Шахматные фигуры [Уильям Шеперд] (fb2) читать онлайн

Уильям Дж. Шеперд Шахматные фигуры

Невинней Томова никого не было. Думается, что именно это обстоятельство и вызвало переполох, бросило (пусть всего лишь на миг) вызов самому ходу истории и в итоге повлекло за собой смерть Томова. Но сам Томов, какую бы роль он ни играл, живой или мертвый, не столь уж и важен для нас, поскольку был он из плоти и крови. Наши же герои — из дерева; искусно вырезанные, с беспредельным старанием расписанные. Каждый из них — дитя многих месяцев и сомнений, мучительных терзаний и неустанных поисков. А создал их Томов.

После долгого рабочего дня на шерстяной фабрике в Рыбинске, где он имел дело с кубовыми красителями, для Томова было радостью спешить домой к верстаку у раковины и в уединении проводить вечера с гладким теплым деревом. На это ушел целый год, но оно стоило того. Тем более если есть возможность — как она ни мала — одержать победу на конкурсе и быть премированным поездкой в Москву, где вас ждут священные места, рукопожатия сильных мира сего и, разумеется, добавочные купоны на продукты. Можно даже увидеть товарища Сталина, а то и, по возвращении, обнаружить, что для вас приготовлено местечко получше.

Поэтому Томов прежде всего взялся за учебу. Он стал ходить в библиотеку и, как говорится, от корки до корки просмотрел там сотню, а быть может и тысячу книг. Даже те, что стояли на задних полках и напоминали бомбу с часовым механизмом, были пролистаны им страница за страницей. И как раз-то здесь Томов обнаружил то, что искал. Королеву, само одеяние которой поведало ему о ее вероломстве и плотских утехах. (Глядя на роскошные и изысканные одежды этой дамы, Томов ощутил приступ дурноты.) Церковника, помпезного, напыщенного, такого же распутного как и королева Корля… Ах, вот что было нужно Томову. Зачем напрягать заляпанные краской пальцы и делать наброски? Томов и так будет помнить все до единой порочные черты до тех пор, пока они не найдут свое отражение в твердом дубе.

После библиотеки настала очередь тех самых вечеров, о которых говорилось ранее. Маленькие фигуры, поскольку они давались легче, Томов сделал первыми: восемь закованных в цепи рабов и восемь сильных, размахивающих серпами товарищей (подобных им он видел в колхозе). С каждой законченной фигуркой руки Томова быстро набирались опыта для резьбы новой, получавшейся еще лучше, еще совершенней, чем предыдущая.

Затем он вырезал две ладьи^[1], рушащимися башнями символизирующие упадок своего существования. От них Томов, чуть ли не с содроганием, перешел к воссозданию точных крошечных копий нового жилого многоквартирного дома, только что воздвигнутого в Рыбинске для правоверных Народной Республики. Следующими были кони. Их оказалось легче продумать и спланировать, нежели вырезать. Хуже всего выходили изнеженные, слабые, скучные. Но гнев Томова вызывали даже два широкогрудых русских генерала. Когда он вырезал их, то ощущал привкус грязи со снегом во рту, заставлявший ныть незаживающую рану в бедре. И стыд, который якобы должен был бы испытывать солдат Красной Армии при воспоминании об этом подвиге, переживался с трудом.

Та же заковыка вышла с двумя толстыми слонами, ибо память Томова сохранила, как он, держа маму за руку, прошествовал по длинному мозаичному проходу в церкви, чтобы поцеловать перстень на руке у доброго и нежного дяденьки. Но все услышанное и прочитанное Томовым впоследствии помогло ему создать глаза-бусинки, тучные лоснящиеся щеки и подбородки. Хотя пришлось изрядно попотеть, прежде чем удалось убрать нежелательную усмешку с лиц обоих, Со вздохом облегчения он поставил эти фигуры рядом с остальными и принялся за комиссаров. Когда и с ними было покончено, настала очередь «королевских особ». Вырезая оттороченную мехом горностая фигуру и коронованный золотом череп капиталистического короля, он руководствовался лишь хорошо усвоенными представлениями. При создании же пышущих здоровьем крестьянских парня и девушки в царских регалиях, ориентиром Томову служили идеалы, столь дорогие сердцу каждого русского. Теперь оставалась только одна задача, доставившая Томову величайшее удовольствие. Не было ничего сколько-нибудь личного, ничего такого, что помешало бы ему в работе над распутной королевой…

До начала конкурса оставался всего месяц, и Томов проводил каждый вечер, раскрашивая украденной с фабрики краской фигуры, дабы придать им окончательное жизнеподобие. И вот он уже аккуратно упаковал их и отправил в Министерство культуры в Москву. Не нашлось даже времени попросить Столовкина заскочить и сыграть в шахматы. Томов сожалел об этом, особенно впоследствии (если только можно назвать сожалением ту растерянность, которую пришлось испытать Томову в последние минуты своей жизни). Ах, если бы они со Столовкиным сыграли хоть одну партию!.. Тогда, возможно, Томов задумался бы и не отправил свой экспонат, свою гордость, на конкурс. Однако времени не было.

Смирился Томов и с тем фактом, что шахматы ему не вернут, что никто уже не увидит работу рук его законченной. Никто, кроме одного нищего, постучавшего в дверь Томова. В ожидании подаяния он повертел в руках слона, безусловно восхищаясь мастерством резьбы. Жест, сделанный попрошайкой, возвращающего фигуру на место, показался Томов у странным. Он напомнил ему о знамении, которое, бывало, благословляя, совершал священник в те далекие времена, когда в Рыбинске еще был священник. Ну что ж, хорошо хоть нищий увидел и оценил шахматные фигуры Томова. Все-таки лучше, чем если бы этого нищего вовсе не было.

Из-за бюрократических проволочек решения обычно откладывались на несколько месяцев, победители оставались неизвестными; однако даже в это, казалось бы, сонное время над Томовым чуть ли не сразу же нависла опасность.

Досьева, второго человека в Министерстве культуры в Москве, сразу же поразили мастерство, тщательность исполнения и необычные цвета экспоната, зарегистрированного под номером К-2726. Он положил коробку вместе с другими, между картиной одного ленинградского мальчика и мостом, сделанным из палок и веток, и сразу же в голове Досьева полуоформилась одна мыслишка — если в соответствующее время Андреевич окажется у себя, то они могли бы вернуться в кабинет вечером и сыграть этими интересными фигурами. В шахматах Андреевич был идеальным партнером, побить его было сравнительно легко, однако порой он умудрялся создавать трудное положение на доске. То-то и хорошо, считал Досьев: тебе бросают вызов, но одновременно ты знаешь почти наверняка, что победа достанется тебе. Он усмехнулся представляя, как Андреевич станет манипулировать своими королем и королевой, когда он, Досьев, игрок классом повыше, безжалостно и неумолимо будет вести дело к мату, двигая свои народные фигуры. Это уже будет идеологическая, а не просто личная победа.

Пришел вечер, а с ним и Андреевич. Полюбовавшись отделкой фигур и поколебавшись относительно того, что он будет представлять врага, Андреевич все же согласился играть капиталистическими фигурами. То, что он выиграл, особой тревоги не вызвало. Из двадцати с лишним партий, которые они прежде сыграли, он побеждал Досьева раза два, не больше. Кроме того, Досьев потом вспомнил, что он в тот вечер испытывал непонятную сонливость. И поэтому Досьев ощутил настоятельную необходимость сыграть с Андреевичем теми же самыми фигурами еще раз.

При второй встрече в кабинете Андреевич настаивал на своем праве играть крестьянскими фигурами. Досьев, однако, убедил его сыграть прежними, подчеркнув, что его (Досьева) победа не только уравняет счет между ними, но и восстановит справедливость между фигурами.

Досьев не признался Андреевичу, что испытывает из-за всего этого какую-то напряженность. Именно она, посчитал впоследствии Досьев, и явилась причиной того, что Андреевич выиграл снова.

Третью встречу Досьев устроил иначе. Он украдкой унес шахматную доску с фигурами домой, чтобы можно было сыграть утром в выходной день. Теперь уж сонливость или усталость, наступающие в конце рабочего дня, не скажутся на его игре. К тому же Досьев улегся на покой рано и хорошо выспался. На этот раз вопрос о том, какими фигурами играть, не стоял перед Андреевичем. Дважды выиграв разухабисто мерзкими членами королевской семьи, он был только рад играть ими снова. Собственно говоря, расставляя закованные в цепи пешки, толстых слонов, рушащиеся ладьи, слабаков-коней, распутную королеву и короля, походившего на живые мощи, Андреевич, бросив взгляд на Досьева, ощутил непривычное для себя чувство уверенности. Он выиграл и в третий раз. Да еще как выиграл, со множеством оставшихся фигур, а Досьев был вконец разбит и беспомощен. Однако, глянув на Досьева, Андреевич решил не смеяться вслух, как ему этого ни хотелось. Он скромно попрощался и ушел.

Утром Досьев, жалкий после проведенной в мучительных раздумьях ночи, решил вернуть шахматы на место и больше не вспоминать об этом деле. Участвовать в заседаниях конкурсной комиссии ему не к чему, — его обязанности состояли лишь в том, чтобы допускать присланные работы к конкурсу, отсеивая ненужное. Непосредственно победителей выбирали товарищ Донович и один человек из культотдела Кремля. У Досьева даже мелькнула мысль, а не выбросить ли шахматные фигуры вместе с плохими набросками, грубо сработанными скульптурами и другими беспомощными поделками. Но нет, слишком уж он был щепетилен.

На улице Досьев повстречался с Андреевичем. Неужто осанка его друга действительно стала прямее (грудь он выпятил, а голову держал выше), или Досьеву это только показалось? Вздор, сказал Досьев самому себе. Даже широкая улыбка Андреевича, его «доброе утро» вызвали лишь легкое возмущение Досьева. И все же эта улыбка уже нечто новое. В тот же вечер, увидев, что Андреевич просматривает полки с книгами в задней части библиотеки, Досьев принял решение. Надо каким-то образом довести это дело до сведения товарища Доновича. Завтра же.

Сначала товарищ Донович проявлял нетерпение, затем стал надменным, затем явно недовольным.

— Чертов дурак! Только потому, что ваш друг повысил свое мастерство, а сами вы проявили небрежность, вы ворочаетесь всю ночь в постели и смеете беспокоить меня из-за формы каких-то там деревяшек! Фу! Принесите-ка сюда эти шахматные фигуры. Хочу посмотреть на эти карликовые памятники, от которых вас бросает в дрожь.

Хотя Донович и не имел художественного образования ни в какой области, если не считать разработки методов, как добиться более высокой производительности труда заключенных одного из северных лагерей, в своей реакции на шахматные фигуры Томова он в некотором роде оправдал свое назначение в качестве директора Московского культурного центра.

— Ага! Интересно! Приятный цвет. Искусная резьба. Богатое воображение. Досьев! Я рад, что вы показали мне эти фигуры. Я возьму их домой и развею ваши страхи. Да, они мне нравятся. Вот этот толстяк, этот церковник, он прямо как живой. Вы будто старая женщина, Досьев. Завтра же я велю вам перестать видеть привидения в кусках дерева.

На следующее утро бледный товарищ Донович встревоженно вошел в свой кабинет, что-то бормоча себе под нос. Он сразу же позвонил коллеге в Кремлевский центр культуры, чтобы попроситься на прием как можно раньше. Ему велели зайти немедленно.

Краков внимательно слушал, пока Донович не кончил мямлить и расхаживать по кабинету. Когда же он без сил опустился в кресло, Краков подвел итог:

— Ваша жена, говорите? Три партии — четыре? И каждый раз она играла… как вы их назвали? — растленными фигурами? А потом и ваш сын, который до этого сроду не играл и его приходилось учить ходить? Он тоже выиграл? Неудивительно, товарищ, что вы такой бледный — ведь вы просидели всю ночь, играя в шахматы, причем учили играть ребенка! Какие там враждебные державы, какие еще происки магии — все это дурь, наверняка вы шутите! Но нет, я вижу, что не шутите. А как у вас со здоровьем, товарищ?

После того как Донович запротестовал, что до вечера накануне чувствовал себя совершенно здоровым, Краков решил, сделать какой-нибудь жест, чтобы человеку стало легче.

— Вы принесли доску с фигурами? Ну что ж. Сам я в шахматы не играю, но у меня есть друзья, знающие шахматы. А некоторые, по-моему, исключительно хорошо играют.

Неделю спустя Дановича вызвали к Кракову.

Директор Московского культурного центра, прихватив с собой Досьева, вошел в кабинет и предстал перед Кряковым и двумя неулыбчивыми членами Политбюро — все трое стояли за письменным столом.

— Донович!

— Да, товарищ Краков?

— Эти шахматные фигуры!

— Товарищ! Вы их опробовали?

— Донович, как экспонат, присланный на конкурс, этот ящик обозначен только под номером К-2726. Как фамилия сделавшего эти фигуры? Адрес?

— Да-да. Они у Досьева. Перестаньте дрожать, человече, дайте мне карточку с именем. Пожалуйста, товарищи. Некто Алексович Томов, шерстяная Фабрика, Рыбинск. Вы… мои чувства подтвердились?

— Томов, Алексович, шерстяная Фабрика, Рыбинск. Товарищ Донович, в эти шахматы сыграли ровно шестьдесят семь раз. Пять лучших шахматистов Москвы менялись народными и вражескими фигурами.

— И каковы же результаты, товарищ Краков?

— Как вы и предполагаете, товарищ.

— А причина, вы узнали причину?

— А как же! Во всяком случае, у нас есть сильные подозрения. Играя пролетарскими фигурами, каждый игрок испытывал сонливость. Есть предположения, что фигуры обработаны каким-то особым способом, скорее всего, с помощью краски или красителя, с тем чтобы вызвать этот эффект при обращении с ними. Весьма вероятно, что эти шахматные фигуры — происки империалистов с целью породить неуверенность и страх в нашей славной Народной Республике.

Мы отыщем этого предателя Томова, если он вообще существует. Его доставят из Рыбинска. Тем временем из Сталинграда прибудет Петроев. Петроев, который побеждал самых именитых иностранцев на турнирах в Лондоне и Париже, опробует ваши шахматы. Его мастерство настолько высоко, что его не одолеет никакая сонливость, как бы злодейски ее не напустили на него. Он непременно победит, играя крестьянскими фигурами.

Дома в Рыбинске, Томов нисколько не удивился, что поедет в Москву. Правда, ему показалось странным, что послание ему привезли два представителя тайной полиции и что отправляться надо немедленно, в тот же самый вечер. Озабоченность, вызванная этим фактом, лишила его большей части радости от победы на конкурсе. (В том, что он победил, он нисколько не сомневался, иначе бы зачем эта поездка в Москву?) Томов не удивился даже на суде, где узнал, что он — предатель и шпион, и что все это каким-то образом связано с его шахматным набором, хотя никто и не подумал сообщить ему, например, о «яде» в краске, которой были окрашены пролетарские фигуры. Между попытками понять, что же такое происходит, для удивления просто не оставалось места. Однако, когда служители унесли его тело от пробитой пулями стены, на мертвом лице Томова отразилось-таки выражение удивления.

На другой день в Москву прибыл Петроев, чемпион по шахматам. Когда Петроев и крестьянские фигуры, играя в присутствии нескольких членов политбюро, проиграли поочередно всем до единого из пяти местных экспертов (Доновичу, Досьеву и десятилетнему сыну Доновича), пришлось прибегнуть к поискам окончательного подтверждения. А искать его надо было хотя бы потому, что по городу уже поползли всевозможные слухи. Тихо, но довольно широко, в магазинах, в гаражах, на улицах люди сдержанно задавали осмотрительные вопросы о проигрывающих пролетарских шахматных фигурах. Казалось, дело уже получило настолько широкую огласку, что его не уладишь, предприняв несколько быстрых решительных шагов с наступлением темноты. Столкнувшись с перспективой чистки по всей Москве, а то и за ее пределами, руководство понимало, что нужны какие-то другие меры.

Из химлаборатории поступили данные анализа:

«Кроме обычных химических элементов, содержащихся в красителях (вне всякого сомнения украденных с шерстяной Фабрики в Рыбинске), никаких других в этих деревянных фигурках не обнаружено. Одни и те же красители, в идентичной комбинации расцветок, применялись для фигур обеих сторон. Несколько отличный внешний вид одной фигуры не объясняется каким-либо добавочным материалом, использованным при ее производстве, к тому же эта фигура не из тех, что подозреваются в отравлении».

На докладе химлаборатории стоял гриф «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», его немедленно доставили на экстренное заседание Политбюро, чтобы представить товарищу Сталину и его ближайшим помощникам. Поскольку товарищу Сталину два дня нездоровилось, заседание пришлось отложить.

Товарищ Сталин выздоровел. Заседание состоялось. Пригласили Петроева. Кракову и Доновичу разрешили подождать за дверью, когда их вызовут дать показания. Поставили стол и два стула. Шахматные фигуры были расставлены на доске. Товарищ Сталин бросил вызов злу и сам уселся позади крестьянского короля. Другой стул занял единственный человек в Политбюро, искусный в военных маневрах, проштудировавший сражения Бонапарта, Цезаря и фон Клаузевица, из всех помощников лучше всех разбирающийся в шахматах. Его поспешно отозвали с одного зарубежного поста, поскольку он стал выказывать предпочтение западному образу жизни, что делало игру более пикантной и интересной.

Сталин двинул размахивающую серпом пешку. Мастер по шахматам? Только не он. Зато вождь с непоколебимой верой в крестьянский народ, представленный его шахматными фигурами, вождь с верой в принципы, ради которых он жил и за которые боролся, вождь, верящий, что он сильнее играющего против него помощника.

Какие бы музы, судьбы или боги ни наблюдали за шахматными партиями, в тот день они были глубоко оскорблены и наверняка содрогаются до сих пор. Возможно, за этой игрой наблюдал и дух Томова. Богиня правосудия, будучи не из тех, кто признает особую необходимость, вскоре отвела взор и притушила свою лампу, ибо вера вождя была непоколебима. Помощник, как он ни старался, не мог сделать ни одного мало-мальски приличного хода. Мальчишка Доновича завизжал бы от восторга при виде такой неумелости, но стол окружали только серьезные лица членов Политбюро. Через какой-нибудь десяток ходов погибла расфуфыренная королева, рядом с доской легли тщедушные кони-рыцари и претенциозные ладьи. На доске оставались только король, слоны и несколько разрозненных пешек.

Однако же это произошло. Все наблюдавшие и оба игрока затаили дыхание. Не сделать этот ход было бы невозможно. И вот слон переместился на одну клетку и по открытому проходу стал угрожать крестьянскому королю.

— Шах.

Возможно, это слово даже не произнесли вслух, до того был тих шепот. Однако же он долетел до каждого уха. И в наступившей затем тишине для каждого уха нашлось время расслышать тихие вопросы горожан.

Именно Сталин, вождь, взял на себя смелость пойти вперед, нарушить тишину. Слова вышли тихо, на долго сдерживаемом выдохе:

— Не мат.

Его кулак с грохотом опустился на доску, фигуры разлетелись во все стороны. Голос его зазвучал напыщенно, сильно и одновременно тихо:

— Шах, да. Но не мат!

Затем, по-прежнему оставаясь вождем, по-прежнему оставаясь человеком, который не лишился способности действовать, Сталин по одной собрал фигуры с пола, со стола, с доски. Подошел к камину, бросил их в огонь, подождал, пока они сгорят. С минуту или две он смотрел на дымок. Потом повернулся и снова заговорил, так же тихо:

— Выход всегда есть: сначала уменьем, потом хитростью, потом силой.

Одни поспешно вышли из комнаты, чтобы возвестить горожанам об очередной победе Сталина. Другие, уходившие последними, считали по-другому. Они видели, что в кулаке вождя по-прежнему зажат деревянный слон. Видели, как кулак сжимался все сильнее, пока не проступили вены и не побелела кожа. Они — те, что уходили последними, — видели, как суровая слеза скатилась по щеке вождя и зашипела в очаге.

Они видели то, о чем не расскажут: не обладая ни умением, ни хитростью, ни силой, шахматные фигуры, тем не менее, выиграли.

Примечания

1

Названия шахматных фигур на английском языке несколько отличны от русских названий. Так, ладья на английском — «замок», конь — «рыцарь», «солдат», слон — «епископ». Отсюда аллюзии в тексте рассказа (Прим. перев.).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***