Трагедия казачества. Война и судьбы-2 [Николай Семёнович Тимофеев] (fb2) читать постранично, страница - 2

«Если нашу трагическую историю описать языком Тургенева, то получится два, а то и три «Тихих Дона». Я с ним согласился.

Моя жизнь разделилась на две части: тяжелая и трагичная до мая 1945 года и не менее страшная и тяжелая позднее. И ныне с «высоты» 80 лет я помню почти все. Помню единоличную жизнь на хуторе — и сейчас бы показал, где была наша земля. С трудом мы приобретали сельхозинвентарь и к 1929 году во дворе уже был полный набор: всевозможные плуги, косилки, самоскидка и — гордость деда — сноповязка. Для нее он даже сделал специальный навес. Помню разговор отца со своим старшим братом о покупке в кредит на 20 лет американского трактора «Фордзон».

И вот — коллективизация. Я видел глаза деда, когда два придурка из актива бедняков вывозили его сноповязку и, зацепившись за дерево, оторвали жатку от основного агрегата. Потом уже волоком оттащили по частям на общий двор. Колхоз так и не отремонтировал сноповязку и ее сдали в металлолом. Помню, как я подавал холодной воды, чтобы привести в чувство бабушку, которая упала в обморок, видя все это.

Помню голодный 1933 год, когда люди поели всех кошек и собак. Во время непогоды старшие уходили домой, а мы, подростки, оставались на полевом стане и мяли какой-то конский концентрат, ссыпали в ведро с водой. Крупицы зерна садились на дно, и мы варили кое-какую кашу. Помню, как женщины с хутора узнали, что у нас в бригаде сдохла от истощения лошадь, и пришли просить «кишочки», а мы не дали.

Хлеба не было. Пекли лепешки из травы. Из стебля подсолнуха выталкивали сердцевину, мололи и также клали в лепешки. Ели лягушек. Как-то на работе мой напарник такого же возраста, что и я, спросил — «Воробьев будешь есть?» Я согласился, вспомнив, что когда-то их ловил для бабушки, так как она не могла есть другой птицы. Вот ем я «воробья», а у него четыре лапки и крыльев нет! Друг признался, что это лягушка. Рассказал, что этими лягушками спас себя и свою семью. Технология приготовления лягушек простая. Берешь мешок и идешь за хутор на пруд. Наловишь штук 50–60. Дома кипятишь котел и высыпаешь туда лягушек. Через пару минут опрокидываешь котел на солому. Кожу с лягушек снимаешь как с вареной картошки, отрезаешь лапки, выкидываешь внутренности, моешь в проточной воде тушки и варишь. Как-никак, а мясо. Не сравнить с лепешкой, в которой питательного ничего нет — только набиваешь пустой желудок.

Для нашего хутора 1933 год прошел тяжело, но почти без жертв. Только один старик умер уже весной, когда сеяли кукурузу. Он наглотался целым зерном и — заворот кишок. Стало полегче, когда стал созревать ячмень. Начали его молоть и хоть какие-то пышки печь.

* * *

Страшным горем для народа стали репрессии 1936–1939 годов. Людей ловили прямо на улице, на работе и — в тюрьму. На село спускали план: арестовать, например, 10 человек. И вот сельсовет думал: кого записать? Арестовали старшего брата отца, двух зятьев, соседа — друга отца.

В это время я был студентом педучилища. В 1937-м на октябрьские «праздники» домой не поехал, остался при училище. После праздников 10 или 11 ноября меня вызывают к заведующему учебной частью. Захожу в кабинет. Завуч с серьезным видом подает мне бумажку и говорит: — «К вечеру, чтобы тебя не было на территории училища». С удивлением спрашиваю: — «В чем дело?» — «Выйдешь — почитаешь». Выхожу. Смотрю на бумажку: «Такой-то исключается из числа студентов училища, как сын врага народа».

Сразу понял — отца арестовали. Зашел в комнату. Схватил том Ленина и запустил его в портрет Сталина. Стекло вдребезги. Рамка упала. Портрет порван. Собрал свои личные вещи и к вечеру этого дня был дома.

Зашел во двор. Тихо. Выглядываю из-за угла хаты. Сидит дедушка на своем низком стульчике и голову положил на посох. Я постоял-постоял, выхожу. Дедушка, увидев меня с вещами, понял все и заплакал. Минут 20 я его успокаивал, чтобы узнать — что произошло?

Обычно под праздник или в праздник собираются компании выпить. В одну из них попал и мой отец. Кто-то из активистов предложил первый тост за здоровье товарища Сталина. Отец, якобы, буркнул про себя: «Давайте выпьем, чтобы он подох». Кто-то услышал, доложил куда надо — и к утру отец уже был в районном НКВД в станице Александрийской. Мать уехала в район и два дня от нее никаких вестей.

На следующий день я взял у соседа велосипед и часам к 10–11 утра уже был в станице. Там жила младшая сестра отца. Заехал к ней и узнал, что мать была у нее, но куда-то ушла. Квартал, где НКВД, оцеплен милицией. Но я знал все «ходы и выходы», так как учился в станице Александрийской в 5–7 классах. Через сапожную мастерскую пробрался к самому забору. По ту сторону забора сидел старичок и что-то шептал (видимо, молитву). Он нашел отца и привел к забору. Для отца не было новостью, что меня исключили из училища. Он не стал оправдываться, попросил прощения за причиненное горе и страдания. В заключение беседы попросил меня обратиться к нашему хуторскому красному партизану.

В 1935 году при районах были организованы