Немецкий мальчик [Патрисия Вастведт] (fb2) читать онлайн

- Немецкий мальчик (пер. Алла Ильдаровна Ахмерова) 1.21 Мб, 358с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Патрисия Вастведт

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Патрисия Вастведт Немецкий мальчик

1947

1

Ровно в пять мимо двери Элизабет прошлепали тапки гостя из соседнего номера. Загудел водонапорный бак. Кашлянула лошадь, тянущая повозку с хлебом, заскрипели колеса велосипеда — это мальчишка из мясной лавки заказы привез. Через пару минут в рассеивающемся мраке слышалось только пение птиц.

Элизабет приснился сад возле их дома в Лондоне. Солнечный свет лился сквозь листву, по траве скользили причудливые блики. Элизабет в старом школьном платье собирала под грушей падалицу и, подняв голову, увидела: Карен нашла грушу, такую большую, что с трудом держала на руках. Груша была зеленая с точками и очень красивая, как и все сокровища Карен. Элизабет захотелось эту грушу, но Карен не дала, лишь позволила взглянуть. Вблизи груша оказалась не такой уж и аппетитной, а в мякоти скрывалась не пчела и не червяк, а крошечный младенец.

— Он твой, — сказала Карен.

Элизабет открыла глаза. Голос Карен слышался так явственно, будто она, живая, стояла у кровати. Еще миг в полумраке висел залитый солнцем сад.

В шесть под окнами послышались громкий шепот и хихиканье — пришли девушки-кухарки. Миссис Маккрей шикнула на них и загнала в дом. Утреннее солнце постепенно высветило пыль на ночном столике, серьги и часы Элизабет. Было почти семь.

«Где сейчас поезд? — подумала Элизабет. — Скоро все случится. Я унаследую сына Карен, я его еще даже не видела, а уже люблю и ненавижу».


— Долго еще? — спросила Мод, прыгая на одной ножке возле турникета.

— Скоро, милая, скоро! — успокоила Элизабет. — Никуда не убегай. Держи меня за руку.

День клонился к вечеру. Дворник подметал перрон, а у корки, которую он не заметил, суетился воробей. Возле турникета собиралась толпа.

— А скоро — это когда? — спросила Мод.

Из тумана вырвался поезд, и воробей упорхнул. Копоть так и летела — ожидающие закрывали глаза и морщились. Поезд громко загудел, и Элизабет судорожно вцепилась в рукава пальто. Двери вагонов открылись, и пассажиры стали передавать носильщикам сумки и чемоданы. В толпе мелькнуло лицо Джорджа, а вот парня, который сошел бы за Штефана, поблизости не было.

— Я видела папу, — сказала Элизабет дочери. — Моди, он уже здесь.

Девочка от радости онемела. Элизабет тоже радовалась, но и сейчас в этой толпе она искала лицо Майкла.

«Ради бога, прекрати! Вы больше не увидитесь. У него теперь совсем другая жизнь».

Элизабет сунула сумочку под мышку. Снова мелькнул Джордж — немолодое лицо, кто мог подумать, что она выйдет замуж за человека настолько старше себя. Долгие гипнотические часы в поезде явно его утомили. Джордж пригладил густые седые волосы, поправил шляпу и двинулся сквозь толпу пассажиров, разбирающих багаж. Глаза припухли, под загаром, который не сходил даже зимой, его мужественное лицо казалось одутловатым — видимо, с недосыпа. Наверное, он тоже по ней скучал.

Джордж остановился. Элизабет помахала, но над головами висел пар, он вихрился в толпе, и она снова потеряла мужа из виду.

Два дня назад Джордж уехал в Дувр встречать сына Карен, прибывшего в Англию на пароме. Помимо сильного истощения доктор приемно-регистрационного пункта обнаружил у паренька вшей. Штефана побрили, рану на шее обработали. Джордж купил ему новую одежду, а изодранную форму гитлерюгенда и разбитые сапоги выкинул.

Из Дувра Джордж позвонил домой.

— Штефан здесь. Пропустили и оформили без лишней волокиты. Ни ему, ни мне ни единого вопроса не задали.

— Он здоров?

Элизабет сидела на кровати в безнадежно унылом гостиничном номере: коричневые полы, объемные зеленые обои, зеленое покрывало на кровати, над изголовьем «Тадж-Махал на рассвете» — вышивка в крикливых розовых тонах. Элизабет задернула шторы и зажгла лампы на тумбочке, но уютнее не стало. В окрестных холмах выл ветер.

Элизабет с Кристиной и Мод на поезде доехали до Йорка и остановились в пригородной гостинице, куда Джордж привезет паренька. Они попривыкнут друг к другу, а потом Штефан отправится в школу-интернат, где когда-то учился Джордж.

Она услышала чей-то приглушенный голос, словно трубку прикрыли рукой.

— Джордж?

— Да-да. Тут к телефону очередь, мне пора. Врач сказал, ему нужно время. Через пару месяцев будет как огурчик.

— А он… По-твоему, он… — Элизабет так туго обмотала палец телефонным шнуром, что стало больно.

— Элизабет, он обычный парень. Слава богу, разыскали нас. Невероятно, эти дети прошли через ад, а мы еще заставляем их страдать. Они же понятия не имели, что творится вокруг.

По спине Элизабет побежали мурашки. Ему шестнадцать — разве он ребенок? Как мог он «понятия не иметь»?

— Штефан жил в каких-то развалинах, — продолжал Джордж, — рылся в мусорных баках у американской полевой кухни. Черт возьми, эти мальчишки не виноваты, что случилась война. Не больше, чем наши дети.

«Наши дети не носили свастику. Наши дети никого не убивали», — хотела возразить Элизабет, но вслух сказала другое:

— На ужин мы ели жареный колбасный фарш, а на десерт — банановый крем, настоящий. Не представляю, где миссис Маккрей раздобыла бананы. Моди была на седьмом небе.

В трубке затрещало.

— Алло, алло! Джордж, ты меня слышишь? Когда вы приедете? Мод без конца спрашивает.

— Мы приедем завтра. Гостиница приличная? Миссис Маккрей уверяет, что там очень современно. Я хотел, чтобы тебе было удобно.

— Чудесная гостиница.

Пауза.

— Самое меньшее, что мы можем дать мальчику, — приличное образование. Научу его удить нахлыстом и пить хороший односолодовый виски. А еще стрелять. Как думаешь, ему понравится?

Вопреки всему Элизабет улыбалась, кладя трубку. Упражнения в стрельбе Штефану не понадобятся, он куда лучший снайпер, чем Джордж.


Тем временем первые пассажиры уже проходили через турникет. Парень в гражданском сдал свой билет и остановился как вкопанный, словно без него не был способен двигаться. Сбитый с толку, взволнованный, как и все демобилизованные, он будто заблудился на нейтральной территории между войной и миром и не знал, куда податься. Вокруг него собрались люди, а потом девушка в пышной юбке, на которую наверняка ушли купоны за целый год, растолкала толпу и бросилась парню на шею. Они покрепче обняли друг друга, чтобы никто больше не разлучил. Девушка засмеялась, а парень ее приподнял, ее волосы упали ему на лицо, и он впился в ее губы, прижимаясь к ней лицом.

Толпа разделялась, огибая парня с девушкой, и текла из-за турникета. Элизабет отвернулась: подол девушкиной экстравагантной, легкомысленной юбки задирался все выше и выше.

— Моди, милая, не смотри туда. — В толчее берет Моди сбился набок, и Элизабет его поправила, а когда выпрямилась, перед ней стоял немецкий парень и улыбался, будто узнал ее.

— Я видел, как вы машете, — сказал Штефан так тихо, что Элизабет едва расслышала, и жадно глотнул воздух ртом. Он подошел совсем близко, чтобы его голос не заглушался вокзальным шумом, и теребил шарф. На шее белел шов, кривизной напоминавший рукоделие Мод. — Я подумал, вы меня узнали.

— Здравствуй, Штефан. — Элизабет решила было его поцеловать, но парень оказался слишком высоким. — У меня есть твоя фотография, очень старая, но ты почти не изменился.

Глупая ложь, но Элизабет выбили из колеи — нет, не впалые щеки, высокий рост, худое лицо или острые плечи, на которых плащ висел как на вешалке, а непринужденность и полное отсутствие подростковой застенчивости. Глаза голубые — у нее болезненно сжалось сердце. Как будто ей вернули кусочек Карен. Хотелось заплакать: ведь Штефан единственный понимал, что это невозможно, что Карен больше нет. Чтобы отвлечься, Элизабет оглядела толпу и стиснула ладошку Мод.

— Ай! — взвизгнула девочка. — Больно!

Штефан вытер бескровные губы и все сглатывал, сглатывал, сглатывал…

— Поездка получилась интересной. Ваш муж показывал мне разные достопримечательности. — Он тщательно подбирал слова и говорил без акцента, произнося каждое слово четко, как англичанин в беседе с иностранцем.

Мод, взволнованная предстоящим знакомством, беспокойно топталась рядом.

— Поздоровайся со Штефаном, — велела Элизабет дочке.

— Здравствуй! — пискнула Мод и прижалась к матери.

Штефан стоял, широко расставив ноги, и шатался, точно люди, спешащие мимо, раскачивали перрон, как лодку. Элизабет в жизни не видала настолько усталого человека.

— Я очень рада, что ты приехал, — сказала Элизабет, касаясь его рукава.

Штефан уставился на ее пальцы.

— Я никогда его не видел, — проговорил он, — и рассказать ничего не могу. Мне все задают этот вопрос. Даже если не задают, я читаю его в глазах.

— О ком ты? — спросила Элизабет, хотя прекрасно его поняла. Штефан съежился в своем плаще, словно признание в том, что не видел фюрера, разъедало его изнутри. — Хорошо, Штефан, я ни о чем спрашивать не буду.

Наконец через турникет прошел Джордж, а следом носильщик, везущий его старый, обмотанный веревкой чемодан. Мод тут же бросилась к отцу, и тот подхватил ее на руки, от чего закружились ее варежки на резинке и шелковистые волосы.

— Мой мышонок, я так по тебе скучал! — Джордж осторожно опустил девочку на землю, потом потянулся к Элизабет, но она стояла вполоборота, и поцелуй пришелся в ухо.

Джордж качал рукой, за которую держалась Мод. Без отца девочка дулась и капризничала, а теперь щебетала как птичка и висла на его руке. Элизабет подумала про парня в гражданском и девушку, крепко сжимавших друг друга в объятиях. Она чувствовала, что рядом стоит Штефан, наблюдает за ней и ее родными, наблюдает и уже делает выводы. Джордж широко улыбнулся.

— Элизабет, ты прекрасно выглядишь. — сказал он, давая понять, что любит ее и забыл, как она его подводила.

— Машина за воротами. — Элизабет почувствовала, как кусочки ее души становятся по местам. — Кристина ждет в салоне, сюда прийти не захотела.

Джордж не ответил, и Элизабет немного разозлилась: ничем его не проймешь!

— Кристина — моя старшая сестра, — объяснила Штефану Мод, при Джордже заметно осмелевшая. — Есть еще Элис, но она дома, в Кенте.

— Элис, — повторил Штефан. — У меня три двоюродные сестры — Кристина, Мод, Элис.

— Вот-вот. Одни женщины. — кивнул Джордж. — Старина, я так рад, что ты приехал.

Элизабет повела их со станции, на ходу разыскивая в сумочке ключи от машины. Вдруг Джордж прав? Вдруг, если очень захотеть, все и впрямь получится?


Кристина перчаткой протерла круглое окошко на стекле, дыхнула на него и снова потерла. Она съежилась на заднем сиденье «хиллмана» миссис Маккрей, стараясь не сдвигаться с нагретого места.

Со станции понемногу выходили люди, и Кристина высматривала бледно-желтое пятно, оно же пальтишко Мод, зеленое пальто матери и длинное темно-серое — отца. Рядом с ними будет еще одна фигура. Запотевшие окна машины усугубляли Кристинину близорукость. Если бы не парень из Германии, она взяла бы очки.

Под ветром и дождем, на которые пасмурный день не скупился, в наползающем мраке и свете уличных фонарей вид из окна превратился в пятнистый хаос. Кристина наблюдала за фигурками прохожих — мужчинами в макинтошах и женщинами в вытертых пальто, с хозяйственными сумками в руках. Через дорогу перешли две медсестры. Низко наклонились, закутались в накидки — сущие летучие мыши со сложенными крыльями. Солдат остановился и закурил сигарету — яркий свет спички высветил сизую струйку дыма. Секундой позже спичка полетела в канаву. Солдат зашагал медленно, будто слишком много выпил.

Люди возвращались домой. «Нормальные вечера — это когда граммофоны, — думала Кристина, — и девушки курят “Крейвен Эй’’, а их кавалеры устраиваются на подлокотнике и изображают Фрэнка Синатру». Увы, вечера в гостинице — это сквозняки и тоска. Они втроем усаживались у камина, поджаривались спереди, а на спинах замерзали сосульки. Ночью Мод залезала в Кристинину кровать, чтобы отогреть окоченевшие ножки, и мучила ее громким сопением. Как странно обходиться без домашних удобств.

Два дня ожидания в Йоркшире оказались изнурительно скучны. Еда и вид на дождь — других развлечений в гостинице не было. У Кристины от чтения болели глаза, а Мод маялась от скуки и по сто раз спрашивала, когда приедет Штефан.

Вчера в гостиной они нашли целую стопку пазлов, и Мод чуть не умерла от радости. Она заставила Кристину отложить книгу, и они вместе составляли разные картинки: «Африка», «Черный континент», «Понедельник в Игрушечном городе», «Золотая осень на поляне», пока не надоело вертеть в руках резные деревяшки. Картонные коробки пахли прежними детьми и затхлым нутром буфета.

— А Штефан умеет пазлы? — спросила Мод. — Нацисты их любят?

— Завтра сама спросишь.

Но вот ожидание кончилось. Тыц-тыц-тыц — Элизабет раздраженно постучала ключами в окно «хиллмана». Мод прижалась губами к стеклу. Кристина отлепилась от сиденья и вылезла из салона.

Штефан Ландау, немецкий кузен, был на диво привлекательным, даром что брит наголо и худ как щепка. Элизабет легонько подтолкнула Кристину. Давай, мол, представлю тебя.

— Штефан, это Кристина. — с опаской проговорила Элизабет, словно показывала фокус, который не всегда получался.

— Здравствуй, Кристина! Рад знакомству. — Голос — как ржавое железо. Штефана колотило. — Очень рад. — повторил он, словно обещая себе использовать это удручающее знакомство наилучшим образом.

— Боже, у тебя такой голодный вид! — выпалила Кристина.

Его улыбка подозрительно напоминала вызывающую усмешку. Ежик отрастающих волос сверкал, как золотая чешуя. «До чего тощий!» — про себя ужаснулась Кристина, хотя, видимо, Штефана худоба не смущала. Размытый дождем свет фонарей скрывал его, и у Кристины мелькнула мысль, что в другом ракурсе Штефан покажется крупным и сильным. Очевидно, этот парень был из тех, кого мало интересует чужое мнение. Несмотря на страшную дрожь и скрипучий голос, Кристине он понравился.

— Нам пора, — звякнув ключами, объявила Элизабет. — Штефан наверняка устал от долгой поездки. Продолжим знакомство за ужином.

«Раз поездка в Йоркшир так утомительна, почему же мы в Кенте не остались? — недоумевала Кристина. — А раз он мечтает с нами познакомиться, почему Элис с собой не взяли?»

«Война сделала Штефана сиротой, — сказала Элизабет перед поездкой на станцию. — Кристина, будь с ним поласковее. Кроме нас у него никого нет, теперь мы его семья».

Кристине показалось, что семья Штефану Ландау совершенно не нужна.


По дороге в гостиницу Мод заснула. Джордж прижал ее к себе, а Кристина прильнула к нему с другой стороны, греясь его теплом даже сквозь толстое пальто.

Элизабет вела чересчур быстро и дергала рычаг переключения передач, словно забыла, как управлять автомобилем.

Дождь перестал, над коттеджами и фермами висел дым, а вдали красноватые облака навалились на резкие силуэты холмов. Штефан сел впереди и смотрел на дорогу. Его профиль на фоне зелени вечернего неба высвечивали то фары другой машины, то фонарь на подводе, что возвращалась домой. Никогда в жизни Кристина не видела парня красивее и поразительнее, чем этот белокожий немец с глазами как синяки.

Вскоре холмы и небо слились в сплошную черноту. «Хиллман» трясся по проселочной дороге, за деревьями замелькали окна гостиницы. Миссис Маккрей встречала их у раскрытой двери, и желтый свет из холла острым конусом вспарывал ночной мрак.

— Мистер Мэндер, ну наконец-то! — воскликнула она, прижав к груди мясистые руки, словно приезд Джорджа принес облегчение и ей. Увидев Штефана, миссис Маккрей чуть подалась назад. — И вам доброго вечера, молодой человек.

Все собрались в холле под пыльной оленьей головой. Миссис Маккрей распоряжалась насчет ужина, разговаривая исключительно с Джорджем. Кристину это не удивляло: ее отец нравился женщинам, особенно таким вот старым калошам.


Штефан поднялся к себе в комнату и лег спать. Он не проснулся ни к ужину, ни к завтраку, ни к ланчу. Мод не отходила от его двери — то легонько пнет, то прислонится, то водит пальцами по завиткам на древесине.

— Ну когда он выйдет?

— Оставь его в покое, — велела Кристина. — Штефан залег в спячку. Он воевал на войне и оказался на стороне побежденных.

Она взяла Мод за руку и повела в гостиную с видом на озеро и холмы. Пелена дождя размыла все цвета, но время от времени тучи расходились, показывалось бездонное голубое небо, выглядывало солнце, и все вокруг сверкало перламутром. Увидев радугу, Мод побежала за калошами и пальто, но, пока одевалась, тучи снова набухли, полил дождь, и чудо исчезло.

— Никто ничего не делает! Ну как же так? Он спит и спит!

— А что ты хочешь делать, мышонок Моди? — Кристина похлопала по диванчику, и Мод села рядом.

— Штефан будет жить с нами? — спросила Мод.

— Да, но скоро уедет в школу.

— Он наш враг?

— На войне был врагом, а сейчас — нет.

— Совсем скучное путешествие! — вздохнула Мод, раздувая челку.

— Да уж. — Кристина усадила сестренку на колени. — Почитать тебе мою книжку?

— А что за книжка?

— «Валери учится любить».

Мод сунула большой палец в рот, наклонилась к книге, и Кристина почувствовала, как от ее макушки пахнет печеньем.

Элизабет и Джордж разговаривали в своей комнате наверху. Очевидно, о Штефане. Подробности Кристина не знала, но в целом представляла, что там происходит: Джордж уверяет, что все будет в порядке, а Элизабет твердит, что он просто не понимает. Джордж приглаживает волосы, щупает подбородок — нет ли щетины, смотрит на Элизабет так, будто она ваза, которая вот-вот упадет с полки. Элизабет глядит настороженно, теребит сережки, пуговицы и носовой платок. Чуть позднее родители объявят перемирие и спустятся пить чай, а пока Кристине придется сидеть с Мод в гостиной.

Кристина устает читать, пропуская абзацы, в которых Валери целуют, Мод устает слушать, зевает, соскальзывает с дивана за пазлом, высыпает деревяшки на ковер, смешивает и садится на корточки. Ее золотистые волосы блестят во мраке.

Спустя какое-то время появляется миссис Маккрей и подкидывает в камин немного угля. Когда она нагибается, скрипят и толстая твидовая юбка, и грубые ботинки. Миссис Маккрей поправляет жемчуг на кремовой трехъярусной груди и выходит.

Кристина гадает, что у миссис Маккрей под кардиганом. В идеале женская грудь должна напоминать остроконечные холмики. «Надеюсь, моя вырастет, как у Джоан Фонтейн, а не как у миссис Маккрей», — думает девушка.

Кристина прижимается к парчовой спинке дивана и снова открывает книгу. Дождь перестает, вновь начинается, перестает, начинается, и, слушая его, она забывает переворачивать страницы, и шипит пламя, богатое дымом, но скупое на тепло, и закрываются глаза. Кристина кладет голову на руки и думает о Штефане, который никак не проснется. Его сон сочится между половицами, течет вниз по ступенькам, заливает гостиную, Кристинино тело тяжелеет, и дождь ее больше не волнует, даже если он никогда не закончится.

2

Было время, когда Штефан думал, что спать больше не захочет: его тело превратилось в свет, а сознание промыли до сверкающей чистоты. Когда в Германию вторглись вражеские танки, он стал защитником родины и мог больше не спать и не грезить. О поражении речь не шла — все граждане Рейха вместе выкуют великую победу. Фюрер нуждался в каждом немце.

Как-то раз отряду гитлерюгенда выдали бутылку апельсинового сока и пакет с хлебом и колбасой, посадили мальчишек в школьный автобус и повезли к линии фронта, и некоторые ныли и хныкали, потому что было поздно и хотелось спать.

Едва автобус остановился, мальчишки проснулись и высыпали из салона. Сбившись в кучу, они смотрели на шары алого огня, вспыхивающие на горизонте. Водитель побросал их рюкзаки в грязь и укатил восвояси. Ночь была теплая, словно на курорте. Вскоре подошли два солдата и осветили фонарями заспанные мальчишеские лица.

— Парни, фюрер шлет вам привет! — Голос был добрый, вежливый, хоть и мрачный. — Он ценит вашу верность и отвагу.

— Глянь, они совсем дети! — проговорил другой солдат, а потом рявкнул: — А ну подтянитесь!

Разумеется, мальчишки со сна не запомнили, куда их ведут.

Потом не завязанные шнурки и рубашки, не заправленные в брюки, уже никого не волновали: в темноте с боеприпасами бы разобраться. Порой в неразберихе они убивали друг друга.

Сперва ужас бил по животу и вгрызался в кишечник. Штефан часто-часто дышал, потому что сердце билось, как заяц в мешке. Вскоре страх отступил, и, если Штефан не отворачивался, Смерть была почти прекрасна.

Школьные плакаты, схемы и диаграммы не показывали, что умирающее тело состоит из пленок, связок и жидкости; в учебниках не писали о том, какое яркое у человека нутро, не писали о силе боли. С мясом и мозгами наружу любое существо удивительно, хотя все трупы одинаковые: внутренности растерзанного солдата такие же, как у пони, гуся, девушки, собаки, свиньи или ребенка. Разница лишь в размере и количестве. Если присмотреться, плоть у каждого разная, а обгоревшая — черная у всех.

Однажды ночью Штефан наткнулся на изогнутую железку и вспорол себе шею. Он глотал собственную кровь, которая стала последней едой, а потом вообще не мог глотать. Штефан понял, что конец будет не таким, как ему думалось. Он умрет от истощения.

Вскоре ухмыляющийся янки отнял у Штефана винтовку и патроны, потрепал по затылку и велел бежать к маме. До слез и соплей Штефан не унизился — он потерял сознание. В полевом госпитале рану на шее залатали, а потом его кормили из бутылочки, как младенца. Штефана даже в плен не взяли и через неделю отправили домой.

Дом Штефана стал кучей битого камня на разбомбленной улице. Там посреди дороги стояло кресло, в кресле сидела веснушчатая Герда Зефферт и дрожала, как крыса под током. Ее рот облепила короста, на коленях багровели болячки.

— Вид у тебя жуткий, — отметила Герда, встряхнув косами. — Если некуда пойти, у членов «Союза немецких девушек» дом на Мюллерштрассе. Крыши у нас там нет, но ты приходи, гостем будешь.

— Солдаты здесь уже были?

— Да, как мы ни прятались, они нас нашли. Герда снова встряхнула косами. — Некоторые девочки сопротивлялись, некоторые обмазывались грязью или притворялись мальчиками, но все это глупости. Не помогло. Солдаты уже ушли.

Герда рассказала, что ее мать погибла шесть месяцев назад. Когда завыла сирена, фрау Зефферт вязала вместе с товарками по партии. Она обещала, что тоже прибежит в укрытие, вот только ряд закончит. Узор «двойная коса» не из простых, а убежище вон оно, за углом. Кроме того, фрау Зефферт знала, что тревоги часто бывают ложные. Та тревога ложной не была.

— Твоей мамы там тоже нет, — сказала Герда. У нее задергался рот, и Штефан понял, что вопросов лучше не задавать. — У нас убежище в угольном подвале на Мюллерштрассе. Очень надежное!

— Герда, с бомбами покончено.

— Я знала, что мы победим, — вздохнула она. —  Heil Hitler!


Когда о поражении речь не шла, Штефан не спал, но вот Германию разбили, и ни на что, кроме сна, не осталось сил. На вражеской кровати под пуховым одеялом в розовый цветочек сон сразил его наповал.

Проснувшись, Штефан увидел изгиб одеяла, а на горизонте изножья — горную цепь своих ступней. Его тело простиралось на столько миль, что сознание тщетно старалось определить, где ноги и что за голубоватый свет сочится из-за штор, утренний или вечерний. В окна стучал дождь. Просыпаясь, Штефан слышал и другой звук — скрежет камней под каблуками. Оказалось, это воздух скрежещет в горле.

Захотелось отлить, и Штефан сел. От движения закружилась голова. Наконец комната остановилась, Штефан выпил стакан воды с тумбочки и выбрался из постели.

Он шатался, как старик, и почему-то был в чужой пижаме. Куртка взмокла от пота, поэтому Штефан снял ее и натянул чистую, которая, аккуратно сложенная, лежала на стуле, а сверху надел тяжелый, словно шинель, халат. С халатом пришлось повозиться — надо было запахнуться и завязать пояс. Без терпения и сосредоточенности тут никак.

Потом Штефан вспомнил, что и прежде надевал халаты, хотя сколько раз, сказать не мог. Коридором он побрел в ледяную уборную, обложенную зеленым кафелем, потом обратно, перебирая руками по стене, словно альпинист.

В комнате он застал тетю Элизабет — в накинутой на плечи шали она стояла у окна.

— Здравствуй, Штефан, — проговорила она. — Я принесла тебе ужин. Ты же наверняка сильно проголодался.

Штефан лег в постель прямо в халате. Обращается с ним как с ребенком. Да еще взбила подушку и расправила простыню! Это раздражало.

— У тебя жар, да? Сон обязательно поможет, но ты должен есть. — Элизабет села на кровать, прямо Штефану на ногу. Тут же вскочила и давай извиняться, словно могла его раздавить. Потом опустилась на самый краешек кровати и затеребила бахрому шали. — Мы с тобой уже встречались. Тебе в ту пору было почти три, совсем малыш. Но даже тогда ты прекрасно говорил по-английски.

— Не помню…

— Я и с отцом твоим встречалась. Он очень любил твою маму и тебя, разумеется.

Штефан уже не помнил времена, когда его родители любили друг друга. В тяжелом халате он сильно потел. Тетя Элизабет была вроде немолодой, но и не старой тоже. Губы накрашены, пахнет духами. Штефан не знал, что сказать.

Глаза Элизабет скользнули по его груди и рукам. На тумбочке лежали сигареты и зажигалка.

— Наверное, все солдаты курят, — проговорила Элизабет.

— Нет, вовсе нет. «Зиппо» мне подарил американец. Очень хорошая зажигалка, не раз выручала.

— Кажется, парень ты практичный. Не из тех, кто тратит полжизни, докапываясь до сути.

Штефан не понимал, что тетя имеет в виду. Впрочем, суть его жизни уже уничтожили. Штефан щелкнул зажигалкой. Когда он в последний раз курил? Кажется, несколько недель назад.

— Когда твоя мама была маленькой, она вырывала сеянцы, чтобы посмотреть, проросли или нет. Очень в ее духе: она хотела всего и сразу. — Элизабет подняла подбородок и легонько дунула, отгоняя дым. — Хотела знать наверняка, что все получится именно так, как нужно ей. По-моему, торопить события не стоит, как ты считаешь? Не то возможности не успеют проклюнуться из семени.

Ну и разговор! Как в кино: на такие темы любовники беседуют. Штефан вдруг почувствовал себя совсем взрослым.

— Только прав ты или нет, понимаешь слишком поздно. В жизни ничего не происходит дважды. На ошибках учиться не получается, поэтому каждый день мы совершаем новые.

Штефан не знал, говорит Элизабет о себе, о нем, о войне или ни о чем конкретно — просто тишину заполняет.

— Штефан, как ты хочешь жить дальше?

— Хочу служить родине! — отчеканил Штефан и тотчас почувствовал, что Элизабет разочарована. Ответил, как детсадовец, заучивший пару фраз для праздника в «Дойчес юнгфольк», но слова эти прочно засели в голове, и другого ответа Штефан пока не знал.

— Да, конечно, — кивнула Элизабет. — Хочешь служить родине. Великой Германии.

— Ее больше нет.

— Да уж. Прости, зря я раны бережу. Ты, наверное, зол, что тебе врали и заставляли сражаться.

— Никто меня не заставлял, — покачал головой Штефан и решил сменить тему: Элизабет задает слишком много вопросов. — У меня для вас подарок. — Он соскользнул с кровати, подошел к чемодану — после сигареты получалось куда легче — и протянул Элизабет сверток.

В свертке оказался рваный кусок холста. Девушка с длинными медными волосами идет с солнцепека к тенистой деревенской площади. Под деревьями притаилось кафе, за столиком сидит мужчина и наблюдает за девушкой, а она одной рукой придерживает подол летнего платья, другой — шляпу. Ветерок развевает длинные волосы, пламенем сияющие на фоне пронзительно-синего неба.

Элизабет впилась глазами в портрет.

— Это я, — наконец проговорила она.

В углу стояли инициалы и год: «МР 1929», а на обороте карандашом нацарапали: «Мазаме, Лангедок».

— Вы ведь знаете, что это за Мазаме? — спросил Штефан.

— Нет, я никогда не была во Франции.

— А этого художника, МР, знаете? — Элизабет промолчала, и Штефан решил, что она не расслышала. — Вы знаете художника?

— Да, это Майкл Росс. Майкл.

Получается, она знала Еврея. Штефан выдержал паузу.

— Он ваш друг?

Элизабет подняла голову.

— Друг? — Она обвела инициалы пальцем. — Нет.

Штефан чувствовал: все тетины мысли занимает ее портрет в совершенно незнакомой деревне.

— Красивая картина, правда? — спросил он.

Элизабет не ответила. Столько наговорила — а тут замолчала.


Вечером Элизабет несет Штефану ужин, а спустившись на первый этаж, садится за стол, где ждет семья, и наливает себе воды. Джордж протягивает ей джин с тоником. Волосы Элизабет зачесаны назад, на ней бесформенные вельветовые брюки, вязаная шаль, чтоб не мерзнуть на сквозняках, алая помада и слишком много духов «Парижский вечер». Кажется, она хотела надеть платье, но забыла. Кристина видит: мамины мысли где-то далеко. Джордж щупает подбородок — нет ли щетины.

Миссис Маккрей поднимает крышку супницы, и аромат «Парижского вечера» тотчас растворяется в запахе пикши. Элизабет опускает ложку в суп. Остальные не двигаются.

— Где он? — не выдерживает Мод. — Что он делает?

— Спит. Я оставила ему поднос, — скороговоркой отвечает Элизабет, и все понимают, что обсуждать нечего. Немецкий парень до сих пор спит.


Ночью под Кристининым окном бродят звери. Наверняка олени или коровы, но по звукам — сущие слоны. Они стонут, будто от горя, и надрывно кашляют.

Кристина полдня ходила как сонная муха, а теперь заснуть не может. Колени прижаты к груди — так теплее. Ноги сильно ноют, и Кристина их вытягивает. Только кровать холоднее Северного Ледовитого океана, и Кристина снова сворачивается калачиком. В подушке ком, да еще раздражает шов поперек наволочки. Сон не идет, а отвлечься не на что: темно, перед глазами лишь серебристый потолок. Трещины на штукатурке похожи на реки с притоками. Кристина разглядывает их одну за другой и на середине этой речной карты замечает паука. Он не шевелится, ждет благоприятного момента. Прямо под пауком спит Мод.

Кристинины уши растут и крутятся, ловят звуки, что притаились во мраке. Сперва пульсирует тишина, потом из нее проступают голоса, путешествующие по водопроводным трубам. В батарее чуть слышно играет оркестр; в соседней комнате включили радио, и теперь по трубам передают музыку.

Кристина слышит звук, различимый лишь в полной тишине. Звук не направленный: как ни прислушивайся, всегда доносится из разных мест — то из-под половиц, то с потолка. Вроде бы чье-то дыхание, но очень напоминает скрежет пилы по камню.


После завтрака Элизабет и Джордж вышли на улицу и чуть не ахнули, такой чудесной была погода. Элизабет взяла мужа под руку, и оба зажмурились от яркой пестроты холмов. Распустились нарциссы, пели птицы, над лужами летали стрекозы. Стоял полный штиль, и прозрачной небесной голубизне ничего не угрожало.

— В такой день нужно появиться на свет, — проговорил Джордж, умеющий превращать обычные слова в поэзию.

Две дорожки следов спускались по росистой траве к озеру, где Мод, купая в воде подол пальто, разглядывала то, что держала в пригоршне. Рядом, скрестив руки на груди, стояла Кристина. Она чуть подбоченилась, откинула назад волосы и, макая в воду носок туфли, смотрела на другой берег озера. Убранные назад волосы такие же, как у Элизабет в молодости, — восторг пожилых дам и вечный протест моде. Джордж называл Кристину тициановским ангелом, а та твердила, что проклята, — мол, рыжим идет лишь оранжевый.

Одно время Элизабет казалось, что дочь вырастет гибкой и изящной, как Карен. Серые глаза, упрямый рот и крупные черты Джорджа — Кристина и впрямь эдакая мрачноватая красавица. Вероятно, однажды мужчины оценят ее безмятежное равнодушие и бесхитростную улыбку.

Элизабет с Джорджем прошли в тень высоких елей, потом снова на солнце. Видимо, на кухне открыли окно: утреннюю тишину нарушал звон посуды, грохот кастрюль и музыка, которую передавали по старому радио миссис Маккрей.

Вдруг Мод бросилась вверх по холму, из пригоршни на пальто полилась вода. Когда добежала до родителей, вода уже вытекла, а на ладони девочки билась крошечная полупрозрачная рыбка с блестящими глазками.

— Вот так улов! — воскликнул Джордж. — Скорее, Моди, брось ее обратно!

Девочка повернулась на сто восемьдесят градусов и бегом кинулась к озеру. Чулки сползли, на желтом пальто мокрое пятно — Мод снова села на корточки, купая подол в воде. Кристина подошла посмотреть.

На кухне опять загрохотали кастрюли, а песне по радио теперь подпевала девушка.

Элизабет закрыла глаза, подняла лицо к нежаркому весеннему солнцу и вслепую зашагала в малиновой темноте, сгустившейся за сомкнутыми веками, ощущая надежность руки Джорджа и ритм его тяжелых шагов.

«Сейчас открою глаза и увижу Майкла. — Элизабет столько раз это представляла, что измена Джорджу стала привычной, даже безобидной. — Это не значит, что я не люблю мужа. Я сама все решила и жизнью вполне довольна».

Счастье и горе молодости сменились размеренными буднями, мирными и почти счастливыми, но ее разыскала картина Майкла. Она доказывала, что эта жизнь — отнюдь не предел мечтаний.

3

Привезенный из Германии чемодан Штефан не открывал почти три месяца. Приделал к нему веревки и носил на спине, перетаскивал с грузовиков на поезд, из одного лагеря в другой, где ждали своей участи такие же бродяги.

На пристани Дувра Джордж не спросил, что в чемодане. Штефан заранее решил соврать и даже занервничал, когда врать не пришлось.

Вытаскивая из чемодана холст, Штефан постарался, чтобы Элизабет ничего не увидела, — еще подумает, что он ненормальный, рухлядь из Германии притащил. Когда-нибудь он все выбросит — вантуз Хеде, деревянной ручкой которого она мешала белье в большом котле, кастрюлю, диванную подушку из гостиной, часы без минутной стрелки, жестянку с пуговицами, французское охотничье ружье, найденное в развалинах отцовского кабинета. Штефан рылся в руинах своего дома и вытаскивал все более-менее ценное для менял, но в итоге ничего не отдал.

В чемодане лежала сестренкина чашка с двумя ручками и медведями по верхнему краю. Мать хранила ее на туалетном столике. Штефана глупая сентиментальность раздражала: зачем эти ненужные безделушки? Под обломками дома чашка нашлась целой, а в Англию приехала расколотой на три части: он плохо ее упаковал. Чемодан был полон таких сломанных, грязных, дорогих его сердцу сокровищ.

Окно было открыто, и с улицы доносились голоса, звонкие в прохладном воздухе. Тетина семья ждет, что сегодня утром он спустится к ним. Скоро он так и сделает. Он почти готов.

Штефан застыл у раскрытого чемодана. Ему кажется или сокровища впрямь источают затхлый жар? Штефан нащупал кусочек заплесневелой кожи, поднес к носу и закрыл глаза, чтобы запах разбудил воспоминания.

Память рисует четкие картинки: вот мальчик взбирается на гору строительного мусора и роется в обломках. Среди кусков кладки попадаются глубокие пустоты, в одной из них рука упирается во что-то жесткое и волосатое. Мальчик замирает от ужаса, но секундой позже расшвыривает деревянные обломки и куски бетона. Страх смешивается с надеждой, абсурдно глупой, живых ведь не осталось, но вдруг он только что коснулся маминых волос? Он нашел ее, нашел! Сейчас мама выберется из-под руин и стряхнет с платья мусор. Скажет, что ему пора сменить рубашку и вымыть руки. Она улыбнется и погладит его по щеке.

Мальчик нашел собаку, раздавленную потолочной балкой. Это волкодав садовника, в последний раз мальчик видел его неуклюжим щенком с огромными лапами. Щенок, как все дети, считал себя новым началом. Он был неугасающей надеждой. Безмятежным прошлым.

Труп пса как будто из папье-маше. Кажется, бедняга никогда не шевелился. А ведь разбито лишь полголовы, лапы все такие же мощные, а одно бархатное ухо вывернуто, как во сне. «Это только собака», — говорит разум мальчика. Сердце молчит.

Мальчик снимает с пса ошейник, надевает себе и, когда над городом встает багровое солнце, хоронит волкодава в мамином саду, где среди пепла, сажи и свежих следов танковых гусениц цветут призрачные цветы. Мальчик нюхает землю и находит чистый, первозданный запах червей, который возвращает в давние времена, когда такой ночи не могло быть. Запах земли несет с собой плач, для которого нет человеческих слов. Мальчик стряхивает с шерсти мусор, поднимает морду навстречу ветру и на растаявшую в небе луну воет о крови и одиночестве.

— Прекрати! — кричат люди, живущие в развалинах напротив. — Мальчишка Ландау спятил, совсем как его английская Mutti, — говорят они друг другу и швыряют в него камни.

Мальчик ничего не чувствует. Теперь он только звук, песнь призрака собаки.


Оглушительное карканье заставило Штефана открыть глаза. Он держал в руках ошейник волкодава, а за окном в небо взмывала стая ворон — они толкались, точно пьяные. Вдали расплывались заснеженные вершины йоркширских холмов.

Погожее утро, играет радио, ему подпевает девушка. Мягкие, тягучие гласные понравились Штефану, такого выговора он еще не слышал. На берегу озера стояла Кристина. Скрестив руки на груди, она лениво макала в воду носок туфли. Рядом на корточках сидела маленькая Мод — ни дать ни взять желтая лягушка.

Яркое солнце согрело лицо Штефана, и он надел ошейник. Через минуту — а может, через пять или десять — вытащил из чемодана ружье. Длинное и изящное, оно не шло ни в какое сравнение с грубыми уродцами, из которых он стрелял по врагу. Полированную ложу украшали цветы и переплетенные ленты из перламутра и серебра.

Штефан прижал ружье к плечу и прицелился. Желтая лягушка рассматривала что-то в ладошке, а потом вдруг побежала прочь от озера. Штефан взял ее под прицел. Мод старалась держать ладони ровно, но вода так и лилась на желтое пальто. Секундой позже девочка исчезла под елками.

Штефан опустил ружье, разжал пальцы — приклад соскользнул и уперся в пол. Нижние ветви елок колыхались, как будто их потревожила Мод, крошечный бегущий вихрь. Штефан дождался, пока они успокоятся, и заметил, что в его сторону смотрит Кристина. Девушка стояла у самой кромки искрящейся на солнце воды, поэтому Штефан не мог вглядеться в ее лицо и определить, видит ли она его.

Да, он сглупил. Блестящий ствол — элементарная ошибка. Каким небрежным он становится! Теперь придется уговаривать Кристину, чтобы не болтала про ружье.

Кристина еще немного посмотрела в его сторону и снова окунула туфлю в озеро.


Когда Штефан вышел на улицу, Элизабет засуетилась. От ее шумной натужной радости у него заскакало сердце, и тотчас захотелось вернуться в комнату.

— Прекрасно выглядишь! — похвалила Элизабет. — Свежий и отдохнувший.

— Рад, что ты снова на ногах, — сказал Джордж, похлопав его по плечу, будто Штефан был инвалидом.

— Давайте прогуляемся, чтобы лица разрумянились, — предложила Элизабет и позвала: — Моди! Моди!

Та все играла у воды. Кристина зевнула, взяла Джорджа под руку, и они все зашагали по овечьей тропе к озеру. Мод вприпрыжку бежала перед отцом и сестрой.

Штефан с Элизабет шли последними. Элизабет говорила без остановки, совсем как его мать, когда ее что-то тревожило.

Едва поднялись на холм, наползли тучи, превратив озеро в темно-зеленый металлический овал. Элизабет уверяла, что Кент Штефану понравится: у них уютный старый дом, рядом море, Лондон тоже недалеко, можно на целый день поехать. Иными словами, в каникулы скучать не придется. Штефан ездит верхом? А театр любит?

Штефан внимательно слушал, в нужных местах улыбался и кивал. Он чувствовал, какой вопрос мучает Элизабет, — вопрос, на который Штефан ни за что не ответит. Элизабет хотела услышать, как умерла его мать.


Штефану рассказала Герда Зефферт. Однажды ночью на Мюллерштрассе они голыми лежали на Гердином матрасе под ворохом одежды и расчесывали блошиные укусы. Кошачий запах Герды перебивал все остальные. Девочка хихикала, и Штефан еще крепче прижимал ее к себе. Он знал: волна радости вот-вот швырнет Гёрду в пучину ужаса и она примется стучать себя по голове и дергать за волосы, выцарапывая из себя воспоминания.

— Все в порядке, — шептал Штефан и целовал Герду в губы, чтобы не хихикала, но она переводила дыхание и начинала снова. «Может, двинуть ей, чтобы сознание потеряла? Хоть отдохнем немного, выспимся», — думал Штефан. Он никогда не спрашивал, из-за чего хохочет Герда и с кем воюет. Они оба видели такое, чего вспоминать не следовало, поэтому оставалось лишь ждать и терпеть.

Штефан пытался ее отвлечь:

— Герда, помнишь детский сад? Помнишь, мы построили снежный домик и думали, что он волшебный, потому что внутри снег сиял голубым? Летом ящерицы прилипали к стене пекарни, а сливы падали прямо в руки, помнишь?

Герда фыркнула, словно Штефан рассказал анекдот, но положила голову ему на плечо и задышала спокойнее. Чем бы еще ее отвлечь?

— А помнишь, на Рождество мы спрятались под столом и объелись трюфелями и штолленом?

От таких воспоминаний потекла слюна. Штефан тут же увидел полированный пол и кружевную скатерть. Отблески пламени камина просачивались сквозь нее и падали на нарядное платье Гёрды, напоминавшее пестрый гриб. В косах у нее были большие атласные банты. Штефан и Герда спрятались под столом и набивали животы твердым марципаном, шоколадом, изюмом и засахаренной вишней. Бесстыдно засовывали в рот целые горсти и не могли разговаривать. Из большой чаши с пуншем пахло гвоздикой и апельсинами, а от камина — смолистыми дровами. Бум! Бум! — на стол опускались тяжелые тарелки. Штефан запомнил официанток, прямых как палки и апатичных, словно подавать еду было невыносимо тяжело. Взрослые говорили, что все евреи — угрюмые злыдни и не желают трудиться.

В большом зале собрались военные и партийцы с женами. Все радовались: наступили рождественские праздники, Вайнахтен, а Германия — самая прекрасная страна на свете.

Но что-то было не так. В воздухе витал аромат привезенной из лесу ели. Штефан жалел бедняжку: несчастная пленница тосковала по дому. Елка задыхалась в жаркой духоте, и никто даже не замечал.

Возбужденные голоса за столом, гомон то громче, то тише. Штефан услышал маму, ее сильный английский акцент сглаживал зазубрины слов. Ее немецкая речь звучала неуверенно и состояла из одних вопросов. Подобно пловцу в бурном море, мамин голос то возносился над остальными, то совершенноисчезал. Как мама ни скрывала, Штефан чувствовал: ей неуютно. В отличие от жен других партийцев, она была не в своей тарелке, и это пугало Штефана, хотя он не понимал почему.

Все это осталось в прошлом — и военные, и умирающая елка, и мама. Теперь они с Гердой жили в чьем-то сгоревшем доме на Мюллерштрассе.

Штефан закутал Гердины плечи. Она уснула. Самого его тоже клонило в сон, и он не сопротивлялся. Герда вытянула руку. Тонкая, как веточка, она давила на пустой живот Штефана. Герда шевельнулась и забормотала. Ясно: молчать ни в коем случае нельзя.

— Герда, помнишь каноэ из ковриков? Лето, жара, и мы сплавлялись по Миссисипи у меня в саду. Хеде нам еще медовые соты дала…

Герда села так резко, что одежда разлетелась, и повернула к Штефану полупрозрачное заостренное личико.

— Ага, милая Хеде, толстуха, ваша домработница, дала нам соты. Она всем об этом рассказала.

Гердин голос звучал дружелюбно, совершенно нормально, и, хотя она проснулась, Штефан радовался, что сумел ее отвлечь. Он приподнялся на локте и убрал с ее щеки волосы.

— Хеде всем рассказала, что угощала нас сотами? Интересно, зачем?

— Нет! — взвизгнула Герда. — Глупости говоришь! Не об этом! Хеде всем рассказала, что твоя мама дружит с евреем. С англичанином. А ты не знал?

— Мерзкая ложь! — крикнул Штефан.

Гердины глаза возбужденно блестели во мраке. Девочка моргала, и белки вспыхивали, как яркие лампочки. Других белых или более-менее чистых мест на Гердином теле не осталось. Девочка чопорно прикрылась одеждой, словно Штефан не видел ее голой тысячу раз. Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в потолочных балках скребутся мыши. Штефан опустился на матрас и положил руку Герде на спину — кроличьи косточки, обтянутые холодной кожей.

— Это точно неправда, — проговорил он.

— Нет, правда! — Герда захлопала руками по одеялам, зашуршала старой одеждой. Мрак клочьями висел над их головами. Даже мыши притихли, с нетерпением ожидая продолжения. — Еврейская шлюха, — шепнула Герда. — Так Хеде назвала твою Mutti.

Штефан уставился во мрак, разбавленный лунным светом до пятнистой серости. Фонари на улицах давно не горели. Если бы подаренная американцем «Зиппо» не выдохлась, Штефан зажег бы свечу.

— Хеде вечно порола всякую чушь. Херню несла! — Казалось, подслушанные у солдат слова произносит не он, а кто-то другой. Драная камчатая штора шевельнулась, и тень кресла стала напоминать человека на корточках.

— Правильно, не верь мне, — захихикала Герда. — У кого угодно спроси.

Штефан знал: если не схватить ее за горло и не придушить, Герда не заткнется. Но особо не шевельнешься — грудь как будто раскололась пополам, словно он с большой высоты упал на что-то острое.

— Нам Хеде рассказала, вот те крест! — Для большей убедительности Герда выпучила глаза. — Ты уже уехал и ничего не знал. Никого не волновало, что твой Рарра был гауляйтер и ради Германии пустил себе пулю в лоб. Твою Mutti больше не считали женой партийца и не пускали на порог. С ней никто не разговаривал. Она даже не поняла, что это Хеде ее выдала. Вот умора! — Гердины плечи задрожали — верный признак, что хохот совсем близко. — Mutti говорила, горбатую могила исправит, даже если муж видный партиец. Чего ждать, если во фрау Ландау ни капли немецкой крови? Давно ее на место надо было поставить, напрашивалась ведь, ой как напрашивалась!

Герда захихикала. Штефан знал, что именно она вспоминает, он сам не раз видел, как ставят на место тех, кто напросился. Затыкать подружке рот не имело смысла: ее рассказ почти закончился.

— Хеде говорила, твоя мать заползла в дом, как крыса в нору. И ничего тут не сделать, только пледом прикрыть для приличия. Вскоре приехали полицаи и усадили ее в машину. Затащили, потому что идти она не могла.

Герда задрожала так, что ее безумный шепот уже не удивлял: откуда в таком теле возьмется здоровый дух?

Штефану чудилось, будто он парит над матрасом, хотя песок и крошки по-прежнему царапали спину. Его мать избивали, только Герда тут не виновата. Да и какая сейчас разница? Сейчас все не такие, как прежде. Все, пожалуй, кроме мертвых.


— Дождь! — закричала Мод, встала как вкопанная, и ее тень вытянулась на траве.

Пока они гуляли, над гостиницей собрались тучи. Косые солнечные лучи, уже не золотые, а оранжевые, легли на холмы.

— Мы промокнем, — сказала Элизабет. — Как же мы ничего не заметили? — Полил дождь, и они побежали по тропке обратно к гостинице. — Моди, возьми Штефана за руку! — велела Элизабет, обматывая голову шарфом.

Дождь полил сильнее, и они побежали быстрее, сталкиваясь и поскальзываясь на траве. Джордж бежал с Элизабет. Мод восторженно визжала — надо же, как суетятся взрослые! — и крепко сжимала ладонь Штефана. Кристина споткнулась — Штефану пришлось взять за руку и ее. Мод едва поспевала, но он тащил ее вперед. Штефан бежал во весь опор: проснулся безотчетный страх, порожденный не то воспоминанием о бегстве, не то сном, который снился столько раз, что казался явью. Штефан не помнил, от чего в том сне бежал.

Кристина дернула его за руку:

— Давай помедленнее, я же упаду. — Девушка вплотную приблизилась к Штефану. Волосы липнут к щекам, в глазах ни капли страха. — Куда спешить-то? Мы все равно промокли.

Кристина выпустила его руку, они перешли на шаг, и бешеный пульс Штефана понемногу пришел в норму. Холмы скрылись за тучами, дождь лил все сильнее, капли пулями изрешетили поверхность озера. Элизабет с Джорджем исчезли из виду.

Мод ликовала: они втроем нарочно мокнут! Она вприпрыжку бежала рядом со Штефаном и раскачивала его руку.

— Мама нас отругает? — спросила она.

Штефан слизнул с губ дождевые капли. Как здорово, когда у воды нет привкуса — ни серного, ни гнилого, ни металлического от разорвавшихся бомб, ни пепельного от спаленных домов и сгоревших заживо людей. Дождь был как раньше в Германии — ничем не испорченная вода с небес.

Рассказать бы об этом Кристине! Если бы не она, не попробовать бы ему чудесный английский дождь. Но девушка смотрела под ноги, а по ее носу текли крупные капли. Кожа у Кристины гладкая и теплая, а прикушенная губа, наверное, очень мягкая. Вот бы Кристина снова взяла его за руку.


Чуть позднее Штефан застал ее в гостиной. Девушка с ногами забралась на диван и читала книгу. Мокрые волосы толстыми темно-рыжими змеями свисали над раскрытой страницей. Кристина подняла голову и поправила очки.

— Ты из того ружья на войне стрелял? — спросила она без всякой преамбулы, точно они это уже обсуждали.

— Нет, ружье охотничье. И конечно же, не заряжено.

Штефан присел на краешек дивана. Кристина тотчас подтянула колени к груди, между пуговицами блузки появились дыры, и Штефан разглядел ложбинку груди. Нормальное, а не болезненно худое тело до сих пор удивляло.

За стеклами очков ее глаза были огромны, текучи, она как будто и не видела его толком.

— Ой, — сказала она, — нам запрещено целиться в людей, даже если ружье не заряжено. Раньше папа, то есть Джордж, брал на охоту Тоби. Тоби вернулся в Америку.

Штефан понятия не имел, кто такой Тоби. Кристинин друг? Брат? Девушка вытянула ноги, и Штефану стало негде сидеть. Он поднялся. Наверное, в комнате, где полно людей, Кристина будет неподвижной осью, вокруг которой устраиваются остальные.

— Какую музыку любишь? — спросила Кристина. Она моргала, словно гигантский птенец на ярком свету. «Шумана», — хотел ответить Штефан, но не успел. Девушка закрыла книгу заложив страницу пальцем. — Тебе нравится «Чу Чу Ч'буги»? Луис Джордан и «Тимпани файв»? Это любимая песня Элис. Раньше она «Пленника любви» обожала, довольно долго. А я у Перри Комо больше люблю «В погоне за радугами».

Имена и названия не говорили Штефану абсолютно ничего. Как будто она и не по-английски говорила.

— Ружье у меня не заряжено, — повторил он. — И оно очень старое.

— Элис охоту ненавидит, — сообщила Кристина. — Мол, несправедливо, люди стреляют в беззащитных зверей и птиц. Мама говорит, что убийство не для девушек, то есть что девушки не должны никого убивать. — Кристина сняла очки и поправила влажные волосы. — А я мечтаю научиться стрелять. — Ее улыбка получилась упрямой и бесхитростной. — Научишь, когда на каникулы приедешь?

Проблема почти решилась, Штефану и стараться не пришлось.

— Научу с удовольствием, — пообещал он, выждав, когда Кристина перестанет улыбаться. — Но пусть ружье останется нашим маленьким секретом. (Девушка посмотрела на него испытующе, словно пытаясь раскусить.) Только найди подходящее место, — тихо добавил Штефан, — где нас никто не услышит.

Кристина залилась румянцем и уставилась в книгу. Штефан понял: про ружье она никому не расскажет.


В последний вечер в гостинице миссис Маккрей разрешила завести свой граммофон. Об этом она объявила за десертом, положив у горшочка с заварным кремом пакетик игл.

— Мистер Мендер, смею предположить, вы умеете и заводить, и иголку чистить, и так далее. — сказала она Джорджу. — Если молодые люди захотят потанцевать, пожалуйста, проследите, чтобы они соблюдали приличия.

— Обязательно прослежу, — пообещал Джордж. — Вы очень любезны, миссис Маккрей. Девочки, скажите спасибо.

Кристина не рассчитывала, что у миссис Маккрей найдутся приличные пластинки, вроде Фрэнки Лейна или Джонни Мерсера[1]. Предчувствие не обмануло: все пластинки были такими старыми, что Элизабет захлопала в ладоши и сказала, что их помнит.

Зато Штефан танцевал куда лучше, чем думала Кристина, хотя очень напоминал пугало на сильном ветру и занимался исключительно Мод. Он позволил малышке встать себе на ноги и танцевал с ней джигу под «Девять миль до Тен-Тен-Теннесси» и «Разметая тучи»[2].

Кристина танцевала с Джорджем. Джордж танцевал с Элизабет. Подошли и другие гости — старые сестры Форти, которые сидели на жестких стульях и топали в такт мелодиям. Мистер Демарн заявил, что любит духовую музыку, желательно марши, и через десять минут ушел.

Ровно в девять миссис Маккрей принесла поднос с какао.

— Всем доброй ночи. — Она закрыла камин заслонкой и унесла пластинки.

— Пора попрощаться со Штефаном, — сказала Элизабет. — Рано утром он уедет в школу-интернат.

Кристина гадала, что он скажет другим мальчишкам и как его примут, — Штефан выглядел слишком взрослым, чтобы сидеть за партой. Он может притвориться кем угодно, и ему поверят.

— Мод, попрощайся со Штефаном, — велела Элизабет.

— Нет! — Девочка цеплялась за него, как обезьянка, пока мать не отлепила ее и не повела в спальню.

— До свидания, Кристина, — произнес Штефан. Он стоял у дальней стены, спрятав руки в карманы. После танцев с Мод его золотистый ежик топорщился. Кристина не знала, на что решиться. Они не увидятся до пасхальных каникул… Будь Штефан родным братом, она чмокнула бы его в щеку или нет? Сестра должна сказать «Счастливо!», легонько пихнуть кулаком в плечо, чмокнуть, обнять? Или действовать смелее, как Люси Ханичёрч у Форстера в «Комнате с видом»?

Кристина протянула руку. Штефан поцеловал ее пальцы и, судя по всему, нисколько не смутился.


Ночной сумрак посерел, и оранжевая заря высветила холмы. Закутавшись в дорожный плед, Кристина сидела у окна гостиной и ждала, когда Элизабет приведет из спальни Мод. Джордж занимался багажом. Штефан уже уехал.

Над озером клубилась дымка. У самой воды, низко опустив голову, стоял олень.

— Смотрите! Смотрите! — закричала Мод, вбежав с гостиную. — Я хочу оленя еще больше, чем пони!

— Тише, другие гости еще спят, — зашептала Кристина. — Этот олень готов умереть. Они всегда стоят неподвижно, когда чувствуют, что бегать больше не могут.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все. Олень сегодня умрет. Он сам это чувствует.

— Нет, он только просыпается, как мы утром! — закричала Мод. — Ничего ты не знаешь!

— Тише, девочки, еще очень рано. — В гостиную вошла Элизабет. — Где Джордж? Моди, никуда не убегай! Нам скоро уезжать. Если придется тебя искать, я рассержусь. — Она положила пальто и перчатки в кресло и вышла на крыльцо. Из-за двери донесся ее негромкий голос: — Джордж, ты заплатил по счету? Вещи уже в машине? Девушки с кухни очень старались, давай оставим им что-нибудь.

— Все уже сделано.

— Спасибо. Времени в обрез, пора выезжать, не то на поезд опоздаем. (Щелк — Элизабет захлопнула сумочку.) Надеюсь, Штефан благополучно доберется. Один все-таки…

— На долю Штефана выпадали испытания куда серьезнее поездки в поезде.

Воцарилась тишина. Кристина подумала, что родители ушли к машине, но тут Джордж заговорил снова:

— Зря мы ей не сказали. Так несправедливо.

— Да, знаю.

Кристина обратилась в слух, но родители ничего не добавили.


Когда свернули на подъездную аллею, Кристине показалось, что в тени крыльца машет миссис Сондерс, соседка. Нет, это Элис. Сомнения отпали, едва та вышла на солнце. Последний раз сестры виделись две недели назад — тогда Элис была с царапинами на коленках и в носках. А сейчас волосы завиты, вместо носков — блестящие чулки.

Собаки радостно лаяли и скакали по гравию среди выгруженных чемоданов.

— А ну тихо! Сидеть! — прикрикнула Элизабет, — впрочем, она улыбалась. — Дорогая, я так по тебе соскучилась! — Она поцеловала Элис. — Ты только посмотри! Совсем взрослая барышня.

— Рейчел взяла меня с собой по магазинам, и я постриглась. — Элис разгладила платье. — Что скажешь, Кристина?

— Тебе очень идет.

— Рейчел, милая, здравствуй! — Элизабет перегнулась через воображаемый забор и поцеловала миссис Сондерс в щеку.

— Мы были в «Селфриджес», и я отвела ее к парикмахеру, — сказала Рейчел Сондерс. — Длинные волосы сейчас не в моде, а Элис уже не ребенок.

— Ей очень шли длинные волосы, — заметила Элизабет.

Кристина почувствовала: это война за Элис между матерью и миссис Сондерс. Она подобрала сумочку и перчатки Элизабет, по которым вовсю скакали собаки. Элис взяла Кристину под руку.

— У меня для тебя подарок, — шепнула Кристина.

Элис пахла яблоневым цветом, и Кристина поняла, что сувениры, казавшиеся в Йоркшире такими красивыми, рядом с сестрой будут грубыми и уродливыми.

Девушки затащили Кристинин чемодан в свою комнату и, усевшись на ковер, открыли. Кристина протянула сестре деревянную шкатулку с видом Йоркского собора на крышке.

— И это тоже тебе. — Она надела на бледную шею Элис стеклянные бусы, цветом напоминавшие Йоркшир — розовато-лиловые с зеленым и синим. — А еще вот, мухобойка! Комаров в Йоркшире, как в джунглях. — Кристина задрала рукав Элис и шлепнула.

Элис взвизгнула и вырвала у нее мухобойку. Секундой позже сестры катались по ковру начисто забыв про взрослое платье и чулки Элис.

— Эй, ты мне бусы порвешь!

— А ты раздавишь меня, корова!

— Прическу мне не испорти!

— Штефан неплохо танцует джиттербаг, — сказала Кристина.

— Что? — Элис оттолкнула Кристину и резко села. — Он же немец!

— Он очень милый.

— Хайль Гитлер! Эт-тот дшит-терпак не есть короший. Пиф-паф!

Темнело. Кристина включила электрокамин, и они лежали на кроватях в розовых сумерках.

— Замуж тебе за него нельзя. Это смертный грех, если епископ не разрешит. Да и детишки будут ненормальные.

— Он приедет на Пасху, — сказала Кристина. — Когда каникулы начнутся.

— Может, он влюбится в меня тоже. — Элис села. — Посмотри, что я тебе купила.

В одном свертке была книга о поездке принцессы Елизаветы и Маргарет Роуз к негритятам из Тринидада, в другом — флакон крем-шампуня с пивом. Рейчел Сондерс сказала, он подходит для жестких волос, вроде Кристининых.

— А вот это — самое лучшее, — объявила Элис и протянула сестре последний сверточек. — Я его откопала в своей шкатулке. Ты небось и думать о нем забыла.

Кристина сорвала папиросную бумагу. Медальон в форме сердца!

— Ты его нашла, помнишь? — спросила Элис.

Кристина помнила, хотя по правде медальон она не нашла. Его подарил солдат, которого она встретила в поле.

— Я возила его в ремонт, — продолжала Элис. — Ювелир выправил вмятины и хорошенько его отполировал. Рейчел говорит, девушки должны носить жемчуг днем и бриллианты вечером. Мол, золото для замужних дам, а серебро вульгарно и дешево. А мне медальон нравится, хоть и серебряный. Жаль, буква тебе не подходит.

Медальон оказался тяжелее, чем помнила Кристина, и круглее — эдакое сердцевидное яйцо. В свете электрокамина серебро расцветилось алыми искрами.

Шесть лет назад, когда солдат вложил медальон ей в руку, медальон был холодным, а сейчас теплый, как будто живой. На медальоне темнела гравировка — витиеватая буква «Э».

1927

4

Парадная дверь жалобно заскрипела. Каждый шаг по голым половицам коридора эхом разнесется по всему дому, поэтому Лидия спустилась в подвал и прошла на кухню. Сын спал, и будить его не хотелось.

По утрам жидкости в легких Альберта становилось меньше. Слабый и измученный, он напоминал тряпичную куклу, но Вера усаживала его в кресло, где он снова засыпал, и при каждом вдохе его грудь дребезжала, как жестянка с гвоздями. К оконной раме прикрепили плотную коричневую бумагу, чтобы солнце грело только ноги Альберта: другим частям тела оно запрещалось. В кресле он дремал часов до двенадцати.

Лидия поставила сумки на кухонный стол. Покупок было столько, что она не взяла зонт и вся вымокла. Лидия повесила пальто в буфетную — пусть обтечет, а промокшую шляпу аккуратно расправила и положила на подогреватель для тарелок.

В доме царила тишина. Вера ушла на работу, Рейчел — в школу, а Майкл мог быть где угодно. То он рисовал портреты на улице, то работал — лишь бы заплатили. Майкл очень напоминал былого Альберта — задумчивый, не по годам практичный молчун, все схватывает на лету. Альберт мог что хочешь починить и разбирался в любых современных устройствах, даже в моторах. Теперь чудесное умение Альберта осталось в прошлом.

Альберт воевал во Франции и дождливым вечером семнадцатого года решил затаиться в яме, где, как потом выяснилось, затаился и иприт. Ни вылезти, ни позвать на помощь Альберт не мог: над головой гремело и рокотало. Лицо и руки тут же превратились в поджаристые отбивные, желудок и легкие пропеклись.

Разбудили Альберта чужие голоса: люди переговаривались в кромешной тьме. Потом пришла боль. В живот вонзались клещи, тело жгло так, будто его варили в кипятке. Альберт ничего не видел, не мог двигаться и не сразу понял, что в ушах звенит его собственный крик.

Перепуганная медсестра сказала, что ожоги — проблема второстепенная, куда больше вреда причинили шрапнель и переломы. Мол, снаряд разорвался так близко, что должен был прикончить Альберта. «Я не хочу сказать, что “должен был’’ — тут же поправилась медсестра. — Я хочу сказать, что вам повезло, мистер Росс».

Когда Альберта привезли из больницы домой, Майклу едва исполнилось десять. Маленькую Рейчел Вера пустила к отцу далеко не сразу, а Майкл заупрямился: он желал видеть отца.

— Войдешь к папе с бабушкой Лидией, — сказала Вера у двери комнаты Альберта. — Не подведи меня, Майки. Ты теперь единственный мужчина в доме.

Лидия думала, что говорить такие вещи десятилетнему мальчику очень глупо и очень не в духе здравомыслящей невестки, но поначалу Вера обезумела, раздираемая ужасом и радостью, что муж не погиб. Военный врач уверял, что Альберт сможет жить полноценной жизнью, мол, сейчас его лекари — время и верная, терпеливая жена. Иприт — опасный газ, но ведь люди живут и со слепотой, и с увечьями. Что касается других повреждений, тут главное — мужество самого человека. Нужно найти ему занятие, чтобы не оставалось времени на тяжкие раздумья.

«Чем занять парализованного слепого с ослабленным слухом?» — недоумевала Лидия.

— Миссис Росс, таким, как прежде, ваш муж уже не будет, — деликатно сказал Вере доктор. — Но благодаря детям вас это не затронет.

— Не затронет меня? Меня? — переспрашивала Вера.

Лидия постаралась ее успокоить, но ошалевшая от горя Вера намек не поняла. Судя по затравленному виду, доктор лихорадочно соображал, как бы поскорее от них отделаться.

— В браке, — доктор сложил ладони, как для молитвы, изображая священный брачный союз, — вы родили сына и дочь. Ваша семья полноценна, миссис Росс. Будь вы моложе, у вас были бы иные ожидания.

— Какие еще ожидания? — удивилась Вера. — Я не надеюсь, что, сидя в инвалидном кресле, он будет копать картошку.

Доктор поморщился.

— Миссис Росс, я лишь имел в виду, что вы с мужем станете, так сказать, хорошими друзьями. — Он не знал, поняла ли миссис Росс такое объяснение, но, к счастью, вопросов она больше не задавала.

Альберта устроили в комнатке у лестницы, бывшей детской. Через несколько месяцев у него появилась новая кожа, но какая-то нездоровая — естественные очертания лица и тела она не повторяла.

Одно время казалось, что Альберт идет на поправку. В первый год после ранения он научился самостоятельно одеваться, а в самые хорошие дни, когда не тянула кожа под коленями, стоял почти прямо. Он даже силуэты различал, а порой видел ослепительно яркие фейерверки и вспоминал битву за Пашендаль[3]. Доктор говорил, что эти фейерверки от крови, циркулирующей по поврежденной сетчатке.

— Через пару месяцев сможешь за столом сидеть, — твердила Вера. — Сражайся, Альберт, борись. Ты должен сражаться!

Лидия чувствовала: от сражений ее сын смертельно устал на фронте и новых не вынесет. Одержимая надеждой Вера стала такой же слепой, как Альберт.

В раковине высилась гора немытой посуды, и Лидия зацокала языком, хотя на самом деле не злилась. Тяжело опустившись на стул, она перевела дыхание.

Вера теперь работала у модистки в Нью-Кроссе, и покупками занималась Лидия. Сегодня она прошла по Олд-Кент-роуд целую милю — заглянула и к мяснику, и к бакалейщику, и, хотя была не пятница, в рыбную лавку: Альберту требовался лед.

«Как ваш сын? — спрашивали знакомые. — Надеюсь, получше? Как он сейчас себя чувствует?»

Альберт умирал, а «сейчас» растянулось на годы.

У лавки стоял мужчина с костылем — старый или молодой, не определишь — и играл на губной гармошке. Грязный костюм в тонкую полоску, возможно, шил хороший портной. Несчастному ампутировали правую ногу и предплечье. Пустую штанину он завязал узлом, а рукав перехватил веревкой. Лидия бросила фартинг ему в шляпу, но, как ни ругала себя за малодушие, в глаза посмотреть не смогла.

Чуть дальше по улице стоял еще один нищий и свистел, а монеты собирал в грязную тряпку у ног. Лидия перешла через дорогу, от нищего подальше.

Следовало их пожалеть, а она кипела от злости: эти нищие могут стоять, пусть даже не совсем прямо. У них есть руки, чтобы держать гармошку, губы и здоровые легкие, чтобы свистеть. Лидии стало стыдно: надо же, обозлилась на всех людей, даже на дорогого мужа Лемюэля, у которого переход от жизни к смерти получился быстрым и решительным, а бедняга Альберт безнадежно застрял где-то посредине.

Порассуждала — и хватит. Лидия не из тех, кто тратит время на «если бы да кабы».

Она вымыла посуду, приготовила на ужин овощи, зашила и погладила гимнастический костюм Рейчел.

Раньше-то, думала она, клацая наперстком по иголке, кувыркам и наклонам девочек не учили. Работы по дому было столько, что других упражнений не требовалось. Рейчел — умница, получила стипендию, учится в кэтфордской частной школе. Там небось уверены, что их ученицы не станут ни мыть полы, ни таскать уголь, ни стирать и растолстеют.

Лидия мечтала, чтобы после этой школы, где форма и учебники стоили целое состояние, Рейчел стала женой доктора или бизнесмена и поселилась на красивой вилле в Даличе или Блэкхите. Рейчел росла девочкой разумной — хотя ее и избаловали, — доброй и великодушной. Она умела обнадежить и развеселить, даром что отличалась вспыльчивостью.

Вот Майкл — совсем другое дело. Он не обладал ни жизнерадостностью сестры, ни умением с ангельским видом делать что вздумается. Рейчел встречала проблемы лицом к лицу, а Майкл отворачивался. Внешностью он пошел в дедушку — те же густые темные волосы, с которыми без бриолина не справиться, те же бездонные колодцы-глаза. Лидия смотрела на внука и видела своего дорогого Лемюэля.

Лемюэль обожал пачкать красками холст, и, к несчастью, — или вдове негоже так думать? — его страсть, перескочив поколение, досталась Майклу. Внук унаследовал лицо и душу Леми, но, чувствовала Лидия, пострадал от войны не меньше Альберта.

Десять лет назад, когда Лидия за руку привела Майкла в комнату отца, мальчик не задрожал и не заплакал, но что-то в нем надломилось. Он стал замкнутым и отрешенным, и это очень не понравилось Вере, и за это она наказывала сына. До порки и угроз не скатывалась, но постоянно придиралась и намекала, что он обелится в ее глазах, лишь став таким, как отец.

Лидия не вмешивалась. Она понимала: Майклу не выиграть. Он угодит матери, только если станет больше похожим на Альберта и займет его место, но при этом не превратится в его копию, дабы не напоминать то, что Вера потеряла.

Лидия жила в доме невестки, поэтому судить и критиковать не имела права. Только разлада им не хватало — семья и так держится на честном слове.

«Беда не сплотила нас и не сделала сильнее, — думала Лидия. — Мы притворяемся так же, как все». Война ранила и истощала сердца, несла такую усталость, что душа рвалась на свободу, прочь от всего, даже от любви.

Лидия отрезала нитку — костюм Рейчел готов. Киснуть бессмысленно.

К обеду стало пасмурно, и в сумраке Лидия почти ничего не видела. Дождь напоминал темную пелену, а каменные ступеньки за окном кухни блестели. Лидия подогрела суп с бараниной, завернула лед в кусок ткани и на подносе понесла Альберту. К супу он, вероятно, не притронется, зато с удовольствием растопит на себе лед.


— Майкл, слава богу, ты пришел! — Франческа выскочила из-за спины служанки и дернула его за рукав. — Скорее! Здесь полно людей, которые ненавидят друг друга. Замышляется убийство, мы должны спрятаться!

Служанка Эдит посторонилась, недовольно поджав губы. Когда раздался звонок, пришлось бежать к двери наперегонки с хозяйкой! Американцы не имеют представления о порядке. Слуги открывают дверь, а хозяин спокойно сидит и ждет, когда доложат о госте, — так заведено, и сбить себя с толку Эдит не позволит.

— О ком прикажете доложить, сэр? — гнула свое Эдит.

— Здравствуйте, Эдит! Это всего лишь я. — Майкл бывал в этом доме десятки раз.

— Бедняжка, да ты насквозь промок! Даже на меня льется! — запричитала Франческа, сняла с него шляпу И, чмокнув в щеку, слизнула дождевую каплю. — Скорее наверх, я найду тебе сухую рубашку.

— Позвольте вашу шляпу, сэр. — Эдит решительно забрала шляпу у Франчески. — Миссис Брайон сейчас вас примет.

— Да, да, приму, — пообещала Фрэнки, — пусть только в сухое переоденется.

От старой отцовской шинели, которую носил Майкл, пахло гнилью. Такую и служанке не отдашь.

— Не беспокойтесь, Эдит. Шинель вешать не надо. — Майкл опустил на пол сверток.

— Чудесно, картины для Фейрхевенов! — воскликнула Фрэнки. — Пожалуйста, Эдит, отнесите их в гостиную. Снимай шинель, Майкл, от нее мерзко пахнет! — Франческа стянула с него шинель и бросила на пол. — Уже несколько часов Фейрхевенов утихомириваю — я ведь пообещала, что ты появишься в семь. Где ты был? Неужели пешком шел? Майкл, я же сказала, что пришлю такси! Брести в такую даль под этим треклятым английским дождем…

Эдит подобрала шинель и нагнулась за свертком.

Франческа взяла Майкла за руку.

— Они в гостиной. Побежали, нас не должны видеть!

В гостиной громко спорили и фальшиво играли на рояле. Казалось, все говорят разом, — как тут поймешь, о чем речь? Да еще ребенок плакал.

В гостиной второго этажа горел свет и пылал камин. Шторы раздвинули, и было видно, как в окно стучит лондонский дождь.

— Да, да, соседи, — закивала Фрэнки. — Шторы нужно задернуть. Я для них — вдова янки среди богемного сброда. Жаль, они не в курсе, что у меня в гостях леди Фейрхевен. Как бы они ни презирали искусство, но титулы уважают. — Она прошла в спальню, и Майкл заметил, что на кровати кто-то спит. — Это Тоби, — с улыбкой пояснила Фрэнки. — Младший сын Ингрид. — Она вынесла пару брюк и рубашку. — Вот, от Мака остались. Брюки, наверное, коротки, но ничего страшного.

Брюки и рубашка были из мягкой дорогой ткани и сшиты отлично. У покойного английского мужа Фрэнки имелось собственное состояние, но, женившись, он стал по-настоящему богат. «Ажиотаж вокруг “долларовых принцесс” я пропустила, — сказала однажды Фрэнки. — Когда приехала в Англию, американские наследницы уже вышли из моды. Только Маккарти было плевать: он женился на мне по любви, что вышло из моды еще раньше».

Франческа села на коврик у камина.

— Ох, Майкл, отчего мои гости не умеют себя вести? Ингрид явилась на обед с детьми и забыла уйти домой. Олли в своем любимом костюме и всех подкалывает, а Дуглас привел прелестного юношу, Венише он тоже понравился. Носильщик, работает на Восточных Кентских железных дорогах. Дуглас с ним в поезде познакомился. Романтично, правда? Бедный Дуглас наверняка захочет, чтобы красавец позировал ему обнаженным, но этому не бывать, уж Вениша постарается.

Она сунула сигарету в мундштук и прижала колени к груди. В отблесках пламени Фрэнки казалась совсем молодой — короткая стрижка, чистая белая кожа. Ее наряд, вплоть до зеленых чулок, напоминал причудливую смесь национальных костюмов разных стран. Короткое, словно рубашка, платье из пестрого китайского шелка Фрэнки надела с серебристым поясом, сидевшим низко на бедрах, и свободным жакетом из грубой шерсти с коралловыми пуговицами. На шее висели длинные нитки бус из бирюзы и крупного, как галька, янтаря.

Горела палочка фимиама, на комод поставили вазу с лилиями, ронявшими на пол нежные лепестки. Лилии дарили воздуху медовую сладость, а завитки дыма от сандаловых палочек наполняли комнату дурманящим ароматом.

— Я пригласила кое-кого специально для тебя. Поговоришь с ними — ну, если нам удастся прервать споры. — На переносице у Фрэнки появилась вертикальная морщинка. — Один — художник и трясется, как бланманже, два других — симпатичные молодые люди, которые вместе живут в коттедже, правда, у одного вроде бы есть жена. Чем они только не занимаются — оформляют книги, гравируют, вяжут, вышивают! Здорово, правда? Представь себе тоненькую иголочку в грубых мужских пальцах!

Фрэнки казалась усталой, под глазами залегли лиловые тени. Майклу хотелось, чтобы с ним ей было поспокойнее, — может, тогда бы она хоть изредка молчала.

Он стоял в одних брюках и на глазах у Фрэнки вытирался ее льняным полотенцем. Как хорошо в тихой уютной комнате, застланной мягчайшим ковром, особенно после того, как вымок до нитки.

Голоса внизу звучали то громче, то тише, их заглушали уилтонские ковры, вышитые панно, абстракции нью-йоркских дадаистов, французские занавески из туаля и апачские из бусин. Воистину, дом был воплощением европейской основательности, пронизанной духом Фрэнки — богатством Нового Света и презрением ко всему, чего ждала от нее Англия.

Очень многое в этом доме казалось не к месту — например, Майкл. Диссонанс напоминал первую репетицию большого оркестра, лишал покоя, обострял чувства и наполнял сердце надеждой.

Жилище Фрэнки не омрачила боль и не обожгло горе, в отличие от дома на Нит-стрит, где мать Майкла задыхалась от горечи, бабушка Лидия покорилась судьбе, а Рейчел окружила себя стеной эгоизма. Дома три женщины загоняли его в глубь самого себя и держали осаду.

Майкл надел рубашку и обул размокшие отцовские сапоги. Фрэнки предложила ему туфли ручной работы, которые когда-то носил ее муж, но они оказались малы.

— Отлично, ты готов! — Фрэнки потушила сигарету и вскочила. — В лепешку расшибусь, но заставлю леди Фейрхевен открыть ее старый кошелек. Ее доченька тоже здесь, так что обеих нужно умаслить и добыть тебе пару заказов. Знаю, портреты ты ненавидишь, но бизнес есть бизнес.

— Я солидный? — спросил Майкл.

— Слава богу, нет, — покачала головой Франческа. — Поцелуй меня, и давай притворимся, что я по возрасту гожусь тебе в любовницы.


В гостиной было людно и шумно. Франческа сразу повела его к леди Фейрхевен, которая обливалась потом у горящего камина, и Майкл успел лишь мельком взглянуть на гостей. Леди Фейрхевен, облаченная в малиновый крепдешин, беседовала с мужчиной, который судорожно дрыгал ногами и потряхивал плечами, словно хотел сбросить паука.

— Мой отец торговал нефтью, — рассказывала леди Фейрхевен. Рокочущий выговор американского юга сотрясал ее внушительный бюст, и жемчужное ожерелье легонько дрожало. — А мой дорогой супруг Урбан без устали трудился над дипломатическими аспектами дружбы между нашими великими странами. Мои сыновья… — Леди Фейрхевен похлопала себя по груди и кашлянула в носовой платок. — Мои сыновья, Хаттлстон и Генри, служили в Джайпуре. Видите, дорогой мистер Майер, я хорошо знакома с миром мужчин и как женщина искренне сочувствую лишениям, которые терпели вы, наши бедные солдаты.

— В окопах сочувствие было нам как бальзам на раны, — сказал густо порозовевший Майер.

— Да, конечно! — Кара Фейрхевен похлопала его по плечу. — Так приятно слышать слова благодарности…

Кара, милая, простите, что перебиваю. — Фрэнки развернула Майкла лицом к леди Фейрхевен. — Это Майкл Росс. Его работы с руками отрывают. Они… — Фрэнки неопределенно помахала в воздухе, — они повсюду!

— Да, да, конечно. — Леди Фейрхевен подняла мощную, как у кузнеца, руку. На белых холеных пальцах сверкали драгоценные камни. Отмахнувшись от Майкла носовым платком, она схватилась за подлокотники и с трудом встала. Под крепдешиновой пеной шептались шелка и скрипел корсет. — Легкие болят, — пожаловалась она. — Франческа, он очень мил, но зачем мне с ним разговаривать? Вполне достаточно увидеть его работы.

— Позвольте проводить вас в столовую, — предложила Фрэнки, попятившись, когда леди Фейрхевен принялась поправлять шифоновую накидку. — У меня там маленькая галерея, а сегодня еще несколько художников принесли свои работы.

Тучная леди Фейрхевен на удивление ловко пробиралась сквозь толпу.

— Франческа, где ты его откопала? — расслышал Майкл.

— В Ричмонд-парке, Кара, случайно встретила. Он так чудесно рисовал акварелью деревья и кусты! — ответила Фрэнки, следуя за леди Фейрхевен.

Едва они вышли, в гостиной воцарилась тишина, а потом — словно налетевший поезд размел ворох листьев — все разом зашептались и зароптали. У кресла сильно пахло жасмином.

— Ей-богу, чуть ей не врезал! — прошипел трясущийся собеседник леди Фейрхевен и повернулся к Майклу: — Подбей я этой леди глаз, не видать вам заказа на портрет! Художником себя называете, ага. Да мне от вас тошно! Я таких, как вы, насквозь вижу. — Буравя Майкла гневным взглядом, трясущийся, нащупывал сигарету. — Умеете вы рисовать или нет — это миссис Брайон совершенно не волнует. Слепому ясно, что ей нужно.

— Сэр, давайте без оскорблений, — вмешался высокий здоровяк с жесткими волосами, стоявший спиной к каминной полке. — Молодой человек не сделал вам ничего плохого.

— Все в порядке, — заверил Майкл. Ссориться не хотелось. Такие вспышки у сломленных войной он встречал не впервые. Эти люди разжигают в себе гнев, чтобы подавить страх.

— Вот вы где! — Женщина в полосатом брючном костюме чмокнула Майкла в щеку и взяла под руку. — Вы Еврейчик Фрэнки, а я думала, она вас прячет!

— Здравствуйте, Оливия, — сказал Майкл.

— Вы уже знакомы с носильщиком, который очаровал Дугласа и Венишу?

— Эдди Сондерс, к вашим услугам. — Человек у каминной полки в тесной одежде казался эдаким потным увальнем, его большое лицо дышало добродушием. — Я работаю на Чаринг-Кросс, обслуживаю направление Чатем — Дувр.

— На Чаринг-Кросс? Как замечательно! — воскликнула Оливия, будто на других вокзалах нормальные люди не работают. — Знакомить Франческа не умеет в принципе, так что придется мне. Это Лори Майер. — Она махнула сигаретой в сторону дивана, где сидел трясущийся от злости человек. — Он бывал в Корнуолле. Рисует густо-синие небеса, алые деревья и так далее. В целом его работы чуть консервативнее ваших.

— Так вы модернист? — язвительно поинтересовался у Майкла Лори Майер. — Сторонник уродства и раздутых теорий? С другой стороны, я не прочь увидеть старуху Фейрхевен в виде кубиков или, еще лучше, в бетонном гробу, как у мистера Жаннере![4]

— Но ведь мистер Жаннере — фантазер, — вмешалась Оливия. — Он за большие окна, минимум штукатурки и полы с подогревом. Не хочу, чтобы ко мне заглядывал каждый встречный и поперечный, но ведь здорово не возиться с углем и не греметь ведрами и щипцами.

— Он называет себя Ле Корбюзье! — Дерганый Майер снова затрясся. — На французском это значит «похожий на ворону». Идиотизм какой, Ле Корбюзье! Он за уродство, Оливия! За уродство и за то, чтобы люди жили в клетушках. Разумеется, не состоятельные, а простые люди, рисковавшие жизнью за ценности, которые мистер Жаннере не желает принять. Он заставит снести шедевры Рена, Нэша и мистера Пьюджина! Мистер Пэкстон[5] и тот стекло и металл разумно сочетает, а Жаннере все разорвет на куски!

— Господи, вот уж не думала, что строители так опасны, — покачала головой Оливия и отвернулась от Майера: — Майкл, вы принесли свои работы?

Однако Майер распалился не на шутку.

— Художник, да? Небось задницы французам лижет, интеллектуалами их считает. Черта с два! У Брака[6] наверняка не только очки, но и мозги сломались! — съязвил Майер и хлопнул себя по бедру, восторгаясь своим остроумием. — Пикассо с его одноглазыми шлюхами — вообще ужас. Наша родная Англия, писать стоит лишь ее.

— Пожалуйста, не будем ссориться из-за пустяков! — взмолилась Оливия. — Да и разве мистер Пикассо не испанец? Он пишет быков и мандолины. Не думаю, что это французский стиль.

— Насчет земли мистер Майер прав, — миролюбиво вставил Эдди Сондерс. — За нее мы и воевали. По всей стране столько заброшенных фермерских участков! Их почти за бесценок продают. Я давно к фолкстонскому направлению присматриваюсь. Поднакоплю денег и куплю себе коттедж с участком. Я же не художник — обрабатывать землю как раз по мне.

— Как интересно! — воскликнула Оливия. — Вам нужно поговорить с Андре и Чарльзом, вон они, рядом с уродкой в лиловом. Это жена Чарльза или, наоборот, Андре? В общем, они вместе живут в коттедже и считают унылую крестьянскую жизнь лучшим вдохновением. Простите, сейчас я должна вас оставить. — Оливия послала Майклу и Эдди воздушный поцелуй. — Сегодня вокруг столько мужчин, и каждому нужно уделить внимание. Вы сейчас почти редкость, но, по невероятно счастливому стечению обстоятельств, здесь собралась целая стая. Жаль, я платье не надела! — Она зашагала прочь, а следом за ней поднялся Майер.

— Мне нужно выпить, — объявил он и кивнул Майклу и Эдди. — Я не хотел никого обидеть. — Низко опустив голову, он направился к служанке, державшей поднос с напитками.

— По сравнению с ним мне очень повезло, — проговорил Эдди Сондерс, глядя в спину Майеру. — Я попал во Францию в конце восемнадцатого и воевал только с грязью. Целых полгода мы рыли ямы, то ли для погибших солдат, то ли для чудищ. То, что нам присылали в страшных ящиках, так пахло… До сих пор иногда чую.

Майкл чувствовал мягкий дружелюбный взгляд Эдди Сондерса — тот явно ждал от него историю. В ту пору мужчины только и делали, что обменивались историями. Никаких подробностей, сплошные намеки: мол, да, мы несем это бремя вместе, поодиночке не справимся. Увы, Майклу поделиться было нечем. Оправдывает ли возраст то, что у него нет ни шрамов, ни увечий, ни терзающих душу воспоминаний? При разговорах о войне Майкл мысленно возвращался в дом на Нит-стрит, где что-то в нем испарялось, как облачко дыма. Получается, такое возможно и в доме Фрэнки: сам он здесь исчез, осталась лишь одежда достойного человека, который уже умер, и обувь достойного человека, который должен был умереть.

Эдди Сондерс вытер пот со лба и закурил.

— Ладно, — вздохнул он, — какой смысл прошлое ворошить?

— Я не воевал, — отозвался Майкл. — Когда закончилась война, мне одиннадцать исполнилось.

— Да? Я думал, ты постарше. — Эдди положил руку Майклу на плечо. Крупная тяжелая ладонь грела не хуже грелки. — Прости, дружище. Война — дело прошлое, молодым не стоит слушать о ее ужасах. Слава богу, мы с тобой в твердом рассудке и добром здравии. — Эдди понизил голос: — В отличие от бедного мистера Майера. — Он чокнулся с Майклом. — Нужно выпить за везение. Нам повезло: мы оба здоровы и можем изводить друг друга как пожелаем. В общем, за будущее! — Эдди сделал большой глоток. — Вряд ли мне суждено стать землевладельцем, но после всего, что потерял, попробовать имею полное право.

Кого потерял Эдди? Отца? Брата? Допытываться Майкл не стал. Вот оно, значит, как: цена мечты — страдания. Вдруг цена его свободы — смерть Альберта? К чему себе лгать? Майкл ждет того, что разобьет ему сердце. Лгать себе трусливо и малодушно. Даже если досидит с отцом до самой его смерти, грех ожидания этой смерти не искупить. Он весь извелся. Нужно сбежать сейчас же — надеть шинель и сбежать из Лондона.

— Мне пора, — пробормотал Майкл.

— Что же, было приятно познакомиться. Может, еще увидимся.

— Я не об этом. Мне пора из Лондона уезжать. Чего мешкаю, сам не пойму.

— Раз так, действительно лучше уехать, — кивнул Эдди Сондерс. — До женитьбы мужчина свободен как ветер. А если женишься по любви, то чувствуешь себя свободным, когда просто ее видишь…

— У тебя есть жена? — спросил Майкл.

— Нет, — ответил Эдди и замолчал.

Стояла ужасная духота, хотя огонь в камине почти догорел. Сегодня в доме Фрэнки катастрофически не хватало кислорода. Гостей не убавилось. На диване лихо скакала малышка — длинные волосы развевались, платье колоколом вздымалось над тощими ногами, — а ее старшие брат и сестра устроились на подлокотниках дивана и со скукой наблюдали за ней, точно кошки. Крики малышки заглушали даже самые громкие разговоры. Майкл частенько видел эту троицу у Фрэнки: порой дети засиживались за полночь. Их мать, Ингрид, старшая сестра Франчески, наверняка была неподалеку.

Кто-то из гостей позвал Эдди Сондерса.Майкл чувствовал, что откладывать больше нельзя, он должен найти Фрэнки и леди Фейрхевен, а они наверняка в столовой.

Большой стол вишневого дерева накрыли хлопковым чехлом от пыли, сверху поставили восемнадцать стульев из гарнитура, а на стульях разместили картины. Гости ходили кругами и рассматривали полотна.

— Ваши работы, мистер Росс, слегка небрежны, на мой вкус. — Зычный голос леди Фейрхевен мигом заглушил все остальные разговоры. — Пожалуй, моя любовь к точности каждой детали старомодна. Впрочем, портретом девочки я искренне восхищена. Вы ей польстили, да? На мой взгляд, это причудливая интерпретация образа Саломеи. Кто вам позировал?

— Младшая сестра, — ответил Майкл. Он и не думал льстить Рейчел, чьей красоте не воздал должное ни один написанный им портрет.

— Что же, нам с дочерью стоит заказать вам портреты. У Пикси, в отличие от вашей сестры, кожа светлая. Она хорошая модель — умеет сидеть совершенно неподвижно. Тут я ей не конкурентка, но ведь у зрелости иные достоинства. Размер гонорара и сроки мы уже обсудили с Франческой.

— Майкл, я пообещала Каре сообщить, когда ты закончишь текущую работу, — сказала Фрэнки и тут же объяснила леди Фейрхевен: — Организатор из Майкла никакой. Слава богу, тут он полностью положился на меня.

— Я купила ваш чудесный набросок акварелью. На нем две прачки в мощеном дворе белье развешивают… — продолжала леди Фейрхевен. — Набросок уже упаковали, так что я заберу прямо сейчас. В нем чувствуется дух фовизма, который мне по душе. Видите, я отнюдь не противница современных направлений. Резкие краски, корявые фигуры — для столь грубого предмета весьма уместно. («Прачками» на наброске были мать Майкла и бабушка Лидия.) Франческа, мне пора прощаться. Не хочу, чтобы Урбан беспокоился.

Следом за Карой Фейрхевен из гостиной вышла молодая женщина с покатыми плечами, рыжеватыми волосами и узким разгоряченным лицом. «Пикси», — догадался Майкл. У двери Пикси улыбнулась ему, обнажив крупные зубы.

Майкл посмотрел работы других художников, а потом спустился на кухню к Эдит, которая угостила его чаем и бутербродами. Было почти два часа ночи.

— Миссис Брайон разрешает мне ложиться, когда захочу, но разве среди такого шума уснешь? — посетовала служанка.

Майкл поднялся в спальню и переоделся в свою рубашку и брюки. Маленький мальчик до сих пор спал на кровати Фрэнки. «Неужели мать его забыла? — удивился Майкл. — Других-то детей уже увели».

Из прихожей хорошо просматривалась гостиная, и Майкл заметил Фрэнки. Следовало быть благодарным за то, что она выбила ему заказ, но ведь заказ нужно выполнить, а при мысли об этом становилось тоскливо. Писать портрет веселой краснолицей Пикси еще куда ни шло, а вот часами любоваться безупречным жемчугом и лошадиным лицом Кары Фейрхевен — не самая радужная перспектива.

Из гостиной доносились оживленные голоса — там увлеченно обсуждали картины. Ни носильщика Эдди Сондерса, ни Лори Майера Майкл не увидел. Хотел перехватить взгляд Фрэнки, чтобы попрощаться, но не сумел.

Майкл шагнул за порог и закрыл за собой дверь. Духота и громкие голоса остались в доме, а на улице по-прежнему лил дождь. Тротуар блестел в свете фонарей, желтоватый туман пах сажей и заплесневелыми камнями. Майкл представил себе черное бархатное небо и пустые поля, ждущие Эдди Сондерса в Кенте.

5

Летнее утро 1881 года выдалось теплым и солнечным. Дул легкий ветерок, и ничто не предвещало, что уже к десяти часам судьба семнадцатилетней Лидии будет решена.

Ее послали к портному забрать перешитый отцовский костюм. Над дверью мастерской звякнул колокольчик, Лидия вошла и увидела молодого Лемюэля Джейкоба Рота — с бездонными карими глазами и портновским сантиметром на шее. Смущенный и потрясенный не меньше Лидии, Лемюэль даже не улыбнулся. Поначалу это была не любовь — узнавание. Лидия вздрогнула, будто во сне споткнувшись на ровном месте, сердце екнуло и с той минуты забилось в такт с его сердцем.

Молодых не смущало, что Лемюэль — иудей, а Лидия — протестантка, хотя его родители от них отвернулись и заявили, что в случае женитьбы отлучат его и от семьи, и от веры. Мать Лидии называла дочь дурой, мол, воду с маслом не сольешь. Разные народы, разная религия — они с Леми не смогут жить в согласии и растить нормальных детей.


После свадьбы Лемюэль и Лидия проводили погожие выходные в парках Гринвича, Ричмонда или в Хампстед-Хите. Обоим нравилось на время выбираться из Пэкема и, раз никакому богу они не поклонялись, сливаться с другими безбожниками. Сына они назвали Альбертом, обычным английским именем, чтобы избежать сплетен и недовольства протестантов и иудеев.

Маленький Альберт получился типичным англичанином — светлокожим, веснушчатым, в общем, вылитая Лидия. Порой молодая мать жалела, что сын не унаследовал красоту мужа, но куда чаще радовалась, понимая, что такая внешность значительно облегчит Альберту жизнь. Пусть еврейская кровь останется незамеченной.

Каково же было ее удивление, когда двадцатидвухлетний Альберт заявил, что не желает ни прятаться, как преступник, ни угождать чужому невежеству. Он и его жена Вера Мэй назовут сына вполне еврейским именем Майкл Джейкоб.

Лемюэль объяснил, что у евреев все иначе. Национальность ребенка определяют по матери, Лидия не еврейка, следовательно, не евреи ни Альберт, ни Майкл.

— Пусть так, — отмахнулся Альберт. — Этих тонкостей я не знаю, зато понимаю, откуда дети берутся. Я — это наполовину ты, а мой мальчик — наполовину я. Майкл имеет полное право считаться сыном обоих народов.

Четыре года спустя родилась маленькая Рейчел Ханна. Вторым потрясением для Лидии стало то, что оба внука пошли в Лемюэля больше, чем его сын: и Рейчел, и Майклу достались бездонные карие глаза и смуглая, точно опаленная палестинским солнцем, кожа.

Когда короновали нового короля, на воскресные пикники они ездили уже вшестером. В дождливую погоду посещали Хрустальный дворец или оранжереи в Кью-Гарденз или Леми водил Майкла смотреть картины. Порой Лидия и Вера Мэй брали малышку Рейчел и ехали на трамвае глазеть на витрины модных и недоступных им магазинов, вроде Берлингтонского пассажа.

Когда зацветали сады, Лемюэль покупал билеты на поезд и они вместе отправлялись на пикник куда-нибудь в Кент.

В общем, жизнь в Англии сильно изменилась.

Стояло второе лето войны, август, когда Лидия получила письмо от короля. В отличие от многих, она не разрыдалась и не упала в обморок, потому что сердцем уже чувствовала: Лемюэль погиб. Жетон и грамоту-благодарность от командования Лидия спрятала в белье, а письмо сожгла. Лемюэль не сражался ни за короля и ни за какого бога. Он сражался за Англию и товарищей.

Потом пришла новость об Альберте. Единственный сын Лидии был тяжело ранен, но жив.


В 1917 году Альберт вернулся из французского госпиталя. Воскресные поездки кончились: Вера не желала оставлять мужа. «Вот окрепнет Альберт, сможет стоять, тогда и посмотрим, — говорила она. — В коляске нам ни внести его в трамвай, ни вынести».

Лидия понимала: при детях Альберту лучше сидеть в своей комнате. Неужели Вера забыла, как его вид подействовал на маленького Майкла? Да и разве сумеют они спустить его по лестнице, не говоря о том, чтобы внести в трамвай? Но стоит заговорить об этом, и Вера вспылит. Даже Рейчел, как ни подлизывалась, как ни юлила и ни обхаживала мать, переубедить ее не смогла.

В начале мая 1927 года случилось неожиданное. Всю неделю стояла чудесная теплая погода, и в пятницу Вера сказала Рейчел:

— Доченька, выучи уроки заранее, в воскресенье мы поедем на природу.

Лидия и Майкл разом оторвались от запеканки с сельдью. Вот так сюрприз!

— Я посижу с Альбертом, а Майкл мне поможет, правда, милый? — проговорила Лидия. — Вера, куда вы с Рейчел собираетесь?

— В Севеноукс. Лидия, ты тоже едешь, и ты, Майкл, если хочешь, — отозвалась Вера. — С Альбертом посидит Ада Хоббс из двенадцатого дома, так что часов до пяти мы свободны.

— Я возьму с собой подругу, — сообщила Рейчел.

— Захвати краски. Майкл, — предложила Лидия. — В Севеноукс чудесные виды.

— Бабушка, я лучше с папой останусь.

— Я же объяснила: с ним побудет Ада Хоббс! — раздраженно сказала Вера. — А ты сиди не сиди, все равно отцу не поможешь.


Воскресным утром Вера с Лидией приготовили еду для пикника и сложили в картонную коробку с ручкой, которую всегда брали в такие поездки. Вера достала ее с чердака и смахнула пыль. Когда они в последний раз открывали эту коробку? Кажется, в другой жизни.

В половине десятого Рейчел встретила подругу, приехавшую на автобусе. Послышалось хихиканье, потом девичьи голоса, а потом на лестнице, ведущей в кухню, застучали каблучки.

— Вот и мы! — объявила Рейчел. — Знакомьтесь, это Элизабет.

Девушка была ростом с Рейчел, но выглядела моложе своих шестнадцати, хотя лицо детским не казалось. Элизабет словно явилась из довоенного времени, когда дети росли не так быстро, а девушки по воскресеньям носили платья из вышитого органди и ленты в косах. Всем своим видом Элизабет внушала беспокойство: милая, наивная, она явно не знала о жизни того, что следовало знать девушкам в 1927 году.

Другой эпохе принадлежали и женственная фигура Элизабет, и молочно-белая кожа, и веснушки на носу. По всей вероятности, в классе ее считали гадким утенком. Шестнадцатилетние девчонки не понимают настоящую красоту, хотят выглядеть как мальчишки — ни нормальной груди тебе, ни бедер, а прически почти у всех короткие, словно только что с каторги вернулись. Длинные ярко-рыжие волосы Элизабет вились от природы. «Роскошные! — подумала Лидия. — Но сейчас явно не в моде». Только ради такой подруги стоило отправить Рейчел в безумно дорогую школу.

А минутой позже на лестнице снова зацокали каблучки — появилась еще одна девушка. Ни постучать в дверь, ни представиться она не удосужилась. Светловолосая, худая как скелет, она была в платье из вишневого крепа. Рейчел бредила такими, но Вера сказала категорическое «нет». Ни грудных вытачек, ни сборок — сущая оболочка для колбасы, а вокруг колен — обрезок ткани, гордо именующий себя юбкой. Яркая, современная красавица, полная противоположность Элизабет, девушка словно сошла с витрины модного магазина на Пиккадилли.

— Это Карен, — сказала Рейчел, не потрудившись объяснить, почему пригласила двух подруг, хотя с матерью договаривалась об одной.

Как обычно, Вера ни словом не упрекнула дочь за самонадеянность, а вот Лидия многозначительно сказала:

— Рейчел, милая, приготовь еще бутербродов и тарелку для своей гостьи.

— Давайте я бутерброды сделаю, — предложила Элизабет.

Девушки оказались сестрами, жили в Кэтфорде и учились вместе с Рейчел. («Бабушка, не могла же я одну пригласить, а вторую — нет!») Карен была на два года старше Элизабет и Рейчел, но в свое время переболела ревматической лихорадкой и отстала от сверстниц.

Пока Элизабет готовила бутерброды, Рейчел стояла у буфета, а Карен потчевала всех историями об учительницах из их школы. «О-ля-ляя! Здеезь так хёлёдно!» — прогнусавила она, здорово изобразив учительницу французского, и качнула подолом так, что мелькнули стройные, обтянутые чулками ножки и подвязки. Рейчел взвизгнула и ткнула пальцем, как леди не подобает, а Вера впервые за много лет искренне рассмеялась.

Вне всяких сомнений, эта блондиночка всегда была в гуще событий, но Лидии она не понравилась. В присутствии Карен воздух электризовался, как перед грозой, а люди теряли голову. Лидия не раз встречала таких девиц.

Сборы заканчивались, девушки поправляли волосы, а Вера домывала посуду. И тогда это случилось.

В гостиную вошел Майкл, и Элизабет, убирая дополнительный бутерброд в бумажный пакет, подняла голову. Майкл замер, словно между дверью подвала и буфетом выросла стена. Нет, она вовсе не миф, эта стрела Амура; она пронзает сердце — и сердце на миг останавливается.

Все случилось почти мгновенно и незаметно для Рейчел, Веры и Ады Хоббс, которая как раз снимала пальто, но, взглянув на Карен, Лидия поняла: от нее мимолетная сцена не укрылась.

— Художник! — воскликнула Карен. Она улыбнулась, наверное, подняла подбородок, наверное, красивее поставила длинные ножки. — Майкл, ты едешь на пикник?

— К сожалению, нет.

— Ах, какой ты гадкий! Нашим сестренкам только бы побегать и в игры поиграть. Если бы ты поехал с нами, то написал бы мой портрет. Клянусь, я сидела бы как пришитая! И всем было бы здорово.

После таких слов любая другая девушка показалась бы дешевкой, но Карен Оливер подкупала своей отвагой. «Девушки-звезды очень рискуют, — подумала Лидия. — Они слишком многого ждут от жизни, поэтому часто разочаровываются и страдают».

— Элизабет, ты готова? — спросила Рейчел.

Элизабет слегка покраснела — то ли от встречи с Майклом, то ли от наглости сестры.

Майкл вежливо кивнул им троим и потянулся к Элизабет — почти незаметный жест, будто хотел ее коснуться, но не посмел.

— Да, — тихо сказал он, словно себе самому. Затем развернулся и ушел.


Элизабет и Карен стали приезжать на Нит-стрит каждое воскресенье. Девушки часами просиживали в комнате Рейчел, болтали и крутились перед зеркалом. Ничего предосудительного, но Лидию раздражали ссоры и борьба Рейчел и Карен за влияние на Элизабет. Взрослые девушки, а чуть не дрались за то, кого ей любить больше.

— Солнышко, дружбу в драке не добыть, — как-то раз сказала внучке Лидия.

— Бабушка, я и не дерусь! Просто не позволяю Карен командовать. Она твердит, что знает, как лучше для Элизабет, а сама не знает ничегошеньки. Если не вмешиваться, Карен ее своей марионеткой сделает.

— Беда с вами! — вздохнула Лидия. — Мне не следует говорить, но смотри не проиграй. Они же сестры, с этим не поспоришь.

— Бабуля, милая, ни о чем не беспокойся!

Негодницы дрались за Элизабет, как голодные собаки за кость.

Майкл появлялся дома все реже и реже. Он где-то работал и складывал деньги в жестянку на полке в буфетной.

— Бабушка, я портреты рисую, — пояснил внук, когда Лидия спросила, откуда деньги. — Мне заказывают портреты и платят.

Почему-то в голосе Майкла слышалась горечь. В последнее время он с Лидией почти не разговаривал. С тем, что у молодого человека своя жизнь, Лидия смириться могла, а вот с его несчастным видом — нет.

Странно, что Майкл не бывал дома по воскресеньям, когда приезжала Элизабет. Лидия даже решила, что в день пикника ошиблась. «Вдруг у Майкла кто-то есть? — думала она. — Вокруг столько одиноких женщин, а он чудо как хорош».

Лидия не считала себя сентиментальной особой, склонной выдумывать неизвестно что, — все сантименты погибли три года назад вместе с Лемюэлем, — но случившееся между ее красавцем-внуком и тихой милой девушкой было как глоток свежего воздуха.

Разумеется, каждое поколение живет по-своему, и Лидия опасалась, что приняла желаемое за действительное, что слишком увлеклась мечтами об их романе, — они же едва переглянулись. Лидия надеялась, что после всех страданий ее близким уготовано что-то хорошее, хотя понимала: верить в справедливость по-детски наивно. Радостей в жизни мало, случаются они редко. Нужно быть мудрым и терпеливым и не спрашивать, почему все именно так, а не иначе. По-другому душевного спокойствия не достичь.

Возможно, между Элизабет и Майклом что-то произойдет, но где и когда ей, Лидии, знать не дано.

Как бы то ни было, сестры Оливер заметно разрядили обстановку, и жизнь в доме как будто началась заново. Возобновились пикники и походы по магазинам, а Вера перестала откладывать все до выздоровления Альберта.

В последнее время Альберт не разговаривал, и Лидия знала: он может, но не хочет. Лидия успокаивала себя мыслью, что сын научился покидать искореженное тело, отрешаться от настоящего и навещать Лемюэля или смотреть крикет с погибшими друзьями.

Порой он отсутствовал часами, а порой выпорхнуть из тела не удавалось, и его агония отбрасывала мрачную тень на каждый стул, каждую тарелку с едой, каждую секунду, когда Лидия дышала полной грудью, а поделиться воздухом с сыном не могла.

6

По Тоттнем-корт-роуд громыхали автобусы. Тротуар заполонили разморенные жарой завсегдатаи магазинов: они медленно брели вдоль витрин, то и дело останавливаясь поглазеть на платье, шляпу, живые цветы или отбивные, красиво уложенные на мраморные доски. Клерки носились между праздно шатающимися покупателями, как весенние ручьи между скалами, — кто-то спешил в паб, чтобы пропустить стаканчик, кто-то в скверик, бутерброд съесть.

Выхлопные газы мешали дышать, лошади кашляли — и тягловые с большими подводами и экипажами, и верховые, — громко пыхтели и звенели богатой упряжью. Густо обмазанные маслом копыта цокали по брусчатке и глухо стучали по засохшему навозу. Отчаянно работая педалями, стайки мальчишек-курьеров пробивались сквозь смрадную духоту, лавировали между машинами и взмокшими от пота лошадьми.

На соседней Перси-стрит было куда прохладнее и тише, меньше транспорта, меньше пешеходов. Магазины здесь подобрались особенные, в такие праздношатающийся не заглянет. На первом этаже предлагали товары для художников, багетчиков и литографов, а комнаты наверху и в подвале по умеренным ценам сдавались под жилье и студии. В местных буфетах и ресторанах подавали простые блюда и напитки, а хозяева не возражали, если гости подолгу курили, писали или спорили о политике и искусстве, уже давным-давно опустошив тарелки.

Фрэнки забронировала столик, но в «Эйфелевой башне» было всего лишь двое посетителей, да и те ее знакомые. Она поздоровалась, но к ним не подсела. Дуглас и Вениша оживленно беседовали, и Фрэнки вспомнила Эдди Сондерса, носильщика, которого пол года назад приводили к ней в дом. Она догадывалась, что произошло: Дуглас влюбился в Сондерса, Вениша невозмутимо терпела, а бедняга Сондерс влюбился в прекрасную Венишу. Да, сценарий известный.

Фрэнки села за столик у окна на улицу и закурила. Официант принес водку, и Фрэнки глотнула, втянув кубик льда: для сентября день выдался чересчур жаркий. За спиной гудели голоса, на кухне шипел горячий жир. От запаха топленого масла, чеснока и помидоров пустой желудок жалобно заурчал.

Вот идет Майкл — в руках холсты, обернутые плотной бумагой, на плече забрызганная краской сумка. Скатерть в красную клетку, маргаритки в стеклянной вазе, синяя рубашка Майкла — какая гамма. Пальцы Фрэнки мерзли на гладкой запотевшей рюмке, сердце впервые за долгое время неслось галопом. Майкл потянулся за поцелуем, и от его разгоряченной кожи пахнуло скипидаром и маслом льняного семени.

— Привет, Еврейчик! — сказала Фрэнки. — Еду еще не приготовили, так что чем накормят, не знаю.

Майкл сел напротив, положив загорелые руки на стол.

— Фрэнки, у тебя усталый вид. Лучше бы мы в Риджентс-парке встретились. Стряпня Эдит вполне съедобная. Когда ты вернулась?

— Сегодня утром, поезд пришел в пять.

— Ну и как Италия?

— Здорово! Очень красиво. Жаль, тебя со мной не было. Как видишь, я совсем не загорела: в Неаполе холоднее, чем здесь.

Принесли еду, и Фрэнки заказала Майклу пиво.

— Спасибо, не нужно. — Майкл чуть подался вперед и сжал ее ладонь. Получилось очень нежно, но не более того.

— У меня для тебя сюрприз, — быстро проговорила Фрэнки.

— А у меня — картины для Кары Фейрхевен. Можем посмотреть их здесь, а потом отнесу их багетчику.

— Она довольна?

— Да, заказала еще. А что у тебя за сюрприз? — опасливо спросил Майкл, словно ему снова предлагали ненужное пиво.

— Подожди-подожди!

За едой Фрэнки рассказывала об Италии. Она чувствовала, что Майкл чем-то встревожен, но в душу ему решила не лезть. Он работал в Блумсбери — писал портреты Кары и Пикси Фейрхевен, больше Фрэнки ничего не знала. У семьи Фейрхевен имелись соседи по дому, и Фрэнки чувствовала, что наверняка сама она понравится им больше Кары. Может, обмен предложить? Жители Риджентс-парка обрадуются и ее отъезду, и появлению лорда и леди Фейрхевен. Увы, в Англии не принято обмениваться жильем.

— Кофе пить не будем. — Фрэнки отодвинулась от стола, едва Майкл покончил с едой. — Картины покажешь там, куда мы сейчас пойдем. Здесь недалеко.

Они пересекли Гудж-стрит и по Шарлотт-стрит зашагали к Фицрой-сквер. Жара стояла невыносимая, а шум транспорта звучал куда тише, словно соседнюю Тоттнем-корт-роуд накрыли крышкой.

На Фицрой-сквер Фрэнки остановилась у простой двери между двумя живописно ветхими домами. Ни крыльца, ни лестницы — каменные плиты дорожки убегали вниз, в темный коридор, в конце брезжил свет.

Фрэнки захлопнула дверь и повела Майкла к проходу в стене, вверх по ступенькам и через пыльную без единого окна лестничную площадку к другой двери. За ней начинался коридор с металлическим полом и крышей из рифленого железа. Свет едва сочился сквозь матовые окна — не поймешь, в доме они или в переходе через затемненный двор.

— Видишь? Настоящий лабиринт, без меня не выберешься, — сказала Фрэнки.

От каждого шага металлический пол гудел. Света не хватало, и в конце коридора Фрэнки долго целилась ключом в замочную скважину.

В следующий миг оба оказались в ослепительно белой комнате и сощурились на ослепительно ярком свету. Из мебели здесь был лишь деревянный стул. Окна высотой до потолочного карниза завесили белым муслином, который полностью скрывал улицу. Над мраморным камином — выше Фрэнки — и на стенах висели большие потускневшие зеркала. Отражения получались искривленными и зеленоватыми, будто стеклянные комнаты окружала вода. Казалось, Фрэнки с Майклом не в доме на Фицрой-сквер, а в неизвестном месте, где в сотнях прозрачных комнат стоят загорелые парни в синих рубахах и перепачканных краской брюках и женщины в свободных желтых платьях и со шляпами в руках.

Уличный шум сюда почти не проникал, а после гула шагов по металлическому полу тишина словно пульсировала.

Фрэнки раскрыла ладонь Майкла и бросила на нее ключ. В зеркалах армия миниатюрных женщин положила ключ на ладони армии парней с густыми жесткими волосами.

— Вот, дарю, — объявила Фрэнки и, увидев его замешательство, как всегда, поспешила заполнить паузу: — Вон там раньше была уборная, так что вода есть. Вход только один — беспокоить тебя никто не станет. — Фрэнки отступила к дальней стене. — Майкл, ты работаешь на улице и в парках, потому что нет своего угла. Мне эту студию чуть ли не насильно впихнули, и теперь она твоя. Документы оформлены на тебя, и я могу устраниться. Пожалуйста, не отказывайся! В обмен прошу, чтобы ты не бросал рисовать и время от времени дарил мне свои картины. Зимой понадобится уголь для камина, а так больше ничего. Багетная мастерская под боком, а… а перекусить можно через дорогу.

— Теперь у меня есть все. «Спасибо» тут недостаточно, но все равно спасибо, Фрэнки. — Майкл обошел комнату, любуясь белизной: больше смотреть было не на что. Фрэнки чувствовала, что он колеблется. Тревога, снедавшая его час назад, не улеглась — наоборот, усилилась. Наконец он улыбнулся. — Покажу тебе портреты Кары Фейрхевен, надеюсь, ты убедишься, что я достоин твоего покровительства.

Фрэнки стало обидно, даже слезы подступили.

— Показывай! — с напускной бодростью воскликнула она и развернула холсты.

Кара Фейрхевен предстала перед ней в малиновом крепдешине и жемчужном ожерелье — точь-в-точь как в ее доме полгода назад.

— Майкл, ты умница! — похвалила Фрэнки. — Не врун, а именно умница. Кара решит, что оскал у нее величественный — лучшее доказательство ее аристократичности, хотя ее предки, как и мои, были нищими немецкими иммигрантами. А где малышка Пикси?

Мамин острый подбородок, длинный нос, рот с опущенными вниз уголками, папины густые брови — Майкл написал все как есть, но Пикси Фейрхевен получилась красавицей.

Окруженная розовым сиянием — то ли свечей, то ли пламени, — девушка кокетливо смотрела через обнаженное плечо. Несколько мазков кобальтовой синью на складках — и платье цвета ночи слилось с тенями. На портрете была, несомненно, Пикси, но не знакомая Фрэнки худышка с пунцовыми щеками, а грациозная фея с нежнейшим румянцем, словно только что выкупалась или пришла с мороза. Сияющие медные волосы ниспадали на атласный корсаж. Где рыжеватый шиньон Пикси Фейрхевен с тысячей шпилек? Это была Пикси — и все же не Пикси.

— Она тебе нравится? — спросил Майкл, и Фрэнки поняла.

Ее сердце упало еще в «Эйфелевой башне», когда он коснулся ее руки — мимоходом, легко, как друг после двухмесячной разлуки, в благодарность за ненужное пиво. Фрэнки защищала свое сердце как могла, но оно терзалось и трепетало. Майкл спросил: «Она тебе нравится?» Не «он» — очередной написанный ради денег портрет, а «она», его возлюбленная.

— Да, она красавица, — отозвалась Фрэнки. Сердце билось, как птичка о стекло. Возлюбленной Майкла восемнадцать, а она, Фрэнки, почти вдвое старше — на какие чувства можно надеяться?

Они так и стояли, глядя на картину, и Фрэнки знала: если молчать, рано или поздно он сам все расскажет.

— Фрэнки, пока тебя не было, я решил уехать из Лондона.

— Раз решил, уезжай.

— В последний вечер, перед твоим отъездом в Италию, я понял, что не могу здесь оставаться и рисовать здесь не могу.

— Понятно, уезжай.

Майкл протянул ключ.

— Нет, студия твоя. Вдруг когда-нибудь понадобится? («Господи, он даже правду сказать не может! Вот тебе и доверие…») Не думала, что тебе понравится Пикси, — выпалила она. — Она уезжает с тобой? — Они ведь ничего друг от друга не скрывали, откуда теперь секреты? — Зачем отнекиваться? Я все понимаю. — Фрэнки показала на портрет: — Такой ты ее видишь — грациозной, очаровательной. — Фрэнки радовалась, что голос звучит беззаботно, будто они просто болтают.

Майкл задумчиво взглянул на портрет.

— Ты права. Как же я не заметил?

От его признания по спине Франчески побежали ледяные мурашки. Давным-давно в Техасе она застрелила кролика и, осознав, что попала, пережила такое же потрясение, потому что малодушно надеялась промахнуться.

— Это девушка, которая приезжает к нам на Нит-стрит, подруга моей сестры. Я с ней виделся раза три-четыре. Она совсем юная, еще школьница.

Фрэнки решительно ничего не понимала: на портрете не Пикси и не возлюбленная, хотя в ней есть что-то и от той и от другой.

— Она постоянно у меня перед глазами, но это ничего не значит. С художниками такое бывает, и нередко.

«Не желаю больше слушать! — решила Фрэнки. — А понимать — и подавно».

— Пошли отсюда! Хватит с меня этой чертовой белизны! Срочно нужны яркие цвета и кекс. Давай выпьем чаю в Риджентс-парке, а потом в Хаммерсмит-пале, танцевать. Ну, не отказывайся! В Хаммерсмит-пале полно женщин в костюмах с брюками, вроде Оливии. Не бросай меня на произвол судьбы!

Майкл спрятал ключ в карман.

— Фрэнки, из Лондона я раньше Нового года не уеду, — сказал он, коснувшись ее щеки. — И обязательно вернусь.

Круг замкнулся: Фрэнки умерла — прах к праху, — а потом воскресла.


Утреннее солнце припекало робко, почти боязливо. Еще какое-то время воздух сохранит свежесть, а ближе к полудню провоняет навозом и канализацией. Было почти восемь: став свободным человеком, Эдди Сондерс решил поспать подольше.

Накануне он подал заявление об увольнении, купил билет в один конец до Хайта, предупредил миссис Крик, что за комнату заплатит только до конца месяца, и сегодня утром вернул ей ключ.

Оставалось еще одно дело, и Эдди шагал по Олд-Кент-роуд, решив до отъезда заглянуть к Майклу Россу, молодому художнику, который жил в Пэкеме. Майкл Росс хотел уехать из Лондона, почему бы не поделиться с ним удачей?

Уже открывались магазины и лавочки, с подвод выгружали товар, привезенный с рынков. Рассвело совсем недавно, в окнах еще горел свет, и Эдди представил, как семьи завтракают и мужчины уходят на службу.

Эдди вздрогнул. Он сжег за собой мосты и упивался свободой. «Ты дурак, ты блаженный идиот!» — твердили ребята-носильщики, когда он забирал вещи из шкафчика и по очереди пожимал всем руки.

Мистер Брисли, начальник вокзала, заявил, что тому джентльмену верить нельзя. «Сынок, он явно из ума выжил, сейчас такое не редкость, — сказал он и великодушно добавил: — Если что, приходи к нам, возьмем тебя обратно!»

Два дня назад Эдди не показалось, что джентльмен с четвертой платформы выжил из ума, а если все-таки выжил, что же, после войны все так запуталось… Удивляться не стоит ничему: в пылу битвы сливки богатых безнадежно смешались с разбавленным молоком рабочих, и теперь состоятельным мог стать каждый — носильщик мог запросто превратиться в кентского фермера. Аристократы уже не считали себя такими могущественными и неприступными, как раньше. Они ведь тоже хлебнули горя, и, вероятно, поэтому сердца у некоторых оттаяли. Богатый ты или бедный, что случится завтра, не дано знать никому. Не знал этого и джентльмен с четвертой платформы.

Участок Эдди не видел и тому джентльмену не написал, но раз удача неожиданно улыбнулась, стоит ли смотреть в зубы дареному коню?

По Олд-Кент-роуд Эдди брел около часа, потом заглянул в мясную лавку и спросил, куда идти дальше. Дома на Нит-стрит стояли на ленточном фундаменте, а за ними начинался парк. Здесь у каждого наверняка небольшой участок и душевая. Такой дом купили бы они с Люси, если бы решили остаться в Лондоне. На улицу вроде Нит-стрит можно было бы спокойно выпустить маленького Арчи.

У домов росли платаны. Неухоженные изгороди и обшарпанные двери ничуть не портили неброскую прелесть улицы. После войны мужских рук не хватало, и почти весь Лондон выглядел плачевно.

Эдди обратился за помощью к дворничихе, и та показала на дом через дорогу. Дверь открыла девушка.

— Что вы хотите?

Эдди уже видел эту девушку, точнее, ее портрет на вечеринке у миссис Франчески Брайон. Такое лицо не забудешь.

— Мне нужен мистер Майкл Росс.

Девушка скрестила руки на груди. «Совсем молоденькая, — подумал Сондерс, — лет шестнадцать, не больше».

— Майкла нет. — Девушка смотрела прямо Эдди в лицо. Ни чопорности, ни застенчивости в ее взгляде не было. Высокая, темные миндалевидные глаза, черные кудри до плеч, словно грива у пони, — настоящая принцесса из восточной сказки, только живет в Пэкеме и носит сапоги, рубаху с коротким рукавом и мешковатые вельветовые брюки. Девушка перехватила его взгляд. — Я копаю картошку, а Майкла дома нет.

— Хочу кое-что ему передать.

— Можете передать через меня. — Девушка протянула грязную руку.

— Нет, я ему сказать хотел, я не записал. — Эдди спустился с крыльца, и теперь девушка смотрела на него сверху вниз. — Скажите Майклу, что у носильщика Эдди Сондерса теперь есть участок в Кенте. Он меня вспомнит.

— О-о! — протянула девушка. Глаза Эдди оказались на уровне ее груди, лицо девушки было невозможно прекрасно, и бедняга не знал, куда смотреть.

— Мы с Майклом познакомились у миссис Брайон, — объяснил Эдди. — Она и дала мне этот адрес. Майкл говорил, что хочет уехать из Лондона, а я недавно приобрел участок в Кенте. — Эдди поморщился: получилось уж слишком напыщенно.

— Кто такая миссис Брайон? — полюбопытствовала девушка и наконец представилась: — Я Рейчел, его младшая сестра. Майкл не хочет никуда уезжать. — Она недовольно нахмурилась, словно Эдди в чем-то провинился. — Наш папа очень болен, Майкл не может уехать.

— Вы просто передайте. Я понимаю, вряд ли его это заинтересует, но если пожелает, то пусть на поезде доберется до Хайта и разыщет меня на ферме мистера Мэндера.

— А вы кто?

— Эдди Сондерс. Я буду на ферме Джорджа Мэндера.

— На ферме? Вы же носильщик?

Эдди почувствовал, что краснеет. Костюм был тесный, и Эдди в нем вечно потел.

— У меня теперь пастбище в Ромни-Марш. Пожалуйста, передайте это Майклу.

— Хорошо, передам, — кивнула Рейчел. Из них двоих она куда больше походила на фермера. — Кого пасти будете, коров или овец?

Объяснять, почему он не знает, было слишком сложно.

— Спасибо, мисс, — только и сказал Эдди. — Хорошего дня!


Через несколько ночей Эдди, как всегда, обслуживал пассажиров. Он был готов работать каждый вечер, лишь бы мистер Брисли платил. В съемную комнату совершенно не тянуло.

Стоянку такси у Чаринг-Кросс защищал металлический навес, но на сильном ветру дождь попадал и туда. Даже ради хороших чаевых Эдди не хотелось покидать натопленную кабинку, где ждали носильщики, но настала его очередь. Он сразу понял: этот пассажир не обманет и проблем не создаст.

Джентльмен нес лишь один чемодан, но кивнул, когда Эдди предложил свои услуги. Мужчина был крупный, в хороших ботинках и дорогом, но явно не новом пальто из харрисского твида. Судя по мокрым плечам, прежде чем поймать такси, он долго шел пешком — наверняка экономил. «Деньги есть, но меньше, чем хотелось бы, — думал Эдди. — Куда меньше, чем он привык». Многие считают, что по внешнему виду ничего не определить, но зачастую, чтобы рассекретить человека, хватает внимательного взгляда.

Джентльмен достал из кармана мелочь, расплатился с таксистом, заправил концы шарфа под лацканы пальто и надел перчатки — все очень неторопливо и размеренно.

— Доброго вам вечера, — сказал он таксисту, приподнял шляпу и повернулся к Эдди: — Благодарю вас.

Итак, Эдди попался клиент, которому хватало времени или тщеславия, чтобы учтиво разговаривать с простыми людьми. Судя по лицу, он довольно молод. Сколько ему, тридцать пять? Чуть старше Эдди, а в густых волосах уже блестит седина. Эдди принял его за бизнесмена или доктора, которого не взяли на военную службу. Он ведь явно не воевал. Неужели уклонялся? Кто его знает… Так или иначе, похоже, надломлен, но не обозлился и не отчаялся.

Джентльмен знал, откуда отправляется его поезд, поэтому шел первым и привел Эдди к четвертой платформе. Дипломат, который он нес сам, здорово намок, да и чемодан тоже. Итальянская кожа, медные защелки и пряжки, ручная гравировка на замке — и не жалко гробить такой чемодан под дождем? Отсутствие наклеек говорило, что за границу его хозяин не ездил. Чемодан подшивали, но аккуратно, а инициалы «Дж. Л. М.» получились очень изящными. Эдди понадеялся, что этого красавца чистят или хоть изредка натирают воском.

Поезд на Фолкстон еще не подали: в Кенте наверняка туманно. Пришлось ждать на платформе. Чтобы не промокли ботинки, джентльмен осторожно переступал с ноги на ногу.

Обычно в Чаринг-Кросс от шума уши закладывает, но той ночью у платформ стояли только два поезда, да и пассажиров собралось немного. От дыма и холода вокруг газовых фонарей появились матовые нимбы. На вокзале подмораживало еще сильнее, чем на улице.

Всего две недели назад стояла жара, как в разгар лета, и многие ездили в Маргит и Ромни-Сэндс. Зима наступила мгновенно, и пассажиров стало меньше, как всегда после курортного сезона.

Эдди думал, что его вот-вот отпустят: вряд ли джентльмен попросит занести чемодан в поезд. Если он, конечно, не инвалид… Нет, это вряд ли.

Прошло добрых пять минут. Джентльмен словно забыл об Эдди, а потом встрепенулся.

— Вас, наверное, жена ждет. — Он нащупал в кармане мелочь. — Мерзкая сегодня ночь.

— Все в порядке, сэр, — отозвался Эдди. — Моя смена заканчивается в десять двадцать, с отправлением поезда на Чатем — Маргит. Меня никто не ждет: жена умерла, маленький сын тоже. — Зачем разоткровенничался, Эдди объяснить не мог. Возможно, устал — и работать, и желать жены ближнего своего. Это желание Эдди поборол, потому что после Люси он никого не полюбит.

«Жена умерла, маленький сын тоже…» Страшное признание потрясло и смутило обоих: джентльмен зажал монеты в ладони, а Эдди смотрел ему в глаза, что было совершенно на него не похоже. Господи, он ведь не хотел, чтобы его обвинили в дерзости и приставании к клиенту.

К своему вящему ужасу, Эдди услышал собственный лепет, сбивчивый, как у пьяного или в бреду:

— Девятнадцатый год… Инфлюэнца. Первым сгорел Арчи, через два дня — моя Люси.

Эдди глотал слова, которые и по прошествии стольких лет давили на сердце. Сегодня плотина молчания прорвалась. Эдди поскорее закрыл рот и стиснул зубы. Джентльмен не отвел глаз, а вместо того чтобы бросить мелочь в ладонь Эдди, совершил невообразимое положил руку ему на плечо.

— Сэр, у меня нет ни жены, ни детей, и я не представляю, как человеку жить с такой утратой.

Так все и случилось. После этого они заговорили как равные, как товарищи по оружию — один чуть старше другого, — понимающие, что перед горем и смертью все равны.

Начальник вокзала спустился на платформу проверить, не филонит ли Эдди. Джентльмен, представившийся Джорджем Мэндером, подтвердил, что нанял этого носильщика не только донести багаж до платформы, но и поднять в вагон. Мол, когда поезд наконец придет, он за все заплатит.

«Этот Мэндер наверняка одиночка, — подумал Эдди, — зато искренний, и доброта у него не натужная». Чтобы скоротать время и больше не заговаривать о маленьком Арчи, Эдди рассказал Мэндеру о мечте купить ферму. Об этом когда-то мечтали они с Люси, планы строили. Он дал Люси слово и обязательно его сдержит, даже один, он осуществит их общие планы, чего бы это ни стоило. По выходным он всегда ездит в Кент, благо поездки на этой линии для него бесплатны. Он готов учиться у любого, кто разбирается в земледелии и скотоводстве. Вскоре объявили, что из-за сильного тумана под Эшфордом поезд на Фолкстон опаздывает, но в данный момент въезжает на станцию «Лондонский мост».

— Ну вот, сэр, ваш поезд. От имени Восточных Кентских железных дорог приношу извинения за задержку, — проговорил Эдди. Поезд остановился, пассажиры вышли. Эдди открыл дверь вагона. — Из-за опоздания машинист отсюда быстрее молнии умчится.

Мэндер достал бумажник.

— Спасибо, сэр, но, пожалуйста, не надо! — попросил Эдди. Он ведь не по обязанности разговаривал с этим молчуном. Выговорился, хоть ненадолго сбросил с сердца камень, такой тяжелый, что прежде сам не представлял.

По платформе уже шагал проводник и закрывал двери вагонов.

Джордж Мэндер замешкался.

— Надеюсь, я не обижу вас… — начал он, не убирая раскрытый бумажник.

«Может, развернуться и уйти, чтобы снова не оконфузиться?» — подумал Эдди.

— Все по местам! — крикнул проводник. — Сэр, побыстрее, пожалуйста.

Мэндер словно прирос к платформе. Неужели ехать расхотел?

— Только не обижайтесь… — снова начал он. — У меня есть участок, которым я не пользуюсь. Он пустует с семнадцатого года: арендатор от него отказался.

— Посторонитесь! — закричал проводник, перекрывая свист пара и лязг сцепления.

— Это не бог весть что, — громче заговорил Мэндер, — коттедж и пастбище в несколько акров в Ромни-Марш. Арендную плату, конечно, не возьму: такая земля сейчас ничего не стоит. Буду счастлив, если она кому-то пригодится.

Вагоны дернулись, раздался свисток дежурного.

— Будет время — обязательно приезжайте посмотреть. — Мэндер достал из бумажника визитку и протянул Эдди. — Всего хорошего! — Взяв чемодан, он поднялся в вагон.

7

Майкл не видел Элизабет уже три месяца, но постоянно о ней думал, что очень его тревожило. Его подруги — женщины вроде Фрэнки и Оливии, а любовницы — девушки вроде официантки из «Эйфелевой башни». Зачем ему молодая нескладная Элизабет?

Майкл вышел за красками и долго брел по Тоттнем-корт-роуд, гадая, где сейчас Элизабет и чем занимается. Вдруг — вот чудо! — девушка возникла перед ним, словно сотканная его воображением. Элизабет была в тяжелой юбке, фетровом берете, шерстяных перчатках и накидке с лентами на груди. Серые глаза слезились от холода. Она почти прошла мимо, когда Майкл протянул руку и коснулся ее локтя.

Девушка как будто испугалась, однако сразу его узнала.

— Вот так встреча! — проговорил он, ломая голову, как бы задержать ее на минутку. — Ты в гости приехала? Одна?

Элизабет показала сверток:

— Вот, приехала за книгой.

— И что за книга? Интересная? — спросил Майкл и прикусил язык: такие вопросы малым детям задают.

— Учебник по анатомии и физиологии. Я устроилась в больницу Святого Павла. А учебник для подготовки. Хочу стать медсестрой.

— Медсестрой, — тупо повторил Майкл.

— Я же заканчиваю школу. И Рейчел тоже, разве ты не знал? И моя сестра Карен. — Девушка говорила уверенно, но глаз теперь не поднимала. — А ты в гости приехал?

— У меня студия на Фицрой-стрит.

Они так и стояли на тротуаре, а поток людей, спешащих по магазинам, подтолкнул их ближе друг к другу. Часы показывали половину четвертого, сгустились сумерки, и в витринах зажглись рождественские свечи.

— Ну, до свидания, — сказала Элизабет. — Мне пора на автобус.

— Надеюсь, мы встретимся на Нит-стрит?

Элизабет смутилась, и Майкл почувствовал, как нелепо звучит его вопрос. Решение-то за ним — они встретятся, если он перестанет сбегать из дома по воскресеньям.

— А где твоя студия? — спросила Элизабет. Она смотрела куда угодно, только не на Майкла.

— Здесь неподалеку. На Фицрой-стрит.

Элизабет судорожно сжимала книгу, дрожала, но не уходила. Волосы у нее были перевязаны лентой в тон школьной блузке.

— Может, заглянешь ко мне на чашку чая? — предложил Майкл. — А потом сразу на автобус. У меня есть камин и чайник.

До студии шли минут пять, и все пять минут Майкл думал о том, что напрасно пригласил Элизабет.

Майкл распахнул дверь и повел Элизабет по каменным плитам подъезда, вверх по лестнице и в конец коридора с гудящим металлическим полом. Пока растапливал камин, девушка стояла у порога. Майкл придвинул стул поближе к гаснущему пламени, которое окрашивало белые стены в нежно-розовый.

Элизабет не села, а принялась разглядывать картины у стен. Их было немного.

Три портрета для Кары Фейрхевен: бородатый Урбан в форме, нескладный подросток — племянник Фейрхевенов и жеманная Пикси на садовых качелях. («Зря я их к стене не повернул!» — досадливо подумал Майкл), абстракция для подруги Оливии, несколько картин, которые он допишет, и все. Он же вот-вот уедет из Лондона. Зачем захламлять студию работами, которые не удастся закончить?

На мольберте стоял портрет обнаженной девушки, над которым Майкл сегодня работал. Позировала ему официантка из «Эйфелевой башни». Она ушла полчаса назад, чтобы не опоздать на смену.

Элизабет склонилась над мольбертом, и вьющаяся прядь языком пламени скользнула на плечо, скрытое уродливой накидкой. От холода девушка раскраснелась, но Майкл знал: обычно кожа у нее белая,когда устает — бледная, полупрозрачная, такую трудно писать, голубой узор вен на груди, в нежной плоти рук, на подъемах ступней, в мягкой складке паха.

Она подняла голову и перехватила взгляд Майкла.

— Твоя подруга очень хороша без одежды, — сказала Элизабет. (Это невинное замечание или она догадалась, что у него на уме?) Она отступила на пару шагов и снова взглянула на картину. — Лицо такое умиротворенное, будто она вообще ни о чем не думает.

— А по-моему, мы всегда думаем, даже когда сами того не замечаем.

— Нет, я не говорю, что она спит на ходу. Просто, в отличие от нас, она ни о чем не тревожится, потому что… потому что знает.

— Что она знает?

— Ну, трудно объяснить… Все, что мы забываем за суетой.

— Видимо, этот портрет лучше, чем я думал.

— Ты хороший художник. — Элизабет не сводила глаз с обнаженной девушки. — Она как живая.

— Она и впрямь живая, — подначил Майкл, но по озадаченному лицу Элизабет догадался, что его не поняли. — Художники используют свет, вернее, то, как он падает. — Он подошел к мольберту и показал на лицо модели. — Вот, смотри, на щеках, на верхней губе, на подбородке.

— Да, теперь вижу. — Элизабет подняла голову и вгляделась в его лицо. — Свет здесь и здесь. — Она едва не коснулась его щеки и подбородка.

— Чай готов, — сказал Майкл и отвернулся.

Элизабет отложила свою книгу и села на стул, поставив чашку на колени.

— Будь я художницей, наверняка тоже видела бы четко.

— Художники видят то, что разрешают себе увидеть, и не четче остальных. Мы такие же слепцы, как и все. По сути, мы пишем свою слепоту, но, как правило, стараемся не лгать.

— А ты стараешься? Ну, быть честным?

— Трудно сказать. Когда работаю, порой кажется, что я вижу так, как видел бы, не будь я столь самоуверенным и… просто человеком. В такие моменты красиво все: и пыль на полке, и кусок угля — в них словно боги живут. А потом, допустим, на следующий день, я вижу на холсте самообман и не понимаю, чем восторгался накануне.

Майкл гадал, не лишилась ли Элизабет дара речи, услышав такой ответ. Она даже в лице изменилась: неужели размышляет над ерундой, которую он болтает?

— Но раз ты чувствуешь самообман, значит, правду о себе тоже чувствуешь, и это ведь хорошо? — произнесла она, тщательно подбирая слова.

— Элизабет, я надеюсь, что это правда.

— Я уверена. А ты так не думаешь?

— Нет, — ответил Майкл и расхохотался. — Все, больше думать не могу. — Он сел на пол по другую сторону от камина.

В углы комнаты наползли тени: зимний день догорал. От ветра дрожали окна.

Элизабет смотрела на огонь. При таком свете она была особенно красива, но Майкл чувствовал, что говорить ей об этом не стоит. Модель или женщина, которую ему хотелось соблазнить, догадались бы, что лесть — лишь ритуал, попытка пробить броню осторожности.

— Я хотел бы написать твой портрет. Не сейчас. Как-нибудь потом.

Он поднялся, чтобы подбросить угля в камин, а Элизабет наклонила голову и стала смотреть на свои колени. Ему захотелось коснуться ее теплых темно-рыжих волос.

Пламя разгорелось с новой силой и зашипело, временами вспыхивая синим и зеленым. За окнами стало тихо. Наверное, пошел снег. Теперь Майкл слышал, как шелестит дыхание Элизабет, как она глотает чай.

— Я должна тебе рассказать, — тихо начала она. Майкл молчал, зная: одно слово — и девушка замкнется. — Я всегда думала, что я вообще никто. Что я как будто из воздуха или… пустоты. А когда впервые увидела тебя, поняла, что это неправда. Ты был для меня началом — я начала понимать, что я — это я. — Элизабет потерла ладони, и Майклу захотелось их сжать, чтобы не мельтешили. — Видишь, я странная.

Тишина. Казалось, в комнате подскочило давление. Воздух словно потяжелел.

— Можно еще кое-что скажу? — Чтобы больше не тереть ладони, Элизабет судорожно переплела пальцы. — Совсем недолго, пару секунд, я была не только в этой комнате, я была и на улице, я была везде. И я как будто знала все. Понимаешь?

Он хотел ответить, но нет, слова привяжут к этому мгновению, а мгновение должно лишь кануть. Элизабет явно была отважнее Майкла, потому что протянула руку и коснулась его ладони.

— Наверное, не понимаешь. Я бы на твоем месте не поняла.

В отличие от большинства женщин в такой ситуации, она не смутилась и не испугалась. Майкл снова почувствовал себя ответственным за то, что пригласил сюда молодую девушку, и за ее безрассудство. Как же она согласилась прийти? Не знала ведь, что может ему доверять! Или знала? Ее пальцы касались его ладони, и Майкл их не удержал.

— Очень странно жить и ощущать, что живешь, — вслух сказал он, сам не понимая, что это значит.

Элизабет убрала руку, откинулась на спинку стула и улыбнулась, словно ее сомнения исчезли.

— Когда в следующий раз приеду на Нит-стрит, познакомишь меня со своим отцом? Ну, когда ему станет лучше.

— Я с удовольствием вас познакомлю, только лучше папе не станет.

— Станет, обязательно станет! — убежденно возразила она. — Ты должен надеяться. Сдаваться ни в коем случае нельзя.

— Кривить душой — тоже.

— Значит, за тебя нужно надеяться мне, и я буду, обязательно.

Элизабет, разумеется, не знала, что его отец умирает, но в душе Майкла черным огнем вспыхнуло раздражение. Нежности как не бывало, чему он мрачно обрадовался. Какая нежность? Он ведь собрался уезжать из Лондона. Необходимость избавиться от Элизабет, ее доверия, надежд и детской проницательности захлестнула его с головой. Майкл поднялся, включил свет, и девушка вздрогнула от ослепительного сияния ламп.

— Элизабет, я забыл: сегодня у меня еще дела.

Девушка заглянула ему в глаза. Майкл отчаянно боролся с желанием взять свои слова обратно.

— Да, да, конечно! — Элизабет вскочила и пролила чай на юбку.

— Я провожу тебя на автобус, — сказал Майкл.

Девушка уже спешила к двери, на ходу натягивая перчатки. Она застыла у порога спиной к Майклу, дожидаясь, когда ее выпустят. Он потянулся через ее плечо, чтобы повернуть ручку замка, и почувствовал запах ее волос, едва уловимый, словно запах воды.

Когда возвращались на Тоттнем-корт-роуд, валил снег и улицы опустели. Синяя юбка Элизабет раскачивалась колоколом: девушка едва не бежала. Прежде чем они попрощаются, Майкл хотел извиниться и немного сгладить впечатление, но подкатил автобус, и Элизабет уехала.

На Фицрой-стрит Майкл возвращался той же дорогой. В отпечатках его ботинок снег уже превратился в жижу. Рядом с ними следы Элизабет казались совсем маленькими. Они сияли по краям, и у каждого был свой оттенок синего. В студии рядом с полупустой чашкой Майкл нашел учебник по анатомии и физиологии.


Элизабет бросает накидку на пол, расстегивает крючки на юбке, затем блузку и, глядя на серые и бежевые полоски коврика, мысленно переносится в Лондон. Грязный асфальт расстилается лентой, колючая юбка раскачивается, ноги двигаются туда-сюда, туда-сюда — она идет рядом с братом Рейчел. Она идет к нему в студию.

Тяжелые шаги Майкла — аккомпанемент ее легкой поступи. При ходьбе Майкл размахивает руками. Если она тоже начнет размахивать, их руки стукнутся, и его пальцы коснутся ее затянутой в перчатку ладони, но она прижимает к груди книгу, а сердце трепещет, как испуганная птичка, потому что вокруг мерцают рождественские огни, а они с Майклом куда-то идут вдвоем.

Она следует за Майклом по каменным плитам подъезда, вверх по лестнице и в конец коридора, гремящего, как театральный гром. В этом доме легко потеряться, студия где-то в глубине, а в студии портрет обнаженной девушки.

И тогда это происходит — Элизабет смотрит на портрет, а девушка с портрета смотрит на нее. Девушка берет низкую ноту, абсолютно правильно, неправдоподобно идеально для человека. Звук разрастается, давит на стены и сумерки за окнами. Он ручьем льется по городу, пересекает грязную Темзу и растворяется в ночи. Элизабет слышит, как течет время, чувствует темный взгляд солнца и близость морей, а здесь, в студии, — жар, и твердость, и близость Майкла.

Потом все исчезает. Девушка — лишь изображение на картине, а комната самая обычная. Элизабет поднимает голову и перехватывает взгляд Майкла. Майкл видит ее насквозь и ждет там, где ее никто не искал.

Майкл сидит на полу, отблески пламени превращают комнату в полную теней пещеру. Он подходит ближе, и через секунду…

— Ложись спать! — велит мама, прижав ладонь ко лбу Элизабет. Мама смотрит ей в лицо, но не в глаза. Лоб горячий, щеки бледные — младшая дочь заболела.

В комнату заглядывает Карен.

— Размазня! — беззлобно дразнит она. — Бледная как смерть! — Карен захлопывает дверь.

Элизабет снимает чулки, нижнюю юбку, панталоны. Ночная рубашка пахнет старыми снами и безвозвратно ушедшей порой, когда Элизабет читали на ночь сказки и заботливо укрывали одеялом. Ледяной хлопок скользит по спине и соскам.

Болит голова, хотя до боли тревожных мыслей нет. В холодной комнате она обливается потом.

Что-то случилось или нет? Она глотнула чай, и Майкл внезапно ее возненавидел. Бежать от него, бежать! Она снова шагает по грязному тротуару, на сей раз быстрее. Юбка и накидка со свистом рассекают воздух. На снегу под ее торопливыми ногами ни единого следа, поэтому кажется, что она стоит на месте. Автобус подъезжает сразу, даже хорошо, что Майкл ее прогнал.

В глаза ему она больше не заглядывала, зато услышала голос: «До свидания, Элизабет!»


По дороге Майкл купил цветы и неловко прятал их под шинелью, чтобы хрупкие стебельки не сломал ветер. Розы и хризантемы покрепче — может, стоило выбрать их? Он остановился на дельфиниумах, темно-синих, как летние сумерки. Может, Элизабет слишком юна для цветов?

Случившееся вчера до сих пор мучило, словно обида Элизабет терзала и его. Надо извиниться.

Вчера он не мог рассуждать здраво, а сегодня объяснил, что должен был забрать картину у багетчика — обещал заказчику — и поэтому так грубо ее прогнал. Его грубость это не извиняет, но, может, приглушит обиду.

Не говорить же ей правду? Что у него работа, а она слишком молода для серьезных разговоров и задает слишком много вопросов. И не только в этом дело. В ее глазах читалось доверие, вера в то, что их встреча что-то значит. Ничего она не значит.

До Кэтфорда Майкл добрался за час. Адрес Элизабет он нашел на бумаге, в которую упаковали книгу. Дом стоял на длинной улице среди таких же особняков с эркерами. В саду была лавровая изгородь и белый щебень вдоль плиточной дорожки.

Майкл думал, что ему откроет служанка, но увидел на пороге женщину в черном платье. В ней угадывалась красота Элизабет, которую запорошило пылью лет.

— Сегодня ничего не нужно. Пожалуйста, больше к нам не приходите. — Женщина испуганно взглянула на шинель Майкла и отступила на шаг, чтобы закрыть дверь.

— Миссис Оливер, я принес книгу вашей дочери, учебник, который она вчера купила.

Майкл прижимал букет к себе, и синие цветы едва не касались дорожки. Он очень надеялся, что мать Элизабет цветы не заметит, но та словно прочла его мысли, скользнула взглядом вниз и увидела дельфиниумы.

— Может, представитесь? — спросила она.

— Я Майкл, старший брат Рейчел Росс. Иногда по воскресеньям Элизабет и Карен приезжают к нам в гости.

Судя по лицу, мать Элизабет обдумывала услышанное. Сперва не получалось, но постепенно книга, Майкл, цветы и Элизабет связались в одно целое.

— Ясно, вы Майкл Росс.

Внезапно Майкл понял, о чем его сейчас спросят. Он не знал, что Элизабет сказала матери и что говорить ему. Интуиция не подвела.

— Мистер Росс, откуда у вас этот учебник? Вчера Элизабет нездоровилось. Я решила, что учебник у нее, но показать не попросила, незачем. Мистер Росс, Элизабет что-то расстроило, — вкрадчиво проговорила миссис Оливер и стала ждать ответ.

— Мы… случайно встретились, — сбивчиво заговорил Майкл. — Было скользко, я проводил Элизабет до остановки. Учебник нес я, а когда подъехал автобус, не успел отдать. — Майклу не терпелось уйти. Он хотел лишь вернуть учебник, подарить цветы и извиниться, а из-за собственной глупости угодил в западню.

— Оставьте учебник мне, — проговорила миссис Оливер, и Майкл отдал ей книгу.

— Можно поговорить с Элизабет, всего минутку?

— Я уже объяснила, Элизабет нездорова, — после минутного колебания сказала женщина. — Я решила, что по воскресеньям девочки должны отдыхать и ходить в церковь. В Пэкем они больше не приедут. Спасибо вам, мистер Росс, и до свидания.

Майкл растерялся. Несмотря на враждебность, взгляд миссис Оливер умолял, чтобы он все понял и ушел.

— Мне очень жаль, мистер Росс. Цветы прекрасны, но Элизабет их от вас не примет.

В этом Майкл не сомневался, но как уйти, не знал. Миссис Оливер стиснула зубы. Майкл думал, что сейчас дверь захлопнется, но мать Элизабет шагнула к нему и заговорила тихо, словно секретом делилась:

— Мистер Росс, не знаю, что между вами произошло, но мне следовало догадаться, что вы понятия не имеете о приличиях. Все вы такие — надменные, дерзкие, эдакие хозяева мира. Не стоит притворяться, Майкл Рот, о да, я навела справки и выяснила ваше настоящее имя. — Серые глаза торжествующе сияли. — Имя-то можно изменить, а вот кровь… Я же не дура! Передайте бабушке: в Кэтфорде помнят, что она вышла за Лемюэля Рота, и кто иудей, а кто христианин, тоже помнят. В отличие от жителей Пэкема, мы последние мозги не пропили и помним всё. — Миссис Оливер расправила плечи. — Элизабет приехала в гости к вашей сестре, а вы увидели ее и увлеклись, да? — чуть ли не сочувственно спросила она.

— Нет, дело не…

— Элизабет не стала бы поощрять ваши чувства, — перебила миссис Оливер. — Мне очень жаль. Хорошего дня, мистер Росс. Вряд ли мы встретимся снова. — Она захлопнула дверь.

Майкл словно прирос к дорожке. От услышанного бросало в дрожь. О своей разбавленной еврейской крови он никогда не думал. Правда, Фрэнки дразнила его Еврейчиком, но этим все и заканчивалось.

На улице не было ни души. Майкл поднял воротник и, проходя мимо поилки для лошадей, швырнул цветы в ледяную воду. «Пусть их кто-нибудь найдет, пока не замерзли», — подумал он.


Элизабет перестала приезжать в гости, а вот Карен запрет матери надменно игнорировала. Через две недели после разговора с миссис Оливер Майкл мыл кисти в раковине буфетной и услышал, как открылась дверь. Карен вошла, облокотилась на сушилку и опустила подбородок на переплетенные пальцы.

— Сестричка благодарит за то, что ты вернул учебник. Только зачем, говорит, ты курьеру платил? Мог почтой послать или передать через Рейчел. — Карен макнула палец в жирную воду и вывела на окне свое имя. Ее бедро словно невзначай коснулось бедра Майкла. — Я видела тебя у двери. Не знаю, почему мама не говорит моей сестренке, что ты сам принес книгу, — впрочем, неважно. — Карен расправила плечи, подняла руки и сладко зевнула. Ее дыхание слабо пахло апельсинами. — Цветочки милые. Я их пожалела и вытащила из поилки. Сейчас они в вазе у моей кровати. — Карен заглянула ему в глаза. Радужка у нее синяя-синяя, а ресницы чересчур темны для светлокожей блондинки. — Вы очень таинственны, Майкл Росс.

Домыв кисти, Майкл стал чистить палитру.

— Я готова! — крикнула со второго этажа Рейчел.

Девушки собирались на Пиккадилли смотреть на рождественские огни. Секундой позже каблучки Карен застучали по каменному полу кухни. Когда Майкл обернулся, девушка, тоненькая как тростинка, наблюдала за ним, прислонившись к двери.

— Не волнуйся, Элизабет даже мне ни словом не обмолвилась. Но от сестры-то не скроешь. Пожалуй, я тоже как-нибудь загляну к тебе в студию.

Майклу следовало рассмеяться: Карен отчаянно силилась быть современной, такой, как Фрэнки и Оливия. Напрасно старается. Она молода и не понимает, что творит, но что-то подсказывало Майклу: Карен очень не похожа на Элизабет.

8

В декабре Рейчел окончила школу и устроилась на работу в бухгалтерию найтсбриджского дома моды.

— Надо поскорее освоиться и проявить себя. Может, тогда меня научат одежду моделировать? Это моя мечта, — однажды призналась Рейчел Лидии. Они ждали, когда закипит чайник, а Лидия вязала: война давно кончилась, а привычка осталась. — А вот еще новость: Карен устроилась в регистратуру шикарного отеля в Кенсингтоне. Постояльцы там — сплошь старые богачи, сколотили состояние в войну. Карен говорит, они миллионеры, а их жены — уродки.

— А Элизабет?

— Учится. Боюсь, мы не скоро ее увидим. Господи, бабушка, кому интересно возиться с кровью и рвотой? Чур, не мне!

— Эта девушка — ангел! — с чувством сказала Лидия. — Жаль, что она к нам больше не приезжает.

— Это все ее мамаша. Элизабет, видите ли, должна учиться, а не по гостям разъезжать. Она бы и Карен не пускала, но Карен говорит, что уже взрослая, сама деньги зарабатывает и сама будет решать как жить.

— Раз взрослая, должна понимать: к словам матери нужно прислушиваться, — строго сказала Лидия.

Почему Элизабет не пускают в гости? Только из-за учебы или есть другая причина? Да, семьи у них очень разные, но ведь по большому счету Кэтфорд лишь чуть приличнее Пэкема.


На Рождество Майкл объявил, что уезжает. В глубине души Лидия этого ждала. Когда-то она гордилась бы таким решением внука и, грусти вопреки, обрадовалась бы: ее долг наконец исполнен, и исполнен на совесть. А сейчас семья напоминала гнездо, из которого падает один птенец за другим.

Майкл заявил, что в Лондоне его ничто не держит.

— Ничто не держит? — едко переспросила Вера. — Ха! А твой отец? Думаешь, ему много осталось? Ты нас предаешь! Не одному тебе трудно, мы все страдаем!

Лидия заметила, как Майкл вздрогнул.

— Тш-ш-ш, Вера, — сказала она. — Не надо так. Оставь сына в покое. Он нас не предал и никогда не предаст. Но Майклу нужно уехать, а нам — его отпустить.

— Он должен думать и о других, а не только о себе!

— Он думает о коровах и овцах с фермы Эдди Сондерса, — вставила Рейчел.

Майкл заявил, что планов не строит — хочет лишь путешествовать и рисовать. Он скопил немного денег и половину отдал Вере.

В день его отъезда Вера, как обычно, ушла на работу, а Рейчел осталась дома с Лидией, чтобы проводить брата. Они вместе смотрели, как Майкл шагает по Нит-стрит с армейским рюкзаком Альберта через плечо. Майкл обернулся, помахал рукой и скрылся из виду.

— Пойдем, бабушка, — вздрогнув, сказала Рейчел. — Очень холодно, еще простудишься!

Лидия продолжала глядеть на пустую улицу. Напрасно она думала, что дважды разбитое сердце больше не разобьется.

Амстердам

Дорогая Элизабет!

Понимаю, запоздалое извинение особой цены не имеет, но я хотел бы извиниться за тот вечер перед Рождеством, когда повел себя совершенно непростительно. Надеюсь, ты справедливо решила, что я нелепый грубиян, и выбросила это происшествие из головы.

Я часто тебя вспоминаю.

Майкл Росс.

1929

9

В гостиной дома Фейрхевенов в Блумсбери висел портрет Пикси Фейрхевен, и Фрэнки привыкла на него смотреть, забегая на чай или в тех редких случаях, когда ее равновесия ради приглашали на ужин. По сигналу Урбана Кара поднималась из-за стола.

— Мало того, что курить нельзя, тебя еще и до портвейна не допускают! — горестно вздыхала Оливия. — Lancien régime[7], дорогая, нужно с этим бороться!

На этом дамы удалялись в гостиную, где над кленовым шифоньером висел портрет.

Кара Фейрхевен обожала прилюдно восторгаться красотой Пикси, которую удачно изобразил молодой, пока неизвестный художник, очаровательный, современный, оригинальный, но сейчас за границей. Фрэнки почти забыла боль, которую испытала, впервые увидев портрет, и, встретив ту девушку на Фицрой-стрит, поначалу только удивилась и обрадовалась.

Девушка стояла у двери в студию и смотрела на фасад. Ярко-рыжие волосы убраны под шапочку с крестом. Майкл не говорил, что она медсестра.

— Здравствуйте! — сказала Фрэнки. — Вы ищете Майкла?

— Да, да! Не знаете, он здесь? По-моему, его нет.

Она была красивее, чем на портрете Пикси Фэйрхевен, — Фрэнки так и думала. Простая красота, которую так часто не замечают, — темные брови, ясные серые глаза, а этой коже никогда не понадобятся ни пудра, ни румяна. Такая юная.

У Фрэнки внезапно засосало под ложечкой. Мысли понеслись бешеным галопом, но она растянула губы в доброжелательной улыбке.

— Я миссис Брайон, его подруга. Не так давно, кажется, в июне, я видела Майкла в Амстердаме. Потом мы с ним ездили во Флоренцию. У него все очень хорошо. Передать ему от вас привет при следующей встрече?

Девушка отвела взгляд. Она все поняла.

— Спасибо, вы очень добры. — Она явно пыталась совладать с наплывом чувств. — Было очень приятно с вами познакомиться, миссис Брайон. Когда увидите Майкла, пожалуйста, передайте ему привет от Элизабет Оливер. — Девушка теребила складки форменной накидки. — Вряд ли он меня помнит. Я подруга его сестры.

— Наверняка помнит, — возразила Франческа.

Неизвестно, расслышала ли Элизабет последнюю фразу, которой Фрэнки надеялась разбавить свою ложь. Она не видела Майкла уже четырнадцать месяцев, с тех пор как он уехал. Открытка из Амстердама, открытка из Флоренции — вот и все весточки от него. Застыдившись своей ревности, Фрэнки отступила на шаг, словно разговор уже закончился.

Элизабет не уходила — потупилась, снова поглядела на фасад.

— Наверное, быть медсестрой очень трудно и утомительно. — Фрэнки плохо понимала, что говорит, но попрощаться и уйти не могла.

— Ну, медсестрой я стану, когда исполнится двадцать один, зато сейчас могу быть санитаркой и учиться. Я и учусь, меня направили в детское инфекционное отделение. Мне нравится. Работа не в тягость. — Элизабет говорила вежливо, но думала о чем-то другом. Наверняка уже говорила об этом подругам матери или теткам. Под глазами у нее залегли круги.

Они обе так и стояли рядом на тротуаре. Фрэнки пыталась найти способ исправить ошибку.

— Давайте вместе пообедаем! — предложила она, чувствуя, как фальшиво звучит ее бодрый голос. — Неподалеку чудесный ресторанчик. Я угощаю. — Приглашение получилось нелепым. Она обидела девушку, и вину уже не загладить.

— Вы очень любезны, миссис Брайон, но мне пора обратно в больницу. На дорогу сюда каждый раз уходит весь перерыв.

Значит, она часто бывает на Фицрой-стрит.

— Тогда, мисс Оливер, возьмите мою визитку. Я живу тут неподалеку, может, как-нибудь заглянете? — Вероятно, это приглашение тоже нелепо. Будущая медсестра и богатая американская вдова — что у них общего? Только безответное чувство. — Обязательно передам Майклу, что вы приходили.

Элизабет спрятала визитку в сумочку.


Двадцать акров земли в Ромни-Марш, которые Джордж Мэндер отдал Эдди Сондерсу, на первый взгляд казались унылыми. Ни с песчаных пляжей Хайта и Дим-чёрча, ни из каменистого, оставленного морем Рая отдыхающие сюда не доезжали.

Со стороны моря к участку Эдди примыкали солончаки, за ними зеленела травянистая насыпь, дальше были дюны и песчаный берег. Во время отлива к Английскому каналу тянулось полмили зеленоватого волнистого ила.

С другой стороны в дренажных канавах росли ивы и терн. Кое-где встречались вязы и дубы, а вдали маячил шпиль церкви. Из-за топкой оседающей почвы церкви в Ромни-Марш были сплошь кособокие.

Повсюду целыми сотнями паслись овцы, в глубоких канавах плавали лебеди и лысухи, цапли стояли неподвижно — сразу и не заметишь, в небесной выси заливались жаворонки. В шторм налетали чайки, галдевшие, словно шайка хулиганов. Когда сгущались сумерки, на полях Эдди охотились сипухи.

Полтора года минуло с тех пор, как Эдди Сондерс принял предложение Джорджа Мэндера и бросил работу носильщика в Чаринг-Кросс. Каждый день он радовался, что поступил именно так, хотя вечерами валился с ног от усталости.

В тот день он с семи утра ремонтировал ворота и к полудню надеялся закончить. Потом часа два уйдет на разжигание печи, готовку, согревание воды и мытье. Еще следовало покормить ягнят и кроликов и заняться нехитрой бухгалтерией: бакалейщик из Хайта, закупавший у него яйца и молоко, просил счета и квитанции. Письменный стол стоял в гостиной, где в окнах не было стекол, так что пришлось затолкать в рамы мешки с соломой. Желтоватый свет масляной лампы скрывал трещины в побелке и изъеденных червями половицах, но буквы в полумраке не разобрать. «Может, очки купить?» — думал Эдди. Ему в жизни не приходилось столько писать.

Солнце уже садилось, над полями сгущался туман. В косых вечерних лучах каждая травинка отбрасывала тень. Колли Эдди носился по полю, гоняя комаров, и грыз гнилую деревяшку. Коровы стояли полукругом, низко опустив головы, наблюдали за Эдди, сопели и раскачивались, словно у них замерзли ноги. Время от времени они отходили пощипать траву или приближались, чтобы понюхать инструменты.

Эдди нравилась такая компания, и ремонт ворот не был в тягость. Как здорово иметь что-то свое! Эдди не мог нарадоваться на ветхий коттедж, сараи, амбар, восемь дойных коров не первой молодости и кур. Вчера сосед отдал ему двух новорожденных ягнят: выкармливать их не хватало времени. Эдди устроил малышей у печки под своими штанами и рубашками, которые сушились на стойке. Ягнята поджали ножки с блестящими копытцами и дремали. Их нужно было срочно покормить.

Слабые и беспомощные, они напомнили Элли сынишку. Люси кормили малыша, потом за дело брался Элли: заставлял Арчи отрыгивать, укачивал, менял пеленки, если нужно, — а это посложнее, чем свернуть тонкий носовой платок, и запах похлеще, чем от коровьей лепешки. Впрочем, Арчи особых проблем не доставлял.

Жена и сын умерли десять лет назад, и хотя порой казалось, что только вчера, Эдди уже считал их другой жизнью. Перемены произошли незаметно, но он давно не просыпался среди ночи, думая, что рядом спит Люси. Раньше в такие моменты он словно взлетал к солнцу, а потом снова погружался во мрак. Он давно не искал Арчи среди малышей, которых матери брали с собой за покупками, да и какой смысл, сейчас мальчишка уже был бы школьником.

В Чаринг-Кросс приходилось работать бок о бок с другими носильщиками, что очень утомляло Эдди, а необходимость ублажать пассажиров утомляла еще больше. Он всегда был нелюдим и в компании тушевался. Здесь, в Кенте, ничто не напоминало о прошлом, и душевные раны заживали быстрее. Возвращаясь домой, он уже не воображал, как Люси стоит у плиты или на крыльце с маленьким Арчи на руках.

В последние несколько месяцев он перестал чураться людей и даже полюбил разговоры с мистером Мэндером, который тоже был холостяком, и с посыльным бакалейщика, приезжавшим за яйцами.

Безлюдность и невозмутимое спокойствие Ромни-Марш навели порядок в воспоминаниях и отделили их от настоящего. Ветер разгладил морщины на измученном сердце и затупил остроту горя, от режущей боли которого Эдди почти не надеялся избавиться. Сердце успокоилось — каждый вдох уже не разрывал грудь: исчезли тоска о прошлом и напряженное ожидание дня, когда Люси его заберет, — рано или поздно этот день настанет.

Вероятно, это доказывало, что сердце и душа вылечились, но точно Эдди не знал. Теперь он жил одним днем — работал, ел и спал. Он больше не был ни безутешным родителем, потерявшим единственного ребенка, ни вдовцом, ни ночным носильщиком Сондерсом. Он стал никем, чему только радовался. Время от времени он задумывался о завтрашнем дне Эдди Сондерса и гадал: что же этого человека ждет?


Эдди навесил ворота на петли и прислонился к ним, чтобы расслабить плечи. Вечерняя дымка укрыла поля толстым молочно-белым одеялом, взошла луна, высыпали первые звезды. Закаты в Ромни-Марш бывали и мимолетными, и безмятежными, и бурными. Сегодняшний восхищал буйством красок. Густая синева неба переходила в бирюзу, а низко над горизонтом висели перья розоватых облаков. Вороны с громким карканьем разлетались по гнездам, прямо над головой искрящийся студеный воздух рассекала стая скворцов.

Издали донесся другой звук — цоканье. По дороге бредет отбившаяся от стада овца? Хромая овца? Двуногая? Цоканье то убыстрялось, то замедлялось. Эдди вгляделся в мрак.

Женщина! Она ковыляла на чересчур высоких для проселочной дороги каблуках, развела руки в стороны, чтобы не потерять равновесие, пальто расстегнулось и накидкой висело на плечах. Для февраля день выдался необычно теплым, но сейчас быстро холодало. Эдди видел плавный изгиб ее бедер и темно-синее платье на фоне желтой подкладки пальто. На правом запястье болталась сумочка. Незнакомка не сводила глаз с дороги, а ноги разъезжались, как у теленка на льду. «Наверняка машина сломалась, — решил Эдди. — Иначе как она сюда попала?»

Женщина подняла голову.

— Здравствуйте, Эдди Сондерс! В платье вы меня не узнали. Я Рейчел Росс. Мы давно не виделись. — Она встала на относительно ровный участок и смогла плотнее закутаться в пальто. — Вы приходили на Нит-стрит, искали моего брата Майкла. Помните? Теперь его ищу я. — Губы накрашены, щеки напудрены. — Как ваши дела? — Из-под слоев косметики на Эдди смотрела девушка с грязными руками, одетая в мешковатые штаны и рубашку. Девушка, которую он за все это время не забыл.

— Все хорошо, спасибо, — ответил Эдди. — Вы прямо из Лондона?

— Нет, мы живем здесь неподалеку. Я возвращалась со службы и только что сошла с автобуса. Мы теперь всего в трех остановках от вас. Мы же переехали — мама, бабушка Лидия и я. Купили бунгало в Хайте и переехали. Майкл об этом не знает, и я подумала: раз вы его друг, может, подскажете, где его искать?

Эдди вспомнилась прямота девушки, которая полтора года назад немало его обескуражила. В ту пору Рейчел носила длинные волосы, а сейчас — короткую, по последней моде, стрижку. На голове красовалась шляпа-клош с цветком сбоку. Шея длинная и изящная. Ветерок то и дело доносил сладковатый аромат духов, иногда различимый среди запаха пота и жеваной травы, который источали он и коровы.

— Майкла я давно не видел. Он прожил здесь с месяц, устроиться мне помог, а потом уехал в Дувр. Собирался там сесть на паром. С год назад, а то и больше.

— Я-ясно, — с сомнением протянула Рейчел, словно ожидала продолжения.

— Я больше о нем не слышал.

— Спасибо, Эдди. Если получите от Майка весточку… пожалуйста, передайте, что мы теперь живем не в Пэкеме, а в Хайте.

— Обязательно передам.

— Ну, тогда до свидания. — Рейчел развернулась и заковыляла обратно по дороге.

— Если не опаздываете, выпейте со мной чаю.

— В вашем доме? — переспросила она.

— Здесь больше ничего нет.

— Не возражаю, только потом дадите мне фонарь, не то я заблужусь.

Эдди запер ворота и собрал инструменты.

Дом встретил могильным холодом. Эдди провел Рейчел на кухню и усадил на стул, а сам зажег лампу и растопил печь. Оранжевые языки пламени лизали хворост, но Эдди знал, что тепло станет далеко не сразу, и не закрыл заслонку.

Ягнята проснулись и смотрели на пса, растянувшегося на островке линолеума. Когда потеплеет, на кухне запахнет псиной. Эдди наполнил чайник и мехами раздул пламя.

Гостья рассматривала убогую кухню. В присутствии Рейчел дом выглядел совсем иначе, Эдди словно впервые в него попал. Бледно-зеленые стены затянула прокопченная паутина, над плитой и посреди потолка чернели уродливые пятна. Кое-где штукатурка осыпалась, и дранка торчала ребрами. Линолеум сохранился лишь местами. На полу валялись тряпки, инструменты и колышек от забора, в углу стояла коробка с соломой, где недавно вылупились цыплята. Над раковиной висели носки. Одно время Эдди снимал в доме обувь, но давно бросил.

— Ремонтом я еще не занимался, — поспешно объяснил он.

— Да, ремонт не помешает, — отметила Рейчел. — Так вы не мастеровитый?

— Почему? Я и крышу починил, и водопровод.

— Для кухни и гостиной нужно выбрать какую-то цветовую гамму. Купите краску в «Белламис» на Тон-тин-стрит, картину повеселее — ну, что-нибудь для красоты и уюта. Вы ведь давно здесь живете?

— Да, но пришлось ремонтировать сарай и амбары. На все нужно время.

— Да уж, вижу, — хмыкнула Рейчел. — Не очень уютно, но, похоже, для вас это не слишком важно.

— Я привык, я ведь почти все время на полях провожу.

— Простите за откровенность, но общеизвестно, что мужчина не может вести хозяйство.

Эдди убрал грязную посуду, которую не вымыл накануне, вытер стол и, дожидаясь, когда закипит чайник, сел на перевернутую клетку для птицы. Навалилась усталость, ноги потяжелели. Зачем только он пригласил эту Рейчел? Хотелось одного — спать.

Рейчел барабанила пальцами по столу и покачивала носком туфли. Она плотно запахнула пальто и застыла, прижав сумку к коленям.

Чайник начал закипать.

— Наверное, вы уже и чай расхотели, — проговорил Эдди.

— Ничего подобного, — категорично заявила Рейчел.

— Мне нужно прибраться, — буркнул Эдди, которому эта мысль прежде в голову не приходила. — Пока гостей принимать не следует. Вы совершенно не обязаны здесь сидеть. Приглашу вас в другой раз, когда порядок наведу.

— Не валяйте дурака! — улыбнулась Рейчел. — Лучше чай сделайте. Я сама забыла о хороших манерах. Если честно, очень о Майкле беспокоюсь, точнее, о том, где он.

— С ним все в порядке, иначе и быть не может, — проговорил Эдди, не зная, что еще сказать.

— Да, да, конечно. — Рейчел сняла шляпу и тряхнула волосами. Они немного примялись, но сейчас расправились, словно воздух вдохнули. В электрическом свете ее глаза казались черными как угли и ясными, словно она видела Эдди лучше, чем он ее. — Я по характеру беспокойная, не обращайте внимания.

— Сахар. — Эдди протянул ей пакет.

Рейчел спросила про коров, и, как потом вспоминал Эдди, он ответил подробнее, чем следовало. Рейчел ворковала над ягнятами, гладила пахнущего псиной колли, который терся о ее ноги. Сама она рассказывала о своей работе — о фолкстонском модном магазине, о том, что его владелец хочет открыть еще одну точку в Хайте куда ей проще и быстрее добираться.

— У нас будет портниха, которая делает подгонку по фигуре. Наши покупательницы ценят идеальную посадку каждой вещи. В этом году в моде элегантная роскошь а-ля Джоан Кроуфорд, Марлен Дитрих и Джин Харлоу. Хайт, конечно, не Голливуд, но наши клиентки тоже следят за модой.

Эдди заморгал, чтобы веки не слипались. За окном стемнело, от желтоватого электрического света на лицо Рейчел падали тени, волосы и губы блестели. Усталость изводила, как песок в глазах, но Эдди хотелось смотреть, смотреть и смотреть. Нет, лучше проводить Рейчел на автобус.

— А я могла бы здесь жить, — неожиданно объявила Рейчел.

Эдди захохотал, да так громко, что в груди прорвалась невидимая плотина, будто наглухо закрытая дверь распахнулась настежь. Ну и ситуация! Рейчел, такая чистая, аккуратная и красивая, сидит среди этого бардака!

— Наш лондонский дом был примерно таким же, — проговорила Рейчел. — Да вы же приходили на Нит-стрит. Ничего особенного, но я его любила. Мы держали кур, орпингтонов, они самые лучшие. Верные хозяевам, отличные несушки, хорошо цыплят высиживают. Мы и голубей держали, пока папа не заболел. А после переезда в Хайт я думала, что свихнусь: ни второго этажа, ни трещин в полу — все отлажено, везде порядок. — Рейчел снова улыбнулась. — У порядка нет души. Так что не переусердствуйте с ремонтом. Ваш дом и сейчас прекрасен.


В свидетельстве о смерти Альберта Росса военную травму причиной не указали: он прожил слишком долго. Доктор заявил, что от травмы мистер Росс вполне оправился и умер от старости.

— В сорок восемь лет? — возмутилась Вера. — Не смешите меня!

Если бы позволяли приличия, на похоронах Альберта Лидия позволила бы себе улыбнуться. Ее радовало, что мучениям сына пришел конец. Однако горе наносит невидимые, но смертельные раны, а Лидия чувствовала, что ранена. Душа, соединенная с покойным, подобна дереву, по воле судьбы вросшему в соседнее, — если вторую половину вырвали с корнем, дереву уже не расцвести.

Впрочем, смерть Альберта не была ужасной — она была тихой, почти незаметной, как последняя воронка на месте утонувшего корабля. Исчезает едва различимая рябь, а с ней — последние следы того, что давно скрылось из виду.

Однако впереди было еще одно потрясение. Февральским вечером Лидия, Вера и Рейчел мыли посуду после поминок Альберта: бабушка мыла, мать вытирала, внучка убирала в шкаф. На кухне царила звенящая тишина, как всегда, когда после ухода многочисленных гостей остаются лишь члены семьи. На поминках об Альберте говорили очень хорошо и уважительно. Казалось, на Нит-стрит вернулся дух прежнего, здорового Альберта.

Тогда Вера и объявила: она решила продать дом. Мол, хочет сменить обстановку и перебраться в новый уютный домик подальше от Лондона.

Рейчел грохнула тарелками о стол.

— С меня хватит! Не желаю выбирать между тобой и бабушкой. Не желаю и не могу. Да я лучше пополам разорвусь!

Вообще-то за Рейчел истерик не водилось, но когда Вера сказала, что решение окончательное, девушка зашлась в рыданиях, как ребенок, не желающий никого слушать. Сколько потрясений пережила семья, но в таком состоянии Рейчел еще не видели. Что оставалось Лидии? Продать свой коттедж и переехать с ними.

Итак, теперь они жили в Хайте, в двух шагах от моря. На застекленной веранде бунгало можно было загорать в ветреную погоду. В саду лежал щебень. Окна и парадную дверь украшали витражи — восходящее солнце из бронзового стекла, калитку и водосточные трубы покрасили в темно-синий, стены до подоконников выложили красным кирпичом, а выше оштукатурили, крышу покрыли зеленоватой черепицей. «Слишком пестрый. Нет, это не мой дом», — обреченно думала Лидия.

Самое неприятное, что нет второго этажа. Что дом лишен третьего измерения, нарушаются законы природы. Вперед и назад можно, а вверх и вниз нельзя.

К новому дому Лидия привыкала с большим трудом. С переездом в Хайт разговоры превратились в бильярд: мячи-слова отскакивали друг от друга так быстро, что не уследишь, да и сама жизнь тоже. День за днем Лидия беспомощно бродила по дому точно потерянная. Как может кухня примыкать к спальне, коридор к ванной, а гостиная к туалету — разве он не должен быть на улице? В бунгало был чердак, где спала Рейчел, но вела туда приставная лестница, по которой Лидия даже не пробовала подниматься. Да и зачем, на чердаке ведь не живут, а чемоданы хранят.

Веру странность хайтского жилища не смущала, — впрочем, она проводила дома куда меньше времени, чем Лидия. Вера уже не напоминала дерганую, вечно усталую женщину, какой была все годы, пока умирал Альберт. Бодрая, полная сил, она устроилась экономкой к некоему Джорджу Мэндеру, владельцу участка, на котором работал Эдди Сондерс, вежливый и учтивый поклонник Рейчел. Престарелая мать мистера Мэндера была очень требовательной и перебрала немало местных девушек, которые либо не справлялись с работой, либо не уживались с хозяйкой. В итоге Эдди Сондерс рискнул привести Веру.

Вера обрадовалась, что дочь нашла кавалера, хотя Эдди был не молод, на десять лет старше Рейчел, фермер, вдовец и вообще не тот, кого она представляла рядом со своей девочкой. Вере казалось, Эдди всегда тесно — в костюме, в комнате, в доме. Его огромные ноги не помещались под стол, а когда Эдди пил чай и брал в руки чашку, его пальцы напоминали сосиски. Крупный и неуклюжий, как медведь, он вечно потел от натуги.

— Милая, недаром говорят, семь раз отмерь, один отрежь, — наставляла Вера дочь. — Наслаждайся свободой! В твоем возрасте нужно развлекаться!

Эдди стал первым поклонником, удостоенным приглашения на чай. Недостатка в мужском внимании Рейчел не испытывала — разумеется, с ее-то внешностью! — но не снисходила ни до одного, даже забавы ради.

— Не желаю терять время даром, — по секрету призналась Рейчел Лидии. — Есть занятия поинтереснее беготни по кавалерам. Молодые парни то и дело поправляют прически, хотят внимание привлечь, а меня это только раздражает. Мне нужен мужчина, знающий себе цену.

Эдди Сондерс был коренным лондонцем и, как сразу почувствовала Лидия, добрейшим человеком, а Рейчел обладала врожденной житейской мудростью, которой не мешала даже ее привлекательность. Рейчел любила танцевать и хорошо одеваться, но при этом оставалась практичной. Пока болел Альберт, она сажала овощи и ухаживала за курами, потому что у других руки не доходили. Двенадцатилетняя Рейчел надевала огромные садовые рукавицы отца и вскапывала грядки. Постепенно, без посторонней помощи, она научилась сеять, сажать и пропалывать. Если Рейчел выберет этого фермера Эдди, то станет ему хорошей женой.

Для Рейчел жизнь только начиналась, а у Веры, избавленной от забот об умирающем, словно открылось второе дыхание. В восемь утра Рейчел уезжала на автобусе в одну сторону, а через полчаса Вера уезжала в другую.

Лидия большую часть дня проводила одна: теперь никто в ней не нуждался. Приготовит еду, погладит и смотрит на облака — у моря они совсем не такие, как в Лондоне.

Обилие свободного времени сбивало с толку. Порой Лидия забывала, зачем пошла в кладовую, долго думала, каким ножом лучше почистить рыбу, и, подобно собакам и маленьким детям, видела в обычных вещах что-то волшебное — завороженно следила за танцем пылинок, солнечными зайчиками на полу, занавеской, раздуваемой ветерком.

10

Карен, как всегда, опаздывала, поэтому Элизабет заказала чай и две порции ветчины с картошкой. Только бы не пришлось есть все одной!

В ресторане было людно — в одиночестве обедали несколько мужчин, но большинство столиков занимали женщины. Потоки бледного солнечного света выхватывали в полумраке цветовые пятна — светло-зеленую чашку, алый шелковый шарф, синий корсаж.

Элизабет устала, устала так, что, казалось, сил не хватит даже на еду. Убаюканная звоном приборов и мерным гулом голосов, она боролась с желанием закрыть глаза. Завтра выходной. После ланча она поедет домой, выспится и подумает, что делать дальше.

Неожиданно над самым ухом раздался голос Карен:

— Привет! Угостишь меня, ладно? А то я на мели. Не знаю, как до получки дотяну! — Карен наклонилась, тряхнула прокуренными волосами и чмокнула сестру в щеку.

— У тебя усталый вид.

— На себя посмотри! Хотя бы эту вашу ужасную шапочку сними. Ну, ты первая. Выкладывай, что стряслось? Небось снова твой доктор?

— Он не просто доктор, а хирург. Ничего не стряслось, а вот ты точно однажды в больницу загремишь.

Карен сняла пальто, и, как всегда, половинаприсутствующих тотчас забыла о еде.

— Вот, в «Селфриджес» вчера купила, — объявила она, поправляя платье. — И перчатки тоже. Видишь, по цвету подходят. Оттенок называется «Эгейская ночь», а мех натуральный, только не помню чей. Ну, что скажешь?

— Скажу, что если не побережешься, то никакой мех не поможет.

Глаза Карен казались больше и темнее, из-под слоев пудры и румян проглядывала землистая кожа. Элизабет недаром читала учебники и порой жалела, что теперь видит, как на сестре сказывается ревматическая лихорадка девятилетней давности.

— Что ты заказала? Я от голода умираю, — сказала Карен.

— Ветчину. У тебя же сердце больное, под глазами круги. Пожалуйста, Карен, тебе нужно беречься.

— Ладно, ладно, обещаю! Сестричка моя медицинская, я так рада тебя видеть! Хочу столько всего рассказать, жаль, у тебя времени мало… — Карен села за стол. — Я кое-кого встретила. — Отодвинув салфетку и приборы, она наклонилась к сестре: — По-моему, он — тот самый. Хорош, чудо как хорош, хотя почти не говорит по-английски. Я едва не умерла, когда выдавала ему ключи. Его зовут Артур Ландау, он приехал в Лондон на две недели с отцом, у которого здесь какие-то дела. Артур твердит, что по сравнению с Мюнхеном в Лондоне скукота, а я говорю, мол, увидишь наш «Локано» в Стрэтеме, сразу по-другому запоешь. В общем, сегодня мы идем танцевать.

— Откуда ты знаешь, что Артур «чудо как хорош», если вы почти не разговаривали?

— Элизабет, если бы ты его видела, вопросов бы не задавала.

— А с бедным Стэнли как?

— Ну, Стэн не будет возражать. Он знает, что у нас с ним не серьезно.

Принесли ветчину с картошкой. Карен уплетала за обе щеки и трещала о немце Артуре Ландау, а Элизабет гоняла еду по тарелке и слушала, стараясь не думать о подкатившей тошноте.

— Теперь твоя очередь, — объявила Карен. — Доктор сделал предложение, которое ты сперва отвергла, а после передумала, потому что у него, хм, умелые руки?

Несмотря на слабость, Элизабет захихикала, но живот скрутило так, что на глазах выступили слезы.

— Карен, он хирург, а не просто доктор. Еще он женат, о чем забыл рассказать мне сразу.

Карен хихикала за компанию с сестрой, но тут осеклась. Она протянула руку и сжала ладонь Элизабет, уронив вазу с тюльпаном. Вода потекла в тарелки, а солонка и вилка слетели на пол.

— Ненавижу его! — воскликнула Карен. — Он дурак.

— Не-ет, это я дура…

Элизабет поняла, что плачет. Подошла официантка и спросила, не нужно ли чего еще и все ли в порядке с едой, которая осталась почти нетронутой. Если что-то не так, следует доложить шеф-повару, мадам желает подать жалобу? Элизабет глотала слезы и не могла вымолвить ни слова.

— Уйдите! — велела Карен, и официантку как ветром сдуло.

Сестры сидели, держась за руки, над утопшим ланчем, и Элизабет тихо плакала, сама не зная почему. Боль, которая ее терзала, была куда сильнее, чем от крохотной ранки, которую нанес хирург. Его она не любила и по-настоящему никогда не верила, что полюбит. Так почему слезы текут, словно он тот единственный?

Немного погодя Карен попросила счет и достала кошелек из сумки сестры. Она проводила Элизабет на вокзал, и по пути ту стошнило в канаву.

— Все еще хуже, чем ты мне сказала? — опасливо спросила Карен.

— Нет, просто по городу гуляет инфекция. Надеюсь, ты не заразишься.

— Мне пора на службу, иначе бы я с тобой поехала. Завтра утром первым делом загляну к тебе и мы поговорим.

— Карен, тебе нужно выспаться. Ты же до полуночи протанцуешь!

— На, возьми. — Карен протянула сестре новые перчатки. — Двинешь хирургу кулаком, если снова докучать начнет!

Они обнялись. «Карен такая худенькая!» — с тревогой думала Элизабет, зарывшись лицом в ее несвежие, пропахшие табачным дымом волосы.

— Скажи Артуру Ландау, чтобы хорошенько за тобой следил.


Элизабет прислоняется к окну, и голова стучит о стекло в такт покачиванию вагона. Она закрывает глаза — слезы текут по щекам и падают с подбородка. Вагон пуст, значит, можно плакать.

Домой совсем не хочется — вот бы поезд не останавливался! Когда она войдет в кэтфордский дом, постарается не шуметь, чтобы он ее не заметил. Дом теперь как мертвый, и они в нем по-настоящему не живут, а только вид делают.

Мама еще на работе, но ближе к вечеру ее ледяное спокойствие и железная воля холодным фронтом надвинутся на дом. Недавно за ней начал ухаживать мистер Моул, учтивый вдовец, живущий по соседству. Когда упоминалось его имя, Элизабет смотрела на руки, на ноги, в потолок — куда угодно, только не на Карен, иначе обе начинали хохотать так, что из глаз текли слезы. «Что за детские глупости?» — каждый раз упрекала мама, словно они с Карен — школьницы.

Мистер Моул прямо говорил, что не теряет надежды, а мама, почти переставшая носить траур, в знак возмущения и протеста снова вспомнила про черные платья.

Вагон подскакивает, и Элизабет оставляют последние силы. Она закрыла глаза и не чувствует ни мышц, ни костей. Голова стучится об окно, а когда поезд въезжает в туннель, воздух звенит в ушах.

Мыльным пузырем Элизабет взмывает над мерным гулом и дурнотой, все выше и выше, выше улыбающегося лица крупного мужчины, который усаживает ее на плечи. Она держит папу за уши. Среди озаренной солнцем листвы так хорошо и безопасно! Элизабет поднимает руку и срывает большую шершавую грушу. Груша пахнет перцем.

Далеко внизу вокруг отца скачет Карен: руки подняты, пальцы растопырены, огромные голубые глаза вот-вот вылезут из орбит. «Мне! Дайте ее мне!» Элизабет протягивает тяжелую грушу папе, он — Карен, а та укладывает ее на траву рядом с другими. Деревянные груши разложат на подносах, застланных газетами, так, чтобы груши друг друга не касались. Папа знает волшебное слово, и к Рождеству оно сделает мякоть нежной и сочной.

Папа наклоняется вперед, вправо, влево, и Элизабет головой вниз падает в пустоту. В полете, прежде чем папа ее поймает, хочется одновременно смеяться и кричать от ужаса. Папино лицо, небо и звезды кружатся в невообразимом калейдоскопе.

В ушах звенит — ее будит туннель. Папа умер, а Карен в Кэтфорде почти не появляется. Теперь там одна мама, и Элизабет с ужасом ждет дней и ночей, когда нет дежурства и нужно ехать домой. Она бы вообще не приезжала, но не бросать же мать одну.

В комнате отдыха медсестер у Элизабет свой шкафчик и две вешалки в общей гардеробной. Спертый воздух пахнет тальком, потом и сигаретами. Там всегда наготове горячий чайник и гладильная доска, везде висит форма, на веревке через всю комнату — два десятка фильдеперсовых и нейлоновых чулок, на спинках кроватей трусы.

Девочки смеются до неприличия громко, расхаживают в одном белье и сорочках. Ничем их не проймешь: они все видели и все знают не понаслышке. С ними Элизабет раскрепощается, полной грудью вдыхает дурманящую свободу.

Оказывается, можно быть одной Элизабет в палате и совершенно другой с девочками. Старшая медсестра довольна: сестра Оливер старательно учится, добросовестно работает и разговаривает вежливо.

Девочки тоже довольны. Элизабет Оливер — темная лошадка; когда появилась в больнице, была тихоня тихоней — воды не замутит, а сейчас вон как осмелела, не боится посмотреть доктору в глаза.

А один хирург советуется с ней не меньше, чем со старшей медсестрой. Он красивый, но чересчур серьезный, а Элизабет кажется, что ранимый и чувствительный. Его зовут мистер Каффин. Чарльз. У Чарльза квартира в Пимлико.

Некоторые вещи Чарльз называет обычными, и Элизабет, хоть и считала их особенными, чуть ли не с облегчением осознает, что ошибалась. Он уверен, что секс, во-первых, для развлечения и только во-вторых — для продолжения рода. Он очень любит ее, и с ней секс не просто развлечение, но нужно позаботиться, чтобы и до продолжения рода не дошло. Чарльз очень добрый и организованный, он проверяет, верны ли подсчеты Элизабет.

Элизабет боязно, но очень любопытно. Странно лишь, что в моменты обещанного наслаждения, самые для нее интересные, она чувствует, что лакомится остатками с барского стола, за которым пирует Чарльз.

Потом Чарльз угощает ее сигаретой. Они в Пимлико, лежат в его постели. Чарльз смотрит в потолок, на стене тень его мужественного профиля. Элизабет затягивается. Вкус у сигареты отвратительный, но она ни разу не кашляет. Разве это не лучшее доказательство того, что она теперь женщина? Ничуть не хуже, чем давешняя гимнастика.

Полтора месяца спустя Чарльз Каффин заявляет Элизабет, что ошибся. Он ломает свои умелые руки, объясняя, что не может ни жениться на ней, ни привезти ее в свой шропширский дом. Он должен вернуться к жене и вымолить у нее прощение.

Элизабет оглушена обилием новостей. Ни о свадьбе, ни о Шропшире, ни о жене Чарльз прежде не говорил.

— А зачем ей рассказывать? — удивляется Элизабет. — Особо ведь не о чем.

— Нет, я должен, я всегда рассказываю, — говорит хирург. — Чай готов.

Прямо в комнате идет снег, и Элизабет стоит в шерстяных перчатках, а Чарльз поднимает голову и превращается в Майкла. Майкл видит ее насквозь и ждет там, где ее никто не искал, и она бежит к нему, но не движется, и под ногами сверкает снег. «Я часто тебя вспоминаю!» — шепчет он, но уже поздно: ноги несут ее прочь. До свидания, Элизабет!

В ушах звенит — ее будит туннель.


Элизабет входит в дом, стараясь не шуметь. Дом теперь как мертвый, и чуть уловимо пахнет духами, которыми мать не пользовалась много лет, — призрачный аромат.

Снова тошнит. Дело, разумеется, в инфекции, но сейчас Элизабет и беременность не всполошила бы. Подумаешь, очередное событие в жизни, которая и своей-то не кажется.

Хирург обманул ее, но теперь Элизабет чувствует, что и сама его обманула. Себя она ранила куда сильнее и совершенно напрасно. Майкл из памяти не стерся. Она хотела выскрести его, выжечь, но свою глупость не исправить. Поезд ушел: она изменилась, а воспоминания о студии на Фицрой-стрит принадлежат другой Элизабет.

Она хотела наказать Майкла, но за что? За тот час двухлетней давности? За то, что не вернул учебник лично? За то, что предпочел ей очаровательную миссис Брайон, умудренную опытом и к тому же американку?

«Я часто тебя вспоминаю». Сотню раз Элизабет перечитывала холодное, сухое письмо из Амстердама, присланное полтора года назад. Сотню раз искала в пяти словах потаенный смысл. Как именно он ее вспоминает? «Часто» — это так же часто, как она его?

Если Майкл до сих пор ее помнит, то думает о девушке, которой уже нет.


Открылась парадная дверь, в дом проник уличный шум, а потом зашуршал зонт: его отряхивали от воды. Дверь захлопнулась.

— Эй, где ты? — пропела с первого этажа Карен. По линолеуму в коридоре застучали ее каблучки.

Элизабет только что открыла шторы в своей комнате и смотрела на поседевшее от дождя небо. Глазам хотелось темноты, все тело ныло, будто во сне она с кем-то дралась, но от вчерашней тошноты не осталось и следа.

— Это я! — крикнула с лестницы Карен.

Элизабет не ответила. У Карен привычка объявлять о своем возвращении домой, чтобы все бросали свои мелкие дела, беседы и размышления о личном.

«Хочет, чтобы мы замерли в ожидании, — раздраженно подумала Элизабет. — Замерли и приготовились внимать». С Карен всегда было так: ее появление одновременно радовало и раздражало.

— Ты даже не одета! — возмутилась Карен, распахнув дверь.

— Ты вроде бы ухаживать за мной собиралась.

— Я думала, мы с тобой в «Каллене» прогуляемся, кофе выпьем. — По щекам Карен стекали дождевые капли. Она шмыгнула носом и откинула назад влажные волосы.

— Я только что проснулась, и голова со вчерашнего дня болит.

— Тогда я сделаю чай и тосты, а на десерт расскажу, как веселилась в «Локано». — Карен присела на краешек кровати. — Господи, Элизабет, он просто мечта! Мне никогда, никогда в жизни не было так хорошо, да и ему тоже.

— Пожалуйста, не качай кровать. Речь ведь о немецком парне, а не о Стэнли?

— О Стэне? Конечно, нет! О нем отдельный разговор. — Карен вскочила. — Сперва чай принесу. Вид у тебя — хоть караул кричи. Ну, я тебя не брошу. Обещала приехать, и вот я здесь. Мама вчера тебя пожалела?

— Она ходила играть в канасту. Утром она даже не заглянула ко мне. Я могла умереть ночью, и мама бы не узнала.

— Она старается, — тихо сказала Карен. — Маме невыносимо оттого, что папа умер во сне. Уж я-то ее знаю. На некоторых смерть близких так действует, они замыкаются.

От раздражения у Элизабет застучало в висках.

— Ей хорошо, только когда ты приезжаешь. Мне она никогда так не радуется.

— Я просто дурачусь, чтобы ее рассмешить. А тревожится она за тебя.

— Она на меня и не смотрит.

— Ты была папиной любимицей, — просто сказала Карен. — Вот и мама тебя любит до умопомрачения.

— Карен, это неправда! Ну что ты такое говоришь? Они нас одинаково любили.

— Я не обижаюсь, честное слово! Ты у всех нас любимица. Да и сейчас это неважно. — Карен снова села на кровать, прислонившись к изножью, потом скинула туфли, накрылась пуховым одеялом и зевнула. — Я сама измучена, ужас просто.

— Вот, возьми подушку. Говорила я, ты устанешь, если танцевать пойдешь. Пожалуй, это я должна принести чай.

— В отель мы вернулись лишь полвторого ночи, и мне пришлось перевязать Артуру руку. На кухне отеля я аптечку не нашла. Мы такой шум подняли! — Карен воздела глаза к потолку и улыбнулась. — Слава богу, нас не поймали!

— Да уж, слава богу.

— Ну что ты за зануда?! Ворчишь, как худая свекровь! Ох, Элизабет, я не хочу расставаться с Артуром ни на минуту, меня как магнитом к нему тянет. Да ты не поймешь…

— Почему это не пойму? Артур сам поранился?

— Нет, они со Стэнли повздорили. Ничего серьезного, и Артур совершенно не виноват. — Карен еще раз зевнула и потянулась. — Не потрешь мне стопы? Пальцы совсем окоченели.

— Ты же и в сырость боты не носишь, — проворчала Элизабет, нащупав под одеялом ноги Карен. — Ну, расскажи мне про Стэнли. Скорее, сил нет ждать!

— В общем, мы с Артуром танцевали, когда… — Карен распахнула глаза — они сияли. — Элизабет, как он танцует! Парни-то в основном таскают тебя, как мешок с картошкой, боятся покрепче обнять. Когда Артур меня обнял… Это просто словами не передать. Я почувствовала, что… Что мне больше не нужно ни о чем беспокоиться, что он меня никогда не бросит.

— А со Стэном-то что?

— Стэн пытался нам помешать. Он был под мухой, и я вежливо попросила его не устраивать сцен. Артур велел ему убираться, и Стэн убрался.

— И на этом все?

— Когда мы вышли из «Локано», Стэн караулил на улице. Как следует набраться успел. Элизабет, он — ясное дело, не Артур, а Стэн, — он был просто отвратителен! Ругался, кулаками размахивал, но оказался таким слабаком, что люди над ним смеялись. «Знаю я таких, как ты! — орал он на Артура. — Не позволю тебе обидеть Карен, ни за что! Убери от нее, такой и растакой, свои грязные руки, ты, немчура поганый! Трус такой и разэтакий! Ну, давай, иди сюда!» Он замахнулся на Артура…

— Не может быть!

— Еще как может! Стэн промазал, рухнул на асфальт прямо нам под ноги и обнял мне лодыжки. Я упала бы, если бы не вмешался Артур. Вряд ли Стэн понимал, что творит.

— Бедняга Стэнли!

— «Бедняга Стэнли» вел себя отвратительно и грязно ругался.

— Карен, он в тебя влюблен, это слепому видно. Ты разбила ему сердце.

— Ну, сейчас у Стэна разбито не только сердце.

— О чем это ты?

— Артур схватил его за шкирку и поднял на ноги, но Стэн шатался, ругался, вопил, кулаками размахивал. В общем, Артур его ударил. По-моему, несильно, но что-то страшно хрустнуло, а когда Стэн упал, хрустнуло еще раз. У него кровь текла, то ли изо рта, то ли из носа, но успокоиться он не мог — оскорблял и оскорблял нас. Тогда Артур поставил ногу Стэнли на горло. «Ты не разговаривать!» — скомандовал Артур. Боюсь, он слишком давил на шею, потому что Стэн захрипел. «Прекрати!» — заорал один зевака, а второй сказал: «Он его убьет!» Какая-то женщина закричала, и все стали уговаривать Артура остановиться. Уговаривали, но не вмешивались. Ясное дело, боялись.

— Но ведь Артур остановился?

— Да, конечно. Он потом убрал ногу, и вокруг Стэна собралась толпа. Ему помогли сесть, и мы ушли. Артур сказал, что со Стэном все в порядке, ну, зуб сломан или нос, только и всего.

— Только и всего?!

Карен смотрела в другой конец комнаты, потягивалась и встряхивала сырыми волосами. О чем она думает, по лицу не догадаешься.

— Неужели ты не испугалась? — наконец спросила Элизабет. — Бедняга Стэнли!

— Ну что ты заладила? Я хочу выбросить эту драку из головы, вот и все.

— Окажись я там, не знаю, что бы сделала.

— Артура шум и крики совершенно не напугали. Остаток вечера он вел себя, как будто ничего не произошло.

— Отвратительно. А еще жестоко и ужасно.

— Ничего ужасного! Артур говорит, красивые девушки то и дело попадают в передряги.

— По-твоему, простительно избивать пьяных идиотов?

— Артур драку не затевал, Стэн его весь вечер провоцировал. Артур защищал меня, и правильно делал. Господи, Элизабет, ты не разбираешься в людях, а в мужчинах особенно. Совершенно не разбираешься!

— В самом деле, не разбираюсь, — отозвалась Элизабет. — Если люди действительно такие, я отказываюсь их понимать.

Сестры буравили друг друга свирепыми взглядами. Нужно было сменить тему, не то вспыхнет ссора.

В окно стучал утренний дождь, на тумбочке тикали часы.

— Так что с чаем? — наконец спросила Элизабет.

— Да, чай! — Карен вскочила и обула туфли. — Разболталась я, а ведь тебе нездоровится. Сейчас принесу чай, тосты и масло. Бедненькая, ты морщишься! — Карен задернула шторы. — Закрой пока глаза… — Она взяла Элизабет за руку. — Не могу смотреть, как ты болеешь, хочется забрать хворь себе. Принести аспирин?

— Да, конечно, спасибо, милая.

Карен бросилась вниз по лестнице, перескакивая через две ступеньки. Сейчас она покачается на балясине перил и, словно по льду, скользнет по коврику, который скрутится и отъедет в сторону. Вернувшись, мама недовольно зацокает языком и расправит несчастный коврик ногой.

Потом Карен принесет целую гору подгоревших тостов с толстенным слоем масла. Чай пересластит, а в чашку нальет столько, что потечет через край на блюдце. Впрочем, Элизабет знала: завтрак покажется чудесным, как пир на корабле во время шторма. Невероятно вкусный, он восстановит силы, потому что с едой, которую готовит для нее Карен, иначе не бывает.

На первом этаже загудели водопроводные трубы, и чайник с грохотом опустился на конфорку.

11

Герр Гюнтер Ландау не рассердился, увидев сына под руку с хорошенькой девушкой из регистратуры. Хотя, не будь эта Auslanderin[8] англичанкой, он бы близко ее к сыну не подпустил. Англичанами герр Ландау восторгался. Жаль, девушка служит в отеле и чуть грубее, чем хотелось бы, но фройляйн Карен Оливер вполне можно перевоспитать — сделать строже и обходительнее. Коренных перемен не требовалось: благодаря врожденному кокетству из фройляйн Оливер получилась бы интересная невестка. С такой не заскучаешь! От ее улыбки на душе у герра Ландау светлело, и он с тоской вспоминал жизнерадостную хохотушку, какой некогда была его жена.

Артур, его сын, считал эту англичанку заурядной, хотя она ему нравилась. Когда заканчивалась ее смена, они сидели в баре и пили коктейли. Администрация отеля панибратство не одобряла, и, если бы не вмешательство Ландау-старшего, фройляйн Карен сделали бы выговор.

— Ну, будет вам! Я всем коллегам расскажу про чудесную неформальную обстановку в вашем отеле! Мой сын на отдыхе. Зачем лишать молодых романтической сказки?

Фройляйн Карен Оливер победоносно, даже торжествующе улыбалась, а администрация поджимала хвост.

В женской компании Артур не робел и в меру раскрепощался, а разборчивость определенно унаследовал от отца. Но герра Ландау беспокоила нерешительность сына и по-юношески страстная увлеченность радикальной политикой, от которой тот не желал избавляться.

Герр Ландау спокойно относился к оскорблениям евреев и капиталистов (очевидно, дельцов вроде него самого), которые мошенничают и угнетают рабочих. Он соглашался, что большевики и марксисты опасны, а Германию наказывают бедностью, — война принесла столько несчастий, а немцам вместо помощи достаются насмешки и унижение. Как всех немецких патриотов, герра Ландау возмущал Версальский договор. Немецкая марка вконец обесценилась, и если бы не зарубежные партнеры, он разорился бы, как многие коллеги.

Другими словами, герр Ландау понимал и разделял большинство взглядов Артура, но беспокоился, что сын не может избавиться от юношеской горячности. Так называемых национал-социалистов, которым хранил верность Артур, всерьез не воспринимали, но в последнее время они вели себя напористо и вызывающе. Артура следовало срочно отвлечь. Ему уже двадцать восемь — пора заводить семью.

Фройляйн Карен Оливер устраивала герра Ландау и национальностью, и внешностью, и характером. Ее вера в силу своих чар граничила с надменностью, но герру Ландау нравились девушки с характером, а Артура следовало женить на такой же эгоистке, как он сам.

Высокая, грациозная блондинка Карен была явно не из крестьян. Кто-то назвал бы ее ноги слишком длинными, а стопы и ладони — крупными, но изящными. На нежном личике с заостренным подбородком сияли огромные синие глаза — ни зеленых вкраплений, ни карих, чистая синева. Фройляйн Оливер обладала завораживающим обаянием ребенка, а в ее взгляде читались ум и надежда.

Герр Ландау не сомневался: чистейший воздух Баварии поможет Артуру лучше разглядеть и оценить все эти прелести, поэтому предложил фройляйн Оливер место секретаря в своей мюнхенской конторе. Обязанностей будет много, но для начала она освоит немецкий и стенографию, научится печатать на машинке и готовить. Через месяц она отправится в командировку и обновит гардероб: в одном из лучших магазинов Парижа ей помогут найти свой стиль.

Шаг за шагом план воплощался в жизнь, но, чтобы зажечь пламя страсти, понадобилось куда меньше усилий, чем предполагал герр Ландау. Перед отъездом из Лондона Артур заметно изменился, он буквально сгорал от любви. Гepp Ландау заметил под глазами фройляйн Оливер темные круги и все понял. Здоровые развлечения молодых он одобрял целиком и полностью.

Артур хотел остаться в Лондоне, потом привезти девушку в Париж и, наконец, в Мюнхен, но герр Ландау сказал решительное «нет». Разлука только укрепляет чувства.


Дом миссис Франчески Брайон в Риджентс-парке оказался таким, как предполагала Элизабет, — большим, элегантным, с колоннами и подъездной аллеей до парадного входа, огибающей газоны и клумбы. Удивил лишь индейский тотемный столб на центральной лужайке и выставленная на обозрение всей улицы гранитная статуя с широкими бедрами и грудью, похожей на пудинг. Из-за обилия отверстий в самых неожиданных местах статуя напоминала композицию из швейцарского сыра и бланманже.

Особых причин идти в гости у Элизабет не было, но визитка миссис Брайон до сих пор лежала в сумочке. Свободного времени хоть отбавляй, так почему бы не заглянуть в Риджентс-парк?

Элизабет надела легкий серый костюм — расклешенная юбка, узкий жакет. Короткие, стриженные по последней моде волосы чуть выглядывали из-под шляпки оттенка «Эгейская ночь» в тон перчаткам, подаренным Карен. В таком наряде не стыдно показаться в Риджентс-парке, а разверстую бездну внутри никто не увидит.

Элизабет дернула медную ручку, но звонка не услышала. Дверь открыла служанка или, возможно, экономка и смерила гостью надменным взглядом. Отвага, которую Элизабет старательно оберегала с тех пор, как сошла с поезда, стремительно таяла.

Из глубины дома послышался женский голос:

— Кто там, Эдит?

Экономка Эдит пропустила вопрос мимо ушей.

— В настоящее время у миссис Брайон гости. Простите, она вас ожидает?

— Нет… То есть да, у меня есть ее визитка.

— Эдит! — снова позвали из глубины дома.

Экономка разглядывала Элизабет чуть ли не целую вечность. Взгляд ее прожигал насквозь.

— Прошу вас подождать.

— Мисс Оливер, какой сюрприз! — Миссис Брайон спешила навстречу Элизабет по шахматному мраморному полу. Босая, в развевающемся шелковом кимоно, она совершенно не переживала, что встретит гостью в таком виде. Без каблуков миссис Брайон казалась миниатюрной. — Пойдемте, со всеми вас познакомлю. Заходите, заходите! — Она взяла Элизабет под руку. — Стрижка вам очень к лицу, а шляпка — просто прелесть. Эдит, пожалуйста, принесите нам еще чаю и бутербродов. Да, и тост для Тоби.

В гостиной топили камин, шторы задернули до половины, и в окна падали косые лучи апрельского солнца. От табачного дыма резало глаза.

Подлокотники кресел и диванов, столики и низкие комоды были заставлены пустыми чашками, стаканами, тарелками с недоеденным пирогом и бутербродами. На полу валялись подушки и рисовальная бумага.

Сколько человек в комнате. Элизабет так и не поняла. Маленький мальчик лежал на животе у камина и, перебирая цветные карандаши, рисовал в книге, детям явно не предназначенной. У мольберта стояла женщина с длинными волосами. Она была в синем хлопковом платье, а в руке держала рашкуль.

Все присутствующие как по команде обернулись.

— Это мисс Элизабет Оливер, подруга Майкла, — представила миссис Брайон и махнула рукой в сизый, подсвеченный солнцем дым. — Знакомьтесь: миссис Ингрид Шрёдер, моя сестра. — Она показала на женщину у мольберта: — Миссис Вениша Гибб. А это мисс Пикси Фейрхевен и мисс Оливия Лейн.

Ингрид Шрёдер была хрупкой и миниатюрной, точь-в-точь как миссис Брайон, рыжеволосая и краснолицая худышка Пикси Фейрхевен — ровесницей Элизабет, то есть самой молодой, а Вениша Гибб за мольбертом — самой аристократичной.

«Где же мисс Лейн?» — озадаченно думала Элизабет, глядя на трех женщин и темноволосого юношу в костюме. Юноша курил сигару.

— Ага, подруга Еврейчика! — воскликнул он и, вскочив, поцеловал руку Элизабет. (Господи, у него же помада!) — Я — Оливия.

— А это Тоби, мой самый младший племянник, — объявила миссис Брайон, но мальчик и головы не поднял.

Элизабет села в кресло у камина, чувствуя, что за ней все наблюдают. Расклешенная юбка и строгий жакет вдруг показались нелепыми. Она ощущала себя девчонкой в костюме из дешевого магазина, где по-настоящему стильные и оригинальные вещи вообще не продают. Все женщины, кроме Оливии, были в мягких струящихся нарядах — не платьях, не юбках, не в жакетах с блузкой, а в чем-то среднем, невероятно удобном и красивом. Темно-синий наряд Пикси Фейрхевен казался чуть консервативнее, зато у нее была причудливая расшитая бисером шляпка и длинные серьги с янтарем.

По наступившей тишине Элизабет догадалась, что до ее появления подруги весело болтали и смеялись. Интересно, когда можно будет уйти?

— Сейчас Эдит принесет чай, — пообещала миссис Брайон, легла на заваленный подушками диван и обнажила плечи. — На бок повернуться, да, Вениша? Руки я так держала?

Женщина у мольберта кивнула и начала рисовать.

— Эту милую девочку надо чем-то угостить, пока чай не принесли. Кто знает, когда появится эта Эдит… — Оливия подошла к подносу с бутылками, плеснула что-то в стакан величиной с вазу, а потом до краев наполнила его апельсиновым соком из кувшина. — Вот, любимый напиток Фрэнки — русская водка. Мы свою порцию выпили с бутербродами, так что вы пока наверстывайте упущенное.

Коктейль сохранил вкус свежайшего апельсинового сока, но оказался теплым, будто в нем утонул кусочек солнца. Элизабет сделала глоток и почувствовала, как согревается желудок.

— Господи, я совсем забыла о времени! Мне пора бежать! — воскликнула Пикси Фейрхевен, американка, как и миссис Брайон. — Ну, Франческа, передать маме, что вы приедете в августе? Остальных, разумеется, тоже приглашаю. Ингрид, милая, для детей няню наймем. Итальянцы обожают малышей.

— Вы очень любезны, Пикси, — отозвалась миссис Шрёдер. — Тоби не переносит жару, но я уверена, мы что-нибудь придумаем.

Пикси повернулась к художнице:

— А вы, Вениша? Уговорите Дугласа поехать этим летом не во Францию, а к нам в Италию?

— Не уверена, — рассеянно обронила миссис Гибб и отступила на шаг, чтобы оценить набросок. На щеке у нее темнело угольное пятно. — Он говорит, что итальянцы слишком возбужденные и истеричные, не крестьяне, разумеется, а средний класс. Боюсь, мне его не переубедить.

— Совсем не нужно смотреть на итальянцев! — беззаботно воскликнула Пикси. — Дугласу незачем выходить за ворота. У нас есть бассейн, а с террасы прекрасные виды. Вениша, вы попробуйте! — Пикси повернулась к Элизабет: — Мой папа недавно купил виллу в Амальфи.

— Ваша семья переезжает в Италию?

— Нет, боже мой, нет! Я не смогла бы жить в Италии! Дом для меня — наш особняк в Нью-Йорке, а здесь, в Англии, мы живем в Блумсбери. Еще у мамы есть маленький замок на Корфу, такой аккуратненький, не чета шотландским, и шале в Инсбруке, мы там катаемся на лыжах. Вилла в Амальфи — просто мечта, хочу, чтобы все ее увидели! Здорово проводить отпуск на собственной вилле в кругу любимых друзей, правда, мисс Оливер?

— Да, конечно, — кивнула Элизабет.

— Американцы зарабатывают деньги с такой скоростью, что без нашей помощи не успевают тратить. — съязвила Оливия.

Пикси Фейрхевен не обиделась.

— Мой папа занимается биржевыми операциями, мисс Оливер. — Очевидно, она сочла, что Элизабет нужны пояснения. — На бирже покупают деньги. Странно, правда? Зачем покупать деньги, а не вещи или драгоценности? — Пикси захихикала.

— Деньги — это те же вещи, — заметила миссис Брайон. — Сегодня у них одна ценность, завтра — другая. В газетах пишут, что игроки Нью-Йоркской биржи слишком богаты.

— Мне нравится быть слишком богатой, — честно призналась Пикси.

— Все «быки» однажды превращаются в «медведей», — заявила Оливия.

Все молчали. Маленький Тоби Шрёдер как ни в чем не бывало рисовал у камина. Эдит принесла чай и надменно проигнорировала грязную посуду. Элизабет потягивала коктейль.

— Вениша, милая, а что ты решила с Лефевром? — поинтересовалась миссис Брайон.

— Ах, даже думать тяжело! Мне надавали столько рекомендаций, сделали столько замечаний… Андре сказал, что портрет неплох, хотя голова малость непропорциональна туловищу.

— Бедная ты, бедная! — покачала головой миссис Брайон.

— Он заставил меня все переделать, — продолжала миссис Гибб. — Сейчас эмоции улеглись, и можешь называть меня необъективной, но прежде портрет нравился мне гораздо больше. Лефевр не для меня. Они настолько консервативны, что готовы вернуть моду на классику. Дугласу это в самый раз, он в любом стиле пишет, а я задохнусь. Пожалуй, я все отменю и к июню вернусь в Лестер, где мой стиль понимают и ценят.

— Мудрое решение, — одобрила миссис Брайон.

— Не слушайте их, мисс Оливер! — засмеялась Пикси Фейрхевен. — Я вот сразу уши закрываю, чтобы с ума не сойти. Для девушек вроде нас с вами искусство — дремучий лес. Хвала небесам, что мы не обязаны в нем разбираться!

Пикси Фейрхевен явно считала, что они с Элизабет обе совершенно не разбираются в искусстве. Нелестное предположение, но ведь Элизабет впрямь не знала, кто или что такое Лефевр, да еще от коктейля разморило.

— Откуда вы знаете Майкла? — полюбопытствовала Оливия.

В гостиной тотчас воцарилась звенящая тишина.

— Я дружу с его младшей сестрой Рейчел. В августе собираюсь к ней в Кент и надеюсь встретить там Майкла. — Элизабет не лгала: Майкла в Кенте не будет, но надеяться-то можно. Она украдкой взглянула на миссис Брайон — та закрыла глаза.

— Фрэнки совсем разуверилась, а вот я думаю, что Майкл к нам вернется, — заявила Оливия.

— У него дела, — парировала миссис Брайон.

— Его письма всегда такие непонятные! — воскликнула Элизабет куда эмоциональнее, чем хотела. Она собиралась спросить, где сейчас Майкл, но теперь уже не спросишь. — Майкл пишет, что часто думает обо мне. Надеюсь, он серьезно?

— Конечно, серьезно. — мягко и искренне ответила миссис Брайон.

Оливия протянула Элизабет чашку чая и кусок пирога.

— Коктейль у вас не крепкий, но, может, и пирог попробуете?

«Неужели они считают меня наивной глупышкой, не знающей, как действует алкоголь?» — с досадой подумала Элизабет.

Пикси Фейрхевен так и не ушла домой, и они с Ингрид Шрёдер курили цветные сигареты в мундштуках. Миссис Гибб еще не дорисовала Франческу Брайон, и Пикси с Ингрид сказали, что подождут. Угостить сигаретой Элизабет никто не подумал.

— Мисс Оливер — медсестра, — сообщила хозяйка дома. — Чудесно, правда? Выхаживает заразных детишек.

— Вот это смелость! — похвалила Вениша Гибб. — Чтобы бороться с чужой болью, нужно благородство и великодушие.

— И зрелая самоотверженность, — добавила Ингрид Шрёдер.

— Я так вами восхищаюсь! — воскликнула Пикси Фейрхевен. — Медсестры — самые настоящие ангелы. Честное слово, я считаю вас святыми!

Возникла пауза, и Элизабет поняла, что теперь ее черед говорить.

— Можно мне сигарету? — Перед глазами поплыло. — Я больше не медсестра. Меня уволили. Мой любовник, хирург, оказался женат. Он водил меня за нос, и я назвала его грязным лгуном.

Элизабет говорила без запинки, слова лились сами собой. Как приятно, когда все тебя слушают!

— Случилось это во время консилиума. Там были два доктора, главная медсестра и другие медсестры. Он попросил главную медсестру передать мне, чтобы вышла из кабинета, а я напомнила, что прекрасно слышу и владею английским. Поняла же я, когда он объяснял, как делать фелляцию? Прекрасно поняла!

Элизабет слышала свой голос будто со стороны. Каждое слово звучало четко и пронзительно, как звон колокольчика.

— Старшая медсестра сказала, что не желает меня видеть. Дело было две недели назад, и с тех пор в больнице я не появлялась.

В наступившей тишине неприятно скрипел карандаш Тоби Шрёдера.

Пикси Фейрхевен застыла с сигаретой в одной руке и куском пирога в другой.

— Итальянский — самый музыкальный язык на свете, — изрекла она. — Сплю и вижу Амальфи!

12

После Амстердама Майкл пересек Францию и Италию; заработав на билет, пароходом перебрался с Сицилии в Испанию и раскаленными горными дорогами двинулся на запад, к Мадриду. В музее Прадо полотна Гойи и Веласкеса ослепили его красотой, Пикассо оказался мрачнее, чем представлялось Майклу прежде, а Дали — хитрее и высокомернее.

Из Мадрида Майкл снова отправился на север, через Пиренеи в Лангедок, где прожил несколько месяцев на чердаке над булочной. Деревушка Мазаме, где он жил, притаилась на горном склоне над рекой Тарн.

В Мазаме Майкл завел себе любовницу, молодую вдову Дельфин, к которой искренне привязался. На родной Нит-стрит он не был уже больше года.

Майкл нарисовал центральную площадь Мазаме и увидел — или почти увидел — на собственной картине такое, от чего проснулась тоска по дому. Летом 1929 года он решил вернуться в Англию.

Дельфин проводила его на поезд до Нарбонны, и они попрощались без сожалений.

— Мы были счастливы, — проговорила Дельфин. — Из тебя выйдет хороший муж, Мишель. Твоя избранница будет довольна.

Последний поцелуй вышел нежным, но целомудренным, а потом Дельфин зашагала обратно в Мазаме. Пыльная дорога вилась вверх по крутому склону. Дельфин низко наклонила голову. Она не обернулась. Ни разу.

На вокзале Нарбонны Майкл купил билет до Парижа. По пути к Парижу скалы и ущелья постепенно сменялись лесистыми холмами и пастбищами, а южные цвета размывались.

На багажной полке лежало охотничье ружье, подаренное мадам Боманье, а в рюкзаке — написанная в Мазаме картина, благодаря которой Майкл понял, что пора возвращаться домой.

Серебряный медальон он спрятал в карман пиджака и ежесекундно теребил, переворачивал, поглаживал выгравированную букву Э.

Майкл смотрел в окно на французские пейзажи и вспоминал снежный вечер почти двухгодичной давности. Элизабет идет рядом, ее длинная юбка колышется, а правое плечо едва не задевает его. Она прижимает к груди учебник, завернутый в плотную бумагу. Медные волосы пылают на фоне серой накидки. Щеки, нос и губы Элизабет едва видны, но воспоминание застыло — она не поднимает голову, и Майкл не может посмотреть ей в лицо.

В Лондон он приедет примерно через неделю — вроде бы скоро, но Майклу не терпится.


По утрам, пока солнце не поднимется в самую высь, в Мазаме всегда холодно. Платаны на площади не шевелятся, туман окутывает ветви и смазывает контуры черепичных крыш. Гранитные скалы за деревней исчезают из виду, а когда с высоких утесов доносится приглушенное блеянье и звон колокольчиков, кажется, что козы парят в тумане.

В этот час старики, которые день-деньской играют в лото и спорят, еще спят, лишь коренастая, одетая в траур мадам Боманье подметает свое крыльцо. Потом она поставит у двери стул и, усевшись, станет чистить овощи, вязать или ощипывать птицу. Колени разведены, ноги в первой позиции — внушительный бюст и вязание помещаются на коленях с трудом.

Майкл смахнул рукавом мелкий сор и листья, и Дельфин поставила на стол поднос с кофе, хлебом, маслом из козьего молока и вишневым вареньем. Поежилась.

— Il fait froid се matin, Michel, nest ce pas?[9]

Она наклонилась и поцеловала Майкла в макушку.

У фонтана дочери Дельфин в коричневых школьных пальто и беретах ждали автобуса на Каркассон. Девочки играли в классики, поднимая клубы пыли. «Un, deux, trois…»[10] Ранцы так и подскакивали на спине.

— Мама, смотри! — кричала Эжени.

— На меня, на меня тоже! — перебивала сестру Огюстин.

Дельфин зажала поднос локтем и взглянула на них.

Четыре года назад муж Дельфин упал в овраг на охоте — перелом руки и ребра, да еще трещина черепа. Он вроде бы поправился, но доктор из Нарбонны сказал Дельфин, что у ее мужа ушиб мозга. Мол, этим и объясняются сильные головные боли, вспышки гнева и меланхолия.

Впоследствии у мужа Дельфин нарушилась речь и координация. Характер и память ухудшались с каждым днем. Порой он не узнавал ни жену, ни дочерей, и сердце Дельфин разрывалось от жалости и тоски по мужчине, которым он когда-то был. Он пытался выбить боль из себя и умер с серым от синяков лицом.

Безутешное горе прошло, но еще раз выходить замуж Дельфин не желала. Она уже привыкла к невесомости одиночества. У нее остались дочери, а жители Мазаме опекали ее, как родную. Впрочем, ей не хватало мужского запаха, спокойных разговоров и крепкого сна без сновидений, который приносит секс.

После обеда, когда дочери были в школе, она порой приглашала Майкла к себе.

— Это наше утешение, — говорила она. Мы оба потеряны, оба отрезаны от любимых. Мы с тобой одинаковые.

— Дельфин, разве я потерян? А если я влюблен в тебя?

— В другой жизни — может быть, но я вижу по глазам, Мишель. Вижу и чувствую. Где-то далеко живет женщина или девушка, которую ты очень стараешься, но не можешь забыть.

Майкл поцеловал шею Дельфин, щеки, гладкое загорелое плечо.

— Эта женщина здесь. Дельфин, эта женщина — ты.

— Нет, Мишель, не я.

Иногда по вечерам Дельфин посылала Эжени отнести Майклу жаркое и вино. Спал он на чердаке над булочной. Денег с него хозяева не брали, но просили по утрам, ровно в четыре, растапливать печь для хлеба и гонять крыс.

Задерживаться в Лангедоке Майкл не планировал, уже собирался в Швейцарию — после знойной Испании захотелось увидеть снег, — и тут получил письмо от Рейчел.

Почта приходила в кафе, и однажды утром вместе с кофе и белым хлебом Дельфин принесла обклеенный английскими марками конверт.

Дорогой Майкл!

Я не знала, где ты, иначе давно бы написала. Твои письма на старый адрес нам переслали не сразу, поэтому и отвечаю с таким опозданием. Я искала тебя, но никто не знал, куда ты уехал. Папа умер. Мама продала дом, бабушка Лидия — свой коттедж, и теперь мы все живем в новом бунгало (это такой одноэтажный дом) в Хайте. Это в графстве Кент, у самого моря, если ты вдруг забыл. Мама сказала, что хватит с нее Пэкема. Я сейчас работаю в фолкстонском магазине мод.

Папа умер во сне, 30 декабря, во вторник. Его нашла бабушка, когда принесла чай. Что добавить, не знаю. Сейчас тебе домой спешить незачем. Похороны прошли хорошо. Многие соседи специально отпросились с работы. Были мистер и миссис Коул из бакалейного, мистер Фейли и Эрик из рыбного, мистер и миссис Амонд и Дотти из скобяной лавки. В церкви почти не осталось мест. Ада Хоббс и Глинис Мид приготовили бутерброды. Многих папиных знакомых я прежде не видела.

Не волнуйся: мы все здоровы, хотя бабушка заметно сдала. Напиши, куда поедешь дальше.

С любовью,
Рейчел.
Майкл смотрел на строчки, пока они не поплыли. Когда он поднял голову, в потоке солнечного света резвились мошки, а в вишневом варенье барахталась оса. Дельфин вложила ему в руку стакан с коньяком.


Дребезжащий школьный автобус увез Эжени и Огюстин.

— Au revoir, mes enfants![11] — Дельфин помахала им, потом принесла себе кофе и села напротив Майкла.

На другом конце площади мадам Боманье устроилась на стуле, накинув на плечи платок. Утреннее солнце робко озарило ее седые волосы. Мадам Боманье хотела лягнуть кота, который чересчур близко подошел к ее крыльцу, но, увы, промахнулась.

— Manges-tu, Michel![12] Тии слищком хюдой! — засмеялась она и втянула щеки, изображая худобу Майкла.

Мадам Боманье рассказывала всем и каждому, что «англичанин Мишель Роз» — настоящий ангел. Благодаря ему она доживет свой век спокойно и не забудет лицо любимого мужа, даже если ее разум уподобится бешеной козе (эта участь и постигла бедного Жана).

В ночь, когда умер Жан Боманье, Майкла разбудил стук шагов по деревянной лестнице. Секундой позже на пороге чердака возникла запорошенная снегом Дельфин с фонарем в руке. Рядом с ней стояла Эжени.

— Скорее, Мишель! Месье Боманье… Он… — Дельфин беспомощно взглянула на дочь. — Eugenie, explique a lui[13].

— Он заболел? — спросил Майкл. — Привести доктора?

— Monsieur Baumaniere est mort, — ответила Эжени. Глаза девочки заволокло слезами. Разве в таком состоянии до английского? — Vous devrez venir, Michel[14]. — Она дернула его за руку.

Месье Боманье уже переодели в парадный костюм и положили на кровать с накрахмаленными подушками и вышитымпокрывалом. Мадам Боманье расчесывала его густые волосы и тихонько напевала. Зажгли все лампы, и, несмотря на снегопад, в комнате было жарко.

— Мадам не велит открывать окно, пока вы картину не напишете, — шепнула Эжени. — Потому что, иначе душа улетит на небеса, и лицо станет пустым.

Когда Майкл принес кисти и краски, с правого века покойного убрали монету и вдова, приподняв тонкое веко Жана, попросила Майкла посмотреть на цвет его глаз. Потом мадам Боманье похлопала Майкла по руке и жестами изобразила, какой представляет картину. Дескать, она сама будет сидеть на стуле, а покойный супруг — стоять за его высокой спинкой. Жан должен обнимать ее за плечи, сотте са[15]. Пусть его кожа хранит поцелуй лангедокского солнца, бедный Жан не всегда был бледным, как ощипанный гусь.

С картиной вдова не слишком торопилась, а вот лицо покойного просила нарисовать скорее, пока душа не улетела. В подтверждение своих слов мадам Боманье положила ладони мужу на грудь, а потом резко подняла. Казалось, душа Жана не воспарит над телом, как струя дыма, а, едва откроют окно, вылетит, как обезумевшая птица. Мол, душу можно держать в теле до зари, а потом она не улетит вообще, поэтому Майкл должен — мадам Боманье прижала руки к горлу, — просто обязан поспешить.

К рассвету лицо Жана Боманье было готово.

Его фигуру Майкл дорисовал потом с живой модели, пекаря Пьера Кордо, фигуру мадам Боманье — со стройной как тростинка Дельфин, а лицо — с выгоревшей фотографии, на которой Эммануэль Боманье запечатлели восемнадцатилетней.

То, что у супруга на портрете лицо старое, а у нее — молодое, мадам Боманье совершенно не смущало. Она хотела, чтобы Жан видел ее юной и привлекательной. Для нее он и пожилым был так же красив, как в день свадьбы, значит, на портрете все правильно.


Пекарь Пьер Кордо заказал Майклу портрет своей сестры: в руках держит поднос с румяными бриошами, а рядом сидит ее любимая овчарка. Потом брат Дельфин заказал портрет всей семьи, чтобы на нем был не только он, жена и их взрослые дети, но и сын, умерший пятилетним.

Мэр заказал пейзаж с козами, чтоб послать дочери, переехавшей в Париж. Он попросил изобразить цветущий розмарин, утесник и лаванду (которые одновременно не цветут), на заднем плане — заснеженные горные пики и руины катарского монастыря. Дочь увидит картину и сразу вернется в родной Лангедок.

Майкл стал наемным рисовальщиком, а не художником. Тонкости использования светотени и цветовой гаммы в Мазаме никого не интересовали, здесь ценили только сходство с тем, что хотели запомнить. Майкл выполнял требования заказчиков и рисовал так, как желали они. Рисование стало ремеслом. Эти картины Майкл не подписывал. Зачем? Все равно что пекарю подписывать свои бриоши.

Майкл знал, что гостям Фрэнки Брайон эти картины не понравятся: слишком сентиментальны, ничего провокационного, оригинального или остроумного. Дух современности отсутствует начисто.

Зато картины, написанные в Мазаме, казались ему честнее всех лондонских.


В один прекрасный день Майкл пишет картину для себя. Он прислоняет холст к столику в кафе и начинает.

На картине деревенская площадь. Солнечный свет льется сквозь платаны и падает на землю бликами лимонного и лавандового; каменные стены кафе мшисто-охряные, а навес отбрасывает иссиня-черную тень, в которой мелькает розовый — платье Дельфин, укрывшейся от зноя.

За столиком сидит молодой брюнет, но из-за разноцветных солнечных бликов его фигура видна нечетко. Он откинулся на спинку стула, локтем опирается на клетчатую скатерть и ждет.

Слева на картине — дома напротив кафе: зеленоватая подводная тень с черными прямоугольниками дверей и прозрачной голубизной окон. Темно-лиловая фигура на черном фоне — это мадам Боманье, а выщипанные перья красноватыми каплями усеивают ее колени и землю у ног.

Справа, между домом мэра и булочной, — летнее голубое небо.

На краю дороги к площади стоит молодая женщина. Солнце высоко, и тень она почти не отбрасывает. Будь женщина поближе, различался бы цветочный узор на платье, совсем как на хлопковых платьях Дельфин, но с такого расстояния ее наряд кажется светло-кремовым.

Ветер спутал длинные рыжие волосы и колоколом надул длинный подол, поэтому одной рукой женщина придерживает платье, другой — шляпу, чтобы ненароком не унесло. Поля шляпы колышутся, но лицо скрыто густой тенью.

Майклу хочется или убрать шляпу, или приблизить женскую фигуру, но поздно: картина готова, лица женщины не видно.

— О-ой, tres belle! — восторгается маленькая Огюстин, положив подбородок на локоть Майкла. Она прыгала через скакалку и запыхалась. — Эжени! — зовет она. — Viens voir! C’est ипе peinture de la femme de Michel[16].

— Нет, Огюстин, — качает головой Майкл, — это просто женщина.

— Ваша жена идет сюда? — спрашивает подбежавшая Эжени.

Мадам Боманье с трудом встает со стула и, увидев картину, расплывается в довольной улыбке.

— C’est l’amour La fiancee![17]

— Женская фигура нужна лишь для того, чтобы сбалансировать композицию, — объясняет Майкл, которого, как пленника, обступили со всех сторон. Личико Огюстин перемазано краской.

На крики выходит Дельфин, останавливается за спиной Майкла и обнимает его за плечи. Сквозь тонкую рубашку он чувствует ее тепло.

— Oui, — тихо произносит она.

Всем, даже Эжени и Огюстин, ясно, что художник себя выдал.

Майкл верил, что Элизабет осталась в Лондоне, но сейчас понимает: она была с ним все это время — и на кентской ферме Эдди Сондерса, и на пароме до Кале, и в Амстердаме, и на Сицилии, и в Мадриде, и на Пиренеях, и в Мазаме. Элизабет спешит по залитой солнцем дороге, а он сидит и ждет.


В день отъезда Огюстин и Эжени подарили Майклу свои картинки: младшая девочка нарисовала козу с колокольчиком, старшая — себя у двери кафе. Дельфин вручила ему тяжелый сверток, обернутый салфетками — еду в дорогу. Хватит до самого Лондона.

Майкл с трудом поднял рюкзак с подарками, но тут его поманила мадам Боманье. Видимо, она тоже решила что-то подарить. Майкл вздохнул и поставил рюкзак на землю.

Они с мадам Боманье давно поясняли слова мимикой с жестами и прекрасно друг друга понимали.

В доме мадам Боманье так темно, что после солнечной площади Майкл на миг слепнет. Мадам Боманье дергает его за рукав: сюда, сюда. «Мне сил-то хватит унести ее подарок?» — гадает Майкл..

— La carabine, — объявляет мадам Боманье, — pour toi[18]. — От избытка чувств она дрожит и судорожно цепляется за Майкла.

Он осторожно поднимает охотничье ружье с деревянной подставки над камином, и мадам Боманье шумно втягивает воздух, словно ее подарок может упасть и разбиться.

Ружье хорошо смазано, ремень мягкий и эластичный, — оно прекрасно. Полированное ложе украшено цветами и переплетенными лентами из перламутра и серебра. Как ни странно, узор идеально подходит изящной смертоносной игрушке. Майкл упирает приклад в ступню, ставит ружье вертикально — так оно чуть ниже мадам Боманье.

Майкл никогда прежде не держал в руках оружие и с ружьем обращается неловко. Впрочем, эта тяжесть даже приятна. Майкл сжимает ружье, а мадам Боманье гладит ему руки, шмыгает в платочек, говорит быстро-быстро, и он разбирает почти все. Он должен взять ружье, потому что мадам Боманье не охотится. Жан умер, но красивое ружье умереть не должно.

Мадам Боманье ковыляет к комоду, по пути сгоняет кота со стула и, вернувшись, показывает Майклу серебряный медальон в форме сердца. Округлый и гладкий, он похож на яйцо и висит на потрепанной кружевной ленте. С одной стороны темнеет гравировка — витиеватая буква «Э».

— Е — c’est moi[19]. Эммануэль. — Мадам Боманье тычет себя в грудь, потом дергает Майкла за рукав и кладет медальон ему на ладонь. — Pour Elisabeth[20].


Майкл отдал часть еды семье, с которой ехал в одном купе парижского поезда. Оказалось, французским он овладел достаточно, чтобы понимать, о чем они говорят.

— Уезжаете из Франции? Да вы с ума сошли! — беззлобно шутил глава семьи. — Правда, что англичане пьют вино только в церкви? В таком случае вы несчастнейший из народов.

— Взгляни на его лицо, Эрве, — советовала жена. — Душу греет не только вино.

Родители и трое пухлых светловолосых детей лакомились хлебом и паштетом Дельфин, а потом все заснули на деревянной скамье, кроме женщины, которая сидела у окна. Майкл чувствовал, что мыслями она не с семьей. Муж и дети временно в ней не нуждались, и она любовалась пейзажами.

День клонился к вечеру. Время от времени Майкл выходил в коридор размяться, курил у открытого окна или пытался задремать, чувствуя нетерпеливое нытье затекших мышц.

Сперва ребенок спал, привалившись к плечу матери, а когда его голова соскользнула ей на колени, она достала вязанье: руки-то освободились. Майкл попробовал сосредоточиться на ее ловких пальцах. Ему только казалось или спицы впрямь клацали в такт стуку колес? Женщина почувствовала его взгляд и подняла голову.

— Надоело ехать, да?

— Да.

— Вам не терпится скорее попасть в Лондон. — Спицы перестали мелькать. — Кто-то очень ждет вашего возращения?

— Я слишком долго отсутствовал. Боюсь, она меня забыла.

— У нас, женщин, долгая память. Слишком хорошая. Как у слонов. — Женщина улыбнулась. — Она вас ждет. — Снова замелькали спицы, и женщина чуть заметно нахмурилась: становилось все темнее.

Майклу вспомнился разговор с бабушкой накануне его отъезда. В тот вечер они вместе сидели на кухне, бабушка вязала, а он рисовал то ли чашки, то ли кастрюли — точно уже не вспомнить.

Вдруг постукиванье бабушкиных спиц стихло.

— Знаешь, Майкл, одно время мне казалось, между тобой и Элизабет что-то есть. — Бабушкины очки были все в царапинах, и глаз ее Майкл не видел.

— Элизабет? — рассеянно переспросил он, якобы поглощенный рисованием.

Не дождавшись продолжения, бабушка снова взялась за спицы.

— Все старики сентиментальны. Порой мы ошибаемся, — тихо сказала она.

Тогда Майклу стало досадно. Своими домыслами бабушка вмешивалась в его личную жизнь. Он не ответил ей, потому что и так постоянно думал об Элизабет. Он решил уехать с Нит-стрит и из Лондона вообще и не желал, чтобы ему мешали. Почувствуй он что-то к Элизабет или любой другой женщине, ему бы захотелось остаться, а ему не хотелось.

Теперь Майкл понял, что лгал, лгал даже самому себе.


Парижский воздух пах весной, деревья стояли в цвету, тротуары и столики открытых кафе усеивали бутоны. Город показался знакомым: многие улицы Майкл уже видел на картинах.

Сосед по купе сказал, что с Gare du Nord[21] можно добраться до берега Ла-Манша, но где находится вокзал, объяснить не смог. Майкл решил немного прогуляться, а потом искать вокзал.

Небо радовало чистейшей синевой, совсем как на юге. Майкл прохаживался по солнечной набережной Сены. От прогулочных лодок и пароходов светло-зеленая вода покрывалась зыбью. Когда-то Майкл думал, что если попадет в Париж, то, как все художники, обязательно отправится на площадь Тертр, но сейчас понял, что хочет увидеть Монмартр вместе с Элизабет. Он непременно привезет ее сюда.

Улица привела к крытому рынку. Сквозь дыры в ржавой крыше светило солнце, а в самом павильоне было тепло и сумрачно. Майкл брел мимо клеток со спящими кроликами и утками, прилавков с бельем, инструментами, кружевом и сырами. Он купил персиков. Пустые прилавки до сих пор пахли рыбой, специями и кожей. Мясник, разделывавший тушу, восхитился охотничьим ружьем, но, увы, Майкл не желал его продавать.

С рынка Майкл попал на широкий бульвар. День клонился к вечеру, повозки и машины почти исчезли, в густой тени прогуливались редкие пешеходы. Впереди спешила женщина в черном с корзиной в руке, а за ней семенил мальчик в халате с застежкой на спине и белыми от мела рукавами. Малыш грыз корку багета, который был размером с него самого. Под деревьями стояла повозка молочника. Лошадь дремала, наклонив голову. Мальчик остановился погладить лошадь по носу, а мать как ни в чем не бывало прошла мимо столиков кафе и на другую сторону улицы.

Майкл замер. Что делать: окликнуть женщину или поторопить малыша? Мальчик по-прежнему стоял у дремлющей лошади и поглаживал ей уши. Майкл почувствовал, что за ним наблюдают. Молодая блондинка в фиолетовом платье и туфлях на каблуке сидела за столиком и курила.

Вдруг малыш заметил, что мать уже далеко, и вприпрыжку бросился за ней, разбудив лошадь. Багет остался лежать на тротуаре.

— Майкл, догони его, — велела блондинка. — Я в этих туфлях живо на мостовой растянусь.

13

По утрам мистеру Моулу нравилось забирать почту. Еще нравилось носить уголь, забивать гвозди, точить ножи, поднимать тяжести и закрывать двери. Вообще-то почти со всеми хозяйственными проблемами миссис Оливер и ее дочери научились справляться сами, но миссис Оливер переполняли девичий восторг и обожание.

Больше всего мистеру Моулу нравилось прогуливаться под руку с миссис Оливер, которая теперь была его женой.

Элизабет гадала, что подточило непреклонность матери и толкнуло ее в объятия соседа — то ли двойной успех проблемной дочери (достойная работа и переезд в Баварию), то ли позор беспроблемной (постыдная связь с женатым мужчиной и увольнение), то ли первое и второе вместе, тем более случилось все в один месяц. Какова бы ни была причина, миссис Оливер сказала «да», а мистер Моул ликовал бурно и трогательно.

Свадьба прошла скромно. Свидетелями стали Элизабет и мистер Бэр, троюродный брат мистера Моула. Карен, на которую нельзя смотреть, не было, следовательно, не было и риска расхохотаться, когда упоминались имена этих двух джентльменов.

После церемонии новоиспеченные супруги, а также мистер Бэр и Элизабет пообедали в георгианском зале гринвичского отеля «Трафальгар» с видом на илистые берега Темзы.

— Элизабет, милая, зови меня Гербертом, мы же теперь семья, — попросил мистер Моул.

Элизабет разозлилась, сама не зная почему.

Благодаря мистеру Моулу, то есть Герберту, в кэтфордском доме появилось не только пианино, но и настоящий уют. Мистер Моул топил камин, закрывал двери, а еще играл веселые мелодии и порой уговаривал застенчивую миссис Моул спеть.

Вопреки ожиданиям Элизабет, отчим ей понравился. Обходительный, не скучный и не занудливый мистер Моул рассуждал на редкость здраво и ставил перед собой четкие цели. За вспыльчивой, раздражительной миссис Оливер он ухаживал сознательно: за шипами и колючками скрывалась женщина, которую он был готов любить.

Однако счастливая миссис Моул не могла полностью заменить безутешную миссис Оливер, и наедине с матерью Элизабет было по-прежнему холодно. Элизабет была живым напоминанием о безрадостном прошлом, а теперь еще и неудачницей.

Совсем недавно она думала, что больше не будет жить дома, а вышло иначе: она жила без Карен, без работы, в компании счастливых новобрачных. Девушка отсиживалась в своей комнате, чтобы не путаться под ногами, и рассылала письма в надежде найти работу — других занятий не было. На письма отвечали редко: без хороших рекомендаций никуда не брали.

Когда письма совсем не приходили, мистер Моул, то есть Герберт, старался подбодрить отчаявшуюся падчерицу:

— Ну, милая, почта нынче вообще не торопится, особенно если ее ждешь.

Поэтому, когда в один день пришли сразу два послания, Элизабет очень удивилась. На карточке с Эйфелевой башней старшая сестра размашисто написала: "Я здесь!!! См. на обороте. С любовью, К».

Вторым оказалось письмо на сиреневой бумаге с монограммой. Отправителем значилась миссис Ингрид Шрёдер. Не согласится ли мисс Оливер стать няней для семилетнего Тобиаса? Как она относится к проживанию в их ричмондском доме? Других обязанностей не будет, но няня может понадобиться и днем, и ночью, так как у Тоби слабое здоровье.

Форму носить не нужно. Питаться мисс Оливер может либо за общим столом, либо на кухне. Строгих порядков в доме не заведено. Ингрид и ее супруг, мистер Бруно Шрёдер, много путешествуют вместе со старшими детьми. Маленькому Тоби смена климата противопоказана, поэтому в отсутствие родителей он будет оставаться на попечении мисс Оливер.

На плотной бумаге верже просматривался узор, писала миссис Шрёдер разборчиво, округлым почерком с сильным наклоном. Визитку в доме миссис Брайон Элизабет точно не оставляла, как же миссис Шрёдер ее нашла? Ах да! В тот апрельский день любезная миссис Брайон велела водителю отвезти гостью домой в Кэтфорд.

Воспоминания о визите к миссис Брайон были смутны. Миссис Шрёдер Элизабет припомнила с трудом, а про Тоби знала только, что он белокур. Поразительно, что миссис Шрёдер ее не забыла.

Я надеюсь, что мое предложение Вас заинтересует. Я была бы очень рада. Мы с мужем хотим, чтобы за Тоби ухаживала настоящая медсестра, а мне, признаться, большинство нянь кажутся занудами. Однако тот апрельский вечер в доме моей сестры прошел весело.

Я уже приняла решение, поэтому дополнительная встреча не понадобится, если только Вы не желаете осмотреть дом. Он самый обыкновенный, девять комнат; есть лужайки и сад на берегу Темзы. У вас будет комната в южном крыле. Реку оттуда не видно, но если Вы любите речные пейзажи и лысух, мы выделим Вам другую комнату.

У нас часто бывают гости, в том числе американцы. Как Вы относитесь к павлинам? Никакую религию мы не исповедуем. Мы отмечаем День благодарения, но птицу и свинину не едим ни в будни, ни в праздники. И моллюсков тоже. У Тоби есть пони и телескоп. Надеюсь, я сообщила Вам достаточно.

Август и сентябрь мы проведем в Италии, а Тобиас останется в Лондоне, поэтому я была бы очень признательна, если бы Вы приступили к работе в ближайшее время. Сообщите, когда намерены приехать, и я пришлю машину.

С надеждой,
Ваша Ингрид Шрёдер.
Элизабет дочитала письмо. Мать и отчим испытующе смотрели на нее с разных концов стола, накрытого к завтраку.

— Мне предлагают работу, — объявила Элизабет. — В Ричмонде.

— Элизабет, милая, поздравляю! Рад, что кто-то проявил здравый смысл! — Мистер Моул накрыл ладонь падчерицы своей. Когда он повернулся к миссис Моул, в глазах у него стояли слезы радости. — Мы будем по ней скучать, правда, дорогая?

— Ричмонд отсюда недалеко, — отозвалась мать Элизабет.


Шрёдеры оказались современными родителями. Их дети не соблюдали режим дня, поздно ложились спать и прекрасно себя чувствовали среди взрослых. Бруно-младший, Аннабелль и Бонни Мэй подопечными Элизабет не считались и едва с ней разговаривали.

Дом в Ричмонде-на-Темзе был всегда полон гостей — актеров и художников, с которыми дружила миссис Шрёдер, а также промышленников, предпринимателей и их жен, с которыми дружил мистер Шрёдер.

Жены чуть ли не с порога выясняли, что Элизабет — няня. Вероятно, они прощали эксцентричную жену Бруно за бесцеремонное смешение обслуги и гостей, но Элизабет не прощали и демонстративно игнорировали. Мужья с ней заигрывали и, видимо, считали очаровательной диковинкой, украшающей лондонский дом Шрёдеров.

Каждый вечер Элизабет ужинала за общим столом и слушала разговоры, которые в одно ухо влетали, в другое вылетали. Смысл она не улавливала и чувствовала, что совершенно не разбирается в искусстве, бизнесе, политике и жизни вообще.

Элизабет научилась определять, которые из гостей занимаются искусством, и садиться поближе к ним, чтобы не раздражать жен предпринимателей. Миссис Шрёдер навещали писатели и музыканты, но чаще — художники. Еще Элизабет научилась различать скучное, высокопарное и буржуазное. Любить такое считалось дурным тоном. Любить следовало джаз и выпивку, а не деньги и правила хорошего тона. Полагалось презирать манерность во всех проявлениях, включая творчество большинства художников, но не Творчество и Искусство вообще, которым следовало поклоняться.

Основы предпринимательства оказались куда сложнее. Насколько поняла Элизабет, предпринимательство тесно связано с политикой и погодой. Президент Франции мог диктовать цены на уголь в Англии, а немецкие социалисты и ураган в Карибском регионе — спрос на стиральные машины. Элизабет гадала, как все это отражается на мистере и миссис Моул в Кэтфорде.

Люди круга Шрёдеров не тратили время на газетные сплетни и считали себя выше обывателей с их мелкими проблемами, обывателей, которые думают лишь о том, чем бы набить живот. Элизабет благодарила судьбу за то, что оказалась в таком утонченном обществе. Нить ее жизни протянулась от Рейчел к Майклу и, завернув в сестринскую и в квартиру в Пимлико, привела ее от Майкла к миссис Брайон, а затем к миссис Шрёдер и этим замечательным людям.

Поездка в Кент могла оказаться несвоевременной и нежелательной, но случилось так, что Элизабет обрадовалась отпуску. Произошло некое событие, оставившее пренеприятный осадок.

Однажды на ужин к Шрёдерам пришел молодой человек. Элизабет сразу почувствовала, что он ее заметил. Высокий, худой, с глазами навыкате, изяществом он напоминал даже не девушку, а, скорее, изголодавшегося ангела. Элизабет честно старалась не глазеть на него.

Молодого человека звали Ривер. Он учился на художника-оформителя в Челсийском колледже искусства и дизайна, делал ксилографию и рисовал акварели. «Ничего серьезного, — отмахивался он. — Так, иллюстрации чужих слов». За ужином он сел рядом с Элизабет.

Ривер потел и дрожал, точно в лихорадке, но его соседство позволяло Элизабет не участвовать в разговорах. На одном конце стола обсуждали выставку в Королевском обществе покровительства искусств, на другом спорили о стабильности доллара за рубежом.

— Элизабет, вы очень терпеливы, — вдруг сказал Ривер. Девушка вздрогнула и пролила вино на палтуса. Она как раз гадала, когда он с ней заговорит. — Наверное, тошно все это наблюдать. — Ривер почти шептал, и Элизабет решила, что ослышалась.

— Что наблюдать? — переспросила она.

— Наше упорное возвеличивание собственной мазни и их, — Ривер кивнул на друзей мистера Шрёдера, — глупую уверенность в том, что деньги защитят от всех бед. — Вблизи Элизабет разглядела шрам на лбу Ривера и еще один на подбородке. — Давно пора поумнеть, но мы до сих пор считаем, что война случилась не по нашей вине. Через год, десять или двадцать начнется новая, а мы, поглощенные собой, опять поздно опомнимся.

— Думаю, такого не случится. — Элизабет чуть отстранилась. Она хотела, чтобы Ривер с ней заговорил, но сейчас он был слишком близко.

— Мы, доморощенные гении, рассуждаем так, словно занимаемся чем-то необходимым или существенным, словно без нас жизнь вокруг остановится. Наверное, вы считаете нас самовлюбленными идиотами.

— С чего вы решили, что я сама искусством не занимаюсь? — резковато спросила Элизабет, которой казалось, что она ничем не отличается от других женщин на этом конце стола.

— Увидел, — коротко сказал Ривер. — Ваши глаза не умеют врать, как должно глазам художницы.

Да он ее дразнит!

— То, что видит человек, зависит от того, кто он такой, — примерно так выразился бы мистер Фрейд, — радостно заявила Элизабет. Наконец-то ей есть что сказать! Элизабет уже усвоила, что друзьям миссис Шрёдер нужно именно заявлять, а не задавать вопросы.

— Ах, этот венский знахарь! Он не такой дурак, каким его выставляют. Да и вы тоже.

Это что, комплимент?

— Боюсь, я вас не поняла, — призналась Элизабет. К ее радости, голос звучал игриво, хотя сердце ныло от тревоги.

— Вы должны понять лишь себя. Люди вроде нас вскружат вам голову и собьют с толку. Элизабет, вам здесь не место, — после паузы сказал он и отвернулся.

— Мистер Ривер, я все видела! — заверещала сидевшая напротив Пикси Фейрхевен. — Вы флиртовали с этой милой девушкой, а теперь она краской залилась!

Его голос:

— Ривер, мисс Фейрхевен, а не мистер Ривер. Если Элизабет стало жарко, то явно не из-за меня.

Пикси:

— Элизабет очень ранима, мистер Ривер. Она не чета таким, как вы.

Ривер:

— В самом деле, мисс Фейрхевен. Себе на счастье, мне на горе.

Пикси восторженно взвизгнула, и разговор вернулся в прежнее русло. Элизабет судорожно сжимала нож и вилку и не отрывала глаз от браслетов из слоновой кости, которые подарила ей Ингрид Шрёдер. Она думала, что понравилась молодому человеку, но ошиблась. Элизабет унизили, но к тому же ее терзало смятение: ей самой этот Ривер не понравился, всем надеждам вопреки.

Должен же быть другой мужчина. Рядом с ним потяжелеет воздух, и свет запутается в ее волосах, когда он протянет ей чашку с чаем, а время повиснет на серебристой ниточке, потому что он едва ее не коснулся.

Элизабет тысячу раз повторяла себе, что в Майкле Россе и зимнем вечере на Фицрой-стрит не было ничего особенного. Майкл не любит ее и не полюбит никогда.

Как и мистер Ривер, Майкл увидел в ней скучную невежественную девушку из Кэтфорда, всю жизнь прожившую в доме с коричневыми стенами, хризантемами в вазах и кружевными салфетками на мебели. Он из вежливости пригласил ее к себе, а потом ему стало скучно, только и всего.

— Элизабет, Элизабет, не обращайте внимания на мистера Ривера! — верещала Пикси. — Неужели не понимаете, он же вас дразнит! Элизабет! Вы меня слышите? Она в трансе, честное слово!

— Нет, я не в трансе, — отозвалась Элизабет. Она сидела в озаренной свечами столовой миссис Шрёдер. Хрустальные бокалы с красным и белым вином сверкали на камчатой скатерти среди супниц, тарелок и блюд. Гости смеялись, жестикулировали, наклонялись друг к другу и разговаривали. Каждый блистал остроумием и излучал непоколебимую уверенность, за которой стоит финансовое благополучие.

Увидь ее сейчас Майкл, он наверняка понял бы, что ошибся: Элизабет вовсе не глупа, наивна или невежественна. Молодой мистер Ривер тоже ошибся: в этом кругу Элизабет не теряла себя, а находила.

Бруно Шрёдер поднялся и предложил тост:

— За президента и его величество короля! За свободу и дружбу!

Джентльмен, сидевший рядом с Элизабет, стукнул ложкой по бокалу и произнес другой тост:

— За борьбу с вычурной изысканностью во всех проявлениях!

И представители богемы с жаром подхватили тост. «Разве плохо быть изысканной?» — недоумевала Элизабет, поднимая бокал.

Франческа Брайон, сидевшая напротив, улыбнулась.

14

Посадку на фолкстонский поезд уже объявили, и Джордж Мэндер поднялся в вагон. Тихий коридор казался дальним закоулком дома: здесь не слышно ругани двигателя. Теперь из вагона он выйдет лишь в Кенте, там пахнет травой и сыростью, поют птицы и блеют овцы.

Джордж открыл дверь купе и, приподняв шляпу, поприветствовал молодую женщину, которая сидела у окна. Рядом крепко спал мальчик. У незнакомки были ярко-рыжие волосы, а одежда казалась изящным сочетанием несочетаемого, не только по цвету, но и по стилю, сейчас многие женщины так одеваются. Синие туфли, бледно-желтые чулки, красивые лодыжки. Мэндер сел поближе к двери.

В Лондоне Мэндер провел целые сутки, и, видимо, напрасно. Немного утешало лишь то, что теперь он спокойно поедет домой. Джордж вернулся бы еще вчера — мама болела, и надолго оставлять ее одну не хотелось, — но в банке, где он надеялся взять ссуду, тянули с решением кредитного комитета.

Два месяца назад Мэндер сократил последнего работника, у которого не было иждивенцев. Мастерству молодого формовщика, сына кузнеца, позавидовал бы любой из сытых богачей со вчерашнего ужина. Парень отказался пожать Джорджу руку, а через пару дней прислал ему по почте три фунта, бонус к последней зарплате. Он собирался к сестре в Ливерпуль и в подачках не нуждался.

Война давно кончилась, а ее яд продолжал убивать. Сегодня люди умирали не от газа и штыков, а со стыда.

Если не случится чудо, рано или поздно литейную придется закрыть: уже десять лет дела идут плохо, а последние четыре года мастерская приносит убытки. Как и многих других, Мэндера разорял быстро растущий импорт.

Мэндер почувствовал, что поезд тронулся. Надо же, он не заметил, как закрыл глаза. Вчерашний вечер он провел в клубе с теми, кого считал друзьями. От бренди болела голова. Запах сигар пропитал и костюм, и волосы. Господи, вчера даже волосы казались доказательством его никчемности! Почти сорокалетний, он давно поседел, а вот лысеть даже не начал. Боб Паунтни, в школьные годы худосочный плакса, а ныне преуспевающий импортер тканей, дернул Джорджа за волосы и поинтересовался, каким клеем он их приклеил. «Или намертво к голове пристрелил, а, старина?» Шутку Паунтни встретили взрывами пьяного хохота. Все собравшиеся — банкиры, биржевые маклеры, застройщики, — все лысели. Неужели ради финансового успеха ему, Джорджу, нужно облысеть?

Джордж почти не сомневался, что литейную не спасти. Отец и дед строили ее с таким трудом, а он стал свидетелем краха. После университета у Джорджа язык не повернулся заявить отцу, что чугунные ворота, ограды, каминные решетки и запчасти его не интересуют. Не желая казаться жестоким и неблагодарным, он решил немного выждать и попросить разрешения освоить другую профессию. Ему хотелось путешествовать. Но через год началась война, и юношеские мечты так и остались мечтами.

Вопреки своему желанию, добровольцем Джордж не записался. Он был нужен в литейной. Из-за нехватки рабочих рук его, к великой радости родителей, в армию не призвали. Это стало первым шагом по дороге в никуда. Джордж жил дома, работал в литейной, знакомился с членами лондонского клуба, в котором состоял отец, с управляющими банка, где отец хранил сбережения, с друзьями отца, с их сыновьями. Кентских приятелей он растерял, а сейчас очень многих не было в живых.

Время от времени Джордж встречался с женщинами. С Констанс из Британской библиотеки он обедал, когда приезжал в Лондон, с разведенной Лилли Стивенс ходил в театр, с Дороти, вдовой и дочерью маминой подруги, откровенничал. Дороти мрачно заявляла, что любви больше не ждет, а хочет лишь доброты и дружеского участия. Он же — дурак дураком! — до сих пор мечтал о чем-то большем.

Годы пролетали мимо, семейное дело буксовало, буксовало и заглохло. Рассуждая логически, Джордж понимал, что в банкротстве литейной не виноват, хотя всегда чувствовал: в его руках она пойдет ко дну.

Его мать не представляла, как плохи дела, и Джордж надеялся, что объяснять ей не придется. Настоящее перестало интересовать маму много лет назад, и сейчас она жила смутными воспоминаниями. Она уже почти не помнила ни покойную дочь, которая была на два года младше Джорджа, ни брата, который умер от коклюша, ни мужа, которому успела порядком надоесть.

Сверток на багажной полке предназначался маме. «Вояж по Шотландии», новую настольную игру, Джордж купил в «Хамлиз» на Риджент-стрит. На следующей неделе Агнес (так звали маму) исполнялось восемьдесят два, и в подарок она просила только настольные игры с кубиком.

Вагон качался, и в сознании Джорджа в который раз появились крамольные мысли о свободе, которую он обретет после маминой смерти. Он продаст дом и то, что останется от литейной, и наконец отправится в путешествие — уедет туда, где его никто не знает и ничто не будет тяготить.

Джордж Мэндер подумал о своем арендаторе, Эдди Сондерсе, который потерял жену и ребенка. Сейчас жизнь Эдди состояла из пастьбы коров, починки заборов и стрижки овец, и Джордж ему завидовал. Пережив страшную трагедию, Сондерс наконец обрел покой. Мэндер не жалел, что отдал ему землю, — это был единственный по-настоящему импульсивный поступок в его жизни, — но удивлялся, отчего ему не приходило в голову использовать ее самому.

Разбудил Джорджа грохот: в его полусне с полки свалился портфель. Он открыл глаза. Молодая женщина поднимала с пола книжку.

— Извините, — проговорила она. — Я уронила книжку Тоби.

Лишь сейчас Джордж посмотрел на ее лицо. Серые глаза, веснушки. Ей же не больше двадцати, откуда у нее ребенок шести-семи лет?

— Простите, что мы вас разбудили, — извинилась девушка. Мальчик проснулся и льнул к ней.

Когда они пересаживались на другую ветку, носильщиков рядом не оказалось, и Джордж перенес дорожную сумку девушки. Сама она шла следом, держа мальчика за руку.

В Хайте девушку с ребенком встречали. «Рейчел!» — крикнула она. Секундой позже молодая брюнетка сжала ее в объятиях и поцеловала мальчика. Мэндер двинулся к выходу, слыша, как они болтают и смеются.

Небольшая толпа вышедших в Хайте быстро рассасывалась. День выдался туманный, довольно прохладный для августа. На пляжах в такую погоду никого, зато в парках аттракционов и кафе яблоку негде упасть. Скоро половина первого, но в литейную Мэндер не собирался. Надо было ехать домой, и поскорее: экономка согласилась заночевать, если он не вернется из Лондона в тот же день, и получилось именно так, значит, теперь она отпросится до завтрашнего утра.

В общем, впереди ровно полдня наедине с мамой.

Накануне Джордж оставил велосипед у ограды. Взять машину не позволяла совесть: он же рабочих сокращает. Седло намокло. Мэндер вытер его платком и поставил портфель на багажник, но закрепить не успел; портфель соскользнул на дорожку, и документы рассыпались по сырой крапиве. Джордж отругал себя за неловкость и чрезмерную совестливость. Сейчас машина очень бы выручила.

Рыжеволосая девушка и ее подруга выходили со станции последними. Маленький мальчик, Тоби, с любопытством уставился на Джорджа, ползающего в крапиве. Весело болтая, девушки и мальчик зашагали к дороге в Хайт.

Мэндер злился на любопытного мальчишку, на болтающих девушек, на свою мать, на литейную, на пустую Ромни-Марш. Если бы он мог остаться в Лондоне, провел бы утро в кофейне за свежими газетами, пообедал бы, сходил бы на выставку, в книжные заглянул…

Злоба и горечь исчезли так же внезапно, как появились. Джордж пожалел, что не попрощался с Тоби и его мамой, тогда они бы его запомнили. Или это было бы слишком назойливо? Девушка могла испугаться, вероятно, даже хорошо, что он не заговорил.

В последнее время Джордж отчаянно избегал неловких ситуаций. Мелкие обиды, которые люди наносят друг другу по чистой небрежности, выбивали его из колеи. Он все больше чурался людей, хотя наедине с собой ему было неуютно. Казалось, его кожа стала чересчур тонкой для шумных компаний, но и согреться без посторонней помощи уже не позволяла. Джордж Мэндер не признался бы, что одинок, но, пожалуй, так оно и было.


Мистер и миссис Шрёдер со старшими детьми уезжали на виллу Фейрхевенов в Амальфи.

— Надеюсь, тебе не будет скучно со мной одним, — сказал Тоби Элизабет.

Она сложила в его чемодан цветные карандаши и краски, хотя надеялась, что во время отпуска в Кенте мальчик будет играть на улице. «В Димчёрче лондонских малышей пруд пруди, — писала Рейчел. — Кривоногие, тощие, надрывно кашляющие, хромые — все скачут по пляжу с совочками и ведерками даже в самую мерзкую погоду. У маленького Тоби вмиг щеки порозовеют!»

— Я должен сидеть в тени. От солнца и ветра кожа воспаляется, ее лечат каламином или розовой водой.

— В Кенте почти всегда облачно, — успокоила его Элизабет. — А если подует ветер, за мной спрячешься.

Мистер Шрёдер распорядился, чтобы в Кент привезли пони, — вдруг Тоби захочет покататься. Пони решили держать у кузнеца в солтвудской конюшне, где Шрёдеры подковывали упряжных лошадей до того, как заменили их машинами.

— Фенн будет выезжать с пони и вам коня найдет, кроткого и спокойного. Нужно лишь позвонить или послать паренька, — сказал мистер Шрёдер.

Элизабет не стала говорить, что «позвонить» означало написать письмо или съездить на автобусе. У бабушки Лидии и Веры Росс не было ни телефона, ни «паренька», чтобы по поручениям бегал. Да и разве она, Элизабет, сможет сесть в седло?

Ингрид Шрёдер радовалась, что Тоби поживет у «обычных» людей.

— Хочу, чтобы мои дети увидели жизнь во всех ее проявлениях, — заявила она. — Снобизм — признак деклассированности.

Чемоданы отослали в Кент заранее, и Элизабет взяла с собой лишь дорожную сумку с чаем в термосе, бутербродами и книжками для Тоби, который уснул прежде, чем поезд отошел от платформы.

В купе зашел джентльмен, занял место в углу у самой двери и положил на багажную полку портфель и что-то в оберточной бумаге из «Хамлиз» — наверняка подарок для ребенка. Джентльмен приподнял шляпу в знак приветствия, сел и закрыл глаза.

Проводник шагал вдоль вагона и захлопывал двери. Элизабет сняла пальто и накрыла им Тоби, подложив рукав под щеку мальчика, чтобы обивка не раздражала кожу. Миссис Шрёдер подарила ей и это пальто, и платья с юбками — все длинное и свободное, так что вещи сидели неплохо, хотя Элизабет была выше и крупнее. Теперь девушка напоминала себе Франческу Брайон — эдакая элегантная цыганка с дорогой сумкой, предпочитающая папиросы и водку.

Поезд вот-вот тронется, и она позабудет Ривера-а-не-мистера-Ривера из Челсийского колледжа искусства и дизайна, который совершенно ее не знал.

Тоби крепко спал, попутчик тоже заснул — его приятное лицо с двойным подбородком стало безмятежным. Элизабет достала из сумки письмо Карен, которое получила утром, но не успела прочесть.

Мюнхен

Милая сестричка!

Только что пришло твое письмо с кучей новостей. У тебя, похоже, замечательная новая работа, я так за тебя рада, милая. Судя по тому, что ты рассказываешь, Тоби — ничего себе человечек, и вокруг столько удивительных людей, я тебе почти завидую.

Я хотела написать раньше, но трудно собраться. Вот мои Важные Новости: я выхожу замуж! Нет-нет, только не падай в обморок, я знаю, я говорила, что никогда замуж не выйду, а если да, то уж точно не скоро, но я поняла, что люблю Артура, как только впервые его увидела. Со мной никогда такого не бывало, и в глубине души, всей душой я понимаю, что этого человека я буду любить до конца жизни. Свадьба в ноябре, и мама Ландау помогает мне выбрать платье. Мне его шьют на заказ.

Ты спрашиваешь, здорова ли я, — так вот, я практически здорова. На прошлой неделе мне вызывали милого доктора Хартога — он друг семьи, знает Артура с рождения. У меня распухли лодыжки, и я очень уставала, но сейчас уже лучше, а доктор Хартог сказал, что мне надо больше отдыхать. Ты будешь сердиться, ты же мне это годами твердила. Да, я знаю. Я ужасно глупая, но я дала слово доктору Хартогу, так что ты теперь должна быть мной довольна хоть чуть-чуть.

Мне сейчас пора бежать, поэтому пока все. Я так счастлива — описать не могу. Элизабет, милая, теперь я понимаю, что никогда никого не любила, хоть и думала, что люблю. Когда встретишь того самого человека, ты это тоже почувствуешь.

Твоя
Карен.
Элизабет смотрит в окно на поля и деревья. Письмо совершенно не трогает. А что она должна чувствовать к мужу Карен? Будто не письмо сестры, а рассказ в книжке прочитала.

В один прекрасный день, час или даже секунду они, сами того не подозревая, пошли каждая своей дорогой. Теперь между ними тысячи миль, а то, что делало их сестрами, исчезает. Больше нет ни мистера и миссис Оливер, ни папы с мамой, ни груш, поспевающих под кроватью в кэтфордском доме.

Элизабет пытается воскресить в памяти лицо Карен, которое прежде знала лучше, чем свое, но видит его лишь мельком — улыбку и блеск белокурых волос, а потом Карен гасит свет. Никогда в жизни они не говорили, что любят друг друга. Чувство к сестре — часть Элизабет, поэтому она вспоминает о нем не чаще, чем о своих плоти и крови.

Нерв, который их связывает, звенит то близостью, то яростью. Карен тянет сестру неизвестно куда, как своенравный воздушный змей, а сама ненавидит, когда ее держат на привязи. Элизабет не желает быть «хорошей», ей хочется развлекаться и думать только о себе, но это позволено лишь Карен. Элизабет готова драться с любым, кто обидит сестру, хотя сама порой мечтает ей всыпать.

От Карен она прячет все и ничего на свете, ведь та не терпит притворства и фальши. Иногда Элизабет скучает по Карен так, что сердце болит.

Элизабет видит в окне свое отражение, и отражение это почти улыбается. В душе волнение, смутное, непонятное, похожее на реку по весне. Время не всевластно — это очень здорово, хоть и странно. Муж сестры ничего для Элизабет не значит, но она счастлива потому; что счастлива Карен.


Тоби проснулся в Пэддок-Вуде. Элизабет дала ему бутерброд, и они вместе полистали книжку. Потом случилась неприятность: Тоби уронил книжку и разбудил соседа по купе. Элизабет извинилась, но вежливый попутчик сам извинился за то, что задремал.

Во время пересадки он нес сумку и вместе с ними ждал на платформе другой поезд. Добрых пятнадцать минут поддерживал светскую беседу, сумев не задать ни единого вопроса и не обронить ни слова о себе. В кои веки Элизабет почувствовала себя слабой и беззащитной. Джентльмен был высокий, широкоплечий и пах хорошими сигарами. Остаток пути он читал газету.

Когда поезд пошел медленнее, Элизабет встала, не без труда открыла окно и прижалась щекой к стеклу, чтобы увидеть всю платформу.

Рейчел повзрослела: в этом году им обеим исполнялось девятнадцать. Девушки обнялись.

— Представляешь, у Карен завелся муж! — объявила Элизабет. — Ну, почти.

— Да ты что?! — Рейчел взяла ее под руку. — Выкладывай!

По пути со станции они прошли мимо недавнего попутчика. Джентльмен собирал бумаги, которые вылетели из портфеля, упавшего в крапиву. Сверток из «Хамлиз» лежал на седле старого велосипеда. Элизабет подумала, что у такого мужчины должна быть машина.


Вера Росс встретила Мэндера у двери.

— Вернулись!

— Здравствуйте, Вера! — ответил Джордж, давно привыкший к ее резкости.

— Мы с вашей матушкой как обычно, веселились, в игры играли. Не хочу пугать, но вчера часов в пять вечера, у нее случился приступ. Сейчас она наверху, в своей комнате забаррикадировалась. Да вы с ног валитесь!

— Я поднимусь к ней. — Джордж поставил портфель на пол.

— Я слышала шаги, так что с вашей матушкой все в порядке. — Вера решительно загородила Джорджу дорогу. — Мистер Мэндер, я приготовила вам бутерброды, но сейчас должна уйти. У нас дома гости.

— Простите, что доставил вам столько хлопот.

— Да вы взгляните на себя! Лондон все соки из людей выжимает, уж я-то знаю не понаслышке. Сейчас заварю вам чай и побегу.

Мэндер постучал в дверь маминой комнаты. Заскрежетал ключ, и Агнес выглянула в коридор.

— Агде Росс? — спросила она. Агнес нарядилась в шелковое вечернее платье, желтоватое, как ее кожа, и нацепила кучу брошек. На голове она, по своему обыкновению, соорудила низкий пучок, на сей раз украсив его испанским гребнем и вуалью. — Джордж, ты поговоришь с ней? Я отослала ее в комнату для слуг.

— Да, да, конечно. — Джордж устал объяснять, что Вера не кентская служанка без имени и собственного дома. — Вера сделала мне бутерброды. Ты не хочешь перекусить?

Агнес ненадолго скрылась в комнате и вышла в пуховой накидке на плечах.

— Кто такая Вера?

После обеда, когда Вера Росс ушла, Джордж вручил маме «Вояж по Шотландии». Сколько раз они сыграли, он сказать не мог — со счета сбился. Джордж устал, но стук кубика по столу и настойчивость Агнес разгоняли сон. Стоило задремать, и мама колотила по столу шейкером. Блестя глазами от восторга. Агнес возила игрушечную машинку по картонным дорогам Шотландии, выбирая маршрут в зависимости от числа на кубике.

15

Лидия не видела Элизабет целых два года, а сейчас девушка приедет в отпуск вместе со своим подопечным, семилетним американцем Тобиасом Шрёдером.

Вера заявила, что лестница ей нипочем, и согласилась спать на чердаке Рейчел. Лидия временно перебиралась в комнату Веры, потому что в ее собственной комнате хватало места для раскладушки и там решили поселить Рейчел и Элизабет. Мальчика устроят рядом, в кладовой, чтобы Элизабет слышала, если он вдруг проснется среди ночи.

У Лидии даже сил прибавилось от приятных хлопот — нужно было и продукты купить, и больше еды приготовить, и постельное белье сменить. За работой ей всегда нравилось размышлять: когда руки заняты, мысли приходят хорошие. Лидия расправила простыню, натянула на матрас и подоткнула углы. Она думала об Элизабет и ее первом приезде на Нит-стрит.

Лидии казалось, что порой в любой девочке видна женщина, совсем как яркие блики в оперении скворца или огонь внутри опала. Не по годам взрослый кивок, взмах руки, понимающий или раздраженный взгляд — и вот она, женщина, ждущая своего часа.

Потом этот час настает, и девочка теряет непосредственность, которая жила в ней, пока она не знала ни о жизненных невзгодах, ни о собственной привлекательности. Молодая женщина подобна гремучей смеси радость, печаль и сомнения смешаны в ней и сдобрены тщеславием.

Но есть время, когда ребенок и женщина сосуществуют. Период совсем короткий, мимолетный — месяц или всего несколько дней. Тогда смотришь на девочку и любуешься, ибо в ней есть все: и солнце, и луна, и спокойное море, и птица, что вот-вот запоет.

Когда Элизабет впервые приехала на Нит-стрит, у Рейчел тот волшебный период уже миновал, Карен пережила его еще раньше, но Элизабет была как ручеек — очистила их дом от пыли, наполнила его красками жизни и освежила напоенный горем воздух.

Вера, совершенно ослепленная красавицей Карен, ничего не заметила. В отличие от Майкла. Лидия до сих пор удивлялась, чем так напугала его очаровательная Элизабет.

Разглаживая пуховое одеяло, Лидия вновь почувствовала, что время комкается. Теперь память распределяла события не по датам, а по важности. Когда Майкл ушел из дома с рюкзаком Альберта за плечами? Прошлая неделя уже вспоминалась с трудом — может, тогда? Нет, вряд ли: Майкл махал им с Рейчел на углу Нит-стрит, а не около бунгало.

Первую встречу Майкла и Элизабет она помнила четко, будто снова вернулась в лето 1927 года, а вот что именно сегодня утром Вера велела то ли забрать, то ли одолжить и у кого из соседей — совершенно вылетело из головы.

Проблемы с памятью начались от горя, Лидия часто видела такое у пэкемских вдов и без труда узнавала симптомы. Лучшее лекарство — вязать, как в войну. Умиротворяющее клацанье спиц и мерное разматывание клубка наводят в мыслях порядок.

Часы на каминной полке гостиной пробили двенадцать. Бунгало блестело как денежка, в духовке подогревались запеканка и бейкуэлльский сладкий пирог. Рейчел взяла выходной, чтобы встретить Элизабет, а Вера обещала вернуться от старой миссис Мэндер в час.

Майкл тоже обещал приехать, но Лидия не помнила ни откуда это знает, ни когда именно он хотел появиться. Зато не сомневалась: Майкл больше не боится Элизабет и возвращается к ней.


В первый вечер спать пошли поздно. Элизабет разделась и легла на раскладушку. У стен бунгало шуршал бриз, через дорогу шелестел галькой прибой, на чердаке похрапывала Вера.

Рейчел выключила свет.

— Хочу знать все от начала до конца, так что пощады не жди! — предупредила она.

Девушки придвинули раскладушку к кровати, и Элизабет даже в темноте чувствовала близость подруги. Лондон казался таким далеким, а то, что она рассказывала Рейчел, — интересным, даже смешным, словно произошло с другой девушкой. Элизабет описала новых знакомых: и противного Ривера-а-не-мистера-Ривера, и Пикси Фейрхевен, и Шрёдеров, и изысканную миссис Брайон. «Все они так богаты, что даже сами не представляют!» На десерт она выложила историю о подлом мистере Каффине и скандале на консилиуме.

— Нет! — взвизгнула Рейчел. Девушки хихикали, шикали друг на друга и кусали простыню, чтобы не расхохотаться. — И у тебя пороху хватило? Не верю!

В свою очередь Рейчел рассказала о фермере, с которым встречалась.

— Эдди — именно то, что мне нужно. Мама от него не в восторге, но она оттает. Зато бабушка на моей стороне.

— Ты его любишь?

— Полюблю.

Элизабет подумала, что Рейчел своей уверенностью очень похожа на Карен. Когда наступает время выбирать, сестра и подруга не мешкают и не терзаются, а идут напролом через все трудности и сомнения.

— Рейчел, знаешь… я порой думаю: где сейчас Майкл?

Ответа не последовало. В тишине было слышно, как храпит Вера. Элизабет решила, что Рейчел уснула.

— Он в Германии, — наконец проговорила Рейчел.

— Вот так совпадение! Карен живет в Мюнхене, вдруг Майкл где-то неподалеку? Он совсем мне не пишет. Впрочем, я и не надеялась.

Заскрипели пружины: Рейчел повернулась на другой бок. Эта пауза была совсем иной: Рейчел что-то скрывала или лихорадочно собиралась с мыслями.

— В чем дело, говори!

— Ни в чем.

— Рейчел, я не верю. Выкладывай!

— Я думала, ты в курсе. Четыре месяца назад Карен и Майкл встретились в Париже и вместе поехали в Мюнхен. Я получила от него письмо, как всегда короткое. Ну, ты же знаешь Майкла…


Волосы Карен Оливер оказались еще светлее, чем помнилось Майклу. Фиолетовое шелковое платье блестело на солнце.

— Если не хочешь бежать за ним, присядь и перестань на меня таращиться.

Майкл положил на стол забытый мальчиком багет и сумку с персиками, снял рюкзак и прислонил к стулу ружье.

— А я думала, все художники хилые и бледные. Ты выглядишь так, словно живешь в пещере и охотишься на медведей. — Карен толкнула соседний стул носком туфельки. — За встречу нужно выпить, я угощаю.

А вот и мамаша за своим багетом спешит.

К столику подошла женщина с бледным от страха мальчиком.

— Спасибо вам, мадемуазель, и вам, месье, — по-французски поблагодарила женщина. — Я знаю, как мой сын любит эту старую лошадь, а я за ним не углядела. Пьер, скажи спасибо.

— Merci Madame, — пролепетал Пьер, сморщился, и по его щекам покатились слезы.

— Ну, миленький, не плачь. Смотри, что у меня есть! — Карен потрепала мальчишку по щеке и протянула носовой платок. — Возьми на всякий случай.

Мальчик поднес платок к носу, и Майкл догадался, что тонкая ткань пахнет духами Карен. Француженка еще раз с благодарностью кивнула. Судя по лицу, она очень удивилась, что небритый тип с ружьем и грязным рюкзаком сидит рядом с холеной и дорого одетой блондинкой.

Француженка увела сына. Мальчик шел вприпрыжку, а поломанный багет выглядывал из-за его плеча и тоже подскакивал.

Карен жестом попросила официанта принести еще один стакан.

— Вот, нашла себе новое развлечение. — Она махнула сигаретой. — Получше, чем «Вудбайнс», которые курил Стэнли. А еще перно — он как жидкое анисовое драже. Раз уж тебе интересно, еду я в Мюнхен. У меня там работа, а поездку в Париж мне оплатили, чтобы я обновила гардероб. Здорово, правда? В Мюнхен я уезжаю сегодня вечером.

Карен рассказала о госте, жившем в лондонском отеле, где она работала. Старый герр Ландау из Баварии предложил ей работу. «Чистое везение, — призналась Карен. — Наверное, ему понравилось мое лицо». Карен наполнила стакан Майкла, пролив перно на стол.

— Теперь ты рассказывай.

— Я возвращаюсь домой.

— Слышала про твоего отца… Мои соболезнования, Майкл. — Карен закурила еще одну сигарету. — Смерть — мерило всего, согласен? После смерти моего отца мама винила всех и вся, даже его самого. Тогда я и поняла: она всегда была такой — вечно бурчала, скрежетала зубами, искала доказательства того, что мир жесток и несправедлив. Нас с Элизабет она винила в том, что плачем, нуждаемся в ней, напоминаем отца и так далее. Стоило мне выйти из комнаты, Элизабет рыдала. Ей было восемь, мне десять. В общем, ерунда полная… — Карен подлила себе перно. — Я вот усвоила, что нельзя терять время, — Карен загибала пальцы, — что доброта — не гарантия счастья; что жизнь несправедлива; что любовь нужно дарить, а не менять и не продавать; что лучше рискнуть, чем мучиться сомнениями. Вот тебе мой личный философский список.

Никогда раньше Майкл не слышал от Карен таких слов и сейчас почувствовал, что очарован. Карен улыбнулась и облокотилась на стол.

— Ничего себе речь! Высоколобым интеллектуалам такая и не снилась. А тебя нужно утешить и подбодрить. Вернемся к этому разговору лет через двадцать, тогда скажешь, права я или нет.

Высокие облака то разбегались, то сходились снова, затмевая полуденное солнце. Заметно холодало, яркие краски меркли. Ветер теребил запыленные цветы, опавшие с деревьев, а потом выглядывало солнце, и тени кляксами расползались под деревьями и столами.

Карен снова наполнила стаканы:

— За нас! За встречу в Париже. Домой-то ты точно не хочешь.

— Хочу. Ничего в жизни так не хотел.

— А мне дома стало невмоготу. Бога молила, чтоб выбраться из Англии, и выбралась. Лондонцы все как один несчастны и запутались в себе. Думают, что быть несчастным значит быть добродетельным. Выпей еще, Майкл, я заплачу. — Карен придвинула к нему графин. — Ну вот, опять я о серьезном! Все, больше не буду! Ну, говори, почему решил похоронить себя в мрачной Англии.

Майкл видел, что Карен перепила. Наверняка со стороны они казались парочкой — флиртуют, спорят, вместе напиваются.

— Я должен увидеть твою сестру. Кажется, я в нее влюблен.

Карен негромко засмеялась и чокнулась с Майклом.

— Браво! Ты, кажется, влюблен? Вот так дела! Но ведь ты не видел Элизабет больше двух лет. Майкл, ты шутишь!

— Нет, не шучу.

— Не смей меня дразнить! Ты влюблен в Элизабет? В маленькую праведницу, нежную фиалку на стальном стержне? — Карен захохотала, обнажив маленькие ровные зубки. — Тебя не раскусить, но мне это нравится: с тобой не заскучаешь. Майкл, мы одинаковые, мы ненавидим докук. А еще страдальцев и притворщиков.

Мысли Майкла текли медленно, словно увязая в меду Дурманила красота парижской улицы, нежный пушок на обнаженных руках Карен, игра солнца в ее волосах. Захотелось к ней прикоснуться, ведь она из той же плоти, что Элизабет.

— Я ее люблю.

Карен отодвинула стакан и откинулась на спинку стула. Даже солнце засияло иначе.

— Да ты и впрямь не шутишь!

— Не шучу.

Она закурила очередную сигарету. Солнце слепило, и Карен, подняв подбородок, зажмурилась.

— Думаю, ты должен знать. Майкл, Элизабет вышла замуж.

Шок был настолько стремительным, что Майкл почувствовал не фазу.

— Не надо, Майкл, не мучай Элизабет. Знаешь, у вас бы все равно ничего не получилось. Твоя богемная жизнь не для моей сестрички.

— Я так далеко не заглядывал.

— Неудивительно, а вот я заглядывала, и…

— Если она счастлива, я только рад, — перебил Майкл. Чем меньше он об этом услышит, тем лучше.

Карен молчала, за что Майкл был ей благодарен. Столики соседних кафе опустели. Официантка принесла кофе. На рюкзаке свернулась клубком кошка.

За перистыми облаками еще светило солнце, но над городом уже витал сумрак. Они еще посидели молча. Потом Карен накинула на плечи кардиган и пригладила волосы.

— Майкл, проводи меня на вокзал.


Карен пыталась объяснить носильщикам, что несессер и дорожную сумку нужно оставить в купе, а чемоданы разместить в багажном вагоне. Она злилась, что не может объясниться, а два проводника в форме старались ей помочь: пассажирам первого класса нужно угождать.

Майкл заговорил с ними по-французски, силясь перекричать шум вокзала. Вокруг суетились другие пассажиры, и Карен предложили подняться в вагон. Она обернулась, вероятно, чтобы попрощаться, но в такой суматохе не попрощаешься, и она поманила Майкла за собой.

Вскоре они стояли в тишине ее маленького купе, рядом с единственной полкой, застеленной белыми простынями и темно-синими одеялами.

— Майкл, куда ты теперь поедешь?

— Мне все равно нужно в Англию, с родными повидаться.

— Присядь на минутку. У тебя ужасный вид. Подожди, я сейчас вернусь.

Майкл сел на краешек полки. Одеяла тонко пахли сиренью, и ему вспомнилась бабушка Лидия, ее любимые духи. Вагон дернулся, и проводники начали закрывать двери.

Майкл услышал голос Карен — она о чем-то спорила с проводником и, очевидно, убедила его, потому что вскоре паренек протиснулся в купе, таща ружье и рюкзак.

В дверях стояла Карен.

— Майкл, поехали в Мюнхен. Зачем тебе в Лондон? Деньги у меня теперь есть, я и тебе дам. А из Мюнхена куда захочешь, туда и отправишься.

Поезд вроде бы стоял, но тени двигались, и, повернувшись к окну, Майкл увидел, как мимо плывет Париж.

— Видишь? — проговорила Карен. — Ничего сложного.


Время перевалило за полночь. На платформе мюнхенского вокзала не было ни души, кроме человека в темном пальто — он курил под фонарем. В таком свете волосы у него были бледно-золотые, как у Карен.

Она представила их друг другу, и Артур Ландау на ломаном английском поздравил Майкла с прибытием в Германию и извинился за то, что парижский поезд пришел среди ночи. Карен улыбалась и льнула к нему, но Ландау не желал на нее смотреть. В чем дело, Майкл догадался без труда. Самый первый взгляд Ландау был красноречивее любых слов: Артур понял, что Карен путешествовала не одна. Впрочем, виду не подал, лишь спросил Майкла, сколько времени тот проведет в Германии.

— Пару дней, не больше.

— Очень, очень жаль! — воскликнула Карен. — Я так рада, что встретила Майкла в поезде! Артур, ты должен убедить его остаться подольше! Ну пожалуйста! Меня Майкл не слушает.

— Уверен, у него дела, — парировал Ландау.

— Майкл — прекрасный художник, в Англии его знают. Думаю, ему захочется с галерейщиками познакомиться. Если не убедишь Майкла, я свяжу его и оставлю силой! — Засмеявшись, Карен взяла под руку и Майкла, и жениха. — Месяц, Майкл, хотя бы месяц, и не смей спорить!

Теперь Ландау за ней наблюдал. Она улыбалась Майклу, и он искал в этой улыбке чего-то помимо дружбы — близости, быть может, или угрызений. «Какая бесшабашная! — подумал Майкл. — Или просто не понимает, что кому-то из нас это может не понравиться».

Час назад в купе постучал проводник и сказал, что поезд подходит к Мюнхену. Оба встали и принялись одеваться. Вагон сильно качало, и Карен, надевая белье и чулки, опиралась о стену то ногой, то боком. Майкл сидел на узкой полке и смотрел во все глаза: она же должна ему нравиться. Хрупкая, изящная, с гладкой светлой кожей и тонкой костью… Она повернулась, чтобы застегнуть пояс, и улыбнулась Майклу сквозь густую копну серебристо-кремовых волос.

Вагон сильно качнуло, и Карен упала прямо на Майкла, прижавшись к нему всем телом. Ее грудь, обтянутая шелком, на его груди, ее бедро под его рукой — в нем вновь вспыхнуло желание. Негромко засмеявшись, Карен отстранилась и подняла крышку несессера — на обратной стороне было зеркало. Она встала на колени, застегнула серьги и быстро накрасила губы, вынула новую юбку и блузку, а фиолетовое платье, в котором была в Париже, оставила валяться на полу.

Покончив со сборами, они сидели рядом на койке, не зная, как скоротать последние минуты поездки. Майкл выключил свет, раздвинул шторы, и оба вгляделись в темноту за окном.

— Здесь ты быть не должен, но хорошо, что ты все-таки со мной поехал, — прошептала Карен.

Майклу хотелось сказать, что за двадцать часов поездки тоска по Элизабет, увы, не притупилась.

— Майкл, ты должен знать: на вокзале меня встречают.

— Тогда нам пора прощаться.

— Нет, не беспокойся. Я скажу, что ты мой друг из Лондона, и, по сути, так оно и есть.

— Карен, он догадается.

— Жаль, что мы не влюблены друг в друга, — шепнула она и повернула лицо Майкла к себе. Поцелуй, еще поцелуй, и вскоре на губах Карен не осталось помады.

Теперь они на мюнхенском вокзале в компании ее немецкого любовника. Почему-то Майклу казалось, что он предает Карен. Вероятно, эта девушка не понимает, что может сделать больно, но она куда нежнее и честнее, чем он думал. Отчего-то Майклу не хотелось оставлять ее с Артуром Ландау.

— Путь был, надо полагать, неблизкий, — сказал Ландау, когда они вышли с вокзала на пустынную улицу.

Карен отвернулась и зевнула. Легкий парижский загар безвозвратно исчез, а щеки при свете фонарей казались запавшими. Глаза потемнели от переутомления. В поезде она не сомкнула глаз и ела одни персики.

У машины Ландау стояли два молодых человека, привлекательные, почти красивые, высокие и сильные, как Ландау. Оба кивнули Майклу, с интересом глянули на его ружье, потом на Карен. Ландау открыл дверцу, и Карен скользнула в салон. С Майклом она не попрощалась — может, поняла, что не стоит.

Майкл закинул рюкзак на плечо. Ландау яростно стиснул ему руку.

— До свидания, Майкл Росс. Удачи. — Он открыл дверцу со стороны водителя, снял пальто и накинул его Карен на колени. Наклонился, плотнее ее укутывая, и Майкл услышал: — В Германии холодно, Liebling. — В голосе Ландау впервые зазвучала нежность.

И тут раздался крик:

— Monsieur! Pardon, monsieur! — С вокзала к ним бежал мальчик в форме — проводник, который подавал кофе. — Attendez-vous, monsieur![22]

Ландау выпрямился.

— Я вот что нашел, месье, — по-французски сказал мальчик Майклу. — Ваша жена забыла на полу у вас в купе. — Он протянул фиолетовое платье Карен. — Прошу прощения, месье, я надеюсь, оно не порвалось.

Майкл взял платье и в ту же секунду понял, что сделал это зря. Надо было поглядеть на платье в недоумении, скачать, что это какая-то ошибка, но было уже поздно, мальчик убежал.

Лишь на миг замявшись. Ландау спросил:

— У вас есть друзья в Мюнхене? Есть где остановиться? — Может, он не заметил платья. Или, может, не понял по-французски.

— Я что-нибудь найду, спасибо. — Ткань жгла Майклу кулак.

— Вы говорите по-немецки, Майкл?

— Нет, ни слова.

— Тогда мои друзья проводят вас в гостиницу. На мой взгляд, вполне приличная, и цена сходная. — Ландау отошел к молодым людям и обнял их за плечи. Разговор получился краткий, и Ландау говорил очень оживленно.

Потом двое его спутников сделали несколько шагов в сторонку.

— Я все устроил, — объявил Ландау. — Майкл Росс, вы поймете, как сильно ошибаются англичане на наш счет. Немцы — народ гостеприимный. — Он легонько хлопнул Майкла по спине: — Ну, счастливо, дружище! Счастливо, старина!

Ландау сел за руль. Машина свернула в переулок, и вскоре гул мотора стих.

Молодые люди спорили: один злился, другой его успокаивал. Майкл заподозрил, что после отъезда Ландау в гостиницу его не поведут, но через пару минут немцы кивнули ему, развернулись и зашагали прочь. Майкл двинулся следом. Немцы шли плечом к плечу в нескольких ярдах впереди. Было холодно, они подняли воротники и спрятали руки в карманы.

Время от времени немцы оборачивались. Далеко ли гостиница, Майкл не представлял, он устал, не выспался, тащил тяжелый рюкзак и едва поспевал.

Его вели прямыми безликими улицами, мимо по-деревенски крепких домов с крашеной лепниной и ставнями, чугунными решетками на окнах и грубоватой резьбой на дверях. Сквозь деревья мелькал желтый свет фонарей, студеный воздух пах землей и лесом.

Вокруг ни души и ни горящих окон, ни запаха дыма, ни велосипеда у калитки. Неужели весь Мюнхен такой?

Тишину нарушал лишь звук их шагов.

Добрых полчаса немцы шагали впереди, сворачивая с улицы на улицу, пока Майкл не заблудился окончательно, а потом сбавили темп и пошли рядом с Майклом — один справа, другой слева.

Они не говорили ни слова, смотрели прямо перед собой и шагали дальше. Майкл уже понял, что его ведут не в гостиницу, а что ему не сбежать, понимал и он, и молодые немцы. Рюкзак не снять быстро, да и вообще сначала нужно бросить ружье. Нет, ему не спастись.

Майкл гадал, куда его ведут, зачем так далеко, если хотят обокрасть, и потребуют ли отдать деньги, прежде чем отнять ружье — вот что им нужно, больше-то ничего ценного у него нет.

Немцы остановились у домов с остроконечными крышами, утопающих в пышных садах. Ни в одном окне свет не горел. На помощь никто не придет. «Совсем мальчишки», — подумал Майкл, едва они повернулись к нему. Один воинственно расправил плечи, но оба явно не знали, как начать.

Майкл снял ружье, потом рюкзак. Он побежал бы, но его прижали к чугунным воротам; он предложил бы им ружье, но не говорил по-немецки, да они заберут ружье без спросу и так. Чувствовалось, как они распаляют свой гнев, точно до конца не верят, что Майкл заслужил свою участь. Наверняка ненавидят его за то, что он заметил их слабость.

На другой стороне улицы скрипнула дверь, через секунду ее закрыли и заперли на замок. Немцы переглянулись, словно еще могли превратить все в шутку, проводить его в гостиницу и пожелать спокойной ночи.

Выпад — и один из юнцов ударил Майкла так, что тот чуть не расшиб голову о ворота, а другой пнул по ногам. Майкл падал, а в голове проносились добела раскаленные мысли: череп расколот колено сломано, а вчерашние мальчишки упиваются своей жесткостью и не намерены его отпускать.


В первый раз избитого еврея бросили на тротуаре, во второй — за воротами, а прошлой ночью — прямо на крыльце, перемазав кровью дорожку и ступеньки.

Сам бы Рубен Хартог не справился, годы не те, но сосед и его взрослый сын пришли по первому зову и перенесли раненого в кабинет. Хартог велел жене не выпускать из дома внуков и пса, а служанке Эстер — как следует вымыть крыльцо. Казалось бы, зачем избивать человека перед домом доктора, но Рубен понимал: это очередное предупреждение.

Лицо несчастного иссиня-черное, распухшее, из-за рваных ран похоже на разрезанную тыкву. Ему сломали руки. Хартог знал, что скоро проявятся и другие увечья, но, вероятно, особого значения иметь не будут.

Волосы черные, тело стройное — этот еврей совсем молод. Ни денег, ни документов при нем не оказалось, лишь серебряный медальон с буквой «Э».

16

В бунгало теперь вечно царили суета и толчея, словно приехали не два человека, а двадцать. Лидия чувствовала, как кипучая энергия гостей наводит порядок в мыслях и несет вперед, словно волна щепку.

Здорово, что в доме появился ребенок! Благодаря удивительному мастеру Тобиасу Шрёдеру жизнь снова вошла в нормальное русло. Лидия периодически напоминала себе: ручки горячих сковородок и носик чайника нужно отодвигать подальше от мальчика, а чашки и стаканы — подальше от края стола; и не забывать ставить каминную решетку, хотя Тоби был не из тех детей, которые носятся по дому и играют со спичками и ножом.

Увидишь такого ребенка однажды и запомнишь на всю жизнь: слишком миловидный для мальчика и немного не от мира сего — настоящий ангелочек! Лидия решила, что Тоби нужны солнце и пудинги, пусть хоть немного окрепнет, не то димчёрчские ветра его с ног собьют. А как он разговаривает — и комплименты делает, и мысли высказывает, — по мнению Лидии, для семилетнего не слишком подходящие. Вопреки бесчисленным привилегиям у Тоби явно не было настоящего детства. Мальчик любил Элизабет — это сомнений не вызывало.

Сама Элизабет была по-прежнему нерешительной и задумчивой. Довольно высокая, пополневшая, она носила яркие экзотические наряды — Лидия видела такие только в журналах — и коротко постриглась. Еще она курила, как Вера, Рейчел и многие другие женщины. Почему-то это считалось признаком стиля и женственности, хотя Лидия не понимала, что хорошего глотать дым. Неужели мало его на кухне или у камина с сырыми дровами?

В первый вечер Элизабет казалась почти прежней. После ужина Вера заварила чай, Тоби устроился на коленях Элизабет, а Рейчел и Лидия пели ему песенки:

Для свадьбы нужна карета,
Велосипед ни к чему.
Придется тебе кататься
На нем одному.
— Странная песенка! — покачал головой Тоби. — Элизабет, а почему для свадьбы нужна карета?

Элизабет тоже запела:

Когда мечты мои свершатся и минет долгая ночь?
Когда по долгой дороге уйдем мы с тобою прочь?
Элизабет уложила Тоби, и вскоре девушки пошли спать сами.

Рейчел и Элизабет хихикали, совсем как в детстве. Их голоса отпугивали чудищ, которые пробирались в душу Лидии, едва она гасила свет. Порой чудища не отступали, даже когда она, отстранившись от стона моря, шепота гальки и жирного дегтя пустоты за окном, разговаривала с Лемюэлем. Но в тот вечер тоненькая ниточка девичьих голосов держала Лидию, как спасательный круг, пока она, впервые за несколько месяцев, спокойно не заснула.

Лидия проснулась под крики чаек. Завтрак, сегодня в кои веки нужно готовить завтрак! Достать бекон, надрезать сосиски, вытереть шампиньоны жестким льняным полотенцем, которое счистит грязь, не повредив кожицу. Элизабет вызвалась помогать, и Лидия обрадовалась: наконец-то они поговорят по душам.

К тому же хотелось дать девушке пару советов, как воспитывать маленького Тоби.

Увы, утром глаза Элизабет уже не блестели от счастья. Что-то ее мучило.


Дети визжат, собака лает, чайки галдят — звуки резкие, словно из радиоприемника, а всему виной кентский ветер, прижимающий волосы к ушам. Порой ветер доносит запах водорослей и гнилой рыбы, но в основном воздух не пахнет ничем и шипит в голове Элизабет, как минеральная вода.

В песке столько красок! Элизабет зачерпывает целую горсть и перебирает влажные песчинки — попадаются черные и фиолетовые, белые и розовые. Нет только желтых, вот в чем загадка, а полоса пляжа соломенная.

Небо белое, а вода ушла так далеко, что немощные волны едва колышут пену последнего прибоя.

На море полный штиль. От пляжа тянется зеленоватый ил, а за ним до самого французского берега бурая гладь воды. Где волны, где неистовая страсть моря? Элизабет хочет увидеть белые барашки, шторм — такой же, какой бушует в ее душе. Карен встретила Майкла в Париже, и они вместе отправились в Мюнхен. Что в этом такого? Но почему она не написала? В открытке из Парижа и последующих письмах об этом ни слова.

Тоби хочет налить воду в ведро, которое дала бабушка Лидия, и Элизабет, отряхнув ладони, ведет его к морю. Песок под ногами сперва мягкий, затем плотный, пружинящий. Тоби шагает осторожно, боясь наступить на червей, водоросли или обломок крабьей клешни. Элизабет приподнимает подол, но юбка уже намокла и липнет к ногам. Они бредут против ветра, но море все так же далеко, хотя бунгало уже превратились в кубики, а люди — в разноцветные точки на далекой полосе берега. Тоби смотрит в пустоту и дрожит.

Наконец они по щиколотку в воде. Море такое тихое, что не поймешь, где оно начинается. Тоби волочит ведро по дну и вместе с водой зачерпывает крошечных полупрозрачных крабов с выпученными глазами Мальчик испуганно вскрикивает и отшвыривает ведро.

— Правильно, морские жители должны жить в море, — говорит Элизабет, поднимает подол еще выше и идет за ведром.

Теперь Тоби роется в песке, а Элизабет сидит рядом и наблюдает. У мальчика нет координации. Он не может ровно держать лопатку, и песок то и дело просыпается. Соорудить окруженный рвом замок он тоже не может — получается канава и кривая гора песка.

Замок, ров, лопатка… Тогда все и началось. Или даже раньше.

Карен шесть лет. Она в коротких белых шароварах, матроске и панаме. Жара, выгоревшее добела небо, золотисто-рыжий песок. На маме платье в цветочек и темные очки. Она вяжет, удобно устроившись в шезлонге. Папа подставляет лицо солнцу. У него на груди лежит раскрытая книга, но он не читает и не дремлет, потому что Карен то и дело просит на нее посмотреть.

Карен сидит на корточках, острые коленки торчат в разные стороны, — ни дать ни взять кузнечик. Худенькие ножки потемнели от загара. Карен дразнит четырехлетнюю Элизабет поросенком, мол, она такая же толстая и розовая. Элизабет на солнце обгорает, да еще режет пятки об острый мусор в песке.

Они вместе вырыли ров и, когда начнется прилив, встанут на кучу песка, ведь это их замок! Вода наполнит ров, потом перельется, и они с Карен попадут в открытый океан. Стены замка обрушатся, башни с бумажными флагами осядут, и сестры завизжат от ужаса, хотя воды по щиколотку, они могут выбраться на берег в любую секунду.

Их не бросят на произвол судьбы: папа закатает брюки и прошагает к разрушенному замку. Он скажет, что Карен выберется сама, вон ножки какие длинные, а маленькую Элизабет посадит на плечи. Папу ее спасет.

Но до этого еще далеко. Пока они роют ров и кидают в кучу песок для замка. Можно не разговаривать, потому что план у них уже есть: Карен роет с одной стороны, Элизабет — с другой.

А вот и прилив! Шезлонги отодвигают подальше от воды, и мама вновь берется за вязанье. Папа стоит заложив руки в карманы, ветер треплет штанины его летних брюк.

Прилив несет белые шапки пены. Девочки влезают на замок, и Карен обнимает сестру за плечи. Обе дрожат, с нетерпением ожидая штурма. Вода подбирается, отступает, лижет стену замка, уходит. Сейчас их зальет! Пена летит в ров, коварные волны огибают стены, смыкаются и окружают сестер.

Начало положено, теперь море не остановится, оно уже почувствовало свою силу. Сестры визжат, жмутся друг к другу, топчут развалины замка. Не только шаровары, но и панамы промокли насквозь. Сейчас замок рухнет и они вместе утонут.

Вдруг Карен начинает визжать по-другому, громче и жалобнее. Она отталкивает Элизабет, та в воде по колено. Карен с криком отдергивает ногу. Наверное, наступила на ракушку, или на камешек, или на стекло, или, или, или…

Карен стоит на одной ноге и плачет. К ним идет папа: четыре шага — и он на месте. «Понеси меня! — просит Карен, подняв руки. — Я пальчик о ее лопатку порезала!» Она пронзает сестренку ледяным взглядом. Папа сажает Карен на плечи и уносит на берег.

Элизабет остается одна, а коварное море засасывает ее ножки, толкает коленки, зная, что девочку никто не видит и не спасет. Замок почти разрушен, и Элизабет сковывает самый настоящий, неподдельный страх. Сейчас она утонет, и не понарошку: папа рассекает волны, но за ним ей не поспеть. Карен следит за ней из-за папиного плеча и ухмыляется.


Ничего серьезного не случилось. Они выбираются из моря, пальчик Карен болит куда меньше, родители складывают шезлонги и уводят девочек домой.

Ничего серьезного, однако что-то все-таки случилось, но было забыто — или же усвоено. И такое бывало не единожды — мгновения, которые Элизабет не может предвидеть и предотвратить, когда Карен решает доказать, что последнее слово всегда за ней. Она ставит сестру на место, хотя та даже не представляет, чем провинилась.

Ничего серьезного и на сей раз. Карен встретила Майкла в Париже, и они вместе отправились в Мюнхен. Что в этом такого?

Элизабет разминает влажный песок. День кажется бесконечным.

Но ведь Карен выходит за Артура Ландау, а о встрече с Майклом не написала, потому что попросту о ней забыла. Окажись она сейчас рядом, наверняка засмеялась бы и сказала, что Майкл — лишь старый лондонский знакомый. Элизабет мнит невесть что, раздувает из мухи слона.

Мысль вроде бы правильная, но ее вытесняет другая: Карен промолчала нарочно, и это молчание равноценно лжи, предательству, смысл которого Элизабет не может ухватить, смысл просачивается сквозь пальцы, как песок.


Через пять месяцев после приезда в Мюнхен Карен кое-как объяснялась по-немецки.

— Karte, Хеде! Карту Мюнхена, bitte! — попросила она, обращаясь к широкой спине и белокурым, свернутым ракушками косам Хеде. Хеде убирала одежду и даже бровью не повела: солидной даме с такой солидной прической суетиться не пристало.

Наконец Хеде выпрямилась, потерла спину и вздохнула. Вышитые на корсаже альпийские цветы поднялись и опустились.

— Я нести карту? — переспросила она. Лицо Хеде было гладким, как яйцо, пухлые щеки покраснели от натуги, а в васильковых глазах отражалась Карен на подушках.

— Fund, Хеде. Karte! — повторила Карен. — Ну быстро, быстро!

Хеде уже немного понимала ломаный немецкий тощей фройляйн. Она наполнила ванну, приготовила одежду Карен, затем принесла ей завтрак и атлас мира.

— Хеде, здесь же нет улиц! Я просила карту Мюнхена. Да ну тебя!

Не в силах попросить то, что нужно, Карен казалась себе грудным ребенком. Давным-давно ее мир состоял из вещей, которые она не могла назвать, и ощущений, которые не могла выразить. Когда твоя речь кажется другим бессмыслицей и, сколько ни шуми, никто тебя не понимает, тебе совсем одиноко. Неудивительно, что младенцы вечно плачут.

Один Артур ее понимал и учил укрощать трудные, ломающие язык слова. Haarburste — щетка для волос, Bustenhalter — бюстгальтер, Lippenstift — губная помада.

По утрам Карен не видела никого, кроме Хеде. Папа Ландау уходил на работу в шесть, а мама Ландау спускалась на первый этаж лишь к обеду.

Скоро Карен и Артур переедут в собственный дом, который папа Ландау дарит им на свадьбу. Его уже обставляют мебелью: темное дерево, тяжелые кружевные гардины, хрустальные люстры — их дом будет маленькой копией этого дома. Карен от всех хозяйственных забот отгородили.

Месяц назад все ужасно всполошились: силы Карен таяли на глазах, живот и лодыжки опухли, чего прежде никогда не случалось. Доктор Хартог говорил по-английски. Ему Карен объяснила, что дело наверняка в ревматической лихорадке, которую она перенесла в десять лет.

Потом появились другие симптомы, а вчера доктор развеял последние сомнения и сказал маме и папе Ландау, что Карен больше нельзя работать, а после обеда крайне желательно отдыхать.

Артуру новость еще не сообщили. Вчера он опять не ночевал дома.

Сегодня она разыщет ресторан, где Артур встречается с друзьями, и сделает ему сюрприз, не один, а сразу два. Занятый разговором, Артур сразу ее не узнает, потому что она сделает высокую прическу, наденет новое платье и встанет против света. Артур поднимется, чтобы ее поцеловать, обнимет за талию и представит друзьям как свою невесту, свою Verlobte. А потом она скажет ему, что беременна.

Карен улыбнулась своему отражению, нахмурилась, облизала губы и вытащила шпильки из прически, которая показалась слишком строгой. Господи, да у нее руки дрожат! Карен не ожидала, что так полюбит Артура Ландау, она ведь в жизни по парням не сохла, а тут сплошные нервы и переживания. Артур так часто где-то пропадал, что Карен нервничала и, даже ненадолго отвлекаясь, краем уха слушала, не загудит ли на подъездной аллее машина.

Когда Артур был дома, рядом с ней, Карен все равно нервничала, потому что до этого слишком скучала. Не успевала она насмотреться, налюбоваться, насытиться, как он снова уезжал.

Днем Артур отсутствовал почти всегда, а частенько и ночью. «Ради великого дела жертвы неизбежны», — часто повторял он. Интересно, что это за дело? Впрочем, Карен должна доверять Артуру, он работает во имя их будущего и будущего Германии.

Карен это понимала, в отличие от папы Ландау, с которым Артур спорил почти каждый вечер за ужином. Суть разногласий Карен не улавливала, но Артур постоянно срывался на крик и стучал кулаком по столу.

Если бы Карен не знала, как Артур ее любит, она бы подумала, что он злится и на нее. Любовью Артур занимался так, будто на ее теле вымещал злость. Потом он засыпал на смятых, мокрых от пота простынях, а у Карен после садистских упражнений ныли руки и ноги. Она чувствовала себя истерзанной тряпичной куклой и едва не плакала.

Утром Артур нежно касался следов своей дикой страсти и просил прощения. Он гладил лицо Карен, целовал в губы, потом укладывал ее, как морскую звезду, и покрывал поцелуями ее синяки, грудь и ноющий живот. Карен чувствовала: Артур забирает половину ее боли себе.

Когда Артур отсутствовал по две-три ночи подряд, Карен напоминала себе, как сильно она ему нужна.

После ее приезда в Мюнхен он изменился, хотя, вероятно, все шло своим чередом: безудержная страсть перерастала в нечто иное. В Лондоне Артур был пьян и одурманен любовью, а сейчас в его глазах читались другие мысли. Он смотрел на нее как через стекло. Тем не менее Ландау готовились к свадьбе — значит, наверное, волноваться не о чем.

Машина везла ее по окраинам, мимо больших домов с деревянными ставнями, чугунными воротами и старыми, почерневшими елями во дворах, затем свернула к центру.

Когда проезжали вокзал, Карен подумала о Майкле. Странно, что он больше не появлялся. Артур сказал, что заглянул в гостиницу, но Майкл Росс уже уехал, оставив в номере картину, свернутую рулоном. «Пусть будет у тебя, — сказал Артур. — Он ведь твой друг. Хорошая картина, красивая девушка. Полненькая, явно не ты».

Итак, девушка в летнем платье придерживала шляпу, а ветер развевал ее длинные волосы. Нежное лицо скрывала густая тень, но Карен тотчас узнала Элизабет. Картина лишний раз доказывала, что Майклу незачем возвращаться в Англию. Любовь любовью, но таким, как Артур, Майклу никогда не стать. Элизабет нужен заботливый муж. Если прозябаешь в бедности, никакая страсть не поможет. Хватит с них обеих Кэтфорда.

Однако сочные краски, поза Элизабет, ее волосы, пламенем летящие по ветру вскрыли невидимую рану, и Карен ощутила, что часть ее души умирает. Она стосковалась по Элизабет или по чувству, с которым написали эту картину?

Так или иначе, смотреть на картину было выше сил, и Карен убрала ее в шкаф.

Машина остановилась у Хофгартена. Ресторан, где Артур встречался с друзьями, был через дорогу, так что карта не понадобилась. Едва Карен открыла дверь, на нее обрушилась духота. К потолку неслись крики и взрывы смеха. Посетители стояли у накрытых к обеду столов. Карен протискивалась между стульями, просила посторониться, но ее либо игнорировали, либо не слышали. На тарелках высились горы мяса, от пустых пахло жиром. Табачный дым набился в ноздри и в рот.

Как неловко не знать, куда идешь, бестолково кружить по обеденному залу, прося одних и тех же людей посторониться! Все видели, что Карен одна. Две женщины с ярко-красной помадой на губах оглядели ее с ног до головы и усмехнулись. Какие-то мужчины стояли, скрестив руки на груди, и не желали двигаться, так что Карен пришлось протискиваться между ними. Вот они подняли руки и зажали ее внушительными животами. В бархатном пальто Карен потела.

Потом она увидела Артура. От жары его светлые волосы встали дыбом, как колючки, рубашка расстегнута. Он сидел спиной к стене в большой мужской компании. Они сдвинули несколько столов, но места для кувшинов с пивом, больших кружек, стаканов для шнапса и пустых кофейных чашек едва хватало. Артур рубил воздух руками, вероятно, для пущей выразительности. Потом он засмеялся. Карен стала ждать, когда он повернется и заметит ее.

Его сосед чиркнул спичкой, и Артур подался вперед, чтобы прикурить. Его длинные тонкие пальцы переплелись вокруг гладкой мускулистой руки с завернутым рукавом. В полутьме Карен не могла разглядеть второго мужчину, а Артур смотрел на него секунду, две, три, четыре… Смотрел не как через стекло. Карен захотелось уйти.

Тут Артур заметил ее и, улыбнувшись, стал выбираться из-за стола. Друзья подталкивали его, кричали, шутили, а на Карен не обращали внимания. Столы ходили ходуном, стаканы качались и выписывали в лужицах спирали. Карен, зажатая в угол, безропотно ждала. Вот Артур подошел, взял ее за руку и сквозь плотную толпу поволок к двери.


Артур явно ждет объяснения, и Карен выдает его залпом. Получается резко, совсем по-прокурорски. На людной улице она объявляет, что беременна.

В глазах Артура мелькает целый калейдоскоп чувств, но разобраться в них Карен не может. Кожа у Артура восковая, будто он ночь не спал. Он пахнет пивом и сигаретами, но его лицо прекрасно, Карен не в силах отвести глаз. Сегодня Артур другой, совершенно удивительный.

Артур роняет пиджак на тротуар и целует ее. Тело Карен охватывает усталость — рядом с любимым так всегда. Они не виделись лишь два дня, а ей кажется — целую вечность. Ноги подкашиваются. Карен хочется утонуть в его объятиях, не заниматься любовью, а просто спать. Одинокие дни и ночи выбивают из колеи. Сил нет, и, если бы Артур ее не держал, она бы упала.

Голоса прохожих и шум транспорта остаются где-то далеко. Артур снова целует Карен, гладит ее лицо.

Ничего серьезного. Артур принадлежит ей и никому другому. Артур ее любит.

— Мой малыш, — шепчет он.

Пусть мгновенье остановится, вот прямо сейчас, навечно, потому что никогда в жизни она не будет так счастлива.


Новый дом Артура и Карен в двенадцати милях от Мюнхена.

— Так лучше, — накануне переезда заверил Карен папа Ландау. — Друзья останутся в городе, и Артур чаще будет дома. Тебе так лучше.

У Артура была машина. В Мюнхен он ездил не реже, чем раньше.

Вокруг дома росли ели, и Хеде пугала, что в чаще живет великан-людоед, потому, мол, и птицы не поют. Чужих людоед не любит, так что когда появится малыш, на улицу коляску лучше не вывозить, особенно если родится пухлый белокурый ангелочек.

Однажды вечером Артур в кои веки оказался дома, и они с Карен ужинали за большим дубовым столом. Нежное розовое мясо и мягкую желтоватую капусту Хеде подала на дрезденском фарфоре, подарке мамы Ландау.

— Хеде говорит, что в здешнем лесу живет великан-людоед и мы должны его бояться. — Карен нежно коснулась руки Артура. Она так радовалась его присутствию, что о еде и не думала.

— Ну, у Хеде таких глупых сказок хоть отбавляй! — Артур отрезал от косточки сочную розовато-красную мякоть.

Хедерасплылась в улыбке.

— Я только сказать ей, надо хорошо смотреть за свой малыш и не ходить в дремучий лес. — Пухлые руки Хеде уперлись в бока, шея покраснела — на кухне всегда было жарко. — Англия тоже иметь такой сказка, как Людоед облизывать губы, ам, ам, ам! В Германия он не влезать в труба, а тихо сидеть на дерево и караулить.

— Хеде, ты ее напугаешь, — покачал головой Артур, а когда добавил что-то по-немецки, Хеде захохотала, распахнув рот.

— Что такое? — спросила Карен. — Артур, что ты сказал?

Артур прожевал, проглотил, улыбнулся:

— Неважно.


Карен думала, что забудет о людоеде, но он прочно засел в ее мыслях. Мама Ландау говорила, что беременность — время тихого блаженства, эдакий закрытый мирок, где тебя ничего не тревожит. Это как наследие Девы Марии, своеобразное воздаяние за то, что случится потом. Потом будет нечто противоположное блаженству, и любая женщина, которая уверяет в обратном, либо сумасшедшая, либо лицемерка.

Карен чувствовала нечто противоположное блаженству уже сейчас. Мысли текли вялой бесцветной рекой и перемежались вспышками ужаса, кипевшего в голове, точно каша. Страхи созревали и лопались, отравляя душу ядом. Артура зарежут, застрелят, изобьют. Элизабет ее забыла. Ребенок вырастет убийцей. Лес станет тюрьмой, и Карен никогда-никогда не выберется из Германии.

Одинокими ночами, опутанная коконом тишины, она слышала, как людоед вздыхает у стены дома. Он завел привычку стонать в сумерках и укладывался спать, подложив одного волка под голову, другого под колени. Карен знала: ставни нужно держать закрытыми, чтобы людоеда не тревожил даже слабый проблеск света. В полной тьме Карен садилась у окна и смотрела на луну, что плыла сквозь гряду облаков над верхушками елей. Во мраке она выглядывала фары Артуровой машины.


Однажды утром Карен задала мужу вопрос, который давно ее тревожил:

— Кто тот мужчина, который дал тебе прикурить?

— Курт, — ответил Артур, отвернулся — и Карен поняла, что не ошиблась. Нет ничего хуже правды, которая должна, просто обязана быть ложью!

— Артур, останься дома, пожалуйста! — взмолилась Карен, схватив его за руку.

Артур опустился на краешек кровати и усадил Карен на колени, но она чувствовала, что мыслями он уже далеко и мечтает поскорее уйти. Артур рассказывал об успехах партии. Их вождь — замечательный человек и провидец, отдающий Германии всего себя.

— На следующих выборах мы непременно добьемся успеха, но для этого нужно много работать.

«Ресторанное застолье не слишком напоминало работу», — подумала Карен, но вслух ничего не сказала.

— Мы снова сделаем Германию великой. — Артур погладил ее по голове. — Я работаю для тебя и нашего ребенка. Мне пора идти.

— Ты уходишь не ради меня, а ради Курта! — выпалила Карен, потому что особого значения это теперь не имело: что-то между ними уже треснуло.

Артур поднялся и стряхнул ее с колен.

— Прости, милый, прости! Я не хотела тебя обидеть!

Карен потянулась к нему, но муж схватил ее за запястье, скрутил его и сжал так, что от боли она осела на пол. Лишь тогда он отшвырнул ее руку, словно мерзость какую-то. Потом взял пиджак. Внезапно страх накрыл Карен с головой: сейчас дверь закроется и она снова останется одна.

— Ты никуда не пойдешь, я тебе запрещаю! — заорала она. — Я ношу твоего ребенка! — Ее голос сорвался. — Ты вот-вот станешь моим мужем!

— А ты — моей женой, — спокойно отозвался Артур. — И указывать мне не будешь.

— Но ведь ты любишь меня! — Карен так и сидела на полу, прижимая к груди горящее запястье. — В Лондоне ты сам так говорил… (Артур уже стоял у двери.) Я ради тебя сюда приехала!

Артур сел на пол рядом с ней, запрокинул голову и закрыл глаза.

— Liebling, ты приехала не ради меня. У тебя были свои причины.

Карен хотелось сказать, что она изменилась. Что чувство пришло не сразу, но сейчас она любит его больше жизни.

— Я думал, что никогда не найду женщину, которую захочу, — проговорил Артур.

— Ты нашел ее, нашел! Я тебя люблю. — Карен поцеловала его в холодную щеку.

— Ты меня не слушаешь! — Артур взял ее за руку. — Послушай меня. Я никогда не любил ни одну женщину и не думал, что смогу. Но ты, Liebling, меня изменила, и я обрел счастье. Я думал: эта английская девушка — моя жизнь, моя мечта, теперь я такой, как надо.

— Видишь? — засмеялась Карен. — Мы созданы друг для друга. Ты тоже это понимаешь.

Артур пропустил ее слова мимо ушей.

— А потом появился этот англичанин, этот грязный еврей. Откуда он взялся, объясни! Ты ведь ехала сюда, чтобы стать моей женой.

Карен удивленно выпрямилась. О Майкле Артур вообще не вспоминал.

— Здесь нечего объяснять, — сказала она. — Мы встретились в поезде, только и всего. — Она отвела глаза. — Между нами ничего не было. — Ложь казалась совершенно необходимой. Столько воды утекло, зачем делать Артуру больно?

В глазах Артура мелькнул целый калейдоскоп чувств, совсем как в тот день, когда Карен сказала ему, что беременна. Так все это время он думал о той ночи, когда она приехала вместе с Майклом?

— Скажи мне правду! — потребовал Артур.

— Я сказала, милый, я все сказала!

Артур по-прежнему держал ее за руку, перебирал и гладил пальцы.

— Понимаешь, я же знаю. Я все знаю. — Он поцеловал ее ладонь, и на миг Карен почудилось, что трещина срастается или начинает срастаться. — Но теперь это уже неважно.

— Милый мой, я сделаю тебя счастливым!

Артур снова поцеловал ее руку и отпустил.

— Пожалуй, нет. Но мы не будем друг друга мучить. Нам с тобой обоим эта свадьба на пользу, Liebling. У тебя — деньги и все, что захочешь. У меня — жена, отец будет доволен. — Он поднялся. — А теперь мне пора.

— Нет! — Карен тоже вскочила и, обезумев от паники, толкнула его к стене. — Никуда не пойдешь! — закричала она. — Ты любишь меня и останешься здесь! — Слова понеслись бешеным потоком. Внутри кипит гнев, он растопит ледяную броню Артура. Она снова станет для него первой и единственной, как в Лондоне. — Ты никуда не пойдешь! Я не позволю! Я увезу малыша в Англию! Я расскажу твоему отцу про Курта…

Артур размахнулся. Комната перевернулась, и Карен поняла, что лежит на полу и глотает собственную кровь.

Целую вечность — а может, пару секунд — Артур смотрел на Карен сверху вниз, а потом встал ей на руки и надавил так, будто впечатывал пальцы в деревянный пол. Артур тяжелый, боль была адская, и Карен завизжала как недорезанный поросенок. Потом Артур отошел.

Карен свернулась калачиком, прижав к груди пылающие ладони, и плакала от боли. Шагов она не слышала, а когда открыла глаза, увидела ботинки Артура. Нужно лежать тихо. Лучше не шевелиться.

Шелест его дыхания приблизился: Артур наклонился, почти нежно погладил Карен по голове, и ее волосы упали на лицо, испачкались в крови, что текла изо рта. Ботинки прошли к двери, потом шаги на лестнице, а вскоре загудела отъезжающая машина.


К утру щека посинела, в волосах засохла кровь, рассеченная губа распухла так, что стакан ко рту не поднесешь. На подушке темнели бурые пятна. Накануне Карен не разделась, но, как ни странно, спала крепко. Она добрела до ванной, набрала в таз воды и жадно глотнула. По воде поплыли кровавые сгустки.

Чуть позже в дверь постучалась Хеде:

— Я заходить, мадам?

— Я устала. Я еще посплю, Хеде.

— Отдыхать хорошо, мадам, — проговорила Хеде. Что-то в ее голосе подсказало Карен, что служанка все знает.

Проснувшись во второй раз, Карен вспомнила, что ей снился дом в Кэтфорде. Элизабет поскользнулась на садовой дорожке и порезала руки. Кровь текла по сестренкиному платью, запачкала носки и туфельки. Во сне Карен плакала, а когда открыла глаза, вспомнила: в тот день руки порезала она, а не Элизабет. «Моя храбрая Кей! — утешал ее папа. — Моя крошка с львиным сердцем!»

После папиной смерти Элизабет ела только из ложки Карен, спала только в постели Карен и тенью ходила за ней, словно боялась, что старшая сестра тоже исчезнет. Элизабет часами смотрела на папины ботинки, шляпу на крючке и пыльный стул, но почти улыбалась, когда Карен дурачилась и смешила ее. А мама забывала о горе, лишь когда Карен отвлекала ее дикими выходками.

Это было очень давно. Она им больше не нужна.

За окном светило солнце. Людоед и его волки наверняка затаились в лощине и щурятся на солнце, но кровь они точно почуяли, поэтому шторы Карен не раздвигала.

Мюнхен

Милая!

У меня совершенно замечательная новость — я знаю, тебе понравится. Ты станешь тетушкой!

Доктор все подтвердил, и мы с Артуром поженимся раньше, чем планировали. Мне нельзя толстеть, а то не влезу в платье, которое выбрала вместе с мамой Ландау, но если ребенок родится до свадьбы, скандала не будет. Видимо, немцы не такие чопорные ханжи, как англичане.

Папа Ландау дарит нам дом! Я его еще не видела, но он наверняка красивый. Доктор Хартог говорит, мне ни в коем случае нельзя волноваться, поэтому свадьбу планируем скромную. Не беспокойся, он за мной хорошо ухаживает.

Странно, что со мной случается столько всего удивительного, да? Я всегда думала, что моя жизнь выйдет скучной и я, вероятно, потихоньку свихнусь, но, похоже, все будет иначе.

Элизабет, тебе тоже нужно выйти замуж и родить ребенка. Это такое счастье! Все, о чем беспокоилась мама после папиной смерти, — деньги, ремонт крыши, покупка угля, умасливание лавочников и т. д. — обо всем заботится муж. Впервые в жизни, просыпаясь по утрам, я ни о чем не тревожусь и не грущу. Только вот по тебе соскучилась. Пожалуйста, приезжай со мной повидаться, если сможешь. Если позволишь, я попрошу Артура купить тебе билет. Пожалуйста, приезжай.

Карен.
Мать Тоби прислала письмо: мистера Шрёдера неожиданно вызвали в Нью-Йорк, а сама она еще месяц поживет со старшими детьми в Италии. Так что если Элизабет не хочет уезжать из Кента, то пусть снимет небольшой коттедж для себя и Тоби.

— Вы остаетесь у нас! — категорично заявила Вера.

— Места предостаточно, — добавила Рейчел.

По ричмондскому дому Шрёдеров Элизабет не скучала и с удовольствием осталась в Кенте. Мысли о Карен по-прежнему причиняли боль. Поначалу ее письма казались радостными, но чем чаще Элизабет их перечитывала, тем более странным и самодовольным представлялся их тон. «У тебя ничего нет, сестричка, — между строк говорила Карен. — У меня есть все, в том числе и Майкл». Зачем Элизабет ехать в Мюнхен? Чтобы Карен злорадствовала? Она отняла даже ненужное, желая доказать, что может. Когда-то Элизабет побежала бы по первому ее зову, но сейчас все изменилось.

17

Пони Тоби Шрёдера держали в солтвудской конюшне в шести милях от Хайта. Когда кузнец приводил его к бунгало, времени на катание почти не оставалось.

— Бедный мальчуган наденет свои бриджи и целыми днями ждет, а все впустую. Мы возьмем лошадку к себе! — сказала бабушка Лидия. — Вынесем гладильный каток на улицу, а в пристройке будет стоять конь.

— Это не конь, — поправил Тоби, — а помесь аппалузы и дартмурского пони.

— Он нам пол испортит! — возмутилась Вера. — Новенький линолеум копытами истопчет! Следы потом не сведешь.

— Пони не должен стоять на полу. Ему подстилка нужна, — объяснил Тоби.

— Конечно, малыш, мы устроим ему подстилку, — пообещала Лидия.

— У нас свободных подстилок нет, — напомнила ей Вера. — Пони не станет ходить на цыпочках и не попросится гулять, когда приспичит. А я не желаю гладить белье под дождем!

Элизабет чувствовала, что обстановка накаляется.

— Вы очень любезны, но развлечений и так предостаточно: через дорогу пляж, в парке ослики…

— Ослики плохо выучены, их даже вперед идти не заставишь! — пожаловался Тоби.

— Ничего себе! — воскликнула Вера. — Значит, родители платят деньги, а бедные детишки на ослах назад пятятся. Раньше такого не было!

— Я уже все сказала, — заявила Лидия.

— Да господи боже, пусть этот пони живет у Эдди, — предложила Рейчел. — Его ферма ближе, чем Солтвуд, и, если Тоби захочет покататься верхом, идти недалеко.

— Ну вот, малыш, мы договорились. — улыбнулась бабушка Лидия. — Твой конь будет рядом, Вера сможет гладить белье в пристройке, и все довольны, никто не обижен.


Солтвудский кузнец привел пони и двух верховых лошадей, молодых кобыл.

— Вам нужно сопровождать мальчика, а кому-то еще — вас, — сказал он Элизабет. — Лошади тоже принадлежат мистеру Шрёдеру, так что хоть одного забираете, хоть всех троих — мне без разницы.

Лошади и пони стояли на бетонной дорожке, нюхая ноготки и бурачок. У вороных кобыл были абсолютно белые «носочки» и блестящие копыта. Гнедой в яблоках пони смотрел из-под шоколадной челки. На фоне зеленоватого моря и дымчатого неба они казались темными фигурками, приклеенными к выгоревшей фотографии.

Все гости были в красных чепраках с золотым галуном.

— Какие они нарядные в своих одежках! — восхитилась бабушка Лидия. — Прямо военные в парадных мундирах.

— Они и есть военные, — пояснил кузнец. — В шорнклиффских казармах упряжную ликвидировали, говорят, кони теперь не нужны. Вот грянет новая война, тогда спохватятся! — В знак прощания кузнец приподнял фуражку.

Кобылки смотрели ему вслед, их черные гривы развевались, как волосы девушек-брюнеток. Со стороны казалось, будто кузнец идет по воде и широко ставит ноги, потому что замочил штанины. Кобылки заржали, но не грубо, а добродушно, даже с нежностью.


Стоял тихий вечер. Низкое белое небо, неподвижная морская гладь и полное безветрие — как будто весь мир вдруг оказался в четырех стенах. Тоби ехал на пони, а Элизабет и Рейчел вели лошадей по дюнам на ферму Эдди.

Рейчел надела свою садовничью форму.

— Так просил Эдди, — объяснила она. — Говорит, ему не нравится, что я ухожу домой в платье со следами лап. Его колли меня обожает. Эдди ворчит, что я избалую пса и он не сможет как следует овец стеречь.

Элизабет отправилась на прогулку в юбке и джемпере, которые носила со школы. Как здорово, что можно быть собой, а не жалкой копией миссис Брайон или миссис Шрёдер!

Пляж пустовал. Отдыхающие разъехались по домам, чайки клевали комки водорослей, мужчина в болотных сапогах ушел к самой воде и копал пескожилов.

Поворот — и все трое двинулись прочь от моря по гальке с травяными островками, усеянной кусками плавника и обрывками старой рыбацкой сети. За полями виднелись металлические сараи, амбар и белый коттедж с двумя трубами.

— Это ферма Эдди, — объявила Рейчел. — Сейчас там разгром, но Эдди человек практичный и со временем все обустроит. Вот поженимся, и я буду больше ему помогать.

— Поженитесь? — Элизабет встала как вкопанная. — Рейчел, когда свадьба?

— Вообще-то он еще не сделал предложение, но я уверена, что сделает. Помолвочного кольца не будет. Не хочу, чтобы он раскошеливался лишь ради того, чтобы я форсила перед девчонками в магазине.

Эдди Сондерс вышел их встречать вместе с колли, который вилял хвостом и ластился к Рейчел.

— Добрый вечер, сэр! — поздоровался с ним Тоби. — Я Тобиас Шрёдер, а это Мишка, мой пони.

Эдди оказался эдаким добродушным великаном в линялой одежде. Он кивнул Элизабет и, пока вел их на ферму, то и дело поглядывал на Рейчел — глянет, отвернется, запах ее вдохнет, а внимательно посмотреть не решается.

— Эдди, мы привели трех лошадей, ты не против? - спросила Рейчел. — Я-то говорила про одну, но отец Тоби за все заплатит.

— О пони я позабочусь, а вот кобылки будут нервничать. Даже не знаю… — Кобылы спокойно стояли на грязном дворе, и Эдди смягчился. — Устроим их с овечьим стадом, овец они точно не испугаются.

Расседлать кобылок и пони оказалось не так-то просто.

— Обычно сам я этим не занимаюсь, — смущенно оправдывался Тоби.

Когда закончили, Эдди тихо сказал:

— Рейчел, я кое-что тебе купил. Ты как-то говорила, что мечтаешь об этом, но согласилась ждать, пока у меня деньги не появятся…

— Эдди! — всплеснула руками Рейчел. — Ах, Эдди, я ведь правда не тороплю!

Она улыбнулась Элизабет, и та отвела Тоби в сторонку, чтобы не мешать. Сейчас Эдди достанет из кармана бархатную коробочку или уже в ладони ее сжимает…

Но Эдди отступил к сараю, оставив Рейчел томиться в ожидании, поднял крючок и подпер ногой открывшуюся дверь.

— О-о-ой! — протянула Рейчел, сообразив, что несколько неправильно все поняла.

Придерживая дверь, Эдди чуть отодвинулся, чтобы Рейчел заглянула во мрак сарая, а потом хорошенько стукнул по стене.

Сперва ничего не случилось, а потом из сарая выбежали всполошенные куры. Вскоре суматоха улеглась и куры заквохтали, поправляя перья.

— Орпингтоны, — объявил Эдди. — Верные хозяевам, отличные несушки, хорошо цыплят высиживают.

Куры разглядывали его блестящими глазами-бусинками и обдумывали услышанное.

— Ты рассказывала, что твой отец держал орпингтонов в вашем бывшем доме на Нит-стрит. Говорила, что мечтаешь завести их снова.

Рейчел изумленно смотрела на кур.

— Ну, когда впервые ко мне приехала, ты сказала, что мечтаешь об орпингтонах, помнишь? — Эдди беспомощно опустил большие руки и ждал. Уверенности у него явно поубавилось.

— Помню, — наконец кивнула Рейчел. — Конечно, помню. — Она взяла Эдди под руку и вместе с ним стала наблюдать, как красные орпингтоны, переливающиеся в лучах заката, бегут обратно в сарай.


При жизни Агнес Мэндер была сущей затворницей, тем удивительнее казался поток соболезнований, хлынувший в дом покойной после публикации некролога в «Таймс». Джордж Мэндер спросил Веру Росс, не знает ли она, кто может приготовить еду для поминального стола, а Вера ответила, что с удовольствием поможет сама. Она ведь привязалась к Агнес, несмотря на их частые ссоры.

— Придет человек сорок, не меньше. Вера, вы точно справитесь?

Для поминок отвели столовую и салон, но люди собрались в маленькой гостиной, а потом вышли в сад. Стоял конец сентября, и солнце озаряло темные старые листья и красные розы с опадающими лепестками. Жухлые цветы вдоль бордюров душил вьюнок.

Джордж Мэндер увидел свой дом словно впервые. Стильная георгианская мебель соседствовала с вычурной викторианской, дорогой фарфор — с ужасными картинами. Обои пожелтели от табачного дыма, карнизы красного дерева выгнулись. Теперь, когда мама умерла, а он стал хозяином, все казалось еще более ветхим и запущенным.

В день похорон Вера привела помощниц — дочь Рейчел и Элизабет Оливер, ее подругу из Лондона. Как ни странно, Мэндер знал обеих. Мисс Оливер оказалась той самой девушкой, которую он встретил в лондонском поезде. Когда Вера представила их друг другу, мисс Оливер его не вспомнила, и Джордж не счел нужным напоминать. О том, что дочь дружит с Эдди Сондерсом, Вера уже говорила. Именно Рейчел встречала Элизабет Оливер на хайтской станции.

На обеденный стол поставили холодные закуски — мясо, язык, ветчину и бутерброды с омаровым паштетом. Две девушки подавали чай престарелым гостям Джорджа, и ощущение, что дом чужой, от этой картины лишь укреплялось. Мисс Оливер и Рейчел Росс напоминали гибких кошечек с блестящей шерстью, затесавшихся в свору старых хромых собак.

Мэндер обходил гостей и к вечеру выпил куда больше, чем собирался. По домам никто не разъезжался, и Джордж немного постоял на террасе, наслаждаясь свежим воздухом и милым ему видом на мшистые газоны и истоптанные дорожки, обсаженные чахлым шалфеем и розмарином. У стены, отгораживающей сад, притаилась каменная скамья, над которой изгибалась арка. Когда мама еще могла выходить из дома, она любила там сидеть. Арка заросла розами и жасмином, а сейчас над ней клубился дымок.

Сегодня на скамье сидела Элизабет Оливер, курила и задумчиво смотрела себе под ноги. Она подняла голову, и в ее глазах мелькнула паника, словно Джордж застиг ее за чем-то постыдным. Она бросила окурок под скамью и придавила каблуком.

— Примите мои искренние соболезнования! — сказала она, но воинственный тон предупреждал: «Ко мне лучше не лезь!»

— Благодарю, вы очень любезны. Вы вряд ли помните, но мы уже встречались в поезде. В августе, недель шесть-семь назад.

— Нет, отчего же, помню. Спасибо, что поднесли мою сумку.

Чувствовалось, что девушке нужно побыть одной, и Джордж решил ретироваться при первой же возможности. Пальцы Элизабет нервно барабанили по колену. Кольца на безымянном пальце не было.

— Надеюсь, вашему сыну нравится в Кенте. Он сейчас на пляже?

— Он с Лидией, бабушкой Рейчел. Кстати, он не мой сын.

— В Кэмбере есть дюны. Сводите туда мальчика, ему понравится.

— Боюсь, не получится: далековато. — Элизабет поднялась.

Херес ли развязал ему язык или переживания — как-никак мать похоронил, — но Джордж не отступился:

— Давайте я свожу вас туда завтра? По радио обещали, что будет тепло и солнечно. Дети любят Кэмбер. Я в его возрасте обожал там играть.

— У вас есть машина?

— Велосипед только для особых случаев.

Элизабет почти улыбнулась, лишь сейчас посмотрев Джорджу в глаза, и ему вдруг стало неловко за свое приглашение.

— В полдень у меня встреча в Рае, — соврал он и почувствовал себя полным идиотом. — Я могу оставить вас в Кэмбере на пару часов, а на обратном пути забрать. Мне несложно.

— На завтра у нас другие планы, но все равно спасибо. — Элизабет смотрела Джорджу через плечо, словно не зная, как от него отделаться. Тут ее очень кстати позвала Вера. — Мне пора, — сказала девушка, быстро зашагала по дорожке и поднялась по лестнице, перескакивая через ступеньку. Руки напряжены, голова опущена — Элизабет как будто чувствовала, что за ней наблюдают.

Джордж вернулся в дом. Гости уже расходились, но проводы заняли больше часа.

Усадив в машину последнего визитера, Джордж ушел в кабинет, чтобы не мешать уборке. На кухне девушки пели песню, которую Мэндер недавно слышал по радио, а Вера подгоняла их: поторапливайтесь, поторапливайтесь, что распелись!

Наверное, он задремал, потому что, когда открыл глаза, уже смеркалось, а в освещенном коридоре стояла Элизабет.

— Пожалуйста, заходите, — пригласил Джордж и встал.

— Мы домой собираемся. Знаете, мне все-таки хотелось бы поехать в Кэмбер.

— У вас планы изменились?

— Да. — Вид у нее был усталый.

— Тогда я заберу вас с Тоби в десять.

— Вы знаете, как его зовут?

— Вы в поезде сами мне сказали.

Улыбка Элизабет получилась почти теплой, почти благодарной.


Элизабет и Тоби ждали на набережной.

— Доброе утро! — сказал мальчик. — У моего папы тоже «даймлер», только черный. Желтый мне больше нравится.

— Спасибо, — ответил Мэндер. — Боюсь, он ярковат. Его моя мама выбирала.

— Мы вышли, чтобы вам в дом заходить не пришлось, — пояснила Элизабет.

Джордж распахнул перед ней пассажирскую дверь. «Может, она не сказала Вере, что едет со мной?» — гадал он.

Элизабет надела дешевый летний костюм, короткий и тесноватый, будто она в одночасье из него выросла. Тогда, в августе, она выглядела старше и элегантнее, хотя Джорджу не слишком нравились дорогие богемные наряды, он считал их вычурными.

Элизабет сложила руки на коленях, а Мэндер пытался завязать разговор. Время от времени она вежливо ему кивала. Джордж чувствовал себя старым дураком. Он не спал всю ночь. Вчерашний день казался нереальным: толпа чужих в доме, кони с черными плюмажами на раскиданном гравии у крыльца… А сегодня молодая женщина, которая лишила его сна, превратилась в нескладного подростка. Она явно терпела его лишь из вежливости — как нудного дядюшку, навязавшего ей свое общество. Или, может, смотрела на него, а видела другого. Мальчик тихо сидел сзади.

Мэндер остановил машину у кэмберских дюн. Уезжать расхотелось, но остаться ему не предложили. Элизабет взяла из дома корзину с полотенцами и купальными принадлежностями. «Может, поплавать хочет?» — подумал Джордж.

— Я захватила бутерброды, — сказала Элизабет. Она уже скинула на песок жакет и туфли. Белая, без рукавов и глупых оборок блузка очень ей шла. Вокруг головы Элизабет повязала шарф. — Мы будем ждать здесь. Как закончите дела, так и приезжайте.

Джордж зашагал к машине. Шляпа и летний костюм взмокли от пота, в туфли набился песок. В Кэмбере податься было некуда, разве что сидеть на ветру в кафе с железными стульями, поэтому он поехал в Рай, где побродил по мощеным улицам, перекусил в отеле и посетил выставку местного антиквариата.

К четырем Мэндер вернулся на пляж. Тоби рыл песок лопаткой, а Элизабет в купальном костюме лежала на полотенце. «Наверное, у современных девушек принято отдыхать в одиночку», — подумал Джордж. Элизабет читала и его шаги явно не слышала. Она сняла шарф, и волосы свесились на книгу. Ветер развевал короткую юбку купальника. Элизабет не подняла голову, но Джордж почувствовал, что она его заметила.

— Почему вы в туфлях? И в галстуке? — спросил Тоби.

Элизабет поднялась, отряхнула ноги от песка, натянула юбку поверх купальника и застегнула пуговицу. Мэндер стал смотреть на горизонт.

— Мне в машине подождать?

— Нет-нет, я почти готова. У меня на блузке крючок. Не поможете застегнуть? — Элизабет подошла к нему и подняла медные волосы. Джорджу захотелось наклониться и поцеловать ее в шею. — Спасибо, — сказала Элизабет, не оборачиваясь, и начала собирать вещи.

— Мистер Мэндер, не хотите сыграть в крикет? — предложил Тоби.

Джордж обрадовался, что Элизабет не вмешалась, как сделали бы многие женщины, и не сказала что-нибудь вроде «Мистеру Мэндеру не до игр!» или «Уже поздно, какой сейчас крикет?». Она спокойно отряхивала полотенца и складывала их в корзину.

— Да, можно, — кивнул Мэндер. — Сыграем пару серий.

Они поставили столбики, Мэндер снял туфли и носки и взял маленькую биту. Элизабет снова села на песок.

Первым подавал Тоби, и Мэндер вспомнил времена, когда его суставы были такими же подвижными, а руки и ноги не слушались. Они поменялись ролями, и Джордж показал, как лучше держать биту и отбивать мяч. С моря подул прохладный вечерний бриз. Они закончили игру и пожали друг другу руки.

— Я бы хотела угостить вас чаем, — заговорила Элизабет. — Большое спасибо, что привезли нас сюда. Мы замечательно провели время. — Больше, чем эти три предложения, она за весь день ему не сказала.

Они устроились за столиком пляжного кафе, и Элизабет разлила чай по чашкам.

— Сахар? Одну ложку или две? — Выяснилось, что сейчас Элизабет живет с семьей Тоби. — Тоби, милый, сядь прямо, не то со стула упадешь. — Ее старшая сестра в Германии и вот-вот выйдет замуж. Рейчел работает в фолкстонском модном магазине. Они втроем вместе учились в школе. — Еще чаю, мистер Мэндер? — Родилась Элизабет в Кэтфорде. — Тоби, у тебя стакан на самом краю стоит. Осторожно, молоко прольешь. — Она не обручена и в данный момент ни с кем не встречается, хотя среди друзей Шрёдеров (это родители Тоби) много ярких личностей. Пусть мистер Мэндер не считает ее девушкой, которая…

— Пока я никем вас не считаю, — перебил Мэндер и улыбнулся, чтобы смягчить свою невежливость.

— Я не такая, как вы думаете! — выпалила она.

Застигнутый врасплох Джордж не знал, что ответить. Тоби смотрел то на него, то на Элизабет. Мэндер заглянул в заварочный чайник:

— Нам нужен кипяток. Может, кекс заказать? Так что я должен про вас думать?

Девушка молчала, а Мэндер терял терпение: зачем она тянет, обоим же неловко.

— Не знаю, — наконец сказала она. — Вчера я вела себя очень грубо, простите, пожалуйста, и сегодня утром тоже.

— Элизабет, вчерашний день я почти не помню, а что касается сегодняшнего утра… Стыдно признаться, но соображаю я до сих пор туговато, тишина была только на пользу.

Элизабет вздохнула с облегчением, точно сбросила тяжкое бремя или решила сложную проблему. Впервые за весь день казалось, что ей с ним хорошо.

— Почему вы ездите на велосипеде, если у вас «даймлер-66»? — спросил Тоби.

— Мне полезно ездить на велосипеде, — объяснил Мэндер. — А машину я берегу для особенных дней, вот как сегодня.

— Вчера вы утверждали обратное. — Элизабет улыбнулась, и Джордж увидел, как красивы ее серые глаза. — Вера говорит, у вас фабрика.

— Плавильня, — уточнил Мэндер.

— Мне казалось, у вас должна быть ферма или сразу несколько, которыми управляют такие, как Эдди.

— Ни в скотоводстве, ни в земледелии я не разбираюсь. Только в стали и чугуне.

— Надеюсь, дела идут успешно? — вежливо спросила Элизабет.

Мэндеру неожиданно захотелось произвести на нее впечатление. У женщин ведь от интереса до разочарования один шаг, даже полшага. Элизабет наверняка считает, что с возрастом чувства притупляются. Ей невдомек, что в тридцать восемь — а для нее это почти преклонный возраст — обида и замешательство так же болезненны. Молчание затягивалось.

— Я бы предпочел другое занятие, но порой жизнь складывается совсем не так, как хочется, — проговорил Мэндер и внутренне съежился: брюзжит, как старик, у которого все в прошлом.

— Думаю, такое со многими случается, — мягко сказала Элизабет, дала Тоби носовой платок, чтобы вытер лицо и руки, а когда собрались уходить, настояла, что оплатит счет сама.

Домой возвращались на закате. Тоби уснул, и Элизабет перегнулась через спинку сиденья, чтобы укрыть мальчика жакетом.

— Вам никогда не хотелось детей? — спросила Элизабет.

«Не хотелось… В прошедшем времени». — с обидой подумал Джордж.

Мэндер вел машину осторожно, чтобы не разбудить мальчика, и медленно, чтобы подольше побыть с Элизабет.


Через пару дней Элизабет прислала записку. Тот день в Кэмбере, говорилось в записке, был одним из лучших за весь ее отпуск, и она хотела бы встретиться с Джорджем в Лондоне. Ричмондский адрес она тоже указала. «Почерк круглый, аккуратный», — отметил Джордж.

Он обрадовался и предложению встретиться в Лондоне, и благодарности за поездку в Кэмбер, однако считал, что Элизабет больше не увидит.


В последние два месяца Лидия чуть ли не весь день проводила с Элизабет и маленьким Тоби. Казалось, эти двое заряжают ее не хуже электрического тока — теперь Лидия не слонялась, а порхала по дому, не теряя ни секунды.

По утрам, когда Рейчел и Вера уезжали на работу, Лидия с Элизабет устраивались за кухонным столом со второй чашкой чая и вместе думали, как лучше вести хозяйство, будто мать и замужняя дочь, даром что ладили лучше большинства родственников, а мужей не имели.

Вместо лондонских нарядов Элизабет теперь носила хлопковое платье Рейчел. Тоби слегка загорел и поправился, порозовели и округлились щечки. С необдуманными речами мальчик выступал реже и чаще позволял Элизабет решать, как лучше поступить.

С пони тоже получилось как нельзя удачнее. Почти каждый день после обеда Элизабет водила Тоби на ферму Эдди. Пока мальчик катался на своем Мишке по Ромни-Марш, Элизабет не отходила от него ни на шаг.

Вороные кобылки получили отпуск. Эдди хотел научить Элизабет ездить верхом, но она заявила, что скорее на крыльях взлетит с димчёрчского пляжа, чем сядет в седло. Дескать, на своих двоих ей куда надежнее.

О Майкле речь зашла лишь однажды, и ничего особенного сказано не было. Элизабет спросила Лидию, не получали ли они весточек после июньского письма, в котором говорилось о Мюнхене.

— Нет, тому письму уже три месяца, так что со дня на день ждем нового. Майкл обещал Рейчел писать, — бодро проговорила Лидия.

Но кое-что Лидию беспокоило. Когда она мысленно обращалась к внуку, тот не отвечал, в отличие от Леми, с которым связь не оборвалась даже после его смерти. И по сей день Лидия частенько говорила с мужем, а при его жизни всегда чувствовала, где он. С Майклом было так же с самого его рождения, но в последние месяцы сигнал исчез. У кого антенна сломалась, у него или у нее? Лидия гадала, отчего последнее письмо написано чужой рукой. Майкл ничего не объяснял, но почерк подозрительно напоминал детский. Рейчел говорила, что Майк отправился в Мюнхен с сестрой Элизабет. Та девушка собиралась замуж за немца. Как все это понимать?

С первого дня знакомства Лидия предчувствовала: однажды ослепительный блеск Карен Оливер отбросит тень. Они с Элизабет как небо и земля.

— Интересно, что за город Мюнхен? А Париж? — спросила Элизабет, которая, похоже, думала о другом.

— Наверняка большой и шумный. — Лидия раскатывала тесто для пирога, Элизабет лущила фасоль. Пару минут обе притворялись, что заняты, а потом Лидия решилась: — Знаешь, одно время мне казалось, что вы с Майклом будете вместе.

— Да? А почему? — Элизабет подняла голову. Глаза ее были ясны, как прежде.

— Трудно объяснить. Когда ты впервые появилась на Нит-стрит, между вами пробежала искра.

— Искра? Какая еще искра?

— Невидимая. И не любовь — тогда еще не любовь. Сердце лишь со временем понимает, что ему нужно, а вот душа сразу чувствует. Жизнью могу поклясться, потому что я такое уже встречала.

Элизабет взяла новый стручок красной фасоли.

— Лучше не клянитесь.


Шрёдеры должны были вернуться в Англию, хотя Элизабет целый месяц не получала от них вестей. Собранные чемоданы ждали приезда грузчиков со станции. Сегодня в Лондон отправятся они, а завтра Элизабет и Тоби.

В дверь постучали, и Элизабет пошла открывать.

— Не беспокойтесь, это наверняка грузчики, — сказала она Лидии.

Из передней послышались голоса, а потом наступила тишина. В кухню проскользнул Тоби.

— Что случилось, милый? — спросила Лидия. — В чем дело?

— Не знаю, бабушка. Там наш «даймлер», а не грузчики. Элизабет читает письмо. Ты лучше выйди и посмотри.

— Что еще такое? — пробормотала Лидия, вытирая руки о фартук.

Лидия выглянула в окно. На фоне дымчато-серого осеннего моря темнели два силуэта — длинная черная машина и шофер в фуражке. По спине Лидии побежали мурашки.

— Письмо от матери Тоби, — сказала Элизабет, не сводя глаз с листка бумаги.

Элизабет, дорогая моя!

Пожалуйста, простите за это неожиданное письмо! Наш дом в Ричмонде продан, Ваши вещи отправлены в Кэтфорд, к Вашей матери, туда же сегодня отвезет Вас водитель.

Тоби отправится в Риджентс-парк. Там в доме сестры сейчас живу я с Бруно-младшим, Аннабеллъ и Бонни Мэй.

В Америке произошла какая-то катастрофа. В чем именно дело, я понять не в силах, но, похоже, все, у кого были деньги, неожиданно их потеряли. Бизнес моего мужа — что-то непостижимое, сотканное из предположений, надежды и арифметики. Сейчас ничего из этого надежным не представляется.

Достаточно объяснить суть катастрофы: люди совершали покупки на деньги, которых у них нет, а потом снова продавали, чтобы расплатиться за купленное. Если это не безумие, то обезумела я. Теперь они продают свои инвестиции, но таким образом их обесценивают. По-моему, это абсурд.

Муж говорит, Уолл-стрит давно гудела, поэтому месяц назад он вернулся в Нью-Йорк, чтобы защитить свой бизнес. К сожалению, победило безумие, а не он.

Как вам известно, я бизнесом не интересуюсь. Бруно всегда твердил, что коммерция — леса, на которых держится моя богема, нет, каменная стена, за которой она прячется. Что он имеет в виду, я никогда не понимала, но, видимо, сейчас стена рухнула и мы оказались под обломками.

Это еще не конец, муж считает, что дальше будет хуже. Фейрхевены тоже пострадали, и им придется продать виллу в Амальфи. А ведь фреска-обманка на веранде едва высохла. Бедная Кара и малышка Пикси в полном замешательстве.

Пока не купим билеты в Нью-Йорк, мы с детьми поживем у моей сестры, Франчески Брайон, которую Вы наверняка помните. Слава богу, Франческу катастрофа не затронула, у нее все сбережения хранятся в золоте. Наша мать всегда говорила, что моя сестра — царь Мидас.

Сейчас я не в состоянии мыслить логически. Когда справлюсь с головной болью, напишу снова и вышлю жалованье.

Пожалуйста, извинитесь перед друзьями за то, что наши планы резко изменились. Сами понимаете, я должна была перехватить Вас, пока Вы с Тоби не отправились в Ричмонд.

Приятной поездки! Тоби обожает этот «даймлер». Больше он его не увидит.

Пожалуй, это все. Спрашивать мужа о пони пока не решаюсь.

Ваша смятенная
Ингрид Шрёдер.
По дороге из Кента Тоби сидел на коленях Элизабет и нервно ерзал. Бедняга ничего не понимал, но объяснять было слишком сложно, поэтому Элизабет сообщила ему лишь самое необходимое. Она сказала, что больше не будет его няней.

— Солнышко, я постараюсь почаще тебя навещать.

— Нет, я останусь с тобой!

— Тоби, милый, мама ждет тебя в чудесном доме твоей тети Франчески. Это в Риджентс-парке, помнишь? Ты будешь играть с Бруно-младшим, Аннабелль и Бонни Мэй.

— Они никогда со мной не играют! Хочу остаться с тобой, бабушкой Лидией и Мишкой!

— Тоби, мы еще встретимся, обещаю! — Элизабет с трудом сдерживала слезы.

Мальчик заглянул ей в глаза и вдруг показался младше своих семи лет. Он сморщился и зарыдал от боли и бессилия.

— Я останусь с тобой!

И мучительному разговору не было конца.

За окнами промелькнули Английский канал, туманная Ромни-Марш, желтые хмелевые поля и яблоневые сады, заваленные опавшей листвой. Позади остались целые мили подрумяненных осенью боярышниковых изгородей, шиповника и ежевики. «Даймлер» пролетел маленькие городки Орпингтон и Бромли, потом деревню Бекенем, где коттеджи соседствовали с террасами новых кирпичных домов. В Кэтфорде живые изгороди сменились бирючиной.

Жители кэтфордской Рингстед-роуд сгорали от любопытства, когда черный «даймлер» остановился у дома мистера и миссис Моул. Мать Элизабет уже стояла на крыльце, рядом, обняв ее за плечи, пристроился мистер Моул. Казалось, они позируют для фотографии. По всей улице открывались двери.

Элизабет сидела рядом с Тоби. Его молчание в эти последние минуты было мучительнее слез. К ним повернулся водитель. Вероятно, он тоже ехал на этом «даймлере» в последний раз, поэтому не думал об условностях.

— Я позабочусь о Тоби, — пообещал он. — Он вполне может сесть впереди. Молодому джентльмену пора научиться водить машину.

Притихший Тоби послушно забрался на переднее сиденье «даймлера», а Элизабет отчаянно захотелось втиснуться рядом и попросить водителя отвезти их обратно в Кент. Не хочет она быть ничтожеством, не желает плыть по течению! Но «даймлер» уже тронулся с места, и скоро Тоби превратился в светлое пятно за стеклом.

Вот машина свернула за угол, и лицо мальчика появилось в заднем окне. Тоби наверняка перелез на заднее сиденье, чтобы посмотреть на Элизабет. Через минуту «даймлер» скрылся.

— Элизабет, милая, кентский воздух пошел тебе на пользу! — воскликнул мистер Моул.

— Ну вот, явилась! — проговорила мать. — В твоей комнате живет постоялица, в комнате Карен тоже, так что думай, как быть дальше.

18

По вторникам, после того как Рубен Хартог заканчивал утренний прием, Гюнтер Ландау пил с ним кофе и шнапс. Гюнтер шел к дому Рубена пешком, наслаждался прогулкой и предвкушал, как будет смаковать Ханнин кофе, сваренный на сливках с ванилью и бренди.

Ханна варила такой же кофе почти сорок лет назад в маленькой мансарде над книжным в Вене. Рубен изучал медицину, Гюнтер и Ханна — классическую филологию. В студенческие годы Гюнтер и Ханна были любовниками, но с легкой руки Анны-Марии Фишер их расставание прошло безболезненно.

Случилось все в библиотеке. Анна-Мария потянулась за книгой, длинные, почти до пояса, каштановые кудри рассыпались по спине. Никогда в жизни Гюнтер не видал девушек, настолько красивых со спины. Девушка обернулась — лицо оказалось непримечательное и куда менее красивое, чем у Ханны, но Гюнтер уже влюбился.

Ханна не плакала. Она нежно чмокнула Гюнтера в щеку и призналась, что они с Рубеном давно гадают, как сказать ему о своей страсти, чтобы не погубить дружбу. Спасибо Анне-Марии, благодаря ей проблема решилась.

Теперь все четверо жили в Мюнхене, счастливые и умиротворенные, и потихоньку старели. Судьба пощадила их в войну и хранила сейчас, когда многие немецкие семьи терпели лишения. У Рубена и Ханны было трое внуков, Гюнтер и Анна-Мария ждали первого.

Когда Гюнтер свернул на зеленую улицу, где жили Хартоги, настроение немного испортилось. Сообщить Рубену новость будет непросто, и Гюнтер решил сделать упор на то, что не одобряет нелепое решение сына. Мол, скоро Артур позабудет свои глупости, но сейчас Гюнтер вынужден идти у него на поводу. В конце концов, английская красавица Карен, жена Артура, ждет первенца, так что их желания придется уважать.

Открыла Ханна.

— Мой дорогой Гюнтер!

Как всегда, он удивился, увидев ее оплывшую талию и двойной подбородок. Почему-то он никак не мог свыкнуться с мыслью, что его бывшей любовнице давно не двадцать.

За Ханнину юбку цеплялась младшая внучка, и Гюнтер поднял малышку на руки. Как ему и хотелось, в доме Хартогов пахло кофе. Для Гюнтера это был аромат дружбы и студенческих времен — тогда кофе со сливками и бренди, казавшийся непозволительной роскошью, спасал от верного голода, — аромат тех далеких дней, когда он просыпался еще не с Анной-Марией, а с Ханной. Тогда она была брюнеткой, а теперь поседела. Позднее аромат кофе сопровождал ночные разговоры о книгах, политике и Боге и рассветы, когда все четверо падали с ног от усталости, ведь с кормежками и ревом грудных детей особо не выспишься.

И вот каковы они сегодня — почти не изменились, только суставы похрустывают.

— Рубен в саду, — сказала Ханна. — Ступай туда, я принесу кофе.

Гюнтер опустил малышку на пол, и та вслед за бабушкой заковыляла на кухню. Ханна до сих пор готовила сама, хотя Хартоги давно могли нанять кухарку.

Рубен в старой панаме подрезал розы.

— Что, дружище, сегодня вместо скальпеля секатор?

— В мои годы скальпель давно пора отложить, — отозвался Рубен. — Но, увы, не получается. Ночью нашему гостю на втором этаже снова было плохо. Раны загноились, один палец пришлось ампутировать до второго сустава.

— Рубен, пощади меня! Как после таких рассказов кофе пить? Вы с Ханной слишком добры. Нельзя же подбирать всех бродяг, которых побрасывают вам на крыльцо.

Гюнтер с Рубеном устроились в плетеных креслах под зонтиком.

— Он не бродяга, дружище. Его не случайно избили у моего дома и бросили мне на порог.

— Ну, ты слишком себя накручиваешь. По-прежнему считаешь, что тебе мстят за выступление против этих хулиганов?

— Уже третий раз. Не бывает таких совпадений. А вот и Ханна с нашим кофе, — поспешно прибавил Рубен.

Разговор продолжили уже втроем. Ханна спросила, как чувствуют себя Анна-Мария и Карен.

— Карен отдыхает, как велел Рубен? Рубен, ты уже неделю ее не осматривал, по-моему, пора. Рубен, ты меня слышишь?

— Если попросят, обязательно осмотрю, — тихо ответил Рубен.

«Он знает, — подумал Гюнтер. — Не нужно ничего говорить».

— Как ваш раненый? — спросил он, желая увести разговор от неприятной темы.

— Когда привезли из больницы, он сначала был в сознании. Попросил меня написать его сестре в Англию.

— Слава богу, наша маленькая Юдит знает английский, — продолжала Ханна. — Писала под его диктовку, но бедняга выбился из сил. За целый час предложений десять вышло. Наша Юдит — девочка храбрая, молодец, так хорошо держалась! Мне Эстер сказала, она все это время была с ними. А раны ужасные, просто ужасные!

— Сейчас он снова без сознания. С ним сиделка. Вчерашняя ампутация и обработка раны, скорее всего, бессмысленны: у него заражение крови. Боюсь, он не выживет, но мы молимся за него, правда, Ханна?

— Да, молимся.

Ханна налила мужчинам еще кофе и ушла в дом. Она чувствовала, что Гюнтер с Рубеном хотят поговорить об избиении. Рубен считает себя виноватым, но это самая настоящая ерунда. Кто-то должен сказать правду! После ужасов войны и тягот последних лет немцы мучают друг друга — разве это не безумие? Ненависть отравила душу Артура Ландау. Они с Рубеном любили его, как родного. Артур рос таким милым тихим мальчиком! Порой был немного потерянным, но всегда вежливым и внимательным. Теперь он смотрел на них с презрением, а чаще демонстративно не замечал.

«Но сейчас нужно заботиться о новом поколении детей, — думала Ханна. — Жизнь продолжается». Она приготовила еду для Леи и взяла внучку на руки.

Гюнтер с Рубеном сидели молча, пока не услышали, как Ханна на кухне разговаривает с девочкой.

— Рубен, тебе ли не знать молодежь! Ну, повздорили, подрались…

— Здесь? На тихой улице, где живут добропорядочные семьи? Нет, Гюнтер, они хотят меня наказать, как любого еврея, который осмелится им перечить. Они своего добились: впредь я буду молчать. У меня внуки.

— Это пройдет, обязательно пройдет. Их же немного, совсем немного, безмозглые юнцы, забили себе голову всякой дурью. Это безумие само собой вымрет. Австрийский паяц с треском провалился на выборах. Его скоро позабудут, вот увидишь.

— Возможно.

Рубен подлил кофе себе и Гюнтеру. Гюнтер Ландау лихорадочно подбирал слова, искал самые мягкие и дипломатичные.

— Рубен… К своему величайшему сожалению и стыду, я должен…

— Не мучайся, я все понимаю. Артур не хочет чтобы я посещал Карен.

— Мне стыдно за сына. Он дурак.

— Меня беспокоит Карен. Гюнтер, у нее слабое сердце, ты сам знаешь. Проследи, чтобы Артур нашел ей самого лучшего доктора.

— Найдет, Рубен, хотя, боюсь, нормальной семьи у них не получится. Артур плохо относится к Карен и не заботится о ней. По-моему, они несчастны.

— Гюнтер, молодоженам порой бывает трудно. Помнишь, как мы с Ханной поначалу пререкались из-за каждого пустяка?

— Да, да, помню, но тут другое дело. Я же знаю своего сына. В Лондоне он был влюблен, с ума сходил, пока дожидался Карен в Мюнхене. Впервые в жизни влюбился по-настоящему. Но когда она приехала, что-то изменилось. Бедная Карен! Я говорил Артуру, не надо, мол, не женись на ней, только он и слушать не стал. Ничего не понимаю.

— У него доброе сердце, Гюнтер. Прикидывается человеком без эмоций, а сам очень ранимый, это слепому видно. Артур немного запутался и издергался, но он придет в себя. Поверь мне, они с Карен будут так же счастливы, как мы четверо.

— Он слишком увлечен политикой.

— Мы с Ханной молимся, чтобы Артур в расправах не участвовал. Головорезов, может, и немного, но свое черное дело они знают. Бедный парень, что лежит у нас на втором этаже, вряд ли сможет нормально работать руками и будет мучиться при ходьбе, если руки и ноги ему вообще понадобятся.

— С твоей помощью у него есть надежда и хороший шанс выжить.

— Не понимаю, почему нас ненавидят. Только знаешь. Гюнтер, твоему сыну нужно быть осторожнее. Не все евреи в Германии такие трусы, как я.

— Рубен, я уверен, что Артур не ненавидит тебя по-настоящему. И ты не трус, ты просто семьей дорожишь. Умоляю, прости нас за сына! Вы с Ханной очень нам дороги, Анна-Мария так боится вас потерять.

Рубен похлопал его по спине:

— Мы все хорошие немцы, а? Чтобы от нас избавиться, вам понадобятся аргументы посерьезнее юношеской глупости.

Милая!

Длинного письма не получится, потому что новый доктор говорит, я почти все время должна отдыхать. Доктор Грундманн очень строг, и вообще-то доктор Хартог нравился мне больше, но Артур сказал, нам такого иметь не подобает. Что он имел в виду, я не поняла, но выспрашивать не стала.

Артур нанял новых слуг, и сегодня все они приступили к работе. Он нанял повара, садовника и девушку в помощь Хеде. Я со слугами разговаривать не умею, мне и с Хеде-то нелегко.

Артура дома не застанешь, и я по нему скучаю, но не скандалю. У него важная работа, он ездит по всей Германии и от имени своей партии выступает в городах и деревнях. Он говорит, что в Германии еще много узколобых ретроградов, которые боятся всего нового. К сожалению, дорогой папа Ландау тоже из их числа.

На партсобраниях всегда шумно, и партийные друзья Артура, штурмабляйтунг, штурмовики, быстро успокаивают любителей нарушать порядок. Разве усвоишь что-то новое, если вокруг шумят и перебивают?

Артур говорит, многие добропорядочные немцы не понимают, что страна прогнила насквозь, они слишком заняты нытьем и борьбой за существование.

А всему виной коррупция и страны, которые победили в войне и превратили Германию в козла отпущения.

Война закончилась двенадцать лет назад, не понимаю, какое значение она имеет сейчас? Скажу по секрету, порой мне кажется, Артур отдает партии слишком много сил, но это мой эгоизм, с которым нужно бороться. Он сам, конечно, терпелив, если люди чего-то не понимают, но я слышала, что кое-кто в его партии избивает несогласных. Таким ужасам из-за глупостей вроде политики нет оправдания, но нельзя же стоять на пути прогресса. Все очень сложно. Я почти ничего не понимаю и вряд ли когда-нибудь пойму.

Знаешь, милая, мама Ландау подарила нам колыбельку! В ней спал маленький Артур, а прежде — папа Ландау, дедушка и прадедушка. По бокам вырезаны птицы и звери, а в изголовье сказочные феи. Мама Ландау прослезилась, когда отдавала колыбель. Артуру это неинтересно, хотя вслух он об этом не говорит.

Я учусь понимать, что в жизни есть нечто важнее семьи и ребенка. Лишь благодаря упорному труду и новому правильному мышлению Германия снова станет великой, а все немцы, а не только мы, — счастливее. Так говорит Артур. Конечно, он прав. Артур — чудесный человек, мне очень повезло.

С любовью,
Карен.
Элизабет решила, что больше не хочет видеться с Джорджем Мэндером. В Кэмбере она с ним играла, как Карен со своими поклонниками, а доктор Каффин — с ней. Выяснилось, что охмурить Джорджа Мэндера не так сложно.

Не так сложно, но что-то сдерживало, что-то мешало, хотя брак с ним избавил бы от множества проблем. Она поселилась бы в большом старом доме у моря и стала бы соседкой Рейчел, Веры и бабушки Лидии, которая казалась ей ближе, чем миссис Моул.

Сколько бы доводов в пользу брака с Мэндером Элизабет себе ни приводила, она знала: этот добрый человек не заслуживает жены, которая его не любит. Элизабет послала ему ричмондский адрес, а потом об этом пожалела.

Все это было до письма Ингрид Шрёдер. Сейчас Элизабет стояла на почте на Тоттнем-корт-роуд, а женщина за конторкой просматривала список абонентов.

— Есть плавильня «Мэндер и сын» в Борне и мистер Дж. Л. Мэндер под Хайтом. С кем вас соединить?

— С мистером Дж. Л. Мэндером, — ответила Элизабет.

— Очень хорошо, мисс. — Телефонистка записала номер на карточку.

Элизабет прошла в будку, закрыла дверь и села, дожидаясь, когда ее соединят. Что скажет, она не решила. Она всю ночь не спала, последние три часа провела на ногах и, разумеется, устала. За стеклянной дверью появлялись и исчезали люди, беззвучно, как в кино.

Спала Элизабет в гостиной на раскладушке мистера Моула. «С бурской войны, милая», — пояснил тот. Октябрьский холод пробирал сквозь парусину, предназначенную для Африки, и Элизабет не смогла даже задремать. В шесть она встала, убрала раскладушку, приготовила завтрак и накрыла стол для постоялиц, мисс Левин и мисс Браунсорт, а в восемь села на поезд до Чаринг-Кросс.

К половине двенадцатого от обилия людей и транспорта кружилась голова. Элизабет искала биржу труда, но среди тысяч прохожих с тысячей разных дорог потеряла свою. Мозг, одурманенный внезапной сменой обстановки, отказывался работать. Злой лондонский ветер хлестал по лицу, путал волосы. Дышать вязким прокопченным воздухом было невозможно.

Думая о Тоби, Элизабет побрела в Риджентс-парк, к дому миссис Брайон, потом вдруг свернула на Фицрой-стрит.

Ни лестницы, ни крыльца, за дверью живописно-ветхого дома темный подъезд, потом деревянные ступеньки, лестничная площадка, коридор с гудящим металлическим полом и еще одна дверь в пустую комнату с зеркалами и камином, пламя которого окрашивает белые стены в нежно-розовый.

Совсем недолго в этой комнате Майкл, кажется, любил ее. Дыхание не перехватило, сердце не забилось чаще, когда он ее коснулся, но комната наполнилась сиянием, а запахи скипидара и льняного масла, деревянные половицы и огонь — все показалось разрозненным и сложным. Элизабет чувствовала тяжесть своей одежды, кожей различала ее текстуру, а в душе впервые в жизни ощутила покой.

Элизабет смотрела на фасад. Где окна студии, она не знала. Можно войти в подъезд, подняться по ступенькам и прошагать по гудящему полу к двери, но она же закрыта. Майкл уехал давным-давно, наверняка он забыл студию, как забыл ее, Элизабет.

Почему она так долго не понимала эту простую истину? Ее чувства — иллюзия, которая будет изводить ее, пока Элизабет от нее не отречется, пока не сделает то, что не удалось доктору Каффину, — не задушит, не отрежет ее.

Элизабет развернулась и пошла на Тоттнем-корт-роуд, чтобы с почты позвонить Джорджу Мэндеру.


В ее будке трезвонит телефон, и Элизабет вскакивает. Внезапно накатывает страх сцены: по межгороду она будет говорить впервые. Телефон звонит и звонит, его слышат даже люди за стеклянной дверью. Под их пристальными взглядами Элизабет берет трубку. Сперва раздаются щелчки — это телефонистка ее соединяет, потом тишина, потом дребезжащий женский голос: «Говори-и-те!» Сейчас Джордж Мэндер ответит и придется что-то сказать.

— Резиденция мистера Мэндера!

Элизабет не сразу понимает, что к чему. Ну конечно, он на работе, надо было просить, чтобы соединили с плавильней.

— Алло! Алло! Алло! — повторяет Вера. Ее голос такой домашний, такой родной! Элизабет по-прежнему не может говорить: теперь ее душат слезы.

— Вера, это я, — наконец произносит она.

— Элизабет? Элизабет, это ты? Бабушка мне все рассказала, такая досада! Маленький Тоби будет по тебе скучать. Бедный, детей нельзя срывать с места, это их с толку сбивает, нормально расти не дает, так я думаю. Хорошо, что ты меня застала, а то я собиралась в магазин… — Пауза. — Ну, солнышко, чем тебе помочь? Междугородний звонок — дорогое удовольствие. — Снова пауза. — Твоя мама здорова? Как дома? Привыкаешь понемногу?

Горло сжимается сильнее, и Элизабет не может дышать. Тоска по бунгало, бабушке Лидии, Тоби, Рейчел, да и по Вере тоже не дает говорить, и Элизабет беззвучно открывает и закрывает рот.

— Ой, солнышко! — ласково произносит Вера.

И плотина прорывается. Элизабет делает вдох и начинает всхлипывать. Боль фонтаном бьет из самой груди, и секундой позже она ревет как белуга. Другие посетители слышат и удивленно на нее смотрят. Элизабет вешает трубку и убегает с почты, позабыв заплатить, потом возвращается. Она отлучилась лишь на минутку, а люди уже снова заняты своими делами: покупают марки, отправляют телеграммы. Маленькое происшествие они тотчас выбросили из головы. Подумаешь, девушка у телефона рыдала.


У дома стоял желтый «даймлер», и, едва свернув на Рингстед-роуд, Элизабет поняла: приехал Джордж Мэндер. Вокруг машины вороньем кружили мальчишки Аблетты из двенадцатого дома. Казалось, от одного их взгляда с «даймлера» облезает краска.

— Руками не трогайте! — через плечо крикнула Элизабет, спеша по подъездной дорожке.

— Ну и друзья у тебя, милочка! — кисло сказала миссис Риддик из дома напротив. — Два «даймлера» за неделю!

Элизабет торопливо расстегивала пуговицы на пальто. Джордж Мэндер, распивающий чай с мистером и миссис Моул, — это же столкновение двух галактик! Из гостиной слышался голос матери:

— …моя старшая дочь заключила подобное соглашение с немецким джентльменом, и все получилось как нельзя лучше — она вышла замуж за его сына. Скажите, мистер Мэндер…

Элизабет вбежала в гостиную.

— Здравствуйте, все, здравствуйте, Джордж! — Она впервые назвала его Джорджем.

— А вот и Элизабет! — воскликнул мистер Моул.

— Дорогая, у мистера Мэндера для тебя предложение, — начала мать. — Он уже объяснил все нам с Эрнестом, и мы позволили ему поговорить с тобой.

— Не пугайтесь, Элизабет, я не о том, — улыбнулся Джордж Мэндер. — Речь о работе, если вам, конечно, интересно. В плавильню нужен секретарь, и я ищу девушку, которая помимо основной работы могла бы оказывать первую помощь. Ничего серьезного, но мелкие неприятности порой случаются. Вера сказала, вы были медсестрой.

— Вы говорили с Верой?

— Да, на днях. Она вспомнила вас и сказала, что у родителей Тоби вы, к сожалению, больше не работаете.

Джордж ни словом не выдал Элизабет. Даже если знал о ее звонке четыре дня назад, смущать ее не стал. Наверняка никогда не признается, что из-за звонка и приехал.

Воистину, его загорелое лицо, густые седеющие волосы и пальто из харрисского твида принадлежали одному миру, а бледные Моулы и гостиная со светло-коричневыми стенами — другому.

— Ты только приехала и опять уезжаешь, — посетовал Эрнест Моул.

— Я уверен, у Элизабет есть другие варианты, — проговорил Джордж Мэндер. — Вам, мистер Моул, наверное, хотелось бы, чтобы ваша дочь осталась дома.

— Элизабет слишком красива и умна, чтобы быть моей дочерью, — галантно ответил мистер Моул. Его лысина сверкала в свете электрической лампы. — Она дочь своей матери, а я лишь хочу видеть ее счастливой.

— Счастливой и независимой, — добавила мать Элизабет, чьи юбка и кардиган сливались с мебелью, точно камуфляж.

— Я согласна, — кивнула Элизабет.

— Наверное, вы хотите подумать? — спросил Джордж Мэндер.

— Нет, спасибо, не хочу, я согласна.

Мать захлопала в ладоши, словно Элизабет выиграла в лотерее.

Видимо, Джордж Мэндер заметил, что появилась лазейка, и не растерялся.

— Если не возражаете, я мог бы забрать вас сегодня же, так вам не придется ехать на поезде. А завтра я пошлю за вашими чемоданами.

Мать ощетинилась: вспомнила о репутации своей девочки. «Опоздала, на годы опоздала», — подумала Элизабет.

— Миссис Росс, моя экономка, готова приютить Элизабет, пока она не найдет жилье, — без запинки произнес Джордж Мэндер.

Значит, они с Верой обо всем договорились.

Когда они вчетвером вышли на крыльцо, вокруг «даймлера» кружила целая ватага детей, а мальчишки Аблетты сидели в канаве и тыкали пальцами в шины. По всей улице люди спешно выставляли за порог молочные бутылки, загоняли домой малышей и кошек, переговаривались с соседями, несмотря на адский холод, и мели подъездные дорожки, хотя на Рингстед-роуд давно не осталось листьев.

— До свидания, моя дорогая, до скорого свидания! — пропела мать, целуя Элизабет в щеку. Вот теперь за ними точно наблюдала вся улица.

Джордж Мэндер словно не замечал многочисленных зрителей. Он пожал руку мистеру Моулу, потом миссис Моул и открыл дверцу для Элизабет. Когда «даймлер» покатил по улице, соседи замахали Элизабет, а она помахала в ответ. Некоторые махали платками, будто она королевская особа. Дети бежали за бледно-желтой машиной, кричали и улюлюкали. Слов Элизабет не разобрала — вероятно, это было просто шумовое сопровождение.

«Даймлер» свернул с Рингстед-роуд к побережью и покатил по дороге, которой пять дней назад ехали Элизабет и Тоби.

Пять дней назад она не могла дышать от тоски по Кенту. Впереди не было ничего, кроме призрака надежды. Пять дней назад она не стояла перед студией на Фицрой-стрит, где наконец поняла, что Майкл ее забыл.

Элизабет мяла и прикладывала к глазам платочек. Джордж Мэндер наверняка заметил, но не стал ни расспрашивать, ни утешать, и Элизабет в очередной раз мысленно поблагодарила его за тактичность.


Когда Элизабет проснулась, на ее коленях лежал плед. Вероятно, она спала около часа, потому что в синеватом сумраке над Саут-Даунс плавала золотая луна, а фары «даймлера» бороздили тьму.

— Спасибо, мистер Мэндер. Спасибо, Джордж… — сказала Элизабет.

Позади оставалась одна миля за другой, вечер уступал права ночи. Элизабет и Джордж не разговаривали. Тишина салона, холодный воздух и тепло пледа превращали обычную поездку в мечту. Дорога состояла из плеска воды, мелькания голых ветвей во мраке, шелеста очерченных инеем листьев, деревьев, что тянулись к звездам, точно белые руки скелетов, меловых ворот, зайца, скачущего по подмороженной стерне. Луна была уже высоко, сжималась, уплотнялась и серебрила холмы.

У Лима дорога подобралась вплотную к равнине Ромни-Марш, и вот она, пожалуйста, тянется от Хайта до Рая, плоская как тарелка, тысяча перламутровых квадратиков-пастбищ, размежеванных канавами. В лунном свете овчарни и родильные оцарки, коттеджи и амбары превратились в черные линии и кляксы. А дальше до самого горизонта простирается Английский канал, мерцающий, как пласт угольной пыли.

Дорогая Элизабет!

Хорошо бы ты уже устроилась в жизни, хотя я рада, что у тебя есть работа. Плавильня в Кенте, по-моему, до смерти скучно, но, пожалуй, лучше, чем ничего.

Я здорова, только устаю. Роды уже скоро. Артур всячески мне помогает, но ответственность за здоровье малыша лежит в первую очередь на мне. Мы хотим сына.

Доктор говорит, я — сосуд, в котором зреет драгоценное вино. Ты бы видела, я настоящая бочка! В парижские платья мне уже не влезть, но Артур говорит, я была слишком худой, и сейчас я сама вижу, что это неженственно. В ту пору я вообще не понимала обязанностей жены, не чувствовала, что со своими недостатками и слабостями можно и нужно бороться.

Женское счастье зиждется на преданности мужу и стране. У меня были глупые представления о том, на что я имею право, но сейчас я понимаю: любовь нужно заслужить. Вот выйдешь замуж и сама все поймешь.

Я забыла про твой день рождения, но ты ведь не обиделась? Из-за беременности я не только потолстела, но и поглупела. Слава богу, Артур терпелив и мирится с моей дуростью.

Сейчас у нас есть кухарка, повар, два садовника, парень, который ухаживает за собаками, и, разумеется, Хеде. Люди готовы работать чуть ли не бесплатно, и мы стараемся нанять больше прислуги.

Не думай обо мне плохо, но на прошлой неделе я уволила садовника. Я попросила срубить несколько елок, которые загораживают сад, а он сказал: уничтожать лес — дурная примета. Бедняга искренне верил, что от этого пострадает малыш. Глупости, правда?

Этот садовник пожилой, и я четко и ясно объяснила ему, что прошу срубить лишь несколько деревьев, а не весь лес, и что елки не знают о моей беременности. Боюсь, некоторые слуги нарочно прикидываются туповатыми, а этот наотрез отказался выполнить мою просьбу.

Артур очень занят и справедливо считает, что слугами должна заниматься я. Теперь я понимаю, что он имел в виду, когда говорил об упрямстве людей и их готовности коснеть в невежестве и лени.

Как ни больно и ни прискорбно, но Артуру пришлось сказать маме и папе Ландау, что мы им больше не рады. Я даже колыбель вернула. Артур говорит, из-за таких, как его родители, Германия и пала так низко, а нам нужно думать о ребенке.

Мы слышали новости об ужасной ситуации в Америке. Виной всему жадность и евреи, нам нужно извлечь из этого урок. В Германии мало сочувствуют американцам, однако биржевой крах сказывается и на нас: компании банкротятся, люди теряют работу.

Слава богу, есть путеводная звезда, которая указывает немцам путь. Наш вождь, его зовут герр Адольф Гитлер, ярко сияет на темном небе, и мы следуем за ним с надеждой в сердцах. Герр Гитлер лично подписал благодарность Артуру за вдохновенные выступления перед общественностью. И обо мне упомянул! Поблагодарил меня за то, что я поддерживаю Артура в работе. Наш вождь понимает женщин не хуже, чем мужчин. (Вообще-то он довольно привлекательный, и если б я не была замужем!..)

После рождения ребенка я не смогу писать много и часто, но я буду думать о тебе и надеяться, что ты, дорогая, тоже найдешь счастье.

В браке я становлюсь лучше и теперь начинаю понимать, как жить, принося пользу. Я нашла свой дом. Я принадлежу Артуру и Германии.

Карен.

1930

19

Дом Джорджа Мэндера, построенный из кентского кирпича и грубо отесанного камня, обладал величием и элегантностью особняка, но был меньше, чем казалось издали, и потому уютен и гостеприимен. Фасад радовал глаз правильными пропорциями, черепичная крыша провисла там, где осели стены. Сзади на ней были и щипцы, и скаты, и вычурные кирпичные трубы.

Глициния у крыльца из мореного дуба отцвела месяц назад, и теперь у дома отросла сплошная зеленая борода, увивая окна. В комнатах благодаря этому почти всегда были умиротворяющие сумерки.

По пятницам Элизабет работала в кабинете Джорджа. Она приезжала из плавильни, раскладывала жалованье по конвертам и уезжала обратно, чтобы выдать работникам. Так сложилось, потому что Элизабет не могла считать среди шума плавильни.

Она разбиралась с деньгами, делала отметки в гроссбухе, потом пила чай в салоне и любовалась садом.

В воскресенье они с Джорджем играли в настольную игру, и фишки до сих пор стояли на поле. Элизабет убрала их в коробку, а игровое поле сложила. Очевидно, мать Джорджа обожала настольные игры с кубиками, потому что в шкафу их набралось видимо-невидимо. Джордж рассказывал, что раньше терпеть их не мог, но сейчас все изменилось.

Миссис Мэндер умерла год назад, и тогда в доме на каждом шагу попадались ее вещи: такие же игровые поля с бегущими наперегонки фишками, шпильки и перчатки, заложенная конвертом книга на пуфе у дивана.

Вера сказала, что Агнес Мэндер жаловалась на здоровье, но, похоже, кончина застала ее врасплох. Значит, и так бывает: смерть не откусывает кусок за куском, как от Альберта Росса, а глотает целиком — раз, и все. И имущество, и планы — все разом теряет ценность и смысл, жизнь захлопывает за собой дверь окончательно и бесповоротно, будто недочитанная книга закрывается.

Элизабет подумала о бабушке Лидии. Интересно, как она? В последнее время доктор навещает ее почти каждый день. Доктору платил Джордж — Элизабет видела счета. Он вытаскивал их из стопки почты у нее на столе и прятал в карман. Джордж ничего не говорил, а Элизабет не спрашивала. Наверное, он делает это ради нее, ведь она любит Лидию, или ради Веры, или потому что не может иначе. За минувший год Джордж не раз удивлял Элизабет щедростью, которую, насколько она знала из гроссбухов плавильни, позволить себе не мог.

Солнце безжалостно освещало вытертую обивку мебели в салоне и пятно на потолке. Обои, бледно-голубой шелк с экзотическими птицами и цветами, заворачивались по краям и отклеивались. Вдоль диванов и на табурете возле пианино выстроились пыльные игольницы. Вероятно, Агнес Мэндер была из тех жен, что целыми днями играют сонаты и вышивают.

На пианино в серебряных рамках теснились фотографии родственников и друзей. На одной был Майкл — он, Эдди Сондерс и Джордж водрузили ягнят на шеи, как воротники. Все трое сжимали в кулаках маленькие копытца и улыбались.

— Это старший брат Рейчел, — объяснил Джордж. — Гостил у Эдди как-то весной, много лет назад, а потом уехал в Европу, путешествовать и рисовать. Как же я ему завидовал! Ты его, наверное, знаешь, раз давно дружишь с Рейчел.

— Скорее нет, чем да, — покачала головой Элизабет.

Сейчас Элизабет уже привыкла к этой фотографии, частенько брала ее, разглядывала и возвращала на место.

Сегодня она едва на нее посмотрела и поставила обратно на пианино. Второй раз она на эту удочку не попадется. Она провела пальцем по каминной полке, легонько дотронувшись до бронзовой статуэтки. Личико обнаженной негритянки казалось совершенно равнодушным. Девушка стыдливо прикрывала стройные бедра полоской бронзовой ткани. Почему-то пыль на статуэтке никогда не скапливалась. Может, Джордж часто ее касается?

Как тихо! Элизабет открыла стеклянную дверь, и ветер тут же принес шум моря и жалобное блеяние овец-ромни. Вслед за свистком паровоза послышался мерный рокот двигателя — на Дандженесс спешил поезд. Элизабет вдыхала соленый воздух и слушала.

Вдруг кто-то закричал: «Элизабет! Элизабет!» — и заколотил в дверь. Эдди Сондерс — волосы дыбом, рубашка липнет к телу; на поводу взмыленная вороная кобыла.

— Скорее, Элизабет! Тебя Лидия зовет!


На пороге ждет Вера. Элизабет бежит по дорожке, спотыкается на коврике, открывает дверь в бабушкину комнату и лишь тогда слышит Верин голос:

— Майкл вернулся.

Рука толкает дверь, ноги несут в комнату, а мысли остановились, и в голове пустота, потому что этого просто не может быть.

Он здесь, сидит у кровати и держит бабушку за руку. Вот он оборачивается, замечает Элизабет, встает — и пол прогибается, комната несет их друг к другу, как фишки на поле, когда его складывают пополам.

Нет, они неподвижны, Элизабет у порога, Майкл у бабушкиной постели. Ведь стоит им соприкоснуться — и все начнется снова и уже не закончится. Это никогда не было пустой иллюзией.

Элизабет не в силах шевельнуться, пока бабушка не хлопает по одеялу:

— Садись сюда, деточка. С другой стороны, чтобы я видела вас обоих.

Элизабет опускается на край постели, в голове по-прежнему ни одной мысли. Воедино слились два дня: трагический, но неизбежный, который она молила небеса отсрочить, и долгожданный, о котором она даже думать себе запрещала. Счастье и горе поглощают друг друга, поэтому разум пасует. Майкл вернулся, бабушка Лидия ее покидает.

Но в этот миг они оба здесь.

Элизабет берет Лидию за руку. Рука холодная и липкая, как цыпленок перед жаркой, но Элизабет с нежностью рассматривает каждый ноготь, каждое пятнышко. Эти руки всю жизнь трудились. Она сжимает бабушкины пальцы и старается запомнить свое ощущение. В комнате сильно пахнет дезинфицирующим раствором. Аромат «Сирени», любимых бабушкиных духов от «Ярдли», трепещет мотыльком.

Майкл тоже берет бабушку за руку.

— Ну вот… — Лидия закрывает глаза. — Осторожнее с собакой!

Элизабет сосредоточенно смотрит на бабушку Лидию. Нужно успокоиться и взять себя в руки. Майкл так изменился!

— Хочешь кусочек? — спрашивает Лидия. — Давай, бери! На улице-то холод.

Она сильно исхудала. Дышит с присвистом, губы синие, но ведь так уже не первый день. Может, ничего страшного? Лидия храпит.

Заходит Вера и, застыв у порога, наблюдает за свекровью.

— Доктор уже в пути. Рейчел тоже с работы отпросилась, — говорит она и выскальзывает в коридор.

— Элизабет! — тихо зовет Майкл, и она поднимает голову. За свою жизнь Элизабет видела немало шрамов, но такого — никогда. Глубокий, он пересекает висок Майкла и спускается по щеке. «Какое зверство!» — думает Элизабет. — Я все знаю, — шепчет Майкл.

Бабушка Лидия просыпается.

— Осторожно! Куры вырвались на волю! — кричит она. — Они наступают, чух, чух, чух! С виду такие милые, но маленького Берти не проведешь! — Лидия усмехается, однако в глазах тревога.

Потом ее сознание просветляется, и Лидия в упор смотрит на Элизабет.

— Видишь, доченька, я всегда тебе говорила! — Она накрывает руку Элизабет ладонью Майкла и сонно бормочет: — Я всегда знала, правда, милая? Я не сомневалась, что однажды вы с Майклом будете вместе.

Его ладонь такая горячая и тяжелая. Его пальцы касаются ее кольца. Лидия напрочь забыла про свадьбу.

Майкл даже в лице не меняется. Ради бабушки они с Элизабет разыграют любой спектакль.

— Бабушка, ты была совершенно права, — говорит он.

— Да, милая, — вторит ему Элизабет. — Мы теперь вместе!

1931

20

Каменистый мыс Дандженесс уходит в Английский канал на целых семь миль. Море медленно смещает выступающую часть Ромни-Марш к северу; каждый прилив вымывает из южного берега по шесть возов гальки и несет их через оконечность мыса к другому берегу. Летом прибрежное течение не так сильно, зато зимние бури и весенние приливы затапливают крольчатники и барсучьи норы Брумхилл-уолла и берег Грин-уолла, наполняют артерии земли и по ним текут на север, к древнему городу Лидд. Эти подземные течения на мысе Дандженесс называют скрытыми. Они движутся меж пластами торфа и камней, под почерневшими рыбацкими хижинами и старыми железнодорожными вагонами, печными трубами и веревками с бельем, под перевернутыми лодками, деревянной часовней, копытами коз и пони, щиплющих крамбе.

Каменистый мыс Дандженесс напоминает сушу, но под ним течет соленая вода, а над ним клубятся туманы, словно это вовсе не суша, а море.


Элизабет низко опустила голову и изо всех сил крутит педали. Жакет развевается, лицо и колени взмокли: в воздухе висит соленая морось. Порой Элизабет ездит не на велосипеде, а на поезде, особенно если в багажник не помещается все, что необходимо отвезти, например запеканка или картошка, которую нужно почистить, или баранина, которую нужно нарезать кубиками и потушить. Сегодня у нее с собой зрелый сыр — пахнет чересчур резко, в поезд с ним не сядешь — и хлеб, она его нарежет перед уходом. Пару дней назад Рейчел отвезла Майклу яйца и подстреленного Эдди кролика, которого, если она не успела, нужно приготовить.

Целый год после возвращения домой Майкл не мог пользоваться руками. Не мог держать чашку, бриться, застегивать пуговицы. Кастрюли поднимал лишь остывшие и переносил в обнимку. Сейчас он почти всему научился. До сих пор не справляется с ножом и топором. По-прежнему не может держать кисть.

На каменистом берегу неподалеку от хижины Майкла рыбу ловят на перемет, и он научился натягивать сеть на столбики. Уловом он делится с соседями, те делятся с ним. Соседи — опытные рыбаки, их уловы куда богаче. Излишки рыбы они продают на рынке в Рае, а домой привозят чай и табак, которые обменивают у Майкла на виски.

Виски привозит Элизабет, потому что оно притупляет боль.

Элизабет сворачивает на тропку к хижине. Утрамбованная галька блестит под колесами, велосипед трясется на ухабах и разбрызгивает лужи. Там, где поровнее, стоят хижины, словно их разметало бурей. Местные жители — щедрые, великодушные отшельники. Когда Элизабет проезжает мимо на велосипеде или идет со станции, они всегда кивают ей, но почти никогда не заговаривают.

Сегодня небо синее, ветер уносит облака прочь от моря, апрельское солнце пригревает все увереннее. Порой Дандженесс блеклый, белесый, но сегодня от буйства красок у Элизабет режет глаза. Под яркими лучами солнца рыбацкие хижины кажутся черными дырами на холмах, заросших розовыми и желтыми цветами. Поднимает голову безостановочно жующая коза. Ее бежевая шерсть — как след отбеливателя на пестрой скатерти. На веревке синеет рубашка Майкла, а дальше, на самой оконечности мыса, стоит маяк, красно-белый, похожий на фигурку из картона.

Никаких теней, полутонов, нечетких линий. Все плоское и яркое, как в раскраске Тоби. Кажется, что линия горизонта выше земли, а море окружает Дандженесс, превращая его в остров.

Майкла Элизабет видит издалека. Он складывает у хижины обломки плавника и выглядит так же — чересчур длинные волосы, бледно-желтая рубашка с завернутыми рукавами, загорелые руки. Он еще не заметил Элизабет, но она улыбается и спрыгивает с велосипеда. Камешки отскакивают, стучат, и Майкл поднимает голову.

— Вот и я! — объявляет Элизабет.

Майкл машет, будто она стоит не перед ним, а далекодалеко. С тех пор как в день своей смерти бабушка Лидия соединила их руки, Майкл с Элизабет касались друг друга только по чистой случайности. Давным-давно — через месяц после возвращения Майкла в Кент — все едва не изменилось.


В тот день над морем висел густой туман, волны прижимало тяжестью влажного воздуха. Когда приехала Элизабет, огонь в печи не горел и в хижине стоял холод. За окнами клубилась молочная белизна, словно хижина воспарила к небесам и застряла в облаке.

Майкл спал. Элизабет накрыла его одеялом и села у стола. Нужно было приготовить еду, но в тесной хижине любой звук мог его разбудить. Тишина сгущалась, как белизна за окном. Хотелось зажечь свет, но Элизабет сидела неподвижно, в полумраке наблюдая за спящим Майклом.

Сперва он лежал лицом к стене, потом перевернулся на спину. С этой стороны шрама не было, лицо блестело от пота: боль терзала Майкла даже во сне.

Элизабет опустилась на колени перед узкой кроватью, склонилась над ним и закрыла глаза, вдыхая запахи мыла, моря и совсем слабый аромат льняного масла, будто Майкл до сих пор рисовал. Она чувствовала вкус его тепла.

Как ни странно, ни грусти, ни тоски не пробудилось возле него, только удивление: интуиция не обманула, все элементарно просто — она снимет кольцо и ляжет рядом с ним на кровать.

Элизабет скинула туфли, положила на стол жакет. Каждый шорох тотчас растворялся в тишине, здесь не было даже часов, чтобы отсчитывать минуты. Темная хижина с клубящейся белизной за окном не отличалась от комнаты с камином и портретом обнаженной девушки — комнаты, где пламя окрашивает белые стены в нежно-розовый. Прошлое ничем не отличалось от настоящего. Элизабет сняла кольцо.

Тело Элизабет еще никогда так себя не вело. Желанне болью тянуло внизу живота, ноги ныли. Лицо Майкла отпечаталось на ее сердце много лет назад, но сейчас казалось едва знакомым, почти чужим. Расстегнутое платье скользнуло на пол. Кожу окатило холодом, как ледяной водой.

А что потом? Боль, обида и вина. Джордж не может знать, как дорог ей, как она старается быть любящей женой. А Майкл… Вдруг она ему не желанна? В день смерти бабушки Лидии он заметил ее обручальное кольцо и ни разу не сделал ни единого намека. Сказал, что больше не уедет и ему достаточно быть рядом с ней. Ничего больше он не просил.

Сейчас он откроет глаза и увидит ее на полпути к измене, в одной сорочке, дрожащую от холода. После стольких лет такое не должно случиться.

Когда Майкл проснулся, Элизабет уже растопила печь и, расстелив на столе газету, чистила картошку.


Сегодня Майкл ставит ее велосипед к стене хижины и забирает из багажника хлеб и сыр. Он ходит легко, выпрямившись, он больше не горбится от боли, как долгое время после возвращения. Он почти не отличается от того человека, чей образ Элизабет помнила. Перемена едва уловима, и порой Элизабет кажется, что она все придумала, потому что никогда по-настоящему его не знала. Он поглощен битвой с непокорными изувеченными руками, но появилось нечто еще — равнодушие? или разочарование? В любом случае, он больше не смотрит на нее так, как смотрел на Фицрой-стрит. Он словно ее не видит.

Вслед за Майклом Элизабет идет в хижину, болтает о пустяках и не ждет в ответ ни слова. Вопреки всему каждая встреча с ним — глоток радости. Остров — не только Дандженесс, но и сам Майкл. Он — другая жизнь.

Элизабет любит мужа, любит быть рядом ним, любит его честность, которая расставляет все по местам. Джордж не понимает обман. Сила Джорджа — в ясности, с которой он видит мир, его слабость — в том, что он доверяет Элизабет.

1932

21

— Как сделать, чтобы ребенок не получился, знают все и советы наперебой дают, а вот как сделать, чтобы получился, мне еще никто не посоветовал! — вздохнула Рейчел. У ее ног суетились орпингтоны: она кормила их зерном из кармана фартука. — Жаль, бабушки нет, наверняка бы что-нибудь подсказала. — Она захихикала. — От стараний бедняга Эдди уже из сил выбился!

— Лучше не думай о малыше в такие минуты. — Элизабет сидела на кормушке во дворе Сондерсов и болтала ногами. — От суеты и волнения сперматозоиды тут же теряют ориентир.

— Господи, Элизабет, что ты несешь?! — Рейчел швырнула зерно курам, которые помчались за ним, тряся пышными «штанами». — В таком возрасте Джордж наверняка тоже мечтает о малыше, да и мы с тобой не молодеем, двадцать четыре исполнилось. Почему не получается? Объясни, ты же медсестра!

— Все дело в удаче.

Элизабет не слишком волновалась из-за того, что не может подарить Джорджу ребенка, да и не слишком удивлялась: ее тело принадлежало одному мужчине, а сердце — другому. Зато Рейчел сгорала от нетерпения и переживала. У Эдди и его первой жены был малыш Арчи, значит, причина неудач не в нем.

Единственным ребенком на четверых оказался Тоби Шрёдер. Ему уже исполнилось девять, и остатки семейного капитала шли на оплату школы-интерната в Кенте. Бруно Шрёдер искал себя в оружейном производстве и увез семью в Нью-Йорк, но Тоби так тяжело переживал расставание с Элизабет, что Ингрид Шрёдер позволила ему вернуться в Англию.

Каждую пятницу Джордж отправлялся на «Даймлере» в Танбридж-Уэллс и забирал Тоби на выходные. Пятнистый пони Мишка до сих пор пасся у Эдди и Рейчел. Иногда Тоби помогал Эдди доить коров, иногда — Рейчел ухаживать за курами, иногда верхом на пони отправлялся в Верино бунгало, где Вера кормила его и ругала за то, что похож на цыганенка. Никто за него не тревожился, потому что вся Ромни-Марш была домом. Мальчишка жил на воле, словно волчонок. Тоби Шрёдер, еще недавно боявшийся дождя и ветра, теперь в любую непогоду плавал в море вместе с Мишкой, спал на сеновале, а потеряв ботинки, гулял босиком.

Порой Тоби навещала тетя, Франческа Брайон, которой, похоже, нравились эти перемены. Она была все такой же красавицей, по-прежнему изящной и грациозной, а пробивающаяся седина лишь подчеркивала глубину темных глаз.

Однажды, когда они пили чай в салоне Мэндеров и ждали возвращения Тоби, Франческа как бы между делом обмолвилась:

— Что-то я давно ничего не слышала о Майкле Россе. Прежде он поддерживал со мной связь. Вы случайно ничего о нем не знаете?

Элизабет замялась.

— Да, — после паузы ответила она, — я часто с ним вижусь. Он живет тут неподалеку.

Темные глаза Франчески вспыхнули: теперь они с Элизабет были квиты за ту первую встречу у студии на Фицрой-стрит, когда она мягко дала понять, что Майкл принадлежит ей. Элизабет уже понимала: в тот раз Франческа солгала.

Миссис Брайон внимательно посмотрела на свою чашку.

— Я очень рада, что у него все в порядке.

— Майкл вернулся в день смерти его бабушки. Я с ней дружила, поэтому она попросила вызвать меня. Мы с Майклом…

— А у вас есть его адрес?

— Адреса нет, но, если хотите, я передам ему письмо.

— Как это нет адреса? Странно, очень странно… — Франческе не изменили ни мягкость, ни хорошие манеры.

Гнев, которому давно следовало утихнуть, захлестнул Элизабет. Она не корила себя за то, что унижает Франческу, — та заслужила.

— На мысе Дандженесс нет улиц. Если отправите письмо, оно, может, и дойдет, а может, и нет.

Франческа разгладила синие лайковые перчатки.

— Тогда, пожалуйста, передайте, что студия на Фицрой-стрит по-прежнему его ждет, — спокойно проговорила она. — Скажите Майклу, что договор аренды можно возобновить.

— Майкл больше не рисует! — Элизабет дала волю гневу. — Ему не нужна ваша студия!

— Сейчас, может, и не нужна, но в жизни все меняется, — заметила Франческа, потягивая чай. — Когда мы с вами в последний раз встречались, вы, Элизабет, замужем еще не были.

О Майкле они больше не заговаривали и научились обходить это препятствие на пути дружбы, которую поддерживали ради Тоби.

Увидев на столе у Майкла синие лайковые перчатки, Элизабет поняла, что Франческа его разыскала. Майкл их не прятал, а Элизабет не задавала вопросов. Она знала, что Франческе Брайон их отношений не изменить, но все равно зашвырнула перчатки подальше в море.


Унылый мюнхенский дом долго подавлял Карен, зато теперь, перед самым отъездом, казался добрым и печальным. Что зловещего в елях за лужайкой? И почему эти могучие деревья с мохнатыми лапами, что шевелятся на ветру, она раньше принимала за бредущего по лесу великана?

Карен обедала в столовой. Из-за суматохи с переездом в доме поднялась пыль, подуешь — ярко озаренные зимним солнцем пылинки начинают танцевать.

Одиночество ее больше не мучило. Карен уже забыла, что бывает иначе. Когда-то давно, в другой жизни, она снимала номер в отеле вместе с Бетти, чей громкий храп не давал спать. Порой Стэн, задобрив Бетти подарками, уговаривал ее переночевать у подруги, а сам прокрадывался в номер к Карен. В Кэтфорде за ней по пятам ходила Элизабет.

Сегодня в доме было много людей, но Карен сборами не занималась, ела не спеша, старалась не путаться под ногами и ждала, что ее вот-вот попросят перейти в другое место: обеденный стол тоже нужно выносить. Его ножки и ножки всех стульев уже обернули картоном, шторы сняли, ковры свернули. Мебель, которую оставляли, покрыли простынями, и она походила на айсберги, плывущие по голому полу.

На гравийной дорожке перед домом стояли чемоданы с бельем и набитые соломой ящики с хрусталем и фарфором. Зеркала лежали на лужайке, а кресла, столы и шкафы жались друг к другу на холодном ветру, как бездомные, не знающие, что с ними случится дальше.

Сейчас из передней выносили самую крупную мебель и по аппарели поднимали в грузовик. Командовала грузчиками Хеде.

Хеде видела их новый дом в Зальцбурге и рассказывала Карен, что он большой, прекрасно отделанный, а прежние владельцы оставили целую библиотеку, и все стены увешаны картинами. Раньше там жила еврейская семья, которая, как и многие другие, эмигрировала. Очевидно, брать с собой все имущество было хлопотно и слишком дорого. Хотя странно, сказала Хеде, что они оставили в шкафах одежду, а на кроватях постельное белье.

На клумбе нашли тела двуховчарок, в погребе мяукал голодный котенок. Хеде посадила котенка в коробку и привезла маленькому Штефану, но стоило поднять крышку, звереныш выскочил и исчез в лесу.

Артур уехал в Зальцбург месяц назад, о его нынешней работе Карен почти ничего не знала. Насколько она разобралась, новые власти реформировали экономику Германии и нововведения неизбежно касались евреев. Карательные меры применялись лишь к вредителям, причем не только к евреям, а ко всем, кто противился планам фюрера.

Некоторые люди поддерживали реформы активнее других. Поначалу свастика и оскорбления, намалеванные на магазинах и конторах, принадлежащих евреям, шокировали, но сейчас казались неотъемлемой частью новой Германии.

Элизабет писала, что английские газеты полны страшных историй о карательных мерах и запугивании. Карен отвечала, что иностранцы не понимают сути. Безболезненными коренные перемены не бывают, но в Германии они особых сложностей не создают и страданий никому не причиняют. Сейчас во главу угла ставятся интересы настоящих немцев. Пока сама Карен пожертвовала лишь походами в магазин Розенбаума — как и все настоящие немцы, — а там самые красивые платья в Мюнхене.

Карен не теряла бдительности. Вся корреспонденция подвергалась цензуре, жене Артура не подобает писать ничего двусмысленного, и потому она не рассказала Элизабет, как жестоко поступил Артур, уволив вежливую, трудолюбивую кухарку за то, что ее бабушка еврейка, или о том, как собачку миссис Розенбаум перемазали желтой краской и подвесили перед магазином, чуть не придушив.

Не написала Карен еще об одном случае, а ведь облегчи она душу, объясни, почему не помогла, угрызения совести наверняка бы стихли.

Был самый обычный день, и Карен вместе с Хеде отправилась выбирать зимние ботинки. Посреди оживленной улицы что-то случилось - люди сходили на проезжую часть, чтобы обогнуть какое-то препятствие. Вблизи Карен с Хеде поняли, в чем дело. Дорогу загородили шесть или семь парней в форме гитлерюгенда, высокие, сильные, не мальчишки, а почти мужчины. Они хохотали и над кем-то глумились.

Мужчина и девочка прижимались к двери, а парни осыпали мужчину ударами и оскорблениями. Девочке было лет тринадцать. Смуглая, хорошенькая как картинка, она зарылась лицом в его пальто, чтобы не видеть обидчиков. Мужчина, видимо, и уши ей закрыл, чтобы она не слышала ругательств. Девочка уронила ранец и варежки и точно пыталась спрятаться в складках пальто. Парни лезли к ней и откровенно издевались.

Карен застыла, и сзади на нее тотчас стали натыкаться другие прохожие. Хеде схватила ее за рукав и потащила вперед.

— Juden! — прошипела она.

— Почему ты так говоришь? Откуда ты знаешь?

Хеде посмотрела на нее так, словно не верила своим ушам.

— Разуйте глаза, мадам! Еврей хитрый как шелудивый пес! Слезы крокодиловы лить и на жалость давить. Хороший немец знать их повадки. — Хеде сплюнула в канаву.

Девочка обнимала мужчину, словно хотела защитить, и тихо плакала. По подбородку текли слюни и слезы. Мужчина затравленно оглядывал прохожих, глаза его остановились на Карен. Высокая блондинка с нацистским значком на лацкане — разве она ему поможет?

Сзади напирали, и секундой позже Карен спешила дальше вместе с другими хорошими немцами, не пожелавшими вмешаться. Что она могла сделать? Это ее не касалось. Ни мужчина, ни девочка серьезно не пострадали, твердила она себе, а парни упивались силой и вседозволенностью, которую давала форма и свастика.

Только воспоминание не тускнело: личико девочки тычется в складки пальто, розовое пятно на щеке. Как же такое случилось и почему она, Карен, осталась в стороне?


Неутихающий топот на лестнице — грузчики в тяжелых сапогах сновали туда и обратно — окончательно выбил Карен из колеи. Утром безмятежную пустоту ее жизни всколыхнуло кое-что еще.

На шкафу в спальне грузчики нашли портрет Элизабет кисти Майкла Росса, и вместе с воспоминаниями нахлынула тревога. В письме Элизабет рассказала, что в Мюнхене Майкла избили так жестоко, что еврейский доктор и его жена выхаживали его долгие месяцы, прежде чем он смог вернуться в Англию.

Получалось, Майкла избили вскоре после их расставания на вокзале, и Карен недоумевала, почему за время, что выздоравливал, Майкл с ней не связался.

Грузчики перебрались в кабинет Артура. Документы уже вывезли, сегодня настал черед мебели. От толчков и стука вино колыхалось в бокале подле тарелки. В раскрытую дверь столовой Карен видела, как выносят кожаное кресло. Потом вытащили книжный шкаф, потом картотечный, потом торшер, потом мальчик, весь выгнувшись назад, выволок деревянные ящики.

В дверях возникла Хеде.

— Это ведь с собой не брать? — Грязный рюкзак она держала брезгливо, подальше отведя руку. — Выброшу, мыши на корм! А вот это, — она кивнула на охотничье ружье, — я найти в глубине шкафа под заношенный пиджак и прочий хлам. Хорошо, что я его здесь не оставить, не то герр Ландау очень сердиться. — Хеде бросила рюкзак на пол и прижала ружье к груди. Полированное ложе ружья украшал цветочный орнамент и переплетенные ленты. — Какой тяжелый! Я никогда в жизни не держать в руках такой хороший ружье, ja! Мы сказать герр Ландау, его нужно мазать масло и держать вместе с другой ружье?

Столешница под ладонями гладкая. В голове пусто. Что тут скажешь? Это ружье Майкла. Никак не объяснишь, почему ружье здесь, — можно только задать вопрос, который нельзя задавать.

Сердце остановилось. Пыль струилась в солнечном луче, люди ходили туда-сюда, таскали вещи, у дверей стоял набитый грузовик. Хеде мялась на пороге, дожидаясь указаний.

— Я спросить его, ja?

Карен встала, взяла тарелку и бокал. Она хорошая жена, ни во что не вмешивается и не задает лишних вопросов.

— Это же просто ружье, Хеде, мне все равно.

Хеде пожала плечами:

— Мне тоже. Ну и ладно, что хорошее ружье пыльное. Я положить его грузовик, и ружье ехать Зальцбург.

ПРИЕЗЖАЕМ ЧЕТЫРЕ ТЧК

ОСТАНОВИМСЯ ОТЕЛЕ ТЧК КАРЕН

Слова напечатаны на бумажной ленте и наклеены на лист, словно требование выкупа. Две строчки. Семь слов. Карен все переиграла. Элизабет смотрела на телеграмму, и ее жгло знакомое унижение. Столько лет прошло, а Карен по-прежнему веревки из нее вьет.

Элизабет уже все приготовила: испекла кекс, украсила комнату для гостей цветами, поднялась на чердак и по частям спустила вниз кроватку, которую папа расписал для нее, когда пятилетней она с коклюшем попала в больницу. Дома Элизабет ждал сюрприз: на деревянном изголовье папа нарисовал кур и уток во дворе фермы.

Кроватка предназначалась маленькому Штефану и сейчас стояла в углу комнаты для гостей, где Элизабет хотела разместить Карен и Артура.

Почтальон только что ушел. Замерев в коридоре у раскрытой двери, Элизабет смотрела на телеграмму в полном недоумении, даже заглянула на оборотную сторону, точно зверек перед непостижимым зеркалом.

Дул теплый сентябрьский ветер, и кедровые лапы раскачивались медленно, будто корабль на легкой зыби. Элизабет вышла на крыльцо, затененное козырьком. В канавах за болотом шумел белый камыш.

Она специально купила побольше яиц и масла. Что теперь с ними делать? Денег, которые они с Джорджем выделили на домашнее хозяйство, хватало в обрез. Неужто женщины годами так живут? Как они справляются?

Значит, ужинать придется вдвоем с Джорджем. Теперь оставалось лишь ждать. В принципе, она бы еще успела съездить на Дандженесс к Майклу, но решила, что не стоит. Она ведь не сообщила ему о приезде Карен. Причина, по которой ему не следовало знать, выскользнула из сознания, и Элизабет ее не ловила. Сейчас в душе таилось столько чувств и мыслей, и далеко не все хитрые и уклончивые. Некоторые, красивые и стремительные, как призрачные птицы, взмывали ввысь и исчезали.

Элизабет долго сидела на ступеньках, смотрела на колышущиеся лапы кедра, слушала жалобное блеяние овец. Радостный трепет понемногу возвращался. Карен, Карен приезжает, все остальное неважно! Они же три с лишним года не виделись!

В половине четвертого Элизабет поднялась на второй этаж, чтобы переодеться, причесаться и подкрасить губы. Едва она склонилась к зеркалу, загудела машина, хлопнули дверцы и по гравию зашуршали шаги. Элизабет понеслась вниз по лестнице и едва не растянулась на каменных плитах прихожей.

В дверях стояла Карен.

— Господи, господи! — залепетали обе, сжимая друг друга в объятиях. — Это ты! Это ты!

Руки у Карен тонкие, как веточки, глаза лихорадочно блестят. В первый момент Элизабет чуть не отпрянула: Карен показалась совершенно чужой, но потом наваждение прошло. Они держались за руки и сияли от счастья. Элизабет ждала от сестры оценивающего взгляда (мать, приезжавшая на свадьбу Элизабет и Джорджа, не скрывала разочарования — ни особняка, ни роскоши, разве это дело?), но Карен словно ничего не замечала.

Ее муж стоял у машины, дожидаясь, когда его представят.

— Артур, я так рада наконец с вами познакомиться! — воскликнула Элизабет.

Вот это красавец, глаз не отвести! Ясно, почему Карен его выбрала. Они два сапога пара, оба заметны, обоими все восхищаются. Артур словно не замечал своей привлекательности, хотя ничуть в ней не сомневался.

— Карен мне много о вас рассказывала, — отозвался Артур. Он говорил почти без акцента — лишь резковатые согласные и не совсем правильные интонации выдавали в нем иностранца.

Артур держал руку Элизабет чуть дольше, чем следовало, очевидно оценивая ее лицо, фигуру и платье. Рядом стоял маленький мальчик, и Артур погладил его белокурую головку. Штефана нарядили в узкий твидовый пиджачок, короткие брючки с манжетами чуть ниже колена и шерстяные гольфы. На крошечном ребенке эта жесткая одежда смотрелась странно.

— Штефан, милый, поздоровайся, — велела Карен.

— Добрый день! — церемонно проговорил Штефан и поклонился.

— Ну, солнышко, зачем ты так? — засмеялась Карен. Почему-то казалось, что она нервничает. — Поцелуй тетю Элизабет.

— Он все делает правильно.

Элизабет послышалось или в голосе Артура действительно звенел лед? Карен взяла мужа под руку, а Артур посмотрел на нее так, будто они до сих пор изнемогали от любви.

— Пойдемте пить чай, — предложила Элизабет, и как ни странно, малыш Штефан протянул ей ручку.

Артур сидел, вытянув длинные ноги к камину, и Элизабет беспокоилась, что перья из диванной подушки пристанут к его безупречной одежде. Время от времени он говорил по-немецки со Штефаном, который устроился на ковре, скрестив ноги, и ел кекс.

Карен выбрала кресло у самого огня. На коленях она держала тарелочку с кексом, в руках — чашку и блюдце. Пламя озаряло ее гладкую кожу, белокурые волосы и платье цвета бордовых роз.

— Как Джордж? — спросила она. — Мы сегодня его увидим?

— Джордж вернется не раньше шести. Он очень хотел познакомиться с тобой и Артуром.

— У мужа Элизабет фабрика, на которой делают чугунные ворота, ограду и так далее, верно, Элизабет?

Карен казалась робкой — или очень осторожной. Неужели до сих пор умирает от любви к Артуру Ландау? Когда-то Элизабет знала, что чувствует сестра. Раньше нить между ними была прочной, порой напоминала цепь, но теперь провисла и истончилась настолько, что сестры стали почти чужими.

— Я не бизнесмен, у меня к этому нет способностей, — сказал Артур, обращаясь к Элизабет. — Скорее, организатор — наверное, так бы это назвали в Англии.

— Артур предан своей работе, — добавила Карен. — Партия — его жизнь и моя тоже. Как Тоби?

— Кекс очень вкусный! — похвалил Штефан.

— У тебя прекрасный английский, — сказала Элизабет.

— Карен не говорила, что у вас есть сын, — сказал Артур. — Его зовут Тоби? Очень за вас рад.

— Нет-нет, Тоби не наш сын. Он бывает у нас только по выходным. Его родители живут в Нью-Йорке. До замужества я у них работала, но после биржевого краха двадцать девятого года семья вернулась в Америку. Тоби учится здесь неподалеку.

Кажется, она наговорила лишнего, потому что Артур безразлично отозвался:

— Да, да, конечно. Семье нужен ребенок, а мальчику — воспитание и образование вне зависимости от финансового положения его родителей. Тоби очень повезло.

Одобрение это или порицание, Элизабет не поняла. Она предложила Артуру еще чаю, а он похвалил фарфор, принадлежавший матери Джорджа, и спросил о политических настроениях англичан. Они не завидуют реформам, которые меняют облик Германии?

Элизабет не знала. Артур засмеялся: пожалуй, так и должно быть, замужней женщине вполне простительно не интересоваться политикой.

— Боюсь, нам пора возвращаться в отель, — примерно через час объявил он. — Элизабет, я очень рад знакомству. До моего отъезда мы непременно встретимся снова.

Карен застегивала пиджачок Штефана.

Артур разберется с делами в Лондоне и уедет, — сказала она. — Он заберет Штефана, а мы с тобой сможем побыть вдвоем. — С пуговицами никак не удавалось справиться: у Карен дрожали руки. Элизабет поняла: что-то не так, и сейчас, и с первой минуты. — Я бы хотела повидаться с Рейчел. Ты не против?

— Конечно. Если хочешь, обязательно ее навестим.

На крыльце Артур поцеловал Элизабет в щеку и повел Штефана к машине.

— Он здесь? — шепотом спросила Карен, притянув сестру к себе. Элизабет не сразу поняла, о ком речь. — Майкл здесь?

— Карен, нельзя!

— Говори, быстро! — Элизабет стало больно — так сильно Карен сжимала ей руку.

— Да.

Карен повернулась к мужу, растянула губы в улыбке и быстро зашагала прочь. Помахала Элизабет, села в машину.


— Почему они не остались? — удивился Джордж.

— Уехали в отель. Все было уже спланировано… Ладно, уже неважно. — Элизабет взяла у мужа пальто и повесила на вешалку в прихожей.

— Прекрасно выглядишь! — как обычно, похвалил Джордж.

— Вовсе не прекрасно, — поцеловав его, возразила Элизабет. — Тебе нужно глаза проверить.

Внезапно она обрадовалась, что Джордж не встретился с Карен, Артуром и их белокурым ангелочком Штефаном. По доброте душевной он мог не заметить контраста, но Элизабет было бы его жаль, сам седой и невзрачный, дом убогий, неряха жена и мальчик, который ему не сын. Откровенно говоря, Элизабет сгорала от стыда. Садовые цветы, осевший кекс и лишние продукты, которые теперь придется выбросить, — все казалось глупыми потугами школьницы.

Теперь Элизабет поняла, что невнимательно читала письма. Карен намеренно не уточняла, где они остановятся, а Элизабет ошиблась, домыслив, что сестре будет удобнее у них с Джорджем. На самом деле Карен приехала к Майклу, она все затеяла ради него.

Элизабет чистила шляпу, Джордж, негромко насвистывая, взял почту со столика в прихожей. При муже Элизабет, как всегда, заставит себя забыть о Майкле.

О Карен она сегодня тоже забудет.

Вместо того чтобы заняться письмами, Джордж наблюдал за ней, и Элизабет отвернулась. Неприятный осадок от встречи с сестрой до сих пор не исчез, Джордж наверняка почувствует неладное. Непросто, когда тебя читают как книгу и тонко чувствуют твое настроение!

— Ужин пока не готов. Налить тебе чаю?

— Пойду принесу еще угля. Вечер будет холодный.

Джордж снова надел ботинки. Элизабет было стыдно, что она переживает из-за Карен, а порой тоскует по Майклу. Джордж занял в ее душе место, некогда принадлежавшее сестре, и любил ее так, как вряд ли смог бы Майкл.

Вечер пройдет тихо и мирно: Джордж будет листать газету и писать письма, которые завтра напечатает его секретарь, а Элизабет включит радио и займется штопкой или вязанием.

Потом они лягут на большую старую кровать, Джордж нежно поцелует ее и скажет, что все хорошо. Когда он заснет, Элизабет скользнет к нему в теплую ямку, продавленную в матрасе, — до утра из нее не выбраться, слишком глубокая — и сможет поверить, что поступила правильно, и со временем все встанет на свои места.


Утро выдалось солнечное, поля овевал свежий морской ветер. Карен приехала одна ровно в десять.

— А где Штефан? — спросила Элизабет.

— Хеде повезла его на пляж.

— Хеде?

— Она наша Kindermadchen. Как же это переводится? Ах да, няня! Штефан ее обожает.

— Я знаю, кто такая Хеде, — покачала головой Элизабет, — просто Штефан мог бы поехать с нами. Его же скоро увезут, когда я теперь его увижу?

— Зато мы сможем побыть вдвоем, — возразила Карен. — И делать, что захотим.

— Мы и при Штефане делали бы, что захотим.

— А где Рейчел работает? — полюбопытствовала Карен. — Давай устроим ей сюрприз!

— В Фолкстоне. Придется ехать на автобусе. Ты не против? — Когда-то Элизабет и не подумала бы задавать сестре такие вопросы.

В автобусе Карен без умолку трещала о новом доме, который больше мюнхенского и с видом на горы.

Дорога была совсем узкой. Живые изгороди царапали бока автобуса, время от времени с одной стороны мелькали меловые холмы, а с другой — безмятежная гладь Английского канала. Элизабет гадала, когда речь зайдет о Майкле, но если Карен и думала о чем-то помимо жизни в Германии, то виду не подавала.

В Фолкстоне сестры отыскали магазин, где работала Рейчел.

— Guten Morgen, meine Damen, — поприветствовала продавщиц Карен. Те не на шутку перепугались.

— Только посмотри на себя! — воскликнула Рейчел, сжимая Карен в объятиях. — Картинка, настоящая картинка!

— Приглашаю вас обеих на ланч, — объявила Карен. — Но раз уж мы здесь, хочу купить Элизабет платье. Нет, лучше два!

— Спасибо, Карен, но, в самом деле, не стоит.

Карен, однако, настояла на своем — сняла с кронштейнов с десяток платьев и пестрым ворохом сунула Элизабет. Кремовые, желтые, голубые — ни одно практичным не назовешь. Сперва Элизабет стеснялась, еще бы, она стоит в кабинке в одном белье, а Карен с Рейчел то и дело заглядывают, одергивают ей подол, расправляют складки, потом отступают на пару шагов и оценивают. Если им нравилось, Элизабет выходила в зал показаться другим продавщицам. Вскоре это превратилось в занятную игру, Элизабет с удовольствием крутилась перед зеркалом и выслушивала все, что ей говорили.

— Не магазин, а благотворительный базар! — ворчала Рейчел. — Карен, если что-нибудь не купишь, вышвырну обеих, и черт с ним, с ланчем!

Карен повесила на руку несколько платьев.

— Берем это и это, — объявила она. — И обязательно вот это.

— Нет, Карен! — запротестовала Элизабет. — Они прекрасны, но я не буду их носить, разве только хлопковое…

Карен ее не слушала.

— Вдруг в Лондон выберешься или куда-нибудь с Джорджем поужинать. А сегодня ради меня, пожалуйста, надень вот это. — Она протянула Элизабет синий креповый костюм. Мягкая ткань плотно облегала тело. — Джорджу ты в нем обязательно понравишься!

«Джорджу я всякая нравлюсь», — едва не вырвалось у Элизабет.

Девушки шли мимо «Лис Клифф Холла» и на променаде решили сфотографироваться. «Ну, красавицы, обнимитесь!» — закричал фотограф, сунув голову под черную ткань. Они засмеялись и прильнули друг к другу. Потом Карен написала на карточке название отеля и вручила фотографу.

— Доставьте в трех экземплярах, если снимки выйдут хорошие. И поторопитесь, я в Англии ненадолго. (Фотограф кивнул, подождал.) Мой муж вам заплатит, — прибавила Карен.

— Ну надо же, — сказала Рейчел, когда фотограф отошел, — когда ты успела стать царицей Савской?

Для ланча выбрали кафе с видом на Английский канал. Карен с Рейчел болтали, а Элизабет смотрела на лодки, слушала чаек и дребезжание окон на сильном ветру.

— Как Майкл? — неожиданно спросила Карен. — Где он сейчас живет?

— Завтра в Рае ярмарка, давайте съездим, — предложила Элизабет, но ее не услышали, потому что Рейчел как раз ответила:

— На мысе Дандженесс.

— Надо бы его навестить.

По заросшему травой променаду шел старик с сухим хлебом в бумажном пакете.

— Карен, тебе нельзя. Ты же замужем, — напомнила Элизабет.

К променаду слетелись чайки. Старик швырял им корки, а чайки камнем падали на воду и, сражаясь за корм, кричали, как гарпии.

— Я только поздороваюсь. — Карен похлопала Элизабет по руке.

— Как ты туда доберешься? Джордж отвезти тебя не сможет. — Элизабет слышала в своем голосе раздражение.

— В отеле машину закажу.

— А Артура в известность поставишь?

— Ради бога, Элизабет! Артур возражать не станет, не понимаю, почему возражаешь ты.

— Элизабет, нервничать бесполезно, — покачала головой Рейчел. — Ты что, сестру не знаешь? Она все равно сделает так, как считает нужным.

Рейчел отправилась обратно в магазин, а Карен попросила счет. Сестры молча гуляли по променаду, и Элизабет чувствовала: говорить больше не о чем.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — наконец сказала Карен. — Но ты просто ничего не понимаешь.

— Конечно, не понимаю и, по-твоему, не чувствую, когда ты лжешь!

Голубые глаза Карен впились в голубую кайму горизонта.

— На самом деле один мой поступок очень навредил Майклу, — холодно произнесла она. — Я должна с ним увидеться. Я должна извиниться.

Итак, у Карен с Майклом имелось прошлое. Разумеется, они же встретились в Париже и на одном поезде приехали в Германию. Существовала какая-то история, сердечная драма, некая обида, о которой следовало поговорить.

— Клянусь тебе, Артур ничего не узнает! Он уехал в Лондон. Я сказала ему, что поживу у тебя, мол, ты сама об этом попросила.

22

Ни на следующий день после поездки в Фолкстон, ни через день Элизабет сестру не видела и на третье утро отправилась в гости к Вере.

Солнце вовсю припекало, и Элизабет прикрыла волосы шарфом. Она шла по тропинке через поля Эдди Сондерса мимо вороных кобыл, которые стояли в высоких, до колена, лютиках. Кобылы внимательно за ней наблюдали. Возле изгородей Элизабет старалась держаться в тени.

Вера заварила чай и завела разговор о готовке, стирке и ценах на уголь. Элизабет хотела спросить, не приезжали ли в бунгало Майкл или Карен, но тут Вера села ровнее и сказала:

— Ах, Карен! Она всегда была милашкой, а выросла настоящей красоткой. Вчера после обеда приезжала ко мне в гости. Настоящая куколка, а нос не задирает. Ничуточки! Держалась так, словно мы с ней как были соседки, так и остались. Я угостила ее чаем и отбивной с овощами, совсем как раньше, когда вы жили в Пэкеме и то и дело к нам заскакивали.

— А куда сегодня собирается, Карен не говорила? — с опаской спросила Элизабет.

— В Лондон. Неужели ты не в курсе? У ее мужа какие-то дела, наверное, Карен не успела тебе сказать. Я и фотографию его видела. Едва от восторга не обмерла!

— А когда вернется, не знаете?

— Как зовут ее мужа? Какая у нее фамилия теперь? Для меня-то она всегда будет Карен Оливер.

— Мужа зовут Артур. Она теперь Карен Ландау, — ответила Элизабет. — Вера, так вы не знаете, когда они вернутся из Лондона?

— Карен не сказала. Не возражаешь, если я буду гладить? Сиди-сиди, мне только уголок нужен.

Элизабет хотелось уйти домой, но Вера подлила ей чаю.

— Да Карен сама тебе расскажет. Получилось так удачно, как раз приехал Майкл и сказал, мол, давай до отеля подброшу. Карен за чулки не боялась и запросто поехала на его велосипеде. — Вера развернула наволочку и плюнула на утюг. — Карен такая красотка! В коротенькой юбчонке на багажнике сидела, хихикала да к Майклу прижималась. Я возьми и скажи: «Эх, сынок, какую девушку проворонил!» А он: нет, не проворонил, она же здесь. И потом они уехали.


Полуденный жар был жесткий, как железо. Элизабет шагала по тропинке прочь от Вериного бунгало, по полям, где вороные кобылы снова оторвались от лютиков и поворачивали головы ей вслед.

Она так и знала, что это случится. Ну а как иначе? Майкл захочет Карен, а Карен все равно, кому будет больно.

Эгоизм — это свобода. Элизабет завидовала сестре.

И вполне естественно, что у дома на подъездной аллее стояла машина, а на ограде сидел Артур Ландау и смотрел на поля. Глядел, как Элизабет подходит, но молчал. Может, не узнал ее с собранными в пучок волосами. От яркого солнца горело лицо. На Элизабет старая блузка, летняя юбка, которую она носит годами.

— Рада вас видеть, Артур! Я думала, вы в Лондоне. Простите, что заставила ждать на улице. Я подругу навещала. — Что тут еще скажешь? Извиняться за сестру без толку.

Артур скользнул по ней взглядом и отвернулся. Он отчаянно потел. Со взъерошенными волосами он выглядел куда моложе чем три дня назад.

— Мы с сыном возвращаемся в Германию. Пожалуйста, передайте это Карен, когда ее увидите.

— Пойдемте в дом, Артур. Слишком жарко.

Гость проследовал за ней на кухню, и Элизабет подала ему стакан воды. Артур Ландау осушил его, и по шее под рубашку потекли тоненькие струйки. Она налила ему еще.

Артур стоял у раковины рядом с Элизабет. От питья у него сбилось дыхание, холодные глаза не отрываясь следили за свояченицей.

— Моя жена сказала, что поживет у вас. Ее здесь не было. — Ландау не спрашивал, а констатировал факт. — Где-то неподалеку живет некий Майкл Росс. Где именно, спрашивать не стану. Вы не скажете, даже если знаете. — Артур положил руку ей на плечо, и Элизабет не шевельнулась, загипнотизированная злобой, плескавшейся в его глазах. Он заправил ей за ухо выбившуюся прядь, коснулся щеки. — Наверно, вы хорошая жена, — сказал он. А потом ушел.


Чуть позже подъехала другая машина. Элизабет сажала цветочную рассаду. Хотелось чем-то заняться, чтобы забыть прикосновение Артура Ландау, его никакой водой не смоешь. Она услышала звук мотора, и буквально через минуту босые ноги Карен остановились на вскопанной земле.

— Ты ему сказала!

Элизабет отложила лопатку.

— Артур искал тебя здесь, — проговорила она. — Где твои туфли?

— Как ты могла?! Трудно было промолчать?

— Я ничего не говорила. Артур сам знал. — Элизабет поднялась и стряхнула землю сперва с рук, потом с юбки. Ей было стыдно, как будто она и учинила весь этот хаос. — Он знал, что ты с Майклом.

— Ты могла меня выручить! — закричала Карен.

Ее лицо казалось злым, но Элизабет понимала: сестра боится. — Придумала бы что-нибудь.

— Говорю тебе, Артур уже знал. И имя Майкла тоже.

Карен не слушала.

— Напрасно я тебе доверяла! Почему ты всегда так со мной поступаешь? Следишь за мной, следишь за всеми, судью из себя корчишь, а сама не способна чувствовать! — Карен расхаживала взад-вперед и топтала землю, в которую Элизабет собиралась посадить рассаду. — Я должна была увидеть Майкла. Я же тебе сказала почему. Я все объяснила!

— Ничего ты не объяснила! — парировала Элизабет. — И я тебе уже не доверяю.

— Что?! — Карен разом перестала топтать клумбу.

— Ты не говорила, что встречалась с ним в Париже и что вы приехали вместе в Германию. В твоих письмах ни слова об этом не было!

— А зачем говорить? — Карен сделала непроницаемое лицо. — Да и какая сейчас разница? — Она снова зашагала взад-вперед. — Ты счастлива с Джорджем. Слава богу, ты нашла человека, который заботится о тебе так, как Майкл точно бы не смог. Майкл сказал, что любит тебя, и я не позволила ему вернуться в Англию, только и всего. Я ничего не писала, потому что сама со всем разобралась. Я ради тебя это сделала!

Наверное, когда тебя расстреливают, ощущения примерно такие же — нестерпимая боль, потом пустота. Майкл возвращался к ней, а Карен его переманила. Элизабет смотрела, как изящные ножки Карен танцуют по мягкой, вскопанной земле.

— Я всегда о тебе думаю! — сварливо сказала Карен. — Ты не представляешь, чего мне тогда стоило тебе помочь. Но вот раз в сто лет услуга понадобилась мне, а ты не помогла. — Карен села на клумбу, взяла лопатку и стала выкапывать лунки. — Артур уехал, и я ума не приложу, что делать. Деньги он оставил, а записку — нет, ни единой строчки.

Элизабет села рядом. Рассада слегка поникла, и она стала пальцем засовывать тонкие стебельки в лунки. Скорей бы Джордж пришел! Было поздно, солнце уже садилось за горизонт.

— Я понятия не имела, что Артур сюда вернется! Он уехал в Лондон на какую-то встречу, а потом собирался отвезти Штефана домой. — Руки у Карен загорели, как у крестьянки, на ногах краснели мелкие царапины.

Элизабет осторожно коснулась ее ноги.

— От чего это?

— Вчера вечером мы купались в море. Там на скалах мидии. Я где-то потеряла туфли.

Элизабет окаменела. Карен выкопала очередную лунку.

— Элизабет, это ужас! У Майкла и руки изуродованы, и лицо… Я не собиралась у него задерживаться. — В кои веки в голосе Карен не было торжества. — Когда я увидела его, от ненависти к Артуру у меня чуть рассудок не помутился.

Омертвение внезапно как рукой сняло.

— Ты вечно ищешь для себя извинений. Ты всегда себя оправдываешь, что бы ни сделала, и тебе плевать, что кому-то больно. И за что тут ненавидеть Артура? Не он же виноват, что Майкла избили.

Карен отложила лопатку.

— Я виновата.

— Это ерунда какая-то. Ты уверена, что все на свете случается из-за тебя, но вообще-то есть люди, которым до тебя нет дела. А тебе все игра — и то, что Майкл любит меня, и даже что папа умер. — На сей раз Карен вздрогнула, и Элизабет испугалась. Слишком много наговорила.

Карен поднялась, прикрыла глаза от солнца.

— Мне пора. — Она думала о другом, она как будто уже забыла, что сказала Элизабет. — И вот так каждый раз. Что бы Артур ни делал, я не могу его ненавидеть. Как считаешь, он меня простит?

— Скажи ему, что ничего не случилось. Он тебе поверит — тебе все верят. Тебе и впрямь пора.

Элизабет отвернулась. Она смотрела, как стая скворцов садится на деревья, и не слышала, как ушла Карен, — различила только гул мотора и шорох колес по гравию.


Элизабет вытащила велосипед из сарая и покатила на Дандженесс. В последних лучах догорающего солнца море было нежно-голубым. Майкл не удивился ее появлению, хотя так поздно Элизабет никогда не приезжала. Она бросила велосипед на землю — колеса еще крутились — и застыла перед Майклом, жадно глотая воздух ртом. Отчаянно хотелось влепить ему пощечину, сделать больно, а потом упасть рядом с велосипедом и зарыдать.

Мысли Элизабет неслись бешеным галопом и не давали вымолвить ни слова. У нее нет повода обижаться, значит, и говорить не о чем.

Обожженную кожу до сих пор тянуло, почему же ее бьет дрожь? В хижине Майкл усадил Элизабет на кровать, укутал в куртку и напоил водой, как несколько часов назад она поила Артура Ландау. Взгляд Элизабет судорожно метался по сторонам, и далеко не сразу она поняла, что ищет следы присутствия Карен.

— Я ее сюда не приглашал, — сказал Майкл. Он сидел за столом.

Элизабет прислонилась к деревянной стене, глядя через раскрытую дверь на багрово-закатное небо. Волны мягко шелестели галькой, и на Элизабет навалилась усталость, хотя в душе по-прежнему все бурлило и клокотало.

— Ты полюбил ее после встречи в Париже, — бесцветным голосом проговорила она.

Майкл сухо рассмеялся:

— Любовь тут ни при чем.

Он поднялся, налил в чашку виски и протянул Элизабет, потом щедро плеснул себе. На столе образовалась лужица: когда Майкл уставал, руки плохо слушались.

— Тебя не волнует, что Карен замужем? Ты все ей испортил! На меня тебе тоже плевать! — Она понимала, что так может говорить неразумное дитя. Ревность поостыла, но никуда не исчезла.

Майкл покрутил чашку с виски и осушил.

— Дело совершенно не в тебе.

Это было так больно, что в Элизабет вновь проснулась ярость.

— Зачем ты так? Ты же знаешь, что я чувствую, — зачем ты так?

Он внимательно взглянул на нее.

— А что ты чувствуешь? Я этого никогда не знал. — Его холодность причиняла боль, но успокаивала тоже: любви к Карен в его голосе не слышалось. — Почему бы мне не быть с Карен — да с кем угодно? Видит бог, нет смысла желать тебя.

Мысли Элизабет снова перепутались.

— По словам Карен, это она виновата, что тебя избили. По-моему, она сходит с ума.

— Как и все мы. Как и весь мир, Элизабет.

— И она говорит, что из Парижа ты собирался в Англию, ко мне. Зачем же ты в Мюнхен поехал?

Майкл поднял голову, словно ожидал не такого вопроса.

— Какая сейчас разница?

Элизабет промолчала, потому что чувствовала: последует продолжение.

— Ты была замужем, Элизабет. Мне Карен сказала.

Я опоздал.

Она посмотрела на свои руки — на кожу, покрасневшую от хозяйственных хлопот, на обручальное кольцо. Она-то думала, что эта жизнь принадлежит ей, а рычаги и шестеренки событий, суть которых она якобы понимала, двигались без ее ведома. Звезды уже давно заняли свои места, маршрут, по которому шел поезд ее жизни, определился еще в Париже.

— Неправда, — покачала она головой, — тогда еще не была.

За окном почти стемнело. Джордж уже наверняка вернулся домой и привез из школы Тоби. За ужином Тоби расскажет ей, как прошла неделя, про регби, драки и еду, покажет, что из формы нужно зашить. Они с Джорджем будут удивляться, куда она пропала.

— Мне пора возвращаться, — сказала Элизабет.

Майкл поднялся вслед за ней и опрокинул стул.

В тишине хижины грохот показался невероятным.

— Во Франции есть одна деревушка. Я там тебя видел, — хрипло проговорил Майкл.

— Понимаю, — кивнула Элизабет, хотя не понимала абсолютно ничего.

— Ты поднимаешься по холму. Волосы у тебя длинные, как раньше. А я сижу и жду тебя. Сегодня мы сядем на паром и отправимся в Париж, купим на рынке персики, а оттуда поездом доберемся до Мазаме. Поехали со мной.

Зачем он это предлагает, ей же больно слушать! Пора домой, а он стоит у нее на пути. Майкл дотронулся до ее щеки, и след от прикосновения Артура Ландау исчез.

— Элизабет, еще не поздно.

Он взял ее за руки. Элизабет подняла голову и впервые за много недель, месяцев и лет увидела в его глазах себя.

— Мне нужно попрощаться с Джорджем и Тоби.

— А потом ты поедешь со мной.

— Да.

Оказывается, можно запросто поменять расположение звезд. Можно пустить поезд по другому маршруту. Можно стереть ложь Карен.


Льет как из ведра, но так жарко, что воздух липнет к коже, словно мокрая ткань. Английское лето вдруг превратилось в душное тропическое, а сад — в джунгли с пышной зеленью и напоенной влагой землей. Жирные черви блестят сильнее, чем обычно, слизням и улиткам благодать. И птицам тоже — дрозды хватают улиток с живых изгородей, бросают на дорожку, чтобы расколоть панцирь, и устраивают пир.

Над Ромни-Марш поднимается пар, тяжелые тучи не движутся. Вымокшие овцы мужественно терпят.

Элизабет распахивает все двери, чтобы проветрить дом, но утренний воздух не просто вязкий, а плотный, будто невидимое морское существо. В одной рубашке она сидит на кухне, охлаждая ноги на каменном полу. На часах лишь восемь. Сточные канавы переполнены, дождь течет по стеклам, точно их из шлангов поливают.

Джордж и Тоби только что ушли на охоту в компании Эдди Сондерса. Тоби так мечтал поохотиться, что Джордж решил: дождь им не помеха. Элизабет старательно помахала им вслед. Получилось неестественно, как у переигрывающей актрисы или человека, напрочь разучившегося махать. Завтра она проводит их в последний раз, потому что, когда Тоби уедет в школу, а Джордж на работу, она навсегда исчезнет из их жизни.

Сегодня нужно попрощаться с мужем и почти-сыном, но как сказать, что она их бросает? Как смотреть в полные боли и непонимания глаза? Возможно, они разозлятся, они возненавидят Элизабет, они никогда не поверят, что она их любит.

Ее сердце умрет, если не уехать с Майклом. В сознании раздается голос совести, а если прислушаться, можно различить и лепет оправдания. «Уехать — самое разумное, ты даже ребенка Джорджу не родила. Он найдет достойную жену. Можно же сделать так, чтобы никто не страдал? Тоби станет у тебя гостить и поймет, что ты все равно его любишь».

Ночью Элизабет не сомкнула глаз. Казалось, Майкл — вот он, рядом. Он склоняется над ней, целует, откидывает простыню. Дальше воображение пасует — при мысли о близости живот сводит, точно Элизабет падает с большой высоты, а сознание мутнеет. Элизабет так долго запрещала себе мечтать о нем, что сейчас, когда запрет снят, душа и тело не могут оправиться от потрясения.

Воображение рисует жизнь во Франции. На улице зной, но у них в доме прохлада. Вечерами она любит бывать одна, потому что знает: Майкл к ней вернется. Его шрамы исчезли, боль прошла, он снова рисует. Они вместе завтракают, купаются в горной реке, спят, чувствуют друг друга рядом. Соседи думают, что Элизабет и Майкл давно вместе. Они заводят друзей. Заводят ребенка.

Элизабет так долго держала эти мечты под замком, но вот они вырвались на свободу, и ей не обуздать их, она невесома и не в силах вернуться с небес на землю. Заглушить бы еще голос совести, вопрошающий: «Любовь это или ревность?» Почему она не бросила Джорджа сразу, когда вернулся Майкл? Все это время у нее и мыслей таких не возникало, она все разложила по полочкам: Джордж — ее жизнь, Майкл — ее любовь. Зачем делать выбор? Она верна им обоим.

Элизабет понимает, как сглупила, думая, что удержит Майкла, не давая ему надежды. Она носит ему еду, объедки своей жизни с Джорджем. Наверное, эта еда ему в горло не лезет.

Но вот приезжает Карен и доказывает, что Майкл очень падок на соблазн. Пожалуй, нужно поблагодарить Карен за то, что помогла расставить все по своим местам.

Сегодня утром Элизабет мучается от недосыпа и с ужасом осознает, что последствия побега будут страшными. Тоби она любит, как родного сына. Джорджа уважает больше всех на свете и любит, хотя думала, что не полюбит никогда. Только правда заключается в том, что разлуку с мужем она переживет — внутри ничего не оборвется.

Элизабет слушает шум дождя, поднимает волосы наверх, откидывается на спинку стула и глядит в потолок. Жара усиливается, ночная рубашка липнет к телу. Элизабет ставит ноги на плиту попрохладнее.

Потом что-то заставляет ее обернуться и нащупать халат, который, оказывается, соскользнул на пол. У раскрытой двери стоят двое, их силуэты темнеют на фоне матовой пелены дождя.

Мужчины ждут, пока Элизабет наденет халат и завяжет пояс, и лишь тогда проходят на кухню. Один из них Артур Ландау, второй помоложе, волосы у него слиплись, одежда насквозь мокрая: этот юноша явно стоял под дождем. Ландау почти сухой, и Элизабет отмечает, как странно, что один безукоризнен, с другого вода ручьем. В голове полная каша — Элизабет не может собраться с мыслями и заговорить. Неужели все это ей не мерещится?

— Ну, Курт, как тебе моя свояченица? В твоем вкусе? — улыбается Артур, глядя поверх ее головы.

Молодой Курт не отвечает. Он останавливается за спиной у Элизабет, которая остро чувствует его приближение.

Артур в хорошем настроении, и это пугает сильнее, чем его слова. Элизабет догадывается, почему у Ландау сухая одежда: дожидаясь, пока Джордж и Тоби выйдут из дома, он сидел в машине, которую поставил в укромном месте, а молодой Курт мок под дождем. Эта догадка осеняет мгновенно, и Элизабет видит: Ландау читает ее мысли.

— Хочу выяснить, где живет некий Майкл Росс, — произносит Артур. — Карен я, разумеется, спросил, но она, судя по всему, не знает.

Элизабет с ужасом ощущает пустоту дома. Ее душа летит над садом и пустыми полями, разыскивая тех единственных, кто может помочь, но они далеко и в шуме дождя не услышат криков.

Артур ощупывает ее цепким взглядом.

— Не худышка в отличие от старшей сестры, вполне аппетитная. Губы нежные, чувственные, да, Курт? Увы, перед нами очередная английская шлюха.

Нет, она явно ослышалась. Муж Карен не мог так сказать! Руки и ноги каменеют, лицо превращается в маску. Курт что-то говорит по-немецки, и Артур смеется. Нормальный человеческий смех, и Элизабет почти верит, что все в порядке, ей лишь показалось. Но интуиция шепчет, это обман и Ландау вот-вот к ней прикоснется.

Артур смотрит на нее и хмурится.

— Видишь, Курт, она принимает гостей в ночной рубашке. Наверное, знает, где искать своего дружка, но отпускать нас не хочет. Темнит, дразнит…

В голубых глазах Артура пустота — он больше ее не видит. Его рука касается щеки Элизабет, скользит по подбородку; шее и ныряет в вырез халата.

Потом что-то стремительно меняется — мгновенное движение, доля секунды, как будто фокус. Артур уже не стоит рядом с Элизабет, а молодой Курт как ни в чем не бывало прислоняется к буфету. Оба смотрят на дверь в сад. Элизабет пытается обернуться, но ноги подкашиваются, и она падает на стул.

Входят Джордж, Тоби и Эдди Сондерс в дождевиках и резиновых сапогах. В руках у каждого ружье, на плече сумка, на груди ягдташ. Бархатный, дружелюбньш голос Джорджа мигом заполняет кухню, и вот уже все пожимают друг другу руки и знакомятся. В суматохе Элизабет не различает, кто что говорит. Тоби останавливается за спиной Элизабет и машинально кладет мокрую ладонь ей на плечо.

Артур врет без запинки: он показывал Курту побережье, они проходили мимо, заметили открытую дверь и, помня, что в провинции принято рано вставать, решили заглянуть.

— Хорошо, что мы вернулись. Было бы очень досадно разминуться с вами во второй раз. — От этого голоса пульсирующее напряжение мигом рассеивается. Джордж ничем не показывает, что почуял неладное, но Элизабет уверена: муж начеку. Войдя в дом, Джордж не поцеловал ее и сейчас любезничает с Артуром Ландау, а к ней не поворачивается. — В такой ливень не постреляешь. Так что хватит на сегодня прогулок.

Медленно текут минуты. Элизабет не может подобрать слов и рассказать мужу о случившемся, ведь, собственно, не случилось ничего. Она понимает, что Артур скоро уйдет, но перед этим снова попытается выпытать то, ради чего явился.

— Тоби, тебе нужно переодеться в сухое. — шепчет Элизабет, сжимая руку мальчика. Она должна уйти и увести Тоби, раз уж на большее не способна. Они спешат к двери, Джордж разговаривает с гостями, а Эдди замер у стены и даже ружье не опустил.

— Не смеем вас задерживать, — произносит Артур. — Мы с Куртом хотим разыскать приятеля, с которым познакомились в Мюнхене. Он живет где-то неподалеку, но точный адрес мы не помним. Его зовут Майкл Росс. Не слышали о таком?

— Боюсь, что нет, — тут же отвечает Джордж и поворачивается к Эдди. Тот качает головой.

Элизабет нужно пройти мимо Артура. Не держи она Тоби за руку, и сейчас бы смелости не хватило.

— Жаль, если его не разыщем. А почта тут поблизости есть?

— Да, в Хайте, — кивает Джордж. — но сегодня воскресенье, она закрыта.

— Так имя Майкл Росс вам не знакомо? — Теперь Артур буравит взглядом Эдди.

Рука Тоби напрягается, и Элизабет чувствует: сейчас мальчик заговорит и остановить его она не сможет. Они почти у двери, но Тоби оборачивается:

— Майкл живет на мысеДандженесс.

Элизабет уводит мальчика в прихожую, но, перед тем как закрыть дверь, слышит голос Джорджа:

— Артур, Курт, вы ведь с нами позавтракаете? У англичан не принято гостей отпускать голодными.

Страх накрывает Элизабет с головой, ноги подкашиваются, но она заталкивает Тоби в кабинет Джорджа и захлопывает дверь.

— В чем дело? Почему ты сама не сказала, где живет Майкл? — спрашивает Тоби.

Вид у него испуганный, поэтому Элизабет растягивает губы в улыбке и говорит, что просто хотела попросить его об одолжении. Тоби ничего не слушает: страх передался и ему. Элизабет нужно успокоить мальчика, но отчаяние так велико, что она едва справляется с нервами.

— Тоби, это неважно. — Оба понимают, что на вопрос она не ответила. — Окажешь мне услугу? Дело очень срочное! — Элизабет берет чистый лист, ручку, пишет короткую записку и запечатывает ее в конверт. — Пожалуйста, передай это Майклу.

— Зачем? — спрашивает Тоби, и в его глазах мелькает интерес.

Нужно придумать объяснение и сделать так, чтобы Тоби поспешил.

— Я обещала Майклу прийти сегодня утром, но, боюсь, не смогу. У нас же гости. Езжай на Мишке и выбери дорогу покороче.

Тоби внимательно на нее смотрит, и Элизабет чувствует, как он пытается разобраться в ее лжи и понять смысл этого странного задания.

— Зачем? — снова спрашивает он.

— Затем, что… затем, что Майкл… — Элизабет сует мальчику конверт и отчаянно борется с паникой: только бы успеть!

— Мой дождевик на кухне, — напоминает Тоби.

Элизабет бросается в кладовую — судя по голосам в кухне, гости еще не ушли — и выносит Тоби свою куртку. Минутой позже они через парадную дверь выбегают во двор, Тоби взнуздывает Мишку и исчезает за серой пеленой дождя.

Элизабет без сил опускается на размокшую землю. Вскоре за домом рычит мотор. Думать Элизабет не в силах, не в силах даже встать и уйти в дом.

Через какое-то время появляется Джордж, на руках уносит ее в спальню, раздевает и кутает в одеяло. Элизабет дрожит, и он подносит к ее губам стакан с бренди.

— Эдди ушел на Дандженесс, — говорит он. — Я послал Ландау через Нью-Ромни и Лидд. На мыс они попадут не раньше чем через час, так что Эдди успеет.

Элизабет рыдает и не может остановиться. Чудо, что Джордж все понял, настоящее чудо! Джордж садится рядом, обнимает ее, гладит по голове и спрашивает, где Тоби. Элизабет сбивчиво объясняет и впервые со дня знакомства видит в его глазах гнев.

— Элизабет, он же совсем мальчишка, как ты могла его туда послать?!

Джордж резко поднимается. Лишь теперь Элизабет осознает, как сильно он ей нужен, как спокойно ей рядом с ним. Но Джордж уходит. Его шаги раздаются на первом этаже, потом слышится рев «даймлера».

Старый «даймлер» Джорджа поедет к Дандженессу напрямик размытыми проселочными дорогами; Эдди Сондерс идет пешком, он знает Ромни-Марш как свои пять пальцев и не потеряет ни секунды; машина Артура Ландау мчится по шоссе, но кружным путем, через Лидд. Тоби верхом на Мишке под дождем скачет через поля.


Спрятанный под рубашку конверт лип к груди Тоби. Наверное, бумага уже промокла, чернила потекли и послание вот-вот расплывется. Тоби пустил Мишку галопом, но на размокшей земле получалась только рысь.

Утром произошло что-то загадочное, но сейчас, вдали от двух немцев, Тоби не понимал, чем они его так напугали. Мокрое письмо тоже было загадкой, потому что Элизабет соврала.

В пятницу Элизабет вернулась домой так поздно, что они с Джорджем сами начали готовить ужин, и с тех пор с ней творилось странное. Тоби намазывал хлеб маслом, Джордж жарил сосиски, а на улице почти стемнело, когда вошла Элизабет. Она улыбалась, но смотрела не на них с Джорджем, а сквозь них, будто они призраки.

Элизабет сказала, что помогала Рейчел мыть яйца, но это какая-то ерунда. Рейчел моет яйца не по пятницам, а по воскресеньям. Тоби знает, потому что сам частенько ей помогал. Рейчел соскребает грязь жесткой щеточкой, насухо вытирает тряпкой, карандашом ставит дату, заворачивает каждое яйцо в солому и кладет в коробку. По понедельникам за яйцами приезжает посыльный бакалейщика.

Почему никто не объяснил немцам, где живет Майкл? Почему Элизабет заставила отвезти письмо немедленно?

Тоби натянул поводья и вместе с Мишкой спрятался под буком. Ромни-Марш поливал дождь, но раскидистая крона защищала не хуже зонта. Тоби вытащил конверт и вскрыл.

Майкл, немедленно уходи из дома. Немедленно!

На Дандженесс едет Артур Ландау со своим другом.

Придумай, как передать через Тоби, где мы с тобой завтра встретимся. Пожалуйста, дождись меня. Ты ведь знаешь, что я приду.

Э.
Значит, немцы и впрямь опасны. Тоби не удивился: страх Элизабет он почувствовал сразу, как вошел на кухню. Те двое буквально источали злобу.

Остаток послания Тоби не понял, но оно казалось мутным и вязким, как болото, — вероятно, потому конверт и прилип к груди.

Тоби возненавидел и липкую записку со словами только для Майкла, и странную, не похожую на себя Элизабет. Он разорвал, смял письмо, швырнул под серебристые струи дождя. Конверт он тоже разорвал и бросил в грязь. Пора на Дандженесс. Спешить он не будет. Скажет Майклу Россу про немцев, но на этом все.


Когда Мишкины копыта зацокали по прибрежной гальке, дождь уже перестал и сквозь облака робко проглядывало солнце. Вокруг сияло все, кроме волн цвета потускневшего металла. Их взбаламутил ливень, который уходил в море.

У хижины Тоби не спешился: он ведь ненадолго, только про немцев скажет. Он решил возненавидеть заодно и Майкла.

— Привет, Тоби! — Майкл протянул руку к Мишке, и тот ткнулся носом в его ладонь.

— Ты в курсе, что Элизабет хотела заглянуть к тебе сегодня утром? — спросил мальчик, решив проверить, сказала ли она хоть слово правды.

— Нет, не в курсе.

— Элизабет просила передать, что сюда едут два немца. Они допытывались, где ты живешь, вот я и сказал. Тебе лучше спрятаться, потому что они будут здесь с минуты на минуту.

Майкл вроде бы сразу поверил, но сказал, что уедет только после Тоби.

Едва Тоби ускакал, вдали заурчала машина, но вскоре все звуки потонули в шуршании гальки.

23

Старые занавески в цветочек были задернуты, и в полумраке спальни деревянные половицы блестели, как вода. Вялость и апатия не давали Элизабет понять, почему она лежит в постели среди бела дня и почему в голове ни одной мысли. Гардероб и комод отбрасывали многоярусные тени, в углу серебрился ромбик — это трюмо. Тело точно свинцовое — не шевельнуться.

Потом вспомнилась ладонь Тоби на плече, мокрый хвост Мишки, холодная грязь, впитывающаяся в сорочку.

Элизабет резко села. Часы на туалетном столике показывали половину пятого — она проспала целый день. Она начала одеваться, шатаясь, как больная. Голова раскалывалась — наверное, от бренди.

Парадная дверь так и осталась распахнутой настежь. Элизабет закрыла ее и заперла, хотя не сомневалась, что Артур Ландау ее больше не потревожит. В доме не было ни души. Джордж, Эдди и Тоби еще не вернулись с Ромни-Марш. Элизабет натянула резиновые сапоги. Свою куртку она отдала Тоби, но на крючке у кухонной двери висел дождевик Джорджа. Элизабет надела его и лишь тогда увидела на столе записку:

Элизабет!

Майкл Росс уехал. Мы с Эдди добрались одновременно, и он как раз уходил. Сейчас мы ищем Тоби. Дождись его, никуда не отлучайся.

Значит. Майкл в безопасности, но Тоби уехал из дома в половине девятого утра, его нет уже восемь часов.

Лишь теперь Элизабет понимает, что наделала. Послала Тоби одного на Дандженесс, бросила на растерзание Артуру Ландау, который стал бесчувственным от ревности, как она от любви.

Ждать, ничего не делая, невыносимо. Но неожиданно свинцовой гирей наваливается усталость. Элизабет садится за стол и опускает голову на руки.

— Ты как, в порядке?

Тоби стоит у стола в куртке, забрызганной грязью и сырым песком, в ее куртке! Элизабет обнимает его так, что мальчик пищит, и целует жесткие от песка волосы.

— Тебя так долго не было! — шепчет она, не выпуская Тоби из объятий.

— Я ездил в Кэмбер. — Мальчик отстраняется и отступает на шаг. — Мишка любит песок.

— Все в порядке, милый, но лучше бы ты меня предупредил. Джордж и Эдди тебя ищут, да и я сильно волновалась. (Тоби отводит глаза, вода стекает с его лица и волос.) — Ничего страшного, ты уже дома! — с напускной бодростью восклицает Элизабет. — Ты только взгляни на себя! Я приготовлю ванну и что-нибудь поесть. (Тоби пристально смотрит в пол.) Майкл мне ничего не передал?

— Я хочу поехать к Рейчел пить чай, — заявляет Тоби.

— Нет, милый, завтра ведь в школу. Ты слышишь меня? Что сказал Майкл?

Элизабет легонько трясет его за плечо, но, когда Тоби поднимает голову, в его глазах плещется страх. Наверное, вид у нее совершенно безумный — лицо горит, волосы дыбом. Она вымучивает улыбку и касается влажной щеки Тоби. Тело мальчика сжимается как пружина, и он не выдерживает:

— К Майклу ты утром не собиралась! Ты соврала и об этом, и обо всем остальном. Все, больше ни слова тебе не скажу! — Он резко отворачивается. — Твое глупое письмо я в клочья изорвал!

Быстрее молнии Элизабет хватает Тоби за шиворот, разворачивает к себе и влепляет ему пощечину. Оба не в силах поверить, что это действительно случилось. Глаза обоих наполняются слезами. Тоби бросается прочь из кухни, Элизабет умоляет его вернуться, но следом не бежит.


Уверенности как не бывало. Слишком долго Элизабет занималась самокопанием и самобичеванием, а теперь размышляла, не справедливо ли наказана тем, что Майкл уехал без нее.

После стычки с Артуром Ландау и Куртом прошло четыре дня. Тоби так и не вернулся в школу, а Джордж не выходил на работу — сказал, что раз поохотиться не удалось, они должны хотя бы побыть вместе.

Очевидно, «вместе» подразумевало Джорджа и Тоби. Разложив промасленные детали на старой газете, они чистили ружья, «даймлер», велосипеды, а проголодавшись, шли на кухню и ели. Элизабет они словно не видели.

Элизабет засыпала то за кухонным столом, то на диване, то на ступеньках, мечтая, забывая, краем уха слыша возню и разговоры Джорджа и Тоби. Порой ей казалось, что если уйти, они даже внимания не обратят, а порой отчаянно хотелось, чтобы они ее не отпустили.

Когда Элизабет наблюдала за Джорджем и Тоби в открытую, они изредка бросали на нее взгляды — с таким же интересом занятые люди смотрят на снег или сильный дождь.

Однажды заглянула Рейчел, помогла Элизабет вымыть голову и сменить постельное белье, на котором до сих пор темнели пятна грязи.

— Это все твоя сестра виновата! Явилась сюда со своим перманентом, парижским гардеробом и немецким шиком… горе любому, кто с ней свяжется! — Рейчел натянула простыни и взбила подушки. — Карен с детства такая! Из Эдди слова не вытянешь, но он рассказал, что ее муж хотел добраться до Майкла. О чем они с Карен только думали?! Совсем голову потеряли!

Элизабет выглянула в окно. Над Ромни-Марш светило солнце, а за Дандженессом собрались огромные, как горы, тучи.

Отрывистые фразы Рейчел сопровождались сильными хлопками по перине.

— Не рассказывай, как все было. Я не понимаю и не желаю понимать. Хочу только, чтобы Майкл скорее вернулся. — Рейчел толкнула кровать к стене, и изголовье жалобно затрещало. — Маме он сейчас особенно нужен, а то ведь нет ни бабушки Лидии, ни дедушки Леми, ни папы, а она столько лет о нем заботилась. — Возникла пауза. — Элизабет? — Рейчел сложила руки на закрытой фартуком груди. — Майкл даже не попрощался!

Что на это сказать, Элизабет не знала и бессильно закрыла глаза. Голова совсем отяжелела. Влажные волосы липли к шее, но впервые за долгое время пахли не грязной лужей, а цветами.

— Ну ладно, хватит об этом. Никто не знает, что на уме у моего брата, что толку рассуждать. — Рейчел промокнула волосы Элизабет полотенцем и расчесала. Мало-помалу она успокоилась и негромко проговорила: — Извини, зря я на тебя набросилась. Ты тут совершенно ни при чем.

Вечерами Джордж заходил в спальню пожелать спокойной ночи. Он был очень внимателен, но холоден, и Элизабет крепко держала его за руки.

— Пожалуйста, Джордж, останься со мной. Давай поговорим! Прости меня, ну пожалуйста!

— Элизабет, тебе не за что себя корить. Это я сглупил, понадеялся, что хорошо тебя знаю. Я думал, Тоби тебе как сын. Я вот считаю его сыном. Теперь понимаю, что для тебя значит Майкл Росс.

Элизабет даже себе не смогла бы объяснить, что для нее значит Майкл, все переплелось и запуталось так, что на белый свет не вытащишь. Приезд Карен тоже утонул во мраке, а сама история казалась слишком длинной и сложной. В ней был дом на Нит-стрит, студия, Франческа Брайон, крах фондовой биржи и еще где-то там Париж. Испорченный телефон: каждая перемена вытекает из предыдущей, но мало-помалу изначальный смысл теряется, дорога убегает в сторону, петляет и поворачивает обратно.

Джордж стоял у изножья кровати, заложив руки в карманы. Лампа на туалетном столике освещала лишь половину его большого красивого лица, а в голосе звучала боль, какой Элизабет прежде не слышала.

— Я все думаю, счастлива ли ты со мной.

— Конечно, счастлива. Я счастлива, — ответила Элизабет. Получилась правда и одновременно ложь. Как такое возможно?

— Между нами что-то не так, да ты и сама наверняка чувствуешь. Возможно, по-другому у нас и не получится. Элизабет, лучше быть честной. Мы оба старались, но, как видно, напрасно, и ничего зазорного в этом нет. Если решишь уйти, я в безумие не впаду.

Честной Элизабет быть не могла, потому что правда казалась постыдной, Джордж такое не заслужил. Раз Майкл уехал без нее, лучше остаться здесь, с Джорджем.


Джордж и Тоби сидели за кухонным столом и просматривали каталог велосипедов. Они были так поглощены друг другом, что Элизабет решилась взять кардиган, сумку и выскользнуть через дверь буфетной. Она низко опустила голову, зная, что Джордж заметит, как она убегает. Она ждала, что он прочтет в ее ссутуленных плечах покаяние, окликнет, но увы… Через поля она добралась до станции, села на поезд и поехала на Данджснссс.

От хижины Майкла осталась груда почерневших обломков. Вонь до сих пор не выветрилась, хотя пожар закончился несколько дней назад и пепелище уже припорошило песком.

Уцелел кусок пола, на котором стояла печь. Когда глаза Элизабет привыкли к обилию черного, среди обугленного мусора она разглядела кастрюлю, ложку, оконный шпингалет и чашку.

Поленницу пламя не тронуло, а на веревке до сих пор висела выстиранная рубашка. Держалась она на одной прищепке и свесилась к земле. Элизабет убрала прищепку, и рубашку тотчас подхватил ветер. Она птицей взлетела над высоким каменистым берегом и упала в море.

Элизабет держала в руках прищепку. Вот и все, что осталось ей от Майкла.

На печь села чайка, расставив лапы на плите, где когда-то грелся чайник. Изогнутый клюв с красным кончиком, черные крылья — Larus marinus, морская чайка. Не зря Тоби учил ее латинским названиям.

Немало времени прошло, прежде чем под шинами захрустела галька. Эту машину Элизабет слышала столько раз, что могла не поднимать голову. Желтый «даймлер» — Джордж приехал забрать ее домой.

Миссис Франческа Бланш Маккарти Брайон

Уоберн-сквер, Блумсбери

Моя дорогая Элизабет!

Искренне надеюсь, что у Вас все благополучно. Пишу я потому, что Тоби попросил разрешения проводить выходные у меня. Капризы у детей не редкость. Не удивлюсь, если вскоре он захочет вернуться в Кент.

Моя сестра Ингрид согласна с любым вариантом, который предпочтет Тоби, и благодарит Вашего мужа и Вас за все, что вы для него сделали. Я рассказывала ей, что с Вами он всегда был доволен и здоров. Отныне по пятницам я буду отправлять в Танбридж-Уэллс водителя, чтобы забирал Тоби из школы и привозил в Лондон.

Как видно из обратного адреса, я теперь живу не в Риджентс-парке, а в Блумсбери, в доме, некогда принадлежавшем семье Пикси Фейрхевен. Вы наверняка помните Пикси: в пору, когда Майкл Росс работал в студии на Фицрой-стрит, она ему позировала. В результате получился чудесный портрет.

Пожалуйста, приезжайте в гости. Мы будем очень рады видеть Вас и Вашего мужа.

С наилучшими пожеланиями,

Франческа Брайон.

24

По возвращении в Германию Карен ждала, что Артур накажет и ее. Но он был невозмутим и погружен в себя. О происшествии в Кенте они не заговаривали.

Когда Хеде нашла ружье в кабинете Артура, Карен долго искала этому объяснений. Может, Майкл подарил ружье Артуру? Может, это другое ружье?

В глубине души она чувствовала: Артур понял, что случилось в парижском поезде, и наказал Майкла. Ружье — трофей. Карен понимала: нужно презирать мужа за зверства, но втайне радовалась, что способна вызвать такую ревность. Артур накажет любого, кто посмеет к ней приблизиться!

Извиняться за жестокость мужа толку нет, а больше ничего не сделаешь. Увидев шрам на лице Майкла и его искалеченные руки, Карен решила, что если первую измену Артур не заслужил, то вторую заслужил наверняка.

Майкл простил ее, и у Карен словно камень с души свалился. Он сказал, что хочет вновь пережить ту ночь в парижском поезде, и Карен захотелось того же.

Теперь Карен думала лишь о том, как покаяться перед мужем и убедить его, что она не виновата в том, что случилось в Кенте. Развода Артур не потребует — зачем вредить своей карьере? — он отплатит ей иначе.

С тех пор как родился Штефан, Артур заходил в спальню Карен, только когда ее хотел. После Англии он приходил всего раз. Карен проснулась в несусветную рань — за окнами едва рассвело — и увидела у кровати Артура. Его сапоги облепила земля, форма испачкалась, китель расстегнулся, волосы пахли железом.

Потом Карен поняла: желание мужа разожгла ненависть к Майклу Россу, а не любовь или прощение. Тот раз стал последним. Артур наказывал ее безразличием.

Рано или поздно это закончится, убеждала себя Карен. Он снова ее возжелает, и вместе с властью над ним она почувствует необыкновенный прилив новых сил. Наказание и вина испарятся, потому что Артур будет снова принадлежать ей, как она принадлежит ему.

Элизабет не прислала ни одного письма, и Карен тоже не писала. Сестра не поможет, она слишком далеко. К тому же разве Элизабет поймет, что все это случилось из-за нее?

1933

25

Элизабет, милая!

Ты наверняка слышала новости. Мы с Артуром то плачем, то смеемся. Вдруг это прекрасный сон и мы вот-вот откроем глаза? Наш вождь стал канцлером!

На прошлой неделе мы ездили в Берлин. Герр Гитлер принес присягу, и у «Кайзерхофа» собралась огромная толпа. Тысячи людей увидели рядом со старым, обессилевшим президентом молодого красивого мужчину — от этой сцены в каждом сердце затеплилась надежда.

Последние несколько лет мы с Артуром тесно общались с нашим вождем, когда он приезжал в Мюнхен, но в толпе об этом никто не знал, и мы радовались вместе с простыми людьми, кричали приветствия, а потом пронесли горящие факелы мимо рейхсканцелярии. Шум стоял невообразимый: от радости кричали и мужчины, и женщины, и дети. Мальчишки из гитлер-югенда облепили все деревья на Вильгельмплац.

Вечер был морозный, маленькому Штефану пришлось надеть тулупчик и шапочку. Он сидел на плечах у Артура и, я уверена, понимал, в чью честь этот праздник. Штефан не отрываясь смотрел на герра Гитлера. Все говорят, что дети и животные тянутся к нашему вождю, к его доброте и великодушию, ведь самые невинные инстинктивно чувствуют честных и сильных духом.

Я была в темно-зеленом французском пальто. Ты всегда говорила, что натуральный мех мне к лицу.

Мы ждем новостей о новой должности Артура. Нас заверили, что он займет достойное место в партии. Возможно, придется переехать, но наш вождь теперь проводит больше времени в Берлине, так что неважно, куда именно мы отправимся.

Гюнтер и Анна-Мария за нас не рады. Мы почти не видимся, а когда встречаемся, родители не отдают должное успехам Артура. Думаю, это признак невежества. По-моему, Анна-Мария втайне гордится Артуром, но они с Гюнтером не понимают, зачем Германии коренные перемены. Они настоящие ретрограды и либеральничают самым постыдным образом. Они до сих пор дружат с евреями — нужно ли еще что-то говорить?

Но они видят, что я стала Артуру хорошей женой, — наверное, лучше, чем они ожидали. Брак держится не только на любви, но и на долге. Еще важно, чтобы каждый из супругов как можно лучше выполнял свои обязанности. Нужно показывать, чем полезен ты сам и в чем ошибаешься, а не прикрываться совместной ответственностью. Не знаю, конечно, как у вас с Джорджем… Благодаря мудрости герра Гитлера я столько узнала! Мама нас ничему полезному не учила.

Сегодня вечером в честь дня рождения Артура я пеку торт — точнее, надзираю за кухаркой. На кухне от меня по-прежнему толку чуть. Штефан хотел помочь, но Артуру не нравится, когда мальчик занимается девчачьими делами. Штефан такой добрый и серьезный, ты бы его видела. Уже неплохо считает и говорит по-английски. Артур очень им гордится.

Мне сделали перманент. С домашними хлопотами это сущее благо, а еще очень красиво. Спроси Джорджа, вдруг он тебе тоже разрешит? Приходится спать в сетке, но красота требует жертв.

Как всегда,

Карен.
Склонившись над раковиной, Карен почувствовала запах мочалки, вонь водосточной трубы и металлическую горечь латунных кранов. Рот заливала слюна, по лбу градом катился пот. Карен обхватила руками раковину. Перед глазами было черным-черно, потому что все мысли занимал судорожно сжимающийся желудок.

Карен взглянула в зеркало. Кожа слегка пожелтела. От слишком долгого сна веки набрякли, а щеки ввалились. На переносице прорезались две морщинки.

Надо показаться доктору: ее ведь предупреждали, что с таким слабым сердцем шутки плохи. Возможно, Артур уже в курсе и считает, что мертвая жена удобнее, чем живая и проблемная.

Рвотные позывы на время стихли. Карен умылась, села на табуретку возле ванны и прижалась щекой к кафельной стене. Еда внушала отвращение, но пустой желудок судорожно сжимался. Карен знала, что передышка будет недолгой. Так оно и оказалось: в горло снова поднялась кислятина.


Едва поезд отъехал от Зальцбурга, Карен представила, как в Мюнхене пересядет на другой, парижский, из Парижа доберется до побережья, а оттуда паромом в Англию. Одиночество, ухмылки Хеде, молчание Артура и напыщенные тирады фюрера останутся в Германии.

Немецкий поезд сверкал хромом, пах свининой и капустой. Свастики кровавыми капельками алели в уголках салфеток, на посуде вагона-ресторана и запонках проводников.

Во французских поездах всюду полированное дерево и истертый синий бархат. Паром через Английский канал коричневый, в каютах оливковая обивка из кретона и раскачиваются десятиваттные лампочки. А дальше дом.

От Англии ее отделяют только мили. Она поселится в Ромни-Марш в уютном доме Элизабет. Там прямо из окна видно, как пасутся овцы, а в небе мелькают скворцы. Один шаг, другой — и она на свободе.

Но если сбежать, она больше никогда не увидит Штефана, поэтому нужно остаться, а доктор Хартог ей поможет. При последней встрече он вложил ей в ладонь визитку.

— Карен, милая, если понадоблюсь, вы знаете, где меня искать, — сказал тогда Рубен Хартог.

Как странно снова оказаться в Мюнхене, да еще одной! С вокзала Карен на такси приехала к дому доктора Хартога. Дом стоял на зеленой улице среди особняков со ставнями на окнах и чугунными воротами. Дверь открыла молодая женщина, белокурая и стройная, как Карен. Вероятно, в другом месте и в другое время они стали бы подругами.

— Могу я видеть доктора? — спросила Карен.

Тошнота почти не чувствовалась, Карен подумала бы, что паникует напрасно, если бы не знала, что позывы приходят внезапно, нужно поторапливаться. Карен протянула визитку, но молодая женщина даже не взглянула.

— Его нет, — покачала головой она, и улыбка померкла.

У Карен аж челюсть свело, точно она ела соль. Нельзя, ни в коем случае нельзя, чтобы ее вырвало на крыльце доктора Хартога!

— Если не возражаете, я бы хотела его подождать. — Карен стиснула зубы и сосредоточилась на лице женщины.

— Вы его подруга? — спросила хозяйка.

— Нет, вовсе нет, я не знакома с ним лично. — Казалось, сам воздух новой Германии призывает: «Не раскрывай карты! Не говори правду!» — Он друг моего двоюродного брата, который живет в Лондоне, он тоже врач. Видите ли, я англичанка, хотя живу здесь, в Мюнхене. Дело не очень важное: меня просили доставить письмо, точнее, визитку.

Слишком много слов, слишком много ненужных подробностей. Ложь должна быть лаконичной и изящной. Карен подарила хозяйке самую обаятельную из улыбок, имевшихся у нее в арсенале.

— Между нами говоря, я пришла по обязанности и не очень расстроюсь, если ничего не получится.

— Доктор Хартог здесь больше не живет. — после паузы ответила блондинка и шмыгнула носом. — Его жена и дочь перебрались на восток, насколько я понимаю, вместе с внуками. Доктор с ними не поехал, но где он, я не знаю. — Ее зрачки превратились в щелки — будто у кошки, и следующий вопрос прозвучал как бы между прочим, как бы по доброте: — Может быть, у вас другое дело к доктору?

— Нет, нет, только письмо. — Карен почувствовала, что бледнеет: тошнота уже близко. Эту женщину не проведешь. — Ничего страшного, простите, что побеспокоила.

— Хотите оставить письмо? Правда, не могу обещать, что доктор его получит.

— Спасибо, но нет. Я обещала доставить его лично. Глупости, конечно, но меня так попросили.

— Понимаю. — На лице женщины одновременно читались облегчение и гадливость, будто она проткнула гнойник. — Очень жаль, но помочь ничем не могу. — Она отступила, чтобы закрыть дверь. — Heil Hitler!

— Heil Hitler! — ответила Карен.

1937

26

В светлое время дня Эдди откапывал скот. Овцам снег не страшен, а вот новорожденные ягнята могут замерзнуть насмерть, даже материнского молока не попробовав.

Тропы и дренажные канавы заносило снегом, приходилось ходить с палкой, как слепому, и нащупывать дорогу. Один неверный шаг — и завязнешь в сугробе чуть ли не по плечи. Все заборы и ограды исчезли, и под большой снежной насыпью могло оказаться что угодно — дерево, пастушья хижина или стадо овец.

В оттепель весь этот снег превратился в воду. Весенние цвета земли, травы и коры деревьев блестели и ослепляли, как свежая краска на картине. Ромни-Марш казалась плоской, пока паводок не обозначал пригорки и низины. Сейчас Эдди целыми днями бродил по островам и переносил овец либо домой, либо на возвышения, куда можно положить лист шифера и солому. Половину бочонка он превратил в паром, на котором перевозил ягнят. Овцы плыли следом, а сзади их подгонял колли.

По затопленным пастбищам Эдди бродил с самого утра и сейчас, прислонившись к дереву, через гладь паводковой воды смотрел на лебедей и их отражения. Чуть дальше маячила фейрфилдская церковь, временно, оказавшаяся на острове. Эдди закурил и, затянувшись поглубже, наслаждался теплом табачного дыма.

День догорал, а еще нужно пройти двести ярдов до церкви и проверить, не занесло ли туда его овец. Дороги на пастбище не было, и даже летом женщинам на каблуках и старикам приходилось тяжело. В воскресенье священник и его прихожане поплывут в церковь на лодках. Впрочем, в паводок здесь всегда так. Спасение души в этих краях требовало недюжинной выдержки и изобретательности.

В этой самой церкви Эдди венчался с Рейчел. Как хороша была его невеста! Медовая кожа, просвечивающая сквозь белое кружево, гордо поднятая голова, ослепительная улыбка… Рейчел ничуть не стеснялась. Вокруг ее букета кружила пчела, а на цветок в волосах то и дело садилась бабочка. В церкви царил зеленоватый сумрак и могильный холод, но Эдди вспоминал лишь тепло надежды и красоту невесты, прекрасной, как псалом.

Рядом с Джорджем стояла Элизабет в синем костюме, а бабушка Лидия и Вера сияли ярче электрических ламп. Потом все бросали разноцветные лепестки и конфетти, которые тотчас подхватывал ветер.

Джордж Мэндер пригласил фотографа. Когда настала пора делать снимок, Эдди застыл как истукан, а Рейчел сперва взяла его под руку, а затем повернулась, чтобы чмокнуть в щеку. В результате на фотографии ее лицо и ленточки букета получились как будто в дымке, а платье и волосы развевались, словно флаги.

Крепкий, надежный истукан Эдди и неугомонный ветерок Рейчел. Она сказала, что это неважно, мол, на фотографии все как в жизни: муж твердо стоит на ногах, а молодая жена в вечном смятении.

На долю Рейчел выпало немало грусти, но она не опустила руки и не сломалась. Она твердила, что впереди их ждет только хорошее, и со временем Эдди поверил.

Сейчас он понимал: они обманывали себя, намеренно отворачивались от очевидного и с самого начала смотрели не туда.

Эдди прислонился к дереву на пригорке. Апатия лишала последних сил. Как же до церкви добраться? Целых два дня он практически не снимал высокие, как у землекопов, брезентовые сапоги. Чувствовалось, что от влаги размякли пятки, и Эдди невольно вспомнил лондонские улицы — мостовую, тротуар, фонари у обочины. Неужели он когда-то жил там, где ноги не утопают в грязи?

Лондонскому кирпичу непогода не страшна, а горизонт с крышами и трубами не меняется день ото дня. Даже в зимнюю стужу у каждого района свой запах, который растекается со сточными водами и разносится с сажей. Запах пивной в Гринвиче, скотобойни и сыромятни в Детфорде — признак не только цивилизации, но и самой жизни, ведь ты жив, раз твои легкие вздымаются, а нос втягивает зловонный воздух.

Здесь, в Кенте, у воздуха нет ни формы, ни содержания — никакого доказательства того, что затопленное пастбище не привиделось. Хорошо хоть терпкий запах влажной собачьей шерсти не дает усомниться в том, что в этот пасмурный вечер Эдди еще жив. Верный колли жался к его ноге и тоже смотрел на воду.

Эдди бросил окурок, от резкого движения под куртку проник холод и на время отвлек от грустных мыслей. Ветер крепчал, морщил воду и писал каракули по безупречно четкому отражению церкви. Поверхность воды наверняка покрылась тончайшей коркой льда, на ощупь чуть ли не мягкой, увеличивающей каждый сучок и листик, словно лупа.

Эдди снова думал о Люси и сынишке. Семь лет с Рейчел не отдалили его от Люси — наоборот, приблизили к ней. Мысли Эдди то и дело возвращались к лондонскому прошлому.

Вот Люси подносит к груди новорожденного Арчи, поднимает голову и улыбается.

Вот она стоит перед домом с Арчи на бедре и хихикает с Флорри Тэннер. Арчи крутится, высматривая Эдди, а потом, видимо, принимает решение. Сейчас он выскажется! «Па-а-а-а!» — кричит малыш и запрокидывает голову, точно это слово его нокаутировало.

Вот Эдди сидит у койки Люси. Последние три дня он почти от нее не отходит и порой, открывая глаза, не знает, явь это или очередной сон. Больничные шумы — кашель, стоны, скрип туфель по навощенному линолеуму — пропитали Эдди насквозь, как будто он живет в этой палате всю жизнь.

На пологе вокруг койки розы и розовые ленты. До самой смерти Эдди не забыть нежность бутонов и ленты, оттенком напоминавшие разбавленную кровь. Когда медсестра опускает полог и отгораживает их от внешнего мира, Эдди склоняется над Люси — она дышит медленно, будто наслаждаясь ароматом любимых духов, — стягивает маску и всасывает яд ее дыхания.

Люси открывает глаза. «Арчи сегодня кушал?» — спрашивает она и морщится: от трех слов саднит горло. Потом голос срывается. Эдди гладит ее по голове. Люси постригли, потому что, сказала старшая медсестра, от длинных волос сильнее поднимается температура. Только Эдди знает: волосы тут ни при чем и старшей медсестре это известно. Косу Люси выбросили. Эдди хотел забрать ее себе, да не решился попросить.

«Арчи сегодня кушал? — снова спрашивает Люси. — Он хорошо себя чувствует?» Эдди кивает: да, сынишка в порядке. Это первый и единственный раз, когда он не сказал ей правду. Хотя его ложь относительна: Арчи не голоден. Он ждет маму.

Люси успокаивается. Наш малыш.

Эдди целует ее и проводит языком по ее губам, но они сухие, как прошлогодние листья. Ни капельки слюны украсть не удается, но Люси не знает, что он замыслил, и сонно улыбается. Для нее это обычный поцелуй.

Существо в белой маске отодвигает полог — бегунки отчаянно скрипят по карнизу. Первым делом медсестра смотрит на Люси, потом поворачивается к Эдди. «Идите домой, мистер Сондерс, вам нужно выспаться».


На воду опустился лебедь, вспоров ее шелковистую поверхность сильными перепончатыми лапами. Р-раз — и, словно по мановению волшебной палочки, белоснежные крылья сложились.

Все, нужно браться за работу и думать о Рейчел, которая не заслуживает его тайных побегов к Люси.

Нужно помнить, какой Рейчел была и наверняка осталась под черным налетом мучительной тоски. Раньше она пела курам и танцевала с ведрами, возвращала к жизни самых слабых ягнят, нашептывая им свою волю. В спальне при тусклом свете лампы она не стеснялась кричать от счастья. Эдди частенько вспоминал ее гладкое сильное тело и белозубую улыбку, сверкающую сквозь паутину волос.

Изменилось все три года назад, когда Элизабет родила малышку Кристину. Рейчел искренне радовалась за подругу, но мало-помалу начала отгораживаться от Эдди.

— Не могу объяснить! — раздраженно восклицала Рейчел. — Это внутри меня, каждый день, каждую секунду, даже когда чем-то занимаюсь, разговариваю или думаю о другом. Я словно умираю от жажды, сильнейшей, неутолимой, и не имею права пить. Люси была тебе хорошей женой, а я — нет.

— Рейчел, я очень счастлив, — первое время утешал ее Эдди. — Никто, кроме тебя, мне не нужен.

Сегодня утром в предрассветном мраке Эдди почувствовал, как тлеет ее скукожившийся разум. Рейчел сказала, ей приснился сон: она родила ребенка, но где-то потеряла. Малыш был то воробушком в вязаной кофте, то жеребенком с серебряными глазками, то ребенком, но таким крошечным, что она искала его в ящиках буфета, в карманах и за диванными подушками. Малыш умрет, если его не найти.

— Даже кошмарный сон лучше, чем явь без ребенка. — В глазах Рейчел горела злость, точно ее бездетность была вызовом, на который Эдди не ответить, или спором, в котором ему не одержать верх.

Первое время Эдди утешал — дескать, у тебя есть я, а у меня ты, — но теперь даже не пытался. Рейчел нарочно мучила его, хотела, чтобы он почувствовал ее боль. Можно подумать, он не чувствовал!

Когда Эдди сегодня собрался, Рейчел даже не спустилась приготовить ему чай. Она не проводила его, значит, их отношения в тупике, ведь любящий человек понимает: любое прощание может стать последним. Если мужчина и женщина не прощаются, значит, не боятся искушать судьбу.

Колли отодвинулся от Эдди, и у того тут же замерзла нога. Эдди потоптался на месте и поработал кистями. Глубокомысленными размышлениями овец не спасешь. Пес вилял хвостом и ежесекундно оглядывался. Рейчел, к ним шла Рейчел! Подол пальто волочился по воде, на груди висел ягдташ. Не женщина, а безутешный призрак — длинные черные волосы распущены по плечам, в карих глазах скорбь.

— Привет, пес! Привет, Эдди! Я принесла вам чай.

Эдди заявил, что, хоть и вечереет, домой он еще не собирается, но на самом деле не желал подношений от Рейчел. Сейчас он, как всегда, уступит, а потом снова будет корчиться от боли.

— Я с вами пойду. — Тон у Рейчел был такой, словно это подразумевалось само собой.

Эдди сказал, что придется нести ее на закорках, иначе она просто окоченеет. Он втайне надеялся, что Рейчел почувствует его неприязнь и откажется.

— Хорошо, — только и сказала она.

Эдди не хотел видеть Рейчел и умирал от желания с ней побыть. Радовался, что она пришла, и ругал себя за уступчивость. Боялся, что она окончательно растопчет его любовь, и ловил себя на мысли, что, возможно, по-настоящему любил только Люси. От внутреннего разлада пропал голос. Бедный пес смотрел то на хозяина, то на хозяйку, не зная, что случится дальше.

Наконец Эдди кивнул, повернулся к Рейчел спиной, и она, опершись на его плечи, подпрыгнула: давай, мол, лови меня. Тонкие руки обхватили его за шею, гладкая смуглая щека прижалась к его щеке.

Эдди почти забыл нежность ее прикосновений и легкий мускусный аромат, как у свежераспиленного дерева и роз. Тело у Рейчел ладное, вес небольшой — проблем не будет. Рейчел оплела ногами его талию. Эдди подхватил ее под коленки — когда-то такая поза завела бы обоих с пол-оборота, а сейчас их тела молчали, словно желание и надежда угасли без следа.

Эдди брел к церкви и на веревке тащил вертлявую половину бочонка. За бочонком плыл колли. Ноги Рейчел бороздили воду, над водой распахнулся закат. Быстро холодало.

Впереди замаячила яркая цепочка — к острову плыла лисица, а за ней три лисенка. Тощие малыши с трудом держали головы над водой и отставали. Еще немного — и они утонут. Эдди вытащил дрожащие комочки из воды и посадил в свой ковчег.

Онемевшие, будто чужие ноги едва двигались. Сквозь призму воды казалось, что травы на затопленном пастбище куда больше, чем на самом деле, а колли не плывет, а бежит по воздуху, выбивая лапами пузыри.

Прочь от церкви плыла зайчиха — не к соседнему острову, а в открытое паводковое море. Колли покружил возле нее, управляя хвостом, словно румпелем, и оставил в покое. Поравнявшись с зайчихой, Эдди мог дотронуться до мокрых грязных ушей, маленькой головы и длинного костлявого тела, от которого разбегались крохотные волны. Лисят он уже спас, хотя он же фермер, он понимает, что с дикой природой лучше не спорить. Почему бы не спасти зайчиху? В заячьих глазах читался страх — не перед водой, а перед ним, лисятами и колли. Если посадить в ковчег, зайчиха попадет из огня да в полымя. Так ради кого это спасение, ради зайчихи или ради себя самого? Внезапно в грациозных движениях лап Эдди разглядел огромное желание жить и понял: заячья мудрость заслуживает больше доверия, чем его собственная. Пусть плывет, куда решила.

С каждым шагом Рейчел казалась все тяжелее, она молча обнимала его за плечи и прижималась щекой к шее. Они прошли мимо дохлого ягненка, который распластался на воде, словно морская звезда, и медленно вращался.

Начался подъем, воды под ногами стало заметно меньше, и Рейчел соскользнула со спины Эдди.

На острове возле фейрфилдской церкви они нашли только одну овцу. Два мертвых ягненка лежали на траве, три живых спрятались за контрфорсом и свернулись клубками, положив головы на копытца. Двери церкви оказались открыты, к кафедре жалось еще несколько овец, а в нефе стоял облепленный грязью упряжной конь.

Они сели на скамью и выпили чай из фляги, и тишина, что окутывала их, была мирной, словно ярость на время ушла из беспросветной тоски Рейчел. Над Ромни-Марш поднимался ветер. Лисица с детенышами ускользнули в полумрак.

Уже почти стемнело, когда Эдди и Рейчел погрузили в ковчег спящих ягнят. Колли погнал овец к воде.

Обратно они ехали верхом на коне. Рейчел села перед Эдди, прижалась к нему спиной и накрыла ладонями его руки, крепко держащие конскую гриву.

В Рейчел что-то изменилось, что-то погасло. Либо она возвращалась к нему, либо, как зайчиха, плыла в никуда.


Карен с тоской вспоминала свой пыл, самоуверенность, желание использовать малейший шанс. С годами сил и желания рисковать заметно поубавилось, а житейская мудрость подсказывала, что не всякая игра стоит свеч.

Теперь ей больше всего хотелось, чтобы ничего не менялось, хотелось послушной овцой брести по проторенной дорожке, не обращая внимания на дразнящие огоньки счастья, которые гаснут, стоит присмотреться к ним внимательнее. Когда-то давно Элизабет называла ее ветреной и безрассудной. Сейчас Карен стала совсем другой, точнее, никакой вообще. Удивительно, до чего застылой может быть жизнь — такой застылой, что и не замечаешь, как один серый день сменяет другой и приближается смерть.

«Придумываю себе занятия, суечусь, а на самом деле шевельнуться не решаюсь. Я — заложница мрака».

В себе Карен ценила лишь терпение и поразительный талант притворяться. Лицемерие, как любая ложь, угнетало, лишало последних сил. Каждое утро она с огромным трудом наскребала в себе порцию фальшивого смирения, чтобы дотянуть до конца дня. Карен лежала в постели с закрытыми глазами — окопы лучше всего рыть в темноте — до тех пор, пока не начинала казаться себе невидимой.

«Я даже детей своих обманываю. Они не понимают, что я сдалась. Я притворяюсь, что наша жизнь прекрасна, а в действительности мир жестокий, он в порошок людей стирает. В Германии тесно и душно, как в консервной банке. Наверное, во мне говорит отчаявшаяся мать».

Карен понимала, что в Германии наверняка немало других женщин, живущих во лжи и притворстве. Но как их распознать, если они маскируются?

Карен тосковала по Элизабет. Сестра — якорь правды, а Карен уносило все дальше в никуда. Теперь даже Элизабет не узнает ее, пополневшую, поздоровевшую. Сестре невдомек: жир — лишь часть маскировки, он отлично заполняет лиф вечернего платья и отвлекает внимание от банальных фраз. Со стороны создавалось впечатление, что Карен — верная дочь партии, что она любит и ненавидит в соответствии с политикой фюрера.

Артур казался довольным, а может, безразличным, с ним не поймешь. Его ничуть не коробило, если товарищи по партии целый вечер любезничали с его статной английской женой, и в субботу Карен собиралась блистать умопомрачительным декольте и безупречными манерами, а голова ее будет оглушительно пуста.


— Где Антье? Куда она подевалась? — спросила Карен Одноухого Мишку и Вязаную Собачку. Притаившаяся за шторой малышка взвизгнула и сжала шелковые кисти в кулаках. «На муаре снова появятся затяжки, а у Хеде — повод цокать языком, — подумала Карен. — Ерунда, новые шторы купим». Она заглянула под стулья, в шкатулку с секретом, в туфельки Антье, за диванные подушки — высокая прическа тотчас растрепалась. — Здесь ее нет! И здесь нет! И здесь!

Антье вылетела из-за шторы и в одних носках заскользила по натертому до блеска полу. Карен побежала следом, нагнала и прижала к себе.

— Ich habe dich! Я тебя поймала! — Антье вырвалась из ее объятий. — Давай снова! Начинаю считать. Раз, два, три, беги!

И Антье унеслась прочь.

— Хеде, Штефан уже дома? — громко спросила Карен.Летними вечерами мальчик со своим отрядом учился ставить палатки, ходить строем и кричать Ней Hitler именно так, как полагается.

— Mutti, я здесь! — отозвался Штефан. От Артура он унаследовал способность беззвучно подкрадываться и глотать улыбку. Карен поцеловала сына в белокурую макушку. Маленькая Антье обняла брата за пояс, и Штефан сделал вид, что грызет ее руку. — Я людоед! Ам! Ам! Ам!

На крики Антье прибежала Хеде и застыла в дверях, подперев бока руками.

— Наша малышка совсем расшалиться! Мадам, ужин готовый!

Одно время Карен просила Хеде не называть ее мадам, а потом махнула рукой. Наверное, для служанки это значило что-то вроде «английская леди». Стол уже накрыли, и Хеде резала еду для Антье.

— Хеде, давай я сама.

— Мадам видеть, как я резать? Наша малышка любить так, — с нежностью проговорила Хеде. — Хедди знать секрет, и Антье не оставить ни крошка!

— Антье сядет со мной, я прослежу, чтоб она все съела.

Дородная Хеде опустилась на стул и наполнила свою тарелку. После рождения Антье Артур бывал дома все реже, и Хеде стала столоваться с хозяйкой. У Ландау работали и повар, и горничные, поэтому Хеде превратилась в компаньонку Карен, хотя кроме воспитания детей и ведения хозяйства говорить им было не о чем.

Ужин прошел спокойно. Штефан корчил рожи и развлекал Антье, напевая песни гитлерюгенда. Малышка хихикала и, если бы не напоминания Карен, вообще забыла бы про еду. Хеде ела не спеша, тщательно пережевывая каждый кусок. Служанка принесла пудинг.

— Хеде, я выбрала субботнее меню, — объявила Карен. — Нас будет восемнадцать, значит, пригласим поваров из ресторана, а наш пусть возьмет выходной. Герр Бёллинг и доктор Грундманн сядут рядом с Артуром.

— Ja, мадам, понятно.

— Штефан будет сидеть за общим столом, и, пожалуйста, перед сном приведи Антье к гостям.

Хеде подняла голову:

— Я показать ее герр Бёллинг и доктор Грундманн? Показать Антье этим людям, мадам?

— Думаю, Антье уже достаточно взрослая, чтобы встречаться с чужими. Ей будет полезно.

Хеде опустила ложку.

— В чем дело, Хеде?

— Ни в чем.

— Штефан, милый, если ты сыт, пожалуйста, отведи Антье в сад, — попросила Карен.

Штефан взял сестренку за руку, и минуту спустя Карен выглянула в окно и увидела обоих на лужайке. Антье сидела на плечах у брата, одной рукой держала его за ухо, другой обрывала цветы на вишне.

— Так в чем дело, Хеде?

Хеде промокнула губы салфеткой и наклонила тарелку, чтобы собрать в ложку остаток сливок.

— Вы ее Muni, вам и решать.

По-твоему, будет слишком поздно? Думаю, если Антье один раз ляжет попозже, ничего страшного не случится.

Хеде положила ложку параллельно узору на тарелке и нахмурилась, точно собираясь с мыслями.

— Дело не в этом, мадам! Ах, в мой голова настоящий каша! Вы сказать, что я из ума выжить! Безумный как болван, так говорить Англия? — Хеде сложила руки на коленях и воздела глаза к потолку. — Значит, так: пять лет назад мы ездить Англия, герр Ландау, маленький Штефан и я смотреть Лондон, а вы навещать свой друг.

— Это было давным-давно. Не понимаю, к чему…

— Мадам, я быстро сказать до конца, ладно? Два, нет, три дня мадам гостить у свой друг. Герр… Мистер… Как же его звать? Ах, мой память совсем плохой! — Хеде забарабанила пальцами по скатерти. — Я вспомнить! Мистер Росс. Да, Майкл Росс, так сказать герр Ландау. Я очень удивиться, чуть в обморок не упасть! Judd Герр Ландау говорить, что ваш друг — еврей! — Хеде похлопала себя по груди. — Я думать, фрау Ландау — англичанка и совсем молодой. Она дружить с кем попало.

— Хеде, мистер Росс — брат моей школьной подруги. Да и вообще, тебя это не касается, я…

Хеде подняла руку — тише, тише, дайте договорить.

— Потом родиться малышка Антье. Я в жизни не видать такой красивый малышка! Но я сразу подумать: Антье странный малышка, у Mutti, Pappi и большой Bruder голубой глаза, а у Антье другой. Карий! Карий, как у черномазый. — Хеде глянула в окно: Антье ползала по граве, собирая опавшие цветы вишни. — Карий, как у еврея.

Карен замерла, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Хеде, что ты говоришь?

— Мадам, дело не в том, что я говорить. Любой человек смотреть Антье и видеть правда.

— Боюсь, я не понимаю, о чем речь. — Карен поднялась и начала собирать тарелки. — Я уложу детей. Можешь идти, Хеде. Спасибо.

— Я не такой простой, как думать мадам, — тихо скачала Хеде, схватив Карен за руку. — Беда близко, глупо говорить, что она не прийти.

Карен вырвала руку, но снова села за стол.

— Вот и правильно, — кивнула Хеде. — Значит, Pappi Антье — еврей. Мадам не говорить, что это не так, для сказка уже слишком поздно. Мадам, я любить наш малышка, но я разрываться пополам и не знать, что делать. Я немка, а немцы иметь один долг. — Хеде снова взяла хозяйку за руку, и на сей раз Карен не вырвалась. — Мадам, не надо сердиться, моя вина здесь нет. Герр Ландау любить малышка Антье, как родной Pappi, и притворяться, что не видеть правда, или ему сердце болеть ее видеть. Но скоро Антье увидеть чужие, например герр Бёллинг и доктор Грундманн. Правда раскрыться. Если люди спросить меня, я не врать. Мадам понимать, что по-другому я не могу, хотя мое сердце болеть?

Мозг у Карен был по-прежнему парализован.

— Герр Ландау потерять работа. Штефан потерять школа и свой гитлерюгенд, а что случиться с вами, мадам? Но больше всех страдать Антье. — Над верхней губой Хеде появилась капелька пота. — Я спросить себя, как мы защитить Антье? Я думать, думать и придумать только один план.

Карен чувствовала: если Хеде заговорит, на волю вырвется немыслимый ужас. Антье носилась по саду, подбрасывала вишневый цвет и кружилась в дожде лепестков.

— Сейчас я сказать план, — шепнула Хеде. — Mein Gott, прости меня! Значит, так: мы лить в глаза Антье отбеливатель. Прийти боль, малышка терять зрение, но боль скоро пройти, а малышка иметь голубой глаза.

Карен точно примерзла к стулу. Следовало влепить Хеде пощечину; немедленно ее уволить, позвать на помощь, но кого?

— Я поговорю с мужем, — промямлила она и тотчас подумала: «Ничего глупее придумать не могла!»

— Ja, мадам, поговорите! — Хеде встала и с ненавистью взглянула на Карен. — Мадам думать, я ничего не видеть? Вы дважды разбить сердце герру Ландау! Вы мучить хороший, добрый человек, который вас любить. Я пытаться помочь, придумать выход из положение! Вы думать, Антье невидимая? — Голубые глаза Хеде сверкнули серебром, и Карен заметила, что они холодны и плоски, точно монеты. — Думать, что фюрер сделать исключение, потому что вы красивый жена партиец? Нет, мадам, исключение он не сделать!

— Mutti! — позвал Штефан. Долго ли он стоял в дверях, Карен не знала и занервничала.

— Милый, не подкрадывайся так! Мы с Хеде перепугались. Антье в саду? (Взгляд Штефана впился в нее, потом в Хеде.) Мы тут, как всегда, сплетничаем… Вы с Антье хорошо поиграли? — Карен улыбнулась и протянула сыну руку. — Пожалуй, я тоже выйду в сад. Погода-то прекрасная! Во что сыграем? Ну, предлагай!

Карен знала: Штефан отнюдь не легковерный дурачок. Его глаза были непроницаемыми, как у Хеде. Мальчик постоял у двери, потом развернулся и, судя по стуку шагов, коридором вышел в сад.

27

Зальцбург

Майкл!

Другого адреса у меня нет — надеюсь, твоя мать перешлет письмо тебе. Если порвешь его, значит, я этого заслуживаю, но, может, все-таки согласишься еще раз со мной встретиться?

В июне я на пару дней приеду в Англию. Если обратишься к мистеру Стаббарду, который отвечает за бронирование в фолкстонском отеле «Метрополь», он назовет тебе точные даты. Пожалуйста, позвони мне в отель, и мы встретимся в любом удобном тебе месте. Майкл, нам очень нужно поговорить. Умоляю, не отказывайся!

Карен.
Завидев на лестнице гостью, Рональд Стаббард разгладил страницы журнала регистрации бронирования и молниеносно спрятал газету за кассу, подальше от глаз мистера Бискита. Стаббард искренне верил: раз он прослужил старшим администратором двадцать семь лет, то имеет право на привилегии и небольшие поблажки, но старик Бискит обожал рыскать по отелю и устраивать проверки. Возмутительно, что человек не может почитать газету, если вокруг тихо и спокойно!

Новости были мрачные: обстановка в Европе накалялась, Испания билась в агонии. Напыщенный паяц фюрер заверил сеньора Франко в поддержке, а молодые люди из стран, которым вообще не следовало вмешиваться в конфликт, устремились на юг помогать испанским мятежникам — судя по газетным описаниям, сущим дикарям. На Востоке все друг другу глотки рвут, и, если мистер Чемберлен не отстоит позиций Европы, все со дня на день вновь попадут в окопы, хотя клялись не делать этого никогда. Красивые слова и обещания не развязывать новую войну оказались пустым звуком.

Пожалуй, в такой чудесный солнечный день о плохом лучше не думать. Стаббард чуть выше подтянул рукава форменного пиджака, чтобы выставить напоказ запонки, очень красивые, с темно-коричневой эмалью, их подарила мама на прошлое Рождество.

Стаббард сложил губы в профессиональную улыбку, но молодая женщина все не входила, хотя остановилась у самой двери. Получилась премилая картинка: ее изящный силуэт на фоне высокого берега и «Лис Клифф Холла», желтого утесника, морской зыби и размытой полосы французского берега.

Лицо женщины Стаббард не видел, но отдал должное и статной фигуре, и пальто-трапеции на ладонь ниже колен, и высокой прическе, и сдвинутой набок шляпе с фетровым украшением на полях и вуалеткой, и дорогому дамскому несессеру, что висел на локте.

Шея у незнакомки изящная, отметил Стаббард, а запястье тонкое — по таким критериям он определял общественное положение дам.

Много лет назад, когда в «Метрополе» были апартаменты, Стаббард гордился умением угадывать, к кому из жильцов пришел гость. В ту пору обстановка в отеле была куда теплее, и после смены служащим разрешалось пропустить стаканчик-другой в комнатке возле бара. В свое время Стаббард курил в присутствии индийского принца и министра его величества.

Сегодня "Метрополь» поскучнел, хотя по-прежнему считался модным и вторым по значимости в Фолкстоне.

Сквозь стеклянную дверь Стаббард видел, как старый мистер Пирс, швейцар, склонился в полупоклоне: рука в белой перчатке на медной ручке двери, бахрома эполетов развевается на ветру, пуговицы сверкают. Молодой носильщик, которого все звали Истукан Сидни, стоял в сторонке и ждал указаний, хотя багажа у гостьи не было.

Женщина нервно поправила шляпку и убрала с лица выбившуюся прядь. На фоне яркого солнца и сияющего моря фигуры женщины, Сидни и старика Пирса казались четкими, словно вырезанными из черной бумаги. Наконец Пирс, пожалуй, с излишним подобострастием распахнул дверь. Гостья вошла в фойе.

Нежный овал лица, ярко-рыжие волосы, хорошая кожа, ясные серые глаза, но ни следа пудры или помады. Стаббард был слегка разочарован: незнакомка оказалась миловидной, но не такой уж утонченной и изысканной, как он решил, глядя на фигуру.

Лет двадцать пять, решил Стаббард. Подбородок и нос порозовели, будто женщина гуляла под ярким солнцем, а полные губы Стаббарду не нравились в принципе. Однако именно небольшие изъяны делали ее лицо зрелым и привлекательным. Поначалу Стаббард думал, что посетительница не входит из робости, но сейчас в ее взгляде читалось затаенное волнение, которое за годы службы он видел не раз и не два. Эта молодая особа явилась на встречу с джентльменом.

— Доброе утро, миссис Ландау у себя в номере? — спросила она, склонившись к нему, точно боялась, что их подслушают. Значит, не с джентльменом.

Высокая, просто одетая фрау Ландау тоже была ему не по вкусу. Красавица, тут и спорить нечего, но такая надменная, что ни золотистые волосы, ни голубые глаза не спасут.

Она приехала два дня назад, но пищу для сплетен дала заранее — забронировала смежные номера и позволила сообщить даты своего пребывания некоему мистеру Майклу Россу, который «зайдет или позвонит». Проницательный Стаббард предвкушал пикантные сцены. Сколько таких пар он перевидал на своем веку! Джентльмен позвонил еще позавчера, но лично в отель не явился, а фрау Ландау не покидала номер. Вот и гадай, в чем тут дело.

Фрау Ландау оказалась очень требовательной — она явно считала себя не простой иностранкой — и скупой на чаевые. Горничные даже ссорились, бежать на звон ее колокольчика не хотелось никому. Стаббарду пришлось вмешаться и напомнить, что ублажать немцев в интересах государства. Девушки ответили недоуменными взглядами. Ну конечно, разве эти недалекие особы читают газеты?

— Мадам не желает присесть и подождать? — спросил Стаббард, указав на ряд крылатых кресел у стены.

— Ой, спасибо, садиться не буду! — Очевидно, его профессиональную вежливость приняли за искреннюю. — Миссис Ландау спустится, как только узнает, что я здесь. — На конторке стояли цветы в стеклянной вазе, лилии, и гостья наклонилась понюхать. — Чудесный букет! Мне цветы всегда поднимают настроение, а вам?

Улыбка молодой женщины получилась такой славной, что Стаббард тотчас простил ей назойливое дружелюбие. Да, нежный летний аромат лилий поднимал настроение и ему. Ну как не проникнуться симпатией к гостье с пыльцой на носу? Она слишком милая, чтобы дружить с фрау Ландау.

— О чьем приходе мадам желает, чтобы я доложил фрау Ландау?

В серых глазах отразилось полное недоумение. Ясно, нужно попроще.

— Мадам, могу я узнать ваше имя?

— Элизабет, миссис Элизабет Мэндер. Спасибо.

Оповестить фрау отправили Истукана Сидни. Она тотчас спустилась, и Стаббард, слившись с конторкой, стал наблюдать.

— Я разжирела, а ты похудела, — без обиняков заявила фрау Ландау, едва взглянув на миссис Мэндер. — У тебя нос в пыльце.

Бедная миссис Мэндер была настороженной и взвинченной. Она ежилась в объятиях фрау Ландау и терла аккуратный носик.

— Твоя комната рядом с моей, — объявила фрау Ландау, когда закончились поцелуи и прочие приличествующие встрече нежности. — Окна выходят на море, а между комнатами дверь. Можно оставить ее открытой и разговаривать. Давай сумку.

Обе направились к лестнице.


Элизабет гадала, почему Карен не вспоминает их последнюю встречу. Простил ли ее Артур? Элизабет не раз спрашивала об этом в письмах, но, видимо. Карен снова погрузилась в семейную жизнь, а о фюрере говорила едва ли не больше, чем об Артуре. У них родился второй ребенок, девочка, назвали Антье Эвой. Значит. Карен удалось сохранить семью.

К восторгу Джорджа, Элизабет наконец забеременела и родила дочь в том же месяце, что Карен — Антье. Карен послала Кристине вышитую шаль, а Элизабет отправила Антье плюшевого мишку и теплую распашонку, которую связала сама.

Карен писала все реже, а потом вдруг объявила, что снова едет в Англию, на сей раз одна, и собирается забронировать на две ночи номер в фолкстонском отеле. «Побудем вместе! — радовалась Карен. — Совсем как раньше, до того, как появились мужья и дети».

С одной стороны, предстоящая встреча Элизабет радовала, с другой — пугала: вдруг случится что-то непредвиденное и вновь воцарится хаос? На сей раз она решила держать дистанцию и гадала, знает ли Карен, где теперь Майкл, и не ищет ли повода вновь с ним увидеться.

Отель был дорогой. На конторке портье стояли цветы, по стенам висели картины маслом.

Когда Карен сбежала по ступенькам, Элизабет тотчас увидела, как изменилась сестра за прошедшие пять лет. Стала настороженнее, что ли. Она крепко обняла Элизабет, как будто ничего между ними и не произошло.

— Я разжирела, а ты похудела. У тебя нос в пыльце.

«Почему администратор не предупредил, что лилии пачкаются?» — удивилась Элизабет. Как бы она сама себе ни нравилась в новой шляпке, но желтый нос — зрелище жалкое и нелепое.

Их номера были со стороны фасада, высокие эркеры выходили на полумесяц белых вилл у самого моря. Светлый клен, бледно-зеленый муар, хромовые лампы и стеклянные столики — очень свежо и современно. Элизабет сняла пальто и шляпку, а несессер поставила в ванную, облицованную зеркальными панелями, где десятки ее отражений с прическами, покосившимися от тряски в фолкстонском автобусе, поплевали на носовые платки и вытерли носы. Элизабет припудрилась и подкрасила губы.

— Эй, ты чем занимаешься? — крикнула Карен. — Здесь внешность никого не волнует! В «Метрополе» одно старичье, все слепые как кроты!

Сестры спустились в зимний сад, где пожилые дамы угощались хересом, а в перекидных карманах лежали газеты. Занавески из тончайшего хлопка защищали от утреннего солнца. Молодой человек с напомаженными волосами играл популярные песенки на рояле и смотрел вдаль, словно пальцы, порхающие по клавишам, совершенно его не интересуют.

— Как хорошо! — сказала Элизабет.

— Ненавижу отели, — скривилась Карен. — Как Джордж? Шляпка твоя мне очень понравилась. Чувствуется, теперь он дает тебе больше денег на одежду.

— Спасибо, — улыбнулась Элизабет. — Вообще-то он никогда не скупился.

Было время, когда всю одежду Элизабет вязала и шила сама, но теперь дела в плавильне шли неплохо, и они с Джорджем больше не считали каждое пенни. В этом году Джордж уже не раз возил ее по лондонским магазинам. Он нанял сразу двух бухгалтеров, в том числе одного по зарплате, и помощь Элизабет больше не требовалась. Как ни странно, безбедным существованием они были обязаны кумиру Карен. Воинственность мистера Гитлера вынудила правительство заняться перевооружением, и заказы для плавильни посыпались как из рога изобилия. Однако Джордж переживал. «Скажи спасибо, что плавильня выпускает не оружие, а болты и заклепки, — успокаивала Элизабет. — Мистер Чемберлен говорит, что оружие не развязывает войну, а предотвращает. Твоя плавильня помогает защищать страну и охраняет нашу мирную жизнь». Элизабет хотелось, чтобы Джордж согласился, но он молчал.

Молодой человек за роялем завершил выступление оглушительным переливчатым аккордом.

— Я всегда знала, что Джордж станет тебе хорошим мужем, — заявила Карен.

— Странно, что ты так говоришь, но да, Джордж — хороший муж. Мне очень повезло.

Сестры выпили кофе в зимнем саду, прогулялись вдоль «Лис Клифф Холла» и, устроившись в шезлонгах, стали смотреть на Английский канал. Духовой оркестр играл «Привет, мистер Солнце» Клиффорда Мартина Эдди-младшего. Когда дирижер опустил палочку, а музыканты отложили инструменты и достали бутерброды, Карен взяла Элизабет под руку. По змеящейся дорожке сестры спустились с откоса, прошли через ложные гроты скалы, облепленной ракушками и загорающими ящерицами, и под соснами и тамарисками по крутой каменной лестнице с деревянными перилами вышли к морю.

Подставив лица полуденному солнцу, сестры добрели до сэндгитских коттеджей. Они семенили по волнолому; чтобы сохранить равновесие, приходилось вытягивать руки в стороны, а чтобы сохранить остатки приличия — придерживать развевающиеся юбки. Элизабет понимала: они слишком взрослые для таких забав, но она словно пробивалась сквозь годы замужней жизни и материнства, пузырьком воздуха взлетая туда, где они с Карен навсегда останутся девчонками.

Обида на Карен понемногу проходила. Что такое четыре дня в сравнении с тысячей жизней, прожитых вместе? Четыре дня — это же совсем мало.

Про ланч они обе забыли. У Элизабет болела голова, а кожу на лице стянуло от солнца и соленого воздуха. В магазинчике, обшитом рейкой внахлестку, продавали мороженое. Они быстро опустошили вазочки, оставили их на подносе и сели на песок, прислонившись спиной к деревянному волнорезу. В море рыбацкие лодки ждали скумбрию, которая приходит с вечерним приливом.

— Я всегда знала, что ты будешь счастлива, потому что ты хорошая, — сказала Карен.

— Я вовсе не хорошая.

— Мне так стыдно за то, что я натворила в прошлый раз! — выпалила Карен, схватив Элизабет за руку. — Ты простишь меня?

Элизабет онемела от изумления: стыдно?! Карен в жизни не стыдилась своих поступков. Потом ее осенило: весь сегодняшний день — фальшивка. Карен что-то нужно, и она ждет удобного момента, чтобы попросить.

Только мама когда-то учила, что если человек извинился, то его следует простить, как ни сильна обида. Элизабет крепко обняла Карен и прижала к себе. Выпустить сестру из объятий мешали не эмоции, а их отсутствие, она обнимала словно не сестру, а рулон ткани. Не зная, когда же финал этой сцены примирения, Элизабет смотрела поверх головы Карен на старух, которые вязали и болтали возле своих коттеджей, и детей, кувыркающихся на ограждении променада.

— Спасибо, — наконец кротко прошептала Карен.

К отелю сестры шли молча.


Элизабет надела новое платье и опаловые серьги, которые подарил Джордж. Она купила кашемировый жакет и дорогую помаду, надеясь, что хоть раз и хоть в чем-то не уступит Карен.

На других посетителей ресторана Карен смотрела с презрением.

— Сколько денег и времени я потратила на тряпки и безделушки! Женщины, которые наряжаются в пух и прах — полные ничтожества. Слава богу, теперь я понимаю: чтобы быть красивой, женщине нужны лишь здоровье и дети!

Размышления вслух предназначались не сестре, но опаловые серьги и помада оттенка «Коралловый секрет» вдруг показались глупыми и безвкусными.

Карен слишком много пила и пререкалась с парой за соседним столом.

«Juden!» — процедила она, не удосужившись понизить голос. Заявила, что старый джентльмен на нее глазеет. Это, мол, оскорбляет не только ее, но и его жену! Жена испугалась, а седовласый джентльмен извинился, сказав, что Карен неправильно его поняла. Он давно интересуется Германией и всего лишь хотел пригласить Карен и Элизабет за свой столик. Все гости ресторана следили за ссорой разинув рты.

«Даже если бы старик впрямь глазел на Карен, что удивительного? — подумала Элизабет. — Такую красоту и безвкусной блузкой не испортишь».

Когда сестры поднялись к себе, было уже поздно. Пока Элизабет искала ключи, Карен прислонилась к двери. В номере заранее включили свет и расстелили постель. Карен не без труда переступила порог, скинула туфли, вытащила шпильки из волос и дернула блузку. Половина пуговиц вылетела из петелек, и Карен, безуспешно повозившись с остальными, стащила блузку через голову и швырнула на пол. Пошатываясь, она застыла у кровати, светлая кудряшка упала на щеку. Карен резко села, потом рухнула на подушки, и, пока засыпала, из глаз ее текли слезы, мешаясь с тушью.

Элизабет погасила лампу на прикроватной тумбочке. Из-за чего бы ни плакала Карен, плакала она о себе.

Когда-то давно Элизабет могла спать только вместе с сестрой. Она хорошо помнила, как бежала по холодному линолеуму кэтфордской спальни — скорее, скорее, чтобы страшные тени не схватили за пятки! — как прыгала в постель и старалась устроиться поближе к Карен. Прижиматься строго запрещалось: сестру это злило. Не хватало одеяла, приходилось сворачиваться калачиком и довольствоваться плоским уголком подушки, и все равно рядом с Карен спалось слаще всего.

Элизабет ушла в свой номер, разделась и раздвинула шторы. Ночь выдалась безлунная. Мрак разбавляли только желтые огоньки ламп на рыбацких лодках, очень похожие на упавшие в море звезды. Карен снова захныкала, и Элизабет закрыла дверь между номерами.

Утром море побурело, на волнах появились барашки. Заросший травой променад пустовал, в окно стучал дождь, ветер приносил соленые брызги. Элизабет накинула халат и, глядя в окно, гадала, чем занимаются Джордж и Кристина. Она тосковала по дому.

В десятом часу Элизабет постучалась к Карен, ожидая увидеть номер в душном полумраке. Ничего подобного — Карен раздвинула занавески и настежь открыла балконные двери. Дождевые капли летели в комнату, щедро смачивая ковер и блестящий пол. Карен стояла в одной ночной рубашке.

— Господи, Карен, ты же пневмонию схватишь! Да и ковер портить незачем.

— Слушай, я же за все плачу, — напомнила Карен.

Элизабет закрыла балкон, придвинула к столу тележку с завтраком, сняла с блюд крышки, расставила тарелки и чашки.

— Есть тосты, кипяток, джем… Грейпфрут хочешь? А вот мармелад!

— Я должна тебе кое-что сказать.

— Вот молоко, вот сливки…

— Заткнись! — Карен стукнула по столу так, что зазвенела посуда. — Суетишься, как курица на яйцах! Вечно ничего не слышишь, потому что слушать не желаешь.

Впервые за много лет Элизабет почувствовала, как в душе захлопнулась невидимая дверь. Она ведь не обязана это терпеть. Можно встать и уйти.

— Ты выслушаешь меня?

— Да.

— Я отдам Антье тебе, — сказала Карен.

Элизабет услышала, но что тут ответишь? Она взяла заварочный чайник, поставила на место, передвинула молоко и сняла крышку с серебряного блюда. В голове была полная каша.

— Ты будешь любить ее ради меня, поэтому я тебя и выбрала. — Карен частила: выступление перед сестрой было явно отрепетировано. — Я надеялась, что Артур ничего не узнает, но сейчас скрывать бесполезно. В его семье ошибок быть не должно, это плохо сказывается на карьере. Ему нельзя иметь жену, которая совершила… Которая позволила себе неверность. Он, то есть мы… воспитываем ребенка, а ребенок… этот ребенок не немец. Поэтому ее заберешь ты.

Тишина легонько плескалась в стены. Элизабет разлила чай по чашкам — как-то негоже, чтобы он остывал.

— У вас же есть Штефан, а с Антье что не так? Между ними нет разницы. — Элизабет поставила чайник на столик. Она забыла налить молока. Карен рассердится, мелькнула глупая мысль.

— Между ними есть разница. Она дочь Майкла.

Словно со стороны Элизабет смотрела, как ее рука берет тост. Это невозможно — и неизбежно. Майкл никогда ей не принадлежал. Она размешивала сахар и была бестелесна, точно звон ложки о чайную чашку.

— Не молчи! — повысила голос Карен. — Ты слышишь меня? Антье еврейка, ей нельзя оставаться в Германии.

Из коридора донеслись приглушенные голоса, потом удаляющиеся шаги и хлопок двери.

— Потому что я должна подавать пример, — сказала Карен, словно Элизабет что-то спросила. — Из-за Артура я должна быть правильной. Мы все строим для Германии чудесное будущее, и фюрер говорит, что каждый должен отдать часть себя, каждый должен принести жертву.

— Хватит, Карен! Хватит нести чушь! Ты всегда говорила, что каждый должен жить так, как хочет. Почему ты мне не сказала? Как ты могла не сказать?

Карен встала и подбрела к окну. Остановилась в луже дождевой воды, прижала к стеклу ладони.

— Они читают наши письма.

— Кто? Кто читает твои письма?

По стеклам бежали ручейки, шторы промокли, словно дождь лил прямо в номере.

— Пожалуйста, не спрашивай больше ни о чем.


Оставаться в отеле еще на одну ночь теперь не имело смысла. Элизабет уже вызвала такси, и сестры сидели в пустом зимнем саду, слушая, как летний дождь стучит по стеклянной крыше. Карен рассказывала о будущем, которое у всех немцев одно, потому что они большая дружная семья. Она говорила почти без остановки, будто стена слов отгораживала ее от споров и сомнений. «Ну и логика!» — думала потрясенная Элизабет.

Карен закурила и поправила складки на юбке.

— Если ты не возьмешь Антье, ее заберет семья из Голландии, — сказала она. — Все уже подготовлено. Проблем не будет.

Напрасно Элизабет думала, что сестре уже ничем ее не удивить. Она склонилась к Карен и стиснула ее руку:

— Карен, что случилось? Я хочу понять. Прошу тебя.

Карен смотрела на дождь. Голос ее был ровен, как будто она годами предвкушала эту минуту.

— Элизабет, ты как ребенок. Ты хочешь, чтобы люди тебя любили, и ты понятия не имеешь, как устроен этот мир. Ты не понимаешь, потому что веришь, будто мир справедлив, а все люди добрые и хорошие.

Знакомое унижение. Карен знала ее лучше, чем Элизабет знала себя сама. Без толку спорить, но Элизабет вскочила и топнула ногой — в самом деле, как ребенок. Карен права.

— Плохо же ты меня знаешь! Ты забираешь все, на что взгляд упадет, и плюешь на последствия. Всем, кто тебя окружает, ты делаешь больно.

Карен потушила сигарету.

— Ну так что? Ты ее возьмешь?

— Не представляю, что сказать Джорджу.

— Спасибо, — проговорила Карен, словно все было уже решено.


У мистера Пирса, швейцара, был выходной, и его место занял Истукан Сидни. Сейчас он зарделся, предвкушая, как поведет миссис Мэндер к машине. Но милую непосредственную гостью как подменили. Она казалась усталой, точно не спала всю ночь, и опустошенной, точно перенесла потрясение. Хотя, может, она просто мечтала поскорее избавиться от фрау, как и большинство служащих «Метрополя».

Сегодня миссис Мэндер и фрау Ландау уезжали, и Стаббард занял стратегически выгодную позицию за конторкой, чтобы понаблюдать за прощанием. Как правило, дамы либо напоказ целуют воздух, имея в виду не размазать помаду, либо холодно пожимают друг другу руки, не снимая перчаток. Однако эти странные особы буквально на секунду стиснули друг друга в настоящих крепких объятиях, за которыми проницательный Стаббард почувствовал и любовь и ненависть.

Фрау Ландау выглядела ужасно — неудивительно, после вчерашнего-то скандала в ресторане. Стаббард услышал новость от Элси в самом начале дневной смены. Кто-то из официантов доложил шеф-повару (вероятнее всего, Уолтер, его близкий, хм, друг), шеф-повар — миссис Кабси, миссис Кабси — прачкам, а прачки — Элси.

Фрау Ландау обрушилась на старого мистера Аарон-хайма, заявив, что тот на нее глазел. Миссис А., которая воздерживается от спиртного из-за лекарств, хлопнула порцию скотча, а к канцлерскому пудингу не притронулась. Сегодня утром фрау Ландау и миссис Мэндер не съели завтрак, оставили в номере лужу дождевой воды и насквозь мокрый ковер. У горничных летом и так дел невпроворот, а тут взрослые дамы безобразничают! Шторы из комнаты фрау придется снимать и гладить, но муар ведь вообще мочить нельзя.

Фрау Ландау смотрела вслед удаляющемуся такси и не отошла от двери, даже когда машина скрылась. Величественная и неприступная, а ведь наверняка от похмелья мучается. Распущенные волосы, свободная одежда, которую в последнее время предпочитают многие дамы, — сколько же она будет смотреть в никуда?

Потом случилось невероятное. Фрау Ландау рухнула на пол, словно марионетка с перерезанными нитями. Ее прекрасное тело сложилось, как перочинный нож, и в следующий миг она распласталась на ковре. Румяные щеки, веер белокурых волос — теперь она напоминала не гарпию, а спящего ангела. Тому, кто прослужил в «Метрополе» двадцать семь лет, волноваться не пристало, но от такого зрелища Стаббард разволновался.

Вызвали доктора, фрау вскоре пришла в себя. Ее проводили в номер, и Стаббард передал ей записку с предложением за счет отеля послать телеграмму мужу или любому родственнику. Не одной же ей в таком состоянии домой ехать. Фрау Ландау отказалась.

Чуть позднее, бледная и в кои веки вежливая, она попросила спустить багаж вниз, расплатилась и покинула отель.

28

В 1928 году, когда Майкл отравился путешествовать, английские художники знали свое место: выше грубых американцев, но гораздо ниже французов. Вотчиной модернизма считалась Европа, хотя слабые лучи его остекленевшего ума пересекали Английский канал и проникали в Лондон. Майкл считал себя одним из озаренных и под ледяным взглядом французского модернизма чувствовал себя как дома, эдаким светлячком, возомнившим себя родственником луны.

В Мазаме Майкл понял свою ошибку: в живописи нет места вычурности, живопись — это наблюдение и воссоздание увиденного в краске. Однако подобия робки и неуклюжи, а картина не в состоянии передать рождение и смерть мимолетного момента. Больно видеть, как по бугорку травы скользит тень, как зевает кот, из крана падает капля, — видеть и знать, что сохранить для будущего не удастся. Майкл старается, понимает, что стараний недостаточно, только долг художника — собирать осколки времени.

Потом Артур Ландау преподал ему другой урок. Майкл трус, он рисует, только чтобы спастись. Он пытается сохранить собственную жизнь, и поэтому годы, проведенные на Дандженессе, когда Майкл писать не мог, очень напоминали смерть. Если бы не Элизабет, он бы утопился.

Она спасла его, но заставила страдать. Тысяча мгновений Элизабет утеряны. Вот Элизабет идет по гальке с корзиной в руках. Вот тянется к веревке и вешает его рубашку, прищепкой цепляя ее к самому небу, — пятки у нее пыльные, а руки темны от загара. Поднимается ветер, и рубашка раздувает зеленые и желтые тени на синеве. Элизабет за столом чистит апельсин на серой столешнице, и в глазах у Элизабет солнце.

Жизнь тускнеет, словно хвост кометы, от Элизабет не остается ни следа. И никаких доказательств существования Майкла.

Он возвращается в Лондон и живет в студии на Фицрой-стрит. Он заново учится рисовать, ищет утешение на зеленых улицах, на рынках, в парках, среди прохожих и детей, играющих на тротуаре. Прежнего владения кистью не вернешь, но Майкл находит покупателей и на нынешние работы — обычных людей, которым нужна картина для гостиной или кабинета. «Мы не понимаем современное искусство, — твердят покупатели. — А сегодня повсюду сплошь заумь и эмоции. Вот вы хороший художник!» — добавляют они, как будто Майкл — хороший человек.


Жарким летним утром Майкл вышел из студии и отправился на угол Уоррен-стрит, на почту. Письма на его имя приходили редко, хотя время от времени писала мать — то открытку ко дню рождения пришлет, то маленький подарок на Рождество. Верин почерк становился неразборчивым, совсем как у бабушки Лидии. Вера никогда не спрашивала, почему пять лет назад он сбежал с Дандженесса и бросил ее во второй раз.

На почте Майкл расписался за корреспонденцию — в основном извещения о денежных переводах от галерей, которым он продавал свои работы. В Лондоне его картины считались диковинкой, да и он сам тоже. Он не желал примыкать ни к одному из воинствующих течений, а потому стал желанным гостем в любом стане творческих революционеров — модернистов, реалистов, абстракционистов, сюрреалистов. Его принимали с теплотой и снисходительностью, как чудаковатого кузена, который приятен в общении, но отказывается вникать в суть семейной распри.

Беззаботные посиделки вроде тех, что Франки устраивала в Риджентс-парке, сменились вечеринками нового тина. Чаще всего теперь пили пиво, от еды воздерживались, главными демонами считали фашизм и бедность, а Граалем — Вечную Истину.

«Искусство — представление об идеальном порядке», — заявляли одни, а другие настаивали, что искусство должно быть стихийным. Искусство обязано высмеивать суету буржуазии, но добиваться общественного единства. Искусство вне времени. Искусство — здесь и сейчас. Искусство — мазня безумца, сырая котлета, тигр в очках, водолазный костюм с маской из роз.

В одном издании написали: «Левые, правые, красные, черные (и белые тоже, ибо у дураков, которые принципиально ни в чем не участвуют, своя линия фронта). Хэмпстед, Блумсбери, сюрреалист, абстракционист, социальный реалист, Испания, Германия, ад, рай…» Если смешать все цвета, получается грязь.


Майкл разобрал стопку почты и, укрывшись от жары на станции метро «Уоррен-стрит», вскрыл письма. Один конверт с немецкими марками переслали из Хайта, где жила его мать.

Майкл зашел в кафе и за столиком прочел письмо Карен Ландау.

«Если порвешь его, значит, я этого заслуживаю…» Жаль, Карен решила, что Майкл злится, хотя злиться следовало ей. Его ненависть к Артуру Ландау испарилась, остался лишь стыд за то, как он с ней обошелся во время их последней встречи.

«В июне я на пару дней приеду в Англию. Если обратишься к мистеру Стаббарду, который отвечает за бронирование в фолкстонском отеле «Метрополь»… Майкл, нам очень нужно поговорить. Умоляю, не отказывайся!»

Письмо пришло полтора месяца назад, и не забери Майкл корреспонденцию сегодня, запросто пропустил бы ее приезд. Он вернулся на почту и позвонил в «Метрополь». Дежурный администратор сообщил, что миссис Карен Ландау приедет в Фолкстон на следующей неделе.

Когда Майкл позвонил самой Карен, телефонистка на коммутаторе далеко не с первого раза его соединила. Карен говорила устало и раздраженно, да еще связь была ужасная. Быстро и сухо Карен объявила, что приедет в Лондон и они встретятся в чайной отеля «Чаринг-Кросс». Много времени она не отнимет.


Майкл приехал пораньше и, дожидаясь назначенного часа, гулял по набережной Виктории. Чуть мимо Карен не прошел.

— Привет, Майкл! Это я.

Если бы Карен не заговорила, он мог ее не узнать, хотя заметил бы наверняка. На любой другой женщине унылый зеленый жакет из плотной ткани с колючим ворсом казался бы уродливым, а Карен превращал в эдакую скромницу-крестьянку, которая не осознает своей красоты. Прежней живости и огня Майкл не нашел. Карен потяжелела, лицо округлилось, а волосы она теперь собирала в замысловатый низкий пучок. Черты как будто окаменели. Карен стояла под истерзанными ветром деревьями, смотрела на покрытую рябью Темзу и казалась замершей куклой.

— Прекрасно выглядишь, — произнес Майкл, но получилось неубедительно.

— Угу, как учительница, — улыбнулась Карен и на миг превратилась в себя прежнюю, словно всех этих лет разлуки и не бывало.

Майкл потянулся было за поцелуем, но испугался ее неподвижности. Никогда раньше он не видел в Карен такого безразличия, такого откровенного равнодушия.

— Стоять холодно. Может, прогуляемся? — предложила она. Они добрели до лестницы, убегавшей к зеленоватой бетонной площадке чуть выше воды. — Давай спустимся, не хочу стоять на ветру.

На ступеньках Карен поскользнулась и судорожно схватила Майкла за руку. Он придерживал ее, пока она не выпрямилась. Тотчас вспомнился парижский поезд. Карен отстранилась, не глядя ему в глаза, и принялась суетливо отряхивать жакет словно от следов его прикосновения. Судя по всему, то путешествие она и не вспомнила.

Они молча стояли и смотрели на реку. К площадке подплыл лебедь, явно рассчитывая, что его покормят.

Карен вытащила из сумочки фотографию очаровательной темноглазой малышки со светлыми кудрями.

— Это Антье Эва. — Карен быстро спрятала фотографию.

Уже потом, после ее ухода. Майкл так и не вспомнил, какими именно словами Карен объяснила, что эта девочка — его дочь. Зато он помнил, как смотрел на воду, покрытую жирной пленкой, и на белого лебедя, чьи перья отливали голубизной, будто в них запуталась луна. Мир перевернулся. Новость Майкл воспринял не разумом, а органами чувств, словно изменилось освещение или температура. Он помнил свое изумление: надо же, эта кроха — часть его!

— Антье нельзя оставаться в Германии, — сказала Карен. — Сам понимаешь почему. Она… — Карен запнулась. — Она в опасности.

— Если она моя дочь, я бы хотел ее увидеть.

Резкий смешок Карен напоминал лай гиены.

— О да, Майкл, она твоя дочь! Думаешь, я мерзла бы здесь, будь у меня хоть тень сомнения? Майкл, ты не должен с ней видеться, никогда! Это я и хотела тебе сказать. Обещай, что не станешь!

— Я хотел бы с ней познакомиться.

— Неужели не понимаешь, что это несправедливо? Антье должна принадлежать новой семье. Тебя ей лучше не знать, а меня — забыть. Если немецкие власти пронюхают… Даже не представляю… Если кто-то догадается… — В глазах Карен читалось отчаяние, и Майкл почувствовал: если бы не гордость, она бы на колени встала.

— Чем я могу помочь? — спросил он.

— Ничем. Ты вообще ничего не должен делать.

— Тогда зачем ты мне сказала? Я мог бы никогда не узнать.

— Это вряд ли. Антье забирает Элизабет.

Значит, еще одна частица его души окажется вне досягаемости. Ему нельзя видеть Элизабет, а теперь еще и дочь.

Лебедь оторвался от воды и захлопал крыльями, подняв небольшой шторм, потом опять опустился на бурую воду Темзы. Когда Карен заговорила снова, отчаяние исчезло из ее голоса, осталась только апатия, будто напоследок речь зашла о чем-то второстепенном.

— Когда-то я думала, что Артур избил тебя, потому что меня любит. Глупость, правда? Дело не в ревности, а в том, что ты еврей.

Майкл давно понял, что его еврейскую кровь чувствуют все, кроме него, что национальность у него на лице написана. Еврейчик Фрэнки Брайон, еврейский парень, с цветами явившийся к Элизабет, английский еврей, который заслуживал, чтоб его искалечили в Германии Артура Ландау.

Карен права, но Майкл понимал, как больно ей это признавать. Ей плохо при любом раскладе. Либо его избили из-за нее, либо, если это не так, потому что Артур Ландау ее не любил.

От реки веяло холодом. Карен смотрела, как грязные волны плещутся у белоснежной груди лебедя. Ее бледное лицо отливало синевой, словно прямо под кожей скрывались ужасные синяки. Она даже перестала дрожать. Ни сил, ни желания жить в Карен почти не осталось.

Постояв у воды, Майкл и Карен поднялись наверх и молча зашагали по набережной. Лебедь поплыл за ними по покрытой рябью воде, будто путь неведомо куда они держали вместе. Карен взяла Майкла под руку, и он вспомнил, как четыре года назад теплой летней ночью лежал с ней на кентском пляже и слушал, как море шуршит галькой. Карен с улыбкой смотрела на звезды, радуясь, что Майкл ее простил. Он сказал, что мюнхенские побои — дело прошлое. Соврать было совсем нетрудно.

Они решили поплавать при луне. Карен порезала ноги на устричной банке и потеряла туфли. Майкл понимал, что ей нужно вернуться в отель, но облегчение и благодарность ударили ей в голову — Карен сказала, что хочет остаться с ним.

Теперь Майклу стало стыдно. Карен пострадала сильнее, чем заслуживала. Прошлое превратилось в клубок грехов и наказаний, такой плотный, что не распутаешь. В Париже Карен ему солгала — то ли ревновала, то ли защищала младшую сестру, то ли хотела доказать, что ее желание — закон. Как бы то ни было, ее ложь навредила всем.

Они прошли по набережной примерно полмили, затем вернулись. Под мостом Карен застыла и отстранилась от Майкла.

— Я должна это сделать, — обреченно проговорила она. — Майкл, ты же меня понимаешь? Я должна отказаться от Антье. Иначе правда вскроется и ее заберут. А меня накажут — упрячут туда, где я умру, всеми брошенная и забытая. С такими, как я, в Германии по-другому не бывает. — Карен пригладила волосы. — Боюсь, сейчас мне не до чая, на поезд пора. — Казалось, ей не терпится уйти. — Прощай, Майкл, вряд ли мы еще увидимся.

Карен решительно развернулась, и Майкл смотрел, как она уходит.

29

После биржевого краха 1929 года Фейрхевены вернулись в Техас, и Франческа Брайон купила их дом на Уоберн-сквер. Фрэнки всегда считала, что Блумсбери подойдет ей больше, чем тупая манерность Риджентс-парка, и наверняка понравится завсегдатаям ее вечеринок — художникам, писателям и поэтам.

Из одолжения леди Каре Фрэнки купила дом вместе с обстановкой. Бедная Кара говорила, что не выдержит, если «торгаши и кредиторы стервятниками слетятся» в ее «чудесный английский дом». «Но с картинами ни за что не расстанусь! Это мое утешение, моя душа! А Урбан говорит, живопись — единственное надежное капиталовложение в этом мире». Картины отправили в Америку.

Фрэнки только радовалась, что больше не увидит портрет Пикси Фейрхевен, в котором жил призрак возлюбленной Майкла.

На обоях в салоне Кары на месте портрета остался темный прямоугольник, и Фрэнки повесила туда зеркало. Лучше смотреть на себя, чем вспоминать Элизабет.

Майкла Фрэнки не видела давным-давно. Она разыскала его в рыбацкой хижине на богом забытом мысе Дандженесс и догадалась, почему он не вернулся в Лондон. Причина тому не изуродованное лицо и руки, не способные держать кисть, а Элизабет. Майкл ничего не сказал, но Фрэнки и без слов поняла, что в Кенте он жил ради Элизабет.

Фрэнки явилась без приглашения, и Майкл изобразил бурную радость. Он вытянулся и потяжелел — мальчик превратился в мужчину. — перебивался чуть ли не подаяниями, но бедности нисколько не стеснялся. В убогой хижине ему было вполне уютно — не хуже, чем на лондонской вилле, в замке или в пещере. Майкл мог жить где угодно — а может, свое жилище он просто не замечал.

Тогда Франческа почувствовала, насколько они разные. На Майкле была одежда цвета гальки, а Фрэнки без ярких красок терялась. Она сидела за деревянным столом в своих зеленовато-синих туфлях и малиновом пальто с желтым шарфом и хотела извиниться.

Фрэнки сняла перчатки, но Майкл не взял ее за руку. Он к ней даже не прикоснулся! Она уже забыла, целовались ли они когда-нибудь. Истошные вопли чаек казались чуть ли не музыкальными, словно стенание. Как же люди живут среди таких скорбных криков? Фрэнки чувствовала каждую волну, будто море плескалось под деревянным полом хижины, и страдала из-за того, что Майкл и Элизабет наверняка занимались здесь любовью. Когда они сжимали друг друга в объятиях, даже птичьи крики наверняка звучали прекрасным гимном, а не тоскливым стоном одиноких, как сейчас.

Майкл приготовил чай, к которому Франческа не притронулась. Его нежности никогда не хватало, а теперь угасла и она. Он не чувствовал, что Фрэнки больно смотреть на его увечья. Она звала его в Лондон, обещала оплатить консультацию у хирурга, сказала, что студия на Фицрой-стрит до сих пор числится за ним, а у нее самой теперь два дома — в Блумсбери и в Риджентс-парке, Майкл может поселиться в любом из них или где пожелает.

Майкл слушал вполуха, глядел на нее вполглаза. Ни в заботе Франчески, ни в ее деньгах он больше не нуждался.

Фрэнки забыла в хижине синие лайковые перчатки, но вернуться не могла. Майкл подумает, что все подстроено, — такого унижения она не снесет.


Прошло немало времени, но незаметно для Фрэнки Майкл начал забываться. Будто ветка от дерева оторвалась. Потом рана затянулась, Фрэнки выздоровела. Да, на сердце остался рубец, но эта свобода — не скучать по нему, не надеяться на встречу — почти походила на счастье.

Франческа убеждала себя, что у них все равно ничего бы не вышло. Рядом с двадцатидевятилетним мужчиной сорокалетняя вдова обречена на страдания. Она богатая, он нищий. Слава богу, они так и не стали любовниками и ей не о чем жалеть. Она сумеет его забыть. Хорошо представлять будущее и видеть в нем только себя.

И когда в маленькой галерее на набережной Виктории Фрэнки увидела картину, ей почудилось, что земля уходит из-под ног. Ярко-желтая трава под хмурым зеленым небом — цвета нервные, злые. Карточка с именем художника отсутствовала, только почерк не спрячешь. Значит, Майкл снова взялся за кисть, хотя прежнее мастерство не вернулось. Стоило вспомнить его увечья, и у самой Фрэнки заболели руки.

Франческа поехала на Фицрой-стрит. Она годами избегала этой улицы и сейчас не понимала, что надеется там найти. Тело трепетало, как в юности, а душу терзала досада. Какая же она слабая! После стольких лет готова открыть крышку люка и провалиться в прошлое.

Наступала ночь, а окна студии до сих пор закрывали муслиновые занавески. Фрэнки выбралась из машины. За занавесками горел теплый золотой свет, и Фрэнки представила, как в зеркалах отражается пламя свечей — точно созвездия тянутся в бесконечность.

Она бросилась в подъезд, взбежала по лестнице и гудящим металлическим коридором прошла к двери студии.


Заляпанные чернилами письма Тоби Шрёдера не отличались подробностями, но Элизабет радовало, что он вообще пишет. Шестнадцатилетний, он по-прежнему учился в Танбридж-Уэллс, каникулы проводил в Нью-Йорке с родителями — он звал их Ингрид и Бруно, — а выходные — в Лондоне с тетей, Фрэнки.

Тоби никогда не просил, но время от времени Элизабет навещала его в Лондоне. Они встречались в кафе или в музее или отправлялись на пароме в Кью или Гринвич. Тоби радовался приездам Элизабет: им всегда было о чем поговорить. Он расспрашивал о Джордже и маленькой Кристине, которую Элизабет однажды взяла с собой; об Эдди, Рейчел и Мишке, на котором кататься уже не мог: пони шестнадцатилетнего не выдержит.

В глазах Тоби, почти скрытых челкой, не было ни следа обиды. Да, много лет назад Элизабет сделала что-то нехорошее, но это было давно и неправда. Неприятный эпизод детства, который постепенно растворялся, словно Тоби смотрел на него не в тот конец телескопа.

Тоби написал, что хочет увидеть пепелище Хрустального дворца в Сиднэме, пока его не разобрали на металлолом. Решили, что Тоби доедет с вокзала Виктория до Пенджа поездом, а Элизабет — из Кента на машине и будет ждать его на станции.

Увидев на платформе бывшего подопечного, Элизабет едва сдержалась, чтобы не воскликнуть: «Как ты вырос!» Тоби вымахал выше нее. Она велела себе не разглядывать его лицо, которое узнавала с трудом, — еще не сложившееся, но крупное, лицо почти взрослого мужчины. Длинная светлая челка, синий шелковый шарф, твидовые брюки, оливковая кожаная куртка — куртка и брюки были чересчур велики, да и вообще Элизабет считала, что школьнику нужно быть скромнее. Впрочем, мать и тетя Тоби такой вид наверняка одобряли.

Когда-то давно Элизабет сама так одевалась, но те времена миновали, оставив ее замужней дамой в безликих нарядах и шляпках, которые никто не замечает.

Вместе с Тоби Элизабет прошла через парк, поднялась на вершину Сиднэм-Хилла и из-за барьера смотрела на огромный скелет из покореженного металла. Разрушенная огнем конструкция казалась почти изящной, точно груда почерневшего кружева. Каменный бюст сэра Джозефа Пэкстона задумчиво глядел в пустоту а два сфинкса охраняли лестницу в никуда. На величественных террасах и в галереях уже пробивалась трава, повсюду, насколько хватало глаз, валялись осколки зеленого стекла. Кто-то влез на пьедестал и нахлобучил мраморной нимфе каску.

— Ничего себе! — изумленно пробормотал Тоби. — Тут словно бомба взорвалась! Вот так черт!

Оба захихикали.

— Да, ужасно, — кивнула Элизабет.

— Жаль, я не видел, как все горело, — сокрушенно покачал головой Тоби, и они пошли к кафе на берегу озера. — Думаешь, война будет?

— Разумеется, нет! С какой стати?

— В школе болтают, что испанский конфликт расползется по всей Европе. Брата Пикока взяли водителем «скорой помощи». Если бы мог, я бы тоже воевать пошел.

— Хорошо, что ты не можешь.

Официантка принесла чай, и разговор ненадолго затих.

— Приезжай в Кент на выходные, — предложила Элизабет. — Вы с Джорджем сто лет не виделись.

Она частенько приглашала Тоби, но тот ни разу не приехал.

— Угу, конечно.

— Верховую езду сейчас любишь?

— Не слишком. В Америке изредка катаюсь. Бруно купил лошадь для Бонни Мэй, но сестра ее до смерти боится.

— Наверное, твои сестры теперь взрослые барышни.

— Это они так думают.

Элизабет отставила чашку и промокнула губы.

— Мы с Джорджем хотим удочерить девочку, — объявила она, чуть не срываясь на писк от старания говорить нормальным голосом. Прежде Антье Эву она упоминала лишь при Джордже и невольно удивилась, как просто все звучит: захотим и удочерим.

— Ничего себе. — сказал Тоби, взглянув на нее.

— По-твоему, это правильно?

— Ну да, а что? По-моему, это здорово.

— Как твоя тетя Франческа? — после паузы спросила Элизабет, как спрашивала всегда.

— Не знаю, — пожал плечами Тоби. — Я давно Фрэнки не видел. Она была в Италии, в Греции и где-то еще, вроде бы на Корсике. На следующей неделе они возвращаются.

— Замечательно! Она с подругой путешествует?

— Нет, замуж вышла. За Майкла Росса. Да ты его знаешь. Он жил в Кенте неподалеку от вас с Джорджем, а сейчас перебрался к Фрэнки в Блумсбери.


Телеграмма фрау Ландау сильно удивила: только уехала и снова бронирует номер с детской кроваткой на три ночи, с видом на море, и смежный люкс для миссис Мэндер на две ночи.

Стаббард внес заказ в журнал регистрации. Очень в духе фрау: уверена, что для нее свободные номера всегда найдутся, как поздно ни предупреди. Свободные номера нашлись, хотя Стаббарда так и подмывало проучить строптивую особу и поселить ее в номере без вида на море. Он, впрочем, сдержался, решив, что игра не стоит свеч.

О доброте своей Стаббард не пожалел. Дочь фрау Ландау оказалась маленькой феей, глянешь — и слезы умиления на глаза наворачиваются. Девочка очаровала всех. Старик Пирс поклонился и пожал лапу ее плюшевому медведю, а Истукан Сидни понимал ее с полуслова, хотя девочка разговорчивостью не отличалась. Сидни тоже слыл молчуном — наверное, потому они друг другу и приглянулись.

Фрау Ландау тоже сильно удивила: высокомерная богачка превратилась в нежную любящую мать, спокойную, но явно гордую тем, что ее дочь привлекает столько внимания. Из-за малышки «Метрополь» гудел словно улей: все наперебой старались угодить Антье Ландау. Миссис Кабси отвела ее в гости к горничным, повар сварил ей ириски, а Эдит и другие девушки впали в меланхолию и не могли нормально работать.

Впрочем, Стаббарда радовало, что персонал отеля перестал сплетничать и роптать по поводу и без, а фрау Ландау стала вежливой и обходительной. Она глаз с дочки не сводила, словно боялась, что Антье исчезнет, и никак не могла наглядеться.

— Дети так быстро растут! — вздыхала миссис Кабси. — Оглянуться не успеешь, а они уже вылетают из гнезда. Прекрасно понимаю миссис Ландау!

Вскоре приехала миссис Мэндер, и следующие два дня гостьи провели втроем. Нарядившись в сарафаны, они с утра уходили на море, а возвращались загорелые и посвежевшие. Каждый день мать заваливала малышку Антье подарками — то бумажных вертушек купит, то воздушного змея, то ведерко, то шарик. На этот раз и друг с другом женщины держались куда приветливее. Неудивительно, кто же будет ссориться и спорить при такой очаровательной крошке! «А правильно ли я поступил?» — впервые в жизни подумал Стаббард.

В последний вечер фрау Ландау подошла к столу Стаббарда одна. Заплатила за оба номера, заказала такси на четыре утра. На четыре утра! От завтрака отказалась и предупредила: она заранее выставит багаж за дверь, чтобы коридорный не стучал. Фрау вручила Стаббарду конверт, который утром следовало передать миссис Мэндер.

Больше фрау Ландау Стаббард не видел, она уехала до начала его смены.

Ровно в девять миссис Мэндер спустилась в фойе. Малышка семенила следом, держась за ее юбку. Темные глаза девочки казались огромными. Антье озиралась, но не капризничала, а вела себя тихо и спокойно.

Пирс поклонился мишке, а зардевшийся Сидни пробормотал что-то такое, от чего Антье едва не улыбнулась. Миссис Мэндер взяла ее за руку и вывела на крыльцо. Обе черными бумажными фигурками застыли на фоне яркого солнца и сияющего моря, совсем как миссис Мэндер, когда приезжала два месяца назад.

Через минуту у обочины притормозил старый желтый «даймлер».


Проснувшись, Элизабет сразу увидела Антье. Значит, Карен принесла ее из своего номера и уложила на кровать. Элизабет приподнялась на локте и всмотрелась в личико спящей девочки. Дочь Майкла, такая невинная и безмятежная! Сейчас голубоватая дымка рассеется и начнется первый день ее новой жизни. За ним второй, третий, четвертый, и со временем немецкая девочка исчезнет. В четыре года потерять всех и все, даже родной язык, — испытание не из легких.

За шторами светило солнце. Майкл сейчас наверняка просыпается рядом с Франческой Брайон.

Элизабет встала и оделась. Когда она застегивала серьги, в зеркале появилось отражение Антье. Босая, в ночной рубашке, девочка оглядывалась по сторонам.

— Mutti! — позвала она.

Элизабет проворно закутала Антье в кардиган, поднесла к окну и показала на волны, женщину с собакой, лодку и голубя.

— Море. Леди. Лодка. Птичка.

Антье внимательно смотрела на ее губы, точно стараясь понять, как произносятся незнакомые слова.

— Mo-ре. Лей-ди. Лот-ка. Птиш-ка.

Попрощаться с Антье спустился чуть ли не весь персонал отеля. Мистер Стаббард вручил Элизабет плотный конверт, в котором лежали документы и письмо.

Элизабет! Здесь все нужные документы. Их готовили очень тщательно, проблем возникнуть не должно. Свидетели уже расписались, вам с Джорджем осталось поставить подписи там, где я пометила.

Отныне она твоя. Если начнет расспрашивать, говори, что тебе ничего не известно. Обещай, что она никогда не узнает, кто я ей. Ты не понимаешь, что сейчас творится в Германии.

Пожалуйста, не пиши мне, а если придется, очень прошу, не упоминай ее. Умоляю, не рассказывай никому. Моя жизнь в твоих руках.

Пожалуйста, не думай обо мне слишком плохо.

Карен.
В документах на удочерение говорилось, что мать девочки умерла два года назад. Отец «не установлен».


— Милая, хочешь молока? Молока? — Элизабет показала на кувшин с молоком.

Антье выглянула из самого грязного угла чулана, где пряталась между прессом и метлами. Малышка оделась — натянула вязаные брюки, нарядное платье с розовыми шелковыми цветочками по подолу и пальтишко. Даже сумочку свою взяла. Раскраска, цветные карандаши и ночная рубашка валялись кучей на полу. Элизабет опустилась на колени, и Антье испуганно вжалась в стену.

— Она не умеет говорить, — посетовала Кристина. — Лишь повторяет за мной слова.

— Что мне ей сказать? Какие слова она уже знает?

— Карандаш, — ответила Кристина. — Краски. Кукла.

Элизабет протянула Антье чашку с молоком, но девочка отвернулась и спрятала подбородок в бархатный воротничок платья.

— Солнышко, пожалуйста, выпей! Ты же с утра ничего не ела.

Антье поморщилась, словно голос Элизабет причинял ей боль.

Она не любит молоко, — заявила Кристина.

— Кристина, пожалуйста, поговори с ней, только ласково.

Кристина взяла Антье за руку, забрала у нее сумку и бросила на пол. Потом сжала девочку в объятиях и поцеловала в щеку, да так крепко, что Антье охнула.

— Осторожнее, Кристина, осторожнее! — попросила Элизабет.

Кристина заглянула Антье в глаза — их носы едва не соприкоснулись — и позвала:

— Антье!

— Давай звать ее Элис, — предложила Элизабет.

— Но ведь она Антье!

— Ну, это только произносится немного иначе. Теперь ее зовут Элис, нам нужно ее приучить.

Элизабет дала Кристине чашку с водой, и та поднесла ее к губам Антье. Девочка жадно выпила, пролив немного на воротник.

— Кристина, отведи Элис в гостиную, — велела Элизабет. — У камина тепло, можно поиграть, а я принесу вам печенье.

— На кукольных тарелочках, — попросила Кристина. — И настоящий чай.

— Да, и настоящий чай. Оставь вещи Элис. Я все уберу.

Девочки ушли, держась за руки, а Элизабет подняла ночную рубашку и сумочку. Внутри лежали галька и шарфик Карен.


Элис бродила по дому, открывала двери, ощупывала мебель, спускалась и поднималась по лестнице, точно постоянное движение спасало от слез. Элизабет бросала тряпку для пыли, стирку, кастрюли с кипящим супом и бежала ее искать.

Элис рисовала картинки — гору, елки, двухэтажный дом, мужчину, женщину и мальчика с желтыми волосами и синими-синими глазами.

Элис выбивала Элизабет из колеи, а взять себя в руки никак не получалось. Элизабет не справлялась с элементарными вещами, порой не могла даже дышать, одиночество Элис заражало и камнем давило на грудь. Они так похожи — обездоленные, ждущие того, что никогда не случится.

Однажды за чаепитием для Кристининых кукол и мишки Элис, которое устроили на коврике перед камином, Элис закричала:

— Mutti, Mutti, schau mir mal an![23]

Кристина сунула ей мишку:

— Ему так грустно!

— Элис, как зовут мишку? — спросила Элизабет. — Мишка? — Она ткнула пальцем в медвежонка.

— Штефан, — ответила Элис, повернув игрушку к себе.

Это отрешенное неземное спокойствие Элизабет видела в глазах новорожденной Кристины, прежде чем оно сменилось испуганным непониманием. В спокойствии была мудрость, смирение с превратностями судьбы и надежда, что кто-то придет и все исправит.

В присутствии Кристины у Элизабет никогда не сжималось сердце и не болела душа. Либо это просто забылось, а чувство к родной дочери со временем пришло в равновесие.

Любовь к Элис была старше и проще, будто всегда жила в Элизабет и ждала своего часа.

30

Если во время поездки в Хайт по магазинам удается избежать встречи с Рейчел, Элизабет вздыхает с облегчением: «Уф-ф, пронесло!» Порой Эдди вечером приезжает к Джорджу сыграть в криббидж, а вот Рейчел к Элизабет больше не заглядывает, они больше не вяжут и не штопают вместе.

Если бы попросили объяснить, в чем дело, Элизабет назвала бы размолвку недоразумением: она подумала одно, Рейчел — другое. Только это неправда, правду она сказать не может, поэтому не может и помириться с подругой.

Элизабет соврала так явно, что Рейчел онемела от удивления и не нашлась с ответом. Разговор был несколько месяцев назад, но до сих пор мучает Элизабет и не дает спать по ночам.

Однажды утром Рейчел прибежала к ней с хозяйственной сумкой. Она дрожала то ли от волнения, то ли от расстройства, и Элизабет не на шутку перепугалась.

— Рейчел, что случилось? С Эдди все в порядке? А с Верой?

— Дело в тебе. Скажи, что это неправда! Скажи, что не обошлась бы так со мной!

Рейчел помогала матери разбирать шкафы в бунгало и наткнулась на коробку от конфет, в которой бабушка Лидия хранила рисунки дедушки Леми. Помимо рисунков там лежали фотографии.

И вот сейчас Рейчел вываливает содержимое сумки прямо на кухонный стол и из кучи конвертов и листов плотной бумаги достает карандашный портрет маленькой девочки, потом ее же акварельный портрет — девочка в чересчур длинном платье сидит в кресле. Рейчел снова роется в бумажной груде, вытаскивает конверт, а из него — два снимка. На первом та же девочка сидит на плечах у Майкла и держит его за уши, на втором — задувает свечи на торте. Рейчел раскладывает фотографии на столе.

На фотографиях Элис, и Элизабет едва сдерживает улыбку.

— Смотри! — требует Рейчел. — Смотри! — В темных глазах гнев мешается со страхом. Она поочередно тычет в снимки, словно Элизабет может не понять.

Элизабет смотрит, но молчит.

— Это я, но если не знать, то можно подумать, что Элис, — хрипло говорит Рейчел. — Она ведь дочь Майкла! Уж не знаю почему, но Карен отдала ее тебе, верно? Не ври, Элизабет, скажи правду!

— Мать Элис умерла.

Рейчел сверлит ее горящим взглядом.

— Элис — сирота, о ее родителях почти ничего не известно.

На фотографии Элизабет больше не глядит. Там Майкл, ему лет десять, не больше, а улыбка счастливая и беззаботная, Элизабет такой не видела у него ни разу.

— Я имею право знать! — кричит Рейчел. — Почему она досталась тебе, а не мне? У тебя есть Кристина, Элис должна быть моей!

Как противен Элизабет собственный короткий смешок! Это нервное, но выходит надменно, чуть ли не злорадно.

— Побойся бога, Рейчел! Дети не паек, который распределяют всем поровну! (Как она могла сказать такое?!) Я покажу тебе документы на удочерение, хотя, разумеется, не обязана. Хочешь, взгляни на свидетельство о рождении Элис. Ее отца никто не знает.

Кажется, что Рейчел не дышит, что у нее сердце остановилось.

— Я его знаю.

Рейчел разворачивается и уходит. Элис и Кристина в саду, и Элизабет опрометью выбегает из дома. Девочки играют как ни в чем не бывало, а Рейчел уже след простыл.


Порой секрет зарыт так глубоко и спрятан так надежно, что его забывает даже сам хранитель. Насколько помнит Элизабет, в секрете Карен все просто и ясно. Скрывать прошлое Элис нелегко, но ради старшей сестры нужно терпеть.

Однако приходят и другие мысли: «Наверное, даже хорошо, что Элис принадлежит мне одной. Какой смысл делить ее с Рейчел? Кто от этого выиграет? Рейчел — максималистка, захочет девочку для себя одной, а разве я не заслужила частичку Майкла?»

Подобно всем глубоко зарытым и хорошо спрятанным вещам (за исключением золотых), со временем секрет поблек и потерял форму. Изначально он защищал Карен, теперь служит Элизабет.

Наступает 1938 год — прошел год, как Элис приехала в Англию, полгода, как Рейчел обо всем догадалась. Соседи знают, что очаровательная Элис сирота, но почему добрейшие Мэндеры ее удочерили, давно никого не интересует. Секрет зарастает быльем.

Холодной ноябрьской ночью он вырывается на свободу и жиреет, превращается в чудовище. Мощные челюсти мигом перемалывают вину Элизабет, а стальные копыта растаптывают обиду Рейчел. Карен и малышка Элис для него — мелкие сошки: в черном мозгу зреют далеко идущие планы. Имя чудищу — Kristallnacht, или Хрустальная ночь[24].

Живет в Париже немецкий парень. Однажды он узнает, что депортированных из Германии евреев держат на польской границе в нечеловеческих условиях, а тех, кто отказывается выполнять приказы фюрера, уничтожают. Родные парня — польские евреи. Их выселили из дома в Ганновере и депортировали в Польшу, которой лица с немецкими паспортами совершенно не нужны. Голодные, всеми брошенные, его родители томятся на польской границе вместе с сотнями товарищей по несчастью и однажды отправляют в Париж письмо: «Помоги, сынок!»

Парню всего семнадцать. Он не понимает, что уже слишком поздно. Он покупает револьвер, пули и отправляется в немецкое посольство в Париже. Он стреляет в сотрудника посольства, а в кармане прячет записку для родителей: «Прости меня, Господи! Я хотел, чтобы мой протест услышал весь мир…»

Мир слышит, но решительных мер не принимает. За гибель чиновника гитлерюгенд мстит побоями — страдают не только евреи, но и немцы с семитской внешностью. По всей Германии громят и сжигают синагоги, оскверняют еврейские могилы, бьют окна и витрины еврейских магазинов, предприятий и домов. Kristallnacht, Ночь разбитых витрин.

1941

31

Фрэнки писала, что она, сорокашестилетняя роженица, повергла докторов в шок, а при виде Майкла они вообще дара речи лишатся. «Остерегайся Той-которая-охраняет-тюремные ворота, она решит, что ты мой младший брат, поэтому, как назовешься счастливым папочкой, сразу прячься».

Старшая медсестра оценивающе взглянула на его форму, щетину и гипсовую повязку. «Пусть подумает, что это ранение!» — про себя взмолился Майкл. Когда он представился, старшая медсестра удивилась, но моментально взяла себя в руки.

— Мистер Росс, ваша жена спит. Если хотите, можете взглянуть на малыша, но я советую вернуться в пять. — Старшая медсестра стояла между ним и закрытыми дверями палаты, и в смотровое окошко Майкл видел лишь ряд металлических кроватей. — Вы наверняка убедите мамочку увезти малыша в деревню. Охрана жизни и здоровья новорожденного — наш общий долг.

Майкл понимал, что Фрэнки ни за что не уедет из Лондона.

— Франческа говорила, что о лучшем уходе и не мечтала, — с чувством проговорил Майкл.

Многочисленные подбородки старшей медсестры порозовели от удовольствия.

— У вас мальчик, мистер Росс, так что браво! — подмигнула она. — Настоящее маленькое чудо, если можно так выразиться, и красавчик, весь в отца. — Старшая медсестра взглянула на часы, горизонтально лежавшие на ее внушительной груди. — Роды у нас были трудные, но мы будем рады повидаться с вами попозже. — Старшая медсестра шагнула к двери и загородила смотровое окошко крыльями форменного чепца. — Лучше возвращайтесь сюда без четверти пять, тогда войдете в палату первым. — Она наклонилась к Майклу: — Мамочкам приятно, когда новоиспеченные отцы проявляют интерес!

— Без четверти пять, — отстраняясь, повторил Майкл. — Спасибо! — И быстро зашагал по коридору.

— Еще раз поздравляю с первенцем, мистер Росс! — курлыкала вслед старшая медсестра. — Мальчик здоровый и красивый!

Утро выдалось туманным. Майкл стоял на ступеньках больницы и гадал, чем теперь заняться. Он забыл попросить, чтоб ему показали сына. Впрочем, он и в Лондон попал по счастливой случайности — сломал ключицу (не в бою, а играя в регби), и его отправили домой. Как-то вечером на центральной площади разоренной деревни они с ребятами устроили матч. Мячом стал кусок засохшего теста, который разыскали среди руин булочной.

Майкл хотел остаться во Франции: травма несерьезная, тем более числился он военным художником. Если не сражаться, он мог рисовать, если не рисовать, то готовить, но ему все равно дали месячный отпуск.

Майкл-художник обладал особыми привилегиями, а Майкл-еврей вызывал особое сострадание. Многие думали, что эта война имеет для него глубоко личный смысл. Но Майкл не представлял, каким должен быть настоящий еврей, а ведь в Европе тысячи таких, как он, наказаны за то, к чему абсолютно равнодушны. Их выделили и изувечили, а его выделили и обласкали. Майкл не чувствовал себя евреем, но давно устал отрицать свою национальность. Признавая, что он еврей, Майкл выказывал верность Лемюэлю Джейкобу Роту, от которого унаследовал талант живописца.

В Англии ждала записка от Фрэнки, и Майкл отправился прямиком в больницу, радуясь, что его отнюдь не геройское возвращение отступает на второй план. Увы, он опоздал: ребенок уже родился. Тактичная Фрэнки наверняка скажет, что это неважно. — мол, он все равно только и мог бы, что расхаживать по коридору и курить сигарету за сигаретой.

Беременность Фрэнки стала громом среди ясного неба. Радость жены передалась и Майклу, хотя он не представлял, как они будут вместе растить детей. Война нарушила его планы, а ведь Майкл успел провести четыре успешные выставки и получить множество заказов. Фрэнки любила путешествовать, устраивать вечеринки, веселиться до утра и спать до полудня. Их совместная жизнь уже вошла в определенный ритм.

Их брак стал актом веры — они оба поверили, что прошлого довольно, чтобы выстроить будущее. А может, им обоим нечего было терять.

Как-то летним вечером она явилась к нему в студию, и они нежно обнимались, принимая благодарность за любовь. Сколько раз он писал Элизабет, умолял ее приехать, а потом бросал письма в камин? У Элизабет есть муж, хороший человек, он заботится о ней, и если Майкл любит ее, то видеться с ней не должен.

Он надеялся, что Франческа спасет его от этих нескончаемых сердечных терзаний, и за это он будет верен и благодарен ей и никогда не оглянется назад.

На свадьбе его посетило какое-то опустошенное облегчение: больше не нужно делать выбор. Некоторое время надежда и нежность к прошлому затмевали странность их положения, но постепенно оба поняли, что едва знают друг друга. Франческа до сих пор оплакивала Маккарти Брайона. Майкл тосковал по Элизабет.

Фрэнки старательно добивалась счастья, и он восхищался ее мужеством и решимостью, с которой она отмахивалась от разочарований. Она знала, что он до сих пор любит Элизабет, но надеялась, что он станет прятать эту любовь.

Он понимал, что следует быть довольным, и порой действительно бывал доволен. Франческа красива, умна, у них есть деньги и свобода, а теперь вот еще и сын.

Время превратилось в тягучий сироп. Бродить по пустому дому в Блумсбери совершенно не хотелось, и Майкл подумывал заглянуть в любимый ресторан Фрэнки и попросить у Марко завтрак.

Отцовство откладывалось до пяти вечера. Майкл вспоминал рассказы приятелей и гадал, почувствует ли, что «все изменилось», впервые взяв сына на руки. Пока он не чувствовал почти ничего.

Было холодно и промозгло, даром что конец апреля. В густом тумане растворялись и доски на памятниках, и мешки с песком, разбросанные на случай внезапного обстрела. Вроде бы Лондон не изменился. По улицам двигались серые силуэты прохожих в пальто. Фары машин и ярко освещенные автобусы появлялись и снова исчезали в желтой дымке. Майкл искал ресторан, но район казался незнакомым, и он не представлял, куда идти. Люди спешили на работу, низко опустив головы.

Внезапно душа Майкла всколыхнулась от радости. Он наверняка изменился! Майкл всматривался в лица прохожих, но те кутались в шарфы. «Скорее всего, среди них немало отцов, — думал он. — Интересно, они принимают меня за своего?» Потом он вдруг кое-что вспомнил и встал как вкопанный. Ему наступили на ногу, совсем рядом проехал автобус, и пассажиры равнодушно глазели в запотевшие окна.

Это начало новой лжи, и она прирастет к большой лжи, выросшей между ним и Фрэнки. Новорожденный мальчик не был первенцем Майкла. Он так и не рассказал жене о дочери, потому что удобный момент ни разу не подвернулся. Зачем ее расстраивать? Малышку Антье Майкл вспоминал лишь мельком, словно полузабытый сон.

Майкл стоял в дверях табачной лавки, глядя на табакерки, трубки и банки с табаком. Чтобы витрина не пострадала при артобстреле, на нее наклеили коричневую бумажную ленту, и не просто так, а в виде Тауэрского моста. Получилось очень похоже на аппликацию школьника. Зазвенел колокольчик, на улицу вышел пожилой джентльмен, спросил, что угодно Майклу, и подарил сигару. Для раненых солдат лондонцы ничего не жалели.

Свет стал лимонным: за густым туманом появилось солнце, осветившее утесы разрушенных домов и пещеры строительного мусора, половик на перекладине, словно ожидающий служанку с выбивалкой, безжалостно рассеченную спальню с обоями в цветочек и халатом, так и висящим на двери в тридцати футах над землей. Неподалеку Майкл увидел веревочные ограждения, за ними — затопленный кратер, в котором утонула перевернутая машина, еще дальше — закусочную «Лайонс-корнер-хаус».

Майкл апатично смотрел на чашку с чаем и почти не слышал звона посуды и шипения чайников. В душе со скрипом растворялась дверь.

— Сэр, вам не нравится чай? — спросила официантка.

Майкл заплатил за чай, поймал такси и поехал к станции «Лондонский мост». Ближайший поезд отменили, но, согласно расписанию на доске, следующий должен был отойти вовремя. У Майкла было целых семь часов, и перед встречей со вторым ребенком он непременно повидает первого. Ерунда, конечно, ложь в правду не превратится, и для Фрэнки ничего не изменится, но иначе Майкл не мог. «Не поздно ли? — насмешливо спросила совесть. — Думаешь, одна поездка к забытой дочери искупит все грехи?»

В поезде нахлынули воспоминания, и от собственной неверности бросило в пот: Фрэнки ему только что сына родила, а он думает о жизни, которой не случилось, и о дочери, в которой воплотилась месть Артуру Ландау.

Антье сейчас лет семь-восемь. Когда у нее день рождения. Майкл понятия не имел. Прежде он об этом не думал и вдруг пожалел, что не знает. Сегодня он постучится в дом Мэндеров и попросит разрешения увидеть дочь. Он ничего не скажет девочке и больше не придет, выпьет чаю, как обычный гость, и навсегда исчезнет.


Кент встретил Майкла синим небом, высокими облаками и сильным ветром. Холмы на горизонте ничуть не изменились, зато вокруг станции появились садики и одноквартирные дома из красного кирпича. Англия покрыта красным кирпичом, как сыпью. Майкл поднял воротник шинели и зашагал по дороге мимо недостроенных домов с псевдотюдоровскими фасадами и окнами со свинцовыми переплетами. Среди брошенных тачек и куч песка росли крапива и крестовник. Война нарушила все планы.

За Хайтом пейзаж не изменился. Зацветали сады, запах пастбищ смешивался с вонью скотных дворов. От ритмичной ходьбы неистовый порыв, пригнавший его в Кент, постепенно растаял, и, едва за поворотом показались трубы дома Мэндеров, Майкл застыл на дороге, не в силах сдвинуться с места.

Его чувство к Элизабет не притупилось. Вот в чем измена жене, а вовсе не в ребенке Карен. Над этим чувством и время не властно. К жене Майкл ничего подобного не испытывал и не испытает. Пусть это иллюзия, неосуществимая мечта, но вера в то, что такая любовь существует, давала ей право на жизнь.

Элизабет. Он столько дней провел на Дандженессе и ни разу ее не поцеловал! Интересно — почему? Ему ведь хотелось, Элизабет — тоже, это ясно читалось в ее глазах.

Мечта это, иллюзия или вечная любовь — сейчас разницы нет. Элизабет замужем, он женат. Сегодня началась новая жизнь, а приехав сюда, он перепутал ее со старой. Майкл решительно отвернулся от дома. Сколько раз в этой жизни ему суждено уходить от Элизабет?

С моря надвигался дождь, и Майкл зашагал прочь от берега, надеясь, что быстрая ходьба приведет мысли в порядок. Он приехал сюда из-за дочери и раз уж не повидался с Антье, нужно хотя бы о ней думать.

Четыре года назад в такой же ветреный день он впервые услышал о ее существовании. Они с Карен стояли на набережной Темзы, и белый лебедь помнился лучше, чем ее лицо. Будь у него тогда деньги, согласился бы он взять Антье к себе?

Вскоре после той встречи он женился на Франческе и стал богат как Крез, но разве сразу после свадьбы приведешь в дом внебрачную дочь? Майкл думал, что Фрэнки захочет поставить на его прежней жизни жирный крест. Он думал, что она не хочет детей.

Майкл дважды ошибся: Франческа призналась, что всегда мечтала о ребенке, и заверила, что его секреты ее не трогают, а к прошлому она не ревнует. «Майкл, мы оба родились далеко не вчера. К чему притворяться, что начинаем с чистого листа?»

Было почти три — пора на станцию, к новорожденному сыну. Он проклинал глупый сентиментальный порыв, сорвавший его с места. Чего он хотел здесь добиться? Влезть в жизнь ребенка, которому он не нужен? К станции Майкл двинулся напрямик через поля Эдди и Рейчел — сколько лет они с сестрой не встречались? — и вдруг увидел девочку. Она стояла на воротах так неподвижно, что Майкл не фазу ее заметил. Девочка обернулась, откинув с лица золотисто-рыжую прядь, и посмотрела на Майкла.


Элис болела и сидела дома. Вернувшись из школы, Кристина собирала с ней пазлы, рисовала, играла в морской бой, но потом Элизабет отправила ее на прогулку — дескать, нужно же дышать свежим воздухом.

После дождя небо расчистилось, в нем бледнела далекая луна. Сквозь носки и ботинки пробирал холод, и Кристина предвкушала, как сядет пить чай в уютной гостиной. От тепла защиплет нос и заболят пальцы на ногах и руках.

Одной на улице неинтересно. Сперва Кристина шла по дорожке, потом добежала до почтового ящика, потом вернулась другой дорогой мимо недостроенного дома. Деревья там вырубили, землю перекопали, но сорная трава уже вовсю пробивалась. Как грустно смотреть на участок, где уже не вырастут дикие цветы! Барсуки тоже исчезнут. Наверное, они уже куда-нибудь переселились.

По полю двигалось пятнистое облако — похоже, коровы. Четко Кристина не видела, потому что не надела очки. Хозяева коров — мистер и миссис Сондерс, Эдди и Рейчел, как их зовет мама. Эдди Сондерс заходит к папе играть в карты, а миссис Сондерс они с Элис однажды встретили на автобусной остановке. Она держала в руках хозяйственную сумку. Миссис Сондерс — жена фермера, но у нее изящные лодыжки, туфли на каблуках и красивая шляпка. Жаль, у мистера и миссис Сондерс нет детей, а то они с Элис дружили бы с ними.

Кристина залезла на ворота и стала ждать стадо. Коровьи копыта месили грязь, скрежетали по камням, впечатывались в сырую землю, но лишь на секунду — потом след пропадал. Десятки, нет, целые сотни копыт шлепали, хлюпали, всасывались так часто и быстро, что Кристина едва успевала замечать, как исчезают следы.

Коровы толкались и поднимали широкие мокрые носы, обдавая Кристину запахом жеваной травы. Кристина тоже дышала на них, гадая, пахнет ли от нее лимонным шербетом.

По дороге шел солдат. Коровы тоже его заметили и понеслись, налетая друг на друга.

На одной руке у солдата была толстая повязка. Смуглое лицо Кристине понравилось, хотя с одной стороной было что-то не так. Солдат остановился. Теперь его глаза были не выше Кристининых, потому что она стояла на воротах. Кристина разглядела, что на одной щеке у солдата шрам. Он внимательно рассматривал ее глаза, рот и волосы, словно что-то искал или увидел какую-то диковинку.

В городах люди не представляются друг другу на улицах, но здесь, в Ромни-Марш, другие правила. Кристина решила быть вежливой.

— Здравствуйте, я Кристина Мэндер.

— Знаю. — отозвался солдат.

Знать он не мог, но взрослые частенько говорят, что знают совершенно невероятные веши Кристина слезла с ворот, и солдат тут же стал великаном.

— Немцы прострелили вам руку или сбили ваш самолет? — полюбопытствовала она. — Поэтому у вас повязка?

— Нет, я просто упал.

— А-а… — протянула Кристина, гадая, как быть дальше.

Уходить солдат не собирался. Некоторые любят поговорить, когда им плохо, с такими нужно быть доброй и внимательной. А если у него друг погиб или сильно болит рука? Кристина уже хотела спросить, но солдат опередил ее вопросом:

— Антье… Антье здорова?

Имя разбудило какие-то смутные воспоминания.

— Не знаю. В нашем классе таких нет. Я спрошу у сестры. Простите, я не разобрала ваше имя. Вы местный? — Кристина не раз слышала, как такие вопросы задает мама.

— У тебя есть сестра?

— Да, целых две. Маленькой Мод год и три месяца, а Элис восемь, как и мне. Ну, до свидания! Мне нужно домой, надеюсь, мы еще встретимся. — Что еще сказать, Кристина не придумала. Тем, кто уплывал во Францию, люди говорили: «Удачи, дружище!» — но вдруг этот раненый — офицер? — Удачи вам, сэр! — в итоге добавила она.

— Спасибо! — Солдат улыбнулся и посмотрел куда-то вдаль. — Кристина, я хочу тебе кое-то подарить. — С каждым словом из его рта вылетали облачка пара, словно призраки.

Кристина понимала, что нужно отказаться, но солдат уже взял ее за руку, раскрыл ладошку, вложил что-то большое и согнул ей пальцы. Потом накрыл ее руку своей, наклонился и коснулся лбом своих костяшек.

Кристина ждала, чувствуя, что непонятная вещица солдату очень дорога. Наконец он отпустил ее руку и отступил на шаг.

— Я слишком долго носил его с собой и теперь с удовольствием отдаю тебе. Спасибо!

Разве когда дарят подарки, говорят спасибо? Разве не наоборот? Солдат уже шагал прочь, его шинель цвета земли быстро потерялась среди живых изгородей.

Кристина разжала кулак. На ладони лежал медальон, темно-коричневый, как галька, и сильно помятый. Его сделали в форме сердца, а потом, наверное, на него наступили — такими глубокими были вмятины. Поэтому солдат его и отдал! Такой милый, а подарил такой уродливый подарок! Кристина бросила медальон на землю и пнула носком ботинка.

— Что ты делаешь? — Кристина не заметила, как подошла Элис. Мама заставила ее надеть шапку с помпоном и повязать шарф. От нескольких свитеров, натянутых под куртку, Элис казалась неповоротливой толстухой и едва двигала руками. Ноги напоминали прутики в красных шерстяных чулках. Она наклонилась и ткнула медальон пальцем, взглянув на сестру карими, как торфяные лужи, глазами. — Что это?

— Так, в поле нашла, — отмахнулась Кристина. — Если хочешь, забирай.

— Спасибо. — Элис спрятала медальон в карман.

— Ты знаешь девочку по имени Антье?

Элис растерянно заморгала.

— Так знаешь или нет? — нетерпеливо переспросила Кристина. — Ее зовут Антье.

— Антье, а дальше?

— А дальше ничего, просто Антье.

Элис с глубокомысленным видом воздела глаза к небу.

— He-а, не знаю. Что будем делать?

— Скорее, а то он нас увидит! — закричала Кристина.

— Кто? Где? — испуганно переспросила Элис. Вокруг не было ни души, но Кристина с визгом неслась прочь, и Элис с визгом понеслась следом.

После чая Элис захотелось сыграть в крестики-нолики, и Кристина быстро забыла и медальон, и солдата. Зачем помнить о неинтересном?

1944

32

Каждое утро, кроме субботы и воскресенья, Рейчел, покормив кур, бежала через поля и пряталась за деревьями. Из своего убежища она смотрела на дорогу, по которой Элис ходила в школу с Кристиной.

Бабушка Лидия говорила, что у Рейчел сердце львицы. Это давно не так. Много времени прошло с тех пор, как она нашла фотографии, но поговорить с Майклом не решилась, да и был ли смысл? Брат ей не доверился, значит, снова отвернулся от нее, снова предал. Впрочем, он может и не знать, что Элис — его дочь. Солгать ему — очень в духе Элизабет и Карен.

Майкл больше не приезжал в Кент, а Рейчел не встречалась с ним в Лондоне. Брат растворился в другом мире, его заарканила высокомерная американская вдова. Или это он заарканил ее деньги и связи?

Из-за Майкла в душе Рейчел появилась глубокая рана, как и после ухода Альберта, бабушки Лидии и Веры. Еще были раны от Карен, Элизабет и нерожденных детей. Душа Рейчел превратилась в решето, но кому интересно об этом слушать? Чего нет, того нет, значит, и говорить не о чем.

Посетительницы хайтских магазинов считали, что прокляты плодовитостью, и с удовольствием это обсуждали. Женщины с колясками то и дело загораживали проход в бакалейную или мясную лавку. «Доброе утро, миссис Сондерс! Взгляните на маленького миссис Уилсон! Смелее, смелее, он крепко спит. Всю ночь буянил, а сейчас посмотрите, ангелочек, воды не замутит! В таком возрасте они все похожи, правда? Я как раз говорила миссис Пейн и миссис Тёрнер…» Рейчел приходилось слушать.

Еще местные дамы любили посудачить о том, как тяжело быть всем нужной. Сетовали на жестокий эгоизм младенцев, а дети, дети, сплошные дети — они ползают по тебе, за руки дергают, разбрасывают пластилин и карандаши, все сокивысасывают, бесконечная стирка и чтение сказок перед сном лишают последних сил. Быть матерью — сущая мука, но какое чудо, когда малышка Сьюзен зевает! Киту всего шесть, а он уже настоящий джентльмен. У Мэрилин вчера выпал зуб, и она спросила, не сможет ли Санта прийти пораньше и принести новый!

Пока женщины ждали своей очереди рассказывать, их глаза подергивались поволокой, но в нужный момент все улыбались, ахали и охали, даже если история была отчаянно скучной. Этикет есть этикет.

Одна Рейчел эти байки и слушала. Внимателен лишь тот, у кого сердце кровью обливается.

Опрятная, молчаливая, с маленькой хозяйственной сумкой, в которой легко умещаются продукты для нехитрого ужина на двоих, Рейчел стоит вроде бы со всеми, но при этом особняком. Они, наверное, думают, что она привыкла.

«Жаль, у миссис Сондерс нет детей, но она просто не видит и не понимает, что в этом есть плюсы. Впрочем, пока сама не родишь, не поймешь. Ей кажется, материнство — сплошной праздник. Она может думать о себе и не волноваться о драках-болячках-истериках, а без них ни дня не проходит. Да вы посмотрите на нее — уже за тридцать, а фигурка девичья. Ни тебе варикоза, ни обвисшего зада, ни женских проблем. Кто из нас ей порой не завидует?»

Если бы Элизабет рассказала правду об Элис, все было бы иначе. Рейчел пропускала бы чужие байки мимо ушей, а как настанет ее очередь, чуть повышала бы голос, чтобы заглушить конкуренток. «Моя Элис? У нее все замечательно! Ей уже одиннадцать, перешла в среднюю школу и прекрасно учится. Неуклюжая, совсем как я… Зато она у нас натура творческая, талант явно от отца. — Тут местные сплетницы обращались бы в слух. — Майкл? Нет, он малышку не навещает. Я лично думаю, виновата его жена. Странно, конечно, но вы же понимаете, в каждой семье свои законы. Нужно извлекать максимум из того, что есть. Мой брат всегда был темной лошадкой… — Рейчел вздыхала бы и грустно улыбалась. — Порой Элис строит из себя взрослую барышню… Да, в этом возрасте они все такие. Но девочка она хорошая, Эдди ее обожает. Нам так повезло с ней!»

Другая Рейчел Сондерс, та, которая могла бы все это сказать, пряталась за кулисами лжи Элизабет, а Элис — настоящая Элис — ни о чем не подозревала. Вероятно, девочка и не думала о странной бездетной отшельнице, которая кормит орпингтонов и живет то ли на соседней ферме, то ли на луне. С тех пор как Элис и Кристина перешли в среднюю школу, Рейчел перестала их встречать. В ясные дни она, заслонив глаза от солнца, убеждала себя, что видит вдали две фигурки. У Элис с Кристиной синие форменные платья, девчонки размахивают не то ранцами, не то шляпами, не спешат — наклонят головы друг к другу и болтают о разных пустяках, а потом вдруг бросаются бежать, стуча туфлями по дорожке. Разумеется, все это Рейчел придумала: издали много не разглядишь.

С Элис и Кристиной Рейчел разговаривала всего раз, в последнее лето войны, когда однажды в жаркий день увидела их на сенокосном поле Эдди. Небо рассекали белые полосы: воздушные бои кончились, и летчики с хокинджского аэродрома просто отрабатывали различные фигуры. Рейчел собирала в оврагах дикую сливу и вишню, а девочки, видимо, валялись на траве и смотрели в небеса, но заметив ее, резко сели. В ушах у каждой были сережки — красивые вишни на черешках, косы расплелись, в волосах запутались соломинки, словно девочки кувыркались в сене. Они вскочили, отряхнули шорты и хлопковые блузки и, держась за руки, застыли перед Рейчел.

Десятилетние, высокие и тоненькие, как жеребята, грудь плоская, под кожей видны сосуды. Кристина была крупнее, а блестящие золотисто-рыжие волосы явно унаследовала от матери.

Элис достались глаза Майкла, но не черные, а карие, и непослушные кудри Рейчел, только светло-каштановые с рыжинкой, как прибрежный песок под дождем.

Элис смотрела под ноги, переминалась и дергала за руку Кристину, точно хотела броситься наутек.

Удивляются девчонки, наверное: взрослая женщина среди дня бродит по полям, без чулок, волосы растрепаны, в подоле старой ситцевой юбки ягоды, — небось думают, что она цыганка.

— Надеюсь, вы не сердитесь, что мы зашли на ваше поле? — спросила Кристина.

— Конечно, нет, — покачала головой Рейчел. — Вы знаете, кто я?

— Да, мы же часто вас видим, — удивилась Кристина. — Мы тут по соседству живем.

Рейчел думала, как бы этак ответить, чтобы не распахнуть запретной двери.

— Мы любим вашего старого пони и иногда его гладим, — старательно улыбаясь, продолжала Кристина. — На нем раньше ездил Тоби. Мы и Тоби Шрёдера знаем. Он сейчас в Америке, а вы миссис Сондерс, жена Эдди. Мы давно про вас знаем, правда, Элис?

Элис отмахнулась от мухи, и длинные сережки-вишенки закачались.

— Вас зовут Рейчел, — проговорила она. — Нам Эдди сказал. — Девочка подняла глаза. В них одновременно читались скука, смущение и тревога.

Рейчел снова промолчала. Девочки попятились и сбежали.

1946

33

Коттедж Сондерсов стоял в миле от особняка Мэндеров, за тополями, которые Эдди посадил восемь лет назад. Элизабет видела вдали их серебристые верхушки, когда мыла посуду, и думала, что Рейчел, наверное, сейчас занимается тем же самым — опустив локти в пену, смотрит на поля под бескрайним небом, то голубым, то хмурым, или на туман, или на серые ливни с ураганным ветром, который приносит в дом запах соли.

Сондерсы и Мэндеры делили и изменчивую кентскую погоду, и кукование кукушек в тихий день, и гул редких машин. Когда над головой кричал гусь, Элизабет знала: через секунду его услышит Рейчел.

По ночам, когда бомбили Лондон и Элизабет будили бомбардировщики, она думала обо всех родных домах — на Нит-стрит, в Кэтфорде и Ричмонде, любой из них к утру мог превратиться в руины. Наверняка Рейчел тоже лежала без сна, слушала, как вражеские самолеты пролетают над кентскими холмами на север, думала о Майкле, который жил в Лондоне с Франческой Брайон, о Карен в Германии, о Вере и бабушке Лидии, которые, к счастью, не застали вторую войну.

«А обо мне Рейчел думает?» — гадала Элизабет. Пока росли тополя, они почти не виделись. Между домами лишь миля — пастбища да заросшие камышами канавы, — но как ее пройти?

Эдди по-прежнему играл в криббидж с Джорджем, и Элизабет справлялась о Рейчел — неловко было бы не спрашивать.

— Она здорова, — невозмутимо отвечал Эдди, подразумевая, что в их дела не вмешивается.

— Передавай ей привет. У нее ведь много дел.

— Дел хватает. В последнее время с фермы она почти не отлучается.

— Да-да, и у меня то же самое. Готовка с утра до ночи, и так каждый день. Хотелось бы почаще выбираться из дома, в Фолкстон или хотя бы в Рай, но, увы, не получается. — Элизабет чувствовала, что несет чепуху. — В общем, я прекрасно понимаю Рейчел. Говорю, у меня все то же самое.

— Нет. Элизабет, не то же самое, — мягко упрекнул Эдди. — Рейчел говорит, вокруг слишком много детей. Она прячется на ферме, чтобы их не видеть.


Война закончилась, настало смутное время, когда могло случиться всякое. Однажды Элизабет не стала мыть посуду после завтрака и вместе с Карен отправилась на ферму Эдди и Рейчел.

Тем утром домашние дела спорились. Элизабет занималась ими механически, потому что мысленно летела над разрушенной Германией и искала, искала, искала… Нет, письмо — наверняка ошибка.

— Я останусь дома, — объявил Джордж. Солнечные блики на стеклах очков, которые давно следовало почистить, мешали Элизабет разглядеть выражение его лица.

— Нет-нет, Джордж, не волнуйся.

Джордж коснулся ее щеки, по которой не катилось ни единой слезинки, и поцеловал. Он уехал на работу, по дороге забросив Мод в школу, а Кристина с Элис в летних жакетах и панамах пошли на станцию, чтобы поездом добраться до Хайта.

Дверь за девочками закрылась, и в кухне повисла тишина. Элизабет уже устала. Когда мысли далеко, за разговорами и настроением домашних не уследишь.

Девочки прошли под окном кухни.

Очень жаль твою тетю Карен, — негромко сказала Элис. Обидно, что мы с ней так и не познакомились.

— Да уж, — отозвалась Кристина. — Даже фотографий не видели.

— По-моему, они не такие, как мы с тобой.

Кристинин голос Элизабет едва расслышала:

— Вдруг они не любили друг друга? Такое бывает. Или даже не ладили…

В душе Элизабет все утро нарастал шум, и сейчас, склонившись над раковиной, она решила выпустить его на волю. Оглушительный крик вспорет ее тело, и небо треснет, словно чашка, а поля свернутся клубком. Рев будет дикий, бесконечный, монотонный. Вместо него из груди вырвался отвратительный писк, похожий на мышиный. Немного полегчало.

Элизабет вытерла рот и села за озаренный солнцем стол. Часы отсчитывали секунды, каждая аккуратной капелькой падала на предыдущую. Безликая бумажка не может означать смерть, правда же?

Элизабет подмела полы, сменила воду в вазах, повесила белье на раму для сушки и заправила постели, размышляя, что можно сказать о женщине, которая только что хныкала и пускала слюни над раковиной, а сейчас взбивает подушки и расправляет простыни.

У этой женщины умерла сестра. Едва подумав об этом, женщина бросилась на первый этаж и разыскала письмо среди документов на столе Джорджа. Вдруг сейчас она вычитает в нем что-то другое?

«Причина смерти не установлена. Место смерти — концентрационный лагерь Кауферинг».


Некоторые события воздействуют на сознание подобно каплям отбеливателя — растворяют сиюминутные мысли и пустые желания. Эгоистичные цвета сходят, остается голая канва души.

Отсчет времени начинается заново. Человеческое сердце не использует чужой опыт, каждое приобретает свой. Никто не объяснит — Элизабет должна сама прочувствовать, что значит пережить сестру.

Сознание белеет, и на нем отпечатывается истина такой потрясающей чистоты и силы, словно она еще никому не открывалась. Элизабет понимает, что теперь на ней двойная ответственность, она живет двойной жизнью, но одна из них невидимая. Нужно помнить, что руки у Карен всегда теплые, что черную смородину она любит больше, чем клубнику. Карен не стесняется петь слишком громко и всегда готова делиться последним.

Нужно сохранить все воспоминания о Карен — больше ее помнить некому. Мама, ставшая миссис Моул, умерла на руках мистера Моула; их обоих похоронило в бомбоубежище Андерсона. Бабушка Лидия и Вера давно ушли. Майклу не до Карен.

Рейчел, еще есть Рейчел!

Минуту спустя Элизабет возвращается на кухню, смотрит на гору немытой посуды, столовое серебро и молочник. С чего же начать? О чем она только что думала?

Ах да, о письме, которое держит в руках, и о том, как ей нужна сейчас Рейчел.

Элизабет выходит из дома. Поют птицы, утренний воздух хрупок. Через пастбища и по мосткам через заросшие камышом канавы, она спешит на ферму Эдди и Рейчел. Рядом свежим ветерком летит Карен.


— Здравствуй, Элизабет! — говорит Рейчел. За восемь лет она почти не изменилась, разве что кожа слегка пожелтела, да под глазами появились темные круги. Рейчел вытирает руки о фартук. — Я так и думала, что ты придешь.

Рейчел в сине-зеленом платье, на фартуке картинка — падающие сковородки. Яркий наряд удивляет Элизабет. В длинных распущенных волосах Рейчел мелькает седина. Наверное, она не убирает их в прическу, потому что не ездит в город и не принимает гостей.

— Эдди встретил Джорджа и малышку Мод на Брукленд-роуд. Он мне все рассказал. — Рейчел пристально смотрит на Элизабет. — Мои соболезнования. Бедная Карен!

Элизабет понимает: надо что-то ответить, но между ней и Рейчел столько всего произошло, что подходящие слова вылетают из головы. Извиняться уже поздно и бессмысленно.

— Я должна покормить кур. Пойдем со мной, — спокойно предлагает Рейчел, распахивает дверь черного хода и берет ведро.

Они с Элизабет вместе медленно идут через двор, словно делают это каждый божий день и ничего особенного сегодня нет. Вороная кобыла Бруно Шрёдера до сих пор пасется в загоне Эдди. От старости спина прогнулась дугой, а шкура давно не блестит. Эдди больше на ней не ездит, говорит Рейчел. Вторая кобыла умерла два года назад, и теперь ее подруга не желает расставаться с Мишкой, гнедым в яблоках пони Тоби Шрёдера, — только пони может ее утешить.

А вот и сам Мишка. Пони спит, поджав ноги, и едва не тычется носом в траву. Элизабет осторожно приближается. Мишка сопит, прядет ушами, трясет головой, но глаз не открывает. Элизабет его гладит, и ее пальцы постигают каждый сальный волосок, задубевший от ветра и воды. Она всегда считала пони открытыми и веселыми созданиями, а сегодня видит, что Мишка коварен. Под кожей у него что-то дергается — пони отгоняет муху. Элизабет не страшно утреннее солнце, она не в силах оторваться от пони.

— Не будем ему мешать, — тихо просит Рейчел.

На знакомый голос выбегают куры, десятки красно-коричневых орпингтонов, а следом целый выводок цыплят. Цыпа-цыпа-цыпа, приговаривает Рейчел и разбрасывает корм. У ее ног пищат цыплята.

Элизабет запускает руку в ведро, и, увидев золотистый водопад зерна, несколько кур бегут к ней, остальные по-прежнему верны хозяйке. Цыплята суетятся, боясь, что им не хватит. К пиру присоединяются скворцы, потом ворона, но орпингтоны угрожающе машут крыльями, и она улетает.

Так вот что творится по утрам на ферме за тополями.

Потом Рейчел садится на кормушку, Элизабет — рядом. Солнце играет мускулами, свет застывает.

Рейчел читает письмо и, не говоря ни слова, берет Элизабет за руку. Ужас и неверие Элизабет устремляются в ладонь подруги, а их место заполняет благодарность. Внутри что-то подается, слабеет, распадается, и мышиный писк, в котором слов нет и быть не может, вырывается на свободу.

1947

34

Заморозки начались в декабре 1946-го, когда запасы топлива подходили к концу, а с резким понижением температуры в стране почти не осталось угля. Зато осталась здоровая изобретательность и умение довольствоваться тем, что есть. Раз угля нет и взять его негде, будем греться по-другому. Пришла мода на электрокамины, а электроэнергия стала дефицитной.

В январе обсерватория в Кью зафиксировала двадцать пасмурных дней подряд. В Английском канале появился паковый лед, а в заливе Уош — льдины. Чтобы наладить доставку угля, немецких военнопленных заставили разгребать десятифутовые заносы на железной дороге, но солдаты разгромленной армии не горели желанием помогать Англии и работали спустя рукава.

Мистер Шинуэлл, министр топлива и энергетики (точнее, их отсутствия) правительства его величества, решил проблему сокращением спроса. Появились жесткие нормы потребления электричества, а равно мыла, маргарина и сахара. По всей стране закрывались фабрики и заводы, прервали трансляцию телепередач, ограничили радиовещание, уменьшили размер и толщину газет. Угля почти не сэкономили, зато люди настрадались. Война закончилась, а жизнь, превращенная в битву с пайками, стала еще тяжелее.

В феврале оставшийся в поле картофель выкапывали пневматическими перфораторами. Коровы и овцы замерзали насмерть. Над страной навис призрак голода. Но если англичане думали, что это самое страшное, то ошибались: они еще не пробовали барракуту.

Для борьбы с голодом министерство продовольствия импортировало миллион банок барракуты. «Барракута — южноафриканская сестра английской скумбрии, — вещали рекламные плакаты, — очень полезна и изумительно вкусна в любом виде. Поданная под пикантным соусом, она украсит праздничный стол, а протертая с жареным луком приятно разнообразит ежедневное меню». Однако среднестатистический англичанин, даже окоченевший и оголодавший, счел барракуту отвратительной, и консервы скормили английским кошкам.

Пятого марта в стране бушевала самая сильная метель века, а десятого наступила оттепель. Земля промерзла и воду не впитывала — начался паводок. Реки вздулись и хлынули в озера, которые стали размером с моря, а когда сливались, то с целые океаны. Фермеры спасали как могли перезимовавший скот от новой напасти.

Эдди Сондерс снова бродил по затопленным пастбищам с половиной бочонка. На этот раз его сопровождал не только верный колли, но и Рейчел.

Рейчел втайне радовалась, что Элизабет не зачастила в гости. Погода ли ее останавливала, горе или угрызения совести, Рейчел не знала и знать не хотела. Слишком много забот, слишком велик долг перед Эдди — незачем тратить время на исправление ошибок прошлого, в котором, увы, фигурировали Карен и Элизабет Оливер.


Очередная весна нагрянула вместе с Элизабет. Почти год минул с тех пор, как она, онемевшая от горя и шока, пришла к Рейчел с похоронкой на Карен в руках.

Воскресным утром Эдди чистил обувь на крыльце, колли грелся в разбавленном солнечном свете, а Рейчел читала в шезлонге, надев темные очки и куртку мужа. Она услышала голос Эдди, подняла голову и увидела Элизабет.

— Надеюсь, не помешала, — сказала гостья.

В ее неподвижном взгляде до сих пор читалось горе. Рейчел даже книгу не закрыла: с чем бы ни пожаловала Элизабет, цели у нее эгоистичные, так зачем облегчать ей жизнь?

— Хочу поговорить с тобой и Эдди.

— Мы оба здесь, — сказала Рейчел, но встать не удосужилась.

Элизабет смотрела под ноги и на свое отражение в темных очках Рейчел, пока не вмешался Эдди.

— Давайте пройдем в дом и сядем поудобнее. — Он составил начищенную обувь в ряд и сложил шетки в ящик. — Элизабет, ты ведь выпьешь с нами кофе?

Элизабет сидела за кухонным столом, держа на коленях сумочку. «Зачем она нарядилась? — недоумевала Рейчел. — По проселочным дорогам ведь шла». Впрочем, Джордж разбогател на войне, — наверное, шуба для Элизабет дело обычное. Было время, когда Рейчел тоже наряжалась по воскресеньям и развлекала гостей беседой, — было, но прошло.

— Я должна кое-что вам сказать… — начала Элизабет, глядя на чашку с кофе, которую поставил перед ней Эдди. — Мне нелегко, правда нелегко… — Она затравленно озиралась, точно ища поддержки, но потом решилась: — Речь… речь о сыне Карен. Отец мальчика погиб — судя по всему, в Польше, — и Штефан остался один. Он скоро приедет в Англию и будет жить с нами.

— Вот так дела! — воскликнула Рейчел. — Здорово. Очередное пополнение.

Эдди встал рядом с женой и положил руку ей на плечо:

— Рейчел, давай послушаем. По-моему, Элизабет еще не все сказала.

Элизабет неподвижно смотрела на застежку сумки.

— Джордж говорит… Джордж считает, мы должны рассказать Элис, что она… что она… Рейчел, ты была права. Ну, насчет Элис. Она действительно дочь Карен и… и Майкла. Я очень хотела поделиться с тобой, но не могла, потому что дала слово Карен. Сейчас все изменилось.

Рейчел чувствует, как рука Эдди удерживает ее на месте. Злость на Элизабет уже не полыхает диким пламенем, теперь она слегка тлеет. «Все изменилось», — сказала Элизабет. Увы, нет, потому что не изменить этот дом, эту жизнь с Эдди и хайтских женщин, из лучших побуждений терзающих Рейчел своими байками. Все эти годы они с Элис должны были знать друг друга, но время упущено, а с ним — тысячи разных вещей, какими могли бы заняться тетя и маленькая племянница. Слишком поздно.

Рейчел опирается локтями на стол, и ее голова превращается в тяжелый кочан на тонкой шее-кочерыжке. Элис считает своей семьей Элизабет, Джорджа, Кристину и Мод. Рейчел для нее чужая и по-настоящему своей никогда не станет, потому что Элизабет солгала. Слишком поздно.

Рука Эдди очень теплая, и это такое облегчение. Лишь это прикосновение способно утешить Рейчел.

— Когда Штефан приедет в Англию, мы с Джорджем увезем его на пару дней в Йоркшир, — продолжает Элизабет куда увереннее, потому что исповедь уже закончилась. — Штефан пойдет в ту же школу, где в свое время учился Джордж. Здесь он появится не раньше чем через месяц, и мы успеем подготовиться. Будет очень непросто, но мы с Джорджем объясним все Элис. Рейчел! — после паузы зовет Элизабет.

— Она тебя слушает, — спокойно отвечает Эдди.

— Рейчел, у меня к тебе просьба… Не могла бы ты присмотреть за девочками, пока мы с Джорджем будем в Йоркшире со Штефаном? Заодно и познакомишься. Ты не против? Мы поговорим с Элис, только когда вернемся, и я попрошу тебя не опережать события, но скоро, очень скоро я ей все расскажу. Абсолютно все, честное слово!

— Элизабет, мне кажется, Рейчел нужно подумать. — Голос Эдди совсем близко, но отсрочка Рейчел ни к чему.

— Ты обещаешь все ей рассказать? — спрашивает она, закрыв лицо руками.

— Конечно, — удивленно отвечает Элизабет. — Мы с Джорджем вместе так решили.

— Тогда да, я согласна. Я за ней присмотрю Только за Элис.

— С Кристиной и Мод проблем не возникнет.

Старая злость вспыхивает с новой силой. Рейчел поднимает голову и смотрит Элизабет в глаза.

— Ты хочешь, чтобы я сделала так как мне сказали, правда? Тебе так удобнее. Но, знаешь, я хочу по-другому, и за тобой должок, милая! Я пригляжу за Элис, и точка, на остальных мне плевать.

Элизабет заговаривает не сразу.

— Мы не можем оставить Элис одну. — осторожно начинает она. — Ты же понимаешь.

— Элис будет со мной.

— Элис тебя не знает. Что я ей скажу?

Рейчел слишком устала и уже не реагирует на очередную обиду, которую походя наносит Элизабет. Ответ давно готов. Рейчел держала его за пазухой много лет, дней, часов и минут — с тех самых пор, как фотографии бабушки Лидии открыли ей правду.

— Уж придумай что-нибудь, постарайся! Ты же мастерица врать.

35

Пасхальные каникулы Штефан ждет с опасением. Он привык к одиночеству и даже рад ему. В йоркширской школе вокруг него сутки напролет мальчишки, но он умеет от них отключаться.

В Кенте ни от кого не спрячешься, все внимание на него, поэтому его туда не тянет. Однако новая английская семья нетребовательна и ненавязчива. Большую часть дня Штефан отсиживается в своей комнате или бродит по Ромни-Марш. Мэндеры не донимают его расспросами, и он благодарен.

Через неделю после его приезда Мод исполняется семь, и Штефан понимает: на этот раз не отвертеться. Мод хочет сыграть в сумасшедший гольф, и Джордж везет их на желтом «даймлере» в маленький порт Рай, где есть заиленная река и парк с кегельбаном, качелями и сумасшедшим гольфом. Контролерша в будке откладывает вязание, берет у Джорджа деньги и вручает каждому по мячу и клюшке.

Сумасшедший гольф кажется Штефану самой дурацкой игрой на свете. Мяч нужно вкатить по подъемному мосту, затем по хоботу деревянного слона, затем по горбатому мосту в форме ботика и, наконец, по извилистой трассе, размеченной металлическими флажками. Они играют по очереди, и девчонки безостановочно визжат, особенно Мод, которая понимает, что эта вылазка ради нее. Однако вскоре начинаются споры из-за того, чья очередь бить по мячу и кто куда попал. Все это полная бессмыслица, и Штефан недоумевает. Другие взрослые нарочно бьют по мячу не глядя, а потом хватаются за животы от хохота. И эти люди выиграли войну.

На отвесной скале за парком стоит город. Дома в Рае каменные и деревянные. Штефан замечает и опаленные пламенем окна, и бреши, следы разорвавшихся бомб, и берегозащитные сооружения в бухте. Все это имеет смысл, а сумасшедший гольф — нет.

Штефан кладет клюшку на траву. Чем сильнее набухает нарыв злости, тем аккуратнее нужно двигаться, чтобы не лопнул. Штефан пересекает улицу и поднимается по дороге в город. Никто его не окликает и не идет следом. Теперь Мэндеры ему даже симпатичны.

Поначалу они старались отвлечь его, словно дурачка или безмозглого малыша. От пепла в камине, помех на радио или песенок Мод, скачущей по дорожке, бросало в дрожь. С приступом не справишься: дрожь гнездится в дальнем закоулке души, куда не дотянуться никому.

В йоркширской школе проблем не возникло: она сильно напоминала немецкую. Только английских мальчишек, в отличие от приятелей Штефана из Миттенвальда, объединяла не любовь к родине, а радостное презрение ко всему и ко всем, включая друг друга. Директор велел Штефану не говорить по-немецки и не распространяться о своем прошлом, но мальчишки старательно его травили, решив, что у новенького есть постыдный секрет. Патриотизм в Англии другой, а вот школьная травля такая же. В итоге Штефан объявил, что в Германии у него осталась белокурая подружка, такая умелая, что им во сне не приснится, а папа-эсэсовец, не желая сдаваться в плен, пустил себе пулю в лоб. Едва сплетни расползлись по школе, малышня стала от него шарахаться, а задиры-хулиганы расспрашивали про подружку или провоцировали на драку.

Высокого жилистого Штефана силой не обделили, и хулиганам пришлось оставить его в покое. Он был Штефан Ландер, нечистокровный англичанин.

Папа называл его нечистокровным немцем и твердил, что рано или поздно слабость англичанки-матери проявится. И вот она проявилась. Штефан живет в стране, по которой она тосковала, и тоскует по той, которую она ненавидела.


Сбежав из парка, Штефан поднимается к сердцу Хайта, на самую вершину скалы. День сияет темным золотом, над рыбацкими лодками в бухте кричат чайки, соленый ветер доносит блеяние овец. Штефан садится на скамью и смотрит на бескрайние поля. Согласно табличке, это солончак и каких-то двести лет назад здесь было море. Рядом с пушкой на постаменте тоже табличка: из этого орудия обстреливали испанские галеоны.

Морской порт без моря и пушка, нацеленная на овец, кажутся Штефану верхом глупости. Он хохочет во все горло и со стороны кажется ненормальным. Вспыхнувшая в парке злость испарилась, и Штефану стыдно, что он испортил праздник Мод. Малышка к нему привязалась и любит держать его за руку. Порой от прикосновения ее пальчиков Штефана сводит судорога, а в душе что-то переворачивается, словно из ее глубин выползает чудище. Глаза вдруг наполняются слезами. Элизабет замечает, что ему плохо, и уводит девочку. «Моди, солнышко, оставь Штефана! Он хочет побыть один».

Присутствие Кристины и Элис порой тоже невыносимо. Штефана тошнит от их фальшивого жеманства, от тупого славянского лица и рыжих волос Кристины тошнит не меньше, чем от хитрых цыганских глаз и упрямого рта Элис. Но порой девочки ему нравятся: такие разные, но обе милые, только болтают глупости, лучше бы молчали.

Им по четырнадцать, как Герде, и они напоминают о ней — не потому, что похожи, а потому, что Герда совсем другая. Герда Зефферт — сущая уродина, тощая, прыщавая, бледная, но Штефан по ней тоскует.

Именно о ней он думает снова и снова. Он закрывает глаза и видит дом на Мюллерштрассе, где они вместе жили, а порой память на миг воскрешает запах плесени в холодных сумерках. Дом умирал от сквозной раны в сердце: половина подбитого бомбардировщика протаранила крышу и застряла в подвале.

В крыше брешь. Дождь льет в нее, затапливает помятые лестницы и расчлененные комнаты. Обои чернеют и облезают, как обожженная кожа. Из бака вытекает топливо, от влаги им воняет еще сильнее, а еще где-то в подвале явно замурован труп — вероятно, английского пилота, — потому что все пропитано запахом гнилого мяса. Он во рту, в носу, в Гердином дыхании.

По ночам Герда зажигает свечи в сухом углу, и они вместе топят мраморный камин, благо сломанная мебель всегда под рукой. В доме полно грязи и сажи, но кое-что сбитый бомбардировщик не задел. У них есть красивый коврик, часы с маятником под большим стеклянным колпаком, а на каминной полке — статуэтки пастушек. Занимаясь уборкой, Герда осторожно их вытирает и расставляет каждый раз по-иному. Они больше не голодают: Герда приносит еду от американцев, которые, говорит она, «очень-очень скучают по женам».

Если удается, Герда приносит водку или шнапс и сигареты. Когда она возвращается домой, Штефан наливает себе и ей по стаканчику и слушает ее рассказы о дневных или ночных похождениях. Герда со Штефаном катаются по полу и умирают со смеху: у американцев такие смешные желания! «Больше всего им нравится моя форменная одежка!» — веселится Герда. Штефан хватает ее, прижимает к полу и целует, Герда шепотом рассказывает ему о премудростях, которым сегодня научил ее солдат, а потом еще и показывает, и тогда его одолевает восторг, изысканный и жестокий. Герда — волшебница, Штефан даже не представляет, что сможет полюбить кого-то еще.

Они лежат на матрасе, курят «Лаки страйк» и говорят о невероятной Америке, где олененок по имени Бэмби заставляет взрослых рыдать, а девушка в джинсах считается идеалом красоты.

Они пьют водку из стаканов венецианского стекла и говорят о богачах, когда-то живших в этом доме, и мертвеце-пилоте. Интересно, руки-ноги у него на месте? А голова? Или он уже стал призраком, просвечивает и искрится, как водка?

Сквозь дыру в стене падает дождь, серебряные струи сияют в отблесках огня, потом чернеют, устремляясь к бомбардировщику, что ржавеет в подвале, и гниющему пилоту.


Порой Герда ласк не терпит — скалится и пускает в ход кулаки. Когда она в таком состоянии, Штефану не разобрать ни куда она клонит, ни почему об одном молчит, а другое мусолит. Прежде она лишь хихикала, а сейчас приходится выслушивать целые монологи. Перебивать нельзя, не то драться начнет. Герда говорит непонятные гадости, Штефан даже удивляется, как ее нежное горлышко их озвучивает. В такие моменты он утешается тем, что гадости скоро иссякнут, — в конце концов, можно уши себе заткнуть.

Однажды ночью Штефану не удается ни заткнуть уши себе, ни рот Герде, ни помешать тому, что случается потом.

Герда возвращается домой хмурая и угрюмо молчит. Штефан зажигает свечи, но она не говорит спасибо. Ложится на матрас рядом с ним, усмехается, глядя в потолок, и он чувствует: что-то надвигается. Время идет, Штефану кажется, что Герда успокоилась, но она бормочет, сперва так тихо, что слышен лишь монотонный бубнеж, но постепенно Штефан разбирает обрывки фраз.

— …Какая красотка… вся в мыле, поворачивается… протягиваю полотенце, и она выходит…

Штефан старается не дышать, потому что хочет послушать. Как всегда, когда на Герду накатывает, ее голос кажется чужим.

— …Надевает белые кружевные трусы, красивенькие, тоненькие, чтобы еврей мог палец засунуть… потом мадам говорит, иди, мол, ты свободна…

Сердце Штефана подпрыгивает. «Мадам» — так Хеде звала его маму. Штефан тонет в море ужаса.

— Герда, пожалуйста, не надо, прошу тебя! — Он тянется к ней за поцелуем, но Герда бьет его по лицу с такой силой, что перед глазами вспыхивают искры, а из носа течет кровь.

— В первый раз еврею за труды как следует кости переломали, всего искалечили, но мадам все мало, она добавки захотела. Сука похотливая, вот как мой Артур сказал…

— Герда, перестань! Если не заткнешься, честное слово, я сам тебе рот заткну! — Штефан вскакивает с матраса и хватает одежду — то ли свою, то ли Гердину, — чтобы остановить кровь. Сердце несется бешеным галопом, Штефан отступает на несколько шагов и готовится дать отпор, если Герда полезет в драку. Герда замолкает лишь на секунду, а потом снова заводит чужим голосом:

— …еврей, распутник английский, Майкл Росс. Видать, мадам понравилось. Ха! Потом родилась малышка Антье с карими еврейскими глазами, сладенькая, что твой штрудель…

Штефан застывает, слыша посреди этого бреда сестренкино имя. Малышки Антье в Гердином кошмаре быть не может. Английское имя воскрешает в памяти Гердину историю о гибели его матери.

— Кто такой Майкл Росс? — Штефан рывком поднимает Герду с матраса и хорошенько встряхивает. Он готов защищаться от ее кулаков, но Герда валится на него, как пьяная.

— …Наша малышка исчезла, и мадам сходит с ума, похотливая сучка себя жалеет…

Штефану хочется врезать Герде так, чтобы пришла в чувство, но удается лишь ее отпихнуть. Герда отшатывается к стене и движется вдоль нее ощупью, как слепая.

— …Мадам не одна страдает, я тоже тоскую по малышке… — Герда замирает: дальше зияющая пропасть до самого подвала. Герда покачивается, глаза у нее закрыты. — …Поделом ей, фрау Ландау думает, мы тупые, мерзкая тощая шлюха…

Штефан предчувствовал, что услышит имя матери. Герда взмахивает руками, и из ее горла вырывается другой голос, выше и мелодичнее:

— Что случилось, Герда? Скажи, милая, в чем дело? — Потом Герда кричит собственным голосом, так громко, что Штефан съеживается: — БЕГИ! скорее пожалуйста скорее пожалуйста! СКОРЕЕ! ну пожалуйста… — Герда тянет себя за волосы, повизгивает, скулит. Она топчется на краю пропасти по расщепленным половицам, и Штефан испуганно пятится. Теперь Герда говорит сразу несколькими голосами, грубыми и резкими: —…поймал ее поймал держу крепко задирай юбку да пусть учится врежь этой шлюшке…

— Замолчи! Замолчи! — кричит Штефан, но что его голос по сравнению с Гердиной какофонией? Она даже дух не переводит.

— …Давай посмотри что там за прелести да да держи ей ноги а эта шлюшка из строптивых! хочет чтоб ей врезали! напрашивается осторожнее ребята… — Вопли обрываются. Герда вздыхает и успокаивает себя: — Тш-ш-ш… все уже ушли, Герда Liebling… иди домой… не смотри… ничего страшного… ничего страшного…

Комната содрогается и звенит, точно колокол. Герда опускает голову, и вонючий ветер из подвала ерошит ей волосы. Штефан тянется, чтобы оттащить ее от пропасти, и его пальцы легонько касаются точки, откуда у ангелов растут крылья. Герда наклоняется вперед, с надеждой взмахивает худенькими бесперыми ручками, и с жалобным криком к ней возвращается ее собственный голос.

Потом случается нечто необъяснимое. Из Гердиной спины пробиваются крылья, большие, сильные, они сияют ярче луны. Комната наполняется синим светом. Первый медленный взмах крыла швыряет Штефана к стене и гасит свечи. Герда поднимается в воздух на пару дюймов и улетает в пустоту.


С чего бы это? Герда не летала. Штефан подставляет лицо ласковому кентскому ветерку. Где бы сейчас ни была Герда, она его ждет, и при мысли о ней плоть и кровь оживают, а душа наполняется светом.

Штефан уже не помнит, почему ушел из дома на Мюллерштрассе. Страшные крики, с которыми он катился по разбитой лестнице, наверняка тоже фантазия, ведь после лестницы перед глазами встает искореженный, блестящий во мраке бомбардировщик и собственные руки, перемазанные машинным маслом и кровью. Он что-то нащупывал, но что именно — забыл.

Еще одно странное воспоминание или, скорее, сон не дает Штефану покоя: рядом с бомбардировщиком он находит олененка, у которого изо рта течет кровь. Вместо копыт у малыша человеческие руки с обкусанными ногтями. Олененок тянется, хочет схватить Штефана за рубашку. Он сломал спинку и зовет: «Mutti! Mutti!» В Штефане тоже что-то сломалось, и он плачет. Он аккуратно стирает грязь с мордочки олененка, качает его на руках, пока тот не затихает, а потом выносит его в сад и засыпает битым камнем.

В голове Штефана белый шум, его расспрашивает доктор с металлическими глазами. Штефан молчит, но не потому, что доктор француз; Штефан просто разучился говорить.

Сейчас Штефан сидит на скамейке в Кенте, смотрит на солончак и недоумевает, как все эти события привели его сюда. Ясно одно: это лишь небольшая передышка, нужно вернуться в свою настоящую жизнь, в дом на Мюллерштрассе, и вместе с Гердой решить, как починить крышу и вытащить из подвала бомбардировщик.

Герда вскользь упомянула Майкл Росса, о котором Штефан слышал раньше. Летним вечером Антье играла в саду с вишневым цветом, а Хеде и мама спорили в столовой. Хеде говорила мрачным голосом, и, едва назвала это имя, мама испугалась. Штефан зачем-то вернулся в дом и незамеченным долго стоял в дверях. Увидев его, мама притворилась, что все в порядке. Напрасно она переживала: Штефан ничего не понял, в памяти застряло лишь имя.

Сейчас все это уже неважно. Тайна того разговора похоронена под руинами прошлого. Штефан до смерти устал в них рыться и вытаскивать сплошь отвратительные обломки. Сейчас важна лишь Герда.

Колокол на церкви в Рае бьет пять. Ласточки с криком прорезают вечернее небо и ныряют под карнизы домов. Штефан бросил Мэндеров на поле для сумасшедшего гольфа почти два часа назад. Пора возвращаться.

Небо еще светлое, но булыжник под ногами уже виден плохо. Спускаясь к парку, Штефан то и дело спотыкается и громко, специально для прохожих, выкрикивает немецкие ругательства.


На следующий день к Штефану подошла Кристина.

— Помнишь, в Йоркшире ты обещал, что научишь меня стрелять? Давай сегодня? — Она сплела пальцы в замок, глянула ему в лицо и тут же уставилась на свои носки.

Кристина нравилась Штефану гораздо больше Элис. В ее спокойствии было что-то от Герды, не нынешней, а прежней покладистой и здоровой Герды с мягким животом и молочно-белой кожей, — Герды, которая являлась ему, когда все прочие оставляли его в покое.

Сегодня Кристина собрала волосы в блестящий хвост. Над ушами и на шее остались маленькие медные завитки. Штефан любовался ею — такая чистенькая! Кристина была в джинсах, которые прислал из Америки какой-то Тоби Шрёдер. Прежде Штефан видел джинсы лишь в вестернах. Гердины американцы не преувеличивали, девушки в джинсах впрямь хороши!

У Кристины свитер с хомутом, вокруг хомута узор из снежинок. Такие свитера в Баварии надевают дети, когда катаются на лыжах. На груди вязаные снежинки растянулись — Штефан глаз не мог отвести. Кристина явно не привыкла к бюстгальтеру и ежилась, даже перед Штефаном. Она понятия не имела о фокусах, которые Герда выделывала с американцами. Интересно, когда какой-нибудь парнишка ее всему научит?

— Ну так что? Я уже решила, куда можно пойти.

«Вот и я о том же!» — подумал Штефан и засмеялся, а Кристина улыбнулась — думает, они друзья. Она ждала ответа, но в последние дни Штефан буквально заставлял себя разговаривать, хотя горло уже зажило и не болело. Большинство фраз казались такими банальными, что хоть не произноси.

— Ну так что? — снова спросила Кристина. — Сегодня вечером Элис и Мод идут заниматься балетом, а я сказала, что у меня болит голова.

— Ja, — коротко ответил Штефан. Он уже устал от разговора и в упор смотрел на Кристину, пока она не ушла, отчаявшись выжать из него хоть слово.


Элизабет задним ходом выезжала из гаража, а Штефан стоял на подъездной аллее, готовый ее направлять. Он предложил бы помощь, но тогда пришлось бы объяснять, что он с двенадцати лет водит машины побольше и потяжелее «даймлера». Вождению учили всех членов гитлерюгенда.

Элизабет велела Мод и Элис поторапливаться, и девочки с сумками в руках юркнули в салон. Штефан чувствовал, что Элизабет волнуется: «Можно ли оставить с ним Кристину? Вечно следить за ним, разумеется, нельзя… но стоит ли ему доверять?»

Если бы Элизабет прямо его спросила, Штефан посоветовал бы ей не волноваться. Да, порой он среди ночи в одной майке и брюках сидит на лестнице у Кристининой комнаты. Сидит, смотрит во мрак и курит. Дверь ее комнаты всегда открыта. Во сне Кристина сопит, как артисты из радиоспектаклей, когда изображают спящих. Штефан представляет, как в будущем легкое дыхание Кристины успокоит ее мужа, если тот неожиданно в тревоге проснется среди ночи. Штефан ему не завидует, хотя разве плохо жить с девушкой, которая не бормочет и не набрасывается с кулаками? Разве плохо будить ее лаской и наслаждаться телом нежнее и мягче Гердиного? Они с Гердой практически женаты, и изменять ей Штефан никогда не станет, но в бессонницу ему нравится быть рядом с Кристиной, просто сидеть у нее под дверью и курить. Стоит сделать шаг — и он переступит порог новой жизни, откуда нет возврата. Штефан будто смотрит на расстилающуюся перед ним дорогу и понимает, что никогда по ней не пойдет.

Наедине с Элис Штефан бы не остался. Она баламутит мысли, в которых и так полный хаос, и они разбегаются, точно свора охотничьих псов, готовых то ли рвать на части, то ли спасаться бегством. Лицо Элис так волнует Штефана, что он толком не может на нее смотреть. Словно электрод в мозгу, девушка вызывает страшный рефлекс. Штефан чувствует себя подопытной лягушкой. Причин для боли нет, значит, боли и быть не должно. Откуда же эта тоска? Что он забыл? Может, разучился чувствовать? Неужели дохлой лягушке снова хочется прыгать?

Малышку Мод Штефан полюбил так, что болело сердце, но это хорошо, это значит, сердце еще не окончательно онемело.


«Даймлер» уехал десять минут назад, и Кристина со Штефаном остались одни. На свидания Кристина еще не ходила и сейчас, перед уроком стрельбы со Штефаном Ландау, разыскивала в шкафу ботинки и недоумевала: откуда столько волнения? Ей ведь уже четырнадцать, кое-что в жизни повидала. В голове полный бардак, непослушные пальцы отказывались завязывать шнурки, а услышав, как Штефан распахнул входную дверь, Кристина почувствовала, что краснеет. Лизнув кончик пальца, она пригладила брови — так делали девчонки в фолкстонском молочном баре. — взяла очки, положила обратно и побежала на первый этаж, на ходу застегивая вельветовую куртку, у которой в этом году стали слишком коротки рукава.

Штефан стоял у крыльца с ружьем на плече и курил. Вот он уронил окурок, растоптал каблуком и смерил Кристину долгим взглядом.

«Ему же семнадцать», — вспомнила она. Уже не мальчик, а мужчина. Тощее пугало, которое она встретила два месяца назад в Йоркшире, нынешний Штефан уже не напоминал. По ее щекам снова растекся жгучий румянец. Порой Кристине чудилось, что пламенем объята вся ее голова.

Штефан поднял воротник и посмотрел в дымчатую пустоту неба. Глаза у него были цвета воздуха — оттенков голубого столько, что не сосчитать, целый миллион осколков чистого, пронизанного солнцем воздуха.

— Ты точно хочешь пойти? Ты не передумала?

Слишком длинные фразы для того, кто прежде отвечал односложно и не задал Кристине ни единого вопроса. И внезапно, необъяснимо, она поняла, что ему нельзя доверять и что она может доверять ему. «Ты не передумала?» означало «Ты соврешь за ужином Элизабет и Джорджу?» — ведь именно так они договаривались.

«А если произойдет несчастный случай, что я скажу? Вдруг один из нас упадет в яму, или мы заблудимся, или потеряем счет времени, или нас бык забодает? Как я объяснюсь с родителями? Да и вообще, стоит ли игра свеч?»

— Точно, — вслух проговорила она.

Штефан зашагал по тропе, а Кристина пристроилась рядом. У ружья изящная отделка — сегодня она вскинет его на плечо и прицелится так, как покажет Штефан. Ружье совершенно не напоминало ни нацистское — нацист такое в руки не возьмет, — ни папины, цепью прикованные к шкафчику в его кабинете. У папы ружья громоздкие, тяжелые, их едва поднимешь.

Тропа вела к ферме Сондерсов, до поля для телок она была утоптана, а дальше заросла. Штефан шагалпервым, приминал траву, разводил крапиву и ежевику, чтобы не хлестали Кристину по лицу. Над головой сомкнулись живые изгороди, сверкающие от влаги, Кристина видела сплошную зелень, сочную, как в джунглях, и вскоре в голове остались только мысли о причудливых тенях и ритм движения сквозь листву, пахнущую сыростью, — правым плечом вперед, левым плечом вперед.

Кристина шла, как во сне, и долго ли тот сон длился, не знала. Вдруг тропка оборвалась. Она привела не к пустынному пляжу, где можно стрелять сутки напролет и никто не услышит, а в тупик. Видимо, зимой упало дерево, повалило соседние кусты и молодую поросль, а сейчас вся куча зазеленела и к пляжу не проберешься.

Кристина и Штефан смотрели на сплошную стену листвы и после громкого шелеста, шуршания и шороха слушали тишину.

— Нужно возвращаться, — сказала Кристина шепотом, будто они без спросу зашли на чужую территорию, но Штефан юркнул под сук и исчез, растворившись в листве.

На секунду Кристина осталась одна, а потом нырнула следом, вытянув вперед руки, чтобы защитить лицо. Она почувствовала, как Штефан тянет ее за рукава.

Они попали на поляну. Тропа исчезла вовсе, стена зелени окружала лужайку с высокой травой и прудиком. На деревьях заливались птицы, где-го журчала вода. Кристина и Штефан стояли, завороженные.

Штефан опустил ружье на траву и сел на корточки, уперев локти в бедра. Кристина смотрела на пруд — на осколки отражения неба, на лист, плавающий одиноким корабликом в пустоте, на почерневший мусор на дне. Они со Штефаном, не сговариваясь, решили немного здесь задержаться.

— Тебе тут нравится? — спросила Кристина. На самом деле хотелось спросить: «Ты рад, что мы оказались в этом тихом уединенном месте вдвоем? — но даже то, что она сказала, далось ценой огромного мужества и многократного прокручивания в голове.

Услышав ее голос, Штефан не вздрогнул, хотя он не из спокойных, а лишь сорвал травинку и бросил в пруд. Кристина решила, что он вообще не ответит.

— Кристина, я должен быть не здесь, — выдавил Штефан, и девушка с удивлением заметила в его глазах слезы. Они не катились по щекам, а словно прилипли к ресницам.

— Что? — тихонько вскрикнула Кристина.

Теперь она тоже чуть не плакала, хотя понимала: ее душевная рана пустяковая, а у Штефана — смертельно опасная. Надо же, какое недоразумение: она имела в виду одно, а Штефан понял другое. Она задала тупой эгоистичный вопрос, но Штефан расслышал в нем печаль, одиночество и нечто такое, чего она еще не умела чувствовать.

Кристина не могла взять Штефана за руку, как брала Элис, и не могла посадить его себе на колени, как сажала Мод, — не дай бог, все еще сильнее запутается. Нужно представить, что подумала бы девушка постарше. Вот что — стыдиться нечего, она ошиблась, случайно открыла не ту дверь.

Кристина понимала, что если продолжать разговор, то нужно не сочинять и прокручивать в голове красивые фразы, а искать подсказку в сердце. Это ей внове, ничего подобного она еще не пробовала.

— Где ты должен быть? — спросила Кристина.

Штефан вскинул голову, словно не ждал от нее такого вопроса.

— С Гердой. — Штефан стал перебирать травинки, а Кристина — гадать, какой он видит поляну сквозь пелену слез. — Я не знаю, где она. Не знаю, почему ее оставил. Я не помню!

— Наверное, это не важно. Герда — твоя девушка, ты ее любишь и должен найти. Если извинишься, она тебя простит и не будет поминать то, что между вами случилось.

Обычная Кристина ни за что бы так не сказала, точнее, так не сказала бы маленькая Кристина, которая обижается при упоминании другой девушки и не знает, как разговаривать с влюбленным парнем, которому отчаянно нужен совет.

— Да, мне нужно вернуться в Германию.

Штефан встал, провел рукой по лицу, словно что-то стирая, и подошел к Кристине так близко, что она увидела крошечный прыщик у него на подбородке и белые следы стежков на шее. Он поднял руки — неужели по щеке погладит? — но лишь поправил ей волосы, растрепавшиеся в борьбе с колючим кустарником.

— Какой красивый! — Штефан показывал на серебряный медальон, который Кристина теперь носила не снимая. — Тебе его мальчик подарил?

— Нет, Элис. Хотя да, сначала его подарил мужчина.

— Надеюсь, порядочный?

— Не знаю, я видела его лишь однажды, много лет назад случайно встретила в поле. Не понимаю, зачем он подарил мне медальон, он не объяснил. Видишь, тут буква «Э», медальон предназначался другой. Никакого романа у нас с ним не было. Штефан, мне же всего четырнадцать, я только девочка…

Такой разговор казался взрослее, чем притворство, и Кристине нравилось вот так разговаривать — легко, словно привыкла с ним откровенничать.

— Ты его околдовала.

— Нет, вряд ли, — вздохнула Кристина. — Тот мужчина, солдат, был ранен. Рука в повязке. Наверное, от боли он не понял, кто перед ним.

Штефан проглотил улыбку так быстро, что Кристина едва ее заметила.

— Будь ты моей сестрой, я бы с этим солдатом разобрался. Я бы о тебе позаботился.

— Ты должен заботиться о Герде.

— Да, — кивнул Штефан. — Я бы хотел… Я бы очень хотел, чтобы ты со мной поехала. (Кристина чувствовала, что он не кривит душой.) Но я не имею права портить твой роман с солдатом, красавица Кристина.

Теперь Штефан точно шутил, но шутил всерьез; он казался совершенно счастливым и беспросветно грустным. Все эти Штефаны, сосуществовавшие в одном человеке, сбивали Кристину с толку. Наверное, когда ты повзрослела, это ничего, если люди вдруг ведут себя совершенно непонятным образом.

— Как мило с твоей стороны! — поддразнила она в ответ.

В колючем кустарнике кто-то шевельнулся — наверное, барсук или олень. Кристина и Штефан вздрогнули и повернулись на шорох, но он скоро затих.

— Кристина, ты когда-нибудь слышала о человеке по имени Майкл Росс? Он знал твою маму и мою тоже. Я бы хотел его разыскать.

— Нет, никогда не слышала.

Они еще послушали журчание воды и птичьи голоса, а потом шорох раздался снова, на этот раз ближе. Неизвестный кто-то, ломая ветки, двинулся через кустарник, словно Кинг-Конг через джунгли. Ветки зашевелились — неведомый кто-то вот-вот прорвется на поляну! Чудища в Ромни-Марш не водились, но Штефан поднял ружье, а Кристина спряталась за его спину.

Зеленый занавес раздвинулся, и на поляну ступил гнедой в яблоках пони.

— Это пони Тоби Шрёдера, то есть старый пони Сондерсов. Это Мишка! — воскликнула Кристина, понимая, что получилось не очень понятно.

Пони превратился в развалину, в тощего старика. Шкура давно поблекла, а грива и хвост поредели. Он застыл у серебряной глади пруда и стал пить. Ноги, как гвозди, соединяли его с отражением. Мишка заморгал, сделал глубокий вдох и уснул, замаскированный солнечными зайчиками и зеленоватыми тенями, — этакий поникший куст в воде.

Снова раздался шорох, из-за плотного зеленого занавеса вышла миссис Сондерс и остановилась у другого берега пруда. Она испугалась не меньше, чем дети. Рейчел была в галошах и рабочем комбинезоне, длинные волосы убрала под шерстяную шапочку и очень походила на мужчину.

— Так я и знала, — проговорила Рейчел. — Старик уже, а сбегает! Мишка пробирается через изгородь и всегда приходит сюда на водопой, не представляю почему.

— Здравствуйте, миссис Сондерс, Рейчел… — Кристина очень старалась не нервничать. Их со Штефаном увидели вместе, застигли с поличным! Ну и что? Что плохого они делают? Нужно быть вежливой и представить Рейчел и Штефана друг другу. — Штефан, это наша соседка миссис Сондерс, то есть Рейчел. — В последнее время мама сблизилась с миссис Сондерс и попросила дочерей звать соседку по имени. — Рейчел, это мой двоюродный брат Штефан из Германии.

— Знаю, — отрезала Рейчел.

Штефан промолчал, как всегда, когда не знал, что сказать. Кристина тоже не представляла, что говорить или делать дальше.

Пони тихо застонал во сне.

— Рейчел, вам ведь нужен повод для Мишки. Возьмите мой ремень, — предложила Кристина, решив, что самое разумное — сменить тему разговора.

Рейчел будто не слышала. Она стояла не шевелясь и явно ломала голову над какой-то проблемой. Кристина решила, что дело в пони, хотя разве сложно отвести Мишку на ферму? Когда Рейчел заговорила, оказалось, что дело совершенно в другом.

— Элизабет вам уже сказала? — спросила она, глядя то на Кристину, то на Штефана. — Вряд ли, ее обещаниям особо верить не стоит.

Штефан снова промолчал. Он вообще как-то поможет Кристине выпутаться?

— Простите, Рейчел, но мы не понимаем, о чем речь.

Тут соседка опять сказала что-то совершенно непонятное:

— Он ведь помнит свою младшую сестру.

— Антье, — произнес Штефан. Одно-единственное слово, больше ничего.

В Кристининой памяти что-то шевельнулось, будто она когда-то слышала это имя. Кристина положила руку Штефану на плечо и сначала решила, что он хочет ее стряхнуть, но нет, его била дрожь.

— Давай домой, ладно? — тихо сказала она. — Может, пойдем?

— Значит, Антье. — Судя по голосу, дрожь била и Рейчел. — Ты наверняка заметил, что у Элис рот твоей матери. Она и на меня похожа. Если взять мои детские фотографии, мы с ней — одно лицо.

Разговор получался престранный и, по мнению Кристины, совершенно неприличный. Совершенно непонятно, почему обсуждают Элис, а бестактная Рейчел не удосуживалась объяснить. Нужно перебить ее, привлечь внимание.

— Рейчел, до вашего появления мы со Штефаном говорили о некоем мистере Россе. — Кристина кашлянула, словно призывая слушать внимательнее. — Его знала мать Штефана, и моя мама, видимо, тоже. А вы, Рейчел, случайно с ним не знакомы?

Получилось целое выступление, но стена зелени не шелохнулась, и опять воцарилась тишина. Кристина сомневалась, что Рейчел Сондерс знает мистера Росса. — откуда ей? — поэтому удивилась, когда та сказала Штефану:

— Майкл живет в Лондоне. Он все тебе объяснит.

Обдумать очередную загадку Кристина не успела: ломая ветки, Штефан рванул туда, откуда они пришли.


Пробиваясь сквозь густой ежевичник и крапиву, Кристина вспомнила, что, побежав за Штефаном, не попрощалась с миссис Сондерс. Очевидно, Штефан бежал очень быстро, потому что его спина впереди не маячила. Когда Кристина выбралась из зарослей, он уже опирался на стену дома и тяжело дышал.

Кристина встала рядом, жадно хватая воздух ртом. По спине струился пот, руки саднило от крапивы, мокрые волосы облепили лицо.

— Не обращай внимания на миссис Сондерс. Она немного странная.

— Может, и нет.

— Кто такой мистер Росс? И у тебя есть сестренка! Где она сейчас?

— Умерла. — Он сказал очень просто — словами ужаса не передать.

Кристина стояла рядом со Штефаном, надеясь, что он поймет: страшные слова ее не пугают. Она не представляла, как бы жила без Элис или Мод. Со стороны миссис Сондерс жестоко говорить о сестренке Штефана, хотя она может и не знать, что девочка умерла. Еще она говорила про Элис. Почему?

Слишком много вопросов, слишком много непонятного. У Элис никаких тайн нет. Не совсем обычно лишь то, что ее удочерили, хотя секретов не было и тут: родители забрали ее из фолкстонского детского дома. Появление Элис Кристина почти не помнила, только странные исковерканные слова и плюшевого мишку по имени Стивен. Что это значит? Что-то важное? Абсолютно ничего? Вопросы бились в голове, но на поиск ответов не было времени.

Она взяла Штефана за локоть.

— Что бы ни случилось. Антье навсегда останется твоей сестрой, а Элис — моей. — тихо сказала Кристина, потому что важно только это, а все остальное выше ее понимания.

Видимо, Штефана это утешило, потому что он накрыл ее ладонь своей. Рука была теплая и крупная. Мальчишечья.

— Кристина, мне нужно уехать, — объявил он. Он смотрел иначе и уже был не здесь.

— Искать Герду?

— Да. И Майкла Росса.

— Когда ты уезжаешь?

— Сейчас же.

— И ни с кем не попрощаешься? Даже с Мод?

— Нет, только с тобой.

Кристине казалось, у нее отламывается кусочек сердца. Прежде она такого не испытывала, а вот Штефану, видимо, прощаться уже доводилось, и не раз.

— Кристина, мне нужны деньги.

— У меня нет, я все истратила на подарок Мод. Есть счет на почте, но с него деньги выдают только мне лично.

— Неужели в доме ничего не найдется? Мне бы хоть немного…

— Подожди! — Кристина бросилась в гостиную, вытащила из секретера Элизабет кошелек с деньгами на хозяйственные расходы и пулей вылетела на крыльцо. — Вот, бери скорее, пока никого нет!

Они со Штефаном молча смотрели друг на друга.

— Возьми мой медальон. Он же тебе понравился. Пожалуйста, не отказывайся. Подаришь Герде, когда ее разыщешь. — Кристина повернулась к Штефану спиной и подняла волосы, чтобы он развязал ленту. Пальцы Штефана едва касались ее кожи, и Кристина чувствовала их тепло, но вот он снял медальон, и стало холодно.

Больше говорить было не о чем, однако Штефан не уходил. Он явно хотел попросить что-то еще, а когда решился. Кристина чуть не расхохоталась: вот так просьба!

— А можно твои джинсы? Для Герды, пожалуйста!

Кристина разулась, и Штефан отвернулся — его лица она больше не видела. Она стянула джинсы и застыла на крыльце в носках, трусиках и куртке. В любой другой день ни за что бы не решилась. Штефан протянул руку за спину и забрал подарок.

— Обещай, что не обернешься, пока я не уйду в дом, — потребовала Кристина и в последний раз взглянула на Штефана. Отросшие золотистые волосы падают на поднятый воротник, на плече охотничье ружье, в одной руке зажаты джинсы, в другой — серебряный медальон на ленточке. Кристина подхватила ботинки и легонько коснулась спины Штефана: прощай!

36

На вокзал Штефан бежал бегом, напрямик через поля, а в поезде сразу открыл окно настежь, и ветер хлестал в лицо. Скрючившись на сиденье в углу, он глотал студеный воздух и вслушивался в мерный стук колес. Пульс поезда эхом отдавался в пустой груди Штефана: его собственное сердце биться и болеть давно перестало. Он снова уезжал навсегда, и этот отъезд был легче прошлого.

Поезд нырнул в туннель, и Штефан увидел в окне свое отражение с черными провалами глаз. Лицо совершенно закрытое, непроницаемое.

Как понимать слова этой Рейчел Сондерс? Откуда ей известно сестренкино имя? А то, что Элис похожа на маму Штефана? Сходство действительно было — вероятно, потому лицо Элис так его и тревожило. Какие-то вещи Рейчел Сондерс может знать от Элизабет, но что такое «всё», которое объяснит Майкл Росс?

Как разыскать в Лондоне человека, о котором известно лишь то, что он художник и еврей? Но Штефан найдет Майкла Росса и узнает правду о гибели матери. Ну а потом можно вернуться домой, к Герде.

Штефан устроился на сиденье удобнее и положил ружье на колени. За окном мелькали пестрые коровы, крытые соломой амбары, серебряная полоса реки и розовые кирпичные коттеджи. Война сюда не добралась, потому англичане и играют в сумасшедший гольф. Когда-нибудь Штефан обязательно привезет сюда Герду, чтобы она обо всем забыла.

Штефан убрал ружье под сиденье и нащупал в кармане куртки медальон. Однажды Герда поднимет волосы, как сегодня поднимала Кристина, а он наденет ей медальон и завяжет ленты, счастливый, что наконец сделал настоящий подарок, ведь у Герды почти ничего нет. Штефан надел медальон себе, чтобы греть серебряное сердечко до самой Германии.

Когда они попрощались, Кристина просила не смотреть, но Штефан все равно украдкой обернулся. Она не стала обуваться и побежала в дом в одних носочках. Под свитером и слишком короткой вельветовой курткой мелькали белые хлопковые трусики. Ноги у Кристины длинные, гладкие, как у фарфоровых пастушек в доме на Мюллерштрассе. Кристина о жизни почти ничего не знает, поэтому кожа у нее чистая. Герда знает больше, чем способна вынести, поэтому вечно в синяках и царапинах.

Кто-то коснулся его плеча, и Штефан разлепил веки. Рядом стоял мужчина в форме. «Вашбилетпожалста!» — сказал он, но Штефан понял не сразу, словно, пока спал, забыл весь английский. Кондуктор прокомпостировал билет и ушел.

Небо стало розовато-лиловым, холмы отбрасывали длинные синие тени. Пока Штефан спал, ветер бил ему в лицо. Штефан замерз. Он закрыл окно, вытянул онемевшие ноги и вытащил из кармана сигарету, мысленно благодаря Джорджа за то, что оставил в куртке целую пачку. Куртку Штефан позаимствовал, точнее, украл. Вот только спичек не оказалось. Можно пройтись по вагонам и попросить огоньку, но ведь он вор и беглец. «Фрицево отродье!» — скажут пассажиры. Штефан сунул сигарету в рот. Даже незажженная, она притупляла голод и успокаивала.

Кроме сигарет в куртке лежал кошелек, который украла Криспина. Купив билет в Лондон, Штефан спрятал в карман брюк оставшиеся деньги — четыре купюры по десять шиллингов, серебряные и бронзовые монеты в два шиллинга, шесть пенсов, одно пенни и один фартинг. Штефан не представлял, сколько это в немецких марках — все равно обесценились — и хватит ли, чтобы переправиться через Английский канал.

Старый кошелек пах затхлостью, шелковая подкладка расползалась. Штефан решил проверить, нет ли в нем чего ценного, а потом выбросить. На шелке темнело имя «Элизабет Мэри Оливер», в отделениях нашлись списки покупок, неоплаченные счета за уголь и продукты и старый конверт. Из конверта Штефан вытащил два выгоревших автобусных билета и пожелтевшую фотографию с надписью «Фолкстон 1932» на обороте.

Три молодые женщины обнявшись стоят на променаде. Штефан смотрит на маму, которая чуть старше, чем он сейчас. Она в длинной темной юбке и летней блузке. Штефан знает, что на ярком солнце ее волосы переливаются десятком оттенков бледного золота. Мама беззаботно улыбается и выглядит счастливой. Впереди у нее двенадцать лет.

Рядом с мамой — Элизабет и брюнетка, которая Штефану тоже знакома. Молодая Рейчел Сондерс мало похожа на нынешнюю фермершу. Она в обтягивающем светлом костюме и на каблуках. Тонкий нос с горбинкой, темные глаза — хороший немец без труда определит, что Рейчел Сондерс еврейка. Только, если верить фотографии, дружбе трех молодых женщин это ничуть не мешало.

Штефан откинулся на спинку сиденья и развернул фотографию к свету. В 1932 году он приезжал в Англию с родителями и Хеде, и было ему четыре года. Куда возил его в тот день отец? В ту пору мама уже знала Майкла Росса? А Элизабет и Рейчел Сондерс его знали? Чем они занимались на променаде?

Штефан еще раз вгляделся в лица молодых женщин, но не обнаружил больше ничего интересного и спрятал фотографию в нагрудный карман рубашки.

В соседнем отделении кошелька лежала старая захватанная визитка, хотя рваные края и надпись еще отливали золотом: «Миссис Франческа Бланш Маккарти Брайон».

Далее шел лондонский адрес — миссис Брайон жила в каком-то Риджентс-парке, — а на обороте карандашом черкнули пояснение:

Близкая знакомая М., американка.

Март 1929 г., обед.

Фицрой-стр., у студии М. Дала визитку.

Пригласила в гости.

Э.
Штефан убрал визитку в карман рубашки, где уже лежала фотография.

За окном почти стемнело. В доме Мэндеров, оставшемся далеко на юго-востоке, уже наверняка зажгли камин. Джордж вернулся с работы и вместе с Элизабет потягивает джин с тоником, Мод показывает, чему научилась в балетном классе, а Элис с Кристиной, усевшись на подлокотники дивана, аплодируют или насмехаются — по настроению.

Интересно, что Кристина сказала родителям? Может, Элизабет с Джорджем думают, что Штефан до сих пор бродит по Ромни-Марш? Он надеялся, что, когда настанет час, Кристина скажет, что ничего не знает об украденных деньгах.

Штефан открыл окно и выбросил кошелек в темноту.


Разрозненные огоньки собирались в гроздья и цепочками растягивались вдоль дороги. Поля и коттеджи сменились сперва домами с остроконечными крышами и длинными садами, потом частыми рядами почерневших кирпичных домов с трубами, — видимо, улиц между ними нет, только переулки. Глаза уже различали во мраке зияющие пустоты, силуэты полуразрушенных зданий и целые улицы-призраки, где остался тротуар и обочины, а дома полностью разобрали. Фундаменты заросли травой, о садах напоминали только одинокие зеленеющие деревья.

По сравнению с немецкими городами Лондон почти не пострадал и казался побитым войной, словно молью. Выходит, все попытки немцев защититься были напрасны. Хорошо хоть люди не знали, как мало достигнуто! Неужели фотоотчеты о блицкриге — фальшивка?

Улицы и дороги постепенно срослись в город. Лондон заглатывал поезд. Состав въехал на виадук, и вагоны оказались на одном уровне с верхними этажами домов. Мимо Штефана проплыла вереница английских кухонь и гостиных: вот мужчина в майке и спущенных подтяжках бреется у осколка зеркала; вот дети скачут на диване; вот девушка лежит на коврике перед камином; вот женщина в цветастом фартуке тянется, чтобы задернуть штору. Поезд пересек мост. На Темзе толпились буксиры и баржи. В темной воде мигали и дрожали отражения желтых фонарей.

На вокзале Чаринг-Кросс Штефан прошел через турникет и оказался на улице. В Лондоне было теплее, чем в Кенте, а в небе экзотичной синевы над яркими автомобильными фарами и витринами верещали птицы, и лондонский шум чем-то напоминал лесной. У поврежденных зданий стояли леса и подпорки — дома готовили к ремонту. Всюду чувствовались порядок и надежда.

Штефан миновал стоянку для велосипедов, лошадь, запряженную в телегу, мальчишку-газетчика и, не зная куда идти, влился в поток прохожих. Он пересек большую площадь с фонтанами, каменными львами и статуей на высокой колонне. Площадь казалась знакомой: Штефан словно попал на картину, которую видел сотни раз.

С трудом склеивая английские слова, Штефан спросил, как пройти в Риджентс-парк: впервые за много месяцев он думал по-немецки. Мужчина объяснил, показал на ружье и сделал замечание. Как превращаться в сжатую пружину, Штефан не забыл, — мужчина испуганно попятился и зашагал восвояси.

Штефан еще дважды расспрашивал прохожих, прежде чем отыскал дом миссис Брайон. Вилла с величественным подъездом спряталась среди запущенного сада, на неопрятной лужайке стояла непонятная фигура, похожая на изъеденную морем скалу, такая же мрачная и потерянная, как Штефан. Ее всю исписали, а кто-то мелом нарисовал на ней обнаженную девушку с большой грудью. Разве можно так издеваться над брошенной статуей? Штефан рукавом стер похабную картинку, но призрак обнаженной девицы остался.

У подъезда стоял добрый десяток урн, несколько велосипедов и колясок. На разбитой гравийной дорожке валялись игрушки. Выбитые окна изнутри заколотили досками, почти во всех уцелевших горел свет, а на двери поблескивали новенькие кнопки звонков. У каждой написали номер квартиры, с первой по восьмую, и имена жильцов. Имя миссис Брайон среди них не значилось.

Рядом со старым медным звонком на стене было написано: «П. Фейрхевен и О. Лейн», и Штефан позвонил. В глубине дома раздалась трель, через пару минут заскрипела дверь. Выглянула женщина в очках и с любопытством склонила голову набок, точно мышка.

— Слушаю вас, молодой человек.

— Мне нужна миссис Брайон, — медленно проговорил он, лихорадочно соскребая со дна памяти английские слова, и протянул женщине потрепанную визитку.

— Ох, вы сильно опоздали! Миссис Брайон в Вайоминге, она уже много лет здесь не живет. Могу я узнать ваше имя? — Судя по выговору, женщина была американкой. Ее жесткие рыжие волосы поредели, лоб блестел в безжалостном свете голой лампочки.

— Меня зовут Штефан Ландау.

— Пикси, дорогая, кто там? — выкрикнула другая женщина из-за раскрытой двери за большой прихожей с высоким сводчатым потолком.

— Милый юноша спрашивает Фрэнки Брайон, — прокричала в ответ Пикси.

— Фрэнки в Америке! — гаркнула невидимая женщина.

— Знаю, Олли, и уже сказала. Не ори, я веду гостя к нам. — Пикси повернулась к Штефану: — У меня где-то есть адрес Фрэнки, хотя мне он уже много лет без надобности. От Франчески весточки не дождешься, да и я сама не из писательниц! — Пикси усмехнулась, и ее пожелтевшие верхние резцы прикусили нижнюю губу.

Штефан проследовал за Пикси в комнату, забитую мебелью. Мужчина с бирюзовой сигаретой в зубах повернулся к ним, но пробраться к нему было невозможно.

— А вот и наш гость! — радостно объявила Пикси и повела Штефана по тропке, змеившейся между столами, скамеечками для ног, фарфоровыми фигурками животных, торшерами и магазинными полками к современным твидовым креслам, очевидно, для хозяина и хозяйки, по разные стороны от электрического камина. В комнате было очень светло и душно. Пахло позавчерашней говядиной.

— Смотри, Пикси, у мальчишки ружье! — вскочив, весело воскликнул мужчина. Этот голос Штефан и слышал у подъезда — женский.

Фланелевые брюки и рубашка с закатанными рукавами сидели на большегрудой узкобедрой Олли как влитые и очень ей шли. У нее была короткая густая шевелюра цвета перец с солью. Олли подперла локоть ладонью и курила сигарету, крепко держа ее длинными пальцами в пятнах табака.

— Какая милая вещица — ну, ружьишко твое! Поставь его у приемника. Мы же не хотим, чтоб оно выстрелило и убило старика Ривера со второго этажа. — Олли пожала Штефану руку. — Я Оливия Лейн. — Лицо морщинистое, массивные челюсти, но кожа здоровая, и ясные карие глаза. — Боже, такой милый мальчик, и серебро носит! — Очевидно, она имела в виду медальон. — Ну и сюрприз! Милый, чем тебя угостить? Что предпочитаешь? Виски? Джин?

Розоволицая Пикси похлопала по стулу и, когда Штефан сел, стала перебирать бумаги на секретере.

— Откуда ты знаешь Франческу Брайон?

— Она дружила с моей матерью, — соврал Штефан. Ложь по-прежнему сочинялась сама собой, а вот английский подводил. — Из-за войны они потерять… потеряли друг друга. Мама говорить… говорила мне, что миссис Брайон в Америке, но я забывал… забыл, а сейчас вспомнил. Можно закурить? У вас есть зажигалка? — Штефан вытащил сигареты Джорджа.

— Боже мой, «Плейерс»! — обрадовалась Пикси, когда Штефан предложил ей сигарету. — Оливия держит только русские.

Она протянула Штефану спички, и он дал прикурить ей, а потом закурил сам. Сразу полегчало.

— В Лондоне живет человек, которого мама хочет разыскать. Она говорит, что он дружит с миссис Брайон, поэтому я и прийти… пришел. Человека зовут Майкл Росс.

— Ха! — Оливия хлопнула себя по бедру. — Вот так дела! Твоя мама не в курсе, что Фрэнки заграбастала Еврейчика? Пикси, милая, ты же помнишь Еврейчика, ну, Майкла Росса? Душка, просто душка, глядя на него, мы все слюни пускали, но дотащить его до алтаря удалось одной Франческе.

— Они женаты?

— Уже нет, бедная Фрэнки недолго радовалась. По-моему, Еврейчик никогда ее не любил. Фрэнки однажды обмолвилась, что он чуть ли не с детства сохнет по какой-то девушке. Думаю, ей и принадлежит сердце Майкла. — Оливия протянула Штефану виски. — Слушай, а это не твоя матушка?

— Тш-ш-ш, Олли, что за вопрос?! — Пикси затолкала бумаги в ящик секретера и не без труда закрыла. — Получается, американский адрес тебе не нужен, — сказала она Штефану. — Загляни в наш бывший дом в Блумсбери. Видишь ли, прежде он принадлежал моей маме, а Фрэнки жила здесь, в Риджентс-парке. Наверное, поэтому тебе и дали этот адрес. Господи, в двадцать девятом, когда папа потерял все деньги, такое началось! Мы были в Амальфи и только наполнили бассейн. Я думала, что умру! Пришлось продать все наши чудесные дома. Фрэнки купила наш особняк в Блумсбери, а здесь любезно позволила поселиться мне. Так мы тут и остались. Мы выжили, правда, милая Олли?

— В самом деле! — вздохнула Оливия. — Чудесные были времена, а потом от войны и пайков пошла тоска зеленая.

— Да уж… — мечтательно протянула Пикси. — Я так скучаю по бифштексу…

— Пикси, а помнишь вечеринки Франчески Брайон в этой самой комнате? Фрэнки приводила интересных бедняков. Мы этих наивных самородков просто обожали! Если не путаю, Еврейчика она откопала в парке. А как мы путешествовали! У твоей мамы замки чуть ли не по всему миру! Счастливые времена, правда, Пикси?

— У мамы слабые легкие, и после биржевого краха она поселилась на речном пароходе, который папа купил специально для нее, а у моего брата Хаттлстоуна появилась пагубная страсть к балету… только тебе все эти подробности ни к чему, — грустно проговорила Пикси.

— Так я смогу найти Майкла Росса? — Штефан поднялся. В комнате было душно. Как они здесь живут без свежего воздуха? — Вы знаете, где этот дом?

— Не спеши, красавчик! — усмехнулась Оливия. — Допивай свой виски. Давай, твое здоровье! Боюсь, в Блумсбери Майкла нет.

— Думаешь, он в Вайоминге?

— Нет, милая, он вернулся сюда году эдак в сороковом, поглядел, как вылупился первенец, а потом снова умчался то ли в Африку, то ли еще в какую охваченную войной глухомань. Бедняжка Фрэнки до смерти устала от беготни по бомбоубежищам и ежеминутных отключений воды. Младенцу условия нужны, не в водке же его купать, даже если ты Франческа Брайон! В сорок втором она увезла сына в Америку к младшей сестре Ингрид, а дом в Блумсбери засыпали нафталином и закрыли.

— Я об этом не слышала! — возмутилась Пикси. — Мне никто ничего не рассказывает. Олли, так где сейчас Еврейчик? Этот парень должен его найти. Неужели никто не знает?

— К Франческе в Америку Майкл не поехал, это мне точно известно. Он может быть где угодно. В свое время у него была студия неподалеку от Тоттнем-корт-роуд. Франческа говорила, до войны Еврейчик там дневал и ночевал. Вероятно, он и сейчас там.

— Мне пора, — проговорил Штефан. — Я отнимаю у вас слишком много времени. Вы объясните, как попасть на Тоттнем-корт-роуд?

— Я план тебе набросаю, — пообещала Оливия, залпом допивая виски. — Ты точно больше ничего не хочешь? — Она пристроила сигарету среди фарфоровых котят на каминной полке и, повалив стопку писем, опустила крышку секретера.

— Пока Олли рисует план, покажу тебе работу Майкла, — сказала Пикси и другой извилистой тропкой повела Штефана по мебельному лабиринту. — Когда я была совсем юной, Майкл умолял мою маму, чтобы позволила мне ему позировать. Говорил, что перевидал немало красоток натурщиц, но такой чудесной кожи ни у кого не встречал.

На дальней стене среди гобеленов, изображающих котят с клубками шерсти, висел портрет девушки.

— Вот, смотри, мама говорит, это вылитая я.

На картине юная Пикси смотрела через гладкое обнаженное плечо. Медные кудри ниспадали на спину, обтянутую темно-синим бархатом платья. Где-то неподалеку пылали свечи или дрова в камине, и губы, щеки и обнаженное плечо девушки озарял розоватый свет.

Неужели на портрете вот эта миниатюрная женщина с лихорадочным румянцем и лошадиными зубами?

— Вы были такой? — выпалил Штефан и лишь потом сообразил, что опростоволосился. -  Но Пикси, вероятно, привыкла, что люди отмечают разницу между портретом и ею сегодняшней, и не обиделась.

— О да. Я очаровала его, околдовала. Я была его музой. — Она сняла очки, будто они волшебным образом все меняли, и подслеповато всмотрелась в картину. — Он еще многие-многие годы писал рыжеволосых девушек. Я была его Джейн Моррис, его Лиззи Сиддал[25].

— У Майкла всегда было особое видение мира и неповторимый почерк, — с чувством подхватила Оливия и вручила Штефану листок бумаги. — Вот, этот план приведет тебя в район студии, а там спросишь. Вряд ли, конечно, ты застанешь Еврейчика. Если что, возвращайся, на ночь приютим, за пианино у нас есть раскладной диван.

Пикси захлопала бледными ресницами.

— Мы очень рады знакомству. — Еще одним замысловатым путем она провела его мимо камина к двери.

— Удачи! — крикнула Оливия. — Если разыщешь Еврейчика, скажи ему, что мы до сих пор живы и не замужем.


После душной, пропахшей мясом квартиры Штефан был рад оказаться на улице. В руке он держал план Олли, но вдруг подумал, что должен идти на Мюллер-штрассе, и с каждым шагом эта мысль становилась все навязчивее. От утомления улицы и города, прошлое и настоящее безнадежно перепутались. Штефан поминутно одергивал себя: «Я в Лондоне, ищу Еврея». Как поступит, если найдет Майкла Росса, он еще не решил, и за что ненавидит, не помнил, — вроде бы раньше знал, а теперь сомневался.

Штефан шагал по Портленд-плейс, отмеченной на плане Оливии. Луна спряталась за низкими облаками, под моросью прохожие ускоряли шаг и низко опускали головы. На одинокого паренька никто внимания не обращал.

Стрелка на плане указывала на соседнюю улицу, и Штефан пересек пустую ленту мокрого асфальта. Кое-где темнели пучки сорной травы, пообок высилась половина здания, рядом — целая гора мусора и битого камня.

Штефан на секунду остановился, подставив лицо чистому английскому дождю. Вдали от ярких фонарей так спокойно! Запах крапивы напомнил, как они с Кристиной пробирались через заросли. С тех пор прошло всего несколько часов, а казалось, что целая жизнь. Строительный мусор слабо пах гарью и гнилью. Запах был мерзкий, но Штефану родной — примерно так пахло в доме, где жили они с Гердой.

По куче битых кирпичей Штефан поднялся к подоконнику второго этажа, сел и закурил. Ноги висели над обугленными балками, дальше пустота, еще дальше покрытая рябью вода — там плавали крысы и обломки досок.

Пикси позволила взять спички, и теперь Штефан мог курить. Он жалел, что не расспросил Пикси про Америку. Может, им с Гердой нужно забыть Мюллер-штрассе, собрать вещи и отправиться в Нью-Йорк? Ну или и Калифорнию… А что, джинсы у Герды уже есть.

Стоп, а где джинсы? К Пикси и Оливии Штефан их не приносил, значит, оставил в поезде или на улице выронил. Он вез джинсы Герде, которая так о них мечтала, и потерял.

Как можно быть таким глупым и небрежным?! Рот наполнился слюной, горло сжалось накатил страх, от которого никак не избавиться. Штефан столько всего потерял, а придет день, когда у него не останется вообще ничего. Штефана заколотило.

Чтобы успокоиться, Штефан потрогал медальон и сосредоточился на окружающей его мороси. Мелкие капельки в свете фонарей напоминали золотую пыль: плясали, когда он выдыхал, и снова летели вниз. Они летели, подолгу не падая, сверкали, как алмазы, а потом гасли.

Штефан вспоминает такой же дождь: капли ярко вспыхивают и растворяются во мраке. Герда стоит у бреши в стене, сквозняк ерошит ее волосы. Она бушевала весь вечер, но наконец успокоилась. Штефан тянется к ней спросить, как она, но от его прикосновения Герда не оборачивается, а взмахивает руками, наклоняется к черной пропасти, делает кувырок и исчезает.

Время в страхе замирает. Не может быть. Только что здесь была Герда, а теперь пустота. То, что он видел, просто невозможно!

Штефан несется вниз по искореженной лестнице. Среди обломков бомбардировщика стонет Герда. Он находит ее, стирает с ее лица грязь и кровь, а она цепляется за его рубашку. Штефан берет Герду на руки, но из ее разверстого рта вырывается дикий крик, и он садится в озерцо дождевой воды. Он прижимает Герду к себе, а она жалобно зовет: «Mutti… Mutti…»

Вскоре Герда отпускает рубашку Штефана, и она тяжелая, ему не удержать, — она выскальзывает из рук. Темная вода лижет ей щеку. По соседней балке бежит крыса, и Штефан отползает прочь. В озерце поднимается шторм. Вода с пленкой машинного масла захлестывает Герду, и она исчезает.


Вот что случилось. Теперь Штефан вспомнил. Правда слишком долго путалась в паутине сознания, но сейчас вырвалась на свободу. Крылья у Герды не выросли, и не было никакого олененка, который звал маму. Это Герда, Герда погибла в доме на Мюллерштрассе.


На лондонских улицах затихли шаги. Город за спиной Штефана почернел, и луна, окруженная созвездиями, посеребрила шпили и крыши. На крапиве появилась опушка инея, и тень лисы — саму лису не видно — остановилась вдохнуть запах мальчика. Мальчик сидел высоко над землей, не шевелился и почти не дышал.

Штефан щекою прислонился к ветру, и его осторожно обняла тишина. Искать Герду уже не нужно.

Звезды это отметили и начертили изящную диаграмму наступающему дню. Луна прошла свой недолгий путь и исчезла. Звезды спрятались. Небо стало фиолетовым. Запели птицы.

37

Теперь Майкл понимает: Франческа разочаровалась еще сильнее, чем он. Она выходила замуж, твердо веря, что любовь всесильна. Это непросто — понять, что ошиблась. Ошиблась Фрэнки и насчет себя: со временем она почувствовала, что не любит Майкла. Хотелось утешить ее, сказать, что это неважно, но от этого Фрэнки стало бы еще больнее.

Вместе они промучились два года. Их потребности в сексе, еде и сне совершенно не совпадали, а миролюбивые эгоистичные характеры превратили жизнь в цепочку извинений, которые Майклу до сих пор тяжело вспоминать.

Майкл стал ночевать в студии и спас от краха иллюзию их совместной жизни, «совершенно несемейной и неподобающей», как однажды выразилась Фрэнки. Майкл запросто мог пойти гулять на заре, а Фрэнки спокойно спала до обеда. Франческе эта полная несовместимость доказывала, что в их семье нет места условностям, а значит, у них удачный брак.

«Майкл, ты уникален! — однажды воскликнула Франческа. — Ты… я тебя даже вообразить не могу!»

Война и беременность Франчески принесли обоим некое беспомощное умиротворение. Личные амбиции внезапно отошли на второй план. Когда Майклу дали отпуск, а Франческу выписали из больницы, они целый месяц прожили вместе и почти влюбились друг в друга.

Майкл расхаживал взад-вперед по спальне, укачивая новорожденного сына, а Фрэнки в ярком шелковом кимоно сидела у камина, обхватив колени руками, и курила. Период, когда они, как прежде, были просто довольны присутствием друг друга, Майкл считал самым лучшим.

Майкл любил и темные глаза Фрэнки, и проседь в ее волосах. Когда видел обнаженной, хотел рисовать ее тело — тонкую кость, полупрозрачную кожу… А вот желание прикоснуться к ней возникало редко.

Майкл и Фрэнки говорили о том, как чудесна будет жизнь, когда война закончится и они станут настоящей семьей. Но эти мечты не отражали истинной сущности самих мечтающих.

Потом Майкла послали в Тобрук, а Франческа осталась мучиться в Лондоне. Она писала ему храбрые письма, которые иногда трогали, иногда смешили. Жизнь была тяжела, но бежать в деревню для Фрэнки было немыслимо. «Я свихнусь, Майкл. Знаю я ваши английские деревни — сплошная грязь и лепешки. Да меня тишина проглотит и не подавится». Через год она вместе с малышом уехала к сестре в Вайоминг.

Когда война закончилась, Майкл вернулся в Лондон, забрал свои вещи из дома в Блумсбери и переселился в студию.

Что это за брак такой был у них с Франческой? В письмах они никогда не говорили, что все кончено, и порой Фрэнки писала, что, быть может, вернется в Лондон, когда жизнь станет полегче. К себе в Америку она Майкла не звала, и он понял, что ехать не стоит: на расстоянии Фрэнки проще верить в красивую сказку о нем.

Итак, он был один, но со временем понял, что свобода не легче жизни с Франческой. На счете в банке всегда были деньги — ему платили за картины, а иногда что-то переводила Фрэнки. Если бы хотел, он мог заводить любовниц и заниматься чем пожелает. Ему вот-вот стукнет сорок, и время превратилось в весенний наводок, у которого нет ни берегов, ни течения.

Лондон помрачнел. Победе нужно радоваться, а в городе царила опустошенность, сбивающая с толку и унылая. Горе и тягости и измучили людей, и порой последствия казались не легче самой войны.

Однажды Майкл укрылся от дождя в кинотеатре. Он сидел в мерцающем мраке и смотрел кинохронику, в которой живые скелеты с застывшими глазами висели на заборах из колючей проволоки. Лишенные не только одежды, но и плоти, люди казались не голыми, а бестелесными. Они страдали, но Майклу чудилось, что они жалеют его: «Убогий невежда! Ничего не знаешь о себе подобных, а еще художник!»

Снимали в концлагерях Германии и Польши. Реальность оказалась кошмарнее любого кошмара.

После хроники показывали мультфильмы, потом снова хронику. Майкл посмотрел ее еще дважды, не в силах осознать то, что видят глаза. Человеческое тело безжалостно уничтожили.

В последнее лето войны в одну огненную секунду был испепелен целый город, потом другой. Ужас достиг совершенства. Люцифер проснулся, но служил теперь и добру, и злу. Человеческому разуму стали подвластны разрушения, перед которыми пасует человеческая фантазия.

Погибших столько, что живые не успевали по ним скорбеть и возвращались к повседневной суете. Продолжалось некое подобие жизни.

Порой вечерами Майкл ходил на Дин-стрит. Там, над тратторией, был клуб художников, где председательствовала Мюриэль, мертвенно-бледная женщина, которую Фрэнки возненавидела бы с первого взгляда. Мюриэль подносила сигарету к темно-красным губам и говорила:

— Майкл, ты слишком сентиментален. Красота сейчас не в моде. Думаешь, твои боги благодарны? — Она гладила его седеющие волосы и смеялась: — Бедняга Майкл! Ангел прошлого, залетевший в эпоху, которой ангелы не нужны.

Время от времени Майкл наведывался в Хэмпстед-Хит к старому скульптору и его жене-художнице. Они еще верили, что искусство способно излечить больную душу, но их вера быстро таяла.

Как правило, Майкл работал до полудня, обедал в кафе, потом спал, работал до ночи и снова спал. На заре он выходил прогуляться и смотрел, как небо меняет цвет.


Сегодня утро морозное. Ближе к полудню потеплеет, но на заре еще холодно. Майкл надевает толстый свитер, шарф, перчатки и кашемировое пальто, подаренное Франческой на Рождество. Как старик закутался, самому смешно. Только если замерзнуть, заноют искалеченные руки и нога.

Когда Майкл выходит из студии, та, с которой он провел ночь, еще спит, но к его возвращению исчезнет — так они договорились.

Фицрой-стрит пустует. Холод словно падает с крыш, которые в неровном утреннем свете сверкают от инея. Между домами брешь — там взорвалась бомба; массивные дубовые балки подпирают соседние здания. На чьей-то каминной полке устроилась кошка и смотрит в окно.

Майкл знает, что соседи наверху еще спят, и старается не шуметь. Иногда на цокольном этаже горит свет — чья-то горничная или экономка встает пораньше, но слуг сейчас почти не держат, а большинство домов разделили на квартиры.

Соседей сверху и снизу Майкл ни разу не встречал и даже не слышал. Возможно, они и не догадываются, что он существует. Студия прячется в лабиринте лестниц и коридоров, Фрэнки сразу сказала: «Тебя здесь не найдут».

Майкл шагает по улицам, а когда небо сиреневеет, завтракает в Ковент-Гардене — в кафе уже вовсюбурлит жизнь. Майкл покупает темно-синие дельфиниумы, которые напоминают об Элизабет, хотя чем именно, он уже забыл.

Он возвращается через Блумсбери, пересекает Бедфорд-сквер, оказывается в двух шагах от дома, где когда-то жил с Франческой, — туда его совсем не тянет — и по Бейли-стрит идет к Тоттнем-корт-роуд.

На углу Майкл сворачивает направо и замирает посреди улицы. Слишком много чувств сразу, но сильнее всего изумление.

Навстречу идет парень с ружьем на плече, ворот рубашки расстегнут, на шее висит медальон мадам Боманье. Глаза у парня налиты кровью, губы синие, а отросшие волосы переливаются десятком оттенков бледного золота. Парень смотрит прямо перед собой и едва не проходит мимо. Ложе ружья украшено цветами и переплетенными лентами из перламутра и серебра.

Майкл трогает парня за плечо, и тот отшатывается так резко, что проезжающий мимо велосипедист с любопытством оглядывается. В глазах парня такая дикая боль, что Майкл сам чуть не отшатывается.

— Ну, вы меня нашли, — говорит Майкл. А зачем еще сюда явился этот призрак? — Я живу за углом. Собираюсь варить кофе. — Приглашение получается до нелепости банальным.

Очевидно, парень не понимает, о чем речь, но идет за Майклом. У него пружинящая походка юноши, а рост и сложение, как у взрослого мужчины. Сколько ему? Шестнадцать-семнадцать, не больше.

В студии темно, хотя муслиновые занавески уже подсвечены утренним солнцем. Еще и семи нет. На половицах розовеют отблески огня в камине. Парень не снимает тяжелую деревенскую куртку. Он стоит и не отрываясь смотрит на угли.

Когда Майкл приносит из кухни кофейник, парень на спине лежит у камина. Неужели в обморок упал? Ружье у него на груди, парень крепко спит. В отблесках огня он кажется совсем юным. Кожа очень чистая и гладкая, лишь над верхней губой светлый пушок. Рот и нос потеряли детские очертания, челюсти чуть тяжеловаты, скулы — как острые углы. С возрастом черты его лица станут правильнее. Или наоборот.

Веки полупрозрачные, как восковые лепестки, - Майкл удивлен, что его так растрогал незнакомый ребенок. Да, несмотря на рост и широкие плечи, это ребенок. На шее уродливый рубец — след от гноившейся раны. Вдруг парень ничего не сказал, потому что не может? Подле рубца серебряный медальон, который шесть лет назад на грязном кентском поле Майкл подарил дочери Элизабет. Медальон исцарапался и помялся, когда Майкла били в Мюнхене, но его выправили и отполировали.

Ружье не изменилось. Двадцать лет прошло, а Майкл до сих пор помнит каждый изгиб перламутровых лент и что чувствовал, снимая его с деревянной подставки в доме Боманье.

Ружье Жана Боманье и серебряный медальон Эммануэль Боманье наконец воссоединились. Если бы Майкл видел в этом план или умысел, если бы верил, что лангедокские сувениры несут тайное послание, он задумался бы, в чем тут смысл. Судьба может быть и злой, и великодушной. Случайность порой кажется закономерной, но не значит абсолютно ничего.

Майкл считает, что случилось внезапное чудо и этот парень каким-то образом изменит его жизнь. Цепочка встреч, расставаний, обдуманных и спонтанных поступков привела юношу на Фицрой-стрит с ружьем и медальоном.

Солнце светит все увереннее, в студию проникает шум машин, шарканье ног по мостовой и редкий стук копыт, но парень даже не шевелится. Майкл ставит дельфиниумы в воду и начинает работать, остро чувствуя присутствие постороннего. Вообще-то когда в студии кто-то еще, кроме натурщицы, он работать не может. Он варит свежий кофе и гадает, нужно ли снять с парня сапоги и положить ему под голову подушку. Но парень даже во сне крепко сжимает ружье, и Майкл оставляет его в покое.

К десяти часам солнечные лучи падают прямо в окно, преломляются в зеркальных стенах и чертят на полу ослепительные многоугольники. Муслиновые занавески немного рассеивают яркий свет, но стоит шевельнуться — и десятки чуть искривленных отражений делают то же самое. Одно время Майкл хотел завесить зеркала, но потом привык к игре света и присутствию двойников.

На часах почти одиннадцать. Работа поглощает Майкла, но впервые за много лет он чувствует запахи краски, льняного масла и скипидара. Интересно, а парень их чувствует? Майкл оборачивается и замечает, что глаза у парня открыты. Он неподвижно смотрит в потолок, потом ощущает взгляд Майкла и поворачивает голову. Лицо у него спокойное, будто он не знает, где проснулся, но это его не тревожит. Сон пошел ему на пользу — в глазах ни страха, ни боли.

— Если хотите, кофе еще остался, — говорит Майкл. В голове десятки вопросов, один из них наверняка развяжет парню язык и прояснит ситуацию. Впрочем, с этим лучше повременить. — Я не знаю вашего имени.

Парень облизывает пересохшие губы.

— Qui êtes-vous?[26] — спрашивает Майкл. — Wie ist Ihr Name?[27]

— Штефан, — сипло отвечает парень, кладет ружье на пол, садится и чешет затылок. Толстая куртка скрипит, белокурые волосы блестят как шелк. Когда он сидит, черты лица кажутся правильнее. Штефан сладко зевает и сглатывает.

— Ich hole Sie Wasser[28]. — Но сдвинуться с места Майкл не может. Немецкая речь возвращает его в прошлое, и перед глазами встает Артур Ландау. Секундой позже наваждение проходит, и белокурый Штефан уже никого ему не напоминает.

В следующий миг не происходит ничего. Майкл по-прежнему стоит у мольберта, Штефан сидит на полу и сонно жмурится. Потом будто на кнопку нажимают — лицо парня меняется. Глаза краснеют, в них только что отражались сотни разных мыслей и чувств, а теперь все они исчезли — их вытеснила одна-единственная мысль. Штефан забыл ее, пока спал, но сейчас вспомнил.

Подобное Майкл не раз видел и на войне, и после нее — воспоминания о страхе мгновенно воскрешают сам страх. Штефан дрожит, но не плачет, не опускает голову и не сжимается в комок. Его страдания слишком чудовищны, чтобы вызвать слезы. Майкл ощущает их смутно и все равно пугается — не парня, который запросто может быть сыном Артура Ландау, а проникшего в студию ужаса.

— Was ist los?[29] — спрашивает Майкл.

В глазах Штефана мольба. Он хочет, чтобы ужас исчез или стерся из памяти, как в первые минуты после пробуждения. Это отчаянное желание Майклу знакомо — сколько раз он сам пытался избавиться от воспоминаний. Не удалось ни разу. Но, что отпечаталось в душе, неизгладимо.

Теперь Майкл понимает: если бы он умел выборочно стирать воспоминания, то наверняка выбрал бы не те. В последнее время он только радуется, что помнит и отца, даже в самые тяжелые месяцы, и Элизабет. Вместе с мюнхенскими побоями забылась бы доброта еврейского доктора и его жены. Жизнь — единое целое, потому лучше не забывать ничего.

Вот так всегда. Едва Майкл решит, что докопался до истины, его убеждают в обратном. Штефан вспомнил что-то невыносимое. Его боль никогда не притупится и не сделает бедного парня добрее и лучше. Что бы ни скрывалось в его воспоминаниях, они способны лишь мучить и уродовать.

Штефан в толстой куртке, но дрожит. Ничего не поделаешь. Воздух как будто затвердел. Майкл и Штефан словно и стекле замурованы.

Из транса хорошо выводит самое обыденное — чашка чая, тарелка с едой. Майкл отступает на шаг, и перекрестный свет скрывает то, что происходит дальше.

Возможно, когда фигуры вокруг Штефана начинают шевелиться, он хватает ружье и встает. Майкл пятится, показывая, что не вооружен, и отражения делают то же самое. Штефан видит, что седые мужчины отступают назад, однако молодые блондины дико размахивают ружьями. Грохочет выстрел.

Серебристый прямоугольник мнется и медленно стекает, заливая пол морем осколков. Блондины не опускают ружья и, куда бы ни повернулся Штефан, целятся в него. Гремит еще один взрыв, бьется еще одно зеркало, по полу течет еще одно осколочное море.

Тишина. Майкл выпрямляется. Что-то изменилось.

— Ну и бардак! — наконец произносит он. Студия усеяна аквамариновыми и серебристыми осколками, они повсюду, даже в камине среди пепла. — Ну и бардак! — повторяет он, хотя получилось красиво.

Ружье на полу. Майкл не заметил, как парень его положил. После первого — или это был второй? — выстрела Майкла сводит судорога, будто он коснулся оголенного провода. Сосредоточиться непросто, но Майкл замечает под ногами кровь. Кровь промочила правую штанину и залила туфлю. Крови столько, что невольно думаешь: краска! Майклу не больно. Откуда же кровь? На груди, похоже, лишь синяки, ничего серьезного. Он хлопает по груди и видит руку — мизинец с кольцом бабушки Лидии на месте, большой с черным от угля ногтем тоже, а между ними раздробленные кости и мясо. Три пальца исчезли. Кровь затекает в манжету и наполняет рукав, но держать кисть на весу тяжело, и Майкл ее опускает.

Парень бросается к дивану, где позируют натурщицы, хватает покрывало и судорожно ищет кромку, чтобы оторвать кусок. Он путается в покрывале, падает и машет руками, словно отбиваясь от бешеной собаки.

Майкла душит смех. Интересно, где пропавшие пальцы?

— Позови кого-нибудь! — просит он Штефана.

Кисть пульсирует в такт с биением сердца. Штефан встает, прижимая к груди скомканное покрывало, и, видимо, не знает, как быть дальше. Он переступает с ноги на ногу, хрустит осколками зеркала.

— Ничего страшного, несчастный случай. Идти могу. — Майклу кажется, что говорит не он, а кто-то другой.

Потом Майкл лежит на диване, правая кисть обмотана покрывалом, которое натянули и на грудь. Студия пуста, на полу дорожка кровавых следов. Надо же, сколько крови. Майкл вспоминает грозу, бушевавшую над Ромни-Марш. При чем тут гроза? Видимо, это по коридору с металлическим полом убегает Штефан.

Тревога прошла, сознание очистилось — Майкл греется на солнце посреди сверкающего моря. Блестящие зеленые зеркала сделаны из воды. Два разбились и затопили пол.

Майкл поворачивает голову и убеждается, что не спит: шейные позвонки хрустят, он сглатывает слюну. Наверное, он потерял сознание, Штефан переложил его на диван и, как мог, перевязал руку. Скоро кто-нибудь придет. На миг становится страшно: дверь в коридор закрыта, а встать и открыть сил не хватит. Ну значит, дверь выломают. Это не важно.

Майкл вспоминает бабушку Лидию, за которой пришли куры и пес с Нит-стрит, когда они с Элизабет сидели у кровати и держали ее за руки. Майкл озирается, но в студии пусто, он по-прежнему один.


Картина меняется. Солнце светит иначе. Повязка пропиталась кровью и потяжелела. Диван, видимо, тоже в крови, а боли все нет.

Под окном кто-то подметает дорожку. Майкл впервые слышит такой ритмичный шорох. Может, раньше он просто не вслушивался? Поблизости шепчутся муслиновые занавески на ветерке и гикают часы.

Всю жизнь Майкл пытался написать свет, а сейчас видит, что свет состоит из неугомонных капель соленой синевы. Перспектива стула намного разумнее, чем он думал, а у теней, оказывается, есть тихие голоса. Майкл вспоминает, что пальцы отстрелены. Придется привыкать рисовать левой рукой, снова переучиваться, а когда переучится — забудет то, что сейчас разглядел. Да он уже забывает: воздух становится прозрачным, тени умолкают. От разочарования болит грудь, болит так, что трудно дышать. Лучше умереть, чем жить без того, что он вот только что видел, но тут Майкл опять взмывает в небо, и чудеса возвращаются.

В каждом осколке зеркала запечатлено последнее отражение. В любом виден кусочек студии, какой она была утром. Это же замечательно — значит, из отражений в осколках можно заново собрать руку! Тем, кто придет на помощь, нужно обязательно сказать, чтобы пол не подметали. Мысль крутится в голове, словно катушка, на которой заканчивается пленка.

В студии темно, Штефан обнимает Майкла за плечи и помогает встать. Майкл шатаясь бредет в черноте, но Штефан сильный, упасть не дает. Изуродованную руку обматывают покрывалом. Даже без света Майклу видно, как Штефан снимает медальон, разорвав ленты, и кладет его под повязку. Штефану больно расставаться с медальоном, от его боли в студии воцарился мрак. Штефан уходит, закрывает за собой дверь.

Майкл разлепляет веки. Оказывается, это был сон. Судя по теням, косо падающим на пол, уже почти вечер. Штефан ушел давным-давно.

В этом сне Штефан положил медальон Элизабет под повязку, но пощупать здоровой рукой он не может. Однако есть ведь новое чудесное зрение! Вдруг удастся разглядеть медальон сквозь повязку? И Майкл видит. Медальон глубоко в груди, серебряное сердце бьется ровно и сильно. «Хорошо, что со мной все в порядке!» — радуется Майкл.

Студия растет, в ней светит солнце, только ветер очень холодный, а на осколках зеркала стоит дандженесский маяк. Шелест волн проникает сквозь половицы прямо в тело Майкла.

Дверь открывается. Майкл думает, что вернулся Штефан, но входит Элизабет. Лицо у нее влажное — значит, на море туман. Она ставит корзину на стол и растапливает печь. Элизабет старается не шуметь — думает, Майкл спит. Время от времени посматривает на него, но вряд ли чувствует, что он ее видит.

38

— Платье на мне как на корове седло! — заявила Элис.

Если бы не булавки, зажатые в зубах, эх, сказала бы Элизабет, что думает о дочерней неблагодарности. Она вспомнила Карен в этом возрасте — жизнь тогда летела с такой скоростью, что обдумывать слова и поступки не хватало времени, — и чуть не улыбнулась, несмотря на булавки, грубость Элис и адскую боль в колене, которое поставила на ножницы.

Вечер выдался душный, двери в сад раскрыли настежь. В небе сияла августовская луна. Элис стояла на фортепианном табурете, а Элизабет ползала вокруг на коленях, стараясь ровно подогнуть юбку. Платье скроили из широкого плаща, который много лет назад подарила Ингрид Шрёдер. Плащ из шелка с ручной набивкой, дорогой и уникальный, как и все вещи, которые раздавала Ингрид Шрёдер. В итоге ткани с избытком хватило на платье в нью-йоркском стиле, которое Рейчел показала Элис в модном журнале. Элизабет не нравилось, что Элис забивают голову болтовней о моде, но от резких замечаний она старалась воздерживаться.

— Элис, платье на талии болтается, — сказала Мод. — И на груди тоже.

— Это ты виновата! — парировала Элис. — Зря я отдала тебе свои купоны!

В школе Мод собирали купоны на свадебное платье для принцессы Елизаветы Александры. Кристина отдала свои без сожаления, а Элис от сердца оторвала. Единственным утешением было новое модное платье.

За последние месяцы Элис сильно изменилась. Она пришла в восторг, что Рейчел Сондерс ей не только соседка, но и тетя. Правду ей объявили в весьма обтекаемом виде. Мол, в детском доме обнаружились новые документы, в которых всплыло имя ее отца и родство с миссис Сондерс. За неясности и несовпадения девушка не цеплялась. Подобно Карен, она жила сегодняшним днем и не интересовалась прошлым. «Раз мой папа в Америке, когда-нибудь я его разыщу, — сказала она. — Когда-нибудь, но не сейчас».

Элизабет теперь любила дочерей по-новому и по-разному. С каждым днем Элис и Кристина все дальше и от нее, и друг от друга.

Кристина отодвинула книгу, сняла очки, потерла переносицу и взглянула на сестру:

— Мне платье нравится.

После побега Штефана Кристина заметно притихла и замкнулась — так и бывает, когда к девушке приходит новое чувство, которому она не находит названия.

В тот весенний вечер, несколько месяцев назад, Кристина сообщила родителям, что Штефан решил вернуться в Германию, и Джордж позвонил в полицию. «Его девушку зовут Герда, — плакала Кристина, — Штефан тоскует по ней. Пожалуйста, не трогайте его, пускай едет домой!» Она твердила, что других причин для побега у Штефана не было. Дескать, он отправился туда, куда звало сердце, — в Германию, к Герде. Нужно радоваться, что он нашел свою любовь.

Дуврские пограничники сообщили, что на пароме не было высокого белокурого парня, но Джордж все равно поехал в Германию. Найти Штефана не представлялось возможным, разве только он сам захочет найтись. Не сохранилось ни последнего адреса семьи Ландау, ни документов Артура, ни официального свидетельства о его гибели в Польше. Концлагерь Кауфе-ринг, где умерла Карен, сожгли дотла.

Джордж сказал, что снова съездит в Германию. Рано или поздно он разыщет Штефана.

— Он наша семья, Элизабет. Мы должны удостовериться, что с ним все хорошо, даже если мы ему больше не нужны.

Элизабет видела двух Штефанов — сироту; сына Карен, который дрожал, вспоминая о невообразимых ужасах, и почти мужчину, сына Артура, расчетливого, наблюдательного, гораздо старше своих лет. Она хотела, чтобы у него все было благополучно, — но не хотела, чтобы он возвращался.

Она надеялась, что теперь не придется рассказывать Элис настоящую правду.

— Зачем ей об этом знать, если мы его не найдем? — убеждала она Джорджа. — Зачем расстраивать?

— Я считаю, пора раскрыть все секреты, и причина здесь одна: прошлое Элис должно принадлежать ей. — отвечал Джордж, в очередной раз озадаченный доводами Элизабет. — Неужели Элис не имеет права знать, кто ты ей?

— Она и так знает. Я ей мать, потому что удочерила ее и люблю как родную.

Правильно это или нет, Элизабет не понимала. За долгие годы мотивы, обязательства и решения, которые все они принимали, перепутались — и не разберешься.

— Повернись, — велела Элизабет, похлопав Элис по загорелой ноге. Девушка повернулась. Элизабет села на пол и поморщилась от жары. Свежестью из сада не веяло, зато налетели мошки. — Моди, милая, закрой дверь. Лучше задохнуться, чем комаров и мух в дом напустить.

— И вообще Моди лучше выйти в сад, — сказала Кристина.

— Посади ее в банку! — крикнула Элис. — Ой, булавка! Меня закололи!

Элизабет встала, потерла ноющие колени и откинула волосы с лица.

— Элис, на сегодня хватит. Слишком жарко. Закончу подол завтра.

Элис уже спрыгнула с табурета и в начерно подколотом платье закружилась на ковре.

— Элис, помоги прибить насекомое! — закричала Кристина, уронив книгу на пол. Мод взвизгнула, и Кристина стала ее щекотать.

— Та-да-дам, та-да-дам, та-да-да-дам… — пела Элис.

Элизабет сложила портновские ножницы и булавки в корзинку для рукоделия и вышла на террасу, хотя собиралась лишь закрыть дверь. Она обогнула дом. С моря веяло прохладой, в кабинете Джорджа горел свет: муж сидел за столом и щупал подбородок — нет ли щетины. Из радиоприемника лились голоса, потом грянули аплодисменты.

Элизабет облокотилась на садовую изгородь. В канавах квакали лягушки, на пастбищах блеяли овцы. Поднявшийся ветерок высушил испарину на лице.

Вспомнилась картина, которую пять месяцев назад привез Штефан. Развернув ее, Элизабет увидела себя и Майкла. Бесформенная надежда или воспоминание о надежде взволновали ее, будто резко натянулась нить, связывающая с прошлым. «Что-то случится», — подумала она тогда, но не случилось ничего. Штефан просто сбежал от них и вернулся в Германию.

Чем больше она думала, тем нелепее казалось то волнение. Почему она решила, что картина — знак судьбы, а рыжеволосая девушка — именно она? Лицо девушки скрыто густой тенью, а рыжие волосы не такая уж диковинка. Наверное, это какая-то француженка.

Воспоминания о студии на Фицрой-стрит — тоже глупая иллюзия. Они с Майклом прошли мимо украшенных к Рождеству витрин поднялись в студию и выпили чаю. На мольберте стояла картина, и Элизабет что-то почувствовала или ей примерещилось. Вот и все.

Но тут лукавить бесполезно. В матовом потоке своей жизни она разглядела нечто блистающее и ясное. Может, вот чего ей не хватает, единственного мига, в котором было больше жизни, чем во все последующие годы. Если этот миг вернется, она узнает его — и поймет.

Через два дня после побега Штефана тоска по Майклу вновь потянула Элизабет на мыс Дандженесс. В самый обычный, ничем не примечательный день лента времени словно перемоталась на пятнадцать лет назад — Элизабет почудилось, что Майкл ждет ее в рыбацкой хижине. Девочки были в школе, Джордж — в плавильне, и Элизабет, захватив шарф и ключи от машины, выскользнула из дома.

Едва она свернула на тропу из утрамбованной гальки, сердце встрепенулось, словно Майкл и в самом деле ее ждал. Она заглушила мотор и выбралась из машины. Перламутровый воздух, камни, обкатанные волнами, красно-белый маяк — все как когда-то. Ветер по-прежнему швырял в лицо соленые брызги. Элизабет бродила по каменистому берегу, разыскивая место, где стояла хижина.

Вот здесь была дверь, здесь стол, напротив — деревянная кровать, а над ней — окно с видом на море. Элизабет закрыла глаза, чтобы обратиться к прошлому, почувствовать Майкла, который где-то далеко, но тоже наверняка чувствует, что она пришла. «Открою глаза и увижу его».

Ощущение медленно таяло. На гальке принесенные морем водоросли, больше ничего нет. Даже печь пропала.


Бытовало мнение, что ядерная бомба, которая раздавила япошек, сместила орбиту Земли к Солнцу. Этим, мол, и объясняется аномально жаркое лето. С точки зрения других, минувшая суровая зима доказывает, что война сбила плавный ход времен года, и теперь люди расплачиваются за свою злобу и жестокость.

Эдди не верил, что человеку под силу потревожить мать-природу или вынудить ее мстить. Работая на земле, быстро научаешься чувствовать себя слабой и беспомощной букашкой.

Летние зори в Ромни-Марш прозрачно-розовые с переходом в сиреневый. Эдди и Рейчел вставали в четыре утра и работали, пока с моря веяло свежестью. Потом ветерок стихал и начиналась жара. Настоящего дождя не случалось неделями, земля превратилась в камень, и Рейчел принесла на пастбище большую кучу соломы для старого пони.

Овец манила любая тень и слабейший запах влаги, поэтому Эдди то и дело приходилось вытаскивать их из канав. Чтобы хоть немного помочь животным, он вызвал стригалей.

Обливаясь потом, они работали целую ночь. Стригли наощупь при луне, потом уселись вокруг фонарей и в один голос заявили, что не помнят такого жаркого лета. Под звездами шептались деревья, на свет слетались мотыльки — мир казался по-детски невинным и доверчивым. Чтобы магия ночи не свела с ума, стригали делились страшными, бередящими душу новостями: неподалеку от американского города Розуэлл приземлился космический корабль, русские вдруг встали на дыбы и лезут в драку, грядет новая война — если не с русскими, то с марсианами.

К июлю пастбища пожелтели. Элис Мэндер, новоиспеченная племянница Рейчел, частенько наведывалась в гости. Они с Рейчел сидели на прохладной кухне, болтали о моде и прочих непонятных Эдди вещах. Загорелые руки, загорелые лица, легкие сарафаны — Элис и Рейчел казались прекрасными дочерьми лета, которым жара нипочем.

Зной, решил Эдди, разделил людей на два племени — загорающих и обгорающих. Эдди, Элизабет и Кристина страдали и мучились, а Рейчел и юная Элис впитывали солнце и кожей, и волосами, и глазами.

У Рейчел и племянницы нашлись и менее заметные сходства — одинаковой формы уши, колени и лодыжки. Обнаружив новое доказательство родства, обе светились от счастья. Эдди за них радовался, но вовремя себя одергивал. Он знал: это обыкновенное чудо, которое с ним никогда не случится.

Впервые за много лет Рейчел решила навестить брата — понадеялась, что семью можно залатать и Майкл захочет увидеть дочь. Но дом в Блумсбери, где он когда-то жил, оказался закрыт. Сосед сказал, дом пустует не первый год: миссис Брайон уехала в Вайоминг. Ее супруг изредка показывался, но в последние месяцы его никто не видел. Соседи решили, что он тоже в Америке, но нового адреса не знали.

— Я больше не могу, — сказала Рейчел мужу. — С Майклом вечно так. В один прекрасный день он заявится, вот увидишь.

В общем, брат Рейчел исчез, зато она обрела племянницу. Эдди благодарил судьбу за то, что она в конце концов смилостивилась над его женой и та счастлива. Годы горького разочарования, конечно, наложили отпечаток, но, к счастью, Элис появилась не слишком поздно.

С немецким мальчишкой получилось очень странно. Он прожил у Мэндеров дней десять, и однажды вечером, когда падала роса, Эдди встретил его в поле.

Застигнутый врасплох, парень сжался в комок, как звереныш, которому есть чего бояться.

— Спокойно, спокойно, без паники! Я тебя не трону, — сказал Эдди и ушел восвояси.

Через два дня парень исчез. Джордж Мэндер отправился в Германию его искать, а вот Элизабет поспешила обо всем забыть, будто гость не оставил в их жизни никакого следа.

Эдди сохранит в памяти ту встречу на туманном кентском пастбище. Она лишь эпизод искореженной юной жизни, неважный и никому не интересный, только ведь кто-то должен помнить паренька.

Благодарности

Спасибо Ричарду Фрэнсису, Марку Видлеру, Вэлу Бриджу и Кристин Пёркис за советы, за мудрость и за то, что помогли рассказать эту историю; Питеру Гарнеру — за воспоминания о Париже и Германии: а Беверли Старк и Джонатану Карру — за разговоры на морском берегу; и еще спасибо Джулз Стэнбридж. Спасибо Хэзер Мэлколм за то, что всячески меня поддерживала, а Руби Вастведт — за сияющий оптимизм.

Спасибо Мэвис Чик и Полу Сассмену за веру и ободрение, когда они были так нужны; спасибо моему агенту Джудит Мёррей и Венише Баттерфилд в «Пенгвине».

Спасибо моему отцу и моей матери, с чьих писем от Герды и началась эта история.

Примечания

1

Фрэнки Лэйн (Франческо Паоло Ловеккьо, 1913–2007) — американский певец, автор песен и актер, особенно популярный на рубеже 1940-х и 1950-х гг. Джон (Джонни) Херндон Мерсер (1909–1976) — американский поэт-песенник, композитор и певец. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

«Девять миль до Тен-Тен-Теннесси» (Nine Little Miles From Ten-Ten-Tennessee) — песня Эла Шермана, Эла Льюиса и Кона Конрада, в 1930 г. записанная Дюком Эллингтоном. «Разметая тучи» (Sweeping the Clouds Away) — песня в исполнении Мориса Шевалье из кинофильма-ревю «“Парамаунт” на параде» (Paramount on Parade, 1930).

(обратно)

3

Третья битва на Ипре, известная как битва за Пашендаль (11 июля — 10 ноября 1917 г.), оказалась одной из крупнейших битв Первой мировой войны и унесла жизни сотен тысяч солдат.

(обратно)

4

Шарль Эдуар Жаннере-Гри (Ле Корбюзье, 1887–1965) — французский архитектор швейцарского происхождения, пионер модернизма, представитель архитектуры интернационального стиля.

(обратно)

5

Сэр Кристофер Рен (1672–1723) — крупнейший английский архитектор, математик и астроном, автор проектов 53 лондонских церквей, а венцом его творчества стал собор Св. Павла в Лондоне. Джон Нэш (1752–1835) — британский архитектор, крупнейший представитель британского ампира («регентский стиль»), Огастес Уэлби Нортмор Пьюджин (1812–1852) — английский архитектор, страстный энтузиаст неоготики. С эр Джозеф Пэкстон (1803–1865) — английский садовод и архитектор, автор проекта Хрустального дворца.

(обратно)

6

Жорж Брак (1882–1963) — французский художник и скульптор, наряду с Пабло Пикассо был родоначальником кубизма.

(обратно)

7

Старый режим, отжившая система (фр.).

(обратно)

8

Иностранка (нем.).

(обратно)

9

Сегодня утро холодное, правда. Мишель? (фр)

(обратно)

10

Paз, два, три… (фр)

(обратно)

11

До свидания, дети! (фр)

(обратно)

12

Ешь, Мишель! (фр.)

(обратно)

13

Эжени, объясни ему (фр).

(обратно)

14

Месье Боманье умер… Мишель, вы должны пойти с нами (фр.).

(обратно)

15

Вот так (фр.).

(обратно)

16

Какая красавица!.. Иди смотри! Это портрет жены Мишеля (фр.).

(обратно)

17

Это любовь. Невеста! (фр)

(обратно)

18

Ружье… Для тебя (фр.).

(обратно)

19

«э» - это я (фр.).

(обратно)

20

Для Элизабет (фр.).

(обратно)

21

Северный вокзал (фр).

(обратно)

22

Месье! Простите, месье!.. Подождите, месье! (фр.)

(обратно)

23

Мама, мама, ну посмотри на меня! (нем)

(обратно)

24

Хрустальная ночь (Ночь разбитых витрин) — погром в ночь на 10 ноября 1938 года, послуживший началом массового уничтожения евреев в фашистской Германии.

(обратно)

25

Джейн (Дженни) Моррис (Джейн Бёрден 1839–1914) — знаменитая натурщица, воплощение идеала красоты прерафаэлитов, жена Уильяма Морриса и возлюбленная Данте Габриэля Россетти. Элизабет (Лиззи) Элинор Сиддал (1829–1862) — английская натурщица, поэтесса, живописец, была очень популярна среди прерафаэлитов.

(обратно)

26

Кто вы? (фр.)

(обратно)

27

Как вас зовут? (нем.)

(обратно)

28

Я принесу вам воды (нем.).

(обратно)

29

Что такое? (нем.)

(обратно)

Оглавление

  • 1947
  •   1
  •   2
  •   3
  • 1927
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  • 1929
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  • 1930
  •   19
  • 1931
  •   20
  • 1932
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  • 1933
  •   25
  • 1937
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  •   30
  • 1941
  •   31
  • 1944
  •   32
  • 1946
  •   33
  • 1947
  •   34
  •   35
  •   36
  •   37
  •   38
  • Благодарности
  • *** Примечания ***