Феноменальный Жижек [Терри Иглтон] (fb2) читать онлайн

Феноменальный Жижек

Timesonline

Славой Жижек. В защиту проигранных дел In Defense of Lost Causes by Slavoj Zizek. Verso. 208 p.p>

Терри Иглтон (Terry Eagleton) - Профессор теории культуры в Манчестерском университете. Его последние книги: “Священный террор” (Holy Terror, 2005), “Смысл жизни” (The Meaning of Life, 2007) и “Как читать стихи” (How To Read a Poem, 2007).

Славой Жижек - не столько философ, сколько феномен. Сын словенских коммунистов и представитель на земле (так сказать) французского психоаналитика Жака Лакана, Жижек на протяжении последних двадцати лет путешествовал по земному шару как интеллектуальная рок-звезда, собирая везде, куда бы ни приехал, толпы членов своего фан-клуба. Он эпатажен, провокативен и забавен. Он может не моргнув глазом сообщить, что испытывал искушение предложить для суперобложки одной из своих книг следующую фразу: “В свободное время Жижек любит бороздить просторы интернета в поисках детской порнографии и учит своего маленького сына отрывать лапки паукам”.

Он послужил предметом художественной инсталляции, носившей название “Славой Жижек не существует”, снимался в двух фильмах - “Жижек!” и “Путеводитель извращенца по миру кино” (“The Pervert’s Guide to Cinema”) - и появился на суперобложке своей книги лежащим на кушетке Зигмунда Фрейда под изображением женских гениталий. Его книги (их сорок или около того) с причудливыми названиями - “Возвышенный объект идеологии” (“The Sublime Object of Ideology”), “Щекотливый субъект” (“The Ticklish Subject”), “Возлюби свой симптом!” (“Enjoy Your Symptom!”) и “Все, что вы всегда хотели знать о Лакане (но боялись спросить у Хичкока)” (“Everything You Always Wanted To Know About Lacan (But Were Too Afraid To Ask Hitchcock)” - представляют собой растрепанные коллажи из идей по поводу явлений самого разного калибра: от Канта до науки о компьютерах, от Блаженного Августина до Агаты Кристи. Кажется, ни на земле, ни на небесах нет такого зерна, которого не могла бы перемолоть его интеллектуальная мельница. (Мели, Емеля…) Одно отступление влечет за собой другое - и так до тех пор, пока не возникает ощущение, что автору не более, чем читателю, известно, о чем, бишь, он собирался говорить. Кроме того, к вящему ужасу рецензентов, книги Жижека с каждым годом становятся все толще. В “Параллаксном видении”, появившемся два года назад, 400 страниц убористого шрифта, на которых повествуется обо всем на свете, начиная с биополитики и Роберта Шумана и кончая наукой о мозге и Генри Джеймсом; а его последняя книга - “В защиту проигранных дел” (“In Defense of Lost Causes”), где говорится о Ленине и Хайдеггере, Христе и Робеспьере, Мао и экологии, - представляет собой еще более увесистый кирпич.

Короче говоря, Славой Жижек - самый наглядный образец европейского философа-постмодерниста. Это помесь гуру и овода, мудреца и шоумена. Написанные в характерной постмодернистской манере, его работы бесцеремонно пересекают границы между высокой и массовой культурой, перескакивая в пределах одного абзаца от Кьеркегора к Мелу Гибсону. Получив философское образование в Любляне и Париже, Жижек выступает в качестве киномана, теоретика психоанализа, теолога-любителя и политического аналитика. Он член Люблянского лакановского кружка, что звучит так же дико, как Хаддерсфилдские гегельянцы (Huddersfield Hegelians). Что касается политики, то он так же горазд распутывать хитросплетения Руссо и Карла Шмитта, как и выносить журналистские суждения о текущих событиях - волнениях в парижских пригородах, войне с террором или отношениях Турции с Европейским союзом. Он и сам когда-то был политиком - еще у себя дома, в Словении, и тень от югославского конфликта падает на его саркастические суждения о войне, расизме, национализме и этнических распрях.

Но если его книги являются постмодернистскими по методу, они тем не менее отчетливы и прозрачны по стилю. В этом отношении он ставит в затруднительное положение тех, кто убежден, что континентальные философы страдают “словесным расстройством” (suffer from word-disorder). Проза Жижека свежа и дружелюбна по отношению к читателю. Людвиг Витгенштейн признался однажды, что ему хотелось бы написать философскую работу, состоящую из одних шуток; и хотя в текстах Жижека много всякого кроме забавных историй - комический анекдот остается его излюбленной литературной формой. У него хорошее, с восточноевропейским сардоническим акцентом чувство юмора; он сообщает, например, что разница между Советским Союзом и сравнительно более реформистской Югославией состояла в том, что если в СССР население ходило пешком, в то время как его политические представители водили машины, то в Югославии население само водило машины, лавируя между своими политическими представителями. Многие китайские законы, устанавливающие, что является государственной тайной, информирует нас Жижек с наигранным ужасом, сами представляют собой государственную тайну. Чтобы проиллюстрировать диалектическую взаимосвязь присутствия и отсутствия, он рассказывает (в другой своей книге) историю о гиде, водившем в советскую эпоху приезжих по одной восточноевропейской картинной галерее. Гид останавливается перед картиной под названием “Ленин в Варшаве”. На картине нет ни малейших признаков Ленина; вместо этого на ней изображена жена Ленина в постели с молодым, красивым членом ЦК. “Но где же Ленин?” - спрашивают озадаченные посетители, и гид важно отвечает: “Ленин в Варшаве”.

В арсенале Жижека есть две шутки, объектом которых (в каком-то смысле) является его читатель. О первой я уже сказал: книги Жижека кажутся легким чтением, и во многих отношениях так оно и есть; однако их автор является также исключительно сильным мыслителем, воспитанным в высоких традициях европейской философии. Вторая шутка состоит в том, что Жижек вовсе не постмодернист. По сути дела, он настроен крайне враждебно по отношению ко всему этому течению мысли, о чем со всей ясностью свидетельствует его последняя книга. Хотя ему и случалось драпироваться в постмодернистские одеяния, он никогда не испытывал ничего, кроме презрения, к таким вещам, как мультикультурализм, антиуниверсализм, теоретический дендизм и модная одержимость культурой. Книга “В защиту проигранных дел” бросает вызов расхожей мудрости, полагающей, что идеологии исчерпали себя; что метанарративы иссякли; что эра всеобъемлющих объяснений подошла к концу и что идея глобальной эмансипации пошла ко дну, как бывший владелец “Daily Mirror”.

В этом отношении Жижек предельно серьезен, хотя в его позиции наличествует также и присущий ему элемент своеволия. Он начал свою публицистическую карьеру как своеобразный постмарксист, а теперь вернулся к марксизму. Душевный облик Жижека отмечен строптивостью, заставляющей его по-мальчишески выворачивать воспринимаемые идеи наизнанку. Парадокс для него - стилистический эквивалент диалектического мышления. И нет ничего более парадоксального, чем попытка вскарабкаться на борт революционного корабля в тот самый момент, когда он получил пробоину ниже ватерлинии. Чем большую респектабельность он приобретал, тем менее привлекательным становилось политическое дело, которому он служил. Ему достаточно почувствовать малейший привкус ортодоксии, чтобы начать от нее отбрыкиваться; поэтому есть своя (извращенная) логика в том, что сегодня, когда марксизм не в моде, он почувствовал необходимость вернуться к нему со всей определенностью. В этой книге, как и в нескольких предшествовавших, Жижек настаивает на том, что постмодернистская техника (ирония, парадокс, латеральное мышление, множественность аспектов рассмотрения и даже иногда ничем не прикрытая неискренность) может быть поставлена на службу вполне традиционным позициям.

Жижек прекрасно осознает всю “возмутительность” проигранных дел, в защиту которых он выступает в своей книге: его основной тезис состоит в том, что существует “искупительный” момент, который может быть извлечен из таких обанкротившихся революционных начинаний, как якобинство, ленинизм, сталинизм и маоизм. Жижек ни в коей мере не является защитником политического террора: так, Мао в его изображении - массовый убийца, которого нимало не тревожит, что “половина населения Китая может умереть” во время Великого скачка, как и то, что ядерная война может нанести непоправимый ущерб нашей планете - ведь космос останется в основном неповрежденным. Цель Жижека не в том, чтобы оправдать столь безумные взгляды; его задача - смутить спокойствие либеральных представителей среднего класса, слишком легко отделывающихся от размышлений на подобные темы. Преследуя эту цель, Жижек делится с читателем целой россыпью политических и философских откровений, но остается неясным, в какой мере они подтверждают (или опровергают) основной тезис его книги.

Возьмем, к примеру, его “защиту” романа Хайдеггера с нацизмом в 30-е годы и заигрывания Мишеля Фуко с иранской революцией сорок лет спустя. Оба эти “увлечения” представляются Жижеку глубоко сомнительными, но они по крайней мере свидетельствуют о стремлении того и другого к революционным переменам, хотя Хайдеггер и Фуко “поставили не на ту лошадь”. За подобным образом мыслей просматривается зависимость Жижека от влиятельного французского философа Алена Бадью, которому в рецензируемой книге посвящено несколько любовно-критических страниц. Для Бадью осмысленная в этическом и политическом отношении жизнь состоит в несгибаемой приверженности некоему “событию”, которое непредсказуемо свершается на мировой сцене, трансформирует координаты человеческой реальности и с головы до пят преображает мужчин и женщин, сохраняющих ему верность. В качестве примера такого события атеист Бадью приводит жизнь и смерть Христа.

В таком понимании сказывается известный галльский формализм. Как и при экзистенциалистском подходе, специфическое содержание искупительного события зачастую меркнет перед чудесным фактом его свершения; во всяком случае, содержание далеко не всегда определяет суть дела. Жижек согласен с Бадью в том, что лучше, несмотря ни на какие бедствия, сохранять верность такому откровению истины, чем оставаться к нему безразличным; с этим, конечно, трудно согласиться. Нет ничего достойного восхищения в верности ради самой верности. А безразличие - не самое тяжкое из преступлений. Французская радикальная мысль часто обращалась к контрасту между неким привилегированным моментом истины и тупой неаутентичностью повседневной жизни, и Бадью в этом плане - не исключение. Такая этика носит на себе отпечаток духовного элитизма, который трудно примирить с содержащимися в книге Жижека размышлениями (весьма суггестивными) об идее демократии.

Суть этической жизни для Жижека, Бадью и Лакана - в отказе отступать, в непреклонном сохранении верности своему желанию. Человек может осуществиться только одним способом - проводя свое желание по всей намеченной траектории, на манер протагониста классической трагедии. Для Лакана великим образцом была в этом отношении Антигона, отказывающаяся идти на какой бы то ни было компромисс. В такой этике есть что-то неотразимо привлекательное, но и опасное, если не гибельное; и именно она позволяет Жижеку защищать в своей книге идею революции, отвергая при этом революционный террор. Ибо проблема, возникающая в связи с Робеспьером и Сталиным, говорит Жижек, не в том, что они впадали в крайности, а в том, что они не были достаточно революционны; если бы они решились идти до конца, внушает нам автор, в политическом терроре не было бы необходимости. Но так ли это? Якобинский террор, например, трактуется Жижеком совершенно неправдоподобно - как свидетельство неспособности правящей верхушки так же хорошо управлять экономикой, как проводить политические реформы. Нечто подобное говорится и о культурной революции Мао.

Если сравнить книгу Жижека с собором, можно сказать, что она убедительна не благодаря своему нефу - центральному тезису, а благодаря боковым капеллам. Славой Жижек, по обыкновению, забывает, какой тезис только что отстаивал, и пускается во все тяжкие - в свои роскошные отступления: он делится наблюдениями об изменении функции скерцо у Шостаковича, анатомирует шиллеровскую “Оду к радости”, размышляет об утраченных шедеврах Эйзенштейна. Книга “В защиту проигранных дел” - это гомерическая, эклектичная пародия на интеллектуальную наукообразность, написанная человеком, настолько уверенным в своей способности адекватно ухватить специфические черты поэтики Кафки или Джона ле Карре, что он может себе позволить немного переигрывать.