«Окопная правда» Вермахта [Джерри Краут] (fb2) читать постранично

Джерри Краут «Окопная правда» Вермахта

ВИД СНИЗУ

Оформление серии художника П. Волкова

В конце зимы, глубоко зарываясь в землю в пустынных, заснеженных просторах России, потрясенный и измотанный ужасами недавно минувших «призрачных недель оборонительных боев», Гюнтер фон Шевен в марте 1942 года тем не менее восхвалял немецкого солдата. «Я не верю, что сегодня в Германии найдется хотя бы одно художественное творение, способное сравниться с работой простого солдата, обороняющего свою позицию в безнадежной ситуации под обстрелом артиллерии, — писал он в прочувствованном письме своему отцу. — Голос этого неизвестного солдата в невыразимом величии вновь разносится над полем боя… Безымянный, заметный лишь для немногочисленных товарищей, безмолвный, он умирает одинокой смертью, уходит в бесконечно далекий мир, а его бренные останки поглощает бездна востока, словно он никогда и не существовал». Шевен хорошо выразил чувство экзистенциального одиночества, ощущаемое многими из этих людей, отчаяние от осознания того, что их безмолвный крик пропадет на бескрайних просторах войны, не оставив за собой даже эха. «С тех пор генералы понаписали множество томов о произошедших событиях, указывая на отдельные катастрофы и обобщая потери в одном предложении или нескольких строках, — с горечью отмечал Ги Сайер в автобиографии, метко озаглавленной «Забытый солдат». — Но они никогда, насколько мне известно, не уделяют особого внимания описанию жалкой доли солдат, брошенных на произвол судьбы, которую не пожелаешь и самой паршивой дворняге. Они никогда не вспоминают о долгих часах агонии… Они никогда не упоминают простого солдата, иногда — овеянного славой, иногда — побежденного и поверженного… ошеломленного смертью и упадком, а позднее и разочарованием от осознания того, что победа не вернет ему свободу».

Дальше на юг, в Крыму, похожие мысли высказывал Алоиз Двенгер. «Я часто злюсь, читая бездушные статьи несведущих писак», — презрительно отмечал он в мае 1942 года.

«Недавно я прочитал репортаж об атаке, в котором… автор привел великое множество подробностей, но совершенно забыл при этом о военных буднях, о действиях простых солдат.

Эти простые пехотинцы, несомненно, герои. Там, в окопе… лежит одинокий солдат, который не может даже высунуть нос, чтобы его не отстрелили, но все равно должен наблюдать за противником. Поэтому всякий раз, когда он осторожно выглядывает из укрытия, его может сразить пуля. Снаряды падают каждый день… сотрясая землю и разбрасывая ее комьями, окоп трясется, над головой свистят осколки. По ночам, когда ничего не видно, но зато многое слышно, глаза начинают слезиться от напряжения, лихорадочно работает воображение, и солдат часами сидит, кутаясь в брезент, замерзая и напряженно вслушиваясь. С первыми бледными лучами рассветного солнца он, промерзший до костей и смертельно уставший, забирается в блиндаж. Там тесно, сыро, шумно и темно. И вши. Мне кажется, что истинный героизм состоит в том, чтобы переносить столь ужасную повседневность».

И через пятьдесят лет многое из того, на что жаловался Двенгер, говоря о пренебрежении к пехотинцам, или, как они сами в шутку называли себя, «пехотным задницам», остается правдой. Хотя в центре событий этого столетия войн всегда находился простой солдат, историки по традиции сосредоточивались на вопросах «высшего уровня»: стратегии, тактике, принятии решений и организационной структуре, которые, несмотря на безусловную важность, не дают всеобъемлющего описания войны. С этой точки зрения солдат — всего лишь объект, средство для получения и исполнения приказов. «Обезличенная, безымянная толпа, которая всего лишь получает приказы и исполняет свою роль в этой драме, — жаловался в своем дневнике Клаус Хансман. — Расстояние между стратегической картиной и кровавой трагедией слишком велико. Какое до этого дело тому, кто стоит на вершине? Ему не слышны ни крики, ни взволнованное дыхание… Должен ли он думать о тех семерых, унесенных течением Днепра? Должен ли он учитывать, как далеко их теперь унесло, как намокли их мундиры, как бледны их лица? Должен ли он думать о сердцах, которые разбиваются в этот момент, о матерях, женах, детях?» Стоит ли удивляться, что сам Хансман называл жизнь солдата всего лишь присягой, принесенной смерти? «Солдату приходится очень сильно и очень часто испытывать свое везение, — в знакомых выражениях сетовал другой пехотинец. — Солдатская присяга, солдатская радость, солдатские песни, солдатская смерть — все едино»!

Война, даже самая примитивная, как отмечал Робин Фокс, всегда была сложным, изощренным, высокоорганизованным актом человеческого воображения и разума, поэтому легко понять очарование «большой» картиной войны. Но, если следовать мнению Льва Толстого, реальность войны, как и истории, состоит в бессознательной, повседневной жизни