сами собой делались мокрыми, и он, стыдясь этого, незаметно вытирал их о брюки, хотя и так никто не видел. В метро никто никого не видит.
В любом случае трамваем ему удобнее — от кожно-венерологического диспансера, где он работал в биохимической лаборатории, до дома можно было добраться без пересадок, напрямую. Так он и делал, год за годом, только трамвай, в который он садился, сначала был красным и желтым, потом стал бело-голубым и приобрел стильные чуть угловатые контуры, а потом отрастил изнутри сложный турникет, к электронному аппарату которого Артемий Михайлович прикладывал плоский квадратик проездного. Эти поездки были тайным крохотным отпуском, передышкой, когда можно было просто сидеть (ну, в крайнем случае, стоять) и не думать ни о чем, а просто ехать себе знакомыми местами, скупо и застенчиво меняющими сезонную окраску.Теперь же он поднял голову и недоуменно оглянулся. Уже до этого он, сквозь дрему, ощущал непорядок, и оттого сон его стал тревожным. Наверное, дело было в том, что трамвай перескочил с привычного маршрута на какую-то запасную колею, направляясь в депо (трамвайное депо, он знал, было тут где-то неподалеку), и внутренний сторож, привыкший к трамвайной рутине, уловил эту перемену. Сейчас трамвай стоял, ряды коричневых обитых сидений были пусты, вагоновожатая в пронзительно-оранжевом жилете с ломиком в руке возвышалась в проходе, и он, еще не приходя в себя со сна, испуганно вздрогнул: вид у нее был грозный.— Выходите, — сказала она, впрочем, довольно дружелюбно, — приехали.— Куда? — Голос спросонья был одновременно хриплым и тоненьким, и он сам его устыдился.— В депо, — сказала вожатая сухо, — не слышали, что ли. Трамвай идет в депо. Просьба освободить вагон.И она для подтверждения своих слов помахала ломиком, которым всего-навсего переводила стрелку, но получилось это у нее опять же грозно и воинственно.Рефлекторно он послушался — как всегда слушался людей, облеченных властью, хотя бы и регистраторшу в поликлинике или охранника на входе. Сиденье было нагрето его телом, а снизу еще шел теплый воздух. Оттого его, видимо, и разморило. Тетка в оранжевом жилете уже забралась на свое важное вожатое место и теперь сидела, подняв руки, точно пианист за миг до того, как бросить их на клавиши, всем своим видом показывая, что только и ждет, когда он уберется отсюда.Он торопливо, боком слез со ступеней, и трамвай, словно только и дожидался этого, зазвенел и двинулся мимо, отбрасывая пятна света на мокрые рельсы и мокрый асфальт, — подсвеченная изнутри теплая коробчонка. Артемий Михайлович вдохнул сырой воздух, окутавший его, точно речная холодная вода.Рельсы раздваивались и расплывались в сумерках, как бывает, когда нажмешь на глазное яблоко, фонари светили сквозь морось, причем один, как раз над головой Артемия Михайловича, внезапно гас и потом медленно, мигая, разгорался вновь. Это почему-то раздражало и мешало сосредоточиться.Стемнело, как всегда в октябре, стремительно и глухо, прорехи в темных слоистых тучах, поначалу фарфорово-синие, прозрачные, гасли и сливались с тучами, морось все густела, и вообще хотелось домой. Для этого следовало вернуться назад, выйдя на правильные трамвайные пути и то ли сесть на подходящий трамвай и доехать до дома, то ли дойти пешком. Тут Артемий Михайлович понял, что не представляет себе, где оказался и насколько далеко от дома завез его трамвай. Тогда он вновь осмотрелся, теперь уже более внимательно.Рельсы, плавно изгибаясь и распространяя вокруг себя слабое свечение мороси, уходили в широкие ворота, за которыми виднелись на темном фоне темные прямоугольники безоконных построек, однако предварительно они выбрасывали из себя как бы отросток, сворачивавший налево, в темную трубу переулка. Окружающее пространство нельзя было назвать улицей: вокруг громоздился самый настоящий хаос низких строений, темных глухих заборов с колючей проволокой поверху, непонятных пристроек и бытовок.Фонарь опять мигнул, вызвав приступ головокружения. Лужи в трамвайной колее мелко дрожали, подбрасывая осколки света. Странный развороченный пейзаж оставался безлюден. Неприятное слово “промзона” само собой выступило на поверхность памяти — по окончании рабочего дня тут было пусто, как на Луне.Артемий Михайлович поежился. Он вдруг почувствовал себя очень маленьким, как в той детской книжке, где герои-пионеры стремительно уменьшились в размерах и сражались с пауком при помощи жала, отпиленного у мертвой осы. Это ощущение подкрепляли трамвайные пути, отблескивающие под фонарями словно слизистые следы улиток.Фонарь в очередной раз погас, и стало видно небо, плотное и глухое, затянутое багровым заревом, в это зарево били снизу белые столбы света — наверное, по вечерам так было всегда, но Артемий Михайлович редко когда глядел в небо. Плотнее всего зарево было чуть впереди и слева, обозначая городской центр. Он
Последние комментарии
38 минут 52 секунд назад
40 минут 21 секунд назад
7 часов 22 минут назад
7 часов 31 минут назад
13 часов 43 минут назад
13 часов 47 минут назад