукова:

— Почему он на вас ополчился?

— Так… наделал я делов, а ему пришлось из-за меня доставать запчасти.

— На то он и снабженец, — сказал я.

— Он еще и сбывать умеет, — зло заметил Жуков.

Когда пластинка «Вокруг света» кончилась, мы поставили проигрыватель под навес и отнесли пластинки в дом.

Пока Жуков в сарае выстругивал какие-то планки, я прочитал его записи.

На первой страничке под словами «Первая часть симфонии» было написано:

«Сразу вспомнил, как ночью подбирался к трактору. Как завел и поехал. Хорошо было. Тогда я все забыл. Мне казалось, лечу, лечу. Поле освещали фары. Только бы не заглох, только бы не заглох. Вторая часть. Трактор заглох. Я испугался. Меня поймал бригадир. Ударил палкой по спине. Я шел и плакал. Сам замучил трактор до смерти. Никогда не забуду. Третья часть. Стало немного веселей. Трактор весь день чинили. Я прятался в балке и следил. Неужели не починят? Оказывается, в радиаторе не было воды. Четвертая часть. Трактор поехал как новенький. Все равно обучусь на тракториста. Никто мне не помешает. Ура! Ура! Ура!»

Эта запись была странной и не имела никакого отношения к гороху. Я поставил в ней кое-где запятые и точки и спросил у Жукова:

— Вы действительно думали об этом под симфонию?

— Да. Вспомнил почему-то. Не надо было писать?

Я не знал, что ему ответить. «Может быть, музыка и на людей производит какое-нибудь действие, как на горох? Если производит, то обидно, что не я первый заметил это».

Но я был не из тех, кто затирает открытия своих коллег, и сказал:

— Возможно, вы подметили очень важную штуку. Мы это проверим. А о чем думалось под джаз?

— Ничего не вспомнил. Просто развеселился. И подумал, что трудно будет к каждому стеблю подсоединять эти…

— Электроды… — подсказал я. — У вас есть конструктивные предложения?

— Так, чепуха, наверно, — застеснялся Жуков и, присев на корточки, нарисовал схему. — Лучше сделать так: сначала нужно вывести новый сорт гороха для того, чтобы на всем поле его корни переплетались под землей. Тогда у них будет контакт, как у проводов в приемнике, и хватит одного электрода на всех, вот…

— Ге-ни-аль-но! — изумился я, и у меня тоже заработала инженерная мысль. — А потом можно соединить несколько полей, потом районов и областей, и будет полная звукофикация! Ну, Жуков! Ну, коллега! Вы — молодец! Вам непременно нужно написать статью в «Знание — сила». Даже в «Науку и жизнь»!

— Лучше уж вы напишите, — совсем застеснялся Жуков.

— Нет, нет и нет! — наотрез отказался я, потому что опять-таки был не из тех, которые примазываются к чужим открытиям. И тут же у меня появилась своя идея.

— Кстати, второй раз мы будем проигрывать, когда стемнеет. Ведь растениям для роста нужно солнце. Хлорофилл в них развивается, и так далее. Помните по ботанике? А когда солнце заходит, рост, скажем, гороха, наверняка задерживается. А мы его подкормим, расшевелим его звуками, не дадим ему спать!

— Здорово, — засмеялся Жуков, потирая руки.

— Значит — до вечера, — сказал я.

Мальчишки за забором уже кричали:

— Жук! Жук! Тебя мать ищет! Эй!

— Коллега! А это не ваша мама готовит для нас с дедушкой щи в чугунке? — спросил я.

— Моя, — сказал Жуков.

— Вы ей скажите: вкусно. И спасибо. Я никогда так есть не хотел, как здесь. Скажите. Ладно?

— Она сама вас обкормит, когда узнает, что я тут делом занялся. Пока!

14

Дедушка в этот день вернулся со своей работы неожиданно рано. Он устало сидел на крыльце, когда, согнувшись под коромыслом, я вошел в калитку.

— Сходи в погреб. Принеси камень холодный… с края лежит, — попросил слабым голосом дедушка.

На лбу у него выступили капельки пота, и он, часто дыша, растирал грудь ладонью.

Я испугался и быстро принес из погреба холодный плоский камень. Дедушка приложил его к груди и, с облегчением вздохнув, сказал:

— Ох… негодяй… преступник… свинья… ох…

У меня тоже немного отлегло от сердца.

— Что случилось, дедушка? Кто тебя обидел? Кто свинья?

— Такой же, как ты, кибернетик проклятый! Вот кто!

— Но при чем же здесь кибернетика? — горячо возразил я и тут же пожалел об этом. Дедушка скривил губы от боли и перевернул камень на груди.

— Он вроде тебя рассуждает! Никакой ему красоты не нужно. Только бы проложить дорогу, и все!.. А церковь снести.

— Ну, дедушка, ты сравнил! Дорога и церковь!

— Дурак ты! Она уже три века стоит и людям глаза радует… Трудно ее, видишь ли, обогнуть… расходы, видишь ли, возрастут… Какие такие расходы, когда ей, красавице, цены нет! Я уже скоро полвека сторожем при ней добровольным, хотя и неверующий… Я бы такого проектировщика…

— Но он же для будущего работает! Как ты не поймешь?

— А я для кого работал? Для кого красоту создавал? Не для будущего? А дед твой? А прадед? А прапрадед? А тот, кто церкву срубил, не для будущего работал? Мы-то для будущего работали, а для таких вот кибернетиков история пустой звук… Хочешь, чтоб музыка удобрением была?..

— Дедушка, ты не волнуйся! Ты…

— Как мне не волноваться? Умру! И чтоб глаза мои не видели, как кислоты спускают в реки люди вроде тебя, вроде пользы нам желающие. И рыбы гибнут, и берега чахнут, и птицы покидают гнездовья! С чем останетесь, когда повырубите леса? А? Машина нарисует? Вместо каравая из печи таблетки есть будете?

Я закрыл глаза и сглотнул слюнки, вспомнив запах поджаристой корочки хлеба.

— Дедушка, ты неправ!

— Молчать! Все вам ясно! Работать за вас машины будут! Развлекать вас машины будут! А мучиться за красоту, как я, будешь?

Я подумал, что, конечно, буду мучиться, если в будущем мою любимую электронную машину отдадут на металлолом.

— А что есть Родина, знаешь?

— Родина? Что ж тут знать? Это наши недра, озера, реки, моря, горы, заводы и фабрики, — сказал я, как будто отвечал урок.

— И все? — удивился дедушка.

— А что же еще? — сказал я.

— Бедный ты человек…Голый, одним словом, кибернетик…

— Дедушка! Ты неправильно говоришь о кибернетике. Мы хотим только автоматизировать жизнь человека. Чтобы, например, теряя время, не носить воду, не рубить дрова, не доить коров, не стоять у станка, а заниматься умственным трудом и тоже мучиться. Думаешь, мы не будем мучиться? Будем, еще как! Над дальнейшими разгадками природы! И что плохого, если машина начнет писать стихи, а поэт будет мучиться вместе с нами? И композитор тоже. Ведь после изобретения фотографии людям стало легче! Теперь не нужно никаких художников. Чик — и готово. Так же и с дровами. Нажал кнопку — и тепло.

— И все люди будут чахлыми, как ты? Заморыши, а не человечество! А я хочу рубить дрова, — сказал дедушка упрямо. — Чтобы тело играло и радовалось.

— Вот и пойдешь себе в парк. Там будут аттракционы, ну, вроде «Возьми быка за рога». Выдадут тебе на тридцать копеек пластмассовых дров и руби себе на здоровье, — сказал я.

И вдруг дедушка заплакал. Он смотрел на меня, казалось, ничего не видящими, грустными глазами, и по его щекам текли слезы. У меня защемило сердце от жалости и задрожали губы. Я бросился к дедушке, присел рядом, обнял его трясущиеся плечи и прижался щекой к колючей седой бороде.

— Дедушка, не надо… я ничего не хочу разрушать… ты не думай… успокойся… я только за будущее… я сам теперь люблю рубить дрова!

Дедушка оттолкнул меня.

— Я тоже за будущее… Только человек останется человеком. Ничего не выйдет у таких, как ты. Не может выйти… И дорогу проложат стороной. Добьемся. А ты не внук мне… Да, ты — чужой…

Мне было непонятно, как это в будущем человек может перестать быть человеком и почему это я вдруг перестал быть дедушкиным внуком. Голос у меня срывался от обиды, когда я спросил:

— Тебе лучше? Принести валерьянки? Хотя я и не твой внук…

— Не надо… все прошло… Не снесут такого чуда. Добьемся. Напиться дай мне.

Я принес кружку, зачерпнул воды из ведра и подал дедушке.

15

Вдруг скрипнула калитка. Я обернулся. По дорожке, пригнувшись, чтобы не задевать веток яблонь, к нам подходил парень, лет двадцати пяти, в соломенной шляпе, ковбойке, шортах. Подойдя, он подал мне руку.

— Здравствуйте. Гена. Археолог.

— Егор. Школьник, — сказал я.

— Внук, — объяснил дедушка.

Я подумал: «Ага! Все-таки внук!»

— Будет хандрить, Степан Егорыч, — сказал археолог и присел рядом с дедушкой. — Я звонил в облисполком. Они санкции не давали. Завтра я туда поеду. Уверен, что все будет в порядке. Рита и я уже доску повесили: «Памятник старины. Охраняется государством. За порчу штраф и позор». Так и написали. А вы себя поберегите.

— «Поберегите». Подъедет бульдозер. Чик и — нету… долго ли им, кибернетикам. — Дедушка кивнул в мою сторону.

— Вы — кибернетик? — спросил меня археолог.

— Интересуюсь, — сказал я.

— Машина у него будет песни писать и музыку сочинять, — сказал дедушка.

— А вы любите музыку? — спросил археолог.

— Нет, — сказал я. — Я люблю науку.

— Позвольте, позвольте! — Археолог пригнул голову и часто заморгал глазами, собираясь ринуться в спор. — А вы знаете, что если физики, химики, биологи, математики и так далее с каждым открытием только еще подходят все ближе и ближе к постижению гармонии мира, то искусство, например, музыка, уже сейчас пробуждает в нас чувство этой гармонии, — он торжественно поднял руку и, как заклинание, прошептал, — гармонии мира!

— Машины в миллион раз быстрей постигнут эту гармонию, — упрямо возразил я, хотя совершенно не представлял, что такое гармония.

Археолог вскочил и замахал руками перед моим носом.



— Вы волновались, читая стихи? Вы плакали, остановившись в удивлении перед прекрасным?

— Даже не думал волноваться и останавливаться! Мы заставим машину заплакать, а сами будем веселиться, — сказал я спокойно и уверенно, и это еще больше разожгло археолога.

— Я презираю запрограммированные слезы! — заявил он.

— Значит, вы не верите, что мы научимся моделировать чувства. Эх, вы! Отрицаете кибернетику? — перешел я в наступление.

— Я не невежда, позвольте заметить! А вы губите в себе человека! Вы не разбужены…

— Я и не сплю и никого не гублю! — перебил я археолога. Меня зло взяло. — Мы все равно научимся моделировать ваши сюсюканья! — Археолог скривил губы, и я, забыв, что идет научный спор, не выдержал. — И не учите меня! И не хихикайте!

— Вот видишь, грубит. Значит, он еще не машина, — сказал дедушка.

— Боюсь, молодой человек, — археолог с трудом сдерживал смех, — что к тому времени, когда моделирование чувств станет технически возможным, именно вам уже нечего будет моделировать! Ха-ха! У вас просто не будет чувств! Ха-ха-ха! И вы, хилые духом, попросите в месткоме путевку к вечно бьющему роднику искусства!

— Все возвращается на круги своя, — загадочно произнес дедушка.

«Не беспокойтесь, археолог, — подумал я мстительно, — я вас буду ненавидеть до тех пор, пока не смоделирую ненависть. Не пропадет у меня это чувство! Даже спасибо вам! А тебя, дедушка, я буду всю жизнь любить и жалеть!»

Тут я чуть не всхлипнул от чувств, которых у меня якобы не было, отказался обедать, залез на сеновал, вздремнул и проснулся от дедушкиного возгласа:

— Ах, негодяй!

Я выглянул, подумав, что это ругают меня, но дедушка разговаривал со снабженцем Сенашкиным.

«Жаловаться пришел. Пусть только попробует что-нибудь сломать!» — Я бросился к лестнице, но, прислушавшись, остановился.

— Егорыч! Ты ж знаешь! Не пьяница я! — со страданием в голосе сказал Сенашкин. — Все — с горя! Душа болит!

— Значит, легкую дорожку выбрал? Пить — пьешь, а сказать людям в глаза, как предал их, боишься? — спросил дедушка.

— Страшно мне… Не за себя. Людей я обидел. Не было такого сроду…

— Ты мое слово слышал. Как на духу признайся. Что решат люди, то и будет. А так ты — не человек! Не ждал от тебя. Не ждал. Эх! — с досадой сказал дедушка.

— Как я до этого дошел? Не понимаю! Сказал бы кто неделю назад, что на это пойду — не поверил бы. Не поверил бы! — крикнул Сенашкин. — И страшно мне от того, что не понимаю! Вот ты можешь объяснить? А? Как я до этого дошел?

— Не могу! — признался дедушка. — Иди. И помни: водкой себе не облегчишь душу.

— Ладно, Егорыч… Ты молчи… Я сам… сам откроюсь, — сказал, вздохнув, Сенашкин.

Потом он ушел. Что это стряслось с ним такое, что даже дедушка не может ничего объяснить?

16

Уже почти стемнело, а мой помощник не приходил.

«Конечно, побаловался, и все… Футбол интересней…» Мне стало грустно: неожиданно нашелся помощник, может быть, друг на всю жизнь, и вот я снова один, окруженный не верящими в науку людьми.

Я сходил за пластинками и, когда вернулся, увидел Жукова. Он стоял около проигрывателя.

— Коллега! — пожурил я его, скрывая радость. — Зачем же через забор? Давайте уж пользоваться калиткой. Пора.

— Ваш дед меня ненавидит, — сказал Жуков.

— За что? Он же добрый.

— Так… было дело… — замялся Жуков и покраснел.

— В футбол целый день играли? — перевел я разговор на другую тему.

— Нет, в клубе сидел. Читал, — Жуков покраснел еще больше.

— Это хорошо. Про кибернетику?

— Нет. Так, немного… Про Бетховена, — Жуков совсем смутился, и я понял: ему стыдно признаться, что он раньше ничего не читал про Бетховена.

Тут мне самому стало неловко и стыдно, но я важно заметил:

— Значительный был человек, — решив, что нельзя разрушать свой авторитет в самом разгаре опытов.

— Главное, он глухой был. Мучался страшно. Ни птиц не слышал, ни рожка, ни своей музыки. Вот непонятно! — сказал Жуков.

— То есть… как глухой? — переспросил я, удивившись. Но тут же сказал, презирая себя за ложь и притворство: — Да, да, все гении чем-нибудь болеют. Эйнштейн вот на скрипке играл… Читали про Эйнштейна?

— Нет, — честно признался Жуков.

— А я про Бетховена не читал, — выпалил я, и мы оба рассмеялись.

— Давайте вот эту заведем. «Лунная соната», — сказал Жуков.

— Заводите любую. Не все ли равно?

Я отошел в сторонку и тут же испуганно замер, услышав позади себя глухой рык.

— Это — Норд. Не бойтесь. Я его нарочно привел. Он привыкнет к вам.

Я обернулся. Между огуречными грядками, почти сливаясь с черной землей, лежал, оскалив зубы, огромный пес — мой старый знакомый.

— Норд! Ты что рычишь в гостях? Ну-ка, дай лапу моему шефу и лучшему другу! Подойдите, не укусит, — сказал Жуков.

Я, чтобы не показаться трусом, подошел к Норду с протянутой рукой. Норд посмотрел на Жукова: «Ты не ошибся? По-моему, его пора укусить…»

— Давай лапу! Быстрей! — приказал Жуков.

Норд присел и, с отвращением отвернув от меня морду, приподнял лапу. Я пожал дрожавшую от обиды и унижения лапу Норда с холодными шершавыми подушечками пальцев. Он сразу выдернул ее из моей руки, взглянул исподлобья на Жукова и улегся между грядками.

Я сбегал в сарай, притащил соломенный мат и уселся так, чтобы было удобней наблюдать за Жуковым. Он сидел на дощечке, обхватив руками коленки.

У него было какое-то странное выражение лица, и, когда звуки рояля вдруг громко всплеснулись, он зябко повел плечами, словно поежился от пробежавших по спине мурашек.

Я увидел, как дедушка с табуреткой в руках на цыпочках прошел по дорожке и сел, положив на колени руки, неподалеку от Жукова.

Они не обратили друг на друга никакого внимания.

«Ну, что им эта музыка? Ну, ля-ля-ля и ли-ли-ли?..»

Мне стало тоскливо и скучно. Я показал язык Норду. Норд сморщил нос и вдруг тихо завыл: «У-у-у».

Жуков погрозил ему.

17

Тут я услышал: зашуршали кусты, и кто-то привалился к забору. И снова стало тихо. Только звучала музыка.

И вдруг из-за забора донеслось еле слышное всхлипыванье.

Я сторонкой обошел Норда и подкрался к кустам. И правда: за ними кто-то плакал, но не по-мальчишечьи и не по-девчоночьи, а по-взрослому, хрипло кашляя и шмыгая носом.

«Может, это археолог разнылся в удивлении перед прекрасным?»

Я полез в лазейку, оцарапав щеку колючим сучком, и увидел Сенашкина.

Он, уткнув голову в коленки, прямо содрогался от плача. Такой большой человек, поднявший меня утром над забором, как перышко, сидел и рыдал, а тут еще Норд под тоскливую музыку снова взвыл: «О-о-у-ав», — и мне стало жутко.

— Что с вами? Скажите! — я дотронулся рукой до плеча председателя. — Вам плохо?

Сенашкин поднял на меня мутные глаза. От него так же, как утром, противно разило водкой. Он, с трудом выговаривая слова и шмыгая носом, сказал:

— А-а-до… ох, я п-о-оследний человек… не могу жить!

— Тише! — попросил я. — Тут происходят опыты по влиянию музыки на горох. Неизвестно, полезны ему ваши рыдания или нет. — Сенашкин послушно перестал всхлипывать и высморкался. — Тише! Может, вас музыка расстроила?

— Она… вот тут все накапливалось… — Сенашкин изо всей силы стукнул себя кулаком в грудь. — Услышал. И отрезвел. Сразу подступило… С сорок третьего никто не видел слез на глазах Сенашкина! А она, — Сенашкин прислушался, — вроде спрашивает… «Ты что же?.. Что же ты с собой сделал?»

Я сел напротив него, задохнувшись от волнения: «Запрограммированные это слезы или не запрограммированные? Вот когда надо на месте исследовать влияние музыки на человека! Это будет колоссальное открытие. И дедушке я кое-что докажу!»

— Успокойтесь! Я понимаю: вы что-то натворили. Так вас мучает совесть?

— М-у-у-учает! — промычал Сенашкин.

— Бедняга… Музыка вам поможет. Быстро, в двух словах, выкладывайте!

Вокруг было тихо. Только музыка звучала тоскливо и негромко.

— Тут все просто… повезли на рынок парниковые огурцы…

— Дышите, пожалуйста, в сторону, — попросил я.

— Ну, и охмурили колхоз… Часть незаприходованных пропили. Шофер и я… — лицо Сенашкина налилось кровью, а на лбу набухли жилы.

— Так, понятно, — сказал я. — Значит, вы с горя пьянствовали и, услышав музыку… кстати, это «Лунная соната» Бетховена…

— Прямо по совести!.. По душе!.. Вот здесь заскребло! — Сенашкин рванул на груди рубашку.

— Ну, что же. Мне все ясно. Будем рассуждать логически. Слушайте. — Мысли у меня скакали. Я не знал, верна ли моя гениальная догадка, но отступать было поздно… — У вас на плечах есть голова… Так?

— Нет у меня ничего на плечах, — убежденно и мрачно заявил Сенашкин.

— Допустим, есть. Это называется гипотезой. Не мешайте мне думать логически! В голове у вас — мозг, — Сенашкин горько вздохнул. — В мозгу находятся нейроны — нервные такие клетки… А в них заложена всевозможная информация. Так?

Вдруг пластинка кончилась. Я вскочил и с досадой крикнул:

— Жуков! Коллега! Ну, что же вы! Быстро заведите симфонию!

Через несколько секунд заиграл оркестр.

— Разберемся, — продолжал я. — Шофер первый предложил вам охмурить колхоз или вы его уговорили?

— Он первый… Уговорил, гад такой! А виноват я! Я!

— Так он же запрограммировал вас! Правильно? А вы поддались, охмурили колхоз и стали пить водку. Зачем? Вот вопрос.

— Забыться чтобы… стыдно людям в глаза смотреть…

— Так вы же водкой заглушили правильную информацию! — пораженный, прошептал я. — А информация о том, как правильно поступать человеку в таких случаях, наверно, называется… совестью!

Тут оркестр сурово громыхнул. Сенашкин вздрогнул и съежился, как маленький. Я старался не потерять логический ход мысли.

— Хороши, голубчики! Он подло запрограммировал вас, а вы… да у вас же не сработала обратная связь! Понимаете? Например, электронная машина замечает ошибку и с помощью обратной связи ее ликвидирует. Самообучается на ошибках…

— Верно, — сказал Сенашкин. — Правильно объясняешь!

— Конечно, вам было труднее, чем машине. Машина не трусит и не пьет. А если ошибается, то ищет ошибку и исправляет ее. Но ладно. Вы все время мучились и никому не признавались. И вдруг музыка пробудила в вас правильную информацию, и вы заплакали. Так?

— Так. Но неужто — она? — спросил председатель.

— Конечно, она. А то кто же? Если бы не она, вы бы совсем заглушили в себе совесть и тогда…

— Каюк. Крышка Сенашкину, — сдавленным голосом сказал снабженец.

— Вам стыдно? Хорошо. Сейчас играет другая музыка. Что вы чувствуете?

— Вроде, легче становится. Хотя оркестр рубит, как начальство! Как народ на собрании… — Оркестр и вправду звучал чисто, мужественно и непримиримо… — Но не думай. Не боюсь! Тут еще хватит этой твоей обратной связи. Хватит! — Сенашкин снова ударил себя по груди кулаком.

— Обратная связь находится в голове, — заметил я строго.

— Это еще неизвестно! А из головы всю информацию про свою подлость на общем собрании выложу. Завтра же! — он совсем было осмелел, но сразу сник. — Боюсь… мука в глаза им смотреть. Мука!

— Видите, вы хуже машины. Но не бойтесь! — меня вдруг осенило. — Давайте, чтобы вам не было трудно и страшно, проведем опыт. Без него нельзя.

— Страшно! — замотал головой Сенашкин.

— Не бойтесь. Завтра. За остальное ручаюсь я. Верите в музыку?

— Как же не верить…

Мне показалось, что Сенашкин трезво и даже с хитрецой взглянул на меня.

— Музыка-то какая! Гром! Слезы! Дает Бетховен! Но и Сенашкин не трус. Временный пьяница, но не трус! А вы с Жуковым не якшайтесь. Хулиган он. Еще запрограммирует вас…

— Жуков помогает мне как коллега проводить опыты по влиянию музыки на рост гороха… Вы тоже поможете нам поставить ряд опытов. Возможно, ваш колхоз передовым станет.

У меня в этот момент появилось столько планов, для проведения которых в жизнь нужна была помощь снабженца, что последние слова я сказал, сменив суровый тон на добродушный.

— Что ж, и на горох действует, вроде как на мозг? — заинтересованно спросил Сенашкин и улыбнулся.

Потом он пошел домой. Походка у него была прямая и твердая.

18

В счастливом настроении я прилег на мат.

Глаза Норда поблескивали в темноте, зеленые, неподвижные, смотрящие в одну точку.

А Норду что музыка? Все-таки это великая догадка насчет влияния музыки на пробуждение правильной информации, то есть совести…

Кибернетика и музыка! Можно расшифровать ход преступления! Вот так всегда случайная догадка приходит на помощь человечеству.

Мысли заскакали у меня в голове, но я заставил себя отвлечься от них, чтобы перед сном на сеновале поразмышлять обо всем как следует. Я прислушался к музыке.

Мне показалось, что в ней было робкое предчувствие победы.

Потом оркестр совсем притих.

«А правильна ли моя догадка? Вдруг — нет?..» И оркестр загремел: «Да! Да! Правильна».

И мне было радостно и странно, что оркестр так удачно подстроился под мое настроение. Тут Норд весело рявкнул.

«Может, музыка успокоила его и он забыл, как спросонья потерял бдительность? И решил, что больше это никогда не повторится. Но у меня-то не от музыки хорошее настроение. У меня — от догадки. Вот если бы я сломал трактор или пропил огурцы, тогда и у меня на душе было бы противно, как у председателя и у Жукова, и так же мучила бы совесть, пробужденная музыкой. А я даже не слышу ее, когда думаю… Надо разобраться логически. Конечно же, люди, которые ходят в консерваторию на концерты, осознают свои ошибки. Но почему тогда мой отец любит музыку? Ведь совесть у него чиста. Я это точно знаю. Или дедушка? Тут что-то не то.

— Шеф! Будем джаз ставить? — прервал мои размышления Жуков.

— Да, коллега, проблем у нас с вами возникает все больше и больше, — сказал я, не заметив, как кончилась симфония.

— «Пятая» — тоже сила! — сказал Жуков с восхищением. — А всего у него девять.

«Ого!» — подумал я.

Когда мы переносили проигрыватель к джазовым грядкам, Жуков старался спрятаться за меня и с опаской поглядывал на дедушку.

— Записывали что-нибудь? — спросил я.

— Темно. Я думал, — сказал Жуков.

— О чем?

— Так… скучно в деревне… убегу в город. Там машины, заводы, а тут — как до нашей эры. Надо в город мотать. Бетховен уже в тринадцать лет композитором стал. Или взять вас… А я что?

Дедушка, как только заиграл джаз, ушел домой.

— Мы еще проведем такие опыты, которые и не снились в городе, — заверил я Жукова.

Вдруг Норд залаял, подбежав к забору.

— Опять танцуют, — сказал Жуков.

Я залез на забор, но не смог разглядеть лиц танцующих, потому что от белых цветов кустарника темнота казалась еще гуще. В ней только белели рубахи парней и оранжевый огонек папиросы метался в такт музыке и, вспыхивая на секунду, освещал склоненное к плечу парня лицо девчонки.

Эта пара танцевала совсем близко от забора и не замечала меня. Я услышал, как девушка мечтательно шепчет:

— Вон — Медведица… Дракон… Персей… Орион… Андромеда, видишь? Мы танцуем на земном шаре… Понимаешь? А вокруг небо. Голова кружится, кружится… вон Лира… не прожги мне платье.

— Ах ты, моя Андромеда! — басом сказал парень и откинул в сторону сигаретку. Огонек мелькнул в темноте и упал недалеко от меня, зашипев в росе.

«Странно, — подумал я, усмехнувшись, — дрыгают ногами, а сами о звездах думают. Какое тут влияние джаза?»

Было уже поздно. Мне не терпелось поскорей залезть на сеновал и перед сном обдумать как следует факты, противоречащие моей основной догадке о влиянии серьезной и легкой музыки на людей.

Только я не выдержал и рассказал Жукову про снабженца.

— Скорей бы завтра! Неужели он выступит на собрании? — удивился Жуков.

— Только никому ни слова, — попросил я.

Пока играли фокстроты, танго и вальсы и самбы и ребята танцевали, я засмотрелся, склонившись над грядкой, на тонкие, едва заметные на темной земле стебельки гороха и чувствовал ни с чем не сравнимое волнение, как будто стоял на пороге тайны.

Ведь происходит что-то! Происходит! Новые колебания будоражат ДНК и РНК или еще что-нибудь. Темно, а молекулам, наверно, весело от музыки, как от солнца, и клеток становится все больше и больше… Если бы я мог заметить рост стебелька и листьев! Вот! Вот! Они растут прямо на глазах, как в кино!.. Нет. Это только кажется…

— Есть что-то охота, — Жуков вытащил из-за пазухи кусок черного хлеба, два крутых яйца, и у меня первый раз в жизни при виде еды потекли слюнки.

Мы поделились с Нордом, нашли на ощупь лук и укроп, и было здорово, как никогда, есть согревшийся за пазухой хлеб и чувствовать, как терпко щекочет в горле от запаха укропа и сладко сводит скулы от нежного вкуса мокрых стрелок зеленого лука.

— Зря вы, коллега, сердитесь на деревню. Вот Пушкин писал: «Приветствую тебя, пустынный уголок, приют спокойствия, трудов и вдохновенья…» Я это начинаю понимать, — сказал я.

— Какие здесь для меня труды и вдохновенья? Одно спокойствие, — возразил Жуков.

Он ушел, а Норд неслышно бежал за ним.

«У, какой длинный и полезный день!» — подумал я, улегся в свое гнездышко на сеновале и, не успев ни о чем поразмышлять, сразу же уснул.

19

Утром меня разбудил Жуков. Дедушки дома не было.

Небо затянуло тучами, было прохладно, и мы, чтобы согреться, наперегонки побежали на пруд.

Жуков с разбега почти бесшумно нырнул, вытянув перед собой руки ладошка к ладошке, только круги пошли по зеленой воде, а под водой торпедой мелькнуло его загорелое тело, — над ним цепочкой тянулись белые пузыри.

Я тоже нырнул с разбега, но только неловко плюхнулся животом в воду. Меня сразу отнесло от берега, и я с головой ушел под воду.



Я даже не успел закрыть глаза, но, к счастью, задержал дыхание и в первый миг не смог сообразить, что вокруг меня не воздух, а вода, светлая над головой и жуткая, зеленомглистая снизу.

«Вот и все… — подумал я, выдохнув весь воздух, — вот и все…» У меня перед глазами мелькнул живой серебристый малек, и сам не знаю как, вдруг, когда коленки уже стали подгибаться, а грудь разрывала страшная тяжесть, я оттолкнулся ногами от дна, вынырнул, глотнул побольше воздуха, забарахтался, но не мог закричать от страха, перехватившего горло, и опять пошел на дно.

Все же я не закрыл глаза и успел стать лицом к пологому светлому берегу, и все во мне кричало: «Нет! Нет!» И я еще раз оттолкнулся ото дна и с удивлением почувствовал, что плыву, плыву! И в этот момент чуть не захлебнулся, но кто-то дернул меня за волосы и протащил вперед.

Я встал, обессилев, на коленки и увидел Жукова. Он размахивал руками и ругался, но я ничего не слышал. В ушах звенело, а от страшной радости хотелось плакать и, сидя вот так в воде, смотреть на небо, затянутое тучами, и на прибрежную траву и просто — дышать. Откашлявшись, я сказал:

— Спасибо, коллега. Никогда не забуду.

Я презирал себя за то, что, стоя на дне, подумал: «Вот и все. Вот и все…»

«Спасибо инстинкту самосохранения. Что бы было со мной, если бы он не сработал вовремя? Действительно, чахлое у меня тело… Но я тебя научу плавать! Я тебе такое устрою! Тебя еще не так заломит, как от дров и коромысла! Помни мое слово! Ты узнаешь, что значит быть телом! Я разовью твои руки и ноги. Лучше пусть моя голова будет находиться на широких, как у Жукова, плечах, чем на твоих худых и узких. Вот сиди в воде и мерзни!»

— Ладно. Не переживайте. Я три раза тонул. Вылезайте! Губы посинели.

— Нет! — крикнул я, ударив кулаком по воде. — Не уйду отсюда, пока не научу его… пока не научусь плавать. Не может быть, чтобы мое худое тело было тяжелей вытесненной им воды! По Архимеду! Что надо делать?

— Ну, что? Дышать ровно. Йогами и руками болтать, — сказал Жуков. — Вот так — по-собачьи. Только лучше не сейчас.

Но я, стоя лицом к берегу, уже отходил назад в воду и, когда мне стало по подбородок, оттолкнулся от дна, по-собачьи гребя руками.

Казалось, Жуков идет навстречу мне, но это я сам плыл, набрав побольше воздуха и не дыша и не веря, что плыву, и поверил только тогда, когда сучок на дне царапнул по животу и руки по локоть ушли в мягкий ил.

— Жуков! Я плыл? Ведь я плыл? — спросил я, все еще не веря.

— Плыл. Только хватит на первый раз.

Но я снова зашел поглубже и поплыл вдоль берега, стараясь не волноваться и все равно, захлебнувшись от радости и удивления, наглотался воды и с трудом доплыл до берега.

По дороге домой я, стуча зубами от холода, сказал Жукову:

— Давайте договоримся, коллега. Вы мне поможете усилить тело, а я вам помогу разобраться в кибернетике. Противно ведь иметь такое слабое тело.

— Идет! — сказал Жуков, — бежим!

20

В огороде я предложил завести «Героическую» и уселся поудобней, решив внимательно ее прослушать.

«Неужели я ее не пойму, если, конечно, Жуков не притворяется и там есть что понимать. А вдруг я — дубина?»

Жуков нажал кнопку и до отказа повернул ручку громкости.

Я старался ни о чем не думать, а только слушать, но при первых звуках симфонии вспомнил, как чуть-чуть не утонул, и вздрогнул: «Ой, что бы было?.. И эти слова неожиданно легли прямо на звучавшую музыку — «Что бы было тогда со мной?..» — и меня передернуло от ужаса и воспоминания о зелено-мглистой жуткой воде и от самого страшного чувства, которое бывает во сне, когда снится, что не можешь дышать, а вокруг полно воздуха и удушье сжимает горло все сильней и сильней, и ты, счастливый, просыпаешься, когда кажется: все… конец… задохнулся…

Эта мелодия на слова «Что бы было тогда со мной? Что бы было тогда со мной?» повторялась несколько раз то тихо, то громко, и после нее слышалось спокойное и безнадежное: «Все… конец…» Но оркестр вдруг непонятно почему кричал: «Нет! Нет!» Как будто это во мне под водой, в последний момент, побеждая удушье, все кричало: «Нет! Нет! Нет!» — и я отталкивался от дна. «Что бы было тогда со мной?! А был бы для тебя тогда конец всему на свете и для всего света конец тебя, но этого не будет, пока есть во мне хоть капелька силы и жажды подняться из зелено-мглистой жути к воздуху и к свету! Да! Да! Да!»

И когда музыка вдруг оборвалась, Жуков быстро прошептал:

— Теперь траурный марш. Так в книжке написано.

— Как? Как траурный марш? — растерянно спросил я.

Жуков не ответил, и музыка снова зазвучала, но тихо и так скорбно, что сжалось сердце и захотелось крикнуть: «Не может быть! Жуков! Он же победил! Не умер! Так не бывает!»

А скорбная музыка приближалась, и у меня комок подкатил к горлу. Все ближе и ближе, такая же скорбная, как та, что однажды доносилась до наших окон.

Умершего несли по нашей улице под моими окнами, за ним шли люди, думавшие о нем одном, и из труб, сверкающих на солнце, до меня поднималась эта музыка, и тоненько звенели стекла, и что-то обрывалось в сердце, и я не мог больше смотреть вниз на лицо умершего человека. Я успокоился, когда музыка совсем затихла и под окнами заскрежетали железные лапы снегопогрузчика, убиравшего с мостовой последние сугробы, но все равно не мог поверить, что кто-то умер…

Жуков неподвижным взглядом смотрел на черную с красным кружком посередине пластинку, а меня зло взяло на композитора Бетховена за то, что он обманул меня и оркестр, который сначала заставил бороться из последних сил до победы, а потом…

«Лучше бы не было такой музыки…»

— Жуков! — я не мог молчать. — Это же неправильно! Он победил! Мы же слышим! Он боролся до конца, как я в пруду!

21

Вдруг стало темно, ласточки попрятались куда-то, и от траурной музыки было еще страшнее в настороженной тишине.

Жуков взглянул с досадой на почерневшее клубящееся небо, быстро поставил над проигрывателем навес, а я принес из сарая дедушкин брезентовый плащ с капюшоном.

Мы накрылись им, и тут же змейкой мелькнула молния и громыхнул гром, как в первой части симфонии, и редкая россыпь первых крупных капель дождя дробно ударила по нашему плащу.

Мы с Жуковым прижались друг к другу, а дождь как будто раздумывал, идти ему или не идти, и только грохот грома стряхивал с туч самые тяжелые дождинки. Но когда музыка стала совсем тихой и невыразимо грустной, в небе вдруг рассыпалась молния, бело-голубая, с притоками, как Волга на карте, надорвался гром, и темнота стала серебряно-дымящейся от ливня, и был слышен только его свежий шум.



Потом в шум ворвался пронзительный и светлый звук труб.

Я толкнул Жукова и сказал:

— Ага! Победил! Нет, Бетховена надо поставить в один ряд с Архимедом, Можайским, Ньютоном и даже с Главным конструктором! Если глухой человек сочинил такую музыку, значит, он может быть приравнен к астроному, вслепую рассчитавшему орбиту Урана!

И вдруг мне стало стыдно от мысли, что это ведь я был глухим и считал музыку пустым траляляканьем, отвлекающим людей от разгадок тайн природы.

Меня переполняла радость и веселая сила, как будто ливень был музыкой, которую я услышал первый раз в жизни.

«И хорошо, что услышал, и еще услышу, и не устану слушать… Но почему я раньше, увидев молнию, думал только об электрическом разряде, а вот эта, сию секунду блеснувшая над головой, кажется голубой рекой с притоками, и я мог бы долго сидеть и ждать, когда она снова озарит черное небо?..»

Я заметил, что глупо улыбаюсь, уставившись на вымокшие грозди белых цветов кустарника, и на согнутые пополам струями ливня стрелки лука, и на проходы между грядками, полные до краев воды, и на рыжего жучка, замершего под переливающимся куполом пузыря… Пузыри танцуют на воде, весело мечутся, стараясь увернуться от дождинок, лопаются и назло дождинкам возникают снова… И ливень четко барабанит по крыше и глухо шуршит в ботве картофеля, и под яблонями от опавших лепестков побелела перекопанная земля, а выбеленные стволы потемнели от струек воды… И мне кажется, что вокруг нет воздуха, только кипенье, сплошной стон ливня, и хочется, чтобы он шел, шел и чтобы не кончалась радостная и свежая музыка, немного приглушенная им.

«Как хорошо, что я вслушался в нее. Ведь было бы совсем страшно, если бы я прожил до ста лет и перед смертью случайно, так же, как сегодня, увидел… нет, не увидел, а почувствовал и ливень, и траву, и деревья, и белые кусты, и пузыри, и быструю молнию, и неповоротливый гром. Это — музыка! Музыка разбудила во мне информацию красоты, и я… да, да, археолог правильно сказал: «Остановился в удивлении перед прекрасным». А если бы вообще не остановился, прожив до ста лет? Бр-р! Тогда бы я ничего не увидел и не услышал? А информация красоты так бы и осталась во мне неразбуженной?»

И не знаю почему, мне вспомнились дожди в городе, казавшиеся тоскливыми, и то, как я вообще не любил вылезать на улицу ни весной, ни зимой, ни осенью, ни летом и мечтал о временах года с ровным комнатным искусственным климатом.

«Но ведь в памяти живет природа, которую я видел и не замечал… Я же вспоминаю сейчас, как мы с отцом шли по осеннему бульвару и на голых сучьях лип после последних дождей висели капли и не падали, словно ждали, когда их тронет морозцем, и на газонах тихо тлели костры, и грустно пахло горьковатым дымком… Вот что значат дедушкины слова: «Все возвращается на круги своя». Хорошо, что я сразу возвращаюсь на эти круги и уже не прозеваю ни весны, ни зимы, ни осени, ни лета. А дедушка, и отец, и археолог тоже хороши… только говорят, а помочь возвратиться не могут. Спасибо музыке…»

Вдруг музыка кончилась, и тут же стена ливня просветлела так, что стали заметны дождинки, и я не прозевал мгновенья, когда последние из них прошуршали в листве яблонь, потом в кустах, потом капнули на ботву и всплеснулись в луже, а с крыши на землю, как эхо дождя, стекали, журча, светлые струйки…

Нам сразу стало холодно под тяжелым намокшим плащом.

— Коллега! Как хорошо! Правда? — сказал я, радуясь непрошедшему удивлению.

— Как они сочиняют такую музыку? Откуда они ев берут? — спросил Жуков.

— Додумаемся! — уверенно пообещал я. — У нас с вами работы и загадок хватит. Только давай на «ты» и не зови меня шефом. Заводи джаз, а я порублю дрова. Горох-то растет!

На стебельках гороха, прибитых дождем к земле, уже было по две пары похожих на зеленые крылышки листьев.

22

Мы шли босиком по теплым лужам, и я любовался на просыхающие крыши изб, на заборы в темных подтеках, на зыбкий пар над прогретой солнцем дорогой, на прибитую траву — на весь мир вокруг, зеленый, голубой, прохладный, радостно замерший после дождя. Очки я больше не надевал, чтобы все было так, как оно есть.

— Я люблю ходить по мастерским, но и отсюда прогоняют, — сказал Жуков, когда мы забрели во двор колхозной мастерской. Здесь ремонтировали тракторы, грузовики и комбайны, и еще всякие машины, названия которых я не знал.

— Начнется уборка, попрошусь на сенокопнитель или грузчиком на «ЗИЛ», — размечтался Жуков, — а если не пустят, сбегу в город.

— Напрасно, — сказал я, — тут, знаешь, сколько дел? Все автоматизировать нужно. Читал про лазеры и мазеры?

— При чем тут деревня? — Жуков сплюнул с досадой. — Тут к трактору близко не допускают, не то что к лазерам и мазерам!

— Все равно надо бороться и предлагать! Конечно, от школы никуда не денешься, но потом — институт и, смотришь, ты изобретаешь комбайн-лазер. Его луч срезает пшеницу. Р-раз — и все поле повалилось. Только собирай.

— А пшеница же загорится от луча? А?

— Этого я не учел, — сказал я, — но додуматься можно.

Мы подошли к кузнице. Возле нее подковывали лошадь.

— Все, родимая, пошла! — сказал кузнец, взъерошив рыжую челку лошади. И лошадь пошла, осторожно припадая на подкованную ногу. Наверно, она чувствовала себя, как я в новых ботинках. Потом ей надоело хромать, она подумала, что, конечно, жалко пачкать обновку, но ничего не поделаешь: все-таки веселее пробежаться рысью, чем думать без конца о новой подкове, — и затанцевала на мокрой траве, заржав от радости.

А из кузницы доносились удары, тяжелые и приглушенные, потом звонкие и частые, с отстуком. Мы с Жуковым заглянули в дверь, и нас обдало жаром и ослепило раскаленным добела искристым углем.

Два кузнеца ковали какую-то деталь, похожую на лапу. Они не замечали нас, и лица у них были разгоряченные и немного торжественные. Я загляделся на них. И сказал Жукову, с завистью смотревшему на кузнецов:

— Да… археолог прав… тут есть опасность… Что будет с кузнецами, когда их место займут роботы? Они же затоскуют. Что тогда? Я об этом не перестаю думать. Я сам люблю рубить дрова. Надо сделать так, чтобы человеку при сплошной автоматизации было приятно быть человеком. Ничего. Что-нибудь придумаем… Давай попросим у них поковать…

— Что ты? — шикнул на меня Жуков. — К ним сейчас не подходи! В другой раз. Пошли.

Мы немного побродили по двору мастерской, забирались на место комбайнера, вертели штурвал, а у меня в глазах все еще прыгали золотистые искорки, оттого что я долго смотрел на раскаленный металл, и в памяти возникала музыка тяжелых и звонких с перестуком ударов по наковальне.

Потом Жуков предложил сходить на ферму взглянуть на Мордая — племенного быка, которого должны были увезти на выставку.

Бык стоял на огороженной березовыми жердями площадке и, казалось, дремал — огромный, черный, лоснящийся на солнце, с кольцом в носу и с курчавой челкой между широко расставленными рогами.

— Это, наверно, таких быков брали за рога наши прадеды? — сказал я.

— Его грузовиком не стронешь с места. Мордай! Ну-ка, поворачивайся! — Жуков перелез через изгородь, схватил быка за рога, но тот даже не вздрогнул и смотрел на нас добрыми глазищами и моргал смешными выгоревшими ресницами. А с губы у него капала пена.

— Жуков! Вон красный платок какой-то! Это — мулета, а ты похож на матадора. Давай его расшевелим. — Я снял платок с жерди и тоже перелез через изгородь. — Помнишь, в кино? Вот так делал матадор. Тор-ро! Тор-ро!

Мордай уставился на красный платок, который я растянул во всю ширину рук, как мулету, но не тронулся с места и совсем не злился.

Я семенил перед ним на цыпочках, словно матадор, припадал на одно колено, чувствуя и ужас, и восторг и готовясь ловко увернуться, и кричал до хрипоты: «Торо! Торо! Мордай!» Но огромный бык добродушно пережевывал жвачку, а Жуков хохотал.

Тогда я тоже засмеялся и погладил быка по мощному загривку, а он краем рта захватил платок, и я не мог его вырвать.

Тут в дверях фермы показалась девушка в белом халате, увидела, как Мордай жует красный платок, и ахнула. Жуков крикнул:

— Бежим!

А я не знал, удирать или удерживать ускользающую из рук мулету.

Девушка подбежала, стукнула меня по плечу и, чуть не плача, стала уговаривать Мордая:

— Отдавай! Открой рот! Платок новенький! А тебя, Жуков, выселим из колхоза.

— Это я виноват, — сказал я. — Поверьте, не ожидал…

Девушка наконец вырвала у Мордая изжеванный наполовину платок, хлестнула им меня по рукам и бросилась за Жуковым.

Я ее перегнал, мы с Жуковым забежали за угол, перелезли через какой-то забор, причем я порвал рубаху и оцарапал грудь, и притаились.

— Она думает, это я тебя подначил дразнить Мордая, — сказал Жуков, отдышавшись.

— Я ей докажу, не бойся… — Я сам с трудом дышал после такой пробежки. — Красивый какой бык… Почему он не злился? Может, дальтонизм у него?

— Ты тоже хорош. Но красиво получилось… Торо! Торо! Мы лучше нашего бычка потренируем на красное! — сказал Жуков, выводя меня огородами к дедушкиному дому.

23

Вечером мы оделись во все чистое, обулись и без двадцати девять подошли к клубу. Я нес проигрыватель с длинным проводом, а Жуков две пластинки: «Героическую» и «Пятую» симфонии Бетховена.

На дверях клуба висело объявление о собрании.

У крыльца стояла веселая толпа колхозников. Некоторые, увидев нас, зашептались.

— Все они хороши…

— Это он дедов внук?

— Гляди, несытый какой…

— Травиночка…

— А тоже туда же, к Мордаю. Настя рассказывала.

Я, не глядя ни на кого и не останавливаясь, прошмыгнул следом за Жуковым в клуб.

Сенашкин помогал очень строгой на вид женщине накрывать на стол красную скатерть.

Жуков встал в сторонке, а я залез на сцену и спросил у Сенашкина:

— Где у вас тут розетка? Здравствуйте.

— Здесь, — сказал он. — Учтите: двести двадцать вольт. Эх, помирать, так с музыкой. Налаживайте. Отступать некуда. И сами не бойтесь.

Он ушел, проводив нас за занавес. Я и сам волновался, когда присоединял к сети проигрыватель, а Жуков, кусая губы, то и дело сообщал мне:

— Входить начали, усаживаются. Все правление собралось.

В клубе было шумно от разговоров, смеха и стука передвигаемых стульев.

У меня все было готово. На диске лежала «Героическая симфония». На щитке горел красный глазок. Я решил сначала завести траурный марш, чтобы Сенашкину было легче каяться и хоронить свое преступление. «А потом можно завести самую радостную часть «Пятой» симфонии… она поможет ему снова стать человеком».

Зал уже был полон. Строгая женщина никак не могла утихомирить собравшихся и стучала ключом по графину. Сенашкин сидел в первом ряду, все время вытирая платком затылок. Он оглянулся в зал, громко кашлянул, но шум не затихал.

— Вот дед твой, — сказал Жуков.

И правда, дедушка, здороваясь со всеми, проходил между рядами на свободное место, а за ним археолог с какой-то девушкой.

Я обрадовался. Ведь зла у меня на него не было. Наоборот, я на себе проверил правильность его слов, но доказать ему, что кибернетика вместе с музыкой великая сила, было необходимо.

— Начинай. А то они целый час кудахтать будут, — сказал Жуков.

— Учти, такого опыта еще не было в нашей эре, — шепнул я и нажал кнопку.

Наверно, когда зазвучала музыка, все подумали, что это им послышалось, но гул стал затихать, я сделал звук погромче, и скоро только тихая и скорбная мелодия была слышна в зале клуба.

Сидевшие в президиуме, недоумевая, посмотрели в нашу сторону. Многие в зале привстали с мест, еще немного — и посыпались бы вопросы с шуточками, хотя и мне, и Жукову, и всем, конечно, жутковато стало от музыки, и тогда Сенашкин тяжело поднялся на сцену и сказал:

— Товарищи!.. Кого, думаете, хороним? Хороним бессменного снабженца вашего колхоза — Сенашкина! — говорил он медленно, и даже не говорил, а как-то надсадно выдыхал слова. — Шесть лет служил он вам верой и правдой… пока не потерял совесть… и… нет его! — тут музыка зазвучала так высоко, пронзительно и жалостно, что две женщины в первом ряду поднесли к глазам платки, да и я сам чуть не заплакал, как будто снабженца взаправду не стало.

— Нет его! Ходит среди вас живой, как говорится, труп… а того Сенашкина, который все силы отдавал колхозу… еще раз подчеркиваю… нету… Крышка!

— Да что с тобой, Кириллыч? — испуганно выкрикнули из зала, и все заволновались.

Сенашкин высморкался и замолчал, прислушиваясь к музыке, как будто ему хотелось подольше хоронить себя на глазах обманутых колхозников.



«А вдруг ему так тяжело, что он не выдержит… Писали же, как некоторые люди внушают себе болезнь и умирают…» — подумал я и сделал звук потише.

«Пятую» еще нельзя было ставить: ведь Сенашкин сознался не до конца.

Начал он сознаваться издалека, спросив у всех:

— Почему погиб Сенашкин? — и, собравшись с силами, выпалил одним духом: — Согласно кибернетике произошло так: сняли мы первые огурцы в парниках… — Я схватился за голову: «Ну при чем тут кибернетика?» — И тогда же часть пропили! — В зале ахнули и зашумели. — Тихо! Не хочу вину на другого сваливать. Но разве не мог Сенашкин душу вытрясти из того, кто его подбил на подлость? Мог. Но не вытряс. И погиб. Так почему? Расскажу, чтобы другим неповадно было и чтобы знали, как погибает в подлости человек. Мозги наши, значит, состоят из нейронов. В них хранится информация, как нам себя вести в жизни. Называется эта информация совестью… Правильно?

— Валяй дальше! Без тебя знаем, что такое совесть! — крикнули из зала.

— Так вот. Подлец один, пусть сам сознается, запрограммировал Сенашкина. А сам Сенашкин, еще больший подлец, заглушил обратную связь, которая его ошибки всю жизнь вовремя исправляла, и стал глушить совесть водкой… Но не было житья. В глаза вам не смотрел… И спасибо ей! — он посмотрел в нашу сторону и рассказал, как в критическую минуту своей жизни, когда боялся признаться людям, вдруг услышал «Лунную сонату». — Спасибо музыке! Проняла до мозга костей и сказала: «Признайся! Умри в глазах людей, Сенашкин, но возродись!»

Я хлопнул два раза в ладоши, подумав, что после этих героических слов все должны зааплодировать, но в зале было тихо-тихо. И Сенашкин молчал.

Тогда я быстро переменил пластинку и поставил самую радостную часть «Пятой симфонии», и мне показалось: весь зал легко вздохнул, как будто гром громыхнул и теплый дождь пролился послепредгрозового мрака.

— И еще спасибо деду Степану и его внуку за то, что правильно меня запрограммировали, — сказал Сенашкин, — а мальчонка с точки зрения кибернетики объяснил, как и до чего я дошел. И я говорю: судите меня. Все приму…

— Занятно? — спросил я Жукова. — Он про себя говорит не «Сенашкин», а «я». Значит, он возродился.

— На любую работу согласен, — продолжал Сенашкин. — А жить с вами и врать я не мог. И гадости этой в рот не беру и не возьму.

Сенашкин сошел со сцены и встал, потупив голову, около окна.

24

Я думал, что все сразу заспорят и примутся ругать Сенашкина, но в зале было тихо, и я не стал выключать проигрыватель.

Наверное, колхозников так же, как раньше меня, музыка, не спрашивая, нравится она или нет, просто захватила и заставила себя слушать.

Но вот когда музыка кончилась, после минутного молчания поднялся настоящий шум. Выступило несколько человек, и все беспощадно ругали Сенашкина. Другие что-то кричали из зала. Разобрать их слова было невозможно. А Сенашкин все стоял, ссутулившись, около окна и слушал. Жуков что-то торопливо записывал на бумажке.

Тут женщина из президиума, когда в зале стало немного тише, сказала:

— Ну, что ж! Все правильно говорили. И я скажу: нелегко ему было признаться. Трудней, чем пропить общее добро. А что стоило задуматься? Мы вот честные люди и живем честно, и про эту обратную связь ничего не слышали, и все равно, конечно, полезно узнать, что иногда с совестью происходит по научному объяснению. Если согласны, постановим так: «Под суд не отдавать, как осознавшего и первый раз предавшего себя и других. А ущерб возместить. И в снабженцах оставить. Кто «за»?

Сенашкин как-то съежился в ожидании, но «за» проголосовали все. Даже археолог и его девушка.

— Порешили, — сказала женщина и грозно позвала: — Ляпунов! Иди, иди на глаза. Не прячься. Догадываемся, кто второй!..

Но Ляпунов не выходил. Наверно, он струсил и смылся из клуба.

— Ладно, товарищи, и ему отвечать придется. Видать, совести у этого человека нет больше ни на грош. — Она поманила меня к себе, отдернув занавес, и я подошел к столу, стараясь смотреть в одну точку. — Думаю, надо нам сказать спасибо товарищу…

— Жукову и Егору, — подсказал я.

— Ну, Жукова еще рано хвалить. Озорной больно, а вот тебе спасибо. За хорошую музыку.

— А я предлагаю, — вдруг сказала с места Настя, и я с ужасом ждал, что она сейчас предложит наказать нас за платок и раздразнивание быка. — Я предлагаю начислить ему трудодни за помощь в ликвидации ошибок снабженца колхоза!

Все захохотали. Настя покраснела, а я с радостью разглядел платок на ее плечах.

— И еще предлагаю выписывать ему за пользу, которую он еще принесет колхозу, сливки. Вон он какой худенький!

— Мне не надо сливок и трудодней, — сказал я, осмелев. — Это не моя музыка, а Бетховена. Скажите спасибо Бетховену. Он, глухой, сочинял для человечества! И хотел, чтобы мы были красивыми людьми. Жуков читал про это в книжке. А кибернетика — высшее достижение разума!.. — и в тот момент, когда я хотел пофантазировать насчет внедрения кибернетики в сельскую жизнь, голос у меня сорвался от волнения и пропали все слова.

Выручил меня Жуков. Он неожиданно вышел на сцену и тоже, волнуясь и часто заглядывая в бумажку, рассказал о наших опытах с музыкой и горохом и что из этого может выйти при полной звукофикации.

Потом он потребовал, чтобы ребят учили водить тракторы и машины, а в школе организовали кружок по кибернетике. Иначе и он, и многие другие убегут в город от скуки. Ребята и девчонки после этих слов закричали с мест:

— Давно пора!

— От вас не дождешься!

— Не желаем валяться на печи, как тыщу лет назад!

— Только обещаете!

Какая-то бабушка спросила у Жукова:

— А редиска будет расти под музыку?

Жуков хотел ответить, но ему помешала Настя, поднявшаяся на сцену. Она пообещала, что комсомольцы сотрут рано или поздно грань между городом и деревней, а я подумал: «С водопроводом плохо у них дело. Хуже, чем в древнем Риме!» — и вспомнил, как, опускаясь на дно, сначала звонко, потом все глуше гремит ведро, отскакивая от сруба колодца, и медленно вытягивается сухая цепь и становится влажной, и вот уже дышит на тебя студеным холодом подернутый рябью кружок воды…

«Водопровод необходим, конечно, а колодец можно оставить для удовольствия», — решил я.

Настя уже говорила про Бетховена:

— Я читала, как трудно было этому человеку. Он не слышал того, что писал, и того, о чем писал. Это страшно. И тогда ему не могли помочь. А теперь мы разве не можем помочь деду Аленкину? Тут звучала музыка, а он, бедняга, спрашивает: «Ась? Ась?» — До каких же пор он будет плохо слышать?

Я посмотрел на дедушку, сидевшего в первом ряду, который, приложив ладонь к уху, пытался разобрать, о чем это говорится со сцены.

— Почему мы ему ничего не подарили, когда он уходил на пенсию? Жалко было? Я предлагаю купить деду Аленкину слуховой аппарат. Он тоже хочет слышать то, что слышим мы: и музыку, и смех, и кукареку! Кроме того, дед работает сторожем в сельпо!

Тут снова все рассмеялись и без долгих слов подняли руки. И мы с Жуковым подняли, и дед Аленкин тоже поднял, даже не догадываясь, за что он проголосовал.

Настя отвела меня и Жукова за занавес и сказала:

— Мордай повеселел. У него аппетит появился. Наверно, оттого, что вы его красным дразнили. А если бы не повеселел, я бы вам за платок знаете что сделала? Тореадоры нашлись!

25

Встал археолог и, перекричав всех, попросил слова.

— Товарищи! Я на вашем интересном собрании человек посторонний. Однако пришел сюда специально для того, чтобы сказать вам: стыдно! Да! Не удивляйтесь! Стыдно. Здесь увлекательно фантазировали, но я буду говорить о прошлом. В пяти километрах отсюда на земле вашего колхоза находится уникальный памятник русской старины. Деревянная церковь XVI века.

Когда я увидел это чудо, оно звучало для меня, как песня, перед которой бессильно время… перед которой… Я не могу не волноваться. Вот мы слушали здесь великую музыку, и я чувствовал ваше волнение. А знаете, что такое архитектура? Это — застывшая музыка! Взгляните на нее так, как вы слушали Бетховена — от всей души, и не будет у вас слов, чтобы выразить это… эту… и у меня нет слов…

Короче говоря, через вашу деревню должна пройти хорошая дорога. Проектировщики хотят снести церковь. Они экономят средства. Бульдозером р-раз — и нету! Им, видите ли, невыгодно вести дорогу в объезд. Тихо! Успокойтесь, товарищи. Этого, конечно, не будет.

И вы не должны оставаться в стороне от защиты чудесного памятника. Не должны, чтобы не было вам стыдно перед своими потомками. Я предлагаю послать от имени всех телеграмму в газету о готовящемся варварстве!

Археолог сел, а мне очень захотелось взглянуть на застывшую музыку, и я подумал: «Дурак. Что я знал? Даже отказывался ходить в турпоходы по памятным местам».

Я оглянулся. Жукова нигде не было. «Может, он тоже варварствовал над памятником старины и понял, какое преступление делать это… и убежал… переживает, наверно».

Я собрал пластинки и проигрыватель, не дожидаясь конца выступления, незаметно вышел на улицу и присел на крыльцо.

После духоты было хорошо вдохнуть прохладный чистый воздух. В деревне стояла тишина. Только с пруда доносилось кваканье лягушек. И ночные бабочки под фонарем в желтом конусе света танцевали, тихо шурша крыльями.

«Какой день! Вот это день! Таких дней у меня еще не было в жизни!» — думал я, счастливый, жалея только о том, что рядом нет Жукова.

26

Домой из клуба мы шли вместе: я, дедушка, археолог и его коллега — очень милая девушка Рита.

Я это отметил, когда она, знакомясь со мной, с уважением сказала:

— Очень любопытно и очень трогательно вы экспериментируете. Такой малыш, а уже знаток человеческой души!



Эти слова слышал дедушка, и я был благодарен Рите за них, хотя никаким знатоком себя не считал. И за слово «малыш» я почти совсем не обиделся на нее.

Потом нас неожиданно догнал Сенашкин. Археолог извинился и отошел с Ритой в сторону. Сенашкин обнял дедушку и сказал:

— Ну, дед Степан! Весь век не забуду, как ты мне мозги вправил! Жива теперь душа, и все!

— Чур, так не пойдет! — возмутился я. — Это музыка с кибернетикой вправили вам мозги!

Действительно! Я волновался, ставя такой опыт, думал, что он первый в мире. Сенашкин сам сказал, что музыка совесть в нем пробудила и вдруг — на тебе.

— Верно, Егор! Так что и ты правильно рассудил. А деду твоему я сразу признался, — сказал Сенашкин.

— Я и без кибернетики управился с ним! — поддразнил меня дедушка.

— Нет! Нет! — возразил Сенашкин, наверно, для того, чтобы я не расстроился, — без кибернетики я бы так не понял насчет совести. Ты все «совесть, совесть!», а он «информация, как себя правильно вести… обратная связь». Он, брат, все как на ладони выложил. Голова — твой Егор!

— В меня пошел башкой! — гордо сказал дедушка.

Сенашкин ушел домой. Слова дедушки меня обрадовали. И вообще я успокоился; ведь музыка и кибернетика все-таки помогли! И еще как!

27

Мы остановились у калитки, поджидая Риту и археолога. Дедушка сказал, что они должны остаться у нас ночевать.

Когда все мы вошли в дом, Рита почему-то сказала, посмотрев на потолок, пол и стены.

— Сучки как глаза! Ах, вы, милые! Ах, вы, раскосые… добрые!

У археолога при этом был такой вид, как будто он остановился в удивлении перед прекрасным.

Я тоже посмотрел на сучки.

Посмотрел и хмыкнул, — сучки и вправду были похожи на глаза: и на прищуренные, с хитрецой, и на широко открытые, с большими зрачками, и на глупые, круглые, как у меня, трехмесячного, на фотографии, и на Ритины — красивые, с немного подведенными уголками…

— В каждом дереве душа есть, — сказал дедушка, подмигнув мне.

После ужина мы с археологом залезли на сеновал, легли рядом, но разговориться не могли. Только я спрашивал: «А как, по-вашему?» — он перебивал меня: «Тихо… тихо!» — и наконец сказал:

— Гармошка тоже чудо… Как выводит! Словно тоненькая струна между ней и моим сердцем… и страшно, если она разорвется. Вот ты, Егор, говорил о моделировании чувств в электронных машинах… Да какие там к черту машины, когда один человек не может смоделировать свое чувство в другом человеке! Бред! А почему? Ответь мне — почему?

— Машина-то сможет, а почему вы думаете, что человек не может?

— Ха… действительно, почему я так думаю? — растерялся археолог. — Ах, нет! Это — невозможно. Невозможно!

— А вы пробовали? Почему невозможно?

— Вот вырастешь, Егор, тогда узнаешь… Тогда ты узнаешь, что такое… Но давай спать.

У него, как у гармошки, у самого в голосе были страдания.

— Тогда скажите, в чем секрет музыки? — не отставал я.

— Я лично считаю, что она дарит нам ощущение бесконечности. Ведь так просто ее нельзя представить. Невозможно. И еще… помогает нам открывать в себе настоящие чувства… А каждое настоящее чувство, Егор, бесконечно… Увы! Это так.

— Еще немного, и вы бы покончили с собой? Вас удержало искусство? — спросил я, вспомнив слова из завещания Бетховена, о которых, мне рассказал Жуков, когда мы после истории с Мордаем возвращались домой.

— Это не совсем так. Но в моем положении нельзя не сказать музыке спасибо.

— А почему музыка разная? Бетховен, Чайковский, и джаз, и гармошка… Гармошка от слова гармония? — спросил я.

— Сплю… сплю, — прошептал археолог, — не видать мне ответного чувства. Я скорей поверю, что его в машине смоделируют!

— Все же вы попробуйте. Это же интересно, смоделировать свое чувство в… том человеке. А не удастся — в другом, подумаешь! Вы только для опыта попробуйте!

Археолог ничего не ответил и заснул, наверное, для того, чтобы его не мучило бесконечное чувство…

«Хороший он человек. А влюбляться я лично никогда не буду. Зачем мне так мучиться?.. Но мама же полюбила моего отца. Как там они? Надо им написать, чтобы прислали пластинок. Напишу, что у меня появился волчий аппетит и лучший друг — Жуков… И что здесь «приют спокойствия, трудов и вдохновенья»… и что вырасту до осени… и вообще: почему бы мне не остаться в деревне… буду на лыжах в школу ходить, умываться снегом… Кружок бионики и кибернетики организуем. Тут полно бабочек, жуков и лягушек для опытов… Про Норда напишу, и про дедушку, и про археолога, и про Риту, и про Сенашкина… все напишу. А может, мне стать писателем или композитором?.. И моделировать в людях всякие бесконечные чувства? Археологу я помогу. И смоделирую в Рите ответное чувство. Все-таки с людьми легче, чем с машинами!» — подумал я и тоже уснул.

28

Проснулись мы все поздно и на пруд решили сходить вечером.

Дедушка и археолог дали мне денег и послали в сельпо за консервами.

По дороге я забежал к Жукову. Он возился с конурой Норда. Норд зарычал и рванулся с цепи, услышав мой голос.

— Цыц! Свой! — сказал Жуков и открыл мне калитку.

— Чем ты тут занялся?

— Вот, — Жуков показал на связку серых дощечек, с одной стороны обрезанных полукругом. — Дранка с церкви. Лемех называется. Отнесу обратно.

Я хотел сказать, что все возвращается на круги своя, но не сказал, — Жуков понимал это не хуже меня.

От конуры остался только каркас, и Норд грустно смотрел на него. Мне захотелось для начала смоделировать чувства в Норде.

— Норд! Мы тебе новую построим, — сказал я.

Норд зарычал.

— И не рычи. Я тебя люблю. Понимаешь, люблю, — говорил я, а сам думал, что вот так же и археологу нужно действовать. — Ты хороший пес. Ты самый красивый и умный пес на всем белом свете. Посмотри мне в глаза… не стесняйся. Я тебя люблю и ты меня люби… Если я уеду, честное слово, буду присылать тебе посылки с костями. Хочешь? Видишь, я тебя глажу, глажу. А ты? Дай лапу и будем друзьями навек! Ну, дай, дай… Норд вилял хвостом, внимательно слушал меня, но лапу не давал.

Жуков засмеялся, а Норд подошел и лизнул ему руку, а на меня взглянул виновато, словно говорил: «Ты уж прости».

«Да-а… Меня он никогда не полюбит больше, чем Жукова. И если у археолога такая же история — плохо его дело», — подумал я и сказал:

— Приходи через полчаса. Вместе пойдем церковь смотреть. Сеанс я сам проведу. И тебе помогу дранку нести.

— Приду, — сказал Жуков.

29

Когда я вернулся, археолог стоял на табуретке и с выражением, как будто читал стихи, говорил Рите и дедушке:

— Мало того, что орнамент наличников вырезан с большим художественным вкусом и безупречной геометричностью. Он еще и музыкален. Да! Музыкален! Смотря на него, вы чувствуете стройный и самобытный ритм рисунка. А какие переходы от одной темы к другой! Это — песня! А резьба карнизов как бы завершает ее легкой, изящной и лирической горизонталью! Я уж не говорю о главке с петушком… Не правда ли, Егор? — увидев меня, спросил археолог.

Я кивнул, хотя не успел как следует присмотреться к карнизам и почувствовать музыкальность наличников, и подумал: «Вам надо Рите с выражением говорить то, что я говорил Норду, и пытаться моделировать свое чувство. А так будете мучиться долго-долго… А изба дедушки красива… и правда, золотые руки у него…»

Позавтракав, дедушка, Рита и археолог пошли в правление узнать, отправлена ли телеграмма о варварстве. Я должен был догнать их на лесной дороге и успел прокрутить две пластинки, пока ждал Жукова. Горох на обеих грядках вытянулся после дождя. Может быть, мне так казалось, но стебли «джазового» были толще и зеленей и капельку повыше стеблей «симфонического». Я полюбовался ими, а потом подошел к стене сарая, на которой дедушка сделал отметку, хотел проверить: подрос ли я от рубки дров, тасканья воды, еды и беготни, но не проверил. «Лучше проверю под конец лета. Так интересней», — решил я, и, не дожидаясь Жукова, сам зашел за ним.

30

Он уже навьючил через плечо две связки дранок.

— Будем нести по очереди, — предложил я.

За деревню мы вышли огородами. Я понял, что Жукову неудобно показываться на глаза с похищенной дранкой.

До леса было недалеко. Над зеленым полем звонкими колокольчиками висели жаворонки, и казалось, что это ветер дергает их изредка за невидимую нитку то вверх, то вниз и раскачивает из стороны в сторону…

В лесу сразу стало темней и прохладней. Пришла моя очередь нести дранку, но тяжести я не замечал и все время спрашивал Жукова, как называются лесные цветы и травы.

А Норд кругами бегал по лесу, обследовал пни, закидывал голову, принюхивался, повизгивал от удовольствия, распугивал птиц, и вдруг ни с того ни с сего замирал, вытянув хвост стрелой и поджав переднюю лапу. И так же неожиданно срывался с места и принимался задумчиво жевать какую-то полезную для него травку…

А я слушал звуки леса: свист и щебет птиц, и треск сучков, и глухой вверху шум елей, и тихий переплеск осинника, и дрожащее дыхание березняка, и «тук-тук-тук» дятла, и шелушащуюся на ветру кору сосен.

— Я все думал: как птицы дорогу находят? — сказал Жуков. — Ведь они летят за тыщи километров. Ученые догадались? Ты не читал?

— Насчет ученых не знаю. Мне кажется, я сам догадался, верней, подумал. Вот смотри: перелетела однажды первая ласточка отсюда в Африку. Так? Допустим, здесь были тропики, а потом похолодало. Она летела и запоминала леса, моря, овраги, реки, горы и так далее. В Африке она перезимовала и полетела сюда обратно. И по наследству передала информацию о рельефе местности своим птенцам. А они своим. И пошло. И пошло, — сказал я.

— Ха! А почему она не осталась в Африке? Там же тепло! — спросил Жуков.

— Странно. «Почему?» Просто здесь ее родина!

В тот миг я не подумал, что для меня значит это слово, просто привел первое пришедшее на ум объяснение. Но вдруг почувствовал: ведь это все моя Родина! И поле, и тропка, и колокольчики жаворонков, и поляны в цветах, и лес, по которому ходили мои прадеды, и пруд, в котором они купались, и небо, в которое смотрели. И город, по которому я соскучился, и рельсы в розовой росе, и сухая паутинка, щекочущая щеки, и история, которую мы проходили. У меня в четвертом классе по истории были одни пятерки, но разве мое сердце сжалось хоть раз от теплоты и нежности, как сейчас от слова — Родина. Раньше оно говорило мне столько же, сколько слова: Австралия, Африка, только я знал, что наша Родина самая большая.

— Ты что встал как вкопанный? — толкнул меня Жуков.

— По-моему, — сказал я, — в нас тоже, как в птицах, есть информация всего-всего… И еще больше. Я читал, как один человек уехал за границу и умер от тоски по Родине. Забыл, как эта болезнь называется.

— Все равно я в город хочу, — сказал Жуков.

— Это — другое дело. Я, может, на Марс хочу. Но я знаю: теперь я на Марсе буду скучать по нашей деревне и к тому же по всей Земле.

— Ну, на Марсе и я буду скучать… Смотри! — Мы стояли на краю оврага. — Слушай!

— Родник? — спросил я, услышав тихое журчание.

— Ага! Тут речка Чистушка начинается.

Мы спустились вниз. Я скинул с плеча дранку и раздвинул кусты. Прямо передо мной в размытой песчаной воронке серебрился на солнце чистый, говорливый родник.

— И откуда здесь бензиновое пятно? — спросил я. Но это было не пятно, а всего-навсего радужно переливающиеся крылья стрекозки, приникшей к березовому сучку.

Норд уже жадно лакал воду, прищелкивая языком. И мы с Жуковым легли и склонились над родником, а родник все что-то говорил, журчал, нашептывал. Студеная вода ломила зубы, но отрываться от нее не хотелось.

— А знаешь, что они сделали с ним? — спросил Жуков. — С родником! С речкой Чистушкой! Километрах в пятнадцати недавно построили мыловаренный завод. Он свою грязь спускает в Чистушку. Ее даже стали звать Грязнушкой. Я сам искупался один раз, а потом с трудом отмылся. Их же мылом. Кто они после этого?

— Дедушка говорил, что берега чахнут и рыба гибнет… Значит, это правда?

— Еще какая правда…

— Но надо же хоть телеграмму о варварстве послать! — вскричал я.

— В газету всей школой писали. Может, помогут, — сказал Жуков.

Мы еще немного полежали, склонившись над родничком, и у меня комок подступал к горлу, когда я думал о том, во что превращается равнодушными типами с завода бьющая на наших глазах из земли чистая, как слезинка, вода.

31

Потом мы перешли широкую просеку, по которой шла высоковольтная линия. Норд подбегал к железным опорам и лаял на гудящие провода, а просека прямо была белым-бела от звездочек земляники, как будто Млечный Путь тянулся по темному лесу.



— Скоро выйдем к Большим лугам, — сказал Жуков.

Лес незаметно кончился. Перед нами все в цветах — синих, белых, красных — раскинулись Большие луга.

За ними на невысоком пригорке стояла деревянная церковь. Сначала казалось, что до нее рукой подать.

Но мы шли, шли лугами, а видны были только четкие очертания двух маковок на фоне неба.



Наконец мы подошли совсем близко и увидели Риту с археологом. Я присел на лужок, вглядываясь в церковь и стараясь понять, почему она — застывшая музыка.

Церковь слегка покосилась и была серо-серебряной, как елка. Одна большая круглая маковка поднималась над двумя ступенчатыми скатами крыш, а другая, маленькая, венчала четырехгранную башенку с широкими круглыми карнизами. Башенка держалась на восьми столбах, обитых наполовину досками, а в просветах между столбами голубело небо.

— Это — колоколенка, — сказал Жуков.

А мне она казалась головой воина в шлеме и кольчуге до самых голубых глаз, и вместо музыки я почувствовал время — целые века, которых раньше, даже тогда, когда я смотрел на фотографии римских развалин, никак не мог себе представить.

Я бы не мог словами рассказать об этом чувстве ни себе, ни другим. От него просто мурашки побежали по коже, и я, не отрываясь, смотрел на деревянное чудо. И вспомнил, как отец, пытаясь приучить меня слушать музыку, говорил: «Ты слушай, и все. И если побегут мурашки по спине, значит, музыка тебе понравилась».

Но у меня раньше почему-то ни разу по спине не бежали мурашки.

— Пошли! — растолкал меня Жуков. — Ты им скажи, я не знал, что срываю дранку с этой… застывшей музыки… да я и сам скажу…

Подойдя к археологу, я прямо спросил у него:

— Почему архитектура — застывшая музыка?

Археолог развел руками.

— Это, Егор, объяснить невозможно.

— Всегда так говорит, — шепнул я Жукову, — а потом не остановишь.

— Присмотритесь! — сказал археолог. — Чуете, какое совершенство пропорций? Я сказал «чуете» потому, что зодчие не проходили пропорций, как мы, в школе и в институте, а чуяли, чуяли! У них было художественное… высокохудожественное, — он начинал расходиться, — гениальное чутье! Смотрите, какая тонкая, и скромная, и соразмерная игра плоскостей, и сфер, и окружностей, и углов, и горизонталей, и вертикалей! И все это сливается в одну гармонию. А дранка на кровле, словно рябь на озере! А окна? Кроткие, как глаза! — он смотрел то на Риту, то на церковь, а мне было и жалко его, и смешно. — Приглядитесь! И я, и вы знаем в тысячу раз больше, чем наши предки, но чутья у нас не прибавилось. А если в нас вообще нет чутья, то вот такие прекрасные творения рождают его! Да! И учтите, друзья, ученым при проведении опытов тоже необходимо художественное чутье. Как Лебедев взял и взвесил свет? А? Чуете?

— Чуем, раз по спине бегут мурашки, — сказал я, хотя многое из того, что сказал археолог, не понял.

— Между прочим, я вам пришлю почитать книжку. Чуять важно, но и понимать нужно учиться. Я сам, дубина, не сразу все понял. А это… оттуда? — спросил археолог Жукова, заметив наконец связки дранок.

— Угу, — буркнул Жуков. — Я помогу ремонтировать. Не бойтесь.

А дедушка тесал бревно. Тесал так молодо и ловко, словно ему не было семидесяти с лишком лет.

«Вах! Вах!» — щепа отваливалась от бревна большими кусками, а дедушка поплевывал на руки и, играючи топором, обравнивал бревно — только перышками летели мелкие щепки.

— А-а… Жуков? — сказал он, увидев нас. — Ну, я вам, лоботрясам ученым, сейчас найду работу. Ты, Егор, мне тут поможешь, а ты на кровлю полезай. На круги своя. Дел много, сюда, говорят, туристы скоро повалят. Ты, Егор, не сгори. Не жадничай на солнце.

Жуков полез на крышу.

Норд, набегавшись, лежал в тени, высунув язык, и смотрел, как Рита что-то записывала в тетрадку.

— Егор! — позвала она меня. — Подержите, пожалуйста, рулетку. Куда это скрылся мой восторженный шеф?

— Вы на практике? — спросил я.

— Да. Я в архитектурном. Учусь чуять, — сказала Рита.

Тут я и брякнул из любви к опытам и из уважения к археологу, если уж у него не было решительности смоделировать чувство.

— Вот вы сказали, что я большой знаток человеческой души. Так?

— Да. Я это искренно. А что? — удивилась Рита.

— Тогда, что же вы не чуете? — возмутился я. — Из-за вас некоторые не верят, что в будущем можно будет смоделировать чувства в электронной машине. Они говорят: «Какие там к черту машины, если человек не сможет смоделировать свое чувство в другом человеке!» Понимаете, что такое моделировать? Вот скажите, почему у вас нет ответного чувства? Почему?..

Вдруг Рита, не дослушав меня до конца, расхохоталась, присела на завалинку, схватившись за сердце и закрыв глаза. Время от времени она переставала смеяться, но, взглянув на меня, закатывалась снова.

Я бросил рулетку от обиды и хотел сказать: «Только не думайте, что это я вас полюбил», — но тут послышалась музыка и к нам подошел археолог с транзистором на плече. Подумав, что Рита рыдает, а у нее и вправду по щекам уже текли слезы, он испуганно дотронулся до ее плеча и спросил:

— Что с вами, Рита? Сердце? Что с вами? — голос у него дрожал.

Рита встала, взяла его под руку, но не могла сказать ни слова, задохнувшись от смеха, который, наверное, я, сам того не желая, смоделировал в ней.

«Ну, говори! Говори! — думал я про себя. — Она же дала тебе лапу… то есть руку… и будьте друзьями навеки!»

Я с досадой отметил, что мне совершенно непонятно все, происходящее с ними, и был растерян. «Много еще неясного для меня в мире. А я, дурак, думал, что мне все ясно!

А из транзистора летела музыка. И было как-то странно, что я стою вот здесь, у чудесного памятника старины, пережившего века, как будто на машине времени перенесся в прошлое, и тут же и транзистор, и мучающийся археолог, и Рита, радостно смотрящая на него, и музыка, может быть, старая, а может быть, сочиненная живым композитором.

«Наверно, сочинять музыку, от которой у людей и у меня по спине бегут мурашки, тяжелей, чем конструировать роботов разных марок. Потому что роботы устареют, а музыка не умрет в самых далеких веках!» — подумал я и пошел помогать дедушке.


Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31