Рассказ "Ягодка" [Станислав Борисович Китайский] (fb2) читать постранично

Станислав Борисович Китайский
Рассказ Ягодка

В первое послевоенное лето в нашем селе объявилось столько девок, что хоть пруд ими пруди — куда ни глянь, все одни девчата, да все красивые, отчаянные, особенно те, что на фронтах побывали. Да и те, что вернулись из фашистской неволи, дома не отсиживались — молодость брала свое. Что ни вечер — в каждом околотке праздник: хрипит трофейный патефон, крутятся цветастые парашюты подолов, озорные солдатские частушки высекаются каблучками туфель — гуляй, веселись, отстрадались!.. Подносят одна другой стопки рыжего свекловичного вина — пей, подружка, хрусти свежим огурцом, это тебе не проклятая немецкая брюква пареная!

Некоторые из фронтовичек курили, ловко вертели тонкими пальцами самосадные цигарки, прикуривали от огонька, косясь в лицо одинокого мужика зовущим взглядом — не робей, мол, люди не осудят. Война спишет. И верно, даже у самых въедливых старух не поворачивался язык попрекать бойких девчат скорыми знакомствами...

Гуляла с девками и Марья Левшукова, ядреная яснолобая бабенка, почти ровесница этих незамужних. Но она была на особом счету. И ей ничего не списалось.

Отличалась она от прочих и непривычно ласковым прозвищем — Ягодка. У нас народ такой: каждому имечко прилепят, как печать на лбу поставят, да и словцо всегда для клички выберут похлеще, иное так и написать рука не поднимется, а тут — на тебе — Ягодка!

Она и впрямь походила на переспелую черноглянцевую вишенку. И вертучая была — на месте не посидит. Замуж вышла незадолго до войны, лет семнадцати, родила рыженькую — ни в мать ни в отца — девчонку и вскоре проводила мужа на фронт. За войну она немножко потяжелела, округлилась и стала такой приманчивой, что редкие тогда в селе мужики тянулись к ней больше, чем к иным холостячкам.

— М-да! — крякнет, поправив гвардейский ус, какой-нибудь одноногий бывший, старшина, взглянет коротко на собеседника и проводит ее долгим пристальным взглядом вдоль по улице, заросшей густой ромашкой, пока не свернет она на «большую», как называют у нас центральную улицу.. Там, четвертая с краю, стоит ее изба — хорошая, всегда свежевыбеленная, с глянцево чистыми стеклами окон. Только чтобы увидеть окна, надо зайти во двор — с улицы, пожалуй, не разглядишь — такой густой зарослью переплелись в палисаднике акация, сирень, вишни...

И вообще вся усадьба была засажена деревьями. Созревали тяжелые желтые груши, яблоки — и скороспелки, и «осенние зори», и антоновки,— аж на дорогу свисали рясные вишни и черешни. Неизвестно, где она брала денег, чтобы уплатить положенные налоги, где брала хлеб, потому что все тогда сеяли жито на своих огородах, а в саду что посеешь, разве только картошку посадишь да тыкв понатыкаешь в междурядье. Но Ягодка умудрялась как-то жить и одевалась не хуже других, и дочь свою Гальку держала в теле и аккурате. Правда, помогал ей немного бывший муж, Григорий Левщуков, живший в нашем же селе, только в другом околотке — за балкой, на самом краю. Но какая это помощь? У самого ничего не было, кроме застиранной солдатской формы да двух рядов орденов и медалей на широкой костлявой груди. На трудодни тогда ничего не давали.

— И как это ты, Марья, выкручиваешься? — спрашивали бабы, устало лежа где-нибудь в неверном тенечке или просто посреди бесконечного свекловичного поля па горячих комочках взрыхленного их сапками чернозема.

— Аль подрабатываешь по ночам?

Мария пожимала плечами, грызла травинку и чему-то улыбалась, глядя в высокое сухое небо. Знала: не надо отвечать, только заведешь баб. Все заводными сделались, с пол-оборота заводятся.

— Смеешься... А я уже сколько лет не смеялась, — не то упрекая, не то завидуя, лениво говорила Настя Бабанина, длиннолицая тощая вдова, недавно похоронившая старшего сынишку, — на старую мину плугом наехал, — и теперь одна кормившая четырех меньших. — Это уж так — кому счастье, а кому каторга, что зря и болтать...

После таких слов хоть и вставать не хотелось, а не лежалось. Да и то — лежи не лежи, а вставать надо: у каждой этой свеклы конца краю не видно, по норме — полтора гектара на бабу.

Ягодка выжидала, чтобы поднялся кто-нибудь первым, потом упруго вставала сама и, зная, что вслед ей будут смотреть, шла на свою делянку, чуть сутулясь, кривя тонкий стан, вертя в руке потяжелевшую сапку.

— А чего ей не жить? — на ходу договаривали бабы. — Тот-то ей, поди, что месяц — деньги шлет...

— А Григорий, говорят, каждый вечер из садика выглядывает, когда она мимо с работы идет. А потом сидит цельную ночь, курит,

— Ну и пусть курит, дурак.

— Отчего же дурак? Дите-то, поди, его.

— А Надежда плачет, сказывают. Ревнует, видно.

— К жене-то законной ревнует?

— А чо, возьмет да и уйдет.

— Мало ли баб ноне слободных! Не нравится вторая, шел бы к третьей. Хоть ко мне вон, хоть к Насте — примем, с нашим удовольствием примем!

— Да будет тебе!

Бабы расходились по