Евангелие огня [Мишель Фейбер] (fb2) читать постранично

- Евангелие огня (пер. Сергей Борисович Ильин) 426 Кб, 118с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Мишель Фейбер

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Мишель Фейбер ЕВАНГЕЛИЕ ОГНЯ

Как и всегда, спасибо Еве


«Сосвидетелствую бо всякому слышащему словеса пророчества книги сея: аще кто приложит к сим, наложит Бог на него язв написанных в книзе сей.»

(«И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей.»)

Иоанн Богослов[1]

Бытие

Смотритель музея распахнул еще одну древнюю дверь, и от тела каменного льва отвалилась, словно она только этого и ждала, голова. Большая каменная голова, высеченная столетия тому назад, врезалась в пол. От удара по нему заскакали осколки керамических плиток. Голова перекатилась и улеглась у левой лапы льва, приоткрыв рот с выбитыми клыками и уставив гневный взгляд — мимо обрубка собственной шеи — в расписной потолок.

— Немыслимо, — сказал Тео, решивший, что от него могут ожидать некоего выражения благоговейного ужаса.

— Да нет, ничего немыслимого, — хмуро отозвался музейный смотритель. — Грабители пытались уволочь и голову льва тоже. Долго отламывали ее — топорами, ломами, даже из винтовок по ней стреляли. Один из них выпалил льву в шею, а пуля отскочила и попала ему в ногу. Дружки его только рассмеялись. И занялись другими экспонатами.

Тео вступил в ободранный зал, потупившись, — так, точно испытывал смирение перед могучей печалью Аллаха, взиравшего на его оскверненное святилище, — а на самом деле, пытаясь различить следы крови. В этом зале произошло убийство и, вдобавок к нему, несчастье с получившим пулю в ногу грабителем. Однако с того дня полы успели подмести, протереть. Не очень старательно, но все-таки. На полу еще оставались там и сям малюсенькие осколки стекла, крошки керамики, обрывки тканей.

Смотритель тоже пострадал от налетчиков. Голова его была обтянута неопрятной, смахивавшей на подгузник белой повязкой, с розоватым пятном не впитанной ею крови посередке. Повязка пребывала в нелепом несоответствии с его двубортным темно-серым костюмом, темно-коричневой кожей и дорогими туфлями. Зачем щеголять такой отдающей Первой мировой обмоткой, если рану можно стянуть несколькими полосками хирургического пластыря?

«Выкаблучивается» — подумал Тео, сознавая, впрочем, что проявляет безобразную черствость. Этот тип — чистопородная жертва, тут и сомневаться не в чем. Однако жертв трагических событий отделяла от прирожденных невезушников тонкая разграничительная черта. Прирожденные были людьми дьявольски неприятными, слонявшимися, шаркая ногами, вокруг тебя с жалкими физиономиями и грязными бинтами над ними. Они просто притягивали к себе беду и — война там или не война — заканчивали тем, что обзаводились ореолами незаслуженного страдания. Тео подозревал, что смотритель принадлежит именно к этой породе. Великая несправедливость войны и голова в окровавленной повязке отвечали его статусу мученика, — вот он и исполнял эту роль, как умел. Меланхолический фатализм, который журналисты привычно именуют «спокойным достоинством», сквозил в каждом его слове и движении.

«Я твою долбанную страну не разорял» — подумал Тео, — мысли этой он устыдился, но ведь менее правдивой она от того не стала. Тео был лингвистом, научным сотрудником Торонтского института классической литературы, а не каким-нибудь неотесанным солдатиком-янки. К тому же, музей ограбили сами иракцы, а вовсе не американцы.

— Здесь у нас хранились манускрипты Оттоманской империи, — сообщил смотритель скорбным, елейным, монотонным голосом. — Свитки династии Аббасидов. И подписанное Екатериной Великой издание Корана тысяча семьсот восемьдесят седьмого года.

— Как это печально, — сказал Тео.

— И глиняные таблички из Урука, одного из важнейших городов Месопотамии, с клинописным текстом, так до сих пор и не расшифрованным.

— Трагедия, — согласился Тео. «Ты только не растолковывай мне все значение Урука, — подумал он, — я, знаешь ли, не идиот.» И вообще, почему смотритель с таким упорством изъясняется на английском, хотя Тео говорил с ним по телефону на вполне пристойном арабском? Он словно бы норовит подчеркнуть унижение, которое испытал в результате созданной вторжением в его страну катастрофы.

— У нас имелись также брачные контракты седьмого века до Рождества Христова, — пожаловался смотритель и высоко, так что повязка смялась о его воротник, поднял голову. — Времен Синнахерибов.

— Ужасно, — сказал Тео. Им понемногу овладевало неприятное чувство: если он не перехватит инициативу в этом разговоре, смотритель вскоре сочтет нужным объяснить ему, что Ирак был колыбелью культуры, мирным плавильным котлом учености и терпимости еще в те времена, когда прочие народы пребывали в скотском младенчестве — и ду-бу-ду-бу-ду. Все это было чистой правдой, да только Тео не