Лавка [Эрвин Штритматтер] (fb2) читать онлайн

Эрвин Штритматтер Лавка

Лавка

Гюнтеру Каспару посвящается

В Серокамнице, откуда мы переехали, все было по-другому, и с искусственным медом тоже было по-другому: там каждой семье раз в неделю выдавали шматок меда. Мне было пять лет, я сам ходил в лавку за нашей лепехой и так подставлял большой палец, что, когда лавочница лопаткой шлепала на тарелку эту серо-желтую массу, немножко меда прилипало к моему пальцу. Мне разрешалось облизывать перемазанный палец, но запрещалось по дороге снова окунать его в мед, чтобы полакомиться. Боженька сразу увидит грешника, боженька все видит, внушала моя мать; вот и получалось, что и грех, и добродетель зависят от одного движения моего большого пальца.

Я попробовал испытать бога с помощью указательного пальца. Я засунул палец в мед, вытащил, облизал и прислушался. Все было спокойно. Господь, видно, только посмеивался в усы надо мной, маленьким дурачком, но после обеда на Серокамниц обрушилась большая гроза, и все страдали и обмирали от страха только потому, что я запустил в медовую лепеху указательный палец.

Теперь мы переехали в Босдом, еще и часу не прошло, как мы здесь, а все уже по-другому: одного мальчика мать называет Владичек. Мне это имя не нравится. В Серокамнице таких имен ни у кого не было.

На дворе пекарни Владичек кидает в двери сарая бумажные фунтики; фунтики лопаются, из них брызжет мед, кляксы искусственного меда расползаются по стене и текут вниз по доскам.

— Прямое попадание! — орет Владичек.

Интересно, что скажет на это бог?

Моя бабушка, прозванная за ее полутораметровый рост бабусенькой-полторусенькой, похожа на карлицу из сказки. У нее глубоко сидящие глазки, красные щечки, она добрая, она хитрая и… чего уж тут долго толковать, раз у нее глубоко сидящие глаза. Когда что-то идет не так, как положено, бабусенька спешит на подмогу. Сейчас она выходит во двор и говорит мальчику по имени Владичек:

— Ты чего бросаешь мед?

— Хочу и бросаю! — отвечает Владичек.

— Ты расточаешь божий дар! — говорит бабусенька.

— Это наш мед, — отвечает Владичек, не переставая бросать.

— Детки, — говорит хитрая бабусенька, — ступайте за вороты, они сейчас будут мебеля сгружать. Как бы не разбилось большое зеркало.

Мы идем за ворота. Любопытный Владичек идет следом. Мы еще мало прожили на свете. Мы хотим знать, откуда берутся вещи и куда они деваются. Мы еще не знаем, что в осколках и каплях воды отражается целый мир. Зеркало разбить — беды не избыть, сказано в поговорке.

Мебельный фургон — это, оказывается, такой дом на колесах, крыша у него выгнутая, спереди, высоко над лошадиными крупами — сиденье на четверых. Возчики все по виду деревенские, на них на всех кожаные фартуки, они коренастые, дюжие и кривоногие, тяжести, которые они переносят, придавили их к земле, все они — сорбы и переехали в город искать доли.

У фургона громадные колеса. Их металлические ободья стерлись о камни проселочных дорог до серебряного блеска, но и камням, верно, тоже досталось, вот только глаза у нас не настолько зоркие, чтобы разглядеть эти следы.

В фургон запряжены шесть лошадей бельгийской породы, они запряжены в два ряда, у них раздвоенные крупы. Лосиная вошь пробирается сквозь волосы на груди у буро-чалого жеребца. Может, ей так же страшно, как и мне, когда я иду по темному оврагу?

От лошадиных боков поднимается пар. Пар будто перемешан с иголками, и эти иголки колются у меня в носу. Аммиак, объясняет мать. Но что толку? Все равно колются.

Постромки свободно лежат на лошадиных спинах, тихо позванивают, когда лошади вздыхают, и звякают громко, когда лошади встряхиваются. Лошадиные головы по самые глаза упрятаны в торбы, лошади шумно фыркают в сечку, чтобы поскорей добраться до овса. Возчики, не мешкая, плескают в торбы водой, и теперь сечку уже не отделить от овса. Бескрайние степи — пастбища былых времен — уместились в пределах одной торбы.

— Это ты сегодня так пишешь, — говорит мне мой сын, — а тогда ты об этом думал?

Я и тогда об этом думал, но никому об этом не говорил, я боялся, что меня поднимут на смех.

Как-то раз мать отца, которую мы за глаза называли Американкой, угощала меня молочным супом, а я ел очень медленно, потому что у супа был какой-то странный привкус.

— Ты чего ковыряешься?

— Какой-то суп шустрый, — ответил я, и тут на меня обрушился грубый смех Американки; и прабабка, и тетка, и работница — все они истерзали меня своим смехом.

Дело в том, что от супа пахло машинным маслом, которое накапало в молоко из центрифуги. И еще дело в том, что летом я терся около парня, который работал на молотилке, от него пахло машинным маслом, и он непременно хотел отхватить кусок от моего бутерброда с творогом, и мой сводный дедушка тогда сказал: «Ну и шустрый парень».

Я истратил много лет своей жизни, прежде чем накопил достаточно мужества, чтобы не обращать внимания на издевательский хохот глупцов и насмешки умников, прежде чем осмелился говорить и писать то, что на самом деле видел, чувствовал, думал, а не то, что я должен был видеть, чувствовать и думать.

Возчики погрузили нашу мебель в Серокамнице, отняв у нее то место, которое она занимала в старом доме. Они поставили отдельные предметы друг подле друга и друг на друга, они стиснули воздух, который раньше свободно струился между ними; они затолкали в маленький домик на колесах столы и шкафы, стулья и скамьи, и наша мебель, так мне, во всяком случае, казалось, начала задыхаться без воздуха.

Я слышу, как рядом со мной судачат люди, многие называют дом, в который мы переезжаем, хозяйством, другие называют его заведением, и только я покамест никак его не называю, мне надо сперва туда проникнуть, там угнездиться, выяснить, для каких игр он приспособлен.

Возле дома, в который мы переезжаем, растет семь дубов. Пангерманцы называют их гордыми дубами, объясняет дедушка. Дедушка не любит пангерманцев, потому что сам он сорб; а раз так, я их тоже не люблю, пангерманцев этих.

Но если говорить о дубах по существу, они такие, как им положено быть; когда воздух тихий, мне в уши день и ночь льется успокоительный шорох их листвы; когда дует ветер, шорох перерастает в шум, а когда поднимается буря, шум превращается в рев.

Но сейчас июнь, сейчас тепло на небе и тепло на земле, и в кронах дубов что-то легонько шелестит, там торгуются тепло и прохлада, они вовлекают в свой торг листья, отсюда и шелест.

Под этими дубовыми дубами пятнадцатого июня одна тысяча девятьсот девятнадцатого года расположились деревенские дети и взрослые. Кто возвращается с поля, отставляет в сторону навозные вилы и грабли либо придерживает коровью упряжку, садится в траву либо продолжает стоять и, приглядывая одним глазком за своими коровами, наблюдает другим за вселением новеньких, дивясь на первый мебельный фургон, этот родившийся в городе дом на колесах, который стоит теперь среди песчаной пустоши и вроде как курится паром после утомительного переезда.

Новенькие — это мы, мы будем считаться новенькими до тех пор, пока наши предшественники Тауеры не уедут отсюда, тогда нас переименуют в новых пекарей, а еще лет через пять мы станем просто пекарями, но старыми пекарями мы так никогда и не станем, и под фамилией своей тоже никогда не выступим, потому что никогда отсюда не уедем. Для этой деревни я до самой смерти буду называться пекарев Эзау, и в войне, которую милые немцы навязали себе на голову после пятнадцати лет скудного мира, я паду под этим именем, чтобы воскреснуть снова.

Я обидел бы три толстых тополя и один стройный ясень, если бы не упомянул их. Они стоят чуть в сторонке, ближе к полям, на том месте, где дубовый взгорок ныряет в неглубокую лощину. Как же я мог забыть про тополя! Из клейкого сока их почек я позднее буду добывать помаду, потому что его запах очень напоминает запах того снадобья, которым деревенские парни по праздникам смазывают свои чубы.

Я присаживаюсь поодаль от деревенских ребятишек на колючую траву в тени дубов, разглядываю исподтишка будущих друзей по играм и жду, когда начнут разгружать мебель. Не испугается ли наш кухонный столик, увидев так много чужих людей? Вот прилавок, думается мне, и глазом не моргнет, он еще с Серокамница привык к чужим, все равно как цирковая зебра.

Возчики покамест отрезают по кусочку от своих сложенных вдвое бутербродов, закидывают кусочки в рот, споласкивают пивом, отчего кадыки у них ходят ходуном, но чуть погодя они с кряхтеньем встают, смахивают крошки со своих кожаных фартуков и, сами того не ведая, подкармливают муравьев и воробьев. После этого они снимают засов с дверей фургона, и я, исполненный сострадания к мебели, задыхающейся в тесноте, облегченно вздыхаю и заглядываю внутрь фургона, как заглядывают в раскрытую книгу.

Наружу выпрыгивает маленький столик и, перекувырнувшись, падает на траву. Вот про него-то я и не подумал. Материн отец смастерил этот столик в одну из военных зим и подарил его моей матери на рождество. Он в родстве с бочками из-под селедки: его подставка — это проморенное днище, его столешница — это крышка когдатошней бочки. Подставка и столешница соединены между собой с помощью трех ножек, а каждая ножка собрана из пятнадцати пустых катушек, через которые продернута железная проволока. На середине пути между подставкой и столешницей ножки сходятся вместе, там они перехвачены голубой лентой. Чтобы столешница хоть как-то отличалась от подставки, мать украсила ее треугольной вязаной скатеркой. Весь столик со своими катушечными ножками похож на чудище из кошмарного сна, но мать им очень дорожит, потому что он вышел из рук моего божественного дедушки, как Афина Паллада из головы Зевса.

Часть преклонения перед моим дедушкой мать перенесла на столик. Столик от этого, ясное дело, зазнался, всю дорогу он тыкал всем в нос своим благородным происхождением, мало того, он перелез через всю остальную мебель к выходу, чтобы первым, едва откроют двери фургона, глотнуть свежего воздуха и увидеть новое окружение. Теперь он валяется, раскорячив свои изогнутые ножки, в съехавшей набок скатерке. Дедушка подходит поближе и заговаривает с ним.

— Ты никак себе ножки вывихнул, пока ехал по сошейке? — И дедушка гладит столик и вправляет ему ножки и первым изо всей обстановки вносит его в наше новое гнездо.

Ко мне придвигается поближе деревенский мальчишка. Жесткая трава взвизгивает, когда он проезжает по ней штанами. Мальчишка коротко острижен, у него оттопыренные уши, он улыбается так, что все веснушки подпрыгивают:

— На кой ляд вам этот деревянный паук?

Наш декоративный столик для него паук? Мы называем столик декоративным, потому что так с первого дня назвала его мать. Разве предметы могут быть разными в разные времена? Разве предметы — это одно, а их названия — это другое? Может быть, очень может быть, ведь и я тоже не Эзау, как они меня называют. Ведь и во мне сидит кто-то, кого они не знают. Только я им про это не говорю, не то еще засмеют.

— Ты что, заснул? — толкает меня мальчишка.

— Ничего я не заснул, — отвечаю я. — А как тебя звать? — спрашиваю я. — Герман Витлинг, — это он говорит. А откуда он знает, что его так зовут? — Так мне сказали, — это он говорит.

На свет божий является сервант моей матери, деревянный, коричневый, отполированный до блеска. Комнатного обитателя такой породы босдомцы до сих пор и не видывали. В чистых горницах здешних крестьян безраздельно властвуют шкафы со стеклянными дверцами.

Деревенские женщины сразу обнаруживают недостатки серванта. Всякие безделушки, бокалы, фарфоровые танцовщицы и собаки будут стоять на нем открыто и могут разбиться.

— Руки отмахаешь, пыль стирамши! Я б ни в жисть не согласилась, — говорит одна из них. Бока у этой женщины все равно что у печки, зовут ее Паулина, по прозвищу Мужебаба.

Моя мать объясняет женщинам достоинства серванта, хвалит его резную надставку, превозносит его зеркало, поскольку оно удваивает все, что перед ним стоит, и превращает скудость в достаток.

Выгружают большое зеркало. Его лицо завешено серым покрывалом. Мы смотрим на него, как смотрят на канатоходца, опасаясь, что он в любую минуту может загреметь вниз, хотя, конечно, если уж так суждено, хорошо бы увидеть все собственными глазами. Вот и зеркалу мы желаем остаться целым и невредимым и чтобы вообще все осталось как было, но в глубине души мы не против, чтобы оно разбилось, если потом мы увидим, каким все станет, когда больше не будет таким, как теперь.

Бабушка подходит к зеркалу, оглаживает рукой покрывало и слегка, самую малость, ворожит. Моя двоюродная бабка, Майка Лидола, — та известная колдунья, а бабусенька-полторусенька ворожит исключительно для домашнего употребления. Она трижды сплевывает всухую, что-то шепчет, оглаживает зеркало, приподнимает с него маску, заглядывает под нее, опять ворожит и наконец сдергивает покрывало.

Вот оно, наше зеркало. Оно глядит на нас. Мы в нем, я и мальчик по имени Герман, дубы, женщины, мужчины, коровы. Наше зеркало не пропускает никого и ничего, оно со всеми обходится по справедливости.

Конечно, если отойти в сторону, можно вынуть из него свое отражение. Но потом зеркало снова заберет его. Зеркало обладает властью, властью над теми, кто желает поглядеть на себя в отраженном виде, а кто же из нас этого не желает?

Сохраняет ли зеркало все, что однажды в нем отразилось? Разве я не вспоминаю многое из того, что повидал?

— Статочное дело, — говорит мой дедушка, — зеркало — это стекло, оно вышедши из земле, ты тоже земля и в землю ляжешь. Есть много, чего мы знаем, а знать бы не надоть, и есть много, чего мы не знаем, а знать бы надоть.

Зеркало вносят в двери плашмя, у него есть возможность посмотреть, как выглядит небо над домом в достопамятный июньский день одна тысяча девятьсот девятнадцатого года, а когда его разворачивают боком, чтобы занести за угол, оно может на ходу приметить липу, которая стоит метрах в десяти от дома на краю дороги, липу, которая еще двадцать пять лет будет расцветать каждое лето, липу, в которой еще двадцать пять лет будут жужжать в медосбор пчелы, которая еще двадцать пять лет будет одеваться листьями и сбрасывать их до того самого дня, когда ее растрясет марш сотен тысяч советских танков, и тогда она медленно, очень медленно начнет клониться к земле и ляжет поперек дороги, и произойдет это в ту самую минуту, когда моя мать выглянет из окна, посмотрит вслед танку, идущему на Берлин, и промолвит: «Ну, значит, войне конец!»

Но теперь последуем за зеркалом в дом. Его поставят в простенке между окнами парадной комнаты, там оно и простоит двадцать, и тридцать, и даже пятьдесят лет, и все, кто ни побывает в этом доме, будут перед ним оглаживаться и прихорашиваться; оно отразит всякие праздники — рождество, дни рождений, свадьбы, а молодожены, прежде чем отправиться к фотографу, будут глядеться в него, как бы вопрошая: «Ну как, разве мы плохая пара?»

Зеркало промолчит, оно будет вести себя умней, чем люди, которые считают своим долгом отвечать на подобные вопросы молодоженов.

Зеркало отразит нас в праздничном наряде и в трауре, но никогда и никого — сколько мне помнится — не отразит оно после смерти, даже мать — и ту нет.

Из фургона вынимают кухонный шкаф, скамью для ведер с подставкой для чугунов, полку для чашек, запечную скамью, после чего из тьмы извлекут детский стульчик с круглым отверстием в сиденье и ночным горшком в ящике.

— Здорово устроились, — высказывается по этому поводу мужебаба Паулина, — не надо зимой бегать на двор до ветру.

И наконец взорам является качалка, которую дала нам на подержание мать отца, прозванная Американкой. Качалка семь раз пересекла Атлантический океан и до самых полозьев овеяна ароматом дальних странствий. Деревенские жители затевают спор относительно ее назначения. Одни считают, что это такие санки с высоким сиденьем, другие — что это такая приступочка, на которой можно сидеть и дожидаться, покуда из откинутой простокваши не стечет вся сыворотка.

— Это никак все ваше? — спрашивает меня Паулина.

Бабушка слышит ее слова и спешит мне на помощь.

— А то еще чьейное, как не наше?

— Тут говорили, у вас и постелей-то нет, так прямо сподним и накрываетесь.

— А как же его звать, кто так говорил?

— Зовут зовуткой, величают уткой.

Но бабусенька-полторусенька знает, как выведывать то, что ей хочется выведать.

— Ах, сподним, значит, накрываемся? Да я тебя за брехню упеку, коли ежели ты не скажешь, как его звать.

— Ну так и быть, половину я тебе скажу, — гудит Паулина, — а уж до второй сама дотумкайся.

— Ну, — не отстает бабусенька, — ну?

— Это одна баба, она, говорят, богу так молится: «Господи, пошли мне такого мужика, чтобы в постели за двоих тянул». Вот и смекай, какая такая баба.

Бабусенька-полторусенька сплевывает. Она не терпит двусмысленностей. Но клевета, распускаемая какой-то похотливой бабой, становится для нее делом, которое надлежит расследовать; не зря же мы впоследствии наградим ее прозвищем «Детектив Кашвалла». Уже к вечеру Кашвалле удается выяснить, какая женщина нас оклеветала. Это жена нашего предшественника по фамилии Тауер. Она пока живет в одной из комнат на втором этаже, а сын у нее — тот самый Владичек, который швырял фунтики с медом.

Тауершу зовут Марта. У нее сухотка, ее бледное лицо пропитано злостью, но рот у нее тонко очерчен и похож на чайку, бледно-розовую чайку, из тех, которых развешивают по небосклону живописцы, когда изображают заход солнца на море. Тауерова Марта хотела бы спать со всеми мужчинами зараз. В ней угнездилась смерть, смерть зарится на все живое. Тауерша хотела бы заполучить и моего отца, его-то раньше всех других. Они с моим отцом были однажды приглашены на свадьбу как постоянная пара. И с тех самых пор Марта надумала заполучить нашего отца, но отец возьми да и женись на матери. Вот Тауерша из ревности и хает хозяйство моей матери. Жизнь — запутанное плетенье со множеством узелков, поди догадайся, откуда тянется нить.

С дубов налетает ветер, возчики захлопывают дверцы и ненароком запирают в фургон босдомский ветерок. Они увозят в город клочок деревенского воздуха. Там он выскользнет из фургона, смешается с городским воздухом, с вонью, которая поднимается из сточных канав, но он не сдастся до конца, он будет и дальше жить, мельчайшей частицей, клочком воздуха, овевавшим некогда листья наших дубов, пусть даже наши носы считают это маловероятным.

Постойте, я, кажется, сказал «наших дубов»? Выходит, я уже прижился здесь?

Возчики отвязывают торбы, они отнимают у лошадей дочиста объеденную степь, они перепрягают их, они влезают на козлы, рассекают воздух ременными бичами, воздух смыкается с громким щелканьем. Запряженная цугом шестерка натягивает постромки. Фургон разворачивается перед нашим домом.

Постойте, я, кажется, сказал «наш дом»?

Деревенские поднимают с земли свои вещички и шагают дальше к деревне, размышляя на ходу, как им включить нас, новеньких, в тот организм, который представляет собой деревня.

Дети до самой околицы бегут за фургоном. Я не бегу вместе с ними, пока не бегу. У меня есть свое дело: я должен начать здесь жить. Интересно, куда бабушка и Ханка поставят мою кровать?

Ханка вместе с нами переехала из Серокамница в Босдом. Она последний год ходила в школу, когда моя мать пригласила ее к нам в няньки. У Ханки большие глаза, она блудливо поводит ими — как я узнал несколько позже. Заявившись к нам, она сразу меня поцеловала. Материнские поцелуи были нежные и бархатные, а у Ханки оказались прохладные, как только что сорванные вишни, и настойчивые. Мне не забыть их до самой смерти, первые поцелуи посторонней женщины.

Я подыскиваю удобный случай, чтобы поцеловаться с Ханкой. Мы играем в зайчик-целовальчик. Травинкой служит белая нитка. Ханка зажимает один конец нитки между своими сочными губками, я зажимаю другой, и мы сходимся на середине в жарком поцелуе. Моя сестра тоже играет с нами, но я не хочу играть с ней на пару, я хочу только с Ханкой.

Теперь Ханка вместе с бабушкой расставляют наши кровати в чердачной комнате и смотрят, какая часть куда подходит. Вот эта доска здесь на месте, а вот эта — нет, и бабушка ворожит и сплевывает до тех пор, пока каждая доска не садится на законное место рядом с законными соседками, и таким путем наши кровати изобретаются вторично.

Прочие предметы обстановки сиротливо дремлют кто где. У входа в комнату дожидается своей очереди шкаф. От шкафа зависит, будет ли моя кровать стоять возле окна, будут ли месяц и солнце взапуски озарять меня своими лучами, смогу ли я сверху разглядывать непривычный пейзаж, не карабкаясь для этой цели на дерево.

Вещи помельче слоняются повсюду как неприкаянные, лезут под ноги и с сердитыми возгласами отшвыриваются прочь.

Веник и совок, щетка и тряпки робко шмыгают по полу, отыскивая каждый свою выемку, где они и поселятся на все время, пока стоит наше хозяйство, другими словами, пока не умрет мать. Умирает не только сам человек, умирает и порядок окружающих его вещей, умирает то, что он при жизни — порой с изрядной долей отвратительного самодовольства — называл своим порядком.

После нашего переезда прошло три дня, дедушка с бабушкой возвращаются к себе в Гродок. Бабусенька-полторусенька содержит там зеленную лавку Насупротив мельницы нумер первый. К дверям лавки ведут три каменные ступени, на верхней ступени вот уже три дня стоит черная деревянная доска, и надпись неуклюжим готическим почерком, сделанная бабушкой, вполне сознающей свою вину, извещает покупателей: «Уехамши на три дни».

Итак, дедушка с бабушкой целых три дня не приумножали свой капитал. Наступает пора летних фруктов. Дедушке нельзя мешкать, если он хочет делать деньги. И вот он впрягается в разбитую, дребезжащую тележку о двух колесах, а бабушка подталкивает ее сзади своими вилами. Немного спустя бабка впрягается, а дедушка подталкивает.

— Дерьма-пирога, впряглась, называется, — говорит дедушка и перестает толкать; процессия «дед-бабка» останавливается. — Экая хреновина, — говорит дедушка, — она и не тянет вовсе, а только рулит.

— Уж больно ты гонишь, старый, — говорит бабушка. Она умаялась во время нашего переезда. Бабушка приходится родной сестрой первой жене дедушки и родила одного-единственного ребенка, моего дядю Филе; а спустя три дня после родов она пошла копать картошку и повредила себе что-то во внутренностях.

Дедушка подумал-подумал и сжалился:

— Ладно, Ленка, влазь на тачку.

Бабусенька-полторусенька стыдливо улыбается, но залезать в тележку ей приходится без посторонней помощи. Так далеко дедушкина галантность не простирается. Глубоко сидящими глазками бабушка поглядывает через борт тележки. А тележка дребезжит и громыхает по выбоинам мостовой. Старушка счастлива и заводит немного погодя песню: «Ступай, мое сердце, за радостью вслед…»

Дедушка навострил уши, словно полковая лошадь при первых звуках духового оркестра. Он и сам горазд складывать небольшие припевки, а потому недовольно брюзжит, когда бабушка распевает песни, которые сочинил кто-то другой. «Взгляни, как садочки оделись цветами, чтоб мы любовались своими глазами…» — соловьем разливается бабка.

— Как же, оденутся они, дожидайся, если не приложить руки, — бурчит дедушка.

— «Вон ласточка к птенчикам малым летит…» — поет бабушка чуть погодя.

— Как же, как же, поначалу ласточкам твоим спариться надо, яички покласть и высидеть, — комментирует дедушка.

Навстречу старикам движется подвода, запряженная одной лошадью, на подводе сидит крестьянин.

— А ну слазь, — говорит дед бабке, — не то еще народ скажет: «Сама с вершок, а гляди, как своего старика оседлала».

Полторусенька торопливо выбирается из тележки, даже чересчур торопливо, учитывая ее слабое здоровье. Она не хочет нанести ущерб доброму имени дедушки, она любит его, она любила его и в те далекие времена, когда он посватался к ее старшей сестре. Она тогда еще ходила в школу. Но она всякий раз непременно желала сидеть на коленях у молодого тогда еще дедушки и играть цепочкой от его часов, поэтому, когда дедушка после смерти старшей сестры Ханны сделал ей предложение, у нее от радости захватило дух.

Для дедушки бабусенька-полторусенька все еще остается той самой Ленкой, которая сидела у него на коленях, играя его цепочкой, тем ребенком, которого он время от времени должен учить уму-разуму.

Впрочем, оставим стариков тянуть дальше свою тележку, пусть их; они и сами знают, как им лучше.

А я зарываюсь в чужое, как дикий кролик — в землю. Приходит вечер, наш первый вечер в Босдоме. Мы поздно ужинаем, а за окном встает полная луна, и ее заемный свет мягко озаряет голубятню посреди двора.

В Серокамнице, когда мы ужинали, полная луна большими глазами заглядывала в маленькую плошку с салом. А здесь, чтобы потолковать с луной, я должен перейти из кухни в комнату. Дедушка рассказывает, как люди разговаривают с месяцем: пьяный мужик идет из трактира, поднимает глаза к месяцу и, ухватившись за липу, чтобы не упасть, говорит: «Эх ты, бедняга, высоко забрался, а я здорово набрался».

А другой боится по вечерам в одиночку ходить на двор. Вот жена его провожает и ждет перед дверцей, пока он не управится. Жена глядит на небо и говорит: «Луна взошла!»

— Что? — переспрашивает трусливый муж. — Война пришла?

— Ты ложи поскорей, — советует жена.

— Бежи из дверей? — переспрашивает муж и, дрожа от страха, мчится прочь.

Я не могу больше смеяться над дедушкиными шутками про луну, я не мог даже, когда услышал их по второму разу. А вдруг моя смешливость заболела? Я предпочитаю сам разговаривать с луной, я спрашиваю ее, может ли она удержать в голове все, что повидала за ночь. Я знаю, что луна в одно и то же время светит здесь и в Серокамнице. А заприметила ли она, что меня там нет?

Печка притулилась в углу, как белый теплый зверь. Стена, у которой она стоит, до половины выложена изразцами. Верхний край кладки отделан золотой каймой, из каймы торчат золотые крючки, на крючках висят наши кружки. Взрослые говорят, что кайма сделана из латуни. Интересно, откуда они это знают?

Кто-то один сказал кому-то другому. Ну кто, например, сказал мне, что каемка из золота? Никто. Просто, когда в ней отражается желтоватый свет керосиновой лампы, она видится мне золотой.

Наша семья растет, хотя в ней никто не родился, кроме Ханки прибавилась Марта, служанка Тауеров, и еще Николас Голуб.

Это надо объяснить подробнее: маленькую Марту, бледную и черноволосую, Тауерша рассчитала, но на первых порах Марта будет помогать в пекарне моему отцу, пока тот не приноровится.

Николас Голуб — бывший военнопленный, он работает кузнецом в босдомской шахте, остался здесь жить и не хочет возвращаться домой. Родители написали ему, чтоб он не возвращался, если, конечно, ему тут хорошо, потому как у них на Украине большевики все колептивируют.

В Серокамнице, в церкви, я видел кружку для пожертвований. Крестьяне совали в нее монеты. Это называется лепта, объяснила мне Ханка. Ага, думаю я, значит, наш пастор тоже колептивирует? Но как можно запихать в кружку целую кузницу?

Голуб жил на хлебах у Тауерши. Она его любила и совсем заездила, толкуют люди. И он завел себе Марту Никуш, дочь ночного сторожа при шахте. Марта живет за деревней, говорит раздумчиво, в любви медлительна.

У Голуба приросшие мочки ушей, добродушная улыбка на круглом лице, он сильный, но ласковый и пользуется успехом у женщин. Ханка начинает блудливо поводить глазами, едва завидев Голуба, и Голуб это понимает, хотя плохо говорит по-немецки. Он возвращается с ночной смены, ежик перебегает ему дорогу. Голуб хочет рассказать нам об этом, но не знает, как будет по-немецки «еж». «Такая масенькая и бегит», — объясняет он. С этого дня мы про всякую мелкую живность говорим: «Такая масенькая и бегит».

Отец молча сидит за ужином и смотрит перед собой остекленелым взглядом. Он откусывает хлеб и жует его так, что за ушами пищит. Чувства отца колеблются между двумя противоречивыми свойствами его натуры — между страхом и яростью.

Ярость возникает, во-первых, когда человек что-то обнаружил, а во-вторых, когда обнаруживать нечего. Мой неродной дед Юришка приходил в ярость, обнаружив, что ступеньки крыльца перед его трактиром загажены куриным пометом; мой отец пришел в ярость, потому что во всем доме нет ни жмени муки, ни капли закваски, ни щепотки соли. Тауерша распродала все дочиста, все как есть, — и эту женщину он когда-то любил!

Бывают разговоры, которых я не слышу, хотя и не прочь бы послушать, например разговоры, которые бегут по полым телефонным проводам. Другие я, наоборот, слышу, а предпочел бы не слышать, потому что они нагоняют на меня страх.

— Авось первый, кто придет за покупками, принесет мелкие деньги, — говорит мать. — Если он даст мне большую бумажку, мне и сдавать-то будет нечем.

Должно быть, мы совсем обеднели: в доме нет денег. Отцу надо съездить в Гродок, занять денег у дедушки, слышу я.

Отец вытаскивает свой велосипед, доставшийся ему по наследству от дяди Хуго. Французы прострелили дяде Хуго ушную мочку. Он попал в лазарет, а потом получил отпуск по ранению. Он играл с нами, и это ему очень понравилось. Если ему дадут второй отпуск, он готов пожертвовать ради этого второй мочкой, говаривал дядя Хуго. Судьба услышала его просьбу, но француз, которому судьба поручила прострелить дяде Хуго вторую мочку, неудачно прицелился и попал ему прямо в голову. Дядя умер, или, выражаясь языком патриотическим, пал на поле брани.

Унаследованный отцом велосипед зовется Виктория. Из Виктории во время переезда вышел весь воздух. Отец берется за насос и приходит к выводу, что резиновая прокладка вентиля пересохла, цепь растянулась, что разрушение, поражающее все предметы на этой земле, потрудилось и над стальной Викторией.

Несколько месяцев после войны отец был разносчиком. Он ходил с двумя корзинами из одной деревни в другую. Корзина разносчика выглядит как плетеное кресло без ножек, носить его можно и на спине, и на животе. Поскольку отец ездил на своей Виктории, он был скорей не разносчиком, а развозчиком, но не менять же из-за одного человека устойчивое понятие.

В корзине за спиной у отца стопками лежал грубый штучный текстиль послевоенной поры — полотенца и утирки, пестрые фартуки на лямках, тусклые носовые платки.

Во второй корзине лежала всякая мелкая галантерея. Вторую корзинку правильнее бы назвать нагрудной. Там были сапожные щетки, кисточки, ершики для ламповых стекол, бельевые пуговицы, и то было, и се было, и всякая всячина, и разная разность, и еще книжки с картинками. Одна из них называлась «Мальчик-грязнуля» и в отличие от «Руководства по разведению кроликов в домашних условиях» представляла собой полное собрание запретов: дети не должны бегать по лужам, потому что у них может заболеть горло; дети не должны бросать на пол свой хлеб, потому что кругом голод; дети не должны лазить на деревья в воскресных костюмах, но не потому, что они нарушат воскресный покой деревьев, а потому что могут испачкать воскресный наряд; дети не должны приставать к чужим собакам, потому что собака может — ам! — и откусить руку.

Все, что дети не должны делать, изображено нестерпимо яркими красками на страницах книги: например, собака уносит в пасти оторванную кисть мальчика, нарисована также и та часть руки, которую собака ему оставила.

Приходит пастор и говорит, чтобы отец заклеил эту кровожадную страницу с оторванной рукой, но отец по своим воззрениям — участник ноябрьской революции, а пастора считает верноподданным монархистом.

— Вам потому страшно на это глядеть, — втолковывает пастору отец, — что вы войны и не нюхали.

Отцовская Виктория подстрекнула меня рассказать поподробнее о «Грязнуле», но отец давно уже не разносчик, он ходит теперь выпрямясь, а корзины отыскали себе место в новом доме на чердаке в углу мучного закрома.

Итак, отец едет к дедушке, отец сидит в доме Насупротив мельницы нумер первый и мнется. Он хочет кой о чем попросить, не знает, как лучше подступиться к делу, и в мыслях слышит язвительный смех Тауерши.

Полутемная кухня заменяет деду с бабкой овощной склад при лавке и одновременно служит сапожной, слесарной и столярной мастерской для деда, который, сколько нам известно, великий дока и вдобавок мастер на все руки, так что, если оставить его без одежды и без еды в глухом лесу, он через некоторое время выйдет оттуда в костюме из лыка и с плетеной корзиной, полной копченых колбас из дичи.

В кухне пахнет серой, старой юфтью, сухим деревом, колесной мазью, скипидаром, постным маслом, кочанной капустой, луком-пореем, и репчатым, и зеленым, и все эти ароматы встречаются посреди кухни, как на базарной площади, и толпятся там. Едва ты признал один из них, как он ныряет в толпу, а на его место является новый, но и новый тотчас исчезает среди других, и удержать его невозможно.

Дедушка — опытный коммерсант. Он знает, зачем пришел отец. (Еще не раз при упоминании той либо иной профессии я буду вынужден сказать: этим мой дедушка тоже занимался.) Дедушка считает, что солидному коммерсанту не пристало навязывать другому, который тоже хочет стать коммерсантом, наличные деньги; нет уж, пусть сам попросит, чай, язык не отвалится.

Отец начинает издалека.

— Застряли мы, — изрекает он.

— Как так застряли?

— Да так, ни взад, ни вперед, такую она нам подложила свинью, — поясняет отец, имея в виду Тауершу. — Вздуть бы ее как следует по голой заднице, — продолжает он, имея в виду все ту же Тауершу. — А бедная Ленхен вконец извелась.

Ленхен — это ласкательное имя моей матери. Она дедушкина любимица. У него семь детей умерло от чахотки, под конец умерла его жена, Ханна, осталась только моя мать, ей и года не исполнилось, когда умерла бабушка. Ленхен — это кусочек Ханны, любимой жены.

— Как, как, Ленхен, говоришь, извелась? — переспрашивает дедушка.

— У нее и на сдачу-то денег нет, если первый покупатель принесет большую бумажку.

Дедушка глядит на отца и думает: «Эк он размахнулся, словно косой, а травы захватил всего ничего».

— Если у Ленхен нет денег на сдачу, — говорит дедушка, — пусть оставит у себя крупную бумажку, подождет, пока в кассе наберется довольно мелочи, а тогда уж и сдает.

Отцу волей-неволей приходится объяснять, что покупателей вообще не будет, что в лавке нет ничего, нужного покупателям, что даже искусственного меда — и того нет, одни только черно-бело-красные бумажные флажки да открытки с портретом императора, его супруги Августы-Виктории и августейших деток. Но императорские портреты в настоящий момент никому и даром не нужны. Императорская чета бросила послевоенную Германию в нужде и убожестве, а сама драпанула в Голландию лакомиться голландским сыром, и рабочие теперь распевают: «На святое рождество нет харчишек ничего. Сам Вильгельм с Августою смотался за капустою».

Но то, что предстоит отцу, еще хуже, чем сматываться в чужую страну за капустою: отцу надо просить милостыню; дедушка так до сих пор и не сделал ни одного шага навстречу, а отец все мнется, все мнется, пока не подыскивает наконец формулировку, которая не имеет ничего общего с попрошайничеством:

— Вот если бы ты мог еще раз протянуть нам руку, — говорит он.

Нет ничего проще, если понимать слова отца в прямом смысле, но дедушка отлично знает, куда он должен протянуть руку на самом деле. Дедушка думает про свою Ленхен, сует руку в карман брюк и достает оттуда связку ключей. На этой связке рядом с ключом от часов и ключом от моего заводного паровозика, который хранится у дедушки, висит ключ от ящика с наличностью в кухонном шкафу. Дедушка отпирает ящик и выкладывает на стол перед отцом некоторую денежную сумму.

— Хорошо бы это было в остатний раз.

Дедушка уже протягивал нам руку помощи при покупке лавки, а Американка и наша предпредшественница давали нам деньги под залог участка. Словом, наша новая родина не очень-то нам и принадлежит — разве что одна-единственная досочка из обшивки того корабля, на котором мы плывем в неизвестность.

Итак, есть деньги — необходимая смазка для колес коммерции, можно трогаться в путь, вот только сперва надо на чем-то доставить из города муку и всякие другие припасы. Телеги на огороде не растут. Когда боженька создавал деревню, он роздал телеги крестьянам, вдобавок на дворе сенокос, все телеги при деле, но кто-то советует: «А вы попытайте счастья у Тинке, что торгует горшками».

Моя мать проверяет, на месте ли сидят все гребенки в ее зачесанных кверху волосах, не упала ли на шею непослушная прядь, она подвязывает накрахмаленный передник, который шуршит совсем по-воскресному, и гордо плывет вниз по улице, держа малость на отлете один из главных подарков судьбы — свой объемистый зад. Крестьянские жены подглядывают за ней в щели своих заборов и предрекают:

— Из новых-то пекарев, — предрекают они, — ни в жисть прока не будет. Вы только поглядите, как пекарева жёнка середь недели вырядилась.

Горшечник Тинке из себя толстый, красный и синий, он страдает водянкой, и у него отекают ноги.

— Не диво, — говорят на селе, — коль ежели кто целый день трясется на телеге, воде-то куда деваться?

— Охота вам языки чесать, — огрызается Тинке. — Вам и невдомек, как у меня все бывает.

Когда на ноги Тинке не налезают самые большие из его башмаков, он перестает мотаться по своим горшечным делам. У его Гнедка посеребренная временем голова, глубокие впадины над веками и бельмо на левом глазу.

— А мне с евоной слепоты прямая выгода, — говорит Тинке, — мой Гнедок и в ус не дует, когда эти чертовы пых-пыхи его обгоняют. Он их не увидит допрежь как правым глазом, а там их и след простыл.

Пых-пыхами у нас прозвали мотоциклы. Кроме мотоциклов бывают еще и автомобили. Два, известных нам, имеют по три колеса.

Все, что человеку еще только предстоит пережить, называется будущим. У кого есть автомобиль, тот может быстрей доехать до будущего. У скотского доктора Цезе есть автомобиль о трех колесах. Когда какая-нибудь корова не может отелиться, посылают за Цезе, и теленок шустрей выпрыгивает в свое будущее. И доктор тоже. Порой трехколеска Цезе застревает посреди дороги. Тогда без лошади не обойтись и будущее теленка оказывается под вопросом. Теленка — но не доктора Цезе; тот доберется до своего будущего и на автомобиле, который тащит лошадь.

Однажды, как гласит молва, к лошади Тинке вызвали доктора, чтобы он помог ей от колики, но для начала лошади пришлось тащить в село докторский автомобиль, а тащивши, она сама себя вылечила и тем обеспечила себе надежное будущее, хотя не за счет высокой скорости, а за счет полной неподвижности докторского автомобиля.

— То-то и оно, городские чего не напридумают, а веры ихним придумкам давать нельзя, — изрек Тинке и послал доктору счет за перетаскивание его автомобиля.

Много историй рассказывают люди, живущие среди вересковой пустоши. Истории скачут из одного рта в другой и становятся все длинней, веселей и красочней.

Итак, когда у Тинке в ногах воды нет, он разъезжает на своем кривом Гнедке по Нижней Саксонии аж до Мускау и Кромлау, где живут гончарных дел мастера, и нагружает свою крытую брезентом телегу горшками для молока и для соленых огурцов.

— Па-па-па-пакупайте горшки! — восклицает Тинке, и не потому, что заикается, а потому что дороги у нас больно ухабисты.

Тинке сидит в кухне на стуле, водрузив на кухонный стол ноги с синеватыми пальцами, чтобы вода из них стекла вниз, к тому месту, на котором Тинке сидит. Словом, Тинке осуществляет единственный в Босдоме вариант водопровода.

Моя мать в жизни не видела ничего подобного, хотя посещала школу в окружном центре Гродок. Порой она демонстрирует нам свои тетради и альбомы для рисования. Нас это должно вдохновлять на такие же свершения, потому что мать много рисовала и вычерчивала тушью, вот, например, большая-пребольшая ягода крыжовника, эдакое чудище с волосами, но «кто ту ягоду глотает, тому волос не мешает». Розы она тоже рисовала, розы с толстым стеблем, и еще она написала сочинение на тему: «Блаженств, никем не омрачимых, / Никто не ведал на земле».

Под крыжовником и под розами учитель синим карандашом написал «хорошо». Все хорошее помечают синим. Например, печать мясного контролера на свином окороке: «Трихины не обнаружены». Но под сочинением касательно «блаженств, никем не омрачимых» учитель написал: «Превосходно!» Причем написал красными чернилами. У нас, оказывается, превосходная мать.

Но это обстоятельство ничуть не смущает Тинке, он и не думает убирать ноги со стола.

— Господин Тинке, — начинает мать, — вы, верно, слыхали, мы сперва были в Серокамнице, а потом мы оттель уехали сюда, а телеги у нас так и нет.

Можно подумать, что в Серокамнице у нас была телега; мать вообще разговаривает так, как привыкла в Гродке, тамошний немецкий также окрашен сорбскими интонациями, только говорят там заковыристей, чем в Босдоме. Гродчане, как и босдомцы, нечисто выговаривают «а», у них сперва слышится «о», а только потом «а». Но там, где босдомцы побымши, гродчане были побывавши, и если босдомцы махонькие, то гродчане совсем манюсенькие. «Я родимшись», — говорят о себе ленивые на язык босдомцы, а гродчане изысканно усложняют: «Когда матушка меня на свет родимши».

Вот и мать, когда в деревню приезжает бродячий цирк, порой утешает себя так: «Я, между протчим, с детских годов мечтавши заделаться канатной плясуньей». Возможно, в этом есть доля правды, но в данную минуту она стоит перед Тинке и хлопочет насчет телеги.

Тинке соглашается, не из услужливости, не из любви к ближнему, а из любопытства. Он желает быть первым, кто точно выяснит, что это за люди такие понаехали в Босдом и тугая ли мошна у моего отца.

— Так и быть, отвезу, — обещает он, — пусть только допрежь вода из ног уйдет.

Людям известно, что морские приливы зависят от фаз луны, но никто никогда не слышал, чтобы открытие магазина зависело от уровня воды в ногах возчика.

Итак, отец и мать едут вместе с горшечником Тинке закупать товары в Гродок, а Ханка дома натапливает хлебную печь. Огонь помогает печи обрести душу, как некогда бог помог Адаму. Там, где мы теперь живем, уголь собирают прямо за лесом, и не только по осени, как картошку, а круглый год; здесь уголь такое же обычное дело, как где-нибудь вдругом месте камни.

Из поездки отец привозит целый фунт опары. Подарок коллеги-булочника: «Вот, бери, и удачной тебе выпечки. Да, что я еще хотел сказать? Благослови бог пекарское ремесло».

Опара лежит у нас в Босдоме на противне, и это всего лишь обвалянный в муке шмат теста. Отец похлопывает его ладонью и говорит: «Ты, я чай, здоровенький, а, старина?»

Что может ответить на такие слова опара? Она ведет себя так, как не всякий человек ухитрится: она молчит и делает свое дело. Отец замешивает ее с водой и мукой, и опара, ответственная за равномерную ноздреватость ковриги, чувствует себя от этого очень хорошо и принимается за работу — начинает бродить.

«Ржанина, здоба и торговля колониальными товарами» — стоит на вывеске над дверями нашей лавки, и еще: «Владелец Рейнольд Тауер». Моему отцу замена вывески представляется делом чуть ли не более важным, чем само хлебопечение. Хлеб хлебу рознь — утверждает отец. Он намерен выпекать хлеб по собственному рецепту.

Мать, прославленная составительница узоров для вышивания, целый вечер колдует над художественным изображением отцовского имени. Отец приносит из курятника лестницу, и полоска бумаги ложится на имя предшественника, уничтожая его. Мы все, словно кумовья, присутствуем при этом священном обряде.

— Имя важно как прям не знаю что, — поучает нас отец.

Я не признаюсь, что у меня другое мнение на этот счет. Я не хочу, чтобы меня высмеяли. Я не мешаю отцу думать, будто я и есть его сын Эзау.

Первые хлебы, возникшие в нашей пекарне, какие-то бледнолицые и расплывшиеся. Накрахмаленный пекарский фартук, словно прихваченный морозом, топорщится над отцовским животом. Отец воздевает к небу облепленные тестяной коркой руки, словно молит бога о спасении, но для сторонника ноябрьской революции бог не существует. Отец мчится во двор и сотрясает толстую подпорку голубятни, словно желая вырвать из земли сердцевину всей усадьбы, но голубятня не поддается. Она смотрит сверху вниз на бессильный гнев отца и цифрами, выбитыми на жестяном флюгере, произносит: «Однатысячавосемьсотвосемьдесятдевять». Однатысячавосемьсотвосемьдесятдевять — это год рождения отца.

Но явиться перед покупателями с непропеченными, осевшими хлебами невозможно! Отец должен блюсти свою пекарскую честь. В детстве он обходился без чести. Чести он научился заодно с ремеслом.

— Мама, а разучиться чести тоже можно?

— Господи, все-то ему надо знать.

Неудачные хлебы отец решает скормить курам, но во время этой операции бог ниспосылает ему, неверующему, благодатную мысль, и мысль выглядит следующим образом: «свинья навстречу — к счастью».

Не снимая фартука, перемазанный тестом, отец идет по меже, туда, где на выселках проживают тетя Маги и дядя Эрнст; фамилия у них Цетчи; и мы можем издали разглядывать их двор в струящемся июньском воздухе. У дяди Эрнста отец выменивает неудачный хлеб на тощего подсвинка и в мешке тащит его по полям.

По выселкам, где живут дядя и тетя, триста дней в году гуляет ветер. Дядя с теткой вовсе не собираются скармливать непропеченный хлеб скотине, напротив, они закладывают его в большие глиняные корчаги и много недель подряд им питаются. Все-таки хлеб от булочника! Какое-никакое, а разнообразие.

Дома отец, похожий на Деда Мороза в пекарском фартуке, вытряхивает подсвинка и тем увеличивает состав нашей семьи. Спинка у нового члена семьи лишь немногим шире, чем у тех стилизованных деревянных хрюшек-дощечек, на которых подают завтрак; подсвинок тотчас начинает отыскивать родное стадо, выскакивает через калитку, пересекает улицу и юркает в сад к мельнику. На своей ветряной мельнице тот не только мелет рожь да пшеницу, он еще дробит овес, молотит гречиху, а главное — в своем жилье под мельницей он печет хлеб. Он наш конкурент. Выражаясь языком высокой политики, он наш заклятый враг по фамилии Заступайт.

Дедушка Заступайтов носит окладистую белую бороду, сорбский кафтан и черную шапочку. Он похож на Толстого в старости, а бранится он, как ветхозаветные герои.

— Ах ты треклятый-растреклятый, — ревет он, — ах ты такой-рассяхой! Поди убери вашу свинью, не то я сам ее прикончу!

Наконец-то отец нашел клапан, чтобы выпустить свой гнев по поводу неудачной выпечки; слепая ярость заставляет его забыть, что он как будущий владелец лавки должен производить благоприятное впечатление на будущую клиентуру. Какое там благоприятное, когда он ведет позиционную войну во Фландрии, око за око, зуб за зуб. Кого именно он убьет у мельника, если тот прикончит нашего подсвинка, отец еще не знает, но он готов на все.

Тут на авансцену выходит наша мать, муза будущей лавки, она оттесняет отца в сторону и произносит такие слова:

— Генрих, Генрих, успокойся!

Она преграждает отцу путь к опрометчивым поступкам, а нам — к лицезрению великой битвы. Старый мельник воспринимает нашу мать в светлом фартучке с крахмальными крылышками на плечах как ангела небесного. Он безропотно пропускает мать, и та устремляется к подсвинку с ласковыми словами. Например, «ах ты, мой миленький!». Подсвинку не нужны ее ласковые слова, он хочет выскочить в калитку, но старый мельник зажимает его у себя между ног, откуда мать беспрепятственно его забирает. Еще никогда в жизни она не имела дел со свиньями, однако она мужественно хватает его за заднюю ножку и тащит со двора. Подсвинок визжит так, будто за ним гонится мясник с ножом, но мать все равно не выпускает его, она только закрывает левой рукой свое правое ухо и благополучно возвращается домой, предотвратив кровопролитную войну с Китаем.

Непропеченные хлебы отравляют не только отца, но и Ханку ядом неверия в свои силы: достаточно ли она натопила печь? И чернявая Марта, которая помогала отцу замешивать тесто, пытается отыскать в этой истории собственную вину. Идеальная форма годного на продажу черного хлеба послевоенной поры куда-то задевалась и ждет не дождется, когда ее отыщут. Вторая попытка отца на этом поприще приводит к возникновению формы, которую можно рассматривать как предшественницу идеальной, и уже приходят люди, признающие новую выпечку за полноценный хлеб и даже покупающие ее.

Первый покупатель — это мой дружок Герман Витлинг.

— Разреши, пожалуйста, я на тебя плюну, — обращается к нему моя мать.

В Босдоме не заведено спрашивать разрешения, если кто-то хочет на кого-то плюнуть.

Герман съеживается, но мать плюет не по-настоящему, она плюет на пол за его спиной и готова поплевать также на деньги первого покупателя, но тут Герман говорит: «Запишите за нами, как раньше». В Босдоме царит дух современной торговли: безналичные расчеты!

И с другими покупателями дело обстоит не лучше. Это все сплошь люди, которые в пекарне при мельнице задолжали за две недели, а то и больше. Мать полагается на деньги, занятые у дедушки, она пускает в ход весь свой шарм и антилогику, чтобы укротить рассудительного отца.

— Если мы будем отпускать в долг, мы переманим всех покупателей от Заступайта, — говорит она и заводит долговую книгу.

Сперва для этой цели берется обычная школьная тетрадь — по двадцать строчек на страницу, но спустя небольшое время приходится заменить ее на толстую амбарную книгу с пронумерованными страницами. На каждой странице красивыми буквами выведено имя должника, буквы похожи на те, какими вышито полотенце в кухне: Кто рано встает, тому бог подает.

Через некоторое время страницы книги украшены образцами почерка всех членов семьи: «Четыри булочки и одна табачная жевачка» — запись отца. Для пробы он несколько раз сделал эту запись с элегантными завитушками на отдельном листке бумаги, а завитушки он подсмотрел у бродячих торговцев.

«Адин фунд лярту», — пишет Ханка. Имеется в виду лярд, белый американский свиной жир.

«Дин фут муки» — это старалась моя сестра.

«Один фунт пошина», — пишу я, потому что дедушка говорит не «пшено», а «пошино».

Бабушка пишет: «Пять силедык», за каковой надписью скрываются соленые рыбки из бочки.

Каждый из членов семьи идет по орфографии своим, нехоженым путем. Но как, скажите на милость, писал Старый Фриц, которому прусские души в нашей среде хотят воздавать почести? И какая великая поэзия дошла до нас стараниями Гёте, чья орфография никак не удовлетворила бы присяжных бумагомарак?!

Правописание — предмет, созданный исключительно для поддержания в учителях чувства самоуважения — не только сегодня, но и в дни моего детства, — вело себя подобно блуждающим пескам. Например, слово «зал» пишут как кому заблагорассудится: кто «зал», кто на старый лад «зала» или даже «зало».

Если судить по тому, как мы именуем хлеб, который нас кормит в двойном смысле, можно прийти к выводу, что наше торговое заведение не гонится за модой, ибо не только на вывеске над дверью можно прочитать «ржанина», но даже в так называемой старой пекарне, куда проходят через лавку, можно досыта начитаться следующей премудростью: «Матушка-рож кормит всех сплошь», и так много раз подряд, можно поглядеть налево, можно направо, можно повернуться, и всякий раз ты будешь убеждаться, что «матушка-рож кормит всех сплошь». Речение это вьется, как гирлянда по краю изразцовой выкладки.

Мы очень гордимся своей гирляндой. Ну у кого еще есть такая? Каждый посетитель сперва прочтет ее, потом повернется вокруг своей оси, понимающе улыбнется и промолвит: «Так оно и есть», и никого не смущает маленькое упущение по части орфографии.

Не успела нашей лавке минуть неделя, как к нам приходит один человек, плюгавенький такой дяденька с козлиной бородкой. Дяденька называет себя хозяином типографии, печатающей открытки. Он выкладывает на прилавок целую кипу прескверно напечатанных открыток.

На них изображены наиболее примечательные строения округа Гродок, по два — на каждой: пожарное депо и памятник воинам в Зеллесене; трактир «Швейцарское подворье» и жандармский участок в Грос-Луе. Наиболее примечательными зданиями в каждом селе неизбежно оказываются школа и трактир, памятник воинам и торговля колониальными товарами. Родники, пруды, ветряные мельницы, поля цветущей гречихи, рощицы и леса не достойны отображения, они представляют собой невозделанную окружающую среду, они менее сенсационны, чем пожарные депо и бакалейные лавки.

Для босдомской открытки человечек, которого зовут Гайслер, избрал школу и лавку нашего отца «Ржанина, здоба и торговля колониальными товарами».

Привет из Босдома, черт подери! Вот это да! Это стоящее дело!

— Но не меньше тысячи экземпляров, — говорит плюгавый гость.

Отец вздрагивает, но Гайслер спешит его успокоить:

— Я вам сделаю по пять пфеннигов за штуку, а вы их продавайте по десять или по сколько хотите. — И тогда в ушах у матери оживает дедушкина премудрость: «Коммерсант должон хорошо считать, всего лучшей — в уме».

Сто процентов барыша с каждой открытки! — прикидывает между тем мать. В селе пятьсот жителей, уж худо-бедно два раза в год каждый из них захочет с помощью открытки Привет из Босдома известить окружающий мир, что он покамест жив и даже здоров: дважды пятьсот, а год — не оглянешься, и прошел, и тысяча открыток разлетелась по белу свету, в ящике из-под открыток пусто, шесть картонных стенок не замыкают ничего, кроме воздуха, и пятьдесят марок осело в кармане; про налоги и торговые издержки эта женщина, то есть моя мать, не имеет ни малейшего представления, но зато в искусстве уговаривать она не знает себе равных, никогда не знала и знать не будет; мать излучала особый шарм, а какой он был, этот шарм, сказать не могу, я ведь ее сын.

— Подумай, Генрих, — говорит она отцу, — каждая открытка уйдет в далекий мир, у нее будет своя судьба, бумажные голуби разлетятся из нашего дома во все концы света. Тауерше бы до этого отродясь не додуматься.

— До этого, может, и нет, зато у ней счета были печатные и со знаком фирмы. И белые тарелки для тортов.

— Все ложь и обман, — возражает мать. — Ты видел здесь хоть один торт, когда мы въехали?

— За войну торты вышли из моды, — не сдается отец.

— Заступайся за свою Тауершу, — говорит мать со свойственной ей несокрушимой антилогикой, — заступайся, заступайся.

Стопка картонных тарелочек для тортов хранится на чердаке рядом с отцовскими корзинами. Когда нам припадает охота, мы используем их как диски для метания и перебрасываем через крышу. Тарелочки лихо летают, но при встречном ветре они падают на крышу, словно лишние звездочки, скатившиеся с неба.

Мать тем временем продолжает уговаривать отца:

— Между протчим, мы могли бы все стать перед домом, чтобы и нас тоже сняли.

Отец навострил уши.

— Мы могли бы послать открытку дяде Стефану в Америку, чтобы показать ему, где мы есть и какие мы, — говорит мать.

Отцовское тщеславие начинает взбрыкивать. Он вспоминает про своего старшего брата, что живет в Америке, и представляет себе, как тот, оглаживая усы, произносит: «Вы только поглядите на нашего little Henry in Germany! Вот он снялся вместе с children перед домом of himself. Это ж надо!» Гордое предвкушение прокладывает путь к отцовской мошне.

— Беру! Тысячу!

После чего однажды утром в самое неподходящее время к нам с хозяйским видом заявляется колченогий Гайслер. У Гайслера при себе аппарат, с помощью которого он и за пределами нашей жизни сможет показать, как мы когда-то выглядели. Поэтому он нетерпеливо топает искривленной ногой и командует: «Живо! Живо! У меня время нет!»

Отец как раз посадил хлебы в печь, а булочнику не подобает отлучаться, когда хлеб сидит в печи. Хлебы желают, чтобы их двигали взад и вперед, то есть, выражаясь научным языком, перемещали, не то одна коврига выйдет из печи светло-желтая, а другая — черная. В душе отца профессиональная честь борется с тщеславием. Тщеславие одерживает победу.

Нечто подобное происходит и с матерью. Ну ладно, пусть она не сделалась канатной плясуньей, в лавке она все равно не останется, коль скоро перед домом снимают на фотографию, и еще она приглашает обоих покупателей, которые в данный момент находятся в лавке, увековечиться на той же открытке. А находятся там возчик из шахты по имени Христиан Хендришк и рассыльный с почты, который доставляет матери из Хочебуца Модный журнал Фобаха для немецкой семьи.

Чтобы не было видно, что родители ходят в будничных фартуках и недостаточно хороши для фотографии, оба наспех натягивают воскресные жакеты и выглядывают в окно парадной комнаты.

А перед домом уже стоим мы все. Рассыльный со своим велосипедом вытянулся по стойке «смирно», как кавалерист возле своей лошади. Христиан Хендришк стоит у почтового ящика; его телега за недостатком места не может быть отображена на открытке, поэтому он берет с собой кнут — как знак ремесла.

Мы, то есть дети и Ханка, стоим между окнами парадной комнаты на том самом месте, где изнутри висит большое, всезнающее зеркало. Ханка вынесла из дому маленькую скамеечку и усадила на нее мою сестру, а на моей сестре, как бы предвосхищая события, восседает, словно будущая внучка, ее большая кукла; рядом стоит мой брат Хайньяк со светло-русыми волосами, он, кажется, вот-вот скажет фотографу: «Ну ты, колченогий!» Ханка держит на руках моего брата Мартина, и держит его довольно крепко, чтобы он не убежал из кадра. А рядом, распарадившись по-воскресному, стою я, рубашка пристегнута к штанам, голова выбрита наголо, босой. Возле меня стоит Владичек, сын Тауерши. Прихватить с нами Владичка — это военная хитрость моей превосходной матери, чтобы Тауерша позлилась.

Прибегает Нагоркова Фрида, ей надо за покупками. Пусть тоже снимается, решает мать. Мысли щелкают в ней, как в счетной машине; возможно, Фридина мать захочет приобрести одну, а то и две открытки, раз на них изображена ее дочь. Словом, коммерсант должон хорошо считать…

В витрине разложена всякая мелочь, мать привезла ее из Гродка: почтовые открытки, на которых целомудренно обнимаются парочки под печатным указанием: «Где любовь гнездо совьет, сердце сердцу весть дает». Любовные открытки развешаны, будто пестрое белье на шнурке, и должны подстрекать деревенские парочки общаться впредь посредством переписки. Раздвижные гардины на дверях лавки по указанию Фобаховского Модного журнала для немецкой семьи перехвачены розовой лентой. Фотограф забирает в открытку и липу слева от дома перед забором, и груши справа, в палисаднике, чтобы приукрасить листвой невзрачный дом с гладкой, словно плешь, черепичной крышей.

Вот так семейство вкупе с жилым домом и лавкой как источником существования вступает в столетие, его изображение переживет моровые поветрия и войны и, может, даже двести лет спустя будет свидетельствовать о том, какие жалкие обитатели Земли выстроились однажды перед этой хижиной, на месте которой впоследствии воздвигнут высокоприбыльную фабрику, производящую подзорные трубы для ношения в жилетном кармане, чтобы с их помощью любое частное лицо могло, ежевечерне окидывая взором небосвод, убеждаться, что на ближайших к Земле звездах ничего интересного не наблюдается.

Дни уходят, один за другим, и больше мы их никогда не видим. Мать, отец и горшечник Тинке три раза съездили в город за товаром, печь восемнадцать раз выдала полную выпечку, хлебы были распроданы и съедены, их мы тоже никогда не увидим — ни дни, ни хлебы.

Теперь в лавке завелся маргарин, постный сыр, сахар, соль, манка и рис, поступили также товары с универсального оптового склада, отец называет их финтифлюшки: это тетради школьные, табак трубочный, сигары, сигареты, жевательный табак, пакетики с сюрпризом и ласточки из тонкого целлулоида — если положить их на теплую ладонь, они начинают махать крылышками — искусственное вещество, созданное человеческими руками, а теперь готовое вылететь из этих самых рук.

— Кто станет покупать такую ерунду? — вопрошает дух противоречия, сидящий в моем отце, на что дух коммерции, сидящий в моей матери, отвечает:

— Генрих, Генрих, ты бы то взял в толк, что на одной выпечке далеко не уедешь.

Отец вспоминает своего отчима Готфрида Юришку, который, сидя за портновским столом, ухитрялся одновременно заниматься сельским хозяйством, содержать почтовую станцию и телефонную тоже, а вдобавок обильно заливал жаждущие гло́тки. Сельское хозяйство — куда как хорошо, но Тауерша распродала из-под носа у отца пашню, луг, сад и лес, принадлежавшие к пекарне, спустила, можно сказать, кожу с земли. И земля смеется. Тауерша вольна покупать, продавать и вообще распоряжаться; эти угодья она принесла в приданое, а теперь вот купила себе пекарню в небольшом городке, скорей деревне, взорвавшей свои границы, чтобы расстоянием, словно завесой, отделить свои прежние любовные похождения от предстоящих. Присутствовать при нашем переезде Тауерша не пожелала. Вместе со своим мужем, которого зовут Райнхольд, она убыла в Саксонию подготовить собственный переезд.

— Вся как есть земля вон дотуль была б моя, если б Тауерша ее не распродала, — причитает отец, — а нынче шаг шагни со двора — и очутишься на чужой земле.

Ох уж эта Тауерша, Тауерша! Она приходится родной сестрой дяде Эрнсту.

— Наградил господь родственницей, — говорит мать.

Отец идет к дяде Эрнсту, который и сосватал ему усадьбу своей чахоточной сестры.

— Ты, помнится, сказывал, при пекарне идет пашня и луг и даже кусок пустоши?

Дядя Эрнст вне себя от удивления. Значит, его сестра все это распродала?

— Ох, стыдобушка-то какая, ну и стыдобушка, — говорит он. За дядиным лбом ворочаются мысли, превращаясь в поступки. Это лоб доисторического человека, клин черных волос доходит почти до переносицы, как бы рассекая его пополам.

Потом вдруг возвращается Тауерша и вносит динамику в драму жизни, которую все мы разыгрываем; за ней следует ее муж Райнхольд, он всегда держится на два шага позади своей Марты; в любви ему достаются только объедки с барского стола, только щепки. Едва Марта, бывало, надумает поразвлечься с очередным любовником, этот последний, наливаясь пивом, шлюзуется через лавку в жилые комнаты, а Райнхольда запирают на чердаке в мучном закроме. Деревенские женщины жалеют булочника Райнхольда, мужчины поддразнивают и подковыривают.

— Ты, поди, опять цельную ночь мешки выколачивал?

А простая душа Райнхольд, не замечая ехидства, отвечает с благодарностью, что да, что всю-то ноченьку он выколачивал пустые мешки, прямо гору выколотил, здоровую такую гору.

Так же доброжелательно Райнхольд сообщает моему отцу исконную пекарскую премудрость: «Печка не должна быть ни чересчур горячая, ни чересчур холодная — все равно как человек».

А Марта не здоровается ни с моим отцом, ни с моей матерью, но при всем при том ей приходится по два-три раза на дню бегать через весь двор к домику с сердечком на двери, той самой, которую Владичек в день нашего приезда забрасывал медом.

Мать глядит на соперницу в кухонное окно. «Нет, — говорит она, — нет и еще раз нет», причем нельзя понять, что именно вызывает ее сожаление: то ли бедная женщина с обглоданным болезнью лицом, то ли обстоятельство, что эта самая Марта однажды на свадьбе была дамой нашего отца. Марта же все покашливает, все покашливает, и время от времени ее все еще красиво вырезанные губы что-то сплевывают в песок.

— Мам! А Тауерша по всему песку блювашки раскидывает.

Мать поправляет меня:

— Не блювашки, а плевки.

Мне велено присыпать эти плевки песком, потому что в них сидят зверушки, которые разносят болезнь и могут заразить других людей.

— А землю они не могут заразить?

— Господи, уж ты спросишь.

Отец как бы ненароком выходит из пекарни во двор. Тауерша засела в домике с сердечком. Отец начинает громыхать засовом на дверях сарая, с важным видом делает всякие пустяки, да еще насвистывает песенку: «Два друга рядышком стоят».

Гудят мухи, печет солнце. Тауерша, рассиявшись в улыбке, покидает свое укрытие и приветливо здоровается с отцом. Отец не намерен отвечать тем же, он набрасывается на Тауершу с гневными упреками:

— Ты меня обманула, я на тебя в суд подам, я на тебя найду управу.

Тауерша оглаживает свои юбки.

— Да что с тобой, Генрих? Чего ты хочешь, чего ты хлопочешь?

— Я на тебя найду управу, — отвечает отец тоном пониже.

Мать распахивает кухонное окно. Она хочет знать подробности скандала.

Тауерша улыбается отцу, словно перед ней стоит нежный любовник.

— А я все равно найду на тебя управу, — говорит отец уже почти жалобным голосом.

Тауерша знай себе улыбается:

— Ах, Генрих, Генрих, а ведь как хорошо мы с тобой ладили, помнишь? И как хорошо рядышком спали на свадьбе у нашего Эрнста, помнишь?

Отец побежден, он сдается. На кухне с громким стуком захлопывается окно. Мать, всхлипнув, падает на пол и остается лежать без движения. Мы думаем, что она умерла, и великая скорбь приходит в наш дом, а мать лежит как мертвая.

Вечер позднего июня, когда светло до десяти часов. По полю спешит дядя Эрнст, он не вышел статью, руки у него кривые и болтаются, пальцы тоже искривлены, будто клещи. Дядя Эрнст любит, когда его называют зажиточным крестьянином, только чтобы этого не слышал общинный староста и те, ну которые собирают налоги.

— Это он-то зажиточный хрестьянин? Хвастун он, и боле ничего, — говорит про дядю мой дедушка.

Вожди негритянских племен как знак своего достоинства носят при себе дубинки либо палицы; дядя в доказательство своей зажиточности носит сигару. Он сует ее в рот, прикусывает, и сигара встает торчком, прямо до дядиных бровей, но малость погодя она, замусоленная, будто детская соска, свисает из уголка рта и не подает больше никаких признаков подобающего ей горения. Дома дядя не курит.

— При евоной-то землице ему курево не по карману, — говорит дедушка.

Дядя возникает из синевы полевого вечера, и мы дружно его приветствуем.

— Доброго вечера, дядя Эрнст.

— Вам также! — Дядя воздерживается называть нас по имени, он нас покамест путает.

— Дядя Эрнст! А у тебя сигара погасла!

— Охти мне! — Дядя вынимает сигару изо рта и, держа ее в левой руке, зажигает на почтительном расстоянии от своего лица спичкой, все равно как сосновую лучину.

— Зараз видать, какой он куряка, пыхтеть он горазд, и вся недолга, — говорит дедушка.

— Ты к нам в гости, дядя Эрнст?

— Ага-ага, не-а, — отвечает дядя Эрнст.

Если упорно о чем-нибудь думать, мысли постепенно сгущаются до такой степени, что становятся видимыми. Кто о чем-нибудь думает, тот думает, что это он только думает, а другие ничего не знают, но приходит день, когда продуманное становится видно всему свету как действие или предмет.

Вильмко Краутциг каждый день отмахивал по семь километров на работу от Малой Лойи до шахты Конрад, что позади Босдома. Вот заведу я себе лисапед! — думал он. Куплю лисапед, дайте только срок. (У нас не говорят велосипед.) Вильмко приходит к нам в лавку выпить пива и вдруг изрекает: «А я себе лисапед куплю!» Но от одних разговоров еще не появится лисапед, который можно потрогать руками. И вот в один жаркий летний день Вильмко подъезжает к лавке на неслыханно шикарной штуковине, иными словами, на велосипеде с деревянным ободом и резиновой камерой.

— Ты что, уже спятил или только собираешься? На кой ляд тебе эдакий роскошный драндулет? — наперебой любопытствуют остальные.

Теперь спрашивается, возник этот велосипед оттого, что Вильмко про него думал, или он уже раньше существовал в готовом виде и был притянут, как магнитом, мыслями Вильмко? Жизнь полна загадок. Вот вырасту и все их отгадаю.

Теперь я, во всяком случае, увижу, какие такие мысли копошились за низким лбом у дяди Эрнста. Он поднимается к своей сестре в мезонин, проходит еще немного времени, и мы слышим, как Тауерша начинает верещать:

— Дорогой Эрнст! Дорогой братик! Не бей! Не бей! Я больше не буду!

Мы слышим удары, словно молотильщик бухает своим цепом по пустому концу снопа.

— Братик! Братик! Мне и жить-то осталось всего ничего!

Мы слышим, как вмешивается Райнхольд:

— Эрнст, да перестань ты бухтеть, она ж не только тебе сестра, она и мне жена, перестань, Эрнст, она ж кровью харкает.

Наверху все стихает. Дядя Эрнст успокоился. Мать ходит по парадной комнате взад и вперед, заткнув уши указательными пальцами, и громко зовет на помощь. Отец при первых же звуках экзекуции спасся бегством в мучной закром на чердаке.

До того самого времени, как я стал молодым человеком, невидимое казалось мне не менее важным, чем видимое. Позднее, начав приспосабливаться к мнению людей просвещенных, я по глупости отрекся от невидимого; но потом оно вновь стало для меня важным, важней даже, чем видимое. Например, кто из обычных людей своими глазами видел атом?

В тот день в нашем доме произошло много невидимого. До начала экзекуции Райнхольд Тауер сидел у окна и смотрел на верхушки дубов. «Я ничего не вижу, — думал он, — я ничего не слышу, она меня унижает». Но потом он все-таки услышал, как причитает его Марта, и живущий в нем зверь, этот затюканный самец, был оттеснен на задний план, а его место занял добрый человек Райнхольд, и этот добрый человек бросился разнимать брата и сестру.

В дяде все происходило как раз наоборот: он начал осыпать упреками свою бесчестную сестру, но упреки не произвели на нее ни малейшего впечатления, она надсмеялась над его правом первородства, и тогда в нем проснулся бык, такой бык, который, обнаружив в стаде корову с постоянной течкой, гонит ее из стада.

Ну, а сама Тауерша, в ней-то что происходит?

В легких у нее сидят маленькие живые существа, готовя ей смерть от удушения. В Тауерше пылает страх. Она не хочет умереть, она хочет множиться и без устали подыскивает союзников, чтобы с их помощью утолить страстное желание жить и после смерти. Таким союзником мог бы стать для нее наш отец, но этому мешает моя мать. Тауерша злится на мою мать, старается напакостить ей чем может, а все потому, что этого хотят крохотные живые существа, засевшие у нее в легких.

Встречная ревность со стороны матери рассыпалась прахом. Мы слышим, как родители заверяют друг друга: «Нет, нет, нет, этого мы не хочем». Словом, они решают махнуть рукой на пашню и луг.

Дядя Эрнст предлагает отцу сдать в аренду один морген из своей земли, но отец решительно отказывается: в нем еще не смолкли добрые движения души.

В Серокамнице я уже начал ходить в школу. Говорят, что и здесь тоже надо ходить в школу. Ходить в чужую школу мне не очень хочется. Отец говорит, что его накажут, если я не пойду. А его-то за что? Мать объясняет: Блаженств, никем не омрачимых, / Никто не ведал на земле…

— В школу ходят, чтобы хорошенько выучить немецкий язык, — говорит бабушка.

Одни говорят одно, другие — другое.

— В мое время в школу ходили, когда кто хотит, а нет, так сидели дома, — говорит дедушка.

В такую школу я и сам бы ходил с превеликой охотой. Почему это теперь таких нет? Ибо ежедневное посещение школы ставит неодолимые преграды моему любопытству.

Из грядок торчат перистые метелки морковной ботвы, бабочка-махаон облюбовала их для своих гусениц. Вот их-то я и хожу проведывать каждый день; они едят и едят, потом они превращаются в куколок и висят неподвижно, словно раковые наросты. И все же я бегаю к ним каждый день. Однажды утром я вижу, что один кокон лопнул и что-то свернутое в трубочку силится из него вылезти. Я не могу ждать, пока оно вылезет, мне пора в школу, так я никогда и не узнаю, кто это был, уж не молодой ли махаон.

Когда мне первый раз пришлось идти в школу в Серокамнице, я получил от родителей большой бумажный фунтик, все называли его сахарным, хотя никакого сахара в нем не было. И вообще этот фунтик сохранился с довоенных времен, когда дедушка приобрел его на аукционе. А для послевоенных времен он был чересчур велик, и мать набила его нижнюю часть газетами военного времени. В газетах шла речь о победах немцев. На смятую газетную бумагу мать положила шарики, размером с камушки для игры, своими изящными ручками она скатала шарики из сдобренного сахарином картофельного пюре и посыпала эрзацем корицы. Получились картофельные марципаны! Весь этот фунтик для школы был один сплошной пестрый обман. Сейчас он, пестрый и всеми забытый, лежит на чердаке в одной из отцовских корзин и дожидается, когда пойдет в школу моя сестра.

Тауершин Владичек должен прихватить меня, когда сам пойдет в школу, но он до сих пор потрясен экзекуцией, которой подверглась его мать.

— Дядя бил ее прямо по голому заду, прямо по голому, — говорит он, а сам плачет. Слезы застилают ему глаза, он хватает меня за руку, и теперь уже не он меня, а я его должен отвести в школу.

Учителя зовут Румпош, по происхождению он сорб, чем крайне недоволен. Он стыдится за свою мать, которая до сих пор носит пестрые юбки и широкие шпреевальдские чепцы. Когда мать приезжает к нему в гости, ее не пускают дальше кухни, заставляют топить печь и нянчить детей, а гулять по деревне ей не позволено. Румпош не желает признавать, что вылез на белый свет из-под пестрых юбок вендской женщины, но мало ли чего Румпош желает или не желает, когда и по разговору слышно, что он сорб.

Босдом — наполовину сорбская деревня, некоторые женщины носят полусорбский костюм. Я тоже полусорб, и впоследствии, в городской школе, меня будут обзывать вендская чушка и крумичка, то есть краюха. Я, конечно, стараюсь изо всех сил, но, даже когда мне мнится, будто я говорю на изысканном немецком языке, даже изъясняясь по-английски или по-французски, я ничего не могу поделать с напевностью, унаследованной от моих славянских прабабок.

— У кажного человека есть свой напев, с ним он родится, с ним и в гроб ложится, — говорит моя двоюродная бабка Лидола, известная колдунья.

Эти слова западают мне в душу, и я перестаю скрывать от людей славянскую напевность своего языка.

Нам велят построиться вдоль забора в две шеренги. Справа от ворот стоят девочки, слева — мальчики, а я, как новенький и как пока никто, стою сзади.

Мой учитель в Серокамнице носил черную визитку, под ней белую манишку с золотой запонкой на воротнике. Румпош носит соломенную шляпу с лихой вмятиной на тулье, белую сорочку и жилетку с широким кушаком. Этот кушак в шесть раз шире, чем обычный ремень, сама жилетка скроена из расшитой цветочками ткани, с большим припуском, а на учительской пояснице перехвачена пряжкой, все равно как лошадиный недоуздок.

— Зачем человеку жилетка с кушаком?

— Он презирает подтяжки, — объясняет мать.

— Как это — презирает?

— Не хочет их носить.

— Пусть тогда ходит с ремнем.

— С ремнем? А часы он куда денет?

— Пусть сунет их в брючный карман.

— А в кармане у него лежит перочинный нож, нож будет стучать по часам, часы — вещь хрупкая, сломаются, и человеку придется жить вне времени.

Виттихов Райнхольд носит свои часы на кожаном ремешке. Ему не нужна жилетка с кушаком, он может раздеться догола на берегу лесного озера, а часы все равно будут при нем, и он не окажется вне времени.

— Твой новый учитель идет в ногу с модой, — мечтательно говорит мать.

Итак, кто носит жилетку с кушаком, тот идет в ногу с модой. Кто, как моя мать, выписывает Модный журнал Фобаха для немецкой семьи, тоже идет в ногу с модой; и Вильмко Краутциг, который купил велосипед с деревянными ободьями, тоже идет в ногу, хотя деревянным ободьям в обед сто лет. У любой мажары ободья деревянные. Стало быть, мода зависит от настроения.

Когда Румпош порет кого-нибудь, он нагибается, от этого штаны выезжают из-под кушака, и ему надо выйти в коридор, чтобы их подтянуть. У Румпоша темные волосы, щекастое лицо, ехидные зубы, и он тоже ноябрьский революционер, хотя стрелки каштановых усов свидетельствуют, что в учительском теле еще жив кайзеровский дух.

Мой отец тоже носит усы, только не верноподданные. Каждую субботу он подвергает их лечебным процедурам: прочесывает, разминает, словом, глумится всячески, после чего упрятывает их в подусники. Тогда под носом у отца возникает пустота. Рыжие усы словно резинкой стерли, чтобы нарисовать на освободившемся месте усы получше. Оформление усов на воскресный лад, равно как и мытье полов и вытирание пыли, является одним из важнейших субботних дел. А нам запрещено смеяться, когда отец разгуливает в подусниках.

Отец ищет надбитую фаянсовую чашку, в которой привык взбивать пену для бритья. Чашка как сквозь землю провалилась, и мать предлагает ему взамен другую. Отец не желает никакой замены, он требует свою чашку и швыряет чашку-заменительницу об стену. Долго сдерживаемый смех бежит через край, мы хохочем, хохочем и не можем перестать.

— Эт-та что такое? — вопрошает отец. Лицо у него побагровело от гнева, подусники же, напротив, сияют белизной. Он сгребает с полки целые чашки, одну за другой, и швыряет их об стену. А мы все хохочем, все хохочем. Мать выставляет нас из кухни. До очередной поездки родителей в Гродок мы пьем из воскресных чашек с золотым ободком.

Кухонная полка теперь пуста. Лишь торчат из подставки пять жестяных банок. В них когда-то была Питательная кашка Зеефельдера. Этой кашкой выхаживали меня после того, как я в годовалом возрасте перенес воспаление легких. Как тут не порадоваться, что к моменту моего рождения немцы наслаждались недолгим миром и тем дали господину Зеефельдеру возможность спасти мне жизнь своей кашкой.

Фирменный знак банки с кашкой — раскормленный бутуз, вид у него такой, будто он уже во чреве матери проштудировал талмуд и Дао дэ цзин. Бутуз наставительно протягивает банку с Питательной кашкой, на которой в свою очередь сидит мальчик, держащий банку с питательной кашкой, на которой в свою очередь сидит мальчик с банкой. Трех мальчиков видно отчетливо, четвертого — еле-еле.

Я сижу перед этими банками, содержавшими некогда эликсир для моего спасения, и углубляюсь мыслями в вереницу мальчиков на банке: для моего внешнего зрения она обрывается на третьем мальчике, для внутреннего она не прекращается нигде и никогда. Позднее я узна́ю, что ничто из совершенного мною, даже обычное движение руки, не кончается тогда, когда я заканчиваю его; житель звезды, удаленной от нас на расстояние в тысячу световых лет, если только он наделен достаточной остротой зрения либо вооружен соответствующими приборами, сможет увидеть мое движение, когда меня уже тысячу световых лет не будет на Земле.

А еще позже я узна́ю, что занятие, которому я предавался, созерцая банку, называется медитацией.

Учитель Румпош прохаживается вдоль шеренги мальчиков, проверяя, чистые ли у нас ноги. Башмаков никто не носит. Как могут у детей с фольварка, которые босиком проходят несколько километров до школы по песку или по жидкой грязи, быть чистые ноги? Бедных фольваркцев приговаривают к одной оплеухе и к мытью ног у колонки на школьном дворе.

— Ты кто такой? — спрашивает Румпош, остановившись передо мной. — Ты кто такой?

— Я дрянь, — отвечаю я, — дрянь, и больше ничего.

Мой ответ представляет собой обрывок спора, который мне довелось слышать в Серокамнице в трактире у Американки.

— Да ты кто такой? — спросил один пьяный у другого и тут же выдал ответ на собственный вопрос: — Дрянь ты, и больше ничего!

Эти слова показались мне очень выразительными и мужественными.

Вскоре можно убедиться, что Румпош и в самом деле смотрит на меня как на пустое место, но вовсе не потому, что я сам так пренебрежительно о себе отозвался.

Я всячески стараюсь обратить на себя внимание, поднимаю руку, тянусь — Румпош меня не замечает. На аспидной доске я пишу домашние задания в двойном, в тройном объеме — без всякого успеха. Может, я ангел, одна из этих прозрачных небесных бабочек? Мне становится очень грустно. Я ведь не сам хотел в школу — меня заставили.

— Давай вернемся в Серокамниц, — предлагаю я матери.

Румпош в деревне не только первый учитель (хотя второго пока вообще нет), он еще и окружной голова, и руководитель мужского певческого ферейна, он не только регент и органист, но и читает проповеди вместо пастора, когда тот занеможет или уедет. Румпош, наряду с господином бароном, конечно, — это ось, вокруг которой вращается вся сельская жизнь. И пока мои родители, то есть приезжие, не представятся ему по всей форме, он будет обращаться со мной как с отродьем каких-нибудь бродячих кукольников либо цирковых артистов.

Наряду с так называемой хорошей литературой моя мать читает и развлекательные романы, написанные некоей Хедвиг. Из этих книг она узнает, как принято вести себя в высших кругах. Итак:

— А не следует ли нам представиться господину учителю? — спрашивает она отца.

— А что мы будем ему представлять? — спрашивает отец, совершенно незнакомый с требованиями света.

Мать дает мне записочку для учителя, где спрашивает его, когда он сочтет удобным и так далее.

Учитель Румпош не тратит на свой ответ ни бумаги, ни чернил.

— Да когда захочут, — отвечает он.

— Тогда пошли! — говорит отец, которого вдруг охватил коммерческий азарт. — Может, этот лупцевальщик начнет покупать свой хлеб у нас. — Отец надевает подусники и отправляется чистить свиной хлев.

Свинья у нас, можно сказать, всем свиньям свинья. С раннего утра до позднего вечера она роет подстилку в хлеву, все ищет, все ищет, всегда перемазана, но, видно, так и не находит того, что ей надо. Кормят ее сметками из пекарни и кухонными отходами. Скудно, скудно! Наша свинка ищет минеральные вещества, а также червей и не находит: свинарник у нас в соответствии с новейшими веяниями замощен.

Белая пекарня и черная свинка — как-то плохо они согласуются. Надо вызвать дядю Эрнста, под заросшим дядиным лбом кроется богатейший опыт свиноводства, дядя Эрнст сажает нашу свинью на проволоку, другими словами, отцу велят ее держать, а дядя Эрнст протыкает носовую перегородку истошно визжащей скотины проволокой и закручивает концы проволоки плоскогубцами.

Наша свинка горюет целых три дня, она ничего больше не ищет на этой земле, даже свой законный корм — и то нет. Словом, она горюет.

Как бы она у нас копыта не откинула, говорит отец, но спустя три дня свинка берется за еду и возобновляет поиски того, чего не может найти. Страсть оказалась сильней, чем наше коварство.

Учительский дом насквозь пропитан грибным духом. Грибами пахнет от куртки Румпоша; когда он кладет меня поперек парты и лупцует, мне кажется, будто грибной дух — пособник экзекутора, и потому при всей своей аппетитности он вызывает у меня неприятное чувство вплоть до зрелых лет.

Супруга господина учителя, не желающая носить очки, встречает мою мать улыбкой, но улыбается она авансом, потому что сразу же, прищурив глаза, силится разглядеть, как моя мать одета.

На матери сегодня белая блузка с отложным воротником. На матери сегодня темная юбка. Блузка заправлена в юбку. Юбка достает до щиколоток. Щиколотки упрятаны в высокие ботинки на шнуровке.

Клугенова Марта разливает по рюмкам смородинное вино, она теперь поступила в услужение к учителю. Смородину собирали ученицы; они так хорошо все собирают: и смородину, и вишню, и яблоки, они такие послушные, они почти ничего не суют в рот, и учителю так любопытно глядеть на них снизу, когда они без штанишек взбираются на деревья. А вот возить навоз, копать, удобрять, полоть сорняки — это занятие для мальчиков, для сорванцов, для быдла.

Визит протекает к взаимному удовольствию обеих сторон.

— Он даже за пианину сел и сыграл. Вальс.

— Вальс? А что это такое?

— Так благородные люди называют вальц.

С этого дня я начинаю существовать для учителя Румпоша. Он поднимает мою доску и проходит по рядам:

— Теперь вы видите, что значит прилежание?!

Мне стыдно его слушать, так же стыдно, как будет много лет спустя, когда какой-нибудь критик опубликует статью, где будет сказано, что я прилежно потрудился над книгой.

Учитель Румпош принимает моих родителей в ферейн любителей ската. Ферейн насчитывает семь членов, четверо мужчин и три женщины: учитель и его жена, портной и его жена, неженатый трактирщик с босдомского фольварка и мой отец с матерью, то есть с супругой.

Мужчины играют в карты. Женщины, используя остатки света, падающего от керосиновой лампы, которая стоит на игральном столике, занимаются рукоделием, пьют кофе с цикорием, едят в зависимости от времени года пышки, кексы либо фруктовые торты и обсуждают жизнь прочих семейств.

— Потолковать про людей — это все равно как кино, — объясняет мать. Она часто ходила в кино, когда только вышла замуж и еще жила в Гродке. — Когда я тебя носила, я часто ходила в кино, — говорит она мне.

— Меня же тогда вовсе и не было, мама.

— Не скажи, — отвечает мать, — по-городскому это называется: ходила беременная.

Моя мать, оказывается, смотрела картины про маленького Фрицхена. В Модном журнале Фобаха она вычитала, что, если беременная женщина изберет для себя образцом красивое дитя, это благоприятно скажется на внешности вынашиваемого ею плода. К сожалению, я, ее плод, с самого момента рождения повел себя как разрушитель утопий. Фрицхен из меня не получился. Имя Эзау мне прислали из Америки. Этого пожелал мой дядя Стефан. Родной отец со своей стороны потребовал, чтобы я взял его имя по меньшей мере как второе. И я стал Эзау-Генрихом. Второе имя было мне без надобности, его требовали с меня лишь в прусских официальных учреждениях.

Когда мои волосы пошли в рост, мать еще раз попыталась подогнать меня под заданный образец. На сей раз образец был заимствован из внешнего мира: жена одного мармеладного фабриканта, чьи объявления печатались во всех газетах, однажды разрешилась от бремени четверней. Когда четверне сравнялось четыре года, гордый папаша сфотографировал их в матросских костюмчиках. Всех четверых выстроили рядком, все были острижены под пажа, и эта славная шеренга стала с тех пор рекламным знаком фирмы, особенно для мармелада-ассорти, приготавливаемого из четырех разных видов плодов.

Стрижка мармеладной четверки запала моей матери в душу, и она пожелала оформить мою голову соответствующим образом. Отец этому воспротивился. Волосы у меня были рыжие, как у него. И ребенком он немало натерпелся из-за своих рыжих волос. Бабка привезла его из Америки да прямо в Нижний Лаузиц к сорбам. Лужичане тотчас решили, что перед ними дитя краснокожего, и принялись его дразнить.

— Я ходил обстриженным, — возразил отец, — а тебе, вишь ты, приспичило отпустить парню волосы, тогда они его вконец задразнят, и не просто краснокожим, а прямо апачем.

И пришлось мне расти плешивым, но мечты маленького человека неистребимы. Мой младший брат родился через пятнадцать лет и был белокурый. Вот его-то мать и оформила как единственный экземпляр по образцу той четвероплодной четверни, и до того, как пойти в школу, он носил стрижку под пажа.

Каждую четвертую среду игроки собираются у нас. В этот день мы должны как следует умыться, причесываться незачем — мы все острижены наголо. Еще мы должны в восемь вечера подать руку каждому гостю, пожелать спокойной ночи и лечь в постель, но мой брат Хайньяк говорит: «Черта с два я им буду говорить спокойной ночи». Хайньяк у нас ложится в семь.

Своими нежными ручками мать сумела упорядочить наши отношения с Румпошем, потому что она знает толк в благородных манерах. Мать у нас превосходная женщина, но деревенская молва отводит ей лишь четвертое место по благородству. Первая по благородству — жена барона.

Баронесса пришла в лавку за покупками. Мой братец Хайньяк сидит на пороге, ловит муравьев и заставляет их лезть в трещину.

— Что ты делаешь, детка? — спрашивает баронесса сладким голосом.

— Не засти свет, старая мыша!

У нас к мыши приделывают хвостик из «а», по логике речи, человек, который говорит мышь, должен бы также говорить грушь и слив.

Войдя в лавку, баронесса жалуется, но мать берет сына под защиту:

— Ему ж только три года, госпожа баронесса. Перед ним еще вся жизнь за вычетом трех лет. Он еще подхватывает все, что ни услышит, госпожа баронесса.

— Вот как? — баронесса поджимает губы и задирает нос. Она пришла купить корицы. Мать протягивает ей пакетик. Нет, баронесса, оказывается, хочет не молотую, а в палочках. Мать достает из банки связку палочек. Нет, баронесса не желает брать корицу, которую мать трогала своими руками.

Мать протягивает баронессе открытую банку.

— Пожалуйста, госпожа баронесса, извольте выбирать, — говорит мать с вымученной любезностью.

Нет, оказывается, и это не годится. Невидимые бактерии могли переползти с материных рук на все палочки.

Мать боится потерять семейство барона как постоянную клиентуру, которая ежесубботне покупает десять грошовых булочек и еще кой-какую мелочь, она выходит из-за прилавка и приволакивает в кухню моего брата. Брат ревет, потому что его утащили как раз посередине эксперимента с муравьями. Но баронесса думает, будто мать отшлепала мальчика, теперь она готова помириться на пакетике с молотой корицей.

Как же можно после этого называть баронессу первой по благородству?

Вторая — это жена обер-штейгера. Мне кажется, будто лицо у нее все в зазубринах.

— Выдумаешь тоже! — говорит сестра. Мы здороваемся с женой обер-штейгера, но она редко нам отвечает, а даже когда ответит, на лице у нее не сверкнет ни искорки дружелюбия.

На прилавке стоят весы. Весы в магазине всего важней, говорит дедушка. «Весы решают, будешь ты с барышом али нет». Между чашками весов качаются вверх и вниз две чугунных утиных головки. Когда клювики целуются, значит, вес правильный. Обер-штейгерша достает из кармана пенсне, наклоняется к весам и, какую бы малость для нее ни взвешивали, проверяет, целуются носики или нет. «Подозрительность о двух ногах», — говорит дедушка. Так как же можно назвать ее второй по благородству?

Третья — это жена учителя. Мы с ней здороваемся, и она всегда отвечает. «Здравствуй, моя девонька», — говорит она мне, потому что она близорукая, но считает себя слишком молодой, чтобы носить очки.

Если учитель загуляет на всю ночь, утром ему неохота давать уроки, тогда к нам приходит госпожа учительница, а за ней в двери врывается целое водочное облако, котбусская очищенная. Учительша велит нам выучить наизусть шесть строф песни «Когда б мне тысячу голосов…», пока не протрезвится учитель. Ну как же можно назвать ее третьей, если она задает нам такую длиннятину.

В послевоенном девятнадцатом году, как и после любой войны, без которых немцы, судя по всему, просто не могут жить, продовольствия еще недостаточно. Недостаточные товары надо по справедливости распределить между деревенскими жителями. По этой причине каждый четверг вечером к нам приходят распределители и вершат справедливость.

— А зачем ее надо вершить, мама?

— Ну, ты и спросишь!

При оранжево-красном свете нашей керосиновой лампы с медной ножкой распределители составляют список. Моя мать по памяти знает, кому из жителей сколько причитается, но чего стоит голова слабой женщины рядом со списком, возникшим в головах четырех мужчин, которые вершат справедливость.

Эти четверо: общинный староста Коллатч, безземельный крестьянин Скрабак, горняк Карле Ракель и верноподданный монархист, он же деревенский каретник Шеставича. От них я узнаю, что всех жителей Босдома нужно разделить на группы. А для меня-то они все одинаковые. Но кто я такой? «Группы — это политическое деление, — говорит Карле Ракель, — а я представляю рабочий класс». Вот только говорит он это слишком часто. Остальные распределители не говорят, кого они представляют, но меня донимает любопытство, и отец объясняет: Шеставича представляет пангерманцев, их в нашей деревне не то двое, не то трое, но еще он представляет и тех, кто работает в имении. Скрабак представляет безземельное крестьянство, а Коллатч — государственную власть.

Справедливый список лежит между твердыми крышками огромной книги. В книге лежали когда-то кайзеровские рескрипты, но общинный староста выдрал их и сжег.

— Да как у тебе рука поднялашь? — укоряет его Шеставича. — Вот ужо вернетша кайжер, он тебе вшыпет по первое чишло.

Председатель молчит.

— Не совайся ты к нам со своим Вилли! — говорит Карле Ракель и хмурит лоб.

Спор у них идет о том, что лучше: кайзер или рейхспрезидент. Лично я ни с одним из них не знаком, но Вилли наверняка с утра пораньше щеголял в подусниках и потому выглядел смешно, а Эберт правит без подусников.

В деревне и на фольварке проживает пятьсот одиннадцать душ. Распределители часто вздыхают о том, что их не пятьсот двенадцать и не пятьсот двадцать. Попробуйте сами разделить двести семнадцать фунтов сахара на пятьсот одиннадцать едоков! Распределители считают и кряхтят, и у каждого получается другая цифра. Кличут на подмогу мою мать.

— Как вы сосчитаете, так и будет, — говорит Карле Ракель.

И у кого из распределителей результат совпадает с тем, который получился у матери, тот молодец.

Поступила селедка. Ее пересчитывают. Карле Ракель перевесился через край бочки и разговаривает с селедками.

— Есть тут кто живой? — спрашивает он.

Селедки помалкивают. Карле запускает руку в рассол. Оказалось, что в бочке есть еще одна селедка.

— Ты что же это спряталась и ни гугу? — укоряет ее Карле.

Итак, пятьсот тринадцать штук. Как быть с двумя лишними?

— Сами съедим! — предлагает Карле.

Коллатч и Скрабак отказываются есть невымоченную селедку. Зато Шеставича, представитель пангерманцев, не желает отдавать лишнюю селедку представителю рабочего класса.

— Щитай вше по шправедливошти, — говорит он и заглатывает свою долю.

Делят американское просо, красноватое такое.

Босдомцы варят его, едят, а потом маются животом.

— Американец хотит шкоренить гордую немецкую нацию, — говорит Шеставича.

— Об этом уже позаботился твой драгоценный кайзер, — отвечает Карле.

Ну прямо как в парламенте.

Коллатч, общинный староста, к тому же еще садовник и деревенский музыкант. Люди, которые причастны к искусству, как-то: цыгане, циркачи, артисты, пользуются особым расположением моей матери. Как ей стало известно, Коллатч играет первую скрипку в деревенской капелле. А мать до сих пор не может забыть того скрипача, который играл в городском кино серенаду Тоссели, когда шли фильмы про любовь с Хенни Портен. Она просит Коллатча в следующий раз принести с собой скрипку.

Коллатч приносит скрипку в деревянном ящике, который сильно смахивает на хлебницу. Мать разливает котбусскую очищенную, нам, детям, разрешено сегодня лечь попозже, чтобы мы послушали скрипку и стали образованней.

Коллатч весь день ковыряется в земле своего садоводства, пальцы у него заскорузлые и не могут производить те звуки, которых ждешь, когда имеешь в виду какую-нибудь определенную песню. Между звуками, из последовательности которых мы с помощью привычки собираем воедино наши песни, затесалась целая орава совершенно посторонних, и эти посторонние в свою очередь хотят заявить о себе во всеуслышание; общинный староста Коллатч своими непослушными пальцами помогает им обрести жизнь и таким путем делает решающий шаг на пути к музыке, носящей сегодня название современной. Трудно понять, что он играет, то ли «Вынем ножик, свет погасим», то ли еще что, но моя мать, долго не слыхавшая скрипку, млеет от удовольствия, слушая его беспомощную игру. Она начинает подпевать, отец вступает вторым голосом, вот уже и Карле гудит что-то голосом, который сам он выдает за бас. «Петр небо закрывает. Ангелочки почивают…» — поют они, а мы, дети, по мнению матери, наслаждаемся искусством.

Потом хор распределителей заводит: «Песнь неизменную слышу в шелесте старых дубов…»

Лично я не разделяю мнения господина Иоганна Гельбке, написавшего слова этой песни, но, как уже не раз бывало, никому об этом не говорю. Больно мне надо, чтобы меня обсмеяли! Песня о неизменном шелесте напечатана в песеннике певческого ферейна, а для взрослых, как я уже успел заметить, слово печатное куда весомей, чем мысли такого клопа, каким в их глазах являюсь я. Но все равно я остаюсь при своем мнении. Шелест дубов зависит от силы ветра и от возраста деревьев; количество веток и листьев, их расположение также радеют о том, чтобы песня дубов не оставалась неизменной, для того, конечно, кто наделен тонким слухом.

— Он играет песню «Не тяни кота за хвост», — шепчу я. Сестра заливается смехом, и нас немедля отправляют в постель, потому что мы не способны понять, как важно для нас приобщаться к культуре.

Почему, спрашивается, распределение недостаточных товаров не поручили в свое время Тауерше?

— Потому как она была ненадешная, — объясняет Шеставича, — мы тем разом единоглашно поручили это дело трактирщице, но она больше не хотит.

Выходит, моя мать не только превосходная женщина, но вдобавок и надежная! Но товары недостаточного ассортимента надо доставлять из города, а у горшечника Тинке не всегда есть для нас время.

— Ты подумай, Генрих, — говорит наша мать, — всякий раз надо кланяться из-за телеги!

Не миновать нам обзаводиться собственным выездом. Бубнерка готова продать свою упряжку, ей она больше не нужна. Речь идет о телеге с бортами, у нас на пустоши ее называют мажарой. В оглоблях у нее ходит такой хорошенький вороной конек, такая лапочка, прямо так бы и проглотил.

Но как может отец покупать телегу и лошадь у Бубнерки? Она наша конкурентка и, следовательно, господи, спаси и помилуй, наш враг, потому что мать тоже торгует пивом. А мельник Заступайт наш враг, потому что он тоже печет хлеб. Потом к ним прибавятся и другие враги, к примеру бывшие покупатели, которые не желают оплачивать у нас свой столбец, втихаря бегают за покупками в Дубравку, и, конечно же, все те, кто покупает свой хлеб у Заступайта. Мать перечисляет нам этих врагов по мере их возникновения.

Вот в Серокамнице у нас вообще не было врагов. За материно шитье люди охотно подбрасывали ей всякую всячину сверх цены, кто малость творожку, кто сальца, словом, всякие съедобные мелочи.

Тому, кто надумал покупать лошадь, достаточно выразить свое намерение, пусть даже это произойдет во сне, оно непременно достигнет тех ушей, для которых предназначено. Мой отец выразил свое намерение в лавке. Он окрылен высокой честью быть избранным для распределения товаров недостаточного ассортимента и потому изъясняется, словно делопроизводитель при канцелярии ландрата:

— Нам перепоручено распределение товаров и предписаны лошадь и телега.

На исходе того же дня в сумерках возникает Блешка, торгующий по случаю лошадьми, и приводит к нам во двор лошадь. Это мерин, раздутый, будто лягушка перед тем, как метать икру; бабусенька-полторусенька может взглянуть поверх его спины, такова его величина, или, вернее, такой он маленький, и еще он кажется в сумерках серо-зеленым.

Посреди сумеречного двора торгуются отец и Блешка. Лодочка луны проплывает над гребнем крыши. В ольхе у пруда еще поет дрозд, и летучие мыши шныряют взад и вперед, будто киноптицы, на серо-голубом экране вечера. Блешка, краснобай и хвастун, держит мерина за веревку, и у того с треском вылетают из-под хвоста газы. Меринок сам пугается, отскакивает в сторону, ударяется о бочку с дождевой водой и снова выпускает газы. По звуку похоже на перестрелку в шахте. Мой брат Хайньяк тотчас дает лошадке прозвище Пердунок, но мать предлагает изменить его на Ветродуй.

Отец покупает лошадку. Из этого следует, что теперь нам требуется овес, сено, солома, упряжка и небольшая повозка, в какую запрягают волов. Все это постепенно доставляет тот же Блешка.

Отец и мать едут за распределительными товарами в Гродок.

Они проезжают мимо дедушкиного дома Насупротив мельницы нумер первый. Дедушка, известный дока по лошадиной части, осматривает мерина. Шумит вода у мельничной запруды. Дедушка продолжает осмотр.

— Ну, отец, что скажешь? — любопытствует мать.

— Большой прыти от его не жди, — отвечает дедушка.

Отец оскорблен в своих лучших чувствах.

Счастье еще, что мы вновь сподобились увидеть нашу мать живой и невредимой. Ей пришлось тринадцать километров подряд от самого города толкать тяжело груженную подводу, и это при ее не слишком выносливых ногах и при изящных ручках.

— Могла бы идтить рядом и нахлестывать лошадь, — оправдывается отец. — А я бы толкал.

Наша мать — и нахлестывать? Больную запальную лошадь? Нет и нет! Меринок потеет, бока у него ходят, словно кузнечные мехи; на них остаются роковые дорожки от пота.

Отец сбрасывает на землю основную тяжесть — бочку с селедкой. Он закатывает ее в придорожную канаву и накрывает травой. Теперь обеим, лошади и матери, будет чуть полегче.

Родители добираются домой за полночь. Отец бранится и клянется разорвать на куски хвастуна и обманщика Блешку. А мать прямо в платье валится на постель и засыпает.

На другой день отец едет за бочкой. Но селедки исчезли. В вершинах деревьев посвистывает ветер, пятьсот тринадцать селедок сгинули без следа!

Комиссия распределителей подает заявление на неизвестных злоумышленников, но селедки от этого не возвращаются. Вместе с бочкой они уплыли по вересковому морю лаузицкой пустоши.

А Блешка, которого отец намерен разорвать на куски, тоже исчез, и найти его невозможно. Пердунок выглядит после поездки в город как облезлая русская гончая, но мне он начинает нравиться. На него легко сесть, у него не хватает сил, чтобы меня сбросить, и он несет меня шагом, куда я захочу. Я пускаю его на привязи объедать межи помещичьих полей, пока управляющий не прогоняет нас обоих.

Моя любовь к лошадям, по сути, моя ровесница — она родилась на свет вместе со мной. В Серокамнице на постоялом дворе у Американки останавливались лошадиные барышники. Я любил затесаться между ними. Уже трех лет от роду я разбирался в их торговом жаргоне. Я стоял между ними со своей игрушечной лошадкой, ростом примерно с кролика, и с кнутиком и просил разбитного коновала махнуться со мною, поменять мою белую лосадку на его церного меринка.

— Махнуться? — переспросил коновал и, смеясь, глянул на меня, малолетнего торговца, сверху вниз.

— Махнемся бас на бас? — спросил я и тут впервые услышал смех Американки, тот колючий, громкий, издевательский смех, от которого лицо бабушки становилось лиловым, когда смех толчками продирался сквозь ее горло.

Когда я в нашей прежней халупе стоял у чердачного оконца на ящике с игрушками, мне был виден оттуда кусок проселочной дороги, что вела от Гродка в Силезию, и выгон, на котором деревенская улица обнималась с проселком, производя на свет зеленую лужайку. Я мог разглядывать лошадей, лошадей деревенских и выездных, лошадей господина фон Вюлиша из Лискау, крестьянских лошадей из Шёнехееде, лошадей с мельницы, лошадей из пивоварни, лошадей погребальных и рысаков, принадлежащих мясникам из Мускау и Гродка.

Мой сводный дед Юришка разъезжал на старом мышастом коньке, у которого, когда его запрягали, всякий раз ненадолго отказывали ноги. У конька был шпат, он, хромая, трюхал со двора, ну шпат и шпат — что с него взять, и так понятно, а дедушка шагал рядом с телегой и из сочувствия тоже хромал. Но в один прекрасный день все это ему надоело, и он провозгласил: «Нужно завести жеребенка!» Тогда смерть, сидевшая в дедушке, еще не достигла нужного размера. Лишь два года спустя она стала достаточно большая, как раз по дедушкиной мерке. Возможно, покупка жеребенка была для моего ворчливого деда, портного и трактирщика зараз, попыткой помолодеть рядом с жеребенком. Как бы то ни было, в один прекрасный день дед и тетя Эльза отправились на лошадиный торг в Хочебуц.

Много, ах как много часов простоял я на своем ящике, не сводя глаз с дороги, но лишь к середине второго дня на повороте дороги вылупились из дымки отдаления дед и тетка, а между ними трусил серый, похожий на ослика, жеребенок. Тут уж меня никто не смог бы удержать, я кубарем скатился по лестнице на улицу, навстречу покупателям.

Я никогда не перестану испытывать благодарность к своему ворчливому дедушке, который сразу догадался, что во мне происходит, протянул мне конец веревки и разрешил отвести усталого жеребенка в хлев.

Жеребенок-тяжеловоз стал моим товарищем. Я был при том, как с помощью керосина и креозота его избавляли от вшей, я его уговаривал и успокаивал, когда ему первый раз подрезали копыта. Мне разрешали чистить его скребницей, пока он не вырос так, что, даже вытянув руку, я не мог бы дотянуться до его холки; жеребенок рос быстрей, чем я, его конюх. Его стреноживали, и он трусил рядышком со старым конем, а мне разрешали пасти его на веревке вдоль межи. Мать боялась, как бы со мной чего не случилось. Дедушка, мамин отец, предостерегал: «Не обматывай конец вокруг руки! Вдруг этому рыжему ослу, — так он обзывал моего жеребенка, — что-то втемяшится в башку, он рванет и потащит тебя за собой».

— Вы никак ума решились, такой маненький робенок — и такой здоровенный одер, — негодовала бабусенька-полторусенька и сплевывала и ворожила, чтобы беда меня обошла, и все они почему-то не доверяли моему жеребенку.

Как-то раз, когда дедушка пахал на своем Серке, а я по обыкновению выпустил жеребенка на межу, тот вдруг сделал шаг и наступил левой передней ногой на мою правую ногу. Я стерпел боль. Острые роговые края копыта врезались в ногу. Если закричать, мне больше никогда не доверят жеребенка. Наконец он, на мгновение переместив всю тяжесть своего тела на мою правую ногу, шагнул вперед. Боль стала еще острей, но я так и не закричал. На подъеме ноги остались две кровавые промятины. Я присыпал их песком из кротового холмика, как однажды делал при мне мой дружок Юрий Стурук. Никто так и не узнал, где это я повредил ногу. Своим молчанием я лгал, я пал жертвой любви к лошадям.

Снова забредает в наши края барышник Блешка. Переговоры с помощью рукоприкладства происходят в пекарне. В отце уже скопились две подавленные вспышки гнева: гнев на Тауершу — это первый, на мельника — это второй, и, когда на них накладывается третий — гнев на Блешку, отец не выдерживает, он взрывается и, пригнувшись, грозно наступает на Блешку:

— Ты что за дохлятину мне подсунул?!

Отец хватает Блешку за грудки, отрывает от земли и вообще обходится с ним, как дорожный рабочий с трамбовкой.

— Уймись, булочник, уймись! — вопит Блешка на лету. — Любой дурак углядел бы, что мерин с запалом, а у тебя где глаза были?

— Надсмешки строишь?! — И отец снова встряхивает Блешку.

— Перестань! — не своим голосом орет Блешка. — Я тебе другую лошадь приведу.

Тут его с размаху опускают на каменные изразцы перед выемкой для ног. Куртка у Блешки вся в муке от отцовских рук, и мне становится так его жалко, так жалко. Я больше не могу на это глядеть, я со слезами бегу прочь.

Но когда Блешка уходит со двора, ведя на поводу маленького мерина, я снова подхожу поближе. Лошадка поворачивает голову, словно хочет мне пожаловаться на свою судьбу. Тогда я еще не знал, что лошади в отличие от собак ничего не умеют прочесть на человеческом лице, я кивком подбадриваю меринка и снова заливаюсь слезами.

Возвращается Блешка с кобылой, она крепче, она выше, чем меринок. А годков ей сколько?

Н-да, сколько годков? «Конфирмация у ей уже позади», как говорят барышники. Но те же барышники говорят: хорошая лошадь меняет наряд по сезону, зимой наша кобылка щеголяет в темно-коричневой, будто медвежьей, шкуре, а к лету мы ее подстрижем, и будет она у нас мышастая. Подслеповатые деревенские бабы, которые по старости уже не могут отличить одну лошадь от другой, всплескивают руками и шипят:

— Гля-кось! У булочниковых обратно лошадь новая!

Отец улыбается. Эти разговоры ему весьма приятны.

Общеизвестно, что есть среди нас такие люди, которые с помощью лесов и полей, с помощью крепостей и замков, с помощью фабрик либо партий, когда хитростью, когда силой пытаются подчинить своей власти подобных себе. А вот моя двоюродная бабка Лидола подчиняет их самим фактом своего существования. Звать ее Майка, это производное от Мария, Майка — одна из дочерей моего прадедушки. Звали того прадедушку Кристель Каттуш. Бабусенька-полторусенька была его младшая, моя взаправдашняя бабка, покойная жена дедушки, была четвертая, иначе сказать, средняя, а двоюродная бабка Майка — старшая из семи дочерей Каттуша. Прадедушка был портным и дровосеком, был суеверным и низкорослым. Семь его дочерей, словно в сказке, пришли к нему из лесов, которые дедушка называет Королевский степ. «Ух, тогда и студено было, таперича таких зим и в помине нет, — рассказывает Полторусенька. — А у нас ни порток, ни рукавиц. Мы руки у себя промежду ног грели. — Она садится на корточки и показывает, как и где они грели руки. — Намотайте себе на ус, ежели у человека где и есть тепло, так это поближе к заднице».

Двоюродная бабка переселилась в одна тысяча восемьсот восьмидесятом году из округа Хейерсверда в округ Гродок на силезскую границу. Она хоть и не венчана, но муж у нее есть. Молва утверждает, будто Паулько Лидола ее похитил. «Ерунду говорят, — объясняет Майка, — это я сделала так, чтоб он меня похитил».

— А ты больше слушай, чего она болтает, — говорит дедушка.

Совершив похищение, Паулько Лидола спас ее от человека, за которого ее хотели выдать.

— А мене этот губошлеп был без надобности, дай бог здоровья Паульке, ослобонил меня, — говорит Майка и по доброй воле носит Паулькину фамилию.

У Майки все сплошь круглое: голова круглая, лицо круглое, груди круглые, живот круглый, икры круглые, пальцы на ногах — и те круглые, даже коса на голове круглая, как гнездо. Через посредство Майки жизнь открывает нам, что по ее первоначальному замыслу человеку надлежало быть обтекаемым и круглым, круглым, как земля, круглым, как звезды.

Из Майкиного рта вылетают слова, которые щебечут, будто ласточки, и еще слова, в которых светится голубая трель степного жаворонка, и еще, хоть и редко, но все же бывает, резкие слова, похожие на карканье ворон.

Злые люди утверждают, будто Майка — ведьма; большинство говорит о ней: Умная женщина. У нас, у степняков, это титул более высокий, чем госпожа баронесса цу Райценштайн.

Я прочитал уйму сказок, и для меня моя двоюродная бабка — святая, а свой нимб она где-то спрятала, может, на погребице среди кормовой моркови.

Майка принадлежит к числу вендских мудрецов. Люди ученые и много о себе понимающие, из Гродка, те смеются над ней и распускают всякие небылицы. Но если вдруг заболеют рожей, они спешат к ней и канючат: «Ох, Майка, помоги мне за ради бога».

По круглому Майкиному лицу скользит улыбка, эта улыбка греет, словно солнце:

— Ступай до хаты, старый ты дурень, не то я веником тебя охожу.

И старый дурень уходит до хаты, а по дороге рожа куда-то исчезает, и с того дня он никому не позволит сказать о Майке ни одного худого слова.

Никому не известно, по какому рецепту изготавливаются вендские мудрецы, но то здесь, то там вдруг объявится Умная женщина либо Умный мужчина. Никто не скажет тебе, откуда они взяли свою мудрость, и они сами тоже нет; просто вдруг, ни с того ни с сего, в них поселяется мудрость и дает о себе знать.

Родители ломают голову, что им принести Майке в подарок. Майке ох как нелегко угодить. Вот Полторусенька, младшая сестра Майки, взяла набивной передник весь в розах — и потерпела неудачу. «А эту пеструю тряпку можешь сама носить, — сказала Майка, — у нас масленую давно отгуляли».

Двор Лидолы расположен в ложбинке среди полей. Ложбинка вся, как периной, выстлана деревьями и кустами, только труба красного кирпичного домика торчит поверх зеленой листвы, и когда над трубой кудрявится дымок, дядя Эрнст и тетя Маги знают, что Майка еще жива. А когда из трубы над кормовой кухней у тети Маги валит дым, мы со своей стороны знаем, что она, во-первых, дома, а во-вторых, жива. Связь с родней мы осуществляем при помощи дымотелефона.

— А на кой мне ваша труба, на кой мне ваш дым, коли я захочу вас увидеть, я закрою глаза и сразу всех увижу, — говорит баба Майка.

Итак, родители приближаются ко двору моей двоюродной бабки, но, заслышав страшный шум, замедляют шаг: домой заявился Паулько Лидола со своим обозом и своими работниками. Работники у него все как на подбор: все где-то когда-то вступили в противоречие с законом и были за то наказаны. Теперь они не желают иметь дела с людьми, которые самодовольно вершили над ними суд. Они ходят небритые, и от многих из них сильней пахнет лошадью, чем от самих лошадей.

Щелкают кнуты, лают обозные собаки, ржут кони, смачная брань висит над полями. Дикая охота прокладывает себе путь сквозь кроны плодовых деревьев, над Майкиной усадьбой верхами проносится буйный вихрь, лошади, задетые его краем, летят в стороны, угодившие в середину улетают вместе с ним.

Матери становится как-то не по себе, эта дикая орава пугает ее, и родители уходят восвояси.

Вообще-то у Майки на дворе, кроме кошки и лошади, другой живности нет, а лошадь у нее чаще всего обменная. Едва Паулько воротится с обозом, чтобы устроить передышку между одной конской ярмаркой и другой, он затевает такой обмен, что прямо хоть стой, хоть падай. Майке приходится отдать лошадь, которую она выхаживала, покуда Паулько где-то пропадал, а взамен ей приводят другую, которая и на ногах-то еле стоит. Майка выхаживает и эту, а попутно обрабатывает с ее помощью пашню вокруг усадьбы, сеет овес, кормовую морковь, сераделлу и гречиху; из них овес, морковь и сераделлу — на корм проходящим конским табунам, а гречиху для себя — на суп, кашу и запеканку. Все остальное, что может понадобиться Майке, падает к ней в кухню прямо с неба, как говорят крестьяне.

Двоюродная бабка пропалывает морковь. Ханка Петке, жена безземельного крестьянина, трюхает к ней через поле:

— Уж так мне в поясницу вступило, так вступило, мочи нет, помоги, Майка.

— Ты, стало быть, веришь, что я помогу?

— Дык как же не верить? Неш я тогда пришла бы?

— Ну так становься на карачки и давай вместе полоть.

— С моей-то поясницей и на карачки?

— Вот и выходит, что ты мне веры не даешь, — говорит Майка, и грозовая туча ложится на ее лицо.

Воцаряется тишина. Жужжат на лету мухи, и каждая что-нибудь да промолвит. А Майка глядит, как плещут крыльями бабочки. Петкинша медленно опускается на колени и берется за прополку. Майка велит ей вдобавок смотреть вслед всем, кто ни пролетит мимо.

— Пролетит муха, повернись налево, пролетит бабочка — направо.

А мимо летят слепни, мясные мухи, бабочки-капустницы, которых у нас зовут также белянки. Петкинша то согнется, то повернется. А солнце поднимается все выше, а время проходит, и Майка говорит:

— Теперича встань!

Она уводит Петкиншу за собой в дом и растирает ей поясницу собачьим жиром. И жир этот непременно должен быть вытоплен из собаки, которая родилась двадцать девятого февраля, так говорят степняки.

Но мне Майка честно призналась:

— Это льняное масло, водка и отвар из сосновых иголок майского прироста.

Петкинша для проверки гнется и поворачивается:

— А мне вроде как полегчало.

— К завтрему ты начнешь у меня летать что твой жаворонок. — И снова Майкино лицо солнечно светлеет.

Позвольте мне наскоро пропеть хвалу гречихе, которую сеет моя двоюродная бабка. Дед называет гречиху степным хлебом. С тех пор как в степи больше не сеют этот хлеб, моя родина стала бедней ароматом, краской и волнами, что наполняли меня восторгом. А великое множество пчел, обязанных гречихе жизнью? Где они теперь? Может, снуют, как беспокойные, не нашедшие берега волны, далеко за пределами той равнины, которую мы называем действительностью? И где колбасы, начиненные гречневой кашей? Одно изобилие влечет за собой другое, одна нехватка порождает другую: я вспоминаю гречневую запеканку из томленой гречки, которую бабусенька-полторусенька готовила в духовке с кусочками свиного сала.

Родители решают принести в подарок двоюродной бабке спички и трубочный табак, тот, что идет по пятьдесят пфеннигов. Да, да, вы не ослышались, моя двоюродная бабка курит, и вдобавок курит малоподходящую для святой деревянную трубку с резной головкой. Майка сидит в придорожной канаве и жнет траву, а между темно-желтыми цветами пижмы поднимается голубой дымок, будто со дна канавы вдруг забил теплый источник; Майке приходится глядеть в оба, чтобы не отсечь взмахом серпа головку своей трубки.

Мать разворачивает подношения. Майка благодарит.

— Я вам кофейку сварю, свеженького, — говорит она, после чего высыпает зерна ржи на сковородку, обжаривает их прямо при моей матери на открытом огне и, разумеется, наполовину сжигает. Уголки губ у матери презрительно опускаются, принимая форму серпа. У себя дома мать привыкла к солодовому кофе Катрайнера с добавлением щепотки натурального, бразильского. А у Майки Бразилия находится в аккурат позади дома.

Отец тем временем оглядывает двор, и, воспользовавшись его отсутствием, мать просит Майку посоветовать ей какое-нибудь средство против обмороков.

— У меня все внутрях сжалось, вдруг — бух — и я уже на полу, — рассказывает мать, умалчивая, однако, что «бух» произошло именно тогда, когда Тауерша пустилась во всякие непристойные воспоминания про себя и про нашего отца. Но от Майки ничего нельзя скрыть, она знает, что знает, не так, так эдак.

— Я не только была вся побледнемши, я прямо была как мертвая, — добавляет мать.

— Все едино, — говорит Майка, — тебе я не могу помочь.

— Не можешь? Почему, ну почему же?

— Зелье против ревности растет в тебе самой.

Мать у нас грядка, что ли?

— Я в толк не возьму, о чем это ты говоришь, — изумляется мать. Она хочет свести весь разговор к легкой болтовне, но вдруг ей чудится, будто она вся из стекла. Колдунья Майка видит ее насквозь.

Приходит удивленный отец.

— А у тебя-то на конюшне стоит наш Пердунок, — говорит он.

— Ветродуй, — наставительно поправляет мать.

— И не ваш он, и не мой, — говорит двоюродная бабка. — И не его вина, что он росточком не вышел. — Бабка разгорячилась. — Зафасонили нынче люди, вот и ни к чему им лошадка, коли нет у нее той силы, какая по крестьянству требуется. Но уж теперь-то я буду глядеть в оба, теперь я никому не дам над им измываться.

У отца так вытягивается лицо, что это можно измерить сантиметром.

— Никто над им не измывался! Нам нужно было привезть товар для лавки.

Родители грызут черствую коврижку, которую подала им Майка к ржаному кофе, но немного погодя говорят, что им пора, и встают из-за стола.

— Мы б и еще посидели, да все дела, — говорит мать.

— Дела, дела, на кой они вам сдались, дела-то?

— На кой, значит? — повторяет мать. — А на кой тебе трубка? — И будто озорная школьница, высовывает бабке язык.

— Ты б лучше поостереглась, чтоб его не раздуло! — грозится бабка. — Ты пеки свои хлебы, — говорит она отцу, — а ты шей себе новые блузки из старых юбков, как раньше шила, — говорит она матери, — вот и не придется вам лизать чужие задницы, а люди сами к вам придут и вам поклонются.

Визит протекал не совсем так, как желали родители.

— На мой нюх, у ней прелым сеном пахнет, — говорит отец.

— А на мой, так чесноком, — говорит мать и высовывает язык: — Погляди, он еще не распух?

Наша семья пускает корни, наша семья медленно врастает в босдомскую почву. К осени во всей усадьбе не остается ни одного уголка, где я не побывал бы, откуда не мечтал бы сбежать, куда не мечтал бы вернуться снова.

В мучном закроме меня обступают запахи ржаной муки, отрубей, льняной дробленки. Они увлекают меня за собой и внушают истину: что нынче зерно, то завтра мука, а мука станет хлебом, а хлеб нечистотами, и под конец то, что некогда было зерном, вновь станет частью ржаного колоса. А сено, в которое я усаживаюсь на сеновале, вчера называлось травой, завтра станет кормом в яслях, а послезавтра обернется конскими яблоками. Куда ни глянь, везде круговорот, нечто непонятное подкрадывается ко мне, порой медленно, а порой торопливо, из слов, которыми я это именую.

Дневной свет просачивается в темноту сеновала. Черные мясные мухи ползут из трещин в балках и бьются, словно сбежавшие из церкви звуки органа, об изразцы. Наша кошка Туснельда приходит, ловит их, съедает и, стало быть, поддерживает свою жизнь с помощью того, что днем раньше я называл мясными мухами. Я смутно догадываюсь, что только ход времени мешает мне сразу же увидеть тех мух, которые возникнут из нашей кошки.

Кругом сплошные чудеса. Я делюсь своими наблюдениями с Германом Витлингом, но, не успев договорить, уже жалею об этом. «Эка невидаль, да кто ж не знает, что кошки жрут мух», — говорит он.

Я пытаюсь поговорить с матерью.

— Время нет, время нет, — говорит она и: — Лавка, лавка.

В Босдоме у каждого года есть своя весна и свое лето, своя осень, своя зима и свои промежуточные времена — ранняя весна и конец лета, поздняя осень и начало зимы, ну и, конечно, рождество, пасха и троица, масленица и престол, дни рождений и праздники ферейнов. В своем маленьком театре я не могу вывести их всех на сцену и помяну только те, которые наиболее ярко запечатлелись в моей памяти.

Зимние сумерки, я сижу в выемке для ног перед устьем хлебной печи и сочиняю сказки для собственного удовольствия. Пять каменных ступеней ведут из выемки в пекарню, а из пекарни, если подняться еще на три ступеньки, в старую пекарню и наконец, одолев еще две, — в кухню либо в лавку. Лавка словно сидит на троне. Королева она, что ли? Или дракон? Для разъездных торговцев лавка все равно как цветущая липа, и они набрасываются на нее, будто пчелы или тля.

Торговый люд скорей других приходит в себя после войны и голода. А инвалид войны Барташ и горняк Хандрик вообще в себя не приходят. Барташ потерял правую кисть и кусок предплечья, и ничего у него так и не выросло. Там, где у него раньше была кисть, приспособили железный крючок. Барташ учится вязать веники, но при всем старании больше трех березовых веников в день ему не осилить.

А у горняка Хандрика в животе сидит лягушка.

— Заглотнул-то я ее, — рассказывает Хандрик, — когда она еще головастиком была, во Фландрии, это приключилось, когда мы воду прям из лужи пили.

Теперь лягушка садит у Хандрика на дне желудка и перехватывает самые лакомые кусочки.

— Вот почему мне ничего впрок не идет — съешь кусочек селедки, лягушка как раскорячится, так меня сразу и выворачивает.

Бедный Хандрик! Очень скоро выяснилось, что на дне его желудка притаилась не лягушка, а рак.

Разъездных торговцев мы называем коротко: разъездные. Тот, что развозит сладости, бренчит дешевыми леденцами — соблазнительными кусками кристаллического сахара, который высосала свекла из плодородной магдебургской долины. Куски принято хранить в стеклянных банках, банка стоит прижавшись к банке, как пестрый постамент, и дожидается встречи с глазами детей. А плитки шоколада, будто декоративные изразцы, светятся за стеклянной дверцей шкафа. На шоколадных обертках вытиснены коровы, и у каждой вымя с шахтерский мешок величиной. А рядом с плитками, притаившись за кулисами из ярко намалеванных роз, ждут своего часа шоколадные конфеты, надеясь соблазнить шахтерских и крестьянских жен.

Как правило, разъездные торговцы предпочитают иметь дело с моей матерью, только тот, что торгует сладостями, это ж надо, именно сладостями, по вполне уважительной причине ведет все дела с моим отцом.

Торговца этого звать Вагнер, он бывший фельдфебель пятьдесят второго полка, что перед войной был расквартирован в Котбусе. К этой особой расе пятьдесят вторых принадлежал и мой отец, который, несмотря на шесть лет службы, так и остался рядовым. Зато теперь не он бежит марш-марш к своему старому фельдфебелю, а фельдфебель приходит к нему и обращается с ним как с человеком, почти как с равным.

— Да, мы ветераны пятьдесят второго, мы были настоящие парни, правда, Генрих?

Отец потрясен: фельдфебель называет его по имени!

Вагнер носит рыжеватые усики, усы а ля кайзер в уменьшенном варианте, концы их рогаликами подкручены кверху. А под усами — рот что твой пулемет, каким и положено быть фельдфебельскому рту. Приходя к нам, фельдфебель небрежно приветствует мою мать и сразу спрашивает:

— А Генрих где? Он, часом, не заболел?

Потом он идет в пекарню, а если надо, то и в поле, лишь бы получить заказ.

К каждому церковному празднику Вагнер присылает нам поздравительную открытку. Я до сих пор помню синий цвет его фирменной печати: Макс Вагнер, торговый агент, Котбус, Швальбенвег, 2, а все его поздравления неизменно кончаются заверением «Всегда готовый к услугам».

— Твой драгоценный Шнайдер от Бинневиза может утереться, — поддразнивает отец.

Как-то раз фирма Вагнера поставляет нам слипшиеся леденцы.

Тут протестует мать:

— Вот тебе твой распрекрасный Вагнер!

Но Вагнер осуществляет обмен негодного товара. Он и на действительной, если кому из его ребят каска была не по размеру, заставлял каптенармуса выдать взамен другую. «Помнишь, Генрих? Мы ветераны пятьдесят второго, не кто-нибудь, вот так-то».

Торговец продуктами питания гарантирует набитые под завязку мешки риса и сахарного песка, бруски сала и маргарина, гарцский сыр, селедку и рольмопсы, а торговец хозяйственными товарами отвечает за бесперебойную доставку всяких средств для стирки, крема для обуви, мухоловок и песка для чистки посуды.

— Песок? Да неш я пойду за песком в лавку? — говорит Майка, моя двоюродная бабка, и уходит в степь и собирает песок там, где он растет, в открытых карьерах шахты Феликс. Она успевает запастись песком прежде, чем те люди, которые именуют себя фабрикантами, иначе сказать, изготовители пакетов и фирменных знаков на них, оптовые торговцы, разъездные торговцы и, наконец, такие, как моя мать, успеют превратить песок в товар, за который надо платить деньги.

Но Майка, она Майка и есть, не зря моя мать говорит о ней: «Она, может, такое знает, о чем мы и слыхом не слыхивали, одно плохо, не желает она идтить в ногу со временем».

Некоторые жены шахтеров, совращенные моей матерью, начинают идти в ногу со временем. Они желают покупать песок марки Макс и Мориц, они не хотят таскать песок из степи, коль скоро его выкладывают перед ними на прилавок в розовой упаковке, а что купила одна, того хочет и другая, остальное довершает красноречие моей матери.

— Песок для посуды, фрау Петтке, вы только взгляните, уже взвешен, и упаковка такая хорошенькая.

Другие признаки прогресса, хотя и в розовой упаковке, вызывают не только «за», но и «против» и служат поводом для спора среди деревенских женщин, например пестрое бумажное кружево, которым надо украшать полки в буфете. «На кой мне эта пестрядь?» — спрашивает мужебаба Паулина, а Хендричиха ей отвечает: «Ты глянь, красиво-то как!»

Порой «против» оказывается сильней, чем «за», но моя мать знай гнет свою линию. «Неужто вы не хотите идтить в ногу со времем, фрау Краскинне?»

По вопросу о бумажных кружевах «за» и «против» некоторое время пребывают в равновесии, наконец «за» одерживает победу, открывая для моей матери небольшой источник дохода, там источник, здесь источник, а много небольших источников сливаются в ручеек.

К разъездным торговцам, которые решительно не желают иметь дело ни с кем, кроме моей матери, относится представитель фирмы Отто Бинневиз из Халле, некий господин Шнайдер. По отношению красцветающей липе, каковой является лавка моей матери, господин Шнайдер выступает в роли бражника липового. Представители тех фирм, что помельче, ездят на велосипеде либо на пых-пыхе, господин же Шнайдер, представитель фирмы Отто Бинневиз из Халле-на-Заале, подкатывает на автомобиле, вылезает, вынимает чемодан с образцами товаров, поправляет складки полосатых брюк и проходит в лавку.

Мы держимся на почтительном расстоянии от шнайдеровского автомобиля. Лишь когда воздух над носом автомобиля перестает трепетать и струиться, наши круги становятся все тесней и тесней. Под конец мы прижимаем носы к ветровому стеклу и констатируем: «Мягкие сиденья! Вот благодать шнайдеровской заднице».

Мы входим в лавку через черный ход и говорим: «Здрасте».

Перед прилавком стоит Якубиха и покупает фунтик соли, а господин Шнайдер со своими чемоданами скромно притулился у дверей и говорит:

— Извиняюсь, мадам! Не буду вам мешать…

Тыльной стороной ладони Якубиха утирает каплю у себя под носом и платит за соль. Господин Шнайдер, представитель фирмы Отто Бинневиз, распахивает перед ней дверь и отвешивает ей глубокий поклон. Якубиха уходит, а сама думает: «До чего ж мужик обходительный».

Господин Шнайдер вдобавок еще и красивый мужчина. Мать вспоминает свои гродские манеры.

— Не угодно ли присесть, господин Шнайдер?

Господин Шнайдер — и сидеть в присутствии дамы?!

— Нет, нет, очень вами благодарен.

Пробор у господина Шнайдера — это белая, как по линейке проведенная черта в темных волосах, шляпа господина Шнайдера прикреплена к металлическому зажиму на левом лацкане. Господин Шнайдер имеет опыт: все деревенские лавки похожи одна на другую, все тесные, все замусоренные, не может же он положить свою шляпу на банку с селедкой или коробку с сыром… Больно надо…

Сорочка на господине Шнайдере ослепительной белизны, галстук яркий и аккуратно вывязан, в узле галстука, будто деревянная шпилька в рольмопсе, торчит золотая булавка с жемчужной головкой. Полосатые брюки Шнайдера всегда кажутся свежевыглаженными, его башмаки сверкают, как реклама гуталина Урбин и Эрдаль. Руки у господина Шнайдера узкие и бледные; ногти отполированы и напоминают замерзшие капли дождя. Господин Шнайдер подает руку моей матери, кланяется и говорит:

— Разрешите побывать с вашего позволения.

— Ах, прошу, прошу, — говорит мать. Она смущенно поправляет прическу, потом выскакивает в старую пекарню и снимает передник.

Господин Шнайдер превращает мою мать в молоденькую девушку, и это замечаю не только я.

Мой дедушка, мастер на все руки, с помощью сверла и ножовки сообщил прозрачность двери в старую пекарню. Благодаря его искусству мы видим своих покупателей перед тем, как они видят нас, мы обретаем дар предвидения. Если в лавке возникает госпожа баронесса, чопорная и прямая как жердь, к ней нельзя выслать абы кого, тут нужна мать. А вот когда старый Мето пожалует за жевательным табаком, к нему вышлют бабусеньку-полторусеньку, если, конечно, она в это время гостит у нас, потому что она лучше всех умеет с ним ладить. Для покупки старому Мето нужно время. Негнущимися пальцами выуживает он по грошику из своего объемистого кошелька, при этом ему нередко случается пустить ветер. Громко пукнув, Мето комментирует: «Пущай катится, раз за фатеру не платит» — и при этом смотрит на бабусеньку с блаженным видом, ни дать, ни взять младенец, который только что благополучно обмарался. Бабусенька плюется, бабусенька отчитывает Мето на сорбском языке, обзывает его боровом и говнюком, и тогда Мето начинает себя вести сверхприлично и даже спрашивает, можно ли ему покашлять.

— А мне-то что, кашляй, — отвечает бабусенька.

Мето кашляет, от кашля снова пускает ветер, бабусенька смотрит на него, Мето смотрит на бабусеньку и спрашивает:

— А теперь чего?

— Ну и морока с этим старым пердуном, — говорит бабусенька, продав наконец три трубочки табака.

Отец наблюдает в дырку за матерью и господином Шнайдером, представителем фирмы Отто Бинневиз. Бес ревности овладевает им; он толчком распахивает дверь и, постаравшись сделать из своего тенора бас, произносит голосом провинциального комедианта:

— День добрый! Какой дребеденью вы на сей раз порадуете?

Господин Шнайдер привык к подковыркам:

— Подвязки для носков, господин Матт, на сей раз это подвязки для носков.

— Для носков? — Отец изумлен, он качает головой, пылинки муки сыплются у него с усов и разлетаются в мировом пространстве. Он уже наслышан, что мужчины, следящие за модой, все решительно пристегивают свои носки подвязками, он с вожделением поглядывает на прикрепленные к картону штуковины. Господин Шнайдер тотчас это замечает и преподносит отцу в подарок комплект подвязок. Осчастливленный отец удаляется в задние покои для примерки, а господин Шнайдер может без помех соблазнять мою мать на оптовые закупки. Он извлекает на свет божий дамские подвязки с розочками из рюшек, и тут уж приходит черед матери пошире раскрыть глаза. В ней борются покупательский азарт и коммерческая смекалка. Она вспоминает Петкиншу, которая носит вместо подвязок растянутые резинки с консервных банок; она прикидывает, согласятся ли шахтерские жены перейти на подвязки с розочками, и вдруг, по счастью, ей вспоминаются деревенские девушки, которые работают в Фриденсрайне на стеклодувных фабриках. Уж они-то наверняка станут носить подвязки, думает она про них, а попутно думает и про себя, что и ей не худо бы на воскресенье приспособить эту красоту повыше колена, и она заказывает три дюжины подвязок с розочками из рюшек, да-да, три дюжины, не больше и не меньше, и декоративные пряжки, и гребни, и шпильки, и заколки, а господин Шнайдер тут и спрашивает, а что она скажет на сей раз насчет бантов для волос.

— Бантов? Какой может быть разговор?!

Стараниями матери среди девочек-школьниц разгорелось соперничество; дочери шахтеров заставляют своих матерей просаживать деньги, и по воскресеньям все школьницы разгуливают, гордо задрав нос, потому что на голове у каждой восседает бант в виде огромной бабочки. Мать заказывает новую партию бабочек, на сей раз переливчатые, жан-шан, как говорит господин Шнайдер.

Мать заказывает также самовязы и тем объявляет войну вышедшим из моды галстукам на резинке.

— Мир, знаете ли, идет к прогрессу, — поощряет господин Шнайдер. Мать совершенно с ним согласна. Она не желает, чтобы в вопросах моды Босдом уступал Гродку.

А малость погодя мать начинает распалять страсти у мальчиков школьного возраста: она закупает партию пугачей с пистонами и тем подстрекает этих протирателей штанов, которые до сих пор скромно довольствовались рогатками, выуживать из родительских шкатулок деньги на пугачи и пистоны. Юные стрелки закладывают по три пистона сразу, чудовищный грохот несется из кустов и с сеновалов, во всех углах стоит треск, и среди стрелков тоже вспыхивает соперничество: кто пальнет громче.

При очередной закупке мать, как заправский торговец оружием, в коммерческом азарте заказывает многозарядные пугачи, куда можно заложить целую ленту пистонов; так при ее содействии в деревню вторгаются потомки револьверов и предки автоматов.

Но даже и это торжество прогресса не представляется ей окончательным, следующим номером программы выступают пробковые пистолеты. Фабрикация шума с каждым разом обходится все дороже, ибо цены на усовершенствованные виды детского оружия, само собой, выше, но зато и барыш с каждого пистолета соответственно возрастает на пятнадцать процентов.

Нам, родным детям упоенной прогрессом коммерсантки по имени Паулина-Хелена, в девичестве Кулька, в обиходе — Ленхен, к нашему несчастью, а может, к счастью, уж и не знаю, как верней, дозволено лишь трогать эти черные лакированные пистолеты и спускать курок без заряда. Самое главное: треск, при котором на воздух взлетает и утекает синим дымком по пять пфеннигов зараз, нам недоступен. Так происходит со всеми сколько-нибудь занимательными предметами, которые попадают в лавку: они не про нас, они на продажу, все на продажу. Да и потом, когда мать изыскивает новые источники дохода, торгуя бенгальскими огнями, они же шутихи, мы по-прежнему отлучены от прогресса.

А моего отца задели за живое полированные ногти господина Шнайдера, что от фирмы Отто Бинневиз.

— И с чегой-то они у него так блестят? — мечтательно вопрошает он за ужином.

Мать знает, с чего. В Модном журнале Фобаха для немецкой семьи, в разделе «За собой следить не грех — гарантирован успех», так прямо и сказано: ногти на руках следует тщательно полировать кусочком замши. И как прямое следствие: в воскресное утро, отведенное для ношения подусников, мы можем наблюдать, как наш отец полирует ногти обрывком кожи.

Ох уж этот отец, и подусники-то он носит, и подвязки у него есть, а теперь вот он и ногти полирует. Чего он хочет: доказать матери, что и сам парень не из последних, или произвести впечатление на других?

Впрочем, от полировки отец вскоре отказывается, потому что его ногти не желают блестеть, хоть ты тресни.

— У нашего брата тесто весь блеск разъедает, — говорит он, — вот, значит, какие дела. Нашему брату не только каранадашиком махать приходится, как другим-протчим…

А в моих глазах господин Шнайдер от фирмы Отто Бинневиз приобретает значение совсем по другой причине. Однажды летом, когда мы шумной гурьбой возвращаемся из школы, господин Шнайдер, уже готовый к отъезду, сидит перед лавкой в своем автомобиле. Он высовывает голову в окошко и спрашивает:

— Кто со мной прокотится?

Ну что тут ответишь? Я бегаю босиком по дорогам своего лета и мечтаю иногда сделаться бабочкой, бесшумно выпорхнуть из открытого окна классной комнаты туда, где стоят белые облака мучной пыли, чтобы учитель Румпош больше не мог меня видеть, чтобы его ореховая трость больше не угрожала мне. Я хотел бы летать над деревенским прудом, хотел бы присаживаться на верхушки деревьев, поглядывать оттуда вверх и вниз, хотел бы стать таким легким, чтобы отдыхать на цветах, не нанося им вреда. Да, да, вот чего мне бы хотелось, я отроду не мечтал, сидя в жестянке на четырех колесах, с дымом и громом катить куда-то и распугивать по дороге кур, людей и собак, но бурный восторг, которым отвечают одноклассники на предложение господина Шнайдера, увлекает и меня. Я не хочу быть в числе тех, кому на другой день придется помалкивать, когда другие начнут рассказывать людям, как лихо они прокатились.

В наши дни западные автомобильные фирмы из рекламных соображений охотно демонстрируют по телевизору, сколько народу можно бы запихать в их очередную машину, не будь на свете полиции. Я так и не уразумел, сумели они побить наш рекорд или нет, но в автомобиле господина Шнайдера нас тогда было одиннадцать, и мы стояли впритирку, как сигары в жестяной коробке, разве что у сигар нет ни локтей, ни коленок. Экипаж взял с места, как норовистый конь, и сигара, которую изображал я, кувырнулась, а тряска и скорость порадели о том, чтобы я так и не поднялся на ноги, тем более, что господин Шнайдер из фирмы Отто Бинневиз то и дело предательски награждал свою машину пинком. Автомобиль прыгал, что твой лев, а я так и не выбрался наверх.

Через некоторое время я освоился в темноте и разглядел проходящую по днищу автомобиля тонкую металлическую трубку, она выходила из-под шоферского сиденья, изгибалась подковой и снова уходила к мотору, от трубочки струилось тепло, и это меня напугало. Что это была за труба, я узнаю лишь много лет спустя. Это было недозрелое, несовершенное отопление, жалкий предшественник современного.

Чем дальше мы едем, тем горячей становится труба, я боюсь, как бы она не взорвалась, и кричу:

— Счас лопнет! Счас лопнет!

Господин Шнайдер слышит только одно слово: «Лопнет!» Он замедляет темп, останавливается, вылезает и проверяет покрышки. Покрышки в полном порядке, но вот оси горячие. Господин Шнайдер перегрузил свою машину. Он резко и громко присвистывает, делает недвусмысленное движение рукой и говорит:

— А ну выметайтесь!

И мы выметаемся.

Я снова выглядываю на свет божий и вижу, что машина стоит возле Толстой Липы, под зонтом из ветвей и листьев. Люди поговаривают, что Толстой Липе уже тысяча лет, и это ни у кого не вызывает сомнений, потому что Толстая Липа — это целая гора, горная вершина, а не дерево, она стоит в чистом поле, она видна издали и далеко. Ее много раз фотографировали, фотографии и описания не раз помещали в «Местном календаре» и даже в «Сорауском хозяйственном календаре», и Эрнст Хайтер, присяжный стихоплет Шпрембергского вестника, уже не раз воспел ее в неточных рифмах.

От середины деревни до Толстой Липы ровно два километра, это мерка для наших соревнований в беге. Два километра на всю жизнь остались той единицей измерения, с помощью которой я высчитывал расстояния в Эгейском море, за Полярным кругом, у подножья Казбека, в Париже, в Рейнсбергских лесах, в Карелии, в Пуште, в Причове, что возле Долгова, или в Кварели, что в Кахетии, высчитывал и высчитываю по сей день.

Знакомым, родственникам и всем, кого мы любим, принято махать на прощанье, пока они не скроются за Толстой Липой.

Ибо за Толстой Липой кончается босдомская земля и в полночь там является Белая дама, призрак времен разбойничьих рыцарских походов. В трактирах и на посиделках то один, то другая начинают всех заверять, будто видели эту самую Белую даму собственными глазами. Порой она дает о себе знать добрыми делами, а порой и злыми, все равно как обыкновенный человек. На сей раз она спасла жизнь нам и господину Шнайдеру от фирмы Отто Бинневиз, вложив мне в уста крик ужаса, побудивший господина Шнайдера остановить автомобиль еще до того, как взорвется раскаленная труба. Но эту тайну я не поведаю никому.

А для моих соучеников поездка в машине господина Шнайдера превращается на другой день в некое подобие того, что сегодня называют космическим полетом.

«У меня ажно глаза заболели, — говорит Отхен Марунке, — так он понесси!» — а Герман Витлинг, тот вообще не мог дышать из-за встречного ветра «и как я у вас не помер, сам не пойму». Что до меня, я мог бы поведать лишь о том, у кого из моих одноклассников самые грязные ноги, и еще про трубу, и про то, как нас всех спасла Белая дама, а больше я бы при всем желании ничего сообщить не мог.

В своих письмах дядя Стефан рассказывает о больших нефте- и газопроводах в Америке. Моя превосходная мать прилагает все усилия к тому, чтобы и мы хотя бы отчасти позаимствовали эту идею.

До сих пор в Босдоме керосином торговала хозяйка трактира Бубнерка, но ее хватил удар, и с каждым днем она все сильней трясется.

— Сердце кровью обливается глядеть, как бедняжка из-за каждого несчастного литра шкандыбает в сарай, — говорит мать. И осторожненько, чтобы не обидеть Бубнерку, берет продажу керосина в свои руки.

В старой пекарне исчезает одно из речений — Матушка-рож кормит всех сплошь, потому что на его месте укрепляют подставку для насоса, а под насосом стоит железная бочка на пятьсот литров. Пиросин! Пиросин! — горланит мой братишка Хайньяк, словно в старую пекарню вкатили не бочку керосина, а бочку лимонада.

Но тут заявляется жандарм. Нельзя держать керосин в старой пекарне, где кислая капуста, соленые огурцы и селедка ждут в бочках, когда их продадут. У керосина очень прилипчивый запах. Жандарма подослала Бубнерка. Кто б мог подумать! Мать так ее жалела, и вот какова благодарность!

Вызывают каретника Шеставичу.

— Жишть нонче опашная штала, — поучает он мою мать. — Ежли бочку ражорвет, все твои шеледки пойдут на помойку.

Шеставича устанавливает в палисаднике деревянный домик с откидной крышей, туда переправляют бочку и зарывают ее в землю. В стене дома каменщик Ханшко проделывает дыру. Через дыру проходит труба в старую пекарню, к насосу.

Я слышу, как вздыхает насос, эти вздохи сопровождают меня через всю жизнь.

С помощью керосина мать пытается приучить покупателей к верности. Если какая-нибудь шахтерская жена приобретает все товары в Фридрихсрайне или Дубравке, а когда ей нужен керосин, посылает своих детишек с вонючим бидоном к нам, ответ неизменно гласит: «Нет керосина, весь вышел» — или уже без околичностей и с ехидцей: «А остальное протчее вы где брали?» Ну чем, скажите на милость, виноват маленький Рихардко Цишанг, если его мать покупает всякие хозяйственные товары в Фриденсрайне, потому что там можно купить дешевле на пфенниг-другой? Велик ли грех? Но моя мать неумолима. За семейным столом она говорит о неверных покупателях как об изменниках. Она требует также, чтобы и у нас с детьми перебежчиков был разговор короткий.

Керосин доставляют в цистерне, цистерну тащат за собой две лошади, которые принадлежат возчику пива. Лошадям нет дела, какую жидкость они перевозят, пиво или керосин, хотя малая толика от каждой из этих, непригодных для лошадей жидкостей ежевечерне приходит к ним на конюшню в керосиновом фонаре либо в подвыпившем возчике.

Керосин — написано жирными буквами на боку цистерны. Два нарисованных тут же человека в ковбойских шляпах и с орлиными носами охраняют марку фирмы. Возчик подвешивает двадцатилитровый бидон под кран цистерны, поворачивает рычаг, и цистерна выдает двадцать литров керосина, ни больше и ни меньше. Прежде чем жидкость доходит до отметки в бидоне, струя из крана становится тоньше, еще тоньше, а под конец совсем иссякает — и больше ни капли.

Возчик вешает другой бидон, поворачивает рычаг в другую сторону, и снова цистерна выдает двадцать литров керосина, двадцать, и не больше. Цистерна умеет думать.

— Дедушка, а она не ошибется?

— С чего ей ошибаться, — отвечает дедушка, — когда ей, кроме как про двадцать литров, и думать не про чего.

Какой, должно быть, ужас все время думать: двадцать литров, двадцать литров. Уж лучше ошибаться.

Между прочим, у возчика тоже ястребиный нос. Сплошная сетка глубоких морщин, будто ручейки и речки Шпреевальда, покрывает его лицо. Мне этот возчик представляется ближайшим родственником обоих ковбоев.

— Не-а, его Брандо кличут, он из Терппе. — Дедушка знает всех гродских возчиков-сорбов, но для меня этот возчик, Брандо его зовут или нет, все равно остается родственником тех ковбоев. Просто он оставил дома свою широкополую шляпу и нахлобучил вендскую шапчонку, чтоб его люди не дразнили.

Я сотворил себе на потребу собственную Америку, из рассказов бабки с отцовской стороны, из воспоминаний тети Маги, из чувств, которые пробуждает во мне американская качалка бабушки, из запахов, которые источают старые учебники и письма дяди Стефана, и в эту свою Америку я поселяю Брандо, о чем никому ничего не рассказываю. Я не мешаю своим мечтам расти, они как грибы во мху, им надо сперва вырасти, чтобы их можно было найти.

Моя мать хочет, чтобы мы стали приличными детьми. Ну, вроде как городские. Главное, чтоб мы лучше говорили по-немецки.

— Мам, а почему нам нельзя говорить, как все люди?

— Чтоб вы дальше пошли, как они.

Вечно это «пошли».

— Мам, а куда идти-то?

— Дайте срок, сами увидите!

Да, мы сами увидели, что верно, то верно.

— Не говорите всякий раз «не-а», когда надо сказать «нет», — наставляла мать, — не говорите «маненько», когда надо «маленько», не говорите «ага», когда надо сказать «да».

Ладно, пусть будет не «ага», а «да». Мы повинуемся, во всяком случае на первых порах, мы исправно говорим не «дожжик», а «дождик», еще мы говорим не «сошейка», а «шоссе», ну и тому подобное.

И вот однажды моя сестра приходит домой после игры и говорит:

— Мам, а Лемановый Рихард меня всю обсопливил.

— Его звать Рихард Леман, — тотчас поправляет мать.

— А я думала, надо говорить «зовут», — отвечает сестра.

Уличенная мать пропускает ее слова мимо ушей и ведет свою речь дальше:

— Надо говорить не «обсопливил», а «измазал меня выделениями из носа». «Сопли» — гадкое слово, — продолжает мать, ей, верно, невдомек, что и господин Лютер не гнушался гадких слов. Мать глубоко чтит Мартина Лютера, по меньшей мере в октябре, в день реформации, она чтит его за то, что он не пренебрегал модой, за то, что он, не поддавшись на уговоры, избавил прекрасную Катарину фон Бора от ее монашеской доли и взял в жены.

Мать стоит горой не только за моду, еще она стоит за справность. Она натаскивает мою сестру, она показывает ей, как справная девушка, не глядя в зеркало, завязывает на спине лямки фартука так, чтобы получился бант в виде бабочки. Она и нас, мальчиков, учит уму-разуму. Когда мы надумаем жениться, наставляет мать, мы должны будем разглядеть свою будущую жену не только с лица, но еще зайти со спины и поглядеть, красиво ли лежат крылья у ейной бабочки, ровные ли они получились. «Коли неровные, на такую и льститься нечего», — предостерегают нас.

У людей, которые подвешивают елочные игрушки на проволоке, с точки зрения моей матери, хромает вкус. Лично она подвешивает стеклянные шары и марципановые фигурки на белых шерстяных нитках.

— И еще, ребятки, — говорит она, — если вы захочете жениться, смотрите, чтоб ваша избранница шить могла, а если она скажет, что могет, поглядите какую-нибудь ее работу с лица и с изнанки тоже. Если у ней швы заделаны шаляй-валяй и махры торчат, она и носки вам будет штопать таким манером, и вы захромаете, если в них куда побегите. (В Шпремберге не говорят побежите.)

Так мало-помалу наша мать лепит идеальный образ девушки, на которой нам однажды надлежит жениться. «И чтоб волосы у ей были не всклокоченные, и чтоб от их не пахло затхлым, а чтоб были пышные и душистые, да, и еще чтоб споднее у ней было опрятное, не хуже, чем воскресный наряд».

— Мама, а они разве станут нам показывать свое споднее?

— Небось покажут, куда они денутся.

Моя превосходная мать вкладывает в меня одно предубеждение за другим, есть среди них и вполне разумные, например чтоб я никогда не подавал руки тому, про кого я знаю, что он сморкается в два пальца. Однако большинство предубеждений не пошло мне на пользу. Стоило только дать им повод, и они во весь голос заявляли о себе и мешали мне правильно судить о людях, но лишь в зрелые годы я это осознал и повел борьбу с предубеждениями, мне понадобилась выдержка, и терпимость, и сила воли, но я победил в этой борьбе.

Или взять хотя бы грубые выражения! Мать бдительно следит за тем, чтобы мы не употребляли грубых выражений, чтобы мы не выражались, чтобы никаких там «пукнуть» или «сопли», но хорошо ей говорить, когда она не ходит с нами в школу и не рискует оказаться в дураках, как оказываемся мы, когда начинаем талдычить про выделения из носа, кишечные газы и плотское соединение.

При первом же удобном случае, обещает мать, она научит нас манерам и тому, как следует вести себя в приличном обществе.

Выражение «при первом же удобном случае», на мой взгляд, означало «вот когда-нибудь потом», а может, и вовсе никогда. Но тут мать не стала откладывать дело в долгий ящик, и уже на следующий день, когда я возвращаюсь домой, вдоволь наигравшись под дуба́м, мать дает во дворе под голубятней наглядный урок моей сестре и брату Хайньяку на тему как ведут себя приличные дети. Для пущей важности мать сняла фартук, взяла белый зонтик-парасольку, водрузила на голову большую соломенную шляпу с цветами, которую носила еще во времена своего девичества, надела белые перчатки и, как истинная дама, плывет (у нас это зовут «выпендриваться») по каменистому двору; впрочем, ей только кажется, будто она плывет, она не подозревает, что из-за своих мозолей не плывет, а хромает. Дама, каковой мнит себя наша мать, как бы ненароком роняет носовой платок и ждет, что моя сестра или мой брат поднимут его и подадут ей. Но ни сестра, ни брат платка не поднимают, они видели, что мать нарочно его бросила. Мать разочарованно опирается на зонтик и говорит, что, если дама уронит какой-нибудь предмет, дети должны его поднять и подать даме с книксеном либо с поклоном.

Сестра поднимает платок и подает его матери.

— Ну? — спрашивает мать. — А где же твое «возьмите, пожалуйста»?

Сестра в ответ заливается хохотом, и хохочет, и хохочет, у нее вообще такое дарование, она может хохотать без передыху, все равно как цепная собака лаять.

Мать начинает закипать, но продолжает свое шествие и теперь роняет зонтик. Тут смех нападает на моего брата. Он хохочет и хохочет, а поднимать зонтик и не собирается. Мать вынуждена сама нагнуться за зонтиком, при этом с головы у нее падает шляпа, и тут как раз подоспеваю я и тоже не могу удержаться от смеха. Превращение нас в приличных детей временно откладывается. Кипя гневом, мать уходит в дом.

Я и по сей день не встретил на своем жизненном пути ни одной дамы, которая уронила бы парасольку. Но очень может быть, что белые парасольки и соломенные шляпы, густо усеянные цветами, однажды снова войдут в моду, и уж тогда-то я непременно подниму зонтик, оброненный какой-нибудь дамой, ибо когда-то слышал, что так принято.

В моего отца вселился червь. В голову? Или в сердце? За спиной у матери отец соглашается на предложение дяди и снимает у него в аренду морген земли, мало того, он еще снимает у помещика морген поля на краю молодой лесопосадки. Там гнездится уйма диких кроликов. «За уменьшение поголовья кроликов владелец ответственности не несет», — сказано в арендном договоре. Отец решил стать землевладельцем, и то, что этот свой вожделенный статус он называет земледелец, вызывает ухмылки. Босдомцы привыкли встречать слово «земледелец» только в газетах. Сами себя они называют хрестьяне. В Босдоме, например, водятся только бедные хрестьяне, а в соседнем селе Гулитча попадаются и богатые. Так, во всяком случае, утверждает босдомская беднота, хотя на самом деле хрестьян в Гулитче от силы можно назвать середняками, а отец вот, изволите видеть, станет земледельцем!

«Эк, выламывается!» — изрекает мужебаба Паулина, которая считает себя образцовой босдомской жительницей, хотя сама родом из Гулитчи. Но ведь недаром говорят: «Кто жену из Гулитчи взял, тому собака на дворе не нужна».

Тетя Маги рассказывает матери, что ее дорогой братик, то есть мой отец, в молодые годы на полях своего отчима Юришки все больше отличался по художественной части. «Вы себе дергайте! — говорил он сестрам, причем «дергать» у нас означает «полоть», — вы, стал быть, дергайте, а я вам спою чего ни то». И он в самом деле исполнял песни нашей Американки: «Sleep, my Anny, I don’t know…» и тому подобное.

— Твое ли это дело? Побойся бога, ну какой из тебя хрестьянин, — увещевает его мать, потому что опасается, как бы ей в один прекрасный день не пришлось при ее-то мозолях корчевать пырей на арендованной пашне. — Вот уж не думала не гадала.

Сельскохозяйственный червь, вселившийся в моего отца, на время сворачивается. Отец желает, наконец, выяснить, что ж тогда его дело, если не сельское хозяйство. Но где человек может это узнать? — размышляет он. И уж так ему хочется стать земледельцем, прямо мочи нет.

По части мыслей и поступков, лишенных логики, каждый из моих родителей может иногда дать другому сто очков вперед. Где-то в чем-то каждый из них остался ребенком. Еще счастье, что, когда из матери вдруг попрет детство, у отца начинается период железной логики, той самой логики, которую требуют от себя люди, полагающие, будто они удовлетворяют запросам своего времени. А может, это просто перекрестное взаимодействие: нелогичные поступки отца пробуждают логику, якобы необходимую для того, чтобы просуществовать, в матери, и наоборот.

На дворе поздняя зима, и вдруг из моего отца рвется вопль антилогики:

— Один я все не потяну — и земледелие, да еще пекарню.

— В твоем земледелии покамест делать нечего.

— А вот и есть чего. — Отец встает по ночам, в мыслях он уже пашет и боронит, а утром не хочет вылезать из постели.

— Ты сам вбил себе в голову твое крестьянство, сам и смекай, как справишься, — это говорит мать.

— Подумаешь, и смекну, — говорит отец. — Пусть дед и бабка Кульки перебираются сюда из Шпремберга! (Как чистокровный немец, отец не говорит Гродок, он говорит Шпремберг.)

Туг взрывается антилогика в моей матери, хотя и отцовская еще не до конца исчерпана.

— Вообще-то, — говорит она, — Тауершина комната все едино пустует.

Бабусенька-полторусенька могла бы подсобить ей по домашности, дедушка мог бы кое-что смастерить и кое-что починить, но мать делает перед отцом вид, будто родители нужны ей лишь затем, чтобы не простаивала без толку комната Тауерши.

И отец вместе с матерью отправляются в Гродок — выкупать деда с бабкой.

Перед древним и дряхлым домишкой Насупротив мельницы нумер первый, возле липы, дедушка, который у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец, разбил небольшой огородик размером с кладовку; впрочем, огородик и есть что-то вроде дополнительной кладовки. Старики держат в ней салад и еще держат редиску для летних ужинов (салат через «т» у нас почему-то не растет).

Липа затеняет лавку и переднюю комнату, с мельничной запруды день и ночь доносится шум, примешиваясь ко всем словам и поступкам.

Когда шестьдесят лет спустя я буду стоять на единственной каменной ступеньке, уцелевшей от бабушкиной лавки после второй большой войны, в носу у меня тотчас оживут ароматы овощей и фруктов, запахи квашеной капусты и маринованных огурцов, а в ушах — шум воды у запруды. Из моего воспоминания, как из бесформенной материи, все воздвигнется снова таким, как было когда-то, хотя любой другой человек, проходя мимо, не увидит ничего, кроме наполовину ушедшей в землю каменной ступеньки.

Деду с бабкой мы, как выясняется, не нужны. Они уже приготовились к закату своих дней. Когда в лавке раздается звонок, бабушка трюхает в своих шлепанцах из кухни через темную горницу. Звонок дедушка изготовил собственноручно из колокольчика от саней и стальной полосы, которую он свернул как пружину. Колокольчик сохранился у него с тех времен, когда он был кучером у старого советника и масона Зильбера. Покупатель толкает дверь лавки, дверь бьет по колокольчику, стальная пружина сворачивается и разворачивается, заботясь о том, чтобы толчок, произведенный покупателем, еще какое-то время сохранился и произвел замирающее дребезжание, которое продолжает существовать и тогда, когда мы уже больше его не слышим.

Покупатели у бабки — жены обывателей и рабочих, работники с мельницы и народ с Лисапедной фабрики Кайтцеля. Кто у нее покупает, тот и покупает, кто не покупает, обходятся без него. Бабка никогда не спрашивает: «Что вам угодно?» Обывательских жен она спрашивает: «Опять надумамши побывать?», а жен рабочих: «Ну, чего нынче стряпать-то будем?» С теми, кто работает на городской мельнице, она разговаривает по-сорбски и обращается к ним на «ты», это все сплошь вторые и третьи сыновья сорбских крестьян, они не могли унаследовать отцовский двор, и пришлось им идти на заработки в город. «Тебе чего? — спрашивает бабка. — Пива, жвачки или у тебя в глотке дерет?»

Лавка записана на Полторусеньку, она же Магдалена Кулька, что можно прочесть и на вывеске. Дедушка осуществляет общее руководство: «Задарма ни одна редисинка из лавки не выдет, а в долг мы не торгуем».

Люди говорят, а позднее те же слова повторяет мой отец: «Ну и пройдоха этот старый Кулька! Идет торговля, так и слава богу, не идет — тогда только бабушка должна объявить себя несостоятельной».

Разгар лета. Поутру дедушка кормит своих кроликов отходами торговли, затем вытаскивает тележку из сарая, кидает на нее фибровый чемодан, обтянутый холстиной, и кричит в раскрытое окно кухни:

— Эй, старуха, я поехамши, слышь?

А вернувшись к вечеру домой, он кричит в окно:

— Незадарма я нынче поездил, слышь, старуха?

В чемодане у дедушки есть мужские сорочки, женские передники, корсажи, но главное — там есть образцы тканей и сукон. Образцы подклеены по верхнему краю к белым картонным квадратикам, нижний можно зажать между большим и указательным пальцами, потереть, проверить, мнется ли лоскут.

— Попробовал бы ты эдак у Хибеля шшупать, — говорит дедушка своим покупателям. (Хюбелю принадлежит крупнейшая торговля тканями в Гродке) — Да, да, залез бы ты в евоную витрину и подергал бы там за штуку сукна! А у меня дергай себе на здоровье!

— А мы и у его дергаем, — отвечают крестьяне. У Хюбеля они могут разглядывать рулон, выложенный на прилавок, и щупать его, сколько им заблагорассудится. Но если дедушка нацелился на кого из покупателей, он ему задумываться не даст. Тут он ведет себя как многие политические деятели: хочешь торговать — умей языком работать, тогда и доход будет — вот дедушкино кредо. «Если желаешь справить новый костюм, покупай прям нынче, пока не вздорожало». Хотя у дедушки информация не поступила с биржи, она тем не менее соответствует действительности. Дедушка вполне может положиться на время, которое, если принять за единицу измерения одну человеческую жизнь, неудержимо утекает и влечет за собой повышение цен.

В ходе торга дедушка когда кстати, а когда и некстати поглядывает по сторонам. Он замечает в крестьянских санях корзину с паданцами.

«Неуж вы такие дураки, что гусям эдакое добро стравите?» — осведомляется он. Крестьяне со всей доступной им быстротой прикидывают: если заткнуть паданцы в гусиные глотки, прок с них будет только осенью, когда гусей забьют, да и то неучитываемый, дедушка же обещает, если, конечно, хозяева доплатят разницу, превратить неполноценные яблоки прямо у них на глазах в рабочий фартук либо женский бумазейный корсаж. И крестьянин заглатывает наживку. Ибо давно миновали те времена, когда они в собственном хозяйстве трепали лен, ткали полотно и шили из него корсажи.

Хотя дедушка выступает как неофициальный совладелец бабушкиной лавки и как закупщик товара, назвать его рабом лавки было бы ошибочно. Когда зацветает вереск, когда жизнь улыбается из каждого комка земли, дедушка скидывает куртку и ложится слушать пчелиный гуд, сам гудит себе под нос песенку, сочиняет немудреные стишата либо прикидывает, какой доход он уже получил и какой еще получит или, наконец, как можно было выиграть партию в скат, которую он продул.

Многообразие жизни, отразившись в его голове, пронизывает его насквозь, он и не подозревает, что такой род занятий называется праздностью. Он просто лежит, копается в жизни, копается в самом себе, потому что на него нашел такой стих.

Словом, нет никакой сколько-нибудь серьезной причины, которая заставила бы деда и бабку объединить трудовые усилия с отцом и матерью. И один черт знает, почему это все-таки совершается. У Полторусеньки, возможно, сыграла свою роль тоска по деревне. Другие мелкие коммерсанты по воскресеньям приглашают ее и дедушку в Швейцарское подворье, либо Горный замок на кофе и блинчики и на партию в скат. Дедушка охотно принимает такие приглашения. Он хорошо играет в скат, он первый игрок, он уверен в себе, но вот бабушка не больно горазда разговаривать по-немецки. Она сидит промежду городских женщин, и городские задирают перед ей нос.

«А я сижу все равно как нуль, который ждет единицу, чтобы стать десяткой», — жалуется бабусенька. Прикажете ей тоже справить соломенную шляпу с цветами, а просторную сорбскую юбку пустить на тряпки, только чтобы выглядеть, как фрау Боммель, жена торговца сигарами? — «Мне тогда на себе будет тошно глядеть».

Таковы обстоятельства, которые призваны облегчить бабусеньке переезд в сельскую местность. Однако есть и другое обстоятельство, оно заключается в том, что тогда ее сын Филе, ее гордость, свет ее очей, единственное выношенное ею дитя, короче, чудо из чудес, останется в городе один-одинешенек.

Подобно другим мужчинам своего возраста, дядя Филе побывал на войне, пережил все ужасы, которые пережили на войне мужчины его возраста, только дядины ужасы были гораздо ужаснее. Все, что ни пережил дядя Филе, становится в нем больше и страшней, становится порой до того большим и страшным, что дядя Филе может рассказывать о пережитом, лишь заикаясь от ужаса. Если судить по количеству пережитого, дядя Филе — супермен того времени. И горе тому, кто позволит себе при бабусеньке-полторусеньке усомниться в истинности его леденящих душу историй. Бабусенька верит всему, что он ни скажет, дядя — ее единственная надежда, ее кровиночка.

Дедушке и бабушке стоит немало трудов, чтобы после войны, которую мы впоследствии наречем первой мировой, заставить дядю Филе вернуться к уже изученному ремеслу. Дядя Филе по профессии шлифовальщик тонкого стекла, и во время торговых разъездов дедушке удается пристроить его на стекольном заводе в Хайдемюле.

Филе приступает к работе за две недели до рождества. Он переезжает в Хайдемюль в общежитие для холостых работников и появляется теперь у бабушки далеко не каждый день. Бабушка страдает.

Подходит рождество. Дедушка, бабушка и Филе справляют его вместе с нами в Серокамнице. На второй день праздника дядя Филе должен пешком отправиться в Хайдемюль, чтобы к сроку поспеть на работу. Но Филе предпочел бы остаться там, где уже находимся все мы, предпочел бы вдыхать запах хвои и лакомиться рождественской коврижкой. Он начинает кашлять и кашляет все сильней и при этом утверждает, будто легкие у него набиты стеклянной пылью.

— Еще чего выдумай, — протестует дедушка. А дядя Филе знай себе кашляет. Бабушка заступается за него, да, да, Филе ей уже говорил, что у него профессиональное заболевание шлифовальщика.

Дед-мороз принес мне в подарок маленькую тросточку, с обоих концов она обернута блестящей жестью, но лично я считаю жесть серебром.

— Счас я тебе покажу профессиональное заболевание! — говорит дедушка и, схватив мою тросточку, охаживает дядю Филе по спине. Тросточка ломается пополам.

Дядя перестает кашлять и начинает плакать. Он хочет пробудить в бабушке сострадание. Бабушка тоже плачет, ей жалко дядю. А я плачу из-за тросточки.

— Не реви, — говорит дедушка, — я тебе новую справлю.

Я верю в дедушку и многого от него жду, но чтобы он со своей тележкой съездил на небо и выпросил там новую тросточку — в это я поверить не могу.

— Подумаешь, невидаль какая, планка от ящика.

— От деда-мороза, — выкрикиваю я.

— Ах, вот оно что, — говорит дедушка.

Больше об этой тросточке разговору нет. Детские игрушки тоже подвержены колебаниям моды. То рождество оказалось — во всяком случае, до сих пор — последним для детских тросточек. Только в моем воспоминании сохранилось место, где лежит окованная серебром тросточка, она лежит там уже целых шестьдесят лет, лежит упорно как раз потому, что я так и не получил взамен новой.

Дяде Филе обрыдла шлифовка стекла.

— Время проходит, свеча догорает, а старушка не помирает, — говорит дядя. — Наш брат знай себе шлифует, а жить-то когда?

Дядя подыскивает причину, которая оправдала бы его бегство с работы. Его, оказывается, заставляют держать собственными руками хрустальные вазы с пивную бочку величиной и покрывать их шлифовкой.

— Ежли у меня мускулы ослабнут, тогда мне каюк — раздавит в лепешку, — говорит он бабушке.

— Стыда у людей в глазах нет! — возмущается бабушка. — Это ж надо такое требовать от парня. — Обеими своими ножками в разношенных шлепанцах бабушка всецело стоит на стороне дяди.

На сей раз дедушка пускает в ход против дяди оружие, сохранившееся у него с тех времен, когда он развозил пиво, — ременную плеть.

Но прежде чем дедушка успевает хорошенько вытянуть его плетью, дядя спасается бегством в Хайдемюль, к своим исполинским вазам.

Где у нас Босдом и где Хайдемюль? Сорок километров от одного до другого. Как может дядя Филе за одно только воскресенье отмахать сорок километров? Вот то-то и оно, вот о чем надо подумать бабушке, прежде чем согласиться на переезд в Босдом. А дедушка, тот принимает свое решение шибчей. (У нас не говорят «скорей».)

Жизнь жива переменами. Может, в нашем дедушке уже вызревает исподволь другой дедушка, постарше и послабей, а увидим мы его лишь через некоторое время? Может, его соблазняет возможность не мерить поля больными ногами, а разъезжать на телеге? Так-то так, да не совсем так. Главное вот в чем: мой дедушка любит мою мать, как бабушка своего Филе. В моей матери возродилась Ханна, первая жена дедушки, о которой он вспоминает до конца своих дней: и щечки-то у ней были румяные-прерумяные, и улыбалась-то она так ласково, что самые захудалые поросята с рук шли — речь идет о той поре, когда дедушка торговал поросятами, потому что и поросятами он тоже торговал.

А моя мать умеет до того нежно упрашивать, когда ей чего-нибудь надо. «Да как же мы славно пойдем-то, прям рука об руку».

«Рука об руку», на мой взгляд, значит вот что:

Мы выстроились в два ряда вдоль школьного забора, и каждый держит за руку своего соседа. Засунув большие пальцы в вырезы жилета, учитель шагает вдоль нашего ряда и проверяет, хорошо ли начищен верх у наших башмаков на деревянной подошве. Если хорошо, он хлопает в ладоши, тогда словно рушится невидимая преграда, и мы рука об руку заполняем школьный двор, но подниматься по лестнице рука об руку трудновато, а пройти через узкую дверь вдвоем и вовсе невозможно — тот, кто ловчей и сильней, прорывается первым. Какое уж тут рука об руку: в сенях мы существуем каждый сам по себе.

Но об этом дедушка ничего не знает, благо он не ходит в нашу школу. Он обещает родителям переехать к нам и не ставит при переезде никаких условий, условия, как мы увидим, он выработает несколько позднее.

А бабусенька-полторусенька пока ничего не обещает. Она испрашивает себе то, что в большом мире называют время на размышление.

— Да уж небось худо не будет, — уговаривает дедушка, который привык, что его решения распространяются также и на Пигалицу, то есть на бабусеньку.

Вечером того же дня бабусенька обращается к богу с ходатайством о помощи. Бог нашей бабусеньки — это не обыкновенный церковный бог, о котором мы говорим в школе, но и не старый славянский бог дедушки, который чаще всего гневный, реже добрый и всегда прожорливый, бог, который заставляет перед севом примешивать к овсу куриные яйца, чтобы ночью выбрать их и съесть, если, конечно, мы, дети, не опередим его.

Бабушка возносит свои молитвы после закрытия лавки перед ужином, на кухне, где дедушка изготавливает серные спички для своей длинной трубки. На кухне воняет серой как в преисподней. У бабушки налажена прямая связь с небом: она вынимает захватанный двуязычный молитвенник, который привезла из Большого Партвитца. Бабушка, наша маленькая пчелка, сама родом из Большого Партвитца, о чем мы обязаны помнить денно и нощно, а дедушка, нахал долговязый, тот из МалогоПартвитца.

— Из бездны взываю к тебе, господи, — голосит бабушка. Она пронзительным голосом поет по-сорбски. Картошка для ужина поквакивает в духовке, светильный газ с тихим шипением поступает в лампу, частица сажи падает с кухонного потолка, напоминая, что время для всего преходящего и в самом деле проходит.

— О боже, услышь мою молитву, — поет бабушка, и кажется, что бог у нее самый настоящий, такой, который присутствует даже в сумеречной местечковой кухне, где воняет серой как в аду, поскольку молитва бабушки услышана. Бог ниспосылает откровение, правда не самой бабушке, а моей матери, но мать в письменном виде сообщает бабушке об этом: дядя Филе мог бы устроиться шлифовальщиком в Фриденсрайне, а пути от Босдома до Фриденсрайна пять километров и все лесом, стало быть, дядя Филе может два раза в день отмахать его на своих двоих; жить он может у нас в мансарде, и бабушка может всегда иметь его подле себя, приглядывать за ним, холить и лелеять, как в те далекие времена, когда он был школьником.

Когда дядя Филе был школьником, он вечно слонялся по улицам и закоулкам городка. Домашние задания получались у него не так хорошо, а вот насчет слоняться — тут он был мастак. Так, например, он мочился на стену дома, и до того ловко у него это получалось, что мокрое пятно благодаря его усилиям принимало форму правильного четырехугольника. Затем он кликал бабусеньку-полторусеньку. В те времена бабушка с дедушкой снимали квартиру у чужих людей. Бабушка выглядывала из окна:

— Чего тебе, Филько, чего тебе?

— Мам, мам, как я красиво нассал, — гордо возвещает Филе.

Проголодавшись, Филе задирает голову и кричит в окно:

— Мам, сбрось мне кусман. (У нас говорят «кусман» про то, про что в другом месте скажут «ломоть», а в третьем «краюшка».) Мам, сбрось, мам, сбрось, — канючит Филе до тех пор, пока бабусенька не сбросит ему целый бутерброд, завернутый в бумагу. Дедушке об этом, разумеется, знать не следует.

У моей матери к тому времени уже наливаются под блузкой два бутона. Она ни в чем не хочет уступать девушкам из Высшей школы дочерей. Она гордо плывет по улице, а Филе орет из какой-то подворотни: «Ленка, Ленка, грязная коленка!» Моя мать в ярости оглядывается, и тогда Филе демонстрирует ей единственную часть своего тела, которую можно назвать чистой: он показывает ей язык.

Отец прямо не может дождаться, когда, наконец, дед с бабкой переберутся к нам. Вся наша пашня заросла пыреем, а в марте уже вполне можно работать в поле.

И вот по-весеннему теплым февральским днем дедушка с бабушкой переезжают к нам. И снова перед нашим домом стоит мебельный фургон, но в этом уже нет ничего нового. Не успеешь ты повернуться во сне на другой бок, как новое уже стало старым. Вот если бы мебель прилетела по воздуху, если бы гардероб, раскинув дверцы-крылья, сел на крышу, а кухонный буфет перед тем, как приземлиться, сделал несколько кругов над голубятней, — это было бы ново.

Итак, наша семья, если считать Ханку и Филе, состоит теперь из десяти человек. В таком составе она вступает в весну, а из весны в лето. Хотя и не совсем единодушно. Отца тянет в разные стороны, ему хочется быть булочником, но и земледельцем тоже. Жизнь его отчима Готфрида Юришки, которого отец раньше откровенно недолюбливал, представляется ему теперь отнюдь не лишенной смысла. «Кто перо собирает, тот постель выстилает» — такова была одна из присказок Юришки, только выстелил он себе не постель, а могилу.

У матери тоже есть заветная мечта: она мечтала бы заняться шитьем, не как профессиональная портниха, а чтобы просто шить, просто видеть, как под твоими руками возникает что-то новое. Может, теперь ей и удастся осуществить свою мечту, благо дед с бабкой помогают нам по хозяйству? Мать хотела бы шить бальные платья, по последней моде, кипенно-белые кружевные платья, из тюля, такие, в которых, словно в пене, ходят невесты.

А теперь давайте на несколько минут вернемся в предшествующую жизнь нашей превосходной матери. Будучи ученицей народной школы, она лучше всех в классе нарисовала крыжовник и была бы куда как рада поступить в Высшую школу дочерей, чтобы стать Высшей дочерью. Но разве дедушка, простой возчик пива, мог уплатить за ее обучение?

Итак, двенадцати лет мать оказывается девчонкой на побегушках у старой хозяйки типографии Шпрембергского вестника. Она бегает с поручениями старушки, делает для нее покупки, моет на кухне посуду. Однажды хозяйка дает ей совок и ведро и посылает ее на улицу за конским навозом. Хозяйские розы требуют удобрения. В матери протестует решительно все, способное к протесту: что подумают люди, когда увидят, как Ленхен шныряет между телег под лошадиными хвостами. Муха навозная — обзовут ее люди.

Ленхен, она же наша мамочка, со слезами бежит к дедушке. Дедушка доверху наполняет ведро навозом от своих лошадей и собственноручно относит ведро к хозяйке в переднюю. А моя мать получает одну марку сверх обговоренного жалованья. «Вот так и делают денежки!» — наставляет ее дедушка.

И все же мать больше не желает прислуживать хозяйке типографии; у нее еще не высохли слезы, и вдобавок это как раз то самое время, когда она «превосходно» написала сочинение «Блаженств, никем не омрачимых…».

После школы мать учится на портниху, но, едва закончив ученье, она уже хочет подняться выше, стать модисткой, а поскольку в нашем городке нет свободных мест, чтобы учиться на модистку, она, пока суд да дело, учится у старой Паулихи, городской ведьмы, плести кладбищенские венки, делать розы из папиросной бумаги и цветочной проволоки, а освоив эту премудрость, она непременно желает уйти в широкий, далекий мир. Для нее широкий и далекий мир — это Берлин. На современном рынке рабов она письмом изъявляет готовность принять место в Берлине-Шёнеберге, объявление о котором печаталось в Шпрембергском вестнике, а поскольку «шён» по-немецки означает «красиво», а «берг» — «гора», она надеется, что Шёнеберг, уж конечно, окажется покрасивее, чем их Шпремберг.

Ответ из Берлина гласит: пусть мать, она же Ленхен, приезжает, живо, живо! Берлинские темпы! У матери такое чувство, будто она перекувырнулась на полном ходу (в те времена это было ей вполне доступно, недаром же она хотела стать канатной плясуньей!). А встав после кувырка на ноги, она уже видит себя в Берлине на Гёрлицком вокзале, и кругом — ни души знакомых. Она стоит возле своего багажа, люди спешат мимо, много людей, нет только дедушки, чтобы подхватить ее дорожную корзину за другую ручку. Мать садится на корзинку из ивовой лозы и начинает плакать, и плачет, и плачет до тех пор, пока проходящий смазчик не спрашивает: «Ты чего ревешь, малышка?»

Мать всхлипывает, оказывается, она не знает, как ей попасть в Шёнеберг.

Мама Ленхен не простая служанка в Берлине-Шёнеберге, нет, она встала там на место; милостивая госпожа, к которой она встала, содержит пансион для студентов и в конце первого же месяца забывает уплатить Ленхен ее жалованье.

Среди жильцов милостивой есть студенты, которым состояние не позволяет состоять в каком-нибудь драчливом землячестве. Таким приходится наносить себе необходимые по студенческому делу порезы с помощью обыкновенной бритвы. Мама Ленхен и дочь милостивой должны ассистировать при этой операции, отчего дочь милостивой еще до конфирмации оказывается в положении. Моя мать, если верить ее рассказу, узнает об этом обстоятельстве из письма, по небрежности забытого хозяйкой.

— Мам! Разве можно читать чужие письма?

— А что мне оставалось делать? Письмо лежало так, словно его мне прислали.

Дальше больше. Студенты начинают приставать и к моей матери, и хозяйка советует ей не особенно ломаться. У матери возникает опасение, что в одно прекрасное утро она проснется беременная. Она скликает на подмогу все грошики, которые завалялись в ее кошельке, и покупает билет до Шпремберга. «Все что угодно — только не это!» — впоследствии прокомментирует она нам свой поступок. «Пока я не познакомилась с вашим папенькой, для меня все мужчины были на одно лицо».

— А потом? Потом не на одно?

В ответ молчание. Грозные взгляды.

Впоследствии все рассказы матери из этого периода получают у нас общее название «Шёнебергские побасенки». Я охотно съездил бы в Шёнеберг, чтобы увидеть этот враждебный для молодых девушек пейзаж, но, когда я был молод, у меня не было денег на билет, а пока у меня завелись деньги, Шёнеберг оказался за границей, и они даже вывесили там у себя колокол свободы, как будто свобода, которая есть у них, лучше той, которую человек сам себе позволяет.

В маленьких городках и деревнях человек ценится выше, если на него хотя бы короткое время падали лучи чужого солнца, если он вернулся с полировкой. Это правило распространилось и на мою мать, хотя полтора месяца, проведенные в Берлине, остались для нее единственным выходом в большой мир. Знание жизни, которое я обнаруживал в ней сверх того, она почерпнула главным образом из Модного журнала Фобаха для немецкой семьи, из некоторого числа книг далеко не одинакового качества, а главное — из самой жизни.

От шестинедельного отсутствия матери дедушка вконец извелся. С тоски по своей Ленхен он запил. Он выпивал сколько ему причиталось как возчику пива, выпивал и сверх того, то есть и к роли выпивохи подошел с той же основательностью, с какой подходил ко всем своим занятиям. Как-то раз жандармы задержали его фургон, потому что не могли обнаружить кучера на законном месте, а дедушка лежал в самом фургоне и отсыпался, за что его первый и последний раз в жизни прогнали с места. «Самая низкая точка падения», — рассказывал потом дедушка. Вдобавок он так долго лежал под брезентовым пологом, что от этого схватил ревматизм. Пришлось ему забросить профессию выпивохи. Эпизоды из того периода, которыми он потчевал нас впоследствии, неизменно начинались словами:

«В те поры, когда я еще закладывал… Дьявол сидит у тебе внутри и говорит:

— Опрокинь еще одну!

— А вот и не опрокину! — это я ему.

— А вот и опрокинешь! — это он мене.

— Не опрокину! — говорю я.

— Опрокинешь!

— Нет!

Так мы пререкаемся, и тут я слышу, кто-то издаля говорит: „Ну и хрен с тобой, и опрокину“, а потом оказывается, что я сам же это и говорю».

Даже про свой ревматизм после того, как тот был вылечен, дедушка рассказывал будто про особую профессию, в которой он тоже себя испытал. Доктор прописал ему тогда какой-то антиревматический чай, дедушка пил его по три раза в день и продолжал пить, когда устроился на суконную фабрику. (Подсобник на суконной фабрике — это следующая профессия дедушки.) Дедушка грузил рулоны сукна и проработал какое-то время в красильне. Чай против ревматизма сопровождал его по всем жизненным стезям. Рецепт этого пожизненного эликсира дедушка до сих пор хранит в выдвижном ящике кухонного буфета, и горе, если Полторусенька случайно его заткнет куда подальше. Тогда сразу звучит боевой клич: «Эта баба рада бы сжить меня со свету!»

Со временем дедушка возводит свой чай в ранг универсального снадобья от всех болезней. На деле этот чай состоит из сушеного исландского мха, он горький на вкус. Выпив его, человек весь передергивается, а от передергивания тело электризуется, и железы, которые малость обленились, начинают снова работать на всю катушку.

Едва по дедушкиному горлу поползет простуда, на весь дом раздается: «А ну, старуха, завари-ка мне моего чайку!» Всем людям, которые ему по сердцу, дедушка рекомендует свой чай. Моя мать должна принимать его от венозных узлов на ногах, бабусенька — под его надзором — против приступов головокружения. Когда бабусенька варит чай для себя, она втайне кидает в него кусочек сахара, но если она после этого слишком быстро выпивает отвар, у дедушки возникает подозрение, он самолично пробует чай и говорит: «Раз ты надумала обидеть чай сахаром, черта с два он тебе помогет».

Из каждого уголка жизни, прожитого нашими родителями и родителями наших родителей, лезут всевозможные истории: истории времен молодости и войны — у моего отца; истории времен дедушкиного рабства у лесничего в Блунове; истории времен девичества моей матери. Как же мне подчинить и упорядочить их все, чтобы они могли по меньшей мере служить кулисами на моем маленьком театрике, составленном из отдельных капель росы?

Дипломированная портниха Ленхен не прочь бы сделаться самостоятельной. Стать самостоятельным по нашим понятиям вовсе не значит, что человек начинает самостоятельно мыслить, нет, это значит, что он открывает собственное дело.

Для того чтобы самостоятельно мыслить, потребно свободное время и смелость; для того чтобы стать самостоятельным, потребны только деньги. А денег в хозяйстве Маттеуса Кульки, сорба и сорбского сына, в то время не водится. Помимо безденежья, в семье Кульки и в жизни моей матери возникает молодой пекарский подмастерье, из которого впоследствии получится мой отец. Подмастерье взламывает жизнь моей матери ломом, именуемым любовью, ибо в самом непродолжительном будущем перед молодой четой возникает угроза моего появления на свет.

Городишко в долине Шпрее, где мне немного спустя предстоит родиться, немцы называют Шпремберг, что означает Шпрее возле горы, а сорбы просто-напросто Гродок, то есть просто-напросто город, город без собственного имени, из чего следует, что мои сорбские предки всегда ходили пешком, знали только этот единственный город и могли не опасаться, что кто-нибудь перепутает его с другими городами.

К тому времени, о котором идет речь, тысяча, а то и больше рабочих в Шпремберге сообща ткут большое суконное полотнище. Люди в других частях страны и даже в других частях света за деньги отрезают по кусочку от нашего сукна, чтобы потом в него одеться. Англичане называют кусок, который они отрезали, манчестер и делают вид, будто они сами выткали его в своем Манчестере, а потому и перепродают его с наценкой.

О тех, кому выпало на долю родиться в Шпремберге, можно, не будучи пророком, предсказать, что по четырнадцатому году все они так или иначе будут соприкасаться с сукноткачеством.

Лаузицкий песок родит вереск, вереском питаются неприхотливые овцы. Человек отбирает у овец шерсть. Она ему как раз кстати. Он выпрядает ее, он ткет и прикрывает ею свою телесную наготу, прядение и ткачество становятся традиционным занятием мужчин. Овцы мало-помалу исчезают, потому что вересковую пустошь из экономических соображений засаживают неприхотливой сосной, но традиция прядения и ткачества сохраняется. Черт подери, а нельзя ли изготавливать шерсть, не прибегая к содействию овец?

Древесную шерсть, что ли?

Ну зачем древесную, штапель, вискозную шерсть, стало быть. Раз уж традиция все равно есть.

Так или примерно так написано в местном календаре, и я не могу дать вам более вразумительное толкование, а могу лишь поделиться с вами давним своим подозрением, что земля заставляет нас, людей, приспосабливаться к ее обстоятельствам. Правда, люди, рожденные быть менеджерами, утверждают прямо противоположное, но мы не располагаем временем, чтобы затевать с ними дискуссию, нам пора вернуться к Ленхен.

Как мы уже знаем, Ленхен научилась делать венки и бумажные розы, при посредстве которых те, кто остался в живых, чтят своих усопших, хотя самим усопшим от почтения не холодно и не жарко. Судя по всему, Ленхен тоже приходит к этому выводу, ей наскучивают попытки взлететь повыше, ее засасывает омут традиции, и она поступает в сукноваляльную мастерскую — патриархальное такое заведение, где хозяйка по многу раз на дню заглядывает в цех и спрашивает:

— Стараетесь, девоньки?

— Стараемся, стараемся, — гласит ответ.

Девоньки изготовляют ремиз, который на других фабриках подвергается дальнейшей обработке. Ремизницы воображают, будто стоят высочей, чем работницы на больших фабриках. Они ходят на работу распарадившись, они носят жестяные кувшинчики с ячменным кофе на ладони, обернув их в бумагу, как букет, а когда они шествуют по улице, с обеих сторон которой по канавам (в Гродке канавы называют бараками) стекают в Шпрее вонючие отходы красилен, они идут не на работу, они идут в заведение. Они хотят, чтобы их считали немецким дамам, но сами себя называют кумпанками на полусорбский лад. Мать — полная сорбка. Дома она должна говорить со своими родителями по-сорбски, но при людях она пытается выглядеть как немка, хотя это не до конца удается, а что не удалось ей, она охотно воплотила бы в нас, ее бы очень порадовало, стань мы малость поприличнее и понемечнее, но любая попытка матери превратить нас в городских детей пресекается деревенскими детьми, с которыми мы имеем дело.

В Босдоме не принято спрашивать, когда чего-то не поймешь: «Простите, как вы сказали?» В Босдоме спрашивают: «Ты чего сказал?» — или еще проще: «Чего?» Один раз, уже имея на своем счету несколько прочитанных книг, я чего-то не расслышал и нарочно переспросил: «Простите?» Ребята высмеяли меня и забросали конскими яблоками. Я преступил местный закон. В Босдоме не признавали ни меня, ни тебя, во всех случаях это было только мене и тебе. Я и по сей день, когда приеду в родную деревню, не осмеливаюсь даже ненароком сказать «меня», я не хочу, чтобы собеседник отвернулся и изрек: «Эк заважничал! Нет, с им теперь каши не сваришь!»

Но вернемся же наконец обратно в лавку! Дедушка у нас в Босдоме просто помолодел. Он в зависимости от потребностей изображает мелкого земледельца, кучера, управляющего, дворника, а когда погода плохая либо нужны лишние руки, подсобляет и в пекарне. Непривычную для себя работу он некоторое время оглядывает со всех сторон и говорит: «Ну, с тобой-то я справлюсь!» Потом оглядывает другую работу и говорит: «И с тобой тоже справлюсь!» Он натаскивает уголь для хлебной печи в выемку для ног, пробует себя при формовке хлеба, надев синий кучерской фартук, и в запорошенных мукой очках ставит хлебы на лотки, спрыскивает их водой и следит за ходом выпечки.

По утрам он задает корм лошади и чистит ее, а бабусенька-полторусенька с помощью сосновых щепок разводит тем временем огонь в приземистой кухонной печи. Запах горящей сосновой щепы — это ладан моего детства. Он сродни запаху подпаленных еловых веток на рождество.

Густой утренний туман заполняет двор. Голубятня и амбар обратились в водяную пыль. Я вполне могу себе представить, как выглядел тот день, когда на Земле еще не было никаких предметов, когда все еще не имело очертаний, тот самый день, о котором повествуется в Библии.

Бабусенька-полторусенька подогревает в кастрюльке оставшийся со вчерашнего ячменный кофе, разливает его по нашим чашкам, забеливает молоком, отпивает светлый напиток маленькими глотками, находит, что для нас, детей, он слишком горяч, и дует прямо в чашку.

Моей матери не нравится это дутье. Она весьма начитанна по части бацилл.

— Я прям вижу, как ихние шарики прыгают в ваши чашки! — говорит она и пытается привить нам побеги своего негодования, но о каком успехе может идти речь, когда она, теоретик требуемого от нас негодования, по утрам еще спит, уступая реальную жизнь практику?

Я сижу у себя в кабинете, закрываю глаза и вижу, как бабушка снимает пробу с кофе на босдомской кухне, правой рукой она подбоченилась, левой держит чашку, красные щечки раздуты от усердия, словно у ветров, летающих над нашими полями.

Покуда мы сидим в школе и узнаем от Румпоша, что три мешка картошки плюс два мешка картошки — это будет столько мешков картошки, сколько у нас пальцев на одной руке, бабушка обихаживает свинью, безрогую козу, выполняет за мать черную работу, сидит на скамеечке перед печкой и чистит картошку. Ранний покупатель приводит в движение колокольчик, и колокольчик отвечает недовольным дребезжанием. Мать еще спит либо пребывает где-то в глубине дома, делает уборку в комнатах, вытирает пыль с серванта. Бабусенька-полторусенька сбрасывает фартук из мешковины, семенит в лавку и встречает покупателя, как раньше в собственной лавке в Гродке:

— Здрасте! Чего нынче стряпать-то будем?

Бабусенька и Ханка балуют и ласкают нас, детей, взапуски. Вдобавок нас озаряет благословляющая улыбка матери. Какое-то время мы живем в настоящем раю, это чувство мы уносим с собой как образец в те смутные времена, которые нас поджидают, и мне понадобится много, очень много лет, чтобы снова найти дверь в этот рай.

На Лесной улице в Гродке купец по имени Штерц, человек с синим носом, продает товары для сельского населения. В витрине его магазина висит табличка, сообщающая «Утешенье для сердца ты получишь у Штерца». Это сообщение сочинил учитель гимназии, вдохновясь котбусской очищенной.

Покуда крестьянские жены делают покупки, их мужья ищут в распивочной у Штерца утешение для сердца. После этого лошади на обратном пути, бывает, понесут, и не потому, что тоже приложились к бутылке, а потому что действие напитков, которое теперь совершается в кучере, передается лошадям при посредстве рукоятки от кнута и ременной плетки. Роковые потусторонние силы не слишком привередливы в выборе того материала, с помощью которого они расходятся по свету.

«Магазин товаров для сельской местности» синеносого господина Штерца, на который моя мать поглядывала еще молоденькой девушкой из окна родительской квартиры, навсегда сохранился у нее в голове как образец для подражания. И первая предпринятая матерью попытка подражания — это продажа бутылочного пива.

Будто черные вечерние жуки, выползают в степь шахтеры из-под земли. Чтобы одну шахту можно было отличить от другой, им всем дали человеческие имена: есть шахта Франц и шахта Луиза, шахта Августа и шахта Марга. Такие имена носят дети и внуки владельцев. Фамилия владельцев — фон Понсе. Они образуют семейное акционерное общество, Наследники фон Понсе. Из шахтеров ни один даже и в глаза не видел Луизу, в шахту которой он ежедневно спускается.

Шахты расположены километрах в двух-трех за Босдомом. Одна называется Феликс, другая — Конрад. Шахтеры из окрестных деревень по дороге домой неизбежно проходят через нашу деревню, и при этой оказии у них частенько вспыхивает желание завернуть в трактир и выполоснуть угольную пыль из глоток. Шахтеры работают в три смены. Мы называем их сменщики. Для трактирщицы Бубнерки сменщики суть злостные должники. Она не старается гостеприимно обласкать их, напротив, она порой вздорит с ними, если они сплевывают на свежевымытый пол.

Зато моя мать общительна и полна понимания! Шахтер Наконц стоит в углу лавки и держит пивную бутылку перед грудью, словно надломанный жезл тамбурмажора.

— Вы, верно, умаялись нынче, господин Наконц? — спрашивает мать. — Я и то удивляюсь, как вы можете выдержать целых восемь часов промежду черных безмолвных углев.

Черные безмолвные угли не выросли в голове у моей матери, они перешли к ней в голову при чтении какого-то романа. Карле Наконц видит, что им восхищаются. На другой день он приходит снова, а моя мать тем временем припасла для него стул:

— Присядьте, господин Наконц, не бойтесь, за пиво я дороже не возьму!

Карле садится, сидеть удобней, чем стоять, и вместо одной бутылки он выпивает две.

Зато Наконциха не в восторге от приветливости и обходительности, с какой моя мать принимает шахтеров, потому что из-за этой самой приветливости ежедневная дорога ее мужа с работы занимает на час больше, за неделю набегает шесть часов, которые Карле проводит и не в шахте, и не дома. Наконцихе приходится без мужниной помощи обрабатывать два-три моргена земли и обихаживать скотину, покуда муж в лавке у моей матери превращает в бутылочное пиво нижнюю юбку с кружевной оборкой, о которой мечтает Наконциха.

Бубнерка напоминает Вильмко Коаллу про трехнедельный столбец его долгов. «Ты когда заплатишь, а, Вильмко?» Вильмко не отвечает. Он оскорблен напоминанием, он ссорится с Бубнеркой и уже на следующий день оказывает честь лавке моей матери. Мне велят принести ему стул. Я приношу ему стул, и теперь в материной лавке сидят уже два шахтера и оба пьют эту горькую, ударяющую в голову жидкость под названием пиво. Приветливость моей матери поражает шахтеров как бацилла.

Карле Наконц натянул козырек своей кепки до самых бровей и глядит по сторонам, словно еще не до конца выбрался из шахты. У него узкая-преузкая переносица. Даже непонятно, как через нее проходят грубые запахи.

А у Вильмко Коалла красное лицо, нос расположился между морковно-красных щек, поэтому у него нет выхода, он тоже должен быть красный. Разговаривая друг с другом, шахтеры машут открытыми бутылками, и белые фарфоровые крышки бьются о темно-зеленое бутылочное стекло.

— А я намедни посадил две дерабели, — говорит Наконц.

— Вы, верно, имеете в виду мирабели, господин Наконц, — вмешивается в разговор моя мать.

Карле не возражает против исправления, от моей матери он и не такое стерпит.

— А я больше ничего не сажаю, — говорит Вильмко, — содишь, содишь, а другие едят, а я и дома-то, почитай, никогда не бываю.

Дорога Вильмко до шахты ведет через три села — приходится трижды споласкивать глотку.

Еще немного — и Ханско Цитковияк тоже становится завсегдатаем лавки; его привел Вильмко, но площадь лавки слишком мала, поставить третий стул некуда. Мать просит дедушку переоборудовать днище бочки с кислой капустой в сиденье со спинкой, и с той поры, если кто приходит за кислой капустой, раздается фраза: «Вы не привстанете на минуточку, господин Цитковияк, чтоб я достала капустки?»

Привстаньте — это тоже не исконное слово моей матери, она его вычитала, а у нас в таких случаях говорят: «А ну, встань-кось!»

Пока не кончился день, коммерческий дух моей матери шумит, и гудит, и нашептывает, и лишь поздним вечером она запирает его в лавке и выпускает на простор свою душу. Она подкармливает синюю птицу своей души, дает ей склевывать буквы, слова и фразы из книг, а потом душа уносит ее на оборотную сторону жизни, и мать слышит там голос, говорящий: не хлебом единым жив человек.

Но на другой день, когда мать поздним утром причесывается и увенчивает свою прическу фальшивой косой, коммерческий дух снова принимается жужжать и гудеть, и она тут же начинает прикидывать, как бы это увеличить потребление пива шахтерами. Ей бы надо, нашептывает дух, подавать шахтерам маринованную сельдь — как закуску, как заедки к пиву.

При изготовлении маринада по дому расходится смешанный запах. Главное место в нем занимает запах уксуса, прочие специи поочередно заявляют о себе тоненьким голоском в ходе варки: то одержит верх запах лука, то перца, то лаврового листа, то кислого молока. Частицы прибывших издалека специй разлетаются в форме ароматов по просторам вселенной, дабы поведать миру, что они сделали небольшой привал в Босдоме, в лавке у Ленхен Матт, урожденной Кулька, и на целое утро запахи выпечки, обычно у нас господствующие, оказываются разогнаны по углам.

Когда серо-синий маринад остыл, его переливают в большую миску, туда же мать кладет вычищенную и вымоченную селедку. Темно-синие спинки маринуемых рыб просвечивают сквозь слой уксусного молока, рыбам придется простоять два-три дня в погребе. Тогда они, можно считать, поспели, и их по пятнадцать штук перекладывают в прямоугольный белый фаянсовый лоток и несут в лавку. Этот лоток я обнаружил в Дёбене, поселке стекольщиков неподалеку. Я рассказал про него матери, и мать в своем селедочном азарте его немедля приобрела. На крышке лотка лежит иссиня-черная фаянсовая селедка.

— А ну, дайте-кось мне селедочку! — говорит Вильмко Коалл, обнаружив маринованную селедку в нашем ассортименте, и, само собой, селедка усиливает его жажду.

Дедушка с цифрами в руках доказывает матери, что она слишком дешево продает маринованную селедку, что в стоимость селедки надо включить время, которое она потратила на ее приготовление, не то она раскурочит на закуску к пиву весь доход, который ей приносит торговля самим пивом. «Коммерсант должон хорошо считать, всего лучшей — в уме».

Мать не принимает дедушкин выговор, в данный момент она исполняет гимн во славу маринованной сельди, и пусть дедушка ее не перебивает. Мать испытывает тихую гордость, когда чужие мужья засиживаются у нее, вместо того чтобы идти по домам к собственным женам. Чисто женский триумф! И поди угадай, что причиной — коммерческий дух или перышко синей птицы — души?

По пятницам бывает получка. Шахтеры вознаграждают себя за труды целой недели, пьют, начинают заигрывать с женщинами, которые пришли за покупками.

— Ах, и Марта-толстушка тут! Глазки-то как блестят, закачаешься!

Женщины любят, когда мужчины поют им хвалу, но хвалу мужчины поют не всегда, они могут и такое ляпнуть:

— А! И Густхен туточки! И с фонарем под глазом, никак твой старик тебя приласкал!

У Густхен и впрямь вышла с мужем небольшая потасовка, что правда, то правда, но брак — дело священное, это раз, и Густхен, между прочим, пришла за покупками, а не давать отчет по домашности — это два.

— Тут никак меня допросить хотят? — спрашивает она с оскорбленным видом у матери.

Мать быстро калькулирует в уме, от кого ей больше прибытку: от покупок, которые делает в лавке Густхен, или от пива, которое выпивают шахтеры, и, придя к выводу, что первенство остается за Густхен, говорит с полным самообладанием:

— Вы уж извините, фрау Шеставича, у господина Наконца нынче день рождения.

Извините — великое слово, городское слово, газетное слово, в переводе на босдомский разговорный оно звучит так: «Уж вы не серчайте, ежели что». Извините — Шеставичиха видит, что ей воздают почести все равно как в день свадьбы. Она готова извинить, она даже говорит:

— Тогда и я вас поздравляю! — Таким путем Карле Наконц приобретает второй день рождения.

А фрау Шеставича покидает магазин. Ветер из распахнутой двери выбрасывает наружу муху; муха совершает облет песчаной деревенской улицы, присаживается на листок ясеня у Заступайтова луга, третьей парой ножек счищает пивные ароматы и запах сельди со своего мохнатого тельца и трезвеет. Малость погодя она отталкивается от ветки и, словно жужжащий нотный знак, снова ныряет в дверь лавки. Ее влечет нездоровая тяга, тяга к гарцскому сыру. Он устремляет навстречу мухе свое зловоние и рассказывает ей, что некогда был творогом и происходит от коровы. Но мухе нет дела до его прошлого, инстинкт размножения — вот что влечет ее к вонючему сыру, ибо будущее потомство мухи сможет отлично пастись на сочном сырном лугу.

На торговлю бутылочным пивом у матери есть разрешение, зато ей никто не разрешал, чтобы шахтеры пили его прямо в лавке из бутылок. У нее нет разрешения на распивочную торговлю, официально именуемого концессией.

— Где хочу, там и пью — без всякой вашей процессии, — говорит Карле Наконц и, взмахнув бутылкой, выпивает ее прямо в лавке.

Тогда Бубнерка жалуется на мать, что у нее шахтеры пьют прямо в лавке. Жалоба поступает к нашему партнеру по картам учителю Румпошу. Румпош отправляется к нам. По дороге он из учителя превращается в окружного голову, выпячивает грудь, вскидывает подбородок, одним словом, превращается. «На вас поступила жалоба», — говорит он и выкатывает глаза из-под бровей. «Жалоба» в ушах моей матери звучит так, словно ей кто-нибудь сказал: «А у вас обнаружены вши». Она начинает дрожать всем телом и пускает в ход свое третье по силе оружие — она разражается слезами и, рыдая, ведет начальство в гостиную. Чтобы никто не знал, что на нас подали жалобу, даже Ханка — и та нет.

В гостиной мать прибегает ко второму по силе оружию, каковым является возглас: «Вот уж не думала не гадала».

На помощь кличут отца, и тут мать пускает в ход самое сильное оружие: она падает и умирает, во всяком случае на несколько секунд, а Румпош, конечно, думает: «Батюшки, что я наделал!» — и примирительно говорит отцу:

— У себя на квартире вы можете торговать распивочно сколько себе захочете, а здесь, — и он заговорщически подмигивает, — здесь вы можете даже жандарму поднесть, если он будет чем недоволен.

Тут моя мать с протяжным вздохом возвращается к жизни и, взбодрившись, бежит в погреб за пивом, и Румпош осушает целых три бутылки и говорит на прощанье:

— Лично я не обнаружил, чтоб в лавке пили пиво. Напрасно жалобу и подавали-то. Мне ихние жалобы не указ.

Поддавали жалобу? Интересно, как это делают? Вот управляющий имением Брудеритч на днях так наподдал своей жене, что она три дня пролежала в постели. Дедушка так наподдал жуку-рогачу, что тот даже потерял одну клешню.

— А ты почему такая подавленная? — спрашивает мать бабусеньку-полторусеньку, которая молча шмыгает по дому с мрачным видом, потому что дядя Филе пришел домой без получки.

А Щуцканов Пауле наподдал барабанными палочками кларнетисту Койнову Эрнсту, потому что Эрнст сманил у него жену.

Кстати, а как она выглядит, эта жалоба, почему она не указ? Школьная указка, так та, например, из дерева.

— Жалоба — это просто такой клочок бумаги, и вся недолга, — говорит дедушка.

Отныне мать переправляет шахтеров, которые желают выпить свое пиво под нашей крышей, в старую пекарню.

— Неуж здесь хуже сидеть, чем где? — говорит мать.

Шахтеры поворачиваются и читают: «Матушка-рож кормит всех сплошь», «Матушка-рож кормит всех сплошь», и еще поворачиваются и читают, и читают, и поворачиваются.

Малость погодя они сидят на ступеньках лестницы все равно как в театре, один смотрит в затылок другому, и Вильмко Коалл вдруг говорит:

— Не-а, на фиг мне эта лестница, ни тебе поговорить, ни что.

Он соскальзывает со ступенек, глядит через дырочку в лавку, видит там женщин, которые пришли за покупками, и не успевает мать вымолвить хоть звук, как пивохлебы уже снова в лавке.

И вот однажды приезжает жандарм и прислоняет свой велосипед к стене нашего дома. На руле велосипеда висит парусиновый портфель для бумаг и бутербродов, две прищепки на раме удерживают саблю. Жандарм освобождает от прищепок свой меч, надевает портупею, велит коричневой овчарке Трефу лежать возле велосипеда, застегивает верхние пуговицы своего мундира, чтобы иметь совсем уж безукоризненно официальный вид, и распахивает дверь лавки, распахивает до отказа, дабы люди видели и понимали: в его лице порог лавки переступило само государство.

За это время шахтеры успевают припрятать свои бутылки. Жандарм здоровается, жандарм приветствует. Шахтеры благодарят, поглядывают на саблю, перемигиваются.

— И с чего это вы сюда припожаловали? — любопытствует жандарм.

— Продышаться малость, — отвечает Вилли Воссенк, а Карле Наконц впивается зубами в хвост жареной селедки.

— А на чем это ты уселся? — спрашивает блюститель порядка у Ханско Цитковияка.

— На чем же еще, как не на бочке с кислой капустой, — рапортует наш Ханско.

— Это антисанитария! — восклицает жандарм.

Прежде чем тучи успевают окончательно сгуститься, мать призывает отца, а отец весьма кстати вспоминает намек, полученный от учителя Румпоша: он приглашает зеленый мундир в гостиную, он подает пиво, они выпивают, а отец пытается тем временем отвлечь мысли жандарма от бочки с кислой капустой и заводит разговор о нынешнем лете, которое вроде как обещает быть неплохим, но именно лето перебрасывает мостик к опасной теме:

— Н-да, — говорит жандарм, — то-то и оно, что лето, жарынь, а человек сидит на бочке с капустой, и из него запросто могут выйти кишечные газы, а это против санитарных инструкций.

— Да-да, — покаянным тоном подхватывает отец, — правда ваша, — и приносит вторую бутылку пива, и жандарм пьет, а отец ждет, когда же пиво наконец подействует, и готов отжалеть третью бутылку, но тут жандарм говорит:

— Ну, я днями загляну еще разок для проверки. — И мирно уходит восвояси, а несколько дней спустя заходит для проверки, а когда он заходит, рядом с бочкой стоит Ханско Цитковияк, хрупает леденцом, а на боку у бочки мелом выведена надпись: «Сидеть запрещается!»

Мать закупает на пробу дюжину извозчичьих кнутов.

— Это еще зачем? — спрашивает отец. Он обуреваем вечной тревогой, что мать так и останется сидеть с товарами, которые закупает по наитию. Отец с его богатым воображением, вернее, антивоображением, горазд живописать те бедствия, которые еще не наступили. Он дрожит при мысли, что в один прекрасный день мать вдруг надумает торговать макаками, макаки, разумеется, не найдут сбыта, будут сидеть на полках, скучать, от скуки разнесут в щепы всю лавку, разбегутся, начнут лазить по дымовым трубам и демонстрировать добрым людям свой красный зад. А отвечать кто будет? Ясное дело кто: он, отец.

Постойте, а при чем здесь макаки? Мать заказала дюжину кнутов.

До сих пор босдомские крестьяне обходились без покупных кнутов. Вырезают из можжевельника, либо березы, либо ореха рукоятку, берут нитки в пучках, сплетают из трех пучков ремень, ремень пропитывают маслом, а потом вываливают в саже, пыли либо дегте.

Первый кнут приобретает у матери Блешка, по случаю торгующий и лошадьми: после истории с Пердунком он должен перед нами выслужиться.

Рукоятки закупленных матерью кнутов желтого, зеленого или красного цвета, а две так и вообще пестрят всеми цветами радуги.

Блешка становится перед дверью лавки, проверяет кнуты на гибкость и щелканье и выбирает кнут с пятнистой рукояткой, а вскоре и остальные крестьяне не могут обойтись без покупного кнута. «Жаражная штука эта мода, убей меня бох», — говорит Шеставича. А крестьян, которые сохранили верность березовым и ореховым рукояткам, мать называет старомодники.

А теперь настала пора объяснить, почему мы называем бабку с отцовской стороны Американка. Она обитает теперь на задней половине избы в Серокамнице, где мы раньше жили. А город, в котором Американка выглянула на свет божий, зовется Гамбург. Она дочь портняжного мастера Люра. Из вас его никто не знает? Отец, например, спрашивает у каждого, кто хоть раз побывал в Гамбурге, не знаком ли он с такими Люрами.

Итак, бабушка растет-подрастает в Гамбурге, изучает у собственной матери ремесло белошвейки и не успевает разменять шестнадцатый годок, как уже рядом возникает дедушка Йозеф, сын шварцвальдского учителя, и этот Йозеф играет на фортепьяно, на флейте, на скрипке, на альте, поет, мастерит музыкальные инструменты, да еще вдобавок сам пишет музыку. Вера Йозефа в свои силы безгранична, он хочет благодаря своему искусству уехать в Канаду, где только и дожидаются людей, готовых идти вперед.

Когда я иду вперед, я прихожу туда, где раньше было вперед, а как только я пришел, передо мной лежит новая цель, до которой мне опять надо идти вперед.

— Юрунда все это, — говорит двоюродная бабка Майка. — Вперед — значит вовнутрь.

Я не понимаю и переспрашиваю, но больше Майка мне ничего не говорит.

Дедушка Йозеф с окладистой каштановой бородой перед отъездом в Канаду заказывает в Гамбурге у портняжного мастера Люра костюм, чтобы явиться в стране своей мечты элегантным и одетым по моде. Но в швейной мастерской Люра встречаются оснащенные любовными крючками взгляды бородатого Йозефа и Доротеи, пятнадцатилетней ученицы-белошвейки, причем пятнадцатилетняя Доротея с такой скоростью беременеет, что Йозефу перед отъездом приходится в срочном порядке жениться.

Итак, дедушка Йозеф уезжает в Канаду и в первом же любовном письме оттуда сообщает бабушке Доротее, что нашел себе job.^[1] Бабушка Доротея не знает, что такое job, то ли собака, то ли лошадь, но тем не менее слово это незамедлительно начинает проникать в лексикон нашей семьи, а пока оно доходит до моего сорбского дяди Эрнста, он же муж тети Маги, job успевает превратиться в joppe, и моему отцу дядя Эрнст говорит примерно так: «Не нравится мне твоя joppa, я хочу сказать, мне бы неохота изо дня в день пекти хлеб».

Моя пятнадцатилетняя бабка Доротея между тем разгуливает с пузом и на вопросы гамбуржцев, какую работу подыскал себе там ее суженый, отвечает, что работы он никакой не нашел, зато нашел job. Но многие гамбуржцы поездили по белу свету, знают, что к чему, и говорят ей: job — это и значит работа. Никакая не работа, job — это и есть job, отвечает моя пятнадцатилетняя бабка. Причем я и мысли не допускаю, чтобы этот энергичный повтор она позаимствовала у некоей Гертруды Стайн из Парижа.

Из второго любовного послания бабушка узнает, что job дедушки — это пост мастера на фабрике, где делают пианино.

Но тут пятнадцатилетняя бабушка, наскоро отведавшая плотской любви, впадает в тоску, и на душе у нее становится тяжело, и она начинает проливать слезы, сперва украдкой, потом открыто, и она плачет, и слезы льются и льются.

Уж раз она замужняя, говорит бабушка, значит, ей надо быть в Канаде рядом с дедушкой.

Дедушка Йозеф посылает несовершеннолетней бабушке Доротее деньги на билет до Канады, и бабушка едет в Канаду на пароходе, и вместе с Йозефом они заводят там собственное хозяйство, то есть такое хозяйство, в котором Доротея должна быть хозяйкой, но какая из нее хозяйка, если ей только-только сравнялось шестнадцать. Когда усталый дедушка приходит вечером с работы, он вместо ужина находит дома рыдающую Доротею и понимает, что женился на несмышленом младенце, и чем ближе надвигается час, когда бабушке предстоит удвоиться, тем плаксивее она становится. Она боится, что умрет от родов и даже не повидает перед смертью своих родителей. С волнениями любви и зачатия она справилась лихо, а вот рожать она боится.

И тогда дедушка Йозеф оплачивает своей Доротее билет до Гамбурга, и бабушка опять едет морем. Дедушка Йозеф упраздняет их совместное хозяйство, как мы видим, к его шварцвальдскому романтизму примешалась изрядная толика американской деловитости.

Прибыв в Гамбург, бабушка Доротея производит на свет мальчика с каштановыми волосами, которому предстоит сделаться нашим дядей Стефаном, но, едва до бабушки Доротеи доходит, что она не умерла, а, напротив, живехонька, в ней с новой силой вспыхивает любовь к дедушке Йозефу, и он переводит ей money на переезд, и Доротея снова пускается в путь на пароходе.

Money наряду с job и factory становится третьим американским словом, которое внедряется в лексикон нашей семьи, чтобы осесть там вплоть до третьего поколения. Даже мой дядя-сорб и тот приемлет слово money, только он произносит муни, что, по сути дела, представляет собой сокращение от слова «амуниция», да оно и правильно, где деньги, там и амуниция.

Дедушка Йозеф и бабушка Доротея по новой заводят совместное хозяйство и погружаются в радости совместной любви, плодом этой любви явится очередной мальчик, рожать которого бабушка снова поедет вГамбург.

Рожденного ею мальчика нарекают Франц, мы его так никогда и не увидим, но в американских историях бабушки Доротеи возникает сказочная фигура: Иисус-младенец в масштабах нашей семьи.

Я сказал американские истории, потому что дед с бабкой после рождения Франца перебрались в Америку и обосновались там неподалеку от Вашингтона.

По словам Американки, дядя Франц был вундеркинд. Пяти лет он уже умел играть на пианино и своими пальчиками отыскивал на клавиатуре мелодии, которых еще никто никогда не слышал, а дедушка Йозеф записывал их нотами. Но когда ему сравнялось пять лет, его укусила американская собака, и он умер от бешенства.

— А почему вы не остались в Канаде, зачем вас понесло в Америку, к этой бешеной собаке? — спрашиваем мы у бабушки.

— А потому что дедушка получил под Вашингтоном новый job, bigee,^[2] чем прежний, — втолковывает нам Американка.

Композиции дяди Франца хранятся как фамильная реликвия в черной дорожной укладке, которая вместе с бабушкой Доротеей еще четырежды пересекла Атлантический океан. Впоследствии эта укладка начала кочевать с чердака на чердак, а после смерти Американки она поселилась на чердаке у нас, а в конце войны тридцать девятого года вспыльчивый весенний ветер подхватит композиции дяди Франца вместе с другими, не столь важными документами и понесет их по деревенской улице. Некоторые из нотных листов пойдут на самокрутки, другие будут сожжены с прочим военным хламом.

Четвертый переезд через океан и обратно бабушка Доротея совершает затем, чтобы дать жизнь моему отцу Генриху. А дедушка Йозеф все работает и работает, он должен зарабатывать money, чтобы избалованная Доротея могла тратить их на свои переезды. Помимо основной работы в factory, он еще дает уроки игры на пианино, учит молодых дам извлекать музыку из клавиш, и одна дама, рыжеволосая, становится в ходе этих занятий чрезмерно ему близка, а может, он и сам становится ей близок, кто вправе упрекнуть вечного соломенного вдовца?

Итак, бабушка Доротея прибывает в Америку уже с тремя детьми, с тремя — это значит с дядей Стефаном, тетей Маги и моим отцом Генрихом, дядю Франца, как вы уже знаете, укусила собака, и, прибыв, обнаруживает, что дедушка Йозеф дает своей рыжеволосой ученице уроки игры не только на рояле, а обнаружив, начинает устраивать сцены. Он-де обесчестил ее, пятнадцатилеточку, упрекает бабушка дедушку, ее, несовершеннолетнюю, тогда как сам он был уже вполне совершеннолетний и, бог свидетель, должен бы понимать, что делает, и вообще он ее обесчестил.

Все это я узнаю впоследствии от тети Маги.

Дедушка Йозеф разрывается между сочувствием, раскаянием, любовью к детям и к своей огненно-рыжей ученице, и тогда он идет в лавку, покупает себе pocket-gun^[3] и стреляется.

— Прямо как в кино, — говорят мои сыновья, когда я рассказываю им про нашу американскую трагедию.

Как в кино? Может, они и правы, мои сыновья, ибо кино живо штампами, но ведь штампы поставляют ему люди, а оно в свою очередь возвращает их людям. Я мог в этом убедиться на примере дочери своего соседа, которую не хочу называть по имени, она стоит посреди деревни, прислонясь к церковной ограде, как к стойке бара, и курит длинные сигареты, и выдыхает дым не закрывая рта, и тому подобное, словом, все, как она видела в кино, и она ждет, что чужаки, проезжающие через нашу деревню на широких машинах, ее откроют, опять-таки как в кино. А пророк речет: «Если вы хотите вырваться из заколдованного круга штампов, измените свою жизнь».

Вот и pocket-gun, орудие дедушкиного самоубийства, тоже проникает в семейный лексикон, хотя у меня есть смутное подозрение, что таких вовсе и не бывает, что придумала pocket-gun бабушка Доротея, которая говорила только на пиджин-инглиш.

Одним словом, был это pocket-gun или не pocket-gun, но тяга к самоуничтожению была заложена в наследственном веществе дедушки Йозефа, от него она перешла к нам, мне пришлось выдержать с ней нелегкую борьбу, но я сумел ее искоренить на четвертом десятке лет, подобно тому, как искоренил я и предвзятое отношение к людям, которое насадила во мне моя мать, но вот мой брат Тинко лишил себя жизни — через два дня после того, как лишил себя жизни его сын, тоже Тинко.

Таким удивительным было само мое предбытие, так усердствовали уже мои предки, чтобы создать из моей преджизни такую путаницу, для распутывания которой не хватит всей жизни.

Я искренне восторгаюсь некоторыми из своих современников, которые вступили в жизнь, сияя пренатальной чистотой, ходили в школу, оканчивали университет, и все, решительно все, без сучка-задоринки. С готовностью и без сомнений решают они все поставленные перед ними задачи, у них никогда не бывает затруднений, они становятся блюстителями порядка, наблюдают, к примеру, за словами, которые произвожу я, и если им удается отыскать слово, могущее кому-либо не понравиться, они призывают меня заглотать его, они привлекают к нему общее внимание. Я же, рожденный матерью прямо в неразбериху заблуждений предшествующей жизни, продолжаю расточать свою жизненную силу на то, чтобы хоть как-то распутать эту неразбериху, и, однако, даже многое уразумев в зрелом возрасте, я так и не перестал быть для некоторых своих современников бесполезным жителем их Земли.

Я уже говорил вам, что знаю историю о рыжекудрой ученице своего дедушки от тети Маги. Бабушка же Доротея рассказывала story о дедушкиной смерти совершенно по-другому. Если верить ее версии, то дедушка там, в Америке, возглавил немецкий певческий ферейн и, будучи среди них единственным шварцвальдцем, на праздниках ферейна один выступал с тирольскими песнями, слишком часто исполнял йодли, от вечного чередования высоких и низких тонов надорвался, начал страдать изжогой, а от изжоги он употреблял виски, и это было его большой ошибкой, потому что боли усилились, под конец стали совсем невыносимыми, и уж тут-то явилось на сцену pocket-gun. Такова версия Американки, а отсюда я делаю вывод: у человека столько судеб, сколько есть на свете людей, наблюдавших его жизнь. Человеческая судьба — дело неоднозначное!

Все это следовало рассказать, чтобы вы поняли, как бабушка Доротея стала тем, чем она была для нас, детей, и почему ее прозвали Американкой.

К тому времени, когда Американка осела на задней половине серокамницкого дома, она была разбита параличом, передвигалась лишь с помощью двух костылей, волоча ноги, и на то, чтобы добраться от кровати или стула до отхожего места сразу за дверью, у нее уходило целых пять минут. Мы, дети, познакомились с Американкой уже в те времена, когда она могла передвигаться только таким способом, а взрослые давно привыкли к ее походке. Показываться врачу она не желает. Ибо не желает bare, не желает naked, иными словами, не желает нагишом предстать перед чужим мужчиной, не нужен ей также и приговор двоюродной бабки Майки (у нас это называется «приговаривать»), потому что Майка из вендок, а все вендское матери нашего отца глубоко отвратно, ибо лично она американка, а на худой конец гамбуржка.

— Эк загорделась, — говорит наш дедушка, — а твой второй муж, он, скажешь, не венд был?

— I kill you! — яростно отвечает Американка. Нет и нет, она не пойдет к Майке. Майка — ведьма, а с ведьмами Американка не желает иметь ничего общего. Она не сегодня родилась, она знает: ведьмы совершают свои чудеса за пределами круга божьих установлений, а Американка душой предана богу, который, творя чудеса, идет официальным путем и согласует их с пастором. «Я женщина верующая!» — повторяет Американка к месту и не к месту. Она хочет узнать у пастора причину своей хромоты. Пастор отвечает: «Уж верно, бог не без причины вас взыскал, дорогая фрау. Внимайте ему!» Американка внимает — ни привета, ни ответа.

Американка желает погостить у нас в Босдоме. Сперва это так, одни разговорчики, но из слов и желаний медленно выкристаллизовываются предметы и факты. Всякий раз, когда отец ездит на своей Виктории проведать старушку, она уговаривает его, чтоб он дал ей возможность навестить нас, она сверлит отца своим желанием и будит в нем готовность. Это сверление у нас называется нудить, и в наш семейный лексикон оно пришло из гамбургского наречия. Кто много нудит, того называют занудой. Американка пристает со своим намерением также и к тете Маги, а тетя Маги пристает к дяде Эрнсту.

В одно осеннее воскресенье отец и дядя Эрнст запрягают своих лошадей в дрожки. У дяди Эрнста шустрый рыжий меринок с белой звездочкой на лбу, а у нас уже третья по счету лошадь, заслуженная жеребая кобыла с провислой спиной. Ее сплавил нам владелец имения за две деревни от нас.

Дрожки изготовил деревенский каретник Шеставича, вообще-то он делает телеги, и над устройством дрожек ему пришлось изрядно поломать голову, поэтому они и вышли у него такие высокие, и тогда Шеставича снабдил их лестницей с перилами, так что получилось сооружение, изрядно смахивающее на дозорную башню, которая незнамо почему разъезжает по лесам и полям.

На эти дрожки и водружают Американку прямо в плетеном стуле с множеством пестрых подушек, связанных из остатков шерсти. Тетя Маги, которая, подобно нам, принадлежит к группе сопровождения, хочет повязать Американку черным шерстяным платком для защиты от встречного ветра, но Американка в ответ злобно стучит клюкой. Если ей и впрямь нужна какая-то защита от ветра, то пускай тетя Маги достанет тогда из сундука ее старую гамбургскую шляпу, поскольку она, объездившая, можно сказать, полсвета, не может показываться на люди в черном платке, как какая-нибудь вендская Ханка-неумоя.

На козлах справа сидит дядя Эрнст, кучер, рядом с ним, слева, мой отец. Меринок дяди Эрнста идет в корню, наша кобыла — в пристяжке. На одной из боковых скамей возле плетеного кресла Американки сидит тетя Маги. Вроде бы все в порядке, и дядя Эрнст щелкает кнутом, как и положено, когда правишь дрогами, которые запряжены парой.

Но для Американки это поистине крестный путь, и она осыпает упреками трех своих попутчиков за то, что они такие непростительно здоровые и даже не могут себе представить, в какой мере твердость и неровность камней, передаваясь по колесным ободьям через оси, а от них через ножки плетеного кресла, досаждают ей. Каждый камень в колее дает о себе знать трижды — предкриком, затем собственно криком в момент события и, наконец, не столь громким послекриком.

Дядя Эрнст толкает отца в бок:

— Как бы она у нас не того! — (Так говорят, когда кто-нибудь очень страдает.) Что прикажете отвечать отцу? Он родной сын Американки, а дядя Эрнст ей всего лишь зять, значит, по родству стоит дальше и сострадание у него должно быть меньше. И все же он пытается объезжать камни, но среди нашей каменистой пустоши это так же нереально, как подниматься по лестнице, минуя ступеньки.

— Пересадим ее лицом к заду, — предлагает дядя Эрнст, — а то она загодя кажное каменье видит и загодя лишний раз охает.

Они пересаживают Американку, теперь она сидит спиной к движению, так они проезжают соседнюю деревню, где вся дорога — одни сплошные камни, изредка перемежаемые глубокими лужами. Теперь бабушка вопит без передыху. Если перенести эти вопли на нотную бумагу, тактовая черта не понадобится.

— Неуж им нельзя потише кричать! — увещает дядя Эрнст Американку. — Люди-то чего подумают?

— Им, им, — передразнивает Американка, — говорить толком не умеет! Словно я какая вендка.

Дядя, оказывается, должен говорить ей либо «вы», либо «ты», а кстати, почему бы людям и не послушать, какие она испытывает страдания. Эта болезнь в костях, про которую никто не знает, откуда она берется и как называется, в конце концов, тоже выделяет Американку из толпы заурядных больных.

За время пути бабка дважды приказывает остановиться. Мужчины снимают ее вместе с плетеным стулом и тащат подальше в кусты, после чего они должны отойти на почтительное расстояние и дожидаться, пока она не закричит на гамбургский лад: «Па-аднимай!»

Третья остановка происходит по вине шляпной булавки. Шляпная булавка в редких волосах бабки не знает толком, за что ей уцепиться, и от скуки впивается в бабкину кожу. Снять шляпу! Тете Маги наконец-то дозволено повязать Американке черный платок, но только чтоб не завязывать его под подбородком на сорбский манер, нет, сбоку, над ухом, чтобы выглядеть на испанский лад.

С отцовой матерью в дом вселяется человек, о котором мы поначалу не знаем, с чем его едят, то ли с перцем, то ли с солью, то ли с сахаром, но встающие за Лемановым сараем и заходящие за ветряной мельницей Заступайта дни, о которых мы воображаем, будто, приложенные один к другому, они образуют время, показывают нам, кого мы пустили в свой дом.

Американка повидала свет, восемь раз бороздила волны Атлантического океана, уцелела от бурь и морских змеев, одолела негров и индейцев, а теперь сидит у стены в нашей гостиной, при открытой двери, чтобы за вязанием спицами либо крючком и за разговорами видеть кухню и через нее — старую пекарню и всем распоряжаться.

Свои небольшие победы в скат отец отметил чрезмерным количеством пива, позднее утро, а он все еще нежится в постели и не желает вставать. Американка восседает на своем плетеном троне, длинные спицы, занятые изготовлением спинки, стукают и звякают, а бабка кричит отцу:

— Henry, go on!^[4]

Отец поворачивается спиной к бабке.

— Master must first out of bed in the morning, — выкликает Американка уже погромче.

Отец причмокивает и бурчит что-то невнятное, но ведь и бабкины слова мы тоже не поняли. Это значит, что хозяин всегда должен быть первым, поясняет бабка и добавляет, что таков главный принцип американцев, с помощью которого они продвигаются вперед и делают деньги.

Я завязно поправляю (почему надо говорить «развязно», почему раз в жизни нельзя сказать «завязно»?):

— Нет, хозяин должен быть первым — это история из нашей хрестоматии.

— Shut your face! — кричит Американка.

Я знаю, что это выговор и что мне предлагают закрыть рот. Этот выговор уже принят в семейный лексикон, и у моего дяди Эрнста он звучит следующим образом: «шетче фетче».

Ну, я, стало быть, и шетаю свой фейс, а отец радуется, что можно еще поспать.

Еще никто в нашей деревне до сих пор не выказывал желания забивать себе ноздри зеленой табачной пылью, но моя мать проводит в лавке опрос среди пивохлебов. Карле Наконц и Вильмко Краутциг готовы рискнуть. Мать заказывает двенадцать пачек нюхательного табака, и опять ей везет: ученики стеклодувов и шлифовальщиков не смеют курить за работой в присутствии мастера и потому переключают свои носы на потребление нюхательного табака, да и у некоторых мастеров оказываются охочие до табака носы, переселенцы из Южной Германии покупают у матери табак. А поскольку врачи постоянно твердят шахтерам, чтобы они не отравляли свои легкие табачным дымом в придачу к угольной пыли, некоторые из них тоже следуют примеру Карле Наконца и поставляют в кровь через слизистую оболочку носа ту дозу никотина, которая, как они полагают, им необходима.

Моя мать вытесняет из Босдома галстуки на резинке и вводит вместо них так называемые самовязы. Но, к сожалению, самовязы тоже не сами завязываются. Шахтерам нелегко заскорузлыми пальцами вывязывать узел из полоски шелка, однако, с другой стороны, время и мода требуют, чтобы на праздниках разных ферейнов они являлись перед босдомской общественностью в полном параде. И снова моя мать знает; как подсобить беде: в продажу поступили такие штучки из целлулоида, они похожи на белых стрекоз без головы. На этой целлулоидной стрекозе можно вдали от шеи и от зеркала в тишине и спокойствии вывязывать свой воскресный галстук, а потом подсунуть его под отложной воротник воскресной сорочки. Белые целлулоидные стрекозы весьма облегчают жизнь, как зубы Отхена Нагоркова, которые можно чистить водой и солью на расстоянии от собственного рта.

Зато прогар получается на закупленных матерью пфенниговых сигаретах. Мать адресовала их молодым рабочим из имения, но те прозвали их лесной лапшой, а сами отдают предпочтение кнастеру, это дешевый листовой табак из города, который они сами нарезают, чтоб годился для трубки.

А пфенниговые сигареты оседают в магазине, но у моего сорбского дедушки не укладывается в голове, как это товар пропадает без толку. Вообще-то сигареты в его представлении — это гвозди для гроба, но теперь он принимается уничтожать лесную лапшу. Он засовывает их глубоко в рот под серебристые седые усы, он увлажняет их своей слюной, и сигареты приобретают коричневую окраску. Дядя Филе украдкой хлопает себя по ляжкам, посмеивается и шепотом говорит нам:

— Он у нас не просто курит, он их жует и глотает.

Коммерческий промах с сигаретами Американка использует для того, чтобы исподтишка за спиной поносить свою невестку. Она рассказывает нам, детям, что знавала некогда одного работящего человека, и была у того человека жена, которая покупала в хозяйство много лишнего, и излишки пропадали без толку. Короче, жена обеими руками выбрасывала на ветер деньги, с трудом добытые мужем. Одна из тех морализирующих историй, которые можно найти во всех хрестоматиях всех времен — и так до скончания века. Если под работящим человеком подразумевался мой отец, то бабкина история неверна, а если под женой, которая обеими руками выбрасывала деньги на ветер, подразумевается моя мать, то история тем более неверна.

Мы пересказываем эту историю нашей матери, и правильно делаем. Мать бледнеет, но плакать не плачет и падать не падает, а только говорит: «Вот уж не думала не гадала». Но бабушке она не говорит по этому поводу ни слова, она проглатывает упрек Американки, она дает ему окуклиться.

Мы, дети, догадываемся, что у Американки нет ни малейшего права шипеть на мать за спиной.

Наша мать не только управляется с лавкой, она еще шьет костюмы для нас, мальчиков, платья для моей сестры и для Ханки, обшивает и бабусеньку-полторусеньку. Мать не может допустить, чтобы носильные вещи для семейства шились кем-нибудь другим, а то и вовсе покупались в готовом виде, и все эти рюшки-бантики она фабрикует по вечерам, после закрытия лавки. Причем точного времени закрытия у нас не существует: покупатели, которые забыли наведаться днем, входят через дверь дома, даже и в девятом часу, мать никого не прогонит, не обслужив.

И лишь поздно ночью мать, как вам уже известно, может позволить себе подкормить свою душу, эту ненасытную синюю птицу. У других людей есть бог, но моя мать не ходит в церковь, я никогда не слышу, чтоб она молилась или распевала хоралы. Бог у нее встречается только в устойчивых оборотах речи, например: «Господи Сусе! Кузнечиха-то спьяну в пруд сверзилась!»

Не знаю, что я заведу себе в будущем: душу или бога. Бог не такой ненасытный, как душа. Бабусенька-полторусенька ублажает его, только когда у нее есть время и охота. В таких случаях она водружает большие очки на свой маленький носик, заглядывает в молитвенник, поет сперва по-сорбски, а потом по-немецки, чтобы и мы, дети, могли подтягивать: «Ликуй от радости, дщерь Сиона…»

Свет керосиновой лампы падает на круглые стекла очков и отбрасывает зайчиков в бабушкины глазницы. Может, в этих зайчиках и сидит бог, к которому визгливым голосом взывает бабусенька.

Дедушка выезжает на боге и на черте, как на парной упряжке с «тпру» и «н-но». В церковь он не ходит. «Чего мне пастор набрешет, я допрежь него знаю». Дедушка общается с богом напрямую. Посеяв овес, он говорит богу: «Вот так! А теперь спрысни это дело дожжиком!» — и задирает голову к небу, не видны ли уже дождевые облака.

Когда бог не делает того, о чем его просили, дедушка просто-напросто перестает иметь с ним дело. Тогда он говорит: «Черт бы побрал эту погоду!» или «А чтоб тебе черт в глотку наложил!» — это если дедушке попадается человек, который еще больше любит деньги, чем он сам. А немного погодя он может сказать тому же самому человеку: «Гляди в оба, как бы тебе господь ноги из задницы не выдернул!»

Бог и черт работают для дедушки от одной фирмы, причем работают в тесном сотрудничестве и взаимозаменяемы, они как ветер и облака, как солнце и жара, как дождь и снег, как буря и засуха. «Какой-то дьявол нассал мне ночью в ухо», — говорит он поутру, когда замечает, что со слухом у него не все в порядке.

У отца бога вообще нет, а душа если и есть, то маленькая, которую накормить легче легкого.

Бог Американки не иначе как фонарщик. Он просвещает. Раз в неделю к ней приходит деревенский пастор, и она жалуется ему, что вечно должна сидеть в плетеном стуле либо в постели, а ей так хотелось бы свободно передвигаться и утолять свое любопытство. Вечно, вечно, вечно в плетеном стуле, господин пастор, so sitting in the chair, это и вам не пришлось бы по вкусу, господин пастор.

— Бог испытывает вас, — говорит ей пастор и достает из кармана воскресный листок.

Американка читает, о чем пишет ей бог через посредство своей типографии в Берлине, и чувствует себя после того просвещенной и требует, чтобы и мы тоже читали воскресный листок и просвещались. Мы дети воспитанные, мы благодарим, но листок по возможности стараемся забыть. Бог Американки состоит в родстве с богом учителя Румпоша: он хочет нас поучать.

В Гродке мать подсмотрела новую прическу для школьниц и попросила своих кумпанок показать, как ее надо делать, чтобы украсить этой прической мою сестру. Значит, так: все волосы надо разделить на пятнадцать-двадцать частей, из каждой части сплести косичку, а все косички соединить в один венок. Венок должен лежать сантиметров на пять выше девчачьих ушек, а сплести его надо так, чтобы не было видно, где он начинается и где кончается. Хитрая прическа, ничего не скажешь. Моя превосходная мать берется за дело с присущей ей точностью и уже через несколько дней приходит к выводу, что женщины, у которых она позаимствовала прическу, делают ее чересчур бездушно, чересчур туго, тогда как волосы должны оставаться пышными и ароматными, чтобы косички выглядели как локоны.

Моя сестра, которая теперь тоже ходит в школу, не в состоянии сама сделать такую сложную прическу. Она стоит прямо, как солдат, возле кухонного буфета, и ее волосы разделены на маленькие пучки. Читать она еще не умеет, но она должна уже учить церковные тексты. Заплетая сестренке косички, мать одновременно помогает ей заучивать тексты. Молитвенник лежит на выдвинутой доске кухонного буфета, и моя мать глядит попеременно то на голову моей сестры, то в молитвенник. Сестренке уже до смерти надоело заучивать песни. «Иисус, мое упование, — всхлипывает она, и еще: — Спаситель мой жующий».

— Спаситель мой живущий, — поправляет ее мать.

— Почему? — спрашивает моя сестра и всхлипывает.

Звякает колокольчик, мать идет обслужить покупателя, сестра нагибается погладить кошку Туснельду, и пучки волос на ее голове перемешиваются.

Мать возвращается, ругает сестру за то, что та свела на нет ее усилия. Сестра опять начинает всхлипывать и декламировать:

— Есть ли у смертного член такой, чтоб влачил он его за трубой…

— Да нет же, — говорит мать, — не за трубой, а за собой, — и в отчаянии стучит по буфетной доске, звякая обручальным кольцом. — Еще раз! — приказывает она. — Чтоб не влачил он его за собой… — Интересно, а сама мать понимает, что это значит?

Это бог учителя Румпоша, для которого дети должны зубрить библейские тексты и витиеватые церковные песни.

Счастье еще, что сестра наделена веселым нравом, что она снова способна улыбаться, когда изготовление венка из волос подходит к концу, и верит в бога всех детей, о котором поэт сказал, будто у него сочтены все звездочки на небе, а еще будто он знает и любит мою сестренку, хочет она того или нет.

А мне так думается, что у каждого человека есть свой собственный бог. Для меня это мальчик постарше меня, он восседает по-турецки на большом облаке, на нем зеленая остроконечная шапочка, как на Эвальде Колловасе. В эту пору у меня возникают престранные представления обо всем, чего я еще не видел. Крысу я представляю себе как нечто злое-презлое, недаром же говорят: он на меня окрысился, и, впервые увидев настоящую крысу, испытываю разочарование, потому что крыса — это просто-напросто большая мышь.

У моей матери хоть и нет бога, но зато она знает, как он выглядит: это древний старик с длинной белой бородой, который все знает и все умеет.

Древних стариков с длинной белой бородой я знаю множество. Это все нищие, и, когда мы еще жили в Серокамнице у Силезской дороги, они не раз возникали на пороге нашей избы, просили либо дать им поесть, либо грошик на пропитание.

— И такой нищий все может, ну прямо все-все? — спрашиваю я у матери.

— Почему нищий?

Вскоре после этого разговора к нам в Серокамниц приехал захудалый бродячий цирк. Старик с окладистой бородой движется по натянутому канату. Значит, это и есть господь бог, при нужде он может ходить по воздуху безо всякого каната, благо он все может.

И вот после первого бога в зеленом остроконечном колпачке моим богом становится бородатый старик, который может ходить по воздуху, чтобы поскорей всюду поспеть, старик, который, когда проголодается, ходит попрошайничать.

Пространство между задом Американки и множеством подушек, в которых она восседает, как сонная муха в чашечке розы, для нас, детей, полно тайн. Бабушка, например, может с кряхтением запустить руку назад и извлечь оттуда кольцо, свое обручальное кольцо, которое больше не налезает ей на палец. Кольцо толстое, золотое, на нем выгравировано имя нашего дедушки Йозефа. Американка извлекает кольцо, чтобы показать нам, что некогда была гибкой и стройной.

В другой раз бабка может извлечь из таинственной тьмы подушек за своим задом мешочек, из которого она в свою очередь извлекает изогнутый женский волосок и с помощью этого волоска доказывает нам, что некогда была такой же кудрявой, как тетя Маги под своим платком, который она носит, потому как заделалась крестьянкой.

Но главное, бабка bit by bit^[5] внушает нам, что она богата. Она выдает нам в награду грош, если мы десять раз поднимем шерстяной клубок, который то и дело соскакивает с ее колен на пол. Наградные деньги она достает из кожаного кошелька с щелкающим замочком, а кошелек она тоже неизменно высиживает при температуре в тридцать семь градусов.

Нам, детям, запрещено называть бабушку Американкой, когда она может это слышать. Даже другие дед с бабкой и дядя Филе не называют отцовскую мать Американкой в глаза. Наша превосходная мать рекомендует нам величать бабусеньку-полторусеньку Маленькой бабушкой, а Американку — Большой. Подобно государственным деятелям, мы, семейные деятели, регулируем употребление терминов и, подобно им же, полагаем, будто тот, кто единожды поименован во славу и единожды — в поношение, и ведать не ведает об игре, которая проходит перед и за кулисами.

Величайшая ценность, таящаяся в недрах гнезда Американки, — ее сберегательная книжка. Она не позволяет нам в нее заглядывать, но листает ее у нас на глазах и сообщает: «Тут стоит цифра с тремя нулями!» «Тысяча!» — кричим мы, а Американка тогда наклоняется к нам и шепчет: «Главное дело, сколько цифр стоит перед нулями», после чего прячет книжку на старое место и спрашивает: «What are you thinking now? Как вы теперь думаете, богатая я или не богатая?» Мы с готовностью соглашаемся, что она богатая, и она очень гордится, что мы считаем ее богатой, и порой, когда приходят гости, она вдруг ни к селу, ни к городу спрашивает: «А кто это у нас богатый, детки?» И мы в один голос отвечаем как требуется: «Большая бабушка у нас богатая».

Для моих сорбских деда с бабкой у Американки есть еще и третье прозвище — Старая Юршиха, ибо отцовского отчима, как мы знаем, звали Юришка, а имя Юришка выговаривать трудно. В нашем полусорбском краю не принято тратить много сил на произношение. Недосуг, уж такой недосуг. Вот таким путем из старого Юришки сделался старый Юрш, а его жена соответственно Юршиха.

— У старой Юршихи денег куры не клюют, — говорит дедушка, хотя у него они, между прочим, тоже не клюют. Ему до смерти хочется узнать, сколько денег у старой Юршихи. «Заглянул бы кто позадь ейной задницы в книжку!» — мечтает дедушка. Но Американка сидит в своем кресле, пока не ляжет в постель, а когда ляжет, велит моей матери поставить ее кресло в головах и держит его за подлокотник, пока не уснет, а уснувши, все равно держит за подлокотник.

С момента появления в нашем доме Американка исправно считает по вечерам дневную выручку. Ей хочется приносить пользу, как она говорит, и вот она сортирует бумажные деньги, а гроши завертывает в бумагу по десять штук, и получается трубочка ценой в одну марку, и еще она воображает, что подсчет денег — самая важная работа, которая вообще у нас делается, и за ужином оповещает всех о размерах выручки, причем держит себя так, будто она сняла деньги с собственного счета, дабы поддержать существование лавки и всего семейства.

Американка вершит суд над всеми членами семьи, укоряет за вечное чертыханье моего дедушку-сорба, порицает отца за утреннюю нерадивость, мою мать — за коммерческое легкомыслие, а внуков — за недостаток в них страха божия. Внуки, которых она подвергает суду, — это моя сестра и я; младшим братьям Хайньяку и Тинко незачем бояться бога, они до сих пор пребывают в руце божией.

Интересно, когда ж это я из нее выпал?

Да, а кто порицает Американку за чрезмерное увлечение картами? Моя мать пытается иногда, обиняком, но у Американки и тут готов ответ: оказывается, ее второй муж Юришка привил ей эту пагубную страсть. Он работал в поле, а ей приходилось стоять за стойкой и терпеть домогательства лошадиных барышников и скототорговцев, коммивояжеров и разных авантюристов, цыган и пьяниц; ей ничего не оставалось, кроме как нейтрализовать каким-нибудь образом вожделение этих людей. Таким образом, тяга к игре в карты для нее своего рода профессиональное заболевание, ее силикоз, так сказать.

Ну там профессиональное или не профессиональное, но Американка — страстная картежница, и в хранилище за ее задом лежит также колода игральных карт. Это старые карты, замасленные карты ее трактирных времен, тысячи сальных человеческих пальцев скользили по этим картам, по бубновой даме и трефовому валету и постепенно довели их до глянца. И поистине, никто в нашем доме, кроме моей матери, не имеет права укорять Американку за страсть к картам, потому что и мои сорбские дед с бабкой, и дядя Филе, и отец — все подвержены этой страсти. Болезненная страсть среди подобных выглядит нормой, и, напротив, моя мать, которая считает более нормальным не брать в руки карты, становится для других членов семьи, правда лишь в этом отношении, не вполне нормальной.

— Должен же человек иметь какую-то радость в жизни, — утверждают картежники.

Мой дедушка начал увлекаться картами в бытность свою возчиком пива, и поскольку он в каждой из своих профессий доходил до самой сути, он поставил себе целью всегда выигрывать, а попутно приобщил к игорной страсти и бабусеньку-полторусеньку. Он упражнялся с ней в офицерский скат и в шестьдесят шесть со снятием и так поднаторел в ходе этих упражнений, что стал непобедимым.

Поскольку для игры в карты нужны обе руки, дедушка приобрел себе на какой-то распродаже сигарный мундштук и с его помощью мог за игрой не вынимать сигару изо рта, а кроме того, выпускать на сторону часть им же произведенного дыма. Дедушкин мундштук имел ценность раритета — в середине его было отверстие величиной с булавочную головку, заглянувший в это отверстие мог увидеть целую башню из железных балок, другими словами — Эйфелеву башню в Париже. Для дедушки это была Вавилонская башня, а значит, и для меня тоже; дедушкино слово было для меня все равно что божье. И когда в одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году я стоял с человеком по имени Брехт в Париже перед Эйфелевой башней и поглядывал на вершину башни, из меня невольно вырвалось: «Значит, вот она, Вавилонская башня». Брехт, который, разумеется, не мог знать, что я вспомнил дедушкин мундштук, засмеялся дребезжащим смехом, и тогда я рассказал ему, как мой дедушка тщетно пытался стать истинно немецким обывателем. Брехт внимательно меня выслушал и сказал: «Запиши, н-н-немедленно сядь и запиши!»

Вот я и записал, как видите.

Отец пристрастился к карточной игре во времена солдатчины, на действительной, как он называл военную службу, на которую был призван еще до войны. Когда отец осилит третью бутылку пива, он начинает рассказывать истории времен своей действительной и последовавшей затем напасти. Под напастью подразумевается война. Эти истории отец никогда не рассказывает нам, детям, мы еще не пригодны для военного употребления, он рассказывает ее посетителям и гостям, а мы не более как акустические потребители. Рупорами своих ушей мы ловим волны, не для нас предназначенные, но произнесенные слова имеют свойство распространяться по всему миру, независимо от того, слышим мы их или нет, вот они и распространяются.

Отец часто пьет пиво, мы соответственно часто слушаем его истории, сидя в углу за печкой, и замечаем, что они сохраняют последовательность изложения, и наконец знаем их наизусть, знаем каждое слово еще до того, как оно будет произнесено. Я и по сей день не могу сказать, о чем свидетельствует такое постоянство — то ли о реалистическом даровании, то ли о недостатке фантазии.

Благодаря историям о действительной в нашу семью входит один человек, с которым отец вместе служил и которого мы так и не увидели ни тогда, ни позже. Звать его Польде Мюллер. Существует, правда, фото этого Польде, которого, может быть, звали Леопольд, на этом снимке отец и Польде рядом в белых тиковых костюмах, каждый положил руку на плечо другого, и этот вид объятий мы, дети, навсегда усвоили как знак глубочайшей дружбы.

На этом снимке каждый, и отец и Польде, держит в зубах не очень длинную баварскую трубку, так называемую охотничью, с расписной фарфоровой головкой, а к ногам у обоих прислонен плакат:

Правда, по виду обоих дружков с трубками не скажешь, что они так уж много сделали для родины. Плакат входил в реквизит лэтценского фотографа, его прислоняли к коленям всех, кто, находясь на действительной, пожелал сняться. Более того, я подозреваю, что и трубки были того же происхождения, ибо ни разу в жизни я не видел отца с подобной трубкой. А делал он, будучи солдатом, вот что: он служил в Лэтцене денщиком у генерала, он имел счастье лицезреть этого генерала в голом виде, когда тот принимал ванну, он был удостоен чести поправлять на генерале подусники, он пользовался высокой привилегией только один раз в день отдавать честь при встрече с генералом, а именно утром, и, наконец, ему было дозволено не вытягиваться во фрунт перед генеральшей.

На наследственном секретере в Босдоме стоит большая керосиновая лампа, главная лампа дома, с золотой ножкой и белым абажуром. Ее мягкий, иногда золотисто-желтый, иногда золотисто-красный свет струится в те истории, которые рассказывали нам дедушка, Американка, мать, Ханка или отец, этот свет до сих пор присутствует в них, когда я под вечер у себя в кабинете мысленно прокручиваю их. Когда я сижу и наблюдаю, как день все больше и больше выдирается из сплетения яблоневых и ольховых веток за ручьем, передо мной вдруг возникает Польде Мюллер, с рекрутским блином на голове, Польде Мюллер, который сопровождал отца сквозь все его рассказы о действительной, Польде Мюллер, о котором я не знаю, то ли он мекленбуржец, то ли гамбуржец, то ли рейнландец, человек, который в моих глазах так и остался без мелконациональной принадлежности, человек, которого я никогда не видел, словом, чисто литературная фигура, которая проживет на свете ровно столько, сколько проживу я, а теперь, раз я о ней рассказал, может быть, и немножко сверх того.

Впрочем, куда это меня занесло по ходу рассказа? Я ведь собирался перечислить карточных партнеров в босдомском семейном скат-клубе и до сих пор не упомянул и не прокомментировал дядю Филе: игру в скат, а главное, карточное плутовство дядя Филе постиг, еще будучи учеником шлифовальщика. Дядю Филе, который навсегда остался ребенком, хотя давно уже сам делал детей, никто не принимал всерьез, даже родная мать — и та нет, но едва возникала перспектива сразиться в карты, он немедленно становился взрослым человеком, во всяком случае, именно как таковой он садился четвертым игроком.

С потолка комнаты свисает провод, на проводе подвешена карбидная лампа, вполне обычная горняцкая лампа из шахты, ибо при игре в карты необходимо, чтобы свет поступал сверху, не то обозначения на картах расплывутся. За большим портновским столом — наследством от деда Юришки — сидят: отец матери, Американка, бабусенька-полторусенька и дядя Филе; так обстоит дело главным образом по субботам, когда отец играет в скат в трактире. Распалившиеся игроки звучно шлепают по столу, и у Американки, представьте себе, ничего больше не болит, ни одна пуговка, ни одна шерстиночка. Моя сестра ведет кассу Американки, я — дедушкину, остальные участники управляются со своими делами собственноручно.

Когда Американка проигрывает, она отдает моей сестре распоряжение передвинуть через себя к выигравшему столько-то пфеннигов. Чем дольше она играет, тем больше ее лицо приобретает лиловую окраску, и она требует, чтобы мать принесла ей рюмочку зеленой (мятный ликер) или тминной.

Бутылки со спиртным стоят в старой пекарне, в шкафу, и шкаф этот до того большой, что вполне мог бы сойти за козий хлев. Моя мать, у которой, как нам уже известно, нет концессии, иногда под полой продает мятную и тминную шахтерам, когда им надоест пиво, но, судя по всему, тминной не брезгуют и люди, которым пиво отнюдь не надоело, в том числе и моя собственная мать. Раз в день, в минуту затишья, она спускается по двум ступенькам, ведущим к старой пекарне, открывает шкаф, прячется за дверцей и тминничает под бутерброд с сыром.

Итак, Американка потребовала тминной, и мать приносит требуемое. Мать рада, когда все сидят за одним столом, связанные картами, будто веревкой; младших братьев она укладывает в постель еще раньше и остается одна в кухне, из приготовления воскресного обеда она делает себе своего рода предпраздник, главный же она, как мы знаем, справляет позже, сидя в постели, за чтением.

— И чего им дались эти карты? — спрашивает она у Ханки, но Ханка тоже не знает.

А я вот знаю, чего: будучи держателями кассы, мы учимся играть в карты, так сказать, между делом, а попутно учим таблицу умножения, и теперь мы можем без запинки отбарабанить всю таблицу, которой терзает нас в школе Румпош.

Моя сестра и я учим вприглядку самые распространенные виды карточной игры, я, дедушкин кассодержатель, повторяю его игру, как тень повторяет движения: игра в карты — это теплая нора, куда можно залезть, когда работа и жизненные тяготы начнут тебя одолевать. Залезай себе и живи среди двоек, королей и валетов. Игра в карты — это мир, который нетрудно охватить взглядом, мир, которым можно управлять, если быть достаточно искусным. Если мне велят до понедельника выучить наизусть длинное церковное песнопение: Ступай, мое сердце, за радостью вслед…, так уж лучше я спрячусь в карточную игру. В школе между собой мы называем это песнопение Сердце с ногам. Сочинил его некий Герхард Пауле, который одно время был пастором в Люббене и со всех силов произносил там проповеди. Шеставича говорит по его адресу:

— Он ближей был к нам, как другие немецкие шочинители. Люббен — это ведь Шпреевальд, стало быть, Герхард Пауле вше про наш жнал.

Подобно тому как немцы не стремятся к особой точности, когда провозглашают своим того или иного из австрийских поэтов, так в данном случае поступили и сорбы. Впрочем, там, где речь идет о поэтах, особой точности никто не спрашивает. Шамиссо ли, кто ли другой — главное, где жил поэт. Там он после смерти станет своего рода местной валютой, и, даже если он умер в нищете и убожестве, после смерти ему выделят музей, обставленный вещами, которых он не имел при жизни.

Но все равно, чего слишком много, того слишком много, что слишком длинное, то слишком длинное, и песня «Ступай, мое сердце» слишком длинная, и, чтобы не учить ее прямо с субботы, я ныряю в карты и больше не чувствую бремя, которое возложил на меня учитель Румпош своим приказом выучить песню. Или выразим эту мысль иначе: если то, что взрослые именуют долгом, терзает меня в субботу вечером как сознание необходимости сесть за уроки, я забираюсь в карты, провожу время среди шестерок и королей, подсчитываю дедушкин выигрыш и становлюсь вполне счастливым, почти счастливым, вроде бы счастливым.

Когда Американка проигрывает, она говорит, будто карты были плохо перетасованы, и объясняет остальным, как надо тасовать.

— Ага-ага, в Гродке одна старуха затасовалась вусмерть, — комментирует дядя Филе. Маленькая бабушка опасается, что Филе может своими речами оскорбить Большую.

— Ты бы не говорил так! — говорит она, но Американка смотрит сквозь Филе, для нее существует только та часть Филе, которая потребна для игры в карты: левая рука, чтоб держать карты, и правая, чтоб ходить.

Порой над столом, словно лишенный запаха газ, нависает спор, дожидаясь искры, которая его воспламенит. Сверху, от зеленовато-белого пламени карбидной лампы, эта искра не приходит, она всегда поднимается снизу, от игроков. На стекольных и шлифовальных заводах Фриденсрайна гнездятся стаи всяких прибауток. Филе проходит сквозь стаю, и прибаутки облепляют его, как слепни облепляют нашу кобылу Лотту, когда она идет лесом, и подобно тому, как Лотта прихватывает нескольких слепней в сарай, чтобы там отряхнуться, так и Филе отряхивает прибаутки за карточным столом. Когда дедушка слишком долго перемешивает сданные ему карты, Филе говорит: «Ничё, до завтрева время хватит!»

Если Американка чересчур поспешно хватает карты, которые ей сдали, Филе говорит: «Вынай поскорей, сказала девка батраку на сеновале!»

Все игроки всегда надеются выиграть, и, чтобы эта надежда не слишком их раздула, чтобы не лопнул какой-нибудь шов, они выпускают лишнее давление под видом слов, причем всего лучше, когда делается очередной ход: «Первая ягодка завсегда червивая!» — «Счас как ужалю,зажужжала пчела и покончила с собой!» — «Собака под забором накладет, а крестьянин думает — гроза идет!»

— Да, да, слышали, все слышали, — говорит дедушка, потому что за время игры Филе все повторяет одни и те же прибаутки. Дедушка раздосадован. Ему в третий раз сдали плохую карту. На какое-то время Филе умолкает. Раздорный газ над столом еще не воспламенился.

По лесам, которые лежат между Босдомом и Фриденсрайном, проходит силезско-нижнелаузицкая языковая граница; глазами ее никто не видел, руками никто не трогал, но она есть, и на нее натыкаешься сразу, едва тебе встретится фриденсрайнский лесник, ибо от него ты как пить дать услышишь: «Смотри мне, не залазь в заказник!»

В Босдоме говорят: «Бери-кось». Во Фриденсрайне говорят: «Бери мне! Беги мне, сходи мне, стой мне, иди мне!»

Разумеется, не все босдомцы, работающие на заводах Фриденсрайна, теряют в лесу «кось» и вместо него приносят домой «мне», но переимчивый Филе, конечное дело, говорит дедушке:

— Ходи мне, наконец!

Дедушка поначалу склоняет голову набок, как драчливый петух, но тут Филе начинает требовать у меня, дедушкиного кассира, деньги:

— Выкладывай мне денежки, четыре пфеннига!

Искра пробежала, газ взорвался.

— Мне, мне, мне, мне! — передразнивает дедушка. — Размнекался! — Он вскакивает из-за стола и уходит, он проиграл четыре партии подряд и вот нашел благовидный предлог, чтобы прекратить игру.

Иногда, бывает, сцепятся обе бабки.

Бабусенька-полторусенька горой стоит за чистоту сорбско-немецкой тарабарщины, она у нас чистой воды старофилолог.

«Чего вы елозите по лестнице?» — укоряет нас отец. Слово «елозить» мы не употребляем. Отец позаимствовал его у разъездных торговцев, чтоб не отстать от людей образованных. Елозить? Полторусенька аж сплевывает; такое слово для нее хуже, чем откровенное непотребство.

Американка требует с Полторусеньки три пфенга.

Полторусенька и не думает платить.

Американка повышает тон:

— С тебя причитается три пфенга!

— А что это такое? — спрашивает Полторусенька.

Американка бросает карты! Больше она не играет. Игроки расходятся. Мои сорбские дед и бабка держатся заодно в деле сохранения чистоты полунемецкого языка Босдома и его окрестностей.

— Пфенг! Пфенг! — ворчит бабусенька уже на лестнице. — Что за слово такое? Быдто ей здесь Гамбург!

После спора картежники в начале следующей недели старательно избегают друг друга, мы же, что касается языка, попадаем в самый настоящий Вавилон. Дедушка и бабусенька-полторусенька в своей мансарде громко бранятся по-сорбски. Американка все слышит, и, поскольку наверху то и дело раздается: Старая Юршиха! Старая Юршиха! — она понимает, что старики ругают ее, и говорит на своем пиджин-инглиш: «Got to the devil!»^[6] И в доме нашем воцаряется смешение языцев, как ни в одном другом. Родители матери разговаривают с ней исключительно по-сорбски, когда не хотят, чтобы американская сторона их понимала. Американка, тетя Маги и отец, когда не хотят, чтобы сорбы их понимали, говорят на американском, вернее, на том языке, который они считают американским. Мы, дети, шныряем между двумя фронтами, где подхватим сорбское, где американское словечко, вплетаем добытое в наш босдомский диалект и начинаем говорить на языке, которого вы больше нигде не услышите.

Когда дедушка и дядя Филе в ссоре, последний лишь поздно вечером заявляется из Фриденсрайна, чтобы не попадаться на глаза дедушке. Заявившись, он скорехонько шмыгает в свою комнату.

— Филько, есть не хочешь? — озабоченно спрашивает бабушка, высунувшись из дверей.

Нет, Филе не хочет есть, он поужинал в Фриденсрайне.

— Филько, ты опять прожрал всю получку? — спрашивает бабушка.

Ответа нет.

Целую неделю за семейным карточным столом нет игры.

Сорбы могут на худой конец перекинуться у себя наверху в шестьдесят шесть, а у Американки нет никого, кто станет с ней играть. Отец на нее злится, потому что своим вечным воплем «Хозяин должен быть первым!» она врывается в его мирный утренний сон, и, озлясь, он нередко называет свою мать, как сорбы: Старая Юршиха! А играть на пару со старой Юршихой в шестьдесят шесть он не намерен. «Все равно как мне, отцу семейства, забраться к мамочке на ручки».

Полторусеньку легко умилостивить. И Американка это знает. В ее плетеном гнезде всегда спрятаны какие-нибудь сласти, и она называет их своим припасом. К примеру, фунтик леденцов, слипшихся под воздействием тридцати семи градусов человеческой температуры, или кусочек шоколада, который она вынимает из шкатулки для рукоделия, или мятные лепешки, которые она хранит в особом кожаном кошельке. Бабки мирятся, совместно запуская пальцы в фунтик, и вместе сосут припас.

Вот на то, чтобы умаслить дедушку, времени уходит больше.

— Твоя лошадь так лоснится, — говорит ему Американка, — будто ты ее гуталином начистил.

Гуталин — выражение гамбургское, дедушку оно не устраивает.

— Долго ей придется языком молоть, пока мне глянется хоть одно ейное словечко, — говорит дедушка и так натягивает на лоб свою шапку, что козырек упирается в оправу очков.

Где-то в четверг Американка пробует по новой.

— Ума не приложу, как бы Генри управился без тебя и в поле, и в пекарне, — раздается очередной клич примирения.

— Доброго вам утречка, — снисходит наконец дедушка, потому что на дворе уже как-никак пятница.

В субботу утром Американка восхваляет картофель, выращенный дедом без искусственных удобрений.

— Она такая рассыпчатая, когда сваришь, — говорит бабка, — прямо чудо, а не картошка.

На часах без пяти вечер, игра зовет, игра манит, и общая страсть сводит пятерых членов семьи, а заодно и меня, и мою сестру — двух подручных — воедино. Часам примерно к девяти вечера карбидная лампа над столом вновь пылает азартом игры.

Впоследствии я распространю свои наблюдения, сделанные мною за семейным карточным столом, на народы всей Европы и всего мира; я опознаю тот газ, который облаком висит над ними, я различу глазом те искры, которые провоцируют взрыв, я прослежу, как желание жить, тяга к жизни, приводит народы к тому, чтобы после разразившейся катастрофы снова помириться — и немного спустя снова поссориться. И я увижу, что главы этих народов ведут себя точно так же, как некогда вели себя мои семейные у нас дома. Но вопреки всему я снова и снова буду ловить себя на уповании, что однажды разум сражающихся раз и навсегда одержит верх и на земле окончательно воцарится мир. Но мира не будет. Ибо на земле, как я вижу, есть столько разумов, сколько есть рас и классов, народов и людей; вот к какому выводу я пришел, но пусть никто не пытается его заимствовать, если не сделал его самостоятельно.

По субботам после закрытия лавки наш дом оглашают истошные вопли: это моя мать моет Американку, а у Американки есть привычка криком извещать своих ближних, что для нее мыться — это сплошная боль, которая возвышает ее над толпой бесстыдно здоровых обитателей Земли.

Когда все крики исторгнуты и разлетелись по сторонам, в комнате освобождается место и мы, дети, можем войти. Чистая, умытая Американка сидит в своем устланном подушками гнезде и протягивает матери сперва одну, потом другую руку. А мать чистит ей ногти. Бабусенька-полторусенька ходит по кухне и брызжет кислотой все равно как желтый полевой муравей.

— Американские моды! — ворчит она. — Ей для ногтев и то нужна прислуга.

Лично Полторусеньке никакой прислуги для ногтей не нужно, она чистит их острым кухонным ножом, а дедушка холит свои железные когти перочинным ножичком.

Американка утверждает, будто не может сама себе вычистить грязь из-под ногтей, руки у нее, мол, до того устают от вязания, что дрожат.

— Лень-матушка, и боле ничего, — брызжет кислотой Полторусенька.

Когда моей матери надо позаботиться о воскресном жарком, которое уже шипит и скворчит на огне, она может ненароком позабыть, что Американке после мытья необходимо почистить ногти. Тогда бабушка прибегает к дипломатическим уловкам:

— И когда ж это к нам тетя Маги приедет? — ненароком спрашивает она нас, детей. — А то самое время, чтоб мне ногти почистить, — говорит она, и говорит так, что моя мать не может ее не услышать.

— Пусть Маги ей и чистит, — говорит мать и снова заглатывает оскорбление, которое окукливается в глубинах ее души.

Вскоре, однако, мы имеем случай убедиться, что Американка тоже копит оскорбления, потому что они ей нужны: она надумала перебраться от нас к тете Маги.

После очередного карточного вечера отец опять никак не хочет вылезать из постели. Master must go on! — нудит Американка. А отец никак не хочет возвращаться из блаженной страны грёз, куда увлекло его выпитое накануне пиво. Он скрежещет зубами, причмокивает, бормочет, поворачивается на другой бок и… продолжает спать. Американка не отстает: «Генри, хозяин должен быть первым!» Отец чмокает в последний раз, вскакивает и, рассвирепев, кричит:

— Не диво, что наш отец пустил себе пулю в голову!

Великое оскорбление! Американка прикладывает его к собранным ранее.

Суббота перед пасхой, покупательницы стоят юбка к юбке, словно набитые в мешок на маленьком пятачке лавки, который оставили для них перед прилавком бочка с кислой капустой и стулья для пивохлебов. Грядет пасха, время плюшек и пряников для крестников! Каждый, у кого есть крестники, одаряет их на пасху разноцветными пряниками и плюшками, которые похожи с виду на рождественскую сдобу, только поменьше. Чисто сорбский обычай: каждое крестьянское или рабочее семейство, которое знает себе цену, должно одарить по меньшей мере двадцать крестных сыновей и дочерей. В свое время родные или знакомые пригласили их в кумовья, у крестильной купели было дано торжественное обещание заботиться о крестнике, а тут — бац! — на пасху обещание вспомнилось, потому что и соседям оно тоже вспомнилось, и тогда все наперебой принимаются одаривать крестников, маскируя недостаток заботы, проявляемый в течение года, разноцветными пряниками, плюшками и пестрыми яйцами домашней раскраски; если же кому-нибудь захочется доказать, что уж кто-кто, а он-то заботится о своих крестниках денно и нощно, к пряникам и прочей снеди добавляют одну марку. Четырнадцать лет приходится нести тяжкий крест заботы, а когда подойдет конфирмация, надо отвалить подарок побольше, который хоть и побольше, но все же не так велик, как нынешние подарки к дню совершеннолетия. Девочки в те прежние времена получали в лучшем случае бусы, мальчики — карманные часы либо их стоимость наличными, то есть три двадцать. Но уж за такой подарок крестники должны благодарить официально. Благодарить официально в наших краях называют отблагодариться; этим актом крестники дают понять, что ничего больше не ожидают от своих крестных родителей, но у бедных крестных родителей подросли тем временем новые крестники, ибо дружеские и родственные связи не иссякают, и, покуда человек жив, его в любую минуту могут пригласить в кумовья, и конца этому нет.

В пекарне свирепствует такая гонка и суета, что можно подумать, будто институт крестных родителей не христианское, а дьявольское измышление. Бок о бок с отцом надрываются Ханка, моя сестра и дедушка, а мы с Полторусенькой помогаем матери в лавке. Мы отсчитываем плюшки и пряники в подставленные сумки покупательниц, налетаем друг на друга в узком проходе за прилавком, а моей матери очень бы пригодились еще две пары рук. Нет ни общего семейного обеда, ни ужина; каждый сам по себе на несколько секунд заскакивает в кухню, отрезает себе кус хлеба и к нему колбаски, сует в рот и заглатывает с такой скоростью, будто участвует в конкурсе скороедов.

К вечеру мать настолько устает, что забывает умыть и причесать Американку. Больше того: она забывает от усталости вынуть деньги из кассы.

Звяканье дверного колокольчика без перерыва доносилось целый день до трона Американки, доведя ее страсть к подсчету денег до полного исступления, а теперь, поскольку содержимое кассы не высыпано ей на колени, она чувствует себя невымытой и обойденной. Теперь она не тратит времени на то, чтобы окольными путями, через нас, детей, попотчевать мать какой-нибудь нравоучительной притчей, теперь она без обиняков сообщает, что именно не нравится ей в этом мире и в этом доме: мыть тебя никто не моет, говорит она склочным голосом, деньги подсчитать не приносят, нарочно оставляют их в кассе, чтобы воры унесли.

Мать это слышит и сперва пускает в ход третье по силе оружие: начинает плакать, затем берется за второе и говорит:

— Вот уж не думала не гадала, ты от работы с ног валишься и не знаешь за что схватиться, а кто другой сидит как барыня, да еще и хает тебя на ночь глядя.

Оскорбление! Оскорбление! Оскорбление! Американка, вся побагровев, складывает их в свою копилку и, чтобы быстрей уехать, начинает провоцировать оскорбления. Так, например, она спрашивает дедушку, хотя ровным счетом ничего не смыслит в полеводстве и не способна отличить рожь от овса:

— А овес ты уже посеял?

— Не-а, не посеял, — отвечает дедушка, который давным-давно это сделал. — Ты нешто мне подсобить хочешь?

Оскорбление готово, Американка опускает его в копилку.

Семейный карточный квартет уселся за стол, слышно, как шлепают карты, как звякают монеты, слышны обычные присказки: «Слава тебе господи, пронесло, обрадовалась старушка», ну и тому подобное. Керосиновая лампа бросает рембрандтовские светотени на лица игроков, в пекарне поют сверчки, мир на земле, по виду глубочайший и нерушимый, но тут Американка откладывает свои карты и требует, чтобы пересдали по новой. Дядя Филе заглянул ей в карты.

— Хе-хе, — говорит дядя Филе и шумно затягивает носом воздух. Само собой, он заглянул ей в карты.

— А чего ты их растопырила как придурочная? — заступается за своего любимца Полторусенька.

Американке кровь ударяет в голову.

— Ах, так я, по-твоему, бестолковая?

— Нет, придурочная, — отвечает Полторусенька.

Все!!! Американка откидывается на спинку стула, закрывает глаза и издает пронзительный вопль, который человек со стороны вполне может принять за предсмертный.

— Чаша переполнилась, — говорит она отцу немного спустя. — Чаша переполнилась.

Интересно, откуда бабушка знает, сколько оскорблений влезает в одну чашу?

Меня командируют на выселки — вытребовать к нам тетю Маги. Тетя Маги приходит. Нам, детям, велят выйти из комнаты. Беседа — как и в большой политике — проходит без свидетелей, хотя в нашем случае становится известен результат: тетя Маги просит моих родителей извинить ее, но Американка решила покинуть нас и переехать к Цетчам в их избушку на меже. В конце концов, почему бы и нет: она родная дочь Американки, она должна угождать матери.

— Забирай, забирай, — говорит отец, — хватит, мы ей угождали, теперь твой черед.

Дядя Эрнст въезжает на своем Гнедке со звездочкой к нам во двор. Надо погрузить Американку. Отец и дедушка работают в поле, у них там совершенно неотложные дела.

Дядя Эрнст говорит:

— Она закричит, лошадь забоится, понесет, ну и, стал быть, мне нельзя выпускать вожжи из рук.

Четыре лица женского пола — моя мать, Полторусенька, тетя Маги и Ханка — перегружают Американку, а она голосит так пронзительно, что напуганные голуби ныряют в голубятню. Дяде Эрнсту стыдно перед соседями. Он изо всех сил натянул вожжи и поворачивается лишь тогда, когда Юршиха уже сидит у него за спиной. Он видит, что на голове у нее опять эта гамбургская шляпа. Ему становится еще стыдней. В жизни еще такого не бывало, чтобы у него на дворе появилась женщина в шляпе. Ох, соседи, ох, соседи! Правда, дворы остальных хуторян отстоят от дядиного двора по меньшей мере на несколько километров, но поди знай, вдруг кто-нибудь пройдет мимо как раз в то время, когда будут сгружать Американку, и тогда вскроется, что тетя Маги не чистокровная хрестьянка и что ее мать носит шляпу.

— Как бы шляпа ваша середь поля не свалилась, — говорит дядя. — Вы б, мамаша, лучше сразу повязали платок.

У Американки все еще красное от крика лицо, а тут снова «мамаша», и «платок», и «середь поля», впору лопнуть от злости, но она глотает рвущиеся с губ слова и снимает шляпу; она будет гостем в доме у дяди Эрнста, будет зависеть от него, значит, придется терпеть.

На телегу грузят качалку. Вы, верно, еще не забыли, что тем достопамятным голубым июньским днем он прибыл в Босдом вместе с нами, этот стул на полозьях, эта приступочка, на которой сидят, дожидаясь, когда стечет сыворотка. Американка выдала ее нам напрокат, но теперь взрослые в доме Маттов ее оскорбили; мы, дети, оскорбили ее в меньшей степени, поэтому она плаксиво-прощальным голосом приглашает нас to visit ее и, всхлипывая, указывает на качалку и приглашает нас покачаться.

Для предметов, созданных человеком, он творец, он бог, определяющий их судьбу. Человек валит дерево, режет, стругает, гнет, растягивает, скрепляет, клеит и создает качалку и посылает ее жить на земле. Кресло-качалку, о котором идет речь, дедушка Йозеф, который сейчас покоится в том мире, что лежит за предельной чертой всех вещей и явлений, углядел еще в американском магазине, в shop’е, и, когда дедушка стоял себе перед витриной и с вожделением разглядывал качалку, один из продавцов незаметно толкнул ее, а дедушке почудилось, будто качалка ему кивнула. Может быть, дедушка Йозеф представил себе, как качается в ней его сын, и, улыбаясь, ответил ей кивком и приобрел ее для еще не рожденного.

А то, о чем дедушка Йозеф мечтал перед витриной мебельного магазина, сбылось: позднее его сын Стефан качался в ней, и стало былью то, о чем мечтал Йозеф. Возможно, мы лишь из осторожности называем мечтами наше скрытое предвидение тех реальностей, которым суждено осуществиться, потому что бывают ведь и такие, которые не осуществляются, ибо порождены себялюбивыми вожделениями.

Возможно, нашему креслу-качалке была уготована другая, мирная и безмятежная, жизнь, так или иначе, оно (по указке продавца, не будем об этом забывать) кивнуло дедушке, и в этом спровоцированном продавцом кивке таилось семя его будущей судьбы.

Четыре раза бабушка Доротея пересекала Атлантический океан abroad,^[7] и всякий раз качалка ее сопровождала, и четыре раза, как нам известно, бабушка везла сокрытое в недрах своего тела дитя в Гамбург, чтобы там произвести его на свет.

Что побудило некогда изобретателя качалки создать ее? Воспоминания о движениях его колыбельки, а то и вовсе о движениях зачинавших его родителей?

Позднее кресло-качалка перебралось из Гамбурга в сорбские края и наряду с укладкой числилось там среди предметов обстановки, которые еще видели собственными глазами дедушку Йозефа и маленького дядю Франца, вундеркинда, что многократно давало бабушке Доротее повод рассказывать остальным детям Йозефа об отце, о папе Йозефе, который был ну совершенно не такой, как их отчим Готфрид.

Самый горестный период жизни кресла-качалки пришелся на ту пору, когда бабушка Доротея и ее второй муж вышли, как они полагали, в люди — стали владельцами трактира. Его поставили в комнату, которая именовалась спальней, рядом с вечно не прибранной постелью, в комнату, где был затхлый воздух и пахло плесенью, там оно и стояло, заваленное всяким тряпьем и хламом, который выпускаешь из рук, чтоб тут же позабыть, и оно было до такой степени завалено выпущенным из рук, что даже дети от Йозефа не могли его там углядеть. Может быть, наш отец Генрих, в те времена еще ученик пекаря, искоса на него поглядывал, когда заявлялся домой на короткую побывку. Может быть, он тотчас припоминал истории про дедушку Йозефа, связанные с качалкой, но только лишнего времени у пекарского ученика не было, ему надо было вернуться в город, ему надо было покрасить в черный цвет свои рыжие волосы, чтобы быстрей, как он надеялся, завоевать симпатии приглянувшихся ему девушек.

Свою лучшую пору кресло-качалка, пожалуй, пережило тогда, когда, выданное напрокат, стояло у нас в Босдоме. Вот тут его чтили, вот тут его любили. Вокруг него то и дело вспыхивали споры и драки между детьми, с его помощью мы научились понимать показания большой стрелки: пять минут я, пять минут ты. Качаться, раскачиваться и в мечтах уноситься к радости жизни, из которой ты возник.

Едва перебравшись к нам, Американка заставила качалку работать на себя: кто исправно поднимал ей с пола шерстяные клубки, тому разрешалось качаться дольше, чем тому, кто был ленив на этот счет. Но еще дольше разрешалось тому, кто по приказу Американки бегал в лавку, чтобы нахвататься там деревенских новостей. В перерывах между сеансами на кресле лежало бабушкино вязанье, ощетинившись четырьмя спицами, и никого к нему не подпускало.

Я никак не мог простить качалке, что она служит Американке и качает меня только по приказу хозяйки. Лишь много спустя я понял, что был несправедлив к ней, к нашей качалке; ну как она с ее маленькой, с ее жалкой волей могла противиться властному натиску Американки.

Как бы то ни было, я без сожаления провожал глазами уезжающее кресло. Гнедок натянул постромки, кресло кивнуло мне, но я не ответил на его прощальный поклон.

Две больших липы растут на выселках перед домом моего сорбского дяди Эрнста. Крыша дома спускается почти до земли, окна маленькие. Он должен противостоять полевым ветрам, и зимой, и летом он словно выглядывает из-под меховой шапки. Комнаты в доме темные, постели волглые, и для того, чтобы Американке перепало хоть немного летнего тепла, надо распахнуть окна чистой горницы. В окно залетает несколько любопытствующих мух, они суют хоботки в кислый творог, который бабушка не доела за обедом, и снова летят прочь. На их вкус, здесь маловато солнца.

Мрачная, лишенная солнечного тепла стоит качалка возле трона Американки, теперь ее не надо запирать с помощью вязальных спиц, все равно никто не приходит. Тетя Маги, дядя Эрнст и их помощники, именуемые в те времена работник и работница, проводят дни своей жизни в полях, среди куропаток, фазанов, зайцев и диких кроликов, они ковыряют землю, разрыхляют ее и хитростью вынуждают умножаться положенные в нее семена и клубни. Лишь в полдень и вечером собираются они в кормовой кухне с закопченными стенами, где каждое их движение порождает густой органный аккорд, который издает, разлетаясь, вспугнутый рой черноголовых кухонных мух.

Из духовки извлекают и вываливают на стол уже слегка остывшую картошку, рядом ставят миску с творогом — и все садятся за обед.

Тетя Маги не может требовать от Американки, чтобы та обедала вместе с ними в кормовой кухне, потому что дядя чавкает, а батрак то и дело вытирает каплю у себя под носом большим пальцем левой или правой руки.

Тетя кидает несколько шматков масла на тарелку с золотой каймой, кладет в центр тарелки кучку творога, крошит лук, чистит картофелины и несет тарелку в чистую горницу, где Американка приглашает тетю Маги сесть в качалку и составить ей компанию на время еды, но тетя Маги уклоняется от приглашения. Катайся в воскресенье! — мог бы сказать ей на это дядя Эрнст, застань он ее в качалке среди рабочего дня («кататься» говорят у нас вместо «качаться»). Часу нет, мама, часу нет! — говорит тетя. («Часу нет» значит «я спешу».) Вон коровы с голодухи ревут, да и мне чего ни то съесть надо.

Американка глядит ей вслед и слегка покачивает головой. Но тетя этого не замечает. Такое может заметить только собака или лошадь. Бабушка жалеет, что обрекла свою дочь на одиночество среди полей и на брак с дядей Эрнстом. Дядя приехал на паре, остановился перед трактиром Швейцарское подворье в Серокамнице, издавая запах богатства, и принялся виться вокруг тети Маги, словно кролик-самец в период весеннего гона. Дед с бабкой тогда и не подозревали, сколько ветров задувает над одинокой избой Цетча, и подтолкнули тетю Маги к тому, чтобы порвать с бедным подмастерьем стекольщика, который был тогда ее дружком.

Учитель Румпош безостановочно раздувается, особенно к переду. Деревенские мало-помалу начинают называть его Толстый Румпош. Толстый Румпош не только учитель, директор школы, окружной голова, заместитель регента, член совета общины и дирижер певческого ферейна, он так, между делом стал еще и членом крайстага, словом, у нас в деревне он сила.

«Как бы Толстый Румпош не утоп в своех чинах», — говорит дедушка.

Румпошевское семейство представляет собой такой же интернациональный коллектив, как и наше, только наоборот: у Румпошей сам он — сорб, а вот Румпошиха, о чем уже сказано выше, немка, не желающая носить очки, она учительская дочка из Пардутца под Хочебуцем. И чтобы Румпош никогда об этом не забывал, она принесла ему в приданое свою мамашу, вдову старшего учителя Терезу Шульц, урожденную Шнеевайс. Мадам Шульц время от времени напоминает зятю, что, породнившись с семейством старшего учителя, он, холостяк и любитель пива, поистине поймал золотую рыбку. Она качает головой, когда Румпош непочтительно обращается с ее дочерью, когда он, например, после занятий влетает домой и с порога кричит: «А пожрать есть чего?»

Если же Румпош припозднился, Шнеевайсиха начинает качать головой с утра пораньше.

— У меня, черт подери, сколько постов! — злится Румпош. Его посты виной тому, что фрау Шнеевайс все чаще приходится качать головой. Румпош окончательно свирепеет: — А эта трясучка теперь навсегда, что ли?

Оказывается, что навсегда — с урожденной Шнеевайс приключается легкий ударчик. Но Румпош этому не верит, он утверждает, будто безостановочное покачивание головой подразумевает исключительно его высокую общественную активность. Он больше не в силах это выносить. Если он в кои-то веки может посидеть дома, ему нужен покой.

Вдове старшего учителя фрау Терезе Шульц, урожденной Шнеевайс, приходится покинуть дом Румпоша — она переезжает в мезонин к соседу Нокану, лесорубу и безземельному крестьянину, там она сидит у открытого окна за геранями, наблюдает, как мы играем в песчаной яме, глядит и трясет головой, глядя на нас, на Румпоша, на весь белый свет.

Занятия в школе начинаются у нас с песнопения: «Вы копайте мне могилу…», после чего мы складываем руки, опускаем глаза, устремляем взгляд в изрезанные крышки парт и молимся: «Наш приход благослови, то небесных сил победа…» Выражение «оставить после уроков» у нас не в ходу, мы говорим «отсидеть без обеда». Говорят, например, так: «А вашенскому Эзау нынче велено отсиживать без обеда». По этой причине Отто Нагоркан переделывает вводную молитву следующим образом: «Наш приход благослови, / То небесных сил победа, / Румпош, Румпош, век живи, / Не сажай нас без обеда».

У нашего учителя Румпоша выпадают как светлые, так и темные дни. В светлый день еще из сеней слышен его крик: «Котипусеньки!» Никто не понимает, что это слово значит. Может, Румпош слышал его на учительском семинаре? Когда поспевают вишни, Румпош, случается, приносит полные карманы и, войдя в класс, спрашивает:

— Кто хочет?..

— Я! Я! Я! — звучит со всех сторон. Вишен хотят почти все. Румпош подходит к мальчику, который кричал громче других, показывает ему пустую ладонь и говорит: «…быть моим ослом?» Потом он шествует по классу дальше и спрашивает: «Кому дать?» «Мне, мне, мне!» — снова звучит в ответ. Румпош останавливается перед какой-нибудь девочкой и дает ей вишню. Несправедливость! Из раздачи вишен мы можем сделать вывод, кого любит Румпош — он любит девочек.

Я не участвую в криках «Мне! Мне! Мне!». Даже если Румпош нагло останавливается у моей парты и подбадривает меня жестами, я не открываю рта, я не хочу вишен, я не хочу быть его ослом.

Если усы у Румпоша отвисли, как куриный хвост под дождем, это значит, что у него не просто плохой день, это значит, что у него день хуже некуда. Тогда он с порога командует «Встать!», и мы встаем. «Книги Библии!» — командует он, и это значит, что мы должны наизусть отбарабанить ему названия всех книг Ветхого и Нового завета, быстро и не подглядывая. Книги Ветхого завета подразделяются на четыре части: книги-истории, книги-поучения, книги пророков и книги апокрифические. Мне Румпош велит перечислить книги пророков, я начинаю бубнить себе под нос: Исаии, Иеремии, плач Иеремии, Иезекииля, Даниила, Осии, Иоиля, Амоса, Авдия, и так далее и так далее. Чтобы поскорей управиться с пророками, я решил обойтись без повтора «Иеремия» и «Плач Иеремии», я ограничиваюсь одним Иеремией, после чего перехожу к Иезекиилю и Даниилу и тем даю Румпошу повод излить на меня свой гнев.

— А ну, подойди сюда! — говорит он грозным голосом, и я подхожу.

Передняя парта — это у нас место экзекуций. Мальчики, сидящие на ней, должны сдвинуться поплотнее, чтобы я, грешник, мог лечь на нее. Кроме того, у нас принято собственной рукой натягивать штаны на заду, чтобы облегчить задачу Румпоша, и я натягиваю. Пятнадцать ударов ореховой тростью — такова такса при упущениях относительно Ветхого завета. Меня же Румпош награждает двумя ударами сверх положенного за то, что я хотел его обсчитать на плач Иеремии.

С тех пор я уже больше не пытаюсь внести рационализацию в последовательность древних пророков. Когда я буду лежать в могиле, можете смело окликнуть меня и задать вопрос, и я без сучка-задоринки перечислю вам оттуда все имена замшелых мудрецов. Впрочем, до сих пор никто, кроме Румпоша, от меня этого не требовал.

Тем же методом мы изучили христианские заповеди и так называемые просьбы с комментариями Лютера и множество песнопений из молитвенника и стихов из хрестоматий; даже любовь к немецкой поэзии Румпош вколачивал в нас ореховой тростью.

Во многих из одноклассников этот метод воспитал твердость духа, теперь они больше не плакали, когда им отсчитывали положенные двадцать ударов, и еще они стали твердозадые, например, мягкое место у Альфредко Заступайта стало тверже, чем душа у нашего учителя.

Но на Румпоша никто не жаловался. Наши отцы по вечерам распевали под его руководством, или, правильнее сказать, под его управлением: Дышит садик уютом / И теплеет душа, / Если солнечным утром / Рву цветы не спеша.

Мои сыновья обмениваются улыбками, если я начинаю рассказывать им про старых пророков, но, когда я со своей стороны любопытствую, сколько им приходится заучивать наизусть, выясняется, что их тоже донимают заучиванием того, чего жизнь от них никогда не потребует, и тут я сам разражаюсь плачем Иеремии.

Чем больше функций взваливает на себя Румпош, тем чаще он работает после обеда вне дома, причем некоторые виды его разносторонней, хотя и невидимой деятельности заставляют его работать до глубокой ночи. Жизнь вовсе не так проста, как вам кажется! У Румпошихи с каждым месяцем уходит все больше сил, чтобы утром поднять господина учителя с постели. Ему надо по крайней мере заглянуть в класс.

Румпош приходит совершенно больной и истерзанный и хриплым голосом приказывает: «Всем петь!»

И мы заводим: Кто может мне сказать, / Где ждет меня конец. / Уходит день за днем, / Подходит ближе смерть.

Румпош затыкает уши: наше пронзительное пение причиняет ему боль, у него болят волосы.

Я сам наблюдал, как один безработный фокусник в лавке у моей матери за две бутылки взялся разрезать свистом тонкий стакан, так называемый пивной бокал. Некоторое время он насвистывал, подыскивая тон, непереносимый для стекла, нашел, свистнул во всю мочь — и стакан треснул. Может, и Румпош боится, что от наших песен у него треснет череп? Он дает нам знак, и мы начинаем молиться: Как мирно я всю ночь проспал, / Как радостно с постели встал…

Затем Румпош возлегает на свою классную кровать. Роль кровати играет крышка первой парты, верхняя крышка лобного места. Учитель вытягивает ноги, приваливается спиной к стенке, а для нас начинается урок по предмету, которого не сыщешь ни в одном школьном расписании. Предмет называется А ну, расскажите, что слышно новенького?

— Начать с первой парты, — еще успевает скомандовать Румпош, прежде чем сомкнуть глаза.

Лучший ученик и лучшая ученица берутся следить за порядком, заняв для этого место у доски.

— У дяди Тинке, — (мы всех мужчин и женщин в деревне называем соответственно дядя и тетя), — у дяди Тинке опять в ногах вода, — докладывает Курт Цампа.

— А старый Нагоркан оттяпал себе топором кончик пальца, — докладывает Эльза Михаук.

Румпош спит. Он ничего больше не слышит. На подоконниках смеются красные шары гераней; похожие на звездочку цветы мирта источают едва уловимый запах сала; встретясь с пивным перегаром, который волнами исходит от Румпоша, миртовый запах взмывает кверху, но посредине классной комнаты снова опускается вниз. У кого хороший нюх, тот может на короткое время приобщиться к жизни миртового аромата.

Первый ученик и первая ученица обязаны записать на доску имена тех из нас, кто не сообщит ничего путного.

— А Петкинша копала огород и нашла пять марок серебром, — рассказывает Густав Заступайт.

В деревне бывает не так много новостей, чтобы хватило на сорок детей. Не предусмотренный расписанием урок А ну, расскажите, что слышно новенького? развивает нашу фантазию. Вопрос только в том, сочтут ли дежурные нашу выдумку новостью. Рихард Новаков рассказывает, что несколько ночей тому назад его дедушка видел у Толстой Липы Белую даму. Рихард Заступайт рассказывает, что в ночь на страстную пятницу Иисус причитал в терновом кусте на Мельничной горе, потому что на него как раз в эту минуту надевали терновый венец. И первое, и второе — выдумка, но первая лежит ближе к той сфере, которую принято называть вероятностью. Ибо Белая дама — жительница Босдома, а вот Иисус Христос — нет. Имя Рихарда Заступайта пишут на доске. Заслуженное наказание — после того, как проснется Румпош. Даже во сне он воспитывает в нас умение врать правдоподобно.

Когда ожидается визит школьного советника, у школы выставляют караул. Караульщики прячутся за деревьями и играют в ножички.

Из соседней деревни Гулитчи выходит шоссе местного значения. Оно корчится от отвращения, ему смерть как не хочется в Босдом. Когда карета советника заковыляет по шоссе, караульщик кричит:

— Советник почти у самой Толстой липе!

Котипусеньки! Румпош соскакивает с трона, наглухо застегивает люстриновый пиджак, поправляет усы и начинает учить детей. Учит он медленно, громко и внятно, чтобы его слова вылетели в открытые окна и снискали благосклонность советника.

— Итак, куда же направляется Иисус в ту достопамятную ночь?

— Он идет в сад к Госимановым, — отвечает Пауле Нагоркан. В обычный день его бы выпороли за такой ответ, но теперь, поскольку советник уже на подходе, Румпош терпеливо объясняет, что Гефсиман — это отнюдь не имя хозяина сада.

В другой раз советник заявляется ну совершенно некстати. Румпошиха убыла на два-три дня в родную деревню, чтобы поплакаться сестре. В ее отсутствие о хозяйстве и обеих учительских дочках заботится маленькая Клугенова Марта, вы уже о ней слышали.

Советник не предупредил о своем приезде. Он входит в класс, а мы играем там в догонялки и скачем через парты. Высокий гость рассекает прибой нашего шума, восходит на кафедру, садится, мы глядим на него, узнаем и застываем в неподвижности, как тряпичные куклы, набитые опилками.

— А где ваш учитель? — спрашивает советник.

Ответа нет. Марта уже не раз пыталась разбудить Румпоша, может, она делала это слишком деликатно и безболезненно. Она сама боится Румпоша, она у него училась и еще не забыла, как подставляла ему ладошки, чтобы он прошелся по ним ореховой тростью.

А вчера вечером Румпош как на грех снова выяснял, хорошо ли работают пивоварни в Гёрлице и Хочебуце. И Марта никак не может его поднять.

— А где же ваш учитель? — нетерпеливо вопрошает советник.

— Он еще дремет (дремлет), — отвечает первый ученик.

Советник не понимает.

— Храпака задает, — объясняет Отто Нагоркан.

Кому-то надо пойти и разбудить Румпоша. Рихарду, брату Марты, приходится лезть в берлогу. Рихард кормит учительских коз, он знает, как себя вести в учительском доме. «Советник, советник!» — выкрикивает он в коридоре и топает прямиком в спальню.

Советник спрашивает, какой у нас должен быть урок.

— Урок лиригии…

— А на дом что было задано?

— П-п-п-паслушать, говорят ли у нас дома о боженьке.

— Ну, и чего же они говорят? — советник указывает на длинного Якубица.

— Наш батька говорит: в бога, в душу…

Советник закусывает губу.

— А мать? Что говорит про бога твоя мать?

— И где этот чертов мальчишка запропастился, чтоб его бог прибрал!

Поданный Рихардом сигнал тревоги оказывает такое же действие, как если бы снизу через тюфяк в тело учителя загнали четырехдюймовый гвоздь. Румпош, благодарение богу, лег одетый. Вот разве что галстук выбился из жилетного выреза, да волосы всклокочены, да брюки и пиджак измяты. Румпош сильно смахивает на подмастерья, переночевавшего в стогу сена.

Советник делает вид, будто не замечает входящего учителя.

— Дальше! — говорит он и указывает на Вильямко Штрауса. — А что говорят про бога у вас дома?

— Коровку бог дал, а веревку к ней дать позабыл.

Советник смеется. Румпош заталкивает галстук в жилетный вырез, проводит языком по ладоням и оглаживает свою прическу.

— А кто ж это к нам пожаловал? — спрашивает советник, и мы смеемся. Советник выходит с учителем в сени, оттуда в учительскую квартиру и дальше — в гостиную, где стоит рояль. Мы напрягаем слух. Нам интересно, как накажут учителя. Может, советник положит учителя на крышку рояля и всыплет ему двадцать горячих. Но мы так никогда этого и не узнаем.

— Хучь на вендским, хучь на немецким — начальство промежду себя завсегда договорится, — комментирует дедушка.

Раз в неделю певческий ферейн проводит занятия в школьном помещении. Румпош и некоторые из певцов предпочли бы распеваться в трактире, но Румпошиха и женщины из Евангелической женской помощи категорически против этого возражают. «Как бы там ихние песни в пиве не утопли», — говорит мужебаба Паулина.

Тем не менее некоторые члены ферейна после спевки уходят в трактир. Порой они прихватывают с собой учителя и заслоняют его, так что учительша, которая не желает носить очки, даже и не замечает, как он ускользнул у нее прямо из-под носа.

Я всегда знаю, какую песню нынче разучивает ферейн. Когда у отца хорошее настроение, он проводит перед хлебной печью дополнительные занятия с самим собой. За пением он трясет головой, потому что, имея отроду баритон, пытается из тщеславия петь тенором и должен напрягаться: Вижу хижинку в лесу, вижу девицу-красу…

— Хижину-мижину, эк насобирали, уши вянут, — говорит бабусенька-полторусенька.

Когда не черед теноров и басов разучивать Хижинку, они курят. Пепельницы в классе, разумеется, нет, но в наших изрезанных партах есть такие четырехугольные углубления, посредине которых в круглой дыре торчит чернильница, и так — на каждой парте. В эти углубления певцы сбрасывают пепел, а нам на другой день приходится убирать за ними.

Я хочу очистить выемку от пепла, вынимаю чернильницу, чернила выплескиваются и текут по крышке парты. Сейчас войдет учитель, я в испуге вынимаю промокашки из своих тетрадей, но совладать с чернильной рекой не могу, тогда уже в полном отчаянии я достаю из кармана носовой платок, но главная ябеда класса, эта паскудина Валли Нагоркан наблюдает за мной и говорит:

— А я все скажу, а я все скажу.

Я начинаю дрожать с головы до ног, я умоляю поганую сплетницу во имя Христа не продавать меня, да, да, я так и говорю: во имя Христа, каковое выражение я позаимствовал у доктора Мартина Лютера. Но Валли Нагоркан не оставляет меня в покое, она говорит, что все равно скажет учителю, а я умоляю ее все жалобней, и тогда она требует с меня мопасе (леденцы, которые на немецко-французском диалекте именуются монпансье). Я с горя обещаю ей леденцов, но, дав обещание, попадаю из огня да в полымя: мне не разрешается без спросу таскать леденцы, я должен спросить разрешения у матери, да и то мне нельзя зараз брать больше одной конфетки, две — никоим образом.

На другое утро перед школой я спрашиваю у матери, можно ли мне взять мопасюшку.

— Бери, — отвечает мать, и я беру один леденец, один, и не больше, как у нас заведено.

Почему я не признался матери, что мне нужно сразу несколько леденцов для Валли Нагоркан? Узнав, что я пролил чернила, мать наверняка будет недовольна, и вот почему: она желает, чтобы я был примерным учеником, отец тоже этого желает, недаром же оба они члены румпошевского скат-клуба.

А Валли не удовлетворена одним леденцом и обещает все равно нажаловаться учителю.

Я обещаю ей принести на другой день больше, но и на другой день я приношу ей лишь один, дозволенный, и она снова обещает донести на меня, и я боюсь, что она донесет на меня, все боюсь и боюсь, три дня подряд, четыре дня подряд. В моей остриженной под нулевку голове разыгрываются страшные баталии. Страх перед ударами ореховой трости требует, чтобы я без спросу взял из банки целую пригоршню леденцов, с другой стороны, чувство, которое взрослые именуют совестью, не позволяет мне обманывать и обкрадывать родную мать. Я взрослею, сам того не сознавая: на шестой день я созрел для того, чтобы принять палочные удары и пренебречь шантажом. На седьмой день она слоняется вокруг моей парты и стращает, и стращает, эта Валли, эта акула в обличье девочки, но я остаюсь непреклонен, и все утро жду, что вот она наябедничает Румпошу, но она ничего ему не говорит ни в этот день, ни потом; и все-таки я больше никогда не гляжу на нее и не заговариваю с ней, а когда она сама со мной заговаривает, не отвечаю. И потом уже, на танцах, несмотря на всю привлекательность красивой и статной Валли, несмотря на успех, которым она пользуется у других парней, для меня она не существует, и доведись мне встретить ее завтра, она, как мне кажется, все равно не начнет для меня существовать.

Но едва мне удалось одолеть страх перед румпошевской тростью, в мою жизнь вторгается очередной страх, и еще, и еще один, мне приходится одолеть немало страхов, и лишь на пороге своего шестидесятилетия я, наконец, одолеваю причину всех страхов, страх перед смертью, используя который люди, утверждавшие когда-то и утверждающие до сих пор, будто они должны направлять меня, снова и снова вынуждали меня одобрять недостойные поступки и настоящие преступления.

Мало-помалу в мою жизнь вплетается работа. Сперва она тонкая, как отдельная нитка, потом становится всетолще и заметнее.

— Мог бы и подсобить матери, — говорят мне, — налей кошке молока.

Я наливаю.

Каждое утро я умываюсь и одеваюсь, но взрослые почему-то не считают это работой, даже выполнение домашних заданий — в их глазах не работа, даже то, что я хожу в школу, — тоже нет, ходить в школу — это требование времени, это вошло в привычку. Дедушка и его брат Ханско по большей части не ходили в школу. Они уже мальчишками помогали родителям в полевых работах, а если зимой бывало слишком холодно или слишком много наваливало снега, они тоже не ходили в школу. Должно быть, именно в ту пору и возникли сказки, которые читает нам Ханка из зеленой книги. Кто знакомит людей с требованиями времени? Кто проверяет, годятся эти требования или нет? Кто, наконец, убедившись, что они не годятся, не дает им войти в привычку?

Часть того, что я делаю, считают работой лишь мать и бабушка, часть — только отец и дедушка. Восьми лет меня приставили к тесторезке в пекарне. Это из тех работ, которые признает отец. С помощью системы рычагов я делю большие глыбы теста на тридцать кусков поменьше, вываливаю их из металлического корыта на деревянный лоток, придвигаю отцу так, чтобы ему было сподручнее, и отец лепит из них булочки, мягкие белые булочки, которые потом раскладывает на досках, чтобы они подросли (подошли, как говорят пекари). А уж тогда их задвигают в печь, где они твердеют от жары, — это называется: их пекут.

Каждую пятницу и субботу я после школы работаю у макаронного пресса. Порой эта работа превышает мои силы. Приходит мать и некоторое время молча глядит на меня.

— Тяжелая работа, — говорит она, — у мене так из-за одних мозолей не получилось бы упора, чтобы надавить как следует.

Она смотрит на меня с жалостью. Я отвожу взгляд. Мы оба не глядим друг на друга, чтоб не расплакаться и не разозлить отца.

Недаром идет молва: Лучшей у дьявола в аду, как у булочника возле печки. Булочники всегда в запарке, они работают наперегонки с размножением в опаре дрожжевых бактерий. Крохотные бактерии, эти биологические помощники, живут в свое удовольствие, хихикают, размножаются, блаженствуют и так гоняют по всей пекарне большого человека в белом фартуке, что тот обливается потом и теряет с ног деревянные башмаки.

Про моих младших братьев Хайньяка и Тинко отец говорит, что они у него отпускные. Он зачинал их в дни отпуска, а зачав, со всех ног бежал обратно на войну, чтобы защитить нас, а главное, нашего кайзера от русского царя и французского президента. Дело в том, что нам, немцам, вечно кто-нибудь да угрожает. Адольф, вождь арийцев, поначалу считал, будто ему угрожает президент маленького чешского народа, потом — федеральный канцлер Австрии, и так далее, да и сегодня одним немцам кажется, будто им угрожают другие немцы.

Моя мать, когда была в положении, корчилась, как береста на огне. «Я прям на стенки лезла, — рассказывает она, — до того мене на пирожные позывало, а их нигде не было, хоть криком кричи».

Но дедушка, мастер на все руки, смастерил кофейную мельницу, с помощью которой можно было превращать в дробленку ржаные зерна. Дробленку мать перемешивала с сахарным песком и глотала целыми ложками, едва от моего братца Хайньяка поступал из материнского живота приказ: «А ну, тащите сюда пирожные!»

Теперь войны нет. А в моей матери снова кто-то требует пирожных, причем теперь она уже не может сваливать это на людей, которым еще предстоит явиться на свет. И она дает своей страсти к пирожным новое, более безобидное толкование:

— Ну, а ежели я просто люблю пирожные, тогда чего? Казнить, что ли, меня за это? — говорит она.

По субботам, когда суета в пекарне несколько стихает, мать собирает все, что необходимо для изготовления ее пирожных. Тесто делает отец. Мать следит, чтобы он, упаси бог, не перепутал его с другим тестом. Тесто для пирожных должно немного подойти. После того как отец раскатывает кусок теста в тестяную простыню и расстилает эту простыню на смазанном жиром противне, за дело берется мать. Она выкладывает верх. Верх играет большую роль, он придает пирожному его вкус и его имя: пирожное с медом и орехами, с творогом, с сахарной глазурью, с миндальной обсыпкой, фруктовое. Мать помечает свои пирожные половинкой яичной скорлупы, чтобы и в печи они — упаси бог — не перемешались с другими. Фирменная выпечка моей матери выходит из печи подрумяненная; цветом она напоминает головку голландской глиняной трубки, когда та как следует обкурена.

Мать придает своим пирожным сочность, пропитывая их смесью из жира, яиц и сахара. Мой отец не одобряет это тем способом, который на театре называется в сторону.

— В лавке нашей полно народу, а ей и горюшка мало, — говорит он, — она себе торчит в пекарне и дает своим пирогам последнее помазание. Будто я сам не мог их намазать.

Смазывая свои пирожные, мать снует по кухне и нетерпеливо сглатывает слюну — ей до смерти хочется ухватить лакомый кусочек, но нельзя: пирожные должны остыть.

Тесто для материных пирожных замешивают не на воде, как тесто для пирожных, выпекаемых на продажу, нет, его замешивают на молоке. Молоко поставляют с выселков коровы тети Маги. Связь между коровьим выменем и материными пирожными осуществляю я с помощью голубовато-серого трехлитрового бидона. Мать гоняет меня с бидоном до выселков; когда речь идет о пирожных, она не ведает жалости.

Невзирая на то ее свойство, которое впоследствии нарекут чувством моды, невзирая на все ее мечты о розовом прогрессе, мать живет совершенно вне времени, вне времени, показываемого часами. Ей дела нет, во сколько она встает, в семь или в восемь. Встав позже, чем надо, она сваливает вину на свою ненасытную душу:

— Ах, я опять зачиталась.

Скажем, в восемь, а где восемь, там и девять — постоянная присказка, когда мать с кем-нибудь уговаривается.

Я не унаследовал небрежного обхождения матери со временем. Я родился с должным к нему уважением, а уважение передалось мне от материного отца. Мой сорбский дедушка проверяет по часам, за сколько минут он нашел столько-то грибов и сколько навозных куч он за один час расспритает по полю (у нас навоз не разбрасывают, а спритают; одному богу известно, откуда взялось «спритать» — слово, скорей всего, английского происхождения в нашем полунемецком Нижнем Лаузице).

Весьма длительный период жизни я немало гордился своим четким отношением к времени, потому что люди меня за это хвалили. Они завидовали моему дару в любой момент использовать время с толком, но с годами я начал замечать, что унаследованное от дедушки уважение к времени составляет проклятие моей жизни; я решил победить свое почтение к фикции, именуемой «время», и предпринял военный поход по всем правилам, для чего присел эдак минут на пятнадцать, ничего не делая, ни о чем не думая и пытаясь преобразовать беспокойство, внесенное в мою жизнь чрезмерным уважением к времени. Пока я не могу похвастаться, что вернулся из этого похода с победой.

— Слётай к тете Маги за молоком для пирожных, — говорит мать.

Разговор этот происходит еще до школы, и я бросаю взгляд на часы. Маятник рассекает время на слышимые частицы, без малого девять, а к десяти мне уже надо сидеть в классе. У нас только одна классная комната, и нас разбили на отдельные группы. В десять часов очередь моей группы.

Я запоминаю положение стрелок, я глазами отрываю их от циферблата, даю им войти в меня и припускаю со всех ног. Когда я спокоен, стрелки во мне движутся с нормальной скоростью, когда я взволнован, они идут быстрей.

К домам на выселках от деревни ведет несколько проезжих дорог, которые стараются идти прямо и официально, и несколько тропинок — их протоптали батраки и работницы, которые бегают друг к дружке в гости, женщины, которые ходят в деревню за покупками, и мальчишки, которых гоняют за молоком вроде как меня, — кровеносные сосудики человеческого общения, что в зависимости от времени года и состояния почвы отпечатываются на помещичьих полях, пути человеческих муравьев. Они тянутся сквозь поля ржи и клевера, описывают дугу вокруг картофеля, потому что борозды картофельного поля неблагосклонны к торопливым ногам, но, где бы они ни проходили, они всегда выполняют свою роль — проложить кратчайший путь между человеческими поселениями.

Может случиться, что какой-нибудь погонщик волов своим плугом сотрет такую тропку с лица земли, тогда ноги тех, кому некогда, бывают вынуждены протаптывать через поле новую тропку.

Если тропка, которая еще неделю назад вела через поле цветущих лютиков, через целый мир золотисто-желтых ароматов, разворочена и уничтожена воловьей упряжкой, из моей груди рвется слезный вопль. Я бегу по краю только что вспаханного участка, пока не наткнусь на другую тропинку, и успокаиваюсь лишь тогда, когда эта тропинка шепнет мне: «Держи прямо! Можешь на меня положиться. Я — та самая тропка, которую проложили тетя Маги, дядя Эрнст и их работники, чтобы поскорей добраться до вашей лавки». И я ускоряю движения своих ног, чтобы наверстать частичку времени, упущенную из-за обхода. Голубой бидон с жестяным дребезжанием колотит по головкам клевера и превращает мирное жужжание пчел в протестующий рокот; даже гудение медлительных шмелей и то становится темпераментнее.

Задыхаясь, я влетаю в кухню к тете Маги:

— Тетя, молоко для пирожных, пожалуйста, и еще доброго вам утречка.

— Сынок, — говорит тетя, — да оно ж у меня еще не прокрутимши. — Говоря правильным языком, это значит, что тетя еще не пропускала его через сепаратор, еще не сняла с него сливки.

Дядя Эрнст сидит на кухне за столом и при помощи острого ножа ведет войну с мухами. Он распорядился, чтобы за пределы двора выходило только снятое молоко.

Сливки нужны им самим. Из сливок делают масло. Масло для крестьян с выселков все равно что валюта для глав государств. Масло идет на продажу в стеклоделательных местечках. А на вырученные деньги покупают соль, и перец, и сахар, и сигары, чулки и манишки. Дядя проводит с маслом своего рода валютные махинации: он покупает несоленый маргарин, тот, что по тридцать пфеннигов за фунт, подмешивает его к сливочному маслу, запрягает своего Гнедка, едет в стекольные поселки и продает там как крестьянское масло высшего сорта.

Когда дяди нет дома, тетя Маги дает мне и цельное молоко, а порой даже сдабривает его куском масла — подарок для детей. Но тащить его приходится мне. Тетя действует по прописи из христианского отрывного календаря: Дающему да воздастся!

Лично я не знаю, кто воздает тете за куски масла, она сама должна это знать. Сейчас она, во всяком случае, говорит:

— Дак оно ж у меня еще не прокрутимши.

Я в спешке и в отчаянии. Я не прочь бы узнать, докуда дошла большая стрелка на тетимагиных часах.

— Поди к Большой бабке, — говорит она, — да погляди на часы. Бабка и то извелась, что вы к ней никогда не придете.

Я бегу к дому, к бабушке, в чистую горницу и наспех здороваюсь. Я не к ней хочу. Я хочу посмотреть на ходики. Ходики у тети Маги упрятаны в черный футляр с завитушками, как на катафалке. Я прихожу к выводу, что время у меня еще есть, не подозревая, что большая стрелка на наших и большая стрелка на тетимагиных часах не совпадают. Для Цетчей среди их полевого раздолья время еще менее важно, чем для моей матери, к ним не прибегут с утра пораньше покупатели; они определяют время по голодному мычанию своих коров.

Американка выдает мне два слипшихся леденца из своих припасов, а я должен ей рассказать, что у нас нового.

— Садись в качалку!

Но я не сажусь. Я с качалкой в ссоре.

И я рассказываю бабке, что навозную кучу у нас на дворе уже можно вывозить на поле, что наша клуша больше не ходит с цыплятами и опять несется, что у маленького козленка, которого принесла наша безрогая коза, рожки все-таки будут. Рассказываю, а сам сосу леденцы.

Американка интересуется, кто теперь считает и складывает деньги из кассы, и начал ли отец раньше вставать по утрам, и идут ли про нее какие-нибудь разговоры, и жалеет ли мать, что она, Американка, переехала от нас к тете Маги, и играют ли в Босдоме до сих пор в карты по субботам.

Я сосу и отвечаю, когда знаю, что ответить, а когда нет, то и не отвечаю. Под конец бабушка желает узнать, молюсь ли я утром и вечером. Утром я молюсь в школе, чего ради молиться еще и дома? Боженька может рассердиться, если к нему целый день будут возносить молитвы.

Американка возводит глаза к потолку. В темной крестьянской горнице потолок для нее заменяет небо.

— Господь печется обо всех, — говорит она, — и о тех, кто молится, и о тех, кто не молится, но о тех, кто усердно молится, он печется лучше.

Я переминаюсь с ноги на ногу. Мои ноги настраиваются на бег, который они вот-вот начнут.

На скамье в кормовой кухне стоит мой бидон со снятым молоком, с водой синевато-белого цвета, потому что она прошла через коров. Бумаги в доме у тети не водится. Газету они не выписывают. «Накладно», — говорит дядя. Он не умеет читать. Я достаю из кармана штанов оберточную бумагу и надежно закрепляю с помощью бумаги крышку бидона. Ни одна слезинка молока не должна пролиться на землю, как бы я ни летел.

И вот я мчусь, а про себя разговариваю с большой стрелкой у нас дома:

— Миленькая стрелочка, пожалуйста, иди помедленней, ну пожалуйста, я в долгу не останусь.

Из-за беседы со стрелкой я невольно сбавил темп. Приходится поднажать. На уроке географии мы проходили, что припозднившиеся талые воды должны поспешать, чтобы новое время года их не опередило. Теперь мне надо опередить время.

Дома я холодею от ужаса: большая стрелка наших ходиков пошла на одиннадцатый час. Я уже чувствую, как горят на моем заду удары ореховой трости.

Я лечу в школу. В ранце так все громыхает, будто у него недавно была кишечная колика. От предвкушения радости человек смеется, от предвкушения боли — плачет. И тут мне приходит на ум пропагандистский тезис Американки: «…но о тех, кто усердно молится, он печется лучше». И я молюсь: «Милый боженька, если хоть как-нибудь сумеешь, помоги мне».

А занятия-то еще и не начинались; скоро уже половина одиннадцатого, а они не начались. Мои одноклассники сидят в песчаной яме, роют дыры в песке, швыряют камушками в воробьев. Господин барон — административная власть в имении — приехал к Румпошу — административной власти на селе — с деловым визитом.

Боженька мне помог.

Случается порой, что управляющий имением преграждает мне путь по тропинкам через господское поле; случается, что я должен сперва сбегать к соседям за тетей Маги, чтобы она налила мне молока; случается, что после затяжных дождей я поскользнусь в грязи, упаду и потом должен очищать бидон травой, — все сплошь причины, которые мешают мне вовремя приходить в школу. Смещенные представления матери о времени, ее страсть к пирожным и жестокость Румпоша нахлестывают и гонят меня, но я ищу причины опоздания в себе самом, ищу и нахожу: я слишком медленно бежал. Я еще не дозрел до мира взрослых, им еще только предстоит побоями загнать меня туда.

Удивительный кусок детства! Для матери я работал лишь тогда, когда бегал за молоком, для отца — когда работал на макаронном прессе, для дедушки я был «молодец-парнишко», когда в понедельник утром приносил ему с почты в Гулитче его пенсию, и только бабусенька-полторусенька не требует с меня никакой работы. Когда под рукой нет дяди Филе, она изливает на меня свою любовь. Когда я возвращаюсь зимой из школы, пройдя в деревянных башмаках по глубокому снегу, она стаскивает с моих ног шерстяные чулки и шпарит мне ноги в горячей воде. Она так душевно, по-сорбски охает над нами и любит нас, внуков, хотя и на свой лад, и когда мы становимся постарше, нам ее любовь порой бывает в тягость. Она следит за нами и чаще, чем нужно, уличает нас в мелких проступках, которые мы втайне совершаем. Мы заваливаем набок колоду для рубки мяса, кладем на нее боковую доску, вынутую из мажары, и получаем качели. Качели — это частица извечной человеческой мечты оторваться от земли и взлететь. Мечта, которая для человека некогда была реальностью в обличье его предка-ящера либо в шкуре летучего млекопитающего и которая вторично стала для него реальностью в обличье сделанного из металла ковра-самолета. Но Полторусенька не дает нам углубиться в эти мечты до конца, мы качаемся, она стоит рядом и приговаривает:

— Ноги прищемитя! Спину сломаетя! Доска треснет! — И говорит, и говорит, пока мы не послушаемся. Мечта отравлена.

Воскресенье, послеобеденное время, деревенская тишина, деревенское одиночество. Ко мне пришли трое-четверо дружков, а к сестре — две-три подружки. Мы, мальчишки, забрались на сеновал и прикидываем, во что бы нам сыграть. Один из нас, которому не дает покоя история, вычитанная в хрестоматии, предлагает водить хоровод эльфов. Может, и за его предложением скрывается человеческая мечта о полете. Из той же хрестоматии нам известно, что эльфы голые. Мы раздеваемся, слезаем вниз по лестнице, пляшем под навесом и распеваем: Жизнь привольная, жизнь цыганская!

Появляются девочки, они задирают свои воскресные фартуки и прячут за ними лицо. Наверно, им не нравится, что мы голые.

— Свиньи! — говорит одна девочка.

Полторусенька тут как тут, она подходит и сплевывает:

— Видит бог, все отцу скажу, чтоб всыпал вам лопатой по заднице.

Эльфы прыскают в разные стороны, потом снова залезают на сеновал и радуются: они девчонок застыдили, хотя девчонки, может, тому и рады.

До двенадцати лет мою сестру скорей можно назвать мальчиком, чем меня. Она лезет на вишневое дерево, я еще ковыряюсь среди нижних веток, а она уже наверху, где самые спелые вишни. Оттуда она окидывает взглядом двор и кричит: «Детектив Кашвалла!» Подразумевается Полторусенька. И верно, вскоре мы слышим ее брань: «А ну, слазь с дерева! Слазь, кому говорят! Еще девчонка называется!»

Это день и час рождения детектива Кашваллы. Я к тому времени не успел прочесть ни одного детективного романа, я еще не знаю, что такое детектив, а моя сестра слышала это слово в лавке. В нашем доме все идет из лавки.

К тринадцати годам у сестры начинает формироваться небольшая грудь. Конец лихим мальчишеским играм. Сестра делает вид, будто никогда в жизни не сидела на верхушке Цетчевской черешни, никогда не качалась на ее ветках и не снабжала меня и моих братьев отборными ягодами. Начиная с тринадцати лет она при малейшем признаке опасности визжит: «Господи боже!» Она становится женщиной, она становится слабым полом.

Снова настала зима, и дедушка подгоняет по моему росту старый цеп бабусеньки-полторусеньки и учит меня молотить. Ручная молотьба очень модна зимой в шахтерских деревнях и бедняцких хозяйствах. Поля лежат под снегом, топливо на зиму заготовлено, значит, есть и время выбить из колосьев зерна овса и ржи.

Раннее зимнее утро. Снег скрипит под деревянными башмаками; на гумне подвешен к балке фонарь, вокруг него трепещет угарный газ, бледно-желтое пламя выхватывает из тьмы световые лоскутья с бахромчатыми краями, отчего темнота превращается в сумерки, а овсяная солома вспыхивает золотыми бликами.

Уже в четыре утра вниз и вверх по деревне начинают грохать цепы: бух-бах, бух-бах — это когда молотят двое; бух-бах-бых — когда трое; бух-бах-бых-бэх — когда четверо; бух-бах-бых-бэх-бох — когда пятеро.

Дедушка расстилает на току снопы овса, он показывает мне, как било должно поворачиваться в сыромятном гуже, когда его заносишь для удара, с какой силой надо обрушивать цеп на пустой конец снопа, как удобно предоставить цеп собственной тяжести, когда обрабатываешь колосья, ибо там спелые зерна только и ждут, чтоб их вытрясли.

Зевая, выходит из дому бабусенька-полторусенька. От ее юбок тянет печным дымом. Устраивается небольшая разминка в шесть рук. Бух-бах-бых, бух-бах-бых. Дедушка хвалит меня.

— Смотри-кось, старая, парнишечко-то наш уже в такт бьет.

И вот я молотильщик. Конечно, когда я работаю цепом, из метелок и колосьев вылетает не так много зерен, как у взрослых, но дедушка говорит про меня: «Лихой у нас парнишечко-то».

Похвала разжигает мое тщеславие. Я хочу нравиться людям, которые называют себя взрослыми. Желание нравиться раньше дремало во мне. Взрослые его разбудили. Но родилось оно, выходит, вместе со мной?

Втайне я мечтаю, до чего бы здорово было, если бы тот или та увидели, как лихо я молочу зерно на сумеречном гумне. Нет, речь идет не о моих одноклассниках, они, подобно мне, в предрассветные часы машут цепами у себя на отцовском току. Я думаю про Мартку, подружку сестры, про мать и про Ханку. Вот если бы они повосхищались! Но кто станет в пять утра чем-нибудь восхищаться?

Впрочем, наша кошка Туснельда за мной наблюдает. Она сидит под крышей, подобрав лапки, и напоминает деревенскую старушку, которая с любопытством созерцает из окна своей чердачной каморки жизнь улицы. Внезапно она соскакивает на ток, нарушив своим прыжком стройную песню наших цепов: мы выгнали из снопа мышь.

Значит, и Туснельда ничуть не любовалась на меня. Только и остается зрителей, что предрассветная луна. Она заходит между ветвями семи дубов. Восхищается она или нет, я сказать не могу, во всяком случае, мыши ей не нужны.

Когда Американка еще жила у нас в Босдоме и порционно выдавала нам право качаться, она как-то сказала: «Ликуйте в господе, он пребудет с вами до конца света!» Это были слова из евангелического воскресного листка.

«Воспойте господу хвалу, ликуя, хоры молодые», — отвечал я, и это было начало одного псалма. Американка пришла в восторг. Судя по всему, ей удалось то, что она вычитала в воскресном листке, перенести на меня, молодого избирателя во Христе. Я со своей стороны был рад без очереди попасть на качалку. Словом, это пошло обоим на пользу.

А теперь Американка сидит в темной комнате крестьянского дома. И нет под рукой никого, чью близость к богу она могла бы измерить. И качалка простаивает без дела. Но в один прекрасный день бог сжалился над Американкой и повелел ей: «Неси радость!» Во всяком случае, так она рассказывает. Бог дал ей поручение.

Она начинает выпрашивать у тетки лоскутья. Перед вечерней дойкой тетя залезает на чердак и собирает там всякие обрывки и обрезки. За три дня Американка успевает сшить из них скатерть. Она расстилает скатерть в радостном предвкушении: тетя заглянет к ней, начнет расхваливать скатерть и задержится на несколько минут дольше обычного. Лоскутная скатерть принадлежит к семейству тех бесполезных предметов, которыми сегодня наводняют мир некоторые женщины по принципу: Красивые вещи — своими руками.

Мне тоже приходится иметь дело со скатерками Американки. Тетка говорит, чтобы я just for a moment^[8] заглянул к Американке. Я повинуюсь. Как итог нашего разговора я в ближайшую субботу приношу бабушке из Босдома на своем горбу целый узел тряпья, а из этого узла рождается лоскутная скатерть для моей матери.

Мать разглядывает скатерть. Она изготовлена не по рисунку из Модного журнала Фобаха для немецкой семьи, а как бог на душу положит. Мать разглядывает скатерть с изнанки, разглядывает с лица и с брезгливым выражением прячет ее в самый нижний ящик комода.

— Вот надумает она к нам побывать, тогда и накроем стол этой ветошью.

Одиночество Американки становится все беспросветнее. Тетя Маги должна кликнуть клич среди женщин с выселков, пусть и они принесут бабке свои лоскутья. Американка пытается заводить с женщинами разговор, но это все равно что разгонять ноябрьские туманы пламенем свечи. Крестьянки приносят ей свои лоскуты и, просидев с полчасика, уходят снова. «Делов невпроворот», — говорят они (у нас не говорят «дел»). Потом они приходят за готовой скатертью, заполняют комнату своими восторгами и в награду дают Американке порасспрашивать себя. Но потом они уходят и больше никогда не показываются. У всех полно делов.

Американка употребила во зло божий совет: она не затем шила лоскутные скатерти, чтобы доставить радость своим ближним, а затем, чтобы было с кем поговорить. Американка падает духом и говорит тете, что хочет выехать. Она хочет снова к себе в Серокамниц, в свою избенку. Она соскучилась по дому, она тоскует по любви второй своей дочери, нашей сводной тетки Элизы, которую бабушка родила от деда Юришки. И еще она хочет отвести душу в беседах о боге с серокамницким пастором. Пастор Бюксель — сама скромность, он ходит в сандалиях на деревянной подошве.

Моих родителей не привлекают к обратной транспортировке бабушки. Чем меньше народу, тем лучше. Тете Маги и дяде Эрнсту стыдно, что она от них уезжает.

А качалка остается у тети Маги. Они лучше всех знакомы. Тетя Маги трижды ездила с ней в Америку и обратно. Почем знать, может, тетя Маги получает качалку как своего рода компенсацию. Бабушку терзает совесть оттого, что в свое время она просватала Маги за Эрнста.

Разъезжая с бочонком масла, дядя Эрнст зазывает к себе в гости разбитных стекольщиц. Стекольщицы приходят, одна за другой. «Хочете вишенья, хочете слив? — потчует он. — И покататься тоже можете, у нас качалка мериканская». Дядя Эрнст заводит разбитных стекольщиц одну за другой в чистую горницу, чтоб покачались. А тетя Маги тем временем окучивает свеклу на каком-нибудь дальнем поле.

И снова на дворе март-ветродуй, и снова теплынь. Полевые вихри накидывают на себя, как шаль, верхний рыхлый слой почвы и пожелтевшие листья.

— В этим вихри сидят дьяволята. Дьяволята несут полю благодать, — объясняет дедушка.

Я не свожу с поля глаз, я слушаю, я хочу увидеть хоть одного дьяволенка за работой. И не вижу ни единого. Много позже я узнаю, что и мексиканские индейцы верят, будто в вихре сидят духи. Но откуда такое неожиданное родство между суеверием моих сорбских предков и мексиканских индейцев? Видать, все люди мира состоят в родстве между собой.

В общем, мои прапрапрадеды жили не тужили с этими духами ветров. В Босдоме духи приводили в движение крылья ветряка и снабжали мукой, дробленкой, перловкой и манкой всю деревню. В соседней деревне Гулитча они вращали ветряное колесо и орошали помещичье садоводство. Вот суеверные! — браним мы наших далеких предков, а сами воображаем, будто атомные ракеты принесут нам мир.

«Март пыльный — покос изобильный», — гласит крестьянская мудрость. Дедушка показывает мне на вихрь. Вихрь носится над лугом в песчаной шали.

— Примечай, какая трава вырастет на этом лугу, в аккурат на этом.

В марте навозная куча посреди нашего двора начинает расти с небывалой быстротой. Об эту пору вычищают конюшню, и свинарник, и козий закут. Сюда же прибавляется кроличий и голубиный помет. Мы должны досыта накормить наши поля, чтобы и они в свою очередь кой-чего нам подкинули.

Я дорос до новой работы. Уже прошлой осенью, свесив ноги между левым передним и левым задним колесом, я сидел на дне мажары. Рядом, также свесив ноги, сидел дедушка и наставлял меня в искусстве править лошадью.

Я очень быстро усвоил, что надо делать, когда кобыла после выходного дня вдруг заартачится и понесет. Дедушка наставляет и заклинает меня в своей сорбской манере с пришептом: ни при каких обстоятельствах нельзя выпускать вожжи из рук; если стоишь в мажаре, а лошадь пошла рысью либо галопом, нельзя натягивать вожжи; нельзя упряжью раздирать лошади рот; одно нельзя, другое можно и даже нужно.

Я бороню, дедушка — со мной рядом. Я выворачиваю пропашником корневища пырея; а дедушка рядом со мной, все время рядом.

— Я тебе покажу, как это делать, — говорит он, не уставая терпеливо поучать меня. Если в ходе работы между мной и кобылой возникают разногласия, он говорит:

— Коли-ежели кучер с лошадью не поладил, кучер завсегда и виноват, потому как требует, чего лошадь не учила.

Но, с другой стороны, кобыла выучилась у дедушки кой-чему, чего я не знаю, и в свою очередь учит меня. Чудо двояких возможностей проходит через весь мир и всю нашу жизнь.

А теперь я должен править один, должен возить навоз, отец загружает подводу номер первый. Я натягиваю вожжи, подвода трогается. На поле дедушка уже ждет меня. «Гля-кось, — говорит дедушка, — как оно быстро все деется», спрашивает, не пугалась ли кобыла, не хотела ли стать посреди дороги и подкормиться молодой травкой.

Ничего подобного, лошадь шла как положено. Я, когда надо, подгонял ее, а когда надо, придерживал. Возчик я или не возчик?!

Дальше дедушка учит меня, как раскладывать навоз по полю, кучка за кучкой, чтоб на одинаковом расстоянии одна от другой и прямо, как по струнке. К чему, спрашивается, этот парад навозных куч? А это такой неписаный уговор среди крестьянской бедноты — соревнование в аккуратности. Искривленные рядки навозных кучек вызывают смех даже у старушек, которые порой излучают мудрость. Пусть у тебя на дворе навозная куча достает аж до порога — дело твое. Главное, чтобы кучки на поле шагали в строю, все равно как стрелки из Хейерсверда.

Моего отца все время терзает опасение, что крестьяне, в среду которых затесался он, булочник, заглазно поднимут его на смех. Вот почему он денно и нощно бдит, как бы не припоздать с вывозом удобрений либо с севом овса.

А дедушке незачем равняться на других. Он советуется с полем и погодой, с ветром и облаками насчет того, когда лучше начать полевые работы. Пусть другие, черт их подери, равняются по нему, недаром он прошел выучку у лесничего в Блунове.

Когда я заворачиваю во двор с пустой телегой, отец уже загрузил навозом подводу номер два. Я изнываю от желания услышать его похвалу, но он исполнен не похвал, а злобы. Его уже с души воротит от этого неподатливого навоза. А меня, нового возчика, он попросту не замечает. Для него само собой разумеется, что наша кошка Туснельда ловит мышей, само собой разумеется, что я вывожу навоз на сменной телеге.

По сливовой аллее навстречу мне движется баронская чета. По тому, как выпрямлена спина и выпячена грудь женщины, я сразу понимаю, что это они. Они вышли прогуляться, они внимают трелям жаворонка и созерцают сквозь очки с темными стеклами продвижение весны. А вот к чему им темные очки? Год назад у нас было солнечное затмение, и учитель Румпош велел нам смотреть на солнце сквозь закопченное стекло. Солнце было все красное, а с левого боку в виде черного пятна была темень тьмущая, была болезнь, с которой боролось солнце. Мне стало страшно. Подул холодный ветер, солнце больше не излучало силы. Я бы просто заболел, доведись мне долгое время смотреть на солнце сквозь закопченное стекло. Неужели барон с баронессой нарочно хотят заболеть?

Я приветствую их кнутовищем, как заправский кучер! И объезжаю барона с баронессой так, словно это не люди, а деревья с темными очками.

Так я начинаю становиться взрослым мужчиной. От меня разит навозом. По вечерам я умываюсь во дворе на колонке, как всякий, кто имеет дело с навозом.

— Нет, как себе хочете, а мне это не по сердцу, — говорит мать за ужином. — Мал он еще для возчика.

— А коли ему ндравится? — спрашивает дедушка.

— Вот и другие люди говорят, что он еще мал.

Барониха явно перетолковала с матерью.

— Ты, что ли, с ней теперь дружишь, мама?

— Ради бога, никогда так не говори! — Оказывается, наставляет меня мать, госпожа баронесса отнеслась к ней с дружеской благосклонностью. Слово «благосклонность» мать тоже вычитала из романов Хедвиг.

Временами, когда в лавке никого нет, барониха потчует мать рассказами о своем девичестве. Она воспитывалась в пансионе в городе Иена. Тамошние студенты бегали за ней толпой, но ей не дозволялось с ними общаться, потому что они все как один были не comme il faut.

— Мам, а чего это: комельфот?

— Голубая кровь, — отвечает мать.

Ну, насчет студентов мать тоже могла бы много чего порассказать, и она выкладывает свои шёнбергские побасенки.

Так они и болтают: баронесса сверху вниз, мать — снизу вверх, причем мать все это время водит тряпкой по прилавку.

У баронихи зоркие, как у ястреба, глаза. Она ухитряется разглядеть в темноте за прилавком берлинские пирожки с начинкой и любопытствует, довольно ли в них положили варенья. Мать думает, что баронесса хочет купить пирожков. Ничуть не бывало, баронесса просто захотела пристроить следующее четверостишие: Жизнь — это сладкий пирожок, / Начинка — счастья воплощенье, / Но я кляну жестокий рок: / Мой оказался без варенья.

Мать всей душой тянется к оригинальному и неповседневному. И, уж конечно, скармливает это четверостишие своей ненасытной душе. До самой ее смерти, когда на семейных торжествах подают пирожки, я неизменно слышу сперва: Жизнь — это сладкий пирожок…, затем искусственную паузу и в завершение фразу: «Это мне когда еще госпожа баронесса сказала…»

В хозяйстве у баронихи заняты уборщица, горничная и ящик для варки.

— Ящик для варки! Ах, как интересно, госпожа баронесса! — говорит мать.

Разумеется, баронесса могла бы пригласить ее, но как соблюсти при этом сословные нормы? С одной стороны, она не может впустить булочникову жену с парадного хода и встретить ее как гостью, с другой стороны, она не может и впустить ее для обозревания ящика через черный, кухонный ход, как впускают прислугу и нищих, поэтому она решает познакомить ее с ящиком, так сказать, духовно, на словах, а мать в свою очередь пытается спроецировать этот духовный ящик в дедушкин мозг.

— Без огня, что ли, куховарить? — спрашивает дедушка. — Расскажи лучше свои байки кому другому.

Вмешивается бабусенька-полторусенька:

— Дак и я прячу картошки в постелю, когда они сварились.

— В постелю, в постелю, — передразнивает дедушка. — В постеле небось и так тепло.

Итак, идея ящика зависает над крышей нашего дома в неосуществленном виде. Но в тот вечер, когда заходит разговор о моем будущем кучера, дедушка снова за нее хватается:

— Нашла кого слушать, — говорит он, — барониху, много она смыслит со своём ящиком, чтоб без огня стряпать.

Решающее слово произнесено. Я остаюсь возчиком.

Карьера мальчика в лавке начинается для меня не столь бурно. Когда дребезжит звонок, мне говорят: «Иди обслужи, видишь, я не причесамшись; а ну сбегай, видишь, я пыль вытираю; ступай, может, ему чего одно нужно, а если больше, покличь меня».

«Ему» — это значит покупателю, «чего одно» — это значит селедку, или кубик маргарина, или фунт сахара, или фунт риса. Еще чаще этот приказ раздается по утрам, до того, как мне идти в школу: «А ну глянь, чего там, я еще не одемшись».

В старой пекарне рядом с бочкой для селедок остался единственный листок бумаги, маленький, его не хватает, чтобы завернуть селедку как она есть, во весь рост. Я сгибаю селедку, чтобы она влезла в бумагу, и одновременно получаю сзади оплеуху. За моей спиной стоит отец, босиком, в одной рубахе. Инцидент завершается декларацией перед постелью разбуженной для такого случая матери: «Чтоб я парня больше в лавке не видел! Нечего ему там делать!»

Насколько бедней впечатлениями была бы моя жизнь, возымей отцовская декларация хоть какое-нибудь действие. Но нет, она вдребезги разбилась об утреннюю лень моих родителей. Мы уже знаем, как им трудно вставать по утрам: матери — из-за ее души, ну, а отцу? Он и без того в годы ученья вечно поднимался попервей всех! Зачем, спрашивается, было делаться тогда самостоятельным?

И вот я мало-помалу становлюсь в лавке совершенно необходим: соль — тридцать, сахар — сорок, селедка — десять, уксус — двадцать, керосин — тридцать, маргарин — пятьдесят, мука — двадцать пять — пфеннигов, разумеется. Цены скачут в моей голове рядом с молитвами, книгами Ветхого завета, притчами из хрестоматии: Кто может предсказать, где ждет меня конец — и еще: Ласточка над озером летит… и тому подобное. Кроме того, в моей голове гнездятся во множестве правила карточных игр, таблица умножения, большая и малая, еще сказки, и еще то, что мне известно о домашних животных, о лошадях и как ими править.

Я сыплю муку в полотняные мешочки покупательниц. Бывают мешочки, которые пахнут солнцем, у них такой свежий аромат, а бывают мешочки с затхлым и неприятным запахом. Мешочки я сравниваю с одеждой их хозяек и вскоре приучаюсь различать, какие из них перед тем, как идти за покупками, просто-напросто повязывают чистый фартук поверх грязной юбки.

— Знаешь и помалкивай, — говорит мать.

Это все сплошь наши покупатели. Я вижу, что вижу, но материна лавка превращает меня в лукавого царедворца: я имею право видеть только то, что не идет в ущерб торговле. И это требование преследует меня всю жизнь. Многие, например, требуют, чтобы я видел лишь то, чего они желают.

Я знаю, какие женщины покупают только то, что собирались, и знаю женщин, чьи глаза перебегают с товара на товар, чьи желания рождаются непосредственно в лавке. Эти, вторые, ходят в любимицах у моей матери. Им можно подсунуть залежалый товар:

— От этой прелестной узкой ленточки вы, верно, тоже не откажетесь?

А поглядеть, как обращаются женщины со своей наличностью! Одна достает монету за монетой из кармана своей юбки; другая завернула деньги в бумажку; некоторые имеют при себе кошелек, перенявший характер хозяйки: один тусклый и заношенный, другой — сияет, его не затуманили отзвучавшие над ним вздохи. Шливиниха не лезет ни в карман, ни в кошелек. Когда в лавке есть другие покупатели, она дожидается, пока я подниму глаза, и подает мне знак, указывая на долговую книгу. Я проявляю максимальный такт, записываю сумму на клочке бумаги и незаметно сую клочок в книгу. Идея принадлежит матери и называется культурное обслуживание!

А Коалиниха, та и не думает скрывать, что берет в долг: «Мой-то опять набрался, уж так набрался, а за черепицу платить тоже надоть», — оправдывается она передо мной, перед маленьким человечком, заднюю часть которого какой-нибудь час спустя обработает Румпош своей ореховой тростью.

Хоть я и не знаю, что это так называется, но я занимаюсь изучением характеров, я наблюдаю, наблюдаю. Работа в лавке становится для меня в радость.

А тут еще дедушка подбрасывает хворосту в костер моего тщеславия:

— Ты сам лошадь запрегти сумеешь али еще нет?

Ханка, которой я помогаю таскать корзины с углем и ссыпать их в выемку перед хлебной печью, награждает меня поцелуями в темном сарае. «Уж до чего ты на отца стал похож, мочи нет».

«А ты бы не мог принести мне из погреба три бутылочки пива?» — спрашивает мать. Я приношу пиво. «А ты бы не мог сбегать к садовнику Коллатчу за салатом?» Я приношу салат. «А ты бы не мог глянуть, сварилась картошка или нет?» Я гляжу. Лишь застав меня за чтением, мать ничего от меня не требует. Это необходимо упомянуть, чтобы смягчить большое «Надо», с помощью которого она гоняет меня за молоком по субботам.

Отец выражает свое желание на военный лад: «Эзау, к прессу!» И сопровождает свой приказ пронзительным свистом. Отец, сторонник ноябрьской революции, так и не дослужился до ефрейтора, но, может, он сам тайно производит себя в этот чин, перед тем, как отдавать мне приказы?

Так мало-помалу во мне формируется чувство долга. От каких предков я его унаследовал, от сорбских крестьян или от шварцвальдских? Чувство долга просыпается утром вместе со мной, потягивается, моргает, и на него сразу же набрасываются взрослые.

Кому я доставляю радость, когда иду утром в школу? Для Румпоша это в порядке вещей, что я сижу на своем месте. Хоть бы раз услышать: «А здорово, что ты пришел». Так ведь не скажет.

Я даже сам распаляю в себе чувство долга и выполняю пожелания взрослых, прежде чем они бывают высказаны. По субботам, не дожидаясь материной просьбы, я хватаю бидон. Хочу выиграть время. По дороге я молюсь: «Боженька, сделай так, чтобы тетя Маги уже сняла сливки!» По совету Библии я отдаю себя в руки божьи и по пути к тете Маги молюсь, словно пилигрим во время паломничества: «Боженька, сделай так, чтобы тетя уже подоила!»

И бог внимает моим молитвам: «Эй, Маги, — говорит ей бог, — давай нынче пошибчей задавай корм и дои, мальчонка-то боится. Знаешь, как ему Румпош всыпет по мягкому месту, если он опоздает».

Поскольку тетя — женщина набожная и ежедневно вычитывает лозунг дня на листе христианского отрывного календаря, она, разумеется, вполне able^[9] истолковать немые указания господа, и она работает проворней обычного, а когда я прихожу, она уже подоимши и прокрутимши через центрифугу.

— Спасибо, боженька, — молюсь я на обратном пути.

Таким манером бог помогает мне еще два раза, и я уже воображаю, что заделался его любимцем, но потом, уж и не знаю, какая муха его укусила, только он заставляет меня скакать через поля, высунув язык. Может, ему мало словесной благодарности, может, надо принести ему какую-нибудь жертву, как делали люди в Ветхом завете? Мать одаряет меня леденцами. Не надкусив и не облизав подарок, я передаю его сестре. Сестра решает, что я просто зажрался. И я никак не могу ей втолковать, что сделал богоугодное дело, поэтому она дарит мне свой карандаш, желтый, как почтовый ящик. Я принимаю подарок.

Бог сразу же дает понять, что он этого не одобряет. Он замедляет действия тетки. Она опаздывает, я, следовательно, тоже опаздываю и получаю свою порцию от Румпоша.

Бог требует много всякой всячины от человека, который вступил с ним в сделку и принимал его услуги. Я начинаю ходить в церковь, особенно по субботам, когда трость Румпоша на волосок прошла мимо моего зада.

Я становлюсь все более зависимым, я заболеваю богобоязнью. Перед тем как идти в школу, я двадцать, а то и тридцать раз кряду повторяю: «Боженька, сделай так, чтобы мне сегодня не запнуться после „Возьми меня за руку…“».

Да, да, я прошу бога, чтобы он не подставил мне ножку, когда я буду читать песню, сложенную во славу его: Возьми меня за руку, / веди меня / сквозь всю тоску и муку / и до скончанья дня, / ведь я так мал и жалок, / один я не могу…

Так оно и есть: один я больше ничего не могу, и я заливаюсь слезами, а Румпош думает, раз я плачу, значит, не выучил дальше, но милостиво ограничивается тремя ударами по моим рукам.

А моя богобоязнь становится еще хуже. Я все время бормочу себе под нос, я требую от бога, чтобы он вразумил мою мать за стряпней: «Боженька, сделай так, чтобы сегодня на обед не было брюквы!» — «Боженька, сделай, чтобы дедушка еще не запряг кобылу, тогда я сам смогу ее запрячь!» — «Боженька, сделай, чтоб принялось вишневое деревце, которое я посадил!» — «Боженька, сделай то, боженька, сделай это, боженька, боженька!»

В своей беде я вспоминаю про двоюродную бабу Майку. Я иду к ней, чтоб она мне приговорила, как это называется у нас в степи.

Майский вечер еще трепещет после большого праздника солнца. Полевые жаворонки кормят то, что выманили из себясамих пением, — своих птенцов. Когда я по субботам хожу за молоком, у меня не бывает времени, а теперь я заглядываю в гнезда. Как из этих голых крикунов могут получиться жаворонки с их красивыми трелями, жаворонки, которые взлетают, поют, поднимаются все выше, пока не скроются из глаз? Еще два года назад я думал, что это поет небо. Может, оно и в самом деле поет, вот только я вышел из возраста сказок. Я уже ношу башмаки на деревянной подошве двадцать пятого размера.

Вокруг Майкиного двора цветут плодовые деревья: яблони — буйно, сливы — тихо. Выгон для лошадей — сплошной зеленый ковер в желтую крапинку — от одуванчиков. Баба Майка сидит на валуне под цветущим каштаном. Она сложила на коленях свои старые руки ладонями кверху. Вокруг тети Маги стоит шум — от непрерывной суеты, вокруг бабы Майки стоит тишина. Она не желает надрываться. То немногое, что ей нужно для жизни, люди приносят сами в уплату за ворожбу. «Уродимшись на свет от моёй матери такая, какая есть. Может, она была ведьмачка?» — говорит Майка. У нее круглое красное лицо, у нее круглые синие глаза, она сняла с головы платок, сидит в белом плоеном чепце, радуется и спрашивает, чего мне надо.

— Баб Майка, я больной, может, я связался вместо бога с дьяволом? Мне мать рассказывала про одного доктора, который снюхался с дьяволом. В конце дьявол и меня схватит и потащит в Лейпциг, в погребок, пьянствовать. Ты мне хоть чутельку не поможешь?

Баба Майка отвечает, что может мне помочь, только если я сам ей помогу.

— Помогу помочь?

— Румпошев бог — это призрак, выдумка, — говорит Майка.

Я не понимаю.

Майка пристально глядит на меня.

Я погружаюсь в ее круглые синие глаза, и вдруг мне начинает казаться, будто весь я упрятан в хрупкую скорлупу. Еще мгновение — и я чувствую, как скорлупа трескается. Мне становится легче. Должно быть, то же самое испытывает цыпленок, когда из своего маленького, ограниченного скорлупой мира проламывается в большой.

«Слушай чуток и внутри себя, не завсегда наружу», — слышу я Майкины слова.

И легко, словно перо ласточки, я лечу домой. По дороге я принимаю решение больше не молиться. Я не хочу снова угодить в скорлупу.

Я слышу наставление двоюродной бабки: «Слушай чуток и внутри себя». Но это очень трудно! Все вокруг меня так и манит наружу.

И снова приходит суббота. И снова я опаздываю из-за молока. Меня охватывает страх. Уже готова застрекотать молитвенная мельница. Но тут я слышу голос Майки: «Слушай чуток и внутри себя». Я прислушиваюсь. Мгновения летят. Бери пример с Альфредко Заступайта, вот что это значит. Суровый совет, но мне удается приглушить страх перед побоями Румпоша. Я тоже становлюсь твердозадым.

Ароматы цветущих деревьев отправились в кругосветное путешествие. Лепестки цветов облетают на землю, вместо них остаются зеленые шарики, шарики начинают расти. Моя богобоязнь превращается в цифроманию: с шумом и гамом взлетает стая скворцов. Мне необходимо выяснить, сколько их там. Я начинаю волноваться, когда не успеваю сосчитать их, прежде чем они скроются из глаз. Под дубами пасутся Заступайтовы куры. Дробный, то громче, то тише, перестук клювов в прохладной тени. Но для меня все это оборачивается очередным заданием: прежде чем спокойно двигаться дальше, я должен пересчитать кур. Я должен пересчитать, сколько тарелок поставили на стол перед ужином: девятнадцать глубоких и мелких. Немного спустя я пересчитываю их по новой. Я считаю ступеньки лестницы на чердак и ножки стульев в комнате у деда с бабкой. Эта мания оставляет меня лишь в темноте, незадолго перед тем, как я засну.

Я открываюсь матери:

— Мам, я все время считаю, все подряд считаю.

— Радоваться надо, — отвечает она и одновременно поздравляет с даром, которого у нее самой нет.

Дедушка тоже видит в моей мании признак силы:

— Нет хужей для людей, как жить не считамши.

И снова я бреду к двоюродной бабке. Майка следит за ульями на пасеке. Птахи малые — так она называет пчел. Большие птахи, скворцы и воробьи, таскают у нее сладость в форме вишен, а малые приносят ей сладость в форме меда.

— Майка, я бесперечь считаю, все считаю и считаю.

— Торгашья болезнь, — говорит Майка вороньим голосом. — Совсем ты у них ополоумеешь с этой лавкой. — Баба Майка протягивает мне кусок медовых сот и ехидно приговаривает: — Один медок, второй медок, одна сласть, вторая сласть, третья сласть… — И снова я чувствую, как лопается скорлупа, и до отвала лижу мед.

Счетная мания вынуждает меня пересчитать чашки на столе.

— Пшел прочь, торгаший призрак! — говорю я громко.

— Чего, чего? — переспрашивает мать.

Я молчу.

Дедушка садится за стол. Меня так и тянет пересчитать пуговицы у него на жилетке.

— Пшел прочь, торгаший призрак!

— Чего, чего? — спрашивает дедушка.

Через несколько минут мне удается таким же манером урезонить половицы, которые непременно хотят, чтобы их пересчитали.

— Мальчонка-то у нас как бы не заболел, — говорит мать дедушке на кухне.

Но я не заболеваю, я выздоравливаю.

А теперь позвольте мне отвлечься и немножко рассказать вам про наши столы: в ходе длительного общения с людьми каждый из них стал мебельной личностью. Первым идет истерзанный портновский стол. Его завещал нам второй муж Американки, Юришка. В те времена стол по будням был вечно завален кусками выкроек и портновским инструментом. По воскресеньям же он являл мне свое незамутненное лицо. Морщины на этом лице объясняются портновским усердием деда Юришки, усердием нашей матери и ее помощниц. Раскаленный утюг оставил на нем след ожога. Свилеватый узор столешницы напоминает подмытый берег деревенского пруда.

Лицо кухонного стола мать всю жизнь держала в некотором отдалении от жизни с помощью клеенки. И потому жизнь оставляла свои следы именно на клеенке. Она вгрызалась в нее, медленно крошила блестящий верхний слой, выедала узоры, к примеру, выела темно-синий цветок, предоставив зеленым усикам обойтись по собственному усмотрению с черно-серым пятном льняной подкладки.

Забота матери о кухонном столе привела к тому, что он и по сей день проживает в доме моих родителей. Он подмигивает мне из-под сегодняшней клеенки через серую дырку-глаз. Мы оба никуда не делись, а за стеной в горнице сидит отец, ему девяносто один год, и он тоже еще никуда не делся.

Что до декоративного столика с ножками из пустых катушечных шпулек, то, покуда была жива моя мать, ему, за исключением нескольких дней в году, не дозволялось носить никаких тяжестей, кроме картонной коробки, которая была украшена золотым орнаментом и потому делала вид, будто явилась к нам прямиком из тысячи и одной ночи. В коробке на синих шелковых подушечках лежали два пустых флакона из-под духов, сиявшие нам навстречу с небесно-голубых этикеток словом Chypre. Чужеземная жидкость, которую они некогда содержали, давным-давно иссякла, но в коробке остались следы аромата, свидетельствовавшие, помимо всего прочего, о том, что и стекло тоже пористое, впрочем, лучше всего сохраняли аромат шипра, как голубое воспоминание, хорошо притертые пробки.

Среди моих тайн той поры была привычка открывать расписанную золотом коробку и, достав из подбитой шелком ниши одну бутылочку, грезить. Теперешние дети благодаря кино и телевидению без труда путешествуют по дальним странам. Я же совершал такое путешествие без помощи сложных аппаратов, а с помощью собственного, данного мне при рождении носа. Запах шипра был первым, что я узнал о Франции. Потом, когда я прочел в газете про Версальский мирный договор, для меня и Версаль, и сам мир были неразрывно связаны с ароматом шипра. Все изображения французских зданий, все французские пейзажи в материном Модном журнале для немецкой семьи источали легкий аромат шипра, и я мечтал когда-нибудь побывать во Франции, чтобы досыта нанюхаться шипром.

Ах, мечты, мечты, не мог же я предвидеть, что рожден в стране, где посещать Францию можно было лишь в военное время, для грабежа и разбоя, а в мирное все это гораздо сложнее, поскольку люди, которые ведают поездками, опасаются, что там можно подцепить какую-нибудь политическую болезнь. Да, я увидел свет в занятной стране, и, однако, как я уже говорил раньше, мне довелось побывать во Франции за компанию с человеком, которого после второй мировой войны величали — по меньшей мере в Европе — большим писателем.

Множество ароматов встретило меня там, но запах шипра мне пришлось искать очень долго. Я не отыскал его на Елисейских полях, я не наткнулся на него и в Соборе Парижской богоматери, лишь один раз я бегло уловил его, слишком бегло, потому что напирающая толпа унесла меня дальше. Это произошло возле маленького портрета женщины за стеклом — возле портрета Моны Лизы. Но как могло получиться, что именно ее портрет источал аромат шипра? Думаю, что аромат шел от меня, вероятно, частицы аромата, ускользнувшие некогда из флакона на материном столике, осели во мне и пустили ростки, которые на одно мгновение расцвели перед Моной Лизой.

Когда моя мать трогала подарочную коробку с шипром, она вздыхала совершенно в духе романов Хедвиг: «Голубая мечта!»

— Мам, а кто ее тебе подарил?

— Один человек, который был ко мне неравнодушный, но его я не захотела.

— А почему?

— А потому, что тогда вас бы здесь не было.

Уж не был ли он французом, этот отвергнутый матерью поклонник? В моем представлении все французы носили красные штаны и овальные шапки с козырьком. Я был ребенком военного времени, во всяком случае, через два года после моего появления на свет меня затолкали в военное время, состряпанное его императорским величеством.

Позднее я узнал, что отвергнутый матерью поклонник был одним из моих крестных отцов (их было у меня ровным счетом семь!). Еще позднее, когда я уже стал тем, что называют зрелый человек (не могу поручиться, что когда-нибудь стану таковым в обычном смысле, но незачем кричать об этом на всех перекрестках), во всяком случае, когда я уже написал несколько книг, моя мать вдруг вбила себе в голову, что ей необходимо еще раз повидать своего отвергнутого поклонника. Звали его Вильмко Притко, и был он мясником в одной деревушке под Хойерсвердой.

Мать ходила с трудом, как и всегда, а верней сказать, хуже, чем всегда. И когда мы подъехали к дому Вильмко Притко, она осталась в машине. Я же должен был войти и сообщить: «Дядя Притко, на улице сидит Ленхен Кулька». Не скажу, чтоб мне это было приятно. Заявись ко мне женщина, которая некогда меня отвергла, и будь я к тому же хозяином мясной лавки, я бы выслал ей вместо привета сто граммов самой дешевой колбасы. Но почему бы и не выполнить нелепую просьбу матери, которая в свое время тоже сделала ради тебя немало нелепого?

Мясники, которым приходится во время работы показываться на люди, задирают правый угол своего забрызганного кровью фартука и подсовывают его под тесемку на левом боку, чтобы поверх пятен крови лег невинный белый треугольник. В таком виде Вильмко Притко выглядывает за ворота и видит мою изрядно раздобревшую мать, которая откинулась на спинку сиденья, словно знатная барыня, и милостиво помахивает ручкой. Правда, эта поза отчасти продиктована предчувствием боли, которая неизбежно вступит в спину, поднимись мать с сиденья. Не поручусь, что для матери эта поза так уж удобна, но поди угадай, до какого возраста желание нравиться играет у женщины если не первую, то хоть какую-нибудь скрипку? А может, мать просто разыгрывает роль из очередного хедвиговского романа?

Перед машиной стоит краснолицый, обрюзгший человек, и он тоже не более как карикатура на молодого, разбитного подмастерья былых времен, на удалого Вильмко Притко, готового перевернуть весь мир. Но кто знает истинную цену своей внешности? Моя мать в эту минуту, бесспорно, мнит себя все той же стройной мамзелью из портняжной мастерской, мамзелью с молочно-белым личиком, которая, собственно говоря, собиралась стать канатной плясуньей.

Короче, глубокое разочарование с обеих сторон. О своем мать великодушно умалчивает. Зато Вильмко Притко, некогда одаривший наш дом ароматом шипра, теперь же изо дня в день обходящий коровники и свинарники, чтобы определить вес назначенных к забою коров и свиней, крайне разочарован чрезмерным привесом у моей матери.

— Ну и ну, Ленка, это ж надо, как тебя разнесло! — без обиняков ляпает он.

Нежная ручка канатной плясуньи, застывая на середине движения, тотчас становится другой, стареет, покрывается морщинами, падает на колени, и когда Вильмко Притко протягивает в машину свою руку, распухшую от вечного ошпаривания свиных туш, мать делает вид, что не замечает ее. На мгновение смутившись, Вильмко отдергивает руку:

— Слышь, Ленка, ты уж не серчай, да только у меня сосиски в котле, мне бечь надо, не то лопнут.

И тут на мягком сиденье машины лопается голубая мечта матери. Она отмахивается обеими руками:

— Я не хочу тебя задерживать, уж я-то знаю, как оно бывает, когда к спеху.

Визит к Вильмко Притко был важен для меня тем, что я, тогда уже мужчина лет пятидесяти с гаком, впервые увидел человека, имя которого я вечно слышал в детстве, когда заходила речь о моих семи крестных. Отец мой, заслышав имя Вильмко, всякий раз недовольно мотал головой.

— Это что за крестный называется? Он хоть раз спросил про парня?

А виновата в том, что Вильмко нерадиво относится к своим обязанностям, была моя мать. Отвергнув Вильмко, она в порядке компенсации пригласила его быть моим крестным. Может, мне еще надо сказать спасибо, что меня не назвали Вильмко, но, с другой стороны, я должен сказать спасибо за то, что этот крестный дал мне возможность познакомиться с пробуждающим мечты ароматом шипра.

Да, позвольте мне добавить еще несколько слов про тот стол, который мать заказала, уже когда мы жили в Босдоме. Когда она попросила каретника Шеставичу произвести на свет этот стол, ей виделся не стол, а столик, но все, что ни выходило из рук Шеставичи, казалось изготовленным по образцам эпохи звероящеров: вот и наш столик покоился на слоновых ногах, и, хотя мать называла его наш столик для дней рождения, это было очень мягко сказано, а назвала она его так потому, что, когда справляли день рождения кого-нибудь из детей, в центре этого столика всегда лежал крендель, покрытый сахарной глазурью, а посредине кренделя красовалась выпеченная из теста цифра — возраст, которого достиг новорожденный. А на каждом углу стояло по букету. Ах, какие букеты были в те времена, не букеты, а маленькие древесные кроны, пестрые кусты! Гвоздики, розы, незабудки, лакфиоли и резеда. С тех пор как лакфиоли и резеда вышли из моды, у меня больше не было настоящего дня рождения. О, эти ароматы, которые струились мне навстречу и нежно перевоплощали меня, когда утром торжественного дня я с полным правом входил в парадную горницу. От ароматов и красок начинало мерцать и переливаться большое зеркало и оконные стекла, они мерцали до тех пор, пока мне не бросалась в глаза коробка конфет и монета в пятьдесят пфеннигов — подарок от тети Маги. А за ними выступали на сцену молоток и клещи — подарок от дедушки, а под столешницей в ящике дожидались своего часа новые аспидные доски и книжечка о научном разведении кроликов.

К рождеству на столике каждый год укрепляли деревце со свечками, а один раз в день рождения матери этот столик предоставил свою поверхность в распоряжение некоего загадочного аппарата, о котором речь пойдет ниже.

О моем отце говорили так: он любит представлять. Как это понимать? Может, он впередставляет то, что раньше было у него позади?

— Хайни, представь чего-нибудь! — просит его тетка, когда мы справляем храмовой праздник.

Отец без ложной скромности отнекивается:

— Вы все мои номера небось уже слышамши, — а сам тем временем напыживается и становится в позентуру. В бытность свою подмастерьем он кой-чего позаимствовал у того либо у другого комика в их провинциальном городке, а во время напасти он служил вместе с одним кукольником.

— Вот этот умел представлять, скажу я вам, прямо хучь стой, хучь падай.

Отец запевает придушенным голосом. Он подражает кукольнику Гасману, он Гасманов попугай: Пе-пе-песенка поется химтарата-химтара, как у нас в дому ведется химтаратара…

Полторусенька недовольна. Она даже сплевывает:

— Пе-пе-пе-пе! Прям уши вянут.

Собрав урожай похвал и аплодисментов со стороны родных и близких, отец больше не нуждается в просьбах. Он видится себе вознесенным над толпой, видится себе артистом-исполнителем: Нынче все автомобили / Ездиют взад-вперед / И воздушные балонты / Улетают в нибасвод.

Мать начинает беспокоиться. Она уже смекнула, что отец хочет произвести впечатление на молодую жену сигарного мастера, и ревность заставляет ее действовать ревностно. Надо намекнуть сопернице, что этот певец и исполнитель далеко не золото и далеко не каждый час и не каждый день. Она не желает спокойно наблюдать, как отец раздает направо и налево свою благосклонность, которая безраздельно принадлежит ей, коль скоро она терпит дни и часы, когда этот куплетист бывает сварливым, вспыльчивым, несправедливым, короче — совсем не обаятельным, и она вторгается в текст, она, так сказать, подчеркивает красным карандашом: за ошибки — двойка, за почерк — тройка, за стиль — единица. «Между протчим, надо говорить не ездиют, а ездют».

Выпад матери не снискал ей расположения слушателей. Гости не желают упустить ни одной возможности посмеяться. Не так уж часто вызревают остроты на их жизненном пути.

Отец приступает ко второй строфе: Хансик Грету залюбил.

И снова мать вмешивается:

— Между протчим, не залюбил, а полюбил.

Тут даже миролюбивая тетя Маги, недовольно качнув головой, дает понять, что не одобряет поведения матери.

— И чего тресть головой! — говорит мать. — Ты б лучше сегодня утром послушала, как он со мной разговаривал, когда ему надо было вставать.

И мать выплывает из комнаты.

— Жаль-то какая! — говорит тетя. — Вот тебе и праздник over,^[10] а так было уютно.

Певческий ферейн Босдома называется Общество любителей пения. Тысячи и сверх того ферейнов в священном немецком рейхе называют себя Обществом любителей пения, как в наши дни тысячи и сверх того сельскохозяйственных объединений величают себя Красное знамя. Отсутствие фантазии и страсть к подражанию суть официально узаконенные болезни.

Жевательный табак у нас в Босдоме называют чурками. «Здрасьте, и еще дайте одну чурочку» — это покупательская формула, которую я слышу по сто раз на дню. Из чего я почему-то делаю вывод, что на юбилейном празднестве ферейна жевательный табак будут подавать как угощенье. Мать высмеивает меня.

— Дурацкая фантазия! — говорит она.

По праздникам учитель Румпош носит cutaway; если верить Дудену, это мужской сюртук с закругленными полами, иначе — визитка.

— А ведь и правда, — говорит тетя Маги, — cut away как раз и значит: отрежь напрочь.

И этот cutaway нейдет из головы у моего отца. Невзирая на свои — хоть и минимальные — познания в американском, он называет этот предмет одежды кутавей, и ноет, и зудит, и пристает к матери:

— Как-никак, я самостоятельный булочник, а кутавея у меня нет.

— Ну ладно уж, — в конце концов уступает мать.

Учитель Румпош шил свою визитку у портного в Гродке. Мой же отец вынужден заказывать у деревенского портного и нашего покупателя.

— Сошей мне кутавей, ты небось знаешь, про што я, — говорит он портному.

Портной делает вид, будто он и впрямь знает. Упускать заказ не хочется. Заплатят наличными и сразу, это он знает наверняка.

И этот самый — это самое — эту самую cutaway доставляют заказчику на дом. Большое зеркало в простенке между окнами гостиной еще никогда не отражало человека в визитке. Отец молча созерцает себя в зеркале, поворачивается, делает несколько па польки, потом зовет мать:

— Слушай, а я, часом, не похож на навозного жука, который взлететь не может?

— Малость полы широковаты! — И мать любезно соглашается подрезать отцу крылья.

Итак, юбилей! На сей раз мать не возражает, чтобы отец представлял, потому что она и сама будет выступать, хотя и не впрямую. Дело в том, что для исполнения одного из куплетов отцу нужна пестрая жилетка много длинней обычного. И вот моя превосходная мать, которая уже в ранней молодости шила маскарадные костюмы, за две ночи мастерит эту жилетку и тем самым тоже будет представлять, хотя и косвенно. Кроме того, она выражает пожелание, чтобы, раньше чем запеть, отец снял цилиндр, как артист. Она наблюдала это у взаправдашнего артиста в провинциальном варьете; причем цилиндр должен дважды перекувырнуться, но на уровне живота исполнитель его перехватывает.

— Сумей вот так-то, и публика уже завоевана, еще допрежь ты начал петь, — разжигает его мать, водружает цилиндр на свою высокую прическу, снимает и, дав ему дважды перекувырнуться, снова подхватывает. Она в свое время уже освоила этот фокус, она, как нам известно, хотела стать канатной плясуньей.

Мой отец пытается воспроизвести снятие цилиндра, но безуспешно. Мать наслаждается своим акробатическим превосходством. Она еще раз сбрасывает цилиндр со своей высокой прически, так что тот, два раза перекувырнувшись, попадает к ней в руки. Отец начинает раздражаться.

— Шла бы ты лучше на сцену заместо меня, — говорит он. Потом ему тоже удается перехватить цилиндр, правда, после одного кувырка. Сойдет и так!

И вот праздник у босдомцев. Отзвучали песни для трехголосого мужского хора. Сквозь щели в окне они выбрались на простор и, возможно, долетели уже до окружного центра Гродок, даже если никто их там не слышит. Еще не изобретены электронные аппараты, чтобы с их помощью песни, исполненные ферейном Босдомское общество любителей пения, были слышны повсюду.

Очередь за солистами: Карле Душко, ведущий тенор ферейна, сидит с вычерненным лицом на камне, который для этой цели приволокли из степи. Руки у него хоть и не вычернены, но зато связаны коровьей цепью. И Карле поет наполовину по-босдомски, наполовину по-немецки песню черного раба Ни родины, и ни родного дома, ни родины, ни дома у меня-а-а-а… Душко поет высоким пронзительным голосом, как сверчок. Деревенские женщины всхлипывают, плачут и утирают слезы уголком платка либо фартука, и даже суровые шахтеры сидят с похоронными лицами и перемалывают тяжкие вздохи коренными зубами.

Все облегченно вздыхают, когда из-за кулис выходит мой отец. Он обращается к босдомцам и называет их благосклонной публикой, снимает цилиндр, разворачивает, чтобы тот кувырнулся, упускает, цилиндр катится по доскам сцены, которая изображает мир. Мать с досадой шепчет:

— Натаскивала, натаскивала, и все без толку.

Но отец уже поет: Ты ж алигантный был на вид, / а влез в такой жилет. / Он не сидит, он не лежит, / и в ем фасонта нет…

Теперь зрители понимают, отчего на отце длинная жилетка. Песня состоит из множества строф, и с каждой строфой смех делается все громче. Отец видит в этом признаки одобрения. Видно, случай так хотел, чтоб я дома не сидел, получил я приглашенье на большое погребенье. Полторусенька плюется и покидает зал.

— Приглашенье — погребенье, уши вянут.

Но отцу много хлопают. Босдомцы изголодались по искусству. Мать успокоилась. Некоторую долю аплодисментов она относит на свой счет, как костюмерша певца.

Учитель Румпош в очередной раз пропустил через свой организм жидкости, содержащие алкоголь. Поутру алкогольные частицы покидают его организм. Когда кругом стоит тишина, слышно, как они свиристят в классной комнате. И пока из Румпоша не выйдут все частицы до одной, ему неможется. У него, как это называется, тяжелая голова, а потому нет ни малейшей охоты нести свет знаний нам, тугоумным деревенским детям. Он садится на крышку первой парты и, прислонясь к стене, бурчит:

— Ну, выкладывайте, что слышно новенького.

— Булочников Эзау принес новую песенку! — докладывает Валли Нагоркан, эта пособница сатаны.

— Выдь к доске! — командует Румпош. — За-пе-вай!

Перед началом занятий я исполнил в песчаной яме перед одноклассниками один из куплетов своего отца. Одноклассники приняли мое выступление более чем тепло, потому что я умею копировать все жесты отца, умею подчеркивать слова движением, умею кстати откинуть голову назад, многозначительно подмигнуть и преподнести текст на такой манер, который мой отец считает изысканным. Но перед лицом Румпоша я отказываюсь от всех ухищрений, складываю руки за спиной, как положено на уроках пения, и пою с сорбскими интонациями и раскатисто, словно это не куплеты, а хорал:

Люблю газетку почитать, / Все интересное узнать. / А что за объявления! / Ну прям на удивление! / Хе-хе-хе-химпле-хе!

Впоследствии я узнаю, что каждая строфа куплета содержит текст двух противоречащих друг другу объявлений, отчего он становится бессмысленным: Для любимой тещи / Черная юбка. / На брюхе бородавка, / А звать ее Тюпка. / Хе-хе-химпле-хе!

Мои одноклассники столь же невинны, как и я сам. Они смеются не из-за двусмысленных текстов, а из-за хе-хе-хе-химпле-хе и начинают подтягивать.

— Довольно! — приказывает Румпош. Он решил вздремнуть.

— А я в школе один, без ребятов пел, — рассказываю я матери.

— Что же ты пел?

— Хе-хе-химпле-хе!

— Да как же ты посмел такое петь при учителе?

Отчасти возмущенная, отчасти развеселившаяся мать ведет меня к отцу, и снова я пою, скрестив руки за спиной.

— Хлопчик-то весь в меня! — говорит отец. — Ему б только руками пошустрей работать.

Я усматриваю в этом поощрение и исполняю тот же куплет с необходимыми жестами и подмигиванием. Поистине я — второе издание виновника моего бытия.

— Ну вот поди ж ты! — говорит отец и по меньшей мере последующие два часа искренне гордится мною.

— Цетчев Эрнст на дух не переносит, когда у его деньги в кучку соберутся, — говорит дедушка. Остальные дядины соседи по выселкам говорят о нем:

— Он все равно как постреленок несмышленый.

Едва у дяди появится сколько-нибудь значительная сумма от продажи какой ни то животины, он тратит ее на всякие диковины. Так, например, он поручает какому-то побродяжке, который выдает себя за живописца, изобразить его двор в окружении степных просторов и ветров. Тетке при этом велено стоять перед воротами, а сам дядя занимает позицию перед пасекой. Но на картине нельзя узнать ни дядю, ни тетю, поэтому приходится каждому объяснять:

— Это настоящая картина, ее художник нарисовал, а где возле пчел пятно, так это я.

Дядя с тетей одиноко коротают дни у себя на выселках. Почти весь год в их одиночество задувает, гудит, свистит, воет или ревет ветер с полей. Кто ж после этого упрекнет дядю, что на деньги, вырученные за откормленного бычка, он покупает себе аппарат для развлечений, граммофон с трубой, фонограф или говорящую машину, как называют ее у нас в степи.

В начале февраля дядя и тетя Маги тащат говорящую машину в корзине для белья через заснеженные поля, укрыв ее пестрой попоной; они тащат свою машину к нам, чтобы сопроводить день рождения моей матери увеселительной музыкой.

В теплой комнате из корзины достают перевоплощенного бычка. Мы в изумлении. Деньрожденный столик наскоро расчищен, прочь азалии, прочь фиалки, подарки перебираются на сервант, где, как нам известно, зеркала утраивают их число.

Дядя Эрнст — с измусоленной выходной сигарой во рту — сует граммофонную трубу в выемку, а жерло музыкальной пушки направляет на собравшееся за столом общество, вставляет граммофонную иглу в нарезку под животом у мембраны, и труба издает бесцветный тон, прокашливается.

Я внимательно разглядываю трубу и угадываю намерение фабриканта повторить в этой жестяной воронке формы переливчато-пестрого садового цветка, другими словами, ипомею, но там, где с трубы осыпалась слишком густо нанесенная краска, серебряный блеск жестяного нутра разрушает иллюзию.

Дядя придвигает мне пластинки:

— А ну-кось, выбери чего получше!

Дядя, оказывается, забыл дома очки. Он всегда забывает очки в таких случаях, он не умеет читать.

Я перебираю стопку пластинок: «Марш домовых», «Катание на санях в Петербурге», несколько куплетов, пластинка с записанным смехом, с йодлями, с вальсами и, наконец, самая модная — шимми. Я ставлю марш домовых. Дядя объясняет мне, как открывать стопорное устройство на диске и как опускать иглу на пластинку.

— Это дело непростое, — говорит он.

Раздается треск, шип и хрип, потом наконец слышатся первые звуки, похожие на музыку. Домовые маршируют. Гости перестают жевать, вытягивают шею и таращатся в раструб, где из ничего возникают звуки. Отец с матерью, дед с бабкой, все таращат глаза, будто сыны Израиля во тьму тернового куста, откуда через граммофонную трубу Моисея воззвал к ним глас господень.

Дядя Филе разворачивается на своем стуле и, взяв его за спинку, садится верхом; теперь он приподнимает и опускает зад, словно пустил лошадь английской рысью. Бабусенька-полторусенька хватает его лошадь под уздцы, она боится, как бы дедушка не разозлился за эти скачки по гостиной, но дедушка и не глядит на Филе. Он занят очередным изобретением: прикидывает, какой получится звук, если положить на диск тонкую деревянную пластинку и запустить ее. Валторна? Шелест ветра? Музыка века?

Марш кончился. В комнате тишина. Музыка погрузила гостей в молчание. За окном музицирует мороз. Братьям и сестрам пора в постель. Мне разрешают остаться. Дядя Эрнст возложил на меня управление граммофоном. Теперь он желает послушать записанный на пластинку смех.

Два мужских и один женский голос сливаются в шуточные куплеты. Посреди одного куплета женщина начинает смеяться, она смеется так заразительно, что мужчины перестают петь и тоже начинают смеяться, а за ними — и дядя Филе. Кашель передается за один-два дня, смеху хватает и секунды. Маги — она слушает пластинку не в первый раз — начинает кудахтать: ку-дах-тах-тах, what a fun,^[11] и хлопает себя по ляжкам. Моя мать смеется взахлеб, если на нее не смотреть, можно подумать, что она плачет. Полторусенька смеется так, будто хочет сказать: «Китай», но не идет дальше первого слога: «Ки-ки-ки!» Дядя Эрнст повизгивает, как собака, которая в охотку ловит блох. Под конец смеются все — кроме меня. Я смеюсь, когда передерутся котята у нашей Туснельды, я очень-очень смеялся, когда Шрокошенов Альфред вырядился на масленицу медведем, спьяну залез на нашу липу и там уснул в развилке из веток. Но теперь мне не смешно. Может, я не смеюсь потому, что меня хочет рассмешить машина, которая когда-то была лихим бычком?

Гости вытирают выступившие на глазах слезы. Дядя Эрнст велит мне поставить пластинку с куплетами. «Каплеты», — говорит он.

Отец наливает себе пятую рюмку котбусской очищенной. Он встревожен. Куплет начинается. Через раструб я могу углядеть, что человек, который его исполняет, очень толстый и сальный, что у него выпученные глаза и набухшие жилы на лбу Коль говорит тебе жена: / Я моде следовать должна, / Мне нужно, и не стой как пень, / Другой наряд на каждый день! / А скажешь ты — ну черт с тобой, / Бери полсотни и не ной! / Купи хоть шляпу, хоть горшок — / И будет очень хорошо…

Это еще вполне невинная строфа куплета. Поминать остальные я поостерегусь. Один гость за другим придвигаются поближе к раструбу, чтобы не упустить ни одну из выходящих оттуда сальностей: «И будет оч-чень хорошо!..»

Лишь один человек отодвигается от раструба подальше. Это мой отец. В дверях стоит Ханка. Она ждет, когда ей будет можно подавать картофельный салат. Отец косится на нее:

— А вот я бы мог спеть такую песню, какую они еще и не слышали.

Жирный певец сбросил моего отца с трона, но человек, напевший шеллачный диск, сейчас замолчит, потому что кончится запись, и тут мой отец заводит вполголоса: Ах, кто поймет тоску мою / И все мои страданья. / Мне та, которую люблю, / Сказала: до свиданья. / Пусть далеко моя любовь, / Я счастья ей желаю, / А если встретимся мы вновь, / Я горько зарыдаю. / И если б небо было из бумаги, / А звездочки умели все писать / И каждая б по тыще рук имела, / Мою любовь бы им не передать.

Редкостное завершение праздника! И дело не только в уязвленном тщеславии исполнителя, каковым является мой отец, а в том, что отныне музыка Бетховена может проникнуть в хижину последнего дровосека, вот только сам этот дровосек разучится петь для собственного удовольствия.

Дядя Эрнст выпил. Он не достаточно твердо стоит на ногах, чтобы гарантировать драгоценной машине благополучную доставку по заснеженным полям. Он оставляет ее у нас, чтобы зайти за ней завтра. Завтра — это у Цетчей означает день несколько недель спустя, у них делов много, ох, дела, дела, ох уж эти дела.

В вечерних сумерках мы с сестрой прокрадываемся в гостиную и устраиваем для себя концерт. В течение трех вечеров затея благополучно сходит с рук, потом нас застигает отец.

— А вы у дяди Эрнста спросились? И вообще эти куплеты не для вас.

Вмешательство отца запоздало: я уже успел выучить куплеты наизусть, они заняли во мне свое место, где мирно соседствуют с куплетами отца.

А граммофоны входят в моду, все больше граммофонов прибывает в деревню и карабкается на отведенные под них комоды.

Теперь почти никто не просит отца чего-нибудь представить. И он переходит к устным рассказам. При этом он старается выглядеть так, чтобы гостья, на которую он положил глаз, им восхищалась. Он рассказывает, как на действительной состоял денщиком у настоящего, такого настоящего, что дальше некуда, генерала и что горничные и кухарки госпожи генеральши прямо наперебой его нежили и холили.

— Знаем, знаем, — перебивает мать. Тогда отец поспешно рассказывает о генеральской таксе, которую он втайне повязал с каким-то здоровым беспородным псом, отчего такса ощенилась тремя уродцами. Еще он рассказывает о временах напасти и о том, как он натирал пальцами градусник и таким путем заработал волынскую лихорадку, которая в свою очередь помогла ему получить отпуск.

— Знаем, все знаем, — снова перебивает мать, а про себя, верно, думает, что именно во время своей лихорадки отец зачал моего братца Хайньяка.

Счастье для отца, что еще остались юбилеи ферейнов. На сцену граммофон не потащишь, на сцене хочется видеть что-то своими глазами: красный нос, слишком маленькую шляпу или пестрый жилет отца.

Время проходит, и каждый измеряет его движение по собственным приметам: один по тому, как седеют его волосы, другой по тому, как выпадают зубы, а люди, идущие в ногу со временем, по тому, что у них зовется прогрессом. Граммофоны с трубой исчезают, уступив место беструбным, на тумбочки крестьянских горниц вползают радиоаппараты, народные приемники, приказопередатчики; чувствительные песни и песни убийц рыдают и гремят из динамиков, песня о полевом цветке Эрике и о дрожащих, гнилых костях.

Родные и знакомые умирают, кто на поле брани, кто в чистом поле, умирает тетя Маги, умирает дядя Эрнст, умирает дядя Филе, и, наконец, умирает мать. Больше никто не просит отца что-нибудь представить, переставить вперед то, что прячется сзади, только я, его старший сын, предпринимаю такую попытку. Отцу восемьдесят пять лет, и я коварно включаю магнитофон. Почему я хочу спасти куплеты, которые некогда исполнял отец? Почему я хочу сохранить их, хотя бы на некоторое время? Есть вполне конкретное слово для объяснения, это слово нынче у всех на устах, это модное слово ностальгия, которое так же ничего не объясняет, как слова инстинкт, подсознание либо вегетативные нарушения.

Куплеты в отце уже сместились далеко назад, они почти вытеснены из него. Ему стоит труда снова переставить вперед двусмысленные рифмы с музыкальной приправой. Он, как медиумы на спиритическом сеансе, тщится материализовать полуумершие куплеты и вернуть их в сферу слышимого.

Когда мы потом прослушиваем запись, пленка разоблачает меня как отцовского суфлера. Я, в свое время без спросу запомнивший куплеты, носил их в себе, пронес через моря и страны и, как оказывается, благополучно доставил домой, они и теперь хранятся во мне подле стихов Гёте и Рильке, подле стихов еще одной поэтессы, которую я люблю, подле стихов Гессе. И ни один человек не сможет докопаться до причины, ни один из тех, кто во всем ищет смысл и пользу.

А мое время проходит потому, что я расту. Пока меня еще не было здесь, пока я еще не жил в этой семье, время меня никак не касалось. Из Библии я узнаю, что, прежде чем появиться здесь, я отсидел девять полнолуний в животе у матери. Ну, ладно, девять — в животе, а до того где?

— Твойный папаня таскал тебя в мешочке, — объясняет Франце Будеритч.

Но и там время для меня не существовало. И когда я умру, его тоже не будет.

— Когда ты помрешь, время побегит дальше без тебя, — объясняет дедушка.

Но я не чувствую времени.

— Чувствуешь не чувствуешь, а время у тебя есть, — говорит дедушка. Большая философия. Степная философия. Я продолжаю свои размышления о времени, но оно как было для меня загадкой, так и останется.

— Время несет за собой прогресс, — говорит моей матери господин Шнайдер от фирмы Отто Бинневиз.

А вот мой дядя Эрнст не умеет читать, как же он тогда узнает, что прогрессивно, а что нет?

— Это, что ли, ваш прегрес, когда из трубы кто-то вопит, будто ему пулей глотку прострелили, — так отзывается дедушка о говорильной машине.

Ближе к жатве дядя Эрнст снова повергает в изумление всю округу: он приобретает молотилку с конным приводом и тем в пределах своего хозяйства упраздняет ручную молотьбу. Молотилка берет за живое моего отца. Правда, он месит свое тесто руками и не пользуется никакой машиной, но вот дядина молотилка, что ни говори, затронула его душу, он бы не прочь обмолотить с помощью дядиной молотилки и наше зерно, а скрытая причина такого желания состоит в том, что стук наших цепов зимой отнимает у него часы самого сладкого утреннего сна. Не исключено, что часы сладкого сна, о которых так радеет мой отец, объясняют, почему он за всю жизнь не сподобился купить тестомесилку.

Если все жизненные обстоятельства суть сегменты того или иного круга причин, тогда мир наводнен подобными кругами, и все они лежат в пределах одного, общего круга.

Дядя Эрнст не возражает. Он готов пропустить через свою машину и наше зерно. Это ему даже на руку, потому что для конного привода нужна пара лошадей. Вот и выглядывает на свет божий сегмент от другого круга причин. Отец уступает дяде Эрнсту нашу кобылу и меня в придачу. Теперь мне после занятий приходится бывать на выселках. Сперва молотят дядино зерно, потом наше. И мне надо ездить к Цетчам, а там меня и нашу кобылу с провислой спиной швыряют в пасть молотилке, хотя мне это даже нравится. Я гордо скачу на кобыле по полям, я больше не жалкий муравей, что трусит по клеверному полю. Кобыла смирная, в молодые годы она возила на себе блёшдорфского помещика. По дороге я пытаюсь пустить ее рысью, но у нее так выступает хребет, что я сижу будто верхом на шесте, отбиваю себе во время рыси весь зад и потом от боли почти не могу переставлять ноги.

Дядя Эрнст обращается со своей молотилкой куда заботливей, чем с тетей Маги. Он расстегивает ее деревянный кафтан и показывает мне металлический барабан, на который кидают колосья, еще он показывает мне, как устроен привод: здоровенные колеса с зубцами, которые цепляются одно за другое и живут под навесом, навес крыт толем, с него каплет черная колесная мазь.

Я припрягаю лошадей к толстому дышлу привода и жду, когда мне подадут знак. Лошади фыркают, бьют копытом, отгоняют хвостом мух.

Крытая соломой рига дяди Эрнста имеет два выхода, один ведет в сад, туда, где я стою у привода, другой — во двор. Тот выход, что ко мне, заперт, чтобы ветер, которому люди горазды придумывать разные имена, а в данном случае называют сквозняком, не выдувал мякину в сад. Она сгодится в хозяйстве, ее обваривают крутым кипятком и скармливают свиньям. Поэтому мне не видно тех, кто работает в риге.

Дядя свистит в два пальца. Условный знак. Я погоняю лошадей, а дядя за воротами риги запускает в молотилку первый сноп; всего тяжелей приходится лошадям, но, несмотря на это, они должны двигаться в равномерном темпе. А как выглядит равномерный темп, решать мне, я должен найти его в себе самом и приглядывать, чтобы он не спрятался снова, а еще я должен с помощью постромок и кнута передавать свои соображения лошадям.

Итак, за закрытыми воротами риги работает молотилка. Молотьба стала чем-то самостоятельным, стала барыней, которая желает, чтобы ей прислуживали. И действительно, ей прислуживают три женщины и двое мужчин.

Сзади, там, где крупное и мелкое зерно, а также хоботье выходят из машины, шурует Август Рееп. Он батрачит у Цетчей, и злые языки утверждают, будто он только с коровами и находит общий язык. Август весь осыпан мякинной пылью, которая облаком клубится над машиной. Он все равно как черный раб у моего дяди.

Мой привод и я связаны с молотилкой при помощи железного вала. Все, что происходит за закрытыми воротами, не могло бы произойти, не будь меня. Я — важная персона, я, пожалуй, здесь всех важней.

Дядя свистит дважды. Это значит, что лошади идут слишком медленно, что я утратил темп. Я забыл вовремя погонять лошадей. И я снова погоняю. Конечно, лошади думают обо мне плохо, но зато, уж верно, колосья до сих пор думали обо мне хорошо, потому что я не давал машине достаточно силы, чтобы обмолотить их как следует. Ну конечно же, они хорошо обо мне думали, ведь у них были другие виды на свое зерно, они охотней доверили бы его осенним бурям, чтобы те разнесли его по полям и еще до начала зимы из него проклюнулись бы молодые стебельки ржи. Мне стыдно перед колосьями за то, что мы, люди, не разрешаем им плодиться по собственному усмотрению, поскольку они должны снабжать нас хлебом.

Такие или примерно такие мысли уводят меня вдаль, и не от лени или скуки, а чтобы не чувствовать жгучую боль в том месте, где у меня сходятся ноги. Я доездился до садна, как говорят у нас в степи. Чем больше я потею, бегаю по кругу за лошадьми, тем свирепее саднит мое садно, оно кусает меня на каждом шагу, и я боюсь, что от этой боли, да еще в пыли, поднятой лошадиными копытами, не дотерплю до вечера.

Но тут дядин свист трижды рассекает летний воздух. Стоп! Отдых! От кормовой кухни с мисками и корзинками спешит тетя. Из напитков предлагают на выбор ячменный кофе или подкисленную воду с сахаром. Из еды — хлеб с маслом либо со сливовым повидлом.

Изо всех углов риги несется чавканье и бульканье. Я сажусь на холодный камень под кустом бузины. Прохлада камняуспокаивает мое садно. В дальнейшем я, правда, приду к выводу, что потом будет жечь еще сильней. В сарае, где хранится всякий инструмент, я нахожу длинный кусок шпагата и с его помощью удлиняю свой кнут. Я сделал небольшое изобретение.

После перерыва дядя расставляет молотильщиков по-новому. Теперь он сам будет подавать снопы из темного закрома, а с ним на пару вдова Тайнско.

Я снова заставляю лошадей идти равномерно, а сам усаживаюсь на крышку ворота. Это и есть мое изобретение. Раз кнут у меня стал длинней, я могу погонять лошадей и сидя. И воображаю, что таким путем я укротил свое садно.

Дальше, все дальше заходит день на пути к вечеру. Ворот урчит, машина гудит, и всякий раз, когда Анна Швиетцка затыкает ей рот очередным снопом, раздается шипение: это значит, вал схватил добычу.

Время от времени лошади под стук копыт роняют в пыль свои золотисто-желтые яблоки, иногда кобыла, иногда мерин. Лошадиные яблоки блестят, они похожи на свежеочищенные каштаны осенью, но, совершая очередной круг, лошади наступают на них, и тогда исчезает весь блеск и красота. Я подсчитываю, сколько кругов должны сделать лошади, чтобы и следа не осталось от свежих яблок. Так течет время.

Два самца трясогузки чего-то не поделили, теперь они дерутся так, что перья летят во все стороны, подпрыгивают, ничего не соображая, всполошно бьют крыльями и скатываются с соломенной крыши прямо в бузину. Я достаю до куста своим кнутом и разгоняю драчунов. Я мог бы огреть своим кнутом даже дьяволенка, случись ему пролететь мимо с песчаным вихрем. Так утекает время.

Вон бабочка прилетела, капустница. Откуда она взялась? С неба упала? Или прямо у меня на глазах возникла из воздуха и солнца?

Из риги доносятся один за другим два пронзительных крика, за ними следует общий гомон. Я останавливаю лошадей. Уж не угодила ли Анна Швиетцка рукой в молотилку? Женский голос надсадно кричит:

— Он ее завалил! Он ее завалил! Бугай чертов!

Уж не повалил ли дядя Минку Тайнско? Ведь они с Минкой вдвоем в темном закроме. Одни женщины заливаются смехом, другие качают головой или вслух выражают сочувствие моей тетке. А тетя Маги сконфуженно снует по двору и предлагает шабашить. Я тоже должен распрягать и ехать до дому.

Теперь я уже не сажусь верхом на свою костлявую кобылу, теперь я сажусь на нее как на скамейку, так делают женщины. Мы исподтишка наблюдали, как господская младшая дочь училась ездить на лошади именно так. Ее учил управляющий имением. А меня, выходит, учило мое садно.

— Уже управились? — спрашивает меня мать.

— Кончили. Дядя Эрнст завалил Минку Тайнско.

— Не смей так говорить.

На другой день мать не пускает меня к Цетчам.

— Это же сущий Содом и Гоморра!

Я рад, что мне больше не надо молотить, мое садно еще от меня не отцепилось. А про Содом и Гоморру я читал в Библии, но я и не подозревал, что они расположены по соседству с Босдомом.

Несколько дней спустя заявляется дядя Эрнст, чтобы снова взять меня напрокат, и мне приходится идти, и мать не возражает ни единым словом. Теперь очередь нашего зерна.

Анна Швиетцка, дядина батрачка, отводит меня в сторону и объявляет:

— Чтоб ты знал, дядя Эрнст мене изменил, он спутался с Минкой Тайнско, вот и весь сказ.

Я делаю вид, будто все понял, а потом еще раз перечитываю в Библии главу про Содом и Гоморру и убеждаюсь, что в школе мы проходили только половину этой главы. Я узнаю также, что человека по имени Лот, которого милосердный господь спас из погрязших в грехе городов Содом и Гоморра, впоследствии обокрали родные дочери. Две ночи подряд они воровали у своего отца Лота семя, жаль только, в Библии не сказано, какое именно, то ли семена свеклы, то ли кормовой травы; при всем желании я не мог также выяснить, какое отношение имеет вся история с Содомом и Гоморрой к тому, что у Цетчей кто-то кого-то завалил!

Дедушка не признает машинную молотьбу. Он приходит в ригу и контролирует обмолоченные колосья; по его подсчетам, самое меньшее треть спелых зерен уходит вместе с соломой в подсыпку для скота, то есть пропадает задаром.

— Грех, да и только, — говорит он матери. — Вот ужо господь вас покарает.

На мать это, судя по всему, не производит впечатления.

Восемь дней спустя после обмолота дедушка приходит в лавку и приносит матери целую жменю навоза. В нем прорастают зерна ржи.

Но на лице у матери ни малейшего удивления.

Впрочем, дедушка не прекращает того, что называют агитацией, в итоге с наступлением зимних дней мы снова начинаем молотить вручную, мы — это дедушка, бабусенька-полторусенька и я. Старый ферейн молотильщиков заседает в прежнем составе.

У нас существует выражение: обмолачивать пустую солому. На деле оно лишено смысла. Солома — она и есть солома, она всегда пустая, во всяком случае, должна быть пустой. Но вот мы трое, мы и впрямь молотим солому. Первая половина уже скормлена скотине, но дедушка вознамерился предъявить своего рода счет. Он хочет уличить моих родителей в нерадивости. Он не затем давал им деньги на обзаведение, чтобы они выбрасывали их в форме зерен на ветер.

— Вот упрямый вендский пес! — ворчит отец, ворочаясь утром в постели. — Хоть сдохни, спать не дадут.

Я впервые слышу, чтобы отец обзывал дедушку псом, да еще с указанием породы.

А мы тем временем знай себе молотим, разрывая утреннюю тишину звуками молотьбы, удары цепов порождают напряжение, напряжение на много дней зависает над нашей семьей. Мать занимает позицию между отцом и дедушкой и должна глядеть в оба, чтобы не угодить ни под цеп, ни в машину, хотя, впрочем, нарушение утренней тишины тягостно и для нее.

В результате проведенного нами домолота мы получаем полмешка зерна. Дедушка демонстрирует матери плоды своего упрямства. Мать принимает вид безмерного удивления. Отец косится на полмешка и говорит:

— Эка невидаль.

С этого дня в риге над чердачной балкой висят наши цепы, наши деревянные кнуты, оставшиеся не у дел. Споры плесневых грибков покрывают сыромятные гужи, образовав в непродолжительном времени серо-зеленый газон, плесневый газон цветет, плодоносит, дает семена, а вместе с этими семенами разлетаются по белу свету частицы ременного гужа.

Пришел конец и запаху, который возникал, когда испарения керосиновой лампы мешались с морозным зимним воздухом; пришел конец стуку и грому цепов, но все это переходит в мои воспоминания и оседает там. Лишь в моих воспоминаниях еще записано, как все это было, когда бабусенька-полторусенька стучала в кухонное окно, как мы с дедушкой входили, пили теплый ячменный кофе и утоляли наш, видит бог, законный голод хлебом и яичницей, как занимавшийся день облизывал снаружи серым языком оконные стекла, как горели мои ладони, горели оттого, что часами сжимали держалень, как спросонок чирикали воробьи, когда стук наших цепов будил их с утра пораньше.

Да-да, я ношу все это с собой как воспоминание, пока плесень, именуемая потерей памяти, мало-помалу не разъест и его.

Человек не довольствуется своей жизнью. Жадность в нем сидит. Он хочет обладать предметами и даже людьми.

— У одного жадность помене, у другого поболе. Так которая поболе — ту никогда не уменить, зато малую завсегда до большой раскормить можно, — говорит двоюродная баба Майка.

А во мне сидит жадность? Я начинаю приглядываться к себе. Я еду с дедушкой в Гродок на мельницу. По соседству, на маленьком дворике почтового чиновника Андерша сидят в закутке серебристые кролики. Я разглядываю их. Их серебристая шерсть бередит мне душу. Дома у меня есть только два пестрых деревенских кролика. Вот бы здорово прибавить к ним серебристого. Почтмейстер Андерш счастлив, что мне нравятся его кролики. Он расхваливает их почем зря и тем доводит мою жадность до кипения. Прежде чем бросить в загон капустные листья, он чистит их щеткой:

— Настоящие французские серебряные в два счета загнутся, заглоти они хоть одну гусеницу.

Французские серебряные — это переполняет чашу. Моя жадность превращается в сладкоречивую попрошайку и набрасывается на дедушку, после чего дедушка покупает мне серебряного самца.

Когда я останавливаюсь и у меня есть время заглянуть внутрь, как учила меня баба Майка, я не нахожу в себе ни следа жадности. Жадность приходит извне, ее вызывают у меня различные предметы и люди, а рассказываю я обо всем этом лишь потому, что дедушка возбудил во мне жадность куда больше той, которую я испытал при виде серебряного кролика.

Тетя Маги у нас неродиха. Люди говорят: «Она надорвавшись, ей эвон какие мешки приходится ворочать». Но Ковальская, работница из имения, стоя вскидывает на плечо пятидесятикилограммовый мешок, а у нее, между прочим, трое детей. Верно, тетя Маги поднимала сразу по сто килограммов?

Дядя Эрнст бьет тетю. «А когда попадется, так наособицу», — говорят люди.

Интересно, куда ж это попался дядя?

— Обратно одну бабу обрюхатил, — говорит дедушка, а Полторусенька грозит ему кулаком. Дедушка втягивает голову в плечи.

— Эрнст, бахвал такой, опять возлюбил ближнего своего, там, где у них ноги всего толщей.

Град ударов стучит по его шапке.

Итак, у тети Маги дети не родятся, зато у дяди Эрнста родятся один за другим. В этом году целых два, один — от солдатской вдовы Тайнско, другой — от Анны Швиетцки, батрачки.

Дядя подыскивает молодых мужиков, у которых не хватает духу подойти к девушке и сказать ей: «Слушай, я тебе люблю». Для Анны Швиетцки дядя Эрнст находит недотепу стеклодува, а для солдатской вдовы Тайнско — бобыля шахтера. Он намекает обоим, что поможет им обзавестись хозяйством. Он продает выхолощенного хряка и бычка.

— Шоб навесть порядок! — объясняет он тете Маги и заставляет ее написать две записочки, что стеклодув и шахтер больше к нему никаких претензий не имеют. Оба подписывают. Стеклодува приятели дразнят: «Лихо ты оженился, детей — и то самому делать не надо». Но для стеклодува всего главней сама Анна, а время проходит, и уже ни одна душа не помнит о том, что под фамилией стеклодува подрастает маленький дядя Эрнст.

Наступает вечер. Голые сливы среди полей, уподобясь метлам, выметают за горизонт последнюю полоску вечерней зари. Тетя Маги в деревянных башмаках спешит через поле. Голову она держит набок, из одного глаза текут слезы, другой весь запух, бумазейная кофта разорвана, платок съехал набок.

— Маги, да что это с тобой попритчилось, да что это с тобой? — спрашивает мать.

— Да вот, спотыкнулась и упала прямо на глаз, — отвечает тетка.

Видно, милосердный бог, с которым она в большой дружбе, прощает ей вынужденную ложь в пользу дяди Эрнста. Тетка покупает фунт маргарина и немножко американского смальца, чтобы перетопить его и мазать на хлеб, потому что все наличное масло дядя Эрнст увез на подводе в Дёбен и там распродал либо раздарил стеклодувовым женам.

Моя мать угощает тетю Маги, но та не может успокоиться. Она и ест стоя, и так же стоя глотает солодовый кофе, у нее дела, ей надо домой. Она снимает фартук, сует туда свои покупки, перевязывает его и перебрасывает за плечо. Потом она делает шаг из лавки, останавливается и, повернувшись, говорит матери:

— Ох, Ленхен, коли ты могла бы отдать мне какого ни то из твоих ребят.

Мать не хочет сразу отказывать наотрез.

— Уж и не знаю, какого я могла бы отдать.

Тетя Маги предпочла бы мою сестру, девочка ей больше других по сердцу.

— Ты мне дай твою Маги, — говорит она. — У тебя и без нее трое огольцов.

— То-то и оно, — отвечает мать, — девочки больше ни одной.

— Ну, тогда дай одного парня.

Мать снова отвечает уклончиво:

— Большенький мне уже помогает, а остальные два вроде как маловаты для тебя.

— Ну, тогда отдай маленькую Маги, — не отстает тетка.

Мать больше ничего не отвечает, и тетя расценивает это как молчаливое согласие. Спотыкаясь о борозды, она бредет к себе на выселки. Ей грезится, что ребенок в доме переменит всю ее жизнь. Она представляет, как будет прижимать его к себе, когда дядя Эрнст захочет ее обидеть. Да простит ей милосердный господь эти себялюбивые мечты, ей чудится даже, будто господь выглядывает между звездочками и приветливо кивает.

И вот настает день, когда сестренка по собственному желанию перебирается к Цетчам на выселки. Моя мать уязвлена до глубины души. Она собирает в узелок сестрины платья, и сестра уходит к тете. Значит, больше у меня сестры нет. Но не успеваю я как следует оплакать эту потерю, тетя приводит своего приемыша обратно. Сестра, рыдая, бросается матери на шею, а тетя Маги растерянно стоит рядом.

Детской кроватки у Цетчей не было, сестре пришлось спать в общей между дядей и тетей, постель была сырая, а поцелуи дяди Эрнста колючие, а есть давали хлеб с повидлом да повидло с хлебом, сто жалоб на Цетчей, у которых все не так, как должно быть.

— Да-да, то-то и оно, — вздыхает мать, и видно, как она горда одержанной победой.

Словом, у Цетчей до сих пор нет наследника.

— Хотел бы я знать, — говорит мне дедушка, — кому это все достанется.

Наследовать, завещать, отказывать — в нашем степном краю это очень значительные события. Когда цыплята выбираются из яйца, у них есть при себе провиант дня на два, на три в особом желточном пузыре. Для людей наследство заменяет такой мешок, хотя они могут обойтись и без него.

А дедушка все гнет свое:

— Ох, хотел бы я знать, кому у Цетчей все достанется.

Дедушкино слово для меня все равно что божье. Мало-помалу его слова начинают пускать во мне ростки. Я начинаю прикидывать, какие выгоды я мог бы получить, согласись я переехать к Цетчам: во-первых, три черешни в саду. Я мог бы неделями подряд без передыху набивать живот черешней. Я мог бы пригласить братьев и сестру, когда стану там хозяином. «А медку не хочете? Угощайтесь, угощайтесь, только чтоб желудок не спортить!» Еще я мог бы заводить говорильную машину, слушать музыку и песни. Еще я мог бы кормить своих кроликов травой, которую дядя Эрнст приносит с луга для коров. А сейчас мне приходится рвать ее на обочине дороги. Я мог бы сидеть на лужку у Цетчей возле пруда и наблюдать, как лягвята (так у нас называют головастиков) теряют хвосты, я мог бы пригласить своего дружка Германа Витлинга запрячь лошадь в ворот и кататься как на карусели, пока не затошнит. Я не замечаю, как растет во мне жадность, семена которой посеял дедушка.

Учитель Румпош придумал кое-что новое, он завел у нас урок гимнастики. Каретнику Шеставиче он поручил изготовить и установить под дубам гимнастические снаряды. Один снаряд состоит из четырех опорных столбов, толстых, будто ноги у слона. Каждые два столба соединяет оструганная жердь. А все вместе взятое напоминает перила на мосту через ручей, но Румпош называет это брусья. Другой снаряд похож на виселицу четырехметровой высоты, на виселице болтается канат. По канату нам надлежит карабкаться вверх, добравшись доверху, мы должны шлепнуть рукой по перекладине и опускаться. В школе можно много чего выучить, так принято говорить. Что же мы выучим, забравшись вверх по канату?

Большинство одноклассников лихо взбирается наверх, что твои кошки, а вот я падаю, едва одолев один метр из четырех.

— Еще раз, — командует Румпош.

С превеликим трудом я лезу вторично, но, достигнув метровой высоты, падаю.

— Еще раз, — командует Румпош.

Ладони печет словно огнем. Всякий раз, когда я падаю, одноклассники хохочут надо мной. И все это происходит под дубам, то есть напротив нашего дома.

Я мечтаю, чтобы оттуда вышла моя бабусенька и плюнула на Румпоша. Но Румпош — это Румпош, он окружной голова, органист, регент, депутат крайстага. Ну что такое Полторусенька против Румпоша?

И, однако, за дощатым забором, отделяющим наш двор от деревенского луга, кто-то хлопочет о моей судьбе. Я в пятый раз срываюсь с каната, и тут наш петух начинает горланить так, словно ему вот-вот отрубят голову. И сразу же дедушка перебрасывает его через забор с громким криком:

— Совсем зажрался, проклятущий! Ты перестанешь, наконец, малышей обижать?

Румпош догадывается, кого подразумевает дедушка, и прекращает урок.

Но за ужином мать принимается корить дедушку, он-де оскорбил Румпоша.

— Еще чего! — отвечает дедушка. — Нешто я не могу обругать своего петуха?!

— А ты неуж не можешь поднатужиться и влезть? — спрашивает мать. Значит, она на стороне Румпоша.

Отец ложится на пол и показывает мне, как надо обхватывать канат ногами. Значит, и он тоже за Румпоша.

В этот вечер перед тем, как уснуть, я принимаю твердое решение перебраться к Цетчам. Тогда я смогу ходить в школу в Гулитче. Там куда приятнее, как говорят знающие люди, там учительствует старый Заритц. Заритц носит окладистую бороду и не бьет детей, он мечтает о том, как ему будет хорошо, когда он выйдет на пенсию. «Делайте, что хотите, — говорит он ученикам, — только не шумите».

Я открываю семейству свой замысел. Дедушка меня одобряет.

— Лучшей не придумаешь, ежели хотишь чего добиться.

Он обещает и сам ко мне перебраться, когда я стану хозяином у Цетчей. Дедушка собирается прожить очень долго. (Он не ошибся, он умер на девяносто втором году жизни.)

Мать говорит, чтобы я попытал счастья у Цетчей, она не против, только чтоб я потом не жалился, коли мне постели волглые покажутся.

Я поставлю условием, чтобы мне спать у Цетчей на диване в парадной горнице, хотя бы потому, что там у них стоит граммофон.

— Хозяйство Цетчей все равно другим достанется, — говорит отец, имея в виду внебрачных детей дяди Эрнста.

Дедушка и бабусенька-полторусенька помогают мне поднять клетку с кроликами и косо устанавливают ее на тележке. Серебристая крольчиха съезжает к проволочной сетке, а с ней и семеро ее крольчат. Бабусенька-полторусенька бранит дедушку:

— Чего ты сбил мальчонку с панталыку, чего ты задурил ему голову ихним наследством?

Дедушка не отвечает. Он увязывает клетку.

Я толкаю тележку по Черной дороге. Черной мы называем ее потому, что выбрасываем на нее золу из нашей хлебной печи. Я не оглядываюсь и знаю почему. Я вижу, как ныряет в поросшую травой канаву дикий кролик. Может, самец, которого привлекает моя «сама». (Крольчиху у нас в степи называют «сама».) А может, у самца сейчас гон, и я смогу его поймать. Но самец не желает меня дожидаться. Не беда. Главное, что, пока я следил за ним, можно было не думать о доме. Я сразу направляю мысли в другое русло: скоро на моем пути будет ежевичник, а за ежевичником цветут мальвы. Вот и они должны помочь мне забыть родной дом.

Так я выбираюсь на гулитчское шоссе. Это мы называем его шоссе, а на самом деле это самая обыкновенная дорога, как и все наши дороги, разъезженная, разрытая четырехдюймовыми колесами углевозов. Когда моя тележка съезжает налево либо направо в такую колею, клетка с кроликами откровенно желает кувырнуться на землю, попадается даже такое место, где я должен выпустить из рук дышло и спешно подпереть боком клетку вместе с тележкой, чтобы они не опрокинулись.

Я верчу головой. Признаться, я так, самую малость, рассчитываю на помощь Белой дамы. Я ведь недалеко от Толстой Липы. Вертя головой, я вижу, как трепещет в мареве мой дом, родной дом, слышу предостережения матери, вижу слезы на глазах бабусеньки-полторусеньки, но, прежде чем до конца отдаться скорби, я вспоминаю слова дедушки: «Лучшей не придумаешь, ежели хотишь чего добиться».

Как долго я еще смогу удерживать тележку от падения? Дно клетки склизкое от впитавшейся в него кроличьей мочи. Руки у меня становятся ржаво-красного цвета. Я остался на свете один-одинешенек, нет у меня ни отца, ни матери, ни крыши над головой.

К тому же я вдруг спохватываюсь: ведь Цетчам-то и невдомек, что я к ним наладился, да не в гости, а насовсем. Еще вопрос, позволят ли они мне спать на кушетке в парадной горнице. А если дядя Эрнст захочет меня поцеловать? А что скажет моя сестра, когда, наигравшись, вернется домой и уже не застанет меня? А младшие братья, что они скажут? Они больше не признают меня, когда я потом заявлюсь к ним; а мне нельзя будет их одернуть, я буду для них просто гость, просто бедный, бездомный мальчишечка.

Вильмко Янко, молодой шахтер из Гулитчи, бредет мне навстречу.

— Чего плачешь, Эзау, чего слезы льешь?

У Вильмко Янко бычий затылок, и люди прозвали его Янко-Бычок.

Янко-Бычок бросает свой велосипед в канаву. Моя тележка уже почти развернулась вокруг своей оси.

— Ты куда ж путь держишь — в Босдом или в Гулитчу? — спрашивает Бычок.

Искуситель, с которым я свел знакомство на уроках закона божьего, нашептывает мне: «Скажи: в Босдом, скажи: в Босдом». Но я собираюсь с духом и отвечаю:

— Я к Цетчам, на выселки, я насовсем к ним.

— Они тебя что, в сыновья приняли?

— Да вроде как приняли, — отвечаю я уклончиво.

— Ну, удачи тебе!

Бычок еще какое-то время глядит мне вслед. Теперь я хоть бы и хотел повернуть, все равно нельзя. Взгляды Бычка гонят меня в сторону Цетчей, на выселки.

И вот я въезжаю к ним во двор. Тетя Маги споласкивает у колодца ведра из-под молока.

— Теть Маги, я к вам насовсем.

— Вот и ладно, — говорит тетя растерянно.

Дяди Эрнста дома нет.

Тетя Маги и Август Рееп, батрак, переносят клетку с кроликами в темный угол коровника. Бедные мои кролики! Но теперь мне не до них. Теперь я и сам бедный, бездомный человек.

— Я теперь за остальном сгоняю, — говорю я тете, — да и в школе мене надо отпроситься.

На лице у тети слабая усмешка.

Я мчусь домой, я бросаю тележку во дворе, ныряю в дом через заднюю дверь и рад, что меня никто не видит. Я одолеваю лестницу, а в детской сразу забираюсь под кровать. Насколько мне известно, так ведут себя нашкодившие собаки.

Всласть наплакавшись под кроватью, я засыпаю, ибо трудности моего побега вконец меня измотали.

Просыпаюсь я уже в темноте. Внизу на кухне мать звякает тарелками. Сейчас они сядут за ужин. Жалость к себе захлестывает меня. Они будут есть сытный ужин и даже не подумают, что наверху под кроватью лежит голодный беглец.

Весь в пыли и мусоре я вылезаю из-под кровати и спускаюсь вниз, готовый снести любые насмешки. Но никто мне ничего не говорит. На моей дощечке для хлеба, вырезанной в форме свиньи, лежат два куска хлеба, прикрытые яичницей; над моей кружкой вьется горьковатый аромат теплого ячменного кофе. Я сажусь, как садился в каждый предшествующий вечер, на свое место и начинаю уписывать за обе щеки. Наши толкуют про возчика пива, у которого вдруг понесли лошади. Ведь это ж надо: меня каких-то несколько часов не было дома, а другие за это время пережили что-то, чего не пережил я. Я успел стать чужим.

И тетя Маги, придя к нам на другой день за покупками, не заговаривает о моем побеге. Лишь несколько месяцев спустя она спрашивает:

— Ты, может, зайдешь на трусиков своих поглядеть?

Тетя Маги открыла клетку. Зверьки свободно бегают теперь по хлеву и едят упавшую из коровьих яслей растоптанную траву.

Я пока воздерживаюсь ходить к Цетчам. Мне это кажется небезопасным.

Но под рождество на тетю Маги нападает какая-то странная хворь. Люди говорят, будто у нее грипп в голове. Она хочет еще раз повидать нас перед смертью, а про меня сказала особо, что и меня хочет повидать еще раз.

Тетя лежит в постели, коса у нее перекинута через плечо, лицо все в струпьях, и они отваливаются такими корочками. Она рада, что мы пришли, а завидев меня, начинает плакать.

Я выскальзываю из дому и спешу в коровник. Кроликов там и в помине нет. Август Рееп рассказывает мне: они все плодились и плодились, и еще они рыли в земле дыры. Одна корова угодила в такую дыру и сломала ногу. Тогда дядя Эрнст схватил вилы и наколол их одного за другим прямо на свои вилы.

Так завершается история моего первого побега, но каждая история дает начало другой истории, потому что жизнь наша идет по плану, по линии, которая от нас скрыта, эта линия идет сверху вниз для тех, кто полагает, будто верх и низ существуют на самом деле. Это неровная, зубчатая линия. Зубцы возникают тогда, когда мы самостийно вмешиваемся в ход собственной жизни и воображаем, будто своим вмешательством изменили его. Жизнь не препятствует нашему вмешательству, она податливо отступает, чтобы потом снова вернуться на свою линию. Все это втолковала мне двоюродная бабка Майка, когда я перешел в городскую школу. Я поверил ее словам, потом наступило время, когда я им больше не верил, а потом наступило другое время, когда они стали для меня откровением и самой реальной реальностью.

В линию моей жизни вплетена и Тауерша, которая давно умерла. Как нам уже известно, она продала участок, принадлежавший нашему дому. В обычные годы мы досыта наедались черешней и маленькими желтыми сливами — их еще зовут мирабелью — у Цетчей. Но в год моего побега мне стало как-то не с руки бегать на выселки и лазать там по деревьям, и я был вынужден довольствоваться босдомской вишней со старого дерева. Собственно говоря, и это дерево тоже чужое, оно растет за пределами нашего двора, уже на помещичьей земле. Каждый год дедушка складывает под ним наш запас хвороста, каждую осень закладывает под ним в бурты картофель и репу.

Управляющий приносит нам письмо от помещика, в котором последний выговаривает отцу за незаконное использование помещичьей земли для зимнего хранения корнеплодов.

— А-а, пустая формальность, — шепчет управляющий отцу и получает за доверительное сообщение пригоршню сигар. Про дерево в письме не сказано ни слова, и поэтому мы называем его наша вишня. Будучи единственным нашим плодовым деревом, она для нас не просто дерево, а вроде как личность. Дедушка утверждает, что эта кислятина наполовину принадлежит нам, потому как половина ее листвы дышит воздухом нашего двора.

Хотя вишни еще не дозрели, я наедаюсь ими до отвала. В глотке щиплет от кислого сока, у меня начинает болеть живот, я иду на кухню и говорю:

— Ханка, у меня живот болит.

Лекарства у нас стоят за стеклянной дверцей на верхней полке кухонного шкафа. Ханка достает валерьяновые капли.

— Глони-ка сам из бутылочки, у меня делов полно.

Я отхлебываю из маленькой коричневой бутылочки, и внутри у меня все вспыхивает огнем, словно я выпил раскаленного олова. Я давлюсь, сплевываю, во мне возникают крики, их я тоже выплевываю. Прибегает Полторусенька и отталкивает Ханку, из лавки спешит мать, из пекарни отец. Вдруг у всех сыскалось время. Это время сделал для них я. Бабусенька-полторусенька, она же детектив Кашвалла, устанавливает причину:

— Господи Сусе! Он юшку табачную выпил, юшку!

Табачную юшку? Моя мать в большом количестве закупила жевательный табак. Когда покупаешь много, получается дешевле, а доход соответственно выше. Но потребление жевательного табака в Босдоме почему-то никак не прогрессирует. Только какой-нибудь молодой рабочий приучится жевать, как — хлоп — умирает старый покупатель. Трубочки жевательного табака от долгого лежания сереют и теряют товарный вид. Фирма Ханневаккер из Ганновера поставляет табачную настойку. Настойку разводят водой и кладут в нее потерявшие вид трубочки. Трубочки снова набухают, становятся жирные, блестящие, шелковистые. Но про меня этого не скажешь.

Ханка причитает в голос и осыпает меня поцелуями. Лишь бы я не умер. В меня заливают молоко, еще молоко, и еще, и еще молоко. Меня рвет от молока коричневой жидкостью, все рвет, все рвет, и жжение в желудке чуть утихает. А меня снова рвет, на сей раз красными сгустками.

— Кишки пошли, — вопит бабусенька-полторусенька и начинает молиться. Но меня рвет не собственными кишками, это просто слипшаяся мякоть неспелых вишен.

Я лежу в постели. Мне приносят поесть, меня снова выворачивает. Два дня я вообще ничего не ем, на третий день предпринимаю новую попытку, сухари и липовый чай остаются в моем желудке.

Врача ко мне не приглашают, меня не отводят даже к бабе Майке. На семейном совете шепотом высказывается мысль: «Как бы неприятностев не было». Табачную настойку нельзя держать рядом с валерьяновыми каплями.

И я лежу в комнате у деда с бабкой, маленький герой, который спас свою мать от тюрьмы. Но у матери находится для меня время, только когда один покупатель ушел, а другой еще не пришел и дверной колокольчик минут на пять оставили в покое. Лавка, лавка, все она!

Да и бабусенька-полторусенька не имеет времени рассиживаться у одра болезни. Она тоже раба, только не дверного колокольчика, а своего любопытства. Люди говорят о ее любопытстве наполовину презрительно, наполовину восхищенно: «У ней глазищи, как у рыси, ей очки не вотрешь, она все как есть знает». Вот что говорят люди, а дедушка говорит так: «Собака еще хвост не задрамши, а она уже тут как тут».

Любопытство порой вызывает похвалу, порой хулу. Все равно как нахальство. Один говорит про знакомого: «Ну и нахал же он!» А другой говорит с восхищением: «Ну, на этого где сядешь, там и слезешь». Если, к примеру, человек веселый, про него могут сказать: «Ну до чего ж забавный!» Но другой про того же самого человека скажет: «Этот тип вообще ничего всерьез не принимает». Выходит, у каждого высказывания есть другая сторона. Я горд ходом своих рассуждений, я лежу тихо и не двигаюсь.

— Тебе, сынок, опять неможется? — спрашивает дедушка.

— Нет, дедушка.

— Ты мне могешь подсобить?

— Могу.

В кладовке рядом с комнатой дедушка откапывает темно-зеленый картонный ящик. Интересно, не стоит ли этот ящик и по сей день в кладовке на чердаке родительского дома? Навряд ли, он, верно, как и вся утварь, в сорок пятом году, в первые послевоенные дни, стронулся с места. Впрочем, не беда, в той кладовке, которую представляет собой моя память и в которой полным-полно воспоминаний, сохранился и этот ящик.

В зеленом ящике лежат пестрые открытки, любовные карточки, как их называют у нас в степи. Это остатки товара с тех времен, когда дедушка занимался торговыми операциями. Мой отец, который после войны ходил с плетеной корзиной от деревни к деревне, предлагая покупателям свой товар, назывался разносчик. В дедушкином патенте, что хранится среди прочих ценностей в нашем семейном архиве, его величают коммивояжером. Один из разделов упомянутого патента озаглавлен: «Способ доставки товара». А под ним чернилами написано: «Ручная тележка». Власти предержащие никогда не страдали недостатком бюрократической чуткости, вот с человеческой дело обстояло похуже.

На оборотной стороне любовных открыток, в том месте, куда клеят марку, легкими карандашными штрихами изображена десятка. Это значит, что открытки размечены и стоят по десять пфеннигов штука. Разметка товара вменяется в обязанность торговцам. Когда от фирмы Отто Бинневиз из Халле поступает ящик всякой галантерейной мелочи, мать полночи стоит над ящиком, делит сумму и размечает отдельные предметы. Когда речь идет о булавках для галстуков и брошках, нанести цену очень трудно, и мать накидывает, под рукой, конечно, десять-двадцать пфеннигов за лишний труд.

Любовные открытки с довоенных времен оценены слишком дешево.

— После войны все как есть вздорожало, а про открытки и говорить неча, — утверждает дедушка.

Мне поручено стереть прежнюю цену и вместо нее проставить новую: пятнадцать пфеннигов. Для меня это работа на много часов. От работы просыпается аппетит, я съедаю первый за все это время бутерброд с колбасой, и бутерброд остается во мне.

Я разглядываю лицевую сторону открытки: парочка сидит на лоне природы, она в желтом платье и красной шляпке, он — в сером костюме и на брюках складки, а позади на дереве — маленький мальчик с гусиными крылышками. На мальчике, кроме колчана, другой одежи нет, а в руках у него лук и стрела. Верно, какой-нибудь бандит, который хочет подстрелить нашу парочку. Я читаю печатный текст под рисунком: Я знаю милое местечко, / Укрытое от глаз людских. / И там с тобой, мое сердечко, / Я взглядов не боюсь чужих. / На ветках дерева зеленых / Нам птички сладостно поют. / Кто ж здесь патрон для всех влюбленных? / Амуром все его зовут.

Жених с открытки глубоко заблуждается, если думает, что этот мальчонка на дереве собирается стрелять в них патроном; стрелу он в них пустит, это ясно.

А когда дедушка хочет продавать удороженные открытки? Он и сам не знает.

— Не вожу я нынче конпанию с молодыми людями, — говорит он. Оказывается, торговать открытками должен я, когда и сам буду молодым людем.

Простите, а с кем я, по-вашему, вожу компанию в школе, как не с молодыми людьми? Мне только надо поторапливаться, чтоб из меня поскорей вышла вся табачная юшка, и тогда я снова пойду в школу.

Я прихватываю с собой стопку открыток и показываю одноклассникам. Девочки бегут ко мне со всех сторон, шушукаются, и глядят, и не могут наглядеться на распрекрасные парочки.

Уже на другой день торговля идет полным ходом. В мгновение ока вся стопка распродана. Дедушка мной доволен. Я должен уплатить ему за каждую открытку десять пфеннигов, а пять остается мне.

— Може, и ты у нас пойдешь по торговой части? — говорит дедушка, в очередной раз набрасывая для меня жизненный путь.

На другой день одноклассники начинают покупать открытки для старших братьев и сестер, которых уже всерьез интересует любовь.

Судя по всему, я, как это принято говорить сегодня, нащупал область дефицита. Фабрикация новых любовных открыток после проигранной войны почему-то еще не началась, а вот любовь опять расцвела пышным цветом.

У Румпоша выдался полухмельной день. Он пялится на нас и не знает толком, к чему нас приспособить. То ли долдонить с нами слово божье, то ли считать, то ли петь. В сомнениях берет он с парты Библию первого ученика, начинает перелистывать и натыкается на цветную любовную открытку. Парочка после прогулки. Весьма утомленная, но не растрепанная дама сидит на скамье под липой, возлюбленный стоит перед ней и, держа ее за руки, объясняет ей ситуацию: Вот стала ты моей любимой, / Пусть красота твоя цветет, / И да пройдешь ты невредимо / Сквозь бури жизненных невзгод!

Румпош глядит с другой стороны. Carte postale, читает он, потом обнаруживает цифру пятнадцать, которую я вписал карандашом в квадрате для марок. Румпош устремляет взгляд на первого ученика. В момент, о котором идет речь, первый ученик носит имя Фрицко Ворешк; он любимчик Румпоша, и ему загодя прощаются все проступки, прежде чем он успеет их совершить. У Румпоша возникает предположение, что это открытка Ворешковых родителей либо что кто-нибудь из старших братьев и сестер сунул ее в Библию вместо закладки. Румпош кладет открытку на прежнее место и захлопывает Библию, но, чем нас занять, он так и не придумал. Он берег Библию с другой парты, листает и вновь натыкается на открытку. Влюбленные сидят в лодке. На ней воздушная блузка с рюшками, брошка, волосы зачесаны наверх и выложены на макушке гнездом. Он украшен изысканными усиками. Весло толщиной с черенок лопаты, под лодкой — голубенькие волны, на берегу — склоненная ива, вдали — горная цепь; на небе — белый блин. При лунном сияньи, / При водном мерцаньи / Плывем мы в челне / По легкой волне. / А в дали голубой / Надо мной и тобой / Светят звезды с небес / Для влюбленных сердец.

Положим, звезды на этой открытке пришлось бы долго искать: не видно ни одной. Румпош кладет ее обратно в Библию и теперь уже вполне целеустремленно шагает от парты к парте: в большинстве Библий он находит открытки.

— Это откуда? — спрашивает он.

И Валли Нагоркан, главная доносчица, вскакивает с места и докладывает:

— Их булочников Эзау на переменке продает.

Мне велят открыть ранец, вытряхнуть все свои книги. Но ни одной открытки при этом не обнаружено. Даже в моей Библии — и то нет. Я расторговался вчистую. В зеленом дедушкином ящике больше ничего нет.

Румпош желает знать, откуда я взял эти открытки. Я молчу, мне надо сосредоточиться, надо перестроиться на неплаксивость: меньше чем двадцатью пятью ударами все равно не отделаться. Мне надо переместить всю твердость духа в свой зад. Я уже наловчился это делать.

Но тут вмешивается обстоятельство, которое отодвигает в сторону причитающееся мне наказание и как бы заявляет: давайте снабдим логическую линию жизни этого мальчика зигзагом, давайте отделим следствие от причины.

От заслуженной порки меня спасает покойница. Румпоша вызывают с урока как окружного голову, чтобы заняться этим делом. Умерла жена управляющего Будеритча, маленькая бледная женщина с узким носиком. Утром ее нашли в постели, она лежала и не двигалась. Еще вечером она пекла блины для своих детей, Ленки и Франце, а утром была уже мертвая, и запах остывших блинов овевал ее тело.

Люди говорят:

— Прикончили они ее.

— Да кто же ее прикончил?

— Дайте срок, разберутся.

— А чем прикончили-то?

— И в этом разберутся, когда найдут яд.

Будеритч состоит в связи с Мойкиншей, смазливой и разбитной солдатской вдовушкой.

Люди говорят: Будеритч уже с коих пор с Мойкиншей гарменирует (гармонирует).

Про Мойкиншу люди говорят: она как поглядит на мужика снизу вверх, мужик уже и готов. Будеритч с Мойкиншей крутили любовь, их застукали в копне сена, а еще на господском сеновале. Маленькая фрау Будеритч, наверно, совсем извелась, она и всегда-то была не особенно крепкого здоровья, но от такой срамоты вконец высохла.

Будеритчиху надо вскрыть (анатомировать). Вскрывают ее на другой день после обеда. Вскрытие совершается за прудом на холме, где стоит изба в две связи. Производят его доктор Хинкендорф из Дёбена и окружной врач из Гродка, которого зовут также санитарным советником. Оба прибывают в Босдом на автомобилях, только каждый со своей стороны. Автомобили урчат и гудят. Стекаются деревенские жители и устраиваются на лугу, перед холмом, на котором стоит изба: мужчины, женщины, дети, даже девяностопятилетняя Щецкиниха и та приковыляла, опираясь на клюку, рухнула в траву и зашамкала:

— Они у ей требуху взрежут или чего?

Кто-то шипит на Щецкиниху, чтоб она говорила потише, но старой Щецкинихе и самой осталось до смерти всего ничего, ее шиканьем не возьмешь.

— Как бы они у ей смертную одежу не разрезали, — шамкает она и втыкает свою клюку в кротовый холмик, после чего заводит «Хто знает, / Где ждет мене конец…».

Оба младшеньких покойницы, Ленка и Франце, сидят в толпе зрителей.

— А чего с вашей мамкой? — шепотом спрашивает мужебаба Паулина у маленького Франце.

— Спит она, — отвечает Франце.

Другие женщины набрасываются на Паулину, чтоб не приставала к бедному ребенку.

Из трубы поднимается голубовато-серый дымок от горящего в печи хвороста.

— Воду греют. Поди, умыться хотят, — идет шепоток среди зрителей. Все взоры устремляются на избу.

Свидетелями при вскрытии должны быть окружной голова Румпош и общинный староста Коллатч. Барон, староста по имению, не изволил явиться и просил передать, что неотложные дела службы призывают его в город. Погонщик волов Дорн, старик русско-немецкого происхождения, один из обитателей избы, прислуживает врачам. Он выходит, достает воду из колодца, кто-то о чем-то его спрашивает. Старый Дорн отрицательно мотает головой.

— Не-а, еще не взрезали, — гласит ответ.

Все стихает. Все хотят услышать, как вздохнет тело покойницы. Кто-то утверждает, будто трупы всегда вздыхают, когда их взрежешь. Разговор, на мой взгляд, страшноватый, я перебираюсь на другое место в толпе зрителей.

Каменщик со стекольного завода, гулитчский Краутциг, возвращается из Фриденсрайна после работы. Он видит ставших табором босдомцев, сбрасывает с плеч рюкзак и подсаживается к ним.

— Вскрытие? — спрашивает он. — А, это они отовсюду вырезают по кусочку и потом их исследуют, кусочки эти.

Жуткие разговоры. Мне снова приходится менять место.

Трактирщик приносит на плече ящик пива: мужчины заметно оживляются. Снова выходит из хаты старый Дорн и выплескивает кровавую воду из серой эмалированной миски на мусорную кучу. Тут я больше не могу выдержать, со всех ног бегу домой, забираюсь на сеновал и, сидя там, размышляю о Страшном суде. Суд этот состоится в грядущие времена, как сказал нам учитель Румпош.

Грядущие времена — это такие времена, которые не настали и еще долго не настанут. Когда малявочка Будеритчиха попадет на небо и предстанет перед богом, бог сразу увидит, что она ни в чем не виновата. Кто станет взрезать живот самому себе? Тогда бог велит предстать перед ним санитарному советнику Штеффену и доктору Хинкендорфу:

— Вы зачем ее разрезали?

— Потому что мы искали яд.

Тогда бог вызовет управляющего Будеритча и маленькую Мойкиншу и спросит:

— Вы грешили друг с дружкой?

Они не станут отрицать. Не имеет никакого смысла, потому что в день Страшного суда все сделаются прозрачные, как из стекла.

— Да, тайно грешили в стогу сена и на сеновале, — признаются Будеритч и Мойкинша.

Я знаю милое местечко, / Укрытое от глаз людских. / И там с тобой, мое сердечко, / Я взглядов не боюсь чужих.

Лишь бы Будеритч в день Страшного суда не имел при себе любовных открыток, а то бог еще, чего доброго, обвинит меня в смерти Будеритчихи.

Проходит два дня. Я слоняюсь повсюду как тень и почти ничего не ем. Наконец следует официальное сообщение: никто ее не отравил, и, стало быть, ее можно предать земле как обычную покойницу. В Шпрембергском вестнике напечатано, что Будеритчиха умерла по непостижимой воле божьей, но люди говорят, будто она умерла с горя, горе — это все равно что невидимый яд.

Все люди, которые торчали на лугу, когда вскрывали тело маленькой жены управляющего, исправно являются к погребению.

Каретник Шеставича говорит:

— Покойница-то не проштая.

А Франце радуется, потому что все женщины гладят его по голове и говорят бедный мальчик, а не проклятый сорванец, как обычно.

Женщины желают выяснить, как будет себя вести Будеритч, будет взаправду плакать или только делать вид. Некоторые даже надеются, что во время этих необычных похорон что-нибудь приключится.

Я иду в первых рядах погребальной процессии, поскольку нашу кобылу тоже запрягли в катафалк. На ней черная бархатная попона, которая покрывает даже голову и уши, только хвост торчит сзади, а для глаз проделаны две дырки. Дедушка ведет ее под уздцы. С другой стороны вышагивает горшечник Тинке и ведет свою лошадь, тоже укрытую попоной. Наша кобыла делает вид, будто впервые меня видит, но это ей не поможет, я все равно узнаю ее по копытам.

Управляющий Будеритч плачет. Все мужчины плачут, когда у них умирает жена. Управляющий подходит к яме и бросает на крышку гроба три пригоршни желтого песка и говорит:

— Подожди, мать, я скоро к тебе приду.

Раздается вопль. Это вопит маленькая Мойкинша. До сих пор она стояла, укрытая ветками сиреневого куста. Теперь она мчится прочь, а люди начинают петь.

Люди говорят: мертвым гнить, живым жить.Вскоре после похорон петритчева Фрида рожает мальчика и называет его Хендриком. До сих пор в Босдоме никого не звали Хендриком, если не считать одного разносчика, который какое-то время регулярно наведывался в деревню, а потом вдруг бесследно исчез.

Проходит еще время, и маленькой Мойкинше попадает в правый глаз щепка, когда она колет дрова. Ее отвозят в больницу, делают ей операцию, но, когда она снова приезжает домой, оказывается, что она ослепла на правый глаз, и теперь ей надо поворачивать голову направо, чтобы увидеть левым глазом правую часть своей кухни. То же и во дворе, ей вечно приходится поворачивать голову направо, все направо и направо, а мир она составляет теперь из двух отдельных половинок, от этого она перенапрягает свой левый глаз, и он тоже слепнет.

— Это ее бог за грехи наказал, — судачат деревенские бабы.

Когда ферейн справляет какой-нибудь юбилей, в зале у Бубнерки танцуют те, кто постарше, даже женатые. А Мойкинша не может больше ходить на танцы. «Отведите мене под окнам», — просит она. Под окнам — это у нас в степи означает вот что: человек снаружи, со двора, смотрит на танцы через окно. Под окнам торчат школьники постарше, хотя, если их застукает Румпош, им не поздоровится. Под окнам стоят также и женщины, у которых больше нет кавалера, либо те, которые сильно припозднились, задавая корм скотине, а потом уже не захотели намываться да причепуриваться. Мужчины под окнам никогда не стоят, их место возле стойки.

И вот, стало быть, слепая Мойкинша:

— Отведите мене под окнам.

— Нам нельзя под окнам, тетя Мойкинша, учитель забранит.

— А любовь к ближнему? — спрашивает Мойкинша.

И мы ведем ее под окнам.

Свет падает на ее закрытые глаза.

— В зале-то небось светло, — говорит она, — а дядя Будеритч с кем оно это танцует?

— Дядя вовсе и не танцует, дядя еще наливается.

Пусть вас не удивляет ничего не значащее «оно», которым мы здесь, в степи, привыкли уснащать вопросительные предложения: «А кто ж оно это к нам пожаловал?», «А где ж оно это живет колдунья?» Интересно, удастся ли когда-нибудь выяснить, почему нижнелаузицкие полусорбы так говорят?

Еще немного погодя Мойкинша опять спрашивает:

— А с кем оно это танцует дядя Будеритч?

— С черной Ханкой он танцует, — отвечаем мы. Черная Ханка работает в имении погонщицей волов. Собой она ни хороша и ни дурна, волосы у нее черные, глаза карие, и еще она может в один вечер любиться с тремя мужиками, как утверждают люди.

— С мене хватит, — говорит Мойкинша и просится домой. — С мене хватит.

И мы отводим ее домой, а по дороге она шумаркает с Франце Будеритчем (вместо «шептаться» у нас говорят «шумаркать»).

Праздник ферейна стоил нашему Румпошу немало сил. Братья-певцы насквозь пропитали его вином. Теперь Румпоша терзает похмелье, но похмелье не выпорешь, поэтому Румпош, выражаясь современным языком, ищет stuntman, то есть дублера, и следовательно: «Кто ходил вчера под окнам?»

Валли Нагоркан перечисляет наши имена. Интересно, она-то откуда их знает? Выходит, она сама ходила под окно? Но этого вопроса Румпош не задает, он щадит свою осведомительницу.

— Мы водили слепую тетю Мойкиншу из любви к ближнему, — говорим мы.

Румпоша такое объяснение не устраивает. Из шкафа, где хранятся карты, он извлекает свою ореховую трость, но тут Франце Будеритч вдруг говорит:

— Тетя Мойкинша говорила, она вас отблагодарит. И еще, чтоб вы к ней побывали когда ни то.

У Румпоша язык отнимается. А мы спасены.

Мы едем с Румпошем в Гёрлиц, чтобы получить там свое образование. Воссенгов Отто, ученик шлифовщика, который в бытность свою школьником ездил туда же получать образование, дает нам совет прихватить с собой вышедшие из употребления железные гроши военных времен. Он объяснил, что железные гроши еще подходят для гёрлицких автоматов. Заметно отяготив карманы штанов, мы едем в Гёрлиц, а там и вправду есть автоматы, куда если бросишь монету (а настоящая она или фальшивая, автомату плевать), заглянешь в отверстие и покрутишь приделанную сбоку ручку, можно увидеть, как к тебе скачет всадник, а потом всадник падает с лошади, а лошадь бежит дальше, прямо на тебя, так что страшно становится, после чего все начинается сначала. Румпош же объясняет, что с этого началось кино. Батюшки светы!

Я невольно вспоминаю этот гёрлицкий аппарат, когда подглядываю в дырочку, которую дедушка с помощью пилы-ножовки выпилил в двери, отделяющей старую пекарню от лавки, когда втайне подслушиваю, как образованно беседует баронша с моей матерью и сколько высоких слов выталкивает баронша из своей необъятной груди.

— Одно время закрывает другое. Вы только вспомните, фрау Матт, как серые времена революции заслонили блистательные времена кайзера.

Из вежливости мать делает вид, что не совсем ее понимает:

— Что вы изволили сказать, госпожа баронесса?

— Что одно событие вытесняет собой другое.

— Вот это верно! — ору я со своего наблюдательного поста. Мать распахивает дверь, но я уже успел скрыться в пекарне. От бурного восторга я забыл, где нахожусь. Я очень рад, что вскрытие мертвого тела вытеснило мою торговлю любовными открытками. О них никто больше не вспоминает, только дедушка спрашивает у меня, как я намерен поступить с барышом, с приносом то есть. Истинный коммерсант закупает на свой доход новую партию товара, получает новый доход, и так до тех пор, пока не станет миллионером.

Я убежден, что мой дедушка — миллионер, и принимаю решение тоже стать миллионером, но удобная возможность не представляется. Возможности подплывают к нам по реке времени, говорила матери баронша.

Для начала река времени приносит на своей волне детский праздник. Вышло распоряжение устраивать детские праздники. Люди говорят, что это правительственное распоряжение. По словам Франце Будеритча, праздник устраивают, чтобы нам пуще захотелось учиться и подставлять Румпошу свою задницу.

На празднике для девочек устраивают игру в петушки и бег в мешках, а мы, мальчики, развлекаемся стрельбой в деревянную птицу. Птица укреплена на верхнем конце шеста, она взъерошенная, будто сип, и только портит вид синего неба над Мюльбергом. Изготовил птицу каретник Шеставича.

— Штреляйте! Штреляйте! — призывает он нас. — Может, штанете потом шправные шолдаты.

Ради детского праздника торговое сословие Босдома облагается косвенным налогом: мясоторговец Ленигк должен поставить от себя две деревянных лохани с тепленькими (так у нас зовут сардельки), трактирщица Бубнерка — несколько ящиков лимонада, моя мать — три-четыре жестяных банки леденцов.

Мюльберг — это зеленое поле. Выставив усы, Румпош гордо шагает по нему с жестянкой, словно сеятель с решетом, и разбрасывает леденцы между кустиков вереска и овсяницы. Дети бегут следом и схватываются из-за каждой конфетины. Считается, что от детского праздника дети должны получать удовольствие, но пока, на мой взгляд, удовольствие получают только взрослые, со смехом наблюдая, как мы деремся.

Румпош разучил с нами хороводную песню, чтоб водить хоровод: Бодро поутру вставай, посох взял, вперед шагай.

В этой песне очень много строф. А для танца Румпош выделяет каждой девочке по мальчику, каждому мальчику по девочке, и уж какую ты получишь, с той изволь танцевать, нравится она тебе или нет.

Моей дамой оказывается Минна Хендришко. Она похожа на самку маленького ястреба и не принадлежит к числу тех девочек, которых я считаю красивыми, но зато у нее блестящие серые глаза и красные на скулах щечки, все равно как у Полторусеньки. Короче, нельзя сказать, что Минна Хендришко мне совсем не по душе, при встречах она иногда дает мне пинка и говорит игриво: «Эй, ты…»

Дедушка, который может видеть нас, когда мы идем в школу, говорит матери:

— Гля-кось, Хендрикова девка совсем уже поспелая.

Значит, мне досталась поспелая дама. У моей дамы потеют ладошки, поэтому она таскает с собой носовой платок, зажав его в кулак, и вытирает ладони, прежде чем протянуть мне руки.

Мы то образуем мосты из протянутых рук, то беремся под ручку, то выстраиваемся в кружок, то переплетаемся, то размахиваем руками, да еще при этом распеваем песни и вышагиваем как чибисы, а в самом конце разбиваемся на пары и танцуем по двое. Минна крепко прижимает меня к себе, это меня очень возбуждает, я начинаю дрожать, а Минна говорит:

— Чего ты такой трусишка? Ты, видать, еще маловат. — Ее шепот проникает в меня все равно как бацилла.

В общем-то, моя мать не так чтобы уж совсем задаром позволила Румпошу разбрасывать среди вереска наши конфеты. Вечером мы должны пройти по всей деревне с пестрыми лампионами, и моя мать вынуждена открыть торговлю лампионами и делает это не без удовольствия, а заказать товар она поручает мне:

— Уж ты-то знаешь, что может понравиться детям, — говорит она и вручает мне каталог фирмы Кроне и К°, Берлин, Юго-Запад, 58, торговля товарами для праздника и для всевозможных шутливых забав.

Я заказываю лампионы — такие, которые похожи на неспелый крыжовник, и такие, которые похожи на улыбающуюся луну, и такие, которые напоминают наседку на яйцах, а для себя лично я заказываю синий лампион с желтыми краями, похожий на цветок анютиных глазок.

В своем каталоге фирма Кроне и К° предлагает также и другие предметы, они все изображены на страницах каталога, и под каждой картинкой дается описание. Там есть носы из папье-маше, круглые и ястребиные, есть уши лопухами, такими ушами можно махать по-ослиному, искусственные родимые пятна и бородавки и— по три волоска в каждой. Удивительно натуральный вид, — сказано в описании, — если вы надумаете выучить страху свое окружение, успех гарантирован.

Меня больше всего привлекли усики английские. Очень украшают, — сказано в каталоге, вот только, к сожалению, у Кроне и К° нельзя заказать одну штуку, надо заказывать хотя бы несколько. И я заказываю четверть дюжины английских усиков.

Прибывают лампионы, прибывают и усы.

— Это что еще такое? — спрашивает мать.

Я объясняю, что хотел узнать, как буду выглядеть с усами. Это ей понятно! Но зачем три? И она советует мне уступить лишние братьям. Я охотно делюсь, когда у меня есть больше, чем мне нужно, но вот усы… Брату Тинко четыре года, он совсем недавно отказался от пустышки. Интересно, как будут выглядеть усы при его вечно плаксивом выражении лица? Нет, я решаю придержать лишние усы у себя до того времени, когда братья смогут достойно носить их.

Ближе к вечеру мы маршируем в село, в трактир. Музыку марша обеспечивают три музыканта. Вставай, спортсмен, иди на бой, в дорогу, марш вперед и Вперед, социалисты, сомкнув ряды — вот что играют музыканты, вот подо что мы маршируем. Альфредко Ноканов увенчан лаврами: он отстрелил голову ястребу. На Альфредко надета перевязь из дубовых листьев, рядом вышагивает победительница в игре в петушка Бертхен Ханско, и на ней такая же перевязь.

А в трактире уже накрыты столы для кофе. Мы приступаем к той части праздника, что зовется кофе с пирожными, мы уписываем пирожные, мы прихлебываем кофе, пока от угощения не остается ничего, кроме пятен на скатерти.

Столы сдвинуты, начинаются танцы. Первыми танцуют почетный танец победитель с победительницей, затем следует почетный танец в честь учителя Румпоша, затем — в честь коммерсантов, которые жертвовали на праздник, затем — в честь Паулины Ленигк, которая убирает школу, а зимой топит печи, затем танцуем мы, то есть остальные. Мы скользим по паркету и толкаем друг друга, мы хватаем друг друга, держимся друг за друга, чтоб не упасть, когда слишком лихо закружимся.

Музыканты играют Шепчутся волны, ветер шелестит… Эту песню мы разучивали на уроке, а в песеннике было сказано, что она из оперы.

— Мама, а что такое опера?

— Это такая пьеса, где они бесперечь поют. Говорить там не положено.

Мать еще не слышала в жизни ни одной оперы, но где-то вычитала, что это ужасно как красиво.

Шепчутся волны, ветер шелестит…

Наши музыканты играют это как вальс. Герман Петрушка, которого деревенские прозвали ветеран-сверхсрочник, потому что он был полковым музыкантом, играет у нас на тенор-горне. Герман отставил далеко в сторону мизинец левой руки, словно пьет из чашки по-благородному.

Звуки тенор-горна настраивают меня на грустный лад. Мне чудится, будто даже воздух вокруг Германа становится грустным, когда его окропят звуками горна. Я с тоской вспоминаю минувшие недели, когда мы разучивали хороводные танцы. Со мной что-то произошло, когда ко мне впервые прикоснулась Минна Хендришко. Это не похоже на Ханкины поцелуи в угольном сарае. Это что-то непривычное, оно тревожит меня и в то же время наполняет желанием отведать еще и еще раз. Все равно как летняя жажда, великое водохлебство, и эта самая жажда вдруг гонит меня через весь зал. Я направляюсь к девочкам, которые сидят, дожидаясь кавалеров, но это не я иду через зал к девочкам, это другой человек сидит во мне и снова хочет испытать то, что испытал в хороводе, именно этот человек неуклюже кланяется Минне.

Минна не в восторге от моего приглашения, она поджидала четырнадцатилетнего, одного из тех, кто на пасху кончает школу, точнее сказать — Фрицко Староса.

…вдоль берега молча скользим мы с тобой…

Я чувствую теплое тело Минны. Это ж надо, чтобы девчонка так пылала сквозь одежду. Но недолго скользили мы с ней вдоль берега: мои ноги не поспевают за ритмом вальса, я становлюсь в тягость своей партнерше, она хочет повернуться направо, а я кручу ее влево. Минна тянет меня, прижимает к себе, а под конец говорит:

— Жалко, ты у нас годками не вышедши, — и все это под рвущие душу напевы горна.

Все сложилось бы не так, как сложилось на деле, не скажи Минна, что я не вышел годками, все сложилось бы по-другому, и никто не грозил бы мне исправительным заведением. Поистине человек способен порой возомнить, будто ему точно известен тот поворотный пункт, с которого началась загубленная полоса его жизни.

Мне вспоминаются английские усики от фирмы Кроне и К°, я бегу за ними домой и перед большим зеркалом в парадной горнице еще раз убеждаюсь: они, то есть усы, меня старят. До зала я несу их в кармане, а перед залом надеваю. Или надо говорить: насаживаю!

Музыканты играют рейнлендер: Без кисточки художник — ей-богу, смехота.

Чудесным образом повзрослев, я подхожу к Минне Хендришко, кланяюсь и вообще делаю все, как положено. Минна бросает на меня взгляд, снова отворачивается, демонстрируя мне свою теплую спину, и оскорбленно бросает через плечо:

— Нынче детский праздник, а не карнавал.

Минне и невдомек, что именно ради нее у меня под носом выросли эти усы. Тенор-горн Петрушки грустно говорит со мной, но тут возникает Кроллигова Марихен, говорит: «Да ты прям спятил» — и, обхватив меня, начинает выплясывать со мной рейнлендер, круг раздельно, круг в обнимку. Марихен — приемная дочь трактирщика с босдомского фольварка, лихая девчонка, дикая яблонька, она раньше времени узнала, как оно бывает в трактире и на танцах, потому что ей приходится собирать в зале пустые кружки. Она посвящает меня в хитрости рейнлендера и говорит, что, когда мы танцуем врозь, я должен выше прыгать. Я послушный ученик и делаю все, как она велит, я признателен ей за то, что она меня подобрала. Подумать страшно, что было бы, доведись мне при усах, но без дамы топать через весь зал назад в свой угол. Да я умер бы от унижения.

Когда гончар без глины — вот это смехота… Пары расходятся, мелкие шажки, потом мы снова обхватываем друг дружку. Марихен в восторге от моих усиков. Она разглядывает меня сбоку и говорит:

— Чего только не придумают люди, когда под мухой.

Это переполняет чашу, я бросаю свою даму и мчусь к боковому выходу, сквозь который задувает в зал прохлада летней ночи.

Но то, что принято называть судьбой, уже раскинуло свои сети, судьба ловит меня, я нужен ей для очередного эксперимента: во дворе у кустов снежноягодника стоят мои товарищи по несчастью — ученики-стекольщики, населяющие пограничную полосу между статусом ребенка и взрослого. Они считают ниже своего достоинства танцевать на детском празднике, а на танцы для взрослых их не пускают, потому что им нет еще шестнадцати; жандарм того и гляди вырвет их из объятий партнерши и оконфузит. Они образовали малый ферейн, где сообща клянут судьбу за то, что не сделала их малость постарше, и мой приход воспринимают как явление ангела пастухам. Они обступают меня, каждый желает примерить мои английские усики, и Коаллов Отхен, вдохновясь своим повзрослевшим от усов видом, изрекает:

— Слышь ты, продай их мене.

Вообще-то Отхену скоро будет восемнадцать, он вполне мог бы войти в зал и отплясывать за мое почтенье, но усы нужны ему по другой причине. У Отхена уже есть девушка. Мартхен Маттик ее зовут, а из-за коротких ног дразнят Обрубком, зато, чтобы возместить этот недостаток, у нее высокий лоб, в школе она была лучше всех по устному счету, и на уроках рукоделия она дважды занимала первое место по вязанию.

Коаллова мать умерла от чахотки, отец с тех пор запил. У Коалла есть еще три младших сестренки, и отцу надо бы жениться по новой, но какая солдатская вдова пойдет за пьяницу? Вот Отхену и приходится заботиться о трех соплюхах. Он учился на стекольщика и не кончил, он рано пошел в шахту, потому что там он больше зарабатывает, а стало быть, и его сестрам больше перепадает, но только на шахте ему иногда надо выходить и в ночную смену, а уверенности, что отец сам уложит девчонок, у него нет. Вот и выходит, что ему надо скорей жениться на Маттиковой Мартхен. Он даже побывал у Маттикова отца и спросил: «Отдадите за мене Мартхен или нет?»

— Пока не отдам, — сказал будто бы Маттиков отец, — вишь, у тебя и усов-то еще нет.

Вот Отхен и взял меня за грудки — продай да продай я ему усы.

— Сколько ты за них хотишь?

Я слышу голос моего дедушки, когда тот изрекает: «Коммерсант должон хорошо считать, всего лучшей — в уме». Усы стоят двенадцать сорок восемь поделить на двенадцать.

— Ну, если присчитать доставку, на марку двадцать потянет, — говорю я, и Отхен тотчас сует руку в карман.

— Вот тебе две, и закройся. — Отхен исчез.

Я не вполне собой доволен, мне бы надо сказать Отхену, что, налепив усы, ты, может, и думаешь, будто стал взрослей, но другие так не думают.

Ученики напирают на меня:

— А больше у тебе нет?

Я бегу домой, приношу еще два экземпляра, остаток от четверти дюжины, и за каждый получаю без забот без хлопот по две марки и принимаю новые заказы с доставкой через неделю.

Глубокоуважаемый господин Кроне-Берлин, Юго-Запад, — пишу я, — вышлите мне, пожалуйста, полдюжины ваших усов, пользующихся большим спросом, и еще четверть дюжины оконных дребезгов. С совершенным почтением Эзау Матт.

Сделан решающий шаг: я основал собственную фирму, директором которой без жалованья является мой дедушка. Раз уж наследник дядиного хозяйства из меня не получился, может, получится предприимчивый торговец.

Господин Кроне из Берлина высылает мне еще шесть комплектов усов и три комплекта дребезгов. Он обращается ко мне на «Вы» и даже называет меня высокородным. По-моему, он хватил через край. Я чувствую себя несколько униженным, но дедушка говорит: «У коммерсантов так заведено, терпи давай», и он хвалит меня и гордится мною.

Вторая поставка английских усов вынуждает меня, как нынче принято говорить, предварительно исследовать рынок, потому что сбыть шестые усы никак не удается, а мне самому они больше не нужны. И вообще я бы предпочел никогда их больше не видеть. В школе я все еще обхожу стороной свою хороводную даму. Но тут приходит мой дядя Филе и избавляет меня от залежалого товара. Он хочет походить на сыщика Харальда Херста, о котором рассказывают брошюры на ужасной серой бумаге, с кричащими пестрыми обложками. Дядя Филе читает их в своей чердачной каморке, а прочитав, прячет за стропилами, чтоб дедушка не нашел. Уже значительная часть нашей крыши покоится на детективах. И когда дядя Филе уходит на работу, насадив английские усы, можно сразу сказать, что он прочел очередной выпуск.

Но теперь в моду вошли оконные дребезги, полированные кусочки стали, каждый размером с половину игральной карты, связанные по десять штук, они называются дребезги оконные.

Раз в неделю деревенские девушки собираются на посиделки с пряжей, но они больше не прядут, как делали их матери, а вяжут носки и кофты на спицах, салфетки крючком, и еще они поют и чешут языки. Когда станет потемней, к ним допускаются холостые парни, такие, которые уже могут обойтись и без наклеенных усов.

Каждый раз посиделки проходят у другой девушки. В тот вечер, о котором пойдет речь, посиделки у Рогенцевой Минхен, иными словами, в бедняцкой хате Карлко Рогенца, и поначалу все идет как положено: девушки вяжут, вышивают, поют, рассказывают, чего слышно новенького. Солдатская вдова Тайнско, родом из Гулитчи, а теперь Паулькова жена, путается с тремя мужиками зараз.

— А ты поперву докажь.

— Раз мне сказали, стал быть, я и дальше могу сказывать.

— А ежли перед судом, ты могла б доказать?

— Я ж только говорю, что от людев слыхамши.

— Уж лучше споем! Раз в город девушка спешит, / Там яблочков продать хотит. / Тра-ла, тра-ла, тра-ла. / По рынку барин тут идет, / У ей три яблочка берет. / Тра-ла, тра-ла, тра-ла.

Считается, что старики Рогенцы уже спят, на самом деле легла только хозяйка, фрау Мартка, а Карлко, хозяин, стоит на коленках и сквозь замочную скважину подглядывает за девушками.

— А теперь они поют, — говорит он шепотом, обернувшись к жене.

— Сама не глухая, — сердито доносится с постели.

Ты яблоки назад возьми, / Уж больно кислые они. / Тра-ла, тра-ла, тра-ла.

Тут в горницу врываются парни. До того они собирались под навесом, посидели там, покурили, побалагурили, а теперь хотят подразнить бабье да прикинуть, какая кому сгодится для дружбы.

— Парни вошли, — комментирует Карлко у скважины.

— Наша-то с кем балакает? — пытает лежащая Рогенциха.

Ответа нет.

— Я тебе вроде спросила, ай нет?

Наконец из района замочной скважины поступает сообщение:

— Хайнко Матушкенов у ей вязанье из рук вырвал и половину петель распустил.

Довольная Рогенциха с постели:

— Стал быть, из их будет толк, из обоих.

— А мене плевать, — отвечает Карлко у скважины.

И в этот миг слышен звон стекла на дворе и повсюду, если судить по звуку, похоже, кто-то разбил стекла сразу и на кухне, и в кладовой, и по северной стене дома.

Парни и Карлко выскакивают.

Девушки остаются, втянув голову в плечи.

Парни обшаривают двор и сад, злоумышленника нигде не видать, но и окна тоже все целые.

— Не иначе, у вас нечисто, — говорит Финков Максе.

— А мож, это землетрясение, — говорит Карлко Рогенц и машет руками, он не хочет, чтобы про его дом пошла худая слава. Еще, того и гляди, скажут, будто у Рогенцев поселилась нечистая сила.

То ли нечистая, то ли землетрясение. Скептикам и рта не дают раскрыть: слишком многие были свидетелями происшествия. Одна звездочка подмигивает луне, в кустах хихикает бог-безобразник.

Черная Ханна снимает комнатенку в бараке для рабочих имения, на холме. Родители и братья ей мешают, говорит Ханна, Ханна не желает, чтоб ей мешали по вечерам.

Субботний вечер, и у Ханны еще горит свет; она ведет переговоры со старым Рако — это бывший надсмотрщик из шахты, теперь он на пенсии, весь тощий и страсть какой набожный. Деревенским женщинам Рако плачется, что нет ему жизни, как померла его жена, впору взять да удавиться.

Под окном на козлах стоят три ученика и глядят в щель между занавесками.

Тощий Рако — это вам не абы кто, других мужчин его возраста выставляют по старости, а он ушел на пензию. Черная Ханна может поторговаться, запросить подороже.

Невеста и женишок (так зовут у нас женихов) наконец сторговались, они начинают раздеваться и гасят свет.

Шушуканье и хихиканье под окном, и опять звон разбитого стекла, словно вдребезги разлетелись окна. И опять в Босдоме недозрелое землетрясение.

Но ученики не дают себе труда вовремя смыться, они — эта салага, эта мелюзга — подбирают свои дребезги, упустив из виду полнейшее бесстыдство Ханны. Ханна вылетает из дому в чем мать родила и хватает за шкирку двух инициаторов землетрясения:

— А ну, признавайтесь, не то я сволоку вас к жандарму.

Она отбирает у ребят дребезги и заставляет их платить выкуп.

Конец тайне землетрясений, а с ней и торговле дребезгами. Надо менять ассортимент. Счастье еще, что как раз в это время начинают бурно входить в моду очки с черной роговой оправой. В Гродке их уже надевают для прогулки, и люди, которые до сих пор считали свою металлическую оправу мерилом элегантности, оборачиваются и глядят вслед тем, кто носит очки в роговой оправе. Роговые очки и ботинки шимми! Мир явно идет ко дну на американский лад.

В каталоге фирмы Кроне и К°, Берлин, Юго-Запад такие очки представлены как очки а-ля Гарольд Ллойд с простыми стеклами.

Гарольд Ллойд — это комик из американского кино, он известен и в Германии, повсюду, где только есть кинотеатр. В местечке стеклодувов Дёбене кинотеатр есть, а посему ученикам стекольщиков известен Гарольд Ллойд и его очки. Лично я его знаю благодаря Модному журналу Фобаха для немецкой семьи. Справа — генерал-фельдмаршал фон Гинденбург на прогулке в парке своего имения Нойдек, слева — Гарольд Ллойд, американская кинозвезда, в фильме «Кавалер в царствии небесном». На снимке мы видим нашего доброго Гарольда при темных очках и в опасной для жизни ситуации: он висит на окне небоскреба. И само собой, Гарольд со своими трюками становится кумиром для учеников и для моего дяди Филе.

После войны Америка считается у нас законодательницей мод, образцом для подражания, и остается таковой, покуда все, что ни пришло из Америки, не провозглашают чужеродным. Тогда все становится арийским, во всех залах немецкие танцы и немецкие убийства, потом снова мировая война, после чего Америка снова делается законодательницей мод и образцом для подражания.

Гарольд Ллойд стал новой разновидностью комика, в интеллигентских очках. Мы знаем Чаплина, знаем Пата и Паташона, героев с улицы, на которых валятся всякие несчастья, а теперь, в эпоху знание — сила, несчастья должны валиться на интеллигента.

Очки а-ля Гарольд Ллойд незаменимы для каждого любителя кино, — стоит в каталоге фирмы. Я заказываю полдюжины и в первое же воскресенье после присылки распродаю их все и тем возлагаю на себя ответственность за появление в Босдоме на деревенском лугу шести пятнадцатилетних интеллигентов. Они стоят, глядят по сторонам и ждут, когда кто-нибудь признает в них Гарольда Ллойда, но босдомская беднота не ходит в дёбенское кино и не признает в стекольщиках молодых интеллигентов. Жаль, нет в Босдоме небоскреба, чтобы на стометровой высоте цепляться за карниз, после того как по присущей всем интеллигентам рассеянности человек выйдет в окно, приняв его за дверь. Ах, если бы ну хоть несколько автомобилей проехали по деревенскому шоссе и поддели бы кого-нибудь на радиатор, когда тот прогуливается по песчаным колеям, слишком углубившись в чтение газеты.

В силу всего вышеизложенного наши шесть интеллигентов ближе к вечеру отправляются в соседнюю деревню Гулитчу и там разгуливают по шоссе, но вид интеллигентских очков действует на нервы сынкам гулитчских богатеев. Впоследствии они станут храбрыми арийцами, и очки действуют на них как откровенная насмешка. Разгорается битва, из которой выходят невредимыми только одни ллойдовские очки; двое сломаны, еще двое конфискованы и больше в Босдоме не появятся.

Нагорканова Валли выдает меня Румпошу, я-де продаю ученикам стекольщиков усы, очки и всякую нечистую силу. Но Румпош слушает ее вполуха, его сейчас больше занимают скворцы. В хрестоматии написано: Скворцы — это милые пернатые вестники весны. Румпош учит нас читать милые сладким голосом. Сам же он смотрит на скворцов сквозь призму выгоды, для него они свистящие и галдящие исчадия птичьего мира, которые снова и снова неудержимо совершают налеты на его черешню. Он повесил на дерево юбку и блузку своей тещи Терезы Шульц, урожденной Шнеевайс, но скворцы, как выяснилось, тещ не боятся. Что ж ему остается? Только заряд дроби! Румпош идет к себе и возвращается с заряженной малокалиберкой, ставит ее подле себя, приказывает первому ученику следить за скворцами, садится на первую парту и, откинувшись на стену, давит спиной зазевавшуюся муху. За плечами у него бурная ночь, стало быть, мы должны рассказывать, что слышно новенького. Новостей явно недостает для того, чтобы поддерживать Румпоша в состоянии ровной дремоты, и если где-нибудь на свете есть школы чувствительных душ либо светлых умов, то у нас в Босдоме процветает школа лжецов.

В наши побасенки врывается свист и гам, черешня снова облеплена милыми вестниками весны.

— Скворцы! Господин учитель! Скворцы!

Румпош спросонок хватает не поставленную на предохранитель малокалиберку, задевает курок, и заряд дроби летит в угол, слева от кафедры, гром и грохот рвут наши уши, воздух наполнен известковой пылью. Румпош бледен как полотно, из дула курится дымок, в наших головах шевелятся разные соображения.

Румпош выгоняет нас. Чтоб мы поиграли в догонялки по следу. Девочки рвут на полоски бумагу, потом разбегаются кто куда, разбрасывая полоски, а немного погодя мы, мальчики, бежим следом и уже больше до конца дня в школу не возвращаемся.

А Румпош ходит навострив уши и выясняет, не проболтались ли мы. Конечное дело, мы проболтались. Покажите мне мешок, полный ласточек, да чтоб в нем не щебетали. Родители узнают от нас о неудачной охоте на скворцов, но кто захочет связываться с Румпошем, с депутатом крайстага, окружным головой и прочая, и прочая, и прочая?

Отхен Нагоркан спрашивает меня:

— Ты не могешь заказать пугачи-обманки? — Ученики-стекольщики хотят поквитаться с драчунами из Гулитчи. В Сорауском хозяйственном календаре некая фирма извещает, что ведет торговлю пугачами.

Вам нужна защита от враждебного окружения? Выведите своих противников из строя с помощью нашего безопасного пугача-обманки.

Но за пугач-обманку, на мой взгляд, чересчур много запрашивают. Моего капитала не хватит, чтобы приобрести четверть дюжины, зато в каталоге фирмы Кроне и К°, Берлин, Юго-Запад предлагаются бомбы-вонючки: Оригинальные бомбы-вонючки, незаметные и действенные. На изображенной в каталоге коробке с бомбами нарисован скунс-вонючка, изготовившийся к бою против какого-то бродяги, хвост задран кверху, зад смотрит на бродягу.

Бомбы-вонючки дешевле, чем пугачи-обманки. И я заказываю бомбы. Две марки тридцать восемь за дюжину, при немедленной уплате два процента дисконту. Дедушка объясняет мне, что такое дисконт. Я пользуюсь этой льготой, и дедушка хвалит меня: «Вон как денежки-то делаются».

Ко мне из Берлина приходит посылка с упакованной вонью. Коробки наполнены опилками, а в них лежат стеклянные шарики с горошину величиной. Шарики содержат темно-коричневую жидкость. Я разбиваю один шарик в свинарнике, там и без того воняет, но запах свинарника — это просто аромат духов по сравнению с вонью, которую издает разбитый шарик. Я поневоле начинаю тревожиться за здоровье наших свинок.

Чем окончился поход-реванш в Гулитчу, я так и не узнаю. Уж верно, не победой, про победу мне рассказали бы. Зато от женщин в лавке я узнаю другое: «У Ленигков в субботу после уборки уж так воняло». То там воняло, то тут воняло, боюсь, и у меня дело скоро запахнет керосином.

Книжки бывают для учеников, а бывают для учителей. В учительской книжке описаны задачи, которые нам предстоит одолеть, с ходом решения и с готовым ответом, из учительской книжки видно, когда надо писать «не», а когда «ни», что представляет для нас наибольшую трудность.

Учителевы дочки учатся у собственного отца. Мне это представляется таким же нелепым, как если бы мы с сестрой ходили за покупками к нам в лавку. Когда их папаша по делам службы убывает в Гродок, учительские дочки разнюхивают, какой диктант нас ожидает, списывают его из отцовской книги и оделяют своих кумпанок, те в свою очередь переписывают его к себе и соответственно не делают в диктанте ни одной ошибки.

Не опасайся я, что меня сочтут хвастунишкой, я бы мог сказать, что мне списывать незачем, но у меня есть друзья, которым это очень даже нужно. И все равно, они не лижут задницу учительским дочкам, не заводят с ними дружбу и не играют в камушки, чтобы наслаждаться потом их благосклонностью, нет и нет. «Жена да убоится мужа своего», — сказано в Библии, иными словами: «А ну, дай сюда диктант, живо!»

Учительские дочки хотят, чтобы их упрашивали, а невежам они не желают помогать.

— Ничё, вы еще у меня попляшете, — говорит Франце Будеритч. Для осуществления мести он спер у старшего брата одну из стеклянных бомб и так уложил ее под дубом, чтобы старшая дочь учителя непременно на нее уселась, когда будет камушкать (для камушканья берут пять круглых камушков).

Времечко бежит, и товарки говорят учительской дочке: «Ну и вонища от тебя, не иначе ты обделамшись», — и они отходят подальше и прекращают игру. А учительская дочка вся в слезах бежит домой, но и дома продолжает вонять. В учительском доме скорбят и затевают большую стирку, и постепенно коричневая жидкость в газообразной форме улетучивается из юбок.

Следы от всех непотребств, которые последнее время совершаются в Босдоме, ведут ко мне. Румпош допрашивает меня без ореховой трости. Я крайне удивлен. Он приподнимает завесу тайны над худосочными босдомскими землетрясениями, пробивается сквозь заросли английских усов к очкам а-ля Гарольд Ллойд и надолго застревает возле бомб-вонючек. Одноклассники внимательно слушают. Мои попытки занять свое место в системе мировой торговли обеспечивают им свободный от уроков день.

— А зачем ты все это делал? — спрашивает Румпош.

— Затем, чтобы выучиться на торговца, — отвечаю я.

Допрос кончается, когда я поминаю дедушку как вдохновителя моих поступков и негласного директора моей фирмы.

Румпош пребывает в состоянии тайной вражды с моим дедушкой; он не может забыть, как обругал его дедушка, когда на уроке физкультуры перебросил через забор нашего петуха.

Дедушка со своей стороны питает тайную вражду к Румпошу, ибо тот своими попойками и картежными вечерами совращает отца с пути истинного. Мамин отец не может без досады смотреть, как мой отец транжирит деньги. В ящике стола у дедушки лежит Сорауский хозяйственный календарь, и дедушка записывает туда, во сколько мой отец вернулся после выпивки либо карт. Опять в четверть четверьтово, — стоит там, а на другой день: Аж до двоих гуляли. Дедушка показывает мне свои записи. «Поди знай, как жисть сложится», — говорит он.

Мои прегрешения дают Румпошу повод вызвать к себе моего дедушку. Не забывайте, что Румпош у нас окружной голова.

Дедушка идет к Румпошу в правление. Он говорит с ним по-сорбски и обращается к нему на «ты». До сих пор этого не позволял себе ни один босдомец.

— Тебе чего от мене надоть?

Так, мол, и так, оконные дребезги, бомбы-вонючки, торговец. На полке щерятся папки с делами, как опора власти и закона.

— Ну, коли-ежели ты ничего боле не хотишь… — начинает дедушка. — Я думал, ты хотишь узнать, позволено ли в школе пулять из ружья. Так чтоб ты знал: не позволено, и как бы тебе с места не поперли. Ты ж мог ребенка застрелить.

Всего бы охотней Румпош выкинул моего дедушку за дверь, но он не облечен для этого достаточной властью. По счастью, жизнь полна событий, которые отнимают власть у тех, кто охоч ею злоупотреблять.

При ближайшей встрече за картами Румпош взывает к моему отцу. Ведь именно отец несет ответственность за мое воспитание. Отец в свою очередь обращается к матери и перелагает ответственность на нее. Она — тысяча чертей — должна сказать дедушке в лицо все как есть. Мать соглашается. Моя торговля шуточным товаром ей тоже не по душе. Правда, я плоть от ее плоти, но моя плоть пропитана ядом конкуренции.

Дедушка выслушивает упреки матери и говорит:

— Чего вы хочете от парня? Он ведет свою коммерцию, не взявши ни грошика в долг.

— Отец, речь ведь о том, чтоб он у нас не испортился, — объясняет мать.

Да ну? Тогда, стало быть, и моя мать испорченная, разве она не выросла под дедушкиным призором? Дедушка повышает голос. Воробей со страху падает с виноградной лозы.

— Не больно-то командовайте, не то как бы я не заставил вас платить проценты с тех денег, что я вам взаймы дал.

В дверях пекарни появляется мой отец:

— Коли так, тебе придется платить за свой прокорм!

— И заплачу, — рявкает в ответ дедушка, — ежели ты заплатишь мне за мою работу.

Гром и молния! Первый скандал в доме Маттов, — сообщает босдомская утренняя почта. Мы, дети, прячемся кто куда и зажимаем себе уши, как в грозу.

Дедушка поднимается по лестнице в свою комнату и продолжает бушевать там. Бабусенька-полторусенька пытается его утихомирить. Меня мать хватает за плечи и встряхивает:

— Вот угодишь в исправительное заведение, нам тебя оттуль не вызволить.

Золотые слова рекла мать. Они проникают в меня и взрываются. Моя фантазия припускает вскачь, словно арабский скакун.

Я уже начитался в Сорауском хозяйственном календаре всяких историй про жизнь и нравы в исправительных заведениях. Дети там ходят в тиковых балахонах и острижены наголо. Маленькие челки, которые носим мы, в колонии строжайше запрещены. Играть там разрешают только под надзором. В школе мы должны складывать руки на крышке парты, в колонии сидят, скрестив руки за спиной. Одному богу известно, как часто у них немеют руки.

И вот я оказался на пороге такой колонии. Мои родители не справились с моим воспитанием, я выскользнул из-под их опеки. (Ах, не залезь я в свое время на дерево, чтобы набить живот неспелой вишней, не случилось бы мне выпить табачной настойки, не пришлось бы потом лежать в постели и не увяз бы я в торговле любовными открытками и шуточным товаром. Во всем виновата Тауерша. Это она распродала наш фруктовый сад. Люди говорят, что Тауерша умерла, зверушки, которых она сплевывала, разъели ее легкие, бог ее наказал, а про покойников нельзя дурно говорить.) Вихрь несется через наш двор. Пусть подхватит меня и унесет за собой. Мне надо начать новую жизнь. Я не стану больше торговать шуточными товарами.

— Не будь дураком, не бросай на полдороге, ты так здорово начал, — увещевает меня дедушка. Хорошо ему говорить, его никто не собирается отправлять в колонию. Словом, на этот раз я его не слушаю.

Я чищу голубятню, кормлю собаку и кошку, выбираю яйца из куриных гнезд, расчесываю козу старым стертым голиком, пусть все увидят, что я очень полезный в хозяйстве мальчик, что такого грех отправлять в колонию.

Ради лавки мои родители являются членами всех ферейнов, какие только есть в Босдоме. Моя мать, к примеру, состоит в женском ферейне, именуемом также Обществом королевы Луизы. На ежемесячных собраниях общества она продает пироги с противня, а бабусенька-полторусенька ей помогает. Бубнерка, которая ради своего трактира тоже состоит в ферейне, продает на вечерах кофе. Крестьяне доят коров, торговцы доят ферейны, муравьи доят травяных тлей.

Возглавляет женский ферейн жена пастора из Гулитчи. У нас, у босдомцев то есть, нет своего пастора, потому как и церкви нет, мы больше язычники, чем христиане, мы все социал-демократы.

На собраниях женского ферейна пасторша вслух читает разные историйки во славу христианства и наставляет женщин, которые в том нуждаются, как им достичь семейной гармонии: доктор Мартин Лютер рекомендовал своим последователям супружескую близость не чаще двух раз в неделю. Передайте это своим мужьям, вещает пасторша.

Прямо на тарелочку для пирожных моя мать подает пасторше заботы, которые я ей доставляю; госпожа Кокош ее утешает: с ним-де еще не все потеряно, говорит она, возможно, это ищут выхода его умственные силы, которые не получают достаточно пищи в трехклассной школе Румпоша и потому устремились на торговлю шуточным товаром. Она, продолжает пасторша, пораскинет умом, что тут можно сделать, и еще она перетолкует со своим мужем, пастором Кокошем (Кокош в переводе означает лисички, грибы-лисички), и еще побеседует с господином Вендландтом, владельцем имения, короче говоря, она разведает, нельзя ли меня перевести в частную гулитчскую школу.

Частную школу в Гулитче содержит фрейлейн Зегебок, что по-немецки означает ко́злы, фрейлейн Зегебок — немолодая девица, проживает в пасторате, и у нее есть дрессированная овчарка. У овчарки одно ухо стоит торчком, другое — висит, но все равно, как утверждают люди, она чистопородная.

Фрейлейн Зегебок прислоняет свой велосипед к стене нашей лавки и говорит собаке «место!». Собака усаживается тогда на собственную задницу и караулит велосипед, хотя его никто не собирается украсть.

Лицо у фрейлейн Зегебок лилового цвета, но сама она довольно крепкая.

— Едреная бабенка, — говорит дедушка.

Зегебокша покупает в лавке у моей матери четверть фунта кофе.

— Моя единственная страсть, — говорит она матери.

У трактирщицы Бубнерки она покупает четвертинку водки, просит перелить купленное в граненую бутылку, приговаривая: «Моя единственная страсть». Дрессировка овчарок, как выясняется, тоже единственная страсть фрейлейн Зегебок. Собаку звать Сава от Эшенгрунда, но не станут же босдомцы ломать себе язык, они называют собаку Сова, Зегебокшина Сова.

В частной школе, которую содержит фрейлейн Зегебок, учатся две дочери помещика Вендландта, оба сына пастора Кокоша, сын мясника Шинко и сын богатого крестьянина — барышника при случае — Блешки.

Мне покамест не следует знать, что меня ждет частная школа в Гулитче, но бабусенька-полторусенька подслушала разговор между матерью и пасторшей и передала его содержание дедушке, который стал малость туговат на ухо, передала во весь голос, позабыв, что я могу ее услышать.

— Зегебокша? — переспрашивает дедушка. — Едрена девка.

Не знаю, понравится ли мне в Зегебокшиной школе. Ее ученики так дерут нос, что прямо спасу нет. В деревянных башмаках они не ходят, это у них не модно, а ходят они все в кожаных ботинках. Единственное, что могло бы привлечь меня к Зегебокшиной школе, — это младшая дочь помещика Вендландта. Зовут ее Пуппа, и на мой тогдашний вкус она красивая девочка, прямо как фея, которой больше пристало жить на небе, чем на земле. Иногда Пуппа скачет на пони через Босдом в сопровождениистаршей сестры. От помещичьих дочек пахнет духами, мы стоим вдоль дороги и пялимся на них, а они нас и не замечают; для них мы все равно как придорожные столбы с сопливыми носами.

— Подумаешь, — говорит Франце Будеритч, — под этими портками у них голая задница, все равно как у нас. — Мне не нравится, когда он говорит так про Пуппу. У меня в груди все равно как сверлит шилом, не знаю отчего, от тщеславия или от влюбленности, но мне было бы очень приятно, остановись Пуппа хоть ненадолго, чтобы поговорить со мной про то, как ходить за лошадьми.

Пуппе столько же лет, сколько и мне. Она стрижена под пажа. Мать говорит, что сейчас это самая модная стрижка, она прочитала об этом в Модном журнале Фобаха. Личико у Пуппы нежное, нигде ни прыщика, ни красноты, как у наших школьниц. Какой-то чертик, притаившийся во мне, нашептывает: «У красивой-то девочки и душа, поди, красивая, скажешь нет?»

Когда я буду в Зегебокшиной школе, мы, может, и разговоримся с Пуппой. «Ты зачем взнуздываешь своего пони?» — спрошу я.

«А почему бы мне и не взнуздывать?» — ответит она.

Я боюсь обидеть Пуппу.

«Взнуздывай на здоровье, — поспешно отвечу я, — тебе так больше подходит, но, если ты когда-нибудь еще раз проедешь через нашу деревню, я покажу тебе шмелиные гнезда, самые лучшие гнезда в мире, а главное, я покажу тебе желтозадых шмелей, настоящих медовых шмелей, понимаешь?»

Пуппа, конечно, ничего не поймет, но все равно изъявит готовность перенять у меня шмелиную премудрость и придет в восторг, когда увидит, как я залезаю руками в шмелиные гнезда и никто меня не жалит. Она прямо вся замрет от страха.

Мои родители потрясены честью, которая вполне может выпасть на их долю, если меня, их сына, примут в частную школу. Но это еще когда будет.

Мать выражает опасения, что мы слабо поддерживаем пасторскую коммерцию; надо бы нам чаще заглядывать в церковь.

В одно из ближайших воскресений мы втроем идем заглядывать.

— Мы, что ли, будем на их глядеть или они на нас? — спрашивает отец.

— И то и другое, — отвечает мать.

Мелкие споры и разногласия при одевании.

Отец приносит себя в жертву. Он, социал-демократ, со времени своей свадьбы не переступал порога церкви, и, уж если он в кои-то веки туда выбрался, ему надо выглядеть соответственно своему званию. Короче, он хочет надеть визитку и шляпу, а мать хочет, чтобы он надел сюртук и к нему цилиндр. Нет и нет, отец не желает выглядеть как крестьянин на похоронах.

— Ну, тогда делай как знаешь! — Мать переодевается уже в четвертый раз. — Ни одно платье не лезет, — с укором говорит мать, как будто это платья виноваты, что не стали шире с ней заодно.

Меня мать принарядила с помощью конфирмационной сорочки и черного галстука от дяди Филе. Я должен своим видом усладить пасторский взор и пробудить в нем готовность принять меня в Зегебокшину школу.

Мы вышагиваем гуськом: отец будто темный жук-дровосек в шляпе, мать как дородная шмелиха, которая малость прихрамывает, а за ними я, как недокормленный кузнечик с кельнерским галстуком. Перед нами и за нами бредут, ковыляют, хромают крестьянские жены, направляясь в церковь. Они дивятся на нас и наше непривычное поведение. Отец прибавляет шагу и делает вид, что он сам по себе, а мы сами по себе. Он поджидает нас уже у сельской околицы, где стоит, прислонясь к телеграфному столбу, и пытается голубым дымком сигареты унять возбуждение и дрожь, вызванные его отступничеством.

Я сижу на скамье между обоими родителями. В церкви прохладно и тихо, от благочестия меня знобит, а на дворе тепло и шумно, там можно гоняться за бабочками, грабить фазаньи гнезда и пылать от собственной греховности.

Помещик Вендландт сам-третей не тратит время на литургию и всякие песнопения, перед самой проповедью они возникают на своих господских местах: он, она и дочка Пуппа.

Пастор Кокош восходит на кафедру, оглядывается по сторонам, будто охотник с вышки, и дивится на непривычную клиентуру, какой являемся для него мы.

Что до меня, то благодаря появлению Вендландтовой Пуппы я уже при деле. На Пуппе клетчатое пальтишко и белая полотняная шапочка с заломленными слева полями, ноги у нее не коленками внутрь и не кривые, а пряменькие, как у девочек, нарисованных в модном журнале матери.

Божьи слова проходят сквозь маленького пастора Кокоша и обрушиваются на нас. Про Пуппу нельзя сказать, что она сидит, опустив глаза, и внимает божьему слову, нет, она с любопытством оглядывает нас, деревенских, и порой мне кажется, что на меня она глядит несколько дольше, чем на всех остальных. Может, ей нравятся мои рыжеватые волосы, и она бы не прочь заиметь верхового пони такого же цвета. Я чувствую себя польщенным. Когда она посылает нам с хоров свой голосок, он звучит как ангельский голос в благовещенье.

У меня теплеет на душе, когда я думаю, что, может быть, вскоре окажусь в одной школе с этим изысканным созданием по имени Пуппа, да что там в одной школе, может, даже за одной партой, и мелодичным ангельским голоском она спросит у меня, не могу ли я одолжить ей промокашку, и я, конечно, смогу, а потом она захочет вернуть промокашку, но я назад не возьму: «Подумаешь, промокашка — у нас цельная лавка есть!» — скажу я ей с важным видом и дам ей тем самым понять, что она вовсе не уронит своего достоинства, если всерьез подружится со мной.

Пастор Кокош, мы его называем Кокошонок, другими словами, лисичка маленькая, втолковывает нам, что верующие не должны в каждом случае воспринимать библейские тексты буквально, так, например, под закваской, от которой скисло все, как сказано в Евангелии, подразумевается бродящее в человеке слово божье. Слово «закваска» заставляет моего отца-пекаря навострить уши, но интерес его тотчас гаснет, закваска в переносном смысле его не волнует. Мать шепотом выговаривает ему. Я узнаю, что надо говорить не «паризеи», а «фарисеи» и что это вовсе не жители Парижа, а люди, которые воображают, будто все знают и могут обойтись без бога. Кокошонок намекает, должно быть, на босдомских социал-демократов. Ну и пусть его. Я весь погружен в размышления, я размышляю о том, как бы привлечь внимание Пуппы. Я демонстративно поправляю обеими руками свой галстук, и тут с колен у меня съезжает молитвенник и падает на холодный плиточный пол. Все богомольцы из моего непосредственного окружения неприязненно косятся на меня, глядит и Пуппа. Я краснею, съеживаюсь и опускаю глаза.

На следующее воскресенье отец наотрез отказывается идти в церковь и подлаживаться к пастору, чтобы я мог перейти в Зегебокшину школу.

— Оставьте меня в покое, — говорит отец, он больше слушать не желает о девах, которые побежали навстречу женихам с горящими светильниками.

— Не греши! — предостерегает его мать. Она намерена и впредь ходить со мной в церковь, и не только, чтобы подлаживаться к пастору, но и ради своей ненасытной души.

— Ворона, она завсегда ненасытная, — говорит дедушка.

Неужели душа моей матери похожа на ворону? Быть того не может. Мне думается, она скорей пестрая, как сизоворонка, одна из тех птичек, что на исходе лета скачут по жнивью в поисках кузнечиков.

На другое воскресенье мы с матерью неторопливо идем в церковь, но уже без отца. Деревенские женщины в черных платках обгоняют нас.

— Ох, мозоли, ох, мои мозоли, — причитает мать.

На сей раз пастор Кокошонок посвящает свою проповедь нарушению супружеской верности, то есть прелюбодеянию. Оказывается, предаться блуду, то есть блудить, гораздо проще, чем заблудиться. Чтобы заблудиться, надо куда-нибудь далеко зайти, и чтоб место обязательно было незнакомое, да и то еще то ли заблудишься, то ли нет, а чтобы блудить, чтобы стать прелюбодеем, по словам пастора, всего-то и надо поглядеть на чужую жену с вожделением либо, если ты сам женат, поглядеть с вожделением на молодую девушку, у которой и ухажера-то еще нет.

Ну, мне это не грозит, я еще не женат, и Пуппа не замужем, я могу вожделеть ее сколько захочу, все равно, знает она об этом или нет. Хотя лучше бы, конечно, если б она знала. Сегодня она мне нравится еще больше, чем в прошлый раз. На ней соломенная шляпка, сверху на шляпке присобачен пучок искусственных цветов, взгляд ее блуждает по лугу, а я — цветочек на этом лугу; Пуппа глядит на меня, чуть заметно улыбается и знаком просит еще раз уронить молитвенник. Я, конечное дело, сразу роняю, и молитвенник звучно шлепается на пол, вторгаясь между различными вариантами прелюбодеяния, которые рассматривает пастор. Мать глядит на меня с неодобрением, зато Пуппа из своей господской ложи поощрительно кивает. Значит, я ей по душе. Самое время завязывать большую дружбу. Посещение церкви начинает доставлять мне радость.

Но теперь уже и мать не желает ходить в церковь. Ах, мозоли, ох, мозоли. А без родителей мне нельзя будет сидеть на скамье, мне придется лезть на верхние хоры, где и положено сидеть таким вот сорванцам, но я могу вытащить из кармана свой клетчатый носовой платок и громко высморкаться, чтобы Пуппа меня заметила и порадовалась.

И вот оно приходит, небесно-голубое воскресенье. Но только Пуппы в церкви нет. Подоспели картофельные каникулы, четырехнедельные, самые длинные наши каникулы. Говорят, помещик Вендландт с семейством отбыл на воды. По слухам, они должны там каждый день принимать ванну и вообще купаться, а мы купаемся только по субботам, на кухне, в большом деревянном чану, который Ханка наполняет горячей водой. Все дети моются в одной и той же воде, а взрослые моются уже далеко за полночь, когда мы засыпаем. Внизу, на кухне — родители и Ханка, наверху, в мезонине — дед с бабкой.

Я дожидаюсь конца каникул, ибо первый раз в жизни тоскую по женщине, чтобы смотреть на нее с вожделением, и решаю в стихах поведать Пуппе свою тоску: Прекраснее всех цветочков, / Милее, чем свет в окне, / Твои румяные щечки, / Что мне улыбнулись во сне…

Вполне законченное стихотворение вышло из моей головы. Я сам на себя дивлюсь. В данную минуту стихотворение кажется мне важней, чем сама Пуппа. Пусть она безмятежно сидит на своих водах, может, я тем временем сочиню второе стихотворение.

Но тут все идет насмарку: прежде всего, неизвестно почему отменяют встречу женского ферейна. Фрау пасторша не в состоянии.

— Могла б и раньшей сказать, — недовольна мать, — куда я денусь теперь со своим пирогом? — Мать испытывает большое желание провести встречу самолично: неужто она не смогла бы зачитать какую-нибудь душеспасительную историю из своих книг либо завести разговор о модных блузах с воротником-стойкой.

Бабусенька-полторусенька предостерегает ее:

— Не вяжись лучше с пасторшей.

Из нашей общины бесследно исчез человек. «Новое местопребывание неизвестно, на старом обнаружена оставленная без призора чистопородная собака» — так учитель Румпош в качестве окружного головы сообщает об исчезновении фрейлейн Зегебок.

— Никак скандал был? — любопытствует мой отец.

— Разногласия, — отвечает Румпош.

Госпожа пасторша вся бледная. Она ходит и отмалчивается. Пастор убыл по делам. Воскресную проповедь читает Румпош.

Деревенские женщины липнут к Петрушковой Бертке. Бертка в услужении у пасторского семейства, она вдвое толще и вдвое ревнивее, чем пасторша.

— Я, конечное дело, могла бы вам сказать, — говорит она любопытствующим деревенским женщинам, — дак вы дальше понесете.

— Ну не сойти мне с места, ну ни единого словечка, — говорит солдатская вдова Тайнско, ныне фрау Паулько, — нешто я кому рассказывала, что меня Цетчев Эрнст на молотьбе завалил?

Бертке самой страсть как хочется все выложить, ее прямо распирает от долгого молчания. Итак:

— Пастор и Зегебокша! Промежду них был грех.

Тайнско подносит ладони к губам:

— Не греши, Бертка!

Оказывается, Бертка ни капельки не грешит.

— Я, может, сама пасторшу попридержала, не то б она их прикончила, когда застукала их двоих в постеле.

Почему там в нужный момент оказалась Бертка, никто не любопытствует.

История недостойной фрейлейн Зегебок будто словесное зловоние тянется из дома в дом.

Моя мать видит, что у нее не остается другого выхода, кроме как поднатужиться и всем семейством уничтожить испеченные для женского ферейна пироги. Она даже прощает пасторше, что та своевременно ее не известила.

— Бедная пасторша, бедная пасторша, уж верно, она не думала не гадала у себя в Рейнланде, что ей выпадет такая доля.

Итак: фрау пасторша — бедненькая, фрейлейн Зегебок — прожженная шельма, а пастор — гнусный совратитель.

— Под ряшой и паштор мужиком шебя окажывает, — резюмирует Шеставича.

Всякий, кто глядит на женщину с вожделением… А кто вдобавок, будучи женатым человеком, по ночам прокрадывается в светелку к безмужней женщине, тот отнимает у людей, подобных мне, возможность сидеть рядом с Вендландтовой Пуппой! Что ж теперь будет со мной и с моим стихотворением?

Частная школа в Гулитче распущена. Сыну мясника и сыну крестьянина приходится вернуться в нашу деревенскую школу, где они для начала получают изрядную взбучку. Сыновей пастора переводят в интернат в Хочебуце, дочерей Вендландта определяют в пансион для девиц. Прости-прощай, Пуппа в клетчатом пальтишке, ты ничего про меня не знаешь, а я знаю про тебя так много.

Овчарка фрейлейн Зегебок отправляется искать хозяйку. Она начинает рвать дичь в лесах, убивать косуль и в один прекрасный день попадает на мушку к вендландтовскому младшему леснику — белобрысому, как поросенок, а в другой прекрасный день возвращается из служебной поездки и пастор Кокош.

В Босдоме есть две кузни, старая и новая. Когда построили старую, никому не известно, дата канула во тьму веков. Вроде бы в семнадцатом веке. Теперь она стоит без дела, четыре черных стены, а между ними копоть и мрак. Давным-давно упокоился с миром последний кузнец, который еще готовил в ней железную обувку для лошадей. Звали его Коалл. Люди утверждают, что он был самый искусный, самый сильный кузнец во всем Лаузицком крае и умел совладать даже с самыми норовистыми, даже с цыганскими лошадьми. Это звучит почти как легенда. Ему был не нужен подручный, чтоб придерживать лошадей, другими словами, чтоб подавать ему лошадиные ноги для обработки. Он просто садился верхом на эту самую ногу, зажав ее, и набивал подкову. Свой метод, как говорят люди, старый Коалл вывез из Дании: до войны четырнадцатого года он был единственным на весь Босдом, кто побывал за границей.

Но потом появился этот сатана в лошадином образе — конь экспедитора Фюльзе из Гродка, к которому не мог подойти сзади ни один кучер, вообще ни один человек.

— А ну, покажьте-ка его мене, — распорядился Коалл, и ему привели этого арденца, животину величиной с небольшой амбар. Старый Коалл вытянул его захваткой промежду ушей, одновременно схватил одну из задних ног, здоровую, что твой столб, зажал ее шенкелями и начал обрезать копыто. Какое-то время дело спорилось, но потом арденец прочухался, поднял старого Коалла на воздух и шмякнул его о закопченный потолок кузни. Раздалось «крак!» — у старого Коалла в голове что-то треснуло, и он упал между обрезками копыта уже мертвый.

Вот с тех самых пор старая кузня стоит на запоре. А если все-таки внутри ударят по наковальне, мы бежим туда со всех ног. Внутри там черно и жутко, как в пещере у первобытного человека. Повсюду пыль, паутина, инструменты покрыты ржавчиной и гниют, как старые деревья в лесу, разве что помедленней. Мы надеемся когда-нибудь застать в кузне старого сказочного кузнеца Коалла, ставшего бессмертным благодаря людской молве, но всякий раз застаем лишь Коаллова внука, который либо гнет велосипедный обод, либо прямит гнутые гвозди.

Жену кузнеца Коалла называют старая Кузнечиха. Она тайком прикладывается к бутылочке. В деревне говорят, она здорово хлещет. Дочь и зять сердятся на нее за пьянство.

Вокруг Босдома вереск разросся так густо, как в других местах трава, и когда вереск в самом соку, наши бабки едут в степь и режут его на корм для скотины.

Старая Кузнечиха выезжает со своей тачкой, у которой решетчатые борта, перед трактиром Бубнерки она делает остановку, велит залить к себе во флягу четвертинку котбусской очищенной и опускает фляжку в глубокий карман своей красной фризовой юбки.

Кузнечиха жнет вереск, а сама время от времени отпивает по глоточку, под конец она не может больше отбивать серп, потому что ей никак не удается свести вместе точильный брусок и лезвие серпа. Кузнечиха решает отдохнуть, но ложится на живот, чтобы пчелы, которые любят запах спиртного, не налезли ей в рот. Кузнечиха спит, летний день какое-то время катится над ее головой, а потом, уже без нее, уходит дальше.

После сна Кузнечиха допивает остатки из своей бутылочки и начинает борзиться. (Так говорят у нас, в степи, вместо «торопиться».) Кузнечиха старается как можно скорей наложить свою тележку доверху. Дома ревет голодная корова, требует еды.

На обратном пути, когда допитые остатки котбусской начинают делать свое дело, набитая доверху тележка пытается зажить самостоятельной жизнью, а Кузнечиха, перекинув лямку через плечо, бежит за ней следом, чтобы она не уехала куда не надо. Переднее колесо вычерчивает на дорожном песке меру опьянения Кузнечихи. На всякий пожарный случай старуха привязала к верхней перекладине веревку и, едва въехав с Мюльберга в деревню, начинает искать глазами ребятишек.

— Помогите мне, сыночки, — лепечет она коснеющим языком.

Мы охотно бросаемся на помощь, мы хватаем веревку и прямиком тащим тачку, а вместе с ней и старуху домой, в награду Кузнечиха поет нам непристойные куплеты: Я точильщик хоть куда, / Точу девок без стыда…

Когда мы протащили Кузнечиху вместе с тележкой в ворота ее двора, она прикладывает руку к черному платку, по-военному отдает честь и говорит: «Бог воздаст, кайзер не забудет», не то достает из недр своего кармана посеревшую от времени мятную пастилку: «Лопай, чтоб во рту посвежело».

Человек, который не борется с каким-нибудь пагубным пристрастием, например с тягой к спиртному, рано или поздно увязает в нем. Так вот увязает и Кузнечиха. Мало-помалу она увеличивает количество спиртного на каждый выезд, доводит его до двух четвертинок, по одной — в каждый карман, и когда теперь на обратном пути она бросает кому-нибудь конец, как аэронавт сбрасывает земным путникам якорь, этот кто-нибудь должен обладать недюжинной силой, чтобы подтащить ее вместе с полной тачкой к старой кузне, не прочертив слишком уж волнистой линии в летнем песке.

Старая Кузнечиха преображает храбрость в водку, она пропивает все, что заработал некогда старый Коалл, потому что храбро брался за самых норовистых лошадей. Но и водка в свою очередь преображает Кузнечиху.

Дочка у Кузнечихи дочерна смуглая и плаксивая, а зять, стеклодув, тощий и скупой. Дочь и зять опасаются, как бы мать не пропила все отцовские сбережения. И они хотят взять ее под опеку.

Доктор Цибулка должен освидетельствовать старуху. Цибулка как бы подмастерье доктора Хинкендорфа из Дёбена и ведает у хозяина вопросами внешней торговли. Доктор Цибулка и сам не дурак выпить. Один раз он угодил на праздник, забыл велосипед в Босдоме и вернулся в Дёбен на своих двоих.

Цибулка застает Кузнечиху в изрядном подпитии, но он тоже успел пропустить глоток-другой. Он велит Кузнечихе дыхнуть на него, но ведь кто сам воняет, тот не учует чужую вонь.

— Скандалит она у вас? Докучает людям? — допрашивает Цибулка родственников.

Родственники вынуждены ответить отрицательно.

— Может, она швыряет деньги в окно, все равно как корм для птичек?

И этого Кузнечиха не делает. Зато намедни она вместе с тачкой ухнула в пруд и некоторое время просидела там, даже ныряла, чтоб освежиться.

— Известное дело, ныряла, чтоб освежиться, — объясняет Кузнечиха.

— Ныряла ты, между протчим, в одёже, — укоряет дочь.

— Неш мне гольем было раздеться? Что ж тогда люди ба сказали?

Итак, причин брать Кузнечиху под опеку нет никаких. Она ходит за коровой, обихаживает мелкий скот, словом, она работает, что можно сказать не про каждую старуху, которая отделила детей.

Смерть уносит нашу плоть. / Смерти силу дал господь. / Отточу я, смерть, косу, / Тебе голову снесу. / Берегись, цветочек малый… — поется в старой песне. Кто знает, откуда она к нам залетела.

Смерть точит свою косу и на Кузнечиху. Как-то раз старуха не возвращается домой с пустоши. Там ее и находят. Тележка загружена вереском лишь наполовину. Кузнечиха лежит на животе среди вереска, но она мертвая.

Снова ползут слухи по селу: «А они, часом, ее не прикончили, чтоб наследство не пропила?»

Доктор Цибулка обследует покойницу, беседует с окружным головой Румпошем, и они выносят единодушное решение: старуха умерла от разрыва сердца. Нельзя же, в конце концов, каждый раз устраивать вскрытие. На что это будет похоже?! Об округе Румпоша пойдет дурная слава.

Дочь и зять тоже согласны. Только чтоб без всяких осложнений. Они хотят наконец добраться до отцовского наследства и зажить в свое удовольствие.

Первое погребение в Босдоме после того, как пастор брал отпуск по прелюбодеянию. Люди, люди слетаются со всех сторон, все равно как мухи на коровью лепешку. Все приходское бабье обступило могилу Кузнечихи. Они желают поглядеть, в каком виде пастор вернулся со своего паломничества, будет ли он раздавлен раскаянием и сокрушен.

Пастор Кокошонок велел встроить внутри амвона маленькую подставку, с тем чтобы слово божье, вылетая из пасторского рта, не ударялось о загородку. Как-то раз негодники конфирманты уволокли подставку. Но пастор Кокош ничуть не смутился. Он сошел с амвона, поднялся по ступеням алтаря и уже оттуда обрушил слово божье, только не сверху вниз, а снизу вверх, на вторые хоры, где сидели злоумышленники, более того, он сумел их обнаружить и добился, чтобы для Вилли Никеля и Ханско Мильке конфирмацию отложили на целый год. Пока их допустили к столу господню, они успели стать учениками стеклодувов, но к тому времени у них уже пропала всякая охота трапезовать за этим столом и конфирмоваться. Уж родители их уговаривали, уговаривали: неконфирмованный человек — это человек неполноценный, его ждут неминуемые трудности, по крайней мере при вступлении в брак. Никель и Мильке поддались на уговоры и явились к упомянутому столу в оставшихся с прошлого года конфирмантских костюмах, из которых чуть не на дециметр торчали руки и ноги.

Но ведь не может пастор таскать за собой свою подставку на кладбище, поэтому могильщики должны всякий раз насыпать для него песчаный холмик. А если они забудут сделать это вовремя, им придется, нарушая торжественное умиление, которое всех охватило, выходить вперед и корежить умиление своими лопатами, что навлекает на них праведный гнев прихожан.

Кокош восходит на песчаный холмик перед могилой Кузнечихи. Взгляд его вызывающе устремлен на присутствующих. У всех малорослых вызывающий взгляд, вот и у моей Полторусеньки тоже: «Но-но-но, я вам не абы кто!» Стоит нашему карликовому петушку спрыгнуть с насеста, как он начинает разгуливать по двору с наглым и вызывающим видом и задирать большого итальянского петуха. Итальянский петух подпускает его поближе и задает ему хорошую взбучку. Карликовый петушок с окровавленным гребнем отходит на три шажка, разворачивается и снова принимает наглый вид.

Ну и ладно. Но пастор Кокош, он-то ведь человек, а у человека должен быть стыд. Ничего подобного, Кокош, оказывается, уезжал, чтобы подыскать фрейлейн Зегебок новое место. Для начала он побывал у суперинтенданта в Гродке, где сообщил, что его совратили с пути истинного и виновен он только наполовину.

— Шуперинтендент, надо быть, его проштимши, — говорит Шеставича.

Пастор Кокош — церковный функционер по профессии.

— Таким все грехи с рук сходят, только бы они на ученье не замахивались, — говорит Эрих Шинкель, председатель местного ферейна. Говорит он так, может, из зависти, потому что сам тоже функционер, но без жалованья.

И впрямь, своей надгробной речью над могилой старой Кузнечихи пастор по новой втирается в доверие к суперинтенданту.

— Есть люди, — изрекает пастор, — кои утверждают, что человек, будучи опущен в могилу, гниет там и становится добычей червей, такие люди способны отрицать и царствие небесное, куда человек попадает после смерти. Истинно говорю я вам, те нечестивцы и впрямь не попадут на небо, им остается только возблагодарить червей, если те ими не побрезгуют.

Затем пастор выдвинул другой ящичек своей души и извлек оттуда более нежные трели. Он заговорил о цветущих медвяных лугах. Редко кому удается заснуть вечным сном на постели более прекрасной, нежели та, на которой упокоилась старая Кузнечиха, — на лиловом вересковом ковре. У пастора Кокоша делается мечтательный вид, он ныряет в поэзию не столь высокого полета, чтобы доказать с ее помощью своей пастве: взгляните, о, взгляните же, я тоже человек и тоже мужчина.

— Ему бы покаяться, а он нам байки плетет, какой, мол, вереск из себя красивый. Ему б одну штуку оттяпать — и вся недолга, — гневается мужебаба Паулина.

Люди говорят, будто Паулина взнуздывает своего мужа, как захочет. Паулинин муж — это сын Шеставичи, он прошел ученье у отца и тоже стал каретником, но денег, которые ему платил отец, Паулине показалось маловато. Она погнала своего Фрицко в шахту. Воротясь с работы, Фрицко должен снимать сапоги еще во дворе, а потом уже в носках заходить в горницу. Едва он поужинает, Паулина уже гонит его в мастерскую к отцу:

— Два обода ты еще запросто успеешь согнуть.

И горе бедному Фрицко, если он не выполнит, что она велела. К примеру, однажды он засиделся с дружками в трактире у Бубнерки и пришел домой под хмельком, так Паулина потом его излупцевала, даже не дав ему скинуть с плеч рюкзак.

— Ну уж нет, в энтую церкву вы мене и на двух волах не затянете, — сообщает Паулина после похорон. — И чтоб меня Кокош отпевал — да ни в жисть, лучше пусть меня на помойку выбросят.

Похоронами старой Кузнечихи завершилась принадлежность Паулины к церковной общине, а для меня — надежда на зачисление в частную школу. Поди угадай, какой важной птицей я бы мог заделаться, доведись мне посещать эту школу. Может, я занимал бы хорошее место в жизне, как говорят босдомцы. Может, я даже стал бы вахтером котбусской больницы, сидел бы себе при галстуке и воротничке в стеклянной клетке. А может, залетел бы и того высочей, стал бы аж школьным советником в Берлине, а уж это место не про всякого писано.

Мы на пороге неслыханных событий: в Босдоме будет электричество. Керосин, как нам известно, привозят в цистерне, спирт — в бутылках, а электрический ток должен прийти по проводам. Он уже неподалеку и только ждет своего часа. За деревней посреди пустоши стоит машинная станция шахты Феликс. Труба этой станции торчит, словно толстый желтый стебель, над зеленой щеткой лесов. Там производят ток для шахты Феликс.

Машину, которая делает ток, босдомцы называют динамор, я, как человек начитанный, знаю, что она называется динамо, но я поостерегусь обрезать «р», привешенное босдомцами, не то люди скажут, что я заважничал.

Один-два километра проводка бежит по лесу, потом она выбирается на дорогу, которую протоптали стеклодувы. Состоит проводка из четырех проволочек, перед самой деревней, возле риги, две проволочки покидают компанию и уходят по собственным столбам к перестроенной овчарне, где живет обер-штейгер Майхе.

Две другие проволочки обходят ветряк и направляются к Козьей горе. Козья гора называется Козьей горой потому, что все четыре проживающих там шахтерских семейства держат коз. Живет там и мой дружок Герман Витлинг с отцом и братьями, а мать у них померла.

Четыре семейства получают каждое по одной лампе, именуемой также электроточка, на кухню. В горнице и в спальне они и впредь будут обходиться кто свечкой, кто керосиновой лампой. Но все равно они считают, что их отличили.

Человек сам выбирает, где ему жить, в действительности или в воображении. Предпочитает он, конечно, воображение. Вот и обитатели Козьей горы воображают, будто их отличили как активистов, если прибегнуть к более поздней терминологии, а на самом деле обер-штейгеру просто показалось неловко единственному во всем Босдоме восседать со своим семейством в электрическом дворце. Люди говорят: «У него аж в сортире илектроточка».

Звать обер-штейгера Майхе, но босдомцы называют его Мейхе, потому что он сам себя так называет, он родом из Саксонии. В те времена люди в Германии еще не были перемешаны, как после второй мировой войны. И если саксонца заносило в другие края, он еще там ценился. В Босдоме обер-штейгер Мейхе все равно как белая ворона. Босдомцы с удовольствием слушают его диалект; шахтеры ухмыляются, когда он кричит на них: «Прокляни мене бог! Опять не надемши бленду!»

«Мы, саксонцы, — говорит Мейхе, — мы все малость набаловамши». Он не голосует за социал-демократов, как остальные босдомцы, и за пангерманцев тоже нет, он голосует за центр, хотя с католиками даже рядом не сидел. «Мы завсегда были малость иньше, как другие», — говорит Мейхе. В этом, собственно, и заключается его набалованность.

Лично мне электрический свет тоже очень кстати. Мы с Германом, моим дружком, заставляем его работать даже средь бела дня, когда папаша Витлинг и братья Германа уходят на работу. Мы завешиваем окна в кухне, делаем вид, будто сейчас вечер, и проверяем, не меньше какого размера должны быть предметы, чтоб их можно было углядеть с помощью электрического света. Наловив кузнечиков, мы пускаем их прыгать по полу и видим их так отчетливо, будто это и не кузнечики вовсе, а небольшие слоны. Мы проводим аналогичный опыт с куриными блохами. Это хоть и трудней, но мы все-таки можем различить, что все они сигают под кухонный буфет. А там пусть сами смекают, как им вернуться к своим курам. Я проверяю, можно ли читать газету в любом углу кухни. Оказывается, можно. И тогда мы снимаем с окон одеяла, и свет лампочки сразу делается жидкий-прежидкий, все равно как ложка малинового сиропа, если ее развести в ведре воды.

Чтобы передвигаться, человеку нужны две ноги, а току — две проволочки. Через каждые пятьдесят метров бегущий по пустоши ток должен отдыхать. Отдыхает он на резоляторах. Это мы говорим резоляторы, поскольку каждый может себе представить, что такое резолюция. В нас копошатся вопросы: «А почему это провод должен присесть на фарфоровую тарелку? Почему нельзя его просто обмотать вокруг столба?» Ответа нет. Монтеры, которые вели проводку, уже исчезли. Никому не приходит в голову спросить у Румпоша. Этого еще только не хватало, чтобы школьники начали задавать вопросы учителям.

Дедушке кто-то когда-то рассказывал, что, если поднести перочинный нож к электрическому проводу, ток отшвырнет тебя вместе с твоим ножом куда подальше.

«Ну, с моим-то ножом я, конечное дело, запросто мог потрогать провод, потому как у него ручка была резолирована», — сказал мне тот мужик, который мне это сказал.

А баба Майка утверждает, будто электрический ток — это жизнь.

Я не соглашаюсь: жизнь — это то, что можно увидеть, что двигается, что проходит, что бежит туда и сюда, что растет.

— Это все проявления жизни, — так баба Майка.

— А в каменьях тоже есть жизнь?

— В каменьях тоже есть жизнь, только углядеть ее можно тысячелетними глазами.

— Баб Майка, а у тебя тысячелетние глаза?

В ответ Майка дает мне подзатыльник. И больше никакого ответа.

Загадки, которые загадывает мне Майка, я складываю в погребе своих мыслей чуть сбоку, но иногда я достаю их оттуда. И много лет спустя мне удается обнаружить жизнь в камнях.

В предвечерние сумерки, в ту самую пору, которую французы называют «час между собакой и волком», я, заметно постаревший жизнепроходец, сижу порой в своей комнате и пытаюсь ни о чем, решительно ни о чем не думать. Но я не противлюсь, когда из меня вдруг начинают лезть мысли, когда мой взгляд притягивает к себе выходящее на юго-восток оконце, перед которым растет колеус, он же крапивка, — то растение с розовыми, как пион, листьями, что мы с Брехтом много лет назад привезли из Бельгии. Почему всякий раз именно через юго-восточное окно моего кабинета мысли увлекают меня в родную деревню, в Босдом? Я решаю проверить себя по атласу, я ставлю указательный палец в ту точку, что носит имя Гродок, Шпремберг тож, и загадка сразу разрешена: юго-восточное окно смотрит на Босдом. Тут я покорно отдаюсь на волю своим мыслям, вспоминаю Козью гору, своего дружка Германа, который так и оставался моим другом вплоть до юных лет, когда он завел себе подружку. Еще я вспоминаю Майку, свою двоюродную бабку: до сего дня никто не сумел глубже и убедительнее, чем она, объяснить мне, что такое электрический ток.

Семьи с Козьей горы не коренные босдомцы. Правда, когда мы, Матты, переехали в Босдом, они уже были здесь. Обитатели Козьей горы все родом из Ландсберга-на-Варте, говорят на ландсбергском диалекте и вводят в наш обиход престранные слова и обороты. В Босдоме говорят: «Ничуть не бывало», а ландсбержцы говорят: «Да вроде как не было», это звучит не столь самоуверенно, и босдомцы относятся к этим словам терпимо, есть и такие обороты, которые, словно кузнечики, перепрыгивают с Козьей горы в деревню. Например, изысканный призыв: «Ты мне не тычь!»

Я даже могу себе представить, как ландсбержцев занесло в Босдом: надумали они как-то раз на троицу совершить прогулку в Босдом, присели на Козьей горе под большой дикой грушей, перекусили, и так им все понравилось, что они сказали: здесь мы и останемся!

Я ничего не знаю о вербовщиках, которых семейство шахтовладельцев с французской фамилией фон Понсе засылало на восток, чтобы вербовать шахтеров для закрытой добычи бурого угля. От босдомской голытьбы и бедных крестьян тогда большого проку не было. Они обрабатывали землю, но зарываться в нее с головой и губить свои поля они не желали.

У Витлингов шестеро парней и одна девка. Герман, мой дружок, спорит со мной. Он утверждает, что и у него была мать, но, когда его спросишь, как она выглядела, он не может ответить: «Я же совсем махонький был!»

У меня это не укладывается в голове. Раз у человека была мать, он должен знать, как она выглядела, пусть даже он был махонький-премахонький, когда она ушедши.

Когда мы переехали в Босдом, из Витлингов дома осталось только четверо. Двое до сих пор не вернулись из плена, а третий по пути домой застрял в Магдебурге. Там, оказывается, одна девица, уж такая деликатная, такая деликатная, что прямо сил нет, раскрыла ему свои объятия и не пустила его дальше.

«Он уговаривает меня, чтоб я за него вышла», — написала эта девица Витлингову отцу.

А дочь Витлингов поступила в Берлине в услужение и не вернулась. Ей там попался парень, который ее не отпустил. Ну и лады!

Витлингов Вилли рассказывает нам о своей жизни в плену. «Если нам случалось проштрафиться, — говорит он, — нас привязывали под водосточный желоб с маленькой дыркой, и на стриженую голову падала капля за каплей. Страшней наказания не придумаешь».

— А когда дождя не было?

Вилли на мгновение теряется.

— Ну, тогда они сами лили туда воду.

Мы не понимаем, почему капля воды — это такое страшное наказание. Тогда Вилли пробуравливает дырочку в трубе пристройки и говорит:

— Кто хочет, могу привязать.

Вызывается Витлингов Адольф. Вилли привязывает брата веревкой, ставит его как раз под дырочку и заливает в раструб воду. Капли падают через дырочку на голову Адольфу.

— Чем медленней, тем хужей, — поясняет Вилли. — Ты ждешь, вот упадет капля, а она все не падает и не падает, а потом вдруг шлеп!

Человеку непосвященному возня у Витлинговой пристройки показалась бы необъяснимой и загадочной. Для нас же французская пытка принимает форму состязания, при котором я остаюсь зрителем. Я хочу выяснить для себя, что так ужасно воздействует на связанного: медленное падение капель или страшные комментарии, которыми Вилли сопровождает пытку: «Капля могет дырку в камнях пробуравить, — поясняет он. — Когда наших отвязывали, кой у кого были дырочки в голове». После этой угрозы привязанный под Витлинговым водостоком издает страшный вопль: «Отвяжите мене! Отпустите мене!»

Сын Витлинга Отто побывал в плену у англичан. Он не принес с собой новые методы пыток, зато принес искусство так штопать большие дыры в носках, словно они не заштопаны, а надвязаны. Моя неустанно идущая в ногу со временем мать приглашает Отто на кофе с пирожными, потчует его от всей души, а под конец просит его обучить ее искусству так штопать дыры.

Этому искусству так изысканно расправляться с дырами Отто выучился у английского сержанта, который питал нежные чувства к одному солдату.

Левая рука Отто держит грибок для штопки, правая, дрожа, ведет нитку. Дрожит она потому, что Отто курит английские сигары, а они пропитаны опиумом, если вы, конечно, знаете, что это такое.

Искусные руки несостоявшейся канатной плясуньи пробуют себя в художественной штопке. Мать наливает Отто еще чашку кофе и хочет узнать поподробнее о личной жизни английского сержанта. Отто, к сожалению, не может удовлетворить это пожелание, он не знает, как они это делали, он знает только, что они ходили по лагерю под ручку, все равно как муж с женой.

Воспоминания о плене! Ни Вилли, ни Отто не могут без конца выезжать на воспоминаниях. Кто берет хлеб из буфета, тот должен позаботиться, чтобы хлеб там не переводился. Таков железный закон Босдома. Вилли — пекарь, а Отто — стеклодув, оба остаются жить у отца, а для работы забираются в штольни шахты Феликс. Холостой отец и пять холостых сыновей. Отец стирает, готовит, обихаживает коз и кур и ежедневно восемь часов добывает уголь в шахте. Сыновьям приходится хлопотать по хозяйству. Конечно, не все они одинаково искусны, да ведь «куды ж денешься, потому как жены у мене нет, — говорит папаша Витлинг, — тут уж хучь стой, хучь падай».

Папаша Витлинг — коренастый, чуть сутулый человек. Все, за что ни возьмется папаша Витлинг, он делает, хорошенько поразмыслив. У него мысли не отделены от поступков. Непомерный аппетит сыновей заставляет его носить закупаемый у нас товар в заплечной корзине. Когда он приезжает за покупками, женщины как по команде отходят в сторонку. Они восхищаются, они сочувствуют. Маленькая, беззубая и малость трясучая вдова Бетхерка говорит: «Прям до слез его жалко. И ведь один как перст!»

От Витлингова сына Пауля приходит письмо из Магдебурга. Его написала готическим шрифтом жена Пауля Фрида. Письмо лежит на буфете. Мне как близкому другу Германа доверено его прочесть: Пауль, шорник, при посредстве своей жены спрашивает, можно ли ему вернуться домой, он тоскует по родному дому, вдобавок ему обрыдло работать на мастера: все приводные ремни да приводные ремни для магдебургских фабрик, а он бы хотел делать конскую сбрую, перетягивать старые кушетки, к тому же в плену он выучился изготовлять шислонги. «Дорогой отец, я вытащил счастливый билет, у Фриды есть сбережения», — это пишет Фрида о себе. «И я смог купить шорный струмент, — это пишет Фрида о Пауле, — и в Босдоме я мог бы работать на себя, а не на мастера».

Почему бы Паулю и не приехать в Босдом, почему бы и не работать на себя? Все братья дружно за, а про отца и говорить нечего. Где живет шестеро мужиков, найдется место и для седьмого, тем более что он привезет с собой женщину, которая окружит семейную жизнь подобающим ей золотым ободком.

Пауль и Фрида прибывают в Босдом. Пауль невысокий, приземистый, похож на отца. Чужбина изрядно его пообтерла. Свою шорную мастерскую он устраивает на Витлинговой кухне. Теперь, когда приходишь к Витлингам, миновав умывальник и вешалку для полотенец, сразу оказываешься в мастерской. Раньше у них на кухне чаще всего пахло отварной картошкой, теперь там установился смешанный запах лошадиного пота и чепрачной кожи.

Теперь несколько слов про Фриду: у нее черные волосы и бледное лицо, можно сказать, что она черная с белым, и говорит она не по-босдомски, а так, как говорят у них в Магдебурге.

Фрида утверждает, что не может ходить в башмаках на деревянной подметке. «Отродясь я в деревянных не хаживала», — говорит она. Фрида не желает есть картошку с льняным маслом, ее от этого масла «с души воротит». Папаша Витлинг склоняет голову набок и чуть заметно покачивает. В босдомском крае картошка с льняным маслом — основное, праздничное кушанье…

Фрида сообщает, что она получила циломудрое воспитание и желает спать со своим Паулем в отдельной комнате, чем вносит полную неразбериху в спальную систему Витлингов. По ее милости четверо Витлингов должны теперь спать в горнице, а двое — на кухне. Фрида и Пауль спят теперь в дальней комнате с видом на поросший вереском Мюльберг.

Раньше у Витлингов всегда было тихо, сейчас там словно льет затяжной дождь из слов. Правда, Фрида делает вместо папаши Витлинга кой-какие дела по хозяйству, но в уплату за помощь он должен слушать, как она без умолку тарахтит недовольным голосом. Фрида успевает за день наговорить больше, чем наговаривали все шесть Витлингов, вместе взятые, за неделю: и кухня-то ей слишком тесна, и заказчики-то таскают слишком много грязи, и в горнице-то у нее нет осветительной точки, и голова-то у нее болит от запаха льняного масла, и козы-то больно строптивые, и куры-то плохо несутся, и девери-то слишком ленивые.

Витлингов Вилли надумал в Хочебуц, к глазному врачу. Его глаза не переносят работу под землей. На вокзале он встречает знакомого магдебуржца.

— Тогда ты, поди, и нашу Фриду знаешь? — спрашивает его Вилли.

Магдебуржец в ответ шутливо:

— Ах, Фридочку-то, н-да… — и больше ни слова.

Но Вилли и того довольно. Он вполне может себе представить, что скрывается за этой краткой характеристикой. Теперь Витлинговы ребята называют свою невестку «магдебургское хайло». Хотя, спрашивается, чем виноват город Магдебург, что Фрида говорит без умолку?

Не получился золотой ободок для семейной жизни. Витлинговы парни наскоро переженились. Вилли берет в жены малость засидевшуюся дочь крестьянина с выселков за три деревни отсюда и перебирается к ней.

Отто берет девушку с небольшим довеском и занимает казенную квартиру от шахты на босдомском фольварке.

Третьему же Витлингову сыну, по имени Райнольд, дядя Эрнст отказывает свою работницу, правда малость подержанную, но зато в красивом денежном обрамлении.

А Фрида остается, все такая же черноволосая и бледная. Рассчитывать, что она нагуляет румяные щечки, не приходится. Она вовсе не дурна собой, она не такая, чтобы поспешно отвести глаза, едва на нее взглянешь, главное, зубы у нее белые и ровные, будто клавиши игрушечного рояля, вот толькоФридина улыбка всегда завершается воркотней:

— Хорошо ты к нам снова побывал, — говорит она, когда я вызываю играть своего дружка Германа, выставляет напоказ свои рояльные зубы, потом снова прячет их и бурчит: — А счас ты отсюль выдешь и сбросишь свои деревяшки за дверям.

Будто мои деревянные башмаки не обувь, а колодки каторжника.

Позвольте мне здесь на скорую руку воспеть хвалу деревянным башмакам. Я уверенно шагаю в них по жизни, я катаюсь в них по льду, играю в футбол. В своих деревянных башмаках я бегаю наперегонки с дружками, я привык на бегу отбрасывать их назад и тем сеять замешательство среди соперников, но этот маневр не одобряет моя мать. Из меня должен получиться приличный человек, а приличный человек не бегает в носках, но именно этого требует от меня Фрида.

Я больше не хожу к Витлингам. Я теперь вызываю Германа свистом.

Теперь Витлинговым мужикам запрещено купаться летом в маленьком деревянном чану, который они ставят посреди кухни. Теперь им велено мыться на дворе, под грушей, всем без исключения, хоть бы и самому папаше Витлингу, который как-никак когда-то был здесь хозяином. Люди говорят: дайте срок, Фрида еще загонит своих мужиков на деревья.

Прежде чем Фрида окончательно показала свой нрав, я частенько сиживал рядом с папашей Витлингом и глядел, как он сбивает масло из козьего молока, как он штопает, как он гладит, а когда он чистил картошку, я ему помогал. Я охотно ему помогал: у них в кухне было так тихо, так спокойно. У нас беспокойство, исходившее из пекарни, сталкивалось в старой пекарне с тем, которое исходило из лавки, порой оба эти беспокойства грозили захлестнуть меня в нашей кухне, и мне приходилось вытягивать шею, чтобы не утонуть в суете. А у Витлингов в кухне стояла тишина, такая прекрасная тишина.

Порой папаша Витлинг рассказывал мне о Ландсберге, своей родине, и о деревне под названием Вутхендорф, что ли. Там жил один очень сильный человек, который таскал из лесу целые деревья вдовам на дрова. Его никто не смел задирать, ни староста, ни управляющий имением, даже жандарм и тот не смел.

Впрочем, мой дедушка тоже рассказывал мне про одного очень сильного человека, который проживал в его родной деревне Малый Партвитц и которого звали Шливин. В деревенском трактире никто не смел затеять драку, когда Шливин был поблизости. Он брал драчунов, все равно как мешки с сеном, по одному в каждую руку и выносил на улицу.

В любом краю, куда заносила меня судьба, если верить рассказам местных жителей, непременно был когда-то один очень сильный человек, и чем больше времени проходило со дня его смерти, тем сильней он делался. В этих силачах воплощались чаяния маленьких людей.

Точно так же мне в любом краю доводилось слышать о необычайно Умных мужчинах и Умных женщинах. Это такие, которые угадывают, от какой болезни ты страдаешь, они исцеляют тебя и всегда могут помочь советом. Я уже рассказывал о своей двоюродной бабке Майке, с которой мне еще довелось дышать одним воздухом, овевавшим в те времена Босдом и выселки.

Тихим радениям у папаши Витлинга пришел конец. Когда я встречаю его на улице либо в лавке, он подмигивает мне и шепчет: «Ведь это ж надо, как оно повернумши…» Мне жалко его, он ведь отец моего дружка.

Проходит еще малость времени, и папаша Витлинг начинает после смены заглядывать к Бубнерке, чтоб пропустить там рюмку-другую, а кураж, в который приведут его водка и пиво, употребить на то, чтобы выбить из снохи ее магдебургские замашки. Шатаясь, бредет он домой: «Неш я это заслужил? Дак нет. А може, заслужил?» Он поднимает правую руку и, согнув ее в локте, через образовавшийся угол сплевывает в песок табачную жвачку.

За пятьдесят метров от дома на четыре семьи папаша Витлииг отдыхает под дикой грушей. Он собирает воедино силы для атаки, но, покуда он так отдыхает, его союзник алкоголь улетучивается. Ему приходят в голову всякие отговорки. Ну, допустим, он выбьет из снохи магдебургские замашки, только как бы его сыну Паулю это не вышло боком.

Горькая напасть поразила семейный очаг Витлингов. Большинство деревенских сочувствует папаше Витлингу, держит его сторону и избегает встреч с остроязыкой Фридой.

Снова настает день, когда папаша Витлинг бредет по деревенской улице, сплевывает через сгиб руки: «Неш я это заслужил?», и вдруг возле него возникает Бетхерка, маленькая невзрачная Бетхерка в пегом платке. Она утешает папашу Витлинга и уводит его за собой на фольварк в свой крытый соломой рубленый сорбский домишко.

Никто не видел, как совершилось похищение. Только вечером в Босдоме поднялась тревога: папаша Витлинг исчез. Мой дружок Герман плачет, его старший брат Адольф причитает: «Ой, отец, ой, отец, никогошеньки у нас больше не осталось!»

Большая сирена на шахте неуверенно подвывает. Пожарную тревогу объявлять вроде незачем, а на случай исчезновения отдельного человека, да вдобавок не совсем трезвого, сигнал вообще не предусмотрен. Лишь на другой день, минут через пятнадцать после начала смены, тревога кончается. Папаша Витлинг объявился: он в шахте.

Пусть люди, склонные к самообману, с нами не согласятся, но бегство папаши Витлинга из Босдома привело в действие некий божественный закон, а именно божественный закон диалектики: «Остроязыкая Фрида выжила старого Витлинга из собственного дома», — утверждают сердобольные босдомские женщины.

— Козел старый! В штанах у его на старости лет засвербило! — утверждает остроязыкая Фрида. Первое справедливо, но ведь и второе справедливо тоже.

Далее остроязыкая Фрида выживает из дому сыновей Германа и Адольфа. Ребята увязывают свои узелки и топают на фольварк к отцу.

Фрида топорщит перышки, охорашивается, наконец-то гнездышко безраздельно принадлежит ей, впору откладывать яйца и выводить птенцов, вот только птенцов она не выводит.

Между Босдомом и фольварком лежит фазаний загон, приют для помещичьих фазанов. Скоро через загон начинает перелетать грустная молва: люди толкуют, что, когда у папаши Витлинга вечерняя смена, Бетхерка запрягает Германа и Адольфа в плуг и пашет за своим домом. Как настоящая погонщица, Бетхерка покрикивает на них: «А ну налягай, а ну шевелиш, шонце щаш щядет».

Ребята ей попались работящие, они знай себе тянут плуг, вот только вечером в их яслях оказывается маловато овса. Адольф и Герман жалуются отцу. Отец раздумчиво склоняет голову к плечу и смотрит на сыновей грустными глазами. Но ближе к ночи глаза у него вновь начинают маслено блестеть, потому что для него и для беззубой Бетхерки еще не кончился эрзац-медовый месяц.

В результате Витлинговы ребята по новой, хотя на сей раз уже тайком, увязывают свои узелки и однажды вечером снова появляются в Босдоме. Адольф — у своей тетки, у материной сестры, фрау Бреннеке. Бреннеки, как и Витлинги, родом из Ландсберга, а бог и без Адольфа благословил их четырьмя сыновьями и двумя дочерьми. Тетка испытующе глядит на Адольфа, в свое время у нее уже был небольшой ударчик, и при всяком новом волнении теткина голова выходит из-под контроля и начинает чуть заметно трястись. В данном случае Адольф принимает эту трясучку за согласие и устраивается у Бреннеков.

А Герман стучится в нашу дверь. Мы с ним дружим. Он у нас почти как свой. И на первое время мать соглашается его принять, хотя и не без опаски: Бетхерка у нее покупает, папаша Витлинг у нее покупает, и остроязыкая Фрида, между прочим, тоже. При предоставлении убежища надо, как нынче говорят, учесть все точки зрения.

Чуток погодя папаша Витлинг остается после смены в Босдоме. Черный от угольной пыли, с рюкзаком и привязанной к нему шахтерской лампочкой, бродит он по Босдому и ищет себе жилье. В поисках ему помогает общинный староста Коллатч. Босдомцы скорее жалостливо, чем тактично закрывают глаза на скоротечный союз папаши Витлинга с Бетхеркой. Для них это все равно как история, напечатанная в газете и не имеющая ничего общего с реальной жизнью.

Папаше Витлингу требуется отдельная комната для него и обоих сыновей, но найти свободную комнату в Босдоме непросто: босдомцы — народ многодетный.

Наконец бедняк Эрнсте Штарус изъявляет готовность пустить Витлингов к себе. Может, они, пошабашив, будут толкать вместе с ним скрипучие колеса его бедняцкого хозяйства. Штарусова жена Густа любит ныть и вообще малость с придурью. «Охти, наша спальня! Такая была красивая, голубая, что твое небо, мы в ей спали все равно как на небесах, а теперича Витлинги поставят туда свою каросинку и все закоптят». Но быстрый на язык Эрнсте одергивает жену:

— Не ной, — говорит он, — с тобой тоже может беда стрястись.

Сердобольные женщины носят всякую утварь для папаши Витлинга. От моей столь озабоченной коммерческими соображениями матери Витлинги получают сколоченную дедушкой полку, а также хлеб и соль на новое обзаведение. Папаша Витлинг все приговаривает: «Неш я это заслужил?»

Я немножко забегу вперед и расскажу до конца Витлингову историю:

«Метил в ворону, попал в корову», — говорят люди про Пауле. Взрослые порой изъясняются какими-то непонятными символами. Зачем Пауле было стрелять в бедную ворону? И откуда взялась корова? И куда ее потом дели?

Еще чуток погодя люди начинают изъясняться более понятно: остроязыкая Фрида распугала всех заказчиков. «Неш босовики с собой таскать, когда хочешь заказать вожжи либо веревку?» Об этом я невольно вспоминаю и по сей день, когда меня приглашают в гости к людям, у которых я, словно магометанин, должен снимать в передней ботинки. Больше я к таким не хожу.

Когда человек уезжает, когда он навек расстается с тем или иным поселением, он на прощанье пожимает руку хотя бы троим-четверым, причем даже и таким, которых терпеть не мог. А когда человек ничего подобного на прощание не делает, про него говорят, что он не уехал, а исчез. Пауль и Фрида Витлииги прибегли именно к этому способу. Пауль только и взял свой инструмент, а кроме инструмента, они оставили все как есть, если не считать зеркала, принадлежавшего папаше Витлингу. Его Фрида прихватила. В него она гляделась каждый день, у него спрашивала совета. «Для Босдома ты чересчур культурная, — твердило ей зеркало в последнее время. — Тебе надо вернуться в Магдебург, на Эльбу». Вот они и вернулись, Пауль Витлинг и его остроязыкая Фрида. На все церковные праздники они присылают оттуда открытки, с собором, с кондитерской фабрикой, с Эльбой. Открытки приносят в Босдом залетный аромат чужбины, а на обратной стороне видны с трудом нацарапанные каракули: «Я живой. Превет вам от вашего Пауля».

Папаша Витлинг вместе с сыновьями снова переезжают на Козью гору. А Густа Штарус вместе со своим Эрнсте снова перебирается к себе в голубую спальню и может в ей спать все равно как на небесах.

— Вот жизнь и привела Витлинга опять туда, где ему самое место, — говорит бабка Майка.

— А откуда жизнь знает, где чье место?

— Подрастешь, сам смекнешь, — говорит Майка. Мой вопрос остается без ответа.

Дядя Филе в своей фриденсрайнской шлифовальне шлифует фигурные стеклянные пробки, которые у нас называют затычками. Затычки закрывают и украшают бутылки с салатной подливой, бутылки с уксусом и считаются очень модными и в Берлине, и в Магдебурге. Дядя Филе нашлифовал уже много-много тысяч пробок, ими можно заполнить много-много вагонов. Филе вовсе не плохой работник, временами очень даже усердный, только наряду с работой ему нужны и развлечения, и, если работа его развлечениями не обеспечивает, он сам добывает их на стороне.

Сосны, которые наш лесничий велит сажать рядами, одна впритирку к другой, вымахивают высоко-высоко, отращивают прямые стволы, их можно распилить на доски, а из досок в свою очередь можно наделать шкафы и столы, и гробы, между прочим, тоже. Высаженные ровными рядами высокорослые сосны приносят пользу, как принято говорить, но среди пустоши тоже растут сосны, которые выросли из семечка, случайно занесенного ветром туда, где почему-либо не растет вереск. С первых дней они растут сами по себе, открытые солнцу, непогоде, ветрам, короче, открытые всем тяготам жизни. Стволы у них делаются свилеватые, и сами они сгибаются, словом, выглядят именно так, как положено выглядеть сосне, когда человек не вмешивается в ее жизнь. Эти сосны хороши в своем буйном росте и своей свилеватости, но для крестьянской бедноты и для лесничих они совсем без пользы, и называют их ко́злами. Такие сосны не ведают ни сном ни духом, что не соответствуют общечеловеческим представлениям о пользе. Во всяком случае, их не рубят, не пилят, не превращают в шкафы и гробы, они стоят себе как вехи посреди степи и переживают деревенских жителей, которые вступили в жизнь одновременно с ними.

Такого рода сосны в человеческом обличье именуются чудаками. Чудаки украшают жизнь, сказал кто-то, и этот кто-то не мог быть ни крестьянином, ни бездушным лесоторговцем. Это был Горький. Сдается нам, что он и сам был чудак, раз он так сказал.

Следовательно, мой дядя Филе украшает жизнь, следовательно, он такой человек, на которого может порадоваться каждый, кто желает, а больше всех желаем мы, дети. В фриденсрайнском пакгаузе у одного пропойцы дядя Филе откупает железнодорожную фуражку. Зачем она ему понадобилась? Вот дядино объяснение: в Гулитче, соседнем селе, есть два чиновника, которые носят форменные фуражки, а в Босдоме нет ни единого. Дедушка беспомощно качает головой. Он давно уже махнул рукой на воспитание Филе.

А вот мы, дети, его понимаем. Мы тоже охотно рядимся в чужую одежду, нахлобучиваем дедушкину фуражку с козырьком либо вышагиваем по дороге с нераскуренной дедушкиной трубкой в зубах. Для нас дядя Филе в железнодорожной фуражке становится так называемым средним героем — литературный термин, который изобретет в пятидесятые годы один литературовед нашей маленькой страны.

В один прекрасный день Филе, надев форменную фуражку, становится на рельсы где-то между Фриденсрайном и Черницем, останавливает пассажирский поезд, садится в него, едет до Вайсвассера, отправляет нам оттуда видовую открытку, ближайшим поездом едет обратно в Фриденсрайн и от всей души гордится смятением, в которое повергла всех его выходка.

— Его еще притянут за незаконное присвоение прав, — говорит отец.

— Это мы еще поглядим, как притянут, — отвечает дедушка, которому выходка Филе — бог весть почему — понравилась, ибо она направлена против прусского духа. Дед утверждает даже, что на суде он им прямо в глаза скажет, как железнодорожники при виде форменной фуражки сами остановили поезд.

Но все обошлось без последствий. Никто не притянул дядю Филе к ответу. Он находился под защитой того самого ангела-хранителя, который благоприятствует детским проказам. Хотя Филе недолго осталось проказничать в Босдоме. Дело в том, что Филе — завзятый курильщик и уже в школьные годы прославился в Гродке как собиратель «бычков». «Боженька, между протчим, тоже куряка, не то откеда бы взяться облакам на небе?» Теперь, поскольку Филе официально считается взрослым, его можно именовать обер-курильщиком.

Материна лавка, как я уже говорил выше, имеет официальную, сторожевую дверь, дверь с улицы, которая вгрызается в макушки посетителей пронзительным трезвоном. Есть в лавке и тихая, боковая дверь, дверь из сеней, и покупатель, переступающий порог лавки, никогда не знает заранее, через какую дверь войдет продавец — то ли через дверь со смотровым глазком, то ли через боковую.

Когда бабусенька-полторусенька, она же детектив Кашвалла, выступает в роли продавца, она чаще всего пользуется боковой дверью. Едва дверной колокольчик вцепится в свою добычу, бабусенька бросает все как есть, бежит, вернее сказать, катится вниз по лестнице и, распахнув боковую дверь, говорит:

— А-а, опять вы к нам припожаловали? Что нынче стряпать-то будем?

Именно через эту боковую дверь начинается исход дяди Филе из Босдома, ибо он использует ее, чтобы бесплатно покупать сигареты. Мать моя просто счастлива, что сигареты так хорошо расходятся, а записи она не ведет. «Чем бумагу марать, я лучше чего ни то сошью за это время» — таков ее лозунг, и она следует ему всю свою жизнь, вплоть до самоуничтожения.

Итак, дядя Филе открыл первый в Германии магазин самообслуживания. Страсть курильщика крепнет в нем день ото дня, он курит так, что мухи замертво падают со стен, а птицы с ветвей. В фриденсрайнской гуте он щедро потчует своих дружков: «Кури, не боись, у нашей Лене цельная лавка!»

Слухи об удивительной щедрости дяди вскоре достигли Босдома и, соответственно, ушей моего отца. Ради такого случая он решает разок пожертвовать утренним сном: спозаранку, когда дядя Филе выходит из дому, он караулит у смотрового глазка, видит, как дядя набивает карманы пачками сигарет, и рывком распахивает дверь:

— Ты чего-то взял?

— Те самые проценты, — отвечает находчивый врун Филе, которого не так-то просто смутить.

Проценты — это капсюль, чтобы разжечь очередной семейный скандал. Дядя Филе принадлежит к числу тех людей, которые лучше всего слышат именно то, чего им слышать не следует. Он в курсе всех дедушкиных излияний насчет процентов.

— Я т-тебе дам проценты! — рявкает вспыльчивый отец и хочет дать Филе хорошую затрещину.

Но Филе увертывается и громогласно призывает свою мать. Полторусенька шустро скатывается по лестнице, чтобы поддержать своего Филе в трудный час, и обрушивает колючие слова на голову моего отца, как, мол, ему не стыдно приставать к ребенку и тому подобное. (Дяде Филе было в ту пору двадцать четыре года.)

Но мой отец все еще не отказывается от своего намерения изловить Филе, и тогда бабусенька-полторусенька кличет на помощь дедушку. Тот в синем кучерском переднике приходит из кухни, где спокойно завтракал в полном одиночестве до сих пор. Он дожевывает кусок хлеба с творогом.

— Проценты-проценты! — горланит мой отец. — Да вы каждый день в три раза больше сожрете!

Дедушка сплевывает остатки хлеба с творогом на изразцы:

— Ты ищо пожалеешь. Теперь пущай суд решает.

Шум вырывает мою мать из объятий сладкого утреннего сна. Она прибегает в ночной кофте, при собственных волосах, то есть без накладной косы, и начинает причитать еще с кухни, давая себе своего рода разгон.

Брань и вопли. Оскорбления сверкают молниями из черных туч. Все возбуждены — все, кроме дяди Филе. Он чертиком юркает между двух фронтов и измеряет тяжесть каждого оскорбления:

— Вот это врезал, вот это да!

Филе должен выложить сигареты обратно.

— Спер! — ревет отец.

— Взял! — смягчает бабушка.

— Неужто он у мене попросить не мог? — спрашивает мать. Ей никто не отвечает.

Дело кончается мирным договором, который уже содержит в себе зерно будущего скандала: моя мать не желает больше жить под одной крышей с братом, который обкрадывает родную сестру.

Бабусенька-полторусенька, затаив обиду, едет с дядей Филе из Дёбена через Вайсвассер в Гродок; если прибегнуть к нормальным масштабам, это все равно что из Дрездена в Берлин через Росток. В Гродке дядю Филе устраивают постояльцем в одном из маленьких средневековых домов на краю Фридрихштрассе, у мельничного возчика Штопры. Штопры — старые сорбские знакомые семейства Кулька. Они приглядят за дядей Филе. Спрашивается только, захочет ли дядя Филе, чтобы за ним приглядывали. Однако Полторусенька надеется, что ее сын в самом непродолжительном времени исправится; впрочем, на свете едва ли сыщется мать, которая рассуждает по-другому.

Итак, дядя Филе снова в Гродке, в городе, где ему и следует быть. В Гродке он родился, в Гродке он вырос, и брешь, которая возникла, когда его погнали в Фриденсрайн и заставили шлифовать стекло, так до сих пор и не заполнена.

Для меня дядя Филе тоже не воришка, я тоже смотрю на него глазами Полторусеньки: он член нашей семьи, и он взял что-то из лавки без спросу, то есть просто слегка напроказил.

Я впервые увидел дядю Филе в Серокамнице, еще когда была война, а он не кончил ученье. Потом он солдатом приезжал к нам на побывку, и был для меня не какой-то там средний, а самый настоящий герой: французов, если верить его рассказам, он брал в плен десятками.

Во время отпуска дядя Филе делил со мною постель в комнате на чердаке. Это была та пора, когда созревают яблоки, и дедушка, снимавший тогда в аренду целую яблоневую аллею, устроил на чердаке нашего дома своего рода промежуточный склад. Весь домишко благоухал спелыми яблоками, а наш путь на чердак был унизан рядами дозревающего золотого пармена. Яблоки лежали на золотистой овсяной соломе и взывали к нам: «Надкусите нас! Выпустите на свободу наши спелые зерна!» Дядя Филе, который вместе со мной обитал в стране детства, внял их мольбе и набрал полное кепи яблок. Забравшись в постель, мы ели наперегонки, причем от жадности кое-как надкусывали яблоко со всех сторон и швыряли на пол здоровенные огрызки. Дядя далеко опередил меня. Наконец мы уснули, но с утра пораньше Филе принес новую партию яблок, и мы начали по новой, а потом мы соревновались, кто дальше зашвырнет огрызок, и дошвыривали их до маленьких окошек на фронтоне. Вскоре все полы на мансарде покрылись огрызками, словно через нашу комнатенку прошли полчища крыс. Дядя Филе был горд и доволен: «Эт-та мы ловко спроворили». Но, смеясь в унисон с дядей, я вдруг задал себе вопрос, а что скажет мать, когда увидит наше крысиное гнездо, и мне стало не по себе.

Дорога в Силезию, что вела мимо нашей хатенки, была вымощена нетесаным камнем, каждый год ее заново посыпали крупнозернистым песком, чтобы заглушить грохот тележных колес. По обочине дороги между Серокамницем и Шёнехееде каждую весну на одинаковом расстоянии одна от другой вырастали кучи желтого песка.

Человека, который раскладывал эти кучки вдоль дороги, звали Шолтан. По утрам, просыпаясь в нашей крохотной спаленке, мы слышали, как дорожный рабочий Шолтан мерно работает лопатой. Когда Шолтан втыкал свою лопату в кучу, песок покряхтывал, а когда он ссыпал его с лопаты на дорогу, песок пришептывал.

Мать одевала нас, и мы выходили на улицу. Шолтан радовался, когда мы вежливо с ним здоровались, и без всяких просьб с нашей стороны наполнял песком игрушечные ведерки. Мы бежали к себе во двор и играли там в дядю Шолтана и посылали песком наши дороги, маленькие тропки, которые во всех направлениях пересекали заросший травой двор. В нашей работе была какая-то торжественность. Да еще вдобавок большая липа среди двора обдавала нас ароматом своих цветов. Мы неслись с пустыми ведерками к дяде Шолтану и с полными — обратно во двор, и вот тут я углядел бочку со светло-желтой печной золой и стал изобретателем эрзац-посыпки, и подобно большинству тех, кто изобретает эрзацы, мой эрзац показался мне и цветом красивее, и мягче, и легче, и обильнее, чем тот материал, который ему предстояло заменить, то есть чем песок, тем более что зола попутно окрасила и газон возле тропки, усилив мою изобретательскую гордость.

Увы, мое рационализаторское предложение не было оценено по достоинству. Мы так тихо и самозабвенно, так подозрительно увлеклись своим изобретением, что мать пришла посмотреть, чем это мы заняты, а когда увидела, рассвирепела, до того рассвирепела, что, как мне теперь кажется, отголоски этой грозы долетели даже до моего братца Хайньяка, сидевшего тогда у нее в животе.

Бранясь на чем свет стоит, мать раздела нас в сенцах, оставила голышмя, как говорят в здешнем краю. Счастье еще, что нежный аромат липы не проникал в наши сени, не то он на всю жизнь остался бы для меня возведенным в степень зловонием, соединясь в моей памяти с бранью матери и подготовкой к нашей экзекуции.

Итак, когда мы голышмя стояли в сенях и тихонько подвывали от страха, мать прошла на кухню, сняла с буфета розги, пук березовой лозы, перевязанный голубой шелковой ленточкой. Может, именно тогда я впервые заметил, как близко соседствует обывательская тяга к порядку и красоте с жестокостью нравов. Во всяком случае, и мою сестру и меня основательно выколотили сверху донизу этим пучком с голубой шелковой ленточкой.

В дальнейшем, когда я какое-то время жил в Финляндии, я пошел вместе с моим тамошним хозяином и его сыновьями в сауну, где меня для укрепления моего здоровья отхлестали таким же березовым голиком. Может, и моя мать в те далекие времена колотила нас березовым голиком в целях нашего нравственного оздоровления? Едва ли, ибо во время всей процедуры мы видели над собой красное от гнева и малость перекошенное лицо матери. Это была чужая женщина, она не желала нам добра, она избивала нас, женщина, не имевшая ничего общего с нашей доброй матерью.

Вот этот праздник березовой лозы и всплыл у меня в памяти, когда я окинул взглядом усеянный огрызками пол нашей чердачной каморки. Мне было любопытно, заставит ли мать нас обоих, меня и дядю Филе, раздеться догола, чтобы потом выпороть, я открыл в себе страсть к экспериментированию, которой предавался всю свою дальнейшую жизнь, вернее, страсть ставить эксперимент на самом себе.

Мать заметила огрызочный луг только к концу дня, но почему-то не рассвирепела и ограничилась угрозой, адресованной дяде Филе: «Вот ужо скажу отцу, он тебе покажет».

Но сообщение о нашем яблочном бешенстве так и не достигло ушей дедушки. Мать была незлопамятна. И хотя вопрос о моем соучастии даже и не рассматривался, я все равно потом был жестоко наказан, когда мать настояла на том, чтобы средний герой и победитель французов вечером того же дня отправился восвояси, то есть в Гродок.

На примере этой яблочной истории я хочу показать, что исход дяди Филе из Босдома доставил мне тайную боль. Дядя Филе был из числа тех, кто печется о необычном в так называемой нормальной жизни. Совершая свои поступки, он не ставил перед собой никакой конкретной цели, вот почему мы долго махали ему вслед, когда, уложив свои пожитки в узелок, он вместе с бабушкой скрылся за Мюльбергом. «Дядь Филе! Приходи скореича! Дядь Филе, — кричали мы, — приходи!»

После изгнания дяди Филе дедушка во всеуслышание заявляет, что намерен отныне вести жизнь рантье. «Рантьем я, промежду протчим, мог уже эвона когда стать!» Моя мать во время семейной распри предательски напала на него с тыла, заявил дедушка, она поддержала отца, она сказала: «Малость многовато процентов, коли-ежели человек весь день курит!»

Видно, отец поступил опрометчиво, исторгнув деда с бабкой из их устоявшейся жизни в Гродке и переместив в нашу и в свою жизнь. Но эта ошибка до поры до времени не может выйти на свет божий: еще нет пока органа восприятия, который мог бы ее уловить.

Дедушка теперь каждый день с утра пораньше надевает свой воскресный костюм, шляпу, достает из угла трость, с которой, живя в Гродке, хаживал в Швейцарское подворье совместно с другими любителями ската. Дедушка шествует по полям, останавливается перед нашим полем и наблюдает, как трудятся отец с поденщиком, которого, помимо платы наличными, надо еще и поить пивом.

Ранней осенью дедушка ходит по грибы и притаскивает домой целые горы. Бабусенька-полторусенька должна их замариновать. Грузди зеленые, грузди, все больше груздей, пока грибы не сошли окончательно.

В эту пору дедушка надевает пальто с бархатным воротником, он приобрел его на распродаже, но до сих пор не носил. Дедушка продолжает свои прогулки, там и сям он выковыривает на нашем поле из земли забытую репку и торжественно демонстрирует матери — в надежде, что та все выложит отцу, — как недобросовестно нынче убран урожай.

Бабусенька-полторусенька у нас очень общительная старушка. Она называет своим именем все, что ни увидит, и все, что ни подумает. А если не называет, можно с уверенностью сказать, что она либо уже заболела, либо скоро заболеет. Бабусеньке тоже велено бастовать, но ее забастовка проходит исключительно под дедушкиным контролем, и когда дедушка уходит на очередную прогулку, бабусенька тотчас превращается в штрейкбрехера. Она снует по кухне, и моя мать подталкивает ее к штрейкбрехерству. Иногда мать выставляет кастрюлю нечищеной картошки на ступеньки лестницы, ведущей в бабусенькину комнату, бабусенька берет ее, садится на лежанку и чистит, а дедушка тем временем сидит у себя за столом, играет в цифры, занимается счетной гимнастикой. Картошка она и есть картошка, на ней не написано, чья она, но после чистки она снова делается нашей, и я забираю ее с лестницы и уношу.

Все это еще можно вытерпеть, но вот когда бабусенька выступает в роли покупательницы, когда она приходит в лавку за покупками, мне очень грустно это видеть. Бабусенька не ходит через официальную дверь, из-за людей не ходит. «Люди и без того чешут языки». Она пользуется той дверью, что ведет в лавку из передней, это боковая дверь или porta onkli Philii, как я начал называть ее про себя, нахватавшись немного латыни из докторской книги, что запрятана в серванте между чистыми полотенцами.

Итак, когда бабусенька входит в лавку через боковую дверь, она имеет при себе дедушкину тросточку, которой приводит в движение колокольчик. Я спешу, как услужливый продавец, и, еще не войдя толком в лавку, задаю вопрос: «Что прикажете?» А в лавке-то стоит моя бабушка, опустив глаза, как и много спустя, когда в зале трактира будет, сидя на скамейке для старушек, наблюдать, с какой из девушек я танцую чаще всего. Там ее опущенный взгляд будет означать: «Танцуй себе на здоровье с кем хочешь, я ничего не вижу!» Но теперь в лавке она с опущенным взглядом тихонько говорит мне: «Мине две силедочки», и тут я, ее внук, рухнув под бременем доброты, которую до сих пор неизменно видел от этой старушки, говорю: «Бабусенька, да возьми сама чего хочешь!» — и со слезами бегу прочь и высылаю мать, чтобы та записала покупку.

Недавно в нашей долговой книге появилась страница, озаглавленная Кулька. Эта страница находится под особым наблюдением у моего отца. Отец, который по возможности избегает рано вставать и возиться с подсчетами, за долгами семейства Кулька следит наивнимательнейшим образом, в то время как дедушка, сидя у себя наверху, считает и пересчитывает деньги, данные взаймы отцу, и проценты по займу.

Но всего хуже и всего мучительней после того, как родители поссорились со стариками, стали утренние часы, поскольку ни мать, ни отец не любят рано вставать. «Хайни, гля-кось, там кто-то уже дербанит в дверь!» — говорит мать.

— А почему это я?

— А у меня вены на ногах не смазамши.

— Пусть тогда старуха откроет.

Бабушке неловко, если покупатель не может войти. Она поднимает железные шторы и обслуживает утренних покупателей.

Проходит время, мать становится за прилавок и кричит отцу: «Хайни, вставай, люди за хлебом пришедши!»

— Дак еще вчера полно было хлеба.

И отец снова заворачивается в одеяло.

— Ежели старикам нужны ихние проценты, пущай сами и пекут хлеб.

Отец до ужаса нелогичен. Может, у него в голове сидит такая болезнь? Диво еще, что эта болезнь не досталась мне в наследство. Порой, когда мать слишком настойчиво будит отца, он вообще отказывается вставать, и мы, дети, дрожим, видя, как покупатели прямиком топают к Заступайтам, нашим конкурентам, а нелогичность, сидящая в моем отце, издает такой вопль:

— Вот, полюбуйся: в глаза — друзья-приятели, а за глаза — хлеб у других покупают.

Мы, дети, словно цыплята, пасемся то в сфере родителей, то в сфере деда с бабкой. Для нас преграды семейных распрей почти не существуют. Об эту пору родители еще не пытаются перетянуть нас на свою сторону, но вот дедушка пытается настроить нас против отца, своего основного, классового врага. Он говорит с нами про Генриха Матта, он говорит про нашего отца, как про постороннего человека:

— А Генрих-то Маттов сегодня, поди, опять с Ханкой навоз из хлева выгребал?

— Выгребал, — отвечаем мы.

— А Ханка-то, поди, опять подол завернула?

Этого мы не знаем, а потому и отвечать не можем.

Хорошо еще, что в селе случаются и другие события, которые отвлекают нас от постепенного крушения семейной гармонии.

Люди толкуют: Герман Петрушка взрезал себе жилы! И снова мы стоим перед длинным бараком с четырьмя дверями. Спереди, стало быть, на южной стороне живут Витлинги и Бреннеки. Матери этих семейств — родные сестры. Фрау Витлинг, как мы знаем, уже умерла, а у фрау Бреннеке уже слегка трясется голова. Я утешаю своего дружка Германа, который никогда не видел свою мать.

— Одно я тебе точно скажу, — говорю я, — раз Бреннекша ей сестра, стало быть, твоя мать тоже трясла головой.

Оскорбленный Герман протестует.

— Не спорь, — настаиваю я. — Сестры и братья завсегда друг на друга похожи, хоть самую малость. Я вот рыжий, и Хайньяк, мой брат, тоже, и моя сестра Марга тоже.

С северной стороны длинного барака на Козьей горе дважды проживают Петрушки. Там, наоборот, отцы семейств Август и Герман — родные братья. Покуда Август, старший брат, не пропустит стаканчик, по нему совсем незаметно, что он социал-демократ. Но, когда Август опрокинет стаканчик, как выражается его брат Герман, он не только сам становится красный, будто разозленный индюк, он еще пытается сделать красным все свое окружение. У себя на родине, под Ландсбергом, Август работал в имении, и его рабочий день проходил на земле, теперь он стал шахтером, проводит свой день под землей, а босдомские сельскохозяйственные рабочие для него все равно как китайские кули. Под землей в Августе проснулось классовое самосознание, как утверждает сам Август, когда — заметим в скобках — выпьет. В трезвом виде он здоровается с бароном, как остальные босдомцы. Шапку он, правда, не снимает, но, здороваясь, слегка наклоняется. Ехидные работники из имения утверждают, будто Август отвешивает нищенский поклон. «Доброго утречка, господин барон», — говорит Август.

— Доброе утро, господин… эээ-э… — отвечает барон, который, разумеется, понятия не имеет, как зовут Августа.

Под воздействием алкоголя Августовы утопии получают новый импульс, превращаются в спущенные с привязи воздушные шары. Сограждан, не желающих последовать за этими шарами, Август осыпает ругательствами и оскорблениями, как испокон веку поступают все сектанты.

— Барону-то небось кланяешься. Ты вроде вчера шапку перед им сымал? — поддразнивает Августа Пауле Нагоркан, который и сам не вполне трезв.

— Ты мне не тычь! — взрывается Август. — Во-перьвых сказать, у мене и шапки-то нет.

Босдомское поместье принадлежит не барону. Помещик Вендландт, как нам известно, проживает с милостивой госпожой и с дочерьми в соседнем селе Гулитча. Каретник Шеставича, представитель пангерманцев, утверждает, будто барон на войне был майором, а нынче получает пенсию. Сам Шеставича, который никогда не был солдатом, но командовал во время войны босдомским югендвером, приветствует барона по-военному. Теперь он спешит на выручку Петрушке.

— А пошему б ему и не поклоница гошподину барону, когда тот на пеншии, а вовше не экшплотатор.

— Во-перьвых сказать, у мене и шапки-то нет, — упорствует Август, но Пауле Нагоркан снова загоняет его в тупик, а других доводов у Августа не припасено, и он спасается бегством в песню с бодрым текстом: Соци-ци-алисты, смыкайте ряды! — поет он и зигзагом марширует домой.

Жену Августа Петрушки зовут Августа. Люди толкуют: они и поженились-то на радостях, что их звать одинаково. Августа Петрушка — добродушная женщина, она малость туга на ухо и ловит чужие слова ртом. А стоит ей закрыть рот, и ничье злое слово не достигнет ее слуха — благодать, да и только.

Августов Петрушка, как мы обозначаем их в отличие от семьи Германов Петрушка, бог наградил тремя сыновьями и одной дочерью. Четыре шахтерских семейства с Козьей горы дали жизнь двадцати молодым людям, а там, глядишь, и внуки не заставят себя долго ждать.

Мы с Францем Будеритчем лежим на животе среди вереска на Мюльберге. Через верхушку Мюльберга тянется, словно выбритый на голове пробор, песчаная тропинка. Ее протоптали обитатели Козьей горы, которые работают на стеклоплавильном заводе в Фриденсрайне либо на шахте Феликс. Фрида Петрушковых, девушка с модно закрученным узлом волос и впалыми щеками, грузно бредет по этой тропинке с работы.

— Устала небось, — говорю я.

— Не-а, ей вот-вот рассыпа́ться, — говорит Франце Будеритч. Он хоть и моложе меня целым годом, но глаз у него наметанный. А наметанным он стал в помещичьем хлеву при наблюдении за отелом.

И верно, в эту же ночь Фрида производит на свет сына и дает ему имя Саша. Впоследствии Саша станет знаменитым кролиководом, известным далеко за пределами своего округа, как будет сказано в газете.

А кто же Сашин отец? Фрида Петрушковых не знает. И вообще, это дело случая, будет у человека отец или нет, и если да, то какой.

Младшего сына Августа Петрушки зовут Пауль, он старше меня на шесть лет и уже ходит с большим ребятам, другими словами, принадлежит к числу тех школьников, которые старше десяти, которые раньше нас приходят на уроки и первыми занимают классную комнату, чтобы наполнить ее запахами лука, льняного масла, истертых штанов и бутербродов с ливерной колбасой, наполнить и насытить до такой степени, что мы, приходящие следом, должны полчаса сидеть при открытых окнах, чтобы как-то выжить.

Пауле Петрушковых здорово умеет рисовать. Мы все им восхищаемся. Пауле срисовывает розы с поздравительных открыток, а если хоть ненадолго оставить возле него изображение какой-нибудь местности, он и его срисует и даже — если отца нет поблизости — обведет тушью. Против туши отец возражает: тушь стоит денег.

Пока другие конфирманты во время проповеди сидят на хорах и режутся в карты, Пауле Петрушка срисовывает одно из церковных окон. И если ты потом видишь этот рисунок на кухонном столе у Петрушковых, в церковь можно больше не ходить.

Всякий мало-мальски чистый листок бумаги, который нам удается где-нибудь раздобыть, мы относим к Пауле, тот жадно хватает бумагу, и не успеешь ты от удивления поскрести в затылке, как он уже изобразил на твоем листке цветок мака. Свои рисунки Пауле обрезает так, чтобы они влезали в коробку из-под сигар. У Пауле уже много коробок, набитых рисунками, а среди его рисунков есть копии всех поздравительных открыток, которые когда-либо приходили в Босдом.

Отобразив и досконально изучив церковное окно, Пауле разработал новую технику: каждую травинку и каждый цветок он теперь обводит черной каймой из туши. Это свяченая манера, поясняет Пауле. Он несколько преобразил эту свяченую манеру, несколько облагородил. Мастера, расписывающие церковные окна, поясняет Пауле, еще не владели техникой черных линий, они без зазрения совести пускали черный контур прямо по фигурам библейской истории. Учитель Хайер, который позднее возникнет в Босдоме вторым учителем, скажет про Пауле: более теоретик искусства, нежели художник, — но мы не знаем, с чем это едят, и знать не хотим.

Величайшая художественная вершина, которую взял Пауле Петрушка, и по сей день не покорилась ни одному из босдомских рисовальщиков: Пауле рисует значок Союза рабочих-велосипедистов «Солидарность» в увеличенном размере на куске полотна, обрамляет его дубовыми ветками и желудями, после чего за дело берется моя мать, и множество зимних вечеров она вышивает по рисунку Пауля. Она не скупится на золотые нитки, когда вышивает знак Союза, не скупится на зеленые, когда вышивает желуди, а название «Босдом» и «год одна тысяча девятьсот двадцать пятый» она вышивает серебряными нитками. Тем самым оба, но, конечно, Пауле как автор проекта и рисовальщик в первую очередь, избавляют ферейн от расходов на покупку знамени.

Поскольку, достигнув тринадцати лет, я уже вышел из детского возраста, меня в день освящения знамени принимают в Союз рабочих-велосипедистов «Солидарность». Знамя Союза остается неизменным и тогда, когда к слову «велосипедистов» добавляют «и мотоциклистов». Мы, босдомцы, по-прежнему остаемся велосипедистами, и знамя, созданное Пауле и вышитое моей матерью, переживает под стропилами мучного закрома на чердаке и времена арийцев, и большую войну, а нынче висит перед входом в мой рабочий кабинет, радея о том, чтобы я не забывал то время, когда был письмоводителем местной ячейки Союза велосипедистов и упражнялся в художественном приукрашивании наших вполне натуралистических встреч.

Свою служебную деятельность в качестве юного письмоводителя при Союзе рабочих-велосипедистов, в просторечии — велосипедном, я начинаю с составления двух благодарственных писем. Но прежде чем выпустить их в свет, я постигаю азы протоколоведения. Я насквозь, от доски до доски, перечитываю толстую книгу протоколов. Первое письмо адресовано моей матери.

От имени ферейна я выражаю ей благодарность за самоотверженную и неутомимую деятельность по вышиванию знамени согласно эскизу Пауле Петрушки.

Моя мать предпочла бы письмо от правления, мне приходится долго ей втолковывать, что, будучи письмоводителем, я сам как бы и есть правление, но она все равно недовольна.

Второе благодарственное послание адресовано Пауле Петрушке. Прочитав его, Пауле заливается смехом. У него удивительная манера смеяться: он высовывает кончик языка между передними зубами, и получается вроде как шип, так шипела большая ящерица, которую однажды показывали на ярмарке в Гродке.

Но теперь пора, наконец, вернуться к Герману Петрушке и его перерезанным жилам. Вы уж извините, я заставил вас ждать, надеюсь, причина задержки покажется вам хоть сколько-нибудь уважительной.

Август Петрушка бредет по дорогам своей жизни. Если он ничем не занят, руки у него ходят ходуном и болтаются, будто у целлулоидной куклы, когда резинки, что соединяют суставы, износились и растянулись.

А вот Герман Петрушка чеканит шаг прямо и пружинисто, ботинки на нем или деревянные башмаки, он всегда идет словно в парадном строю. Усы у Германа расчесаны щеткой и подкручены, штаны и куртка всегда выстираны и залатаны, кожаный верх башмаков начищен до блеска, синяя фуражка с лаковым козырьком сидит на голове прямо и аккуратно. Герман в прошлом — военный музыкант сверхсрочной службы, боец музыкального фронта. На пару с кайзером он покинул армию германского рейха. Только кайзер махнул в Голландию, а Герман — в Ландсберг. Поначалу Герман никак не мог примириться с мыслью, что отныне он не будет поэтично и во всеуслышание выдувать воздух из легких через раструб своего тенор-горна, а будет беззвучно выдыхать его за какой-нибудь будничной и скучной работой. Он был тогда холост, но закрученные усы и чеканный шаг делали его весьма привлекательным мужчиной, хотя глаза у него были малость навыкате от вечного выдувания маршей; из-за этой привлекательности его довольно скоро охомутала одна солдатская вдова. Ростом эта вдова была с моюбабусеньку-полторусеньку, а потому босдомцы прозвали ее маненькой Петрушихой. Вдова немало гордилась тем обстоятельством, что не сама повисла на шее у красивого мужика, а, наоборот, он присватался к ней, едва у них возникли отношения.

У маленькой Петрушихи уже было две дочери, и она вместе с ними и Германом перебралась в Босдом, как полноценная семья. По примеру своего брата Августа Герман тоже пошел работать под землю на шахту Феликс. Поначалу работа казалась ему тяжелой, потом он с ней свыкся, а брат Август тем временем обратил его в социал-демократическую веру: «Голова ты садовая, держись лучшей за Эберта, а не за кайзера».

Герман Петрушка заделался важным лицом в босдомской музыкальной капелле. Стать капельмейстером он не хотел да и не мог бы, капельмейстером был у нас садовник Коллатч, о котором я вам уже рассказывал. Наши сельские музыканты играли на танцах и на торжественных выходах, играли на велосипедных гонках и провожая жителей Босдома к месту последнего упокоения. Репертуар капеллы был определен раз и навсегда. Но если каким-нибудь ветром из Берлина через Гродок в Босдом заносило популярную песенку, местная молодежь тотчас выражала желание услышать ее в исполнении нашей капеллы. Ну что ж, услышать так услышать, и bandleader^[12] Коллатч тайком списывал ноты у одного из членов Шпрембергской капеллы и приступал к разучиванию.

Когда двое молодых людей на селе начинают друг другу нравиться, принято говорить, что они ходють друг с дружкой. Для хождения есть предписанные дни — воскресенье и среда. Когда влюбленный шел к своей возлюбленной в среду, люди говорили: пошел неделю половинить. «Ты неш нейдешь половинить?» — могли спросить у парня в среду вечерком, и если парень в ответ растерянно пожимал плечами да уныло отводил взгляд, можно было сразу догадаться, что между ним и той, с которой он «ходить», пробежала черная кошка, а то и вовсе порвана связь.

Когда Цетлакенсов Эвальд начал «ходить» со своей Фридой, он частенько сиживал на скамейке в палисаднике и играл на кларнете, изливая свою тоску через черную деревянную трубку с никелированными клапанами. На верхнем конце колодезного журавля сидел черный дрозд и, чувствуя в этом поощрение, тоже подтягивал. Но потом Эвальд и Фрида поженились, явился на свет первый ребенок, и теперь кларнет вынимали из футляра только затем, чтобы играть на танцах и зарабатывать деньги. Ах, как близки они были по духу, Эвальд и черный дрозд. Пришла пора выкармливать птенчиков. И любовные напевы смолкли.

А вот у Германа Петрушки все было по-другому, его любовные напевы не смолкли. Он продолжает играть на своем тенор-горне, летом на лесной опушке, зимой — в задней комнате, при свече. Ему охотно прощают, что он не следует местным обычаям, не шурует после работы в козьем хлеву, не ковыряется в саду либо на поле, не ходит в лес по грибы либо вязать хворост, звуками своего тенор-горна он убеждает босдомцев, что уродился не такой, как они.

Отмывшись после смены, Герман в своей застиранной почти добела синей рабочей робе, в аккуратно заштопанных носках и начищенных до блеска башмаках идет либо в трактир, либо к нам в лавку и покупает две ежедневные сигары. Потом он возвращается домой и самозабвенно начищает свой горн, как бездетная женщина каждый день начищает свою плиту. Для Германа главное сокровище — это его инструмент, его горн, а для маленькой Петрушихи главное сокровище — это ее мужчина. Она становится его рабой по доброй воле, эта маленькая Петрушиха с носом-картошкой, цветастым платком, с жилистым высохшим телом карлицы. Невозможно угадать, в каком уголке тела у Петрушихи угнездилась любовь, вы понимаете, о какой любви я говорю — о плотской. Работает она поденщицей в имении и считается там одной из самых старательных работниц; она ходит к господам — так это у нас называют.

Если в сумерках, идучи по дороге, ты встретишь кучу соломы либо копну сена, мешок сечки либо свекольной ботвы на двух ногах, знай, это маленькая Петрушиха, и тебе невольно захочется сравнить ее с теми полипообразными существами на деревенском пруду, чье тельце прилеплено то ли к крохотному кусочку коры, то ли к гнилой травинке.

То, что маленькая Петрушиха тащит по вечерам на своем горбу с господских полей, отнюдь не входит в положенную ей плату натурой. То, что она тащит на своем горбу, когда в сумерках шмыгает мимо нашей двери, мы называем разживой. Многие из нас не прочь разживиться, даже те, кто не ходит к господам, не прочь разживиться на господских полях, и я тоже разживаюсь там когда клевером, когда люцерной для моих кроликов. Здесь, среди вересковой пустоши, такая разжива не рассматривается как хищение чужой собственности, даже управляющий Будеритч, если, конечно, предложить ему сигару либо жевательного табаку, не считает это воровством.

Герман Петрушка, чьи пальцы, спрятанные в белых перчатках, бегали некогда по клапанам тенор-горна, не опускается до того, чтобы, повесив на руку корзину, ходить за покупками. Нет, нет, он и по сей день не забывает о военной службе, поэтому за покупками для всего семейства ходит маленькая Петрушиха, и ходит она в обед, так как наша лавка на обед не закрывается, уж кто-нибудь наверняка бдит, поджидая покупателя.

Итак, маленькая Петрушиха идет в лавку, но после того, как продребезжит колокольчик, она ни на шаг не отойдет от дверей, показывая всем своим видом, что отнюдь не намерена увеличивать за наш счет свои доходы. Она и вообще из числа тех, кто не в меру часто и не в меру готовно талдычит о своей честности. Она охотно прикрывает словами некоторые слабости своей натуры. Если колокольчик подал голос, а обслуживать покупателя никто не явился, маленькая Петрушиха снова открывает и снова закрывает двери, она хочет занять свои руки, чтобы те не выкинули какую-нибудь глупость.

У Петрушков две дочери, одну звать Ханхен Бразин, другую — Хертхен Бразин. Родители, стало быть, носят фамилию Петрушка, а дочери — Бразин, мне это кажется странным, и проходит немало времени, прежде чем я смекаю, что Герман Петрушка им не родной отец, а отчим и что родного отца, Бразина то есть, я вообще никогда не увижу. В эту пору мне всегда бывает как-то не по себе, когда я чую истории, которые совершились далеко от меня и за пределами моего восприятия. Я ощущаю внутреннюю потребность самолично додумать недостающее. Так я придумываю и историю, в которой дочери Бразина теряют своего родного отца и находят другого взамен, но теперь я не хотел бы занимать ваше время этой придуманной историей.

Хертхен Бразин, как у нас принято говорить, становится на место в Форсте, что на Нейсе. Ханхен оканчивает деревенскую школу и уезжает в Фриденсрайн, чтобы выучить все, что необходимо знать проверщице готового стекла или, выражаясь современным языком, контролеру по качеству.

Я все еще никак не могу подобраться к тому, как Герман Петрушка взрезал себе жилы, мне опять нужно предварить свой рассказ некоторыми подробностями.

До начала весны дедушка пребывает в состоянии глубокого раздора с моими родителями. Раздор между бабусенькой-полторусенькой и моей матерью существует, как мы уже знаем и как нам известно из высокой политики, только для общественности. Общественностью в нашем узком семейном случае является дедушка и отчасти мой отец. Поэтому дедушка не должен заметить, что Полторусенька вместе с их бельем стирает также и наше и что во время еженедельной протирки ступенек прихватывает заодно нашу переднюю и нашу кухню.

Весна, наконец, полностью вступает в свои права, и дедушка решает вернуться к былой самостоятельности. Он подает прошение на ремесленный патент и после официального пересмотра снова делается коммерсантом. А бабусенька-полторусенька по его решению должна ходить к господам на поденщину. Он еще покажет моим родителям, где раки зимуют, говорит дедушка.

Бабусеньку распоряжение дедушки вполне устраивает. Ей уже надоело дожидаться случайной работы у моей матери. Эта птичка-невеличка — существо компанейское и общительное, она любит разузнать, как живут другие люди.

Вместе с сестренкой мы частенько бегаем к бабусеньке на господское поле. Мне нравится ползать на коленках в шеренге женщин и вдыхать свежий запах земли. Бабусенька выкапывает кустики картошки, мы выбираем картофелины, кидаем их в десятикилограммовую корзину из ивняка, а когда корзина наполнена доверху, помогаем дотащить ее до телеги. Весной, воюя с пыреем, я, как заклинатель, хватаюсь за высвобожденные из земли гнезда змеевидных корней и бываю рад-радехонек, когда достаю их в неповрежденном виде, потому что любой, даже самый крохотный корешок, оставшись в земле, наплодит новых змей. У меня самые приятельские отношения с фазанами, мне становится очень грустно, когда осенью копают картошку и красный коршун описывает прощальные круги над работающей женской ватагой.

Под крайним кустиком прячется кокотт — сорбский гном, полевой дух, который лишился теперь последнего пристанища и вынужден спасаться бегством, а тот, кто успеет накрыть его ивовой корзиной, будет вознагражден за свои труды. Но нам это так никогда и не удается, кокотт до того проворный, что его и увидеть нельзя, но мы все равно получаем от нашей бабусеньки вознаграждение: кусочек сахара, пару изюминок — столько, сколько сыскалось в кармане красной фризовой юбки.

Ватага женщин-поденщиц выполняет в Босдоме ту же роль, которую в античных трагедиях отводили хору. Эта бабья ватага рассматривает, разнимает на части и выносит свой приговор всему, что ни происходит в нашем селе и по соседству. Мельчайший проступок какой-нибудь поденщицы, скотника либо доярки, равно как и деяния, достойные похвалы, воспеваются хором поденщиц, словно грандиозные события исторического масштаба. А почему, собственно, и нет?

Любовные интриги вокруг нас, все равно, яркие они или бесцветные, перерабатываются в бульварные либо фольклорные пьесы. Если судить с этих позиций, то школьные уроки, на которых Румпош заставляет нас рассказывать, что слышно новенького, есть непосредственная подготовка к босдомской жизни, так сказать, производственное обучение.

В хоре поденщиц любая сольная партия начинается словами: Мне вот сказывали…, и солистка строго следит за тем, чтобы события в ее изложении представали не как достоверные факты, а как возможность таковых. Если выдавать события за достоверный факт, тебя могут и к ответу притянуть, когда выяснится, что твой рассказ не соответствует действительности. Дистанцию между фактом и возможностью факта передают словом быдто… Например: мне вот сказывали, быдто мужебаба Паулина не оставляет своему Августу ни гроша с евоной получки на сигары. Мне вот сказывали, быдто учитель Румпош завел приблудущую собаку и велит ей кажинное утро лизать свои пятки. Мне вот сказывали, быдто старый Купко всерьез спутался с Клаушкиннихой, она ему быдто и ключ дверной отдала.

И кого хор поденщиц воспоет за грехи либо добродетели, тому приходится какое-то время жить в славе либо в поношении.

Одновременно хор поденщиц исполняет роль жюри в необъявленных соревнованиях и конкурсах. Именно поденщицы решают, кто нынче самая красивая девушка, самая верная жена, самый солидный и красивый муж. В тот год, о котором идет речь, пальма первенства достается Герману Петрушке. У маленькой Петрушихи от радости и гордости кровь ударяет в голову. Она сдвигает на затылок свой цветастый платок и сама вроде как становится покрасивее, когда говорит: «То-то они прям все с ума посходили по мому мужику». Но эти слова ставят перед поденщицами загадку. Выходит, кто-то из местных женщин облизывается на Германа?

Герман не ведает ни сном ни духом, что поденщицы временно провозгласили его самым красивым мужчиной на селе. Снова настает весна, и Герман вместе со своим тенор-горном перебирается из задней комнаты на скамью у лесной опушки. «Слушьте-ка, Герман Петрушка уже играет на воле», — переговариваются между собой люди. Ни один нынешний, из эпохи радиоприемников и телевизоров, проигрывателей и кассетников, не может себе представить, что значили для нас концерты Германа. И клянусь, что до могилы / Не забуду я тебя… Герман исполняет те вещички (так их у нас называют), которые исполнял прежде как первый тенор-горнист на концертах военной музыки, поскольку вещички такой сложности никто с него в деревенской капелле не спрашивает. Он, например, играет Почту в лесу и увертюру к Cavalleria rusticana, но играет также увертюру к Поэту и крестьянину: Ты соблазнил мою жену, лишь ты, лишь ты один…

Лес за спиной у Германа повторяет всхлипы и стенания его горна. Мне на моем веку больше ни разу не попадался лес с таким хорошим эхом, как лес по северной окраине Босдома. Он словно вырос на резонансной доске — земля под ним была вся изрыта глубинными штреками.

Когда бы небо было из бумаги, / А звездочки умели все писать / И каждая б по тыще рук имела, / Мою любовь бы им не передать, играет Герман. Я льщу себя надеждой, что он меня не видит. Я сижу под дикой грушей перед длинным домом на Козьей горе и слушаю, слушаю, и во мне открываются страны, которых я никогда не видел, но в которых непременно побываю, как только подрасту. Полная луна встает из-за леса, мерцает Полярная звезда, и тут мне является весенний вечер собственной персоной. Он выходит из лесу, он приглашает меня занять место в его голубых чертогах. Я приношу вечеру свои извинения, мне, объясняю я, надо переехать в город, где есть школа для Высших дочерей, мне надо там уладить кой-какие дела с одной куколкой по имени Пуппа и еще сказать этой куколке, что я мог бы сделать для нее много чего другого, кроме как ронять молитвенник на каменные плиты церкви.

Я не единственный на селе, кто, заслышав звуки тенор-горна, справляет начало весны. Вот и Румпошева теща Тереза Шульце, урожденная Шнеевайс, высовывает свою вдовью головушку в окошко своей мансарды и предается мечтам, о которых, кроме нее, не подозревает в Босдоме ни одна живая душа.

И поди угадай, какие чувства бурлят под здоровой копной соломы, что, покинув на ногах господский амбар, одолевает теперь склон Козьей горы. Это та самая копна, внутри которой, будто сердце, притаилась маленькая Петрушиха.

Вот и моя мать стоит в палисаднике возле врытой в землю бочки керосина, внимает звукам тенор-горна и даже подпевает. Она, пожалуй, единственная в Босдоме, кто может наделить именем отрывки из опер и эстрадные песенки, исполняемые Германом. В молодые годы мать исправно посещала открытые концерты в Гродке. По воскресным утрам городская капелла под управлением музыкального директора Эмиля Церпки, как сказали бы сейчас, располагалась возле фонаря в центре рыночной площади. Молочники снабжали горожан свежим молоком, зеленщики — свежими овощами, музыканты — свежей музыкой. Горожане обступали капеллу, они надевали самые новые платья для променада и для вящего уязвления своих сограждан. Обыватели победней и рабочие стояли чуть поодаль и довольствовались музыкой, малость поблекшей от расстояния. Во время этих концертов мой дедушка не уставал удивляться двум обстоятельствам. Из них первое: сыну музыкального директора уже минуло сорок лет, а он так и остался с придурью. И когда мать за ним, бывало, не уследит, он лезет к играющим детям и начинает играть в салки либо с юлой, хотя и считается полноправным членом капеллы и владеет всеми входящими в ее состав инструментами.

А вторым обстоятельством, вызывающим неподдельное изумление моего дедушки, был негр, которого музыкальный директор Церпка отвадил от людоедства и выучил играть на кларнете. Черного мальчика-сиротку директор Церпка привез с войны семидесятого — семьдесят первого года как бесхозное имущество. «А черный-то, — рассказывает дедушка, — наяривает на кларнете все равно как человек».

Моя мать, о которой нам уже известно, что ей доводилось в свое время негласно конкурировать на городской променаде с девицами из Высшей школы дочерей, под ручку со своими кумпанками лавировала между горожан, обходящих по кругу базарную площадь. И она не была бы моей матерью, не подсмотри она при этой оказии названия исполняемых капеллой вещичек.

Вещичку, которую исполняли чаще всего, сочинил сам музыкальный директор Церпка. И называлась она Часы жизни. Там что-то стучало, бренчало и тикало, все равно как соломорезка, и звуки эти ударами палочек по барабану производил, засунув за щеку леденец, Эмиль Церпка, инфантильный сын директора.

Лично я никогда не слышал произведение музыкального директора Часы жизни, их исполняли в той стране, которая ведома только взрослым. А к тому времени, когда Часы жизни могли бы что-то значить и для меня, их перестали исполнять, я сам видел их только на бумаге. Моя мать получила к свадьбе в подарок от дяди Стефана шкатулку, которую он вырезал долгими зимними вечерами в Канаде. В этой шкатулке мать хранила разные святыни: наши младенческие браслетки с именами, любовные открытки, которые она получала девушкой, щетину дикобраза, которую прислал ей один поклонник, уехавший из-за нее в Африку, и, наконец, пресловутый листок с нотами — с музыкой, застывшей в виде точек и черточек: Часы жизни. Сверху, помнится, стояло посвящение: Помни, что они проходят! Подрисованная лично музыкальным директором стрелка указывала на заголовок Часы жизни, а в самом низу он подписал свое имя, только мы тогда еще не знали, что личную подпись можно при желании называть автографом.

Впрочем, вернемся к Герману Петрушке, нашему одинокому тенор-горнисту! Итак, очередной весенний вечер, один из тех, что были воспеты уже сотни раз. Звуки тенор-горна плавно стекают с Козьей горы и катятся волнами вдоль садовых оград. А я стою в палисаднике рядом с матерью. Мать какое-то время внимательно слушает, а потом определяет произведение, из которого взяты эти вот музыкальные звуки; она взяла на себя обязанность по поименованию пиэс, с такой же страстью она определяет бабочек или полевые цветы; для нее мелодия, лишенная названия, заведомо обречена на гибель, а то обстоятельство, что она знает название любой мелодии, возвышает ее в моих глазах над всеми босдомскими женщинами: «Вот сейчас, вот-вот», — говорит она и толкает меня в бок: увертюра к Леоноре! Мать подпевает, и она даже сама сочинила текст на эту музыку: О Леонора, не уходи, молю. — О Леонора, тебя люблю!..

Моя мать не прочь заняться сочинительством. Всего для нее сподручней, когда какой-то текст уже есть, а она может его продолжить, надвязать его: Пусть стеснили слезы грудь, / Нашу юность не забудь, — написала она своей подружке Мине Балтин ко дню рождения, а мне ко дню рождения она написала следующее: Хоть малютка, хоть большой, / Будь здоров, сыночек мой!

Сочинения матери меня несколько смущают, поскольку наша превосходная самым недвусмысленным образом дает понять, что ждет похвалы, а когда похвала запаздывает, мать сама ее подталкивает: «Правда ведь, у меня здорово получилось? Премиленький стишок, если как следовает прислушаться, правда ведь?» Требует ли она похвалы за блузку, которую сшила, за юбку, которую заплиссировала, или за стихи, которые сочинила, звучит ее требование примерно одинаково: «Премиленько у меня получилось, правда ведь?»

Сегодня, когда время все равно упущено, я, как мне кажется, лучше понимаю суетливые просьбы матери. На похвалу мы, степняки, никогда не были тороваты. Люди с моей полусорбской родины скупились на нее. А уж кто хотел получить чуть больше, чем дают, тот должен был подсуетиться.

Впрочем, мне безразлично, откуда взята мелодия Германа Петрушки — оперная это увертюра или отрывок из оперетты, особенно после того, как в концерте решает принять участие голубь-вяхирь, чьи стоны и воркования, примешавшись к звукам тенор-горна, заставляют даже меня пустить слезу.

Но голубь — это понятно, он тоскует по своей голубке, а вот Герман Петрушка, он-то по ком тоскует? Неужто по охапке соломы на двух ногах, что по дороге надумала отдохнуть под дикой грушей?

Ответ на свой вопрос я получаю в день, когда хоронят Анну Коалик. Думается, прежде чем перейти, наконец, к тому, как Герман взрезал себе жилы, надо хотя бы вкратце рассказать про Анну Коалик.

За годы моей жизни дважды было полным-полно вдов, первый раз, когда мне минуло шесть лет, второй — когда тридцать три, и я очень не хотел бы пережить это в третий раз. Грустно видеть, как женщины мыкаются без мужей, грустно видеть, как женщины выбиваются из сил ради своих осиротевших детишек, а того грустней быть свидетелем сражений, которые две-три вдовы затевают из-за одного мужика. А повинны в этих трагедиях мужчины, только мужчины, которые, выбившись в вождей нации, сулят мир, а сами затевают войны, потому что одержимы маниакальной жаждой власти.

Итак, Анна Коалик — сухопарая солдатская вдова, она носит мужские башмаки, верхний край которых доходит ей до середины икры, но икры у нее до того тощие, что их можно обе засунуть в один башмак. В том месте, где Аннины щеки должны закругляться наружу, слева и справа имеется по провалу, а повыше на бесплодной равнине лица разместились два сияющих глаза цвета коричневого бутылочного стекла. У Анниной дочери Бертхен есть все, чего недостает Анне: лицо у нее гладкое, как у Марии на витраже в церкви, к этому надо добавить глаза как у колдуньи-чаровницы, я так и жду, что, читая свой школьный учебник, она взглядом прожжет дырки в его страницах.

В Босдоме есть несколько женщин, которые работают на шахте, убирают там кабинеты управляющего, обер-штейгера, вахтерскую будку и душевые для мужчин, но есть только одна женщина, которая вместе с мужчинами работает в забое и курит сигареты марки Милашки-канашки по три пфеннига штука. Эта женщина — Анна Коалик. Поначалу шахтерская работа давалась ей нелегко, и мужчины время от времени подносили ей стаканчик, когда после завтрака валялись какое-то время среди вереска, потому как глоток водки, по их словам, придает мужскую силу.

Анна и трое мужчин заравнивают белый вскрышной песок, который подвозит в думпкарах маленький пыхтун-паровоз. Одного из троих напарников Анны звать Пауле Нагоркан, он толковый парень и хотел в свое время стать учителем, если бы достатки позволили. Но достатки не позволили. Да и какой крестьянин из босдомской бедноты мог пустить своего сына по учительской части?

Пауле в школе был очень прилежный, все учил да учил, главным образом наизусть, и окружающие не уставали ему твердить: «Гляди, парень, ты еще у нас станешь учителем». Ничего он не стал. Пришлось ему спускаться в шахту, как и остальным босдомцам. Ни проблеска надежды применить выученное, чтобы с его помощью добывать себе хлеб насущный. Никого рядом, кто сказал бы Пауле, что знание — это отнюдь не средство получить власть над людьми, что это, скорей, источник счастья, если только тихонько пользоваться им и приумножать его себе на радость.

Даже когда умер отец, оставив Пауле свое бедняцкое хозяйство, ему не пришло в голову отказаться от наследства и покинуть Босдом. Вот и выходит, что Пауле сам отчасти повинен в тех обстоятельствах, на которые он до конца своих дней сваливал вину за свою незадачу.

После того как жена Пауля родила ему третьего сына, здорового такого увальня, у нее сделалась чахотка, и она мало-помалу начала умирать. А Пауле начал пить, сперва умеренно, потом неумеренно, а к тому времени, о котором пойдет речь, — размеренно. Пауле знает наизусть Основы наук. Эти Основы наук Канмейера и Шульца помогли трем или четырем поколениям босдомцев рассматривать мир с научной точки зрения. Исторический раздел книги начинался следующей фразой: Два тысячелетия тому назад эта страна выглядела не так, как сейчас… Несколькими страницами далее авторы переходили к тому специальному разделу прусской истории, которая время от времени снова становится актуальной. В главке Покровительство искусствам и наукам книга воздает почести так называемым Великим курфюрстам: Фридрих I повелел скульптору Шлютеру в память о своем отце воздвигнуть конную статую на Длинном мосту… Раздел «Зоология» сообщает: Кисти рук, форма головы и строение тела орангутанга весьма напоминают человеческие. Но, если вглядеться пристальнее, можно, однако, заметить разницу между обезьяной и человеком…

В разделе «Небесная сфера» меня, десятилетнего, потрясает фраза: Если бы она (Полярная звезда) сегодня вдруг исчезла с небосвода, мореплаватель и тогда смог бы еще более сорока двух лет выверять по ней курс своего корабля, ибо лишь по истечении этого срока достигнет Земли ее последний луч… На звездном небе мы всегда наблюдаем прошлое и никогда — настоящее…

Эта фраза вперемежку с наивными рассуждениями взяла меня за сердце, взволновала тогда и не перестала волновать, когда я разменял седьмой десяток.

И вот эту книгу — чего в Босдоме не бывало ни раньше, ни позже — Пауле Нагоркан заучил от доски до доски. В любое время дня и ночи он мог бы выйти на сцену и отбарабанить содержание, только кто стал бы так долго его слушать? Но когда человек, наделенный характером Пауле, что-то знает, ему хочется приобщить к своим знаниям и других людей, вот почему он время от времени извлекает всевозможные сокровища из закромов своей памяти, особенно когда котбусская очищенная приведет его в соответствующее настроение. В таком настроении Пауле любит поучать, даже не имея перед собой других слушателей, кроме Бубнерки, трактирщицы, и по этому признаку можно заключить, что Пауле хотя и любит поучать, но никогда не смог бы стать хорошим учителем, от которого мы вправе ожидать, чтобы он был настоящим педагогом. Поучателей на этом свете развелось больше, чем моли, зато педагоги, которые все, чему их научили, и все, что они сами вычитали в книгах, передают окружающему миру, лишь наделив собственным ароматом и опалив огнем собственных мыслей, куда как редки.

Пауле Нагоркан не хорош собой, лицо у него изборождено морщинами, взгляд колючий. Этим своим взглядом он вонзается в Бубнерку и говорит:

— В Ораниенбурге ее попечением основан приют для двенадцати мальчиков и двенадцати девочек, в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году она умерла, будучи тридцати девяти лет от роду. Тебе, поди, невдомек, о ком я говорю.

Бубнерка равнодушно обводит взглядом трехгранные рюмки для тминной, что стоят у нее в буфете.

— Вот и видать, что тебе невдомек, — говорит Пауле. — Тогда, стал быть, слушай: Курфюрст второй раз сочетался браком с Доротеей фон Люнебург. — Теперь ты знаешь, о ком я говорю? Я говорю о Великом курфюрсте. — И Пауле Нагоркан шпарит дальше: — Если мы находимся среди поля, небо представляется нам как полая полусфера, которая отвесно вздымается над нами, имея в центре наиболее высокую точку, она же зенит…

— Прям жуть берет, как ты все знаешь! — Бубнерка делает вид, будто удивлена.

— Я еще поболе знаю, — говорит Пауле. — Первоцвет зацветает очень рано, поскольку его разветвленный, снабженный множеством боковых побегов корень запасся питательными веществами с прошлого года…

Среди нас, босдомских мальчишек, существует служба информации. Наша служба не имеет никакого отношения ни к почте, ни к пожарной охране. Просто, если происходит нечто из ряда вон выходящее, мы стремглав — так что пыль из штанов сыплется — бросаемся со всех ног извещать друг дружку: «Цыганы стали табором на школьном лугу», — сообщаем мы, либо: «Кукольники приехали!», либо: «Новый котел для шахты уже возля Толстой Липы, десять лошадей его тянут».

В тот день, о котором пойдет речь, новость была такая: Пауле Нагоркан пьяный лежит в канаве возле памятника и счувает народ («счувать» у нас значит «ругать, бранить»). Быстрей, чем воробьи на свежий навоз, мы слетаемся к памятнику павшим воинам. В данный момент Пауле Нагоркан счувает старого Дорна. Старый Дорн — бессарабский немец и работает в имении погонщиком волов. Зимой и летом Дорн неизменно ходит в черной барашковой шапке. Шапка заменяет нам календарь: по завитушкам шерсти можно определить, какое сейчас время года. Весной завитушки обсыпаны пыльцой, летом утыканы колосками, осенью унизаны сверкающими бусинками влаги от густого тумана, ну а уж зимой — вы, верно, и сами догадаетесь, чем она усыпана зимой.

Никто никогда не видел, чтобы старый Дорн писал кому-нибудь письмо либо читал газету, для него открытую книгу заменяли поля: жаворонки сидят на яйцах, говорится, к примеру, в книге полей, и старый Дорн пашет с особливой осторожностью, чтобы не задеть гнезда. Мышей нынче будет прорва, читает старый Дорн в своей книге и опять оказывается прав. Горняки, которые узнают о мышиной напасти лишь из рубрики О разном в газете Шпрембергский вестник, когда это предсказание уже стало свершившимся фактом, прямо диву даются: откуда же старый Дорн про это узнал, коли он даже газетов не читает?

Пауле Нагоркан полусидит-полулежит в канаве возле памятника, а рюкзак с шахтерской лампочкой подложил себе под голову. Он, собственно, хотел отдохнуть, хотел малость поспать, но мимо то и дело проходит кто-нибудь, кого он должен поучать. В данную минуту он поучает старого Дорна: Перед Каспийским морем раскинулась бесплодная соленая степь, по которой кочуют небольшие орды киргизов и калмыков…

— Дак я ж немец! — протестует старый Дорн вполголоса.

— Не перебивай, — требует Пауль. — Дальше там вот что сказано: Кроме того, в степях Южной России обосновалось до четырехсот тысяч немецких колонистов. А ты почему там не остамшись?

Старый Дорн уходит, покачав головой, потому что появляемся мы и отвлекаем на себя внимание Нагоркана.

— А когда была битва народов под Лейпцигом?

Мы в недоумении.

— Ага, небось не знаете, — говорит Пауле. — А промежду прочим, Наполеон счел себя вынужденным оставить Дрезден и собрать свои войска на равнине вокруг Лейпцига для решающего сражения. Шестнадцатого октября началась битва под селением Вахау…

Пауле стыдит нас за то, что мы этого не знали, и огорошивает новым вопросом:

— А вы знаете, что такое вода?

Мы смеемся. «Вода — она мокрая, — наперебой кричим мы, — она в колодце, она в пруду, дождь — это тоже вода».

— Юрунда все, — говорит Пауле.

— Вода — это жидкость, — сообщаю я, гордый тем, что употребил такой ученый оборот, но Пауле и мой ответ не устраивает. Пауле признает только то определение, которое стоит в учебнике, причем слово в слово, как сам выучил.

Впоследствии я не раз натыкался на подобных поучателей, которые не смели отступить ни на шаг от заученного текста, а всего постыдней было для меня то обстоятельство, что, будучи уже вполне зрелым человеком и обучаясь в школах для взрослых, я позволял наставлять себя по многим вопросам именно таким манером. Прямо позор!

— Вода представлена в природе во всех трех видах существования, тело животного состоит из воды примерно на семь десятых, растения — порой на девять десятых и даже более того… — поучает нас Пауле, после чего переходит к вопросам о кайзере Вильгельме II: — Первостепенной заботой кайзера было сохранение мира… А вы знаете, как он его сохранил?

Мы только таращимся в ответ.

— Стал быть, и этого не знаете: Кто хочет мира, пусть готовится к войне — вот он чего сказал, Вильгельм-то.

— Так войной у него все и кончилось, — говорит Витлингов Герман.

Это дерзкое замечание раздражает Пауле. Он садится и продолжает сварливым голосом:

— Он как отец входит во все дела страны, всюду, где есть нужда, он стремится ее смягчить, он хочет собственными глазами наблюдать жизнь в различных провинциях своей страны и потому нередко совершает путешествия…

— А теперича так и вовсе смылся, — говорит Витлингов Герман.

Для Пауля это чересчур. Этого в учебнике не было. Он вскакивает на ноги, он хочет нам всыпать.

— Проклятые сорванцы! — кричит он. — Надсмехаетесь над старым человеком! Вот я ужо все скажу учителю.

На другой день в школе мы пытаемся обезопасить себя.

— Дядя Нагоркан был пьяный-препьяный! — говорит Густав Заступайт.

Его первым кладут поперек скамьи, за ним следуем мы, остальные, нам всем приходится повисеть на дыбе. Румпош объясняет, что мужчине необходимо время от времени пропустить рюмочку и что это отнюдь не отменяет четвертую заповедь: Почитай отца твоего и мать твою…

Я уже рассказывал, что Анна Коалик, Пауле Нагоркан и двое шахтеров из Малого Кэльцига вместе работают в карьере. Имена тех двоих из Малого Кэльцига не сохранились у меня в памяти, да и в истории, которую я намерен рассказать, они играют очень маленькую роль. Не исключено, что у себя, в Малом Кэльциге, они играют роль побольше. Но пусть тогда об этом рассказывает тот, кто жил в Малом Кэльциге, входившем ранее в округ Сорау. Может, и найдется такой человек.

Хотя Анна носит мужские сапоги, а икры у нее слишком тощие, чтобы заполнить голенище, она все-таки была и есть женщина. А в какой женщине до самой старости и куда дольше, чем подозреваем о том мы, мужчины, не таится желание, чтобы мужчина ее обнимал, чтобы он признавал ее женщиной — с восторгом или страстью. Вполне понятное желание, и оно не иссякает, когда где-нибудь во Фландрии пуля выбивает из жизни законного супруга.

Теперь другое: как обстоят дела у Пауле Нагоркана? Дома — чахоточная жена, которую он должен щадить все равно как отец, а в карьере — Анна, два лица разного пола работают бок о бок, разравнивают кучи желтого песка, заново разглаживают искаженное лицо земли. Возможно, они за работой думают не про землю, а про обер-штейгера, который следит за ними, а тот в свою очередь думает про управляющего, а управляющий — про господина фон Понсе, владельца шахты, а сей последний при желании может с чистой совестью утверждать, будто снова привел в надлежащий вид землю, из которой перед тем выбрал уголь.

Четверо шахтеров лежат в обед среди вереска, а шалые птицы, которых человек окрестил полевыми жаворонками, висят в небе и рассыпают над разрытой землей звуки, полные любовной истомы, звуки, которые не способен издать даже ошалевший от любви кларнетист, потому что между ним и тем, что он хотел бы выразить, всегда остается инструмент.

У нас на пустоши не произносят вслух такие слова, как любовь и любить, душа и чувство, грусть и боль. Если кому грустно, тот говорит: Хучь плачь. Если кто чувствует себя обиженным, тот говорит: Ну и оглоушили меня! А если кто терзается душевной мукой, тот скажет: Я прям как с ума сошедши. А кто захочет поговорить о своих чувствах, тот скажет: Чегой-то у меня в портках непорядок. Вот почему наши четверо, на чьи головы струится любовная песня жаворонка, облекают все, что они могли бы сказать о любви, в шуточки относительно техники половых сношений, в сально-пакостную форму. Анне Коалик нельзя портить компанию, ей по меньшей мере приходится слушать, не ломаясь. Держись она по-другому, остальные трое все равно не перестали бы донимать ее паскудными шуточками. Человек куда как охотно радуется, обнаружив слабинку в ближнем своем.

В один из таких вот весенних дней Пауле Нагоркан, даже и не подогретый алкоголем, по дороге домой выкладывает Анне Коалик кое-что из своего репертуара. Повод к тому дает сама Анна, потому что задумчиво говорит, ни к кому не обращаясь:

— До чего ж мне охота узнать, чего наша кайзериха делает сейчас в Голландии.

Эти слова выбивают затычку из бочки знаний, каковую, в общем-то, представляет собой наш Пауле: «С молодых лет она стремилась делать добро беднякам, она заходила в самую убогую хижину, чтобы принести больным помощь и утешение. Родом от истинно немецкого корня, она стала истинно немецкой матерью и хозяйкой, — цитирует Пауле, после чего добавляет уже от себя: — Так оно и потом повелось, кайзерские жены — они все такие! На рождество одна тысяча семьсот девяносто третьего года состоялось обручение Фридриха Вильгельма III. Луиза стала такой матерью для своей страны, какую не часто встретишь. Благотворить тому, кто нуждался, стало ее величайшей утехой. Охотнее всего она жила в Паретце, деревушке под Потсдамом, где вела со своим супругом неприхотливую сельскую жизнь…»

Анна Коалик останавливается прямо посреди дороги. Она не может не остановиться, ей надо выразить Пауле свое восхищение.

— Это же надо, сколько ты всего знаешь! Ты ж мог запросто сделаться учителем.

Пауле радуется так, что даже лампа на рюкзаке подпрыгивает. Гля-кось, женщина, а сразу угадала, какой дар в нем скрывается! И он уходит в непроглядную тьму Анниных глаз.

С этого дня между обоими все идет ни взад ни вперед, как и всегда бывает между влюбленными на первых порах любви. Мы знаем его, это бурное клокотание, которое приходит бог весть из каких краев по ту сторону земли, мне незачем об этом рассказывать, я могу продолжить свой рассказ с того места, когда нам говорят: «Коаликова Бертхен сегодня не придет в школу, у ней мама померла!»

— С чего это она померла?

— Да она вроде бы выкинула, — говорит Франце Будеритч, известный специалист по вопросам размножения как животных, так и людей.

— Чего она выкинула? Песок, что ли, из вагонетки, а потом сама в нем увязла?

Смерть Анны Коалик заставляет взрослых шептаться между собой. И они шепотом стращают друг друга: «Не вздумай это где ляпнуть! Не ровен час, попадешь к прокурору». Но тайны могут распространяться и без помощи слов, им достаточно человеческой мимики и жестов. И когда тайна проникает к нам, в мир детей, это дает мне пищу для новых размышлений: оказывается, взрослые способны при желании вызвать маленьких людей на свет божий, но, когда у них вдруг пропадает это самое желание, они способны также преградить им путь, а если маленькие люди не захотят повиноваться и по-прежнему будут рваться на свет, взрослые могут применить против малышей силу.

Поскольку в Босдоме нет церкви, у нас не было в те времена и своего кладбища. Убогий мы народец.

— Ряшку-то эвон какую наели, — глумятся над нами пароконные крестьяне из Гулитчи. — А как помрете, так сразу лезете к нам, чтоб вам на нашей законной земле вырыли могилу.

— Сами вы хороши! Три шкуры сдираете с босдомских покойников за свой катафалк, — отвечаем мы гулитчским крестьянам.

Но в тот день, когда должны хоронить Анну Коалик, тетя Бреннеке, бурно тряся головой, прибегает с Козьей горы к нам в школу и, выставив напоказ свои большие зубы, кричит:

— Петрушков Герман взрезал себе жилы!

Занятия тотчас приостанавливаются, и Румпош прямо у нас на глазах превращается в окружного голову.

— Пошли вон, — командует он нам, и это значит, что мы можем гулять, сколько захотим.

Румпош водружает на голову соломенную шляпу и без пиджака, прямо в своем жилете с кушаком отправляется на Козью гору. Мы занимаем позицию под грушевым деревом. Об эту пору грушевое дерево напоминает букет, воткнутый в землю прохожим великаном. Франце Будеритч объясняет нам, что, если кто перережет себе жилы, кровь брызнет как из фонтана! Одному богу известно, откуда он это взял. Из нас никто не видел никакого фонтана и не знает, как он выглядит.

По телефону требуют, чтобы приехал помощник старшего врача. Через час пешим ходом приходит доктор Цибулка: велосипед у него опять заартачился и приложил все усилия, чтобы не лезть на Козью гору.

Чуток погодя Цибулка появляется снова, проходит мимо нас и говорит:

— Все в порядке.

Нам велено снова возвращаться в класс, где Румпош объясняет нам тройную функцию крови.

О том факте, что люди иногда по собственному почину выпускают свою кровь в мировое пространство, чтобы таким путем избавиться от любовных страданий, Румпош ничего не рассказывает, хотя на Козьей горе мы только что столкнулись именно с таким фактом.

Помимо тенор-горна Герман Петрушка играет еще на поперечной флейте. Мальчишки с Козьей горы выхваляются, будто Герман вообще умеет играть на всех инструментах, какие только есть на белом свете, и при этом они почти не преувеличивают. Когда какой-нибудь из деревенских музыкантов по причине сильного подпития рухнет прямо на сцене, Герман берет его инструмент, будь то контрабас, вторая скрипка или кларнет, и начинает на нем играть. Мальчишки с Козьей горы утверждают также, будто он и перед роялем не спасовал бы, вот только доказать справедливость их слов Герман не может. Три имеющихся в Босдоме рояля — это своего рода священные коровы: один стоит в замке у барона, другой — у обер-штейгера Мейхе, а третий — у учителя Румпоша.

Слова гениальный и талантливый в Босдоме того времени хождения не имели, неизвестны они там и по сей день, это, так сказать, слова из речевого обихода ангелов. Если у нас кто-нибудь проявит свои таланты, о нем просто скажут: это у него в крови.

Когда младшая дочь Германа, Ханхен, еще ходила в школу, Герман играл ей на поперечной флейте всякий раз, когда, бывало, Ханхен затоскует или ушибется. Он сажал ее к себе на колени и разрешал прижиматься головой к его груди. Ханхен подросла, заневестилась, но сохранила привычку в грустные минуты забираться на колени к отчиму. Итак, хотя Ханхен лет уже шестнадцать, когда маленькая Петрушиха возвращается домой в обличье вязанки хвороста с двумя ногами, она видит, как ее дочь сидит на коленях у Германа, а Герман играет на флейте. Петрушихе это ох как не нравится. Она считает, что после конфирмации Ханхен незачем сидеть на коленях у Германа. Она запрещает своей дочери на будущее утолять свои душевные страдания звуками флейты, она устраивает выволочку своему Герману, она дает понять, что ревнует его, и тем открывает смысл загадочного намека, сделанного ею перед бригадой полевых работниц: «Они прям все с ума посходили по мому мужику».

Но девушка шестнадцати лет и вообще не прочь посидеть на коленях у какого-нибудь мужчины. Ханхен вскоре отыскивает такого, который ей это охотно разрешает, который готов утолять ее тоску звуками своего шепота. Мужчина этот — бутылочник из Фриденсрайна — в один прекрасный вечер возникает под дикой грушей, Ханхен бежит к нему со всех ног, и оба скрываются в лесу.

Герман Петрушка, который вынужден все это наблюдать, который забывает, что ему по закону не положено любить Ханхен, свою падчерицу, пусть даже не он является виновником ее бытия, Герман, который вообще ни о чем таком не думает, поскольку думать и любить — это понятия несовместимые, а порой и враждебные, этот самый Герман на другое утро, когда мужчины с Козьей горы заступили свою смену, а маленькая Петрушиха ушла в имение, затачивает об край глиняного горшка кухонный нож и делает первый надрез, а когда он делает второй надрез, емустановится страшно, он выбегает из дому, наверно, даже кричит, и бежит в козий хлев и забивается в угол, чтобы там умереть.

Но крик у него получается довольно громкий, и Августа Петрушка, его тугоухая невестка, которая латает постельное белье на кухне в соседней квартире, воспринимает этот крик своим разинутым ртом, бежит в хлев, видит истекающего кровью Германа, ковыляет обратно на кухню, рвет на полосы изношенную рабочую сорочку и туго-претуго перевязывает деверю взрезанные вены. Она, тугоухая, обреченная больше угадывать, чем узнавать, сразу чувствует, что происходит в Германе, обращается с ним ласково, и смятение Германа проходит, и в голове у него проясняется, и он испытывает благодарность за жизнь, которую ему сохранили.

— Я это тебе не забуду, — тихо говорит он своей невестке.

Августа разевает рот во всю ширь и все-таки ничего не понимает. «Да, да», — отвечает она, но так она отвечает всегда, когда чего-нибудь не поймет.

Человек, который умирает тихо, наедине с самим собой, который не успевает выразить в словах, что он почувствовал, собираясь в дальнюю дорогу, оставляет своих ближних в растерянности, ибо никому не известно его последнее желание. Так было, когда умерла Анна Коалик. Она тихо умерла на своей вдовьей постели. Никто не знает, проклинала она, умирая, Пауле Нагоркана, этот ходячий учебник, или благословляла. Сберегательная книжка Анны, найденная между бельем, доказывает, что она позаботилась о своей дочери.

За гробом Анны тянется длинная процессия, хотя родных у нее не было ни в Босдоме, ни еще где. Ее дочь Бертхен стоит в черном платье между хозяином и хозяйкой, у которых Анна жила. На небе ни облачка. Заросли сирени на кладбище усыпаны цветами, и сильный аромат, струящийся из маленьких цветочных воронок, завораживает печаль, гроб и могилу. Звук «ля», издаваемый Румпошевой свистулькой для настройки, прорезает благоуханную тишину, после чего мы разбиваем ее вдребезги своим хоровым пением: Где приют, где покой для души…

Пастор Кокош восходит на подготовленный песчаный холмик. Собравшиеся любопытствуют, что он скажет на сей раз. Как полагают старые богомолки, пастор должен бы в своей надгробной речи намекнуть, что человеку, посланному в жизнь богом, не след без разрешения уходить из нее.

А пастор Кокош думает про Зегебокшу: разве и Зегебокша не могла оказаться в таком же положении, как Анна Коалик? Разве мог он увеличить свою семью еще и на Зегебокшиного ребенка? Пастор дрожит в своем торжественном облачении, песок под башмаками-маломерками приходит в движение, и первая фраза надгробной речи гласит: «Просто не знаю, что тут сказать…» Разве можно пастору так начинать свою речь? Представьте себе, пастору Кокошу можно, ибо речь его обретает теперь мягкость бархата. Он переводит взгляд на кусты сирени. «Мы подобны цветам сирени, — говорит он, — а наша душа — их аромату. Аромат возносится к небу, и каждый маленький цветочек, каждое соцветие связано с небом, следовательно, и душа наша, подобная цветочному аромату, связана с небом, и тот, кто живет в благочестии, это сознает».

Пастор Кокош высказывается касательно вдовства: «Это нелегкая доля, и отсутствие близкого человека бывает очень тягостно. Нам, людям, не дано о том судить…»

— Сам себе за нос тянет, — шепчет старая Кроликша старой Штаруссихе. Обе недовольны поэтической речью пастора. Они вообще всем недовольны, кроме самих себя.

На кладбищенской липе заводит песню скворец, в сирени — зяблик, но мне все равно очень грустно, потому что бледной Бертхен придется уехать на чужбину к дальним родственникам ее покойного отца. Пауле Нагоркан, этот ходячий и брюзгливый учебник, заливается слезами, словно хоронят его собственную жену. Деревенская капелла играет Иисус, мое упование… — погребальный псалом, который проходит через мое детство и юность, и тут собравшиеся отводят взгляд от пастора и переводят на Германа Петрушку. Вот он стоит и играет, за двоих, можно сказать. Рукава его куртки съехали, видны бинты на каждом запястье и кровь, проступившая сквозь бинты. Но в меня больше нельзя уместить ни грана печали, она уже бежит через край, я со всех ног мчусь в Босдом. Под молодым дубком возле Толстой Липы я ничком бросаюсь на землю между цветущими фиалками, чтобы выплакаться без помех.

Пауле Нагоркан пропускает в трактире рюмочку и начинает потчевать поминальных гостей:

— А вы знаете, почему Тройенбритцен называется Тройенбритцен? Лишь немногие города, среди них Франкфурт, Белитц и Бритцен, в дальнейшем переименованный в Тройенбритцен, сохранили верность Людвигу… «Трой» — это верный, а Бритцен — он и есть Бритцен, а вы ничего не знаете, потому как проспали все уроки. А я вам говорю про одна тысяча триста сорок восьмой, про Лже-Вальдемара.

Бертхен Коалик больше в школе не появляется. Говорят, за ней приехал какой-то человек на трехколесном автомобиле и увез ее. Стала ли Бертхен в большом городе чем повыше (как принято у нас говорить)? Когда в годы своих странствий я перелистывал иллюстрированные журналы, мне порой чудилось, будто я ее нашел, но всякий раз это оказывалась не она. Много раз мне чудилось, будто я встретил ее в уличной суматохе того либо иного города, и опять это оказывалась не она. Уж верно, она стала чем повыше, красотой ее бог не обидел.

Всякую весну, когда аромат сирени из зарослей перед моим домом проникает ко мне в кабинет, вот как сейчас, я вспоминаю про Анну Коалик и про окровавленные повязки на запястьях у Германа Петрушки, который в тот день сыграл отходную своей любви к Ханхен, падчерице. И еще, когда воспоминание о Германе Петрушке приходит ко мне вместе с запахом сирени, я невольно думаю вот о чем: я думаю о том, что непонятным образом мы с Германом были единственными жителями Босдома, кого арийцы подвергли так называемому охранному аресту. Герман, как выяснилось, оказался куда более последовательным социал-демократом, чем его брат Август, который только и умел, что набрасываться на людей с красными речами.

Ничто не остается таким, как было. Мы малонаблюдательны, мы замечаем распад и уход людей, предметов и явлений, лишь когда он становится для всех очевиден. Нашу землю надо обрабатывать. С полевыми работами отец запаздывает, его обогнали и середняки и бедняки. Самолюбие отца уязвлено.

Нашу кобылу, которой уже стукнуло двадцать лет, обгладывает старость, все явственней проступают мослы и ребра. Когда отец пашет, она может остановиться посреди борозды, чтоб передохнуть. Отец весь искрится от злости.

— Нужна новая лошадь! — заключает он. — Мне, стало быть, дорога на конскую ярмарку.

— А печь кто будет? — осведомляется мать.

— Пущай те и пекут, кто меня до этого довел! — ответствует отец в своей сюрреалистической манере. И грохает кулаком по столу; чашки и тарелки отвратительно дребезжат, волны от отцовского удара проникают мне в самую душу, которой, как известно, нет, то есть проникают в никуда.

Отцу дорога на ярмарку. У Блешки, барышника по случаю, он садится верхом, а кобылу голышмя, то есть совсем без сбруи, подвязывает к Блешкиной телеге.

Про ярмарку я вам сейчас рассказывать не стану, мы вернемся к ней в свое время, потому что и я буду давать там свои представления.

Отец приводит домой мерина — цветом недозрелого каштана, с черной кудрявой гривой, с хвостом, который устремляется вниз как горный водопад. Расстояние от земли до холки — полтора метра. Не лошадь, а конфетка, как любят говорить лошадиные барышники. Как поутру кобыла, так и мерин привязаны к Блешкиной телеге без упряжи. Отец, как принято говорить, пожирает глазами свою новую красивую лошадь.

— Пусть его старик Кулька глаза вытаращит, — говорит отец Блешке. А Блешка ничего не говорит.

Отец вместе с Блешкой щедро отмечают бутылочным пивом свое удачное возвращение. Их прежние нелады, как они усиленно заверяют друг друга, забыты навеки. Маленькие люди верят в свое навеки, хотя очередная размолвка уже притаилась за углом.

Я сижу в комнате у деда с бабкой и восторгаюсь новой лошадью. Дед уже давно ее увидел. Как пенсионер, не связанный служебными делами, он залег среди вереска, поджидая, когда вернется отец. Подобно Блешке, он не высказывает своего мнения о покупке.

На другое утро отец посылает выпечку ко всем чертям. Ему не терпится запрячь новую лошадь. Чертовы хлебожоры! Прорва ненасытная! Знай себе пеки и пеки, а больше ни на что времени нет.

После обеда отец совершает пробный выезд. Он желает посмотреть, какой ход у мерина и как он пашет. Я могу ехать с отцом, я должен ехать с отцом, я хочу с ним ехать, я чувствую, как меня возносят на взрослый уровень, когда доро́гой отец по-приятельски доверительно сообщает мне:

— Гля-кось, у нас теперь самая красивая лошадь на весь Босдом.

Мы катим по сливовой аллее.

— Это ж надо, какой шаг! — говорит отец, а сам не перестает обращаться со мной как со взрослым человеком. Он пускает мерина рысью.

— И не устает вовсе, — комментирует отец. — Так рысью прям до Шпремберга доедем.

Он пытается пустить мерина галопом, и в галопе мерин выглядит все равно как лошади под королями и императорами на картинках в Основах наук, такой он величественный и великолепный.

Мы пашем под овес. Мерин лихо делает круг за кругом.

— Совсем другое дело! — ликует отец.

Но жизнь бывает недовольна, когда мы пытаемся изменить ее ход своими планами и планишками. Чаще всего она и думать не думает про наши желаньица, но мы все равно тычем их ей под нос. А храбрость мы время от времени черпаем в скрытых источниках внутри самих себя.

Короче, мерин как назло останавливается посреди борозды. Отец искоса глядит на меня. Теперь он, верно, жалеет, что взял меня с собой. Со снисходительными жестами и извинительными словами он обходит мерина кругом, подсовывает руку под хомут, ощупывает лошадиную холку.

— Не иначе, упряжка жмет, — заключает он.

А мерин стоит, стоит одну минуту, две минуты, три минуты. Отец нетерпеливо дергает за поводья. Мерин не двигается. Отец взмахивает кнутом. Мерин не двигается. Отец размахивает кнутом над лошадиными ушами. Мерин не двигается. Отец мягко опускает кнут на лошадиный круп. Мерин не двигается. Отец заводится, он снова взмахивает кнутом, раз, другой, третий, все сильней и сильней, по бабкам, по репице хвоста. Мерин не двигается.

— Ну и ну! — говорит отец.

Я захожу спереди и хватаю лошадь под уздцы. Я тяну, отец погоняет. Мерин не двигается.

— Ну и ну! — повторяет отец.

Мы пользуемся вынужденной паузой, которую навязал нам мерин, и стоя съедаем свой полдник прямо из бумаги. Мерин охотно подбирает хлебные крошки, но не двигается. Мы складываем бумагу. Мерин прислушивается, наставив уши, натягивает постромки и трогает с места. Мы чуть не бегом допахиваем поле, рысью направляемся домой, и по дороге акции мерина снова поднимаются в глазах отца.

Лошадь, которую покупаешь не с конюшни, непосредственно от прежнего хозяина, — это чаще всего книга загадок, переплетенная в лошадиную кожу. За время моего детства у нас перебывала не одна такая книга. Некоторые загадки нам по чистой случайности удалось разгадать, другие — так и не удалось. Вот и этот резвый каштановый мерин стал для нас такой книгой загадок. Отец едет на брикетную фабрику в пяти километрах от Босдома. За углем для пекарни. Возле прессовочных желобов толпятся углевозы со всей округи. Они нахваливают отцовскую покупку, и отец наслаждается их похвалами. Отец мой принадлежит к числу тех, кто полагает, будто костюм в клеточку, лихо заломленная шляпа, свирепая овчарка или, как в нашем случае, красивая лошадь выделяют его из толпы, делают чем-то особенным, придают цену в глазах людей, одержимых таким же пустым тщеславием.

От брикетной фабрики в Босдом ведут две дороги — песчаная, по вересковой пустоши, и мощеная, которая идет в обход пустоши и соответственно удлиняет путь на целый час. С эдаким красавцем незачем тратить время и делать крюк по мощеной дороге, советуют кучера отцу, с эдаким красавцем можно ехать напрямки, нечего жмотничать.

Мерин так легко шагает по песку, словно везет за собой ручную тачку. Отец может подложить под себя мешок с сеном и сидеть как в кресле. Черта с два он мог бы так восседать при давешних лошадях. Жаль, поблизости нет никого, с кем отец мог бы поделиться своими соображениями по этому поводу. Люди все на одну стать: когда они нужны, их нет. У отца прекрасное настроение, он даже заводит один из своих куплетов: Я цену вам назначу за старый свой диван. / А блох к нему в придачу задаром я отдам…

И вдруг мерин останавливается. Отец умеряет свое бурное веселье. «Пусть отдохнет малость», — говорит он в утешение себе самому.

Мерин стоит и стоит. Ну, теперь-то мы знаем, как подсобить беде, думает отец. Он слезает с подводы и шуршит пустой бумагой из-под бутербродов. Мерин поворачивает голову. Он рассчитывает получить что-нибудь съедобное, но бумага пуста, и мерин снова погружается в медитацию. Может, он хочет, чтобы его позвали по имени, думает отец, но он не справился на ярмарке, как зовут эту лошадь, а мы ей покамест никакого имени не дали. Наши домашние животные получают имена в зависимости от проявленных ими качеств. Так, нашу козу, например, мы зовем по имени прежней хозяйки — старая Зенкельша.

Навряд ли они звали его Мерин, рассуждает отец про себя. Уж тогда скорее Гнедок. Отец делает попытку. Никакого ответа, никакой реакции. Отец перебирает наиболее распространенные лошадиные имена: Фритц, Ганс, Скакун, Дерби — и вдруг, сам не зная почему, называет мерина Грязнулей. Мерин прядает ушами, может, имя вызывает у него смех, во всяком случае, он резво берет с места, и отцу приходится припустить бегом, чтобы догнать подводу, и немало попотеть, чтобы перехватить вожжи и сесть как следует.

На этой немыслимой скорости, которую мерин избрал в результате долгих раздумий, отец и телега с углем влетают к нам на двор, а мерин до того разогнался, что сверх программы дважды объезжает голубятню.

Увы, ни имя Грязнуля, ни шуршание оберточной бумаги не помогли открыть силу, которая приводит в движение нашего мерина. Мы по-прежнему не можем предсказать, когда мерин надумает остановиться и сколько он простоит. Когда отец мнит, что вычислил продолжительность остановки и что она составляет ровно десять минут, после чего мерин без постороннего вмешательства бежит дальше, он уже на другой день с неудовольствием констатирует, что прошло целых пятнадцать минут, а лошадь все стоит, тогда как в следующий раз она довольствуется трехминутным перерывом.

Отец прямо сна лишается — противоестественное для него состояние. Как-то среди ночи его осеняет мысль: а что, если наш мерин — цирковая лошадь, которая реагирует на музыку?

Сейчас последует то, о чем я, вероятно, не должен бы рассказывать, — последует семейная тайна, и босдомцы, которые еще не покинули сей мир, не упустят случая наверстать упущенное и отсмеяться за тот раз. Но, поскольку я твердо решил ничего или, скажем, почти ничего не приукрашивать, я считаю своим долгом рассказать все как есть. Мой отец шумаркает (шепчется) с Германом Петрушкой, запрягает мерина, и они вместе уезжают в неизвестном направлении. В торбе спрятано несколько бутылок пива и Германов тенор-горн в черном матерчатом футляре. Экспериментаторы держат путь к брикетной фабрике, нагружают там полную подводу угля и поворачивают обратно. Отец говорит Герману:

— Можешь потихоньку доставать свой горн, — но мерин и не думает останавливаться там, где остановился прошлый раз. — Может, с него довольно поглядеть на трубу, — с надеждой говорит отец.

Но, когда три четверти пути уже позади, мерин останавливается, невзирая на сверкание тенор-горна. Отец и Герман оглядываются по сторонам, чтобы удостовериться, что они достаточно наедине для осуществления своей затеи.

— Валяй! — говорит отец.

И Герман начинает играть увертюру к Легкой кавалерии. Мерин, судя по всему, слушает с превеликим удовольствием, но не трогается с места. Герман пытает счастья с военным маршем Старые друзья. Никаких изменений. Герман прячет свой тенор-горн. Мерин берет с места. Отец беспомощно смотрит на Германа:

— Ну, что ты теперь скажешь?

А что Герману говорить? Он молча выпивает две бутылки пива.

Мой отец всерьез заболевает, он перестает есть, он перестает насвистывать свой любимый шлягер Ах, девушки это так любят…

— Перетолкуй с отцом, — советует мать, — отец поболе смыслит в лошадях, как ты.

Мой отец возводит глаза к небу.

Он вдруг вспоминает, что барышник с той стороны Нейсе, у которого он и купил мерина, несколько раз повторил: «Продаю без гарантии!» Любой знаток смекнет: раз лошадь продают с такой присказкой, значит, у нее что-то не в порядке, но Блешка, барышник по случаю, тот, с которым отец ездил на ярмарку, подбадривал его:

— Ну что тебе все не слава богу? — вопрошал он. — Какой изъян может быть у такой красивой лошади? Четыре крепких ноги, и грудь — что твоя гармонь.

— Вот гад! — стонет отец, без сна ворочаясь на своем ложе.

Возможности экспериментов с мерином, с этой не лошадью, а конфеткой, исчерпаны. В дело вмешивается моя мать. Она взывает к дедушке:

— Не будь таким, ты же знаешь толк в таких лошадях с придурью!

Ну конечно, дедушка знает толк, знал с самого начала, но пусть мать сперва как следует попросит, а дедушка тем временем потешится сознанием, что без него не обойтись, после чего он, наконец, решает показать матери обрывочек того, что знает сам. Он говорит:

— Твой хитрый Генрих купил лошадь с оглумом.

— Думаю, отец тебе поможет, — говорит мать моему отцу.

Отец скрежещет зубами.

Встреча на высшем уровне происходит на другой день после обеда у нас во дворе. Главы правительств приближаются друг к другу, не обменявшись приветствиями. Моя мать выступает в качестве старшей переводчицы. Она выслушивает указания дедушки и спешит к отцу, который стоит перед конюшней.

— Он возьмет у Ленигков ихнего вороного, — переводит мать, — ты запряги мерина и езжай следом.

Так они и делают. В качестве выездного переводчика прихватывают меня.

— Счас мы поглядим, — говорит мне дедушка, но это заявление я могу и не переводить.

Итак, мы едем через пустошь к брикетной фабрике. Вороной Ленигка — это не просто лошадь, это личность. На него время от времени находит независимый стих, и тогда он мчит по деревенским дорогам, а люди испуганно шарахаются в стороны: «Опять на вороного нашло!» В такие дни с ним может управиться только младшая сноха Ленигков: ей он безропотно позволяет взять себя за блестящую гриву и отвести в конюшню.

По дороге дедушка говорит и еще кой-какие слова, которые отнюдь не требуют перевода. Так, например, он говорит:

— Строит из себя незнам чего, а сам лошадь и то купить не может.

Дедушка нагружает полную телегу брикетов, и отец нагружает полную телегу брикетов. На обратном пути дедушка несколько раз останавливается, чтобы поглядеть, захочет ли мерин после остановки идти дальше. Мерин каждый раз идет дальше. Отец знаками подзывает меня и говорит:

— А если их парой запречь?

Я перевожу дедушке поступившее предложение. Дедушка говорит:

— Пущай Генрих Маттов не начинает сызнова строить из себя незнам какого хитреца.

Мы благополучно возвращаемся домой и сгружаем уголь.

— А теперь с плугом, — приказывает дедушка.

И я перевожу отцу, что мы едем пахать.

Испытание с плугом мерин тоже выдерживает. Мы на вороном едем порожняком по борозде, а следом выступает мерин, круг за кругом, ни разу не остановившись, ни разу не задумавшись об окружающем мире и своем к нему отношении.

Дома во дворе отец подступает к нам и говорит уже непосредственно дедушке:

— Избавь меня от этой лошади!

Дедушка наслаждается своим триумфом и говорит:

— Купить оно проще простого, вот продать — оно потрудней будет!

Дедушка набивает себе цену.

— Кто-кто, а ты сумеешь, — говорит отец.

Если бы меня как доверенное лицо, присутствовавшее на встрече глав правительств в качестве переводчика, заставили потом выпустить коммюнике, там, помимо прочего, непременно было бы сказано следующее: Главы правительств дружественных государств достигли взаимовыгодного соглашения…

Впрочем, дедушка выдвигает одно условие: я должен ехать на ярмарку вместе с ним, чтобы своевременно познакомиться с конеторговлей и идти далее по жизни, обезопасившись в этом отношении.

Ах, как много интересного я мог бы безвозвратно упустить в своей жизни, не купи тогда мой отец мерина с оглумом! Просто, когда глядишь вперед, трудно догадаться, что неудача, которая на тебя надвигается, непременно приведет за собой удачу.

Дедушка справляется с календарем: ближайшая конная ярмарка будет в Мускау, иными словами, в Нижней Силезии.

Как трудно сразу после полуночи вылезать из крепкого, без сновидений, мальчишеского сна, зато какая радость пронизывает тебя, когда ты соображаешь, чего ради поднялся в такую рань. Потом ты идешь из комнаты со свечой в руках и будишь лестницу, сени, кухню и все остальные предметы, спавшие так же крепко, как минутой раньше спал ты сам. А запах керосинового перегара, струящийся из подвешенного к дуге фонаря, уже во дворе дает тебе отдаленно почувствовать романтику ночной поездки, которой до сих пор не довелось совершить ни одному из деревенских мальчишек. Ты слышишь, как лязгают цепями лошади, как лязгает под телегой цепь железной тормозной колодки, ты любуешься лошадьми, а лошади не знают, зачем их в такую рань выводят из конюшни, но идут спокойно. Аромат горящей дедушкиной сигары — это своего рода уголок дедушкиной комнаты, который едет вместе с нами и в котором можно чувствовать себя вполне уютно. Лошадиный шаг из тяжелого превращается в радостный — это когда мы меняем дорогу, съезжаем с песчаного проселка, покидаем вересковую пустошь и выбираемся на старую мощеную торговую дорогу. Все больше оранжевых огней, подвешенных к дугам у других лошадников, появляясь с проселочных дорог на мощеное шоссе, вспыхивает то спереди, то сзади, щелкают кнуты и громыхают голоса возниц, превращая ночь в зашумленный темный день, пока наконец утренний свет не выплывает из-за лесных верхушек, словно его изготовили по заказу специально для нас, для всех нас, кто теперь в пути с лошадью и возом, чтобы чуть свет поспеть в Мускау, чтобы ярмарка не расторговалась до нашего приезда.

Мы едем по узким улочкам городка, цокот от лошадиных копыт падает на стены домов и оттуда возвращается к нам. Мы находимся в городе князя Пюклера, того самого, который некогда с шестью белыми оленями прогуливался в Берлине по Унтер-ден-Линден, который некогда на спор в карете, запряженной четверкой, не разбирая дороги, заехал в пользующееся страшной славой Чертово ущелье, что под Мускау.

Мы приближаемся к ярмарочной площади, и солнце уже поднялось высоко, и огоньки возле множества цыганских кибиток становятся бледно-красными, бесцветными и серыми, а потом лишь голубые струйки дыма, поднимаясь кверху, свидетельствуют о том, что когда-то здесь горели костры.

Конское ржанье взлетает к утреннему небу, там его подхватывает ветер и разносит по городу. Лошадей распрягают, поят, кормят. Приходят маклеры, шныряют вокруг наших лошадей, пытаются выспросить меня. Но от меня им толку мало: я разглядываю жизнь в цыганском таборе, гляжу и не могу наглядеться. Я убежал бы к любой цыганской девчонке, которая поманит меня рукой, но дедушка крепко меня держит.

Мы сидим на скамьях за столами из буковых досок и едим свои дорожные припасы. Мужчины идут к распивочному ларьку и выпивают по рюмочке, и мне тоже приходится первый раз в жизни выпить глоток водки. Дедушка хочет, чтобы я согрелся. Водка — все равно как огонек в жидком виде — начинает переливаться у меня в крови.

Да, я забыл сказать, что для этой поездки мы позаимствовали у Ленигка его коня. Вороной дотащил нашу телегу до Мускау, а мерин трусил сзади. Запряги мы нашего мерина, мы бы раньше полудня на ярмарку не поспели.

Дедушка решает: в ходе продажи у каждого из нас будет своя роль. Продавать и торговаться — это он берет на себя, но когда он заведет разговор с серьезным покупателем, должен подойти мой отец, словно посторонний человек, спросить, сколько хочет дедушка за такого красавца, и вынуть свой кошелек. Я тоже в жизни не видел ни дедушку, ни отца, но по тайному знаку я должен случайно пройти мимо, ведя на поводу ленигковского Воронка.

Наш мерин, наша конфетка, наш каштанчик, уже стоит в плотном кольце маклеров и покупателей. Дедушка треплет его по холке, скармливает ему кусок черствого хлеба и вообще играет роль владельца. Один из желающих хватает мерина за хвост и дергает.

— Не дергай зазря, ногу он все едино не подымет, — говорит дедушка.

— Сколько ты хочешь за этого доходягу?

Дедушка поднимает руку, выставив к небу все пальцы, — пятьсот марок.

— Да ты никак спятимши! — говорит покупатель.

— Ежели ты знаешь, что я спятимши, чего ты ко мне лезешь?

Появляется другой покупатель, малоземельный крестьянин, которому нужна исправная лошадь для весенних работ. Он обходит нашего мерина вокруг.

— Знатная коняга, — говорит он, — а в упряжке небось не потянет.

— Твоя правда, — соглашается дедушка. — Мы его досель на телеге везли.

Торговцы не должны пугаться, если к их речам ненароком примешивается доля правды. Они должны бесстрашно гнуть свою линию. Восемь лазутчиков, маклеров и потенциальных покупателей дедушка спроваживает таким манером, пока не приходит тот человек, которого он ждал, — цыганский король. На его кибитке все блестит и сверкает, и сбруя его лошади точно так же блестит и сверкает. Люди говорят: серебро, чистое серебро, а то и вовсе золото, только посеребренное, чтоб в глаза поменьше бросалось.

Я не могу удержаться и заглядываю внутрь кибитки: там на тюфяке лежит седая старуха, кожа у нее на лице коричневая и морщинистая, платок у нее красный, как помидор, она курит трубку с длинным чубуком, тяжелые золотые серьги оттягивают книзу мочки ее ушей. Люди говорят: это мать цыганского короля сторожит золотой клад, что лежит у нее под тюфяком.

На самом короле яркий клетчатый пиджак, а под пиджаком белый, ослепительно белый жилет. Толстый живот обтянут золотой цепочкой, на золотой цепочке болтается серебряный компас, посеребренная пуля, позолоченный кабаний клык и серебряный колокольчик.

Каждый человек, которому встретится цыганский король, такой пестрый и звонкий, сперва непременно поглядит ему на живот и только потом — в лицо. Лицо короля с черными вислыми усами наполовину затенено широкими полями его шляпы. Светлые брюки короля украшены сальными пятнами, штанины упрятаны в голенища винно-красных сапог.

Цыганский король правой рукой обнимает дедушку за плечи:

— Паппаша, мы с тобой обтяпаем неплохое дельце. Ты мне, паппаша, прродаешь конягу, цап-царрап — и по ррукам.

Возле цыганского короля возникает бронзовое лицо девочки. Девочка смотрит на меня влажными черными глазами, и меня пронизывает дрожь, а рот от удивления открывается сам собой. Передо мной стоит она, смуглолицая принцесса из моей книги сказок: И когда крестьянский сын ее увидел, он воспылал к ней любовью и порешил стать могущественнее самого короля и начал подыскивать в своем уме могущественные слова, чтобы с их помощью одолеть короля…

Цыганский король шепотом спрашивает дедушку, сколько он хочет за мерина. Дедушка снова поднимает руку и показывает пять растопыренных пальцев — пятьсот марок.

— Папашша! Вы ж человек, а не кто-нибудь! — говорит король. — Дак как же вы запррашиваете такую скотскую цену? — Он указывает на свою дочь: — Ты ж не захочешь, папашша, чтоб я ейную кровать продал и чтоб она на камене спала, на голой земле?

И красивая цыганочка враз запечаливается. Она берет отца за руку и тянет его прочь.

— Четыре-пять! — кричит дедушка вслед королю. — Четыреста пятьдесят!

Король делает вид, будто ничего не слышит.

— Четыре! — кричит дедушка более поспешно, чем надо.

Цыганский король останавливается, лодочкой приставляет ладонь к уху и так качает головой, что его большая шляпа подпрыгивает.

— Три-пять, кровопивец чертов! — выкликает дедушка. — Чтоб у тебя раз в жизни была стоющая лошадь. Уж больно я тебя жалею.

Цыганский король возвращается медленными шагами. На его брюхе блестят и сверкают висюльки, но я предпочитаю смотреть на дочь, которая вцепилась ему в руку, на ослепительную дочь, на принцессу из тысячи и одной ночи. Ах, чего бы я только для нее не сделал! Чего бы я только ей не подарил, если б она у меня спросила, хочу ли я с ней дружить. Только пусть не называет меня «мой маленький» или «мой толстенький». Этого я на дух не переношу, потому что я совсем не толстый, уж скорее я, по словам дедушки, недокормленный. Если она скажет мне «миленький», я подарю ей белый василек, который нашел прошлым летом, или розу-двойчатку, которую храню между страницами американского букваря, принадлежащего моему дяде Стефану.

Но увы! — цыганка, словно игривый котенок, сразу идет к моему дедушке и обеими ручками теребит кончики его усов. И дедушка тоже не остается равнодушным к ее красоте: он еще раз спускает цену — до трехсот марок — и подает моему отцу условленный знак. Отец подходит и лезет за бумажником. Цыганский король всем телом отпихивает его. Я слышу, как отец скрежещет зубами. Не по нутру ему, когда какой-то цыган отпихивает его, дипломированного булочника. Отец на мгновение забыл, что призван играть вполне определенную роль в театре купли-продажи, он проклинает тот час, когда его угораздило купить этого мерина.

Дедушка же из сцены с отпихиванием делает вывод, что цыганский король решил купить мерина, и купит непременно, когда они доторгуются до подходящей цены, поэтому он старается выведать эту цену, осторожно сбросив еще двадцать пять марок.

Цена спущена до нужного уровня, цыганский король желает поглядеть, как мерин ходит в упряжке, и тут уж я должен сыграть свою роль.

Дедушка запрягает мерина, снимает картуз, чешет в затылке. Это знак для меня. Но я не свожу глаз с маленькой цыганочки, мне очень грустно, потому что не растут у меня под носом седые усы и вообще нет ничего в этом роде, чем бы можно привлечь такую красивую девочку.

Дедушка уже третий раз скребет у себя в затылке и, не вытерпев, окликает меня:

— Эй, хлопчик, ты чего тут робишь?

Я наконец спохватываюсь, что уже давно мой выход и я должен играть. Я пускаю Воронка шагом, бросаю взгляд через плечо и вижу, как четверо парней-цыган, ухватившись за колесные спицы дедушкиной телеги, силятся удержать ее на месте. Дедушка очень громко кашляет. Тоже условленный знак, я прибавляю скорость, мерин хочет следовать за Воронком, теперь четверо парней ему не помеха, и они разлетаются в разные стороны.

Мы объезжаем вокруг ярмарочной площади, когда шагом, когда рысью, а один раз даже галопом, причем все это по дедушкиному кашлю. Мерин готовно переходит на любой шаг, в свою очередь повинуясь указаниям Воронка.

Между нами уговорено, что, когда пробная выездка подойдет к концу, мы с Воронком должны скрыться с глаз долой, но меня так занимает маленькая цыганочка, что я останавливаюсь возле дедушки.

— Хлопчик, ты чего тут робишь?

Цыганский король враз смекает, что к чему, он берет дедушку за рукав и говорит:

— Непослушная внука, так, что ли, папашша, две сотельных с половиной. И по ррукам.

— Три! — упорствует дедушка.

Цыганский король наглеет.

— Больно дорого за лошадь с оглумом. Смотри, папаша, ты меня заставишь сходить в полицию.

Так было, и так есть: оглум — это болезнь, на которую продавец обязан указать покупателю, если не желает совершить правонарушение, но мой дедушка прекрасно знает, что цыганский король не пойдет за полицией. Между полицией и цыганами посеяна вечная вражда, и никогда ни один цыган не надеется найти заступу у своего врага либо отстоять свои права с его помощью.

Знает дедушка также, что цыганский король мерина купит, только незадорого, чтобы запродажная цена не помешала ему найти свою выгоду, поскольку дня через два-три от силы уже не король, а другой какой-нибудь цыган продаст мерина за хорошую цену другому, причем ничего не подозревающему покупателю, и, уж конечно, тот цыган даже не подумает предупредить своего покупателя, что продает лошадь с изъяном. Цыгане — они такие, они продают и испаряются.

Но теперь цыганский король пригрозил моему дедушке полицией, и дедушка вынужден нанести ответный удар:

— Дак ты, цыганская морда, мне и рта не дал раскрыть. Ясное дело, я продаю без гарантии, и две сотельных — распоследняя цена.

И тут цыган хлопает его по руке. Сделка совершена. Вор у вора дубинку украл, один плут наскочил на другого. Вопрос стоял так: кто кого перехитрит. Мой дедушка вышел победителем: отец-то выложил за мерина всего сто пятьдесят марок.

А про бессловесную тварь, которая хоть и с мозговым изъяном, но с виду очень красива, никто во время этой сделки не думал. Лошади с оглумом за месяц дважды, а то и трижды меняют хозяев. Их снова и снова можно встретить на конских ярмарках по всей округе, и тот, кто уже имел с ними дело, либо обходит их стороной, либо принимает участие в очередной купле-продаже как в театральном представлении.

Если бы мой сын спросил меня: «А ты тогда понимал, что твой дедушка плутует?», мне пришлось бы дать ему такой ответ: «Нет, тогда я этого не понимал. Дедушка всегда был ко мне очень добр, и чувство мешало мне увидеть, каков он на самом деле».

После продажи дурашного мерина нас захватывает торговая лихорадка. Отец кладет в карман пятьдесят марок прибыли и признает дедушкино превосходство в вопросах конеторговли. Какое-то время он смотрит на дедушку снизу вверх и даже заявляет во всеуслышание за семейным столом, что твердо решил пройти у дедушки выучку по конеторговой части.

А для дедушки отныне конеторговля становится спортом, потому что купля-продажа идет не на его деньги. Всю прибыль он передает отцу, и целое лето и целую осень сквозь все щели нашего дома сочится гармония, а бывший продавец любовных открыток и мелочной торговец по имени Эзау поступает к своему дедушке в ученье и выучивается торговать лошадьми, меняться и ездить верхом без седла. Мы меняем наших лошадей, все равно как дедушка повязки на венозных узлах — примерно раз в месяц. Лошадиный барышник Кулька, его старший ученик Генрих Матт и младший ученик Эзау Матт не пропускают ни одной конской ярмарки во всей округе. Мы ездим на ярмарку в Хочебуц, Форште, Мускау, Губен. Мы вечно в пути, что днем, что ночью. Отец забрасывает пекарню, дедушка — полеводство, а я — школу. Моя мать, бабусенька-полторусенька и Ханка — представительницы бизнеса — возмущены нами до предела. С учителем Румпошем договориться проще. Когда в хозяйстве начинается страда, сыновья других крестьян тоже пропускают уроки. Главное, чтобы благодарные отцы не забывали время от времени ставить ему пиво, выражая таким образом свою глубокую признательность за благосклонное освобождение от занятий вспомогательной рабочей силы.

Об эту пору у нас на конюшне, как правило, всегда стоят две лошади. Одну мы откармливаем, другая уже откормлена. Как только мы продаем откормленную лошадь, дедушка тотчас обшаривает рынок в поисках лошади, которая ему нужна, а нужна ему молодая, до срока перетрудённая лошадь, предыдущий хозяин которой скупился на корма, но лошадь эта непременно должна иметь хорошую стать и быть хороша на ходу.

— Ничё, мы ее раскормим, — выхваляется дедушка.

Теперь ни одна конская ярмарка не обходится без меня. Я должен проехаться на лошади, которую мы продаем, чтобы дедушка мог сказать потенциальному покупателю:

— Гля-кось, да на ей дите малое усидит!

Я езжу верхом без седла и без попоны, я езжу охлюпкой, только с уздечкой, езжу, как научил меня дедушка. Дедушка служил в уланах в Цюллихау, прослужил он, правда, всего три дня, а потом его из-за трофических язв отправили домой, и никогда больше не брали в армию, и никогда не посылали на войну. Прекрасные времена, не ведающие моторизованных частей, в которых созданы все условия для того, чтобы и люди с больными венами не остались без военной службы.

Язвы на ногах моего дедушки имеют свою историю. Кому охота ее выслушать, тот да выслушает. А у кого такой охоты нет, тот пусть перевернет несколько страниц.

— Токо-токо я бросил пить, а тут другая напасть: дырки в ногах, — рассказывает дедушка. Узлы на ногах у дедушки полопались, когда он работал на суконной фабрике. Он перепробовал не одно средство, но вены так и не захотели до конца закрыться, оставались открытые места, и вокруг каждого — валик из воспаленной кожи, а все это вместе дает мучительную боль. Врач уже и не знал, что ему присоветовать.

— Тут я наладимшись к Майке, к свояченице, стал быть, — продолжает дедушка.

Своих пациентов баба Майка принимала в бывшей комнате для батрачек в доме у Лидолов на выселках. Хотя Майка была хозяйкой дома, она так и осталась жить в комнате для батрачек. Там у нее стояло древнее мягкое кресло, которое она каждую зиму заново обтягивала мешковиной. Дедушка должен был сесть в это кресло, а больные ноги вытянуть и положить на скамеечку. Майка, подняв руку примерно на полметра, с глубокой серьезностью полила свежей колодезной водой из ковшика маленькие ранки на ногах у дедушки.

— Она мене ноги крестила, — поведал дедушка, — покуда в ведре у ней не осталось ни единой капельки. — Ту же процедуру он должен был повторять дома утром и вечером. В успех дедушка не верил. — Уж больно простое было у ей лечение.

Тогда бабка Майка взяла за бока бабусеньку-полторусеньку, свою младшую сестру, и наказала ей с помощью большой выливалки ежеутренне и ежевечерне изображать хрустальный родник, что в конце концов исцелило дедушку.

В благодарность дедушка купил целую связку листового табаку, измельчил его охотничьим ножом, уложил в свой старый кисет и отправил Майке по почте:

— Пущай дымит, что твой паровоз.

С этой поры дедушка начал туго забинтовывать ноги от щиколотки до колена и не позволял себе ни шагу ступить без этих белых повязок, и обмотанье стало священной церемонией, а для нас, детей, — увлекательнейшим зрелищем. Бинт начинался петлей, в которую дедушка совал ступню, а потом уж начинал обматывать, плотно и неумолимо.

Фогты имения и управляющие, которые никак не могли забыть годы военной службы, осматривая поля, щеголяли обычно в серых гамашах. Нам очень хотелось, чтобы дедушка намотал свои обмотки поверх штанин и расхаживал будто в серых гамашах.

Дедушкино обмотанье занимало весьма значительное место в его беседах с бабусенькой-полторусенькой. Помимо совета пить горький чай из исландского мха, дедушка давал теперь людям, к которым был расположен, совет носить повязки на ногах, особенно докучал он этим советом моей матери, но мать отказывалась ему следовать, потому что и без того по утрам вставала с великой неохотой. «Дак еще и бинты мотать ни свет, ни заря! Нет и нет!» Дедушка стращал ее властью времени и судьбы.

— Поглядим, чего ты запоешь, когда и у тебя вены лопнут.

Но мать все равно не желала примкнуть к секте обмотчиков, и дедушка, не ставший пророком в своем отечестве, печально уходил к себе наверх. Каждый вечер, ложась в постель, дедушка тщательно сматывал свои бинты и клал на стул возле постели.

— Утресь ноги всего тоньше, — пояснял он, — и коли-ежели сразу их замотать, они так и останутся цельный день тонкие и вены никуда не полезут.

Хотя дедушка имел множество таких повязок, по субботам неизменно раздавался клич:

— Эй, старуха, простирни-ка мое обмотанье!

— Господи, прям извел он меня со своём обмотаньем, — вздыхала замученная бабусенька.

Непременной приметой каждого воскресенья стало па-де-де, исполняемое очередной парой дедушкиного обмотанья на веревке под навесом; на легком ветерке бинты сплетались и снова расходились, а когда ветра не было, двигались только их петли, рассказывая разные истории, я же сидел на комоде и внимательно слушал.

Навряд ли дедушка мог за три дня, проведенных у бравых цюллихских уланов, усвоить о верховой езде все то, чему он научил меня, здесь, видимо, тоже сыграла свою роль школа, пройденная у лесничего в Блунове. Во всяком случае, дедушка объяснил мне, что такое легкая рысь, и как сжимать шенкелями тело лошади, и как в такт привставать над седлом, чтобы упреждать толчки, то есть облегчаться. Галоп вправо и соответственно галоп влево дедушке остался неизвестен:

— Как лошадь пойдет галопом, ты уж сам задницей подлаживайся, — говорит дедушка. Он не знает также, как по правилам взнуздать лошадь, для него главное, чтобы я без натуги держался на лошади и чтоб не падал, и я считаю для себя делом чести не падать. И я пролезаю под брюхом у лошади, которую мы вывели на продажу, и я хватаю ее хвост и тяну на себя, а под конец дую ей в ноздри, после чего дедушка заявляет покупателю:

— Видал? Она у меня и не кусачая.

Когда дедушка шествует по ярмарочной площади, чтобы подыскать очередную лошадь, я обязан быть рядом. Мы заглядываем в рот двадцати-тридцати лошадям, и дедушка попутно наставляет меня, что лошадиный возраст можно узнать по зубам. В середине каждого резца есть темное пятно, которое лошадники называют боб или еще чашка. По мере того как лошадь стареет, поверхность зубов стирается и бобы сходят на нет, уменьшаются до размеров булавочной головки, а потом и вовсе исчезают.

Как-то раз дедушка предпринял операцию по омоложению одной кобылы и выжег ей раскаленным гвоздем новые чашки. Я и при этом должен был помогать. Уже при виде раскаленного гвоздя кобыла прядала назад, становилась на дыбы, и нам с отцом надо было приложить много силы и ловкости, чтобы сделать кобылу несколькими годами моложе. После чего дедушка выгодно продал кобылу, а отец положил в карман сто марок чистого дохода и ликовал, я же, по словам дедушки, должен был гордиться, что выучился кой-чему, о чем мои школьные товарищи даже и понятия не имеют. Дедушка возводит меня в ранг взрослого человека и говорит, чтобы я не рассказывал этой мелюзге о том, как мы выжигали чашки. Не должен я также рассказывать и о других мошеннических уловках, которым выучился у дедушки, ну, например, о том, как удалять седые волосы с лица старой лошади. Их надо либо выдергивать щипалкой, то есть пинцетом, по одному, либо закрашивать черной или коричневой чертежной тушью. Обе процедуры отнимают много времени, пинцет, в общем-то, надежнее, окраска волос ничего не дает, если ярмарка придется на дождливый день.

Существовали уловки и для того, чтобы сделать лошадь резвой на ногу, в мое конеторговое время я их также изучил, я с превеликой охотой помогал дедушке, потому что был наделен любопытством, но впоследствии я никогда к ним не прибегал. Хотя мне в моей жизни неоднократно приходилось иметь дело с лошадьми, а последние тридцать лет я их выращиваю и, вероятно, не оставлю это занятие до самой смерти, я никогда не прибегну к перенятым у дедушки уловкам; впрочем, с другой стороны, до сих пор еще ни одному хитрецу не удалось подсунуть мне причепуренную лошадь; а в конечном итоге я пришел к выводу, что время, прожитое бессловесной тварью и состарившее ее, нельзя сделать недействительным с помощью разных омолаживающих манипуляций.

Есть и другие навыки, которым я выучился у дедушки, но пользоваться ими впоследствии у меня не было никакой охоты, хотя другие люди снова и снова требовали, чтобы я ими все-таки пользовался. К примеру, подрезка деревьев и виноградной лозы, выхолащивание свиней и кроликов; даже после того, как я написал несколько книг и стал членом академии искусств, когда я приехал в родную деревню, мне навстречу вышел бывший бедняк, а ныне член сельхозкооператива, хлопнул себя по ляжкам и сказал:

— Вот это здорово! А нам в аккурат надо выхолостить целый помет кабанчиков!

Ни один незнакомец не может проследовать мимо нашего дома от центра села к околице или, наоборот, от околицы к центру так, чтобы детектив Кашвалла его не заметил. Дозорный приплюскивает к стеклу свой угуречик, как именует дедушка нос своей маленькой жены, и через плечо в комнату перелетают три вопроса, всякий раз одни и те же: «Ды кто ж это такой? Ды куда ж это он путь держит? Ды чего ж ему надобно?»

Толстая женщина в темном монашеском одеянии и с большим портфелем следует от центра села к околице.

— Ажник белый чепец черном закрывши, — комментирует бабусенька. — Ды кто ж это такой? Ды куда ж она путь держит? Ды чего ж ей надобно?

Дедушка сидит на скамеечке перед печкой и подводит итоги последней конской ярмарки.

— Это ж надо, какая толстая да какая широкая, а еще милосердная сестра! — И бабушка спешит вниз, чтобы сообщить об увиденном моей матери.

А черная, словно дегтем намазанная, милосердная сестра шагает дальше. Тогда детектив Кашвалла выходит на середину улицы и становится на песчаную колею, чтобы до конца выяснить цели и намерения черной незнакомки.

Сестра идет к Румпошу, к окружному голове.

— Може, она хочет представлять в трактире, театру показывать или еще чего, — предполагает бабушка, потому что кукольники, бродячие циркачи и демонстраторы кинокартин, прежде чем выступать, должны уплатить талер за разрешение. Итак, бабусенька с известной долей вероятности уже установила, что надо черной квочке у нас в Босдоме.

Проходит еще три дня, прежде чем деревенские узнают, что черная сестра — только сядьте сперва, не то упадете, — что черная сестра целый месяц будет давать по три представления в неделю. Вход свободный, приглашаются только женщины. Из дома в дом курсирует записочка, своего рода циркуляр: «Доброго вам утречка, я принес записку!» В записке, которая извещает о выступлениях черной сестры, говорится, что сестра будет представлять нечто социальное. Какую-то умную голову в правительстве осенило, что деревенскую жизнь пора реформировать, прежде всего жизнь деревенских женщин, и вот для осуществления этих реформ целая лавина черных сестер с черными портфелями заполонила сельскую часть страны.

Нашу сестру-реформаторшу зовут Августина, но это имя босдомцам не по зубам, поэтому одни зовут ее Густа, а другие — Тина.

— Красота, право слово, — ворчит дедушка, — бабы начинают бегать в трактир, чтоб их там обносили пивом.

Но дедушка заблуждается. В трактире никого не обносят и никому не подносят, и, однако же, деревенские женщины в полном составе посещают выступления черной сестры Густы, даже мужебаба Паулина и та посещает.

Дедушке куда как охота наведаться в трактир и хоть одним глазком глянуть, что там делает ею птичка-невеличка.

Хотите верьте, хотите нет, но женщины учатся в трактире по-новому пеленать и вскармливать младенцев. До сих пор в Босдоме встречались женщины, которые кормили своих детей грудью до полутора лет, а одна так даже почти до четырех. Я бы и не знал об этом, но сам четырехлетний грудняшка, когда ему стало скучно заниматься покупками, прямо у нас в лавке потребовал, чтобы мать дала ему грудь: «Мам, дай титю, мам, дай титю».

И мать дала.

— Это возмутительно! — провозглашает сестра Августа, это никак не согласуется с женской реформацией, которую ставит себе целью социальный законодатель.

Моя мать уже раньше приватно ознакомилась с современными методами пеленания благодаря Модному журналу Фобаха для немецкой семьи. Ее осведомленность вскоре находит признание у черной сестры, которая делает ее своей ассистенткой, чего, в общем-то, и следовало ожидать.

Бабусенька-полторусенька изучает реформаторские способы пеленания в надежде, что дядя Филе в один прекрасный день притащит к ней внучонка, мать которого прислуживает в дамском кафе, а потому не имеет ни малейшего представления о том, как надо ходить за младенцами. Для мужебабы Паулины это своего рода развлечение, словно женский праздник, затянувшийся на несколько недель.

Но не думайте, что черная сестра Августа ограничивается тем, что учит деревенских женщин, как вскармливать грудных детей морковным соком и порошковым молоком, разведенным водой, — нет, она преподает им также основы семейной экономики, и тут снова заходит речь о том кухонном ящике, чей образ неосуществленным проектом до сих пор витает в стенах нашего дома. Впрочем, шансов опуститься на землю у него нет, ибо всякий раз, когда мать обронит словечко об этом ящике и выжидательно глянет на деда, тот неизменно отвечает:

— Отстань ты от мене с твоим ящиком без огня!

А черную сестру Августу прогресс гонит вперед. Теперь она обучает деревенских женщин прогрессивно развлекать маленьких детей. До сих пор жены бедняков таскали своих детей за собой в поле и сажали где-нибудь на меже либо в борозду, чтоб те играли с майскими жуками, ловили мышей-полевок, скакали вперегонки с кузнечиками и перемазывались по мере сил с головы до ног.

Долой устаревшие методы! Отныне крестьянские и шахтерские жены — не в последнюю очередь ради собственного развития — должны разучивать с детьми игры и песни.

Когда курс черной сестры доходит до этой стадии перевоспитания матерей, нам, детям, по вечерам невозможно больше усидеть дома. Мы устраиваемся под окнам и заглядываем в зал. Впечатлений хватает надолго: мы видим, как старуха Тайнско, мужебаба Паулина, моя бабусенька-полторусенька, Кубашкиха с красным носом и Хендришкиха с лысиной все равно как у мужчины водят хоровод: «Покажи-ка башмачки, покажи-ка ножки…»

Моя мать, ассистентка черной сестры, уклоняется от участия в хороводе из-за своих мозолей, но петь она тоже поет, заливисто поет, сидя: Раз Золушка на бал пошла. / Красивей всех она была…

Идея состоит в том, чтобы деревенские женщины выучили этой песенке и этому танцу своих детей. Но как? И когда? У нас делов невпроворот! У нас делов невпроворот! Моей матери из-за ее мозолей разрешено не обучать нас этому танцу. А бабусенька-полторусенька не желает ломать язык ради немецкой припевки. Одно и то же талдычат. С принцем Золушка плясала, все плясала, все плясала, / башмачок свой потеряла…

— Неш сразу не могли сказать, что девка разумши плясала. Все Золушка да Золушка, прям уши вянут!

Но черная сестра Густа выполняет социальный заказ. Она не устает с плоскостопным изяществом в высоких шнурованных ботинках, шлеп-шлеп, демонстрировать разные танцы. Деревенские женщины рассматривают это как развлечение для них лично, а мы, те, о ком косвенно идет речь, мы предоставлены сами себе. Мы тащим в школу все, что подсмотрели и подслушали, и эти песенки и танцы, так сказать, нелегально становятся шлягерами в нашем ребячьем мирке.

Тем временем сестра Августа продолжает обучение деревенских женщин правильному уходу за грудными младенцами, и делает она это при помощи голой целлулоидной куклы с младенца величиной, пупса, как говорят у нас в степи. Если приглядеться к тому, как сестра Августа пестует этого голыша, который, между прочим, не дрыгается, не мочит пеленки и не ревет, наши матери, выхаживая своих малышей, совершали до сих пор ошибку за ошибкой. И мы, по сути дела, должны были совершенно захиреть, чтоб не сказать хуже. Разве наши матери, вынимая нас из колыбели, поддерживали нашу голову левой рукой? Разве их правая ладонь представляла собой плоскую опору для нашей поясницы и зада?

Не лучше обстоит и с нашим питанием. По сути дела, мы бы должны все как один быть золотушные и кривоногие, поскольку вместо того, чтобы вводить в свой организм каротин, мы выдергивали морковку из грядки и пожирали ее на месте прямо с песком. Мы поедали листья щавеля на обочине дороги — нет чтобы глотать витамин «C».

Черная сестра в шнурованных ботинках и с черным портфелем никогда в жизни не имела дела с мужчиной, но тем не менее она просвещает деревенских женщин относительно гигиены супружеских отношений. Она не родила ни одного ребенка, ни одного не пеленала, но тем не менее преподает многодетным матерям основы теории, которые изучала на примере куклы-голыша. Она наставляет женщин в вопросах семейной гармонии, а сама никогда не имела семьи. Она оставляет нас, детей, подглядывать под окном, а сама общается с нами через посредство наших матерей. Она боится настоящей жизни. Для меня она становится своего рода символом, и когда я читаю сегодня рассуждения какого-нибудь политизирующего литературоведа, я невольно вспоминаю сестру Августу, которая таскала в своем большом портфеле жизнь в форме целлулоидной куклы-голыша.

И представьте себе, исход черной сестры из Босдома совершается отнюдь не под аккомпанемент восторженных похвал со стороны деревенских женщин, ибо, когда наш теоретик в черном рискнул хоть самую малость заняться практикой, это добром не кончилось: с металлическим гребнем специально на вшей она приходит к нам в школу, не предупредив о своем визите ни Румпоша, ни наших родителей, и проверяет у нас чистоту ушей, волос и шеи. Румпош объявляет перемену и покидает классную комнату. У большинства детей черная сестра обнаруживает грязь на коже — у девочек, равно как и у мальчиков, вшей она тоже обнаруживает, у девочек, равно как и у мальчиков, а у одного так и вовсе кузнечика, которого и помечает в своих статистических выкладках как уникальное явление. Ей невдомек, что Рихард Наконцев на перемене осваивал стойку на голове среди зеленой лужайки за песчаной ямой и что кузнечики не относятся к разряду паразитов.

Это обследование вызывает гнев у деревенских женщин: уж коли у ихних детей грязная голова либо водятся вши, так они сами с коих пор это знают, безо всякой там пришлой плоскостопой халды.

Ни у моей сестры, ни у меня в голове ничего не обнаружили, и все-таки моя мать не удерживается от восклицания:

— Какая коварства! Уж мне-то она могла загодя намекнуть, даром, что ли, я ходила у ней в ассестенках!

Так бесславно она покинула нас, эта ходячая теория, и трудно было сказать, взошли ли хоть какие-то семена из посеянных ею, если, конечно, не считать песенок, которые мы подобрали под окнам; вот песенки эти живы в нас и по сей день: Спи, принцесса, сотню лет, сотню лет, сотню лет…

По селу идет молва, она все сгущается и сгущается, а потом настает вечер, когда мой отец приходит домой со спевки и говорит:

— Сущая правда, скоро мы закинем каросиновые лампы на помойку, мы станем иликтрические!

Несколько недель спустя по селу шагает какой-то шустрый человек. Ноги у человека упрятаны в обмотки, сопровождают его общинный староста Коллатч и каретник Шеставича. Через определенное расстояние человек указывает место на обочине, и Шеставича вбивает туда колышек. Где стоит такой колышек, позднее вроют столб, место отдыха для проводов, по которым ток прибежит в дома и в лампы.

За Гродком, на другом краю округа, расположена фабрика, которая делает ток, — электростанция Троаттендорф. Мы говорим просто Троаттендорф, без «электростанция». В Троаттендорф ударила молния! — Всякому ясно, что речь идет про электростанцию.

— Троаттендорф отдавал вешь швет в Берлин, а наш оштавил сидеть при карошине, — говорит Шеставича. Новые, непривычные речи в устах Шеставичи.

— Ничё, он еще станет у нас человеком, — комментирует Эрих Шинко, человек оптимистических взглядов. Он живет надеждой когда-нибудь принять в местное отделение социал-демократической партии нескольких оставшихся пангерманцев.

Но еще до того, как мы становимся иликтринескими, в Босдоме вспыхивает золотая лихорадка: каждый член общины мужского пола должен выкопать на указанном месте по яме для столба. Посреди села у нас стоит памятник воинам. Он сложен из валунов и полевых камней. Наши поля безвозмездно предоставили их в распоряжение общины. Памятник обошелся нам недорого, вместе с надписью: Нашим храбрым мертвецам. Мертвецы бывают мертвые, а не храбрые. Но ни один человек не может понять, чем мне не угодила эта надпись, даже моя мать, которая время от времени берет на себя труд разобраться в извилистом ходе моих мыслей.

— Дак ведь так всюду говорят — и в Шпрембергском вестнике тоже. Не тебе это изменить, — отвечает она.

Так мне, улучшателю мира, и не удается сделать этот мир в самом деле лучше, вчера не удалось и сегодня не удается, ибо во все времена существуют люди, которые не могут обойтись без своих храбрых мертвецов.

Едва босдомцы приобщились к современной технике, последняя потребовала: мне нужен столб возле памятника. Какое мне дело до ваших храбрых мертвецов?

Копая рядом с памятником яму под столб, Макс Ленигк натыкается на золотую жилу. Это открытие так его потрясает, что у него волосы на голове встают дыбом. Он наскоро забрасывает жилу землей, бежит домой, берет у жены несколько мешков из-под муки, бежит обратно, снова откапывает яму, накладывает полные мешки смешанного с золотом песка, оставляет их в яме и снова присыпает землей. Лишь глубокой ночью, когда филин начинает ухать среди каштанов на помещичьей усадьбе, он приходит за своими мешками.

Но увы! Маленький человек не способен держать язык за зубами, когда откроет надежный способ разбогатеть, именно эта болтливость снова ввергает его в бедность.

Макс идет в трактир, опрокидывает рюмку, начинает важничать, без передыху молоть языком и спьяну роняет изо рта свою тайну вместе с вставной челюстью.

На другой день Максов сын Готлиб тоже приобщается к золотой тайне. Когда отец с шумом-громом ввалился домой, Готлиб проснулся и слышал, как отец доверял тайну золотой жилы ближнему своему, то есть Готлибовой матери.

Когда Ленигков Макс на другой день уходит в шахту, его сын Готлиб демонстрирует мне, своему закадычному другу, золотую жилу. Я выпрашиваю у матери фунтик из лавки и наполняю свой фунтик песком вперемешку с золотом или, если хотите, золотом вперемешку с песком. Я скромно наполняю один-единственный фунтик в убеждении, что и одного фунтика мне с лихвой хватит на всю жизнь, какой бы длинной она ни оказалась.

Фунтик, полный золотого песка, лишает сна моего дедушку. А вы чего ждали? Дедушка намерен после полуночи наведаться к золотой жиле, но эта затея оказывается не из самых удачных: в ближайшие две ночи возле месторождения начинается оживленное движение, там ходят, бродят, бегают, шлепают, копают, роют. Один сельчанин прячется от другого. Едва один вылезет из ямы и украдкой шмыгнет прочь, из ночной темноты вылупится другой, лезет в яму и набивает все мешки и карманы. У памятника погибшим воинам происходит массовое собрание, но не больше чем при одном участнике зараз.

На вторую ночь перед ямой сталкиваются нос к носу окружной голова Румпош и общинный староста Коллатч. Румпош заявляет, будто пришел поглядеть, что это за возня такая у памятника, ибо, если вся эта история с золотом всерьез, необходимо соблюсти интересы государства. Общинный староста Коллатч, оснащенный кожаной сумкой своей жены, тотчас с ним соглашается.

Обер-штейгер Мейхе мягко и с саксонским акцентом разрушает грезы босдомских золотоискателей:

— Обделаться можно со смеху, — говорит он, — это ж надо, как они тащат домой ко́шечье золото. — Никто не станет спорить, что ко́шечье звучит мягче, чем кошачье.

Что бы ни говорили люди о кошачьем золоте, найти его нелегко, хотя бы и в толковом словаре Майера. В статье Кошачье золото сказано: желтоокрашенный биотит, в статье Биотит сказано: см. слюда, а в статье Слюда сказано: биотит распространен как основной или сопутствующий компонент целого ряда вулканических горных пород. Месторождения: Урал, Ост-Индия, Канада, бассейн Лены. Босдом там не упоминается.

Наступает время, когда мы ходим в школу, только чтобы там присутствовать. Мы предоставлены самим себе, нам велят учить наизусть длинные стихи и псалмы, а поскольку никто не спрашивает с нас выученного, мы вообще перестаем учиться. Румпош целый день бегает по селу, должность окружного головы поглощает его без остатка. Каждый день в селе случается что-нибудь, чего раньше никогда не бывало. И все это так или иначе связано с электрификацией.

На длинных фурах возчики доставляют подстриженные стволы деревьев, иначе говоря, электрические столбы. Мы внимательно их осматриваем.

— Неш они их из нашего степу привезть не могли? — спрашивает один.

Но, поскольку на столбах имеются выжженные цифры и таинственные знаки, другой ему возражает:

— Дык они их на фабрике делали.

Покуда просмоленные столбы лежат на земле, мы используем их, чтобы поупражняться в танцах на канате.

И опять происходит нечто новое: в Босдом доставляют груз изоляторов. Мы по-прежнему называем их резоляторы. Их складывают в пожарный сарай и там запирают. В последующие дни прибывают жестяные трубы, медный провод с изоляцией, выключатели и прочая арматура. Но мы без почтения относимся к этому непонятному слову, мы называем все привезенное дарматура. И снова я повторяю прежний довод: что такое «дарма», знает каждый.

Происшедшее на моей памяти появление этого иностранного слова в Босдоме позволило мне в дальнейшем краешком глаза заглянуть в формирование того полусорбского языка, среди которого я вырос: этот язык либо вообще не желает воспринимать иностранные слова, либо обтесывает их на свой лад, он не признает слов, обозначающих незнакомые для него предметы, а то и вовсе абстрактные явления, он перемалывает их до тех пор, пока они не начнут обозначать предметы вполне знакомые. Если смесь немецкого и польского порой называют польским на силезский лад, то должен признаться, что в молодости я говорил на славянском по-силезски, впрочем, кому дано еще до появления на свет подобрать языковую среду, которая станет для него родной?

Босдом захлестывают одно новшество за другим, а учитель Румпош становится председателем Босдомского Свето- и Электротоварищества. Он зорко следит за тем, чтобы все надежно хранилось под замком, и это вполне разумно с его стороны, потому что мы с Германом Витлингом давно охотимся за выключателем, чтобы узнать, как он сперва разрезает ток, а затем склеивает его обратно.

Потом приходят монтеры. Им надо где-то питаться и где-то спать. Монтеры бывают внутренние и внешние. Моя мать берет к нам на хлеба одного внутреннего монтера. Я недоволен ее решением. Внешние куда интереснее: они надевают на ноги железные когти и карабкаются на гладкие столбы. Об эту пору в Босдоме навряд ли сыщешь хоть одного мальчишку, который не мечтал бы стать внешним монтером. Все мечтают раздобыть железки для лазания, чтобы карабкаться с их помощью на гладкие стволы мачтовых сосен, заглядывать в вороньи гнезда и беличьи дупла, уничтожать ястребиную молодь.

Мельник Заступайт взял на хлеба одного внешнего монтера, седого Пауля. Пауль не любит умываться, горазд приударить за женщинами и хранит свои железяки не так, как положено. На воскресенье Пауль уезжает из Босдома. Альфред Заступайт приносит с чердака железные когти, пристегивает их к своим ногам и тайком учится в них ходить. Дело это не простое. Даже у настоящих монтеров, если они недостаточно широко расставляют ноги, когти иногда сцепляются. Лазанье с железными когтями Альфредко осваивает на вишне за амбаром и в ближайшее воскресенье после обеда выходит к нам на деревенский луг такой весь ученый-преученый. Он даже надел страховочный пояс седого Пауля и, переваливаясь как утка, шагает к нам на железных ногах. Мы восторженно приветствуем его. Дебют Альфредко разыгрывается на уже врытом столбе слева от нашей лавки: Альфредко обводит веревочную петлю своего пояса вокруг столба, защелкивает замок, вонзает в столб правый коготь, затем подтягивает левый. Все идет отлично, все идет прекрасно. Мы, а именно Ленигков Готлиб, Маттов Эзау, Маттов Хайньяк и хромой Ханшков Эрих, убеждены, что отныне все вороньи гнезда в округе станут нашей собственностью. На троицу мы вынем из гнезд воронят, которые уже готовятся к вылету, мы их выкормим и приручим. На дворе у каждого станет больше ручных ворон, чем кур, но вороны будут говорить по-немецки и этим отличаться от кур. Они будут говорить «Якоб! Якоб!» и будут знать, как их зовут, а если получится, мы еще разучим с ними «Румпош! Румпош!».

Но разве можно вблизи нашего двора играть во что-нибудь и не угодить при этом под прицел детектива Кашваллы? Собственно говоря, мы у нее всегда под прицелом, хотя и не всегда это сознаем, потому что птичка-невеличка выходит на сцену, только когда наши игры становятся чересчур опасными на ее взгляд.

Альфредко добрался тем временем до середины столба и восторгается красивым видом. Он говорит, что ему видать водокачку на вокзале в Хочебуце.

Мы спрашиваем, видит ли он паровозы на вокзале.

Нет, паровозов он не видит, зато он видит кое-что другое, и это кое-что мчится на всех парах к нам — он видит мою бабусеньку-полторусеньку. Для начала бабусенька трижды сплевывает свой страх. Так у нас в степи заведено, а кто не соблюдает обычая, на того в один прекрасный день могут напасть корчи от страха. Сплюнув страх, бабусенька начинает сплевывать слова и целые фразы:

— Вы никак ополоумели?! Вы никак хочете себе шею свернуть?! Вот ужо скажу учителю!

Альфредко еще и еще раз вонзает когти в столб, чтобы расширить свой кругозор.

— Ах ты, паршивец! — бранится бабусенька. — Вот принесу пилу и спилю тебя.

Но Альфредко, как нам известно, не робкого десятка. Он больше не боится Румпошевой палки, он победил боль, он лезет все дальше к небу, дерзко вонзая в дерево один коготь за другим.

Детектив Кашвалла семенит прочь и немного спустя появляется с дедушкиной пилой, но за это время Альфредко, взвалив на плечо железные когти, успевает исчезнуть за глиняным взгорком на дворе у Заступайтов, а вместе с Альфредко исчезает и наша надежда заселить курятник ручными воронами.

Монтеры притаскивают в деревню новые обычаи и привычки. У нас мясники к пятнице, то есть к дню получки, готовят колбаски по десять пфеннигов штука. На фарш в этих колбасках идет гречневая каша с незначительным добавлением свиного жира, и называют их «кашные колбасы». Но монтеры заявляют, что не затем приехали в Босдом, чтобы глотать свиные кишки с начинкой из соломы. Они требуют, чтобы здешний мясник по пятницам готовил ливерную колбасу с крупчаткой. Так этот вид колбасы приходит в нашу деревню и остается в ней даже после того, как монтеры ее покидают.

От Бубнерки монтеры требуют кофе и пирожных. В Босдоме совершается гастрономическая революция. Требуемый кофе Бубнерка разливает из старого семейного кофейника, но вот как быть с пирожными? Неужто покупать их у нас, у конкурентов? Да ни в жисть! Еженедельно, в день получки, Бубнерка собственноручно выпекает бабку из сеяной муки и, меся тесто, бранится: «А все из-за этих окаянных матёров».

И нашим простым дураком монтеры тоже не удовлетворяются. Им подавай подкидного, и они своим дураком совращают всех шахтеров и крестьян победнее.

Учитель Румпош убежден, что монтеры несут в Босдом свет культуры, ибо они отвергают устарелый способ играть в бильярд кеглями и признают исключительно шары из слоновой кости.

Можно ли утверждать, будто Румпош знает, что такое культура? Если монтеры не желают пить свое пиво из кружек с ручками, а требуют, чтобы Бубнерка завела бокалы без ручки, имеет это какое-нибудь отношение к культуре или не имеет?

И наконец, монтеры вводят у нас еще одно новшество: изнасилование. Насиловать? Как это? Если человека кормить насильно и поить насильно, значит ли это насиловать голод и жажду? Франце Будеритч, личность ответственная за мое сексуальное просвещение, тоже смутно представляет себе, что это такое: это чего-то делают с девками, говорит он.

Люди толкуют: на фольварке монтеры изнасиловали двух школьниц. Люди называют имена этих школьниц. Но я их здесь не приведу. Они обе еще живы, и едва ли им будет приятно напоминание об их бурной молодости. К тому же они могли вообще позабыть этот случай и, упуская из виду мою слоновью память, уличат меня во лжи.

Учитель Румпош, он же окружной голова, поначалу отвращает слух свой от пересудов. Он живет в полном ладу с монтерами, он с ними пьет, играет в карты, перенимает у них хитрые карточные уловки, а также опрокидон. У нас до сих пор говорили: «Он может цельную бутылку в один присест выдуть». А монтеры это называют опрокидон, что очень нравится Румпошу, так как звучит благородно и по-ученому.

Наконец мужебаба Паулина идет походом на Румпоша. Пастор свалялся с Зегебокшей, а учитель покрывает паскудство.

Румпош не может долее уклоняться, но подвергает допросу не монтеров, а девочек, о которых шла речь. И допрашивает он их в нашем присутствии. От девочек исходит таинственный дух порочности. А Румпош знай себе задает вопрос за вопросом. Выясняется вот что: девочки сговорились поздним вечером встретиться с монтерами у трактира под окнам. Монтеры собирались с ними ходить. А время шло и шло, и тогда девочки постучали в окно, и монтеры вышли и отправились с ними гулять.

— Ну а потом, а потом? — оживляется Румпош.

— А потом мы им позволили нас поцеловать.

Румпош, еще оживленнее:

— А потом, а потом?

Одной из девочек, которую зовут Эрна, явно все надоело, и она прямо говорит:

— А потом они навалились на нас…

Из группы девочек доносятся глубокие вздохи, и мы, мальчики, прибавляем к ним свои, столь же глубокие.

На другой день приходит жандарм и забирает обоих монтеров. Судебное разбирательство происходит при закрытых дверях, но нам это сполагоря, мы и так все знаем.

Монтеров осуждают, их называют теперь преступниками против нравственности, они переходят в другую категорию людей.

Нет, с господином Шнайдером, который прикрепляет к нашим стенам жестяные трубки и делает подводку к осветительным точкам, нам повезло куда больше. О таком человеке, как господин Шнайдер, можно только мечтать, говорит моя мать. Она без ума от господина Шнайдера, еще больше, чем от господина Шнайдера — представителя фирмы Отто Бинневиз. Господин монтер такой из себя деликатный.

Отец испытывает укол ревности:

— Иди ты со своим господином монтером!

— Господин Шнайдер приносит пользу всей семье и всему дому, — не сдается мать. — Он берет остатки гипса из своего резинового ведерка и замазывает трещины в стенах, теперь у нас стены и потолки ровные и красивые.

— И все сплошь в пятнах, — критикует отец.

Моя мать принимает слегка оскорбленный вид. Для самооправдания она говорит бабусеньке-полторусеньке, что отец ревнует ее без всякой причины и что если даже она и питает слабость к господину Шнайдеру, то это чисто плантоническая любовь, которая не ущемляет ничьих интересов.

Моя мать много раз испытывала плантоническую любовь, которая не ущемляла ничьих интересов; может, это была вовсе и не любовь, а поэзия, не нашедшая себе применения в лавке.

Я вспоминаю труппу артистов: она прибывает к нам в село без цыганских кибиток, без цирковых фургонов, она нанимает возчиков, чтобы те везли их сундуки из села в село. Наконец-то не театр марионеток для детей, а настоящий театр для взрослых, как в Гродке! Неслыханный расцвет культурной жизни! Босдомцы считают своим долгом побывать на представлении, особенно сливки общества, как-то: члены скат-клуба, жена портного, жена учителя и моя мать, жена булочника, каждая, естественно, с мужем. Даже прижимистая жена обер-штейгера и сам обер-штейгер наряжаются для выхода в театр. Нет только баронессы и ее мужа. Люди говорят, что барон не может посетить театральное действо в Босдоме по причине слабого здоровья. Ему невмоготу, ежели кто курит.

Два раза в неделю господин барон совершает верховую прогулку. Он скачет по лесам и по фазаньему питомнику, чтобы получить предписанное врачом количество настоянного на хвое воздуха. Выезжая из чахлого леска на нашем конце села, он не преминет остановить коня у дверей лавки. Заходить в лавку он считает вредным для здоровья. Он так и остается в седле, он вынимает из стремени правую ногу и нажимает дверную ручку, дверь распахивается и приводит в движение колокольчик. Звон дает понять, что в лавке никого нет, но за дверью сидит на лошади барон. Сквозь раздвинутые гардины мать видит перед дверьми лошадь и нижнюю часть барона. Она уже знает, что к чему, и спешит на выход с двумя сигаретами и коробкой спичек.

Барон чуть наклоняется с седла и берет сигареты у нее из рук. Одну сигарету он сует в рот, другую прячет в левый нагрудный карман своего сюртука для верховой езды. Он наклоняется еще ниже, чтобы мать зажгла ему сигарету, делает первую глубокую затяжку и выпускает дым из ноздрей двумя раздельными струями; двухструйный дым, вырывающийся из баронского носа, напоминает струи пара, которые с легкой руки карикатуристов вырываются обычно из ноздрей у свирепых быков.

Но барон не свирепый, он астматичный. Он, по словам матери, живет в ином мире. Но в каком именно, она сказать не умеет. На вкус моей матери, барон — неподходящая кандидатура для плантонической любви, хотя он и требует каждый раз, чтобы она постояла рядом с ним, пока он курит. При этом он потчует ее одними и теми же речами:

— Мне врач запретил курить. Ради бога, не рассказывайте жене, что я здесь курил. — Он снова делает пять-шесть затяжек, выдыхает и спрашивает мою мать: — Слышите, как свистит?

— Взаправду, господин барон, — соглашается мать.

Барон с содроганием бросает на землю недокуренную сигарету и просит мать растереть ее ногой.

Так протекают гастроли — или выступление — господина барона перед дверьми нашей лавки. А выступление театральной труппы сопровождается звоном колокольчиков и бенгальским огнем. Мы, Франце Будеритч, Альфред Заступайт и колченогий Эрих Ханшков, торчим под окнам. Окна изнутри занавешены скатертями, но ученики стеклодувов, которые по возрасту не так уж далеко от нас ушли, понимают наши муки и устраивают для нас смотровые дырки. На какое-то время мы можем приобщиться к великолепному театральному празднеству, но потом выходит Румпош и разгоняет нас, поскольку на сцене речь как раз идет о внебрачном ребенке, у которого три отца. Тот самый Румпош, что несколько недель назад посвятил нас в тайны преступлений против нравственности, теперь боится, как бы нашей нравственности не повредил внебрачный ребенок.

На другой день мать, обслужив покупателя, приходит из лавки в полном блаженстве:

— Приходил тот, что играл у них главного.

— Чего он хотел-то? — любопытствует бабусенька-полторусенька.

— Три пачки гарцского сыра. А я дала ему цельных четыре, уж больно он хорошо давеча играл.

У нашей матери вспыхивает очередная плантоническая любовь. Немного погодя в лавку наведывается дива. Ей нужна розовая шелковая лента для театральной прически. Мать справедлива по отношению к тайной сопернице — она просто дарит ей четверть метра ленты да вдобавок нахваливает ее:

— Ах, вы так бесподобно вчера помирали! Я прям в жизни не забуду…

В этом году культурным мероприятиям просто нет конца. Поздней осенью в село прибывает волшебник. Волшебник? Лично я знаю волшебников только по сказкам и хочу пойти на представление вместе с родителями.

— Нельзя тебе с нами, — отвечает мать, — я слышала, они там распилят одну даму.

— Значит, они убийцы, а, мам?

— Все думают, что они ее распилили, а на самом деле нет, — говорит мать.

— Но тогда, значит, я могу пойти с вами?

Мать беспомощно:

— Не надо бы тебе так много думать…

— А сколько можно?

Мать бледнеет. Я пугаюсь, что она сейчас упадет на пол, как падает всегда, когда растеряется. Но про себя я все-таки продолжаю думать.

— Мам, можно мне взять конфетку?

— Возьми одну.

— Мам, можно мне один раз подумать?

— Один раз можно.

Мать рассказывает о представлении волшебника. Никого там, оказывается, не распиливали. Женщина, которая прислуживала волшебнику, подавала ему кольца и платки, держалась с господином волшебником очень нагло, хотя она ему даже и не жена, а всего лишь партнерша. Партнерши, как мы тут же узнаем, — это просто такие женщины. Некоторые из них даже живут с мужчиной невенчанные. А вот волшебник был очень из себя интересный. Глаза все равно как черный кофе, волосы кудрявые, зубы белые и усики лихие. Словом, у моей матери очередной приступ плантонической любви. А на учителя Румпоша она очень даже серчала. Волшебник раздавал чистые листочки, чтобы зрители на них написали какую-нибудь фразу. Потом партнерша собрала эти листочки в шляпу, а волшебник прикладывал их один за другим к своему лбу и видел их насквозь. И хотя это было для него очень утомительно, он сумел точно прочитать, на какой бумажке что написано. Учитель Румпош написал на своем листочке: «Эх ты, старый осел!» Румпош просто бандит, завершила свой рассказ мать. Достанься ей такой листочек, уж она бы написала на нем что-нибудь покрасивее. «Я люблю тебя» — вот что она бы написала.

В этом месте раздается классический удар отца кулаком по столу. Посуда дребезжит, карбидная лампа мигает и гаснет, что-то перегорело: то ли восторг в матери, то ли сама мать от восторга.

И нечего отцу так грохать по столу. Вполне возможно, что в случаях, которые остались нам неизвестны, он выходил за рамки плантонической любви, но не потому ли он выходил за рамки, что был вынужден снова и снова наблюдать плантонические увлечения моей матери, в настоящее время — увлечение этим монтером, этим Шнайдером, который так предупредительно обходится с людьми, стенами и пожеланиями моей матери и говорит с таким звонким силезским акцентом.

— Доброго вам здоровьичка, фрау Маттен, — говорит он на прощание, — а мы с вами в этой жизни навряд ли встренемся.

Мать готова зарыдать, но отец удерживает ее слезы бесцеремонной репликой:

— Много с кем рад бы не встренуться в этой жизни, а там глядь — и встренулся.

Уезжают все монтеры, все, кроме одного. Этот один женился в Гулитче. Он останется, он сможет приветствовать электрический ток, когда тот пожалует в Босдом. Я с нетерпением жду этой минуты, я представляю себе торжества, музыку, я думаю, что Коллатчева капелла в честь его прибытия исполнит перед памятником хорал: И свет нисходит к нам с небес… или что-нибудь похожее.

Но ток прибывает к нам без всякой торжественности. Сперва он возникает из школьных разговоров: «Ток пришедши, у нас он уже был».

Я возвращаюсь как-то из школы, а ток уже успел добраться до нас. Монтер, который женился в Гулитче, ввертывает первую лампочку и наставляет моего отца в этом искусстве. Мой отец сразу становится значительным лицом и наслаждается своей значительностью. Я должен поддерживать лестницу, мы следуем из комнаты в комнату, и каждый раз, когда вспыхивает очередная лампа, отец нахваливает себя:

— Вот уж не думал, что так быстро начну кумекать в иликтричестве.

Итак, мы все при электричестве, одни побольше, другие поменьше. У нас освещение по всем комнатам и в сарае, только в угольном складе нет и в домике, где дверца с сердечком, а почему не провели в тот домик, мой девяностодвухлетний отец и по сей день не может ответить, когда я приезжаю навестить его. А вот жестяные трубочки, которые тогда прибивал к стене монтер Шнайдер, до сих пор на месте, и даже два-три старых выключателя, которые надо было не нажимать, а крутить, тоже тут и словно подмигивают мне: «А помнишь?..»

Многие сельчане допускают свет не во все помещения. Каждая точка стоит денег, за каждую в конце месяца при подсчете придется платить. Есть и такие, которые обходятся всего двумя лампочками — на кухне и в чистой горнице, а во всех остальных по старинке горят керосиновые либо карбидные лампы. Для них электрический свет все равно что блюдо на десерт, компот или там пудинг. На ярмарку и на масленицу зажигают свет в чистой горнице, чтоб гости ненароком не спросили: «Вы никак отстали от моды?»

Какой восторг мы испытывали, мой дружок Герман и я, когда Витлинги на Козьей горе завели у себя электричество. Какими просвещенными они нам тогда казались и какими убогими кажутся теперь со своей единственной лампочкой и непостоянным током от шахты, с этим тусклым, ржаво-желтым светом, который иногда мигает, а иногда и вовсе гаснет на несколько часов. Меня так и подмывает задуматься кое о чем, что прежде именовалось сравнительность, а нынче — относительность: когда мы переехали из Серокамница в Босдом, мать разогревала свой утюг раскаленным углем и должна была следить за ним, проверять, смочив слюной указательный палец, прижимать его к гладкой поверхности утюга и по шипению угадывать, можно ли уже выпускать утюг на белье.

Затем к нам заявляется одетый с иголочки прогресс, и этот прогресс — утюг со съемной плиткой. Плитку раскаляют в печи и вставляют в утюг, а мать вне себя от радости: «Славтебегосподи, что эта каторга с углями кончилась!»

Через неделю после того, как мы стали при электричестве, мать обзаводится электрическим утюгом, и снова она вне себя от радости: «Славтебегосподи, незачем больше мучиться с этой треклятой плиткой».

Мой отец выбрасывает карбидную лампу, которой он пользовался при освещении хлебной печи. Случалось, эта лампа в самые решительные минуты отказывалась функционировать, и у отца подгорала самая тонкая выпечка. Теперь он включает электрическую лампу, и темные закоулки печного нутра, куда до сих пор не проникал ни один луч света, содрогаются от ужаса. Отец может теперь с помощью лопаты перегонять непропеченную сдобу с одного места на другое, как гоняет укротитель своих тигров по освещенной арене цирка.

Учитель Румпош расхаживает с таким видом, будто он самолично изобрел электрический ток, хотя ток этот стар так же, как и весь наш мир, и еще с незапамятных времен являлся людям в виде грозовых молний, являлся до тех пор, покуда люди не смекнули, как его укротить и использовать на свои нужды.

Румпош имеет от электричества гораздо большую выгоду, чем прочие босдомцы. Как я уже говорил, он приобретает очередную функцию, седьмую по счету, теперь он ходит от дома к дому и раз в месяц снимает показания счетчика и прикидывает, сколько должны люди уплатить за использованный свет. А за это хождение платят ему самому, и свой дополнительный доход он впоследствии превратит в автомобиль марки «Дикси», где, согнувшись в три погибели, могут уместиться четыре человека. Но это произойдет много позже, а я не хочу забегать вперед. Покамест Румпош просто ходит по домам и восхваляет прогресс, еще не ведая, что и у прогресса есть свои теневые стороны.

Те босдомские крестьяне, что основали Свето- и Электротоварищество, приобретают мощный электромотор и большую молотилку. Это кладет конец не только ручной молотьбе, но и молотилкам с конным приводом. Молотилку дяди Эрнста заталкивают в кусты бузины, что позади гумна, и оставляют там гнить. А зубчатые колеса привода откупает по два пфеннига за фунт старьевщица Мария Раак из Гродка.

С этих пор ни один босдомец не смеет обмолачивать свой урожай, как ему заблагорассудится. Председатель Свето- и Электротоварищества Румпош назначает ему срок. Начинается эпоха всевозможных товариществ под звучными именами и назначенных сроков. Срок — это своего рода замаскированный приказ: в такой-то и такой-то день, в такой-то и такой-то час ты должен быть готов, а если не будешь готов, то и не получишь того, чего хочешь!

У Заступайтов свет провели только в дом и в пекарню. По распоряжению мельника, того, что ходит в толстовской шапочке и в сорбском кафтане, амбары и сараи остаются без электричества.

— Вот ударит молния, и амбар сгорит, вот ударит молния, и свинки все пропадут, — говорит он.

— А с людям чего будет, если молния ударит в дом? — спрашивает мельникова молодуха.

— Людям надобны свиньи, а свиньям люди не надобны, — отвечает старик.

Ветряная мельница на холме, поросшем вереском, электричества не получает.

— Негоже это, божий дар, ветер значить, без толку бросать, а учителю за иликтричество платить.

В этом речении есть что-то пророческое. Ибо спустя шесть десятилетий прогресс, каким явился в свое время электрический свет, покажет свои теневые стороны, и пионеры ветряных колес повторят слова, сказанные некогда старым мельником, разве что не поминая господа-бога.

Старый мельник родом из самой исконной сорбщины, в Босдом он перебрался с той стороны округа, из деревни Заброд. Перебравшись, он купил жилой дом, крытый соломой, и ветряную мельницу. Название деревни Заброд известно в Гродском округе каждому младенцу. Там когда-то жил тигр, который задирал птицу и козлят, а однажды даже убил жеребенка. Многие видели, как он тенью скользит мимо, но толком не разглядел никто. Видели только причиненный им урон. А чаще всего его можно было встретить на страницах газеты Шпрембергский вестник в посвященных ему статьях.

Устроили облаву, да не простую, а вроде небольшой войны. С привлечением жандармов, лесников и войсковых частей. Старый мельник тоже принял участие в этой войне как загонщик. И по совести, ему следовало навесить какой-нибудь военный орден, потому что он был в числе тех, кто согнал тигра с лежки прямо под солдатские ружья.

Но когда тигр наконец упал замертво, все увидели, что это не тигр, а волк, прибеглый волк из Польши. Во всех газетах аж до самого Берлина потешались над «забродским тигром».Только мы, жители округа Гродок, сохраняли полную серьезность, а чучело лжетигра набили и выставили в дворцовом музее. Там я его и видел. Что с ним стало потом, я не знаю, может, его разнесла по кусочкам моль, может, последняя большая война, а может, он и по сей день стоит на своем месте. Надо бы съездить и поглядеть.

Когда мельниковы внучата описывают героическое участие своего дедушки в битве с забродским тигром, этот тигр отбрасывает известную тень на ту сияющую фигуру, каким является для меня мой дедушка, но тут уж ничего не попишешь, просто их дедушка живет на свете дольше, чем мой.

Моему дедушке электричество не дает никаких особых выгод, да и не ново оно для него. В Гродке, Насупротив мельницы, нумер первый, у него на кухне наряду с газовым освещением было и листричество, но пользовался он им, только чтоб лучше видеть, когда зажигаешь газ, поскольку газ был дешевле. Про листричество в Босдоме дедушка утверждает, будто оно мешает ему сумерничать. Сумерничанье — составная часть дедушкиной жизни. Он сидит на скамеечке возле печки, летом остужает, а зимой греет спину и при этом раскидывает мозгами. К раскидыванию он всякий раз приступает под лозунгом: «Надо мне малость поглядеть на себя изнутри». И дедушка закрывает глаза, но не спит.

Порой мы садимся на пол перед раскидывающим дедушкой, и он рассказывает нам про те далекие времена, когда Королевский степ под Хейершсверде не имел ни конца ни краю, про те времена, когда он еще школьником, надергав по осени волос из конского хвоста, мастерил волосяные петли — силки и ловил дроздов; про те времена, когда домашний дракон Умного человека из Малого Партвитца влетал в дом через трубу и через трубу вылетал.

Истории былых времен, о которых рассказывает нам дедушка, приводят нас в ужас либо, напротив, согревают.

Учитель Румпош говорит, будто время, в которое мы сейчас живем, гораздо лучше, чем то, про которое рассказывает дедушка. Сейчас мы, к примеру, не обязаны ждать, покуда пчелы подарят нам свой мед, мы можем, когда нам вздумается, сходить в лавку и купить там искусственного меда. И еще наше время лучше тем, что при электрическом свете мы можем делать домашние задания даже в сумерки. Так-то оно так, но ведь именно в сумерки дедушка рассказывал нам свои красивые истории, и те, что нас согревали, и те, что заставляли нас дрожать от страха. Мы больше доверяем своему чувству, а чувство говорит: времена, о которых рассказывал дедушка, были красивее, чем нынешние. Позднее я обнаружил, что сама поэзия украшала дедушкины истории, а еще позднее я обнаружил, что поэзия таится не только в историях из давно минувших времен, но и в нашем сегодня, в том самом времени, в котором живет человек, надо только разглядеть ее в этом сегодня.

Мои мысли занимает счетчик: едва зажгут хоть одну лампочку, колесико внутри у счетчика начинает крутиться, чем больше горит лампочек, тем быстрей крутится колесико. Мне кажется величайшей несправедливостью, что вдобавок ко всему мы должны еще оплачивать ток, который приводит в движение колесико счетчика, чтобы оно выдало Румпошу, сколько мы всего нажгли.

— Ты бы поменьше думал, сынок!

— Я только один разок подумал, мама.

А теперь давайте заглянем к Заступайтам. Старый мельник, что перебрался к нам из тигриной страны Заброд и откупил в Босдоме ветряную мельницу, а сам въехал в деревянный сорбский дом у подножья Мельничной горы, жил ветром, жил с ветра. Ветер поставлял ему энергию, необходимую, чтобы делать из соответствующих зерен ржаную и пшеничную муку, овсяный жмых, гречневую крупу, сечку и отруби. Крестьяне из окрестных сел и деревень привозили ему зерно и увозили муку, приезжали — уезжали, приходили — уходили, и если вдуматься, этот приход и уход тоже зависел от ветра.

Сын старого мельника, которого мы называем молодым, хотя ему уже под пятьдесят, подарил миру пять сыновей. Пятерых сыновей трудно было прокормить только на те доходы, которые приносила мельнику сила ветра, вот он и прикупил несколько делянок, завел скот, сложил хлебную печь, а печь окружил пекарней, начал продавать людям хлеб, заделался конкурентом живущему напротив булочнику, нашему предшественнику, и была положена вражда между домом булочника и домом мельника. Булочник обзывал конкурента пекарем-недоучкой, а тем людям, что все-таки ходили за хлебом к мельнику, советовал: чем покупать у того низкие, севшие хлебы, лучше напеките себе блинов. В эту, уже вызревшую, вражду въехали мы, преемники булочника Тауера.

Вся заступайтовская порода, как нам дали понять, заражена бациллами конкуренции, мы не должны играть с сыновьями мельника и вообще не должны иметь с ними ничего общего.

— Они, может, в лицо и приветливы, — объясняли нам, — да только ихние родители отбивают у нас покупателев.

Мои родители ушли в свою идеологию, ушли с головой, стали фанатиками, и лавка для них все равно что Аллах.

Вот мы, дети, знать не знаем ни конкуренции, ни классовой вражды. Заступайтовы сыновья — человеческие сыновья и наши соседи.

Четвертому сыну мельника столько же лет, сколько и моей сестре. До того времени, как ему идти в школу, он проводит большую часть своей жизни на деревьях. В саду у мельника стоят среди травы покривившиеся от ветра яблони. На ветвях этих яблонь Альфредко проводит дошкольный, беличий период своей жизни. На краю сада, ближе к нашему участку, есть поросший травой глиняный взгорок, а откуда он там взялся, никто не знает. Мы любим на нем играть, любим скатываться с него кувырком. Девочки играют на нем в камушки, а мы подкрадываемся и штурмуем крепость камушниц. Зовется этот взгорок Мельникова горушка, возле горушки растут два старых ясеня. В кронах ясеней сидит Альфредко и наблюдает за нами, а мы и не подозреваем. Чуть погодя Альфредко с пронзительным криком плюхается с нижних ветвей прямо на нас, мчится прочь на своих кривых ногах и юркает в подвальное окно.

Если нам удается обнаружить Альфредко среди ветвей до того, как он рухнет на нас, мы ласково с ним разговариваем, мы зовем его спуститься к нам; мы еще никогда не видели его вблизи, нам любопытно. Может, у него когти на ногах и на руках, все равно как у белочки, он так уверенно передвигается по ветвям, как мы по дороге, он может даже перепрыгивать с дерева на дерево. «Альфредко, а Альфредко, слазь к нам, поиграем», — заманиваем мы, и постепенно Альфредко привыкает к нам и пробует даже поиграть с девчонками в камушки, но тут наверху, у мельников, распахивается окно дедовой комнаты. В оконном проеме возникает голова пророка, изо рта у пророка извергается поток брани. Альфредко немедля исчезает, как и обычно, в подвальном окне, издав на прощанье крик рассерженной морской свинки.

И, однако, жизнь Альфредко мало-помалу сплетается с нашей жизнью, с жизнью конкурентных детей. Альфредко и моей сестре пора в школу. Сестра охотно идет туда, ей интересно. В первый же день она, хоть и не без удивления, разрешает Франце Будеритчу обмакнуть указательный палец в чернильницу и разрисовать дикими узорами ее фартук. Она даже поднимает руку и докладывает учителю, что Франце Будеритч уже умеет писать чернилам.

А вот мельников Альфредко не желает ходить в школу по доброй воле. Его брат Густав вынужден тащить его на закорках через песчаный карьер, что между школой и мельницей. Румпош сажает Альфредко между учениками второго года обучения и запирает на цепочку обе классные двери.

Малость погодя Румпош начинает писать на доске, повернувшись спиной к классу, тут Альфредко вырывается от нас, кусается, царапается, скачет по скамьям и выпрыгивает в открытое окно.

Мельникову Густаву надоедает каждый день выволакивать младшего брата из укрытия и таскать в школу на закорках. Он прячется сам. Бедная мельникова жена принуждена выкапывать Альфредко из стога или выманивать кусочками сахара с деревьев, она взваливает его себе на спину и тащит в школу. У мельниковой жены на подбородке продолговатое родимое пятно, а лицо изрыто заботами.

Мельниковы сыновья не носят книг в ранце, как мы. В Заброде, откуда родом старый мельник, эти ранцы-дерьманцы не в моде. Мельниковы сыновья кладут хрестоматию, молитвенник, Библию и пенал на аспидную доску, упирают доску в правое бедро и, заваливаясь на левый бок, бредут через песчаный карьер к школе. Такой способ носить учебники имеет свое преимущество: если мельникова Густава кто тронет или обидит по дороге, у него всегда под рукой есть Библия — готовый метательный снаряд.

Печальной жене мельника хватает и одного Альфредко, я бегу ей навстречу, беру у нее из рук Альфредкову доску и прочие принадлежности, помогая тем самым превратить Альфредко, вольного обитателя деревьев, в раба школы.

Румпош воспринимает поведение Альфредко как особый вид дезертирства.

В одной книге про дрессировку собак я прочел следующее: если собака на какое-то время убежит, а потом сама вернется к хозяину, никоим образом не следует ее бить, поскольку собака может подумать (собаки, оказывается, тоже думают), будто хозяин бьет ее за то, что она вернулась.

Но Румпош не имеет отношения к дрессировке собак, он подвизается на ниве педагогики, поэтому после каждого очередного побега он избивает Альфредко ореховой тростью, доказывая таким путем, до чего приятно пребывание в школе, и Альфредко становится как выдубленный и не боится побоев.

Моя незаконная дружба с Альфредко открывает для меня старую мельницу. Говорят, будто она построена в тысяча семьсот пятидесятом году, одновременно с помещичьим домом, который мы называем замком.

Для старого мельника, вы уже о нем наслышаны, того, что носит толстовскую шапочку, каждый ветер — это личность. Слабый ветерок называется у него Пердушок, средний — Бычий вздох, а буря — Божье дыхание. Старик говорит про бурю с великим почтением, чтоб она не унесла его мельницу.

В остальном старый мельник живет на своем наделе. Он больше не работает, он только командует, дает указания, опекает, наставляет и брюзжит. Его сын, средний мельник, должен обрабатывать поля, месить тесто, выполнять другие работы, он презирает силу ветров Пердушок и Бычий вздох, они, на его взгляд, чересчур маломощные, им он свою мельницу не доверит. Старый мельник выговаривает сыну: «Настоящий хозяин ветряной мельницы все умеет приспособить к делу, даже когда баба чихнет».

Средний мельник показывает, как управляться с мельницей, своему сыну Отто, который уже кончил школу и хотел учиться в Гродке на пекаря. Отто должен использовать малые ветры.

Всякий раз, как мы приближались к ветряной мельнице в те времена, когда там еще сидел молодой мельник, именуемый ныне средним, тотчас распахивалось окошко, из окошка выглядывала мужская голова, словно кукушка из дверцы на часах, и выкликала: «А ну, геть отсюдова!»

Но теперь в мельнице сидит Отто, он скармливает ей малые ветры и радуется, когда мы к нему приходим и уважительно наблюдаем за его работой. Натачивая жернова, Отто надевает очки своей бабушки, чтобы защитить глаза от каменных осколков. Из-за этих очков перед глазами у Отто все расплывается.

— По мне лучше палец сплющить, чем потерять глаз, — говорит Отто и грохает тяжелым молотом по стамеске.

Ранним утром, когда под дубам еще не развиднелось, Белый бог разевает свой широкий рот и обдувает землю. На ризах Белого бога земля все равно что пылинка. Бог хочет сдуть ее — вот и готов ветер. Старый мельник, который, подобно моему дедушке, работает с богом и чертом в одной упряжке, почем зря ругает Белого бога, если тот на несколько дней обленится и перестанет сдувать пылинки со своей ризы:

— Тебе чё, дыхнуть жалко, чтоб тебя черт побрал!

В один сумрачный день, которому по закону положен какой-нибудь ветер, Белый бог малость замешкался. То ли он накануне вечером чуть перебрал, то ли делал ветер для африканцев по другую сторону земли. Во всяком случае, он только пополудни выслал свой вспомогательный ветер Бычий вздох.

Мы тотчас побежали к мельнице. Отто отвязал толстый тормозной канат, и Бычий вздох завертел четыре твердые лопасти вокруг оси. В самой мельнице начал крутиться толстый вал, и зубчатое колесо передало его вращение другому колесу. Мельница затряслась, и мы затряслись вместе с ней. Много позднее я испытывал такую же тряску, когда плавал на корабле, но, по-моему, мельничная тряска была куда потрясательней, как и многое, что пережил в детстве, да к тому же еще в первый раз.

Зато в каморке мельника нас встречает рокот, похожий на тот, что доносится с мельничной запруды возле прежнего, городского жилья дедушки с бабушкой. В каморке собрались сытые запахи всевозможных зерен, а еще там есть топчан для мельника, застеленный пустыми мешками. Рядом с топчаном стоит чугунная печь. С потолочной балки свисает фонарь, в шкафчике на стене стоит кружка с чистой водой, а рядом лежит один из малость осевших хлебов здешней выпечки. Кажется, в этой каморке есть все, что мне нужно для счастья. Для пробы я растягиваюсь на топчане и при скудном свете, падающем из оконца, читаю газету булочников и кондитеров. Отто хранит ее под пустыми мешками. Он скрывает ее, потому что мечтал стать булочником, он читает ее, свою профессиональную газету, с пылким интересом, и его мечты вьются вокруг кондитерских печей в дальних городах.

Под осень дуют самые хорошие ветры. Осенью рано темнеет. Мы зажигаем фонарь и разводим огонь в железной печурке. Отто семью годами старше меня, но доверяет мне как равному: если ему когда-нибудь доведется залучить в свою каморку ту, которая пришлась ему по вкусу, он непременно ее добьется, пусть даже силой. Уж он себя распотешит вовсю.

Порой я забываю про часы и про время, и тогда за мной прибегает Ханка. Все уже отужинали, я должен есть один, как изгой, и колбаса на моих бутербродах смазана едкой горчицей материнской брани.

Как бы мне хотелось разок заночевать на мельнице, поглядеть на сипух, которые там гнездятся; как бы мне хотелось пролежать ночь на топчане, лежать бы и представлять себе, будто мельница поднимается с места, летит и опускается в негритянских краях, а негры бегут со всех сторон, разинув рот от удивления: они никогда еще не видели ветряной мельницы.

Я канючу, выпрашивая у матери разрешение переночевать на мельнице. Безуспешно. Там я за ночь не отдохну как следует и потом усну прямо в школе. Почему бы мне, собственно, и не уснуть в школе? Ведь я в ней все наизусть знаю. Обо всем, что происходило в школе, я и по сей день мог бы рассказывать часами, но рассказать, как проходит ночь на работающей мельнице, я так и не смогу. Быть бы мне тогда понастойчивей. У каждого события есть свой определенный срок, когда оно может произвести наиболее глубокое впечатление. Самым подходящим сроком, чтобы разок переночевать на мельнице, были для меня те дни детства, когда мне особенно этого хотелось.

У ветряной мельницы есть и другие способы направлять наши игры, например в пору майских жуков. Жуки роем налетают в сумерках из окрестных березовых лесов. Мельница им наверняка видится большим деревом с темной листвой, они страстно устремляются к мельнице и тяжело ударяются о ее стены, от этого в их рогатой голове все идет кругом, и, сложив крылья, они падают в степной песок у стены. Тут мы торопливо подбираем их, наполняем коробки из-под сигар и банки из-под маринадов и становимся в глазах своих бабушек, которые ходят за курами, достойнейшими личностями. Для кур пора майских жуков все равно что для людей ярмарочное гулянье, они без передышки едят, едят, а мы едим их яйца, и еще не было случая, чтобы в яичном желтке кому-нибудь попалась лапка майского жука.

Среди песчаной вересковой пустоши сыщется лишь несколько тощих лужков, поэтому наши отцы по весне арендуют луга в долине Шпрее и там косят сено для своей скотины. Наш отец из года в год арендует луга в Нойхаузене, что между Гродком и Хочебуцем.

Средний мельник вывез себе жену, мельничиху с печальным лицом, из деревни, которая зовется Йете. Лежит эта деревня в долине Нейсе. Вместе с остальным приданым мельничиха принесла своему мужу пойменный лужок на Нейсе. Не хотелось бы думать, что он женился на ней только из-за этого лужка.

Каждый год в июне босдомская безземельная беднота перебирается поближе к рекам — заготавливать сено. Не слыхать больше визгливой брани матерей, не слыхать воркотни отцов. Некоторые косцы даже по вечерам не возвращаются домой, так и ночуют в стогах и, возбужденные ароматом свежего сена, плодят новых лоботрясов.

У Заступайтов в пору сенокоса не воцаряется та же тишина, что и в других домах. Старый мельник, который туговат на ухо, и старая мельничиха, у которой язык вышел из повиновения и все время что-то бубнит сам по себе, выясняют в подвальной кухне давние разногласия.

— Я небось из Иессена, из Иессена я, — бормочет поседелая мельничиха. — В Иессене картошка завсегда родилась эвон какая здоровая!

— Твоя правда, мелочь там росла, прям плюнуть не на что, — отвечает старый мельник.

— А тебе почем знать, — обижается мельничиха, — когда сам ты из Заброда?

— В Заброде тигерь был забродский, — парирует старый мельник.

— А в Иессене все одно знатная была картошка, — утверждает старуха. Разговор переходит в яростный спор, но не движется с места, покуда старуха не заснет, луща фасоль. Тогда старик уйдет к своему верстаку и начнет мастерить гроб. Всю жизнь он собственноручно изготавливал деревянные предметы, потребные в хозяйстве, включая деревянные башмаки на всю семью, так неужто ж ему на гроб тратиться?

На тихую пору сенокоса мельница целиком переходит в наше распоряжение. Поскольку Отто должен следить за выпечкой, Рихард, второй сын мельника, берет на себя мельницу. Рихард последний год ходит в школу. Ему тоже нравится, когда мы с восхищением глядим, как лихо он управляется. Он хочет переплюнуть своего братца Отто и показать нам такое, чего мы отродясь не видели, поэтому он останавливает мельницу и велит нам крепко привязать его к одному из крыльев. Мы привязываем его крепко-накрепко. Альфредко бежит на мельницу, он должен отвязать канат, который удерживает крылья, но у него маловато силенок, чтобы вытравливать потихоньку, и канат вырывается у него из рук. Ветряк быстро приходит в движение, чересчур быстро, привязанный Рихард начинает кричать, и мы все пугаемся до смерти. Рихард кричит всякий раз, когда оказывается внизу: «Остановите, остановите, меня счас вывернет, меня счас вывернет!» Мы предпочли бы удрать и спрятаться куда-нибудь подальше. В окошечко мельницы выглядывает мокрое от пота лицо Альфредко. «Слётайте за нашим Отто! Слётайте за Отто! Скорей!» — кричит он нам.

Отто бросает свою печь и руками в белых боксерских перчатках из теста останавливает мельницу.

Сколько раз я мечтал, раскинув руки, взмыть в воздух, как птица или как ангел; сколько раз я мечтал хоть на мгновение оказаться высоко наверху, там, где тебя никто не сможет обидеть, где тебя не настигнет ни ореховая трость Румпоша, ни родительская брань, даже голод или жажда, где у тебя только и есть дела, что вбирать в себя все видимое сверху, чтобы, спустившись на землю, рассказать обо всем увиденном остальным и тем пробудить их устремления. Но теперь я увидел, что, когда Рихард был совсем наверху, он висел вниз головой и не мог наслаждаться простором и видами и что его полет кончился жалобными воплями. Надо было привязать его к крылу вниз головой, тогда бы он, верно, смог наслаждаться вверху. О многом, очень о многом надо подумать, прежде чем отправляться в высотный полет. Да и кто позволит привязывать себя вниз головой только ради того, чтобы наслаждаться на высоте красивыми видами.

А потом выдалась ненастная осенняя ночь, и на мельнице был сам средний мельник, и пришла буря и уперлась головой и плечами в мельницу и обломала у нее два крыла. Крылья пролетели по воздуху примерно сто метров и приземлились среди пустоши. Вот это было Божье дыхание. Средний мельник только молился. А потом он рассказал, что по всей мельнице прошла дрожь, и треск, и хруст, и вихрь взмыл к небу и не опадал до тех пор, пока мельник не дочитал «Отче наш».

На другой день — полная благодать, голубая осенняя дымка висит над землей, стаи скворцов носятся над пустошью, а босдомцы идут поглядеть на улетевшие мельничные крылья, дома остаются только самые старые, они уже повидали такое на своем веку. «Это было тада, када был другой кайзер, не нонешний». До стариков, оказывается, еще не дошло, что теперь вообще нет никакого кайзера.

Учитель Румпош выводит класс на прогулку за двести метров от школы, к Мельничной горе. На примере улетевших крыльев он решил продемонстрировать нам мощь центробежной силы. Как и все отрицательное в мире, полет мельничных крыльев имеет свою положительную сторону. Не будь его, Румпошу, может, и в голову бы не пришло рассказывать нам про центробежную силу. С того дня, в какой бы точке земного шара мне ни привелось столкнуться с проявлениями центробежной силы, я могу многозначительно покачать головой и произнести следующее: «Да-да, как же, как же, центробежная сила», — повергая людей в изумление широтой своего образования.

Улетевшие крылья вносят неразбериху в общественную жизнь Босдома. Семейство мельников намерено обновить крылья лишь после зимы. Во всем Босдоме не найдется помещения достаточных размеров, чтобы в нем можно было изготовить новые крылья, даже полевой склад шахты Феликс и тот слишком мал, а у мельников нет никакой охоты ковыряться в снегу.

Старый мельник прикусывает верхними зубами свою бороденку, потом широко разевает рот и горланит:

— Слабаки остались на свете, одни слабаки!

В былые времена он сам ладил крылья с двумя-тремя помощниками.

«Тогда были другие времена», — гласит ответ.

Уже и тогда все сваливали на времена, хотя менялись не времена, а люди.

Итак, ветряная мельница простоит в бездействии всю зиму и половину весны, не принося дохода. Средний мельник убежден, что этого не переживет. Правда, нужда ему, видит бог, не грозит, он кормит себя, своих сыновей и своих стариков, но его донимает ужасная бережливость, называемая также скупостью. Он, к примеру, никуда не выезжает без особого ведра, которое привязывает под телегой. Едва его лошадь насыплет кучку яблок, он останавливается и сгребает навоз в ведро. «А то лошадь без толку рассыпет все почем зря, если за ей не приглядеть».

Мельниковы сыновья, говоря о родителях, называют их «нашенские». Мать у них «нашенская», отец «нашенский».

— Нашенский нарочно согнется в три погибели, когда будет помирать, — говорит мельников Густав, — чтобы евойный гроб был покороче и подешевле.

Густав у них в семье все равно как паршивая овца. Его нельзя приспособить ни к пекарне, ни к мельнице, ни к полеводству. Старый мельник и средний мельник барабанят словами по его голове. Густав должен помочь старику сажать плодовые деревья, а он стоит, глядит в небо и насвистывает.

— Не будешь стараться, пойдешь с мешком за Мельничную гору, вон как те! — И мельник кивает в сторону шахтеров, идущих на смену.

А Густаву все едино. Душа Густава тяготеет к музыке. Он хочет обзавестись мандолиной. У его отца в платяном шкафу, на верхней полке, где лежит дедушкина церковная шляпа, стоят три ящика из-под сигар, полные денег.

— Вот эдакая прорва денег! Но поди скажи нашенскому, чтоб он купил мандолину! Да он небось и не знает, что это за штука такая.

Среднему мельнику трех ящиков мало. И он принимает решение возместить убытки, вызванные простоем мельницы, за счет, как теперь говорят, повышения производительности труда в пекарне. На своем черном мерине он развозит хлеб по окрестным деревням. Мерин у него длинноногий, задние ноги у него поражены шпатом, и, когда его запряжешь, он хромает по крайней мере до тех пор, пока не выедет за пределы деревни.

Неимущие крестьяне, жители выселков и безземельная беднота, проживающие на пустоши, сами пекут свой хлеб в маленьких печурках, сложенных из полевых камней. Желая сберечь время и топливо, бедняцкие жены загоняют в печь сразу по многу хлебов, чтобы одной закладки хватило на три-четыре недели. Под конец хлеб, который они хранят в каменных горшках, покрывается плесенью, и тогда хлеб от настоящего пекаря, да еще с доставкой на дом, кажется им великим лакомством.

И смотрите, сервис, изобретенный средним мельником, имеет успех. Мельникову Отто приходится теперь выпекать хлеб по три раза на дню. Средний мельник развозит хлеб. Отпадают наши покупатели из окрестных деревень и с трех фольварков.

— Ах, неужели вы больше не будете покупать у нас хлеб, фрау Ковальски? — ласково укоряет мать.

— Вот если б вы нам его привозили, — гласит ответ.

— Какой из него булочник! Он всю округу потравит своим клеклым хлебом, — негодует отец.

Тайный семейный совет. Моя мать делает примитивный расчет: если мы тоже начнем развозить хлеб, мы вернем старых покупателей, которые не желают больше таскать хлеб на своем горбу, а так как наш хлеб много лучше мельникова, мы и его покупателей переманим.

Отец раздумывает. Когда отец погружается в раздумья, он насвистывает сквозь зубы. Мать этого терпеть не может:

— Если все люди начнут поднимать такой шум, когда они захотят малость подумать…

Отец выдвигает условия: если ему (он исходит из того, что расширение торговой деятельности пройдет успешно) придется печь хлеб по три раза на дню, подавайте сюда подмастерья.

Мать возражает против подмастерья. Отец требует:

— Тогда пусть Ханка больше работает в пекарне и вообще больше мене помогает.

Мать согласна. Тогда она привлечет мою сестру помогать ей по хозяйству.

— Уж пыль-то вытирать девчонка сумеет.

Мы с дедушкой три раза в неделю развозим хлеб. «Люди! Покупайте хлеб от булочника! Не покупайте мельниковы лепешки!»

Мы отвоевываем назад наших покупателей с фольварков и выхватываем из-под носа у конкурентов еще нескольких покупателей, особенно когда не требуем уплаты наличными, а продаем в долг. Мои родители считают, что одержали победу над средним мельником.

— Не по-соседски это, — обижается средний мельник. Он-де только потому и начал развозить хлеб, что центробежная сила на какое-то время оставила его без доходов с мельницы.

— А чего он возит свои лепехи на продажу, когда у него три полных короба денег в шкафу? — говорит моя мать. Легенда о сокровищах среднего мельника уже проникла из мира детей в мир взрослых.

Родители празднуют коммерческий подъем без особого шума. Дедушка уже давным-давно подсчитал, что успех родителей с развозом хлеба не настоящий успех.

— Радуются на такую безделицу, все равно как дети, — это говорит мне дедушка, когда мы с ним развозим хлебы, и я, как взрослый, кивком подтверждаю справедливость дедушкиных расчетов и делаю это вполне искренне. Мне и в голову не приходит усомниться в справедливости той истины, которую открыл полубог, он же дедушка.

— Ты только прикинь, — так обычно начинаются дедушкины экономические монологи, — ты прикинь, мы тратим время, возим хлеб на прогулку, про лошадь я уж и не говорю. — И дедушка высчитывает, сколько дел мы могли бы переделать за то время, пока возим хлеб на прогулку. Я опять с ним соглашаюсь. Что до меня, я мог бы употребить время, истраченное на развозку хлеба, чтобы наловить лягвят (головастиков) в деревенском пруду. Я давно уже собираюсь насажать головастиков в бочку для дождевой воды и понаблюдать, как они медленно-медленно превращаются в лягушек. А потом я хочу набрать полный мешок лягушек и перенести их в озерцо на месте заброшенной шахты, которое у нас называется озеро Феликс. Сидеть на берегу озера до смерти скучно. Там нет даже водорослей. Вот я и хочу оживить мертвую воду с помощью лягушек и на свой лад расширить большую жизнь.

— Да ты не слушаешь, — говорит дедушка и тем отрывает меня от моих грез. Он доходчиво объясняет, что он сидит здесь на подводе и, если можно так выразиться, развозит собственные деньги. Отец хоть и мнит себя владельцем пекарни, но почти больше половины всего нашего хозяйства принадлежит дедушке. А то мы и жить по-настоящему не смогли бы, наполовину мы живем за дедушкин счет. Я опять киваю. Почему бы мне и не жить за дедушкин счет, коль скоро, как не раз рассказывал сам дедушка, когда мне был один годик и я лежал мертвец мертвецом, он спас мне жизнь.

Огромные количества ветра, и дождя, и солнечного света хлопочут над деревней Босдом среди вересковой пустоши и вызывают то одни, то другие последствия, и наша дружба с сыном мельника становится все более — тут я позволю себе прибегнуть к лексикону журналистов — нерушимой. Мы и сыновья мельника решительно не способны видеть друг в друге конкурентов. Мельников сын Густав посвящает меня в свои далеко идущие замыслы: у него на подходе мандолина, сообщает он мне. Она, можно сказать, уже в пути, осталось только выбрать ее в каталоге, и тут без моей помощи не обойтись. Я соглашаюсь помочь, и Густав мчится домой и возвращается ко мне с четырехугольным животом: под курткой у него толстый каталог фирмы Август Тогенбрук из Цвибака под Ганновером. У себя на стекольном заводе Густав расспросил людей, как должна выглядеть мандолина, из которой можно выманивать песни. Ему объяснили, чтобы он и не подумал связываться с мандолиной, в которой меньше тридцати шести частей. Густав хочет, чтоб она и мне была по душе, потому что, когда у него, у Густава то есть, не будет свободного времени, на ней смогу побренчать я.

— И еще как смогу-то, — откликаюсь я, и тут Густав поверяет мне страшную тайну: мандолину надо заказывать на мое имя. Ему надо ходить на работу, его наверняка не будет дома, когда мандолина придет в Босдом. Я должен получить пакет, но до Густава не открывать.

Густав работает подносчиком на фриденсрайнском стекольном заводе, он так называемый мальчик на побегушках, но считает себя вполне зрелым и совершеннолетним, а главное — великим добытчиком. Так неужто ему нельзя купить самую хорошую мандолину, какая только есть на белом свете, только потому, что его отец этого не желает? Он сует мне в карман свернутые трубочкой деньги, чтоб было чем расплатиться, когда придет посылка наложенным платежом.

И снова я каждый день, как и в ту пору, когда подторговывал оконными дребезгами и бомбами-вонючками, поджидаю сразу после обеда нашего почтальона. Я сижу на каменной ступеньке крыльца. Всевозможные мухи, толстые, как богатые крестьянки, и стройные, как барышни, ползают по мне и слизывают с моей кожи что им надо. Прозевать почтальона я не могу, ему наш дом все равно не миновать. На стене нашего дома между входной дверью и дверью в лавку висит общинный почтовый ящик синего цвета. В соседнем селе Гулитча находится сортировочное почтовое отделение. Там служит начальник отделения и два почтальона. Почтальоны работают посменно. Одного из них звать Юришка, он человек солидный и разводит кроликов. Едва завидев меня, он тотчас начинает про них говорить. На мой взгляд, он еще не далеко ушел в науке кролиководства. Своих кроликов он называет домашние зайцы. «Запомни, — наставляет он меня, — сама (так называют у нас крольчиху), как захочет окролиться, сразу бьет задним копытом, тут уж смекай: счас я сяду в гнездо».

Я наблюдаю за своими кроликами. Теория почтальона не подтверждается. Наша сама бьет задними ногами, потому что хочет отогнать меня, зрителя, чтоб я не тронул ее детенышей. Но Юришка безмерно горд своим открытием, как псевдоученый — своей уязвимой гипотезой, вдобавок Юришка не вызывает у меня доверия потому, что называет крольчихины ноги задними копытами.

Другого почтальона звать Начко. Развозя почту, он заезжает в три трактира и попадает к нам уже заметно навеселе. У Начко тоже есть своя излюбленная тема. Он говорит так, как говорят в Нижнем Лаузице, но все-таки не на босдомский лад, и очень этим гордится.

— Чтоб ты знал, — говорит он, — я родом с финстервальдской стороны, у нас и говорят по-другому, и все там другое, лучшее, как у вас. Кабы не война, я б ни в жисть сюда не попал.

И Начкины присказки я тоже знаю наизусть. Постоянный репертуар обоих письмоносцев заставляет меня усомниться в полноценности взрослых людей. Один в подпитии, другой в трезвом виде каждый раз рассказывают одно и то же. Может, они сами ненормальные, а может, они воображают, будто с мальчиком школьного возраста надо разговаривать как с ненормальным?

И вот, наконец, приносят посылку. Я держу слово. Я ее не открываю. Вечером приходит Густав. Потрескивает не только оберточная бумага, потрескивает от торжественности вся комната. Инструмент под названием мандолина, изобретенный, наверное, где-нибудь в Италии, прибывает в Босдом и выскальзывает из картонной коробки, как младенец из материнского чрева. Живот у мандолины состоит из тридцати восьми частей. В комплект входят также: роговая пластиночка — медиатор, самоучитель игры на мандолине и свисток для настройки. И свой первый звук мандолина издает будто новорожденный младенец, но на этом сходство кончается. Когда младенец орет, его стараются утихомирить, а мы заставляем нашу мандолину издавать все более пронзительные звуки. Густав скребет роговой пластиночкой по струнам — взад-вперед, взад-вперед.

На заболоченном деревенском пруду обитают летом две-три стрекозы. От скуки они начинают кружить над нашими головами. Мы слышим, как свистят и звенят их крылья, мы отмахиваемся, поскольку не знаем, что у них на уме. Несколько месяцев назад Густав угодил в целый поток мандолинной музыки, натекавшей из какой-то беседки в Фриденсрайне. Маленький ансамбль мандолинистов проводил там репетицию. А напоминала эта музыка свист и звон от тысячи стрекозиных крыльев. Я подозреваю, что тяга Густава к мандолинной музыке объясняется его честолюбивым желанием воспроизвести звук, который издают стрекозиные крылья. Но вскоре мой друг меня посрамляет. Он начинает разучивать песню и проводит за разучиванием долгие часы у нас в детской. Дома Густав не показывается, домашним на него рассчитывать нечего.

Какое счастье, что у мандолины есть гриф, выложенный металлическими порожками, и что, если исправно водить пальцами в промежутке между двумя порожками, можно рассчитывать на возникновение чистого звука. Какой же капризный, какой плаксивый инструмент скрипка, если сравнить ее с мандолиной. Попав в руки новичка, она начинает квакать, она виляет между звуками, пока не сообразит, какой ей выбрать.

Пространство между двумя металлическими порожками называется лад. В самоучителе все лады пронумерованы. С помощью этих номеров Густав сперва очень медленно, а потом все быстрей наигрывает песню Сколько звездочек на небе… Песня, как выясняется, похожа на арифметическую задачу: один, потом два, потом четыре, пять, потом снова один, и, глядишь, мало-помалу получается песня. Это наблюдение внушает мне великолепную идею: я пишу на бумаге цифровую неразбериху из всех существующих цифр от единицы до десятки. При этом я глубоко убежден, что сработал новую песню, которую еще никто никогда не слышал, даже я сам — и то нет. В моей песне нет ни ладу, ни складу, я и сам вижу, зато это нечто новое и современное. «А люди пусть привыкают!» — требую я. Как нам известно, того же требует любой современный композитор.

Густав тем временем тренирует свои пальцы, делает их гибче, совершенствует свою игру и наяривает песню о звездочках в таком темпе, будто за ним гонятся сразу три собаки. Но без цифровых обозначений он беспомощен и беззвучен. Перед ним всегда должен лежать раскрытый самоучитель.

Мне это начинает надоедать. Я предлагаю Густаву исполнять ту же самую песню в ритме вальса и задаю такт, тихо похлопывая в ладоши. Выходит. Вот шагать в темпе марша оказывается для него потрудней, потому что Густав не может, маршируя, держать перед собой самоучитель. Приходится мне идти перед ним, пятясь задом, чтобы он видел цифры в самоучителе. Тут же выясняется, что Густав сам по себе не может выдерживать маршевый темп, что и маршевый темп ему тоже надо задавать. Для разучивания «Звездного марша» мы привлекаем в качестве подсобной силы Альфредко, брата Густава, чтобы он, пятясь задом, держал самоучитель, а я чтобы шел впереди маршевым шагом. Тут я вдруг постигаю высказывание босдомского флейтиста Липо Краутца: «Для маршевой музыки нужон свой талан».

Словом, маршировка требует слишком больших усилий. Мы решаем петь эту песню. Певцом буду я. Густав подпевать не может, ему нельзя отрывать взгляд от своих пальцев. Я один за другим исполняю все куплеты песни.

— Молодец, — хвалит Густав, — давай дальше.

Я удлиняю текст песни за счет куплетов собственного сочинения. Сколько птичек пронесется / По небесной синеве, / Сколько козочек пасется / В целом мире на траве. Я еще немало зверей вставляю в свою песню, но тут в саду у Заступайтов так громко окликают Густава, что не услышать это невозможно. Старый мельник осыпает его возвышенными прозвищами: «Треклятый парень, чертов приятель!» Густав, оказывается, должен выгребать навоз из хлева. Он прячет мандолину в коробку, разрешив мне, однако, время от времени доставать ее и упражняться в стрекозином шелесте. А самоучитель Густав прячет под куртку. Он явно намерен у себя дома завязать контакты (как нынче принято выражаться) со второй песней.

Какой там из меня хранитель мандолины! Не успел Густав уйти, как я уже достаю мандолину из коробки и без помощи самоучителя пытаюсь подобрать мелодию Славного товарища, а как только чувствую, что могу исполнить ее без сучка без задоринки, перехожу к Господу хвалу воспоем. Хорал получается сам собой.

Впрочем, мандолина — не первый инструмент, на котором я учился играть без всяких пособий. Первым была губная гармошка. Я играл на ней прищелкивая языком и через рупор, образованный моими ладонями, и тешил своей игрой не только себя самого.

Тут вмешивается одна история, к слову, так сказать, а кому не интересно, тот пусть перевернет страницу.

Дядя Эрнст завел себе двух братьев-сироток, уже конфирмованных. Старший тотчас задал деру, потому что дядя Эрнст ему не понравился, младший какое-то время пожил у них, потому что о нем заботилась тетя Маги. Всякий раз, когда дядя Эрнст в приступе ярости хотел избить мальчика, тетя Маги смело бросалась между ними, чтобы принять удары на себя. Так она поступала до тех пор, пока мальчик сам не смог больше вытерпеть, что тетка из-за него страдает. Ганс сбежал к нам и был — не без тайного удовлетворения — принят моей матерью. Ему отвели комнатку на чердаке, ту самую, где когда-то жил украинский кузнец Голуб, и он поступил на шахту Конрад перегонять там вагонетки.

Ганс хорошо играет на губной гармошке. Именно он учит меня прищелкивать языком. Мы играем на два голоса и образуем небольшой оркестр для торжеств внутрисемейного значения. Мы на два голоса выдуваем из своих легких Хох, Хайдексбург!, и Старые камрады, и Конькобежцы, и Над волнами, и Верная любовь до гроба, и Цветочек верности мужской. Моя мать делает из нашей игры дополнительный вид сервиса. Каждый сменщик, который в течение года исправно пил у нас свое пиво, получает в подарок ко дню рождения бесплатный концерт. Мы играем до того, что у нас начинают болеть уголки рта, и облагораживаем неслыханные количества босдомского воздуха, превращая его на своих инструментах в музыку.

Когда отец ведет переговоры с представителем мучной фирмы и сдабривает пивом благополучное окончание переговоров, раздается клич: «А ну, валяйте, ребятки!» И мы маршируем с нашим Хох, Хайдексбург! Много позже, когда я работаю вблизи Хайдексбурга на химической фабрике, которая застит мне романтический вид на старую крепость, я с грустью вспоминаю наши домашние концерты для двух губных гармошек.

Между тем Густав выбивается из сил, разучивая вторую песню, а именно просьбу к весне: Приди, весна, скорее, / вернись к нам, светлый май. На его мандолине май приходит очень медленно, заметно прихрамывая. Меня охватывает неодолимое стремление поучать, то гнусное стремление, которое я сам ненавижу, когда кто-нибудь проявляет его по отношению ко мне. Я проигрываю Густаву майскую песенку. Густав собирает лоб в складки. Его представления о том, как создается арифметическая музыка, посрамлены. «А где ты взял цифры?» — допытывается он. И никак не хочет верить, что я ощупью, по слуху подобрал эту песню на мандолине. В талант он не верит, он верит только в последовательность цифр. И, сочтя меня лжецом, уносит мандолину домой.

Я снова отброшен к губной гармошке, я играю песню об утренней заре, что сулит раннюю смерть, и песню о волнах, что в конце поглотят лодку вместе с рыбаком.

А в самом дальнем закутке Мельникова дома Густав продолжает трудиться над майской песней и своим энергичным треньканьем привлекает внимание среднего мельника. Тот, навострив уши, прослушивает весь дом и обнаруживает укрытие Густава. Распахнув дверь, он хватает мандолину за изящную шейку, мчится в дровяной сарай, бросает ее на деревянную колоду и рубит на мелкие части.

Густав приходит ко мне весь в слезах. Свои подозрения на мой счет он явно выкинул из головы. Я всегда бываю глубоко тронут, когда вижу, как плачет юноша или старик. До чего нестерпимой должна быть боль плачущего юноши, который уже загрубел и хочет казаться настоящим мужчиной, до чего нестерпимой боль старика, который знает жизнь! Вот-вот и я стану стариком. А научился ли я плакать про себя?

Густав показывает мне свои ладони. От работы с раскаленным стеклом и раздаточными вилами они покрылись сплошными мозолями из ороговелой кожи.

— Ты только погляди на мои руки, — всхлипывает Густав, — я своими руками заработал себе на мандолину.

Охотнее всего я потрепал бы Густава по голове, чтоб утешить, но такого рода нежности у нас в степи не приняты. Мы просто молча сидим друг подле дружки. Потом начинает свистеть скворец, и его свист звучит как сигнал.

— Он еще увидит, чего добился! — вдруг говорит Густав, подразумевая своего отца.

Густав заказывает по почте вторую мандолину. Я ее получаю. Кроме мандолины, в посылке лежит также хроматическая губная гармошка. Гармошка предназначена для меня, это плата за мою ассистентскую деятельность.

В комплект ко второй мандолине входит гораздо больше предметов, чем первый раз. Сама мандолина упрятана в футляр, к ней приложен ремень, на котором ее можно носить, и пестрые ленты, которым надлежит свисать с мандолинной шейки и развеваться на легком ветерке. Ленты расшиты цветочками и текстами. На одной, например, можно прочесть: Мой отец был случайный прохожий…

— Неверно это, — говорит Густав, — ну и лады…

На местном наречии «лады» означает «пустьтак»…

В Босдом проникает все больше велосипедов. Прежде всего они позарез нужны тем шахтерам, которые живут за два-три села от шахты Феликс. Благодаря велосипедам шахтеры выгадывают лишний час жизни. Многие, вооружась лопатой, ищут этот выигранный час у себя в саду или в поле, копают — и не докапываются. Другие посвящают этот час, чтоб уж наверняка, питью пива в лавке у моей матери.

Потом желание обзавестись велосипедом просыпается и у женщин. Сперва у шахтерских жен, потом у бедняцких, и они тоже не один вечер проводят в поисках времени, которое должны были выиграть с помощью велосипеда, но освободиться раньше обычного так и не могут, дети по-прежнему изводят их своими капризами.

— Лисапеды пришли, потому как ихнее время пришло, — изречет дядя Филе десять лет спустя. Он, без сомнения, вычитал эту премудрость в какой-нибудь псевдонаучной статье. — Лисапеды, — говорит дядя Филе, — должны были свое отбегать, чтоб нам перейти к мотоциклам. — Ну совсем как мы нынче говорим: пушечные ядра были необходимы, чтобы мы смогли перейти от пушек к ракетам. Впрочем, нам развитие пошло на пользу: то время, которое помогли сэкономить машины и самолеты, не пропадает для нас впустую: мы используем его, чтобы с помощью особых аппаратов видеть на расстоянии, и мы видим, что война покамест происходит где-нибудь на Дальнем либо на Ближнем Востоке и что, следовательно, нам покамест незачем менять свой образ жизни, и мы узнаем, что множество искусственных спутников, которые бороздят мировое пространство, не только предсказывают, пойдет ли дождь, но и могут принести огромную пользу при ведении будущей войны и что снабженные фотоустановками ракеты наконец-то покажут нам, как выглядит Венера.

У записных ораторов есть излюбленные выражения, которые с необычайной скоростью расходятся по всему свету. Кому из нас не доводилось слышать об отягчающих обстоятельствах и о коренных проблемах? А недавно возникла новая мода — завершать свою речь словами: «благодарю за внимание». Ведь это что же получается? Выходит, они знают, что надоели нам, и благодарят за то, что мы дослушали до конца и не разбежались? Я хочу ввести аналогичную формулу для людей пишущих и извиниться за свое отступление: извините за внимание.

Женщины, которые ездят к матери за покупками на велосипеде, почти бесшумно плывут над землей, лишь их юбки да велосипедные спицы чуть слышно посвистывают; женщины нажимают ногой на тормоз, спрыгивают, прислоняют велосипед к стене как раз под общинным почтовым ящиком, и вот они уже стоят перед вами, а всего лишь пять минут назад были на другом конце села.

Удивительные приемы велосипедисток пробуждают в моей матери неясные мечты. Почему бы и ей не скользить над поверхностью земли — бесшумно, как ласточка перед грозой? Чем она хуже других? Разве она не собиралась в свое время стать канатной плясуньей? Для матери то, чем она собиралась стать, есть в глубине ее души совершившийся факт, может, она по-своему и права, когда предается подобным мечтам, только она забывает сделать прикидку на свои физические изменения, на свой вес, к примеру.

Время от времени у нас дома вспыхивают скандалы, возбудителем которых выступает отнюдь не мой дедушка. Поводом для скандалов служит то, что нынче принято называть изучением спроса. В субботу отец спрашивает у матери: сколько тебе надо булочек, сколько плюшек, сколько пирожных? А откуда матери это знать? Пожелания покупателей, как и все на свете, меняются от раза к разу: в одну субботу остаются нераспроданные булочки и плюшки, в другую их не хватает. Если залежатся пирожные, моя превосходная мать с ними справится, но булочки и плюшки черствеют, их приходится продавать за полцены, вот и готов семейный скандал, слово за слово, слово за слово, и вдруг мать заявляет, что с нее довольно, она хочет уйти навсегда. Она действительно уходит на ночь глядя, и все думают: ну, это она не всерьез, но мать не возвращается, мать решила поднатужиться, она ковыляет по сливовой аллее до выселков, где живут Цетчи, чтобы выплакаться на груди у тети Маги. Тетя Маги ее уговаривает, она хорошо знает отца, ей случалось с ним поспорить, когда они были детьми.

— Но потом мы завсегда мирились, — заверяет тетя Маги, — и вы помиритесь тоже.

— Мене любопытно, станет он мене искать или нет, — говорит мать, но проходит полночи, а отец ее не ищет, потому что он не знает, где она есть.

— Детей небось искупать забудут, — волнуется мать и просит дядю Эрнста запрячь Лысуху и отвезти ее домой. Второй раз она со своими мозолями такой конец не одолеет.

Упорно желая приобрести велосипед с освещением, с карбидной лампой, мать, возможно, представляет себе такие вот ситуации. Возможно, ей кажется, что, если она среди ночи покинет отца и уедет в Гродок к одной из своих кумпанок, это будет выглядеть гораздо эффектнее. Возможно, там она встретит больше понимания, когда будет жаловаться на отца. Тетя Маги, как ни крути, по-родственному пристрастна.

Знакомая писательница, одна из самых сильных женщин, которые встречались мне на моем веку, эдакая Мамаша Кураж, обратила мое внимание на силу слабых, и если хорошенько подумать, моя мать и принадлежала к числу этих сильных слабых: она провозгласила велосипед подарком ко дню рождения.

— Я ведь почти никогда ничего для себя не прошу, — говорит она, — вы уж скиньтесь и купите мне велосипед.

Первой выкладывает свою долю моя добросердечная бабусенька-полторусенька. За ней следует дедушка. Что ж остается моему отцу, кроме как одобрительно кивнуть, а кивок этот служит для матери своего рода разрешением запустить руку в кассу и добавить недостающую треть.

Материн велосипед попадает в Босдом не стараниями какого-нибудь велосипедиста. Тщательно запакованный, он приезжает в Босдом на дедушкиной телеге с брезентовым верхом. Дедушка, который любит беседовать с лошадьми или со встречными предметами, когда не сочиняет свои присказки, говорит велосипеду:

— Один конец мы тебе сберегли, стал быть, ты попадешь к хорошим людям.

Во время празднования велосипед с тонким никелированным рулем, с блестящей жестяной лампой, с пестрой защитной сеткой и лакированным кожухом для цепи стоит, прислонясь к праздничному столу, и важничает, все равно как год назад говорящая машина дяди Эрнста.

Месяц рождения моей матери — февраль — не самое подходящее время, чтобы учиться ездить на велосипеде. Для нее велосипед вроде лошади, на которой ей предстоит обучаться верховой езде.

— Мне надо к нему сперва попривыкнуть, — говорит она, и, когда воскресное утро выдается морозное и сухое, она достает его из чуланчика и два-три раза обводит вокруг голубятни. Велосипед не валит мою мать с ног, и она с гордым видом требует похвал.

— А здорово я его вожу, верно?

Но в велосипеде, как оказывается, за время долгого стояния накопилась силушка, а тут приходит весна, и солнце вместе с теплым воздухом заставляют мать, хочешь не хочешь, сесть в седло.

Отец выступает в роли стремянного. Наделенный железной душой велосипед обеспечивает нашей семье несколько вполне гармоничных вечеров. В предвесенних сумерках, когда жизнь деревенской улицы определяют летучие мыши, дедушка, бабусенька и мы, дети, полные доброжелательности, наблюдаем, как моя мать берет уроки верховой езды. Отец бегает так, как ему уже не доведется бегать никогда в жизни. С такой скоростью он бегал только на войне. Но война, которая не минует большинство немецких мужчин, для него уже осталась в прошлом.

Мать — в седле, отец — с рукой под седлом. До соседского дома дорога идет под уклон. Вообще-то отцу можно только посочувствовать: он мчится со всех ног, даже и не подозревая, что помогает матери освоить новую возможность побега. Впрочем, не будем расточать понапрасну свое сочувствие: этот побег, как мы с вами еще увидим, никогда не состоится.

Летучие мыши крайне удивлены шумом и возней на предвечерней деревенской улице, соседи удивлены не меньше, но из деликатности не выходят со двора и только подглядывают между ветвями либо в щели да слушают, как командует моя мать: «Быстрей! Медленней! Не отпускай велосипед!» Еще они слышат, как пыхтит и отдувается мой отец.

Несколько вечеров проходит в таких занятиях, и вот однажды вечером отец незаметно отпускает седло, забирает свою руку, лишает его поддержки. Матери невдомек, что она стала на несколько секунд канатной плясуньей, как всегда мечтала, но потом она замечает, что отец остался где-то позади, и оглядывается, а что произошло дальше, я, пожалуй, могу вам и не рассказывать.

На гармонии предвесенних вечеров, овеянных крыльями летучих мышей, появляются первые царапины, на велосипеде тоже.

— Как же ты мог мене отпустить, чтобы я разбилась?! — укоряет мать отца. Отец должен заранее предупредить ее, перед тем как отпустит, чтобы она могла к этому подготовиться.

И вот настает торжественный день: мать самостоятельно проезжает первые сто метров без поддержки задыхающегося отца. Правда, спрыгивать с велосипеда, как это делают приезжающие за покупками женщины, она не может: мозоли, мозоли. Она замедляет темп, тормозит и заваливается на бок:

— Господи Сусе, вот вроде и выучилась. — Впрочем, особой уверенности мать явно не испытывает.

Первый выезд — а вы как думали? — ну конечно же, в Серокамниц. Визит к Американке. И вообще, чтобы серокаменцы увидели, чего мы достигли. Хорошо, что у нас есть велосипед, ведь предъявить тестомешалку отец при всем желании не смог бы. Отъезд назначен на десять часов. А где десять, там и одиннадцать. Отец в новой шляпе с серой лентой. Шляпы в Серокамнице тоже еще не видели. У матери на голове корона из накладной косы. Оставшиеся члены семейства собрались перед домом на торжественную церемонию проводов; это моя сестра, я, брат Хайньяк, Ханка с Тинко на руках и, наконец, дедушка с бабушкой — акционеры велосипедной компании. Тинко ревет. Ему страшно, что мать больше не ходит своими ногами, а катится по земле на колесах. Помахать ручкой на прощанье мать еще не может.

Село остается позади. Мать балансирует на узких велосипедных тропинках, наезженных шахтерами. Ей вполне удается объезжать стоящие на пути деревья. Отец следует за ней на безопасном расстоянии, прокладывает курс и подает сигналы:

— Поберегись! Впереди здоровая каменюка! — Мать лавирует.

Проезжают через соседнее сельцо Малая Лойя, потом дорога идет лесом, потом снова полем, и тут вдруг что-то бросается под переднее колесо.

— Батюшки! Какой манюсенький лягушонок! — взвизгивает мать, разворачивает переднее колесо, попадает в колею, глубоко рассекшую закраину поля, падает и остается лежать, ожидая, когда подоспеет отец.

Отец помогает матери подняться. Мать совсем сникла, ей уже неохота забираться в седло.

— Только не сегодня! — говорит она. Обод переднего колеса согнулся, у матери кровоподтек на щиколотке, зато лягушонок цел и невредим. А восклицание Батюшки! Какой манюсенький лягушонок! отец вводит в семейный обиход, и по сей день его употребляют все члены семьи, то есть те, которые еще имеются в наличии, когда им грозит какая-нибудь ничтожная опасность.

Отец усаживает мать на обочину, спешит домой и прихватывает там телегу вместе с дедушкой. Вдвоем они перекладывают мать на телегу: уехала на двух колесах, вернулась на четырех; и с тех пор я ни разу не видел ее около некогда столь желанного велосипеда. Воскресными вечерами она больше не заглядывает в чулан, не протирает велосипед тряпкой, не треплет его по холке, как всадник своего верного коня, пронесшего его сквозь бури и невзгоды. Зато — с явной целью вскарабкаться на бесхозный велосипед — около него возникают совсем другие фигуры. Ханка берет его, чтобы навестить родственников в Серокамнице. Моя сестра, храбрая покорительница высоких деревьев, когда поблизости нет матери, упражняется в том, что мы называем «пиликать на велосипеде».

Но виртуозные пассажи сестры недолго остаются тайной: детектив Кашвалла выслеживает ее и награждает восклицанием:

— Ты токо глянь на эту пигалицу!

Мать произвела мою сестру в доставщицы молока. Раз лихой скакун велосипед не повиновался ей, когда она хотела на нем скакать, пусть влачит свои дни как извозная кляча.

Мне бы радоваться, что отныне я избавлен от доставки молока и субботней лотереи, в которой можно выиграть лупцовку от Румпоша, но тут во мне просыпается тщеславие, сестра моя и без того ходит в любимицах у Цетчей, а тут мои акции совсем упадут. Окончательным доказательством моего поражения служат слова бабушки, что моей сестре надо бы родиться мальчишкой, а мне — девчонкой.

Вечером, когда все домашние уже намерены залечь на боковую, я украдкой осваиваю велосипедную скрипку, и у меня получается довольно лихо. Если я заранее как следует его разгоню, мне даже удается осторожно взгромоздиться на седло, и я ощущаю свое превосходство над сестрой. О том, что мои ночные упражнения не остаются тайной, я узнаю, когда бабусенька поручает дедушке сделать седло чуть пониже.

Теперь я и сам личность, а велосипед открывает передо мной возможности и сверхвозможности. Настанет день, и я поеду в Гродок, в гости к дяде Филе, а там и вовсе в Берлин и прихвачу с собой черствые булочки, чтоб кормить зверей в зоологическом саду. Я то и дело поглядываю на велосипед, который таит в себе столько будущих возможностей, но велосипед стареет на глазах даже от тех возможностей, которые открываются перед ним в Босдоме: краска на руле потрескалась, коробка для цепи покрыта вмятинами, сетка на заднем колесе порвалась, а от ударов раскачивающегося бидона облупливается черный лак на раме. Впрочем, почему бы велосипеду и не стариться? Дедушка стареет, бабусенька-полторусенька тоже, сестра и я — мы тоже стареем, вот только наше старение до поры до времени называют ростом. Ох, уж это смешение человеческих понятий!

А теперь давайте еще разок заглянем в лавку, чтоб вам не пришлось говорить, будто я вас надул, дав книге такое название.

В воспитательных целях моя мать не только знакомит нас, детей, с тем, как, на ее взгляд, живут в свете, потихоньку-полегоньку — ее выражение — наставляет она также своих покупательниц. (В этом смысле я кое-что унаследовал от матери. Мне вечно надо быть начеку, чтобы не дать ходу бушующему во мне стремлению поучать всех и вся, а если удается, то и придушить его.)

Бременские дубинки — так прозываются сигары, которые до сих пор по совету моей матери пользовались наибольшим спросом у шахтеров и пивохлебов. «А еще парочку бременских!» — так говорилось у нас, пока очередной коммивояжер не нахвалил матери новый сорт сигар, торгуя которыми она сможет с каждой штуки зарабатывать на один пфенниг больше. Называется этот новый сорт «Colorado claro».

— До чего ж иностранское прозвание, — говорит мать на изысканном немецком языке.

— Испанское, — многозначительно поясняет коммивояжер.

Мать переключает своих курильщиков на новый сорт:

— Новый сорт сигаров, господин Наконц, «Колорадо кларо», — и после небольшой паузы добавляет: — Испанские. — Приходит другой покупатель, то же предложение: — А может, парочку новых сигаров «Колорадо кларо» — испанские?

Мать терпелива в своих рекламных усилиях — изо дня в день, из недели в неделю. Судя по всему, новые сигары не так уж и плохи на вкус, тем более что новых бременских в магазине больше нет. Их попросту вытесняют из моды. И вот уже один курильщик за другим требуют «Колорадо кларо» — испанские. Поясняющий довесок испанские не стоит на ящике с сигарами, он есть порождение материной страсти поучать.

Однажды вечером мать извлекает из кармана своего фартука какую-то бумажку. На бумажке записано изречение. Изречение она позаимствовала у одного коммивояжера и просит меня написать его печатными буквами на белом картоне. Я пишу его шрифтом, который подсмотрел среди заголовков Шпрембергского вестника, превращая тем самым в некое объявление, после чего прикрепляю кнопками к той полке, на которой лежат сладости. Торговля в долг — купцу не впрок: и товара нет, и покупатель сбег.

Мать со мной не согласна. Надо писать не «сбег», а «сбежал», но я считаю, что слова должны рифмоваться, и даже изъявляю готовность поставить свое имя под написанным мною же изречением. Я отвечаю за качество своей продукции, как сегодня принято говорить. Мать согласна.

Большинство покупателей даже и не замечают, как я поизмывался над языком, но, когда мое творение попадает на глаза госпоже баронессе и госпоже обер-штейгерше, мать говорит извиняющимся тоном:

— Ах боже, вы уж не взыщите, госпожа баронша, это мальчик наш написал.

Много лет спустя фрау пасторша покажет матери несколько выпусков моего первого романа и спросит:

— Это ваш сын написал?

— Господи, — вскричит мать, — неужто наш мальчик опять что-то написал!

— А разве я не предсказывала? — спросит госпожа пасторша, и мать с шумом выдохнет задержанный в груди воздух.

Недели две спустя мать просит меня написать очередной призыв к покупателям, очередную коммивояжерскую мудрость: Кто без денег к нам придет, / Пусть до завтра подождет.

— Неуж люди теперь только в долг и покупают? — спрашивает отец. Он возникает перед нами, будто строка из нежной песни (У песни о любви мелодия нежна, как поется в одном современном шлягере).

Моя мать так все красиво продумала с этим изречением. Вот придет покупатель, захочет что-нибудь взять в долг, а потом увидит изречение и раздумает, придет на другой день, чтобы купить в долг, а на другой день завтра-то опять будет на следующий день, и так далее, и так далее, а в конце концов он и вовсе раздумает покупать в долг. Моя превосходная наивная мать, она совсем упустила из виду, что не всякий, кто прочел театральную афишу, так сразу и побежит в театр.

Покупатели, во всяком случае, продолжают платить наличными все так же неохотно и с проволочками, а мать платит своим поставщикам неохотно и с проволочками, вот разве что поставщики требуют с нее проценты, если платеж просрочен. Но может ли моя мать в свою очередь брать проценты с тех покупателей, чей столбец простоял дольше месяца?

— И что же это за времена настали, — причитает она, — все меньше получаешь за свои деньги. А в газетах только и разговору, что про доллар. Ну какое нам дело до американского доллара?

Цены растут, нимало не считаясь с заработками покупателей. В Босдом просачивается нечто, чему коммивояжеры дают название инфляция. Карле Наконц называет ее инфаляция, Коаллова Густа — унфаляция, а каретник Шеставича, само собой, — инфляшия. Люди толкуют, будто эта напасть идет к нам из Берлина. Между прочим, из Берлина пришел, вытеснив инфлюэнцу, и грипп, человечья чумка, как называет его дедушка. А инфляция, на мой взгляд, — это нечто вроде гриппа у денег.

Дедушка, мозговой трест нашей семьи, сидит у себя в мезонине и все считает, все считает.

— Вскорости от вашей земле ни камушка не останется, — утверждает он. Поскольку, если верить дедушкиным расчетам, у нас ничего почти не осталось, а мы знай себе живем дальше, мы, должно быть, повисли в воздухе.

— То-то будет грому, когда вы шмякнетесь оземь, — предостерегает дедушка.

Я жду, когда будет гром, жду без особого страха, скорей с любопытством. Мне еще невдомек, что такого рода зависание в воздухе — не диковина в мире экономики, что порой целые правительства вместе со своими странами и народами проносятся сквозь время, оторвавшись от земли.

Владельцы шахты господа фон Понсе собирают урожай на земле и под землей. Впрочем, на земле урожай не такой обильный, овес дает тощие метелки, рожь — мелкий колос, потому что те же Понсе, собирая урожай угля, отсасывают подпочвенные воды. Но рига у них тем не менее есть, и они свозят туда свое зерно, обмолачивают его, а потом ждут, когда на рынке сложатся подходящие цены.

Рига стоит метрах примерно в ста от мельницы на скудной песчаной почве, и, когда зерно продано, большое деревянное здание пустует. В тот год, о котором я веду речь, Заступайтов Густав при помощи своей мандолины превращает ригу в мюзик-холл. В пустой риге такое красивое эхо, каждый звук хвастливо заявляет о себе, задается, важничает и усиливает музыкальные амбиции Густава.

Проходит неделя, потом другая, и у Густава возникает потребность в ударном инструменте. Он уговаривает Альфредко, своего брата, который окончательно перерос статус древесной обезьяны, заказать себе таковой по почте.

Альфредко листает каталог фирмы Август Тогенбрук из Цвибака. Лично он предпочел бы ружье, и Густав обещает ему ружье, только пусть сперва закажет какой-нибудь ударный инструмент.

— А платить кто будет? — спрашивает Альфредко.

— Не твоя забота, — отвечает Густав.

Густав мстит своему отцу, среднему мельнику, за растерзанную мандолину, мстит долго и накладно. Он наставляет Альфредко, как добывать деньги для заказов: ящики из-под сигар, что рядом со шляпой! Получать снова поручено мне, а за хлопоты Густав награждает меня книгой, которая приходит в той же посылке: Тарзан у обезьян!

Я тотчас скрываюсь в дебрях девственного леса, вместе с молодым Тарзаном меня похищает обезьяна, вместе с ним я учусь по букварю, оставленному его покойными родителями в лесной хижине, я учу английский по тому методу, которым и по сей день пользуются исследователи иероглифов. Я читаю запоем, и тут, помимо всего прочего, меня осеняет великолепная идея: как только мне удастся выкроить свободную минуту среди всех моих обязанностей и домашних заданий, я начну изучать французский, и начну таким способом, который я сам, как мне кажется, и открыл. Способ этот чрезвычайно прост, даже удивительно, что его никто не открыл раньше: я выучу французскую азбуку, а потом из отдельных букв буду составлять названия предметов, которые меня окружают. О, я был смекалистый ребенок, сегодня меня прозвали бы фантазером.

Я в восторге от Тарзана, я в восторге от того, как он, будучи уже взрослой обезьяной и владея двумя языками, обезьяньим и английским, скачет по деревьям, а у английского профессора, который в визитке разъезжает по джунглям, он коварно похищает дочь и утаскивает за собой на дерево, чтобы было на ком проверить свое знание английского языка. К сожалению, на этом месте я с горечью вспоминаю, что решительно не способен лазить по деревьям и что поэтому мне не суждено втащить к себе на дерево образованную девицу, профессорскую дочь, и так далее.

Я и думать позабыл про Густава и Альфредко и про то, как они управятся со своими инструментами. Я с головой ушел в жизнь джунглей и выныриваю, только когда мои родители заводят разговор про растущую покупательскую страсть мельниковых сыновей.

— Небось добрались до тех ящиков из-под сигар, — говорит моя мать. — Да и то сказать, хоть какой прок будет с ихних денег.

Я первый раз вижу, что моя мать способна радоваться убыткам своего соседа, то есть нашенского конкурента, как она его называет.

От этого открытия у меня становится муторно на душе. Я отбрасываю то, что принято называть тактом, и в лоб спрашиваю Густава, не из сигарных ли ящиков среднего мельника взял он те деньги, с которыми обращается, словно малое дитя с песочком.

— Нашенский ни черта не заметит, — отвечает Густав, — небось я могу потребовать возмещения расходов за поломатую мандолину. Ящики все равно полнехоньки до краев, — уверяет меня Густав, а берет он лишь те деньги, которые перебежали через край.

А средний мельник тем временем набивает деньгами четвертый ящик. Мать старается оправдать себя, глядя, как мельниковы сыновья радостно налетают на товары:

— Деньги все едино с каждым днем теряют цену, пусть хоть ребята порадуются.

В одно воскресенье, ближе к вечеру, она продает Альфредко литровую бутылку малинового сиропа и несколько коробок конфет. Надо же как-то отметить покупку духового ружья. Альфредко устраивает стрелковый праздник: пятнадцать босдомских мальчишек галдят у нас во дворе. Детектив Кашвалла выбивается из сил. Бабусеньке-полторусеньке надо приглядеть, чтоб никто никому не попал в глаз.

Королем стрелков делается толстый Юрко Стопран. Ну и ну! Юрко близорукий, он даже здоровается с деревьями, что растут вдоль дороги. Он делает это на всякий случай: вдруг дерево вовсе не дерево, а учитель Румпош. Мы берем интервью у новоявленного короля: «Мишень-то я, в общем-то, видел», — говорит он.

Праздничная трапеза, состоящая из одних конфет, пробуждает жажду. Из литровой бутылки сиропа Альфредко делает целое ведро малинового лимонада. Король, которому положено пить первым, становится на колени и хлебает, словно бычок, из ведра, хлебает и хлебает, так что вчуже становится страшно, как бы у него из штанов не потекло. Второй и третий короли пьют за ним, а когда в ведре остается не больше половины, его поднимают, и теперь пьем мы все как из братины. Лимонад бежит по нашим подбородкам и стекает в песок, так что черным дворовым муравьям тоже перепадает частичка от нашего стрелкового праздника. Моя мать стоит за присборенной гардиной, глядит на нашу возню и отнюдь не огорчена удачной воскресной торговлей.

Мне невольно приходят на ум слова бабы Майки: «Кто занялся торговлей, того нечистый уже схватил за задницу». Не оттого ли мягкое место у моей матери больше чем надо выдается назад? Между матерью и Майкой нет ладу (так у нас вежливо говорят про тех, кто грызется между собой).

— Ежели бог есть, у его все одно имени нет, — утверждает баба Майка, — потому как, ежели у кого есть имя, у его есть и ноги, а тут уж звестное дело: они пали к евоным ногам, а потом, значит, они облобызали евоные ноги.

На взгляд моей матери, все эти разговоры — сплошное язычество. И что она привязалась к торговым людям, старая дура? Сама-то она, часом, не снюхалась с главным конеторговцем, какой только есть на свете?

Кому же верить, матери или бабе Майке?

Ханкины глаза и охочие до поцелуев губы вселяют тревогу в мужские сердца. Есть такие парни, которые, едва воротясь со смены и отмыв угольную пыль, садятся у нас на кухонную скамью либо на приступочке в старой пекарне, сидят там, что твои кобели, и провожают взглядом каждое движение Ханки. Моей матери эти посетители никак не мешают. За время своего сиденья парни и съедят что ни то, и пивка выпьют, и шоколадку купят — для Ханки, либо поставят остальным по рюмочке мятного ликера из нелегальных материных погребов. Одного парня, который уселся всех основательней и, надо думать, имеет на Ханку наиболее серьезные виды, звать Райнольд, это брат моего дружка Германа. Райнольд так долго водит влюбленными глазами за снующей взад-вперед Ханкой, что та под конец дарит его ответным взглядом. Но чаще всего Ханка забывает нежно взглянуть на Райнольда. Значит, не по сердцу он ей, и Райнольд пьет пиво, бутылка за бутылкой, пока не сползет со ступеньки и не пойдет, качаясь, к дверям, обронив на ходу:

— Стал быть, завтра!

А вот моему отцу эти угнездившиеся в нашем доме парни чем-то не по нутру.

— Вам что, дома делать нечего? — рявкает он на них.

Но мать тотчас затаскивает его в тихий уголок и начинает снимать с него стружку:

— А про торговлю ты, выходит, и думать забыл?

Игрой на губной гармошке Райнольд пытается приукрасить свою безмолвную любовь к Ханке. Играет он тихо и с запинками, и всякий раз, когда ему удается выдуть очередную песенку, он справляется: «Красиво вышло, а, Ханка?» Тироль, ты мой Тироль, родная сторона — играет Райнольд. У него широкие запястья и большие шахтерские руки. Так и кажется, будто маленькой блестящей гармонике страшно в глубокой пещере его рук, вот почему она отвечает таким робким голосом, когда Райнольд обращает к ней свое дыханье.

— Наш Эзау и тот лучше играет, — говорит бессердечная Ханка. Райнольд глядит на свою маленькую гармонику, потом кивком подзывает меня и просит научить его во время игры прищелкивать языком. «Ты бы узнал у вашей Ханки, хочет она со мной гулять или нет, — говорит он. — Получишь плитку шоколада».

Я выполняю просьбу Райнольда и получаю обещанный шоколад. Но Ханку Райнольд не получает. Бедный, бедный Райнольд! «Бабы — они твердые, как осколок от снаряда», — говорит он и советует мне намотать эту мудрость себе на ус.

Кроме как с юга, у нас есть соседи со всех сторон. А с юга перед нами открывается вид на поля. Отец ругает его последними словами, потому что ему не принадлежит ни одно из полей. А вот меня так радует марево, которое летом висит над полями, ветры, которые над ними пролетают, снег, который зимой их одевает. Но никто и не подозревает о сокровищах, которыми я владею с южной стороны.

Наш ближайший сосед к западу прозывается Ленигк. Детей у него десять голов, девочек — четыре, мальчиков — шестеро, к тому времени, когда мы переезжаем в Босдом, они все уже взрослые. Люди толкуют: «Фриде, папаша Ленигков, когда пропустит рюмочку, вздорный такой делается. А у Ленигковой мамаши раздутый живот». Люди толкуют: «Она как привыкши ходить брюхатая, так у ей теперь брюхо от одного ребенка до другого опадать не хотит». Мой дедушка и Ленигкова мамаша взапуски встают ни свет ни заря. Деревенский луг между нашим и Ленигковым двором зовется, как я вам уже говорил, под дубам. Когда день еще сер и не набрал краски, Ленигкова мать уже звякает калиткой, идет к навозной куче, что под дубам, берется за вздувшуюся на животе юбку, малость оттягивает ее и мочится прямо стоя. А дедушка как на грех замешкался в постели. Он торопливо скатывает самодельную соломенную шторку и, видя перед собой Ленигкову мать, повелительно кричит бабусеньке-полторусеньке: «Вставай, старуха, Ленигша обратно сидит на навозной куче!»

Младшего сына наших соседей Ленигков зовут Юрко. Но он требует, чтоб его называли Георг. Он работает на фриденсрайнском стекольном заводе, и там его дразнят из-за сорбского имени. Фриденсрайнцы мнят себя настоящими немцами. Взять хотя бы их «типично немецкие» фамилии: Засовский, Вышинский, Ковальский, Нимшицкий и так далее и тому подобное. Любой сослуживец из окрестных деревень для них вендский Кито. Запуганный Юрко пытается даже говорить на правильном немецком языке, но иногда попадает пальцем в небо: «Я был в Гродку и тама ел спаржу», — может сказать Юрко, а поскольку он играет в самодеятельном театре, его иногда осеняет мысль использовать выражения, заученные для сцены, чтобы уже не было никаких сомнений насчет грамотности. Кубашкинше, которая, войдя в сени, спросила, где его мать, он ответил так: «Госпожа еще не откушали».

Мой отец терпеть не может Юрко.

— С чего бы это?

— Потому как ему медведь на ухо наступил.

Юрко изливает душу в музыкальном свисте, фальшиво насвистывая деревенские песенки и модные танцы, кроме того, в певческом ферейне он своим голосом сводит на нет все усилия группы теноров.

Вторая причина, по которой мой отец невзлюбил Юрко, следующая: он подстрелил нашего Старика. Наш Старик — это голубь. Я уже говорил, что у наших голубей есть имена. Одного из них звать Бобыль, другого Пачкун, а еще одного Рябок. Пачкун — наиболее яркая личность среди самцов нашей голубятни. Выражаясь научно, он владеет основами комбинаторики. В один прекрасный летний день, когда мать настежь распахивает все двери, чтобы проветрить дом, и тем самым вроде как приглашает голубей совершить экскурсию с познавательными целями, Пачкун обнаруживает в ящике на нижней полке мешок с горохом, края которого аккуратно завернуты, чтобы покупатели сразу видели, какой там горох, лущеный или нелущеный. И этим своим открытием Пачкун пользуется теперь всякий раз, когда ему приходится на пару с голубкой кормить выводок.

Чтобы попасть в лавку, Пачкуну надо миновать три двери и пять ступенек, что он и делает мелкими семенящими шажками. Если двери закрыты, Пачкун, склонив голову набок, ждет, когда ее кто-нибудь откроет, и, как только это происходит, он юркает в щель, словно кошка. Случается, кто-нибудь из покупателей укажет матери на сидящего в мешке голубя, но мать ничуть не смущается.

— Видьте ли, фрау Михаукен, — говорит она доверительно, — видьте ли, он лазит в мешок, когда он с приплодом.

В других сорбских домах действуют бородатые гномы, человечки, а наши гномы покрыты перьями; их не боятся, их не почитают, но к ним относятся с уважением.

Так вот, этот самый Юрко из своей шестимиллиметровки выстрелил в нашего Старика и попал, хотя и не убил. Старик у нас из самой первой пары голубей, которую мы завели. Большая голубятня, стоящая без дела, прямо настаивала, чтоб мы завели голубей. Ветер задувал в ее щели, ветер вылетал обратно, когда нашептывал, а когда и выл: «Голубей! Голубей! Подать сюда голубей!»

У нашего Старика на голове чепчик из синих перьев, шея и грудка белые, а крылья синие, как на чепчике. Он не породистый, но нам он кажется очень красивым, у нас на вересковой пустоши красота не зависит от расовой принадлежности. Маленькая свинцовая пулька из Юркиного ружья чиркнула Старика по шее. Когда Старик после этого с трудом подлетел к родному гнезду, над ним кружился вихрь сорванных выстрелом перьев.

Мой отец слышит выстрел. Он залезает на колоду для колки дров и глядит через забор.

— Подлая скотина! — бормочет он, отвернувшись. Ругательство не должно перерасти в открытую вражду. Все лавка, лавка!

Взрослые, про которых зачастую без всяких на то оснований говорят «постарше и поумней», проводят под дубам воображаемую линию — границу. Земля к западу от нее именуется Ленигково под дубам, а к востоку — нашенское под дубам. Мало-помалу границы, намеченные взрослыми, накрепко оседают и в наших, детских головах.

— Ишь ты! Под нашенским дубам яму вырыл. Вот погоди, скажу отцу, тогда узнаешь. — Так мы перебраниваемся.

Старик, наш голубь, с повязкой на шее еще сидит в больнице, другими словами, в опрокинутой вверх дном корзине из-под картофеля. Заслышав, как галдят за окном другие голуби, он воркует: «Не думайте, что меня больше нет!»

Малость погодя Юрко снова вызывает всеобщее неудовольствие, особенно у моего отца. Позади нашего забора он самым бездарным образом пытается высвистать песенку: Хотела девушка достать / Водицы из колодца… При этом он по обыкновению путает ноты, и если передать эту путаницу буквами, начало песни выглядело бы следующим образом: Потела дедушка подстать / Годицы исколоться…

— Какого дьявола он свистит под нашенским дубам, все равно как пьяный воробей! — возмущается отец.

— А чего бы ему не свистеть? — отвечает мать. — Неуж сам догадаться не можешь?

Мой отец и впрямь может сам догадаться; молва ползет из уст в уста: Ленигков Юрко ходит с пекаревой Ханкой.

Как-то вечером, когда родители уже собираются идти спать, в кухню врывается Ханка. Блузка у Ханки разорвана. Тяжело дыша, Ханка кричит:

— Совсем сбесился! — И указывает кивком в сторону луга.

Отец начинает закипать, волна крови, или, во всяком случае, волна чего-то красного, приливает к его голове.

— Вы что, с ума меня хотите свесть?! — кричит он.

— А ты-то тут при чем? — спрашивает мать.

Отец старается смягчить:

— С типом, у которого слуху ни на грош, который свищет, когда разувается, порядочной девушке вязаться не стоит.

И опять проходит время, и как-то днем на маленькой площадке перед лавкой останавливается карета, запряженная парой лошадей. Останавливается на том самом месте, где обычно барон в присутствии моей матери два раза на неделе делает по три глубоких затяжки. А теперь, стало быть, целая карета, а за кучера Вильмко Янко, бывший шахтер, который из-за хрипучих легких перелез на поверхность земли. То, что ранее сидело в этой карете, теперь сидит в вагоне второго класса, следующем на Вайсвассер, и подъезжает к Гёрлицу. Это ее милость из замка Малая Лойя. Как говорят люди, сама-то она не из благородных, она дочь суконного фабриканта из Гродка и стала ее милостью только благодаря замужеству. Ее высокородный муж пал на войне. Разумеется, он был офицер, а вы как думали? Мужчины в Малой Лойе рассказывают, что им случалось играть с молодым господином, когда тот был еще мальчиком, и когда молодой господин однажды упал и разбился, у него потекла голубая кровь. Вот так-то!

Теперь имя его милости стоит на самом верху на черной мраморной доске памятника павшим героям, имя написано золотыми буквами, а имена тех, кто за ним следует, имена деревенских мальчишек, — серебряными буквами.

После героической смерти полковника господский двор мало-помалу приходит в запустение: от целой дюжины только и остались, что те две выездные лошади, которые стоят сейчас перед нашей лавкой.

Вильмко Янко делает у нас покупки. Он мне как-то помог управиться с ящиком для кроликов, когда я хотел перебраться к Цетчам. Теперь я решаю отплатить добром за добро и держу его лошадей под уздцы и чувствую себя польщенным, потому что мне выпал случай караулить полублагородных лошадей.

Для господской кухни Вильмко Янко закупает тряпки половые, швабры, песок марки Макс и Мориц, чтоб чистить посуду, жидкое мыло, и, не желая осквернять лавочным духом баронскую карету, он на господский манер укладывает покупки в маленькую дорожную корзинку.

За мою деятельность в качестве грума Вильмко предлагает мне и моей сестре прокатиться в милостивой карете. Мы залезаем в карету и величественно откидываемся на подушки, как делали при нас господа. Перед нами мясистый затылок Вильмко, сидящего на козлах.

На краю села Вильмко велит нам вылезать, и мы благодарим, как и положено воспитанным детям. Сестра говорит:

— Вот так бы все ехала и ехала до самого Гродка, — из чего можно заключить, что каждое осуществленное желание пускает в тебе корни, из которых произрастают новые желания.

Под дубам нас встречает Ленигков Юрко. Он снимает перед нами шапку и насмешливо спрашивает:

— Ну как, господин супруг и госпожа супруга, хорошо изволили прогуляться?

Очередная цитата из какой-то пьесы. Юрко повторяет ее, Юрко дразнит нас, мы в растерянности, под конец я взрываюсь и говорю:

— Шли бы вы, господин супруг, к своей супруге Ханке.

Мой отец стоит за потемневшим от непогод забором и слышит каждое слово.

В ноябре, когда из-за какого-то там передвижения небесных тел дневной свет резко идет на убыль, мать порой выбирает время, чтобы рассказывать нам истории о разных исследователях либо их путевые очерки, вычитанные ею где-нибудь в книге либо в журнале. Она рассказывает нам про эскимосов, которые пьют китовый жир и заправляют этим жиром лампы. Даже представить страшно, как бы это мы пили керосин на завтрак и на ужин.

Рассказывает мать и про то, как возникают лавины среди высоких гор и что лавина порой начинается с катышка, который не больше комочка ваты. Так вот, мне кажется, что гнев в моем отце растет так же стремительно, как лавина. На сей раз комочек ваты выглядит так: я нагрубил Юрко, то есть взрослому человеку.

На дворе лето, обеденный стол перенесен в старую пекарню, там прохладнее, чем в кухне. Сегодня на обед будет суп из вишен, толченая картошка с яичницей и первый в этом году салат из огурцов. Королевская еда! Мы садимся к столу. Отец с грохотом придвигает стул. Он свирепо глядит на меня и спрашивает:

— Ты чего сказал Ленигкову Юрко?

У меня разом пропадает голос.

— Чего ты сказал, я спрашиваю?

Я в ответ ни звука, и тут отец хватает стол, приподнимает его и опрокидывает. Та часть вишневого супа, картошки, яичницы, которая не пристала к нашему платью, покрыла каменные плитки пола в старой пекарне. Мать вместе со стулом заваливается назад и умирает. Я стремглав вылетаю из дому, бегу на лужок под дубам и, прижавшись лбом к корявому стволу, плачу навзрыд.

Появляется жена нашего северо-западного соседа, появляется младшая дочь соседа западного, и обе меня расспрашивают, хотят узнать, не ушибся ли я. Я ничего не отвечаю, тогда они начинают меня ощупывать, но проходит еще какое-то время, покуда мой голос пробивается на поверхность из пучины горьких слез: наш-то опрокинул стол, а я просто сказал господин супруг, а мама опять померла.

Мое высказывание звучит туманно. Женщины требуют подробностей, но тут является детектив Кашвалла и забирает меня.

Бабусенька-полторусенька отводит меня в комнату к родителям. Родители сидят на кушетке, держатся за руки и алчут новостей, как жители осажденной крепости. Я входил в контакт с врагом, осадившим крепость.

— Чего они тебя спрашивали, это бабье? — любопытствует мать.

— Они спрашивали, что со мной.

— А ты чего ответил?

Я рассказываю, что я им ответил, и мать журит меня:

— Уж не мог во двор выбечь! Людям интересно, почему упал стол, они рады, если мы в убытке, а все потому как у нас есть лавка.

Лавка, лавка! Выходит, лавка будет решать и то, куда мне бежать в горе, выходит, соври я, лавка была бы только рада. Не понимаю я мир своих родителей, хоть убей — не понимаю.

Ханка чистит пол в старой пекарне и поет при этом: «О любви говорить не надо…» Яичница сверкает желтым, вишневый суп — красным. Будь я художником, я мог бы порадоваться на красочные переливы яичной желтизны, вишневой красноты, огуречной зелени. Но я не художник. Я забираюсь на сеновал и размышляю над тем, что дедушка называет брехня. Получается, что взрослым можно брехать. Я это еще в Серокамнице знал.

Тогда была война, и дедушка, мое божество, приехал к нам погостить, а потом должен был вернуться в Гродок. Я очень не хотел, чтобы он уезжал. Дедушка уже совсем собрался в дорогу, но я цеплялся за его тачку, плакал и кричал, и тогда дедушка загнал тачку обратно во двор. Дело было в мае, кукушка начала куковать, а мне уже давно хотелось увидеть кукушку, и Ханка, она тогда служила у нас няней, вызвалась сводить нас, меня и мою сестру, в лес и показать нам кукушку. Дедушка сидел на валуне у задней двери нашего дома, как сидел всегда, отдыхая после огородных работ, ну я и согласился искать кукушку. Мы пошли в лес, мы услышали там кукушку, начали ее искать, но не нашли, и тогда Ханка с горя показала нам вместо кукушки голубя-вяхиря.

Еще и по сей день, когда я вижу, как мимо окна моей лоджии стремительно проносится вниз по долине стая вяхирей, мне невольно вспоминается, как однажды эти голуби, сами того не ведая, обманули меня, потому что, когда мы вернулись домой, дедушки там уже не было.

А теперь, коль скоро воспоминания все равно занесли меня в серокамницкие времена, я начинаю перелистывать их, как страницы книги, полной разнообразных событий. «Событие — это то, что было, из событий складывается история», — наставлял нас учитель Дитрих из Серокамница.

Жил там старик Кухер, который немог бы радоваться жизни, не выпивай он каждый божий день по пол-литра очищенной. Покупал он ее у моей американской бабки, садился прямо перед трактиром в придорожную канаву, пил маленькими глоточками, а развеселясь, наигрывал на горлышке бутылки: Кукушка одинока, беспечно я живу…

Деревенские мальчишки порой насмешливо кричали вслед старику Кухеру: Препко! Препко! Препко! — это у него было такое прозвище. Кухер со своей стороны бранил этих поганцев, срывал с ног деревянные башмаки, швырял в мальчишек, а сам босиком гнался за ними, но мальчишки оказывались проворней, им доставляло особую радость сознавать, что старый Кухер вот-вот их схватит, а схватить так и не может.

Один раз Альфредко Штариковых подбил меня вместе с ними дразнить старого Кухера после того, как тот опорожнит свою граненую флягу. Старый пропойца даже и не подумал гнаться за нами. «Охти мне, ребятки, охти мне, ребятки, и что вы такие за ребятки, — говорил он, и глубокая печаль читалась на его красном лице с обвисшими щеками и набрякшими подглазьями. — Такие вы ще махонькие, а так мене забижаете, ну прям беда, ну прям беда». Не опасайся я, что Кухер все-таки оттаскает меня за уши, я бы подошел к нему и обнял его. То не пьяный Препко глядел на меня, а мой собственный дедушка, может, даже дедушки всей земли.

И вот еще что было в Серокамнице: когда меня кусал комар либо где-нибудь вскакивал прыщ и мне хотелось почесать это место, мать остерегала:

— Смотри не чешись, не то грязь попадет, станет болеть, и тебе отрежут руку.

Как-то раз перед нашим домом возник нищий — на двух костылях, без одной ноги. Конечно, это был инвалид войны, который надумал в голодное время разжиться хлебушком для своей семьи. Мать уделила ему кой-чего от нашей бедности, но самого инвалида использовала как наглядное пособие:

— Вот видишь, он сковырнул себе прыщик, — сказала она, когда бедный инвалид ушел.

Наставление так на меня подействовало, что я уже в школьные годы, если встречал где инвалида, был твердо уверен, что он плохо себя вел, не слушался родителей, чесался где не положено, а потому не особенно и жалел его.

Моя превосходная мать не желала также, чтобы я на глазах у всех, прилюдно отливал водичку.

«Вот ужо изловит тебя шиндарм, он тебе кой-чего отрежет!» — говорила она и снова обращалась к работе, прогоняла раздвоенную лапку своей машинки по длинным швам женской юбки и при этом пела в надежде на близкую побывку отца: Мельница, мельница, ты знай крутись, а я свою песню пою… Своим ученицам, которые учились у нее портняжному делу, она объясняла, что эта песня про мельницу саксонская, что она слышала ее в Гродке, когда там выступал один саксонский певец, и что саксонский язык очень красивый. А я сидел рядышком и мысленно занимался нашим жандармом, которого звали Канита, у которого были каштановые усы а-ля кайзер и который сверкающим взором вглядывался со своего велосипеда в этот испорченный мир. Как и пастор Бюксель, наш жандарм был человек строгих нравов. Чтобы сберечь побольше кожи для фронта, пастор Бюксель расхаживал в деревянных сандалиях, денно и нощно помнил о фронтовых героях, был весь какой-то негнущийся и все думал, все думал о героях. Еще ни разу с его лица не упала на меня улыбка.

Вот и с жандармом Канитой дело обстояло точно так же.

Когда он прислонял свой велосипед к веранде трактира, чтобы выведать у Американки, не проходили ли мимо цыгане, не заглядывали ли к ней спекулянты, из-под его усов ни разу не выглянула улыбка, адресованная нам, детям. Канита смотрел прямо перед собой, строго перед собой. На перекладине его велосипеда висел жесткий парусиновый портфель. Дедушка утверждал, будто в портфеле у Каниты хранятся кусочки масла да комочки сала, полученные от тех людей, которым по душе, что он всегда смотрит только прямо перед собой и не глядит ни налево, ни направо.

Однако, узнав, как обходится Канита с маленькими мальчиками, я пришел к выводу, что он на досуге пересчитывает отрезанное его ножом и хранимое в парусиновом портфеле. Должно быть, Канита был все-таки не настоящий человек, его не мать родила, а выковал деревенский кузнец на своей наковальне. Его злило все, что ни делают дети, поскольку он их не понимал, поскольку сам он никогда не был ребенком.

(Ах, бедный жандарм Канита! Он был такой усердный служака, и именно за усердие его после войны пристрелил один грабитель. Но это уже другая история!)

Как-то раз сводная тетка Элиза, которая в очередной раз побывала со сводным дедом на конской ярмарке в Хочебуце, привезла мне оттуда маленькие очки, пенсне, в которых щеголяли тогда чиновники и ученые. Пенсне было с обычными оконными стеклами, детская игрушка, моей сестре тоже досталось такое. Мы с восторгом насадили их себе на нос, у Американки в трактире сели на скамью перед окном и стали глядеть на улицу, чтоб все прохожие увидели, что здесь сидят дети в очках, чтоб подивились на нас.

Но тут на шоссе показался Канита, и не успел он прислонить свой велосипед к веранде перед трактиром, как я уже сорвал с носа очки и отбросил их в сторону. Носить очки, думалось мне, — это право взрослых, а на детском носу очкам не место.

Я спасся бегством через заднюю дверь, я чуть не задохнулся на бегу, но зато ушел невредимым; уж верно, жандарм отхватил бы мне нос. Я дрожал всем телом, я побледнел, как покойник. А сестра заявилась домой и доложила: «Мама, Эзау выбросил свои новые очки». У нее они до сих пор красовались на маленьком носу, и выглядела она как недозрелая дама-патронесса.

Прежде чем упрекать мою превосходную мать за ошибки, допущенные ею в моем воспитании, я хочу выяснить, не запугивал ли я таким же манером своих сыновей, не совершал ли такие же ошибки, в гордыне своей полагая, будто воспитываю их как должно.

Выходит, жизнь в Серокамнице, где я провел самые ранние годы своего детства, тоже была далеко не рай? Или мне потому лишь вспомнились самые неприятные страницы этой жизни, что несдержанность отца и нечестное, на мой взгляд, поведение матери слишком меня огорчали? Разве не было и счастливых дней в моем серокамницком житье-бытье, разве не было оборотной стороны и у моих горестей?

Я вспоминаю тот день, когда меня овевал аромат тысяч цветущих ландышей, аромат, который умирает от попытки его описать, аромат, который подстрекал меня стать таким же ароматом и проникать в других людей. С могил на старом кладбище, что позади церкви, я срывал стебелек за стебельком, пока пук цветов не перестал вмещаться в мой кулак, и я помчался домой, желая с помощью цветов объяснить матери, что и сам хочу стать вот таким же ароматом.

И я вспоминаю тот отрезок своей серокамницкой поры, когда жил в Гродке у деда с бабкой, поскольку мать им на время меня уступила. Под городом была местность, носившая имя Парма, а уж откуда взялось там такое итальянское название, этого вам, пожалуй, не скажут даже краеведы. В Парме был трактир под вывеской Приют стрелка, а по этому названию сразу можно догадаться, что наша Парма находилась не столько в Италии, сколько в Пруссии.

В саду трактира, окутанные серо-желтым дымом плохих сигар военной поры, сражались любители ската, и сражения эти по накалу страстей ничем не отличались от довоенных. Участвовал в них и мой дедушка в бытность свою городским картежником. Порой дед с бабкой ездили туда по воскресеньям после обеда и брали меня с собой. Единым духом управившись с пирожным военного времени, я слонялся по живописной Парме, где была маленькая-премаленькая долина, по которой текла крошечная речушка. На отмели, именуемой бродом, деревенские жители черпали воду для скотины и для поливки, а я встретил там девочку-школьницу.

Она была смуглая, черноволосая, она босиком стояла в воде, набирала полный кувшин, а потом переливала из него воду в бочонок, который стоял на тележке. Так как я по своей привычке, сохранившейся у меня до сей поры, все пялился и пялился, девочка сама заговорила со мной, и доверчивость, с которой она подошла ко мне, привела к тому, что я немедля признал ее самой красивой девочкой из всех когда-либо мною встреченных. Это радостное и быстрое приятие людей, которые доверчиво идут мне навстречу и заводят со мной разговор, сохранилось у меня по сей день.

Девочка из пармского ручья спросила, как меня зовут, пришла в восторг от моего имени и начала играть со мной в прятки. Мы играли, мы искали друг дружку, и теряли друг дружку, и были счастливы, когда находили друг дружку, и обнимались на радостях, и снова понарошку огорчались, если не могли друг дружку найти.

Когда девочка собралась уходить, мне стало очень грустно, но, прежде чем уйти, толкая перед собой свою тележку, она попросила меня снова прийти на другое воскресенье. Я пообещал, даже не подумав, что это зависит только от дедушки и от того, будет ли у него охота перекинуться в картишки. «Я хочу, чтоб ты был „связан“», — сказала эта девочка и, сняв железное колечко (а что в ту войну было не из железа?), надела его мне на палец. Кольцо было чуть тронуто ржавчиной, но для меня эта ржавчина была дороже любого золота. Мы махали друг другу, пока девочка не скрылась из виду за околицей.

Я вернулся к столу, где играли в скат и пили кофе, а поскольку я не посмел вмешаться в их разговор и поведать о своем приключении, мне пришлось демонстративно выложить на стол поближе к дедушке руку с кольцом. Бабусенька-полторусенька, она же в дальнейшем детектив Кашвалла, своими совиными глазками тотчас углядела у меня на пальце железный обруч, который я принял за кольцо, и спросила:

— Это что за гадость?

Мой маленький небосвод рухнул. Я попытался восстановить его, я помчался к броду, но там уже толпились другие водоносы, их крик и гомон помешали мне в тиши вспомнить о том, что я пережил на этом самом месте минут пятнадцать назад.

Но уж что бабусенька-полторусенька углядела, то углядела, дома она схватила меня за правую руку и обнаружила, что средний палец отек и посинел.

— Так я и знала, — сказала бабусенька и намазала мне палец жидким мылом. Мое верное колечко не сдвинулось с места. И наконец дедушка при помощи напильника осторожно снял его, а бабушка стояла рядом и причитала: — Чтоб ты больше ни от кого не смел брать такую гадость!

Девочку, маленькую пармезанку, я больше никогда не видел, но наше прекрасное общение живо во мне по сей день, жива и досада на себя самого, что я тогда не сдержал слова и не пришел, как договорено.

А колечко я положил в свой ящик для игрушек, оно вместе со мной переехало из Серокамница в Босдом, и когда в зимние либо дождливые дни оно попадалось мне в руки, я осторожно сводил вместе его края, чтобы не видеть распила, и тем тайно возвращал ему прежний облик, который был у него, когда я получил его в подарок от той девочки.

Кстати, не в Серокамнице ли провел я также певческий отрезок своей жизни? Мы, моя сестра и я, знали много песен, и Американка иногда приглашала нас в трактирную залу, чтобы исполнить перед гуляками и пьяницами различных степеней свой репертуар. Гости слушали нас и не спешили уйти и пили еще больше. Но мы этого не знали, мы пели от всего сердца, как птицы по весне.

Однажды воскресным днем несколько деревенских парней, слишком молодых, чтобы идти на фронт, уселись в ряд перед нашим домом, свесив ноги в придорожную канаву, и вид у них был такой, словно они, лишенные покамест возможности разлететься в клочья на полях сражений, решительно не знают, чем бы это заняться. Над полями висел летний зной, телеграфные провода жужжали, соревнуясь с летними мухами. Мы подсели к этим парням, а им понравилось наше простодушие, и тогда мы, прочистив горлышки, начали петь и все пели, все пели, без устали. Я молодой солдат / Семнадцати годочков, / Из Франции пришел, / Уставши от войны… Песня, посвященная судьбе молоденького дезертира. Бог весть откуда мы ее подобрали, но парни, слушая ее, призадумались, а один так и вовсе заплакал, и тогда я счел своим долгом приободрить его (предоставим слово моей матери: «У него бывали иногда такие милые идеи»). Я снял с головы свою маленькую шляпу из соломы и, перевернув ее, как подсмотрел у нищих в Гродке, подставил парням, а парни начали бросать туда медные монетки, кто один, кто два пфеннига, и тогда мы исполнили следующую песенку: Лаура, мы сядем в автомобиль, / Помчимся стрелою / Из Гамбурга в Киль. / За нами поднимется легкая пыль…

И так песню за песней, а я вам уже говорил, что мы знали их много, швеи-ученицы моей матери пели, а мы подхватывали.

После каждой песни я обходил слушателей со своей шляпой, и, когда она наполнилась до узкой внутренней ленточки, я отнес ее к матери и гордо водрузил на раскройный стол. Но, прежде чем порадоваться вместе со мной такому обстоятельству, она распахнула окно и, выглянув, спросила парней, честно ли я заработал эти деньги. Да, честно, подтвердили парни, и тогда мать немножко порадовалась вместе со мной, я не оговорился, именно немножко порадовалась, а потом спрятала мои пфенниги в коричневую мореную шкатулку, которую прислал нам дядя Стефан из Америки.

За годы детства я время от времени напоминал матери про много-много моих денежек в ее шкатулке, и мать всякий раз отвечала, что деньги все целы, но в глаза я их так больше никогда и не увидел. Мать обещала вернуть их, когда они мне очень-очень понадобятся, но, когда они мне очень-очень понадобились, в ту пору, что я жил на чужбине и не имел ничего, как песчинка среди вересковой пустоши, медные пфенниги в материной шкатулке ничего больше не стоили. Они показали мне, что ценность предметов и людей целиком зависит от той полезности, которую приписывает им большая часть человечества, а отсюда я сделал вывод, что назначение поэтов — возвеличивать смысл и красоту предметов и людей, не спрашивая об их пользе.

В Серокамнице же я впервые услышал музыку. Деревенские трубачи с помощью раздутых щек и неуклюжих пальцев извлекали ее из своих инструментов. Я считал, что трубы и горны сделаны из золота. Иногда музыку изготавливали в церкви, когда там возносили слово благодарности односельчанину, павшему на полях сражений. Еще музыку делали на кладбище, когда хоронили богатых прихожан. Итак, мои первые музыкальные впечатления складывались из выдутых в трубу хоралов да песни, которую моя мать, сколько мне помнится, называла сливословие, отчего я и пребывал в твердом убеждении, будто песня Хвала тебе в венце победном воспевает сладкие сливы.

В трактире у Американки в высоком дубовом шкафу хранилась уснувшая музыка. Там за стеклянными дверцами виднелись натянутые струны, валики, жестяные полосы в каких-то дырках и барабан, о котором говорили, будто он сам по себе играет, и все это, вместе взятое, называлось музыкальным автоматом и было чудом из чудес. Но то, что умел или должен был уметь автомат, существовало для меня лишь в скупом изложении людей, которым довелось раньше слушать это чудо, когда оно крутилось, не двигаясь при этом с места.

Все равно как затолкнуть в шкаф цельную капеллу, говорил старый Нотник, один из партнеров Американки по скату. В ту пору, когда чудо-аппарат порождал у меня всякого рода фантастические идеи, существовал запрет на развлечения. Жандарм Канита собственноручно запечатал шкаф, чтобы никто не оскорблял неуместным весельем героев на фронте. Развеселившиеся гости могли опускать в автомат столько монет, сколько им вздумается, автомат на это не реагировал и денег не возвращал.

Военная пора, пора без музыки! Мать, пока была молода, нередко жаловалась: «Все послесвадебное время я прозевала!» А теперь у нее было уже трое детей.

Зимой, когда рано вечерело, а большую лампу еще не зажгли, потому что надо было экономить керосин, в портновской комнате устраивались весьма своеобразные музыкальные мероприятия: мать и девочки-ученицы играли на гребешках, обтянутых папиросной бумагой, мать со своим раскатистым «тарам-там-там» шла впереди, а ученицы следовали за ней, поотстав на два-три такта.

Меня эта музыка коробила. Она была скудная, квакающая и убогая, как скрипение несмазанных дверных петель, да и у матери, когда она выдувала эти звуки, делался какой-то ошалелый вид.

Редакторы всегда любят украшать газетные шапки изображением тех орденов, которыми отметило их правительство, вот так и редакция Модного журнала Фобаха для немецкой семьи украсила себя жирным Железным крестом, чтобы овеять содержание журнала, равно как и помещаемые в нем объявления, ароматом патриотических заслуг. Публикуемое там из месяца в месяц объявление некоей фирмы из Маркнейкирхена радовало глаз изображением стройной германской женщины, на которой были длинные развевающиеся одежды. Волосы бежали у женщины по плечам и по спине, словно воздушные корешки в поисках дополнительного питания. А предмет, который женщина упирала в левое бедро, назывался цитрой, и она играла на ней, приняв позу, знакомую нам по Лорелее. (Кстати сказать, а кто из нас вообще видел Лорелею? Ответа нет. Но ведь кто-нибудь да видел?! Верно, кто-нибудь видел, только видел он ее внутренним взором, а потом с помощью грифеля перенес свое ви́дение в действительность. Все же остальные, кто рисовал Лорелею карандашом либо писал маслом, с одобрением присоединились к ви́дению своего коллеги-предшественника. Да разве это единичный случай? Кто, скажите на милость, видел своими глазами Иисуса Христа? Кто сделал так, что все изображения Христа вплоть до наших дней до какой-то степени схожи? Сдается мне, то были давно забытые гении. Вы со мной согласны?)

Так вот, под изображением дамы, играющей на цитре, в Модном журнале Фобаха было написано: Хранительница немецкого очага! Скоротай часы ожидания! Восстань, окрыленная звуками музыки! Над головой музицирующей дамы был изображен так называемый пузырь, заключавший пехотинца в каске, пехотинец лежит в окопе и ловит ухом дальние звуки.

Это объявление послужило тем толчком, который побудил мою, тяготеющую ко всякого рода сентиментальностям, мать заказать цитру с пересылкой. То же объявление сулило благосклонным дамам возможность за десять-пятнадцать минут овладеть игрой на цитре. Моя мать заказала также песни, числом пятнадцать (дополнительные заказы принимаются там же). Песни поступили в обложках из мягкого картона. Передняя страница каждой папки выглядела так, будто ее засидела стая навозных мух. Мушиные следы были связаны между собой линиями. Значит, чтобы производить песни, требовалось применение и геометрии. Для моей матери, привыкшей водить копировальным колесцом по линиям выкройки от одной точки до другой, это было пустячным делом. Кстати, басовые аккорды (числом шесть), которые для обрамления точечной мелодии надлежало брать большим пальцем левой руки, были соответственным образом пронумерованы. Дрессировка большого пальца растянула овладение техникой с десяти-пятнадцати минут до двух месяцев. Каковое обстоятельство заведующий отделом рекламы в маркнейкирхенской фирме предусмотрительно скрыл от читательниц. Что до меня, я и по сей день благодарен фирме за коммерческий трюк.

Как занятно, что на пятнадцати листах картона, присланных фирмой, было наклеено ровным счетом пятнадцать песен. Получалась небольшая прогулка по садику немецкой песни: Ах, разве возможно… В Страсбурге на валу городском… Птички поют и цветочки цветут…

Разумеется, все это было — а как же иначе — приправлено патриотической горчинкой: Отчизне любимой, / Отчизне святой, / Навек нерушимой, / Я предан душой…

Но моей достопочтенной матушке больше всего понравилась песня следующего содержания: Плещет волна голубая, / А в сердце печаль и тоска, / И щастя оно не узнает / Без милого сердцу дружка… Качество стихов оставляет желать лучшего, но зато вполне соответствует настроению моей матери.

Меня удивляло, что красота исполняемых на цитре песен зависела от искусности человеческих рук, которые ковыряются в звуках.

Моя мать упражнялась без устали, она хотела совлечь песню о голубой волне с тонкого картона только при полном басовом сопровождении, чтобы без сокращений исполнить ее отцу, когда тот приедет в очередной отпуск. Возможно также, что она хотела как можно чаще испытывать умиление, в которое повергала ее эта песенка? И щастя оно не узнает / Без милого сердцу дружка.

Матушка куда больше пеклась о благополучии цитры, чем о благополучии своей швейной машинки. Нам, детям, категорически запрещалось даже прикасаться к ней. Впрочем, мне она могла это и не запрещать, меня вполне удовлетворяла возможность углубиться в звуки, производимые матерью. Я сидел и слушал, скрестив пальцы на манер богомольцев в Средней Европе. Попадались звуки, которыми я не мог наслушаться досыта. Когда, например, между голосом матери и голосом цитры возникал трагический разрыв или когда у матери срывался голос, потому что она не могла взять две наиболее высоких ноты голубой волны, запечатленные на картоне. И тогда возникал йодль, который встречался с другим йодлем, засевшим во мне. Может, он перешел ко мне от дедушки. И всякий раз, когда незапланированный йодль матери встречался с моим, присущим мне от рождения, я воспламенялся, я сам был звуком, и звук был мною.

Да и басовые аккорды бередили мою душу. Неискусная левая рука матери всякий раз заставляла их звучать чуть позже, чем прозвучит основная мелодия, с которой они по замыслу должны были являться на свет одновременно. И чем больше был разрыв между основной мелодией и басовым аккордом, тем было приятнее для меня, потому что тогда я мог осуществить несостоявшееся созвучие в себе самом. Некоторые аккорды открывали передо мной дверь в другие миры. Покуда басовый аккорд звучал, я мог вжиться чувствами в другой, любезный моему сердцу мир, двери которого распахнуло передо мной это звучание, а потом старался приобщить к своей жизни все, что прочувствовал в том мире.

Тем временем кончилась война, отец вернулся домой, и цитра начала исчезать сперва на несколько дней, потом недель, а под конец и месяцев в картонный футляр, бывший ее жилищем. Та жизнь, которую взрослые называют реальной жизнью, лишь изредка дозволяла цитре изливаться в звуках. Последняя песня, которую исполнила на ней моя мать (все с тем же неизбежным интервалом между основной мелодией и басовыми аккордами), была такая: Простившись с любимой, шел в море матрос, / Струились потоки горючие слез…

Тут подоспел босдомский период, а с ним и лавка. Я, помнится, уже говорил, что разносчичья корзина моего отца и его накидка, забытые нами, вели теперь в углу на чердаке безмолвную жизнь ненужных предметов.

Там же, на чердаке, стоял портновский манекен матери. В ящике лежали расшитые желтыми кувшинками занавески, которые в серокамницкий период нашей жизни радели о том, чтобы холодные ветры, задувающие из Силезии, не слишком поспешно врывались в наш домишко через оконные щели.

В другом углу стояла чугунная печь, которая сумела внушить нам, детям, что бывает куда как опасна, если огонь изнутри раскалит ее докрасна. Все перечисленные предметы образовывали на чердаке Серокамницкую колонию, колонию из увядшего времени, которое я с помощью воспоминаний заставил, хоть и ненадолго, зазеленеть.

Вот и цитра переселилась туда же, на чердак, и когда я заклинаниями возвращал из небытия серокамницкие времена, мне случалось открывать плоскую коробку и осторожно проводить большим пальцем по басовым струнам. Но у матери, судя по всему, развилась сверхвосприимчивость на звуки цитры. Стоило мне дотронуться до цитры, она тотчас меня разоблачала и говорила обиженным тоном:

— Сказано тебе, что я этого не желаю.

И она уходила, а я оставался, заклейменный позором, и от смущения заводил разговор с манекеном:

— А ты помнишь, сколько подвенечных платьев на тебя накалывали?

Ах, цитра, цитра, какая-то в ней скрывалась тайна. Может быть, она своими песнями насулила матери слишком уж замечательную жизнь, когда война кончится, а замечательная жизнь так и не наступила, и теперь мать воспринимала цитру с той долей скепсиса, с какой она воспринимала жену учителя Румпоша, свою ненадежную приятельницу. Во всяком случае, мать не желала, чтобы кто-то предоставил цитре возможность для новых посулов, и даже моему младшему брату, последышу, которому много чего дозволялось из того, что категорически возбранялось нам, трогать цитру не разрешали.

Но вещи, вызванные человеком к жизни, начинают вести собственную жизнь и старятся, вот и цитра чахла и сохла, ржавчина покрыла недвижные струны и начала медленно подбираться к их сердцу.

Последний раз мне довелось увидеть цитру, когда я голодным подмастерьем скитался по немецким городам. Некоторые струны ржавчина проела насквозь, они лопнули и застыли в той форме мертвого покоя, который присущ струнам: они свернулись клубком.

Долгое время я не встречал ничего более для себя утешительного, чем басовые аккорды нашей цитры. Лишь спустя много-много лет я наткнулся на этюды и ноктюрны Шопена, и они вернули мне мои детские впечатления. Вечерней порой, когда воробьи уже не гомонят, а шепчутся в чердачных стропилах над моим кабинетом, фортепьянные аккорды шопеновских ноктюрнов приближают ко мне те незабвенные серокамницкие времена, когда моя мать еще свято верила в обещания цитры, и те двери, которые приоткрывались передо мной от ее басовых аккордов лишь на мгновения, теперь распахнуты передо мной настежь. Мне больше незачем брать, что дают, я могу бережно выбирать те поэтические звуки, которые вдохновляют и подбадривают меня и примешиваются к моей работе.

Куда это меня занесло? Опять надо бы попросить прощенья.

И по сей день я не устаю задаваться вопросом, хорошо ли расходовать время, в которое ты живешь, на воспоминания о временах минувших? Не лучше ли взять настоящее, каким бы поганым оно порой ни выглядело, и с помощью воображения и поэзии переместить туда, где его уже сейчас озарит сияние прошлого? Да и сама затея посвятить вас в подробности моего раннего детства — не является ли она своего рода побегом? Не пытаюсь ли я таким путем оттеснить на задний план свое разочарование в тех людях, которых я называл своими друзьями, которые называли себя моими друзьями? Разве они могли разочаровать меня, сумей я увидеть их такими, какими они были и какими остались, а не такими, какими им, на мой взгляд, надлежало быть? Не исключено. Не исключено также, что копание в подробностях детства поможет мне приобрести взгляды, которые мне нужны, которые завтра сделают меня таким, каким я вполне могу быть, сделают певцом нашего дня, не сплетенного ни с будущим, ни с прошедшим.

Этим летом учитель Румпош снова увеличивается в объеме. И его жилетка с кушаком лопается на спине. Румпош считает, что во всем виновата сама жилетка, которая стала чересчур узка. Румпош вручает ее своему партнеру по картам, портному. Пусть, мол, починит. Портной сваливает вину на ткань. Своим поведением оба они, и портной, и учитель, подтверждают ту истину, что вещи, изготовленные руками человека, едва выскользнув из этих рук, начинают вести собственную жизнь. А может, учитель и портной и вовсе поэты, сами того не ведая и не желая?

Портной утверждает, что заднюю часть кушака надо сделать из кожи. Румпош тащит свою жилетку в Дёбен, к шорнику Бенаку. Эта новость приходит в лавку к моей матери:

— Румпошу-то уже чересседельник нужен, все равно как лошади.

В кухне мать передает эту новость нам, детям. Ежедневный приток новостей мать прибавляет к доходу, приносимому лавкой.

Минует лето, за летом осень, настает зима. И — кто бы мог подумать — увеличение объема никак не сказывается на обуревающей Румпоша жажде деятельности. Все сельчане, утверждавшие, будто учитель теперь наконец угомонится, ошиблись в своих расчетах. Короче, не спешите с приговором, пока человек не сказал последнее «аминь». Жизнь непрестанно приводит в движение живое и мертвое; в любую минуту жди сюрпризов.

На рождество Румпош в качестве такого сюрприза потчует босдомцев любительским искусством. Он муштрует нас, готовя к представлению в сочельник. Возможно, он всего лишь хочет досадить пастору Кокошу, ибо Кокош — его политический противник, он голосует за пангерманцев и заигрывает с объединением, называющим себя Стальной шлем. Возможно, Румпош намерен своей постановкой перебить клиентуру у Кокоша, которая независимо от партийной принадлежности, будь то социал-демократическая, пангерманская или вовсе беспартийная, дружно топает в сочельник в Гулитчу, в тамошнюю церковь.

Я должен первый раз представлять в театре — выйти на деревенскую сцену и произнести несколько слов в рождественской пьесе. Из пьесы отнюдь не следует, что в Германии когда-то произошло такое событие, как ноябрьская революция: некий граф едет в ночь под рождество в санях через лесную чащу, на него нападают разбойники, которые не видят другого способа разжиться сигарами к рождеству, но графский дровосек, бредущий по лесной дороге, вкупе с графским кучером одерживает верх над разбойниками и зарабатывает при этом рану на лбу. Все вышеизложенное происходит на сцене еще до того, как поднялся занавес. Хотя текстом пьесы это не предусмотрено, мы, как реалисты с колыбели, при помощи конского ржания, брани, непристойных ругательств, звона колокольчиков и ударов палкой по мешку ржи придаем схватке звуковую убедительность.

Потом занавес поднимается, открывая взорам убранство хижины дровосека. Зрители видят перед собой кособокую плиту, щепки и двух сыновей бедного дровосека, которые за неимением иных рождественских подарков одаривают друг друга этими щепками. Бедных сыновей бедного дровосека изображают Рихард Ковальский и я. Входит наш отец, он шатается, прижимает к своему лбу кусок серой мешковины, ложится на пол и стонет. Он рассказывает нам, что произошло, хотя мы и без него все знаем, мы сами читали пьесу, но он все равно рассказывает, что случилось, чтобы и публика об этом узнала. Кроме того, он оповещает собравшихся, тоже окольным путем, якобы рассказывая нам, что рождество мы справлять не будем, мы же видим, что с ним стряслось. А матери у нас нет. Пьеса чисто мужская, и феминисты могли бы, конечно, бросить в нас камень, вот только феминистов тогда еще не было.

Выясняется, что мы, дровосековы дети, очень понятливые, и мы отвечаем отцу в таком духе: не беда, отец, на тот год снова будет рождество, ну и тому подобное. Мы хлопочем над отцом, мы перевязываем рану, нанесенную ему за кулисами с помощью мармелада, мы укладываем его на лежанку, мы растапливаем печь. При этом я обращаю внимание на сценическое время, которое иногда доставляет множество хлопот писателям, особенно драматургам. Наш автор поручает нам растопить печь и надеется, что благосклонная публика по доброй воле мысленно умножит время, потребное для топки, во всяком случае, никто из зрителей не встает с криком: «Быть того не может, чтоб они так скоро добрались», когда видит, как граф и его кучер, которые успели тем временем закупить для нас подарки в лесной лавке, переступают порог нашей хижины. За окном завывает снежная буря, но свечи на елке, принесенной нашими благодетелями, не погасли от ветра, и это обстоятельство публика тоже принимает с легким сердцем, принимает, чтобы не прерывать действие. С ходом времени мы все успеваем привыкнуть к подобным условностям и охотно миримся с ними в так называемых реалистических фильмах: промокнув до нитки под грозовым дождем, человек открывает входную дверь и предстает перед нами в совершенно сухом костюме.

Итак, граф и кучер находятся в хижине дровосека. В тетрадочке по этому поводу говорится следующее: Карлхен и Фрицхен ликуют. На всех репетициях мы до того наликовались, что ликовать теперь нам просто невмоготу. Куда важнее проследить, не капнет ли Коллатченов Эрихен, он же графский кучер, который криво держит елку с горящими свечами, воском себе на лицо. Учитель Румпош, наш подсказчик (слово «суфлер» нам покамест неведомо), нетерпеливо топает ногой и командует из-за боковой кулисы: «Карлхен и Фрицхен, а ну ликовать!» Теперь публика знает, что мы сейчас начнем ликовать, и мы, наконец, действительно ликуем.

Туг опять в мою книгу просится история к случаю. Однажды вечером (зима устраивает порой перед самым рождеством такие вечера) моя мать вдруг сказала: «Ох, до чего ж мне тепленькой хочется!» Тепленькой у нас называют колбасу, которую в других местах называют сарделькой. Если покупаешь неразогретую, чтобы разогреть дома, она называется холодная тепленькая, а когда покупаешь разогретую, о ней говорят теплая тепленькая. Я должен принести матери теплую тепленькую, чтобы она могла поесть сразу, как я вернусь.

На обратном пути я прохожу мимо Ленигковой беседки. Там Ленигкова Кете и Ноакова Эльзбет в темноте (любопытно, любопытно) выясняют, кто в нашем будущем рождественском представлении самый занятный, и приходят к выводу, что это Рихард Ковальский. Я недоволен. Ковальский Рихард самый занятный потому, что тот, кто написал пьесу, сочинил для него самый остроумный текст, мне же, как я узнал впоследствии, он подсунул роль белого клоуна, который призван поставлять глупому Августу реплики для остроумных ответов.

Меня злит, что девочки не делают различия между сценическим и словесным искусством. Мысль не дает мне покоя, и я намерен продемонстрировать им это различие.

А теперь вернемся к рождественскому представлению: Коллатченов Эрих, он же графский кучер, кладет елку и подарки на стол, а Кронкенов Альвинко, наш отец, презрев рану на лбу, начинает разбивать кулаком орехи, так положено по роли, и, глянь-ка, из расколотых орехов катятся золотые монеты. Альвинко, то есть наш отец, говорит: «В любом орехе есть декаты, ну, будем мы теперь богаты». Учитель Румпош долго бился над словом дукат, но безо всякого успеха. Альвинко так и остался при своих декатах, и Румпош махнул на него рукой. Он и тому был рад, что дукаты у Альвинко катились, как и положено, потому что они, конечно же, не лежали в орехах, а прятались у Альвинко в кулаке. Высокое искусство иллюзиониста!

Покуда дукаты катятся, граф обращается к нам, сыновьям дровосека, и говорит: «А вас я пошлю учиться к самым великим ученым».

«Я бы хотел быть кондитером», — отвечает Рихард согласно роли. Люди смеются. Поскольку для меня, как уже говорилось выше, автор не предусмотрел никакого ответа, я наскоро сам его придумываю: «А я бы хотел быть с лошадям!» Публика и меня награждает смехом, смех публики — лакомство для артиста. Но Румпош стоит за боковой кулисой и бранит меня за своеволие и явно страдает от мысли, что не может выйти на сцену и наказать меня.

Теперь я говорю своему брату: «Карлхен, я, видно, никак не проснусь?», и Рихард Ковальский, любимец автора, отвечает: «Ура! А я сейчас кувырнусь!» Он и в самом деле кувыркается, и опять публика смеется, а я дожидаюсь, пока смех умолкнет, и тоже кувыркаюсь и получаю в награду больше смеха, чем Рихард; тогда тщеславный Рихард кувыркается по второму разу, и я тоже, а учитель Румпош беснуется за кулисами, потому что трогательная рождественская пьеса превращается таким путем в партерную акробатику. Публика смеется не переставая, и Румпош велит опустить наш занавес с итальянским пейзажем, потому что железным театральным занавесом мы покамест не обзавелись.

Я так и не узнал, удалось ли мне убедить Ленигкову Кете и Ноакову Эльзбет, что быть забавным на сцене можно только по роли.

Своей пьесой автор, вероятно, хотел доказать, как выгодно для маленького человека рисковать жизнью, чтобы спасти жизнь своего господина.

— Маленький человек так и должон, — утверждает Шеставича, — ему ж гошподин хлеб дает.

Я же упустил из виду этот смысл пьесы, если, конечно, он был именно таков, я исказил его, и по заслугам, и какое-то время мне чудилось, будто я плыву на одобрительном смехе своих односельчан, как на судне, по волнам житейского моря.

Спустя год Румпош из вящей бдительности не поручает мне никакой роли в рождественском представлении. Он использует меня как чтеца-декламатора, надеясь с помощью рифм привязать меня к тексту. Мне надлежит прочитать классическое стихотворение из хрестоматии, которое знают наизусть даже деревенские старухи, поэтому в своем сольном выступлении я переношу центр тяжести на силу слова и, читая стихи о Бедной девочке со спичками, пытаюсь исторгнуть у публики не смех, а слезы: Больная мать, отец в земле, / Ни крошки хлеба на столе, / Купите спички… — Я произношу эти строки таким дрожащим голосом, что старые крестьянки плотней закутываются в свои платки, а я жму дальше, я писклявым голосом изображаю полузамерзшую девочку, чтобы смягчить не до конца затвердевшие сердца бедняцких жен, и прихожу к выводу, что, если ты своей игрой заставил публику проливать слезы, твоя радость ничем не отличается от радости вызывать их смех.

Наряду с бутылочным пивом мать продает в лавке лимонад четырех различных цветов: красный, зеленый, желтый и белый — малиновый, ясменный, апельсиновый и без привкуса. Поскольку лимонад не содержит алкоголя (мы выговариваем это слово так: айкоголь), его можно распивать прямо в лавке. Алкоголь есть осквернитель нравов, вещает учитель Румпош, когда три дня подряд продержится без выпивки и лелеет тайную надежду стать трезвенником. Так уж ведется испокон веку: едва только человек подумает обзавестись какой-нибудь добродетелью, а ему уже мнится, будто он ею и впрямь обладает, и он предпринимает героические усилия, чтобы не остаться в добродетельном одиночестве и завербовать для добродетели, на которую он имеет виды, как можно больше сторонников.

Румпош проходит с нами рассказы, собранные в хрестоматии под общим заголовком «Алкоголь — вот твой враг!». В одной истории наглядно показано, что алкоголь зимой — это самый коварный враг путника. Путник заходит в трактир, алкоголь встречает его как закадычный друг и согревает, но, когда тот продолжит свой путь, алкоголь, этот подручный сатаны, оборачивается усталостью. Путник садится на снег, чтобы малость передохнуть, — раз! — и он уже спит и замерзает во сне.

Лекарством алкоголь тоже не назовешь, разбуженные им духи очень скоро превращаются в духов смерти. Французы используют его, чтобы заманить молодых людей в Иностранный легион. Кто часто прибегает к алкоголю, тому не миновать белых мышей. Появление белых мышей свидетельствует о том, что человек, которому они явились, утонет в алкоголе. Вот почему жандармы так огорчаются, когда в материной лавке шахтеры наливаются алкоголем.

Мы называем лимонад шипучкой, потому что он шипит и лезет из горлышка, если взять фарфоровую пробку, которая висит на проволочной дужке патентованной крышки, и постучать по бутылке. Изготовленную таким образом белую пену мы называем ангельские слюни, поскольку она сладкая, а мы убеждены, что все, имеющее касательство к ангелам, должно быть сладким. Мы поедаем огромное количество ангельских слюней, прежде чем пить самое шипучку. Словом, в отличие от пива, пропитанного коварным алкоголем, шипучка еще и занятная игрушка.

Моя мать торгует лимонадом и зимой, когда Бубнерка, трактирщица, не желает больше возиться с этой цветной поганью. Мы, дети, пьем лимонад и когда на дворе лежит снег, а с крыш свисают сосульки. Моя мать, как нынче принято говорить, углядела новый рынок сбыта: сегодня две бутылки продала, завтра — три, глянь — и ящик пустой.

Возчики пива шипучку нам не доставляют. Возчики не желают иметь дело с этой подкрашенной сладкой водичкой. Приходится нам ездить за ней в Дёбен на лимонадную фабрику Кочембы. Все Кочембы очень милые люди. Себя они считают немцами, а нас — вендами, но нам в лицо они не говорят, за кого нас считают, поскольку мы их клиенты. Мне еще невдомек, что при коммерческих сделках идеологию и шовинизм, эти два кастета в руках политики, из кармана не вынимают.

Итак, мы с дедушкой едем за лимонадом. Мать хочет обновить запасы для рождественской торговли. Время перевалило за полдень. На небе — никаких признаков солнца. На земле лежит снег, на небе висит снег. Кусты и травы облепил иней, делая вид, будто он ближайший родственник белого бархата.

Мы едем через территорию шахты Конрад. А там лежит такой снег, какого мы отродясь не видели: я имею в виду не толщину и не пышность снега, а его окраску. Снег покрыт угольной пылью, отчего равнина выглядит как хлеб, намазанный творогом и присыпанный перцем.

— А у меня ноги и на возе не мерзнут, — выхваляется дедушка. Моему отцу, по его словам, пришлось бы уже через несколько километров спрыгнуть с телеги и пробежаться для сугрева. Далее дедушка интересуется, как обстоит дело с моими ногами.

Ноги у меня замерзли, но, с одной стороны, мне хотелось бы, чтобы они были теплые, как у дедушки, с другой — не хотелось бы очень уж нагло врать. Поэтому я отвечаю так:

— Одна замерзши, другая теплая.

Дедушка немало удивлен такой одноногой чувствительностью и обматывает мои ноги накидкой. Ему она не нужна, на нем башмаки, какие носят возчики пива, башмаки с деревянными подошвами, а внутрь напихано сено.

Мы едем через Дёбен. Дёбен сильно вытянут в длину. Это еще не город, но уже и не село. В нем много стеклошлифовальных фабрик, один вокзал, два врача, конкурирующих между собой, один дантист, у которого нет конкурентов, и одна аптека. А еще в Дёбене есть много витрин. Вот что я написал в классном сочинении про Дёбен.

Своими витринами дёбенские коммерсанты уже намекают на предстоящее рождество. Я не прочь бы слезть с телеги и разглядеть эти витрины поближе, но дедушка борзится, он хочет вернуться домой засветло. Когда темнеет, лошадь начинает беспокоиться и припускает галопом, чтобы поскорей добраться до конюшни.

Ну ладно, я и с телеги кое-что могу разглядеть, например человека из папье-маше размером с сидящую собаку. Человек непрерывно кивает прохожим.

— Это они листричеством делают, — объясняет дедушка. Подобные фигуры известны дедушке еще с гродских времен. Бывают такие, которые, например, бесперечь качают головой. Одна порода говорит только «да», другая — только «нет».

— А чтоб они чего другое говорили, я до сих пор не видывал, — завершает дедушка свой рассказ.

В другой витрине стоит елка, нашинкованная электрическими свечками.

— Вот уж чего мне задаром не надо, — говорю я дедушке, — от электричества не пахнет рождеством.

Дедушка и не подозревал, что рождество должно пахнуть. Он хохочет во все горло, а люди с удивлением глядят на нас.

У Кочембов мне предоставляют полную свободу действий по части шипучки. Я могу пить, сколько влезет. Дедушка меня подбадривает:

— Напейся хучь разок до отвала!

А я не хочу, я замерз, ястою на мощеном дворе и топаю ногами. Толстая фрау Кочемба выходит из дома.

— Пошли, мальчишечко, согреешься, — говорит она.

Кочембиха отводит меня в ихнюю чистую горницу. Там сидит ее дочь и играет на стонущем пианино. У дочки черные волосы и бледное лицо, настоящая Снегурочка, несколькими годами старше, чем я. Я об эту пору влюблен во всех девушек, если они мне хоть капельку нравятся и еще не замужем. И Кочембову дочку я уже не первый раз вижу. До сих пор она со мной ни разу не разговаривала, но, поскольку теперь я сижу у них в гостиной, она считает своим долгом заговорить со мной. Она советует мне снять башмаки и упереться ступнями в изразцовую печь. Я так и делаю. Она играет на пианино, и это напоминает мне, как моя мать играла на цитре. Моя влюбленность все растет. Меня охватывает настроение, при котором мне все представляется возможным, и я даже осмеливаюсь задать девушке вопрос, может ли она играть отдельно на басах, сперва сыграть один, потом другой.

Эльске — так зовут Кочембову дочку — заливается смехом. Да она в жизни не подумает играть на басах отдельно. Ей учительница музыки это запретила. Эльске рада, что достигла таких высот и может одновременно играть мелодию и басовое сопровождение. Она играет лишь то, что написано на бумаге. А своевольничать ей не велено.

Как я набрался смелости, чтобы вступить с нею в спор? Ведь пока кто-то не изловил песню и не запер ее в нотных знаках, она свободно носилась в воздухе.

— Нет и нет, песня всегда была в нотной тетради, — отвечает Эльске. А нотную тетрадь ей подарили к прошлому рождеству. Эльске меня не понимает. Но не успеваю я разгорячиться, как за мной приходит дедушка и уводит меня.

На обратном пути я очень грустный, потому что Кочембова дочка меня не поняла. Она даже не кажется мне больше такой красивой — какое там, раз она меня не поняла.

Через некоторое время мать требует, чтобы ее отвезли в Гродок, она намерена закупить там для предпраздничной торговли товары, которых, по ее словам, в Босдоме и не видывали.

Мой отец не принимает участия в ее торговых затеях. Он не может выносить, он не может видеть, он не может стоять рядом, когда мать закупает всю эту никчемушную дрянь. Мать, со своей стороны, утверждает, что недостаток предприимчивости омрачает отцовский разум.

Короче, дедушка, а не отец везет мать за рождественскими закупками. Ночь перед поездкой проходит беспокойно. Дедушка просыпается и будит бабусеньку-полторусеньку:

— Эй, старая, время-то сколько?

Бабусенька чиркает спичкой, глядит на часы. Вставать еще рано, зимняя ночь за окном еще прядет свою темноту. Сыч, который живет на Толстой Липе, прилетает к нам и обследует воробьиные гнезда под застрехой. На Мельничной горе гуркочет мельница, не может, верно, нарадоваться на свои новые лопасти.

Дедушка снова засыпает, но спустя полчаса снова просыпается и снова спрашивает:

— Эй, старуха, сколько время?

И снова бабусенька, как послушное дитя, чиркает спичкой.

— Еще полчасика, — говорит она.

Три часа, пора вставать. Дедушка одевается, спешит вниз по лестнице, проходит через кухню, слегка приоткрывает дверь в комнату и окликает голосом, который ему самому, должно быть, кажется тихим:

— Вставай, Лена!

Дедушка идет в хлев и первый раз задает лошади корм. В спальне у родителей по-прежнему света нет. Дедушка возвращается на кухню и окликает, теперь уже скорей громко, чем тихо:

— Лен, вставай, штоб не вертаться в темноте!

Дедушка выходит чистить лошадь, второй раз задает ей овса и добавляет к этому охапку сена.

Бабусенька-полторусенька растапливает плиту. Моя мать, ночная мечтательница, полуночная читательница, никак не может продрать глаза. Голос дедушки уже окрашен неудовольствием:

— А мене плевать, запрягу и поеду!

Отец вскакивает:

— С ума сойдешь от этого старика!

И наконец мать приступает к вставанию.

Дедушка бегает взад и вперед, как взыгравший мерин, от кухни к повозке, от повозки к конюшне, он суетится, он подгоняет, пока мать тоже не теряет терпения:

— Господи Сусе, уж крошечку-то пирожка могу я скушать на дорожку?! — огрызается она.

И вот мать вместе с дедушкой едут по деревне. В шахтерских домах кое-где уже засветилось кухонное окно. Женщины, чьи мужья выходят в утреннюю смену, уже встали и готовят им бутерброды и солодовый кофе. Кое-где в крестьянской конюшне просыпается хозяйская лошадка и приветствует ржанием нашего мерина, которому уже спозаранку приходится месить снег. Дедушка извлекает свои часы.

— Пять часов, — удовлетворенно хмыкает он. — Слава богу, я тебе подгонял… — говорит он матери.

На подковы нашему Гнедку дедушка навинтил шипы, чтобы тот за околицей на окружном шоссе твердо держался на ногах. Мерин трусит с превеликой охотой. Свет керосиновой лампы, что качается под дугой, рассекает тьму пополам: одна половина тьмы падает налево, другая — направо. Каждое фырканье мерина порождает теплый капельный бриз. Ветер подхватывает его и бросает назад, в лица ездоков. Моя мать засовывает в рот кусок пирога и восхищается снегом:

— Ах, до чего ж он распрекрасно лежит на маленьких деревьев!

Под телегой висит тормозной башмак. С его помощью придерживают заднее колесо, когда на подступах к городу съезжают с Георговой горы. «Гродок лежит в долине», — утверждают сорбы, «Шпремберг лежит под горой», — утверждают немцы. Шпрее у горы — это и есть Шпремберг, потому что «берг» по-немецки значит гора. Гродок — это и есть город, говорят сорбы, мы давнее здесь живем, как немцы.

Перед Лесным мостом дорога становится совсем ровной. Дедушка отпускает башмак.

— Смотри только не схватись за его рукам, не то пузыри вскочут, где и не надо. — Башмак раскалился докрасна, и дедушка охлаждает его на свой лад. После трехчасовой качки и тряски ему самое время отлить водичку. Все едино еще не развиднелось, никто не заметит. Развиднелось не развиднелось, а матери это не по нутру. Она заходит за фургон.

Вот мы остановились, и тормоз, стало быть, остыл. А рядом как раз заезжий двор с коновязью. Георгова гора пожелала иметь подле себя заезжий двор, и ее желание было выполнено. Трактир Коллова с коновязью. Коллова бабка — черный платок, лицо тыквой — приглядывает за распряженными лошадьми. Едва появится очередной гость с лошадью, она спрашивает:

— Коли-ежели он у тебя с норовом, так и скажи, я тода ему сенца на вилах подам. — А коней неноровистых бабка обихаживает будто малых детей. — Опять ты себе нос приморозил? Ты поди-кось мерз на дворе, а хозяин твой в трактире засел для сугреву? — так она жалеет старого мерина, а кобыле, у которой как раз средь зимы началась течка, она говорит: — Ты никак середь зимы надумала спариться? Тебе никак зимние жеребята запонадобились?

Стоит только возу свернуть на заезжий двор, как у Колловых на кухне заваривают горячее питье: для женщин — пунш, для мужчин — грог. Моя мать не желает ни того ни другого. Она заказывает хлеб, гарцский сыр и запивает все это тминной водкой: кусочек — глоточек, кусочек — глоточек, рюмочку тминной, другую рюмочку — ведь и у человека две ноги, а третью рюмочку — для хорошего настроения. Все, можно двигаться дальше, для рождественских закупок потребно легкомысленное настроение.

Тихо падает снег, крупные такие хлопья. В Гродке снег сразу растопчут и развозят, если его слишком мало выпадет. Уж больно много людей в Гродке, да и школьники не прочь перехватить падающие хлопья. А школьников в Гродке тьма-тьмущая. Вот в Босдоме, там снег может спокойно улечься и сказать себе: «Ух, как здесь уютно, здесь я и останусь».

Мать проходит мимо лавки Штерца. Эта лавка, как нам уже известно, ее идеал. При ее содействии она надеется мало-помалу осчастливить всех босдомцев, поэтому правым глазом мать смотрит прямо перед собой, а левым заимствует примеры у Штерца, и в частности устанавливает, что тем, кто приходит к нему выпить, он предлагает зимнюю редьку. Мать где-то вычитала, что редька усиливает жажду. А не стоит ли ей дома, в Босдоме, предлагать на закуску пивохлебам репу, которую мы сами и сажаем?

Хозяева лавок, в которых моя мать делает закупки для своей деревенской лавки, именуют себя оптовиками. Начинает мать с магазина Марунке, что на углу. У Марунке она закупает полдюжины дед-морозовых масок и три дюжины елочных наконечников из пестрого дутого стекла. А самых маленьких елочных шариков мать хочет в этом году купить десять коробок. Малорослый лавочник выстелил поперек своей блестящей лысины толстую черную прядь. Он сгибается в поклоне, и заложенный у него за ухо карандаш подпрыгивает.

— Очень сожалею, фрау Матт, — говорит он.

Да-да, он говорит фрау Матт и при этом кланяется моей матери, хотя знал ее девчонкой и, конечно, не забыл, что это Ленхен Кульковых, проведшая детские годы за три дома отсюда, если идти в сторону Лесного моста.

— Очень сожалею, но маленьких шариков предложить не могу. Это были шарики из России, а у них там, сами знаете, революция.

— Они что ж, елочными шариками заместо пуль стреляют? Прям не верится! — восклицает мать.

У кондитера Новки она покупает две дюжины пряничных домиков с сосульками из сахарной глазури по краю крыши. В глубине души мать скорбит о том, что отец, которому зимой в поле все равно нечего делать, не печет такие домики для собственной лавки.

— Сосульки из сахара? — презрительно хмыкает отец. — Я, к твоему сведению, булочник, а не пряничник.

В ботинках, которые мать натянула специально для городского выезда, бунтуют мозоли. Собственно, и завелись-то мозоли из-за слишком тесной обуви, но мать хочет взять их силой, хочет явиться перед миром в тех же изысканных башмачках, которые носила девушкой. Жаловаться она может только нам:

— Ну будто у меня туда горох накладен.

Вот почему, проковыляв через Длинный мост, мать заходит к мяснику Рутчке, что на Дрезденской улице, садится в уголке для едоков и устраивает себе второй завтрак. Для начала она заказывает теплую тепленькую, штучки, скажем, четыре, потому как у Рутчке горчица больно хороша.

Основные покупки мать совершает у фирмы Юлиус Хандке, бумага, игрушки картонные и т. п., там она покупает елочные подставки чугунного литья. На чердаке у нас, правда, застряли с прошлого года посеребренные подставки, но в этом году в моду вошли позолоченные. «И уж ежели кто их не купит, — думается матери, — тот пропащий человек». Она приобретает шесть подставок плюс пятьдесят пакетиков с елочными свечами. Свечи тоже имеются дома, но в этом году свечи пошли витые. Закручивая их, изготовители пытаются раздразнить аппетит покупателей. И в случае с моей матерью они без труда одерживают победу.

После этого вожделения матери пробуждают такие хорошенькие масенькие домички из дерева и гипса, такие хорошенькие, чудненькие, с башенкой, а на башенке черно-красно-белый флаг, а ограда вокруг хорошеньких, чудненьких масеньких домичков так прелестно расписана, все травка, травка и розочки, розочки…

У господина Юлиуса Хандке очки без оправы и с золотыми дужками, держится он как старший учитель, особенно когда говорит про бумагу. От него не услышишь слов игрушки или там игрушечные изделия, для серьезного господина Юлиуса Хандке все это ассортимент товаров. Подобно купцу Марушке, господин Юлиус Хандке держит себя так, будто считает мою мать вполне взрослой дамой, твердо знающей, чего ей надо, поэтому он и говорит с ней на уровне, на котором говорят со взрослыми, а ему бы надо лечь грудью на прилавок, поскольку женщина, стоящая перед ним, — это Ленхен по фамилии Кулька, это дитя с ненасытной душой, дитя, что жадно ловит невидимые колебания, которые окружают все видимые предметы.

Мать разом закупает шесть домиков, красиво поросших мхом и травкой. Шесть штук, ага, прекрасно, и Юлиус Хандке осведомляется, не желает ли фрау Матт приобрести для комплекта также и солдат.

— Солдат? При чем тут солдаты? Не желаю больше слышать ни про солдат, ни про войну. Четыре года война, четыре года без мужа, да еще четверо детей.

Хорошо, хорошо, господин Хандке отмежевывается от своего вопроса, он помянул солдат просто так, для порядка. Ему невдомек, что моя мать принимает эти домики из гипса и папье-маше за сказочные дворцы: в любой миг из ворот может выйти проснувшаяся спящая красавица и, держа своего принца за руку, проследовать с ним в мэрию.

— Хорошо, какие еще будут пожелания?

— А вот. — И мать покупает три пустых кукольных домика, потому что у них такие зящные обои и присборенные гардины на окнах.

Своевременно отправив открытку с видами Босдома, мать известила Марту Ройк, свою прежнюю кумпанку, что будет у нее обедать. Марта Ройк сейчас за торговцем сигаретами господином Лауке. Мужчины всегда сохраняют свое имя и звание, женщины годам к двадцати, во всяком случае когда они выходят замуж, меняют имя. Минна Никлассен, например, стала супругой господина Балтина, школьного надзирателя, а Марта Ройк — ну про Марту мы уже говорили, Марта Ройк стала супругой господина Лауке, торговца сигаретами.

— Боже мой, — говорит моя мать, — а ты еще помнишь, как мы занимались с тобой ремизным делом?

Если перевести с обывательского языка на обычный, это значит: когда мы работали на фабрике. У фрау Лауке через равные промежутки времени правый глаз то вспыхивает, то становится маленький. Фрау Лауке обглядывает мою мать со всех сторон и говорит:

— Ты и нонче-то совсем как тогда, вот только задница у тебя стала еще ширше. Ну и лады.

Моя мать пытается проглотить этот странный комплимент, но безуспешно, сперва надо отплатить той же монетой.

— Да и ты мыргаешь не меньше, как тогда, — говорит она.

Ох уж это моргание, Лаукша знает, что это скверно выглядит. Двойное страдание. Мало того, что глаз дергается, так еще посторонние люди, когда говорят с ней, думают, будто она не принимает их слова всерьез и на все подмигивает. Лаукша заливается слезами:

— Моей вины тут нет, а я терпи.

Мать должна утешать ее, и утешает с превеликой охотой, потому что ответный удар попал в цель. Мать рассказывает о разговорах, которые ведет у себя в лавке с госпожой баронессой.

« — Да неужли, госпожа баронесса?! — это я ей.

— Вот представьте себе, фрау Матт, — это она мне».

А Лаукша начинает толковать про иностранные сорта табака, будто сама каждую неделю ездит за ними на Суматру, а то на Кубу: «„Tabacco fini“, и вообще товар высшего сорта, понимаешь?»

Потом они обедают. К обеду Лаукша приготовила картофельное пюре с фаршем (жареный фарш для начинки колбас), а вместо компота подает заварные кольца с кремом от кондитера Брозена. На долю моей матери заказано три штуки.

Потом мать снова надевает ботинки, вернее сказать, впихивает ноги в ботинки, которые незаметно сбросила под столом, и собирается в путь, чтобы купить сладости, шоколад и съедобные елочные украшения.

Дедушка тем временем закупает листовой табак, но в первую очередь свой горький чай из исландского мха, после чего наносит визит Шветашу и Зайделю — фирме-поставщику. Не забывайте, что дедушка снова выправил себе патент на коммерсанта! Да, да, не забывайте, ибо по воскресеньям или вообще когда ему заблагорассудится дедушка занимается торговлей, продает чаще всего костюмную ткань деревенским парням. У стекольных и горняцких подмастерьев завелся легкомысленный обычай каждые два-три года справлять себе новый костюм в соответствии с требованиями моды. Дедушка без устали восхваляет эту моду, потому что она приносит ему доход, хотя сам он за все время, что я его знаю, не справил себе ни одного костюма. Крестьянская беднота старой закваски всю жизнь обходилась двумя костюмами, во-первых, тем, что носили до свадьбы, а во-вторых, тем, что справили к свадьбе, разве что человек со временем растолстеет, но с чего бы ему толстеть?

Фабрика Шветаша и Зайделя раскинулась вдоль одного из рукавов Шпрее, именуемого в народе Молотковая лужа. Если в глазах матери лавка Штерца является эталоном торгового предприятия, то для дедушки фирма Шветаш и Зайдель — образец богатства и счастливой жизни.

Дедушка набирает там образцы новых материй, новых десайнов, как он выражается. Обслуживает его господин Зайдель, который выполняет в этой фирме роль прислуги за все. У господина Зайделя красный нос и вокруг носа тоже краснота. Дедушка утверждает, будто у господина Зайделя есть нюх на моду, и, хотя дедушка мало к кому испытывает почтение, советы господина Зайделя он принимает на веру.

— Нынче в моде клетка! — провозглашает господин Зайдель. — И не только клетчатые костюмы, но и пальто тоже. Рисунок «цирк», ткань отлично продается.

«Все равно как для карнавала, — думает дедушка, — но молодые-то стекольщики, поди, знают, какая нынче мода».

Входит господин Шветаш и раскланивается с дедушкой. У Шветаша короткая шея, волосы торчком, ни дать ни взять еж в парадном костюме. Дедушка неслыханно горд. Как к нему относится пастор, учитель или коммивояжеры, ему наплевать, но «коли-ежели Шветаш меня уважает, это для меня большая честь. Он мог и не вылезать из своёй стеклянной будки, а вот вылез же, как увидел, что я тут, — похваляется дедушка дома. — Вылез и говорит, Кулька, говорит, я себе автонобиль купил. Мог бы и не говорить, но мы с ним все равно как друзья».

Да, господин Шветаш добыл автомобиль и сбыл выездных лошадей. Осталась повозка, шестиместная охотничья повозка. Господину Кульке или его почтенному зятю она случайно не нужна?!

Говорят, у каждого человека есть слабое место, говорят, у некоторых есть даже два или три слабых места. Так вот, слабое место дедушки — это фирма Шветаш и Зайдель. А тут не кто иной, как сам господин Шветаш предлагает господину Маттеусу Кульке свою повозку. «Потому как он ее первому встречному не доверит», — выхваляется потом дедушка перед бабусенькой.

Господин Зайдель охотно проводит дедушку в каретный сарай, чтобы продемонстрировать ему повозку — по распоряжению господина Шветаша. Но дедушка великодушно отказывается от этого предложения. Незачем ему глядеть на карету, господин Шветаш в жизни не предложит ему старую и облезлую. Вот малость бы времени на размышление, если можно… Времени? Разумеется! Хоть месяц, хоть дольше, если дедушка пожелает. А чтобы как-то скрасить это время и сделать его подоходнее, господин Шветаш предлагает дедушке материи с небольшими ткацкими изъянами, материи по исключительной, неповторимой цене, которую при продаже можно без труда превратить во вполне разумную цену.

«Шветаш знает, кому это предлагать», — выхваляется дедушка. Мужчине нужно, чтобы им восхищались, но за недостатком желающих он готов довольствоваться тем восхищением, которое в состоянии изобразить его жена. Бабусенька-полторусенька привычно кивает в такт дедушкиным словам, но тот, кто хорошо изучил ее повадки, поймет, что она думает о своем, к примеру о том, положила она синьку, когда замачивала белье, или не положила. Поразмыслив, она приходит к выводу, что положила, а ее кивки, которые дедушка относит на свой счет, касаются синьки. Белье, синька и карета Шветаша имели возможность хотя бы раз в жизни, хотя бы абстрактно встретиться, но, поскольку бабусенька не слушала, встреча так и не состоялась.

Батюшки, куда это нас занесло, мы ведь еще не управились с рождественскими закупками в Гродке. И дедушке надо борзиться. (Так говорят у нас, когда кому-то надо поторапливаться. Тут уж я ничего не могу поделать. Если, говоря о своем дедушке, я скажу: он торопился, не исключено, что, когда я в очередной раз приеду к нему на могилу, из плюща высунется грозящий палец и до меня с порывом ветра донесется дедушкин голос: «Отродясь я не торопился, и с чего это ты так ломаешься».)

Дедушка бродит по улицам и переулкам Гродка, он ищет мою мать. Углядев ее через витрину, он распахивает дверь и кричит:

— А ну, Ленка, давай борзей, не то скоро темнеть начнет.

Моей превосходной матери неловко, когда ее подгоняют таким манером.

Она как раз ведет переговоры с одной дамой в книжном магазине Гэриша. Речь идет о моем пожелании к рождеству.

— У вас случаем нет второй книги про Тарзана? — спрашивает мать и тут же на всякий случай дистанцируется от этой ужасной книги: — Это для моего сына.

Почти не разжимая губ, книготорговая дама шелестит, что, кроме моего, вышло еще два Тарзана: Возвращение Тарзана в джунгли и Звери Тарзана.

— Дайте мене, пожалста, со зверям, — просит мать, — третий выпуск.

Правда сказано: не читай третий том, не прочитав второго, но мать опасается, что Возвращение Тарзана в джунгли может подстрекнуть меня к необдуманным поступкам. Так я и не сподобился прочитать второй выпуск, а когда сорока лет от роду я мог бы сам его купить в книжном антиквариате, у меня уже пропала охота.

Сколько дедушка ни подгоняет мать, на дворе успевает стемнеть; когда мать ездит за покупками, всякий раз успевает стемнеть, но лишь когда стемнеет, она вспоминает, что боится темноты, и возвращается из поэтических далей к неприглядной действительности: несмотря на свои мозоли, мать должна одолеть Георгову гору пешим ходом, да еще вдобавок зажав под мышкой кирпич. Дело в том, что Гнедок с тяжелой рождественской поклажей не осилит Георгову гору за один присест, ему надо три, а то и четыре раза остановиться, чтобы перевести дух. Булыжник на дороге покрыт укатанным, гладким снегом. Дорожные рабочие не посыпали его песком. Мать должна быть проворной, как ведьма, чтобы успеть подложить камень под заднее колесо, не то и лошадь, и фургон с рождественскими покупками съедут по склону вниз, в город, и снова окажутся на Лесном мосту. Дедушка чертыхается. Правда, его брань адресована исключительно Гнедку, но порой в ней проскальзывает кое-что по адресу моей матери, которая все купляет, все купляет и никак не перестанет.

Покуда мать и дедушка среди разъяренных стихий бьются над успешной доставкой на дом благословенного праздника, вечер кажется нам нескончаемо долгим, все равно как день перед Ивановой ночью. Отец ушел в трактир послушать, нет ли чего новенького, а главное, чтобы не видеть, какую дрянь приволокла к рождеству мать. Ханка ушла к соседям щипать перо. Младшие братья уже спят, сестра с ужасным насморком сидит возле печки и тихо плачет от мысли, что на мать могли напасть разбойники и тогда кукла, которую она хотела бы получить к рождеству, погибнет где-нибудь в снегу.

А детектив Кашвалла сидит у себя на сторожевой вышке и прислушивается. Она уже засветила фонарь, чтобы открыть ворота перед участниками рождественской экспедиции и украсить их прибытие хрипло-желтым керосиновым мерцанием и задушевным язычком пламени.

Я же занимаюсь выпиливанием. Лобзик я получил от матери год назад к рождеству с соответствующим наставлением: «Сможешь для родителев чего-нибудь красивенькое выпилить!» Это наставление наводит меня на мысль, что лобзик я получил не столько от деда-мороза, сколько от матери. Неуемная просветительская мания, владевшая этой достойной женщиной, вынуждала ее, делая подарок, все равно кому, мне или другим людям, одновременно сообщать, как им надо пользоваться. Позднее, когда я оказался в ряде наибеднейших обитателей развеселого арийского рейха, она, отправляя мне посылочку с салом либо окороком от домашнего забоя, непременно писала: «Чтоб было что класть на хлеб, но только не с утра пораньше, а лучше вечером».

Год назад я получил вместе с лобзиком одну-единственную пластину дерева с таким примечанием: «Вот выпилишь что-нибудь путное, мы еще купим». Единственная пластина очень скоро ушла на пробные работы, очередную я должен был раздобыть в Дёбене, в магазине скобяных товаров, где мой старший товарищ по школе учился на комирсанта. Звали товарища Эрнсте Коллоше, и, чтобы познакомить вас с ним, мне придется несколько отвлечься.

В босдомской школе было заведено, чтобы выпускники и выпускницы перед окончанием писали прощальные письма тем, кто остается, малышне. Одному богу известно, какой учитель некогда ввел этот обычай. В прощальных письмах содержались примитивные стишки, которые и по сей день можно найти в альбомах у школьниц. Сентиментальные рифмы чаще всего нимало не соответствовали истинному настроению выпускника, большинство уходящих было до смерти радо наконец-то избавиться от Румпоша, правда, чтобы года два-три спустя воскликнуть: «А все же в школе-то хорошо было».

Всего дороже в этих прощальных письмах были для нас картинки (нынче их называют облатки), которыми отправитель обклеивал конверт. Чем больше картинок, тем прощальнее письмо.

В тот раз конец учебного года пришелся на пасху. Выпускники со стопками писем мыкались в классной комнате, а мы, малышня, ждали на дворе, когда большаков окончательно выпустят с румпошевской мельницы.

Потом выпускники вышли к нам с таким видом, будто они уже находятся в какой-то другой жизни, до которой у нас еще нос не дорос. Щедрой рукой они начали раздавать направо и налево свои прощальные письма. Мы учтиво благодарили и подсчитывали наклейки, чтобы найти цифровое выражение для той меры любви, которую испытывает к тебе данный выпускник. Эрнсте Коллоше, тот, что позднее будет учиться в Дёбене на комирсанта, так и родился на свет большой и разумный, а потому никогда не станет разумнее. Он вещает, будто стоит на кафедре, и, прямо как пастор, простирает к нам руки со словами: «Теперьча они радоваются на картинки, а подросши, будут радоваться на стихи, которые мы написали в ихнее письмо».

Я вскрываю письмо, которое получил от Эрнсте Коллоше: картинок мало, стихи никудышные. Будь счастливый и здоровый, / Как на выгоне коровы — это на первой странице, а сзади написано следующее: Я до сей поры, однако, / Не носил такого фрака.

Этого вполне достаточно, отныне умственные способности Эрнсте вызывают у меня большие подозрения.

И вот спустя два года я отправился в Дёбен в магазин скобяных товаров за кормом для своего лобзика. Навстречу мне из-за прилавка воздвигся Эрнсте Коллоше.

— Чего вам угодно? — это он спросил у меня, девятилетнего мальчугана, который вдобавок учился с ним когда-то в одной школе. Чего уж он хотел, то ли запугать меня, то ли просто сам факт, что он намерен стать коммерсантом, напустил между нами облако тумана, и сквозь это облако Эрнсте не увидел, что перед ним стою я в коротких штанишках. Может, в скобяном магазине в задней двери тоже была дыра, сквозь которую шеф мог наблюдать за торговой деятельностью ученика? В ту пору я еще не знал, что на свете есть такие люди, которым всегда чудится, будто за ними следят глаза невидимого шефа. А вот Эрнсте Коллоше шагал с такими людьми в одном строю. Его поступки и помыслы отринули нашу сельскую жизнь с коровами дойными и яловыми, с курами — несушками и клушами, со свиньями раскормленными и тощими. Ученики-стеклодувы, возвращаясь по вечерам после работы к этой жизни, помогали отцам на бедняцких полях и в хозяйственных работах, тогда как Эрнсте Коллоше, даже придя домой, оставался в мире дебета и кредита, в мире закупочных и продажных цен; он и по праздникам не возвращался в наш воскресный мир, мир бабочек и танцевальной музыки. Отец, мать, братья, сестры, вся родня только о том и пеклись, чтобы никакое препятствие не помешало Эрнсте достичь высокого звания комирсанта.

А мне купеческая любезность Эрнсте показалась такой гадкой, что я вышел из магазина, не купив деревянную пластину, и, вернувшись домой, долго слонялся с растерянным видом, покуда дедушка не заметил мое состояние и не убедил меня, что мой лобзик справится и с планками от ящиков из-под маргарина, надо только вставить лезвие покрепче.

Планки от ящиков пользуются на селе большим спросом. Из них можно сколотить небольшой крольчатник или голубятню, можно шкафчик для инструмента и полки в угол. Распоряжается порожними ящиками моя мать. Она уступает их либо даром, либо за два гроша, в зависимости от чувств, которые внушает ей данный покупатель, чувства же в свою очередь зависят от его готовности совершать покупки.

На рождество того года, о котором я все еще продолжаю рассказывать, покупателям говорят так: «Нет, фрау Михаукен, ящиками служить не могу, они нужны нашему Эзау, он хочет выпиливать!»

Вот почему в тот вечер, когда сестра и бабусенька-полторусенька поджидают возвращения матери с дедушкой, я не примыкаю третьим участником к группе любопытных. Я не таращусь в пересыпанную снегом зимнюю тьму, я не вострю уши, как на охоте, чтобы раньше других услышать, как позвякивает постромками наш мерин. Я знай себе пилю — вжик, вжик, вжик! Моя пилка шустро вгрызается в ящик из-под маргарина, не уклоняясь от начерченных линий и стремясь уничтожить их как бы собственноручно. (Да, да, мы говорим в таких случаях собственноручно — последствия речевой ошибки: «„Персоль“ собственноручно отмоет ваше белье».)

Я выпиливаю письменный прибор для своего отца. Разве ему приходится так уж много писать в пекарне и на поле? Нет, чего нет, того нет, но мне ведь было сказано, что я должен что-то подарить отцу. Это принято в кругах, близких к Фобаху. А мать получит от меня доску для ключей. Ей, правда, такая доска без надобности, но что прикажете делать, когда образцы, присланные вместе с лобзиком год назад, требуют, чтобы я выпилил письменный прибор для красных и синих чернил, хорошенькую дощечку для ключей, а еще подставку в форме липового листка — для завтрака.

Чтобы мне не пришлось вторично возвращаться к тому периоду своей жизни, когда я занимался выпиливанием, лучше уж сразу поведать, как складывалась дальнейшая судьба предметов, изготовленных из ящичной древесины (выражаясь современным стилем). Одного из учеников на стекольном заводе я попросил раздобыть чернильницы для отцовского прибора, и частично испытал творческое удовлетворение, когда обнаружил, что чернильницы как раз входят в дырки, выпиленные мною. Я покрыл прибор мебельной морилкой и залил в чернильницы красные и синие чернила. Отец был растроган и решил опробовать новый прибор. Красные чернила пришлись ему по вкусу, и он заявил, что отныне будет писать только красными чернилами. Моя мать усомнилась, а точно ли красные чернила и есть тот живительный сок, который побуждает писать даже людей, не охочих до этого занятия. И она оказалась права. За год чернила высохли, а на следующее рождество мать взяла прибор и переставила в кукольный домик моей сестры как отхожее место на две персоны.

Да и материной дощечке для ключей довелось играть в жизни другую роль, нежели та, которая была ей уготована. Судьба предметов, созданных человеком, неотличима порой от судьбы самого человека. Творец всего сущего производит человека на свет и загоняет в пограничные регионы своего творения, ибо ему желательно, чтобы он (не творец, а человек) сам малость подзанялся творческой деятельностью, на любительском уровне, так сказать, и вот человек, оснащенный этим внутренним призванием, с трогательной наивностью вступает в так называемую действительную жизнь, не ведая, что там уже полно людей, которым позарез нужно его волеизъявление, и что властолюбцы ждут не дождутся, когда его можно будет отловить и употребить для собственных нужд.

То, что я, будучи творцом, произвел на свет в качестве доски для ключей, было использовано моей матерью для собственных нужд как вешалка, на которой она развешивала свои накладные косы и пелеринку, чтобы причесываться. По будням на этой доске висела ее воскресная коса, а в воскресенье — уже изрядно облезшая будничная коса, известная также под названием фальшивый Вильгельм.

Подставке для завтрака в большей мере удалось осуществить свое жизненное призвание. Чему были свои причины. Все без исключения фабриканты, даже помешанные на барыше главы концернов, так и норовят производить на сторонних наблюдателей, названием своей фирмы, к примеру, впечатление семейственное и патриархальное. Вдобавок они обзаводятся гербами и фирменными знаками. «Благовонное жидкое мыло фирмы Ануналетай». Монополия на маргарин принадлежала в те времена голландской фирме Ван дер Берг: Чистый Как Золото Маргарин Ван дер Берг.

Для своей сестры Маргариты я выпилил дощечку таким образом, что на ней остались только слова Золото Марга. Сестра сумела высоко оценить мою выдумку. Да, я был смекалистый паренек, а главное, был наделен даром удивляться на себя самого, и можно только поблагодарить этот мир за то, что мое удивление, когда я достаточно подрос, уступило место умеренному скепсису.

Рождественские товары, привезенные матерью и дедушкой из гродской экспедиции, криком кричат, требуя покупателей. Моя мать слышит эти крики и две ночи сидит с карандашом, надписывая цены на этих фиговинах, как их презрительно называет отец. Цены всех товаров она держит в голове, всех до единого, но жандарм приказал разметить товары, а приказ есть приказ.

Так надвигается третья ночь, которую мать проводит без сна, в бурной деятельности; она занимает под свои нужды большую хлебную полку, украшает ее съедобными игрушками и оформляет витрину на рождественский лад. Нам, детям, строжайше запрещено подсматривать за ее рождественскими хлопотами даже и в замочную скважину. Мы повинуемся. Я до сих пор терпеть не могу подсматривать в замочную скважину, и, когда разные деятели этого от меня требуют, я просто-напросто отворачиваюсь.

Три ночи подряд мать плетет рождественские сети, но вместо поплавков украшает их елочными шарами и обвешивает мишурой и золотым дождем. Наутро после третьей ночи нам дозволено перед школой полюбоваться рождественскими украшениями, что представляется мне весьма справедливым. Неужто каким-то чужим детям быть первыми и высмотреть все как есть у нас из-под носа?

В ходе дня набирает силу неотвратимый рождественский скандал между родителями:

— Пять крепостей, и при них ни одного солдата? Ты каким местом думала? — спрашивает отец. Как ветеран славной пятьдесят второй, он решительно возражает, чтобы крепости продавались без солдат.

— Это сказочные за́мки! — упорствует мать. — Не видишь, что ли, розы вдоль ограде?

— Это ты не видишь флаг на башни.

Мать пугается и несколько секунд хранит молчание. Отец тем временем охаивает кукольные домики без кукольной мебели.

— Домик себе любой шахтер и сам выпилит. — Вот обстановку, маленькие там шкафчики или ночные посудины мать должна была закупить.

— Домики выпиливать? — переспрашивает мать. — А я им ни единой планочки не дам.

— Давай уж сразу выкладывай, что ты еще напридумаешь, — говорит отец.

Слово за слово, упрек за упреком, пока отец не хватает одну из крепостей и не швыряет ее об изразцовую стену. Сперва одну крепость, потом таким же манером другую, как было в тот раз, когда отец не мог найти свою мисочку для бритья.

В результате — очередная смерть матери.

И поскольку время приближается к рождеству, а в дело замешана лавка, мать и после воскресенья какое-то время настроена непримиримо. Ей надо принимать меры предосторожности: если она помирится с отцом до вручения рождественских даров, у них еще останется время для второго скандала в ту самую минуту, когда отец увидит и узнает, сколько денег она ухнула на подарки.

Мы, дети, все время ходим по дому втянув голову в плечи, косимся на мать и читаем у нее на лице: «Мы еще посмотрим, чья возьмет!» Видим мы также, как целый день на лице у отца под рыжеватой щетиной перекатываются желваки, что предвещает новые приступы бешенства. Или, может быть, отец перетирает зубами упреки и проклятия, чтобы избежать очередной стычки?

После школы мы с сестрой сражаемся за право помогать в лавке. В окружении золоченых орехов, цветной ваты, золотого дождя, мишуры и тому подобных многокрасочных и невинных атрибутов рождества мы чувствуем себя надежно укрытыми от грядущих семейных бурь. Непривычные, вызывающие неясную тоску ароматы поселились в нашей лавке. Запах лака и медовых пряников, запах шоколада и хвои; даже вата и та источает свой собственный, одной ей присущий аромат, от книжек с картинками пахнет печатной краской, и у клея, которым покрыты переводные картинки, тоже свой запах. Запахи один подле другого, запахи один над другим, запахи один сквозь другой, но к празднику все они будут распроданы вместе с пестрядью, которая их источает.

Многие из наших ровесников получают дома рождественские подарки еще до школьного праздника, заявляются потом кто в новой шапке, кто с новой трубой или трещоткой. И по кусочкам растаскивают нашу радость предвкушения. Лично я воспринимаю это как кощунство. Настоящее же рождество, без подделки справляют только у нас дома. Мне кажется даже, что и семейные скандалы входят в обязательную программу настоящего праздника.

Когда мы уходим на школьный праздник, скандалы у нас дома еще в полном разгаре: мать перессорилась с отцом, отец с дедушкой, дедушка с бабушкой, и однако на всеобщей сваре, как розы на перегное, расцветает семейное торжество, которое всякий раз, когда на нас найдет сентиментальный стих, мы вспомянем с грустью.

По будням лавка закрывается в семь вечера. До восьми через боковую дверь в лавку проникают припозднившиеся растяпы. А перед рождеством припозднившихся пускают до девяти часов. Вильмко Краутциг, к примеру, так тот ради праздника уже в обед пропустил рюмочку-другую. К вечеру хмель прошел, и тут Вильмко спохватился, что у него до сих пор нет подарка для жены. Либо замученная Валькинша вечером обнаруживает, что денег ушло все-таки меньше, чем она предполагала. Она приходит докупать, и мать с легкой душой продает, и всякий раз, возвращаясь в заднюю часть дома, мать обиняками заводит мирные переговоры:

— Видишь, я еще одну крепость продамши, — говорит мать, и отец малость расслабляется, и желваки перестают кататься у него под кожей.

Точно ли младенец Иисус, именуемый также Спасителем, родился двадцать четвертого декабря, когда германцы справляли день Вотана, неизвестно, тем не менее день его воображаемого рождения значительная часть человечества ежегодно отмечает как день мира, и даже во время войн, до которых немцы большие охотники, на рождество перестрелка стихает. На земле мир, насколько это возможно. У нас же бабусенька-полторусенька увещевает дедушку. Последний решительно не желает спускаться в гостиную, на обозрение к моему отцу, с которым он насмерть разругался. Не желает он перед им на коленках ползать, лучше он у себя посидит на лежанке. А рождество можно и без него справить.

— Рождество и само собой справится! — говорит он.

— Это ж надо, какой ты норовный! — взывает Кашвалла. — Неуж ты детишкам праздник спортишь?!

Дедушка все еще ничего не может обещать.

После девяти с деньгами в каждой жмене приходит из лавки моя мать:

— Ну, что я вам говорила?! На святой вечер торговля лучше, как всегда. Еще одну крепость продамши! — И она показывает отцу язык. Отец улыбается. Непонятно, чему он рад, то ли что у матери такой длинный язык (она может облизать кончик собственного носа), то ли что у нее в каждой руке полно денег. Не надо забывать, что мои родители по младенчеству своему рассматривают каждую кучку денег, поступившую из лавки, как чистый доход, упуская из виду то, что на эти деньги надо будет снова закупать товары, что, по сути, ни одна из этих бумажек им не принадлежит.

Во время представления я, даже находясь на сцене, мечтаю о подарках, которые меня ждут дома, о сюрпризах, которые я увижу на рождественском столе, и, едва взлетает к небесам последний звук последней песни, я со всех ног бросаюсь домой, чтобы обогнать собственные мечты, чтобы наконец взять их в руки как вполне реальные предметы. Но в сенях меня перехватывает мать: еще не время. Только что ушел последний покупатель. Я вынужден подняться наверх, к деду с бабкой, там мы и сидим, сестра и я, оказывается, я не обогнал свои мечты, это они догнали меня и перегнали. Еще счастье, что они мной не пренебрегли, что они остались при мне.

Мы точим и пилим дедушкино упрямство. Мы говорим ему, что будем выть, как собаки, когда те слышат музыку, если он вместе с нами не спустится в гостиную к раздаче даров, мы уговариваем его до тех пор, пока он не надевает манишку. Выбитая из сочленений семейная жизнь со скрипом водворяется на место.

Я воздержусь от описания самой раздачи. У нас она некоторым образом совершается по предписаниям Модного журнала Фобаха для немецкой семьи: Как лучше всего отпраздновать рождество в семейном кругу можно было прочесть там в рубрике Полезные советы для дома, для семьи.

Прежде чем заняться подарками, мы должны что-нибудь продекламировать и, конечно же, застреваем на середине каждого стихотворения, спотыкаемся и застреваем снова, ибо глаза наши не устремлены на благоговейно внимающую публику, а косятся исподтишка на стол с подарками. Я с ногами увяз в моем еле-еле доведенном до середины стихотворении, и сестре приходится сбегать за учебником, чтобы мать могла взять на себя обязанности суфлера. И хотя все слушатели одновременно являются моими родственниками, сценический провал несколько уменьшает предстоящую радость, покрывая ее серым налетом стыда.

Моя мать, которая уж так-то любит, когда красиво, выразила желание, чтобы я пожелал себе к рождеству ящик с набором принадлежностей для выжигания. Ей было бы куда как приятно, если бы я облагородил выпиленные мной изделия выжженным узором. Я выполнил ее желание, пожелав себе такой ящик, но какая-то добрая фея избавила меня от него. В том году, о котором идет речь, у деда-мороза как на грех ничего не было для выжигания, поэтому я получил ящик для печатания.

Для печатания, черт подери, это как раз то, что мне надо. Я давно уже задумал написать пьесу. Небольшие изменения, которые я год назад внес в свою роль на рождественском представлении, пробудили во мне желание самому написать целую пьесу. Я малость похлопотал над своей ролью и добился, что публика какое-то время была на моей стороне, что она смеялась над моими словами и поступками, я был прямо ошеломлен воздействием своего мимолетного вмешательства.

А несколько месяцев назад мать как-то пекла оладьи. Она стояла у плиты, я наблюдал за ней, тут позвонил дверной колокольчик, я помчался в лавку, чтобы обслужить покупателя, но в лавке оказалась госпожа баронесса, а госпожа баронесса ни с кем не желала иметь дела, кроме как с моей матерью.

Мать отодвинула сковородку с растопленным маслом, я какое-то время слушал, как оно шипит, потом вылил на сковородку ложку теста, и тогда масло заскворчало. Тесто я разгладил другой ложкой, как на глазах у меня делала мать, и глянь-ка: законы природы сработали, технология тоже сработала, и, хотя исполнителем был я, получилосьблюдо, в котором любой человек опознал бы оладью.

Теперь же я возомнил, что постиг законы и технологию сочинительства, я надеюсь, что они сработают и в моем исполнении, а вдобавок я могу сразу напечатать свое произведение.

Подобно многим молодым поэтам, вознамерившимся создать произведение, которое заставит о себе говорить, и знающим название своего труда еще до того, как написана хоть одна строчка, я, не написав ни единой буквы, уже знаю день и время постановки.

Прежде чем заняться непосредственно сочинительством, я печатаю афишки, они же рекламные листки, где говорится: «На ближайший период единственное представление драмы Человек в болоте. Пьеса с бенгальскими огнями в помещениях фирмы Матт, первый день нового года, восемь часов вечера. Сочинитель и постановщик Эзау Матт».

Называя наш дом фирмой, я делаю это, чтобы снискать благосклонность отца. Он любит, когда про лавку и про его пекарню говорят, что это фирма. За словом фирма, с точки зрения моего отца, скрывается нечто более возвышенное и благородное, чем предприятие или домовладение.

Вскоре мне становится ясно, о чем пойдет речь в моей пьесе. Мне приходят на ум электрические елочные свечи, которые я видел в Дёбене, и моя фантазия разыгрывается безудержно.

Первые фразы пьесы я с трудом печатаю резиновыми литерами из своего набора. Но процесс печатания тормозит полет моей фантазии, я боюсь, что из моей головы того и гляди повалит дым, как от горящих тормозов. Кроме того, меня, как нынче принято говорить, поджимают сроки. Первый день нового года неумолимо приближается.

И вот как-то вечером между рождеством и новым годом пьеса завершена. Нетрудно догадаться, что я, подобно большинству начинающих авторов, считаю свое произведение лучшим из всего когда-либо созданного в этой области, с той только разницей, что я храню эту тайну про себя и не выбалтываю ее направо и налево. Пусть люди сами догадаются, пусть сами увидят.

В бедной избушке беседуют муж и жена. Муж хочет побывать в городе, чтобы купить там электрические свечи для елки. «Они ж стоят сколько!» — восклицает жена. Муж в свою очередь напоминает ей, что у соседей через дом от них в прошлом году елка загорелась, а с елки огонь перепрыгнул на гардины. «Это ж раз в сто лет бывает», — упорствует жена.

Но мужа ничто не может остановить. Пусть электрические свечи стоят сколько хотят, все равно сгоревший двор вместе с гумном стоит больше. Он уходит, попадает в пургу, и блуждающий огонек заводит его прямиком в болото. Перед тем как ему окончательно увязнуть, его спасает другой крестьянин, который с фонарем проходит мимо. Ну и, натурально, в фонаре у него горит елочная свечка, и человек в болоте догадывается, как это надо понимать.

Первый человек, которого я знакомлю с пьесой, — моя сестра. Люди, слушающие написанный текст непосредственно в литературной кухне, все равно что лакмусовая бумажка в обращении с химикалиями. Моей сестре не только предназначена роль Женщины у очага, она должна сверх того пять раз переписать пьесу, чтобы каждый исполнитель получил экземпляр текста. Покуда сестра пишет, я заглядываю ей через плечо и обнаруживаю то тут, то там место, которое уже спустя день после написания требует переделки. Два дня назад мне все нравилось безоговорочно, но за это время я стал старше на два дня и соответственно — другим человеком. Моя сестра требует, чтобы я выкинул несколько чрезмерно крепких выражений из ее роли. Ни за что на свете, даже и по ходу пьесы, она не согласна прилюдно сказать своему мужу: «Как бы тебе не обмараться со страху!»

В те времена мне было еще невдомек, что каждая дива выдвигает свои условия и требует изменений в тексте, более того — что ее требованиям идут навстречу, коль скоро она близка сердцу режиссера или сочинителя. Моя дива близка мне всего лишь как сестра. Я долго с ней торгуюсь и под конец вынужден пригрозить, что передам ее роль Эмке Матчковой, тогда сестра умолкает и пишет дальше.

После чего на мою голову сваливаются режиссерские заботы: где взять болото, чтобы в нем мог увязнуть мой электролюбивый герой, которого, разумеется, буду играть я? Я просто вынужден его играть, поскольку не верю, что Заступайтов Альфредко, провалясь в болото, сумеет втолковать публике, будто теперь ему все ясно и он готов вернуться от электрических к стеариновым свечам.

Да, господа хорошие, просто ума не приложу, как мне быть с болотом. Как и положено режиссеру, я прокручиваю все возможности. Вообще-то мы хотели выступать в чистой горнице, а зрители чтоб сидели в гостиной. Но как сотворить в чистой горнице болото, не выпилив для этого в полу дыру нужных размеров? Поскольку у Румпоша на уроке географии я узнал, что существуют и высокогорные болота, я начинаю прикидывать, а не стоит ли и мне устроить высокогорное? Можно взять деревянную лохань у бабусеньки-полторусеньки и наполнить ее хворостом и мхом. Сестра знакомит мать с моим замыслом. Ка-ак? Натаскать в ее чистую горницу хворосту и мха? Не бывать этому!

А может, мою пьесу и представлять-то не стоит? Может, попросить у матери припасти для каждого зрителя пирожных и по чашечке солодового кофе? Неужели зрители при таком угощении не способны тихо сидеть и читать мою пьесу, а когда дочитают, похлопать? На два часа, не меньше, я вдохновляюсь этим планом, потом мое воображение, именуемое также предвидением, ставит на нем жирный крест. Я уже слышу, как дядя Эрнст говорит: «А, штоб тебе! Опять я очки забымши!» И как соседка Ленигкиха говорит: «Господи Сусе! Ну и почерк, нынче детей в школе так учат писать, прям ничего не разберешь!» А кроме того, мой творческий инстинкт сперва тихо, а потом очень даже назойливо подсказывает мне, что зрители лишь тогда проникнутся моими мыслями, когда человек, я, другими словами, провалится в уготованное ему болото и будет спасен лишь ценой больших усилий.

Я стал рабом собственной пьесы. Она лежит, сочиненная и записанная, и выдвигает требования, скорей даже не требования, а приказы. Может, лучше бы завести героя под дерево, и чтоб дерево рухнуло от бури? Но как установить среди комнаты дерево, достаточно большое, чтобы придавить человека?

Наконец мелькает спасительная идея: ведь у нас в доме уже есть дыра! Можно подумать, будто моя неугомонная фантазия сама вырыла ее мне на потребу, но нет, дыра так всегда и была, роскошная дыра, выемка для ног перед нашей печью.

И уж так оно бывает: едва у поэта мелькнет правильная идея, ему тотчас явится все, что необходимо для воплощения идеи в жизнь, то ли она сама приносит все нужное с собой, то ли тянет следом. Не успела моему взору открыться выемка, как одновременно явился зрительный зал с ярусами: из кухни в пекарню ведут пять каменных ступеней. Ступени можно застелить мешками и усадить на них зрителей. А для нашей матери, которая по своему телосложению одна может занять целую ступеньку, я поставлю справа от сцены плетеное кресло — почетную ложу.

Главные исполнители уже известны. Это моя сестра и я, блуждающий огонек будет Альфредко Заступайтов, человек с фонарем — Рихардко Ленигков. Суфлер нам без надобности. У меня вся пьеса сидит в голове, а я, как главное действующее лицо, буду все время на сцене и, стало быть, всегда смогу подсказать, если кто из актеров запнется. Запнувшемуся исполнителю я прошепчу все, что он должен сказать, а если он не поймет мой шепот, тоже не беда, я тогда и сам скажу вместо него.

Накануне Нового года Велосипедный ферейн «Солидарность» отмечает его в зале у Бубнерки. Все, кто может передвигаться на своих двоих, за исключением разве что моего деда, сбегаются к Бубнерке. Все дома опустели, словно их жители разом эмигрировали в Канаду. Велосипедисты разыгрывают представление, а мой отец поет комические куплеты: Ты ж алигантный был на вид, / А влез в такой жилет…

Затем велосипедисты, дрожа и потея от страха, исполняют на своих велосипедах танец в хороводе. Тот, у кого при выписывании сложных фигур нога срывается с пиндали, должен поставить бутылку очищенной. Идет молва, будто Рушканов Фритце срывается с пиндали целых три раза. Вот уж кому пришлось раскошелиться!

В этот вечер мы репетируем перед хлебной печью нашу семейную пьесу, особенно — мое падение в болото. Выемка устлана мешками, куда напихано сено, но не очень много, а поверх мешков разложен мох. Мох мы таскаем в больших корзинах из лесу. Пока репетиция идет без музыкального сопровождения. Густав Заступайт, как выразились бы сегодня, уже законтрактован. Он водит в зале у Бубнерки велосипедный хоровод.

Ради премьеры через заснеженные поля к нам добираются дядя Эрнст с тетей Маги. На сей раз без граммофона, в нем пружина лопнула. Спускается также со своей мансарды высокочтимый Маттеус Кулька. Он получает особое приглашение. Далее приходит мясникова жена, фрау Ленигк. С фрау Ленигк очень трудно общаться. По большей части она разглядывает какого-нибудь мужчину, а поскольку глаза у нее сидят довольно глубоко, никогда не угадаешь, какого именно. Моя мать пригласила Ленигкиху для ради прилику. В нашей пьесе ее сын Рихард играет человека со свечой в фонаре. Моя мать несколько обеспокоена присутствием Ленигкихи. Она разворачивает свое плетеное кресло так, чтобы сподручнее наблюдать за гостьей. Прикажете ей терпеть, когда эта баба из своих глазных впадин будет стрелять глазами в нашего отца? Чтобы отпугнуть соперницу, мать не прочь бы поведать, как лютует иногда наш отец, и еще — что он не когда-нибудь, а прям под рождество в куски разнес две крепости. Наша мать славится своим искусством охранять на такой манер своего мужа от чужих посягательств.

Но мало того, опять-таки для ради прилику наша мать пригласила на премьеру мельничиху, то есть человека из семьи Заступайтов, потому что сын мельничихи Альфредко, некогда известный под кличкой «обезьяна-древолаз», изображает на сцене блуждающий огонь. Мельничиха вполне достойная женщина. Отец с матерью в пылу конкуренции не пожалели черных красок, чтобы расписать вражескую сторону. И ничего подобного. Заступайтша кротко сидит на отведенной ей ступеньке, она сняла с головы платок, положила его на колени, и все могут видеть, что ее пепельные волосы с пробором посредине уложены и закреплены при помощи сахарной воды, голову мельничиха склонила к одному плечу, словно под гнетом тяжких раздумий, если спросить ее о чем-нибудь, она вполне нормально отвечает, и всем ее общество приносит радость и никому — огорчений, если, конечно, не считать ее родного сына Альфредко. Альфредко, выполняя роль болотного огня, должен играть в одной только рубашке и не подозревает, что его мать тоже звана на премьеру. Углядев мать среди публики, Альфредко наотрез отказывается выступать. Ах, Альфредко, Альфредко, уже давным-давно его нет на свете! Но лишь сегодня я могу понять, с чего он тогда вдруг заупрямился: перед своей матерью, которая всегда относилась к нему вполне трезво, он не желал обнаружить свою приверженность к поэзии. И глубоко заблуждался, ибо и на его мать накатывал порой поэтический стих, что она в свою очередь таила от сына. Чем иным, кроме как тягой к поэзии, можно объяснить, что мать Альфредко, когда косила на дальней меже, вполголоса напевала: Розмарин и вереск сплетены в венок?

Начало представления несколько запаздывает. Усевшись на припечке, мы проводим режиссерский совет. Я предлагаю, чтобы Альфредко и Рихард просто-напросто поменялись ролями, чтоб Альфредко изображал человека с фонарем, а Рихард — блуждающий огонек. Альфредко об этом и слышать не желает. Накануне Нового года он с утра пораньше сгонял в Дёбен и приобрел себе там карманный фонарик, который намерен спрятать под рубашку, от этого блуждающий огонь станет гораздо эффектнее. Альфредко требует, чтобы мы выпроводили его мать.

— Нетушки, раз пригласили, значит, пригласили, — отвечает моя сестра.

А Альфредко пусть лучше завяжет рубашку у себя над головой. Снизу все мальчишки одинаковы, вот мать его и не узнает.

Альфредко мотает головой:

— Нагишом? Дудки!

(Не забывайте, что дело происходит шестьдесят лет назад. Сейчас на любой провинциальной сцене проводят в жизнь прогрессивный лозунг: «Чем голей, тем лучше!») Но как я уже говорил, достаточно, чтобы идея хоть раз промелькнула в сознании, и тогда мало-помалу станет ясно, какие глубокие возможности в ней заложены. Мы предлагаем Альфредко надеть маску и тем изменить себя до неузнаваемости. Тут он не возражает. Ему бы только протащить на сцену свой фонарик. Подобно многим актерам средней руки, он считает самым главным продемонстрировать публике именно свой сундук.

В нашем распоряжении имеется только маска деда-мороза с прикрепленным намертво красным капюшоном. Не беда, маска она и есть маска. Альфредко надевает ее, и получается такой блуждающий огонек, какого отродясь не видывал самый разодинокий путник.

Я воздержусь от подробного изложения событий. Итак, я, человек в болоте, иду куда глаза глядят. Вьюга, бушующая над степью, изготовлена с помощью нашей зерноочистки, которую мы приволокли из риги в пекарню. Зерноочистка, именуемая также ветродуйка, разгоняет по пекарне полоски бумаги. Полоски эти нарезаны моей сестрой и ее кумпанками в канун Нового года из очень-очень многих номеров Шпрембергского вестника. Новейшие события последних недель в мелко нарубленном виде усыпают меня и всю местность перед печкой. Мне лично кажется, будто я уже так засыпан снегом, что родная мать не узнает. Я бреду и бреду (на одном месте, само собой), я топаю ногами, тру руку об руку, чтоб согреться, и блуждающий огонек, стоявший за противнем для булочек, включает свой фонарик, спрятанный под рубашкой, светит и карабкается по лестнице на самую верхотуру, для нас же это значит, что он парит над нами в снежной мгле. Я пялюсь и пялюсь на блуждающий огонек, падаю в болото и начинаю шуровать между охапок мха и мешков с сеном. Огонек скрывается, в нашем представлении он как бы тает, и мы были бы куда как рады, если бы наше представление совпало со зрительским, потому что, говоря по-честному, Альфредко просто ныряет в устье остывшей печи.

— Господи Сусе! — взывает мельничиха, застыдившись. — Уж не мог ради театра споднее почище надеть!

Я не даю мельничихе времени для дальнейших комментариев. Зрители должны увидеть, куда завело меня своевольное желание заиметь электрические свечи. Я обращаюсь к ангелам небесным, одного я называю Хоруим, другого Балдахин, потом я и вовсе обращаюсь к богу, но никто из небесной братии не приходит мне на помощь. Не иначе небесное воинство устроило нынче предновогоднее собрание, чтобы обсудить план на будущий год. Я продолжаю барахтаться в сене, лицо мое искажено смертельным страхом, вернее, выглядит так, как, по-моему, должно выглядеть лицо человека, испытывающего смертельный страх. Я зову на помощь. Уговор у нас такой, что мой спаситель появится лишь тогда, когда я в третий раз заору «Спасите!», но уже после первого крика моя мать отделяется от своей почетной ложи и спешит на помощь. Она думает, что я где-нибудь застрял, но я и не думал застревать, я кричу матери:

— Сядь на место! Так полагается!

Зрители начинают хохотать. В общем хохоте тонут два оставшихся вопля о помощи. Появляется мой спаситель и с опасностью для жизни вытаскивает меня из ямы. Зрители хохочут, хохочут, они не перестают, они не могут перестать. О прочих знаках одобрения речи нет, хотя, отыгравши, мы кланяемся публике.

— Неуж кончили? — спрашивает моя мать.

— Потешно, потешно, — бурчит дядя Эрнст голосом своего Гнедка.

Я разочарован. Мое произведение не возымело того действия, на которое я рассчитывал. Никто не углядел символическую свечку в фонаре моего спасителя. Свечка спасла человеческую жизнь, свечка была призвана затормозить убивающие романтику достижения цивилизации. И ничего!

Неудача моей тогдашней пьесы и по сей день дает мне пищу для размышлений. Критик может меня упрекнуть: вот электрические елочные свечи он отвергает, а сам небось не возражал против электрического фонарика. Я смиренно принимаю упрек, хотя такого рода непоследовательность свойственна куда как многим пьесам этого мира. Возьмите, например, любую классическую пьесу, в ней предают осуждению человека, который убил ближнего своего, другого же, повинного в массовых убийствах, восхваляют, ибо тот уверяет, будто следовал зову отечества.

Достигнув так называемых зрелых лет, я написал еще две пьесы. На премьере первой из них человек, сидевший в центральной ложе, не издал ни единого хлопка, поскольку пьеса не учитывала новейших решений. А раз не хлопал сидевший в ложе, остальные зрители последовали его примеру.

Второй моей пьесе тоже не повезло. Злоба дня снова меня опередила, и тут мне стало ясно: кто пишет так, что злоба дня способна его опередить, тот не создал ничего или почти ничего, достойного остаться во времени.

Так называемые искусственные удобрения дедушка считает дьявольской затеей и от души радуется всякой неудаче, которая постигает отца, когда тот применяет эти самые искусственные. А неудачи на наших песчаных почвах постигают его более чем часто. Слишком много разбрасывает он этих придумок на наши растения. Он ведет себя не как крестьянин, а как пекарь, который действует по принципу: «Больше масла — лучше тесто».

Далее дедушка утверждает, будто у человека, который ест продукты, выращенные на искусственных удобрениях, выпадают волосы и зубы. А в подтверждение своих слов указывает на растущую лысину и вставные зубы моего отца. «А еще надо присчитать лишнюю работу, ежели кто ходит с чужим зубам», — поясняет дедушка. Оказывается, «вставные зубы не хочут по ночам сидеть тихо, их надо вынуть и положить в стакан с водой, пущай напьются». И все как есть — из-за искусственных удобрений. С другой стороны, дедушка ел то же самое зерно и тот же картофель, иначе сказать, те же полученные с помощью искусственных удобрений плоды земные, а между тем сохранил густую шевелюру и в жизни не бывал у зубного врача, не сподобился и в девяносто лет, и когда за ним пришла смерть, он смог показать ей свои зубы. «Ко мне вашим удобрениям ходу нет», — гласило дедушкино объяснение.

Подобным же образом препираются отец и дедушка насчет способов откармливания свиней. Дедушка, который, как нам известно, некогда попытал счастья в качестве свиноторговца и сумел должным образом себя зарекомендовать, представляет себе идеальную свинью так: короткое рыло, разлапистые уши падают на глаза, тушка подбористая, по возможности пегая. Окорочные свиньи — так именует дедушка эту, предпочитаемую им, породу.

Дедушкины антипатии к ближнему своему зачастую объясняются престранными причинами: кто берет молоток или клещи в левую руку, кто на граблях выдвигает правую руку вперед, а левую держит сзади, тот для дедушки человек с изъяном. Соответственно ему были несимпатичны те люди, которые разводили или держали долгорылых, короткоухих, с длинной тушкой, белесых, бесцветных свиней. Называл он таких свиней проклятая аглицкая порода, землеройка, сарайная свинья. Про дядю Эрнста, которого дедушка недолюбливал, он говорил: «Вот было бы диво, когда бы тот тип разводил не землероек».

А мой отец спокон веку брал на развод поросят у дяди Эрнста. Теперь он хотя бы из родственных соображений уже ничего не мог изменить.

Внутрисемейная свинораспря приводит к тому, что дедушка покупает лично для себя подсвинка своей излюбленной беконной породы и откармливает его параллельно с сарайными поросятами моего отца. Судить о достоинствах, равно как и о недостатках, той или другой породы по результатам эксперимента не представляется возможным. Дедушка может предложить сочные окорока, зато отец — богатый шпик. И все же без скандала не обходится, потому что моему отцу непременно надо высказаться: «Вот поди ж ты: одна свинья дала сколько окороку, другая — сколько сала, а обое ели мой корм». На что дедушка: «Ты ба вычел деньги за корм с тех про́центов, которые ты должон мне взнесть».

В этом году мать приурочивает праздник забоя свиньи к своему дню рождения. Чтоб уж мыть посуду одним разом. День рождения — это, так сказать, мирской праздник, день забоя — более церковный, как, например, престольный праздник или масленица, кроме того, подобно пасхе и троице, у него нет определенной даты. На него приглашают гостей, как на престол и масленицу, а на день рождения гости приглашают себя сами. К числу гостей, пригласивших себя на тридцать третий день рождения моей матери, принадлежит дядя Филе. Он приезжает из Берлина с племянником, который сам приехал к нему провести отпуск. (Не забывайте, что дядя Филе больше не живет у нас в Босдоме, что он за это время успел жениться, о чем я уже сообщал в своей истории про Снегурочку, и что благодаря своей женитьбе он обзавелся берлинским племянником.)

Мой отец до сих пор не простил Филе, но мой дядюшка весьма находчиво находит такие моменты (к примеру, день рождения моей матери), когда зятю было бы затруднительно вновь изгнать единожды изгнанного. Ведь и отец не хочет прослыть иродом и злодеем. А чего не сделаешь ради безупречной репутации в глазах света?!

«Все едино, что натворил Филе, уж на мой-то рожденный день он может меня проздравить или нет?» — такова точка зрения моей матери.

Из шести сыновей нашего соседа Ленигка один — мясник. Старики уступили ему в полное распоряжение одну из комнат родительского дома. Фрицко оборудовал ее железными крючьями и вешалками, прилавком, деревянными корытами и фарфоровыми досками, превратив таким образом в мясную лавку. Когда мать посылает меня за сосисками и я дожидаюсь, пока холодные тепленькие превратятся в теплые тепленькие, мне чудится, будто старая крестьянская горница во все свои четыре стены тоскует по былой душевности.

На том месте в саду, где старая Ленигкиха выращивала некогда анютины глазки, астры, левкои, лакфиоли и даже, представьте себе, розы, Фрицко поставил бойню. Красный цвет, который некогда высасывали из земли розы, сменился красным цветом крови, который теперь в свою очередь засасывает земля.

Для деревенских мальчишек считается делом чести присутствовать при том, как Ленигков сын забивает какую-нибудь скотину. Если я оказываюсь среди них, когда приходит весть о предстоящем забое, мне бывает очень трудно уклониться. А если я и уклоняюсь, меня потом целый день дразнят одноклассники. Они дразнят меня плакса-вакса, а кому же хочется слыть плаксой-ваксой, вот я, отчасти вынужденно, отчасти с любопытством, гляжу вместе со всеми, как телята со страхом в глазах (читаю я их мысли, что ли?) идут навстречу смерти. И еще я гляжу в серые, непроницаемые глаза козлят, когда им перерезают глотку, и еще я слышу предсмертное мычание старого загнанного вола из имения, мычание, которое должно означать: «Мы вас всех знаем как облупленных, мы это давно предвидели».

Голубей и кур, гусей и индюшек, коз и овец, кроликов и уток забивают на крестьянских дворах без всякой торжественности. Освежевав, их съедают. Но вот забой свиней считается праздником. В школе его приравнивают к смерти кого-нибудь из семейных. Школьникам, у кого дома справляют забой, заранее извиняют прогул, и не только потому, что на другой день Румпошу принесут пакет, содержимое которого приправлено политикой, ибо завернуто в «Меркише фольксштимме», но и просто так.

Когда кончает свои дни наша свинья, я никакого пакета для Румпоша не получаю. Мой отец — принципиальный противник таких пакетов. «Пущай Румпош к нам припожалует, мы его попотчуем вареной грудинкой, нам не жалко».

Когда свинью забивают с утра, присутствую не только я, но даже младшие братья. Забой свиньи есть нечто неизбежное, нечто столь же естественное, как людоедство у наших предков. А мы все как один людоеды, только моя мать совершает в такие дни первый шажок в сторону человечности: когда со двора доносится визг, она, забыв про свои мозоли, опускается на колени перед двуспальным супружеским ложем и прячет голову под одеяло.

С помощью инструмента, сильно смахивающего на коровий колокольчик, мясник бреет ошпаренную свинью. (Про барышника Зудлера люди говорят: он бегает как ошпаренный.) Запах ошпаренной шкуры тянется по двору, клубами переваливает через забор, и кто ни пройдет мимо, сразу догадается, что на этом дворе только-только лишили жизни свинью.

Лично мне забой у нас на дворе куда неприятнее, чем на Ленигковой бойне. Я чувствую себя как бы соучастником. Один раз я вообще удираю со двора и стремглав лечу к бабе Майке:

— Баб Майка, а как ты терпишь, когда забивают свинью?

— А я никак не терплю.

У моей двоюродной бабки вообще нет свиней. Она не ест мяса.

— Мало мене творогу да масла льняного?

Если кто страдает от бесчеловечного обращения со свиньями, а сам охоч до колбасы, тот просто лецимер, намекает Майка.

— Баб Майка, выходит, мне тоже надо есть один творог да льняное масло?

— Уж и не знаю, надо ли тебе, а вот я так должна.

Вот такой примерно ответ я получаю.

(Позднее в моей жизни будет такой период, когда я попытаюсь стать вегетарианцем, прежде всего дабы наглядно выразить свою любовь ко всему живому, ну и конечно, потому, что мои великие идеалы — Толстой и Рильке — были настоящими вегетарианцами. По наивности я в глубине души лелею мысль, отказавшись от мясной пищи, начать рано или поздно писать такие же книги, как и оба глубоко мной чтимых вегетарианца. Целых три года я не беру в рот мясного, но потом немецкие арийцы затевают свою войну, и я каждый день по двенадцать часов работаю в химических испарениях одной фабрики, а по вегетарианской карточке мне дают все меньше яиц, жиров, творогу и постного масла, и тогда я как дикий зверь принимаюсь за убоину, и на этой позиции остаюсь по сей день, и, стало быть, разглагольствуя тут перед вами о моем сочувствии к бедной скотине, я и есть самый настоящий лецимер, как много лет назад говорила баба Майка.)

Наши свиньи проводят свой откормочный век в светлых отделениях свинарника. Мы содержим их на современный лад, свинарник у нас с окнами, на пасху мы моем окна, кроме того, каждой свинье положена раз в неделю часовая прогулка — этот закон издан дедушкой. За неукоснительным его соблюдением следит бабусенька-полторусенька. Едва свиньи покидают свой закут, они начинают отыскивать недостающие им минеральные вещества во дворе и в надворных постройках. Если им удается проникнуть в курятник, они чувствуют себя на верху блаженства. Они заглатывают лепешки из пересохшего куриного помета, а если повезет, то прихватывают и какую-нибудь наседку вместе с цыплятами. Во дворе они роют землю, отыскивая дождевых червей, при этом они по нескольку минут стоят на одном месте, а бабусенька тем временем натирает им спины и уши керосином, чтобы прогнать вшей. Как-то на пасху одна свинья съедает пасхальные крашенки, которые моя мать запрятала на дворе, съедает заодно и лакомства, и зеленую стружку, из которой были сделаны гнездышки для яиц.

Даты раздачи пасхальных гостинцев и законного выгула свиней на сей раз совпали. Мать горько плачет. Она отняла у своей ненасытной души столько драгоценных часов ночного покоя, чтобы помоднее расписать крутые яйца в соответствии с предписаниями Фобаховского журнала.

Итак, нам не довелось увидеть модное в этом сезоне оформление пасхальных яиц, яйца, которые причитались лично мне, примкнули к числу предметов, навсегда скрывшихся за чертой невидимого, как, например, маленькая тросточка и пресловутые медные пфенниги, единственный гонорар, полученный мною за пение.

Босдомская беднота в те времена откармливала свиней в тесных загородках без окон, какими их показал нам на своих полотнах нидерландский живописец Брейгель (Брейгель, которого я через разделяющие нас столетия считаю одним из своих братьев). Свиньи лежат в своих загородках, это не свиньи, а колоды, с каждым днем они становятся все колоднее, и, поскольку они не видят ни свежего воздуха, ни солнечного света, у них начинается размягчение костей, и они, поджав под себя ножки, от еды до еды лежат перед кормушкой, а когда настает пора забоя, их с трудом тащат волоком несколько здоровых мужиков.

— То-то и оно, — говорит дедушка, — коли-ежели они подышать своим свиньям не дают.

Едва испустив дух, свинья, словно в отместку за тесный закут при жизни и за насильственную смерть, начинает раздаваться во всю ширь дома и округи. Потрошат свинью и делают колбасы в прачечной; грудинка и колбаса плавают в том самом котле, в котором бабусенька обычно кипятит белье.

Едва грудинка доспеет, накрывают стол для первых гостей, и дух покойницы-свиньи торжественно вступает в дом. Запах мяса, ослабленный долгой варкой, витает над пекарней, кухней, лавкой и чистой горницей, взмывает кверху, просачивается на чердак и уже там медленно умирает, улетучиваясь.

За духом отварной грудинки следует дух кишок. Он вступает в дом вместе с колбасами, сопровождаемый запахом жира, который идет по пятам за смальцем и шкварками. Осуществить последний акт мести за безрадостную жизнь свинье помогает вещество, которое пристает к ладоням и пальцам человека. Во всем доме не сыщешь предмета, не покрытого жиром: стулья и столы, тарелки и двери, даже сервант, потому что мой дядюшка Эрнст, улучив минуту, когда, как ему кажется, за ним никто не следит, вытирает об него сальные пальцы.

В исключительных случаях, например при забое свиньи, дядя Филе доказывает всем и каждому, как лихо он умеет работать, надо только, чтобы во время работы ему было не скучно и чтобы сама работа не затягивалась, особенно если на несколько дней подряд без перемены. Впрочем, с другой стороны, дядя Филе отнюдь не прочь снова приняться за брошенную работу, когда уляжется непреодолимое отвращение к однообразию. Не есть ли этот протест против монотонной деятельности нечто естественное? На свете сыщется не много рабочих мест, которые соответствуют его здоровым запросам, утверждает наш Филе, где-то он это вычитал. Во всяком случае, забой свиньи — занятие достаточно разнообразное даже на его вкус: он может выуживать из котла готовые колбасы, пропускать отварную грудинку или шкварки через мясорубку, сунуть несколько горошин в свиной пузырь, надуть его, быстро подсушить на плите и подвязать изготовленную таким образом погремушку к хвосту нашей кошки. Последнее он делает ради того, чтобы доказать своему племяннику, гостю из Берлина, что и в сельской местности при желании можно неплохо поразвлечься.

К отварной грудинке, к этому жирному студенистому блюду, я до сих пор даже не притрагивался, меня от него мутит. Бабусенька-полторусенька вместо того подбрасывала мне когда почки, а когда неисповедимыми путями деловых связей добытый у мясника кусок печенки, которой по закону надлежало целиком уйти на изготовление ливерной колбасы.

Мясник Ленигк никогда и ни под каким видом не желает есть мертвых свиней. «Мне ба пирожных! — говорит он. — Меня от свиного духа эвон как разнесло».

Живут на земле люди, которые только и ждут, чтобы им навязали пример для подражания. «Настоящий ковбой курит крепкий табак». Живут на земле и другие люди, которые в силу определенных убеждений не желают признавать никаких образцов: «Каждый человек единственный и неповторимый!» — говорят они.

В описываемый мной период я позволил себе навязать в качестве примера родную сестру. Она была для меня примером в лазании по деревьям. Теперь мне подсовывают в том же качестве столичную родню — берлинского племянника по имени Вернер. Вернер не воображает из себя, выражаясь по-берлински, он не лезет поперед батьки и не утверждает, будто в берлинском зоопарке водятся кошки побольше нашей и к хвосту у них привязан пузырь побольше, чем у нашей. Вернер года на три-четыре старше, чем я, и уже начинает мужать. Правда, он до сих пор, как и я, носит короткие штаны, но его икры уже покрыты волосами, как у взрослого мужчины. Волосы пробиваются сквозь редкую вязку бумажных чулок, и кажется, будто он передвигается на двух крепких репейных стеблях. Имя Вернер в Босдоме тоже до сих пор не встречалось. Во время забойной трапезы Вернер выбирает самые грудинчатые куски грудинки, из тех, что предоставила в наше распоряжение покойная свинья. Он отрезает себе ломтик за ломтиком, смазывает каждый горчицей, посыпает перцем и солью и заглатывает, а сам тем временем успевает отрезать очередной ломтик, и все это он проделывает так невозмутимо, как советуют восточные мудрецы населению Европы.

Планомерным поеданием грудинки Вернер притягивает взоры окружающих; они хвалят его, говорят, что вот, мол, как надо вести себя и что всякий мальчик должен так налегать на еду, если хочет стать настоящим мужчиной. По мне скользят требовательные взоры, пуще всего дедушкины. Впрочем, не будем ставить это ему в вину, дедушка просто хочет, чтобы и я нагулял щеки покрутей. Туберкулез, чахотка, отнял у него первую жену и семеро детей.

Себя он считает закаленным против этой болезни. Даром, что ли, он все пьет да пьет свой чай, свой исландский мох, оголяя целые участки леса. Люди же, которые не желают прибегать к этому горькому снадобью, могут запросто схватить чахотку, и раньше других я, его старший внук, вечно бледный, щуплый, веснушчатый, с грязно-рыжеватым ежиком на голове.

Я вовсе не стремлюсь поскорей стать мужчиной или мальчиком, у которого сквозь чулки, как колючки на чертополохе, пробивается мужская растительность, но из самого обычного честолюбия я не могу слушать, как хвалят этого грудинкопожирателя, тогда как я, поедатель свиных почек и сухих ломтиков печени, сижу рядом безо всякой похвалы. Я решаюсь продемонстрировать им, что могу глотать эту треклятую грудинку даже без горчицы, без перца и без соли. Тут самое бы время сказать, будто я набрасываюсь на грудинку, презрев даже смерть, но презрение к смерти до того затаскано и заезжено газетчиками, что ничего больше не означает, пожалуй, здесь будет лучше поговорить о презрении к жизни. И если с меня потребуют еще одну картину того состояния, в котором я пребывал, когда наперегонки с Вернером поглощал грудинку, я могу вам напомнить то состояние, в котором находился позднее, когда Чарли Винд учил меня глотать огонь, ну, в общем, сами понимаете.

Первым человеком, похвалившим меня за мужественное поедание грудинки, была тетя Маги, а уж потом это замечает один гость за другим, вот ведь надо же, десятилетний паренек, а тоже старается занять место хотя бы в самом низу таблицы участников тогдашней олимпиады по грудинкоедству. Они восхищаются мной, я и сам собой восхищаюсь, покуда чувствую себя мало-мальски сносно, но больше всего восхищает меня то обстоятельство, что я, сам того не подозревая, умею, оказывается, найти подъездные пути, ведущие к грудинке.

Коли мышка сыта, ей и мучица горька, гласит поговорка, которую люди, не вышедшие из народа, любят иногда называть народной мудростью. Но я, хоть и остроморденький, словно мышь, все-таки не мышь, а человек, и мне вдруг припоминается, что я ем сейчас ту самую свинью, которую моя бабушка смазывала керосином от вшей. Мне становится противно, и я уже готовлюсь выдать хорошую рвоту, но в это мгновение все гости вскакивают из-за стола, бросаются к окнам и глядят на улицу: к нам на двор въезжает карета, запряженная двумя элегантными лошадками, с кучером в зимней ливрее на козлах, но без седоков внутри — нечто абстрактное, гордость моего дедушки, он гордится каретой от самого Шветаша и Зайделя, это самый крупный подарок ко дню рождения, когда-либо полученный моей матерью от дедушки. (Не будем в эту высокоторжественную минуту вспоминать той партии костюмных тканей с незначительными фабричными дефектами и по льготным ценам, которая связана с покупкой данной кареты.)

Позднее, когда мой отец выступит с заявлением, что именно наши семейные скандалы привели к созданию окружного суда в Гродке, он заявит также, что дедушка приплюсовал сумму, затраченную на покупку кареты, к сумме, некогда одолженной им нашему отцу на покупку всего заведения в Босдоме. Правду говорил отец или нет, установить невозможно, потому что он не знает, какую сумму денег взял у дедушки взаймы, и еще потому, что он так и не удосужился их вернуть. Поскольку дедушка в одна тысяча девятьсот сорок пятом году, после второй большой войны, умирает, прожив на свете девяносто один год с небольшим, и поскольку мой отец умирает лишь тридцать шесть лет спустя, на девяносто третьем году жизни, он оказывается в более выигрышном положении и может не чинясь живописать правнукам злокозненный нрав прадедушки, а занимаясь этим самым живописанием, никогда не забывает присовокупить, что, мол, прадедушка очень любил делать подарки, платить за которые приходилось ему, моему отцу. Вот так-то!

Не могу я умолчать также и о том обстоятельстве, что моя мать с младых ногтей мечтала разъезжать в карете. Эта настоятельная потребность возникла в те времена, когда дедушка служил выездным кучером у строительного советника, масона Зильбера в Гродке. Господа ежегодно отправлялись летом на воды, а чтобы у лошадей за время их отсутствия не началось воспаление копыт, дедушка обязывался регулярно их выезжать. Он запрягал лошадей в карету и возил свою Ленхен на прогулку. Впрочем, в тот период, когда род Маттов шел войной на род Кулька, мой отец утверждал, будто мой дедушка катал не только свою Ленхен, но и других людей, за деньги, между прочим.

Теперь займемся каретой. Если не изложить хотя бы в общих чертах ее судьбу, хроника нашего семейства будет неполной. Раз я вызвал ее, как говорят иллюзионисты, мне и надлежит позаботиться о том, чтобы она снова исчезла. Этого требует жизнь.

Цвести дано не только цветам, цветут также кареты, дома и прочие вещи. У каждого есть свой приход и свой уход.

Выясняется, что карета чересчур тяжела для одной лошади, но по две лошади стояло у нас на конюшне лишь в те благословенные времена, когда дедушка и отец, проходя некий отрезок жизни рука об руку, сообща барышничали на ярмарках. Когда дедушка отвратил свой лик от конеторговли, выяснилось, что в одиночку моему отцу не суждена торговая удача. Короче говоря, золотая карета материных снов на наших песчаных дорогах — это мука мученическая для одной лошади.

Карета праздно стоит на гумне, стоит и мешает, ее надо выкатывать, когда свозят зерно нового урожая, потом ее снова закатывают и снова выкатывают, когда начинается молотьба. Туда-сюда, сюда-туда.

Моя мать изготавливает чехол из ткани, которая идет на фартуки, красиво расшивает его по краю крестом и укрывает свою карету. Чтоб защитить ее от половы. Для матери карета становится своего рода сервантом на колесах.

Истинными потребителями кареты делаемся мы, дети, а именно по дождливым дням, когда нельзя играть во дворе. Мы снимаем с нее чехол, мы запрягаем в нее воображаемых лошадей и разъезжаем то как господин барон и госпожа баронесса, то как Шветаш с Зайделем, разъезжаем по странам, где вам в жизни не бывать.

Для отца и дедушки карета — это предмет, потребный для разжигания гнева в одном и контргнева в другом.

— Вот уж дерьмо так дерьмо! — восклицает отец и просит мать по-хорошему, а то и по-плохому продать это чудище, но тут же встречает отпор со стороны клана Кулька.

— Продать отцово подаренье? Да ни за что, по крайности пока он жив! — заявляет мать.

Так она и стоит, наша карета, так и стоит, несмотря на чехол, ее обгладывает время и разъедает моль. А она все стоит, она все стоит, пока, уже в конце второй большой войны, незнакомые люди не помогают ей найти свое назначение. В одно прекрасное утро карета становится на колеса и уезжает прочь со двора. Хлопая на ветру дверями, гумно выражает этим хлопаньем свое сожаление по поводу того, что не уберегло нашу карету. Я же доказываю себе, что карета приняла участие в марше на Берлин. Что в ней развозили раненых солдат по госпиталям, вот что я себе доказываю. Однако моя мать с ее ненасытной душой ухитрилась пользоваться каретой до конца жизни, ибо каждый раз, когда она предавалась воспоминаниям о прошлом, карета позволяла ей глубоко вздохнуть и промолвить таковые слова: «Ах, как подумаю про тую чудную карету, что у меня была!..»

Впрочем, позвольте вам напомнить, что мы до сих пор еще находимся на празднике по случаю забоя свиньи. В сумерки под наши окна приходят группки школьников и хрюкают будто свиньи. Хрюканье предваряет вот какой стишок: Пахнет дома, пахнет в поле, / Здеся свинку закололи. Выпрашивание колбасной подачки — это наш степной обычай, который берет свое начало еще в сорбских временах и который называется колядовать. Моя мать выходит на улицу и оделяет ребят колбасами, между тем как я освещаю церемонию дарения светом карбидной лампы. Моя мать зорко выглядывает детей, чьи родители уже давно не укорачивали свой столбец в ее расчетной книге. Таким детям она говорит:

— Вот вам колбаски, а матери поклон, и пусть заглянет когда ни то в лавку.

Два праздника подряд я изображаю фонарщика, потом мне становится как-то стыдно, я прячусь, когда заслышу под окнами хрюканье, и фонарщицей мать назначает мою сестру.

Для раздачи специально готовят колбасы помельче, с начинкой из каши. Фарш для них делают из гречневой каши-размазни и крови с небольшим добавлением жира. Гречишные колбасы полагается есть теплыми, прямо из котла, и ежели кто у нас на вересковой пустоши забьет свинью, ему надо варить прорву таких колбас для раздачи.

Соседи, проживающие ближе других к нашему дому, колядовать не ходят. Это негоже. Им доставляют на дом горшок с колбасным наваром, в котором плавает несколько гречишных колбас и, может быть, одна ливерная. Моя сестра, детектив Кашвалла и я служим разносчиками колбасных горшков. Пожалуйста, не заскучайте от таких подробностей, я не без причины рассказываю вам, что ближайшим соседям, которые получают колбасу с доставкой на дом, негоже вдобавок к этому еще и ходить под окна колядовать.

Всякий раз, когда, доставив по месту назначения очередной горшок, я возвращаюсь домой, настроение за столом успевает подняться на несколько градусов. Гомон сгустился и напоминает теперь рокот реки в половодье.

За праздничным столом сидят трое дядьев: дядя Филе, дядя Эрнст и дядя Шипка. Пауле Шипка взял в жены мою сводную тетку Элизу, содержит трактир в Серокамнице, короче, является преемником моего сводного деда Готфрида Юришки. Шипка — квалифицированный матрос и неисчерпаемый кладезь морских историй. Он участвовал в Скагерракском сражении, которое и снабдило его материалом для многочасовых рассказов. Он даже сподобился видеть лохнесское чудище, о котором и по сей день можно прочесть в журналах под рубрикой Коротко оразном. Так вот, у меня есть дядя, глядевший этому чудищу прямо в глаза. В настоящий момент он рассказывает историю своей встречи с чудищем берлинскому племяннику дяди Филе, благо тот ее до сих пор не слышал. Мы же слышали ее довольно часто, я бы даже сказал, слишком часто, но мы не знаем, что морское чудище обитает в озере на территории Англии, подписав длительный контракт с владельцами туристских пансионов, и что дядя Шипка никоим образом не мог попасть на своем боевом корабле на это озеро. А узнай мы об этом раньше, мы не верили бы дяде и тогда, когда он рассказывает про Скагерракское сражение. Стоит нашему брату степняку заметить, что его обманывают, он начинает с недоверием воспринимать все слова и поступки обманщика, а в результате не верит даже, что у обманщика была мать. И хотя сам я всего лишь полустепняк, всего лишь полусорб, я советовал бы тем, кто говорит, будто я недоверчиво к ним отношусь, перебрать в памяти все случаи, когда они скупились на честность.

Я второй раз возвращаюсь с разноски даров к праздничному застолью: дядя Филе и дядя Шипка наперебой рассказывают всякие небылицы, стараясь, чтобы те выглядели как можно правдоподобнее. Дядя Филе не может примириться с тем, что у его племянника дух захватило от Шипкиных рассказов о морском змее, он должен вмешаться, должен рассказать, как его засыпало на войне, как он пролежал под землей три дня, питаясь виноградными улитками, которых засыпало вместе с ним; как граната (хотите верьте, хотите нет) разрушила левую стену этой земляной горы и как таким путем он вернувшись на поверхность жизни.

На кухне моя мать запекает праздничный карбонад, с пылу, с жару, уф-ф! Карбонад — лучшее противоядие против спиртного, которое гости в свою очередь заливают внутрь как противоядие против жирной грудинки.

Дядя Шипка рассказывает, как они потерпели кораблекрушение у берегов Африки, и как у него там сразу установились контакты с местным населением, поскольку он владеет английским, и как мамбуты, все сплошь многоопытные inglish-spieker,^[13] с ним тотчас подружились, и как он безо всяких трудов мог жениться на дочке ихнего вождя, и женился бы, право слово, не зови его дорога все дальше и все вперед. Неш ему было из-за бабы опаздывать на Скагерракское сражение? В подтверждение того, что он действительно жил среди негров, дядя исполняет песню, которой научили его мамбуты: Виде-виде-вейя, поет дядя, эйя-попейя, виде-виде-вей, хейя-попей. Если перевести эту песню на английский, а с английского на немецкий, она, по словам дяди, будет означать следующее: Эгей, матрос, пей — не горюй, / Эгей, матрос, меня поцелуй. Тамошние девчонки нам все уши прожужжали со своим «Виде-виде-вейя».

Удивительный, фантастический мир лжецов! Но тут в него грубо вторгается действительность: шум, доносящийся со двора, перекрывает шум застолья и погребает под собой Nigger-Song дяди Шипки. Гости снова бросаются к окнам, но во дворе уже царит мир и спокойствие.

А что же произошло? Выяснение обстоятельств происходит на кухне, под скворчанье недожаренного карбонада: Ханка была в прачечной и приглядывала за тем, как поспевают последние колбасы, а мой отец, по его словам, оказывал ей поддержку.

— Чего тебе запонадобилось у ей поддерживать? — инквизиторским тоном осведомляется мать.

— Запонадобилось не запонадобилось, а какого черта старуха за мной шпионничает? — отвечает отец.

В ходе своих наблюдений детектив Кашвалла свалила в прачечной с подоконника цветочный горшок. Кашвалла утверждает, что ничего она не сваливала, никаких горшков, а свалил его Ленигков Юрко, между протчим, ен-то и шпионничал. Откуда бабусеньке сие известно? Нешто ей уже нельзя выйти на двор до ветру?

Исполненный праведного гнева, отец ей категорически это запрещает.

— Скажешь, мене лопнуть? — интересуется Кашвалла.

Кашвалла, конечно, говорит глупости, отец тоже говорит глупости, но, несмотря на это или, может быть, именно поэтому, разгорается семейный скандал:

— Чего ей запонадобилось отливать водичку, когда я на дворе? — спрашивает отец. — И чего запонадобилось Юрко Ленигку на нашем дворе, когда ему медведь на ухо наступил?

— Юрко Ленигк пришел колядовать, — поясняет мать.

— Непорядочно! — бранится отец, имея в виду, что это нарушает порядок. — Ленигки получили свой котел с колбасой или, скажешь, не получили?

Я вынужден подтвердить, что доставил соседям колбасный котел. Загадочное происшествие не становится менее загадочным даже после непродолжительной смерти моей ревнивой матери.

Пауле Шипка, уже изрядно набравшись, замечает:

— А вот у негеров такого быть не может, потому как у них и окон-то нет.

— У искимосов их, промежду протчим, тоже нет, — ввертывает дядя Филе, демонстрируя свою начитанность. Отец бросает на Филе такой взгляд, будто он только что обнаружил его присутствие за праздничным столом.

— А тебе здесь чего занадобилось?

Бабусенька-полторусенька поспешно уводит своего любимца из-за стола к себе в комнату, в безопасность, за дядей Филе уходит в ссылку и Вернер, мальчик из Берлина.

На несколько дней мир в семье нарушен. Прежде чем лечь, я выхожу из дому, и меня рвет прямо у забора. После этого я надолго остаюсь в постели: во мне бесчинствует отварная грудинка, как некогда табачный раствор. Впрочем, даже и так хорошо полежать на самом берегу семейной жизни, издалека прислушиваясь к шуму прибоя.

Вдруг проносится слух: в Босдоме будет второй учитель. Говорят, после войны дети очень размножились.

— Мама, дети ведь не могут размножаться?

— Ну и что? Так говорят.

— Мам, зачем тогда говорить неправду?

— Отстань, мне в лавку пора.

В лавке говорят, что дети размножились, потому что мужчины пришли с войны. А вот у нас прибавилось двое детей, когда отец еще лежал в окопе. Каретник Шеставича утверждает, что после войны больше рождаются мальчики, чем девьки. «Потому как армии нужон приполн, на случай ежели враг опять к нам воевать полезет».

Благодаря появлению второго учителя Румпош, помимо того, что он директор школы, делается еще и первым учителем, первый учитель босдомского народа.

Второго учителя называют учителем, хотя он еще не взаправдашний учитель. Чтобы стать учителем, ему надо еще сдать два экзамена. С педагогической точки зрения он, по словам фрау Румпош, пока еще только соискатель учительского места, и пусть люди это знают и не путают должность новичка с должностью ее мужа.

Нам приказано говорить второму преподавателю, кстати, его звать Хайер, господин учитель. Соискатель учительского места, на мой взгляд, более пышный титул, все равно как я и по сей день считаю экстраординарного члена академии таким членом, который не просто действительный член, но даже экстраординарно действительный.

Учителю Хайеру примерно тридцать лет. Война помешала ему сделаться учителем раньше. Он и не женат. На какие средства он мог бы содержать жену? Разве что на заначку, как у нас говорят. Рыжевато-каштановые усы Хайер носит не на вильгельмовский манер и не на гинденбурговский, а щеточкой, ну, как Эберт, одним словом. Стало быть, Хайер — социал-демократ и ближе к нам по духу. Нос у него с седловиной, темные волосы гладко зачесаны назад, чуб с прицепом называем мы такую прическу. Свои сигареты второй учитель курит из рыжеватого мундштучка, а членам певческого ферейна объясняет, что, когда куришь из такого мундштука, самые дешевые сигареты — и те хороши.

— Зато небось сам мундштук прорву денег стоит, — говорят члены ферейна.

Хайер с первого дня начинает рьяно заниматься нашим воспитанием. Раньше все мы были подразделены на больших и маленьких, теперь, не изменившись физически, мы становимся старшей и младшей ступени.

Хайер устраивает мне проверку. Он хочет знать, что я знаю, а чего не знаю.

— Ты кто таков? — спрашивает он.

Я не могу повторить ответ, который дал учителю Румпошу на подобный вопрос, у меня язык не поворачивается. И я объясняю Хайеру, что родом я из семьи Маттов, Эзау Матт — так меня звать, что для босдомцев я булочников Эзау, но что лично мне кажется, будто я и еще кто-то другой, а может, я и стану когда-нибудь кем-то другим.

Против этого учитель Хайер не возражает. Он говорит, что, если судить по моим знаниям, мне уже год назад следовало перейти в старшую ступень. И выходит, целый год я недополучал причитающуюся мне старшую ступень.

Румпош как следует берет за бока нового соискателя. В конце концов, это его соискатель. Учительская доля — мучительская доля. Пусть Хайер как следует вработается, пусть он поймет, что выпороть десять учеников подряд — нелегкий труд. Хайер бьет редко, а когда и бьет, то по рукам. Он не заставляет нас ложиться на переднюю парту, как Румпош. А девчонок он вообще не бьет.

— Он, поди, не знает, какие бабы подлые. Вот женится, тогда узнает, — говорит Франце Будеритч.

Румпош подключает Хайера к работе с певческим ферейном и доверяет ему подготовить целый концерт к очередному празднику освящения. Скрипка в руках у Хайера меньше скребет и взвизгивает, чем у Румпоша. В те времена каждый сельский учитель был обязан по меньшей мере играть на скрипке. Пусть даже прескверно, ведь речь шла о музыкальном развитии сельского населения.

Хайер вводит новый стиль в исполнение песен: отныне певцы не должны трюхать по тексту нога за ногу. Хайеру подавай настоящий темп, а в результате певцы успевают за час исполнить на две песни больше. Первая песня, которую разучивает Хайер, начинается так: Я вышел утром из ворот… Учитель Хайер придает большое значение тому, чтобы мужчины выходили из ворот такие бодрые и свежие, как того требует текст. Поэтому он велит басам не петь слова. Басы должны осуществлять ритмическое сопровождение партии первых и вторых теноров, подгонять тенора вперед и петь только «рра-рра-рра!». Поистине, акустическая революция в пределах Босдома! Мужчинам это новшество нравится, они все бы не прочь петь «рра-рра-рра!».

Еще и сегодня, когда я, закрыв глаза, вспоминаю, как исполняли эту песню, перед моим взором встает Коллошев Август, он поет «рра-рра-рра!», и его никелированные очки, с помощью которых он заглядывает в песенник, исполняют на Августовой переносице сверкающие прыжки радости.

Хайер разучивает с хором также и песню, которая до сих пор считалась неподходящей для вокального исполнения. До сих пор ее играли на духовых инструментах. Я имею в виду Хоенфридбергский марш.

Во имя разучивания этого марша меня привлекают к деятельности ферейна. Поскольку в кассе ферейна лишних денег не водится, Хайер заказывает в Лейпциге только по одному нотному листу для каждой партии, после чего привлекает меня, целый год не ведавшего о своей принадлежности к старшей ступени, к размножению нотных листов. Мне велено после обеда приходить к нему на квартиру. Он дает мне бумагу с пустыми нотными строчками, вручает бутылку черных чернил, чтобы я переписывал ноты. Как подручный.

Хайер и я сидим друг против друга за холостяцким столом. На дворе прохладно, как бывает в мае, когда наступает пора весенних заморозков, и куда эти заморозки нагрянут, там гибнет цвет на деревьях. Правда, в Босдоме растут только дешевые сорта яблок, боскопские да борсдорфские, ну чего еще, еще груши-якобинки и мелкие сливы, сплошь второй сорт, но ведь их цвет тоже не выносит мороза. А больше всего меня тревожит судьба черешен на поле у Цетчей. Куда мне деваться, если черешня не принесет ягод?

У Хайера от переписывания нот сводит пальцы. Не начался бы у него ревматизм. «А все война проклятая!» — бранится он. Из кладовки рядом с комнатой он приносит дрова и уголь. Дрова сырые, он состругивает с полена щепки, поджигает их, потом ложится на живот и дует в топку своей железной печки, дует и дует, пока у него глаза не лезут на лоб и не наливаются кровью белки. Наконец огонь в печи возвещает, что он готов вступить в жизнь и малость потрудиться для нас и для нашего ферейна.

И опять мы выписываем нотные знаки, один за другим, один за другим: звуки, сведенные к чернильным точкам. Мы не разговариваем за работой, нам надо следить, чтобы нотные головки точно сидели на отведенных для этого строчках. Если я ошибусь, Эрнсте Кракс пропоет другую мелодию, чем Рихард Кордиан, люди, пришедшие на праздник, зажмут уши, а виноват во всем буду я.

Время от времени тишину в комнате учителя нарушает чириканье и чивиликанье. Это воробьи. Они живут под застрехами крыши. Пусть дом только построен, все равно, где сыщется дырочка, туда юркнут воробьи и сами примутся за строительство, каркас — из стеблей травы, обивка — из перьев.

В книге «Основы наук» есть такая картинка: «Монахи за переписыванием священных текстов». Найдись у кого-нибудь лестница нужной длины и приставь он ее к нашему окну, чтобы взглянуть на нас, мы бы тоже показались ему такими вот монахами. Но, как я уже сказал, для этого понадобилась бы у-у какая длинная лестница.

Хоенфридбергский марш — это гимн войне. Предполагаю, дорогие читатели, что навряд ли кто из вас помнит текст, мелодию и ритм этого марша. В одном куплете марша рассматриваются возможные издержки солдатского ремесла: Прощай, Луиза, не плачь, роднуля! / В цель попадает не каждая пуля, / А если б каждая попадала, / У королей бы солдат не стало…

Когда я, человек, переживший две мировых войны, вывожу на бумаге успокоительную строчку: В цель попадает не каждая пуля, она кажется мне такой же гнусной, как и недавно вычитанная где-то фраза: «После нанесения атомного удара следует, прикрыв голову портфелем, без промедления укрыться за плотными стенами». (Люди, не состоящие на службе, а потому не имеющие при себе портфелей, стало быть, с самого начала обречены!) Прогресс налицо!

Хотя учитель Хайер собственноручно размножает Хоенфридбергский марш, при исполнении не обходится без накладок. В последней строчке куплета, который я только что процитировал, недостает не то двух, не то трех нотных знаков. То ли сочинитель текста чересчур размахнулся по части слов, то ли композитор пожадничал по части звуков. А может, они поссорились. А может, и вовсе незнакомы. Во всяком случае, учителю Хайеру приходится пролить немало пота, чтобы внушить босдомским тенорам и басам, что последнюю строчку, которую Хайер переписал следующим образом: У прусских королей бы солдат не стало, следует с учетом нотного дефицита петь так: У прусс короле бы солда не стал…

Истина выясняется незадолго перед концертом. Учитель Румпош знает этот текст и устанавливает, что его подчиненный чересчур опруссачился, на самом деле надо петь не у прусских королей, а просто у королей, отсюда и неизбежная недостача в нотах. Понятие самокритика тогда было еще не очень распространено, но учитель Хайер и не ждет определяющих понятий, он даже не прибегает к лицемерному закатыванию глаз, он честно говорит: «Это ж надо, как я с пруссаками влип».

Значит, с перепиской нот мы покончили. Но после этого учитель Хайер желает выяснить, кто может работать лобзиком. Девять мальчиков тянут руки. Выпиливание по дереву в те времена считается очень модерновым занятием, как сказали бы нынче на современном полуамериканском жаргоне. Учитель Хайер намерен выпиливать вместе с нами после уроков наглядные пособия. Если бы он это сразу сказал, объявилось бы от силы два-три добровольца. Правда, участие в изготовлении наглядных пособий есть дело добровольное, но поди откажи учителю, которому предоставлено право официально засвидетельствовать, прилежно ты занимался или лентяйничал. Вдобавок мне до смерти любопытно, как можно делать наглядные пособия с помощью лобзика.

Оказывается, вот как: мы должны выпилить провинцию Бранденбург, рельефную географическую карту, хребет Флеминг и нижнелаузицкий пограничный вал, сделав их волнистыми прямо как стиральная доска, а долины рек Шпрее, Хафель и Нейсе в виде бороздок, по которым можно водить пальцем.

Работа затягивается на много дней. В завершение мы снабжаем надписями горы и реки и даем городам те имена, каких они заслуживают. Когда теперь, в зрелые годы, которых у меня остается все меньше, я езжу в Лейпциг и переваливаю через Флеминг, я всякий раз удивляюсь, до чего точно и аккуратно господь вылепил этот хребет, да и ушло у него на всю работу минут, верно, пять, не больше, а нам на изготовление грубого, деревянного Флеминга понадобилось несколько недель.

В большинстве людей притаилась цель их жизни, а цель эта — произвести потомство, схожее не только телом, но и характером с виновниками своего бытия, и выходит, что люди из чисто эгоистических соображений тормозят развитие человечества. Может, и в учителе Хайере, когда он возится с нами сверх программы, подают голос такие вот отцовские амбиции. Как нам известно, Хайер покамест не женат, но норны кропотливо работают над тем, чтобы его оженить. Румпошиха время от времени приглашает к себе погостить свою старшую племянницу, что из Крекельбуша под Хочебуцем, там Румпошев брат в учителях, следовательно, племянница эта неразбавленных учительских кровей; у племянницы изящное личико, на щеках словно лежит отблеск выцветших красных лент, рот полон белых ровных зубов (в наши дни ее улыбка могла бы рекламировать на телеэкране пасту для зубов либо для съемных челюстей). И вообще она всем взяла, эта девица, что телосложением, что образованием. Она посещала женский лицей первой ступени, танцкласс и школу домашнего хозяйства, тем самым она вполне пригодна к отправке, и ее вполне можно вручить желающему сочетаться браком учителю, пастору, а на худой конец — хозяину трактира.

Племянницу периодически демонстрируют учителю Хайеру, как стимул и как обещание. Милости просим, но только пусть господин соискатель сдаст сперва два оставшихся экзамена. Другими словами, со свадьбой придется погодить, а до той поры учителю Хайеру нужен какой-нибудь заменитель родного сына, на котором можно упражняться в отцовстве. Хайер проделывает надо мной всевозможные эксперименты, к примеру вычерчивает мелом на школьной доске схему бензинового мотора и объясняет нам, как этот мотор работает.

— Эзау, ты можешь повторить, что я сказал? — спрашивает он.

Я могу, при повторении я допускаю только одну ошибку, назвав выхлопной газ угарным газом.

Ах, как мне становится грустно, когда я вспоминаю свою неустрашимую память тех дней! Теперь в моей памяти сплошь зияют провалы, что в свою очередь приводит к семейным скандалам, поскольку я порой утверждаю то, чего не было, — это во-первых, а во-вторых, я давно уже не помню, как функционирует мотор, и вообще — вообще, как я уже говорил, мне становится очень грустно.

Учитель Хайер намерен сделать из меня учителя, затем, может быть, чтобы иметь впоследствии доверенное лицо, с которым можно будет основательно обсуждать радости и горести учительского ремесла. Он спрашивает меня, не испытываю ли я желания перейти в городскую школу, поскольку там я могу научиться большему, чем в Босдоме.

— Уж и не знаю, как я им там покажуся! — отвечаю я.

Учитель Хайер заводит речь про городскую школу и с моими родителями, он говорит, что у меня есть все данные. А данные — это, может быть, мое неосознанное стремление увидеть за предметами больше, чем повсюду принято, да еще моя неустрашимая память.

Но учитель Хайер явно меня переоценивает, я имею в виду десятитомное собрание Гёте, у каждого тома — красный кожаный корешок. Хайер вынимает из десятитомного ряда один том, и теперь маленькая полка зияет темной раной. А вынул Хайер Поэзию и правду.

Я нимало не испуган. Я и с Тарзаном, который был полуобезьяна-получеловек, справился в два счета, а уж с Гёте-то я и подавно справлюсь. Хайер называет Гёте человеком высоких душевных качеств. В «Основах наук» изображен памятник Гёте и Шиллеру в Веймаре. Я много раз смотрел на эту картинку, читал подпись к ней, но фамилию великого Вольфганга, или Вольфхена — так его порой называли возлюбленные, всегда произносил, как она пишется: Гоете. Благодаря вмешательству Хайера я и по сей день говорю Гёте.

С Гёте не так легко справиться, как с Тарзаном. Его жизненные наблюдения, как я вскоре убеждаюсь, описаны языком, весьма и весьма далеким от того, который навязывает нам школьный учебник. А уж от босдомского языка он отдален, прямо как Толстая Липа от Гулитчской колокольни.

Заглядывая сегодня в учебники моих внуков, я убеждаюсь, что язык Гёте и глав учебника, каковые из чисто педагогических соображений написаны целым авторским коллективом, отделены один от другого, как Босдом от окружного центра Гродок. Я не собираюсь хаять тексты коллег-писателей, помещенные в тех же учебниках, но позвольте мне по крайней мере посмеяться над моими собственными текстами и сопроводить их кисло-сладкой усмешкой. Нет, нет, с языком там все более или менее в порядке, но некоторые из текстов толкуют о человеке будущего, который, как мне казалось несколько десятилетий назад, уже выступал нам навстречу из мглы этого самого будущего. Не знаю, в чем причина, то ли у меня зрение с годами ослабло, то ли сам я перестал быть утопистом, но только этот человек, если допустить, что он действительно существует, до сих пор скрыт за голубой завесой грядущего. Ну и лады.

— Как у тебя дела с Гёте? — время от времени справляется учитель Хайер. Его вопросы меня подгоняют, я не хочу разочаровать своего учителя, и я читаю, читаю, принуждаю себя читать, а через то, чего не понимаю, просто перескакиваю, но именно в этих непонятных местах содержатся, как правило, рассуждения, которыми досточтимый Гёте сопровождает только что описанные события. В книге слишком мало action,^[14] как сказала бы по этому поводу нынешняя американо-немецкая молодежь.

Наконец приходит день, когда я дочитал книгу до конца. Я докладываю об этом господину учителю, и тот желает знать, как я понимаю заголовок Поэзия и правда. Об этом я как раз и не подумал, но в те времена я вообще не долго думаю над своими ответами.

— По правде все, что написано в книге, — поэтическая выдумка! — бойко рапортую я.

Хайер никоим образом не удовлетворен.

— Как раз наоборот, — говорит он, — описанные события правдивы, а вот разговоры, которые он вел или слышал в дошкольном возрасте, все сплошь выдуманы. Можешь ли ты, к примеру, вспомнить, какие речи вели с тобой взрослые, когда готовили тебя к тому, что тебе пора ходить в школу.

— Не пойдешь учиться, будешь побирушкой, — говорила моя мать.

А я думал: вот бы хорошо, нищим многое разрешено, чего мне нельзя, им можно лежать в канаве, когда меня заставляют идти домой и обедать пареной брюквой и все такое прочее.

Хайер требует, чтобы я рассказал одноклассникам о прочитанном. Возможно, он надеется, что мой рассказ сработает как реклама, что все школьники пожелают прочитать Поэзию и правду, свидетельствуя тем об успехе его педагогических методов.

К сожалению, я не оказываюсь тем пропагандистом трудов Гёте, каким хотел бы меня увидеть учитель Хайер. Я рассказываю своим одноклассникам, что Гётевы старики были сильно из себя благородные, что его бабушка, допрежь померла, успела подарить маленькому Вольфгангу взаправдашний кукольный театр, прямо играй не хочу. Далее я рассказываю, что молодой Гёте сызмальства сочинял стихи, соревнуясь со своими одноклассниками и еще что Вольфганг-малолетка, едва дописав стих до конца, знал, что евоный стих лучше, чем стихи остальных ребят. Нелегко рассказывать так, чтобы мои одноклассники могли составить себе представление о Вольфганге-малолетке. Хайер то и дело перебивает меня и задает вопрос: «А что это значит?» Для Хайера все, что я рассказываю, значит совсем не то, что я прочел. Я говорю:

— Это значит, молодой Гёте сильно из себя воображал, будто он лучше всех.

— Нет, это значит совсем другое, — говорит учитель Хайер, — это значит, Гёте еще мальчиком предчувствовал, что станет великим поэтом.

— Это, между прочим, и я предчувствую, — заявляю я на изысканном немецком языке, и весь класс смеется. Учитель Хайер опять хочет возразить, но почему-то не возражает, а вместо того задумывается и вообще перестает слушать, и тогда я рассказываю про Гётиного дедушку, который, когда вечером выходил поработать в саду, непременно надевал перчатки. Учитель Хайер больше не спрашивает: «А что это значит?» Он предоставляет мне говорить дальше.

В общем, с внешней стороны все вроде бы прошло вполне благополучно, но вот с внутренней что-то у нас с Гёте не вытанцовывалось. До зрелых лет я больше не думаю ни про его поэзию, ни про его правду, поскольку испытываю серьезное подозрение, что все им написанное означает совсем не то, что стоит на бумаге. А коли так, лучше его вообще не читать. Вот до чего довел меня Хайер своими вопросами, хотя, конечно же, хотел мне добра.

А теперь наши студенты поступают со мной так, как я когда-то поступил с Гёте. Они пишут мне: «С тех пор как мы проходили ваш роман о мальчике, который узнал, кто его отец, лишь когда пошел в школу, и наш учитель то и дело заставлял нас объяснять, что это значит с точки зрения идеологической, а это — с социологической, а это — с экономической, я в руки не беру ваших книг. Вы ведь не станете отрицать, что многое из написанного вами — это обычные шутки и истории, которые могут произойти с любым человеком, нас же заставляли выискивать в этих забавных историях идеологию и социологию, а поэзию с нас никто не спрашивал, и это было очень противно. Никогда в жизни не прочту ни одной книги Эзау Матта. Ни за что».

Я поостерегусь тыкать в виновных указующим перстом. Мы живем покамест в такое время, когда за критически указующий перст можно и схлопотать по шее, и я уповаю лишь на то, что студенты, которые поклялись никогда больше не иметь дела с моими книгами, не узнают, что я вполне понимаю отвращение, внушаемое им моими литературными трудами.

Гёте не оставлял меня в покое до начала июня. Я прозевал весну, не насладился увеличением дня, не порадовался солнечным лучам, которые вечером озаряют верхушки сосен на околице, отчего все наше село выглядит словно картинка в книге сказок. Для меня дни стали длинней лишь затем, чтобы я мог читать по вечерам и, следовательно, поскорей отрапортовать учителю Хайеру: «Готово!»

— Не дело столько читать! — говорит баба Майка. — Я тоже читала, как помоложе была, время тебе дадено, чтоб самому жить, а ты его на книжки тратишь.

Моя мать упорно называет Майку: «Совсем простая баба, устарелая, у ей даже штанов под юбкой нет». В Модном журнале Фобаха и в Шпрембергском вестнике прямо так и сказано: чтение просвещает. Чем больше читаешь, тем лучше. Учитель Хайер того же мнения, моя мать за полночь не расстается с книгой, я и сам не даю веры Майкиным словам. Хотя много лет спустя я приду к выводу, что Майка была не так уж и не права.

Впрочем, независимо от всего вышеизложенного в начале июня объявлено, что числа около двадцать четвертого в Босдоме будут справлять праздник, Иванов день. Как гласит молва, война и первые послевоенные годы не давали босдомцам возможности разместить этот праздник где-нибудь среди рабочих дней. Нигде — ни в Гродке, ни в Форште, ни в Хочебуце — не отмечают Иванов праздник, он принадлежит только нам, босдомцам. Если верить той же молве, Иванов день отмечали еще во времена рыцарей-разбойников. Босдомцы, говорится далее, приручили нескольких таких рыцарей, вот те-то и праздновали день, с которого год начинает снова клониться во тьму. Для этих рыцарей темное время все равно что уборочная страда, в темноте сподручней грабить.

Каретник Шеставича производит свой род по прямой линии от этих рыцарей. Учитель Румпош пытается ему втолковать, что этого не может быть, что сорбы никогда не имели отношения к рыцарям-разбойникам. Шеставича сердито фыркает на эти слова, никакой он не сорб, он немец, он даже пангерманец.

Древний праздник рыцарей используют теперь члены Велосипедного ферейна «Солидарность», чтобы организованно повеселиться в день, когда начинается лето. Шеставича и на это сердито фыркает. Уж коли на то пошло, утверждает он, праздник рыцарей-разбойников должен отмечать военный ферейн. Но в Босдоме такого ферейна нет, он обосновался в Гулитче, соседнем селе, и единственный член ферейна из Босдома — это сам Шеставича, а его никто не уполномочивал отнимать у босдомцев их законный праздник.

«Шеставича — это наша оппозиция», — говорит председатель местного отделения социал-демократической партии Эрих Шинко. Оппозиция, состоящая из одного-единственного человека, — это большая редкость.

Стрельба в честь Иванова дня, само собой, должна производиться из луков, на этом настаивает оппозиция в лице Шеставичи, но велосипедисты не желают его слушать, они желают пулять в мишень из малокалиберки пулями для шестимиллиметровки.

Ферейн, как мне объясняют, состоит прежде всего из председателя, затем из письмоводителя, казначея и юбилейного комитета. Все они, можно сказать, вдвойне члены ферейна, остальные же просто рядовые члены, потому что их завербовали либо они сами завербовались, а теперь обязаны делать все, что надумает правление и что оно решит. Если же рядовым членам не понравится какое-нибудь решение и они не захотят его выполнять, правление и само все выполнит, а считаться будет, что выполнил ферейн. Лихо придумано, не правда ли?

Постоянный юбилейный комитет велосипедного ферейна состоит главным образом из Фритце Душкана, и даже когда перед очередным праздником из-за обилия дел в него вводят еще трех-четырех членов, он все-таки главным образом состоит из Фритце. Душканов Фритце, как считается у нас в степи, не мастак по письменной части, говорить он, между прочим, тоже не мастак, зато он более чем мастак, когда надо разъезжать и добывать. Он добывает пьесы и куплеты для разных торжеств, когда тексты не поступают вовремя, он может сгонять за ними аж в Лейпциг. Из Лейпцига он привозит и все прочее, чего еще не хватает: гвозди для флажков, настольные вымпелы, отпечатанные приглашения, книги для протоколов, значки и велосипедные шапочки.

Но теперь вернемся к нашему празднику. Впервые после войны в Босдоме должна быть карусель — мы-то говорим курасель — и палатка для игры в кости. Этого желает правление, чтобы дети, народившиеся за войну, не прошли конфирмацию, так и не повидав курасели. Рыботорговец из Дёбена — мы называем его Оалекеном — тоже должен принять участие в торжествах.

Юбилейный комитет в лице Фритце заявляется к нам, сидит на кухне, пьет, подняв пивную кружку как скипетр, и внушает моей матери, что не мешало бы и ей поприсутствовать во время праздника на площади Четырех лип с выпечкой и прочими сладостями. Внушение сильно смахивает на приказ, я бы даже сказал, на угрозу: «Коли-ежели вы не захочете, мы у вас покупать перестанем, на вашей лавке свет клином не сошелся». Черные угрозы такого рода неизменно омрачают небосвод моего детства. «Разговаривайте с людям вежливо, — внушают нам родители, — не то они к нам в лавку не придут и мы все помрем с голоду».

Моя сестра и я то и дело кланяемся и шаркаем ножкой, мы здороваемся с каждым встречным, попробуй не поздоровайся — брани не оберешься, вот почему мы предпочитаем здороваться на улице и в поле со всеми подряд, будь то сгорбленный старичок или огородное пугало. Мы знай себе здороваемся: «Здрасте! Здрасте!» Лавка, лавка, лавка!

Мысль о том, что мне придется умереть с голоду, если люди перестанут у нас покупать, родители внедрили глубоко в мою душу. Но по науке никакой души нет, а если я скажу, что родители вогнали страх мне в кровь, это тоже будет ошибочно, потому что там, где речь идет о крови, рукой подать до расы, как полагают некоторые премудрые критики. Значит, страх умереть с голоду был загнан мне в психику, так, что ли? Но существует ли психика, если не существует душа? Да или нет? Нет или да? Если ответ будет отрицательный, значит, с точки зрения естественных наук психологи не более как фантасты.

Внушенный мне родителями страх, что мое существование целиком зависит от благосклонности ближних, сопровождал меня до зрелых, до писательских лет, ибо и остальные старшие неукоснительно освежали его. «Помни, — талдычили мне, — все, что ты пишешь, ты пишешь лишь благодаря мощи Союза по установлению социальной справедливости. Ты живешь на деньги рабочих!» И я был отменно вежлив с товарищами по союзу, даже когда они говорили мне что-нибудь обидное, и я был приветлив с моими читателями и отвечал на их письма, даже на самые гнусные, даже на те, где меня поливали грязью. И я учтиво отвечал на приветствия, и я во всем повиновался своим читателям, пока моя возлюбленная не начала дразнить меня, обзывая невротиком нижнесилезской выпечки. И наконец ценой усилий, потребовавших два-три года, я избавился от страха умереть с голоду, которым некогда отяготили меня родители, превратив в такого же раба их лавки, как и они сами.

Но теперь давайте вернемся к Душканову Фритце. Фритце должен раздобыть на лесопилке доски, должен нарубить в лесу жердей. Для площади, где состоится гулянье, нужны столы и стулья. Фритце должен объездить округ, посетить правления других велосипедных ферейнов и убедить их вместе с рядовыми членами принять участие в босдомском празднестве. Это необходимо, потому что трактирщица Бубнерка желает знать, сколько ей заказать бочек пива, чтобы потом не опростоволоситься.

Первые люди, которые появляются на месте будущего гулянья, свидетельствуя, что Иванов праздник из теоретической стадии шагнул в практическую, — это владелец карусели, именуемый нами Фриц-Курасельщик, и его семейство. Он прибывает с жилым фургоном и с багажным фургоном, а багажный фургон — это та почка, из которой впоследствии огромным цветком среди площади произрастет карусель.

У нас дома тоже радеют об успехе праздника. Родители изъясняются друг с другом в повышенных тонах. Тончайшая пленка отделяет их разговоры от семейного скандала. Сколько пирожных должен испечь отец? Стоит пойти дождю, и дальние ферейны на праздник не явятся, и нам придется две недели подряд есть одни пирожные. Мою мать это не так уж и пугает. Она подбадривает отца:

— Ты никак хочешь поставить на площади палатку без пирожнов?

Но моего отца именно это выводит из равновесия. Он не желает две недели питаться одними пирожными, как не желает и предстать перед людьми трусоватым торговцем. Общественное мнение — божество моего отца; спастись от него, и то ненадолго, он может лишь с помощью приступов безудержного гнева.

Моя мать всецело поглощена идеей познакомить босдомцев с вращающейся птицей — забавой, без которой не обходится ни одна ярмарка в Гродке. Это такая азартная игра. Берут деревянный круг размером с подставку для торта, делят его краской на двенадцать секторов, и в каждом секторе выписывают номер. В центре круга на деревянном столбике стоит деревянная птица, то есть это только так говорится: стоит, ведь ног у птицы нет, зато в теле есть металлическая букса, которая дает ей возможность крутиться на столбике; стоит шлепнуть птицу по клюву либо по хвосту, как она начинает вертеться, повертевшись, где захочет, там и остановится, как экзаменатор, возле цифры, уставит в нее клюв и соображает, склевать или не склевать. Чем выше число, тем слаще сласти, которые причитаются игроку, если, конечно, он уплатил за свое право толкнуть птицу.

— Вот то-то люди глаза вытаращат! — говорит моя мать. Но на данный момент птица еще не существует, мать только что в качестве идеи поручила ее заботам каретника Шеставичи. Шеставича принял поручение с превеликой охотой. Уж раз ему не заказали деревянную птицу для прицельной стрельбы, потому что не желают стрелять из луков, Шеставича, будучи оппозиционером, повергнет в изумление босдомских велосипедистов при посредстве пляшущей птицы.

В пятницу перед праздником заказ готов. По птице сразу видно, что сработал ее именно Шеставича. На лице у матери — растерянность. Шеставича объясняет, как он наломал хребет с энтой птицей, чтобы воплотить материну идею в жизнь. Ловко орудуя долотом и фрезой, Шеставича поначалу изготовил настоящего имперского орла с распростертыми крыльями и гневным взором, но создание Шеставичи вступило в конфликт с законами равновесия, оно падало носом вперед, слишком тяжек оказался его гневный взор. Шеставича убрал малую толику гнева, но тут орел начал заваливаться назад. Шеставича подкоротил и подузил хвост, но тогда орел начал заваливаться на бок, сперва на правый, потом на левый. Шеставича подрезал орлу крылья, и с этой минуты произведение искусства начало смахивать на те изображения птиц, какие встречаются в пещерах первобытного человека. Шеставича и сам почувствовал, что дело неладно, и начал спасать своего орла с помощью краски. К сожалению, наш добрый Шеставича и в этом оказался не так силен, как он о себе полагал, в результате птица приняла вид первобытного зеленого дятла, который зачем-то искупался в ржаво-красной золе от бурого угля.

Иванов день, как и любой другой, начинается с утра, вот только само утро не похоже ни на одно из тех, которые мне довелось пережить в Босдоме. Его приход возвещают свистом, свист обеспечивают три поперечные флейты и обрамляет барабан. Флейтистами нынче Душканов Карле, Колошев Маттес и Шливинов Кристель. Барабанным боем ведает Герман Коллова. Несколько невыспавшихся велосипедистов, среди них мои соученики, трюхают по вымощенному песком большаку. Церемония называется побудка и вызывает мое полнейшее одобрение. Какие удивительные идеи осеняют взрослых в моем родном селе.

Потом мне будет очень стыдно при мысли о том, что я когда-то счел эту самую побудку самобытной идеей босдомцев. Идея была отнюдь не оригинальной, это был шаблон, как и прочие выкрутасы, которые наши социал-демократические велосипедисты, эта безродная братия, подсмотрела в Гродке в стрелковом ферейне пангерманцев, все эти флажки, знамена, вымпелы, сбор, марши — все как есть собезьянничано, все как есть.

И я начал отыскивать первоисточники, но натыкался всюду на шаблоны, шаблоны, шаблоны, и так — вплоть до сегодняшнего дня. Порой это приводит меня в ярость, порой заставляет страдать, но тогда я говорю себе: «Не будь таким нетерпимым и несправедливым, шаблонизация, судя по всему, есть самый доступный для человека способ пройти жизнь от одной катастрофы к другой». А может, человеку больше ничего и не надо.

Ни дедушке, ни мне не понадобилось, чтобы нас будили босдомские барабанщики. Мы уже давно на площади и делаем прилавок для матери. Дедушка, наш мастер на все руки, пилит и забивает гвозди, он сколачивает деревянный остов и накрывает его брезентом с хлебного фургона. Ведь может начаться дождь, дождик, жидкое соединение земли и неба. Для сахарной свеклы дождь — лучшее лакомство, для сахара, который люди получают из той же свеклы, дождь — сущая погибель.

Я работаю подручным, своими неокрепшими руками я передаю гвозди и всякий инструмент в морщинистые дедушкины руки, из рук в руки, вот и выходит подручный. В хрестоматии написано: «И он подал ему руку, что означает: до свидания». Дедушка стучит и пилит и так, самую малость, нахваливает себя самого: «Десять годов простоит, как пить дать, — это он про ларек, который строит, — коли-ежели никто не украдет».

Кому ж еще строить ларек, как не дедушке? Уж не отцу ли, который уверен, что будет дождь, и по мере приближения праздника испытывает все больший страх при мысли о двухнедельной пирожной диете. Для него Иванов праздник — гуано. Гуано стало за последние дни его любимым словцом, он холит его и лелеет, как прожорливого поросенка. Но и это новшество тоже шаблон. Его завез в Босдом учитель Хайер, а мой отец питает слабость к новым словечкам, даже когда они ничего не значат. Большинство новых словечек ему поставляют коммивояжеры. Вот, к примеру, шик-модерн, рожденное в Берлине, выпрыгнуло из чемоданчика с образцами, принадлежавшего очередному коммивояжеру.

К полудню в Босдом заявляются ферейны-визитеры. Их торжественно привечают. Там, где дальние дороги впадают в наше село, стоят группы караульщиков, при каждой — по хорошему бегуну, сорванцу моего калибра. Стоит караульщикам завидеть ферейн, который с гомоном и гоготом, будто стая диких гусей, приближается к босдомским землям, гонец пулей летит к центральной площади и рапортует Душканову Фритце: «Весковцы пришедши!», например, и деревенская капелла устремляется на тот конец села, где в него впадает проселок из Малой Лойи. Ни один приглашенный ферейн не должен вступить в деревню без музыкального сопровождения. Так заведено, это тоже шаблон. В темпе быстрого марша музыканты шкандыбают обратно к центральной площади, и мундштуки инструментов лязгают об их зубы. Более проворные велосипедисты напирают сзади, но не успевают музыканты достигнуть площади, как прибывает очередной гонец: на дороге, что от фольварка, показались дришнитцеровцы. Надо музыкантам чесать на другой конец села и привечать дришнитцеровцев.

Когда наконец собрались все, хозяин — босдомский ферейн — и гости — пять-шесть окрестных ферейнов — выстраиваются для церемониального марша по селу. У каждого велосипедиста идет через плечо перевязь, как это можно наблюдать и у министров в не столь отдаленных странах, у каждого на голове — синяя шапочка, форштевень которой украшен вышитой эмблемой велосипедного ферейна Солидарность. На каждом — черные шаровары, перехваченные ниже колена все равно как у скалолазов; на каждом — длинные черные чулки выше колена, позаимствованные для такого случая у жены; каждый переплел колесные спицы пестрыми бумажными лентами.

Для кого совершается церемониальный марш? Мы ведь и без того все собрались на праздничной площади? Может быть, для разделившихся с детьми стариков, которые слабы на ноги, или для лежащих старушек, у которых едва хватит сил подтащиться к окну и посмотреть на разнаряженных велосипедистов?

Позднее я узнал, что подобные проходы и церемониальные марши служат к вящему самоутверждению тех, кто их организует. Впрочем, не будем отвлекаться от наших велосипедистов. Каждый из них воображает, какой восторг вызывает он у невелосипедистов, каждый из них, помимо того, убежден, что и обычные велосипедисты тоже им восторгаются, поскольку он в силу своих взглядов, сознательности и умственного превосходства едет в стройных рядах, пестрый и разнаряженный.

Поездив в целях самоутверждения примерно с час по селу и заодно продемонстрировав себя прикованным к дому старикам, велосипедисты выезжают на праздничную площадь. Там Фритце с помощью своих сотрудников соорудил из толстых досок трибуну для ораторов, такуютрибуну, которой ничего не сделается, если по ней хорошенько грохнуть кулаком. Это первая трибуна в моей жизни, что тоже производит на меня неизгладимое впечатление. Позднее я узнаю, что и трибуна — тоже шаблон, как, впрочем, и большинство произносимых с нее речей.

Председатель нашего ферейна Пауле Петке приветствует иногородние ферейны, которые в таком большом количестве (их ровно шесть) прибыли на босдомский стрелковый праздник по случаю Иванова дня. Он восхваляет солидарность, которая воплотилась в действительность благодаря появлению гостей, и возвещает, что солидарность не случайно избрана лозунгом, который объединяет в единый союз все ферейны. А немного погодя Пауле говорит, что представить себе не может дня более подходящего, чем нынешний, чтобы освятить знамя, которым обзавелся босдомский ферейн благодаря своей неизменной бережливости.

Знамя разворачивают и демонстрируют собравшимся. Из Гродка прибыл окружной председатель велосипедистов, который, как оратор-освятитель, с места в карьер начинает обращаться к знамени, а под конец он говорит ему таковые слова:

— Я тебя освящаю! Отныне и впредь развевайся, как буйное пламя, перед рядами преданных делу солидарности велосипедистов Босдома.

Знамя в ответ ни гугу, знамя молчит, судя по всему, оно задремало, в воздухе ни ветерка, который заставил бы его трепетать, и тут оратор завершает свою речь:

— А во имя нашей нерушимой связи в этот торжественный час как сердечный привет от Гродского отделения я передаю тебе, новорожденному босдомскому знамени, первый значок с лозунгом «В единении сила».

И тут кажется, будто знамя встрепенулось, во всяком случае, оно начинает двигаться, поскольку его вынимают и кладут поперек на трибуну, и Фритце Душкан из юбилейного комитета поспешает к трибуне с молотком и прочими принадлежностями и вгоняет гвоздь в древко, а полотнище прямо дрожит от радости, и эта дрожь охватывает его еще пять раз, так как правления остальных ферейнов тоже припасли для босдомского знамени по значку, и знамя, еще не побывав ни в одном бою, уже украшено блестящими наградами. Впрочем, как я узнаю позднее, это тоже общепринято, это тоже шаблон.

С этого дня всякий раз, когда знамя босдомского велосипедного ферейна будет принимать участие в каких-нибудь юбилейных торжествах за пределами нашего села, его в память об этом событии будут украшать очередным значком, так что под конец древко начнет смахивать на альпеншток. Когда люди, мнящие себя оригиналами, бродят по горам, они в каждом ларьке покупают надлежащим образом изогнутый значок для трости, чтобы по возвращении домой доказать коллегам, что они действительно поднялись на Ландскроне под Гёрлицем либо на Лаушу. Мне доводилось видеть палки, которые словно были покрыты жестяной кожей, от дерева там ничего не осталось, по каковой причине их отправляли на пенсию и ставили где-нибудь в прихожей, дабы притягивать взоры посетителей. По-моему, это справедливо, ибо палка, к которой больше нельзя прикрепить ни одного значка, имеет право уйти на заслуженный отдых как предмет украшения.

Впрочем, довольно с нас речей и значков. Курасельщик шипит от злости: такая толпа на площади, а курасель простаивает. Чего ради его пригласили со всем заведением в этот вонючий Босдом? Он запускает шарманку, и ее пронзительный вопль врывается в последнюю речь. Валенсия, твои глаза огнем меня жгут и душу мою из тела влекут, — играет шарманка. Подростки, мелюзга со стекольного завода подхватывают текст куплетов, они поют ломкими голосами, по которым сразу видно, что они уже не дети, но еще не взрослые: Валенсия, в твоих губах всегда сигарета «Салем»… Освящение знамени нарушено, жизнь, которой чужда всякая ложная торжественность, заставила курасельщика разъяриться, а стекольщиков запеть ломкими голосами.

Карусель была полнехонька еще до того, как тигром зарычала шарманка. Первые три круга — бесплатные, они отданы детям, которые помогали устанавливать эту пеструю круговерть. Я подносил распорки для купола и пестрые облицовочные пластины, я исконно добровольный участник строительства и предъявляю бумажную полоску в подтверждение этого факта. На полоске жена карусельщика написала чернильным карандашом какую-то закорючку, которая должна представлять собой букву «б» — талон на бесплатную поездку.

Прикажете мне взобраться на деревянную лошадку и трястись на ней, когда я, можно сказать, уже достаточно взрослый, чтобы выезжать на конской ярмарке самых норовистых лошадей? Уронить свою честь, честь опытного наездника, сев на деревянную лошадку? С другой стороны, мне, опытному вознице, не по душе залезать в игрушечную коляску и все ездить, все ездить по кругу, не имея возможности свернуть. Так что же, быть дураком и не воспользоваться бесплатным билетом? Что у тебя есть, то и есть, с тем и надо весть дело, как говорит дедушка. Впрочем, тот же дедушка говорит и так: «Человек сам себе должон помогать. Коли кто хочет быть при барыше, тому и три дня рождения в год не заказаны».

Карусель приводит в движение симпатичный меринок. Он запряжен во внутреннем круге платформы; он шустрый, он еще не устал и трюхает веселой трусцой. Я сажусь в карету позади меринка и чувствую себя теперь как возчик всей карусели, при желании я мог бы сказать «тпрр-ру!» и остановить карусель, при желании я мог бы крикнуть «н-но!» и снова пустить карусель. Моя честь, честь заядлого лошадника, спасена.

Пока я совершаю первый дармовой круг, деревянная птица, создание Шеставичи, в ларьке у моей матери получает свою первую оплеуху от стекольного ученика. Деревянная птица — эта карусель в миниатюре — крутится и крутится, потом застывает, уткнувшись клювом в цифру двенадцать. Главный выигрыш! — горланят мальчишки-ученики, и листья липы, под которой установлен наш киоск, содрогаются.

Я прозевал освящение деревянного дятла, я первый раз наблюдаю в себе тот ярмарочно-цирковой азарт, с которым уже так и не расстанусь до конца своих дней. Я готов разорваться на части, так много событий, которые я хотел бы поглядеть, одновременно происходят на площади: покуда я совершаю круг за кругом вместе с буланым меринком, деревенская капелла вступает в спор с карусельной шарманкой. Шарманка заводит припевку про Августа, у которого совсем не осталось волос, деревенская капелла противопоставляет ей вальс о бледной красотке в зеленой долине. Я не прочь бы узнать, какая сторона победит в споре, если слушать издалека. Карусель удерживает меня в зоне звуков про лысого Августа, но любопытство мое так разгорается, что я добровольно отрекаюсь от еще двух дармовых кругов и пробую отыскать за пределами празднества такую точку, откуда можно будет слышать, как сшибаются обе мелодии. Точку мне обнаружить не удается, но я чувствую, что звучащий во мне приказ на какое-то мгновение отделяет меня от всего происходящего на площади.

Да, я совсем забыл рассказать, где именно селились рыцари-разбойники, когда жили в Босдоме. Ну как вы думаете, где? Разумеется, в господском доме. В помещичьем саду, на том месте, где сейчас стоит господский дом, некогда стоял древний рыцарский замок. Всякому известно, что и по сей день через подвал господского дома можно попасть в подземный лаз, который ведет к Дубраве позади Толстой Липы и там выходит наружу. Через этот, засыпанный нынче, выход выбирались они, рыцари-разбойники, и скакали на Гродский большак и отнимали у проезжих купцов товар, прежде всего перец и вообще пряности.

Не одному из нас в молодые годы выпало счастье наведаться по приглашению одной из вечно меняющихся кухарок госпожи баронессы в господский подвал для любовных утех. Там очередной счастливчик своими глазами видел, что задняя стена подвала выложена из камня. Правда, на свете едва ли сыщется подвал, задняя стенка которого не выложена из камня, но те же счастливчики могли убедиться, что эта выложена из особенно крупных камней, прямо из обломков скалы, чтобы никому не вздумалось лезть в подземный ход за рыцарскими сокровищами, которые там хранятся.

Что разговоры насчет подземного хода — не пустая выдумка, подтверждали люди из других сел и даже из Гродка, которые слышали о нем рассказы. Кроме того, существовала хроника, ее можно было взять в окружной библиотеке-передвижке, чтобы прочесть следующее: «Между господским домом в Босдоме и лежащей поблизости дубравой существовал, судя по всему, подземный ход, в настоящее время, по всей вероятности, обвалившийся».

Наши велосипедисты, цивилизованные потомки рыцарей-разбойников, соревнуются в стрельбе на дворе у Бубнерки, причем в задней его части, там, где двор граничит с полем, другими словами, позади домика, именуемого у нас сортирий. Сортирий сооружен в соответствии с полицейским предписанием. Для мужчин — отдельно, для женщин — отдельно, но пользуются им, лишь когда в трактире бывают танцы. По обычным дням предписания полиции игнорируются. Для уставших после трудового дня шахтеров Бубнерка соорудила перед своим трактиром сразу налево дощатую загородку, но в темноте гости, обуреваемые желанием отлить водичку, не доходят даже и до нее. Зря, что ли, у трактира есть стены плюс четыре липы, в честь которых он и назван. Вот когда бывают танцы, есть риск, что нагрянет жандарм с проверкой и что людям, которые щедро удобряют почву, дабы избавить трактирщика от необходимости завозить навоз, придется платить штраф. Надо же, наконец, навести порядок в этом Босдоме!

Левая сторона стрельбища — забор из штакетника, который отделяет участок Бубнерки от поля. Правую размечают канатами. А кто подлезет под веревку, тот будет сам виноват, если в него попадут. Когда проверщики мишеней сменяются, а это, как правило, мальчишки моего возраста, стрельбу не прерывают. Наш рост не доходит до прицельной линии. Прицельная линия — это своего рода невидимая веревка, ограничивающая стрельбище снизу, мы же, всецело полагаясь на мастерство стрелков-велосипедистов, снуем под этой линией. Если кто пригнется, чтобы стать еще меньше, его высмеют как жалкого труса.

Прощай, Луиза, не плачь, роднуля. / В цель попадает не каждая пуля…

Укрытие, в котором прячется проверщик вблизи мишени, — это дамская часть сортирия. Выстрел нередко сопровождается визгом, не потому, разумеется, что пуля угодила в какую-нибудь женщину, а потому, что разгоряченные девицы невольно взвизгивают, обнаружив в передней своего туалета мальчишку, который не выказывает ни малейшей охоты покинуть столь интимное заведение.

У прицельной стенки нашему брату приходится задерживаться, чтобы собрать пустые гильзы от шестимиллиметровых пуль. Такие гильзы — излюбленный предмет мены и торговли… За две гильзы дают один стеклянный шарик, а за десять — рогатку, которую не стыдно показать людям. Существуют и другие возможности применения патронной гильзы, которую у нас принято называть капсюлем. Пустую гильзу можно набить пистонами, положить на рубочную колоду, ударить тяжелым молотком либо тупой стороной топора, и получится такой взрыв, что хоть куда, правда не совсем безопасный.

А Франце Будеритч, как-то раз насадив себе пустую гильзу на один из передних зубов, улыбается медной улыбкой и утверждает, будто у него теперь есть золотой зуб, а значит, и сам он благородный, как фон-барон. Три дня спустя зубной врач в Дёбене вырывает баронство изо рта у Франце.

Тем временем мы уже покинули праздничную площадь и сделали очередной привал, и не где-нибудь, а перед дверью нашего дома. Возле нашего дома — самый гладкий во всем Босдоме участок дороги. Гладкостью своей он обязан нашей лавке. Покупатели утоптали и разровняли его, а ровная площадка перед витриной — достижение местной ребятни, они любят там топтаться, мечтая о предметах, которые они не прочь бы заиметь. И вот на этом участке дороги, гладком как ток, разыгрывается соревнование Кто медленней. Рано утром, покуда наши велосипедисты, насвистывая как воробьи и барабаня как дятлы, ехали с побудкой по селу, Душкан Фритце, он же юбилейный комитет, задом прошел вдоль нашего фасада, раз прошел, два прошел, и каждый раз вел каблуком линию. Правда, линии получились не такие параллельные, как следовало бы, но сами они в этом не виноваты, а виноват их создатель, который уже давным-давно обретается в другом месте. Возложенные на него функции гоняют его по всей площади. Функции, они всегда подгоняют функционеров. Но полупараллельные линии перед нашим домом вынуждены терпеть насмешки прохожих и не могут сказать ни слова в свою защиту, потому что их создатель при сем не присутствует.

Итак, пошла в дело трасса, намеченная каблуком ботинка. Велосипедисты должны со всей доступной им медлительностью проехать по коридору, образованному двумя линиями, и кто проедет медленнее всех, тот и победил.

Судьей в соревнованиях на медленность выступает Христиан Купковых, на редкость порядочный человек, который даже возвращает яйца, если соседские куры снесутся у него на участке. В правой руке Христиан держит развернутый белый платок, он стоит, широко расставив ноги, у начала колеи, крутит платок у себя над головой, нагибается, и, когда платок опустится у Христиана между ногами, велосипедист, которого до той поры удерживали в равновесии два секунданта, должен нажать на педали.

Гонки наоборот привлекают тех участников гулянья, которые хотели бы малость отдохнуть от шума и суеты. Правда, шарманка посылает им вслед очередную порцию музыки, но зато им не приходится теперь вертеть головой то налево, то направо и они могут до глубины души углубиться в медленную езду.

— А медленно оно потяжельше будет, как быстро, — говорит старый Мето, который в жизни своей ни разу не садился на велосипед. Разрешившись этой репликой, Мето утирает каплю под носом, получившую у ребят название счетчик-стометровщик: молва утверждает, будто через каждые сто метров капля под носом у Мето достигает тяжести, необходимой для того, чтобы упасть и слиться с землей.

Переднее колесо велосипеда при медленной езде ежеминутно сворачивает то налево, то направо. Участники с превеликой осторожностью нажимают на бендаль, чтобы продвигаться как можно медленней и чтобы не кувырнуться в мертвой точке. Кто невольно спускает ногу с бендали и валится на бок, для того заезд тю-тю, окончен, тот должен еще раз выкладывать денежки, если, конечно, намерен продолжать. Да, детки, этот кукиш и без денег купишь. Ни в каком другом месте, ни на стрельбище, ни при игре в кости, ни возле крутящейся птицы, зрители не охают так громко, как при соревнованиях на медленную езду, некоторые женщины прямо-таки стонут, потому что их муж уже третий раз выкладывает вступительный взнос, другие стонут из симпатии к одному какому-нибудь участнику либо из антипатии к другому.

Моя мать с тоской вспоминает свою велосипедную пору. Она и сама бы в охотку тряхнула стариной, но под рукой нет никого, кто вместо нее согласился бы следить за птицей. Мой отец находит, что у орла дурацкий вид, для него все это, вместе взятое, — гуано. А у Полторусеньки голова начинает кружиться, когда ей велят зенки пялить на это кружилище.

Победителем в медленной езде становится Шецканов Эрих, наш кларнетист и общий любимец; по будням он работает в шахте, по воскресеньям стрижет босдомских мужчин. Все от души рады его победе. В награду он получает печатный диплом, который Душканов Фритце выписал аж из Лейпцига. Диплом украшен печатным же хороводом из велосипедистов. В центре этого хороводного венка написано: «Настоящим удостоверяется, что такой-то и такой-то занял первое место в медленной езде на велосипеде». Ниже печать и подпись председателя. Сгодится на всю жизнь.

Диплом занимает свое место в рамке на кухне у Шецканов, которая одновременно служит и парикмахерским салоном. У кого на голове еще осталось чего стричь, может им любоваться, и Эрих все время вынужден пригибать голову клиента, потому что тот непременно водит глазами по высокой награде, желая сосчитать число велосипедистов, которых художник-оформитель вплел в свой декоративный венок. Да, детки, вот это были времена, вам и не снилось…

Отец уже заявил во всеуслышание, что не желает предстать перед людьми хозяином ярмарочного балагана, он-де не затем на свет родился, и шажок за шажком отец пятится подальше от киоска. Как владелец торгового предприятия, он должен заботиться не только о поедателях конфет и пирожных, но и о покупателях хлеба. На что это будет похоже, если он, член велосипедного ферейна и ветеран пятьдесят второй, не пошлет в мишень ни единой пули, ну и поразмяться за кеглями он ведь тоже должен или, скажете, не должен? На киоск он поглядывает издали. Сегодня его вполне устраивает, что бабусенька-полторусенька, будто карликовая курочка, шмыгает взад и вперед, помогая матери ублажать сладкоежек. Вдобавок у него есть прекрасная отговорка: «Прикажете мне торговать возле этой старухи? Да ни в жисть!»

Доставку очередных партий товара от дома до ларька осуществляем мы с сестрой: коробку пирожных «мавританская голова» и коробку венских слоек, коробку мятных лепешек и коробку леденцов. Чтобы было не так скучно, мы изображаем канатную откаточную дорогу в шахте; когда мы, неподмазанные вагонетки, встречаемся на полпути, мы взвизгиваем, то есть скрежещем, и еще мы наезжаем на дедушку, если тот не догадался, что мы вагонетки. Сам дедушка подносит в заплечной корзине берлинские пончики. Мне велят принести для матери стул из кухни. Будем надеяться, что стул влезет в вагонетку. Мать не понимает, о чем я толкую. «Мозоли, мозоли!» — причитает она и продолжает торговлю уже сидя, а мою сестру и меня она превращает как бы в удлиненные руки. Сестра стоит от нее справа, я слева: «Марга, дай сюда детский подарок! Эзау! Сахарную палочку! Да поживей!»

Народ покупает без передышки. Обесценивание денег, инфляция, которую я уже поминал, набирает все больший размах. Маленькие люди лишь с трудом могут осмыслить происходящее. «Деньги пришли в движение», — объясняют им, но они, веря в закон жизни, отвечают: «Однова задвигались, вдругорядь остановятся» — и еще: «Купляй, сынок, купляй», «Ешь, дочка, ешь!»

Наивная часть моей матери, та, в которой обитает ее ненасытная душа, словно во хмелю. С неземной улыбкой на устах сидит она перед картонной коробкой. Коробка эта размером с ящик для угля и доверху полна денежных бумажек. Это уже вторая коробка, набитая бумажками. Первую дедушка, как главный попечитель, уже отнес домой. Мой отец — для прилику — наведывается к ларьку, чтобы посмотреть, необходимо ли его присутствие за прилавком.

— Ты хоть когда видел такую кучу денег? — спрашивает мать.

Наивная женщина! Через каких-нибудь одну-две недели из ящика улетучится по меньшей мере четверть его стоимости, а она не заметит этого даже при закупке новой партии товаров. Как вам уже известно, она не умеет считать в прямом смысле этого слова, ибо ко всем ее торговым операциям непременно примешиваются чувства.

Но и велосипедный ферейн за все деньги, собранные теперь со стрелков, на будущий год сможет купить только коробку шестимиллиметровых патронов. Вот Бубнерка, та думает, что она страсть какая ушлая: еще до того, как у нее кончились запасы пива, она звонит в дёбенскую пивоварню, и к вечеру того же дня ей доставляют целый фургон, который она сразу оплачивает наличными. Значит, Бубнерка не потерпит убытка, во всяком случае, в ближайшие дни. Три-четыре дня подряд она может гордиться званием деловой женщины, которой пальца в рот не клади, но позднее пиво подкиснет и помутнеет, и тогда Бубнерка окажется ничуть не умней, чем моя мать.

Ночи по соседству с Ивановым днем поздно наступают и не задерживаются. Учитель шугает детей с площади. Одни послушно бегут домой, другие ныряют в кусты позади Ноаковой риги, чтобы по меньшей мере глазами урвать еще кусочек праздника.

Каруселью завладели теперь деревенские парни и подвыпившие велосипедисты. Парни крутятся со своими девушками по двое на одной лошади. Пережиток рыцарских времен. Карусельщик не больно приглядывается, главное дело — они заплатили, ну и пусть катаются как хотят. Велосипедисты скачут сквозь вечер, и за плечами у каждого развевается шарф, и снова и снова они попадают в точку, с которой началось вращение; двадцать, тридцать, сорок раз подряд, как заблагорассудится карусельщику. Август, где кудри твои золотые…

Дедушка торопит, он хочет разобрать ларек и велит матери укладываться, но мать сидит в полном упоении возле ящика с деньгами и безотрывно созерцает огромный светящийся цветок — карусель.

— Еще пару оборотов, — просит она.

Когда сеанс заканчивается, парни спрыгивают с коней и покупают шоколад для своих девушек, намекая этой возбуждающей коричневой массой на сладость любовных утех. Покуда этот многолепестковый цветок вращается, мать улетает мыслью в те сферы, где поэты собирают нектар для своих творений, но, едва шарманка начнет прокашливаться перед исполнением очередного шлягера, у ненасытной материной души опадут крылья и она рухнет туда, где блестит смазочное масло коммерции.

Наконец дедушка перестает внимать уговорам и срывает с ларька брезентовую крышу. Но мать вовсе не считает себя изгнанной. Пусть теперь сияние звезд на небе Ивановой ночи благословит ее сидячие труды.

Пока не зажгутся звезды, мы оба, моя сестра и я, можем пособлять при торговых операциях, после чего мы должны вспомнить, что мы — хорошо воспитанные дети. А хорошо воспитанным детям не место среди пьяных велосипедистов, отпускающих сальные шуточки парней и пронзительно взвизгивающих девиц. Бабусенька-полторусенька должна проследить, чтобы мы легли в постель у себя наверху. Еще какое-то время я наблюдаю, как пляшут светлячки за окном в маленьком яблоневом садочке. Светляков тоже взбудоражил праздник. Где-то вдалеке какой-то парень под шарманку поет: …Я сердце в Гейдельберге потерял… Видно, на сегодняшний вечер этот парень остался ни с чем и хочет утешить себя песней, а вдобавок малость прихвастнуть, потому как кто же это из босдомцев бывал в Гейдельберге? Разве когда лежал раненый в госпитале.

Что еще произошло в Иванову ночь, я по кусочкам узнаю в последующие дни. Вы даже и представить себе не можете, как впечатляюще все это рассказывается у нас дома, как натуралистично, как правдиво! И какой богатой мимикой сопровождает бабусенька-полторусенька свои донесения! Вы и не знаете, какой тоскливый вид может быть у моей матери, как она не перестает тосковать и кручиниться, как тоскливо глядит по сторонам, покуда ее не расспросят, покуда не выведают причину ее тоски-кручины и не поволокут дальше уже вместе с ней груз этой тоски. Лишь тогда она сможет вздохнуть:

— Вот теперь мне вроде как полегчало!

Итак: в Иванову ночь дед с бабкой относят нераспроданный товар и части торгового лотка домой. Моей матери не под силу даже отнести домой вторую коробку, наполненную бумажками инфляции. Ох, мозоли, ах, мозоли! У Ханки нынче выходной, она на танцах. А мой отец, ему-то кто велел танцевать? Его место за стойкой, он должен отпускать людям пиво, иногда сам опрокидывать кружку-другую, одновременно поглядывая на танцующих.

Моя мать празднует благополучное возвращение и варит себе кофе, без цикория, без добавления солода, из чистых зерен. Она заливает холодную воду в деревянный чан, чтобы охладить горящие ступни и мозоли. Она съедает пять пончиков, несколько кусков пирога и две-три венских слойки. Ну, разумеется, она ждет отца, но она вполне понимает, что, торгуя пивом, надо разок-другой выпить за здоровье клиентов. Тем более что она на это неспособна, хотя бы через свои мозоли. Дома — это значит дома. И мать переходит к очередному наслаждению: она высыпает деньги, много-много денег, из обеих коробок на диван, а сама садится посредине, как наседка в свежую подсыпку. Она сортирует бумажки, складывает в пачки и при этом приходит во все больший азарт. Ее лицо заливается легким румянцем. Бумага, на которой отпечатаны цифры, действует на нее так же, как покрытые буквами страницы романов Хедвиг. У романов этой серии такие волнующие заголовки: Что бог сочетал, того человек да не разлучает… Читая такие романы, мать дрожит всем телом и, будь даже время далеко за полночь, непременно хочет узнать, удалось ли влюбленным соединиться, пойдет ли невеста к венцу с фатой, невзирая на свое не совсем безупречное прошлое. А вот в Иванову ночь мать хочет узнать, сколько заработала денег. Она никогда не говорит о доходах, она, как нам уже известно, говорит о заработке.

Но матери не удается узнать, как велика сумма ее праздничных доходов, — бабусенька прерывает ее подсчеты:

— Ленка, Ленка, ежели хотишь что услышать, о чем ты не думала не гадала, поди к дверце и приложись к ей ухом.

Моя мать не может заставить свои горящие ноги сделать хотя бы один шаг, но бабусенька не отстает.

— Ежели кто своим ушам не услышит, тот мне веры не даст! — твердит она и выволакивает мою мать на темный ночной двор. У нашего овина есть ворота и еще маленькая боковая дверца, так вот эта самая дверца чуть приоткрыта. Не исключено, что именно бабусенька-полторусенька малость расширила и усовершенствовала подслушивающее устройство. Помещение за дверцей именуется закромом. В закромах в зависимости от времени года лежит либо солома, либо сено; в настоящее время там лежит свежее душистое июльское сено, а на сене лежит мой отец. Первая версия матери — положительная для отца: он улегся, чтобы протрезвиться, но потом она видит во мраке Ханку, которая в цветастом нарядном платье стоит перед отцом на коленях, и слышит, как отец укоряет девушку:

— Ты мене изменила, ты мене изменила.

Еще мать слышит, как Ханка оправдывается:

— Нет, Генрих, я тебе не изменяла! Чего мне было делать-то? Он мене пригласил. Я и то думала, сигареты он в нас покупает, пиво он в нас покупает, чего мне было делать-то?

— Это он-то! — бормочет отец. — А кто подбил моего вяхиря?! Вот с кем ты меня обманывала!

— А потом, — это уже бабка говорит, — там еще чегой-то чмокало.

— Значит, она его целовала, — замечает мать.

— Насчет целовала не скажу, а уж облизывала — так это точно.

Вот извольте выслушать все это и не схватить родимчик, если, конечно, речь идет о младенце.

Впрочем, моя мать тоже получает родимчик. Во дворе чересчур грязно, всюду лежит куриный помет, поэтому мать дотаскивается до пристройки к пекарне и лишь там падает замертво. Бабусенька вопит и причитает так пронзительно, как умеют только плакальщицы, которых много лет спустя мне доведется услышать на окраине Тбилиси. Ханка, не подозревающая, что ее поймали с поличным, спешит на помощь, но тут разгневанным божеством семейного очага возникает дедушка и изгоняет ее.

— Не прикасайся к моей Ленхен, грязная свинья!

На сей раз смерть моей матери даже и после ее окончания не ведет к перемирию с отцом, даже и через несколько часов, даже и через несколько недель, даже и бог весть через сколько недель.

На другое утро в лавке понедельнично дребезжит усталый колокольчик. Босдомцы вытряхивают из своих перышек праздничный хмель. У нас то на кухне, то в пекарне, то где-нибудь в углу сарая вспыхивают перебранки, которые, однако, тут же прекращаются, стоит нам, детям, подойти поближе. В этот период уши у меня удлиняются до того заметно, что и по сей день могут служить для увеселения не слишком одухотворенных компаний.

Мой отец узнает, что его уличили. Он выгораживает Ханку, она в этом не виновата, она вообще ни в чем не виновата.

— Стал быть, это ты ее обольстил! — произносит мать с восклицательным знаком на конце и с некоторой толикой удовлетворения, я бы сказал, чисто литературного удовлетворения. Вот и у нас в доме произошло такое, что обычно происходит лишь в романах: супруг моей матери прибег к искусству обольщения.

Но жизнь по литературным образцам скоро обрывается, когда людей подпирает то, что они называют действительностью. Вот и в случае с моей матерью: чуток погодя она уже не испытывает готовности отречься от своего супруга. Она явно вознамерилась сохранить его для пробы еще на какое-то время, но предварительно надо до конца разыграть трагедию. В углу кухни мать и Ханка исполняют сцену ссоры, причем мать для этой цели пользуется возвышенным языком хедвиговских романов:

— Ужели ты не могла известить, когда он начал приступать к тебе с любовными авансами?

— Ничего он к мене не приступал.

— Но как же все произошло, отвечай, коль ты сохранила хоть остатки чести.

— Он мене просто целовал во всякие места.

— Тогда ты должна была известить, что он пристает к тебе с домогательствам!

— Больно надо, чтоб вы опять померли!

— Неужто ты не знаешь, что я немного погодя снова оживаю, нет, тебе, видно, по вкусу пришлись ласки моего супруга. Вот уж поистине я вскормивши змею у себя на груди.

С этого дня мать, решившая еще некоторое время попользоваться моим отцом, начинает работать над его оправданием и в кружке любительниц ската говорит таковые слова: «Представьте себе, фрау Румпош, его соблазнили, мужчины во хмелю, они, знаете ли, такие податливые».

Мы, дети, слоняемся об эту пору по всему дому, как никому не нужные существа. Судя по всему, ни родители, ни дед с бабкой больше не испытывают к нам теплых чувств. Напротив, когда позарез нужно устроить скандал, мы только мешаем. Единственный человек, кто нами занимается, — это Ханка. В эту пору она с особой сердечностью относится к нам, мне снова достаются свежие, как вишня, поцелуи Ханки.

Моя мать пишет меж тем письма. Одно — моей бабушке в Серокамниц, Американке, стало быть, другое — Ханкиной матери, третье — высокочтимому суду, причем третье несколько дней лежит на столе, затем переселяется на сервант и, судя по всему, не способно двинуться дальше. А может, оно предназначено, чтобы сохранять в моем отце страх на будущее?

Человек въезжает, человек выезжает, переезжает оттуда, где он не был виден, туда, где он виден, въезжает в квартиру, выезжает из квартиры, переезжает оттуда, где он виден, туда, где он не виден. Ханка уезжает из Босдома. По доброй воле? Кто определяет поступки человека? Люди, его окружающие? Он сам? Поступки, которые он совершает? Поступки, которые он совершал в предшествующей жизни? Ханка уезжает из Босдома. Ее перина уложена в фургон. Никто из взрослых не изъявляет готовности помочь ей перенести дорожную корзину из комнаты в фургон. Отец связан по рукам и ногам, и Ханка кличет на подмогу Ленигкова Юрко. Молча сносят они корзину вниз по лестнице и задвигают в фургон — как на катафалк. На щеках у моего отца ходят желваки. Ревность. Ленигков Юрко, убийца вяхиря, шастает у нас по дому, как у себя.

Дедушка, презрев воскресенье, возится в мастерской и ехидно поглядывает на погрузку. Бабусенька-полторусенька сидит на оголовке колодца и лущит зеленую фасоль. Она не смотрит по сторонам, ничего не видит и видит все. Она выглядывает из-под своих бровей, словно из-под замшелой крыши. Она тревожится за мою мать.

Мать обставляет изгнание Ханки как семейную прогулку. Она берет с собой мою сестру и меня. Мы оба соответственно принаряжены. И опять приходят на память приемы высокой политики, ибо народу объявлено: мы едем в Серокамниц проведать бабушку. Дипломатия здесь тоже имеет место: мы нужны матери для того, чтоб было с кем вести непринужденную беседу.

— Гля-кось, как высоко лётает жавронок! — замечает она по дороге, а в соседней деревне нам предлагают подивиться на усыпанный ягодами вишенник:

— Господи, сколько можно бы пирогов напечь с вишням!

Уже за пределами соседней деревни моя наивная сестра спрашивает:

— А куда это мы собрались со всем кроватям и корзинам?

Мать молчит. Мне же, когда мы прощались во дворе, дедушка успел шепнуть: «Пора этой свинье убираться восвояси. Она с вашим Генрихом свалялась в закрому!» Первый раз дедушка назвал в разговоре со мной моего собственного отца «вашим Генрихом».

Сестра не отстает:

— Куда мы ехаем с кроватям и корзинам?

— Господи, — говорит мать с неудовольствием, — мы увозим нашу Ханку, ясно тебе?

— Совсем-совсем увозим?

— Отстань!

Сестра начинает плакать, а уж если она начала, она не кончит, пока не уснет. Прорыдав несколько километров подряд, сестра засыпает.

Теперь спросите, кто нас везет? Отец, кто ж еще.

На этом настояла мать, уж раз отец так нагрешил, значит, он и должен лично привезти нас в родное село.

За несколько бессонных ночей отец перебрал в голове все варианты: может, ему бросить все как есть, дом и двор, торговлю и аренду, бросить все, чем он гордится, и уйти с Ханкой? Начинать все снова, работать пекарем-подмастерьем и выполнять приказы мастера? Он передергивается от этой мысли и пытается свалить на мать хотя бы частицу вины за свой любовный голод. Он упрекает ее в постоянном чтении за полночь. Можно подумать, она выходила замуж не за него, а за свои книжки!

Но моя мать утвердилась в своем превосходстве и не помнит, что сказано: прежде чем трижды умоется кошка, ты тоже могла бы нарушить супружескую верность.

— Это ты-то мене дожидался! — говорит она отцу. — Храпел ты, а не дожидался, когда я ложилась в постелю.

Затем следует очередная реплика из хедвиговского цикла:

— Уж не мне ли надлежало пробудить тебя к любовной жизни?

Она, как становится ясно из дальнейшего объяснения матери, привыкла утолять душевный голод другими способами и сопрягать свою долю с долей способных к отречению женщин из книг.

— Еще слава богу, — завершает мать, — что я наделена врожденной способностью находить утешение в книгах, не то б я тоже подыскала чего ни то на стороне.

Слово за слово, слово за слово, трудно установить, где причина, а где следствие и точно ли храпение моего отца пробудило в моей матери страсть приобщиться к выдуманной жизни выдуманных людей, которую принято называть чтением.

Мы с сестрой в Серокамнице отыскиваем места прежних игр. В придорожной канаве мы заводим старую игру под названием Из канавы прыг да скок, / Бежи к себе в домок. При этом мы замечаем, что канавы стали много мельче, чем в ту пору, когда наше гнездо было именно здесь.

Я спешу к кузне, чтобы повидаться там со своим дружком кузнецовым Хансом. Кузня заперта. Не доносится с наковальни веселый динь-динь-тирлиньлинь, но снятые с телег колеса, как и прежде, прислонясь к стене, ждут, когда на них набьют железные шины.

Я лечу на старое кладбище возле церкви, его до сих пор с полным основанием называют церковным двором. Я хочу, как и прежде, вдохнуть там аромат ландышей, но обнаруживаю только их кожистые листья. На дворе конец июня, ландыши уже отцвели. А мне хотелось бы всегда видеть их в цвету там, где я видел их однажды. В Босдоме я время от времени вспоминал об аромате ландышей и о чувствах, которые он во мне пробуждал. Он воплощал для меня серокамницкое счастье. Тогда я еще не понимал, что причина моей неудовлетворенности таилась не в Босдоме, а во мне самом и что мои воспоминания хотели остановить жизнь.

Появляются прежние товарищи по играм. Мы со всех ног бросаемся друг к другу — и словно натыкаемся на невидимую преграду, воздвигнутую временем, одну — с нашей стороны, другую — с их стороны. Мы нерешительно подходим друг к другу. Мы подросли и одеты не так, как прежде, и еще мы говорим на босдомском языке. А серокамницкие ребята, ясное дело, сохранили верность своему языку. Босдом и Серокамниц разбросаны по вересковой пустоши не так уж и далеко друг от друга, и все же повседневная речь в обоих селах различная. В Серокамнице слово «дотуда» детьми по крайней мере произносится как дотуль. «Я все бег и бег и доту ль добег». Тропинка вдоль задней стороны дворов называется в Серокамнице за огородой, о чем мы успели забыть. Зато у нас есть теперь другое, не менее важное место, под дубам, неизвестное серокамницким ребятам.

Они хотят играть в те игры, в которые и мы с ними когда-то играли, но мы держим себя словно великие просветители и новаторы, объездившие полсвета, мы желаем научить их чужим играм, которые, конечно же, не нравятся дружкам из Серокамница. Мы стали чужими друг другу, мы нынче босдомские углескребы, и поэтому серокаменцы не пускают нас влезть на большой валун перед церковью, на большой серый камень, давший название всему селу. Мы отвергнуты и только в эту минуту спохватываемся, что еще не поздоровались с бабушкой, с Американкой то есть.

Уже в прихожей мы слышим, как Американка стучит палкой об пол и дрожащим от ярости голосом обещает отцу убить его. «I kill you!» Она клянет моего отца, она принимает сторону матери, чему мать очень рада. Отец сидит в плетеном кресле на подушке из лоскутов, руки он сложил на коленях, голову опустил, взгляд упер в лоскутный коврик из тряпкоперерабатывательного периода нашей Американки. Поза, в которой сидит отец, напоминает мне фотографию военных времен из фобаховского журнала: Допрос пленного француза.

Но, может быть, скорбь отца не так ужасна, как рисует мне мое сострадание. Может, он просто насадил на лицо маску скорбящего и кротко выслушивает брань Американки, как выслушивает литургию человек, изображающий глубокое раскаяние в расчете услышать слова: «А теперь ступай и впредь не греши!»

А может, отец последний раз прокручивает в голове возможность вскочить, пойти к Ханке и сказать ей: «Я тебе унизил, а теперь я хочу тебе возвысить».

Может быть, очень может быть, но его внутренний протест не дает никаких внешних проявлений, тем более что и Американка, как и наш босдомский дедушка, грозит отцу потребовать назад заем, предоставленный ему, чтобы основать дело.

Нет, отец даже и не пробует выбраться из западни, в которую угодил. Лично я считаю, что он должен бы попытаться выбраться. Думается, в этом смысле у меня хотя бы на йоту больше сил, чем было у него. Я выбирался из ловушек, куда не раз попадал на своем веку, иногда ценой длительных усилий, но все равно выбирался и начинал все сначала, и веду себя так по сей день, а в настоящее время как раз занят тем, что разбиваю западню сознания.

Затем отец разрешает отконвоировать себя к Ханкиной матери. У старой фрау Хандрикен нет зубов, впалые щеки, в ответ на печальное известие, доставленное моими родителями, она начинает плакать. Отец говорит, что ему велено, и просит Хендрикшу не судить свою дочь слишком строго, вся вина-де лежит на нем, он совратил девушку, ну и вообще — и вообще, пусть она не судит свою дочь слишком строго.

— Да как же вы насмелились? — бормочет фрау Хандрикен.

Отец пожимает плечами, а мать вставляет очередную реплику в духе мадам Хедвиг:

— Вот и я задаю себе вопрос, да как же он насмелился. Можно подумать, я его до себя не допускала, так нет, ему ни в чем отказу не было. — И, сбившись на босдомский диалект: — Дык, видно, сдурел мужик, ей-богу, а за вашу дочь, фрау Хандрикен, я ничего худого сказать не могу, окромя что она с ним спуталась.

Возможно, моя мать в эту минуту и впрямь верит тому, что говорит, но минуты проходят, а за ними следуют другие минуты, и чем больше проходит времени, тем больше недостатков обнаруживает мать у Ханки. На нее задним числом накатывают приступы ревности, и тогда она говорит: «Ханка эта не сказать, чтоб без греха. Она отняла у меня веру в моего мужа». После чего мать проклинает тот день и час, когда в Серокамнице отыскала Ханку, еще школьницу, и ввела ее в нашу семью. Чем дальше, тем больше грязи и срама покрывает Ханкино имя. Дедушка втолковывает мне, что в нашем доме много лет подряд проживала блудница. До сих пор я знал блудниц только по Библии, это такие нехорошие женщины, которые даже пророкам доставляли массу неприятностей. Моей сестре и мне строго-настрого запрещено здороваться с Ханкой, если мы ее когда-нибудь встретим. А мы послушны до омерзения, и однажды, встретив Ханку в Гродке, я убегаю прочь, когда она, как встарь, хочет меня обнять. Какая неблагодарность! Когда речь идет об ангелах-хранителях, которые блюдут детей, таким ангелом в моем детстве была Ханка. Не исключено, что я расскажу вам еще несколько историй про Ханку, если еще малость поживу, но на всякий случай я расскажу прямо здесь: Ханка умерла через несколько месяцев после моей матери. И тогда мой старик отец вложил в одно из своих написанных мне дрожащей рукой писем вырезку из газеты — извещение о Ханкиной смерти без комментариев.

Поскольку отец долгое, очень долгое время считал мое писательство дурацким выкомариванием, над которым разумный человек, такой, как он, может только смеяться, пересылка газетного извещения о Ханке доказывала, что он наконец признал мое ремесло, во всяком случае, признал мою осведомленность касательно его тогдашнего приключения, а помимо всего прочего, он, возможно, признал и мои старания правдиво поведать о событиях, которые происходили в нашем семействе.

— До смерти умаюсь, а уж служанки у меня теперь в доме не будет, хоть убейте, — говорит мать и кличет на помочи приходящую Августу Петрушкову.

Впрочем, время сейчас и без того не самое подходящее для больших скачков, как их называет моя мать. Все свирепее ширится инфляция. Даже Модный журнал Фобаха ежемесячно показывает банкноты, которые сейчас в моде. После миллионных билетов появляются миллиардные. Моду на платье можно пропустить, моду на деньги — нельзя. Инфляция ограничивает подвижность людей, как, например, гроза, с той лишь разницей, что гроза — явление краткосрочное и узкоместное, тогда как инфляция на много месяцев зависает над страной, которую политические деятели называют Германской империей.

Чего стоит супружеский конфликт в доме у булочника по сравнению с этим обесцениванием денег, подобным чумной напасти! Мы, наивные босдомцы, воспринимаем инфляцию как явление природы. Когда мороз, надо надевать рукавицы, а когда инфляция?

И как при всех катастрофах, которые вызваны не силами природы, а подготовлены самим человеком, находятся и такие люди, которые нагревают руки на нашей инфляции. Можно называть их смекалистыми, можно называть их пройдохами, а можно просто хищниками. Коммерсантов, к примеру, которые платят долги уже обесцененными деньгами. Один из коммивояжеров, побывавших в нашей лавке, порекомендовал отцу этот метод, и отец попытался таким выгодным образом расплатиться с дедушкой. Но дедушка, великий математик, на это не согласился. Отец попытался проделать тот же фокус со своей матерью, Американкой, в ответ та произнесла: «I kill you!» — и грозно взмахнула клюкой. Наконец отцу повезло, ему удалось выкупить у своей выжившей из ума предпредшественницы закладную на наш участок. Но если кто захочет составить себе представление о моем отце на основе этойфинансовой операции, тот придет к ложным выводам. Мой отец не был пройдохой, он просто играл эту роль по сценарию того коммивояжера. Со стороны моей матери — ни малейшего сожаления по поводу того, что вдову предпредшественника бессовестно надули. Ужели ее ненасытная душа вылетела в дверь лавки? Или сама она целиком переселилась в пещеру, где обитает лавочный дракон?

У некоторых математиков и книгопечатников появляется благодаря обесцениванию денег новое занятие. Газеты рекомендуют содержателям лавок завести себе так называемые долларовые таблицы. Долларовые таблицы по своему виду похожи на железнодорожное расписание, они бывают разные, в зависимости от того, чем торгует лавка. Моя превосходная, вечно устремленная к оригинальным формам прогресса мать, приобретя таблицу для торговли колониальными товарами, снова мнит себя хозяйкой положения. Для нее и для меня таблица становится источником маленьких радостей. Нас тешит сознание, что мы заняты своего рода умственной работой. Если, к примеру, доллар сегодня стоит сорок тысяч марок, надо найти в крайнем левом столбике цифру 40 000 и от нее вести указательным пальцем вправо, пока не отыщешь в расположенных один подле другого столбиках цены на все основные виды товаров, исходя из сегодняшнего курса: соль — пять тысяч за килограмм, сахар — двадцать тысяч, ну и так далее.

(На случай, если рецензенты вопреки моим ожиданиям займутся этим романом, я хотел бы предупредить их, что к приведенным мной цифрам следует относиться критически: я всегда был слаб в математике.)

Радио пока вообще нет, телефона у нас нет (насколько облегчили бы нашу жизнь эти достижения цивилизации, случись инфляция в настоящее время!), и курс доллара мы узнаем только из ежедневной газеты, а газету нам доставляют только после обеда, следовательно, то, что продается в лавке до почтальона, идет по цене старого курса. И каждый покупатель, который приходит до обеда, сам того не желая, обжуливает нашу мать. Основной капитал матери становится меньше день ото дня и теряет реальную ценность. Поставщики отдают теперь товар только за наличные. Моя мать какое-то время борется против уменьшения капитала и обесценивания денег; она теперь открывает лавку только после обеда, когда уже принесли газету. А если хорошему покупателю позарез что-нибудь понадобится утром, его все равно просят расплатиться после обеда. Если же покупатель по забывчивости уплатит через день, весь эффект пойдет насмарку. Не помогает моей матери и то, что, когда у нее покупают всякие хозяйственные товары, она больше не записывает в долговую тетрадь, а требует уплатить наличными, ведь оптовики требуют того же с нее самой. А как быть с шахтерами, с постоянными покупателями, которые выпивают здесь свое пиво, съедают свою жареную селедку, выкуривают свою «Colorado claro» испанскую? Они наотрез отказываются из любви к моей матери таскать в шахту деньги — эти бумажные простыни. Там мышей и крыс привлекает не только хлеб, они охотно разгрызают и деньги, чтобы строить гнезда из клочков. А в умывальных деньги и подавно нельзя хранить, там двери не запираются.

Моя мать считает их доводы убедительными, но, подбивая итоги в конце недели, она говорит:

— Вы уж не серчайте, господин Душкан, я малость округлю, инфляция, знаеть ли.

Впрочем, и эта гениальная выдумка ничего не дает, и в один прекрасный день мать заявляет:

— Ну, теперь баста и открывать не стану, не то как бы мне себе самое не продать задаром.

Отец приветствует решение матери. Он тоже зашел в тупик с хлебопечением, теперь он печет только один раз на неделе, чтобы самые-пресамые достойные покупатели, такие, как учитель Румпош и прочие семейства, принадлежащие к обществу любителей ската, не умерли с голоду. Возможно, единодушие, к которому пришли мои родители на почве инфляции, распространится и на сферу супружеских отношений.

Между тем на Заступайтовой мельнице, то есть у наших конкурентов, продолжают печь ежедневно. Отец сидит в парадной комнате за гардиной, ведет наблюдение и видит, как его прежние покупатели, каждый с ковригой под мышкой, гуськом тянутся с мельницы.

— Да как же это он исхитряется! — бормочет отец, барабаня костяшками пальцев по подоконнику.

И тут в который раз выясняется, какая превосходная мать нам досталась. Вечерком она собирается в гости на мельницу. В правой руке у нее зажат белый носовой платок, она то комкает его, то встряхивает и разглаживает, стараясь таким путем унять свое волнение, но все это больше похоже на выкинутый белый флаг.

— Вы к нам тоже захаживали, когда ребята представляли театр, фрау Заступайтова, вот я и подумала, что ж и мне у вас не побывать, — говорит она мельничихе.

Бедная мельничиха смущена чуть не до одури. Она не привыкла к гостям. Мы знаем, она не здешняя, она родом из-под Форште, а это, на взгляд коренных босдомцев, чуть ли не Польша. Кой-кто из деревенских женщин пытался завести дружбу с мельничихой, но их всех спроваживал старый мельник:

— Нешто у вас своих делов нету? Ишь, по гостям расшастались, нашу молодуху от работы отбиваетя!

А вот моей матери повезло. Старый мельник именно в этот вечер удалился к себе в дальнюю комнату, чтобы с помощью перочинного ножа вырвать себе самому коренной зуб. Сейчас он переругивается со своей старухой: «Кому говорят, не засти мне свет!», — словом, держится так, будто наделен от господа чудесным даром заглядывать в свой собственный рот. Средний же мельник как раз на мельнице, короче, мать может без помех общаться с мельничихой. Она сразу переходит к цели своего визита, делая вид, что пришла посочувствовать.

— Боже ты мой, — говорит мать, — все-то вы торгуете, как я погляжу, все хлеб продаете. Дайте срок, вас тоже прижмет — не лучше, как нас.

Но мельничихе не нужно ничье сочувствие. Им, мол, нужда не грозит.

Моя мать заходит то с одного боку, то с другого и узнает, что Заступайты безо всякого спросу взяли да и упразднили деньги. Деньги нынче, объясняет далее мельничиха, только в мешках и таскать, а мешки и на мельнице нужны.

Мать прямо трясется от любопытства. Сейчас бы ей пришлась очень кстати чашечка натурального кофе, но у мельников нет такого заведения — поить гостей кофеем. У них только и есть что работа да неприветливые речи.

Однако дипломатическая миссия матери кончается вполне успешно. Дома, рухнув на кухонный стул, она говорит:

— А я прознала, как они это делают.

Отец, хотя и ненадолго, убеждается, что ему досталась самая удачная жена во всем мире. Он решает отдавать хлеб только за рожь, именно так и делают Заступайты: вы нам столько-то зерна, мы вам столько-то фунтов хлеба.

И глянь-ка, нам отмена денег тоже вполне удается: наши покупатели заезжают теперь к нам во двор с тачкой либо тележкой и получают за пятьдесят килограммов ржи десять восьмифунтовых хлебов. Хлеб они забирают по мере надобности, и отец снова печет каждый день. Босдомские жители и босдомские обстоятельства, судя по всему, неуязвимы для кризисов. Я уже говорил, что в нашем селе нет ни одного рабочего, чья жена не возделывала бы хоть маленькую делянку. Шахтерские свиньи тоже должны приноравливаться к инфляции. Как дополнение к картофелю, составляющему основу их рациона, они теперь вместо ржаной дробленки получают крапиву. Ту самую крапиву, которую босдомские жители кляли прежде как настырный сорняк. В Сорауском хозяйственном календаре, который в свою очередь применился к условиям инфляции, говорится о высоком содержании белка в стеблях крапивы. Всю босдомскую крапиву подметают под метелку. Бабусенька-полторусенька, подобно всем остальным бабкам и отделенным старикам, выходит на охоту за крапивой. Из-за некогда проклятой крапивы разгораются жаркие схватки. Моя бабушка не из последних борцов, благодаря этому мы можем снять и своих свиней с ржаного довольствия, а высвободившуюся таким образом рожь менять у самих же себя на выпечной хлеб.

Наконец-то мой отец может похвалиться успехом как землевладелец, и, уж конечно, он не упускает случая важничать по этому поводу и восхвалять свою дальновидность.

Вот как мы, босдомцы, без особого скрежета в шестеренках, справляемся с инфляцией и нимало не тужим о жителях Берлина и других больших городов, о тех, кто за отсутствием земли и свиней вынужден жить на денежные бумажки, которые в день получки приходится носить домой в рюкзаке. Нет и нет, тут мы не ведаем жалости. «Не до чужой печали, как швою ш плеч не шкачали», — говорит каретник Шеставича. А папаша Витлинг, обычно такой раздумчивый, можно сказать, мудрый папаша Витлинг с Козьей горы, так напрямик говорит своей дочке, которая замужем в Берлине и наезжает разжиться козьим маслом: «Чего же тебя в эфтый Берлин понесло на свою голову?»

С того дня как закрыли лавку, мать изыскивает новые возможности коммерческой деятельности и, разумеется, находит. Впрочем, возможности эти таковы, что не только мой отец, но и дедушка и все прочие качают на них головой. Моя мать шьет маскарадные костюмы. Да, да, вы не ослышались: маскарадные костюмы. Три костюма она сохранила еще с девичьей поры. У каждого костюма свое имя. Один называется Девочка Магги. Моя превосходная мать в те далекие времена написала фирме Магги письмо и сообщила, что на ближайшем маскараде собирается разрекламировать фирму, их суповые приправы, так вот, не может ли фирма протянуть ей руку помощи при изготовлении соответствующего костюма. И фирма, представьте себе, протянула, она выслала матери пустые бутылочки всевозможных размеров, каждая — на пестрой ленте, вдобавок сработанные из холстины искусственные овощи: морковь, корень петрушки, траву магги, она же любисток, и, наконец, пучок колосьев полбы.

Другой костюм, которым уже обладает моя мать, называется неприхотливо Венгерка.

— Весь, как есть, на свои кровные деньги справила, — говорит мать. Выкройка, разумеется, позаимствована из Модного журнала Фобаха. Это костюм венгерки, каким его представляет себе житель средней Европы, отроду не бывавший в Будапеште, это долгоиграющая венгерская мода. Вероятно, мать извлекла свои маскарадные костюмы из дорожной корзинки в какой-нибудь тихий зимний вечер. (К слову сказать, это была именно та корзинка, с какой она некогда побывамши в Берлине.) А теперь мать надела костюм Магги и начала красоваться перед нами:

— Хорошенький костюмчик, скажете нет? Жаль, он слишком тесный.

Понимаете, это не мать стала толще, это костюм стал тесный. Может быть, именно из этих соображений мать даже и не пытается примерить венгерский костюм.

— Венгрия, — говорит она, — это дело тонкое, это для знатоков. — Мы же знатоками не считаемся.

Укладывая костюмы обратно, мать вздыхает:

— Когда я их шила-строчила, времена были мирные.

А теперь она, стало быть, шьет новые маскарадные костюмы и тем открывает новую мирную эпоху. Ей-ей, утверждает она (любопытно, откуда у нее такая уверенность?), сразу после инфляции начнутся костюмированные балы. Вот к этому-то сроку мать и желает нашить должное количество маскарадных костюмов. Она их будет выдавать напрокат, чтобы преодолеть коммерческий застой, тем более что маскарадные костюмы возникают, так сказать, из ничего; разные лоскуты и атлас для масок еще с портновских времен хранятся у матери в сундуке. Сразу же после инфляции — таков план матери — она вступит в переговоры с Румпошем, чтобы тот вместе со своим певческим ферейном положил начало костюмированным балам в Босдоме. Один за другим возникают костюмы: клоун в красном фраке, балерина с откровенным декольте, черкешенка, Золушка, Красная Шапочка и кокотка. Костюмы, появление которых на свет мы можем наблюдать, становятся для нас, детей, живыми существами, людьми. Мой брат Хайньяк любопытствует, в какой стране живут кокотки и все ли они носят такие короткие юбочки.

Уверенность моей матери приносит свои плоды. Прежде чем год подошел к концу, в хмуром месяце ноябре, в том месяце, когда обычно происходят революции, инфляция остановлена. Никто не может толком сказать, как они у себя в Берлине это устроили. Шахтеры, каждый с бутылкой пива в руке, спорят, каждый убежден, что именно ему известно, кто свернул голову инфляции. Каретник Шеставича утверждает:

— Его императоршкое величештво ее оштановил. А голландцы, яшное дело, ему подшобили. Это наш император вернул нам наши штарые денежки.

В тот момент, когда протрубили отбой инфляции, восьмифунтовый хлеб стоит биллион марок. Раздают новые денежные знаки: бумажку в один биллион можно обменять на одну рентную марку. Шахтер снова может теперь унести домой недельную получку в традиционном темно-желтом конверте из бумаги, второй рюкзак ему больше не нужен.

Если в том же одна тысяча девятьсот двадцать третьем году в нашей стране и совершается еще что-нибудь значительное, к нам, в Босдом, к нам, в степь, к нам, в Малую республику самоснабженцев, что разместилась у черта на рогах, доходят лишь кляповинки (пустяковинки).

Возможно, председатель местного отделения социал-демократической партии Эрих Шинко, а с ним еще несколько рьяных социал-демократов знают, что происходит в Берлине и в других местах, возможно, они сознательно поддерживают всеобщую забастовку, направленную на свержение правителя, которого зовут Куно, возможно, они с болью душевной наблюдают за восстанием рабочих в Гамбурге, возможно, они наслышаны о подробностях Гитлеро-Людендорфского путча в Мюнхене, но свои тревоги, если это и вызывает у них тревогу, они держат про себя и не демонстрируют односельчанам.

Шахтеры несколько дней не ходят на работу. Наконец-то у них есть время позаботиться о собственных детях, они сгибают для детей луки, вырезают вертушки с трещоткой, водружают эти колеса на шесты перед домами, короче, для нас, детей, всеобщая забастовка имеет свои выгоды.

В Модном журнале Фобаха напечатан портрет, на портрете человек с овечьим взглядом, у него мешки под глазами и зоб. Мне этот человек несимпатичен. Я, конечно, не знаю, что он натворил, но меня ничуть не удивляет, что и отец и прочие социал-демократы его недолюбливают, этого Людендорфа, этого мужа некоей псевдофилософки.

Нашу семейную жизнь то тише, то громче пронизывает вопрос: «Где бы это взять денег на разживу?» Пора костюмированных балов еще не приспела.

— Мертвый капитал, эти твои костюмы для ряженых, и боле ничего, — бурчит отец, а выражение мертвый капитал он подцепил у очередного коммивояжера.

Какое-то время отец завидует шахтерам и стеклодувам: ходят себе на работу, а как настанет пятница, получают жалованье в устойчивой рентной марке. Все напрямую, короткий путь между трудом и оплатой труда. Когда-то и мои родители знавали такое — отец в бытность свою чернорабочим и подручным у пекаря, мать — в бытность свою фабричной работницей и портнихой. Теперь же они сперва вкладывают свой труд в коммерческое предприятие, чтобы потом, окольными путями, получить вознаграждение побольше — это им кажется, что побольше.

«Тебе бы хлеб пекти, а тебе из старья перешивать, вот и будете всегда людям надобны и на карачках ни перед кем ползать не станете». Вспоминают ли мои родители это пророчество бабы Майки? Не знаю, как они, но я его помню. Баба Майка живет в ложбине, люди ее, почитай, и не видят, зато она видит всех.

Мой дедушка убил больше двадцати лет жизни, чтобы сколотить капиталец. Теперь ему, похоже, придется жить воспоминаниями про этот капиталец.

— Эх, кабы раньше знать! — вздыхает дедушка.

Интересно, а что бы он сделал, «кабы знал раньше»? И дедушка посвящает меня: надо было вовремя снять все деньги со счета, энергичнее выбить из отца с матерью деньги, которые они ему задолжали, и на всю сумму закупить сукон и прочих материй, женских фартуков, мужских брюк и набить доверху кладовую. Вот и было бы у него теперь в руках нечто надежное, и была бы возможность завести новое дело, а на всех протчих поплевывать. Желая избавиться от мук полного безденежья, дедушка требует, чтобы мой отец вернул, на дедушкин взгляд, вполне для него посильную часть долга в рентных марках. Но отец уже давно перетолковал обо всем со своим коммивояжером: «Когда давали, не брал, теперь пусть на себя пеняет!»

И тут мой дедушка идет к Бубнерке в трактир, на моей памяти он первый раз пошел к Бубнерке.

— А ну налей мне, — говорит он, хотя и знает, что не при деньгах.

Что же ему поднести? Пиво, водку, ликер или шипучку?

Дедушка дважды требует водку и дважды пиво, опрокидывает все это единым махом и, заприметив за соседним столом Пауле Якобица, молодого шахтера, вступает с ним в торговые переговоры. У шахтеров есть рентные марки. Рентные бумажки теперь в цене не хуже золота. Дедушка предлагает Паулько свой маленький компас, который много лет висит у него на часовой цепочке.

— Возьми-кось, — настаивает дедушка, — с таким компасом ты под землей никогда блукать не будешь.

Паулько Якубиц откупает у него компас. Дедушка снова выпивает, после чего предлагает Паулько мундштук с дырочкой, в которую можно увидеть Париж, а в ем вавилонскую башню. Паулько откупает и мундштук, дедушка пропивает рентные и пропивает простые и говорит, что намерен упиться вусмерть, потому как рыжий зятек обобрал его до нитки и пустил по миру. С шумом движется дедушка по селу, а дети бегут за ним следом. «Старый Кулька напился!» Сенсация для нашего села. Я ищу, куда бы спрятаться, я не могу смотреть, как они глумятся над моим пьяным дедушкой.

И опять разгорается семейный скандал. Брань и упреки с обеих сторон. Отец снова переводит деда с бабкой на самоснабжение. Бабусенька с большой черной сумкой снова входит в магазин через боковую дверь, толкает палочкой дверной колокольчик и стоит, опустив голову, пока не выхожу я. При виде бабусеньки я тотчас начинаю реветь. И вместо меня выходит мать.

Дедушка продолжает надеяться, что еще не все потеряно. Ходит слух, будто повысят номинал старых закладных. Правда, идея эта носится покамест над водами, но дедушке не остается ничего другого, как хвататься за нее.

Итак, бабусеньку обслуживает мать. Она не скаредничает, она взвешивает с походцем, а когда отпускает мармелад, шлепает сверху еще шматок, хотя чашка весов и без того пошла вниз.

— В счет пручентов, — говорит Полторусенька. Мать не отвечает ни да, ни нет. Такова посильная помощь родителям с ее стороны. Должны же они как-то жить.

За едой дедушка поглощает не маргарин, не мармелад и не хлеб, он поглощает проценты:

— Живу прям что твой вальдшнеп, вальдшнеп, он тоже зимой уткнется клювом в задницу да и ест собственный жир.

Теперь дедушка голосует за коммунистов, в чем признается мне под большим секретом. Коммунисты, как он полагает, кабы ихняя воля, поделили бы весь капитал и все, что ни есть ценного в стране, по справедливости. Тогда и он смог бы вернуть свои кровные.

Как-то раз сквозь глазок в двери отец обнаруживает, что бабусенька-полторусенька ничего не платит за покупку. Он яростно распахивает дверь и орет: «Баста!»

Моя мать не отвечает. Для дедушки это знак, что она разделяет мнение отца. Он и без того возмущен, как это она могла сойтись с отцом после скандала из-за Ханки. Дедушка снова запрягает в свою колесницу всех чертей. «Он, значица, сказал „баста“, ваш рыжий Хендрик, — говорит мне дедушка наверху, в своей каморке, — коли так, я им тоже скажу „баста“! Я их всех упеку за решетку, вместе с доктором Криком, потому как они угробили двух детей, своих родных детей они угробили!»

Я с диким ревом бегу прочь из дому, как в тот раз, когда отец опрокинул стол, за которым мы обедали, как в тот раз, когда мать умерла на довольно долгий срок. Я кричу и плачу и не могу перестать. Люди спрашивают меня, заговаривают со мной, я не отвечаю, я бегу в поле, бегу, бегу, пока не подкашиваются ноги, и меня охватывает желание упасть на затверделую от мороза землю и заснуть. Но тут мне припоминается рассказ про алкоголь из нашей хрестоматии. С чего бы это? Разве сам я пил айкоголь? Нет, пить не пил, но однажды я пригубил рюмку котбусской очищенной и обжег себе язык и горло. А теперь у меня жжет в сердце. И я плетусь к дому бабы Майки, что лежит в полевой ложбинке.

— Хлопче, да что же это с тобой попритчилось! — таким восклицанием встречает меня баба Майка.

Я не рассказываю ей, что со мной попритчилось. Ведь дедушка только грозился донести на моих родителей, но пока еще не донес, а если про это узнает баба Майка, может, она пойдет доносить вместо дедушки. В том, что мои родители — детоубийцы, я ни минуты не сомневаюсь. Так сказал дедушка. А дедушка для меня все равно как бог. Я еще не догадываюсь, что передо мной не бог, а идол, с которого мало-помалу осыпается позолота.

— У меня корчи от страха! Пособи мне, баб Майка, — говорю я, не замечая, что лгу.

Еще когда мы жили в Серокамнице, у моего брата Тинхо были столбнячные судороги, и мать послала за бабой Майкой. Тогда они еще не успели поцапаться из-за лавки.

Баба Майка вынула брата из плетеной люльки, взяла на руки и принялась расхаживать с ним по швейной комнате взад-вперед, что-то пришептывая и приговаривая, после чего снова уложила ребенка в люльку:

— Как я буду ушедши, так и евоные судороги следом уйдут! — По ее словам и вышло.

Баба Майка кладет руку мне на лоб и пытливо заглядывает в глаза. Она гладит меня по лбу, и опять этот взгляд, который меня засасывает, и я медленно погружаюсь в него.

— Так чего у тебя, корчи, говоришь? — спрашивает Майка. — Вот в штаны ты со страху наклал, это точно.

Мне кажется, будто я сижу дома, а кто-то с улицы выкрикивает мне через окно эти гадкие слова. Потом какое-то время мне вообще ничего не кажется, потом баба Майка дует на меня и пришептывает, и я больше не думаю, что мои родители — детоубийцы. Меня так и подмывает убежать домой, очутиться под крышей родного дома, того самого, который всего лишь час назад казался мне таким ужасным.

Дома я поднимаюсь к дедушке. Дедушка сидит на скамейке, прижавшись поясницей к горячим изразцам печки. Я нарушаю его уединение:

— Наведайся к бабе Майке, она с тобой потолковать хотит.

Я и по сей день глубоко убежден, что не своей волей проговорил эти слова, что они сами из меня сказались, поскольку до той минуты, когда я произнес их вслух, мне и невдомек было, чего хочет от дедушки баба Майка. Она вложила мне в голову свое пожелание. Наверное, она все-таки колдунья.

Дедушка так и взвивается:

— Как же, как же, прям счас побег!

— Еще она сказала, а коли-ежели ты не придешь, она за тобой черта пришлет!

Вот и эти слова произносит незнакомый вестник, которого баба Майка запустила мне в голову. Но дедушка и не собирается тащиться к бабе Майке в поле.

Несколько дней подряд я чувствую себя вполне сносно. Родители снова стали для меня тем, чем были прежде, я снова их сын, я делаю, что они велят, и разговариваю с ними.

Но проходит недолгое время, и во мне снова оживает сознание, поначалу смутно, как воспоминание из прежней жизни, потом сильней, под конец так сильно, что гнет этого сознания запечатывает мне рот: мои родители — детоубийцы. А куда они дели убитых детей? Может, сбросили в навозную яму, как новорожденных котят или дохлых кроликов? А то закопали в нашем яблоневом садочке, в полночь, в новолуние? И как они их убили? Зарезали? Или задушили? Я не сомневаюсь, что это были мальчики, мои братья. Может, одного из них звали Герман, как моего дружка, и он вырос бы и лихо лазил бы на деревья, и, может быть, я, верхолаз, как вам известно, никудышный, мог бы по крайней мере ссылаться на своего брата Германа, уж Герман-то взбирался бы по канату с такой скоростью, словно его возносят ангелы, и тем самым он хоть немножко спас бы и мою честь. Впоследствии это совершил мой брат Хайньяк, но к тому времени я уже не жил в Босдоме. Хайньяк, обмотав кулак носовым платком, загонял в доску четырехдюймовые гвозди. Но — как было сказано выше — тогда я уже не нуждался ни в каком спасении чести. Чтобы хоть немного смягчить печаль по убитому Герману, я быстро вызываю в себе мысль, что Румпош зато не будет охаживать его своей тростью.

А второго брата, может, звали бы Францем, и он уродился бы такой же музыкальный, как мой дядя Франц. Мы могли бы прекрасно музицировать вдвоем, он — на фортепьяно, я — на губной гармошке. Чем я утешаюсь в этом, втором случае? Вот чем: Франц извелся бы вконец, потому что никаких фортепьян у нас и в заводе нет. А чего стоит талант без фортепьяно?

Я словно из засады наблюдаю за всеми действиями своих родителей. Я отыскиваю признаки жестокости, которые как-то подтверждали бы брошенное дедушкой обвинение. Я не заговариваю с родителями, а когда они сами обращаются ко мне, отвечаю, хоть и сквозь зубы, но все-таки отвечаю, чтобы не рассердить их, не пробудить их жестокость, чтобы они и до меня не добрались.

О, у нас на вересковой пустоши царят жестокие нравы! Когда тебя несмышленым грудничком забрасывают к тамошним людям, ты поначалу этого не замечаешь, зато позже ты догадаешься, ты поймешь, сколько жестокости требует от людей эта песчаная почва, поросшая вереском с такими нежными цветочками.

Еще слава богу, что дедушкина грызь немного отвлекает меня от страшных мыслей. Она вернулась после многолетнего перерыва и поразила неподвижностью его ноги до самых колен и выше. Когда поутру он с помощью бабусеньки выбирается из постели, его крики разносятся по всему дому. Это те самые крики, которые мне доведется услышать еще раз перед самой его смертью. Покупатели в лавке вздрагивают и морщатся. Мать вынуждена пускаться с ними в объяснения по поводу дедушкиной грызи, чтобы люди, которым он во время своего загула сообщил, что рыжий зять надумал уморить его голодом, чего доброго, не подумали, будто дело уже зашло так далеко.

Дедушка ведрами поглощает свой чай из исландского мха. Бабусенька-полторусенька должна менять ему бинты на ногах, без которых, по словам дедушки, он не может ни жить, ни умереть.

— Лежал бы ты в постели! — уговаривает бабусенька.

— Как же, как же, в постели, тебе, видать, невтерпеж, когда я помру! — бурчит он и жалуется, что она слишком туго затягивает бинты, от этого боль становится сильней. Он призывает меня, чтобы я сменил бинты, у меня-де руки осторожнее. Но дедушка звал меня не столько затем, чтобы я сменил ему обмотки, сколько затем, чтобы поделиться одной тайностью. Он снова заводит речь о детоубийстве. Если говорить по правде, убил детей доктор Крик, но и мои родители в этом деле не без вины. Они сами пригласили доктора Крика. Но все-таки они не совсем взаправдашние убийцы. Дедушка угощает меня мятными пастилками из синей стеклянной баночки, что стоит на комоде. Он еще не все выложил: оказывается, я должен побывать у бабы Майки, она ему поручила, но он забыл передать мне, а когда я у ней побываю, чтоб не забыл и за него словечко замолвить.

Так я узнаю, что дедушка, хотя и против воли, побывал у бабы Майки.

Дело было под рождество. Дедушка забрал себе в голову на сей раз не принимать участия в общесемейном торжестве за праздничным столом у моих родителей.

— Ну, детям-то какая дела до твоих закладных, — увещевала бабусенька.

В ответ полная глухота на оба уха со стороны дедушки. Для детей он устроит особое рождество в своей комнате. Он пойдет в лес и подыщет елочку поменьше. Лежит снег, мороз щиплет, и дедушкины деревянные башмаки, о которых он до сих пор не давал никому сказать ни одного худого слова, вдруг оказываются ненадежной защитой. Они недостаточно высокие и зачерпывают снег. Дедушка заходит в еловые посадки, в фазаний и кроличий заповедник, который высится среди плоской снежной равнины, словно остров Аморгос среди Эгейского моря. Дедушка ищет подходящее дерево. Большинство слишком вымахало в высоту, другие, напротив, ростом не вышли, уж тогда бы чего проще обрядить вместо елки миртовое деревце, что растет у бабусеньки в горшке. Наконец он находит дерево, которое отвечает образцу, запечатленному у него в голове. Но тем временем снег, набившийся в башмак, делает свое дело. Он не тает, он готов к нападению и впивается холодными зубами в дедушкины пальцы. Старик по этому поводу заводит разговор с собой самим. «Ноги, говоришь, заколели? Быть того не может, Маттес». Он поглядывает на двор бабы Майки в межполевой ложбинке: «Неш меня старая ведьмака заколдовала?» До бабкиного двора не так далеко, как до дому, и дедушка решает зайти к свояченице обогреться.

Майка бранит дедушку за то, что он рассказал мне про детоубийство. Дедушка отвечает, что все это чистая правда, что моим родителям надо бы радоваться новым детям, вот у него так все дети, кроме Ленхен, повымерли.

— Може, так и есть, — соглашается Майка, но дедушка все равно должен меня успокоить. Я слишком мал для такой тяжести.

— Неча было из-за такой юрунды наколдовывать мене холодные ноги, — сердится дедушка. И грозит тетке. Он-де тоже умеет колдовать, вот возьмет да и запалит скирду соломы в ихнем огороде, вернется Паулько Лидола с очередной ярмарки, гля, а коней кормить нечем, то-то достанется Майке на орехи.

Баба Майка выходит из себя, что случается с ней очень редко, и говорит:

— Чтоб тебя грызь скрутила.

Я выполняю дедушкину просьбу, я иду к бабе Майке.

— Ты чувствуй у мене, как дома. А коли бы еще домей, как у вас, то-то бы мене радость.

Это домей и по сей день звучит у меня в ушах. Я прошу у бабы Майки отпуск для деда. Пусть сделает так, чтобы его грызь отпустила.

— Пусть малость погодит, — отвечает Майка, — уж больно он мене рассердил.

С этого дня я зачастил к бабе Майке. Не сразу, очень медленно отступает недоверие, которое я испытываю к родителям. Баба Майка снимает великий груз с маленькой души.

— Маленькой души не быват, — объясняет баба Майка. — В любом человеке, хоть в ребенке, хоть во взрослом, хоть в добром, хоть в злом, хоть в даровитом, хоть в бездарном, душа одного размера, она есть даже у людей, которые убеждены, будто у них никакой души нет, весь вопрос в том, какую часть своей души отдельный человек видит и выставляет напоказ.

— Баб Майка, а кто тебе это сказал?

— Ветер, кто ж еще. — И больше ни слова.

Лишь дожив до двадцати лет, я понял, какие силы пустила в ход баба Майка, чтобы узнать, каким разговором смутил дедушка мою душу. Я был твердо убежден, что сам ей ничего не рассказывал, но бывают, как говорится, и ошибочные убеждения.

В эту пору школа становится для меня тем местом, где я, щуплый лаузицкий заморыш, могу хоть немного поднять голову. На уроках немецкого мне разрешено отложить в сторону Бранденбургскую хрестоматию. Впрочем, я и без того знаю ее наизусть. Я теперь старшая ступень, и мы, стоящие на этой ступени, получаем для чтения книги, в которых содержится одна-единственная история, романы, другими словами. К примеру, история про Всадника на белом коне. Вы уже знаете, верховая езда всегда меня занимала. Чтобы никто не мешал, я забираюсь с новым учебником на сеновал, начинаю там читать, и вот уже я как безумный скачу по защитным дамбам вдоль берега Северного моря.

Два дня с обеда до вечера на сеновале, и содержание Всадника переходит в мой литературный багаж. Северное море, дамбы, намывной грунт образуют у меня внутри заповедный уголок, куда я могу скрыться, если меня начинает донимать то, что я знаю про своих родителей, или просто когда вспыхивает очередной семейный скандал. Но все это ненадолго, благотворное действие Всадника улетучивается, едва мы принимаемся вместе с Румпошем проходить эту историю страница за страницей. Читаешь — и радуешься, проходишь — и с души воротит. Что значит «проходить»? Это значит разрубить историю на части, пока не пойдет кровь из множества ран; «проходить» — это значит: к завтрему прочитать Всадника на белом коне с первой страницы по десятую. На другой день — новое задание: к послезавтрему с десятой по двадцатую. Между тем и другим заданием с тебя требуют:

— Расскажи нам, что ты прочитал.

Мы косноязычно отвечаем:

— А потом они сидели в комнаты и рассказывались.

Стоп, промежуточный вопрос Румпоша:

— Кем он поначалу, ну этот, как его звали?..

— Хауке Хайен! — выкрикивает одна девочка.

— Верно, значит, кем Хауке Хайен поначалу нанялся к смотрителю дамбы?

Мы всем классом гадаем, и наконец одного из нас осеняет:

— Молодой Хауке сперва нанялся к смотрителю дамбы младшим работником.

В дальнейшем нас заставляют ответить на вопрос, какой характер был у Хауке Хайена. Большинство из нас вообще не знают, что такое характер. Я же припоминаю, как Американка говорила однажды про укушенного собакой дядю Франца: «У него был очень мягкий характер».

Мы должны также определить характер старшего работника и характер смотрителя дамбы: Всадник на белом коне превращается в загадочную картинку, на которой где только можно запрятаны характеры, и мы должны их отыскивать.

После характеров нам велят отыскивать мотивы. Румпошу действительно приходится для начала объяснить нам это слово, до сих пор мы знали только локомотивы. Короче, Румпош объясняет нам значение слова, но мы все равно не можем понять, зачем нужно спрашивать про мотивы, неужели нельзя спросить по-человечески: почему он так сделал?

Почему Хауке Хайен непременно хотел соорудить новую дамбу? Так мы переходим к экономическому аспекту повести, а от него — к политическому, под конец создается впечатление, будто этот Теодор, этот Шторм написал свою повесть исключительно из экономических и политических соображений.

Вот таким манером, каждый раз по десять страниц, мы трижды проходим Всадника, хотим мы того или нет. Когда мы начинаем проходить повесть Шторма по четвертому разу, я считаю для себя возможным уклониться от заданной темы и описываю в домашнем сочинении характер самого коня.

Уже при втором прочесывании повести я заметил, что с конем не все ладно. Я согласен, что при покупке Хауке действовал вполне разумно, когда заглянул этому доходяге в зубы, чтобы определить его возраст, но что тем не менее Хауке не слишком разбирался в лошадях, поскольку утверждал, будто его лошадь смотрит на него, заглядывает ему в глаза и вообще его обожает. Такой лошади, пишу я в своем сочинении, лично мне ни разу не доводилось видеть, ни на одной конской ярмарке и вообще нигде; глядеть хозяину в глаза могут только собаки, но никак не лошади.

Мое опровержение вызывает у Румпоша растерянность. А сознаю ли я, спрашивает он меня, что за фигурой Хауке Хайена скрывается сам рассказчик, писатель, стало быть.

— Сознаю, — мой ответ.

— Ну так вот, раз автор правильно изобразил покупку лошади, значит, он должен разбираться в лошадях, ведь не мог же он в описании характера лошади быть менее сведущим, чем в описании покупки.

— Чего не знаю, того не знаю, — упорствую я. Я и в самом деле не мог знать, что, когда писателю требуются специальные знания в той либо иной области, он порой черпает их из книг. Может, первую часть, ту, что о конеторговле, господин Шторм вычитал из брошюрки Как приобрести хорошую лошадь для повседневного употребления, а с поведением чистокровного скакуна он знакомился по книге сказок. Такое случается и в наши дни, я мог бы доказать это на примере ряда художественных произведений новейшего времени, но я воздержусь дразнить обработчиков литературы и побуждать их в очередной раз заклеймить меня как врага литературоведения.

Румпош кличет учителя Хайера, чтобы тот помог нам уладить лошадиный вопрос.

— Разве ты не учел намек писателя, что в данном случае речь идет о лошади арабской породы, разве ты когда-нибудь на конских ярмарках имел возможность наблюдать за поведением арабских лошадей? — спрашивает меня Хайер.

Приходится признать, что не имел, и учителя считают, будто они меня вразумили.

Однако я и по сей день не перестаю удивляться, когда вспоминаю про этот случай. Я удивляюсь, что учителя всерьез отнеслись к моему возражению. Впрочем, я, скорей всего, обязан этим учителю Хайеру, который упорно старался представить меня вундеркиндом. Мы обращаемся за консультацией к Паулько Лидоле, то ли мужу, то ли не мужу моей двоюродной бабы Майки, величайшему в наших краях знатоку лошадей. Ему приходилось иметь дело с отслужившими свой срок арабскими скакунами, которых он скупал у помещиков.

— В глаза мне ни один не глянул, — говорит Паулько.

Итак, я становлюсь победителем в ученом диспуте по поводу натуралистического или, если хотите, реалистического эпизода из повести Теодора Шторма Всадник на белом коне. Сегодня я, впрочем, подозреваю, что победил не по справедливости, ибо ни одному из учителей, ни мне самому, ни Паулько Лидоле не пришла в голову догадка: а вдруг Теодор Шторм с умыслом наделил своего скакуна человеческим взглядом, чтобы тем подчеркнуть скрытое в нем демоническое начало? Для подобных догадок мои учителя были слишком трезвыми людьми, и учитель Хайер заявил моим родителям с такой гордостью, будто сам произвел меня на свет: «Из парня будет толк», после чего снова начал внушать им, чтобы они послали меня в городскую школу; вот почему я втайне опасаюсь, что мой перевод в городскую школу совершился без должных к тому оснований.

Дедушка обиделся на меня за то, что мы, то есть учителя и я, советовались по лошадиным делам не с ним, а с Паулько Лидолой. Дедушка теперь вообще все время брюзжит. Торговля у моих родителей опять пошла полным ходом, а он, так и оставшись бедняком, стукнулся к Шветашу и Зайделю, взял кредит и снова стал бродячим торговцем. Но за это время он успел изрядно постареть, и теперь ему уже не так легко передвигаться по округе на своих двоих. Чемоданчик, в котором лежат подклеенные образцы материй, через час после выхода кажется ему до того тяжелым, словно отлит из железа.

А люди покамест не созрели для того, чтобы справлять себе новую одежду. Дедушке приходится говорить, долго говорить, а люди в свою очередь говорят с ним. Он узнает много новостей, но заключает мало торговых сделок. Одна из новостей, которую дедушка скорей выспрашивает, чем выслушивает, такова: у Ханки завелся жених, и она хочет выйти замуж. Жених у ней из пришлых, работает на шахте. Дедушкино ожесточение расцветает жаждой мести: он посылает Ханкиному жениху анонимное письмо. Тот, мол, избрал наивернейший путь, чтобы связать свою жизнь с паскудной шлюхой. За подробностями обращаться к Генриху Матту в Босдоме.

Ханкин жених приезжает в Босдом. Его прямо всего колотит. Велосипед он оставляет под дубам. У него узкая переносица, а на кончике носа утолщение, словом, неприятный нос. Дедушка успевает своевременно углядеть его сверху из сторожевой будки. Моя любопытная сестра заступает дорогу чужому человеку. Чужой человек спрашивает с чужим выговором:

— Тебе звать Матт?

Сестра кивает.

— Слётай за отцом, я хочу с им поговорить.

Сестра лётает за отцом, а меня дедушка высылает на улицу, чтобы я сел на скамейку перед домом и послушал, «о чем обое станут толковать». Я сажусь на скамейку, но сидеть холодно, весна еще не вошла в силу.

Отец выходит на порог в белом фартуке и пекарских башмаках. Незнакомец здоровается с ним, достает из кармана письмо и протягивает отцу, чтоб тот прочел, отец читает, сразу догадывается, кто это написал, в ярости вскидывает голову и трубит, будто олень в пору гона: «Уб-бью!» Незнакомец говорит, что криком делу не поможешь, а он пришел узнать, правда ли написана в письме. Отец уклоняется от прямого ответа и знай трубит: «Убь-бью!»

Мне становится страшно, я бегу в дом, чтобы предупредить дедушку.

Малость погодя отец заводит незнакомца на кухню и потчует его пивом. В пекарне перестаивает хлеб, тесто покидает деревянные квашни и расползается по сторонам, чтобы поглядеть на белый свет. Матери отец поясняет:

— А это Ханкин жених перед богом и людям.

— Вот как? — язвительно спрашивает мать. — Ну тогда берите ее, и чем скорей, тем лучше.

Моя мать не желает больше слышать про Ханку, она ненавидит Ханку, словом, она не желает больше никогда и ничего слышать про Ханку.

Во второй половине дня между родителями вспыхивает перепалка. Отец заново формует перестоялый хлеб, но тесто успело перекиснуть. Мать ругается, как ей прикажете торговать этими лепехами?

— Скажи лучше спасибо твоему папаше-ругателю, какого черта он пишет анонимные письма?

Словечко анонимный застревает у меня в мозгу. Позднее я спрашиваю мать, что оно значит. Моя превосходная мать объясняет:

— Анонимное — это когда подписано без имени.

Я еще пуще удивляюсь:

— Подписано и без имени? Что ли, сперва пишут имя, а потом вычеркивают?

— Не лезь со своими вопросами! — Больше мать ничего не отвечает.

Впрочем, вернемся к родительской перепалке.

— Письмо, может, и впрямь анонимное, только написана в нем чистая правда, — говорит мать.

— Убирайся отседа со своей вендской кодлой! — рычит отец.

Мать отвечает изысканно, в духе романов хедвиговской серии:

— Скажи мне, кто попрал узы брака, ты или я?

И родители продолжают ругаться и не могут решить, кому же из них следует покинуть дом.

Дедушка отсиживается у себя наверху, слушает и говорит бабусеньке-полторусеньке:

— Достал я его!

Бабусенька молчит. Дедушка надеется, раз уж не суждено обратно получить с отца свои деньги, по крайней мере получить обратно свою Ленхен.

Спор затягивается, пока не приходит учитель Хайер и, разложив на столе газету Шпрембергский вестник, демонстрирует официальное сообщение, согласно которому мальчики, отобранные для поступления в реформированную реальную гимназию, должны вкупе со своими школьными свидетельствами, то есть в товарном виде, предстать пред светлые очи директора гимназии.

Не надо подозревать меня в том, что я использую здесь появление учителя как deus ex machina, нет, появление учителя, скорее, ставит точку в семейном скандале, после него разговор делается силянтным — так говорят у нас в степи, если кто вполсилы играет на каком-нибудь музыкальном инструменте. Должно быть, это слово неведомыми путями приблудилось из Франции к нам, полунемцам.

— Надо самого парнишку спросить, — отвечает отец на предложение учителя и ведет себя как человек предельно благоразумный, — надо спросить, хотит ли он учиться в выжшей школы.

Лично я, когда начался скандал, спрятался в мучном закроме, меня надо еще сперва отыскать, я выхожу весь в муке, меня спрашивают, и все, что я испытал и пережил за последние дни в родительском доме, облегчает мое решение:

— Да, я хочу учиться в выжшей школы в Гродке.

— Прям сразу в выжшей? — недоумевает мать. Сама она посещала в Гродке народную школу и получила там оченно даже приличное образование.

— Если он хочет стать учителем, он просто обязан окончить высшую школу, то естьгимназию, — поясняет нам учитель Хайер.

Нельзя сказать, чтобы я до смерти хотел стать учителем, по мне, так лучше лесничим, а еще лучше попасть совсем уже в выжшую школу, о какой я даже понятия не имею, поэтому я начинаю осторожно выспрашивать, нет ли в Гродке какой-нибудь школы повышей, чтоб поступлять сразу туда.

— Накладно получается, — возражает отец, но учитель Хайер держит себя все равно как коммивояжер, который хочет пристроить свой товар:

— Мальчик поступит на казенный счет, его успеваемость это позволяет.

Отец, ворча, сдается:

— Может, и стоит попробовать, парнишко и впрямь путный, не как другие протчие.

Итак, в этот день принято решение: не мать со своей вендской кодлой и не отец с узелком за плечами покинут наш дом, нет, это я сам уйду в изгнание. Я даже рад покинуть театр боевых действий.

Детектив Кашвалла проведала, что в кухню вошел кто-то, с кем ведутся переговоры, теперь ей надо разузнать, кто именно приходил и о чем именно велись переговоры. На случай такой неотложной разведки она всегда оставляет несколько предметов из своего верхнего хозяйства у нас внизу, на кухне, предметов, умышленно забытых, чтобы затем их можно было обнаружить с громким радостным возгласом.

Не успел Хайер уйти, как Кашвалла в моем присутствии уже рапортует дедушке, что меня отправляют в выжшую школу в Гродке и что я больше не буду жить дома.

— А ты там приживешься? — спрашивает дедушка. — Этот тип внизу (ни дедушка, ни бабушка даже не произносят больше имени моего отца), этот тип прям так сказал: надо попробовать, он у нас парень путаный.

Я бурно протестую:

— Отец сказал не «путаный», а «путный».

Я не могу втолковать бабусеньхе, что «путный» — это одно, а «путаный» — совсем другое.

— Все едино, — завершает спор дедушка, — коли-ежели он подастся в выжшую школу, из него потом аблакат выйдет. — Перед мысленным взором дедушки встают райские времена, когда он при своих многочисленных тяжбах сможет безвозмездно пользоваться юридической помощью.

Румпош составляет выпускное свидетельство, из которого явствует, что директор выжшей школы заполучит для дальнейшей обработки отнюдь не худшего из Румпошевых питомцев: религия — очень хорошо, немецкий — очень хорошо, природоведение — очень хорошо, ну и так далее. Все очень хорошо, вот только физические упражнения — не вполне удовлетворительно. Ясное дело, я ведь не умею взбираться на канат. А верховая езда разве не физическое упражнение? А сельскохозяйственные работы, погрузка сена, пахота, боронование, окучивание, — не физические? А стоять на телеге, ни за что не держась, когда лошадь вдруг понесет, — не физические? Разве не осыпали меня похвалами зрелые мужчины, когда я на конской ярмарке ухитрялся пускать галопом самых разбитых кляч? Разве я не упражнял наилучшим образом свое тело во время всех этих физических упражнений?

Подходит день подачи заявлений.

— Лучше мне побывать в Гродку, — заявляет мать, — я лучше по-культурному умею, как ты.

— Ну и отчепись, — говорит отец.

По прибытии в Гродок мы первым делом наносим визит семейству Балтин. Хозяина там звать Юро, хозяйку — Мина. До того как Мина вышла замуж, она была уроженная Кэлерс, и к тому же кумпанка моей матери, они вместе работали на сукноваляльной фабрике. Сейчас Юро и Мина Балтин на пару отправляют швейцарские обязанности в гродском лицее и в женской народной школе. Они занимают четыре подвальных комнаты большого здания. Мина Балтин вся из себя очень благородная и уважает прогресс, все равно как моя мать: «Мы, знаеть ли, занимаем souterrain^[15] лицея». Услышав такие слова, многие представляют себе что-то неслыханно благородное.

Мина Балтин вступила в брак, уже имея ребенка, девочку. Юро Балтин никаких детей до вступления в брак не имел, и совместно они тоже никого на свет не произвели, но детей любят, особенно мальчиков, и давно уже хотели поселить у себя какого-нибудь мальчика, а теперь хлопотать не к чему, теперь у них поселюсь я.

Все, решительно все должно быть так, как распорядились за меня взрослые: сдав вступительные экзамены в гимназию, сразу после пасхи я должен стать на постой у Балтинов, но предварительно во мне самом надо кое-что переделать, к примеру рукава моих рубашек. Я ношу рубашки с длинными рукавами, их надо в соответствии с требованиями молодежной моды подкоротить. Мина Балтин видела такие рукава у сыновей ректора: рукава должны кончаться там, где начинаются бицепсы, далее следует упразднить мои шерстяные чулки, а штанины должны кончаться выше колена. Только в таком виде, и ни в каком другом, Мина Балтин готова взять меня на полный пензион, и с этой минуты Мина становится мне глубоко несимпатична, поди знай, что еще понадобится отрезать и подкоротить во мне, чтобы ей угодить.

Моя мать сгорает от стыда, поскольку, несмотря на Модный журнал Фобаха, она так отстает во всем, что касается моды для учеников выжшей школы. Всего бы охотней она тут же на глазах у Мины Балтин отчекрыжила рукава у моей рубашки еще раньше, чем мы предстанем пред светлые очи директора выжшей школы.

Мы отправляемся в гимназию, для чего нам приходится дважды перейти через Шпрее. Сперва по Длинному мосту, а потом — через Тидову лаву. В кустарнике перед лавой мать переобувается. Дотуда она из-за своих мозолей шла в ботинках на два размера больше, чем надо. Теперь она снимает их и достает из сумочки туфли с пряжками, которых я до сих пор на ней ни разу не видел. С помощью обувной ложки мать запихивает в них ноги, а ботинки побольше прячет в кустах на берегу Шпрее.

Так мы движемся навстречу тому, что нам предстоит, но когда материны подошвы сквозь толстую подметку вступают в соприкосновение с твердым бревенчатым настилом, они открыто заявляют, что это занятие не для них, и мать ковыляет обратно и снова переобувается.

Мы идем на встречу с директором в ботинках не по размеру.

— Авось он не станет прям сразу таращиться на мои ноги, — говорит мать и одергивает банты и бантики, которые в изобилии разбросала по своему шерстяному жакету. Лишний бантик никогда не помешает.

И вот мы в комнате у директора. Я не могу вам рассказать, как выглядела эта комната. Я был тогда с головы до ног одна сплошная дрожь. Я съеживаюсь и расправляюсь, съеживаюсь и расправляюсь. Мои длинные рукава, слишком длинные штанины и черные шерстяные чулки, подарок Американки, дрожат со мной за компанию.

Поскольку мне доведется вторично побывать в кабинете у директора только при выходе из гимназии и меня снова будет бить дрожь, хотя и по другим причинам, ни одному из моих читателей так и не доведется узнать, как же он выглядел, этот кабинет.

Глава гимназии — плотно сбитый человек, глаза у него навыкате, лет ему примерно тридцать, и сидит он в своем кресле как-то наискось, слева сверху направо книзу. Впоследствии я узнаю, что к этой позе часто прибегают в кино, чтобы путем съемки вполоборота придать сцене необходимый драматизм. Может, нашему директору почему-то нужно сидеть в такой позе. Человек он приезжий, ему нелегко иметь дело с местными полусорбами и чванливыми суконными фабрикантами. Впрочем, как я узнаю позже, в недалеком будущем он намерен породниться с семейством одного такого фабриканта. Точнее говоря, взять в жены дочь этого семейства. Что требует личной весомости.

Директор обращается к моей матери чуть свысока: «Любезная фрау». После слов «любезная фрау» он всякий раз делает небольшую паузу, чтобы мать могла сама вставить свою фамилию. «Любезная фрау, это кого ше фы ко мне привели?» — говорит он, а кого привела любезная фрау к директору, как не меня?

На мою мать директор явно производит глубокое впечатление; может, потому, что он такой умный и сам угадал, чего ради она привела к нему мальчика, а может, и потому, что у него точно такой же выговор, как у ее любимого коммивояжера господина Шнайдера от фирмы Отто Бинневиз.

Господин директор желает поглядеть мое свидетельство и берет его из протянутой руки. При каждом очень хорошо, обнаруженном на листе бумаги, он довольно хмыкает, а там, где сказано, что я не наделен способностью карабкаться вверх по канату, он выдавливает из себя некоторое подобие ворчания.

— Ты в каком классе учишься? — спрашивает директор.

— В первым классе, — отвечаю я.

— В первом классе, — говорит директор.

— Ага, — подтверждаю я, — три года в первым, но один год я сам не знал.

— Надо говорить: в первом классе, — поправляет меня директор, но тут вмешивается мать и сообщает:

— Да, да, господин директор, в немецком языку он еще говорит с ошибкам.

Ах, на моей полусорбской родине мы все допускаем ошибки в немецком языку! В школе нас поправляют, если там, где должно быть меня, мы говорим мене, поэтому, когда нам приходится иметь дело с благородными людьми, такими, к примеру, как господин барон, баронесса либо разъездные продавцы сладостей, мы на всякий случай всюду говорим меня. Мне и по сей день нелегко управляться с тем установлением, которое грамматики нарекли падежами. При быстром разговоре, когда совершенно нет времени для дополнительных расчетов, другими словами, для склонения, я предпочитаю лучше проглотить половину фразы, чем увидеть, как мой собеседник презрительно сморщит нос, когда я вместо меня скажу мене.

Для сдачи приемных экзаменов я пиликаю на материном велосипеде в Гродок. Мать дает мне с собой в дорогу хлеба с маслом много больше, чем нужно. Она судит по себе:

— Коли-ежели они тебе совсем заспрашивают и тебе станет плохо, быстро спрятай голову под парту и кусни кусок!

Я обещаю именно так и поступить. В рюкзаке у меня, кроме того, имеется обрывок коровьей цепи и навесной замок с кулак величиной, приданое от дедушки. В Гродке у меня запросто могут угнать велосипед. (Не забывайте, что дедушка является велосипедным акционером.)

Я останавливаю велосипед перед гимназическим порталом, замыкаю цепь, вытираю башмаки о бурый кокосовый половичок, бочком протискиваюсь в выжшую школу, топаю по коридору и удивляюсь, что здесь пахнет совсем как в босдомской школе. Как по кулинарному рецепту можно в различных местах сварить один и тот же суп, так из смеси запахов немытой губки и тряпок, которыми стирают с доски, мастики для пола, ученической лени, дерзости и страха повсюду создается один и тот же школьный дух.

Навстречу мне идет человек. Его вид требует почтительного отношения. Я подозреваю, что это какой-нибудь учитель, но покамест это не мой учитель, покамест он для меня все равно как люди, которых я могу встретить на улице, он еще не выделен из толпы своим именем и званием. Я кланяюсь и спрашиваю:

— Где тут у вас надо сдавать, которые новенькие?

Человек меня не понимает. Мне приходится повторить вопрос, и я изо всех сил стараюсь говорить на правильном немецком языке. Человек улыбается, показывает мне дорогу и выражает удивление по поводу моего рюкзака, но он не насмехается надо мной, может, ему и не положено; уже потом я узнаю, что это наш учитель закона божия, штудиенрат доктор Лауде. Зато вовсю скалятся по поводу моего рюкзака мои будущие соученики. Надо же, эти сопляки, которых маманя за ручку привела на экзамен, которые и ростом меньше и годами моложе, смеются надо мной! Чья бы корова мычала! Меня слишком долго продержали в гнезде, мне уже одиннадцать лет, я для них переросток, и это возвышает меня в собственных глазах.

Так же возвышенно я сдаю экзамен. Они велят мне нарисовать грабли. Придумали тоже! Потом мне велят разделить сто сорок восемь на двенадцать, потом прочитать басню Лессинга и объяснить ее. Со времен Всадника на белом коне я понаторел в таких объяснениях. Я лихо истолковываю содержание басни. «Ежели кому виноград висит больно высоко, это значит, он бы и рад, да не может», — объясняю я. И чего тут смеяться?

Потом нас выпускают, чтоб мы познакомились друг с другом. Легко сказать, познакомились, когда тут же торчат мамаши, которые вытирают носы своим сыночкам, причесывают их либо, послюнив носовой платок, украдкой стирают с их костюмов меловые пятна.

Потом мы все направляемся в актовый зал. Зал все равно как церковь, там даже есть маленький орган. Ученик выпускного класса играет на органе, четвероклассник подает воздух в мехи, школьный хор поет, а директор держит речь. Он и на кафедре стоит развернувшись влево и сообщает нам, что теперь для нас всех начнется новый отрезок жизни. Первый раз я слышу, что жизнь можно делить на отрезки. И получается, что до сих пор я жил неправильно. Жил без точек, без запятых, без абзацев, жил себе, и все тут.

Далее зачитываются имена школьников, которые выдержали экзамен. Имена тех, которые не выдержали, не зачитываются, а то матерям будет стыдно. Когда произносят вслух мое имя, мне становится хорошо-хорошо, и на меня веет летним запахом. Как бывает, когда сидишь на возу сена и правишь к дому. Замечательно слышать собственное имя с кафедры из уст самого директора гимназии. Теперь все знают, что Эзау Матт — это тот самый мальчик с рюкзаком.

Подоспели некоторые из отцов, началось великое поздравляние. Сперва родители поздравляют сыновей, которые выдержали экзамен, потом родители поздравляют друг друга с выдержавшими сыновьями. Суконный фабрикант Зинапиус поздравляет фрау Верле — «Торговля семенами», а господин бургомистр Штивен поздравляет господина аукциониста Хундерта, и все руки перемешались в пожатия, и они поздравляют и поздравляют. Я сижу сбоку. Меня никто не поздравляет. Лишь бы твой велосипед никто не свистнул — думаю я про себя, но думаю только затем, чтобы не рассопливиться, и лихо вонзаю зубы в свой бутерброд.

Да, мне ведь еще надо к Балтинам. Так велела мать. «Выдержишь — сходи, не выдержишь — не ходи, чтоб зря не срамотиться». Мать уже сейчас величает Балтинов твои пансионные родители. Короче, мне нужно съездить к ним и поклониться и доложить о сданности экзамена, потому что в городе все так делают, по словам моей матери, это самое все так делают и ведет меня к Балтинам. Все делают так, и все делают эдак, и никто не спросит, нет ли у меня желания сделать что-нибудь так, как я сам нахожу нужным. Нет и нет, я обязан делать так, как делают другие, укрывшиеся за словечком все.

В пансионе я застаю только Мину Балтин и докладываю ей, что выдержал экзамен. Она тоже меня не поздравляет. Она только говорит, что, мол, ничего другого не ожидала или что-то в этом же духе, и сулит мне всякие радости:

— Ты едва переедешь, здесь будет выступать большой симфонический оркестр, целых сто музыкантов, и они будут играть много-много вещичек Бетховена и Моцарта и тому подобных композиторов, о которых обычно можно прочитать только в Берлинер Моргенпост. Кланяйся родителям.

Дома меня тоже никто не поздравляет. В Босдоме поздравляют только с днем рождения, с Новым годом, со свадьбой, с серебряной свадьбой, поздравлять кого-то лишь потому, что он выдержал вступительные экзамены в гимназию, у нас не принято.

С этого дня я живу как больной, знающий, что дни его сочтены. Каждый день, который я могу прожить в Босдоме, невозвратим, но у невозвратности нет своего названия, это такое чувство, и взрослые укрепляют его во мне. В школе, например, говорится так: «Булочников Эзау будет в Гродку». Витлингов Герман, когда мы играем в индейцев, больше не хочет быть моим конем, он просто отмахивается: «Теперь все едино без интересу!» Учитель Румпош меня больше не спрашивает. Для него я уже выбыл. Голосом, который почти можно назвать ласковым, он мне советует не заводить новую тетрадь. Я сижу в классе, как ребенок какого-нибудь кукольника, как один из тех детей, которые скоро поедут дальше.

Но чем больше окружающие меня люди дают мне понять, что я уже чужой для них, тем крепче обнимает меня родное село. Воспоминания лезут из меня как сорняки. Предметы и события, которые прежде лишь мимоходом задевали меня, начинают утверждаться в моем восприятии: свежий хлеб сразу из печи, сено, разбросанное на гумне, — своим благоуханием они говорят мне: до свидания. Я лежу на сеновале и загодя представляю себе, как мне будет недоставать сестры и братьев, и кошки Туснельды, и нашей собачки Флок, не говоря уже про нашу лошадь, про буланого меринка, по которому я буду тосковать как по человеку. Я сижу в закутке перед конюшней на кормовом ларе, я вдыхаю конский запах и был бы куда как рад отхватить кусочек лошадиной попоны и взять его с собой.

Когда загодя переживаемые сцены прощания чересчур меня удручают, я насильно заставляю себя вспоминать неприятные сцены из моей предшествующей жизни в Босдоме — семейные скандалы и удары ореховой тростью, я даю им разбухнуть в моей памяти, чтобы они облегчили мне разлуку.

Наконец я нахожу утешение в другом: выпускники нашей школы пишут прощальные письма остающимся. Я хоть и не выпускник, но все равно ухожу. Значит, и я могу писать прощальные письма. Моя мать поддерживает это начинание. Она советует мне как можно ласковее попрощаться с детьми постоянных покупателей, она не скупится, дает мне картинки для альбомов из собственных запасов и вообще на удивление щедра.

Я при всем желании не могу принудить себя вписывать в свои послания обычные альбомные стишки, и, поскольку мой дар рифмовать выражен гораздо ярче, чем дар карабкаться по незакрепленному канату, я самолично мастерю прощальные стишки. Рифмы бойко соскальзывают у меня с языка. Страдать рифмуется с рыдать, а рыдать со страдать; сердечный рифмуется с бесконечный, и это даже очень реалистично, ведь и в жизни сердечное бесконечно, а кроме того, я понабрался оборотов и словечек из благочестивых песенок, которые разучивал по приказу Румпоша, и могу теперь вставлять в свои стихи целые блоки.

Прощальное письмо, адресованное моему другу Герману Витлингу, звучит так: Разлука нам велит страдать, / Не будем мы с тобой рыдать. / Друг друга сможем повидать…

А для Франца Будеритча, специалиста по любовной жизни людей и животных, я написал так: Сердце от мене не закрывай, / Никогда мене не забывай…

В последний день занятий перед пасхальными каникулами я стою среди других выпускников, раздаю свои прощальные письма и с волнением слежу, догадывается ли кто-нибудь из одаренных мною, что стишки в моих письмах сочинены мной лично. Ничего подобного!

До сих пор я и не подозревал, что у меня есть дорожная корзинка, теперь же я только и слышу: «А это ты уже уложил в свою корзинку? А это? А это? А то?» Да и корзинка вовсе не моя. Она, как, например, собака, принадлежит всему семейству. Это та самая корзина, с которой моя мать Ленхен еще в девицах добралась до самого Шёнеберга. Хорошая была поездка.

Я кладу в корзину не только рубашки с короткими рукавами и длинные хлопчатобумажные чулки, но и стопочку книжек, числом десять-двенадцать. Пустые ящики шкафчика в детской комнате чувствуют себя заброшенными и одинокими. АО Маргарин Ван дер Берг написано на задней стенке шкафчика. Нет у меня больше в Босдоме духовного прибежища, нет и места для отдыха. Там, куда я направляюсь, требуют не только перину с матрацем, но даже и самое кровать. Кровать, которую устанавливали Ханка с бабусенькой, когда мы только-только переехали в Босдом, обжила свой угол и привыкла к нему, теперь, когда мы с дедушкой разбираем ее, она сопротивляется и кряхтит. В углу на некрашеных половицах остаются хлопья пыли, а сами половицы там, где стояла кровать, выглядят чуть поновей. Мой еженощный сон не давал человеческим ногам истаптывать их.

Последнюю ночь я должен спать в комнате, где стоят постели моих родителей. Там они стоят (если вдуматься, совсем не по-мещански), как скамейки для нищих в благотворительной кухне, боком и одна за другой вдоль стены, выходящей во двор. Там они стоят с тех пор, как в нашу квартиру вселился шезлонг, который мы называем шислонгом. До того, как он (она, оно) к нам приехал, у нас только и была что обтянутая зеленым плюшем кушетка в стиле модерн с резными кувшинками по верхнему краю подголовья. Кушетка являлась частью материного приданого. И вот мой отец, о котором нам уже известно, что он испытывал повышенную потребность в отдыхе и сне после картежных вечеров, которые передавали его очередному дню в невыспавшемся виде, использовал порой эту кушетку, чтобы, как он выражался, принять пекарскую дозу. Хлеб доходит в пекарне, до того, как задвигать листы в печь, осталось минут пять-десять. «Пять минуточек», — бормочет отец и прищелкивает языком, у него это означает, что он уже наполовину спит. Дозы на зеленом плюше приданой кушетки крайне не нравятся моей матери. Правда, кушетка на всякий случай защищена покрывалом, но тончайшие пылинки королевской крупчатки проникают сквозь покрывало, забиваются в плюш, а матери после этого приходится чистить и выбивать, у нее капают слезы, а она чистит и выбивает.

В силу перечисленных обстоятельств дёбенский обойщик сварганил нечто, впоследствии названное нашим шислонгом. Между нами говоря, помимо этих обстоятельств, здесь сработало стремление моей матери оказаться на высоте требований моды. Про кушетки говорилось, что они устарели, весь мир, и Модный журнал Фобаха в придачу, в один голос воспевал шезлонги, кто мог обзавестись таковыми, тот и обзаводился, а кушетки за выслугой лет были распиханы по темным углам и чердакам, чтобы, выждав положенные пятьдесят лет, снова войти в моду и обзавестись новой обивкой.

Шезлонг и становится моей постелью в последнюю босдомскую ночь. Я возбужден, сплю плохо, то и дело просыпаюсь, а лежа без сна, вспоминаю, что забыл попрощаться со звуком, который издают наши ходики, когда отбивают половинки и целые часы. Удары наших часов напоминают голос струны соло на мандолине Густава Заступайта. В моем восприятии он даже наделен своеобразным вкусом. Все равно как вкус лимонада, когда пьешь его сквозь пену.

Размышляя о бое часов, я снова засыпаю и просыпаюсь чуть погодя, на сей раз от каких-то повторяющихся звуков и от шепота, который куда слышней, чем громкий разговор. К шепоту добавляется хихиканье. Это хихикает моя мать. Такое хихиканье мне знакомо. Когда в лавке отпускают всякие двусмысленные остроты, мне велят выйти, и порой, когда я не успеваю отойти на должное расстояние, мне слышно вот такое же хихиканье, сальное хихиканье моей матери.

В шепоте, который достигает моих ушей в последнюю босдомскую ночь, слышны ласковые слова, которые произносит мой отец. Слышны в нем и такие слова, которые мать называет грязными, когда их произносим мы, подцепив на школьном дворе от своих одноклассников.

Мать вдруг перестает хихикать.

— Мальчик! Господи Сусе, мальчик же здесь! — спохватывается она, но, по всей вероятности, приостановить уже ничего нельзя. Поди скажи ветру, чтоб он перестал дуть. И моя мать, которая только что запретила отцу шептать непристойности, продолжает как ни в чем не бывало подхихикивать и повизгивать и поахивать.

Я недаром столько лет дружу с Францем Будеритчем, великим знатоком по части спаривания, я понимаю, что там происходит. И вдруг мне становится понятней дедушкино негодование, которым он пылал несколько недель тому назад. К чему это приведет, если родители снова начнут шептаться и хихикать? Им снова придется убивать. Я не знаю, как себя вести. Может, издать предостерегающий крик? Боясь, что мне и в самом деле не удержаться от крика, я залезаю с головой под одеяло, где, мокрого от пота и полузадохшегося, обнаруживает меня мать, когда утром приходит будить.

На телеге с парусиновым верхом дедушка самолично отвозит меня в Гродок. Со времени последнего скандала с моим отцом он так ни разу и не брал в руки вожжи, но теперь ему, вероятно, хочется, чтобы именно он вывез меня в свет. Он спас мою жизнь, когда она, продлившись всего один год, хотела погаснуть. Он сознает свою ответственность. А отец и рад, что старик вновь займется извозом, весна на носу, вот-вот начнутся сельскохозяйственные работы, надо сеять овес.

Прощаясь, я не могу посмотреть в глаза родителям. Я уклоняюсь от материнских поцелуев. Моя рука дощечкой лежит в родительских руках. Господь бог грубым пинком вытолкнул меня из Босдома.

Я не сажусь рядом с дедушкой на облучок, я укладываюсь на тряское дно телеги в овсяную солому, рядом со своей дорожной корзинкой. У меня нет сил смотреть, как проплывают мимо знакомые дома, один за другим, знакомые деревья, одно за другим, чтобы там, позади, кануть в прошлое. Я боюсь звуков разлуки. Кроме того, на меня навалился тяжкий груз, а когда лежишь, он кажется легче. Я не могу рассказать дедушке о своих ночных страхах. А родители? Да что они знают про моих братиков Франца и Германа? Я таскаю за собой двух мертвых братьев и не могу никому про них рассказать. Я без устали подыскиваю себе какое-нибудь утешение. Мне припоминается концерт, в котором будет участвовать сотня музыкантов и который я скоро услышу. Я пытаюсь представить себе, сколько места займут сто музыкантов со своими пюпитрами и сколько музыки, сколько сверхмузыки может произвести эта сотня. До сих пор я никогда не слышал больше пяти музыкантов зараз. Радость этого предвкушения мало-помалу убаюкивает меня. Проспав какое-то время, я просыпаюсь от тряски, и во мне оживает воспоминание раннего детства. Тогда дедушка частенько катал меня в своей ручной тележке по ухабистой дороге из Серокамница в Гродок, из Гродка в Серокамниц, а навстречу мне из лесов струилась музыка, сперва простым звоном, потом шла тихая музыка, а под конец — громкая, большая, настоящая. В те времена мне мнилось, будто эту музыку порождает лес, но теперь, сидя на телеге, я вдруг понимаю, что это моя собственная музыка, что она исходит из меня, что я никому ею не обязан, и всего меньше — событиям прошедшей жизни, ибо такой большой музыки я до сих пор ни разу не слышал и, стало быть, не мог сохранить в памяти. Не обязан я этой музыкой и своему будущему, ведь концерт ста музыкантов в Гродке покамест не состоялся. Значит, это музыка мгновения, в котором я живу, мгновения, в котором я уже не там, откуда вышел, но еще не там, куда иду.

Дед Кулька, баба Майка, мальчик Эзау Матт и другие (Послесловие)

Город Шпремберг находится на юго-востоке Германской Демократической Республики, в верхнем течении реки Шпрее (отсюда и его название), неподалеку от границы с Польшей (на востоке) и Чехословакией (на юге). Въезжающих в этот город встречают надписи на двух языках — немецком и серболужицком. Город Шпремберг расположен в области компактного расселения лужицких сербов — численно небольшой западнославянской народности, составляющей единственное национальное меньшинство в ГДР.

Лужицкие сербы (или лужичане; старое немецкое название — венды; в современном немецком языке утвердилось название «сорбы», которым и пользуется Эрвин Штритматтер) проживают сегодня в местности, которая носит историко-географическое наименование Лужица (или Лаузиц); она делится на Нижнюю Лужицу (Нидерлаузиц), где и находится город Шпремберг, и на лежащую южнее Верхнюю Лужицу (Оберлаузиц), где расположен город Бауцен, в настоящее время представляющий собой центр культурной жизни сорбов.

Сорбское население в ГДР насчитывает примерно сто тысяч человек. В прошлом многочисленные сорбские племена занимали обширную территорию, простиравшуюся далеко на север и на запад. Столетиями они вели упорную борьбу с германскими племенами, позднее с прусскими и саксонскими феодалами, под властью которых они оказались, за независимость и культурную самостоятельность; борьба эта временами принимала жестокий и кровавый характер. Столетиями же складывались традиции совместной жизни трудового сорбского и немецкого населения, общей борьбы трудящихся за лучшую жизнь и социальную справедливость. Этот край издавна считался самым бедным в Германии, промышленность в нем развивалась слабо, сельское хозяйство велось отсталыми способами. Земли здесь малоплодородны, полезные ископаемые, если не считать залежей низкосортного бурого каменного угля, почти отсутствуют. Правящие классы Германии — как в годы Вильгельмовской империи, так и Веймарской республики — не были заинтересованы в социальном, экономическом и культурном развитии сорбов. Во время фашизма на сорбское население обрушился жестокий террор, а в годы второй мировой войны готовились планы «окончательного решения вендского вопроса» отчасти путем принудительной германизации сорбов, отчасти их выселения, превращения в рабов и в дальнейшем полного искоренения как «неполноценного народа».

В ГДР сорбы пользуются во всем равными правами с немецким населением, включая право на родной язык, столетиями подвергавшийся гонениям и прямым запретам. Быстро развивается сорбская культура, работают издательства, выходят газеты, существуют театры на сорбском языке и т. д. Лаузиц превратился в индустриальный край, на основе разработок бурого каменного угля здесь создана крупнейшая энергетическая база ГДР. Наиболее значительный современный сорбский писатель Юрий Брезан говорит: «Горный край — на юге, Шпреевальд — на севере, между ними отрезок нашей жизни, а это означает: обреченные на вымирание вне истории, мы обрели право на жизнь в истории, мы принимаем участие в ее созидании, мы ощущаем ее движение. Красота родины глубока, подлинна и совершенна лишь как часть свободной жизни».

Эрвин Штритматтер вырос в этих местах, он родился в городе Шпремберге 14 августа 1912 года. Здесь же шесть десятилетий тому назад происходит и действие его книги «Лавка»; оно начинается в 1919 году с того, что семейство семилетнего Эзау Матта в поисках более прочного материального положения переезжает из одной деревни, расположенной неподалеку от Шпремберга, в другую, под названием Босдом, купив на взятые взаймы деньги пекарню и мелочную торговлю, и заканчивается, когда одиннадцатилетний Эзау уезжает учиться в гимназию города Шпремберга.

Автобиографичность повествования несомненна; именно так протекало детство Штритматтера. Он уже не раз обращался к собственному жизненному опыту, в том числе и к опыту детских лет. Не раз упоминаются в его книгах и песчаные лаузицкие степи, поросшие лиловатым вереском, и маленький городок, в котором без труда можно узнать Шпремберг, и неимущие крестьяне, и батраки в баронском поместье, и шахтеры с окрестных угольных разработок, и рабочие на стеклодувных заводах, с которыми мы знакомимся в «Лавке». Этот привычный для творчества Штритматтера мир встречает нас и в «Погонщике волов» (1950), и в «Тинко» (1954), и в «Чудодее» (1957 — 1980). Есть у Штритматтера и серия произведений непосредственно автобиографического характера, открывшаяся сборником «Голубой соловей, или Начало чего-то» (1972), где основные герои «Лавки», его многочисленные родственники, и места, в которых проходило его детство, уже были описаны и поименованы, хотя иногда с некоторыми изменениями (например, деревня, в которой он жил, названа в одном из рассказов не Босдом, а Зандорф). Несмотря на это обстоятельство, в послесловии к сборнику «Голубой соловей, или Начало чего-то» Штритматтер писал, что для «воспоминаний старого человека» он чувствует себя слишком молодым. А в книге небольших записей-афоризмов «Себе на утеху» (1983), выпущенной Штритматтером в том же году, что «Лавка», есть такая запись: «Страна моего детства лежит не за тридевять земель, она во мне, никто ее у меня не отнимет, просто туда нелегко найти дорогу».

Значит ли это, что время для воспоминаний по-прежнему еще не пришло? Может быть, и так, хотя основной признак любого автобиографического повествования — стремление понять и объяснить свой опыт, свой жизненный путь — выражен в «Лавке» с недвусмысленной ясностью. Но все же автор обозначает и эту книгу не как «воспоминания», а как «роман».

Штритматтер, по его собственным словам, начал «сочинять» очень рано, но писателем стал сравнительно поздно, уже в условиях ГДР.^[16] Первая его книга вышла в свет, когда ему исполнилось 37 лет. До этого он прошел большую и нелегкую школу жизни. В городской гимназии (куда герой «Лавки» уезжает на последних страницах книги) Штритматтер пробыл только четыре года, вернулся в деревню к родителям, не окончив образования, стал пекарским подмастерьем, однако вскоре покинул и родительский дом, переменил множество мест жительства и множество профессий, был солдатом в годы мировой войны, незадолго до ее окончания дезертировал из гитлеровской армии, после войны вернулся в родные места, начинал с того, что получил по реформе земельный надел и, как его отец, работал пекарем, но вскоре в новых условиях всеобщих перемен стал газетным работником, а затем и писателем. Не исключено, что Штритматтер проведет своего автобиографического героя, носящего короткий обрывок его собственной фамилии (Матт), по всем этапам своей жизни; во всяком случае, известно, что сейчас он работает над продолжением «Лавки», которое будет называться «Городок», а в 1985 году в свет вышла повесть «Зеленый июнь», в которой рассказывается о том, как солдат Эзау Матт дезертировал из гитлеровской армии и как он встретил окончание второй мировой войны. Но в «Лавке» фактическая сторона повествования строго ограничена событиями того времени, о котором идет речь, да некоторыми реминисценциями из его предыстории. Будущее Эзау и всей Германии упоминается мало, чаще всего в связи с рубежом 1945 года, когда — как сказано в книге — «я паду под этим именем, чтобы воскреснуть снова». Наше время присутствует в книге через сегодняшнего, умудренного опытом писателя, размышляющего о своем детстве, о людях и о человеческих взаимоотношениях, тогда его окружавших. «Смысл моей жизни состоит, мне кажется, в том, чтобы разгадать смысл моей жизни», — говорит Штритматтер. Поэтому «Лавка» не воспоминания, а роман, причем в нем трудно было бы обнаружить черты исторического романа.

Повествование, начинающееся и заканчивающееся четкими вехами — приезд Эзау в Босдом, отъезд Эзау из Босдома, — разворачивается в малых пределах деревни с населением в пятьсот одиннадцать душ, где «водятся только бедные крестьяне», где нет даже своей церкви и своего кладбища. Конечно, «большая история» вторгается в эту жизнь — будь то первая мировая война, память о которой в Босдоме хранит монумент в честь односельчан, павших на поле боя, Ноябрьская революция, о которой не раз упоминается в тексте, соперничающие политические партии, представленные и в Босдоме, — «пангерманцы», монархисты, социал-демократы, — бурное развитие технических новшеств, от появления граммофона и молотилки с конным приводом до электрического тока, и т. д. Но все же великие исторические события происходят где-то далеко и играют в повествовании как бы подчиненную роль. В этот «полусорбский край», хотя он и расположен всего в ста — ста пятидесяти километрах от Берлина, они проникают медленно и с запозданием (тут есть, как говорится в книге, даже старики, которые так и не узнали, что кайзер Вильгельм отрекся от престола и что они живут при республике). Рамки изображенного мира намеренно сужены, философская постановка вопроса, наоборот, предельно широка: смысл человеческого бытия.

Мир Босдома и окрестностей показан глазами ребенка, в его, так сказать, цельности, что выражается даже в композиции книги, не имеющей никаких делений на разделы или на главы, которые подчеркнули бы хронологическое или логическое движение сюжета. Конечно, ее построение много сложнее, полифоничнее, и без «взрослого» комментирующего голоса автора в книге ничто не остается: ни люди, ни события, ни сам семилетний Эзау; но основу повествования составляет то, что́ «слоновая память» Штритматтера непосредственно сохранила из тех давно исчезнувших с лица земли времен: «Из моего воспоминания как из бесформенной материи все воздвигнется снова таким, каким было когда-то, хотя любой другой человек, проходя мимо, не увидит ничего, кроме наполовину ушедшей в землю каменной ступеньки». «Слоновая память» писателя сохранила в эпической широте не только бесконечное множество людей, событий, примет его тогдашней жизни, но и его собственные чувства и впечатления тех лет. Детский, «наивный» взгляд на мир, изначально присущий творчеству Штритматтера, выражен в «Лавке» сильнее и определеннее, чем в других его книгах. Видя действительность глазами маленького Эзау, мы окунаемся с первых же ее страниц в «остраненную» атмосферу, в которой неодушевленные предметы воспринимаются как одушевленные, человеческие отношения — вне привычной условности, а человеческие слова — в их изначальном, еще не стершемся от долгого употребления смысле. За всеми этими характерными признаками авторского почерка, создающими ощущение лирической первозданности, стоят не только определенные «приемы» зрелого писателя, но и глубина, непосредственность его детских впечатлений. Этот принцип «детского взгляда» декларирован с самого начала. « — Это ты сегодня пишешь, — говорит мне мой сын, — а тогда ты об этом думал? — Я и тогда об этом думал, но никому об этом не говорил, я боялся, что меня подымут на смех».

Повествование не скрывает, что оно родилось из воспоминаний и построено по прихотливому принципу ассоциаций, однако без интеллектуальной игры, а так сказать, бесхитростно, хотя и не без лукавства. Автор, когда ему нужно, без обиняков вступает в разговор с читателем: «Язвы на ногах моего дедушки имеют свою историю. Кому охота ее выслушать, тот да выслушает. А у кого такой охоты нет, тот пусть перевернет несколько страниц». Или так: «Куда это меня занесло? Опять надо бы попросить прощения».

Доверительность подобного разговора с читателем свойственна многим книгам Штритматтера, начиная еще с его самого известного произведения, романа «Оле Бинкоп» (1963), и он широко пользуется ею в «Лавке». Она позволяет ему не идти от события к событию, а свободно располагать события вокруг главного стержня повествования — истории лавки, то есть попыток семейства Матт вырваться из бедности и «выйти в люди» с помощью торговли и приобретательства. Штритматтер пишет не идиллию, он знает, какого тяжелого труда требует от людей эта земля, как много было в этих местах социальных, национальных, политических противоречий, не решенных Веймарской республикой, «сколько жестокости требует от людей эта песчаная почва, поросшая вереском с такими нежными цветочками».

Критика ГДР не раз сопоставляла Штритматтера с Максимом Горьким. Как и Горький, он, ставший сегодня крупнейшим писателем своей страны, вышел из самой глуби трудящихся масс, из народных низов. И его родители, и все его предки были людьми труда, деревенскими жителями, работавшими не покладая рук, чтобы прокормить себя и семью. Отец его матери, Маттеус Кулька, был возчиком пива, потом подсобным рабочим, потом переменил множество других профессий; еще в молодые годы он похоронил жену и семерых детей, умерших от туберкулеза, и его самого мы все время видим больным. И так все родственники, не только сорбские, со стороны матери, но и немецкие, со стороны отца, которые, хотя и повидали свет, вернулись в тот же Лаузиц. Однако все они, стремясь выбиться из нужды и обеспечить себе чуть более легкую и чуть более обеспеченную жизнь, занимались торговлей, накопительством денег — в том числе и дед Кулька, «великий коммерсант» сельского масштаба. У всех у них исконная трудовая основа деформирована страстью к наживе.

Самая заметная фигура в этом ряду — мать Эзау, которая с самого начала аттестована как «муза будущей лавки» и которую мы и в самом деле видим все время как «представительницу бизнеса» в этом степном крае.

Человек, несомненно, незаурядных способностей, она поставила перед собой цель не только выбиться в люди, но и вывести себя и свою семью на более высокие этажи социальной жизни. Сделать это можно было, только перенимая немецкую культуру в той форме, в которой та приходила в Босдом с помощью коммивояжеров и модных журналов. И вот, открыв лавку с громким названием «Торговля колониальными товарами», она становится проводником городской, мещанской цивилизации. Она хочет, как сказано в романе, достичь того, что не удалось деду Маттеусу Кульке: «стать истинно немецким обывателем». Хотя, как она ни старается, она «остается на четвертом месте по благородству» — более богатые занимают места выше ее, а первое место по-прежнему принадлежит баронессе из соседнего поместья.

Необычайно разнообразен языковой пейзаж этой книги, без которого нельзя понять ее героев еще в большей степени, чем без пейзажа природного. Действие ее происходит в двуязычной среде, и язык, на котором говорит или хочет говорить тот или иной персонаж, самым непосредственным образом связан с его социальной и индивидуальной характеристикой. Само собой разумеется, что двуязычная среда, существующая столетиями, привела к взаимному проникновению сорбского и немецкого языков, и тот немецкий язык, на котором говорят в этих местах, сильно окрашен сорбским («сорбско-немецкая тарабарщина»), что дает себя знать по-разному в речи разных персонажей и опять-таки входит в их характеристику. Но сложность языковой ситуации этим не исчерпывается. Особенности истории сорбов привели к тому, что у современного сорбского населения нет единого литературного языка, а есть два — нижнесорбский и верхнесорбский, между которыми располагается множество диалектов, на которых говорят жители разных районов или даже разных деревень.

Но и немецкий язык, как мы знаем, в силу особенностей немецкой истории имеет множество диалектальных различий, причем столь существенных, что жители разных местностей Германии, если они говорят на своих диалектах, с трудом понимают друг друга, а языковая норма, то есть литературный язык, значительно отличается от повседневной речи. На этом языке печатается «Модный журнал Фобаха для немецкой семьи», источник «столичной» жизненной мудрости матери, и он не похож ни на немецкий язык отца Эзау, выросшего в Лаузице, ни на немецкий язык матери отца, родившейся в Гамбурге, которая к тому же, побывав за океаном, любит выражаться «по-американски», то есть говорит на некоем упрощенном «пиджин-инглиш». Поэтому в нашем доме, пишет Штритматтер, воцаряется «самый настоящий Вавилон», а мы, дети, «начинаем говорить на языке, которого вы больше нигде не услышите». Эта необычайная языковая пестрота мастерски используется Штритматтером для характеристики и социальной среды, и эпохи, и каждого персонажа в отдельности. Как и в картинах природы, он выступает по отношению к родному языку и как мастер-языкотворец, и как ученый, обладающий доскональными и точными знаниями.

Естественно, мать стремится всегда говорить не просто по-немецки, нои «по-городскому», однако сорбское происхождение ее немецкого языка постоянно выдает себя. Она стремится обучить своих детей «хорошему немецкому языку», видя в этом едва ли не главную цель образования. О себе Штритматтер пишет так: «Босдом — наполовину сорбская деревня, некоторые женщины носят полусорбский костюм. Я тоже полусорб, и впоследствии в городской школе меня будут обзывать «вендская чушка» и «крумичка», то есть краюха. Я, конечно, стараюсь изо всех сил, но, даже когда мне мнится, будто я говорю на изысканном немецком языке, даже изъясняясь по-английски или по-французски, я ничего не могу поделать с напевностью, унаследованной от моих славянских прабабок».

Не сразу Эзау начинает понимать, что жеманные привычки и модные замашки матери, за которыми скрывается стремление быть выше своей среды, смешны. Не сразу он уразумел, что живет в «страшной пещере, где обитает лавочный дракон», требующий все новых и новых жертв, не сразу сумел отогнать от себя «торгаший призрак».

«Коммерсантка по имени Паулина-Хелена, в девичестве Кулька, в обиходе — Ленхен», которую на протяжении повествования автор не раз иронически именует «наша превосходная мать», оказывается злым гением его детства. Как, впрочем, и ее отец, дед Маттеус Кулька, которого Эзау долго боготворил и о котором в конце книги говорится: «Я еще не догадывался, что передо мною не бог, а идол, с которого мало-помалу осыпается позолота».

Семейное согласие рушится на глазах у мальчика. «Большой мир» в конце концов врывается и в этот степной край: инфляция, захлестнувшая экономическую жизнь всей Германии в 1923 году, совершает свой опустошительный набег и на Босдом; от нее не удается скрыться даже обитателям этой «малой республики самоснабженцев, расположенной у черта на рогах». Но если крестьяне, живущие во многом натуральным хозяйством, переносят инфляцию много легче, чем горожане, то местные мелкие лавочники и торговцы, в том числе и дед Маттеус, и родители Эзау, теряют все нажитое.

Стержень повествования, прихотливо разбегающегося на множество ручейков-воспоминаний, проходит через этапы внутреннего сопротивления маленького Эзау торгашескому духу. Тем не менее рассказ ведется в тонах скорее иронических, нежели сатирических, сатира вступает в свои права разве только при описаниях Румпоша, «первого учителя босдомского народа» (вся педагогика которого сводилась к ореховой трости), совмещающего в Босдоме самые разные власти («депутат крайстага, окружной голова, и прочая, и прочая») и стыдящегося при этом своего сорбского происхождения. И мать, и дед, и «бабусенька-полторусенька», и «американка», и другие родственники, окружавшие маленького Эзау, — как бы он ни отвергал их жизненную философию и ни высмеивал их претензии — все же чем-то ему симпатичны. Причина этого, конечно, кроется в ностальгии по ушедшему детству — каким бы оно ни было, из дали годов оно видится в лирическом свете. Но главное все же в другом. В своем окружении детских лет Штритматтер с полным основанием находит одаренных, потенциально богатых внутренним содержанием людей, чья жизнь была извращена погоней за деньгами как единственным способом обрести независимость. («Стать самостоятельным по нашим понятиям вовсе не значит, что человек начинает самостоятельно мыслить, нет, это значит, что он открывает собственное дело».) Рассказ о том, как «наша превосходная мать» еще в школе и рисовала, и писала сочинения лучше всех, как ей всегда хотелось приобщиться к прекрасному и нести радость людям (шить красивые бальные платья или стать канатной плясуньей), — это, конечно, издевка, но и не только издевка. Ведь цирк в книгах Штритматтера всегда воплощает идею высокого искусства. Но ее отцу, возчику пива, нечем было заплатить за ее образование, и от былой мечты, отданной на откуп заезжим пошлякам-коммивояжерам, остались только жалкие потуги вроде покупки цитры, о которой она заботится больше, чем о швейной машинке. Не случайно среди иронических описаний матери не раз возникают знаки вопроса. Ей часто мерещится любовь — «может, это не любовь, а поэзия, не нашедшая применения в лавке?». Она хочет, чтобы в ее лавке, наполовину превращенной в трактир, всегда бы толкались люди — «пойди угадай, что причиной тому — коммерческий дух или перышко синей птицы?».

Синий цвет, цвет голубой романтической мечты (синий и голубой обозначаются по-немецки одним словом — «blau»), в книгах Штритматтера всегда представляет мир поэзии, мир истинного творчества.

Из всей родни Эзау в стороне от погони за деньгами стоит разве что только беспутный дядя Филе, который именно в силу своей беспутности и вызывает симпатию Эзау, да баба Майка, занимающая особое место в повествовании. Баба Майка живет по своим законам, не приспосабливаясь ни к кому, тем более к веяниям городской моды. Окружающие зовут ее ведьмой, маленькому Эзау она кажется святой, которая «свой нимб где-то спрятала, может, на погребице среди кормовой моркови», наделенной сверхъестественной силой, чего взрослый Штритматтер как бы и не опровергает. Людей она видит насквозь, добро отличает от зла безошибочно, лечит болезни, предсказывает будущее. К тщеславным стремлениям окружающих она относится презрительно и говорит: «Кто занялся торговлей, того нечистый уже схватил за задницу».

Баба Майка — своего рода сорбский дух этой земли, воплощение близости к природе и ее законам, народного начала и народной мудрости. «Загадки, которые загадывает мне Майка, я складываю в погреб мыслей чуть сбоку, но иногда я достаю их оттуда», — говорится в книге. Один из заветов бабы Майки — «Слушай немного и внутрь себя!» — помог Эзау найти точку опоры для того, чтобы защитить себя от всесильной «лавки», без чего он не смог бы пробиться к творчеству, стать писателем.

Само собой напрашивается сопоставление «Лавки» Штритматтера с «Детством» Горького, может быть самой знаменитой в европейской литературе книге о становлении детского сознания. Как ни отличается русско-нижегородская жизнь последних десятилетий прошлого века от жизни полусорбского лаузицкого села в 20-е годы, есть немало общего в условиях существования маленького Эзау среди торговых и пекарских забот родителей и маленького Алексея в доме Кашириных. Общее надо искать не столько в реалиях быта и взаимоотношениях взрослых, сколько в сложной диалектике воспитания и самовоспитания героев этих книг, сумевших порвать с частнособственнической стихией, будь то власть копейки или власть пфеннига. Штритматтер всегда был врагом немецкого мещанства, в котором с полным основанием видел питательную среду фашизма; антимещанский пафос определяет и строй его нового романа, смысл которого не в последнюю очередь заключается в постижении того, как и почему он, в отличие от родителей, не превратился «в такого же раба их лавки, как они сами».

Известны слова Штритматтера: «Можно относиться к жизни таким образом, чтобы больше брать, чем давать; или можно больше давать, чем от жизни брать. Вторая позиция лучше, в личной жизни, в общественной. Она поддерживает ход жизни. Мещан и людей потребительского склада я не признаю».^[17]

Этим прекрасная книга Эрвина Штритматтера, и грустная, и веселая, и простодушная, и мудрая, созвучна нашему времени. Она рассказывает о прошлом, но она говорит и о современности.

Примечания

1

Работа (англ.).

(обратно)

2

Bigee (искаж. англ.) — сравнительная форма от big — большой.

(обратно)

3

Карманное оружие, браунинг (англ.).

(обратно)

4

Здесь: вставай (англ.).

(обратно)

5

Шаг за шагом, мало-помалу (англ.).

(обратно)

6

Идите к черту! (искаж. англ.)

(обратно)

7

За границу (англ.).

(обратно)

8

На минутку (англ.).

(обратно)

9

Способна (англ.).

(обратно)

10

Кончился (англ.).

(обратно)

11

Вот здорово (англ.).

(обратно)

12

Руководитель джаза (англ.).

(обратно)

13

Говорящие по-английски (искаж. англ.).

(обратно)

14

Действия (англ.).

(обратно)

15

Подвал (франц.).

(обратно)

16

Творчество Эрвина Штритматтера хорошо известно в нашей стране, большинство его книг переведено на русский язык и другие языки Советского Союза, они изданы большими тиражами. Подробнее о его жизни и творчестве можно прочесть в предисловии к книге: Штритматтер Э. Избранное. М., Радуга, 1984. См. также: История литературы ГДР. М., Наука, 1982.

(обратно)

17

Беседа с Э. Штритматтером, опубликованная в молодежной газете «Юнге вельт». Приводится по: Erwin Strittmatter. Analysen, Erörterungen, Gespräche. Berlin, 1980, S. 248.

(обратно)

Оглавление

Лавка

Дед Кулька, баба Майка, мальчик Эзау Матт и другие (Послесловие)

*** Примечания ***