«Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937–1938 гг. [А Кабацков] (fb2) читать онлайн

«Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937–1938 гг

Предисловие

В историческом мифе о 1937 годе — как он воспринимается общественным сознанием — до сих пор не нашлось места для повествования о массовых операциях. Время большого террора ассоциируется прежде всего с беспощадным избиением начальства, проводимым органами НКВД по приказу товарища Сталина. И здесь не важно, какой ярлык наклеивают на жертв: пятая колонна германского фашизма в СССР или лучшие, самые идейные коммунисты, или безродные погубители великой империи. В любом случае речь идет о сливках советского общества, о тех, кого в позднейших ученых трактатах и газетных статьях будут упорно называть элитой. И ничего не изменит тот факт, что в обнародованных «книгах памяти» имена людей, принадлежавших к партийной номенклатуре или просто к образованным классам, теряются среди бесчисленных разнорабочих, конюхов, колхозников, стрелочников. Все равно 1937 год — это время репрессий против ленинской гвардии.

Такая аберрация сознания не случайна. Она не может быть объяснена внешними причинами: повышенным интересом читающей публики к тому, что происходило на капитанском мостике большого корабля под названием «Советский Союз», или пристрастием литераторов к жанру героических биографий, или конъюнктурными соображениями послесталинского поколения руководителей, приступивших к реабилитации бывшего партийного генералитета для того, чтобы добиться расположения генералитета тогдашнего.

Все дело в том, что историческая уникальность 1937 года как раз и заключалась в том, что репрессивные практики советского режима в массовом порядке были обращены против его собственных агентов, в том числе и наиболее высокопоставленных, т. е. против лиц, обладавших неписаным правом неприкосновенности. Для того чтобы объяснить причину истребления партийных чиновников, военачальников, хозяйственных тузов и деятелей советского искусства, сторонние наблюдатели были вынуждены выстраивать сложные мыслительные конструкции.

«И все же есть способ разорвать магический круг и проникнуть в суть mysterium magnum — великого таинства террора, проявления которого усиливаются по мере того, как причины исчезают, — писал А. Безансон. — Для этого нужно принять четвертый тип террора, управляющий всеми остальными. […] Режим осуществляет террор не потому только, что он стремится перевести идеологию из состояния потенциального в состояние реального существования, но также — в конечном итоге, главным образом — потому, что он утверждает, что она уже существует реально. […] Задача полиции превратилась в задачу чисто метафизическую: на плечах Ежова, Берии, „органов“ покоилась вся новая действительность и вера в ее существование. […] Чтобы сохранить за партией монополию власти, „великая чистка“ не была необходимой, но чтобы сохранить идеологическую чистоту партии, без нее, быть может, и нельзя было обойтись»^[1].

Обращение к метафизике — лучшее доказательство того, что иные, более внятные, интерпретации оказались для автора недоступными.

Такими же они были и для мыслящих современников — как тех, до кого дотянулась репрессивная машина, так и тех, кто волею случая остался наблюдателем устрашающих и необъяснимых событий. Руководящие советские группировки испытали культурный шок такой силы, что его последствия не были преодолены и несколькими последующими поколениями. Порожденные эпохой репрессий настроения — а в их числе парализующий ужас перед карающей рукой государства, ощущение полной беззащитности, собственной малости, эфемерности всех социальных достижений — все это вошло в историческую память общества и прежде всего его образованной части, отразилось на мировосприятии советской интеллигенции.

Что касается репрессий против социальных низов, то они — в той или иной форме — являлись постоянным фактором ранней советской истории. И, возможно, именно по этой причине трагическая судьба тысячи делегатов XVII партийного съезда заслонила трагедию сотен тысяч колхозников, рабочих, мелких служащих, павших жертвой массовых репрессий в августе 1937-ноябре 1938 гг.

Историческое сознание интеллигенции в причудливой манере отражает стратегию большого террора, предусматривавшую — по замыслу его инициаторов — публичность политической чистки и тщательную конспиративность операций против социальных низов. По мнению Н. Верта, открытые процессы, «…эти пародии на юстицию, сопровождаемые бесчисленными митингами, широко „популяризируемые“ печатью и радио разоблачали многочисленные заговоры…» и указывали на чиновников, виновных в том, что своим бесчеловечным обращением с людьми они порождали недовольных — «резервную армию троцкизма»^[2].

Публичные процессы над бывшими вождями были прежде всего инструментом социальной профилактики, открытием клапанов для стравливания накопившегося пара, снижения уровня напряженности в обществе, но одновременно и методом воспитания новых кадров.

У массовых операций была другая цель: одним ударом покончить с «социально вредными» и «социально чуждыми элементами», затаившимися в толщах советского общества, и, соответственно, другие методы, апробированные в годы раскулачивания: истребление не лиц, но групп — по спискам, лимитам и квотам и самый высокий уровень секретности, видимо, для того, чтобы будущие жертвы не успели где-нибудь укрыться.

В самой массовой операции, кажется, нет особых загадок. Опубликован оперативный приказ № 00447 наркома внутренних дел СССР Н. И. Ежова от 30 июля 1937 г. «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов», на следующий день одобренный Политбюро ЦК ВКП(б). В нем по пунктам перечислены контингенты граждан, подлежащих репрессии: всего восемь. В четырех пунктах упоминаются бывшие кулаки, «продолжающие вести активную антисоветскую подрывную деятельность», «бежавшие из лагерей и трудпоселков», или «скрывшиеся от раскулачивания», а также ранее «состоявшие в повстанческих, фашистских, террористических и бандитских формированиях, отбывшие наказание» или избежавшие репрессий, а также «активные антисоветские элементы из бывших кулаков». А вместе с ними «члены антисоветских партий», бывшие белые, чиновники, бандиты и бандпособники, сектантские активисты, церковники вперемешку с уголовниками, как находящимися на свободе, так и содержавшимися в лагерях. Все они заранее разделены на две категории: наиболее враждебных и менее активных элементов. Первые подлежат расстрелу. Вторые — заключению в лагерь на срок от 8 до 10 лет. Утверждены квоты по областям, поименованные лимитами. Расписан порядок ведения следствия: ускоренный и упрощенный. Установлены меры наказания и способ их назначения. Здесь также все просто. Приговоры выносит заочно областная (республиканская, или краевая) тройка^[3].

К настоящему времени рассекречены отчеты об исполнении этого приказа. В самых общих чертах историками воссоздан ход операции. Подсчитаны жертвы, в основном кулаки, если верить докладам, которые областные управления НКВД отправляли в Москву^[4].

Именно поэтому массовая операция 1937–1938 гг. вошла в историю под именем «кулацкой операции». И сразу же напрашивается сравнение с первой, главной кулацкой операцией, проводимой органами ГПУ по партийным директивам в 1929–1933 гг. в ходе массовой коллективизации. Та же мишень — кулаки. Та же цель — ликвидация кулачества. В первом случае — как класса^[5]. Во втором — как банды антисоветских элементов. Те же чрезвычайные репрессивные меры, не согласованные с действующим советским законодательством. Общая идейная оболочка: резкое обострение классовой борьбы для оправдания возвращения к террористическим практикам гражданской войны.

Сходство двух операций замечали и их участники. Один из следователей Пермского отдела УНКВД так объяснял впоследствии трибуналу применение им особых методов:

«Я считал сначала незаконными эти действия, но потом думал, что это мероприятия временного характера, и что это делается, как делалось в период 1929–1930 гг. во время ликвидации кулачества как класса»^[6].

Подобие не означает тождество. Раскулачивание было публичной политической кампанией, осуществляемой под руководством партийных комитетов. Центральная и местная пресса день за днем размещала на своих страницах сводки с нового фронта классовой борьбы. Сельский актив был полноправным участником событий. Органы ОГПУ играли в них сугубо служебную роль. В 1937–1938 гг.

Кулацкая операция была организована как ведомственная, тщательно засекреченная акция Наркомата внутренних дел. Ею занимались специальные оперативные группы, не отчитывающиеся за свою деятельность перед местными партийными инстанциями. Горкомы и райкомы ВКП(б) брали на себя функцию добровольных помощников райотделов НКВД, решающих самую важную политическую задачу — выкорчевывание врагов народа. Более того, кулацкая операция сопровождалась беспощадной чисткой партийных, советских и хозяйственных учреждений в городе и в деревне.

Возникает вопрос, являлись ли репрессии против бывших кулаков и тогдашних советских начальников параллельными акциями — к этой точке зрения склоняется М. И. Иванова^[7] — или звеньями одной большой операции. Ответить на него не просто. Для этого необходимо выяснить саму технологию операции, установить, к каким социальным группировкам в 1937 году принадлежали люди, подвергшиеся репрессии по классовому принципу. Отчеты областных управлений НКВД в данном случае не являются надежным источником. «Абсолютное отсутствие в списках репрессированных в Житомирской области и в Молдавской АССР рабочих, так же как и низкий процент их в иных областях, сходные показатели по группам служащих и колхозников являются нонсенсом, — пишет по этому поводу В. Никольский. — Скорее всего, речь здесь идет о стремлении „подогнать“ показатели социального состава репрессированных по политическим мотивам под соответствующие характеристики „социально враждебных“ и „социально близких групп“»^[8].

Проблематичным остается и политический смысл кулацкой операции. Преамбула приказа, гласящая, что цель операции против бывших кулаков, уголовников, церковников и кадров антисоветских политических партий «…защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков и, наконец, раз и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства»^[9], не объясняет ни актуальности, ни масштабности, ни чрезвычайности предписанных мер.

Это, впрочем, не помешало ряду историков принять официальную точку зрения: бывшие кулаки и прочие асоциальные элементы мешали успешному социалистическому строительству и потому подлежали искоренению, если не по инициативе, то с полного одобрения трудящихся масс. Читаем у Ш. Фицпатрик в главе «Облава на маргиналов»: Приказ «…отражает обычный для Советов параноидальный страх перед кулаками, однако есть в нем нечто, более присущее германскому нацизму, нежели советскому коммунизму, в частности, идея о том, что социальных улучшений можно добиться, избавив общество от „нечистых“, отклоняющихся от нормы, маргинальных его членов»^[10].

Слово «маргиналы» здесь ключевое. Оно, по мнению автора, призвано объяснить социальный смысл операции. Бывшие кулаки — это плохие работники, или просто «бывшие люди» своими установками, воспоминаниями, стонами и охами, надеждой на возвращение к прежним устоям, религиозным умонастроением, не вписывающиеся в новое колхозное сообщество, несовместимые с ним и потому подлежащие искоренению, так же как и уголовный элемент. Кто заинтересован в их устранении? Самый первый ответ гласит — Сталин^[11]. Региональные партийные начальники — возражает Ю. Жуков. В демократических выборах на основе новой конституции они усмотрели опасность консолидации антисоветских элементов и вырвали у Сталина согласие на проведение превентивной операции против реальных или мнимых врагов советского строя, одновременно стремясь отвести удар от самих себя как малокомпетентных руководителей^[12].

Дискуссия на февральско-мартовском пленуме ВКП(б) свидетельствует о том, что, действительно, многие секретари обкомов говорили об угрозах, исходящих от бывших кулаков^[13], священнослужителей всех конфессий и бывших членов некоммунистических партий. С точкой зрения Ю. Жукова согласен и Дж. А. Гетти: «Инициатива возобновления [истребительной] кампании необязательно могла исходить от Сталина». Террор развернули местные руководители, по этой причине он стал слепым, безадресным, напоминающим «…неприцельную пальбу по толпе»^[14].

Это не был слепой террор, — возражают М. Юнге и Р. Биннер: происходил отбор будущих жертв.

«Преследование происходило менее бессистемно и более целенаправленно, чем это часто изображается. Бывшие кулаки, мелкоуголовные рецидивисты, маргинализированные безработные и бездомные, священники и члены церкви, бывшие социал-революционеры и меньшевики, представители старого режима и противники большевиков времен Гражданской войны, враги от рождения (дети кулаков, священников и т. д.) относились к группам риска большого террора».

Немецкие исследователи настаивают на значительном влиянии местных элит на ход и масштабы массовой операции^[15]. Если в их книге речь идет о региональном партийном руководстве, то в последующих выступлениях, в том числе на одной из конференций М. Юнге распространил это суждение и на низовых агентов власти, в том числе на руководителей сельских советов. Их инициирующее участие в репрессиях он аргументирует тем, что секретарь сельсовета составлял справки для райотделов НКВД на лиц, подлежащих аресту или уже арестованных. По мнению Юнге, низовые руководители нацеливали карающую руку НКВД на людей, бывших помехой их управленческим практикам. Более радикальную точку зрения предложил В. И. Бакулин:

«Многие из них [простых людей] шли в лагеря или под расстрел по доносам своих коллег по работе, соседей и т. д. на почве зависти, личного недоброжелательства и т. п.»^[16].

Иначе говоря, на должность стрелочников массовых операций назначают лесорубов, проходчиков, смазчиков, сцепщиков, разнорабочих и счетоводов, сводящих бытовые счеты со своими товарищами по бараку, лесной заимке, полевому стану, паровозному депо или конторе. Здесь любопытна тенденция разделить террористические практики и централизованные указания, исходящие от высшей власти (в недавно опубликованной служебной переписке между партийными инстанциями и НКВД можно обнаружить множество дополнительных доказательств тому, что именно Сталин был инициатором, организатором и верховным контролером большой чистки^[17]), свести эти практики к бытовым актам. Действительно, в следственных делах можно обнаружить и доносы «доброжелателей», и многочисленные справки от сельсоветов. Последняя из виденных мною датируется 1957 годом:

«Из родственников проверяемого участников антоновской банды не было, раскулачиванию не подвергались»^[18].

Все так, однако и ревностные начальники, и недобросовестные работники, и завистливые соседи являются коренными обитателями советского мира во всей его исторической протяженности. Но вот бюрократически организованные репрессии такого масштаба и жестокости свойственны исключительно массовым операциям 1937–1938 гг. Другими словами, политический и социальный смысл кулацкой операции остается загадочным и таинственным в не меньшей мере, нежели истоки и цели большого террора.

В современной историографии преобладают исследования, опирающиеся на комплексы документов, хранящихся в центральных архивах Москвы: Президентском, ГАРФе, ЦАФСБ^[19].

Характер источников, а это директивы, переписка между наркоматом и ЦК, отчеты из областных управлений, доклады с мест, записи совещаний при наркоме, протоколы допросов командиров НКВД, памятные записки и пр. определяют угол зрения историков — взгляд на террор «сверху», с капитанского мостика. Исследователи террора оперируют теми данными, которыми располагали — пусть и не в полном объеме — организаторы массовых операций. Это придает масштабность исследованиям, позволяет учитывать оттенки мнений в высшем руководстве, вскрыть процедуры бюрократических согласований, обнаружить инициаторов тех или иных оперативных акций. Следует, однако, учесть, что в 1937–1938 гг. наверх зачастую поступала дозированная и отредактированная информация. Даже Н. И. Ежов утаивал от Сталина компрометирующий материал на высокопоставленных сотрудников НКВД^[20]. Отчетность по массовым операциям — и не только на Украине — подгонялась под рубрики приказа. Так, первые, самые поверхностные проверки альбомных дел, поступивших из Свердловска в первые месяцы 1938 г., выявили, что арестованные в ходе национальной операции латыши, немцы, финны оказались бывшими кулаками русского происхождения.

«Из 4218 арестованных свердловским УНКВД по польской линии настоящих поляков было только 390 человек, в то время как бывшими кулаками, репрессирование которых должно было проводиться в рамках приказа № 00447, являлись 3798 человек. Из арестованных по латышской линии все 237 человек оказались бывшими кулаками, латышей же среди них было лишь 12 человек и т. д. Кроме того, подавляющее число бывших кулаков на момент ареста являлись рабочими, что ставило под сомнение оправданность их репрессирования даже в рамках приказа № 00447»^[21].

То, что происходило в районных и городских отделах НКВД, с капитанского мостика не было видно. А именно там работали непосредственные исполнители оперативных приказов: младшие лейтенанты и сержанты госбезопасности, в меру своих сил и умений переводящие директивы высшего начальства на язык розыскных и следственных действий.

Террористические практики в регионах (в республиках, краях и областях) остаются менее изученными^[22]. Городской уровень репрессий представлен работами А. Ватлина и В. Кириллова^[23].

На наш взгляд, этих исследований недостаточно, чтобы восстановить хотя бы в некотором приближении ход, технологии и итоги массовой операции на низовом уровне, там, где отбирались поименно жертвы, производились аресты, осуществлялись — пусть упрощенные, но следственные действия, готовились «альбомные справки», приводились в исполнение расстрельные приговоры. Без чего, как нам представляется, нельзя понять место массовых операций в общей карательной политике эпохи большого террора.

К этой проблеме авторы книги приближались медленно — с разных отрезков «de longue duree»^[24] советской истории. Андрей Кабацков — от изучения эпохи распада вплоть до второй половины 80-х гг.; Олег Лейбович и Александр Чащухин — от исследования хрущевских реформ, Анна Кимерлинг — от исторической реконструкции политических кампаний 1940–1950 гг., Владислав Шабалин — от изучения внутрипартийных конфликтов второй половины 1920 гг.; Сергей Шевырин исследовал эволюцию принудительного труда в сороковые — пятидесятые годы; Александр Казанков разрабатывал сугубо философские проблемы исторического познания, и только Анна Колдушко и Галина Станковская занимались изучением политических чисток «кадровой революции» 1936–1938 гг. Что объединяло всех нас, кроме места работы в Пермском государственном техническом университете, так это внимание к социальной истории, общее принятие идеи, что без выявления культурных составляющих любого исторического действия наше знание о нем не будет адекватным.

Интерес к изучению 1937 года пришел постепенно, под воздействием самых разных факторов, прежде всего — участия в подготовке сборников архивных документов, частично затрагивающих этот период^[25]. В тексте, предваряющем раздел «Большой террор 1930-х годов», один из будущих авторов книги «Включен в операцию…» писал:

«Действительно, тридцатые годы XX века несмываемо и памятно маркированы 1937-м. Все, что было до него, только первые действия исторической драмы, развязка которой — неожиданная и кровавая — приходится на этот год. В 1937-м подведены итоги внутрипартийных дискуссий, завершен спор об Октябре, поставлена последняя точка в истории гражданской войны, раскрыты тайны социалистического хозяйствования, явлен в своей чистоте и незамутненности проект формирования нового человека. […] Государственный террор, два десятилетия подряд применяемый к классово чуждым элементам, был обращен на партийные и советские кадры. Именно их истребляли прогрессивным квадратно-гнездовым способом: по территориальному, ведомственному, служебному, должностному и национальному признаку.

Это не означает, что власти оставили в покое своих многочисленных исторических врагов: зажиточных в прошлом крестьян, священнослужителей, земских деятелей, либералов и социал-демократов меньшинства, социалистов-революционеров, офицеров старой и белой армий, бывших дворян и нэпманов, реэмигрантов и пр. пр. пр.»^[26].

Из приведенного текста видно, что его автор являлся приверженцем парадигмы, согласно которой массовые операции лишь дополняли политическую чистку, но не являлись самостоятельной задачей «социальной инженерии».

При изучении иных сюжетов советской истории репрессии 1937 г. возникали постоянно — и в качестве маячившего где-то впереди окончательного средства решения политических споров, и как навязчивая реминисценция, всплывающая в сознании партийных кадров в поздние сороковые годы, и как символ культа личности для общественного мнения эпохи «оттепели». Так что на каком-то этапе собственных исторических исследований будущие авторы книги пришли к выводу о необходимости самостоятельного изучения 1937 г., несмотря на прежние предубеждения по отношению к этому сюжету: мол, здесь все избито, истоптано, затерто. Выяснилось, что далеко не все.

Внешним толчком к созданию авторской группы, регулярно собиравшейся на семинары для проведения обмена мнениями и выработки общей объяснительной концепции, было предложение, поступившее от ассоциации исследователей российского общества XX века: изучить проведение кулацкой операции в границах современного Пермского края.

В 1937–1938 гг. его территория входила в Свердловскую область. По этой причине документы областного управления НКВД оказались для нас недоступными. Мы были вынуждены избрать другой путь: приступили к изучению архивно-следственных дел, заведенных сотрудниками Свердловского УНКВД на лиц, подвергнутых репрессии в ходе кулацкой операции. Опыт работы с такими источниками был накоплен в процессе подготовки сборников документов, и начинали мы не с чистого листа. Пермскими исследователями были уже сделаны первые шаги по изучению большого террора на территории Прикамья. Кроме упомянутых ранее работ М. А. Ивановой, нужно назвать статьи Г. С. Мурсалимова, В. В. Шабалина, Г. Ф. Станковской^[27].

Областной государственный общественно-политический архив (ГОПАПО) выпустил многотомную книгу памяти «Годы террора», в которую были занесены сведения о лицах, подвергнутых политическим репрессиям за годы советской власти. Одновременно сотрудники архива совместно с пермским отделением общества «Мемориал» под руководством А. Б. Суслова составили обширную электронную базу данных, включающую ряд показателей, в том числе социальное положение, образование, партийность, прежние судимости и другие виды наказаний, национальность, возраст, время ареста и осуждения, орган, принявший решение о репрессии. Директор архива М. Г. Нечаев предоставил нам возможность работать с базой данных. Т. В. Бурнышева отсортировала информацию в соответствии с исследовательскими задачами. Мы им искренне благодарны.

Для начала мы выделили круг лиц, осужденных областной тройкой в 1937–1938 гг. Тройка, сформированная по приказу 00447, являлась инструментом, предназначенным исключительно для проведения кулацкой операции. Лица, подвергнувшиеся репрессии по иным приказам или павшие жертвой ударов по правотроцкистским заговорщическим центрам, осуждались на смерть или длительные сроки заключения другими судебными коллегиями. На тройку из жителей Прикамья было выставлено 7959 человек. Замечу сразу, что уголовников в их числе нет, поскольку они до сегодняшнего времени не реабилитированы.

Кроме того, были проанализированы сопутствующие материалы: переписка между партийными комитетами и отделами НКВД, протоколы партийных собраний, стенограммы пленумов, характеристики, редкие архивно-следственные дела на сотрудников НКВД — участников кулацкой операции, выписки из показаний других работников ежовского ведомства, осужденных в 1939–1941 гг. или допрошенных в середине 50-х годов по поводу участия в репрессиях против партийно-хозяйственных кадров.

Благодаря консультациям, полученным от доцента кафедры культурологии Н. В. Шушковой, мы смогли осуществить простейшие статистические операции с полученными сведениями: сделать кодировку профессий, построить линейные распределения, произвести кросс-табуляцию — все это для того, чтобы выявить сезонные колебания репрессий, установить зависимость продолжительности следственных действий (неделя — три недели — месяц) от времени ареста, социального положения, тяжести обвинения, выявить корреляцию между уровнем квалификации (образования) обвиняемого и характером наказания, сопоставить параметры исходных обвинений и содержание приговора.

Круг источников определил угол зрения: исследовать операцию снизу: через призму восприятия ее рядовых участников — охотников за людьми из районных и городских отделов НКВД и их жертв.

Мы очень долго дискутировали и с Марком Юнге — куратором проекта от Бохумского университета, и в своем кругу, по какому признаку объединять людей, подвергшихся репрессии. Обсуждалось два варианта: воспользоваться классификацией самого приказа или использовать социальные идентификаторы, соответствующие статистическим характеристикам, примененным в переписи 1937 года. Говоря иначе, делить ли репрессированных на бывших кулаков и бывших эсеров, жандармов и карателей (так предлагал М. Юнге) или на рабочих, служащих, колхозников, священнослужителей, единоличников, кустарей, то есть по социальным группировкам, к которым они на момент ареста принадлежали. В конечном счете был выбран второй вариант, поскольку он не только освобождал нас от необходимости заранее соглашаться с пунктами обвинения, продиктованными следователями НКВД, но и позволял выявить, по каким социальным группам был нанесен оперативный удар.

Надо заметить, что провести социальную демаркацию оказалось сложным делом. Границы между работниками, принадлежащими к смежным видам деятельности или отличающимися только формально, служебным положением, были весьма условными. Нянечка в больнице — кто она? Служащая, как это было занесено в базу данных из анкеты арестованного, или рабочая по роду деятельности? В течение всей работы над проектом авторы соответствующих разделов обменивались данными.

После того, как был очерчен круг «прооперированных» — так в одном из рапортов по начальству назвали жертв кулацкой операции — и выделены в нем соответствующие секторы: рабочие, служащие, крестьяне, священнослужители, в авторской группе были распределены функции.

Общее научное руководство было возложено на О. Лейбовича, так же как и подготовка двух статей — общей по операции и по роли НКВД в ее реализации. Поиск, выявление и подготовка источников — на Г. Станковскую. Статистической обработкой данных занималась Н. Шушкова. Тема репрессий против рабочих была закреплена за Андреем Кабацковым; репрессий против крестьян — за Владиславом Шабалиным, против служащих — за Анной Кимерлинг; против священнослужителей — за Александром Казанковым; Анна Колдушко занималась изучением роли партийных организаций в проведении операции; советскими организациями (прокуратурой и заводскими отделами по найму и увольнению) — Александр Чащухин. Сергей Шевырин исследовал проведение операции в селе Кояново.

Предварительные результаты изысканий обсуждались в постоянно действующем семинаре, так что применительно к книге речь может идти, действительно, о коллективном творчестве. Общность подходов закалялась в непрерывных дискуссиях с Марком Юнге. Линия разногласий проходила по следующим пунктам.

Была ли кулацкая операция в Прикамье особой, специфической акцией, направленной на истребление социально вредных элементов в деревне и в городе, или только звеном в цепи террористических акций, задуманных и реализованных высшей властью? Если бы оказалась верной первая точка зрения, то среди репрессированных контингентов нельзя было бы обнаружить ни служащих, ни тем более партийных работников; если бы подтвердилась вторая, то мы бы нашли в ней сплетенные следователями социальные сети «амальгамы», охватывающие все общественные группировки тогдашнего советского общества.

Кто направлял «карающую руку советского народа» против потенциальных жертв? Председатели сельсоветов, колхозные бригадиры и начальники цехов, желающие избавиться раз и навсегда от нерадивых и ноющих работников, или эта рука действовала в автономном режиме? Главным пунктом разногласий стала интерпретация приобщенных к делам справок из сельсоветов. Сочиняли ли их под диктовку сотрудников НКВД против уже намеченных к изъятию людей или писали добровольно, более того, инициативно на местах, чтобы привлечь внимание органов к подозрительным гражданам?

Соответствовали ли лица, подвергнутые операции, контингентам, обозначенным в приказе, или их заместили люди, попавшие под репрессивный каток случайно, в силу служебного рвения сотрудников НКВД, подстегиваемого своими командирами?

Наконец, каковы были итоги операции? Добились ли власти социального оздоровления общества за счет удаления из него вредных элементов, или все вернулось к status quo ante?

Ответам на все эти вопросы и посвящена монография.

Структура книги соответствует ее замыслу. Она открывается главой о кулацкой операции на территории Прикамья: ее действующие лица, сценарии, технологии и итоги. В последующих главах реконструируется ход репрессий против рабочих, служащих, колхозников, священнослужителей. В особой главе рассмотрен ход операции в селе Кояново. Затем анализируется участие в операции партийных, советских и карательных ведомств. В итоговой части монографии формулируются некоторые выводы, касающиеся общего смысла кулацкой операции.

Мы благодарны директору ГОПАПО М. Г. Нечаеву, сотрудникам архива Т. В. Безденежных, Т. В. Бурнышевой, И. Ю. Федоровой за тесное и бескорыстное сотрудничество.

«Троцкистская операция» на Урале

После XX съезда бывший сотрудник органов вспомнил на допросе, как в августе 37 года по коридору Свердловского управления НКВД волокли окровавленного секретаря Чусовского горкома ВКП(б) М. В. Мальцева, кричавшего:

«Что вы делаете, чекисты?»^[28].

На этот вопрос вряд ли могли тогда ответить не только жертвы, но и исполнители московских директив. Ведь совсем недавно местные партийные вожди обладали иммунитетом по отношению к подчиненным им территориальным органам НКВД. Партийные генералы вместе с командармами индустрии были окружены почетом, их выход на люди был торжественным актом, насыщенным обрядовыми церемониями.

* * *

В один из будничных дней 1936 г. по Перми проследовала празднично украшенная автоколонна. Звучали оркестры. Тридцать отмытых машин — по всей видимости, весь исправный автопарк города — двигались строго на восток от железнодорожной станции к городу Молотово. Уличные зеваки, сбежавшиеся поглазеть на необычное зрелище, ожидали увидеть героев-летчиков или челюскинцев. Не случилось. В автомобилях сидели совсем другие люди. Сопровождаемый почетным эскортом, возвращался из сочинского курорта на место службы директор завода им. Молотова П. К. Премудров^[29].

Это событие, вскользь упомянутое в двух-трех документах, да и то составленных в следующем, тридцать седьмом году, тем не менее заслуживает, на наш взгляд, внимания историков, исследующих советскую эпоху. В нем обнаруживает себя одна из характерных черт социальной жизни в тридцатых годах: повсеместно организуемые номенклатурными работниками культовые практики. Под ними мы понимаем особые символические акты, выражающие отношения господства — подчинения. Особенность их заключается прежде всего в том, что они совершаются в соответствии с установившимся каноном, в котором в современных формах проявляются древнейшие социокультурные архетипы^[30]. Более того, воспроизводятся с учетом новых технических возможностей античные церемонии. Автоколонна, прогрохотавшая по тихому городу, вызывает в памяти не только чествование покорителей Севера в столичной Москве, но и триумфальное шествие по Риму победоносных полководцев.

Объектом культовых практик в тридцатые годы — и в этом их следующая особенность — является не только верховный вождь, но и другие лица, в том числе и директор крупного военного завода. Иначе говоря, мы наблюдаем дисперсию указанных практик по территориальному и ведомственному принципу. В исторических исследованиях, посвященных культовой тематике, в соответствии с партийной традицией преимущественное внимание уделяется культу вождя: его генезису, историческим корням и функциям^[31]. В этом есть смысл: культ Сталина был и продолжительней по времени, и более тщательно разработанным, он подвергался модификациям, в конечном счете, был более внушительным. Сотни статуй, тысячи бюстов, миллионы портретов, таблички на главных улицах и площадях. В «Алфавитном указателе» крупных населенных пунктов СССР за 1951 год содержится 76 упоминаний Сталина. За ним следуют В. М. Молотов (36 раз), Каганович (30), Ворошилов (25)^[32]. В литературе встречаются указания на то, что сталинский пантеон был представлен многофигурной композицией, выстраиваемой вокруг главного действующего партийного божества:

«…Важным отличием СССР от нацистской Германии было то, что здесь, по крайней мере, в 1930-е годы, наряду с грандиозным культом вождя № 1 — Сталина — существовали и поддерживались усилиями пропагандистского аппарата культы вождей поменьше — Молотова, Ворошилова, Кагановича»^[33].

Кроме сталинских соратников культовые поклонения полагались и его наместникам вроде Ивана Кабакова, начальствовавшего на Урале^[34]. В его честь называли колхозы и совхозы.

«В тридцать пятом пришла разнарядка на один город. Надеждинск переименовали в Кабаковск»^[35].

Местным культам до сих пор не придается должного значения в исторической литературе. Да и сами культовые практики или полностью игнорируются в исследованиях советского социализма, или рассматриваются как третьестепенное, надстроечное явление, порожденное сталинским произволом и усиленное дурным вкусом работников агитпропа.

На наш взгляд, такой подход является неверным. Он исключает из исторического анализа обрядовую сторону советской жизни, оказывавшую в некоторых случаях доминирующее влияние на публичное поведение людей. Мы согласны с мнением М. Чегодаевой, что в сталинскую эпоху

«…реальное человеческое бытие оказалось как бы не существующим, а взамен его ежеминутно, ежечасно творился некий спектакль, тщательно отрепетированная, продуманная до мельчайших деталей мистерия…»^[36].

Кроме того, для понимания масштабных исторических процессов кажется необходимым представить их в человеческом измерении, то есть, говоря словами ранее цитированного автора,

«…попытаться проникнуть в психологию „варваров“, носителей своей, пусть первобытной, но духовной субстанции»^[37].

«Варварами» М. Чегодаева называет партийных активистов первого послереволюционного призыва. Для того чтобы понять, как функционировала сталинская система, следует учитывать, изучать как субъективный мир ее агентов, так и ритуальные формы отправления власти. Такие возможности открывает историческая антропология, которая

«…охватывает все новые области исследования, такие как изучение тела, жестов, устного слова, ритуала, символики и т. п.»^[38].

С антропологической точки зрения, торжественный проезд по городу в сопровождении начальственной свиты («…целая серия работников поехала встречать его с цветами, в том числе и я, как кур во щи попал», — винился перед делегатами конференции в мае 1937 г. секретарь молотовского горкома)^[39] теряет, конечно, обаяние исторического анекдота, но приобретает более глубокий смысл. Его можно рассматривать как символический акт, характеризующий представление местного номенклатурного сообщества о способах публичной презентации своего социального положения и властных полномочий.

Изучение культовых практик, реализуемых номенклатурой в середине 30-х годов, до начала большого террора, представляет особый интерес в связи с тем, что позволяет исследовать технологию сталинской власти в процессе ее формирования, распространения и отвердевания, иначе говоря, в ее экспериментальный период. Можно увидеть, как первоначально, в середине тридцатых ставился этот спектакль, какие формы предшествовали установившемуся впоследствии канону, как исполняли свои роли артисты второго плана, не догадывавшиеся о том, что они участвуют в репетициях, а вовсе не в премьерных представлениях.

В практиках такого рода всегда участвуют две стороны: объект культа, выстраивающий свое публичное поведение таким образом, чтобы оно внушало почтение и страх, а также строители и хранители культа из числа рядовых номенклатурщиков, создающих, а впоследствии оберегающих авторитет своего патрона.

Исторические источники, которыми мы пользовались, скудны и разрозненны. Мы не смогли обнаружить в архивах ни каких-либо циркуляров, утверждающих единоличную власть первых секретарей над партийными комитетами, ни регламентов, тщательно, по пунктам расписывающих принудительные этикетные формы: продолжительность оваций, величину портретов, частоту упоминаний в прессе^[40]. Ничего подобного не предполагали ни устав ВКП(б), принятый совсем в иную эпоху, ни решения партийных съездов. Все они толковали о демократическом централизме, развитии внутрипартийной демократии, железной дисциплине, обязательной для всех членов партии, скромности и принципиальности. Разве что оброненное вскользь замечание Сталина:

«Обрядность казалась мне не лишней, — ибо она импонирует, внушает уважение», — ^[41]

шло вразрез с письменной традицией. Презентационные материалы в печати — газетах «Уральский рабочий», «Звезда», в заводских и районных многотиражках — сохранились далеко не полностью. Портреты зачастую вымараны или вырезаны; доклады и приветствия изъяты. Мы так и не нашли журналы, в «…которых Ян, Премудрое и Шиляев выпускаются как „вожди“ мирового пролетариата»^[42].

И только в материалах партийных собраний, сопровождавших кадровую революцию 1937–1938 гг., содержатся несистематизированные, часто случайные сведения о культовых практиках, складывавшихся вокруг падших вождей областного или районного масштаба, да в деловых документах мелькают знакомые имена: совхоз имени Кабакова, пароход «Кабаков», цирк имени Премудрова, кинотеатр имени Яна.

Немногословность источников, как кажется, коренится в естественности культовых практик, естественности настолько органичной, что уже не нуждавшейся в каких-то особых предписаниях и уж тем более в рефлексии или критике. Можно предположить, что культовые практики составляли неотъемлемую часть повседневного бытования партийной номенклатуры по причинам, которые мы собираемся обсудить далее.

Сейчас же мы попытаемся вычленить и систематизировать структурные элементы местных культов в их внутренней взаимосвязи.

Однако прежде необходимо сделать еще одно предварительное замечание, касающееся участников культовых практик. Это были в большинстве своем малообразованные, бедно одетые, полуголодные, во всяком случае, не изжившие чувства голода люди, живущие за счет начальственных подачек и узаконенных обычаем самовольных поборов. Диагоналевые брюки, пошитые в милицейском ателье из форменного сукна, полпуда свинины, позаимствованные в местном совхозе, обед на дармовщинку в столовой для ИТР — вот масштабы притязаний тогдашних начальников средней руки. Процитируем документ:

«Из фондов хлебозакупа и промтоваров… т. Пасынков [первый секретарь Карагайского райкома ВКП(б)]… приобрел валенки, костюм, пальто и т. д. Т. Постников — второй секретарь — пальто, начальник РОМ т. Вюхов — на костюм жене»^[43].

Патефон с пластинками и мотоцикл с коляской — высшие экономические награды, вручаемые наркоматами. «Лично я не давал мотоцикл Козлову. Мотоцикл был вручен по распоряжению главка», — оправдывался директор Лысьвенского завода, обвиненный своими товарищами по партии в тесных связях с разоблаченным секретарем горкома^[44].

Патриархальность нравов, проявившаяся в обычаекормления за счет подвластного населения, указывает на особенности номенклатурной культуры, далекой и от бюрократического идеала, и от традиций большевистского подполья. Вот характерный эпизод. 12 сентября 1934 г. в «Правде» появилась заметка о незаконных поборах денежных средств с хозяйственных организаций в кассу Пермского горкома ВКП(б) и лечебной комиссии, разбазаривании партийных и государственных средств и самоснабжении руководителей горкома. Проверкой партколлегии при уполномоченном комиссии партийного контроля по Свердловской области факты, указанные в газете, подтвердились:

«Проверкой было установлено, что руководством горкома в лице секретаря горкома Корсунова и членов бюро горкома Трубина и Старкова путем незаконных поборов в течение 1933 и 1934 года собрано с хозяйственных и других организаций 740 тыс. руб. Кроме того, не сданы государству денежные средства, поступившие от сотрудников горкома по подоходному налогу и культсбору — 24497 руб. 22 коп., и на приобретение облигаций государственного займа — 2631 руб. 10 коп., а также незаконно получено 15 тыс. руб. отчислений в местный бюджет от прибылей коммунальных предприятий». Собранные средства расходовались на содержание сверхштатного аппарата горкома и «…растранжиривались на удовлетворение личных потребностей отдельных работников горкома, а именно: на преподношения подарков, выдачу денежных пособий, которые для отдельных лиц выразились в суммах от 3 до 5 тыс. руб., и оплату счетов по покупкам продуктов и вин для них, а также разворовывались жуликами и разложившимися элементами, находившимися под покровительством перерожденцев и использовавшимися ими для прикрытия своих преступных проделок».

В результате проведенной проверки материалы о злоупотреблениях секретаря Пермского горкома ВКП(б) Корсунова были переданы в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б); председатель Пермского горсовета Гайдук «за нарушение железной дисциплины партии и государства и злоупотребление служебным положением» получил строгий выговор и был снят с занимаемого поста; бывший заведующий культпропа горкома ВКП(б) Трубин «за участие в поборах, самоснабжение и рвачество, за систематическое пьянство и некоммунистическое отношение к семье» был исключен из рядов ВКП(б); председатель ревкомиссии Лифанов за примиренчество получил строгий выговор с предупреждением. Были сняты с работы также ответственный секретарь Горсовета Нечаев и заместитель секретаря горкома Старков, члену бюро горкома ВКП(б) Бабкину был объявлен выговор, членам бюро горкома Яковлеву, Сотникову и Лосос — поставлено на вид^[45].

В публичном поведении номенклатурных работников явно первенствует стихийная, грубая страсть повелевать в своей самой первобытной форме, порожденная не только войной и разрухой, но также и исконными представлениями о естественном начальственном праве.

Тонкий слой освоенной партийной культуры оказался не в состоянии вытеснить укорененные в поколениях властные архетипы, что проявилось также и во взаимоотношениях внутри номенклатурного сообщества^[46]. «Советский режим, — по замечанию А. Безансона, — вызвал все архаичное в русской истории…»^[47].

Областной руководитель вел себя по-сталински.

«Кабаков фактически был иконой Свердловской партийной организации, все обожествлялось, все преклонялось перед словами, перед предложениями и т. д.»^[48]. Начальник Кизелугля Ершов вспоминал:

«Кабакова встречали и провожали стоя»^[49].

В официальных учреждениях висели его портреты. Приличным считалось и устраивать демонстрацию в свою честь «с возгласами: „Да здравствует Ян!“, „Ура!“ с оркестрами, музыкой и т. д.»^[50], и организовать личный музей^[51]. И появлялись на людях партийные вожди, сопровождаемые комиссарами охраны. «Кабакова и Пшеницына охраняли НКВД, спрашивали у помощников, что давали в столовой, какой чай, органы НКВД проверяли продукты, чтобы не отравили, и боялись за их судьбы…»^[52].

Портреты, овации, парадные кортежи (встречать Кабакова в Перми выезжало 50 машин)^[53] — все это касалось обрядной стороны власти. Но и решения И. Д. Кабаков также принимал, сообразуясь со сталинским образцом. «Никакого коллегиального решения вопросов в обкоме партии… не было, а все вопросы решал Кабаков, и, как правило, если не было проекта по какому-либо вопросу, Кабаков диктует стенографистке, она записывает и принимают, даже не спрашивали нередко у членов бюро…. решение принималось. Слово Кабакова, по существу, было законом. […] Ничего нельзя было решать…. никто не говорит, Кабаков начинает, Кабаков кончает»^[54].

Грубость в общении с подчиненными и с обычными гражданами была обычным делом. Подчиненные жаловались, что на просьбы о помощи получали клички «бездельника», «дурака»^[55]. «С садистским удовольствием секретарей райкомов при подведении итогов проверки партийных документов Ковалев, Лапидус, Пшеницын, Ян называли и „чермозский князек“, и „предводитель дворянства“»^[56]. При этом всякая критика — и «снизу» и «сверху» — пресекалась почти мгновенно. Так, на собрании партийного актива Молотовского горкома ВКП(б) в мае 1937 г. обсуждался факт «зажима самокритики». Вспомнили, как поступили с коммунистом, осмелившимся на активе высказать крамольную мысль: «…как мог сидеть во главе облисполкома враг народа как Головин, и его не замечал секретарь обкома т. Кабаков». Последствия этого смелого высказывания были печальными: незадачливого оратора стащили с трибуны, отобрали партийный билет, а позднее исключили из партии^[57].

Заседания пленумов обкома порой превращались в спектакли, посвященные публичному унижению подчиненных. Вот отрывок из стенограммы пленума обкома ВКП(б). Январь 1937 года:

«Смирнов: Иван Дмитриевич [Кабаков — А. К., О. Л.] вчера в своем докладе подверг чрезмерно резкой критике факт присылки телеграммы^[58] нашей городской партийной конференцией на имя обкома партии…. Наша городская партийная конференция не носила характера парадности и шумихи, а была серьезным шагом вперед в жизни нашей партийной организации.

Пптенииын: И чуть ли не предвосхитила решений ЦК.

Смирнов: Нет, т. Пшеницын, наша конференция [не] предвосхитила решений ЦК. Конференция прошла под знаком повышения большевистской бдительности, под знаком развертывания самокритики.

Ян: Одним словом, ты выступаешь в качестве вчерашнего бойца.

Смирнов: В качестве какого бойца я выступаю, я скажу ниже.

Ян: Вот если ты прочтешь, что гуси спасли Рим, тебе станет понятно.

Кузнецов: Почему сие надо телеграммой сообщать?

Смирнов: Я целиком согласен, что сам факт объективно расценен т. Кабаковым совершенно правильно, и мне кажется…

Кузнецов: Не объективно, а партийно.

Смирнов: Я согласен с этой поправкой. Самый факт посылки телеграммы. В этом факте отражается…

Кабаков: Подхалимство.

Смирнов: Не подхалимство, а то, что наша партийная организация не преодолела еще…

Пшеницын: Угодничества.

Смирнов: Той инерции, которая сложилась годами.

Пшеницын: Не инерция, а угодничество здесь»^[59].

Публичные акты сопровождались приватными:

«Не было ни одного почти совещания, заседания, когда после этого совещания или заседания Кабаковым не намечалась бы группа лиц, которая приглашалась к нему, и там эта группа пьянствовала, причем существовало у некоторых такое понятие, что до того момента он еще не принят, он еще не признан, пока его не пригласили на это заседание. Вот уже когда пригласили, значит, его признали»^[60].

Такие же банкеты организовывали на местах и секретари более низкого ранга.

Мы ничего не знаем о том, что представляли собой так часто упоминаемые в протоколах партийных собраний банкеты на квартирах у местных начальников. Если бы не устные рассказы Н. С. Хрущева, мы бы до сих пор воображали себе и сталинские обеды скучными товарищескими посиделками у самовара с чаем. Участники торжественных ужинов у Благонравова (Коми Округ) или Бушманова (Чердынь) воспоминаний на эту тему не оставили. Некоторые из них представляли начальству объяснительные записки очень похожего содержания: бывали редко, сидели недолго, пили мало. Как все происходило на самом деле, из такого рода текстов не выяснить. В материалах Кизеловского горкома ВКП(б) за 1937 г. нам удалось, однако, обнаружить любопытный документ, очень живо изображающий обеденные нравы руководящих работников среднего звена: начальника и парторга шахты, чиновников из треста и пр. Речь идет о докладной записке, сочиненной заведующей столовой и подписанной также подавальщицей. Документ небольшой и заслуживает того, чтобы привести его здесь целиком, предварительно изменив фамилии главных действующих лиц:

ДОКЛАДНАЯ

1 февраля 1937 Баранов мне позвонил в столовую, чтобы я приготовила обед человек на 6. Его приказание было выполнено, но т. к. я должна была выехать в Кизел, обед начался без меня часов в 7 вечера. Из Кизела я вернулась в 1-ом часу ночи и зашла прямо в столовую, там застала Баранова, Чернова, Борш-Компанеец и одна какая-то из Главугля — зовут Зоя Александровна. Они все были сильно пьяные. Потребовали от меня яблоков и мандарин. Я заявила, что яблоков нет, и ночью достать негде. Баранов вторично потребовал от меня и сказал, что мои приказания должны быть выполнены в любое время дня и ночи. После этого я позвонила Гробишеву, он вызвал завмага Повышева, и при упорстве охранника открыли магазин и выдали мне 6 кг яблок. Просьба Баранова и присутствующего тут же Чернова с компанией была выполнена.

В 3 часа с половиной ночи «гости» уехали. Остались Чернов и Баранов и позвали к себе меня, а потом Быкову. Нас заставляли пить, а затем предлагали под угрозой оружия (Баранов с браунингом) удовлетворить их страсти. На наши возражения, они нас оскорбляли нецензурными словами, угрожая выгнать с работы. Когда Баранов наставлял на меня браунинг, я его выхватила и хотела передать в НКВД, но Чернов мне заявил, чтобы браунинг отдала ему, что его я носить не имею права.

На другой день 2 февраля в 2 часа дня Баранов вызвал меня в кабинет и велел обо всем молчать. Чернов занял другую политику. Он всячески подкапывался для того, чтобы снять меня с работы. 18 марта я с работы была снята. Обо всем этом я сообщила Никуленкову, но он обо всем умолчал.

Подписи^[61].

Мы далеки от мысли, что торжественные обеды у партийных начальников проходили так всегда. Скорее всего, бывало иначе, менее разнузданно, не так пьяно, без «удовлетворения страстей» под дулом браунинга. В показаниях арестованных партийцев фигурирует т. н. «салон Чудновского». Следователи пытались обнаружить крамолу — гнездо заговорщиков. Все было куда как проще:

«Кроме выпивки и закуски никаких разговоров не было»^[62]. На квартире председателя областного суда местные начальники устраивали вечера с танцами, разговорами и вином. Все было чинно, по-мещански. «Что там было? Он [Чудновский. — А.  К., О. Л.] никакого доклада не делал, был я, Медников с женой, Степанов с женой, Лапидус с женой, они все сидели и болтали, а я сидел в стороне, он мне показывал фотографии»^[63].

В Кизеле нравы были грубее. В цитированном письме речь идет о заурядном случае. Заявление написано спустя пять месяцев после позднего обеда, когда его главный организатор был уже арестован. Судя по общей простоте нравов, можно предположить, что и начальственные банкеты мало напоминали торжественные и чинные обеды воспитанных партийной дисциплиной руководящих товарищей, скорее обыкновенные попойки.

«В празднование 1 мая в Краснокамске ответственные работники устроили коллективную пьянку с избиением. […] Секретарь райкома Денисов избил свою жену Директор бум-комбината Погожев свою жену тоже избил. […] В силу этого жена Денисова Елена Трофимовна, делегат III Краснокамской партийной конференции, не могла быть на последней»^[64].

Впрочем, местные культовые практики в одном пункте отличались от оригинала. Мы имеем в виду роль жен ответственных товарищей в осуществлении власти. О ней документы упоминают скупо и неохотно. Тем не менее, все-таки упоминают:

«Находясь в доме отдыха актива, жена Дьячкова [Дьячков — заведующий Лечебной комиссией] буквально издевалась над обслуживающим персоналом, требуя давать поджаренное мороженое и подогретую окрошку Это проходило на глазах коммунистов, отдыхающих в доме отдыха, об этом знал директор дома отдыха…, но никто на эти безобразия не реагировал»^[65].

Изучение культовых практик бросает иной свет на организацию власти, сложившуюся к середине тридцатых годов. Если брать во внимание ее обрядовую сторону, то на память приходит образ матрешки, составленной из множества «Сталиных» разного размера. Причем все начальственные фигуры областного и районного масштаба помещены в одну-единственную оболочку — и только в ней они имеют значение. Их управленческие практики — прямое подражание властным техникам, выработанным и апробированным в сталинском кабинете. И точно такие же кабинеты они создают для себя — в области, в районе или на заводе. Овации в свой адрес, собственные портреты на стенах в казенных помещениях, вождистский стиль руководства могут расцениваться как символы их властной самодостаточности.

Такая организация мало напоминает скрепленную винтами машину, приводимую в действие главным рычагом, соединенным прочными ремнями с многочисленными шестеренками, совершающими свои обороты по заданным алгоритмам. Мы наблюдаем в ней властную иерархию, но не обнаруживаем ни рационального распределения функций, ни правильной субординации. Все узлы властного агрегата движутся на свой лад, повторяя, как умеют, движения главного механизма.

Это не бюрократическая, а скорее удельная партийная система. Советское хозяйство середины тридцатых годов кажется, с обрядовой точки зрения, не громадной фабрикой, поделенной на множество цехов и отделов, но большой вотчиной, складывающейся из вотчин малых — краевых, городских, районных…

Из просмотренных нами документов бесспорным представляется тот факт, что кадровые перемещения, формально являвшиеся прерогативой центральных властей, на практике, как правило, регулировались областными партийными и промышленными «удельными князьями».

Очевидным кажется и то обстоятельство, что местные культы практиковались с согласия Москвы. ЦК давал санкцию на переименование городов и совхозов; до 1937 года центральная пресса «не замечала» ни парадных портретов обкомовских секретарей в официальных помещениях, ни торжественных манифестаций в их честь, ни славословий в местных газетах. Вряд ли такая позиция может быть объяснима только снисходительным отношением Сталина к неразвитому вкусу партийных работников, а с ними и рабочих масс^[66]. В ней наблюдается и политический расчет. Москва до поры до времени по меньшей мере мирилась с существованием местных культов, до большого террора не делая ничего, чтобы их свести на нет или хотя бы умерить. По мнению О. В. Хлевнюка, формирование местных культов поощрялось Сталиным^[67].

Заметим также, что областная и городская номенклатура участвовала в культовых практиках с большим рвением и самоотдачей. Иван Кабаков ничего не имел против того, чтобы быть одновременно человеком и пароходом.

Попытаемся понять причины, побуждавшие партийных чиновников с энтузиазмом разыгрывать патетические сцены, покорно принимать угодливые позы, следовать унизительному протоколу, терпеть оскорбления и греметь овациями по сигналу распорядителя, более того, проделывать все эти фигуры и кунштюки по отношению к местному хозяину, как правило, не обладавшему никакими харизматическими достоинствами. Да и сами вожди областного или городского масштаба — люди в большинстве своем трезвомыслящие, поднаторевшие в аппаратных искусствах, по-человечески совсем не глупые, казалось, должны были понимать, что роли, которые они разыгрывают на публике, по большому счету нелепы, ритуалы пусты, восхваления фальшивы и холодны. И сами словосочетания вроде «цирк имени товарища Премудрова» отдают фарсом.

На первый взгляд кажется, что речь идет только о простом подражании. Местная номенклатура скрупулезно и бездумно повторяет ритуальные действия, инициированные и институализированные кремлевскими вождями. Ночные обеды у Кабакова — это калька ночных обедов у Сталина. Нарочитая грубость — имитация знаменитой сталинской грубости. Верховная власть конструирует образцы политического поведения, ее агенты некритично следуют ее прописям, даже не пытаясь выработать или сохранить собственный стиль. Церемонии, убранство, одежда, речевые обороты — все это скопировано в отношении один к одному с поведенческих форм, представленных на партийных съездах, пленумах, совещаниях широких и узких. Все это настолько очевидно, что не требует особых доказательств. Проблематичным является иное: в чем культурная причина такой восприимчивости, способности принимать в готовом виде поведенческие эталоны авторитарного типа.

Отметим, что все номенклатурные лица — новички во власти, чиновники в первом поколении, лишенные каких бы то ни было традиций в управленческой деятельности, прошедшие первичную социализацию в патриархальной крестьянской или мещанской среде. Их пролетарское происхождение, занесенное в анкеты, в большинстве случаев заблуждение, иногда добросовестное. Потомственных фабричных пролетариев среди них можно сосчитать по пальцам одной руки. И рабочими они были очень недолго, так что индустриальная культура — вкупе с культурой городской — осталась для них чем-то чуждым, непонятным и враждебным. Их культурные ориентиры принадлежали традиционному миру с присущими ему авторитарностью, недоверием к интеллигенции, партикуляризмом, «…пристрастием ко всему, что импозантно»^[68].

В какой-то степени культовые практики соответствовали представлениям широких масс населения о природе власти. Между сталинским режимом и большинством населения мы не обнаружили такого раскола, из которого могло бы вырасти эффективное и четко ориентированное сопротивление^[69].

Иными словами, в культуре номенклатуры не было или почти не было рационализированных образов отправления власти, с которыми они могли бы соотнести предлагаемые им верхами эталоны.

Можно предположить также, что старая сталинская гвардия, к которой принадлежали вожди областного, окружного и городского масштаба, рассматривала культ Сталина как общепартийное достояние, как инструмент мобилизации трудящихся масс, недостаточно воспитанных для того, чтобы на деле приобщать их к управлению социалистическим строительством^[70].

В таком случае культ терял свое личное содержание и мог быть распространен и на других руководителей для тех же целей.

Для лиц, только что выдвинутых в номенклатуру из гущи трудящихся масс, включение в новую корпорацию было тяжким испытанием. Номенклатурные новобранцы не отличались от своих былых сотоварищей ни образованием, ни профессиональной или социальной компетентностью, ни обхождением, ни идейностью. Они были заранее готовы к тому, чтобы принять и освоить в самой простой и грубой форме все сложившиеся в номенклатурном сообществе порядки и правила: и дисциплину, воспринимаемую по-армейски или по-сыновьи, и унизительные формы почитания начальников, и материальные атрибуты корпоративного превосходства, позволяющие провести разделительную черту между собой и прежней социальной средой. Участие в культовых практиках рассматривалось ими как обязанность, проистекающая из их нынешнего положения, как символическая плата за социальный подъем, как особое таинство приобщения к руководящему кругу. На социологическом языке такие действия определяются как индивидуализированные процессы идентификации с новой социальной группой.

Таким образом, ритуальные практики являлись способом внутренней интеграции номенклатурного сообщества, выстраиваемого по иерархическому принципу.

В ритуальных практиках утверждался единый стиль отправления власти в территориально разобщенном обществе: авторитарный, пафосный, опирающийся на культурные архетипы, воспитанные столетиями крепостничества и самодержавия, стало быть, приемлемый для атомизированного социальной катастрофой, полуголодного, деклассированного и дезориентированного населения.

Ритуальные практики были подходящим инструментом для разрушения социал-демократических традиций, сохранившихся среди старых партийцев. Они исключали каких бы то ни было проявлений внутрипартийной критики, оппозиции проводимому курсу, апелляции к бывшим авторитетам. Вне критики находились не только первые секретари, но и все сотрудники аппарата.

«Критиковать не только нельзя было бюро обкома или отдельных членов бюро обкома, но нельзя было ничего сказать даже про инструкторов обкома. У меня был такой случай… В обкоме работал инструктором Зайцев — проходимец, жулик, пьяница, который приезжал в район и колбасил там. Я пытался на одном совещании рассказать про этого инструктора, и что вы думаете? По этому поводу я имел крупную беседу с Кабаковым. Кабаков заявил: кто тебе дал право дискредитировать инструктора обкома, который подбирается обкомом и утверждается ЦК?»^[71].

Возникает вопрос, почему в начале 1937 г. местные культовые практики были объявлены высшим партийным руководством вредными извращениями, подвергнуты осмеянию и в конце концов запрещены.

На наш взгляд, атака на местные культы, предпринятая на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г., была непосредственно связана с подготовкой «кадровой революции». Одно дело наказывать разложившихся и переродившихся чиновников, совсем иное — выдавать на расправу большевистских вождей. Стилистические практики предшествовали репрессивным. Для начала областных партийных руководителей лишили прежнего имени. Сталин назвал их «генералитетом нашей партии»^[72]. Слово «генерал» в 1937 г. обладало устойчивыми отрицательными коннотациями: «белый генерал», «царский генерал», «старорежимный генерал». «Партийный генерал» встраивался в тот же ряд. Далее обнаружилось, что высокопоставленные партийные товарищи обладают многочисленными пороками, в том числе страстью к хвастовству, самодовольству и зазнайству; заражены «идиотской болезнью беспечности».

Культовые практики были заклеймены «парадной шумихой», «местничеством», «семейственностью», «зажимом самокритики»^[73]. Естественно, что лица, допустившие такие преступления против партийной морали, не могли пользоваться доверием.

* * *

Репрессии против ответственных работников входят в систему с августа 1936 г.

Самыми крупными фигурами руководящего состава, репрессированными в 1936 — начале 1937 гг., были высокопоставленные сотрудники Наркомтяжпрома СССР: начальник строительства «Средуралмедьстрой» Жариков, начальник Уралцветмета Колегаев, начальники строительства Уралвагонстроя Марьясин и Тавштейн, начальник Химстроя Каширин, заведующий областным отделением местной промышленности Стриганов и его заместитель Медников. Взяли их в ходе фабрикации дела Ю. Пятакова.

За преступное отношение к выполнению своих обязанностей сняли с работы ряд советских работников — председателей районных исполнительных комитетов (Румянцев), председателей горсоветов (Пыхтеев)^[74], как активный троцкист исключен из рядов ВКП(б) начальник планово-финансового отдела ОблЗУ Степанов В. В. Председатель облисполкома Ф. В. Головин — ближайший сотрудник Ивана Дмитриевича Кабакова — был также обвинен в участии в «троцкистско-зиновьевской контрреволюционной организации», исключен из партии, а затем арестован.

Тогда же приходит очередь партийных работников из аппарата обкома ВКП(б), Пермского горкома ВКП(б) и областного института марксизма-ленинизма.

Первым был исключен из партии «за троцкизм» заведующий отделом партийной агитации и пропаганды Пермского горкома ВКП(б) Матвеев Г. Ф. На следующий день обком дает поручение секретарю горкома ВКП(б) Голышеву проверить своих работников, отобранных Матвеевым, в горкоме и периферии.

Параллельно репрессии разворачивались в аппарате областного отдела народного образования: 31 августа 1936 г. как двурушника исключили из партии заведующего школьным сектором Свердловского обкома ВКП(б) Застенкера Н. Е., была снята с работы заведующая Пермским городским отделом народного образования Нетупская^[75].

В сентябре-декабре 1936 г. «вычищается» руководство учебных заведений г. Свердловска: за связь с троцкистами репрессированы директор института марксизма-ленинизма Новик (эта должность утверждалась ЦК ВКП(б)), преподаватель Лемкова, директор Горного института Скороделов и др.^[76]

Этапным рубежом репрессивной политики стал второй Московский процесс. Разгром Главхимпрома вызвал волну арестов на предприятиях химической промышленности Урала. Вместе с директором завода им. Кирова были арестованы и секретари горкомов ВКП(б) Дьячков и Чернецов, заместитель заведующего промышленным отделом обкома ВКП(б) Спивак^[77].

Михаил Николаевич Дьячков родился в 1903 году в крестьянской семье в с. Больше-Грязнухинское Каменского района Уральской области. До 1919 года батрачил. В 1919 году вступил в комсомол. С 1920 г. — на комсомольской работе, был ответственным секретарем Травянского волостного комитета комсомола. Принимал участие в подавлении кулацкого восстания, «…вел работу по выявлению и вылавливанию дезертиров, являвшихся первыми помощниками кулаков». В 1925 г. М. Н. Дьячков вступил в партию. С этого момента он работал пропагандистом Баженовского райкома ВКП(б), затем заведующим кабинетом агитации и пропаганды при культпропе Свердловского окружкома партии. С 1928 по 1929 гг. Дьячков заведовал отделом народного образования Баженовского района. Далее — работа в советском административном аппарате: председатель сначала Баженовского, а потом Первоозерского райисполкома. В 1926–1927 гг. принимал участие в разгроме «…контрреволюционной троцкистской группы в Уфалее». С 1931 года по 1935 г. Дьячков работал в областном комитете партии: сначала заведующим сектором советских кадров, затем заместителем заведующего отделом кадров, с марта 1934 г. — заместителем заведующего промышленным и транспортным отделом Свердловского обкома ВКП(б). 1 апреля VIII пленумом Пермского горкома ВКП(б) он был избран вторым секретарем городского комитета партии. Все списки исключенных из ВКП(б) идут в обком за его подписью. 16 декабря 1936 г. сам Дьячков был арестован органами НКВД и уже после ареста, в январе 1937 г. исключен из партии. Для информирования членов горкома в Пермь конспиративно приезжал И. Д. Кабаков. После короткого следствия Дьячков был расстрелян 24 марта 1937 года.

Вместе с Дьячковым был арестован и вскоре расстрелян бывший инструктор Пермского горкома ВКП(б) Моргунов, который в предыдущие месяцы вел всю черновую работу по разоблачению троцкистов в пермской организации: «В аппарате Пермского горкома ВКП(б) я не был рядовым инструктором, а был поставлен в несколько особое положение, заключавшееся в том, что мне поручалось расследование всех наиболее серьезных троцкистских дел, где речь шла не о троцкистских проявлениях того или иного отдельного лица, а там, где вскрывались троцкистские гнезда, где имела место организованная троцкистская работа», как, например, в Уралзападолесе.

Причем он действовал так рьяно, что городскому комитету не раз приходилось его сдерживать: «Меня на бюро крепко били», — признавал он на допросе^[78]. Для политической кампании 1937 г. этот не слишком грамотный, но зато энергичный и инициативный разоблачитель кажется самой подходящей фигурой. Руководству областного управления НКВД он понадобился для других целей: от него получили показания против секретаря горкома А. Я. Голышева, потерпевшего поражение в аппаратной схватке с директором завода № 19 Побережским. Тот был новичком в местной партийной организации и явно не пришелся ко двору местным партийным кадрам. С августа 1936 г. его постоянно подозревают в пособничестве троцкистам, не выслушивая ни объяснений, ни оправданий.

«Сегодняшнее выступление Побережского никого удовлетворить не может, — говорил на заседании бюро горкома Голышев, — ибо оно было неправильным, небольшевистским. […] Ты прекрасный директор, об этом не раз отмечал тов. Орджоникидзе, но… ты не можешь забывать, что сам был в прошлом активным троцкистом»^[79].

Побережский пожаловался наркому. Тот обратился к Сталину. В Пермь 26 декабря 1936 г. поступила телеграмма за подписью Сталина, адресованная непосредственно Голышеву:

«До ЦК дошли сведения о преследованиях и травле директора моторного завода Побережского и его основных работников из-за прошлых грешков по части троцкизма. Ввиду того, что как Побережский, так и его работники работают ныне добросовестно и пользуются полным доверием у ЦК ВКП(б), просим вас оградить товарища Побережского и его работников от травли и создать вокруг них атмосферу полного доверия.

О принятых мерах сообщите незамедлительно в ЦК ВКП(б)»^[80].

После этого Голышеву пришлось заняться самокритикой:

«[Я] в отношении Побережского неправильно насторожился, не поняв той обстановки, которая была дана в директиве ЦК партии. Я еще более усугубил положение тем, что после этой директивы я должен был на рабочих собраниях, на партийных собраниях, на партийном активе, не ссылаясь на директиву, развеять атмосферу недоверия, которая была вокруг т. Побережского. Я этого не сделал»^[81].

Решением обкома в марте 1937 г. Голышев был снят с работы и в начале мая арестован. На допросе он дал показания против секретаря обкома И. Д. Кабакова^[82].

В марте был исключен из партии и арестован первый секретарь Тагильского горкома ВКП(б) Окуджава, 27 апреля исключен из партии как враг народа и арестован первый секретарь Орджоникидзенского райкома ВКП(б) г. Свердловска Авербах. 20 мая пришла очередь первого секретаря Свердловского горкома ВКП(б) М. В. Кузнецова и первого секретаря Краснокамского райкома ВКП(б) В. Д. Кайдаловой «за участие в контрреволюционной организации»^[83].

Рубежной датой можно считать 21 мая 1937 г., когда был вызван в Москву и арестован первый секретарь Свердловского обкома ВКП(б) Кабаков.

После ареста Кабакова на номенклатуру Свердловской области обрушился вал репрессий.

Только за четыре месяца (с мая по сентябрь 1937 г.) было снято 94 секретаря райкомов ВКП(б) Свердловской области. Данные о снятых, исключенных и арестованных секретарях райкомов ВКП(б) представлены в таблице 1.

Таблица 1. Секретари райкомов ВКП(б), снятые, исключенные из партии и арестованные за период с мая по сентябрь 1937 г.^[84]

Должность	Мера наказания			Итого
	Снято / исключено/ арестовано	Снято / исключено	Снято	Количество снятых секретарей райкомов ВКП(б)	% от общего количества секретарей райкомов ВКП(б)
Первые секретари райкомов ВКП(б)	34 (65,4 %)	9 (17,3 %)	9 (17,3 %)	52 (100 %)	67,5
Вторые и заместители секретарей райкомов ВКП(б)	7 (16,7 %)	14 (33,3 %)	21 (50 %)	42 (100 %)	54,5

Первые лица областного, районного масштабов исключались из партии целыми списками: 25 мая были исключены как враги народа редактор областной газеты «Уральский рабочий» Жуховицкий, председатель облисполкома Хорош, заведующий Областного земельного управления Иконников, начальник треста Востокосталь Седашев, заведующий ОблОНО Перель, управляющий Ураллестяж Черноусов^[85], в июне 1937 года — бывший секретарь Октябрьского райкома ВКП(б) Емельховский, секретарь Ленинского райкома ВКП(б) г. Свердловска Федченко, секретарь Н.-Салдинского райкома ВКП(б) Ханин, Золотарев — секретарь Ленинского райкома г. Перми, Павловский — секретарь Ворошиловского горкома ВКП(б), Т. С. Поздняков — секретарь Кировградского райкома ВКП(б), Смирнов — бывший секретарь Надеждинского горкома ВКП(б)^[86]. В июле 1937 г. были исключены из партии как враги народа и сняты с работы первые секретари райкомов ВКП(б): Октябрьского — Малый, Пермско-Ильинского — Пыхтин, Режевского — Игнатенко, Кунгурского — Хорошайлов. Первоуральского — Есиков, Ирбитского — Кобелев, Нижне-Сергинского — Маясов, Полевского — Кошутин, Частинского — Деревянин, Оханского — Югов; первые секретари горкомов ВКП(б): Чусовского — Масленников, Лысьвенского — Козлов, Молотовского — Высочиненко, Асбестовского — Рябов; второй секретарь Пермского горкома — Овчинников^[87]. В августе были сняты и исключены из партии первые секретари райкомов: Кагановического (г. Пермь) — Балтгалв, Чермозского — Низин, Чернушинского — Кульминский, Б. Усинского — Кузнецов, Егоршинского — Серин, Ординского — Мотавкин, Кушвинского — Павловский, Кочевского — Механошин, Кудымкарского — Ашихмин, Гаинского — Тукачев, Осинского — Дроздов, Бардымского — Бугулов; вторые секретари райкомов: Егоршинского — Каржавин, Березовского — Кудин; секретарь Ревдинского горкома — Абатуров, Ворошиловского — Калугин^[88]. В сентябре были сняты и исключены из партии секретари райкомов ВКП(б): Сухоложского — Стафеев, Красноуфимского — Петров, Краснополянского — Залупенков, Туринского — Лукоянов, второй секретарь Кунгурского райкома ВКП(б) Ершов^[89].

Как видим, партийные организации к моменту реализации приказа 00447 оказались обезглавленными, в партийных комитетах царила паника и неразбериха. Местный партийный аппарат был полностью разгромлен. Из арестованных партийных начальников следователи НКВД «формировали» контрреволюционные штабы, командный состав повстанческих батальонов, рот и взводов.

«Выкорчевывание вражеских гнезд» в Свердловской области начиналось с беспощадной чистки партийной номенклатуры. Репрессии против начальства сопровождали кулацкую операцию. Если для Сталина и Ежова речь шла о двух разнонаправленных операциях, то уже на областном уровне мы видим широкую амальгаму, в которой связываются воедино — в повстанческой организации — и «правые заговорщики», и их «кулацкая армия». Для рядового следователя-«колуна» не было особой разницы между врагами народа из плотников, скотников, откатчиков, партийных секретарей или директоров заводов. И тех, и других нужно было принудить к признанию. Сочинители протоколов, принадлежавшие к элите органов, должны были учитывать прежние статусные позиции подследственных и, что самое главное, будущих читателей. «Выставить на тройку» можно было любого арестанта. Краткая запись в «альбоме» была вполне достаточным аргументом для вынесения расстрельного приговора. Для военной коллегии Верховного суда СССР, которой было предписано решать судьбу ответственных работников, полагалось готовить материалы более тщательно.

«Троцкистская» операция стояла в одном ряду с другими массовыми операциями.

Колдушко А., Лейбович О.

Дело «Общества трудового духовенства»

Ибо Писание говорит:

«не заграждай рта у вола молотящего»;

и:

«трудящийся достоин награды своей».

1-е Тимофею, 5-18

Дело № 12396, хранящееся в Государственном общественно-политическом архиве Пермской области (ГОПАПО), уникально во многих отношениях.

Во-первых, своим масштабом. В обвинительном заключении, направленном тройке при УНКВД по Свердловской области, фигурирует 37 человек, и все они были осуждены по первой категории и расстреляны (за исключением одного, скончавшегося еще в ходе следствия в психиатрической больнице). Материалы следствия и документы, связанные с реабилитацией осужденных, занимают семь пухлых томов.

Во-вторых, продолжительностью ведения следствия. Первый арест по делу «Общества трудового духовенства» (далее — ОТД) был произведен 30 марта 1937 г., а последний — 7 августа, уже после вступления в силу «Оперативного приказа народного комиссара внутренних дел Союза СССР № 00447». Тщательный анализ материалов дела позволяет еще больше расширить его хронологические рамки. Первые признаки активности V отдела Пермского ГО НКВД фиксируются с начала 1937 года: в справке на арест пяти красноармейцев 9 отдельного строительного батальона пермского гарнизона, направленной прокурору Уральского военного округа, приводятся свидетельские показания, собранные 8–9 марта. Следовательно, в разработку (один из инициаторов дела, сержант ГБ А. М. Аликин, в 1939 г. назовет это «реализацией») группа бывших тыл ополченцев попала еще раньше.

В-третьих, еще на стадии ведения следствия дело ОТД было признано образцовым, можно сказать, «модельным». В нашем распоряжении имеется свидетельство того же А. М. Аликина:

«Протоколы, написанные Демченко и Поносовым, как наиболее удачные через УНКВД по Свердловской области были направлены в НКВД СССР. Последний размножил эти протоколы и как показательные с соответствующим циркуляром разослал периферийным органам. Циркуляр НКВД СССР и протоколы Демченко и Поносова, поступив из Москвы в Пермь, были изучены на оперативном совещании всех сотрудников Горотдела, после чего бывший начальник Горотдела Лосос, отметив заслуги Мозжерина, Демченко и Поносова, рекомендовал в практической работе равняться по ним, а методы, практикуемые ими в следствии приказал широко применять на практике»^[90].

Таким образом, дело № 12396 предоставляет исследователю редкую возможность реконструировать фактически всю предысторию «кулацкой операции»: формирование ее концепции и идеологии, апробацию тех методов, которые будут широко применяться в августе-декабре 1937 г. Ближайшей задачей при этом является выяснение того, как и почему скромный оперативно-тактический успех, достигнутый сотрудниками Пермского ГО НКВД, оказался, как это выяснилось post factum, абсолютно конгениален «большой стратегии» общесоюзного масштаба.

Однако именно виртуозность, с которой было сверстано дело ОТД, оказалась главным препятствием для историка, поскольку с первой же страницы он сам в нем словно бы присутствует как «возможный читатель», для которого (а вовсе не для выяснения истины) оно и ведется. Первый том, целиком составленный из документов, сопутствующих аресту^[91], выглажен до блеска: в нем нет никаких свидетельств, предшествующих задержанию красноармейца Г. Н. Гуляева. Как будто на оперуполномоченного Ф. П. Мозжерина вдруг озарение снизошло: а не арестовать ли мне этого бойца? А заодно еще пятерых, да еще попов штук эдак двадцать… И только чудом сохранившаяся в шестом томе папка наблюдательного дела позволяет увидеть кухню, где действительно заваривалась каша. Складывается впечатление, что концы прятались в воду осознанно и очень старательно. Совершенно бесследно исчезла, к примеру, вся изъятая при обысках переписка (а только у Гуляева было обнаружено три тетради со стихами и 63 письма).

Помимо этого, нельзя ни на секунду забывать о том, что дело ОТД — первый опыт поточной фальсификации показаний (на это указывали все участники ведения следствия). Только путем скрупулезного сравнительного анализа протоколов, составленных всей следовательской бригадой, нам удалось примерно вычислить типичные паттерны дискурса власти и отделить их от спонтанной речи обвиняемых. Последняя точна в деталях и бытовых подробностях, всегда окрашена эмоциями и личностными коллизиями и в большинстве случаев идет «поперек» вполне предсказуемых ожиданий следствия. Однако даже после этого достоверность некоторых деталей оказывается под сомнением, и, руководствуясь принципом «да не прими неистинное за истинное», мы их опустим в тех случаях, когда они не играют существенной роли.

Основную сюжетную линию удалось проследить с 1935 г., некоторые побочные — с начала 1930-х гг. В нашей реконструкции мы будем придерживаться хронологической последовательности событий. Итак…

В марте 1935 г. в войсковой сборный пункт, располагавшийся на крупной узловой станции г. Буй, стали прибывать телячьи вагоны с новобранцами. Среди массы двадцатилетних парней, призванных на службу в ряды РККА, выделялась группа граждан второго сорта — «лишенцев». В личном деле каждого из них имелась лаконичная выписка из протокола заседания избирательной комиссии соответствующего уровня, сообщавшая, что имярек лишен избирательных прав как служитель религиозного культа (сын служителя религиозного культа), кулак (сын кулака). Разумеется, доверить подобной публикезащищать с оружием в руках государство диктатуры пролетариата было никак невозможно. Поэтому их зачисляли в тылополчение и использовали в народном хозяйстве, преимущественно на тяжелых строительных работах.

Именно из подобного контингента формировался 61 отдельный батальон тылополчения, который после принятия новой, сталинской конституции (формально ликвидировавшей саму категорию «лишенцев») в апреле 1937 года будет торжественно переименован в 9 отдельный строительный батальон РККА. По завершении формирования батальон убыл к месту несения службы — в г. Пермь на строительство завода № 19. Так, волею случая, и повстречались два основных действующих лица будущей драмы — Георгий Гуляев и Николай Лебедев.

Из показаний свидетеля Ощепкова от 9 марта 1937 г.:

«В ноябре месяце 1935 года в конторку жилстроительства завода им. Сталина зашли трое тылополченцев, один из них, фамилию я его не знаю, лет 24-х, среднего роста, лицо белое румяное, продолговатое»^[92].

Вот этим-то белолицым румяным красавцем и был, согласно материалам Пермского ГО НКВД, Георгий Никифорович Гуляев. Родился он в г. Тихвине Ленинградской области в очень религиозной семье. В шестнадцать лет Гуляев устроился служкой в тихвинский монастырь, где вскоре попался на глаза епископу-обновленцу Степанову Гавриилу Григорьевичу (в монашестве — Досифею). Водился за епископом один грешок — любил он окружать себя молоденькими смазливыми прислужниками. По его настоянию Гуляев вскоре был посвящен в дьяконы, и между ними установились очень близкие отношения. Во всяком случае, когда Степанова перевели служить в г. Гомель, он взял с собой Гуляева, и тот «жил у него на квартире»^[93].

Этот «гомельский эпизод» (а от Гомеля рукой подать до польской границы) и знакомство со Степановым в дальнейшем сыграют существенную роль. В 1931 году по не известным нам причинам Гуляев возвратился в Тихвин, а епископа вскоре арестовали и сослали под Вологду, в деревню Кузовлево Харовского сельсовета, где он и находился к моменту начала следствия. Но из виду они, по-видимому, друг друга не теряли. Во всяком случае, Степанов на следствии показал, что писал Гуляеву письма на адрес 61 батальона, а Гуляев признался, что, по крайней мере, одно письмо в феврале 1936 года получил, в нем епископ звал его после окончания службы заехать к нему в гостив Не исключено, что это письмо (письма?) оказалось одним из факторов, повлиявших на «реализацию» группы.

«Родители его имели церковной земли около 20 га, которую обрабатывали крестьяне с. Домнино: Храпалов, Шустин, Беляев за ничтожные гроши, в своем хозяйстве имели лошадь, корову и очуменную (sic!) стройку — дом, в котором они жили», — сообщалось в характеристике на Николая Семеновича Лебедева, присланной из Перевозского сельсовета Молвитинского района Ярославской области. Как выглядел Николай Лебедев, нам не известно. Можно с уверенностью сказать лишь одно: он принадлежал к тому никогда не переводившемуся на Руси типу людей, которых смолоду отличает зуд в пятках и смутные, неясные, но настоятельные влечения души. К моменту призыва в тылополчение он успел поменять четыре места службы. Дважды — в 1929 и 1930 гг., потеряв очередное место, он обращался прямо в Москву, в Сергиевский синод. Уже будучи тылополченцем, Лебедев писал стихи и песни на расхожие мотивчики (а затем сам их исполнял) и вместе с Гуляевым даже пробовал сочинить пьесу «Сын кулака». На допросе 8 мая 1937 г. оперуполномоченный V отдела Пермского ГО НКВД сержант госбезопасности Былкин беседовал с ним исключительно о его литературном творчестве, никаких следов которого, кстати, среди материалов следствия не удалось обнаружить^[94]. В конце концов, он действительно выносил и взлелеял доморощенный проект церковной реформы и в ходе следствия упрямо настаивал на своем авторстве.

Лебедев и Гуляев быстро нашли общий язык, и вскоре, к лету 1935 г., вокруг них сложилась небольшая группа, участников которой объединяло многое: религиозные убеждения, общее происхождение, коммунальность казарменного быта, трудности и редкие радости нелегкой службы тылополченца. Все они, мягко говоря, недолюбливали советскую власть — и было за что. Первоначально костяк группы составляли Г. Гуляев, Н. Лебедев, сын священника Иван Кожевников, сын священника и в прошлом дьякон Михаил Чухлов, сын священника Михаил Юферов. Время от времени маленькое «землячество» собиралось вместе.

Поначалу им пришлось очень нелегко. Монотонная, изнуряющая работа на рытье траншей, кладке фундаментов, выведении стен сочеталась со скудным пайком, а уж о том, чтобы Богу помолиться, и речи быть не могло. Если верить характеристике, данной Михаилу Юферову временным командующим батальона, интендантом 3 ранга Земляным, и военкомом, старшим политруком Галиевым,

«…были случаи, когда Юферов и его сторонники, презираемые сознательной частью тылополченцев, собирались даже в уборных, где пели религиозные песни»^[95].

Правда, начальство попалось не свирепое. В ротные командиры тылополченцев, как правило, попадали стопроцентные неудачники и служебные тихоходы, пившие так, что служба в обычной строевой части оказывалась для них закрытой. Комроты Степанов был как раз из таких: систематически пьянствовал на пару с десятником Седченко, на производстве не показывался по целым шестидневкам, за качеством работ не следил, а срывы работы, по выражению Ивана Кожевникова, «…объяснял атмосферным влиянием погоды»^[96]. Тяжесть подневольного труда и попустительство вечно пьяного командира в совокупности приводили к тому, что работа выполнялась халтурно. Вырытые траншеи осыпались, заложенные фундаменты шатались, на месте дверей выкладывались окна, а на месте окон появлялись двери, работу приходилось переделывать снова и снова. Знали бы тогда тылополченцы 61 отдельного батальона о том, с какой легкостью все эти шалости и отлынивание от работы под пером оперуполномоченного НКВД могут превратиться в злонамеренное вредительство…

Не прошло и года, как их положение изменилось к лучшему. Во многом этому виной то, что сплошь грамотные, развитые, активные «поповичи» выгодно выделялись на общем фоне набранных с бору по сосенке тылополченцев. Из показаний Кожевникова, подтверждаемых другими свидетельствами, мы узнаем, что в 1936 году Гуляев и Лебедев взяли в свои руки ведение всей культмассовой работы и стенную печать в батальоне. Гуляев организовал драмкружок, неоднократно премировался как активный общественник, часто получал увольнительные. Да и трудился он давно не на стройке, а кладовщиком на продуктовом складе. Юферов работал заведующим столовой. Примкнувший к их группе Николай Теплов служил писарем штаба батальона. Всякий, кто хоть недолго побыл солдатом, поймет, что наши герои выбились в казарменную аристократию.

Жить стало веселей.

«Пользуясь отсутствием контроля, остатки хлеба и масла на складе беспощадно растаскивались. Юферов, Лебедев и др. кормили лошадей, продавали вольнонаемным рабочим, а после проводили антисоветскую агитацию, „что вот, мол, как заботится о нас командование, держат голодом и т. д.“. В результате поднимались волынки, росло недовольство среди красноармейцев»^[97].

Появилась возможность собираться после отбоя «в культ-уголке, под игру гитары, а были случаи и с выпивкой (дежурным по роте это допускалось)»^[98]. Под гитару и водочку велись задушевные разговоры о гонениях на церковь, о нелегкой судьбе «служителя культа», о голодающих колхозниках — словом, обо всем, с чем каждый был знаком не понаслышке. Не обходили стороной и события текущей политики — внутренней и внешней^[99]. Разумеется, эти беседы впоследствии будут вменены в вину всем участникам как «антисоветская агитация».

Теперь приятели, уже не таясь, коллективно посещали пока еще открытые пермские церкви: Новокладбищенскую, Старокладбищенскую и Никольскую. Как нам удалось установить, в марте 1936 года в Великий пост Николай Лебедев, как и положено всякому православному, отправился исповедоваться к священнику-тихоновцу о. Савве (Беклемышеву), служившему как раз в Никольской церкви. Встреча окажется поистине судьбоносной, хотя вряд ли ее участники в тот момент об этом догадывались.

В июне 1936 г. наше маленькое «землячество» было взбудоражено публикацией проекта новой конституции. Всегда реагировавший на все быстро и остро Лебедев поймал во дворе батальона Гуляева и разразился речью, в которой с удивительной точностью охарактеризовал сложившийся в СССР режим как диктатуру Сталина, а затем предложил:

«После увольнения из батальона продолжать службу в церкви, развивать религиозную деятельность и создать общество трудового духовенства»^[100]

[выделено нами. — А.  К.].

Так по версии Гуляева, были произнесены эти роковые слова. Существует и другая версия происхождения термина «общество трудового духовенства», изложенная Кожевниковым. Выглядит она совершенно маргинально и нигде более во всех семи томах дела не встречается. Пожалуй, это может быть косвенным свидетельством того, что она не навязана следствием. По этой версии, «в 1935 году в период зарождения контрреволюционной группы в строительном батальоне Лебедев и Теплов сделали сообщение о том, что в гор. Ленинграде существует „Общество трудового духовенства“, состоящее из лиц быв. служителей религиозного культа, которые работают в различных учреждениях, а после работы собираются и обсуждают некоторые вопросы, касающиеся религии»^[101] [выделено нами — А. К.]. Существовало ли в те годы в Ленинграде такое общество в действительности, нам выяснить не удалось. Следователей эта проблема, похоже, вовсе не интересовала. Правда, Кожевников относит возникновение ОТД к 1935 году, но это, скорее всего, «склейка» — результат проекции контуров организации всесоюзного масштаба, задуманной Лебедевым позднее, в 1936 г., на реальный процесс оформления их маленькой неформальной группы.

То, что замыслы Лебедева были непосредственно связаны с демократической риторикой сталинской конституции, подтвердили и последующие события, и его собственные признания: в беседах с друзьями он развивал идею необходимости реформирования всей церковной организации в СССР — не более и не менее. Программа реформации «Лютера из 9 стройбатальона» включала следующие пункты:

1. Объединить все разрозненные религиозные течения, «…которые, по моему мнению, в данный момент не укрепляют религию, а наоборот разваливают ее»^[102].

2. Принимать участие в выборах в Советы и органы управления государством.

3. Изменить способ оплаты труда духовенства — они «…должны были бы получать деньги от доходов церкви не таким образом, как это делается сейчас, а по плану, т. е. чтоб каждый служитель культа мог получать деньги в виде зарплаты»^[103].

Гуляев дополнил план предложением отправиться после демобилизации вдвоем в Москву к своим архиереям (обновленческому и сергиевскому) «…и просить их принять участие и помощь в организации „общества трудового духовенства“»^[104].

Тому, что подобный замысел мог родиться в голове простого красноармейца, обитавшего в казарме, выполнявшего малярные работы на строительстве рабочих бараков завода № 19, и, главное, что это сугубо спонтанный порыв, так сказать, «революционное творчество масс», откажутся поверить даже оперативники Пермского ГО НКВД. Раз за разом «крестный» Лебедева сержант Бурылов будет возвращаться к теме зарождения замысла ОТД, пытаясь вынудить его рассказать, по чьему наущению он действовал. Но Лебедев, опять-таки по-лютеровски, будет повторять, что придумал все сам, на том, мол, стою и не могу иначе.

Тем не менее, в окончательном варианте следствия история возникновения ОТД будет изложена в двух, пусть и плохо согласованных между собой, но все же радикально отличающихся от вышеизложенной версиях. Вопрос о том, почему это произошло, может иметь принципиальное значение для понимания сути готовящейся «кулацкой операции» и поэтому нуждается во всестороннем рассмотрении.

После арестов Гуляева и Лебедева и первых же допросов, проведенных еще в начале апреля 1937 г., оперуполномоченные Пермского ГО НКВД должны были понять: волею судьбы им прямо в руки упала «готовенькая» (так сказать — самородная) если и не контрреволюционная организация, то уж во всяком случае — антисоветская группа. Ее лидеры во всем признались, оставалось только оформить бумаги. Наклевывалось рутинное, но вполне убедительное дело: антисоветская агитация и контрреволюционная пропаганда, совершаемая в составе группы. Судя по всему, таков и был первоначальный замысел следствия. Но вскоре от него откажутся, и в апреле-мае 1936 г. красноармейцев 9 отдельного стройбатальона представили как один из элементов разветвленной повстанческо-диверсионной сети, структурой, инициированной сверху. По одной версии ОТД создано по распоряжению митрополита М. Трубина, впоследствии «назначенного» чекистами членом церковно-политического областного центра (ЦПОЦ) и Уральского повстанческого штаба (УПШ); по другой версии это распоряжение отдал уже известный нам ссыльный гомельский епископ Досифей (Степанов), произведенный «органами» в агенты польского генштаба с личным кодовым номером Р-32.

Вот как в феврале 1939 г. изложил по памяти суть происходивших событий бывший начальник V отделения Пермского ГО НКВД А. М. Аликин:

«В конце 1936 года Особым Отделом Пермского ГО НКВД была вскрыта антисоветская группа в 61 батальоне тыл-ополчения, состоящая преимущественно из числа бывших служителей религиозного культа, которая, установив связь с местным духовенством, проводила антисоветскую деятельность среди отдельных групп верующих г. Перми и т/о батальона. Реализация указанной группы совпала с предстоящей подготовкой к выборам в Верховный Совет СССР, на основе чего бывшим начальником УНКВД по Свердловской области Дмитриевым было дано указание Пермскому Горотделу реализовать эту группировку, придав ей шпионско-диверсионную окраску»^[105] [выделено нами. — А. К.].

Итак, если суммировать последствия сознательно произведенной переквалификации группировки Гуляева-Лебедева в 9 отдельном стройбатальоне, получится следующее:

а) она возникла не сама собой, а была создана по указанию свыше;

б) она занималась не только агитацией, но и подготовкой диверсий и шпионажем, в конечном счете — подготовкой вооруженного восстания, т. е. представили более опасной, чем она была на самом деле;

в) она была не изолированной, а одной из многочисленных, скрытых пока еще повстанческих ячеек, связанных с заграничной резидентурой.

Осуществлявший эту переквалификацию Дмитриев должен был отдавать себе отчет в том, что он, во-первых, выдвигает прямое обвинение в адрес самого НКВД. Раскрыть маленькую, ничтожную антисоветскую группку, состоящую из маргиналов-церковников, и ликвидировать ее — заслуга. Прошляпить масштабный, грозный, тщательно организованный заговор — преступление. Во-вторых, необходимо было ясно представлять себе, какой именно интенсивности сигнал тревоги подается власти. Если вместо дисперсной, неорганизованной, аморфной антисоветской оппозиции рисуется картина хорошо структурированной, отмобилизованной и готовой действовать пятой колонны, то власть предержащим следует немедля дуть в трубы, бить в барабаны, расчехлять пушки, свистать всех наверх и готовить абордажную команду.

Остается только признать, что начальник УНКВД по Свердловской области достаточно тонко уловил политическую конъюнктуру. В заочном диалоге сталинского руководства и репрессивных органов (несомненно, имевшем место в действительности) поданная им реплика была уместна, своевременна и, пожалуй, даже ожидаема. Именно поэтому дело ОТД станет образцом-парадигмой, а пермский опыт попадет в приказ союзного наркомата как пример для подражания.

Заметим, что критиковать НКВД в ситуации весны-лета 1937 г. для Дмитриева уже не означало бить себя по голове. Подлежал критике другой НКВД, и пример тому подал сам вождь. После направленной в ЦК в сентябре 1936 г. знаменитой сочинской телеграммы Сталина-Жданова, где указывалось на нерасторопность («опоздал как минимум на четыре года») ведомства Г. Ягоды и содержалось требование его немедленной замены Н. Ежовым, в «органах» начался процесс перетряски кадров. В этой ситуации отмежеваться от прежнего, «ягодинского» ведомства, выступив от имени новой, подрастающей и рвущейся к карьерным высотам «ежовской» генерации, было не только можно, но и нужно. «Они» утратили бдительность и недооценили существующие угрозы, мы — нет, мы другие (вспомним упомянутое ранее секретное письмо секретаря Уральского обкома ВКП(б) И. Д. Кабакова, разосланное как раз в двадцатых числах апреля).

Помимо этого, на проходившем с 23 февраля по 5 марта пленуме ЦК было внятно заявлено о существовании в СССР контрреволюционной организации правых, а дела «генералов» этой организации (Н. Бухарина и А. Рыкова) были переданы в НКВД. Но если «генералы» уже арестованы, то где-то же должна находиться и их «армия»? И вот тут-то и становится окончательно ясным смысл переквалификации группы Гуляева-Лебедева. Поступающие из Перми материалы расследования дела Общества трудового духовенства должны были быть именно такими:

— подтверждать опасения власти: пятая колонна действительно существует;

— продемонстрировать, что нити заговора прошивают буквально насквозь все советское общество, тянутся до каждой армейской казармы, заводской проходной, церковного прихода, не признают социальных, национальных, конфессиональных, партийных и прочих границ;

— бить тревогу: угроза, быть может, даже более значительна, чем вы думаете, битва будет жестокой;

— самим фактом раскрытия заговора свидетельствовать о том, что НКВД неусыпно бдит и готов действовать. Он всех спасет, и только он.

После этой реплики, адресованной власти органами НКВД, в сгущающейся политической атмосфере неизбежно должно было повиснуть невысказанное, но почти осязаемое «Позвольте…?». Не следует забывать и о том, что были раскрыты и другие дела, пусть не столь масштабные (чернушинские диверсанты, «черная свадьба» и т. п.), а информация подобного сорта стекалась в Москву отовсюду. На что и последовал ответ: «Арестуйте их всех!», оформленный в виде «Оперативного приказа народного комиссара внутренних дел Союза СССР № 00447».

Но пора вернуться к нашим героям. В сентябре 1936 г. никто из них, разумеется, и не догадывался о том, что активность их компании уже привлекла к себе внимание, что жить им осталось чуть менее года, а на свободе (относительной) гулять — и того меньше. Просто Михаил Чухлов уже украл «малярных красок». И не только украл, но и попытался продать. Захватив с собой Лебедева, он отправился в город, зашел на квартиру к о. Савве (Беклемышеву) и предложил свой товар. Так состоялась вторая встреча Лебедева и Беклемышева, оказавшаяся последней. Покупать краску Беклемышев отказался, но тут любопытный Лебедев стал донимать его вопросами о новой конституции.

У о. Саввы представления о ней были совершенно фантастические:

«…я заявил Лебедеву, что теперь у нас будет введено такое же положение, как и в Англии, т. е. можно будет служить в церкви и беспрепятственно работать в организации»^[106].

Раз как в Англии, то, видимо, представив себя почти англичанами, Лебедев и Беклемышев принялись обстоятельно обсуждать предстоящие выборы:

«В этой беседе с Лебедевым я разъяснил ему, что выборы должны происходить с низов, т. е. сначала при всех церквях нужно провести приходские собрания с приглашением всех верующих и на этих собраниях выбрать делегатов; одного от крестьян, а другого от служителей культа на благочинные съезды. И на этих благочинных съездах, как я разъяснил Лебедеву, так же выбрать делегатов по одному человеку от верующих крестьян и по одному человеку служителей культа на епархиальный съезд, а на последнем съезде выбрать делегатов тоже по два человека на Всероссийский съезд, а на этом съезде выбрать представителей в Верховный совет СССР»^[107].

Все участники беседы впоследствии подтвердят и то, что она действительно имела место, и то, что речь действительно шла о выборах в Верховный Совет. Для следствия эта встреча превратится в один из «швертпунктов», основных опорных точек дела ОТД.

Вот, собственно, и все, что удается вычленить из материалов дела относительно событий, действительно происходивших в 9 отдельном стройбатальоне РККА. Дальше начинается совсем другая история.

Сейчас совершенно невозможно определить, что именно привлекло внимание Особого Отдела Пермского ГО НКВД к группе Гуляева-Лебедева. Возможно, приятели просто утратили чувство реальности. Довольно долго их публичные и явно антисоветские высказывания сходили им с рук. Как мы увидим далее, они болтали повсюду: в умывальнике батальона, в столовой, в конторе жилстроительства завода им. Сталина, в пермских церквях, собираясь после отбоя в культурном уголке. А Лебедев был еще и автором-исполнителем:

«За время своего пребывания в РККА мной была написана контрреволюционная песня, которую я пел среди красноармейцев батальона. Песня носила также к-p характер, разлагающий настроения красноармейцев по вопросу питания в нашем батальоне. Помимо этой песни я также пел среди красноармейцев батальона контрреволюционную песню, которой дискредитировал Красную конницу РККА во главе с маршалом Советского Союза Буденным»^[108].

Рано или поздно кто-то все равно бы донес на них. Возможно, до органов НКВД дошла информация о том, что Гуляеву приходят письма от какого-то ссыльного епископа — переписка красноармейцев всегда как-то контролировалась. Как бы то ни было, в начале марта 1937 года были допрошены первые свидетели, и 10 марта в прокуратуру Уральского Военного Округа была направлена «Справка на арест красноармейцев 9 строительного батальона РККА: Гуляева, Лебедева, Юферова, Чухлова и Кожевникова», подписанная начальником Пермского ГО НКВД капитаном ГБ Лососом и временным начальником V отделения Пермского ГО НКВД сержантом ГБ Аликиным.

В справке сообщалось:

«Группа красноармейцев 9-го строительного батальона РККА в составе Гуляева, Лебедева, Юферова, Чухлова и Кожевникова, в прошлом дети служителей религиозного культа и сами служители указанного культа, являясь фанатиками так называемой православной религии и враждебно настроенными по отношению к Советской власти и ВКП(б), находясь с осени 1934 в 9-м строительном батальоне РККА, систематически проводят среди красноармейского состава Пермского гарнизона контрреволюционную и религиозную пропаганду и агитацию, распространяют религиозную литературу, нелегально в расположении части проводят богослужения и громкие читки молитв, коллективно посещают городские церковные богослужения, принимая в них активное участие, одновременно распространяют провокационные слухи о войне на Дальнем Востоке, нерентабельности колхозов, высмеивают лиц, награжденных орденами Советского Союза и т. д. и т. п.»^[109].

Далее приводятся показания четырех свидетелей. Красноармеец Будыко сообщает, что 6 февраля в умывальной комнате 2-й роты Юферов и Гуляев осмеивали орденоносцев, сравнивая их с тыл-ополченцами, награжденными значками. А значки, утверждал Гуляев, введены для того, чтобы последние силы из тылополченцев тянуть. Красноармеец Лосев^[110] сообщает имена всех «хороших приятелей» Гуляева и приводит высказывание последнего о колхозах. Якобы они нерентабельны и крестьян не обеспечивают. Еще более интересную историю рассказал свидетель Цветков. Во время обеда в солдатской столовой Гуляев завел следующую речь:

«В Японии солдат кормят лучше, чем у нас, живут они хорошо, благодаря этого они будут и хорошо защищать свою буржуазию, но сейчас их приучают есть нашу пищу — худшую, чем у них, чтобы потом не испытывать затруднений, так как во время военных действий им придется есть наш хлеб»^[111].

И, наконец, свидетель Ощепков, оставивший нам описание Гуляева, пересказал его слова о том, что:

«Советская власть — это власть грабежа и насилия, разорившая крестьянство и выславшая их затем „помирать с голоду“, а нас согнала в тыловое ополчение, где эксплоатирует так, как не эксплоатирует ни один капиталист. Говорят, что нас перевоспитывают, этим перевоспитанием „они“ ничего не добьются, а как были мы против Советской власти, так и останемся»^[112].

На «Справке» имеется резолюция Военного прокурора Урал ВО от 17 марта:

«Арест Гуляева Г. Н. санкционирую. Что касается Лебедева, Кожевникова, Юферова и Чухлова, то, как из справки, так и приложенных протоколов допроса не видно конкретных фактов их к-p агитации, поэтому от ареста их надо воздержаться»^[113].

Вернулась «Справка» в сопровождении документа, напечатанного на бланке Особого отдела ГУГБ Уральского Военного Округа:

«Препровождаем справку и постановление с санкцией Прокурора Урал ВО на арест Гуляева Г. Н. В присланных материалах совершенно недостаточно выявлена преступная к-p деятельность Лебедева, Кожевникова, Юферова и Чухлова, ввиду этого их арест Прокурором Урал ВО пока не санкционирован.

Следствием по делу Гуляева необходимо вскрыть организованную к-p деятельность, как Гуляева, так и Лебедева, Кожевникова, Юферова и Чухлова, после чего вновь ставьте вопрос об их аресте. О ходе следствия информируйте»^[114]

[выделено нами. — А. К.]

Хотя этот документ был адресован Особому отделу ГУГБ 82-й стрелковой дивизии, попал он все-таки на стол начальника Пермского ГО НКВД Лососа. И тот своей рукой прямо поперек текста черкнул два слова: «Мозжерину исполнить», поставил дату (29 марта) и подпись.

У всякого Бонапарта есть свой Тулон. Звездным часом лейтенанта госбезопасности Федора Павловича Мозжерина стало дело Общества трудового духовенства. Именно с него и начался стремительный карьерный взлет Мозжерина, завершившийся на должности помощника начальника Особого отдела НКВД Урал ВО. Именно там в 1939 г. его настиг арест и приговор Военного трибунала войск НКВД Московского округа. Поскольку люди типа Федора Мозжерина и являлись основными «рабочими лошадками» большого террора, есть смысл приглядеться к нему попристальнее. Он родился в селе Серебрянское Тобольской губернии в семье крестьянина в 1901 г., образование имел начальное. В партию вступил поздно, только к 1931 г. 29 марта 1937 года он занимал должность начальника V отделения Пермского ГО НКВД, но уже через десять дней был назначен начальником Особого отдела 82 стрелковой дивизии. За проведенное расследование Мозжерин был награжден именным боевым оружием и переведен в аппарат Особого отдела Урал ВО в г. Свердловск. Там о нем вскоре начали слагать легенды:

«…Прибыв в Свердловск в аппарат Особого отдела, Мозжерин очень скоро стал на большом счету у Граховского и Дмитриева. Всех арестованных, которые не признавались у работников, передавали Мозжерину, и они у него буквально через день, через два сознавались. Так, например, я лично с арестованным Алехиным сидел около месяца, он сидел у меня на „конвейере“, но никак не признавался. У меня же в отделении, у Ефимова был арестованный Лаукман, с которым Ефимов также упорно работал около месяца, Лаукман не признавался. Как только этих арестованных передали Мозжерину, на другой же день они оба сознались. […] Граховский на совещании начальников отделений часто в шутку говорил Мозжерину: „Скажи, что ты обладаешь за словом, что арестованные у тебя сдаются так быстро…“»^[115].

К счастью, у нас есть возможность проникнуть, так сказать, в творческую лабораторию Федора Мозжерина. Вспоминает И. П. Ветошкин, один из оперативников, работавших над делом Общества трудового духовенства:

«Оперработник, поговорив предварительно с арестованным, уходил к себе в кабинет, заранее составлял объемистый протокол допроса с указанием в нем как участников к/p организации до 10 и более лиц, затем вызывался арестованный, и с ним разговаривали так, что он должен помочь следствию в деле разоблачения ряда лиц контрреволюционно настроенных, брали 1–2 пачки папирос, какое-нибудь мясное блюдо из буфета, кормили арестованного, и он подписывал протокол допроса (Гуляев, Кожевников, Фирсаков, Юферов и др.). После этого разрешалось свидание арестованного с женой и продуктовые передачи.

Протоколы допроса я не умел писать, так меня учил писать протоколы Мозжерин. Мозжерин делал это так: вызывал меня к себе в кабинет, диктовал мне, а я писал под диктовку протокол допроса арестованного, затем протокол печатался на машинке и подписывался арестованным. Не помню когда и на какого арестованного необходимо было дать показания от арестованных Шаврина и Кожевникова, но так как эти арестованные должны были быть погружены в вагон-зак и в эту же ночь этапированы в Свердловскую тюрьму, то Мозжерин вызвал меня к себе в кабинет в 3 часа ночи и стал диктовать протокол допроса арестованных Шаврина и Кожевникова, а я под диктовку писал протоколы допроса. Таким образом, было составлено два небольших протокола допроса, которые по его приказанию я и арестованные Шаврин и Кожевников подписали в вагон-заке на станции Пермь II»^[116].

Разумеется, помимо Мозжерина к следствию будет привлечена целая бригада оперативников: Демченко, Бурылов, Поносов, Ветошкин, Стуков, Назукин, Голдобеев. Иногда на допросах присутствовало начальство: Лосос, сменивший его Былкин, а однажды даже сам «комиссар» Дмитриев. Но тональность все-таки была задана Мозжериным. Арестовав Г. Гуляева 30 марта, он быстро добился от него признания о существовании в 9 строительном батальоне контрреволюционной группы, состоящей из антисоветски настроенных детей церковников. Гуляев сообщает также о проекте создания Общества трудового духовенства. Это название отныне прочно приклеится к их неформальной группе, более того — фантомная организация, рожденная бурной фантазией мечтателя Лебедева, начнет приобретать плоть и кровь. На основании показаний Гуляева 8 апреля в батальоне будет произведено еще пять арестов: Лебедева Н. С., Юферова М. Л., Кожевникова И. Д., Чухлова М. К., Дмитриева Е. Ф. Чуть позже, 23 апреля, арестуют уже успевшего уволиться с действительной службы Теплова Н. А.

Мозжерину крупно повезло в другом — на первом же допросе Гуляев показывает, что

«…красноармеец Чухлов поддерживал связь с духовенством из Никольской церкви. В частности, Чухлов и Лебедев бывали на квартире у священника Саввы»^[117]

(имеется в виду тот самый визит с малярными красками).

Таким образом, у следствия оказался предлог связать дело группы Гуляева-Лебедева с маленьким, тесным и довольно склочным мирком пермского духовенства. До самого окончания следствия встреча Лебедева и Чухлова с Беклемышевым останется единственным достоверным контактом, связывающим группу бывших тылополченцев и церковные структуры.

Тема получила развитие в протоколе допроса Гуляева от 20 апреля. Он явно составлен Мозжериным по уже известной технологии — «по мотивам» сведений, сообщенных арестованным:

«Во время этого посещения квартиры Беклемышева, он с Лебедевым и Чухловым подробно разговаривал о методах использования легальных возможностей, предоставленных конституцией с тем, чтобы в этой связи развивать организованную контрреволюционную деятельность. Конкретно Беклемышев дал им установку о необходимости создания к-p формирований под названием „Общество трудового духовенства“ в целях объединения в единую силу всех религиозных течений, дабы суметь противопоставить себя советским, партийным и общественным организациям во время выборов и организованным путем провести своих делегатов в Советы и органы управления с тем расчетом, чтобы через этих делегатов проводить свою контрреволюционную линию»^[118].

Как видно из текста, акцент уже немного смещен: инициатором создания организации назначен о. Савва.

В тот же день, 20 апреля, допрашивался еще один красноармеец — Кожевников. Из всей группы арестованных бойцов 9 строительного батальона он выделялся тем, что с самого начала изъявлял явное желание сотрудничать со следствием (в деле имеются заявления соответствующего содержания). Допрос вели трое — Мозжерин, Демченко и Лосос. В результате в протоколе появилась следующая запись:

«Приурочивая свои активные действия к моменту войны, организация ставила своей задачей создать крепкую подпольную организацию и развернуть работу по насаждению контрреволюционных повстанческих групп, в которые вовлекать обиженных и недовольных советской властью…. На этом же сборище Гуляев заявил, что сейчас ведется большая работа по объединению всех религиозных течений в одно целое и создается единый „крестовый фронт“ против Советской власти»^[119].

Помимо общего, почти текстуально совпадающего положения об объединении всех религиозных течений, видно, как развивается сюжет заговора: наряду с легальными формами борьбы существуют и нелегальные. Впервые фиксируется упоминание о повстанческих группах, в которые вовлекаются все обиженные и недовольные, а также об активном выступлении в момент начала войны.

26 апреля арестован о. Савва (Беклемышев), а Гуляев «вспомнил» о своих близких отношениях с архиепископом Досифеем (Степановым), от которого, что немаловажно, получал письма. Выяснилось, что тот был ярым антисоветчиком и в бытность свою в Гомеле поддерживал загадочную

«…тесную связь с католическим ксендзом по имени Константин [Андрекус], которого он часто посещал вечерами. В чем конкретно заключалась эта связь с ксендзом я не знаю, однако считаю, что данная связь была необычной, т. к. Степанов в разговорах со мной делал вид, что он является ярым противником католиков и, в частности, в этой связи запрещал мне посещать костел, в то время как сам поддерживал тесную связь с ксендзом»^[120].

Цель разговоров о Степанове понятна — Гуляева подробнейшим образом расспрашивали обо всех возможных связях епископа с заграницей. Но кроме информации о давным-давно отбывшем в Палестину некоем архимандрите да еще, пожалуй, ксендзе по имени Константин Андрекус, с которым Степанов таинственно уединялся по вечерам, ничего добыть не удалось. Однако и этого окажется вполне достаточно. Епископа Степанова арестуют 4 мая.

27 апреля сержант госбезопасности Поносов приступил к допросам Беклемышева. О. Савва, как мы выяснили ранее, стал для следствия ключевой фигурой. Он рассказал о встрече с Лебедевым и Чухловым, поведал о своем взгляде на предстоящие выборы в Верховный Совет, куда, по мнению Беклемышева, непременно нужно провести своего представителя. Хотя бы для того, чтобы поднять вопрос об открытии закрытых церквей. И тут же получил вопрос от Поносова: от кого получена подобная установка? Беклемышев счел за благо указать на священника Заборной церкви на станции Нижняя Курья — Коровина:

«Коровин тогда мне говорил, что это его инициатива и что он, кроме того, по этому вопросу посылал свою жену с письмом в Москву к архиепископу Лебедеву, который предложил ему, Коровину для получения по этому вопросу подробной установки, самому приехать в Москву лично, но, как мне известно, Коровин в Москву еще не ездил»^[121].

Поносов поинтересовался, ставился ли Беклемышевым вопрос о необходимости объединения всех церковных течений, и получил утвердительный ответ. Помимо Лебедева, оказывается, по этому вопросу он

«…еще имел разговор со священником Ново-Кладбищенской церкви Шавриным Феодосием Яковлевичем в феврале месяце 1937 года и также вел разговоры на эту тему со священником Никольской церкви Юферовым, протодьяконом Упоровым и псаломщиком Зыковым»^[122].

Далее в протоколе допроса следует явная вставка «по мотивам». Оказывается, объединение всех течений священнослужителей и верующих имеет целью борьбу с Советской властью:

«Имелось в виду организовать верующих из священнослужителей для того, чтобы быть готовым в период начала военных действий со стороны Германии и Японии оказать им помощь в войне против Советского Союза. Об этом говорил мне Коровин в присутствии его жены. Кроме того, в беседе с Лебедевым последний говорил мне также о том, что духовенство, которое стало на путь активной борьбы с Советской властью, объединяется в одну организацию под названием „Общество трудового духовенства“»^[123].

Сюжет с пятой колонной продолжал развиваться — теперь ясно, что повстанцы ожидают нападения на СССР именно Германии и Японии. Но вместе с тем каждая названная Беклемышевым фамилия означает расширение круга обреченных: арестуют и Коровина, и его жену (29 апреля), и Шаврина (18 мая), и Юферова (15 мая), и Упорова (15 мая).

Интересно сравнить протокол допроса Беклемышева от 27 апреля и протокол, якобы составленный на основе его показаний и им подписанный, от 8 мая. За это время никаких новых сведений не поступило. Арестованный Коровин оказался крепким орешком — не признался ни в чем, Гуляев 8 мая рассказывал невыносимо скучные вещи о вредительстве на стройке завода № 19, с Лебедевым 8 мая велся разговор о поэзии. И вдруг, опровергая почти все сказанное ранее, Беклемышев выдает развернутое признание. Буквально накануне он не знал ни времени создания ОТД, ни его организатора, а из членов общества называл только Лебедева, Чухлова, Коровина и Шаврина. А 8 мая он со всей определенностью заявляет, что организатором контрреволюционного формирования является обновленческий митрополит Трубин,

«периодически приезжавший в Пермь по делам организации. На месте же в Перми деятельность этой к-p организации возглавляли Коровин и Шаврин, а по 9-му строительному батальону Лебедев»^[124].

Помимо Трубина, в список организации включены два новых лица — упоминавшийся ранее протодьякон Василий Упоров и бывший председатель церковного совета Иван Нечаев (арестован 15 мая). Далее суконным языком газетных передовиц сообщается о деятельности организации:

«…участники организации в своей практической работе главным образом объединяли вокруг себя все враждебные элементы для борьбы с Советской властью, среди которых вели вербовку новых членов. Участниками организации всемерно популяризовывались идеи фашизма с таким расчетом, чтобы уже в данное время подготовить население к активной поддержке фашистов на случай войны. В случае нападения на СССР Германии и Японии участники организации имели в виду организовать террор против руководителей ВКП(б) и Советского правительства, проводить диверсионную работу на заводах оборонного значения и, в конечном счете, подготовлять в тылу вооруженное восстание»^[125].

Перед нами, несомненно, отшлифованная до блеска, обогащенная деталями идея крепкой подпольной диверсионно-террористической организации, связанной с руководством епархии (митрополитом Трубиным), исповедующей (по последней версии) фашистскую идеологию, объединяющей все реакционные антисоветские элементы, готовящей восстание в тылу в случае нападения на СССР Германии и Японии.

Кстати, поскольку Заборная церковь, в которой служил Коровин, располагалась рядом с оборонным заводом № 98, в показания Беклемышева Поносов счел нужным вставить следующую новеллу:

«…в марте месяце 1937 года Коровин в моей квартире в беседе со мной проявлял очень большой интерес к заводу № 98, причем из его разговоров на эту тему было видно, что он хорошо был ориентирован о выпускаемой продукции завода и принимал меры к тому, чтобы иметь больше своих людей на прямом производстве завода № 98 для того, чтобы через них вести там свою к-p работу. Из этого разговора я понял, что Коровин на 98 заводе насаждает диверсионные ячейки»^[126]. Этот сюжет будет позабыт до августа, во всяком случае Коровина о диверсионных ячейках допрашивать не будут.

В этой версии Общество трудового духовенства уже практически полностью соответствует замыслу следствия. Недостает только нескольких деталей. Первая: с диверсионно-террористической деятельностью очень хорошо сочетается шпионаж. Но канал, который связал бы наших героев с заграницей, все не обнаруживался. Вторая — линия, связывающая организацию с областным центром, обрывается на митрополите Трубине. А он что, ни с кем не связан? Такого в принципе быть не может.

Проблема шпионажа была решена после того, как епископ Досифей (Степанов) был представлен в качестве агента польской разведки:

«Я дал согласие ксендзу Андрекусу заниматься шпионажем в пользу Польши, и с тех пор стал агентом польской разведки, действуя под № Р-32.

Вопрос: Как надо понимать этот псевдоним „Р-32“?

Ответ: Андрекус мне сообщил, что каждому агенту из числа русских он дает шифр, состоящий из буквы „Р“, а номер является, якобы, порядковым номером агента, завербованного в русской среде. По словам Андрекуса, такие шифрованные номера даются наиболее ценным агентам, ведущим шпионскую и диверсионную деятельность самостоятельно»^[127].

Выдумщик Дмитриев, чье авторство этой «сказки» весьма вероятно, по обыкновению снабдил ее кучей колоритных подробностей. На страницах протокола действует мифический поручик польского генерального штаба Урьяш, связные Франц Доморацкий и Феликс Нормарт, на гомельском железнодорожном узле орудует диверсионная группа, организующая поджоги и готовая в случае начала войны приступить к разбрасыванию в местах скопления войск штаммов заразных бактерий.

15 июля «признания» Степанова дословно импортируются в показания Гуляева^[128]. Возникает новая, предпоследняя версия: Степанов, оказывается, завербовал Гуляева еще в 1929 г. Общество трудового духовенства было создано согласно установкам Степанова:

«Эти задания от Степанова мною были получены в 1935 году через Жульянову Марию^[129], которая ездила из г. Гомель специально по месту ссылки к Степанову в Харовской район Северной области»^[130].

Лебедев же действовал не по указаниям Беклемышева, и даже не по инструкциям Трубина:

«В соответствии с указаниями Степанова, член нашей организации Лебедев установил связь с пермским священником Беклемышевым Саввой, архиепископом Покоровским [так в документе; правильно: Покровским. — А. К.] и епископом Бирюковым. Через указанных лиц нам удалось войти в контакт с митрополитами Трубиным и Холмогорцевым, проживающими в Свердловске, и через них развернуть работу по объединению духовенства на базе активной борьбы против Советской власти, а также развернуть работу среди верующих по созданию контрреволюционных подпольных групп из числа церковного актива»^[131].

Игнорируя явные нестыковки, группа оперативников к середине июля свела воедино основные линии дела: Степанов — Гуляев — Беклемышев — Коровин (шпионаж в пользу Польши); Гуляев — Лебедев — Беклемышев — Трубин (диверсионно-террористическая повстанческая организация). Оставался совсем пустяк — назначить окончательный состав областного руководства. Как явствует из показаний Гуляева, 15 июля его состав еще не утвержден, об Уральском повстанческом штабе даже нет упоминания.

А 12 августа все уже готово: в этот день Былкин, Мозжерин и Демченко составили протокол допроса Феодосия Яковлевича Шаврина, священника Ново-Кладбищенской церкви, обновленческого благочинного. Этот шестнадцатистраничный протокол представляет собой невообразимую амальгаму, составленную по принципу «вали что попало». Еще раз обратим внимание на то, с какой максимальной отдачей используются особенности статуса благочинного, который равно вхож и в круги руководства епархии, и в самый захудалый церковный совет деревенского прихода. Именно это и превращает Феодосия Шаврина в наиболее зловещую фигуру среди всех подследственных. В фокусе его показаний оказывается то одна, то другая группа, он, подобно глазку прицела (и это отнюдь не метафора), смещается то вверх, то вниз, то уходит в сторону. Понаблюдаем за этим движением.

Вот, используя факт связи Шаврина с Трубиным, «назначают» членов Уральского повстанческого штаба:

«Со слов Трубина мне известно, что в Уральский повстанческий штаб входили: бывший председатель Облисполкома Головнин, бывший 2-й секретарь обкома ВКП(б) Пшеницин [так в документе; правильно: Пшеницын. — А. К.], от эсеров — Агапов и от церковников митрополит Холмогорцев Петр»^[132]. Далее — движение в сторону:

«Трубин мне говорил, что в контрреволюционной организации состоит председатель Областного совета Осоавиахима Васильев, который должен будет снабдить повстанческие отряды необходимым количеством оружия и боеприпасов»^[133].

Далее фокус смещается с руководителей областного уровня на руководство Перми, причем беззастенчиво эксплуатируется все та же конструкция — «Трубин мне сказал, что…»:

«В январе 1937 года Трубин рассказал мне, что во главе Пермского повстанческого округа стоит 2-й секретарь Горкома ВКП(б) Дьячков, а по городу Перми руководителем повстанческих организаций среди церковников и кулаков является протоирей Никольской церкви Беклемышев Савва Николаевич…Со слов Трубина мне известно, что руководителем повстанческого округа Дьячковым в контрреволюционную организацию завербован Председатель Городского совета Осоавиахима Дубровин, который, в свою очередь, вовлек в организацию Начальника боевой подготовки Осоавиахима бывшего офицера царской армии Анисимова Анания Александровича. Эти лица, как говорил Трубин, должны снабдить повстанческие организации необходимым количеством оружия и боеприпасов. Кроме этого, Трубин рассказал мне, что секретарь Кагановического Райкома ВКП(б) Балтгалв также состоит в этой контрреволюционной организации и является ответственным лицом за снабжение повстанческих ячеек оружием»^[134].

Вот Шаврина вынуждают в его показаниях уйти в сторону, упомянуть о представителях другой конфессии:

«Со слов Трубина мне было известно, что в городе Перми и в селе Кояново Пермского района существует крупная контрреволюционная организация, которая в своей контрреволюционной деятельности организационно связана с Уральским повстанческим штабом. Эта организация, руководимая на месте муллой Халитовым Афлятуном, муллой Тайсиным Мулазян, и активным мусульманином Рахимовым Гарифуллой, создана и непосредственно руководится Центральным духовным управлением в Уфе»^[135].

До этого момента личные связи Феодосия Шаврина в среде духовенства Перми, Пермского района и области почти не использовались. Наступает их черед, в центре внимания поочередно оказывается круг знакомых, знакомых его знакомых и вовсе непонятно как попавших в поле зрения людей^[136]. Большинство из них Шаврин не только не знал более или менее близко, но, скорее всего, вообще ни разу в жизни в глаза не видел. Но мог видеть.

Шаврин дает показания о существовании контрреволюционной организации в с. Бизяр, якобы созданной его знакомыми священниками Михаилом Коровиным и Алексеем Лебедевым. Савва Беклемышев, оказывается, сообщил ему об организации в Артинском районе, созданной священником Германом Симакиным. Повстанческая организация, готовая выступить и совершать террористические акты, создана в с. Курашим попами Иваном Скрябиным и Владимиром Сапожниковым. Священник Иван Славин (кстати, выведенный митрополитом Трубиным «за штат» при посредничестве Шаврина и в отместку накатавший на них развернутый донос сразу после ареста) завербовал священника Юго-Камской церкви Оханского района и запальщика строительства КамГЭС — Валентина Кашина. Относительно последнего было указано:

«В мае месяце 1937 года Славин информировал меня, что Кашин уже приобрел несколько килограмм аммонала, капсюлей и шнура, которые по просьбе Беклемышева мы должны были передать участнику организации Коровину М. И. для совершения диверсионных актов на 98 заводе»^[137].

Движение «по горизонтали» продолжалось: последовало перечисление организаций и их руководителей в Очерском, Верхне-Городском, Верещагинском районах. А напоследок Шаврин «вспомнил», что

«…однажды в разговоре Беклемышев сообщил мне, что руководитель контрреволюционной организации в 9-м строительном батальоне Пермского гарнизона Гуляев Г. Н. поддерживает организационные связи по контрреволюционной работе с участником троцкистской организации — командиром этого батальона Рудзским, через которого предполагалось для повстанческих целей приобрести необходимое количество оружия и боеприпасов»^[138].

Круг обреченных, описанный «показаниями» Феодосия Шаврина, огромен и далеко выходит за рамки арестованных по делу ОТД. Нам достоверно известно, что некоторые лица, упомянутые им, будут «подбираться» вплоть до декабря 1937 г.^[139]

Наша история близится к завершению. Последняя волна арестов прошла в период с 27 июля по 2 августа. 7 августа был арестован К. Д. Щеголев, мастер по ремонту паровозов со станции КамГЭС (диверсант-вредитель, ясное дело). С 12 по 17 августа проводились очные ставки, не имевшие совершенно никакого смысла. Михаил Коровин, например, на всех очных ставках честно заявлял, что впервые видит этих людей, а «шпион и диверсант» Пономарев настаивал на том, что лично получал от Коровина инструкции по сбору секретной информации. Последние протоколы, как нам уже известно, сочинялись непосредственно в ночь накануне отправки арестованных в Свердловск.

25 августа 1937 г. тройка при УНКВД по Свердловской области приговорит всех обвиняемых к высшей мере наказания. А 1 сентября приговор приведут в исполнение.

В заключение хотелось бы остановиться на одном характерном эпизоде. 28 июля был арестован дьякон Михаил Баннов. Допрашивал его Ветошкин, тот самый, которого Мозжерин учил протоколы писать. Допрашивал дважды, в деле имеются протоколы от 28 июля и 10 августа. В последнем, августовском Баннов, соглашается со всеми предъявленными ему обвинениями. Но вот незадача, в деле имеется следующий документ:

«Мы, нижеподписавшиеся, составили 8/IX 1937 г. в г. Перми в лазаретном мужском отделении психобольницы настоящий акт о нижеследующем. 5/VII 1937 г. в психобольницу поступил Баннов Михаил Иванович (в судебное отделение) в состоянии резкого двигательного и речевого возбуждения, причем на теле имелись многочисленные царапины и кровоподтеки. За все время нахождения его в психобольнице сознание было спутано, двигательное возбуждение продолжалось, систематически отказывался от пищи. Умер 5/IX 1937 г. при явлениях нарастающей слабости сердечной деятельности вследствие флегмоны правой ноги и последующего сепсиса. Врачи Вергейм, Третьякова»^[140].

Так что последний протокол Баннов Ветошкину подписывал, выходит, находясь в помраченном сознании. Научил Федор Павлович уму-разуму.

Казанков А.

Роль НКВД в массовой операции по оперативному приказу № 00447

Предварительные замечания

Исследовать функции территориальных органов наркомата внутренних дел в массовых операциях 1937–1938 гг. трудно по целому ряду основательных причин. Во-первых, не представляется возможным провести разграничительную линию между деятельностью райотделов и оперативных групп с одной стороны и осуществлением самой операции на местах — с другой. Если в столице проведение операции контролировала высшая партийная инстанция (она определяла цели, устанавливала лимиты, принимала доклады и санкционировала кадровые перестановки), а в области в состав Особой тройки входил секретарь обкома, то в городах, рабочих поселках и селах Прикамья главным, а в некоторых случаях единственным оператором была следственная группа, составленная из сотрудников НКВД. Во-вторых, о деятельности этих групп можно судить только по вторичным источникам, частично опубликованным, но в большинстве своем архивным. Напечатаны главным образом доклады, рапорты и телеграммы начальника управления НКВД по Свердловской области Д. М. Дмитриева наркому Н. И. Ежову, которые, по верному замечанию внимательного их читателя И. В. Сталина, фактически бывшего тогда той самой «высшей партийной инстанцией», напоминали фельетоны особого толка. «Странное письмо, — написал Сталин на полях обширной записки о раскрытии военно-фашистского заговора. — А кто из поименованных лиц арестован? Арестованы ли, скажем, Епифанов, Стихно, Булгаков и др.? Записка Дмитриева производит впечатление газетной статьи»^[141].

Архивные документы — это в большинстве своем выписки из следственных дел активных участников операции, репрессированных в 1939–1941 гг., в т. ч. того же Дмитриева, или справки по этим делам, помещенные в реабилитационные акты жертв большого террора.

В Государственном общественно-политическом архиве Пермской области обнаружены, кроме того, и протоколы судебного процесса сотрудников бывшего Пермского горотдела НКВД^[142]. К источникам такого рода принято относиться с большой долей осмотрительности. Ответственные исполнители операции, ее полномочные организаторы были людьми обреченными. Спустя двадцать лет Н. С. Хрущев без обиняков утверждал:

«Все, кто входил в эти тройки, расстреляны»^[143].

Следователи, выполнявшие новое партийное поручение, являлись специалистами, поднаторевшими в фальсификациях, продолжавшими и впредь упражняться в этом почтенном занятии^[144]. Здесь имеет, однако, значение характер показаний. В протоколах допросов, датированных 1939–1941 гг., явственно звучит иная нота, нежели в таких же документах времен большого террора. Подследственные пытаются оправдаться, смягчить свою вину, переложить ответственность на третьих лиц или на обстоятельства; они — за редким исключением — вовсе не спешат объявить себя заговорщиками, шпионами, вредителями. И если все-таки следователи побоями вымогают у них признания об антисоветском заговоре, то эти показания разительно расходятся с их объяснениями, касающимися участия в операции. В этом отношении показателен казус Д. М. Дмитриева. В опубликованном протоколе допроса от 23 октября 1938 г. он дает обширные показания о своей роли в заговоре внутри НКВД, но категорически отвергает обвинения в какой бы то ни было контрреволюционной деятельности в должности начальника Свердловского управления НКВД:

«Обвинение меня в указанном центре — сплошной вымысел»^[145].

Свою работу «по выкорчевыванию контрреволюционных элементов» все подследственные оценивают как выполнение важной миссии. Маловероятно, чтобы именно эти показания были продиктованы им следователями. Выраженное стремление оправдаться указывает на подлинность их нечаянных признаний, обмолвок, невольных проговорок.

В реабилитационные дела вшиты копии свидетельских показаний, взятых в 1955–1956 гг. у бывших сотрудников НКВД. О своем участии в операции они говорят мало и неохотно, ссылаясь на плохую память и давность событий, но в то же время подробно, со знанием дела рассказывают об инструкциях, директивах, начальственных приказах, подчеркивая постоянно, что они не вполне понимали, что от них требовалось. Если учесть психологическую самозащиту, выстраиваемую этими людьми, то из их показаний можно извлечь массу деталей, в основном о подготовке операции.

Наконец, следующим по значению источником являются протоколы партийных собраний, характеристики, выписки из решений бюро, переписка с районными и городскими комитетами. Об оперативной работе в этих документах сведений нет, но в них представлена политическая риторика эпохи, система оценочных суждений, передается общая атмосфера, воцарившаяся в местных отделах НКВД.

Все эти источники вторичны и фрагментарны, и потому полученное на основании них изображение событий изобилует лакунами. Так, нам не удалось полностью выявить состав и месторасположение оперативных групп, действовавших на территории Прикамья. Вполне возможно, что в Свердловской области они были мобильными, т. е. перемещались из города в город, предводительствуемые важными чинами — Дашевским, Боярским, Гайдой, Ерманом и выдвинувшимися в ходе самой операции ударниками производства — Годенко, Морозовым и др. Только открытие ведомственных архивов позволит внести необходимые уточнения и исправления в полученную картину, пока же приходится довольствоваться доступными материалами.

Что касается первого упомянутого здесь обстоятельства, т. е. неоспоримой монополии карательных органов на проведении кулацкой операции, то оно проявляется в характере исследования. Писать о роли территориальных органов НКВД в ней значит вновь писать о самой операции, несколько сместив угол зрения в сторону изучения социального поведения, мотивации, психологии ее непосредственных исполнителей.

Кулацкая операция как ведомственное дело

Кулацкая операция, как в деловых бумагах тогда называли серию мероприятий, предусмотренных упомянутым в заголовке приказом наркома внутренних дел от 30 июля 1937 г., если не принимать во внимание ее политическую составляющую, была сугубо внутриведомственным делом НКВД. Непреложным является факт, что всю организационную и практическую сторону этого грандиозного дела взяли на себя сотрудники наркомата внутренних дел. В соответствии с решением пленума ЦК ВКП(б) от 3 марта 1937 г. на них возлагалась задача «…довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов фашизма до конца, с тем, чтобы подавить малейшие проявления их антисоветской деятельности»^[146].

За подписью Н. И. Ежова на места была отправлена соответствующая директива, переводившая политическую резолюцию на ведомственный язык и несколько иначе, более расширительно указавшая направление главного удара:

«Работа наших органов должна быть перестроена таким образом, чтобы мы не только могли вовремя выявить и предупредить удары вражеской агентуры, но и быть способными к активному наступлению против всех врагов советского строя, на всех участках борьбы с контрреволюцией»^[147].

В марте 1937 г. в главном управлении государственной безопасности НКВД СССР был разработан проект приказа «О задачах третьих отделов управлений государственной безопасности по борьбе с диверсией в народном хозяйстве». В нем были перечислены категории населения, подозрительные по части сотрудничества (реального и потенциального) с иностранной разведкой, в том числе харбинцы, лица, обучавшиеся за границей, бывшие военнопленные, перебежчики из сопредельных стран, бывшие члены ВКП(б), члены партий эсеров и меньшевиков, бывшие белые и бывшие кулаки^[148].

Фактически речь шла об оперативной подготовке массовых операций. Аппарат НКВД начал работать на опережение. Политическое решение было оформлено позднее, в начале лета 1937 г.

«Можно предположить, что идея об очередном проведении массовых арестов среди тех слоев населения, которые традиционно считались враждебными, возникла у Сталина накануне июньского (1937) пленума ЦК»^[149].

Все массовые операции 1937–1938 гг. в исторической традиции связаны с именем Н. И. Ежова. Вряд ли, однако, этот косноязычный партийный письмоводитель, безвольный, злобный, жалкий человек, смутно различавший лица и обстоятельства, был способен предложить, организовать, контролировать и управлять таким грандиозным предприятием. Иное дело, что он, скорее всего,

«и в самом деле верил в существование многочисленных врагов народа»^[150].

По вполне обоснованному мнению историков советской контрразведки, Ежов

«…был даже не „идеальный исполнитель“, а „идеальный проводник“ директив без какой-либо потери их „заряда“, каким является серебряный провод по отношению к электрическому току. „Идеальный исполнитель“ будет найден Сталиным в лице М. П. Фриновского»^[151].

Вся операция была задумана и осуществлена по замкнутому производственному циклу. Она представляла собой цепочку последовательных действий, полностью закрытых от внешнего контроля. Местные органы НКВД определяли лиц, подлежащих изъятию, затем запрашивали санкцию в областном управлении. Получив таковую, производили аресты. Если собственных ресурсов не хватало, местные органы изыскивали, как правило, внутренние резервы. К массовым арестам привлекались

«…работники милиции, пожарной охраны и военнослужащие строевых частей НКВД»^[152].

Изредка — партийные активисты.

В сжатые сроки по упрощенной процедуре осуществляли следственные действия. К ним подключали также курсантов школ НКВД — на правах стажеров — и строевых командиров. Параллельно готовили альбомные справки (краткие резюме, характеризующие состав преступления) для ведомственной инстанции — «особой тройки областного УНКВД», которая выносила приговоры, в большинстве своем расстрельные. Сотрудники НКВД приводили их в исполнение. Лица, приговоренные к десятилетним срокам заключения, этапировались в лагеря, принадлежащие тому же самому ведомству. Областные инстанции составляли отчет для наркомата и запрашивали новые инструкции. Цикл завершался. Цепочка была разомкнута только в одном звене. Областное управление НКВД вместе с обкомом ВКП(б) запрашивало у ЦК партии новые лимиты на дальнейшее проведение операции и до октября 1938 г., как правило, получало их.

Операция производилась в обстановке строжайшей секретности. Переписку свели до минимума.

Все было обставлено сугубо конспиративно, по-чекистски. Предпочтение отдавалось устным приказам и разъяснениям. «Были также распоряжения от обл. УНКВД, в лице Дашевского по телефону о том, чтобы снять целиком кулацкий поселок, где, главным образом, проживали кубанские, терские казаки», — показывал впоследствии С. И. Шейнкман — начальник Ворошиловского РО НКВД^[153]. Когда все операции завершились, в том же райотделе НКВД не могли обнаружить ни одного документа, их регламентирующего^[154].

Командиры оперативных штабов и следственных групп болезненно реагировали на просьбы сотрудников, желающих ознакомиться с какими-либо письменными инструкциями. Такое поведение оценивалось как сомнительное. Если человек не верит на слово своим руководителям, значит, и сам доверия не заслуживает. «Когда Привалов потребовал предъявить приказы, на основании которых пишутся провокационные протоколы, Шейнкман провел совещание, предупреждал, что это неверие, зачитав ряд директив Дмитриева», — напомнил в феврале 1939 г. своим товарищам по партии прежние практики сотрудник Соликамского райотдела Пулов^[155].

«Я выполнял приказания и распоряжения (устные, так как письменных приказов центра и области на протяжении 1937 и 1938 гг. я не видел, и никто их нам не показывал…» — позднее оправдывал свои поступки М. И. Аристов, сотрудник пермского ГО НКВД^[156].

Для служебных надобностей использовался особый словарь. Жертв операции редко «арестовывали»; чаще всего «снимали» или «изымали»; на допросах «уговаривали» или «беседовали»; на тройку «выставляли». Иногда вместо «тройки» говорили «альбом»^[157]. Да и сама тройка при УНКВД приговоров не выносила. Она «заслушивала» и «постановляла». И только в итоговой части эвфемизмов не допускалось: «Такого-то расстрелять. Лично принадлежащее имущество конфисковать». Самого строгого наказания заслуживали лица, оскорбившие органы. В сентябре 1937 г. тройка при УНКВД Свердловской области постановила расстрелять Николая Васильевича Педанича, арестованного Пермским горотделом НКВД, за то, что, будучи сыном кулака и уроженцем г. Полтавы, он «среди рабочих систематически дискредитировал вождей партии и Советского Правительства, заявив: „Вот один нарком расстрелял тысячи и за это получил орден“»^[158].

В случае оперативных надобностей, когда это по каким-то не очень ясным резонам требовалось, сотрудники НКВД использовали и посторонних: должностных лиц — для составления проскрипционных списков, партийных активистов — для арестов, работников прокуратуры — для выписывания ордеров. Для изъятия активного антисоветского элемента в прокурорских санкциях не нуждались. Но все это были подручные, а не равноправные партнеры или тем паче патроны либо контролеры.

На местные партийные инстанции перестали обращать внимание. Маем 1937 г. датируются последние обнаруженные нами докладные записки об оперативных акциях НКВД, адресованные начальником Ворошиловского отдела секретарю горкома. 22 апреля капитан госбезопасности Моряков информирует партсекретаря Павловского о «нанесенном оперативном ударе по к/p шпионско-диверсионным и троцкистским элементам за время 1935/36 и 1937 г.». Через несколько дней он отправит по тому же адресу новую записку:

«О контрреволюционных проявлениях со стороны троцкистских, фашистских, сектантских и кулацких элементов в Ворошиловском районе»^[159].

Затем сообщит о настроениях трудящихся в дни первомайских торжеств:

«В колоннах не чувствовалось оживления и песен. […] Отдельные цеха Березниковского химкомбината явились на демонстрацию с малочисленным составом людей. […] К моменту митинга люди из колонны разошлись, портреты вождей были разбросаны на тротуарах. […] Необходимо отметить значительную активность и участие в демонстрации трудпоселенцев. В Усолье из 5000 участников демонстрации до 900 человек было трудпоселенцев. […] Политическое настроение рабочих в связи с праздником в основном здоровое. В течение всего дня и ночи на улицах г.г. Березников и Соликамска не было отмечено никаких эксцессов, открытых а/с проявлений и высказываний»^[160].

И все. Больше вплоть до 1939 г. районные и городские отделы НКВД, а тем более специально созданные оперативные группы городскому (районному) партийному руководству никакой информации не поставляют, кроме справок «о наличии компрометирующих материалов на членов и кандидатов ВКП(б)» и списков арестованных партийцев. Иногда — очень редко — начальники районных отделов прибегают к отжившей этикетной форме: просят санкционировать арест того или иного хозяйственника, входящего в районную номенклатуру, так как НКВД установлено, что такой-то «…является участником эсеровской организации»^[161]. Зато они охотно выступают на пленумах районных комитетов: критикуют, наставляют, призывают к бдительности, разоблачают и угрожают. Что касается березниковских корреспондентов, то они встретятся только на очной ставке, где арестованный 3 июня 1937 г. М. А. Павловский тщетно будет убеждать А. П. Морякова сознаться в подготовке им вооруженного восстания против Советской власти. «Мне запираться не в чем, и все, что сказал Павловский — ложь», — ответит бывший начальник горотдела НКВД^[162].

Одновременно сотрудники НКВД получили временную защиту от партийной критики. Так, уже в мае 1937 г. главный механик завода № 172 имени Молотова С. А. Кушаковский был удален с городской конференции, а затем исключен из ВКП(б) «за антипартийное выступление на городской конференции», а именно за критику методов работы начальника горотдела НКВД Колчина^[163].

Во время массовой операции коренным образом изменилась направленность информационного обмена: вместо рапортов партийному начальству из районных и городских отделов внутренних дел сплошным потоком идут сообщения из райкомов об исключенных партийцах, скрывавших свое истинное лицо, в том числе и кулацкое происхождение. Об этом же информируют органы и промышленные предприятия, пересылающие им длинные списки уволенных в связи с дурным социальным происхождением или прежней службой в белых армиях. Вот только коэффициент полезного действия таковых обращений кажется низким. Райотделы НКВД слабо реагировали на партийные сигналы. Складывается впечатление, что отделы НКВД, оперативные штабы и группы просто не обращали внимания на докучливых помощников, отрывающих их от исполнения особо важного задания. Сотрудники НКВД даже с собственной «…агентурой работать перестали»^[164]. Тут стало не до отдельных доброхотов или целых партийных учреждений^[165].

Хотя последние и старались вовсю:

«Горком только и спрашивал: как у вас дела с выкорчевыванием, сколько поступило заявлений от членов партии и т. п.»^[166].

Учреждения, бывшие в течение десятилетий остовом власти, — городские и районные партийные комитеты — в массовом сознании приобрели зловещие черты вражеских гнезд, в которых заклятые враги народа, окруженные подхалимами, из года в год вынашивали зловещие планы, готовили диверсии, занимались шпионажем и вредительством. Столь же пораженными выглядели областные и районные советы, дирекции предприятий и даже союзные наркоматы. «Свердловский обком превратился из штаба революционного в штаб контрреволюционный, — разъяснял рядовым сотрудникам НКВД ответственный докладчик, — отсюда видно, что секретарь обкома Кабаков оказался враг народа, он посылал свои вредительские кадры по всей Свердловской области. Кабаков послал в пермскую партийную организацию эсера, врага народа Голышева и Золотарева — и других. Они расставили здесь свои кадры и творили гнусные дела на ответственных государственных и партийных постах»^[167].

После всех этих разоблачений для сотрудников НКВД партийные комитеты перестали быть авторитетными учреждениями. Они утратили свои контрольные функции и над парторганизациями, действовавшими или бездействовавшими в системе органов наркомвнудела.

«Вот возьмите, первичная партийная организация Чусовского горотдела НКВД имеет в своем составе около 40 чел. Об этой организации сложилось представление, что она „тайна гарема“, […] что там люди авторитетные. Придет представитель горкома и считает, что туда вообще опасно заходить, как бы не засесть», — критиковал робких партийцев делегат городской конференции от НКВД Баранов^[168]. Члены президиума не реагировали. В Ворошиловском райотделе с сентября 1937 г. по июль 1938 г. вообще «…никаких собраний партийных не было»^[169].

В течение полутора-двух лет на местах имел место властный вакуум. На смену прежним руководителям приходили выдвиженцы, лишенные какого бы то ни было авторитета; люди, случайно выдернутые из задних рядов прежнего партийного актива. Часто они предъявляли партийной публике в качестве главной заслуги тот факт, что «бывшее вражеское бюро РК» держало их, что называется, в черном теле, не подпуская к ответственным постам.

«Они не считали меня за человека, а обзывали, как им вздумается, — вспоминал прежние обиды секретарь Косинского райкома, — например: в 1934 году враг народа Благонравов [первый секретарь Коми-пермяцкого окружкома ВКП(б). — О. Л.] — назвал меня на радиоперекличке собачьим дерьмом, — и, несмотря на жалобы в обком, никаких мер принято не было»^[170].

В июле 1937 г. на собрании в одном из технических подразделений Пермского горотдела НКВД говорили, мол,

«для нас членов партии пока не известно, кто же является секретарем горкома и райкома партии в Перми. Вскрыто так много врагов народа — как в промышленности, так и в партийных и хозяйственных организациях»^[171].

И сразу же напрашивается параллель с первой — главной, кулацкой операцией, проводимой органами ГПУ по партийным директивам в 1929–1933 гг. в ходе массовой коллективизации. Та же мишень — кулаки. Та же цель — ликвидация кулачества. В первом случае как класса. Во втором — как банды антисоветских элементов. Те же чрезвычайные репрессивные меры, противоречащие действующему советскому законодательству. Общая идейная оболочка: резкое обострение классовой борьбы, оправдывающее возвращение к террористическим практикам гражданской войны.

Сходство двух операций замечали и их участники. Один из следователей Пермского отдела УНКВД так объяснял впоследствии трибуналу применение им «особых методов»:

«Я считал сначала незаконными эти действия, но потом думал, что это мероприятия временного характера, и что это делается, как делалось в период 1929–1930 гг. во время ликвидации кулачества как класса»^[172].

Подобие не означает тождество. Раскулачивание было публичной политической кампанией, осуществляемой под руководством партийных комитетов. Центральная и местная пресса день за днем размещала на своих страницах сводки с нового фронта классовой борьбы. Сельский актив был полноправным участником событий. Органы ОГПУ играли в них сугубо служебную роль. В 1937–1938 гг. кулацкая операция была организована как ведомственная, тщательно засекреченная акция Наркомвнудела. Ею занимались специальные оперативные группы, не отчитывающиеся за свою деятельность перед местными партийными инстанциями. Более того, кулацкая операция сопровождалась беспощадной чисткой партийных, советских и хозяйственных учреждений в городе и в деревне. По расчетам, произведенным М. А. Ивановой,

«в 1937–1938 годах [в Прикамье. — О. Л.] был почти полностью обновлен состав районного кадрового звена. Это видно на примере районных органов управления сельским хозяйством. По данным 19 районов, к началу 1939 вновь назначенными были все заведующие земельными отделами, уполномоченные комитета заготовок, управляющие конторами „Заготзерно“, сменилось 47 директоров МТС и МТМ, вместе с их заместителями, 14 директоров совхозов. Суммарно по этим районам было заменено 168 руководителей, а лиц, работавших до 1936 года, осталось только 7»^[173].

Органы НКВД, взявшие на себя всю ответственность за проведение кулацкой операции на местах, резко усилили свое влияние во всех властных аппаратах — хозяйственных, партийных и советских. На какое-то время территориальные отделы НКВД взяли в свои руки ключевые властные полномочия, тем самым нарушив сложившуюся в прежние годы партийную систему управления. Символическим актом, выражавшим новое соотношение сил, можно считать избрание начальника РО НКВД И. Н. Поваляева первым секретарем Кунгурского райкома ВКП(б) в мае 1938 г. — по совместительству^[174].

Территориальные органы НКВД во властной структуре в дотеррористическую эпоху

Руководящие работники НКВД на местах и ранее входили в партийные комитеты, как правило, в состав бюро. Они были связаны не только служебными, но и тесными личными отношениями с секретарями райкома, директорами крупных предприятий, с советскими работниками: ходили друг к другу в гости, встречались семьями, принимали участие в совместных попойках за закрытыми дверями, выспренно называемых банкетами, пользовались услугами всевозможных директорских фондов, получали продуктовые посылки к праздникам, пособия на лечение и т. д.^[175] Более того, будучи членом коллективного партийного руководства, начальник райотдела НКВД разделял ответственность за решения, принятые на бюро райкома, как правило, по инициативе первого секретаря.

Территориальные органы НКВД обслуживали партийные учреждения. Они собирали информацию о всякого рода авариях, сбоях в производстве, провалах в снабжении, должностных преступлениях, хозяйственных неурядицах и, что, самое важное, о настроениях населения. Составлялись большие доклады с подробным экономическим анализом состояния дел на крупных предприятиях и краткие справки на ту же тему. Одни из них — самые пухлые — отсылались в наркомат. «Все усилия были направлены к тому, чтобы послать побольше докладных записок, и чтобы эти записки были как можно объемистей», — писал своему следователю Г. М. Файнберг, служивший в 1934–1935 гг. начальником III отделения в экономическом отделе Свердловского УНКВД^[176]. Другие справки, более сжатые, направлялись в местные партийные органы^[177].

Районные отделы НКВД собирали жалобы и предложения, поступавшие от рядовых коммунистов и беспартийных граждан. Установившийся политический режим был таков, что исключал, или, скажем мягче, всячески затруднял критику местных партийных вождей, а вкупе с ними и больших хозяйственников. Члена ВКП(б), осмелившегося критиковать горком, могли обвинить в дискредитации и заклеймить троцкистом. «Когда в 1935 г. на партсобрании […] тов. Кривоногов критиковал горком ВКП(б), называя политику последнего страусом, я лично вместо развертывания большевистской самокритики сказал, что иногда троцкисты пытаются дискредитировать руководящих партработников», — с двухгодичным опозданием вскрывал свои прошлые политические ошибки начальник Чусовского ГорНКВД Шумков^[178].

Для гражданина, в партии не состоявшего, критиковать власти означало подвергнуться риску быть привлеченным к уголовной ответственности за антисоветскую агитацию. Обращение в органы было одним из способов восстановления справедливости — наряду с письмами в центральные органы печати и лично товарищу Сталину, — только более надежным. За них, как правило, не наказывали. И была надежда, что в конце концов товарищи разберутся. Тем самым районные отделения НКВД исполняли важную функцию: они обеспечивали обратную связь между властью и населением, снижая таким образом социальную напряженность.

Ответственные сотрудники НКВД были достаточно профессиональны для того, чтобы различить сфабрикованное дело, на их языке называемое «липой», от действительных событий. Предшественник Дмитриева на посту начальника областного управления НКВД Решетов останавливал оперативные действия, подозрительные по части провокации. «Так, в 1934 г. УНКВД по Свердловской области была ликвидирована разработка „Подрывники“. Следствием по делу было установлено, что на Урале существует к/p троцкистская организация, построенная по принципу цепочки. […] Однако, когда было доложено Решетову о скрытой организации, он заявил, что считает это пустым делом. Дело областного троцкистского центра было замазано», — показывал на допросе один из его ближайших сотрудников Весновский^[179]. Он очень осторожно реагировал на инициативы подчиненных, требовавших арестов^[180].

Впрочем, точно так же поступал и рядовой работник пермского горотдела НКВД Шелыганов, который уже в разгар кулацкой операции выбросил из дела «…выписку одного чл. повстанческой организации…, ибо это было неправдоподобно»^[181].

Опытные сотрудники хорошо знали, что не каждое слово, вырвавшееся у замордованного голодом колхозника, в строку пишется. Сейчас трудно сказать, просто ли они ленились заводить новые дела, искать и обрабатывать свидетелей, вести долгие допросы, собирать справки по сельсоветам или на самом деле не видели ничего крамольного в матерной брани в адрес кремлевских вождей, но до начала массовых операций обвинения в антисоветской агитации рабочих и колхозников встречаются редко. Вовсе не потому, что те молчали либо дружно одобряли меры Советского правительства. Просто на их ворчание не обращали внимания:

«Сейчас все так говорят, и если мы будем арестовывать за такие высказывания, тогда мы всех поарестуем»^[182].

Такая снисходительность частично объяснима всеобщим убеждением, бытовавшим в местных органах НКВД, что власти ничего не угрожает («базы контрреволюции нет, мы всех ликвидировали»^[183]), частично же — неспешными ритмами повседневной жизни, присущими малым городам и поселкам: Перми, Молотово, Соликамску, Березникам, Кизелу. О сонной атмосфере в Свердловском управлении НКВД повествует Г. М. Файнберг:

«В отделениях годами велись агентурные дела, первые тома которых объедали мыши, а в последние вшивались новые записки. […] Я не ошибусь, если скажу, что примерно такое же положение было и в других оперативных отделах»^[184].

Районные начальники также не отличались особым рвением. Тот же Файнберг признавался, что да, приходилось выпивать с работниками аппарата, но не часто и не со всеми^[185].

Рядовые сотрудники, несмотря на грозные приказы, не спешили отказываться от прежних приятельских или родственных связей, рвать отношения с людьми, попавшими в немилость к власти. И если им приходилось арестовывать старых знакомых, то они старались при этом их не обижать. Давали свидания с родственниками, разрешали передачи, сами подкармливали, то есть делали все, чтобы не испортить отношения ни с ними, ни с родственниками, ни с общими приятелями. На парткоме органов НКВД в Перми в апреле 1937 г. обсуждалось персональное дело Микова, который дружил с Курочкиным, слывшим кадровым троцкистом (из партии исключался и в тюрьме сидел). Ми-ков соглашался — да, было дело: «После исключения из партии я бывал с ним, выпивал», в тюрьме навещал. Арестованному за тот же троцкизм дипломированному врачу Левину давал внеочередные свидания с семьей, приносил из дома фотографии. Явно в них врагов не видел^[186].

Подследственных, как правило, прежде не избивали. В декабре 1933 г. сотрудник ОГПУ Половинкин, запустивший в арестованного папье-маше, подвергся жесткому перекрестному допросу, а затем и всеобщему осуждению:

«Своим поведением позорит органы ОГПУ […], дискредитирует себя как коммунист и чекист».

В общем, если еще раз подобный случай повторится, то из партии его следует выгнать^[187], постановило партсобрание.

И вот таких людей — не очень грамотных и не особо дисциплинированных, привыкших к спокойной, размеренной жизни — необходимо было превратить в лютых и безжалостных охотников, готовых по приказу своих командиров пачками арестовывать своих родственников, свойственников, соседей, сослуживцев и просто земляков; всеми способами добиваться от них признаний и со спокойной совестью отправлять на расстрел только потому, что впрежней жизни они были или кулаками, или солдатами Колчака, или красными партизанами, или военнопленными мировой войны.

Для того чтобы сотрудники НКВД взялись за такую работу, их надо было, говоря языком эпохи, «хорошенько встряхнуть», или, выражаясь точнее — подвергнуть культурному шоку.

Источники культурного шока

Прежде всего — это падение прежних местных вождей, их мгновенное превращение из любимых и обожаемых руководителей в омерзительных врагов народа. Впрочем, будучи неплохо осведомленными о теневой стороне их повседневного быта, ответственные сотрудники НКВД могли и не разделять казенного восхищения их большевистской скромностью, принципиальностью и близостью к рабочему классу. Но когда в апреле-мае 1937 г. фактически все городские «тузы» Перми были арестованы, это не могло не смутить чиновников в мундирах с синими кантами. Следы растерянности можно обнаружить даже в отредактированных и сокращенных протоколах партийных собраний^[188].

Внезапно выяснилось, что враг скрывается и в партийной среде. «Практика нашей борьбы со шпионско-диверсионными и троцкистскими элементами за отчетный промежуток характерна тем, что во вскрываемых и ликвидированных к/p формированиях, в значительном большинстве случаев руководящая роль принадлежала врагам с партийным билетом», — докладывал начальник Ворошиловского горотдела А. П. Моряков своему партийному патрону А. М. Павловскому^[189].

Скажем сразу, постулат о руководящей роли членов ВКП(б) во всех контрреволюционных формированиях будет реализован в ходе кулацкой операции. Из лиц, принадлежащих к социальным группировкам, намеченным для ликвидации по приказу 00447, на Урале «сконструируют» повстанческую организацию под руководством региональных партийных и советских начальников. В протоколы допросов руководящих работников союзного и областного звена впечатывались показания о повстанческом штабе во главе с секретариатом обкома ВКП(б):

«Кабаков мне говорил, что в областной повстанческий штаб входят: от правых, второй секретарь Свердловского обкома партии Пшеницин, в прошлом партизан, хорошо знающий военное дело, и работник свердловского горкома партии — Кормилов; от троцкистов — Головин, бывший председатель Областного исполкома, имеющий широкие связи среди бывших уральских партизан;от военных — Василенко, заместитель командующего УралВО, и руководитель Областной организации Осоавиахима — Васильев; от церковников — свердловский митрополит Холмогорцев»^[190].

В пермский окружной повстанческий штаб записали: секретаря горкома Голышева — «от правых», секретаря горкома Дьячкова — «от троцкистов», командира 82 стрелковой дивизии Полянского — «от военных», пермского епископа Глеба — «от церковников», директора пивзавода Бахарева — «от эсеров» и некоторых других^[191].

Однако самое сильное, как нам кажется, потрясение вызвали сообщения об арестах в НКВД. На апрельском партийном собрании в Перми этой животрепещущей темы коснулся один из ораторов:

«В наших органах есть случаи отдачи под суд некоторых сотрудников, которые потеряли бдительность, связались с врагами народа. Об этом нам дает сигнал и решение ЦИК об отстранении от работы бывшего наркомвнудела Ягода и отдаче его под суд. Я призываю к жестокой критике, ибо без нее мы не сможем быть сильны в борьбе с врагами»^[192].

Под напором информации о многочисленных арестах в составе руководящих органов НКВД стушевались и прежде всесильные начальники. Л. Г. Лососу — начальнику Пермского горотдела — на том же партийном собрании указали, что он

«…тоже беспечно относился к работе и не видел контрреволюционера Дьячкова, орудовавшего в горкоме», более того, запретил «коллективное слушание доклада т. Сталина по радио в ноябре 1936 г. — это вопиющее безобразие, антипартийный поступок»^[193].

Через неделю партком ВКП(б) органов НКВД, установив

«факт срыва слушания по радио доклада т. Сталина… из-за деляческого подхода к этому вопросу т. Лосос по мотивам служебной загруженности», укажет начальнику горотдела «на непартийное его поведение»^[194].

Критика снизу означала, что пошатнулся неоспоримый прежде должностной авторитет, а с ним и надежды на дальнейшее безбедное существование. Тем более руководители территориальных органов лучше рядовых сотрудников были осведомлены о масштабах арестов. Пройдет два-три месяца, и их самих подверстают к делу о чекистском ответвлении заговора на территории Свердловской области^[195].

В партийной среде начинают циркулировать слухи, что в органах нечисто, и от них следует держаться подальше. В этой связи характерна первая реакция партийного работника на предложение принять одного из его подопечных на работу в НКВД:

«Неужели такому парню ты не можешь подобрать лучшую работу и суешь его в такую яму?»^[196].

Все эти события, происходившие в считаные недели, не могли не отразиться на настроениях рядовых сотрудников НКВД. Вся их прежняя работа была обесценена, сведена к нулю разоблачением грандиозного заговора, охватившего все звенья партийного, государственного (в том числе и их ведомственного) аппарата. Сами же они, как выяснилось, исполняли жалкую роль подручных врагов народа, их невольных пособников или слепых орудий.

Так, начальнику Ординского райотдела НКВД Н. X. Малютину бдительные партийные товарищи вменили в вину то, что он, «…состоя членом бюро Ординского РК ВКП(б), а также членом президиума РИК, не мог не знать, что они выполняют вредительские планы по сельскому хозяйству»^[197].

Новые командиры, присланные Москвой, должны были направить сотрудников НКВД на путь искупления своих вольных или невольных грехов: потери бдительности, политической слепоты, идиотской беспечности.

Новые чекистские кадры

Руководство НКВД 1937–1938 гг. состояло как из людей, принадлежащих к кадровому составу органов (таковых было большинство), так и из новобранцев из числа ответственных комсомольских работников. И те, и другие были людьми пришлыми. Часть из них работала в центральном аппарате, как правило, в экономическом отделе — вместе с начальником Свердловского УНКВД Дмитрием Матвеевичем Дмитриевым. Вторые были откомандированы из НКВД УССР, третьи — из областных управлений Российской Федерации — из Ростова-на-Дону, Горького. Кадры перемещали настолько стремительно, что канцелярии не справлялись с переводом соответствующих документов.

Начальник Ворошиловского райотдела НКВД 3. М. Тильман в январе 1939 г. почтительнейше просил заместителя Наркома Меркулова «…помочь в вопросе снятия с партучета, который тянется уже полгода». В июне 1938 г. он был переведен из НКВД УССР в Свердловское управление, туда же должны были отправить и партийные документы, но не переслали^[198]. Постепенно в команду Дмитриева вошло и несколько местных работников, обнаруживших нужные профессиональные и личные качества. В Перми таким был Мозжерин — начальник особого отдела 82 стрелковой дивизии, в 1937 г. соорудивший вместе с прибывшим из Свердловска Дмитриевым всесоюзную повстанческую организацию из красноармейцев 61 батальона тылового ополчения, «состоявших из числа бывших служителей религиозного культа», за что НКВД СССР был награжден «боевым оружием и металлическими часами»^[199].

Заметим, что взаимоотношения внутри руководящего круга были достаточно напряженными. Люди, прибывшие из разных мест, не слишком доверяли друг другу. Помощники начальника управления открыто враждовали между собой. «Считаю необходимым отметить, — показывал на допросе Д. М. Дмитриев, — что со всеми этими лицами, которые я перечислил [заместителем начальника УНКВД Чистовым, помощником начальника УНКВД — Боярским, другим помощником Ардаевым, начальником отдела Шариковым. — О. Л.], Дашевский находился во враждебных отношениях, что он не скрывал от сотрудников УНКВД и что очень легко подтвердить, расспросив их. С другой стороны, эти лица платили ему таким же отношением». Впрочем, Дмитриев, под начало которого попали самые разные люди, относился к ближайшим сотрудникам в высшей степени лояльно. Арестованный, неоднократно битый на допросах, обвиненный и сознавшийся в контрреволюционных преступлениях, он охотно давал показания против давно ликвидированных сослуживцев по центральному аппарату НКВД, не стеснялся бросить тень подозрения на самого Ежова, тогда еще народного комиссара, искусно подталкивал к расстрельному подвалу своих следователей, но в то же самое время всеми силами выгораживал прежних подчиненных:

«Заговорщиками были только я сам и Дашевский»^[200].

Что касается новичков, начальника Ворошиловского горотдела Соломона Исааковича Шейнкмана и Василия Ивановича Былкина — заместителя начальника Пермского горотдела, то оба они до 1936 г. работали в комсомоле. Шейнкман в центральном комитете — ответственным инструктором орготдела; Былкин — секретарем Тульского горкома^[201]. Летом 1937 г. они прибыли на место новой службы и тут же активно приступили к подготовке и проведению массовой операции, чем усердно занимались вплоть до собственного ареста. Шейнкман «…был настоящий террорист, он двух сотрудников посадил, их расстреляли», — спустя без малого двадцать лет вспоминал о своем прежнем начальнике Павел Иванович Власов^[202].

Бывшие комсомольские активисты новые задачи решали, используя накопленный опыт: убеждали, пропагандировали обреченных арестантов, взывали к их сознательности. «Тюрьма, в которой арестованные находились по 300–500 человек вместе, была превращена в своеобразный „агитпункт“», — ворчал сотрудник Ворошиловского райотдела сержант госбезопасности А. Д. Мочалов^[203].

В. И. Былкин организовал социалистическое соревнование между следователями. «Кто давал больше признавшихся, того восхваляли»^[204]. Иногда Василий Иванович показывал и личный пример: собственноручно избивал арестованных, если те не поддавались на его уговоры^[205]. Находил время заниматься и партийной работой, был членом бюро горкома, регулярно выступал на пленумах. Речи его — по соображениям секретности — не стенографировались. Парторгу ЦК ВКП(б) на заводе им. Сталина Логинову он запомнился «…грамотным, умным, рассудительным коммунистом» и обаятельным человеком^[206].

Новички очень старались, но все-таки уступали кадровым чекистам Д. А. Шахову и В. Я. Левоцкому.

Если младший лейтенант госбезопасности Дмитрий Шахов был чекистом нового поколения, да и вообще человеком молодым, то Василий Яковлевич Левоцкий принадлежал к ветеранам: выходец из рабочих, большевик с дореволюционным стажем, участник гражданской войны (командовал партизанским отрядом на Украине), он служил в органах ВЧК — ОГПУ — НКВД с 1919 г. В первые пятнадцать лет его карьера складывается благоприятно: ведомственные почетные знаки, наградное оружие, самостоятельные должности. С 1935 г. он причислен к высшему начальствующему составу ГУГБ НКВД, получив персональное звание майора и ромб в петлицу. Правда, после этого начинаются служебные неприятности: понижение по службе, дурные аттестации. Его непосредственный начальник — руководитель УНКВД Одесской области А. Б. Розанов — отзывается о Левоцком с пренебрежением: «неизлечимый алкоголик, опустившийся человек». После ареста Розанова Левоцкого отзывают из Одессы и спустя три недели откомандировывают в Пермь^[207].

Шахов планомерно опустошал Кизел^[208].

Левоцкий терроризировал Пермь, Краснокамск, Чусовой и Добрянку.

«На одном из совещаний в кабинете Левоцкого о следствии последний выступил по вопросу о задачах теперешнего положения: „…Возьмем г. Пермь, город оборонный, но в нем много живет татар, мы должны его сделать русским городом, всех татар переарестовать, это такой народ, который нас — русских — предаст“»^[209].

После этого В. Я. Левоцкий приказал начать массовую операцию в Краснокамске по изъятию татар, что и было немедленно исполнено. Получилось, правда, неудачно. Подчиненные перестарались, не смогли сохранить секретности. Сотрудники НКВД «…врывались в бараки, арестовывали людей, группировали их в грузовых автомашинах и партиями в 50–60 человек направляли на вокзал, где их должны были ожидать направленные в Краснокамск по инициативе Левоцкого железнодорожные вагоны». Вагонов не оказалось. Вокруг грузовиков собралась толпа. Плач. Шум. Крики. Новые аресты^[210]. К тому же во время операции «…некоторых лиц, подлежащих аресту, дома не оказалось». Вместо них — по телефонному указанию В. И. Былкина — взяли других^[211].

Городских начальников подбадривали и наставляли областные командиры. Если команду Дмитриева можно упрекнуть в непрофессионализме (слишком доверяли наркому и безоглядно исполняли приказы), то обвинить ее в лени, халатности, скажем мягче, в пристрастии к кабинетным методам работы, никак нельзя. И сам Комиссар (так в служебных помещениях НКВД называли Дмитриева), и его ближайшие помощники — Даниил Михайлович Варшавский, Наум Яковлевич Боярский, Яков Шахнович Дашевский — были деятельны и вездесущи. Они формировали следственные бригады, сами выезжали на места, инструктировали, обучали, разносили туповатых подчиненных, не научившихся работать по-новому, демонстрировали самые современные методы следствия, сами допрашивали, проводили очные ставки, редактировали протоколы, лично отбирали внутрикамерных «наседок», утверждали списки на аресты и представления на награждения отличившихся сотрудников. Я. Ш. Дашевский лично от руки в Соликамске

«…составил типовой протокол допроса в двух вариантах, т. е. на рядового повстанца и организатора. Кроме протокола, Дашевский составил типовое заявление, которое размножено и роздано следователям для руководства»^[212].

В Перми Дашевский показывает, как надо добиваться признания от запирающихся арестантов. На заседании бюро горкома ВКП(б), исключавшем Былкина из партии, он расскажет, а Логинов запомнит, как

«…представитель из центра /в звании бригадного комиссара НКВД^[213]/ делает разнос нам, как только может, а вечером идем в подвал, где сидят арестованные, и он лично показывает пример, как надо допрашивать. Одним словом, допрашиваемого уносят на носилках»^[214].

Дмитрий Матвеевич Дмитриев, возглавивший операцию, также был кадровым чекистом, долгое время работавшим в центральном аппарате под руководством Л. Г. Миронова. После участия в расследовании убийства С. М. Кирова (Дмитриев уговорил Николаева дать признательные показания) его рвение замечают партийные начальники — Косарев и, что важнее, Ежов. Дмитриев закрепляет карьерный успех при подготовке процессов против т. н. «Московского центра» и «Объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Он с лету улавливает желания начальства^[215]. На февральско-мартовском пленуме 1937 г. имя Дмитриева упоминается неоднократно, причем всегда в положительном контексте. В руководстве наркомата за ним закрепляется репутация интеллектуала, способного добиться признательных показаний т. н. психологическими методами: уговорами, камерным давлением, льготами и поблажками, обещаниями и угрозами. «Избранная Дмитриевым тактика давала хорошие результаты, позволяя регулярно отправлять в Москву все новые и новые телеграммы с ходатайствами на арест выявленных контрреволюционеров — большей частью секретарей районных партийных и комсомольских комитетов, председателей райисполкомов и т. д. Со временем, однако, такая результативность начала многих смущать. По НКВД поползли слухи, что Дмитриев арестовывает кого попало, что не может быть, чтобы почти все деревенские партийные и комсомольские секретари являлись участниками заговора. Но у Ежова подобных сомнений не возникало, и он легко давал санкции на арест заявленных Дмитриевым лиц»^[216]. Чувствуя поддержку наркома, начальник Свердловского управления не боялся проявлять инициативу. Так, кулацкая операция началась в области раньше директивного срока. За три недели до приказа № 00447 сотрудники Окружного отдела НКВД в г. Кудымкаре приступили к арестам, им предусмотренным. Среди тех, кого они оперировали (так в одном официальном документе назвали лиц, подвергнутых репрессиям в ходе исполнения упомянутого приказа^[217]), был главный механик треста «Комипермлес» Парфен Федорович Порсев. Его взяли 18 июля 1937 г. без предъявления ордера, поместили во временный «домзак» — склад возле призывного пункта, однажды допросили, а затем — спустя два месяца — отправили в Пермь, а оттуда — в Сибирь. «Будучи уже в лагере, мне предъявили, что по решению тройки УНКВД Свердловской области мне была определена мера наказания 10 лет ИТЛ, — в 1955 г. рассказал П. Ф. Порсев следователю прокуратуры. — За что и по какой статье я был приговорен к указанной мере наказания, мне не объявили»^[218]. Зато объявили Сталину. В меморандуме № 31019, отосланном на имя Н. И. Ежова из свердловского Управления НКВД 11 сентября 1937 г., о следствии по делу повстанческого штаба среди арестованных заговорщиков упоминается и командир взвода, «…бывший белогвардеец, технорук Тукачевской лесотракторной базы Порсев». Информация, пришедшая с Урала, произвела впечатление на народного комиссара, и он спецсообщением переправил ее Сталину. Тот с текстом ознакомился и сделал пометку:

«Очень важно. Нужно пройтись по Удмуртской, Марийской, Чувашской, Мордовской республикам, пройтись метлой»^[219].

В апреле-июне 1937 г. в Кизеле уже орудовала бригада, составленная из оперативных работников областного аппарата НКВД: ликвидировала «контрреволюционное фашистское, повстанческое подполье»^[220].

Директивы, рутинные практики и самооправдания

Дмитрий Матвеевич Дмитриев растолковывал подчиненным политический смысл их действий. Миссия НКВД состоит в том, чтобы предотвратить массовое вооруженное выступление против Советской власти, намеченное его организаторами на начало интервенции «одной иностранной державы» весной 1939 г.^[221] «На проводившихся оперативных совещаниях нам, работникам РО, говорилось, что проведение массовых арестов есть ликвидация „пятой колонны“ в СССР и обуславливается указанием свыше, но кого именно, нам-де, рядовым работникам, знать не обязательно»^[222].

В стране якобы созрел чудовищный заговор, объединивший всех контрреволюционеров, независимо от их прежней политической окраски. Главную роль в нем играют троцкисты — передовой отряд мировой империалистической буржуазии, притянувшие к себе правых, национал-уклонистов, эсеров, социал-демократов, монархистов, церковников. Они одновременно и агенты японской, немецкой или польской разведки, и террористы, и вредители. Для того чтобы добиться своих целей — восстановления власти капиталистов и помещиков в стране, они делают ставку на поражение СССР в войне с фашистскими государствами. Это, что называется, активная часть контрреволюции, угнездившаяся в недрах советского властного аппарата. Кроме своих зарубежных хозяев, они представляют также и внутреннюю, затаившуюся до времени контрреволюцию — обломков и недобитков бывших эксплуататорских классов. Вместе с ними они составляют пятую колонну фашизма. В запись показаний М. А. Павловского был впечатан следующий пассаж:

«Наступил такой период (говорил Кабаков), когда необходимы решительные меры против Сталинского руководства, нужно готовиться к открытому вооруженному восстанию, а для этой цели необходимо приступить к собиранию и объединению всех антисоветских сил независимо от их политической окраски и организовать их для активной борьбы против партии и Советского правительства. Такими силами в настоящее время являются: помимо правых и троцкистов, эсеры, спецпереселенцы — кулаки, белогвардейцы, служители религиозных культов, бывшие красные партизаны, антисоветски настроенные перебежчики и, особенно, немцы, с которыми мы уже вошли в контакт, и которые могут оказать нам соответствующую помощь»^[223].

Каждое антисоветское высказывание теперь трактуется как проявление большого зловещего замысла.

«Одиночек в борьбе с Советской властью нет»^[224].

Пятая колонна — это бывшие кулаки, ставшие трудпоселенцами, подчеркнем, не беглые, как следовало из буквы приказа, но именно бывшие. Опекавшие их работники комендатур еще в 1933 г. затруднялись ответить, чем они, собственно говоря, отличаются от вольнонаемных. Вот характерный диалог:

«Вопрос — Чем рознятся спецпоселенцы от кадровых рабочих?

Ответ — Ничем не рознятся.

Тов. Сигиденко разъясняет, говорит, что кулаки одинаковы в экономическом отношении, но политически кулак «урезан», а потом задает следующий вопрос:

Вопрос — Какая разница между спецпереселенцем и кадровым в единоначалии?

Ответ — Кадрового можно выгнать из шахты, с квартиры, а спецпереселенца нельзя, за прогулы спецпереселенец судим административно»^[225].

Теперь их вновь объявили врагами, подлежащими беспощадному уничтожению.

Опасность велика. Время не ждет. Враг хитер и коварен. С ним нельзя церемониться. Для того чтобы опередить жестокого и коварного врага, органы должны действовать решительно и беспощадно. «Наша задача очистить тыл СССР любыми способами, — говорил своим подчиненным В. Я. Левоцкий. — Переарестовать и перестрелять всех кулаков, белогвардейцев и других, враждебный нам элемент, который является базой для контрреволюционной деятельности»^[226].

«С врагами надо бороться по-вражески, вновь и вновь повторялось на собраниях сотрудников НКВД, — кто не будет бороться, того будем отдавать под суд»^[227].

Иногда угрозы ужесточались, и вместо суда звучало зловещее слово «тройка»: «Как бы не попал на Тройку тот, кто за день ничего не расколол. Этим резюме пользовался и Мозжерин», — вспоминал на допросе сотрудник Особого отдела 82 стрелковой дивизии Голдобеев^[228].

Не надо думать, что в репертуаре новых командиров были только одни угрозы. Отличившихся следователей поощряли премиями, ценными подарками (чаще всего часами), ведомственными и государственными наградами, просто подбадривали добрым словом. В. И. Былкин оправдывался на суде:

«Мое чутье большевика притупилось, благодаря тому, что секретарь Буханов [так в тексте, правильно — Буканов. — О. Л.] всегда постукивал меня по плечу и говорил: „Вася, жми“»^[229].

До поры до времени закрывали глаза на служебные провинности: пьянки в служебных помещениях, вольное обращение с казенными суммами, частные реквизиции^[230]. Кроме того, рядовых сотрудников агитировали и обучали новым методам оперативной работы, внедряли научную организацию труда. Арестованных было так много, что прежние техники не годились. Принудить к показаниям кулаками было также невозможно. Хотя Боярский и объяснял следователям-стажерам, что с врагами церемониться нечего, те были не в состоянии выполнить его рекомендации. Каждый следователь работал с десятками людей. На завершение дела выделялись считаные сутки. Приказано было равняться на стахановцев, таких как Морозов, возглавлявший оперативную группу в Свердловской тюрьме. В ней

«…ежедневно признавались в принадлежности к различным разведкам и к-p организациям по 300 и более обвиняемых, за что этой опергруппе оперативными работниками была присвоена кличка „Фабрика Морозова-Горшкова“»^[231].

Для того чтобы выбить показания из такого количества людей, сотрудникам — и кадровым, и привлеченным — просто не хватило бы сил. Их экономили на важных подследственных, заранее записанных в руководители повстанческих штабов и подготовляемых для признаний выездной сессии Военной коллегии Верховного суда. Били, конечно, и других, но не в массовом порядке^[232]. И вообще, битье считалось методом вспомогательным. Главный упор делался на рационализацию следственной операции. «Оперштаб работников был разбит на четыре группы, первая из них отбирала заявления, вторая по этим заявлениям составляла протоколы допросов, третья проводила подписи протоколов путем вызова арестованных группами по 15–20 человек, а четвертая составляла справки в альбом для отсылки в особое совещание», — так описывает сотрудник НКВД новые следственные технологии^[233].

В соответствии с ними и следователей поделили на «писателей», сочинявших протоколы допросов, и «колунов» — иногда их называли «диктовальщками», — умевших нетрадиционными способами добиваться подписи под протоколом, обрекавшим арестанта на скорую смерть.

Приемы применялись детские: протокол записывали мягким карандашом, подпись исполняли чернилами. Потом следователь резинкой стирал текст и помещал новый. Или еще проще: арестованному зачитывалась часть протокола, как правило, состоящая из биографических данных, а на подпись передавался более полный текст. Вдруг подследственный не заметит^[234].

Местным изобретением было коллективное подписание протоколов за столом под музыку. Заключенных, заранее подвергнутых внутрикамерной обработке (специально отобранные и подкармливаемые арестанты уговаривали своих товарищей по заключению подписать признательные показания), человек по 15–20 приводили из тесных и темных камер в просторное помещение, сажали за стол, на который иногда ставили водку и закуску, и там уговаривали «в интересах советской власти» подписать протокол. Во многих случаях этот метод срабатывал. Тех, кто сопротивлялся, отправляли в карцер или избивали в укромном месте. В конце концов им вписывали в альбомную справку: «изобличается показаниями таких-то и таких-то» и все равно отправляли на особую тройку. «Из Соликамской тюрьмы освобождать никого нельзя», — заявил как-то Шейнкман и на самом деле не освобождал^[235].

Начиная с октября 1937 г., оперативные работники НКВД втягиваются в бесконечный процесс фабрикации групповых дел на десятки, а в некоторых случаях и на сотни человек, составляют справки, необходимые для подготовки новых арестов, допросов, из-под палки пишут фиктивные протоколы, оформляют дела на тройку. Завершается один цикл, тут же начинается другой. Ими движет конвейер, очень похожий на тот, который они сами устраивают подследственным. Сойти с него страшно. «Подать рапорт я боялся, — признавался сержант госбезопасности Окулов, — если меня уволят, то сразу же арестуют и отправят на Тройку»^[236].

И тогда же к ним приходит убеждение, что они исполняют важную, хотя и грязную, неблагодарную работу по истреблению вражеского антисоветского элемента. После завершения массовых операций рядовые сотрудники органов будут повторять на разные голоса:

«Пусть дурными методами, но мы действовали правильно. Мы вели огонь по правильным целям: по кулакам, шпионам, церковникам. И не наша вина, что вредители нам сбивали прицел»^[237].

Некоторые добавляли: нам мешали начальники, которые не давали «…возможности уличить врага действительными фактами его контрреволюционной шпионской деятельности»^[238].

Конечно, в данном случае мы имеем дело с коллективной формой психологической защиты. Ибо согласиться с тем, что ты убивал, точнее, посылал на смерть десятки или сотни ни в чем не повинных людей — все равно, по собственной воле или по безволию, — равносильно признанию себя бессердечным и бессовестным убийцей, низким и грязным человеком. «О том, что за подложными протоколами стоит живой человек — и кроме того, его родственники, семья и дети, я не думал никогда. Я думал, что наша работа направлена на пользу Советской власти», — оправдывался на суде оперативник Пермского райотдела НКВД Ветошкин^[239]. И когда участников массовых операций переместили из служебных кабинетов в следственные камеры, они, как будто сговорившись, с трудом припоминали один-два эпизода: было дело, тогда-то сфальсифицировали протокол допроса, или поставили подпись на чужом документе — и все, тут же добавляя: такая была обстановка, но нам это все не нравилось, мы такому обороту дел противились.

Можно предположить, что поведением людей, руководивших операцией в Свердловском УНКВД, управлял мотивационный комплекс, в котором доминировали две установки: ставка на карьеру и страх перед репрессиями.

И Дмитриев, и его помощники в начале 1934 г. — это чиновники средней руки в ведомстве Г. Г. Ягоды. Путь наверх им преграждали ветераны ВЧК — ОГПУ, занимавшие ключевые должности в аппарате НКВД. И вот с новым шефом — Н. И. Ежовым у этих людей появился шанс прорваться, подняться по служебной лестнице, войти в круг не только ведомственной, но и политической элиты. Они его с удовольствием использовали. Иначе не объяснить их маниакальной тяги к публичности: к выступлениям на пленумах обкома, в газетных статьях, выдвижению в депутаты. Верховный Совет в 1937–1936 гг. — это витрина новой советской демократии, собрание знатных людей сталинской эпохи. Д. М. Дмитриев становится союзным депутатом. Н. Я. Боярский готовится в депутаты республиканские. Кажется, эти люди искренне верили тому, что пишут в газетах о всенародном одобрении их кровавой работы.

Здесь они во многом ошибались. Трудящиеся в массе своей ничего не имели против расправы с начальниками, но ворчали по поводу репрессий против рабочего люда. «Боярский в своем докладе рассказывал о том, что он разоблачал контрреволюционеров, — передает секретный осведомитель разговоры, которые вели между собой участники предвыборного митинга в Губахе. — Может быть, это верно из числа руководителей, а вот он много пересадил из нашего брата — трудпоселенцев, и эти люди совершенно безвинные. Я считаю, что за Боярского агитировать не следует»^[240].

Во время выборов в Верховный Совет СССР завхоз детского сада в г. Перми Мария Кокаровцева прямо заявила агитатору, что она НКВД не любит и потому голосовать не будет^[241].

Следы сугубо отрицательного отношения к сотрудникам НКВД мы находим во многих документах эпохи. Партиец отказывается поступать на службу в органы:

«Оставь меня, я жить хочу»^[242].

Начальник КизелГРЭС требует от своего помощника по найму и увольнению снять форму НКВД, поскольку она ему не нравится^[243].

Кажется, что безоглядное поведение руководителей НКВД объясняется также и страхом. По своему прежнему положению они входили в состав номенклатуры, подвергшейся массовому погрому. По своим должностным обязанностям и Дмитриеву, и Дашевскому, и Боярскому приходилось сотрудничать с множеством людей, подвергнутых репрессиям. Будучи мастерами фабрикации дел, они вряд ли могли быть уверены в том, что какие-нибудь другие умельцы не впишут и их имена в обширные убийственные показания того же Л. Г. Миронова — руководителя экономического отдела ГУГБ НКВД, под началом которого они делали свою предшествующую карьеру. Для того чтобы спастись, нужно было с утроенной силой демонстрировать свою преданность и верность, беспощадность и бдительность, преступить все нравственные препоны и убивать, убивать, убивать. Я не мог входить в организацию правых, — тщетно оправдывался после ареста Дмитриев, «так как сам арестовывал некоторых ее членов»^[244]. Такие аргументы на следователей его калибра не действовали. Прошлое настигло всю его команду. Их осудили по совокупности преступлений, но главным образом за участие в заговоре против Советской власти в составе заговорщической, террористической и шпионской организации. Массовые аресты невинных граждан хорошо вписывались в установленную схему.

Некоторые итоги

Массовые операции, продолжавшиеся волнообразно в течение года, одним из своих последствий имели существенное повышение статуса территориальных органов НКВД в системе власти. Участники операции получили от своего начальства статус бойцов, ведущих сражение с многочисленным врагом^[245]. От них требовались в равной степени беспощадность к заговорщикам и доверие к собственному руководству. Для того чтобы в глазах рядового оперативника превратить строительного рабочего или колхозника, шахтера или сцепщика в смертельного врага, использовались разнообразные методы: от апелляции к высшим политическим инстанциям до пропаганды ксенофобии, от фабрикации повстанческих организаций до игры на социальных инстинктах. Идея громадного, страшного, предводительствуемого Троцким и управляемого извне — из Берлина, Токио — заговора, поразившего все структуры государственного механизма, конечно же, не была изобретением уральских чекистов. Принадлежащая Сталину, о чем неоспоримо свидетельствуют и его переписка с ближайшими сотрудниками, ставшими машинистами большого террора, и маргиналии на полях докладных записок НКВД, она была в 1937-1938-х общим местом партийной политики и пропаганды. Ответственные сотрудники Свердловского управления НКВД всего лишь приспособили идею заговора к нуждам оперативной работы.

В проведении кулацкой операции руководство НКВД проявило самостоятельность и инициативу, чтобы, во-первых, расширить область применения репрессий, а, во-вторых, соединить рутинные действия по исполнению приказа № 00447 с осуществлением большой политической задачи — выкорчевывания вражеских гнезд во властном аппарате, репрессированных руководителей которого объявляли главарями кулацких повстанческих формирований. Метод амальгамы, в массовом порядке примененный в ходе кулацкой операции, повлек за собой карательные акции против рабочих, колхозников и служащих, которые по замыслу инициаторов приказа должны были остаться вне зоны репрессий. С издержками такого рода исполнители приказа не считались. Участники массовой операции, длительное время находившиеся в составе оперативных групп, привыкшие к насилию, обману, провокациям, переживали процесс моральной деградации: избивали беззащитных людей, по своему усмотрению производили незаконные аресты, выстрелами разгоняли очереди перед магазинами (как это практиковалось в Лысьве^[246]), присваивали деньги и вещи арестованных, пили горькую.

Конец массовых операций совпал с восстановлением партийного контроля над деятельностью карательных органов. Районные и городские комитеты, в течение года лишенные реальной власти, тем не менее, сохранили свои номинальные прерогативы. Формально они оставались самыми авторитетными властными структурами. Нужен был только сигнал, чтобы вернуть их к активной деятельности. И он прозвучал в ноябре 1938 г. В постановлении ЦК ВКП(б) за подписью Сталина, разосланном по областным и городским комитетам, предписывалось до 1 января следующего года провести учет, проверку и утверждение работников Наркомвнудела и отправить в ЦК докладную записку, в которой «…необходимо указать все факты о недостатках в работе органов НКВД и засоренности их чуждыми и враждебными людьми»^[247]. После этого пришла расплата. Активные участники массовых операций и прежде всего следователи-колуны были уволены из органов, изгонялись из партии, отдавались под суд. Сам термин «массовая операция» стал синонимом если не прямо враждебной, то крайне подозрительной акции. В репертуаре сотрудников НКВД сохранились техники: конвейер для запирающихся, избиения для упорствующих и новый показатель эффективности работы — количество арестованных за отчетный период. Жертвы операции были реабилитированы через полвека.

Станковская Г., Лейбович О.

Роль партийных органов в осуществлении массовых репрессий

Оценка места и роли партии в ходе массовых акций в рамках исследования «кулацкой операции» представляет значительный научный интерес. Работы, освещающие эту проблему, только начинают появляться. Как отмечают М. Юнге и Р. Биннер, «местные партийные кадры, по современным данным, приняли гораздо меньшее участие в массовых операциях, чем НКВД, и гораздо меньше были ими затронуты»^[248]. А. Ю. Ватлин, исследуя историю Большого террора на территории одного района, обратил внимание на роль партийных органов в этом процессе. При этом он, отмечая крайнюю скудость источников, ограничился «отдельными фрагментами из истории взаимоотношений райкома ВКП(б) и райотдела НКВД, которые могут послужить в лучшем случае затравкой для будущих дискуссий»^[249]. Таким образом, проблема влияния территориальных партийных комитетов на процесс репрессий, на характер проведения массовых операций исследована явно недостаточно.

Источниковой базой исследования стали документы архивно-следственных дел, а также протоколы и стенограммы партийных заседаний, переписка, информации, докладные записки, списки, составляемые партийными органами и др., сосредоточенные в Государственном общественно-политическом архиве Пермской области (всего — около 80 дел). Кроме того, были использованы и опубликованные источники^[250].

В работе с материалами следствия автор опирался на документы, которые содержатся в электронной базе данных о репрессированных, созданной сотрудниками Государственного общественно-политического архива Пермской области. Выбор дел производился по единому критерию: отбирались дела, в которых органом, осуществляющим репрессии в 1937–1938 гг., была Особая тройка при Свердловском УНКВД.

Как известно, 2 июля 1937 г. Политбюро ВКП(б) приняло постановление «Об антисоветских элементах». В нем указывалось: «Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки вернувшихся в свои области, — являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений как в колхозах, совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности». На этом основании партийным органам поручалось «взять на учет всех возвратившихся на родину „кулаков“ и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через „тройки“, а остальные, менее активные, но все же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД. ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав „троек“, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке»^[251]. Таким образом, первоначально идея проведения «кулацкой операции» была рождена в недрах партии. И только 30 июля 1934 г. на утверждение Политбюро был вынесен оперативный приказ 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов».

Взаимоотношения партийных органов и НКВД

Прежде всего следует отметить, что до начала массовой репрессивной операции по приказу № 00447 органы НКВД разгромили руководящие партийные, советские и другие властные структуры. По словам В. Роговина, «от репрессий не спасся почти ни один партийный секретарь (райкома, горкома, обкома и ЦК нацкомпартии), ни один председатель исполкома любого уровня, ни один директор крупного завода, ни один союзный или республиканский нарком»^[252].

Динамика арестов секретарей райкомов, горкомов, окружкома ВКП(б) представлена на диаграмме.

Рисунок 1. Динамика арестов секретарей райкомов, горкомов, окружкома ВКП(б) Свердловской области в 1937–1938 гг.

Как видим, пик арестов партийной номенклатуры приходится именно на август 1937 г. — время начала операции 00447. К концу августа 80 % арестов партийной номенклатуры уже было осуществлено. Таким образом, партийные организации к моменту реализации приказа 00447 оказались обезглавленными, в партийных комитетах царила паника и неразбериха.

Показательным в описании размаха репрессий в партийном аппарате является письмо секретаря Коми-Пермяцкого окружкома ВКП(б) в адрес секретаря ЦК ВКП(б) Андреева с просьбой о помощи в комплектовании кадров партийных и советских органов. «ЦК известно, что прошлое руководство Коми-Пермяцкого окружкома в лице Благонравова, Голика (секретарей и членов бюро ОК Щукина, Червякова, Исакова и т. д.), было вражеское […]. Разоблачены также ряд секретарей райкомов, предриков, директоров леспромхозов, управляющий лесотрестом, а также работники окрпотребсоюза, заготзерно и т. д. […] На сегодняшний день в составе бюро окружкома остались три члена, причем один членбюро учится в Москве. […] в данный момент аппарат окружкома не укомплектован. Вместо двух секретарей РК имеется один секретарь, вместо 7 человек инструкторов имеется 2 инструктора. Нет зав. школьным отделом, нет зав. ОРПО. Фактически работаем сейчас вдвоем: Зав. отделом агитации и пропаганды и я. Аналогичное состояние в окружном исполнительном комитете, где также нет ни одного зав. отделом»^[253]. Местный партийный аппарат почти в полном составе был ликвидирован.

Во взаимоотношениях партийных комитетов с отделами НКВД наблюдается резкое падение авторитета бывшей партийной элиты. Формально начальник отдела НКВД находился под партийным контролем. Так, например, в 1937 г. начальник городского отдела НКВД г. Перми входил в номенклатуру горкома ВКП(б)^[254]. В номенклатуре Молотовского горкома ВКП(б) за 1940 г. этой должностной единицы уже нет, она перешла в номенклатуру обкома ВКП(б). Однако фактически дело обстояло прямо противоположным образом: с начала 1937 г. каждый партийный руководитель являлся объектом неослабного контроля и манипулирования со стороны органов внутренних дел. Была узаконена практика обязательного получения партийными комитетами справок из НКВД на всех назначаемых руководящих работников. Все материалы следствия находились исключительно в руках органов НКВД, а партийным секретарям оставалось только визировать представления на аресты и подписывать приговоры. Так, в течение некоторого времени после ареста первого секретаря Ворошиловского горкома ВКП(б) Павловского подписывал протоколы заседаний пленумов и вел сами заседания начальник городского отдела НКВД Шейнкман.

Основным источником анализа стала переписка партийных органов (горкомов, райкомов ВКП(б)) и соответствующих отделов НКВД. Особенное внимание было обращено на разнообразные списки, отправляемые горкомами и райкомами в отделы НКВД.

Переписка велась по следующим направлениям: исходящие из ГК и РК: отсылка сообщений, содержащих компрометирующие сведения на членов партии, запросы о проверке на наличие компромата, ответы на запросы из НКВД по исключению из ВКП(б) — отправка выписок из протоколов с соответствующим решением, отправка списков исключенных из партии с указанием причины и даты исключения; входящая документация в городские и районные партийные комитеты из органов НКВД, запросы на документацию о членах партии, сообщения об арестованных членах ВКП(б), сведения о намечаемых [курсив мой. — А. К.] к аресту лицах, прочие сведения (сводки о движении преступности, о заболеваемости, о состоянии хлебной торговли, об авариях и др.). Кроме того, в материалах Ворошиловского горкома ВКП(б) с отделом НКВД была найдена служебная переписка между отделениями городского отдела НКВД.

Наиболее активную переписку партийные органы и отделы НКВД вели в Перми и Молотове, Ворошиловском районе, Коми-Пермяцком округе. Прослеживается четкая зависимость: чем интенсивнее аресты — тем обширнее переписка.

Однако с началом массовой операции переписка местных партийных органов с отделом НКВД по вопросам оперативной работы НКВД была прекращена. В корреспонденции отделов НКВД с соответствующими партийными органами было найдено всего несколько документов, характеризующих деятельность НКВД в борьбе с «контрреволюционными элементами»: докладная записка об оперативном ударе по контрреволюционным шпионско-диверсионным и троцкистским элементам за 1935–1936 гг. и 1937 гг. (от 22.04.1937 г.)^[255], докладная записка о контрреволюционных проявлениях со стороны троцкистских, фашистских, церковных, сектантских и кулацких элементов в Ворошиловском районе (от 25.04.1937 г.)^[256], спецсообщение о контрреволюционных проявлениях со стороны духовенства Ворошиловского района (от 19.05.1937 г.)^[257], докладная записка по делу ликвидированной контрреволюционной организации в Кочевском районе (от 21.05.1937 г.)^[258].

С начала августа 1937 г. мы находим лишь требования начальника горотдела НКВД выслать выписки из протоколов соответствующих партийных организаций об исключении арестованных из партии и ответы на них^[259].

При этом начальник Ворошиловского ГО НКВД Шейнкман сетует, что его «не всегда понимают»:

«Иногда я посылаю записки т. Зубареву [секретарь Ворошиловского горкома ВКП(б) — А. К.], например, о детворе пишу, на нее не реагируют, пошлешь еще какую-нибудь записку о состоянии котельного хозяйства в городе — этот вопрос важный, также не реагируют, хотя в конце записки я пишу, что нужно данный вопрос поставить на бюро горкома. На что реагируют? Когда я пишу, что такого-то арестовали, нужно его исключить из партии, на это сразу реагируют»^[260].

С другой стороны, от лица партийных работников высказывается недовольство работой органов НКВД:

«У нас имеется заявлений от членов и кандидатов партии десятка полтора, которые заявляют о том, что арестован брат, арестован тесть и всевозможные родственники. Запрашивали соответствующие органы, ни звука не отвечают»^[261].

«Черные списки»

Особенное внимание автора было обращено на разнообразные списки, отправляемые горкомами и райкомами в отделы НКВД. Структура списка включает следующие персональные данные: фамилия, имя, отчество; год рождения; профессия или специальность; социальное происхождение и социальное положение; время вступления в ВКП(б) и время исключения из ВКП(б); причина исключения; состоял ли в других партиях; место службы и должность к моменту исключения из ВКП(б) и передвижение по службе после исключения из ВКП(б). Первый список датируется 15-м августа, последний, отправленный в Молотовский ГО НКВД, — 31-м октября 1937 г.

Верификация списков исключенных из партии дала следующие результаты. В список от 15 августа (71 фамилия) входят исключенные из партии, но работающие в цехах и учреждениях: Молотовском торге, совхозе сельскохозяйственного треста, жилкомхозе завода, автогараже, ковочном и электрическом цехе завода^[262]. Из них было арестовано восемь человек (11 %): после ареста на двух человек дело было прекращено за недоказанностью вины, тройкой был осужден только один человек («мясниковец»), двойкой — один человек (эстонец по национальности), один арестованный умер, три человека были осуждены в 1940–1942 гг. Особым совещанием. Следующий список, отправленный в августе (84 человека), состоит из исключенных из партии работников электромонтажного, механического цеха №№ 2, 3, отдела технического контроля завода, а также сельскохозяйственного техникума, горздравотдела и горкомхоза^[263]. Из этого списка было арестовано семнадцать человек (20 %): на тринадцать арестованных дело было прекращено (почти все они ранее состояли в партии эсеров), два человека, поляки по национальности, двойкой были приговорены к ВМН (осуждены в 1940–1942 гг.).

В более поздних списках исключенных из партии членов и кандидатов, арестованных органами НКВД, практически нет: в списке из сорока двух человек имеется один-два арестованных (чаще всего как белогвардейцы). В списках за 25 сентября 1937 г. нет ни одного арестованного^[264], за 16 октября 1937 г. — один арестованный (дело прекращено)^[265], 17 октября — два арестованных (один осужден тройкой на 10 лет лишения свободы, другой освобожден за недоказанностью вины)^[266]. Подобная практика отправки списков существовала и в других регионах области^[267].

Как видим, списки исключенных из партии (именно в качестве списка) не использовались. Сам факт отправки подобных списков был обычной практикой как до массовой операции, так и после нее.

Кроме списков исключенных из ВКП(б), в отделы НКВД отправлялись и сведения о людях, на которых имелись какие-либо компрометирующие материалы. Так, Ворошиловским горкомом ВКП(б) в ГО НКВД был отправлен список сотрудников госбанка с перечислением фамилий имевших арестованных родственников, «чуждое» социальное происхождение (дети священников, кулаков и т. д.), а также ранее судимых^[268]. Отдельно составлялись списки на членов и кандидатов ВКП(б), прежде состоявших в других партиях; находившихся на территории, занятой белыми; служивших в царской армии и в белой армии и др.^[269] Проверка списков показала, что шесть из семи человек, состоявших ранее в других партиях, было арестовано, однако осудили из них только двоих, причем один приговорен 13.08.1938 г. к высшей мере наказания Военной Коллегией Верховного суда СССР, а другой 27.07.1938 г. — Особым совещанием к 10 годам исправительно-трудовых работ. Проверка списков членов и кандидатов ВКП(б), находившихся на территории белых, служивших в царской армии и у белых, дала отрицательный результат — ни один человек из этих списков не был арестован.

Отметим, что интенсивность сотрудничества партии и НКВД в разных районах Прикамья была неодинакова. Известно, что массовые репрессии мало коснулись юга региона. Так, к примеру, в Большесосновском районе не были арестованы даже секретари райкома, что в условиях тотальных репрессий выглядит совершенно неожиданным.

Красноречиво о масштабах распространения репрессий свидетельствует переписка секретаря райкома ВКП(б) Юркова и начальника РО НКВД Баранова. Дело за 1937 г. содержит всего несколько документов, один из которых был отправлен в разгар кампании против троцкистов в январе 1937 г. начальником Б.-Сосновского РО НКВД Барановым:

«Довожу до Вашего сведения, что в дер. Буграх Таракановского с/совета колхозник […] употребляет дохлый скот, и был случай […], он зажарил и съел кошку, тогда как он же… имеет средства существования и имеет в наличии большую тушу свиного мяса, а прикидывается голодающим. Прошу Вас принять меры […] для устранения подобных вылазок…»^[270].

Безусловно, протоколы партийных собраний содержат высказывания о необходимости борьбы с «врагами народа», но в глубинке партийный актив больше заботили хозяйственные проблемы, нежели выискивание «чуждых элементов». Так, на общем закрытом партийном собрании в Б.-Сосновском районе один из выступающих заявил:

«Я сигнализировал о том, что в Левино есть враги, и с конским поголовьем плохо»^[271].

Проблема инициирования репрессий

При оценке масштаба процесса инициирования арестов партийными органами членов партии возникает вопрос: что было первичным — исключение из ВКП(б) или арест? В большинстве случаев этот вопрос решался органами НКВД: секретарю партийной организации направляли сообщение о том, что такой-то член партии намечается к аресту и необходимо разрешить вопрос о его партийности^[272]. А начальник Ворошиловского ГО НКВД Шейнкман прямо заявил на заседании пленума Ворошиловского горкома ВКП(б) 4 августа 1937 г.:

«[Я] считал, удобнее, чтобы Бусыгина [председателя райисполкома. — А. К.] исключили, а потом его забрать»^[273]. Иногда руководящие органы и вовсе в известность не ставились:

«Дряннов [председатель горсовета. — А. К.] обижался, что я его не предупреждаю, кого я буду арестовывать…»^[274].

Несмотря на то, что операция имела крайне секретный характер, все же направления поиска «врагов» были известны. Изменение установок по осуществлению «кулацкой операции» косвенным образом отражалось и в выступлениях начальников отделов НКВД на заседаниях пленумов и бюро партийных комитетов. Если с начала 1937 г. общим направлением был поиск «врагов народа», «вредителей» и т. п., то к моменту завершения «кулацкой» операции тон выступлений меняется на противоположный.

Партийцы, репрессированные тройкой

Как ни странно, среди жертв операции по приказу 00447 оказались два секретаря райкомов ВКП(б). Главным репрессивным органом, вершившим расправы над партийной номенклатурой в регионах, была выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда СССР. По специальному постановлению ЦИК СССР от 10 июля 1934 г. дела о государственных преступлениях, расследуемых НКВД и его местными органами, подлежали рассмотрению в Верховном Суде СССР, а также в краевых и областных судах, где для этого формировали специальные судебные коллегии. Дела об измене родине, шпионаже, терроре, диверсиях направлялись на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда СССР и военных трибуналов округов^[275]. Более половины секретарей райкомов и горкомов ВКП(б) было осуждено именно выездной сессией Военной коллегии Верховного Суда СССР. Исключительная адресность операции в принципе исключала попадание в число «уголовников», «кулаков» и пр. представителей номенклатуры ЦК ВКП(б)^[276]. Тем не менее, два секретаря райкомов попадают на тройку. Факт наличия в жертвах «кулацкой операции» представителей партийной номенклатуры очень важен и показателен: это говорит о полной бессистемности действий сотрудников НКВД по приказу 00447.

Это Яков Александрович Ветошев, бывший секретарь Кудымкарского райкома ВКП(б)^[277], и Николай Федорович Тукачев, секретарь Гаинского райкома ВКП(б).

Яков Александрович Ветошев, 1899 г. р., рабочий по социальному положению, 9 августа 1937 года был арестован как один из руководителей повстанческой организации на Урале, 7 сентября 1937 г. был расстрелян.

Тукачев Николай Федорович, 1903 г. р., крестьянин по социальному положению, был арестован 23 августа 1937 г., 21.09.1937 г. был приговорен тройкой к высшей мере наказания.

Таким образом, в ходе Большого террора территориальные органы НКВД становятся полными хозяевами региона, а партийные комитеты теряют прежнюю лидирующую роль и вынуждены подчиняться. Местные партийные органы выступали в качестве своего рода «посредника» в осуществлении операции: переправляли в отделы НКВД имеющиеся компрометирующие сведения, доносы и пр., причем не особенно охотно. Вместе с тем компрометирующие данные, отправляемые в отделы НКВД, не использовались как основание для ареста. В территориальных отделах НКВД существовали иные источники сбора информации.

Отметим, что «кулацкая операция» носила сугубо ведомственный, секретный характер: местным партийным органам было указано лишь направление поиска «врагов». Сам термин «кулацкая операция» нигде в партийных документах не употреблялся.

Связь между репрессиями партийного аппарата и массовыми репрессиями по приказу № 00447 очевидна. Идея существования на Урале повстанческой организации принадлежала Д. М. Дмитриеву, начальнику УНКВД по Свердловской области. Так, начальники гор-и райотделов НКВД получили директиву, в которой было указано, что «аппаратом управления вскрыта на Урале большая повстанческая организация, созданная по принципу формирования воинских частей, что эта организация делится на корпуса, полки, роты, взводы, со штабом организации в Свердловске, что повстанческие формирования имеют базы вооружения через организации Осоавиахима»^[278]. Во главе рот и корпусов в этой выдуманной организации и были «поставлены» представители партийной номенклатуры, а рядовой состав должен был быть представлен «кулаками», «уголовниками» и «другими антисоветскими элементами».

Ликвидация партийной верхушки стала звеном в общем репрессивном потоке 1937–1938 гг.: в реализации чудовищного замысла массового террора идея представить бывших начальников врагами народа и руководителями «вражеских гнезд» и т. п. с точки зрения ее авторов была довольно продуктивной и позволила выполнить несколько задач (от простого избавления от нерадивых руководителей до решения проблемы поиска социального клапана).

Переломным моментом в постепенном возвращении партийной номенклатуры к прежним властным позициям стала осень 1938 г., когда руководители НКВД, прокуроры, секретари ВКП(б) республиканского, областного, городского и районного масштаба получили постановление Совета Народных Комиссаров СССР и Центрального Комитета ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия»^[279]. Маятник репрессий качнулся в обратную сторону: террор был направлен уже против исполнителей — сотрудников территориальных органов НКВД. Массовые аресты в НКВД в какой-то мере ослабляли фактическую власть карательных органов, а выдвинутые Сталиным новые партийные руководители постепенно упрочивали свое положение.

Колдушко А.

«Остаться в живых»: социальные технологии советских органов власти в 1937–1938 гг

Понедельник 12 июля 1937 г. не был началом суровых будней для советских граждан. Сменившая пятидневную рабочую неделю шестидневка фиксировала выходные не по дням недели, а по числам месяца. Жителям Чусового было еще лучше. Их ожидало праздничное мероприятие. Городское начальство готовилось провести народные гуляния по случаю открытия водной станции. Праздник действительно состоялся, но неожиданно был омрачен трагедией. Паром, доставлявший чусовлян к месту гуляний, оказался перегружен и пошел ко дну. Погибли два человека. Сразу же вскрылся обычный набор причин: плохое техническое состояние плавсредства, халатность, невыполнение правил техники безопасности. Возбудили дело и все пошло по вполне обычному пути поиска «стрелочника». Им оказался некто Лузин, ремонтировавший незадолго до этого паром. Основанием для ареста стала довольно «мягкая» 109 ст. Уголовного кодекса^[280]. Вероятно, на этом бы все и закончилось. Рабочий-ремонтник получил бы небольшой срок, начальство в худшем случае отделалось бы выговорами, но… на дворе стоял 1937-й. Уже через неделю обвинение квалифицировалось по ст. 58-7^[281], а «стрелочник» оказался всего лишь звеном в цепи контрреволюционного заговора. Дело стремительно докатилось до Чусовского горсовета. Цепочка: работник горкомхоза Лузин — начальник горкомхоза Щербаков — председатель горсовета А. А. Гудков соединяется следствием ровно за две недели (последний был арестован уже 27 июля)^[282]. Всего четыре дня потребовалось кадровику Свердловского облисполкома Дамешеку для составления докладной записки своему начальнику. Подчиненный призывал как можно быстрее разобраться с вопиющим инцидентом в Чусовом и по всей строгости закона привлечь к ответственности виновных. Далее прилагался список городского начальства, состоящий из… 27 человек. В их числе кроме арестованных были заведующий гороно, заведующий горздравотделом, заведующий горзо и т. д.^[283] Паника и сопутствующий ей маниакальный психоз в поисках вредителей, естественно, охватывают и Чусовской горсовет. 17 августа начался пленум, посвященный последним событиям. Заметим, что никто из 43 присутствующих не воздержался от искреннего возмущения в адрес арестованных.

13 сентября виновные начальники были осуждены по ст. 58-7 и 58–14 на 6 и 10 лет. Рабочий Лузин был приговорен к расстрелу. Судьба, однако, распорядилась по-другому. Все остались живы и не досидели положенного им срока. Судебно-надзорная коллегия Верховного Суда СССР 25 июня 1938 г. переквалифицировала дела на ст. Ill^[284], после этого «расстрельному» Лузину дали три года, остальным — по два^[285].

Финал этой истории на первый взгляд кажется необычным. Период с сентября по декабрь 1937 г. был наиболее опасным на территории Прикамья. Осуществляя приказ № 00447, НКВД выбивался из сил в творческой работе по конструированию контрреволюционных дел^[286]. Затопление парома должно было стать настоящим подарком, вскрывающим новые связи и агентурную работу вражеского подполья. Это было бы действительно так, если бы дело вели «синие канты». Обвиняемым повезло. Следствие вела прокуратура.

В трагической пьесе 1937–1938 гг. главную роль исполняли органы НКВД. Выполнение приказа № 00447 наделило это ведомство исключительными полномочиями. Несмотря на то, что формально в состав внесудебной тройки входили начальник областного НКВД, первый секретарь обкома и прокурор области, роль последних лиц была скорее формальной. Между тем для понимания механизма террора необходимо рассмотреть террор и со стороны советских структур. Особый интерес представляют те ведомства, которые в силу своей специфики непосредственно примыкали к проведению «кулацкой» операции. К ним следует отнести прокуратуру и отделы найма и увольнения на промышленных предприятиях. Эти инстанции были слабо связаны друг с другом, просто проводимая НКВД операция ставила заводских кадровиков и прокуроров в положение хоть и не основных, но все же участников террора. Так, областной прокурор входил в состав «тройки». Само же ведомство в силу официально закрепленных за ним следственных и надзорных функций было «заклятым другом» НКВД. Отделы найма и увольнения (ОНУ) были созданы в 1934 г. с целью очистки заводов от социально чуждых элементов. Эти структуры имели двойное подчинение. С одной стороны, ОНУ были частью администрации предприятия, с другой — подчинялись НКВД. Кадровик, как правило, был чекистом. В Прикамье самой многочисленной категорией репрессированных во время массовой операции оказались рабочие промышленных предприятий. Резонно в этой связи поставить вопрос о роли заводских кадровиков в осуществлении приказа № 00447.

Прокуратура

Руководство генеральной прокуратуры СССР самым тесным образом сотрудничало с главой НКВД в проведении большой чистки, что было надлежащим образом отмечено комиссией ЦК ВКП(б), принимавшей дела у наркома Н. И. Ежова.

«Считаем необходимым отметить, — утверждалось в последнем абзаце сопроводительного письма к акту приема-сдачи дел в НКВД СССР, — что все указанные выше безобразия, извращения и перегибы (в деле арестов и ведения следствия) проводились с санкции и ведома органов прокуратуры СССР (т.т. Вышинский и Рогинский). В особенности в этом деле усердствовал зам. прокурора СССР Рогинский»^[287].

«Выкорчевывать врагов народа» Генеральная прокуратура поручала прокуратурам областным. «По нашим делам санкции на арест давались только облпрокурором, а не окрпрокурором», — докладывал начальник окружного отдела НКВД^[288]. Впрочем, в те годы прокуратура не была островком безопасности.

Областное управление НКВД Свердловска, основательно погромившее обком партии, приступило к последовательной чистке всех остальных ведомств. В августе 1937 г. был арестован Густав Иванович Лейман — прокурор области, которого обвинили в том, что он

«…являлся участником террористической и диверсионно-вредительской организации правых, существовавшей в Свердловской области, ставившей целью реставрацию капитализма в стране путем вооруженных восстаний и подрыва экономической и политической мощи Советского Союза».

19 января 1938 г. выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР Г. И. Лейман был приговорен к расстрелу. Реабилитировали его спустя 17 лет «…за отсутствием состава преступления»^[289].

Вместе с прокурором взяли и несколько его ближайших сотрудников: начальника следственного отдела, помощника прокурора, следователей. Аппарат областной прокуратуры основательно почистили: кого-то просто уволили, кого-то предварительно выгнали из партии. «В октябре 1937 года, — рассказывал следователю через сорок лет после всех этих событий бывший начальник отдела кадров и спецотдела прокуратуры А. И. Бородин, — я в числе других семи работников областной прокуратуры был исключен из членов ВКП(б), а за что, лично мне даже и не поясняли. В феврале 1938 года я в партии был восстановлен, но больше в органах прокуратуры уже не работал, так как не хотел там работать»^[290].

Работники прокуратуры не были наивными людьми, не подозревавшими о «квадратно-гнездовом» методе посадки, практикуемом вконец распоясавшимися на Урале органами НКВД. Если взяли областного прокурора, то на очереди представленные им на должность прокуроры городские и районные. И совсем не важно, какова дистанция между ними, или как часто и при каких обстоятельствах они встречались друг с другом. Прокурор города Перми М. И. Волнушкин, например, встречался со своим большим начальством всего три-четыре раза:

«С Лейманом я впервые познакомился весной 1936 года […]; второй раз я с Лейманом встретился в конце 1936 года, когда он приезжал принимать юридический минимум у работников суда и прокуратуры; третий раз я с ним встретился здесь же в Перми, когда он проездом в Коми-Пермяцкий округ заходил в прокуратуру для передачи каких-то директив, в последний раз я виделся с ним на одном из совещаний в областной прокуратуре. В быту я с ним никогда, ни в какой обстановке не встречался, и он меня ни в какую к-p организацию не вербовал»^[291].

Разговор о вербовке зашел не случайно. В показания Г. И. Леймана от 28 сентября 1937 г. умельцы из Свердловского управления НКВД добавили абзац:

«В соответствии с директивой Чудновского я создал контрреволюционную группу правых. В эту группу входил Волнушкин — прокурор гор. Перми. Он был вовлечен лично мною, в 1935 году»^[292].

В марте 1938 г. М. И. Волнушкина взяли.

«Когда меня арестовали, — писал он в жалобе на имя Генерального прокурора, — мне заявили: „В отношении тебя, Волнушкина, мы не будем соблюдать УПК, виноват ты или нет, все равно тебя угробим“, так оно и вышло: „Все равно угробили“»^[293].

Всего по данным полной базы репрессированных ГОПАПО в Прикамье в ходе «кулацкой» операции пострадало девять работников прокуратуры. Из них трое было арестовано в октябре 1937 г., один — в декабре того же года, трое — в январе и двое — в марте 1937 г. НКВД, таким образом, смог отстранить прокуратуру от участия в операции. Реальное исполнение надзорных функций сейчас было уже невозможно. Документооборот шел в обход прокуратуры. «Утверждать о правильности количества дел, находящихся в стадии расследования в органах НКВД, в данное время не представляется возможным, вследствие того, что ряд дел органами НКВД направлялись оконченными следствием для просмотра и дальнейшего направления через УНКВД разных областей, а от последних о движении этих дел точно мне неизвестно»^[294]. Это было неудивительно. Перед началом операции «синие канты» получили инструкции.

«На прошедших совещаниях нам указывали, что следствие по делам арестованных необходимо вести упрощенным образом, то есть постановление на арест об избрании меры пресечения не выносить, санкции на арест у прокуроров не испрашивать, прокуроров в КПЗ не допускать»^[295].

Между тем бюрократическая логика ведения дел сделала невозможным полное отстранение прокуратуры.

В начале операции НКВД действительно проводил аресты без санкции прокурора. Однако в скором времени свердловское начальство потребовало соблюдения некоторых формальностей.

«Будучи на оформлении следственных дел, последние вначале направлялись в УНКВД г. Свердловск, без санкции прокурора, а затем поступило распоряжение, что не завизированные прокурором следственные дела не высылать, и те, что уже были ранее высланы, также были возвращены»^[296].

Интересно, но в поисках «хорошего» прокурора ГО НКВД обратилось не к городскому прокурору Волнушкину, а к и. о. прокурора Камского бассейна Щукину. Первому начальник ГО НКВД Левоцкий не доверял. На то были причины. Во-первых, Левоцкий не мог не знать, что в показаниях арестованного областного прокурора Леймана Волнушкин фигурировал как член контрреволюционной организации правых. Во-вторых, было известно, что по старому месту работы пермский прокурор был хорошо знаком с репрессированным еще в октябре 1937 г. окружным прокурором Юркиным. В-третьих, Волнушкин еще с 1935 г. оставлял после себя «дурной» след в местной прессе. К следственному делу аккуратно были приобщены вырезки из газеты «Звезда» за 1935–1937 гг., в которых Волнушкина критиковали за «бюрократизм»^[297]. Ставить на человека, который вот-вот подвергнется аресту, Левоцкий не мог. Персона Щукина напрашивалась сама собой, тем более что осуществление кулацкой операции началось в Прикамье с дела начальника КРП Кандалинцева и репрессий в Камском речном пароходстве. Сержант госбезопасности Распопов давал в 1939 г. показания:

«…Левоцкий вкратце рассказал Щукину, что заставляет его нарушать процессуальный кодекс, сославшись на то, что-де в начале массовой операции была установка аресты производить без санкции прокурора, а сейчас-де предложил заручиться санкцией прокурора, а поскольку-де это уже является пост фактом, то и задумываться над этим не стоит. Заручившись согласием Щукина, что он это сделает, и по его уходу из кабинета Левоцкого, последний в присутствии меня, Горчилина и т. Лизунова иронически бросил реплику: „С таким чудаком можно все сделать“, а Горчилин добавил: „Щукин вообще любит подписывать и давать свою визу, так что мы его тут используем на все 100 %“»^[298].

Щукин и его заместитель Сюркаев оправдали надежды энкавэдэшников. «Процесс самой штамповки происходил следующим образом: готовили сразу 200–300 дел, и в те сутки, когда нужно было отправлять дела в Свердловск, вызывали прокурора с печатью, когда он говорит, что [с] этим количеством не справиться, что ему нужно посмотреть, то здесь его уговаривали, что дела во что бы то ни стало необходимо сегодня же отправить, что ему помогут. Действительно, ему выделялось иногда 2–3 человека сотрудников, которые писали на постановлениях: „Арест санкционирую, и. о. прокурора Камского бассейна“, а прокурор только расписывался и ставил печать, правда, слегка перелистывал дела и заносил в свой список, который он вел здесь же при просмотре, успевая только записать имя, отчество и фамилии». Позднее, в 1938–1939 гг. «список Щукина» так и не был обнаружен. Поэтому судить о точном количестве «проштампованных» прокурором Камского бассейна дел затруднительно. Известно, что визировались в том числе и следственные дела, никакого отношения к Камскому пароходству не имеющие. В этом случае копии санкций направлялись Волнушкину. Однако ни санкций, ни списка обнаружить так и не удалось^[299]. В октябре 1937 г. заместитель областного прокурора Александров сообщал новому прокурору Камского бассейна:

«…ориентировочно возможно располагать — Сюркаевым до 600 (санкций), Щукиным до 100»^[300].

Известно также, что в ряде областей работников водного транспорта могли арестовать и с санкции территориальных прокуроров^[301]. Входили ли Свердловская область и Прикамье в разряд этих областей — неизвестно. Важно другое. Работникам НКВД нужно было, чтобы какой-нибудь прокурор завизировал дело.

Впрочем, послушный подручный из прокурора получался не всегда. Городской прокурор г. Лысьвы Кукарских усилиями начальника ГО НКВД Корнилова в ноябре 1937 г. был исключен из партии, а 7 января 1938 г. арестован.

«…Кухарских отказывал в арестах Корнилову, т. е. без предварительного просмотра материалов отказывал в санкциях на аресты, этим лишал возможности Корнилова создавать искусственные дела и не из врагов народа делать врагов», —

напишет в докладной записке помощнику прокурора РСФСР в июле 1939 г. его бывший подчиненный Гилев^[302]. Вряд ли возможно установить мотивы непослушания прокурора. Применительно к лысьвенскому энкавэдэшнику — помимо очевидных мотивов (прокурор тормозил работу) — можно усмотреть и другое. Для Корнилова прокурор был человеком, чрезвычайно тесно связанным со старым, арестованным летом 1937 г. начальством. В материалах дела Кукарских есть свидетельства того, что он состоял в дружеских отношениях с секретарем горкома, пытался прикрыть редактора районной газеты Степанова, обвиняемого в изнасиловании домработницы, и оградить некоторых хозяйственных руководителей от террора^[303]. Пьяная драка, затеянная во Дворце культуры его коллегой — народным судьей, повлекла за собой не более чем разбор на партсобрании с последующим строгим выговором^[304]. Лысьва не являлась здесь исключением из правил. Подобным образом ситуация складывалась и в Коми-округе^[305], и в других районах Прикамья^[306]. Этим объясняется то, что во всех рассмотренных следственных делах на работников прокуратуры — вне зависимости от даты ареста — отчетливо прослеживается связь арестованных с делом Кабакова.

Советская прокуратура выполняла не только надзорные, но и следственные функции. С начала массовой операции прокуратура, подобно НКВД, пытается активизировать свои структуры в борьбе с «контрреволюцией». Уже 7 августа 1937 г. в циркуляре Прокурора СССР за № 5/051580 осуждается практика квалификации некоторых дел как хулиганских вместо статей 58–10 и 59-7. Из Свердловска этот циркуляр 21 августа был направлен районным и городским прокурорам^[307]. В дальнейшем прокуратура пытается ускорить темпы своей работы. 11 сентября областное начальство с подачи Вышинского дает указание сократить сроки рассмотрения дел о фактах вредительства и диверсий в системе заготзерна до пяти дней и проводить их через суды по ст. 58-7^[308]. Этого оказалось мало. В конце октября дается указание о пересмотре прошлых дел. «…Предлагаем Вам под личную ответственность немедленно выбрать из архивного дела, рассмотренные Вашим судом в период 1934, 1935, 1936 и 1937 гг. независимо от того были они в рассмотрении в вышестоящих судебных органах или нет (вплоть до Верхсуда) по ст. 60, 61. 79, 79 п. 1, 2, 3, 4, 109, 110. 111, 112, 113, 115, 116, 117, 120, 128, 78, 105, 62, 182 п. а, б, в, г, и, д, 169 п. 1-12»^[309]. Большинство из представленных статей с легкостью можно переквалифицировать из обычных уголовных на пункты 58-й, «контрреволюционной» статьи. Сколько было подобных дел, сказать, к сожалению, невозможно. В прокурорских отчетах таких данных не обнаружено. Сложно говорить и о работе районных прокуратур, материалы которых за редким исключением отсутствуют в фондах ГАПО. В наиболее полном виде в ГАПО представлены материалы прокуратуры Камского бассейна, поэтому судить об общих тенденциях работы ведомства приходится именно на основании этих весьма фрагментарных для Прикамья данных.

В течение 1937 г. прокуратура водного транспорта все чаще привлекает к ответственности по контрреволюционным делам. Если в первом квартале 1937 г. таковых было 188 человек, во втором — 323 человека, в третьем — 307 человек, то в четвертом количество привлеченных практически удваивается и достигает 602 человек^[310]. Напомним, что именно в это время начинается и достигает своего пика «кулацкая операция» НКВД.

Подобное рвение прокуроров в 1937 г. (особенно в четвертом квартале) было неслучайным. Осенью 1937 г. надзорному ведомству оставалось послушно подписывать дела, параллельно пытаясь — в соответствии с правилами самосохранения и межведомственной борьбы — «соревноваться» с НКВД. В этой гонке прокуратура неизбежно проигрывала: проводить свои дела через «тройки» она не могла; как сторона, участвующая в проведении операции, ведомство часто становилось заложником советского законодательства. В ходе выполнения приказа № 00447 прокуроры сталкивались с множеством «мелких» проблем. Так, надо было определиться с ответом на вопросы: как реагировать на увольнение родственника арестованного? должна ли проводиться конфискация имущества, и в каком объеме она должна осуществляться? и т. д. О формулировке самого приказа районные, окружные и городские прокуроры имели, видимо, весьма смутные представления. Иначе не было бы необходимости областному прокурору отправлять 8 октября 1937 г. на места инструкцию следующего содержания. «Операция, проводимая органами УГБ НКВД по решениям тройки, регулируется рядом совершенно секретных указаний. Поэтому, если Вам что-либо непонятно в этой области, Вам надлежит предварительно запросить Облпрокуратуру, прежде чем принимать то или иное решение или давать предложение органам НКВД. Так как в противном случае Вы рискуете тем, что я буду вынужден отменять ваше решение, так как подтвердить их для выполнения НКВД я могу только в том случае если это находится в соответствии с существующими на сей счет законами. В данном случае разъясняю Вам, что конфискация лиц, осужденных тройкой, проводится правильно, причем размеры ее должны быть такие же, как и по приговору суда. Никаких постановлений тройки семьям осужденных контрреволюционеров НКВД представлять не должно…»^[311].

С февраля 1938 г. курс прокуратуры изменяется на 180 градусов. С этого времени московское начальство упорно пытается ограничить рвение своих подчиненных. Вслед за приказом прокурора СССР от 7 февраля 1938 г. о восстановлении ошибочно уволенных прокуроров в 1937–1938 гг., 25 февраля Вышинский в приказе № 187/7с требует от своих подчиненных прекратить порочную практику переквалификации обычных дел на дела по 58-й статье без достаточных на то оснований. Кроме того, райпрокурорам запрещалось возбуждать «контрреволюционные» дела без санкции областного прокурора. Чуть позже райпрокурорам запретили выдавать санкции органам НКВД без разрешения областного начальства^[312]. Наконец, с 3 мая 1938 г. приказом № 436/13с всем прокурорам было запрещено возбуждать дела о контрреволюционных преступлениях без санкции Прокурора СССР и производить аресты по всем делам без санкции областного начальства^[313]. Эти усилия были результативны. В 1938 г. прокуратура Камского бассейна не завела ни одного «контрреволюционного» дела, полностью уступив эту деятельность органам НКВД. Резкое снижение прокурорской активности можно объяснить межведомственной борьбой. Выражаясь футбольным языком, такая позиция прокуратуры ставила органы НКВД в положение «вне игры». Вышинский организованно выводил своих людей из-под удара. С сентября 1937 г. надзор над НКВД со стороны прокуратуры усиливается, а после 17 ноября — завершения операции — прокуратура начинает брать реванш за страх и бессилие августа 1937 — марта 1938 гг.

Отделы найма и увольнения

Новая заводская управленческая структура под названием Отдел найма и увольнения возникает после оргпостановления ЦК ВКП(б) и приказа Наркомтяжпрома от 1 августа 1934 г. Этим распоряжением ОНУ был выделен из отдела кадров, полностью реорганизован и подчинен непосредственно помощнику директора по найму и увольнению^[314].

Определенный свет на структуру и деятельность этого органа проливает первый доклад начальника ОНУ за период с августа 1934 по апрель 1935 гг. В отделе найма и увольнения завода Дзержинского работало 22 человека. В ведении начальника находились его личная «канцелярия» — секретарь и машинистка, бюро найма и увольнения, учетно-плановое бюро, паспортный и военный стол. «Правой рукой» помощника директора по найму и увольнению был его заместитель, руководивший бюро. Именно его аппарат после личной беседы начальника с рабочим перепроверял и оформлял необходимые бумаги, проводил анкетирование и посылал запросы о выяснении его личности в местные НКВД и советы^[315].

В последующие три года, предшествовавшие кулацкой операции, ОНУ отрабатывает процедуры работы с контингентом завода, взаимосвязи с НКВД, НКТП, местными партийными и советскими органами власти. За этот период центральной властью было проведено несколько кампаний, исполнение которых легло на плечи указанных отделов. Практически с момента своего возникновения ОНУ берутся за обмен паспортов рабочих оборонных заводов на удостоверения. После циркуляра НКВД и НКТП № 62 от 14 апреля 1935 г. «Об очистке 68 военных заводов особого списка от опасных для производства лиц». Отделы найма и увольнения начинают поиск и увольнение социально чуждых элементов. Последняя кампания, по всей видимости, и закрепила за этим ведомством те функции, которые пригодятся в дальнейшем НКВД в кулацкой операции. Выполнение циркуляра об «очистке» военных заводов заставляло ОНУ усилить работу по сбору компрометирующих материалов. О масштабах работы свидетельствует акт о приемке ОНУ новым начальником — лейтенантом госбезопасности Титовым 15 июня 1938 г. В третьей описи принимаемых документов упоминается 1054 личных дела, содержащих компрометирующий материал, три старых списка на социально чуждых лиц, две книги учета, 161 непроверенный донос^[316]. Чистка с самого начала осуществлялась негласно. В апреле 1935 г. начальник ЭКО УГБ Миронов инструктировал «онушника» завода № 10 Лебедева: «…увольнение опасных для производства лиц должно носить исключительно негласный характер, необходимо на всех лиц, подлежащих по мнению органов НКВД увольнению с военных заводов, составлять списки и неофициально передавать их помощникам директоров по найму для доклада директору завода, по распоряжению которого производится увольнение… увольняемым ни в коем случае не объявлять основных причин, послуживших к их увольнению, например: харбинец, кулак и т. п., а увольнение производить под благовиднымпредлогом — несоответствие, за невозможностью использовать, за недисциплинированность и т. д.». К подобной секретности местные начальники ОНУ приспосабливались старым шпионским способом — договоренностью об условных знаках в документах. Таким знаком могли быть буквы «НИ» (невозможность использования) рядом с исходящим номером или определенные цифры^[317].

Еще с середины 1934 г. на основе приказов НКВД и НКТП № 004 начинают централизованно составляться и рассылаться в ОНУ при заводах «черные» списки лиц чуждого социального происхождения^[318]. Указанные категории: «кулак», «белогвардеец», «сын священника» позже точно будут воспроизведены в приказе № 00447.

Отработка возложенных на ОНУ функций не означала, впрочем, что их начальники всегда справлялись с работой. «По имеющимся у нас данным помощник директора по найму и увольнению рабсилы завода имени т. Молотова — тов. Шварц за последнее время значительно ослабил руководство по очистке завода от чуждого элемента, в частности, ГО НКВД установлено на заводе до 1000 человек, указавших при анкетировании неправильные адреса места своего происхождения, крайне медленно идет увольнение с завода выявленных НКВД чужаков из предложенных к увольнению 173 человека (причем значительное количество из них было предложено уволить еще в апреле, июне, июле, августе месяцах 1935 г.), до сего времени не уволено ни одного человека. В аппарате ОНУ имеется до 2000 шт. анкет на лиц, неизвестно работающих или нет на заводе. Все эти моменты являются прямым нарушением постановления ЦК ВКП(б) об очистке режимных заводов», — писал в 1936 г. начальник Пермского ГО НКВД Лосос секретарю Молотовского ГК ВКП(б) Кузнецову^[319]. Преемник Шварца Ермолаев в 1937–1938 гг. со своей работой справлялся, судя по всему, лучше. В феврале 1937 г. он, сообщая Молотовскому ГК ВКП(б), что им выявлено на заводе 279 человек чуждого элемента, требует помощи в дальнейшей работе. «…Этих лиц на заводе значительно больше. Выявить большее количество по нашим материалам не представляется возможным ввиду того, что весь состав завода анкетировался в 1934 году, и лица, в то время состоявшие в партии, в последующее время исключались, а у нас же по анкетам числятся как члены ВКП(б). Для выявления более точного количества лиц, исключенных из ВКП(б), ранее состоявших в других политпартиях, прошу дать указания парторгам цехов и отделов о предоставлении Вам списков на лиц ранее состоявших в ВКП(б) и других политпартиях. По мере поступления таких списков последние прошу высылать мне»^[320].

Изначально структура ОНУ создавалась как ведомство, наделенное особыми полномочиями. Помощник директора по найму и увольнению, как правило, был сотрудником НКВД. Таким образом, отделу обеспечивалось покровительство со стороны «синих кантов». Это могло проявляться, например, в требовании к директору завода № 10 начальника ГО НКВД Лососа предоставить ОНУ лучшее помещение. Уволить своего помощника директор завода напрямую не мог. Тем не менее, судя по всему, данный отдел был весьма сильно загружен и социальной работой^[321].

Рутинной обязанностью помощника директора по ОНУ было ведение переписки на предмет проверки и перепроверки кадров завода. Адресатами являлись ГО и РО НКВД, Наркомат оборонной промышленности и, естественно, коллеги в погонах с других оборонных заводов. В материалах завода им. Дзержинского нами была обнаружена переписка помощника директора ОНУ с различными ведомствами за 1938 г. Суть этой переписки в постоянных запросах и ответах о социальном происхождении того или иного рабочего в связи со слухами или доносами, плановые перепроверки в связи с литерой «Ч» (предположительно, форма допуска). Помимо этого, лейтенант Титов переправлял своим коллегам на завод им. Молотова и им. Сталина списки уволенных с прилагающимся к ним компроматом^[322].

Основные мотивы увольнения и интересующая Титова информация: родственная связь с кулаками, белыми, служителями культа, проживание родственников за границей. Чаще всего упоминается кулачество. На втором месте среди компроматов стоит служба в белой армии. На третьем — наличие родственников за границей, на последнем — родство со служителями культа и инонациональность. Мотивы часто не разделяются и сочетаются друг с другом. Естественно было бы предположить, что информация, содержавшаяся в подобной переписке, могла стать в дальнейшем основанием для арестов. Проверка упоминаемых фамилий по базе данных, однако, не обнаружила ни одного совпадения со списком прошедших через «тройки». Переписка, касающаяся отдельных лиц, видимо, была слишком слабым подспорьем для проведения массовой операции. Анализ «плотности» переписки не обнаруживает какого-либо ее снижения после завершения операции и лишний раз подтверждает, что подобные действия начальника ОНУ были скорее рутинным делом, а не основанием для ареста. Это не исключает, впрочем, что итогом этой переписки в отдельных случаях могло стать занесение человека в «список» или использование этой информации в конструировании следственного дела.

Тем не менее, некоторые документы переписки проливают определенный свет на механизм работы заводских структур. Речь идет не об ОНУ, а о «родственной» ему инстанции — 1-м отделе. Летом 1938 г. начальник 1-го отдела завода № 10 Теплоухов отправил начальнику ГО НКВД Вайнштейну сообщение. В связи со снятием прежнего городского начальства НКВД (Левоцкого и других) Теплоухов просил проверить, сохранилась ли отправленная им корреспонденция. Список впечатляет: «О засоренности завода чуждым элементом вплоть до бывших эсеров» — 8 сообщений, «О попустительстве со стороны дирекции и непривлечении к ответственности лиц за разглашение секретных данных завода» — 4, «О преступных вредительских действиях со стороны бывшего руководства завода во всех областях хозяйства завода» — 3 (включая доклад на 36 листах), «О фактах аварий на заводе и подготовки к авариям» — 10^[323]. Таким образом, с апреля 1937 г. по апрель 1938 г. начальником 1-го отдела было отправлено двадцать семь официальных сообщений в ГО НКВД. Помимо этого были еще и неофициальные доклады, о которых Теплоухов также упоминает. Интересно, что интенсивность его переписки с ГО НКВД резко возрастает в декабре и составляет семь сообщений. Пока можно только предположить, что, возможно, причиной этого является резкое усиление репрессий в отношении рабочих.

Данные заводских спецотделов в НКВД, по всей видимости, были востребованы. Сержант госбезопасности Окулов С. Н. вспоминал об инструктаже Левоцкого:

«…Кроме того, нужно задокументировать факты их „вредительства“, для чего вызовите нач-ка спец. части завода № 172 и др. предприятий, скажите от моего имени, чтобы он выдал справки о имевшем место подобной аварии. В г. Молотов были посланы т.т. Борисов и Новиков или т. Каменских, точно не помню. Ими было привезено до 50 шт. справок, подписанными нач. спец. части, фамилии его не помню»^[324].

Благодаря отработанным процедурам и покровительству со стороны НКВД ОНУ с началом репрессий усилили свое влияние. Вряд ли докладная записка начальника ОНУ Коваленко об аварии на заводе № 10 послужила бы началом дела главного инженера завода Далингера годом раньше, в обстановке раскручивания «кабаковского» дела записке дали ход^[325]. Больше года начальник ОНУ завода им. Сталина Морзо боролся с директором Побережским, его усилия увенчались успехом только в начале 1938 г.

Накануне массовой операции ОНУ получают поддержку наркомата оборонной промышленности, благодаря чему они становятся еще более независимыми от директора завода. 28 июля 1937 г. нарком М. Л. Рухимович в своем приказе требует от дирекции заводов наведения порядка в организациях ОНУ. Из пунктов приказа можно выделить следующие:

«…4. „Назначение и смещение начальников Отделов кадров производить исключительно приказами Начальника соответствующего Главного управления… 6. Начальникам Главных Управлений проводить назначение Начальников Отделов кадров лишь после личного ознакомления с ними…“»^[326].

Возросший «политический вес» ОНУ не мог не вызвать конфликта между начальником этой структуры и директором завода. В фонде Свердловского РК ВКП(б) ГОПАПО хранятся документы, свидетельствующие о продолжительном противостоянии между директором завода Побережским и его помощником по кадрам Морзо. Суть достаточно типичного для того времени конфликта проста: директору для выполнения плана нужны квалифицированные кадры из числа рабочих и инженеров, его помощнику необходимо найти и уволить лиц сомнительного социального происхождения, зачастую тех же самых, в которых нуждается директор. Анализ взаимоотношений между Побережским и Морзо мог бы стать отдельной темой для исследования. Нас интересует другое. Этот конфликт во многом проливает свет на участие ОНУ в массовой операции. Морзо в 1937 г. уже не довольствуется просмотром анкет и запросами. Он начинает вести допросы в специально отведенной комнате. Это ставил ему в вину на заседании бюро Сталинского РК ВКП(б) Побережский:

«…А что представляет комната № 2, которую Вы создали в ОНУ, ставшей притчей „во языцех“. Вы молчите. Создаете комнату № 2, вызываете людей, допрашиваете „член ты организации и т. д.“. Этим самым Вы встали на путь подмены органов НКВД…».

Сам Морзо 9 января 1938 г. так пояснял свои действия:

«Придя в ноябре 1935 г. на завод… я начал свою работу с проверки людей… Результатом проделанной работы было выявлено 500 человек кулаков, белогвардейцев, попов, торговцев, харбинцев, бывших членов ВКП(б), троцкистов, правых и лиц немецкого, польского, латвийского происхождения и имеющих заслуживающие внимание связи с заграницей, явно подозрительных на шпионаж. Эти люди мною были уволены с завода. Уволил я их правильно, так как в 1937 г. из числа уволенных до 175 человек арестовано, и они оказались врагами народа»^[327].

Очевидно, что гордость начальника отдела кадров за правильно выявленных врагов несколько лукава, более вероятно то, что именно на основании его списков, переданных НКВД, аресты и производились. В том же фонде был обнаружен список уволенных с завода им. Сталина^[328]. Из 304 человек 15 было арестовано. Аресты шли с декабря 1937 г. по апрель 1938 г., в связи с чем можно предположить, что список был предоставлен органам НКВД не позднее декабря 1937 г. (в деле нет точного указания времени составления списка и времени увольнения). С этим, возможно, связан достаточно низкий процент «попадания» людей в список арестованных. Масштабы репрессий в 1938 г. уступали масштабам 1937 г. Тем не менее, есть свидетельства того, что именно этот список был задействован при арестах. Пять фамилий из числа арестованных в списке уволенных идут подряд (не в алфавитном порядке). Авторство Морзо очевидно — к тому времени он еще не ушел с завода. Если вспомнить о данных, которые он приводил на бюро райкома 9 января 1938 г., становится очевидным и то, что этот список далеко не первый.

Примечательно, что среди арестованных нет людей, которые прошли через «тройку». По отношению к большинству из них (13 человек) дела были прекращены в 1938–1939 гг. за недоказанностью обвинений.

Таким образом, на сегодняшний день можно считать, что списки, составляемые ОНУ, использовались НКВД, но ограниченно. Во всяком случае, пока не будет найдено более пространного списка ОНУ, совпадающего со списком репрессированных, говорить о массовом применении материалов ОНУ в практике НКВД преждевременно. Косвенные свидетельства этого есть^[329], но как эти данные употреблялись и обрабатывались в дальнейшем — неизвестно. Основным итогом деятельности ОНУ было массовое увольнение людей с заводов по политическим мотивам. Иными словами, в ходе операции ОНУ продолжали выполнять те же функции и применять те же процедуры, что и до августа 1937 г., с той лишь разницей, что теперь их деятельность была более активной в отношении работников и эффективней в борьбе с дирекцией заводов.

Подведем итоги. Рассмотренные нами советские органы власти были отстранены от проведения операции. В условиях, когда официальная должность человека слабо соотносилась с реальными политическими ресурсами, приходилось спешным образом искать стратегии поведения, которые помогли бы выжить в данной ситуации. Трагедия представителя власти заключалась в том, что какого-то спасительного рецепта не существовало. В ситуации, когда закрытая от посторонних глаз деятельность НКВД подчинялась собственной логике и ритмам, среагировать правильно, найти спасительный выход было крайне сложно. Тем не менее, определенные «движения», имеющие одну цель — самосохранение, власть совершала. Различный набор действий таких разных структур, как Советы, прокуратура и ОНУ, можно условно обозначить как действия «свиты». Несмотря на разнонаправленность действий, все они в той или иной степени пытаются приобщиться к проводимому репрессивному курсу. На наш взгляд, наиболее автономной от НКВД структурой являлась прокуратура. По всей видимости, эта автономия во многом обеспечивалась благодаря прикрывавшему ее Вышинскому. Остальные властные органы не могли похвастаться выжившим во время террора и, в конечном счете, победившим начальством. Прокуратуре же удалось распознать изменение ситуации задолго до завершения кулацкой операции, изменить тактику с тем, чтобы впоследствии обрушиться на своего конкурента — НКВД.

Отделы найма и увольнения стояли ближе всех к проводимой операции. Их участие в этой «свите» больше напоминает роль «оруженосцев», которые почувствовали фавор своего патрона. Используя силу НКВД, они пытаются решить свои властные проблемы на локальном, заводском уровне. В отношении рабочих их действия выразились в массовых увольнениях по политическим мотивам.

Чащухин А.

Репрессии против рабочих Прикамья. 1937–1938 гг

Дело машиниста

«…В начале 1936 года у паровоза № 935 только что прошедшего среднего ремонта [так в документе. — А. Н.] из г. Ташкента на разъезде „Косой“ при спуске на Губаху на стоянке, прошибло заднюю пробку покоробило потолок топки получилась течь анкерных болтов в результате чего я при отъезде из депо зная о недоброкачественности пробки не настоял на ее перемене выехал из депо.

2) Летом 1936 г. (месяц забыл) у этого же паровоза № 935 разрушилась крыша цилиндра с правой стороны передней машины в результате того что у этой крыши имелся надлом-трещина на 75 %. Я хорошо зная об этом все же поехал на ней работать с ведома начальника депо Девина (арестован).

3) 6 февраля 1937 у только что вышедшего из капитального ремонта мощного паровоза ФЧБ № 1030 отпустил все дымогарные трубы т. е. получилась течь труб, путем длительного надувания в топку холодного воздуха. В результате потери заслонки надува во время хода состава в Губаху. За эту аварию я был с должности машиниста снят и вообще убран с работы со станции Водораздельная. Поработав дней десять на шахте № 4 я был снова принят на старую должность машиниста…», — записал «признание» во вредительской контрреволюционной деятельности машиниста Павла Ивановича Лукиных следователь НКВД в 1937 году^[330]. В настоящее время нет возможности установить, было ли признание П. И. Лукиных произнесено им самим под давлением следователя, или оно было сочинено в кабинетах НКВД и дано подследственному лишь на подпись, а сводку «диверсий» следователь составил на основании документов, поступивших в НКВД из депо ранее.

Для следователя эти записи в следственном деле становились бесспорным доказательством антисоветской вредительской деятельности допрашиваемого. Да Павел Иванович особо и не противоречил следователю, подписывая «изобличающие» его показания.

В 1937 году профессиональному машинисту Лукиных было 45 лет, и повидал он многое. Прошел через Гражданскую войну: был мобилизован в армию Колчака в 1919 г., служил в Красной армии в 1920–1921 гг. В 1930–1933 годах состоял в ВКП(б), но был исключен как «белогвардеец» во время очередной из партийных чисток рядов.

Жил Лукиных в восьмиквартирном доме для рабочих пос. Водораздельная. Семья была по тем временам обыкновенная: жена, двое детей — 22-летняя дочь Раиса и 6-летний сын Валерий; да его родители, по возрасту уже пенсионеры. Брат жил в Перми, сестра Мария была замужем и жила, по всей видимости, отдельно…

В анкете арестованного местом рождения указан г. Усолье, село Веретея Свердловской области. Образование: 3 группы сельской школы. Свою профессиональную карьеру рабочего Павел Иванович начал еще до революции, о чем и было указано в анкете арестованного в графе о дореволюционном социальном положении. Судимостей он не имел, репрессиям ранее не подвергался, в участии в бандах или к. р. восстаниях не обвинялся.

Единственным недостатком биографии можно считать указание на службу в белой армии в качестве добровольца. Но ровесники Лукиных знали, что в Гражданскую войну рабочие железной дороги, а значит, и депо ст. Водораздельная принудительно мобилизовались в армию и белыми, и красными, когда местность попадала под контроль какой-либо из армий.

Арестовали Павла Ивановича 6 августа 1937 г., на второй день после официального начала массовой операции органов НКВД, инициированной Оперативным приказом народного комиссара внутренних дел № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов». Приказ предписывал местным органам НКВД произвести широкомасштабные аресты внутренних врагов, которые согласно материалам следствия по антисоветским формированиям в больших количествах затаились в сельских районах страны:

«В деревне осело значительное количество бывших кулаков, ранее репрессированных, скрывшихся от репрессий, бежавших из лагерей, ссылки и трудпоселков. Осело много в прошлом репрессированных церковников и сектантов, бывших активных участников антисоветских вооруженных выступлений. Остались почти нетронутыми в деревне значительные кадры антисоветских политических партий (эсеров, грузмеков, дашнаков, мусаватистов, иттихадистов и др.), а также кадры бывших активных участников бандитских восстаний, белых, карателей, репатриантов и т. п.»^[331].

С большим трудом в фигуре Павла Ивановича Лукиных можно было увидеть участника белого движения. Для своего железнодорожного начальства он был одним из ценных работников: профессиональным машинистом с большим опытом работы, которому можно было доверить управление неисправным паровозом, когда срочно требовалось — несмотря на все объективные трудности — выполнять работу и план. Иначе сложно понять, почему начальник депо через десять дней, дождавшись, чтобы скандал с поломкой паровоза № 1030 утих, вернул его на работу в прежней должности. Разве что встать на позицию оперуполномоченного 3-го отделения УГБ Головнина, который начал допрос с вопроса «В какое время вы ушли в гражданскую войну к белым» и далее использовал по преимуществу обличающие формулировки:

«Следствием установлено, что вы, будучи враждебно настроены к советской власти, на всем протяжении работы машинистом паровоза проводили диверсионную деятельность и антисоветскую агитацию. Вы подтверждаете это?».

Но со следователем вряд ли можно согласиться. И не только потому, что Лукиных Павел Иванович был впоследствии реабилитирован. Для проводившего оформление следственных документов оперуполномоченного Головнина (если это делал он сам), как и для многих других реальных исполнителей репрессивных приказов, арестованные не были подозреваемыми, которых следовало в чем-то изобличать, доказывать их вину документально. Нет, подследственные были материалом, из которого требовалось организовать — согласно определенным правилам и технологиям — повстанческие и контрреволюционные сети. Факты их биографий, отношения на производстве, дружеские связи — все это становилось компонентом составленной заранее схемы их контрреволюционной деятельности.

И здесь рабочий статус Павла Ивановича, как и многих других арестованных и осужденных тройками УНКВД в 1937–1938 гг. уральских рабочих, позволял превратить фигуру простого, хотя и квалифицированного машиниста в члена повстанческой сети, регулярно организующей диверсии против советской власти. Начальник депо Девин был назначен на роль руководителя повстанцев. Он был арестован летом 1937 г., еще до начала массовых арестов, инициированных приказом № 00447. Но работа под его руководством вошла в дело Лукиных как отягчающая вину арестованного строчка обвинительного заключения, оперативно подготовленного следователем через четыре дня после ареста Павла Ивановича: «…Произведенным расследованием установлено», — говорилось в документе, — «ЛУКИНЫХ Павел Иванович враждебно настроен к Советской власти, имел тесную связь с осужденными за разрушение транспорта — ДЕВИНЫМ и НИКОЛАЕВЫМ, лично сам и по их указанию проводил диверсионную деятельность по разрушению паровозного парка. Кроме того, систематически проводил среди рабочих к-p троцкистскую агитацию, восхвалял бандита ТРОЦКОГО и дискредитируя мероприятия, проводимые Сов. Властью и вождей партии и правительства»^[332].

На основании обвинительного заключения, без судебных процедур тройка при УНКВД Свердловской области 19 августа 1937 г. приговорила П. И. Лукиных к расстрелу с формулировкой:

«Обвиняется в том, что являлся членом ликвидированной к-p диверсионной организации, по заданию которой в 1936–1937 г. на ж.-д. транспорте вывел из строя 3 паровоза, совершил ряд аварий на транспорте»^[333].

Массовые репрессии по приказу № 00447 и рабочие

Оперативный приказ № 00447 инициировал кампанию по проведению самой масштабной для Прикамья репрессивной акции органов НКВД. Особенностью операции стала ее антирабочая направленность. И это тем более удивительно, что в тексте приказа в череде классово чуждых элементов или враждебно настроенных групп рабочие никак не упоминаются. В приказе встречается лишь невнятная фраза о враждебных элементах, которые скрываются в городах и организуют диверсии на заводах:

«Часть перечисленных выше элементов, уйдя из деревни в города, проникла на предприятия промышленности, транспорт и строительство […]. Как установлено, все эти антисоветские элементы являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых областях промышленности»^[334].

Считать это указанием на рабочих сложно, ведь «контингенты, подлежащие репрессии», обозначены вполне определенно. Среди них сразу можно обнаружить кулаков — старых и затаившихся классовых противников новой власти, трудпоселенцев, не оставивших мысли о вредительстве, прочие социально опасные элементы, состоявшие в повстанческих, фашистских, террористических и бандитских формированиях, членов антисоветских партий и даже уголовников, которые таким соседством превращались в классовых врагов советской власти.

Классовый подход к определению врагов, как он был артикулирован в тексте приказа № 00447, делал запланированную кампанию похожей на «кулацкую операцию», проведенную органами ОГПУ в 1929–1931 гг. Отступление от номинирования врагов советской власти на языке истории революционной или партийной борьбы, как-то: «белогвардейцы», «троцкисты», «зиновьевцы» и т. п., оправдывал масштаб репрессий. Ведь «разоблачение» контрреволюционных элементов органами НКВД происходило постоянно на протяжении 1930-х гг. и не было чем-то необычным в репрессивной политике властей. Похожими на «кулацкую» кампанию были и процедуры реализации намеченной по приказу № 00447 операции: разбивка разоблаченных врагов на категории и использование упрощенной процедуры судопроизводства в виде троек при УНКВД. Также отметим, что репрессиям в 1937–1938 гг. подверглись люди, уже ставшие жертвами сталинского ОГПУ в 1929–1930 гг. Тем не менее, будет исторической ошибкой считать обе репрессивные кампании тождественными. В 1929–1930 гг. борьба с «кулаками» проходила вне городов и не коснулась рабочего класса. Согласно тексту приказа могло показаться, что следовало ожидать чего-то подобного и в этот раз. Реальность оказалась совсем иной.

Из 7959 человек, репрессированных в ходе кулацкой операции, о которых есть сведения в базе данных Государственного общественно-политического архива Пермской области (ГОПАПО), почти половина — 44,8 % (3565 человек) по роду своей деятельности являются рабочими. Род занятий еще около 300 человек мы бы определили так: скорее рабочий, чем крестьянин^[335].

Источники исследования

Остановимся на источниках проведенного исследования по массовой операции против рабочих Прикамья в 1937–1938 гг. Работа опирается на статистические и историко-архивные методы обработки данных, полученных в результате изучения архивно-следственных дел, находящихся на хранении в Государственном общественно-политическом архиве Пермской области.

На основании статистической обработки доступного массива данных о репрессиях были выделены этапы репрессий, определены территориальные анклавы, подвергшиеся наибольшей и наименьшей чистке. Затем из общего массива архивных документов об арестованных и осужденных рабочих были отобраны следственные дела, представляющие разные временные этапы и регионы реализации репрессивной операции на территории Прикамья.

В одном деле часто объединены материалы следствия на 5-10 человек, оформленных в ходе операции как «повстанческое отделение». В делах, состоящих из 3–4 томов, представлены следственные документы в отношении нескольких десятков человек. В большинстве случаев «повстанческие» группы относительно однородны, т. к. формировались они из работников одного предприятия или жителей определенного поселка. Но точно так же причиной объединения в группу могла стать и дата ареста или допроса, или, например, содержание арестованных в одной камере. Технологии фабрикации дел о контрреволюционных организациях, использовавшиеся работниками НКВД, были незамысловаты. В этом случае в одну повстанческую ячейку могли войти люди самых разных профессий и социальных статусов.

В материалах одного из следственных дел мы обнаруживаем данные о повстанческом взводе из девяти человек. Дело привлекает внимание социальной разношерстностью арестованных. Сложно определить сразу, что заставило следователя сформировать из них повстанческую группу.

Филимонов Георгий Александрович — агроном из служащих, работал учителем черчения и рисования в средних школах № 2, 3 и 5 г. Соликамска. Арестован 29.10.37.

Юркин Дмитрий Тимофеевич — конюх на опытном поле Соликамского 1-го калийного рудника, в 1929 г. осужден на 8 лет по 58–10. Арестован 27.10.37.

Утробин Григорий Семенович — сторож при Соликамском совхозе, осужден в 1929 г. по 58-10-11 на 8 лет коллегией ОГПУ Свердловской области.

Галкин Василий Михайлович — плотник Соликамского сельхоз-комбината, из крестьян. С февраля по июль 1919 г. служил в белой армии Колчака рядовым добровольцем. В 1931 году был судим по ст. 79 за невыполнение государственных заданий и приговорен к 2 годам лишения свободы. Арестован 27.10.37.

Евдокимов Иван Иванович — рядовой пожарной охраны Соликамского совхоза. Из крестьян. В бланке арестованного отмечено, что служил в белой армии Колчака рядовым в 1919 г. Арестован 27.10.37.

Галкин Александр Михайлович — разнорабочий Соликамской сельско-хозяйственной опытной станции. По социальному происхождению — из крестьян-кулаков. В анкете арестованного отмечено, что с марта по июль 1919 г. служил в белой армии Колчака рядовым добровольцем. В 1933 г. судим по закону от 7 августа. Приговорен к 10 годам, отбыл 6 месяцев. Арестован 27.10.37.

Сидоров Степан Иванович — чернорабочий калийного комбината. Из крестьян. Отмечено, что служил в царской армии. В красной армии с 1920 по 1921 гг. Арестован 27.10.37.

Скупченко Василий Иванович — трудпоселенец, электромоторист Соликамского совхоза. В анкете арестованного написано, что в 1930 г. раскулачивался. Арестован 27.10.37.

Юркин Иван Иванович — чернорабочий, сторож при сельхозкомбинате Соликамского калийного рудника. В анкете в графе «социальное происхождение» отмечено, что он из кулаков, а затем указано, что в 1919 г. по мобилизации служил в белой армии рядовым. Арестован 27.10.37.^[336]

Перед нами образец произвольной амальгамы, когда в диверсионную группу сведены люди, совершенно чуждые друг другу. Такая социальная неоднородность репрессированных иллюстрирует реальное отношение следователей НКВД к социальным статусам и характеристикам. Они попросту игнорировались. Для следователя социальные достижения и жизненные коллизии арестованных были набором деталей, используемых в конструировании обвинения в диверсионной деятельности, участии в повстанческой контрреволюционной организации, шпионаже, на крайний случай — антисоветской агитации.

Эти девять человек, скорее всего, были объединены в повстанческий взвод совершенно случайно. Их совместное присутствие в тюрьме Соликамского РО УНКВД после 27 октября 1937 г. (общей для всех даты ареста) стало достаточным основанием для фальсификации допросов и создания единого обвинительного заключения.

Аресты рабочих производились в больших масштабах. Поэтому обычно следователю не составляло особого труда объединить в отделение или повстанческий взвод арестованных на одной шахте или на заводе. Несложно было сконструировать антисоветскую организацию и из жителей спецпоселка, которых следователь «разоблачал» как затаившихся врагов советской власти.

Спустя десятилетия, на допросе 25 мая 1955 г., бывший оперуполномоченный Ворошиловского РО НКВД Гаврилов Г. Н. рассказывал о методах формирования такой группы:

«Из числа арестованных следователь выбирал более грамотных лиц, с учетом их социального происхождения, занимаемой должности и искусственно вокруг этих лиц создавал контрреволюционные диверсионно-повстанческие организации, делая наиболее грамотных резидентами [иностранных государств. — А. К.], путем составления фиктивных протоколов допроса»^[337].

В результате такой фальсификации в обвинительном заключении Филимонова Г. С. уже называют главой контрреволюционно-повстанческого отделения и «бывшим белым офицером-поручиком»^[338]. Таким своеобразным способом выполнялась установка на раскрытие повстанческой сети, которая по замыслу ее творцов в Свердловской области — Дмитриева, Дашевского и Кричмана — должна была охватывать весь Урал. А чин белогвардейского офицера-поручика, присвоенный главарю повстанческой группы в последний момент, стал декоративной деталью, украшающей результат работы местных органов НКВД.

В связи с невозможностью установить какие-либо рамки следовательского произвола вряд ли стоит особенно доверять данным, внесенным в Анкету или Протокол допроса арестованного. Они заполнялись так, как было необходимо для раскрытия враждебного заговора и контрреволюционных действий арестованных.

Масшабность арестов вынуждала следователей работать на пределе сил. Тот же Гаврилов Г. Н. сообщал, что людей для ведения следствия не хватало. Проблему дефицита кадров решали просто — к работе привлекались «…работники милиции и пожарной охраны и военнослужащие строевых частей НКВД»^[339]. Отсутствие опыта у таких следователей сказывалось на качестве оформления документов. В делах заметна явная небрежность: рассогласованность даты ареста и допроса, отсутствие некоторых бумаг и т. п.

В целом можно сказать, что основными документами следственного дела являлись: постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения (или два постановления: об избрании меры пресечения и о привлечении к следствию в качестве обвиняемого); ордер на производство обыска и арест граждан; протокол обыска; опись имущества арестованного; паспорт и другие удостоверения личности, а также фотокарточки, изъятые при обыске; анкета арестованного; заявление о желании дать признательные показания; протокол допроса арестованного; протоколы допроса (или выписки из них) лиц, упоминавших подследственного в своих показаниях; протоколы очных ставок; обвинительное заключение; выписка из протокола заседания тройки при УНКВД Свердловской области. Иногда в деле встречались меморандумы секретных сотрудников НКВД, информирующих своего куратора о настроениях среди рабочих или об антисоветских высказываниях отдельных лиц, причем не всегда это касалось подследственных. Следственное дело пополнялось документами, свидетельствующими о дальнейшей судьбе осужденного тройкой, среди них: переписка родственников с органами НКВД (МГБ), документы о реабилитации, справки об арестованном, направленные администрацией ИТЛ по запросу органов НКВД, и т. п.

Дело, касающееся большой группы арестованных, может содержать протоколы допроса арестованных в 1938–1940 гг. работников НКВД. Иногда их заменяет выписка, обычно составленная сотрудником КГБ в 1955–1957 гг. по материалам протоколов допросов. В этих документах бывшие энкавэдэшники, оправдываясь, рассказывали о методах ведения следствия и технологиях получения признательных показаний. Справки, так же как и протоколы допроса бывших работников НКВД, были выдержаны в разоблачительном стиле и характеризовали следствие 1937–1938 гг. как основанное на фальсификациях и принуждении.

Можно отметить следующую зависимость: чем более многочисленной была группа арестованных рабочих, оформленная как подразделение повстанческой организации, тем больше документов самого разного свойства хранится в деле, которое может насчитывать несколько томов. В одиночных следственных делах документов немного.

Наиболее полный набор документов, оформлявшихся при аресте, содержится в делах августа 1937 г., а затем декабря 1937 г. и января 1937 г., когда органы НКВД стали массово арестовывать «инобазу», то есть действующих, но, главным образом, потенциальных диверсантов, шпионов, разведчиков сопредельных государств. Отметим, что в ноябре 1937 г. в делах появляется масса написанных от руки личных заявлений арестованных на имя следователя с выражением желания дать признательные показания о контрреволюционной деятельности. Такое заявление имело стандартную форму: в обязательном порядке содержало информацию о повстанческой организации: фамилию ее руководителя, вовлекшего заявителя в антисоветскую деятельность, и список остальных членов контрреволюционной группы. В это же время протоколы допросов начинают оформляться в виде машинописного текста, в котором имелась, но могла и отсутствовать личная подпись арестованного.

В конечном счете, работа с материалами архива позволила автору изучить следственные дела, содержащие информацию о том, как было репрессировано более четырехсот человек из различных районов Пермского края. Отметим, что в 1937–1938 гг. Пермский край был составной частью Свердловской области, поэтому местные районные и городские отделы НКВД согласно установленной иерархии подчинялись Управлению НКВД по Свердловской области.

Особый комплекс информации о развертывании операции против рабочих был получен в результате статистической обработки массива данных о репрессированных жителях Прикамья. Из него следует, что тройкой при УНКВД Свердловской области за период проведения массовой операции по приказу № 00447 было репрессировано 7959 человек. Здесь нужно подчеркнуть, что эти данные не могут считаться окончательными, т. к. для некоторых репрессированных не указан судебный орган, вынесший приговор, что не позволяло учитывать это лицо среди отобранного массива. Возникали сложности при детальной обработке, представленной в базе информации, т. к. не все арестованные заполняли графы, касающиеся места работы или профессии. Встречалось и дублирование сведений, когда один человек упоминался дважды. Выделение среди этого массива тех, кого можно было считать рабочим, также наталкивалось на ряд трудностей. Главной из них была двойственность статуса людей рабочих профессий, в графе «социальное положение» записанных крестьянами. Тех из них, кто работал в МТС или на заготовке леса, мы классифицировали как рабочих, те же, кто считался колхозником или не дал сведений о месте трудоустройства, из основного массива рабочих исключались. Таковых оказалось около 300 человек.

Собственно рабочих Прикамья, прошедших через тройку при УНКВД Свердловской области, оказалось 3565 человек, что составило 44,8 % от общего числа репрессированных в 1937–1938 гг., сведения о которых доступны в упомянутой базе данных.

Территориальное распределение рабочих, подвергшихся репрессиям

В тридцатые годы прошлого столетия Уральский регион получил новый импульс промышленного развития. Рабочие поселки выросли в городские поселения. Укрупнились малые города. В эти годы Кизеловский угольный бассейн превращается в главного поставщика угля для предприятий Урала. В 1932 г. город Усолье с рабочими поселками был объединен в один город — Березники, который становится крупным центром по добыче калийных солей. Пермь объединяют с городом Молотовым (бывший рабочий поселок Мотовилиха), расширяют городскую черту В 1930 г. в Перми началось строительство моторостроительного завода № 19 (будущий завод им. Сталина, переименованный позднее в завод им. Свердлова, ныне ОАО «Пермский моторный завод»), а также крупных деревообрабатывающих комбинатов в городах Соликамске и Краснокамске. В регионе продолжал действовать построенный еще до революции Чусовской металлургический завод. В районах края развиваются лесные отрасли промышленности. В лесной промышленности не было крупных концентрированных рабочих поселений, подобных упомянутым промышленным центрам, но, тем не менее, она была заметной частью промышленного потенциала края, т. к. обеспечивала разворачивающиеся стройки региона и других областей деревоматериалами.

Именно по этим территориям и был нанесен главный удар. Основная масса арестованных рабочих были жителями шести районов Прикамья: г. Пермь (8,4 % от всех арестованных); Кизеловский район (29,1 %); Ворошиловский район (8,4 %); Краснокамский район с небольшим г. Краснокамском (7,7 %); Чердынский район с г. Чердынь (9,1 %) и Чусовской район с г. Чусовое (14,3 %). Т. е. 77 % репрессий против рабочих пришлось на эти шесть районов, а всего районов было более пятидесяти.

В целом здесь наблюдается довольно высокая корреляция с территориальным распределением промышленного производства современного Прикамья. Это указывает на некую пропорциональность числа арестованных рабочих социальному составу региона. Не имея точных данных о социальной структуре населения Прикамья в 1930-х гг., мы не можем сделать более определенных выводов о связи арестов и контингента населения этих районов.

Полученные после статистической обработки данные по массиву данных на 3565 рабочих позволяют сделать вывод об общей отраслевой дифференциации рабочих, подвергшихся репрессиям.

Таблица 1. Сводная таблица по отраслям народного хозяйства, в которых были заняты репрессированные рабочие

	Число арестованных (чел.)	В % от общего массива арестованных рабочих
Тяжелая промышленность	1787	50,3
Легкая промышленность	37	1,0
Местная промышленность (артели и пр.)	252	7,1
Лесная промышленность и сельское хозяйство	1050	29,5
Транспорт и строительство	337	9,5
Сфера услуг	67	1,9
Другие и с неустановленным местом работы	23	0,7

Из данных табл. 1 видно, что половина репрессированных рабочих была занята в тяжелой промышленности. Еще почти треть — в лесной промышленности или обслуживала сельское хозяйство. В последнем случае чаще всего это были МТС, которые располагали техническим парком для сельского хозяйства.

Интересны данные, касающиеся местной промышленности и промартелей. Если обратиться к идеологическому контексту приказа № 00447, можно предположить со всей очевидностью, что острие репрессий должно было быть направлено именно против кустарей. Этого не произошло. Если проанализировать зависимость числа арестов рабочих, занятых в местной артельной отрасли промышленности, от их территориального распределения, то в числе лидеров окажутся те же самые регионы: г. Пермь (15,9 % от всей совокупности рабочих артельных и местной промышленности), Ворошиловский район (9,5 %), Кизеловский район (11,5 %), Чердынский район (9,5 %), Чусовской район (9,9 %).

Иными словами, для тех, кто осуществлял арест, политической разницы между работником большого государственного предприятия и мелкого частного хозяйствующего субъекта, скорее всего, не было.

Профессионально-квалификационный состав репрессированных

Малаязначимость социальных статусов арестованных для оперуполномоченных НКВД подтверждается анализом данных о квалификации рабочих. Конвейер арестов захватывает работников промышленности без разбора, независимо от уровня квалификации и важности работы. В него попадают и чернорабочие, и плотники, но также токари, машинисты или электромеханики. По общим данным, 25 % среди арестованных рабочих составляли люди, выполнявшие сложные трудовые операции при помощи техники или обслуживающие технику, — токари, слесари, машинисты, электромеханики, электромонтеры и т. п. Три четверти репрессированных рабочих, или 75 %, — чернорабочие, плотники, лесорубы, сплавщики и т. п., т. е. занятые на рабочих местах там, где были востребованы прежде всего навыки ручного труда.

Особенно показательно, что в череде арестованных встречаются паровозные машинисты и водители шахтных локомотивов. Должность машиниста на железной дороге предполагала высокую квалификацию. Потерю такого человека на производстве нельзя было с легкостью возместить. Подготовка к этой работе занимала годы, и начальство, желающее, чтобы поезда не простаивали в депо, должно было ценить этих людей. Правда, в Верещагино, где аресты железнодорожников были наиболее массовыми, руководство депо было арестовано заранее^[340].

Таблица 2. Динамика арестов рабочих разной квалификации в % к общему числу арестованных рабочих в указанном месяце

Квалификация рабочих	Дата ареста
	08.37	09.37	10.37	11.37	12.37	01.38	02.38
Неквалифицированные рабочие	75,2	76,8	78,6	71,4	77,2	79,1	70,5
Квалифицированные рабочие	24,8	23,2	21,4	28,6	22,8	20,9	29,5
Итого	100,0	100,0	100,0	100,0	100,0	100,0	100,0

Приведенные данные по основным месяцам, когда осуществлялись массовые аресты, показывают, что пропорции между категориями репрессированных рабочих в целом соответствуют соотношению квалифицированного и неквалифицированного труда в промышленности. В целом, однако, не означает полностью. Доля квалифицированных рабочих среди репрессированных выше, чем их доля в промышленности в целом.

Динамика арестов рабочих в 1937–1938 гг

Детальный анализ данных позволил не только установить профессиональный состав репрессированных рабочих, но и определить ритм арестов и сравнить полученную информацию с общей моделью репрессий в Прикамье. Таким образом, мы получаем более полную картину репрессий в рабочей среде.

Обобщенные данные о динамике ареста рабочих по отношению к общему массиву репрессированных согласно приказу № 00447 приведены ниже:

Таблица 3. Динамика репрессий рабочих по приказу № 00447

Месяц	Число арестованных рабочих (чел.)	% от общего числа рабочих	% от общего числа арестованных в указанный месяц	Общее число арестованных (чел.)
Август 1937	709	19,9	34,4	2062
Сентябрь 1937	176	4,9	25,4	694
Октябрь 1937	608	17,1	30,1	1969
Ноябрь 1937	126	3,5	33,8	372
Декабрь 1937	981	27,5	72,4	1355
Январь 1938	681	19,1	79,6	855
Февраль 1938	251	7,1	49,1	511
Март 1938	25	0,7	21,9	114
Апрель 1938	5	0,1	31,2	16
Др. месяцы 1938	3	0,1	27,3	11
Всего	3565	100,0		7959

Из данных табл. 3 видно, что для репрессивной кампании в целом был характерен двухшаговый ритм: в одном месяце арестовывали, в следующем месяце оформляли дела. Поэтому арестованных в августе больше, чем арестованных в сентябре, арестованных в октябре больше, чем в последующий месяц, да и в декабре 1937 г. было больше арестовано, чем в следующем за ним январе 1938 г. В феврале-марте — та же картина, хотя по абсолютным цифрам видно, что с осени 1937 г. кампания пошла на спад. Причем каждый из пиков арестов имеет свое объяснение. В августе арестовывали тех, на кого подготовили списки еще в июле 1937 г., и тех, кто был обозначен подлежащим аресту по первой категории, что фактически предопределяло самый суровый приговор — ВМН.

На первый взгляд, этот же ритм характеризовал разворачивающуюся кампанию репрессий и против рабочих. Август-октябрь-декабрь-февраль сохраняют преимущество в числе арестованных по отношению к следующему месяцу. Совпадение в ритме арестов рабочих и других категорий граждан органами НКВД означает, что аресты рабочих не были случайным явлением с самого начала, что работники районных и городских отделов НКВД дисциплинированно выполняли распоряжения начальства. В то же время привлекает внимание расхождение соотношения удельной доли арестованных рабочих к общему массиву арестованных в текущем месяце в начале операции и в декабре 1937 — январе 1938 гг.

До ноября 1937 г. доля рабочих в общей массе арестованных колеблется от четверти до трети всех репрессированных. Именно этот период в основном совпадает с арестами по спискам, составленным при подготовке кампании.

Зимой 1937 г., когда согласно первоначальному плану операция уже должна была завершиться, ее продлили на основании дополнительных приказов. Вновь были увеличены лимиты на аресты. Необходимость быстро выполнять новые планы по «разоблачению врагов» проявилась в увеличении доли рабочих в общем контингенте репрессированных.

Местные оперуполномоченные НКВД могли выполнять новые планы по аресту только за счет рабочих, поэтому доля последних в декабре-январе 1937–1938 гг. составляет более 70 % от общего числа арестованных. В декабре мы наблюдаем пик репрессий против рабочих — почти тысяча человек, более четверти всех арестованных в этой социальной группе за всю операцию. Отметим, что в этот месяц 53 % прошедших через тройку рабочих было осуждено за шпионаж. В январе 1938 г. резкого спада арестов в производственной среде не произошло, хотя их уже на треть меньше, чем в декабре, но рабочих все же арестовано больше, чем в октябре, и их продолжают судить за шпионаж. Так как все, кого легко было «провести» по этой статье, в основной своей массе были «оформлены» месяцем ранее, то по отношению к ним применялись более распространенные, относительно «легкие» статьи: антисоветская или контрреволюционная агитация, недонесение и прочее^[341].

Суды над рабочими в ходе операции 1937–1938 гг

Рабочий, дело которого рассматривалось на тройке, обычно получал высшую меру наказания (2252 человека) — расстрел. Конечно, вполне могли наказать, присудив какой-либо срок исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ): 10 лет (820 человек), 8 лет (151 человек) или 5 лет лагерных работ (278 человек). Несколько десятков рабочих получили в качестве приговора «гласный надзор» — 41 человек; одного отправили в ссылку.

В то же время внутренняя дифференциация этих приговоров свидетельствует: работник высокой квалификации, взаимодействующий с машинами и механизмами, обвинялся в более тяжком преступлении, чем малоквалифицированный рабочий.

Таблица 4. Обвинения рабочих разной квалификации в % к общему числу обвинений в приговоре по данной категории^[342]

Квалификация рабочих	Тяжесть обвинения
	Диверсии, вредительство, террор	КРПО, повстанческая организация, контрреволюционная деятельность	Шпионаж	АСД, КРД, КР, СОЭ, недонесение	АСА, КРА, агитация, пропаганда, соучастие
Неквалифицированные рабочие	69,9	82,0	80,2	80,0	79,1
Квалифицированные рабочие	30,1	18,0	19,8	20,0	20,9
Итого	100,0	100,0	100,0	100,0	100,0

Таблица 5. Приговоры рабочим разной квалификации в % к общему числу вынесенных приговоров данной категории

Квалификация рабочих	Вид приговора
	ВМН	10 лет	8 лет	5 лет	Гласный надзор
Неквалифицированные рабочие	74,4	77,8	84,1	86,1	80,5
Квалифицированные рабочие	25,6	22,2	15,9	13,9	19,5
Итого	100,0	100,0	100,0	100,0	100,0

Из данных, представленных в табл. 4 и 5, мы видим, что работник, выполнявший более сложные трудовые операции, обвинялся в диверсиях, вредительстве и терроризме несколько чаще, чем тот, кто занимал должность чернорабочего или работал по старинке, используя в основном физическую силу.

Диверсии и терроризм, как показывают данные, представленные ниже в табл. 6, считались самыми тяжкими видами преступлений, и обвиняемых по таким «тяжелым» статьям чаще, чем оформленных по иным пунктам преступлений, приговаривали к высшей мере наказания — расстрелу.

Таблица 6. Виды обвинений, выдвигаемых против рабочих, в % к общему числу вынесенных приговоров данной категории

Приговор	Вид приговора
	ВМН	10 лет	8 лет	5 лет	Гласный надзор
Диверсии, вредительство, террор	42,9	25,4	32,5	18,7	26,8
КРПО, повстанческая организация, контрреволюционная деятельность	15,9	22,7	14,6	9,0	4,9
Шпионаж	20,4	2,9	13,9	16,9	19,5
АСД, КРД, КР, СОЭ, недонесение	10,6	14,4	34,4	48,9	48,8
АСА, КРА, агитация, пропаганда, соучастие	10,0	33,8	4,6	6,1
Итого	100,0	100,0	100,0	100,0	100,0

Как видно из таблицы, высшая мера наказания двум из пяти осужденных рабочих давалась за диверсии и террор, каждый пятый расстрелянный обвинялся в шпионаже и лишь один из десяти обвинялся по более «легким» статьям за антисоветскую/контрреволюционную агитацию или антисоветскую/контрреволюционную деятельность. Среди тех, кого приговорили к 10 годам лагерей, треть обвинили в антисоветской/контрреволюционной агитации, и каждый четвертый имел более тяжелые обвинения в диверсиях/терроре или участии в контрреволюционной повстанческой организации. Тех, кто получил восемь лет, равными долями, по трети, судили за тяжелые преступления: диверсии, шпионаж и антисоветскую/контрреволюционную деятельность. Среди получивших самый легкий приговор — 5 лет — основную массу составляли люди, прошедшие через тройку по самым «легким» статьям: антисоветская/контрреволюционная агитация.

Сравнивая данные таблиц 5 и 6, мы видим, что среди приговоренных к сравнительно небольшим срокам доля неквалифицированных работников выше, чем их доля в общей массе рабочих. Иными словами, статус профессионального рабочего в кампании массовых репрессий 1937–1938 гг. становится номинацией, по которой осуждают наиболее сурово.

Социальный статус рабочего в массовых репрессиях 1937–1938 гг

Массовые аресты шли по всей стране. Различалось количество арестованных и, возможно, социальные группы, на которые в первую очередь было направлено внимание местных органов НКВД. Основной социально-профессиональной группой, подвергшейся репрессиям в Прикамье, стали шахтеры, работники промышленных предприятий и леспромхозов. И в этом одна из важных особенностей Пермского региона. Ведь в исторических документах репрессии 1937–1938 гг. по приказу № 00447 получили название «кулацкой операции». Выделенные в приказе социальные группы, характер отчетов, посылавшихся в Москву с мест, не оставляли сомнения, что в эти годы острие репрессий было направлено против кулаков и антисоветских элементов. Это ставило новую волну репрессий 30-х гг. в один ряд с крестьянскими бунтами против советской власти в начале 20-х гг., с раскулачиванием 1929–1933 гг. и позволяло историкам видеть в репрессивной политике властей явный идеологический подтекст. Арестованных называли «пятой колонной», «скрытыми контрреволюционерами», т. е. представляли их в качестве ненадежных и опасных элементов. Тем самым в контексте тоталитарной парадигмы трактовки сталинского режима появлялся незримый, слабоощущаемый, но вполне заметный элемент исторического оправдания репрессий. Подчинение «кулацкой операции» 1937–1938 гг. логике классовой борьбы частично снимало груз социальной и исторической ответственности с инициаторов и организаторов этих репрессий. Такой исторический подход к событиям 1937–1938 гг. представляется ошибочным. Подобная их трактовка позволяет скрыть от современников реальные цели и технологии реализации репрессивной политики в сталинское время, искажает прошлое, а тем самым обедняет наше историческое знание.

Вернемся к некоторым показателям «кулацкой операции» в Прикамье. Массовым арестам подверглись не кулаки, не крестьяне, не работники сельского хозяйства, хотя и их доля была весьма высока, а рабочий контингент промышленно ориентированного региона.

Следует отметить, что многие из рабочих приобрели свой социально-профессиональный статус лишь в 1930-е гг. и отнюдь не добровольно. Прикамье было местом ссылки «раскулаченных» в 1929–1931 гг. крестьян. Их переселяли сюда целыми семьями. Для социальной характеристики существовал специальный термин — «спец-поселенцы». Занимавшийся детальным исследованием масштабов и практики сталинской политики в отношении различных категорий «спецпоселенцев» пермский исследователь А. Б. Суслов указывает на весомую долю осевших на Урале «бывших кулаков» после репрессий начала 1930-х гг.:

«„Великий перелом“ порождает такую категорию зависимого населения, как спецпереселенцы. В ходе первых волн спецпереселений 1930–1932 годов около 1 800 000 человек вывозятся с родных мест в неизвестность. Около 600 000 из них оказались на Урале [См.: Шашков В. Я. Раскулачивание в СССР и судьбы спец-переселенцев (1930–1954). М., 1995.]. Раскулаченные на территории Прикамья чаще всего переселялись в необжитые северные районы Пермского округа, а иногда и за его пределы. На их место, да и на север тоже, тем временем двигались эшелоны с раскулаченными из южных и центральных областей страны. В начале 1933 года массовые выселения кулаков прекращаются. К этому времени на спецпоселении находились более 1 300 000 кулаков, из них более трети дислоцировались на Урале, что позволяет называть Уральский регион, наряду с Сибирью, основным районом кулацкой ссылки. В Пермском крае в общей сложности было размещено около 140 000 спецпереселенцев (раскулаченных 1-й и 2-й категорий)»^[343].

Ссыльные крестьяне принудительно прикреплялись к промышленным предприятиям. Если их размещение предполагалось вне города, то строился спецпоселок. В городах же они включались в общую рабочую среду, хотя в первые годы и были обозначены территориальные и социокультурные границы таких поселений.

Жизнь в поселках была трудной. В докладной записке заместителя полномочного представителя ОГПУ по Уралу в Пермские областную и районную контрольные комиссии в январе 1931 г. подробно описывались новые условия быта, в которых спецпереселенцы вынуждены были начинать обустройство на новом месте:

«…Переселенцы живут с семьями в общих бараках с двойными нарами, имея фактическую норму жилплощади от 1 до 1,5 кв. метров на человека. Баня имеется только на Бумкомбинате [скорее всего, упоминается Краснокамский бумкомбинат. — А. К.], на остальных предприятиях бань нет; люди не мылись в бане три месяца, развилась вшивость; вошебоек и дезокамер нет. Наличие огромной скученности, недостатки питания, перебои в доставке воды, отсутствие бань и вошебоек и общее антисанитарное состояние бараков вызвало эпидемические заболевания (тиф, скарлатина, дифтерит, корь) и огромную смертность СП/пер. За один месяц умер 271 человек, особенно умирают дети. К общему количеству детей до 4-летнего возраста умерло на Бумкомбинате 25 %, Комбинате „К“ [завод им. Кирова. — А. К.] — 10 %, Судозаводе — 30 %. Переселенческие бараки являются очагом заразы окружающего вольного населения…»^[344].

Спецпоселенцы были ограничены в правах по отношению к обычным гражданам: им не выдавали паспорта, и они не имели права покидать место жительства и работы. К 1937 г. ситуация с их ссыльнопоселенческим статусом становится менее определенной.

Постановлением ЦИК СССР от 25 января 1935 г. спецпоселенцы были восстановлены в ряде прав наравне с другими гражданами СССР. В части следственных дел сохранились паспорта, выданные бывшим спецпоселенцам^[345], которых они не могли бы иметь, если бы их правовой статус соблюдался местными властями жестким образом. Постепенно дискриминация этой категории граждан сокращалась, происходило естественное ослабление разграничений между вольнонаемными и прикрепленными работниками промышленных предприятий и трудпоселков.

Отечественный исследователь истории кулацкой ссылки В. Земсков описывает ситуацию накануне массовых арестов 1937 г. следующим образом:

«В соответствии со статьей 135, принятой 5 декабря 1936 г. Конституции СССР, трудпоселенцы были объявлены полноправными гражданами. На рубеже 1936/37 гг. в трудпоселках царил эмоциональный подъем; многие надеялись, что им скоро разрешат вернуться в родные села и деревни. Вскоре наступило разочарование. Трудпоселенцам внушали, что, хотя они и имеют теперь статус полноправных граждан, но… без права покинуть установленное место жительства. Это обстоятельство делало „полноправие“ трудпоселенцев декларативным. В августе 1937 г. начальник ГУЛАГа Плинер писал Н. И. Ежову в докладной записке: „За последние три-четыре месяца усилилась подача жалоб трудпоселенцами в центральные и местные правительственные учреждения, в которых они жалуются на то, что, несмотря на принятие новой Конституции, в их правовом положении не произошло никаких изменений“»^[346].

Двойственность правового статуса трудпоселенца сохранялась долго. Можно предположить, что свой вклад в эту редукцию «враждебных» идеологических коннотаций социального образа спецпоселенца внесла сама кампания 1937–1938 гг. Масштабы фальсификации следственных документов и обвинений были выявлены еще в 1938–1939 гг., вслед за волной арестов следователей, осуществлявших до этого репрессии:

«Произведенным расследованием по делу было установлено, что сотрудниками Пермского горотдела НКВД Былкиным, Королевым и др. в 1937–1938 г.г. производились массовые аресты граждан в большинстве случаев без наличия на них компрометирующих материалов, а следствие по таким делам арестованных велось в направлении создания искусственных шпионско-диверсионных и повстанческих организаций, которых в действительности не было»^[347].

Бывшие поселенцы, работавшие на промышленных предприятиях, оказались удобным «следственным материалом» для превращения в диверсантов, врагов, повстанцев и шпионов. По мере того как операция приобретала все большие масштабы и от свердловского руководства на местах поступали все новые и новые нормативы (лимиты) по арестам, спецпоселенцы становились теми, кем они, скорее всего, и были по своим социально-профессиональным характеристикам, т. е. рабочими.

Квалификация арестованного как «трудпоселенец» или «рабочий» определялась ситуацией на момент оформления документов. Если следователю было выгодно сделать акцент на трудпоселенческой теме, в следственном деле появлялись фигуры других бывших «кулаков», если текущий момент требовал обратить внимание на «диверсионные» действия арестованных, конструировался сюжет контрреволюционного заговора на заводе, в депо, на шахте, а статус трудпоселенца оставался строчкой в анкете арестованного.

Как бы ни были номинированы арестованные в следственных документах — трудпоселенцами или рабочими, невозможно отрицать, что в своей повседневной профессиональной деятельности они были включены в среду промышленного производства. И как члены особой социально-профессиональной группы они подчинялись мастерам, бригадирам, прорабам и начальникам цехов, работавшим на заводе и зачастую уже арестованным по схожим обвинениям во вредительстве. Их социальные и (или) производственные коммуникации в текстах следственных дел превращались в свидетельства группового заговора и контрреволюционных связей с несуществующими повстанческими организациями, дополняя схему, которой руководствовался в качестве модели «сборки» обвинительного материала следователь. Таким образом, представляется уместным отойти от номинаций следственных дел и соотносить трудпоселенцев все же с реальной социально-профессиональной группой, в которую они были вовлечены своей повседневной трудовой деятельностью перед арестом.

Ассенизатор на собственной лошади

Следственные документы, сохранившиеся в архивах, позволяют увидеть следы небрежной работы следователей НКВД, вынужденных в короткие сроки готовить материалы на десятки и сотни арестованных. В результате у историка появляется возможность заглянуть за кулисы репрессий, изучить механизм и рассмотреть детали, разобраться, каким образом создавались в обвинительных материалах обвинительные номинации «кулак», «сын кулака», «повстанец», «диверсант», «шпион», «контрреволюционер» и им подобные.

Обратимся к следственному делу на Идриса Аюпова^[348]. В этой папке немного документов. Вряд ли будет открытием обнаружение еще одного факта, доказывающего, что следователи в 1937 г. оформляли следственные документы, переиначивая все на свой лад и подгоняя под требуемый шаблон. Привлекают внимание нарушения в последовательности датировок следственных документов. На анкете арестованного Аюпова Идриса и протоколе его первого допроса стоит дата — 8 января 1938 г. А постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения, если верить бумаге, оформлено лишь 7 января 1938 г. Вероятнее всего, ни одна из дат не является истинной, и подготовлены материалы были в разное время и разными людьми. Вполне возможно, что какие-то из материалов дела (скорее всего, постановление об аресте) написал специальный следователь, занятый исключительно подготовкой документов, а арестованных, проходивших по этим документам, такой следователь и в глаза не видел.

В анкете арестованного указано, что по социальному происхождению Аюпов Идрис — кулак, а по национальности — татарин.

Поясним ряд нюансов, связанных с этими анкетными данными. Национальность арестованных играла важную роль в зимний период репрессий 1937–1938 гг. Параллельно с приказом № 00447 велись массовые кампании по разоблачению иностранных шпионов и агентов иностранных разведок. Они известны в историографических описаниях данного периода в качестве операций по «инобазе». В декабре-январе 1937–1938 гг. следователей усиленно ориентировали именно на «разоблачение» шпионов иностранных разведок. Но оформление дел велось по канонам, выработанным в ходе арестов августа-декабря 1937 г. по приказу № 00447, и арестованные осуждались именно тройками УНКВД, как предусматривал Оперативный приказ «кулацкой» операции. Исследователь сталинских репрессий В. Хаустов приводит в своей совместной работе с Л. Самуэльсоном развернутую цитату из аппаратной переписки Фриновского и Дмитриева относительно проведения иностранных операций, в которой содержится выговор Дмитриеву за то, что среди арестованных по польской, немецкой, латышской операциям практически нет реальных немцев, поляков, латышей и т. д.^[349] Для местных следователей все эти нюансы в приказах и операциях не имели существенного значения: они были вынуждены оформлять сотни арестованных, в короткие сроки, отпущенные начальством на выполнение приказов и разнарядок. Но национальность, не тождественная титульной (т. е. русской), вполне могла стать дополнительным аргументом для работников НКВД при принятии решения, где и кого арестовать.

Татарское население Прикамья было одной из жертв такого поворота событий. Арестованных обвиняли в шпионаже в пользу Японии и разведок других иностранных государств. Свердловское начальство УНКВД специально акцентировало внимание своих подчиненных на национальной и социальной принадлежности возможных «врагов». Один из сотрудников НКВД, занимавшийся оформлением дел по «инобазе», когда позднее сам давал показания следствию после ареста в 1939 г., следующим образом описывал свое участие в арестах и следственных мероприятиях по делам краснокамских татар:

«…Бывш. руководством УНКВД по С. О. [Свердловской области. — А. К.] Дмитриевым в декабре 1937 года была спущена директива, проработанная на оперсовещании Особдива, где требовали „усиления“ следственной работы, следователей клеймили, что они допускают показания обвиняемых, где они признаются в антисоветской агитации. В директиве ставится точка над И, утверждая, что это не просто антисоветские агитаторы, что татары и кулаки — это база иноразведок, это шпионы и диверсанты, поэтому нельзя ослаблять преступления.

На основании этой директивы проводились операции по татарам, эту операцию проводил и Особдив 82 в Краснокамской ссылке с 31.12.37 г. на 1.1.1938 года. Я был в Свердловске по вызову Дмитриева […] и вернулся в Пермь 5.1.38 года.

Из числа арестованных татар-кулаков Краснокамской ссылки в количестве 100 человек мне „оставили“ группу в 8 человек, так как остальные уже „признались“ до моего приезда. При вызове меня к Мозжерину мне было указано, что руководитель этой диверсионной группы Ярмухаметов, все остальные — рядовые диверсанты. Диверсии проводились на Краснокамском промысле нефти. В соответствии с чем и нужно сочетать показания обвиняемых. Зная, что обвиняемые являются антисоветскими личностями, враждебно настроены, я обострял их показания при составлении протоколов согласно данным мне распоряжениям…»^[350].

В другом следственном деле сохранились показания еще одного бывшего сотрудника Пермского НКВД — Аликина Аркадия Михайловича, данные им 9 мая 1939 г. на допросе в следчасти НКВД СССР. Они позволяют узнать, каким образом была организована операция по аресту краснокамских татар:

«…из числа арестованных по так называемой базе иностранных разведок, в декабре месяце 1937 г. или январе 1938 г., Особый Отдел во главе с Мозжериным арестовал более 150 человек татар, трудпоселенцев, а также несколько человек пермских татар, работающих в местном Военторге.

…Чтобы арестовать этих татар Мозжерин командировал в Краснокамск /место расположения трудссылки/ Бурылова Д. А. Последний, так как в Особом отделе на указанных татар никаких компрометирующих материалов не было и даже не были известны их фамилии, прибыв в Краснокамск, обратился в комендатуру Трудпоселка с тем, чтобы ему представили списки и личные дела находящихся в трудпоселке татар. Получив эти документы Бурылов на „глазок“ стал подбирать людей для предполагаемого ареста.

К этому времени в Краснокамск прибыли Мозжерин и Демченко, и все, вместе подобрав таким способом необходимое количество людей для ареста, приступили к операции. Ни ордеров, ни постановлений на арест Мозжерин, Демченко и Бурылов не выносили, а просто врывались в бараки, арестовывали людей, группировали их на грузовых автомашинах.

Пока арестованные татары группировались на грузовых автомашинах, их семьи, родственники и знакомые толпами собирались у стоянки автомашин, женщины и дети плакали, а некоторые мужчины высказывали явное недовольство совершаемым произволом.

Бурылов, производивший операцию, позднее рассказывал мне, что тех татар, которые пытались проявлять активно свое недовольство, Мозжерин приказал втаскивать на автомашину и арестовывать. Затем, когда автомашины с арестованными татарами направлялись к вокзалу, толпы их окружавшие, двигались за ними в том же направлении, увлекая за собой и других. […]

В Перми для того, чтобы легче было обмануть татар при подписании протоколов, их согнали в одну большую комнату в помещении горотдела, а затем по одному вызывали на допрос и давали подписывать фиктивные протоколы, а затем направляли в тюрьму. […]

Так, Мозжериным была искусственно создана татарская шпионско-диверсионная организация, действовавшая якобы в пользу японской разведки. Для того чтобы эта организация была увязана с частями 82 стрелковой дивизии, во главе ее были поставлены вышеупомянутые татары из военторга.

[…] татарское дело, оно, как мне известно, неоднократно направлялось на тройку и на рассмотрение по альбому, но каждый раз возвращалось за отсутствием лимита, после ареста Левоцкого Мозжерину и другим было ясно, что созданное ими дело необходимо было прекратить, однако они вновь его оформили и направили на тройку, решением которой до 60 человек были приговорены к ВМН, остальные находятся в тюрьме…»^[351].

В описываемой операции по аресту краснокамских татар видно, что для следователей главным была массовость и скорость в организации арестов. Принадлежность будущего арестованного к определенной социальной и национальной группе ссыльных татар становилась причиной для его репрессирования.

Материалы дела по Аюпову Идрису не дают оснований напрямую включить его в группу арестованных краснокамских татар, упомянутых в показаниях бывших следователей НКВД. Хотя наличие связи вполне возможно. При аресте Аюпов проживал и работал в г. Краснокамске. Он был обвинен в работе на японскую разведку. Материалы его первого, январского допроса дополнены двумя допросами от 9 сентября и 12 октября 1938 г., которые вели другие следователи. И так как в деле осталась расписка, что арестованному 7.02.1938 г. объявили об окончании следствия, дополнительные протоколы становятся свидетельством, что его дело было направлено на доследование вместе с другими следственными делами, вполне вероятно, «за отсутствием лимита».

Вернемся к показаниям Идриса Аюпова. Они вскрывают значимые для следователей на рубеже 1937–1938 гг. элементы технологии социального номинирования арестованных как врагов советской власти. В показаниях, оформленных 8 января 1938 г. и, как потом выяснится, полностью сфальсифицированных следователем (что согласуется с показаниями Аликина А. М. о том, как проходило оформление дел на арестованных краснокамских татар), есть всего лишь один вопрос и один ответ:

«Вопрос: Вы арестованы как участник Диверсионно-Повстанческой организации. Признаете Вы себя в этом виновным.

Ответ: Да признаю. Ибо я, будучи завербован в 1936 году агентом Японской разведки Абатуровым Галлеем и по его заданию в июле м-це 1937 года, вывел из строя три машины Эл. Мотора в цехе № 10 Бумкомбината путем заброски в него металлических… [неразборчиво. — А. К]. Работал я в то время в цехе № 10 в качестве Эл. монтера. (С. 5)»^[352].

И если бы не возвращение дела на новое оформление, не повторные допросы осенью 1938 г., то, наверное, вряд ли можно было бы узнать, что никаким электромонтером арестованный никогда не работал.

На повторном допросе от 9 сентября 1938 года следователь уточняет социальное происхождение Аюпова. Задает вопросы про то, как тот попал на Урал, чем занимался его отец. Здесь можно увидеть лишь поиск дополнительной информации относительно принадлежности арестованного к социально неблагонадежной категории раскулаченных, высланных в начале 1930-х гг. на Урал на поселение.

А вот 12 октября следователь стал задавать уточняющие вопросы по обвинениям, предъявленным в начале года. Ответы зафиксированы, скорее всего, вполне реальные, так как текст протокола допроса вполне определенно указывает на допущенные первым следователем фальсификации. Поэтому приведем выдержки из стенограммы допроса от 12 октября 1938 г., показывающие, как его сделали электромонтером и контрреволюционером:

«Вопрос: Скажите подробно о вербовке Вас в контрреволюционную организацию?

Ответ: В контрреволюционную организацию меня никто не вербовал, существует ли таковая, мне ничего не известно.

Вопрос: В январе месяце 1938 года Вы давали показания о том, что являетесь участником контрреволюционной организации?

Ответ: Я никогда таких показаний не давал, повторяю, что в контрреволюционной организации я не состоял и никакой к-p работы не вел.

[…] в январе 1938 года в г. Краснокамске следователь — фамилии не помню — меня допрашивал, а потом прочитал, что я к советской власти отношусь хорошо, это я подписал, больше ничего не подписывал.

Вопрос: Вы работали когда-либо на Краснокамском комбинате в должности электромонтера?

Ответ: Электромонтером и вообще на Краснокамском бумкомбинате я никогда не работал. Я все время работал ассенизатором на своей лошади»^[353].

Несмотря на новые показания, полученные в ходе дополнительных допросов, на вскрывшиеся противоречия с ранее оформленными документами следственного дела, в обвинительном заключении от ноября 1938 г. записано, что Аюпов Идрис был участником японской диверсионной организации, который вначале во всем признался, а потом от показаний стал отказываться. И тройка при УНКВД Свердловской области 13 ноября 1938 г. приговорила его как участника «…к-p повстанческой организации, в которую был завербован в 1936 г. агентом японской разведки Абатуровым», к 5 годам исправительно-трудовых лагерей^[354].

Обратим внимание на показания бывшего работника НКВД Голдобеева Н. П., что тем, кто оформлял дела, начальство четко указало, как следует обвинять арестованных: не просто в шпионаже, в антисоветском прошлом или антисоветских разговорах, а в причастности к диверсиям на Краснокамском промысле нефти. Ведь именно так, не обращая внимания на реальную ситуацию, Аюпова Идриса «переквалифицировали» в электромонтера — высококвалифицированного рабочего промышленного предприятия, несмотря на то, что он не имел к этой профессии никакого отношения. В просмотренных делах это редкий случай профессиональной номинации, столь сильно меняющей реальный социальный статус арестованного. Представляется возможным полагать, что в большинстве случаев подобные манипуляции с профессиональным статусом были излишними, так как среди арестованных рабочих было и без того много. Фальсифицированное дело против Аюпова со всей очевидностью показывает, что подобные обвинения были естественным элементом следственных документов, подготавливаемых работниками НКВД в конце 1937-начале 1938 гг.

Августовское дело яйвинских повстанцев

Из арестованных рабочих следователь формировал повстанческие сети и диверсионные группы. В первые месяцы арестов делалось это скрупулезно и по выработанным правилам: сбор свидетельских показаний, допросы обвиняемых, поэтапное вскрытие контрреволюционных связей — производственных, местных, региональных.

В качестве примера рассмотрим материалы архивно-следственного дела № 12567 по обвинению Ефименко Ивана Кирилловича и других, всего 36 человек. В деле присутствует 4 тома материалов. Вели следствие сотрудники Кизеловского ГО НКВД помощник оперуполномоченного Герчиков и сотрудник УНКВД по Свердловской области Марфин. В деле объединены две группы повстанцев. Одна сформирована из рабочих карьера «Известняк», а другая — из работников леспромхоза. Обе группы объединяет проживание в Яйвинском поселке, так как кроме упомянутых работников в общий список вошли и работники местной промартели.

В ряду других это дело выделяется по нескольким основаниям. Оно относится к августу-сентябрю 1937 г., но подготовка к нему может быть датирована июлем этого года, когда были оформлены первые протоколы допроса свидетелей и даже обвиняемых (аресты обвиняемых начались неделей ранее официальной даты начала кампании — 5 августа). В то же время всех обвиняемых осудили на тройке. Примечательно, что Герчиков, подготовивший основную часть материалов по этому делу, полтора года спустя сумел избежать наказания за эти репрессии.

Важным фактором, определившим выбор этого дела из череды других, можно считать его территориальные координаты — Кизеловский район, который был местом самых массовых репрессий рабочих в Прикамье.

Документация по оформлению дела очень обширна, к тому же она аккуратно, можно даже сказать — образцовым образом, оформлена. Есть свидетельские показания, обличающие врагов соввласти. Подшиты ордера на обыск и арест граждан. Присутствует и постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения — со всеми положенными визами и даже подписью арестованного. Содержатся описи имущества, составленные при обыске. Как положено, оформлены анкеты арестованных. Причем все — согласно правилам, в хронологическом порядке. В отличие от более поздних дел Кизеловского ГО УНКВД, документация не производит впечатления, что оформление призводилось в один день, тут же на допросе. Соответственно, после всей вышеперечисленной документации имеются протоколы допроса. Такое доказательно оформленное дело в ходе сбора следователем прямых и косвенных сведений об антисоветских настроениях обвиняемых, разросшееся до 2-х томов (3–4 тома относятся к последующей судьбе осужденных), позволяет увидеть некоторую «эталонную» модель конструирования следователем схемы разоблачений, которой его научили на инструктаже. Видимо, она должна была стать основным инструментом следователя в разоблачении на Урале масштабной повстанческой контрреволюционной сети. Но реалиикампании внесли свои коррективы, и следователи вынуждены были отказаться от такого детального и тщательного делопроизводства.

По материалам следственного дела все начинается заявлением старосты Яйвинского трудпоселка — А. Я. Толока (датировано 2 августа 1937 г.), в котором он сообщил, что в трудпоселке из антисоветски настроенных лиц организовалась контрреволюционная группировка. Толок собственноручно составил список этих лиц. Помимо фамилии, в списке представлена краткая характеристика антисоветских высказываний и настроений^[355]. Всего в этом списке пятнадцать человек. Две трети из числа упомянутых в списке были осуждены по описываемому делу № 12567 о контрреволюционной повстанческой организации. Спустя двадцать лет на допросе по факту этого заявления и протоколов допроса Толок говорил:

«…это было написано по просьбе сотрудника НКВД (фамилию не помню) с журнала всех замечаний и докладных на трудпоселенцев, работающих на пос. Яйва. Журнал этот хранился в спецкомендатуре, и замечания в него вносились разными лицами»^[356].

Кроме этого заявления, 4 и 5 августа Толок подписал пятнадцать протоколов допроса, в которых сообщал сведения об антисоветских высказываниях упомянутых в заявлении лицах. На том же допросе в 1957 г. он пояснял:

«…ни один из подписанных мной протоколов допроса при мне не писался, и, как правило, уже готовый, составленный, он мне давался на подпись сотрудником НКВД. […] сотрудник НКВД только устно заявлял мне, что на такое-то лицо мне нужно подписать протокол допроса»^[357].

Примерно то же сообщали на допросах в 1957 г. Головко X. Я. и Коледа П. М., подобно Толоку игравшие роль свидетелей по этому делу^[358]. Отметим, что эти и другие свидетели (всего их восемь человек^[359]) были соседями обвиняемых или же их коллегами по работе. В их анкете свидетеля были записаны те же, что и у обвиняемых, биографические данные: «кулак», «сын кулака», «сын торговца», «с 1933 года трудпоселенец» и т. п. Некоторые из них занимали административные должности — уже упоминался староста поселка, но свидетелем также выступал еще и работник отдела кадров местного лесозавода. По своим должностным позициям эти люди знали широкий круг людей, живших в поселке или работавших на лесозаводе. При желании следователь мог вполне включить в общий список повстанческой группы и их фамилии. Но не включил.

Яйвинский список стал одним из элементов, позволивших следователю сконструировать из мирных обитателей рабочего поселка повстанческую группу. Но и до составления этого списка следователи проводили ряд допросов для сбора компрометирующей информации на некоторых работников карьера «Известняк». Первые из имеющихся в деле показаний датированы 30 июня.

Почему возникла необходимость в списке? Вполне возможно, что на последнем перед началом операции инструктаже следователи получили указание: составлять и подшивать их к делам, так как они объединяли членов повстанческой организации в единое целое. Оформление дела свидетельствует о прилежании Герчикова, можно сказать, что и в этом вопросе он решил сделать все согласно указаниям и оперативно составил список; источником ему послужил журнал коменданта трудпоселка, где фиксировались бытовые проступки жителей поселка за предыдущие годы и их фамилии.

Со временем показания свидетелей со стороны окажутся ненужными, хотя и осенью 1937 г. они еще встречаются в других делах. А списки членов организации, напротив, будут очень востребованы, особенно в ноябре-декабре 1937 и январе 1938 гг., когда каждый фальсифицированный протокол допроса арестованных будет пестрить сведениями о тех, кто входил в повстанческое отделение, осуществлял вербовку, с кем держал связь и т. д. О механизмах этой фальсификации рассказывали сами работники НКВД, арестованные в свою очередь в конце 1938–1939 гг.^[360]

В настоящем деле надо выделить еще одну особенность: свидетельские показания брали у людей, которые затем не привлекались к судебной ответственности «за связь» с повстанцами. Проверка по базе репрессированных показала, что свидетели не были тройкой, то есть их не привлекали в рамках этой кампании к ответственности за связь с «врагами народа», о которых они обладали столь обширной информацией. Да и протоколы допросов некоторых свидетелей в 1957 г. говорят о том, что они не были арестованы за документально подтвержденную связь с повстанцами. Таких свидетелей могли арестовать в октябре-ноябре 1937 г., так как само по себе письменное оформление факта знакомства с арестованными становилось основанием для включения в повстанческую группу.

Таким образом, в настоящем деле свидетель — это еще независимая фигура, которая выполняет самостоятельную роль в спектакле, поставленном следователем НКВД. И если свидетель все делает правильно, то остается на свободе. В более поздних делах необходимость в подобных свидетелях со стороны отпала, и их заменили перекрестными показаниями и списками членов организации, «полученными» от самих обвиняемых.

Важность роли свидетеля подтверждается многочисленностью допросов. Тот же Толок подписывал отдельный протокол на каждого из будущих повстанцев. Судя по этим документам, свидетели давали многословные показания, обличая своих соседей как антисоветчиков и вредителей. Вполне допустимо, что допрошенные в 1957 г. бывшие свидетели — Толок, Коледа и Головко — говорили правду, утверждая, что их показания от 1937 г. были составлены следователем заранее. Хотя вполне возможно, что свидетелей «готовил» следователь, подсказывая, как следует отвечать, либо они хорошо понимали ситуацию, и вопрос следователя лишь указывал нужную тональность ответа. Нам же важен вывод, что, как следует из материалов дела, свидетельские показания формировали основания для привлечения новых фигурантов по делу. Базовый «список» повстанческой группы дополняется новыми фамилиями — знакомых и коллег по работе назначенных следователем повстанцев.

В этих ответах видна следственная схема, используемая для оформления компрометирующей информации. Вначале обозначался круг знакомых того либо иного подозреваемого или арестованного. В этот круг вовлекались и соседи по бараку (поселку), и коллеги по работе. В поселениях тех лет все друг друга знали и так или иначе соприкасались в повседневной жизни. «Штатный свидетель» мог рассказать об арестованном и его социальных контактах сам — сразу подробно отвечая на вопрос «Знаете ли Вы такого-то». Именно так оформлены допросы Воробьева А. А., чьи многочисленные показания стали основным компрометирующим материалом против семьи Ефановых. В записях допроса от 31 июля 1937 г. говорится о знакомстве Ефанова Ивана с Истоминым Федором Михайловичем, описан круг его знакомств и приведены воспоминания Воробьева, как Ефанов на «работе заявил, что в управлении государством находятся люди, которые издеваются над народом, устанавливают большие нормы выработки, а платят за работу мало»^[361].

Если допрашиваемый сразу не понимал, о чем надо рассказывать, то следователь готов был задать дополнительный вопрос: «Расскажите, с кем Ефанов Николай в близких взаимоотношениях на работе и в быту?» — а затем, продолжая «помогать» свидетелю, уточнял полученные данные:

«Кто из перечисленных Вами лиц ведет антисоветскую агитацию или антисоветски настроен?»^[362].

Таким образом, следователь создавал социальную сеть из знакомых арестованного и, опираясь на эти данные, мог «формировать» местное отделение, так называемый взвод повстанческой организации, корректируя текст протокола допроса так, как это было ему необходимо.

Однако такое интенсивное использование свидетелей налагало и свои ограничения. Результаты допросов могли стать известными в поселке, а «будущие обвиняемые» могли сбежать. Кроме того, свидетель, находящийся на свободе, был подвержен ограниченному влиянию. Такой человек готов был подписать показания, где говорится о кулацком прошлом человека, на которого собираются компрометирующие данные, тем более что это было реальным фактом биографии и свидетеля, и всех его соседей по поселку, либо вспомнить высказывания, которые можно было бы трактовать как антисоветские. Но если показания не были сочинены заранее, сложно было добиться рассказов о серьезной диверсионной деятельности обвиняемого. Может быть, поэтому материалы следствия, опиравшегося на показания свидетелей, позволяли добиться лишь разоблачения антисоветски настроенных лиц. Со временем это стало считаться слабым аргументом, и потребовались более существенные показания на обвиняемых, «изобличающие» их в диверсионной деятельности.

В протоколах допросов яйвинских свидетелей, а затем в признательных протоколах арестованных остались следы важной для следователя информации о доказательствах антисоветских настроений или контрреволюционной деятельности. Подчеркнутые предложения — это воспоминания о бывших когда-то разговорах и произнесенных в них критических высказываниях в адрес власти и начальства.

Надо отметить, что такие разговоры до развертывания кампании по приказу № 00447, т. е. пока репрессии затрагивали в основном начальство, были естественным элементом рабочего быта. Критика советской власти звучала повсеместно. Ее невозможно локализовать территорией трудпоселков или ограничить социальный состав критикующих жизнь и быт рабочих людей кругом «озлобленных» бывших кулаков.

О том, как рабочие, не стесняясь в выражениях, давали самые нелицеприятные характеристики властным органам и персонам, можно судить по имеющимся в архивах документам — донесениям «секретных сотрудников» НКВД. Наиболее подробный цитатник таких высказываний, который был обнаружен автором, касался Лысьвенского горотдела УНКВД. Но и содержание следственных дел из самых разных регионов края свидетельствует, что подобные настроения были общими для рабочих всех предприятий и районов области.

13 марта 1936 г. Лысьвенский горотдел УНКВД по Свердловской области завел агентурное дело «Недовольные», по которому проходили рабочие Лысьвенского завода. Два осведомителя, упоминающиеся в архивных материалах под псевдонимами «Тверский» и «Рогачев», докладывают начальству о контрреволюционных высказываниях рабочих:

«…Пятилетки-то строишь, так шея то у тебя почему оторваться хочет, что ты хорошего получил? Ты зарабатываешь 3–4 рубля в смену, а купить сахару, так надо отдать 4 р. 60 коп., если сравнивать 1926 год, так пачка папирос стоила 14 коп, а теперь 2 р. 50 коп., стало быть, мы работаем за 18 копеек в смену, а еще говорят, благосостояние рабочих поднялось. Вот так бы подняли благосостояние рабочих, как живут Дитердинг(!) и Ратфеллер(!), тогда бы можно сказать об этом»^[363].

До 1937 г. следователи — сотрудники карательных органов понимали, что использовать эти сведения нет смысла. Руководство не одобрит раскрытие «дела», в котором только и есть что предъявить: доносы «агентов» о разговорах человека, в которых он критикует власти за плохое снабжение продуктами или маленькую зарплату. Проблемы со снабжением, бытовые неурядицы были естественным фоном жизни. Удивить ими кого-то было невозможно. В августе 1937 г. следователи получили санкцию на широкое использование при подготовке доказательного материала вольных пересказов, разговоров, которые велись за полгода до допроса свидетеля. Фактически они напоминали рассуждения на темы, обсуждавшиеся в рабочих кругах.

Типичный пример использования следователем информации от свидетеля есть и в деле яйвинских повстанцев:

«В апреле месяце 1936 года на квартире Ефанова Николая, в присутствии Ефанова Ивана, Гладкова Ивана. В разговоре Ефанов Николай заявил: „Советская власть только на дураках и проезжает […] Как найдется хороший человек, который направляет на правильный путь жизни рабочих и крестьян, во всю Европу Троцкист! Троцкист!; а мы — бараны, и рты разинем, слушаем, как обедню агитаторы служат. Мы вот с вами живем без цели, а вот взять Троцкого, Тухачевского, они имели цели и, конечно, пока будет жив Троцкий, он своей цели достигнет, у него много друзей, и авторитетный человек, не как наши руководители — дураки, на них смотрят везде, как на волков. Раз Троцкий больше имеет друзей, и авторитет значит за ним сила, которая имеется и у нас. Вы не смотрите на то, что кричат ура Сталину, это потому что народ запуган, особенно мы, трудпоселенцы. Мы ждем освобождения, поэтому больше надо молчать. Вот только сейчас поднимись что-нибудь, получится, как Пугачевское восстание, но только с победой, ведь каждый честный человек зубы точит и ждет своего время. Такие люди найдутся и у нас в карьере, хватит господам коммунистам на закуску, но только зубы поломают!“. Эту контрреволюционную повстанческую агитацию проводил Ефанов Николай и Ефанов Иван, а Гладков поддакивал и частично добавлял»^[364].

Примечательно, что эта информация, оформленная как полученная от свидетеля Воробьева А. А., зафиксирована дважды, в этом же стиле оформляется его допрос от 2 августа 1937 г., только разговор тех же лиц уже был датирован ближе к августу 1937 г. — 16 июня т. г.^[365]

В материалах дела против Ефановых собрано несколько показаний различных свидетелей, причем почти все они относятся к периоду до 5 августа 1937 г., когда официально начались аресты по интересующей нас операции^[366].

Фундаментом обвинения в этом случае стали антисоветские разговоры, которые велись там-то и тогда-то. Так же строятся обвинения и против остальных яйвинских повстанцев.

Недостатки описанной схемы конструирования социальной сети из знакомых и коллег арестованных и обвинения в антисоветских настроениях проявились почти сразу. Следователь должен был вести скрупулезный сбор самой различной информации. И лишь на ее основе формулировать итоговое обвинение. Собственно допросы участников контрреволюционной группы в рамках этой схемы не имеют особого значения, так как их признание подтверждает уже доказанную вину, а отказ свидетельствует о естественном запирательстве виновного. Еще одним и, пожалуй, самым крупным для той ситуации недостатком было медленное развитие событий по этой модели. За полтора месяца работы два следователя смогли «вскрыть» повстанческую сеть всего из 36 человек. Эти темпы не устраивали свердловское руководство, которое стремилось не просто в срок выполнить план по арестам 10000 человек, но и перекрыть нормативы^[367].

Следуя первоначальной схеме ведения дела, помощник оперуполномоченного 4-го отделения УГБ Кизеловского горотдела Герчиков подготовил обвинительное заключение на 36 человек лишь к 10 сентября. В нем было указано, что

«…в пос. Карьер Известняка и Яйвинского Лесозавода, Кизеловского р-на, существовали контрреволюционные повстанческие вредительские группы, имеющие между собой организационную связь и возглавляемые активными членами повстанческой вредительской организации „правых“ на Урале, директором карьера Известняк Волковым Василием Андреевичем и директором Яйвинского Лесозавода Сысоевым Алексеем Михайловичем»^[368]. Иными словами, арестом и осуждением рядовых участников повстанческой организации работа следователя не завершалась, а создавала основания для разоблачения организаторов этой контрреволюционной организации и других звеньев «повстанческой сети».

Спустя три дня, 13 сентября 1937 г., директор карьера «Известняк» Волков В. А. был арестован, включен в «разоблаченную» повстанческую сеть, которая объединяла руководителей различных предприятий и некоторых партийных работников районного уровня. Он до ноября отказывался признать себя виновным, но затем все же подписал показания, сообщив, что был завербован в контрреволюционную организацию в 1936 г. бывшим секретарем Кизеловского ГК ВЛКСМ — Калининым. В списке людей, завербованных в повстанцы под его руководством, было 23 человека, причем большинство из них проходили по описываемому августовскому делу. На суде он отказался от этих показаний, но выездная сессия Военной Коллегии Верховного Суда СССР 19 января 1938 г. приговорила Волкова В. А. к расстрелу. О Сысоеве А. М. в деле достаточных материалов не представлено — лишь замечено, что в ходе допросов Волкова он упоминался как известный тому «со слов Калинина» член контрреволюционной повстанческой организации — наряду с бывшим секретарем Кизеловского РК ВКП(б) Борисовым, бывшим секретарем РК ВЛКСМ Гарником, бывшим председателем районного совета Осовиахима Шерстобитова, директора Александровского завода Голубева и др.^[369]

К обвинительному заключению добавили завершающие штрихи, дело приведено в соответствие с приказом № 00447. Был сформулирован вывод, что в трудпоселках вскрыты «вражьи гнезда», организованные «бывшими кулаками», враждебно настроенными к советской власти, решившими объединиться для борьбы против нее в большую повстанческо-вредительскую организацию. Во главе встали директора соответствующих предприятий, на которых при их прямой поддержке и произошло организационное оформление повстанцев из рабочих, имевших за собой различные грехи, в основном — кулацкое прошлое.

В целом работа по методу социальных сетей оказалась слишком медленной для операции, когда в течение нескольких месяцев следователи должны были оформить дела на тысячи человек. Недостатки устранялись на ходу, в процессе операции рождались новые модели ведения дел о повстанцах и диверсантах из рабочих.

Вредители и диверсанты

В отличие от кампаний по выявлению вредителей конца 1920-х — начала 1930-х гг., в 1937–1938 гг. главным источником контрреволюционной опасности выступает уже не только инженер, который нарочно плохо управляет производством, а рабочий-диверсант, действующий самым примитивным образом — ломающий электромоторы, бросая в них гайки. Из материалов архивных дел видно, что НКВД и ранее занимался проблемами поломок оборудования на уральских предприятиях.

В феврале 1936 г. начальник Лысьвенского горотдела УНКВД по Свердловской области Давыдов информировал секретаря горкома ВКП(б) о многочисленных фактах аварий и происшествий, происходивших в январе-феврале 1936 г. на Лысьвенском металлургическом заводе. Причинами неполадок, как было установлено, была «погоня за рекордами» и «некачественный ремонт», что ставило под угрозу срыва работу по стахановскому методу:

«Печь № 4 находилась в ремонте около месяца, производили перекладку сводов, пола и задней стенки. Работой руководил молодой техник Степанов. Заднюю стенку печи и притолоки выложили из мороженого кирпича, при кладке был сделан неправильный уклон самой арматуры, стенка оказалась не наклонной а прямой. Печь достаточно не просушили, в результате 16 февраля, при первой плавке в смену сталевара Труханова произошел обвал половины задней стенки, а также притолоков, произошел поджег свода. Были вынуждены весь металл разлить по коробкам, за исключением 16 слитков, тогда как он должен был быть пущен в изложницы. Металла испорчено 20 тонн. Несколько часов печь простояла»^[370].

Для начальника горотдела УНКВД в 1936 г. было очевидно, что причиной аварий стала неправильная организация труда, а не диверсионные действия рабочих. Виновниками объявили специалистов заводоуправления, которые заставляли простых рабочих трудиться до изнеможения:

«Лучшие мастера цеха Стяжкин, Захаров ходят, как тени, а Мальцев имел даже мысли броситься под поезд»^[371].

Резюме справки по этому делу звучит как обвинение корыстолюбивых специалистов:

«Стахановское движение прежде всего материально выгодно для специалистов, поэтому каждый стремится к максимальной производительности своего участка, но декада проходит в напряженных условиях, напряжение слишком велико и выдержать такой темп работы едва ли можно в течение продолжительного времени»^[372].

Интересно, что трудовые успехи и неудачи в сознании партийных работников тесно переплетаются с условиями труда и быта рабочих. На партийных собраниях при обсуждении аварий и сбоев на производстве в общем потоке критики всплывает тема плохого питания или повседневные проблемы жизни рабочего человека^[373].

В 1937 г. ситуация изменилась.

Для следователя НКВД допрашиваемый рабочий является социальным чужаком, каким был ранее инженер, служащий, словом, образованный технический специалист. Рабочие на производстве занимаются вредительством, объединяются в контрреволюционные группы и наращивают масштабы диверсий. Во главе диверсионных групп следователи «ставят» мастеров и другой руководящий персонал, обязанный присутствовать в цехе или на месте диверсий по должности. Находится своя роль и спецам. Инженер, специалист, простой служащий — они организуют из первичных диверсионных групп масштабную территориальную или даже региональную сеть. Тем самым меняется роль этих производственных кадров в следственных сценариях по созданию масштабной контрреволюционной сети на Урале.

В документах по делу машиниста Чусовского паровозного парка Якунчикова М. Д. содержится Обзорная справка, подготовленная по делу бывшего начальника Пермского отделения железной дороги им. Л. М. Кагановича Павлова Михаила Андреевича. Сам Якунчиков обвинялся в конкретных диверсионных актах и вместе с группой из шести человек был приговорен тройкой при УНКВД Свердловской области к расстрелу. Интересующая нас справка, видимо, была включена в материалы дела в ходе подбора документов по реабилитации в 1955–1957 гг. Из текста самого документа видно, что арестованные специалисты были нужны следователю для формирования связанной сети из разрозненных групп. Поэтому они подолгу содержались в камерах, к ним применяли особые методы «обработки», их неоднократно вызывали на допрос и когда все же выводили на суд (далеко не всегда это была тройка УНКВД), такой инженер-специалист представал в качестве энергичного организатора Уральского восстания против советской власти. Его связи с заговорщиками распространялись на другие города, вплоть до Свердловска.

Когда репрессии ослабли, арестованный бывший начальник Пермского отделения железной дороги им. Л. М. Кагановича Павлов М. А. смог отказаться от своих прежних показаний. Это произошло на допросе 22 сентября 1938 г. Одной из причин самооговора он назвал влияние со стороны сокамерников: Корчагина (бывшего начальника службы пути) и Тихонова (бывшего начальника планового отдела дороги): +«…Корчагин и Тихонов мне доказывали, что у меня другого выхода нет, как только давать показания, хотя и выдуманные, указав вербовщика и якобы завербованных мною лиц. В противном случае также будет репрессирована моя семья, несмотря на то, что дети малолетние, жена в положении… Кроме того, Тихонов учившийся в школе красной профессуры, политически развитый, доказывал, что сейчас существует особая политика по борьбе с действительными врагами народа, и что наши показания в деле борьбы с действительными врагами будут играть решающее значение, нас направят куда-нибудь на работу, а действительных врагов будут уничтожать. Доводы Тихонова активно поддерживал и Корчагин, заявляя, что наши показания, хотя они и ложные, нужны для партии и правительства. Я поверил Тихонову и Корчагину и начал давать вымышленные показания…, убедившись в том, что мои ложные показания никому не нужны, я категорически отказываюсь от всех мной данных показаний, как в первый раз, так и на очных ставках со Станиным и Суетиным»^[374].

Выписка из докладной записки следователя, который вел дело Павлова, позволяет яснее увидеть механизм формирования из специалиста-инженера махрового контрреволюционера и организатора повстанческой сети:

«…Для того чтобы Павлов дал показания, мы поместили его в камеру № 13 к Корчагину и Тихонову, которые Павлова быстро обработали. По приходе на допрос Павлов советовался со мной, как начинать давать показания, что, собственно говоря, нужно писать и просил моей помощи. […] В процессе ведения следствия, вернее после подписания Павловым протокола были получены показания двух машинистов ст. Чусовская — Поздеева, Шихарева, которые показали, что в контрреволюционную организацию они завербованы Павловым, но так как они в показаниях не фигурировали, я уговорил Павлова дать дополнительные показания. На что Павлов согласился, сказав „раз это следствию нужно, то я не возражаю“. Даты вербовки, согласованные с датами из протокола допроса Поздеева, Шихарева […] Приблизительно в июне с. г. оперуполномоченный 2-го отделения Габов неоднократно обращался ко мне и просил, чтобы Павлов дал показания на Суетина /для закрепления дела Суетина/, и чтобы Павлов подтвердил свои показания на очной ставке с Суетиным. Я вызвал Павлова и предложил ему дать нужные Габову показания и подтвердил бы свои показания на очной ставке с Суетиным. Павлов согласился, сказав Раз сказал „А“, нужно сказать „Б“»^[375].

Распределение ролей: «рабочий — мастер — служащий — начальник», используемое следователями НКВД, позволило им объединить в единое целое разрозненные элементы социальной амальгамы, которую представляли из себя арестованные в 1937 г. Иерархически организованная, выстроенная по канонам бюрократической модели промышленного предприятия, повстанческая организация приобретала размах и масштаб. При этом основанием для всех обвинений становилась конкретная вредительская деятельность рабочих (или крестьян, если речь шла о сельской местности) как рядовых исполнителей приказов своего начальства. В случае крестьян роль связующего с центральным штабом инженера-организатора выполнял арестованный председатель колхоза.

«Естественных» диверсий на всех арестованных не хватало, и поэтому следователи вынуждены были фальсифицировать и этот пункт обвинений.

Рассмотрим подробнее, в качестве довольно типичного примера, разоблачения по поводу повстанческой деятельности контрреволюционной диверсионной кулацкой группы на шахте им. Ленина (г. Кизел). Документы, представленные в деле В. П. Меркулова, позволяют довольно подробно узнать о материалах обвинения^[376].

Меркулов В. П. по социальным характеристикам в анкете арестованного обозначен как трудпоселенец, навалоотбойщик шахты.

5 января 1938 г. подписано постановление об избрании меры пресечения в виде ареста. 18 января — первый протокол его допроса. Он сразу «признается» в том, что являлся участником контрреволюционной диверсионной группы, действующей на шахте им. Ленина, и по заданию этой группы срывал угледобычу, для чего вывел из строя мотор^[377].

С другими членами группы Меркулова объединили на основании показаний других арестованных: Голдырева С. Н., Додатко И. П., Кочегура М. и других членов диверсионной группы. Следователь включил Меркулова в общий список разоблаченного повстанческого отделения, занимавшегося диверсионной деятельностью по указанию немецких разведывательных органов^[378].

Новые лимиты на аресты в начале 1938 г. были утверждены не сразу, и материалы по этой группе задержались у следователя до мая 1938 г. В таких случаях, когда не хватало лимитов, свердловское руководство, по всей видимости, возвращало дела на доследование с требованием дополнить их материалами. В мае 1938 г., после соответствующего запроса следователя, к делу приобщена справка о неполадках в работе шахты им. Ленина треста «Кизелуголь». В ней сообщается о конкретных фактах неполадок на шахте:

«В начале ноября мес. 1937 г. был выведен из строя конвейерный привод путем заложения железного болта. В августе мес. 1937 г. был выведен из строя электромотор путем короткого замыкания с помощью постороннего предмета. В результате чего была сорвана нормальная работа участка».

На справке стоит оригинальный штамп: Управление Государственного Кизеловского Каменно-угольного Треста контора Шахта им. Ленина^[379].

Меркулова держали под следствием вплоть до осени. В сентябре 1936 г. в ходе повторных допросов было запротоколировано признание в кулацком прошлом. И только после 17 сентября 1938 г. обвинительное заключение от 16 мая дополняется заключением о его участии в к-p шпионской организации, сообщающим, что принадлежность Меркулова к повстанцам «в процессе следствия подтвердилась шестью показаниями других обвиняемых, а диверсионная деятельность — соответствующим документом, находящимся в следственном деле…»^[380].

Приговоренному к 10 годам ИТЛ Меркулову повезло — в 1939 г. он был освобожден, так как свидетели при передопросах отказались от своих показаний. Редкий случай, но бывший следователь Кужман направил в адрес начальства записку, в которой сообщал о том, что показания Меркулова были фальсифицированы: писались без участия самого обвиняемого, и подписывал он их после камерной обработки.

Несмотря на освобождение Меркулова, окончательно вопрос о причастности его коллег по работе в шахте к поломке врубовых машин был разрешен только в 1955–1957 гг.

В справке, полученной из треста «Кизелуголь», сообщалось:

«1. Данные о фактическом выполнении плана добычи угля по тресту: в 1935 году план выполнен на 81,6 %, в 1936 году на 79 %, причины невыполнения плана добычи угля сообщить не представляется возможным, так как архивные документы не сохранились.

Выполнение производственной программы по шахтам треста в 1937 году следующее:

Шахта им. Ленина — 67,6 %, им. Володарского — 88,8 %, Комсомолец — 62,6 %, 9-Делянка — 69,3 %, им. Крупской — 66,7 %, им. Калинина — 94,7 %, им. Урицкого — 84,4 %, Усьва — 72,1 %, Объединенная № 4 — 87,2 %. (С. 69)

[…]

5. В 1937 году на шахтах треста применялось несколько типов врубовых машин, в том числе фирмы Эйгофф, Мевор-Коульсон, Самсон и отечественные Горловского завода — ДТ, ДТ 2.

Для машин иностранных фирм запасных частей не поступало, поэтому машины работали на износ и ремонтировались деталями, изготовляемыми несовершенными способами в шахтных мастерских.

Машины ДТ, ДТ 2 для подрубки крепких углей на шахтах треста с большими включениями пирита были маломощны.

Такое положение, безусловно, приводило к авариям и поломкам машин».

Два года спустя один из бывших репрессированных за эти поломки на допросе в Кизеловском УКГБ пояснял:

«Факты порыва режущих цепей врубовой машины происходили. Но рвались эти цепи по чисто техническим причинам: или попадалась твердая порода, или от чрезмерного ослабления самой цепи». Его слова подтверждались показаниями забойщика шахты Душлида Федора Дмитриевича от 25 августа 1957 г., который сообщал:

«Могу показать, что вообще никакого умышленного вывода из строя механизмов на шахте Ленина я не замечал. Таких аварий, указанных в их показаниях, якобы имевших место в 1937 году я не помню. Правда, в тот период времени аналогичные аварии имели место, но объяснялись они чисто техническими причинами. Я помню, что в тот период времени в шахте проходили очень трудоемкую лаву, да и сама организация работ была не совсем правильной»^[381].

Таким образом, естественные сбои производства, работающего на изношенном стахановскими перегрузками 1936–1937 гг. оборудовании, да к тому же в условиях дефицита запасных частей, оказались еще одним основанием для арестов и обвинений рабочих в ходе репрессий по приказу № 00447.

Итоги операции против рабочих

Подведем итоги описанной кампании репрессий против рабочих Прикамья в 1937–1938 гг. Исследованные архивные материалы не дают основания считать направленность репрессивной кампании против рабочих рациональной, осмысленной атакой органов НКВД на рабочий класс. При помощи статистической обработки данных, посредством анализа архивных материалов удалось обнаружить ключевые элементы технологии реализации репрессивной кампании против работников промышленных предприятий, шахт и лесозаводов. Необходимо учитывать, что следователям райотдела НКВД было необходимо подготовить дело, которое вышестоящее начальство сочтет соответствующим ряду требований. При этом времени на оформление материала выделялось мало. Это накладывало определенный отпечаток на методы следствия, на стиль допроса (если таковой проводился), вело к фальсификации материалов следствия и появлению новаций по массовой обработке заключенных с целью получения желаемых признаний. Здесь речь не об этих нарушениях, допускаемых следователями, а о том, что именно они «вписывали» в дела рабочих, и в чем состояло отличие этих дел от дел арестованных других социальных категорий.

В августе-сентябре 1937 г. удел рабочих был таким же, как остальных, — стать массовой составляющей вскрытого органами НКВД заговора. Затем место рабочих в повстанческой структуре меняется. Со временем свердловскому и столичному начальству требуется все больше и больше «фактов» диверсий и других серьезных преступлений повстанцев. Именно здесь оказался незаменим рабочий класс. Сталкиваясь в ходе своей трудовой деятельности с машинами, станками и прочей техникой, они выходят на передний план в следственных делах и объявляются виновными в многочисленных проблемах промышленного производства второй половины 30-х годов. Конечно, крестьянина-колхозника можно было «подверстать» как диверсанта-вредителя через поджог колхозных полей и лесов, уничтожение запасов зерна. Со временем таких «поджигателей» появлялось гораздо больше, чем имелось гектаров леса или посевов в сельском хозяйстве, да и несерьезно выглядели эти диверсии для решения карьерных задач, которые решаются внутри любого бюрократического аппарата, и органы НКВД здесь не исключение.

За счет рабочих было легче выполнять плановые цифры по арестам. Они проживали компактно, их легче было арестовывать, чем крестьян, которые жили в далеких и разбросанных по районам деревнях, к тому же труднодоступных в зимний период, когда дороги заносило снегом. Привнеся нотку креатива в свою работу, местные следователи и свердловское руководство стали решать масштабные задачи, расширяя репрессии среди рабочих. В итоге они нашли многочисленных врагов в заводской и промышленной среде городов, в трудпоселках.

В дело был пущен самый разный компрометирующий материал. Идеологические штампы 1920-х гг. стали политическим языком новой кампании. Методы арестов обрели гибкость и ситуативность. Арестованный становился виновным уже в силу самого факта доставки в тюремное помещение. На время операции работники НКВД забыли о классовой близости рабочих социалистическому государству. Тех, кто строил индустриальные гиганты, добывал для них сталь и уголь, т. е. обеспечивал работу самого передового сектора советской экономики, превратили в толпу, состоящую из заговорщиков. У них не было социальных характеристик, а был лишь один облик «врага», стремящегося навредить государству.

Рабочие стали ядром этой толпы. Они оказались скомпрометированы тем, что приняли в свою среду вчерашних классовых врагов — кулаков. Антисоветская агитация врагов сделала каждого рабочего противником социализма. Вербальный протест против тяжелых условий труда привел их в диверсанты. Подчинение приказам руководства сделало их частью повстанческой сети.

В ходе кампании 1937–1938 гг. частные разговоры стали квалифицироваться как политический заговор. Соседи превратились в осведомителей. С ними стало опасно общаться. Коллеги по работе обратились в провокаторов, шпионов и диверсантов. Социальные связи, сформированные в 1930-х гг. новым рабочим классом в процессе преодоления трудностей и невзгод быта, проблем и неурядиц производственной жизни, оказались разрушенными. У рабочих усилилось социальное отчуждение от производственной среды. В конечном счете, кампания приостановила и повернула вспять процессы социальной интеграции бывших крестьян в рабочий класс. Масштабные репрессии разобщили людей и сделали их беспомощными по отношению к всесильной власти.

Кабацков А.

Репрессии против сельского населения Прикамья по приказу № 00447

Террор в прикамской деревне: цифры и тенденции

Согласно приказу наркома внутренних дел № 00447 от 30 июля 1937 г. главным местом, где следовало искать враждебные существующей власти силы, являлась деревня. Именно здесь, по мнению руководства НКВД, действовали «бывшие кулаки», репрессированные в прошлом «церковники», бывшие участники «антисоветских вооруженных выступлений», члены «антисоветских политических партий», бывшие активные участники «бандитских восстаний», бывшие белые и т. п. Количество осевших в деревне врагов оценивалось в приказе как «значительное»^[382].

Общее количество репрессированных и их социальное положение

Весь количественный материал, упоминаемый в данной главе, был получен в результате анализа электронной базы данных, которая была составлена сотрудниками общества «Мемориал» и любезно предоставлена для исследовательской работы сотрудниками пермского архива ГОПАПО. В базе содержится информация на 7959 репрессированных. Доля сельского населения среди них составляет 25,7 %, или 2049 человек в абсолютных цифрах. Количество репрессированных сельских жителей значительно уступает количеству рабочих и кустарей и лишь ненамного превосходит количество служащих.

Большинство из этих 2049 человек — это рядовые и руководящие работники колхозов и крестьяне-единоличники^[383]. Кроме того, в итоговую цифру вошли работники неуставных сельхозартелей, рабочие (например, кузнецы и плотники)^[384], которые имели статус колхозников, наемных сельхозработников, а также люди, чья специальность с трудом включается в одну из перечисленных категорий либо по причине неясной формулировки профессии, либо из-за ее слабой распространенности. Например, охотники, пастухи лесоучастков и железнодорожных разъездов. Также в итоговою цифру мы включили лиц, обозначенных аббревиатурой «БОЗ» (без определенных занятий) и «БОМЖ» (без определенного места жительства). Эти категории репрессированных вошли в наш список, во-первых, потому, что эти люди проживали вне города, во-вторых, потому, что в документах их социальное положение было определено как «крестьяне» («колхозники»)^[385].

Анализ биографических данных сельских жителей, арестованных за первые три месяца проведения операции, показывает, что большинство репрессированных являлись членами колхозов. В августе 1937 г. было изъято не менее 523 колхозников, а 185 пострадавших в этот месяц в следственных документах обозначены как крестьяне-единоличники^[386]. В сентябре эти показатели составили 199 и 50 человек соответственно. В октябре — 526 и 141. Просмотренные нами архивно-следственные дела также указывают на то, что большинство жертв массовой операции — это работники колхозов.

Национальный состав

Национальный состав рассматриваемой группы довольно разнообразен. Обращает на себя внимание высокий процент репрессированных коми-пермяков (22,3 %), татар и башкир. Особенно это заметно на фоне 67,2 % русских. Подобный расклад не полностью соответствовал существовавшему тогда национальному составу населения Прикамья.

Сложно дать однозначный ответ на вопрос о причинах такой диспропорции. Мы полагаем, можно говорить о сочетании нескольких факторов. Во-первых, подозрительность власти по отношению к национальным меньшинствам и, в частности, к восточно-финским народам. Все 1930-е гг. арестам подвергались представители удмуртского, коми, марийского и других финноязычных народов. Причем речь идет не только об арестах интеллигенции, в среде которой могли рождаться крамольные идеи о национальном самоопределении, но и о крестьянах^[387]. Вполне допустимо предположение, что была дана устная или даже письменная санкция на репрессии против коренных жителей. По крайней мере, нам известно о подобном приказе по татарскому населению г. Краснокамска^[388]. Второй фактор — это исполнительность сотрудников НКВД Коми-Пермяцкого округа и прежде всего руководителя окротдела лейтенанта госбезопасности Беланова, который за быстрое выполнение плана был награжден значком почетного чекиста^[389].

Таблица 1. Национальный состав репрессированных сельских жителей

Национальность	Общая численность	Процент от общего числа арестованных
Австрийцы	2	од
Башкиры	37	1,8
Белорусы	22	1,1
Болгары	1	0
Коми-зыряне	1	0
Коми-пермяки	457	22,3
Латыши	valign = "top" >5	0,2
Марийцы	8	0,4
Молдаване	4	0,2
Немцы	5	0,2
Поляки	10	0,4
Русские	1376	67,2
Татары	69	3,4
Удмурты	1	0
Украинцы	15	0,7
Финны	3	0,1
Чуваши	23	1,1
Эстонцы	3	0,1
Не указано	7	0,3
Всего	2049	100,0

Динамика арестов

Аресты сельских жителей начались в августе 1937 г.^[390] Последний зафиксированный арест произошел в октябре 1938 г. Пик арестов приходится все на тот же август 1937 г. После относительного спада в сентябре количество арестов резко увеличивается в октябре и почти достигает августовского показателя. Затем наступает спад, который продолжается до января 1938 г. В феврале и марте 1938 г. наблюдается незначительный всплеск арестов, не достигающий, впрочем, даже минимальных показателей 1937 г. Всплеск сменяется резким спадом репрессивных действий в апреле-октябре (10 человек). Фактически большая часть из 2049 репрессированных была арестована в первые три месяца проведения операции (1791 человек).

Таблица 2. Сельские жители в общей массе репрессированных по приказу № 00447

Дата ареста		Общее кол-во арестованных (чел.)	Сельские жители (чел.)
Год	Месяц
1937	Август	2062	772
	Сентябрь	694	283
	Октябрь	1969	736
	Ноябрь	372	94
	Декабрь	1355	55
Итого в 1937 году		6452	1940(30 %)
1938	Январь	855	15
	Февраль	511	43
	Март	115	41
	Апрель	16	2
	Май	10	4
	Июнь	1	0
	Июль	0	0
	Октябрь	0	4
Итого в 1938 году		1508	109 (7,2 %)
Всего		7960	2049 (25,7 %)

Указанная выше тенденция наблюдается и на уровне районов, в наибольшей степени пострадавших от репрессий (по рассматриваемой категории).

Таблица 3. Динамика арестов по трем районам с наибольшим числом арестованных сельских жителей^[391]

Район (округ)	1937					1938										Всего
	Месяц
	08	09	10	11	12	01	02	03	04	05	06	07	08	09	10
Юрлинский	60	16	42	-	4	-	-	1	-	1	-	-	-	-	-	125
Юсьвинский	67	17	30	5	1	-	1	4	-	-	-	-	-	-	-	125
Добрянский	17	15	62	14	4											88

Неравномерность арестов наблюдается и внутри отдельного месяца. Большая часть арестованных в августе 1937 г. (569 человек) была «изъята» в течение трех дней: с 5 по 7 число.

В начале мая 1938 г. Москва утвердила предложение Свердловского обкома ВКП(б) об увеличении лимитов на аресты по первой категории. Областному НКВД разрешалось репрессировать еще 1500 человек^[392]. Доступные на сегодня архивные материалы не содержат данных о какой-либо новой волне арестов на территории Прикамья в конце весны или летом 1938 г. Возможно, новые массовые изъятия происходили в других частях области или их вообще не было. Последнее вполне вероятно, если учесть, что 22 мая 1938 г. лишился своего поста начальник УНКВД Свердловской области Д. М. Дмитриев, благодаря которому кулацкая операция на большей части Урала приобрела такие масштабы.

Групповые дела

Групповые дела фиксируются в 39 районах Прикамья, где проводились аресты сельских жителей. Не обнаружены такие дела в 7 районах. В некоторых районах число граждан, проходивших по групповым делам, было очень большим. Например, из 125 арестованных в Юрлинском районе Коми-Пермяцкого округа 99 прошли по восьми групповым делам. По всем районам Прикамья по подобным делам прошло 1139 человек.

Обвинения и приговоры

Наиболее «популярной» статьей, по которой проводили аресты и осуждали обвиняемых, являлась антисоветская агитация — сокращенно АСА (22,3 % и 23,2 % соответственно). Следующей по частоте применения шла статья «контрреволюционное повстанчество» — КРП (12,9 % и 13,8 %). В обоих случаях наблюдается примерное совпадение частоты применения. Обратный пример дает сочетание статей КРП и АСА. Если при аресте подобное обвинение предъявлялось в 9,5 % случаев, то осуждены по этим статьям были лишь 2,3 % из всей рассматриваемой группы.

Таблица 4. Приговоры

Приговор	Общее кол-во	Проценты
ВМН, конфискация имущества	1013	49,4
ВМН	227	ИД
10 лет лишения свободы	786	38,4
Другие приговоры	15	0,7
Не указано	1	0,0
ВСЕГО	2049	100,0

Как видно из таблицы, большинство арестованных (60,5 %) были приговорены к смертной казни. Если учесть, что еще 38, 4 % арестованных осудили на 10 лет лагерей, то увидим, что подавляющее большинство (98,9 %) репрессированных сельских жителей получили максимальное наказание из предусмотренных приказом № 00447.

Лишь незначительное количество осужденных получили приговоры, не предусмотренные приказом № 00447, — 3, 5 или 8 лет лишения свободы, 3 года гласного надзора. Выносились подобные приговоры, судя по информации электронной базы данных, лишь в конце операции, в октябре-ноябре 1938 г.

Первые осужденные появились уже в августе 1937 г. (3,7 %). Максимальное количество приговоров — 32,7 % (671 человек) падает на сентябрь 1937 г. Как и в случае с арестами, наибольшая их часть приходится на три месяца: сентябрь, октябрь, ноябрь. За это время было осуждено 83,1 % (1704 человека) всей группы.

Террор в прикамской деревне: особенности

Приказ начальства о подготовке массовой операции поставил сотрудников райотделов НКВД в затруднительное положение. В достаточно краткие сроки они должны были подвергнуть репрессиям «значительное количество» активно действующих врагов существующей власти^[393]. Кроме того, местное начальство в лице главы Свердловского управления НКВД Д. М. Дмитриева требовало искать среди кулаков членов повстанческих организаций. Но где после раскулачивания и других карательных акций^[394] было взять требуемое количество врагов? Если бы они существовали в действительности, массовый террор начался бы раньше. В деревне, конечно, были люди, недовольные своей жизнью, ругающие местное начальство и центральную власть, однако, надо полагать, если бы все они были арестованы, колхозы бы обезлюдели.

Чтобы понять, как сотрудники НКВД выходили из положения, обратимся к особенностям ведения следствия в этот период. С формальной точки зрения для начала любого уголовного дела и ареста подозреваемого нужно иметь основание — заявление потерпевших, сообщение о преступлении и т. п. Соответственно, это должен быть документ, датированный числом более ранним, чем время ареста.

Чаще всего наиболее ранняя датировка стоит на показаниях свидетелей, в более редких случаях — на доносах и официальных характеристиках^[395]. Именно эти документы и выступали в качестве основания для ареста, однако они не дают нам представления о первоначальном импульсе для «изъятия» того или иного колхозника или единоличника. Остается вопрос — почему вдруг начинаются допросы свидетелей или почему вдруг происходит активизация десятков сельсоветов, которые направляют в НКВД персональные характеристики с компрометирующим материалом.

Ответ на этот вопрос можно найти в показаниях сотрудников НКВД за 1939–1940 гг., которые они давали по поводу массовых репрессий. Например, руководитель операции в Перми В. И. Былкин показал на суде, что достаточным основанием для ареста он считал агентурные материалы. Другой чекист — сотрудник Кизеловского ГО НКВД говорил, что существовал приказ составить списки «контрреволюционного элемента», основываясь все на тех же сообщениях агентов и «полуофициальном сборе данных»^[396].

Эти показания объясняют, почему «вдруг» начинался опрос свидетелей, количество которых по отдельным делам доходило до нескольких десятков. Секретные сотрудники (именовавшиеся в документах «источники») с говорящими именами типа «Бинокль» или «Зоркий» предоставляли оперативную информацию, а дальше начинались официальные следственные процедуры. Агентурные донесения могли представлять собой 1-2-страничные машинописные или рукописные донесения, а могли достигать и 57 листов, как в деле Е. И. Сабурова^[397].

Что касается «полуофициального сбора данных», то здесь, по всей видимости, особую роль сыграли сельсоветы и в меньшей степени РИКи и правления колхозов. Официальная информация от сельсоветов имеется в подавляющем большинстве следственных дел, с которыми нам удалось познакомиться. Особая роль руководителей сельсоветов в информировании НКВД не удивительна. С одной стороны, у них в централизованном порядке можно было получить информацию сразу по нескольким колхозам и единоличным хозяйствам. С другой стороны, в отличие от РИКов, эти руководители находились в непосредственном контакте с местными жителями и владели не только официальными, но и неофициальными данными.

В одном из дел содержатся показания колхозного кузнеца Ф. А. Маховикова, который был арестован в начале ноября 1937 г., получил 10 лет лагерей и смог дожить до реабилитации. В 1959 г. он вспоминал, что за месяц или полтора до ареста он стал случайным свидетелем разговора секретаря сельсовета с приезжим незнакомцем. Человек, приехавший в сельсовет, интересовался, «кто из колхозников является более зажиточным или облагался твердым заданием»^[398]. Свидетель разговора не был кулаком, являлся председателем ревизионной комиссии колхоза, но однажды облагался твердым заданием, поэтому он попал в список лиц, названных работником сельсовета. Пострадавший колхозник считал, что именно тогда его и наметили для ареста.

Конечно, описанный случай является лишь косвенным доказательством. Мы не можем с точностью утверждать, что незнакомец являлся сотрудником НКВД или кем-то, действующим в интересах этого органа. Однако воспоминания репрессированного дают нам представление о возможном механизме получения сведений. Здесь указаны источник и форма получения информации: секретарь сельсовета устно, без всяких «бумажных» формальностей дает по памяти список интересующих незнакомца лиц. Чем не «полуофициальный сбор данных»?

Вернемся к путям выхода из того затруднительного положения, в которое попали чекисты летом 1937 г. Первый, о нем мы говорили выше, был очевидным и привычным — обращение к агентурным разработкам и свидетельским показаниям, которым еще не был дан ход. Только из этих источников можно было получить сколько-нибудь значительный массив информации о людях, которых можно было бы идентифицировать как врагов. Второй путь — это прямая фальсификация, к которой подталкивали, с одной стороны, существующий план арестов и давление начальства, с другой — ограниченность резерва врагов в колхозах и единоличных хозяйствах Прикамья. Рассмотрим оба.

«Бывшие»

На кого в 1937 г. у НКВД имелся компрометирующий материал? В первую очередь речь шла о бывших кулаках, священниках и церковном активе, иногда — о бывших белогвардейцах или лицах, сотрудничавших с белой армией, участниках восстаний и, наконец, просто о недовольных своим положением сельских жителях. Сексоты, штатные свидетели и доносчики сообщали в НКВД о критических разговорах, которые вели эти люди, о различных правонарушениях, но до приказа № 00447 этого, видимо, было для арестов недостаточно. Приказ давал необходимое обоснование для изъятий, ведь в нем говорилось, что

«все эти антисоветские элементы являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых областях промышленности»^[399].

7 августа^[400] 1937 г. в селе Ашап Ординского района была арестована крестьянка Н. М. Куляшова. Сотрудникам НКВД удалось собрать целый список обличительных документов, которые должны были представить 56-летнюю женщину как матерого врага советской власти.

Самую скромную характеристику, как ни странно, мы находим в документе без названия от 22 июля 1937 г. с очередной говорящей подписью «Свой». Среди 8 сомнительных местных жителей, которые перечислены на листке, указана и «кулачка» Куляшова^[401].

Более подробная информация содержится в рукописном документе, подписанном двумя гражданами. Из доноса мы узнаем, что Куляшова в 1919 г. выдавала коммунистов, отступала с белыми, а в настоящее время ведет среди женщин работу за срыв различных компаний^[402].

Еще больше подробностей в трех характеристиках сельсовета. Происхождение Куляшовой определяется как кулацкое, уточняется, что выдавала сторонников советской власти она вместе с мужем и что в 1924 г. лишалась избирательных прав «как активный участник колчаковщины». В 1930 г. она — организатор протеста против закрытия ашапской церкви^[403]. В этом же году снова лишается избирательных прав (не ясно, в связи с церковными событиями или из-за чего-то другого). Кроме того, Куляшова объясняет односельчанам, что вступать в колхоз грешно, выступает «против всех проводимых кампаний», а еще подрабатывает знахарством и торговлей спиртным^[404].

И, наконец, завершает картину выписка из закрытого заседания президиума РИК от 15 апреля 1933 г., в которой содержится постановление о высылке кулака Куляшовой из Ординского района^[405]. Не ясно, было ли выполнено это решение, нам известно лишь, что в 1936–1937 гг. она жила в том же селе, что и раньше. И еще один любопытный факт: при аресте у нее, лишенной избирательных прав крестьянки-единоличницы, изымают паспорт!

Несколько допрошенных в качестве свидетелей односельчан подтвердили компрометирующую информацию и дополнили ее сведениями о нелояльных по отношению к власти высказываниях.

На двух допросах (16 и 31 августа 1937 г.) Куляшова отвергла обвинения в систематической контрреволюционной агитации, созналась лишь в том, что иногда допускала критические высказывания, а также в том, что в 1930 г. призывала не вступать в колхозы. Отвергла она и обвинения в противодействии закрытию церкви, заявив, что арестовывалась по подозрению в этом в 1930 г., но была отпущена. Что касается сюжета с выявлением и расстрелом коммунистов, то здесь она признала участие своего мужа, который умер в 1924 г., но не свое. По ее словам, муж был членом следственной комиссии в 1919 г. и по его инициативе были расстреляны два человека.

Куляшова не убедила следователя. В «Обвинительном заключении», утвержденном 4 сентября 1937 г., отразился весь набор компромата из доносов, характеристик и прочих источников. Что-то было даже усилено. Участие в следственной комиссии расценивалась, например, как шпионская деятельность. К пункту 10 статьи 58, по которому изначально выдвигалось обвинение, добавили пункт 13 (контрреволюционная деятельность).

9 сентября тройкой УНКВД Куляшова была приговорена к расстрелу с конфискацией имущества, а 14 сентября 1937 г. приговор был приведен в исполнение.

С точки зрения приказа № 00447, дело выглядело достаточно гладко. Была выявлена «кулачка», сотрудничавшая с белыми, противодействующая власти. Под обвинение подобран довольно обширный материал. Однако сегодня при знакомстве с делом возникают вопросы. Главный — почему при таком количестве компрометирующих сведений Куляшову не арестовали раньше? Ответ на этот вопрос мы сформулировали выше: набранного компромата было недостаточно.

Что мы видим в деле Куляшовой? Церковная и белогвардейская линии долгое время никого не интересуют и уже поэтому сомнительны. Кулацкое хозяйство в дореволюционном прошлом. Остаются нелояльные разговоры, критика действий власти и нежелание участвовать в ее мероприятиях. Слишком мало для серьезного уголовного преследования, не говоря уже о ВМН.

Нужны были совершенно особые политические и юридические условия для того, чтобы начали брать людей, подобных Куляшовой, людей подозрительных, которые когда-то вроде в чем-то участвовали, но чья вина не могла быть должным образом обоснована. С этой точки зрения ситуация Куляшовой типична, подобные случаи встречаются и в других делах людей, арестованных по приказу № 00447.

Фальсификации

Перейдем к полным фальсификациям. Среди арестованных встречаются люди, объяснить арест которых практически невозможно. Вот дело, по которому проходила группа жителей Ворошиловского района, состоящая из четырех колхозников и одного чернорабочего^[406]. В «Обвинительном заключении» говорится, что «следствием в достаточной степени установлена их причастность к контрреволюционной повстанческой организации, существовавшей в Ворошиловском районе»^[407]. Это все. Присущие подобным документам подробности вроде антисоветских разговоров отсутствуют. По анкетам, которые заполнялись на арестованных, все они — кулаки, а трое служили у белых, но доверия эти сведения не вызывают. Поиск оснований для ареста не дает положительных результатов. В деле нет ни агентурных донесений, ни протоколов допросов свидетелей (!), ни доносов, ни выписок из допросов лиц, проходящих по другим делам. Обвинение строится лишь на показаниях арестованных. Их допросы представляют собой 4–5 листов машинописного текста с признаниями в принадлежности к повстанческой организации. Все допросы выстроены по одной и той же схеме:

«Вопрос: Вы обвиняетесь в том, что до ареста являлись активным участником контрреволюционной повстанческой организации в деревне Гунино.

Подтверждаете Вы это?

Ответ: Да, я это подтверждаю. Я действительно являлся активным участником контрреволюционной повстанческой организации в деревне Гунино»^[408].

Некоторый свет на причины ареста этих людей проливают упоминавшиеся выше показания кузнеца Ф. А. Маховикова 1959 г. Если незнакомец, о котором говорил кузнец, действительно был сотрудником ГБ, то, скорее всего, поводом для ареста послужил список «зажиточных» и облагавшихся твердым заданием. Однако в показаниях 1959 г. описывается другой вариант ареста. Когда арестованного Маховикова привели в правление колхоза, туда же явился «нетрезвый старик». Он заявил сотруднику НКВД:

«Вот вы невиновных людей арестовываете, а у нашего кладовщика Норина Сергея в кладовой гниет зерно»^[409].

Тут же было собрано правление колхоза, приглашен С. Норин. Колхозники проверили пшеницу и сочли ее годной. Норина, тем не менее, арестовали и в числе прочих провели по рассматриваемому делу. Тема порченого зерна на допросе не затрагивалась^[410].

Приведенный пример показывает, что проблема выполнения плана по арестам решалась любыми способами. Вероятно, к ноябрю 1937 г. был исчерпан или почти исчерпан запас оперативных материалов, что подталкивало сотрудников районных отделов НКВД к более грубым методам работы.

Помимо перечисленных категорий арестованных мы можем выделить еще одну — это сельские жители, причиной ареста которых являлись экономические преступления (бесхозяйственность, растраты), хулиганство, «неправильные» связи и т. п., выявленные незадолго до начала массовых репрессий. В обычных условиях их дела разбирались бы милицией или контрольными советскими органами, но в 1937 г. им давалась политическая оценка.

Показательно в этом смысле дело Гуляевых, по которому проходило пять колхозников Юрлинского района. Группу^[411] «обслуживали» два секретных агента, сведения от которых стали одним из оснований для начала следствия. Основная масса компрометирующего материала в этом деле посвящена трем из них. Вроде бы эти трое участвовали в 1918 г. в восстании (село Полва). Сами они на допросах эти обвинения отрицали. Все трое были идентифицированы как кулаки, вели антисоветские разговоры и т. п. Все указывает на то, что они принадлежат к той же категории арестованных, что и Куляшова, о которой шла речь выше. Нам в данном случае больше интересны другие два участника «контрреволюционной группировки»: К. А. Анферов и А. П. Гуляев.

Ни тому, ни другому участие в полвинском восстании в вину не вменялось. У Анферова, правда, повстанцами были брат и два дяди, а у Гуляева отец. Анферов, если верить характеристике сельсовета, был кулаком до коллективизации, а Гуляев и вовсе был лишь сыном кулака. В 1930 г. оба вступили в колхоз, при этом никаких сведений об их раскулачивании или высылке в документах мы не обнаружили. Мало того, Гуляев некоторое время был членом ВЛКСМ (выбыл механически из-за неуплаты взносов и непосещения собраний).

Весь компромат на них относится к 1936–1937 гг. Анферов в характеристике сельсовета обвинялся в воровстве фуража, разложении трудовой дисциплины, а также в том, что «доводил лошадей до самой низкой упитанности»^[412]. Все это интерпретировалось как вредительство. На Гуляева материалов было и того меньше. Ему приписывались критические разговоры, подлинность которых под вопросом, главное же — «связи» с врагами, которые разваливают колхоз, и «неправильный» отец. Последнее было даже отражено в приговоре тройки:

«Сын кулака, волостного старосты, расстрелянного красными в 1918 г. за участие в кулацком восстании»^[413].

Как видим, оба колхозника не обладали богатой антисоветской биографией. Их грехи с трудом умещаются в рамки приказа № 00447. Родственные связи, на которые упирало следствие, вообще к приказу отношения не имели. Чекисты вышли из положения очень просто — «доказали», что все пятеро являлись членами «первичной к-р. повстанческой ячейки». В конце сентября 1937 г. К. А. Анферов был расстрелян, а А. П. Гуляев получил 10 лет ИТЛ.

Казус Морилова

В 1936–1937 гг. кунгурский райотдел НКВД вел агентурную разработку под кодовым названием «Суслики». Информацию по этой разработке поставляли несколько секретных сотрудников, больше же всего старался некто «Марилов». В августе 1937 г. лица, находившиеся в разработке, были арестованы. Почти все они были жителями деревни Беркутово. Главным свидетелем по делу выступил их односельчанин, бывший красногвардеец, инвалид второй группы Т. С. Морилов. Основанием для ареста, помимо оперативных данных, послужили два доноса, написанные в июне того же года. Автором одного из доносов был все тот же бывший красногвардеец.

Морилов дал подробные показания на большинство из десяти арестованных, которые — с его слов — во время Гражданской войны были активными белогвардейцами. Картина, нарисованная Мориловым, была дополнена другими свидетелями, и на свет появилась очередная «к-p вредительская группа кулаков». Все арестованные получили по 10 лет лагерей.

В 1958 г. в период реабилитации был допрошен один из пострадавших по этому делу, а также несколько свидетелей. Все они рассказали несколько интересных подробностей о Т. С. Морилове.

В Беркутово Морилов приехал лишь в начале 1930-х гг. Поэтому источник его информации о белом прошлом местных жителей совсем не ясен. Он был очень беспокойным соседом. Любил выпить, причем за чужой счет. Пьяный бегал по деревне, кричал: «Посажу всех, если не поставите поллитра». Затевал драки. В колхозе почти не работал, хотя почему-то получал трудодни. По деревне ходили слухи, что он пишет доносы.

Однажды к Морилову с обыском нагрянула милиция (опустим причины обыска, они здесь не так важны). У бывшего красногвардейца были обнаружены документы, указывающие на то, что он служил в белой армии. Во-первых, удостоверение о праве «вылавливать партизан и советских работников», во-вторых, «благодарность за троих расстрелянных партизан от командования армии Колчака»^[414].

В начале 1937 г. бывшего охотника за партизанами судили^[415]. На суде выяснились другие биографические подробности. До приезда в Беркутово Морилов жил в нынешней Кировской области, состоял в партии. В 1931 г. его из ВКП(б) исключили за сокрытие фактов биографии. Выяснилось, что до революции он был стражником. После этого Морилов перерезал себе горло, однако его спасли.

Суд приговорил Морилова к 2 годам лишения свободы, но он «почему-то» наказание не отбывал. Вскоре после ареста «группы кулаков», Морилов «за плохую работу» был исключен из колхоза, уехал в Свердловск, где и умер.

Материалы дела, о котором мы пишем, показывают, что Т. С. Морилов и агент «Марилов», скорее всего, одно и то же лицо. Нам не известно, когда и при каких обстоятельствах началось его сотрудничество с НКВД. Важно, как нам кажется, обратить внимание на другое. Современные концепции и методы исторического анализа предполагают внимательное отношение к выявленным в процессе исследования казусам. «Всякий документ, даже самый аномальный, может быть помещен в некоторую серию. Более того: будучи адекватно проанализирован, он может пролить свет на более широкую серию документов», — утверждает известный итальянский историк Карло Гинзбург^[416]. Что мы можем увидеть, проанализировав случай с Мориловым под таким углом зрения?

По всем признакам Морилов — потенциальная жертва приказа № 00447, — он не просто служил в белой армии, он был карателем. Однако этот факт никого не заинтересовал, и Морилов остался на свободе. И дело, на наш взгляд, вовсе не в том, что он был сексотом, — это для ГБ не являлось препятствием для ареста. Дело в том, что с его помощью можно было создавать групповые дела, а, следовательно, быстрее выполнять план. О групповых делах и пойдет речь в следующем разделе, но прежде еще одно замечание. На разобранном выше примере мы видим, что агент мог играть в конструировании дела сразу несколько ролей. Во-первых, свою роль источника, во-вторых, роль автора доносов и, в-третьих, открытую роль основного свидетеля. Подобные открытия заставляют более критично относиться к свидетельским показаниям как к источнику информации^[417].

Групповые дела

Приказ № 00447 в Свердловской области был серьезно скорректирован местным руководителем НКВД Д. М. Дмитриевым. От подчиненных требовалось не просто найти и покарать врагов, но еще и выявить разветвленную повстанческую организацию.

Не все райотделы сразу смогли включиться в игру. Практиковались аресты одиночек без попыток расширить круг подозреваемых (например, дело Куляшовой). Кто-то пытался найти реальные факты — хотя бы в доносах — существования таких организаций. 2 августа 1937 г. на имя начальника Добрянского РО НКВД поступила докладная от подчиненного. В нем со ссылкой на парторга Чиркова^[418] излагался компромат на бывшего председателя Таборского сельсовета А. Е. Ворошнина и ряд лиц, намеченных для ареста. В конце докладной сотрудник сообщает:

«…об организации банды, с кем он хотит действовать Чирков сказал что он не знает и никому об этом не говорил что Ворошнин организует какую то банду»^[419].

То ли энкавэдэшники искренне хотели найти «банду», то ли Чирков не понял, что от него хотят. Так или иначе, необходимого свидетельства они не получили. Следователь, правда, предпринял еще одну попытку. На допросе уже арестованному Ворошнину был задан вопрос — получал ли он задания от Головина^[420]. Ворошнин ответил отрицательно, и эта тема больше не поднималась.

Аресты по делу Ворошнина шли с 5 августа по 6 сентября 1937 г. За это время добрянские чекисты, видимо, поняли, чего от них ждут наверху, и сконструировали «контрреволюционную повстанческую группу церковников» из 10 человек. Все было сделано почти как надо.

Почему «почти»? В деле не была указана связь с общеуральской повстанческой организацией. Группа получилась локальной.

Создание именно локальных контрреволюционных групп характерно для начального периода репрессий. Мы обнаружили их при анализе дел, проведенных в Добрянском, Верещагинском, Чердынском, Еловском, Ординском, Осинском и Кунгурском районах. Исключение составляли лишь районы Коми-Пермяцкого округа.

Как создавались локальные группы? Сотрудники НКВД старались выявить связи арестованного или намеченного к аресту. Соответствующие вопросы задавались и свидетелям и обвиняемым. Секретарь Таборского сельсовета Г. Д. Тарасов, например, на вопрос о его «близких связях» заявил, что по работе и совместной выпивке связан с председателем сельсовета А. Е. Ворошниным. Тема совместного употребления спиртного вообще часто встречается в протоколах допросов.

Другие варианты контактов, о которых часто идет речь в делах, — это родственные связи и принадлежность к церковному активу.

Высшим достижением сотрудников прикамских отделов НКВД было превращение связанных между собой граждан в «повстанческие ячейки» и «взводы» большой общеуральской организации. Наибольших успехов в этом направлении достигли работники ГБ Коми-Пермяцкого округа. Они подключали к общеуральской организации как локальные группы, так и отдельных граждан.

Добивались этого несколькими путями. Во-первых, в распоряжении ОКРО НКВД находился список Ветошева^[421] и «памятная книжка» Вилесова^[422]. По версии следствия, в этих документах под видом «стахановцев» и «ударников» содержались списки членов повстанческой организации^[423]. Списки облегчали работу следователей. Достаточно было обнаружить человека, например, в «памятной книжке», и необходимость в других документах отпадала.

Второй путь, вспомогательный: выписки из допросов уже арестованных и признавшихся людей. Здесь тоже фигурируют списки, правда, не такие бездонные, как у Ветошева и Вилесова. Не брезгают использовать и «мертвые души». Выстраивалась цепочка признательных показаний, причем в начале этой цепочки ставилось несуществующее лицо. По крайней мере, в 50-х гг. установить личности признававшихся и место нахождения подлинников допросов сотрудники КГБ не могли^[424].

* * *

Подведем итоги. Приказ № 00447 указывал на деревню как главное место, где обитают враги советской власти. Несмотря на это, в Прикамье главный удар «кулацкой операции» был нанесен совсем не по сельской местности. Лишь четверть репрессированных в этом регионе граждан являлась деревенскими жителями. При этом самой пострадавшей подгруппой были колхозники, а с точки зрения национальной принадлежности — русские, коми-пермяки (22,3 % репрессированных!), татары и башкиры.

Согласно идеологии приказа № 00447 прежде всего арестовывать следовало «бывших». Однако их поведение далеко не всегда давало повод для ареста и тем более жестокого наказания. К тому же этих «бывших» не хватало для выполнения плана арестов. Первая проблема снималась относительно легко: материалы следствия подгонялись под обвинение, невзирая на нестыковки. Вторую решить было невозможно, и работники ГБ начали арестовывать людей, принадлежавших к категориям, не указанным в приказе, т. е. рядовых колхозников вместе с начальством — с председателями, бригадирами, членами правлений и т. п. Судя по показаниям свидетелей 1950-х гг., среди них нередко встречались люди, лояльные к власти, ценные работники.

Известный американский историк Шейла Фицпатрик в своей работе «Сталинские крестьяне» описывает региональные судебные процессы 1937 г. над районным начальством. Особенность этих процессов заключалась, помимо прочего, в том, что простые колхозники на них могли свободно критиковать бывшее руководство, припоминая им все обиды последних лет. Ни до, ни после этого «сталинские крестьяне» подобной свободы не имели. Для обозначения этой уникальной ситуации Ш. Фицпатрик использовала образ карнавала — праздника, на котором на время люди играют не свойственные им роли, когда многое позволяется^[425].

На наш взгляд, перечень социальных персонажей, участвующих в этом «празднике», можно расширить. В 1937–1938 гг. участниками кровавого карнавала становились и следователи НКВД. Они вдруг оказались в особой ситуации, когда совсем не обязательными стали следственные процедуры и выполнение закона. Стало возможным арестовать «бывшего» за то, что он «бывший», или подозрительного или вообще случайно подвернувшегося человека. Для статистики.

Подавляющее большинство репрессированных сельских жителей было арестовано и осуждено в течение четырех месяцев: в августе-ноябре 1937 г. Трудно точно установить причины резкого снижения количества арестов в сельском Прикамье. С одной стороны, возможно, сыграл свою роль климатический фактор. «Изъятия» деревенских жителей в зимних условиях не позволяли поддерживать необходимый темп выполнения и перевыполнения плана, которого требовали сверху. Гораздо рациональнее было производить массовые аресты в больших городах, вроде Кизела или Перми.

Основаниями для «изъятий» были агентурные донесения и показания свидетелей, датированные иногда 1935–1936 гг. Чаще всего арестованные обвинялись в антисоветской агитации и контрреволюционном повстанчестве, что влекло за собой расстрел (чаще всего) или 10 лет лагерей, т. е. максимальные из предусмотренных наказаний.

Большинство репрессированных сельских жителей обвинялись в том, что были участниками повстанческих объединений. Конструирование этих объединений следователи проводили на основе выявленных дружеских, официальных, родственных и религиозных связей арестованных. По требованию свердловского начальства обвиняемых включали в состав большой общеуральской повстанческой организации, однако не во всех районах следователи сразу начали выполнять это «пожелание». Зачастую придуманные группы имели локальный характер, т. е. их деятельность не распространялась за пределы места проживания арестованных.

Шабалин В.

Репрессии против служащих Прикамья в 1937–1938 гг. по приказу № 00447

Репрессии против служащих по приказу № 00447 исследуются на основании материалов, хранящихся в Государственном общественно-политическом архиве Пермской области (ГОПАПО). Во-первых, это следственные и надзорные дела арестованных (более 50 единиц хранения, некоторые дела объемом до 5 томов). Во-вторых, база данных на репрессированных в Прикамье, составленная работниками архива. В базе в качестве значимых были выбраны следующие данные: имя, партийность, социальное положение, образование, профессия и место работы, характер предыдущих репрессий и компрометирующие данные, место проживания до ареста, дата ареста и осуждения, обвинение при аресте и при осуждении, кем арестован и кем осужден, приговор и информация о прекращении дела. Анализ статистических данных производился при помощи программы SPSS.

Однако эти данные нельзя считать совершенно точными в связи с некоторыми особенностями имеющейся базы:

1) не у всех репрессированных, перечисленных в базе, указан осуждающий орган, то есть тройка УНКВД;

2) графы «социальное положение» и «место работы» не всегда были заполнены;

3) в базе были обнаружены неточности, например, в графе «социальное положение» некоторые служащие записаны как крестьяне или рабочие, а некоторые крестьяне, рабочие или служители культа были названы служащими. Последнюю проблему удалось решить путем тщательного просмотра графы «место работы» и отсева «не служащих».

Таким образом, по базе репрессированных было обнаружено, что из 7959 человек, прошедших через тройки при УНКВД за период проведения массовой операции по приказу № 00447, был 1151 служащий, что составляет 15,5 % от общего числа осужденных.

Национальный состав репрессированных служащих довольно разнообразен: один голландец, по два марийца, мордвина, серба, болгарина, венгра, удмурта, чеха. Количество представителей разных национальностей примерно соответствует общей картине проживающих на территории Прикамья народов и территориальному распределению репрессий по приказу 00447. Коми-Пермяцкий округ — третий по количеству репрессированных служащих, поэтому 63 коми-пермяка — вполне объяснимое число.

Можно предположить, что среди раскулаченных, высланных на территорию Прикамья, большинство должны быть украинцами и белорусами. Однако по базе мы этого не наблюдаем. Большинство репрессированных служащих — русские (793 человека — 68,7 %). Кроме того, данные таблицы 1 (см. ниже) в очередной раз свидетельствуют о том, что следователи НКВД не делали различий между особыми приказами. Среди множестванациональностей мы можем наблюдать и немцев (26 человек), и прибалтов (43 человека), против которых были направлены другие секретные приказы. Но судила их местная тройка НКВД, что свидетельствует, что их взяли по приказу № 00447. Не следует забывать также, что изъятие инобазы сопровождалось приписыванием национальной принадлежности, когда поляками (по базе их слишком уж много — 51 человек) становились, например, украинцы и белорусы. Так, в округе Коми «вместо иностранцев арестовывались украинцы, белорусы, евреи и из др. национальностей»^[426].

Наибольшее количество репрессированных служащих было в Перми (251 чел.), в Кизеле и Кизеловском районе (127 чел.), Кудымкаре и Кудымкарском районе (93 чел.), в Березниках (76 чел.), в Ворошиловском районе (66 чел.), Чердынском районе (48 чел.), Краснокамске (40 чел.). Менее 5 репрессированных служащих было в Соликамском, Оханском, Очерском, Частинском, Сивинском, Пермско-Сергинском, Нытвенском, Болыпесосновском, Чермозском, Еловском, Черновском, Усинском, Уинском, Кишертском, Березовском, Верхне-Муллинском, Верхне-Городском, Фокинском, Красновишерском районах.

Профессиональная принадлежность служащих, репрессированных по приказу № 00447

Особого внимания заслуживает квалификация служащих и отрасль хозяйства, в которой работали репрессированные. Ведь очень важно понять, могли ли руководящие или высококвалифицированные кадры, играющие важную роль в народном хозяйстве, пройти по упрощенному следствию и быть приговорены к высшей мере наказания.

С высшим и неоконченным высшим образованием в Прикамье был репрессирован 41 человек. И это довольно много, люди с высшим образованием в Перми и в Соликамске встречались редко. Даже самой квалифицированной работой порой занимались работники со средним образованием или даже низшим. Например, бухгалтер Пермпромбанка, приговоренный тройкой за контрреволюционную повстанческую деятельность к расстрелу, имел лишь начальное образование. Служащие с высоким уровнем образования занимали должности, требующие соответствующей квалификации, важные для народного хозяйства. Среди арестованных есть руководители разных уровней и инженеры (главный инженер отдела капитального строительства Березниковского химкомбината имел высшее образование^[427], всего было репрессировано 7 инженеров). Наиболее значительные руководящие должности, ими занимаемые, — это технический директор фабрики Гознак, коммерческий директор завода «Коммунар», директор лесозавода, главные бухгалтеры и их заместители, заведующий отделом снабжения Пермского пединститута, руководитель духового оркестра. Есть два завуча, один директор школы и директор педучилища.

Таблица 1. Категории репрессированных служащих по уровню занимаемой должности

	Число репрессированных служащих	В % к общему числу репрессированных служащих
Руководители	378	32,8
Специалисты	734	63,8
Канцелярские служащие	16	1,4
Прочие	23	2,0
Всего	1151	100,0

В результате массовой операции по приказу № 00447 сильнее всего пострадали специалисты разных хозяйственных отраслей. Их было 63,8 % от общего количества пострадавших в операции служащих. А руководители, в большинстве своем мелкие, составляли 32,8 % репрессированных.

Таблица 2. Отрасли хозяйства, в которых работали служащие, репрессированные по приказу № 00447

	Число репрессированных служащих	В % к общему числу репрессированных служащих
Промышленность	363	31,5
Сельское хоз-во	106	9,2
Транспорт	90	7,8
Лесное хоз-во	141	12,3
Связь	17	1,5
Здравоохранение	76	6,6
Образование	105	9,1
Торговля и финансы	130	11,3
Строительство	28	2,4
Наука и культура	28	2,4
Государственные и общественные органы	24	2,1
Спорт и Осовиахим	7	0,6
Не указано	36	3,1
Всего	1151	100,0

Таблица 3. Процентное соотношение уровня занимаемой должности и отросли хозяйства, в которой работали служащие, репрессированные по приказу № 00447

	Руководители	Специалисты	Канцелярские служащие	Не указано	Всего
Промышленность	125(34 %)	228(63 %)	5(1,5 %)	5(1,5 %)	363(100 %)
Сельское хоз-во	35 (33 %)	67 (63 %)	2(2 %)	2(2 %)	106(100 %)
Транспорт	51 (57 %)	38 (42 %)		1 (1 %)	90(100 %)
Лесное хоз-во	39 (27,6 %)	100 (71 %)	1 (0,7 %)	1 (0,7 %)	141(100 %)
Связь	4 (23 %)	12(71 %)	1(6 %)		17(100 %)
Здравоохранение	12(16 %)	64 (84 %)			76(100 %)
Образование	16(15 %)	88(84 %)	1 (1 %)		105(100 %)
Торговля и финансы	57 (43,8 %)	72 (55,4 %)	1 (0,8 %)		130(100 %)
Строительство	9(32,1 %)	18 (64,3 %)		1 (3,6 %)	28(100 %)
Наука и культура	7 (25 %)	21(75 %)			28(100 %)
Государственные и общественные органы	10(42 %)	11 (46 %)	3(12 %)		24(100 %)
Спорт и Осовиахим	4 (57 %)	3 (43 %)			7(100 %)
Не указано	9 (24 %)	12 (35 %)	2(6 %)	13 (35 %)	36(100 %)
Всего	378 (33 %)	734 (64 %)	16(1 %)	23 (2 %)	1151(100 %)

31,5 % репрессированных служащих работали в промышленности. Причем 63 % из них были специалистами, а 34 % занимали руководящие должности, чаще всего руководили небольшими коллективами. Например, завмаги, начальники цехов, мастерских и промартелей.

9,2 % репрессированных служащих работали в сельском хозяйстве. Среди них специалистов 63 %, руководителей — 33 %. Число довольно значительное, поскольку к категории служащих в колхозах можно отнести очень немногие профессии. Это агрономы, агротехники, ветеринары, бухгалтеры, счетоводы, учетчики, уполномоченные сельхозартели.

На транспорте было репрессировано больше руководителей (57 % от общего количества репрессированных транспортных служащих), чем специалистов (42 %). Речь идет о начальниках на железной дороге, в сплавных рейдах.

В леспромхозах работали до ареста 12,3 % репрессированных служащих, а еще 11,3 % работали в торговле, например, завмагами или начальниками потребкооперации.

Были среди репрессированных и государственные служащие: судья народного суда г. Березники, судебный исполнитель нарсуда г. Усолье, начальник команды служебного собаководства 188 полка НКВД, зав. архивным бюро Юрлинского райисполкома, секретарь Чердынского горсовета, делопроизводитель Кудымкарского райвоенкомата, участковый инспектор милиции.

Научная отрасль была представлена метеорологами, лаборантами; культура — цирковыми актерами и музыкантами духового оркестра.

Самой частой профессией репрессированных служащих можно назвать профессию бухгалтеров, счетоводов и экономистов — 317 человек. Это объясняется, с одной стороны, распространенностью данного вида деятельности: каждому сельхозу и промартели полагались счетоводы, а на каждом предприятии работал бухгалтер. С другой стороны, сама эта работа, видимо, была доступна для «бывших людей»: офицеров старой армии, членов небольшевистских партий. Работа с деньгами, похоже, не способствовала чистоте репутации в советском обществе. Для рабочих счетоводы и бухгалтеры были представителями начальства, ущемляющего их по части заработной платы. На них жаловались, писали в газеты и в соответствующие органы. Даже во время «кулацкой» операции нескольких бухгалтеров обвинили при аресте, помимо антисоветской деятельности, в массовых обсчетах при начислении зарплаты. Например, про одну из репрессированных писали:

«Овчинникова [бухгалтер вагонного участка ст. Зуевка. — А. К.], являясь дочерью служителя религиозного культа (попа), будучи враждебно настроенной по отношению к советской власти, проводила антисоветскую агитацию, распространяла клеветнические слухи по поводу неприкосновенности личности гражданина СССР, обзывала оскорбительными словами руководителей Советской власти. Извращала конституционное положение о демократических выборах в Верховный Совет СССР. Производила массовые обсчеты рабочих в заработной плате…»^[428]

Динамика арестов и осуждения служащих по приказу № 00447

Операция официально началась 5 августа 1937 г., однако некоторые подследственные оказались арестованными до этого. Например, Березниковский РО НКВД арестовал начальника пожарной охраны сплавконторы Я. Д. Франтика 2 августа 1937 г.^[429] По приказу к одной из категорий принадлежали «содержащиеся в данное время под стражей, следствие по делам которых закончено, но дела еще судебными органами не рассмотрены». Толкуя этот пункт расширительно, можно было репрессировать и тех, кто просто арестован до вступления приказа в силу, но «изобличен следственными материалами».

Иногда, очень редко, несоответствие даты ареста и выхода приказа, видимо, смущало следователей. В деле счетовода Полина П. Ф. на ордере на обыск все написано одной ручкой и одним почерком, и стоит дата — 28 июля 1937 г., но она зачеркнута и другими чернилами исправлена на дату начала действия приказа № 00447–5.8.37 г.^[430] Почему появилось это исправление? Могли и так отдать его на суд тройки, но, скорее всего, решили следовать букве приказа.

Таблица 4. Динамика арестов служащих по приказу № 00447

Месяц	Число арестованных служащих (чел.)	% от общего числа служащих	% от общего числа арестованных в указанный месяц	Общее кол-во арестованных (чел.)
Август 1937	257	22,3	13,4	2062
Сентябрь 1937	125	10,9	19,2	694
Октябрь 1937	284	24,7	15,5	1969
Ноябрь 1937	71	6,2	20,1	372
Декабрь 1937	177	15,4	13,3	1355
Январь 1938	67	5,8	7,8	855
Февраль 1938	126	10,9	27,0	511
Март 1938	35	3,0	34,0	114
Апрель 1938	6	0,5	37,5	16
Май 1938	3	0,3	30,0	10
Июнь 1938	0	0	0	1
Всего	1151	100,0	-	7959

В первый месяц так называемой «кулацкой» операции из 2062 арестованных 257 были служащими. В следующем месяце последовал спад арестов, объясняющийся, видимо, тем, что органы НКВД не успевали оформлять дела арестованных. Еще три пика арестов служащих приходятся на октябрь, декабрь 1937 г. и февраль 1938 г. Наибольшее число служащих было арестовано в октябре 1937 г. — 284 человека, это 27 % от всех арестованных в процессе операции.

А в феврале 1938 г. было арестовано 511 человек, и больше трети арестованных были служащими (126 человек), аналогичная ситуация сложилась и в следующие три месяца, хотя количество арестов пошло резко на спад (всего 114 арестов в марте, 16 — в апреле и 10 — в мае 1937 г.).

Таблица 5. Динамика осуждения служащих по приказу № 00447

Дата	Число осужденных служащих (чел.)	% от общего числа репрессированных служащих
Август 1937	9	0,8
Сентябрь 1937	188	16,3
Октябрь 1937	189	16,4
Ноябрь 1937	228	19,8
Декабрь 1937	163	14,2
Январь 1938	96	8,3
Февраль 1938	83	7,2
Март 1938	84	7,3
Май 1938	21	1,8
Июнь 1938	4	0,3
Июль 1938	21	1,8
Август 1938	10	0,9
Сентябрь 1938	5	0,4
Октябрь 1938	24	2,1
Ноябрь 1938	22	1,9
Январь 1939	1	0,1
Не указано	3	0,3
Всего	1151	100,0

Наибольшее число осужденных служащих обнаруживается на четвертый месяц массовой операции, в ноябре 1937 г. было осуждено 228 человек. Примерно столько же — в сентябре, октябре и декабре. Последний служащий был осужден тройкой в январе 1939 г.^[431] Операция по изъятию подозрительных и враждебных элементов среди служащих продолжалась дольше, чем предписанные четыре месяца. Она длилась 16 месяцев, наиболее активные аресты и осуждения продолжались 8 месяцев, до марта 1938 г., когда были осуждены 84 служащих.

Таблица 6. Зависимость даты осуждения служащих от даты ареста органами НКВД по приказу № 00447 (в абсолютных цифрах и % от числа арестованных в соответствующем месяце)

Дата ареста	Дата осуждения
	08.37	09.37	10.37	11.37	12.37	01.38	02.38	03.38	05.38	06.38	07.38	08.38	09.38	10.38	11.38	01.39
08.37	9 (3.5 %)	171 (66.3 %)	65 (25.5 %)	6 (2.4 %)	5 (2.0 %)	1 (0.4 %)
09.37		17 (13.6 %)	79 (63.2 %)	20 (16.0 %)	4 (3.2 %)	5 (4.0 %)
10.37			45 (15.8 %)	161 (56.7 %)	55 (19.4 %)	19 (6.7 %)	1 (0.4 %)		2 (0.7 %)			1 (0.4 %)
11.37				41 (57.7 %)	15 (21.1 %)	13 (18.3 %)	1 (1.4 %)	1 (1.4 %)
12.37					84 (47.5 %)	58 (32.8 %)	15 (83 %)	10 (5.6 %)	1 (0.6 %)	1 (0.6 %)		1 (0.6 %)		2 (1.1 %)	4 (2.3 %)	1 (0.6 %)
01.38							17 (25.4 %)	14 (20.9 %)		1 (13 %)	2 (3.0 %)		3 (43 %)	11 (16.4 %)	17 (25.4 %)
02.38							49 (38.9 %)	59 (46.8 %)	4 (3.2 %)	1 (0.8 %)	2 (1.6 %)	6 (4.8 %)	1 (03 %)	3 (2.4 %)
03.38									14 (40.0 %)	1 (3.0 %)	12 (34.0 %)			7 (20.0 %)	1 (3.0 %)
04.38											2 (33.3 %)	2 (33.3 %)	1 (16.7 %)	1 (16.7 %)
05.38											3 (100.0 %)
Всего	9 (0.8 %)	188 (163 %)	189 (16.4 %)	228 (19.8 %)	163 (14.2 %)	96 (8.3 %)	83 (7.2 %)	84 (73 %)	21 (1.8 %)	4 (0.3 %)	21 (13 %)	10 (0.9 %)	5 (0.4 %)	24 (2.1 %)	22 (1.9 %)	1 (0.1 %)

Чаще всего процесс оформления документов на арестованного длился около месяца, то есть более 50 % арестованных в один месяц были осуждены в следующем месяце. Но были случаи, когда следователи укладывались и в один календарный месяц. Конструктора КБ 1 калийного рудника г. Соликамска В. Н. Безукладникова успели приговорить к 10 годам лишения свободы всего за 10 дней^[432], хотя имелись случаи и более быстрого оформления дел, например, если арестованного присоединяли к группе в конце «расследования». Причем по мере развития операции темпы работы НКВД увеличивались. И если за август 1937 г. успели довести до конца девять дел на служащих, то в октябре осудили 45 арестованных в течение календарного месяца, а в декабре осудили 84 арестованных за декабрь. Похоже, работа с арестованными была уже поставлена на поток, и оформление документов занимало уже значительно меньше времени.

В чем обвиняли служащих

Наиболее часто служащих обвиняли в самых тяжких преступлениях, их легко было поставить во главе любой контрреволюционной организации. Обвинения редко были связаны только с одним видом преступления. 229 человек были осуждены за шпионаж по совокупности с другими преступлениями, с повстанческой и диверсионной деятельностью и т. д., 189 из них обвинялись только в шпионаже (96,3 % из них были расстреляны). Исключительно за антисоветскую агитацию (АСА) репрессировали 125 служащих (из них приговорили к расстрелу 49 %, к 10 годам лагерей — 51 %), однако в совокупности АСА встречается в 470 случаях. В повстанческой деятельности в качестве довеска к другим преступлениям обвинили 330 человек, вредительство добавили 136 служащим, в диверсионной деятельности обвинили 208 человек. В террористической деятельности обвинили 51 человека. Получается, что вменяемое в вину преступление не имело решающего значения для выбора степени тяжести приговора. Ведь даже при обвинении в шпионаже 3 человека получили в наказание 3 года гласного надзора, а одному был зачтен срок заключения.

Ситуация с получением в качестве наказания более легких приговоров заслуживает особого внимания. Гласный надзор на 3 года получили всего лишь 11 служащих (среди них осужденный за диверсионную, шпионскую и повстанческую деятельность), еще одному зачли срок предварительного заключения. Почему так случилось? Эти люди были приговорены в октябре-ноябре 1938 г., когда операция сходила на нет (однако другие 36 человек, осужденные в это же время, получили: ВМН — 2 чел., 10 лет — 10 чел., 8 лет — 8 чел., 5 лет — 13 чел., 1 года — 1 чел.). Например, Анна Богомолова была калькулятором столовой опторга п. Сараны Чусовского района Пермской области. По делу 2202 она проходила одна. Была арестована за шпионаж в январе 1937 г., но ее не осудили сразу. Заседание тройки состоялось в ноябре, и в нем значится только антисоветская деятельность^[433]. С товароведом облпотребсоюза Александром Гутырчиком произошла почти та же история: 2 марта 1938 г. — арест, обвинение в шпионаже в пользу Польши, 20 марта на него сфабрикованы показания других подследственных, затем странная задержка, 11 октября он отказывается от прежних показаний и 19 октября получает от тройки 3 года гласного надзора^[434]. И так со всеми, получившими в конце 1938 г. сроки менее 10 лет^[435]. По составу вменяемого в вину преступления разительно отличается дело Миримовой А. И. В протоколе тройки, приговорившей ее к 3 годам гласного надзора, сказано:

«Подозревалась в том, что являлась агентом польской разведки, что следствием не подтвердилось»^[436].

И все!

Таблица 7. Распределение репрессированных по уровню занимаемой должности и тяжести приговора

Квалификация тройки при УНКВД	Месяц, в котором был произведен арест
	Август 1937	Сентябрь 1937	Октябрь 1937	Ноябрь 1937	Декабрь 1937	Январь 1938	Февраль 1938	Всего
АСА	13	10	17	1	3			44
АСА, КР, повет.	10	1	9	1	6			27
КР, повет.	6		4	1			2	13
АСА, АСД, террор.	6							6
АСА, КРД	5	3	3				1	12
АСА, АСД	3	1	5					9
АСА, КРП	2		1					3
КРД, КРА	2							2
КРП	2		2				1	5
АСА, КРА	1							1
АСА, КР, повет., шп.	1							1
КРД	1		1				3	5
КРД, КРПО	1	1						2
КРД, КРП, терр. намер.	1							1
АСА, КРПО	1	1	2		1			5
КР, повет., террор., шп., АСД	1	4						5
КР, повет., террор.		1						1
КР, повет., КРД		1						1
КРПО, шп., террор		1						1
КРПО, АСА, КРД			1					1
КР, повет., диверс., КРП			2				1	3
КРПО, диверс.			1				1	2
КРПО, диверс., КРП			1				1	2
Всего	56	24	50	3	10		10	153

Никаких отличий в соотношении по уровню занимаемой должности и тяжесть приговора не наблюдалось. Около 72 % всех служащих были приговорены к расстрелу примерно 24 % — к самому длительному сроку заключения, 10 годам.

Все обвинения и при аресте, и при осуждении фабриковались следователями НКВД. Причина ареста и содержание обвинительного заключения в большинстве случаев совпадали. Часто к одному обвинению добавлялось другое. Например, 125 служащих были арестованы за антисоветскую агитацию (АСА). 75 % из них были осуждены за АСА, а 3,1 % за АСА и контрреволюционную повстанческую деятельность, 1,9 % за АСА и контрреволюционную деятельность.

Иногда при аресте предъявлялись достаточно редкие обвинения. Например, хранение оружия, бандитизм, злостное уклонение от уплаты алиментов, хранение мелкой разменной валюты, массовые обсчеты в зарплате, подрыв стахановского движения, служба в белогвардейском карательном отряде, троцкизм, недонесение о контрреволюционном преступлении, террористические намерения, организация подпольных собраний, разглашение сведений, нарушение правил прописки паспорта. Они обычно присовокуплялись к другим обвинениям.

Однако все обвинительные формулировки в протоколах тройки были более традиционными и формальными. Из редких оставались только такие, как хранение оружия, террористические намерения, призыв к совершению террористических актов.

Служащие проходили по делам либо в одиночку, либо включались в сфабрикованную группу, в которую входили арестованные из других социальных слоев — рабочие, крестьяне, священнослужители. 2–4 служащих проходили по 109 делам, 5–8 человек — по 35 делам, 9–13 человек — по 6 делам. Были и особо крупные группы служащих, целые повстанческие диверсионные организации, состоящие по большинству из служащих: от 19 до 27 человек проходили по 5 делам, и одно дело объединило 46 служащих. (Дело бывших белых офицеров № 17092 хранится в фонде 641/1.)

Казусы в выполнении операции по приказу № 00447 в репрессиях против служащих

По приказу № 00447 поиск антисоветских элементов вели в первую очередь в деревне, именно поэтому операция получила название «кулацкой». Но в приказе также отмечалось, что часть перечисленных элементов, «уйдя из деревни в города, проникла на предприятия промышленности, транспорта и на строительство». О служащих как о подозрительной категории в приказе не говорилось, но можно предположить, что среди них могли «окопаться» подозрительные элементы, жившие ранее в деревне, служившие в царской или белой армии, бывшие члены различных партий. Однако, как показал анализ имеющихся в Пермском архиве дел, под категории, подлежащие репрессиям согласно приказу № 00447, подпадали далеко не все. Да, в приказе упоминаются церковники, но там нет ни слова об их детях. Однако клеймо «сын священнослужителя» оказывается достаточным основанием для ареста^[437]. При этом из 1151 служащего, попавшего в базу репрессированных, 414 вообще не были ранее судимы и не принадлежали ни к одной из возможных категорий «социально чуждых элементов». В деле контрреволюционной повстанческой белогвардейской организации среди «бывших» есть имя военрука Пермского индустриального рабфака В. С. Абрамова. Он служил в РККА с 1922 по 1930 гг., имел неоконченное высшее образование, его отец был крестьянином-бедняком. На допросах своей вины не признавал, но в «Обвинительном заключении» написано, что признал (приговорен к 10 годам лагерей). Это притом, что многие компрометирующие данные целенаправленно фабриковались в ходе следствия. Главный бухгалтер треста «Коми-Пермлес» значится в анкете арестованного как «сын кустаря», однако в «Обвинительном заключении» он фигурирует как «сын кулака и белогвардейца»^[438].

Дела надо было доводить до тройки быстро, времени на приведение документов в соответствие явно не хватало. Ошибок и нестыковок в следственных делах по приказу № 00447 было довольно много. Например, в протоколе заседания тройки от 30 декабря 1937 г. у приговоренного к ВМН забыли напечатать слово «Расстрелять»^[439].

В приказе № 00447 говорится, что «семьи приговоренных по первой и второй категории, как правило, не репрессируются», исключение составляют члены семей, которые «способны к активным антисоветским действиям». Однако начальник Ныробского РО НКВД Н. П. Тигунов в 1955 г. свидетельствовал, что «Коми-Пермяцким отделом НКВД в 1937 г. были подвергнуты аресту жены ряда лиц, арестованных в период массовой операции… компрометирующих материалов… не было… арестованы они были только за то, что арестованы были их мужья… Была арестована жена бывшего окружного прокурора Юркина, арестованного как троцкиста (фамилия жены Кузнецова)»^[440]. Кстати, троцкисты в приказе не упоминаются, тем более жены троцкистов.

Тем не менее, следователи и для жен троцкистов находили более веские причины для осуждения, хотя при этом и не были излишне добросовестными. Показательно дело учительницы русского языка школы № 25 г. Перми М. В. Комаровой. В ее «Обвинительное заключение» вписано все, что нужно, но сделанонесколько серьезных ошибок. Там сказано, что она изобличена документами, имеющимися в деле, в скобках указаны пять разных страниц дела, на которых нет никаких документов, а есть протоколы допросов Комаровой^[441]. Далее все как положено, выписка из протокола тройки гласит: Комарова «обвиняется в том, что является активным участником ликвидированной контрреволюционной троцкистской организации ж. д. транспорта, ставившей своей целью свержение Соввласти. По заданию контрреволюционной организации вела террористическую пропаганду, призывая к совершению террактов над руководителями Партии и членами Совправительства»^[442]. В деле есть письмо Марии Владимировны Комаровой (ее осудили на 10 лет), в котором она рассказывает о методах ведения допросов:

«Следующим вопросом было: что моими близкими друзьями были зав. гороно Нетупская и Зубов, который я должна была подписать, а я его зачеркнула, но все не успела, Кашин [следователь. — А. К.] очень рассердился и не велел безобразничать. Зав. гороно Зубов и Нетупская для меня было только начальство, и от которых я, кроме неприятностей, ничего не имела… Между написанным следователем и моей подписью оставались большие расстояния… Не слушая меня, не давая мне говорить, он тем самым дал страшное освещение фактам»^[443].

Просматривая протоколы допросов, в которых Комарова не признает своей вины, можно обнаружить, что никаких расстояний между текстом и подписью не осталось, они полностью заполнены следователем.

Согласно букве приказа, можно репрессировать в рамках массовой операции уже находящихся под следствием, но арестованных до приказа № 00447 граждан. Однако березниковские следователи сумели провести упрощенное следствие с уже осужденной женщиной. История трагичная и исключительная для этой массовой операции произошла с Анной Николаевной Тупициной, работницей березниковской больницы. Первый раз ее арестовали 1 февраля 1937 г. По показаниям свидетелей, соседей по бараку, она «крыла нецензурными словами конституцию Сталина», говорила о безработице в СССР, среди работников Химкомбината дискредитировала вождя, дискредитировала закон о запрещении абортов^[444]. Подследственная, пройдя через четыре допроса и очные ставки, признала лишь то, что когда ее выселяли из квартиры, «послала по матери» коменданта вместе с конституцией.

Спецколлегия Свердловского облсуда приговорила ее 7 июня 1937 г. к 3 годам без поражения в правах. Казалось бы, это дело не имеет отношения к массовой операции, но это не так. У дела есть продолжение. В Соликамской тюрьме А. Тупицина не была образцовой заключенной. Она

«…в общей женской камере нарушала правила внутреннего распорядка, кричала в окна похабные песни, систематически выражалась нецензурными словами, оскорбляла женщин, лиц надзора, называла их жандармами, сопровождая свои слова нецензурной бранью с контрреволюционными выкриками в адрес Советской Власти»^[445],

а на старшину Мальцева набросилась с кирпичом, заблокировала дверь ногой и ударила по рукам. Вначале ее изолировали в одиночной камере с содержанием в условиях более строгого режима, а потом, 11 августа 1937 г., ходатайствовали о возбуждении против нее уголовного дела, называя ее неисправимым бандитом и террористом. 7 октября 1937 г. ее допрашивали уже в рамках приказа № 00447, обвиняли в контрреволюционной агитации и высказывании террористических намерений. Она все отрицала, но это не помогло. Два свидетельских показания, и 22 сентября 1937 г. тройка приговорила ее к ВМН.

Сеть контрреволюционных повстанческих организаций

Именно служащие назначались руководителями и главными действующими лицами наиболее крупных, сфабрикованных следователями НКВД, контрреволюционных организаций. Все они якобы готовили вооруженное восстание. Наращивая количество антисоветских элементов, следователи фабриковали сеть из связанных друг с другом организаций, проходивших по разным следственным делам.

Здесь были дела на 50–75 человек и одиночные дела, в которых связи подтверждались копиями протоколов допросов подследственных по совершенно другим делам. Среди них имеются дела организаций, практически полностью состоящих из служащих.

Пожалуй, самой разветвленной была придуманная НКВД контрреволюционная повстанческая белогвардейская организация, которую в Перми возглавлял статистик промысловой артели «Звезда» В. И. Ушаков^[446]. Связи этой организации распространялись на Уральский областной повстанческий штаб в Свердловске, харбинский филиал РОВСа^[447], Уральскую организацию троцкистов и правых (Кабаков, Головин, Пшеницын и др.), на секретаря Кудымкарского райкома ВКП(б) Ветошева и секретаря Кагановического райкома ВКП(б) Балтгалва. В Пермском повстанческом округе было 6 боевых отделений^[448], разделенных на 12 или 13 взводов, базировавшихся на оборонных заводах, на крупных строительствах и просто в поселках^[449] (причем в этом деле тоже имеется нестыковка: в «Обвинительном заключении» взводов осталось 11, и «появился» один батальон численностью 235 человек, большинство из которых были осуждены ранее^[450]). Кроме белых офицеров по делу проходили бывшие кулаки и священнослужители, при этом 46 из них были служащими.

К делу белоофицеров подошли очень тщательно. От первого ареста 3 августа (в этот день, еще до начала операции, был арестован счетовод промартели «Кама» А. Я. Азбукин) до «Обвинительного заключения» 14 октября 1937 г. прошло два с половиной месяца. Было подготовлено 3 тома документов, что составляет около 500 листов, большинство с оборотами, одних протоколов допросов было примерно 800 страниц. По делу проходило 53 человека, из которых служащими были 49. На первом коротком допросе задавали 4 вопроса, всех спрашивали примерно об одном и том же:

Назовите ваших знакомых по г. Перми и другим городам СССР.

Назовите ваших знакомых по службе в царской армии (белых офицеров).

Кто из ваших знакомых и родственников проживает за границей?

Кто из ваших родственников был репрессирован?

Потом подследственных уговорили написать собственноручное заявление о желании признать свою вину. И на втором допросе главные фигуранты дали признательные показания, которые были напечатаны следователями заранее. С остальными время тратить не стали. Из 53 человек виновными себя не признали 35.

Никакой связи между признанием вины и возможностью сохранить свою жизнь не было. Из 47 приговоренных к расстрелу не признали себя виновными 32 человека, а из 6 приговоренных к 10 годам лишения свободы таких было трое. Скорее всего, определяющее значение для избрания меры пресечения имела пометка о категории, приписанной данному лицу, — первой или второй. Однако обнаружить списки с информацией о категории не представляется возможным.

Одновременно шла ликвидация другой «белоофицерской повстанческой организации», участниками которой были диспетчер завода № 172 Мокшин М. И., заведующий Домом отдыха Пермского Горздравотдела Тараканов М. М. и еще 36 человек, из них 22 были служащими. Их руководителями были названы все те же Ушаков и Азбукин (в деле использованы их показания). Первым 5 августа 1937 г. был арестован Михаил Тараканов, и аресты продолжались до конца октября. 5 декабря состоялось заседание тройки, и 21 человек получил ВМН^[451].

Третье дело — польской националистической организации, руководимой ксендзом Будрисом, — состоит из 5 томов. В нем нет материалов на Будриса. Среди фигурантов дела содержательница его квартиры Я. К. Чеховская, ревизор завода 172 им. Молотова Ц. В. Новицкий^[452], лаборантка Стоматологического института г. Перми М. В. Беганская, кассир клинической больницы И. П. Столович, машинистка оборонного завода № 98 К. Г. Сачковская, управделами мединститута О. А. Вильчинская, начальник отдела финансирования Пермского коммунального банка И. И. Аухимик. Всего 41 человек: 14 служащих, 8 студентов педрабфака, 12 рабочих, 4 пенсионера, 3 без определенных занятий^[453]. Двое были членами ВКП(б). Им приписывали подготовку вооруженного восстания в союзе с повстанческой организацией белых офицеров, связали их через Азбукина. Арестованы в течение августа, когда кампании против инобазы еще не было. Осуждены тройкой 1 октября 1937 г. 36 человек получили ВМН, а один из студентов умер в тюрьме.

Группой следователей во главе с Боярским в Коми-Пермяцком округе были подготовлены материалы на, пожалуй, самую сложную и разветвленную сеть репрессированных. Здесь не было крупных многотомных дел. В ГОПАПО были просмотрены 10 одиночных дел на служащих. Все они изобличались показаниями одних и тех же людей: Благонравов А. И. (первый секретарь Коми-Пермяцкого окружкома ВКП(б) до ареста в июне 1937 г., в его отпечатанных на машинке показаниях от 22.07.37 названо более 40 человек, опять же связь с Кабаковым), Ветошев Я. А. (секретарь Кудымкарского райкома ВКП(б)), Зубов А. Н.^[454] (преподаватель педучилища, коми-пермяцкий писатель, приговорен тройкой к ВМН), Зубов С. И. (зав. педагогическим техникумом, помощник технического секретаря Коми-Пермяцкого окружкома ВКП(б), приговорен тройкой к 10 годам лишения свободы), Кривощеков Я. А. (председатель Окружного Совета Осовиахима г. Кудымкар, приговорен тройкой к ВМН). Всех обвиняли в причастности к контрреволюционной националистической повстанческой организации, существующей в Коми-Пермяцком округе. Можно особо выделить дело коми-пермяцкого писателя Тупицина Ф. А.^[455] и дело заведующего Кудымкарским окружным отделом народного образования Щукина А. М.^[456] как наиболее тщательно подготовленные и интересные в связи с профессиональной принадлежностью подследственных. В этих делах встречалось множество имен тех, кто уже был арестован ранее или кого собирались арестовать в ближайшее время.

Дело контрреволюционной повстанческой организации, возглавляемой преподавателем математики в школе фабрики Гознак И. А. Томским (17 декабря его арестовали, а 30 декабря было постановление тройки, большинство других арестовали 23.12.37). Организация была создана в г. Краснокамске, якобы по указанию бывшего председателя Свердловского Облисполкома Головина, связанного с делом Кабакова. Им приписывали подготовку вооруженного восстания. По делу прошло 75 человек, среди них одна женщина — дочь торговца, жена белого офицера, регистратор 3-й поликлиники. Опять наблюдалось стандартное деление организации на части в соответствии с местом работы, с Камского бумкомбината — 4 ячейки, с Гознака — 2 ячейки, с завода 98 —1 ячейка. Все приговорены к расстрелу. По этому делу видно, что следственные мероприятия уже поставлены на поток, между арестом главного фигуранта и приговором — 13 дней, для остальных подследственных хватило 7 дней.

Не менее активно плели сети в Кизеловском НКВД. Здесь, не мудрствуя лукаво, повторяют кудымкарский опыт. Появляется написанный от руки главным инженером Кизелшахтстроя список стахановцев, переименованный следователями в список контрреволюционной организации. Как боевые единицы фигурируют те же стандартные диверсионные группы из ссыльных кулаков и белогвардейцев. По делу проходило 52 человека, но служащих среди них трое, все бухгалтеры. По этому делу можно проследить, как по-разному работали следователи. Двух главных фигурантов — Соколова и Веселова допрашивал опытный сержант ГБ Годенко, он печатал протоколы, добивался признаний. А третье лицо в деле, бухгалтера Иванова К. Н., допрашивал помощник оперуполномоченного Няшин. 21 мая 1956 г. Няшин В. Н. давал показания о своей работе в НКВД в период массовой операции:

«Обычно перед допросом арестованных руководителем следственной группы [это и был Годенко. — А. К.] мне лично давался протокол допроса руководящего участника той или иной контрреволюционной организации, в котором как участники этой организации были вписаны те арестованные, которых я должен был допрашивать. При этом давались указания добиваться признательных показаний»^[457].

Но с Ивановым у следователя не получилось признания вины, однако это не помешало приговору, его «изобличили» другие 12 человек. 30 декабря всех приговорили к расстрелу.

Важную роль в доказательстве существования повстанческих групп, готовящих вооруженное восстание, играли служащие Осовиахима, работники райвоенкоматов, военруки техникумов, начальники отделов взрывных работ на шахтах. У повстанцев должны были находить оружие, а им его предоставить могли только люди военные, к тому же умеющие обращаться с взрывчаткой. В делах упоминается Роберт Эйдеман — председатель Центрального Совета Осоавиахима, расстрелянный по процессу М. Н. Тухачевского, и его подчиненные: Яковкин М. А. — начальник боевой подготовки Дорожно-транспортного Совета Осоавиахима железной дороги им. Кагановича (Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11260), Косых И. П. — зав. складом тары Рабторгпита ст. Пермь-2 и работник Осоавиахима (Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 1 5399), Васильев М. А. — начальник автотранспортного военно-учебного пункта Пермского городского Осоавиахима, Анисимов А. А. — начальник отдела боевой подготовки Осовиахима Пермского горсовета (Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13082). Всех их связали с заговором Кабакова — Пшеницына, но пропустили по разным повстанческим делам. В конце концов приговорили к расстрелу.

При исполнении приказа № 00447 по отношению к служащим использовался стандартный для массовой операции в Прикамье подход. Предпочтение отдавалось формированию амальгамы взаимосвязанных между собой дел — как с большим числом подследственных, так и дел на одного человека^[458]. Но даже одиночное дело вплеталось в общую картину заговора. Дела по приказу № 00447 сразу тесно соединились с изъятием инобазы. НКВД фабриковал дела националистических и шпионских организаций параллельно с делами контрреволюционных повстанческих организаций, готовящих вооруженное восстание. И между ними порой тоже фабриковались связки.

Итоги

В приказе № 00447 нет такой категории, как служащие, но последних репрессировано более тысячи человек. Под действие приказа подпали разные категории служащих — руководители и специалисты, они были людьми со связями, а это помогало следователям фабриковать повстанческие организации, связанные через отдельных, наиболее высокопоставленных представителей, в единую сеть. Причем если на первый взгляд кажется, что наиболее образованных и занимающих значительный пост служащих можно отправить на какой-либо процесс, то на деле выходило, что их проводили через ту же местную тройку УНКВД.

«Изъятие» мелких и средних служащих, оказавшихся жертвами массовой операции, высококвалифицированных специалистов могло оказать влияние на развитие промышленности. Проблемы и так существовали, пятилетки не выполнялись, в сельском хозяйстве был кризис хлебозаготовок. И свалить вину на вредительство было одним из возможных выходов. Однако качественных работников и так было недостаточно, а массовая операция еще сократила их количество.

Пик арестов служащих падает на октябрь 1937 г. В течение месяца шло оформление дел, поэтому на ноябрь приходится самое большое количество осуждений. Самыми распространенными обвинениями были шпионаж и антисоветская агитация. Приговаривали чаще всего к расстрелу. И признания, хоть и были желательны, но почти не влияли на исход дела. Ведение следствия было последовательным, но не всегда добросовестным.

Можно вывести типологию дел на служащих, которая, скорее всего, совпадает с типологией дел по другим социальным категориям:

1) Дела, объединяющие группу подследственных. Они могут быть многотомными. Показания пишутся следователями и изобличают других арестованных по этому и другим делам. Признание обязательно только для главных фигурантов. На приговор это не влияет. Несмотря на форсирование скорости выведения дел на тройку. Даже в декабрьских делах имеются доносы и сводки сексотов. Пример: В деле о контрреволюционной диверсионной вредительской организации в системе Пермского городского коммунального хозяйства имеются выписки из нескольких статей областной газеты «Звезда» о враче Семеновой, в начале дела — 2 доноса на комплектовщика фабрики Пермодежда Каменева от 13.05.37 и 2.06.37 (писали рабочие в горотдел НКВД), а также рукописные сводки агента «Ударник» от 28.10.37 г. о зав. коммунальным отделом Кагановического райсовета Колчине, что он «за свою „работу“ берет маслом. Мясокомбинат продавал Колчину мясо только по 2 р. 50 коп. килограмм. […] содействовал какой-то семье приобрести дом, у этих граждан живет в Сочи дочь… должна его бесплатно содержать…»^[459]. Арестовали всех десятерых в один день 18.12.37. В деле есть связь с ранее арестованным Пелевиным — начальником пермского Горкомхоза и зам директора Мединститута. Приговор тройки — ВМН — вынесен 30 декабря 1937 г.

1) Дела с показаниями свидетелей, меморандумами агентов или доносами. Эти дела обычно открывались на одного человека и редко связывали его с какой-либо организацией. Не арестованные свидетели рассказывали об антисоветских высказываниях подследственных. Эти показания в период массовой операции брали в один день, сразу после ареста, свидетелей редко было больше трех. Например, дело Пыстогова Николая Алексеевича. Ф. 641/1. Д. 13393. Учитель Кудымкарского педагогического училища. В деле 3 допроса свидетелей — все от 17 сентября 37 г. Этим же числом датируются арест и обыск. Тогда же допросили самого подследственного — в 2 вопроса, он вину не признал. А 18 сентября — обвинительное заключение: «за систематическую контрреволюционную пропаганду, антисоветские анекдоты и „газеты врут и восхваляют жизнь в СССР…“» ( Л. 21), 13.10.37, тройка приговорила его к 10 годам заключения.

1) Дела с показаниями других обвиняемых. В деле только те материалы, которые перечислены в Оперативном приказе № 00447 в разделе «Порядок ведения следствия», п. 2, и изобличающие показания. Признание обвиняемого роли не играет. Например, кассир-инкассатор Пермского дегазационного отдела Осоавиахима была арестована 17.12.37, не призналась в участии в шпионской организации. Все, кто дал на нее показания, были передопрошены, якобы ранее скрыли Базилевич от следствия. 15.01.38, тройка приговорила ее к ВМН^[460].

Вовлечение служащих в массовую операцию является надежнейшим свидетельством того, что для оперативников местного звена директивные указания центра не являлись исчерпывающими и основополагающими. Сейчас уже не узнать, какие были бюрократические резоны у руководителей Свердловского УНКВД нарушать приказ: не хотели перегружать делами выездную комиссию Военной Коллегии Верховного Суда СССР, сомневались в качестве доказательного материала или просто спешили за счет «белых офицеров», маскировавшихся под бухгалтеров и инкассаторов, выполнить раньше срока лимиты. Или рядовые оперативники таким образом выполняли план: столько-то человек выставить на «тройку» в течение месяца; а секретарь этой тройки, по горло загруженный работой, не заметил, что ему привезли из Кизела или Березников.

Разделение массовых операций на национальные и кулацкие линии на местах не выдерживалось. По кулацкой операции осуждали за шпионаж бывших иностранных подданных. По национальным операциям отправляли на «тройку» мнимых повстанцев с русскими и украинскими фамилиями.

Из трудпоселенцев, снова переименованных в кулаков, создавали в процессе следствия взводы и роты под командой отставленных партийных начальников. Работники НКВД не имели представления о том, что между политической и социальной чистками есть принципиальная разница.

Все эти нарушения приказа в ходе операций не рассматривались областным руководством в качестве вины или недоработки их подчиненных. Все это было в порядке вещей.

А. Кимерлинг

Репрессии против духовенства в ходе проведения кулацкой операции в Прикамье (1937–1938 гг.)

Данное исследование представляет собой попытку разобраться в том, как репрессии, проводимые согласно «Оперативному приказу народного комиссара внутренних дел Союза СССР № 00447», затронули сравнительно небольшую и очень специфическую группу — духовенство. Выполнено исследование на основании материалов, хранящихся в Государственном общественно-политическом архиве Пермской области (ГОПАПО). Прежде всего, это следственные и надзорные дела арестованных (51 единица хранения). Помимо этого, использовалась база данных на репрессированных в Прикамье, составленная работниками архива. В базе нами были отобраны дела арестованных, в качестве места работы/должности которых было указано следующее: «священник», «дьякон», «поп», «мулла», «служитель культа», «старообрядческий поп», «псаломщик», «церковный староста», «монах/монашка», «протоиерей». Они, в свою очередь, были разбиты на две категории: собственно служители культа и те, кто на советском жаргоне именовались «активными церковниками». Как правило, по одному и тому же следственному делу вместе со священниками^[461] и «активными церковниками» проходят несколько прихожан или, так сказать, «технический персонал» вроде церковных и кладбищенских сторожей и т. п., которых мы исключим из предмета нашего исследования.

К сожалению, нам не удалось обнаружить сколь-нибудь значительных данных о репрессированных сектантах, хотя из директивы, разосланной секретарем обкома ВКП(б) Кабаковым 24 апреля 1937 г. горкомам и райкомам ВКП(б), явствует, что сведения об их «контрреволюционной и террористической деятельности» органам НКВД известны, и партийное руководство об этих сведениях информировано^[462].

В самом тексте приказа № 00447 исследуемая группа упомянута дважды. Первый раз в преамбуле, где констатируется тот факт, что в деревне осело «много в прошлом репрессированных церковников и сектантов», а второй раз — при перечислении контингентов, подлежащих репрессии, в пункте 6: «Наиболее активные антисоветские элементы из бывших кулаков, карателей, бандитов, белых, сектантских активистов, церковников и прочих, которые содержатся сейчас в тюрьмах, трудовых поселках и колониях и продолжают вести там антисоветскую подрывную работу». Если предположить, что исполнители приказа строго придерживались бы его буквы, то объектом репрессий стали бы преимущественно лица духовного звания, уже судимые по ст. 58 УК РСФСР, находящиеся в ссылке или трудопоселенцы. Однако даже беглого знакомства со следственными делами вполне достаточно, чтобы убедиться — это далеко не всегда так. Если прежние аресты и судимости условно обозначить как «биографию», а нахождение в тюрьме, лагере, местах ссылки и трудовом поселении — как «географию», то и по «биографии», и по «географии» приказ трактовался вольно и расширительно.

В связи с этим возникает проблема, которую, в общем, можно сформулировать так: в каком качестве тот или иной человек попадал под каток репрессивной машины? Другими словами — в какой мере те или иные социальные качества репрессируемого оказывались коррелятом тех номинаций, которые фигурируют в определении тройки при УНКВД по его делу?

Если предположить, что арестован, допустим, колхозник, раскулаченный и в прошлом судимый по ст. 61 УК (т. е. как неплательщик налогов и сборов), оказавшийся сектантом да еще к тому же немцем, осужденный затем тройкой как участник контрреволюционной повстанческой организации, что именно сыграло в этом определяющую роль? Не исключено, что он просто был подходящей «вешалкой» для заранее придуманной следователем «сказки», будучи вскользь упомянут другим арестованным. В таком случае он мог бы быть и ранее не судимым бухгалтером, русским, неверующим, а зачисление его в любую группу по любому значимому критерию выборки носило бы случайный характер, сама же подобная группа являлась бы лишь статистической.

Применительно к предмету нашего исследования, как будет показано в дальнейшем, ситуация складывалась по-другому. Иначе говоря, анализ следственных дел показал: попа арестовывали именно как попа, и «в нем самом» было нечто такое, что делало священника практически идеальным объектом репрессий. Но для того, чтобы выяснить, почему это так, нам необходимо рассмотреть несколько существенных аспектов отношений церкви и советского государства, которые являются контекстом анализируемых событий.

Черт в огороде, или проблема существования церкви в условиях пролетарской диктатуры

В августе 1937 г. в селе Богородское Щучье-Озерского района объявился нечистый. Князь тьмы материализовался в совершенно неподходящем месте, а именно — в огороде, возле которого играли дети. Напугав их до полусмерти, черт куда-то сгинул. А через некоторое время к детишкам подошла бывшая монашка Клавдия Никитична Змеева, которая, как написал в газете «Вперед» от 19 сентября аноним, скрывшийся под псевдонимом «Богородский», «стала их агитировать, что вот мол, хотят закрывать церковь, так появился „нечистый“, „сатана“. Велела передать это родителям»^[463].

Как выяснилось впоследствии компетентными органами, в деле не было ни грана инфернального — сатаной нарядилась сама вышеупомянутая Клавдия Никитична. Путем этой незамысловатой любительской инсценировки она стремилась побудить односельчан бороться за сохранение Богородской церкви, здание которой (по словам того же анонима) «пришло в негодность, может обрушиться и повлечет за собой десятки человеческих жертв»^[464] (оставляем стиль на совести автора).

Вся эта история о «черте в огороде», выдержанная в водевильно-бурлескном духе, могла бы стать лишь поводом для сатирических упражнений в какой-нибудь газете «Воинствующий безбожник» — если хотя бы на секунду забыть о том, что и сама Клавдия Змеева, и дьякон Богородской церкви Василий Дульцов (вдохновитель «провокации») были приговорены тройкой при УНКВД к высшей мере наказания и расстреляны. История, безусловно, показательная во многих отношениях, но приведена в данном случае как метафора, иллюстрирующая положение самой церкви в 1937 г.

В самом деле, чем она еще могла выглядеть тогда, как не выходцем из «потустороннего мира», невесть как попавшим в наш «социалистический огород»? Действительно, в общественной жизни страны церковь к середине 30-х гг. оставалась едва ли не единственным уцелевшим осколком дооктябрьского прошлого, массовой организацией, которую новая власть не смогла (или не захотела) интегрировать. Но если развернуть эту метафору, то в ней обнаружатся еще несколько любопытных смысловых оттенков. Во-первых, так же как и всякий уважающий себя дьявол, церковь занимается ловлей душ, и при этом совершенно по-дьявольски лжет, «ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (От Иоанна, 8:44). Но ведь от нашего внимания не должно ускользнуть, во-вторых, то, что и сам черт-то на проверку — подложный, не настоящий. Пугало для детишек, да и только.

Относительно последнего никаких сомнений быть не должно — вопрос о соотношении «царства и священства» в советской России был решен окончательно и бесповоротно уже к 1922 г., в ходе кампании по изъятию церковных ценностей. Как это было проделано на Урале, вполне убедительно показано на основе многочисленных источников в работе М. Г. Нечаева^[465]. Второй, не менее сильный удар церковь испытала в период коллективизации — в просмотренных нами делах неоднократно упоминаются церкви, закрытые в 1933–1934 гг. по решению общего собрания колхозников. Лишенная имущества, ограбленная, контролируемая извне и «просвечиваемая» изнутри «осведомами» из рядов духовенства, церковь явно не могла быть по-настоящему серьезным противником. Тем не менее, в 1937 г. в ходе «кулацкой операции» по ней будет нанесен новый, невиданный по жестокости удар. Возникает вопрос: зачем же так всерьез заниматься экзорсизмом, если дьявол — ряженый?

Как представляется, можно указать два резона подобных действий. Первый, совершенно очевидный, заключается в том, что даже сломленная церковь могла быть источником какого-то беспокойства и (пусть мелких) неприятностей. Второй состоит не в том, что она делала, а в том, что она являлась общенациональной иерархизированной организацией. Рассмотрим оба мотива.

Если не принимать в расчет бредни относительно комплектования повстанческих взводов из прихожан (с церковными старостами в роли командиров) или создания мобильных бригад из полоумных нищебродов-юродивых для разбора железнодорожных путей^[466], равно как и срыва посевной (или уборочной) методом отмечания церковных праздников, в сухом остатке все же остается несколько способов, которыми церковь могла досадить власти.

Первый имеет сугубо конъюнктурную природу и относится только к периоду от опубликования сталинской Конституции в 1936 г. до первых выборов в Верховный Совет в 1937 г. Поскольку каждой совершеннолетней живой душе было даровано избирательное право, вопрос об их ловле приобретал некоторое политическое значение. Разумеется, власть сделает все необходимое для того, чтобы в Верховном Совете не появилась «черная фракция», строго указав, например, что церковная община не является общественной организацией, следовательно, не может выдвигать своих кандидатов. И после первых же выборов стало понятно — «Они не пройдут!». Но, как явствует из многочисленных показаний подследственных и агентурной информации, в 1936–1937 гг. и духовенство, и церковный актив из прихожан питали на этот счет некоторые иллюзии^[467]. Следовательно, возможны (гипотетически) некоторые эксцессы во время предвыборной кампании и в ходе самих выборов. А за это местное начальство по головке не погладят.

Второй, более общий повод для беспокойства заключался в том, что для правящей партии церковь по-прежнему оставалась идейным противником. Не стоит, конечно, при анализе причин репрессий придавать особое значение идеологии, но это обстоятельство имело совершенно определенный прагматический аспект. При любой активизации деятельности духовенства в адрес представителей партийной номенклатуры соответствующего уровня мог раздаться (и часто раздавался) начальственный окрик — дескать, что-то черти в вашем огороде расшалились, плохо антирелигиозная пропаганда поставлена. За этим могли последовать оргвыводы — со всеми присущими 1937 г. последствиями.

Но главное, как представляется, все-таки было другое. Проблема не столько в том, что ВКП(б) рассматривала церковь в качестве конкурента на ниве «ловли человеков». Дело в том, что церковь и партия были удивительно похожи структурно и организационно. Уподобление партии церкви (орден меченосцев и т. п.), как и демонстрация религиоподобных черт догматизированного марксизма, набили оскомину. Но можно взглянуть на это и с другой стороны: иерархические церковные структуры были совершенно изоморфны партийным и формировались (если можно предложить такое определение) по параноменклатурному принципу. Применительно к конкретной епархии это означало, что существовало определенное количество «номенклатурных позиций» настоятелей церковных приходов, священников, заполняемых методом назначения сверху из строго определенного контингента, отвечающего каноническим требованиям. Несколько приходов объединялись в благочиние, а назначаемый благочинный выступал промежуточной инстанцией («инструктором обкома») между ним и архиереем. Снуя, как челнок, между приходом и епархиальным центром, он находился в личном контакте, с одной стороны, с его главой, а с другой — с приходским советом, попом, дьяконом, псаломщиком и т. п. Священники частенько навещали по делам епархиальное управление, общались друг с другом, вместе праздновали церковные праздники, выпивали (как без этого!), обсуждали церковные (и не только) дела.

Одним словом, духовенство действительно было закрытой корпорацией, пронизанной личными связями, организованной и централизованной. В этом смысле самоопределение церкви как земного тела Христова — удачная метафора, т. к. «контрреволюция» в любом из его органов, подобно раковой опухоли, неизбежно должна была поразить метастазами все тело. А уж арест епископа, разумеется, должен был бы иметь для его клира такие же последствия, как и арест секретаря обкома для всех тех, кто делал при нем номенклатурную карьеру. Поистине, духовенство — идеальная среда для конструирования всяческих антисоветских центров, организаций и их подразделений, вербовок и т. д. Такой возможностью не воспользовался бы только ленивый, а в 1937 г. в НКВД ленивые не задерживались.

Сто дней до приказа

Судьба духовенства пермской епархии, в общем, была предопределена задолго до появления приказа № 00447. Первым признаком надвигающейся бури стало разосланное всем городским и районным комитетам партии секретное письмо секретаря Уральского обкома ВКП(б) И. Д. Кабакова от 24 апреля 1937 г., специально посвященное деятельности духовенства. В нем указывалось:

«За последнее время в области в целом ряде районов развивают активную контрреволюционную деятельность церковники и сектанты, которые наряду с попытками использования легальных возможностей новой Конституции перешли к острым формам контрреволюционной работы. Безусловно, церковники и сектанты будут пытаться использовать совпадение пасхи с первым днем мая для своей контрреволюционной агитации, попытки срыва первомайских праздников, срыва разворота сева»^[468].

В качестве примера такой деятельности в письме фигурирует, например, поп Калашников, совместно с другими священниками организовавший в Чернушинском районе группу бродячего монашества из семи человек, которые вознамерились устраивать крушения на железной дороге, особенно поездов, в которых будут ехать члены советского правительства. Действительно, священник И. Ф. Калашников был арестован 17 апреля 1937 г.^[469] В то время как партийные организации благодушествовали, органы НКВД не дремали.

Вслед за указанием фактов активизации «контрреволюционной деятельности» следовал безапелляционный вывод:

«По своим формам контрреволюционная работа сектантов и церковников носит диверсионный и террористический характер, указывает на наличие единого организующего центра, которым нередко является японская разведка и троцкисты»^[470].

Далее раздавали затрещины местным партийным начальникам:

«Районные комитеты партии антирелигиозной пропагандой, политической агитацией не занимаются, не знают, что делают церковники и сектанты в их районах. Первичные партийные и комсомольские организации оторваны от масс, среди верующей молодежи не ведут антирелигиозной пропаганды, проходят мимо контрреволюционной работы церковников и сектантов»^[471].

По сути, в письме Кабакова все уже сказано. Духовенство активизирует свою деятельность, и это связано с принятием новой Конституции. За этой активизацией церковников стоит некий центр, связанный с внутренней контрреволюцией и иностранной агентурой. Партийным и комсомольским организациям предписано усилить работу. Подразделения НКВД уже действуют, т. к. из письма видно, что аресты уже начались. Мы находим подтверждения этому и в других источниках. Так, 19 мая начальник Ворошиловского РОНКВД капитан Г. Б. Моряков направляет секретарю Ворошиловского горкома ВКП(б) Павловскому спецсообщение «О контрреволюционных проявлениях со стороны духовенства Ворошиловского района». Оно демонстрирует прекрасную осведомленность о деятельности церкви. Приведена понедельная статистика пришедших на исповедь в дни великого поста, и сообщается об антисоветской пропаганде священника из Ленвинской церкви В. В. Кочеткова и священника Городищенской церкви А. И. Словцова, с указанием, что «попы Словцов и Кочетков арестованы»^[472].

Впоследствии дела на Калашникова, Словцова и Кочеткова попадут на рассмотрение тройки при УНКВД Свердловской области, созданной согласно приказу № 00447. В том же апреле началось дело о «черной свадьбе» в поселке Александровск^[473], а начальник особого отдела 82 стрелковой дивизии, расквартированной под Пермью, Федор Павлович Мозжерин произвел первые аресты по делу «Союза трудового духовенства».

Таким образом, основные узелки будущего широкомасштабного «заговора церковников» начинают сплетаться умелыми руками оперов НКВД еще весной 1937 г. Два открытых в апреле дела — попа-террориста Калашникова и «Союза трудового духовенства» — быстро дадут выход на руководителей епархии: управляющего делами епархии обновленческой ориентации архиерея И. Н. Уфимцева, митрополита М. Трубина, архиепископа П. Холмогорцева, епископа П. Савельева. А от них потянутся ниточки ко всем так или иначе связанным с ними клирикам. В итоге всех подверстают к Уральскому повстанческому штабу, «созданному» усилиями начальника Свердловского УНКВД Д. М. Дмитриева.

Но даже анализ этих «доприказных» дел, относящихся к апрелю-августу 1937 г., вполне позволяет увидеть анатомию будущих следственных фабрикатов. Прежде всего заметно наличие агентурных источников и добровольных информаторов. Так, о содержании «антисоветских высказываний» попа Словцова известно из доноса председателя церковного совета Мельникова, направленного им, правда, не в НКВД, а благочинному Лузянину. Поскольку высказывания, которые позволял себе в проповедях Словцов, вызывали оторопь даже у «активного церковника», он счел за благо попросить прислать другого священника взамен «бешеного батюшки» и тем самым предотвратить закрытие церкви^[474]. Каким-то образом органам было известно и содержание этого письма, отвезенного в Свердловск епископу П. Савельеву благочинным Лузяниным 16 апреля, а также о произошедшей ранее, 31 марта встрече благочинного со строптивым батюшкой. Но иногда председатели церковных советов не брезговали писать и прямо в НКВД^[475].

Вторая характерная деталь — интерес к связям в среде духовенства. При личном обыске и у Словцова, и у Кочеткова были изъяты блокноты, и, судя по всему, внимательно изучены, т. к. первого на допросе спрашивали, откуда у него адрес бывшего архиепископа Пермского Виталия Покровского^[476] (к этому времени отбывающего наказание в Талицкой НТК). Второй подтвердил, что в записной книжке у него действительно есть адрес митрополита М. Трубина^[477]. Простой и незамысловатый прием: у пожилых, как правило, священников обязательно есть «поминальник» с адресами — вот тебе и контрреволюционные связи.

Следующим элементом фабрикации дела (пожалуй, основным) является система номинальных переквалификаций тех или иных действий арестованного. Так, например, в рождественской проповеди, прочитанной 7 января 1937 г., Словцов совершенно апологетически уподоблял Ленина Христу, тем самым его «…дискредитируя»^[478] (не Христа, понятно, а Ленина); а призывая молиться за Сталина, «чтоб дал хорошую жизнь»^[479], он «опошлял» вождя партии. В деле о «черной свадьбе» регулярные попойки попов А. Колмогорова, А. Пастухова, дьякона М. Кукшинова и церковных активисток М. Лыхиной и А. Мехоношиной именуются «контрреволюционными сборищами», их пьяные беседы — «антисоветской пропагандой», а участники — «контрреволюционной группой»^[480].

Подследственному словно бы навязывается определенная языковая игра, в которой задача следователя — показать, «как это правильно называется». Обычно необходимая номинация содержалась в вопросе, например, так: «Вы признаете факт своего участия в контрреволюционной группе, где вели контрреволюционную пропаганду?». Если допрашиваемый не догадывался сразу о правилах и отрицал свое участие, следовало возражение вроде: «Вы говорите ложь». После чего предъявлялись показания другого арестованного о том, что они выпивали на пасху и обсуждали гражданскую войну в Испании, — признаете? Признание фактически означало принятие правил игры, и затем все шло как по маслу.

Ничто из перечисленного выше не является специфической чертой дел, сфабрикованных именно против духовенства. Это, так сказать, общая технология. Определенную специфику им придает то, на что мы указали ранее, — иерархичность, корпоративность, широкая сеть личных связей (поп Словцов — благочинный Лузянин — епископ П. Савельев), пристальное внимание со стороны НКВД и партийных структур к деятельности духовенства. Эти дела лишь свидетельствуют о том, что к развязыванию большого террора против церкви все было готово. Доносы на попов регулярно поступали от доброхотов и осведомителей, чьи настоящие имена скрыты агентурными кличками («Карандаш», «Зоркий» и т. п.). Нам, правда, удалось обнаружить нескольких рассекреченных сексотов из рядов духовенства. Один был абсолютно безобиден, т. к. показаний ни на кого не дал, да к тому же оказался чрезвычайно болтливым. Это священник Килин Владимир Кельсович, работавший на два фронта, за что и был посажен на 10 лет в октябре 1937 г. Как явствует из обвинительного заключения по его делу, «будучи завербован в 1932 г. в секретные сотрудники ОГПУ, не работал…, двурушничал, скрывая группированных церковников и монашек, имея с ними связь. В 1935 расконспирировал себя и других осведомов из попов и Епископов»^[481] [выделено нами, сохранена орфография и пунктуация. — А. К.]. С князьями церкви дело обстоит гораздоинтереснее, но не будем забегать вперед.

С апреля 1937 г. IV отделом УНКВД разрабатывались каналы и связи, придумывались организации и центры. Копившийся материал ждал своего часа, и этот час пробил в июле, когда стали составлять списки «включенных в операцию» по первой и второй категории. Массовые аресты духовенства начались в соответствии с приказом № 00447 с 5 августа. С этого времени процесс приобретает статистический характер, в котором можно выделить некоторые закономерности.

Статистика

Массовые аресты духовенства с разной степенью интенсивности шли с августа 1937 г. по февраль 1938 г. Территориально они охватили практически весь нынешний Пермский край. Как видно из таблицы 1, наиболее интенсивными аресты были в Верещагинском (5,4 % от общего числа арестованного духовенства), Ординском (9,5 % от общего числа арестованного духовенства), Суксунском (9 % от общего числа арестованного духовенства) и Пермском районе (5,4 % от общего числа арестованного духовенства). Практически не затронутыми репрессиями оказались Бардымский, Больше-Сосновский, Еловский, Косинский, Лысьвенский, Пермь-Серьгинский, Усинский, Фокинский, Чернушинский, Чусовской, Щучье-Озерский районы: в них было произведено не более двух арестов, что составляет менее одного процента от всех арестованных священников и иерархов церкви всех уровней. Стоит обратить внимание на то, что аресты декабря 1937 и февраля 1938 гг. имеют четкую локализацию. Подавляющее большинство декабрьских арестов произвел городской отдел НКВД Перми, а в феврале аналогичная ситуация сложилась в Осинском районе. Стоит отметить, что приговоры, вынесенные тройкой в кратчайшие сроки именно по этим делам, отличались крайней жестокостью. Невольно складывается впечатление, что кто-то, спохватившись, «довыполнял план» для очередного квартального или годового отчета.

Таблица 1. Районирование репрессий в отношении духовенства по приказу № 00447

Район	Количество арестов							Всего	% к общему числу арестованного духовенства
	1937 год					1938 год
	08.1937	09.1937	10.1937	11.1937	12.1937	01.1938	02.1938
Бардымский	2							2	0,9
Березовский	4 + 2		4 + 1					8 + 3 = 11	5,0
Б.-Усинский	2 + 1							2 + 1 = 3	1,4
Б.-Сосновский			2					2	0,9
Верещагинский	3 + 4	1	4					8 + 4 = 12	5,4
Ворошиловский	1	1	1	2 + 1			2 + 1	7 + 2 = 9	4,0
Добрянский	1 + 4	3	+ 1			+ 1		4 + 6 = 10	4,5
Еловский		1						1	0,45
Карагайский	1 + 1	+ 1	2		1			4 + 2 = 6	2,7
Кизеловский	+ 1	1	1					2 + 1 = 3	1,4
Кишертский	2 + 4	1	1 + 2	+ 2				4 + 8 = 12	5,4
Косинский	+ 1							+ 1	0,45
Кудымкарский	1	1						2
К-Пермяцкий округ	2 + 1	1	+ 1					3 + 2 = 5	3,15
Куединский	1		1	+ 2				2 + 2 = 4	1,8
Кунгурский	5 + 1		1 + 5	1				7 + 6 = 13	6,3
Лысьвенский			1		1			2	0,9
Нытвенский	+ 1		3					3 + 1 = 4	1,8
Ординский	7 + 1	1	5 + 6		1			14 + 7 = 21	9,46
Осинский			2				7	9	4,0
Оханский	4							4	1,8
Очерский		1	4 + 2	+ 1				5 + 3 = 8	3,6
Пермский	1							1
г. Пермь	2		2		7			11	5,4
П.-Сергинский		+ 1						+ 1	0,45
Сивинский		1	3					4	1,8
Суксунский	4 + 9	1	4 + 2					9 + 11 = 20	9,0
Уинский	2		4					6	2,7
Усинский	2							2	0,9
Фокинский	1		1					2	0,9
Частинский	3							3	1,4
Чердынский	+ 3	2					1	3 + 3 = 6	2,7
Чермозский	1		2					3	1,4
Черновский		3	1					4	1,8
Чернушинский	1 + 1							1 + 1 = 2	0,9
Чусовской		+ 1						+ 1	0,45
Щ.-Озерский			1 + 1					1 + 1 = 2	0,9
Юсьвенский		2	+ 1				+ 1	2+1 = 3	1,4
Прочие	2	3	1					6	2,7
Итого	55 + 35 = 90	24 + 3 = 27	51 + 22 = 73	3 + 6 = 9	10	+1 = 1	10 + 2 = 12	153 + 69 = 222

Примечание: Курсивом выделены церковники и сектанты.

Анализ динамики производимых арестов отчетливо показывает чередование подъемов и спадов активности при общем уменьшении ее амплитуды: за августовским пиком следует сентябрьский спад, и новый пик в октябре, не достигающий размера августовского. Затем новый спад в ноябре и далее — затухание интенсивности арестов в январе-феврале 1938 г.

Рисунок 1. Динамика арестов духовенства в августе 1937 — феврале 1938 года арестованных в этой группе по отношению ко всем репрессируемым оказалась максимальной в августе (4,4 %) и минимальной в январе

Если рассмотреть аресты духовенства в масштабе кулацкой операции в целом, они не производят особенного впечатления: доля август октябрь декабрь февраль 1937 г., когда (согласно базе данных) по всему краю арестовали одну церковную старосту в Добрянском районе (0,1 %).

Таблица 2. Динамика арестов духовенства в отношении к общему количеству арестованных

Месяц	Число арестованного духовенства (чел.)	% от общего числа арестованного духовенства	% от общего числа арестованных в указанный месяц	Общее число арестованных в указанный месяц (чел.)
Август 1937	90	40,5	4,4	2062
Сентябрь 1937	27	12,2	3,8	694
Октябрь 1937	73	32,9	3,7	1969
Ноябрь 1937	9	4,0	2,4	372
Декабрь 1937	10	4,5	0,7	1355
Январь 1938	1	0,5	0,1	816
Февраль 1938	12	5,4	2,4	500
Всего	222	100,0	-	7768

Приведенные далее данные иллюстрируют уже не деятельность органов НКВД, а деятельность тройки. По делам духовенства тройка при УНКВД выносила всего два вида приговоров: либо ВМН (с конфискацией имущества либо без таковой), либо приговаривали к десяти годам лишения свободы. Согласно нашим наблюдениям, приговор совершенно не зависел от того, кто и по каким обвинениям осужден. Как выяснилось, единственным значимым параметром оказалась дата ареста и в какой-то мере время рассмотрения дела тройкой, зависящее, помимо даты ареста, еще и от продолжительности следствия.

Из таблицы 3 и рисунка 2 видно, что наибольший шанс остаться в живых был у тех, кого арестовали в сентябре 1934 г., и никаких шансов — у тех немногих, кто был арестован в декабре-январе. По-видимому, это объясняется тем обстоятельством, что сначала арестовывали тех представителей духовенства, которые попали в первую категорию (или были переквалифицированы из первой во вторую).

Таблица 3. Соотношение приговоров, вынесенных тройкой при УНКВД (ВМН или 10 лет лишения свободы) представителям духовенства, арестованным в указанном месяце

Приговор	08.1937	09.1937	10.1937	11.1937	12.1937	01.1938	02.1938	Всего
ВМН	56 (62 %)	5 (19 %)	27 (37 %)	3 (33 %)	10 (100 %)	1 (100 %)	И (92 %)	112 (50,5 %)
10 лет лишения свободы	34 (38 %)	22 (81 %)	46 (63 %)	6 (67 %)	-	-	1 (8 %)	110 (49,5 %)
Всего	90 (100 %)	27 (100 %)	73 (100 %)	9 (100 %)	10 (100 %)	1 (100 %)	12 (100 %)	222 (100 %)

Рисунок 2. Соотношение приговоров, вынесенных тройкой при УНКВД представителям духовенства, арестованным в указанном месяце

В таблице 4 мы видим другую закономерность. Шанс сохранить жизнь минимален у осужденных в августе (все вынесенные приговоры — расстрельные) и сентябре, т. е. у тех, чьи дела были «сшиты» быстро. Вероятность быть расстрелянным существенно ниже у осужденных в октябре (тогда как раз и судили арестованных в сентябре). После она вновь начинает убывать — в ноябре количество арестов минимально, но тройка трудится не покладая рук, осуждая взятых во время второго, октябрьского пика арестов. Относительно декабря можно сказать следующее: хотя всех, арестованных в декабре, тогда же и осудили к ВМН, статистику несколько улучшают дела, тянувшиеся часто более трех месяцев.

Таблица 4. Динамика вынесения приговоров духовенству (помесячно)

Месяц	ВМН	% от общего количества приговоров духовенству в текущем месяце	10 лет	% от общего количества приговоров духовенству в текущем месяце	Общее количество приговоров, вынесенных духовенству в текущем месяце
Август 1937	5	100	-	-	5
Сентябрь 1937	52	93	4	7	56
Октябрь 1937	11	15	61	85	72
Ноябрь 1937	19	37	33	63	52
Декабрь 1937	14	67	7	33	21
Январь 1938	-	-	-	-	-
Февраль 1938	5	100	-	-	-
Март 1938	7	87	1	13	8
Позже	3	100	-	-	3
Всего	116		106	-	222

Если скорость выполнения следственных действий (от производства ареста до направления дела на рассмотрение тройкой) является значимым показателем, то нужно сказать и о ней, тем более что налицо устойчивая тенденция. Мы проанализировали зависимость скорости рассмотрения дел от месяца, в котором был произведен арест, по трем показателям: минимальная продолжительность следствия, максимальная продолжительность следствия, средняя продолжительность ведения следствия для арестованных в данном месяце. Результаты приведены в таблице 5 и 6. Из них видно, что от месяца к месяцу средний срок следствия сокращался сначала на 20, а затем на 7–5 дней ежемесячно, и параллельно сокращался разрыв между минимальным и максимальным интервалом между арестом и осуждением. Самую поразительную «скорострельность» продемонстрировал в декабре 1937 г. Пермский городской отдел НКВД, уложившийся при рассмотрении дела священника Оленева в 2 дня. Возникает даже вопрос о том, как это было возможно технически.

Таблица 5. Зависимость скорости рассмотрения дел священников от месяца ареста

Месяц ареста	Минимальный срок рассмотрения дела (дни)	Максимальный срок рассмотрения дела (дни)	Средний срок рассмотрения дела (дни)
Август 1937	14	122	55
Сентябрь 1937	15	86	35
Октябрь 1937	8	89	22
Ноябрь 1937	6	33	15
Декабрь 1937	2	23	10
Январь 1938	-	-	-
Февраль 1938	14	32	26

Таблица 6. Зависимость скорости рассмотрения дел церковников и сектантов от месяца ареста

Месяц ареста	Минимальный срок рассмотрения дела (дни)	Максимальный срок рассмотрения дела (дни)	Средний срок рассмотрения дела (дни)
Август 1937	17	124	53
Сентябрь 1937	18	44	28
Октябрь 1937	7	36	16
Ноябрь 1937	7	34	19

Национальный состав арестованных служителей культа довольно однороден: абсолютно преобладают русские — 184 человека (97 %), затем идут татары — 3 человека (2 %) и башкиры — 2 человека (1 %). Прочие национальности встречаются только в среде сектантов (3 финна, 2 коми-пермяка, 1 коми-зырянин, 1 полька, 1 мариец).

Как показывает анализ обвинений (таблица 7), по которым были осуждены арестованные священники, единственными статистически значимыми квалификациями оказались, в конце концов, антисоветская агитация (АСА) — 44 приговора (29 % вынесенных в данной категории), а также АСА в сочетании с участием в контрреволюционных повстанческих организациях — 27 приговоров (18 % вынесенных в данной категории) и АСА в сочетании с антисоветской деятельностью — 9 приговоров (6 % вынесенных в данной категории), АСА в сочетании с контрреволюционной деятельностью — 12 приговоров (8 % вынесенных в данной категории) и КР, повет. (?) — 13 приговоров (8 % вынесенных в данной категории). Это, как ни странно, показывает практически полный провал попыток представить священников деятельными террористами, диверсантами и т. п. Основным пунктом обвинения все-таки осталась «болтовня», т. е. агитация, чего и следовало ожидать от священников и мулл, чья профессиональная деятельность неизбежно связана с произнесением публичных речей — молитв, проповедей и т. п. Примерно каждый третий приговор, следовательно, сводился к сакраментальному «Превратил церковный амвон в трибуну для антисоветской агитации».

Таблица 7. Характер обвинений, по которым были осуждены арестованные священники

Квалификация тройки при УНКВД	Месяц, в котором был произведен арест
	Август 1937	Сентябрь 1937	Октябрь 1937	Ноябрь 1937	Декабрь 1937	Январь 1938	Февраль 1938	Всего
АСА	13	10	17	1	3			44
АСА, КР, повет.	10	1	9	1	6			27
КР, повет.	6		4	1			2	13
АСА, АСД, террор.	6							6
АСА, КРД	5	3	3				1	12
АСА, АСД	3	1	5					9
АСА, КРП	2		1					3
КРД, КРА	2							2
КРП	2		2				1	5
АСА, КРА	1							1
АСА, КР, повет., шп.	1							1
КРД	1		1				3	5
КРД, КРПО	1	1						2
КРД, КРП, терр. намер.	1							1
АСА, КРПО	1	1	2		1			5
КР, повет., террор., шп., АСД	1	4						5
КР, повет., террор.		1						1
КР, повет., КРД		1						1
КРПО, шп., террор		1						1
КРПО, АСА, КРД			1					1
КР, повет., диверс., КРП			2				1	3
КРПО, диверс.			1				1	2
КРПО, диверс., КРП			1				1	2
Всего	56	24	50	3	10		10	153

Рассмотрим несколько репрезентативных в том или ином отношении дел. Одно из них, хотя и рассматривалось тройкой при УНКВД Свердловской области, было завершено до появления приказа № 00447 и попало под его действие «задним числом». Это дело — прекрасный пример «активизации деятельности церковников» и того, что за ней обычно следовало, т. е. ликвидации небольшой локальной и, как выяснилось, выдуманной контрреволюционной группы. Точнее было бы выразиться так: группа-то была реальной, а вот контрреволюционной ее сделало следствие. Однако, как бы там ни было, дело о «черной свадьбе» писано почти с натуры, и эта натура подчас намного увлекательнее всех фантазий оперуполномоченных НКВД.

Второе — дело о бродячем попе. Оно сплошь состоит из вранья, причем, как сказано у классика, «интереснее всего в этом вранье то, что оно — вранье от первого до последнего слова». Зато рассмотрение этого дела позволяет в деталях ознакомиться с процедурой фабрикации «повстанческих ячеек» в Коми-Пермяцком автономном округе. Дело о бродячем попе можно считать эталонным для репрессий, производимых в среде духовенства согласно приказу № 00447: в своей безукоризненной «технологичности» и абсолютной оторванности от каких бы то ни было реальных оснований, оно ясно демонстрирует специфическую внутреннюю рациональность процесса.

Дело о «черной свадьбе»

Сьезжалися к церкви кареты,

Там пышная свадьба была…

Действующие лица:

Кукшинов Михаил Иванович — дьякон Александровской церкви, 27 лет, регент церковного хора. Не дурак выпить и приволокнуться за женщинами.

Тамара Механошина — воспитатель детского сада, 19 лет, кандидат (?) в члены ВЛКСМ, участница агитбригады в поселковом клубе.

Пастухов Александр Александрович — священник, выпускник Казанской духовной академии, 53 года.

Колмогоров Яков Степанович — священник Александровской церкви, 55 лет, собутыльник Кукшинова.

Лыхина Мария Александровна — председатель церковного совета, 63 года, сестра Пастухова, властная и энергичная дама. Активная церковница.

Механошина Анна Матвеевна — 66 лет, церковная староста и казначей Александровской церкви.

А также: поселковые сплетницы, баянист с гармошкой, прихожане и прихожанки, оперуполномоченные НКВД, помощник областного прокурора, тройка при УНКВД Свердловской области.

Прологом к этой истории служит небольшая публикация, появившаяся И марта 1937 г. в кизеловской районной газете с боевым названием «Уральская кочегарка». В заметке, относящейся к классическому жанру советского политического доноса, стилизованного под вопрос «Куда смотрит общественность?», некто К. Ерохин выражал крайнюю обеспокоенность активностью церковников в поселке Александровск. Особенно его тревожило то, что хищные ручонки «черного воинства» протянулись к самому дорогому:

«А кому доверено воспитание детей? Мать А. И. Механошиной состоит в хоре церковных певчих, сестра ее замужем за дьяконом, отец активный церковник, а сама она верующая, и ей вверен детский садик»^[482].

Удар был либо интуитивно точен, либо нанесен с хорошим расчетом, т. к. К. Ерохин явно «попал в десятку». Уже 1 апреля церковь в Александровске была закрыта, 19 апреля допрошены первые свидетели по делу о «черной свадьбе», а 24 апреля произведены аресты пяти фигурантов: Кукшинова, Колмогорова, Пастухова, Лыхиной и Механошиной^[483]. Но корреспондент «Уральской кочегарки» все-таки отчасти погрешил против истины: сестра Антонины Механошиной уже не была замужем за дьяконом. 3 марта 1937 г. брак Михаила Кукшинова и Тамары Механошиной был расторгнут поселковым советом Александровска^[484].

Таким вполне прозаическим финалом завершилась история, на протяжении всего предыдущего года будоражившая поселок и служившая тучной почвой для слухов и сплетен.

К сказанному, пожалуй, можно добавить то, что уже после начала первых допросов (и как раз накануне задержания обвиняемых) в газете «Уральский рабочий» от 22 апреля была помещена статья без подписи с красноречивым названием «Преступление в поселке Александровском»^[485]. В ней еще до всякого суда и следствия все было названо своими именами: в поселке Александровск, группе церковников удалось завлечь в свои сети юную девушку-активистку, вынудить оставить общественную работу, скомпрометировать и добиться ее согласия на брак с дьяконом местной церкви. Не получив в нужный момент поддержки общественности, несчастная жертва была торжественно отведена под венец при обильном стечении народа. Данное венчание суть не что иное, как инсценировка, грандиозная антисоветская провокация, наглая демонстрация влияния религии на молодежь. Лексикон статьи был вполне определенным: «охвостье кулачества», «омерзительное преступление», «только в обстановке идиотской беспомощности руководителей, в обстановке полной безнаказанности могла настолько зарваться преступная кучка церковников» и т. п.

Именно этой сюжетной канвы и будет в итоге придерживаться следствие — с незначительными вариациями. Оно велось недолго — окончено к 30 апреля, а уже 9 мая было составлено обвинительное заключение. Дело сработано добротно: постановление об избрании меры пресечения, ордера на обыск, протоколы обыска, анкеты арестованных, постановления о привлечении к следствию в качестве обвиняемых, показания обвиняемых и свидетелей, протоколы очных ставок, свидетельства о предъявлении материалов следствия обвиняемым, обвинительное заключение, определение прокурора — все в наличии. В деле полно вранья, но сквозь сплетенное следствием словесное кружево, тем не менее, отчетливо видна правда. Ее-то мы и реконструируем, попутно отмечая поправки, внесенные произволом оперуполномоченных НКВД в прозу повседневной жизни поселка Александровск. А было все, скорее всего, так…

Марию Лыхину и Анну Механошину всерьез беспокоил моральный облик дьякона Александровской церкви Михаила Кукшинова. Вел он себя совершенно неподобающим для православного образом. Во-первых, пил не просыхая. Чего стоила одна история с соборованием, приключившаяся на старое Рождество? Тогда у Кукшинова чирей на шее вылез, он и собрался помирать. Позвал к себе попа Колмогорова — причаститься перед смертью. А смерть что-то все не шла. Ну, хватили по рюмочке, затем — по другой…. Вконце концов, оба «напились до бессознания, пили до 12 часов ночи, так что даже нарыв у дьякона прорвался»^[486]. До того доходило дело, что дьякон вместе с собутыльником-попом появлялся в церкви, напившись до положения риз, за что неоднократно были самой же Лыхиной и из храма изгоняемы взашей. Как-то в сентябре 1936 г. (после очередного выпроваживания) поп сверзился с церковной паперти в канаву, где и остался почивать — прямо с наперстным крестом в руках^[487]. Но еще хуже было то, что дьякон тешил блудного беса с поселковыми женщинами — Осинниковой и Тиуновой, чем окончательно дискредитировал светлый образ духовного лица^[488].

Где-то в начале 1936 г. терпение активисток церковного совета лопнуло. Кукшинову предъявили ультиматум: либо ты остепенишься, женишься, наконец, либо «они не дадут возможности ему служить в церкви, и добьются его снятия с должности дьякона»^[489]. Когда дьякон расскажет об этом эпизоде на допросе 25 апреля 1937 г., сей факт будет интерпретирован как предварительный сговор церковников^[490]. Вначале кандидатура суженой не была окончательно определена — мало ли невест в округе? Но после того как одна из них — Ангелина Анянова — дьякону отказала, планы наших кумушек изменились. Нашли ту, которая будет сговорчивей.

Жениться было велено на дочери церковной активистки Вассы Спиридоновны Механошиной — Тамаре. Тем самым надеялись убить сразу двух зайцев: по принципу «венец все покроет» поправить реноме Кукшинова (а может, и заставить его вести себя сообразно сану), но еще и пресечь сплетни, ходившие о девушке по поселку. Суконным языком протокола суть этих сплетен изложена так: судачили «об использовании ее в половом отношении ее отцом»^[491]. О таких, как Тамара, по деревням шептались: «девка порченая»; и это было приговором окончательным, обжалованию не подлежащим. Потом, в ходе следствия, в распространении этих слухов обвинят, конечно, церковников. Но в деле имеется справка о заявлении, поданном нашей героиней, в котором девушка утверждала, что обе сестры Механошины — и старшая Антонина, и сама Тамара были изнасилованы отцом^[492]. Позднее она от заявления отказалась, и делу не дали хода. Однако складывается впечатление, что в этой семейке все-таки попахивало инцестуозным душком.

…А он ее не любил. Точнее, он любил другую. Следы этой греховной, с точки зрения церковной старосты и казначея, страсти явственно видны в деле. Уже дав показания на всех, сказав все, что от него хотели услышать, дьякон Кукшинов 9 мая вновь сам вызовется дать показания, с единственной целью — выгородить Ее — Евдокию Осинникову. Дескать, в контрреволюционной организации не состояла. Все мы состояли, она нет. И антисоветской пропаганды не вела. Все мы вели, она — опять-таки нет. Простая прихожанка^[493].

…Она тоже его не любила. Молодая девушка, почти закончила семилетку, активистка — участвовала в клубной агитбригаде. Любила петь и танцевать. Работала воспитательницей детского сада. И то, и другое, скорее всего, были просто способом вырваться из дому. Зачем ей дьякон-пропойца? Но с какого-то момента и у него и у нее просто не оставалось выбора.

Первый шаг сделал Кукшинов. Хочешь не хочешь, а надо «женихаться». И в январе 1936 г. дьякон зачастил в дом Механошиных, куда наши кумушки предусмотрительно перенесли спевки церковного хора (знали бы они, что на следствии это будет истолковано как начало реализации коварного заговора). По поселку немедленно пошли разговоры. Как сказал поэт, «зимою жизнь в провинции сонлива, как сурок», а тут такая пикантная ситуация. И вот уже поселковые сплетницы вовсю смакуют факт «интимной связи» Тамары и Кукшинова. Разговоры, косые взгляды, ухмылки преследовали ее повсюду. Как показала девушка на допросе 19 апреля 1937 г., «когда мне приходилось бывать даже и в магазине, то все начали называть меня дьяконицей»^[494]. Подливал масла в огонь и поп Колмогоров, в присутствии посторонних лиц тоже ласково называя Тому «дьяконицей», чем «давал повод к укреплению связи между ними и прельщал Механошину»^[495].

Между тем интрига заворачивалась все круче. Когда слухи о связи Кукшинова и Тамары дошли до сожительницы дьякона Осинниковой, та из ревности взяла да и написала заявление заведующей детсадом Загайновой, в котором обвинила соперницу… в связи с дьяконом!^[496] Из детсада Тамару немедленно уволили. Но этот демарш лишь поспособствовал реализации матримониальных планов Кукшинова. Тамара оказалась без работы, денег на жизнь не было, а дьякон тут как тут — ты, мол, из-за меня пострадала, как честный человек предлагаю тебе руку и сердце. Вначале Тамара ему отказала, и тогда за нее принялись Лыхина с Механошиной. Ходили, расхваливали дьякона, воздействовали через религиозную мать, и, наконец, в марте добились своего. Сговор состоялся честь по чести:

«пили чай, приносили им вина 1/2 литра, по свадебному обычаю, дома были все, в том числе и дьякон Кукшинов»^[497].

Вскоре после этого Тамара перестала ходить в клуб, забросила агитбригаду, стала чаще бывать в церкви. Нашим кумушкам это льстило и провоцировало их на необдуманные демонстративные действия.

11 апреля 1936 г., на Святую Пасху, когда церковь была забита народом, они заставили будущую дьяконицу публично исповедоваться и причаститься у священника Колмогорова, что, по мнению попа Пастухова (которого в данном случае можно считать экспертом), противоречило церковной практике^[498]. На следствии в этот эпизод буквально вцепятся — как же, контрреволюционная группа церковников в действии: заставили активистку-общественницу принародно отречься от комсомола, продемонстрировали влияние церкви на молодежь. Одержали, так сказать, символическую победу, совершили первую идеологическую диверсию, «скомпрометировав Тамару в глазах общественности».

По-видимому, успокоившись, активистки ослабили давление на Кукшинова, и дьякон «задурил» — раздумал жениться «и месяца два не ходил к Механошиным под влиянием порочащих слухов, которые распускала о Тамаре сожительница дьякона Осинникова»^[499]. Дело растянулось до осени — традиционного времени деревенских свадеб. По поселку пошла новая волна слухов, и, чтобы покончить с ними, в октябре молодых повели к венцу. Тамаре отдали принадлежащую церкви шелковую шаль «как подарок в знак солидарности в связи с выходом взамуж за дьякона»^[500], которую, впрочем, после свадьбы забрали обратно (когда следствие будет доказывать версию о том, что вся свадьба — не более чем инсценировка, это «отбирание шали» станет одним из аргументов). Любопытство публики было подогрето настолько, что соседку Кукшинова Феклу Старцеву замучили расспросами: «Когда же? А платье у Томки какое?». Та не выдержала и повесила на заборе возле поселковой почты самодельное объявление:

«Сегодня венчается дьякон при полном свете, при участии хора певчих. Платье невесты из шелка по 40 р. метр»^[501].

Но как ни старались потом оперуполномоченные НКВД, представить это как агитацию контрреволюционной группы церковников не удалось.

Перед венчанием для невесты по старинному обычаю истопили баню. Когда этот эпизод впоследствии всплыл в показаниях попа Пастухова, шаловливое перо ведшего допрос капитана госбезопасности Костина прибавило скабрезную подробность: мытье в бане носило, мол, унизительный для Тамары характер, поскольку сопровождалось «подглядыванием церковников». Но на этом эротические фантазии капитана Костина не закончились. Для того чтобы показать исключительно фиктивный, пропагандистский характер свадьбы, он двумя строками ниже недрогнувшей рукой поместил следующий пассаж:

«Дьякон Кукшинов, занимавшийся онанизмом, не способен к нормальной половой жизни, и вся эта процедура с его женитьбой была направлена на то, чтобы дискредитировать комсомол и общественность и показать влияние церкви»^[502].

Это была полная чепуха, так как к началу следствия у Тамары живот на нос лез — она прижила от дьякона сына Юрия.

Народу в церкви в тот день, 25 октября, собралось столько, что яблоку было некуда упасть. Пировали три дня. Гуляли широко, все упились, в том числе и попы. «Провокация» и впрямь получилась шикарная, на свадьбе было замечено четыре комсомольца. Из заводского клуба принесли гармошку, на которой играл клубный баянист Полушин^[503].

Тут бы и истории конец, дескать, «и я там был, мед-пиво пил»… но не тут-то было. Жизнь у молодых не заладилась. Невестку, как водится, невзлюбила свекровь. Тиранила, заставляла сыну в ноги кланяться. В покаянном письме, направленном впоследствии в редакцию «Уральской кочегарки». Тамара будет и вовсе страсти рассказывать: мать Кукшинова неоднократно подкладывала ей в постель иголки!^[504] Сам дьякон беспробудно пил, стал пропадать ночи напролет — старая любовь не ржавеет — у Осинниковой. На почве пьянства и комплекса вины стал чудить. Тамара рассказывала:

«ревновал меня без малейшего повода, устраивал инсценировки самоубийства. Как, например, разведет уксусную эссенцию в мое отсутствие, а при мне льет ее в стакан и пьет, затем инсценирует отравление. Уходил из квартиры во двор, надевал петлю на шею, пытался заколоть себя вилкой, зарезать ножом, как например, в первых числах января мес. 1937 г. взяв нож, хотел перерезать себе горло, но в этот момент в квартиру зашла моя мать и пыталась у него нож отобрать, но он ударил ее кулаком по голове и побежал топиться, а когда я пошла за ним, то он ударил меня кулаком в спину и убежал в квартиру моей сестры Антониды»^[505].

Такая супружеская жизнь не могла продлиться долго. Но что именно произошло в феврале 1937 г. с нашими героями, выяснить точно не удается. Анонимный автор заметки «Преступление в поселке Александровск» утверждал, что коварный дьякон бросил беременную жену. Тамара в своих показаниях, данных уже в ноябре 1959 г., скажет, что она сама ушла от Кукшинова, уличив его в супружеской измене^[506]. Как бы то ни было, они развелись, а неделю спустя вся эта история попала в газеты — сначала в районную, потом в областную. Скандал получился громким, «общественность» требовала примерного наказания виновных. И «компетентные товарищи» приступили к расследованию.

После того как временно исполняющий должность начальника 1 отделения УГБ сержант госбезопасности Тюрин завел следственное дело № 6276, бытовая драма стала быстро превращаться в высокую трагедию. Начало следствия удивительно точно совпадает с рассылкой упоминавшегося ранее секретного письма секретаря обкома Кабакова. То, что история «приобрела звучание», подтверждает и факт прибытия в г. Кизел помощника начальника 4 отделения УНКВД по Свердловской области капитана госбезопасности Костина — на «усиление».

Капитан, похоже, изначально знал, что искать. Факт демонстративной «черной свадьбы» и наличия в ней умысла, предварительного сговора в подтверждении не нуждался — он подтверждался приобщенными к делу свидетельскими показаниями Тамары Механошиной и священника Пастухова от 19 апреля. Из них же можно было выудить и банальную уголовщину (вроде принуждения к браку), и «бытовое разложение». Но о контрреволюционной организации упоминалось только в показаниях Тамары, да и то как-то вскользь. Между тем, в секретном письме Кабакова утверждалось, что организации церковников есть и действуют. Первый допрос попа Колмогорова, произведенный сержантом Тюриным 23 апреля в присутствии прокурора г. Кизел, не привел в этом отношении ни к чему. Костин немедленно приступил к делу, и буквально сразу же ему улыбнулась удача.

Дьякон Кукшинов оказался сговорчив и речист. На первых же допросах 24 и 25 апреля (на второй попросился сам, в деле хранится его собственноручно написанное заявление^[507]) он сразу дал показания и о существовании в Александровске контрреволюционной организации, и назвал ее персональный состав (он сам, священники Колмогоров и Пастухов, церковная староста Лыхина и церковный казначей Анна Механошина). Помимо этого, он признал, что его женитьба изначально замысливалась как провокация, часть плана по распространению влияния церкви на молодежь. Кроме того, контрреволюционная деятельность группы проявлялась в систематических антисоветских высказываниях. Все члены группы регулярно пьянствовали за счет церковной кассы, а Колмогоров еще и пионеров обижал^[508].

Последовавшие за этим 26 апреля допросы производились разными людьми. С Пастуховым работал Костин. Перед священником вопрос сразу был поставлен ребром: признает ли он факт участия в контрреволюционной организации церковников? Пастухов своего участия не признал, но подтвердил факт существования таковой организации в поселке Александровск. Сообщил подробности об антисоветской агитации: как-то раз в январе 1937 г. на квартире Колмогорова ему довелось стать свидетелем беседы попа и дьякона Кукшинова о событиях в Испании. Говорили они о том, что фашистские мятежники побеждают, а газеты, мол, все врут о том, что побеждают коммунисты^[509]. Этот сюжет с обсуждением испанских событий станет поистине бродячим — его можно обнаружить почти в каждом втором деле. А всякий бродячий сюжет принадлежит мифологии.

Второй характерный ход, столь же распространенный, — обсуждение законодательства о выборах:

«Кроме того, в апреле месяце с. г. приезжающий в Александровск благочинный Попов мне сказал, что религиозные общины, где имеется значительное количество верующих, и где имеется сильный актив церковников, имеют якобы право выдвигать свои списки кандидатов в состав Советов»^[510].

Вот мы, значит, своей группой и обсуждали, как бы нам в Советы проникнуть. Скорее всего, это тоже «сказка», придуманная следствием. Напоследок капитан Костин сдобрил эти показания вуайеризмом и онанизмом и, судя по всему, отбыл. Более в допросах он не участвовал.

Лыхину и Анну Механошину допрашивал помощник облпрокурора Пруссак. Судя по всему, он плохо ориентировался в ситуации, поскольку в протоколе допроса именовал Кукшинова «Кувшиновым», а Колмогорова «Холмогоровым». Старушки честно рассказали ему о сватовстве, со вкусом — о пьянстве духовных особ, но обе решительно заявили о том, что ни о какой контрреволюционной организации не знают и в ней не состоят.

После этого сержант Тюрин и оперуполномоченный 4 отделения Кизеловского горотдела НКВД младший лейтенант госбезопасности Трясцин допрашивали свидетелей: церковный актив, уборщицу Александровской церкви, соседей, какую-то трудпоселенку, и все они единодушно подтверждали версию следствия. После чего 29 апреля обвиняемых передопросили. Пастухов и Кукшинов подтвердили свои признательные показания и «вспомнили» новые детали. Колмогоров, Лыхина и Анна Механошина по-прежнему ни в чем не признавались. 30 апреля были проведены очные ставки, но они не дали ничего нового.

Обвинительное заключение было составлено Тюриным 9 мая 1937 г. Арестованные обвинялись в преступлениях, предусмотренных ст. 58–10, ч. 2, и 58–11 УК РСФСР. Дело решили направить через 8-й отдел УГБ УНКВД по Свердловской области в Спецколлегию Свердловского областного суда для рассмотрения в судебном порядке^[511].

10 мая обвиняемые ознакомились с содержанием дела.

Пропутешествовав по инстанциям более двух месяцев, 15 июля дело попало на стол помощника областного прокурора Митрофанова, который вынес определение о том, что следствие проведено с соблюдением всех норм социалистической законности. Но эта двухмесячная затяжка станет для обвиняемых фатальной. Не дождавшись рассмотрения в суде, дело о «черной свадьбе», согласно приказу № 00447, попадет на рассмотрение тройки при УНКВД Свердловской области.

9 августа тройка приговорила всех пятерых к высшей мере наказания — расстрелу.

19 августа приговор был приведен в исполнение.

Капитан Костин был арестован в том же 1937 г. за участие в заговоре правых.

Михаил Александрович Тюрин был осужден в 1939 г. на 6 лет ИТЛ за фальсификацию следственных дел.

Тамара Механошина вместе с сыном жила и здравствовала все в том же Александровске еще в начале 60-х гг. О своем кратковременном замужестве вспоминала спокойно. Когда ей дали прочитать показания тридцатилетней давности, Тамара Ивановна сказала, что в целом их подтверждает. Вот только насчет контрреволюционной организации она ничего не говорила. Это следователь не с ее слов записал, а со своих^[512].

Дело о бродячем попе

Один солдат на свете жил,

Красивый и отважный.

Но он игрушкой детской был,

Ведь был солдат бумажный…

Б. Окуджава

Всякое архивно-следственное дело напоминает детективный роман. Хотя бы тем, что на последних страницах все загадки непременно разрешаются, и сгорающий от любопытства читатель узнает, наконец, кто преступник. Ведь именно туда в свое время подшивались полупрозрачные, тоненькие кальки дел о реабилитации и другие, столь же интересные документы. Например, выписки из протоколов допросов сотрудников НКВД, производившихся в 1939 г. и позже. Дело № 16248 — не исключение. Если листать его с конца, можно сразу же познакомиться с тем, как импровизированно, в порыве вдохновения начальником УНКВД Свердловской области Д. М. Дмитриевым был придуман Уральский повстанческий штаб, чем занималась в Коми-Пермяцком округе оперативная группа Н. Я. Боярского, как именно сотрудники ОКРО НКВД Беланов, Кулипанов, Игошев и Порфирьев добивались признательных показаний и т. п.

Но нас (как было сказано ранее) интересует другой вопрос, прямого ответа на который не найти даже там. По какому принципу в вилку между стратегической задачей (проведение образцово-показательного процесса над «правыми») и тактическими средствами ее реализации («конвейер», сговор, шантаж, произвольное номинирование) попадал конкретный — «вот этот» — человек? И для того, чтобы обнаружить этот принцип индивидуации, мы попытаемся воссоздать процесс конструирования дела, в котором обычные сельские жители — мужчины и женщины были «сбиты» в существовавшие лишь на бумаге повстанческие роты и звенья, а также выяснить, какую роль в этом «марше бумажных солдатиков» отводили духовенству.

А начнем нашу историю с того, как солнечным утром 14 июля 1937 г. на проселочной дороге в 12 километрах от села Демино путешествующий по казенной надобности член ВКП(б) счетовод Василий Семенович Фирсов повстречал едущего в телеге председателя Выринского колхоза Харина. Помимо Харина в телеге сидел изрядно пьяный (несмотря на раннее время) священник. Дальнейшее нам известно из удивительно безграмотно и бессвязно написанного доноса, направленного Фирсовым в органы НКВД^[513]. На вопрос «Куда поехали?» взялся отвечать поп и заявил, что ездил в Кировский край, «отпевал всех коммунистов». В том ли дело, что (по свидетельству самого Фирсова) вопрос был задан наполовину по-русски, наполовину на коми, либо во всем виноваты винные пары, но поп вместо ответа на вопрос «куда?» стал отвечать на вопрос «откуда?», и лучше бы он вообще промолчал. Коммунист Фирсов взъярился и затеял перепалку. Слово за слово, и «он на меня с большого матюка и говорит: Сталин-то что говорит и 135 статья Конституции? Я говорю, что вам дано свободно что-ли творить контрреволюцию и искажать конституцию, все равно мы вам не позволим и не выберут тебя в Советы. Он говорит: Нет, вас коммунистов не выберут, а меня выберут»^[514] [сохранена орфография и пунктуация оригинала. — А. К.].

Вот этот-то выпивоха и матерщинник и есть наш герой — бродячий поп (иногда подобных типов называли «поп-передвижка») Тудвасев Владимир Григорьевич. О нем нам известно, что с 1919 г. Тудвасев работал священником церкви в селе Бормотово вплоть до ее закрытия в 1928 г. (так указано в характеристике, данной на него Верховским сельсоветом уже после ареста^[515]), по другим свидетельствам — в 1930 г. Оставшись без места, поп перебрался в Кузьвинский сельсовет, но там не задержался и в 1933 г. вернулся в деревню Русаково, где и прожил до ареста. Но «прожил» в данном случае не вполне подходящее слово, т. к. Тудвасев на месте не сидел. В поисках заработка он неустанно ходил по всему Коми-Пермяцкому округу, добираясь иногда даже до Кировской области. Основным его занятием было отправление треб на дому, но священник не брезговал и физическим трудом:

«занимался сапожным делом — шил обувь по просьбам местных жителей, а также изготовлял железные трубы из материала заказчика»^[516].

Иногда даже подрабатывал в колхозе, и, по отзывам односельчан, «мы, колхозники, жили лучше него». Для того чтобы оценить это «лучше», заметим, что колхозники в Коми-Пермяцком округе в 30-е гг. никогда досыта не едали, а в неурожайном 1936 году там случился настоящий голод.

О личных качествах «бродячего попа» можно судить только косвенно и с чужих слов. «Более в близких отношениях Тудвасев находился с местным жителем Русаковым П. Г. (погиб на фронте), вместе с которым обычно занимался распитием спиртных напитков, особенно самогона. Со слов Русакова мне известно, что Тудвасев был плохим попом в том смысле, что он ругал по-матерному попов, проклинал веру, что чаще всего разговоры вел не о вере, а о том, как бы побольше подзаработать денег»^[517]. Был грех, любил батюшка выпить, а во хмелю становился сварлив. Доставалось всем, но особенно часто Тудвасев недобрым словом поминал колхозы. По его мнению, они непременно должны будут развалиться. Им была даже разработана доморощенная историософская схема:

«В доказательство своей контрреволюционной агитации привел пример о том, что была коммуна, из коммуны превратился колхоз, а из колхоза превратятся единоличники»^[518].

Это, в свою очередь, не ускользнуло от внимания органов НКВД Коми-Пермяцкого округа, и в 1936 г. Тудвасева арестовали по подозрению в ведении антисоветской агитации (ст. 58–10 УК РСФСР). И хотя в тот раз его освободили «за недоказанностью», в ходе подготовки кулацкой операции прошлогодний арест автоматически превращался в «черную метку». Но в Кировской области бродячий поп тоже примелькался. Возвращаясь домой в июле 1937 г., Тудвасев еще не знал, что по еще не остывшим следам его недавнего пребывания в Зюздинском районе идут оперуполномоченные НКВД. Местному райотделу тоже требовалось произвести аресты сообразно отпущенным лимитам.

В результате получилось вот что: нашего героя включили и утвердили в списки «по изъятию АСЭ и К-P элемента» сразу два подразделения НКВД: сначала Зюздинский РО НКВД Кировской области, затем Коми-Пермяцкий ОКРО НКВД. 30 июля на имя начальника Коми-Пермяцкого ОКРО НКВД лейтенанта госбезопасности Беланова поступил срочный запрос из села Афанасьево от младшего лейтенанта госбезопасности Шабалова на попа Тудвасева, который «…неоднократно в данном 1937 г. приходил в наш р-н, проводил нелегальным образом религиозные обряды, имея связь с церковниками нашего района, одновременно проводил активную контрреволюционную деятельность. Тудвасев намечен нами к аресту и привлечению к уголовной ответственности»^[519]. Беланов прямо поперек бланка запроса наложил резолюцию: выяснить, что у нас есть на этого попа. Ничего не оказалось. В деле нет ни агентурных сведений, ни свидетельских показаний о Тудвасеве, происходящих из Коми-Пермяцкого округа, которые предшествовали бы его аресту.

В такой ситуации, возможно, следовало бы уступить священника кировским коллегам — у них-то на него материал имелся, и они со всей определенностью определили его во вторую категорию^[520]. Получил бы Тудвасев 10 лет ИТЛ, да и дело с концом. Как выяснится впоследствии, для него это было бы лучшим исходом. Но Беланов, по-видимому, решил, что «такая корова нужна самому», и тоже включил его в операцию. Арестуем, а там посмотрим. Фигура мобильного, вирулентного священника-агитатора сулила некоторые (пускай еще не вполне ясные) перспективы, поскольку установка Дмитриева на раскрытие контрреволюционной повстанческой организации в Свердловской области была доведена до каждого руководителя подразделения НКВД.

Тудвасева арестовали 6 августа на территории Коми-Пермяцкого автономного округа и неделю вообще не допрашивали. За это время 10 и 11 августа помощник оперуполномоченного ОКРО НКВД сержант госбезопасности Порфирьев успел допросить двух свидетелей, подтвердивших факты контрреволюционной пропаганды, и запросить из Кировской области собранный там материал. 12 августа очередь дошла и до арестованного священника. В своих показаниях бродячий поп не отрицал факта антисоветской агитации на Визяйской тракторной базе («Был я тогда в нетрезвом виде»^[521]), на дороге из Кировской области — тоже (но что там было — не помнит по той же причине). В ведении пораженческой и антиколхозной пропаганды Тудвасев не признался^[522], он ясно указал, что связи ни с кем не имел. После этого никаких следственных действий до 11 сентября в отношении него не проводилось.

Тем временем поступили материалы из Кировской области. Из них следовало, что хотя Тудвасева вряд ли примут в бойскауты, ничего серьезного ему вменить в вину нельзя. Крестил детей по домам колхозников^[523], вел религиозную пропаганду, стращал 12-летнюю девочку-пионерку Чераневу Настю:

«Кто в бога не верует, у того черти волосы выдерут, так у тебя выдерут черти волосы»^[524].

Выходило так, что все это по-прежнему тянуло на не более чем вторую категорию. А между тем, стоит помнить, что к этому времени уже были арестованы сотни «кулаков», из которых вполне возможно было соорудить широко разветвленную сеть повстанческих организаций. И тут-то снующий взад-вперед бродячий поп мог бы сыграть исключительно важную роль организатора, вербовщика, координатора. Но это было бы еще только полдела: его самого нужно связать с вышестоящими уровнями повстанческой иерархии. А эта связь все не просматривалась…

Ничего не добившись от Тудвасева в этом пункте, оперативники ОКРО НКВД начинают движение в обход, и мы вынуждены двигаться вместе с ними, оставив на время нашего героя.

6 августа Коми-Пермяцким окружным отделом НКВД были арестованы священник церкви села Пешнигорт Кудымкарского района Шелепин Николай Дмитриевич и бывший священник, а ныне ссыльный, работающий сторожем стройконторы в деревне Заболотная Пономарев Константин Дмитриевич, а 8 августа — Рукавишников Эммануил Сергеевич, священник Верх-Иньвенской церкви. Все трое отбывали в округе ссылку: Шелепин и Рукавишников — в прошлом, Пономарев — на момент ареста. Двое из них (Рукавишников и Пономарев) были осуждены по ст. 58–10 УК РСФСР, и уже поэтому их арест с началом кулацкой операции был предрешен. А вот на что они могли сгодиться, будучи уже арестованными, зависело только от умения оперативников. И Рукавишников, и Пономарев до ссылки служили в церквах, расположенных неподалеку от областного центра, могли контактировать (а может, и в самом деле встречались) с руководством епархии, и, следовательно, могли быть включены в структуру контрреволюционной повстанческой организации. Однако каждый из священников имел особенности, делающие их не вполне подходящими кандидатурами на роль центрального связующего звена между Уральским повстанческим штабом и местными первичными ячейками.

Вот, например, Рукавишников был обновленцем, а в Коми-Пермяцком округе преобладали священники староцерковной, тихоновской ориентации. В принципе, такие тонкости сотрудников НКВД нимало не смущали, и мы увидим, как они их обойдут. Хуже было другое: Эммануил Сергеевич оказался малообщительным человеком и (в том числе и в силу указанного выше обстоятельства) не обзавелся знакомствами в среде местных церковников. В своих подлинных, т. е. действительно написанных от руки, показаниях от 15 августа он утверждал: «…в пределах Коми-Пермяцкого округа из служителей культа мне знакомых не было, хотя я знал священников пешнигортской церкви и самковской церкви, Немчинова и второго, фамилию не знаю, где между нами связи не было». И добавил, что уже давно утратил связь с руководством епархии, не получая оттуда ни письменных, ни устных указаний^[525]. Фигура Пономарева и вовсе выглядит маргинальной. После высылки в Коми-Пермяцкий округ он даже не служил в церкви, имел ограниченный круг знакомых, связей со Свердловском не поддерживал.

Иное дело — Шелепин. Прежде всего он был благочинным, и сам не отрицал контактов с епископом Пермским Глебом Покровским и епископом Свердловским Петром Савельевым. Он лично знал всех священников своего благочиния («тихоновцев» и не только) и неоднократно встречался с ними. В своих показаниях от 17 августа, аутентичность которых не вызывает сомнений, Шелепин в числе знакомых служителей культа в Коми-Пермяцком АО назвал Тудвасева, Рукавишникова, Тиунова, Немчинова, Лобовикова, Пономарева, Швецова, Грамолина, Нечаева. Кроме того, примечательно, что Шелепин родился и вырос в Белоруссии, под Полоцком, а значит, вполне мог иметь связи в Польше.

Но и это еще не все. Николай Дмитриевич оказался человеком с секретом. Листая страницы дела, касающиеся его прошлого, мы с удивлением обнаруживаем, что в тех местах, где так или иначе упоминается причина высылки Шелепина из Белоруссии на Урал, возникает какая-то невнятица. Даже статья УК, по которой он был осужден, всякий раз называется другая. В обвинительном заключении названа ст. 74 УК БССР, но и это неправда. Правду мы нашли в «Справке по архивно-уголовному делу № 20496» от 13 января 1966 г., где сообщалось, что Шелепин «привлечен по делу в качестве обвиняемого по ст. 211 УК БССР за то, что, будучи спецосведомом органов ГПУ, расшифровал методы работы ГПУ»^[526]. Был осужден на три года, которые отбывал сначала в Вишерских лагерях, затем на Майкорском заводе.

Все это делало его идеальным кандидатом на роль организатора контрреволюционного подполья в Коми-Пермяцком округе по линии церковников. Но на допросах этот сексот на покое повел себя странно. Протокол первого допроса в деле вообще отсутствует, вместо него подшиты собственноручные показания Шелепина. Вот фрагмент из них:

«У епископа Савельева Петра был в августе прошлого года, и визит продолжался не более часа. Он снабдил меня миром и получил 15 рублей, назначил священника Бахматова Федора к Захаровской церкви Кудымкарского района, в то время еще не закрытой и написал об этом нужную бумагу. Все это заняло 30–40 минут времени; затем он спросил меня, привез ли я обычные полугодичные взносы на содержание иерархии, и на мое заявление, что вносить 100 рублей в год от церкви обременительно, он сказал, что это ничуть не много и что деньги, которые к нему поступают, расходуются не только на содержание его и высшей иерархии, но на поддержку безработного бедствующего духовенства и вообще контрреволюционные цели, для чего, говорил он, имеется целая организация церковников; ни фашистской, ни повстанческой он эту организацию не назвал и предложил мне как члену духовной корпорации примкнуть к этому делу, к этой организации, и когда я выразил согласие, то поручил вербовать среди верующих благонадежных жертвователей на это дело» [выделено нами. — А. К.]^[527].

Из показаний Шелепина видно, что ему действительно было предложено участвовать в организации своеобразной «черной кассы» духовенства и привлекать к этому делу других. Как говорится, будут деньги — высылайте. Вскоре арестованный священник поймет, что эту организацию следует именовать «контрреволюционной повстанческой организацией», и примет это правило номинирования. Но больше он ничего к своим показаниям не прибавит. В августе с ним будет работать сам Боярский, после его отъезда за Шелепина примется Игошев — и потерпит полное фиаско^[528].

Стойкость Шелепина, однако, ничего не изменила в общей диспозиции следствия. 29 августа в деле «бродячего попа» намечается прорыв: начальнику ОКРО НКВД Беланову и легендарному оперативнику Кулипанову (у которого сознавались все и во всем) удалось сломить Пономарева и заставить его подписать сочиненную ими «сказку». Согласно обычной практике, машинописная копия этого протокола была вложена в следственное дело № 13836^[529].

Пономарев «показывал», что был привлечен в контрреволюционную фашистскую повстанческую организацию в октябре 1934 г. управляющим делами Свердловской епархии обновленческой ориентации Уфимцевым Иваном Николаевичем у него на квартире в Свердловске при канцелярии епархии.

Уфимцев сообщил Пономареву, что он является членом «Союза защиты церкви и России», объединяющего всех честно верующих, независимо от религиозных течений, и назвал имена 22 членов организации. «После перечисления указанных лиц, Уфимцев уверил меня, что в этой организации состоит все духовенство обновленческой ориентации, входящее в Свердловскую епархию. Тут же он указал, что в Свердловске существует так называемый „Объединенный церковнополитический центр“» [выделено нами. — А. К.]^[530]. В состав этого центра, согласно «показаниям» Пономарева, входили:

Сергей Корнеев — митрополит Свердловской области, обновленческой ориентации.

Звездов Макарий (Матвей Дмитриевич) — архиепископ Свердловский и Ирбитский, тихоновской ориентации.

Холмогорцев Петр — архиепископ Свердловской и Челябинской области, григорьевской ориентации.

Он сам, Уфимцев Иван Николаевич.

Федорин Павел Федорович.

Львов Евгений Иванович.

Целью организации являлось вооруженное выступление в тылу в момент нападения на СССР Японии и Германии. В Свердловске был сформирован повстанческий штаб, а область была разделена на повстанческие районы: Свердловский, Суксунский, Кунгурский, Пермский, Кудымкарский и Соликамский. Далее названы руководители повстанческих районов по линии церковников: Зубарев Василий Александрович — епископ Александровского завода, руководитель Соликамской и Кизеловской контрреволюционной организации; Платонов Сергей Николаевич — епископ г. Перми, руководитель пермской повстанческой организации; Савельев Петр Алексеевич — епископ, руководитель повстанческой организации церковников в Кунгурском районе; Холмогорцев Петр — руководитель контрреволюционной организации церковников Свердловского района, председатель областного повстанческого штаба; Овчинников Иван — верх-иньвенский священник, руководитель организации по Кудымкарскому району (в 1935 г. выехавший куда-то в Сибирь).

Уфимцев якобы заявил Пономареву:

«Наша повстанческая организация построена по принципу военных организаций — звено, взвод и рота, при чем при каждом подразделении стоит командир»^[531].

Пономарев «получил задание» вербовать в организацию новых членов, но не смог этого сделать, т. к. был арестован и выслан в Коми-Пермяцкий округ. Там он летом 1936 г. «случайно» познакомился с Шелепиным, и во время второй встречи с ним, 12 июля (видимо, почувствовав необыкновенное доверие друг к другу), они выяснили, что оба являются участниками контрреволюционной фашистской повстанческой организации. Шелепина туда, оказывается, вовлек епископ Глеб Покровский. В следующее воскресенье Шелепин сообщил, что в Кудымкарском районе им создано несколько организаций во главе со священниками, и назвал их имена:

1. Рукавишников Эммануил Семенович — священник села Верх-Иньва.

2. Тиунов Александр Николаевич — священник села Отево, бывший черносотенец.

3. Швецов Даниил Николаевич — священник с. Юрлы.

4. Лобовиков Григорий — священник с. Кувы.

5. Немчинов Николай Николаевич — священник с. Самково.

Сравнение этого списка с перечнем знакомых Шелепина показывает почти полное совпадение, но Нечаев, Грамолин и «бродячий поп» Тудвасев в нем почему-то отсутствуют. После этого сообщения Шелепин с гордостью «отчитывается» перед Пономаревым о проделанной работе: первичные повстанческие отряды созданы: в селе Пешнигорт — до 30 человек, в деревне Внуково — до 25 человек, в деревне Бараново — до 20 человек и в деревне Юково — до 15 человек. Пешнигортским взводом командовать назначен церковный староста Климов Алексей Николаевич^[532]. Итого — 90 повстанцев. Рота, однако.

А неутомимый благочинный все продолжал делиться сокровенным: на территории округа действует мощная и широко разветвленная повстанческая организация, в которую входят местные националисты, представители правых и эсеры, а возглавляет организацию некий Кривощеков Яков Алексеевич, орденоносец.

Напоследок Пономарев показал, что осенью 1936 г. Шелепин сам сообщил ему о том, что является резидентом польской разведки, и предложил заняться сбором шпионской информации.

«Сказка», состряпанная Белановым и Кулипановым, является в прямом смысле слова убийственным документом. Между ее строк читается приговор всему руководству Свердловской епархии, всем священникам Коми-Пермяцкого округа и тысячам рядовых «повстанцев», сотням «взводных», десяткам «ротных». А чего стоят, например, слова протоиерея Уфимцева о том, что все священники-обновленцы являются участниками контрреволюционной повстанческой организации? На основании только этого можно арестовывать каждого из них. По первой фигуре простого категорического силлогизма, модус AAA: «Все обновленцы суть повстанцы. Имярек — обновленец. Ergo, он — повстанец».

Можно проследить, как впоследствии эта «сказка» превратится в универсальную матрицу фабрикации признаний священников. Рукавишников «расколется» 4 сентября, и копия его «показаний» опять будет вложена в дело^[533]. Оказывается, он тоже завербован Уфимцевым еще в 1932 г. Перед ссылкой в Коми-Пермяцкий округ в 1933 г. Рукавишников успел повидаться с ним, и Уфимцев, прощаясь, сообщил, что руководителем контрреволюционной организации в Кудымкарском районе является завербованный им священник Верх-Иньвенской церкви Овчинников. Список священников — участников организации немного расширен. В «показаниях» Рукавишникова не забыли упомянуть и Тудвасева^[534]. Все остальное в точности так, как в показаниях Пономарева.

Уфимцев, Уфимцев, снова Уфимцев. Кто же этот коварный паук, вовлекающий в свои сети все новых и новых жертв? И с какой же сокрушительной силой карающий меч органов НКВД должен обрушиться на его голову? Тут нас ожидает сюрприз. Из обзорной справки по архивно-следственному делу № 8214 мы узнаем, что «Уфимцев И. Н. был арестован 7 апреля 1935 г. Ирбитским отделением ПП ОГПУ по Уралу и обвинялся в разглашении секретных сведений, известных ему в силу его положения как секретного сотрудника ОГПУ. Постановлением Особого Совещания при НКВД от 22/VII-35 он был осужден к 3 годам ИТЛ»^[535]. Жаль, что Беланов не сочинил сцену вербовки Шелепина Уфимцевым, было бы забавно: действующий спецосведом вербует бывшего спецосведома.

Обратим внимание на то, что показания Рукавишникова набрасывают петлю на Тудвасева. Но, оказывается, для надежности к делу приобщен рассказ о его повторной вербовке, сочиненный лично начальником IV отдела УНКВД по Свердловской области капитаном госбезопасности Боярским 31 августа^[536]. «Сказка» — заслушаешься, с колоритными подробностями. Оказывается, бродячего попа завербовал бывший белый каратель Боромотов, собственноручно расстрелявший из пулемета 53 бойца РККА из своего взвода, которых ранее, в 1919 г., склонил перейти на сторону Колчака:

«Тудвасев, не колеблясь, дал свое согласие бороться с ненавистной ему властью и заявил мне, что если он сам не раздобудет оружие, чтобы я его обязательно снабдил им»^[537].

Наша история близится к финалу. 11 сентября Беланов и Кулипанов вынудят Тудвасева подписать отпечатанный на машинке протокол допроса, составленный по стандартной схеме. Вербовка Овчинниковым — создание повстанческих ячеек — контакт с Шелепиным — предложение шпионить. Мобильность «бродячего попа» была использована на все 100 %: ему приписали создание организаций в Зюздинском районе Кировской области (7 человек), в Кудымкарском районе (6 человек), в Верх-Иньвенском и Деминском сельсоветах (35 человек, а затем еще 11 человек). Итого — 59 повстанцев. Полурота. Из не встречавшегося ранее в показаниях — утверждение (со слов Овчинникова) о существовании всесоюзного Объединенного Церковно-Политического центра в Москве. От обновленцев в него якобы входит протоиерарх Виталий Введенский.

С 8 по 13 сентября по делу № 16248 будет произведено еще 5 арестов. Возьмут всех, кто был упомянут Шелепиным в числе знакомых: Лобовикова, Швецова, Тиунова, Грамолина, Нечаева. Все, кроме Швецова и Нечаева, согласятся подписать заранее отпечатанные протоколы, изобличающие Шелепина и Тудвасева. Содержание показаний выстроено по схеме, восходящей к показаниям Пономарева, но с незначительными вариациями. Так, получает развитие тема «московского центра». От тихоновцев туда якобы входит митрополит Московский и Коломенский Сергий Старгородский, он же является и конечным адресатом шпионской информации, передавая ее неназванному сотрудникупольского консульства.

24 сентября Кулипанов предпринял последнюю попытку добиться признания у Шелепина. Ему были предъявлены выписки из протоколов допроса Пономарева, Грамолина, Тиунова и даже епископа Петра Савельева, но Шелепин все отрицал. Никакого значения это уже не имело, т. к. он «полностью изобличался» чужими показаниями. Очные ставки не проводились. Никаких следов участия представителей прокуратуры в деле не имеется.

Спустя четыре дня Кулипанов составит обвинительное заключение, 13 октября следственное дело № 13836 будет рассмотрено на заседании тройки при УНКВД Свердловской области. Решением тройки бродячий поп Тудвасев В. Г. и благочинный Шелепин Н. Д. приговорены к расстрелу, 4 ноября приговор был приведен в исполнение. Остальные получили по 10 лет ИТЛ.

Подведем итог. Дело о бродячем попе является типичным продуктом конструкторских усилий сотрудников НКВД. Оно наглядно демонстрирует, что в Свердловской области священники подвергались преследованиям (используя выражение Шелепина) «как члены духовной корпорации». Духовенство оказалось идеальным объектом репрессий. Вертикальные и горизонтальные корпоративные связи квазиноменклатурной структуры церкви использовались как каркас, на который наращивались повстанческие ячейки из арестованных крестьян-прихожан. Фигуры «попа-передвижки» и благочинного оптимально дополняли друг друга: один сновал челноком в горизонтальной плоскости, другой — в вертикальной, сплетая тонкие нити личных отношений в плотную ткань контрреволюционного заговора. В соответствии с амбициозным замыслом Дмитриева все антисоветские элементы объединялись в грандиозную амальгаму из правых, церковников, националистов, троцкистов, руководимую Уральским повстанческим штабом. При любой возможности сочиняли присутствие иностранной разведывательной агентуры. Предусмотрительно оставляли следы, ведущие от региональной организации в Москву.

В результате репрессиям мог подвергнуться любой «церковник» — что и было сделано. В своих показаниях Шелепин утверждал, что к 1937 г. в Коми-Пермяцком округе действовало 7 церквей. Элементарный подсчет арестованных в августе и сентябре показывает, что 100 % духовенства в Коми-Пермяцком округе было репрессировано. В других регионах картина едва ли была иной.

Казанков А.

«Кулацкая операция» 1937–1938 гг. в истории села Кояново

Татарское село Кояново расположено в 25 км от города Перми на Сибирском тракте (Пермь — Екатеринбург). В пореформенной России хозяйственная жизнь села находилась на подъеме:

«Недостатка в земле не чувствуется. Хлебопашество жители считают для себя занятием прибыльным. Запашка земли в течение последних десяти лет увеличивается. В денежных средствах для улучшения хозяйства недостатка не чувствуется. Быт населения улучшается… Недостатка в кормовых средствах для скота не ощущается»^[538].

В среднем на один двор жителя села Кояново в 1875 г. приходилось 4 лошади, 4 коровы, 5 овец^[539]. Среднее хозяйство выращивало до 10 пудов ржи, 20 пудов овса, 5 пудов ячменя и 15 пудов пшеницы, т. е. в среднем на двор приходилось по 400 кг зерна ржи и пшеницы и по 400 кг зерна овса и ячменя.

В годы гражданской войны наиболее зажиточные и богатые жители Кояново покинули страну. Это были крупные и средние «торговцы», всего 7 семей^[540].

Мировая и гражданская войны, «изъятия излишков» времени «военного коммунизма» нанесли хозяйству села значительный урон. Всероссийская перепись населения 1920 г. зафиксировала в Коянове 2219 жителей и 499 хозяйств. В среднем на одно хозяйство приходилось 0,7 лошади, 0,9 коровы, 0,1 овцы и барана^[541]. Жители села были обложены продразверсткой — «хлебная разверстка — 5 пудов 10 фунтов с посевной десятины ржи», а также — 1030 пудов сена и 1390 пудов яровой соломы^[542]. Средняя урожайность хлеба по Пермскому уезду в 1921 г. составила 30,6 пуда с десятины^[543]. Таким образом, хлебная разверстка в 1920 г. составляла примерно 16,6 % урожая.

Продовольственная политика советской власти, основанная на принудительном изъятии продуктов у крестьян, вела к сокращению посевов. Так, проведенный в 1921 г. анализ посевной площади Пермского уезда выявил сокращение посевов почти на 30 % по сравнению с 1916 г. В среднем сбор хлеба на 1 едока в уезде составил 3,6 пуда, тогда как минимальная «голодная» норма была в то время 9 пудов хлеба на 1 едока в год^[544].

В 1928–1929 гг. в селе начали организовываться ТОЗы (товарищества по совместной обработке земли). В 1929–1930 гг. ТОЗы объединились в колхоз «Передовик», имевший 500 гектаров пашни. В 1931 г. председателем колхоза был избран Галимзян Максудов^[545].

В 1937 г. село Кояново административно входило в Пермский район и подчинялось Пермскому горсовету. В архивном фонде горсовета сохранились постановления, касающиеся колхозов и сельсоветов. Весной и летом 1937 г. горсовет отстранил от работы или рекомендовал привлечь к суду десятки руководящих работников сельсоветов, колхозов, МТФ (молочно-товарная ферма) за «развал работы и бездеятельность». Постановлением № 36 от 22 июля 1937 г. рекомендовалось привлечь к судебной ответственности правление колхоза «Передовик» Кояновского сельсовета^[546]. После отказа председателя Кояновского сельсовета Беляева послать на лесозаготовки требуемое горсоветом число людей^[547] 26 мая 1937 г. специнструктор Пермского ГОРФО проверил состояние доходной и расходной части бюджета Кояновского сельсовета. В постановлении было отмечено «слабое поступление госналога, сельхозналога, культсбора», было вынесено предписание — передать дело на председателя сельсовета Беляева Шарифа, заместителя председателя Мурасова, счетовода Сазонова и члена президиума сельсовета Беляева Хузю горпрокурору для привлечения виновных к уголовной ответственности по ст. 109 и 111 УК (превышение власти и халатное отношение к службе)^[548].

6 августа в селе начались аресты. Всего с 06.08.1937 по 13.04.1938 гг. было арестовано 19 жителей села и тракторист Кояновской МТС — из соседнего села. Дальнейшей нашей задачей будет выяснить причины их ареста, соответствие арестованных группам приказа № 00447, наиболее значимые периоды в ходе репрессий, социальный состав репрессированных, особенности проведения массовой операции в селе Кояново.

Подготовка к массовой операции

Выбор жертв начался в июле 1937 г. по специальным директивам НКВД^[549]. К сожалению, прямых документов НКВД и административно-партийных органов о подготовке операции в Пермском районе Свердловской области найдено не было. Поэтому попытаемся восстановить по архивно-следственным делам и косвенным источникам факторы, повлиявшие на включение конкретного человека в списки на арест и отнесение его к первой или второй категории.

Приказ определял «контингенты, подлежащие репрессии»: бывшие кулаки, судимые за антисоветскую деятельность, бывшие члены антисоветских партий, белые, «изобличенные […] участники […] повстанческих организаций, фашистских, террористических и шпионско-диверсионных формирований» и др.^[550] Таким образом, в списки репрессируемых должны были попасть люди, каким-либо образом зафиксированные в специальных формулярах НКВД («бывшие», судимые, проходящие по оперативным разработкам за антисоветские высказывания, активные церковники). Пункт 5 раздела «Контингенты, подлежащие репрессии» приказа № 00447 давал возможность вовлекать в круг действия приказа любого гражданина — «изобличенного следственными и проверенными агентурными материалами […] участника повстанческих организаций».

Из 20 арестованных в селе Кояново 5 человек имели почти безупречную для того времени биографию^[551]: три человека из семей крестьян-бедняков и не судимых, один — несудимый середняк, один — из семьи служащего (писарь). Бывших кулаков, торговцев, мулл — десять человек, восемь человек — ранее судимых, но ни одного по 58 статье. Среди расстрелянных были раскулаченный и ранее судимый мулла, активные верующие села (из семей крепких крестьян и муллы) и директор МТС из крестьян-бедняков, член ВКП(б). Таким образом, мы видим, что в списки 1 категории попадали не только «бывшие».

Первые документы на верующих мусульман в архивно-следственном деле датируются еще 1926 г., следующие материалы 1934 и 1936 гг. — это доклад о съезде мусульман^[552] и доносы о контрреволюционной агитации пермских и кояновских мусульман. Наблюдение за «церковниками», сбор агентурного материала велись уже более 9 лет. Вероятно, они действительно выражали недовольство политикой советской власти, особенно в области религии.

Допрошенный в 1939 г. Былкин Василий Иванович — заместитель начальника Пермского горотдела НКВД — рассказал, что «кулацкой операцией» в Пермском районе руководил он:

«…прежде чем приступить к операции я имел приказ по управлению НКВД и дополнительно для развертывания этой операцией приезжал в Пермь капитан Кричман^[553], который велел подобрать ему весь материал, который имелся в Горотделе и представить ему на утверждение. Арест этих кулаков санкционировался лично Кричманом. Масса кулаков была взята из числа высланных с погранполосы, проживающих в трудпоселениях Пермской области. Основным материалом для их ареста служили агентурные материалы и формуляры, что я считал вполне достаточным»^[554].

Примерно то же показал оперуполномоченный Тюрин Михаил Александрович:

«До декабря 1937 г. навесь контингент арестованных, которые числились за 4 отделением, имелись агентурные разработки и дела-формуляры, на основании которых были произведены аресты, и велось следствие»^[555].

В Кояново не было высланных трудпоселенцев, но агентурные разработки и дела-формуляры на актив мечети были.

Директор МТС М. М. Смышляев был обвинен в участии в повстанческой организации. Дело об «антисоветской террористической повстанческой организации», включающей в себя почти все административно-хозяйственное руководство Свердловской области — от первого секретаря обкома партии до председателя колхоза, было заведено НКВД еще летом 1937 г. Арестованный 22 мая 1937 г. первый секретарь Свердловского обкома партии ВКП(б) И. Д. Кабаков 28 мая начал давать нужные следователям показания^[556]. Во «вредительскую организацию» вовлекалось все больше и больше руководителей — секретари горкомов и окружкомов, директора заводов и трестов. Весной и летом 1937 г. были арестованы пермские руководители — А. Я. Голышев (первый секретарь Пермского горкома), А. И. Старков (председатель Пермского горсовета). В протоколах допроса Старкова появляется фамилия Смышляева — в качестве руководителя кояновского повстанческого взвода^[557]. Причем этот допрос датируется 29 августа 1937 г., а Смышляев был арестован 26 августа, т. е. арест был произведен не на основе показаний Старкова, а заранее.

15 мая 1939 г. был допрошен следователь НКВД Ф. Г. Лизунов; он рассказал, что текст допроса Старкова был им «вымышлен»^[558], т. е. Лизунов придумывал «преступления» для уже арестованных людей. Вероятно, директор МТС Смышляев попал в список первой категории вместе с другими хозяйственными руководителями Пермского района, которые «…организованно вели подрывную вредительскую работу, направленную к провоцированию массового недовольства в деревне и городе» вследствие ошибочных хозяйственных решений, срыва сроков сева и др.^[559]

Недовольство, по всей вероятности, действительно было, и следователи в «вымышленные протоколы» вписывали то, что ранее оперативники слышали от осведомителей, — критику поступков начальства: М. М. Смышляев в 1936 г. не вовремя построил мастерские для ремонта техники, в результате в посевную кампанию 1937 г. техника часто ломалась^[560]. Вряд ли эти суждения придуманы следователем НКВД Лизуновым, вернее, только интерпретированы им как осознанная «вредительская деятельность». Арестованные в сентябре 1937 г. административно-хозяйственные руководители села Кояново также обвинялись в участии в контрреволюционной повстанческой организации, которой руководил Смышляев. У каждого руководителя были свои хозяйственные упущения: падеж скота, непредоставление людей на лесозаготовки, растраты и др. Но они попали во вторую категорию арестованных. Зам. начальника Пермского горотдела НКВД В. И. Былкин на допросе 5 апреля 1939 г. показал:

«наиболее грамотные арестованные назначались руководителями организаций, а остальные — рядовыми ее членами»^[561].

Таким образом, в селе Кояново в списки на арест попали активные верующие люди и мулла, за которыми давно вели наблюдение органы НКВД и административно-хозяйственное руководство села, которое было обвинено в преднамеренном вредительстве в составе контрреволюционной организации. Мусульмане были отнесены в первую категорию («наиболее враждебные»), также к первой категории был отнесен Смышляев, как «наиболее грамотный» и самый крупный руководитель села^[562]. Остальные административно-хозяйственные руководители села были отнесены ко второй категории. Вероятно, в поле зрения НКВД они попали благодаря документам горсовета, который весной-летом 1937 г. принимал постановления об их ошибках и недочетах в административно-хозяйственной деятельности.

Арестованный в декабре 1937 г. замдиректора МТС С. С. Волегов, судя по вымышленным протоколам допроса Смышляева от 3 октября 1937 г., также был включен в заранее составленные списки на арест (был перечислен в составе кояновского повстанческого взвода). Но по каким-то причинам он не был арестован в сентябре-октябре 1937 г. (когда арестовывали по 2 категории). Можно предположить, что в составленные еще в июле^[563] списки вносились некоторые корректировки.

Арестованные в 1938 г. заранее в списки внесены не были. Аресты имели определенный повод, после чего следователи пытались включить их в повстанческую организацию.

Ход операции

Таблица 1. Даты арестов и вынесения приговоров

Дата	Арест	Кем арестован	Приговоры	Кем осужден
06.08.1937	6[564]	НКВД
26.08.1937	1[565]	НКВД
11.09.1937			5[566]	ВМН	Тройкой
13.09.1937	1[567]	Горпрокуратурой[568]
26.09.1937	1[569]	НКВД
27.09.1937	1[570]	НКВД
28.09.1937	5[571]	НКВД
10.10.1937			1[572]	ВМН	Тройкой
28.10.1937	1[573]	Милицией[574]
30.10.1937	1[575]	НКВД
15.11.1937			10[576]	10/8 лет	Тройкой
18.12.1937	1[577]	НКВД
04.01.1938	1[578]	НКВД
17.01.1938			1[579]	ВМН	Военной коллегией Верховного суда СССР
13.04.1938	1[580]	Милицией[581]
05.04.1939			1[582]	6 лет	Перм. облсудом
	20		18

Из данных, представленных в таблице, видно, что было два пика арестов — 6 августа и 28 сентября 1937 г. Первыми были арестованы, согласно приказу № 00447, «наиболее враждебные», отнесенные к 1 категории. Это были мулла и наиболее активные верующие, входящие в совет мечети. Следствие по арестованным 6 августа было закончено 10 сентября (36 дней). Вынесение приговоров тройкой происходило в два этапа — 11 сентября и 10 октября 1937 г., расстрелы соответственно — 20 сентября и 20 ноября. Отдельно был осужден и расстрелян мулла Тайсин Мулазьян.

Следующий пик арестов начался 26 сентября и длился до 28 сентября — было арестовано семь человек. Среди них были председатель колхоза, секретарь сельсовета, два бригадира, два колхозника и один охранник МТС (на момент ареста). Если посмотреть, какой была жизнь этих простых колхозников 3–4 месяца назад, то окажется, что еще недавно они были работниками сельсовета или членами правления колхоза^[583]. Таким образом, всех семерых объединяет принадлежность в настоящем или недавнем прошлом к административно-хозяйственным структурам села. К этой группе необходимо отнести арестованного еще 26 августа М. М. Смышляева — директора МТС, Беляева Шарифа (арест 13.09) — председателя сельсовета, И. В. Попова (арест 30.10) — старшего механика МТС и С. С. Волегова (арест 18.12) — заместителя директора МТС по политчасти. Всего было арестовано одиннадцать человек из административно-хозяйственного руководства села. На этих арестованных было заведено три дела: первое — на директора МТС^[584], второе — на группу арестованных с 26 сентября по 30 октября^[585], третье — на Волегова^[586]. О том, что это в принципе одно «дело», говорят пересекающиеся во всех допросах фамилии и структура «повстанческой организации». В протоколах допросов Смышляева имеются описания общей структуры повстанческой антисоветской организации и фамилии кояновского повстанческого взвода^[587] — все арестованные административно-хозяйственные руководители села.

Арестованный первым директор МТС был приговорен 17.01.1938 г. выездной сессией военной коллегии Верховного суда СССР на основании постановления ЦИК СССР от 01.12.1934 г. к расстрелу, девять человек было приговорено тройкой 15.11.1937 г. к 10 и 8 годам ИТЛ. На арестованного последним Волегова (10.02.1939 г.) Облпрокуратурой дело было прекращено.

В селе Кояново аресты по первой категории проходили в течение августа месяца (06.08 был арестован актив мечети, 26.08 — директор МТС), следствие по мусульманскому духовенству было закончено 10.09, а 26.09 начались аресты по второй категории. Можно предположить, что второй этап операции, строго оговоренный в приказе^[588], начался в период между 10 и 26 сентября 1937 г. Расстрельное дело Смышляева было передано на рассмотрение военной коллегии Верховного Суда СССР только в конце декабря 1937 г., но оно было напрямую связано с многочисленными арестованными по второй категории.

Арестованный 4 января 1938 г. учитель Сайманов Абдулла попал в поле зрения НКВД за случайную описку — в декабре 1937 г. написал на доске в классе «кто занимается растранжириванием колхозной собственности, тот является честным колхозником»^[589]. Мл. лейтенант НКВД Ф. Г. Лизунов в феврале 1938 г. попытался включить его в контрреволюционную повстанческую организацию, руководимую из Японии. Уже 08.02.1938 г. дело было окончено и вынесено обвинительное заключение: «являлся участником Японской диверсионно-повстанческой организации», дело подлежало направлению на тройку НКВД^[590]. Но механизм массовых репрессий уже фактически не работал — дело Сайманова на тройку отправлено не было. Осенью 1938 г. вновь начались допросы, вел их уже другой следователь — сержант ГБ Чубуков, а 27 сентября 1939 г. Сайманов был освобожден. Почти так же было приостановлено дело на Волегова в конце января 1938 г.

Арестованному 13 апреля 1938 г. Мурсалимову Фатыху никаких контрреволюционных, повстанческих, террористических деяний не пытались приписать. Хотя в целевые группы приказа № 00447 он подходил идеально. Из семьи крупного кулака, был раскулачен, в августе 1937 г. вернулся в село из заключения (за хулиганство), вернувшись, не работал — занимался спекуляцией сельхозпродуктами. Был арестован милицией за хулиганство и спекуляцию^[591], хотя хулиганство имело явную политическую окраску — ругал матом представителей сельсовета, пришедших переписывать скот, и разорвал уже готовые переписи. Тем не менее, на допросах в милиции спрашивали только о его хулиганских действиях. Арестованный той же милицией за хулиганство 28.10.1937 г. П. И. Трутнев был сразу же передан в НКВД, где ему следователем Каменских было инкриминировано участие в контрреволюционной повстанческой организации. Вернувшийся в августе 1937 г. из заключения в Пермской тюрьме Мурсалимов Фатых не попал в арестные списки, вероятно, именно поэтому занятые плановыми арестами сотрудники НКВД так долго не обращали на него внимания. Так, допрошенные в апреле 1938 г. свидетели показывали, что в августе-сентябре 1937 г. Мурсалимов угрожал председателю колхоза (месть за конфискованное имущество), агитировал против колхозов, на что был составлен акт и отправлен в народный суд^[592]. Но Мурсалимов был арестован Пермским межрайсектором РК милиции по ст. 73–107 УК^[593].

Можно предположить, что в конце января — начале февраля 1938 г. отправка завершенных дел на рассмотрение тройки была приостановлена и, к счастью для кояновцев, возобновлена не была.

Из двадцати арестованных кояновцев восемнадцать человек было осуждено, причем один (Мурсалимов Фатых) — уже после окончания «кулацкой операции». Семь человек было арестовано по 1 категории в августе 1937 г. и десять человек — по 2 категории в течение сентября-декабря 1937 г. Всех их арестовали по заранее составленным спискам, о чем свидетельствуют наличие давних оперативных разработок и вымышленные протоколы допросов со списками участников повстанческих организаций.

П. И. Трутнев, арестованный милицией за драку 28 октября 1937 г., вполне соответствовал целевым группам приказа 00447 — «уголовники, ведущие преступную деятельность…». Он уже был дважды судим за хулиганство, отбывал наказание, 18 октября 1937 г. в клубе села Курашим во время танцев начал драку. Из милиции был передан в НКВД и включен в список повстанческого взвода, возглавляемого Смышляевым.

Дело о «националистической контрреволюционной повстанческой организации»

Дело № 26356 состоит из 4 томов и объединяет четырнадцать человек — пермское и кояновское мусульманское духовенство и активных верующих.

Начинается дело с собранных НКВД данных на мусульман г. Перми и Пермского района. Самый ранний документ относится к 1926 г. — это доклад о съезде мусульман 4 Горно-Уральского района Уральской области^[594]. Съезд проходил в Перми, участвовали муллы из Кояново, Усолья и других населенных пунктов Прикамья. Выступающие критиковали политику советской власти в области религии. Еще один документ — письмо от гражданина Ш. в пермский горотдел НКВД от 15.08.1936 г.^[595], рассказывающее об антисоветских высказываниях мусульманского духовенства и готовящемся восстании. Из текста письма ясно, что этот гражданин уже не в первый раз пишет в НКВД и по его доносу, написанному в апреле 1936 г., было арестовано четыре человека — активные верующие мусульмане^[596].

Это письмо было пущено в ход почти через год. 31 июля 1937 г. следователь НКВД лейтенант Лизунов вызвал на допрос в качестве свидетеля Г., который рассказал об антисоветских высказываниях среди мусульман Перми и района. На вопрос о террористических высказываниях Г. ответил, что «не слыхал»^[597]. 5 августа 1937 г. на допрос в качестве свидетеля был вызван Ш. — автор прошлогоднего письма. Он показал, что в Пермском районе существует контрреволюционная повстанческая организация «из числа мусульманского духовенства». В протоколе допроса свидетеля К. от 7 августа очень схематично описывается структура повстанческой организации со связями с Францией, Ташкентом и Уфой. Допрошенный в тот же день свидетель М. показал, что «о террористических настроениях мусульман» ему ничего не известно. Допрошенные 22.08 и 07.09.1937 г. председатель и секретарь Кояновского сельсовета Беляев Шариф и Иртуганов Назми рассказывали только об антисоветских высказываниях муллы и его окружения. На вопрос об антисоветской деятельности отвечали, что ничего об этом не знают.

В протоколе допроса свидетеля Ф. от 13.08 очень подробно описана структура повстанческой организации. Схематично она выглядела так: во главе — Закий Валида^[598], проживающий во Франции.

Валида руководил подпольной деятельностью через Хады Максуды (Ташкент) и ЦДУ (центральное духовное управление) (Уфа). ЦДУ сотрудничало с Уральским повстанческим штабом, который в свою очередь организовывал повстанческие ячейки в селах, деревнях, колхозах, на заводах, среди духовенства. Причем, повстанческий штаб создан «троцкистами, правыми и другими контрреволюционными партиями в блоке с духовенством». Ф. — сельский православный священник, арестованный еще 01.06.1937 г.^[599] В его показаниях фигурируют также секретари пермского горкома партии, секретари райкомов, председатели облисполкома и др. Такие обширные знакомства сельского священника, арестованного за антисоветскую агитацию, вызывают сомнения. Допрашивали Ф. ст. лейтенант В. И. Былкин, оперуполномоченные Мозжерин и Демченко. Оперативник НКВД И. П. Ветошкин на следствии в 1939 г. рассказал, что первым его делом было дело сельского священника Ф. Не зная, с чего начать, Ветошкин обратился к начальнику — Былкину, тот дал ему четыре вопроса и сказал, что Ф. должен признаться. Ф. ни в чем не признавался, и дело было передано оперативнику Демченко, «…который на второй день мне показал обширный отпечатанный протокол допроса с признанием Ф. в контрреволюционной деятельности, с указанием участников и его подписью»^[600]. После Ветошкин узнал, что протоколы писались без участия обвиняемого, которого затем заставляли подписаться.

Из предваряющих дело допросов свидетелей и повторных допросов свидетелей в 1957 г. можно попытаться отделить реальные «обвинения» от выдуманных. Так, в протоколе допроса свидетеля Г. от 31 июля 1937 г. имеются данные о высказываниях мусульманской общественности г. Перми и Пермского района об ухудшении жизни народа, о непомерных налогах, установленных советской властью, о голоде и несоответствии действительности высказываниям Сталина («жить стало лучше, жить стало веселей»). Особенно было отмечено, что свидетель о террористических высказываниях ничего не слышал^[601]. Свидетель А. 3. Мусин, допрошенный 13.12.1957 г., подтвердил свои показания относительно антисоветских высказываний обвиняемых, но о существовании контрреволюционной повстанческой организации он не знал и заявил:

«Почему в протоколе допроса записаны неверно мои показания, я сказать не могу»^[602].

Протоколы допросов свидетелей в августе 1937 г. в большинстве своем также не дают никакой информации о существовании «повстанческой организации», а только передают многочисленные антисоветские высказывания. Так, допрошенный 22.08.1937 г. в качестве свидетеля Беляев Шариф рассказал, что мулла Тайсин призывал в мусульманские праздники не ходить на работу, предлагал на основе новой Конституции выбрать в сельсовет верующих людей^[603]. В характеристике на муллу Тайсина, данной председателем сельсовета 25.08.1937 г., описываются его «деяния» — «религиозное одурманивание масс» и публичное чтение соответствующих глав новой Конституции в мечети^[604]. Таким образом, в реальности были только высказывания недовольных экономической политикой советской власти и новой, казалось бы, либеральной Конституцией.

Арестованным кояновцам уже на втором допросе (8–12 августа) предъявили обвинения в участии в националистической повстанческой контрреволюционной организации. Текст обвинения очень скупой — только слова об участии в организации, без описаний структуры организации, планов восстаний и т. д. Возможно, что во время первых допросов следователи сами еще четко не представляли себе этой «организации», имели только установку на объединение дел в организацию^[605] и потому ограничивались вопросами-утверждениями: «Нам известно, что Вы состояли…».

Четкая структура организации с планами восстания и связями с другими социальными группами впервые появляется в деле 13 августа 1937 г. в показаниях свидетеля Ф. Возможно, именно в это время руководство Свердловского НКВД окончательно обдумало идею Уральского повстанческого штаба, объединяющего все целевые группы, подлежащие репрессиям согласно приказу № 00447, или, что более вероятно, методические разработки центра именно в это время дошли до рядовых следователей. В группе следователей НКВД, ведущих дело жителей села Кояново, таким «носителем» новых идей и новых методов ведения следствия стал сержант ГБ Д. Ф. Бурылов.

На всех допросах, которые вели сотрудники НКВД С. Н. Окулов, Г. В. Марфин и А. М. Каменских до 20-х чисел августа, обвиняемые отрицали свое участие в контрреволюционных повстанческих организациях, некоторые из них признавались в антисоветских высказываниях. С 21 августа в деле появляются протоколы допросов, которые вел Бурылов Д. А., в этих протоколах обвиняемые «сознаются» в участии в контрреволюционной организации, в подготовке восстания и т. д. Один только Апкин Закарья, бывший красноармеец 109 полка и мусульманского стрелкового полка РККА, ни в чем не признался даже Бурылову.

Можно предположить, что в последней декаде августа кардинально меняется методика ведения следствия, появляется новый сотрудник НКВД — Бурылов Диадор Андреевич и проведенные им допросы почти все заканчиваются признанием и подписанием протоколов с признаниями.

Протоколы допросов бывших следователей НКВД в 1939 г. раскрывают основные методы «упрощенного ведения следствия». Это — конвейер и уговаривание арестованных:

«если же арестованные отказывались подписывать такие протоколы, то их упрашивали „так мол нужно для борьбы с врагами“, а если и это не помогало, тогда держали их по 2–3 и даже больше суток без сна и тем самым вымогали их подписывать протоколы с вымышленными показаниями»^[606].

Существовали и другие методы:

«основным методом был у нас сговор и обман обвиняемых — заполнить автобиографию, а подсунуть протокол допроса или составить два протокола допроса, один с признанием, а другой без признания и постараться отвлечь внимание арестованного и подменить протокол допроса»^[607].

Еще один способ фабрикации протокола допроса с признанием — «допрос под карандаш»:

«…после допроса они расписались чернилами, и я их отправил в тюрьму. После этого я карандаш стер и написал то, что было написано в постановлении на арест»^[608].

9 сентября 1937 г. тройка при УНКВД Свердловской области приговорила всех «участников националистической контрреволюционной повстанческой организации» к расстрелу с конфискацией имущества.

Из материалов дела четко видно, как из обычных людей — духовенства и колхозников, фактически даже не подпадающих под целевые группы приказа № 00447, фабрикуют контрреволюционную террористическую организацию, участники которой подходят под целевые группы приказа. Это может объясняться тем, что приказ содержал четкий план уничтожения определенных социальных слоев. В приказе было указано число граждан, подлежащих репрессии, в дополнительных инструкциях указывались сроки исполнения приказа: 4 месяца. Обстановка в стране — всеобщая подозрительность и всеобщий поиск врагов — только способствовали тому, что начальство требовало выполнить и перевыполнить план по уничтожению людей. Бывший следователь НКВД Каменских вспоминал:

«…разговоры со стороны Дашевского и Левоцкого были поняты сотрудниками недвусмысленно, они говорили, что малейшее понижение темпов разоблачения врагов будет расцениваться как отказ вести борьбу с классовым врагом»^[609].

В газетах, по радио и на собраниях требовали уничтожить «продажных псов, агентов фашизма…»^[610] и выкорчевать «контрреволюционного троцкизма корни»^[611]. Следователи Пермского городского отдела НКВД установку на фабрикацию дел поняли, но придумать-сфабриковать самостоятельно дело в первые дни проведения операции не могли. Тогда из Свердловска приехали следственные бригады, которые быстро научили пермских следователей, «как нужно вести дела»:

«Нам конкретно показали, как нужно работать и добиваться признаний»^[612].

Процесс переквалификации дел об антисоветских высказываниях в дела о контрреволюционных террористических организациях описал бывший следователь Зырянов. Зырянов получил компрометирующий материал на Баганину: ее письма за границу, где она описывала голодную и плохую жизнь в Советском Союзе. На допросе Баганина не отрицала свои взгляды, выраженные в письмах, и даже сама написала три страницы показаний. Зырянов передал эти показания Былкину^[613], который дописал ее показания до 20–22 страниц. Баганина якобы признавалась в участии в контрреволюционной националистической организации. Естественно, она отказалась подписывать такие показания. Тогда в ход пустили «особые способы ведения следствия» — «На конвейере я людей держал до их признания»^[614]. Вероятно, именно так были получены признания у кояновцев и сельского священника Ф. Нужно отметить, что были и добровольные помощники, как, например, свидетель и автор писем в НКВД — Ш.

Дела хозяйственных и советских руководителей

Первым был арестован Смышляев М. М. — 26 августа 1937 г. Перед его арестом состоялось заседание бюро Пермского горкома ВКП(б), на котором Смышляев за развал работы в МТС и разложение труддисциплины в МТС был с работы снят и исключен из партии^[615]. На этом же заседании бюро горкома были приведены конкретные примеры «вредительской работы» Смышляева: «…комбайны не работают, молотилки не подготовлены, тракторные сеялки не отремонтированы…», «Установлено, что Смышляев является ставленником Голышева^[616], своей вредительской работой директор Кояновской МТС Смышляев привел к полному развалу МТС»^[617].

Ответ на вопрос «почему так произошло?» можно найти в тщательно собранных сотрудниками НКВД компрометирующих материалах на Смышляева: «…руководство ВКП(б) ведет неправильную политику в отношении крестьянства, и эта политика пустит крестьян по миру. ЦК организует МТС, но не финансирует их, и они влачат жалкое существование…».

МТС имела статус государственного сельскохозяйственного предприятия^[618], включенного в планово-распределительную систему советской экономики. Развитие машиностроительной отрасли и особенности планово-распределительной системы того времени создавали ситуацию хронической нехватки техники, запчастей и квалифицированных автослесарей, и как следствие — частые поломки и простои техники. Приехавшие из Свердловска следственные бригады дали установку на включение всех аварий и поломок техники в диверсионные акты^[619].

Таким образом, можно предположить, что дело было не в хозяйственных талантах конкретного руководителя, а в особой системе хозяйствования (или «безхозяйствования»), сложившейся в Советском государстве. Средства массовой информации арест и осуждение Смышляева интерпретировали так:

«…Вредительски срывая ремонт тракторов, они заставляли выезжать в поле на машинах с незаконченным ремонтом, у которых не было запасных частей. Враги народа делали все, чтобы вызвать недовольство среди трактористов. Трактористы не получали своевременно зарплаты, о культурном обслуживании никто не заботился»^[620].

Главная мысль статьи сводилась к следующей констатации: враги народа разоблачены и арестованы, значительное ухудшение жизни крестьян они устроили специально, чтобы вызвать недовольство советской властью.

Методика ведения этих допросов похожа на методику допросов мусульманского духовенства. На первом, 27 августа, допрашиваемый перечислял всех своих знакомых. В протоколе допроса от 3 октября Смышляев «подписал» протокол показания о том, что он состоял в контрреволюционной повстанческой организации и возглавлял ее кояновский взвод. В этот взвод якобы входили: Беляев Шариф — председатель сельсовета, Максудов Галимзян — председатель колхоза «Передовик», Степанов — учитель кояновской школы, Волегов — заместитель директора Кояновской МТС, и др. (всего 13 человек). Дело вел следователь НКВД Ф. Г. Лизунов. Методы воздействия на подследственного были уже отработаны. О них зимой 1937 г. рассказал жене Смышляева освободившийся из тюрьмы человек, который принес ей записку от мужа: держали до 20 суток в карцере, на допросе наставляли в рот дуло пистолета и т. д. Эта записка дополняет наши представления о методах получения признаний:

«…Ты остаешься одна с пятерыми детьми, тебе тяжело, […]. Ох! Если бы не малые мои крошки то было бы не так. Я вынужден был подписать обвинительный лист»^[621].

В деле имеется описание структуры контрреволюционной повстанческой организации, которая после будет почти дословно перенесена в дело № 6857, а кояновский взвод будет арестован в полном составе — за исключением нескольких человек. Вероятно, к этому времени уже имелась схема организации, разработанная вышестоящим начальством:

«Левоцким была спущена схема организационного построения этой организации. Я не знаю, кто являлся автором этой схемы, и на основании каких материалов она была составлена, но знаю, что чертил ее Левоцкий и для этой цели он специально приглашал чертежника с завода № 10. Эта схема должна была служить основой для составления протоколов»^[622].

Из текстов допросов можно попытаться воссоздать эту схему^[623].

Следственное дело № 6857 состоит из семи томов и объединяет сорок два человека, в том числе кояновское административно-хозяйственное руководство. Начинается оно с Постановления о выделении следственного материала на этих людей из следственного дела А. И. Старкова.

Из сорока двухарестованных было двенадцать работников сельсоветов, девятнадцать — руководителей колхозов и МТФ, из них двадцать четыре человека весной-летом 1937 г. были уволены «за развал работы» и «бесхозяйственность», некоторые были отданы под суд. На шестерых имелись меморандумы с данными об антисоветской агитации. Так, председатель Кояновского сельсовета Беляев Шариф был отстранен от должности еще весной 1937 г., а в августе 1937 г. он работал рядовым колхозником в соседнем колхозе Им. VII съезда Советов и находился под следствием горпрокуратуры^[624].

Жителям села Кояново первоначально были вменены в вину хозяйственные недочеты, приведшие к материальным потерям в сельсовете, колхозе и, соответственно, ухудшению жизни советских людей. Так, председатель кояновского колхоза «Передовик» Максудов Галимзян Башарович первым был обвинен в порче части урожая и падеже скота из-за недостатка корма. В следственных материалах на Максудова нет никаких данных, почему Пермский уезд, признанный в 1921 г. «обеспеченным в кормовом отношении»^[625], когда на одну единицу скота в среднем заготовлялось до 11 пудов сена на месяц, в 1936–1937 гг. не смог обеспечить скот кормами. Из имеющихся в деле показаний других арестованных можно узнать, почему не было кормов для скота. Бывший работник Пермского райзо^[626] рассказывал, что в 1936 г. почти во всех колхозах Пермского района в счет хлебопоставок были изъяты даже семена; а сдача сена государству привела к тому, что уже осенью 1936 г. было ясно, что весной 1936 г. скот будет голодать^[627].

Все хозяйственные недочеты и неудачи конкретных руководителей интерпретировались как специальные акции, проводимые «с целью вызвать резкое недовольство среди колхозников, а также развалить работу колхозников». Арестованные по линии прокуратуры были переведены в горотдел НКВД (Ш. Беляев переведен в НКВД 1 ноября 1937 г.).

В делах многих подследственных первый протокол допроса написан от руки, второй — напечатан на машинке. В первом протоколе почти все категорически отрицают свою принадлежность к какой-либо повстанческой организации. Во втором протоколе обычно фиксируется «чистосердечное признание».

Между первым и вторым допросом часто проходила неделя. Что же происходило за эту неделю? Максудов Галимзян вспоминал в 1954 г.:

«…допрос был организован таким образом: раздели до белья и в холодной комнате посадили на чугунный стул, продержали на нем 1, 5 суток, затем 3 суток держали стоя, отчего ноги опухли и стали как бревна, […] нелепость его (обвинения) для меня была совершенно очевидна, и я категорически отказался признать себя виновным, несмотря на меры принуждения, о которых я упомянул выше»^[628]

«…один раз допрашивали без всякого перерыва в течение 3 суток без сна и пищи. Допрашивали меня несколько следователей… на каждом допросе подвергали жестоким избиениям, в результате которых я неоднократно лишался сознания. Избивали меня кулаками, рукоятками наганов. Таких издевательств я перенести не мог и, чтобы прекратить свои страдания, подписал протоколы»^[629].

Такой метод ведения допроса подтвердил в 1940 г. бывший следователь Каменских: «…протоколы допроса обвиняемых Субботина, Максудова, Иртуганова, Оборина, Мухачева, Трутнева, Федорова, осужденных по данному делу за повстанческую деятельность, составлялись мной не со слов обвиняемых, а заранее по протоколам арестованного Старкова».

Пантелеев Н. Я., тракторист Кояновской МТС, в 1954 г. рассказывал: «…требовали от меня подписать написанные ими заранее протоколы. За время следствия я допрашивался 2 раза… я был подвергнут беспрерывному допросу в течение 5 суток без пищи, сна и больше сопротивляться был не в состоянии».

Приказом были определены лимиты для каждой области (10000 человек для Свердловской области). Вероятно, этим объясняется перевод арестованных хулиганов из ведения милиции в НКВД. Так, Трутнев Павел Иванович, житель села Курашим, тракторист Кояновской МТС, был арестован органами милиции в конце октября 1937 г. за систематические драки и хулиганство как «социально вредный и опасный хулиган». В деле имеется только один протокол допроса П. И. Трутнева следователем НКВД Каменских, в котором Трутнев категорически отказался от предъявленных обвинений в участии в контрреволюционной повстанческой организации. Но, несмотря на это, 15 ноября тройка осудила его на 8 лет лагерей как участника контрреволюционной повстанческой организации.

О необходимости выполнять планы неоднократно говорили на следствии бывшие сотрудники НКВД:

«На 60 человек были формуляры, а на остальных совершенно не было материала, но требовали 100–300 человек…»^[630]

Бывший следователь Зырянов на допросах рассказывал:

«Когда я получил постановление на арест 200 человек, я стал применять те же методы следствия, которые узнал при своей учебе». «Учеба» — это фальсификация дел и получение признания с помощью «конвейера»^[631].

15 ноября 1937 г. тройка НКВД приговорила Максудова и еще шестерых жителей села Кояново к 10 годам ИТЛ.

В сфабрикованном деле Смышляева список жителей Кояново, которые входили в повстанческий взвод, больше, чем было арестовано по делу № 6857. Так, не был арестован осенью 1937 г. замдиректора МТС по политчасти Волегов С. С. Может быть, он был исключен из списков благодаря своей докладной от 14.07.1937 г. в Пермский горсовет. В докладной Волегов описывал «подрывную работу» сельсовета, руководства колхоза, мечети^[632]. Но, вероятно, раз Волегов все же попал в список, он был арестован 18 декабря 1937 г. Его обвиняли в участии в контрреволюционной повстанческой организации, члены которой уже были осуждены 15 ноября 1937 г. по делу № 6857. Можно предположить, что новые аресты были инициированы директивой Ежова № 50194 от 10 декабря 1937 г. о продлении сроков «кулацкой операции» (первоначально на операцию отводилось четыре месяца)^[633]. В список он попал в качестве заместителя директора МТС, т. е. как хозяйственный руководитель. В характеристике, данной ему новым директором МТС Гудилиным, главным недостатком Волегова было следующее:

«Несмотря на все вопиющие безобразия в МТС, отрядах, колхозах… в его докладных записках Обкому ВКПб всегда сквозит полное благополучие и успех, он боролся за длинные и красивые резолюции партийных собраний и совещаний, но не боролся за их выполнение»^[634].

В феврале 1939 г. дело было прекращено «за отсутствием состава преступления». Обращает на себя внимание то, что «особые методы ведения следствия» (избиения, обман, уговоры) к Волегову и другим жителям Кояново, арестованным в декабре 1937 г. и позже, не применялись. Так, судя по протоколам допросов Волегова, на каждом допросе следователь Каменских зачитывал Волегову показания Смышляева и других участников предыдущего дела и призывал Волегова сознаться^[635]. Примерно то же мы находим в протоколах допроса арестованного 4 января 1938 г. учителя Сайманова^[636]. Волегова и Сайманова допрашивали четыре-пять раз в течение 1938 г., свою вину они отрицали. Таким образом, можно констатировать, что в отношении арестованных жителей села Кояново жестокие методы ведения допросов в декабре 1937 г. и весь 1938 г. не применялись.

Выводы

Жертвами операции в селе стали в первую очередь активные верующие мусульмане, за ними — административно-хозяйственные работники села. Расстрелянные мусульмане давно находились под присмотром НКВД, на них собирали сведения, доносы и, вероятно, завели специальные формуляры. Религиозные активисты, на языке приказа 00447 — «церковники», были потенциальными жертвами в атеистическом государстве. Политика советского государства в отношении религии не могла не вызывать критику у верующих людей. Такая критика интерпретировалась как антисоветская агитация. Мулла и члены совета мечети села Кояново были включены в первую категорию подлежащих репрессиям граждан.

Политика государства в отношении деревни (постоянное выкачивание средств при помощи многочисленных налогов, самообложений) вела к значительному ухудшению жизни крестьян и, следовательно, недовольству, провоцировала протестные высказывания, нежелание работать в колхозе. Посевы сокращались, колхозники часто не выходили на работу, так как, пытаясь выжить, занимались своим хозяйством (косили траву для личного скота, торговали, уезжали на заработки в город). Неурожай 1936 г. стал причиной хозяйственного кризиса в прикамских деревнях. Зимой 1936–37 гг. в Кояново умирал от голода скот.

Плохая собираемость налогов активизировала вышестоящее начальство: горсовет прислал проверяющие комиссии. А сотрудники НКВД придумали широко разветвленную диверсионную и вредительскую организацию, члены которой специально морили голодом скот, не ремонтировали технику и всячески ухудшали жизнь простых советских людей. Этим они отчасти сняли социальное напряжение, вызванное недовольством от голодной и тяжелой жизни, «найдя» и покарав конкретных вредителей-начальников.

Операция в селе проводилась в два этапа. Первый начался 6 августа и длился до конца месяца, когда люди были приговорены к расстрелу. 26 сентября начался второй этап операции: все арестованные были осуждены тройкой на 10 (один — на 8) лет ИТЛ. Таким образом, все соответствовало установлениям приказа 00447. Всего расстреляно было семь человек, одиннадцать отправили в лагеря.

Предыдущие судимости, раскулачивание, лишение избирательных прав, политическое прошлое имели значение для первой группы репрессированных — мусульман. Во второй группе — административно-хозяйственных работников — далеко не все имели «отрицательные» факты биографии. Расстрелянный директор МТС Смышляев был из бедняков, судим за превышение власти (приговор — общественное порицание), член ВКП(б) с 1926 г., т. е. основным поводом для его ареста было его нынешнее социальное положение — директор МТС. Из второй группы репрессированных прошлые судимости сыграли роль только у одного человека — деревенского хулигана П. И. Трутнева. Остальных объединяла принадлежность к административно-хозяйственным структурам села.

Большинство обвиняемых было вынуждено признать свою «вину» — в результате угроз, пыток, уговаривания и обмана. В случае невероятной стойкости, как, например, Апкина Закирьи, писали: «не сознался, но полностью изобличен показаниями других участников». В случае спешки, как, например, с делом Трутнева П. И. — был арестован в конце октября, а дело готовили к рассмотрению тройки 15 ноября, — на признании даже особо не настаивали. Трутнев был допрошен всего один раз, все обвинения отверг и был направлен на тройку. Подписавший протокол под давлением Смышляев на судебном заседании выездной сессии военной коллегии Верховного суда СССР отказался от своих показаний, но был приговорен к расстрелу.

Особенностью проведения «кулацкой операции» в селе Кояново можно назвать то, что в начале 1938 г. даже готовые обвинительные заключения не были рассмотрены тройкой. К обвиняемым уже в конце декабря 1937 г. не применялись жестокие методы получения признаний, хотя методы «упрощенного ведения следствия» — объединение дел в организацию — продолжали существовать. Арестованные в конце декабря 1937 г. и в январе 1938 г., просидев до осени 1939 г. в Пермской тюрьме, были освобождены.

Приложение

Нижеприведенная таблица содержат информацию об арестованных в селе Кояново с августа 1937 по 1938 гг. и факты их биографии, которые могли бы сыграть определенную роль в их аресте и приговоре; количество этих фактов показано в последнем столбце звездочками. Через косую черту — приговор.

Таблица 2. Информация об арестованных жителях села Кояново

ФИО	Социальное происхождение	Социальное положение на момент ареста	Лишение избирательных прав, раскул., церковники	Судимости	Служба в цар. или бел. армиях	Приговор
Апкин Габдулгазиз	Из крестьян-кулаков (середняков)[637]	Колхозник	Член совета мечети	Не было	Не было	**/ВМН
Апкин Габдулхай	Бывший кулак	Единоличник	Облагался твердым заданием, председатель совета мечети	Не было	Не было	****! ВМН
Апкин Закирья	Из крестьян-кулаков[638]	Колхозник	Член совета мечети	Не было	Служил в царской армии	***/ВМН
Бактиков Галим Кашапович	Сын муллы	Бригадир колхоза	Не было	1933 г. — СТ. 111[639][639] УК	Не было	**/10
Бактиков Гариф Фазымович	Из семьи торговца	Колхозник	Не было	Не было	Не было	*/10
Бактиков Зуфар Ахметович	Сын муллы	Служащий	Собирал деньги среди односельчан для поддержки высланного отца — бывшего муллы села Кояново[640]	1928 г. — ст. 60[641], 169[642] УК	Не было	**/ВМН
Беляев Хузя Файзурах	Из крестьян-середняков	Охранник МТС	Не было	1936 г. за незаконный арест колхозника	Служил в Белой армии	**/10
Беляев Шариф Гарифуллович	Из крестьян-бедняков	Колхозник	Не было	Не было	Не было	/10
Волегов Степан Степанович	Из крестьян-середняков	Зам. директора по политчасти Кояновской МТС	Не было	Не было	Не было	Не было
Имайкин Гафур Гимальдинович	Из крестьян-середняков	Колхозник	Не было	Не было	Служил в царской армии унтер-офицером	*/10
Иртуганов Хикмат Тухватулович	Из крестьян-бедняков	Секретарь Кояновского сельсовета	Не было	Не было	Не было	/10
Максудов Галимзян Башарович	Сын служащего	Председатель колхоза «Передовик»	Не было	Не было	Не было	/10
Мурсалимов Габдулхай	Из крестьян-кулаков	Крестьянин-единоличник	Лишен права голоса с 1927 г. как мулла, муэдзин	В 1931 г. — ст. 62[643] УК	Не было	*****! ВМН
Мурсалимов Фатых Земилевич	Сын кулака	Чернорабочий Кояновской МТС	Обложен твердым заданием	в 1933 г. — ст. 74[644] УК, в 1937 г. — ст. 74 УК	Не было	***/6
Пантелеев Николай Яковлевич	Из крестьян-кулаков-торговцев	Бригадир тракторного отряда	Не было	Не было	Не было	*/10
Попов Иван Васильевич	Из крестьян-бедняков	Старший механик МТС	Не было	Не было	Не было	/10
Сайманов Абдулла Фахразивич	Сын муллы	Учитель	Не было	Не было	Не было	*
Смышляев Максим Михайлович	Из крестьян-бедняков	Директор Кояновской МТС	Не было	В 1930 г. — ст. 111 УК	Не было	*/ВМН
Тайсин Мулазьян Хасбатович	Из крестьян-середняков	Мулла	Раскул. в 1931 г.	В 1933 г. судим за невыполнение гособязательств	Не было	***/ВМН
Трутнев Павел Иванович	Сын кустаря-сапожника	Тракторист Кояновской МТС	Не было	В 1933 г. и 2 раза в 1935 г. по ст. 74 УК	Не было	*/8

Структура повстанческой организации, придуманной следователями НКВД

Всесоюзный повстанческий центр (Москва)

Рыков А. И. (из показаний Кабакова И. Д. — Обзорная справка по делу // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 10114. Л.4–23)

Уральский повстанческий штаб (Свердловск)

Кабаков И. Д. — первый секретарь Свердловского обкома ВКП(б), арестован 22.05.1937 г., осужден Военной коллегией 03.10.1937 г. — расстрел

Штаб Пермского повстанческого округа (Пермь) (из показаний Старкова А. И. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 1. Л. 4–6)

Дьячков М. А. — второй секретарь Пермского горкома (начальник штаба от троцкистов).

Голышев А. Я. — первый секретарь Пермского горкома (от правых) — арест — 03.05.1937 г., приговорен Военной коллегией 04.08.1937 г. к расстрелу (ГОПАПО. Ф. 641 \ 1. Оп. 1. Д. 11275).

Полянский — командир дивизии, расположенной в Перми.

Пермский епископ Виталий Покровский — арест 02.10.1935, приговорен 31.03.1936 к 10 годам ИТЛ (ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 8911).

Бахарев Д. И. — директор пивзавода (от эсеров) — арест 02.05.1937, приговорен ОСО при НКВД СССР 09.04.1938 к 8 годам ИТЛ (ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 14817). Янсон — заведующий Пермским Горпланом.

Кандалинцев Г. И. — управляющий Камским речным пароходством. Арест 22.05.1937, приговорен Военколлегией BC ССР 13.08.1937 к расстрелу (ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12296, т. 1)

Кояновский сельсовет, командир — Смышляев М. М. — директор МТС (ГОПАПО. Ф. 641/1, on. 1, д. 13706. Расстрел).

Беляев, Максудов и др. — всего 9 человек (по делу № 6857 проходит 7 человек)

Фроловский с. с. — взвод — 9 человек

Чуваковский с. с. — 14 человек

Особый отряд из кулаков-трудпоселенцев на Камбумкомбинате

Особый отряд из членов

Взвод на строительстве Усть-Качкинский с. с. — взвод — Осоавиахима

КамГЭС 5 человек

Краснослудский с. с. — взвод

Шевырин С.

Кулацкая операция на территории Прикамья в 1937–1938 гг.

В настоящей статье предпринята попытка реконструировать ход массовой операции, проводившейся местными репрессивными органами на территории современного Пермского края (в тексте также — Прикамья) в соответствии с приказом № 00447 НКВД СССР от 30 июля 1937 г.^[645]

Литература и источники

Террор 1937–1938 гг., обращенный против низов советского общества, стал предметом исторических исследований в последнее десятилетие XX века после того, как были рассекречены и опубликованы соответствующие директивные документы, прежде всего уже упомянутый оперативный приказ наркома внутренних дел СССР.

За полтора десятилетия тема массовых операций обросла множеством интерпретаций, детально рассмотренных в фундаментальной монографии немецких историков М. Юнге и Р. Биннера^[646]. Дискуссия об источниках и содержании террористических практик, в массовом порядке примененных властью к людям физического труда (рабочим, колхозникам, артельщикам), продолжается и по сегодняшний день.

В ней можно выделить два контрапункта. Первый объясняет случившееся развитием и обострением социальных конфликтов в новом обществе, в т. ч. на предприятиях, в колхозах, в учреждениях, в бараках и коммуналках. Репрессивная политика, проводимая властями в 1937–1938 гг., представляет собой террористический ответ на общественный запрос, исходящий из толщ советского общества: очиститься раз и навсегда от вредных и бесполезных элементов^[647]. С этой точкой зрения отчасти солидарны М. Юнге и Р. Биннер. Согласно второму подходу, массовый террор в своем развитии стал ничем иным, как «неприцельной пальбой по толпе» обезумевших от страха местных начальников^[648].

Все эти, а также и другие, менее жестко выраженные концептуальные подходы являются гипотетическими построениями, поскольку для их всесторонней верификации нужен совсем иной комплекс источников, нежели тот, на основании которого они сформулированы, но также и иное методологическое обоснование, интегрирующее в себе как собственно исторические методы, так и исследовательские техники в области социальной психологии, культуры повседневности и пр., разрабатываемых как школой «Анналов», так и «уликовой парадигмой» К. Гинзбурга.

В такой ситуации представляется возможным предложить для исследования собственную гипотезу, которую можно сформулировать следующим образом: массовые операции на территории Прикамья могут быть поняты только в общем контексте политической ситуации в стране, которая характеризовалась прежде всего «кадровой революцией», проводимой террористическими методами сверху. Формальные разграничения между акциями, направленными против «антисоветских элементов» в городе и деревне, и чистками внутри властных аппаратов имеют ничтожный характер, сплошь и рядом игнорируемый организаторами и исполнителями большого террора.

Источники, на основании которых проводилось исследование, неполны, противоречивы и зашифрованы. Неполнота определяется, наверное, в первую очередь характером операции. Она была настолько тщательно законспирирована, что приказы и распоряжения ее исполнителям доводились в устной форме, как правило, на оперативных совещаниях, или просто по телефону После завершения операции в Ворошиловском райотделе НКВД не смогли обнаружить ни одной директивы, так или иначе ее касающейся^[649]. В делах имеются указания на то, что по приказу командиров часть следственных материалов была уничтожена еще в 1938 г.^[650]

Служебная документация органов НКВД (материалы оперативных совещаний, доклады, директивы, сводки) остается недоступной. Сохранилась переписка между НКВД СССР и Политбюро ЦК ВКП(б), частично опубликованная в сборниках «Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности НКВД. 1937–1938» и «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939»^[651].

Все иные выявленные документы из фондов Государственного общественно-политического архива Пермской области (ГОПАПО), касающиеся деятельности территориальных органов НКВД, относятся к разряду косвенных источников. Как правило, это копии обзорных справок по делам, некогда заведенным на сотрудников карательных органов, а также копии протоколов допросов свидетелей, приобщенные к следственным материалам, на лиц, подвергнутых впоследствии реабилитационным процедурам^[652]. Документы партийных организаций скудны. Переписка между райотделами НКВД и районными партийными комитетами в тот период была сведена к минимуму: из отдела в райком поступали списки арестованных членов партии; из райкома в отдел — списки исключенных из ВКП(б) по политическим мотивам или партийцев, подозрительных по своему происхождению. В стенограммах конференций, в протоколах заседаний районного бюро, в партийных характеристиках можно обнаружить разрозненные сведения о реакции населения на происходящие события и восстановить — с поправкой на доминирующую политическую риторику — образ мысли их участников и свидетелей. Доклады руководителей НКВД на пленумах не стенографировались. В распоряжении исследователя находятся разрозненные протоколы партийных собраний сотрудников НКВД, нерегулярно собираемых в указанный период. В этих материалах очень фрагментарно, односторонне и поверхностно отображается внутренняя жизнь учреждений, проводящих массовую операцию, выявляются сдвиги в коллективной психологии исполнителей большого террора.

Статистические материалы почерпнуты из базы данных на лиц, подвергшихся репрессиям по политическим мотивам на территории Пермской области. Указанная база представляет собой развернутую сводку по всем доступным архивно-следственным делам, тщательно составленную и постоянно выверяемую и дополняемую сотрудниками архива. Она включает в себя 16 пунктов, в т. ч.: социальное положение, дату ареста, кем арестован, обвинение, предъявленное при аресте, компрометирующие материалы, дату осуждения, кем осужден, обвинение, указанное в приговоре, сам приговор и др. В базе учтены 7959 жителей Прикамья, осужденных особой тройкой Свердловского УНКВД в 1937–1938 гг.^[653]

При анализе статистических материалов массовой операции выявилось противоречие между официальными докладами, направляемыми руководством областного управления НКВД в центр, и данными, подсчитанными архивными работниками на основании имеющихся в их распоряжении дел. Вот характерный пример. В начале мая 1938 г. Политбюро ЦК ВКП(б) утверждает предложение «Свердловского обкома ВКП(б) об увеличении лимита по делам кулаков и контрреволюционных элементов на 1500 человек по первой категории»^[654]. Особая тройка, стало быть, в ближайшие месяцы должна работать неустанно. Смотрим в базу и видим:

Таблица 1. Количество приговоров по кулацкой операции по месяцам (в % к каждому виду репрессии)

Месяц и год	Приговоры				Всего (в месяц)
	ВМН с конфискацией	ВМН без конфискации	10 лет	Прочие
Май 1938	19 / 0,5 %	36 / 3,0 %	4 / 0,2 %	0 / 0,0 %	59 / 0,7 %
Июнь 1938	3 / 0,1 %	3 / 0,3 %	3 / 0,1 %	0 / 0,0 %	9 / 0,1 %
Июль 1938	87 / 2,2 %	5 / 0,4 %	2 / 0,1 %	0 / 0,0 %	94 / 1,2 %
Август 1938	85 / 2,2 %	23 / 1,9 %	2 / 0,1 %	0 / 0,0 %	110 / 1,4 %

Возникает вопрос, чему верить: решению Политбюро или архивно-следственным делам, переданным в ГОПАПО? Если даже принять во внимание, что Прикамье составляло лишь часть Свердловской области, то все равно количество репрессированных по первой категории — 55 в мае, 6 в июне, 112 в августе — никак не соотносится с общим количеством. В апреле тройка реально не работала: к высшей мере был приговорен один человек. Зачем было запрашивать новые лимиты, да еще в таком объеме? Можно только предположить, что в предшествующие месяцы Свердловское управление НКВД перекрыло все лимиты (в феврале только жителей Прикамья расстреляно 400 человек, в марте — 335), так что появилась необходимость оформить приговоры задним числом.

Документы по кулацкой операции, сохранившиеся в архивах, требуют специальной процедуры по их дешифровке. Исполнители приказа № 00447 делали все, чтобы разнести всех ликвидированных по категориям, в нем указанным. Так подростки-колхозники становились матерыми кулаками-белогвардейцами, кадровые рабочие — эсерами, мирные служащие — повстанцами-террористами. Сотрудники НКВД не стеснялись фабриковать даже справки из сельсоветов^[655]. Замечу для курьеза, что сомнения в подобного рода справках еще в 1936 г. высказывал на страницах «Правды» партийный публицист М. Кольцов:

«Бумажонка невзрачная, на серой бумаге, слепым шрифтом отбитая, с плохо оттиснутым штампом, с неразборчивыми подписями и глухим содержанием. […] Она написана хмуро, невнятно, сквозь зубы. Проверить бумажку трудно, часто невозможно. А все-таки бумажка действует. Ее обносят по кабинетам, бережно прячут в личном столе. […] А на самом деле — это тихая лживая бумажка, никем не проверенная и никем не подтвержденная»^[656].

Характер выявленных материалов — неполных, фрагментарных, частью заведомо фальсифицированных — определил и специфику исследования. Многие сюжеты остаются непроясненными, ключевые выводы гипотетичными.

Подготовка кулацкой операции

Подготовка к массовой акции по истреблению антисоветского элемента началась в первый летний месяц. В июне начальник Свердловского УНКВД Д. М. Дмитриев создал для этой цели оперативный штаб, которому поручил непосредственное руководство и планирование предстоящей операции^[657].

За несколько недель до начала штаб организовал кустовые совещания с начальниками районных и городских отделов НКВД. Там они получили приказ «…в кратчайший срок подготовить списки лиц из числа кулаков. […] Списки должны были быть подготовлены по специальной форме с указанием установочных данных и компрометирующих материалов на этих лиц». Первоначально о предполагаемых арестах не было сказано ни слова, и только впоследствии, когда списки были составлены и проверены вышестоящими инстанциями — против каждой фамилии появились римские цифры, выполненные карандашом: I или II. Командирам райотделов НКВД определили численность людей, «…подлежащих аресту, причем было сказано, что если в ходе следствия дела будут развертываться, то никаких ограничений в проведении последующих арестов не будет»^[658]. Оперативные работники получили приказ «…учесть по обслуживаемым им объектам контрреволюционный элемент: полуофициальным сбором данных и через агентуру составить списки с установочными данными и краткой характеристикой его деятельности…»^[659]. В процессе подготовки операции обозначился новый функциональный персонаж — штатный свидетель не имевших место преступлений, на самом деле — агент НКВД, готовый дать показания на несколько десятков соседей, сослуживцев, товарищей по работе. Один из них — агент по снабжению «Шахтстроя» — «…по просьбе сотрудников Кизеловского горотдела НКВД» подписал, «…не читая, около 150 свидетельских показаний на разных лиц»^[660].

Была в процессе подготовки и политическая составляющая. На совещании в Кудымкаре капитан ГБ Ревинов разъяснил своим слушателям, что бывших кулаков следует ликвидировать не за старые грехи или конкретные преступления, а потому, что они представляют собой политическую опасность, являясь социальной базой «правых»^[661]. Правые — в тогдашней политической риторике — это ударная сила реставрации буржуазно-помещичьего строя, враги народа, оккупировавшие руководящие должности в партийных, советских и хозяйственных учреждениях Урала.

Прежде чем начать операцию, органы НКВД произвели политическую зачистку территорий, нанеся удары по штабам. Аресты номенклатурных работников являлись необходимым политическим основанием для массовых акций против рабочих, колхозников, мелких служащих. Разоблачение страшного заговора во властных инстанциях развязывало чекистам руки для крупномасштабной карательной акции, оправдывало в их собственных глазах применение террористических мер по отношению к беззащитным людям, обеспечивало — если не поддержку, то хотя бы одобрение населения и, наконец, создавало общественную атмосферу страха и неуверенности. Имело значение и то обстоятельство, что по сценарию проведения массовой операции ее руководители нуждались в особом материале, в людях с общественным положением, грамотных и полностью деморализованных, способных сыграть назначенные им роли главарей повстанческих и диверсионных организаций^[662].

Можно предположить, что на основании полученных списков Свердловское УНКВД разметило территорию области, выделив те районы, по которым планировалось нанесение основного удара, в том числе: Коми-Пермяцкий округ, Ворошиловский район (Березники, Соликамск, Губаха), Пермь и прилегающие к ней города и поселки. Под прицельный огонь попали те районы, где были расквартированы трудовые поселенцы, занятые в промышленности, в строительстве, на транспорте, в лесном и сельском хозяйстве. Именно туда позднее отправятся оперативные группы и следственные бригады из Свердловска.

Сценарий кулацкой операции

Летом 1937 г. начальник Свердловского управления НКВД Д. М. Дмитриев «…дал директиву начальникам городских и районных отделений НКВД», согласно которой «…аппаратом УНКВД вскрыта в Свердловской области, руководимая право-троцкистами контрреволюционная повстанческая организация, которая […] создана по принципу формирования воинских частей, делится на корпуса, роты, взводы со штабом контрреволюционных повстанческих организаций в гор. Свердловске»^[663]. Организация располагает вооружением, которое до поры до времени хранится на складах Осоавиахима. «Дмитриев предложил следствие по делам арестованных кулаков вести в направлении выяснения их принадлежности к повстанческой организации, — пересказывал содержание летней директивы Н. Я. Боярский — в 1937 г. помощник начальника Свердловского УНКВД, — […] особо подчеркнул, что именно кулаки являются основными кадрами повстанческих формирований на Урале»^[664].

В августе того же года Д. М. Дмитриев рапортовал Н. И. Ежову:

«По показаниям арестованного бывшего полковника генштаба Эйтнера, бывшего члена бюро обкома ВКП(б) Яна, бывшего начальника Камского пароходства Кандалинцева и допросам арестованных кулаков устанавливается существование Уральского повстанческого штаба — рабочего органа подготовки вооруженного восстания. Штаб был создан блоком уральских троцкистов, правых, эсеров, белоофицерской организацией и представителем крупной повстанческой организации митрополитом Петром Холмогорцевым. […] По решению штаба область была разделена на 6 повстанческих округов, во главе которых стояли повстанцы-руководители. […]По другим показаниям было создано семь повстанческих округов. Первичными повстанческими соединениями являлись взводы, организация которых сосредотачивалась в колхозах»^[665].

Для того чтобы убедить Москву в разоблачении разветвленного военного заговора, одних показаний было мало. Руководство Свердловского УНКВД нуждалось в вещественных доказательствах, а именно: в списках повстанцев и складах оружия. Дмитриев требовал от руководителей следственных бригад любой ценой найти списки участников повстанческих формирований, нужные для организации показательного судебного процесса. Приходилось их сочинять задним числом или использовать бумаги, составленные совсем по иному поводу. В Кудымкаре в кабинете арестованного секретаря райкома ВКП(б) Я. А. Ветошева «…нашли список стахановцев, принудили этого секретаря дать показания, что это список участников организации, потом всех этих стахановцев посадили, а затем, как повстанцев, расстреляли»^[666]. С оружием поступали проще. Шашки и винтовки изымали со складов Осоавиахима, грузили в автомобили и отправляли в Свердловск, в хозяйственный отдел УНКВД. Из того же Кудымкара так было переправлено около 3 тонн оружия. «Фактов обнаружения и изъятия оружия в складах-тайниках я не помню», — рассказывал спустя 18 лет Г. Ф. Коньшин, перевозивший со склада на склад казенные ружья^[667].

Не будет безосновательным предположить, что начальник свердловского УНКВД руководствовался в первую очередь карьеристскими соображениями. Из реплик, запомнившихся его собеседникам, следует, что Дмитриев готовил большой показательный процесс против уральских правых, на котором намеревался превзойти своих столичных учителей^[668]. Комиссар (так за глаза называли Дмитриева его подчиненные) конструировал большую амальгаму. В ней трудпоселенцам отводилась роль солдат и унтер-офицеров большой контрреволюционной армии, возглавляемой партийными секретарями, комдивами и директорами крупнейших предприятий. Его подчиненные на местах составляли такие же амальгамы, но меньшего масштаба. Начальник Пермского горотдела В. Я. Левоцкий на оперативных совещаниях демонстрировал схему городской контрреволюционной организации: квадраты и прямоугольники, аккуратно соединенные стрелками. В центре, в кружке, обозначавшем штаб, были перечислены главари: секретари горкома, мастер по металлу, учитель средней школы; на периферии — пронумерованные повстанческие роты и взводы. Чтобы схема выглядела красиво, Левоцкий «…специально приглашал чертежника с завода № 10, или № 19»^[669].

У сценария, сочиненного в стенах Свердловского УНКВД, была, как кажется, и иная, технологическая, сторона. Члены оперативного штаба были профессионалами следственной работы и поэтому представляли, каких усилий будет стоить хотя бы оформление альбомных справок и индивидуальных дел на 10000 человек. Имелись вполне резонные опасения не уложиться в установленные сроки. И вот, чтобы облегчить задачу, они и предложили своим подчиненным готовить групповые дела сразу на десятки лиц, то есть не только арестовывать списками, но таким же способом отправлять на расстрел.

Идеология кулацкой операции

Для того чтобы сотрудники органов НКВД с достаточным рвением, не задавая лишних вопросов, приступили к массовой операции, отменявшей все и всяческие ранее установленные нормы, нужна была идея. Оперативникам на разные голоса внушали, что они находятся на переднем крае борьбы со злобным, коварным и заклятым врагом, который может притвориться кем угодно: рабочим, инженером, колхозником, партийным работником, командиром Красной армии. И задача органов разоблачить их, сорвать маски и заставить раскрыть свое подлое контрреволюционное нутро. «…Перед нами сидят враги, и имеются на них показания других обвиняемых, — так передавал смысл полученных инструкций оперативник НКВД, — […] в большинстве на обвиняемых уже имеется решение и сомневаться в том, что он не враг, не стоит»^[670]. Высказывание это примечательно тем, что в нем содержатся все составные части чекистской идеи: все подследственные — враги, иначе бы они не были арестованы; их контрреволюционную сущность вскрыло руководство, более осведомленное, более бдительное, более мудрое, нежели рядовые следователи; судьба арестованных предрешена их собственными преступлениями; следователь исполняет роль вершителя правосудия.

Мы занимались людьми, которые были «…активом базы иноразведок и вели активную к/p деятельность», — рапортовал новому областному шефу из Соликамска парторг Ворошиловского отдела НКВД^[671].

Процесс превращения советского гражданина во врага производился методом его принудительной дезидентификации. Вот типичныйслучай, происшедший в Краснокамске. К следователю Аликину привели на допрос двух человек, в которых он опознал рабочих-нацменов, вчерашних колхозников, к тому же совсем неграмотных. Следователь пошел к начальнику: не тех взяли. «Придя к Королеву, я выругался и сказал, какие же это контрреволюционеры?» «Самые настоящие», — ответил начальник. И через какое-то время следователю выдали справку, которой удостоверялось, что он ведет дело татарских кулаков и белогвардейцев. А руководитель следственной группы еще добавил, «…что это мусульманские протектораты Японии»^[672].

«Одиночек в борьбе с Советской властью нет», — разъяснял специфику будущей операции начальник СПО УНКВД Ревинов. Слушатели тогда восприняли эти слова вполне конкретно: приказано раскрывать контрреволюционные группы^[673]. Может быть, докладчик ничего другого и не имел в виду, однако по мере расширения репрессивных практик явственно обозначилось второе дно таких высказываний. Враги представлялись не только коварными и вездесущими. Каждый из них был частицей большого вселенского зла, агентом или функцией всемирного заговора против страны Советов, проще говоря, щупальцем зловещего чудовища, расположившегося в потустороннем буржуазном мире, где-то между Берлином и Токио, вредителем и шпионом по совместительству.

Шпион — это сначала синоним иностранца. Затем подозрительным по шпионской части объявили любого инонационала. Василий, Яковлевич Левоцкий говорил своим подчиненным:

«Пермь надо сделать русской, а тут есть много татар, евреев»^[674].

В конце концов, термины «враг народа», «белокулак», «правый», «троцкист», «антисоветский актив» — все были покрыты общим именем «шпион». С ним следует также поступать по-вражески: обманывать, запутывать, обкручивать. «Мне Левоцкий и Былкин говорили, что если не обманешь обвиняемого, то не добьешься признания», — объяснялся на суде следователь Поносов^[675]. Инструктируя курсантов Свердловской школы НКВД, прикомандированных к Кочевскому райотделу, помощник начальника Свердловского управления Н. Я. Боярский наставлял своих слушателей:

«в борьбе с врагами любые методы хороши»^[676].

Так идея превращалась в технологию.

Технология проведения кулацкой операции

Массовые аресты начались 5 августа. За первые двое суток на территории Прикамья органы изъяли более тысячи человек. Всего же в течение августа было взято вдвое больше. Аресты производились, как правило, ночью. В бараки, рабочие общежития входили вооруженные люди: сотрудники оперативных отделов НКВД, милиционеры, пожарники, кое-где мобилизованные партийные активисты. По спискам выхватывали полусонных людей, отбирали паспорта и справки; ничего не объясняя, заставляли их одеться и на грузовиках, а кое-где и пешком доставляли в пустующие складские помещения, амбары, недостроенные заводские здания^[677]. Далее события разворачивались совсем не по сценарию. Местные начальники не очень поняли, что от них в действительности хотят. Некоторые вообще не обратили внимание на директиву Свердловского УНКВД об уральском штабе и действовали в соответствии с оперативным приказом наркома. «В настоящее время бывших кулаков, повстанцев, членов следственных комиссий при белых, служителей культа и других оперировано 24 человека, — докладывал в Свердловск сотрудник Ординского райотдела НКВД Накоряков, — как показывает анализ дел — формуляров и агентурных, заведенных на этих людей, видно, что по большинству контрреволюционная деятельность в настоящее время не установлена, т. е. агентуре на вскрытие к-p деятельности были не направлены»^[678]. Другие начали формальное следствие, добиваясь от каждого арестованного признания в антисоветской деятельности. Те, естественно, запирались, не желая подтверждать агентурные донесения об их антисоветских высказываниях и террористических намерениях в адрес больших начальников, а уж тем более соглашаться с нелепыми обвинениями, что они-де являются членами какой-то боевой организации. Следствие растянулось на недели. 85 % людей, арестованных 5 или 6 августа, были выставлены на тройку к последней декаде сентября. Причем в альбомные справки приходилось вписывать АСА — антисоветскую агитацию. В общем, концепция заговора терпела крах. В тайне операцию также сохранить не удалось. В очередях открыто говорили и даже партийным агитаторам повторяли, «что в Перми идут массовые аресты, чтобы люди не голосовали»^[679]. И тогда Свердловское УНКВД приняло чрезвычайные меры. В помощь городским отделам были направлены оперативные следственные группы с самыми широкими полномочиями. В Коми-Пермяцкий округ выехала группа Н. Я. Боярского; в Пермь, а затем в Березники — группа Я. Ш. Дашевского; в Кизел — группа М. Б. Ермана; в Соликамск — А. Г. Гайды^[680].

Они учили своих подчиненных, как впредь нужно действовать. Дашевский, например, предложил разделить арестованных на две группы — руководителей и рядовых членов. От первых следовало брать обширные показания о контрреволюционной повстанческой деятельности. Дмитриев к тому времени уже дал установку «…исключить из справок антисоветские разговоры и […] предложил писать шпионаж, диверсию и террор»^[681]. Данные, содержащиеся в этом протоколе (он назывался ведущим), затем предлагалось включать в протоколы рядовых участников организации. Сами протоколы нужно было писать заранее — без участия допрашиваемых. И только потом, уже другой следователь должен убедить арестанта подписать этот протокол. Ведущий протокол был обширным, не менее 20–24 машинописных страниц. Рядовой, напротив, коротким. В нем содержалось всего несколько основных пунктов: признание в контрреволюционной повстанческой деятельности, наименование подпольной антисоветской организации, указание на определенное лицо, завербовавшее его в эту организацию, дата вербовки, а также перечень лиц, причастных к этой организации, и описание конкретной вражеской деятельности — своей и других лиц^[682].

К октябрю 1937 г. были не только выбраны выданные НКВД СССР лимиты, но и исчерпаны составленные ранее агентурные дела. Д. М. Дмитриев без особого труда добился в Москве новых квот на аресты, на этот раз под предлогом ликвидации базы иностранных разведок на Урале, т. н. «инобазы», и нанесения удара по эсеровским и меньшевистским подпольным организациям. Территориальные органы НКВД должны были действовать быстро и энергично, брать под арест и оформлять на тройку сотни и тысячи людей «…без наличия каких-либо компрометирующих материалов, уличающих их в антисоветской деятельности»^[683]. Людей свозили в тюрьмы из разных мест Свердловской области, зачастую без каких бы то ни было сопроводительных документов. Там на них составляли анкеты, на основании которых следователи сочиняли заявление. В Соликамске это практиковалось «…при поступлении в тюрьму»^[684]. В иных тюрьмах — позднее, уже в камерах. Техника «взятия заявлений» была простой, но эффективной. Условия содержания заключенных в камерах или специально оборудованных временных помещениях были таковы, что сами следователи называли их бесчеловечными^[685]. Специально отобранные следователями арестанты — их называли по-разному: колунами, агитаторами, колольщиками — начинали свою работу. Суть ее сводилась к тому, чтобы убедить своих товарищей по заключению написать заявления и дать нужные показания. Несколько «колунов», подкармливаемых за счет следователей, агитировали сокамерников подписать заявления, убеждали, что это нужно для органов или для советской власти; что подписавших вскоре освободят, разве что переведут в другое поселение. Затем на клочке бумаги через надзирателя передавали список арестантов, согласившихся подписать заявление, и снова принимались за работу.

«До чудес дело доходило с этими упрощенными методами следствия, — писал со знанием дела А. Г. Гайда. — В Соликамской тюрьме группой следователей в 4–5 человек (руководили Годенко, Клевцов и Белов) в работе с инобазой они делали 96 признаний в день. Арестованные буквально стояли в очередь, чтобы скорее написать заявление о своей контрреволюционной деятельности, и все они потом были осуждены по первой категории»^[686].

Затем начинался следующий этап. Следователи сочиняли протоколы допросов, в которые вносили показания о диверсионных актах, шпионаже и вредительстве. Во вредительство включали сведения об авариях, нарушениях технологической дисциплины и неполадках в работе. Если фактов не хватало, их приходилось сочинять. «Левоцкий говорил, что надо прекратить писать в протоколах разбор железных дорог и пожары, что надо придумать другие формы обвинения. „Неужели чекисты не могут придумать?“», — вспоминал на суде один из пермских оперативников^[687].

Если обвиняемый отказывался подписать признание, его все равно «…пропускали [на тройку. — О. Л.] по показаниям других арестованных, а в обвинительных заключениях писали, что виновным себя не признал, но изобличается другими обвиняемыми»^[688]. Следователю приходилось очень много писать. Для перепечатки составленных протоколов не хватало ведомственных машинисток. В Кизеле, например, их собирали по всему городу, «…даже подписок [о неразглашении. — О. Л.] с них не брали»^[689].

Кроме того, сочинитель протоколов должен был составлять и альбомные справки, в которых в сжатом виде формулировал состав преступления. Его работа проверялась и редактировалась начальством. Такое дело поручали людям грамотным, проверенным и опытным, при чинах и должностях. Начальство, если была такая возможность, оберегало их от черной работы — арестов и участия в допросах. В оперативных группах эти люди считались «белой костью». В Москве их называли «журналистами»^[690]. Здесь к ним даже кличек не прилепили, в отличие от их младших собратьев, вынуждающих подследственных подписать признательный протокол, грозящий или смертью, или многолетним сроком заключения. Таких следователей называли «колунами», как и внутрикамерных агентов, или «диктовальщиками». Работа у них была адская. «Каждому следователю давалось на допрос арестованного с получением признания — 15 минут»^[691].

Умельцы из Ворошиловского горотдела НКВД изобрели прогрессивный метод допросов. Они собирали в чистой и светлой комнате 20–30 подследственных, сажали их за столы, включали радио или заводили патефон и долго и проникновенно убеждали собравшихся покончить с затянувшимся делом, пойти навстречу органам и советской власти, подписать протоколы и вернуться спустя какое-то время к своим семьям. Отказывались очень немногие; таких отправляли в карцер^[692].

Для районов, позднее вошедших в Пермскую область, самым скорострельным месяцем стал декабрь. В самом конце 1937 г. следственным бригадам удалось сократить сроки от ареста до приговора до двух-четырех недель. Из общего числа арестованных 17 декабря до нового года были осуждены 82 %. Из тех, кого взяли позже на день, к 30 декабря пропустили по Свердловской тройке, 92 %.

Удар по инобазе на деле явился вторым этапом кулацкой операции. Так требовала Москва, так его понял и Дмитриев. «На арест кулаков сверх этого я имел отдельное распоряжение заместителя наркома — комкора Фриновского», — оправдывался он на следствии^[693].

Второй этап был наиболее массовым и наименее целенаправленным. Технологические усовершенствования, упрощающие и фальсифицирующие следственные действия, привели к тому, что под удар органов попадали люди, бывшие опорой власти: кадровые рабочие, колхозники, члены партии и комсомольцы.

Предложенный сценарий, хоть и оптимизировал процесс репрессий, своей политической цели не достиг. Амбициозным планам Д. М. Дмитриева не суждено было сбыться. Центр так и не разрешил местному УНКВД проводить процесс против уральских правых в Свердловске. В апреле 1938 г. тройка Свердловского УНКВД фактически прекращает работу, чтобы еще раз возобновить ее в августе. Но уже в мае Дмитриева настигла ударная волна перманентной чистки в центральном аппарате НКВД. Его смещают с должности, назначив на короткое время начальником ГУШОСДОР НКВД СССР. Его заместитель Дашевский становится в нем начальником эксплуатационного отдела; в июне 1938 г. Дмитриев арестован, в марте 1939 г. — расстрелян^[694]. В июле арестовали организаторов кулацкой операции Я. Ш. Дашевского, Н. Я. Боярского и самого рьяного исполнителя — В. Я. Левоцкого. Осенью пришел черед Шейнкмана, а в следующем году — Шахова, Былкина, Беланова, Варшавского и др. Перед арестом Варшавский сделал доброе дело:

«…без необходимой перепроверки материалов огульно освобождал арестованных из-под стражи»^[695].

Итоги операции

Кулацкая операция по замыслу ее организаторов, напомню, была призвана «…беспощадным образом разгромить банду […] антисоветских элементов, защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства». На территории будущей Пермской области исполнители приказа подвергли репрессии около 8000 человек. Из них 5060 человек (63,8 %) было расстреляно в течение года. Среди репрессированных преобладали рабочие — 3565 человек, или 44,8 % Как минимум половина из них была занята на предприятиях тяжелой промышленности, в том числе (примерно четверть от общего числа) квалифицированные работники, обслуживающие машины и механизмы. Немалую долю составляли служащие — 1151 человек, или 15,5 % в общем составе репрессированных. Среди них — врачи, инженеры, экономисты. Доля работников сельского хозяйства: колхозников, рабочих совхозов, единоличников составляет 2049 человек, или 25,7 %. И хотя во всех отчетах, посылаемых Свердловским УНКВД в Москву, речь шла о «заклятых врагах Советской власти» — кулаках, белоповстанцах, карателях, на самом деле под оперативный удар попали обыкновенные рабочие, крестьяне, служащие.

Такое смещение социальных ориентиров, как представляется, не было вызвано случайными причинами: головотяпством, самоуправством, карьерными соображениями, или злой волей местных организаторов репрессивной акции. Оно определялось более серьезными факторами. Как явствует из документов, кулацкая операция являлась лишь одним из звеньев в «выкорчевывании» вражеских элементов из всех социальных институтов советского общества, в том числе и из его властных учреждений. Установить связь между секретарем райкома ВКП(б), обвиненным во заговорщической деятельности, и конюхом из «бывших» можно было только через длинную цепочку посредников, в которую обязательно входили и колхозные бригадиры, и сельские активисты, и стахановцы, и зоотехники, и ветеринары. Иначе говоря, соединение задач политической чистки партийных учреждений и предотвращения кулацкой контрреволюции влекло за собой репрессивные практики по отношению к третьим элементам — рабочим, служащим и колхозникам, соприкасавшимся в своей производственной деятельности или бытовом общении с обреченными на истребление социальными группами. В ходе операции в группу риска попадали как активисты — стахановцы, ударники труда, составлявшие ближайшее социальное окружение партийного и хозяйственных аппаратов, но также и работники, подозрительные по своим прежним и нынешним связям с раскулаченными, замеченные в недобросовестном отношении к трудовым обязанностям, в недостаточной лояльности к системе.

По всей вероятности, инициаторы операции надеялись, что после чистки в деревнях и рабочих поселках стихнет ропот в адрес советской власти: ее учреждений и символов, политики и пропаганды. Люди перестанут петь непристойные частушки о вожде народов и рассказывать злые анекдоты о вождях ВКП(б). Станут более дисциплинированными и лояльными.

Эти надежды не оправдались. Во время подписной кампании на государственный заем в июле 1938 г. в том же Кизеле шахтеры — трудпоселенцы с большой неохотой покупали облигации на сумму, не превышающую 10–20 % от месячной заработной платы. По разнарядке полагалось подписывать рабочих и служащих как минимум на месячный оклад. Не получилось. С трудом дотянули до 50 %. Люди не только не хотели расставаться с деньгами, но и публично высказывались по поводу нового налога:

«Зачем нам этот заем? Советская власть и так хочет заморить нас голодом, а мы ей хочем (!) помогать»,

или

«Подписываться я не буду, в СССР, говорят, нет принудительного труда, а на деле он существует, нас заставляют насильно работать, а также подписываться на заем»,

или

«На черта мне нужен Ваш заем? У меня Советская власть арестовала мужа, да ей же и помогай»^[696].

В делах партийных комитетов хранится множество документов, свидетельствующих о том, что массовая операция цели своей не достигла. И в рабочей, и в колхозной среде сохранились очаги недовольства властями; время от времени проявлялись оппозиционные настроения; не затих ропот. Несмотря на кажущуюся целесообразность в обосновании операции, на рационализацию примененных в ней технологий, она остается бессмысленной бойней, завершившейся казнью ее собственных организаторов и особо рьяных исполнителей.

Кулацкая операция была обречена на такой исход, поскольку в ее основание были заложены сугубо идеологические принципы. Приказ № 00447 включал в себя несколько исходных положений: В советском обществе обостряется классовая борьба в новой, вредительской, форме. Против советской власти выступают прежние эксплуататорские классы под водительством партийных заговорщиков. Следует раз и навсегда покончить с ними. Страна стоит на пороге открытого политического противостояния. Для того чтобы предотвратить контрреволюционный переворот, следует нанести опережающий удар одновременно и по социальной базе контрреволюции, и по ее организованному авангарду. Этими целями и объясняются громадные квоты внесудебных репрессий. Против отдельных лиц (беглых кулаков или бывших эсеров), на свой страх и риск ведущих партизанскую войну с системой, предлагаемые меры представляются чрезмерными. Авторы (они же идеологи) приказа исходили из теории заговора, согласно которой все виды социальной дезорганизации (аварии на производстве, низкая урожайность сельского хозяйства, перебои в торговле и пр.) являются запланированными результатами вражеских акций, а вовсе не спутниками ускоренной индустриализации или врожденными пороками планового хозяйства. Им тогда казалось, что неприятие советской власти, или (и) сталинской политики сосредоточено в определенной, заранее маркированной социальной группе.

Приняв концепцию приказа, местные органы НКВД привели его в исполнение надлежащим, единственно возможным способом, доведя до абсурда заложенные в нем принципы.

Лейбович О

Заключение

Массовые репрессии 1937 г. до сих пор остаются уникальным феноменом, прочно укорененным в нашей исторической памяти. А все феноменальное, казалось бы, не нуждается в истолковании, поскольку оно само истолковывает. Едва ли будет преувеличением сказать, что для всего старшего поколения россиян словосочетание «1937 год» является символом-ключом к пониманию сути сталинского режима, а, значит, неизбежно относится к области мифологического.

Тем более сложной является задача исследователей, пытающихся разобраться если и не в причинах происходившего, то хотя бы в самих событиях. Одной из самых надежных рекомендаций в подобной деликатной ситуации является следование принципу «Я знаю, что я ничего не знаю», т. е. методологическому редукционизму. Все, что относится к области уже выстроенных концепций, теорий, схем, нам ведомо, но до поры до времени остается в «подвешенном состоянии». Сговорившись на этом, наша рабочая группа приступила к анализу дел, отложившихся в пермских архивах в ходе исполнения оперативного приказа № 00447 наркома внутренних дел СССР в Прикамье.

Первое недоумение вызвал сам вид следственных дел. Работа с архивными документами обнаружила, что приказ № 00447 не может быть надежным путеводителем. Он предписывал заводить на каждого арестованного или группу арестованных краткое следственное дело, к которому приобщать: «ордер на арест, протокол обыска, материалы, изъятые при обыске, личные документы, анкету арестованного, агентурно-учетный материал, протокол допроса и краткое обвинительное заключение». Мы ожидали увидеть тоненькие папочки на 10–15 страниц, в которых можно обнаружить следы того, как человек, во-первых, был арестован, во-вторых, идентифицировался с одной из названных в приказе категорий и, в-третьих, отправлялся на суд тройки при УНКВД, которая, в-четвертых, выносила ему приговор по первой либо второй категории. А нам на столы ложились огромные тома. Работники архива приносили многотомники, переполненные следственным материалом: десятками протоколов допросов, очных ставок, выписок, свидетельских показаний и заявлений. Упрощенный характер следствия в них явно не просматривался.

Вторая странность обнаружилась при анализе статистики. «Кулацкая операция» оказалась вовсе не кулацкой. Большинство репрессированных в Пермской области были рабочими и служащими.

Но самый главный сюрприз ожидал нас при соотнесении извлеченного из архивных документов содержания с текстом приказа № 00447. На суд тройки выводились, на первый взгляд, совершенно не те категории, которые в нем номинировались. Не было бывших кулаков, пробравшихся на строительство, не было конокрадов и сектантов. Вместо них маршировали взводы повстанцев, отделения диверсантов, выстраивались штабы и центры. Первая реакция была вполне понятной: оперативные бригады, райотделы и городской отдел НКВД приказ просто проигнорировали либо совершенно не поняли.

Впоследствии от этой версии пришлось отказаться. Очень многое прояснил тщательный анализ дел, затеянных примерно за три месяца до появления приказа № 00447. Взаимопонимание инициаторов приказа и его непосредственных исполнителей на самом деле было полным и глубоким, не требующим лишних слов. Оно устанавливалось постепенно, в ходе диалога власти и репрессивных органов, который разворачивался примерно с осени 1936 г. Придя к такому выводу и получив затем ряд других, мы предлагаем их теперь вашему вниманию.

Прежде всего, в Прикамье не было нескольких операций, т. е. не велся отдельно огонь по штабам, и не велась специальная охота на маргиналов, а затем на националов. В исторической традиции, действительно, присутствуют два не связываемых обычно между собой повествования. Первое построено вокруг избиения большевистской гвардии, расправы над легендарными комкорами, комдивами и наркомами. Как во всяком метанарративе, здесь сложился свой пантеон героев и мучеников, своя мифология. Этой традиции уже чуть ли не полвека, и она уже почти так же респектабельна, как ее герои — седоусые красавцы во френчах, с муаровыми подушечками под первыми советскими орденами. Вторая традиция — для тех, кто глух к революционной романтике. Она дерзко выволакивает на свет кочегаров и золотарей, конюхов и трудопоселенцев, ссыльных и уголовников, утверждая, что эти маргинальные персонажи и есть подлинный, самый массовый объект репрессий 1937 г. Эта традиция рисует картину жестокой, но оправданной гигиенической процедуры, чего-то вроде выжигания каленым железом родимых пятен капитализма. И почему-то практически не предпринимались попытки увидеть оба процесса в качестве взаимодополняющих составных частей одной операции. Да, стреляли в разные стороны и по разным мишеням. Но логика в этом процессе была, и это отнюдь не паническая пальба по толпе, хотя внешне все выглядело очень похоже.

Какая же модель могла бы объяснить происходившее в 1937 г.? К примеру, нижеследующая.

Вообразим себе ситуацию: в современный мегаполис прибывает носитель смертельно опасного вируса. Он спускается по трапу самолета, проходит сквозь аэропорт, садится в метро (или такси), останавливается в отеле, посещает супермаркет, оправляется в кино или на футбол. А после возвращается к себе в номер, где и погибает в страшных мучениях. Утром о его смерти становится известно главному санитарному врачу города, и тому срочно приходится издавать приказ, в котором следует указать круг лиц, подлежащих изоляции. Так вот, то, что он напишет, и будет точным аналогом оперативного приказа № 00447 наркома внутренних дел СССР. Там будут указаны приблизительные категории, внутри которых точно будут находиться смертельно опасные для окружающих вирусоносители. И дюжие санитары будут неделями, падая с ног от усталости, вламываться в дома каких-нибудь «граждан, во второй половине дня 18 августа ехавших в трамвае № 2», хватать и волочь их в карантин, а также их близких и сослуживцев, без всякой видимой системы и жалости.

Остается выяснить, что же именно сыграло роль подобного вируса в 1937 г. Ответ, по нашему мнению, прост: заговор. В конце 1936-начале 1937 гг. Сталин, возможно, не без влияния испанского опыта, испытал определенный шок. Ненадежным оказалось даже ближайшее окружение. Выбирая между глупостью и изменой соратников, он все-таки выбрал измену. И февральско-мартовский пленум ЦК тому доказательство. Есть и другие. Наркомвнешторг СССР А. П. Розенгольц на следствии рассказал, что теперь Сталин пребывает «в припадке, в безумном припадке ярости против измены, против подлости»^[697].

Далее необходимо сделать поправку на характерную для всех авторитарных режимов герметичность властного дискурса. В процессе изречения директив и озвучивания отчетов участвуют очень немногие. По сути, в СССР информация наверх поступала либо по партийным каналам, либо из сводок, направляемых из органов НКВД. Партийцы с их кланами, мини-культиками личности, простым головотяпством, наконец, не вызывают доверия. Как в такой ситуации определить, повержен ли противник? И вообще, как узнать, кто он? И сколько его? Тут уж либо верить ведомству Ежова, либо никому. Не играть же Иосифу Виссарионовичу в Гарунааль-Рашида. Так на какое-то время НКВД получил монополию на Знание, и тем самым потенциально — на неограниченную Власть. Суггестивное действие любого тезиса совершенно неодолимо, если отсутствует антитезис.

А сводки, поступавшие из НКВД, рисовали безрадостную картину. Враг силен и коварен, хорошо организован и засел повсюду. Эти материалы отлично укладывались в привычную и понятную идиому «генерал и его армия». Они изображали тянущиеся из Москвы нити заговора, которые, проходя через насыщенные антисоветскими настроениями группы, неизбежно становятся центрами кристаллизации всякой реакционной мрази. В диалоге с властью репрессивные органы сказали свое слово еще в апреле-мае 1937 г. Слово это было «Тревога!», и оно было услышано. Нельзя не отметить, что был в этой реплике у сотрудников НКВД и свой интерес. Запущенная отставкой Г. Ягоды смена поколений «оперработников» означала возможность выдвинуться. И чем опаснее и ответственнее порученное дело, чем меньше под ногами мешаются партийцы и законники, тем лучше.

После этого становится понятным и ответ власти, которым и стал оперативный приказ № 00447 наркома внутренних дел СССР. Это была долгожданная карт-бланш для НКВД, которая выдавалась зряче, с пониманием того, как ею распорядятся. Суть последующего процесса исполнения приказа можно определить как наполнение «человеческим материалом» априорного каркаса из центров, штабов, повстанческих организаций и шпионско-диверсионных сетей, сформировавшегося еще в апреле-мае. Каждый новый арест оправдывал произведенные раньше («Мы так и знали!») и давал основания для последующих. А поскольку иммунитета от «вируса» заговора не оказалось ни у кого, то система Большого Террора приобрела способность к потенциально безграничному самовоспроизводству. Это в кабинетах на Лубянке, или в «апартаментах Дмитриева» на улице Вайнера в Свердловске, отделяли одну операцию от другой, политические задачи от социальных. Сержантов госбезопасности все эти тонкости не интересовали. Бойцы НКВД действовали, как в лихорадке, не различая целей по именам. Они просто стреляли по врагам. И чем больше стреляли, тем больше их становилось. И вот тогда самим инициаторам террора пришлось его остановить. Силой.

Повстанческая полурота на ж.-д. станциях Верещагино и Менделеево

Култаевский с. с. — взвод — 6 человек

Рота на Пермском ж.-д. узле

Курашимский с. с. — взвод — 8 человек

Взвод особого назначения при управлении Камского речного пароходства

Юговской с. с. — взвод

Полк в Перми из тылополченцев и бывших белых офицеров

Янычевский с. с. — взвод 5 человек

Научное издание История сталинизма

«Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937–1938 гг.

Редактор В. Т. Веденеева

Художественный редактор А. К. Сорокин Корректор К. М. Корепанова

Художественное оформление П. П. Ефремов

Технический редактор М. М. Ветрова

Выпускающий редактор И. В. Киселева

Компьютерная верстка Е. Н. Мартемьянова

ЛР № 066009 от 22.07.1998.

Подписано в печать 16.03.2009.

Формат 60x90/16.

Бумага офсетная № 1.

Печать офсетная.

Усл. печ. л. 20.

Тираж 2000 экз. (1-й завод 1000 экз.)

Заказ № 2233

Издательство «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН) 117393, Москва, ул. Профсоюзная, д. 82. Тел.: 334–81–87 (дирекция) Тел./факс 334–82–42 (отдел реализации)

Отпечатано с готовых файлов заказчика в ОАО «ИПК „Ульяновский Дом печати“». 432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова,14

Примечания

1

Безансон А. Советское настоящее и русское прошлое. М.: МиК, 1998. С. 92–95.

(обратно)

2

Werth N. La terreur et la desarroi. Stalin et son systeme. Paris: Perrin, 2007. P. 270.

(обратно)

3

См.: Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. 1937–1938. М.: МФД, 2004. С. 273–281.

(обратно)

4

См.: Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «большим». Секретный приказ № 00447 и технология его исполнения. М.: АИРО-ХХ, 2003.

(обратно)

5

«Мы перешли в последнее время от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса». Сталин И. К вопросам аграрной политики в СССР. 27.12.1929 // Сталин И. Соч. Т. 12. С. 169.

(обратно)

6

Протокол судебного заседания. 1939. 21–23 августа. Г. Москва // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 164–165.

(обратно)

7

См.: Иванова М. А. Репрессивная политика в деревне в 1930-е годы // Политические репрессии в Прикамье. 1918–1980 гг.: Сборник документов. Пермь, 2004. С. 74–75.

(обратно)

8

Нжолъсъкий В. Статистика полiтичних репресiй 1937 р. в Украшськiй РСР// 3 apxiвiв ВУЧК-ГПУ-НКВД-КГБ. 2000. № 2/4 (13–15). С. 110.

(обратно)

9

Книга памяти жертв политических репрессий: [Ульяновская область]. Т. 1.С. 766–767.

(обратно)

10

Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М.: РОССПЭН, 2001. С. 227.

(обратно)

11

«Несмотря на то, что большинство директив о терроре оформлялись, как решения Политбюро, их истинным автором был, судя по имеющимся документам, Сталин. […] Многие решения, судя по всему, Сталин принимал единолично». Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М.: РОССПЭН, 1996. С. 208.

(обратно)

12

См.: Жуков Ю. Н. Репрессии и Конституция СССР 1936 года // Вопросы истории. 2002. № 1; Жуков Ю. Н. Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933–1937 гг. М., 2003.

(обратно)

13

Р. Эйхе:

«…немалая группа заядлых врагов, которые будут пытаться всеми мерами продолжать борьбу»

Вопросы истории. 1993. № 6. С. 5–6.

(обратно)

14

Getty J. A. «Excesses are not permitted»: Mass Terror and Stalinist Governance in the late 1930s//Russian review. 2002. № 1. (Vol. 61). P. 116, 130.

(обратно)

15

Юнге М., Биннер P. Как террор стал «большим»… С. 225, 233.

(обратно)

16

Бакулин В. И. Кадровые чистки 1933–1938 годов в Кировской области // Отечественная история. 2006. № 1. С. 152.

(обратно)

17

Здесь можно найти записку Сталина и Молотова об увеличении лимита по кулацкой операции для Красноярского края и сталинские маргиналии на телеграмме начальника Свердловского УНКВД Д. М. Дмитриева «Владимирова [директор Уралмашзавода] надо арестовать», и многочисленные постановления Политбюро «Об антисоветских элементах», и разрешение создать вторую тройку для г. Москвы и области «…в целях ускорения рассмотрения дел по кулакам», и многое другое. См.: Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. 1937–1938. М.: МФД, 2004. С. 322–335.

(обратно)

18

Лейбович О. Л. Дело Ивана Прокофьевича Шарапова // Лейбович О. Л. В городе М. Пермь: РИО ПГТУ, 2005. С. 244.

(обратно)

19

Детальный историографический обзор современных исследований большого террора представлен в кн.: Хлевнюк О. Большой террор в 1937–1938 гг. как проблема научной историографии. М., 2004; Хаустов В., Самуэлъсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936–1938 гг. М.: РОССПЭН, 2009. С. 13–25.

(обратно)

20

См.: Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М.: РОССПЭН, 2008, С. 160–161.

(обратно)

21

Павлюков А. Ежов. Биография. М.: Захаров, 2007. С. 445.

(обратно)

22

Иванов В. Миссия ордена. СПб, 1997; Патов С. Сталинский террор в Сибири 1928–1941. Новосибирск, 1997; Чухин И. Карелия-1937: идеология и практика террора. Петрозаводск, 1994.

(обратно)

23

Ватлин А. Террор районного масштаба: массовые операции НКВД в Кунцевском районе Московской области. М., 2005; Кириллов В. История репрессий в Нижнетагильском регионе Урала. Т. 1: репрессии 1920-1930-х гг. Н. Тагил, 1996.

(обратно)

24

«De longue duree» (фр.) — продолжительный, долговременный. Применительно к историческим сюжетам часто переводится как «большая история» или «долгая история». — Прим. ред.

(обратно)

25

Политические репрессии в Прикамье. 1918–1980 гг.: Сборник документов и материалов / Научн. рук. О. Л. Лейбович. Пермь: Пушка, 2004; Немцы в Прикамье. XX век. Т. 1. Архивные документы / Научн. рук. О. Л. Лейбович. Пермь: Пушка, 2006.

(обратно)

26

Политические репрессии в Прикамье. 1918–1980 гг. С. 148.

(обратно)

27

Шабалин В. «Вредители не всегда работали плохо…» // Годы террора. Пермь: Здравствуй, 1998; Станковская Г. Ф. Как делали врагов народа // Годы террора. Пермь: Здравствуй, 1998; Мурсалимов Г. С. 1937 год в истории села Кояново// Политические репрессии в истории России. Пермь, 2000.

(обратно)

28

Из протокола допроса Кривоногова Николая Николаевича. Г. Молотов. 31.08.1956 г. //ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13678. Л. 56.

(обратно)

29

См.: Из протокола заседания пленума Молотовского горкома ВКП(б). 27.3–1.04.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 53. Л. 20.

(обратно)

30

О содержании культурных архетипов см.: Кабацкое А., Лейбович О. Социокультурный архетип: к определению термина // Временные координаты культуры. Пермь, 2006. С. 110–123.

(обратно)

31

См.: Файнбург 3. И. Не сотвори себе кумира. М., 1991; Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М., 1996; Громов Е. Сталин. Власть и искусство. М.,1998; Осмыслить культ Сталина. М., 1989; Волкогонов Д. Сталин. М., 1992.

(обратно)

32

См.: СССР. Административно-территориальное деление союзных республик. М., 1951. С. 354–453.

(обратно)

33

Соколов Б. Сталин. Власть и кровь. М., 2004. С. 170.

(обратно)

34

Иван Дмитриевич Кабаков с 1930 г. работал первым секретарем Урал-обкома, а с 1934 г. — первым секретарем Свердловского обкома ВКП(б). Член ЦК ВКП(б). Репрессирован в 1937 г. См.: Романов В. Я. Иван Кабаков. Свердловск, 1965.

(обратно)

35

Базаров А. Дурелом, или господа колхозники. Кн. 2. Курган, 1997. С. 238.

(обратно)

36

Чегодаева М. Два лика времени. 1939. Один год сталинской эпохи. М., 2001. С. 7. О роли театра как важнейшего из искусств, посредством которого только и можно осуществлять идейное воздействие на человека, «…охватить многие миллионы людей». См. также: Речь Сталина на собрании писателей-коммунистов на квартире Горького 20 октября 1932 года // Максименков Л. Очерки номенклатурной истории советской литературы (1932–1946). Сталин, Бухарин, Жданов, Щербаков и другие // Вопросы литературы. 2003. № 4.

(обратно)

37

Чегодаева М. Указ. соч. С. 15.

(обратно)

38

Гуревич А. Я. Исторический синтез и школа «Анналов». М., 1993. С. 297.

(обратно)

39

Протокол заседаний городской партийной конференции. Г. Молотово. Май, 1937 // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 49. Л. 46.

(обратно)

40

А. Базаров цитирует документ более позднего происхождения, повествующий об устных инструкциях:

«Надо принять все меры к тому — скажу про порядки челябинские, — чтобы создать большой авторитет Рындину. Когда Рындин входит в зал, надо вставать, устраивать овации, кричать „ура“ и в начале доклада, и в конце. Если кричат: „Да здравствует Сталин!“, то потом надо обязательно кричать „Да здравствует вождь челябинских коммунистов и большевиков Рындин!“. После доклада надо обязательно подходить и хвалить доклад, а если он говорит о документах ЦК, то сказать, что прежде не было ясно ничего, а теперь все ясно. Обязательно посылать из районов поздравительные телеграммы, а все свои выступления заканчивать хвалой Рындину».

Базаров А. Указ. соч. С. 326.

(обратно)

41

О Ленине. Сборник воспоминаний. М., 1924. С. 4.

(обратно)

42

Из протокола заседания пленума Молотовского горкома ВКП(б). 27.3–1.04.1937 // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 53. Л. 20. Г. Г. Ян — в прошлом секретарь Молотовского горкома партии. В марте 1937 г. — заведующий промышленным отделом Свердловского обкома ВКП(б), член бюро. Арестован в июне — расстрелян в августе того же года. ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16213. С. 135–136. Сведений о Шиляеве обнаружить не удалось.

(обратно)

43

Докладная записка о первом секретаре Карагайского райкома ВКП(б) т. Пасынкове. 1938 // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 33. Д. 155. Л. 41.

(обратно)

44

Приложение к протоколу № 3 1 заседания пленума ГК ВКП(б) от 10 И июля 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 85. Оп. 19. Д. 5. Л. 55.

(обратно)

45

ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1158. Л. 1–4.

(обратно)

46

О значении архаики в политической культуре Советской России в первые годы после революции см.: Кимерлинг А. С. Презентация большевизма в 1919 году. // Молодежная наука Прикамья. Сб. научных трудов. Вып. 3. Пермь, 2003. С. 53–58.

(обратно)

47

Безансон А. Советское настоящее и русское прошлое. М., 1998. С. 69.

(обратно)

48

XV внеочередной пленум обкома. Стенограмма. 22–23 мая 1937 г. // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 26. Л. 38.

(обратно)

49

Протокол собрания районного партактива Кизеловской парторганизации. 26 мая 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 51. Л. 33.

(обратно)

50

Из доклада Высочиненко, май 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 49. Л. 46.

(обратно)

51

Стенограмма VI городской партийной конференции 26 мая 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1650. Л. 57.

(обратно)

52

Стенограмма VI городской партийной конференции 26 мая 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1650. Л.57.

(обратно)

53

Стенограмма VI городской партийной конференции 26 мая 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1650. Л. 61.

(обратно)

54

XV внеочередной пленум обкома. 22–23 мая 1937 г. // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 26. Л. 28–29, 72.

(обратно)

55

Справка о критике работы и разоблачении врагов народа на собрании партактива в Первоуральске (26–28 мая 1937 г.) // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 103. Л. 126.

(обратно)

56

Стенограмма II партийной конференции. Июнь 1937 г. // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 3. Л. 149.

(обратно)

57

ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 57. Л. 33.

(обратно)

58

В телеграмме речь идет о политических ошибках, допущенных парторганизацией, ее руководством, горкомом, бюро, о фактах ослабления революционной бдительности, о низком уровне большевистской самокритики в парторганизации.

(обратно)

59

Стенограмма XIV пленума обкома ВКП(б) // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 17. Л. 104–105.

(обратно)

60

Стенограмма II партийной конференции. Июнь 1937 г. // ЦДООСО. Ф.4. Оп. 15. Д. 2. Л. 78.

(обратно)

61

В партком шахты им. Калинина 9.07.1937 // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 16. Д. 114. Л. 232.

(обратно)

62

Стенограмма XIV пленума обкома ВКП(б) // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 19. Л. 169.

(обратно)

63

Стенограмма XIV пленума обкома ВКП(б) // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 20. Л. 24.

(обратно)

64

ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 33. Д. 155. Л. 52.

(обратно)

65

Стенограмма VI городской партийной конференции. Г. Пермь. 26.05.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1650. Л. 38.

(обратно)

66

См.: Фейхтвангер Л. Москва. 1937. М., 1937. С. 64.

(обратно)

67

См.: Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в тридцатые годы. М., 1996. С. 217.

(обратно)

68

L' URSS et nous. P., 1978. P. 184.

(обратно)

69

См.: Aquarone A. L’Organizzazione dello Stato totalitario. Torino, 1965.

(обратно)

70

Ср.: «Морально-политическое единство народа в нашей стране имеет и свое живое воплощение. У нас есть имя, которое стало символом победы социализма. Это имя вместе с тем символ морального и политического единства советского народа. Вы знаете, что это имя — Сталин». Молотов В. М. К двадцатилетию Октябрьской революции. М., 1937. С. 38.

(обратно)

71

Стенограмма II партийной конференции. Июнь 1937 г. // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 3. Л. 28.

(обратно)

72

Доклад И. В. Сталина на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б). 3.03.1937 г. // Лубянка. Сталин и ГУГБ НКВД. 1937–1938. Документы. М., 2004. С. 107.

(обратно)

73

См.: Из резолюции II Свердловской областной конференции ВКП(б) по отчету обкома ВКП(б) о необходимости разоблачения и уничтожения «врагов народа» 19.06.1937 г. // Политические репрессии в Прикамье. 1918–1980 гг.: Сборник документов и материалов. Пермь, 2004. С. 245.

(обратно)

74

ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 103. Л. 14.

(обратно)

75

ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 103. Л. 14,164.

(обратно)

76

ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 14. Д. 73. Л. 45, Д. 95. Л. 31 об. Д. 101. Л. 5106. Оп. 15. Д. 39.

(обратно)

77

ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 39. Л. 2, 806.

(обратно)

78

Протокол допроса Моргунова Б. Н. От 17 марта 1937 года // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 11275. Т. 1. Л. 91–92.

(обратно)

79

Из протокола заседания бюро Пермского горкома ВКП(б) по обсуждению закрытого письма ЦК партии в связи с убийством С. М. Кирова. 3 августа 1936 г. // Политические репрессии в Прикамье. 1918–1980 гг. С. 219.

(обратно)

80

Цит. по: Волкогонов Д. Сталин. Политический портрет. Кн. 1. М.: Новости, 1991. С. 459.

(обратно)

81

Архивная выписка из стенограммы заседания VIII пленума Пермского горкома по вопросу «Итоги февральского пленума ЦК ВКП(б)». 25.03.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 11275. Т. 2. Л. 64.

(обратно)

82

Голышев — Дмитриеву (машинопись) 15 мая 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 11275. Т. 1. Л. 17.

(обратно)

83

ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 14. Д 55. Л. 11, 17, 29 об. 122–122 об.

(обратно)

84

Рассчитано по: ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 102. Л. 13.

(обратно)

85

ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 102. Л. 134.

(обратно)

86

Там же. Д. 18. Л. 169–169 об.

(обратно)

87

ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 55. Л. 9 об., 25 об., 27 об., 31, 37, 37 об., 39.

(обратно)

88

ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 63. Л. 1 об., 4 об., 7,16,19, 26, 30.

(обратно)

89

Там же. Л. 43, 44, 86.

(обратно)

90

Показания Аликина от 9 мая 1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 6. Л. 122.

(обратно)

91

В первом томе содержатся следующие документы на каждого арестованного: постановление о производстве обыска, протокол обыска, постановление об избрании меры пресечения, анкета арестованного, постановление о привлечении к следствию в качестве обвиняемого, справка о лишении избирательных прав, характеристика с места службы, заявление о желании сотрудничать — если таковое подавалось.

(обратно)

92

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Наблюдательное дело 12396. Л. 3.

(обратно)

93

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 43.

(обратно)

94

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 196–198.

(обратно)

95

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 93.

(обратно)

96

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 232.

(обратно)

97

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 230.

(обратно)

98

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 43.

(обратно)

99

Из показаний Г. Гуляева:

«Начиная с лета 1935 года и до последнего времени все мы неоднократно вели а/с разговоры по поводу закрытия церквей, говоря, что Соввласть в данном случае поступает неправильно, т. к. все хорошее ликвидируется и поэтому ждать впереди что-либо хорошего нельзя. Иногда между нами также велись разговоры и на тему о раскулачивании, во время которых, осуждая политику Соввласти, мы обычно говорили, что Соввласть поступает неправильно, т. к. напрасно раскулачивают безвинных людей, разлучают их с семьями, разоряют крестьянство и т. д. Поскольку все мы не хотели служить в батальоне, между всеми нами часто велись разговоры, сводившиеся к тому, что нас эксплуатируют, денег не платят, кормят плохо, заставляют много работать, что хотят, то и делают с нами и т. п. В связи с событиями в Испании все мы обычно говорили, что Советский Союз по форме поддерживает политику невмешательства, а на самом деле материально помогает республиканцам.

Во время проходивших процессов над троцкистами и зиновьевцами в нашей среде велись разговоры о том, что Зиновьева и Каменева не расстреляют, т. к. они были вождями революции, имеют большие заслуги и т. д.».

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 37.

(обратно)

100

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 38.

(обратно)

101

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 233.

(обратно)

102

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 199.

(обратно)

103

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 199.

(обратно)

104

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 200.

(обратно)

105

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 6. Л. 119.

(обратно)

106

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 197–198.

(обратно)

107

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Наблюдательное дело 12396. Л. 1–2.

(обратно)

108

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 73.

(обратно)

109

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 74.

(обратно)

110

Лосев Иван Епимахович, сын кулака, впоследствии будет проходить по делу Общества трудового духовенства в качестве одного из обвиняемых. Осужден тройкой при УНКВД по Свердловской области к ВМН.

(обратно)

111

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Наблюдательное дело 12396. Л. 2.

(обратно)

112

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Наблюдательное дело 12396. Л. 3.

(обратно)

113

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Наблюдательное дело 12396. Л. 1.

(обратно)

114

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Наблюдательное дело 12396. Л. 5.

(обратно)

115

Эта сказка про лейтенанта Мозжерина и его тайное слово изложена в рапорте осужденного Кузнецова на имя Начальника Особого отдела Урал ВО. ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 6. Л. 137.

(обратно)

116

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 6. Л. 193.

(обратно)

117

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 39.

(обратно)

118

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 41.

(обратно)

119

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 222.

(обратно)

120

ГОПАПО. Ф. 641/1- On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 44.

(обратно)

121

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 75.

(обратно)

122

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 75.

(обратно)

123

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 76–77.

(обратно)

124

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 79.

(обратно)

125

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 80–81.

(обратно)

126

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 84.

(обратно)

127

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 4. Л. 38.

(обратно)

128

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 53–57.

(обратно)

129

Жульянова Мария Ивановна, жена Жульянова Ильи Архиповича, проводника вагонов станции Гомель, домохозяйка 52–53 лет. Согласно показаниям Степанова, приезжала к нему в ссылку в декабре 1933 года, где пробыла всего сутки (Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 5).

(обратно)

130

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 59.

(обратно)

131

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 62.

(обратно)

132

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 149.

(обратно)

133

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 149.

(обратно)

134

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 150.

(обратно)

135

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 151–152.

(обратно)

136

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 151–154.

(обратно)

137

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 156.

(обратно)

138

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 161.

(обратно)

139

См., например: ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12556.

(обратно)

140

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 6. Л. 159.

(обратно)

141

Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности НКВД. 1937–1938. Документы. М.: МФД, 2004. С. 414.

(обратно)

142

Протокол судебного заседания 21–23 августа 1939 г. в Военном Трибунале Московского военного округа войск НКВД // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 6857. Т. 6.

(обратно)

143

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы. М., 1998. С. 68.

(обратно)

144

См.: Шрейдер М. НКВД изнутри. Записки чекиста. М.: Возвращение, 1995. С. 245–255.

(обратно)

145

Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности. НКВД. М.: МФД., 2004, С. 598.

(обратно)

146

Резолюция пленума ЦК ВКП(б) по докладу т. Ежова «Уроки вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов» // Лубянка… С. 112.

(обратно)

147

Цит. по: Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936–1938 гг. М.: РОССПЭН, 2009. С. 76.

(обратно)

148

См.: Лубянка… С. 639; Хаустов В., Самуэльсон Л. Указ. соч. С. 77.

(обратно)

149

Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М.: РОССПЭН, 2008. С. 94.

(обратно)

150

Павлюков А. Ежов. Биография. М.: Захаров, 2007. С. 342.

(обратно)

151

Папчинский А., Тумшис М. Щит, расколотый мечом. НКВД против ВЧК. М.: Современник, 2001. С. 220.

(обратно)

152

Из протокола допроса Гаврилова Григория Николаевича. 26.05.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. С. 135.

(обратно)

153

Из протокола допроса обвиняемого Шейнкмана Соломона Исааковича. 2.02.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. С. 153.

(обратно)

154

«Мне было партгруппой У ГБ поручено установить, получал ли Шейнкман приказ по массовой операции, — докладывал на партийном собрании новый начальник райотдела Тильман, — в зависимости от чего ставился вопрос о партийности Шейнкмана. Я звонил в область для выяснения этого вопроса» // Выписка из протокола № 2 общего собрания членов парторганизации при У ГБ Ворошиловского райотдела НКВД от 7.01.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 59. Оп. 22. Д. 3743. С. 6.

(обратно)

155

Выписка из протокола № 4 закрытого партсобрания партколлектива УГБ Ворошиловского РО НКВД с участием комсомольцев от 11.02.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16110. С. 82. Впрочем, сам В. Е. Привалов не пострадал. В партийной характеристике, составленной в ноябре 1938 г., Владимир Евтихеевич выглядит сознательным большевиком — пропагандистом и внештатным инструктором, не замеченным «в антипартийных и антиморальных поступках», но также и добросовестным сотрудником: «к оперативно-следственной работе отношение хорошее». Характеристика на члена ВКП(б) Привалова В. Е. 15.11.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 336. С. 11.

(обратно)

156

Выписка из протокола допроса Аристова М. И. 28.03.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 12113. Л. 58.

(обратно)

157

В своем кругу церемонились много меньше. Н. А. Костин, арестованный в 1937 г., показал на допросе, как его допрашивали в «застенке КПЗ» ответственные сотрудники областного аппарата.

«Избивая меня, Харин, Гайда и Хальков заявили мне, что они по приказанию Боярского и Дмитриева монтируют общее дело на чекистов, и что передо мной якобы избивались Файнберг, Плахов, Другов И. И., Моряков, Весновский и Горбак. […] Говоря об избиениях, Гайда и Харин комментировали это следующими словами: „Когда мы били Морякова, то он все старался нам заговорить зубы, пел соловьем, а мы его бьем, да бьем“».

Выписка из протокола показаний обвиняемого Костина Н. А. 7.03.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15328. Л. 91.

(обратно)

158

Выписка из протокола заседания тройки при УНКВД Свердловской области от 9 сентября 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/2. On. 1. Д. 26343. С. 3. И тройка, и горотдел, и Педанич имели в виду одно и то же лицо — наркома внутренних дел СССР Н. И. Ежова, летом награжденного орденом Ленина.

(обратно)

159

Моряков — Павловскому. Докладная записка «О нанесенном оперативном ударе по к/p шпионско-диверсионным и троцкистским элементам за время 1935/36 и 1937 г.». Березники. 22.04.1937; Моряков — Павловскому. Докладная записка «О к/рев. проявлениях со стороны троцкистских, фашистских, церковных, сектантских и кулацких элементов в Ворошиловском районе по состоянию на 25.04.1937». Г. Березники // ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 302. Л. 97-102; 106–112.

(обратно)

160

Спецзаписка о ходе первомайских празднеств по Ворошиловскому району. По состоянию на 2 мая 1937 года // ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 302. Л. 94–95.

(обратно)

161

См.: Шейнкман — Зубареву. 21.02.1938. Г. Березники // ГОПАПО. Ф. 59. Оп. 1.Д. 304. Л. 137.

(обратно)

162

Из протокола очной ставки между арестованными Павловским М. А. и Моряковым А. П. 15.10.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 1. Л. 73. В январе 1937 г. выездная сессия военной коллегии Верховного суда СССР приговорит упрямого капитана госбезопасности к расстрелу на основании обвинительного заключения, сфабрикованного его бывшими коллегами. См.: Обвинительное заключение по обвинению Морякова Александра Петровича в преступлениях, предусмотренных ст. 58 п. 2,8, 11 УК РСФСР // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 1. Л. 91–94. Тогда же был расстрелян и Моисей Абрамович Павловский, в течение двух месяцев сопротивлявшийся своим следователям, но, в конце концов, принужденный к капитуляции. См.: Обзорная справка по делу № 958296 по делу Павловского М. А. 18.09.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. Л. 6–8.

(обратно)

163

Прения по этой теме заслуживают внимания. Сначала Кушаковский обвинил члена горкома ВКП(б) Колчина, что тот ведет себя не по-партийному:

«Ты меня заставлял подписать то, что я не знаю. Кто тебе дал на это право, чтоб записать своей рукой за подписью Кушаковского? Где такие советские законы. А когда я отказался, ты стал стращать меня, что отдашь под суд. Кто тебе дал на это право?».

Затем президиум конференции разъяснил, что такое право у т. Колчина есть. А вот критиковать его значит «…клеветать на органы». И Кушаковского следует немедленно лишить мандата.

Степочкин:

«…Предоставлять трибуну для того, чтобы клеветать на наши органы НКВД, никому не предоставлено право».

В зале зашумели.

Булышев:

«Я считаю, что в выступлении т. Кушаковского идет речь не обо всем НКВД, а о т. Колчине как коммунисте».

Объявили перерыв, после которого секретарь горкома Высочиненко авторитетно разъяснил:

«Выступление т. Кушаковского является исключительно антипартийным выступлением. […] Партия посадила Колчина на работу начальника горотдела НКВД — и здесь речь идет о производственной работе Колчина. Органы НКВД в борьбе с врагом показали себя гордым стражем политики партии, и только враждебные элементы, только враги партии клеветали на органы НКВД. […] Тов. Диев: Мое предложение — т. Кушаковского как делегата данной конференции исключить и все материалы о нем передать в НКВД».

Стенограмма V городской партийной конференции. Г. Молотово. 5–6 мая 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 49. Л. 216–253.

(обратно)

164

Рапорт сержанта госбезопасности Окулова С. Н. особоуполномоченному УНКВД по Пермской области лейтенанту государственной безопасности Мешкову. Б.д. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 7004. Л. 72.

(обратно)

165

«С момента принятия РО НКВД меня завалили разными материалами, указывающими на вражеские действия отдельных работников и коммунистов, — жаловался на партийном активе Щучье-Озерского района Шестаков. — Многие из проверяемых мною этих материалов факты не подтверждаются…».

Из протокола собрания райпартактива Щучье-Озерского РК ВКП(б) 26.01.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 596. On. 1. Д. 51. Л. 61.

(обратно)

166

Из протокола XVII городской партийной конференции. Г. Чусовой. 15.05.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 1241. On. 1. Д. 272. Л. 5.

(обратно)

167

Протокол № 3 партийного собрания парторганизации отделения связи Пермского Горотдела НКВД. 3.07.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 110. Л. 31–32. Следует заметить, что секретарь горкома ВКП(б) Голышев совсем недавно был для сотрудников пермского горотдела большим начальником: делал доклады на объединенном партсобрании органов НКВД, критиковал, учил бдительности, ставил задачи. Выступающие после него ответственные сотрудники отзывались о секретаре горкома в высшей степени почтительно: «тов. Голышев в своем докладе сказал, что чекист должен распознавать врага, вооруженный политикой, а для этого нужно всемерное повышение своего теоретического кругозора, что на сегодняшний день, надо сказать, идет очень плохо, а отсюда в оперативной работе имеется ряд недостатков. Тов. Голышев говорил, что нужно заниматься и с беспартийной массой. […] Заслушав доклад тов. Голышева нам нужно крепко призадуматься, мы — как авангард — являемся недостаточно политически грамотными» и т. д. и т. п. Протокол общего гарнизонного собрания парторганизации органов НКВД, состоявшегося 16 августа 1936 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 29. Л. 5. В феврале 1937 г. в парторганизации технических служб НКВД сурово критиковали лиц, которые «вместо глубокого вскрытия недостатков, занялись обвинением т. Голышева…» // ГОПАПО. Ф. 20. On. 1. Д. 243. Л. 39.

(обратно)

168

Из протокола XVI Чусовской городской конференции ВКП(б). 4.05.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 1241. On. 1. Д. 264. Л. 8.

(обратно)

169

Выписка из протокола № 4 закрытого партсобрания партколлектива УГБ Ворошиловского РО НКВД с участием комсомольцев от 11.02.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16110. С. 82.

(обратно)

170

Протокол № 2 II пленума Коми-пермяцкого окружкома ВКП(б) 2.01.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 200. On. 1. Д. 818. Л. 12.

(обратно)

171

Протокол № 3 партийного собрания парторганизации отделения связи Пермского Горотдела НКВД. 3.07.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 110. Л. 32.

(обратно)

172

Протокол (б/н) судебного заседания 21–23 августа 1939 г. в Военном Трибунале Московского военного округа войск НКВД // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 164–165.

(обратно)

173

Иванова М. А. Сталинская «кадровая революция» 1937–1938 годов: региональный аспект (по материалам Прикамья) // I Астафьевские чтения (17–18 мая 2002 года). Пермь, 2003. С. 76.

(обратно)

174

См.: Протокол организационного заседания пленума Кунгурского райкома ВКП(б) от 21 мая 1938 г. // ГОПАПО. Ф. 970. Оп. 3. Д. 176. Л. 28. На дальнейшую карьеру Поваляева краткое пребывание на партийной должности повлияло мало. Уже в 1946 г. бюро обкома ВКП(б) рекомендует его «для работы в качестве помощника директора по найму и увольнению рабочей силы Березниковской ТЭЦ». Справка. Поваляев Иван Николаевич // ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 12. Д. 109. Л. 14.

(обратно)

175

На партийном собрании в Коми-Пермяцком отделе НКВД в августе 1937 г. бывших его руководителей, например, обвиняли в том, что они ходили в гости к секретарю окружкома, причем даже с женами, присутствовали на банкете в честь секретаря обкома вместе с председателем окружного исполкома. Все они к тому времени были разоблаченными врагами народа или их пособниками. См.: Протокол общего закрытого партсобрания парторганизации ВКП(б) при НКВД. 26.08.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 732. On. 1. Д. 21. Л. 81.

(обратно)

176

Собственноручные показания арестованного Файнберг Г. М. 1–2 марта 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 8665. Л. 41.

(обратно)

177

Так, в записке, озаглавленной «О задолженности по зарплате трудпоселенцам треста „Верхкамлес“», в частности, говорилось: «Укоренившаяся система 3-5-рублевых авансов продолжается до сих пор. По оперативным сведениям, полученным от комендантов, задолженность на первое июля составляет 35000 рублей. Рабочие, имеющие заработок до 1000 рублей, вынуждены продавать домашние вещи, чтобы купить продукты питания». Далее лейтенант ГБ Торопов просил у партийного секретаря «Вашего вмешательства — вплоть до привлечения виновных к партийной ответственности». Торопов — Калугину. Березники // ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 302. Л. 143.

(обратно)

178

Протокол XVI Чусовской городской конференции ВКП(б). 4.05.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 1241. On. 1. Д. 264. Л. 62.

(обратно)

179

Из обзорной справки по архивно-следственному делу № 958346 // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. Л. 39.

(обратно)

180

«На возбуждаемые мною вопросы об арестах внимания не обращали, и санкций на арест не давались. Так было, в частности, по делу быв. директора березниковского химкомбината Грановского, Пойда и дел Адамеско, Питнер, Пучкова и некоторых др.», — критиковал своего прежнего начальника А. П. Моряков // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 1. С. 72 об.

(обратно)

181

Протокол № 1 партсобрания ОДТО ГУГБ НКВД. Пермь. 11.04.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 153. Л. 6.

(обратно)

182

Протокол общего закрытого партсобрания парторганизации ВКП(б) при НКВД. 26.08.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 732. On. 1. Д. 21. Л. 86.

(обратно)

183

В 1938 г. за такие высказывания в прошлом уже полагалось подвергать себя большевистской самокритике. См.: Протокол № 1 партсобрания ОДТО ГУГБ НКВД. Пермь. 11.04.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 153. С. 6. В августе 1936 г. сотрудники НКВД свободно говорили о том, что против Советской власти выступают только «…отдельные охвостья троцкистско-зиновьевской банды». Протокол № 1 Общего гарнизонного партийного собрания парторганизации органов НКВД. Пермь. 16.08.1936 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 29. Л. 5.

(обратно)

184

Собственноручные показания арестованного Файнберг Г. М. 1–2.03.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 8665. Л. 41–42.

(обратно)

185

Протокол допроса тов. Файнберг Г. М. 2.11.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 8665. Л. 108.

(обратно)

186

См.: Протокол заседания парткома ВКП(б) органов НКВД г. Перми от 13.04.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 72. Л. 44–46.

(обратно)

187

См.: Протокол № 7 общего открытого партийного собрания по партийной чистке при Кизеловском горотделении ОГПУ. 12.12.1933 г. // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 17. Д. 76. Л. 96–97.

(обратно)

188

См.: Протокол общего гарнизонного собрания системы НКВД от 3–4 апреля 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 72. Л. 27–40.

(обратно)

189

Докладная записка «О нанесенном оперативном ударе по к/p шпионско-диверсионным и троцкистским элементам за время 1935/36 и 1937 г.». Березники. 22.04.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 302. Л. 106.

(обратно)

190

Из протокола допроса Цифриновича Владимира Ефимовича от 5 сентября 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 1. Л. 34.

(обратно)

191

См.: Из протокола допроса обвиняемого А. И. Старкова. 2.10.1937 г. // Политические репрессии в Прикамье. 1918–1980 гг. С. 252–253.

(обратно)

192

Протокол общего гарнизонного собрания системы НКВД от 3–4 апреля 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 72. Л. 32.

(обратно)

193

Там же. Л. 32–33.

(обратно)

194

Протокол заседания парткома ВКП(б) органов НКВД г. Перми. 11.04.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 72. Л. 36.

(обратно)

195

Кроме упомянутого ранее А. П. Морякова (Ворошиловский горотдел) были арестованы Г. М. Файнберг (Кизеловский горотдел НКВД), Другов (Коми-Пермяцкий окротдел), Н. X. Малютин (Ординский райотдел) и др. Такой судьбы избежал в самый последний момент начальник Пермского горотдела НКВД, капитан госбезопасности Л. Г. Лосос, застрелившийся из служебного оружия 31 июля 1937 г. Нельзя сказать, чтобы эти работники не пытались перестроиться на ходу. Л. Г. Лосос даже поощрял одного из первых фабрикантов дел — начальника ОО 82 с. д. Ф. П. Мозжерина, выписывал ему премии, ставил в пример. Моряков, так же как и Файнберг, производил аресты по обвинению в троцкизме (Файнберг арестовывал и своих товарищей по бюро горкома), но делали они все это слишком медленно, осторожно, с оглядкой на прежние правила.

(обратно)

196

Стенограмма V городской партийной конференции. Г. Молотово. 5–6 мая 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 49. Л. 202.

(обратно)

197

Накаряков — Новоку. С. Орда. 21.08.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 946. Оп. 5. Д. 260. С. 2. Николая Харитоновича Малютина исключили из партии как «пособника врагов народа». Парторганизация райотдела тут же потребовала «…освободить от обязанностей конюха Балахонова как подхалима Малютина». Там же. С. 209. Затем в январе 1938 г. арестовали, но уже 13 июля того же года освободили и дело прекратили «…за недоказанностью предъявленного обвинения». ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16402. Л. 2.

(обратно)

198

Тильман — Меркулову. Г. Березники. 10.01.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 336. Л. 31–32.

(обратно)

199

Выписка из протокола допроса Аликина А. М. 17.02.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Л. 120.

(обратно)

200

См.: Показания Дмитриева Д. М. от 16.10.1938. Лубянка… С. 601.

(обратно)

201

См.: Протокол судебного заседания. 21–23 августа 1939 г. в Военном Трибунале Московского военного округа войск НКВД // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 176–177. Из протокола допроса обвиняемого Шейнкмана Соломона Исааковича. 2.02.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 15357. Т. 2. Л. 157.

(обратно)

202

Протокол № 25 заседания партийного бюро партийной организации Областного Управления милиции УМВД // ГОПАПО. Ф. 1624. On. 1. Д. 50. Л. 166.

(обратно)

203

Мочалов А. Д. — Сазыкину. Г. Соликамск. 22.11.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. Л. 134.

(обратно)

204

Рапорт сержанта госбезопасности Окулова С. Н. особоуполномоченному УНКВД по Пермской области лейтенанту государственной безопасности Мешкову// ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9108. Т. 3. Л. 195.

(обратно)

205

Протокол допроса обвиняемого Аликина Аркадия Михайловича 17.02.1939 г.//ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 11925. Л. 118.

(обратно)

206

Логинов — Аликиной. 5.02.1988 // ГОПАПО. Коллекция.

(обратно)

207

См.: Шаповал Ю., Пристайко В., Золотаръов В. ЧК — ГПУ — НКВД в Україні: особи, факти, документа. Київ: Абрис, 1997. С. 498–499. Дополнительные данные любезно сообщены В. Золотаревым.

(обратно)

208

«Всего по Кизеловскому Горотделу НКВД было арестовано около 2000 человек», — утверждается в официальном документе Наркомата внутренних дел СССР, составленном в январе 1940 г. См.: Заключение по материалам расследования о нарушении социалистической законности […] Шаховым Дмитрием Александровичем // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12837. Л. 185.

(обратно)

209

Выписка из рапорта особоуполномоченному УНКВД по Пермской области лейтенанту государственной безопасности Мешкову сержанта госбезопасности Окулова С. Н. // ГОПАПО. Ф. 641/2. On. 1. Д. 26356. Т. 2. Л. 312. Обвиняя татарское население в измене, Левоцкий просто пересказывал директиву Дмитриева на этот счет. См.: Выписка из протокола допроса Голдобеева Николая Павловича. 6.03.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13864. Л. 2.

(обратно)

210

См.: Выписка из протокола допроса Аликина Аркадия Михайловича. 9.05.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13864. С. 46–47.

(обратно)

211

Выписка из протокола допроса арестованного Тюрина Михаила Александровича. 4.05.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9108. Т. 3. Л. 180.

(обратно)

212

Из протокола допроса обвиняемого Шейнкмана Соломона Исааковича. 2.02.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. С. 155.

(обратно)

213

Такого звания не было. Логинова — человека штатского — ввел в заблуждение ромб, который носил в петлицах майор госбезопасности Дашевский.

(обратно)

214

Логинов — Аликиной. 5.02.1988 // Личный архив Г. Ф. Станковской.

(обратно)

215

См.: Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин… С. 89.

(обратно)

216

Павлюков А. Ежов. Биография. М.: Захаров, 2007. С. 443.

(обратно)

217

«В настоящее время бывших кулаков, повстанцев, членов следственных комиссий при белых, служителей культа и др. оперировало (!) 24 чел.». Накаряков — Новоку. С. Орда. 21.08.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 946. Оп. 5. Д. 1260. С. 2 об.

(обратно)

218

Выписка из протокола допроса свидетеля Порсева П. Ф. 31.08.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 10397. С. 376.

(обратно)

219

См.: Лубянка… С. 348–351.

(обратно)

220

Выписка из протокола показаний обвиняемого Костина Н. А.7.03.1939 г.// ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15328. С. 83.

(обратно)

221

См.: Из протокола допроса Цифриновича Владимира Ефимовича от 1 сентября 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 1. Л. 45.

(обратно)

222

Протокол допроса свидетеля Дьяконова Михаила Алексеевича. 13.09.1957 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9108. Т. 3. Л. 116.

(обратно)

223

Из обзорной справки по архивно-следственному делу № 958296 по обвинению Павловского Моисея Абрамовича // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. Л. 6–7.

(обратно)

224

Протокол допроса свидетеля Чернякова Григория Федоровича. 18.01.1956 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 11912. С. 246.

(обратно)

225

Из протокола № 2 общего открытого партсобрания членов и кандидатов ВКП(б) ячейки ОГПУ по чистке. 7.12.1933 г. // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 17. Д. 76. Л. 20.

(обратно)

226

Рапорт особоуполномоченному УНКВД по Пермской области лейтенанту государственной безопасности Мешкову, сержанта госбезопасности Окулова С. Н. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9108. Т. 3. Л. 198.

(обратно)

227

Там же. Л. 195.

(обратно)

228

Выписка из протокола допроса Голдобеева Николая Павловича // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13864. Л. 2.

(обратно)

229

Протокол судебного заседания 21–23 августа 1939 г. в Военном Трибунале Московского военного округа войск НКВД // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 178.

(обратно)

230

Так один из сотрудников Пермского горотдела Васенев «…присвоил ружье, патефон, патефонные пластинки и др. вещи». Приговор Военного Трибунала Московского военного округа войск НКВД. 23.08.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 7.

(обратно)

231

Выписка из протокола допроса арестованного Тюрина Михаила Александровича // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9108. Т. 3. С. 181.

(обратно)

232

Об избиениях упрямых подследственных как о чем-то само собой разумеющемся упоминает в своих показаниях Шейнкман. В приговоре по делу Былкина и др. отмечается, что, «как исключение», к подсудимым применяли избиения. См.: Приговор Военного Трибунала Московского военного округа войск НКВД. 23.08.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 6857. Т. 6. С. 8.

(обратно)

233

Мочалов А. Д. — Сазыкину // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. С. 134.

(обратно)

234

См.: Справка по архивно-следственному делу № 796219 по обвинению Былкина В. И., Королева М. П. и др. 7.03.1956 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 10033. С. 140.

(обратно)

235

Выписка из протокола № 4 закрытого партсобрания партколлектива УГБ Ворошиловского РО НКВД с участием комсомольцев. 11.02.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16110. Л. 82.

(обратно)

236

Рапорт особоуполномоченному УНКВД по Пермской области лейтенанту государственной безопасности Мешкову от сержанта госбезопасности Окулова С. Н. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9108. Т. 3. Л. 199.

(обратно)

237

Мочалов — Викторову. Г. Соликамск. 1.08.1938 г.//ГОПАПО.Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. Л. 130.

(обратно)

238

Мочалов — Викторову. Г. Соликамск. 1.08.1938 г.//ГОПАПО.Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. Л. 130.

(обратно)

239

Протокол судебного заседания 21–23 августа 1939 г. в Военном Трибунале Московского военного округа войск НКВД // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 6857. Т. 6. Л. 164.

(обратно)

240

Шахов — Погудину. Г. Кизел. 8.06.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 16. Д. 114. Л. 104.

(обратно)

241

Мазунин — в Ленинский райком ВКП(б). 7.12.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 78. Оп. 1.Д. 112. Л. 195.

(обратно)

242

Из протоколов XVI Чусовской городской конференции ВКП(б). 4.05.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 1241. On. 1. Д. 264. Л. 56.

(обратно)

243

Иванов — Погудину. Г. Кизел. 4.07.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 16. Д. 114. Л. 138.

(обратно)

244

Обзорная справка по архивно-следственному делу № 960365 //ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 10114. Л. 259.

(обратно)

245

Складывается впечатление, что первым шагом к завоеванию командных высот в области для руководителей управления НКВД стало устранение конкурентов, т. е. сотрудников партийного аппарата, специализировавшихся на борьбе с «контрреволюционным троцкизмом». В Перми первыми были арестованы и после непродолжительного следствия расстреляны именно эти люди — секретарь горкома Дьячков и инструктор Моргунов.

(обратно)

246

См.: Крайнов — Чернышеву. Г. Лысьва. 2.02.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 85. Оп. 20. Д. 11. Л. 40–40 об.

(обратно) name="n_247">

247

Бюро горкомов, обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий. Москва. 14.11.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 85. Оп. 20. Л. 7.

(обратно)

248

Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «большим». Секретный приказ № 00447 и технология его исполнения. М., 2003. С. 232.

(обратно)

249

Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба: «Массовые операции» НКВД в Кунцевском районе Московской области 1937–1938 гг. М., 2004. С. 73.

(обратно)

250

См., например: Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года // Вопросы истории. 1995. № 3; Выписка из протокола № 51 заседания Политбюро ЦК. Решение от 2.07.1937 г. «Об антисоветских элементах». // Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «большим»… С. 78–79 и др.

(обратно)

251

Цит. по: Выписка из протокола № 51 заседания Политбюро ЦК. Решение от 2.07.1937 г. «Об антисоветских элементах» // Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «большим»… С. 78–79.

(обратно)

252

Роговин В. 3. Партия расстрелянных. М., 1997. С. 155.

(обратно)

253

ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 109. Л. 37.

(обратно)

254

См., например: Номенклатура Пермского горкома ВКП(б) // ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1674. Л. 530–535.

(обратно)

255

ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 302. Л. 108–114.

(обратно)

256

Там же. Л. 99-104.

(обратно)

257

Там же. Л. 105–107.

(обратно)

258

Там же. Ф. 200. On. 1. Д. 843. Л. 98-100 (об).

(обратно)

259

См., например: ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1686. Л. 62, 63,95.

(обратно)

260

ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 308. Л. 51.

(обратно)

261

Там же. Ф. 1. On. 1. Д. 1899. Л. 10–11.

(обратно)

262

Список исключенных из членов и кандидатов ВКП(б), работающих в цехах и учреждениях. 15.08.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 60. Л. 42–49.

(обратно)

263

Список исключенных из членов и кандидатов ВКП(б), работающих и проживающих в районе гор. Молотово. Август 1937 г. // Там же. Л. 63–70.

(обратно)

264

Список исключенных из членов и кандидатов ВКП(б), работающих и проживающих в районе гор. Молотово. По механическому цеху. 25.09.1937 г. // Там же. Л. 101–104.

(обратно)

265

Список исключенных из членов и кандидатов ВКП(б), работающих и проживающих в районе гор. Молотово. 16.10.1937 г. // Там же. Л. 105.

(обратно)

266

Список исключенных из членов и кандидатов ВКП(б), работающих и проживающих в районе гор. Молотово. Закалочный цех. 17.10.1937 г. // Там же. Л. 109.

(обратно)

267

См., например: Списки исключенных, но работающих на Березниковском химкомбинате. 23.04.1938 г. // Там же. Ф. 59. On. 1. Д. 323. Л. 115–120.

(обратно)

268

Список сотрудников Госбанка, на которых имеются компрометирующие сведения // ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 302. Л. 26.

(обратно)

269

См., например: Список членов и кандидатов ВКП(б), ранее состоявших в других партиях // Там же. Д. 323. Л. 55; Список членов и кандидатов ВКП(б), находившихся на территории белых // Там же. Л. 141. Список членов и кандидатов ВКП(б), служивших в царской армии и у белых // Там же. Л. 153 (об). — 156.

(обратно)

270

ГОПАПО. Ф. 856. On. 1. Д. 205. Л. 1.

(обратно)

271

Там же. Д. 206. Л. 34.

(обратно)

272

См., например: ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 322. Л. 170.

(обратно)

273

ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 261. Л. 148.

(обратно)

274

Там же.

(обратно)

275

Стецовский Ю. И. История советских репрессий. М., 1998. Т. 1. С. 288.

(обратно)

276

Секретари райкомов и горкомов ВКП(б) входили в номенклатуру ЦК ВКП(б) и утверждались им.

(обратно)

277

На момент ареста был директором леспромхоза.

(обратно)

278

ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 10443. Л. 106.

(обратно)

279

Цит. по: Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия. 17 ноября 1938 г. // ГОПАПО. Ф. 85. Оп. 20. Д. 6. Л. 11–12.

(обратно)

280

«Злоупотребление властью или служебным положением, т. е. такие действия должностного лица, которые оно могло совершить единственно благодаря своему служебному положению и которые, не вызываясь соображениями служебной необходимости, имели своим последствием явное нарушение правильной работы учреждения или предприятия или причинили ему имущественный ущерб, или повлекли за собой нарушения общественного порядка или охраняемых законами прав и интересов отдельных граждан, если эти действия совершались должностным лицом систематически или из соображений корыстных, или иной личной заинтересованности, или хотя бы и не повлекли, но заведомо для должностного лица могли повлечь за собой тяжелые последствия, влечет за собой лишение свободы со строгой изоляцией на срок не ниже шести месяцев».

(обратно)

281

«Противодействие нормальной деятельности государственных учреждений и предприятий или соответствующее использование их для разрушения и подрыва государственной промышленности, торговли и транспорта… расстрел и конфискацию всего имущества, с допущением, при смягчающих обстоятельствах, понижения до лишения свободы со строгой изоляцией на срок не ниже пяти лет с конфискацией всего имущества».

(обратно)

282

Архивно-уголовные дела на лиц, снятых с оперативного учета ИЦ УВД. Дело Гудкова Алексея Андреевича // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 1284. Л. 1-13.

(обратно)

283

Там же // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 1284. Л. 77–84.

(обратно)

284

«Бездействие власти, т. е. невыполнение должностным лицом действий, которые оно по обязанности своей службы должно было выполнить, при наличии признаков, предусмотренных ст. 109, а равно халатное отношение к службе, т. е. небрежное или недобросовестное отношение к возложенным по службе обязанностям, повлекшее за собой волокиту, медленность в производстве дел и отчетности и иные упущения по службе, при наличии тех же признаков, — лишение свободы на срок до трех лет».

(обратно)

285

Архивно-уголовные дела на лиц, снятых с оперативного учета ИЦ УВД. Дело Гудкова Алексея Андреевича // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 1284. Л. 268.

(обратно)

286

О механизме осуществления приказа № 00447 подробнее см.: «…Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937-38 гг. ПГТУ. Пермь, 2006.

(обратно)

287

Сопроводительное письмо наркома внутренних дел СССР Л. П. Берии, секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Андреева и заведующего отделом организационно-партийной работы ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкова И. В. Сталину к акту приема-сдачи дел в НКВД СССР. 29.01.1939 г. // Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М.: РОССПЭН, 2008. С. 363.

(обратно)

288

Хозяшев — прокурору военного трибунала УРАЛВО «Об/прокуроре Коми-Пермяцкого округа Юркине А. Д.» 30.12.1940 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 14362. Л. 173.

(обратно)

289

См.: Обзорная справка по архивно-следственному делу № 29467 на Лейман Г. И. 19.07.1977 г. // ГОПАПО. Ф. 641. On. 1. Д. 16800. Т. 2. Л. 34.

(обратно)

290

Протокол допроса свидетеля Бородина Анатолия Ивановича. 29.07.1977 г.// ГОПАПО. Ф. 641. On. 1. Д. 16800. Т. 2. Л. 29.

(обратно)

291

Протокол допроса Волнушкина Михаила Ивановича. 25.12.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9846. Л. 177–178.

(обратно)

292

Справка компрометирующих материалов на Волнушкина Михаила Ивановича. Б. д. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9846. Л. 1(a).

(обратно)

293

Жалоба прокурору СССР от з/к Волнушкина М. И. 14.07.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9846. Л. 231.

(обратно)

294

Доклад о работе прокуратуры Камского бассейна с 1 января по 31 декабря 1937 г. // ГАПО. Ф. Р-1195. Оп. 2. Д. 5. Л. 5.

(обратно)

295

Протокол допроса свидетеля Чернякова Григория Федоровича. Г. Молотов. 18.01.1956 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 11912. С. 245–246. Цит. по: Лейбович О. Л. Кулацкая операция на территории Прикамья в 1937- 38 гг. // «…Включен в операцию. Массовый террор в Прикамье в 1937-38 гг.» ПГТУ. Пермь, 2006.

(обратно)

296

Пермская область накануне Великой Отечественной войны. Сборник документов. Пермь, 2005. С. 121.

(обратно)

297

Следственное дело Волнушкина Михаила Ивановича // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9846. Л. 28.

(обратно)

298

Пермская область накануне Великой Отечественной войны. С. 121–122.

(обратно)

299

ГАПО. Ф. Р-1195. Оп. 2. Д. 10. Л. 45–45 об.

(обратно)

300

Там же. Л. 160

(обратно)

301

Там же. Л. 45–45 об.

(обратно)

302

Архивно-уголовные дела на лиц, снятых с оперативного учета ИЦ УВД. Дело Кукарских Михаила Васильевича // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16800. Л. 108–110.

(обратно)

303

Постановление прокурора следственного отдела прокуратуры РСФСР Хромова о привлечении к уголовной ответственности работников Лысьвенского Горотдела НКВД Корнилова В. Г. и Липкина в связи с делом Кукарского (бывшего прокурора г. Лысьвы) // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16800. Л. 209–215.

(обратно)

304

Суд прокуратура Лысьвенского района. Протоколы партсобраний (13.04.37–22.12.38 гг.) // ГОПАПО. Ф. 354. On. 1. Д. 1. Л. 12–15.

(обратно)

305

Протоколы совещания председателей общества потребителей и план подготовки кадров системы. 1930–1931 гг. // ГОПАПО. Ф. 200. On. 1. Д. 428. Л. 51–53.

(обратно)

306

В материалах следственных дел арестованных прокуроров помимо к. р. компромата всегда присутствуют данные о бытовой связи прокуроров с местным начальством. ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 1254; ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9846; ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16800; ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1. Д. 26910; ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 1306; ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 2829.

(обратно)

307

Приказы, инструкции, циркулярные письма Прокуратур СССР и РСФСР, прокуратуры Свердловской области. 21 февраля 1936 — 8 января 1938 гг. // ГАПО. Ф. Р-1365. Оп. 2с. Д. 13. Л. 86.

(обратно)

308

Там же. Л. 96.

(обратно)

309

Там же. Л. 124.

(обратно)

310

Транспортная прокуратура Камского бассейна // ГАПО. Ф. Р-1195. Оп. 2. Д. 6. Л. 152.

(обратно)

311

Приказы, инструкции и циркулярные письма Прокуратур СССР и РСФСР и прокуратуры Свердловской области // ГАПО. Ф. Р-1365. Оп. 2с. Д. 14. Л. 22.

(обратно)

312

Транспортная прокуратура Камского бассейна // ГАПО. Ф. Р-1195. Оп. 2. Д. 9. Л. 10, 25.

(обратно)

313

Там же. Л. 43.

(обратно)

314

Государственный союзный завод им. Дзержинского. Руководящие указания и отчеты о работе отдела найма и увольнения с 4 апреля 1935 по 17 ноября 1935 г. // ГАПО. Р-42. Оп. 2с. Д. 318. Л. 53.

(обратно)

315

Там же. Л. 53–59 об.

(обратно)

316

Государственный союзный завод им. Дзержинского. Руководящие указания и отчеты о работе отдела найма и увольнения с 11 января 1938 г. по 22 декабря 1938 г. // ГАПО. Ф. Р-42. Оп. 2с. Д. 332. Л. 13.

(обратно)

317

Завод им. Дзержинского. Руководящие указания и отчеты о работе найма и увольнения с 4.01.35 г. по 1.04.35 г. // ГАПО. Ф. Р-42. Оп. 2с. Д. 318.

(обратно)

318

Там же. Л. 23–26.

(обратно)

319

ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 32. Л. 42.

(обратно)

320

Там же. Л. 18.

(обратно)

321

Косвенные свидетельства использования ОНУ дирекцией заводов не по прямому назначению видны в тексте приказа Рухимовича. См.: Материалы по заводу им. Ленина // ГАПО. Ф. Р-33. Оп. 2. Д. 122. Л. 52.

(обратно)

322

См.: Переписка НКВД // ГАПО. Ф. Р-142. Оп. 2с. Д. 335.

(обратно)

323

Государственный Союзный завод им. Дзержинского. Переписка с НКВД о работе завода и личном составе // ГАПО. Ф. Р-142. Оп. 2с. Д. 186. Л. 104–107.

(обратно)

324

ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 11216. Т. 5.

(обратно)

325

Следственное дело Далингера // ГОПАПО. Ф. 641. On. 1. Д. 2242.

(обратно)

326

Материалы по заводу им. Ленина // ГАПО. Ф. Р-33. Оп. 2. Д. 122. Л. 52.

(обратно)

327

Сталинский РК ВКП(б) // ГОПАПО. Ф. 231. On. 1. Д. 21. Л. 154–155.

(обратно)

328

Сталинский РК ВКП(б) // ГОПАПО. Ф. 231. On. 1. Д. 21. Л. 33–53.

(обратно)

329

ФГУП машиностроительный завод им. Дзержинского. // ГАПО. Ф. р-42. Оп. 2с. Д. 332. Л. 36.

(обратно)

330

Протокол допроса Лукиных Павла Ивановича. От 8.08.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1, № 26824. Л. 7–8.

(обратно)

331

Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел col1_0 № 00447 от 30.08.1937 г. // Книга памяти жертв политических репрессий. — Ульяновск, 1996. Т. 1. С. 766.

(обратно)

332

Обвинительное заключение от 10.08.1937 // ГОПАПО Ф. 643/2. On. 1, № 26824. Л. 21.

(обратно)

333

Выписка из протокола Заседания тройки при УНКВД Свердловской области от 19 августа 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1, № 26824. Л. 28.

(обратно)

334

В ходе исследования была использована база данных на репрессированных в Прикамье в 1937–1938 гг. Она была составлена работниками Государственного общественно-политического архива Пермской области (ГОПАПО) и включает в себя следующие сведения: фамилию, национальность, социальное положение арестованного, его профессию и место работы, место проживания до ареста, дату ареста и осуждения, обвинения при аресте и при осуждении, кем арестован и кем осужден, а также приговор и информацию о прекращении дела. Данные были обработаны при помощи программы SPSS.

(обратно)

335

Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел Союза С. С. Р. № 00447 от 30.08.1937 г. // Книга памяти жертв политических репрессий. 1996. Т. 1. С. 766.

(обратно)

336

См.: Архивно-следственное дело по обвинению Филимонова Георгия Александровича и др., всего 9 чел. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12428.

(обратно)

337

См.: Протокол допроса Гаврилова Г. Н.// ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12141. Л. 64.

(обратно)

338

Обвинительное заключение. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12428. Л. 86.

(обратно)

339

См.: Протокол допроса Гаврилова Г. Н.// ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12141. Л. 63.

(обратно)

340

По делу № 20760 на Змеева В. К. проходит более 50 человек, работавших в самых разных должностях на ст. Верещагино и ст. Менделеевской ж.д. им. Л. М. Кагановича. Все они стали активными участниками контрреволюционной диверсионно-повстанческой организации. См.: Обзорная справка по архивно-следственному делу № 20760. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13841. Л. 72–74.

(обратно)

341

По данным архивно-следственных дел, на основании того, как были оформлены дела, можно предполагать, что в действительности часть арестованных в декабре была оформлена только в январе, т. к. органы НКВД не справлялись с потоком арестованных, не успевали заводить на них формуляры и т. п. Поэтому реальное количество фактических арестов в декабре вполне может быть выше расчетного, а январские аресты могут все же вписаться в общий ритм спада активности в следующем после пика месяце.

(обратно)

342

При подсчете учитывалась только самая тяжелая категория обвинения. В таблице тяжесть обвинения указана по нисходящей: от «диверсий, вредительства и террора» — как самой тяжелой до АСА, КРА и других вариантов агитации и пропаганды — как самых слабых обвинений. Степень «тяжести» обвинения достаточно условна, т. к. приговор к ВМН мог быть вынесен и в случае самого «мягкого» обвинения.

(обратно)

343

Суслов А. Б. Спецконтингент советского тоталитарного общества: некоторые особенности социального и правового статуса. // Сайт общества «Мемориал». Раздел: История политических репрессий в СССР (1917–1991). http://www.memo.ru/links/. Рубрика: «История тюрем и лагерей в СССР (ГУЛАГ)». http://www.hro.Org/editions/hrperm/6.htm.

(обратно)

344

№ 114. Докладная записка заместителя полномочного представителя ОГПУ по Уралу О. Нодева в Пермские областную и районную контрольные комиссии об условиях проживания спецпереселенцев // Политические репрессии в Прикамье. 1918–1980 гг.: Сборник документов и материалов. Пермь: Издательство «Пушка», 2004. С. 166–167.

(обратно)

345

Такой паспорт в 1935 году получил Прейс Павел Андреевич, в анкете которого было записано, что он раскулачен в 1930 г. и выслан. Место рождения — с. Грешенки, Уновский с/с, Леозненский район БССР — позволяет предполагать, что статус раскулаченного не был фальсификацией следователя. В качестве рода занятий было указание на то, что он перед арестом работал техником-строителем в карьере Известняк. Проживал в Яйвинском трудпоселке. См.: Анкета арестованного. От 9.01.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1, № 12567. Т. 2. Л. 239. Встречались указания на имевшиеся паспорта и в других делах у бывших ссыльных крестьян.

(обратно)

346

См.: Земсков В. Н. «Кулацкая ссылка» в 30-е годы // Социологические исследования. 1991, № 10. Л. 3-21.

(обратно)

347

Справка по архивно-следственному делу № 796219 по обвинению Былкина В. И., Королева М. П. и др. в количестве 16 человек // Дело Овчинникова Д. И. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 11957.

(обратно)

348

См.: Архивно-следственное дело Аюпова Идриса//ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 14871. Л. 12.

(обратно)

349

Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936–1938 гг. М.: РОССПЭН, 2009. С. 295.

(обратно)

350

Выписка из протокола допроса Голдобеева Николая Павловича. От 6 марта 1939 года // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13864. Л. 44–45.

(обратно)

351

Выписка из протокола допроса Аликина Аркадия Михайловича. От 9 мая 1939 года// ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. № 14756. Л. 72–73.

(обратно)

352

Протокол допроса Аюпова Идриса. От 8 января 1938 года // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 14871. Л. 5.

(обратно)

353

Протокол допроса Аюпова Идриса. От 12 октября 1938 года// ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 14871. Л. 8-10.

(обратно)

354

См.: ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 14871. Л. 11–12.

(обратно)

355

Заявление от т/п Толока Андрея Яковлевича в гор. Отдел НКВД Кизеловского района Свердловской области от 2 августа 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 1. Л. 16–17.

(обратно)

356

Протокол допроса Толока А. Я. от 25 июня 1957 года // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп.1. Д. 12567. Т. 3. Л. 63.

(обратно)

357

Протокол допроса Толока А. Я. от 25 июня 1957 года // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 3. Л. 63.

(обратно)

358

См.: Протокол допроса Коледа П. М. от 26 июня 1957 года // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 3. Л. 68–69; Протокол допроса Головко X. Я. от 26 июня 1957 года //ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 3. Л. 65–67.

(обратно)

359

В дальнейшем автору не встретилось больше ни одного следственного дела, где следователь строил бы свою доказательную базу при помощи такого количества свидетелей. Встречаются дела от сентября-октября 1937 г., в которых содержатся 1–2, редко больше, протокола допроса одного или двух свидетелей.

(обратно)

360

Можно привести показания бывшего начальника отделения Молотовского горотдела НКВД Королева П. М., который на допросе 22 мая 1939 года сообщал: «Моя преступная деятельность началась с октября 1937 года, когда ко мне как к начальнику отделения приходил ряд следователей для корректировки протоколов. Корректируя явно вымышленные протоколы и поправляя их, я вписывал дополнения по шпионско-диверсионной деятельности этих арестованных (фамилии не помню), давал следователю предположительные вопросы и ответы для дополнения протокола и, таким образом, как начальник отделения создавал вымышленные шпионско-диверсионные организации без наличия соответствующих материалов». Цит. по: Справка по архивно-следственному делу по обвинению Былкина В. И., Королева П. М. и других в количестве 16 человек. От 14 сентября 1955 года // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 3. Л. 173.

(обратно)

361

Протокол допроса свидетеля Воробьева А. А. от 31 июля 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 2. Л. 53.

(обратно)

362

Протокол допроса свидетеля Веденикова Н. Д. от 30 июля 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 2. Л. 71.

(обратно)

363

Спецзаписка Лысьвенского Горотдела УНКВД по Свердловской области. По агентурному делу «Недовольные». Составлена 29.11.1936 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16880. Л. 100.

(обратно)

364

Протокол допроса свидетеля Воробьева от 1 августа 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 2. Л. 74–75.

(обратно)

365

Протокол допроса свидетеля Воробьева от 2 августа 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 2. Л. 95–96.

(обратно)

366

Т. к. по делу проходило трое Ефановых: Василий — отец и двое сыновей — Иван и Николай, то протоколы допроса Воробьева А. А. были оформлены против каждого из них. См.: Протокол допроса свидетеля Воробьева от 1 августа 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 2. Л. 74–75; Протокол допроса свидетеля Воробьева от 2 августа 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 2. Л. 95–96, 98-100. Помимо Воробьева А. А. по делу об антисоветской деятельности Ефановых был допрошен в качестве свидетеля Поставалов П. С. Основной акцент был сделан на высказываниях против советской власти Василия Ефанова. См.: Протокол допроса свидетеля Поставалова П. С. 2 августа 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 2. Л. 101 (с оборотом).

(обратно)

367

Необходимо отметить, что для следователей до августа 1937 г. вполне обычным делом был сбор доказательств на группу в течение полугода или даже больше. Ускоренные темпы работы означали: завершить следствие в шесть недель. Так, во всяком случае, понял Герчиков новые инструкции, пересказанные ему начальством на летних совещаниях.

(обратно)

368

Обвинительное заключение от 10 сентября 1937 года // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 2. Л. 320. Уместно отметить, что директор карьера «Известняк» был арестован спустя три дня после подготовки обвинительного заключения, но так как по должности он принадлежал к руководству, то «оформлен» был органами НКВД по другой линии — его судила не тройка.

(обратно)

369

Обзорная справка по архивно-следственному делу № 958460. От 28 мая 1957 года // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12567. Т. 3. Л. 16–19.

(обратно)

370

Справка «О ненормальностях в работе завода тормозящих стахановскому движению». Составлена 27.02.1936 г. // ГОПАПО. Ф. 85. Оп. 18. Д. 6. Л. 5.

(обратно)

371

Справка «О ненормальностях в работе завода тормозящих стахановскому движению». Составлена 27.02.1936 г. // ГОПАПО. Ф. 85. Оп. 18. Д. 6. Л. 4.

(обратно)

372

Там же. Л. 6.

(обратно)

373

См.: «Из информационной сводки по итогам проведения партийных собраний 28.01.37 г. в парторганизациях металлургического куста». Итоги 9-го пленума Свердловского обкома ВКП(б) и облисполкома // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 64. Л. 12–17.

(обратно)

374

Обзорная справка по делу Павлова Михаила Андреевича // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15008. Л. 153.

(обратно)

375

Обзорная справка по делу Павлова Михаила Андреевича // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15008. Л. 160.

(обратно)

376

Дело Меркулова В. П. //ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12604.

(обратно)

377

Протокол допроса Меркулова В. П. 18 января 1938 г. // ГОПАПО. Ф. 611/1. On. 1. Д 12606 Л. 6

(обратно)

378

См.: Дело Меркулова В. П. Протоколы допросов//ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 12604. Л. 7–9.

(обратно)

379

Справка Управления Государственного Кизеловского Каменно-угольного Треста контора Шахта им. Ленина. От 13 мая 1938 года. № 1305 // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12604. Л. 13.

(обратно)

380

См.: Дело Меркулова В. П. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12604. Л. 17.

(обратно)

381

См.: Дело Меркулова В. П. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12604. Л. 70–78.

(обратно)

382

См.: Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел col1_0 № 00447 // Биннер Р., Юнге М. Как террор стал «большим». М.: АИРО-ХХ, 2003. С. 84–93.

(обратно)

383

Не менее 9 председателей сельских советов и 1 председатель поселкового совета, не менее 47 председателей колхозов и не менее 45 человек в должности заведующих, членов правления колхозов и т. п.

(обратно)

384

Не менее 60 человек.

(обратно)

385

В базе данных содержится информация о 16 лицах БОЗ. Изучение дела одного из этих лиц (Н. М. Куляшовой) показало, что ярлык «БОЗ» был приклеен к крестьянке-единоличнице, которая имела несколько легальных и нелегальных источников дохода. Подробнее о деле Н. М. Куляшовой см. Часть II данной статьи. К категории БОМЖ относится один преступник-рецидивист, который на момент ареста по приказу № 00447 уже отбывал наказание за кражу и побег. До ареста за кражу проживал в деревне. (Дел других рецидивистов нами обнаружено не было.) См.: Оборин И. И. // ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1. Д. 27643.

(обратно)

386

Остальных мы отнесли к «прочим».

(обратно)

387

Подробнее см.: Куликов К. И. Дело «СОФИН». Ижевск: УИИЯЛ УрО РАН, 1997.

(обратно)

388

Подробнее см.: Гл. VIII «Роль НКВД в массовой операции по оперативному приказу 00447».

(обратно)

389

Трутников Т. А. и др. //ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12033. Л. 359.

(обратно)

390

По базе данных первый арест произведен 1 августа, т. е. еще до официального начала операции.

(обратно)

391

Возможно, наибольшее количество арестов было произведено в Кудымкарском районе (предположительно 191 человек). Материалы, содержащиеся в базе данных, не позволяют точно определить, каким структурным подразделением НКВД арестовывался сельский житель: Коми-Пермяцким Окротделом или Кудымкарским РО.

(обратно)

392

Из протокола № 61 от 5 мая 1938 г. // История сталинского ГУЛАГа. Конец 1920-х — первая половина 1950-х годов. Т. 1. Массовые репрессии в СССР. М.: РОССПЭН, 2004. С. 293.

(обратно)

393

Согласно приказу № 00447 в Свердловской области репрессиям должны были подвергнуться 10000 человек. Мы не располагаем плановыми цифрами по районам Прикамья, в нашем распоряжении есть лишь контрольные цифры для Коми-Пермяцкого округа. Там по первой категории должны были арестовать 700–800 человек, а по второй категории — 1500. Позже была дана «дополнительная контрольная цифра» для арестов «300–400 человек поляков и др. иностранцев». Трушников Т. А. и другие // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12033. Л. 358.

В Коми-Пермяцком округе в 1937 г. было 505 колхозов, в которых состояли 26000 крестьянских хозяйств. См.: Коньшин А. Е. Исторические пути и судьбы коми-пермяцкого народа // Вопросы истории. 2005. № 4. С. 104.

(обратно)

394

О прикамской деревне в 1930-е гг. см.: Иванова М. А. Коллективизация в Прикамье: насилие без границ // Годы террора: Книга памяти жертв политических репрессий. Пермь: Здравствуй, 1998. С. 47–67.

(обратно)

395

В следственных делах подобные документы могут находиться в разных сочетаниях.

(обратно)

396

Подробнее об этом см.: Гл. I «Кулацкая операция на территории Прикамья в 1937–1938 гг.».

(обратно)

397

Сабуров Е. И. и другие // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16957 н. д. Л. 6-63.

(обратно)

398

Норин Г. Н. и другие // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13913. Л. 65.

(обратно)

399

См.: Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел Союза С. С. Р. № 00447 // Биннер Р., Юнге М. Как террор стал «большим»… С. 84–93.

(обратно)

400

По другим данным арест произошел 9 августа 1937 г.

(обратно)

401

Куляшова Н. М. // ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1. Д. 27212. Л. 11.

(обратно)

402

Там же. Л. 3.

(обратно)

403

По версии сельсовета, Н. М. Куляшова подговаривала людей не допускать закрытия церкви. С целью сорвать это мероприятие била в колокола и звоном собрала вокруг храма толпу в 800–900 человек. Куляшова Н. М. // ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1. Д. 27212. Л. 12.

(обратно)

404

Там же. Л. 12.

(обратно)

405

Там же. Л. 8.

(обратно)

406

Два человека арестованы 8–9 октября 1937 г., остальные — 8 ноября 1937 г.

(обратно)

407

Норин Г. Н. и другие // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13913. Л. 46.

(обратно)

408

Норин Г. Н. и другие // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13913. Л. 22.

(обратно)

409

Там же. Л. 66.

(обратно)

410

У этого сюжета есть еще одна любопытная деталь. Маховиков знал от односельчан, что во время Первой мировой войны Норин (по анкете арестованного служил у белых) был коммунистом, сбежал из армии и находился на подпольной работе. О том, когда он вышел из партии, информации в документе нет.

(обратно)

411

Изначально в группе было больше пяти человек. Пять описываемых колхозников — это то, что от нее осталось (версия следствия).

(обратно)

412

Гуляев Г. Е. и другие // ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1. Д. 28792. Л. 9.

(обратно)

413

Там же. Л. 153.

(обратно)

414

Гилев Н. С. и другие // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13553. Л. 239–240.

(обратно)

415

Из показаний очевидцев не совсем ясно, сколько судов над Т. С. Мориловым прошло в то время — 1 или 2.

(обратно)

416

Гинзбург К. Вместо заключения. Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю // Гинзбург К. Мифы — эмблемы — приметы: Морфология и история. Сборник статей. М.: Новое издательство, 2004. С. 299.

(обратно)

417

Нельзя также забывать о том, что в 50-е гг. свидетели в массовом порядке отказывались от своих показаний, данных в 1937–1938 гг.

(обратно)

418

Сообщения деревенских коммунистов и комсомольцев были еще одним, помимо сельсоветов, источником информации для НКВД. Этот вид источника в делах встречается редко.

(обратно)

419

Дело А. Е. Ворошнина и других // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 14346. Л. 77–78.

(обратно)

420

Головин Василий Федорович (1893–1937), председатель Уральского облисполкома.

(обратно)

421

Ветошев Я. А. — секретарь Кудымкарского райкома комитета ВКП(б).

(обратно)

422

Вилесов И. С. — бывший председатель Юсьвенского РИКа, арестован в феврале 1937 г.

(обратно)

423

См. об этом: «Кулацкая операция на территории Прикамья в 1937–1938 гг.».

(обратно)

424

См.: например, Пономарев М. В. и другие // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 9926. Л. 113–114.

(обратно)

425

Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М.: РОССПЭН, 2001. С. 347.

(обратно)

426

Алексеев — Вышинскому (копия Гусарову). Пермь. 13.02.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 6933. Т. 2. Л. 73.

(обратно)

427

Дело по обвинению Гибнера Г. Г., Катаева И. К. // ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1. Д 29792.

(обратно)

428

Постановление о прекращении следственного дела. Наблюдательное дело Овчинниковой Нины Николаевны // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6260. Л. 4–5.

(обратно)

429

Дело по обвинению Франтика Я. Д.// ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 14297 (его обвинили в шпионаже и приговорили к расстрелу).

(обратно)

430

ГОПАПО. Дело по обвинению Полина Петра Фроловича. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 14564.

(обратно)

431

Это следственное дело агента отдела снабжения фабрики «Пермодежда» Козбе Г. А., получившего ВМН за шпионаж // ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1.

(обратно)

432

Арест Безукладникова — 5 ноября 1937 г. Обвинительное заключение — 12 ноября 1937 г. Приговор тройки от 15 ноября 1937 г. // Дело по обвинению Безукладникова Владимира Николаевича // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 13721.

(обратно)

433

См.: Дело по обвинению Богомоловой Анны Петровны // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 2202.

(обратно)

434

См.: Дело по обвинению Гутырчика Александра Степановича // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 10540.

(обратно)

435

Например, дело «немецкого разведчика» Мартыненко Ф. Е., культурного работника трудпоселка Колчим Чердынского района, приговоренного к 8 г. лагерей. Но уже не за шпионаж, а за антисоветскую деятельность и социальную опасность // Дело по обвинению Мартыненко Федора Емельяновича // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11221.

(обратно)

436

Протокол заседания Тройки УНКВД от 27 октября 1938 г. // Дело по обвинению Миримовой Антонины Ивановны // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 2402. Л. 24.

(обратно)

437

Педагог детского отделения психлечебницы г. Перми Г. С. Старцев был приговорен к ВМН. Он был причислен к членам контрреволюционной повстанческой группы церковников только потому, что был сыном священника // Дело по обвинению Старцева Г. С., Славнина П. И., Старикова М. К. и Дроздовского К. Я. 5.08.37–11.9.37 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 10429. Л. 20.

Протокол допроса В. Н. Няшина от 21.05.56 // Дело по обвинению Богданова М. Ф., Соколова Г. А., Веселова М. А., Иванова К. Н. и др. в количестве 52 человек. 17.12.37–26.12.37. В 3 т. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11908.

(обратно)

438

Дело по обвинению Порсева П. Ф., Катаева И. К.//ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6933. Л. 132.

(обратно)

439

Дело по обвинению Томского И. А., Петренко М. А. и др., всего 77 человек// ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11671. Л. 292 (Томский И. А. был учителем взрослых по математике при фабрике Гознак, до 1933 г. был членом ВКП(б). За декабрь 1937 г. он превратился в руководителя «разветвленной контрреволюционной диверсионной организации кулаков — трудпоселенцев, бывших участников кулацких восстаний», раскинувшей свои сети по Камскому бумкомбинату, Гознаку и заводу № 98. В числе 77 подследственных была одна женщина, дочь торговца, жена белого офицера, регистратор 2- й поликлиники г. Краснокамска. Все были расстреляны.)

(обратно)

440

Протокол допроса Тигунова Н. П., начальника штаба МВО Александровского механического завода, ранее, в 1936–1938 гг., работал начальником Ныробского РО НКВД. От 6.04.55 г. // Дело по обвинению граждан Ремизова А. М., Соколовского В. А., Фарино Ф. Е. и др. в числе 25 человек. 19.12.37–24.12.37 г.// ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 10397. Т. 1. Л. 382.

(обратно)

441

Обвинительное заключение // Дело Комаровой М. В. 8.12.37–31.12.37. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12863. С. 18–19.

(обратно)

442

Выписка из протокола заседания тройки при УНКВД Свердловской области от 3 марта 1938 г. // Дело Комаровой М. В. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12863. С. 20.

(обратно)

443

Письмо Комаровой М. В. в Верховный Суд СССР от 16.03.39 // Дело Комаровой М. В. 8.12.37–31.12.37. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12863. С. 22–22 об.

(обратно)

444

Следственное дело Тупициной Анны Николаевны //ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 2210. Л. 2.

(обратно)

445

Постановление дежурного помощника н-ка Соликамской тюрьмы Зебзеева И. И. 23.5.37 г. // Дело по обвинению Тупициной А. Н. ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1.Д. 28770. Л. 2.

(обратно)

446

Следственное дело Ушакова В. И., Азбукина А. Я., Анисимова М. В. и др. в числе 53 чел. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 17092 в 4 томах.

(обратно)

447

РОВС — Русский Общевоинский Союз, воинская организация, созданная 1 сентября 1924 г. Врангелем.

(обратно)

448

Протокол допроса Кривощекова Я. А. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11242. Л. 32. (Сам председатель совета окружного Осовиахима Кривощеков был приговорен тройкой к расстрелу 7.09.37 как руководитель контрреволюционной повстанческой организации, разработавший план вооруженного восстания.)

(обратно)

449

Протокол допроса Азбукина А. Я. от 1.10.37 // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 17092. Т. 1. Л. 16–18. (Азбукин был счетоводом Пермской промысловой артели «Кама», бывшим офицером армии Колчака в чине подпоручика. Арестован еще до начала массовой операции по приказу № 00447, 3.08.37. Приговорен к ВМН 14.10.37.)

(обратно)

450

Обвинительное заключение по делу Ушакова, Азбукина и др., всего 53 человека // ГОПАПО. Ф. 641/1- Оп. 1. Д. 17092. Т. 3. Л. 182–183.

(обратно)

451

Дело по обвинению Мокшина М. И., Тараканова М. М., Авдеева К. Н., Холоднякова М. А. и др. в числе 38 человек // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 10366.

(обратно)

452

Показания Новицкого от 9.10.37 имеются в «Деле Ушакова, Азбукина и др.». В деле самого Новицкого этих показаний нет // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 17092. Т. 1. Л. 130–137.

(обратно)

453

См.: Дело по обвинению Чеховской Я. К., Столович И. П., Завадского И. М., Новицкого Ц. В. и др., всего 41 чел. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11903. Дело в 5 томах.

(обратно)

454

Первый допрос 28 августа 1937 г. напечатан на 34 страницах. В нем список руководителей националистической организации на 28 человек // Дело по обвинению Зубова А. Н. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 7029.

(обратно)

455

Преподавателя языка коми в Педагогическом училище Кудымкара, работника Коми-издательства Тупицина Ф. А. арестовали до начала операции 13 июня 1937 г. Он был из крестьян-бедняков, до 1919 г. был членом РКП(б), но служил в белой армии по мобилизации рядовым. Почти месяц его просто продержали в камере без допросов. В первом допросе от 2 июля он подтвердил знакомство с уже арестованными местными писателями Лихачевым и Зубовым, с Дерябиным, арестованным в 1932 г. (осужден коллегией ОГПУ по делу контрреволюционной финской организации «Софиц», с профессором Лыткиным В. И. (арестован в 1933 г.) и с Чечулиным (арестован за участие в контрреволюционной националистической организации в 1933 г.). Ему вспомнили запрещенную книгу стихов «Горазюль» (Громкий шар) на языке коми (1927 г.), в которой были и его стихи: «Прекрасный Удмурт! От одного корня мы с тобой родились, с одной ложки пили и ели, на одном языке говорили. Потом нас русские прогнали из-за моря, где мы раньше жили и оставили имя своей нации той земле. Русский, пришедший с Запада, нас победил. Много убил, на земле нас оставил мало. В топких болотах мы тонули, в темном лесу умирали… Один народ, а стал называться по-разному, который коми, который удмурт, который мари, который нудь. Мы, коми-народ, все старались к русским пролезть и за это дорого поплатились… Если мы объединимся, то свой народ на светлый путь мы выведем». Его обвинили в том, что он создал местный кружок национальных писателей, в состав которого входили Тараканов, Зубов, Лихачев и др., что желал отделения финно-угорских племен от Москвы, был членом контрреволюционной повстанческой организации, связанной с финским посольством. О нем написали, что он происходит из кулаков, эсер, колчаковец. Тройка приговорила его к расстрелу // Дело Тупицина Ф. А. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 10298. Л. 48–53.

(обратно)

456

Щукин А. М. Член ВКП(б) с 1919 по 1921 гг., вышел в связи с непониманием НЭПа, вновь вступил в 1925 г. Никакого компромата. Чистое происхождение — сын середняка. Служил в Красной Армии. Арестован 16 августа 1937 г. Приговорен тройкой к ВМН 21 сентября // Дело по обвинению Щукина Андрея Матвеевича. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12252.

(обратно)

457

Протокол допроса В. Н. Няшина от 21.05.56 // Дело по обвинению Богданова М. Ф., Соколова Г. А., Веселова М. А., Иванова К. Н. и др. в количестве 52 человек. 17.12.37–26.12.37. В 3 т. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11908.

(обратно)

458

Начальник отдела боевой подготовки Осоавиахима Анисимов был завербован троцкистом Балтгалвом Карлом Андреевичем, председателем Пермского городского Осоавиахима. Приговорен к ВМН // Дело по обвинению Анисимова А. А. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13082.

(обратно)

459

Дело по обвинению Каменева Т. Д., Оборина Н. Т., Булютина А. Р. и др., всего 10 человек // ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 27814. С. 25–25 об.

(обратно)

460

Дело по обвинению Базилевич Серафимы Алексеевны // ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 30879.

(обратно)

461

В базе данных значатся всего пять мулл, поэтому в дальнейшем мы будем пользоваться термином «священник», если контекст не потребует дополнительного определения.

(обратно)

462

ГОПАПО. Ф. 970. Оп. 3. Д. 118. Л. 76–80.

(обратно)

463

ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 27468. Л. 8.

(обратно)

464

ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 27468. Л. 8.

(обратно)

465

Пример «расширительного» толкования конституции 1936 года: протокол допроса дьякона Плотникова от 1 сентября 1937 г. о контрреволюционной деятельности единоличника А. И. Першина. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13385. Т. 1. Л. 10–11. ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 6533. Л. 71.

(обратно)

466

Из воспоминаний террориста Петра Севастьянова: «В детстве, как мне рассказывала мать, что мой отец будучи пьяным во время ее избиения выбросил, якобы, меня из качалки на улицу через окно, с того времени у меня получается некоторая ограниченность». Из акта освидетельствования его в Пермской психиатрической больнице докторами Вертгеймом и Старициным: «обнаруживает врожденное умственное недоразвитие (слабоумие в глубокой степени) и за свои деяния не ответственен». ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13385. Т. 2. Л. 54.

(обратно)

467

Пример «расширительного» толкования конституции 1936 года: протокол допроса дьякона Плотникова от 1 сентября 1937 г. о контрреволюционной деятельности единоличника А. И. Першина. ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13385. Т. 1. Л. 10–11.

(обратно)

468

ГОПАПО. Ф. 970. Оп. 3. Д. 118. Л. 76.

(обратно)

469

ГОПАПО. Ф. 641/1- Оп. 1. Д. 13385. Л. 14.

(обратно)

470

Там же. Л. 77.

(обратно)

471

Там же. Л. 80.

(обратно)

472

ГОПАПО. Ф. 59. Оп. 1. Д. 302. Л. 106.

(обратно)

473

В основе дела — история женитьбы дьякона М. Кукшинова на активистке-общественнице Т. Механошиной.

(обратно)

474

См.: Протокол допроса Словцова от 2 мая // ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 29333. Л. 9–11.

(обратно)

475

В деле Калашникова хранится донос председателя церковного совета Василия Касьянова о бродячем попе, распространяющем антисоветские слухи // ГОПАПО. Ф. 641/1. ОпЛ. Д. 13385. Л. 15.

(обратно)

476

ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 29333. Л. 13. Словцов поясняет, что к нему обратился священник Бухряков с просьбой оказать репрессированному архиепископу материальную помощь. Самое интересное, что просьба была выполнена — Словцов выслал 15 рублей осенью 1936 г.

(обратно)

477

ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 29335. Л. 12.

(обратно)

478

ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 29333. Л. 32.

(обратно)

479

Там же. Л. 33.

(обратно)

480

Из показаний Кукшинова: «На средства извлекаемые от пожертвований верующих мы систематически устраивали попойки, в которых принимали участие Пастухов, Колмогоров, Механошина, Лыхина. Эти попойки устраивали как на квартирах, так и в помещении церкви, в палатке. Помню такой случай, что в сентябре 1936 года поп Колмогоров напившись пьяным валялся с крестом в руках в канаве». Однако из этих же показаний следует, что все указанные выше — участники контрреволюционной группы. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 16996. Л. 58.

(обратно)

481

ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 29333. Л. 71.

(обратно)

482

См.: «Черное воинство». Александровские церковники за работой. // Уральская кочегарка. 11 марта 1937 г.//ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 139.

(обратно)

483

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 1–5.

(обратно)

484

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 135.

(обратно)

485

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 140.

(обратно)

486

Показания Лыхиной // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 67.

(обратно)

487

См. показания Кукшинова // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 58.

(обратно)

488

См. показания Лыхиной // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 66 об.

(обратно)

489

См. показания Федосеевой // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 94.

(обратно)

490

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 57.

(обратно)

491

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 27 об.

(обратно)

492

Из постановления народного следователя Кизеловского района Свердловской области Костоусова о прекращении дела по обвинению Механошина Ивана Гордеевича от 1 августа 1934 г.: «Гражданкой Механошиной Тамарой Ивановной было написано и подано заявление на своего отца, Механошина, что якобы последний пытался ее изнасиловать и, кроме того, он, Механошин, изнасиловал свою старшую дочь — сестру Тамары Антонину еще будучи в то время 12 лет, а в настоящее время Антонине 25 лет, о чем сама Антонина подтвердила (!), но ею о насильстве ее отцом Механошиным раньше заявлено не было» // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 143.

(обратно)

493

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 63.

(обратно)

494

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 85.

(обратно)

495

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 27 об.

(обратно)

496

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 85 об.

(обратно)

497

ГОПАПО. Показания Лыхиной. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 66.

(обратно)

498

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 27

(обратно)

499

Показания Анны Механошиной//ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 73.

(обратно)

500

Показания Тамары Механошиной//ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 87.

(обратно)

501

Показания Старцевой // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 80 об., 1 ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 85.

(обратно)

502

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 34.

(обратно)

503

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 66.

(обратно)

504

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 104.

(обратно)

505

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 89 и 89 об.

(обратно)

506

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 172.

(обратно)

507

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 49.

(обратно)

508

См. показания Кукшинова // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 50–54. Об избиении пионера Юрия Липина: копия приговора — Л. 142.

(обратно)

509

См. показания Пастухова // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 31 об.

(обратно)

510

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 33–33 об.

(обратно)

511

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 156.

(обратно)

512

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16996. Л. 173.

(обратно)

513

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 2.

(обратно)

514

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 2.

(обратно)

515

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 138.

(обратно)

516

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 252.

(обратно)

517

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 252.

(обратно)

518

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 11.

(обратно)

519

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 4.

(обратно)

520

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 3.

(обратно)

521

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 141.

(обратно)

522

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 141 об.

(обратно)

523

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 10.

(обратно)

524

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 11.

(обратно)

525

ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 31214. Л. 84–85.

(обратно)

526

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 320.

(обратно)

527

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 118 и 118 об.

(обратно)

528

См.: «Справка о поведении на допросах обвиняемого Шелепина» от 24.09.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 120.

(обратно)

529

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 36–48.

(обратно)

530

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 39.

(обратно)

531

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 41.

(обратно)

532

ГОПАПО. Ф. 641/1. Oп. 1. Д. 16248. Л. 44.

(обратно)

533

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 70–82.

(обратно)

534

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 76.

(обратно)

535

Справка приложена к делу Рукавишникова // ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 31214.

(обратно)

536

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 55–69.

(обратно)

537

ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16248. Л. 66.

(обратно)

538

Из «Статистических сведений по сельскому хозяйству и промыслам в Пермском уезде на 1875 г.» // ГАПО. Ф. 40. Оп. 1. Д. 10. Л. 201–204.

(обратно)

539

Число дворов 269, лошадей — 1170, рогатого скота — 1166, овец — 1400, коз — 100.

(обратно)

540

Список лиц буржуазии, бежавших с белыми, от 24.01.1920 г. // ГАПО. Ф.Р-17. Оп. 1.Д. 250. Л. 15.

(обратно)

541

Из данных для Всероссийской переписи населения 1920 г. // ГАПО. Ф.Р-19. Оп. 1. Д. 199. Л. 33 об.

(обратно)

542

Данные о продразверстке в 1920 г. // Там же. Ф.Р-17. Оп. 1. Д. 250. Л. 56,124.

(обратно)

543

Данные об урожайности хлебов на 1921 г. // Там же. Ф.Р-19. Оп. 1. Д. 199.

(обратно)

544

Список лиц буржуазии, бежавших с белыми, от 24.01.1920 г. // ГАПО. Ф.Р-17. Оп. 1.Д. 250. Л. 15.

(обратно)

545

Из данных для Всероссийской переписи населения 1920 г. // ГАПО. Ф.Р-19. Оп. 1. Д. 199. Л. 33 об.

(обратно)

546

Из постановлений Пермского горсовета, 22.07.1937 г. // ГАПО. Ф.Р- 176. Оп. 5. Д. 769. Л. 32.

(обратно)

547

Докладная записка от 01.12.1936 г. //ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 3. Л. 220–225.

(обратно)

548

Из предписания комиссии Пермского ГОРФО, 26.05.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 3. Л. 222.

(обратно)

549

Директива НКВД № 266 от 03.07.1937 г. // Трагедия советской деревни. Документы и материалы. М.: РОССПЭН, 2004. Т. 5. Кн. 1. С. 319.

(обратно)

550

Оперативный приказ № 00447,30.07.1937 г. // Там же. С. 330–331.

(обратно)

551

Приложение, таблица № 1.

(обратно)

552

Доклад о съезде мусульман 4 Горно-Уральского района мусульман Уральской области, 01–03.09.1926 г. // ГОПАПО. Ф. 643/2, Оп. 1. Д. 26356. Т. 1. Л. 3–6; Т. 2. Л. 154–155.

(обратно)

553

Кричман Семен Александрович, заместитель начальника 3 отдела УНКВД по Свердловской области.

(обратно)

554

Из справки по архивно-следственному делу № 796219,21–23.08.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 176.

(обратно)

555

Из справки по архивно-следственному делу № 796219,21–23.08.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 146.

(обратно)

556

Обзорная справка по делу Кабакова И. Д., 01.06.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 10114. Л. 4–23.

(обратно)

557

Из протокола допроса Старкова, 29.08.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 13706. Л. 28–34.

(обратно)

558

Из обзорной справки по делу Лизунова Ф. Г., 21–23.08.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13706. Л. 80.

(обратно)

559

Из протокола допроса Кабакова, 28.05.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 10114. Л. 6–10.

(обратно)

560

Из показаний Старкова, 29.09.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13706. Л. 36.

(обратно)

561

Из справки по архивно-следственному делу № 796219, 05.04.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13219. Л. 147.

(обратно)

562

Из архивной справки Пермского областного партийного архива: в начале 1930-х гг. был секретарем парткомов крупных заводов (Судозавод, Гознакстрой), в 1934 г. избирался членом президиума Пермского городского совета РК и КД. 12.12.1957 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13706. Л. 7.

(обратно)

563

Директива НКВД СССР № 266 требовала представление списков к 8 июля 1937 г. // Трагедия советской деревни. Документы и материалы. Т. 5. Кн. 1. С. 319.

(обратно)

564

Актив мечети.

(обратно)

565

Директор МТС.

(обратно)

566

Актив мечети.

(обратно)

567

Бывший председатель сельсовета Беляев Ш.

(обратно)

568

В тот же день отпущен под подписку о невыезде. С 01.11.1937 г. дело передано за ГО НКВД.

(обратно)

569

Председатель колхоза Максудов Г. Б.

(обратно)

570

Бывший работник сельсовета Беляев X.

(обратно)

571

Административно-хозяйственное руководство села.

(обратно)

572

Мулла Тайсин.

(обратно)

573

Тракторист МТС — Трутнев П. И.

(обратно)

574

«Как социально-вредного и опасного хулигана» из постановления участкового инспектора 4 отделения Пермского управления милиции, 28.10.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Л. 1, 23.

(обратно)

575

Старший механик МТС — Попов И. В.

(обратно)

576

Административно-хозяйственное руководство села.

(обратно)

577

Замдиректора МТС — Волегов С. С.

(обратно)

578

Учитель Сайманов А. Ф.

(обратно)

579

Директор МТС Смышляев М. М.

(обратно)

580

Мурсалимов Фатых Земилевич.

(обратно)

581

03.06.1938 г. переведен в НКВД с переквалификацией на 58 статью.

(обратно)

582

Мурсалимов Фатых Земилевич.

(обратно)

583

Беляев Хузя на момент ареста — охранник МТС, летом 1937 г. был снят с должности работника сельсовета по заготовкам сельхозпродукции. Имайкин Гафур — колхозник, до 1936 г. был членом правления колхоза, летом 1937 г. снят с работы дорожного мастера. Бактиков Гариф — летом 1937 г. снят с работы счетовода сельпо (работник сельсовета).

(обратно)

584

Архивно-следственное дело по обвинению Смышляева М. М., 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13706.

(обратно)

585

Архивно-следственное дело по обвинению Владимирова и др. 42 человека, 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. В 7 томах.

(обратно)

586

Архивно-следственное дело по обвинению Волегова С. С., 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 514.

(обратно)

587

Протоколы допросов от 3.10 и 19.10.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 13706. Л. 15, 27.

(обратно)

588

«В первую очередь подвергаются репрессии контингенты, отнесенные к первой категории. Контингенты, отнесенные ко второй категории, до особого на то распоряжения, репрессии не подвергаются».

Из Приказа № 00447 // Трагедия советской деревни. Документы и материалы. Т. 5. Кн. 1. С. 334.

(обратно)

589

Из протоколов допроса свидетелей, 08.02.1938 г. //ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 763. Л. 17.

(обратно)

590

Из обвинительного заключения, 08.02.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 763. Л. 60.

(обратно)

591

Из Постановления уполномоченного Оперативного отделения Пермского межрайсектора РК милиции, 13.04.1938 г.//ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 88625. Л. 13.

(обратно)

592

Протокол допроса свидетеля X., 31.05.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1.Д. 88625. Л. 21.

(обратно)

593

Сопротивление представителю власти и спекуляция.

(обратно)

594

Доклад о съезде мусульман 4 Горно-Уральского района Уральской области, 01–03.09.1926 г. // ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 26356. Т. 1. Л. 5–6.

(обратно)

595

Письмо от гражданина Ш. в Пермский горотдел НКВД от 15.08.1936 г. // ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 26356. Т. 1. Л. 3.

(обратно)

596

В письме приводятся фамилии — Пайщиковы. В базе данных ГОПАПО имеются сведения о Пайщикове Мазидулле, арестованном 22.03.1936 г. и осужденном по 58–10 ч. 2 15.07.1936 г. на 6 лет ИТЛ (ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 9539).

(обратно)

597

Из протокола допроса в качестве свидетеля гражданина Г.,31.07.1937 г.// ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 26356. Т. 1. Л. 8–10.

(обратно)

598

Валидов (Валиди) Ахметзаки Ахметшахович (в эмиграции — Ахмет Заки Валиди Тоган) — лидер башкирского нацю движения, востоковед-тюрколог, д-р философии (1935), ординарный проф., поч. д-р Манчестерского ун-та (1967). С апр. 1917 становится лидером башкирского нац. — освободит. движения. Руководил созданием Башкирского пр-ва и войска. В февр. 1923 г. эмигрирует из Туркменистана в Иран.

(обратно)

599

Архивно-следственное дело по обвинению Ф., 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12396.

(обратно)

600

Из показаний подсудимого Ветошкина, 21–23.08.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 162.

(обратно)

601

Из протокола допроса свидетеля Г. от 31.07.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 26356. Т. 1. Л. 10.

(обратно)

602

Из протокола допроса свидетеля Мусина, 13.12.1957 г. // Там же. Т. 2. Л. 22.

(обратно)

603

Из протокола допроса свидетеля Беляева Ш., 22.08.1937 г. // Там же. Т. 1. Л. 31.

(обратно)

604

Из характеристики сельсовета на кояновского муллу Тайсина, 25.08.1937 г. // Там же. Л. 156.

(обратно)

605

Так, бывший следователь НКВД Тюрин в 1939 г. рассказывал о том, что в 1937 г. его вызвал Левоцкий (начальник Пермского отдела НКВД в 1937 г.) и потребовал объединения не связанных между собой дел. Из протоколов допроса бывшего следователя НКВД Тюрина. Май 1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 146. Былкин на суде в 1939 г. ходатайствовал о приобщении к делу приказа УНКВД Пермской области об аресте кулаков и эсеров за подписью Дмитриева (начальник областного управления НКВД), в котором имелись установки на объединение дел в контрреволюционные террористические организации. Из протоколов допроса бывшего следователя Былкина, 21–23.08.1939 г. //Там же. Л. 150.

(обратно)

606

Из показаний бывшего сотрудника НКВД Тюрина, 21–23.08.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 147.

(обратно)

607

Из показаний бывшего сотрудника НКВД Аликина, 21–23.08.1939 г. // Там же. Л. 165.

(обратно)

608

Из показаний бывшего сотрудника НКВД Ветошкина, 21–23.08.1939 г. // Там же. Л. 163.

(обратно)

609

Из показаний бывшего сотрудника НКВД Каменских, 21–23.08.1939 г.// Там же. Л. 165.

(обратно)

610

В Кояново неблагополучно//Звезда, 23.10.1937 г.

(обратно)

611

Из письма директору Кояновской МТС, без даты // ГОПАПО. Ф. 1131. Оп. 1. Д. 6. Л. 123.

(обратно)

612

Из показаний бывшего следователя Королева о следственной бригаде из Свердловска во главе с Дашевским, 21–23.08.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 6857. Т. 6. Л. 175.

(обратно)

613

Заместитель начальника Пермского горотдела НКВД.

(обратно)

614

Из протокола допроса бывшего следователя НКВД Зырянова, 21–23.08.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 152.

(обратно)

615

Из постановления заседания Бюро Пермского горкома ВКПб от 23 августа 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13706. Л. 4.

(обратно)

616

Бывший секретарь Пермского ГК ВКП(б).

(обратно)

617

Из протокола заседания бюро Пермского горкома ВКП(б) от 23 августа 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13706. Л. 4.

(обратно)

618

Уральская историческая энциклопедия. Екатеринбург, 2000. С. 333.

(обратно)

619

Из показаний бывшего следователя НКВД Королева, 21–23.08.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 175–176.

(обратно)

620

Преступное отношение к людям // Звезда, 03.11.1937 г.

(обратно)

621

Из письма прокурору Пермской области от Смышляевой Веры Александровны и 5 детей. 06.04.1956 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13706. Л. 56–57.

(обратно)

622

Из протокола допроса бывшего следователя НКВД Окулова, 1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13706. Л. 100.

(обратно)

623

Приложение.

(обратно)

624

Из протокола допроса свидетеля Беляева Ш., 22.08.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 26356. Т. 1. Л. 30.

(обратно)

625

Из справки об урожайности хлебов и сенокосных угодий за 1921 г. // ГАПО. Ф.Р-19. Оп. 1. Д. 199. Л. 4 об.

(обратно)

626

Районный заготовительный отдел.

(обратно)

627

Из протокола допроса Зверева Я. Д. от 05.10.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 1. Л. 51.

(обратно)

628

Из письма з/к Максудова в Особое совещание при НКВД СССР из совхоза ОЛП ЦТМ, Хабаровского УИТЛ от июня 1944 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 1. Л. 124–125.

(обратно)

629

Из протокола допроса Максудова Г. зам. председателя колхоза «Передовик» в 1954 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 1. Л. 216 об.

(обратно)

630

Показания бывшего следователя Лизунова, 15.06.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 156

(обратно)

631

Показания бывшего следователя Зырянова, 21–23.08.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 152.

(обратно)

632

Из докладной в Пермский горсовет от 14.07.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 1131. Оп. 1. Д. 6. Л. 89.

(обратно)

633

Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «большим». М., 2003. С. 44.

(обратно)

634

Из характеристики на Волегова, без даты // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 514. Л. 48.

(обратно)

635

Протоколы допроса от 21.12.1937 г. и другие // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 514. Л. 10,12,65.

(обратно)

636

Архивно-следственное дело по обвинению Сайманова, 1938 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 763.

(обратно)

637

«Из кулаков» — из характеристики сельсовета (дана после ареста), в анкете арестованного записано — «крестьянин», из допроса Хасанова Фатыха в 1957 г. — «из крестьян-середняков». Из того факта, что семья не подвергалась раскулачиванию, можно предположить, что Апкин Габдулгазиз был из семьи крестьян-середняков.

(обратно)

638

Был раскулачен неродной отец — Апкин Якуп. Из протокола допроса Хасанова Фатыха в 1957 г. — Апкин Закирья — батрак, одним из первых вступивший в колхоз.

(обратно)

639

Ст. 111 УК 1926 г. — «халатное отношение к службе, утеря документов».

(обратно)

640

Ст. 169 УК 1926 г. — «мошенничество, сокрытие соц. положения».

(обратно)

641

Из меморандума на группу АСЭ в Кояновском сельсовете // ГОПАПО. Ф. 643/2. Оп. 1.Д. 26356. Т. 2. Л. 154.

(обратно)

642

Ст. 60 УК 1926 г. — «неплатеж налогов».

(обратно)

643

Ст. 62 УК 1926 г. — «злостный неплатеж налогов».

(обратно)

644

Ст. 74 УК 1926 г. — «хулиганство».

(обратно)

645

Пермскими исследователями были сделаны первые шаги по изучению большого террора на территории Прикамья. Иванова М. А. Сталинская «кадровая революция» 1937–1938 годов: региональный аспект (по материалам Прикамья) //1 Астафьевские чтения (17–18 мая 2002 года). — Пермь, 2003; Иванова М. А. Репрессивная политика в деревне в 1930-е годы //Политические репрессии в Прикамье. 1918–1980 гг. Сборник документов. Пермь, 2004; Шабалин В. «Вредители не всегда работали плохо…» // Годы террора. Пермь: Здравствуй, 1998; Станковская Г. Ф. Как делали врагов народа // Годы террора. Пермь: Здравствуй, 1998; Мурсалимов Г. С. 1937 год в истории села Кояново // Политические репрессии в истории России. Пермь, 2000.

(обратно)

646

2 Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «большим». Секретный приказ № 00447 и технология его исполнения. М., 2003.

(обратно)

647

Так, Ш. Фитцпатрик находит в приказе 00447 идею о том, «…что социальных улучшений можно добиться, избавив общество от „нечистых“, отклоняющихся от нормы, маргинальных его членов». Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001. С. 227. В. Бакулин социальные конфликты переводит на язык бытовых столкновений: «Многие из них [простых людей] шли в лагеря или под расстрел по доносам своих коллег по работе, соседей и т. д. на почве зависти, личного недоброжелательства и т. п.». Бакулин В. И. Кадровые чистки 1933–1938 годов в Кировской области // Отечественная история. 2006. № 1. С. 152.

(обратно)

648

См.: Getty J. A. «Excesses are not permitted»: Mass Terror and Stalinist Governance in the late 1930s //Russian review. 2002. № 1 (vol. 61). P. 130.

(обратно)

649

«Мне было партгруппой УГБ поручено установить, получал ли Шейнкман приказ по массовой операции, — докладывал на партийном собрании новый начальник райотдела Тильман, — в зависимости от чего ставился вопрос о партийности Шейнкмана. Я звонил в область для выяснения этого вопроса». См.: Выписка из протокола № 2 общего собрания членов парторганизации при УГБ Ворошиловского райотдела НКВД от 7.01.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 59. Оп. 22. Д. 3743. С. 6.

(обратно)

650

«При окончании операции все документы были изорваны техническим персоналом», — показал на допросе оперуполномоченный Кизеловского ГО НКВД. Протокол допроса свидетеля Герчикова С. Б. 10.12.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12558. Т. 3. С. ИЗ.

(обратно)

651

Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. 1937–1938. М.: МФД, 2004; Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы в 5 томах. 1927–1939. М.: РОССПЭН, 2004; История сталинского ГУЛАГа. Т. 1. М.: РОССПЭН, 2004.

(обратно)

652

Исключение составляют сохранившиеся архивно-следственные дела, прекращенные в 1938–1939 гг., на руководителей районных (городских) отделов НКВД Г. М. Файнберга (ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 8665) и Н. X. Малютина (ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16402). Замечу, что до недавнего времени в доступе к архивным материалам имела место парадоксальная ситуация, ныне исправленная: исследователь мог знакомиться со следственными делами, заведенными на лиц, впоследствии признанных невиновными, но такие же дела на нереабилитированных сотрудников НКВД были для него закрыты.

(обратно)

653

Список не полон. В него не включены лица, схваченные сотрудниками органов НКВД и спустя какое-то время отпущенные по устному распоряжению начальства. Так, в Чусовском районе взяли 100 человек несовершеннолетних, «потому, что при массовом аресте в 500 чел. мы не могли… выявить, — оправдывался на суде руководитель этой операции В. И. Былкин. — Об этом я звонил в Управление НКВД на предмет их освобождения, но и там они не могли решить и рекомендовали переговорить по этому поводу с Дмитриевым. Встретив Дмитриева в вагоне, в момент, когда он ехал на сессию Верховного Совета, мною было ему доложено, и он дал указание не идти на массовые освобождения. Все же этот приказ я не выполнил и освободил всех». Из протокола судебного заседания Военного трибунала Московского округа войск НКВД в г. Москве 1939 г // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д 6857. Т. 6. Л. 178.

(обратно)

654

Из протокола № 61 от 5 мая 1938 г. // История сталинского ГУЛАГа. Т. 1. М.: РОССПЭН, 2004. С. 293.

(обратно)

655

О технологии производства такого рода документов см.: Казанков А., Лейбович О. Справка из сельсовета // РЕТРОспектива. 2007. № 2. С. 52–56.

(обратно)

656

Кольцов М. Личный стол // Фрадкин В. Дело Кольцова. М., 2002. С. 128–129.

(обратно)

657

См.: Из обзорной справки по архивно-следственному делу № 975188. Г. Свердловск. 14.02.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 15357. Т. 2. С. 117–118.

(обратно)

658

Протокол допроса свидетеля Чернякова Григория Федоровича. Г. Молотов. 18.01.1956 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11912. С. 245–246.

(обратно)

659

Справка по архивно-следственному делу № 980732 по обвинению Шахова Д. А. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11908. Т. 1. С. 167. Что такое «полуофициальный сбор данных», разъяснил другой оперативник 3. С. Джиловян: «Списки на лиц, подлежащих аресту, составлялись путем выяснения биографических данных этих лиц через паспортные столы, отделы кадров предприятий, учетные данные спецкомендатур и др.». Из протокола допроса свидетеля Джиловяна Завена Сумбатовича. Г. Молотов. 20.05.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 10231. С. 121–122.

(обратно)

660

Заключение по материалам расследования о нарушении социалистической законности быв. сотрудником УНКВД Свердловской области, а впоследствии б. нач. Кизеловского ГО НКВД и б. нач. УНКВД Пермской обл., мл. лейтенантом гос. безопасности Шаховым Дмитрием Александровичем 5.02.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12837. С. 516 об.

(обратно)

661

См.: Протокол допроса свидетеля Чернякова Григория Федоровича. Г. Молотов. 18.01.1956 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11912. С. 246.

(обратно)

662

См.: Справка по архивно-следственному делу № 980732 по обвинению Шахова Д. А. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11908. Т. 1. С. 168.

(обратно)

663

Обзорная справка по архивно-следственному делу № 967154 // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 14416. С. 135.

(обратно)

664

Обзорная справка по архивно-следственному делу № 980732 по обвинению Шахова Д. А. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11912. С. 251.

(обратно)

665

Дмитриев — Ежову. 13.08.1937 г. // Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности НКВД. 1937–1938. С. 323–324.

(обратно)

666

Показания свидетеля Зайцева М. Г. 14.12.1939 г. // Обзорная справка по архивному следственному делу № 980732 по обвинению Шахова Д. А. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11912. С. 134.

(обратно)

667

Протокол допроса Коньшина Г. Ф. Г. Кудымкар. 28.04.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 7485. С. 120.

(обратно)

668

См.: Показания арестованного Боярского Н. Я. 25.04.1939 г. // Обзорная справка по архивному следственному делу № 980732 по обвинению Шахова Д. А. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11912. С. 136.

(обратно)

669

Справка по архивно-следственному делу № 796219 по обвинению Былкина В. И., Королевам. П. и других. 7.03.1956 г.// ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 10033. С. 142.

(обратно)

670

Протокол допроса свидетеля Кужмана В. О. 16.06.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11908. Т. 1. С. 181.

(обратно)

671

Мочалов А. Д. — Викторову. Г. Соликамск. 1.08.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 15357. Т. 2.С. 129.

(обратно)

672

Из протокола судебного заседания Военного трибунала Московского округа войск НКВД в г. Москве. 1939 г. //ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. С. 160.

(обратно)

673

Протокол допроса свидетеля Чернякова Г. Ф. Г. Молотов. 18.01.1956 г.// ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11912. С. 246.

(обратно)

674

Выписка из протокола № 8/103 § 1 заседания бюро Ленинского районного комитета ВКП(б) от 25.02.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 186. Д. 1457. С. 5.

(обратно)

675

Из протокола судебного заседания Военного трибунала Московского округа войск НКВД в г. Москве 1939 г. //ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. С. 167.

(обратно)

676

Протокол допроса свидетеля Чернякова Г. Ф. 18.01.1956 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11912. С. 247.

(обратно)

677

См.: Выписка из протокола допроса Аликина А. М. 9.05.1939 г. //ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 13864. С. 46–47.

(обратно)

678

Накаряков Л. — Новаку.21.08.1937 г.//ГОПАПО. Ф. 946. Оп. 5. Д. 1260. С. 2 об.

(обратно)

679

Кочкарев /и.о. секретаря Ленинского РК ВКП(б) г. Перми/ — в Горотдел НКВД // ГОПАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 112. С. 242.

(обратно)

680

См.: ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12206. С. 20; ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11898. С. 61–62; ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12558. Т. 3. С. 105–106.

(обратно)

681

Из протокола судебного заседания Военного трибунала Московского округа войск НКВД в г. Москве 1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. С. 172, 175–176.

(обратно)

682

См.: Из протокола допроса свидетеля Джиловяна Завена Сумбатовича. Г. Молотов. 20.05.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 10231. С. 122.

(обратно)

683

Из протокола допроса обвиняемого Попдова Н. Д. 20.04.1941 //Справка по архивно-следственному делу Ха 15096. Г. Молотов. 20.12.1957 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13343. С. 65.

(обратно)

684

См.: Протокол заседания партийного бюро партийной организации Областного управления милиции У МВД. 29.09.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 1624. Оп. 1. Д. 50. С. 165.

(обратно)

685

3 «Организованные временные тюрьмы, а также постоянные, были переполнены, люди содержались в чрезвычайной тесноте», — сообщал в своих показаниях Д. М. Варшавский. Из обзорной справки по архивно-следствен-ному делу № 975188. Г. Свердловск. 14.02.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 15357. Т. 2. С. 119.

(обратно)

686

Обзорная справка по архивно-следственному делу № 9096 // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16213. С. 160.

(обратно)

687

Из протокола судебного заседания Военного трибунала Московского округа войск НКВД в г. Москве 1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. С. 161.

(обратно)

688

Из протокола допроса Гаврилова Григория Николаевича 26.05.1955 г. / ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 15357. Т. 2. С. 136.

(обратно)

689

Протокол допроса свидетеля Герчикова С. Б. 10.12.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12558. Т. 3. С. 113.

(обратно)

690

Поварцов С. Причина смерти — расстрел. Хроника последних дней Исаака Бабеля. М.: Терра, 1996. С. 47 (примечание).

(обратно)

691

Заключение по материалам расследования о нарушении социалистической законности… Шаховым Д. А. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12837. С. 516.

(обратно)

692

Из протокола допроса Гаврилова Григория Николаевича 26.05.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 15357. Т. 2. С. 136.

(обратно)

693

Лубянка… С. 599.

(обратно)

694

В одном из справочников я нашел упоминание о его реабилитации в конце 90-х гг. См.: Абрамов В. Евреи в КГБ. Палачи и жертвы. М.: Яуза-Эксмо, 2005. С. 189.

(обратно)

695

Из обзорной справки по архивно-следственному делу № 975188. Г. Свердловск. 14.02.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 15357. Т. 2. С. 116.

(обратно)

696

Шахов — Погудину. Г. Кизел. 12.07.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 16. Д. 114. С. 133–136.

(обратно)

697

Цит. по: Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936–1938 гг. М.: РОССПЭН, 2009. С. 138.

(обратно)

Оглавление

«Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937–1938 гг

  Предисловие

  «Троцкистская операция» на Урале

  Дело «Общества трудового духовенства»

  Роль НКВД в массовой операции по оперативному приказу № 00447

    Предварительные замечания

    Кулацкая операция как ведомственное дело

    Территориальные органы НКВД во властной структуре в дотеррористическую эпоху

    Источники культурного шока

    Новые чекистские кадры

    Директивы, рутинные практики и самооправдания

    Некоторые итоги

  Роль партийных органов в осуществлении массовых репрессий

    Взаимоотношения партийных органов и НКВД

    «Черные списки»

    Проблема инициирования репрессий

    Партийцы, репрессированные тройкой

  «Остаться в живых»: социальные технологии советских органов власти в 1937–1938 гг

    Прокуратура

    Отделы найма и увольнения

  Репрессии против рабочих Прикамья. 1937–1938 гг

    Дело машиниста

    Массовые репрессии по приказу № 00447 и рабочие

    Источники исследования

    Территориальное распределение рабочих, подвергшихся репрессиям

    Профессионально-квалификационный состав репрессированных

    Динамика арестов рабочих в 1937–1938 гг

    Суды над рабочими в ходе операции 1937–1938 гг

    Социальный статус рабочего в массовых репрессиях 1937–1938 гг

    Ассенизатор на собственной лошади

    Августовское дело яйвинских повстанцев

    Вредители и диверсанты

    Итоги операции против рабочих

  Репрессии против сельского населения Прикамья по приказу № 00447

    Террор в прикамской деревне: цифры и тенденции

    Общее количество репрессированных и их социальное положение

    Национальный состав

    Динамика арестов

    Групповые дела

    Обвинения и приговоры

    Террор в прикамской деревне: особенности

    «Бывшие»

    Фальсификации

    Казус Морилова

    Групповые дела

  Репрессии против служащих Прикамья в 1937–1938 гг. по приказу № 00447

    Профессиональная принадлежность служащих, репрессированных по приказу № 00447

    Динамика арестов и осуждения служащих по приказу № 00447

    В чем обвиняли служащих

    Казусы в выполнении операции по приказу № 00447 в репрессиях против служащих

    Сеть контрреволюционных повстанческих организаций

    Итоги

  Репрессии против духовенства в ходе проведения кулацкой операции в Прикамье (1937–1938 гг.)

    Черт в огороде, или проблема существования церкви в условиях пролетарской диктатуры

    Сто дней до приказа

    Статистика

    Дело о «черной свадьбе»

    Дело о бродячем попе

  «Кулацкая операция» 1937–1938 гг. в истории села Кояново

    Подготовка к массовой операции

    Ход операции

    Дело о «националистической контрреволюционной повстанческой организации»

    Дела хозяйственных и советских руководителей

    Выводы

    Приложение

  Кулацкая операция на территории Прикамья в 1937–1938 гг.

    Литература и источники

    Подготовка кулацкой операции

    Сценарий кулацкой операции

    Идеология кулацкой операции

    Технология проведения кулацкой операции

    Итоги операции

  Заключение

*** Примечания ***