Подозреваются в убийстве [Виталий Дмитриевич Гладкий] (fb2) читать онлайн

Виталий Гладкий
Подозреваются в убийстве

1

В кабинете царил полумрак. Тяжелые шторы темно-бордового цвета задернуты, и солнечный луч, который нашел узкую щелку между двух полотнищ, раскроил длинную комнату пополам, высвечивая желтую полоску свеженатертого паркета.

Директор ликеро-водочного завода Осташный дернул за шнур, и шторы расползлись в стороны, обнажая чисто вымытые стекла. За окном кудрявились молодой зеленью верхушки тополей: кабинет на втором этаже – и виднелся кусок крыши тарного цеха, – яркое пятно красной черепицы в проплешинах лишайников.

Осташный грузно опустился в кресло, закурил и как-то нерешительно, словно боясь обжечься, дотронулся до черной кнопки на пульте селекторного устройства.

Дверь кабинета отворилась, и секретарша Аллочка Сахнина, девица не первой молодости, кокетливо покачивая крутыми бедрами, просеменила к столу.

– Слушаю, Демьян Федорович.

– Где главный инженер?

– Петр Петрович просил передать, что сегодня задержится.

– Безобразие! – взорвался Осташный. – Цех розлива вторую неделю лихорадит, две линии на ремонте, а Петр Петрович изволит задерживаться!

– Да, но…

– Что – но! Позвони ему немедленно: через полчаса оперативка и его присутствие обязательно!

– Демьян Федорович… – Аллочка смущенно теребила пуговицу на кофточке. – У Петра Петровича сегодня бракоразводный процесс.

– Бракоразводный… – Осташный потер лоб, что-то припоминая. – Процесс… М-да… Из головы вылетело… Ладно, иди. Нет, постой! Вызови ко мне Басаргину.

Аллочка заторопилась к выходу. Минут через пять она возвратилась и, удивленно округлив глаза, почти шепотом сказала:

– На работе ее нет.

– Как… нет? Ну, знаете ли… – Осташный схватил телефонную трубку. – Номер ее домашнего телефона?!

– Там… – Аллочка показала на листок, который лежал под стеклом перед Осташным.

Директор принялся накручивать диск телефона. Трубка долго отвечала ему длинными гудками; наконец Осташный в раздражении швырнул ее на рычаг.

– Распустились! Отыскать и доложить мне!

– Будет исполнено, Демьян Федорович.

Аллочка ушла. Осташный принялся раскуривать потухшую сигарету. Это давалось ему с трудом – руки дрожали и спички ломались одна за другой.

– Работнички, язви их в душу… – бормотал директор.

Оперативное совещание, так называемая "пятиминутка", затянулась, как всегда, на два часа. Когда порядком уставшие подчиненные Осташного задвигали стульями и потянулись к выходу, он окликнул Рябцева, заместителя начальника тарного цеха, который присутствовал вместо Басаргиной:

– Иннокентий Сергеевич, задержись.

Рябцев, тощий и болезненный с виду, вяло кивнул и спрятал в карман портсигар.

– Кури… – заметил это движение Осташный. – Присаживайся. Где Басаргина?

Рябцев немного помялcя, затем вздохнул и, подняв на директора темные глаза с желтоватыми белками, ответил:

– Не знаю… В цехе она не появлялась с прошлой среды.

– Заболела?

– Может быть…

– И ты не пытался выяснить причину ее отсутствия?

– Нет.

– Тебе не стыдно, Иннокентий Сергеевич? – Осташный тяжело глядел на Рябцева. – Почитай неделю, подчеркиваю, неделю, Басаргина, твой начальник, товарищ, не появляется на работе, даже не звонит, как мне доложила Сахнина, а ты не удосужился поинтересоваться, что с ней, где она, может, ей нужна помощь, наконец.

– Я как-то не подумал… – Рябцев опустил глаза, сквозь сухую морщинистую кожу проступили красные пятна.

– А нужно думать! Задавила текучка? Домашние заботы? Это не оправдание! Это черствость души, это элементарное неуважение к человеку. Все. Иди.

После ухода Рябцева директор долго сидел неподвижно, задумавшись, затем осторожно поднял телефонную трубку и, какой-то миг поколебавшись, медленно набрал номер.

– Райотдел милиции? Здравствуйте. Говорит директор ликеро-водочного завода Осташный…

Участковый, лейтенант Байкин, долго держал палец на кнопке звонка, но по другую сторону двери, кроме мелодичного перезвона, не слышно было ни единого звука. Тогда Байкин постучал кулаком сильно и зло; но результат оказался прежним.

"Вот незадача… – тоскливо думал Байкин. – Анюта, поди, родила уже, а я тут… Дернула меня нелегкая в райотдел заявиться!"

Розовые щеки лейтенанта стали и вовсе пунцовыми; он хотел было пнуть дверь ногой, да вовремя спохватился: рядом пыхтел домоуправ, толстый и степенный Колупаев, не мог отдышаться, хотя квартира Басаргиной была всего лишь на третьем этаже, и поминутно тер обширную лысину носовым платком не первой свежести.

– Что делать будем, Петрович? – лейтенант оставил надежду достучаться к Басаргиной.

– Кхе, кхе… – Колупаев хитровато сощурился; он был мудр и предпочитал идти в ногу со временем, но в задних рядах. – Ты начальство, тебе и решать.

Байкин только вздохнул в ответ и позвонил в квартиру напротив.

Дверь отворилась тут же – судя по всему, соседка Басаргиной, дородная женщина лет пятидесяти, наблюдала за ними через глазок.

– Здравствуйте.

– Что вам нужно? – по тону чувствовалось, что соседка не испытывала особого желания разговаривать с участковым.

– Нам Басаргина требуется.

– Давно пора… – женщина бросила взгляд, полный злого торжества, на дверь квартиры Басаргиной. – А я тут при чем?

– Ты, Терехина, веди себя правильно, – солидно напомнил о своем присутствии Колупаев. – Мы есть представители закона и потрудись это запомнить.

Терехина сникла: портить отношения с домоуправом было небезопасно: норовистый и настырный характер Ко-лупаева ей был известен не понаслышке.

– Варьку? – Терехина, поджав на удивление тонкие и бесцветные губы, задумалась; затем ответила: – Не помню.

– А все-таки – день, два, неделю назад…

– Ну, может, с неделю… Вчера и позавчера, точно знаю, дома ее не было.

– Будем взламывать дверь… – с мученическим видом молвил участковый: все его планы на сегодняшний день явно рухнули. – Зови, Петрович, слесаря и понятых…

Дверь не была заперта на ключ, и с защелкой замка удалось справиться без особого труда при помощи отвертки.

Квартира Басаргиной утопала в коврах – на полу, на стенах, на диване; дорогая импортная мебель, огромная хрустальная люстра, великолепная библиотека – все говорило о том, что хозяйка не ощущала денежных затруднений.

– Живут же люди… – жадным взглядом окинув содержимое книжных полок, не выдержал высокий поджарый мужчина, жилец с четвертого этажа, один из понятых; второй была уже знакомая нам Терехина, которая, судя по ее виду, в квартире Басаргиной была впервые.

Она как вошла, так и прикипела у входа в зал, не в силах оторвать глаз от ковра ручной работы, устилавшего пол. И только когда ее позвали, Терехина украдкой присела и погладила пушистый ворс.

Басаргиной в квартире не было. Лейтенант повеселел и облегченно вздохнул про себя – черт знает что в голову лезет… Свою задачу он выполнил, доложит начальству по форме, а там пусть сами разбираются, что и к чему. "Как там Анюта? Обещала сына…"

– Лейтенант, поди сюда! – позвал Байкина домоуправ. Участковый возвратился в прихожую.

Колупаев стоял у открытой двери ванной, облицованной импортным кафелем с цветочками, и испуганно таращился на темные пятна, испещрившие пол.

Объяснений Байкину не требовалось: засохшую кровь он видел не в первый раз.

2

Следователь прокуратуры Калашников шел по улице Тенистой к дому, где жила Басаргина. Шел и в который раз вспоминал подробности вчерашнего выезда вместе с опергруппой райотдела на квартиру Басаргиной.

– …Не знаю. Ничего не знаю, ничего не видела… – твердила испуганная Терехина; видно было, что в душе она ругает себя за неуемное любопытство, которое подтолкнуло ее согласиться выступить в роли понятой.

– Успокойтесь, Терехина, и послушайте… – Калашникову был хорошо известен подобный тип людей, которые предпочитают помалкивать во всех случаях жизни, если только это не касается их собственного благополучия. – Вас ведь никто и ни в чем не обвиняет. Просто вы, как соседка Басаргиной, можете нам помочь. Всего несколько вопросов…

– А потом меня по судам затаскают. Ничего я не знаю! В гости к ней не ходила, в подружках не числилась, за ее хахалями расфуфыренными не присматривала.

– Значит, все-таки к Басаргиной приходили особы мужского пола, эти самые "хахали"?

– С чего вы взяли? – смешалась Терехина.

– И, между прочим, "расфуфыренные", гражданка Терехина, – с нажимом сказал Калашников.

Терехина смутилась, отвела взгляд, прокашлялась… Калашников терпеливо ждал.

Пауза несколько затянулась, и Терехина не выдержала:

– Ну… приходили. Видела… несколько раз…

– Сколько их было, кто, когда приходили?

– Да с месяц назад. Двое. Может, и еще кто был; Варька баба видная. Этих двоих я не знаю.

– Можете описать их внешность?

– Один постарше Варьки, коренастый, солидный, с портфелем. А второй… Тот совсем сосунок. Роста невысокого. Но одет – дай бог каждому. Все заграничное – с иголочки.

– Ну, а более детально: какое лицо – круглое или продолговатое, нос, глаза, походка…

– Да разве рассмотришь на нашей площадке что-нибудь! Почти впотьмах спотыкаемся по ступенькам. Все экономия… экономия…

Калашников про себя рассмеялся от всей души: что ни говори, а дверной глазок – гениальное изобретение, особенно полезное для страдающих повышенным интересом к чужим тайнам.

– Не могу вспомнить, – тем временем продолжала Терехина, ободренная сочувственной улыбкой следователя. – Видела мельком. Возле двери они не задерживались: знать, заранее сговаривались, вот Варька и оставляла дверь незапертой.

Да, квартира не была заперта и сейчас. Ключ от входной двери разыскали в кармане легкого плаща вместе с кошельком и пудреницей. Кошелек был пуст. Ни денег, ни драгоценностей, – а их, по утверждению соседей, было немало и большой цены – в квартире не оказалось. Не нашли и документов Басаргиной, за исключением диплома об окончании института легкой промышленности.

Первое, на что обратил внимание Калашников, как только переступил порог квартиры, – это идеальная чистота и порядок в комнатах. Только на кухне у столика лежали пустая бутылка из-под дорогого армянского коньяка, разбитый фужер и опрокинутый табурет.

И кровь в ванной. И не только: эксперты обнаружили кровяные пятна в прихожей, кровью была измазана и ручка кухонной двери. Удалось также установить, что кто-то пытался уничтожить следы крови на кухонном полу, притом весьма тщательно. Зачем? Кто? И, наконец, что случилось в квартире неделю назад, и куда девалась Басаргина?

– …Вот вы следователь прокуратуры, а я простой советский инженер, – второй понятой, удобно устроившись в кресле, витийствовал с вдохновением, присущим людям самовлюбленным, – стоит такому "оратору" надеть домашние шлепанцы, как поток словоблудия хлынет неудержимо. – Да, я простой инженер, между прочим, горжусь этим, не как некоторые, но я прежде всего человек, мыслящее существо мужского пола (акцентирую на этом ваше внимание), как и вы. И так же, как и вы, – надеюсь не станете отрицать? – вовсе не равнодушен к женскому полу. Женщины – это прекрасно! Смотришь на ее походку: она плывет, чарует своей грацией, манит, увлекает, зовет – и ты идешь, идешь за нею… Кстати, вы когда-нибудь обращали внимание на женскую шею? О-о, поверьте, стоит. Я не понимаю современных женщин: они носят такие идиотские прически, которые напрочь скрывают, пожалуй, самую неотразимую и привлекательную часть женского тела – шею. Вы, конечно, видели изображение Нефертити. А вот представьте ее в барашках химической завивки, эдакие букли до плеч, наподобие парика петровских солдат. Не можете? И не удастся! А теперь вообразите русые с золотом волосы, собранные на макушке в тугой узел, и ниже – легкий, беспомощный пушок, покрывающий беломраморную колонну. Чудо!

– Простите, – Калашников начал терять терпение. – Я не могу уловить нить ваших рассуждений. Какое отношение все это имеет к Басаргиной?

– Самое что ни есть прямое. Варвара – одна из немногих женщин, понимающих в этом толк. И я, вы знаете, было влюбился в нее. Из-за ее божественной шеи. Я уже не говорю обо всем остальном… Только я вас попрошу, чтобы все это между нами. Семья – жена, дети…

– Можете на меня положиться, – заверил его Калашников.

– Так вот, однажды я, грешным делом, предложил ей… ну, в общем, отдохнуть, повеселиться. Варвара согласилась. Пошли мы в ресторан, понятное дело, на квартиру к ней мне не с руки. После поехали к ее подруге, где-то на окраине города – я был под шафе и, увы, потерял ориентацию. Ну, слегка добавили еще и у подруги. Короче, уснул я на диване, извиняюсь, прямо в костюмчике. С кем не бывает… И вот среди ночи проснулся – понятное дело… Смотрю: на кухне Варвара и какой-то тип. Я решил не мешать им, пусть, думаю, наговорятся. Ну а поскольку они меня не видели, а я их через стекло кухонной двери мог обозревать достаточно хорошо и кое-что, естественно, слышать… В общем, насколько мне помнится, шел у них разговор о каких-то деньгах. Больших деньгах. Подробностей я не запомнил – это было почти год назад, но мне тогда показалось, что этот тип угрожал Варваре. Вскоре он ушел, а Варвара остаток ночи проплакала. Так что, увы, наши отношения тогда не заладились…

Пломба на двери квартиры Басаргиной была цела; Калашников вставил ключ в замочную скважину, повернул…

Альбом с фотографиями был огромный, оправленный в расписную лакированную обложку. Калашников листал его, внимательно разглядывая фотографии мужчин, которых было немного. Нет, все не то… Калашников в раздражении бросил альбом на диван и закрыл глаза. В голове сумбур; обрывки воспоминаний, совершенно не относящихся к делу, фразы из заключения эксперта по предыдущему расследованию… "Надо забежать в школу: опять Колька что-то натворил… Отпечатки пальцев на фужере… Следы…"

Да, наследили изрядно. Только не те, кто нужен. Участковый Байков и домоуправ с понятыми затоптали в квартире все, что только можно было. Черт побери! И чему только учат в школе милиции!

Калашников снова потянул к себе альбом. "Красивая…" – залюбовался фотоснимком: Басаргина в купальнике балансирует на камне среди сверкающих брызг; чуть поодаль, не очень резко, просматривается атлетическая фигура мужчины… Стоп! Лупа! Калашников сунул руку в карман – и со вздохом вытащил обратно: на столе, в кабинете…

Следователь поднялся, прошелся по комнате, остановился возле книжных полок. Да-а, завидно… Вспомнил свои макулатурные, завздыхал… А тут Лев Толстой, Пушкин, Генрих Манн, Горький… И застыл неподвижно с поднятой рукой: Джек Лондон! Где?! Галлюцинации? Нет, ошибка исключается: он видел именно на этой полке полное собрание сочинений, сверкающее позолотой корешков. Теперь вместо Лондона теснились книги других авторов.

Значит, кто-то проник в квартиру… Чушь! Каким образом? Третий этаж, пломба на месте, балконная дверь, форточки закрыты на задвижки, стекла не разбиты… Мистика…

И все-таки полное собрание сочинений Джека Лондона исчезло – в этом у Калашникова не было ни малейших сомнений. Кто-то успел побывать в квартире Басаргиной до его прихода, по всей вероятности, ночью…

3

"…Второй этаж отпадает – двое стариков лет под семьдесят. Квартира на четвертом этаже под охраной милиции – жильцы в отпуске. Дверь заперта, опломбирована, сигнализация в исправности. Пятый и последний этажи – семья Хорунжих. Глава семьи отсутствует в городе более двух недель, проверено. Жена, десятилетняя дочь… Жена Хорунжего? Плоды эмансипации – дама с высшим образованием в роли "домушника". Скорее плоды твоей буйной фантазии, Виктор Емельянович…" – Калашников тряхнул головой, пытаясь собрать обрывки мыслей в единое целое.

Не получилось: бессоная ночь давала о себе знать ломотой в висках и непривычной вялостью в рассуждениях. Тогда Калашников принялся собирать разбросанные по столу бумажные листики, исчерканные, разрисованные смешными человечками, кружочками, вопросительными и восклицательными знаками, которые робко ютились возле многочисленных фамилий. Сложил их в "дипломат", поднялся из-за стола. "Всё. Баста. Спать. Два часа. Могу я себе позволить такую роскошь?.."

Звонка будильника Калашников не услышал – усталость отключила мозг напрочь. Поэтому вместо запланированных двух с половиной часов, он проспал почти до обеда. Бутерброд дожевывал уже в автобусе, который вез его на Тенистую: нужно было обстоятельно расспросить стариков со второго этажа.

– …Какой у нас сон? – симпатичный старичок с профессорской бородкой задумчиво прихлебывал чай. – Чуть что где зашебуршится – глаза, как пятаки. Ворочаешься в постели до утра. А днем? С шести молочница под окнами соловьем заливается – голосистая девка, доложу я вам, мертвого поднимет, в десять машина для вывозки мусора трезвонит, в обед соседи за стеной магнитофон запускают, молотит так, что дом словно пчелиный улей гудит, а там дети из школы возвращаются. Да что я вам рассказываю, – засмеялся старик. – Выходит так, что, вроде, жалуюсь. Вовсе нет: ее величество жизнь продолжается, и это очень хорошо! Лучшие годы давно позади, чего еще остается? Брюзжать? Плакать в жилетку первому встречному? Нет! Жить и радоваться, что тебе отмерено больше, чем твоим друзьям и соратникам.

– Вы кушайте, кушайте… – заботливо подкладывала клубничное варенье в розетку жена старика, сухая и все еще очень подвижная: Калашникова пригласили к чаю.

– Петр Васильевич, меня интересует позавчерашняя ночь. Над вами квартира Басаргиной, где кто-то промышлял позавчера, видимо, ближе к утру. Может, вы что-нибудь слышали, видели?

– Варя… Варюта… – старик погрустнел и пытливо заглянул в глаза следователю. – Это правда, что ее… убили?

– Как вам сказать? Больно все запутано. Убили или нет – с уверенностью ответить на этот вопрос не смогу. Не знаю, если честно. А вот то, что она бесследно исчезла, – факт.

– Эх, горемычная… – Петр Васильевич сгорбился, завздыхал. – Золотой ведь души человек… – Заметив вопросительный взгляд Калашникова, вдруг загорячился:

– Вы не слушайте эту толстомясую Терехину! Злая, завистливая, живет по принципу – от себя гребет лишь курица и бульдозер. Да и не только она такой породы, к сожалению, в нашем подъезде. Ну да не про них разговор. Варюта была не из таких…

"Как сказать…" – подумал Калашников, вспомнив интерьер квартиры Басаргиной.

– Всегда поможет – и словом, и делом. Личная жизнь у нее не сложилась – в молодости встречались, а потом разбежались в разные стороны. Что поделаешь? Не у одной нее, время такое. Разве можно Варю в том винить? А горе, горе какое перенесла! Два года назад дочь схоронила и надломилась. Виду, правда, не подавала – натуры крепкой, мужской. А нет, нет да и всплывет с донышка, да только у хорошего человека не может остаться один шлак – изначальное дотла не сгорает…

Старик долго сидел неподвижно, положа руки на стол и глядя куда-то поверх головы Калашникова, затем тихо продолжил:

– В ту ночь мы не слышали ничего такого… Разве что собачка Хорунжих лаяла… да, именно позавчера, где-то после полуночи. В какое время? Точно сказать не могу…

Хорунжие… Калашникову до сих пор так и не удалось повидаться с женой артиста театра оперы и балета тенора Аркадия Хорунжего, потому что она уже вторые сутки не появлялась дома.

А поговорить с нею следовало. Как удалось выяснить экспертам, в квартиру Басаргиной проникли через балконное окно и притом весьма хитрым способом: удалив наружное стекло форточки, вор специальными клещами, очень тонкими в поперечном сечении, но достаточно прочными, отпустил болты, стягивающие две половинки форточки, благо между ними была щель (строительный дефект), отодвинул язычок задвижки, открыл форточку, а затем окно и, преспокойно закончив свои делишки, удалился тем же путем, тщательно маскируя свои следы. Только при помощи лупы удалось обнаружить царапины на внутренних плоскостях обеих половинок форточки, на резьбе болтов и на задвижке. Отпечатки пальцев отсутствовали: вор позаботился и об этом.

Оставалось определить: откуда, снизу или сверху, вор забрался на балкон квартиры Басаргиной?

С земли? Это было непросто: третий этаж, дом на очень высоком фундаменте; забросить трехлапую "кошку" с веревкой, чтобы, зацепившись, забраться наверх, конечно, можно, но по периметру балконного ограждения были закреплены цветочные ящички, тонкие деревянные стенки которых не выдержат вес человеческого тела; да и какие-либо следы, указывающие на это, отсутствовали.

Значит, балкон четвертого и пятого этажей, откуда спуститься на балкон квартиры Басаргиной было несложно. Конечно, при наличии крепких тренированных мышц и достаточной смелости.

Калашников почему-то был уверен, что ночное посещение квартиры Басаргиной как-то связано с ее исчезновением и понимал, что это пока единственная зацепка, которая может помочь расследованию, так как меры оперативного порядка, предпринятые угрозыском по заданию прокуратуры, пока не увечались успехом: Басаргина словно в воду канула.

Оставался практически один вариант – семья Хорунжих, вернее, жена знаменитого тенора; старики со второго не в счет (а если…? Калашников отмахнулся от одной мысли, насколько невероятным показалось предположение), жильцы с четвертого этажа вне подозрений, потому что в данный момент принимают морские ванны; а квартира? – но не мог же вор проникнуть сквозь стены; мистика, фантасмагория…

"Хорунжий А. О." – ярко начищенная латунная табличка на двери; едва Калашников коснулся кнопки звонка, как тут же внутри звонко и зло залаяла собачонка.

Ждать пришлось долго.

Следователь уже утратил надежду хотя бы сегодня поговорить с Хорунжей, когда истерический собачий лай внезапно затих, щелкнул замок, и на пороге появилась высокая, очень красивая женщина в длинном японском халате-кимоно, с характерной вышивкой ручной работы – ветка сакуры, гора Фудзияма и какие-то экзотические птички.

Но халат интересовал Калашникова меньше всего: остолбенело уставившись на Хорунжую, он беззвучно шевелил губами, бледнея лицом, – неужели?!

4

– Входи, Виктор-Просто и буднично, будто и не было десятилетней разлуки…

– Будем пить кофе…

Он покорно кивнул и медленно пошел к креслу, которое ему предложила Хорунжая. Впрочем, почему Хорунжая? Юля, Юлька, Юлия Карамышева. Его первая любовь, его первая житейская драма.

– Горячий?

– Да… Немного…

Не поднимая глаз, торопливо помешивал позолоченной ложечкой уже порядком остывший напиток, почему-то стесняясь отхлебнуть глоток-другой из фарфоровой чашечки.

Говорила в основном она. Калашников в ответ только кивал и мычал нечто не очень вразумительное.

– Что с тобой? Нездоровится?

– Есть чуток… – ухватился как утопающий за соломинку. – Голова болит и вообще…

– Не мог сказать раньше, – с укоризной молвила Хорунжая и положила ладонь на его плечо.

От этого прикосновения кровь неожиданно хлынула к лицу – он покраснел. Торопливо схватил чашку, залпом выпил ее до дна. Хорунжая с улыбкой наблюдала за ним. Он это чувствовал, но встретиться взглядами боялся. Совсем оробев, попытался куда-то спрятать свои большие жилистые руки, которые на фоне журнального столика красного дерева, уставленного прозрачным фарфором дорогого кофейного сервиза, выглядели грубо отесанными чурками.

– Кгм… Прошу прощения, Юлия Алексеевна, что я так… внезапно, но обстоятельства требуют…

– С каких это пор мы с тобой на "вы"? – бесцеремонно перебила его Хорунжая. – И можешь не объясняться: ты юрист, и я догадываюсь, где работаешь и по какому поводу явился ко мне. Во всяком случае, – добавила с горькой иронией, покривив полные, чуть припухшие губы, – явно не за тем, чтобы предаваться воспоминаниям.

– Да, Юлия, ты права, – Калашников уже взял себя в руки. – Не за тем.

– Бумагу, ручку дать?

– Зачем?

– Ну как же – протокол допроса… и прочее…

– Не требуется, – резко ответил Калашников и впервые посмотрел на нее в упор, гневно сощурив глаза.

Хорунжая с трудом удерживала слезы; ее глаза голубели мокрым весенним ледком, губы чуть подрагивали, на высокий чистый лоб упала тень тонких морщинок.

– Прости… – склонив голову, сказал Калашников, чувствуя, что сегодня он не в состоянии быть только следователем прокураторы: прошлое властно напомнило о себе.

Хорунжая быстро поднялась и прошла в спальню. Возвратилась она минут через пять. Калашников топтался у порога, не решаясь уйти и боясь остаться.

– Пойду я…

– Торопишься?

– Не так чтобы очень…

– Тогда посиди немного. Поговорим. О Басаргиной. Ты ведь за этим ко мне пришел?

– Да…

– Вот видишь… Присаживайся. Еще кофе?

– Не возражаю.

Хорунжая достала из серванта пачку "Мальборо" и закурила.

– Удивлен? – грустно улыбнулась. – Веяние века. Мода. А если честно – университетская привычка. У нас на курсе некурящих девушек, к сожалению, было мало. Теперь не могу бросить.

Хорунжая ушла на кухню и вскоре возвратилась со свежим кофе.

– Тоже привычка. И тоже далеко не безвредная.

– Журнал "Здоровье" почитываешь? – поинтересовался Калашников, с наслаждением вдыхая тонкий аромат; только теперь он заметил, что Юлия готовит кофе превосходно.

– Нет, до этого еще не дошла, – оценила юмор Хорунжая. – Но уже второй год, как начала ощущать, что у меня есть сердце.

– Болит?

– Нет. Иногда покалывает. Впрочем, пока очень редко. Жюли, возьми! – позвала болонку и бросила ей кусочек печенья.

Собачонка, подозрительно поглядывая на Калашникова, быстро схватила печенье и снова забралась под диван.

– Так что же ты хотел знать о Басаргиной?

– Все.

– Ого! Многовато, – засмеялась Хорунжая. – О женщине не знает все даже она сама. А что касается Варвары, то здесь у тебя явное фиаско: она жила довольно замкнуто. Кстати, меня она не очень жаловала. Как, впрочем, и остальных представительниц слабого пола. Чего нельзя сказать о мужчинах…

Хорунжая вдруг умолкла, нахмурилась, видимо, вспомнив что-то не весьма приятное.

– Я не претендую на абсолютно точные сведения из ее биографии, – нарушил молчание Калашников. – Но кое-что из твоих уст для меня может оказаться очень ценным – ты ведь всегда отличалась проницательностью.

– Льстишь? – взгляд Хорунжей потеплел.

– Почему же – констатирую факт.

– И на том спасибо… Варвара была моей соперницей. Удивлен? Знаешь, временами я ее ненавидела, готова была… убить. Да-да, убить! Если бы на это хватило смелости…

– А почему – была? – Калашников вдруг почувствовал, как перехватило дыхание.

– Так кто же об этом не знает? – искренне удивилась Хорунжая. – Эта дурочка Терехина раззвонила всему микрорайону: кровь в ванной, а прихожей…

– Ну, это еще как сказать… Мертвой ее никто не видел.

– Но и живой тоже. Больше недели.

– И тебе не жалко?

– Не знаю. Наверное, все-таки жалко… А ведь она меня презирала, я это знаю. Именно – презирала, а это хуже, чем просто ненавидеть. За что?!

– Ты давно знакома с Басаргиной?

– Давно-недавно… Разве это так важно? Я уже и не помню точно… – Хорунжая нервно забарабанила пальцами по столику. – Она была красива… Очень… И красива именно красотой, которая нравится мужчинам – первобытной, необузданной, привлекающей кажущейся доступностью. При виде таких женщин мужчины теряют голову, глупеют, забывают обо всем на свете, готовы пойти на все за один ее благосклонный взгляд.

– А почему – соперница?

– Долго рассказывать… Да и не стоит. Хочешь сказать, что я тоже красива? – Хорунжая пытливо посмотрела на Калашникова; тот выдержал ее взгляд.

– Да. Ты права. Хочу.

– Потому что ее нет рядом. Осмелился бы ты покривать душой в присутствии Варвары… А, что говорить теперь об этом! Я предпочитала никогда не появляться в компаниях, где бывала она. Но так уж получалось, что не всегда этого удавалось избежать. И после я долго ходила, как оплеванная. Можешь называть меня истеричкой, недалекой женщиной с комплексами, но это было невыносимо – чувствовать себя униженной, раздавленной, потерявшей веру в свои силы и возможности. Ты меня не поймешь, я знаю. Ты не женщина. А ведь одевалась она просто безобразно. С эдаким мещанским шиком – вещички подороже, покрикливей, да чтобы все заграничное, с фирменными нашлепками. И что же? Кто-нибудь осуждал ее за это, смеялся? Отнюдь! Наоборот, восхищались, справлялись о ценах да где достала… А я скромно сидела в уголочке и делала вид, что меня это не касается.

– Откуда у нее деньги, чтобы приобретать дорогие и дефицитные наряды?

– Что же тебе тут видится тайного и необъяснимого? Да Варваре стоило только мигнуть и любой дефицит тут же лежал у ее ног. Перед тобой сидит свидетель таких сцен – уж Варвара не упускала случая уколоть мое самолюбие, да еще с усмешечками и признаниями в вечной дружбе.

– Предположим, это так. Кто те люди, которые были щедры к Басаргиной?

– А это еще зачем?

– Меня интересует все, как я уже заявил в начале разговора.

– Хорошо, отвечу и на этот вопрос…

Калашников исподволь присматривался к Юлии. Годы пошли ей, как ни странно, на пользу: слегка округлилась, потеряла некоторую угловатость, свойственную юности, но не в ущерб фигуре: все такая же статная, с тонкой талией.

"А ведь прическа у нее точь-в-точь как у Басаргиной", – вспомнил Калашников излияния понятого Самохина, и невольно залюбовался шеей Юлии: про такие в народе говорят – лебединая. И вынужден был признаться себе, что тот был прав…

На улице уже давно опустился темный вечер, когда Калашников засобирался домой, – Хорунжая угостила его ужином, и он с радостью согласился. Не потому, что был голоден, просто не хотелось так скоро расставаться с прошлым.

– Я тебя провожу.

– Ну что ты, не нужно… – смутился Калашников.

– Только до скверика… – жалобные нотки неожиданно проскользнули в голосе Хорунжей.

– Хорошо, идем…

В скверике постояли, помолчали.

– Пойду я… – непривычная робость снова нахлынула на Калашникова.

– Ви-ить… – не сказала, выдохнула Хорунжая и вдруг с силой обхватила его голову руками и крепко поцеловала в губы.

Затем резко оттолкнула и, не оборачиваясь, почти бегом заспешила к дому.

Калашников долго стоял неподвижно, глядя ей вслед.

Потом уже, сидя на скамейке здесь же в скверике, вдруг вспомнил: "А я ведь так и не спросил, почему Жюли лаяла позавчерашней ночью…"

И это было последнее, что успел подумать следователь прокуратуры Калашников: тяжелый удар сзади по голове обрушился неожиданно…

Отступление

У главного бухгалтера людно – конец месяца, конец квартала. Басаргина с голубой папкой скромно ждет своей очереди.

– А-а, Варвара Петровна! – пробасил главбух, заметив ее. – Что же вы так, в уголочке. Прошу, прошу… Все! – обращается к кому-то. – Разговор закончен. Я не подпишу. Если директор решится на себя взять то, что вы тут накрутили, – хлопает ладонью по стопке бумаг, – пусть моя фамилия здесь не фигурирует. Мне, знаете ли, до пенсии еще далеко и зарабатывать ее в местах не столь отдаленных я желания не имею. Все свободны. Что у вас, Варвара Петровна?

– Я по поводу сверхурочных…

– Ну-ка, ну-ка, – читает. – Ну-у, голуба, эка вы хватили. Так недолго и по миру с сумой податься. Что же это вы, Варвара Петровна? Неужели я должен еще и вам, специалисту с высшим образованием, объяснять, что такое фонд заработной платы? Нет-нет, в таком виде это не пойдет. Придется переделать.

– Но послушайте, Григорий Леонидович. – Басаргина с мольбой посмотрела на главбуха, – людям ведь нужно заплатить. Из своего кармана я не в состоянии.

– А вас, голуба, никто и не заставляет из своего кармана. Нужно, чтобы рабочие справлялись с заданием в отведенное по трудовому законодательству время. В этом и заключается смысл вашей работы – выполнить план с минимальными затратами материальных и денежных средств.

– Людей не хватает, машины на ладан дышат, текучесть кадров в цехе самая высокая по объединению – что прикажете делать? А план выполнять нужно!

– Не заводитесь, Варвара Петровна., – засмеялся главбух. – Нервы поберегите. Они у вас не стальные, к сожалению. То, что оборудование давно пора сдать на металлолом, для меня не новость. Но тут вы не по адресу обращаетесь, голуба. Это прерогатива директора и главного инженера. А что текучесть кадров большая, так это минус вам, Варвара Петровна. Не создали должных условий для работы, не занимаетесь идейно-политическим воспитанием подчиненных, – снова смеется с ехидцей, – не привили сознательного отношения к труду…

– Вам смешно, – Басаргина с обидой отвернулась. – А тут плакать хочется.

– Ах, Варвара Петровна, мил-человек! Понимаю, понимаю вас, но увы… – главбух развел руками.

– Пойду… – Басаргина собрала разбросанные по столу бланки нарядов, поднялась и пошла к выходу – стремительная, стройная. Главбух посмотрел ей вслед, хмурясь, что-то соображал.

– Варвара Петровна! – окликнул. – Одну минуту. Басаргина с надеждой поспешила обратно к столу.

– Вот что… – главбух испытующе посмотрел на нее поверх очков. – Зайдите-ка, голуба, ко мне эдак часиков в шесть. Вместе подумаем и уверен, решим, как вам выкрутиться из всех этих, – кивает на голубую папку, – передряг. Уж больно не хочется мне вас обижать.

– Ой, спасибо, Григорий Леонидович! – радостная Басаргина почти бежит к двери.

– Пока рано благодарить…

После шести в коридорах заводоуправления затишье. Только в кабинете главного инженера все еще идут дебаты: Юрков костерит главного механика за срыв месячного задания да уборщица шмурыгает тряпкой по линолеуму полов.

– …Устал, Варвара Петровна, устал… – главбух долго трет очки кусочком замши. – Годы дают о себе знать. Завидую вашей молодости. По-хорошему завидую. Но, к сожалению, молодость не ходит в подругах у житейской мудрости, не в обиду вам будет сказано. И какая сумма у вас там зависла? Всего-то?

Некоторое время молчит, что-то прикидывает в уме, затем еще раз просматривает наряды, считает на "Электронике".

– Какой процент боя стеклотары у вас в этом месяце? Ну, это мизер. Цифра чересчур благополучная. Нужно ее слегка подкорректировать. А полученный остаток – только настоятельно прошу, Варвара Петровна, чтобы все это между нами! – можно пустить на цеховые нужды. Как видите, все очень просто.

– Но, Григорий Леонидович… – Басаргина растеряна, до ее сознания смысл предложения главбуха не доходит. – Каким образом? Слесарям бутылками платить, что ли?

– Ха-ха-ха… – гремит раскатистый бас главбуха. – Потешила… Молодо-зелено… Век живи, век учись… Завтра, Варвара Петровна, вы составите новый акт на списание боя стеклотары. С учетом, естественно, необходимой для оплаты сверхурочных сумм. Я его подпишу. А бутылки оформите через приемный пункт стеклопосуды, получите деньги и распределите между людьми. В виде, скажем, премиального фонда.

– Это ведь нужно загружать бутылки в фургоны, как-то вывозить за территорию завода…

– Не надо. Я поговорю с заведующим приемным пунктом, он все оформит документально. Ваша задача будет состоять только в получении денег и так далее.

– Григорий Леонидович, ведь это… незаконно… – Басаргина встревожена, испугана.

– Ах, голуба… – голос главбуха стал жестче. – Что тогда прикажете делать со сверхурочными? Ведь эти ваши бумаги тоже… мягко выражаясь, не очень законны. А рабочим заплатить нужно, и вы это прекрасно понимаете. Не то разбегутся кто куда или, что еще хуже, накатают на вас "телегу" в соответствующие органы. И придется вам тогда и впрямь из своего кармана вытаскивать кошелек… Вот так, Варвара Петровна, – главбух вышел из-за стола, положил руку на плечи Басаргиной, наклонился к ее уху. – Хочешь жить, умей вертеться. Труд администратора – неблагодарное занятие. Вы только сейчас начали это сознавать. А по поводу стеклотары… При нашем месячном плане, который исчисляется десятками тысяч декалитров ликеро-водочной продукции, ваши бутылки – капля в море. Так что не берите в голову, Варвара Петровна… – посмеиваясь, возвращается на свое место. Басаргина просветлела лицом, благодарит, уходит.

Главбух проводил ее до двери, выглянул в коридор. Он пуст. Закрыл дверь и долго мерял шагами кабинет из угла в угол, о чем-то сосредоточенно думая.

5

Шишка на темени была величиной с небольшое куриное яйцо. Удар рассек кожу, но черепная коробка осталась цела, чему немало подивился на другой день Калашников.

"Позезло…" – думал, рассматривая увесистый сук, который нашел утром возле скамейки, где его и подобрали в бессознательном состоянии дружинники.

Очнувшись в больничной палате, долго соображал, где он, что с ним, а когда вспомнил, начал разыскивать свою одежду и "дипломат" с черновыми заметками по делу Басаргиной. Одежда была в порядке, документы оказались во внутреннем кармане в целости и сохранности, деньги тоже – рубль с мелочью, а вот "дипломат" исчез.

Что это – ограбление? Ради потрепанного "дипломата" – по голове дубинкой? Впрочем, в темноте все кошки серые. Да и откуда было знать грабителю, что такой солидный мужчина в импортном "дипломате" вместо дензнаков таскает никому не нужные бумажки. Никому? А если догадывался, знал?

"Ну и влип ты в историю, Виктор Емельяныч…" – с тоской думал следователь, тщательно осматривая место происшествия – изумленному дежурному по райотделу он сказал, что поскользнулся и, падая, ударился о скамейку. "Поскользнулся – упал, очнулся – гипс…" – с горькой иронией вспомнил "Бриллиантовую руку". В следующий раз нужно выбирать место, где падать…

Шутки шутками, но потеря "дипломата" с бумагами – пусть неофициальными, но далеко не безобидными и представляющими определенную ценность, попади они в руки интересующихся расследованием, – дело нешуточное. И в этом Калашников отдавал себе отчет со всей откровенностью.

Впрочем, нет худа без добра. Если некто заметит свою фамилию в списке, который он составил, то этот человек должен будет что-то предпринимать, чтобы отвести от себя подозрение. И, конечно же, его действия не останутся незамеченными. Но это только предположение. На самом деле все может выглядеть значительно сложнее и неприятней для хода расследования, если этот "некто" – человек с головой. А оно, видимо, так и есть, судя по последним событиям: в уме и хитрости ему не откажешь.

"Совсем запутался…" – Калашников устало опустился на злосчастную скамейку. Кроме увесистого узловатого сука, которым грабитель ударил его по голове, ничего достойного внимания не оказалось поблизости. Вызвать кинолога со служебно-розыскной собакой? Следователь посмотрел на тротуар возле скверика: поздно, город давно проснулся, все истоптано. Да и "поливалки" постарались еще до зари – дочиста отмыли асфальт.

Оставалось последнее – еще раз побеседовать с Юлией Хорунжей. Калашников не мог отделаться от мысли, что она была с ним не совсем откровенна…

– Ты? – удивилась Хорунжая, неторопливо запахивая халат на груди.

Без грима, с припухшими от сна веками и распущенными волосами она показалась ему совсем юной, такой, как в те годы…

– Что случилось?

– Извини за вторжение, – попытался улыбнуться Калашников, – но мне нужно еще кое-что выяснить.

– Это так срочно?

– Да, представь себе.

– Проходи, садись. Я сейчас… И уже из ванной:

– Что будешь пить: чай, кофе?

– Все равно.

– Значит, кофе…

Кофе пили молча. Хорунжая предложила бутерброд с ветчиной, но он отказался наотрез, несмотря на то, что здорово проголодался после своих злоключений. Чересчур домашний интим в его нынешних отношениях с Юлией не предвещал ничего хорошего. Может, это было предубеждение, навеянное не очень приятными воспоминаниями, видимо, под влиянием вчерашнего происшествия, а возможно, что-то другое, неосязаемое, неуловимое, которое таилось в углах квартиры с зашторенными окнами, в тенях от бра – чужое, непонятное, а оттого неприятное, вызывающее настороженность и нервозность.

– Дочка? – отставляя пустую чашку в сторону, показал Калашников глазами на цветное фото русой скуластой девочки с синим в горошек бантом, которое стояло на серванте; вчера его не было.

– Дочка… – ему почудился во взгляде Хорунжей испуг.

– На тебя похожа.

– Да, – и, стараясь переменить тему разговора, видимо, не очень для нее приятную, спросила: – Так что же все-таки случилось?

– С чего ты взяла, что случилось?

– Столь ранний визит следователя прокуратуры, – с нажимом на последних словах сказала Хорунжая, – явление из ряда вон выходящее.

– Вопрос может показаться не очень тактичным, но я обязан его задать…

– Я слушаю.

– Кто был у тебя… – Калашников назвал число, – после полуночи?

– И это все? – голос Хорунжей зазвучал резко.

– Пока да.

– Откуда тебе это известно?

– Ты не ответила на мой вопрос.

– Ревнуешь? – попыталась уйти от ответа Хорунжая и деланно рассмеялась.

– Замужних женщин не ревную, – неожиданно вскинулся Калашников и тут же, спохватившись, уже тише продолжил: – Я прошу ответить на мой вопрос.

– А если я не буду на него отвечать?

– Как знаешь, – Калашников упрямо сдвинул густые черные брови. – Тогда этот разговор продолжим в моем кабинете, – поднялся, намереваясь уйти.

– Погоди. Чего ты от меня хочешь добиться? Чтобы я тебе призналась, что изменяю мужу? Да, изменяю! И буду! Этот… "соловей" испоганил мне жизнь. Ничтожество, тупица, самовлюбленный верхогляд, любимец женщин – как же, знаменитость, поющая и пьющая до положения риз. Нет, любимец не женщин, а извращенных и пресыщенных самок! – Хорунжая, судорожно сжав кулаки, выпрямилась во весь рост и гневно выговаривала Калашникову, словно перед ней был сам Аркадий Хорунжий. – Он мне в душу влез, прикинулся натурой возвышенной, не от мира сего, а потом осквернил все, что только мог. Я долго терпела, надеялась, что все его эскапады – явление временное, что все образуется, ведь любит он меня. По крайней мере, говорил, что любит, клялся – это он умеет, можешь не сомневаться, артист… Терпела, закрывала глаза на его любовные похождения, берегла семью – теперь это так называется. Но сколько можно?! Уйти? Куда? Кому я теперь нужна? Мне уже тридцать, годы идут, а я барахтаюсь в этом болоте без всякой надежды. Я хочу жить и любить по-настоящему! И быть любимой! Это ты можешь понять?!

– Признаться, не очень… – Калашников был задумчив и угрюм. – По крайней мере, в аспекте твоих любовников.

– Любовники? Фи, какое мерзкое слово! Впрочем, не нами придуманное… Пусть будет так! Повторяю – да, я изменяю мужу! Все?

– Кто был у тебя той ночью? – Калашников чувствовал, что сейчас похож на инквизитора, но остановиться уже не мог: непонятная горечь от слов Юлии заполнила все его естество.

– Зачем… зачем это тебе? – с болью спросила Хорунжая, поникнув головой.

– А затем, что тогда некто проник в квартиру Басаргиной. Спустился сверху, залез через окно внутрьи, кое-что прихватив с собой, убрался восвояси. И единственным местом, с которого он мог проделать подобный трюк, был балкон вашей квартиры.

– Не может быть… – чуть слышно прошептала Хорунжая, прижав кулаки к подбородку и дрожа всем телом. – Не может быть…

Калашников отвел взгляд, чтобы не видеть ее глаз – испуганных, беспомощных, жалких.

– Может, поверь мне. Так кто же?

Хорунжая сделав глубокий вздох, словно собираясь нырнуть в глубокий омут, назвала фамилию.

– Как? Неужели? – удивлению Калашникова не было границ – этого он не ожидал. – Этот…

– Да он.

– Прости, но я не мог и подумать…

– Теперь ты знаешь все… – Хорунжая на глазах состарилась на добрый десяток лет. – Но ведь он ушел… – она заторопилась, заговорила сбивчиво: – Конечно же, ушел! Я сама закрыла за ним дверь, затем легла в постель и уснула. Честное слово, он ушел! Я правду говорю… – жалобные нотки звучали в ее голосе.

– Верю… – Калашников был озадачен – он не сомневался в правдивости Юлии; но как же версия?

Версия рушилась на глазах. Стоило мучить Юлию, чтобы узнать всего лишь неприглядные подробности ее семейной жизни.

Нет, здесь что-то не так! Калашников тряхнул головой, потер виски, поднялся и зашагал по комнате, не обращая внимания на Хорунжую, которая побледнела и, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза.

В чем тут несообразность? Ушел, закрыла дверь, легла спать… Мог он возвратиться? Мог! Но для этого у него должен быть ключ от квартиры или отмычка. И уверенность, что Юлия не проснется… Стоп!

– Юлия! – позвал Хорунжую. – Юлия, что с тобой?! Да очнись же, Юлия! – принялся трясти ее за плечи. – Ах, черт меня дери!

Аптечка! Где аптечка! Заметался по комнате, натыкаясь на мебель; затем ринулся на кухню, нацедил из крана полный стакан холодной воды и, бегом возвратившись обратно, начал брызгать на лицо, грудь, шею…

Хорунжая открыла глаза.

– Что с тобой?

– Сердце…

– Где лекарство?

– Там… – вяло махнула рукой.

Через полчаса сердечный приступ прошел. Юлия лежала в постели, закутавшись до подбородка одеялом, а Калашников поил ее некрепким чаем с малиной. Он чувствовал себя виноватым и старался не встречаться с нею взглядом.

– Испугался? – спросила Юлия, слабо улыбаясь.

– Не без того… – признался Калашников и, смущаясь, поправил одеяло.

– Иди. Тебе нужно идти… на работу…

– А как же ты?

– Не беспокойся. Выкарабкаюсь. Не первый раз. Да и дочка через час дома будет – она у бабушки, но мы сегодня договорились, что пойдем в парк…

Ушел Калашников со смутным чувством тревоги и беспокойства, которого он не знал до встречи с Юлией.

Уже на подходе к скверику обернулся, посмотрел на ее окна. И успел краем глаза заметить, как на четвертом этаже, в одном из окон, мелькнуло чье-то лицо и тут же скрылось за желтыми шторами.

6

Директор ликеро-водочного завода Осташный был похож на запорожского казака с известной картины Репина: кряжистый, крутолобый, с густым красно-бурым румянцем на щеках и крупным носом "картошкой". Не хватало только длинных вислых усов да на макушке желтела ранним загаром обширная плешь.

– Очень рад, очень рад… – приговаривал Осташный, предлагая Калашникову стул.

Впрочем, особой радости от визита следователя прокуратуры он, судя по виду, не испытывал. Только многолетняя привычка администратора, пообтершего острые углы по кабинетам вышестоящего начальства и поднаторевшего выдавать желаемое за действительное во встречах с представителями закона, которые нередко клали свой глаз на вверенное ему предприятие, заставляла его вьюном вертеться вокруг Калашникова.

– Чем могу служить?

– Я к вам по поводу Басаргиной.

– Ах, какое несчастье! – всплеснул руками Осташный. "Заплачет, ей-ей заплачет…" – поневоле улыбнулся про себя следователь.

Но директор вовремя сдержал свои эмоции; тяжело вздохнув, он опустиля в кресло и нажал клавишу селектора.

– Слушаю, Демьян Федорович, – голос секретарши.

– Ко мне никого не пускать. Телефоны переключи на себя.

Калашников тем временем вытащил из кармана блокнот и авторучку; директор мельком взглянул на его манипуляции и заерзал, устраиваясь поудобней.

– Что вас интересует конкретно? – спросил он.

– Для начала расскажите, что собой представляла Басаргина как начальник цеха.

– Что-то вроде производственной характеристики? – уточнил Осташный.

– Да. Но в деталях.

– Трудно говорить… – голос директора пресекся, и он снова завздыхал.

"Притворяется или на самом деле переживает?" – думал Калашников, внимательно наблюдая за Осташным.

– Не верится… – Осташный закурил. – Как производственник Басаргина была на высоте: цех план выполнял, переходящее знамя держит, дисциплина на уровне, что в наших… специфических условиях дело довольно непростое. С подчиненными была немного резковата, но как без этого? Сейчас ведь рабочий человек совсем не тот, что был, скажем, лет пятнадцать-двадцать назад. Теперь ему зарплату повыше да прогрессивка чтоб ежемесячно, да путевку бесплатную в Сочи подавай, не говоря уже о квартирном вопросе. Во где стоит! – чиркнул Осташный ребром ладони по горлу. – Чуть что – бегут жаловаться. И в обком профсоюзов, и в райком партии, а то в газету такую бумагу сообразят, что после кошмары по ночам снятся. Тут они все свои права знают наизусть, можете не сомневаться, как свои пять пальцев… А вот ежели напомнишь таким, что прежде чем требовать, нужно, засучив рукава, подвести фундамент под эти требования, нужно поработать от души, честно да с полной отдачей, или, наконец, потребуешь этого! – тут и получается сбой: ноги в руки – и адью, уважаемые! Видали мы вас. Рыба ищет, где глубже, а человек, где денежки дармовые. Вот и вся философия. На другом предприятии, а их вон сколько в городе, все столбы в объявлениях, примут с радостью и в зарплате не обидят. Конечно, не все такие, но случаются. К сожалению, нередко… Но у Басаргиной подобные случаи редки. Чем она брала, – а народ у нее собрался бесшабашный, один к одному, – до сих пор ума не приложу. Случалось, что и за грудки кое-кого… – крепка в руках. Доходили слухи. Но чтобы кто пожаловался – ни-ни! Уважали, значит.

– Враги или, скажем так, недоброжелатели у нее были?

– Ну как же без этого? – искренне удивился Осташный. – Женщина видная – красивая, энергичная, толковая. А для некоторых это, что нож острый. Такова уж сущность человеческой породы – любить и ненавидеть ближнего неизвестно за что.

– Кто именно?

– Это труднее… – Осташный задумался. – Впрочем, двух человек я вам назову, – оживился он. – Ее зам. Рябцев. Личность, доложу я вам, не весьма приятная, но специалист неплохой, и слесарь-ремонтник Агапкин. Тоже занозистая штучка, все время на ножах с Басаргиной.

– По какой причине?

– Не помню. Это мое упущение, – сознался Осташный.

– Дел невпроворот… вот я и дал маху. Не разобрался что и как…

"Не разобрался или не захотел разбираться? – вспомнил следователь о фотографии в кармане, но до нее черед еще не дошел.

– С Рябцевым проще, – продолжал Осташный. – Он на место Басаргиной метил, это ни для кого не секрет. Вот и цапались…

– Карьерист?

– А кто из нас не карьерист? Повышение по службе редко кому в тягость. Не так ли?

– Возможно…

"Сейчас или позже? – соображал Калашников, незаметно для Осташного прикасаясь к картону фотографии.

– Нет, рано. Слишком все зыбко. Нужно еще переговорить кое с кем. И подключить угрозыск – пусть проверят досконально. Но пробный камень запустить следует".

– И последний вопрос… – Калашников демонстративно спрятал блокнот и ручку в карман, давая Осташному понять, что вопрос особой важности не представляет. – Личного плана, скажем так…

– Готов ответить, – облегченно вздохнул директор и заулыбался.

– Как вы относились к Басаргиной? Я имею в виду неофициальные отношения. Басаргина – женщина одинокая и красотой не обделена… – Калашникова неожиданно покоробило – он почему-то вспомнил слова понятого Самохина: "… И так же, как и вы, – надеюсь, не станете отрицать? – вовсе не равнодушен к женскому полу".

– Вопрос и впрямь… личного плана… – Осташный нахмурился, видимо, собираясь сказать что-то резкое, но сдержался. – И я, признаюсь, не понял – с какой стати вы мне его задали?

– Ну что же, считаем, вы на него ответили, – поднялся Калашников. – Служба такая, – доверительно улыбнулся Осташному, – неприятные вопросы задавать.

– Но я все-таки отвечу, – директор встал и вышел из-за стола. – Я ей симпатизировал. Но не больше!

– Спасибо, Демьян Федорович! – Калашников энергично тряхнул руку Осташного.

И добавил уже у двери:

– До встречи!

От этих слов лицо Осташного вдруг закаменело, но этой метаморфозы Калашников уже не видел, поскольку вышел в приемную.

С секретаршей директора он договорился встретиться у нее дома. А пока решил заглянуть в тарный цех, чтобы побеседовать с заместителем Басаргиной и слесарем Агапкиным.

Цех поразил чистотой и каким-то домашним уютом: сверкающий кафель полов, яркие занавески на окнах, много цветов, а в дальнем конце за ажурной деревянной перегородкой тихо журчал среди камней крохотный фонтанчик. Вокруг него были расставлены скамейки из гладко оструганных и отлакированных брусьев, а на столике возле стены посверкивал крутыми боками здоровенный самовар. Здесь же высилась горка чайной посуды и стояла стеклянная сахарница. И снова цветы – в горшочках, ящичках, напольных вазах.

Калашников залюбовался вышитой скатеркой, прикрывающей столик: видно было, что вышивала его талантливая мастерица.

– Нравится? – невысокий цыганковатый мужчина, скептически ухмыляясь, покуривал, наблюдая за Калашниковым.

– Здорово.

– Начальницы нашей рукоделие, – сплюнул. – Показуха – первый сорт.

– Почему показуха? Культура производства.

– Это по науке. А как по-моему, так лучше бы о запчастях к моечным машинам заботились. Все на честном слове держится. До ночи из цеха не вылезаем, варганим кто что горазд. Проволочки крутим да заклепки-заплатки ставим.

– Работают ведь, – следователь бросил взгляд в сторону свежеокрашенных моечных машин.

– Ага, работают, – словно обрадовался его собеседник. – Еще бы. Вот так все и говорят – работают, план дают, что еще нужно… Придет комиссия, поахают, глядя на этот ажур, – показал на цветы, – и восвояси. Как же – передовой цех, культура производства… А то, что мы тут до седьмого пота корячимся не только после работы, но и в выходные дни, – кому до этого дело?

– Надеюсь, не бесплатно?

– Платят… – неожиданно сник собеседник и вдруг заторопился. – Пойду. Дела…

– Постойте, – придержал его за рукав Калашников. – Как мне найти слесаря Агапкина?

– Ну я Агапкин, а что? – нахохлился тот. Калашников показал ему удостоверение.

– Понятно. С вещами или как?

– С чего вы взяли? – улыбнулся следователь.

– А кто знает, что у вас на уме.

– Я по поводу Басаргиной. Вы, наверное, уже кое-что слышали?

– Кое-что слышал, но меня это не касается.

– Нам нужно поговорить, желательно наедине.

– Пройдемте в слесарку, там нынче пусто.

– Что так?

– У кого отгул за прогул, а кто на радостях в цех розлива завеялся на "стыковку" с тамошними слесарями.

– Почему на радостях?

– Басаргиной нет, а Рябцеву все до лампочки…

С Агапкиным беседовали долго. В конце разговора Калашников спросил:

– А все-таки из каких средств вам оплачивают сверхурочные и работу в выходные дни?

– Да как вам сказать… – Агапкин потер щетину на подбородке. – Не интересовался. Хорошо платят. Премиальный фонд, говорят.

– Кто именно вам выдает деньги?

Агапкин зыркнул на следователя, помялся немного и уже собрался было ответить, как вдруг побледнел и уставился на входную дверь.

Калашников обернулся. На пороге слесарной мастерской стоял заместитель начальника тарного цеха Рябцев.

Отступление 2

Главбух не в настроении; он хмуро смотрит на Басаргину, которая принесла очередной акт на списание боя стеклопосуды. Басаргина, наоборот, весела, свежа, разговорчива. За окном кружит первый снег, небо блеклое, грустное – глубокая осень. В кабинете уютно, тепло, возле стола светятся оранжевые нити электрокамина.

– Снег, Григорий Леонидович! Какая прелесть! – Басаргина, оставляя мокрые следы, подошла к окну, залюбовалась крупными ажурными снежинками, которые медленно опускались на заводской двор. – Приглашаю в эту субботу за город. Уж не откажите. Будут шашлыки и веселая компания. Санки у вас есть? – заразительно смеется.

– Благодарю за приглашение, – главбух сдержан, но глядя на Басаргину, тоже кривит губы в улыбке. – А лыжи подойдут?

– Еще как! – Басаргина энергично трет ладонями, подходит к главбуху, следит за тем, как тот подписывает бумаги. – Спасибо, Григорий Леонидович!

– За спасибо сыт не будешь… – ворчит под нос главбух, окидывает взглядом Басаргину. – С обновкой вас, Варвара Петровна. "Монтана"… – читает фирменный ярлык на платье.

– Идет мне? – Басаргина притопнула каблучками сапог, крутанулась перед главбухом юлой. – Только не говорите, что нет, – смеется, сознавая свою привлекательность.

– Хороша… – думая о чем-то своем, роняет главбух. – Вот что, Варвара Петровна, у меня к вам просьба…

– Любую вашу просьбу, уважаемый Григорий Леонидович, выполню с удовольствием!

– У меня сегодня скромный юбилей, так я вас приглашаю отужинать в ресторане.

– Чудесно! Хотя… – Басаргина на секунду задумывается, потом машет рукой. – А, ладно! И с чем вас поздравлять?

– В ресторане и узнаете, – многозначительно улыбается главбух.

– Значит, тайна? Идет! Во сколько и куда?

– В "Сосновый бор", к семи.

– Договорились. До вечера, Григорий Леонидович!

В ресторане шумно, весело. Свободных мест, как всегда, нет. Главбух, поддерживая Басаргину под локоток, ведет через весь зал к отдельным кабинетам. Варвару Петровну провожают восхищенные взгляды мужчин: длинное вечернее платье из темно-синей ткани выгодно подчеркивает гибкую стройную фигуру и благородную белизну лица, шеи и в меру полных обнаженных рук.

В кабинете богато накрытый стол на две персоны. Басаргина с удивлением смотрит на главбуха.

– А остальные?

– Тайна, Варвара Петровна, тайна… – бодро отвечает он, подмигивая. – Прошу, мадам! – отодвигает кресло. – Что будем пить?

– Ах, какой вы… – грозит пальчиком Басаргина. – Конечно, шампанское. И все-таки юбилей – это правда? Или повод?

– И правда, и повод. Давайте пока оставим эту тему и выпьем… просто так.

– Ну-у, это неинтересно, – капризно сложила губы трубочкой Басаргина. – Нужен тост.

– Согласен. Выпьем за нашу жизнь цветущую!

– Другое дело…

Выпили. Закусили. Басаргина раскраснелась, задышала глубоко, часто.

– Потанцуем? – положила ладонь на руку главбуха.

– С меня танцор… – хмыкнул тот и серьезно посмотрел на Варвару Петровну. – Думаю, что сейчас в самый раз поговорить… о юбилее…

– Давно пора! – с энтузиазмом откликнулась Басаргина и потянулась к фужеру, в котором пузырилось шампанское.

– Пить будем потом, – глаза главбуха за толстыми линзами очков хищно округлились, заблестели. – А пока у нас с вами разговор предстоит серьезный.

– Что-то случилось? – встревожилась Басаргина.

– Пока ничего. Но может случиться, – главбух сунул руку за пазуху и вынул оттуда сложенную вчетверо бумажку. – Если, конечно, мы не найдем общий язык…

– Что это? – трезвея от дурных предчувствий, спросила Басаргина, глядя на бумажку, испещренную столбиками цифр.

– Это ваш приговор, Варвара Петровна, – главбух мясистой рукой расправил бумажку и пододвинул ее к Басаргиной. – Здесь итоги финансовых махинаций со стеклотарой, голуба.

– Но… Григорий Леонидович… – Басаргина почувствовала, что силы оставляют ее. – Ведь я… по вашему… совету…

– Слово к делу не пришьешь, – главбух смотрел на нее строго, даже зло. – Я вам советовал, коль уже зашел такой разговор, деньги, вырученные за фиктивный бой, обратить на благо для цеха, чтобы покрыть расходы, связанные со сверхурочными работами. Так? Так! Но ни в коей мере не на личные нужды. Смотрите сюда, – ткнул пальцем в бумажку. – Это сумма, причитающаяся к выплате по нарядам. А это деньги, которые вы, ничтоже сумняшеся, положили в свой – да, да, свой! – карман. Как же это получается, Варвара Петровна?

– Я… мы… но ведь… – Басаргина задыхается.

– Если вашими махинациями заинтересуются соответствующие органы, – безжалостно продолжал главбух, – этой суммы вполне достаточно, чтобы оградить вас от общества лет эдак на пять, как минимум. Такие дела, голуба.

– Григорий… Леонидович… – Басаргина смята, уничтожена; ее бледное лицо выражало страх и беспомощность. – Что же мне… Теперь… – и уронив голову на стол, заплакала навзрыд.

– Ну-ну-ну… – похлопал ее по плечу главбух. – Не надо. Безвыходных положений не бывает. Утрите слезы.

– Я вас прошу… помогите… – Басаргина, сложив руки на груди, умоляюще посмотрела на главбуха.

– И помогу, и выручу… – он наполнил свой бокал. – А сейчас в самый раз выпить за юбилей.

– Какой… юбилей?

– Ну как же – ровно восемь месяцев прошло с тех пор, – засмеялся, – как мы с вами в одной упряжке: я подписываю, а вы… вы преспокойно получаете деньги, и немалые. А, между прочим, я рискую не меньше вашего, голуба…

– В одной… упряжке? – Басаргиной вдруг стали понятны прозрачные намеки главбуха. – Ну что же – выпьем… – она истерически захохотала. – Пропадать, так с музыкой!

– То-то… А пропадать не нужно. Жизнь – прекрасная штука. Особенно, если знаешь, что карман не пуст…

7

С Рябцевым разговор явно не клеился. Односложные "да" и "нет", "иногда", "не знаю", "не слышал", "не видел". Было ясно, что Басаргину он недолюбливал, но причину этого объяснить не пожелал. И вообще присутствие следователя ему было неприятно, и он даже не пытался это скрыть.

"А ведь хитрит, – неизвестно почему подумал Калашников, замечая быстрые, тревожные взгляды, которые Рябцев изредка бросал в его сторону. – И чего-то боится. Чего?"

Но темные с желтизной глаза замначальника цеха были неподвижны и непроницаемы. Впрочем, и те односложные, вялые ответы, которые удавалось в буквальном смысле слова выжимать из Рябцева, указывали на то, что умом он не обижен. Даже наоборот – реакция на вопросы следователя у него была отменная, и их анализ занимал у Рябцева считанные секунды.

"Крепкий орешек, – не мог не отдать ему должное Калашников. – И все-таки, откуда у него такая предубежденность против меня? Следствие определенного опыта в общении с органами правосудия? Вполне возможно. Нужно тщательно покопаться в его биографии. Уж больно ловок. Такое впечатление, что на все мои вопросы подготовил ответы заранее. Нужно что-то нестандартное…"

– Вы женаты?

– Что? Да… Нет! Впрочем, да…

– Как это понять?

– Живу… с одной женщиной. Не расписан.

– В отпуск собираетесь?

– Да.

– Летом?

– В августе.

– На юг?

Что-то неуловимо изменилось в лице Рябцева. Взгляд был по-прежнему тусклым и невыразительным, но в уголках глаз стало больше морщин, а худой острый кадык вдруг быстро задвигался вверх-вниз.

– Да…

Вскоре Калашников попрощался с Рябцевым и покинул территорию ликеро-водочного завода: продолжать разговор было бессмысленно; после упоминания об отпуске заместитель Басаргиной и вовсе замкнулся.

"Странно… – размышлял Калашников, ожидая лифт в подъезде дома, где жила секретарша Аллочка Сахнина.

– Почему разговор об отпуске ему был явно неприятен? Мне кажется, он даже испугался…"

Двухкомнатная квартира Сахниной напоминала фойе провинциального театра, столько было налеплено на стенах портретов известных артистов. Вперемежку с артистами висели изделия из макраме, выполненные довольно профессионально.

Мебели в комнатах было немного, ковер только один, недорогой, зато в зале на тумбочке красовался японский "Панасоник". Магнитофон, судя по всему, служил Аллочке чем-то вроде идола древним язычникам или чудотворной иконы первым христианам – тумбочка стояла в красном углу между двух напольных ваз, не хватало только лампадки, подвешенной к потолку.

Калашников не ошибся: первым делом Аллочка подошла к тумбочке и, благоговейно прикоснувшись к клавишам "Панасоника", спросила:

– Включить? У меня такие потрясные записи.

– Как-нибудь в другой раз. Спасибо, – многообещающе улыбнулся следователь.

Аллочка оценивающим взглядом окинула статную, плечистую фигуру Калашникова и, лукаво сощурившись, сказала:

– Ловлю на слове… Кушать хотите?

– Нет-нет, благодарю. По пути к вам перекусил, потому и опоздал чуток. Уж извините…

– Ну что вы, что вы! О чем разговор. Да вы присаживайтесь. Сюда… Вот так… Курите?

– Бросаю.

– Получается?

– На первой стадии.

– Как это?

– Свои курить бросил, побираюсь у приятелей. Аллочка рассмеялась и уселась напротив Калашникова, небрежно закинув ногу за ногу.

При виде ее круглых колен следователь почувствовал себя немного неуютно, но пришлось смириться: не заставишь же хозяйку квартиры надеть халат подлиннее.

– Алла Ивановна… – начал он.

– Почему так официально? – игриво перебила его Сахнина. – Зовите меня просто Алла, можно Аллочка…

– Хорошо, согласен. Алла, насколько мне известно, вы были дружны с Басаргиной.

– Да, представьте себе, – с оттенком гордости ответила Аллочка. – Варя была моей лучшей подругой. И вдруг заплакала по-бабьи, с причитаниями:

– Бе-едная, несчастная Ва-аря…

– Успокойтесь, Алла, – взмолился Калашников. Оплакивание Басаргиной не входило в план беседы с Сахниной.

– Конечно, я сейчас… – и Аллочка, прикрывая лицо руками, выскочила в прихожую, а затем в ванную.

Через несколько минут она возвратилась уже без грима.

– Извините… Жалко…

– Не хороните ее раньше времени.

– Вы думаете… она жива? Вы что-то знаете? Ну скажите же, скажите!

– Пока я не знаю ничего такого, что могло бы утешить вас. Поэтому и надеюсь на вашу помощь.

– Я вам расскажу все, о чем бы вы ни попросили.

– Алла, меня интересуют подробности ее личной жизни… ну, скажем, за период пребывания вашей подруги в качестве начальника тарного цеха.

– Но это будет между нами?

– Можете не сомневаться.

– Честное слово?

– Честное слово.

– Ну что же, спрашивайте…

Похоже, что Аллочка Сахнина пользовалась особым доверием Басаргиной. За час с лишним Калашников узнал такие детали личной жизни начальника тарного цеха, которые, случись ему покопаться в них без помощи Сахниной, отобрали бы уйму времени и сил, притом без особой надежды получить удовлетворительный результат. Правда, он еще не совсем ясно представлял, как все эти сведения можно заставить работать на те несколько версий, которые уже довольно четко обрисовались в его воображении, но, тем не менее, данные, которые касались знакомых Басаргиной мужского пола, были достаточно ценны и где-то даже неожиданны для следователя.

И все же был один пробел, который Калашников так и не смог заполнить: Аллочка ничего вразумительного не сказала по поводу тех двух мужчин – солидного, в годах, и молодого франта, которых видела Терехина, соседка Басаргиной. Значит, Басаргина не была откровенна до конца даже с Сахниной вопреки ее заверениям? Это было очень странно и необъяснимо…

– Спасибо, Алла.

– Не за что.

– Алла, вы бывали в квартире Басаргиной?

– Конечно. И не раз.

– И, наверное, достаточно хорошо знакомы с ее гардеробом?

– Очень даже хорошо. Варечка всегда со мной советовалась, прежде чем приобрести очередную обнову. Вы знаете, у нее был, пожалуй, единственный недостаток, если это можно так назвать, – не умела она одеваться со вкусом. Варя ведь родилась и выросла в деревне.

– Вы не хотите прогуляться со мной?

– Ой, так сразу… – "сделала глазки" Аллочка, но тут же начала собираться. – И куда мы пойдем, если не секрет?

– Какой тут секрет. На квартиру Басаргиной.

– Зачем?

– Мне нужно знать, какие вещи из ее гардероба отсутствуют.

– Всего лишь… – Аллочка явно была разочарована… Осмотр вещей Басаргиной не отнял много времени.

– Странно… – задумчиво сказала Аллочка, оборачиваясь к Калашникову, который расположился на пуфике.

– Как вас понимать?

– Здесь практически все то, что она надевала.

– Вы в этом уверены?

– Абосолютно.

Новость была совершенно неожиданная. Если ушла из дому, то в чем? А если ее убили, то что же, совершенно раздетую? Впрочем, здесь ничего необычного нет, бывали и такие случаи в его следственной практике. Но ведь тогда ее нужно было, по меньшей мере, во что-то завернуть, спуститься по ступенькам с довольно не легкой ношей в подъезд, наконец, погрузить в машину и куда-то увезти. И все это без уверенности, что жильцы или случайные прохожие не заметят происходящего.

Еще одна версия начала разваливаться, словно карточный домик. Ко всему прочему, судмедэксперты не смогли идентифицировать кровь в ванной, поскольку группа крови Басаргиной не была известна. Рожала она в глухой деревне у родственников, где была только старенькая фельдшерица, а других данных не оказалось.

– Аллочка, я вас прошу, осмотрите вещи еще раз, – с мольбой в голосе обратился Калашников к Сахниной. – Может, чего-то из старой одежды нет…

Но результат оказался прежним: все вещи, как верхние, так и нижние, за исключением драгоценностей, были на месте. По поводу поношенной одежды Сахнина не была уверена, и это обстоятельство послужило утешением, правда, довольно слабым, для расстроенного следователя.

Распрощавшись с Аллочкой возле подъезда дома, где жила Басаргина, Калашников после некоторого раздумья поднялся на второй этаж в квартиру стариков.

"Неужели никто ничего не заметил в ту ночь? – раздумывал он, нажимая на кнопку звонка. – Ведь в квартире Басаргиной кто-то был, это, будем считать, факт. И, видимо, мужчина, может, двое, если судить по расположению табуретов на кухне… А фужер был только один, разбитый… И на нем отпечатки пальцев хозяйки. Что за дьявольщина!"

– А-а, это вы. Заходите, – дверь открыл Петр Васильевич.

Он был одет в синий тренировочный костюм, в котором выглядел моложе своих лет.

Заметив взгляд Калашникова, весело подмигнул ему:

– Не узнаете? Чтобы тело и душа были молоды… Бегаю, знаете ли. По утрам, в основном. А вот сегодня лень одолела, так я решил вечерком поразмяться.

– Извините, что помешал.

– Да ладно, чего там. Завтра наверстаю. Что же мы у порога стоим? Проходите в комнату.

Жены Петра Васильевича дома не было.

– К соседке ушла. Покалякать о том, о сем, – объяснил старик. – Я сейчас чайку… – и скрылся на кухне.

А Калашников стоял, остолбенело уставившись на книжную полку, где на видном месте красовалось полное собрание сочинений… Джека Лондона! Он мог поклясться, что в прошлый раз там книг не было.

Следователь вынул наугад один томик, полистал, затем взял второй, третий…

Крохотная бумажка запорхала в воздухе; Калашников поймал ее на лету. Квитанция. Бледно-лиловые буквы с трудом складывались в слова. Квитанция банно-прачечного комбината. Белье… Перечень… Вес… Сумма… Фамилия… Басаргина В. П.!

8

В кабинет вошел старший оперуполномоченный угрозыска капитан Чокин с папкой в руках.

– Здорово, Виктор Емельяныч.

– Привет. Чем порадуешь?

– Работаем согласно плану, но новостей особых нет.

– Садись и давай все по порядку, – Калашников знал, что Чокин страдает излишней скромностью, поэтому приободрился.

– Ага…

Чокин, низенький и круглый, словно колобок, с сомнением посмотрел на видавший виды стул.

– Садись,садись, тебя выдержит, – заметил его нерешительность Калашников.

И пожаловался:

– Уже полгода завхоз мозги компостирует – достану, привезу, новая мебель на подходе…

– Зато столик у тебя, позавидуешь, – Чокин вытаскивал из папки бумаги и раскладывал на зеркальной полировке.

– Какой кровью достался, одному мне известно. Ну, что там у тебя?

– Не терпится?

– Спрашиваешь…

– Во-первых, и самое главное, пока ничего утешительного по поводу Басаргиной сообщить не могу. Опросили всех, кого только можно было, – и впустую. Ни малейшего намека на след. Вошла в тот вечер в дом и испарилась. Разыскал я ее дальних родственников, еще одних – в деревне. У них она не появлялась больше двух лет. Последнее письмо получили месяца три назад.

– Где письмо?

– То ли затерялось, то ли сожгли вместе с ненужными бумажками.

"Да, с родственниками у Басаргиной не густо: отец погиб на фронте, мать умерла семь лет назад, братьев и сестер не было…"

– Что еще?

– Проверки сберкассы. Два вклада – один на полторы тысячи, второй двести… двести восемьдесят пять рублей с копейками. Оба счета открыты три с половиной года назад. С тех пор новых поступлений не было.

– А ведь сберкнижек мы так и не нашли… – Калашников задумчиво вертел в руках карандаш. – Надеюсь, кассиров предупредили?

– Обижаешь, Виктор Емельянович… – нахохлился Чокин. – Как только кто появится, будет доложено сей момент.

– Это я так, на всякий случай, – примирительно сказал Калашников, весело глядя на капитана.

– А теперь два пунктика, которые несомненно представляют интерес, – Чокин пододвинул к следователю несколько машинописных листов. – Показания сторожа универсама Табунщикова. Это на углу Тенистой и Пролетарской. Там есть небольшой скверик…

"Есть скверик, есть… – невольно пощупал шишку на макушке Калашников. – Знакомое место…"

– Так вот, – продолжал Чокин, – в тот вечер возле скверика долго стояли "Жигули" светлой окраски. Номерным знаком, к сожалению, Табунщиков не поинтересовался. Где-то около полуночи к машине быстро подошел мужчина плотного телосложения, долго шарил по карманам в поисках ключей, затем открыл дверцу и уселся за руль. В это время со стороны Тенистой к машине подбежал еще один, худощавый, ростом повыше, буквально вытащил владельца "Жигулей" на тротуар и принялся что-то доказывать. Сторож уже хотел было вмешаться – принял его за пьяного, но тут плотный с силой оттолкнул второго, сел в машину и уехал. А высокий, завидев сторожа, поспешил скрыться в скверике.

– Интересно… – Калашников внимательно читал показания Табунщикова. – Даже очень…

– И второе. По твоей просьбе мы проверили алиби Осташного. Судя по командировочному удостоверению, он в ночь исчезновения Басаргиной был за две сотни километров от города. А если верить показаниям таксиста Катаргина, который знает директора в лицо, так как они живут в одном доме, и который вез его вечером от железнодорожного вокзала в центр города, то выходит, что Осташный возвратился из командировки на трое суток раньше.

– Я почему-то нечто подобное предполагал… Послушай, а где он находился все это время?

– Выяснить не удалось, но дома его не было, это точно.

– А ведь Осташный подходит под описание того плотного мужчины, владельца светлых "Жигулей"… У него есть личная машина?

– Прямо в точку, Виктор Емельянович… – улыбнулся Чокин. – Есть. И между прочим, "Жигули" светлой окраски. У меня тоже появились подобные соображения. А если учесть тот факт, что гараж Осташного находится неподалеку от центра города, возле его прежней квартиры, то выводы напрашиваются сами собой.

– Мда… Завертелась карусель…

– Это, по крайней мере, лучше, чем вообще ничего. Есть откуда плясать.

– Ты что, не веришь в причастность Осташного к исчезновению Басаргиной?

– Кто его знает. Веришь, не веришь… Доказать нужно. А если честно, то все это как-то в голове не укладывается. С какой стати?

– А если были причины? И притом довольно веские.

– Что-то раскопал?

– Пока нет. Одни предположения. Нужно подключить к работе и ОБХСС. Мне кажется, тут узелок вяжется тугой.

– Ну ладно, тебе и карты в руки. Пошел я.

– Постой, чуть не забыл. Запиши. Рябцев Иннокентий Сергеевич, заместитель начальника тарного цеха. Год рождения… Место рождения… Домашний адрес…

– Записал. Что требуется?

– Проверь-ка его некоторые биографические данные. Те, что касаются нашего ведомства.

– Конкретно есть что-нибудь?

– Только то, что написано в твоем блокноте. Но проверь тщательно.

– Будет исполнено…

Калашников остался один. Еще раз перечитал бумаги, которые принес Чокин, сделал пометки в блокноте.

Осташный… Рябцев… Показания Терехиной, водителя такси, сторожа Табунщикова… Неизвестный, который проник в квартиру Басаргиной… Неизвестный? Как сказать…

– …Знаете, на старости лет ударился в книгособирательство, – Петр Васильевич пил чай из блюдечка, вприкуску. – Не то чтобы за модой вдогонку, а для души. Придешь на книжный базар, среди людей потолкаешься, поговоришь о всякой всячине, а то, гляди, и прикупишь что. – и еще день позади. Все-таки лучше, чем на скамейке у подъезда штаны протирать.

– Да, библиотека у вас неплохая, – Калашников потянулся к книжным полкам, достал томик Джека Лондона. – Завидую. Мой любимый писатель из зарубежных. Подписка?

– Хе-хе-хе… – довольно рассмеялся старик. – Не угадали. Результат моих походов на книжный базар.

– Ну! Такое сокровище – и на толчке…

– Повезло, повезло… Радуюсь и не скрываю этого.

– Надо же… А я вот ищу уже столько лет – и впустую. Не спрашиваю, сколько заплатили, но могу себе представить…

– Ошибетесь. Переплатил всего-ничего.

– Не может быть.

– Удачный день, знать, выпал. Подходит ко мне парнишка с портфельчиком в руке и говорит: "Дед, а дед, Джек Лондон нужен?" Ну я, понятное дело, его за рукав и подальше от толпы. Показал он мне, я и ахнул. Заломил он сначала цену приличную, да все-таки сторговались. Правда, денег у меня все равно не хватило, пришлось подзанять у знакомых книжников – меня там знают.

– Наверное, и парнишка вам был знаком – кому зря такой клад не предложишь.

– В том-то и дело, что я его впервой встретил. Повезло…

– Петр Васильевич, а вы не подумали, что книги могут быть ворованными?

– Что вы, что вы, помилуй бог! Я ведь у всяких там хануриков книги не покупаю. А это парнишка чистенький такой, аккуратный, я бы сказал даже вежливый, что для современной молодежи, знаете ли, не характерно. Правда, жаргончик у него иногда проскакивал в разговоре, так ведь я считаю, это издержки молодости. По себе помню…

Калашников спрятал бумаги в сейф, посмотрел на часы. "Схожу-ка я еще раз к Юлии. Нужно кое-что уточнить…" Попытался заставить умолкнуть ехидный голосок внутри: "Только ли за этим идешь? Смотри, Калашников, не обожгись. Вспомни прошлое…" Не получилось. В сердцах хлопнул дверью и вышел на улицу.

– Ты… – глаза Юлии ласково ощупали его лицо. – Как здорово! У меня сегодня пирог получился – пальчики оближешь.

– Я не голоден… – вяло засопротивлялся Калашников, но Хорунжая, крепко сжав его ладонь, потащила, как маленького, на кухню.

– Никаких отговорок! Садись, ешь и пей, – налила большую чашку компота. – Может, тебе молоко?

– Нет, я компот…

– Правильно, – улыбнулась. – Молоко-то прокисло.

Калашников как уткнулся глазами в стол, так и не поднимал головы до тех пор, пока от его порции пирога не остались одни крошки.

– Вкусно?

– Очень.

– Еще?

– Хватит, хватит, – замахал руками. – А то на сон потянет, – попытался пошутить. – Как твое сердце? – переменил тему разговора.

– Что ему станется? Мы, женщины, народ выносливый.

– Ты бы к врачу сходила.

– Не терплю больничных запахов. Побольше движения, свежий воздух – и поменьше стрессов. Рецепт старый, как мир.

– Юлия, я вот по какому вопросу… – начал было Калашников и осекся, заметив, как нахмурилась Хорунжая.

– Я думала, ты пришел… без повода… проведать – в ее голосе звучала горечь. – Впрочем, извини, что это я… – попыталась улыбнуться. – Не обращай внимания. Кризисные явления затворничества, хочется, чтобы все выражали соболезнования. Спрашивай.

Калашников немного помялся, пытаясь найти приличествующие моменту слова, но на ум приходили только казенные фразы протокольного типа; отчаявшись, спросил прямо:

– Ты принимаешь снотворное?

– Упаси бог. На сон пока не жалуюсь. Бессонница бывает, но очень редко. У меня от нее неотразимое средство – горячий душ и роман какого-нибудь современного автора. Пока сообразишь, почему у Иванова план "горит", да почему начальству нравится плохой Сидоров, который кропает на всех анонимки, и за какие грехи хорошего Иванова выгоняют с работы "по собственному желанию"

– не заметишь, как уснешь. Рекомендую, между прочим.

– Приму к сведению… Так вот, меня интересует тот вечер… Извини, что опять возвращаюсь…

– Не надо извинений. Я понимаю.

– Вы пили тогда чай, кофе?

– Да, кофе, как всегда. Мой любимый напиток.

– Вкус кофе тебе не показался странным?

– Нет… Вроде нет… – после некоторого раздумья ответила Хорунжая.

– Ладно, тогда скажи мне вот о чем: у него есть ключ от входной двери?

– Зачем ему? Конечно, нет.

– И еще: тебе не пришлось после его ухода прибегнуть к своему "снотворному средству"?

– Ну что ты – уснула как убитая. Вот только…

– Что – только?

– Понимаешь, проснулась с головной болью. И до вечера ходила какая-то сонная, вялая. Полнейшая апатия и совершенно пустая голова. Пустая и гулкая, как барабан.

– До этого у тебя случалось подобное?

– Не припомню… Кажется, нет…

– Отлично… – Калашников чувствовал, что на этот раз он близок к разгадке ночных событий в квартире Басаргиной.

– Что ты нашел в этом отличного? То, что у меня болела голова?

– Прости, Юля, – спохватился смущенный Калашников. – Это я своим мыслям…

– Привет честной компании. Кофейком балуемся?

В дверном проеме, небрежно опираясь на зонт-трость, стоял невысокий стройный мужчина в светлом летнем костюме. Его тщательно уложенные и набриолиненные волосы отсвечивали иссиня-черным цветом, по холеному лицу блуждала всепонимающая ухмылка, и только выражение глаз, больших и круглых, как почему-то показалось Калашникову, подкрашенных, не соответствовало ни добродушному тону слов, ни слащавому оскалу.

9

Главного инженера ликеро-водочного завода Юркова следователь разыскал в механических мастерских. Тот сидел в крохотной комнатушке мастера, уткнувшись в чистый лист бумаги. Пепельницу, латунный стаканчик, доверху наполняли окурки; табачный дым висел под потолком плотной пеленой и нехотя выползал в зарешеченное отверстие неработающего вентилятора.

– Вам кого? – не поднимая головы, вяло поинтересовался Юрков.

– Вас, Петр Петрович.

– Да? – удивился главный инженер, мельком взглянул на Калашникова и снова опустил голову. – Что вам нужно?

– Поговорить…

– В другой раз нельзя?

– Желательно сегодня.

– С кем имею честь? – наконец выпрямил спину Юрков и уже внимательней всмотрелся в лицо следователя.

– Прошу, – раскрыл удостоверение Калашников. Юрков кивнул и зашарил по карманам.

– Закурить не найдется? – спросил с надеждой.

– Увы…

– Жаль… Ладно, стерпится. Я весь внимание.

– Здесь удобно?

– Вполне. Можно при желании закрыть дверь на засов.

– Не стоит, – Калашников подвинул колченогий табурет поближе к столу, сел. – Я думаю, Петр Петрович, вам нет нужды объяснять мотивы, которые побудили меня искать встречи с вами.

– Земля слухами полнится… – покривился Юрков. – А я и не скрываю, что любил ее. И люблю, и не верю, понимаете, не верю, что ее нет в живых! Не ве-рю!

– Так ведь я не пришел убеждать вас в обратном. Наоборот, хочу с вашей помощью разобраться в этой истории.

– А что тут разбираться? Был человек и нет его. Исчез. Можно подумать, что Варя – исключение, единственный случай на весь Союз. Вон сколько плакатиков поразвешено возле УВД: ушла из дому, разыскивается, просьба к гражданам… Да и чем я могу помочь? Воспоминаниями?

– И воспоминаниями тоже.

– Чудно… Впрочем, вам видней…

– Петр Петрович, как давно вы знакомы с Басаргиной?

– С той поры, как работаю здесь главным инженером.

– Ну а во временном измерении?

– Четыре с половиной года. Если абсолютно точно – четыре года, шесть месяцев и, – посмотрел на настольный календарь, – двадцать два дня.

– Петр Петрович, я буду задавать вопросы сугубо личного плана, которые могут показаться вам нескромными, так что вы меня заранее извините.

– Я должен на них отвечать в обязательном порядке?

– В интересах дела – да. Притом с полной откровенностью.

– Не знаю, не уверен…

– Скажите… – Калашников запнулся, подыскивая нужные слова. – Скажите, с каких пор вы поддерживаете… дружеские отношения с Басаргиной?

– Вы хотите спросить – с каких пор я у Варвары в любовниках числюсь?

– Не совсем так.

– Да будет вам… Не был я ее любовником. Можете мне поверить. Я ее просто любил… Любил с самого первого дня нашего знакомства.

– И пользовались взаимностью?

– Нет. Теперь могу точно сказать – нет.

– Почему?

– Я с женой развелся. Родной сын стал чужим… по моей вине. В мои-то годы по общежитиям стенки тру. Квартиру жене оставил, машину, барахло… пропади оно пропадом! Не подумайте, что жалко, нет. Просто констатирую факт. Не знаю, поймете ли. Все из-за нее… Замуж обещала. Договорились, чтобы все по закону… Финал вам известен – ушла, ни слова, ни полслова… Уеду я отсюда. Вот, – показал на бумажный листок, – заявление буду писать.

– А если ее нет в живых? Такой вариант имеет место в ваших умозаключениях?

– Тогда тем более уеду. Просто не смогу здесь жить. Да только я вам уже говорил: жива она, уверен.

– Откуда у вас такая уверенность?

– Не знаю. Вот здесь, – прикоснулся к груди, – только горечь. Горечь разбитых надежд. А боли, той самой, которая нестерпима, когда теряешь близкого, любимого человека, нет. Нет!

– Но что же, дай бог, как говорится… Возвратимся в мир неприятных реалий. В каких отношениях вы с Осташным?

– А… Вам и это известно… – Юрков в который раз зашарил по карманам. – Вот голова садовая, забыл в кабинете… Нормальные отношения. По крайней мере, с моей стороны. И вообще я к сплетням не прислушиваюсь.

– Ну а как вам Рябцев?

– Что, и этого… прилепили? – удивился Юрков. – Ну знаете ли! Это уж слишком. Рябцев – темная лошадка. Сколько будешь погонять, столько и въедешь. Но чтобы… Не-ет, исключено.

– Я не в том смысле… Вы меня неправильно поняли. Насколько мне известно, в тарном цехе считалось правилом оплачивать сверхурочные работы из какого-то "премиального фонда". И по моим данным этим занимался лично Рябцев. Вам что-нибудь об этом известно?

Какая-то неуловимая перемена произошла в Юркове. Исчезла вялость и отрешенность, черты лица жестче, взгляд заострился. Неторопливо пригладив густые короткие волосы цвета созревшей пшеницы, Юрков ответил:

– Нет.

Его курносое круглое лицо вдруг покрылось неярким румянцем, большие голубые глаза спрятались в тенях длинных, словно выгоревших на солнцепеке ресниц.

– Подумайте, Петр Петрович. Это, представьте себе, очень серьезно.

– Я уже сказал – об этом ничего не знаю.

– Что ж, на нет и суда нет… Вспомните,пожалуйста, среди знакомых Басаргиной вам не встречались… – Калашников постарался как можно точнее обрисовать тех двух мужчин, о которых рассказывала Терехина.

– Таких не знаю, – Юрков думал недолго. "Неубедительно, Петр Петрович, неубедительно… -

Калашников был уверен, что Юрков ответит именно так. – Излишняя щепетильность тоже порок. Особенно если это касается дел не только личных. Впрочем, к этому мы возвратимся несколько позже…"

– И последних два вопроса. Постарайтесь ответить на них поточнее.

– Постараюсь… – видно было, что Юрков раздражен. – Меня интересует вечер четырнадцатого и ночь с четырнадцатого на пятнадцатое. Нами установлено, что именно в этот временной промежуток исчезла Басаргина. И мне хотелось бы знать, где находились вы в это время. Только не нужно убеждать меня, что вы преспокойно почивали в общежитии. Это не соответствует истине, в чем мы уже убедились.

– Не понял… – Юрков побагровел. – За мной… следили? Это… Это знаете, как называется?!

– Никто нам такого права не давал, но справки соответствующие навели. А все это называется очень коротко – алиби.

– Вы… меня… подозреваете? – лицо Юркова пошло красными пятнами. – Меня?!

– Петр Петрович, мы с вами не институтки, аристократическим манерам не обучены, так что будем называть вещи своими именами. И попрошу – притом настоятельно! – ответить на мой вопрос.

– А если я не буду отвечать?

– Тогда придется занести вас в графу подозреваемых.

– Но как можно… Ведь я… Ведь Варя…

– Можно, Петр Петрович, можно. Вот это и есть оборотная сторона нашей работы, которая и нам, представьте себе, тоже не по душе. А по поводу того, что вы очень любите Варвару Басаргину – вы это хотели сказать? – и что вам даже в голову не пришло бы причинить ей боль, не говоря уже о худшем, я могу ответить: в нашей практике такое случалось.

– Боже мой… Боже мой… – Юрков, обхватив голову руками, застонал. – Это нонсенс…

– Успокойтесь, Петр Петрович. В конце концов, если вопрос вам так неприятен, можете не отвечать.

– Нет, почему же, я скажу. Тот вечер я провел в ресторане с компанией приятелей. Так что в свидетелях недостатка не будет.

– В котором часы вы ушли из ресторана?

– Кажется, в половине одиннадцатого. Может, раньше…

– Ну и что дальше?

– Не помню… Я был пьян. Кого-то провожал, потом бродил по городу…

– До утра?

– Да, до утра!

"Чересчур поспешно. Вопрос и впрямь не из приятных, но не настолько, чтобы так нервничать…"

– Не очень убедительно, Петр Петрович.

– Но я действительно гулял по городу почти всю ночь!

– Кто-нибудь может это подтвердить?

– Не знаю… Знакомых не встречал…

– Хорошо, пусть так. Тогда вам придется вспомнить, кого вы провожали, куда и в котором часу распрощались?

– Я же вам говорю: был пьян! Не помню!

– Вот что, Петр Петрович, давайте пока оставим этот разговор. Но попрошу вас: то, о чем вы рассказывали, я имею в виду события в ночь исчезновения Басаргиной, изложите на бумаге. В подробностях. Я вас не тороплю, до вечера времени вполне достаточно, чтобы все вспомнить. Для этого нам придется уединиться. Думаю, что в моем кабинете будет удобней. А для начала, чтобы не терять время попусту, продиктуйте пофамильно ваших приятелей, с которыми вы были тогда в ресторане. И желательно их домашние адреса, а также место работы.

– Будете проверять?

– Обязательно, Петр Петрович. Если, конечно, ваши ответы по этому поводу не будут более точными.

"А ведь что-то недоговаривает… Что? Или это мои домыслы – профессиональная болезнь? Но со вторым вопросом повременим, – вспомнил Калашников показания Самохина и Аллочки Сахниной. – Нужно подготовиться более тщательно…"

Отступление 3

Басаргина вторую неделю не появлялась на заводе. В тарном цехе траурная атмосфера. "Бедняжка" – всплакнет кто-нибудь из женщин, посердобольней. "Это же надо так…" – сокрушались мужчины, курили больше обычного и потихоньку тянулись в цех розлива, по свои, "наркомовские", сто пятьдесят. Покалякают о том, о сем и назад, в цех, где маячил Рябцев, какой-то неприкаянный и вялый больше обычного.

У Басаргиной умерла дочь. Случай нелепый: по первым мартовским проталинам пошла на реку вместе с другими детьми, нечаянно провалилась в полынью, – неглубокую, возле берега, а через сутки забрала ее "скорая" с температурой под сорок. Как уж там выхаживали ее в больнице – никому про то неведомо, кроме Басаргиной, которая не отходила от постели дочки ни днем, ни ночью. Но через неделю девочки не стало.

Ругали докторов, медицину, на лекарства кивал кое-кто – мол, если бы заграничные…

Басаргина лицом потемнела, на похоронах не плакала, только стонала и теряла сознание. С кладбища ее увезли прямо домой – безвольную, не похожую на себя; поминали девочку в заводской столовой без Басаргиной.

С тех пор на заводе ее не видели. Навещали, справлялись о здоровье. С виду вроде ничего, не плачет, не убивается. "Молчит. Похудела и глаза какие-то потусторонние…" – шептались в заводоуправлении.

Главбух ходил чернее тучи. "С чего бы?" – безответно интересовались наиболее любопытные, спрашивали в бухгалтерии. Наконец главбух не выдержал и в обеденный перерыв поехал на Тенистую.

– А-а, ты… – Басаргина в стоптанных шлепанцах на босую ногу, нечесанная, полу халата придерживает рукой

– оторваны пуговицы. – Входи. Сейчас… умоюсь… Через десять минут они сидели на кухне, каждый со своими мыслями: Басаргина молча глядела в окно, главбух тихо барабанил пальцами по столу, непривычно робкий и заискивающий.

– На работу когда выйдешь? – наконец спросил главбух.

– Да хоть завтра…

– Держись, голуба… – погладил ее руку.

– Держусь…

– Может, путевочку тебе оформить на юг? Душой отойдешь, здоровье поправишь…

– На кой она мне?

– Ну, как знаешь… – поднялся. – Приходи завтра. Заждались тебя. Работа стоит.

– Посмотрю…

– Пойду…

– Угу…

Два месяца спустя. Кабинет главбуха. Он что-то рассказывает. Басаргина сдержанно посмеивается.

– На том все и закончилось. Сгорел наш Иннокентий Сергеевич белым пламенем. Жди – прибежит плакаться.

– Не впервой… – Басаргина вздыхает. – Вот уж человек невезучий на баб. Вторая была не мед, а эта… Бедный Кеша ее как огня…

– Сам виноват – на кой ляд с ней связывался? Ну да это его личное дело… Ты вот что, Варвара Петровна, – посерьезнел главбух, – прекрати самолично деньги слесарям выдавать… из "премиального фонда". Перепоручи это дело Рябцеву. Да чтобы без лишних свидетелей! А вообще, я считаю, эту практику нужно сворачивать. Хватит пьянчуг прикармливать.

– Предположим, не все пьянчуги, – возразила Басаргина. – Но в твоих словах, Григорий Леонидович, есть резон. Учту. А по поводу Рябцева – так я уже давно ему перепоручила. Но – жулик наш Кеша, – смеется. – Два-три червонца, а заначит для себя.

– Что-то ты с ним начала цапаться…

– Так это для виду. Или под горячую руку попадет. Кеша понимает, что за мной он, как за каменной стеной. Главное, не болтлив.

– Догадывается?

– Трудно сказать. Возможно, он не дурак. Но это не страшно, у самого рыльце в пушку, мне это известно хорошо…

Конец августа. Басаргина вместе с главным инженером Юрковым в доме отдыха на черноморском побережье Крыма.

Небо высокое, по-летнему знойное. Пляж пустынен – обеденное время. Басаргина лежала ничком, закрыв глаза. Рядом сидел, покуривая, Юрков.

– Петь, а Петь…

– Что, Варя? В столовку идем?

– А, ну ее… – махнула рукой. – Лучше в шашлычную.

– Как хочешь… Вечером куда?

– В ресторан. Куда же еще?

– Надоело… Все надоело… Окунемся? Поплавали, порезвились в воде. Улеглись на горячий песок, рядышком.

– Варя, что у тебя с эти боровом?

– Ты о ком?

– О нашем дражайшем Григории Леонидовиче.

– С чего ты взял?

– Что, у меня глаз нету?

– Ревнуешь?

– А хотя бы!

– Дурачок… – Нежно погладила Юркова по спине. – Я тебя одного люблю. Сильно, сильно…

– Ты мне зубы не заговаривай! – Юрков в раздражении вскочил, закурил, опять лег возле Басаргиной; дуется.

– Псих… – Варвара обняла его за шею. – Мой милый психушка.

– Варя, я не верю, понимаешь, не верю тебе! Я все вижу.

– У нас с ним деловые отношения. Всего лишь.

– Деловые? – покосился на нее Юрков. – Как это понимать?

– А не нужно тебе понимать. Лишние знания обременяют человека.

– Постой, постой… – Юрков начинает что-то соображать. – Вот оно что… – суровеет. – Я-то думаю, откуда у нее денежки лишние завелись?

– Отстань, Петя… – Басаргина почувствовала, что сказала лишнее. – Пошли обедать.

– Ну, знаешь! – вспыхивает Юрков. – Ты понимаешь, чем все это может кончиться для тебя?!

– Понимаю, понимаю! И не кричи на меня, я еще не твоя жена, – начинает горячиться и Басаргина. – И оставь свои домыслы про себе! Это совсем не то, о чем ты подумал, – встает. – Ладно, хватит трепаться. Одевайся. Я есть хочу.

Юрков обескуражен: он что-то виновато бормочет, пытаясь заглянуть Варваре в глаза. Она тем временем натянула шорты, батник и, не оглядываясь, быстро пошла по пляжу.

Юрков подхватил свои вещи и, на ходу одеваясь, побежал вслед, худой, узкоплечий, длинноногий.

Море задумчиво плескалось возле берега тихой волной…

10

Калашников с нетерпением посматривал на часы: он ждал Осташного, которого вызвал повесткой, но тот почему-то опаздывал к назначенному времени.

Задребезжал телефон, и следователь торопливо схватился за трубку, словно испугался, что на другом конце провода его не станут дожидаться.

– Слушаю, Калашников! А, это ты, Семеныч… Звонил старший оперуполномоченный ОБХСС майор Хмара.

– …Записываю. Так, так… Ого! Это точно? Нужно перепроверить? Прошу тебя, поскорее, если возможно. Жду… Пока.

Новость была ошеломляющей. Его предположения оправдались, но чтобы так…

– Можно?

– Входите, Демьян Федорович. Здравствуйте. Присаживайтесь. Сюда, поближе…

– Что же меня так… словно преступника? – Осташный был раздражен.

– Вы имеете в виду повестку?

– Вот именно!

– Пришла пора, Демьян Федорович, запротоколировать ваши показания по делу Басаргиной. А это, согласитесь, удобней сделать здесь, – Калашников был сух и официален.

Осташный почувствовал это и сразу поостыл; забеспокоился, но не подал виду – набычившись смотрел на следователя исподлобья, неприязненно и строго.

Такое начало допроса вполне устраивало Калашникова, который хотел, чтобы Осташный сразу почувствовал разницу между своим кабинетом, где он был хозяином, и кабинетом следователя прокуратуры, где служебное положение Осташного перед лицом закона отодвигалось на задний план.

Кратко и сдержанно разъяснив директору завода его права и обязанности и предупредив об ответственности за отказ или уклонение от дачи показаний, а также за дачу заведомо ложных показаний, Калашников сделал отметку в протоколе и дал ему подписаться. Тот сделал это нехотя, быстрым и неровным росчерком, всем видом давая понять, что подобная процедура крайне для него неприятна и унизительна.

– Думаю, вы понимаете, что ваш вызов сюда отнюдь не моя прихоть и что для этого есть веские причины.

– Хотелось бы знать эти… причины, – язвительно покривившись сказал Осташный. – Между прочим, у меня мало времени, через час я должен быть в исполкоме.

– Попытаемся уложиться. Все зависит от вас, – следователь понял тонкий намек на значимость Осташного в городском масштабе.

– Надеюсь, вы не забыли, что при первой встрече я поинтересовался вашими отношениями с Басаргиной?

– Забыл, не забыл, – какая разница? Мало ли у меня других забот, чтобы запоминать то, что меня совершенно не касается.

– Вопрос был отнюдь не праздный. И я его повторю: какие у вас были отношения с Басаргиной?

– Ну, знаете ли! – Осташный искусно изобразил негодование. – Это… оскорбление!

– Прошу отвечать определенно и без ненужных эмоций.

– Хорошо, запишите: состоял в отношениях как руководитель с подчиненным. Достаточно?

– Нет. Вы говорите неправду.

– Послушайте, уважаемый, что вам от меня нужно? Вы что, задались целью доказать недоказуемое? Что Басаргина была моей пассией? А может, вы хотите меня дискредитировать? Интересно знать, с чьей подачи…

– Значит, вы отказываетесь ответить на вопрос честно?

– Если вам нужны подтверждения сплетням, то вы обращаетесь не по адресу.

– Ладно. Тогда посмотрите на эту фотографию. Море, прибой, Басаргина на камне, а это вы собственной персоной на заднем плане. Лупу дать или обойдемся? Только не говорите, что снимок ни о чем не говорит. Еще как говорит. Во-первых, фото из альбома Басаргиной, во-вторых, в уголках процарапана дата и место, где вас запечатлел фотограф. И нам не стоило большого труда выяснить, что в бытность Басаргиной технологом заводской лаборатории вы отдыхали с ней вместе на черноморском побережье Кавказа, где снимали домик в пансионате Министерства легкой промышленности. Домик на двоих. И вашим, так сказать, партнером была Басаргина, которую вы представили как свою жену. А по приезде домой, буквально через два месяца, она получила назначение на должность начальника тарного цеха. Что вы на это скажете?

Осташный напоминал рыбу, выброшенную на берег штормом: округлив глаза, он беззвучно шевелил губами, не отрывая взгляда от фотографии. Калашников даже потянулся к графину с водой, опасаясь, что с директором случится апоплексический удар.

Но Осташный выстоял; судорожно сглотнув, он шумно выдохнул и проговорил:

– Виноват… Не хотел ворошить… прошлое… Было…

– Так-то оно лучше, Демьян Федорович… Ну что же, все это уже история, подробности мы опустим. Пока опустим. Меня интересует последняя ваша командировка.

Осташный при упоминании о командировке вздрогнул, но тут же, заметив настороженный взгляд Калашникова, потянулся за сигаретами.

– Не возражаете?

– Пожалуйста, курите.

Осташный задымил, как заводская труба, – пытался успокоить расшалившиеся нервы. Это давалось ему с трудом; видно было, что он ждет вопросов Калашникова с нетерпением и боится их.

– Демьян Федорович, какого числа вы возвратились из командировки?

– В субботу. Число? Календарь у вас есть? Сейчас… Восемнадцатого вечером, где-то около десяти. Последней электричкой.

– А может, мне не стоит записывать в протокол ваш ответ? Может, вы подумаете?

– Что тут думать? Поднимите командировочное удостоверение, там проставлена дата убытия.

– Вы нас явно недооцениваете, Демьян Федорович. Не нужно козырять датой, которую вам проставили в первый день приезда по месту командировки.

– Пусть так, но я и впрямь возвратился домой в субботу. Спросите у жены, у соседей, наконец.

– Уже спросили. Вот показания таксиста Катаргина, который вез вас от железнодорожного вокзала вечером четырнадцатого, а не восемнадцатого. Осташный упрямо боднул головой:

– Ну и что? Предположим, он прав. В конце концов у меня могут быть личные мотивы, о которых мне бы не хотелось распространяться.

– Так предположим, или вы появились в городе вечером четырнадцатого?

– Да, вечером четырнадцатого.

– И где же вы пропадали до субботы?

– Не хотелось говорить, но придется… Надеюсь, все то, о чем я расскажу, не дойдет до ушей моей супруги?

– Мы не вправе разглашать показания свидетелей так же, как и остальные материалы следствия.

– Я взял свою машину и уехал за город, в поселок… – Осташный назвал адрес. – Там у меня есть… знакомая женщина. У нее и пробыл до субботы. Вот и все.

– В котором часу вы выехали из гаража?

– Точно не помню… Кажется, в двенадцать, может, в половине первого – пока заправился, то, се…

– Запишем… Демьян Федорович, как давно вы не были у Басаргиной?

– Если не ошибаюсь, года два с лишним… Осташный закурил снова. Его глаза превратились в щелки; он неотрывно следил за пером, которое бегало по бумаге почти без остановок.

– Тогда объясните мне, каким образом в квартире Басаргиной могли очутиться свежие отпечатки ваших пальцев?

Осташный бесцельно зашарил руками по столу, словно пытаясь что-то разыскать и, склонив голову, обмяк…

Наскоро перекусив в пельменной, Калашников поехал на центральный аптечный склад, чтобы проверить некоторые свои соображения. Старый троллейбус кряхтел, скрипел, дрожал, словно в лихорадке, но Калашников, примостившись на заднем сиденьи, не замечал этих неудобств. Он сосредоточенно думал; и вовсе не о том деле, которое его заставило сейчас трястись на другой конец города. Он думал о Юлии Хорунжей.

Аркадия Хорунжего, видимо, не удовлетворили объяснения жены по поводу мотива появления в квартире Калашникова. Правда, виду он не подал, любезно и настойчиво предлагал разделить с ним трапезу или выпить кофе. Но распрощались они холодно – оба не могли скрыть острую неприязнь, которая нередко возникает между антиподами беспричинно и неожиданно.

Юлия позвонила перед обедом следующего дня. Она была возбуждена и просила о встрече. Договорились встретиться в небольшом уютном кафе на Пролетарской.

Когда Калашников вошел в полупустой обеденный зал кафе, Юлия уже была там – сидела в дальнем углу и допивала вторую чашку кофе.

– Что случилось? – встревоженный Калашников пытался прочесть в глазах Юлии причину, побудившую ее на столь необычный шаг.

– Очень хотела тебя видеть… – взгляд Юлии был печален, под глазами залегли темные тени. – Ты… не рад? Прости.

– Нет, почему же, рад. Честное слово! Просто не ожидал…

– Я выгнала его. И на этот раз бесповоротно, – Хорунжая сбросила на спинку кресла легкую ажурную шаль, прикрывающую плечи, и положила обе руки на стол. – Посмотри…

Выше локтей отчетливо просматривались темные пятна.

– Он добивался правды, и я… я ему рассказала. Все рассказала! Он ушел. Ему есть куда, я знаю… Я не могу его больше видеть, не хочу! – Юлию бил мелкий озноб.

– Ну успокойся, успокойся… – обнял ее за плечи Калашников. – Все образуется…

Хорунжая склонила ему голову на плечо и беззвучно заплакала.

Калашников проводил ее до скверика. Шли молча, каждый со своими мыслями. Изредка Юлия бросала в его сторону короткие вопрошающие взгляды, на которые он отвечал мягкой, ободряющей улыбкой.

У скверика-остановились.

– Ты так и не спросил, почему я… после всего того, что было между нами… не вышла за тебя замуж… – на щеках Юлии выступил лихорадочный румянец.

– Стоит ли? Теперь, когда былого уже не вернешь…

– Былого не вернешь… – как эхо повторила Юлия. – Во всем виновата я и больше никто! Уехала, сбежала…

– Мне было нелегко… – Калашников с трудом проглотил подступившийся к горлу комок. – Зимнюю сессию тогда я завалил… Едва не отчислили… Я тебя разыскивал…

– Знаю… – горькая ирония зазвучала в голосе Хорунжей. – А я тем временем искала рыцаря достойного… Нашла… Господи, какая я была дура!

– Не нужно… так… Хватит воспоминаний. К тому же я не уверен, что за эти годы мы намного поумнели. Юлия не ответила, только прикусила нижнюю губу.

– Пора мне… – Калашникову вдруг захотелось уйти немедленно, чтобы побыть одному.

– Вить… – Хорунжая взяла его за руку. – Я давно хотела сказать… – и умолкла, опустив глаза.

– Что? – Калашников почувствовал, как горячая волна хлынула в голову.

– Вить, я… – Хорунжая вдруг закрыла лицо руками. – Нет, нет, нет! Прости…

И быстро застучала каблучками по мостовой – шла, склонив безнадежно голову, не глядя по сторонам, судорожно сжимая побелевшими руками концы шали.

11

Капитан Чокин в хорошем настроении. Пока Калашников что-то торопливо пишет, он, легко и мягко ступая, снует по кабинету, мурлыча под нос очередной шлягер сезона.

– Чему радуешься? – мельком взглянув на него, спросил Калашников. – Никак в "Спортлото" выиграл?

Чокин был заядлым любителем популярной игры, за что ему часто влетало от супруги, поскольку его увлечение приносило одни убытки. Но Чокин отличался завидным упорством, и, утаив с получки очередной червонец, бегал по кабинетам с единственным вопросом: "Число! Быстро!". Однажды все сговорились и ответили: "Тринадцать", после чего Чокин пропустил три или четыре розыгрыша, посчитав такое единодушие дурным предзнаменованием. Но вскоре шутка сослуживцев стала ему известна, он снова приободрился и принялся наверстывать упущенное.

– Пока нет. Но – терпение, терпение… Да, ты слышал новость?

– Что там?

– Мальцевский детдом знаешь?

– Кажется, километрах в пятидесяти от города.

– Точно. Три дня назад кто-то передал через пацанов-дежурных фанерный ящичек с надписью: "Директору детдома. Лично руки". Принесли, открыли – и остолбенели: ящик доверху набит деньгами! Директора едва кондрашка не хватила – выгнал всех из кабинета, забаррикадировался, начал звонить в милицию. Приехали, посчитали – двадцать три тысячи рубликов! И на донышке записка: "Прошу принять на нужды детского дома". Без подписи. Представляешь?

– С трудом. Что-то не припоминаю подобного. Странный подарочек, я бы сказал.

– Вот-вот. Так все и подумали. Решили проверить – может, где кассу "взяли" или что-нибудь в этом роде. Купюры крупные, новенькие, установить не трудно. Увы, все чисто.

– Ну что же, хорошо… – Калашников положил исписанный лист в папку. – Чем порадуешь?

– Есть материалы по Рябцеву. Ну и фрукт, я тебе доложу!

– Давай, – нетерпеливо протянул к себе бумаги Калашников. – Так… Так… – читал через строку, схватывал смысл. – Отлично! Вот теперь есть хороший повод снова посвиданьичать с ним.

– Ты-то как догадался?

– Скажу – все равно не поверишь. Наверное, интуиция.

– Завидую. А тут бегаешь, бегаешь, высунув язык, и в результате получаешь очередную головомойку.

– Ладно, не прибедняйся…

Рябцев, казалось, похудел еще больше. Морщинистое лицо выражало усталость и апатию. Калашников вызвал его в конце рабочего дня. Спросив разрешения, Рябцев курил практически без передышки. Пришлось распахнуть окно, чтобы не угореть: кабинет следователя не отличался большими размерами.

– …Иннокентий Сергеевич, какой вам смысл отрицать общеизвестные факты?

– Я не отрицаю. Распределением денег занималась лично Басаргина.

– Через вас.

– Пусть так. Я – подчиненный. Существует такое понятие, как субординация.

– И что же, вы никогда не интересовались происхождением тех сумм, которые вручала вам Басаргина?

– Нет.

– Удобная позиция, ничего не скажешь.

– Мне разъяснили, что это премиальный фонд. Деньги я выдавал согласно ведомости, под личную подпись.

– Где эти ведомости?

– Возвращал Басаргиной.

– Короче говоря, все замыкается на ней. У вас не возникает ощущения, что исчезновение Басаргиной может быть следствием ее монополии на возможность держать в руках чужие тайны?

– У меня сейчас возникает только чувство голода, так как я не успел сегодня за работой пообедать, – с вызовом ответил Рябцев.

– И, между прочим, – спокойно продолжал следователь, не обращая внимания на выпад Рябцева, – вы один из тех, кому исчезновение Басаргиной весьма выгодно, потому что ей были достаточно хорошо известны некоторые тайные факты вашей биографии, скрыть которые вы хотели любой ценой.

– На что вы намекаете? – пожелтел от сдерживаемой злости Рябцев.

– Я уже не намекаю. – Калашников раскрыл папку. – Во-первых, Басаргина вас здорово выручила в связи с той неприятной историей, которая случилась с вами в позапрошлом году в мае месяце на юге, в Анапе. Напомнить? Пожалуйста. Вот копия милицейского протокола. Я прочту некоторые выдержки. "…На повороте Рябцев И. С. не справился с управлением личной автомашины марки "Москвич", номер… модель… вследствие чего сбил киоск "Союзпечать"… Пострадавших нет. Попытался скрыться, но был задержан постовым ГАИ… Направлен на медицинское освидетельствование, которым установлено, что гр. Рябцев И. С. был за рулем в нетрезвом состоянии… При осмотре багажника автомашины были обнаружены три канистры емкостью по двадцать литров каждая. В двух из них была пшеничная водка, в одной – ликер…". Соответствующие материалы поступили по почте на завод, где, пользуясь дружескими отношениями с секретаршей директора Сахниной, Басаргина изъяла их и срочно вылетела в Анапу. Ее стараниями вы отделались легким испугом и денежным штрафом. На заводе про этот случай никто, кроме Басаргиной и секретарши, не узнал.

– Всего-то? – Рябцев не скрывал иронии. – Дела давно минувших дней… Как вы отметили, наказание я понес. Пусть благодаря Басаргиной, но какое отношение все это имеет к ее исчезновению?

– Во-вторых, – Калашников казался чересчур спокойным; для тех, кто хорошо его знал, это был явный признак гнева, – в том же году, осенью, вы имели неосторожность конфликтовать с Басаргиной, за что тут же поплатились. Здесь показания Сахниной и охранника Панкратова, который задержал двадцатого ноября вашу машину на проходной завода и изъял из емкости, вмонтированной под сиденьями салона, около тридцати литров спирта. Чем все это могло для вас закончиться, не стоит и говорить… Но по "удивительному" стечению обстоятельств в это время рядом оказалась Басаргина. На ваше счастье, вы вовремя смекнули, что за этим кроется. И конфликт, если можно так определить самую заурядную кражу государственного имущества, тут же был улажен – опять стараниями Басаргиной. И снова не стал достоянием гласности…

Рябцев обладал незаурядной выдержкой: он сидел спокойно, чуть сдвинув кустистые рыжие брови, с таким видом, словно то, о чем говорил Калашников, его не касалось.

– И снова все замыкается на Басаргиной. Главный свидетель отсутствует. Беспокоиться особо нечего. Не так ли? Но у нас есть еще кое-что свеженькое, о чем, кстати, знала и Басаргина. И здесь, представьте себе, свидетель в наличии. Вот показания бармена Шигина, которого вы регулярно снабжали ворованной на заводе водкой, и уборщицы Генчик, которая не раз наблюдала (надеюсь, вы ей простите чисто женское любопытство?) за тем, как вы передавали бармену полные канистры спиртного и получали свой "гонорар". Думаю, остальные материалы демонстрировать нет нужды. Всему свое время. Так я слушаю вас…

– Что говорить? – передернул плечами Рябцев. – Если виноват, значит, придется держать ответ.

– Если виноват… Прозрачный намек… Ладно, пусть так. Но я не зря изложил вам все это. Басаргина имела на руках неопровержимые доказательства чересчур вольного обращения с государственным добром своего заместителя, доказательства, которые могли привести его на скамью подсудимых. Напрашивается вывод, Иннокентий Сергеевич…

– Повторяю, к исчезновению Басаргиной я не имею никакого отношения.

Рябцев непоколебим; разве что тверже стали черты лица и глаза приобрели матовый блеск, словно подернулись дымкой.

– Значит, не имеете? Тогда объясните, какая причина привела вас поздним вечером четырнадцатого числа в квартиру Басаргиной? В тот самый вечер, после которого ее уже никто не видел.

Рябцев чуть вздрогнул. Кадык на дряблой шее судорожно метнулся вверх. Он торопливо сунул руку в карман, вынул портсигар и принялся раскуривать очередную сигарету…

– Ужин сам подогреешь? – жена что-то шила на машинке. – А то я сейчас…

– Не нужно. Работай…

Калашников осторожно приоткрыл дверь в детскую, заглянул – сын спал, обняв игрушечного медвежонка.

"Парню девятый год, а до сих пор игрушки в голове, – раздраженно думал, зажигая газовую плиту. – Да и что тут удивительного: отец с утра до ночи на работе, а мать… Женщина есть женщина. Вот и вырастают инфантильными эгоистами, потребителями. Продукт эпохи… В его годы я уже отцу плотничать помогал, не до цацек было…" За чаем пришло успокоение – сказывалась усталость. Жена зашла на кухню неслышно. Стала возле двери, прислонившись к стене.

– Что так мало съел? – спросила.

– Не хочется, – не поднимая головы, коротко бросил Калашников.

– Что с тобой творится, Витя? – голос жены подрагивал от скрытого напряжения.

– Устал.

– Раньше ты тоже уставал, но это не отражалось на наших отношениях. А сейчас я тебя не узнаю. Такое впечатление, что я стала неодушевленным предметом.

– Ты ищешь причину для ссоры? – Калашников поднялся, обнял ее. – Будет тебе… Я действительно очень устал…

Слова прозвучали фальшиво, и оба это почувствовали; жена коротко вздохнула и ушла в спальню, смолчала. Калашников виновато посмотрел ей вслед и принялся шарить по шкафчикам, разыскивая сигареты. Нашел полусмятую пачку, закурил, задумался, глядя на сизые завитки дыма, которые уплывали в приоткрытую форточку. Из головы не выходил образ Юлии, и чтобы как-то избавиться от этого, Калашников попробовал переключиться на анализ допроса Осташного.

"…Я хотел поговорить с Басаргиной из автомата. Трубку она подняла, но разговаривать почему-то не стала. Решил поехать к ней. Звонил долго, но безрезультатно. Нечаянно толкнул дверь, и, к моему удивлению, она оказалась не заперта – защелка стояла на фиксаторе. Отпустил фиксатор, зашел в квартиру, закрыл дверь. Позвал Басаргину, поискал – ее нигде не было. Заглянул в ванную… – Осташного трясло, он даже начал заикаться слегка. – А т-там… Вы з-знаете… Я испугался, выскочил на лестничную площадку, хотел позвать соседей… Но… В общем, решил, что будет лучше, если… если меня там никто не увидит. Тогда я приоткрыл дверь, быстро спустился к машине и уехал… в поселок… "Зачем вам понадобилась Басаргина в такой поздний час?" – "Вы думаете?.. Нет! Хотел ее предупредить о приезде делегации с родственных предприятий по обмену опытом. На работе я не хотел появляться… по известной вам причине, а кроме Басаргиной довериться было некому".

Где грань, которая отделяет правду от полуправды? На ложь Осташный не осмелится, чересчур много наследил… Но все ли он сказал?

"Демьян Федорович, вы, умудренный житейским опытом человек, директор предприятия, наконец, задавали себе вопрос: на какие средства Басаргина с ее довольно скромной зарплатой устраивает роскошные пикники, притом нередко? Я понимаю, что там присутствовали немногие, узкий круг лиц (в том числе иногда и вы), но, тем не менее, по самым скромным подсчетам, ей это было явно не по карману". – "Как-то не задумывался…"

"Ой ли! Если судить по нашим данным, кое-какие соображения на сей счет у вас были, Демьян Федорович. Да только больно уж ловко Басаргина умела лавировать среди финансовых рифов. Документально все чисто, чего зря шум поднимать. Логика железная, не подкопаешься. А ведь Басаргина была, оказывается, только пешкой в крупной игре, чем-то вроде защитного экрана, за которым пряталась фигура более значительная, для которой склянки-бутылочки всего лишь крошки с обеденного стола… И уж позвольте, Демьян Федорович, не поверить, что это вам не было известно. Оно конечно лучше прикинуться простачком: какой с него спрос? Да вот только есть одно "но"…

12

Понятой Самохин внимательно осматривал кабинет, словно приценивался, пока Калашников заполнял соответствующие графы протокола.

– О! Вы уже начальник отдела! Поздравляю.

– Доверили. Оценили способности, – самодовольно ухмыльнулся Самохин.

– Ну что же, отлично… – Калашников цепким взглядом окинул фигуру Самохина, и про себя отметил, что с женской точки зрения тот мужчина видный: широкие, прямые плечи, которые говорили о недюжинной силе, несмотря на сухощавое телосложение; высокий рост, пропорциональные черты довольно смазливого лица, которое портили только чересчур полные, чувственные губы, кудрявые черные волосы, длинные и хорошо ухоженные.

– Что-нибудь прояснилось с Басаргиной? – поинтересовался Самохин, кивнув в сторону папки, которая лежала перед Калашниковым.

– Конечно. И не без вашей помощи.

– Неужели?

– Уж поверьте…

– Собственно говоря, мне не ясно, зачем вы меня вызвали сюда. Ведь я уже давал показания.

– Как свидетель. А теперь, гражданин Самохин, ознакомьтесь с постановлением о привлечении вас в качестве обвиняемого…

Калашников неторопливо разъяснил сущность предъявленных обвинений, назвал статью Уголовного кодекса и дал Самохину подписаться на бланке постановления.

Тот механически черкнул пером по бумаге, все еще не осознавая происходящего; матовая бледность проступила на лбу и начала медленно скатываться к подбородку.

– П-позвольте… Это… как понимать? – губы Самохина дрожали.

Калашников встретил его взгляд – испуганный, злой, и вдруг ощутил, как неожиданная ненависть, смешанная с ревностью, переполнила его. Следователю до зуда в конечностях захотелось влепить хороший удар прямо в эти красные скользкие губы, теперь словно нарисованные на белом пергаменте лица, губы, которые целовали Юлию…" Успокойся, Виктор, возьми себя в руки… Успокойся, черт тебя дери! Ты на службе. Не имеешь права. Не имеешь права!"

– Я… я протестую! – подхватил Самохин.

– В письменном виде… – с трудом перевел дух Калашников. – Садитесь…

– Да, да, я напишу! Где, – зашарил по карманам, – где… авторучка?

– А пока вы обязаны отвечать на мои вопросы, – Калашников старался обрести обычное спокойствие и выдержку.

– Я не буду отвечать! И вообще… Я не желаю с вами разговаривать!

– Как вам будет угодно. Я подожду. Но в этом случае вам придется побыть некоторое время у нас. Пока не разговоритесь. Семье и на работу мы сообщим, можете не беспокоиться.

– Меня… в тюрьму? – почти шепотом спросил Самохин, глядя на Калашникова, как кролик на удава.

– Советую вам успокоиться и отвечать на вопросы.

– Хорошо… Я согласен… – Самохин сник.

– Так-то оно лучше… Вы сознаетесь, что проникли в квартиру Басаргиной?

– Нет! Меня кто-то оклеветал!

– Вот показания вашей жены, которая ушла из этого кабинета ровно час назад. Это показания Юлии Хорунжей…

– Ха! Нашли кому верить! Хорунжей! Моралистка… Да она мужу ставит рога с каждым встречным!

– Замолчите, вы!.. – неожиданно сорвался следователь.

Самохин от крика следователя подался назад, его лицо вдруг перекосила злобная ухмылка, которая тут же уступила место напряженному вниманию.

– Здесь идет разговор… не о личности… Хорунжей, – взял себя в руки Калашников. – Вы спустились на балкон квартиры Басаргиной по канату. Для вас это не составило труда, поскольку вы – альпинист-разрядник. Затем, воспользовавшись изготовленными по вашему срочному заказу клещами специальной конструкции, открутили винты, соединяющие две половинки форточки, открыли окно и залезли внутрь. Вот показания слесаря инструментального цеха Лучко, который выполнил заказ. А это, – Калашников показал Самохину несколько грязных потертых листков, подшитых в папку, – деталировка. Чертеж общего вида вы предусмотрительно изъяли, а эскизы деталей Лучко потерял. На нашу удачу мы их разыскали. Перед уходом от Хорунжей вы подсыпали в ее чашку с кофе снотворное, сильнодействующий импортный препарат, который недавно поступил на центральный аптечный склад, где работает ваша жена, и одну упаковку которого она выпросила у заведующей для вас. Вот показания заведующей. Затем, использовав давно изготовленный дубликат ключа от квартиры Хорунжих (кстати, тем же Лучко), вы возвратились и, забравшись в квартиру Басаргиной, унесли полное собрание сочинений Джека Лондона.

– Чушь! Бред! Все это ваши домыслы. Какие-то бумажки, эскизики, показания… Факты где, а? Нету их! Где этот самый… Джек Лондон? Молчите?

– Смотрю я на вас, Самохин, и диву даюсь. Биография у вас отличная: из рабочей семьи, служил в армии, спортсмен, после демобилизации около трех лет стоял за токарным станком, затем поступил в институт, где учился так же хорошо, как и в школе. И специалист вы, судя по отзывам руководства и товарищей, неплохой. Откуда у вас появились мещанские замашки? Мой дом – полная чаша… В вашей библиотеке, видите ли, не хватало только Джека Лондона. И ради этого вы пошли на преступление.

– Не приписывайте мне то, чего не было.

– Было, Самохин, было! Вы считаете, что главная улика – сочинения Лондона – отсутствует. Правильно, вы вовремя избавились от нее с помощью вашего дружка, которого мы, к сожалению, пока не нашли. Но это дело времени. И к этому мы еще вернемся. Но вы допустили грубейший просчет из-за элементарной жадности. Вместе с книгами вы прихватили из квартиры Басаргиной небольшую иконку, видимо, купленную ею по случаю. Судя по показаниям ее подруги Сахниной, она понятия не имела о подлинной стоимости своего приобретения. Но нам удалось обнаружить фотографию в альбоме Басаргиной с интерьером зала, где икона хорошо видна. При осмотре же квартиры она не нашлась, что дало нам определенные надежды. Дальнейшее оказалось проще, чем вы думали: изображение иконы увеличили, показали специалистам, которые определили, что она цены неимоверной, и что была похищена четыре года назад из Елуфимовского монастыря. А вот вы-то сразу смекнули, что икона стоящая, так как собирательством икон занимаетесь не один год. Как же – мода. И, естественно, расстаться с ней у вас не хватило духу, несмотря на то, что икона – улика почище, чем книги. Правда, причиной тому послужили и другие обстоятельства, но об этом чуть позже…

– Икона, Елуфимовский монастырь… Фантастика… – Самохин был спокоен.

– А мы в скором времени будем иметь возможность полюбоваться этой "фантастикой". В данный момент, гражданин Самохин, наши сотрудники в присутствии понятых составляют протокол на предмет изъятия вышеупомянутой иконы, которую ваша жена пожелала предоставить в наше распоряжение добровольно.

– Жена?! Добровольно… – Самохин захрустел пальцами рук. – Жена…

– Так вы признаете…

– Признаю, признаю, – перебил следователя Самохин. – Сажайте. Так мне, дураку, и надо. Кому доверился? – бабе… У-у-у… – постучал себя кулаком по лбу.

– Теперь у меня возникает следующий вопрос: почему вы избавились только от книг? И притом весьма оригинально, подсунув старику со второго этажа, да еще и за бесценок. А вот икону придержали. Даже при вашем чересчур развитом чувстве собственной корысти это было, по меньшей мере, неразумно.

– Так уж вышло…

– Ну не скажите… Самохин, где мой "дипломат" с записями по делу Басаргиной? С записями, в которых об иконе не сказано ни слова, потому что тогда я еще понятия не имел о ее существовании?

– Не знаю… – коротко ответил Самохин.

– И по голове меня приголубили, не зная за что?

– Почему? Могу ответить, – в глазах Самохина полыхала ярость. – Я шел за вами следом. Я люблю Юлию. Да, люблю! И давно… Когда я увидел, что она вас целует… Я готов был убить обоих! Пусть мне еще и за это зачтется, но вас я все равно ненавижу. Не-на-вижу! Так и запишите. Это я и на суде скажу, если спросят. Бояться мне уже нечего. Что заработал, то и получу.

– Так все-таки, где "дипломат"?

– Что, жалко чемоданчика? Не знаю, я же сказал. Выбросил его в мусорный ящик. Записи забрал, его – на помойку. На кой… он мне…

"Что же получается? – думал Калашников два часа спустя. – Самохин к исчезновению Басаргиной непричастен. Доказано. Рябцев утверждает, что заходил к Басаргиной за очередной суммой "премиального фонда": срочно понадобились, чтобы расплатиться за сварочные работы, так как Басаргина на следующий день появляться на заводе не собиралась. Допустим, это правда. Ушел он около одиннадцати вечера. Но, по его утверждению, в квартире Басаргиной кто-то был. Мужчина. Кто? Не видел, Басаргина дальше прихожей его не пустила. Юрков? Нет, он к этому времени не поспевал… Осташный. Он появился в квартире Басаргиной где-то около часу ночи, когда ее уже там не было. Значит, в промежуток между одиннадцатью и часом ночи в квартире Басаргиной произошли какие-то события. Какие? Разбитый фужер, опрокинутый табурет, пустая бутылка из-под коньяка на полу, кровь… Почему никто ничего не видел и не слышал? Вполне объяснимо: до без пяти двенадцать шла в записи телепередача о международном фестивале песни. Как выяснилось, ее смотрели практически все жильцы подъезда. Тогда что же получается? Временной промежуток событий сокращается с одиннадцати до без пяти двенадцать. Интересно, а не приурочили все это именно к телепередаче? Чего-чего, а шуму вполне достаточно… Вопрос… Ладно, дальше: Юрков мог заявиться к Басаргиной, например, в половине двенадцатого? Мог! Отношения между ними позволяли такой поздний визит. Может, и негаданный, если учесть состояние Юркова… Итак, вариант: Юрков и кто-то еще. Кто? Плотного телосложения, в годах? У которого есть "Жигули" светлой окраски… Судя по описанию сторожа Табунщикова, второй мужчина, который разговаривал с владельцем "Жигулей", здорово смахивает на Юркова. А Юрков уперся, стоит на своем: гулял по городу… Что за этим всем кроется? И, наконец, где все-таки Басаргина? Что с ней? Жива ли она вообще?"

Отступление 4

Ночь впитала в себя все звуки. Пустынному переулку, по которому шел Юрков, казалось, не будет конца. Ноги, уже не подвластные рассудку, переступали машинально, мысли тяжело ворочались в черепной коробке – путаные, несвязные, нелепые. Мучила жажда.

На водоразборную колонку он наткнулся случайно – споткнулся, ушиб колено, едва не упал, но успел придержаться за чахлый тополек возле тротуара.

Пил долго, жадно, взахлеб. Затем опустился на колени, подставил голову под холодную струю и стоял в такой неудобной позе до тех пор, пока хмельной ералаш в голове не уступил место связному и цельному восприятию окружающего.

Поднялся, вынул из кармана носовой платок, вытер мокрое лицо, шею, пригладил волосы. Закурил. Потоптался несколько минут в нерешительности, пытаясь сообразить, где он находится. Не получилось. Тогда он поплелся дальше, все убыстряя шаг, в конец переулка, где ярко светилась лампочка фонаря и где изредка мигали огоньки автомобильных фар на шоссе.

Такси проносились мимо, не останавливаясь. Устав поднимать руку, он выругался и хотел было перейти на другую сторону автострады, как возле него притормозили "Жигули"…

Ехал, клевал носом – хотелось спать. Уже возле общежития вдруг встрепенулся, очнувшись от полузабытья.

– Стоп! Давай, дружище, на Тенистую…

Сунув водителю червонец, зашагал мимо скверика к дому Басаргиной.

Машину главбуха узнал сразу, по наитию. Подошел поближе, для верности посмотрел на номерной знак и почувствовал, как его затопила волна гнева, прогоняя остатки хмельной сонливости.

Почти не касаясь ступенек, взлетел на третий этаж, перевел дух. Приник ухом к двери квартиры Басаргиной, прислушался. Рокочущий бас главбуха, приглушенный расстоянием и дверной обивкой, узнал сразу. Не помня себя от ревности, изо всей силы надавил на кнопку звонка и не отпускал ее до тех пор, пока не отворилась дверь.

– Петр, что с тобой?

Басаргина, раскрасневшаяся, настороженная, а поэтому какая-то чужая, смотрела на него строго, неприязненно.

– Ты пьян?

Не отвечая, Юрков грубо оттолкнул ее с дороги и ринулся на кухню.

Главбух встретил его с улыбкой:

– Петр Петрович, какая приятная неожиданность! Садись, сейчас мы тебе штрафную…

Юрков, бледный от ярости, молча опустился натабурет. Вошла Басаргина. Не глядя на Юркова, присела возле стола, взяла лимонную дольку, пожевала, морщась.

– Ну, что скажете? – гнев распирал Юркова.

– Петр Петрович, никак приревновал? – уколол его острым взглядом главбух. – Меня, старика?

– Ты мне зубы не заговаривай! – Юрков перевел взгляд на Басаргину. – Такая твоя любовь? Не зря, значит, поговаривали…

– Слушай, Петр, – Басаргина говорила глухо, с хрипотцой. – Мне кажется, я тебя сегодня не приглашала. И выяснять отношения с тобой не намерена.

– Как же, как же! – повысил голос Юрков. – В таком изысканном обществе, в такой вечер…

– Петр! Замолчи!

– А я не хочу молчать! Мало того, что ты с ним делишки темные проворачиваешь, так еще и в постель затащила?

– Уйди, негодяй… – Басаргина неожиданно коротко, без замаха, по кошачьи влепила Юркову пощечину. – Сейчас же уйди!

– Ну уж нет! – держась за щеку, Юрков вскочил. – Хватит! Пришла пора объясниться. Я и так чересчур долго прикидывался дурачком, наблюдая ваши комбинации со стеклотарой. Удивлен, Григорий Леонидович? Считал себя умнее всех? Думал, что неуязвим, что не придется ответ держать?

– Так-так… – главбух подобрался, словно перед прыжком; под пиджаком, плотно обтягивающем его грузное тело, взбугрились мышцы. – Говоришь, тебе все известно? Тем лучше. Варвара, значит, ляпнула – ты со своим умишком до этого бы не допер. Да ты сядь, сядь, попрыгунчик! Герой… Сядь и выслушай сначала, что я тебе объясню, – главбух был страшен. – Ты за какие шиши машину и дачку купил? На какие средства по югам раскатывал? Кто за тебя в кабаках расплачивался? Забыл? Ты как последняя шлюха был на содержании у Варвары! И совесть тебя не мучила – пригрелся и помалкивал. Что, побежишь к прокурору с повинной? Давай, скатертью дорожка! Только сначала прикинь, как будешь объяснять, откуда у тебя столько денежек завелось. Наследство бабушки-графини? Экономил на спичках? Что приумолк? И последнее. Подведу черту под прениями, так сказать. Если ты где-нибудь вякнешь по скудоумию о том, что тебе известно, тюремные нары будем тереть бок о бок. Запомни! И не надо тешить себя иллюзиями: у меня имеются кое-какие бумаженции, где стоит и твоя подпись, дражайший Петр Петрович. Я, знаешь ли, предвидел нечто подобное.

– Подонок… Ах, какой подонок… Мразь… – Юрков протрезвел совершенно. – Ты! – он неожиданно перегнулся через стол и схватил главбуха за грудки.

Главбух ударил с левой, словно молотом; Юрков мотнул головой и вместе с табуретом завалился на пол; из носа хлынула кровь.

– Выбирай выражения, паршивец… – главбух поправил очки, поднялся и пошел к двери. – Извини, Варвара Петровна, погорячился. Ты тут с ними… поговори, пусть не блажит…

Ушел. Юрков ворочался на полу, размазывая кровь по паркету. Варвара сидела, как истукан, прижав кулаки к подбородку. Наконец он поднялся и пошел в ванную.

Возвратился Юрков бледный, робкий, растерянный. Басаргина все так же сидела, молчаливая и неподвижная.

– Кровь… – Юрков нашел тряпку и принялся подтирать пол.

Варвара дотронулась до его плеча и с трудом, запинаясь, проговорила:

– Оставь… Уходи… Потом… Я…

Юрков послушно кивнул и, виновато взглянув на нее, направился к выходу.

Варвара осталась одна. Помыла посуду, убрала со стола.

Подержала в руках бутылку с остатками коньяка, выплеснула в фужер, выпила. Неловко повернулась и смахнула фужер и бутылку на пол. Постояла, посмотрела на опрокинутый табурет, на осколки стекла, и, потушив свет, прошла в зал. Сняла со стены фотопортрет дочери в траурной рамке, долго всматривалась, беззвучно шевеля губами. Затем легла на диван, свернулась калачиком, прижала фотографию к груди.

Плач, тихий и безысходный, выметнулся через открытую форточку наружу и растворился в дыхании ночного города…

13

Майор Хмара, крутолобый, кряжистый, обычно немногословен. Но сегодня он явно в настроении и не скупится на слова – еще одно дело близится к завершению.

– …Механика хищений предельно проста: приемный пункт стеклопосуды в лице заведующего Ивакина – заводской склад стеклотары в лице кладовщицы Ежовой, который подчинен Басаргиной. Складывается впечатление, что они главные действующие лица. На самом деле им перепадали только крохи.

– Бой стеклопосуды во время транспортных погрузочно-разгрузочных операций и в процессе мойки. Мотивировка обстоятельств – неприспособленность складских помещений, отсутствие механизации, устарелое оборудование, брак стеклоформовки… – Калашников просматривает бумаги, которые предоставил в его распоряжение Хмара. – М-да… Сумма впечатляет… Неужели никто не замечал, не догадывался?

– На фоне заводского плана – это ничтожно малая величина. Тем более, что тарный цех все время числился передовым, и не только на заводе. Все было рассчитано правильно: процент боя на плановые показатели, от которых зависит премия, сколь-нибудь заметно не влиял. Поэтому особо и не приглядывались к этим актам, благо их прикрывала широкая спина главбуха Кошкарева, который был на дружеской ноге с Осташным. Если кто и догадывался, то помалкивал: ссориться с ними – значит потерять теплое местечко. Это видно на примере Рябцева, который, уверен, знал, а не просто догадывался о махинациях. Да и не только Рябцев: для многих завод служит кормушкой. Вот данные за последние полгода. Ты посмотри, Виктор Емельянович, сколько задержано на проходной при попытке вынести ликеро-водочные изделия, а то и спирт. Но это только за время наших рейдов. А так – все шито-крыто. И даже никаких недостач не наблюдается – технологические фокусы на грани фантастики. Несунам приволье. Им глубоко плевать на грозные приказы Осташного – поругают немного, покаются слезно для виду, на том все и заканчивается. К уголовной ответственности не привлекут – зачем выносить сор из избы? С работы не выгонят – свои, надежные, проверенные, да и производство специфическое, не каждый пойдет. Вот так и крутится все о незапамятных времен, словно хорошо смазанный механизм.

"Да, деньги немалые… – размышлял Калашников после ухода старшего инспектора ОБХСС. – Деньги…"

Откуда-то из закоулков памяти всплыл рассказ Чокина о необычном пожертвовании Мальцевскому детдому. Там тоже деньги… Калашникову вдруг стало душно. Он распустил узел галстука, вскочил: ах, какую промашку дал, не сообразил вовремя! Что если…

Через три часа Калашников сидел в кабинете директора детдома Доленко.

– …Ну я, понятное дело, сразу позвонил в райотдел милиции, – Доленко, круглолицый и добродушный с виду, поминутно тер носовым платком потное лицо – в кабинете было жарко. – Вот и все…

– Кто принес ящик в детдом?

– Если бы мы знали…

– Я могу побеседовать с ребятами, дежурившими в тот день?

– Конечно, чего же… Сейчас их позовут.

Слава Кострюков и Игорь Сверчевский, чистенькие и подтянутые, смахивали на близнецов: оба рыжие, курносые, быстроглазые и веснушчатые. Только Игорь слегка картавил.

– Такая стаг'енькая бабушка, г'остом, как Слава, – кивнул на друга Игорь. – В платочке.

– Она еще семечками нас угостила и две маленькие шоколадки дала, – наконец вступил в разговор и более стеснительный Слава.

– А меня по голове погладила, – с гордостью показал на свои рыжие вихры Игорь.

– Мальчики, а вы случаем не заметили, – бабушка была одна или кто еще поблизости находился?

– Одна, одна! – наперебой ответили ребята.

"А ведь ящичек был увесист, – подумал Калашников. – От шоссе до ворот детдома почти четыре километра. Неужели у старушки хватило сил тащить такую тяжесть? Не похоже…"

– А машины поблизости никакой не было?

– Нет, – подумав, ответил Слава.

– Я слышал… – начал было Игорь и умолк.

– Что ты слышал?

– Шум мотог'а. За поворотом…

Калашников попросил водителя притормозить. Вылез из кабины, прошелся по дороге, перескочил кювет и неторопливо зашагал к березам, за которыми просматривался детдом. Вполне вероятно, что машина могла дожидаться старушку здесь: до детдома метров двести, наблюдателя скрывает березняк, а в просветы между стволами хорошо видны ворота.

Калашников с нетерпением ждал заключения эксперта-графолога, которому он отдал на исследование фанерную крышку ящика и записку. И когда следователь получил его, то был глубоко разочарован: еще одна версия, наиболее подходящая, как ему казалось, дала глубокую трещину. Предположения Калашникова оказались несостоятельными. Единственным утешением было то, что записка написана левой рукой, видимо, в целях маскировки почерка, и наблюдаются элементы зеркальности с образцами письма, которое следователь дал графологу для сравнения. Про запись на крышке, которая была выполнена печатными буквами, и говорить не приходилось – идентифицировать ее оказалось невозможно. Поэтому выводы эксперта были осторожны.

"Неужели ошибся? Зашел в тупик… Вроде и результаты налицо, а главную задачу – куда девалась Басаргина? – не решил. Нет, нужно этот вариант проверить до конца! Времени в обрез, но что прикажешь делать? Проверить, чтобы потом не сомневаться"…

Последующие за этим четыре дня особых радостей Калашникову не принесли. Разве что, наконец, разговорился Юрков, да выяснилась личность водителя светлых "Жигулей", припаркованных вечером четырнадцатого числа возле скверика, им оказался главбух Кошкарев. И, ко всему прочему, удалось установить, кто были те двое, солидный мужчина и молодой парень, которых видела Терехина: все тот же Кошкарев и заведующий пунктом стеклопосуды Ивакин.

И только на пятый день удалось наконец разыскать водителя такси, который вез старушку из райцентра Мальцево к детдому.

– …Заплатила по счетчику, – хмуро и недоверчиво поглядывал водитель на Калашникова, судя по всему, этот вопрос его беспокоил больше всего.

– Это нас не интересует, – сдержанно улыбнулся Калашников, понимая причину его треволнений. – Вам эта старушка, случаем, не знакома?

– Да вроде нет, – повеселел водитель. – Не встречал до этого.

– Где вы ее высадили?

– Возле чайной. Это на улице Ахтимировской.

– Куда пошла, не заметили?

– Кажись, в чайную. Может, ошибаюсь, но когда выруливал на проезжую часть, на площади возле чайной ее уже не было. Куда бы она за это время успела забежать…

"Значит, все-таки старушка везла ящик с деньгами одна. Но остановила такси за поворотом – явно по чьей-то подсказке…".

В чайной, несмотря на обеденное время, людей было мало.

Сонная буфетчица подремывала возле засиженной мухами витрины, подперев голову руками. Из кухни вместе с запахами подгоревшего масла в обеденный зал волнами накатывалась духота.

– Ну, че нада? – недовольно открыла на Калашникова один глаз буфетчица и зашарила рукой под прилавком. – Счас… вытащила начатую бутылку вина. – Скоки?

Калашников молча ткнул ей удостоверение: буфетчица позеленела. Прижав к груди бутылку, словно кающаяся грешница крест, она со всего размаху бухнулась своими телесами на стул, который жалобно заскрипел.

– Осподи… – прошептала буфетчица, закатив глаза под лоб.

Калашникову пришлось долго втолковывать ей, какие дела привели его сюда. И только когда буфетчица поняла наконец, что на этот раз ее испуг оказался напрасным, она приободрилась и защебетала, стараясь незаметно переправить бутылку опять под прилавок.

– А как же, знаю, знаю такую! Енто бабка Чемерисиха. Вон тамочки ейный дом, – показала через окно на улицу.

Чемерисиху Калашников узнал сразу – ее внешность ребята и водитель такси описали точно. Она ковырялась в огороде, что-то пришептывая сухими старческими губами,

– Я к вам, бабушка, – представился ей Калашников.

– А ежели ко мне, то заходи в дом, – вытерла руки о фартук и пошла впереди, показывая дорогу.

– …Ящичек я свезла. Крестница попросила. Бедняжка… – старушка пригорюнилась, смахнула нечаянную слезу.

– Вам эта женщина, случаем, не знакома? – показал фотографию Калашников, все еще не веря в удачу.

Старушка долго искала очки, затем медленно подняла фотокарточку на уровень глаз, посмотрела и ответила:

– Это моя крестница. Сердешная…

– Где она? Что с ней?

– В больнице…

Главврач районной больницы, суховатый и чем-то недовольный, с явной неохотой проводил Калашникова к двери палаты.

– Я вас прошу долго не задерживаться. У нее крайне тяжелый случай Нервного истощения.

При виде восково-желтого лица женщины, которая лежала, прикрыв глаза, Калашников едва не повернул обратно, чтобы переспросить главврача: туда ли он его привел? Но, присмотревшись, Калашников все-таки узнал знакомые по многочисленным фотографиям черты: перед ним была Варвара Басаргина.

Услышав шаги, она открыла глаза, посмотрела долгим, безразличным взглядом на следователя. Поняла. Отвернулась к стене, тихо сказала:

– Нашли… Я сама… хотела… Да вот…

Крупная тяжелая слеза выкатилась из-под плотно сомкнутых век и растаяла на белоснежной наволочке.

Оглавление

1

2

3

4

Отступление

5

6

Отступление 2

7

8

9

Отступление 3

10

11

12

Отступление 4

13