Скачка тринадцати [Дик Фрэнсис] (fb2) читать онлайн

- Скачка тринадцати (пер. А. Хромов) (и.с. Мастера детектива) 523 Кб, 264с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Дик Фрэнсис

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дик Фрэнсис Скачка тринадцати

Пролог

Заметки на программке скачек
Рассказать вам историю, короткую, но интересную? Такую, чтобы после нее можно было спокойно заснуть? Чтобы не было в ней никаких окровавленных трупов, никаких ужасов, никаких повешенных и четвертованных?

Ну, что трупов не будет совсем — обещать не могу. Но трупы для меня не главное.

Позабавить, порадовать, вызвать негодование или легкий ужас. Заглянуть в окно и посмотреть на сцену, что разыгрывается за ним. Потом задернуть занавеску и перейти к следующему дому. А там что происходит? Залезть в холодильник и сунуть кубик льда за шиворот спящему.

Меню из тринадцати блюд. Главное — не рецепты, а объем. Сколько вам? Вот этот — на три тысячи слов, а есть и на восемь тысяч. Дело в том, что журналы и газеты обычно сокращают рассказы, чтобы те поместились в номере. Не поймите неправильно, меня такой подход к делу вполне устраивает. Так что одни истории подлиннее, другие покороче. Одним приходилось затягивать пояс, другие могли позволить себе растекаться мыслью…

Некоторые из них очень давние, другие — совсем свежие. Возможно, кто-то из вас встретит здесь старых знакомых. А как вам новые?

Точнее говоря, восемь из этих тринадцати рассказов были написаны по заказу для разных изданий, которые очень любезно оговаривали объем, но не содержание. Остальные пять написаны мною недавно, и их объем, как и содержание, зависит исключительно от моего личного вкуса.

Когда все тринадцать участников собрались и готовы были выйти на старт, неожиданно встал вопрос: кто выступит первым? Как расположить рассказы? В порядке написания? По праву первородства?

В конце концов мы решили предоставить решение случаю и устроили импровизированную лотерею.

Нас было четверо. Мы собрались выпить по рюмочке перед ленчем. «Мы» — это моя жена Мэри, мой сын Феликс, мой литагент Эндрю Хьюсон и я сам.

Мы написали названия тринадцати рассказов на тринадцати полосках клейкой бумаги, сложили их пополам и ссыпали в роскошное хрустальное ведерко для шампанского, подаренное нам с женой Филис и Виктором Гренн на новоселье, когда мы приобрели себе новую квартиру на берегу Карибского моря.[1]

Мы четверо по очереди перемешивали бумажки и вытаскивали их по одной. Разворачивали, читали название вслух и приклеивали по порядку на столешницу. Каждому досталось вынуть по три названия. Тринадцатое, и последнее, предоставили мне.

Мы не придавали этой лотерее большого значения. Честно говоря, мы полагали, что в случае чего результат всегда можно будет подправить. Но, к нашему изумлению, названия вынулись примерно в том порядке, какой избрали бы мы сами, так что мы послушались веления судьбы.

Так что рассказы в этой книге расположены именно в том порядке, в каком их названия вынулись из ведерка для шампанского. Ну конечно, потом мы насыпали в это ведерко льда, сунули туда бутылку с шампанским — и выпили за удачный жребий! А вы как думали?

Смерть Хейга

Всякий сюжет начинается с вопроса: «А что, если?..» А что, если в самый неподходящий момент Хейг умрет?

Последствий могут быть сотни. Вот некоторые из них.

Кристофер Хейг водил жужжащей электрической бритвой по подбородку и безразлично смотрел на себя в зеркало в ванной, не подозревая, что бреется в последний раз.

Борода у него росла черная и густая, словно в насмешку над редеющими волосами на макушке. Хейг вздохнул, подровнял переход между бородой и волосами возле ушей и смахнул сбритые волосы в полиэтиленовый пакет.

Кристоферу Хейгу было сорок два, и он потихоньку начинал обрастать брюшком. Теперь он жалел о том, как бездарно провел свою молодость. Ведь мог бы облететь вокруг Земли на воздушном шаре, поехать в Антарктиду фотографировать пингвинов или отправиться на каноэ вверх по Ориноко! А вместо этого он много лет проработал консультантом по кормам для животных. Унылая тягомотина от звонка до звонка. Вершиной его подавленной страсти к приключениям была работа судьей на скачках.

В эту пятницу ему предстоял первый день двухдневных Весенних скачек в Винчестере. Поездка на машине до Винчестера доставила Хейгу немалое удовольствие. Дом его теперь казался холодным и пустым — жена Хейга сбежала со смазливым мастером по ремонту телевизоров. А по дороге Хейг наслаждался солнышком и любовался блестящими зелеными почками на ветвях оживших деревьев. На самом деле ему и без жены неплохо. Баба с возу… Интересно, как люди организовывают путешествия на собаках по Аляске или на вездеходе по красным пустыням Австралии? Вряд ли такую путевку можно приобрести в обычном турагентстве…

Предусмотрительный и дотошный по натуре, Хейг уже мысленно собирал чемоданы для своего воображаемого путешествия, прикидывая, годятся ли снегоступы для песков пустыни и какие аудиокниги взять с собой, чтобы коротать долгие ночи. Сны и мечты восполняли пробелы в его жизни достойного труженика.

Кристофер Хейг был одним из пятнадцати судей, которых регулярно приглашали на скачки для определения победителя и лошадей, занявших призовые места. Поскольку судей было пятнадцать, а скачек каждый день бывало значительно меньше — максимум четыре, за исключением праздничных дней, — работа судьи была для Хейга скорее приятным сюрпризом, чем постоянным занятием. Он никогда не знал заранее, на какие скачки его пошлют: никто из судей не работал постоянно на одном и том же ипподроме.

Кристофер Хейг жалел о былых временах, когда слово судьи было законом: если судья сказал, что первой пришла такая-то лошадь, значит, эта лошадь и будет названа победителем, даже если половина зрителей будет утверждать, что первой пришла «эта, как ее». А в наше время вердикт выносит камера, фиксирующая фотофиниш, а судья только объявляет решение… «Так оно, конечно, честнее, — размышлял Кристофер Хейг, — но раньше было куда интереснее!»

В прошлый раз на скачках в Винчестере камера оказалась испорчена. Но этот инцидент, который пышно окрестили «неполадками», произошел с другим судьей. Теперь камера наверняка будет тщательно заряжена и трижды перепроверена. А жаль.

Крис Хейг поставил машину (в последний раз) на стоянке «Только для работников ипподрома» и беспечно зашагал к весовой, где встречаются все официальные лица ипподрома, здороваясь по дороге с охранниками на воротах и прибывающими жокеями.

В тот день судья чувствовал себя особенно хорошо. В душе у него, как и во всей природе, царила весна.

И сегодня он, уже не в первый раз, подумал о том, что впереди у него еще как минимум тридцать лет и надо бы в ближайшее время что-то предпринять, чтобы коренным образом изменить всю свою жизнь. Намерения были ясны, а вот цель представлялась пока смутно. Как он был бы ошеломлен, узнав, что уже слишком поздно!

Распорядители, секретарь, стартер, весовой и вся толпа организаторов, как всегда, приветствовали Кристофера Хейга улыбками. Судью любили — не только за то, что он делал свое дело без ошибок, но и за его беспечную щедрость, добродушие и умение сохранять спокойствие в критической ситуации. Некоторые считали его нудным. Они не подозревали, какой вулкан бурлит у него в душе. «А что, если устроиться в команду, которая тушит пожары на нефтяных скважинах?» — думал Хейг.

Перед скачкой судья сидит за столиком у весов и запоминает цвета, в которых выступают жокеи. Кроме того, он заучивает клички лошадей и проверяет, соответствует ли номер на жокее номеру, который значится в программе скачек. Для Криса Хейга это не составляло ни малейшего труда. У него за плечами были годы практики.

Первые три скачки прошли без проблем. Нужды в фотофинише ни разу не возникало, и судья уверенно называл победителей и занявших призовые места. Кристофер Хейг был доволен собой.

Четвертая скачка, Клойстерская барьерная с гандикапом, была главным событием дня. Крис Хейг тщательно запомнил всех одиннадцать участников, чтобы узнавать их с первого взгляда — не хватало еще запутаться!

Номер первый — Лилиглит, идет с максимальным весом.

Номер второй — Фейбл.

Номер третий — Сторм-Коун.

И так далее по списку. Все клички участников были знакомы ему по другим состязаниям, но судьбы первых трех переплелись с его собственной самым причудливым образом. Впрочем, Хейг об этом не подозревал.


Номер первый — Лилиглит.

В ту же пятницу, примерно тогда же, когда Кристофер Хейг брился перед зеркалом и мечтал о подвигах, Венди Биллингтон Иннс сидела на удобном низеньком пуфике и тупо смотрела на собственное отражение в трюмо. Она не замечала ни бледной прозрачной кожи, ни прямых каштановых волос, ни теней под серо-голубыми глазами. Она видела лишь заботы и катастрофу, которой она не понимала и не могла с ней справиться. А ведь всего час назад жизнь казалась такой простой и надежной!

Наверху были четверо детей, три дочери и годовалый сын, за которыми ухаживала постоянно живущая в доме нянька. Внизу были кухарка, экономка, лакей и, у ворот поместья, шофер, он же садовник, с женой, которая работала горничной, и дочерью. Венди Биллингтон Иннс умела распоряжаться слугами мягко и дружелюбно, так что все прекрасно уживались между собой. Она сама выросла в точно таком же обеспеченном и уютном доме и точно знала, чего можно требовать от каждого из слуг и, самое главное, какая просьба может быть сочтена смертельным оскорблением.

Дом, где она жила, был прекрасным памятником былой эпохи, знававшим лучшие времена. В нем всем хватало места, но стены безжалостно точил грибок. Венди подумывала о том, что вскоре надо будет перевезти свое семейство в новый дом…

Она получила в приданое толстую пачку акций и облигаций и, как некогда ее мать, с удовольствием доверила распоряжаться всем этим своему мужу.

В свои тридцать семь лет Венди жила если не счастливо, то спокойно. Себе она могла признаться, что Джаспер, ее муж, с самой свадьбы время от времени ей изменяет, но никому другому она бы этого не сказала. Они с мужем были хорошими друзьями, и потому Венди предпочитала не выяснять истинной причины его однодневных отлучек, после которых Джаспер возвращался в самом радужном настроении, смешил жену и осыпал ее цветами и маленькими подарками. Когда он возвращался под утро с пустыми руками — такое случалось чаще, — это означало, что он провел всю ночь в своем любимом игорном клубе. Джаспер был человек добросердечный, безвредный и бесполезный. Его почти все любили.

В ту пятницу, когда проходили скачки в Винчестере, Венди нежилась в постели, планируя предстоящий день. И вдруг телефон у ее постели зазвонил. На часах было без четверти восемь. Венди сняла трубку и услышала голос семейного бухгалтера. Тот сказал, что ему надо срочно поговорить с Джаспером.

Место Джаспера на большой кровати пустовало. Но он частенько ложился спать в своей гардеробной, если возвращался домой слишком поздно. Поэтому Венди спокойно выглянула туда.

Постель не смята. Джаспера нет.

— Его нет, — доложила Венди, вернувшись к телефону. — Он не ночевал дома. Наверно, заигрался в карты или в триктрак — вы же знаете, какой он азартный, готов играть всю ночь напролет. — Венди, как всегда, легко простила мужу его отсутствие. — Когда он вернется, что ему передать?

Бухгалтер слабым голосом спросил, читала ли миссис Иннс — то есть Венди — финансовые столбцы сегодняшних газет, заранее зная ответ. Нет, не читала.

К этому времени Венди была уже достаточно встревожена, чтобы спросить, в чем, собственно, дело. Ох, лучше бы она не спрашивала!

— Понимаете, — сочувственно объяснил бухгалтер, — фирма Стеммера Пибоди объявлена банкротом, а это значит… как бы это получше сказать… это значит, что состояние Джаспера — и еще нескольких других человек — э-э… скажем так, серьезно скомпрометировано.

— Простите, что именно значит «серьезно скомпрометировано»?

— Это значит, что менеджер, которому Джаспер и другие люди доверили распоряжаться своими деньгами, вложил их в одно предприятие и… э-э… и потерял.

— Этого не может быть! — воскликнула Венди.

— Я его предупреждал, — уныло сказал, бухгалтер. — Но Джаспер доверял этому менеджеру и подписал бумаги, дававшие ему слишком много власти.

— Но ведь есть еще мои деньги! — сказала Венди. — Если Джаспер потерял часть своего состояния, мы сможем прекрасно прожить и на мои!

После тяжелой паузы бухгалтер ошарашил ее самой плохой новостью:

— Видите ли, миссис Иннс… то есть Венди… Вы ведь предоставили распоряжаться всем своим состоянием Джасперу. Возможно, вы тоже дали ему слишком много власти. Ваши деньги пропали вместе с его состоянием. Я надеюсь, нам удастся спасти достаточно, чтобы вы могли жить с комфортом — хотя, разумеется, не так, как теперь. Есть ведь страховки на детей, и все прочее. Мне надо поговорить с Джаспером и обсудить наши планы.

Обретя наконец дар речи, Венди спросила:

— А Джаспер знает?

— Он узнал еще вчера, когда об этом стало известно в Сити. Джаспер — человек порядочный. Мне говорили, что он с тех пор пытается раздобыть денег, чтобы уплатить свои игорные долги. Например, он пытался продать свою лошадь, Лилиглита.

— Лилиглита? Джаспер на это никогда не пойдет! Он обожает эту лошадь. И потом, Лилиглит сегодня участвует в скачках в Винчестере!

— Боюсь, в будущем Джаспер не сможет позволить себе держать скаковых лошадей.

Венди не решилась спросить, чего еще он не сможет позволить себе в будущем.


Джасперу Биллингтону Иннсу уже обо всем сообщили. Как и многие люди, не по своей вине лишившиеся состояния в результате краха лондонского страхового общества Ллойда, Джаспер не сразу осознал причину и размеры своей потери.

Джаспер был неглуп, хотя и не слишком умен. Он получил в наследство значительное состояние, но в делах ничего не смыслил. Он предоставил распоряжаться «всем этим» своему приятелю, партнеру Стеммера Пибоди, и в результате накануне вечером оказался на экстренном совещании, где собрались пострадавшие от краха этой фирмы. Разгневанные женщины плакали; бледные мужчины ругались. Джасперу Биллингтону Иннсу было нехорошо.

Поскольку Иннс был человек порядочный и остался таковым даже перед лицом катастрофы, первым делом он подумал о том, чтобы расквитаться со своими личными долгами. Он выписал чеки своему портному, виноторговцу и водопроводчику — не на всю сумму долга, задолжал он им прилично, но более чем достаточно, чтобы продемонстрировать добрые намерения. Он мог оплачивать расходы на содержание дома еще в течение месяца, если немедленно уволить всех слуг. Оставался еще крупный долг букмекеру и владельцам игорного клуба. До сих пор они относились к нему весьма снисходительно, но, как только они узнают о банкротстве, их отношение сразу изменится.

Джаспер с горечью думал о том, что единственная ценная вещь, которая у него осталась, — это его великолепный барьерист Лилиглит. Три других стиплера уже состарились и почти ничего не стоили.

К полуночи он потерял еще одно небольшое состояние за игорным столом, безуспешно пытаясь добыть таким образом денег на покрытие долгов. В четыре утра, отыграв часть потерянных денег, он предложил своим кредиторам взять в уплату Лилиглита. Кредиторы видели, что это поспешный и неразумный поступок, вызванный паникой. К тому времени они уже знали о его бедственном положении. Однако они согласились принять его подпись и искренне пожелали ему удачи — Джаспер Биллингтон Иннс был приятным человеком.


Номер второй — Фейбл.

В пятницу утром, когда Кристофер Хейг брился, братья Аркрайт во дворе своей конюшни, в семидесяти милях к северу, готовили к скачке Фейбла, коня, которого они выставляли на Клойстерскую барьерную.

Они аккуратно заплели гриву, расчесали хвост и подвязали его, чтобы он выглядел чистым и ровным, когда повязку снимут. Копыта смазали маслом — для красоты — и скормили коню ведро овса, чтобы подкрепить его перед путешествием.

Потом Вернон Аркрайт, жокей, и Вильерс, тренер, на десять лет старше брата, приветствовали кузнеца, который пришел, чтобы сменить обычные подковы Фейбла на тонкие скаковые. Кузнец тщательно позаботился о том, чтобы не заковать лошадь: Аркрайты славились своими злыми шуточками, так что с ними связываться — себе дороже.

Братья Аркрайт, Вернон с Вильерсом, были прожженные мошенники. Все это знали, но доказать никак не могли. Фейбл получил второй номер в Клойстерском гандикапе путем ряда побед и поражений, подозрительных, как шалости полтергейста. Обоих братьев не раз вызывали к распорядителям, объясняться по поводу «противоречивой езды». Оба с видом святой невинности, положа руку на сердце отвечали, что лошадь ведь не машина. В результате подозрений, не обоснованных прямыми доказательствами, Вильерс был оштрафован, а Вернон отправлен в небольшой принудительный отпуск. Оба во всеуслышание протестовали, а про себя веселились. Распорядители мечтали поймать их с поличным и лишить лицензий.

Владелец лошади, двоюродный брат Аркрайтов, запутал расследование тем, что каждый раз, независимо от того, выигрывала лошадь или проигрывала, ставил на нее одну и ту же сумму. Он просил жокея и тренера не говорить ему, какого исхода ждать на этот раз, чтобы его радость или разочарование выглядели искренними.

За несколько лет благодаря тому, что Фейбла выставляли на скачки с более слабыми лошадьми, этой троице — владельцу, тренеру и жокею — удалось собрать богатый урожай, к тому же свободный от налогов.

В ту пятницу, перед Винчестерскими весенними скачками, они все еще были готовы принять любое предложение. Они не решили, выиграет Фейбл или проиграет. Вряд ли он сможет обойти Лилиглита, но, увы, им до сих пор еще не предложили денег за то, чтобы устроить это наверняка. Видимо, придется заставить Фейбла показать все, на что он способен, и рассчитывать на второе или третье место.

Аркрайты были разочарованы. Честная игра им претила.


Номер третий — Сторм-Коун.

В ту пятницу, за два часа до того, как Кристофер Хейг начал бриться, погрузившись в свои мечты, Могги Рейли выскользнул из нежных объятий девушки и придавил ладонью будильник.

Голова у Могги гудела с похмелья, во рту чувствовался противный привкус — черт бы побрал вчерашнюю пьянку! Днем Могги Рейли следовало быть в форме: ему предстояло выступать в Винчестере в двух гладких скачках и одном трехмильном стипль-чезе. Но перед тем Джон Честер, тренер, на которого работал Могги, еще ждал его на утреннюю тренировку. Так что надо протрезветь как минимум настолько, чтобы усидеть в седле.

Утро пятницы было рабочим — лошади тренировали мышцы на быстром галопе. Опытные жокеи, такие, как Могги Рейли — гибкий, точно кот, во всем расцвете своих двадцати четырех лет, — могли позволить себе выезжать на галоп полусонными. В то утро Могги щурился перед зеркалом в своей ванной, чистя зубы и пытаясь вызвать на лице хотя бы тень той беззаботной усмешки, которая заманила девушку к нему под одеяло, хотя ей следовало бы спокойно спать в своей постели, на другом конце Ламборна.

Сара Дриффилд! Да, вот это девушка! Да, вот она, Сара Дриффилд, в его постели. Это так же верно, как и то, что сегодня ночью он почти не спал. Черт возьми, жалко, что он почти ничего не помнит!

К тому времени, как Могги натянул свой костюм для верховой езды и заварил себе крепкий кофе, Сара уже встала и оделась.

— Скажи мне, что всего этого не было! Отец меня убьет. Черт, как бы мне попасть домой незамеченной, а?

В Ламборне любопытные просыпаются с рассветом. И к вечеру всем все станет известно. А Саре Дриффилд, дочери лучшего ламборнского тренера, вовсе не хотелось, чтобы все знали о ее незапланированном приключении с этим чертовым жокеем, который работает на Джона Честера, главного соперника ее отца.

Могги беспечно ухмыльнулся. Но проблема действительно была серьезная. Он выдал Саре ключи от своей машины и наказал не вылезать из дома, пока основная часть лошадников не выедет в поле на тренировку. Сказал, где оставить машину и спрятать ключ. А сам трусцой порысил через весь городок к конюшне Джона Честера. Утренняя пробежка похмельной голове на пользу не пошла.

Сара Дриффилд! Могги ликовал про себя.

Это все из-за дня рождения, на котором они оба были накануне. День рождения отмечался в «Королевском олене», одном из лучших пабов Ламборна. На вечеринке царила непринужденная, бесшабашная атмосфера. А напоследок именинник заказал всем выпивку, которая в сочетании с уже поглощенным виски и легким пивом имела сногсшибательный эффект.

«Текила Сламмерс»!

«Никогда больше!» — клялся себе Могги Рейли. Он редко напивался и терпеть не мог похмелья. Он помнил, как предложил Саре Дриффилд подвезти ее домой, но как вышло, что они очутились у него, в трех с половиной милях от «Королевского оленя», начисто вылетело у него из памяти. Поскольку Могги был пьян, за рулем сидела Сара Дриффилд…

Могги Рейли входил в десятку ведущих жокеев, но в обычных обстоятельствах ему и в голову не пришло бы рассматривать Сару как объект для случайного знакомства. Сарин папаша был могуществен, знаменит и славился своими увесистыми кулаками. И в планы Перси Дриффилда по поводу его девятнадцатилетней единственной дочки, получившей прекрасное образование, вовсе не входило позволить ей выйти замуж за кого-то, кто мог бы надеяться унаследовать его конюшню. Он уже запугал не одного Сариного ухажера, и его дочь, далеко не дура, пользовалась папиным неодобрением как щитом против нежелательных знакомств. Но, в таком случае, как же вышло, что роскошная мисс Дриффилд, неофициально избранная «Мисс Ламборн», без возражений вступила под крышу дома Могги Рейли?

Джон Честер заметил, что Могги морщится при каждом шаге, но ничего не сказал, только пожал плечами. Галоп отработали успешно — а это главное, — и тренер предложил Могги позавтракать вместе и обсудить тактику сегодняшних скачек в Винчестере.

Около половины девятого, когда Венди Биллингтон Иннс все еще беспомощно и растерянно сидела на своем пуфике, Джон Честер, широкоплечий и агрессивный, сказал своему жокею, что Сторм-Коун должен выиграть четвертую скачку, Клойстерскую барьерную. Любой ценой.

Джон Честер тщательно вел бухгалтерию. Призовые за Клойстерскую барьерную поставят его на первое место в ряду тренеров, набравших самую большую сумму призов. Большие призы в это время года редки: основная часть сезона скачек с препятствиями миновала. Последняя скачка с крупным призовым фондом должна была состояться завтра, в субботу, но у Перси Дриффилда не было подходящих для нее лошадей. Если повезет, Джон Честер выиграет Клойстер и обойдет Перси Дриффилда на оставшиеся несколько недель скакового сезона.

Джон Честер буквально жаждал сделаться ведущим тренером и посрамить Перси Дриффилда.

— Найди способ обойти этого ублюдка Лилиглита! — говорил он Могги. — Должно же у него быть какое-то слабое место!

Могги Рейли знал Лилиглита как свои пять пальцев. Он дважды приходил к финишному столбу следом за этим замечательным гнедым. Вряд ли Сторм-Коуну удастся обойти Лилиглита, но разумнее будет этого не говорить. Он жевал тосты без масла, чтобы не набрать лишнего веса, и пропускал честолюбивые разглагольствования Джона Честера мимо ушей.


Сара Дриффилд отогнала машину Могги Рейли обратно к «Королевскому оленю» и спрятала ключи в магнитной коробочке.

Поскольку было уже светло, она пошла домой короткой дорогой через поля. Ночью она там идти побоялась. Когда отец вернулся домой с галопа, девушка уже успела принять душ, переодеться и сидела на кухне за завтраком.

Отец, снимая куртку и шлем, спросил только, хорошо ли она повеселилась на дне рождения.

— Да, спасибо, — сказала Сара. — Могги Рейли подбросил меня до дома.

Отец нахмурился.

— Смотри не вздумай его поощрять!

— Нет, конечно.

«Текила Сламмер», — думала она. Щепотку соли на язык, рюмку чистой текилы,[2] и высосать ломтик лимона. Сара почувствовала себя раскрепощенной. Переспать с Могги Рейли? Забавно… Почему бы и нет? Саре следовало бы чувствовать себя виноватой, но губы против ее воли расплывались в улыбке.

Перси Дриффилд заговорил о Лилиглите:

— Этот идиот владелец собирается его продать! Я ему говорил, что лошадь надо застраховать, а он все откладывал! Ну почему богачи никогда ничего не страхуют? Говорит, что оценка имущества притягивает мошенников. Джаспер Биллингтон Иннс. Приятный мужик, но бестолковый. Да ты его часто видела. Я ему говорил, что еще годик — и Лилиглита можно будет выставить на Барьерную скачку чемпионов! Не понимаю, какая муха его укусила. Вчера вечером он позвонил мне, совершенно не в себе, и потребовал срочно найти покупателя. Я сказал, чтобы он подождал хотя бы, пока Лилиглит выиграет Клойстерскую барьерную, но он боится Сторм-Коуна — у того гандикап меньше. Он, похоже, думал, что я могу подкупить жокея Сторм-Коуна. Как бы не так. Я ему сказал, пусть сам попробует.

Его дочь вскинула брови, не отрываясь от своих кукурузных хлопьев. Если Могги Рейли примет взятку, она с ним больше незнакома!


Могги Рейли по прозвищу Кот, как и многие жокеи, поддерживал форму, бегая трусцой. Таких, кто предпочитает с вечера оставить машину у паба, чтобы не садиться за руль в пьяном виде, тоже немало. Так что никто и внимания не обратил, когда Могги притрусил к «Оленю», достал ключи из коробочки и уехал домой.

Не успел Могги войти, как зазвонил телефон. Могги снял трубку, надеясь, что разговор будет коротким. После пробежки он вспотел, и теперь ему было холодно. Ему хотелось принять горячий душ, закутаться в теплый свитер, выпить кофе и почитать газеты.

Высокий нервный торопливый голос в трубке сказал:

— Я хочу поговорить с Рейли. Это Биллингтон Иннс. Э-э… Джаспер Биллингтон Иннс. Я владелец Лилиглита… э-э… вы понимаете, кого я имею в виду?

Могги Рейли понял. Он сказал, что Рейли слушает.

— Да. Вот… я… это самое… продаю свою лошадь.

Иннс перевел дух и постарался говорить помедленнее.

— Я уже договорился о продаже… разумеется, за максимальную цену… исключительно удачная сделка…

— Поздравляю, — коротко сказал Могги.

— Да, но, видите ли, сделка заключена с одним условием.

— Да? С каким же? — вяло поинтересовался Могги.

— Ну… на самом деле, с тем условием, что он выиграет сегодняшнюю скачку. То есть Клойстерскую барьерную.

— Ясно, — спокойно ответил Могги. Ему действительно все было ясно.

— Да… ну и вот, Перси Дриффилд отказался обратиться к вам с этим предложением, но я… — Иннс снова зачастил: — Вы не думайте, я вам не взятку предлагаю, что вы!

— Да, конечно.

— Понимаете, я просто хотел предложить… — Иннс наконец-то неуклюже подобрался к сути дела, — это просто комиссионные. Если моя лошадь, Лилиглит, выиграет Клойстерскую барьерную, мне удастся заключить сделку на лучших условиях, и… ну, в общем, если вам удастся каким-либо образом поспособствовать этому, вы ведь заслужите кое-какие комиссионные, понимаете?

«Я понимаю, — подумал про себя Могги Рейли, — что это самый простой способ потерять лицензию». А Джасперу Биллингтону Иннсу он мягко ответил:

— Ваш конь, Лилиглит, достаточно хорош, чтобы выиграть без посторонней помощи.

— Но подумайте о гандикапе! Это же все меняет! А в прошлый раз Лилиглит с равным весом обошел Сторм-Коуна всего на два корпуса…

Его голос от волнения сделался еще пронзительнее.

— Мистер Биллингтон Иннс, — терпеливо сказал Могги Рейли, почти дрожа от холода. — В Клойстерской скачке участвуют одиннадцать лошадей. Теоретически благодаря гандикапу их шансы примерно равны. И если получится так, что Сторм-Коун вырвется вперед, я его придерживать не стану.

— Вы имеете в виду, что не хотите мне помочь?!

— Желаю удачи.

В трубке послышались гудки.

«Ну и дела! — думал Могги, раздеваясь на ходу по дороге в ванную. — Вот уж от кого не ждал подобного предложения, так это от Джаспера Биллингтона Иннса!»

Могги, разумеется, ничего не знал о менеджере и о банкротстве Стеммера Пибоди.


Джаспер Биллингтон Иннс сидел у телефона, невидящим взглядом уставившись на ковер маленького номера отеля по соседству с игорным клубом. Сделка, которую он заключил со своим букмекером и владельцами клуба, уже не казалась такой блестящей, как в четыре утра. Впрочем, следует признать, что их условия были вполне справедливыми. Иннс просто слишком поздно осознал, что Лилиглит должен обязательно выиграть Клойстерскую барьерную, чтобы он, Джаспер Биллингтон Иннс, мог по-прежнему высоко держать голову. На самом деле, если Лилиглит выиграет, призовых денег хватит на оплату половины игорных долгов. Стоимость Лилиглита возрастет, и после его продажи у Иннса останется еще значительная сумма денег. Ну а если Лилиглит проиграет, доход от продажи будет поглощен долгами. Если конь проиграет, он будет стоить меньше, чем сейчас. Джаспер, находившийся в безвыходном положении, согласился, чтобы стоимость лошади была снижена пропорционально тому, на сколько корпусов ее обойдут.

Джаспер видел выход в том, чтобы поставить на победу Лилиглита, но букмекер покачал головой и отказался увеличить его кредит.

Джаспер Иннс лихорадочно составлял список других ценных вещей, которые ему принадлежали. Антиквариата или портретов, которые можно продать, было среди них очень мало. Почти все, чем владел Джаспер, являлось собственностью без права отчуждения. Они с Венди с детства жили среди дорогих вещей, которые были собственностью следующего поколения. Даже старый дом, изъеденный грибком, принадлежал не самому Джасперу, а его сыну, и сыну его сына, и так далее до бесконечности.

До сегодняшнего утра Джасперу Биллингтону Иннсу даже в голову не пришло бы попытаться подкупить жокея. Он был не в состоянии оценить, как вежливо и мягко Могги ему отказал. Он думал только о собственном несчастье.

Иннс еще раз перечитал сообщение о Клойстерской барьерной в газете, которая лежала на журнальном столике.

«1. Лилиглит. Достойный фаворит, которому, однако, придется нести на себе максимальный вес.

2. Фейбл. Находится в надежных руках Аркрайта. Удастся ли ему вырваться в чемпионы?

3. Сторм-Коун. Жокей — М.Рейли по прозвищу Девять Жизней. Они, конечно, хорошенько постараются, и к тому же гандикап в их пользу, но хватит ли у них сил для финишного рывка?»

Джаспер судорожно сглотнул и позвонил приятелю, который должен был знать, как связаться с Аркрайтами. Потом созвонился с Верноном Аркрайтом. Тот спокойно его выслушал.

Во второй раз предлагать «комиссионные» оказалось куда легче. Джаспер уже почти и сам поверил, что это совершенно невинная сделка.

— То есть вы хотите, — прямолинейно уточнил Вернон, — чтобы я помешал Сторм-Коуну обойти Лилиглита?

— И мне заплатят только в том случае, если Лилиглит выиграет и я этому некоторым образом посодействую. Так?

— Э-э… да.

Вернон Аркрайт вздохнул. Не густо, конечно, но других предложений пока не поступало…

— Ладно, — сказал он. — Сделаем. Но если вы нарушите соглашение, я донесу о вашем предложении распорядителям!

К угрозам Джаспер был непривычен. Бесстыдная прямота Вернона Аркрайта заставила его понять, как низко он успел пасть. Он почувствовал себя униженным и жалким. Заколебался. Но назад не повернул.

Он позвонил Перси Дриффилду и попросил сделать для него большую ставку на победу Лилиглита. Дриффилд, которому не раз случалось делать это и прежде, согласился без споров и позвонил своему букмекеру, который принял ставку.


Кристофер Хейг сидел за своим столиком в весовой и улыбался каждому жокею, проверяя цвета и номера.

Лилиглит, главный фаворит, как обычно, шел под седлом одного из лучших жокеев-стиплеров: женат, трое детей, хорошо известен публике. Тренер Перси Дриффилд стоял тут же, готовый отреагировать в случае каких-нибудь неурядиц.

Следующим в списке судьи стоял Вернон Аркрайт, который поедет на Фейбле. Вернон Аркрайт, мошенник с головы до пят, тем не менее забавлял Кристофера, которому с трудом удалось удержать свою улыбку в границах официальности. Судья слышал, как распорядители договаривались в течение всей Клойстерской барьерной следить за Фейблом с помощью патрульной телекамеры, надеясь поймать его на горячем. Крис Хейг думал было предупредить жокея, но, взглянув на самоуверенную физиономию Аркрайта, решил, что он, вероятно, и так знает.

Следующим был жокей Сторм-Коуна. Кот Могги, ирландец во втором поколении, с ловким телом и проницательным умом. Женщины липли к нему, как мухи на мед. В будущем он вполне мог стать каким-нибудь спортивным представителем за рубежом.

Запомнив и проверив всех участников скачки, Кристофер Хейг вышел в паддок, чтобы в последний раз окинуть их взглядом и посмотреть, как жокеи отправляются к старту. Он смотрел на них — молодых, стройных, беззаботных перед лицом опасности — и ужасно завидовал. А что, если бы в шестнадцать лет он вместо школы и университета пошел в жокеи? А может, ему еще не поздно научиться летать на самолете? Или лучше попробовать дельтаплан?

Он не знал, что уже поздно и для того, и для другого.

На винчестерском ипподроме кабинка судьи расположена в центре главной трибуны, этажом выше комнаты распорядителей и, разумеется, на одной линии с финишным столбом.

На некоторых ипподромах, особенно небольших, кабинка судьи находится на уровне земли и сама по себе служит финишной отметкой, но Кристофер Хейг предпочитал забираться повыше — оттуда виден весь ипподром, да к тому же с высоты легче различать скачущих лошадей.

Судья забрался в кабинку и разложил свои заметки на полочке, специально устроенной рядом с окном. У него был бинокль, чтобы лучше видеть дальний конец полуторамильного скакового круга, и ассистент, чьей обязанностью было объявлять в громкоговоритель: «Фотофиниш! Фотофиниш!», когда прикажет судья. Судья объявляет фотофиниш каждый раз, как возглавляющие скачку лошади финишируют с разницей меньше чем в полкорпуса. Операторы камеры, регистрирующей фотофиниш, в Винчестере сидели в комнате, расположенной над кабинкой судьи.

Кристофер Хейг пересчитал лошадей, направляющихся к старту. Одиннадцать, все правильно. Он смотрел в бинокль, как лошади разворачиваются и выстраиваются в линию. Лилиглит стоял у внутреннего ограждения и, когда упала лента, легко рванулся с места и сразу вышел вперед.

Перси Дриффилд вместе с Сарой следил за Лилиглитом с трибун. Ни Джаспер Биллинггон, ни Венди не нашли в себе мужества прийти на ипподром. Дриффилд надеялся, что Могги Рейли не посрамит своей репутации честного жокея. Его дочь клялась в этом головой.

Венди сидела дома, в своей маленькой гостиной, перед телевизором. Она стиснула кулаки от волнения. Волосы у нее были непричесаны, на щеках виднелись следы слез. Джаспер за весь день так и не позвонил, и она не знала, где он и что с ним. Она звонила букмекерам, в игорный клуб, в отель. Пыталась дозвониться ему в машину. Джаспер нигде не оставил ей весточки, и Венди начинала бояться за него.


Лилиглит, всегда любивший идти первым, миновал несколько рядов барьеров, бросая вызов земному притяжению, точно антилопа, спасающаяся от льва. Сторм-Коун шел пятым, Фейбл — за ним.

Аркрайты — тренер и его двоюродный брат, владелец лошади, — весело смотрели с трибун, как Вернон пристроился в хвост Могги Рейли. Вернон намеревался вывести Сторм-Коуна из скачки, перебросив его жокея через ограждение. Если Сторм-Коун окажется вне игры, Лилиглит почти наверняка выиграет. Вернон Аркрайт не собирался позволять кому-то еще соревноваться с Лилиглитом — разве что вдруг у Фейбла крылья вырастут… ну, тогда другое дело. Свои призовые ближе к телу.

Владелец Сторм-Коуна и Джон Честер, его тренер, стояли на балконе частной ложи владельца, расположенной на одном уровне с ложей распорядителей, так что им никто не мешал смотреть скачку. Владелец, почти такой же богач, каким был Джаспер всего пару дней назад, несколько лет подряд пытался приобрести себе статус ведущего владельца, но, как и многие другие, обнаружил, что ни любви, ни победителя Большого национального за деньги не купишь.

Джон Честер употребил все свое искусство на то, чтобы отправить Сторм-Коуна на эту скачку в наилучшей форме. И теперь размышлял о том, что если Могги Рейли по небрежности проиграет хотя бы дюйм и он, Джон Честер, потеряет свой лучший и, возможно, единственный шанс возглавить тренерскую табель о рангах, то тогда он наверняка придушит этого жокея.

Внизу, на скаковой дорожке, эмоции были куда проще. Для жокея-чемпиона, уверенного в своем постоянном партнере, Лилиглите, это была всего лишь еще одна скачка, которую он выиграет, если бог даст. Он любил лошадей, которым нравится вести скачку. И барьеры Лилиглит брал чисто.

Для Могги Рейли это тоже была самая обычная скачка. Хотя, конечно, он постарается добыть для Джона Честера чемпионский титул, если Лилиглит зазевается. Сторм-Коун через повод — наилучший телеграф для всадника — сообщал жокею о своем хорошем самочувствии и силе.

Одиннадцать скакунов в первый раз миновали трибуны, повернули и вышли на последнюю милю. Кристофер Хейг проводил их взглядом, пересчитал, убедился, что Лилиглит по-прежнему идет впереди, у внутреннего края дорожки.

И вот там-то, на дальнем повороте, где лошади поворачиваются хвостом к распорядителям и к тому же наполовину скрыты ограждением, Вернон Аркрайт подхватил Могги Рейли под сапог и изо всех сил рванул вверх.

Могги Рейли потерял равновесие. Он внезапно ощутил, как его нога почему-то взлетела в воздух, а голова оказалась ниже холки, у плеча лошади. Могги судорожно вцепился в гриву. Он висел на боку огромного животного, бешено мчащегося вперед. Хлыст он выронил. «А прямо за поворотом — препятствия!»

Вернон Аркрайт не верил своим глазам. Могги Рейли фактически по-прежнему держался в седле, хотя его центр тяжести на добрый ярд сместился в сторону. Могги прилип к коню, предоставив ему взять препятствие самостоятельно и смирившись с мыслью, что сам он скорее всего слетит под копыта других скакунов весом в полтонны, которые берут препятствия на скорости тридцать миль в час.

Потом он говорил, что ему помешал свалиться с лошади самый обычный страх перед падением. Могги буквально цеплялся за соломинку, напрягая все мышцы, чтобы не быть затоптанным. Когда до деревянного, переплетенного прутьями барьера оставалось не больше десяти прыжков, чья-то рука протянулась, ухватилась за яркую ткань его камзола в алую и оранжевую полоску и втянула Могги в седло.

Отважный спаситель Могги, ехавший на одном из вечных аутсайдеров, потом в ответ на благодарность Могги только плечами пожал.

— Да ладно тебе, неужели ты бы не сделал для меня то же самое?

Он сделал это как раз вовремя. Нескольких драгоценных секунд Могги хватило, чтобы ухватиться за луку седла, усесться верхом и обрести некое подобие равновесия прежде, чем его скакун подобрался и сиганул через барьер, точно запущенная ракета.

Могги Рейли упустил повод и никак не мог поймать стремена, но его воля к победе была несокрушима. Сторм-Коун отстал от Лилиглита корпусов на десять, но лошадь и всадник не хотели мириться с поражением. Могги пригнулся к гриве коня, чтобы уменьшить сопротивление воздуха, и они рванулись вперед. Могги поймал и подобрал повод, и конь обрадовался, снова почувствовав управление. Миновав последний поворот, они уверенно шли вторыми. Впереди оставался только Лилиглит.

Вернон Аркрайт замысловато выругался. Во второй раз Сторм-Коуна догнать не удастся. Наверху, в ложе распорядителей, трое солидных джентльменов хлопали друг друга по плечу и только что не прыгали от радости. Все они отчетливо видели, как Вернон Аркрайт напал на Могги Рейли. Патрульная камера зафиксировала это, она не даст соврать. На этот раз — наконец-то! — им удалось поймать Вернона Аркрайта с поличным на грубом проступке. Они проведут новое расследование, и уж на этот-то раз негодяй точно останется без лицензии!

Кристофер Хейг, сидящий этажом выше, дивился тому, что Могги Рейли, потерявший стремена, тем не менее продолжал сидеть в седле, хотя теперь, когда Лилиглит ушел далеко вперед и уже подходил к последнему барьеру, надежды на победу не оставалось. К тому же Сторм-Коун начал уставать. Кристофер Хейг видел это своим опытным глазом. Так что и вторым ему прийти будет непросто. Две лошади, которых он обогнал, снова приближались к нему.

Это отчетливое умозаключение было последней связной мыслью Кристофера Хейга.

Он еще увидел, как Лилиглит подходит к последнему ряду барьеров. Увидел, как конь совершил довольно редкую ошибку: прыгнул слишком рано, чтобы приземлиться не споткнувшись. Увидел, как Лилиглит полетел мордой вниз — классическое падение… И не успел Лилиглит на полной скорости врезаться в землю, как сердце Хейга остановилось.


Ассистент судьи не разбирался в медицине, да к тому же и соображал не слишком быстро. Когда Кристофер Хейг вдруг обмяк и мешком рухнул на пол, ассистент в ужасе склонился над ним, не зная, что делать.

Он услышал, как голова Хейга стукнулась о доски пола, услышал последний выдох умирающих легких. Увидел, как лицо судьи налилось серовато-лиловой краской. Потом кожа побелела. Ассистент трясущимися руками распустил галстук Хейга и несколько раз окликнул судью по имени.

Веки Кристофера Хейга были полуоткрыты, но ни он, ни растерянный ассистент не видели плотного финиша Клойстерской барьерной скачки. Никто не крикнул в громкоговоритель: «Фотофиниш! Фотофиниш!» Никто не объявил победителя.

Один из распорядителей, сохранивший присутствие духа, взбежал по лестнице в кабинку судьи, чтобы выразить возмущение задержкой. При виде неподвижного тела Кристофера Хейга его язык на время прилип к небу. Распорядитель был человек видавший виды и мог безошибочно определить, что перед ним покойник. Он проверил пульс на шее — пульса не было. Распорядитель отправил ассистента за доктором и побежал вниз, объявить немыслимое известие.

— Теперь нам, как распорядителям, придется объявить победителя на основании фотофиниша, — сказал он своим коллегам. — Таковы правила, как вам известно.

Он позвонил по внутренней связи операторам и попросил принести снимок момента, когда лошади пересекли финишную прямую, сказав, что снимок нужен срочно.

Оператор появился почти сразу, но багровый, сконфуженный и с пустыми руками. Он виновато объяснил, что у них опять случилась неполадка, и фотокамера накрылась как раз тогда, когда Лилиглитподходил к последнему препятствию.

Распорядитель на жалованье — официальный интерпретатор всех правил — сообщил растерянным распорядителям, что в отсутствие судьи (а Кристофер Хейг, несомненно, мог считаться отсутствующим, поскольку пребывал в мире ином) и в отсутствие фотографии финиша (поскольку оборудование испортилось) победителя могут объявить сами распорядители.

Распорядители переглянулись. Один из них был уверен, что Сторм-Коун пришел впереди на голову. Другой думал, что Могги Рейли устал и на последних двух прыжках позволил Сторм-Коуну расслабиться. Третий вообще смотрел в другую сторону, чтобы проверить, не сломал ли Лилиглит себе шею.

Растерянные распорядители объявили по системе оповещения, что будет проведено расследование.

Тотализатор, за отсутствием объявленного победителя, вообще отказался выплачивать выигрыши. Букмекеры объявляли ставки на все варианты исхода, кроме того, который был на самом деле. Репортеры забегали с микрофонами наперевес.

Телекамеры, установленные под самой крышей трибун, показали несколько смазанный одновременный финиш.

Два других жокея, пришедшие к финишу одновременно с Могги Рейли, считали, что Сторм-Коун обошел их на какой-нибудь дюйм, но их мнения никто не спрашивал.

Могги проехал большую часть дистанции без стремян — как некогда Тим Брукшоу в Большом национальном. Он стиснул коленями холку Сторм-Коуна, обхватил лодыжками бока лошади и кое-как ухитрялся сохранять равновесие при прыжках. Это был немалый подвиг, и его встретили заслуженными аплодисментами. Могги был уверен, что, несмотря ни на что, все-таки выиграл. «А с этим чертовым Аркрайтом я в один прекрасный день сам рассчитаюсь!» — думал он.

Джон Честер, тренер Сторм-Коуна, никак не мог понять, почему судья не объявляет фотофиниш, однако не сомневался, что выиграла его лошадь. Владелец гордо привел своего возбужденного скакуна и измученного жокея в место, где расседлывают победителей, и принялся принимать поздравления. Джон Честер наслаждался своим триумфом. Наконец-то ему удалось лишить надменного Перси Дриффилда титула лучшего тренера! Джон Честер пыжился, точно павлин.

Самому Перси Дриффилду сейчас было наплевать на Джона Честера и на то, кто тут лучший тренер. Жокей был оглушен падением, но не пострадал. Его увезли на санитарной машине. А вот Лилиглит по-прежнему лежал пластом у последнего препятствия. Дриффилд побежал к коню, посмотреть, что с ним. Тренер был полон горя. Лилиглит, резвый и красивый, был его самой любимой лошадью.

Дочь Дриффилда, Сара, стояла на трибунах и разрывалась между жалостью к отцу и восхищением перед Могги. Она, как и все зрители, понимающие в лошадях, видела пустые стремена, которые отчаянно болтались, когда Сторм-Коун брал препятствия и мчался к финишу.

Перси Дриффилд добежал до распростертого на земле Лилиглита и упал на колени рядом с лошадью. У тренера пресеклось дыхание, когда он обнаружил, что замечательный гнедой жив. Просто от удара о землю на такой скорости у лошади перехватило дух. Выглядело это довольно устрашающе. Лилиглиту требовалось время, чтобы заставить отшибленные грудные мышцы работать. Перси Дриффилд погладил коня по шее, и гнедой внезапно шумно вздохнул, а в следующий момент поднялся на ноги. Он был цел.

С трибун раздался восторженный вопль. Лилиглит был для публики почти кумиром.

Венди Биллингтон Иннс сидела в своей гостиной, теребя мокрый платочек. Она была уверена, что Лилиглит погиб, хотя телекомментатор, заполнявший паузу, утверждал, что надежда есть. Когда Лилиглит поднялся на ноги, Венди снова разрыдалась, на этот раз от счастья. Джаспер, где бы он ни был — а ей до сих пор не удалось до него добраться, — будет очень рад, что стиплер, которого он так обожал, остался жив.

Вернон Аркрайт был ужасно недоволен. Он считал, что вся Клойстерская скачка была пустой тратой времени. Правда, он помешал Сторм-Коуну обойти Лилиглита, но ведь Лилиглит все равно не выиграл! Так что шанс получить с Джаспера Биллингтона Иннса свои «комиссионные» практически равен нулю. Что весьма обидно, если принять в расчет, как он рисковал.

Вернон избрал для нападения дальний поворот скаковой дорожки из-за ограждения и из-за того, что скачущие позади лошади должны были прикрыть его от трибун. Он не знал и не мог ожидать, что лошади сзади него внезапно разойдутся, точно занавески, выставив его напоказ перед патрульной камерой.

Скаковые власти уже несколько лет мечтали о подобном очевидном доказательстве мошенничества Аркрайта. А этого, пожалуй, хватит и на дело о покушении на убийство. Распорядители просто поверить не могли в свою удачу.


В комнате распорядителей просматривали пленки с разных патрульных камер. Официальные лица поспешно проглядывали фронтальные кадры, которые могли бы выявить столкновения на финишной прямой. Столкновений не было, но не было и твердых указаний на то, какая лошадь пересекла черту первой.

Если верить боковой патрульной камере, ближайшей к финишному столбу, Сторм-Коун шел на полголовы впереди, но эта камера была расположена за несколько ярдов до финишного столба, и относительно последних секунд ей доверять было нельзя.

Относительно того, можно ли доверять патрульным камерам, следящим за инцидентами, в деле выявления победителя, в книге правил ничего не говорилось.

Доктор, призванный встревоженными распорядителями, подтвердил, что Кристофер Хейг мертв и, если верить ассистенту судьи, умер за некоторое время до того, как Сторм-Коун вместе с двумя соперниками пересек финишную черту. Истинную причину смерти можно будет установить только после вскрытия.

Распорядитель на жалованье, посоветовавшись с лондонскими шишками из Жокейского клуба и с собственным сердцем, сказал трем официальным распорядителям, что скачку придется объявить недействительной.


Недействительна!

По системе оповещения сообщили, что скачка объявлена недействительной в первую очередь из-за кончины судьи. Все ставки отменяются. Деньги вернут назад.

Слово «недействительна» эхом разнеслось по ипподрому. Разъяренный Джон Честер вломился в весовую, точно танк. Он настаивал, что выиграла его лошадь, требовал, чтобы ему отдали призовые, и, точно одержимый, повторял, что он наконец-то вытеснил Перси Дриффилда с первого места.

Простите, пожалуйста, сказали ему. Недействительна — значит недействительна. Это значит, что скачка как бы не имела места. Никто не выиграл никакого приза. Так что, увы, Перси Дриффидд по-прежнему остался первым в табели о рангах.

Джон Честер вышел из себя и устроил безобразный скандал.

Могги Рейли, который был уверен, что они со Сторм-Коуном точно выиграли, узнав, что он потерял свой процент от призовых, только философски пожал плечами. «Бедный Кристофер Хейг!» — подумал он. Могги не знал, что в ту пятницу его искусство, добросовестность и отвага не только открыли ему путь к блестящей карьере, но и завоевали сердце божественной Сары Дриффилд, первой девушки Ламборна и будущей жены Могги.

Но больше всего ярились и скрипели зубами сами распорядители. Они просто не могли в это поверить! У них на руках была великолепная пленка, на которой ясно видно, как Вернон Аркрайт ухватил Могги Рейли за каблук и с силой рванул вверх. Сила была немалая. Могги Рейли буквально взлетел в воздух и повис на плече лошади. Его спасла только прочность собственных связок.

Они видели все это… А тут распорядитель на жалованье — верховный судья во всем, что касается правил скачек, — говорит, что они, трое ответственных распорядителей, не могут воспользоваться ни пленкой, ни собственным свидетельством. Они не могут обвинить Вернона Аркрайта ни в каком проступке, потому что Клойстерская барьерная с гандикапом как бы не имела места быть. Если скачка объявлена недействительной, недействительными считаются и все ее грехи.

Недействительна — значит недействительна. Во всех отношениях.

Очень жаль. Но ничего не поделаешь. Правило есть правило.

«Господи, Кристофер, — думал опытный распорядитель, обращаясь к покойному другу, — ну почему бы твоему сердцу было не остановиться на пять минут попозже?»

Смерть Хейга помешала Джону Честеру сделаться первым среди тренеров. Этой вершины он так никогда и не достиг.

Смерть Хейга спасла Вернона Аркрайта от дисквалификации — но только на эту весну. Изумленный свалившейся на него удачей, он благоразумно «забыл» о причине своего нападения на Могги. Сейчас явно было не время сообщать, что он согласился на взятку.

Смерть Кристофера Хейга заставила Вернона Аркрайта держать язык за зубами и таким образом спасла репутацию Джаспера Биллингтона Иннса.


Сам Джаспер в глубочайшем унынии смотрел четвертую скачку в Винчестере на экранах выстроенных в ряд телевизоров в магазине, торгующем электроникой. На всех экранах, больших и маленьких, было одно и то же изображение, но без звука. Продавцы оживляли свою торговлю с помощью попсы. Громкая музыка, в которой преобладали гулкие басы и грохот ударных, совершенно не вязалась с мирным изображением лошадей и всадников, безмолвно кружащих по паддоку.

Джаспер попросил продавщицу включить звук.

«Ага, сейчас», — сказала продавщица, но в магазине продолжала грохотать музыка.

Не чуя под собой ног, Джаспер смотрел, как лошади выходят на старт Клойстерской барьерной. Его прекрасный Лилиглит двигался плавно и мощно. Джаспера раздирали смешанные чувства. Как он вообще мог усомниться, что его лошадь выиграет? Как ему могло прийти в голову обеспечить Лилиглиту победу бесчестным путем? Джасперу хотелось верить, что того звонка Вернону Аркрайту не было. Он пытался убедить себя, что Вернону Аркрайту все равно не удастся ничего сделать, чтобы помешать Сторм-Коуну. Ни Сторм-Коуну, ни какой-то другой лошади. Лилиглит и сам выиграет… Он не может не выиграть — надо же Джасперу расплатиться с долгами… Но ведь гандикап-то в пользу Сторм-Коуна… И если Могги Рейли нельзя подкупить, значит, его надо остановить…

Вот так мысли Джаспера колебались между отвращением к себе и самооправданием, от веры в Лилиглита к ужасу перед нищетой. Джаспер никогда в жизни даже на автобусный билет не заработал — да он почти и не ездил на автобусе — и никогда не учился никакой профессии. Как же он будет кормить жену и четверых детей? И насколько была прочна его честь, если она рухнула при первом же испытании? Если первым, что пришло ему в голову, было подкупить жокея?

На многочисленных безмолвных экранах участники Клойстера выстроились и рванулись вперед. Лилиглит быстро ушел в отрыв и возглавил скачку.

Ничего плохого не случится, убеждал себя Джаспер. Лилиглит так и будет вести скачку до самого финиша. Фаворита показали крупным планом, когда он в первый раз пересек финишную черту. Потом еще раз — на повороте, когда виден был в основном круп с хвостом.

Оператор телекамеры, сосредоточившись на Лилиглите, пропустил нападение Вернона Аркрайта на Сторм-Коуна, но зато успел поймать момент, когда Могги Рейли потерял равновесие и вылетел из седла. Могги было плохо видно за белым ограждением, за самим Сторм-Коуном и за другими лошадьми, однако можно было разглядеть, как он, в своем ало-оранжевом камзоле, боролся с земным притяжением и наконец одолел его, хотя и не без посторонней помощи. Ряд экранов показал, как он взял следующее препятствие без повода и стремян, а потом, когда сенсационный момент миновал, камера снова переключилась на лидера, Лилиглита, который оторвался от всех соперников на несколько корпусов.

Джаспер покрылся липким холодным потом. Он не хотел верить своим глазам. Он не мог — не мог! — предложить деньги за то, чтобы подвергнуть опасности жизнь Могги Рейли! Это просто невозможно!

А Могги Рейли все еще был в седле. Он ехал без стремян, но тем не менее пытался наверстать упущенное, обогнать пять или шесть лошадей, которые успели его обойти, хотя надежды на победу не оставалось.

На Вернона Аркрайта телекамера больше не обращала внимания. Он свое сделал. Теперь на всех экранах был Лилиглит, мчащийся один впереди всех длинными стелющимися скачками. Впереди было последнее препятствие.

«Я выиграл», — подумал Джаспер и почти не ощутил радости.

Лилиглит упал.

И остался неподвижно лежать на зеленой траве.

Камера переключилась на финиш. Мелькнул яркий камзол жокея Сторм-Коуна… Еще несколько мгновений — и камера вновь показала Лилиглита. Он лежал неподвижно, точно мертвый.

Джаспер Биллингтон Иннс едва не потерял сознание.

Где-то в глубине магазина продавец нажал на кнопку, и все экраны переключились со скачек на детские мультики. На всех экранах забегали нарисованные персонажи, издавая неслышные вопли и обмениваясь дурацкими репликами. Мультики в отличие от скачек привлекли толпу смеющихся зрителей. А из динамиков по-прежнему гремела оглушительная музыка.

Джаспер, пошатываясь, вышел из магазина и поплелся к многоэтажной автостоянке, где оставил машину перед тем, как отправиться смотреть скачку.

Отпер дверцу машины, плюхнулся на сиденье и принялся перебирать свои беды.

Лилиглит погиб! Он этого не вынесет. И ведь лошадь была даже не застрахована. А теперь еще прибавился огромный долг Перси Дриффилду, который по его просьбе сделал последнюю, отчаянную ставку.

Вернона Аркрайта вызовут к распорядителям, и он признается, что Джаспер предложил ему взятку за то, чтобы подвергнуть опасности жизнь Могги Рейли.

Джаспер осознал, что ему самому могут запретить выставлять лошадей на скачки. Какой позор! Он по уши в долгах. Он погубил состояние своей жены. Но больше всего его угнетало именно ожидание позора.

Джаспер не в первый раз подумал о самоубийстве.


При виде Лилиглита, который встал на ноги, не хромая, Венди осушила слезы. А вскоре она уже разговаривала с Перси Дриффилдом.

— Вы все поняли? — спросил он под конец.

— Не знаю…

— Передайте Джасперу, что скачка объявлена недействительной. Как и все, имеющее к ней отношение. Все, понимаете? Включая его ставку.

— Хорошо.

— Поскольку скачка недействительна, Лилиглит немного потеряет в цене. И скажите Джасперу, что я нашел покупателя с моей же конюшни. Мне ужасно не хочется терять эту лошадь.

— Я ему передам, — пообещала Венди, нажала на рычаг и в третий раз принялась обзванивать все места, где надеялась найти своего мужа.

Но Джаспера никто не видел с самого завтрака. Страх, который Венди подавляла весь день, снова пробудился, угрожая перерасти в панику.

Она знала, что Джаспер ужасно гордый. Под мягкой, беспечной наружностью таился человек, всерьез дорожащий своей честью. Именно это и привлекло ее в нем много лет назад.

Стеммер Пибоди унизил гордость Джаспера. Для него разорение было позором. А вдруг он окажется не в силах перенести это?

Венди дважды звонила Джасперу в машину, но он не отвечал. Телефон в машине был устроен так, что сообщения на автоответчике звучали из микрофона, как только включалось зажигание, но все мольбы Венди к Джасперу перезвонить оставались без ответа. Это не значит, что он ее не слышал. Венди боялась, что он не обратил внимания на сообщения и попросту все стер.

Потеряв всякую надежду, она еще раз попыталась позвонить в машину.

«Оставьте сообщение…»

Венди прокляла бездушный механический голос и с жаром заговорила:

— Джаспер, если ты меня слышишь, выслушай, пожалуйста! Это важно! Лилиглит жив! Он упал, но только ушибся. Он цел и невредим! Ты слышишь? И Перси Дриффидд нашел покупателя. А скачка объявлена недействительной, потому что судья умер до финиша. Так что все, что имеет отношение к скачке, не считается! Все, понимаешь? Перси Дриффилд сказал, чтобы я это особо подчеркнула. Все ставки тоже недействительны. Джаспер, дорогой, дорогой мой, возвращайся домой, пожалуйста! Выкарабкаемся! Я очень люблю готовить и смотреть за детьми. Возвращайся, Джаспер!

Венди осеклась, осознав, что говорит в пустоту.

Джаспер действительно ее не слышал. Зажигание было выключено, и автоответчик молчал.


Джаспер с долей черного юмора прикидывал, как же покончить жизнь самоубийством. Чтобы провести в машину угарный газ, нужна трубка, а трубки не было. Знакомых утесов, с которых можно спрыгнуть, тоже поблизости не имелось. Ножа, которым можно было бы перерезать вены, тоже нет. Да, умереть — и то не так-то просто! Джаспер никогда не отличался находчивостью, поэтому просто сидел и никак не мог ничего придумать. Тем временем он нашел в кармашке на дверце старый конверт и в полном отчаянии написал предсмертную записку.

«Мне стыдно.

Простите меня».

Потом решил найти хорошее старое дерево и врезаться в него на полной скорости.

Он сунул ключ в зажигание, чтобы завести машину… и услышал слова Венди.


Ошеломленный Джаспер Биллингтон прослушал послание жены три раза подряд.

В конце концов он осознал, что Лилиглит жив, что ставка, которую он сделал через Перси Дриффилда, не считается и что ни его, ни Вернона Аркрайта к ответственности не привлекут.

Несколько минут он просто сидел и дрожал.

Он осознал, что ему незаслуженно дали второй шанс, а третьего не будет.

Джаспер порвал конверт и медленно поехал домой.


Официально же все, случившееся во время Клойстерской барьерной с гандикапом, считалось неслучившимся.

Все… кроме смерти Кристофера Хейга.

Суматоха в Кингдом-Хилле

Судьба временами любит пошутить. История с переполохом из-за бомбы на вымышленном ипподроме в Кингдом-Хилле была сочинена для читателей «Таймс» летом 1975 года. А много лет спустя придуманная история повторилась на самом деле: из-за сообщения о подброшенной бомбе пришлось перенести Большой национальный стипль-чез в Эйнтри.

Конечно, со времен остроумной выдумки Трикси Уилкокса многое изменилось — как в отношении мер безопасности, так и в стоимости денег.

В четверг днем Трикси Уилкокс задумчиво поскреб у себя под мышкой и решил, что на Клейпитса в скачке в два тридцать ставить не стоит. Трикси Уилкокс сидел развалившись в продавленном кресле, с банкой пива под рукой, перед цветным телевизором, по которому шел прямой репортаж с первой скачки трехдневных соревнований в Кингдом-Хилле. «Только лохи, — снисходительно думал Трикси, — могут ставить на девять к пяти в эту июльскую жару, какая и в Сахаре нечасто случается!» А благоразумные люди вроде него самого сидят дома, распахнув окно и сняв рубашку, дожидаясь, пока липкая жара сменится вечерней прохладой. Зимой Трикси говорил себе, что только лохи могут тащиться на ипподром в мороз и слякоть, а благоразумные люди сидят в тепле у телевизора и делают ставки по телефону. Весной ему мешал дождь, а осенью — туман. В свои тридцать четыре года Трикси довел искусство ничегонеделания до совершенства, и мысль о том, что можно честно трудиться весь день напролет, представлялась ему неостроумной шуткой. Его содержала жена. Жена Трикси в любую погоду отправлялась на работу в супермаркет, жена Трикси платила за муниципальную квартиру, и денег у нее после этого оставалось ровно на молоко. Она прожила с Трикси одиннадцать лет и осталась все такой же веселой, неунывающей и практичной. Она без особого волнения отнеслась к двум девятимесячным отсидкам Трикси в тюрьме и так же спокойно принимала тот факт, что в один прекрасный день он вернется. Ее родной папочка тоже полжизни просидел по тюрьмам. Так что жене Трикси было не привыкать иметь дело с мелким преступником.

Скачку в два тридцать Клейпитс выиграл, с оскорбительной легкостью обойдя всех соперников. Трикси омыл свое уязвленное самолюбие остатками пива. Блин, за что ни берешься — все коту под хвост! В последнее время Трикси жутко не хватало денег — приходилось экономить даже на самом необходимом: на выпивке и куреве. Срочно требовалась какая-нибудь блестящая идея, которая заставит наивных лохов распахнуть ему свои кошельки. Подделка билетов не катит. Он много лет гордился своим искусством, пока копы не загребли его в Уимблдоне с пачкой фальшивок в кармане. И турист нынче пошел больно умный — им теперь не продашь не то что Лондонский мост, но даже и подписку на несуществующий порнографический журнал.

Позднее Трикси никак не мог вспомнить, что навело его на ту блестящую идею. Вот только что он спокойно смотрел трехчасовую скачку в Кингдом-Хилле — и вдруг его осенило. И он захлебнулся диким и злым весельем.

Трикси расхохотался вслух, хлопнул себя по ляжкам, вскочил и пустился в пляс. Эта дерзкая мысль привела его в такое возбуждение, что усидеть на месте было решительно невозможно.

— Святые угодники! — выдохнул он. — Это же проще простого! Куча денег ни за что! Кингдом-Хилл — да, конечно!

Трикси Уилкокс был не слишком умен.


В пятницу утром майор Кевин Коудор-Джонс, директор кингдом-хиллского ипподрома, явился со своим «дипломатом» на обычное заседание правления. Большинство членов правления друг друга терпеть не могли. Ипподром принадлежал маленькой частной компании, раздираемой междуусобной грызней, и потому страдал от последствий решений, принятых в пику друг другу, и дела на нем шли не так хорошо, как могли бы.

Назначение Коудор-Джонса на пост директора было одним из типичных результатов дурного руководства. Он значился третьим в списке возможных претендентов и сильно уступал двум первым. А избрали его исключительно ради компромисса между сторонниками первого и второго кандидатов. Вследствие чего ипподром получил весьма посредственного директора. А его наиболее толковым решениям обычно не давали ходу разногласия в правлении.

На военной службе Коудор-Джонс был офицером импульсивным, безрассудно отважным и беспечным, что не позволило ему сделаться полковником. Человеком он был ленивым и дружелюбным, а директором — чересчур мягким.

Собрание, имевшее место быть в пятницу, как всегда, не замедлило перерасти в скандал.

— Главное — обеспечить безопасность! — твердил Беллами. — Этим необходимо заняться срочно. Сегодня же!

Худой и остролицый Беллами агрессивно оглядел сидящих за столом, и Роскин, как обычно, возразил ему своим протяжным, небрежным тоном:

— Дорогой мой Беллами, безопасность стоит денег!

Роскин говорил так снисходительно именно потому, что знал, как Беллами это бесит. Беллами потемнел лицом от ярости, и безопасность на ипподроме, как и многое другое, стала жертвой личной распри.

— Нужно установить высокие перегородки, дополнительные замки на всех внутренних дверях и удвоить число полицейских! И заняться этим нужно немедленно! — настаивал Беллами.

— Дорогой мой Беллами, ипподромная публика вовсе не склонна к буйству!

Коудор-Джонс застонал про себя. Процесс ежедневного обхода ипподрома в дни, когда не было скачек, и так представлялся майору чрезвычайно нудной обязанностью, и он не слишком строго соблюдал даже те меры безопасности, которые уже существовали. Высокие перегородки между секциями означали необходимость лишний раз обходить их, вместо того чтобы попросту перелезть через барьер. Новые замки — значит, новые ключи, лишняя трата времени, лишние хлопоты… И все это — лишь затем, чтобы помешать немногочисленным нахалам, которые норовят пробраться с дешевых мест на более дорогие! Нет, Коудор-Джонса куда больше устраивало нынешнее положение вещей.

Вокруг бушевали страсти. Шум нарастал. Коудор-Джонс выждал, когда наступит относительное затишье, и вежливо кашлянул.

Распаленные сторонники Беллами и ехидничающие сторонники Роскина с надеждой обернулись к нему. Коудор-Джонс был их обычным третейским судьей, и они привыкли соглашаться с ним — кроме тех случаев, когда его решение бывало действительно толковым.

Тогда обе партии высказывались против него, досадуя, что не додумались до этого сами.

— Боюсь, новые меры безопасности повлекут за собой много лишней работы для персонала ипподрома, — робко начал майор. — Возможно, придется даже нанять пару новых служащих… Помимо крупной первоначальной суммы, потребуются довольно большие постоянные расходы на поддержание всего этого в порядке… И потом… э-э… ну что такого может случиться на ипподроме?

Эта вкрадчивая реплика маслом разлилась по бушующим волнам страстей и успокоила их ровно настолько, чтобы расходившиеся соперники могли начать отступление, не теряя лица.

— Да, насчет персонала вы правы, — неохотно признал Беллами. Двое лишних служащих обойдутся куда дороже дюжины замков. Ипподром действительно не мог позволить себе таких расходов. — Но я настаиваю на том, что нам давно следует позаботиться об усилении охраны!

Коудор-Джонс, вообще склонный к беспечности, подумал, что это лишнее. До сих пор ничего ведь не случилось — почему же что-то должно случиться в будущем?

Правление поворчало еще с полчаса и так ничего и не решило.


В пятницу днем Трикси Уилкокс отправился на скачки, стащив из их лучшего чайника половину денег, отложенных женой на выходные. Трикси собирался провести предварительную разведку. Бродя по ипподрому и жадно глядя по сторонам, он потихоньку хихикал. Пару раз ему пришло на ум, что попытка штурмовать ипподром в одиночку имеет свои минусы: какие-нибудь серьезные парни уж, наверное, рассчитали бы время по секундам и все предусмотрели. Но Трикси был одиночка и всегда избегал всяческих преступных сообществ — ему казалось, что это чересчур похоже на обычную службу: вечно тобой командуют, только еще и пенсия на старости лет не светит.

Он пропустил по пинте пива в разных барах и сделал несколько мелких ставок на тотализаторе. Полюбовался лошадьми в паддоке, выделил жокеев, которых ему случалось видеть по телевизору. Посмотрел скачки. И в конце дня, забрав свои скромные выигрыши, которые, однако, позволили ему с лихвой окупить расходы, отбыл домой, по-прежнему хихикая.

В ту пятницу Анджелиза Ледвилл продала два тотализаторных билетика Трикси Уилкоксу и еще сотни билетиков другим людям, которых она тоже не знала. Мысли Анджелизы были заняты не работой, а угрожающей кучкой счетов дома на полке. Когда Анджелиза отпраздновала свой пятидесятый день рождения, судьба начала делать ей гадости. Анджелиза лишилась красоты, по вине забот, и мужа, по вине блондинки. Брошенная, разведенная, бездетная, она тем не менее вполне приспособилась бы к одинокой жизни, если бы не навалившаяся бедность. Природный оптимизм и чувство юмора постепенно иссякали в бесплодных усилиях свести концы с концами.

Анджелиза Ледвилл с завистью смотрела на деньги, которые совали ей в окошечко. Каждый день через ее руки проходили пачки денег. Сотая доля того, что публика каждый день проигрывает на тотализаторе, разрешила бы все ее проблемы! Но Анджелизу всю жизнь приучали к честности. К тому же с тотализатора не украдешь. После каждой скачки выручку немедленно собирают и пересчитывают. Так что воровство тут же раскроется… Анджелиза вздохнула и попыталась смириться с тем, что ей вот-вот должны отключить телефон.


В субботу утром Трикси Уилкокс оделся чрезвычайно тщательно. Это было необходимо для предстоявшего ему дела. Если бы жена Трикси не расставляла в тот момент консервированные бобы по полкам супермаркета, она могла бы подсказать ему, что не стоит надевать апельсиново-оранжевые носки. В зеркале, висящем у кровати, Трикси мог видеть себя только до колен и потому был уверен, что темный костюм, галстук в тон и коричневая фетровая шляпа придают ему вид настоящего джентльмена, отправляющегося на скачки. Он даже без особых сожалений укоротил на пару дюймов свою шевелюру и сбрил пышные усы. Повесил на плечо здоровенный футляр от бинокля, одобрительно ухмыльнулся своему отражению в зеркале и отправился на поезд до Кингдом-Хилла.

На ипподроме майор Кевин Коудор-Джонс совершал свой ежедневный обход, как обычно, без особого усердия. Его небрежное руководство привело к тому, что полицейские, которые должны были нести охрану во время скачек, прибыли на полчаса позже и в недостаточном количестве; кроме того, в типографии заказали слишком мало программок.

— А, не беда! — махнул рукой беспечный майор. Миссис Анджелиза Ледвилл ехала на ипподром в автобусе, принадлежащем тотализатору, вместе с еще пятьюдесятью коллегами. Она смотрела в окно на проплывающие мимо пригороды и угрюмо размышляла о ценах на электричество.

В субботу днем, в два тридцать, Анджелиза была целиком поглощена обычной выдачей билетиков и приемом денег. Она сосредоточилась на работе и потому чувствовала себя сравнительно счастливой. Приготовила свою кассу к скачке в три часа — главному событию дня. Скоро у окошечек выстроятся длиннющие очереди. А Анджелиза привыкла обслуживать клиентов быстро и аккуратно — она гордилась своим мастерством.

В два пятьдесят пять Коудор-Джонс сидел в своем кабинете рядом с весовой и пытался разобраться с путаницей в оплате разнорабочих. В два пятьдесят семь телефон, стоявший у самого локтя Коудор-Джонса, зазвонил — в двадцатый раз за день, — и майор снял трубку, продолжая размышлять о спорном вопросе: сколько следует платить в час служащим, выравнивающим взрытый дерн после скачек?

— Коудор-Джонс! — машинально сказал он.

Человек с ирландским акцентом что-то тихо проговорил в трубку.

— Что-что? — переспросил Коудор-Джонс. — Погромче, пожалуйста! Тут слишком шумно, я ничего не слышу!

Человек с ирландским акцентом повторил свое сообщение все так же тихо, почти шепотом.

— Че-го-о? — изумился Коудор-Джонс. Но его собеседник уже повесил трубку.

— О господи! — сказал Коудор-Джонс и потянулся к кнопке, соединяющей его с ипподромской трансляцией. Одновременно взглянул на часы. Стрелки подползали к двум пятидесяти девяти. В эту минуту четырнадцать коней, участвующих в трехчасовой скачке, уже заводили в стартовые кабинки.

— Леди и джентльмены! — сказал Коудор-Джонс, и его голос раздался из всех громкоговорителей ипподрома. — Нас только что предупредили, что где-то на трибунах заложена бомба. Мы просим вас немедленно покинуть свои места и собраться на середине ипподрома, пока полиция будет обыскивать помещения.

Всеобщее оцепенение длилось не более секунды. Потом огромная толпа рекой хлынула по лестницам, из тоннелей, из всех дверей. Люди бежали, толкались, пихались, спеша скорее оказаться в безопасности на дальнем конце скаковой дорожки.

В барах валялись опрокинутые и разбитые в спешке бокалы. Очереди к тотализатору растаяли, точно по волшебству, и кассиры бросились следом. Распорядители оставляли свою ложу на самом верху трибун с достоинством, но быстро. Корреспонденты из ложи прессы бросились вниз рысцой, даже не задержавшись, чтобы позвонить в свои газеты. Редакторы в Сити могут и обождать полчасика. А бомба ждать не станет!

В здании ипподрома находились тысячи людей, но оно опустело меньше чем за пять минут. Внутри задержались очень немногие, и одним из них был Кевин Коудор-Джонс. Храбрости ему было не занимать, и майор счел своим долгом остаться на боевом посту.

Немногочисленная группка полицейских мало-помалу собралась у весовой. Каждый скрывал свой вполне естественный страх под маской уверенности. «Небось опять ложная тревога», — говорили они друг другу. Подобные сообщения всегда оказываются ложными. Ну, или почти всегда. Полицейский офицер взял на себя организацию поисков и посоветовал штатскому Коудор-Джонсу удалиться в безопасное место.

— Нет-нет! — сказал Коудор-Джонс. — Вы ищите бомбу, а я посмотрю, все ли вышли.

Он улыбнулся немного озабоченно — и решительно нырнул в весовую.

«Так, тут все чисто», — подумал он, заглянув в жокейскую душевую. В судейской ложе тоже никого, в комнате, где проявляются снимки фотофиниша, никого… Кухня, бойлерная, тотализатор, кабинеты, кладовые… Майор обегал здание за зданием. Он наизусть знал все укромные уголки, где мог застрять какой-нибудь глухой служащий или напившийся зритель.

Людей он не нашел. Бомбы тоже. Слегка запыхавшись, он вернулся на площадку перед весовой и стал дожидаться отчета полицейских, которые работали медленнее.

А блуждавший по ипподрому Трикси Уилкокс воплощал в жизнь свою гениальную, но плохо продуманную идею. Он, посмеиваясь, вспоминал, как изображал ирландца — пожалуй, из него вышел бы недурной актер! — и бегал по барам, набивая огромный пустой футляр от бинокля добычей. «Удивительно, как небрежны бывают люди в панике!» — хихикал он про себя.

Дважды он столкнулся с полисменами.

— Там все чисто, офицер! — уверенно заявлял он, указывая туда, откуда только что вышел.

Полицейские оба раза окидывали небрежным взглядом коричневую шляпу, темный костюм и галстук в тон и принимали его за одного из служащих ипподрома.

И только оранжевые носки его подвели. Второй полисмен обернулся ему вслед, нахмурился, увидав апельсиновые полоски, мелькавшие из-под брюк, и неторопливо двинулся за ним.

— Эй!.. — окликнул он.

Трикси обернулся, увидел надвигающегося на него блюстителя порядка, не выдержал и задал стрекача. Да, Трикси Уилкокс был не слишком умен.


В четыре часа дня Коудор-Джонс передал по трансляции новое объявление:

— По всей видимости, сообщение о бомбе оказалось очередной ложной тревогой. Все могут занять свои места.

Публика хлынула обратно и первым делом устремилась в бары. Барменши вернулись за стойки и издали многоголосый вопль ужаса.

— Нас обокрали!

— Кто-то спер всю выручку!

— И чаевые выгребли!

В здании тотализатора кассиры застыли в шоке. Большая часть денег, полученных перед главной скачкой дня, попросту исчезла!

Анджелиза Ледвилл, не веря собственным глазам, уставилась на распотрошенную кассу. Бледная, дрожащая, она присоединилась к хору голосов:

— Деньги исчезли!

Коудор-Джонс принимал все новые доклады с видом полного отчаяния. Конечно, во время всеобщего поспешного исхода двери никто не запирал. И вообще никаких мер безопасности принято не было. Ипподром не был готов к подобной ситуации. И, несомненно, правление во всем обвинит его! Могут даже уволить…

В четыре тридцать майор с облегчением узнал от полиции, что они задержали одного человека и ждут от него объяснений, почему его футляр для бинокля был битком набит потрепанными банкнотами, на многих из которых были круглые следы от пивных кружек — бармены часто используют их вместо пресс-папье.


В понедельник утром угрюмый Трикси Уилкокс предстал перед магистратом и был отправлен в предварительное заключение сроком на семь дней. Его замечательная идея была, похоже, не такой уж свежей, и теперь ему светило отнюдь не девять месяцев.

Только одна мысль грела ему сердце. Все выходные полицейские тщетно пытались вытрясти из него ответ на волновавший их вопрос, но Трикси держал язык за зубами. Полиция желала знать, куда он дел большую часть добычи.

Но Трикси молчал.

В футляре от бинокля могла поместиться максимум десятая часть пропавших денег. Где остальные?

Трикси не отвечал.

Ему сулили смягчить приговор, если он скажет, куда спрятал деньги.

Трикси им не верил. Он только презрительно усмехался и качал головой. Трикси знал по опыту, что владельцу припрятанной крупной суммы в тюрьме живется куда приятнее. Его будут уважать. Обращаться с должным почтением. У него будет положение в тамошнем обществе. Отдать деньги? Нашли дурака!


В понедельник утром майор Коудор-Джонс явился на экстренное заседание правления с багровым лицом и покорно выслушал продолжительную гневную тираду Беллами. Да, охрана ипподрома действительно никуда не годится.

— Я вас предупреждал! — в десятый раз повторял Беллами, наливаясь самодовольством. — Я вас всех предупреждал! Нам нужны новые замки. Существуют специальные захлопывающиеся замки для касс тотализатора. Мне говорили, что таким образом можно запереть кассу за пять секунд — и деньги будут в целости и сохранности. Предлагаю немедленно установить такие замки на всем ипподроме!

Он воинственно оглядел сидящих за столом. Роскин только потупился и поджал губы. И Кингдом-Хилл проголосовал за то, чтобы запереть конюшню — когда лошадь уже сбежала.

В понедельник вечером Анджелиза Ледвилл налила себе двойную порцию джина, включила телевизор и уселась, задрав ноги повыше. Рядом с ней на диване лежала стопка надписанных конвертов с наклеенными марками. В каждом конверте лежал чек, избавляющий Анджелизу от одного из висящих над ней долгов. Она блаженно вздохнула. И подумала о том, что никогда не забудет ужаса и потрясения, которые вызвал у нее вид пустой кассы. И облегчения, которое она испытала, когда поняла, что обворовали всех, не только ее. Ведь она прекрасно знала, что в суматохе прихватила выручку одной из соседних касс. Согласитесь, глупо было бы воровать деньги из своей собственной кассы. Откуда ж ей было знать, что там побывает другой, более жадный вор! Так что воровать деньги из своей кассы было бы чистым безумием. А потом, в той кассе денег было куда больше…


В понедельник вечером Кевин Коудор-Джонс сидел в своей холостяцкой квартире и вспоминал второй обыск Кингдом-Хилла. В воскресенье полиция весь день шерстила ипподром, заглядывая во все дырки, но на этот раз не спеша, без страха. Ведь они искали не бомбу, а деньги. Коудор-Джонс добросовестно помогал им, но так ничего и не нашлось. Денежки канули.

— Должно быть, у этого Трикси был напарник, — мрачно сказал офицер полиции. — А что с ним сделаешь — молчит, зараза!


Коудор-Джонса все-таки не уволили. Он улыбнулся, вспоминая сумасшедшие предыдущие дни. Коудор-Джонс, человек импульсивный и безрассудно отважный, лучше всех сумел воспользоваться возможностью, предоставленной Трикси Уилкоксом.

Уж чего-чего, а храбрости ему всегда хватало. В субботу вечером майор уехал с ипподрома почти со всеми деньгами, которые были в кассах тотализатора.

Коудор-Джонс перегнулся через подлокотник кресла и любовно погладил свой раздувшийся «дипломат».

Кто убил рыжика?

Этот рассказ впервые публикуется здесь, но события, в нем описываемые, отнесены в прошлое (точнее, в 1986–1987 год), отчасти потому, что с тех пор, в результате принятия закона об огнестрельном оружии 1988 года, были ужесточены правила перевозки ручного огнестрельного оружия с материка в Англию.

Француз Эмиль Жак Гирланд боялся летать на самолете до такой степени, что это уже походило на фобию. От одного вида рекламы авиакомпаний и рева самолетных двигателей у него начинало колотиться сердце и на лбу выступал легкий пот. Поэтому когда Гирланду требовалось отправиться за границу по делу, путешествовал он исключительно машиной или морем. Этот осторожный человек вообще не любил скорости и спешки. Он предпочитал подходить к делу вдумчиво, с учетом всех возможных неожиданностей. Он благоразумно полагал, что именно из-за паники, вызванной непредвиденными обстоятельствами, и прокалываются дилетанты.

А Эмиль Жак Гирланд был профессионалом — профессиональным наемным убийцей, которого не то что ни разу не поймали, а даже ни разу ни в чем не заподозрили: тихий, скромный человек, избегающий внимания посторонних. Гирланду недавно исполнилось тридцать семь, и на его счету было шестнадцать удачных убийств: семь бизнесменов, восемь жен и один ребенок.

Конечно, его услуги стоили дорого. Зато он был надежен, изобретателен и бессердечен.

Эмиль Жак в семь лет остался сиротой. Его никто не захотел усыновить, и он вырос в детских домах. Его никто никогда не любил по-настоящему, и сам он не испытывал теплых чувств ни к одному живому существу, кроме собаки. Во время службы в армии он научился стрелять. Врожденный талант к этому делу в сочетании с растущим стремлением к власти позднее заставил Эмиля Жака устроиться на неполный рабочий день инструктором в стрелковый клуб, где разговоры о смерти висели в воздухе, точно запах пороха.

«Заказы» Эмиль Жак получал по почте от неизвестного ему посредника — они даже ни разу не встречались. Но он принимал предложения только после тщательного изучения обстановки. Эмиль считал себя убийцей высшего разряда. Американское словечко «киллер» он находил вульгарным. И брался за работу только в том случае, если был уверен, что клиент сможет заплатить, захочет заплатить и потом не размякнет от запоздалых угрызений совести. Кроме того, Эмиль настаивал на том, чтобы любой клиент, которого могли заподозрить в убийстве, обеспечивал себе железное алиби. На первый взгляд это легко; но временами Эмиль именно из-за этого отказывался от работы.

Так было и в тот четверг в декабре 1986 года. Алиби клиента выглядело безупречным. Поэтому Эмиль решил взяться за предложенное дело и собрал вещи для небольшой поездки в Англию.

Эмиль говорил по-английски не то чтобы хорошо, но внятно. Во всяком случае, его познаний хватило, чтобы совершить в Англии три убийства за четыре года. Перлы из разговорника («Mon auto ne marche pas» — «Мой автомобиль сломан») не только защищали его от опасного любопытства посторонних, но и позволяли в случае чего благоразумно отказаться от выполнения заказа, если дело покажется небезопасным. Нынешний заказ Эмиль откладывал уже дважды, причем в последний момент: в первый раз из-за плохой погоды, во второй — из-за того, что его не устроило алиби заказчика: тот сказался больным.

— Pas bon, — сказал себе Эмиль. — Нехорошо.

Клиент, выложивший авансом небольшое состояние, все больше нервничал из-за этих проволочек.

Однако в тот четверг в декабре 1986 года Эмиль Жак, вполне довольный новым алиби клиента, собрал вещи, взял отгул в стрелковом клубе и поехал на своей неприметной белой машине в Кале, собираясь пересечь холодные воды Ла-Манша.

Он, как обычно, открыто вез с собой орудия своего ремесла: пистолеты, затычки для ушей, многочисленные сертификаты, удостоверяющие, что он действительно является инструктором первоклассного парижского стрелкового клуба и имеет на то лицензию. Оружие он возил в запирающемся металлическом чемоданчике, выложенном поролоном. До запрета на ввоз в Англию огнестрельного оружия оставалось еще несколько лет. Он говорил, что едет на соревнования, и ему верили и пропускали без лишних вопросов. Если бы на таможне возникли проблемы, Эмиль бы просто смиренно улыбнулся и поехал домой.

Но в тот четверг в декабре 1986 года никаких проблем у Эмиля Жака Гирланда не возникло. В Дувре его никто не остановил, и он со спокойной душой поехал в Лондон по зимующим полям южной Англии, мирно обдумывая свой жестокий план.

В тот год на всех английских ипподромах, где проходят стипль-чезы, ярко воссияла двойная звезда невероятного союза:лохматый потомок настоящих цыган объединился с аристократом самых что ни на есть голубых кровей.

Цыган Джо (точнее, Джон Смит) обладал почти волшебным чутьем в обращении с лошадьми — это у его народа в крови. В угоду Цыгану Джо элитные чистокровки вспоминали своих диких предков и осознавали, что цель их жизни — скакать впереди всего табуна. И выигрывали скачки.

Цыган Джо знал, как нужно кормить и тренировать лошадей, чтобы держать их в наилучшей форме, и, седлая их перед скачками, нашептывал им на ухо какие-то таинственные увещевания. Он был сравнительно преуспевающим тренером, и большинство коллег скрепя сердце признавали его превосходство, но Джо этого казалось мало. Возможно, это было всего лишь несбыточной мечтой, но Цыган Джо всю жизнь искал такого жокея, который смог бы проникнуть в истинную душу лошадей. Джо искал человека молодого, отважного, одаренного и чистого душой.

Вывозя лошадей на скачки, он присматривался к новым жокеям. Но прошло целых пять лет, прежде чем Цыган Джо нашел то, что искал, — а уж тогда он, не тратя времени, вцепился в свою находку руками и ногами.

И в конце весны 1986 года все знатоки скачек с препятствиями были потрясены небывалой новостью: Цыган Джо предложил контракт какому-то беспечному жокею-любителю, который участвовал в скачках всего один сезон и до сих пор не выиграл ни единого крупного приза. Единственное условие, которое поставил ему Цыган Джо, — это немедленно взять лицензию жокея-профессионала.

Когда Рыжик Милбрук (он действительно был рыжий, как морковка) выслушал по телефону предложение Цыгана Джо, он сам был удивлен не меньше, чем все прочие, от «мандаринов» Жокейского клуба до конюхов, толковавших о необычайном событии в местных пабах.

Во-первых, жокеям-стиплерам вообще очень редко предлагают постоянные контракты. Во-вторых, на Цыгана Джо уже работали два опытных жокея-профессионала, причем безо всяких контрактов, и работали довольно успешно: Цыган Джо входил в первую пятерку тренеров. Ну и, в-третьих, Рыжик Милбрук только недавно закончил школу и считался самым что ни на есть зеленым новичком.

Но «зеленый новичок» был самоуверен, как и все начинающие, а потому немедленно взял лицензию.

Новоиспеченный профессионал впервые встретился с Цыганом Джо лицом к лицу в паддоке перед апрельским Золотым кубком в Сэндаун-парке. Цыгану Джо исполнилось сорок лет, и он был исполнен бычьей уверенной мощи. Цыган Джо знал, что его засмеют: выпустить почти ничем не проявившего себя аристократика в такой ответственной скачке, притом на лошади, которую этот мальчишка видит впервые в жизни! Спортивные газеты уже успели перемыть ему косточки: отказаться от услуг испытанных жокеев, которые буквально кипели от ярости, «наверняка проиграть Золотой Кубок, и все это ради того, чтобы шокировать общественность»! Но Цыган Джо остался непреклонен. Он доверял своему чутью.

Цыган Джо показался юному Рыжику Милбруку лохматым неопрятным медведем. Рыжик пожалел, что сгоряча подмахнул этот контракт. Условия контракта состояли в том, что Рыжик будет выступать на лошадях Цыгана Джо каждый раз, как тренер того потребует.

Будущие союзники, еще не успевшие притереться друг к другу, обменялись осторожным рукопожатием на глазах тысяч зрителей, смотревших скачку по телевизору. Рыжик ощутил странную дрожь, но подумал, что это от волнения. А Цыган Джо удовлетворенно усмехнулся про себя. Пожалуй, он был единственным из присутствующих, кто совсем не удивился, когда его жокей выиграл Золотой кубок, обойдя соперников на полкорпуса.

Не то чтобы Рыжик Милбрук был плохим всадником. В школьные годы он все свое свободное время тратил на занятия верховой ездой. Хотя свободного времени было не так уж много — родители заставляли его учиться. Его титулованные батюшка и матушка могли гордиться тем, что их сын — жокей-любитель, но слово «профессионал» казалось им клеймом. «Это же все равно что продажная женщина!» — стонала мать.

Но для самого Рыжика Милбрука статус профессионала был шагом вперед. Он очень хотел показать себя в Сэндауне с самой лучшей стороны. Рыжик вышел на старт полным решимости, и у первого препятствия внезапно ощутил духовное единение с конем. Ничего подобного Рыжик прежде не испытывал. Он откликнулся всем телом. Они с конем, слившись воедино, взлетали над каждым очередным препятствием и снова мчались вперед, обгоняя соперников. Слившись воедино, миновали они последний поворот и вышли на трудную финишную прямую, идущую вверх по склону. Рыжик разделял волю и решимость своего четвероногого партнера. И, выиграв скачку, Рыжик ощутил не удивление, а уверенность, словно обрел то, чего давно искал и ждал.

В загоне, где расседлывают победителей, Цыган Джо с Рыжиком чуть заметно улыбнулись друг другу, словно тайные заговорщики. Цыган Джо понял, что действительно нашел того, кого искал. А Рыжик Милбрук смотрел в лицо раскрывшемуся перед ним будущему.


Два обойденных постоянных жокея Цыгана Джо смотрели скачку с трибун, постепенно наливаясь желчью. Один из них, Дэви Рокмен, знал, что, если бы не Рыжик, на этой лошади сидел бы он сам. И потому пылал праведным гневом.

Работать с Цыганом Джо, по мнению Дэви Рокмена, было нелегко. Но его лошади часто участвовали в скачках, были хорошо вышколены, и это на протяжении целых пяти лет позволяло ему, Дэви, сорить деньгами и пускать пыль в глаза девицам. До девиц Дэви Рокмен был большой охотник. Когда-то на ипподромах много чесали языки на эту тему, но ныне считалось уже само собой разумеющимся, что перед мрачноватой, но красивой физиономией Рока ни одна юбка не устоит. Так что ярость Дэви Рокмена по поводу потери денег, причитающихся ему за выигрыш в этой крупной и престижной скачке, была ничем по сравнению с оскорблением, нанесенным его мужской гордости.

Дэви даже в голову не пришло, что, если бы на лошади сидел он, а не Рыжик Милбрук, она могла бы и не выиграть эту скачку.

Найджел Тейп, запасной жокей Цыгана Джо, тоже возмущался тем, что Рока обошли. Найджел Тейп звезд с неба отродясь не хватал и вполне привык играть вторую скрипку при Роке. Найджел делил с ним и разочарования, и триумфы, и радужные планы. Вот и теперь он вполне разделял законное негодование Дэви Рокмена и жаждал мести. Самому Дэви Року льстила почти фанатичная преданность Найджела. О том, что это может оказаться опасным, Дэви не задумывался.


В понедельник после апрельского Золотого кубка двое постоянных жокеев Цыгана Джо, как обычно, приехали к нему на конюшню на утреннюю проездку и тренировку лошадей.

Цыган Джо окинул взглядом их угрюмые физиономии и деловито сказал:

— Как вы, вероятно, уже догадались, отныне моим главным жокеем будет Рыжик Милбрук. Ты, Дэви, можешь остаться у меня в качестве рабочего жокея — рабочий жокей из тебя неплохой, — с тем чтобы время от времени замещать Рыжика на скачках. Впрочем, если желаешь, попробуй поискать себе работу главного жокея у другого тренера.

Дэви Рокмен молча проглотил обиду. Должность главного жокея Цыгана Джо ставила его достаточно высоко в скаковой табели о рангах. А перестановка, произведенная тренером, означала не только понижение в должности и существенное уменьшение доходов, но и, главное, конец его успехам у баб. Дэви привык пользоваться своим положением для того, чтобы властвовать над женщинами. Ему нравилось небрежно похлопать девицу по щечке, нравилось, чтобы его молили о любви… Нравилось чувствовать себя высшим. Дэви часто расхаживал в своих жокейских сапогах, считая их символом мужественности.

Найти другую такую же работу? Легко сказать! Хороших конюшен, где требовался бы главный жокей, не так-то много. Дэви Рокмен впервые осознал, что Цыган Джо действительно ни с того ни с сего решил понизить его, Дэви, в должности, и ощутил первый прилив убийственной ненависти.

— А как же я? — агрессивно спросил Найджел Тейп.

— Как раньше, — лаконично ответил тренер.

— Что, подбирать крошки? Это несправедливо!

Цыган Джо пожал плечами.

— Жизнь вообще штука несправедливая. Ты разве не замечал?


Древнее чутье Цыгана Джо не подвело. Его расчет оправдался самым блестящим образом. Дело шло к лету, а Рыжик Милбрук и лошади Цыгана Джо взаимно заводили друг друга на скаковой дорожке и выигрывали приз за призом. Не успевали заглохнуть овации по поводу одной победы, как тут же подходила очередь новой. Владельцы лошадей были в экстазе; конюшня Цыгана Джо каждый день пополнялась новыми питомцами. К августу, когда наступил разгар нового десятимесячного сезона стипль-чеза, тренеру пришлось снять множество новых денников. Рыжик, беззаботно посвистывая, мчался от успеха к успеху. Миновала осень. Казалось, Рыжик просто не способен проигрывать. Он возглавлял список ведущих жокеев.

Родители смирились с его профессией «продажной женщины» и даже повсюду хвастались своим замечательным сыном, но старшие незамужние сестры Рыжика завидовали его славе. Он по-прежнему жил в фамильном особняке в Лондоне. Утонченная матушка Рыжика не любила сельской местности и не желала бороться с плесенью в каком-нибудь старом деревенском коттедже. Рыжик мирился с ее лондонским комфортом, поскольку рассчитывал купить себе дом на свои деньги. Это не значит, что он собирался поселиться бок о бок с Цыганом Джо. Жокей и тренер по-прежнему оставались настолько же чужими друг другу, как и до своего знакомства в Сэндауне. Но возникшая между ними таинственная связь никуда не делась. Они по-прежнему заговорщически улыбались друг другу — но никогда не выпивали вместе.

Рыжик Милбрук — дружелюбный, простодушный, открытый и щедрый — мало общался с прочими жокеями, которые относились к его блестящему таланту с легким ужасом. Он беспечно игнорировал злобу, горящую в глазах Дэви Рокмена и Найджела Тейпа, во всем подражавшего своему приятелю. «Ведь благодаря тому, что лошадей в конюшне прибавилось, Дэви Рокмен по-прежнему участвует во многих скачках, — наивно рассуждал Рыжик. — Конечно, сливки снимает не он, и в газетах о нем теперь пишут редко… Но ведь я же не виноват, что Цыган Джо выделил меня и предоставил мне такие возможности!»

Рыжик не понимал, что больше всего Рока бесил полный крах собственной личной жизни. А сам Рок не понимал, что женщин отпугивает прежде всего его постоянное брюзжание. К Рыжику впервые в его жизни начали клеиться девицы. Рыжика это только забавляло. И его беззаботная улыбка только сильнее разжигала ярость поверженного соперника.

В декабре Дэви Рокмен упал с лошади и повредил себе ногу. Рыжик Милбрук прислал ему письмо с выражением сочувствия. Рок счел письмо оскорблением и не ответил.


Рыжик Милбрук оставлял машину на улице, рядом с лондонским домом своих родителей. Отсюда он и выезжал в те дни, когда направлялся на скачки. Обычно он сворачивал на север, на шоссе, которое, миновав высокую чугунную ограду, выводило на лужайки Гайд-парка. Дорожки, купы вечнозеленых кустарников, скамеечки для усталых пешеходов. На шоссе было несколько светофоров: чтобы пешеходы могли беспрепятственно через него переходить, а машины — сворачивать направо. И Рыжик частенько попадал на красный свет. Он терпеливо дожидался зеленого сигнала, слушая музыку по радио.

Однажды в декабре, в пятницу утром, пока Рыжик, мурлыкая себе под нос, дожидался зеленого света, к машине подошел человек и постучал в окно со стороны пассажирского сиденья. Одет он был как турист, и в руке у него была большая схема Лондона, в которую он выразительно тыкал пальцем.

Рыжик Милбрук нажал на кнопку и любезно открыл окно — оно опускалось с помощью электропривода. Турист предупредительно просунул схему в окно машины.

— Простите, — сказал турист, — скажите, пожалуйста, как пройти к Бэкингемскому дворцу?

Рыжик мельком отметил, что человек говорит с иностранным акцентом. Француз, наверное… Жокей наклонился к схеме.

— Идите через… — начал он.

И тут Эмиль Жак Гирланд его застрелил.


По правде говоря, убивать Эмилю нравилось.

Он гордился тем, что умеет уложить свою жертву так быстро и чисто, что та даже испугаться не успеет. Если бы Эмилю довелось увидеть расширенные от страха глаза или услышать отчаянные мольбы о пощаде, он счел бы это крупным провалом в своей работе. Возможно, кое-кто из киллеров наслаждается ужасом жертвы. Но Эмиль был добр. По меркам убийцы, конечно.

Рыжик Милбрук был полностью поглощен разглядыванием схемы, которую Эмиль держал полуразвернутой в левой руке. Он не успел заметить, как из-под складок схемы высунулся девятимиллиметровый «браунинг» с надежным глушителем. Быстротой и ловкостью в обращении с оружием руки Эмиля не уступили бы рукам любого фокусника.

Раскаленная пуля прикончила Рыжика Милбрука мгновенно. Он ничего не почувствовал, ничего не понял, не издал ни звука. Легкий хлопок «браунинга» был заглушен музыкой, гремевшей из приемника.

Эмиль спокойно убрал схему, спрятав под ней пистолет. Кивнул в знак благодарности — на случай, если кто-то смотрит, — и мирно удалился.

Он неторопливо прошел по дорожке, свернул в кусты и успел уйти довольно далеко, прежде чем услышал позади нетерпеливые гудки. Убийца знал, что красный свет сменился зеленым, но одна из машин осталась стоять на месте, мешая движению. К тому времени, как раздраженные водители обнаружили кровь и осколки черепа и подняли крик, Эмиль уже успел выйти из парка и сесть в машину. А когда на место преступления прибыла столичная полиция, Эмиль уже был на полпути к Дувру. Он возвращался во Францию.

«Неплохо, — думал он. — В конце концов все получилось. Хотя устроить это дело было непросто».

В конце октября, когда Эмилю предложили эту работу, он, как обычно, провел сперва предварительную разведку — без оружия. Изучил образ жизни и пути перемещения намеченной жертвы, отметил, что удобнее всего будет это сделать у одного из многочисленных светофоров в Гайд-парке. Он несколько раз проехал по обычному маршруту жертвы с секундомером, точно определив, каково максимальное и минимальное время, которое машина может простоять у светофора. Рыжик Милбрук выезжал из дома в разное время, но почти всегда ездил через Гайд-парк, чтобы избежать дорожных пробок. Примерно раз в четыре дня или чуть реже ему приходилось останавливаться у светофора. Пока Рыжик дожидался зеленого света, подойти к нему не составляло труда. И Эмиль решил, что убить его у светофора вполне возможно, если только действовать быстро.

Дома Эмиль попрактиковался со схемой и пистолетом у окна собственной машины, пока не отточил все движения до совершенства. После этого он принял предложение и в ноябре, получив вперед обещанную плату, как и было договорено, переправился из Дьеппа в Ньюхейвен (для разнообразия). Без проблем миновал таможню, задекларировав и предъявив свой чемоданчик с оружием.

И почти сразу все пошло вкривь и вкось. Рыжик Милбрук уехал из Лондона в Шотландию, на двухдневные скачки в Эре, и не спешил возвращаться на юг. Он проводил время с друзьями и владельцами, одерживая победы по всему северу. Эмиль без толку торчал в Лондоне, ощущая себя все более уязвимым. А когда Рыжик наконец вернулся в родительский дом, нагрянула непогода: порывистый ветер, град и затяжные дожди. Разумеется, в такое время ни один турист не станет бродить по Гайд-парку со схемой Лондона.

В довершение всего Эмиль внимательно прочел спортивную газету с помощью своего англо-французского словаря и выяснил, что обещанное алиби заказчика ненадежно. Обнаружив, что дежурная маленькой гостиницы, где он остановился, начинает настойчиво заигрывать со скромным постояльцем с французским акцентом, Эмиль отказался от дела и благоразумно отправился домой.

А через три недели, в декабре, в пятницу утром, когда установилась холодная, но ясная погода, Рыжик Милбрук остановился у светофора — и был убит.


Возмущение, охватившее весь мир скачек, немало удивило Эмиля, который тем временем успел вернуться во Францию. Он и не подозревал, насколько англичане чтят своих знаменитых спортсменов. Сообщение о том, что убийцу (то есть его) непременно линчуют (по меньшей мере), если, конечно, найдут, неожиданно выбило Эмиля из колеи. На волне всеобщего негодования организовался специальный фонд, и за голову убийцы была объявлена весьма приличная награда.

Эмиль Жак Гирланд сидел на своем обычном месте в кафе, за угловым столиком, стараясь не привлекать ничьего внимания, и мучительно, слово за словом, переводил хвалебные статьи из английских газет, посвященные безвременно погибшему выдающемуся жокею. Эмиль поджал губы и решительно подавил нахлынувшие сожаления.

Хозяин кафе, грузный мужчина в фартуке и с густыми усами, остановился у столика Эмиля.

— Надо быть настоящим дьяволом, — высказался он, указывая на весьма удачную фотографию Рыжика Милбрука, — чтобы убить такого славного парня. — Он вздохнул, сожалея о людской подлости, и добавил: — Вам письмо, месье.

Он ухмыльнулся, ткнул Эмиля под ребра и достал из-за кассы конверт. Хозяин кафе полагал, что письма, которые он время от времени передает своему постоянному посетителю, принадлежат перу дамочек, которые стосковались по сексу и жаждут развлечься.

Эмиль всегда подмигивал хозяину, получая письма, — он вовсе не старался его разубедить. Этим путем, через третьи руки, Эмиль получал письма от заказчиков — и так же отвечал на них. Сегодня в конверте оказался остаток уговоренной платы за убийство Милбрука. Ни один разумный человек не рискнет надуть наемного убийцу.


Нетрудно было догадаться, что многоопытный старший полицейский офицер, расследующий дело об убийстве Рыжика Милбрука, не сойдется характерами с Джо Смитом по прозвищу Цыган Джо. У Цыгана Джо было чутье и хороший бухгалтер. Чутье помогало выигрывать скачки, бухгалтер помогал своему клиенту разбогатеть. Цыган Джо привык действовать на уровне интуиции. А полицейский, как и бухгалтер, полагался на факты и логику.

Офицер полиции считал, что люди, имеющие отношение к скачкам, все наполовину психи. Цыган Джо думал то же самое насчет полицейских. Офицер отнесся к глубокому и искреннему горю Цыгана Джо скептически. Цыган Джо подивился, как этот тупица ухитрился дослужиться до такого высокого чина.

Они сошлись в кабинете Цыгана Джо, точно пара диких быков. Масла в огонь подлил еще и местный детектив, который беспокоился в основном о том, на чьем участке произошло убийство.

— Да какая разница, на чьем участке! — орал Цыган Джо. — Вы бы лучше пораскинули своими дурными мозгами да нашли того, кто это сделал!

Отвязавшись от тренера, полицейские чины пораскинули мозгами — не такими уж дурными, кстати, — но озарения на них не снизошло. Они тщательно допросили двух женщин, которые затормозили у светофора следом за машиной Рыжика, долго гудели на него, когда зажегся зеленый свет, потом пошли ругаться с раззявой, обнаружили обмякший окровавленный труп и теперь каждую ночь видели во сне кошмары.

Женщины сказали, что никого не видели. Они болтали между собой. Но в Гайд-парке почти не было народу. Зима…

Эмиль не оставил в машине Рыжика никаких улик: ни отпечатков пальцев, ни чешуек кожи, ни волос… Пуля, которую выковыряли из стенки автомобиля, не соответствовала ни одному оружию, проходившему по подобному делу. И не будет соответствовать. Осторожный Эмиль никогда не использовал для убийства одно и тоже оружие дважды. Так что, несмотря на все усилия полиции, дело так и осталось нераскрытым.


Старший полицейский офицер постепенно изменил свое мнение о Цыгане Джо и невольно проникся к нему уважением. Беседуя с ним во дворе конюшни на декабрьском ветру, полицейский понял, что тренер был последним, кто мог бы причинить вред покойному жокею. А раз так, возможно, стоит попросить его о помощи. Офицер полиции не верил ни в экстрасенсов, ни в предсказания, но кто его знает… А ведь Цыган Джо действительно вытащил Рыжика Милбрука из ниоткуда — он сумел разглядеть талант, дремлющий в жокее, и помочь ему развернуться в полную мощь. Если предположить — только предположить! — что этот цыган способен своим нюхом учуять то, что не выяснишь с помощью дедукции…

Полицейский встряхнул головой, чтобы отогнать непрошеные фантазии, и прозаичным тоном сообщил:

— Вы знаете, я тут порасспрашивал… Похоже, все жокеи сходили с ума от зависти к Милбруку, а букмекеры просто мечтали, чтобы он свернул себе шею. Но ведь от подобных мыслей до настоящего убийства очень далеко. — Полицейский помолчал. — Мне говорили, что больше всего Милбрука ненавидел его заместитель, Дэви Рокмен, ваш бывший главный жокей.

— Он этого сделать не мог, — угрюмо ответил Цыган Джо. — Алиби у него безупречное.

— Не мог, — согласился полицейский. — В интересующее нас время он ковылял на костылях по здешней больнице, лечил сломанную ногу.

— И его неразлучный приятель, Найджел Тейп, этого сделать тоже не мог: он все время вертелся у меня на глазах, тренировал лошадей на галопе, в то время как Рыжик…

Цыган Джо осекся — ему сдавило горло. При мысли о гибели гениального жокея, только-только начавшего выступать на его лошадях, у Цыгана Джо на глаза наворачивались слезы. Он никогда не подумал бы, что такое возможно. Второго Рыжика Милбрука ему не найти. Такой жокей может подвернуться тренеру только раз в жизни.

Офицер полиции уехал, а ненависть Цыгана Джо к убийце Рыжика продолжала медленно тлеть в его темной цыганской душе, точно раскаленные угли. Нет, он должен это выяснить во что бы то ни стало! В один прекрасный день, еще пока неясно, каким образом, но ему станет известно, кто убил Рыжика Милбрука. И тогда он будет знать, что делать.

Ну а тем временем лошадей по-прежнему нужно было выставлять на скачки. Ему то и дело звонили нетерпеливые владельцы. Жизнь шла своим чередом. Сломанная нога Дэви Рокмена зажила точно по волшебству, и Цыган Джо предоставил своему бывшему главному жокею его прежнюю работу. Сам не понимая, почему ему это так неприятно.

Лошадям не хватало Рыжика. Они по-прежнему приходили первыми, но уже не срывали прежних оваций. Дни славы миновали. Одни завсегдатаи скачек ликовали; другие оплакивали Рыжика. Цыган Джо пребывал в отчаянии.

Но на отпевании Рыжика Милбрука Рокмен совершил свою роковую ошибку. Стоя в церкви и совершенно забыв о том, что позади него находится угрюмый, но ничего не подозревающий Цыган Джо, Дэви Рокмен обернулся к Найджелу Тейпу и… самодовольно ухмыльнулся!

Поначалу Цыган Джо просто заметил злую ухмылку, и его передернуло от отвращения. Но вечером и ночью тренер все обдумал, и к нему наконец пришло долгожданное озарение.

Наутро он позвонил старшему полицейскому офицеру.

— Наемный убийца? — недоверчиво переспросил полицейский. — Ну, знаете ли… Убийцы, работающие по контракту, встречаются не так уж часто. Вряд ли это именно ваш случай…

Про себя он подумал, что большая часть убийств совершается «в семейном кругу», под влиянием аффекта, и почти все подобные убийства раскрываются. В основе необъяснимых убийств часто лежат еще наркотики. Но это явно не тот случай. Наркотиками тут и не пахнет. И на политическое убийство тоже не похоже. Политические убийства обычно совершаются с большой помпой и заканчиваются арестом — либо на месте преступления, либо сразу после.

— Ну и что у нас остается? — спросил Цыган Джо.

— Надо разобраться в семейных отношениях Милбруков. Мы предполагаем, что молодой человек был знаком со своим убийцей. Видимо, тот, кто это сделал, постучал в окно, Милбрук узнал этого человека и опустил окно, чтобы переброситься парой слов. Его сестрицы — не подарочек…

— Я в это не верю! — решительно заявил Цыган Джо. — Милбруки его не убивали. Вчера, на отпевании, я увидел в глазах Дэви Рокмена дикую ненависть. Вы все недооцениваете силу ненависти. А я видел — он злорадствовал по поводу смерти Рыжика! Я уверен, что это он его убил! Я за него возьмусь и попробую что-нибудь вытрясти.

Полицейский и верил, и не верил ему. Стоит ли все же полагаться на цыганское чутье? Наконец он неуверенно посоветовал своему осведомителю:

— Ну, вы тогда будьте поосторожнее. Если в деле действительно замешан наемный убийца…

Цыган Джо отнесся к предупреждению со всей серьезностью и тем не менее постарался встретиться со всеми, кто мог бы навести его на след. Никаких нитей, ведущих к убийце, Цыган Джо не нашел, но в конце концов, когда его расспросы сделались притчей во языцех на всех ипподромах, кто-то с усмешкой посоветовал тренеру поискать у себя под носом. И Цыган Джо узнал, что брат Найджела Тейпа когда-то отсидел срок за угон автомашин. «А толку-то! — мрачно думал он. — Искал льва, а поймал котенка!»

У Цыгана Джо не было ничего, кроме подозрений. И он принялся задавать вопросы Дэви Рокмену. Непрерывно, въедливо, день за днем.

— Как ты нашел убийцу? К кому ты обращался? Как ты с ним расплатился? Чек отправил? А ведь он будет тебя шантажировать, не так ли? Требовать еще и еще?

И так далее.

Он совсем извел Дэви Рокмена — но тем не менее по-прежнему позволял тому ездить на своих лошадях. Рок совсем измучился, но уйти не мог — деньги ему были нужны. У него начали дрожать руки. Цыган Джо мог в любой момент, где угодно подойти и прошипеть ему на ухо: «Убийца!»

— Да не делал я этого! — орал очумевший Рокмен.

Но Цыган Джо снова и снова повторял: «Убийца! Убийца!» — не давая жокею ни минуты покоя.


Дэви Рокмен и Найджел Тейп поехали на скачки в Уорик вместе. У Найджела Тейпа была машина, взятая напрокат, и он надеялся, что Рокмен оплатит половину расходов на бензин. Те дни, когда Рокмен щедро оплачивал все их совместные расходы, казалось, миновали безвозвратно. И куда делся тот герой, перед которым Найджел преклонялся столько лет?

Мрачноватая красота Рокмена поблекла. Кожа на подбородке и скулах, прежде гладкая и загорелая, теперь посерела и обвисла. Дэви уже не щеголял так гордо своими сапогами для верховой езды по дороге от весовой к паддоку. Маэстро уже не похлопывал себя хлыстом по икрам. Тот, кто привык видеть Рокмена во всем великолепии в дни до появления Рыжика Милбрука, теперь и не признал бы его в этом сутулящемся запуганном человеке. Где теперь знаменитый лев скаковой дорожки, гроза девиц, при виде которого встревоженные матушки поспешно отводили своих цыпочек подальше в сторонку?

Неотступные нападки Цыгана Джо почти что сломили Рокмена.

— Он уверен, что это моих рук дело! — простонал Рокмен. — Присосался, как клещ! Старик желает непременно узнать, кто кокнул его драгоценного сопляка. Я ему говорю: «Не знаю!» — а он все равно не отстает!

Найджел Тейп покосился на своего сникшего приятеля. Он — как и любой на ипподроме — ясно видел, что всей живости Рокмена пришел конец. Как и его искусству наездника. Лошади слушались его все менее охотно.

— Но ты ведь не можешь сказать ему, кто убил Рыжика Милбрука, потому что и сам этого не знаешь, — устало заметил Найджел. Он повторял это, наверное, уже раз в десятый.

— Вот я же ему и говорю, что не знаю! — пожаловался Рокмен. — Он, наверно, думает, я просто подошел к первому попавшемуся человеку с пистолетом и сказал: «Пристрелите, пожалуйста, Рыжика Милбрука!» Такой наивный — просто плакать хочется!

Что-что, а наивность Цыгану Джо была совершенно не свойственна. В тот день его жокей выступал совершенно бесцветно, и Цыгану пришлось извиняться перед владельцами.

Как Цыган ни преследовал Рокмена, узнать, кто убил Рыжика, ему так и не удалось. Тренер уже начинал верить, что жокей действительно не знает, кто стрелял. Но он по-прежнему считал, что виной всему именно Рокмен.

Через три часа, в течение которых Рокмен неизменно приходил в хвосте, тренер сказал ему, что хорошего владельца найти труднее, чем хорошего жокея (не считая, разумеется, Рыжика Милбрука). Он предоставил Дэви Рокмену возможность проявить себя, но теперь с него довольно. Владельцы жалуются. Так что всего хорошего. Рокмен ничего не сказал — только злобно сверкнул глазами. Он искренне полагал, что сам он ни в чем не виноват.

— А как же я? — осведомился Найджел Тейп. — Я получу место Рокмена? Главного жокея в конюшне?

— Нет, не получишь. У тебя пороху маловато. Если хочешь, можешь работать на тех же условиях, что раньше.


По дороге домой Рокмен яростно бранился. Его выкинули с работы! Какой позор!

— Найди мне этого киллера! — сказал Рокмен. — Передай ему, что он мне снова нужен!

Найджел Тейп рассеянно вел машину. Ему было не по себе. Белобрысый, с выгоревшими на солнце бровями, он казался бледной тенью Дэви Рокмена. Теперь он ощущал, как их давний союз рушится. Найджел запоздало осознал, что Рыжик Милбрук ему на самом деле нравился, да и работать на Цыгана Джо было не так уж плохо. Постоянная работа — получше, чем у многих других…

— Найди, слышишь? — настаивал Рокмен. — Скажи своему брату, пусть он с ним договорится!

— Это тебе довольно дорого обойдется, — неуверенно заметил Найджел.

— Плевать! — услышал он в ответ.


Братец Найджела, бывший угонщик автомобилей, тюремная крыса, знал одного мужика, который знал одного мужика, который состоял в переписке с мужиком, который знал кого-то, имеющего отношение к наемным убийствам. В начале февраля 1987 года хозяин кафе, куда захаживал Эмиль, достал из-за кассы бледный конверт, слабо пахнущий гвоздикой.

Хозяин кафе широко улыбнулся и ткнул Эмиля под ребра. Тот понюхал конверт, подмигнул хозяину и спрятал записочку в карман, чтобы прочесть ее наедине.

Чуть позже Эмиль стоял у окна своей роскошной квартиры на верхнем этаже и задумчиво смотрел на лодочки, снующие по Сене. В розовом конвертике оказалась только черно-белая фотография Цыгана Джо размером с почтовую открытку. На обратной стороне карандашом было написано его имя, адрес, возраст и род занятий. Внизу, мелкими буковками, подпись: «Дэвид Рокмен, жокей».

Благодаря тщательно выполненному и удачному убийству лучшего английского жокея-стиплера, Эмиль начал потихоньку интересоваться спортом. Временами он покупал на лотках английские спортивные газеты и читал их столь внимательно, что в последнее время даже почти не пользовался словарем. Его английский становился все более приличным — по крайней мере, в том, что имеет отношение к скачкам.

Предложение убить Цыгана Джо показалось ему довольно заманчивым.

Обычно он отказывался выполнять два заказа подряд в одном кругу, полагая, что двойное убийство удваивает риск. К тому же два заказа от одного клиента в такой короткий промежуток времени… Однако жокей Дэвид Рокмен расплатился с ним за убийство Рыжика Милбрука аккуратно и в срок, так что должен был знать, во что обойдется второе убийство.

Эмиль не интересовался побуждениями своих клиентов и их внутренними душевными движениями. Он полагал, что все их можно разделить на три группы: алчность, похоть и ненависть. Эмиль заботился только о том, чтобы аккуратно выполнить свою работу, уйти незамеченным и вовремя получить деньги. Он не испытывал никаких личных чувств к Рыжику Милбруку или Джо Смиту по прозвищу Цыган Джо. Эмиль Жак Гирланд был истинным бизнесменом, хладнокровным наемником.

Он решил, что стоит хотя бы узнать подробности насчет этого Цыгана Джо. Это будет безопасно. Поэтому Эмиль собрал небольшую сумочку — оружия он брать не стал — и пересек Ла-Манш со своей машиной, намучившись по дороге от морской болезни: внезапно нагрянул зимний шторм. Южная Англия была завалена февральским снегом, упорно не желавшим таять. Жизнь на ипподромах временно замерла. Видимо, погода снова решила продлить жизнь жертве Эмиля.

Чтобы не привлекать внимания, пришлось ограничиться только поверхностным изучением повседневной жизни Цыгана Джо. Впрочем, Эмиль успел выяснить, что каждое утро тренер ездит в своем «Лендровере» на заснеженные Холмы и наблюдает за тем, как тренируют лошадей на песчаной скаковой дорожке, рассчитанной на любую погоду. Эмиль прислушивался к вечерней болтовне конюхов в местных пабах, заучивая их характерные жесты и подробности жизни на конюшне.

Он узнал, что любовь Цыгана Джо к лошадям выражается, в числе прочего, в ежевечернем обходе конюшен. Тренер проверяет, все ли в порядке. И вот однажды вечером Эмиль надел ботинки на мягкой подошве, прокрался во двор конюшни и затаился.

Цыган Джо вышел из дома в одиночестве в десять вечера, обошел конюшни и наконец оставил своих ненаглядных лошадей до утра. На следующий вечер он снова вышел на обход в десять вечера, и назавтра тоже.

И Эмиль решил, что именно здесь, в безлюдном дворе, его и настигнет бесшумная смерть.

В ту ночь, когда Эмиль принял решение, наступила оттепель. Англия снова сделалась буро-зеленой, и на следующий день Цыган повез лошадей на скачки в Сэндаун-парк.

Два месяца, прошедшие со дня гибели Рыжика Милбрука, не ослабили яростного горя Цыгана Джо. Он не мог не вспомнить, что именно на этой сложной скаковой дорожке впервые пробудился дремлющий гений рыжего парнишки. Сейчас, в феврале, глядя на своих скакунов, выступавших более или менее прилично под седлом нового жокея, Цыган Джо оплакивал былые победы. Он еще раз дал себе клятву отомстить Дэви Рокмену. Неважно, сколько времени это займет. Главное — сломать этого подлеца и заставить его сознаться во всем.

Дэви Рокмен в тот день участвовал только в одной скачке — его пригласил какой-то мелкий тренер. Он пришел вторым — от конца. Его мысли были заняты чем угодно, только не скачкой. Большую часть времени Рокмен с ненавистью пялился на Цыгана Джо. Он с нетерпением ждал ответа на просьбу, которую передал через брата Найджела Тейпа.

Эмиль Жак Гирланд, уверенный, что ни жертва, ни заказчик его не узнают, посмеиваясь про себя, явился на скачки в Сэндаун-парк и посмотрел на обоих вблизи.

Добыча, Цыган Джо, безразлично скользнул глазами по аккуратному моложавому и неприметному зрителю, читавшему свою программку в шести футах от него, — и не ощутил вещей дрожи. Он увидел перед собой убийцу Рыжика Милбрука — и не узнал его.

Часом позже на трибунах, перед пятой скачкой, Эмиль подошел вплотную к Дэви Рокмену и услышал, как жокей горько жалуется Найджелу Тейпу на бессердечных тренеров, на медлительность почты и на «этих неблагодарных шлюх».

Эмилю он не понравился, и убийца решил повысить цену.

Через три дня, когда Дэви Рокмен получил ответ, он взвыл от негодования. Плата, которую убийца затребовал вперед, должна была поглотить остатки его сбережений. Но кампания, которую вел против него Цыган Джо, довела Рокмена до пьянства и безумия. И он готов был пойти на все — на все! — чтобы избавиться от безжалостного шепота: «Убийца! Убийца! Признайся, что ты натравил на него убийцу!»

Дэви Рокмен отправил деньги — все до последнего гроша, не оставив ничего про запас. Ему хватило глупости положиться на то, что за остатком убийца не явится.


Неделей позже, в начале марта, хозяин кафе передал еще два письма — сопроводив каждое тычком под ребра — своему счастливому завсегдатаю, ведущему такую бурную половую жизнь. Завсегдатай подмигнул, улыбнулся и подумал, что пора подыскивать новый почтовый ящик.

Письма Эмиль забрал домой. Одно — толстый пакет — содержало в себе остатки нажитых тяжким трудом сбережений Дэви Рокмена. В другом было предложение убить политика в Брюсселе. Дело было срочное — его следовало провернуть в течение десяти дней, до выборов.

Эмиль стоял у высокого окна и смотрел на Сену. Осторожность говорила ему, что брюссельский заказ слишком срочный, а спешка опасна. Именно неторопливость позволяла ему уходить незамеченным.

Убийство Рыжика Милбрука сошло ему с рук, но после Цыгана Джо охота начнется с удвоенной силой. Возможно, увеличенная плата оправдает риск, но еще одно убийство в Брюсселе, третье меньше чем за три месяца, да еще подготовленное второпях, может привлечь к нему внимание полиции. Меньше всего Эмилю хотелось видеть свое фото под рубрикой «Разыскивается».

Но брюссельское предложение сулило баснословную плату — при условии быстрого выполнения. Да, пожалуй, за него стоит взяться…

Поэтому на следующий день Эмиль положил в банк сбережения Дэви Рокмена, отработал утренние занятия в стрелковом клубе, а днем отправился в Брюссель. Эмиль решил разобраться поближе с брюссельским делом и уже тогда решить, стоит ли ехать в Англию, чтобы прикончить Цыгана Джо. Он будет осторожен. За двумя зайцами гоняться не следует.

Эмиль провел три томительных дня в Брюсселе, выслеживая своего политика на тусовках Европарламента. Он с неудовольствием обнаружил, что его добыча почти не бывает одна. Политик даже в туалет ходил под охраной. Хуже того — его повсюду сопровождала любящая супруга и куча неглупых и востроглазых деток. Не-ет, благоразумный убийца с детишками связываться не станет.

Эмиль начал нервничать. Время поджимало. Он написал заказчику, что согласен, против обыкновения не успев обдумать засаду во всех подробностях. Он был уверен, что впереди еще куча времени и он успеет что-нибудь придумать. Ну а пока придет задаток из Брюсселя, он съездит на выходные в Англию и отработает денежки Рокмена, прикончив Цыгана Джо. Он наконец принял решение действовать — но почти сразу все снова пошло наперекосяк. Не успел он выехать из города, как у него сломалась машина. «Mon auto ne marche pas». Эмиль выругался.

Было утро пятницы. Ему сказали, что машина будет готова в понедельник к обеду. Эмиль выругался многоэтажно.

Пошел в бюро путешествий, чтобы узнать, какие есть варианты. В бюро путешествий сидела улыбчивая матрона средних лет, которая прониклась материнской симпатией к моложавому клиенту и завалила его полезными советами.

Месье желает провести выходные в Англии? Тогда ему следует отправиться самолетом! «Сабена», бельгийская авиакомпания, каждый день делает по нескольку рейсов в Хитроу…

Матрона указала на красочный плакат на стене. На плакате взлетали веером несколько огромных самолетов.

Эмиль Жак Гирланд передернулся и вспотел.

А в Хитроу месье может взять машину напрокат. Она, матрона, все устроит…

Эмиль сделал героическое усилие, справился со своим неврозом и заявил, что поедет морем, паромом, как и собирался. Матрона сообщила, что из-за задержки он, несомненно, опоздает на тот паром, которым намеревался плыть, но он может отправиться позже, другим маршрутом, а она, матрона, позаботится о том, чтобы в Дувре его ждала машина.

Эмиль согласился.

Сияющая от удовольствия матрона взялась за телефон. Клиент принялся утирать пот со лба.

Матрона любезно сообщила ему, что скоро в Англию можно будет ездить через тоннель. Работы начнутся в нынешнем году, 1987-м. Разве не чудесно? Страх Эмиля перед самолетами немедленно сменился клаустрофобией.

Матрона выдала ему билеты и квитанции.

— Боюсь, путешествие через пролив отнимет у вас целых четыре с половиной часа. Но в Дувре вас будет ждать машина. Ужасно жаль, что ваша собственная сломалась!

Эмиль, все еще не вполне пришедший в себя, отблагодарил ее слабой улыбкой и разумными чаевыми и, следуя ее указаниям, доехал поездом до берегов Ла-Манша. Эмиль вез с собой свой металлический чемоданчик и смену белья. Он снова и снова заверял себя, что, если дело покажется хоть чуть-чуть рискованным, он немедленно вернется во Францию. Цыгана Джо можно будет повидать и позднее.

Он взошел на паром вместе с еще четырьмястами пятьюдесятью пассажирами, многие из которых приезжали из Англии на денек за покупками и теперь возвращались домой, нагруженные пакетами с надписью «Duty Free». Эмиль нашел себе местечко в баре, заказал минеральной воды и уселся, зажав металлический чемоданчик между ног.

Паром отвалил от пристани в пятницу, шестого марта 1987 года, в пять минут седьмого вечера. В шесть двадцать четыре судно миновало внешний мол гавани и устремилось в открытое море.

Четыре минуты спустя оно затонуло.


Отрывок из официального сообщения о случившемся, опубликованный Государственной канцелярией Ее Величества.

«Шестого марта 1987 года постоянно курсирующий пассажирский и грузовой паром „Вестник свободного предпринимательства“ отошел от причала номер 12 внутренней гавани порта Зебрюгге в 18.05 по Гринвичу. На „Вестнике“ находилась команда общим числом 80 человек. На пароме были 81 легковая автомашина, 47 грузовиков и еще три машины.

На борт судна взошло приблизительно 457 пассажиров, плывших в Дувр. В 18.24 „Вестник“ миновал внешний мол. Примерно четыре минуты спустя судно перевернулось. В последние мгновения „Вестник“ быстро завалился на правый борт. Полностью затонуть судну помешало только то, что оно находилось на мелководье и его борт уперся в дно. „Вестник“ остался лежать на боку, с виднеющимся над водой левым бортом. Подводная часть судна быстро заполнилась водой, в результате чего не менее ста пятидесяти пассажиров и тридцать восемь членов экипажа погибли.

„Вестник“ перевернулся из-за того, что вышел в море с открытыми загрузочными люками».

А открыты они были из-за того, что их забыли задраить после того, как загрузили в трюм машины, направлявшиеся в Дувр. И проверить никто не потрудился.

Паром наполнился водой и перевернулся за полминуты.

Корпус судна, торчащий над водой, был огненно-алым.

Как сигнал светофора.

Ярче рыжей головы Рыжика Милбрука.


В Англии, в шесть двадцать пять шестого марта, Дэви Рокмен, заливаясь слезами от жалости к себе, любимому, занял на выпивку у Найджела Тейпа. Сломленный, безработный, стосковавшийся по сексу и напуганный грозящей ему местью убийцы, которому он уплатил только половину, Рокмен по-прежнему винил во всем кого угодно, только не себя.


Когда «Вестник» перевернулся, металлический чемоданчик Эмиля, нагруженный пистолетами, неудержимо заскользил вниз. Эмиль потянулся, чтобы его поймать, и полетел следом. Последним, что видел убийца, боявшийся летать в самолете, была летящая навстречу стена воды.


В тот же вечер, около десяти, когда холодные воды Ла-Манша все еще бурлили возле останков кораблекрушения, Цыган Джо вышел из дома и начал обычный ежевечерний обход, заглядывая к дремлющим в денниках лошадям. Никто не помешает ему совершать обход и завтра, и послезавтра, и потом…

Ярко сияли звезды.

Цыган Джо даже не знал, почему у него так спокойно на душе.

Песня для Моны

Бывают преступления, которые не караются ни тюрьмой, ни штрафом. Нет в кодексе такой статьи — «Нанесение серьезного духовного ущерба». А ведь злоба может оказаться страшнее убийства. Но, по счастью, на пути злобы может встать доброта.

«Песня для Моны» — это новая история о древнем грехе.

ДжоаннВайн отправилась с матерью на скачки и с каждой минутой все больше об этом жалела. Джоанн Вайн стыдилась своей матери — ее манеры одеваться, говорить и вообще жить. Потрепанная фетровая шляпа и туго подпоясанный плащ-дождевик приводили Джоанн в ужас. Провинциальное произношение и неуклюжая грамматика пожилой валлийки заставляли Джоанн досадливо морщиться. И она стеснялась признаться знакомым, что ее мать работает конюхом.

Джоанн Вайн отправилась с матерью на открытие Челтенхемского фестиваля, входившего в число самых престижных скачек с препятствиями, исключительно потому, что это был шестидесятый день рождения ее матери и Джоанн рассчитывала, что знакомые оценят ее великодушие и заботливость. Еще до начала первой скачки Джоанн решила бросить мать при первом удобном случае. Она никак не могла понять, почему так много людей улыбаются дурно одетой женщине, с которой Джоанн упорно не желала идти рядом.

Мона Уоткинс, мать Джоанн Вайн, любила свою дочь, как и положено хорошей матери, не желая признаваться себе, что Джоанн испытывает к ней нечто близкое к животной ненависти. Джоанн не нравилось, когда Мона прикасалась к ней, и молодая женщина поспешно уворачивалась от материнских объятий. Когда Мона думала об этом — а это случалось нечасто, уж очень больно было размышлять на эту тему, — она винила в том, что подростковый негативизм Джоанн перерос в активное неприятие, внезапно появившегося в местном любительском театре пухлого и самодовольного краснобая по имени Перегрин Вайн, тридцати лет, помощника аукционера по продаже произведений искусства и антиквариата.

Джоанн сообщила матери, что «Перегрин из хорошей семьи». Перегрин говорил на безупречном английском, которым отличаются высшие классы общества, без малейшего валлийского акцента. И Джоанн вскоре научилась подражать ему. Джоан (Перегрин никогда не называл ее уменьшительным именем) выросла высокой, красивой и пышной, и Перегрин, несмотря на то что его родители рассчитывали на богатую наследницу, охотно согласился на поставленное Джоанн условие: никакого, секса до свадьбы. Он увидел в этом не средство «пробиться в свет», а лишь высокую нравственность.

Джоанн к тому времени давно ушла от матери и царствовала в цветочном магазине. Перегрину и его родителям она сообщила, что ее мать «со странностями» и «любит уединение», и не позволила встретиться с ней. Перегрин и его родители поверили ей, хотя и с неохотой.

На свадьбу Джоанн мать не позвала. Она даже не сказала Моне, что ее единственная дочь намерена идти к алтарю со всей возможной помпой. Джоанн намеренно лишила мать того дня, когда ей надлежало бы упиваться материнской гордостью и счастьем. Она прислала ей открытку из Венеции: «В прошлую субботу я вышла замуж за Перегрина. Джоанн».

Мона стоически украсила фотографией Дворца дожей свою каминную полку и угостила друзей пивом.

Перегрин только несколько месяцев спустя встретился с родной матерью Джоанн. Он оценил и манеру одеваться, и речь, и род занятий. Как и ожидала Джоанн, Перегрин ужаснулся. И, как и Джоанн, инстинктивно постарался скрыть этот позор. Они переехали в другой город. Перегрин делал карьеру. Джоанн вступила в престижный теннисный клуб. Их амбиции росли, как на дрожжах.

А Мона по-прежнему жила в сельском коттедже с терраской — две комнаты на первом этаже, две на втором, — который когда-то был домом Джоанн, и ездила на своем скрипучем старом велосипеде на работу, в детскую школу верховой езды, где она ухаживала за двумя десятками заезженных пони. Однажды вечером она въехала во двор и обнаружила, что владелец школы лежит на земле, скончавшись от сердечного приступа, дети в истерике, а конюшня в огне.

Мона со всем управилась: спасла пони, успокоила детишек, вызвала пожарных, прикрыла жуткий труп своим старым плащом и сделалась чем-то вроде героини. Ее показывали по телевизору, о ней писали в газетах.

«Мона Уоткинс, мать миссис Джоан Вайн, супруги известного аукционера Перегрина Вайна».

Мона, стоя на пороге коттеджа, радостно объявила на всю страну со своим тягучим валлийским акцентом, что она «ужасно гордится своей славной дочуркой».

Боже! Какой ужас!

И чтобы публично доказать, что она ценит свою мать, Джоанн объявила во всеуслышание, что на ее шестидесятый день рождения поведет ее на скачки.


Однажды утром, вскоре после тех скачек, Мона Уоткинс что-то немузыкально мурлыкала себе под нос, чистя гнедого чемпиона-конкуриста, который ныне был вверен ее заботам.

Она мурлыкала, чтобы помешать пыли, счищаемой с блестящей шкуры гнедого, попадать ей в легкие. Конюхи делали это на протяжении многих веков. И, как и ее предшественники на протяжении многих веков, Мона время от времени сплевывала.

Моне очень нравились ее новые наниматели, которые разыскали ее после того, как о ней раззвонили во всех газетах. Мона три недели просидела без работы: конюшню расформировали и пони распродали. Но в один прекрасный день в дверь коттеджа постучали. Мона открыла и увидела на дорожке мужчину и женщину. Мона не поверила своим глазам. Мужчина был Оливер Болингброк, наездник, завоевавший золотую медаль на Олимпийских играх, а женщина — его жена, исполнительница песен в стиле кантри, распродавшая платиновый альбом, дружелюбная и обаятельная американка Кассиди Ловлас Уорд.

Некогда средства массовой информации цинично объявили их скоропалительный брак, в который они вступили после месячного ухаживания, обычной рекламной уловкой. Но теперь, после четырех лет их совместной жизни, никто уже не мог представить их себе отдельно друг от друга.

Блистательная пара прибыла в длинном черном лимузине, который, точно магнитом, вытянул из домов обитателей этой захолустной улочки. Супругов сопровождали шофер в черной форме и бдительный охранник, чей настороженный взгляд блуждал по сторонам, точно луч радара.

— Миссис Мона Уоткинс? — поинтересовался Оливер Болингброк.

Мона беззвучно разинула рот и кивнула.

— Можно войти?

Мона отступила в свою крошечную прихожую, и гости вошли. Они увидели жизнь, чрезвычайно далекую от их собственного беззаботного процветания, но тут же обратили внимание на порядок, чистоту и витающий над всем дух независимой гордости. Мона махнула рукой, приглашая присесть в кресла у камина, и, по-прежнему безмолвно, затворила дверь.

Оливер Болингброк, высокий, худощавый, богатый и культурный, медленно обвел взглядом розовые обои в бутончиках, линолеум на полу, павлиньи синие атласные подушки в рыжевато-коричневых креслах, цветастые занавески без кружев на окнах. «Отсутствие денег и вкуса, — подумал он. — Впрочем, это не означает отсутствия сердца…» Он умел ценить людей по достоинству. Кроме того, он разузнавал насчет того, какой из Моны конюх, и не услышал ничего, кроме похвал. Его только предупредили, что она очень неотесана. Из тех людей, к кому стоит идти за помощью в беде, но не за советом насчет хороших манер.

Певица сразу взяла быка за рога:

— Мой муж держит лошадей для конкура.

Кассиди Ловлас Уорд была одета в обычные джинсы и огромный кремовый свитер ручной вязки. Взлохмаченные светлые кудряшки, нежно-розовая помада. Все вместе создавало ощущение непосредственности и в то же время стремления выглядеть эффектно. Прямолинейной Моне эта сразу понравилось. Она поняла, что под внешним лоском в Кассиди есть и кое-что еще. Кассиди почувствовала это и, к собственному удивлению, ощутила себя польщенной. Обе женщины бессознательно разглядели друг в друге таящуюся в глубине души доброту.

Оливер Болингброк и его жена объяснили, что недавно купили дом с конюшней для трех его лучших лошадей в нескольких милях от города. Мона, читавшая об этом в местной газете, кивнула. Болингброки сказали, что им приходится много путешествовать. Миссис Болингброк совершает турне и дает концерты. И им нужен конюх, который жил бы при конюшне. И когда Оливер Болингброк вывозит лошадей на соревнования, надо, чтобы с ними путешествовал знакомый конюх. Мона уже немолода, но она им подойдет.

— Я хочу оставить себе свой домик, — тут же сказала Мона, имея в виду, что хочет сохранить независимость.

— Да, конечно, — согласился Оливер. — Так когда вы можете приступить к работе?

И вот Мона мурлыкала себе под нос, вычищая гнедого чемпиона-конкуриста, а также мускулистого серого и подвижного рыжего десятилетку, лучшего из всех троих, завоевавшего золото на Олимпийских играх. Она дружелюбно разговаривала со своими питомцами, как разговаривала прежде с пони и со многими лошадьми до того, но с горечью сознавала, что эти трое медалистов смотрят на нее сверху вниз, словно она им не друг, а всего лишь служанка.

Мона, мудрая от природы, огорчалась, но прощала их, так же как Джоанн и Перегрина Вайна.

Эти двое, обнаружив, что, несмотря на поход на скачки в Челтенхем, их безупречный статус подпорчен ухмылками и шуточками избранного круга, которым они так дорожили, снова переехали в другой город и постепенно обрели прежнее положение в обществе, тщательно избегая упоминать о том, что мать Джоан работает по колено в конском навозе («конских говнах», как выражалась сама Мона). Перегрин сделался главным аукционером и начал поглядывать на своих клиентов свысока. Джоанн вступила в местное дамское благотворительное общество и помогала устраивать пышные благотворительные балы.


Шли недели и месяцы. К лошадям Мона по-прежнему относилась добросовестно, но прохладно, зато все больше привязывалась к их хозяевам. Оливера Болингброка поведение его коней, которых он ежедневно тренировал, вполне устраивало. Более того, их природная надменность вдохновляла его и вселяла в него уверенность. И Моной он был доволен. Никогда прежде у него не было конюха, который позволял его лошадям сохранять свою природную кровожадность. Ни один конюх еще не отправлял его лошадей на соревнования в такой решимости выиграть.

Оливер Болингброк сохранял репутацию одного из лучших наездников в стране и помалкивал насчет своего превосходного конюха, боясь, как бы Мону не переманили конкуренты.

Кассиди Ловлас Уорд наняла декоратора, чтобы отделать спальню, ванную и кухню, устроенные в пустующем конце конюшни, но Мона, чувствовавшая себя неуютно даже среди самой элементарной роскоши, предпочитала дважды в день ездить на скрипучем велосипеде в свой личный коттедж. Кассиди не обиделась и предоставила Моне поступать по своему усмотрению.

Сама Кассиди каждый день ездила на своем лимузине в Лондон, в студии звукозаписи. Ее дни были заполнены не лошадьми, а музыкой. Она ездила на прослушивания и концерты. Терпеливо выносила длительные примерки костюмов. Мирилась с присутствием шофера и телохранителя, навязанных ей предусмотрительной страховой компанией. Сдерживала колкости, готовые тысячу раз сорваться с уст.

Оливер ездил на соревнования один в своем надежном темно-красном «Рейнджровере», отсылая Мону вперед с лошадьми. Он раздавал бесконечные автографы, бесился, когда проигрывал, и испытывал обычные муки любого мастера, стремящегося к совершенству.

Несмотря на свою известность, Оливер с Кассиди очень ценили свою частную жизнь и то время, что проводили наедине. Хотя, надо признаться, время это было наполнено не бесконечной любовью, а бесконечной грызней. Они ссорились не из-за денег и не оттого, что ревновали друг друга к славе, — просто работа обоих требовала очень большого напряжения, которое искало выхода. И малейшие неурядицы выводили их из себя. Хлопали двери. Летали вазы. Любой, кто мог бы их подслушать, только головой бы покачал: ну вот, разумеется, этот невероятный брак наконец-то распался.

Но он не распадался. Раздражение кипело и пенилось. Оливер топал ногами. Кассиди яростно барабанила на фортепьяно. И в конце концов оба разражались смехом. Однако их кухарка не выдержала ежедневных баталий и уволилась. Найти ей замену они так и не смогли. Поэтому питались они готовыми обедами, принесенными из ресторана. Специалисты-диетологи падали в обморок, но Оливер по-прежнему легко брал препятствия, а Кассиди пела звонче птиц.

Однажды вечером Мона зашла к ним во время особенно ожесточенной грызни, чтобы сообщить Оливеру, что у серого воспалилась связка. И застыла, ошеломленная, с разинутым ртом, слушая весь этот крик и шум.

— Ну что вы стали, черт возьми? — рявкнул на нее Оливер. — Приготовили бы ужин, черт побери!

— Иди к черту! — завопила Кассиди. — Что она тебе, кухарка?

— А что она, яичницу пожарить не может, к такой-то матери?

И Мона пожарила яичницу. На троих, по просьбе хозяев. И поужинала с ними на кухне. Постепенно Оливер начал улыбаться и наконец расхохотался.

И как-то так само собой вышло, что Мона время от времени стала готовить для них. А они сидели за столом, зевали, потягивались — и постепенно обнаруживали, что ссориться-то и не из-за чего. Морщинистое крестьянское лицо Моны, ее неистребимый валлийский акцент, неотделимый от нее запах конюшни — все это как-то смягчало насквозь искусственную и продуманную жизнь хозяев и вносило в нее покой, сохранявшийся до того времени, когда наступала пора ложиться спать.

А Моне они представлялись норовистыми лошадьми, которых нужно успокоить. Их слава во внешнем мире значила для нее все меньше и меньше — это были просто Оливер и Кассиди, все равно что ее семья. А сами Оливер и Кассиди, в свою очередь, уже не могли представить себе жизни без Моны. И так их жизнь вошла в накатанную колею, которая вполне устраивала всех троих.

Джоанн и Перегрин Вайн решили не заводить детей. Среди сложных и разнообразных мотивов, побудивших Джоанн принять такое решение, не последним было мелочное желание лишить Мону счастья сделаться бабушкой. К тому же и не придется объяснять, кто такая Мона, любопытному и болтливому потомству.

Перегрин не любил детей — ни грудничков, ни малышей, ни школьников, ни подростков. Перегрин слышал, что мальчики часто грубят отцам — и это вызывало у него дрожь. Перегрин не понимал, как могут люди навешивать на себя все эти проблемы: болезни, плата за учебу, наркотики, секс… Перегрин любил тишину, культурный отдых и деньги.

Исполненный тщеславия, Перегрин иногда ухитрялся неделями не вспоминать об истинном происхождении своей миловидной жены. Джоанн выдумала себе каких-то благородных предков и сумела убедить себя, что они действительно существовали.

И каждый из этих пяти людей — Перегрин, Джоанн, Оливер, Кассиди и Мона Уоткинс — прожил целое лето в покое и довольстве. Каждый из них по-своему преуспевал. Оливер коллекционировал розетки чемпионов и охапки кубков. Новый альбом Кассиди снова оказался платиновым. Мона, лучась гордостью за своих лошадей, раскошелилась на новые шины для велосипеда. Гнедым, крупным серым и вертким рыжим действительно можно было гордиться.

Аукционы Перегрина становились настоящими событиями — на них обращали внимание даже «Сотби» и «Кристи». Джоанн, высокая и в самом деле сногсшибательная в своих бальных платьях (взятых напрокат), украшала собой страницы толстых глянцевых журналов.

Мона, бесхитростно гордившаяся дочерью, вырезала многочисленные иллюстрации и складывала в коробку вместе с газетными статьями, посвященными серебряному голосу Кассиди и победам Оливера.

Мона написала Джоанн письмо — почти без ошибок, — описывая свою счастливую жизнь у Болингброков. Упомянула она и о совместных посиделках на кухне. Джоанн порвала письмо и ответить не потрудилась.

Исполненная гордости — которой Джоанн, право же, не заслужила, — Мона однажды взгромоздила коробку на багажник велосипеда и привезла ее показать Кассиди.

— Так это ваша дочь? — удивилась Кассиди.

— Красавица, верно? — просияла Мона.

— Тут сказано, что она в родстве с графами Флинтами, — заметила Кассиди.

— А, это она так, для красного словца, — снисходительно отмахнулась Мона. — Никакая она не графиня — просто Джоанн Уоткинс. Папаша ее был простой конюх, такой же, как и я. Погиб на тренировке — упал с лошади на галопе, бедняга.

Кассиди рассказала Оливеру про картинки из журналов, и тот из любопытства написал Перегрину — на адрес компании «Перегрин Вайн & Co., высококлассные аукционы», — и пригласил его с женой на ленч.

Джоанн сперва заявила Перегрину, что ни в коем случае не поедет, но потом передумала. Встретиться — мало того, пообедать! — с Оливером и Кассиди Болингброк — это тебе не фунт изюма! Можно будет потом щегольнуть именами знакомых знаменитостей… Ну а на Мону можно и не обращать внимания.

Мона пожалела, что Оливер не посоветовался с ней, но в обоих мужчинах любопытство одержало верх. И в назначенный день Вайны на своем «Мерседесе» въехали в просторный двор конюшни, где их встречали Болингброки и Мона.

Услышав, как Джоанн надменно зовет мать по имени, и увидев, как она холодно отшатнулась, когда Мона попыталась ее обнять, Оливер сразу понял, что совершил ошибку. Но тем не менее он тактично замял неловкий момент и повел всех в гостиную, выпить по рюмочке перед тем, как сесть за стол. Увидев, что Перегрин наметанным глазом окинул обстановку, явно подсчитывая примерную стоимость, Оливер поморщился.

Мона нерешительно замялась, но Кассиди подхватила ее под руку и ввела в гостиную. Кассиди тоже поняла, что эта встреча не сулит ничего приятного. Правильно Мона возражала…

Мона постаралась одеться как можно приличнее. На ней были чистые вельветовые брюки и белая блузка, заколотая на груди ее лучшим украшением — маленькой брошкой с жемчугом. Кассиди растаяла от сочувствия — и, как и Оливер, пожалела об их опрометчивом приглашении.

После того как мужчины несколько минут пытались завязать разговор (в основном о специфике торговли комодами и жеребятами), Кассиди, напустив на себя веселый вид, пригласила всех в столовую, где сверкал серебром и хрусталем стол, накрытый на пятерых.

Джоанн, не подумав, ляпнула:

— А что, вы еще кого-то ждете?

— Да нет, — ответила озадаченная Кассиди, — кроме нас, никого не будет.

Джоанн вскинула брови.

— Но разве Мона не будет обедать на кухне, как обычно?

Хозяева окаменели. Тут даже Джоанн сообразила, что дала маху.

— Ну, то есть… Я хотела сказать…

Но все прекрасно поняли, что она хотела сказать. Слово — не воробей…

Перегрин прочистил горло, мучительно придумывая, что бы такое сказать.

Но Оливер, соображавший куда быстрее, опередил его. Он рассмеялся и воскликнул:

— Касси, дорогая, какая чудная идея! Давайте все пообедаем с Моной на кухне, как обычно. Возьмем наши тарелки, салфетки и стаканы и пойдем на кухню!

Он забрал прибор, приготовленный для него во главе стола, и махнул другим; чтобы они сделали то же самое. И, вскинув голову, возглавил шествие. Все перешли в большую и уютную кухню, где Болингброки действительно частенько обедали втроем с Моной.

Тем не менее ленч оказался пыткой для всех присутствующих. Никто не пожалел о том, что Вайны уехали, не доев десерта и не допив кофе. Не успел «Мерседес» Вайнов скрыться за воротами, как Оливер принес Моне свои извинения. Впрочем, добродушная Мона менее всех была обеспокоена случившимся конфузом.

Кассиди Ловлас Уорд вела двойную жизнь — певицы и жены. Поначалу Оливер просто привлекал ее своей мужской красотой, изящными манерами и искусством наездника. Кассиди была далеко не девочка и прекрасно понимала, что именно ее влечение к Оливеру пробудило в нем ответные чувства. Циничная пресса, придающая первостепенное значение физической привлекательности, предрекала им скорое разочарование и развод. Разумеется, пресса не могла ошибаться. Но, к своему взаимному удивлению, наездник и певица постепенно сделались близкими друзьями.

В то время, когда они встретились, Кассиди почти все время проводила в гастролях по своей родной стране и повсюду пела песни, что родились на берегах Миссисипи, в Нэшвилле, в штате Миссури. Она путешествовала на автобусе, с менеджером, музыкантами и рабочей группой. Реквизит, декорации, освещение, гример и гардероб ездили отдельно. И все это держалось на Кассиди — ее таланте, энергии и напористости. Кассиди, как и все великие артисты, умела разжечь публику и заставить ее воспарить к небесам.

Гастроли выматывали Кассиди. Оливер буквально наткнулся на нее однажды вечером. Кассиди сидела на плетеном коробе с одеждой рядом с автобусом, на котором ей этой же ночью предстояло ехать дальше. Снова репетиции, снова жадная, ревущая, захлебывающаяся аплодисментами толпа поклонников…

Появление Оливера было следствием чьей-то блестящей идеи: кто-то решил, что Кассиди следует выехать на сцену верхом на лошади, в ковбойском костюме, в сапогах со шпорами и в белой шляпе: Менеджер ничего не смыслил в лошадях, а потому заказал для нее не какую-нибудь сонную клячу, а резвого и норовистого конкуриста. Оливера, гостившего у хозяина лошади, попросили «позаботиться о леди». Благодаря ускоренному курсу обучения, появление Кассиди прошло нормально.

— Едемте со мной, — предложила она. — В других городах тоже есть лошади…

Оливер присел рядом с ней на плетеный короб.

— Такая жизнь — не для меня.

— Что, чересчур суматошная?

Кассиди завершила турне и поселилась с Оливером в Англии. А когда спокойная жизнь ей надоедала, она ненадолго возвращалась к прежнему: блистала на сцене в нарядах, расшитых блестками, и заставляла зал вскакивать с мест. Кассиди была переполнена музыкой. Житейские драмы отливались для нее в ноты и аккорды. В тот вечер после ужасающего ленча Кассиди сыграла на фортепьяно траурный этюд Шопена и дала себе слово, что когда-нибудь она заставит Джоанн Вайн оценить свою замечательную мать.

Зашедший в комнату Оливер понял и музыку, и настроение Кассиди.

И сказал:

— А почему бы тебе самой не написать песню специально для Моны? Ты ведь когда-то писала песни.

— Публике больше нравятся старые вещи.

— Старые вещи когда-то ведь тоже были новыми.

Кассиди скорчила гримаску и принялась играть старые песни — ничего нового ей сочинять как-то не хотелось.

Мона утешила хозяев, разочарованных неудавшимся приемом и ошеломленных хамским отношением Джоанн к матери.

Мона сказала, что смирилась с этим еще с тех пор, как Джоанн не позвала ее на свадьбу. Оливер с Кассиди охотно придушили бы Джоанн, если бы она еще не уехала.

— Да выкиньте вы это из головы! — посоветовала Мона. — Наверно, это все из-за того, что она выросла в бедности. У меня денег-то было маловато, понимаете ли. Должно быть, в этом все и дело. И потом, — добавила она, — не стану же я теперь портить ей жизнь, верно? Что будет, если я стану являться на эти самые балы, которые Джоанн устраивает, и говорить всякому встречному, что я, мол, ейная матушка? И вы, пожалуйста, ничего такого не устраивайте. Пусть себе живет, бог с ней. Главное, что ей хорошо.

— Мона, вы святая! — сказал Оливер.

Не меньше месяца прошло, пока наконец Оливер, Кассиди и Мона снова смогли спокойно обедать на кухне, как прежде. А тем временем битвы в семействе Болингброк возобновились с новой силой. Снова пылали страсти, снова летали по дому предметы обстановки… Однажды вечером после работы Мона, услышав рев Оливера и вопли Кассиди, решительно вошла в кухню и встала в дверях немым укором, уперев руки в боки.

Ее появление утихомирило сражающихся секунд на десять. Потом Оливер рявкнул:

— Какого черта вы тут делаете?

— Как насчет яичницы, к такой-то матери? — предложила Мона.

— О господи! — воскликнула Кассиди и захихикала. Оливер надулся и вышел, но вскоре вернулся с улыбкой и тремя рюмками виски. Мона принялась жарить яичницу, а Кассиди ей рассказала, что ссорились они из-за ее, Кассиди, длительного турне, которое она собиралась совершить по Америке. Ей предстояло отсутствовать два месяца, и Оливеру это не нравилось.

— Слушай, малый, так поезжай с ней! — сказала Мона.

И они тихо-мирно все обсудили. В течение первого месяца Оливер управится со всеми своими соревнованиями, а потом отправится к Кассиди в Америку. Второй месяц они проведут вместе и вернутся домой в ноябре. А Мона пока что поселится в квартирке при конюшне, чтобы приглядывать за домом. На тот месяц, что его не будет, Оливер решил нанять второго конюха.

— Проще простого! — подытожил Оливер. — И стоило из-за этого ссориться?

В то время, как Болингброки доедали десерт и обдумывали поездку, заехал их старый семейный адвокат (он, собственно, заранее договорился об этом визите, но они про него забыли), чтобы заверить их подписи на какой-то сложной доверенности, связанной с завещанием.

Оливер вышел встретить адвоката и провел его на кухню. Адвокат, как и Оливер, был человек интеллигентный и с первого взгляда оценил внутреннее достоинство, таящееся под простоватой деревенской внешностью Моны.

Мона сразу спросила со своим тягучим валлийским выговором: «Может, мне лучше выйти?» Адвокат любезно попросил ее остаться. Сказал, что ему нужен свидетель, чтобы заверить подписи. Мона убрала со стола и расписалась в указанном месте.

— Ну а теперь, миссис Уоткинс, — как бы между прочим заметил адвокат, — быть может, вы тоже хотите распорядиться своим имуществом?

— Это как? — не поняла Мона.

— Вы написали завещание? — спросил адвокат. — Если нет, можно составить его сейчас.

— Да, в самом деле, — вмешался Оливер. Ему хотелось вознаградить Мону и при этом не оскорбить ее. — Без завещания никак нельзя.

— Да я уж однажды говорила об этом со своими, — сказала Мона. — Перегрин хочет, чтобы я все оставила Джоанн.

Адвокат с улыбкой вытащил из своего набитого «дипломата» готовый бланк завещания и написал на нем под диктовку Моны ее полное имя и адрес.

Потом спросил, кому она хочет оставить личное имущество.

— Личное имущество? — переспросила Мона.

— Ну да, всякие мелкие вещи.

— А-а, навроде велосипеда! — кивнула Мона. — Ну…

Она призадумалась.

— Ну, велосипед-то мой Джоанн не надобен. Попрошу-ка я Касси или Оливера отдать мой старый велосипед кому-нибудь, кому он сгодится. Э, а что, если мне попросту попросить их обойтись с моим старьем, как они сочтут нужным?

Адвокат вписал в завещание в графе «душеприказчик» «Кассиди Ловлас Уорд». Потом, когда Мона отправилась домой, адвокат с Оливером проводили ее до ближайшего паба, попросили двух незнакомых людей засвидетельствовать ее подпись и выставили им в благодарность по кружке пива.

Кассиди полагала, что распорядиться «старьем» Моны — это наименьшее, что она может сделать для пожилой женщины. Но Кассиди от души надеялась, что ей не придется этим заниматься. Оливер вернулся из паба улыбающийся, и они с Кассиди отправились в постель в самом радужном настроении.


Пришло время, когда Кассиди отправилась в свое длительное турне по Америке. Оливер, оставшись один, выиграл тем не менее Европейский конный Гран-При и был избран Спортсменом Года. Мона, ездившая с Оливером, чтобы присматривать за лошадьми, была на вершине счастья.

Когда миновал первый месяц турне Кассиди, Оливер заботливо вселил Мону в квартирку при конюшне и нанял конюха — еще более старого, чем Мона, — который должен был каждый день приезжать — на своем велосипеде — помогать работать лошадей. Мона спокойно отправила Оливера к Кассиди и принялась терзаться искушением. Искушений было немало: холодильник, набитый продуктами, цветной телевизор, отсутствие необходимости кидать монетки в счетчик каждый раз, как надо сварить обед или включить отопление… Мона, живя в своем коттеджике, аккуратно оплачивала все счета и даже ухитрялась понемногу откладывать на черный день. Она всю жизнь довольствовалась малым.

После завершения триумфального турне Оливер с Кассиди ненадолго остались в Америке, отдохнуть перед возвращением домой. Однажды в разговоре Оливер сказал Кассиди, что надо бы повысить Моне жалованье.

— Мы и так уже платим ей по максимуму, — заметила Кассиди.

— Но она ведь заслуживает большего! — возразил Оливер.

— Ну ладно… — зевнула Кассиди. — И еще тебе нужна новая лошадь. Ты ведь вроде говорил, что серый стареет?

А тем временем Мона на другом конце света чистила отяжелевшего серого хитреца и с грустью думала, что скоро Оливер его продаст. Старичку стукнуло пятнадцать, и он утратил былую резвость.

Моне было нехорошо. Ее лихорадило. Но она не обращала на это внимания. Как и все здоровые люди, она не замечала, что заболевает.

На следующее утро, взглянув на ее горящее лицо, старый конюх сказал, что с лошадьми управится сам, а ей хорошо бы взять велосипед и съездить к доктору. Мона чувствовала себя достаточно плохо, чтобы послушаться. У доктора она с облегчением узнала, что у нее всего-навсего грипп.

— Сейчас многие болеют, — сказал измотанный доктор. — Ложитесь в постель, пейте много жидкости, и скоро вам станет лучше. Грипп — это вирусная инфекция. Лекарств от него нет — антибиотики на вирус не действуют. Принимайте аспирин. Держите ноги в тепле. И побольше пейте. Если начнется сильный кашель, обратитесь ко мне. Вы, миссис Уоткинс, очень здоровая женщина. Соблюдайте постельный режим, пейте побольше воды, и все будет в порядке.

Мона кое-как доехала обратно до Болингброков и сообщила диагноз своему помощнику.

— Иди в постель, — сказал конюх. — Лошадьми я сам займусь.

Мона с радостью переоделась в теплую ночную рубашку и заползла под одеяло. Поездка на велосипеде ее доконала. Она вспомнила, что надо бы принять аспирин, но аспирина у нее не было. Мона задремала, с улыбкой вспоминая безупречное выступление Оливера на Европейском конном Гран-при.

Старый конюх стеснялся заходить к Моне — ее кровать стояла всего футах в шести от входной двери. Он только приоткрывал дверь и разговаривал с ней через щелочку два раза в день, утром и вечером. Прошло три дня, а Моне лучше не стало. Тогда конюх сам поехал к доктору.

— Миссис Уоткинс? Ну, грипп так быстро не проходит, знаете ли…

Доктор полистал тощенькую карточку.

— Вот тут, в графе «Близкие родственники», написано, что у нее есть дочь. Миссис Джоанн Вайн. Давайте попросим ее помочь.

Доктор был добрый человек. Он сам позвонил Джоанн, чтобы избавить старого конюха от лишних расходов.

— Грипп! — воскликнула Джоанн. — Ну, я уверена, что с Моной все в порядке, раз ее лечите вы.

Доктор нахмурился.

— За ней просто нужно поухаживать. Менять простыни. Заваривать чай. Поить апельсиновым соком или даже пивом. Понимаете? Главное, чтобы она побольше пила. Если вы можете…

— Не могу! — перебила Джоанн. — Я весь день занята в комитете. И отложить свои дела я не могу.

— Но ваша мать…

— Это все ужасно некстати! — решительно заявила Джоанн. — Извините…

И повесила трубку. Доктор покачал головой, написал телефон Джоанн на своей визитке и передал его старому конюху.

На следующий день конюх сам позвонил Джоанн и сообщил, что Моне не стало ни хуже, ни лучше, но помощь дочери ей бы не помешала.

— А что ж Кассиди Болингброк за ней не смотрит? — осведомилась Джоанн. — Мона ей так нравится!

Конюх объяснил, что миссис Болингброк должна вот-вот вернуться из Америки, но ее не будет еще дня два.

— Всего два дня? Ну, тогда все нормально! — заявила Джоанн и бросила трубку. Она испытала немалое облегчение. При одной мысли, что ей придется ухаживать за матерью, прикасаться к ее старческому телу, Джоанн едва не стошнило.

Мона не чувствовала себя несчастной. Она лежала бревном в своей постели. Ни есть, ни пить ей не хотелось. Наверно, скоро ей полегчает. А пока — спать…

Когда вернулись Болингброки, Кассиди первым делом зашла к Моне. В комнате было жарко, душно и воняло. Опухшая Мона временами приходила в себя, потом снова проваливалась в забытье. Кассиди сделала для нее все, что могла. Встревоженные, они послали за доктором. Доктор приехал тотчас же, осмотрел Мону и вызвал «Скорую». В ожидании «Скорой» он то и дело повторял:

— Но ведь я же ей говорил! Я говорил, что надо побольше пить! А она говорит, что целую неделю ничего не пила. У нее просто не было сил вскипятить себе чаю!

В голосе доктора звучало отчаяние.

— Мне надо предупредить миссис Вайн, что положение очень серьезное… Можно от вас позвонить?

Джоанн, разумеется, не сочла это поводом для паники и сказала, что уверена — ее мать в надежных руках. Доктор возвел глаза к небу. Врачи сделали все, что могли, но, несмотря на «искусственную почку», капельницу и молитвы Кассиди, Мона окончательно впала в забытье и тихо скончалась той же ночью в больнице от острой почечной недостаточности.

Из больницы позвонили не Болингброкам, а Джоанн Вайн. Оливеру сообщил доктор.

— Такая бессмысленная смерть! Бедная старушка… Если бы она пила побольше жидкости! Люди недопонимают опасности обезвоживания…

«Он оправдывается, — подумал Оливер. — Впрочем, Мона наверняка не обратила внимания на его совет».

Оливер и Кассиди сидели на кухне и оплакивали безвременную кончину дорогого им человека.

Но когда старый конюх рассказал им, что они с доктором два раза звонили Джоанн, и все без толку, печаль Болингброков обратилась в гнев.

— Джоанн убила ее! — Кассиди яростно стиснула кулаки. — Джоанн ее попросту убила!

Оливер, более объективный, подумал, что Джоанн поступила так не нарочно. Она просто не знала, что все так обернется. Ни один суд не обвинит ее даже в непредумышленном убийстве. Суд даже не станет рассматривать это дело.

Оливер внезапно вспомнил про незамысловатое завещание Моны и решил сразу спросить у ее соседки, что делать со «старьем», которое Мона доверила Кассиди. Может, соседке оно пригодится… Оливер оставил взбудораженную и расстроенную Кассиди дома и поехал на своем «Рейнджровере» в городок. Перед коттеджиком Моны красовался фургон фирмы Перегрина, и рабочие в комбинезонах деловито выносили из дома жалкое барахлишко и мебель Моны.

Соседка Моны, в бигуди, домашних шлепанцах и цветастом фартуке, стояла на тротуаре, дрожа на ноябрьском ветру, всем своим видом выражая бессильный протест.

Оливер остановил исход и заговорил с соседкой.

— Со смерти Моны не прошло и шести часов, — возмущенно сказала соседка, — а Джоанн уже лично заявилась и принялась рыться в вещах матери! По-моему, она не нашла того, что искала. Пошвыряла все на пол и уехала, злая, как собака. Потому они и бросились вывозить все подряд. Как шакалы, ей-богу! Понимаете, Мона оставила мне свою расчетную книжку и деньги, платить за квартиру, на то время, пока она жила у вас. Может, они деньги и ищут? Но там же совсем мало! И как теперь насчет квартплаты?

Оливер пообещал, что разберется и с квартплатой, и со всем прочим. Он достал свой мобильный телефон, позвонил Перегрину и сообщил о существовании и содержании завещания Моны.

— Так что прошу вас, передайте, пожалуйста, вашим людям, чтобы они разгружали фургон, — сказал он вежливо, но непреклонно.

Перегрин немного поразмыслил и послушался. Он отправил фургон по настоянию Джоанн, а Джоанн не объяснила, почему она так торопится. Вещи Моны никакой ценности для нее не представляли, скорее наоборот.

— Знаете ли, Джоан временами попадает вожжа под хвост, — признался Перегрин Оливеру, как мужчина мужчине. Про себя Перегрин подумал, как разъярится Джоанн, когда узнает, что Мона оставила все свое барахло кому-то чужому.

— И насчет похорон Моны, — сказал Оливер. — Мы с Кассиди тоже хотели бы присутствовать. Она была нам очень дорога, знаете ли.

Перегрин спросил, какой день их устроит.

— Любой, кроме среды, — ответил Оливер. — В среду Кассиди улетает на концерт в Шотландию, а у меня деловой ленч, отменить который я никак не могу.

— Мона сама виновата, что умерла! — внезапно сказал Перегрин. Видимо, он тоже чувствовал себя виноватым. — Джоан ведь предлагала приехать и поухаживать за ней, а Мона отказалась. Несколько раз звонила и говорила, чтобы Джоан не приезжала. Джоан ужасно обиделась.

— Но ведь в комнате, где лежала Мона, телефона не было, — задумчиво сказал Оливер. — А на дворе, видимо, было очень холодно. И до дома идти довольно далеко, а дом стоял нетопленый, пока нас не было…

— Что вы имеете в виду?

— Откуда же Мона вам звонила?

Перегрин умолк, довольно надолго, а потом сменил тему и заговорил о детских фотографиях Джоан. Если найдутся фотографии…

— Я уверен, что Кассиди отдаст Джоанн все, что Мона хотела бы ей передать, — мягко заверил его Оливер.

— Значит, похороны назначим на любой день, кроме среды, — закончил Перегрин почти дружелюбно. — Я вам сообщу.


Когда Оливер вернулся домой, Кассиди сидела уже не на кухне за столом, а в гостиной за фортепьяно, и изливала свои чувства в музыке.

Оливер тихо присел на лестнице, откуда он мог слушать, не будучи замеченным. Кассиди пела новую песню. Безыскусную, немногословную и печальную.

Однажды Кассиди сказала Оливеру, что все хорошие песни — о любви, утрате или печали. В новой песне Кассиди звучало и то, и другое, и третье.

Она внезапно оборвала песню и встала из-за фортепьяно. Обнаружила на лестнице Оливера и села рядом на ступеньки.

— Ну как? — спросила она.

— Блестяще.

— Я еще не придумала названия, но…

— Но написала ты ее для Моны, — закончил Оливер.

— Да.

На следующий день Кассиди вместе с Оливером отвезла еще не обработанную мелодию своим музыкантам. Ее меланхоличный текстовик был очарован и написал слова, проникнутые вселенской печалью и вселенской надеждой. Кассиди спела ее тихо, но проникновенно, и все присутствующие подумали, что стали свидетелями рождения нового платинового альбома.

На обратном пути Кассиди, всегда дико устававшая на репетициях, спала в лимузине, положив голову на плечо Оливеру. А Оливер убивал время, придумывая планы возмездия, которые Мона наверняка бы не одобрила. А когда они въехали во двор, лимузин укатил, и Кассиди, зевая, удалилась спать, старый конюх — теперь уже не временный — сообщил Оливеру, что, как он слышал, Мону должны кремировать через два дня, в среду. И намерения Оливера сделались тверды, как скала.

— Как — в среду! — воскликнул он. — Вы уверены?

— Так в пабе говорили.

Оливер обзвонил три похоронных бюро и наконец нашел то, которому была поручена Мона.

— Миссис Уоткинс? Да, на среду.

Оливер принялся расспрашивать. Ему ответили, что похороны будут «по низшему разряду». Да, вполне можно было назначить и на любой другой день — церемония много времени не занимает, — но ближайшие родственники настояли, чтобы похороны состоялись в среду.

И медленно разгоравшийся план Оливера вспыхнул ярким пламенем.

Джоанн лишила свою покойную мать даже последней чести — присутствия на ее похоронах знаменитостей, на которых она работала.

Оливер с Кассиди послали большой венок из лилий. Соседка Моны потом рассказала им, что Джоанн отложила его в сторону. Немногим присутствующим Джоанн сообщила, что Болингброки попросту не потрудились приехать.

Прах Моны был развеян над розовой клумбой в саду крематория. Памятную табличку устанавливать не стали. Джоанн втайне радовалась своему освобождению. Наконец-то она сможет заново выдумать себе свою неотесанную матушку и изъявлять почтение «обаятельной лощаднице старой школы», как выразился Перегрин.

Хотя Оливер с Кассиди предпочитали вести частную жизнь, оба, конечно, сознавали, что для публики они звезды. Оба немало потрудились ради того, чтобы достичь статуса звезды, и намеревались оставаться звездами как можно дольше. И после нищенских похорон Моны Оливер решил воспользоваться своей огромной властью, не задумываясь о том, одобрила бы это Мона или нет.

Заручившись согласием Кассиди, Оливер отправился к устроителям большого ежегодного конного фестиваля, пятидневного «Рождественского шоу» в «Олимпии». Пять представлений утром, пять вечером.

Помимо соревнований по конкуру, в которых Оливер в любом случае должен был принимать участие, он, как победитель соревнований на Европейский конный Гран-при и Спортсмен Года, должен был возглавлять финал каждого из десяти представлений в престижном Параде чемпионов. Какой же парад без Спортсмена Года! Короче, Оливер был силой, с которой организаторы не могли не считаться. И Оливер предложил дополнить все десять представлений еще одним номером.

Организаторы его выслушали. Удивились. И наконец кивнули.

Оливер пожал им руки. Потом вернулся домой и терпеливо принялся учить старого серого умницу новым трюкам.

Менеджер Кассиди десятками составлял новые контракты. Музыканты добивались кристальной чистоты звука. Фабрики готовились записывать диски. Новая песня Кассиди о любви, утрате и печали получила признание нации.

Оливер пригласил Джоанн Вайн принять участие в телепередаче, посвященной ее матери. Джоанн едва не захлебнулась истерикой. Перегрин пытался помешать проекту Оливера, но не сумел найти повода. «Судьба Моны» заняла страницы глянцевых журналов, где публиковали фотографии Джоанн в бальных платьях. Теперь фотографии Джоанн соседствовали с фотографиями ветхого коттеджика. Над Перегрином посмеивались, хотя и исподтишка.

На первом из пяти представлений весь огромный стадион «Олимпия» был заполнен. На ступеньках сидели безбилетники. Слухи разлетелись. Билеты на все десять представлений были распроданы.

Притушили свет, наступила тишина, и голос Оливера объявил, что это представление дается бесплатно и посвящается его конюху, Моне Уоткинс, простой валлийке из долин. Ее заботливость и умение подготовить к соревнованиям лошадь европейского класса не знали себе равных.

— Я многим ей обязан, леди и джентльмены. А потому сейчас моя жена, Кассиди Ловлас Уорд, выступит в память нашего общего друга с «Песней для Моны».

И внезапно темнота наполнилась музыкой из мощных динамиков, расставленных по краю арены. Зазвучала нежная и пронзительная тема, которую все присутствующие уже знали. Песня успела стать любимой и знакомой.

Загорелся единственный прожектор, рассекший звенящую мелодией тьму. У выхода на арену неподвижно застыл большой серый конь. Верхом на коне сидела Кассиди в серебристом кожаном костюме в ковбойском стиле, в юбке-амазонке с блестящей бахромой, в серебристых перчатках и широкополой белой шляпе. Этот трюк, вызывавший ликование на Миссисипи, заставил взорваться аплодисментами и лондонскую публику.

Кассиди верхом на сером коне проехала по кругу. Прожектора всех цветов радуги заставляли серебро и стеклярус вспыхивать разноцветными бликами. Через каждые несколько шагов серый вставал на дыбы и делал пируэт, весьма довольный собой: старый конкурист был в своем амплуа. Толпа, знавшая из программки, кто он такой, смеялась и аплодировала. Наконец, вернувшись вновь ко входу,Кассиди сорвала свою огромную шляпу и встряхнула серебристо-пепельными кудряшками.

Оливер побаивался, что весь этот шик, который с таким восторгом принимали в Теннесси, английской публике покажется пошловатым. Но бояться было нечего. Люди, работавшие на Кассиди, — музыканты, осветители, операторы и прочие, — были профессионалами. Они обещали создать незабываемое зрелище — и они его создали.

И наконец Кассиди выехала в центр круга и соскользнула с коня, передав повод Оливеру, который ожидал ее в темноте. Потом Кассиди переоделась — что всегда вызывало восхищенные вопли и топанье ногами. Она в мгновение ока сбросила с себя свой ковбойский костюм, упавший на пол сверкающей грудой, и осталась в длинном белом вечернем платье, вышитом блестками. И взбежала на небольшой помост, на котором был установлен микрофон.

Кассиди взяла микрофон и запела «Песню для Моны», думая о Моне, Это была песня о женщине, которая тосковала по утраченной любви. Кассиди пела не об одной Моне, а обо всех одиноких людях, ищущих душевной теплоты. Кассиди повторила песню дважды: в первый раз — тихо и жалобно, а во второй — в полный голос, торжествующе. Ее голос заполнил собой весь стадион, взывая к судьбе и надежде.

Кассиди выдержала последнюю замирающую ноту, пока не начало казаться, что ее дыхание вот-вот оборвется, и вот наконец наступила тишина. Белые лучи прожекторов притухли, Кассиди сбросила с себя белое сверкающее платье и, оставшись в черном, выскользнула из круга света, оставив на помосте лишь блестящую кучку материи.

Кассиди ненадолго вышла на бешеные аплодисменты. Она была в черном плаще с блестящей каймой. Певица помахала зрителям, вскинув руки, и исчезла. Старое волшебство; которое так хорошо действовало в Нэшвилле, вновь расправило крылья и воспарило под купол «Олимпии».

Некоторые критики обозвали шоу «сентиментальным». Но сентиментальные песни завоевывают сердца миллионов. Так же вышло и с «Песней для Моны». После десяти представлений в «Олимпии» берущая за душу мелодия разошлась на дисках по всему свету. Она звучала на всех радиоволнах, завоевывая себе статус классической.


Джоанн и Перегрин, скрипя зубами, смотрели великолепное шоу по телевизору. Какая жалость, заметил диктор в студии, что элитный аукционер Перегрин Вайн и его обаятельная супруга Джоан, единственная дочь Моны Уоткинс, так и не смогли побывать ни на одном из представлений!

Джоанн прикусила себе язык с досады. Перегрин задумался о том, стоит ли переезжать в другой город и начинать все сначала. Но ведь «Песня для Моны» звучала повсюду, от концертов до дискотек… Перегрин посмотрел на свою себялюбивую красавицу-жену и задумался — а стоит ли она того?


Некоторое время после триумфа в «Олимпии» Оливер с Кассиди мирно обедали на кухне. Они уже привыкли к отсутствию Моны, но все же ее дух незримо витал над ними, призывая не ссориться и жарить яичницу вместо того, чтобы бить тарелки.

Разбирательство комиссии по наследствам закончилось, и Кассиди отдала все «старье» Моны, включая жемчужную брошку и велосипед, завитой соседке, которая с любовью приняла имущество Моны. Болингброки только время от времени спрашивали себя, что же Джоанн так лихорадочно искала в то утро, когда умерла ее мать?

— Знаешь, — сказала Кассиди за яичницей с грибами, — а помнишь ту старую коробку, в которой Мона привозила фотографии Джоанн в бальных платьях… там еще были наши фотографии?

Оливер снял с верхней полки забытую коробку и вывалил ее содержимое на стол.

И под вырезками с фотографиями Джоанн и их самих нашлись две сложенные страницы из местной газеты валлийского городка, ныне уже не существующего. Вырезки были пожелтевшие, ветхие и протершиеся на сгибах.

Оливер осторожно развернул их, стараясь не порвать, и Болингброки наконец узнали то, что так старалась скрыть Джоанн.

В центре первого листка была фотография троих людей: Мона в молодости, девочка — явно Джоанн — и приземистый неулыбчивый мужчина. Заголовок рядом с фотографией гласил:

«МЕСТНЫЙ ЖИТЕЛЬ ПРИЗНАЛСЯ В ИЗНАСИЛОВАНИИ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНЕЙ И ПРИГОВОРЕН К ДЕСЯТИ ГОДАМ ТЮРЕМНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ.

Идрис Уоткинс, конюх, муж Моны и отец Джоан, признался в преступлении. Приговор вынесен без предварительного разбирательства».

На втором пожелтевшем листке фотографий не было — только заметка:

«КОНЮХ ПОГИБ НА ГАЛОПЕ.

В четверг Идрис Уоткинс, недавно досрочно выпущенный из тюрьмы, отсидевший шесть лет из десяти, к которым он был приговорен за изнасилование несовершеннолетней, упал с лошади и разбил себе голову. Он оставил вдову, Мону, и дочь Джоан, тринадцати лет».

После продолжительного молчания Оливер сказал:

— Полагаю, это многое объясняет.

Он сделал ксероксы старых газетных страниц и отправил их Джоанн.

Кассиди одобрила это.

— Пусть она боится, что мы опубликуем это и погубим ее светскую жизнь.

Однако публиковать это они не стали.

Мона бы этого не одобрила.

Белая звездочка

Однажды мне пришло письмо из провинциального журнала «Чеширская жизнь». В письме говорилось: «Напишите рассказ».

«Какой?» — поинтересовался я.

«На три тысячи слов», — ответили мне.

Стояла зима, и мне часто приходилось ездить на машине через холм, на котором когда-то жил в овражке бродяга. Вот я и написал про бродягу.

В этой истории рассказывается, как украсть лошадь с аукциона.

Пожалуйста, не делайте этого!

Бродяга продрог до костей.

Температура держалась на нуле, и над горизонтом угрожающе нависала желтоватая снеговая туча. Темные сучья старых деревьев скрипели на ветру, и вспаханные поля лежали голые и черные в ожидании снега.

Бродяге, ковыляющему по узкому проселку, было холодно и голодно, и в душе его поднималось сильное раздражение, не направленное ни на кого конкретно. В эту пору хорошо спрятаться в уютном логове, устроенном в овраге на склоне лесистого холма, покрытом ветками и несколькими слоями толстого коричневого картона, лечь на теплую мягкую постель из опавших листьев, застеленных полиэтиленом и мешками. Бродяге нравилось, когда у порога его убежища целыми днями пылал костер и угли теплились всю ночь напролет. В этом уютном гнездышке бродяга пережидал морозы, метели и дожди, а весной, уходя, раскидывал свое убежище пинками.

Что ему не нравилось, так это когда его убежище раскидывают пинками другие, как это произошло сегодня утром. Их было трое: владелец земли, где бродяга устроился на зиму, и двое из местного муниципалитета: мужчина средних лет с холодным жестким взглядом и чопорная решительная дама с папкой. Бродяга вспоминал их громкие голоса, их дурацкие реплики, и его гнев постепенно разгорался.

— Я на той неделе каждый день ему говорил, чтобы он убирался с моей земли…

— Это строение является постоянным жилищем и как таковое должно быть зарегистрировано в муниципальной комиссии по строительству…

— В городе есть ночлежка, где люди без постоянного места жительства могут переночевать…

Мужчина из муниципалитета принялся растаскивать его картонную крышу, и двое других присоединились к нему. Бродяга видел по выражению их лиц, что им противен его запах, а по тому, как они брезгливо отряхивали руки, понял, что им противно прикасаться к тому, за что брался он. В нем пробудился гнев, но, поскольку бродяга терпеть не мог общаться с людьми и никогда не открывал рта, если этого можно было избежать, он просто развернулся и побрел прочь, бесформенный в своих лохмотьях, шаркая ногами в огромных, не по размеру, башмаках, бородатый, угрюмый и вонючий.

С тех пор он успел прошагать шесть миль. Спешить ему было некуда.

Ему нужно было поесть и где-то укрыться от надвигающегося снегопада. Он нуждался в укрытии и в огне. Его ненависть к роду человеческому нарастала с каждым шагом.


В тот же день в Лондоне директор службы безопасности ипподромов мрачно смотрел из окна Жокейского клуба на машины на Портмен-Сквер. За спиной директора, в уютной, ярко освещенной комнате сидел и жаловался мистер Мельбурн Смит. Жаловался мистер Смит не первый день, а уже целых две недели, и по телефону, и лично. Жаловался он на недостаток охраны на ноябрьском аукционе годовиков, откуда кто-то ловко увел его только что приобретенного и чрезвычайно дорогого жеребчика.

Мельбурн Смит вложил столько денег в развитие британского коневодства, что не обращать внимания на его жалобы было невозможно. Хотя, разумеется, строго говоря, это дело полиции, а вовсе не аукционеров, и уж тем более не Жокейского клуба. Мельбурн Смит, пятидесяти лет, пробивной, делец до мозга костей, был не менее возмущен тем, что кто-то посмел увести лошадь у него, чем самим фактом кражи.

— Просто взяли и увели! — оскорбленно повторял он, наверное, раз в пятидесятый. — А вы, похоже, не слишком-то торопитесь его разыскивать!

Директор вздохнул. Мельбурн Смит ему ужасно не нравился, но у директора хватало ума скрывать свою неприязнь под добродушной улыбкой. За его усами и твидовым костюмом скрывался тонкий и предприимчивый ум. Вот и сейчас директор мучительно соображал, что можно сделать, чтобы найти жеребенка, кроме как молиться о чуде.

Для начала, похитителя давно и след простыл. Мельбурн Смит обнаружил пропажу более чем через месяц после аукциона. Он, как обычно, приобрел с десяток длинноногих жеребят, которые будущим летом должны были выступать в скачках двухлеток. Как обычно, договорился со знакомым тренером, что жеребят переправят к нему, приучат к узде и седлу, объездят и научат не бояться стартовых кабинок. И, как обычно, через некоторое время заехал к тренеру посмотреть, как поживают его новые приобретения.

Поначалу будущий призовой жеребчик просто озадачил его. Потом в Мельбурне Смите пробудились подозрения. И наконец он все понял и разъярился. Он выложил целое состояние за годовичка самых что ни на есть голубых кровей, а вместо этого получил долговязого заморыша со слабой шеей. Общим у его приобретения и этого подменыша была только масть — темно-рыжая — да большая белая звездочка на лбу.

— Это позор! — твердил Мельбурн Смит. — На следующий год я поеду со своими деньгами во Францию!

Директор подумал о том, что скаковых лошадей воруют чрезвычайно редко и что безопасность на торгах обеспечивается скорее за счет документов, чем за счет запоров и засовов. И обычно документов оказывается достаточно.

Каждый чистокровный жеребенок вскоре после рождения проходит регистрацию. И в сертификате указывается не только родословная и дата рождения, но и масть, особые приметы и количество и расположение завитков шерсти на шкуре. Отметины и завитки тщательно зарисовываются.

Позднее, когда жеребенок подрастает и приходит время выставлять его на скачки, местный ветеринар заполняет вторую карту особых примет и отсылает ее в регистрационное бюро. Если сертификат жеребенка совпадает с позднейшим, все в порядке. Если нет, лошадь на скачки не допускается.

Сертификат жеребенка, купленного Мельбурном Смитом, совершенно не совпадал с сертификатом подменыша. Масть та же, белая звездочка в наличии, а расположение завитков совсем другое.

Директор поручил своему помощнику титанический труд — проверить двадцать тысяч сертификатов жеребят, зарегистрированных в этом году. Но с сертификатом подменыша не совпал ни один. Директор думал, что подменыш — он его видел — скорее всего какой-нибудь гунтер-полукровка, которых не заносят в племенную книгу и который вообще нигде не зарегистрирован.

— Проверка на воротах — это же просто смех один! — ворчал Мельбурн Смит.

Директор признался себе, что люди на воротах, которые ведут на территорию аукциона; стоят там только затем, чтобы проверять, есть ли при лошади выходной талон, выданный аукционерами, и совпадает ли номер, наклеенный на круп лошади, с номером на талоне. А не затем, чтобы проверять, не переменил ли кто тайком номера на лошадях. Так что охранники вовсе не виноваты, что жеребчик под номером 189, вышедший с талоном номер 189, оказался долговязым тонкошеим заморышем, а вовсе не драгоценным аристократом Мельбурна Смита. И бесполезно теперь расспрашивать их (хотя директор расспрашивал), под каким номером покинул территорию сам аристократ. Они не могли этого знать — и, разумеется, не знали.

Директору удалось разузнать некоторые обстоятельства подмены. Остальное он домыслил сам.

На аукционе лошадей держат в денниках. Лошадь, которая идет в каталоге под номером один, ставится в денник номер один, и на круп ей наклеивают бумажку с цифрой «один». Номер 189 должен был стоять в деннике номер 189, и на крупе у него должен быть наклеен номер 189. По конюшне ходят покупатели, которые осматривают лошадей и прикидывают, стоит ли торговаться. Если лошадь продана, бывшие владельцы возвращают ее в денник и оставляют там. Оттуда ее и забирает новый владелец. Так что покупатель и продавец могут даже не встречаться лицом к лицу.

Конюх, выводивший на арену номер 189, вернул лошадь в ее денник и оставил там. Конюх Мельбурна Смита забрал лошадь из денника и отправил к тренеру. И это был подменыш.

Подменить лошадь было проще простого — лошадей все время выводят из денников и ставят обратно, никто бы и не заметил.

Директор предположил, что воры выставили своего подменыша на торги и назначили несуразно высокую минимальную цену, так что никто его не купил. Видимо, подменыш был одним из непроданных лотов с 1 по 188-й. Но, разумеется, аукционеры не могли вспомнить эту лошадь через столько времени. На аукцион каждый день выставляют сотни лошадей. И аукционеры не спрашивают, откуда взялась та или иная лошадь и куда она делась потом. Конечно, они составляют списки непроданных лошадей, но предполагается, что владельцы забирают их обратно.

— А эта ваша шумиха в прессе! — фыркнул Мельбурн Смит. — Сплошное сотрясение воздуха, и никакого проку!

Директор устало отвернулся от окна и взглянул на развернутую газету, лежащую на столе. Эта неделя была небогата интересными событиями, и редакторы охотно согласились напечатать репортаж, который директор им подсунул. Ни одни читатель не мог пропустить аршинных заголовков «ГДЕ ОН?» и фотографии пропавшего сокровища. Желтая пресса раздула сенсацию и ударилась в морализаторство. «Серьезные» газеты опубликовали сертификат жеребенка. По телевидению передали и то, и другое. Но двухдневная шумиха действительно кончилась ничем. Телефон, по которому просили «звонить в любое время», пока молчал.

— Если вы его не вернете, — гневно заявил Мельбурн Смит на прощание, — я отправлю всех своих лошадей во Францию!

Директор подумал о жене и детях, которые сейчас готовятся к празднику и будут так рады, когда он вернется. «Нет, — решительно подумал он, — в ближайшие два дня я не стану вспоминать об этом чертовом жеребчике!» Все равно остается только молиться о чуде.

— Что мне нужно, — сказал он вслух своему опустевшему и притихшему кабинету, — так это белая звездочка. Большая белая звездочка, которая вспыхнет в небе над конюшней и подаст знак: «Я тут. Приходи и забери меня».

«Господи, прости меня за богохульство!» — подумал директор. Было уже четыре часа, и он отправился домой.


В тот же день Джим и Виви Тернер сидели на кухне в своем деревенском доме, пили чай и читали газеты.

— Они его не найдут, верно же? — спросил Джим.

Виви покачала головой:

— Рыжий с белой звездочкой… да таких лошадей пруд пруди!

Их мысли обратились к породистому годовичку, стоящему под попоной в их ветхой конюшне на двадцать денников. Прошло уже пять недель с тех пор, как они его украли, и прошедшее время вселило в них ощущение безопасности.

— К тому же эти газеты вышли уже два дня назад, а ничего не случилось, — сказала Виви.

Ободрённый Джим Тернер кивнул. Он на такое никогда бы не решился, если бы не Виви. Это Виви сказала, что для того, чтобы сделать карьеру тренера, ему необходима хотя бы одна действительно хорошая лошадь. Надо смотреть правде в глаза: никто не доверит такую лошадь бывшему жокею-стиплеру, недавно вышедшему в отставку. Который к тому же был весьма средним жокеем и дважды отстранялся от скачек за взятки.

Впрочем, дважды — это не так уж много, поскольку Джим Тернер готов был принять взятку от любого, кто предложит. Он сам предпочел бы сделаться главным конюхом в крупной конюшне. Уж там-то взятки только что на земле не валяются — знай только успевай собирать! Но Виви хотела быть женой тренера, а не главного конюха. А Джим привык слушаться жену — надо отдать ей должное, котелок у нее варит.

Именно хитроумная Виви придумала, как можно украсть первоклассного годовика с аукциона. И именно Виви, словно настоящая леди Макбет, подзуживала Джима, когда он колебался. Именно она подменила лошадь, стоявшую в деннике номер 189. Виви вывела аристократа, а Джим поставил на его место подменыша.

Это Виви решила, что надо использовать незарегистрированного полукровку, и купила такого за сущие гроши на живодерне. Подходящий жеребенок на аукционе непременно найдется — рыжий с белой звездочкой, таких действительно пруд пруди. Они сменяют его на кого-нибудь, кто будет следующим по каталогу. И действительно; номер 189 подошел идеально.

Виви рассчитала все заранее. Весной она отправит Джима на север со всеми их сбережениями, чтобы купить по дешевке чистокровного двухлетку, рыжего с белой звездочкой, который будет хотя бы выглядеть сносно. Потом надо будет заполнить сертификат на нового жеребчика, который соответствовал бы его зарегистрированному сертификату жеребенка. И у тренера Джима Тернера будет на конюшне рыжий жеребчик с белой звездочкой, проверенный и зарегистрированный, которого можно будет выставлять на скачки.

Джим с Виви прекрасно знали, что, вырастая, жеребята меняются не меньше, чем мальчики, которые становятся мужчинами, так что вряд ли кто-нибудь признает аристократа по внешнему виду. Директор это тоже знал. Жеребчик сможет выступать под своим новым именем, и никто ни о чем не догадается. Виви была уверена, что все будет прекрасно. Она не учитывала только упрямства директора. Тот уже прикидывал, что в ближайшие несколько лет придется время от времени выборочно проверять рыжих жеребчиков с белыми звездочками.

— Летом надо будет подновить конюшню, — сказала Виви. — Покрасить малость. Расставить кадки с цветами. Тогда к осени, когда жеребчик начнет выигрывать и на нас обратят внимание, у нас будет приличная конюшня, где любой владелец согласится держать своих лошадей.

Джим кивнул. Виви знает, что делает. Виви у него действительно умница.

— Ты пробьешься наверх, Джим Тернер, и эти самодовольные коровищи, тренерские женушки, больше не смогут смотреть на нас свысока!

От черного хода внезапно донесся металлический звон. Джим с женой, встревоженные, вскочили и выбежали на улицу.

У крыльца стоял оборванный, чумазый человек и рылся в отбросах в мусорном баке. Он, собственно, уже собирался уходить.

— Бродяга! — возмущенно воскликнула Виви. — Ворует наш мусор!

— Убирайся! — рявкнул Джим, надвигаясь на незваного гостя. — Пшел отсюда!

Бродяга медленно отступил на несколько шагов. Джим Тернер нырнул в кухню и вернулся с дробовиком, из которого стрелял кроликов.

— Пшел отсюда! — крикнул он, прицелившись в бродягу. — Убирайся и больше не приходи, понял? Мне тут всякая рвань вроде тебя ни к чему! А ну, катись!

Бродяга медленно удалился в сторону дороги. И Тернеры, весьма довольные собой, вернулись на теплую кухню.


Владелец земли весь день жалел о том, что сделал утром. Он запоздало сообразил, что в такую погоду не годится выставлять человека из дому, даже если этот дом — всего лишь нора на склоне холма.

Когда они с муниципалитетчиками разнесли жалкую хижину, в развалинах обнаружился пакет, набитый окурками. Владелец не отличался богатым воображением, но даже до него дошло, что он отобрал у бродяги все, что у того было, — и дом, и элементарные удовольствия… Владелец смотрел на хмурое небо, и ему было не по себе.

Весь день он обходил свои угодья, отчасти затем, чтобы найти бродягу. Совесть его была неспокойна. И наконец он не без удивления увидел того самого бродягу, шагающего ему навстречу по одной из дорог, идущих вдоль границы поместья.

Бродяга брел медленно. И он был не один. За ним, так же неторопливо, шагал конь.

Бродяга остановился. Конь тоже. Бродяга протянул коню на грязной ладони кубик комбикорма, и конь взял и сжевал его.

Владелец земли изумленно уставился на эту парочку: чумазый бродяга и ухоженный конь в чистой попоне.

— Где ты его взял? — спросил владелец, указывая на лошадь.

— Нашел. На дороге.

Голос бродяги был хриплым от долгого молчания, но слова звучали вполне отчетливо. Впрочем, бродяга соврал.

— Послушай, — неловко начал владелец, — если хочешь, можешь отстроить свою хижину. Останься тут на несколько дней. Хочешь?

Бродяга поразмыслил — и покачал головой. Оставаться было нельзя, из-за коня. Он освободил коня из конюшни и взял с собой. За это его сочтут вором и арестуют. А он с детства инстинктивно избегал всех общественных учреждений — сперва детских домов, потом — армии… Ему претили даже стены ночлежки, а уж тем более — тюремной камеры. Голод, холод и свобода — сколько угодно. Тепло, кормежка и запертая дверь — ни за что!

Он повернул прочь, сделав знак владельцу взять коня. Тот почти машинально взялся за недоуздок.

— Погоди, — сказал он. — Слушай… на, возьми.

Он достал из кармана пачку сигарет и протянул их бродяге.

— Возьми, пожалуйста.

Бродяга, поколебавшись, вернулся и принял дар. Кивнул, признавая факт обмена. Потом снова повернулся и зашагал прочь. Давно собиравшийся снег начал падать крупными хлопьями, скрывая удаляющуюся фигуру, тающую в надвигающейся тьме.

«И куда же он пойдет?» — с беспокойством подумал владелец. А бродяга спокойно размышлял, что придется идти всю ночь сквозь метель, чтобы не замерзнуть, а утром можно будет найти убежище и позавтракать тем, что выбрасывают другие люди, как обычно. Прежний гнев бродяги излился на Джима Тернера и выгорел. Теперь, поглощая милю за милей, он испытывал лишь одно чувство — привычное, всепоглощающее стремление к одиночеству.

Владелец поглядел на коня, на белую звездочку у него на лбу — и в голову ему пришла невероятная мысль. Он покачал головой и усмехнулся. И все-таки, поставив лошадь в конюшню при доме, он порылся в позавчерашних газетах. В бульварной газетке нашелся заголовок «Ищите белую звездочку!», а в «серьезном» ежедневнике — копия сертификата жеребенка. Он решил рискнуть и позвонить в полицию.

— Лошадь нашли, говорите? — сказал веселый сержант. — Ну, знаете ли, сэр, вы не единственный. Лошади бегают по всей деревне. Какой-то придурок отпер все денники на конюшне Джима Тернера и выпустил лошадей. Бродяга, наверно. Тернер говорит, он незадолго до того прогнал со двора какого-то бродягу. Мы теперь разыскиваем того, который жил на вашей земле. Только сейчас темно, да еще снегопад, а людей у меня мало — канун Рождества ведь!

Канун Рождества!

Владелец сперва разозлился на бродягу, а потом вдруг осознал, что тот не стал бы выгонять лошадей из конюшни, если бы его самого не выгнали из дому под Рождество. Он решил не говорить сержанту, что видел бродягу вместе с лошадью, которая теперь стоит у него в конюшне.

— Я скажу Джиму Тернеру, чтобы он приехал и забрал свою лошадь, сэр, — сказал сержант. — Он будет очень рад получить ее обратно. Он здорово тревожился.

— Э-э… — нерешительно начал владелец, боясь показаться дураком. — Я не знаю, читали ли вы в газетах о пропавшей лошади, сержант, но мне кажется, что, прежде чем возвращать эту лошадь Джиму Тернеру, стоит позвонить по тому телефону, который напечатан в газетах, директору службы безопасности ипподромов.

Он помолчал.

— Не знаю, верит ли директор в рождественские чудеса, но та лошадь, что стоит в моей конюшне, действительно рыжий жеребчик с большой белой звездочкой, и расположение завитков совпадает…

Место встречи

Здесь не будет ни убийств, ни крови.

Предрассудков — сколько угодно. Гордыни — пожалуйста. И тем не менее это не «Ярмарка тщеславия». Речь пойдет об обычном сегодняшнем редакторе газеты, оставшемся без работы.

Редактор «Голоса Котсволда» сидел за своим столом без пиджака, прихлебывая время от времени крепкий черный кофе, и читал гранки колонки, которая должна будет открывать спортивный раздел завтрашнего номера, если он, редактор, не наложит на нее свое вето. Слова расплывались. Все мысли редактора вертелись вокруг того, что он уволен.

Дважды в неделю, по вторникам и субботам, из унылого фабричного предместья к западу от Оксфорда появлялся «Голос Котсволда», разносивший новости по городам и весям, расположенным на Котсволдских холмах.

По вторникам номер бывал посвящен в основном политике, комментариям и дискуссиям, а по субботам — спорту, моде и всяческим кроссвордам и ребусам. Как писали в рекламе, это «газета для всех». Для пап, мам, детей, дедушек и бабушек. Сообщения о свадьбах, некрологи, объявления о розыске. Уйма эмоций. Гороскопы, скандалы… Короче, всякому найдется что поклевать.

Нынешний редактор «Голоса Котсволда», неожиданно назначенный на эту должность, когда ему было всего двадцать девять лет, за четыре года успел удвоить тираж газеты. Хотя его и теперь по ошибке частенько принимали за курьера.

Невысокий и тощий, он обладал необычайно острым зрением, слухом и великолепным чутьем, позволявшим ему различать в северном ветре, который дует из индустриальных районов, запах нефти, а в западном, дующем с пастбищ, запах овец. Выговор его представлял собой компромисс между Беркширом, Уилтширом и Кембриджским университетом. Он читал со скоростью света и впитывал информацию, точно губка. Его полное имя было Авессалом Элвис да Винчи Уильямс, и нрав у него был вспыльчивый, точно порох. Сотрудники относились к своему редактору с опасливым почтением и по его личной просьбе называли его просто Биллом.

Редактор — Авессалом Элвис и т. д. — Уильямс еще раз проглядел колонку из спортивного раздела. «Сосредоточься! — приказал он себе. — Скулить не годится!»

Вот что он прочел:

«Сердечников просят дальше не читать. А остальным будет только полезно понервничать — небольшие стрессы хорошо влияют на сердце, тем более если вы все выходные валяетесь на диване у телевизора. Итак, на старт, внимание, марш!»

С технической точки зрения работа была безупречна: аккуратная распечатка с компьютера через два интервала. Их спортивный корреспондент никогда не портил свои распечатки неразборчивой правкой.

Пробившись через пару цветистых абзацев, в которых говорилось о полезности стрессов для организма, редактор наконец-то добрался до сути дела. Читателям советовали приобретать доли в синдикатах, владеющих скаковыми лошадьми.

Билл Уильямс нахмурился. Синдикаты, владеющие скаковыми лошадьми, — не такая уж новость. Эта затея отличалась от всех прочих синдикатов подобного рода тем, что приобретенных лошадей предлагалось отправлять не к какому-нибудь известному и опытному тренеру. Эти лошади должны были составить ядро новой конюшни, во главе которой будет стоять новый тренер, некий Деннис Кинсер.

«Голос» заверял своих читателей, что эта идея сулит блестящие финансовые перспективы. Покупайте, покупайте, и вы… ну, словом, покупайте.

Редактор взял «стрессовую» заметку и не спеша направился по длинному коридору редакции в тот кабинет, где ждал его вердикта главный спортивный корреспондент газеты. В большой и оживленной комнате было на удивление тихо: редактор еще в первые недели своего пребывания на должности отправил на пенсию шумные механические пишущие машинки и заменил функциональный, но скрипучий линолеум синим ковровым покрытием. Суматошная имитация бурной деятельности, свойственная редакциям газет, утихла вместе со стуком пишущих машинок, зато продуктивность сильно возросла. Так что те, кто постарше, даже тосковали по шуму и суматохе.

Редактор уселся в кресло на колесиках, стоявшее рядом со столом спортивного корреспондента, положил перед ним распечатки и вежливо поинтересовался:

— О чем все это на самом деле?

— Н-ну… о синдикатах.

Спортивный корреспондент, ленивый мужчина средних лет с огромными усами, в статьях был куда энергичнее, чем в жизни.

— А вы сами встречались с этим Деннисом Кинсером? — спросил редактор.

— Н-ну… вообще-то нет.

— А откуда вы все это взяли?

— От агента, организующего синдикаты.

— А с ним-то вы знакомы?

— Нет. Он мне позвонил.

Редактор размашисто перечеркнул синим карандашом многочисленные советы «покупать и покупать» и подписал в номер все остальное. Надо же что-то печатать. На дворе был август, время, когда газеты и ипподромы впадают в спячку.

— Разберитесь с этим поподробнее, — сказал он. — Напечатайте статью о самом Деннисе Кинсере. Опубликуйте фотографию. Если не появится ничего более интересного и никто не опубликует это раньше нас, дадим статью о Кинсере в следующем субботнем номере.

— А если он окажется мошенником?

— Мошенник — это сенсация, — наставительно заметил редактор. — И тщательно проверьте все факты.


Спортивный корреспондент поморщился, провожая редактора взглядом. Лентяй до мозга костей, он однажды написал остроумный и язвительный «репортаж очевидца» о параде чемпионов, который на самом деле был отменен из-за ливня. Редактор пришел в такое неистовство, что бедный корреспондент чуть в штаны не наложил. Он мрачно подумал, что, видимо, на этот раз действительно придется оторвать задницу от кресла и отправиться на поиски предприимчивого тренера (наш корреспондент не только писал, но и думал на развязном журналистском жаргоне). Единственным светлым моментом в его тяжкой жизни было то, что со следующей субботы редактор на неделю уходит в отпуск. Подумать только, целую неделю этот ублюдок со своим синим карандашом не будет бегать по редакции и чего-то требовать! Можно будет наконец-то расслабиться… Корреспондент предпочитал получать информацию по телефону, не вставая с кресла. Он снял трубку и набрал номер агента, организующего синдикаты.

Билл Уильямс вернулся в свой кабинет и допил остывший черный кофе. Мысли редактора были черны и горьки, как этот напиток. «Голос» принадлежал династии, глава которой, добродушный старик, недавно скончался. А наследники, желавшие поделить состояние, продали свои акции огромной издательской корпорации, для которой «Голос» был всего лишь еще одной провинциальной газетенкой. Яркая индивидуальность в наше время не поощряется. Главное — извлечь максимальную выгоду. Поэтому корпорация предпочитала, чтобы все их провинциальные газеты были на одно лицо. Так дешевле. И они назначили в «Голос» своего редактора, безликого, как резиновый штамп. Уильямсу повезло, что ему положен недельный отпуск. Можно разобраться с делами и назад не возвращаться.

Билл Уильямс знал, что в один прекрасный день наследники продадут газету и ему придется уйти. Он знал, что в мире прессы принято рвать друг другу глотки. И все же не был готов к тому, что его выкинут за дверь без малейшего намека на вежливость. Никто не пожал ему руку, не извинился, не пожелал всего хорошего — просто прислали по электронной почте сообщение, что он уволен, и дело с концом.

Судя по тому, что в большом офисе царил покой, новые владельцы еще не сообщили о грядущей смене режима никому, кроме Билла. Ну и прекрасно. В последних трех выпусках — в субботу, во вторник и в следующую субботу — он покажет все, на что способен. А потом…

Взяв себя в руки, Билл вывел на экран названия всех газет, выходящих в Лондоне, вместе с именами владельцев. В провинции он свое отработал — сколько лет крутился, точно лошадка в карусели, — пора ему самому взяться за рычаги! И если не сообщить тем, от кого зависит дать ему работу, что он к их услугам, откуда же они это узнают?

Он принялся звонить, писать письма по обычной и электронной почте, разослал номера «Голоса» по всей Англии… Его резюме было впечатляющим, но работодатели остались глухи.

Наконец ему удалось выудить хоть одно деловое предложение из корпорации, славящейся дурным обращением с журналистами. Обед на четверых в ресторане. Ресторан выбирает Уильямс, с одним условием — он должен находиться за пределами Лондона. За счет Уильямса, естественно.

Это было в четверг последней недели пребывания Уильямса в «Голосе». Осталось выпустить субботний номер — и все. Билл философски принял приглашение корпорации и заказал столик на четверых в ресторане на берегу Темзы к югу от Оксфорда. Его корреспондент, ведущий колонку гурмана, целый месяц расхваливал это заведение.

Спортивный корреспондент «Голоса», сделав ряд телефонных звонков, отыскал наконец исполненного надежд Денниса Кинсера и, еще не зная, что с субботы «ублюдок с синим карандашом» уже не будет стоять у него над душой, заставил себя проехать шестьдесят миль, чтобы встретиться с героем своей будущей статьи.

Спортивный корреспондент прекрасно разбирался и в людях, и в лошадях — если только давал себе труд «оторвать задницу от кресла». За что, собственно, Уильямс его и терпел. Корреспондент видел все недостатки и честно о них говорил. И зачастую оказывался прав.

Он разглядел недостатки Денниса Кинсера, которые другие люди могли бы принять за достоинства. И прежде всего — непомерную самоуверенность. Кинсер рассчитывал в ближайшее время сделаться лучшим тренером Англии — и это самое меньшее. Вообще же он собирался завоевать мир.

Корреспондент устало и разочарованно выслушал похвальбу Кинсера, делая заметки в блокнотике на пружинке, хотя вообще-то на свете существуют диктофоны. Он описал бы Кинсера как завистливого и самодовольного выскочку, готового прогрызать себе дорогу зубами, если бы не был заранее уверен, что проклятый синий карандаш позволит ему лишь эпитет «амбициозный».

В свои тридцать лет Деннис Кинсер составил себе план жизни, согласно которому он должен был взбежать по лестнице успеха через три ступеньки и завести приятельские — если не сказать «панибратские» — отношения со всеми знаменитостями. Он намеревался относиться с умеренным почтением ко всем титулованным особам. Оказывать услуги, предполагающие ответные одолжения. Но для продвижения наверх ему нужно было за что-то зацепиться, и большая статья в спортивном разделе «Голоса Котсволда» для начала вполне подходила.

Он несколько вызывающе сообщил спортивному корреспонденту, что поскольку оказался чересчур тяжел для жокея-стиплера, то проработал шесть лет конюхом, «работая за двоих» и живя в убогой гостинице.

— Это тоже было частью вашего плана? — поинтересовался корреспондент.

— Конечно! — уверенно солгал Кинсер.

Корреспондент записал в своем блокнотике: «Возможно, с этим парнем стоит подружиться. Если так, это нужно делать теперь».

— И что же вы намерены делать? — спросил он.

Кинсер весьма охотно поделился с ним своими планами. Он уговорит владельцев, за лошадьми которых он ухаживал, передать нескольких лошадей ему. Он заверит их, что лошади выигрывали исключительно благодаря его опыту и уходу. Потом объявит повсюду о синдикатах и будет тепло приветствовать всех их участников. Лицензию тренера ему дадут, потому что он прошел все три официальных курса «Британской скаковой школы» — по лошадям, по бизнесу и по общественным связям.

«Манипулятор высшей марки», — отметил в блокнотике корреспондент и вечером написал одну из своих лучших статей для «Голоса», отозвавшись о Кинсере достаточно хорошо, потому что плохо отзываться было вроде бы не за что.

На следующий день, в пятницу, Билл Уильямс, все еще занимавший редакторское кресло, зашел к спортивному корреспонденту с безупречными распечатками и от души поздравил его. Потом собрал вместе своих сотрудников и сухо, без лишних эмоций, сообщил, что с воскресенья у них будет новый редактор.


Билл Уильямс, чей сумасбродный папаша одарил родного сына «Авессаломом», «Элвисом» и «да Винчи», на протяжении всех школьных лет скрывал свой ум, чтобы не выглядеть белой вороной и не подвергаться травле одноклассников. Учителя в один голос удивлялись его непроходимой тупости. Они были неглупы и замечали проблески подавляемого интеллекта. Когда А. Э. да В. Уильямс, вопреки их благоразумным советам, поступил в Кембридж, получив стипендию, как отлично сдавший экзамены, и впоследствии успешно защитил две диссертации, учителям ничего не оставалось, как пожать плечами и сказать: «Мы так и знали!»

Будучи студентом, А. Э. да В. Уильямс основал и издавал газету «Propter», которая, как некогда «Гранта», быстро сделалась самым популярным и престижным из всех студенческих изданий. В двадцать семь лет новоиспеченный доктор Уильямс, магистр гуманитарных наук и доктор философии, отказался от предложения остаться в университете лектором, бросил Кембридж и академическую карьеру ради скромного ремесла свободного журналиста и зарабатывал себе на жизнь обзорами и статьями, пока его стиль не приглянулся династии «Голоса Котсволда». Те рискнули и взяли Уильямса редактором.

Поскольку Билл Уильямс обладал буйным темпераментом, который все время приходилось сдерживать, отпуск, как и большую часть свободного времени, он предпочитал проводить в одиночестве. Но в отличие от большинства одиночек у Уильямса было неплохо развито чувство юмора, не позволявшее относиться к себе чересчур серьезно. А потому в том августе, который Уильямс про себя нарек «Летом потерянного „Голоса“», он решил не менять своих планов на отпуск. Уильямс давно собирался взять напрокат плоскодонку в верховьях Темзы и спуститься на ней с шестом по течению до Оксфорда.

Уильямс прагматично решил, что раз уж он назначил встречу со своими предполагаемыми работодателями в ресторане, который находится ниже Оксфорда, а на работу спешить все равно не надо, то путешествие можно и продлить. Залечить разбитые надежды и заодно хорошенько продумать, как выжать хоть каплю сока из каменных сердец корпорации.

Поскольку мистер Уильямс заплатил по максимуму, с тем чтобы ему предоставили самое лучшее, на лодочной станции в Лечлейде, городке, выше которого лодки по Темзе уже не ходят, ему дали одну из заново отделанных лодок. Темная краска на прочных бортах еще не успела потускнеть и облупиться. Внутри было удобное сиденье с откидывающейся спинкой, обтянутое синим бархатом, которое на ночь раскладывалось, превращаясь в диванчик. Плоскодонка была снабжена раздвижным тентом, который смыкался над головой, защищая от дождя и ночной прохлады. Кроме того, на лодочной станции Уильямса снабдили швартовочными тросами, керосиновой лампой, веслами с уключинами на случай, если понадобится большая маневренность, шестифутовым шестом с крюком на конце и двенадцатифутовым шестом, с помощью которого, собственно, и передвигалась восемнадцатифутовая плоскодонка.

Билл Уильямс научился ходить на плоскодонке с шестом на Излучинах — старицах на реке под Кембриджем, — так что на этом суденышке без руля и мотора он чувствовал себя как дома. Ему куда больше нравилось ходить с шестом, чем грести. Он с удовольствием вдохнул запах свежей краски, прикинул на вес гибкий и прочный шест. Задал несколько вопросов, которые убедили лодочников, что перед ними не новичок, и закупил кое-какой провизии в магазинчике при лодочной станции. Их клиенты редко сплавлялись по реке так далеко, но владелец лодочной станции охотно согласился оставить у себя машину мистера Уильямса и забрать его вместе с лодкой, когда он решит вернуться.

Помимо самого необходимого, их клиент захватил с собой спальный мешок, бинокль, плавки, ручки и бумагу, чистый костюм, бритву на батарейках и десяток книг. Уложив всё это в лодку, он стянул с себя свитер и легко вспрыгнул на возвышение на корме. В футболке, джинсах и кроссовках Уильямс выглядел несолидным юнцом, совсем непохожим на редактора газеты, тем более такой энергичной и преуспевающей, как «Голос Котсволда».

Он повел свое суденышко с ловкостью, заслужившей одобрительные кивки от всего персонала лодочной станции. Они провожали Уильямса взглядом до тех пор, пока он не скрылся за поворотом. Глядя через поля на маленький городок с церковным шпилем, блестящим на солнце, Билл Уильямс испытывал неимоверное чувство облегчения. Ничто его не держит, никакое ЧП не заставит его прервать отпуск и вернуться к рабочему столу: Билл нарочно не взял с собой мобильного телефона с запасом перезаряженных аккумуляторов, хотя обычно это было первое, что он брал с собой в дорогу.

Субботний выпуск, его последний, произвел фурор и разошелся со свистом. Билл использовал все блестящие задумки, которые в иных обстоятельствах растянул бы на целую осень, и в субботу вечером сидел у окна в пабе напротив газетного киоска, с наслаждением наблюдая, как люди расхватывают номера «Голоса». «Власть слова! — думал он. — Это просто праздник какой-то!»

А сейчас был понедельник. Сгущались неторопливые августовские сумерки. Билл Уильямс, спокойный и счастливый, подогнал свою мирную лодочку к душистому берегу и привязал швартов к молодой иве. Ленивое кряканье уток, устраивающихся на ночлег в камышах, шепот легчайшего ветерка в сухом тростнике, нежное журчание струй, облизывающих борта неподвижной лодки, — все эти тихие звуки природы заглушили на время шум бестолкового внешнего мира, в котором надо как-то жить, да еще, по возможности, и изменять его к лучшему. Давным-давно молодой доктор А. Э. да В., к своему изумлению, обнаружил, что за правое дело он может и убить.

Но за эту неделю на Темзе не произошло ничего, заслуживающего убийства, — обычные речные свары, ограничивающиеся бранью да потрясанием кулаками.

Плоскодонка была чересчур медлительна по сравнению с современными моторными лодками. Проворные пластиковые катера, набитые отдыхающими, с ревом проносились мимо, поднимая волну. Терпеливые рыболовы, сидящие на берегу на своих складных табуреточках в ожидании, когда им на крючок попадется что-нибудь заведомо несъедобное, ругались, когда бесшумная плоскодонка цепляла их лески. Начальники шлюзов с трудом сдерживали нетерпение, глядя, как плоскодонка без руля, с одним шестом минует сложные водовороты у входа и выхода из шлюза.

Как ни ловко Билл Уильямс обращался с плоскодонкой, без скандалов дело не обходилось.

Но зато вечерами, когда оживленное движениена реке затихало, он любовался закатами и слушал гоготанье гусей на лугах близ Оксфорда, однажды ужинал в трактире, по крыше которого разгуливал павлин, а в другой раз, не веря своим глазам, увидел голубой всплеск крыла охотящегося зимородка — редкое зрелище!

Он жил в обществе куропаток, стрекоз и диких маков, привольно растущих на берегах. Он проплывал мимо злобно шипящих лебедей. Бдительные цапли разглядывали его с подозрением, а потом поспешно уходили в камыши, высоко задирая голенастые ноги.

К тому времени, как Билл Уильямс добрался до оксфордской пристани, его душа наполнилась спокойным весельем, а руки окрепли от непрерывной работы тяжелым шестом. Он написал передовую статью (по привычке) и прочел девять из захваченных с собой книг.

Он вышел на берег, чтобы запастись продуктами, и из автомата позвонил на автоответчик, который включал во время своих нечастых отлучек. Большая часть сообщений была, как обычно, от недовольных читателей «Голоса». Никаких предложений или хотя бы звонков от возможных работодателей не поступало.

Уильямс, как обычно, закупил все местные и лондонские газеты, какие нашлись в киоске, и вернулся на лодку.

Был вторник. Уильямс уже восемь дней спокойно плыл вниз по Темзе. Еще два дня неторопливого путешествия — и он доберется до ресторана, где назначена встреча с владельцами корпорации. Видимо, сейчас все зависит от того, какое впечатление Уильямсу удастся на них произвести. А потому он первым делом прочитал их газеты.

Газет было две: «Новости Блонделя» и «Ежедневный трубадур». Каждая газета делилась на две части, и вторая из них была посвящена спорту, культуре и финансам.

Уильямс, конечно, знал, что обе газеты относятся с большой ответственностью к сообщаемым в них фактам и почти никогда не публикуют дешевых сенсаций. Знал он также и то, что в борьбе с конкурентами за тиражи они выпускают роскошные воскресные приложения. Но вышедший во вторник номер «Трубадура» был достаточно нуден, и, кроме того, Билл обнаружил, что один и тот же абзац дважды напечатан в разных столбцах — оплошность непростительная! Билл не пал духом — напротив, он твердо решил как следует встряхнуть эту газету.

Позднее, причалив в уютной заводи в трепещущей тени раскидистой ивы, Уильямс, тщательно подавляя бурлящие в нем чувства, прочел сегодняшний выпуск «Голоса Котсволда». Два предыдущих выпуска, прочитанные в пабах, еще носили отпечаток личности прежнего редактора. Сегодняшний, третий по счету от начала правления новых владельцев, сделался точно таким же, каким был «Голос Котсволда» до того, как за него взялся молодой да В. Уильямс.

Билл Уильямс вздохнул.


Спортивному корреспонденту «Голоса Котсволда», по его собственному выражению, «чертовски недоставало этого ублюдка с синим карандашом».

Новый редактор, крупный мужчина с хамоватыми манерами, с самого начала сообщил корреспонденту, что впредь спортивный раздел «Голоса» будет брать за основу то, что пишут в их ведущей газете. Здешний корреспондент будет играть вторую скрипку. Но поскольку в настоящее время никаких свежих новостей не было, ему скрепя сердце позволили продолжать пока серию статей о Деннисе Кинсере и его синдикатах, не забывая подчеркивать роль «Голоса» в его тренерской карьере. Но после этого корреспонденту посоветовали больше не развивать самостоятельных сюжетов, а только сообщать о фаворитах скачек.

Опечаленный корреспондент позвонил Деннису Кинсеру, и они вдвоем сочинили абсолютно лживую статью о том, что благодаря поддержке «Голоса Котсволда» новый тренер завален предложениями от энтузиастов, желающих сделаться участниками синдикатов.

Новый редактор прочел статью, глубокомысленно кивнул и поставил ее в номер. Бывший редактор только головой покачал. Он слишком хорошо знал своего спортивного корреспондента и, читая его излияния, не верил ни единому слову.


За два дня Билл Уильямс спустился от Оксфорда до места назначенной встречи — приречного ресторанчика с поэтичным названием «На стрежне» — и под лучами клонящегося к западу солнца аккуратно причалил к мосткам у ресторанчика. Уильямс сразу согласился с мнением своего корреспондента, который утверждал, что обеденный зал ресторанчика — один из самых уютных на Темзе. Столы стояли на застекленной веранде, откуда можно было любоваться рекой и проплывающими по ней лодками.

Между рекой и рестораном цвели купы роз. От причала наверх вела тропинка. Билл Уильямс выбрался на причал и стоял в своих джинсах и футболке, потягиваясь после долгого путешествия. По тропинке из ресторана спустился молодой человек в темном костюме, с самодовольным выражением на лице и сказал Биллу, чтобы он немедленно убирался, потому что его здесь видеть не хотят.

Билл подумал, что молодой человек шутит.

— Прошу прощения, — сказал Билл. — Что вы имеете в виду?

— На сегодня все места заказаны!

— А-а! — Билл рассмеялся. — Ну, тогда все в порядке. Я заказывал столик на сегодня еще две недели тому назад.

— Этого не могло быть! — Напыщенность молодого человека постепенно начала сменяться раздражением. — Это невозможно! Мы не обслуживаем туристов с лодок!

Билл Уильямс изумленно огляделся.

— Простите! Ресторан называется «На стрежне». Стоит он на берегу Темзы. При нем есть причал — к которому я и пристал. Как же вы можете не обслуживать туристов с лодок?

— Таковы наши правила!

Билл Уильямс тоже начал терять терпение.

— Подите и скажите вашим хозяевам, — заявил он, тыкая молодого человека пальцем в грудь, — что я заказывал столик две недели тому назад и никто мне не сказал, что туристов не обслуживают!

Все сотрудники «Голоса Котсволда» прекрасно знали, что, когда Уильямс в праведном гневе, с ним лучше не связываться. Молодой человек испуганно отступил и спросил:

— А как ваше имя?

— Уильямс. Столик на четверых. На восемь вечера. Я должен встретиться с тремя моими гостями в баре в половине восьмого. Идите и скажите это вашему начальству.


Миссис Робин Доукинс вела машину в самом мрачном расположении духа. Они ехали из Лондона на северо-запад, и то, что заходящее солнце било прямо в глаза, ее настроения отнюдь не улучшало.

Рядом с ней сидел Ф. Гарольд Филд, а на заднем сиденье, пристегнувшись ремнями, — Руссель Модсли. Миссис Доукинс не хотела вести машину и предлагала, чтобы во время этой поездки за рулем «Даймлера», принадлежащего фирме, сидел шофер, но это предложение было отвергнуто большинством голосов на том основании, что шофер может проболтаться о чем угодно, если ему хорошо заплатят.

Миссис Робин Доукинс, мистер Ф. Гарольд Филд и мистер Руссель Модсли совместно владели газетной корпорацией Агентство новостей «Львиное сердце». Все трое были прожженными деловыми людьми с холодными глазами. Всем им было за пятьдесят, все трое были проницательны и очень озабочены состоянием дел корпорации. Тиражи всех газет упали из-за телевидения, но их газет — особенно. На заседаниях правления постоянно кипели ссоры. Каждый из трех владельцев сильно недолюбливал остальных двух, и именно непрекращающаяся вражда между ними была причиной на редкость неудачного выбора редактора «Ежедневного трубадура».

Миссис Робин Доукинс считала совершенно бессмысленным встречаться с тридцатитрехлетним юнцом из провинциальной газетки, и только безвыходность заставила ее согласиться на эту поездку.

«Даймлер» Агентства новостей «Львиное сердце» остановился у ресторана «На стрежне» в семь тридцать пять, и владельцы корпорации неохотно вошли в бар. За столиками сидело несколько группок людей, и среди них не было ни одного, кто соответствовал бы представлению миссис Робин Доукинс о редакторе газеты. Она скользнула взглядом по стоящему в стороне молодому человеку с папкой в руках. Молодой человек неуверенно двинулся в их сторону, и миссис Доукинс с разочарованием осознала, что вот это и есть тот самый человек, ради которого они сюда приехали. Она сразу решила, что они только зря потратили время.

Ф. Гарольд Филд и Руссель Модсли пожали молодому человеку руку и представились. Оба тоже были разочарованы его молодостью. В своих черных брюках, белой рубашке и темно-синем пиджаке Билл Уильямс выглядел вполне подходящим для летнего обеда в ресторанчике на берегу Темзы, но никак не для кабинета редактора крупной газеты. Сам Билл Уильямс, озабоченный исходом предстоящей встречи куда более, чем ему хотелось признавать, был к тому же несколько выбит из колеи неутихающей враждебностью служащих ресторана. Он совершенно не понимал, в чем причина. Ну почему он не может приехать сюда на лодке?

В баре Билл Уильямс усадил своих гостей за столик и заказал напитки. Напитки подали далеко не сразу. Бар успел заполниться народом и снова начал пустеть — старший официант в строгом смокинге принялся раздавать меню и провожать гостей в обеденный зал. Всех, кроме гостей Уильямса.

Рассерженный таким пренебрежением, Билл Уильямс попросил у старшего официанта меню, когда тот проходил мимо, ведя за собой улыбающихся клиентов. Старший официант нахмурился, ответил: «Да, конечно» — и вернулся только минут через пять.

Миссис Робин Доукинс вся кипела — она не привыкла, чтобы с ней так обращались, и с нетерпением ждала, когда же Билл Уильямс наконец поставит официантов на место. Уильямс дважды напомнил о себе, и все же они были последними, кого проводили из бара в обеденный зал. И место им дали самое худшее, где-то в дальнем углу. Билл Уильямс был уже готов врезать кулаком по нагло ухмыляющейся роже старшего официанта.

«Это невозможно!» — думала миссис Робин Доукинс. Заказанный ею обед запоздал и был подан остывшим. Ф. Гарольд Филд и Руссель Модсли пытались определить, насколько этот парень пригоден для поста редактора — зачем, собственно, они и приехали, — но им мешала грубость официантов.

Билл Уильямс, бессильно стискивавший кулаки, потребовал от официантов вести себя повежливее, но все осталось как было. Когда миссис Робин Доукинс попросила кофе, ей небрежно бросили: «Кофе в баре!»

Все столики в баре к этому времени были заняты. Миссис Робин Доукинс, не оглядываясь, решительно — направилась к выходу на автостоянку. Ф. Гарольд Филд и Руссель Модсли кивнули Биллу Уильямсу и туманно пообещали «сообщить о своем решении». Билл Уильямс еле успел сунуть Ф. Гарольду Филду папку, которую лелеял весь вечер. Ф. Гарольд Филд папку взял — хотя вид у него при этом был такой, словно в папке динамит, — и вслед за миссис Доукинс и Русселем Модсли направился к машине.

— Я же вам говорила! — принялась зудеть миссис Робин Доукинс. Она выпятила челюсть и бешено рванула с места. — Сопливый мальчишка, который даже сандвича заказать не умеет!

— У меня сложилось впечатление, что этот Уильямс готов был ударить старшего официанта, но его остановило присутствие окружающих, — заметил Ф. Гарольд Филд.

— Чушь! — отрезала миссис Доукинс. Но Ф. Гарольд Филд знал, что не ошибся. Он ощупал папку, которую всучил ему Уильямс, и решил утром все-таки почитать то, что в ней содержится.


Билл Уильямс вернулся в обеденный зал. Зал уже опустел, и его прибирали к утру. Билл потребовал старшего официанта. Никто из занятых делом младших официантов не спешил выполнять его просьбу, но наконец один из них соизволил сказать Биллу, что старший официант уже закончил работать и ушел домой.

Гнев бурлил в Билле Уильямсе и требовал выхода. Билл встал как вкопанный и потребовал встречи с тем, кто сейчас за старшего. Официанты принялись переминаться с ноги на ногу. Туристам с лодок полагалось уходить тихо-мирно, а у этого был такой вид, словно он вот-вот побросает их с причала в реку.

Наконец один из них неуверенно предположил, что ему, возможно, стоит встретиться с директором…

— Да, и немедленно! — заявил Билл Уильямс.

Директор, сидевший в маленькой комнатке в конце коридора, начинавшегося позади стойки бара, оказался импозантной дамой в длиннополом ало-золотом восточном халате. Дама сидела за столом и считала выручку. Она не предложила Биллу Уильямсу присесть. Но он все равно сел. Дама высокомерно взглянула на него.

— Мне сказали, что у вас какие-то жалобы, — произнесла она таким тоном, словно считала это совершенно невозможным.

Билл Уильямс красочно описал свой испорченный вечер.

Директорша не проявила особого удивления.

— Когда вы заказывали столик, — сказала она, не оспаривая того факта, что столик был заказан, — вам следовало сообщить, что вы приплывете на лодке.

— Это почему еще?

— Мы не принимаем лодок.

— Почему же?

— Туристы с лодок безобразно себя ведут. Ломают мебель. Шумят. Гадят на пол в уборной. У них сумасшедшие дети. Они жалуются, что цены слишком высокие.

— Я заказал столик, как полагается, — твердо и решительно заявил Билл Уильямс, — и я недоволен. Я очень недоволен.

До директорши наконец дошло, что она, возможно, не права. Она передернула плечами под ало-золотым халатом, облизнула губы и упрямо повторила:

— Вам следовало сообщить, что вы приплывете на лодке. Вам следовало сказать об этом, когда вы заказывали столик. Тогда мы были бы готовы…

— Когда я заказывал столик, вы не спросили, на чем я приеду, — перебил Уильямс. — Вы не спросили, приеду ли я на «Роллс-Ройсе», на тракторе, на велосипеде или вообще приду пешком. Мои гости приехали на «Даймлере», а вы обошлись с ними так, точно они собирались украсть у вас столовое серебро.

Директорша встряхнула прической, поджала губы и невидящим взглядом уставилась на разобиженного клиента. Директорша хотела, чтобы клиент ушел. Она была не в настроении грызться.

А Билл Уильямс был именно в таком настроении. Но он почувствовал, что сопротивление директорши угасло, и, как всегда, когда ему случалось одержать верх, его враждебность тоже приутихла. Биллу часто говорили, что терять бдительность опасно, но он не умел добивать поверженного противника. Он резко встал, вышел на свежий воздух и спустился по тропинке к реке, к своему синему диванчику.

Билл переоделся, убрал тент — дождя все равно не предвиделось, — залез в спальный мешок и улегся, глядя в ясное ночное небо. Он знал, что потерял шанс сделаться редактором «Ежедневного трубадура». Всю ночь он не спал, прокручивая в голове незаслуженные унижения и сожалея, что не устроил публичного скандала. Но разве публичный скандал помог бы ему добиться места? Да нет, скорее это просто сделалось бы очередным анекдотом — а так, если Билл правильно понял выражение лица миссис Робин Доукинс, это просто снабдило ее очередным «Я вам говорила!» в их междуусобных войнах.

Билл обдумывал планы мести, сомневаясь, впрочем, в своей способности осуществить их. В качестве редактора он мог бы потребовать от своего корреспондента, того самого, который так расхваливал этот ресторан, опубликовать разгромную статью. А как рядовой гражданин, он мог только обходить этот ресторан стороной.

Рассвет не принес ему сладких снов. Когда стало совсем светло, Билл встал и принялся собираться в дорогу. Хотя путешествие утратило всю свою прелесть. Из следующего городка вниз по течению он позвонит в Лечлейд на лодочную станцию и попросит их забрать лодку.

В это время по тропинке спустился тот самый официант в темном костюме. Только на этот раз на его лице уже не было самодовольной ухмылки.

— Директор предлагает вам кофе, — сказал официант.

— Кофе?

— Да, выпить кофе в баре.

Он повернулся и ушел, не дожидаясь ответа.

Билл Уильямс даже не знал, что делать. Что это — знак примирения? Извинение? Ему не хотелось ни того, ни другого. Но, быть может, кофе — это только предварительно, а вообще директорша собирается вернуть ему деньги? Может, она наконец поняла, что за вчерашнее возмутительное обслуживание платить не стоит?

Ничего подобного. Да Билл Уильямс сердился и не из-за денег вовсе. Его изгнание из «Голоса» обошлось новым владельцам газеты в несколько ноликов в их доходах. И тем не менее, входя в ресторан, Билл готов был, хотя и неохотно, принять деньги обратно. Но никто не предложил ему ни пенни.

Билл Уильямс вошел в бар. Окна были еще занавешены, и в баре было сумрачно. Медленно вошел официант, поставил на столик поднос с чашкой и блюдцем, молочником, сахарницей и фарфоровым кофейничком.

И все. В холодном изумлении Билл Уильямс выпил две чашки кофе. Правда, надо отдать должное — кофе был хороший и крепкий. Но никто не пришел и не извинился.

Может, кофе и было знаком примирения, но Билл Уильямс воспринял это как оскорбление.

Допив вторую чашку, Билл Уильямс встал из-за столика и отворил входную дверь, за которой был маленький холл, а за ним — дверь на автостоянку. По закону, в Британии на двери каждого заведения, где разрешено продавать спиртные напитки, должна висеть лицензия, в которой указано имя владельца. У Билла еще не было конкретного плана отмщения, но он хотел хотя бы знать, как зовут человека, который его так оскорбил.

Владельца ресторана «На стрежне» звали Полина Кинсер.

Кинсер… Странное совпадение. Билл Уильямс вернулся в бар и обнаружил там вчерашнюю даму-директоршу, окруженную четырьмя официантами. Официанты явно чувствовали себя неловко в роли телохранителей, но они больше всего заботились о том, чтобы хозяйке было не в чем их упрекнуть.

— Полина Кинсер — это вы? — медленно спросил Билл Уильямс.

Дама неохотно кивнула.

— Вы хотите принести мне свои извинения за вчерашний вечер?

Она не ответила ни да, ни нет.

— Вы незнакомы с неким Деннисом?

Молчание сделалось тяжелым. Полина Кинсер мрачно смотрела на него, очевидно, не чувствуя за собой никакой вины. Уильямса разбирало дикое желание шарахнуть дамочку об стенку и вытрясти из нее хоть какие-то извинения. Остановило его отнюдь не милосердие, а исключительно мысль о наручниках.


Когда назойливый клиент удалился наконец на свою лодку и уплыл вниз по реке, Полина Кинсер испытала неимоверное облегчение. Она была уверена, что больше никогда о нем не услышит. И когда ее племянник Деннис Кинсер заехал к ней по делу, она даже не упомянула о случившейся «неприятности». Златоуст Деннис Кинсер сперва убедил свою незамужнюю тетушку продать дом, чтобы открыть ресторан, а потом заложил его, чтобы начать карьеру тренера. Тетя Полина возражала против того, чтобы потратить деньги, вырученные за ее дом, непосредственно на конюшню — она не любила лошадей. Но если не считать любви к лошадям, во всем остальном Деннис казался ей безупречным. Это Деннис приобрел удобные кресла для обеденного зала и чудесную посуду; это Деннис нанял известного повара; это Деннис обрядил ее в восточный халат; это Деннис зазывал в ресторан корреспондентов и обвораживал их превосходной кухней и безупречным обслуживанием; и именно Деннис ввел правило не принимать туристов с лодок.

— В лондонских ресторанах тоже не обслуживают всяких нежелательных клиентов, — сказал он своей тетушке. — И я не хочу, чтобы у нашего причала теснились вульгарные лодки. Нечего приманивать сюда «hoi polloi».[3]

— Да, Деннис, конечно, — преданно кивнула тетушка. Деннис прав, как всегда.

Ее племянник узнал о беспокойном клиенте на кухне, от официантов, и, слегка обеспокоенный их неуклюжими оправданиями, спросил у тети, что произошло.

Выслушав ее, Деннис Кинсер встревожился, но не слишком. В конце концов, один-единственный недовольный погоды не сделает.

— А этот парень с лодки, — спросил он, листая конторские книги, — он действительно заказывал столик заранее?

— Да.

— Ну, тогда уж надо было обслужить его как следует, наравне с прочими.

— Но ведь ты же сам говорил…

— Да, конечно, но ведь надо же соображать!

Тетрадь, в которой Полина Кинсер записывала предварительные заказы, лежала раскрытой тут же на столе. Деннис, взглянув на нее, спросил:

— А который заказ был его?

— Вот этот, — указала тетушка. — Он стоял первым на вчерашний вечер. Уильямс, столик на четверых, на восемь часов. Ну и номер его телефона — все как положено.

Деннис Кинсер заглянул в тетрадь — и похолодел. Он знал этот номер! Деннис не поверил своим глазам — он просто не хотел им верить. Он судорожно рванул к себе телефон тетушки, набрал номер и услышал в трубке женский голос:

— Доброе утро, «Голос Котсволда» слушает.

Деннис Кинсер, запинаясь, попросил соединить его со спортивным корреспондентом. Тот, по обыкновению, сидел, развалившись, в своем кресле и чистил ногти.

— Уильямс? — переспросил корреспондент. — А как же. Конечно, знаю. Это наш бывший редактор. На редкость толковый мужик, хотя ему-то я этого, конечно, не говорил. За статьи про ваши синдикаты и все прочее ему спасибо скажите. Это он меня к вам отправил, в тот день, когда мы вас фотографировали для иллюстраций. А зачем он вам понадобился?

— Я… э-э… я просто хотел узнать…

Язык у Денниса Кинсера ворочался с трудом.

— Смотрите, не вставайте ему поперек дороги! — торжественно предостерег корреспондент. — Он только кажется мелким и безобидным, а если его разозлить, он хуже гремучей змеи!

Голова у Кинсера пошла кругом. Он сглотнул и попросил соединить его с корреспондентом, ведущим колонку гурмана. С тем самым, который так расхвалил заведение тети Полины, благодаря чему оно стало пользоваться бешеным успехом.

— Уильямс? Хороший был человек. Заставлял меня печатать редкие рецепты. А нынешний редактор помешан на чипсах и кетчупе. Билл Уильямс спросил меня — не знаю, может, он шутил, — не знаю ли я такого места, куда можно пригласить троих деловых людей на обед, от которого зависит все его будущее. Ну, я и назвал ресторан вашей тетушки. Он прямо от меня и позвонил туда.

Деннис Кинсер повесил трубку. В голове у него, точно мантра, крутилось одно: «О господи! О господи!»

— В чем дело? — поинтересовалась тетушка. — Ты что-то такой бледный…

— Этот человек, Уильямс… — проговорил Кинсер придушенным голосом. — Ты перед ним хоть как-нибудь извинилась?

Полина Кинсер задумчиво наморщила лоб.

— Ну… я предложила ему кофе…

— Кофе!!! А извиниться? А вернуть деньги? А угостить лучшим паштетом века?

Озадаченная тетушка покачала головой:

— Нет, я просто предложила ему кофе.

— Дура старая! — заорал перепуганный племянник. — Бестолковая старая клуша! Да этот мужик нас обоих разорит! Он в газеты пишет! И я ему обязан… я ему очень обязан! А за вчерашнее он нас разорит непременно!

— Это все ты виноват, — упрямо повторила тетушка. — Это ведь ты сказал не принимать лодок!


В тот же день в Лондоне проходило ежемесячное деловое совещание Агентства новостей «Львиное сердце». На совещании присутствовали три грызущихся между собой владельца агентства, менеджеры многочисленных газет и журналов, принадлежащих агентству, и разношерстные финансовые советники. Редакторов и журналистов на эти совещания никогда не приглашали: для миссис Робин Доукинс, исполнявшей обязанности председателя, журналисты были всего лишь наемными работниками, недостойными права голоса.

Им срочно был нужен новый редактор для «Ежедневного трубадура» — уже четвертый по счету. Миссис Доукинс говорила об этом так, словно собиралась нанять нового дворецкого. Если он будет знать свое место и, так сказать, держать столовое серебро в порядке, она готова закрыть глаза на его привычку глушить портвейн после обеда. Встревоженные менеджеры пытались тактично намекнуть, что именно пристрастие нынешнего редактора к портвейну и составляет три четверти проблемы.

Руссель Модсли решительно заявил, что Авессалом Уильямс, бывший редактор «Голоса Котсволда», на которого они поначалу рассчитывали, теперь отпадает. Ф. Гарольд Филд заявил еще энергичнее, что Авессалом Уильямс в свои тридцать три года слишком молод, имеет слишком много ученых степеней и не способен настоять на своем.

Кое-кто из менеджеров затаил дыхание, и не в последнюю очередь — толковая, но не имеющая возможности свободно развернуться женщина из «Ежедневного трубадура». Они по опыту знали, что, если Филд и Модели выступают «против» чего-то, миссис Робин Доукинс немедленно выступит «за». Как держатель самого крупного пакета акций, она будет настаивать на своем, и мужчины пожмут плечами и сдадутся.

Менеджер «Ежедневного трубадура» знала, что большинство хороших редакторов достигают расцвета именно в тридцать с небольшим. Что талант редактора — так же, как талант дирижера: либо он есть, либо его нет. Менеджер выслушала мистера Филда, жалующегося миссис Доукинс, что этот Уильямс даже писать не умеет, потом прочла отрывок одной из статей, которые мистер Филд размножил на ксероксе и под шумок раздал всем присутствующим, и поняла, что этот Уильямс — несомненно, талант. Писать не умеет? Да это же на диссертацию тянет!

Она подняла глаза и увидела, что Ф. Гарольд Филд смотрит на нее. Он улыбнулся. «Он все-таки хочет этого Авессалома в редакторы!» — подумала менеджер.


А тем временем гнев Денниса Кинсера против тетушки постепенно усиливался, как ожоги от горчичного газа. Он сидел, поставив локти на стол и держась за голову, и лихорадочно соображал, как в случае чего выбираться из пучины долгов.

— Это ведь ты сказал не принимать лодок! — занудно повторяла тетушка.

— Заткнись!

— Но…

— В жопу лодки! — рявкнул Деннис Кинсер.

И его тетушка, облаченная в халат, переливающийся синим, серебром и царственным пурпуром, оскорбленно удалилась поплакать в крошечную гостиную, где стояло все, что она вывезла из своего старого дома. Все остальное она отдала Деннису. Она не могла вынести его гнева. Она не любила лошадей. Она возненавидела этого проклятого туриста с лодки.

Все грандиозные планы Денниса Кинсера строились на том, что ресторан «На стрежне» будет процветать и пользоваться успехом. Невзирая на восхваления спортивного корреспондента, предложений, поступивших от синдикатов любителей нажиться, не вставая с дивана, не хватило бы даже на то, чтобы заполнить один ряд денников, не говоря уже обо всей замечательной конюшне, которую он арендовал. Чтобы заставить отделение, выдающее тренерские лицензии, поверить, что у него имеется дюжина лошадей — минимум, необходимый для того, чтобы получить лицензию, — пришлось взять к себе нескольких ветеранов, давным-давно вышедших на пенсию, и еще нескольких попросту выдумать. А Деннис к тому же в припадке свойственной ему спеси пообещал спонсировать двухмильную барьерную скачку на соревнованиях в Марлборо — Кубок Кинсера. Слава придет! Богатые владельцы проникнутся. Они будут обедать в его ресторане и наперебой посылать к нему своих лошадей. Слава и деньги притягивают новую славу и новые деньги. Ему уже случалось видеть такое. И у него, Денниса Кинсера, будет и то, и другое.

Вся беда была в том, что Кинсер слишком торопился. В это самое утро он разослал сообщения во все газеты, которые хоть немного интересовались скачками. Приглашения, адресованные всем влиятельным журналистам, уже отправлены, и отозвать их невозможно. Получается, что он будет кричать: «Смотрите, какой я замечательный!», а этот Уильямс, эта гремучая змея, разъезжающая на лодке, возьмет и напишет: «Смотрите, смотрите, какой мошенник!» И все приглашенные журналисты будут издеваться над ним вместо того, чтобы им восхищаться.

Деннис Кинсер застонал вслух.


На следующий день Билл (Авессалом Элвис и т. д.) Уильямс купил номер «Голоса Котсволда». Прочтя заголовки на первой странице, он поморщился. И морщился вплоть до последней.

На спортивной странице его спортивный корреспондент, чьи владения ныне ужались вдвое, извещал всех читателей, что их старый знакомый, тренер, создающий синдикаты, организует скачку, которая состоится в следующую субботу в Марлборо. «Приезжайте! — призывала заметка. — Кинсер умеет выигрывать!»

Торопитесь в ресторан «На стрежне»! — призывала колонка для гурманов. — Двойная звезда Кинсера разгорается все ярче!

Билл Уильямс привык изливать желчь на бумагу. Это помогало ему справляться с разочарованиями. Вот и теперь он потянулся за шариковой ручкой и начал писать.

Писал он страстно и безжалостно. Воспоминания об унижении и неутоленная жажда мести придавали силу его перу. Он жестоко высмеял вычурные халаты Полины Кинсер и снобизм «запрета на лодки». Он разнес вдребезги воздушные замки Денниса Кинсера и всласть поиздевался над ним самим — надутым хвастуном, болтливым мошенником, который сам верит в собственное вранье. Статья вышла уничтожающей. Но, вероятнее всего, ей не было суждено увидеть свет…


Одно из напыщенных посланий Денниса Кинсера попало и в Агентство новостей «Львиное сердце», на стол к Ф.Гарольду Филду. Филд редко бывал в своем кабинете. Вот и сейчас он забежал на минутку, взял какую-то папку и уже собирался уйти, как вдруг в глаза ему бросилось знакомое название — «На стрежне». Он заглянул в бумагу.

«Теплое гостеприимство». Филд мрачно хмыкнул.

У него осталось несколько иное впечатление от «гостеприимства» старшего официанта.

«Барьерная скачка, организованная Деннисом Кинсером, совладельцем ресторана „На стрежне“. Легкий завтрак. Прекрасная кухня. Возможность приобрести долю в синдикате!»

Хм… Ф. Гарольд Филд решил поехать. Он любил приключения.


И вот Билл Уильямс, Деннис Кинсер и Ф. Гарольд Филд встретились на ипподроме в Марлборо.

Был еще август, но по утрам всю неделю было холодно, как в сентябре.

Билл Уильямс за эту неделю написал пять статей и обозрений и разослал их все в престижные лондонские газеты, где он печатался до того, как поступил работать в «Голос». С ним всюду очень тепло разговаривали по телефону, но редактор нигде не требовался.

Деннис Кинсер наконец-то получил от одного из синдикатов оплаченного лишь наполовину, но талантливого барьериста, и выставил его на Кубок Кинсера. Надо отдать должное — Деннис, бывший конюх, умел тренировать лошадей и знал, как готовить их к скачкам. Конь прямо-таки сверкал на солнце.

Остаток недели Деннис Кинсер занимал деньги и выкачивал из ресторана все, что можно.

Ф. Гарольд Филд успел переговорить поодиночке со всеми менеджерами «Львиного сердца», и теперь они дружно стояли за Уильямса. Руссель Модсли кивал. Миссис Робин Доукинс, все еще полагавшая, будто ее коллеги намерены отвергнуть Уильямса, заявила: «Гарольд, я полагаю, что вы не правы, отказываясь от его услуг».

Ф. Гарольд Филд вышел из «Даймлера» (за рулем которого на этот раз сидел шофер) и, помахивая своим бросающимся в глаза приглашением, поднялся в большую частную ложу, где Деннис Кинсер пытался купить себе блестящее будущее, угощая всех без разбору шампанским, хотя деньги у него были на исходе.

Деннис Кинсер не знал в лицо и половины тех, кто на халяву пил его шампанское. Поэтому он радостно приветствовал Филда и широким жестом обнял его за плечи. Филд был старый бизнесмен, совершенно невосприимчивый к меду и елею. Фамильярный жест Кинсера ему не понравился. Но высвобождаться Филд не стал. Он только повернулся, посмотрел в глаза Кинсеру и напрямик спросил, чем Уильямс, бывший некогда редактором «Голоса Котсволда», заслужил столь неучтивое обращение со стороны директора и служащих ресторана «На стрежне»?

Для Ф.Гарольда Филда это был не пустой вопрос. Он хотел знать, что могло довести А. Э. да В. Уильямса до стиснутых кулаков, и, главное, что могло помешать ему пустить их в ход. Филд привык судить о людях именно по тому, как они сердятся. Он выжидал удобного случая и наблюдал. И редко ошибался в своих суждениях. Другое дело, что иногда миссис Робин Доукинс одерживала верх. Как тогда, когда они в последний раз выбирали редактора для «Ежедневного трубадура».

Деннис Кинсер поспешно убрал руку с плеча гостя. Всю эту неделю ему не елось и не спалось как следует. Он каждый день ждал, что гремучая змея приползет и вонзит в него свои ядовитые зубы. Но этот солидный налогоплательщик в строгом сером костюме совершенно не соответствовал словесному портрету Уильямса, который дал Деннису спортивный корреспондент! Он был совсем не похож на неприметного худощавого молодого человека, который плавает на лодках!

— Я был гостем Уильямса, — пояснил Филд, — и со мной обошлись точно с бродячей собакой. Хотелось бы знать почему. Изложите мне причины, по которым газетам и журналам агентства «Львиное сердце», совладельцем которого я являюсь, не следует сметать вас с лица земли.

— Но… н-но… — проблеял Деннис Кинсер, устрашенный новой пропастью, разверзшейся у него под ногами, — но ведь он приплыл на лодке!

— Что-что?

Деннис Кинсер внезапно развернулся и ринулся в уборную. Все эти дни он принимал лекарства, но это новое потрясение доконало его кишечник.

Видя, что хозяина все нет и нет, Ф. Гарольд Филд, не удовлетворенный беседой, спустился вниз полюбоваться лошадьми, которых вываживали в паддоке. До Кубка Денниса Кинсера оставалось еще две скачки. Филд провел время, выиграв небольшую сумму на тотализаторе.


Билл (Авессалом и т. д.) Уильямс тоже отправился на скачки. За эту неделю он успел по горло насытиться восхвалениями Кинсера. Кинсер то, Кинсер се. Лошади Кинсера, конюшня Кинсера, Кинсер на Темзе… Похоже, все спортивные страницы заранее расплачивались за обещанный дармовой ленч. «Голос Котсволда» опубликовал радушные пожелания, но сам спортивный корреспондент остался дома, смотреть скачки по телевизору.

Билл Уильямс придерживался правила, что врага надо знать в лицо. Поэтому он поехал на скачки в Марлборо, поглядеть, как, собственно, выглядит этот Кинсер. Он увидел всю тусовку, но самого Кинсера там не было — бедняга застрял в уборной. Вместо этого Уильямс неожиданно столкнулся с господином из «Львиного сердца», чей прощальный кивок похоронил его надежды на место редактора «Ежедневного трубадура».

Ф. Гарольд Филд не ожидал, что Авессалом Уильямс будет молчать. Он же видел стиснутые кулаки! А потому сразу взял быка за poгa.

— Почему вы хотели ударить старшего официанта тогда, в ресторане? И почему вы этого не сделали?

— Он оскорбил меня, так сказать, по поручению директорши, — объяснил Билл Уильямс. — Не годится убивать посланца за содержание послания.

Он порылся в кармане и протянул Филду распечатку статьи, которая должна была уничтожить Денниса Кинсера. Филд сперва взглянул, потом начал читать — и брови его медленно поползли все выше и выше.

— Только не давайте этого никому, кроме Кинсера, — попросил Билл Уильямс. — Я это писал не для публикации.

Деннис Кинсер, бледный, как полотно, появился в паддоке перед Кубком Кинсера и разыграл блестящее представление, изображая владельца, спонсора и короля праздника в одном лице. Все это было рассчитано на то, чтобы привлечь внимание прессы. Билл Уильямс и Ф. Гарольд Филд смотрели на представление, стоя бок о бок. Обоих тошнило.

Двадцать минут спустя их тошнота возросла в геометрической прогрессии: лошадь, принадлежащая синдикату, таки выиграла кубок.

Ликование и напыщенная похвальба Денниса Кинсера хлынули на экраны телевизоров. Кинсер заявил, что он — будущий тренер номер один. В глубине души он и сам в это верил. Победа в скачке означала, что по крайней мере половина расходов окупилась и что теперь богатые знаменитости толпами хлынут к нему.

И вот тут-то, когда Кинсер крутился перед объективами бесчисленных телекамер, Ф. Гарольд Филд и подсунул ему бомбочку, созданную Уильямсом.

Восхищенная толпа удалилась смотреть следующую скачку. Успех вообще эфемерен, а на ипподроме — в особенности.

Деннис Кинсер прочел убийственную статью и посмотрел на двух обиженных клиентов, чувствуя, что едва только обрел весь мир, а теперь вот-вот потеряет его. Из-за какой-то несчастной лодки! Это нечестно, в конце концов! Он так старался…

— Сколько вы возьмете за то, чтобы не публиковать эту статью? — с горечью бросил он Биллу Уильямсу.

— Вы что думаете, я шантажист? — удивился Уильямс.

— Хотите лошадь? Берите! — в отчаянии выдохнул Кинсер.

— Лошадь, между прочим, не ваша, и отдать ее вы не можете, — заметил Уильямс.

— А что тогда? Деньги? Только не ресторан! — В голосе Кинсера слышалась нарастающая паника. — Только не это! Вы не можете…

Билл Уильямс понял, что Кинсер испугался по-настоящему, и почувствовал, что отмщен.

— Я приму, — медленно произнес он, — я приму извинения. И вы вернете мне деньги. И еще в вашем баре должна висеть табличка, где будет сказано, что туристов с лодок всегда рады принять, особенно если они заказали столик заранее. То же самое должно быть напечатано в меню.

Деннис Кинсер поморгал, сглотнул, поколебался, стиснул зубы и наконец кивнул. Ему это не нравилось — он терпеть не мог проигрывать, — но компромисс лучше разорения.

Ф. Гарольд Филд отобрал у Кинсера листок бумаги и торжественно порвал его в клочки.

И сказал Биллу Уильямсу:

— Встретимся в понедельник, в моем кабинете в «Трубадуре».

Кошмар

Рассказ «Кошмар» заказала мне газета «Таймс» в апреле 1974 года. «Три тысячи слов, пожалуйста».

Действие рассказа происходит в США. Здесь рассказывается, как украсть ценную племенную кобылу с неродившимся жеребенком.

Пожалуйста, не делайте этого!

После гибели отца Мартин Ретцов на три года забросил свое излюбленное ремесло. Без партнера работать нельзя, а такого опытного партнера, каким был его отец, найти не так-то просто. Мартин Ретцов заглянул в свою чековую книжку, подсчитал сбережения и решил, что надо найти себе какую-нибудь непыльную работенку, которая позволила бы ему разъезжать по стране, выжидая, пока жизнь подбросит подходящую замену.

День езды на поезде позволил Мартину удалиться на значительное расстояние от тех мест, с которыми были связаны столь жуткие воспоминания. Но воспоминания преследовали его, неотвязные, как дурная привычка. Его приняли торговым агентом в фирму «Корма для чистокровных лошадей, Инк.», вначале с месячным испытательным сроком, а потом, когда он проехался по округу, оставляя за собой крупные заказы, и на постоянную работу. Мартин Ретцов спокойно крутил баранку машины, принадлежащей компании, беспечно колесил по своим новым владениям, посещал конефермы и конюшни и убеждал их владельцев, что, даже если комбикорма его фирмы и не лучше прочих, они, во всяком случае, ничем не хуже.

Клиенты фирмы видели перед собой крупного мужчину под сорок, с обветренным, мрачноватым лицом, имевшего обыкновение щурить глаза, так что виднелись только узкие щелочки, обрамленные темными ресницами. Он отнюдь не лучился дружелюбием и искренностью, свойственными обычно торговым агентам, и в голосе его не было ни капли меда. Но владельцы все же пожимали ему руку и доставали ручки и чековые книжки — единственно потому, что Мартин Ретцов на редкость хорошо разбирался в лошадях. Он оценивал любую лошадь с первого взгляда, небрежно раздавал полезные советы и денег за них не брал, хотя они того стоили.

«Пожалуй, эту лошадь стоит перековать», — бросал он мимоходом. Или: «А вы не пробовали делать инъекции витамина В12? Это укрепляет кости». И в следующий раз его уже встречали, точно старого друга.

Мартин Ретцов процветал.

И все же ему было плохо. Он не знал покоя во сне. Заснув, он каждый раз пробуждался от кошмара — в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. Кошмар был один и тот же, с вариациями на тему безвременной насильственной смерти отца Мартина. Иногда Мартин видел во сне лицо. Оно было мертвым, но продолжало говорить, и изо рта хлестала кровь. Иногда он видел колесо — огромное толстое колесо с острыми шипами на шине, вдавливающееся в мягкий беззащитный живот.

Иногда он сам был своим отцом. Он скользил и падал под колеса нагруженного фургона для перевозки лошадей, и жизнь покидала его в мучительном взрыве агонии. Иногда — не так часто — Мартин видел другого человека, который там был, — грубого человека в темной форме. Человек холодно смотрел сверху вниз на его умирающего отца, не испытывая жалости и не произнося ни слова утешения.

Каждое утро Мартин Ретцов устало вставал под душ, растирая затекшее тело и жалея, что нельзя так же просто смыть всю дрянь со своего подсознания. Каждый день, садясь в машину, он стряхивал с себя ночные кошмары и смотрел в будущее. Он видел рождающихся жеребят, смотрел, как они растут, прослеживал их судьбу до аукционов и дальше. Мартин лучше самих тренеров знал родословную, историю, карьеру и судьбу любой из лошадей, которых он снабжал комбикормом.

За три года он завязал множество знакомств, но друзей не завел — последнее было ему несвойственно. Он знал каждую лошадь в округе и сотни тех, которые были проданы в другие штаты. Он считался самым толковым агентом в своей компании. И даже кошмары в последнее время стали мучить его все реже.

Однажды вечером — дело было ранней весной — Мартин подобрал Джонни Дьюка. Высокий и тощий белобрысый парнишка, на вид лет двадцати, в линялых джинсах и старой кожаной куртке, с брезентовым рюкзачком с вещичками, голосовал на дороге. Мартин Ретцов был в общительном настроении. Он решил, что это студент на каникулах, остановился и согласился подвезти парня до следующего города, миль за сорок.

— Я тебя нигде раньше видеть не мог? — озадаченно спросил Мартин, когда парень устроился на переднем сиденье рядом с ним.

— Да нет, навряд ли.

— Да? — Мартин поразмыслил. — А, ну как же! Видел я тебя. Пару дней тому назад. Только вот не припомню где.

Парень ответил не сразу. Наконец сказал:

— Я довольно часто мотаюсь по этой дороге. Наверно, вы видели, как я ловил машину.

Мартин Ретцов закивал:

— Вот-вот! Теперь вспомнил.

Он расслабился и поудобнее устроился на сиденье, радуясь, что разгадал эту маленькую тайну. Мартин не любил загадок.

— Там я тебя и видел. На дороге. И даже не раз. Парень коротко кивнул и заметил, что это хорошо, что Мартин остановился, — он торопится на свидание с девушкой.

— Я редко подбираю кого-то на дороге, — заметил Мартин, а про себя с усмешкой подумал, что, должно быть, размяк за три года спокойной жизни.

Они в дружеском молчании проехали миль пять. Мимо проносились левады процветающих конеферм, обнесенные белыми оградами. Мартин Ретцов мельком бросал взгляд на табунки лошадей, щиплющих молодую весеннюю травку, но держал свои мысли при себе.

И вдруг заговорил Джонни Дьюк:

— Интересно, почему чистокровки никогда не бывают пегими?

— А ты что, в лошадях разбираешься? — удивился Мартин Ретцов.

— Я среди них вырос.

Мартин Ретцов спросил, откуда же он, но парень сказал только, что у него дома были неприятности, он оттуда слинял и говорить об этом ему не хочется.Мартин Ретцов улыбнулся. Высадил Джонни в следующем городке и поехал дальше по своим делам. Но когда Мартин остановился на заправку, улыбка его исчезла так же стремительно, как инвесторы в период кризиса.

Джонни Дьюк спер у него бумажник. Ретцов держал бумажник во внутреннем кармане пиджака, а поскольку обогреватель работал на совесть и в машине было жарко, пиджак валялся на заднем сиденье. Мартин вспомнил, как Джонни бросил свой рюкзачок на пол за спинкой переднего сиденья и как он его оттуда доставал. Обветренное лицо Ретцова сделалось жестким. Его клиенты, пожалуй, сейчас немало удивились бы — таким они его никогда не видели. Глаза сузились и заблестели холодными осколками льда. Деньги ерунда, да и немного там было денег, но сопляк уязвил самоуважение Мартина!

Несколько дней Мартин мотался по округе, разыскивая Джонни. Он припоминал подробности. Как парень замялся, когда Мартин сказал, что видел его раньше. Как отказался сказать, откуда он родом. Как ловко он нашел и вытащил бумажник. Мартин Ретцов искал его в течение двух недель, но безуспешно и наконец смирился с фактом, что парень, видимо, свалил в другой округ, где его не ищут разъяренные жертвы его фокусов.

Мартин каждый месяц заезжал на самую отдаленную ферму в своем округе. И вот, уезжая оттуда, он как раз и встретил Джонни Дьюка. Парень стоял на обочине и голосовал. Должно быть, увидев машину Ретцова, он не сразу сообразил, что к чему.

Мартин промчался мимо, резко затормозил, открыл дверцу и вышел наружу. Несмотря на свой рост и вес, двигался он мягко, точно хорошо смазанный механизм. Движения его были четкими и отточенными. И в руке он держал пистолет.

— Садись в машину! — приказал Мартин. Джонни Дьюк поглядел на пистолет, направленный точно ему в живот, и побелел. Парень сглотнул — его кадык конвульсивно дернулся — и медленно подчинился.

— Я верну деньги! — испуганно сказал он, когда Мартин Ретцов опустился на соседнее сиденье. Пистолет теперь был направлен в пол, но Джонни понимал, что это легко исправить.

— Мне следовало бы сдать тебя в полицию, — сказал Мартин.

Парень молча замотал головой.

— Тогда ты будешь работать на меня.

Парень посмотрел в прищуренные глаза Ретцова, и его передернуло.

— Это что, шантаж? — спросил он.

— Если будешь работать хорошо, я стану тебе платить.

— А что надо делать?

— Красть лошадей, — сказал Мартин Ретцов.


Он составил свой план так же тщательно, как в былые дни, когда они работали вдвоем с отцом. Потихоньку приобрел прицеп на двух лошадей и машину, чтобы его буксировать, и запер машину с прицепом в городском гараже. Большой фургон он покупать не стал — в основном из-за кошмаров: ему до сих пор снились эти огромные колеса. Кроме того, он не был уверен, стоит ли рассчитывать на то, что новый напарник останется с ним надолго. Сперва надо попробовать, а потом уж решать, предлагать ли ему долговременное сотрудничество.

Услышав, чем предлагает ему заняться Мартин Ретцов, Джонни широко улыбнулся.

— Это пожалуйста, — ответил он. — Лошадей воровать я могу. А каких?

— В здешних местах это не так просто, — сказал Мартин. — На фермах и в конюшнях везде очень хорошая охрана.

Но Мартин успел изучить ее до тонкостей — в конце концов, он потратил на это целых три года.

Он выдал Джонни Дьюку список того, что нужно купить, и небольшую сумму денег. Через два дня они вместе изучали приобретенный Джонни гаечный ключ и кусачки.

— Ладно, времени терять нельзя, — сказал Мартин Ретцов. — Завтра ночью.

— Что, так скоро?

Мартин улыбнулся.

— Нам надо украсть двух жеребых кобыл. Одна из них вот-вот ожеребится. Когда это произойдет, она должна быть уже в надежном месте.

Джонни Дьюк удивился:

— А почему бы не взять хороших призовых скакунов?

— Их слишком легко вычислить. Татуировки, регистрационные карточки… Но жеребят, да еще новорожденных — кто их признает? Поэтому мы берем высококлассную кобылу, которая носит жеребенка от одного из лучших производителей, увозим ее подальше и продаем какому-нибудь владельцу или тренеру, который рад будет получить жеребенка голубых кровей за половину той цены, в которую он обошелся бы ему на аукционе. Этого жеребенка вскоре после рождения подменяют на какого-нибудь другого, регистрируют и метят уже в новом качестве. Владелец знает, кто это такой на самом деле, и потому сперва выставляет его на скачки, а потом оставляет на племя. Некоторые из моих клиентов в прошлом сделали миллионы на таких жеребятках. А я получаю только небольшой процент.

Джонни Дьюк слушал его, разинув рот.

— Это тебе не по карманам лазить, — с гордостью сказал Мартин Ретцов. — Это все равно что украсть «Мону Лизу». Все надо рассчитать заранее.

— А куда потом девают племенную кобылу? И другого жеребенка?

— Кое-кто из моих клиентов имеет совесть. Для таких я забираю кобылу с жеребенком и подбрасываю на любое удобное поле. За соответствующую плату, конечно. Если владелец поля окажется человеком порядочным, кобылу опознают и отправят к хозяину.

Джонни не стал спрашивать, что бывает, если клиент совести не имеет. Он только сглотнул.

— А у вас уже есть покупатель на тех двух кобыл, которых мы должны украсть завтра? — спросил он.

— А как же! Леонардо да Винчи с бухты-барахты не воруют. — Мартин Ретцов рассмеялся, продемонстрировав ряд крепких зубов. — Когда мы заберем кобыл, я скажу тебе, куда ехать. Поедешь один. Потом привезешь деньги.

Джонни Дьюк снова удивился:

— Вы мне верите?

— А вот тогда и узнаем.


На следующий вечер, когда начало темнеть, они забрали недавно купленную машину и присоединили к ней прицеп. Мартину Ретцову стоило немалого труда развернуться в маленьком дворике, куда выходили двери гаражей, и Джонни, желая помочь, зашел сзади прицепа, чтобы говорить, сколько места осталось для маневра.

— Уберись оттуда! — рявкнул Мартин. — Немедленно!

Мартин выпрыгнул из машины, и Джонни увидел, что он весь дрожит.

— Я только хотел… — начал парень.

— Никогда не заходи в зад прицепу! Понял? Ни-ко-гда!

— Ну ладно, ладно. Как скажете.

Мартин Ретцов перевел дыхание и вытер вспотевшие ладони о штаны. Он сам ужаснулся тому, насколько его это взволновало. «Три года, — подумал он, — а кажется, будто все это было вчера». Может, лучше бросить это дело, раз у него нервы ни к черту? Может быть, он целых три года тянул с возвращением к своему ремеслу именно потому, что в глубине души боялся снова браться за него?

Ретцов облизнул пересохшие губы. Сердцебиение потихоньку успокаивалось. На этот раз засады не будет. В тот раз предполагаемый клиент заложил его полиции, но тут все надежно. Этот клиент уже трижды покупал у него жеребят высокого класса и очень обрадовался, узнав, что можно получить еще двух. Мартин Ретцов снова сел в машину, и Джонни устроился рядом.

— В чем дело-то? — спросил Джонни.

— Я однажды видел несчастный случай. Человек попал под фургон.

— А-а!

Мартин Ретцов не стал рассказывать подробности, но они стояли у него перед глазами. Засада. Отец не успел еще забраться в кабину фургона, когда впереди вспыхнули полицейские мигалки. Мартину необходимо было сдать назад на пару ярдов, чтобы проехать в промежуток, оставшийся между полицейскими машинами и изгородью. Он снял машину с тормоза, нажал на акселератор, рванул назад… Мартин никогда не забудет страшного вопля отца. Никогда.

Вопль был короткий и тут же оборвался. Мартин выскочил из кабины, увидел колесо, вдавившееся в мягкий живот, увидел кровь, хлещущую изо рта умирающего, — и другого человека, полицейского. Полицейский стоял рядом и смотрел — он даже не шелохнулся, чтобы помочь.

— Помогите ему! — отчаянно заорал Ретцов.

— Сам и помогай.

Он в панике вскочил в кабину, схватился за рычаг, не чувствуя собственной руки, уже зная, что отец мертв.

Мертв. Не поможешь, не спасешь, ничего не сделаешь…

Мартин съехал с раздавленного тела и помчался вперед. Он застал полицию врасплох. Он проехал две мили, гоня со скоростью шестьдесят пять миль в час, и задолго до того, как полиция догнала фургон, выскочил из машины, бросив ее на обочине, и скрылся в лесу.

Его имени полицейские не знали. У Мартина хватало ума не называть себя клиентам. Полицейские видели его только раз, мельком — и то в состоянии паники, а этого, конечно, было недостаточно. Так что ускользнуть и скрыться оказалось проще всего.

А вот Мартин не мог забыть лица полицейского, который так пренебрежительно смотрел на его отца. Какой-то высокий чин, важный, при знаках различия… Мартин слишком часто видел его в своих кошмарах.

Ретцов встряхнулся, отбросил воспоминания о прошлом и переключился на сегодняшнее дело. Он ожидал, что вновь ощутит былое предвкушение, возбуждение, приятное учащение пульса… Ничего подобного. Ретцов чувствовал себя старым и уставшим.

— Ну что, поехали? — нетерпеливо спросил Джонни Дьюк. — А то ведь рассветет прежде, чем я доставлю товар на место.

Мартин неохотно кивнул и нажал на педаль. Полчаса спустя, когда они свернули на темный проселок, ему уже удалось задвинуть подальше тени, блуждавшие в душе. Теперь он смотрел на предстоящую работу с холодным, трезвым расчетом.

Они тихо вышли из машины и опустили помост прицепа. Ночь сомкнулась вокруг — тихие шорохи, легкий шепот ветерка, сверкающие россыпи звезд в разрывах летящих облаков. По шоссе, лежащему в полумиле отсюда, время от времени, сверкая фарами, беззвучно проносились машины. Мартин подождал, пока глаза привыкнут к темноте, потом легонько коснулся руки молодого человека.

— Сюда! — прошептал Мартин почти неслышно, и, когда он двинулся вперед, его шаги не производили ни малейшего шума. Джонни Дьюк пошел следом, удивляясь ловкости и легкости, с какой передвигался этот крупный мужчина.

— Где мы? — прошептал Джонни. — И чьи лошади это будут?

— Неважно.

Они подошли к воротам, запертым на засов. Кусачки легко перегрызли дужку замка, и воры очутились на выгоне. Мартин тихонько посвистел сквозь зубы, особенным цыганским посвистом.

Потом достал из кармана горсть орешков комбикорма и протянул руку в темноту.

— Иди сюда, девочка! Иди, иди, моя хорошая.

Откуда-то из темноты послышалось тихое приветливое ржание — и появились лошади, осторожно, медленно идущие на звук человеческого голоса. Они сжевали протянутые орешки и не стали сопротивляться, когда люди осторожно взяли их за ошейники.

— Иди вперед! — шепнул Мартин Джонни Дьюку. — Я за тобой.

Две кобылы, круглые от четвероногих драгоценностей, растущих у них в животе, послушно двинулись за ними. Они вышли за ворота и подошли к прицепу. «Проще простого, как всегда, — подумал Мартин. — Главное — уметь взяться за дело». Джонни завел кобылу в прицеп и привязал.

И тут кошмар начался заново. Снова вспыхнули мигалки, ослепив привыкшие к темноте глаза Мартина. И снова из темноты навстречу Мартину выступил человек. Тот самый. То самое лицо из снов. Грубое лицо, темная форма, знаки различия высокого ранга…

— Мартин Ретцов, — сказал он, — вы арестованы за…

Мартин Ретцов его не слушал. Он отчаянно думал о том, что этого просто не может быть! Этот клиент его ни за что бы не заложил! Никогда в жизни!

Полицейский отвел руку Мартина от шеи кобылы и надел на него наручники. Мартин не сопротивлялся.

— Как вы здесь очутились? — растерянно спросил он.

— Мы вас искали целых три года, — самодовольно объяснил полицейский. — И несколько недель назад наконец вычислили. Но у нас не было убедительных доказательств вашей виновности. Так что мы просто следили за вами.

Из прицепа вышел Джонни Дьюк. Мартин Ретцов подумал, что парню жутко не повезло — надо же, попасться на первом же деле! Хладнокровный полицейский направился ему навстречу, весьма довольный.

Но наручников он доставать не стал. Он похлопал Джонни по плечу.

— Хорошо сработано, сержант Дьюк!

Морковка для гнедого

1970 году престижный американский журнал «Спорт в иллюстрациях» вдруг ни с того ни с сего попросил меня написать для них короткий рассказ — сюжет и объем на мое усмотрение. В то время я даже еще не пробовал писать коротких рассказов, но получившийся в результате рассказ «Морковка для гнедого», видимо, показался редакторам журнала вполне подходящим, потому что в 1972 году они пригласили меня в Лексингтон, чтобы вместе с сотрудниками журнала освещать дерби в Кентукки. А на следующий год меня подрядили написать рассказ для выпуска, посвященного Кентуккийскому дерби.

Чик стоял и держал в руке морковку. Он весь вспотел, голова куда-то плыла, земли под ногами он не чувствовал, и в ушах гулко билась кровь. В животе ворочался зеленый комок боли.

Его тошнило от предательства в буквальном смысле слова.

Время — пять минут до восхода. Утро — холодное. Сырой пронизывающий ветер прочищал горло перед новым порывом, а толстый слой облаков успешно скрывал все признаки рассвета. Лошади дремали в вычищенных денниках, окружавших прямоугольником двор конюшни. Только время от времени слышался то стук копыта о деревянный пол, то позвякиванье цепочки, то легкий всхрап лошади, сдувавшей сенную пыль с влажных черных ноздрей.

Чик опаздывал. Опаздывал на целых два часа. Ему было сказано дать морковку долговязому гнедому в четыре утра. Но в четыре шел дождь — косой, проливной, способный в минуту промочить тебя насквозь. И как Чик потом будет объяснять, где он ухитрился промокнуть в четыре часа утра? Чик решил, что лучше будет подождать, пока дождь перестанет. В конце концов, какая разница, в четыре или в шесть? Чик всегда все знал лучше всех.

Чик был худой и угрюмый девятнадцатилетний парень, которому всегда казалось, что весь мир ему чем-то обязан. В детстве он был капризным и вспыльчивым, в подростковом возрасте — агрессивным и дерзким. Именно привычка делать все наперекор другим мешала ему теперь, когда он становился взрослым. Хотя сам Чик, конечно, с этим не согласился бы. Он никогда ни с кем не соглашался. Он действительно всегда все знал лучше всех.

Чик был совершенно не готов к физическим проявлениям страха. Он привык относиться с пренебрежением к любым авторитетам (ему еще не доводилось сталкиваться с авторитетами, которые способны просто дать в морду). Лошадей Чик никогда не боялся — он родился в конюшне и с детства привык обращаться со всеми четвероногими тварями с презрительной легкостью. В душе Чик верил, что никто не может ездить верхом лучше его. Ну, тут он был не прав.

Чик опасливо оглянулся через плечо, и боль в желудке усилилась. Ему вдруг отчаянно захотелось в туалет, по большой нужде. «Этого просто не может быть!» — отчаянно подумал Чик. Он, конечно, слышал о людях, которым случалось обделаться со страху. Но никогда в это не верил. Такого не бывает. А тут вдруг Чик почувствовал, что бывает, да еще как! Он судорожно напрягся, и позыв постепенно прошел. Зато все тело покрылось потом, и во рту пересохло.

В доме было темно. Наверху, за черным прямоугольником распахнутого окна с линялой занавеской, развевающейся на холодном ветру — сразу видно, хозяин привык жить по-спартански, — спал Артур Моррисон, владелец конюшни, в которой стояли сорок три скаковых лошади. Моррисон обычно спал чутко. Конюхи говаривали, что у него слух острее, чем у дюжины сторожевых псов.

Чик заставил себя отвернуться и пройти мимо этого окна — сделать последние десять шагов, остававшиеся до денника гнедого.

Если босс проснется и увидит его… «Черт, — яростно подумал Чик, — я же не думал, что все будет так!» Ну казалось бы, что такого — прогуляться во двор и сунуть длинноногому гнедому морковку. Но чувство вины, страх, предательство… Чик не впускал их в свой насмешливый разум, и вместо этого они били прямиком по нервам.

В морковке не было ничего такого особенного. Не заметно было, чтобы ее разрезали пополам, нафаршировали какой-нибудь дрянью, а потом связали. Чик попытался расковырять ее с толстого конца — ничего не вышло. Морковка как морковка, вроде тех, что маманя режет в суп. Или тех, которыми каждый день угощают лошадей. Не сказать чтобы слишком свежая, сочная, только что с грядки, но и не старая, сморщенная и скрюченная. Самая обычная морковка.

Но если бы это была самая обычная морковка, незнакомец не стал бы просить его дать ее гнедому в четыре часа ночи. И не заплатил бы за это больше, чем Чик зарабатывал за полгода. Обычную морковку не станут заботливо заворачивать в полиэтилен и упаковывать в пустую коробку из-под сырных крекеров. И вручать тебе вечером на темной автостоянке в городке в шести милях отсюда. Если тебя просят скормить морковку фавориту престижного стипль-чеза, который должен состояться одиннадцать часов спустя, само собой разумеется, что это не может быть обычная морковка.

Чик задержал дыхание, крадясь на цыпочках к деннику гнедого. От этого голова у него закружилась еще больше. Отчаянно стараясь не кашлянуть, не застонать и не всхлипнуть от напряжения, Чик ухватился вспотевшими пальцами за засов и принялся медленно-медленно, дюйм за дюймом, отодвигать его.

Днем он отодвигал и задвигал засовы привычно и небрежно, одним рывком. А сейчас Чик трясся от напряжения, стараясь выдвинуть засов плавно и бесшумно.

Засов наконец выдвинулся с почти беззвучным щелчком, и верхняя половинка двери распахнулась. Смазанные петли не скрипели. Чик судорожно втянул в себя воздух и выпустил его сквозь стиснутые зубы. Живот снова скрутило. Чик заставил себя сдержаться и со страхом сунул руку в темноту.

Гнедой в деннике спал. Порыв свежего воздуха из отворившейся двери шевельнул чувствительные волоски на морде и разбудил коня. Конь почуял морковку. Почуял и человека. От человека пахло страхом.

— Иди сюда! — прошипел Чик. — Иди, иди сюда, малыш.

Гнедой потянулся к морковке мордой, потом наконец неохотно подошел. Безразлично взял морковку с дрожащей ладони, подцепив ее мягкими подвижными губами, и схрумкал, двигая челюстью. Разжевав и проглотив, потянулся за следующей. Но морковки больше не дали. Светлый прямоугольник исчез — дверь закрылась. Послышался шорох задвигаемого засова. Запах человека отдалился и исчез, вкус морковки скоро забылся. Гнедой медленно развернулся задом к двери — он всегда так стоял, — поморгал, лениво поставил левую заднюю ногу на кончик копыта и снова провалился в сумеречное забытье.

А в желудке у него жидкий наркотик, которым была накачана морковка, постепенно высвободился по мере переваривания и начал всасываться в кровь. Это медленный процесс. И начался он на два часа позже, чем было надо.


Артур Моррисон стоял во дворе конюшни и смотрел, как его конюхи загружают гнедого в фургон, который должен был везти его на скачки. Лицо у Моррисона, как всегда, было хмурое, но больше по привычке. В глубине души тренер был весьма доволен. Гнедой был лучшей лошадью в его конюшне. Он часто выигрывал, был любимцем публики и надежным источником престижа и доходов. Большой стипль-чез в Челтенхеме был точно для него создан. А Моррисон славился умением так рассчитать подготовку, чтобы лошадь достигла наилучшей формы именно ко времени скачки. Никто всерьез не верил, что гнедого могут обойти. Газеты уже успели раззвонить об этом повсюду. Букмекеры принимали ставки на шесть к четырем, и то с опаской. Когда конюхи заперли тяжелые двери фургона и машина выехала со двора, Моррисон позволил себе чуть заметно улыбнуться.

Для него это было необычно. Как правило, на лице Моррисона отражались сосредоточенность и недовольство в примерно равных пропорциях. Оба эти качества во многом способствовали как его успеху в качестве тренера, так и непопулярности в качестве человека. Сам Моррисон прекрасно сознавал и то, и другое. Его почти никто не любил — но Моррисону было все равно. Он ставил успех и всеобщее уважение куда выше любви. А к тем, кто считал иначе, относился с недоверием и пренебрежением.

С другого конца за отъездом фургона следил Чик, как всегда, угрюмый и нахохленный. Моррисон раздраженно нахмурился. «Настоящая чума этот малый! — подумал он. — Вечно ворчит, вечно недоволен, вечно пытается вытянуть побольше денег…» Моррисон не верил в то, что жизнь молодых людей следует облегчать — трудности укрепляют душу. Только Чик с Моррисоном радикально расходились во мнениях по поводу того, что такое трудности.

Чик заметил, что тренер нахмурился, и испуганно сжался. Груз вины камнем давил на него. «Моррисон ничего не знает! — лихорадочно думал Чик. — Он даже не подозревает, что что-то не так, — иначе бы не отправил гнедого на скачки». Да к тому же конь выглядел совершенно нормально. Такой же, как всегда. Может, это все-таки была обычная морковка? А может, он вообще дал коню не ту морковку? Чик нервно огляделся. Он прекрасно знал, что обманывает себя. Может, конь и выглядит нормально, но на самом деле…


Артур Моррисон седлал своего коня перед скачкой. Чик наблюдал за тренером издали. Он не осмеливался подходить ближе чем на десять шагов и прятался в возбужденной толпе, которая теснилась вокруг фаворита, желая рассмотреть его получше. Толпа вокруг денника, где седлали гнедого фаворита, была куда гуще, чем вокруг семи прочих. Букмекеры еще больше повысили ставки. Лицо у Моррисона, как всегда, было деловитым и сосредоточенным, но в глубине души он начинал беспокоиться. Он автоматически затянул подпруги, застегнул пряжки и признался себе, что былое довольство сменилось тревогой. Конь был на себя не похож. Не перебирал ногами, не пытался ухватить тренера зубами за плечо, не реагировал на толпу — это он-то, который обычно играл на публику не хуже кинозвезды! Конь явно чувствовал себя нехорошо — а значит, он не сможет выиграть! Моррисон поджал губы. Пусть уж лучше совсем не участвует в скачке! Проиграть в такой скачке, где все шансы на их стороне, — это же позор! Сокрушительное поражение. Потеря лица. Тем более что жокеем будет Тодди, старший сын Моррисона. Газеты их просто растерзают!

Моррисон принял решение. Он послал за ветеринаром.

Английские правила скачек на этот счет гласят, что, если лошадь заявлена в качестве участника скачки, в течение последних сорока пяти минут перед стартом снять ее с соревнований может только ветеринар. Ветеринар челтенхемского ипподрома пришел, осмотрел гнедого и, поговорив с Моррисоном, увел лошадь в отдельный денник и измерил ей температуру.

— Температура нормальная, — заверил ветеринар Моррисона.

— Не нравится мне, как он выглядит.

— По-моему, с ним все в порядке.

— Он плохо себя чувствует! — настаивал Моррисон.

Ветеринар поджал губы и покачал головой. Лошадь выглядела вполне здоровой, а если он снимет с соревнований первого фаворита только потому, что тренеру показалось, будто с лошадью что-то не так, у него самого будут крупные неприятности. Мало того, это была уже третья просьба о снятии с соревнований, которую ветеринару пришлось рассматривать за сегодняшний день. Двум предыдущим ветеринар отказал, а этот конь выглядел не хуже, чем те двое.

— Нет, он должен участвовать в скачке, — решительно сказал ветеринар.

Моррисон вскипел и отправился разыскивать распорядителя. Распорядитель пришел, посмотрел на лошадь, выслушал ветеринара и подтвердил, что гнедой должен участвовать в скачке, нравится это Моррисону или нет. Или Моррисон предпочитает заставить владельца лошади — которого, кстати, на скачках не было — выплатить крупный штраф?

Моррисон с каменным лицом заседлал гнедого заново, и конюх повел лошадь в паддок. Публика встретила своего любимца восторженными аплодисментами, но те, кто был поумнее, присмотрелись и побежали снимать свои ставки.

Чик увидел, что гнедой все же появился. Парня передернуло, и он впервые пожалел о том, что натворил. Дурак этот ветеринар! Он ничего не видит у себя под носом, он и слона в пяти шагах не разглядит, черт бы его побрал! Чик подумал, что во всем, что случится дальше, виноват будет ветеринар. Да, конечно, это его вина. Этого ветеринара вообще судить надо! Выпустить в стипль-чез лошадь, от которой за милю несет наркотиками!

Тодди Моррисон присоединился к отцу в паддоке, и они оба принялись озабоченно наблюдать за сонным гнедым, который бродил по выводному кругу, точно лунатик. Тодди был сильным и крепким жокеем-профессионалом лет под тридцать, с широкой заразительной улыбкой. Его взгляд на жизнь был полностью противоположен взглядам его отца. Тодди унаследовал отцовскую силу духа, но употребил ее на то, чтобы в восемнадцать лет уйти из дома и начать ездить на лошадях других тренеров. На отцовских лошадях он стал выступать только тогда, когда уже мог сам диктовать условия. За это Артур Моррисон его глубоко уважал. Вдвоем они выиграли уже не одну скачку.

Нельзя сказать, чтобы Чик ненавидел Тодди Моррисона, хотя, с точки зрения Чика, Тодди стоял ему поперек дороги. Время от времени, когда у Тодди бывали другие, более выгодные предложения или он оказывался слишком тяжел, Артур позволял Чику участвовать в скачках. Чику приходилось подбирать объедки со стола Тодди наравне с другими двумя-тремя конюхами с конюшни, которые ездили верхом не хуже Чика — хотя с этим Чик ни за что бы не согласился. Но хотя Чик был исполнен зависти и время от времени выражал свое возмущение замечаниями, острыми и кислыми, точно уксус, к самому Тодди он относился неплохо. Было в Тодди нечто такое, отчего его просто невозможно было ненавидеть, даже если были на то причины. Чик просто не подумал о том, что с последствиями той морковки придется иметь дело именно Тодди. Он вообще не умел видеть дальше собственного кармана. Теперь Чику очень хотелось, чтобы на гнедом ехал какой-нибудь другой жокей. Кто угодно, только не Тодди!

Сейчас, когда Чик наблюдал за озабоченными Тодди и Моррисоном, парень внезапно сообразил: он-то ведь с самого начала думал, что гнедой в скачке участвовать не будет! Ну да, конечно! Ведь тот незнакомец говорил, что конь просто свалится и не сможет выйти на старт. «Иначе я бы этого и не сделал! — подумал Чик. — Ни за что и никогда! Это ведь чертовски опасно — участвовать в стипль-чезе на лошади, которую одурманили наркотиками! Это все тот незнакомец, он мне сказал, что лошадь не сможет участвовать в скачке…»

Тут Чику в голову пришла неприятная мысль: он ведь опоздал на два часа! Может быть, если бы он дал морковку вовремя, действие наркотика было бы заметнее и ветеринар бы понял…

Но Чик тут же отверг эту неприятную гипотезу. Никто ведь не знает заранее, как та или иная лошадь будет реагировать на наркотик и как быстро он подействует. Чик снова предался утешительному самообману. Незнакомец ведь обещал ему, что лошадь не сможет стартовать! Хотя на самом деле незнакомец ничего такого не обещал. Незнакомец присутствовал на скачках и был весьма доволен развитием событий. Он рассчитывал заработать кучу денег.

Прозвенел колокол — сигнал, по которому жокеи садятся в седло. Чик сунул руки в карманы, стараясь не думать о том, что может произойти с всадником, который берет препятствия на скорости тридцать миль в час на одурманенной лошади. Тело Чика снова принялось выкидывать странные фокусы: по спине заструился пот, и участившийся пульс гулко отдавался в ушах.

А если пойти и обо всем рассказать? Выбежать в паддок и сказать Тодди, чтобы он не садился на лошадь, она все равно не сможет нормально брать препятствия, она непременно упадет, и Тодди может разбиться, потому что у лошади же сейчас никакой реакции…

Ну, предположим. А как они на него посмотрят? Чик даже представить себе этого не мог — его непомерно разбухшее самолюбие было не в силах смириться с таким унижением. Он не мог, просто не мог встретиться лицом к лицу с той яростью, которая на него обрушится. А потом, ведь этим дело не кончится. Если он им все расскажет, спасет жизнь Тодди, они ведь могут потом обратиться в полицию! А этого Чик не хотел. Его заберут в кутузку, может быть, даже посадят в тюрьму… Нет, они не могут так с ним поступить! Только не с ним! Чик не даст им такой возможности. И вообще, почему ему так мало платят? Ему должны были платить больше, ведь Чик заслуживает большего. Если бы Чику больше платили, ему не понадобилось бы брать деньги у незнакомца. Так что Артур Моррисон сам виноват!

Ну что ж, Тодди придется рискнуть. В конце концов, конь выглядит не так уж плохо. И потом, ведь ветеринар же разрешил ему участвовать в скачке? Может, оно и к лучшему, что морковка запоздала на два часа. Может, наркотик еще не успел как следует всосаться — и все благодаря Чику! Благодаря ему теперь на самом деле ничего не случится. Может, гнедой и не выиграет скачку, но зато с Тодди все будет в порядке. Все непременно будет в порядке!

Жокеи сели в седло, и Тодди тоже. Он увидел в толпе Чика и помахал ему рукой. Чик разрывался между настоятельной потребностью все рассказать и страхом.

Тодди собрал повод, щелкнул языком и неуверенно направил гнедого к скаковой дорожке. Жокей был разочарован тем, что конь не в форме, но ничуть не боялся. Ни ему, ни Артуру Моррисону не пришло в голову, что конь одурманен наркотиком. Он подвел коня к старту легким галопом, стоя на стременах, мысленно планируя новую тактику — что делать теперь, когда на коня рассчитывать не приходится. Да, выиграть скачку будет трудновато. Жаль.

Чик смотрел вслед Тодди. Он так и не пришел к решению — сказать или не сказать. А теперь время ушло. Когда Тодди уехал, Чик отлепил от земли отяжелевшие ноги и поплелся на трибуны смотреть скачку. В его душе, точно крапива на грядке, прорастало множество самооправданий. Временами просыпались робкие угрызения совести, но их Чик ловко загонял в угол. Просто надо было ему больше платить, вот и все! Они сами виноваты!

Чик подумал о пачке денег, которую незнакомец передал ему вместе с морковкой. Деньги вперед. Незнакомец доверился ему — в отличие от большинства других людей. Чик заперся в ванной и пересчитал деньги. Дважды пересчитал. Денег было ровно столько, сколько обещал незнакомец. У Чика отродясь не бывало столько денег зараз. А может, и никогда больше не будет. А если бы он сказал Артуру Моррисону и Тодди про наркотик, деньги пришлось бы отдать, и вообще…

Найти место, где можно спрятать деньги, оказалось не так-то просто. Пачка потрепанных бумажек оказалась довольно объемистой, а маманя вечно роется в его вещах — вдруг найдет? Нет, это рискованно. Чик временно разрешил проблему, скатав деньги в трубочку и запихнув в яркую круглую жестянку из-под ирисок, где Чик уже несколько лет держал щетки и крем для обуви. Прикрыл деньги тряпочкой и сунул банку на полку в спальне, где она всегда стояла. Наверно, надо будет все-таки потом подыскать местечко понадежнее… И тратить деньги надо осмотрительно — если он вдруг возьмет и купит себе машину, начнутся вопросы. Ему всегда хотелось иметь машину — и вот у него есть деньги, а машину купить все равно нельзя. Это несправедливо! Ну правда же, несправедливо! Вот если бы ему больше платили … Чтобы хватило на машину…

Наверху, на одной из лучших трибун, предназначенных для тренеров и жокеев, коротышка с горячими темными глазами схватил Чика за руку и начал что-то говорить. Чик сперва даже не слушал.

— …И вот я увидел, что ты тут и ты свободен. Поедешь?

— На чем? — рассеянно спросил Чик.

— На моей лошади, в Барьерной для новичков! — нетерпеливо ответил коротышка. — Ну конечно, если ты не хочешь…

— Да нет, что вы, — пробормотал Чик. — Спросите у босса. Если он разрешит, я поеду.

Невысокий тренер направился к Артуру Моррисону, стоявшему в другом конце трибуны. Моррисон напряженно следил за гнедым в бинокль. Тренер задал тот же вопрос, что и Чику.

— Чик? Да, если он вам нужен, пусть едет.

Уделив маленькому тренеру целых две секунды своего внимания, Моррисон снова прилип к биноклю.

— Мой жокей получил травму в первой скачке, — пояснил коротышка. — В Барьерной для новичков так много участников, что жокеев не хватает. И тут я увидел вашего парня, ну и попросил его, понимаете?

— Да-да, — почти безразлично ответил Моррисон. — Парень сравнительно способный, но не ждите от него слишком многого.

Гнедой двигался вяло, без обычной пружинистости. «Уж не кашель ли у него?» — со страхом подумал Моррисон.

— Да я и не рассчитываю, что моя лошадь выиграет. Это же только первый опыт.

— Ага. Ну ладно, договаривайтесь с Чиком.

В нескольких других конюшнях разразилась эпидемия кашля. И надо ж было гнедому заразиться именно сегодня!

Чик, который обычно принял бы предложение участвовать в скачке снисходительно, но достаточно оживленно, на этот раз был так рассеян, что маленький тренер пожалел о своем предложении. Все внимание Чика было приковано к гнедому. Тот довольно сносно вышел на старт. «Все нормально, — заверил себя Чик. — Все будет в порядке. Ну да, конечно. Глупо было так волноваться!»

От старта лошади шли налево, брали два препятствия, проходили мимо трибун и снова сворачивали налево. В скачках с препятствиями кабинок не бывает, и потому участники выстраиваются не по порядку номеров. Тодди встал у внутреннего края дорожки, чтобы путь был короче.

Букмекеры увеличили ставки на гнедого. Некоторые даже отваживались давать один к одному. По дороге к старту гнедой выглядел совсем не блестяще, и букмекеры воспрянули. Они ожидали, что день будет не из лучших, но, если гнедой проиграет, они неплохо наживутся. Один из них должен был нажиться особенно неплохо — но, если бы гнедой выиграл, этому букмекеру пришлось бы туго.

Александр Макгрант (настоящее имя Гарри Баскинс, год рождения примерно 1898-й) пару раз уже проделывал такую штуку. Он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами. Ни малейшей дрожи! А ведь всегда есть риск, что парень в последнюю минуту струсит и не сделает того, что было надо. Это всегда лотерея. Но в том парне Баскинс был почти уверен. Выбирай тщеславного мальчишку, который дуется на весь свет, — и ты не ошибешься. Верняк, можно сказать.

Гарри Баскинс был хитроумный лондонец средних лет, родом из Ист-Энда, бедного района Лондона. Для него никогда не было четкой границы между хорошим и плохим. Если можно провернуть удачную аферу, так почему бы и нет? Налоги душат букмекерское дело. Приходится крутиться, как можешь. А самое верное дело — набрать ставок на первого фаворита и устроить так, чтобы тебе не пришлось их выплачивать.

Служитель у старта дернул за рычаг, и лента с шелестом упала. Тодди привычно выслал коня вперед. Комментатор, сидевший в своей кабинке на самом верху, привычно начал комментировать скачку:

— Старт дан! Вперед сразу вырвался серый…

Артур Моррисон и Чик следили за скачкой. Сердце у обоих отчаянно колотилось, хотя и по разным причинам. Гарри Баскинс зажмурился и принялся молиться.

Тодди вырвался вперед, в первой тройке. Гнедой шел ровным, сильным галопом, натягивая повод. «Все нормально, — подумал Тодди. — Хорошо идет, мощно. Как поезд».

Первое препятствие лежало всего в сотне ярдов. Оно быстро приближалось. Тодди опытным глазом вымерил дистанцию, прикинул, что гнедой подойдет к препятствию точно так, как надо, собрался перед прыжком и дал коню шенкель. Гнедой не отозвался. Никак. Конь словно не заметил препятствия. Не напрягся, не припал на задние ноги, не попытался свернуть или замедлить ход — ничего. И Тодди понял, что сейчас произойдет катастрофа.

Гнедой влетел прямиком в прочное препятствие, сплетенное из березовых прутьев, высотой по грудь, в три фута шириной. Трибуны в ужасе застонали. Конь перекувырнулся через препятствие. Тодди упал на землю впереди, и падающий конь рухнул на него всем своим весом.

Мир в глазах Чика сделался серым. Краски исчезли. Чик был близок к обмороку. «О господи! Боже мой! Тодди!»

А гнедой поднялся на ноги и поскакал дальше. Он последовал за другими лошадьми к следующему препятствию, мчась все тем же неудержимым, размашистым галопом.

На второе препятствие он тоже налетел грудью. Толпа вскрикнула и застонала. Конь снова кувырнулся вверх ногами, с грохотом рухнул, опять вскочил и помчался дальше.

Он миновал трибуны. Стремена, свисающие с пустого седла, болтались, с губ коня летели клочья пены, на боках темнели пятна пота. Дорожка сворачивала налево, но гнедой мчался напрямик. Он пересек скаковую дорожку и врезался грудью в перила. Толстое бревно сломалось пополам. Конь опять рухнул и опять вскочил на ноги — но на этот раз не помчался дальше. Он, хромая, сделал три шага и остановился.

Тодди лежал на земле у первого препятствия. Над ним склонились встревоженные санитары. Артур Моррисон бросился вниз, не зная, куда бежать сначала, к сыну или к коню. У Чика подкосились ноги, и он опустился на бетонные ступени. Гарри Баскинс был в восторге. Впрочем, его радость была отравлена тревогой. Если Тодди Моррисон серьезно покалечился, хватит ли ума этому глупому мальчишке, Чику, держать язык за зубами?

Артур Моррисон все-таки выбрал сына. При падении Тодди потерял сознание, и гнедой придавил его всем своим весом, но к тому времени, как Моррисон успел приблизиться к нему на сотню ярдов, Тодди уже начал приходить в себя. Увидев, что помятая фигура пытается приподняться, Артур Моррисон успокоился насчет сына, развернулся и бросился к лошади. Не годится показывать Тодди, как он из-за него переволновался. Моррисон боялся, что Тодди перестанет его уважать.

Гнедой терпеливо стоял у разломанных перил. Конь смутно чувствовал, что с передней ногой что-то не так — он не мог на нее опираться. Артур Моррисон и ветеринар подбежали к нему одновременно. Моррисон злобно уставился на ветеринара.

— Это вы говорили, что он в состоянии участвовать в скачке! Владелец по потолку будет бегать, когда об этом услышит!

Моррисон пытался сдержать растущую в душе ярость. Как все-таки несправедлива судьба! Гнедой был не просто конь — это был лучший конь из всех, которых когда-либо доводилось тренировать Моррисону, и он завоевал столько призов, сколько Моррисону больше не увидеть вовек…

— Но ведь на вид с ним было все в порядке! — оправдывался ветеринар.

— Я требую провести тест на допинг! — бросил Моррисон.

— Он сломал себе плечо. Лошадь придется прикончить.

— Сам знаю, не слепой. И все равно, возьмите сперва анализ крови. При обычных болезнях лошади себя так не ведут.

Ветеринар неохотно согласился взять анализ. Потом достал пистолет для безболезненного убоя лошадей и пристрелил гнедого. Лучшая лошадь на конюшне Артура Моррисона сделалась всего лишь именем в племенных книгах. Переваренную морковку уволокли вместе с трупом лошади, но беды, причиненные ею, еще не кончились.

Чику потребовалось минут пятнадцать, чтобы понять, что это лошадь погибла, а Тодди жив. Все это время Чик чувствовал себя разбитым физически и уничтоженным духовно. А ведь поначалу это казалось таким пустяком — всего-то навсего дать морковку гнедому!

Чик не думал, что это так на него подействует. Он никогда не верил, что от такого действительно можно чувствовать себя физически больным.

Когда Чик узнал, что Тодди ничего себе не сломал, пришел в сознание и через пару часов встанет на ноги, ему стало полегче. К тому времени, когда рядом появился маленький тренер и сердито напомнил, что Чику давно пора переодеваться в цвета владельца лошади, на которой он выступает в скачке для новичков, Чик уже был в состоянии сесть на лошадь, хотя и жалел, что согласился.

В раздевалке Чик забыл сказать помощнику, что ему нужно легкое седло и что тренер просил грудную подпругу. Он забыл подвязать шейный платок и, если бы не помощник, так бы и поехал с болтающимися концами. Забыл снять часы. Помощник ему напомнил обо всем и подумал, что парень, похоже, пьян.

Барьерист-новичок, на котором должен был ехать Чик, тому гнедому и в подметки не годился. Гнедой обошел бы его на милю, даже если бы новичок стартовал накануне. Молодой, зеленый, полуобученный, он не обладал даже скрытым даром, который заслуживал бы развития. Этот конь обречен был приходить в хвосте до тех пор, пока владельцу не надоест тратиться на его содержание. Впрочем, Чику было все равно. Он был слишком занят своими мыслями, чтобы потрудиться заглянуть в каталог — иначе перечень безрезультатных скачек новичка предостерег бы его. Чик сел на лошадь, не думая о ней, и не стал слушать советов, которыми засыпал его тренер. Чик, как всегда, наперед все знал лучше всех. «Будь внимательней, будь внимательней!» — передразнил он про себя тренера. Как может Чик выслушивать все эти дурацкие инструкции, когда ему так хреново?

По дороге из весовой Чик миновал Артура Моррисона. Тот рассеянно окинул взглядом его цвета и сказал:

— Ну-ну… Смотри постарайся не особенно напортачить.

Моррисон все еще размышлял о том, как гибель гнедого повлияет на его дела, и потому не заметил злобы, исказившей и без того кислое лицо парня.

«Ну вот, опять! — подумал Чик. — Как всегда. Как всегда! Он думает, я ни на что не гожусь. А если бы он дал мне шанс… и платил побольше… я бы ни за что на свете… Ни за что на свете не дал бы гнедому эту морковку!» Чик легким галопом направил коня к старту, сосредоточившись на обидном «постарайся не особенно напортачить». Это брошенное вскользь замечание каким-то образом оправдывало то, что сделал Чик. Пропасть раскаяния, разверзшаяся перед ним, была чересчур пугающей. И Чик хватался за любую соломинку.

Гарри Баскинс отметил, что Чик участвует в скачке для новичков, и успокоился. Все в порядке, парень не собирается колоться. И все-таки Гарри застегнул свою сумку, разбухшую от денег, и ушел домой. На сегодня хватит. Коллегам он сказал, что плохо себя чувствует. И это отчасти было правдой. Гарри все никак не мог забыть этого гнедого, который сносил препятствия, словно не видел их. Словно ослеп. Это был великий конь. И все, что он знал, — это что он на скачках и надо скакать. Конь не понимал, что с ним что-то не так. Ему сказали: «Вперед» — и он помчался вперед. Великий конь, великая душа спортсмена…

Гарри Баскинс вытер пот со лба. Ну разумеется, после такого лошадь наверняка проверят на допинг. Ни одна из лошадей, с которыми он проделывал такое раньше, так себя не вела. Может, он неправильно рассчитал время или дозу? Но вообще-то никогда не известно, как поведет себя та или иная лошадь. Допинг — штука несколько непредсказуемая.

Гарри налил себе виски — пальцы все-таки дрожали — и, поуспокоившись, решил, что, если на этот раз ему удастся выйти сухим из воды, он удовлетворится сегодняшним барышом и больше таких фокусов с морковками устраивать не станет. Уж очень рискованное дело.

На старте Чик встал посередине, хотя тренер говорил ему держаться с краю, чтобы неопытной лошади было прощепроходить первые несколько барьеров. Но Чик об этом забыл, потому что тренера он не слушал. Впрочем, даже если бы и слушал, все равно бы поступил по-своему, просто потому, что привык все делать наперекор. Он думал о Тодди, который всего час назад стартовал с этого самого места, не зная, что его конь не увидит препятствий… Он и не знал, что от наркотиков лошадь может ослепнуть. Да и откуда же он мог знать? Это же глупо! Наверное, наркотик просто затуманил гнедому мозги, так что он все видел, но не соображал, что надо прыгать. Не мог же конь и в самом деле ослепнуть!

При этой мысли Чик вспотел. Он забыл проверить подпруги. Его мысли по-прежнему были заняты ужасом, царящим в его душе, и потому старт застал Чика врасплох. Он стартовал с запозданием. Маленький тренер, смотревший скачку с трибун, досадливо прищелкнул языком. Артур Моррисон возвел глаза к небу.

Первый барьер стоял рядом с первым стипль-чезным препятствием, и на подходе Чика вдруг охватил иррациональный ужас: он испугался, что его конь тоже налетит на барьер грудью. И вместо того, чтобы готовить лошадь к прыжку, Чик принялся уговаривать себя, что уж этой-то лошади никто морковку подсунуть не мог. Не может быть, чтобы эта лошадь тоже была одурманена — это несправедливо… Почему несправедливо? Ну, потому что… потому…

Конь кое-как взял барьер, зацепившись за верхнее бревно, и, приземлившись, почти остановился. Тренер начал браниться.

Чик подобрал ослабевший повод, потом второй. Конь начал растерянно вилять туда-сюда. Ему нужен был заботливый и внимательный всадник, его следовало еще научить держать ритм и равновесие. Научить подходить к препятствию и быстро собираться после прыжка. Коню не хватало опыта, не хватало расчета, и он отчаянно нуждался в жокее, который научил бы его всему, что требуется.

Чик вполне мог бы справиться с этим, если бы постарался. Но сейчас, когда тошнота и подавленность почти лишили его сил, Чик словно нарочно пытался доказать, что и в самом деле никуда не годится.

На втором прыжке Чик увидел мысленным взором, как гнедой кувырнулся через препятствие. А на повороте перед Чиком предстали развороченные перила и взрытый дерн. Там окончился путь гнедого. И это отзовется на всей конюшне. Все они обеднели с его смертью. И убил гнедого он, Чик. Теперь уж не отвертишься. Да, это он убил коня той морковкой — так же верно, как если бы пристрелил его своими руками. Чик внезапно всхлипнул, и глаза его наполнились слезами.

Двух следующих барьеров он просто не заметил. Они мелькнули каким-то размытым пятном. Чик удержался в седле только благодаря инстинкту и выучке. По щекам его бежали слезы, и ветер, бьющий в лицо, сметал их, как только они выползали из-под жокейских очков.

Зеленый барьерист был напуган. Он чувствовал, что им не управляют, и не знал, что делать. Приближался следующий барьер. Предыдущие лошади успели снести верхнюю секцию, и она торчала под углом. Барьерист до последней минуты ждал указаний от всадника и наконец в растерянности кинулся к тому краю барьера, который был ниже, — коню показалось, что так будет проще.

Маленькому тренеру и Артуру Моррисону с трибуны хорошо было видно, что Чик даже не попытался выправить лошадь или собрать ее перед прыжком. Передние ноги лошади попали в упавшую секцию, и Чик вылетел из седла головой вперед.

Инстинкт самосохранения должен был бы заставить Чика свернуться клубком, но инстинкт отказал. Чик пролетел по воздуху, растопырившись, точно морская звезда. И последней его мыслью перед ударом было, что этот ублюдок-тренер не вышколил как следует свою лошадь. Чертова скотина совершенно не умеет брать препятствия!


Очнулся он много времени спустя на высокой кровати в маленькой комнатке. Откуда-то лился слабый рассеянный свет. Боли Чик не чувствовал. Он вообще ничего не чувствовал. Ему казалось, что мозги свободно плавают у него в голове, а голова витает в пространстве.

Через некоторое время Чику подумалось, что он, наверное, умер. Он отнесся к этой мысли совершенно спокойно и почувствовал гордость за это спокойствие. Прошло еще немало времени, прежде чем Чик наконец понял, что не умер. На голове у него было что-то вроде жесткой повязки. Двигаться Чик не мог.

Он поморгал — уже осознанно — и облизнул губы, чтобы убедиться, что по крайней мере губы и язык действуют. Он не мог понять, что произошло. Мысли рассеивались в приятном, спокойном тумане.

Наконец Чик вспомнил про морковку — и все мучения вернулись к нему с новой силой. Он протестующе вскрикнул, попытался встать, уйти, убежать от немыслимого, невыносимого чувства вины. Люди услышали его голос и вошли в комнату. Чик непонимающе уставился на них. Люди были в белом.

— С вами все в порядке, — сказали ему. — Не волнуйтесь, молодой человек, все будет в порядке.

— Я не могу двигаться! — с негодованием возразил Чик.

— Скоро сможете, — заверили его.

— Я не чувствую… ничего. Я ног не чувствую!

Его внезапно охватила паника.

— И рук тоже! Я не могу… не могу шевелить руками!

Чик уже кричал. Его глаза были расширены от ужаса.

— Не волнуйтесь, — сказали ему. — Со временем чувствительность вернется. Все будет в порядке. Все будет в порядке.

Чик не верил им, и медикам пришлось ввести ему успокоительное, Чик не почувствовал укола иглы и заорал еще громче — от страха.

Когда Чик снова пришел в себя, он уже точно знал, что произошло. Он сломал себе шею.

Через четыре дня его навестил Артур Моррисон. Он принес полдюжины яиц, только что из-под курицы, и бутылку апельсинового сока. Артур Моррисон постоял, глядя сверху вниз на неподвижное тело. Голова и плечи Чика были закованы в гипс.

— Ну что, Чик, — неуклюже сказал наконец тренер, — все не так плохо, как могло бы быть, верно?

— Рад, что вы так считаете! — грубо ответил Чик.

— Врачи говорят, что твой спинной мозг не порван, а только ущемлен. Так что, говорят, через годик ты сможешь двигаться почти нормально. И еще они говорят, что через несколько дней к тебе должна вернуться чувствительность.

— «Говорят, говорят»! — передразнил Чик. — Не верю я этим врачам!

— Ну, со временем тебе придется им поверить! — раздраженно сказал Моррисон.

Чик не ответил. Артур Моррисон принялся мучительно придумывать, о чем бы таком поговорить с парнем до тех пор, когда уже можно будет встать и уйти. Нельзя же просто стоять тут и молчать. Надо говорить хоть о чем-нибудь. И тренер заговорил о том, что сейчас волновало его больше всего:

— Сегодня утром получили результаты теста. Ты ведь знаешь, что мы брали у гнедого тест на допинг? Ну, про то, что его пришлось пристрелить, ты наверняка знаешь… Так вот, утром пришли результаты анализа. Они оказались положительными. Положительными, понимаешь? Гнедого под завязку накачали каким-то жутким наркотиком с шестиэтажным названием. Владелец психует, страховая компания тоже. Пытаются доказать, что это, мол, моя вина. Мол, у меня охрана ненадежная. Смешно! Мало мне того, что я потерял лошадь — действительно замечательную лошадь! Сегодня утром, когда я узнал про наркотик, я допросил всю конюшню. Но, конечно, никто ничего не знает. Господи, знать бы, кто это сделал! Своими руками бы придушил!

Голос Моррисона дрожал от ярости, сжигавшей его с самого утра.

Но тут тренеру пришло в голову, что ведь Чик — это Чик. Ему наверняка нет дела ни до чего, кроме себя самого. Ему плевать на чужие проблемы. Артур Моррисон тяжело вздохнул. Да, конечно, у Чика теперь и своих проблем по горло. Так что вряд ли его так волнует судьба гнедого. И выглядит он хреново — бледный, дохлый какой-то…

Доктор, который раз десять на дню проверял состояние Чика, тихонько зашел в палату и пожал руку Моррисону.

— С мальчиком все хорошо, — сказал доктор. — Он на удивление быстро идет на поправку.

— Чушь собачья! — сказал Чик.

Доктор поджал губы. Он не стал говорить, что Чик — самый сварливый и склочный пациент во всей больнице.

— Да, конечно, ему сейчас очень тяжело. Но могло быть и хуже. На выздоровление потребуется много времени. Мальчику придется всему учиться заново. Но он оправится, вот увидите.

— Как младенец, блин! — зло бросил Чик.

«Действительно, младенец, — подумал Артур Моррисон. — Ну что ж, может быть, на этот раз из него вырастет что-нибудь получше».

— Мальчику повезло, у него есть хорошие родители, которые будут заботиться о нем, когда он вернется домой, — сказал доктор.

Чик подумал о своей матери, которая вечно режет морковку в суп. И ему придется есть эту морковку! Чику перехватило горло. Он знал, что это выше его сил.

А еще эти деньги, скатанные в трубочку и засунутые в банку из-под щеток на полке в спальне! Лежа в постели, Чик все время будет видеть перед собой эту банку. И ему не удастся забыть об этом. Никогда! А что, если маманя туда заглянет? Нет, вернуться домой Чик не мог. Просто не мог, и все! А придется. Выбора не было. Лучше бы он умер!

Артур Моррисон тяжело вздохнул и с привычным мужеством взвалил на плечи и эту новую ношу.

— Да, как только Чик достаточно оправится, он вернется домой, к нам с матерью. Он всегда может на нас рассчитывать.

Чик Моррисон скривился и закрыл глаза. Его отец попытался подавить вспышку раздражения. Доктор подумал, что парень — неблагодарная скотина.

Дар

Рассказ «Дар» был опубликован в выпуске журнала «Спорт в иллюстрациях», посвященном Кентуккийскому дерби. Журнал переименовал рассказ, его назвали «День вина и роз», имея в виду настоящие живые цветы, которыми украшают победителей Дерби, и вымышленные реки спиртного, льющиеся на страницах рассказа.

Однако дар Фреда Колье стоил куда дороже роз — хотя наш герой и променял его на выпивку…

Когда утренний самолет, вылетевший из аэропорта Ла-Гардиа, был еще в двадцати минутах от Луисвилла, Фред Колье достал пачку печатных бланков и принялся составлять отчет о расходах.

«Поездка на такси в аэропорт — 40 долларов».

Неважно, что сосед, работающий на Лонг-Айленде, подбросил его совершенно бесплатно, — немного воображения не повредит. За вымышленные расходы Фред получал половину того, что «Звезда Манхэттена» платила ему за факты, которые он каждый понедельник публиковал в колонке, посвященной скачкам. К тому же эти выплаты налогом не облагались…

«Питание в дороге — 25.

Посещение развлекательных мероприятий с целью сбора информации — 30.50».

Чтобы оправдать графу «Питание в дороге», Фред попросил стюардессу принести еще один двойной бурбон и изящным жестом приподнял стакан, приветствуя храпящего соседа через проход, владельца третьеразрядной кобылки, которая две недели назад повредила себе ногу.

Еще одно Кентуккийское дерби… Перед мысленным взором Фреда, подобно кадрам старого попорченного фильма, пронеслись видения былого. Опять вставать по утрам и тащиться на конюшню, опять разгребать прошлое, пытаясь нарыть хоть какие-то крохи будущего… Опять унылые тренировки на скаковой дорожке, все те же клеветнические слухи, все те же старые сплетни, все те же дурацкие шутки, все те же дурацкие тренеры, гордящиеся своими дурацкими лошадьми…

Тот огненный энтузиазм, благодаря которому Фред когда-то прославился своими яркими, запоминающимися статьями, давно угас. Душевный подъем по поводу больших событий, нюх на события, о которых никто другой не знает, инстинкт, позволявший Фреду безошибочно отличать правду от лжи, — все это было у него когда-то. И все осталось в прошлом. Теперь их место заняла вечная скука и утомленный цинизм. Вместо эксклюзивной информации Фред теперь давал в газету только перепевы мыслей других авторов, пишущих о скачках. А пару раз не сумел сделать даже и этого.

Фреду было сорок шесть.

Он спивался.

…В Нью-Йорке, в своем практичном и деловом офисе, спортивный редактор «Звезды Манхэттена» прочитал отчет Фреда Колье о скачке Эверглейдс в Хайалиа, поджал губы и задумался о том, стоило ли посылать Фреда на Дерби.

«Выгорел мужик, — с горечью подумал редактор. — Ужасно жалко. Жалко, что он не может удержаться от выпивки. Ну нельзя пить и писать одновременно! Сперва напиши, потом напейся. Хоть до чертиков. Но потом!»

Редактор думал о том, что, видимо, вскоре придется от Фреда избавляться. Надо было начать подыскивать ему замену еще полгода назад, когда Фред заявился в офис такой пьяный, что не попадал в клавиши компьютера. Но ведь у него же все было! Чутье на сенсацию, достойное истинного журналиста, и умение так подать события, что слова буквально спрыгивали со страницы и били по мозгам. Настоящий дар!

А теперь от всего этого осталась только репутация да слабая тень былого. Фред кое-как выезжал на технике, но яркая индивидуальность давно потонула в вине.

Спортивный редактор покачал головой над репортажем о скачках в Хайалиа и отложил его в сторону. За последние полтора месяца Фред дважды оказался вообще не в состоянии написать репортаж. Каждый раз, как Фред не удосуживался представить материал вовремя, они в редакции кое-как сочиняли на скорую руку репортаж сами и ставили под ним имя Колье. Но два пропущенных срока сдачи — это уже непростительно. Если это повторится в третий раз — все. Бухгалтерия и так все громче ворчит по поводу непомерно возросших расходов. А если они узнают, что взамен Фред два раза не представил ничего, кроме молчания, никакие былые заслуги его не спасут.

«Я его предупреждал! — подумал спортивный редактор. Ему было не по себе. — Я предупреждал, что на этот раз репортаж должен быть хорошим. Не просто хорошим, а блестящим, как когда-то. Его отчет о Дерби должен быть одним из лучших, а иначе…»

Фред Колье забежал в комнату мотеля, которую газета заказала для него заранее, и пропустил пару-тройку утренних глоточков из бутылки, которую возил с собой в «дипломате». О предупреждении редактора Фред постарался забыть. Он был уверен, что, пьяный или трезвый, он по-прежнему напишет о событии лучше любого другого комментатора. Был бы сюжет, достойный описания! Сейчас просто больше нет хороших сюжетов.

Фред взял такси до Черчилл-Даунс. По дороге записал в отчет: «На такси — 24.50». Таксисту он заплатил восемнадцать.

Сейчас, за три дня до начала Дерби, ипподром выглядел чистым, свежим и полным радостного ожидания. Ровные ряды алых тюльпанов вздымали свои бутоны к голубому небу, зеленые лужайки сверкали, как отмытые с шампунем коврики у хорошей хозяйки. Но Фред Колье не обратил внимания на все это. Он сел на лифт, поднялся на крышу ипподрома, прошел несколько шагов и отворил дверь огромной застекленной ложи прессы. Несколько человек сидели за компьютерами, набивая новости завтрашнего дня. Кое-кто стоял снаружи, на галерее, выходящей на скаковую дорожку, и смотрел первую скачку. Но большинство присутствующих занимались главным делом, ради которого, собственно, и посещают ложу прессы, — болтовней.

Фред Колье купил себе банку пива в простеньком баре и уселся с ней на свое коронное место, обмениваясь приветствиями со знакомыми, которых он встречал повсюду — от Саратоги до Голливуда. Фред привык к перелетной жизни. Постоянного пристанища у него не было: Сильвия устала от его постоянного отсутствия и от пьянок, забрала ребят и уехала к маме в Небраску. И потому ложи прессы на ипподромах Фред считал своим единственным настоящим домом. Здесь ему было хорошо и спокойно, он знал, что все его уважают. Фред не замечал, что былое всеобщее восхищение постепенно сменяется снисходительной жалостью.

Он удобно развалился на стуле и принялся читать сегодняшнюю сводку новостей для прессы.

«Тренер Гарбурн Кресси сообщает, что Пинсер-Мувмент прошел галопом четыре фарлонга сегодня утром, но воспаление в левой передней не возобновилось».

«Слухи о том, что у Салад-Бэула вчера вечером была температура, беспочвенны», — утверждает ветеринар Джон Брюер, действующий от имени владельца, миссис Л.(Лоретты) Хикс.

«Изумительно!» — с сарказмом подумал Фред. Какие же это новости? Сплошное отрицание!

Фред просидел в ложе прессы весь день. Пил пиво, болтал о том о сем, а больше ни о чем с корреспондентами, фоторепортерами и комментаторами, мельком поглядывая на экран телевизора, подключенного к внутренней сети, по которому передавали ход скачек, и время от времени выходя на галерею посмотреть на кишащую внизу толпу. Что толку бродить по ипподрому, как он делал когда-то? Что толку ловить людей за рукав, брать частные интервью? Все интересные люди сами рано или поздно заходят в ложу прессы и преподносят тебе информацию на блюдечке.

В конце дня один из коллег предложил подвезти его до города на своем «Герце» («На такси — 24.50»). Вечером Фред основательно подзаправился бурбоном в своем номере и отправился на ежегодный обед Ассоциации спортивных комментаторов. В большом холле Фреда встретили с радостью, и он отправился бродить в толпе корреспондентов, тренеров, жокеев, коннозаводчиков, владельцев, чьих-то жен и подружек. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде. Перед обедом Фред, не заметив, проглотил еще четыре двойных виски, ну а уж за едой и за разговором сам бог велел. В половине двенадцатого Фред попытался встать из-за стола и обнаружил, что ноги его не держат.

Это Фреда удивило. Пока он сидел, он даже не подозревал, что настолько пьян. Язык у него ворочался не хуже, чем у многих соседей, и самому Фреду казалось, что голова у него совершенно ясная. Но когда он поднялся, ноги подогнулись, и он плюхнулся обратно на стул. Лишь значительно позже, когда зал почти опустел и гости разъехались, Фред наконец нашел в себе силы встать.

— Кажись, перебрал я малость, — пробормотал он, снисходительно улыбнувшись себе.

Держась за спинки стульев и за стеночку, Фред кое-как добрался до двери. Вывалился в коридор, дополз до холла, а оттуда, высоко задирая ноги, словно поднимался по воображаемым ступенькам, через распахивающиеся стеклянные двери вышел в темноту.

Майская ночь была прохладной, и на свежем воздухе Фреду сделалось еще хуже. Земля буквально уходила из-под ног. Его занесло куда-то вбок, и вместо того, чтобы выйти к стоянке, где были припаркованы машины и ждали такси, Фред налетел головой на темную кирпичную стенку прохода, ведущего к входной двери. Ударился он больно и окончательно утратил ориентацию. Фред схватился обеими руками за шершавые кирпичи, прислонился к ним лбом и принялся соображать, куда же это его занесло.


Мариус Толлман и Пайпер Боулс не заметили, как выходил Фред Колье. Они вышли вскоре после него тем же путем, обмениваясь вежливыми фразами и жестами людей, которые случайно встретились под конец вечера и теперь вместе уходят домой. Они не подавали виду, что весь вечер обменивались многозначительными взглядами и думали только о предстоящем разговоре.

В стране, где букмекерство разрешено законом, Мариус Толлман мог бы сделаться вполне респектабельным законопослушным гражданином. Он был от природы наделен умом и единственным талантом — к букмекерству. Но поскольку в Америке это ремесло незаконно, Мариусу Толлману приходилось крутиться не хуже Мохаммеда Али на ринге. Мариусу удалось заручиться снисходительностью тех, кто обладал властью в мире скачек, благодаря простенькой уловке: он принимал у них ставки, когда они были еще достаточно молоды, чтобы делать глупости, и теперь они его не трогали. Старый хитрый Мариус точно знал, придет ли первой такая-то лошадь, но еще лучше он предвидел, попадет ли в будущем такой-то юнец в число распорядителей.

Двое вышли за стеклянные двери и остановились так, чтобы на них не падал свет из холла. Мариус никогда не шептался с людьми по углам — это выглядит чересчур подозрительно.

— Ну что, поговорил с ребятами? — спросил Мариус. Он стоял, покачиваясь на каблуках, сунув руки в карманы, и его внушительное брюшко свисало через пояс брюк.

Пайпер Боулс не спеша закурил сигарету, глянул на звездное небо и втянул в себя успокаивающий дым.

— Ага.

— И кого выбрали?

— Амбереццио.

— Не годится! — возразил Мариус. — Он недостаточно хорош.

Пайпер Боулс глубоко затянулся. Он был голоден. Лишний вес для жокея недопустим, а потому в животе у Пайпера не было ничего, кроме бифштекса весом в пять унций. Пайпер терпеть не мог толстяков, особенно богатых толстяков. Свою собственную худобу Пайпер перевел в недвижимое имущество и счет в банке, но сейчас, в тридцать восемь, бороться с лишним весом становилось все труднее. При одной мысли о еще нескольких годах жизни впроголодь ему делалось страшно. Пайпер старел. Его карьера клонилась к закату, и предвидение близкого конца заставляло хвататься за такие способы заработать пятьдесят тысяч за раз, над которыми десять лет назад Пайпер бы только посмеялся.

— Другого нельзя. Этот весь из себя честный.

Мариус поразмыслил. Этот вариант ему не нравился. Наконец букмекер кивнул:

— Ну ладно. Значит, Амбереццио.

Пайпер Боулс кивнул и собрался уйти. Жокею не годится подолгу беседовать с Мариусом Толлманом, особенно если он хочет участвовать во втором заезде престижных скачек Сомерсет-Фармс.

Мариус увидел, что Пайпер уходит, и спросил:

— А как насчет той диверсии с Кринкл-Катом?

Пайпер Боулс ответил не сразу.

— Это будет стоить дорого.

— Конечно! — согласился Мариус. — Десять тысяч сверху, идет?

— Старыми купюрами. И половину вперед.

— Ладно.

Пайпер Боулс отмахнулся от своей совести, расстался с остатками чести.

— Договорились, — сказал он и направился к своей машине вразвалочку, хотя нервы его были на пределе.


Фред Колье слышал все до последнего слова. Он не видел собеседника, но знал, что один из них — Мариус Толлман. Человек, который долгое время провел в мире скачек, не мог не признать этого одышливого голоса с бостонским выговором. Фред понял, что Мариус Толлман задумал какую-то махинацию. Именно то, чего так не хватает Фреду для его колонки! Он сонно подумал, что надо узнать, с кем это разговаривал Мариус. Голоса слышались сзади, так что надо обернуться и посмотреть…

Однако спьяну Фред плохо ориентировался во времени. Когда он наконец отлепился от стены и посмотрел в нужную сторону, никого уже не было.

— Ублюдки! — громко сказал Фред в темноту. Еще один припозднившийся гость сердобольно взял его под локоток и отвел к такси. Фред благополучно дополз до своего номера и отключился.

Со времени вылета из Ла-Гардиа он успел выпить шесть банок пива, четыре коньяка, один двойной скотч (по ошибке) и почти три литра бурбона.


На следующее утро Фред проснулся в одиннадцать и, не веря своим глазам, уставился на часы у кровати.

Одиннадцать!

Значит, он опоздал в конюшни и прозевал всю утреннюю карусель на ипподроме. Но это были еще цветочки. Худшее было впереди. Когда Фред попытался сесть, комната закружилась и голова затрещала, словно по ней долбили отбойным молотком. Откинув одеяло, Фред обнаружил, что спал одетым и даже в ботинках. Он попытался вспомнить вчерашнее возвращение — и обнаружил, что не помнит ничего.

Фред поднялся и потащился в ванную. Из зеркала на него уставилась кошмарная рожа: опухшая, обвисшая, красноглазая, словно он за эту ночь постарел лет на десять. Похмелье было ему не в диковинку, но это не было похоже на обычный утренний бодун. Помимо тошноты и головной боли, Фреда мучило еще ощущение произошедшей катастрофы. Фред сковырнул с ног ботинки, стянул с себя пиджак, брюки и рубашку, плюхнулся на смятую постель — и только тогда понял, в чем дело.

Он вдруг осознал, что не помнит не только поездки обратно в свой мотель. Он вообще почти не помнил вчерашнего вечера! Так, какие-то обрывки разговоров в течение первого часа. Вроде бы он сидел за столом между сердитым старым репортером из «Балтиморского солнца» и суровой коннозаводчицей из Лексингтона. Ни тот, ни другая ему не нравились. Потом еще подали жареных цыплят… и вот с этого места Фред не помнил уже ничего.

Он лежал и обливался холодным потом. Один провал в памяти, потом другой… а там и до зеленых чертиков дойдет! Он вдруг вспомнил про предостережение спортивного редактора, про то, что дважды не сдал вовремя материал, и впервые забеспокоился насчет своей работы. Но через пять минут уже убедил себя, что Фреда Колье с работы ни за что не вышибут. И все-таки ради газеты надо постараться и бросить пить до тех пор, пока он не напишет свою статью о Дерби. Это решение дало Фреду приятное ощущение собственной добродетельности, которое по крайней мере помогло ему справиться с приступами дрожи и пульсирующей головной болью.


Трое других людей, находившихся в это время на Черчилл-Даунс, были не менее озабочены, чем Фред. Пайпер Боулс загонял свою лошадь в стартовую кабинку и беспокоился потому, что Джордж Хайбери, тренер лошади, на которой Пайпер должен был ехать в Сомерсет-Фармс, заметил, что Пайпер набрал два фунта лишнего веса. Джордж Хайбери считал жокеев низшими существами и разговаривал с ними коротко и резко.

— Не вешай мне лапшу на уши! — сказал он в ответ на оправдания Пайпера. — Ты ведь вчера ходил на обед Ассоциации? Так чего же ты хотел?

Пайпер Боулс вспомнил унылый вечер — единственный бифштекс и рюмка мартини — и сказал, что все утро просидел в парилке, сгоняя жир.

Хайбери нахмурился.

— Если хочешь ехать на Кринкл-Кате в Дерби, держи свою жирную задницу подальше от стола сегодня и завтра!

Пайперу Боулсу было очень нужно получить Кринкл-Ката. А потому он только послушно кивнул, опустив глаза, и грустно сел в седло.

Вместо того чтобы подстегнуть Пайпера, угроза потерять Кринкл-Ката только отвлекла его от предстоящей скачки. Он поздно стартовал, прошел первую четверть дистанции чересчур быстро, а на повороте слишком забрал в сторону и потерял время, наверстывая упущенное. Пришел шестым. Пайпер был очень опытный жокей со способностями выше среднего — просто день выдался неудачный.

Мариус Толлман, стоявший на трибуне, опустил бинокль, покачал головой и поцокал языком. Если Пайпер Боулс так скверно ехал, когда ему полагалось выиграть, что же будет, если он постарается проиграть на Кринкл-Кате?

Мариус думал о многих тысячах, которые он ставил в расчете на субботнюю скачку. Он еще не решил, стоит ли нанять нескольких парней, которые будут делать ставки вместо него, чтобы не рисковать самому, или все-таки рискнуть и сорвать куш побольше? Он, отдуваясь, опустился на скамью. Между прочим, договорная скачка так легко может сорваться…


Волдырь Шульц был озабочен упадком своего ремесла.

Волдырь Шульц кормился тем, что обчищал карманы, и был по горло сыт кредитными карточками. Во времена его юности, когда он учился ремеслу у своего дедушки, люди носили бумажники в заднем кармане брюк выставленными на всеобщее обозрение. А теперь проклятые недоучки испортили всю музыку: крупных сумм с собой почти никто не носит, а те, кто носит, делят деньги на две пачки и ту, что побольше, прячут во внутренний карман да еще на «молнию» застегивают.

Волдырь прожил пятьдесят три года и сорок три из них промышлял воровством. Несколько раз он попадал за решетку, но воспринимал это просто как неудачу. Это ведь еще не причина отказаться от возможности стянуть первый же попавшийся бумажник, когда его выпустят. Однажды Волдырь попробовал завязать и заняться честным трудом. Ему не понравилось. Пашешь, как дурак, от звонка до звонка… Через полтора месяца он бросил неплохо оплачиваемую работу и с радостью вернулся к своему рискованному ремеслу. Куда приятнее спереть десять долларов, чем заработать пятьдесят.

Чтобы как следует заработать на скачках, надо приметить толстые бумажники и успеть стянуть их, пока владелец не проиграл деньги на тотализаторе, или, наоборот, подкараулить того, кто выиграл крупную сумму. В любом случае надо было ошиваться у кассы тотализатора и держать ухо востро. Вся беда в том, что ипподромские копы тоже знали этот метод и с некоторых пор завели дурную привычку стоять и пристально смотреть на людей, которые стоят и пристально смотрят на тех, кто подходит к кассе.

У Волдыря выдалась неудачная неделя. Самый толстый бумажник, за которым он охотился добрых полчаса, оказался набит не долларами, а порнографическими открытками. Волдырь, небольшой охотник до секса, испытал двойное разочарование.

За первые два дня скачек он заработал всего пятьдесят три доллара, да и то пять из них подобрал на лестнице. А дешевая комнатка в Луисвилле обходилась ему в сорок долларов за ночь. Это не считая расходов на транспорт и еду. Так что, чтобы оправдать поездку, ему нужно не меньше восьмисот баксов.

Но Волдырь был оптимистом и с надеждой ожидал дня Дерби. Когда соберется настоящая толпа, воровать будет куда проще.

Всю пятницу Фред Колье строго соблюдал свой личный сухой закон. Проснувшись утром, он почувствовал себя куда лучше. Доехал на такси до Черчилл-Даунс, записав по дороге расходы. В них входило множество вымышленных пунктов — бухгалтерии лучше не знать, что в среду вечером он напился до бесчувствия и весь четверг ничего не делал. Общая сумма оказалась еще внушительнее, чем обычно: в конце концов, бурбон стоит недешево, а сухой закон действует только до субботы.

Первоначальный шок от провала в памяти быстро выветрился: валяясь в постели, Фред припомнил многие события и разговоры, которые явно имели место быть уже после жареных цыплят. Правда, путешествия от отеля до своей кровати он вспомнить все равно не мог, но это Фреда уже не пугало. Временами ему казалось, что в этом промежутке случилось нечто важное, что следовало бы вспомнить, но Фред убедил себя, что, если бы там произошло что-то действительно важное, он бы этого не забыл.

У конюшен уже толпились группки репортеров, окружающие тренеров, которые готовили фаворитов Дерби. Фред Колье вразвалочку направился в сторону Гарбурна Кресси. Коллеги Фреда потеснились, ни словом не упомянув о его вчерашнем отсутствии. Это успокоило Фреда: значит, в среду он все-таки ничего особенного не натворил.

Репортеры шелестели блокнотами. Гарбурн Кресси давно привык иметь дело с прессой. Он любил давать интервью и привычно делал паузы после каждой фразы, чтобы корреспонденты успевали записывать.

— Пинсер-Мувмент вчера вечером хорошо поел, сегодня он спокоен, температура у него нормальная. Полагаю, мы обойдем Салад Бэула, если, конечно, к субботе дорожка не размокнет.

Репортеры заулыбались. Небо было ясное, и погоду обещали хорошую.

Фред Колье слушал вполуха. Он все это уже слышал. Да все они это уже слышали, и не раз! И вообще, какая, к черту, разница?

Через два денника стоял тренер Салад-Бэула — соперника Пинсер-Мувмента. Он напомнил, что его жеребчик выиграл у Пинсер-Мувмента на скачках в Хайалиа, и заявил, что Салад-Бэулу все равно, мокрая дорожка или сухая.

Вокруг Джорджа Хайбери репортеров толпилось поменьше. Ему нечего было сказать о Кринкл-Кате. Кринкл-Кату случалось состязаться и с Пинсер-Мувментом, и с Салад-Бэулом, и оба они его обходили. Никто не ждал, что на этот раз будет иначе.


Вторую половину дня в пятницу Фред Колье просидел в ложе прессы. Его пару раз угощали пивом, но он мужественно отказался («Угощал владельцев на ипподроме — 52 доллара»).

Пайпер Боулс боролся до конца в шестой скачке, его обошли на полголовы. После скачки он едва не свалился в голодный обморок в раздевалке. Джордж Хайбери об этом не знал. Он только кисло отметил, что Боулс таки сбросил вес, и подтвердил, что он поедет завтра на Кринкл-Кате. Приятели Пайпера дотащили его до койки и шепотом спросили, остается ли в силе завтрашний план. Пайпер кивнул.

— Конечно, — слабо проговорил он. — Все как договаривались.

Мариус Толлман увидел, что на этот раз Боулс выступал приличнее, и утешился. Но решил все же делать ставки не сам, а через посредников.

Волдырь Шульц спер два бумажника. В одном оказалось четырнадцать долларов, в другом — двадцать два. Десять он проиграл, поставив на верную победу.

Пинсер-Мувмент, Салад-Бэул и Кринкл-Кат, окруженные охранниками в форме и с пистолетами на поясе, выглядывали из денников и, мелко подрагивая натянутыми, как струна, мышцами, смотрели, как выводят на скаковую дорожку других лошадей. Им тоже хотелось оказаться там. Все трое прекрасно знали, что означает пение фанфар на другом конце ипподрома.

Субботнее утро выдалось ясным и солнечным. На Черчилл-Даунс хлынули тысячные толпы народа. Возбужденные, полные нетерпеливого ожидания, шумно переговаривающиеся, ярко одетые зрители пили мятный джулеп в сувенирных стаканчиках, заполняли трибуны и лужайки, читали последние колонки новостей, где обсуждались преимущества Пинсер-Мувмента и Салад-Бэула, и мечтали поставить на аутсайдеров и выиграть пятьдесят к одному.

Волдырь Шульц успел заработать достаточно, чтобы окупить номер в мотеле, но для самоуважения этого было маловато. На его морщинистом личике с деловито бегающими глазками отражалось выражение, близкое к отчаянию, а спрятанные в карманы руки с длинными хищными пальцами судорожно сжимались и разжимались.

Пайпер Боулс, которому в половине второго предстояло ехать на Кринкл-Кате, позволил себе на завтрак только одно яйцо и теперь прикидывал, что купить на те подержанные купюры, которые ему передали из рук в руки накануне вечером, а также на выигрыши (законные, с тотализатора, и незаконные, поставленные у букмекеров), которые добавятся к ним сегодня. Если удастся выйти сухим из воды, почему бы не провернуть такую штуку еще разок — может быть, даже после того, как он уйдет из жокеев? Пайпер сам не заметил, как мошенничество из единичного поступка сделалось для него привычкой.

Мариус Толлман все утро обзванивал знакомых, предлагая подзаработать. Предложения принимались с радостью. У Мариуса гора с плеч свалилась. Легким, пружинистым шагом, несмотря на свои двести шестьдесят фунтов, прошел он несколько кварталов. Аккуратный джентльмен отсчитал ему сто тысяч долларов неприметными потертыми бумажками. Мариус Толлман выдал ему надлежащим образом составленную расписку. Бизнес есть бизнес.

Фреду Колье хотелось выпить. Ну, ведь одна рюмочка не повредит, верно же? Это только придаст ему бодрости. И ничуть не помешает написать сегодня вечером что-нибудь потрясающее. «Звезде» не стоит сердиться на него за одну-единственную рюмочку, тем более что вчера он мужественно удержался от вечерней выпивки в баре и ушел спать в девять. Воздержание требовало героических усилий — такая добродетель заслуживает небольшой награды.

Но бутылку, привезенную с собой из Луисвилла, Фред прикончил еще в среду вечером. Он достал бумажник и проверил его содержимое. Восемьдесят три доллара. Хватит и на новую бутылку — выпить после того, как работа будет закончена, — и на то, чтобы пропустить пивка в баре перед уходом.

Фред спустился вниз. Однако внизу, в холле, журналист Клэй Петрович снова предложил подвезти его на своем «Герце» до Черчилл-Даунс. Фред решил, что выпивку можно отложить на полчасика. И всю дорогу до ипподрома хвалил себя за выдержку.


Волдырь Шульц, шнырявший в толпе позади большой трибуны, увидел проходящего мимо Мариуса Толлмана. Букмекер с трудом нес свое внушительное брюхо и шумно пыхтел — становилось жарковато.

Волдырь Шульц облизнул губы. Этого толстяка он хорошо знал. Где-то на этой туше должен быть спрятан лакомый кусочек, которого Волдырю хватит на все лето. Мариус Толлман на Дерби с пустыми карманами не ездит.

Волдырь ужом скользнул следом за толстяком. Смущали его только две вещи. Во-первых, Толлман слишком стреляный воробей, чтобы позволить себя обчистить. Во-вторых, у него есть волосатая лапа наверху. Если деньги при нем — не его, а чьи-то, Волдырь может сильно обжечься на этом дельце. Был у него такой случай — за что, собственно, он и получил свое прозвище.

Обдумав все это, Волдырь с сожалением отцепился от намеченной добычи и вернулся под тень трибун, где толпились люди, прячась от жаркого солнца.

В двенадцать семнадцать он присоединился к плотной кучке людей, ожидавших лифта.

А через минуту спер бумажник Фреда Колье.


Мариус Толлман боялся карманных воров, а потому деньги всегда носил в хитром кармашке под мышкой и, оказавшись в толпе, плотно прижимал руки к бокам. Когда придет срок, он побывает, по возможности, у всех окошечек тотализатора и сделает ставки, постаравшись остаться незамеченным. Почти половину билетиков он отдаст Пайперу Боулсу (вместе со второй пачкой подержанных купюр), а вторую половину оставит себе.

«И все чистенько, как в аптеке! — с удовольствием подумал Мариус. — И нет никаких причин не повторить это еще раз как-нибудь потом».

Он купил себе мятный джулеп, и улыбнулся продавщице, беззастенчиво выставлявшей напоказ роскошный бюст.

Солнце припекало все жарче. Одна за другой проходили предварительные скачки. Каждый финиш сопровождался рукоплесканиями, но все это было лишь закуской. Зрители ждали главного события дня — заезда, называемого Скачкой Роз, потому что победителя украшают гирляндами из живых алых роз.

В раздевалке Пайпер Боулс переоделся в шелковый камзол, в котором он должен был ехать на Кринкл-Кате. Пайпер был весь мокрый. Чем ближе к роковой скачке, тем больше ему хотелось, чтобы это было самое обычное Дерби. Он принялся читать газету «Финансовый вестник», чтобы успокоиться.

Наверху, в ложе прессы, Фред Колье собрался заплатить за пиво и обнаружил пропажу бумажника. Он выругался, порылся в карманах, обыскал всю ложу прессы, потом попросил у Клэя Петровича ключи от машины и потащился на автостоянку. После бесплодных поисков разъяренный Фред зашагал обратно к трибунам, мечтая придушить вонючего сукина сына, который спер его бумажник. Вор явно был опытный — возможно, даже старик. Нахрапистая молодежь предпочитает полагаться на силу, а не на ловкость.

На самом деле потеря была не такая уж страшная. Денег Фреду нужно было немного. Обратно до города обещал подвезти Клэй Петрович, счет из мотеля отправят прямо в «Звезду Манхэттена», обратный билет на самолет спокойно лежит в номере на комоде. Ну а на мелкие расходы можно позаимствовать баксов пятьдесят у Клэя или у кого-нибудь еще в ложе прессы.

Поднимаясь на лифте обратно в ложу, Фред подумал, что потеря бумажника — это знамение небес. Нет денег — не будет и выпивки.

Так что благодаря Волдырю Шульцу Фред Колье весь день был трезвым.


Пинсер-Мувмента, Салад-Бэула и Кринкл-Ката вывели из денников, провели через тоннель под автостоянкой и территорией ипподрома, кишащей народом, и они оказались прямо на скаковой дорожке напротив трибун. Лошади шагали неторопливо и спокойно. Встретивший их шум был привычным, но лошади знали, что это — только начало. При виде героев дня взбудораженная толпа ринулась к тотализатору, точно стая разноцветных тропических рыб.

Пайпер Боулс вместе с другими жокеями направился к обнесенному сеткой загону, где ждали лошади, тренеры и владельцы, каждая группа — в своем отделении. Пайперу все происходящее начинало казаться далеким и нереальным: не может же быть, чтобы он, честный жокей, действительно собирался подстроить результат Кентуккийского дерби!

Джордж Хайбери в сороковой раз принялся обсуждать давным-давно оговоренную тактику. Пайпер Боулс кивал с серьезным видом, точно и в самом деле намеревался выполнить все его советы. На самом деле он не слышал почти ни единого слова. Не слышал он ни духового оркестра, ни песни, которую заиграли, когда участников вывели на скаковую дорожку. Песня была «Дом мой, Кентукки», и растроганные зрители потянулись за носовыми платочками, но Пайпер Боулс и глазом не моргнул.

Все время, пока они находились в паддоке, выезжали на скаковую дорожку, разворачивались и заходили в стартовые кабинки, Пайпер пребывал в той же отстраненности. И лишь перед самым стартом, когда на лицах прочих жокеев появилась привычная напряженная сосредоточенность, Пайпер наконец включился. Пульс ускорился почти вдвое, мозг лихорадочно заработал.

«Вот оно! — подумал Пайпер. — Еще полминуты — и я заработаю себе лишние десять тысяч долларов. А потом и еще».

Он опустил защитные очки, собрал повод, перехватил поудобнее хлыст. Справа от него стоял Пинсер-Мувмент, слева — Салад-Бэул, и, когда кабинки отворились, Пайпер устремился вперед вместе с ними, перенеся вес на холку лошади и привстав на стременах, склонившись головой почти к самой гриве Кринкл-Ката.

Проносясь в первый раз мимо трибун, Пайпер старался держаться в основной группе, сделавшись как можно более неприметным. Когда миновали поворот, он все еще тихо ехал в середине и не делал ничего особенного. Но когда лошади оказались в дальнем конце скаковой дорожки, Пайпер принялся отрабатывать свое маленькое состояние.

Никто, кроме самого Пайпера Боулса, не знал и никогда не узнает, что произошло на самом деле. Никто не мог заметить, как он резким рывком натянул левый повод и дал Кринкл-Кату правый шенкель. Бешено несущаяся лошадь повиновалась этим указаниям, рванулась влево и врезалась в лошадь, скачущую рядом.

Рядом по-прежнему скакал Салад-Бэул. От удара Салад-Бэул отлетел, врезался в лошадь, которая была слева от него, пошатнулся, потерял равновесие и упал. Две лошади, скачущие позади, тоже упали.

Но Пайпер Боулс назад не оглядывался. Из-за рывка и столкновения они отстали настолько, что Кринкл-Кат этого нипочем бы не наверстал даже в лучшие свои времена. Остаток дистанции Пайпер прошел в точном соответствии с инструкциями и пришел двенадцатым.

Из ста сорока тысяч зрителей, присутствовавших на Черчилл-Даунс, лишь небольшая горстка могла видеть то, что произошло на дальнем конце скаковой дорожки. Внутри скаковой дорожки возвышались какие-то постройки и толпился народ. Так что люди, стоявшие на нижних ступенях трибун, не могли видеть столкновения. Но из ложи прессы, расположенной на самом верху, видно было прекрасно. Репортеры тут же бросились к телефонам, сообщить новость в свои редакции. Ложа загудела, как растревоженный улей.


Фред Колье, стоявший на галерее, смотрел на фоторепортеров, которые спешили увековечить победителя, Пинсер-Мувмента, и кисло размышлял о том, что хорошо было бы сфотографировать и второго фаворита, Салад-Бэула, когда он падал. Фред посмотрел, как победителя украшают гирляндами темно-алых роз, полюбовался вручением призов, потом ушел в ложу — там по телевизору показывали повтор скачки. Падение Салад-Бэула показали спереди, сзади, сбоку, в замедленном повторе и рядом стоп-кадров.

— Гляди-ка, — сказал Клэй Петрович, указывая пальцем через плечо Фреда, — это все произошло из-за Кринкл-Ката. Вот, смотри, он толкнул Салад-Бэула… Видишь? Так что это Кринкл-Кат во всем виноват.

Фред Колье сел на свое место итупо уставился на клавиатуру компьютера. Кринкл-Кат… Кринкл-Кат… Что-то такое он про него слышал. Фред раздумывал минут пять, но так и не вспомнил.

В ложу прессы поступили первые детали и высказывания. Упавшие жокеи потрясены случившимся, но никто не пострадал. Лошади тоже остались целы. Распорядители в растерянности. Проводят расследование и в который раз просматривают то, что было заснято следящей камерой. У Пайпера Боулса могут временно отобрать лицензию, но это маловероятно — во время Дерби на неаккуратную езду обычно закрывают глаза. Пайпер Боулс сказал только: «Кринкл-Кат внезапно рванулся в сторону. Я этого не ожидал и не смог предотвратить столкновения с Салад-Бэулом». Большинство ему поверило.

Фред Колье подумал, что, пожалуй, стоит начать писать статью. Чем раньше начнешь, тем скорее можно будет выпить. А выпить хотелось ужасно. Прислушиваясь вполуха, чтобы не пропустить какой-нибудь свеженькой информации, он принялся бойко описывать с точки зрения очевидца инцидент, который он едва видел. Перечитывая написанное, Фред заметил, что статья начинается словами: «Диверсия с Кринкл-Катом изменила весь ход скачки».

«Диверсия»? Он вовсе не собирался этого писать! Хотя… Фред нахмурился. В голове вертелись другие слова, такие же бессмысленные. Он опустил руки на клавиатуру и напечатал:

«Это будет стоить дорого… десять тысяч сверху… старыми купюрами… половину вперед…»

Фред уставился на напечатанное. Наверное, он все это сочинил. Или ему приснилось. Да, либо одно, либо другое.

Сон. Ну да, конечно. Теперь он вспомнил. Ему снилось, что двое людей договаривались об исходе скачки, один из них был Мариус Толлман, а потом Толлман пропыхтел что-то насчет диверсии с Кринкл-Катом.

Фред Колье расслабился и улыбнулся нелепости этой идеи. Но уже в следующую секунду понял, что то был вовсе не сон. Он слышал, как Мариус Толлман и Пайпер Боулс замышляли диверсию с Кринкл-Катом, и забыл об этом, потому что был пьян. Ну ничего, неуверенно сказал себе Фред, теперь-то он вспомнил, так что все в порядке.

Нет, не все. Если случай с Кринкл-Катом был диверсией, то в чем тут дело? Может, если подождать немного, это тоже всплывет у него в памяти?


Волдырь Шульц истратил деньги Фреда Колье на два хот-дога, мятный джулеп и пять ставок на тотализаторе. Все пять проиграли. Но зато ему удалось спереть еще три бумажника и дамский кошелек — всего сто девяносто четыре бакса. Не слишком урожайный денек. Пожалуй, на будущий год сюда приезжать не стоит.

Мариус Толлман деловито обходил окошечки тотализатора. Распорядители вызвали к себе жокеев, замешанных в инциденте с Салад-Бэулом.

Солнце клонилось к закату. Толпа, разгоряченная, усталая и помятая, начала расползаться. Духовой оркестр удалился. Лоточники, торгующие сувенирами, начали складывать товар. Пинсер-Мувмента сфотографировали в тысячный раз, а из конюшни вывели участников последней, десятой, наименее интересной скачки дня.

Пайпер Боулс стоял у комнаты распорядителей, ожидая, пока его позовут внутрь. Но у Мариуса Толлмана были превосходные посыльные, и пакет, переданный им, благополучно вручили Пайперу. Пайпер Боулс кивнул и сунул пакет в карман. Представ перед распорядителями, он разыграл представление, достойное Голливуда.


Фред Колье стиснул голову руками, пытаясь вспомнить. Выпить бы — и голова сразу прояснится. Диверсия… Кринкл-Кат… Амбереццио…

Стоп! Фред вскинул голову. При чем тут этот Амбереццио? «Ну ладно, значит, Амбереццио».

— Клэй, — спросил он, развернувшись на стуле, — ты знаешь лошадь, которую зовут Амбереццио?

Клэй Петрович покачал головой:

— В первый раз слышу.

Фред спросил еще нескольких коллег, перекрикивая гам, царящий в ложе, не слышали ли они о лошади по кличке Амбереццио. Наконец кто-то ответил:

— Амбереццио — это не лошадь! Это начинающий жокей.

«Другого нельзя. Амбереццио весь из себя честный».

Фред Колье вскочил, опрокинув стул. По радио объявили, что через минуту будет дан старт последней скачки.

— Одолжи сотню, будь другом! — сказал Фред Клэю.

Клэй, знавший о пропавшем бумажнике, дружески улыбнулся и не спеша полез за деньгами.

— Поскорей, бога ради! — воскликнул Фред.

— Ладно, ладно.

Клэй протянул ему сотню долларов и вернулся к работе.

Фред Колье схватил свою программку скачек и принялся пробиваться через расходящуюся толпу к окошечку тотализатора, расположенному на том же этаже, что и ложа. По дороге он листал страницы. Десятая скачка. Возвращение домой, после скачки все лошади продаются, восемь участников… Фред пробежал глазами список участников и нашел то, что искал.

Филип Амбереццио. Едет на лошади, о которой Фред Колье никогда не слышал.

— Сто на номер шесть! — быстро сказал он. Ему выдали билетик, и окошечко закрылось. Сотрясаемый легкой дрожью, Фред снова пробился через толпу и вышел на галерею. Он был единственным репортером, смотревшим эту скачку.

Он восхищался тем, как жокеи все это устроили. Дело было организовано художественно. Если не знать — нипочем не догадаешься. Прочие жокеи окружили Амбереццио, подталкивали вперед, а в нужный момент разошлись и дали ему проход. Амбереццио пришел впереди на полкорпуса, причем остальные так размахивали хлыстами, словно хотели загнать своих лошадей до полусмерти.

Фред Колье рассмеялся. Бедный малыш, верно, вообразил себя великим всадником: выиграть скачку на каком-то несчастном аутсайдере, обойдя всех крутых парней!

Он вернулся в ложу прессы и обнаружил, что всеобщее внимание приковано к Гарбурну Кресси. Кресси привел с собой владельца и жокея Пинсер-Мувмента. Фред Колье добросовестно записал в свой блокнот некоторые высказывания — в достаточном количестве для того, чтобы закрыть эту тему. Но думал он о другом — о большой сенсации. Это дар небес!

Конечно, эту тему надо будет разрабатывать осторожно. Потребуется все его искусство, чтобы в статье не прозвучало прямых обвинений, но тем не менее всем стало ясно, что требуется провести расследование. Его инстинкты отчасти пробудились. Фред даже ощутил былое возбуждение. Он напишет статью в тишине своего номера в мотеле. Здесь, на ипподроме, работать невозможно — каждый журналюга так и норовит через плечо заглянуть!


Внизу, в жокейской раздевалке, Пайпер Боулс потихоньку распределил билетики тотализатора, переданные ему Мариусом Толлманом: на три тысячи долларов — каждому из жокеев, «проигравших» десятую скачку, и на десять тысяч — себе. После этого каждый жокей попросил жену или подружку забрать выигрыш.

Кое-кто из этих дам мог бы оказаться легкой добычей для Волдыря Шульца, но тот уже уехал домой.

Ставки Мариуса Толлмана несколько сократили выигрыш на Амбереццио, но тем не менее прибыль составила двенадцать к одному. Мариус, пыхтя и отдуваясь, переходил от окошка к окошку, собирая по частям свой выигрыш. В кармашках под мышками деньги уже не помещались, пришлось прятать их в более доступных местах. Бедный Волдырь упустил свой шанс!

Фред Колье забрал выигранную пачку денег и вернул Клэю Петровичу его сотню.

— Если ты знал, какая лошадь придет первой, мог бы и мне шепнуть! — обиженно проворчал Петрович, думая о том, что старина Фред непременно впишет все свои поездки на его машине в статью расходов.

— Не знал, только догадывался.

Фред не мог сказать Клэю, на чем основывались его догадки, — Клэй работал на конкурирующую газету.

— Я тебя угощу выпивкой по дороге домой.

— Да уж, надеюсь!

Фред Колье немедленно пожалел о своем необдуманном предложении. Он ведь собирался не пить, пока не закончит статью. Впрочем, одна рюмочка… А выпить хотелось ужасно. Со среды он не брал в рот ни капли спиртного, и казалось, что с тех пор прошла целая вечность.

Они вышли вместе, в толпе последних зрителей. Сейчас, после скачек, ипподром выглядел истоптанным и унылым. Алые лепестки тюльпанов опали, оставив ряды стеблей с обнажившимися пестиками, яркие лужайки сделались серыми от пыли и замусоренными. Но Фред Колье думал только о пачке денег в кармане и о статье, которая уже была готова у него в голове. И то, и другое грело ему душу.

Нет, это надо обмыть. Купить порцию Клэю — в благодарность — и, наверное, еще по рюмочке отпраздновать удачу. В конце концов, нечасто человеку так везет!

Они задержались в баре. Первый двойной бурбон разбежался по жилам Фреда, точно лесной пожар по пересохшему сосняку. От второй порции ему сделалось значительно лучше.

— Ну, пора идти, — сказал он Клэю. — Мне еще материал подготовить надо.

— Ну, еще по рюмочке, — сказал Клэй. — Я угощаю!

— Да нет, лучше не надо.

Фред чувствовал себя ужасно добродетельным.

— Да ладно тебе! — возразил Клэй и заказал выпивку. Испытывая слабые — но очень слабые — угрызения совести, Фред пропустил по третьей. Да что там, разве он пишет не лучше любого спортивного корреспондента в Америке?

После третьей они разошлись. Фред Колье купил литровую бутылку бурбона — на потом, когда допишет. Поднявшись к себе, он отхлебнул — совсем чуть-чуть — и сел писать.

Но статья не писалась. Он уничтожил шесть вариантов начала и плеснул себе бурбона в стаканчик из-под зубных щеток.

Мариус Толлман, Кринкл-Кат, Пайпер Боулс, Амбереццио… Не так все просто.

Он выпил еще. Просто не мог удержаться.

Да, за такой материал спортивный редактор прибавит ему ставку! Или по крайней мере не станет больше ворчать по поводу расходов…

Он выпил еще.

Пайпер Боулс получил десять тысяч баксов за то, что налетел на Салад-Бэула. Ну как написать такое и не пойти под суд за клевету?

Он выпил еще.

Жокеи, участвовавшие в десятой скачке, сговорились и дали единственному честному среди них прийти первым. Как такое напишешь?

Он выпил еще.

Внимание распорядителей и прессы было приковано к падению Салад-Бэула. На десятую скачку никто и внимания не обратил. А десятая скачка оказалась договорной. Нет, распорядители ему за это сообщение спасибо не скажут…

Он выпил еще. И еще. И еще.

Крайний срок, когда Фреду следовало позвонить в редакцию и передать материал, был десять часов утра в воскресенье. Когда пробило десять, он лежал на кровати и храпел. Раздеться он снова забыл. На полу рядом с кроватью валялась пустая бутылка, а рассыпанные деньги — Фред пытался их сосчитать — лежали у него на животе.

Весенняя лихорадка

Журнал «Только для женщин!» неожиданно попросил меня написать рассказ («Пять тысяч слов, пожалуйста»).

Мне сказали, что содержание — на мое усмотрение, но хотелось бы чего-нибудь такого, что было бы близко сердцу их читательниц.

И вот я написал «Весеннюю лихорадку». Процесс сочинения этого рассказа доставил мне большое удовольствие.

Миссис Анджела Харт точно знала, в какой момент она влюбилась в своего жокея.

Это было на скачках в Челтенхеме. Анджела Харт, пухлая дама из тех, кого хочется назвать «матушкой», пятидесяти двух лет, увидела, как двадцатичетырехлетний жокей, одетый в ее цвета — ярко-розовый с белым, — входит в паддок, и подумала: «Какой он молодой, какой стройный, как хорошо сложен и… как отважен!»

Он прошел по зеленой лужайке и присоединился к ней. Они поболтали несколько минут перед тем, как жокей сел в седло ее лошади, чтобы участвовать в двухмильной барьерной скачке, и все это время Анджела смотрела на обветренное лицо с точеными скулами и машинально соглашалась, что да, солнышко пригревает совсем по-весеннему, и что на сухой дорожке ее Биллибой будет чувствовать себя куда лучше, чем под дождем, который лил последние несколько недель.

День был самый обычный. Поскольку теперь в сердце Анджелы место покойного и в меру оплакиваемого Эдварда Харта заняли две скаковые лошади, она проводила время на скачках, где выступали ее любимцы, собирала газетные вырезки с упоминаниями о них и то и дело звонила тренеру, Клементу Скотту, чтобы справиться об их здоровье.

Анджела была веселой и добродушной женщиной. Единственным ее недостатком была простодушная уверенность, что все вокруг так же исполнены благих намерений, как и она сама. Она вела себя точно ребенок, который гладит тигра и думает, что тот замурлычет в ответ.


Для Дерека Робертса, жокея, Анджела Харт была всего лишь владелицей Биллибоя и Гамлета. Он разговаривал с ней вежливо, поскольку нуждался в деньгах, которые получал за свою работу, и не более того. Дерек полагал, что его работа включает необходимость не только хорошо выступать на скачках, но еще и располагать к себе владельцев. Он давным-давно обнаружил, что большинству владельцев ужасно нравится, когда хвалят их лошадей, а потому отзывался о лошадях оптимистично, даже когда сам не верил ни единому слову из того, что говорил. Причем в этом не было почти ни капли цинизма.

Когда Дерек вышел в паддок челтенхемского ипподрома, ища глазами миссис Харт, и издалека увидел ее — зеленое твидовое пальто и меховая шапка, — он думал о том, что при сегодняшнем составе участников у Биллибоя почти нет шансов прийти первым, так что лучше заранее подготовить старую клушу к проигрышу и в то же время застраховаться от обвинений.

— Славный денек, — сказал Дерек, пожимая руку Анджеле. — Солнышко пригревает совсем как весной.

— Да, славный.

Выждав некоторое время и убедившись, что Анджела продолжать не собирается, жокей начал снова:

— Очень удачно для Биллибоя. Лужи все просохли.

— Да, конечно. Вы правы.

«Что-то она не так болтлива, как обычно, — подумал Дерек. — Всегда трещит, как сорока». Он посмотрел на Биллибоя, которого водили по кругу, и ободряюще сказал:

— Он должен хорошо выступить сегодня… хотя, конечно, соперники у него серьезные.

Миссис Харт только кивнула в ответ. Вид у нее был довольно рассеянный. Дерек Робертс мысленно пожал плечами, одарил ее профессиональной, полуискренней улыбкой и заключил (ошибочно), что если у старушки что-то на уме и она не в настроении разговаривать, то его это не касается.


В паре шагов от них стоял тренер Биллибоя, Клемент Скотт. Он смотрел на лошадь. Крепкий и сильный, лет под шестьдесят, Скотт всю жизнь умел очаровывать людей и успеха добился не столько благодаря умению тренировать лошадей, сколько благодаря личному обаянию. Клемент Скотт хорошо одевался, и язык у него был подвешен — дай бог каждому.

Под привлекательной внешностью таилась холодная расчетливость, о чем было хорошо известно его тихой и безответной жене, взрослым и семейным детям и вообще всем, кто имел с ним дело достаточно долго. Клемент Скотт был приятным собеседником, но не ведал сострадания. Его добродушие служило маской, прикрывающей внутренний эгоизм.

Клемент Скотт много лет имел дело с жокеями и владельцами. С точки зрения профессионала, Дерек и Анджела ему очень нравились: Дерек — потому, что он умел обаять владельцев и, кроме того, был неплохим наездником, а Анджела — потому, что ее интересовали в первую очередь сами лошади, а не призовые деньги.

По мнению Клемента, пухлые и сентиментальные пожилые леди были идеальными владельцами — самыми снисходительными. Он охотно мирился с их бесконечными звонками, потому что эти дамы беспрекословно платили по счетам. С Анджелой, счастливой обладательницей дома в Уэнтуэрте, рядом с полем для гольфа, Клемент обращался с той фамильярной шутливостью, которая заставляла многих пожилых вдовушек хранить верность его конюшне, хотя ходили слухи, что Скотт надувает их при каждом удобном случае.

Анджела, как и многие другие леди, слухам не верила. Клемент, милый шалун Клемент, благодаря которому владеть скаковыми лошадьми было так легко и приятно, ее обманывать не станет. Никогда и ни за что!

Стоя рядом с Клементом на трибунах и наблюдая за скачкой, Анджела испытывала новую, неведомую прежде тревогу. Теперь она беспокоилась не только за милого Биллибоя, но и, главным образом, за человека, который на нем сидел. «Это же так опасно!» — думала она, следя за жокеем в бинокль. До сих пор Анджела думала только о том, правильно ли он вел скачку, воспользовался ли возможностью вырваться вперед, хорошо ли финишировал. Но теперь ее отношение к жокею из объективного внезапно сделалось эмоциональным. Хотя тогда Анджела не отдавала себе в этом отчета.

Дерек Робертс не имел привычки расслабляться, даже если знал, что лошади все равно не выиграть. Он заставил Биллибоя прийти четвертым, зная, что четвертое место устроит Анджелу больше, чем пятое, шестое или седьмое. Клемент Скотт улыбнулся про себя. Четвертое место или седьмое, призовых лошадь все равно не получит. Но этот Дерек, с его смазливой физиономией и приветливым обхождением, умеет смягчать сердца владельцев.

Анджела Харт прижала бинокль к груди и вздохнула с облегчением. Она с благодарностью думала о том, что четвертое место — это не так уж плохо, при том что соперники были серьезные, и под конец Биллибой скакал очень резво, а это хороший знак… и Дерек Робертс вернулся целым и невредимым!

Она заторопилась вниз вслед за тренером, навстречу возвращающейся паре. Биллибой шумно отфыркивался, поводя боками, а Дерек говорил с Анджелой через плечо, расстегивая подпруги:

— После третьего барьера он приземлился не вполне удачно, но его это не остановило. По-моему, в следующий раз он непременно выиграет.

Жокей улыбнулся Анджеле своей особенной улыбкой, вскинул руку в прощальном жесте и поспешил в весовую взвеситься и переодеться к следующей скачке, забрасывая на ходу подпруги на седло. Анджела смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду, а потом спросила у Клемента, когда ее лошади выступают в следующий раз.

— У Гамлета сегодня утром немного связка воспалилась, — сказал Клемент. — А Биллибой нуждается в перерыве между скачками не меньше двух недель.

Он прищурился, поддразнивая ее:

— Если уж вам так не терпится, почему бы вам как-нибудь не заехать к нам посмотреть на тренировку, а?

Анджела очень обрадовалась.

— А Дерек тренирует лошадей?

— Иногда, — ответил Клемент.


На следующий день, когда Анджела сонно прогуливалась вокруг своего дома, ей вдруг пришло в голову, что неплохо бы купить еще одну лошадь.

Она нашла в записной книжке телефон Дерека Робертса и позвонила ему.

— Найти вам еще одну лошадь? — переспросил он. — Ага… конечно… Это замечательная идея, но только вам, наверно, стоит посоветоваться с мистером Скоттом.

— А если Клемент найдет мне лошадь, вы не согласитесь съездить со мной, чтобы ее посмотреть? — спросила Анджела. — Мне хотелось бы знать ваше мнение, прежде чем покупать.

— Ну… — Дерек заколебался. С одной стороны, ему совершенно не хотелось тратить свое свободное время на такую ерунду, но, с другой стороны, новая лошадь для Анджелы — это новые доходы для него… — Хорошо, миссис Харт. Конечно, съезжу.

— Замечательно, — сказала Анджела. — Тогда я прямо сейчас и позвоню Клементу.

— Еще одну лошадь? — удивился Клемент. — Ну да, если хотите, то конечно, но вообще-то поздновато, сезон в самом разгаре. Почему бы не подождать до…

— Нет, — перебила его Анджела. — Дорогой Клемент, лошадь мне нужна именно сейчас.

Она говорила очень настойчиво. Клемент Скотт никак не мог понять причин этой настойчивости. Однако четыре дня спустя, когда Анджела приехала посмотреть, как работают ее двух лошадей, удостоверившись предварительно, что Дерек будет, Клемент все понял.

Пятидесятилетняя матрона глаз не сводила с Дерека Робертса. Она провожала его взглядом, когда он ходил или ездил, и не отрываясь смотрела ему в лицо, когда он говорил. Она постоянно задавала жокею вопросы, чтобы удержать его при себе, а когда Дерек уехал домой, утратила значительную долю своей оживленности.

Клемент Скотт подобных вещей навидался, а потому заигрывал с Анджелой еще непринужденнее, чем обычно, а ехидную ухмылочку держал при себе. Тренер сказал, что у него есть на примете подходящая лошадь и надо будет съездить ее посмотреть.

— На самом деле, — застенчиво призналась Анджела, — я уже попросила Дерека съездить со мной… и он согласился…


В тот же вечер Клемент позвонил Дереку.

— Втюрилась? В меня? Чушь собачья, — сказал Дерек. — Я на ее лошадях больше года езжу. Что вы думаете, я бы не заметил?

— Разуй глаза, парень! — посоветовал ему Клемент. — По-моему, эта новая лошадь ей только затем и понадобилась, чтобы тебя почаще видеть. Так что у меня тут одна идейка появилась…

Изложение идейки заняло немало времени. Дерек обнаружил, что интересы миссис Харт являются для него делом второстепенным по сравнению с возможностью сорвать неплохой куш, не облагаемый налогом.

Через несколько дней Дерек заехал к Анджеле в Уэнтуэрт, и они вдвоем отправились в путь на «Лендровере» Анджелы. За рулем сидел Дерек. Владелец лошади жил в Йоркшире, а это означало, что поездка займет весь день. Анджелу это очень устраивало.

Для себя она объяснила внезапное желание завести еще одну лошадь своим возросшим интересом к скачкам. А удовольствие от предстоящей поездки в Йоркшир — тем, что ей не терпится увидеть найденное Клементом сокровище. «Великолепная лошадь, и всего за двадцать тысяч! Дорогая Анджела, эта лошадь вас достойна».

Анджела решила, что может себе это позволить, если откажется от летнего круиза и будет поменьше тратить на одежду. Она нипочем не призналась бы себе, что приобретает за такие деньги не что иное, как несколько часов жизни Дерека, посвященных ей.

После Уотфорда свернули на север. Дерек спросил:

— Миссис Харт, мистер Скотт вам рассказывал про эту лошадь?

— Он говорил, что вы мне все расскажете. И зовите меня Анджелой.

— Э-э… — Дерек прокашлялся. — Анджела…

Он посмотрел на нее. Она сидела рядом с ним, пухлая, довольная и счастливая. «Не может быть, — подумал Дерек. — Такие, как миссис Харт, не влюбляются. Она же ужасно старая — ей уже пятьдесят…» Для Дерека в его двадцать четыре это был немыслимый возраст. Жокей поерзал на сиденье. Ему сделалось совестно — но совсем чуть-чуть.

— Мистер Скотт полагает, что у этого коня большое будущее. Ему всего шесть лет. В прошлом году выиграл барьерную скачку…

Он продолжал распространяться о достоинствах лошади, точно аукционер на торгах, умело вплетая немногие факты, соответствующие истине, которые Анджела могла найти в каталогах, если бы захотела проверить, и аккуратно наводя розовый глянец на остальное.

— Правда, этой зимой он в скачках не участвовал из-за метелей и морозов, но… хм… Анджела, между нами говоря, мистер Скотт полагает, что его можно было бы выставить даже на Уитбред. В смысле, это лошадь такого класса…

Анджела слушала, точно завороженная. Уитбредский Золотой кубок, скачка, которая должна была состояться через полтора месяца, была одной из самых престижных скачек с препятствиями. Иметь лошадь, которая годится для Уитбреда — а выступать на ней будет Дерек, — казалось Анджеле вершиной, которой она даже не надеялась достичь. Анджела расцвела, точно роза.

— Как славно! — воскликнула она в экстазе.

Дерек Робертс едва не поморщился.

— Мистер Скотт предлагает, чтобы я немного поторговался от вашего имени. Ну, чуть-чуть сбил цену.

— Милый Клемент, он такой заботливый! — Она улыбнулась Дереку немного встревоженно. — Только не перестарайтесь, а то вдруг они откажутся его продать!

Дерек обещал не перестараться.

— А как его зовут? — спросила Анджела.

— Волшебник, — ответил Дерек.


Вид конюшни, в которой стоял Волшебник, мог бы предостеречь Анджелу. Но она слышала, что в Ирландии чемпионов иногда выращивают в свином хлеву, и к тому же ей и в голову не приходило поостеречься. Разумеется, милый Клемент не станет покупать для нее плохую лошадь, а потом ведь с ней же Дерек… И потому она доверчиво смотрела на неописуемого рыжего мерина, которого вывели на обозрение, и не видела ничего, кроме своих фантазий, — ни грязи под ногами, ни прогнивших дверей денника, ни потрескавшейся сбруи.

Анджела смотрела, как Волшебника водят по двору, заросшему травой, как его гоняют рысью на корде по небольшому загону, в котором валялись доски, — и не замечала отвращения, которое отразилось на лице Дерека против его воли.

— Ну, как вы думаете? — спросила она. Глаза ее, несмотря ни на что, сияли.

— Плечи хорошие, крепкие, — рассудительно сказал Дерек. — Пожалуй, его следует подкормить, а то он немного не в форме.

— Но он вам нравится?

Дерек решительно кивнул:

— Вполне.

— Тогда я его беру! — сказала Анджела без малейших колебаний, и Дерек поспешно задавил угрызения совести.

Пока Дерек торговался с владельцем Волшебника, Анджела ждала в машине, глядя, как двое мужчин качают головой, разводят руками, пожимают плечами и начинают все сначала. Наконец ударили по рукам. Анджела вздохнула с облегчением. Дерек вернулся к ней и сказал, что лошадь отдают за девятнадцать тысяч.

— Вы еще подумайте! — посоветовал он таким тоном, который говорил, что раздумывать тут не о чем.

Анджела покачала головой:

— Я уже решила. Я его беру. Выписать этому человеку чек?

— Не надо, — сказал Дерек. — Мистер Скотт еще должен получить ветеринарное свидетельство, договориться о транспорте, о страховке и так далее. Он выполнит всю бумажную работу, обо всем договорится, и вы заплатите ему за все сразу. Так будет куда проще.

— Милый Клемент! — с чувством сказала Анджела. — Такой добрый — и всегда обо всем позаботится!


Милый Клемент выставил Волшебника на Уитбредский Золотой кубок в Сэндаун-Парке и еще на одну скачку — как он выразился, «для разминки» — за три недели до Уитбреда.

— Это в Стрэтфорде-на-Эйвоне, — пояснил тренер Анджеле. — Кубок Прегнелла, первая неделя апреля.

— Чудно! — с энтузиазмом воскликнула Анджела.

Она несколько раз звонила Дереку, подолгу, со вкусом обсуждала с ним перспективы Волшебника и верила его дешевому оптимизму, точно гласу божьему. Дерек заполнял все ее помыслы от рассвета до заката. Милый Дерек! Он такой отважный, такой обаятельный, такой добрый…

Клемент с Дереком попробовали Волшебника на галопе и обнаружили, что «великолепная лошадь» в подметки не годится ни одной из лошадей на конюшне. Волшебник мотал хвостом, брыкался — короче, демонстрировал все признаки дурного нрава. Однако Клемент с Дереком сообщили Анджеле, что Волшебник — настоящий джентльмен и очень хорошо себя показал. Анджела была польщена.

Когда Анджела приехала однажды в десять утра посмотреть, как тренируют Волшебника, оказалось, что его по ошибке вывели в семь утра, с первой партией, а теперь он отдыхает. Анджела разочаровалась, но не слишком — ведь Дерек был здесь. Он не тренировал лошадей — он прогуливался рядом с ней, расточая улыбки, лучась веселостью и дружелюбием. Анджеле это очень понравилось. Она полностью доверяла Дереку — и не скрывала этого.

— Молодец, парень! — весело сказал Клемент, когда Анджела уехала. — Когда ты рядом, наша старушка и землетрясения не заметит.

Дерек смотрел вслед машине Анджелы. Он терзался раскаянием и угрызениями совести. «Нечестно все-таки выходит, — думал он. — Она, конечно, старая клуша, но на самом деле очень славная. И никому не делает зла…» Дерек испытывал к себе запоздалое отвращение.


Отправляясь на скачки в Стрэтфорд, все трое надеялись на разное. Дерек надеялся, что Волшебник хотя бы не сойдет с дистанции. Анджела — что ее лошадь выиграет. Клемент — что Волшебник не остановится как вкопанный на первом же фарлонге.

Три мили. Хорошая дорожка. Сухой грунт. Восемнадцать препятствий.

Скачка началась. Сердце у Анджелы отчаянно колотилось. Волшебник, к великому облегчению тренера и жокея, соизволил стартовать вполне прилично и согласился идти галопом где-то в хвосте основной группы. Когда примерно две мили из трех остались позади, жокей с тренером окончательно расслабились. Они знали, что еще немного — и Волшебник совсем выдохнется. Но уже можно будет сказать Анджеле, что лошадь просто «нужно было испытать на скачках» и что «к Уитбреду он будет в отличной форме». Она поверит.

За милю до финиша Дерек по привычке инстинктивно принялся подавать Волшебнику знаки, что надо прибавить скорость — дал коню шенкель, прищелкнул языком и качнул поводом. Волшебник неожиданно рванулся вперед перед самым препятствием, не рассчитал дистанцию, прыгнул слишком рано, врезался в препятствие и рухнул на землю.

Конь поднялся на ноги и беззаботно умчался. Жокей остался неподвижно лежать на земле.

— Дерек! — в ужасе вскрикнула Анджела.

— Идиот! — яростно прошипел Клемент, сбегая вниз. — Он ему прыжок испортил!

Охваченная тревогой Анджела смотрела в бинокль, как неподвижного Дерека поднимают на носилки и несут к санитарной машине. Потом заторопилась в травмпункт — его должны были привезти туда.

«Не надо было покупать эту лошадь! — в отчаянии думала она. — Если бы я ее не купила, Дерек бы не… мог бы не…»

Дерек был жив. Когда люди в синей форме распахнули дверцы санитарной машины, Анджела увидела, как жокей шевельнул рукой. Она едва не потеряла сознание от облегчения.

Дерек Робертс сломал себе ногу, и ему было не до чувств Анджелы. Он знал, что Анджела здесь, потому что она делала слабые попытки до него добраться — санитары ее не подпускали — и лепетала:

— Дерек, Дерек, с тобой все в порядке?

Дерек не отвечал. Он был занят своей ногой — нога здорово болела — и тем, чтобы его донесли до травмпункта, не уронив. У дверей вечно толпятся зеваки: хлебом их не корми, дай посмотреть на покалеченного жокея! Их любопытные физиономии всегда вызывали у Дерека ненависть. И когда дверь травмпункта захлопнулась за ним и шум толпы остался позади, Дерек вздохнул с облегчением.

Его сгрузили на койку. В ожидании доктора Дерек мрачно размышлял о том, что пострадал, в общем-то, задело.

Оставшаяся снаружи Анджела бесцельно блуждала вокруг травмпункта. Она знала, что ей следовало бы беспокоиться о лошади, но все ее мысли были о Дереке.

— Да не тревожьтесь вы, дамочка, — раздался рядом жизнерадостный голос. — С этим Волшебником все в порядке. Удрал на середину поля. Будет им теперь хлопот его ловить! Так что не дергайтесь.

Анджела вздрогнула и уставилась на коренастого мужичка с густым йоркширским выговором.

— Мерин-то этот — моего братца, — продолжал мужичок. — Я сюда нарочно приехал, поглядеть, как он себя покажет.

— А-а… — растерянно протянула Анджела.

— Парень-то в порядке? Ну, тот, что на нем ехал?

— Кажется, он сломал ногу…

— Ах ты, боже мой! Вот уж не повезло так не повезло! Но как он с моим братцем-то торговался, а! Силен!

— В самом деле?

— Ага. Братец говорил, что Волшебник сильно резвый, но ваш парень и слышать ничего не хотел. Сказал, что лошадь никуда не годится. Братец просил за него семь тысяч, но ваш парень сбил цену до пяти. Вот я и приехал поглядеть, который из них был прав.

Мужичок буквально лучился добродушием.

— Ну и, сказать по правде, меринок оказался так себе, верно? Так что, видать, парень ваш прав был. Ну вы, дамочка, не тревожьтесь, будет и на вашей улице праздник.

Он кивнул ей, улыбнулся и удалился вразвалочку. Анджела судорожно переводила дыхание, словно мужичок ее ударил.

Травмпункт находился недалеко от ворот. Анджела машинально повернулась и побрела прочь с ипподрома. Ноги сами принесли ее к машине. Анджела, вся дрожа, села за руль и поехала домой. У нее было такое ощущение, словно все это происходит во сне. «Тот человек, наверно, ошибся, — думала она. — Как же семь и пять тысяч, когда мне сказали, что двадцать и девятнадцать?» Добравшись домой, она нашла в телефонной книге номер бывшего владельца Волшебника.

— Ага, — сказал он. — Так и есть. Пять тысяч.

Йоркширский выговор был отлично слышен даже через несколько графств.

— А они небось с вас лишку взяли? — хихикнул он. — Чай, накинули пару сотен? Да вы на них зла не держите, дамочка. Им ведь тоже кушать надо. Считайте, что это им вместо комиссионных. Все так делают.

Анджела положила трубку, опустилась на диван и уставилась в пространство. Анджела впервые поняла, что чувство, которое она испытывала к Дереку, было не чем иным, как любовью. Она поняла, что Клемент и Дерек разглядели это задолго до нее самой и воспользовались ее чувством так подло, что это было немногим лучше изнасилования.

Дружеские чувства, которые она испытывала к ним обоим, ее радость, ее мечты, ее счастье… Они воспользовались всем этим. А на нее им было плевать. «Я им совершенно безразлична, — думала Анджела. — Дерек не то что не любит меня — он не испытывает ко мне ни малейшего расположения».

Это открытие причинило Анджеле такую боль, какой она никогда раньше не испытывала. Ну как она могла быть такой дурой? Точно девчонка-школьница!

Через некоторое время Анджела встала и принялась бродить по большому дому, где было так тихо теперь, когда шумного Эдварда не стало. Она зашла на кухню заварить себе чайку — и разрыдалась.


Через неделю она пришла в больницу к Дереку. Он лежал в середине длинной палаты, с ногой на вытяжке. На миг Дерек показался Анджеле незнакомцем: худой юноша, который лежал, откинув голову на подушку и прикрыв глаза. Теперь Дерек не казался сильным — он был больше похож на больного ребенка.

Впрочем, это тоже было лишь иллюзией.

Он услышал, как Анджела подошла к его койке, и открыл глаза. Поскольку Дерек был совершенно не готов увидеть ее здесь, Анджела успела заметить охватившее его замешательство. Он сглотнул, прикусил губу, потом улыбнулся. Это была все та же знакомая улыбка — маска, в которую рядилось предательство. Анджеле сделалось тошно.

Она подвинула стул и села рядом с койкой.

— Дерек, — сказала она, — я пришла вас поздравить.

— С чем? — изумился Дерек.

— С крупным выигрышем — разницей между пятью и девятнадцатью тысячами.

Улыбка Дерека угасла. Он отвернулся. Анджела приперла его к стенке. Дерек злился, и в то же время ему было стыдно. Больше всего ему хотелось, чтобы Анджела ушла.

— Сколько из этих денег досталось вам, а сколько Клементу? — медленно спросила Анджела.

Молчание длилось больше минуты. Наконец Дерек ответил:

— Пополам.

— Спасибо, — сказала Анджела. Она встала, отодвинула стул. — Значит, все. Я просто хотела услышать это от вас.

И убедиться, что она действительно исцелилась. Что весенняя лихорадка кончилась. Что она может спокойно смотреть на Дерека. И это действительно было так.

— Все? — переспросил Дерек.

Анджела кивнула.

— То, что вы сделали, не было незаконно. Просто… просто подло. Мне следовало бы быть благоразумнее.

Она повернулась, чтобы уйти.

— До свидания, Дерек.

Она успела пройти несколько шагов, когда жокей внезапно окликнул ее:

— Анджела!.. То есть миссис Харт!

Она остановилась и обернулась.

— Вы мне, наверно, не поверите, — сказал Дерек, — но я размышлял о той скачке в Стрэтфорде, и… по-моему, Волшебник все-таки не безнадежен.

— Нет, — отрезала Анджела. — Довольно лжи. С меня хватит.

— Я не… Это не ложь. Это как раз правда.

Анджела покачала головой.

— Выслушайте меня, — сказал Дерек. — Волшебник выступал в Стрэтфорде через пень-колоду, потому что его никто не заставлял — до самого конца, когда я его встряхнул. А упал он потому, что я сделал это перед самым препятствием, и потому, что, когда я подал сигнал, он рванул вперед, точно вдруг проснулся.

Анджела слушала его недоверчиво.

— Есть лошади, — продолжал Дерек, — которые не любят работать на тренировках. Волшебник оказался из таких, и мы подумали… я подумал, что он и на скачках никуда не годится. Но теперь я в этом уже не уверен.

Анджела пожала плечами:

— Ну и что это меняет? Впрочем, я это выясню во время Уитбредской скачки.

Дерек заерзал на койке.

— Нет. Мы не собирались выставлять его в Уитбреде.

— Но он же записан!

— Да, но… короче, за пару дней перед скачкой мистер Скотт вам сообщит, что у Волшебника температура или что он повредил ногу, в общем, что выступать он не может. Он…. мы так задумали. Мы рассчитывали, что вы не будете беспокоиться насчет цены, если будете думать, что Волшебник — лошадь класса Уитбреда…

Анджела тяжело вздохнула и посмотрела на молодого человека. Тот мял простыни, не решаясь взглянуть ей в глаза. Она разглядела его стыд, его усталость и боль в ноге и подумала, что ее любовь оказалась губительной не только для нее самой, но и для Дерека.


Вернувшись домой, Анджела позвонила Клементу.

— Милый Клемент, как там наш Волшебник?

— Не хуже, чем обычно, дорогая Анджела.

— Чудесно! — воскликнула она самым задушевным тоном. — А ведь теперь у нас впереди Уитбред, не так ли?

— Да, конечно! — Тренер хихикнул. — Не забудьте купить себе новую шляпку.

— Клемент, — ласково сказала Анджела, — я рассчитываю, что вы будете хорошенько кормить Волшебника и следить за тем, чтобы он не заболел и не поранился. Я рассчитываю, что он выйдет на старт в Уитбреде и покажет нам, на что он годится на самом деле.

— Что-что?

— Потому что если этого не произойдет, дорогой мой Клемент, я, пожалуй, могу шепнуть кое-кому пару слов — ну, знаете, репортерам, а может, и налоговой инспекции, мало ли, — о том, что вы купили Волшебника за пять тысяч и тут же перепродали мне за девятнадцать.

Анджела слушала молчание, воцарившееся в трубке, и улыбалась со здоровым ехидством.

— И разумеется, дорогой мой Клемент, мы скажем нашему новому жокею, чтобы он по возможности постарался выиграть, верно ведь? Надо же проверить, какова эта лошадь на самом деле! А чтобы вас подбодрить, обещаю вам, что, если Волшебник сделает все, что может — даже если он проиграет, — я никому не скажу, сколько я за него заплатила. Можете на меня положиться, Клемент, это честная сделка.

Клемент швырнул трубку и выругался вслух.

— С-старая перечница! И как только разнюхала? Проверяла, должно быть!

Он позвонил в Йоркшир и узнал, что да, действительно проверяла. Чтоб ее черти взяли! Он будет выглядеть круглым идиотом, если выставит в одной из лучших скачек такую клячу, как Волшебник. Позор на весь свет!

Угрызений совести Клемент Скотт не испытывал. Ни малейших. В конце концов, эта Анджела была не первой старой дурой, которую он обвел вокруг пальца подобным образом. Но если Анджела начнет болтать — а болтать она может часами, — доверчивые старые вдовушки сделаются подозрительными и станут держать своих лошадей у кого-нибудь другого. Значит, придется натаскать Волшебника как можно лучше. И посадить на него лучшего жокея, который окажется свободен!


В паддоке перед Уитбредом Анджела снова выглядела самой собой: добродушной старой клушей со сверкающими глазами.

Она поговорила с новым жокеем, который, слава богу, был совсем не похож на Дерека Робертса.

— Я полагаю, вы уже все обсудили с нашим милым Клементом, — жизнерадостно сказала она. — Но мне кажется, будет лучше всего, если вы всю дорогу будете держать Волшебника поближе к хвосту, а примерно за милю до финиша скажете ему, чтобы начинал выигрывать, если вы понимаете, что я имею в виду. Ну а потом, конечно, вы оба сделаете все, что сможете. Я на вас поставила, знаете ли.

Жокей неуверенно покосился на Клемента Скотта. Тот стоял с каменным лицом.

— Сделайте, как просит леди, — холодно уронил Клемент.

Жокей знал свое дело. Он в точности выполнил данные ему инструкции. За милю до финиша он дал Волшебнику шенкель — и сам удивился. Волшебник — молодой, не переутомленный скачками и к тому же без лишнего веса — легко миновал нескольких уставших и более старых соперников и к последнему препятствию подошел пятым.

Клемент глазам своим не верил. Анджела затаила дыхание. Волшебник перелетел последнее препятствие, точно на крыльях, промчался по финишной прямой и пришел третьим.

— Ну вот, — сказала Анджела. — Это действительно чудно, не правда ли?

Поскольку на Волшебника, кроме нее, почти никто не ставил, Анджела получила на тотализаторе целое состояние — она поставила на то, что он займет одно из призовых мест. А через несколько дней Анджела продала Волшебника торговцу металлоломом из Кента, за ту же цену, за какую купила сама.

Дереку Анджела отправила открытку с пожеланием побыстрее выздоравливать. Неделей позже она анонимно послала ему ящик шампанского с записочкой «Спасибо».

«Я многому научилась благодаря ему, — думала Анджела. — Я многое узнала о жадности и глупости, о подлости и ее последствиях, о тщетности любви. И о скачках тоже — пожалуй, даже слишком много…»

Она продала Биллибоя и Гамлета и уехала в круиз.

Слепой случай

В 1979 году Джулиану Саймонсу, главе Клуба детективов, пришло в голову подзаработать денег, чтобы пополнить иссякшую казну клуба. С этой целью он попросил группу писателей детективов написать по рассказу. Рассказы составили сборник, который назывался «Вердикт тринадцати. Антология Клуба детективов».

Не будучи искушен в изображении сцен суда, я написал рассказ, действие которого происходило на ипподроме. Рассказ был назван «Двадцать один добрый и верный». Под этим заголовком рассказ был в том же 1979 году опубликован Фейбером в Англии и Харпером в США. В Англии рассказ появился также в еженедельном журнале «Только для женщин!» под названием «Слепой случай». Под этим же названием он публикуется и здесь.

Снимая с плиты чайник и заваривая растворимый кофе — «неповторимый аромат в одноразовой упаковке» — в старую голубую кружку, сувенир из Бриксхема, Арнольд Роупер насвистывал себе под нос. Насвистывал он весьма немузыкально, но тем не менее это было выражением довольства — как жизнью в целом, так и ближайшими перспективами в частности. Арнольд Роупер собирался на скачки и знал, что, как обычно, выиграет. Аккуратный и методичный профессионал, он разработал свою безотказную систему и теперь богател. Это была его собственная курочка, несущая золотые яйца.

Арнольду Роуперу недавно исполнилось сорок пять. Он был холостяком по натуре — худощавый мужчина, привыкший следить за собой. Дружеская болтовня его раздражала. Хотя Роупер никогда не бывал в море, квартирка его была прибранной и вылизанной, как у старого моряка. Он питал пристрастие к пластиковым мешкам для мусора и готовым блюдам, которые нужно только разогреть.

Единственной небольшой проблемой в жизни Арнольда Роупера было его богатство. Добывать деньги было для него главным наслаждением. Тратить же их он не спешил, откладывая это на неопределенное и отдаленное будущее. Когда-нибудь он сменяет свою стерильную квартирку на тропический рай под пальмами. Но вотвопрос, куда девать деньги до тех пор, заставлял Роупера если не тревожиться, то, по крайней мере, озабоченно хмуриться. «Наверно, придется найти место для еще одного гардероба — хотя спальня уже и так вся заставлена», — думал он, размешивая комочки сухого молока в коричневатой жидкости.

Если бы кто-то сказал Роуперу, что он скряга, Роупер бы отверг подобное предположение с негодованием. Да, конечно, живет он скромно — но не из одержимости, а по привычке. И потом, разве он когда-нибудь достает свои сокровища только затем, чтобы полюбоваться ими? Правда, каждый вечер он засыпал с приятной мыслью, что рядом с ним, в двух купленных на распродажах гардеробах, покоится добрая тонна ценных бумаг. Но Роупер ни за что не признался бы себе, что это теплое чувство называется алчностью.

Не то чтобы Арнольд Роупер не доверял банкам. К тому же деньги, выигранные на скачках, налогом не облагаются. Он, конечно, не стал бы держать свои растущие богатства при себе. Если бы его безотказная система не была насквозь мошеннической.

Безупречно задуманное мошенничество может быть раскрыто только случайно. Роупер не представлял себе, что должно случиться, чтобы его мошенничество раскрылось.


Джейми Финланд пробудился и, как обычно, увидел только темноту. В первые несколько секунд бодрствования он подумал о трех разных вещах одновременно. «На улице солнышко. Сегодня среда. Сегодня скачки в Аскоте». Джейми протянул руку и осторожно коснулся магнитофона, стоявшего у кровати. На магнитофоне лежала кассета. Джейми улыбнулся, вставил кассету в магнитофон и нажал на кнопку.

Послышался мамин голос: «Джейми, не забудь, в пол-одиннадцатого придет мастер чинить телевизор. Будь умницей, не забудь положить белье в стиральную машину. Я сегодня очень спешила. На обед вчерашний суп. Я оставила его в кастрюле на плите. Смотри не проиграй сегодня все наши деньги, а то я разберу твой проигрыватель. Дома буду после восьми. Пока, милый!»

Тридцативосьмилетняя мать Джейми Финланда зарабатывала на жизнь себе и сыну, работая сиделкой. «У нее был богатый опыт, — думал Джейми. — Не так-то просто вырастить слепого сына». Джейми было пятнадцать лет. Он учился дома по книгам, напечатанным азбукой Брайля, и уверенно сдавал все экзамены.

Джейми легко поднялся с постели и натянул одежду — голубую рубашку и голубые джинсы.

— Голубой — любимый цвет Джейми, — говорила мама своим подругам.

— Да ну? — удивлялись подруги. Мама Джейми знала, что они думают: «Да какая ему разница?» Но Джейми отличал голубой так же уверенно, как голос своей мамы. Он различал и красный, и желтый, и все прочие цвета спектра — но только при дневном свете.

— Я не вижу в темноте, — сказал как-то Джейми, когда ему было лет шесть. И только мама, видевшая, что днем он передвигается уверенно, а ночью спотыкается, поняла, что он имеет в виду; Мама звала его «ходячим радаром». Как и многие слепорожденные, Джейми ощущал световые волны осязанием и различал мельчайшие колебания волн, отражающихся от ярко окрашенных вещей, расположенных поблизости. Чужим это казалось почти сверхъестественным. Сам Джейми думал, что все могут видеть так же, как он, если только захотят. Он не очень понимал, как видят другие люди.

Он сделал себе несколько тостов, позавтракал и с радостью открыл дверь телевизионному мастеру.

— Телевизор у меня в комнате, — сказал Джейми, показывая дорогу. — Звук есть, а изображения нет.

Телемастер посмотрел на слепого мальчика и пожал плечами. Если парню непременно нужно изображение, он имеет на это право, так же, как и любой, кто платит за обслуживание. Мастер понажимал на кнопки и деловито сказал:

— Придется забирать в мастерскую.

— Ой, а сегодня скачки! — сказал Джейми. — Вы успеете починить до тех пор?

— Скачки? Ах, да. Ну ладно, я тебе пока оставлю другой телевизор. У меня в фургоне стоит.

Мастер уволок неисправный аппарат и вернулся с заменой.

— А приемников у тебя, я гляжу, хватает. На что тебе целых шесть штук?

— Они ловят разные волны, — объяснил Джейми. — Вон тот, — безошибочно указал он, — прослушивает самолеты, этот — переговоры патрульных полицейских, эти три настроены на обычные радиостанции, а этот… хм… на местное вещание.

— Тебе только передатчика не хватает. Для полной связи с внешним миром.

— Я работаю над этим, — сказал Джейми. — Начиная с завтрашнего дня.

Джейми закрыл дверь за мастером и задумался — не является ли преступлением ставить на верную победу?


У Грега Симпсона сомнений на этот счет не возникало. Он купил билет на ипподром и не спеша направился в бар — уложить в свое объемистое брюшко пинту пива и сандвич. Два года, думал он, пережевывая сандвич, два года прошло с тех пор, как он впервые оказался на ипподроме. С тех пор, как он сменил свои принципы на процветание и избавился от апатии и депрессии.

Теперь эти пятнадцать месяцев нищеты сделались лишь смутным воспоминанием. В один прекрасный день его надежное и обеспеченное существование внезапно рухнуло. Конечно, Симпсон был не единственным. Из-за слияний и банкротств множество процветающих бизнесменов оказалось выброшено на свалку. Но это не утешало.

В свои пятьдесят два года Грег Симпсон успел накопить немалый опыт успешного руководства и был уверен, что уж он-то со своими административными способностями легко найдет себе новое место. Но не тут-то было. Он обходил офис за офисом и везде слышал одно и то же: «Извини, Грег», «Извини, старина», «Извините, мистер Симпсон, нам нужен кто-нибудь помоложе». Грег Симпсон постепенно погружался в бездну отчаяния. И именно тогда, когда, несмотря на строгую экономию, его жене пришлось отказать их двоим детям даже в деньгах на плавание, Симпсон увидел в газете любопытное объявление:

«Работа для зрелых респектабельных людей, которые не по своей воле просидели без работы не менее года».

Что-то подсказывало Грегу, что его хотят втянуть в преступление. Но он тем не менее отправился на встречу, назначенную в лондонском пабе. И с облегчением увидел, что спасение ему предлагает самый обычный человек — приличный, средних лет, со средним образованием, в костюме, при галстуке, очень похожий на самого Грега.

— Бываете ли вы на скачках? — напрямик спросил Арнольд Роупер, пристально гладя на него. — Делаете ли ставки? Следите ли за фаворитами?

— Нет, — надменно ответил Грег Симпсон. Он понял, что работы ему не видать, но тем не менее ощущал свое превосходство. — Боюсь, что нет.

— Держите ли вы пари на собачьих боях? Играете ли в бинго? На бильярде? В бридж? Не привлекает ли вас рулетка? — настойчиво допрашивал незнакомец.

Грег Симпсон молча, но выразительно покачал головой и приготовился откланяться.

— Это хорошо, — неожиданно одобрил его Роупер. — Игроки мне для этого дела не подходят.

Грег Симпсон вздохнул с облегчением, радуясь собственной добродетельности.

— Для какого дела? — спросил он.

Но Арнольд Роупер тут же разбил вдребезги самодовольство Симпсона.

— Ходить на скачки, — сказал он. — И делать ставки — но только тогда, когда я скажу. Вам придется ходить на скачки почти каждый день, как на работу. Вы будете ставить на верную победу и отчислять мне мою долю, — он назвал весьма внушительную сумму. — Все, что выиграете сверх того, — ваше. Дело абсолютно надежное, с гарантией. Если вы подойдете к этому по-деловому и вам не взбредет в голову ставить наугад, как делают лохи, вы будете очень неплохо зарабатывать. Подумайте. Если это вас заинтересует, встречаемся здесь завтра, в это же время.

Ставить на верную победу… Арнольд Роупер не обманул. Жизнь Грега Симпсона вернулась в нормальную колею. Когда он выяснил, что, даже если обман и раскроется, ему лично ничего не грозит, последние колебания развеялись. Симпсон не знал, откуда его наниматель черпает свою надежную информацию. Может, он и размышлял об этом, но никогда не спрашивал.

Наниматель представился ему как Боб Смит, и Симпсон никогда не встречался с ним, за исключением тех двух раз. Но Боб Смит предупредил его, что, если он не появится в назначенный день или не пришлет условленную плату, его уволят. И Симпсон внял предупреждению.

Он доел свой сандвич и смешался с толпой, кишащей вокруг букмекеров. Лошади уже выходили на старт первой скачки.


Стоя высоко на трибунах, Арнольд Роупер высматривал своих людей в сильный бинокль. Великолепную команду он подобрал: ни тебе прогулов, ни профсоюзов, ни претензий…

Сейчас в его списке значился двадцать один человек. Все они получали от него информацию, все добросовестно выплачивали свой скромный налог, и никто из них не знал о существовании остальных. Обычно за неделю, вычтя расходы, Арнольд Роупер прибавлял к деньгам, хранящимся у него в спальне, тысячу фунтов или около того.

Прошло уже пять лет с тех пор, как Арнольд Роупер начал раскручивать свой хитроумный план, и за все это время его ни разу не подвели. Благодаря тому, что Роупер давал сутки на размышление, робкие и порядочные имели возможность смыться; ну а если сомнения возникали у самого Роупера, он попросту не приходил на второй день.

Число его работников постоянно росло. Все они жили в довольстве и покое и молились, чтобы их благодетель не погорел.

Сам Роупер не видел, с чего бы ему вдруг погореть. Он опустил бинокль и принялся методично готовиться к работе. Нужно все предусмотреть и сделать заранее: заполнить бланки, проверить оборудование, убедиться, что телефон в порядке. Роупер никогда ничего не оставлял на волю случая.

На старте помощники заводили в стартовые кабинки шестнадцать упрямящихся двухлеток. Служитель, дающий старт, нетерпеливо поглядывал на часы и думал, что двухлетки вечно ведут себя точно капризная примадонна перед выходом на сцену. Если вон тот гнедой и дальше будет упираться, придется дать старт без него…

Стартер прекрасно сознавал, что на него направлены объективы телекамер, безжалостно регистрирующие малейший промах. Служители, которые запаздывают со стартом, не пользуются популярностью. Те, кто дает старт раньше времени, напрашиваются на официальный выговор и всеобщие проклятия: преждевременный старт дает простор надувательству.

Стартер снял гнедого со скачки и дернул за рычаг с запозданием на три минуты двадцать секунд, скрупулезно отметив время в своем блокноте. Воротца распахнулись, оставшиеся пятнадцать двухлеток с грохотом вылетели из кабинок, и зрители на трибунах поспешно вскинули бинокли, провожая взглядом участников на протяжении всех пяти фарлонгов дистанции.

Судья в своей кабинке тоже внимательно следил за скачкой. Не так-то просто разобраться в табуне двухлеток на короткой дистанции — даже у опытного судьи в глазах мельтешило.

Судья помнил наизусть все клички лошадей и цвета владельцев — он заучивал их каждый день, наравне с комментаторами, ведущими скачку. Впрочем, благодаря долгой привычке он мог распознать большинство жокеев по одному только стилю езды. И все же временами ему снилось, что он допустил ошибку, — и судья просыпался в холодном поту.

Телекомментатор, сидящий на своей вышке, смотрел на лошадей в бинокль с сильным увеличением, установленный на подставке, точно телескоп, и неторопливо вещал в микрофон:

— В начале дистанции вперед вырвались Брейкэвей и Миддл-Парк. Сразу за ними идут Пикап, Джетсет, Дарлинг-Бой и Гамшу… На подходе к фарлонговой отметке лидеры смешались. Впереди идут Джетсет, Дарлинг-Бой, Брейкэвей… Еще один фарлонг позади. Дарлинг-Бой, Джетсет, Гамшу и Пикап идут голова к голове… Последние сотни ярдов… Джетсет, Дарлинг-Бой…

Лошади вытягивали шеи, жокеи размахивали хлыстами, толпа вставала на цыпочки и орала, заглушая голос комментатора. У судьи глаза заболели от напряжения. Дарлинг-Бой, Джетсет, Гамшу и Пикап миновали финишный столб, вытянувшись в одну шеренгу, и из громкоговорителей донесся механический голос:

— Фотофиниш! Фотофиниш!


В полумиле от ипподрома Джейми Финланд сидел в своей комнате, слушал скачку по телевизору и пытался вообразить себе картинки на экране. Скачки он представлял себе смутно. Джейми знал форму лошадей по игрушкам и своей лошадке-качалке, но ведь настоящие лошади большие и быстрые. Джейми не представлял себе ни простора скаковой дорожки, ни величины и формы деревьев…

Взрослея, Джейми все яснее сознавал, как ему повезло с мамой. А потому в отличие от большинства подростков он сделался не строптивым и непокорным, а, наоборот, внимательным и заботливым. Это трогало его измученную работой мать до слез. Именно из-за матери Джейми так обрадовался приходу телемастера: он ведь знал, что для нее звук без изображения — почти то же самое, что для него — изображение без звука.

Джейми очень старался, но почти ничего не мог разобрать на экране. Электронные колебания были совсем другими, чем естественные цвета.

Джейми сидел за столом, ссутулившись от напряжения. Справа от него стоял телефон, слева — один из приемников. Неизвестно, услышит ли он снова тот странный голос, но, если услышит, надо быть наготове…

«Еще один фарлонг позади. Дарлинг Бой, Джетсет, Гамшу и Пикап идут голова к голове… — говорил телекомментатор. Его голос нарастал от возбуждения. — Последние сотни ярдов… Джетсет, Дарлинг-Бой, Пикап и Гамшу… Финишный столб все четверо миновали одновременно! Быть может, на последнем прыжке вперед вырвался Пикап, но нам придется подождать фотофиниша. А тем временем давайте еще раз посмотрим последний этап скачки…»

По телевизору стали показывать повтор, а Джейми напряженно ждал, держа руку над пультом кнопочного телефона.

На ипподроме вокруг ларьков букмекеров, точно растревоженный улей, гудела толпа. Букмекеры лихорадочно принимали ставки. Фотофиниши весьма популярны у серьезных игроков — они ставят на исход.

Некоторые лохи действительно верят в непогрешимость собственных глаз. Для других это возможность сорвать куш или даже вернуть крупный проигрыш. Фотофиниш — это последний шанс, спасательный круг, брошенный утопающему, временная отсрочка перед окончательным разочарованием.

— Шесть к четырем на Пикапа! — хрипло кричал молодой Билли Хитчинс. Его ларек стоял в ряду, ближайшем к трибунам. — Шесть к четырем на Пикапа!

Его обступила толпа клиентов, спустившихся с трибуны.

— Десятка на Пикапа — пожалуйста, сэр. Пятерка на Гамшу — пожалуйста, сэр. Двадцать на Пикапа — возьмите билетик. Сотню? Ну да, пожалуйста. Сотню на Джетсета, один к одному, почему бы и нет…

Билли Хитчинс, уверенный, что Дарлинг-Бой обошел всех на ноздрю, охотно принял деньги.

Грег Симпсон принял билетик Билли Хитчинса — сотня, один к одному, Джетсет — и поспешил к другим букмекерам. Ему нужно было успеть сделать как можно больше ставок. От поступления сообщения до объявления победителя времени проходило очень мало. Но этого хватало. Две минуты как минимум. А иногда и пять. За это время решительный игрок успевает сделать пять-шесть ставок, если как следует поработает локтями.

Грег мог пробиться через самую плотную толпу — у него был многолетний опыт езды на метро в часы пик. В тот день в Аскоте он успел поставить все деньги, что у него были с собой. На Джетсета, один к одному.

Ни Билли Хитчинс, ни кто-либо из его коллег ничего не заподозрил. На Джетсета ставили многие. Как и на остальных трех лошадей. Во время такого фотофиниша огромные деньги переходят из рук в руки. Билли Хитчинс был только рад — это давало ему возможность дважды нажиться на одной скачке.

Грег заметил еще двоих, делавших крупные ставки на Джетсета, и не в первый раз подумал, не работают ли и они на мистера Смита. Он встречал их и на других скачках. Но Грег и не подумал подойти и спросить. Анонимность — это гарантия безопасности. Для него, для них всех — и, разумеется, для самого Боба Смита.


Судья в своей кабинке добросовестно изучал черно-белый снимок, выясняя, где чья морда. Впрочем, победителя он выделил сразу и пробормотал его номер себе под нос, записывая его в блокнот.

Микрофон, подключенный к местной трансляции, молчаливо ждал, когда судья вынесет решение относительно того, кто занял второе и третье место. Вот это было не так-то просто. Либо номер два, либо номер восемь. Но кто именно? Время шло.

В кабинке судьи было тихо. Гам, царивший внизу, у ларьков букмекеров, почти не достигал слуха судьи, приглушенный толстыми стеклами.

За плечом судьи терпеливо ждал служитель ипподрома, в чьи обязанности входило официально оповестить о принятом решении. Судья включил яркую лампу и разглядывал морды через увеличительное стекло. Если он ошибется, тысячи всезнающих зрителей сообщат ему об этом.

Не заказать ли себе новые очки? В последнее время фотографии начали казаться судье чересчур расплывчатыми.


Грег Симпсон с сожалением подумал, что судья слишком тянет. Если бы знать, что у него будет в запасе так много времени, он захватил бы с собой побольше денег. Однако сегодняшняя прибыль и без того обещала быть значительной. Он с благодарностью вышлет мистеру Смиту его долю.

Грег Симпсон самодовольно улыбнулся и мимоходом, словно к талисману, прикоснулся к крошечному транзисторному приемнику, который носил в левом ухе, пряча его под волосами и шляпой.


Джейми Финланд напряженно прислушивался, склонив темноволосую кудрявую голову к приемнику, через который он подслушивал переговоры авиадиспетчеров. Легкое шипение волны оставалось неизменным, но Джейми продолжал слушать с участившимся пульсом. Он был полон радостного возбуждения. Мальчик мельком подумал, что будет обидно, если на этот раз ничего не произойдет.

Хотя Джейми вслушивался изо всех сил, он едва не пропустил долгожданного знака. Отдаленный приглушенный голос произнес ровным тоном одно-единственное слово: «Одиннадцать». И снова только легкое шипение, словно ничего не произошло. Джейми понадобилось секунды две, чтобы осознать полученную информацию и радостно рассмеяться.

Он набрал номер и соединился с местной букмекерской конторой.

— Алло! Это Джейми Финланд. У вас сегодня открыли кредит на мое имя. Не могли бы вы поставить все эти деньги на фотофиниш в той скачке, которая проходит сейчас в Аскоте? Номер одиннадцать, пожалуйста.

— Одиннадцать? — переспросил деловитый, будничный голос в трубке. — Это Джетсет?

— Да, Джетсет, — терпеливо ответил Джейми.

— Одиннадцать. Джетсет. Один к одному, устроит?

— Устроит, — сказал Джейми. — Я смотрю скачку по телевизору.

— Мы тоже, — ответили ему на прощание и повесили трубку.

Джейми откинулся на спинку стула. Если одиннадцатый номер действительно выиграл, он буквально ограбит бедного букмекера! Но кто об этом узнает? Откуда? Маме он ничего говорить не станет — она рассердится и еще, чего доброго, заставит вернуть выигрыш.

Джейми представил, как она обрадуется, когда вернется домой и обнаружит, что теперь у нее денег вдвое больше! Но что будет, если он проиграет их все в первой же скачке, да еще поставив на результат фотофиниша, которого он даже не мог видеть…

Джейми не говорил матери, что решился начать играть только из-за этих номеров, которые он слышал по радио. Он просто сказал, что многие люди делают ставки из дома, когда смотрят скачки по телевизору. И что ему хотелось бы попробовать, пока она на работе.

Джейми без особого труда убедил мать одолжить ему денег и уладить дела с букмекером. Он бы не стал этого делать, если бы не знал, что дело верное.

Когда мама подарила ему радио, принимающее частоты, на которых ведутся переговоры авиадиспетчеров с самолетами, Джейми поначалу целыми днями просиживал у приемника, слушая команды диспетчеров самолетам, взлетающим и заходящим на посадку в соседнем Хитроу. Но постепенно ему это надоело, и Джейми включал этот приемник все реже.

Как-то раз он его включил, покрутил настройку, не нашел ничего интересного, а выключить забыл. А днем, когда Джейми смотрел по телевизору скачки в Аскоте, из приемника вдруг донеслось: «Двадцать три».

Джейми выключил приемник и не обратил бы на это особого внимания, но тут комментатор, объявляющий результат фотофиниша, повторил, точно эхо:

— Двадцать три! Победитель — Свон-Лейк, номер двадцать три.

«Странно!» — подумал Джейми. Он оставил приемник на прежней волне и в следующую субботу, когда проходили скачки в Кемптон-Парке, включил его снова. Во время этих скачек были объявлены два фотофиниша, но «глас божий» молчал. Поскольку во время скачек в Донкастере, Чепстоу и Эпсоме результаты тоже оказались нулевые, Джейми пожал плечами и решил приписать это совпадению. Но через две недели, когда снова состоялись скачки в Аскоте, Джейми решил попробовать еще раз.

«Пять», — тихо сказал приемник, а потом, чуть попозже: «Десять». И действительно, именно пятый и десятый номера были объявлены победителями по результатам фотофиниша.

Судья покачал головой над Дарлинг-Боем и Пикапом и решил, что дольше откладывать нельзя. Он передал записанные в блокнот результаты ожидающему служителю. Тот наклонился и включил микрофон.

— Первое место — номер одиннадцать! — объявил он. — Второе место разделили между собой номер два и номер восемь. Первое место занял Джетсет. Второе разделили Дарлинг-Бой и Пикап. Джетсет опередил их на полголовы. Четвертой пришла лошадь под номером двенадцать.

Судья откинулся на спинку стула и вытер пот со лба. Ну вот, еще один фотофиниш благополучно завершен. Однако это ужасное испытание для его нервов!

Арнольд Роупер снова взялся за бинокль, чтобы посмотреть, как удачливые игроки забирают у букмекеров свой выигрыш. У его верных работников наверняка хватило времени, чтобы сделать ставки на все деньги. Грег Симпсон трудился, как пчелка, собирая мед по всему ряду. Впрочем, Грег Симпсон, с его выдающимися деловыми качествами, вообще был одним из лучших. Успехи Грега радовали Арнольда, точно свои собственные.

Билли Хитчинс, не задумываясь, отдал Грегу его выигрыш. Так же, как и другим пяти игрокам, которые тоже носили за ухом крошечные транзисторы. Да, этот фотофиниш принес Хитчинсу одни убытки — но зато он неплохо нажился на самой скачке. Так что в целом Билли Хитчинс остался доволен — и переключился на следующую скачку.


Джейми Финланд расхохотался и пристукнул кулаком по столу. Где-то кто-то говорит в невыключенный микрофон. И если ему, Джейми, повезло подслушать, почему бы и не воспользоваться этим? Ну в самом деле, почему? Это ведь не мошенничество — просто счастливая случайность. И Джейми с детской радостью стал дожидаться, когда лошади в следующий раз придут голова к голове.

Он решил, что ставить наверняка — не преступление, если информация попала к тебе случайно. И заглушил голос совести.

После четвертой скачки Джейми позвонил и поставил на номер пятнадцать. Его выигрыш рос в геометрической прогрессии.


В конце дня, когда Грег Симпсон возвращался домой, упаковка денег представляла для него не меньшие трудности, чем для Роупера. Он обнаружил, что карманы обычного пиджака — не резиновые и количество денег, которое по ним можно распихать, ограничено. В конце концов остальные деньги пришлось завернуть в газету и нести домой под мышкой, точно пакет с чипсами.

«Две за один день! — думал Грег. Эта мысль грела ему душу. — Неплохо заработал. Будет что вспомнить». А завтра — снова скачки в Аскоте, а потом в субботу в Сэндауне, а на следующей неделе согласно расписанию, которое, как обычно, было прислано ему на открытке без обратного адреса, Ньюбери и Виндзор. Если чуть-чуть повезет, Грег скоро сможет позволить себе новую машину, а Джоан с ребятами на каникулах поедут кататься на горных лыжах в Швейцарию…


Билли Хитчинс сложил свое хозяйство, собрал прилавок и с помощью клерка отнес все это в свою букмекерскую контору, расположенную за полмили оттуда, на главной улице Аскота. В восемнадцать лет Билли привел в ужас своих наставников: он бросил университет и отдал свои блестящие математические способности на службу местному букмекеру. Когда Билли было двадцать четыре, дело перешло в его руки. Теперь, три года спустя, он подумывал о расширении.

В целом день оказался неплохим. Билли подсчитал выручку, запер деньги в сейф, и они с менеджером отправились в соседний паб.

— Странная штука творится с этим новым счетом, — сказал менеджер после второй пинты. — Ну, помнишь, который ты вчера открыл той сиделке?

— А-а, сиделке! Как же, помню. Она еще заранее внесла деньги. Это нечасто случается.

Билли отхлебнул скотча с содовой.

— Ага… Так вот, этот Финланд смотрел скачки по телику, два раза звонил и делал ставки, оба раза на результаты фотофиниша. И оба раза угадал правильно.

— Да что ты говоришь! — сказал Билли с напускной суровостью.

— Он не делал других ставок, понимаешь? Необычно это.

— Как-как его зовут? — спросил Билли.

— Джейми Финланд.

Барменша наклонилась к ним, перегнувшись через стойку бара. Девушка дружески улыбалась, а обтягивающий розовый свитерок выставлял напоказ все ее прелести.

— Джейми Финланд? — переспросила она. — Славный, очень славный парнишка. Совсем слепой, бедняжка!

— Чего? — удивился Билли.

Барменша кивнула.

— Они с мамой живут тут неподалеку, в этих новых домах, как раз по соседству с моей сестрой. Джейми почти все время сидит дома, учится и слушает радио. Вы, может, и не поверите, но он цвета различает! В самом деле! Сестра говорит, что это ужасно странно, но он сказал ей, что на ней зеленое пальто, и пальто действительно было зеленое.

— Не может быть.

— Да нет, правда, как бог свят! — обиделась барменша.

— Нет, — сказал Билли. — Может, он и сумеет отличить зеленое от красного, но отличить на телеэкране, какая лошадь из трех или четырех пришла первой, он сможет вряд ли. Это и зрячему не всегда под силу.

Билли задумался.

— С другой стороны, я сегодня потерял кучу денег на этих фотофинишах.

Он поразмыслил еще.

— И не я один, между прочим. Я слышал, как еще несколько букмекеров жаловались, что выложили кучу денег за Джетсета. Билли нахмурился:

— Тут что-то кроется, это ясно. Только вот что? Внезапно Билли опустил свою кружку на стол с грохотом, от которого содрогнулся весь бар.

— Радио, говорите, слушает? А какое радио?

— Откуда я знаю? — испуганно ощетинилась барменша.

Билли принялся лихорадочно соображать.

— Он живет рядом с ипподромом. Предположим, ему удалось подслушать результат фотофиниша, прежде чем его объявили по громкоговорителям. Но это дает слишком малый промежуток времени… как успел этот Джейми — а может, и не он один, а многие другие, которые тоже это слышали, — как они успели сделать ставки?

— Не понимаю, о чем это вы, — сказала барменша.

— Пойду-ка я, загляну в гости к Джейми Финланду, — сказал Билли Хитчинс. — И спрошу, кого или что он слышал — если, конечно, он вообще что-то слышал.

— Ну ты загнул! — рассудительно сказал менеджер. — Единственный человек, который может оттянуть время, — это судья!

— О господи! — воскликнул Билли, пораженный этой мыслью. — А как насчет судьи?


Арнольд Роупер ничего не знал о прениях, разгоревшихся в баре. Для Арнольда Билли Хитчинс был всего лишь именем на табличке, висящей над ларьком букмекера. Ну как можно было предвидеть, что сообразительный Билли Хитчинс заглянет в паб, а барменшей в пабе окажется девушка, сестра которой живет по соседству со слепым мальчиком? И что этот мальчик случайно перехватит секретное сообщение Роупера своим радиоприемником, который может принимать радиоволны в диапазоне от ста десяти до ста сорока мегагерц?

Арнольд Роупер спокойно отправился домой. Его портативный радиопередатчик, как всегда, был надежно спрятан во внутреннем кармане пиджака, и короткая антенна была убрана.

Мало используемая маломощная волна, на которой передавал свои сообщения Роупер, была, с его точки зрения, вполне безопасной. Поймать ее мог разве что пролетающий мимо самолет. А летчику ни за что не пришло бы в голову сопоставить прозвучавшее в эфире число с номером победителя фотофиниша в Аскоте, в Эпсоме, в Ньюмаркете или в Йорке.

Перед тем как уйти с ипподрома, Арнольд Роупер тщательно упаковал чрезвычайно тонкий и дорогой прибор и запер его в сейф. Прибор принадлежал фирме, на которую работал Роупер. Арнольд Роупер не был судьей. Он работал оператором камеры, которая фиксирует фотофиниш. Он сам печатал снимок; он мог не отдавать его судье сразу, а немного потянуть; и именно он первым узнавал, кто победитель.

Болт с резьбой

Пути правосудия длинны, извилисты, дорогостоящи и временами заводят в тупик. Впрочем, в этом рассказе правосудие все же достигает своей цели. Но по дороге мы получаем кое-какие уроки.

Урок первый: доброту надо проявлять с умом. Урок второй: на всякую хитрую дырку найдется болт с резьбой.

Сэнди Натбридж стоял, опираясь на белую ограду частного тренировочного загона в Южной Каролине, и пытался раскусить скрытного и на первый взгляд неприметного человека, который вместе с ним приехал смотреть лошадь.

Человек (Джулз Реджинальд Харлоу) был англичанином, как и сам Сэнди Натбридж. Сэнди намеревался продать ему кобылу-двухлетку, выращенную в Южной Каролине. Сейчас кобылку гоняли быстрым галопом. Сидел на ней первоклассный конюх, которого Сэнди Натбридж приглашал, когда речь шла о сделках на сумму со многими нулями.

Сэнди многословно расписывал достоинства кобылки и ее родословную. Причем для разнообразия на сей раз все это было правдой. Жар, с которым он расхваливал точеную голову, добрые глаза и широкую грудь, был обоснованным. В настоящий момент кобылка вполне заслуживала всех расточаемых ей похвал. Ну а будущее одному богу известно.

Джулз Реджинальд Харлоу созерцал плавные движения кобылки и прислушивался к неподдельному энтузиазму в голосе барышника. Харлоу считал Сэнди Натбриджа неплохим знатоком своего дела, но предпочитал присмотреться к лошади самолично.

Конюх сделал по загону два круга: один шагом и рысью, второй — галопом. Теперь он натянул повод и рысью подъехал к двоим зрителям.

— Спасибо, Пит, — кивнул ему Натбридж.

— Да, спасибо вам, — сказал Джулз и обернулся к барышнику: — Если ветеринар подтвердит, что лошадь здорова, я ее возьму.

Мужчины ударили по рукам. Джулз Харлоу спокойно сел в темно-зеленый «Линкольн-Таун», стоявший у ворот загона, и уехал.

Сэнди Натбридж позвонил в агентство, на которое работал, и сообщил об успехе сделки. Его начальник, Рэй Уичелси, владелец агентства, очень ценил Сэнди Натбриджа. В основном как торговца, но и как человека тоже. Коренастая фигура Сэнди, жесткие седеющие волосы и респектабельный английский выговор внушали клиентам доверие к агентству и заставляли их раскошеливаться.

— Наш мистер Харлоу — из молчунов, — докладывал Сэнди Натбридж. — Я бы не сказал, что он так уж хорошо разбирается в лошадях. Мы с ним договорились насчет кобылки, но я не стал просить его положить задаток на депозит, потому что вы сказали этого не делать.

— Все правильно. Как он выглядит?

Озадаченный Сэнди попытался описать клиента, как мог.

— Ну… невысокий такой. Лет около пятидесяти. Обыкновенный. Но с аристократическим английским выговором. В сером костюме, при галстуке. В толпе не выделяется.

— Наш мистер Харлоу, — произнес Рэй Уичелси спокойно, но с нажимом, — этот мистер Харлоу, которого вы только что описали, — крупный компьютерщик. Изобретатель. И крупный предприниматель. Я в этом почти уверен.

— Ну а нам-то что? — спросил Натбридж.

— А то, что он может позволить себе купить целый табун таких кобылок.


Скромный мистер Харлоу покупал великолепную двухлетку в подарок на свадьбу жизнерадостной вдовушке, которая избрала его своим третьим мужем. Первый и второй мужья помыкали ею, но зато, скончавшись, оставили ей по целому состоянию. Джулз Харлоу был богаче их обоих, но предпочитал, чтобы правила в доме жена. Вдовушка в нем души не чаяла.

Она прекрасно разбиралась в лошадях и проводила целые дни на ипподроме. До того, как Джулз встретился с ней, он весьма смутно представлял себе, что такое Кентуккийское дерби. Он проводил свои дни, конструируя и разрабатывая микросхемы. Джулз казался тихим, потому что был целиком погружен в свои мысли.

Когда эти двое впервые отобедали и переспали вместе, они обнаружили, что их интересы и характеры, на первый взгляд столь разные, странным образом сходятся. А время спаяло их союз намертво.


А тем временем в Англии матушка Сэнди Натбриджа радостно собирала вещи и безуспешно пыталась утихомирить двоих внучат, Боба и Миранду. Бобу было десять лет, Миранде восемь. Они с бабушкой ехали в Южную Каролину, чтобы провести две недели пасхальных каникул вместе с папой.

Сэнди Натбридж был в разводе и редко виделся со своими детьми. Предстоящий приезд детей и матери радовал его несказанно. Целых две недели! Сэнди попросил Рэя Уичелси, чтобы тот на это время освободил его от работы.

Он выслал своим деньги на дорогу: его матушка была вдовой и жила на скудную пенсию, а бывшая супруга Сэнди, которая снова вышла замуж, сказала, что, если он желает повидать детей, пусть сам и оплачивает дорогу. Сэнди поехал встречать детей в аэропорт. Детишки повисли у него на шее, и Сэнди понял, что деньги были потрачены не зря. Его мама, в новом платье, утирала слезы платочком, а ребята, никогда прежде не покидавшие Англии, глазели на бескрайние просторы Америки, изумленно разинув рот.

Сэнди Натбридж снимал двухкомнатную квартиру на четвертом этаже кондоминиума, стоявшего на берегу озера. Из окна открывался изумительный вид на яхты, лес, серо-голубую гладь озера и заходящее солнце. А всего в часе езды по хорошей дороге лежал край коневодов, где Сэнди сидел в офисе Рэя Уичелси, закинув ноги на стол и попивая кофе из одноразовых стаканчиков. Рэй Уичелси не платил ему жалованья — только комиссионные, и комиссионные Сэнди получал наличными.

Короче, жизнь Натбриджа полностью соответствовала стандартам умеренного процветания — жизнь достаточно честного торговца, не страдающего политическими амбициями.

Дети — и мать Сэнди, — конечно, устали от перелета через океан. Но тем не менее пришли в экстаз от «настоящего американского ужина», состоявшего из гамбургеров и жареной картошки. Дети впервые услышали выражение «захлопни варежку» и повторяли его с невинным удовольствием.

Это было во вторник. В среду утром, когда подошло время завтрака, Сэнди Натбридж накинул поверх пижамы тонкий халат и, оставив свое семейство поглощать незнакомые им прежде кукурузные хлопья, как всегда, спустился вниз, в холл кондоминиума, купить в киоске-автомате свежую газету.

За столом в холле сидел служащий кондоминиума в синей форме. Он исполнял одновременно обязанности охранника и консьержа, записывал, кто кому звонил, и передавал сообщения. Сэнди Натбридж, как обычно, мимоходом бросил ему: «Привет, Билл!» — и направился к лифту, не обратив внимания на двух вооруженных полицейских, стоявших у столика Билла. Но тут Билл сказал полицейским:

— Это он!

Полицейские внезапно ожили, точно марионетки, которых дернули за веревочки. Они набросились на Сэнди Натбриджа, с размаху приложили его лицом о стенку, оклеенную обоями с зеленым рисуночком, и приказали:

— Руки вверх! Ноги расставить!

Сэнди Натбридж прожил в Штатах достаточно долго и знал, что протестовать бесполезно. Надо же полицейским убедиться, что он не прячет под пижамой пистолет! Сэнди показалось нелепым, что они так грубо сковали ему руки за спиной и «зачитали его права», которые состояли в основном из угрозы, что все им сказанное может быть обращено против него. Но ведь в Америке так принято.

— Простите, а в чем, собственно, меня обвиняют? — поинтересовался Сэнди.

Полицейские этого не знали. Им было сказано просто «доставить Натбриджа для допроса».

Сэнди Натбридж попросил позволения вернуться наверх, чтобы одеться и сказать детям, что он отлучится на пару часов. Полицейские не потрудились ответить — просто пихнули его в сторону двери.

— Билл, предупредите мою маму! — крикнул Сэнди через плечо. Впрочем, он не рассчитывал, что его просьба будет выполнена. Билл был не из тех, кто спешит оказать услугу.

Сэнди Натбридж все еще не принимал арест всерьез. Уж слишком это было похоже на сцену из фарса. Он здорово посмеялся над полицейскими, которые долго петляли по переулкам, потому что никак не могли выехать на шоссе, ведущее в город. Но когда в участке его бесцеремонно затолкали в камеру и заперли, Сэнди начал понимать, что дело серьезное.

После длительных протестов ему наконец позволили сделать один звонок. Сэнди позвонил своему приятелю-адвокату и попросил успокоить его семью, которая, вне сомнения, тревожится, и немедленно приехать на выручку.

Сэнди Натбридж никогда прежде не пользовался услугами адвокатов в связи с уголовными делами — его еще ни разу не арестовывали. Поэтому он не знал, что его приятель — неплохой собутыльник, но адвокат не блестящий. Он даже не подозревал, что арестовали его именно из-за этого приятеля, который сообщил кое о чем тому, кому этого рассказывать не стоило.

Приятель-адвокат, которого звали Патрик Грин, пообещал разузнать, за что, собственно, арестовали Сэнди, и через некоторое время сообщил:

— Тебя разыскивала ВНС по делу о неуплате налогов трехгодичной давности, связанному с депозитами в твоем банке. Подозревают, что ты замешан в торговле наркотиками.

В четверг утром ошеломленный и к этому времени уже всерьез встревоженный Сэнди Натбридж оказался в суде (после ночи, проведенной в неуютной камере) и предстал перед судьей. Судья не был уверен, имеется ли достаточно доказательств для его заключения под стражу, но у него был готов выход для любой ситуации. На просьбу Патрика Грина отпустить Сэнди немедленно прокурор ответил, что, поскольку Натбридж является британским гражданином и живет в Америке по «зеленой карте» (которая на самом деле была белой), он может скрыться и покинуть страну до того, как ВНС завершит расследование. Поэтому прокурор возражал против того, чтобы Натбридж был отпущен под залог.

Однако судья, у которого за плечами были годы и годы нудных разбирательств, стукнул своим молоточком и объявил, что Натбридж может быть отпущен под залог в сто тысяч долларов.

Патрик Грин примерно этого и ожидал. Но для Сэнди Натбриджа подобная сумма была неслыханной. У него не было сотни тысяч, и его банк не дал бы ему такой суммы без надежного дополнительного обеспечения. Однако если он не достанет денег, ему придется сидеть за решеткой до самого суда, а поскольку никто не мог точно сказать, в чем именно его обвиняют, сидеть пришлось бы долго, Патрик Грин заверил друга Сэнди, что набрать денег на залог — раз плюнуть. Ведь, в конце концов, он же вернет эти деньги, как только будет назначен срок разбирательства и Сэнди явится в суд.

Они принялись скрести по сусекам: сколько-то нашлось у самого Сэнди, еще сколько-то набрала его мама, которая позвонила соседям и назанимала, сколько могла, и взяла небольшую сумму под залог своей пенсии в банке, где ей доверяли; сколько-то дал Рэй Уичелси — из своих денег, а не из тех, что принадлежали фирме. Сэнди твердо заявил, что неповинен ни в каком преступлении, и Рэй ему поверил.

В четверг к вечеру все деньги, что можно, были собраны. Но десяти тысяч все равно не хватало. Из Англии деньги переслали телеграфом. Эта сумма и деньги в банковских чеках, собранные в Южной Каролине, должны были быть переданы федеральному чиновнику, который готов был распорядиться об освобождении Сэнди Натбриджа из-под стражи, но не раньше, чем вся сумма будет у него на руках. Если, добавил милосердный чиновник, если недостающие десять тысяч окажутся у него в пятницу не позже полудня, он позаботится о том, чтобы все необходимые бумаги были оформлены к двум и Натбриджа отпустили, так что он сможет провести выходные с матерью и детьми. До их отъезда оставалась еще неделя.

Миссис Натбридж, обливаясь слезами, позвонила Рэю Уичелси, с которым никогда не встречалась, и принялась умолять его вызволить Сэнди из тюрьмы. Но Рэй Уичелси уже прислал внушительную сумму и больше дать не мог.

— Но если вам действительно позарез нужны деньги, — медленно произнес он, — попробуйте обратиться к человеку, которому Сэнди продал лошадь пару недель назад. Он богат, и он тоже англичанин. Может, он вам и поможет — кто знает!

И миссис Натбридж позвонила Джулзу Реджинальду Харлоу и принялась, всхлипывая, изливать ему душу.

— Сэнди сказал, чтобы я вас не тревожила, — в отчаянии закончила она. — Он на этом настаивал, когда я с ним говорила по телефону. Сказал, что мистеру Уичелси вообще не следовало давать мне такой совет. Но я приехала с другого конца света, с детьми, дети боятся, и… и я просто не знаю, что делать!

У нее перехватило горло. И Джулз почувствовал сострадание — именно к этой старушке, а вовсе не к ее сыну-торговцу, который скорее всего действительно виновен в том, за что его арестовали. Джулз Харлоу пока еще верил в то, что правосудие не ошибается.

Он сказал миссис Натбридж, что ничего не обещает, но записал телефон и адрес кондоминиума Сэнди и сказал, что перезвонит.

Харлоу еще некоторое время посидел с трубкой в руке, думая о горе миссис Натбридж, которое ему ничего не стоит облегчить. Потом позвонил Рэю Уичелси и спросил, что он думает по этому поводу.

— Если Сэнди обещал, что вернется в тюрьму, когда придет время, значит, он вернется, — сказал Уичелси. — Я ему полностью доверяю. Кроме того, чтобы набрать эти проклятые сто тысяч, его мать назанимала денег по всей Англии. Если Сэнди сбежит, она разорится. Так что, если вы дадите ему денег, вы непременно получите их обратно. Я бы не отдал свои личные сбережения, если бы не был в этом уверен.

— Но что он натворил-то? — спросил Джулз Харлоу.

— Он утверждает, что ничего дурного не сделал. Вроде бы налоговая инспекция считает, что он клал на депозит деньги, полученные от торговли наркотиками, но Сэнди говорит, что ничего подобного не было.

— Да? В самом деле?

— Если он говорит, что не было, значит, не было.

Уверенность Рэя Уичелси не особенно убедила Джулза Харлоу, но компьютерный гений понял, что суть не в том, виновен Натбридж или нет, а только в том, вернется ли он в тюрьму к назначенному сроку. Поэтому Харлоу позвонил своему бухгалтеру и спросил его мнение.

— Почему бы и нет? — сказал бухгалтер. — Если хотите — пожалуйста.

К этому времени рабочий день в офисах уже закончился. Адвокат Джулза Харлоу ушел с работы и должен был вернуться не раньшепонедельника, так что посоветоваться с ним было нельзя. Джулз Реджинальд Харлоу побарабанил пальцами, посмотрел в окно, подумал о бедной миссис Натбридж и наконец набрал ее номер и разрешил проблему.

— Ах! — воскликнула она. — Что, правда? Вы серьезно?

— Только скажите, что мне делать?

— Ах ты… О господи… — Старушка медленно приходила в себя. — Адвокат Сэнди, — сказала она, — его зовут Патрик Грин. Только он в Техасе.

— Где-где?

— У него там еще какое-то дело. Он сказал, что сегодня ему придется уехать. Но он передал своему вроде как коллеге… ну, в общем, они работают в одном офисе… чтобы тот разобрался с залогом Сэнди.

Ее голос дрожал от неуверенности — точное отражение мыслей Джулза Харлоу. Харлоу уже жалел, что купил ту кобылку. И вообще, с чего ему взбрело в голову подарить невесте на свадьбу лошадь?

— Да нет, все в порядке, я уверена! — поспешно сказала миссис Натбридж. — Этот приятель Сэнди сказал, что если вы принесете чек к нему в офис, так чтобы клерк завтра до двенадцати успел отвезти его тому чиновнику, то к обеду Сэнди уже выпустят.

— Какой приятель?

— Ну, он тоже адвокат. Его зовут Карл Корунна. Он сказал, чтобы я дала вам его телефон и чтобы вы ему завтра утром до девяти позвонили — он будет у себя.

Джулз Харлоу, хмурясь, записал телефон и понял, что отступать некуда. Хотя очень хотелось.

— Я со всем разберусь, миссис Натбридж, — пообещал он. — На еду-то у вас деньги есть?

— Да, есть, мистер Уичелси дал немножко. Он такой добрый!


В пятницу утром Джулз Реджинальд Харлоу позвонил адвокату, который делил офис с Патриком Грином, и спросил, что ему делать.

Коллега Грина, Карл Корунна, безразличным тоном выдал ему инструкции: пойти в свой банк и взять чек на десять тысяч долларов. Потом приехать в его, Корунны, офис на окраине деловой части города. Он, Карл Корунна, примет чек, даст мистеру Харлоу расписку и тут же перешлет чек с курьером в суд.

Коллега Корунна подробно объяснил, как проехать в его офис, и выразил уверенность, что все пройдет гладко. Собирать деньги для залога — это совершенно рутинная операция.

— Хм, — сказал Джулз Харлоу. — А на чье имя выписывать чек, на ваше?

— Нет-нет! Я действую от имени Патрика Грина, пока он в отсутствии. Так что пусть в банке выпишут чек на его имя. И приезжайте как можно скорее. От вас до моего офиса езды час с лишним, а время поджимает, сами знаете.

Джулз Харлоу вздохнул, послушно выполнил данные ему инструкции и в конце концов добрался до здания, расположенного в миле от центра города, в котором находилось несколько адвокатских контор. Он остановился перед зданием в двадцать пять минут двенадцатого.

Суетливая девушка на входе указала ему дорогу в заставленные книгами владения Корунны. Корунна оказался бородатым и грузным мужчиной лет пятидесяти, ровесником Харлоу.

Респектабельная внешность Корунны успокоила Харлоу. Он пожал адвокату руку. Карл Корунна увидел перед собой невысокого, хрупкого, неприметного мужчину с немного взлохмаченными и начинающими седеть волосами. Адвокату, как обычно, не составило труда занять главенствующую позицию в беседе.

— Привезли чек? — осведомился он, указав Харлоу на кресло. Получив драгоценный клочок бумаги, он тщательно изучил его и кивнул.

Набирая номер, он сообщил Джулзу Харлоу, что звонит в офис в федеральном суде.

— Да, — сказал он в трубку. — Последние десять тысяч для Натбриджа у меня. Да, банковским чеком. Я немедленно перешлю их вам с курьером. Натбриджа действительно выпустят к обеду? Очень хорошо. Большое спасибо.

Он положил трубку, вызвал секретаря, попросил отксерить чек, написал расписку и отдал ее Харлоу.

— А дальше что? — спросил Харлоу.

— Ничего. Когда Сэнди Натбридж явится в суд, вы получите деньги обратно. А пока просто ждите.

Джулз Харлоу вернулся домой, чувствуя себя очень усталым после схлынувшего напряжения. В три часа дня Сэнди Натбриджа выпустили из камеры. Когда он вернулся домой, миссис Натбридж разрыдалась от счастья. А дети потребовали гамбургеров — и получили их.

Миссис Натбридж позвонила Джулзу Харлоу и поблагодарила его. Остаток каникул семейство Натбриджа провело, катаясь по озеру на лодках. Потом все трое благополучно отбыли домой, в Англию. Сэнди Натбридж продал еще несколько лошадей. Суд занялся другими делами — дело Натбриджа оказалось не таким уж и срочным. Джулз Харлоу был всецело поглощен своей невестой. Про Сэнди Натбриджа он вспоминал только тогда, когда купленная у него кобылка выигрывала очередной приз.


Прошло три месяца.

К концу этого времени Джулз Харлоу благополучно женился на своей прекрасной даме, увлекающейся лошадьми, и увез ее в свадебное путешествие в Париж. Во время их отсутствия Сэнди Натбриджа вызвали в суд.

Сэнди Натбридж при поддержке своего приятеля-адвоката Патрика Грина, который давным-давно вернулся из Техаса, успешно доказал в суде, что обвинение ВНС (Внутренней налоговой службы — собственно, налоговой полиции) было ошибочным. Суд согласился с ним, и дело было закрыто. Поскольку Натбридж вовремя явился в суд, федеральный чиновник добросовестно вернул ему сотню тысяч долларов, отданную в залог.

И тут бы и конец этому ничем не примечательному делу, закрытому за отсутствием состава преступления. Но это было только начало.

Джулз Харлоу вернулся из Франции в самом радужном настроении и позвонил Рэю Уичелси. Он хотел купить своей жене еще одну хорошую чистокровку.

— Да, кстати, — вспомнил он, — а как там Сэнди Натбридж? Срок суда еще не назначен?

Рэй Уичелси сообщил, что Сэнди оправдали и все в порядке. Федеральный чиновник вернул Рэю Уичелси его деньги, и Джулз Харлоу, вне сомнения, получит свои в самом скором времени, максимум через несколько дней.

Миновало несколько дней. Потом три недели. Джулз Харлоу написал письмо Патрику Грину, адвокату Сэнди, и сообщил, что вернулся домой и желает получить свои десять тысяч долларов.

Неделей позже он вместо десяти тысяч получил короткое и резкое письмо:

«Уважаемый мистер Харлоу!

Я не намерен пересылать вам $ 10 000, полученные от федерального чиновника, поскольку чек был выписан на мое имя, и Сэнди Натбридж изъявил желание, чтобы эта сумма пошла на уплату моего гонорара за помощь в его деле.

Искренне ваш

Патрик Грин».
Мягкий и культурный Джулз Харлоу только ахнул. Он нечасто выходил из себя, но, когда это случалось, его охватывал не буйный гнев, а холодная ярость. Он молча вошел в офис Рэя Уичелси и выразительно положил письмо ему на стол.

Рэй Уичелси, который отнюдь не желал потерять прибыльного клиента, был встревожен его поведением. Он с опаской прочел письмо — и побелел. Сэнди Натбридж, срочно вызванный по мобильному телефону, явился в офис и оказался лицом к лицу с двумя очень разгневанными людьми.

Едва взглянув на письмо, лежащее на столе, Сэнди сам затрясся от гнева.

— Это неправда! — воскликнул он. — Я такого никогда не говорил! Более того, точно такое же письмо он отправил моей матери. Я говорил с ней по телефону. Она в отчаянии! Она ведь взяла эти деньги в долг! Пятьдесят семь тысяч долларов! Как же она их вернет, если Патрик Грин их прикарманил? Она заняла в банке под пенсию, которую ей платят за моего покойного отца. Она занимала у соседей, у знакомых, под залог дома своей сестры! Я говорил с Грином, я орал на него, но он только ухмыляется! И говорит, что, если я подниму шум, он снова отправит меня под суд!

— А он может? — перебил Джулз Харлоу. — Он может отдать вас под суд? По какому обвинению?

— Продажа наркотиков! — яростно ответил Сэнди Натбридж. — Никогда этим не занимался! Но он умеет врать так, что люди ему верят.


Патрик Грин прикарманил пятьдесят семь тысяч долларов, принадлежавших миссис Натбридж, и десять тысяч долларов Джулза Харлоу и был уверен в своей безнаказанности. Он полагал, что Натбридж и Харлоу — всего лишь слабые, беззащитные иностранцы. Пусть себе кричат — сделать они все равно ничего не смогут. Он сумеет заставить их поверить, что, если ему не заплатят за первое дело, он может снова натравить на Натбриджа ВНС. В первый раз ВНС поверила его доносу и действовала по его указке, и Грин был уверен, что это выгорит и во второй раз. Налоговики по природе своей народ подозрительный.

Патрик Грин был чрезвычайно доволен своим хитрым замыслом. Денежки Натбриджа пошли на уплату его собственных долгов. Грин назанимал крупные суммы под сногсшибательные проценты у опасных людей, и ему грозило испытать на своей шкуре их методы взимания долгов. Теперь ему нечего было бояться, что его разделают на котлеты в каком-нибудь темном переулке. Сам Грин не был сторонником насилия и содрогался при одной мысли о кулаках наемных громил. Так что случай вытянуть денежки из мягкотелых британцев подвернулся весьма кстати. И никакие угрызения совести Грина не мучили.

Грин правильно рассчитал, что Сэнди Натбридж будет просто каждый месяц отсылать своей матери некоторую сумму денег, чтобы она могла расплатиться с долгами. Адвокат знал, что нанять адвокатов, чтобы вернуть деньги через суд, обойдется Натбриджу куда дороже. Единственное, чего Патрик Грин не учел, — это характера невысокого тихого человека, чьи десять тысяч долларов он положил в карман с помощью своего коллеги Карла Корунны.

Корунна, высокий и бородатый, после встречи с Джулзом Харлоу сообщил Грину, что Харлоу — обыкновенная серая мышка и что с его стороны им уж точно ничего не грозит. Затем Карл Корунна настоял, что половина десяти тысяч долларов, на которые Джулз Харлоу, по его совету, выписал чек на имя Грина, а не на федерального чиновника, что было бы куда надежнее, причитается ему, Корунне. Патрик Грин долго возражал, потом предложил одну тысячу. В конце концов поладили на двух.


Джулз Реджинальд Харлоу плохо разбирался в законах относительно освобождения под залог. Но он питал непоколебимое убеждение, что справедливость должна торжествовать. А потому принялся искать достаточно толкового адвоката, который мог бы перехитрить мошенников. И наконец, прибегнув к помощи знакомых бизнесменов, которые тоже верили в справедливость, встретился с молодым и красивым сгустком энергии по имени Дэвид Т. Винн.

— Мистер Харлоу, — сказал Винн. — Даже если вам удастся получить деньги обратно — а надо заметить, что я вам этого не гарантирую, — возможно, гонорар адвокатам обойдется вам вдвое больше.

— То есть ваш гонорар?

— Да, мой. Мой вам совет — спишите эти десять тысяч со счетов. Считайте, что это плата за урок. Так оно выйдет дешевле.

Джулз Харлоу потратил целую минуту на изучение мальчишеской физиономии своего собеседника. Он ожидал, что Дэвид Т. Винн окажется посолиднее и телом, и годами — что-то вроде бородатого Карла Корунны. Однако Харлоу вспомнил, что великие физики, математики, поэты, художники, композиторы — да и почти все, кто сумел сказать новое слово в какой-либо области (включая, кстати, и его самого), — достигли расцвета таланта еще до тридцати. Он просил найти ему лучшего адвоката, и следует предположить, что Дэвид Т. Винн являлся таковым.

А Дэвид Т. Винн (двадцати девяти лет) в течение этой минуты вспоминал то, что ему было известно о Джулзе Харлоу (пятьдесят один год). Ему говорили, что интеллект этого серенького человечка не уступает ловкостью и проворством горной серне. Винн решил взяться за это дело, мелкое по его масштабам, исключительно из интереса к компьютерному гению.

— Видите ли, мистер Винн, — сказал серенький человечек, — тут дело не в деньгах.

— А в чем же? В гордости, что ли?

Вопрос был почти оскорбительным, но адвокат желал удостовериться в источнике и силе побуждений своего клиента.

Джулз Харлоу улыбнулся.

— Может, и в гордости. Но уж в принципе — это точно.

Он помолчал.

— Видите ли, я не разбираюсь в тонкостях американского законодательства. И мне нужен помощник, который в них разбирается. Я хочу, чтобы Патрик Грин проклял тот день, когда ему вздумалось меня обокрасть. Я не брошу этого дела, пока вы сами не скажете, что сдаетесь.

Дэвид Т. Винн подумал, что Патрик Грин плохо выбрал свою жертву. Эта мысль доставила адвокату немалое удовольствие.


Клиент и адвокат встретились снова неделю спустя. Дэвид Т. Винн доложил:

— В Америке существует закон, согласно которому банки и прочие финансовые учреждения должны уведомлять ВНС, то есть налоговиков, обо всех случаях, когда на частные счета поступают или снимаются с них суммы более десяти тысяч долларов наличными. Это делается для предотвращения циркуляции «теневых» денег.

— Да, я знаю, — кивнул Джулз Харлоу.

— Сэнди Натбриджа арестовали именно потому, что около трех лет назад он за два дня положил на свой счет три крупные суммы наличными подряд. Всего более двадцати двух тысяч долларов. Дело против него было закрыто не на основании доказательств, а лишь потому, что Рэй Уичелси и еще несколько человек засвидетельствовали под присягой, что в то время ему одновременно выплатили наличными комиссионные за несколько вполне законных сделок по продаже лошадей. Натбридж заявил об этих деньгах как о своих доходах и уплатил налог. Поэтому на настоящий момент дело объявлено закрытым.

— Тут и сказке конец.

— Не совсем, — усмехнулся Дэвид Винн. — ВНС арестовала Сэнди Натбриджа на основании информации, поступившей от его мнимого друга, которому Натбридж опрометчиво доверился. Друг — адвокат, который не упустит случая извлечь прибыль из чего угодно.

— О господи!

— Вот-вот, — кивнул адвокат. — Патрик Грин устроил так, что Сэнди Натбриджа сперва арестовали, а потом выпустили под залог. Полагаю, сейчас он собирается устроить так, чтобы Натбриджа снова упрятали за решетку по обвинению в торговле кокаином, если он не выплатит Грину еще тридцать тысяч долларов в качестве гонорара. Так что для Грина при его размахе ваши десять тысяч — просто семечки.

— Что же нам делать? — растерянно спросил Джулз Харлоу.

— Есть два пути.

Дэвид Т. Винн был весел, как жаворонок: он любил хорошую драку.

— Вы можете подать на него в суд с требованием вернуть деньги, а можете подать жалобу в Ассоциацию адвокатов Южной Каролины и попытаться сделать так, чтобы его лишили адвокатской лицензии.

— А что предлагаете сделать вы?

— И то, и другое.

Поскольку о Джулзе Реджинальде Харлоу некоторое время не было ни слуху, ни духу, Патрик Грин самодовольно говорил себе, что был абсолютно прав: этот жалкий англичанишка понял, что попытка устроить бучу обойдется ему чересчур дорого, и решил не рыпаться.

Патрику Грину было под сорок. Он много лет кормился на задворках закона и считал себя непризнанным гением. Грин мечтал блестяще выиграть какой-нибудь запутанный процесс по делу об убийстве, но ему чаще случалось проигрывать мелкие дела в окружном суде. На данном этапе своей неудачной карьеры Грин занимался в основном тем, что выполнял грязные поручения других бесчестных адвокатов. «Подарочки» вроде Сэнди Натбриджа подворачивались не так уж часто.

Так что Грин испытал немалое потрясение, получив повестку о том, что Джулз Харлоу вызывает его в суд по делу о присвоении десяти тысяч долларов и нарушении доверия клиента. Грину вовсе не понравилось, что адвокат Харлоу, Дэвид Т. Винн, требует взятия показаний под присягой. Грин нахмурился. Этому серенькому англичанишке следовало бы научиться уму-разуму и не высовываться. Он, Патрик Грин, позаботится о том, чтобы этот коротышка не только проиграл дело, но и потерял на этом уйму денег.

Дача показаний под присягой Грина особо не тревожила: ему ничего не стоило дать клятву «говорить правду и только правду» и не сказать ни единого слова правды. Он это уже не раз проделывал. Люди обычно верят тому, что говорится под присягой, потому что дача ложных показаний под присягой карается тюремным заключением.

Но Патрик Грин умел увиливать и представлять факты в ложном свете. Его допрашивали почти два часа, и он врал очень правдоподобно с самым честным видом.


Джулз Реджинальд Харлоу встретился со своим адвокатом, Дэвидом Винном, за завтраком в отеле. Винн предпочитал обсуждать дела не в офисе, а за обеденным столом. Во-первых, он боялся «жучков», а во-вторых, постоянно был голоден.

Поглощая кукурузные хлопья, бекон и яйца по-бенедиктински, Винн сообщил, что во время дачи показаний под присягой Патрик Грин держался заискивающе и подобострастно, а перейдя к клубнике и вафлям с кленовым сиропом, изложил суть показаний Грина, которая состояла в том, что Джулз Харлоу говорил с ним, Грином, по телефону, и сказал ему, Грину, чтобы он взял эти десять тысяч себе в счет гонорара. И что он, Грин, совершенно не понимает, отчего Харлоу вдруг решил пойти на попятный.

— Во время дачи показаний присутствовал адвокат Грина, — продолжал Винн. — Он назвался Карлом Корунной. Не тот ли это человек, который посоветовал вам выписать чек на имя Грина? Не он ли принял у вас чек, выдал вам расписку и отправил чек в суд с курьером?

— Он самый.

— Очень хорошо.

— А что в этом хорошего? — осведомился Харлоу.

— Потому что я могу добиться его дисквалификации как советчика обвиняемого. Ну, видите ли, — пояснил он, видя, что Харлоу ничего не понял, — этот Карл Корунна — тоже свидетель, верно? Надо попробовать сходить в кабинет судьи — это просто комната, несколько поменьше зала суда, — и убедить его заставить Грина взять себе другого адвоката. Это обойдется мистеру Грину в кругленькую сумму. А я слышал, что он себе такого позволить не может. Украденные тысячи он уже потратил.

Джулз Харлоу вздохнул:

— А ведь дело казалось таким простым — всего-то навсего дать денег в счет залога!

— Не отчаивайтесь.

Когда Дэвид Винн уплетал теплые английские оладьи, щедро политые яблочным мармеладом, к ним присоединилась трепетная женщина, носившая костюм от кутюр так небрежно, словно это была обычная тряпка из магазина готового платья. И Винн увидел, как его мрачноватый клиент внезапно просиял.

— Моя жена! — гордо представил ее Харлоу. — Она думает, что я поступил ужасно глупо, поверив бедному мистеру Натбриджу, и очарована Патриком Грином.

— Это ведь для жены вы приобрели кобылку у Сэнди Натбриджа? — спросил Дэвид Винн.

Джулз Харлоу кивнул. Дэвид окинул взглядом эту пару и подумал, что пришить дело о торговле наркотиками этим людям у Патрика Грина получится вряд ли.


Судья согласился с Дэвидом Винном, что Патрику Грину следует найти себе другого адвоката. И тем не менее именно Карл Корунна от имени Грина вызвал Джулза Реджинальда Харлоу в суд для дачи показаний под присягой.

— Я буду сидеть рядом с вами, — объяснял Дэвид Винн своему клиенту, — но отвечать на вопросы мне нельзя. Это должны делать вы. Помните, что вы дали клятву говорить только правду. Думайте, прежде чем отвечать. Они будут пытаться загнать вас в ловушку. Задавать вопросы с подвохом. Если им удастся вас запутать, мы проиграем дело.

«Вот так утешил!» — подумал Джулз Харлоу. Они с Дэвидом Винном отправились в офис Карла Корунны, и там, в приемной, Харлоу впервые встретился лицом к лицу с Патриком Грином. Он ожидал увидеть плутоватого лжеца. Но успех Грина основывался во многом именно на том, что он умел с первого взгляда располагать к себе и внушать доверие.

Грин смотрел на Харлоу как на идиота, выкинувшего кучу денег коту под хвост. Он совершенно не понимал этого человека. Джулз Харлоу знал, что живет в мире, истерзанном войнами и страдающем от голода, и само по себе обладание десятью тысячами долларов было для него не так важно. Но он верил, что справедливость должна торжествовать всегда, в большом и в малом, и намерен был стоять за нее до последнего.

Помимо четырех людей, сидевших друг напротив друга на концах длинного полированного стола — с одной стороны Корунна и Грин, с другой Харлоу и Винн, — там присутствовала судебная стенографистка, которая записывала допрос слово в слово. Кроме того, допрос снимался на видеокамеру, так что при необходимости текст можно было сопоставить с видеозаписью в доказательство того, что запись не была искажена.

Джулз Харлоу поклялся говорить только правду и выполнил клятву. Карл Корунна пытался вынудить его признаться, что он действительно дал свое согласие на то, чтобы Грин оставил его деньги себе в счет гонорара.

— Нет, такого не было, — твердо отвечал Джулз Харлоу.

— Но ведь вы выписали чек на имя мистера Грина, не так ли?

— Да, потому что вы мне так сказали.

— Указали ли вы на чеке, что он предназначен для какой-то конкретной цели?

— Вы сами прекрасно знаете, что этот чек должен был пополнить сумму залога за Сэнди Натбриджа, чтобы он мог выйти на свободу и провести время со своей семьей.

— Отвечайте на вопрос! — потребовал Корунна. — Указали ли вы на чеке, для какой цели он предназначен?

— Ну… нет.

— Было ли на чеке указано, что вы рассчитываете на его возвращение?

— Нет, — ответил Харлоу. — А почему, — с горечью спросил он, — почему вы, как адвокат, не посоветовали мне выписать чек прямо на имя федерального чиновника? Рэй Уичелси поступил именно так, и его деньги вернулись к нему без проволочек. А вы сами сказали мне, что чек должен быть выписан на имя Патрика Грина. Если вы знали, что я поступаю опрометчиво, почему вы дали мне такой совет?

Карл Корунна отвечать отказался. Сказал, что вопросы здесь задает он.

Допрос длился сорок пять минут.

— Ну, этот материал в суде они использовать не захотят, — с удовлетворением сказал Дэвид Винн после окончания допроса. — Вы выглядели чересчур искренне.

— Я говорил правду!

— Увы, люди не всегда верят именно правде.

Колеса судебной машины вращались с черепашьей скоростью. Миновало более двух лет с тех пор, как Джулз Харлоу приобрел кобылку, когда Дэвид Т. Винн наконец позвонил ему и сообщил, что арбитражная комиссия Ассоциации адвокатов Южной Каролины готова рассмотреть его жалобу.

Джулз Харлоу не сразу сообразил, что к чему.

— Какую жалобу?

Его голова в тот момент целиком была занята идеей записи человеческих воспоминаний на платы, которые можно будет имплантировать в мозг для восстановления поврежденной личности. Его любящей жене, ужасно довольной своими лошадьми, приходилось на улице поддерживать супруга под локоток, чтобы он, задумавшись, не угодил под машину.

Дэвид Винн не дал ему опомниться.

— Через три недели, в четверг, в восемь вечера, в том отеле, где мы встречались за завтраком.

— А я думал, нам надо будет идти в суд.

— Если помните, я вам говорил, что у нас есть два пути, — терпеливо объяснил адвокат. — Первый — подать в суд, взять показания под присягой и начать разбирательство. А второй — подать жалобу в Ассоциацию адвокатов. И вот наконец у ассоциации дошли руки до вашей жалобы на Патрика Грина.

— Перекрестный огонь, — пробормотал Джулз Харлоу.

— Что? Да, именно так. Вы ведь придете на слушание в ассоциацию?


Сэнди Натбридж за эти два года успел еще раз побывать в тюрьме. Его бывший приятель снова донес на него и подвел под арест с искусством, достойным Иуды. Но поскольку на этот раз семейство Сэнди благополучно пребывало в Англии, он не стал собирать денег на залог, предпочтя дожидаться суда в тюремной камере.

И защищал его не Грин, а адвокат, назначенный судом. Сэнди проиграл дело и был объявлен виновным в мелких финансовых нарушениях. Более серьезное обвинение в торговле кокаином было с него снято. Срок заключения, к которому его приговорили, он уже отсидел во время следствия, а потому после суда был сразу отпущен на свободу. Рэй Уичелси с радостью предоставил ему прежнюю работу, только теперь стал выплачивать ему комиссионные чеками, а не наличными.

Поскольку Сэнди Натбридж от имени своей матери также подал жалобу на Грина в Ассоциацию адвокатов, арбитражная комиссия решила разобрать оба дела одновременно. Миссис Натбридж, по-своему не менее исполненная решимости, чем Джулз Харлоу, выскребла последние фунты из своего банка и снова прилетела в Америку.

Она впервые встретилась с Джулзом Харлоу в приемной большой конторы, снятой Ассоциацией адвокатов в отеле для разбора дела. Их никто не представил друг другу. Они долго и осторожно изучали друг друга, и наконец Джулз Харлоу, как всегда одетый в серый костюм, спросил у седовласой леди, на которой было ее лучшее платье из набивной шерсти:

— Простите, вы случайно не?..

А она осторожно ответила:

— Мистер Харлоу, не так ли?

Они поделились друг с другом своими печалями. Сэнди Натбридж время от времени добросовестно отсылал матери небольшие суммы в счет долга. Ради этого ему пришлось даже выехать из своей дорогостоящей квартиры на берегу озера. Миссис Натбридж ругательски ругала Патрика Грина. Джулз Харлоу вспомнил тот день, когда сдался на ее уговоры, и подумал, что, если бы такое повторилось, он опять сделал бы то же самое.

Энергичная жена Джулза Харлоу, которая сказала, что не пропустит заседания ассоциации даже ради Кентуккийского дерби, выразила миссис Натбридж сочувствие и немедленно засыпала ее беспечными шуточками. Вдвоем женщинам удалось рассеять царящую вокруг унылую серьезность. Решимость миссис Натбридж заметно окрепла.

Постепенно Джулз Харлоу начал понимать, что заседание арбитражной комиссии уже давно началось. Прибывший Дэвид Винн подтвердил его догадку. Четырнадцать юристов, входивших в состав комиссии, уже в течение часа выслушивали изложение событий в версии Патрика Грина.

— Они же ему поверят! — воскликнул приунывший Джулз Харлоу.

Дэвид Т. Винн окинул взглядом его и миссис Натбридж.

— От вас двоих зависит, сумеете ли вы убедить их, что необходимо провести расследование.

— А что будет, если они согласятся? — спросил Харлоу.

— Ну, если комиссия сочтет ваш случай заслуживающим рассмотрения, они проведут расследование, потом вызовут своего коллегу на заседание и, в принципе, могут лишить его права заниматься юридической деятельностью, если сочтут, что он опозорил свою профессию.

— Как врачи? — спросила миссис Натбридж.

— Ну да, примерно так, — кивнул Дэвид Винн.


Сперва вызвали одну только миссис Натбридж. Джулза Харлоу пригласили в кабинет полчаса спустя. Он очутился в большой, ярко освещенной комнате, где за длинным столом восседали четырнадцать адвокатов с серьезными, неулыбчивыми лицами. Председатель комиссии, сидевший в торце стола, предложил миссис Натбридж, а потом Джулзу Харлоу присесть на один из свободных стульев и отвечать на вопросы.

Миссис Натбридж сидела где-то в середине стола. Джулзу Харлоу же достался единственный свободный стул в конце стола, и, к его ужасу, соседом его оказался Патрик Грин. По другую сторону от Грина сидел Карл Корунна. Час от часу не легче. Джулз Харлоу с каменным лицом занял предложенное место и довольно скованно — ему было неприятно находиться рядом с Грином — принялся отвечать на вопросы председателя. Большая часть вопросов предполагала, что вранье Грина было правдой.

Джулз Харлоу видел, что его дела плохи. Адвокаты явно ему не верили. Грин расслабился. Корунна хмыкнул.

Джулзу Харлоу вспомнились слова Винна: «Люди не всегда верят именно правде». «Если мне не поверят, — подумал он, — я сам буду виноват».

Председатель заглянул в заметки, разложенные на столе, и спросил у Харлоу, в какой именно день он сказал по телефону Патрику Грину, что тот может оставить десять тысяч долларов себе.

Председатель был грузен и страдал хроническим несварением желудка. Нынешнее заседание казалось ему нудным. Половина членов комиссии боролась с дремотой. Патрик Грин мило улыбался.

Джулз Харлоу глубоко вздохнул и громко сказал:

— Я никогда бы не согласился оплачивать судебные издержки Сэнди Натбриджа!

Один из дремлющих адвокатов открыл глаза:

— Почему же?

— Потому что я был с ним незнаком.

— Но…

— Перед тем как дать деньги на уплату залога, я встречался с ним всего один раз. В тот день, когда я приобрел у него лошадь. Кстати, лошадь оказалась очень хорошая. Кобыла. Можете поставить на нее в завтрашней скачке.

Адвокаты оживились. Дремоту как рукой сняло. Председатель нахмурился.

— Но если вы не были знакомы с Натбриджем, почему же вы внесли за него залог?

— Потому что его мать была в отчаянии. Я сделал это ради нее, — Джулз кивнул в сторону миссис Натбридж. — Я сделал это потому, что она плакала. Потому что она англичанка, как и я. Неужели бы вы сами не пришли на помощь земляку-американцу, если бы он попал в беду где-нибудь за границей? Да, в конце концов, я сделал это потому, что я так захотел!

Наступила пауза. Потом леди из комиссии откашлялась и с улыбкой спросила:

— Извините, мистер Харлоу, но нельзя ли узнать: десять тысяч долларов для вас очень большая сумма?

Джулз Харлоу улыбнулся.

— Не очень. Я прошу вас заставить Патрика Грина вернуть то, что мне принадлежит, не потому, что нуждаюсь в деньгах. Дело в принципе. Он ведь вас всех хочет обвести вокруг пальца!

В комнате воцарилась тишина. Харлоу еще раз набрал в грудь воздуху и продолжал:

— Если бы я не мог позволить себе потерять десять тысяч долларов, я не пришел бы на помощь миссис Натбридж. Но я, разумеется, никогда не собирался оплачивать судебные издержки ее сына. На каком основании? Я ни разу не говорил о судебных издержках — ни с Патриком Грином, ни с Карлом Корунной, ни с Сэнди Натбриджем. Я положился на то, что Натбридж явится в суд. Он так и сделал. Я положился на то, что юрист вернет мне деньги, которые я ему доверил. А он оставил их себе. Я доверился барышнику — и адвокату. Кому из них доверились бы вы?


Арбитражная комиссия посовещалась и на следующий день объявила, что не видит смысла проводить расследование и что дело считается закрытым.

— Это я все испортил! — мрачно сказал Джулз Харлоу за завтраком несколько дней спустя.

— Ну, что вы! — утешил его Дэвид Винн. — Мне говорили, что комиссия поверила вам больше, чем Патрику Грину.

— Но… но тогда почему?..

— Ну, они вообще очень редко дисквалифицируют своих коллег-адвокатов. Они могут быть совершенно уверены, что по Грину тюрьма плачет, но, если есть хоть малейшие сомнения в его виновности, они оставят дело без последствий. Всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого, разве вы не знали?

Джулз Харлоу молча смотрел на Винна. Тот принялся уничтожать гору гречневых оладий с бананами.

— Значит, Патрик Грин все же вышел сухим из воды, — промолвил Харлоу.

Дэвид Винн сдобрил оладьи ложечкой взбитого масла и театрально взмахнул вилкой:

— Как бы не так!

— Мои деньги остались у него.

— Ну, я вас с самого начала предупреждал, что деньги вам вернут вряд ли.

— Ну, значит, он все-таки выкрутился.

Дэвид Винн деловито уплетал оладьи.

— У меня есть очень надежные источники информации. Мне многое известно, знаете ли. Мне известно, что вы произвели потрясающее впечатление на арбитражную комиссию. Они говорили, что вы — на редкость искренний свидетель.

Винн помолчал.

— И если дело дойдет до суда, поверят вам, а не Патрику Винну.

— Тут ключевое слово — если!

— Вот об этом-то я и хотел с вами поговорить. Путь к суду лежит через обвинение и взятие показаний под присягой. После этого следует предложение уладить конфликт без суда. Так вот, Патрик Грин согласен на это.

— Не понимаю, чему вы так радуетесь, — угрюмо заметил Харлоу.

— Скоро поймете.


Улаживание конфликта тоже продвигалось с черепашьей скоростью, но в конце концов Дэвид Винн пригласил своего клиента на встречу с посредником. Точнее, посредницей. Она оказалась доброй бабулей, усовершенствованной версией миссис Натбридж.

— Наша цель, — сказала посредница, — определить условия соглашения между мистером Грином и мистером Харлоу, не тратя времени и денег на судебное разбирательство.

Она помолчала.

— Я говорила с мистером Грином.

Новая пауза.

— Он согласен обсудить условия.

— Полагаю, это значит, — не без иронии заметил Дэвид Винн, — что он согласен избежать потери своего дома, машины, офисного оборудования и вообще всего имущества. Он согласен избежать штрафа в тройном размере. Он согласен не оплачивать судебных издержек в качестве проигравшего. Как это благородно с его стороны!

— На каких условиях вы согласны примириться с ним?

Джулз Харлоу внезапно осознал, что это означает. «Господи помилуй! Патрик Грин признает, что виновен!»

Действительно, столкнувшись с реальной возможностью быть осужденным за присвоение денег и нарушение доверия — что автоматически повлечет за собой лишение адвокатской лицензии и права заниматься юридической деятельностью, — Патрик Грин внезапно понял, что, пожалуй, лучше будет вернуть Джулзу Харлоу и миссис Натбридж хотя бы часть тех денег, которые он у них зажал. В конце концов, деньги найти можно — даже если для этого придется устроиться продавцом в супермаркет.

Посредница сказала:

— Мистер Грин предлагает вам пять тысяч долларов — половину той суммы, которую вы предоставили в счет залога.

— Пусть мистер Грин умножит на два, — любезно ответил Дэвид Винн. — Или даже на четыре — если мой клиент окажется мстителен.

— Мистер Грин потратил эти деньги на уплату долга кредиторам, которые угрожали ему физической расправой.

— Какая жалость! Давайте все поплачем! — сказал Винн. — Мистер Грин лишил миссис Натбридж пенсионного фонда.

Джулз Харлоу слушал, как зачарованный.

— Но ведь Сэнди Натбридж выплачивает ей деньги, которые она одолжила ему в счет залога! — отпарировала посредница. — Долги миссис Натбридж — это проблема ее сына.

— Патрик Грин дважды доносил на Сэнди Натбриджа в ВНС, — сухо заметил Винн. — Его целью с самого начала было украсть у человека, которого он называл другом целое состояние под видом несуществующего гонорара. Десять тысяч мистера Харлоу оказались просто приятным сюрпризом.

— Мистер Грин вернет мистеру Харлоу половину его денег.

— Нет, — спокойно возразил Винн. — Все.

— У него сейчас нет денег.

— Ничего, мистер Харлоу согласен подождать.

Пожилая опытная дама с легкой улыбкой взглянула на талантливого молодого адвоката. Он был достаточно молод, чтобы годиться ей в сыновья. Слишком молод, чтобы испытывать жалость к мошеннику. Она назначила дату окончательного заключения соглашения.


Преданная жена Джулза Харлоу решила, что, раз уж Джулз решил подарить ей на третью годовщину свадьбы новую лошадь, она отправится за советом к самому Рэю Уичелси, главе агентства.

Рэй Уичелси, ставивший миссис Харлоу выше всех прочих клиентов, нашел ей великолепного двухлетка, который подавал большие надежды на Тройную корону будущего года.

Миссис Харлоу спросила, нет ли каких вестей о миссис Натбридж. Она почувствовала расположение к миссис Натбридж еще во время заседания арбитражной комиссии. Рэй Уичелси рассказал ей, что Сэнди Натбриджу наконец удалось скопить достаточно денег, чтобы тоже обратиться за советом к Дэвиду Винну, так что теперь разъяренный Патрик Грин согласился уладить дело через посредника и с миссис Натбридж.

Вечером перед сном миссис Харлоу сказала Джулзу:

— Наверно, даже если миссис Натбридж и получит свои деньги обратно, вряд ли она когда-нибудь еще решится внести за кого-то залог.

Ее муж подумал о том, чему успел научиться он сам, и о тех тысячных гонорарах, которые он с радостью выплатил, чтобы только наказать Патрика Грина.

— Я слышал, — сказал он, — что есть и другой способ вносить залог. Просто поручиться теми деньгами, которые у тебя есть. Тогда деньги выплачиваются только в том случае, если обвиняемый скроется. Но тогда это обойдется дорого. Может, это лучше, а может, и нет. Надо спросить нашего вундеркинда, Дэвида Винна.

Они довольно мирно встретились за длинным столом, рассевшись попарно, как и в прошлый раз: с одной стороны — Патрик Грин и Карл Корунна, с другой — Джулз Реджинальд Харлоу и Дэвид Т. Винн.

Почтенная посредница, в сером деловом костюме, таком же официальном, как и у Джулза Харлоу, пожала руки всем присутствующим и, усевшись во главе стола, раздала незамысловатые документы и попросила подписать их.

Джулз Харлоу, несмотря на все свои потери, был счастлив. Справедливость восторжествовала! Подписывая документ, он думал, что сражение вести все же лучше пером, а не оружием. Патрик Грин, конечно, грабитель, но он хоть не стреляет.

Патрик Грин уныло признался себе, что недооценил упорства Харлоу и способностей Винна. Кроме того, председатель арбитражной комиссии пригрозил, что, если станет известно хоть о малейшем проступке Грина, его лицензия немедленно окажется в мусорной корзине. «Ну ничего, — думал Грин, — найдем другую лазейку, подвернется другой лох…»

Он раздраженно подмахнул бумагу, согласно которой должен был выплатить свой долг Джулзу Харлоу в четыре этапа, по две с половиной тысячи баксов за раз.


Эта бумага фактически была признанием вины.

Закон повернулся к Патрику Грину спиной. Грин остался без работы.

Целый год он перебивался случайными заработками и неохотно выплачивал долг Джулзу Харлоу. Под суд ему идти не хотелось.

Еще четыре года он трудился, возвращая долг миссис Натбридж. Штраф обошелся бы ему куда дороже.

Освободившись наконец от долгов, но оставшись в душе таким же бесчестным, Грин переехал в другой штат и занялся страхованием.


Один из тех, кого Грин надул в том штате, избрал более прямой путь к справедливости, нежели Джулз Реджинальд Харлоу. Он отловил Патрика Грина в темном переулке и сделал из него котлету.

День проигравших

На Большой национальный[4] люди ездят, чтобы выигрывать. И жокеи, и игроки, и, в нашем случае, полиция.

Но иногда люди, думая, что проиграли, на самом деле выигрывают, а иногда, наоборот, выигравший может проиграть.

Все зависит от того, какова ставка.

Остин Дартмут Гленн отправился на Большой национальный с толстой пачкой новеньких купюр в кармане. Он испытывал чувство вины, смешанное с бравадой.

Остин Дартмут Гленн прекрасно помнил, что обещал не пускать эти деньги в оборот раньше назначенного времени. «Не раньше пяти лет!» — сурово сказали ему. Через пять лет шум поуляжется и мультимиллионное ограбление станет историей. Полиция будет расследовать новые преступления, и номера банкнот потонут в устаревших списках. Через пять лет тратить небольшое состояние, полученное Гленном за участие в освобождении главаря банды из тюрьмы, будет совершенно безопасно.

«Все это замечательно, — обиженно говорил себе Гленн, глядя в окно поезда. — А как насчет инфляции? Да через пять лет это небольшое состояние, может, будет стоить дешевле той бумаги, на которой оно напечатано! А то еще, чего доброго, деньги поменяют». Гленн слышал историю про отчаянного взломщика, который отмотал в тюрьме двенадцать лет, а за это время грянула реформа. И все его припрятанные денежки превратились в труху. Отсидеть столько лет, и все зазря! Остин Гленн сочувственно поморщился, думая о нелегкой судьбе взломщика. Нет уж, с ним такого не случится!

Билет на поезд Гленн покупал за обычные деньги, пиво, пару сандвичей в пленке и свежую спортивную газету — тоже. Новенькие бумажки лежали во внутреннем кармане пиджака. Нет, Гленн рисковать не станет! Сперва он доберется до ипподрома в Эйнтри и растворится в безликой толпе. Что же он, дурак, что ли? Аккуратная пачечка хрустящих банкнот кому угодно в Глаза бросится. Но теперь, когда Остин нарочно помял их грязными руками, никто и внимания не обратит.

Он утер губы рукой. Сухопарый мужчина лет сорока, с жидкими волосами цвета соли с перцем, бегающими глазами и важным видом. Гленн провел жизнь, балансируя на грани преступления, и успел обзавестись кучей сомнительных знакомств и весьма любопытных сведений и научиться выманивать взятки окольными путями. Никто его особенно не любил, но Остин был человек толстокожий и на такие пустяки внимания не обращал.


В одном из первых вагонов того же поезда ехал Джерри Спрингвуд. Джерри обливался потом — по трем причинам. Во-первых, он привык находиться на свежем воздухе и в вагоне для него было слишком жарко. Во-вторых, он опаздывал, поскольку чересчур увлекся сексом и выпивкой. Если он опоздает, ему грозит увольнение. А в-третьих, Джерри было страшно.

В тридцать два года Джерри Спрингвуд, жокей-стиплер, как-то вдруг растерял весь былой кураж и пытался продолжать работать так, чтобы никто этого не заметил. Старые добрые времена, когда Джерри выезжал на старт с холодной головой и участившийся пульс казался ему всего лишь неприятной помехой, давно миновали. В последние несколько месяцев Джерри отправлялся на скачки со страхом. Ему мерещились острые обломки кости, торчащие сквозь кожу, разбитое лицо, сломанный позвоночник… дикая боль. Все эти месяцы Джерри не мог заставить себя совершать рискованных действий, которые он раньше и рискованными-то не назвал бы. Все эти месяцы он не мог заставить себя направить лошадь в образовавшийся свободный промежуток, хотя только это и могло принести победу; и невольно придерживал лошадь перед прыжком, хотя надо было высылать ее вперед.

Искусство, которое некогда вознесло Джерри на вершину, теперь помогало ему скрывать просчеты. Былая репутация помогала объясняться с владельцами и тренерами после очередной неудачи. И только самые проницательные замечали признаки упадка. А таких, кто решался говорить об этом вслух, было еще меньше. Так что британская публика, просматривавшая список участников Большого национального, полагала, что старина Джерри Спрингфилд, едущий на третьем фаворите, Хонтед-Хаузе, дает лошади лишний шанс на победу.

Глядя на проносящиеся мимо поля, Джерри угрюмо размышлял о том, что еще год назад он ни за что бы не потащился на вечеринку в Лондоне накануне крупной скачки. Год назад он переночевал бы в окрестностях ипподрома, ну, может, пропустил бы пару глоточков пива, но лег бы спать пораньше и, разумеется, один. Ему и в голову не пришло бы после вчерашней скачки очертя голову помчаться куда-то на юг, напиться и лечь в постель в два ночи с девицей, с которой он познакомился всего за три часа до этого.

Ему не понадобилось бы заставлять себя забыть о субботнем марафоне. Напротив, он предвкушал бы его с нетерпением и надеждой. «О господи, ну что со мной такое творится?» Джерри был невысокий, крепкий, с мягкой темно-каштановой шевелюрой, глубоко посаженными глазами и носом, расплющенным во время неудачногоприземления. Сын фермера, выросший среди животных. Впрочем, манеры его были отшлифованы благодаря успеху и общению со сливками общества. Джерри Спрингфилда люди любили, но он был слишком скромен, чтобы отдавать себе в этом отчет.


Ипподром в Эйнтри наполнился веселой толпой, исполненной надежд и набитой деньгами. Первую из банкнот Остин Гленн отдал на входе и с удовлетворением отметил, что она прошла незамеченной в суматохе, царящей у касс. Вторую он благополучно разменял в битком набитом баре, третью — в ларьке, где продавались каталоги. «Было бы из-за чего беспокоиться! — сардонически усмехнулся Остин. — Какой смысл держать деньги у себя целых пять лет?»

Тотализатор, как обычно, открылся заранее, чтобы принимать ставки на Большой национальный — перед самой скачкой кассы не успевали обслужить всех желающих. Когда Остин подошел к кассам, чтобы поставить на избранного им фаворита, у окошечек уже стояли длиннющие хвосты: умные люди делали ставки заранее, чтобы успеть занять лучшие места на трибунах.

Остин встал в очередь, заранее написав на своей программке номер лошади, на которую хотел поставить. Когда подошла его очередь, он сказал:

— Сто на победу, номер двенадцать в Большом национальном! — и спокойно отсчитал помятые купюры. Расторопная кассирша, выдавая билетик, окинула его мимолетным, но внимательным взглядом.

— Следующий! — сказала она, глядя уже на того, кто стоял за Гленном.

«Проще простого!» — самодовольно подумал Остин, сунув билетик в карман пиджака. Сотня на то, что номер двенадцатый выиграет. Некоторые ставят на призовые места, но он, Гленн, всегда говорил, что это ерунда. Он-то в лошадях разбирается. Всегда этим гордился. Лучшие шансы — у третьего фаворита, Хонтед-Хауза, да и жокея лучше Спрингфилда не найдешь. Гленн, довольный, вернулся в бар и взял еще пива.


В раздевалке Джерри Спрингфилду не составило труда скрыть свое похмелье и свой страх. Прочих жокеев трясла обычная лихорадка, охватывающая любого перед такой скачкой, как Большой национальный. У всех пересохло во рту, все были немного рассеянны. Обычных шуточек было почти не слышно.

«Две калитки, — в отчаянии думал Джерри. — Канава, банкетка… Господи, как же я со всем этим справлюсь?»


Пока Джерри обливался потом, старший полицейский офицер Криспин, начальник местной полиции, лихорадочно соображал, что делать с только что поступившей информацией. Видимо, чтобы быть уверенным в успехе, придется отправиться к главному, кто есть на ипподроме.

Главным на любом ипподроме является старший распорядитель Жокейского клуба. Старший распорядитель был в столовой, принимал за ленчем группу важных заморских гостей, когда старший полицейский офицер Криспин оторвал его от жареного седла барашка.

— Мне нужно срочно поговорить с вами, сэр, — шепнул полицейский, наклонившись к уху распорядителя.

Сэр Уильям Вестерленд мельком взглянул на синюю форму, щедро украшенную знаками различия.

— Вы по служебному делу?

— Да, сэр. Нельзя ли нам побеседовать наедине?

— Наверное, можно, если дело важное.

Сэр Уильям встал, с сожалением посмотрел на недоеденное жаркое и вывел полицейского на балкон своей личной ложи, расположенной на самом верху трибун. Мужчины стояли, ежась на холодном ветру. Им пришлось повысить голос, чтобы перекричать рев толпы и вопли букмекеров, объявляющих ставки на приближающуюся первую скачку.

— Это по поводу ограбления банка в Бирмингеме, сэр, — сказал Криспин.

— Но ведь с тех пор прошло больше года! — удивился Вестерленд.

— Часть похищенных банкнот появилась сегодня здесь, на ипподроме.

Вестерленд нахмурился. Ему не было нужды вспоминать подробности. Грабители взорвали хранилище, считавшееся неприступным, и прорвались через полицейское оцепление, похитив более трех с половиной миллионов. Эта история наделала больше шуму, чем гибель адмирала Нельсона.

Во время взрыва погибли четверо мужчин и ребенок, случайно оказавшиеся под стеной банка. Позднее в перестрелке были убиты две домохозяйки и двое молодых полисменов. Грабители приехали на пожарной машине. Не успел затихнуть грохот взрыва, как они нырнули в пролом, вынесли мешки с деньгами, якобы «для сохранности», и попытались улизнуть с добычей. В последний момент озадаченный констебль попытался их остановить. Ему ответили градом пулеметных пуль. Одного из бандитов опознали, задержали, судили и приговорили к тридцати годам тюремного заключения. Он отсидел ровнехонько тридцать дней, после чего ему устроили шикарный побег. Вернуть его за решетку и отловить его сообщников стало первоочередной задачей полиции.

— Это первый след за несколько месяцев, — сурово сказал Криспин. — Если мы задержим того, кто явился сюда с этими деньгами…

Вестерленд посмотрел на кишащую внизу многотысячную толпу.

— По-моему, это безнадежно.

— Нет, сэр, — Криспин покачал аккуратно подстриженной седеющей головой. — Остроглазая кассирша в тотализаторе приметили одну из банкнот, а теперь мы нашли еще девять. Один из кассиров на входе помнит, что ему дали за билет стофунтовую купюру. Деньги были выпачканы и измяты, но на ощупь они новые.

— И тем не менее…

— Кассирша запомнила этого человека в лицо. Она говорит, что он поставил только на одну лошадь, на победу. Во время Большого национального обычно так не делают.

— На какую лошадь?

— На Хонтед-Хауза, сэр. Так что, если Хонтед-Хауз выиграет, сэр, наш приятель явится со своим билетом, чтобы получить выигрыш, и мы его схватим.

— А что, если Хонтед-Хауз не выиграет? — возразил Вестерленд.

Криспин посмотрел ему в глаза.

— Мы просим вас сделать так, чтобы он выиграл. Мы хотим, чтобы вы подстроили исход Большого национального.


Остин Дартмут Гленн спустился вниз и вручил еще две подозрительных банкноты букмекеру. Тот запихал деньги в свою сумку, даже не взглянув на них, и выдал билетик на Споттед-Тьюлипа, на победу, на восемь к одному. В шуме и суматохе последних пяти минут перед первой скачкой Остин протолкался на трибуны, чтобы лучше видеть свой четвероногий мешок с деньгами. Мешок с деньгами приковылял последним. Остин разочарованно порвал свой билетик и пустил клочки по ветру.

А тем временем в раздевалке Джерри Спрингфилд нехотя натянул тонкие белые рейтузы и принялся застегивать яркий камзол в красно-белую полоску. Душа его постепенно переполнялась паническим ужасом. Джерри очень хотелось сорваться и убежать куда-нибудь подальше, и желание это нарастало с каждой минутой. Ему трудно было сосредоточиться. С ним говорили — он не слышал. Руки у Джерри тряслись. Его бил озноб. Еще целый час впереди! Еще целый час ждать, а потом тащиться в паддок, садиться в седло, выезжать на старт — и, главное, проехать эти четыре с половиной мили с тридцатью жуткими препятствиями!

«Не могу, — тупо повторял про себя Джерри. — Просто не могу. Куда бы спрятаться, а?»


Четверо распорядителей, отвечающих за сегодняшние скачки, мрачно сидели вокруг стола. Требования старшего полицейского офицера Криспина вызвали в них самые разнообразные чувства.

— Это беспрецедентно! — сказал один.

— Об этом и речи идти не может, — заметил другой. — Времени слишком мало.

Третий сказал:

— Тренеры ни за что не согласятся.

— А владельцы? — вставил четвертый.

Криспин уважал скачки не более, чем продажных политиков. С его точки зрения, возможность поймать бирмингемскую банду была куда важнее, чем вопрос о том, какая лошадь прискачет первой. И в голосе полицейского явственно звучало раздражение, вызванное упрямством распорядителей.

— Грабители из Бирмингема убили девять человек! — говорил он. — Содействовать их поимке — священная обязанность каждого гражданина!

— Но ведь всему же есть предел, — возражали распорядители. — Сорвать Большой национальный!

— Насколько я понимаю, — возразил Криспин, — стипль-чез никак не связан с племенной ценностью лошадей. Все лошади, участвующие в Большом национальном в этом году, — мерины. Это ведь не то же самое, что испортить племенную книгу, подстроив результат Большого дерби!

— Все равно, это нечестно по отношению к публике, которая делает ставки! — ответили распорядители.

— Люди, погибшие в Бирмингеме, тоже были частью вашей публики. И те, кто может погибнуть во время следующего налета, тоже будут частью публики.

Сэр Уильям Вестерленд слушал спорящих все с тем же невозмутимым выражением лица. Ему удалось многого добиться в жизни именно благодаря тому, что он не спешил высказывать свое мнение, а выжидал, пока другие поднимут забрало и выставят напоказ свое мнение и свои слабости. И потому его мягкие замечания, высказываемые под конец, казались гласом истины, в то время как они основывались исключительно на здравом смысле, не замутненном излишними эмоциями. Вестерленд спокойно наблюдал, как Криспин и его коллеги-распорядители постепенно выходят из себя и скатываются к предрассудкам и враждебности. Потом вздохнул про себя, взглянул на часы и выразительно откашлялся.

— Джентльмены, — спокойно и отчетливо произнес он, — мне думается, что прежде, чем принять решение, нам следует рассмотреть следующие вопросы. Во-первых, возможно ли это? Во-вторых, как сохранить это в тайне? В-третьих, какие возможны последствия?

Распорядители и полицейский уставились на него, точно на избавителя.

— Жокеи-стиплеры — люди с характером, — продолжал Вестерленд. — Как вы думаете, кто может убедить их подстроить результат скачки?

Никто не ответил.

— Кто может гарантировать, что Хонтед-Хауз не упадет?

Никто не ответил.

— Как вы думаете, долго ли все это останется тайной для прессы? Готовы ли мы к скандалу?

Снова никто не ответил, но распорядители дружно покачали головами.

— Но, с другой стороны, если мы откажем мистеру Криспину в его просьбе, то, если эта банда взорвет еще один банк, как мы будем себя чувствовать, зная, что не сделали ничего, чтобы это предотвратить?

Все молча смотрели на него, ожидая ответа.


Джерри Спрингвуду казалось, что его голова превратилась в воздушный шарик и плавает отдельно от тела. Крик: «Жокеи, пожалуйста, на выход!» застал его врасплох. Он так и не нашел пути к бегству. Слишком многие знают его в лицо. «Ну как я могу сбежать? — думал Джерри. — Как я могу добраться до ворот и поймать такси, если всем известно, что я сейчас должен ехать на Хонтед-Хаузе? Может, в обморок упасть? Сказать, что я болен?» Занятый этими размышлениями, Джерри даже не заметил, как вышел в паддок вместе с остальными. Отяжелевшие ноги несли жокея вперед против его воли. Он стоял в паддоке с пересохшим ртом, не слыша нервозно-оживленной болтовни тренера и владельца лошади. «Не могу! — думал Джерри. — Не могу!»

К тому времени, как к нему подошел старший распорядитель Жокейского клуба сэр Уильям Вестерленд, Джерри начало казаться, что он уже умер и попал в ад.

— Джерри! — окликнул его распорядитель. — Можно вас на пару слов?

Джерри Спрингвуд тупо уставился на него. Глаза жокея были похожи на гладкие серые камушки. Вестерленду уже случалось видеть такой бессмысленный взгляд, и он знал, что это означает. Сердце у него упало. Несмотря на яростное сопротивление старшего полицейского офицера Криспина, Вестерленд утвердил единодушное соглашение распорядителей. Результат Большого национального подстраивать нельзя — даже ради того, чтобы поймать убийц. Старший распорядитель пришел к заключению, что это невозможно как с практической, так и с этической точки зрения. Что ж, пусть полицейские подождут других состязаний. Быть может, в один прекрасный день удача им улыбнется, и тот человек снова выплывет на тотализаторе.

И тем не менее Вестерленд решил, что пожелать удачи Джерри Спрингвуду не помешает. Но сейчас он понял, что сегодня Криспин своего преступника не поймает. Жокею, впавшему в ступор от страха, Большой национальный не выиграть. Тем, кто ставил на Хонтед-Хауза, можно только посочувствовать. Хорошо еще, если конь протянет полмили, прежде чем остановится, сбросит всадника или откажется брать препятствие из-за того, что жокей перетянул повод.

— Желаю удачи, — неуклюже сказал Вестерленд и вздохнул.

Джерри не ответил. У него не было сил даже на простую вежливость.


Остин Гленн занял выгодную позицию на трибунах и оттуда смотрел, как длинная вереница участников тянется к старту. Десять минут до начала скачки. Половина букмекеров успела сорвать себе горло. Толпа гудит. Остин, проигравший на Споттед-Тьюлипе в первой скачке и еще больше — во второй, грыз ногти. Неужели Хонтед-Хауз тоже проиграет?

Джерри Спрингвуд сидел в седле мешком, ссутулившись и опустив голову. Конь чувствовал настроение всадника и пребывал в растерянности. Стоит ли ему обращать внимание на крики толпы? Остину и многим другим стало ясно, что этот конь с этим всадником первым не придет. Уильям Вестерленд горестно покачал головой, а Криспин гневно поинтересовался, почему у этого коня, единственного из всех, такой вид, точно он спит на ходу?

Выйдя на старт, Джерри Спрингвуд заставил себя отключить все мысли. Чаша паники была полна и грозила перелиться через край. Джерри, весь белый, покрывшийся липким потом, понимал, что еще несколько минут — и он спрыгнет с лошади и убежит.

Когда был дан старт, Хонтед-Хауз не был готов к нему. Не получив сигнала от всадника, он немного постоял, потом растерянно поскакал следом за остальными. Конь свое дело знал: он здесь затем, чтобы скакать и брать препятствия и прийти первым. Но он не чувствовал привычной поддержки и руководства всадника. Жокей держался в седле исключительно благодаря инстинкту, выработанному долгими годами скачек. Привычные мышцы сами выполняли свою работу, не нуждаясь в указаниях разума.

Хонтед-Хауз взял первое препятствие самым последним. Они миновали пять препятствий и приближались к «калитке», а Хонтед-Хауз все еще шел в хвосте. Джерри Спрингвуд увидел, как лошадь, идущая прямо перед ними, упала, и понял, что если он не свернет, то упадет тоже. Почти не думая, он тронул правый повод, и Хонтед-Хауз, оживившись от этого чуть заметного сигнала, принял в сторону, собрался и вложил всю свою великую лошадиную душу в то, чтобы избежать опасности. Хонтед-Хауз хорошо знал этот ипподром — ему уже случалось выигрывать здесь вместе с Джерри Спрингвудом, в более коротких скачках. Внезапный прыжок через «калитку» привел жокея в чувство, и все его страхи ожили с новой силой.

«О господи! — думал Джерри, пока Хонтед-Хауз неудержимо мчался к водной канаве. — Что же делать? Я не могу!» Он сидел в седле, борясь с паникой. А Хонтед-Хауз тем временем уверенно перенес его через канаву, через «валентайн» и уже приближался к банкетке. Потом Джерри всегда казалось, что в последние несколько прыжков перед самым сложным препятствием в мире он зажмурился. Но Хонтед-Хауз безупречно подошел к препятствию и взял его без сучка, без задоринки. А там — ров с водой напротив трибун, и опять все сначала, начиная с «калитки». «Если я сейчас возьму себя в руки, все будет в порядке», — подумал Джерри. Лошади, скакавшие рядом, уставали и останавливались, или спотыкались и падали, но Хонтед-Хауз летел со скоростью тридцать миль в час, не заботясь о своей судьбе.

Остин Гленн на трибунах, Уильям Вестерленд в своей ложе, старший полицейский офицер, застывший у экрана телевизора, затаив дыхание, следили за Хонтед-Хаузом. К тому времени, как он добрался до «калитки» на втором кругу, он шел уже десятым. Канаву он взял седьмым. Когда осталось три препятствия, за три четверти мили до финиша, он оказался пятым.

Джерри Спрингвуд увидел свободное пространство у ограды — и не воспользовался им. Перед предпоследним препятствием он невольно придержал коня, так что тот благополучно прыгнул, но зато потерял два корпуса. Уильям Вестерленд застонал вслух, а сам Джерри Спрингвуд только содрогнулся от собственной трусости. «Все напрасно! — подумал он. — Лучше бы я умер!»

Лидер скачки вырвался далеко вперед. Джерри увидел, как он берет последнее препятствие, когда Хонтед-Хаузу до него оставалось еще добрых сорок корпусов. «Еще одно! — подумал Джерри. — Всего одно препятствие! Никогда больше не буду участвовать в скачках. Никогда!» Хонтед-Хауз подобрался и взметнул свое тело весом в полтонны над зеленой изгородью. Джерри стиснул зубы. «Если он упадет на меня… Упадет и придавит всей тушей… О боже, помоги мне взять это препятствие!»

Хонтед-Хауз приземлился уверенно. Жокей благополучно удержался в седле благодаря богом данному инстинкту. Последнее препятствие осталось позади. Прыгать больше не придется.

Опередившая их лошадь, с хорошим жокеем и небольшим гандикапом, уже неслась бешеным карьером, преодолевая последние полмили финишной прямой. Джерри Спрингвуд и Хонтед-Хауз опомнились слишком поздно, чтобы всерьез попытаться ее догнать, но Джерри испытывал такое облегчение, словно его выпустили из чистилища, и благодаря этому на финишной прямой они обошли всех остальных соперников.

Остин Гленн смотрел, как Хонтед-Хауз пришел вторым, отстав на двадцать корпусов. Он немного поругал себя за то, что не стал ставить на призовые места, потом достал из кармана билетик, с философским спокойствием разорвал пополам и пустил по ветру. Уильям Вестерленд задумчиво потер подбородок. А может, Джерри Спрингвуд я мог бы выиграть, если бы пришел в себя пораньше? Старший полицейский офицер Криспин проклинал двадцать корпусов, на которые он отстал от своей добычи.

Сэр Уильям повел своих знатных иностранных гостей вниз смотреть, как поздравляют победителя. Внизу его встретили озабоченные служители.

— Победитель не прошел взвешивания!

— Как это не прошел? — осведомился Вестерленд.

— Победитель шел с недостаточным весом! Тренер, когда седлал лошадь, забыл груз в деннике. И победитель нес на десять фунтов меньше, чем было нужно… Его придется дисквалифицировать!

Нет, бывает, конечно, что забывают надеть попону с грузом — но в Большом национальном!

Уильям Вестерленд шумно выдохнул и приказал перепуганным служителям сообщить эту новость публике по системе оповещения. Джерри Спрингвуд услышал ее, когда сидел на весах и смотрел, как стрелка ползет вправо. Джерри понял, что выиграл Большой национальный, но не обрадовался. Наоборот, ему сделалось ужасно стыдно, как будто победа досталась ему обманом.

Криспин расставил свои посты и предупредил всех кассиров тотализатора. А Остин Гленн на трибунах яростно разыскивал порванный билетик, поднимая с земли каждый клочок бумаги.

Клочков было много. Яркие билетики букмекеров, желтоватые — с тотализатора… Найти среди них нужный было не так-то просто. Здесь были обрывки билетиков и с более ранних скачек. Где-то тут, к примеру, валялся и билетик Гленна на Споттед-Тьюлипа. Порвать билетик и пустить клочки по ветру — это последний вызов игрока обманчивому случаю.

Остин Гленн искал и ругался, ругался и искал, пока спина не заболела. Он был не единственным, кто нарушил священное правило игрока: не выбрасывай билетик, пока не закончится взвешивание. Но это Гленна отнюдь не утешало. А вдруг кто-нибудь еще найдет обрывки его билетика и заберет выигрыш себе? Эта мысль привела его в ярость. А задерживаться на ипподроме нельзя, а то опоздаешь на обратный поезд. Позволить себе опоздать Гленн не мог — вечером ему нужно было идти на работу.

Время шло. Люди Криспина переминались с ноги на ногу. Толпа редела и стягивалась к воротам. Когда кассы тотализатора закрылись, Криспин плюнул и отозвал своих полисменов. Видимо, придется все-таки подождать другого случая — а ведь такого хорошего случая больше не представится…

В весовой Джерри Спрингвуд скрепя сердце принимал поздравления. Выступая перед телекамерами, он объявил изумленным телезрителям, что теперь, достигнув вершины своей карьеры, он немедленно уйдет в отставку.

Джерри не понимал, что сегодня он совершил самый отважный поступок в своей жизни. Когда поздравления кончились, он заперся в душевой и разрыдался, оплакивая свою утраченную храбрость.


Остин Гленн отправился домой с пустыми руками, в самом дурном расположении духа, не подозревая, что потерянный билетик спас его от ареста. Он обругал жену, пнул кошку, поужинал без малейшего аппетита и натянул свою темно-синюю форму. Сегодня Гленн работал в ночную смену. Он служил по соседству, в охране тюрьмы строгого режима.

Примечания

1

Миссис Филис Гренн — президент корпорации «Пенгуин-Петнем», которая издает книги Д. Фрэнсиса в США.

(обратно)

2

Мексиканская водка

(обратно)

3

Чернь (греч.)

(обратно)

4

Один из самых престижных стипль-чезов в Англии

(обратно)

Оглавление

  • Пролог
  • Смерть Хейга
  • Суматоха в Кингдом-Хилле
  • Кто убил рыжика?
  • Песня для Моны
  • Белая звездочка
  • Место встречи
  • Кошмар
  • Морковка для гнедого
  • Дар
  • Весенняя лихорадка
  • Слепой случай
  • Болт с резьбой
  • День проигравших
  • *** Примечания ***