Рассказы из сборника "Дождь прольется вдруг" [Мишель Фейбер] (fb2) читать онлайн

Мишель Фейбер

Четыре рассказа из сборника «Дождь прольется вдруг».

Переводы Сергея Ильина.

Оглавление

На задворках Америки

Общительная клетка

Окалина Ада

Туннель любви

  На задворках Америки

Катажина осваивала Лондон.

По ночам она снимала пробы с ночных клубов и спала с кем ни попадя; днем работала официанткой в дядюшкином ресторанчике; а в свободные часы и по выходным прочесывала блошиные рынки и благотворительные распродажи, разыскивая майки. По преимуществу,белые, хотя годились и светло-серые, ярко-желтые и флюоресцентно-зеленые.

- Что, опять майки? - по-польски спрашивал дядя, когда она появлялась на работе, в Кафе «Краков».

- Мне нужен запас, - отвечала на том же языке Катажина. - Когда я вернусь в Польшу…

Она пожимала плечами и жестами изображала бесплодные поиски.

- Ты хочешь сказать, что в Польше нет маек?

Дядя уехал из Польши в 1980-м.В последнее время письма от родственников, кстати, так и не одобривших его поступка, выродились в списки вещей, которые можно теперь купить в познаньских магазинах.

Катажина подбросила в воздух новую майку и, пока та  пребывала в свободном падении, ловко вонзила в ее проймы маленькие сильные руки.

- На польских майках печатают всякую чушь, - пожаловалась она, натягивая  этот длинный белый покров  через голову, поверх униформы официантки. - Знаешь: «Сен-Тропе», «Ультраспорт», «Черепашки ниндзя», «Для этой майки я чересчур сексуальна» - дребедень пяти-десятилетней давности. А простые, без рисунков, достать трудно.

И Катажина, одернув майку, точно юбку, присела в шутливом реверансе:

- Ну, как тебе?

- Ты спятила? В нее две таких, как ты, влезут.

- Сейчас модно, чтобы все сидело мешком, дядя. Видел бы ты, что продают в стильных магазинах. Большое и самое большое, другого не держат.

- Безумие. Твой отец мог бы из этой майки костюм себе сшить.

- Я до нее еще дорасту, дядя, поверь. Когда стану толстенной старой клушей.

- Есть здесь кто-нибудь? - донесся из ресторанного зала сварливый женский голос.

- Халина Козловская явилась, старая шлюха, - пробормотал Катажинин дядя. - Пора за работу, Кася.

Он резко махнул рукой в сторону плиты, и Кася стянула майку. Однако, прежде чем выйти в ресторан, ей пришлось оправить волосы,, глядя в  оконце духовки, поскольку миссис Козловская являла собой самую крепкую, брызжущую польской стервозностью свиную сардельку,  какую когда-либо удавалось состряпать Природе.

«Когда ты помрешь, - думала Катажина, торопливо семеня к старухе, чтобы принять у нее заказ, - из твоего праха понаделают бульонных кубиков».

А следом подумала: «Это стоит записать». Она записывала свои мысли и впечатления, приготовляясь к роли новейшей литературной сенсации Восточной Европы, писательницы, чье лицо украсит миллионы бумажных обложек.

- Черт возьми, дитя, наконец-то. Выходит, не зря я надеялась!

- Мм? - отозвалась Кася, готовая записать заказ старухи в блокнот. Собственно, она уже и записывала, поскольку миссис Козловская неизменно заказывала одно и то же. Неделю спустя, после возвращения Катажины вернулась в Польшу, ее дядя нашел среди кухонных бумаг вырванный из блокнота листок:

ВЕТЧ + МР КОРНИШ

КОФ

БУЛ С МАК

СТЕРВОЗНАЯ СВИНАЯ САРДЕЛЬКА/ПРАХ/БУЛЬОННЫЕ КУБИКИ

- Очень смешно, - он немного поразмыслил и сунул листок к другим сохраняемым им бумажкам.

На следующий деньКатажина зашла в музыкальный магазин «Вирджин мегастор» и спросила, кто  вскорости станет большой сенсацией.

- Я из Польши, - пояснила она, стараясь говорить с пущим , чем настоящий ее , акцентом. - Магазины записей у нас имеются, но в них только и есть, что «Дайр Стрейтс» да Фил Коллинз.

 Как и ожидалось, из «Вирджин мегастор» (а также из «Голоса его хозяина», «Наших цен», «Беззаботного», «Сестер Рэй», «Винилового опыта») она унесла охапку рекламных материалов - плакатов, открыток, наклеек, листовок, пустых пластиночных конвертов, - ничего, по сути дела, не купив: Катажина расплачивалась непривычным акцентом, улыбкой и статусом музыкальной беженки. Стоявшие за высокими прилавками молодые люди, столь пресыщено   надменные со всеми прочими покупателями, улыбались, взирая сверху вниз на нее и на ложбинку между ее грудей, склонялись к ней, готовые спасти бедняжку от Фила Коллинза и «Дайр Стрейтс». Не обрекать же такую красивую девушку на невежество в том, что касается запретного плода новизны; ей просто необходимо вкусить этот плод за те немногие месяцы, по истечении коих «Вулвортс» обнаружит его и выбросит на рынок, где он, бедный, и увянет.

- Зачем тебе этот хлам? - поинтересовался Касин дядюшка.

Он пожала плечами:

- Его отдают даром, дядя.

- Даром ничего не дают, - отозвался старик. - Ни здесь, и нигде. Уж этому-то меня  научили.

Катажина затянула тесемки передника, спорить ей не хотелось. Перелет из Варшавы в Лондон оплатил дядя: в обмен она получила передник, чтобы его затягивать, и работу, чтобы ее исполнять. Жаль вот только, что в Америке у нее дядюшек нет - жаль, потому что там-то и находится подлинный центр мира, центр управления. Рано или поздно ей придется перебраться туда,  и не потому, что Америка так уж разительно отличается от мест, которые она знает, но потому, что места, которые она знает, недостаточно отличаются от Америки.

В зале ресторана эмигранты-поляки, полистав польские журналы, бросали их назад, в общую груду. И сверху, заметила Кася, неизменно оказывался тот, на цветной обложке которого некий малахольного вида чувак порицал президента США за сексуальные домогательства. Надпись на обложке гласила: «CLINTON - WINNY ALBO NIEWINNY»[1].

Америка была ныне единственной в мире настоящей страной, а все прочие - копиями или производными от нее. Может, где-то и существует еще страна, гордящаяся своей отчетливой самобытностью, но она, скорее всего, прячется в лежащей за Лапландией вулканической долине, а населяют ее  оголодалые умалишенцы  в набедренных повязках из тюленьих шкур. Остальные же страны, на какую ни взгляни, - это либо колонии Америки, либо ее грубые имитации. Кася еще в отрочестве прочла в польском переводе роман Артура Ч. Кларка «2001 год: Космическая одиссея». Под конец книги астронавт попадает в корабль пришельцев, оснащенный, как ему поначалу кажется, всем, к чему он привык дома, включая набитый расфасованными  продуктами холодильник. При ближайшем же рассмотрении продукты оказываются подделками - кучей трехмерных имитаций, словно скопированных с расплывчатых телевизионных изображений. Вот так и выглядит сегодня весь мир: дрянным слепком США. Несколько лет назад джинсов «ливайс» в Восточной Европе было днем с огнем не сыскать, вместо них продавались хлопчатобумажные штаны («фермерские пижамы», называла их Кася) с нашитыми где только можно - на карманах, на заду, на коленях - ярлыками и рекламными формулами: перевранными американскими фразочками, а то и попросту чистой тарабарщиной, чем угодно, лишь бы уверить всех в своей преданности империи великих торговых марок. Теперь такие штаны встречаются редко. «Ливайсы» наконец появились и в Восточной Европе: она могла бы купить их в Варшаве за ту же цену, за какую ее прапрадедушка купил свою полотняную фабрику. Может, и за несколько меньшую - если бы у нее нашлись американские доллары.

- А я говорю, шлюхин сын это сделал, - заявил по-польски один из завсегдатаев ресторанчика. - Только на одно и надеюсь - они заставят его, грязного долбаря, показать свой хер суду.

- Заткнись, Анджей.

Эта парочка жирных старых пердунов с кустистыми бровями появлялась в «Кафе Краков» почти каждый день. Оба были престарелыми силезскими нефтяниками, еще не добравшимися до той стадии алкоголизма, на которой никакой еды уже не требуется.

- Эй, эта шлюшка опять здесь - ты посмотри на ее сиськи!

- Заткнись и загляни в меню, Анджей. Она идет сюда принять наш заказ.

- А у меня заказ совсем, на хер, простой. Пусть просто наклонится и…

Катажина уже знала, что переминаться у стойки с десертами, дожидаясь, когда они выпустят весь пар, бессмысленно. Эти двое могли вот так талдычить свое целых полчаса - а после пожаловаться, что их плохо обслуживают.

- Итак, джентльмены, что-нибудь надумали?

- Да, юная леди, надумали.  Клинтон должен показать всему миру свой хер, а они - отправить долбаря на электрический стул.

- И что же вы закажете, мм? - бесстрастно осведомилась Кася. - Жаренного Клинтона?

Силезцы увяли. Женское остроумие неизменно приводило их в замешательство.

- Суп и булочку, пожалуйста, - прокряхтел Анджей.

- И мне то же самое, - сказал его собеседник.

- Угу, - промурлыкала, строча в блокноте, Кася. Заказ их, всегда одинаковый, она уже записала. А теперь: «Обритые гориллы, прячущие черные космы под вздувающимися рубашками».

На кухне дядюшка разглядывал добытые Касей в музыкальных магазинах рекламные материалы.

- Эти люди выглядят так, будто они сбежали из сумасшедшего дома.

- Знаю. Но я взяла за правило не говорить  о твоих клиентах плохо. Два супа.

- Очень смешно. Я насчет этих поп-музыкантов. Они смахивают на уголовников.

- Это их имидж, дядя. Им хочется выглядеть негодяями , походить на преступников из американских фильмов. А на деле они, скорее всего, милейшие ребята.

- На вид - полные мафиози. По мне, так уж лучше Фил Коллинз.

- Правда? - Кася бросила в плетеную хлебницу пару завернутых в фольгу крошечных кусочков масла.

- Да. Фил Коллинз молодец. Ты уверена, что он не поляк? По-моему, похож.

- Он, вроде бы, из Лондона, - сказала Кася, осторожно пристраивая на поднос наполненные, как всегда, до краев чашки с супом, чтобы оттащить их в зал. - А теперь и вовсе в Америке живет.

- Смешно… Съезди в Лодзь, там каждый третий вылитый Фил Коллинз, даже прическа такая же.

- Так вот почему он тебе нравится? - ухмыльнулась Кася и, повернувшись, приподняла брови, огладывая дядину лысину.

- Нет, потому что у него талант есть. - И, к испугу Каси, дядя запел, подделываясь под Фила Коллинза, запел на подпорченном акцентом английском да еще и с поддельными () американскими гласными: - «Еще одну, дай мне еще одну ночь»… «Новый день в раю»… У него мелодии, он не похож на этих длинноволосых горлопанов.

- Нисколько не похож.

- И потом, он человек состоятельный, - гнул свое дядя, - и все-таки, я в одном журнале читал, по-прежнему играет в дартс с посетителями ближайшего к его дому паба. И бизнесом занимается - форель разводит и уж не знаю что еще, - уйму денег просаживает, а ему все равно нравится.

- Что ж, дядя, может и тебе стоит начать так же относиться к твоему ресторану.

- Очень смешно.

Впрочем, как-то вечером дядя все же признался, что дела у ресторана идут плоховато. До нехватки средств  пока не дошло, однако с каждым годом она становится ближе и ближе. Разумеется, мать Каси, дядина сестра, ей об этом уже сказала.

- Старые поляки умирают, - вздыхал он, - а молодые пристрастились лопать на скорую руку, а то еще и в Польшу возвращаются, надеются там куш сорвать. Да и ссорятся старые поляки друг с другом  - один начинает обходить ресторан стороной, в нем, видите ли, «этот подонок» сидит, а после и сам «этот подонок» перестает появляться, потому что ему тут без друга скучно. Вот так я клиентов, в основном, и теряю. Из-за свар да из-за смертей.

Катажина, смущенная редким на дядином лице выражением уныния, ушла в зал и занялась там салфетками и подвядшими цветами.

- Ты посмотри, какая у этой шлюшки задница, - шепнул приятелю Анджей.

- Запрячь свой хер подальше и жри.

В тот вечер Катажина решила в танцклуб после работы не ходить - она устала и, скорее всего, переберет там «экстази», а это ни к чему. Да и секс ей сегодня не нужен, особенно с каким-нибудь из тамошних лопоухих, пучеглазых придурков с выбритыми по всему телу волосами.

Вместо этого она отправилась на концерт, в одно из тех заведений, которые у ее варшавских друзей считались достойными паломничества святилищами. Доехала подземкой до Шефердс-Буш, где, вопреки названию, не оказалось ни пастухов, ни кустов: только иностранец и мог по-настоящему понять, сколь значительную часть своего наследия потеряла эта страна. Ни тебе святых или лесов в Сент-Джон-Вуд, ни рыцарей или мостов в Найтсбридже, ни доминиканцев в Блэкфрайарз.

Англичанство Англии обратилось в начинку туристских брошюр и книг по истории - совсем как сказочные дворцы Кракова, отданные на съедение кислотным дождям и фотовспышкам, совсем как королева Анна Ягелонка, которую войны и идеология похоронили еще глубже, чем прежде. Да и английская королева годилась лишь для чайных полотенец и кофейных чашек, увозимых домой американцами, а здешние замки разваливались обращаясь в груды камней, ожидая, когда их используют как декорации очередного голливудского фильма о Робин Гуде. Кася видела в Варшаве очередной голливудский фильм о Робин Гуде. Робина из Шервуда играл Кевин Костнер из Нью-Йорка, он привозил в средневековую Англию своего закадычного чернокожего дружка, - чтобы на родине Кевина ребятам из черного движения было за кого поболеть. Если это не колониализм, то что же?

Группа, которую Кася собиралась сегодня послушать, называлась «Спиришэлайзед» - «Одухотворенные». Если верить «Вирджин мегастор», именно ей предстояло вскоре стать новейшей сенсацией, а медлительность, с которой музыкальная пресса добиралась до Польши, гарантировала, что ко времени, когда Ян, Кшиш, Алиция и прочие Касины друзья прочитают посвященные этой группе статьи в «НМЭ» и «Мелоди мейкер», Кася как раз и окажется рядом - с рассказом о том, как она этих ребят слушала. Надо бы только перечитать эти статьи самой, чтобы все получше запомнить.

В статьях говорилось, что основное влияние на группу оказали великие «Крафтверк», «Квартет Баланеску», «Май блади валентайн» древняя музыка суфиев и Терри Рили. В стенах клуба «Одухотворенные», разумеется, никаких таких влияний не демонстрировали. Создаваемый ими звук, со страшной силой бивший из здоровенных усилителей, возвышался до уровня вибрирующего гула анонимности. Усердно сгибаясь над гитарами и клавишами, они запускали прекрасные, замысловатые вольтовы дуги в Элизиум собственного воображения, между тем как здесь, в зале, непроходимые заросли децибелов обносили их словно стеной, за которой они оставались такими же одинокими, как заключенные на прогулке в тюремном дворе. Кася бывала, конечно, на концертах в Германии, в Венгрии, в Польше: любые группы любых направлений звучали почти так же: сизифово шествие аккордов, никогда не выбирающихся из какофонического тумана, звон в ушах, едкий помпезный гул баса и пьяные выкрики: «Поосторожней с моим стаканом!», «Еще принять не желаешь?», «Народу в баре много?», «Ах, мать твою, пролил!», «Да нет, ничего, просто устал» - всегдашний язык рок-н-ролла.

Майки группы можно было купить еще до начала ее выступления. Кася на них и смотреть не стала: она не собиралась выкладывать  14 фунтов. Даже 2 фунта за первую выпивку, и то было для нее дороговато - впрочем, она всегда только за первую и платила, остальные покупал какой-нибудь парень, положивший на нее глаз..

Это па-де-де она уже исполняла множество раз: в Германии, в Венгрии, в Польше, на других лондонских концертах - спотыкливый балет клубного ухаживания. Ритуал разыгрывался в полутьме, в чреватом клаустрофобией подземелье, в ядовитых парах сигарет, спиртного и пота. Почему здесь, а не где-нибудь на открытом месте, на воздухе? Потому что здесь все общение сводилось к выкрикам прямо в ухо, к коротким и хриплым фразам. И стало быть, никаких нюансов; все ожидания, что потоньше, отпущены по амнистии  и борешься ты скорее за то, чтобы тебя услышали, чем за то, чтобы поняли.

- Польша! - орала она ему в ухо, позволив носуего , такому же, как у «конкорда», совершить недолгий полет над поблескивающей расщелинкой ее груди.

- Голландия! - подтверждал он, кивая, как семафор.

- Польша! - снова орала она.

- Усек! Усек!

Имя у него было такое, что через неделю Кася его уже и не вспомнила бы, а жил он в отеле под названием «Дельта». Катажина полагала, что в английских отелях селятся только богачи да туристы, однако, добравшись со своим мужчиной до «Дельты», поняла: в них находится место и бедным. Собственно, места тут было немного: мужчина ее жил с еще пятью другими в кроличьей клетке на шестом этаже - на чердаке, который использовался для хранения   не разбитых раковин, туалетных бачков и прочих сомнительной пригодности протезов, но оказавшихся в излишке людей.

- Кася, это Даги и Тим.

- Пол  в твоем распоряжении, беби! - стриженный «ёжиком» белый мужчина и пышноволосый черный приветственно подняли банки с пивом.

И вправду, усесться здесь можно было лишь на пол, поскольку большую часть комнаты занимали двухъярусные нары - три приземистых стеллажа (не очень понятно. Яруса два, а спальных места – три. Squat stack- тесные полки, отсеки?) из старого дерева с матрацами, похожими на чудовищные продолговатые «Биг-Маки». То, что оставалось свободным, почти целиком занимал комод, из ящиков которого истекали, точно струйки слюны, носки и рукава рубашек; поверх комода стоял маленький CD-плеер, с дребезгом изрыгавший звуки «Маник стрит причерз» и «Нирваны». Даги и Тим сидели сгорбясь посреди груды пивных банок и сигаретных окурков, глаза их, смотревшие из-под потных бровей, казались плексигласовыми. Мужчина Каси пустился в объяснения - оказывается Пит, занимавший койку у самого умывальника, куда-то запропастился, а куда - неизвестно; Даги объяснил это гораздо более сжато: «Псих он загребанный!». Еще двое отправились за пивом и им же, мудакам, будет лучше, если они не вылакают его на обратном пути.

Катажина решила, что ночевать здесь сегодня она все же не будет, и легонько подпихнула своего мужчину локтем в пузо, давая понять, что он может расслабиться, присесть и открыть для нее банку пива. Насчет безопасности своей  она особо не волновалась: импотенцией тут смердело почище, чем спиртным, дымищем и нестиранными майками.

- Откуда ты, Тим? - поинтересовалась она, втискивая спину в развилку костлявых ног своего мужчины.

- Папуа - Новая Гвинея, - усмехнулся чернокожий. - А ты?

- Из Польши, - ответила она и, увидев на его лице недоумение, добавила: - «Солидарность» - слышал?

- Ты говоришь по-польски?

- Да. Конечно.

- Скажи что-нибудь на полянском.

- Ja rozmawiam po Polski i ty mnie nie rozumisz[2].

- Ничего не понял.

- А как насчет языка Папуа - Новая Гвинея?

- Я говорю только по-английски. По-английски и на пиджин. Пиджин - это не язык. Ты пиджин знаешь?

- Кто сказал, что это не язык?

- Тот, кто его знает. Пиджин - просто дерьмовый английский, понимаешь?  Вроде похожий на английский, а на деле… просто дерьмо. Бепо ми кэм сингот на ю но и стап. Ю гоу ви?

- Совсем другой язык - на мой слух.

- Бред собачий, собааачий бред! «Бепо» это before, так? «Ми кам» - me come, так? Понимаешь, в чем дело? Английский - настоящий язык. Всякому, кто считает, что мне лучше жить в Новой Гвинее, следует заняться своими гребанными мозгами. Здесь для меня - самое подходящее место. Так, Тим?

- Так, Даги.

Вернулись те двое, пивное подкрепление. Они задержались, поскольку один из них пал жертвой имевшей малопонятное происхождение  усталости, по причине коей он норовил прилечь поспать на каждой попадавшейся ему по дороге скамейке и на каждом крылечке. Теперь он вскарабкался на  нары и попросил выключить сразу и музыку, и свет.

- Да шел бы ты на хер! - ощерился Даги. - Я всю гребанную ночь слушаю твой гребанный храп, каждую гребанную ночь слушаю, так? Ну вот и ты слушай мою гребанную музыку, так?

Все шестеро уже два года как валялись  бок о бок в этом лишенном толчка сортире. Морскими свинками, проходившими испытание бесконечным бездельем, вот кем они были, свинками, посаженными взамен каки-нибудь полоумных подопытных  в бесконечно крутящуюся центрифугу.

Кася и ее мужчина теперь уж почти лежали, головы их подпирала утянутая с  одной из коек подушка. Руки мужчины привольно покоились, обнимая Касю сзади, на ее груди. Его запястья  без особого умысла прижимали покрытые тканью соски; смелости, потребной, чтобы пустить в ход  пальцы, ему не хватало, они годились лишь для одного - вскрывать пивные банки да щелкать зажигалкой, от которой прикуривала Кася.

- Не стоит тебе пить, - поддразнивая ее, проворковал он. - Ты еще маленькая.

- Ну да, большая такая маленькая, - тем же тоном ответила она, вытягиваясь и приникая к нему. - Метра под полтора.

На миг он прижался лицом к ее волосам, без поцелуя, потом откинул голову назад, вливая в подрагивающее горло спиртное. Кася, обернувшись, снисходительно, почти по-матерински взглянула на него. Ее страна представляла собой трясину хмельного отчаяния, к пьяницам Касе было не привыкать. Теперь она понимала, что, по-видимому, то же относится и ко всему прочему миру: символические страны, столь отчетливо разграниченные на картах, на самом деле накрыты океаном пьяного беспутства. И назначение Каси состояло в том, чтобы пересечь этот океан, не замочив ног, высматривая все, какие попадутся дорогой, маленькие Арараты.

«Надо бы это записать»,  - подумала она. И спросила у своего мужчины:

- Ручки не найдется?

- Нет, - ответил он.

Кася, не поднимаясь с пола, оглядела комнату, - впрочем, увидеть здесь ручку она не надеялась. Помимо всего прочего, даже если бы какой-то чрезмерно ревностный милиционер (так?) швырнул в эту комнату гранату со слезоточивым газом, клубы стоявшего в ней дыма вряд ли стали бы плотнее. Здоровенный плакат фильма «Спасатели Малибу» с голой по пояс Памелой Андерсон, и тот различался с трудом - не то потому, что и на нем клубился туман, не то по причине почти нулевой видимости. Кася проморгалась  сощурилась, пытаясь разглядеть неуловимые соски Памелы.

- Ты здесь на отдыхе или как? - спросил Даги.

- Работаю в дядином ресторанчике. Его последняя официантка уволилась в спешном порядке.

- Почему?

- Сексуальные, как их… сексуальные домогательства?

- Дядины?

- Может быть. Я у него не спрашивала. Скорее всего, клиенты расстарались. Не знаю.

Мужчина Каси уже словно бы ласкал ее, выпитое вознесло его на тот волшебный уровень, от которого было рукой подать до коматозного сна, и на котором он наконец обрел уверенность в себе, достаточную, чтобы накрыть ладонями ее груди. Кася ласково потерлась затылком о его шею.

- А я тут подал заявления в кой-какие места, - говорил Даги. - И значусь в одном-двух  окончательных списках.

Из-под наслоений «Биг-Маков» послышался голос:

- Иисусе-Христе, ну, пожалуйста, уберите вы это гребанный свет, дайте поспать!

- В наши дни, чтобы получить хорошее место, приходится ой как вертеться, - пустился в объяснения Даги. - Унюхают, что ты чего-то скрываешь, и знать тебя больше не захотят. От тебя требуется готовность спать в машине с мобильным телефоном, вообще, где скажут. Я потому и торчу пока в этой дыре, момент выжидаю. У меня и девушка есть, хочет жить со мной, охеренно красивая, но, правда, мозгов не хватает, понимаешь? Работает неполный день в магазине «Чего хочет каждый». И не врубается - чтобы прижиться в этом мире, человеку нужно что-то еще…

Ласки Катаржининого мужчины, казались, теперь приходившими откуда-то издалека, из некоего центра дистанционного управления, лишившимися, пока они пересекали миллионы миль алкогольного пространства, и силы, и отчетливости. «Привет с планеты Лебедь», казалось, говорили его пальцы, тычась в поисках точки опоры по влажным холмам ее грудей. Ну да и ладно, получить привет с далекой планеты все равно приятно.

От нее он хотел лишь одного - секса. Косолапая неспособность бедняги перевалить через языковый барьер и типично британский страх осложнений  делал его безобидным в сравнении с польскими друзьями Каси, желавшими от нее большего, много большего, чем просто секс, и умевшими карать  за неподатливость. Она уже привыкла к тому, что душу ее разглядывают под множеством углов. Мужчины, вознамерившиеся открыть смысл жизни, резким тоном требовали, стоило ей на миг отвести взгляд, немедля замереть по стойке «смирно»; женщины проделывали то же самое, успевая вдобавок брать на заметку каждый сантиметр лишнего жира на ее бедрах, темные круги под глазами, только что завершенный  нервозный разговор за закрытой дверью. Друзья нашаривали вену в ее сердце, искали методу, которая позволит привести Касю в нужный им вид - вливание, переливание, откачка. Никто не способен был устоять против искушения прибрать ее к рукам. А этому англичанину только и требовалось что заснуть с ней рядом - или на ней. Чего уж проще.

Один из тех, кто ходил за пивом, расспрашивал ее, пытаясь укрепить свою веру в то, что капитализм обратил Польшу в страну ничем не лучшую Англии. Речь шла о разделении на имущих и неимущих: как и многие на Западе, он томился чем-то вроде ностальгии по коммунизму, по системе, которой сам и не нюхал.

- Да, в Польше сейчас худо, если ты не очень богат, - соглашалась Кася. Ее тянуло в сон, а бессмысленные, шаблонные ответы никаких усилий не требовали. - Люди стоят перед витринами, разглядывают вещи, которые им не по карману. Для них это все равно что музейные экспонаты… хотя нет, что-то вроде кино. Большой голливудский фильм.

- Ух ты! Но это же чистый капитализм, правильно?

- Правильно, - зевнула она, хотя на самом деле так не думала. Разглядывать агазинные витрины в природе человека, а мир всегда был устроен одинаково: . ты непременно оказываешься слишком бедным для того, чтобы купить вещь, которую желаешь сильнее всего. Чистый капитализм до Польши пока еще не добрался, но доберется, и очень скоро. Здесь он лез в глаза отовсюду. Чистый капитализм наступает, когда людей начинает интересовать не доступное, но то, что, быть может, станет доступным в ближайшее время, - когда они гоняются  лишь за вещами, способными сделать уже принадлежащее им устарелым и нежеланным.

- Ну хоть музыку выключите, Христа ради.

- Тим, выключи музыку, пусть наш храпящий друг отдохнет.

- Я тебе, на хер, не слуга, мужик. Оставь Тима в покое.

- Фу-у, зачем ты так, Тим, мальчик мой.

- Я тебе, на хер, не мальчик.

- Фу-у... выпей-ка еще пивка.

- Пиво кончилось, на хер.

- Ну так выйди и купи.

- Ты и так, на хер, косой, мужик.

- Да и магазины уже закрылись, - прибавил второй из ходивших за пивом.

- Сдаюсь! - простонал лежавший на койке. - Сегодня закончилось. Настало завтра.

Папуас Тим сжался в плотный комок, голова и руки его исчезли из виду, укрывшись между воздетых колен.

- Пенис, пенис, - лепетал он, и Катажина фыркнула, давясь сигаретным дымом.

- Он говорит: «пинис, пинис», - пробормотал ей на ухо ее мужчина. - Это «финиш» на пиджине - конец.

- Мне надо в уборную, - зевнула Кася. Ее мужчина вяло ерзал под ней; Тим забирался на свои нары; «Нирвана» замолкла сама собой; из одного угла комнаты поплыл храп, однако Даги ничего не сказал. Стало быть, все сошлись на одном: пора спать.

- Этажом ниже, - сказал ее мужчина, щурясь на Касю, словно норовя запечатлеть в сознании ее черты. - Там у двери здоровенная тележка стоит, с бельем, не ошибешься.

Кася, подтянув себя кверху за перекладину койки, встала. Спину немедля обдало стужей: пот, пропитавший ткань кофточки, охлаждали сразу два воздушных потока - из  единственного окна и из открытой двери.

- До скорого.

Этажом ниже, сидя на унитазе и писая, Кася подкрасилась и произвела краткий общественно-политический анализ. Теперь некоторые различия были ей совершенно ясны. В Польше общество - еще задолго до ее рождения - существовало независимо от граждан. Безразличное к нуждам и желаниям всех живших в стране, оно тащилось себе вперед, выполняя указания давно помертвевших Франкенштейнов. Никто этих чудищ не любил, в особенности опасных, однако их можно было  использовать, и именно этим поляки всегда и занимались - и все еще занимаются, даже сейчас, когда чудище бесцельно тычется взад-вперед, а все распоряжения его отменены. Они используют его всеми доступными способами, седовласые сановники и зеленоволосые панки, объединенные презрением к системе. И, похоже, желания твои никакого значения по-прежнему не имеют, предполагается, собственно, что у тебя их просто-напросто нет, и кем бы ты ни был - старым скрягой, жаждущим теплых шлепанцев, будущим адептом Храма духовной молодости, мечтающим о железном колечке в соске, или молодой супругой, алчущей кремовых занавесочек, - добыть эти предметы элементарной роскоши ты можешь, только нарушив правила. По сути, порча, поразившая поляков, стала настолько всеобщей, что они обратились в почти идеальных коммунистов.

А вот происходившее в Англии представлялось ей совершенно иным. Общество здесь было скорее религией, которую исповедовали - или, по крайности, думали, что исповедуют - все граждане до единого. Однако религией не евангельской, не точно направленной, нет… чем-то вроде религии «Макдональдса», вездесущей и разжиженной. Люди могут жаловаться на общество, но жалобы их ничем не отличаются от уничижительных замечаний насчет питательных свойств гамбургера, отпускаемых по ходу его поглощения. Английское общество предлагает то, чего хочет английский народ, и народ выстраивается за предлагаемым в очередь и стоит в ней, проявляя такое терпение, какое людям Восточной Европы и не снилось. Но разумеется, ни религия, ни ресторан быстрого питания, какое бы всеобщее признание ни получили их лозунги, не могут дать по стулу и по чизбургеру каждому. Должны существовать и неудачники, biedaki.

И похоже, Лондон ими кишмя кишит - не исключено даже, что они составляют здесь большинство. Общество приняло их в себя, нашло горьковатыми на вкус и выплюнуло и теперь это - человеческие отбросы. Почти каждый «Макдональдс» обнесен рвом, в котором плавают человеческие отбросы, лишенные своей порции «Счастливого обеда».

О, стыд отверженности! О, стигматы неуспеха!

В Польше никто этих чувств не ведает, потому что польское общество  таким задумано и было - обращающим, как ни крутись, любого в преступника. Трудно ощущать себя отверженным там, где основные твои человеческие качества заставляют тебя да и всех остальных отвращаться от идеала причастности. На каждом уровне этого общества всегда находятся рисковые ловкачи, прибирающие к рукам все, что официально считается недоступным, прочим же остается довольствоваться завистью, безнадежностью и мелкими кражами. Но никакого тебе английского стыда… впрочем, нет, это даже не стыд… тут что-то более бессвязное и раболепное. Смущение.

На улице, не более чем в сотне ярдов от «Дельты» бездомные побирушки заворачивалисьЮ устраиваясь на ночь у дверей магазинов,  в серое шерстяное тряпье и воскресные приложения газет. Неоновые девизы сияли над ними, изрыгая послания - «ХОЧЕШЬ ЭТО? СЧИТАЙ, ПОЛУЧИЛ!» и «ВСЕ К МАКСУ!». Послания, поступившие из другой галактики, с планеты Америка. Не требовать же от их составителей, чтобы они ухитрялись понять - из такой-то дали! - мертвы ли уже получатели сообщения или просто легли поспать.

Турецкий ресторанчик оставался еще открытым. Кася, взяв чашку кофе, неторопливо пила его .

- Я-ва-ва-ва-ва-Том Круз-я-ва-ва, - говорили вокруг турки.

- Я-ва-ва-ва-Сильвестр Сталлоне.

Кася вернулась в «Кафе Краков» около трех утра, однако дядя еще не спал, что было необычно. О ночных похождениях Каси он никогда не говорил ни слова, не сказал и сейчас, даром что и одежда ее, и кожа сильно отдавали табаком, крепким спиртным и мужскими подмышками.

- Не могу спать, - он взмахнул рукой. На плите булькал в маленькой кастрюлькесуп ,  в пустой корзинке для хлеба неловко пристроилась старая книга в бумажной обложке, скорее всего, - дешевый польский «Новый Завет», на разделочной доске лежал журнал, открытый на посвященной О. Дж. Симпсону статье «Sprawozdanie z Ameryki».

- Вот и я не смогла, - нагло соврала Катажина.

- Очень смешно. - Дядя хмыкнул и, не то чтобы совсем совсем от нее отвернулся, а просто занялся своими делами - помешивал суп, намазывал масло на ломти хлеба. Кася, двигаясь в одном с ним ритме, наполнила водой кофейник и смахнула со стола овощную кожуру.

- Знаешь, Кася… эта девушка, Зофия, та, что начнет работать  со следующей недели… - он примолк, зачерпнул ложку супа, слабо подул на нее, попробовал. - Она может начать, а может и не начать, понимаешь, о чем я? Это не разобьет ее сердце… я хочу сказать, ни на каких каменных скрижалях не написано, что она должна здесь работать.

- Спасибо, дядя. Нет, все нормально. Я действительно хочу вернуться в Польшу.

Он покивал, нахмурясь. Снаружи загукала сигнализация какой-то машины.

- Напиши мне, как там, - сказал дядя, необычным для него ясным и сильным голосом. - А то от сестер я только списки товаров, которые продают в магазинах, и получаю.. Ты девочка умная. Пиши мне. Про Польшу. Польшу, которую видишь ты.

Кася покраснела - впервые на ее памяти.

- Конечно, - ответила она. - Конечно, напишу, дядя Ярек.

И следом:

- А можно мне немного супа?

Они вместе хлебали суп. В конце концов, противоугонный сигнал умолк, снова воцарилась тишина . Кася попыталась представить себе, как она делится с дядей впечатлениями этой ночи - впечатлениями от сортира в отеле «Дельта», от рук мужчины с концерта «Одухотворенных», уже утратившего имя.. В общем, представить это, пожалуй, даже и можно. За словами далеко ходить не пришлось бы.

Миновало еще несколько минут и вдруг дядя сказал:

- Знаешь, мой отец, брат твоей бабушки, вовсе не был неудачником, каким они его изображают.

- Я о нем ничего не слышала, - отозвалась Кася.

- Он не умел зарабатывать деньги. Собственно, и не хотел. И семья ему этого не простила.

- Ну, не уверена, - произнесла Кася, глядя на дядюшку поверх парящей кружки с кофе.

- Отец был поэтом. Умер в Бухенвальде.

- Я не знала, - сказала Кася, опуская кружку на стол и обнимая ее ладонями. Теперь она слушала дядю внимательно.

- С одной из твоих двоюродных бабок через несколько лет после этого приключился удар, он подпортил ту часть ее мозга, которая не позволяет людям говорить все, что у них на уме. Как-то во время обеда зашел разговор о моем поэте-отце, и она сказала: «Вполне в его духе - помереть в концлагере, о котором за пределами Польши никто и не слышал».

- Не смешно, - сказала Катажина.

- Чего она не сказала, о чем никто из них даже и не поминает никогда, так это того, что мой отец похоронен на «Алее достойных» варшавского кладбища Повацки. И именно потому, что он писал стихи. Его почтили не за то, что он ботинки или там шапки шил, или строил  военные корабли, или… или… суп варил, - а за стихи. - Дядя Ярек вынул из хлебной корзинки старую книжку. - Вот за эти стихи.

- Клево, - сказала Кася, глаза у нее загорелись. - Подаришь?

- По твоему, я кто? - резко ответил Ярек. - Книжная лавка «Харя Кришна»? Каждый клиент получает бесплатно сборник стихов? Думаешь, у меня наверху их целый короб стоит? - крепко сжимая пальцами книгу, он поднес ее к своему лицу, точно зеркало. - Это мой экземпляр стихотворений Болеслава Шайна.

- тогда где мне ее искать? - с вызовом спросила Кася.

Ярек снисходительно улыбнулся:

- Зайди в Польше в хороший книжный магазин. Спроси, нет ли у них стихов Болеслава Шайна.

- А если нет?

- Я что, должен объяснять тебе принципы капитализма? Попроси, чтобы они ее заказали. Если с ними ничего не получится, обратись в другой магазин. Рано или поздно, кто-нибудь ее да найдет. Ты даешь деньги, тебе отдают книгу. И может быть, через неделю о ней спрашивает кто-то еще. Так книги и выживают, верно?

- Я просто подумала… при том, что сейчас творится в Польше…

- Ну, это ты выяснишь. И напиши мне. Сестры уверяют, будто в Польше теперь можно и автомобильные телефоны добыть, и «рибоки». А ты расскажешь, что можно добыть в Варшаве из книг Болеслава Шайна.

- Да, но…

- Вот никогда люди не хотят платить за то, что по-настоящему ценное в жизни! - гневно воскликнул Ярек. - Они годами копят деньги на изготовленную поточным методом машину, а вещь уникальную, стихи, написанные неповторимой личностью, им непременно задаром подавай.

- Хорошо-хорошо, я поищу, поищу, - умиротворяюще произнесла Кася. - Как она называется-то?

- А вот это запомнить легко, - Ярек с подчеркнутой небрежностью бросил в мойку суповую чашку и, спохватившись, встал, посмотреть, не разбилась ли. - Первая строка польского государственного гимна, - и он пропел, мелодично и точно: «Jeszcze Polska nie zginęla…».

- Еще Польша не погибла, - повторила за ним Кася.

- И вот что еще выводит меня из себя, - сказал Ярек и его передернуло - так, словно он уселся на электрическую плитку, которую никто не позаботился выключить. - Отец написал это стихотворение, заглавное , за несколько дней до того, как его отправили в Бухенвальд. Он тогда уже сидел под домашним арестом. А сейчас люди читают его и думают, что папа либо был чокнутым, человеком, живущим в сочиненном им мире, либо просто иронизировал.

Этого польского слова Кася не знала, однако решила, что просить у дяди объяснений не стоит.

- И знаешь, это и есть главное, в чем изменился мир, - вздохнул он, выпустив, наконец, весь пар. - Люди больше не способны представить себе человека, надежды которого простираются за пределы его собственной жизни.

Кася открыла рот, собираясь что-то сказать, но не смогла удержаться и зевнула. И дядя тоже зевнул. И оба рассмеялись.

- Спать пора, - объявил Ярек. - Во всяком случае, мне. Ты, как всегда, вольна поступать по-своему.

- Разбуди меня утром, - ничуть не кривя душой, попросила Кася. - Не оставлять же тебя один на один с Халиной Козловской.

Однако утром дядя Ярек дал ей поспать. Когда она, наконец, появилась в ресторанчике - принявшая душ, накрашенная и ощущающая легкую тошноту, Халина Козловская успела удалиться, зато появились и уже ели, сделав заказ, двое других завсегдатаев.

- Этот суп высосала из свиной жопы беззубая шлюха, - провозгласил Анджей.

- Заткни хлебало, здесь люди едят.

- Так они и едят дерьмо, высосанное из…

- Они много чего едят, Анджей, не все же выбрали суп. Ты заказал его, потому что дешевле в меню ничего нет.

- В прежние дни я мог за такие деньги «фольксваген» купить.

- Ну, значит, ты покупал свои «фольксвагены» у нацистов, со скидкой.

- Не заводи меня.

- Лопай суп. Ты пьян. А суп поможет.

- Помог бы, если б в него бухла налили.

- Ну так булочку съешь.

- Она черствая.

- Ничего не черствая. Свежий польский хлеб. Его влажным воздухом, как в «Макдональдсе», не накачивают.

- На - потрогай - скажешь, она свежая?

- Да съешь ты ее, на хер, и все.

- Иисусе, ты посмотри какие сиськи у этой шлюшки.

- Чуть больше уважения, джентльмены, прошу вас! - донесся из кухни грозный голос.

Катажина, вздохнув, подошла к столику.

- Что-нибудь еще? - холодно поинтересовалась она.

За два дня до отъезда из Лондона Катажина оттащила чемодан с майками на Ноттинг-Хилл-Гейт, в магазин «Ю-дизайн ит». Здесь она, согласно предварительной договоренности, заплатила мужчине-азиату и дала ему точные указания - какой рисунок на какую майку нанести. В набранных по музыкальным магазинам материалах было полным-полно фотографий и эмблем - как и в рекламе, вырезанной  из музыкальных журналов. Из Польши она прихватила с собой - на случай, если в Лондоне таких найти не удастся, - лишь пару фотографий: Фила Коллинза и «Дайр Стрейт». Дома они пойдут нарасхват, особенно у старичков с деньгами, так что можно будет даже поэкспериментировать с ценами. За «Одухотворенных», «Будущий звук Лондона», Трики и прочих запрашивать, наверное, придется поменьше, однако на ее стороне будет их уникальность: эту нишу никто еще заполнить не потрудился. Она даже сможет гарантировать покупателям, что, если те найдут в Польше такие же майки по меньшей цене, им возвратят деньги в двукратном размере. Польские остолопы на этот фокус купятся как миленькие: это же так по-американски.

Потом она обошла (с десяток?) обменных бюро, выбрала то, где можно было с наибольшей выгодой обратить оставшиеся у нее английские фунты в американские доллары - набивать сумочку злотыми никакой срочности не было. Себе Катажина оставила лишь несколько фунтовых монет достоинством в фунт каждая, - хватит, чтобы протянуть два оставшихся дня. Билет на подземку до аэропорта, ну, может быть, молочный коктейль в «Макдональдсе»: обо всем остальном позаботятся другие, и здесь, и на том конце. И, словно перелистывая страницы мысленного блокнота, она проверила список вещей, о которых следует помнить: американские доллары, да… черные пластиковые мешки для мусора, да… рулон клейкой ленты для ценников, да… паспорт… гигиенические прокладки… дерьмовое чайное полотенце с надписью «Дом Виндзоров» для мамы… стопка ее записей… ах да, и…

Болеслав Шайна… Jeszcze Polska nie zginęła…

  Общительная клетка

[A]

Когда у кровати зазвонил телефон, жену Эда Джерома отделяло от оргазма всего   пять-шесть  тычков.

- Не отвечай! - простонала она.

-Может, это Элен звонит, - возразил Эд.

- Наверняка Вилли Спинк, - грозно предрекла сквозь стиснутые зубы жена.

Эд мягко отлепился от нее, объясняя, что дочь обещала позвонить сегодня, сообщить последние новости о битве за право опеки над маленьким Фергюсом.

- Алло? - одышливо пропыхтел он в трубку.

- Алло! Это Вилли! - грянул с другого конца линии голос.

Шея у Эда покраснела, а все остальное как-то съежилось.

- По… поздно уже, - пожаловался он. За спиной его  миссис Джером понемногу перевоплощалась из секс-богини в специалистку по срочному улаживанию межличностных конфликтов.

- Для идеи, способной перевернуть мир, поздно никогда не бывает, - восторженно объявил Вилли.  - Ровно через год мы с тобой обратимся в миллионеров, а в пустыне Гоби будут торговать мороженым.

- Мороженым, в Гоби?

- Ага, а чашка кофе будет стоять, горяченькая, по шести часов кряду!

- Звучит здорово, Вилли. Позвони мне завтра  вечером, после работы.

- Но ты не по…

Неприятно было так его обрывать, это вовсе не отвечало благодушной натуре Эда, однако других способов подольститься к миссис Джером в подобных обстоятельствах не обреталось. Жена уже надевала лифчик, а тот застегивался спереди и управляться с застежкой умела только она.

- Озябла, любовь моя? - опасливо поинтересовался Эд.

- И даже охладела, - ответила жена.

Два дня спустя Эд Джером появился в лаборатории Вилли. Отнюдь не в тайне от миссис Джером, она даже благословила мужа на этот визит. Вздорной женщиной миссис Джером не была.

Все складывалось бы иначе, будь Вилли Спинк горемычным, безобидным шизиком, открытия которого существуют исключительно в его воображении. Однако Эд - и даже супруга Эда - сознавали, что Вилли отнюдь не шизик. Вилли был гением да еще и таким, чьи творения обладали рыночной ценностью.

Главный его недочет (если не считать врожденной неспособности усвоить, что ночи людям свойственно проводить в постели) состоял в том, что представления Вилли о практической пригодности его открытий сильно расходились со взглядами, присущими среднему обитателю планеты Земля. Он был из тех ученых, которые, открыв цепную реакцию, решают, что ее можно с большой пользой применить для сжигания мусора или усовершенствования жарящих попкорн автоматов. По счастью, ничего столь грозного, как цепная реакция, он пока не открыл, однако три года назад ухитрился создать «вакцину» от экземы, имевшую вид обычной таблетки: больной принимал ее, затем активные компоненты таблетки выводились вместе с потом через поры, неся с собой постоянное и повсеместное утешение зуда. Сказать по правде, Вилли изобрел не вакцину от экземы как таковую, а способный расходиться по всему телу реагент, основанный на возникающем при его синтезе совокуплении некоторых свойств алкоголя и чеснока. Пытаясь прикинуть, какой бы активный ингредиент дать ему в спутники, Вилли надумал использовать в этом качестве модные духи, ну, скажем… э-э …  «Шанель» № 5?

- Да кто же клюнет на «Шанель» № 5 в таблетках? - попытался образумить его Эд.

- Не знаю, - ответил Вилли. - К примеру, женщины, которым не хочется таскать с собой духи. Флакончики же, наверное, и в сумочки протекают,  и вообще, разве нет?

- Вилли… Поверь мне: на самом деле женщины получают удовольствие, душась именно из фасонистых флакончиков - так они себе представляют красивую жизнь.

- О, - Вилли благоговел перед Эдом, обладавший столь обширными сведениями о женщинах - даже спавшим с одной из них, - да и вообще о мире в целом. - Ладно, выходит, опять у меня не пришей кобыле хвост получился.

- Нет, погоди минутку, - произнес Эд, которому как раз попался на глаза песик Вилли,  ожесточенно чесавшийся в углу лаборатории. - Минутку-минуточку…

Минуточка эта породила «Экземную вакцину» компании «Спером», а с ней и кругленькие суммы на банковских счетах Вилли Спинка и Джерома. Еще и сейчас  индустрия дезодорантов проявляла к изобретению Вилли интерес, и это могло означать, что в будущем денег им привалит гораздо больше.

И, следует смотреть правде в лицо: бывший муж бедняжки Элен переволок юридическое сражение за Фергюса в суд более высокой инстанции, а, стало быть, деньги очень скоро понадобятся совсем не малые, - иначе этот психованный киприот утащит Джерома-младшего в Никосию и обратит его там в маленького Папасиду.

- Так что у тебя получилось, Вилли? - спросил Эд, оглядывая лабораторию, походившую как и всегда на гараж недотепистого дилетанта-лудильщика. Вилли не был недотепистым дилетантом-лудильщиком, пусть даже обличие его и привычки свидетельствовали об обратном. Вилли был недотепистым фармацевтом. Когда-то у него имелась собственная аптека и так далее.

- И на чем же ты прокололся, Вилли? - однажды спросил Эд.

- Не знаю, - ответил Вилли. - Все обычные лекарства у меня имелись. Клиентов я обхаживал персонально. Лишнего с них не брал. Работал допоздна. Покупатели просто перестали  приходить и все.

- А твоя аптека - она походила на все это? - спросил Эд, обводя рукой беспросветный хаос: грязные мензурки и пробирки, исчерканные блокноты, смятые обертки, чашки с застарелым кофе и валяющуюся по полу макулатуру, извлеченную из почтового ящика.

- На что? - услышал он в ответ.

Избавившись от тяжких трудов фармацевта, Вилли Спинк обрел свободу, позволившую ему углубиться в исследование самой природы химии. Некоторые его изобретения, к примеру, «уклончивый» гель (он отпрядывал от подносимой к нему ложки и ухитрялся даже удирать из посуды помельче), так никакого применения и не нашли. Другие, наподобие универсального нейтрализатора запаха, обращавшего даже смрад кошачьего помета или хлороформа в отчетливую ароматическую «парадигму», которая приводила на ум котлы с подгоревшим карри, удостоились внимания полиции и пожарников. А вот «Экземная вакцина Спером» стала самой что ни на есть чемпионкой и позволила Вилли закупить всякого рода новейшее оборудование, наконец-то давшее ему возможность экспериментировать на клеточном уровне. И сегодня он с гордостью предъявил Эду Джерому чашку с бог весть когда сваренным кофе, подтолкнув ее к другу так, что на дне чашки заколыхалась  молочная тина.

- Тебе приходилось когда-нибудь сварить себе кофе, - спросил он, - а потом отвлечься на что-то другое? А когда ты, наконец, вспоминал о кофе, выяснялось, что оно уже остыло.

- Приходилось, - ответил, не вдаваясь в подробности, Эд. Сам он предпочитал выпивать кофе едва его сварив.

- Ну вот, - продолжал Вилли. - А я изобрел вещество - синтезировал одну такую жидкость без цвета, вкуса и запаха, одна  капля которой способна в течение нескольких часов удерживать температуру кофе на постоянном уровне.

- Ишь ты.

- Вся суть в такой, знаешь… «общительной» клетке, - уточнил Вилли, хлопнув чашкой по столу, отчего бурая жидкость плеснула на густо исписанную страницу блокнота. - Представь себе кофе как сообщество клеток. Те, что находятся в самой середке, носятся туда-сюда, поддерживая тепло. Те, что ближе к краям, получают порцию холодного воздуха и замедляются, утрачивая интерес к жизни. Однако сунь туда мою общительную клетку, и знаешь, что произойдет? Она начнет метаться по всей чашке, рассказывая впавшим в апатию клеткам, чем занимаются те, центральные, и уговаривая их заняться тем же - старается их, так сказать, построить.

- Навсегда?

- Навсегда ничего не бывает. Ты что думаешь, я принцип энтропии сумел отменить?

Эд провел всеми десятью пальцами по волосам, стараясь поднатужиться и подумать, что было для него - на пустой желудок и без кофеина - делом совсем не простым. Сколько ни тараторил Вилли о кофе, гостю он, разумеется, чашки не предложил.

- Конечно, - продолжал Вилли, - на что именно подбивать другие клетки, общительной все едино - ей что спешка, что застой, без разницы. А на практике это означает, что ты можешь купить на пляже мороженое с впрыснутыми в него общительными клетками, протаскать его с собой до самого вечера и только тогда съесть.

Эда уже прошибла испарина - впрочем, не от размышлений о том, что стал бы он «на практике» делать с мороженым на пляже. Он размышлял о том, каков - на практике - коммерческий потенциал центрального отопления, которое можно включать всего раз или два в день? А электрические компании? Не подошлют ли они к нему наемных убийц? Эд твердо веровал в максиму: «Изобрети мышеловку получше и транснациональные мышеловочные корпорации вытрясут из тебя душу».

- Сколько требуется… - нащупывая новую мысль, спросил он, - сколько требуется твоего вещества, чтобы поддерживать при постоянной температуре… ну… допустим… подогретую воду плавательного бассейна?

- Оптимальная пропорция - один к тысяче. Для чашки кофе это капелька жидкости, а для плавательного бассейна, ну, может, небольшое ведерко.

- И как дорого она обходится?

- Да она вообще ничего не стоит! - добродушно ухмыльнулся Вилли. - Вон, посмотри, сколько ее здесь.

Эд глубоко вздохнул - ему вдруг отчетливо представилась такая картина: Вилли Спинк обменивает секрет превращения неблагородных металлов в золото на упаковку чистых пробирок.

- Вилли, - сказал он, - будь добр, свари мне кофе. Нам нужно кое-что обсудить.

И (так?)

Ровно шесть месяцев спустя Линда Джером стояла на коленях перед незнакомым ей музыкальным центром, пытаясь понять, как добиться от него не только мигания лампочек, но и звука, и размышляя заодно, не сменить ли ей фамилию Джером обратно на Уиттс, ее девичью. Теперь, когда они с Эдом прожили врозь почти уже месяц, и Линда начала новую жизнь с Брайаном,  самое время было сбросить путы прежней ее личности.

Беда только в том, что «Линда Уиттс» выглядело ужасным во всех отношениях, да тут еще  лампочки центра вдруг погасли все до единой, и Линда испугалась, не сломала ли она чего? А на смену испугу пришел страх: вот вернется Брайан домой и пришибет ее прямо на месте. Страх этот Линду немного удивил:  всего только нынешней ночью она лежала, свернувшись калачиком, в объятиях Брайана и шепотком поверяла ему самые сокровенные свои мечты и надежды, кормя любовника с ложечки, точно дорогим мороженным, интимными тайнами, а он, урча, требовал добавки. Однако сегодня Брайан был на работе, и Линда вдруг поняла, что хоть она и выспросила о прежних его привязанностях все до самого донышка, относительно чувств, питаемых Брайаном к музыкальному центру, ей ничего не известно.

- Да не молчи же ты, сучка, - прошипела она, обращаясь к глупой машине. И о счастье - от сделанного наугад тычка в еще одну кнопку, из динамиков хлынула музыка: Джони Митчелл, сопровождаемая электрическими гитарами, синтезаторами и обработанной компьютером барабанной дробью. Брайан сказал вчера, что питает к ней искреннее уважение - к Джони Митчелл, то есть, - за то, что ей хватило смелости столь радикально сменить направление, за то, что она не желает прилаживаться к ожиданиям, рожденным прошлым. «Точь-в-точь как ты, дорогая» - похвалил он ее, Линду, то есть.

Брайан был практикующим шиатцу целителем, работал со звездами, немного знал Джони Митчелл и даже получил как-то приглашение на один из ее нечастых концертов, который прослушал из-за кулис. «Она действительно хороша - даже лучше, чем я ожидал».

А вот это, интересно, какого дьявола значит?

Линда вдруг сообразила, что в квартире  звонит телефон.

Вообще-то, звонил он уже довольно давно, просто Линда думала, что это такой звуковой эффект, сопровождающий песню, которую исполняла сейчас Джони Митчелл - отповедь духу потребительства, содержавшую, среди прочего, записанные на пленку высказывания случайных людей: «Я люблю мой “порш”» и прочее.

- Алло?

- Привет, это Элен.

Выходит, не Эд.

- Э… Элен? Как ты меня нашла?

- Ты же сама на прошлой неделе дала мне этот номер.

- Правда?

Нелепица какая-то, все равно что назвать дочери телефон супермаркета, в который она иногда заскакивает за покупками, или номер поезда, которым ездит в город.

- Ну да, - подтвердила Элен, голос ее звучал устало, напряженно, измотанно. - Сказала, что теперь твой дом будет здесь. Что у тебя, наконец, имеется будущее, а не одно только прошлое.

- Неужели?

- Послушай, мам. У меня все плохо. Мне нужно на время уехать.

- Уехать?

- Эти журналисты, которые лезут к нам с тех пор, как мы разбогатели - они меня просто достали. Газеты приклеили мне кличку «Наследница Сперома», а я хочу быть обычным человеком и никому не мозолить глаза! А тут еще газетчики пронюхали, где я живу, проследили за машиной, на которой Фергюса возят в садик.

- И что?

Пращи и стрелы душечки-судьбы несколько очерствили Линду: она же сумела по-новому сбалансировать энергетические потоки своей жизни, отчего же и другим не проделать то же самое?

- Эти газетчики… - продолжала стенать Элен. - Им непременно нужно знать мое мнение о папиной ссоре с прочими членами корпорации «Спером», о купленном им Моне, которого он и называет-то «Монетом», о его аресте за вождение в пьяном виде. И все время спрашивают, известно ли мне, куда пропал Вилли Спинк, и… и что я думаю о твоем разрыве с папой. Шляются вокруг моего дома… толпами, мама, орут что-то в окна и двери. Я больше так не могу. Я оставляю Фергюса папе и уезжаю в Тунис.

- В Тунис? А как же я?…

- Ну, я думаю, тебе лучше со мной не ехать. Газетчики…

- Нет, я о другом, - дыхание Линды стало прерывистым. Что все это значит? - Как ты можешь оставить мальчика на попечение человеку вроде твоего отца?

- Не говори ерунды, мама. Папа любит Фергюса. Ему нужен кто-то, о ком он сможет заботиться. Он просто одинокий мужчина пятидесяти с лишним лет, растерявший всех друзей и  получивший слишком много денег. Побудет немого дедушкой, ему это только на пользу пойдет.

- Я… Так когда ты уезжаешь?

- Считай, что уже уехала, мам, - ответила Элен, тоже теперь дышавшая со всхлипами. - Я звоню из аэропорта. Фергюс дома.

- Что значит «дома»?

И тут единственное дитя, произведенное Линдой Джером на свет, заплакало, сотрясая дрожащим голосом оптические волокна телефонной линии.

- Я больше не знаю, что это значит, - простонала Элен. - Скажи, вы с папой уже развелись?

Когда телефонная трубка снова легла в свою пластмассовую вмятинку, Линда обнаружила, что в доме сильно похолодало. Она знала, что отопительные батареи Брайана снабжены (как почти у всех теперь) «Спером-приставкой», однако не знала, где эта штука находится и как включается. Дрожа в своем купальном халате, она вспомнила горячую ванну, которую разделила вчера с Брайнаном, вспомнила, как хорошо в ней было. И, замявшись всего лишь на миг, чтобы сообразить, где тут у него ванная комната, вернулась к теперь уже беспенной, лишившейся целомудрия воде и на пробу окунула в нее палец.

Все еще довольно горячая; Брайан «Сперома» не жалел.

[A]

Когда  еще ровно шесть месяцев спустя у кровати Эда и Линды Джером зазвонил телефон, их  отделяло от совместного оргазма пять-шесть тычков, самое большее.

- Пусть звонит, - простонал Эд. - Это Элен, у нее снова изменились планы на завтра.

- Нет, нет! - задыхаясь, возразила его жена. - Я знаю, кто это. Просто знаю!

Линда протянула руку - настолько, насколько смогла протянуть, не отлепившись от Эда, -  смахнула трубку на подушку и уже тут схватила ее.

- А… алло? - произнесла Линда.

- Алло! Это Вилли Спинк! - прозвучало в ответ.

- Вилли! - взвизгнула Линда. - Где ты?!

Большую часть года о нем не было ни слуху ни духу. Газеты называли Вилли первой жертвой сенсационного успеха своего открытия, что, в общем-то, было правдой. Стоило общительной клетке взвиться ракетой вверх, пробив крышу фондовой биржи, как лабораторию Вилли начали осаждать журналисты самого разного пошиба. Он лишился возможности думать о своих исследованиях, вдрызг разругался с Эдом, безутешно поплакал на плече Линды, а потом просто исчез, потонул в тумане газетных домыслов.

Между тем, фортуна вела компанию «Спером» все вверх и вверх, возвела на самую вершину, а затем стремительно свергла в тартарары.

Брошенный партнером Эд сунулся за советами к юристам, что привело к неизбежному : «Спером» обратилась в компанию акционерную, в которой Эд, вследствие колдовских махинаций ее правления, оказался даже не главным держателем акций. Спустя некоторое время главные их держатели под прикрытием рекламной шумихи насчет прекрасной новой эры потребительских услуг подписали с электрическими компаниями соглашение, позволившее взвинтить цены отопительных «Спером-приставок» на 500 процентов.

Хуже того, заигрывания компании с индустрией пищевых продуктов привели к самой что ни на есть катастрофе: ведущая сеть ресторанов быстрого питания надумала, норовя обскакать конкурентов, добавлять «Спером» в свои кофе и мороженое. И почти сразу клиенты ее  валом повалили в больницы, жалуясь на то, что выпитый ими несколько часов назад обжигающе горячий кофе так и продолжает обжигать им желудки, или на то, что наспех проглоченный стаканчик мороженого обращает их внутренности в лед. Доктора предписывали страдальцам прием холодной или горячей воды в количествах, достаточных для растворения «Сперома», - простое, очевидное и более чем эффективное средство, большинству людей в голову почему-то не приходившее. Начались неизбежные судебные тяжбы. Над самыми первыми истцами в судах всего лишь посмеивались, однако затем пожилая женщина из Дулута, штат Миннесота, ухитрилась получить подтверждение медиков насчет того, что функциональная недостаточность ее пищевода порождена добавками «Сперома», которые она поглощала вместе с любимым банановым пломбиром, и началась вакханалия исков с требованиями компенсаций за причиненный ущерб. А тут еще университеты, многие месяцы накачивавшие подопытных крыс непомерными дозами «Сперома», наконец-то домучили некоторых из них до появления раковых опухолей, после чеговслед за чем в прессе началась цепная реакция.

«Спером» практически исчез с рынка, а семья Джеромов исчезла с газетных страниц, разве что на страницах финансовых эта фамилия еще мелькала порой в набранных мелким шрифтом аналитических обзорах. Не было больше ни болтовни о Наследнице Сперома, ни заголовков вроде «Мешок с Монетами» или «Эд увидел красный свет!».

Разумеется, Эд, которого уже оттерли на задворки компании, пострадал от этого краха не так сильно, как мог бы. И что совсем приятно, он успел, еще до того как общительная клетка была запатентована под маркой «Спером», частным порядком заключить договор с животноводческой фирмой, - своего рода экспериментальное «джентльменское соглашение», пережившее всю дальнейшую свистопляску и приносившее семье Джеромов устойчивый доход, источником коего стало термостатическое хранение бычьей спермы.

Жизнь возвратилась в приемлемо нормальную колею, - а теперь вот возвратился и Вилли Спинк.

- Вернулся на старую квартиру, -  восторженно объявил в трубке его голос. - Журналюги сюда больше не лезут.

- Ах, Вилли, как я за тебя рада! - Линда только что не плакала.

- Тут, правда, кое-кто поселился, ни у кого не спросясь, - уточнил Вилли. - Две девушки, молодой человек и… я пока не разобрался, кто это. Но мы с ними договорились. Я про них никому не рассказываю, и они про меня никому не рассказывают.

- И за них я тоже рада! - Линда все же расплакалась, отпихивая пытавшегося отобрать у нее трубку Эда.

- А как малыш Фергюс?

- Он прелесть - ходит, разговаривает даже плавать учится! Немного пожил у нас с Эдом, а потом в Тунисе - с Элен и ее новым мужем. Они как раз завтра собираются к нам.

- Отлично, - прострекотал Вилли. - Может, и я загляну. Хотя я тут работаю над одной штукой - новым синтезом. Представляешь, растительная ткань, которая выращивается, как йогурт, на питательной культуре. Это меня мои постояльцы надоумили. Мне, правда, нужно кое-что выяснить у Эда.

- У Эда?

- Ну да, он в таких делах дока.

Эд, слушавший разговор, прижавшись щекой к щеке Линды, наконец, вырвал у нее трубку.

- Вилли?

- Эд? Это ты?

- Да, - хрипло подтвердил Эд.

- Слушай. Коноплю курить уже разрешили?

- Нет, Вилли.

- О.

Пауза.

- Ну ладно, как разрешат, звякни мне. Пока!

В спальне было темно и тихо, она дышала тропиками, несмотря на слякоть за  окнами. Часы на кухне негромко отбили полночь, и Эд почти рефлекторно сунул руку за спинку в изголовье кровати и надавил на маленькую резиновую штуковину, добавив в батареи отопления еще каплю «Сперома». А снова повернувшись к жене, увидел, что она так и лежит, не шевелясь.

- Не слишком поздно, чтобы вернуться к тому, на чем мы остановились? - спросил он.

В ответ Линда взяла его руки и положила их на свои голые плечи, - давая понять, что ей по-прежнему тепло.

  Окалина Ада

По прошествии четырех часов семнадцати минут на землю упала капля дождя, и Иван воспрянул духом.

Были, разумеется, и другие капли (правда, немного), однако на выбранный для опыта аккуратно расчерченный прямоугольник, упала только эта, и Иван тут же включил приборы. Ему нужно было точно выяснить, что происходит с каплей после удара о песчаную почву: долго ли она остается лежать на поверхности, подрагивая, подобно жидкой жемчужине, насколько медленно впитывается, как глубоко проникает в землю?

Получив  эти сведения, Иван вполне мог обратиться в человека, способного изменить мир.

Дождь прекратился, и навсегда, через три минуты, пятьдесят две секунды. Проделав все, какие удалось, измерения, Иван начал укладываться. Температура немного упала - до 107 градусов по Фаренгейту.

Сидевший в джипе проводник чистил зубы самым ценимым здесь иноземным орудием,  «ношкой» - иными словами, швейцарским армейским ножом. В этих местах любой привычный язык тонул в болоте полного непонимания и изменялся до неузнаваемости - точно так же, как здешняя пахотная земля утопала, перерождаясь, в песке и соли. Иван, прищурясь, вгляделся в проводника и только тут сообразил, что перед ним совсем не тот человек, который привозил его сюда вчера.

- А где Яфет? - спросил он, гадая, повезет ли ему получить ответ по-английски.

- Яфет уйди с семьей Яфета, уйти с домом Яфета.

Ну понятно: Яфет увязал прутья, из которых состояла его хижина, навалил их на спину верблюда и убрел - вместе с женой и детьми. Почему эти люди ведут себя так - выдергивают из земли, чтобы соорудить временное жилище, те немногие растения, какие водятся в их краях, -.  ведь дай они себе труд осесть на одном месте и вдохнуть в землю жизнь, в их распоряжении оказалась бы способная к самовоспроизводству почва, - для Ивана оставалось загадкой.

- А ты здесь завтра будешь?

Мужчина, широко улыбаясь, пожал плечами. Зубы его были покрыты пятнами, оставленными листьями лата.

- Слишком много лата, - улыбнувшись в ответ, сказал Иван.

Проводник снова пожал плечами и сделал рукой ленивый, обозначающий эрекцию жест. Он хотел сказать, что только это возбуждающее средство и дает ему силы, потребные для того, чтобы работать, разъезжать с иноземцами по пустыне, драться с представителями других племен и ублажать жену. И вообще существовать, не склоняясь перед жарой и засухой, не позволяя себе свернуться в клубок на песке, лишиться жизненных соков и спечься, подобно глине.

- Ладно, поехали, - сказал Иван.

Он был боссом. Консультант многих правительств и международных корпораций, автор не ходко, но все же продававшейся книги «Прикладная агродинамика метеорологии», Иван вполне мог сойти за армейского генерала с сотнями смертей на совести. Он был белым., у него имелись деньги, много еды, машина и дом, а в доме вода. Он был человеком, который имеет право говорить: «Ладно, поехали».

Прошло ровно два месяца со дня, в который семья Зильбермахеров, миновав границу Эфиопии, углубилась в Бхаратан, в агрессивно засушливую землю, залегающую четырьмястами футами ниже уровня моря, на середине пути из того, что можно было б назвать Африкой, к тому, что можно было б назвать Арабскими государствами.

Едва ли не первым, что уяснили, попав сюда, Зильбермахеры, было, следующее: если вы уже не знаете в точности, где находитесь, карта оказывается ничем иным, как красивой картинкой. Вообще, если вы обзавелись привычкой воображать себя находящимся в определенной точке круглого и красочного земного шара, ваше ощущение расположения на планете определяется, скорее всего, степенью понимания того, о чем говорят у вас за спиной, плюс того, что лежит к северу, югу, востоку и западу от вас. Вы понимаете, что находитесь в Венгрии, просто потому, что люди вокруг вас говорят по-венгерски - то же относится к Австрии и то же к Румынии. Вы понимаете, что находитесь в Сиэтле, потому что люди вокруг говорят по-американски - то же относится к Канаде и то же к Орегону. В Бхаратане Зильбермахеры не понимали никого и ничего, а потому и находились - нигде.

Насколько могло судить семейство Ивана, африканцы здесь то и дело преображались в арабов. Явственно  африканский мужчина в шали и набедренной повязке козопаса мог войти в армейскую казарму и выйти из нее облаченным в военное хаки - ни дать ни взять, член сил ООП. Понимание языка могло бы, конечно, помочь им, однако Зильбермахеры, в отличие от прежде стекавшихся в Бхаратан визитеров, лингвистами не были, и то, что произносили бхаратанцы, звучало для них, как речи африканского вождя из старых фильмов о Тарзане, а по временам вызывало в памяти репортажи, которые Си-эн-эн вела в 1991-м с войны в Заливе.

И опять-таки, бхаратанцу, чтобы окончательно запутать Зильбермахеров, довольно было напялить выцветшую драную футболку с рекламой «Джим Бима», отчего он, на их взгляд, становился неотличимым от черного американца, слоняющегося в поисках стены, которую можно разрисовать краской из распылителя.

Зильбермахеры не были людьми религиозными, усвоенная ими идеология не позволяла им лезть в верования местных жителей, а в результате у Зильбермахеров не имелось и самого туманного представления о том, во что веруют бхаратанцы, то есть и это оставалось для них тайной. Юной дочери Ивана удалось выяснить, что бхаратанцы считают женщину, выставляющую напоказ свои волосы, груди и бедра, нечестивой: однако этим ее сведения и исчерпывались.

- Они и впрямь какие-то, ну, типа того, заторможенные, - такое она вынесла суждение. - Вроде тех трясунов с юга.

Под «югом» она разумела, конечно, южную часть США, тот же Техас, а не юг Африки  - Малави, к примеру, - хотя и то, и другое равно заслуживали ее обидного отзыва.

Собственно говоря, с рядовыми бхаратанцами Зильбермахеры дела почти не имели, поскольку те в большинстве своем жили в пустыне, за пределами армейских лагерей. Скопления их лачуг давали приют мужчинам, женщинам и детям, от которых иностранцам никакого прока ждать не приходилось, в этих разборных пристанищах, походивших на упавшие с неба птичьи гнезда, бхаратанцы коротали свои недолгие жизни, в них же и умирали. Через поселение их  медленно струилась узкая речушка, чью воду грязнили песок, соль, экскременты, а порою и трупик ребенка. Любой проезд сквозь такое поселение производил на Зильбермахеров впечатление очень тяжелое, хотя сказать в точности, какую часть их душ он так уж трогал, было трудно. Повсюду вокруг истощенные темнокожие людимолились , прося своего Бога об избавлении, но что это был за Бог: Аллах, Иегова, Сет, Хайле Селласие - кто мог сказать?

Зильбермахеры занимали дом в военном секторе, поскольку, при всем их либеральном чувстве вины, жить в упавшем с неба птичьем гнезде не смогли бы.

Они приехали сюда из Сиэтла, из СШ Америки, - по приглашению. Дело в том, что несколько лет назад эволюционное развитие бхаратанцев достигло уровня, который позволил им, наконец, обзавестись письменностью, имитирующей их устную речь, и некоторое число чужеземных лингвистов с готовностью взялось за ее изучение А в результате массовая гибель бхаратанцев от недоедания стала предметом внимания западного мира. Местное правительство видело свою задачу в том, чтобы излечить бхаратанцев от кочевничества, заставить их осесть и начать удобрять и обрабатывать землю, - так, чтобы и здешняя зыбучая почва тоже осела на одном месте, укрепилась и начала помогать людям выжить. Иван Зильбермахер видел свою задачу в том, чтобы выяснить, можно ли предпринять что-либо, позволяющее поправить отношения между этой почвой и климатом.

А Иванка Зильбермахер видела свою задачу в том, чтобы сохранить отношения с Иваном. Она состояла в его женах уже двадцать три года - привлекательная жизнерадостная женщина, способная вырабатывать определенное количество энергии и при жаре в 120  градусов, даром, что происходила она из страны довольно прохладной. Загар ее казался особенно темным по контрасту с белыми блузками и юбками, которые она неизменно носила. Иванка говорила в шутку, что приобрела здесь еще большее, чем прежде, сходство с цыганкой. Она готовила вкуснейшие запеканки -  которые затем охлаждались в холодильнике, - никто из попробовавших их никогда не догадался бы, что  происхождением своим они обязаны консервным банкам. Она умела очаровывать несговорчивых чиновников. Умела заставлять враждебно настроенных бхаратанцев отводить глаза в сторону. И была прекрасной любовницей.

Наиболее очевидной общей чертой Ивана и Иванки были их имена, впрочем, почти полная идентичность таковых представляла собой всего лишь совпадение. Иван принадлежал к четвертому поколению американских евреев, имевших в далеком прошлом украинских предков - далеком настолько, что для него оно значило куда меньше того (например) обстоятельства, что хлопья «Келлогс» были теперь не такими сладкими, как в пору его детства, не ведавшую суетливых забот о здоровье. Иванка же была венгеркой, попавшей в США лишь в 1968 году. Двадцатилетняя, никого в чужой стране не знавшая и почти не говорившая по-английски, она сочла удивительное совпадение, вследствие коего имя ближайшего ее соседа оказалось мужским эквивалентом ее имени, достойной темой для разговора, хоть он и давался ей почти с таким же трудом, с каким и любая другая беседа с местными жителями.

- Иван - Иванка - то же самое! - и она улыбалась, испытывая облегчение от того, что смогла добраться до конца предложения, не совершив по пути ни одной серьезной ошибки.

Иван в то время питал интерес - искренний интерес - к политической ситуации в Венгрии, и это пробудило в Иванке теплые чувства к нему, поскольку все мужчины, с которыми она знакомилась до сей поры, обыкновенно вели разговоры только о телевизоре, еде, погоде и сексе. Ирония, присущая их отношениям,, состояла в том, что, какое бы живое чувство не вызывал этот интерес в маленьком перемещенном теле Иванки, ее словарного запаса для разговоров о венгерской политике,  попросту не хватало, отчего ей приходилось отделываться увечными клише насчет телевизора, еды, погоды и секса. Иванка пыталась объяснить ему, на что похожа жизнь молодой женщины в Восточной Европе, как отличается она от жизни в Америке. Не зная слов вроде «сознательный», «политическая грамотность», «неравенство полов», она вынуждена была обходиться их грубыми эквивалентами, и каким-то образом, ее уверения в том, что «здесь, в Америке, женщина может быть не такая привольная», привели к тому, что она позволила Ивану затащить ее в койку.

Впрочем, в постели он оказался хорош. Ко времени, когда Иванка освоила язык настолько, чтобы суметь понять, действительно ли Иван настроен на ее длину волны, она привыкла к нему до того, что он стал казаться ей мужчиной, которого она так или иначе выбрала бы сама, будь на то ее воля.

Хотя сказать с уверенностью трудно. Если твой мужчина уже в точности знает,  какую именно точку на твоей попе следует нажимать средним пальцем, как, не разыгрывая патриарха, отвечать на просьбу передать тебе газету, и какой именно сорт шампуня хорош для твоих жестких черных волос, тебе становится трудно судить о нем так, как если б он был недавним знакомым. Ну и к тому же, она любила Ивана. Любила достаточно, чтобы воспламениться желанием прикончить его, когда он после четырех лет супружества загулял на стороне: Оона тогда выбросила в окно, на лежащую четырьмя этажами ниже улицу, его одежду, книги по метеорологии, обувь и прочее, потом хлестнула мужа по лицу - да так, что очки полетели в сторону, а потом еще несколько раз двинула по носу. Иван, обливаясь кровью, принес ей, прямо на полу спальни, энергичные извинения, благодаря которым они и зачали первого из трех своих детей.

Дитя это, Лидия, было теперь с ними - здесь, в Бхаратане. Ей уже исполнилось восемнадцать и, разумеется, воспоминаний о своем зачатии она не сохранила. Подумать о том, что родители вообще предаются плотской любви, - для нее это было все равно, что представить себе Рона и Нэнси Рейган принявшими позу soixante-neuf[3]. По мнению Лидии, единственным в их семье человеком, пригодным для полового акта, была она. Тело у нее было белым и гладким, с угольно-черными волосами, из которых ей больше всего нравились брови и лобковая поросль. Ноги, правда, были коротковаты - генетическое наследие низкорослой матери.

Культурное осеменение, вот что здесь происходило, - отличающиеся необычайным разнообразием иноземные споры время от времени опадали на землю Бхаратана и приживались в ней. Иван был не первым приехавшим сюда метеорологом да и Иванка - не первой венгеркой. Зато Лидия точно была первым панком готической разновидности. Ни единый бхаратанец отродясь не видел никого, похожего на эту светлокожую американку, одетую во все черное, с черными губами, черными ногтями и гнездом своенравных черных волос на голове.

При рождении ее назвали не «Лидией», а «Ванюшкой» - еще одна шуточка родителей, их дань прошлому. И хотя «Ванюшка» было именем достаточно экзотическим, чтобы удовлетворить страсть подростка к обособлению, выбрала его все-таки не она сама, а потому предпочтение было, в конечном счете, отдано «Лидии». Это имя напоминало ей об одной из ее ролевых моделей - звавшейся так же исполнительнице и музыкантше, которая одевалась в черную кожу и с подвыванием декламировала стихи о том, как она мочила своих домашних зверушек, и как папочка имел ее в зад.

Иван и в мыслях не имел обходиться подобным образом с дочерью, однако ни это, ни что-либо еще ее особо не радовало. Предложить он ей мог очень немногое, а все ее попытки навести между ними мосты, заканчивались неудачей. Она давала отцу послушать - на своем CD-плеере - альбом «Жнец девственниц», группа «Мертвые души», сама вставляла ему в уши наушники, а он через несколько минут вытаскивал их, заявляя, что эта музыка чересчур монотонна. Монотонна?!? Умора! Правда, когда новые знакомые спрашивали, чем зарабатывает на жизнь ее папа, она с удовольствием отвечала: «Ну, наблюдает за движением облаков, ждет, когда растает снег, примерно в этом роде». Возможность дать такой ответ была упоительна - и потому, что он обличал в отце пристрастие к той самой монотонности, и потому, что позволял ей, тем не менее, внушать друзьям мысль о необычности его работы.

Эта необычная работа и привела семью к самой кромке пустыни, название которой означало, по словам одного армейского лингвиста, «окалина ада». Иван, Иванка и Лидия: вот и вся семья. Двое других детей умерли - один в материнской утробе, другой в мужской уборной ночного клуба, загадив свои жизненные соки чрезмерным количеством неверно подобранных химикатов.

Лидии страшно не хватало ее младшего брата, Майка, из-за него она и с наркотой почти никогда не связывалась.

Разумеется, лист лата она попробовала уже через несколько дней после прибытия в Бхаратан - слишком позорно было бы вернуться в США, так и не выяснив, на что он похож, даром что грязь, оставляемая им на зубах, была ей противна. Приговор, который Лидия вынесла этой дряни, был обвинительным: здешним людям приходится довольствоваться дерьмовыми, примитивными, хилыми вариантами чего бы то ни было - еды, воды, одежды, оборудования, жилья, развлечений - и наркотики их  исключения не составляют. Слабенькое дерьмецо! Безусловная трагедия голодающих бхаратанцев представлялась Лидии прямым результатом нескольких легко поправимых недочетов: отсутствия сведений о противозачаточных средствах, отсутствия толковых, сведущих в праве политиков, способных, сидя за столом переговоров, требовать большего, и отсутствия информации об остальном мире, то есть телевидения.

Иванка держалась на положение бхаратанцев иных взглядов: главная беда, полагала она, в том, что у них нет никакой надежды выбраться из Бхаратана - ну разве что, вместе с клубами дыма, встающего над погребальным костром. Вот если бы существовало хоть какое-то место, куда они могли бы сбежать… Однако  континент и так уж переполняли беженцы, и все, как один, нищие, ничему не обученные, обессиленные. Сомалийцы бежали в Эфиопию, эфиопы в Сомали, но хоть и отыскивались места, где беженцев не избивали железными осями, оставшимися от брошенных коммунистами сельскохозяйственных машин, или не заставляли толочь собственных детей в ступах для маиса, - оазисов, совершенно свободных от уныния, диареи и смерти, попросту не существовало. Бхаратанцы же обитали в таком отдалении от любого города, до которого они могли бы добраться пешком (редкие верблюды были скорее символами положения в обществе, чем средствами передвижения), что и кочевая их жизнь ограничивалась одними и теми же скудными сотнями миль пустыни, по которой они передвигались так же бездумно, как гонимые ветром песчаные дюны, норовившие завладеть немногими клочками обрабатываемой земли.

Иванка надеялась, что муж сумеет как-то поправить это, однако и на сей счет у нее имелись сомнения. С другой стороны, она питала сомнения еще большие по поводу собственной инстинктивной потребности помогать местным жителям, потребности, внушавшей ей мысль об усыновлении бхаратанских сирот.

Она заговорила об этом с Иваном и Лидией всего через несколько дней после приезда сюда, однако те никакого энтузиазма не выказали.

- Я понимаю, ты все еще горюешь из-за потери нашего малыша, - сказал Иван, - но если серьезно думать об усыновлении, почему бы не взять, когда мы вернемся в Штаты, брошенного американского ребенка ? Жизнь есть жизнь, у белого ребенка больше шансов прижиться и найти счастье в американской среде, чем у переселенного в чужую страну бхаратанца. К тому же, нет никакой гарантии, что наш климат и спектр бактерий не прикончат любого из этих ребятишек так же верно, как голод и малярия.

Реакция Лидии, хоть и совсем иная, свелась примерно к тому же.

- Слушай, мам, я понимаю, тебе здорово не хватает Майка, мне тоже, но ведь, усыновив какого-нибудь, ну, типа того, задрипанного черного младенца, ты же Майка не вернешь, так? Я хочу сказать, господи, мам, у нас и своих проблем хоть завались.

Иванка погадала, какие такие проблемы у Лидии на уме, однако, подозревая, что касаются они, скорее всего, неладов с мальчиками да горестных размышлений о коротковатых ногах, давить на дочь не стала. Ей вовсе не улыбалось еще раз выйти из себя и выдать дочери, крича во весь голос, очередную лекцию об ужасах жизни под властью жестокого политического режима, - лекцию, из которой Лидия все равно ничего не поймет. И потому она просто продолжала лелеять тайное сочувствие к бхаратанцам и готовить еду в своем оборудованном кондиционером доме, где можно было хотя бы дышать полной грудью.

Каждое утро Иванка помогала разгружать и распределять доставляемую на грузовиках гуманитарную помощь, но, если не считать этого, из дома выходила не часто. Она понимала, что усилия, которые ей придется приложить, чтобы доехать с Иваном до Окалины Ада и целый день таращиться там на песок, лежат за пределами того, на что способна подвигнуть ее преданность мужу. Дома, в Сиэтле, она была щедра на пожертвования, на помощь в разного рода безнадежных и бескорыстных затеях, сознавая, впрочем, что в ней слишком много цыганской крови, которая вряд ли позволит ей пожертвовать ради такой затеи еще и жизнью. Да и собственное общество не внушало ей скуки, способной, в отсутствие прочих стимулов, погнать ее из дома, как Лидию, которая что ни день отправлялась в своем готическом прикиде слоняться по поселениям бхаратанцев. Что могли думать нищие обитатели пустыни об этой бродившей кругами черной вампирше с торчащими дыбом волосами? Иванка не могла удержаться от улыбки, размышляя  о своей ответственности за то, что в мире появилась такая вот несусветная особа.

Что до нее самой, она предпочитала сидеть под крышей, слушая коротковолновый приемник, поддерживая в доме порядок, читая книги и ожидая телефонных звонков. Пустыни Иванка избегала еще и в стараниях не дать обостриться своему хроническому конъюнктивиту. И уж тем более не хотелось ей подцепить глазной герпес, приобретший в этой стране характер эпидемии. У всех бхаратанцев глаза были налитыми кровью, гнойно-желтыми, млечными от катаракт, и потому Иванка не чувствовала себя здесь такой уж не приспособленной к жизни. Раньше она часто  в шутку говорила Ивану, что единственное место, в котором белки ее могли бы вновь поздороветь, это Пештский район Будапешта с его правильной химической смесью свежего восточноевропейского воздуха, выхлопов «трабантов» и алкогольных паров. Вне Венгрии она без глазных капель и шагу ступить не могла, временами замирая в самых странных, самых неудобных местах, чтобы закапать  под веки. Как-то в Лос-Анджелесе, на выезде из парковки супермаркета ей довелось живо припомнить страх перед милицией, донимавший ее в последние прожитые в Венгрии недели: откуда ни возьмись вдруг выскочили полицейские, размахиваяоружием и крикливо требуя, чтобы она легла ничком на землю. Потом уж выяснилось, что полицейские, увидев как она закапывает лекарство в глаза, сочли ее наркоманкой. В другой раз, во время собеседования, которое Иванка проходила в надежде получить работу, она вдруг резко откинула голову назад, отчего рот у нее приоткрылся под действием сил земного притяжения, и выдавила себе на глазные яблоки несколько целительных слезинок. «Ижвините» - неразборчиво проурчала она: напряженная шея не позволяла ей толком справиться с собственным голосом. Впрочем, работу она получила, и не только по причине красоты этой самой напряженной шеи. Иванке сходило с рук практически любое поведение - благодаря победительным манерам, умению обращаться с людьми и выговору, мгновенно выдававшему в ней иностранку, на которую распространяется принцип презумпции невиновности. Во всяком случае, в Америке. Здесь, в Бхаратане, она была м’гени для африканцев и неверной для арабов - морской свинкой среди африканских кабанов.

Она скучала по оставленным в Сиэтле подругам. Временами, когда Иван разговаривал с кем-то из чиновников о генетической конституции кактусов или казуарин, ее донимало желание оказаться в кафе с Уинни и Фран, послушать, как они болтают об искусстве или государственных пособиях.

- Куда разумнее завозить сюда что-нибудь вроде некрасивых, но способных пережить засуху окотилл, чем высаживать миллионы маков, которые зацветут лишь после дождя, - доказывал Иван. - Маки отлично выглядят на фотографиях «Нэшнл джиографик», однако почву они не связывают, млекопитающим в пищу не годятся, а спустя неделю, от них и вовсе следа не останется.

Ну да, конечно, все это замечательно, думала Иванка, однако как будут чувствовать себя сами пересаженные сюда окотиллы?

Ивану, похоже, было все едино, где жить - пусть даже нигде, - лишь бы ему не мешали применять и совершенствовать навыки, приобретенные в избранной им научной области. Собственно, это, считала Иванка, составляло одно из его достоинств. Пусть и честолюбивый, он не был помешан на успехе той разновидности, что непременно требует определенного дома, марки машины, сорта шампанского, городского района. Его цели лежали далеко за горизонтом, возможность достижения их оставалась почти неосязаемой, однако, продвигаясь к ним, Иван готов был довольствоваться малым и не чурался развлечений.

По крайней мере, таким он был дома, в Сиэтле. Здесь, в Бхаратане, Иван казался куда более увлеченным своими исследованиями, забывшим, что в жизни есть и еще кое-что, - иными словами, менее падким до секса.

С каждой проходившей неделей все возрастала вероятность того, что Иван проведет весь день и половину ночи в пустыне, со своими калькуляторами и приборами, а ей придется довольствоваться в постели чтением книг. Когда же из Японии пришли ящики с новым оборудованием (для чего, Господи-Боже?), Иванке пришлось привыкать еще и к отлучкам Ивана в пустыню, занимавшим по трое суток кряду..

 - А как насчет того, чтобы время от времени увлажнять мой маленький кактус? - поддразнивала она мужа, и тот с готовностью откликался на это предложение, если, конечно, оказывался рядом.

Что касается Лидии, одиночество и отсутствие внимания со стороны отца у нее, похоже, никаких возражений не вызывали. В последние два-три года, и это самое малое, она демонстративно отдавала предпочтение отношениям, которые можно поддерживать, беседуя по телефону или перекрикивая шум усилителей в ночном клубе. О возможности спокойного общения с другим человеческим существом Лидия судила по тому, сходит ли ей при этом общении с рук любимая майка, выпущенная к выходу альбома «Соскребая зародыш с колес», - на майке был изображен распятый Христос, под которым значилось: «Надумал слезать, слезай и молись!». Безошибочный тест этот выдерживали не многие.

Иванка, в очередной раз попытавшись понять, кто и что представляется по-настоящему важным ее завязшей в своей субкультуредочери , вспомнила, что у той осталось в Америке подобие ухажера, юноша по имени Стиво. И потому как-то утром спросила у Лидии, мрачно сидевшей над завтраком, вертя в пальцах письмо от него:

- Ты  скучаешь по Стиво?

- Наверное, - ответила та.

- Вы действительно были близки?

- Да, конечно, - сказала Лидия. - Устойчивые отношения. Мы даже музыку слушали с общего плеера, - ну, типа того, что один наушник у меня, другой у него. Такие вещи  обращают людей, вроде как, в единую личность.

- А что тебе в нем нравилось больше всего?

- Да я не знаю. Наверное, - она проказливо улыбнулась, - то, что он идиотских вопросов не задавал.

В одном Лидия и бхаратанцы были схожи - сказать, удалось ли тебе повергнуть их в смущение или поймать на лжи, было невозможно. Краснеть чернокожие бхаратанцы, насколько понимала Иванка, просто-напросто не умели. А Лидия, добиваясь готической бледности, намазывалась так густо, что никакому румянцу пробить ее белила нечего было и пробовать.  Конечно, пот, коим она обливалась, подолгу гуляя  под яростным солнцем, смывал верхний слой белил, однако, если Лидия и возвращалась домой раскрасневшейся, краснота эта сохранялась лишь до часа, в который она отправлялась в постель.

Никого в Бхаратане Зильбермахеры особо не интересовали - исключение составлял Ральф Кравиц, армейский переводчик, которого Небеса, похоже, послали им, чтобы они не утратили приобретенных дома навыков общения с людьми. Как это ни удивительно, Кравиц пару лет проучился на биолога и, стало быть, обладал запасом знаний, позволявшим ему спорить с Иваном. Кравицу нравилось изображать «адвоката дьявола», отрицать полезность Ивановой работы. Иванка же слушала их споры с великим удовольствием, поскольку мужа они распаляли пуще и пуще, а это не давало ей забывать о том, почему она его все еще любит. После визитов Кравица Иван всегда был особенно хорош в постели, к тому же, визиты эти радовали Иванку и тем, что давали ей повод принарядиться - дабы понять, не мог ли и Ральф оказаться, в другом мире и в другое время, мужчиной, которому захотелось бы затащить ее в койку.

Обычно ночь заставала их троицу (Лидия предпочитала обществу Ральфа ремиксы группы «Девятидюймовые гвозди») обсуждающей относительное верховенство Жизни и Смерти. «Как это все похоже на Восточную Европу!» - думала Иванка, потягивая ледяное питье и слушая разгорячившихся мужчин.

- Жизнь и в самом деле стремится проявлять заботу о другой жизни, - настаивал Иван. - Плодовое дерево вопреки всему старается принести пользу. Задумайтесь над этим! Куда легче было бы просто расти, не заботясь ни о чем, кроме себя: стать какой-нибудь ползучей колючкой с побегами, похожими на колючую проволоку, и вкусом, как у золы - вот вам и вся Жизнь ради Жизни. Ан нет: растение проходит через миллион сложных биологических изменений и лишь для того, чтобы давать плоды - сочные, вкусные, красивые, съедобные.

- Полезность вещь субъективная, - возражал Кравиц. - Плод кажется вам таким чудом лишь потому, что мы научились питаться им. Самому же плоду на нас наплевать. Да и кроме того, все это лишь временное уклонение от истинного пути - нечто, происходящее в мгновенное тысячелетие, зажатое между потоками лавы. Начать с того, что Земля развитию жизни не помогала и сейчас помогать не желает. Вы  заметили, насколько возросла вулканическая активность? Лава - совершенный истребитель жизни. А видели вы когда-нибудь, как движутся песчаные дюны? Они издают звуки: они гудят на ходу, и это страшно до колик. И знаете, чего желает песок? Всего-навсего пройтись по озерам, дорогам, людским поселениям, по всем пахотным землям, которые и составляют-то лишь восемь процентов поверхности планеты, - песчаные дюны это просто-напросто акры самоходной Смерти.

- Вы ошибаетесь, Ральф, ошибаетесь. Жизнь побеждает вопреки всему. Само назначение любого живого организма состоит в том, чтобы выжить, воспроизвестись и процветать…

- Ага, так ведь и песок воспроизводится и процветает.

- Жизнь, Ральф, Жизнь! Все, что получает хотя бы малейшие шансы роста, все растет. Лишайник разрастается на обломках автомобиля. Мох - на куске дерьма.

- Возможно. Однако нельзя накормить миллионы голодающих людей одним только мхом и лишайником. Особенно, если и то, и другое придется соскребать с обломков автомобиля или куска дерьма.

Так ли уж голодают десятки тысяч бхаратанцев, проживающих в лагерях, которые обступают Окалину Ада, - это было вопросом спорным. Международные гуманитарные организации уверяли, что голодают, и рассылали по всему миру брошюры с призывами о помощи, обращенными к людям вроде Иванки Зильбермахер, - она и помогала, щедро, даже до появления первых намеков на то, что работа мужа приведет ее сюда. Однако, другие наблюдатели высказывались более цинично. Лидия держалась того мнения, что мужчины-бхаратанцы живут в свое удовольствие - пролеживают бока по лагерям, болтая друг с другом, пожевывая листья лата, попивая самогонку, которую они сбраживали из поставляемого им в  виде гуманитарной помощи зерна, да зачиная новых маленьких бхаратанцев.

- Если бы они оторвали задницы от земли и начали выращивать что-нибудь съедобное или, типа того, помогали бы женщинам в домашних делах, стряпне, сборе кореньев и прочем, жизнь здесь, глядишь, и наладилась бы, - как-то сказала она. - Небось, чтобы хариться, сил у них хватает, так?

- Ну зачем так говорить? - вздохнула Иванка. - Знаешь же, нам это слово не нравится.

- Госсподи, мама, я же серьезно!

- И все равно, чтобы показать, что ты говоришь серьезно, пользоваться этим словом не обязательно.

Однако, именно это слово использовал Ферджи Шипли, по прозвищу Феска, обсуждая с Лидией во время их дружеских бесед за армейскими бараками проблемы бхаратанцев. Замечание  насчет того, что мужчинам-бхаратанцам хватает сил, чтобы хариться, было прямой цитатой из его речей.

- Гуманитарные организации уверяют, будто сотни тысяч людей помирают с голода, это чё такое значит? Значит, куча народу голодает, правильно, так в здешних местах всегда голодала куча народу. И из этих голодающих некоторые, может, слабеют и заболевают. А из них некоторые слабеют и заболевают до того, что им уже никакая еда впрок не пойдет. Они все равно помрут, никуда не денешься. Так разве это настоящий голод? Я ведь о чем - разве эти козлы сохнут и помирают потому, что им лопать нечего? Дело же не в этом, точно тебе говорю. Им надо таблетки давать, которые фармацевтические компании производят, а им их никто ни хрена не дает. Ведь есть же таблетки от малярии, есть от поноса. Черт, да эти несчастные ублюдки мяса месяцами не видят, а им даже таблеток с железом и тех нипочем не дают.

Сколь бы сильное впечатление ни производила на Лидию способность Шипли к политическому анализу, как мужчина он ей не нравился ничуть. Ее свидания с этим лишенным подбородка, большеглазым, разгуливающим в феске армейским капралом носили характер чисто деловой: Шипли мог доставать за границей то, что ей требовалось. Армейские каналы снабжения походили на немыслимо длинные реки, которые, змеясь, ползли в Бхаратан из далеких, прохладных стран, производящих наркотики.

Шипли же хватало ума не тянуть лапы к чему бы то ни было из принадлежащего Лидии, - кроме денег.

- Ну у тебя и пособие, - однажды присвистнул он.

- Да ладно, - пожала плечами Лидия. - Я же попусту трачу здесь жизнь, как и ты. Тебе за это платят, ну пусть платят и мне, так? Я могла бы сейчас сидеть в Сиэтле, «Божью плоть» слушать .

Пособие и вправду было не таким уж большим, особенно для американки. Просто его размер не учитывал особенностей жизни в Бхаратане, где и тратиться было не на что и покупать почти нечего. А если не считать посещения армейской рождественской пьянки, устроенной на авиабазе Крэнфилд, что стояла неподалеку от границы с Суданом, - какой роскошный прохладный туман устроили там армейские, вытащив кондиционеры под открытое небо и залив в них шестьдесят галлонов воды, - так она и не ездила никуда. Родители, которых немного мучила совесть за то, что они ее сюда притащили, не решались урезать приходящие ей суммы, так что деньги к Лидии шли и шли. Родители полагали, что она эти деньги откладывает. Она и откладывала - большую их часть, благо Шипли обходился ей довольно дешево.

Но хотя бы одна особенность жизни посреди Окалины Ада была для Лидии большим облегчением: отсутствие ухажеров. В эту пору ее жизни Лидия не испытывала ни нужды в «отношениях», ни желания их заводить, однако дома деться от них было некуда, поскольку секс составлял энергетическую основу молодежной культуры. Лидию беспокоили ее соски: они занимали на груди слишком много места, да и окружия их были чрезмерно темными - захочет ли хоть кто-нибудь из мужчин притронуться к ним? Другое дело, что ей и самой не хотелось, чтобы кто-нибудь из мужчин, во всяком случае, из тех, кого она знала, к ним притрагивался. Лидия читала в глянцевых женских журналах статьи о феллацио, повторяя вслух содержавшиеся в них наставления, хотя даже мысль о том, что конец какого-нибудь дурака может оказаться у нее во рту, внушала тошноту. А еще ее тревожили складки, появлявшиеся на животе, когда она сидела или наклонялась, - означает ли это, что, занимаясь сексом, она никогда не сможет быть наверху?

Даже дружба с девушками, и та затрудняла ее, особенно в отсутствие проблем с парнями, о которых можно было бы посудачить, но, с другой стороны, одинокое хождение на концерты порождало сложности - и во время них, и (в особенности) после, - которых занятие это не стоило.

В последнее время Лидия подумывала о том, чтобы расслабиться и пожить без всякого секса, а после, за несколько дней до отъезда, дать кому-нибудь разок (а еще того лучше, только поманить и не дать), чтобы по возвращении в США получить от парня - какого-нибудь Абуда или Насрата - письмо со словами о том, что он никогда не забудет страсти, которую они разделили друг с другом, и сгорает от желания снова быть с ней. Впрочем, все это были пустые мечты! Бог знает, во что ей могло бы обойтись такое письмо!

Она без устали запасала разные разности, которые могли обрести по возвращении домой силу, гораздо большую той, какой обладали здесь: вещи, впечатления, знакомства. То, что здесь выглядит неприятным, неудобоваримым, даже пугающим, станет там, в Сиэтле, ценнейшей культурной валютой. Наткнуться посреди стоянки грузовиков с гуманитарной помощью на раздувшийся труп ребенка - переживание, что и говорить, тошнотворное, однако воспоминания о нем способны высечь в душах ее друзей искру благоговейной зависти. Да те же прогулки при 120-градусной жаре - «Ну а как же, - скажет она недоверчиво внимающим ей друзьям, - иначе я бы там просто подохла со скуки».

У плеера Лидии имелась функция «запись», что позволило ей запастись похоронными песнопениями бхаратанцев. Она знала в Сиэтле пару ребят, игравших в усложненно-примитивной индустриальной фанк-группе под названием «Гибридная спора», так они, ради того, чтобы опробовать бхаратанское пение, пошли бы и на убийство. Они могли даже принять ее в группу, лишь бы получить эти записи, - Лидия немного пела, играла на ударных, а там, глядишь, начала бы на и клавишных лабать, на тех, в которые вставляются карты  с  памятью. Лучше уж в музыкантши податься, чем изучать металлургию и ювелирное дело - новейшее из занятий, , к которым пытались склонить ее родители.

- Интересное же дело, - убеждала Лидию мать. - Ты ведь все время ищешь на базарах всякие чудные металлические браслеты, амулеты, пряжки для ремней, а так сможешь мастерить их сама и продавать людям вроде тебя.

Однако, если и существовал хоть какой-то способ навести Лидию на мысль о самостоятельном заработке, то он определенно был иным: она не хотела лишаться повода для ходьбы по базарам, не желала мастерить украшения для кого бы то ни было, кроме самой себя, и к тому же, ей не понравился намек на то, что существует некий разряд людей «вроде нее».

- Ладно, мам, - нараспев ответила она, - давай подождем, посмотрим как все сложится.

В металлургии Лидию с самого начала интересовал аспект алхимический - прочитанные ею книги по ведовству содержали целые главы об алхимиках, и Лидии они показались клевыми.

- А знаешь, то, что пытаюсь проделать я, это ведь тоже своего рода алхимия, - однажды сказал ей Иван.

- Ну еще бы, пап, - ответила она.

И в доме Зильбермахеров, и вокруг него соблюдались строгие меры безопасности, поскольку бхаратанцы могли счесть имеющим ценность практически все - за вычетом разве что атрибутов проводимых Иваном исследований, - хотя бы и воздух, благо, кондиционеры обращали адское пекло в нечто такое, что даже глоталось легко и с приятностью, точно холодная вода.

- Запирай свою комнату, запирай, - говорил Иван Лидии всякий раз, как она покидала дом. - Ты же не знаешь, вдруг они твой плеер сопрут.

От этих трогательных потуг внушить ей мысль о реальности подстерегающих ее опасностей Лидия лишь горестно возводила глаза к своей черной, черной челке: ну почему отец неизменно попадает пальцем в небо? Уж что-что, а плеер она всегда носит с собой.

Кстати сказать, ничего у них и не пропадало. Даже Иван вынужден был это признать . Единственным, что ему приходилось с непонятной частотой пополнять, был запас шариковых ручек.

- Ты их, что ли, таскаешь? - как-то спросил он у вернувшейся с прогулки дочери. Лидия пожала плечами, сдирая с себя промокшую шаль, под которой обнаружилась стянутая черным лифчиком, поблескивающая от пота ложбинка между грудей.

- Я пишу в Штаты, подругам, - сказала она, на слабоумный манер выпячивая нижнюю губу, чтобы сдуть вверх спутавшиеся, потные волосы.

- У тебя, похоже, куча подруг.

- Ничего подобного, - возразила она. - Просто я пишу длинно.

На самом деле, ничего она не писала, разве что почтовые открытки, да и те редко. Писанину Лидия терпеть не могла, не видела в ней никакого смысла - и даже уважала бхаратанцев, которым удавалось обходиться без нее многие тысячи лет. Когда Лидия начинала скучать по подругам, то просто звонила им по телефону.

- Врубись, я приволокла сюда, ну, типа того, кучу одежды, - доверительно ворковала она в трубку, зажимая ее между подбородком и ключицей и наклоняясь, чтобы продырявить волдыри на ступнях. - Вроде как, натащила барахла, которое тут нууу никак не наденешь, всякие там перчатки, меховые сапожки и прочую херню. Но ты же понимаешь, надо было как-то набрать вес, разрешенный для багажа. Плеер с компактами, их, типа того, разрешают в салон брать, а что я еще могла сюда привезти?

- Да, оставаться здесь, ну, вроде как, верной себе, трудно. Я тут в черном платье хожу - знаешь, длинный драный подол, лиф на шнурках с низким таким вырезом, а к нему еще сапоги со шнуровкой. И волосы так, представляешь, взбиваю, только приходится грудь шалью закрывать, понимаешь, у них же тут религия, а жарища такая, ты не поверишь. За пять минут я вся, типа того, в поту тону, лохмы к морде липнут, а между сиськами вообще струи текут, знаешь, я прямо боюсь, что у меня подметки, ну, вроде как, расплавятся.

- …

- Да, правильно, я могла бы, как мама с папой, ходить вся в светлом. Потому что черное, оно, вроде как, тепло поглощает, помногу. Вот поверишь, я тут никого в черном не видела. Но я ведь что хочу сказать, выходит, тут еще важнее держаться за то, во что веришь, правда?

- …

- Донна? Да, ее распятие у меня.

- …

- Ну уж. Она как-то ночью подваливает ко мне в клубе и давай, типа того, выеживаться. Говорит, я, вроде как, вешаюсь на парня, с которым она ходит, на Кита, а он ей, типа того, вообще ни на фиг не нужен, потому что говнюк-говнюком, а я ей говорю, вроде: «Слушай, Донна, да я его даже не знаю», а она: «Ну, конечно», вообще так неприятно себя повела, представляешь?  Ну и напоминает мне насчет распятия, а я говорю: «Да, правильно, только оно не со мной, понимаешь? ну то есть, оно отличное, но я, типа того, не всегда его надеваюсь, потому что боюсь на тебя нарваться». И напоминаю ей про десять баксов, которые она мне задолжала, а она говорит: «Какие еще десять баксов?» и прочее, а потом понесла чего-то про Кита, что он весь обкуренный, а я думаю: «Вот и ладно, беби, выходит, ты просто толкнула мне распятие за десять баксов».

- …

- Ну да, клевое. Здоровенное такое - знаешь, как пицца. И, все, типа того, в драгоценных камнях, они, вроде, вместо четок, и его так приятно держать, такой у него материал и все, и всегда теплое, представляешь, потому что оно у меня на груди, понимаешь, прямо у сердца. Самое клевое, что у меня есть. Оно такое греховное.

За время, проведенное в Бхаратане, распятие навлекло на Лидию неприятности всего один раз. Как-то к ней подвалил, ухмыляясь, морщинистый старикан в набедренной повязке и истертой до нитки фланелетовой рубашке. Вид у него был такой, точно он уже перевалил за максимальный в этих местах ожидаемый срок жизни, за сорок, и мог в любую минуту свалиться замертво к ногам Лидии. «Ты христианин», - прохрипел старик, тыча пальцем в ее усыпанное камнями сокровище. «Моя христианин». И он упал на колени, махнув ей рукой, давай, мол, присоединяйся. Лидия послушалась.

- О, Бог Иисус, - произнес старикан, сжимая скелетообразные ладони. - Мы молиться. Отче наш, сущий. Да будет твоя. На земле, как на небе. Дай нам днем хлеб. Отличи нас от врагов. Свое есть царство. Аминь.

Он взглянул на Лидию - может, она тоже хочет что-то добавить?

- Послушай, Отец Небесный, - сказала Лидия. - Ты, типа того, попрыскал бы тут дождичком, идет?

Один жгучий день прибавлялся к другому, и недели, проведенные Зильбермахерами в Бхаратане, вырастали в месяцы. Иван трудился изо всех сил, тут сомневаться не приходилось, однако, Иванка, собираясь сюда, полагала, что дело ограничится шестью-восемью неделями, и теперь все ее запасы подходили к концу. Не самые, конечно, необходимые вещи, такие как хлеб, кетчуп, рыбные консервы и «Пепси», - это все поставляла армия, - но мелкие предметы роскоши, делавшие сносной жизнь в суровой чужой стране.

- А где шоколадки, мам?

- Шоколадки все вышли, лапушка.

- А печенья шоколадные?

- Тоже.

Армия - организация мужская, гигиенические прокладки к числу поставляемых ею запасов не относятся, так что, когда закончились и они, Иванке с Лидией только и осталось, что отнестись к этому философически.

- Будем пользоваться тряпичными полосками, как бхаратанки, - вздохнула Иванка.

- Клево, - сказала Лидия, поскольку и этому предстояло стать дома ценной культурной валютой.

- Если, конечно, ты не хочешь тампоны попробовать.

- Ну уж нет! Очень мне нужен стафилококковый шок!

- По-моему, его вызывала всего одна марка, да и та давным-давно. Не сомневаюсь, что их уже исследовали и все там поправили.

- Поправишь их, как же!

В итоге, Иванка и Лидия начали резать на полоски запасное постельное белье.

Кравиц, узнавший об этом с некоторым запозданием, просто в отчаяние пришел.

- Вы с ума сошли, - сказал он. - А что вы будете делать, когда вернетесь в Штаты и там наступят холода?

- Наверное, купим новые простыни.

- Это же пустая трата денег! - Кравиц покачал головой. - Сказали бы мне. На армейских складах валяются  целые кипы ворсистых хлопковых одеял, которые никто тут использовать не собирается, - и уж тем более обратно отправлять.

- Правда? - произнесла Иванка. - Какой ужас! Почему же вы не раздадите их бхаратанцам? Они так нуждаются.

- По-вашему, в Окалине Ада кто-то нуждается в одеялах?

- По ночам тут бывает очень холодно.

- Да, понимаю, но ведь есть и другая проблема. Одеял всего несколько сотен, а бхаратанцев тысячи. Кто будет решать, кому давать, кому не давать? Это же не продукты, которые можно делить поровну.

- По-моему, это не такая уж и неразрешимая проблема. Чтобы справиться с ней, довольно здравого смысла и чуткости.

- Здравого смысла и чуткости? Вы их от армии ждете? Спуститесь на землю, Иванка, и просто скажите мне, сколько вам нужно одеял.

По прошествии еще трех недель Иванка начала понимать, что долго ей на Окалине Ада не протянуть. Она и вправду чувствовала себя несчастным пересаженным сюда кактусом, с той лишь разницей, что до его способности приспособляться к окружающей среде ей было далеко, - не то, чтобы слабым, но несовместимым с этим климатом зимним цветком, который воткнули в прокаленную солнцем соленую землю, надеясь, что он так или иначе пустит корни.

Пристрастие к экзотическому и чуждому, вследствие которого она, живя в Америке, так увлекалась Африкой и Ближним Востоком, испарилось полностью, словно нейтрализованное какой-то химической реакцией: теперь Иванка тосковала по всему привычному и знакомому. Открыть последнюю банку коктейльных сосисок, которые она в прошлом даже и не любила, значило - испытать скорбное чувство утраты. Любимая тушь для ресниц, пузырек которой был случайно оставлен на солнцепеке, прокалилась настолько, что кисточка сплавилась с его содержимым. Все привезенные с собой книги она уже прочла и перечла, а в армейской библиотеке не было ничего, кроме коротких романов о мужчинах с именами Хэнк, или Макс, или Тед, нимало не огорчавшихся, если на их бронежилеты попадали брызги чьих-то мозгов. И, что было, возможно, самым худшим, ворсистые хлопковые одеяла тоже подходили к концу, а после того, как Ральф попытался, довольно неуклюже, приударить за ней, Иванке расхотелось обращаться к нему с новыми просьбами. Ивана, почти уж и не появлявшегося в доме, ей не хватало ужасно

«Я и впрямь оказалась в аду» - сказала она себе, да еще и матери об этом написала . Зря, кстати сказать, написала - мать, проживавшая в венгерском городке набожная старая галоша, лишь отчитала ее за нечестивое использование слова «ад». Прилетевшие по воздуху страницы ответного материнского письма пространно растолковывали Иванке словами привычного некогда языка, читать на котором  ей было теперь на удивление трудно (то ли почерк матери с возрастом становился все хуже, то ли мозг Иванки был отравлен чрезмерными дозами иностранщины?), о ее «миссии» в этой «первобытной стране», о посланной Небесами возможности «нести Слово Божие» туда, где оно нужнее всего. Иванка вздохнула и сложила письмо, обескураженная тем, что мать, когда-то родившая и вырастившая ее, стала теперь для нее бесполезной. «Нести Слово Божие»? Да ей не хватило бы сил и на то, чтобы соорудить запеканку,  - даже если бы от всего, потребного для стряпни, не остались одни поскребыши.

Ей уже и бхаратанцев было ничуть не жалко. У водителя грузовика, работавшего в Комиссии ООН по беженцам, имелось для ее состояния собственное определение: износ сострадания. «У вас износ сострадания» - сказал он Иванке, помогавшей ему выгружать из машины продукты. И на следующий день она решила больше на разгрузку не ходить - надо быть сумасшедшей, чтобы вылезать в такую пылищу на 50-тиградусную жару, когда глаза у тебя и так уже воспалились от слез и инфекции, а в голове колотится боль.

- Надо поговорить, - в конце концов, сказала она Ивану, вернувшемуся как-то в три часа ночи домой после долгого сидения под огромным безоблачным небом и попытавшемуся проскользнуть мимо нее в кабинет.

- Я почти вплотную приблизился к открытию, - вяло сопротивлялся Иван, пробегаясь пальцами вверх и вниз по листам бумаги, которые он прижимал к груди.

- Вот об этом я поговорить и хочу ,  - сказала она. - Я никак не могу понять, какой прок может принести хоть кому-нибудь то,  , чем ты здесь занимаешься.

Иван издал нервный смешок, ему не хотелось сердить ее.

- Вряд ли стоит оскорблять меня лишь потому, что.. - он замолк, опасаясь совершить ошибку. Он был уверен: Иванка негодует на его работу просто от того, что ей не хватает мужа в постели, но и слишком хорошо знал ее, чтобы решиться сказать об этом - и не просто из страха, что жена взорвется и осыплет его оскорблениями, на которые так падки обиженные, раздраженные женщины. Ничуть не меньше боялся он и ошибиться в догадках насчет того, что у нее на уме , - в прошлом это случалось нередко, и всякий раз Иван, к стыду своему, обнаруживал, что ему остается только завидовать аналитическим способностям жены; короче говоря, Иван боялся, что она окажется кругом права, а он - кругом не прав.

- Послушай, мы оба устали, - вздохнул он, с облегчением ухватываясь за  возможность пригасить мягкими словами то, что сам же и начал. И слова помогли - а может быть, Иванка вовсе и не собиралась с ним ссориться.

- Насколько я могу судить, - сказала она, - любому идиоту, ну хорошо, любому западному идиоту понятно, что тут требуется сделать. Бхаратанцам необходимо осесть и научиться выращивать на своей земле хоть что-нибудь, так? Может, они это сделают, может, нет, никто не знает: во всяком случае, от тебя и не ждут, что ты сможешь склонить  их к тому или к этому, правильно? А местный климат, ну, в общем, здесь явно не хватает дождей, так? Ты провел уйму измерений, работал, как вол. Уверена, если бы бхаратанцам необходимо было понять, что происходит и чего не происходит, когда на их землю падает дождь, ты бы давно уже это выяснил и им бы растолковал. Но на самом-то деле им нужно только одно, чтобы дожди шли почаще, так? ООН наверняка это знает и бхаратанцы тоже, и тем не менее, ты здесь уже три месяца, ты все еще работаешь день и ночь и кто-то продолжает за это платить.

- И что? - Он понимал, что серьезной отсрочки ему это «и что?» не даст, и все же ухватился за него, точно мышь, издающая писк, когда ее прихлопывает мышеловка.

- Так кто же за это платит и почему?

Иван опустился в кресло, положил на пол рядом с собой бумаги.

- Существует кое-что, о чем я тебе не сказал, - произнес он.

- Слушаю, - отозвалась она.

- Мою работу оплачивает не ООН, они потратили всего несколько тысяч на то, чтобы я мог пользоваться военной связью. А уж бхаратанцы ее тем более не оплачивают.

- Да, - сказала она, складывая тонкие руки под грудью, - знакомый, опасный жест.

- Ее оплачивает «Фуджумара-Агкор».

- Да, - повторила она, слегка поводя бицепсами под тонкими рукавами хлопкового платья.

- Это новый конгломерат, результат нескольких слияний. Специализируется на лекарствах и удобрениях. Они считают, что моя работа может в будущем принести им пользу.

- А как насчет настоящего?

- Пока они довольны.

- Ну еще бы, - резко произнесла Иванка. - Платить-то им больше не приходится.

- О чем ты?

- Они перестали тебе платить. И ты работаешь задаром.

- О…откуда ты знаешь? - он порадовался тому, что успел сесть, - голова у него шла кругом, во рту пересохло.

Иванка заговорила негромко, покачивая вверх-вниз упирающимися пятками в пол ступнями

- Это такое… женское свойство.

Американизм, отягощенный сильным венгерским акцентом, показался Ивану до странного непривычным.

- Женщины рождаются как раз для того, чтобы отвечать на некоторые телефонные звонки. Что-то, присущее нам, эти звонки словно притягивает. Когда мужу звонит любовница, чтобы спросить: «Иван, дорогой, когда я тебя снова увижу?» - трубку неизменно снимает жена. А когда звонит незнакомый японец, чтобы сказать: «Пожалуйста, передайте мужу, что время вышло, что он перебрал выделенные ему средства, что он вообще перебрал по всем статьям, а поскольку результатов никаких нет, мы больше не сможем посылать ему приборы, химикаты или деньги», - и в этом случае трубку снимает она же.

Иван, приоткрыв рот, в ужасе смотрел на жену.

- Почему же ты мне не сказала? Такой важный звонок!

- Ооо… наверное, потому, что я женщина скрытная. - Губы Иванки словно взбухали от гнева. Пальцы впивались в бицепсы. Иван понимал - еще пара секунд, и она взорвется.

- Ну… э-э… не важно, тот же человек прислал мне письмо со всеми плохими новостями, - признался Иван, словно снимая свои претензии.

- Я знаю, - сказала, постукивая ногтями по бицепсам, Иванка. - Несколько недель назад. А мы все еще здесь. Так кто же тебе платит?

- Ну, в общем… плачу я сам, Иванка, - сказал он и затрудненно сглотнул. - То есть мы. Я продал дом.

- Вот этот?

- Нет, наш дом в Сиэтле.

- Что?

 - Я очень близок к открытию, Иванка. Когда я его сделаю, «Фуджумара-Агкор» заплатит мне столько, что хватит на десяток домов. Мы сможем жить, где захотим, и уезжать оттуда, когда захотим. Ты только подумай, Иванка: лето в Будапеште, зима в…

Она подняла ладонь, заставив его умолкнуть.

- И какое же открытие ты надеешься сделать? - шепотом поинтересовалась она.

Иван, выпрямившись во весь рост, ответил -  застенчиво, но гордо:

- По-моему, - сказал он, - я понял, как вызывать дождь.

Страшная, багровая краска выплеснулась из выреза Иванкина платья, окатила ей шею, лицо, и вот тут-то она взорвалась.

На рассвете Иван возился с приборами, щурясь, выглядывая в видоискателе облака. Впрочем, особенно щуриться ему не приходилось: подшибленный глаз уже заплыл и почти закрылся. Губу Иван попытался заклеить пластырем, однако пластырь на ней не держался. И на этот раз Иванка ему даже не дала.

Бхаратанцы встречали его улыбками: они-то знали, на что способна возжаждавшая мести женщина. У них даже имелось для ее обозначения особое слово, хоть в первый словарь их только-только обретшего письменность языка слово это и не попало.

- Хаи, босс! - приветствовали они Ивана взмахами рук.

После часа работы температура полезла вверх, и Иван решил, пока не поздно, углубиться в пустыню, в собственно Окалину Ада.

По дороге туда он миновал армейские бараки - стайка молодых женщин ждала возле них  ежедневной порции еды и воды. С ними была и Лидия,  черное одеяние и белая кожа ее выглядели точным негативом  их белых одежд и черной кожи. Все они истерически хохотали, сидя на корточках вокруг большого листа - алюминиевой, по всему судя, фольги; Иван попытался, проезжая, разглядеть, чем они там занимаются, однако отраженное фольгой солнце ослепило его. Он неуверенно помахал им из окошка джипа, однако на приветствие никто не ответил. Ему уже никогда не доведется узнать , что дочь его научила бхаратанок «гонять дракона» - это такая игра: героин нагревают на фольге, пока он не почернеет и не начнет корчиться, точно змея, или дракон, испуская дурманящие пары, которые положено ловить какой-нибудь воткнутой в нос трубочкой. Лидия и бхаратанки использовали для этого пластмассовые корпуса шариковых ручек.

- Аби мат! Аби мат! - радостно вскрикивали бхаратанки. Восклицание это, которому научила их Лидия, очень им нравилось. Лидия тоже понемногу осваивала их язык - ее родителям так и не давшийся. Она начинала чувствовать себя здесь, как дома.

Проводник, с которым Иван направлялся в пустыню, пребывал в настроении живом и веселом. Он все улыбался и улыбался, хоть пятен от листьев лата на зубах его не было: белый порошок, который дала ему белая женщина, был лучше всего, что он пробовал прежде, с таким и тяжелый день в Окалине Ада пережить ничего не стоит. Проводнику казалось, что тело его слеплено нынче совсем из другой глины, что ему и вода-то почти не нужна.

- Хороший день сегодня босс, - ухмыльнувшись, сообщил он.

Иван не ответил, он даже не услышал этих слов. Иван вглядывался сквозь мутное от пыли ветровое стекло в пустыню, пытаясь понять - галлюцинация у него или он и вправду видит впереди колоссальное скопление туч.

  Туннель любви

Внимательно прочитав все написанное на вывеске, я подтвердил, что  мне больше восемнадцати, что в откровенная нагота не представляется мне  оскорбительной, и  вступил в «Туннель любви», надеясь получить там работу.

Раньше я, лишившийся работы руководитель отдела рекламы, ни в каких связях с индустрией секса не состоял, хоть кто-то и мог бы сказать, что в моем рекламном ролике, посвященном шариковому дезодоранту, присутствует фаллическое начало. Однако прежняя карьера научила меня искать рыночные бреши, пусть даже самые неприглядные. И я понимал, что если в шоу-бизнес, в ученый мир, на государственную службу, и уж на самый худой конец, в политику пытаются пробиться тысячи, быть может,  безработных администраторов, то в  магазинчиках, где крутят порнофильмы, я вряд ли столкнусь с большой очередью претендентов на рабочее местоочередь.

Так или иначе, это был мой последний шанс. Еще и до того, как предыдущая моя работа пошла к чертям собачьим, я все, что положено  - подавал заявления о приеме в другие агентства, от Перта до Пенсильвании, и ничего у меня не вышло. Вот и оказался здесь, в надежде понравиться управляющему крупнейшего в Мельбурне заведения, торгующего грехом.

- Итак, что, по-вашему, вы могли бы нам предложить?

Обычный при собеседовании  вопрос, заданный человеком, который выглядит ,  так, как обычно выглядит работодатель: одет хорошо, галстука не носит, немного полноват, расторопен, слегка насторожен. Никакие пенисы в его оборудованном дорогим  кондиционером кабинете своих некрасивых голов не поднимали, а если пара-другая влагалищ тут и имелась, они, надо полагать, прятались в картотечном шкафчике.

- Хотел бы поработать у вас зазывалой, - ответил я. (Я решил, что это лучше, чем мыть полы в просмотровых кабинках.)

- Зазывала у меня есть, - сообщил управляющий.

- Однако вы собираетесь уволить его, - предположил я. - Поскольку внимания на него все равно никто не обращает.

- Верно, - согласился он. - Но что заставляет вас думать, будто вы окажетесь лучше?

- Опыт рекламщтка, - ответил я и откинулся в кресле, не обращая внимания на его угрожающий треск. - Большинство зазывал, и ваш в том числе,  явным образом лишены опыта продаж. Они стоят у входа и бормочут что-то вроде: «Отличное шоу, отличное шоу, заходите, не стесняйтесь» - такую вот ерунду. Скучно до слез. А работая в рекламе, я понял: чтобы продать продукт, необходимо уверить людей, что лучше его не найти, - собственно говоря, необходимо самому в это поверить.

- То есть, вы верите, что наше шоу лучшее в городе?

- Не знаю, я вашего шоу не видел. - И заметив, что грудь управляющего расширилась в недовольном вздохе, прибавил: - И это лишний раз доказывает, что вам нужен зазывала получше, не так ли?

- Хорошо, - ухмыльнувшись, он склонился  ко мне над столом. - Может, попробуете убедить меня, что лучше нашего шоу не найти - вот прямо сейчас.

- Ну, - торопливо отозвался я (к этому я готов не был), - не думаю, что у меня получится - пока не дойдет до дела.

- Господи! - закатив глаза, усмехнулся он. - Неужели мне когда-нибудь все-таки встретится человек, не наделенный мышлением проститутки?

Он закруглил нашу беседу, пообещав позвонить, и я ушел, уверенный, что провалился. Однако следом случилось нечто, меня переубедившее. В крикливо разукрашенных дверях «Туннеля любви» торчал зазывала.

- Извините. - Наши глаза на миг встретились, и он отступил, пропуская меня. Я же, сделав несколько шагов по тротуару, сообразил, что направился не в ту сторону, и вернулся назад, - и зазывала тут же произнес, обращаясь ко мне,  голосом в равных долях   апатичным и безнадежным:

- Заходите, посмотрите шоу, лучшие девочки, лучшие девочки, доставьте себе удовольствие, самое похабное шоу в городе.

Миновав его, я обернулся - и мне стало совершенно ясно: он свято верит, что никогда меня прежде не видел.

Вот тогда я и подумал: работу я получу.

И точно, получил.

Трудиться в «Туннеле любви» я начал четыре дня спустя, успев за это время вскрыть еще два письма с отказами, пришедших из рекламных агентств Торонто и Окленда. Одно из писем содержало объяснения: «Нам уже пришлось сократить штат с двенадцати человек до восьми. Причина проста - знамение времени: никто больше ничего покупать не хочет». За исключением секса, добавил я про себя. Обложки самых ходовых журналов, выставленных в киосках железнодорожной станции, которая находилась неподалеку от нового места моей работы, обещали открыть мне сногсшибательные секреты кинозвезд, посвятить в тайны садомазохизма, усовершенствованного оргазма и секса, который продлится всю ночь. Даже в компьютерных журналах цифровые девицы зазывали читателей в увлекательный мир игровых приставок. Ясно, что я оказался на переднем крае растущей индустрии.

Итак: я получил работу в процветающем бизнесе. Стало быть, единственное, о чем мне сейчас следовало думать, это - как поладить с коллегами.

Что ж, в штате «Туннеля любви» состояли только люди приличные - по крайней мере, сравнительно. Я это к тому, что общение с ними не порождало неодолимого желания как можно скорее помыться, - в отличие от общения кое с кем из клиентов рекламного агентства.

Начальником нашим был Джордж, человек расчетливый и умный, видели мы его довольно редко. Деннис заведовал кинотеатром и аппаратурой в целом - это был сонного обличия мужчина шестидесяти без малого лет, оживлявшийся, только когда из зала доносились раздраженные выкрики: «Фокус!», или когда смотровой автомат какой-нибудь из отдельных кабинок отказывался выключаться, отработав оплаченные монетой шестьдесят секунд. Книжным магазином руководила сорокалетняя Карен -  спокойная, сексуальная и чрезвычайно распорядительная женщина, умевшая унижать тех, кого ловили в магазине на краже, до степени невыносимой. Мэнди и Келли выступали между фильмами с эротическими танцами. Время от времени они исполняли и парный номер: сосали с двух концов батон салями, - если, конечно, в наличии имелись и салями, и Мэнди, нередко исчезавшая, отправляясь на поиски героина. При этом, Мэнди, когда она хорошо себя чувствовала, была девушкой разговорчивой и дружелюбной; она родилась в деревне, когда-то работала помощницей ветеринара, а самые счастливые ее воспоминания были связаны с наблюдением за просыпающимися посленаркоза котами и кошками. Келли, прежде водившая такси, особой многословностью не отличалась. Эндрю прибирался в кабинках - исполнял ту самую работу, с которой я предпочел не связываться; кроме того, он бегал для всехза едой , распаковывал коробки и пытался получить водительские права - в надежде, что сможет стать более полезным.

Поначалу я ближе всего сошелся с Мэнди, мне пришлось по душе приставшее к ее лицу выражение провинциалки, которую город встретил не так благодушно, как она ожидала. Несмотря на то, что Мэнди вот уж два года как танцевала голышом и сосала салями, разговаривала она так, точно была здесь новенькой вроде меня. Заведение, в котором мы с ней трудились, как-то связывалось в ее сознании с карнавалом в Батерсте, куда ее,  восьмилетнюю, возили родители.

- На карнавале тоже был такой… такой театрик под названием «Туннель любви». Помнишь его?

- Я никогда в Батерсте не был.

- Я думала, и в Мельбурне такой есть, в «Луна-парке».

- Я и в «Луна-парке» ни разу не был.

- Ты шутишь?… И я тоже. Смешно, правда? До него же рукой подать, и вообще. Ну короче, в «Туннель любви» я тогда не пошла - слишком маленькая была, не интересовалась. А вот на «Поезде призраков» прокатилась. Там такие страсти из темноты вылезали. Рожи одна кошмарней другой, лапы волосатые - и повсюду грязища.

Мы взглянушли друг другу в лица , потом  поозирались по сторонам.

- Над чем это вы там укатываетесь? - рявкнул из своего кабинета Джордж.

Однако, в конечном счете, я подружился с Карен, женщиной, как вскоре выяснилось, на редкость умной. Сильной ее стороной были аналитические способности, оказавшиеся для меня чрезвычайно полезными, когда я бился над тем, чтобы стать для порнографического шоу не просто зазывалой, но даром божьим. Кое-какой анализ я провел и сам, обдумав все тонкости моей новой работы. На смену белой рубашке и мешковатому темному костюму классического зазывалы пришли «ливайсы», пуловер и модная кожаная куртка - чего ради должен я выглядеть, как томящийся в ожидании выпивки гость на греческой свадьбе? Или еще одна проблема: добиться, чтобы меня было слышно на шумной, полной машин улице. Я обзавелся микрофоном и обмотал его ручку лентой так, что он приобрел сходство с фаллосом - дабы привлечь внимание тех, у кого имеется чувство юмора. Текст, который я для себя сочинил, был рассчитан на самых что ни на есть озабоченных мужиков.

- Половые акты на расстоянии вытянутой руки!

- Мы нашли дырку в законе, парни, и можем показать вам такое, что раньше запрещалось!

- Здесь исполняются самые откровенные ваши фантазии, живьем!

- Да, у нас вы встретите женщин, которые делают то, что вам всегда хотелось увидеть!

Но, несмотря на все это, посетителей не прибавилось.

Нет, постоянные клиенты нам не изменили: японские туристы, коммивояжеры, забредавшие время от времени пьянчуги. А вот притока свежей крови - или еще какой из телесных жидкостей - не наблюдалось. На другой стороне улицы стояла у дверей  магазина готового платья толстая женщина, уверявшая - чуть слышно, с безысходной монотонностью, - что за ее спиной екроется кладезь возможностей, которые грех упускать. И прохожие один за другим покорно входили в магазин.

- Ну, как идут дела, задавака? - это была Карен, возвращающаяся с обеденного перерыва.

- Хуже, чем у нее, - и я указал на зазывалу одежного магазина, как раз в этот миг умолкшую и потупившуюся, словно ей стало неловко за энтузиазм своих покупателей.

- Вот чего я не понимаю, - сказал я.

Карен улыбнулась, полные губы ее разделились, показав странно большие резцы. Встречая ее при свете дня, я всякий раз дивился тому, до чего же она настоящая - морщинки в углах глаз, мягкие волосы, стежки на швах жакета.

- Да, конечно, в этот магазин люди заходят все время, - согласилась Карен. - Но они и выходят из него все время, пробыв  там примерно тридцать секунд. Вот и весь секрет.

- То есть?

- Ты входишь в одежный  магазин, - пустилась в объяснения Карен, - оглядываешься, возможно, берешь с прилавка рубашку и тут же кладешь ее обратно, и если не видишь ничего, что тебе нравится, просто уходишь. Плевое дело. А с заведениями вроде нашего все обстоит по-другому. Человек, решивший заглянуть в него, знает, что ему придется так или иначе заплатить. Я имею в виду - знает, что подумают, увидев, как он входит туда, люди на улице : «Глянь-ка, этот подонок завалился в секс-шоп». А оказавшись внутри, он знает, что думают все вокруг. «Глянь-ка на этого неудачника, стоять у него стоит, а вставить некому, - да и откуда у такого урода баба возьмется?». Потом он выходит, и уже другие прохожие думают: «Глянь-ка, этот подонок был  в  секс-шопе - интересно, что он там делал? Дрочил, не иначе!». Ты же не думаешь, что   человек согласится пройти через это, совсем ничего взаменне получив ?  Да ни в коем разе!! Он собирается потратить кучу денег - посмотреть грязный фильм, может быть, стриптиз, купить журналы, - сделать хоть что-то, способное оправдать его приход сюда. И все мужчины, которых ты зазываешь, понимают это. Потому и не заходят.

- Так что же мне делать?

- То же, что делают проститутки. Заглядывать им в глаза.

- И все?

- И все.

Тут я, наконец, заметил, что и она, разговаривая со мной, смотрит мне прямо в глаза, и понял, что нахожу ее все более привлекательной.

Впрочем, просто так, на слово, я ей не поверил и потому решил поинтересоваться мнением Мэнди, которая зарабатывала на жизнь не только эротическими танцами, но и проституцией.

- Ну да, правильно, - сказала она. - Стоит мужику посмотреть тебе в глаза, и он твой, девять из десяти. И не потому, что  он тебя хорошо разглядел, - иногда совсем наоборот. Просто, если вы заглянули друг другу в глаза, между вами словно что-то уже произошло. Ну, отношения какие-то завязались, понимаешь? После этого ему трудно отвести взгляд в сторону, - получается, что он тебя отвергает да еще и оскорбительно, словно вы с ним давно женаты и устроили на людях скандал или еще что, и женщина вроде как вправе сорваться, заплакать, наброситься на него с кулаками и прочее. Странно, но это срабатывает. По телефону, ты уж мне поверь, все иначе. По телефону они хотят получить подробности, как будто ты какая-нибудь подержанная машина. Мне попадались мужики, пытавшиеся точно выяснить, насколько у меня тугая попа - можно подумать, я обязана ради них измерения проводить. Но я знаю точно, если я столкнусь с одним из них на улице и смогу заглянуть ему в глаза, он просто спросит о цене, после чего поплетется за мной, как ягненок.

На следующий день я, выйдя с Карен перекусить , повторил ей услышанное от Мэнди. Я надеялся, что кошмарная  еда, которую подавали в кафе, сблизит меня и Карен, - ну вот и сказал ей, что она, похоже, была права.

- Конечно, права, - подтвердила Карен, отводя ото рта прядь волос, словно она опасалась съесть и их заодно со своим блюдом кушаньем, что, впрочем, лишь улучшило бы его вкус.

- Вопрос в том, - продолжал я, - как это использовать в моей работе? Я же мужчина и клиенты тоже.

- А это неважно, - пробормотала набившая полный рот Карен. - Как только они останавливаются и заглядывают тебе в глаза, между вами уже возникают отношения. И если они уходят, то практически дают тебе право бежать за ними по улице с криками: «Что с тобой? Разве мы не друзья? Почему ты так со мной поступаешь?» - ну и так далее.

- Картина пугающая.

- Ты шутишь? А как же настоящие друзья? Или настоящие супруги?

Я вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, насколько она серьезна. Похоже, более чем. Собственно говоря, она вдруг разозлилась - и, судя по всему, на меня.

- Знаешь, что думаю я? - поинтересовалась она, наклоняясь над тарелкой со своей недоеденной дрянью и впиваясь в меня взглядом сузившихся глаз. - Я думаю, что вся реклама - дерьмо.

- О, тут я согласен, - я улыбнулся, надеясь, что это меня спасет, но нет, не спасло.

- Реклама, - с нажимом продолжала Карен, - это трусливый, жеманный и жульнический метод продаж. Куча дрочил в деловых костюмах заседает в советах директоров и выдумывает идиотские теории. Никто из них никогда не выходит в реальный мир, чтобы вцепиться в человека и сказать ему: «А ну, купи вот это!». Кишка тонка. Вы присуждаете друг другу премии, а в том, что такое искусство убеждения, не смыслите ни аза.

- Ну, не знаю, Карен, - ответил я, тоже начиная заводиться. - Зато знаю, что  моя реклама «Софтсана» дала этим гигиеническим прокладкам от четырех до пяти тысяч новых покупательниц в год и так быстро, что всего через шесть недель после ее выхода мы получили от компании «Софт…»

- Херня! - воскликнула Карен уже настолько громко, что привлекла к нам внимание других посетителей кафе. - Давай попробуй продать гигиеническую прокладку мне, вот прямо здесь! Ну, валяй: я же женщина - что может быть проще!

- Потише, Карен, - прошипел я, сердито прихлопнув ладонямипо столу между нами - словно в надежде волшебным образомзагнать джинна обратно в бутылку. - Нас же люди слышат!

- Ну и что! Разве ты не для того и обзавелся этим твоим похожим на хер микрофоном?!

Напуганный ее вспышкой, я попытался неприметно смыться из кафе, однако у Карен еще имелись в запасе сюрпризы. Вцепившись в мою руку (перепуган я был все же не настолько, чтоб не заметить, как тонка и нежна, как ошеломляюще женственна ее ладонь), она потащила меня по улице к какому-то, уже выбранному ею мысленно месту.

- Позволь кое-что показать тебе, мистер Рекламщист, - говорила она на ходу. - Мистер Завуалированный-черт-подери-увещеватель. Позволь мне преподать тебе небольшой урок увещевания.

Она привела меня к букинистическому магазину, перед которым всегда возвышались на тротуаре корзины с ничего или почти ничего не стоящими книгами. На некоторых из корзин значилось: «1 доллар» или «2 доллара», а на стоявшей дальше всех от входа: «БЕСПЛАТНО». Карен покопалась в ней, отобрала десяток книг и вошла в магазин.

- Извините, - обратилась она к стоявшей за прилавком сказочного обличия девушке., На носу у девушки сидели очки,  пряди светлых волос были убраны за уши. - Я хочу предложить несколько книг. Вы ведь, надеюсь, книги покупаете?

- Ну, - ответила девушка, - смотря какие.

- О, мои в отличном состоянии, - сообщила Карен и вдруг вытянула шею, чтобы получше вглядеться в девушку. - Боже, какой на вас свитерок милый. Сами связали?

- Спасибо, - девушка порозовела, посмотрела себе на грудь, а затем – в  ожидающие, яркие и теплые глаза Карен. - Нет, вы знаете, я его на благотворительной распродаже купила.

- Да что вы? Вот это я называю везением. Знаете, ведь это настоящее искусство - выглядеть привлекательной, не тратя кучу денег. А где эта распродажа?

К этому времени книги уже лежали на прилавке, как и сложенные ладони Карен, успевшей сократить расстояние, отделявшее ее от новой приятельницы.

- Ну, - девушка поколебалась, - это в Ричмонде, такой небольшой магазин между вьетнамскими продуктовыми. У них там много чего есть. Джинсы, нисколько не хуже новых, и всего по пять-шесть долларов.

- Вы шутите! Непременно туда загляну. Мне новая одежда позарез нужна! А то на меня  совсем уже ничего не лезет. Знаете, я ведь недавно ребенка потеряла и у меня такая депрессия началась. Все ем, ем, ем. Представляете, как едят впавшие в депрессию люди?

- Я… ну да, конечно. Так вот, насчет этих книг… - девушка  перебирала их, краснея под пылающим взглядом Карен.

- Понимаете, я подумала, может, купить пару джинсов, которые придутся мне впору? Ведь это так важно. А то я недавно полезла в платяной шкаф, посмотрела, что ношу и чуть не расплакалась.

- Да, это ужасно, - поморщилась девушка. - Однако, ваши книги… Да… Они нам не подойдут.

Лицо Карен вдруг потускнело, почти неприметно, но страшно.

- Не подойдут? - точно эхо, повторила она.

- Мне так жаль, - девушка поежилась, - но они не… они устарели. По-моему, у нас даже есть несколько таких - в корзине на улице, бесплатные.

- Вы хотите сказать, что не купите ни одной? - Карен на шаг отступила от прилавка, впрочем, на шаг совсем маленький. Теперь она походила на человека, услышавшего, что у него рак и, увы, неизлечимый.

- Может быть, вы попробуете отнести их куда-нибудь еще? - взмолилась девушка.

- Нет-нет, я не могу, - ответила Карен. - Мне и к вам-то зайти едва-едва храбрости хватило. Я… я просто не могу сейчас переносить людскую грубость. Нет-нет, вы-то были очень милы, но… если мне придется… о Господи… - Карен тяжело вздохнула и развинула в отважной улыбке губы . - Ну, может, вы хоть что-нибудь купите ? А остальные я отдам так.

- Да я, на самом деле, хотела… - девушка, похоже, нашла путь к спасению. - На самом деле, я хотела сказать, что, возможно, в каком-то другом месте вы получили бы за них больше. Я могу предложить только по доллару за штуку… ну, может быть, три вот за эту.

- О, так это замечательно, правда. Как раз то, что мне нужно.

На чем все и закончилось.

При возвращении в «Туннель любви» Карен выглядела куда более спокойной. Дурное настроение ее подсластилось своего рода вызывающим юмором, и она все поглядывала на меня, словно озабоченная тем, что мне, быть может, несколько не по себе.

- Ну, как вам это понравилось?

- Не очень, - признался я. - Все походило… не знаю… на попрошайничество… или на изнасилование.

- И правильно! Насильник это всего лишь обозлившийся попрошайка!

Я обдумывал ее слова, стоя на входе в «Туннель любви» и стараясь взглянуть в глаза миру как таковому. То, что сказала Карен, было таким отработанно спорным, таким изящно претенциозным - и таким шаблонным.

Возможно, она могла бы - при ее-то уме - сделать отличную карьеру в рекламе. Я попытался вообразить ее в этом мире, однако понял - нет, не получится. При всей тонкости ее ума, Карен годилась не столько для того, чтобы убеждать людей в том, будто им что-то нравится, сколько для того, чтобы убеждать их в обратном. А это уже не реклама, это литературная критика.

- Вы учились в университете? - спросил я, когда нам снова представился случай поговорить.

- Разумеется, и даже закончила его, - она усмехнулась, вытаскивая из коробки журналы и отделяя оральные от анальных. Вторник был днем, когда к нам приходили новые партии товара: свежайшие порнографические издания со всех концов света. Даже покупатели, которые затруднились бы отыскать Данию на карте, знали, что самые глянцевые влагалища поступают именно из этой страны.

- Тогда что вы делаете в магазине порнографической литературы?

- А я ни на что другое не гожусь.

- Ой, ну бросьте.

- Одно время я работала заместительницей заведующей в феминистском книжном магазине - составляла заказы, следила за ассортиментом, расставляла книги по полкам, что ни назовите, я делала все. Заведующая лишь собирала деньги да сплетничала с покупательницами. Потом начался спад, магазин перестал приносить доход, я попала под увольнение, единственная, кстати, вот и оказалась здесь.

- Неслабый поворот - от феминизма к порнографии.

Она пожала плечами, вытащила пистолетик для наклейки ценников.

- Вообще-то, нет. И там, и тут присутствует ужасная, трогательная потребность заставить людей отказаться от их настоящей  жизни , от того, что они действительно чувствуют, и начать подлаживаться под некую редкостную сексуальную фантазию. Вы не можете сказать покупателям, что в реальном мире никто им этого не позволит. Пусть покупают свои фантазии, пусть относят их домой и старательно делают вид, будто им как раз это и требуется.

Сознавала ли Карен, что, в смысле идеологическом, слова ее - всего лишь умствование, да и лукавое, к тому же? Судить мне было трудно, тем более, что с ее лица  не сходила легкая улыбка, - по вторникам она неизменно была весела. Похоже, сортировка новых поступлений нравилась Карен больше всей ее прочей работы, - разбор журналов, их упаковка в целлофан и расстановка по местам явно доставляли ей удовольствие. Понедельники часто казались Карен слишком тягомотными, клиентов в этот день было меньше обычного. Она с драматическими преувеличениями описывала мне муки, порожденные необходимостью торчать за своим столом на манер часовогона, наблюдая за одиноким, забредшим в магазин извращенцем, вполне способным засунуть себе в штаны свежий номер «Брызжущих молоком мамочек», - и клевать каждые две минуты носом.

- Скорее бы уж вторник настал, - вздыхала она.

Четверги же и пятницы были в «Туннеле любви» красными днями календаря для клиентов гомосексуальных, поскольку в эти дни в книжном магазине вместо Карен распоряжался Даррен. (В мире, изобилующем выдуманными именами наподобие Синди Шир  и Бред Хардман, «Карен» и «Даррен» были, тем не менее, чистой воды совпадением.) Карен хорошо знала ассортимент магазина, и все же ей недоставало чего-то, позволявшего покупателям-геям обращаться к ней с вопросами вроде: «Есть у вас что-нибудь с пенисами, в таких, знаете, вздувшихся венах, и чтобы они терлись о проколотые соски?». Даррен же был мужчиной, а у кого ж о таком и спрашивать?. Гладко выбритый от ушей и ниже (ах, но насколько ниже?), с копной обесцвеченных и завитых волос на голове, он обладал лицом, на котором светились поразительной милоты  глаза, изливавшие даже на гетеросексуальных мужчин обаяние настолько мощное, что его не могли замутить ни срезанный подбородок Даррена, ни его покатые, точно у винной бутылки, плечи. Он носил свою гомосексуальность с такой гордостью, с таким спокойным безразличием, что я не сомневался - где-то у него имеется мамочка, которой об этом его свойстве ничего пока не известно.

При этом, когда мы все вместе отправлялись на ленч, разговаривать с ним было на удивление интересно. Как-то раз, по дороге в закусочную (от которой нас отделяло всего 200 метров), а потом  и на обратном пути он принялся  отмечать все попадавшиеся нам на глаза афиши, плакаты, обложки журналов и рекламные объявления шоу с участием женщин, агрессивно использующие любую возможность добиться гетеросексуального возбуждения. И разумеется, перед нами предстала переполненная и все расширяющаяся вселенная герметично упакованных задниц, промежностей, пышных грудей, поцелуев, посулов оргазма.

- А знаете, что произойдет, если хотя бы один магазинчик выставит в витрине картинку, на которой гей целует гея? Или если в этой толпе появится гей с вздувшимися в промежности штанами и с изображением пениса на футболке? Кто-нибудь немедля вызовет полицию!

- То есть, ты хочешь сказать, что гомосексуальность должна обладать ровно такими же  правами на представление в витринах, на майках и в промежностях пешеходов?

Даррен вздохнул, полуприкрыв свои поразительные глаза.

- На самом деле, я был бы рад, если бы гетеросексуалы просто сбавили обороты. По-моему, любой секс должен быть делом частным.

- Ты что, разыграть меня пытаешься? - мне начинало казаться  , что Карен и Даррена объединяет не одна лишь работа.

- Нет, конечно.

- А как же тогда порнография, которую ты продаешь?

- А что может быть делом более частным, чем приход в «Туннель любви», покупка журнала и доставка его домой в плотном бумажном пакете?

Разговоры с Карен и Дарреном приводили к тому, что я с каждым днем все меньше и меньше понимал, как, собственно, сам-то я отношусь к порнографии, индустрии секса и к… Карен и Даррену. Я не взялся бы точно сказать, что со мной происходит, развращаюсь ли я или, наоборот, очищаюсь: прежние предрассудки мои таяли, и в то же самое время я утрачивал широту взглядов, которой когда-то кичился, но которую никогда настоящей проверке не подвергал.

От прежних друзей помощи ждать было нечего. Я совершил ошибку, поведав одному из них, чем сейчас занимаюсь, - скажи я, что ворую младенцев и сдаю их на фабрику, которая производит собачьи консервы, результат получился бы тот же.

- Но я всего лишь приглашаю людей зайти и купить что-нибудь - точь-в-точь как раньше.

- Ой, брось, - не хочешь же ты уверить меня, будто не видишь разницы между средством от пота и порнографией.

- Разумеется, вижу: совсем перестать потеть никто, на самом-то деле, не хочет, а вот снять сексуальное напряжение хочется каждому.

Так я сказал ему, не зная, впрочем, насколько сам в это верю.

Я-то в  сексуальной разрядке  уж точно не нуждался - по крайней мере, с тех пор, как оказался в «Туннеле любви». Да и никто из работавших здесь не сохранил, похоже, особого интереса к красно-оранжевым прелестям, демонстрируемым в журналах, фильмах и на сценах стрип-клубов. Мотив набрякших сосков, постоянно повторявшийся на стенах нашего заведения, возбуждал  нас не больше , чем рождественские колокола или ситец в горошек. Слово «отодрать» распаляло примерно так же, как слово «палас» распаляет торговца коврами. Келли все читала и читала книгу, посвященную спортивным травмам, книгу весьма специальную, - бедняжка пыталась понять, как ей исполнять эротические танцы с наименьшим напряжением мышц. Мэнди вела мечтательные разговоры о том, чтобы вернуться в деревню и найти себе хорошего парня. «Может, я с ним даже и пересплю», - задумчиво произносила она тоном, не лишенным сомнения, как будто речь шла о неведомом  занятии, которое может еще и не прийтись ей по вкусу. Даррен, когда-то работавший в зеленной лавке отца, сказал мне, что временами, услышав вопрос посетителя, ловит себя на желании обернуться и крикнуть: «Пап, у нас есть азиатский анал?». Даже Эндрю, полнокровного молодого самца, от которого можно было ожидать наиболее острой реакции на эротические стимулы, пуще всего заботили поиски химических добавок к воде, способных нейтрализовать запахи в отмываемых им кабинках. Правда, слова «нейтрализовать» он не знал и потому говорил о «противоядии», - отнюдь не самый неверный выбор слова для описания того, к чему все мы, похоже, стремились.

Если честно, мне, пока я работал в «Туннеле любви», больше всего не хватало невинности, в особенности, сексуальной, хотя меня устроила бы и любая другая. В мире порнографии люди вечно делают вид, будто они хотят устроить пикник в лесу или подрядиться чинить духовки, между тем, как требуется им только одно - от души кого-нибудь отскипидарить . Между тем, как я начал ощущать притягательность  мира совсем иного - мира, в котором люди и вправду ездят в лес затем, чтобы устроить пикник, а мастер-ремонтник приводит духовку в порядок, после чего приподнимает, прощаясь с хозяйкой, кепку и уезжает в своем грузовичке,  разве что дружелюбно гуднув напоследок.

Выяснилось, что мы с Карен питаем общую любовь к детским книгам - и это сблизило нас еще сильнее. К тому времени я уже освоил ремесло зазывалы и знал, в какие часы следует выходить к дверям и заманивать в наше заведение клиентов, а Джордж, довольный тем, что у нас стало появляться больше людей, не ворчал на меня за трату времени на разговоры с Карен.

- Вы только покупателей от нее не заслоняйте, - предостерег он меня. - Кое-кто из этого жулья нашивает себе спереди потайные карманы.

Я был бы отнюдь не против увидеть, как такого  сумчатого застукают на месте преступления, и потому слушался Джорджа. Однако даже при том, что стоял я пообок от Карен, она при наших разговорах то и дело поворачивалась, чтобы взглянуть мне в глаза, словно доказывая, что живет согласно своим теориям человеческого общения. А может, я просто нравился ей.

Она-то мне точно нравилась. Было что-то неотразимое в этой умной, не испытывающей нужды в каких-либо прикрасах женщине, рассуждавшей о книжках для детей посреди комнаты, наполненной греховностью самого превратного толка. Под доносящиеся к нам из кинозала вскрики эротических роботов она с нежностью говорила о кротах, мышах и кваклях-бродяклях. Она смеялась хрипловатым смехом курильщицы и казалась мне необычайно красивой.

Как-то вечером, после работы, я, перебирая в памяти подробности одного из наших разговоров, увидел вдруг и в самой Карен словно бы  персонажа из детской книжки: эксцентричного, обаятельного и одновременно исполненного внутреннего достоинства. Но мне хотелось большего и я вдруг решил пригласить ее пообедать. Номер ее телефона у меня имелся, хоть Карен и предупредила, давая его, что разговаривать по телефону не любит. Собственно, она сказала «ненавидит». Был один случай, когда Даррену потребовалось выяснить что-то, о чем только Карен и могла ему рассказать, и я предложил позвонить ей, а он улыбнулся и покачал головой, словно говоря: «Ну, уж да, не такой я дурак».

Но я все-таки позвонил. Возможно, сказалась моя натура рекламщика: я просто не мог поверить, что существуют люди, переубедить которых решительно невозможно. А может быть, я увлекся ею сильнее, чем думал.

Я набрал номер, она сняла трубку.

- Привет, это Майк, - сказал я.

- Кто?

- Майк.

- Кто? Говорите громче, здесь очень шумно.

- Это Майк! - заорал я. - С работы!

- А. Привет.

Тон был недовольный, как будто я разбудил ее среди ночи или влез со своим звонком за пять секунд до оргазма. (Интересно, почему мне вдруг пришло это в голову? В «Туннеле любви» я о таких вещах не думал никогда.)

- Послушай, мы так хорошо поговорили  с тобой сегодня. Лучший  разговор, какой у меня был за многие годы. Мне жуть как не хотелось его прерывать. Да и сейчас не хочется.

Я мог продолжать в этом духе и дальше, однако примолк, надеясь, что Карен сама нарушит неловкое молчание, пригласив меня к себе.

- Ладно, - сказала она, - и что, по-твоему, я могу тут поделать? Чего бы ты ни хотел, оно же может подождать до следующей нашей встречи?

- Ну, просто я сейчас думал о тебе - я хочу сказать, вот сейчас.

- И замечательно. Очень интересно. Ты загляни ко мне на работе и мы обо всем потолкуем, ладно?

И она повесила трубку.

На следующий день я не смог принудить себя заговорить с ней о случившемся, мы просто поболтали о том, о сем - дружелюбно и даже шутливо, чем я и удовлетворился. Карен по-прежнему казалась мне привлекательной, но теперь я постоянно напоминал себе, что человек она не из самых проытх. И  еще - что всего лишь встречаться с ней взглядом - этого мало. Подобно персонажу из книг Льюиса Кэррола об Алисе, она вовсе не была расположена вести себя так, как ожидаю я, а, значит, мне оставалось только строить догадки на ее счет. И все же, чтобы очаровать меня, ей довольно было всего лишь показать в улыбке удивительные зубы или пожать плечами, привлекая мое внимание к их полным изящества очертаниям.

Сколь ни приятными представлялись мне наши беседы, спорить с Карен я не решался. Все ее доводы выглядели либо неодолимо логичными, либо прочувствованными так основательно, что оспаривать их было попросту опасно, - некоторые же обладали двумя   этими качествами сразу. Собственно, я уже начинал понимать, что, по-видимому, не раз обижал Карен, ибо она имела обыкновение просто уходить от меня, когда разговор заходил дальше, чем ей того хотелось. При этом все, что я успевал добавить ей вслед, игнорировалось, словно и не услышанное.

А в каких-то иных отношениях  с ней было необычайно легко и вела она себя очень покладисто. Если я сообщал ей, что хочу сегодня заглянуть в китайский ресторанчик, она, отложив то, чем занималась в эту минуту, отвечала: «Годится». Если на полпути к ресторанчику я передумывал и говорил, что лучше, пожалуй, зайти в итальянский, Карен пожимала плечами и произносила: «Я не против». А если итальянский ресторанчик оказывался закрытым и времени, которое у нас оставалось, хватало только на то, чтобы проглотить в закусочной по застарелому пончику, Карен, усмехнувшись, говорила: «Ну и ладно». Производя впечатление человека, который относится ко всему и вся с цинизмом, она, похоже, не испытывала ни малейшей потребности кого-то в чем-то винить. Даже книжным магазином «Туннеля любви» она управляла с терпимостью владельца свиноводческой фермы, который терпеть не может свиней. Покупатели, сбитые с толку сотнями выставленных в витрине журналов, запечатанных в целлофан, из-за чего заглянуть в них никакой возможности не было, , спрашивали у нее, почему один стоит 11,95 долларов, а другой 24,95. «Качество цвета», - отвечала Карен или: «У тех лучше бумага». Принимая же деньги, она неизменно говорила: «Спасибо» или даже: «Приятного вам дня».

Как-то раз я оказался рядом с ней, когда она продала гротескно толстому мужчине несколько монголоидного обличия  журнал, украшенный броской надписью: «ТОЛСТЫЕ ЧЕРНЫЕ ДЕВКИ ПРОСТО УМОЛЯЮТ ОБ ЭТОМ».

- Это могло бы лечь в основу нового стандарта политически некорректных сделок, - пошутил я, когда он отошел.

Карен пожала плечами.

- Он же никого насиловать не собирается, - сказала она. - Скорее всего, работает грузчиком в каком-нибудь супермаркете. Году в девяносто втором почти уж решился обнять женщину, да смелости не хватило. А кассирши так и вовсе им помыкают.

- И все-таки… - начал я.

- Послушайте, - предостерегающим тоном произнесла Карен, - когда я работала в магазине феминистской литературы, я однажды продала книгу под названием «Жизнь в новом и чистом веке» женщине, у которой были подбиты оба глаза, да так, что она походила на панду. В книге рассказывалось о тонких артистических натурах, о том, как эти люди живут коммунами по семь-одиннадцать человек в  сельской, приблизительно, местности, как заботятся друг о друге и по очереди исполняют все необходимые домашние дела. Разумеется, я хорошо понимала, что купившая эту книгу женщина, скорее всего, обитает в заложенной - перезаложенной трущобной конуре с грубияном мужем и сынком, который допекает ее просьбами купить видеоигру про коммандос. Решительно никакого вероятия, что эта книга сможет хоть как-то изменить ее жизнь, не было. Она просто-напросто… дрочила бы над ее страницами , только и всего. Так вот, если уж волноваться по поводу «политической некорректности» мне следовало приступить к этому занятию   еще тогда.

Смелые слова, острые мысли, и однако ж, что-то во всем этом не сходилось. Я видел, что временами работа все-таки достает Карен, и под конец дня, вынимая из кассы выручку, она ощущает себя выжатой почти досуха, сохранившей только одну способность - всплакнуть.

- В чем дело? - как-то решился спросить я.

- Передозировка дерьма, - вздохнула она.

Отчаянно жаждая сблизиться с ней, я расспрашивал Карен о детстве. Странно, но, наводя женщину на разговор о детстве, ты нередко подталкиваешь ее, причем неуклонно,  к сексуальной близости - и гораздо вернее, чем заводя разговоры о сексе. В мои разгульные холостяцкие деньки, завершившиеся женитьбой, а там и разводом, я обнаружил, что могу, сидя за рюмочкой, обсуждать с женщиной множественные оргазмы и под конец вечера она все равно посмотрит на часы и объявит, что ей нужно поспеть на поезд 10.37. А вот если навести ее на воспоминания о давно покинутом родном доме или заставить показать  альбом со старыми фотографиями, то вечер мы с ней  почти наверняка закончим в постели.

Итак, я спросил у Карен о ее детстве. Она отвечала охотно и довольно пространно, и я лишь по прошествии какого-то времени сообразил, что ни о родителях своих, ни о прошлом она ничего, в сущности, не рассказала. Просто ухитрилась повернуть разговор к  одной из своих излюбленных тем.

- Знаете, - задумчиво говорила она, - труднее всего мне было мириться в детстве с тем, что почти все персонажи моих любимых книжек - мальчишки.

Разговаривали мы в коридоре, рядом с кабинками, и Карен все пыталась получить от торгующего сигаретами автомата пачку «Мальборо лайт».

- Золушка и все прочие меня интересовали мало. Уж слишком явной  выдумкой  они были. А мне хотелось думать, что где-то и вправду происходит то, о чем рассказывается в книгах. Когда я была маленькой, мне нравились «Черный скакун», «Кошачьи проказы», «Винни Пух» и особенно «Ветер в ивах» - все эти истории про волшебный лес, дикую чащу и речные берега.

Карен не так чтобы очень нежно потыкала в кнопки автомата - в правильном, как она полагала, порядке - и отступила на шаг. Черные волосы ее теперь особенно четко прорисовались на фоне желтого плаката «Сосущих студенток».

- Я, видите ли, отдала бы все, лишь бы обратиться в Рэта или в Крота - даже в Иа-Иа. Они были такими настоящими.

- Настоящими?

- Им никогда не приходилось оправдываться за то что они существовуют. Их принимали такими, какие они есть. У них было пространство, принадлежавшее им естественным образом , им не требовалось работать локтями, чтобы его заполучить. И к тому же они вольны были чувствовать себя счастливыми или несчастными, одиночками или партийными животными - кем хотели, тем и чувствовали.

- Но были же книжки и про девочек?

- Я их никогда особенно не любила. Там, где появляются женщины, возникает напряженность. И всем персонажам книги приходится туго, женским в особенности. Вы этого не замечали? Странно.

Я этого не замечал. Сказанное ею походило на вступление к студенческой работе по литературе - Карен, наверное, случалось когда-то писать такие.

- Думаю, - продолжала она, - читать и писать я училась главным образом для того, чтобы  сочинить  продолжение «Ветра в ивах», продолжение, в котором все мои любимые персонажи обратились бы в женщин. Я бы очень аккуратно отпечатала его на бумаге такого же формата, как у настоящей книги, сделала бы рисунки. Что-нибудь наподобие: «Однажды утром Рэт проснулась и поняла, что сейчас просто-напросто взорвется» - примерно в таком роде.

- Странно, что вы не стали детской писательницей.

 Выражение боли пронеслось по лицу Карен -  я по неведению наступил на больную мозоль. И тут же с опозданием понял: мы достигли близости, к которой я так стремился, но от нее уже  ничего не осталось. Карен, сдирая целлофан со свежей пачки сигарет, нахмурилась:

- Теперь нет никакого смысла писать детские книжки. Просто не осталось  детей, чтобы  их читать. Девочек волнует только одно - величина их титек. И если такое место, как Дремучий лес , существует, они отправляются в него с единственной целью  - расстаться с невинностью.

И Карен ушла, унося сигареты. Разговор закончился.

После него она обходилась со мной гораздо холоднее и суше. Так, словно мы все-таки побывали в постели и ей это показалось ошибкой. Я при всяком удобном случае заглядывал в книжный магазин, надеясь, что все повернется к лучшему, а в итоге лишь выяснил нечто, поставившее жирный крест на любых моих помыслах о  совместной с Карен жизни.

Как-то под вечер гей-покупатель сказал ей:

- Даррен обещал отложить для меня последний номер «Жарких попок».

- Я его что-то не вижу, - порывшись под прилавком ответила Карен.

- Он сказал, что точно отложит. Журнал нужен мне к среде. В среду, после полудня, я улетаю в Новую Зеландию.

- Я нынче вечеромувижусь с Дарреном, - сказала Карен, - спрошу у него. Ну, если не сегодня, так завтра утром, перед тем как уйду на работу.

Когда покупатель удалился,  я спросил:

 - Так Даррен обитает сейчас у тебя?

- Можно и так сказать. Вообще-то мы живем вместе.

- Просто как друзья?

- Как очень добрые друзья. Мы вместе уже восемь лет. И на самом деле, даже думаем пожениться.

- Ничего себе, - ухмыльнулся я, чувствуя, что обливаюсь потом.

- Нет, правда, - настаивала она. - Это многое облегчило бы - в бюрократическом смысле, в социальном. Мне кажется, я смогла бы прожить с Дарреном всю жизнь и без этого - он так хорошо меня понимает. Но кое в чем брак может оказаться полезным - при получении ссуды за дом… переезде в другую страну… при появлении детей, наконец.

- Детей? От Даррена? - я уже начал гадать, удастся ли мне без спешки присесть на что-нибудь, не показав при этом, что мне нужно спешно на что-нибудь присесть.

Она пожала плечами:

- Как знать? Из гомосексуалистов получаются хорошие отцы. А хорошего отца найти не легко. В общем, поживем - увидим.

Садиться я все-таки не стал, просто ушел. Никогда еще  на моей памяти произнесенные женщиной слова не причиняли мне такую боль, даже в пору развода. Я вышел на улицу и принялся что было сил зазывать прохожих, заманивать их в наше заведение льстивыми посулами и взглядами  глаза в глаза.

 - Давайте, заходите, и девушку берите с собой, ну же, заходите, лапуля, не стесняйтесь, у нас теперь девяностые, а вы - совсем уже взрослая девушка.

Следующие два дня дались мне нелегко, но, как это ни странно, Карен, посвятив меня в свои планы на будущее, снова стала обходиться со мной тепло и по-дружески. Ей казалось, что я плохо выгляжу, она тревожилась насчет того, правильно ли я питаюсь, ходила со мной  на ленч. Спорила  она со мной так же живо, как прежде, однако теперь в ней стала проступать странная нежность , потребность меня защитить. Я же, радуясь возможности побыть с ней подольше, провожал ее на поезде до дому - и она позволяла мне это.

- Теперь все намного грубее, - говорила Карен, - чем хочется думать людям вроде вас. (Разговор опять шел о книгах, о том, что время их давным-давно миновало.) - Общение происходит на куда более элементарном уровне. Письменность стала бесполезной, ныне она годится разве что для подписей к соблазнительным картинкам.

- А письма?

- Какие письма?

- Письма, которые люди пишут друг другу.

- Я писем не пишу. Да и кому нужны письма? Самое главное происходит, когда люди встречаются лицом к лицу, смотрят друг другу в глаза. Ты можешь писать человеку десяток лет, а после встретиться с ним и за пять минут понять, что никакие отношения между вами не возможны. И то, что ты десять лет наполнял письма разными пустяками, ничего  не изменит.

- А зачем же писать только о пустяках? Можно писать и о чувствах.

- Да ладно тебе, какие в письмах чувства? Бумага да чернила - вот и все. Известно ли тебе, сколь многие женщины писали своим мужчинам длинные, наполненные самыми разумными доводами письма, объясняя, что все кончено, - и при первой же новой встрече слипались с ними, точно магниты!

- То есть, ты считаешь, что людям удается понять друг друга, лишь разговаривая с глазу на глаз?

- Да нет, это тоже фигня! То, что происходит на деле, гораздо грубее. Язык - всего лишь средство, которое позволяет удерживать внимание людей. Если ты умолкаешь,  люди отводят от тебя взгляды, а если они отводят взгляды, становится невозможно добиться от них того, что тебе требуется.

- Карен, Карен, - сказал я, ошеломленно покачивая головой, - ведь это я рекламщик. Предполагается, что я должен быть циником.

Она соорудила на лице недовольную гримаску и неожиданно, в одно  рассерженное  движение, стянула с себя  через голову свитер. Впрочем, говоря «неожиданно», я должен все же признать, что вечер стоял отвратительно жаркий, а в вагоне было не протолкнуться от пассажиров - час пик. Тела их источали еще и добавочное тепло: я и сам потел в моей куртке зазывалы. Поступок Карен был неожиданным в том смысле, что я никогда еще не видел ее в одном только лифчике. Может, это был и не лифчик, а какая-то имитирующая его модная одежка, мне об этом судить трудно, я могу сказать лишь одно - одежка эта просвечивала. Однако никто из пассажиров поезда, похоже, ничего неподобающего в поступке Карен не увидел. Ну а меня точно током ударило. Месяцы постоянного созерцания подробнейших половых актов и голых неведомых мне  телес ни в малой мере не подготовили меня к потрясению, вызванному мягкими голыми плечами Карен, ее голым подвздошьем и покрытым пушком, блестящим от пота животиком, поднимавшимся и опадавшим под ребрами.

- Посмотрите хоть на людей в этом вагоне, - говорила Карен. - Здесь слишком шумно, ничего не разберешь. И все же, догадаться, чего они  хотят друг от другасовсем не трудно. Вон тот малыш (она указала на ребенка, и мне пришлось оторвать взгляд от ее живота) плачет, потому что родители в чем-то ему отказали. Какая разница -  в чем? Это не важно. Может ему не позволили бросить на пол игрушку. Не имеет значения. На самом деле, его расстроила не игрушка, не погода, не тесная обувь и даже не то, попали они  в зоопарк или не попали. На самом деле, он хочет сказать лишь  одно: «Я - Бог, и раз я не чувствую себя каждую  секунду совершенно счастливым, значит, что-то не так со вселенной, а потому, давайте, приведите ее сию же минуту  в порядок, не  то я вас всех истреблю». Или вон те сбившиеся в кучку девчонки, они, скорее всего, обсуждают  вечеринку или какого-то мальчика - клевый он или так себе. детали не существенны. Через год они ни единой из них и не вспомнят. Все, что они говорят, сводится к одному: «Ты моя подруга, я твоя подруга, мы едем  в поезде, и нам классно». А вон два старых собутыльника - видите их? - они говорят так: «Жизнь обошлась со мной, как последняя сволочь, я неудачник, но я же знаю, что могу на тебя положиться, ты меня уважаешь, потому что ты еще никчемнее, чем я». Понимаете? Вот к этому все и сводится, и все это - грубо.

- А мы с тобой? - спросил я, краснея. - Что, по-твоему, мы на самом-то деле говорим друг другу?

И тут она отвернулась, и тоже покраснела, хотя, разумеется, невозможно было сказать, расстроила ли ее  необходимость признать наш разговор слишком сложным и значительным, чтобы от него отмахнуться, или смутила первобытная грубость нашего с ней влечения друг к другу.

- Ну вот, я приехала, - объявила она, когда поезд замедлил ход, приближаясь к станции. - Пока.

Влюбленность: из чего она состоит? Мы годами собираем о ней разрозненные сведения и все-таки целостная картина у нас не складывается. Нам нравится думать, что в сознании нашем запечатлен готовый портрет  нашей будущей половинки, что все   ее качества словно засняты нами  на кинопленку, и мы просто рыщем по планете в поисках вот этого самого человека,пока не обнаружим его  сидящим где-нибудь в Касабланке и ждущим, когда мы его признаем. На самом же  деле, наши любови уносятся  от нас карьерой, случайными совпадениями, не говоря уж об отсутствии храбрости в том или этом случае - и ни на что не находится у нас разумной причины, мы сами  , сооружаем  их  задним числом - ведь надо же нам о чем-то рассказывать нашим любопытным друзьям. Некий циник сказал однажды, что люди влюбляются в тех, кому они нравятся. Не это   ли меня с такой силой к Карен, не то  ли, что я пришелся ей по сердцу? Конечно, я не мог забыть и о том, как  холодна она бывает со мной, так холодна, , особенно по телефону, однако и это лишь завлекало меня  еще пуще. Быть может, все объяснялось другой теорией любви: нас завораживает  неприязненный вызов,  и мы лезем из кожи вон, стараясь добиться, чтобы в надменных  глазах наших  любимых  затеплилось одобрение. А с другой стороны, не притягивало ли меня одно только тело Карен? Невозможно же было отричать, что я   околдован красотою грудей, мягко колышущихся под ее излюбленным  серым свитером, того, что   легкий намек на соски под майкой Карен распалял  меня  куда сильнее, чем все те, что нас окружали, - напряженно торчащие, голые. На стенах книжного магазина красовалась - во всевозможных ракурсах и всех доступных воображению состояниях вздутости и увлажненности, - та самая дырка, что, верно, имелась и между ее ног.,однако же эта представлялась мне тайной, многосмысленной, как загробная жизнь.

С Карен я волновался меньше, чем с другими женщинами из моего прошлого - в том смысле, что не видел нужды приодеваться, заучивать перед зеркалом мины уверенного в себе самца или терзаться сомнениями насчет выбранного мною лосьона после бритья. Следовало ли отсюда, что Карен значила для меня больше, чем они, - или меньше? Быть может, равнодушие, с которым она относилась к своей одежде и внешности, и меня наделяло ощущением свободы? Настало лето. Карен носила теперь одежду более свободную , и я впервые заметил, что подмышки она не бреет.

- Наследие дней, проведенных в компании феминисток? - как-то поддразнил я ее.

- Наследие жуткой сыпи, вызванной шариковым средством от пота, - сердито надув губы, ответила она. . И это тоже мгновенно вошло в сложившийся у меня свод легенд о ее притягательности, по ассоциации сообщив любым подмышечным волосам  замысловатую выразительность. После этого всякая заросшая подмышка, попадавшаяся мне на глаза, напоминала о Карен.

- По-моему, я влюблен, - поведал  я Мэнди. - Хотя ты навряд ли считаешь, что такое возможно.

- Почему? Возможно, - мечтательно отозвалась она. И, помолчав, прибавила: - Правда, не в этом мире.

- Это ты про индустрию секса?

- Нет, это я про планету Земля, - все с то же мечтательностью произнесла Мэнди. Тут я заметил, что зрачки ее расширены недавней инъекцией героина: она и вправду смахивала на инопланетянку с контактными линзами вместо глаз.

В глубине души я понимал, что единственным человеком, с которым стоило бы обсудить эту тему, была сама Карен, однако тут-то и возникала главная трудность -на работе меня повергала в оторопь ее близость, писать ей, после того, что она сказала о письмах, я не мог, а уж звонить тем более - из-за ее странной, обескураживающей манеры вести телефонные разговоры.

И все же,  как-то в среду, вечером, когда перспектива провести целых два дня, не увидев Карен, стала казаться мне ужасной до невыносимости, я решил попытать счастья в последний раз.

- Алло, Карен?

- Кто это?

- Это Майк.

- Кто?

- Майк!

- А, ну да. Послушай, тебе придется кричать. У Даррена музыка играет.

- А потише он сделать не может? (Вопрос показался мне самому  до странности неразумным - я слышал на заднем плане какую-то танцевальную музыку, однако громкой она не была.)

- Да ладно, неважно. Чего ты хочешь? Зачем звонишь?

- Ну, я… э-э… я хотел сказать тебе… хотел спросить… а черт, я хочу быть с тобой. Ну, то есть, стать твоим любовником. Я хочу …

- Послушай, какой смысл говорить об этом по телефону? Оно что, подождать не может? Я сейчас дома, у меня выходной, мне хочется отдохнуть и ни о чем, связанном с «Туннелем любви», не думать. Ты способен это понять? Вот и хорошо, увидимся завтра… нет, в субботу. Пока.

Она повесила трубку. Спать я улегся на три часа раньше обычного, да при этом еще и обслужил сам себя - впервые с тех пор, как подыскал новую работу.

На следующий день работа эта шла   у меня вкривь и вкось. Я чувствовал себя никому не нужным - ну, и прохожие на такого никчемника  даже смотреть не желали. Не решаясь чрезмерно удаляться от наделявшего меня безликостью входа в «Туннель любви», в глаза  я никому заглянуть не мог . К Даррену приехал друг из глубинки, и на ленч они ушли вместе. А я просто остался торчать при дверях, работу свою исполнял без всякого рвения, и делал при этом вид, будто не замечаю воздетых бровей Джорджа.

Под конец дня, возвратившись домой измотанным и униженным, я обнаружил в почтовом ящике письмо с филиппинскими маркой и штемпелем. Письмо  предлагало мне  работу в одном из рекламных агентств Манилы - с предоставлением жилья и автомобиля.

Я задумался, тяжело и надолго, и в итоге надумал бросить «Туннель любви», ничего никому не сказав. В конце концов, рекомендации мне не потребуются, да и непохоже, чтобы уход мой  сильно кого-то огорчил. Я написал в рекламное агентство, извещая, что согласен на предложенные условия, и сразу после этого почувствовал себя до того погано, что уж и не знал, чем мне лучше заняться - порыдать, покрушить мебель или еще разок поонанировать. И в конце концов, решил в самый последний раз позвонить Карен.

Она сняла трубку, произнесла: «Алло», и я не стал тратить слов: я сказал ей, что мне предложили работу, что было бы безумием на нее не согласиться, но я люблю ее и не хочу уезжать. Она же сказала, что не понимает, какое отношение это может иметь к ней, что у нее выходной, что если у меня возникла проблема, значит, я должен сам сделать выбор и идти с ним до конца. А я с жалкой бравадой ответил ей, что в таком случае, мне, наверное, лучше уехать.

- Ну и правильно, - сказала Карен. - Вот так и поступи. Ладно, до встречи. Пока.

-------

На следующий день я отправился в город, купить билет до Манилы. Рекламное агентство просило, чтобы я приехал, как только буду готов, а готов я уже был.

Показываться в «Туннеле любви» я ни малейшего желания не имел, однако, возвращаясь из конторы авиалинии, буквальным образом натолкнулся на Даррена, направлявшегося скорее всего на работу. Как ни хотелось мне удрать от него подальше, мы уже встретились глазами, и стало быть, удирать было поздно. А кроме того, эти его глаза! Они действовали на меня так гипнотически, что уже через пятьдесят секунд я прямо  посреди улицы рассказал ему все.

- Ехать мне, по правде сказать, не хочется, - говорил я. - Я надеялся, что между мной и Карен может что-то возникнуть, но теперь уже ясно - я ей не нужен, ни в каком смысле.

- А ты говорил с ней об этом?

- Пытался. Она с удовольствием болтает со мной, как с товарищем по работе, однако сверх  этого никаких разговоров вести не желает.

- Вот тут ты меня удивил, - сказал Даррен, и показал рукой на  скамейку - может, присядем? - Я-то думал, ты ей вроде как нравишься.

- Да? А вот мне Карен дала понять, что вы с ней - «вроде как супруги», - выпалил я, дав волю сидевшему во мне мазохизму.

Даррен улыбнулся, вытянул перед собой тонкие ноги.

- Карен и я, мы с ней по очереди моем душевую кабинку и поджариваем хлеб по утрам. Не знаю, понимает ли она, что мои представления о «супружестве» у меня  чуть более романтичны. А кроме того, она для меня существо не того пола.

- Она дала мне понять, что это не имеет значения.

- Да? Ну, знаешь, это такой признак по-настоящему умного человека - он способен  заставить тебя поверить во что угодно.

Я вгляделся в его лицо, пытаясь понять, не смеется ли он надо мной. Он не смеялся, но я все равно покраснел.

- Так или иначе, - сказал я, - Карен, похоже, не очень восприимчива к романтической идее любви.

- Ты шутишь? Да кто же к ней не восприимчив? Просто разные люди по-разному ее выражают, только и всего.

- Ну, наверняка же ты этого не знаешь?

Он засмеялся, расстегнул молнию на сумке и вытащил журнал под названием «Хорошо подвешенный».

- Только это я наверняка и знаю. Постой-ка… постой, - и Даррен начал перелистывать журнал, отыскивая то, что хотел мне показать.

- Вот, посмотри, - он ткнул пальцем в мужчину с бицепсами размером в мотоциклетные седла, членом величиною с лом и лицом, на котором было написано: «Иди сюда, щенок, я тебя с кашей съем». Даррен подождал, пока я как следует им налюбуюсь, потом приблизил свое лицо к моему и прошептал: - Уверяю тебя, даже этот мужик в самой глубине  его сердца, запрятанного под все это мясо, жаждет, чтобы кто-нибудь любил его и только его - преданно, нежно и вечно. К этому, да поможет нам Бог, все и сводится.

Я нервно хихикнул и тут же заметил краем глаза двух прохожих, остановившихся неподалеку и перешептывавшихся. До меня  донеслось слово «отвратительно», однако относилось ли оно к «Хорошо подвешенному», который  трепетал  страницами на коленях у Даррена, или к нам, двум гомосекам, только что не целующимся на стоящей в общественном   месте скамье, сказать было трудно.

- У меня все-таки создалось впечатление, что физическая любовь и даже простая привязанность Карен не интересна, - продолжал настаивать я.

- Я понимаю, о чем ты, - вздохнул Даррен. - Думаю, суррогаты страсти, которые окружают ее со всех сторон, мешают Карен хоть как-то проявлять свои чувства. Знаешь, мы однажды зашли с ней в банк и там, в очереди, стояла   обжимавшаяся парочка. Карен с отвращением понаблюдала за ней, а потом сказала: «Интересно, кого они хотят обмануть?». Может быть, те двое ее и услышали. Во всяком случае, они прыснули и принялись целоваться прямо-таки  поскуливая, что твои счастливые собачонки. Карен посмотрела на них с таким выражением, точно ее вот-вот вырвет, и ушла.

- Грустно все это.

- Да, а тут еще ее детство: сексуальные надругательства, лупившие друг друга родители. Хотя я думаю, что, на самом-то деле, очень многое объясняется ее глухотой.

- Чем?

- Глухотой. Ты разве не знал, что она почти ничего не слышит?

- Что?! Нет!

- Ну конечно. Когда ей было восемь, папаша отлупил ее по голове ракеткой для настольного тенниса, и после этого со слухом у нее стало совсем худо. Нет, по губам она читает отлично, но ведь интонации так важны, а их-то она и не воспринимает. В конце концов, и люди искренние, и последние ублюдки могут говорить в точности одно и то же, и если не слышать, как они говорят, возникает, наверное, искушение считать неискренними всех и каждого.

- Глухота… - ошарашенным эхом отозвался я и прислонился к Даррену, словно ища поддержки. Еще одна пара прохожих, таращилась на нас с отвращением и жалостью, видимо, решив, что я вот прямо сию минуту узнал, что болен СПИДом.

- И при этом она же такая гордая, - продолжал Даррен. - Ведет себя так, будто все у нее замечательно. Она даже изобрела нечто вроде системы ответов на телефонные звонки, пригодной на все случаи жизни, представляешь?

- Ох, Даррен, - воскликнул я, когда услышанное дошло до меня целиком и полностью. - Как я тебе благодарен! Это же все меняет!

И мы опять обратились - в глазах прохожих - в чету влюбленных гомосексуалистов, милующихся на скамейке.

- Так что ты теперь собираешься делать? - спросил Даррен.

- Ты бы шел на работу, - посоветовал я ему. - Не знаю, чем все кончится. Может, мы еще и увидимся в «Туннеле любви». И спасибо тебе за все.

Даррен, с всегдашним его спокойным достоинством,  обнял меня на прощание и ушел.

А я отправился прямиком в магазин почтовых принадлежностей  -  в изысканный, косящий под старину  - и купил там пачку бумаги для писем, украшенной мотивами «Ветра в ивах». Во внутреннем кармане куртки у меня отыскалось орудие прежней моей деятельности - тонкий фломастер.  Поймав и не отпуская взгляд продавщицы, я объяснил ей, что должен написать чрезвычайной важности письмо, для чего мне придется оккупировать самый краешек ее прилавка, - дабы поместить на него листок вот этой  восхитительной почтовой бумаги, которую она, о счастье! смогла для меня отыскать. Я смотрел и смотрел ей в глаза и улыбался, а когда понял, , отпустить их на волю, приложил к бумаге самый кончик фломастера и вывел:

«Милая Карен»

[1] «Клинтон - виновен или не виновен» (польск.).

[2] Я говорю по-польски, а ты меня не понимаешь (польск.).

[3] Шестьдесят девять (франц.).