Торговка детьми [Габриэль Витткоп] (fb2) читать онлайн

- Торговка детьми 206 Кб, 63с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Габриэль Витткоп

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Габриэль Витткоп «Торговка детьми»

Париж, 27 мая 1789
Я счастлива была узнать, моя дорогая Луиза, что к Вам хорошо отнеслись в Бордо, но еще более счастлива я оттого, что Вы думаете посвятить себя профессии из числа самых нужных человечеству. В особенности же она приносит огромную пользу тому, кто ею занимается, несмотря на все ее опасности и неудобства. Увы, это правда: мы полагаемся на милость завистников и святош - часто это одни и те же люди - и зачастую отец, которому не удалось самому лишить девственности свою несозревшую дочь, или полицейский чин, недополучивший взятку, упрямо ищут нашей погибели. Наконец, мало обзавестись хорошей клиентурой, нужно еще и поставить ей подходящий материал, который должен иметься в приличном доме. Мой дом заслужил добрую славу свежестью предлагаемых в нем предметов, а также отсутствием огласки. Мое учреждение располагает удобным доступом, и кареты не обязаны выстраиваться перед ним в ряд, что всегда имеет нехороший вид. Так что откажитесь от собственной кареты и обратитесь к услугам знающих жизнь прокатчиков. Вы подзываете их свистом, если только это не сделает ваш помощник, и на свист тут же подскакивает пролетка. Вы быстро взваливаете на нее мешок, с кляпом или без кляпа, связанный или нет, и - кучер погнал! У нас в Париже достаточно фиакров, которые берут полтора ливра за поездку - это дорого, но без них нам не обойтись.

Меня можно найти на улице Фоссе-Сен-Жермен, прямо напротив театра Французских Комедиантов, над кафе Зоппи, которое посещают самые светлые умы, и где в прихожей постоянная толчея, так что любой может проскользнуть незамеченным. Мое заведение занимает два этажа, соединенных винтовой лестницей. Я обила пробкой несколько комнат, чтобы крики не были слышны снаружи, но признаюсь, что еще не обзавелась вертящимся стулом, о котором говорит Пиданза де Меробер в своем «Английском шпионе». У меня изящная столовая и несколько салонов, которые очень красивы, хоть их и нельзя назвать великолепными. Наконец, туалетные комнаты оборудованы всеми удобствами, каких только может пожелать человек чувствительный, как для себя самого, так и для живых предметов, предоставленных ему в распоряжение. Ничего лучшего не оставляют желать лампы и камины, и, будь моя воля, носильщики воды никогда бы не сидели сложа руки. Я приготовляю ванны столь же легко, как и доставляю обеды от лучшего ресторатора. У меня три плотно закрытых комнаты: в одной я держу мальчиков, в другой девочек, в третьей находится Флориан, раб с Мартиники, купленный за большие деньги; время от времени ему приходится служить моим клиентам. В настоящее время я думаю приобрести на чердаке длинную и низкую комнату, где можно было бы играть пьесы для детей. Это было бы полезно для их образования, и я уверена, что никакого труда не составит найти подходящих авторов: нужно лишь немного воображения, хорошее знание света и достаточно остроумия, чтобы смеяться над самыми злыми фарсами, в которых мы употребляем наш товар. Лишь Дьявол, если бы он существовал, смог бы их описать: кровь и кал, не говоря уже о жгучих слезах, которые проливают дети нашего ремесла. Но вернемся к нашему хозяйству.

Пожилая и почти немая пара, Жак и Жакетт, занимается уборкой помещений, а мне в моих заботах помогают две замечательно ловкие девушки. Одна из них, Монашка Марта - самая отважная и бесстрашная личность, какую мне только доводилось встречать: она может украсть ребенка из-под носа у родителей и ни ресничкой не моргнуть. Другая, почти карлица, но полная всяческих уловок и хитростей, - Ворчунья, служившая когда-то моим собственным забавам и оставшаяся преданной мне. Я весьма ею довольна, несмотря на брюзжание, которым она сопровождает замывание пятен крови на полу. Без этих двух девушек мне было бы весьма трудно в моем деле, так что когда Вы начнете карьеру торговки детьми, прежде всего Вам следует отыскать одну или двух надежных помощниц, чьи молчаливость и верность выдержат любые испытания. К сожалению, я никого не знаю в Бордо, кого я могла бы Вам порекомендовать, но запомните хорошенько, что никак нельзя открывать дела, пока не найдешь добрых помощников. Будьте терпеливы и осторожны, и Вы об этом не пожалеете.

Когда Вы отыщете заслуживающих доверия лиц, займитесь поисками подходящего помещения, то есть такого, которое было бы удобным, не слишком большим, хорошо расположенным. Будьте предельно осмотрительны, когда делаете заказы у краснодеревщиков, обивщиков и серебряных дел мастеров, ибо рассудите, что предпочтительнее сначала обзавестись пусть небольшим количеством вещей, но превосходного качества и от лучших изготовителей. Знайте также - нужно трезво смотреть на вещи - что почти невозможно достичь того совершенства стиля, которое можно было наблюдать на улице Двух Вороту Гурдан, с ее сералем красавиц, бассейном, где царили аравийские ароматы, лечебницей, где импотенцию и фригидность исцеляли леденцами Ришелье и знаменитой «эссенцией для чудовищ». Понадобится также место для хранения в запасе целой груды тех утешительных приспособлений, которые заказывали у Гурдан монахини, от коих после ее смерти нашли у нее множество писем. Что касается обитых пробкой комнат, то, возможно, следует начать с того, чтобы оборудовать таким образом хотя бы одну: это не роскошь, а необходимость, ибо, какими бы ни были проходящие у Вас оргии, ничто не должно просочиться наружу. В своих дальнейших письмах я покажу Вам на примерах, что это не всегда легко.

Основная забота нашего предприятия состоит в приобретении материала. Весьма скоро вы узнаете вкусы Ваших посетителей и поймете, какой тип детей им подходит. Вы будете руководствоваться этим при расчете тарифов. Не стану оставлять Вас в неведении относительно того, что служители Церкви очень скупы и больше всего любят расплачиваться за свои позорные удовольствия индульгенциями для жизни вечной. Наши лучшие клиенты - это завзятые развратники. Они приятны в обращении, носят жилеты, вышитые непристойными фигурками, пуговицы приапической формы, амулеты с намеком. Полагаю, что в Бордо они те же. Из моих клиентов-развратников более других приятен мне господин маркиз де Сад, который, к несчастью, проводит большую часть своей жизни в тюрьме. Это досадно, ибо он не доставляет никаких беспокойств, удовлетворяясь тем, что показывает свое естество какой-нибудь маленькой девочке, которую он трогает. Все же стоит послушать все те истории и анекдоты, на которые он неистощим, и вникнуть в странную философию, что он развивает часами, макая сушку в стакан портвейна. Он великодушен по природе и нисколько не сердится, если я со смехом выгоняю его, потому что ничего не понимаю в его риторике, когда, например, он утверждает, что для следствия вовсе не нужна причина. Слыхано ли такое?

Поговорим, наконец, о девочках и мальчиках. Не следует обольщаться, что их число избавляет от необходимости их подстерегать и ловить. Не стоит хватать первых попавшихся под тем предлогом, что ими еще никто не пользовался, ни стремиться обойти конкуренток, среди которых назову лишь дам из Пале-Рояля, где, впрочем, сифилис скачет во весь опор.

Выбирайте придирчиво, ибо, не устану повторять, качество важнее всего. Никогда не забывайте об этом.

Маргарита

Париж, 30 июня 1789
Полагаю, что могу многому научить Вас, дорогая Луиза, как в том, что касается самих детей, так и в отношении цены, которую мы за них просим. Цена эта очень изменчива и зависит исключительно от качества, а не от того употребления, которое клиент найдет нашему плаксивому и скоропортящемуся товару. Если аббат Горжибюс развлекается два дня кряду без перерыва, или месье Лепап своим конским членом пропарывает ребенку живот до пупка, и тот испускает дух в ужасных криках, это всё одно. В любом случае, я никогда не подражала тем бессовестным матронам, которые пытаются быстренько отмыть пятнадцатилетнего трубочиста, который уже отслужил свое, или подсовывают какую-нибудь девочку, пять или шесть раз чинёную уксусом Май. И такое мошенничество совсем не редкость в нашей профессии, где больше, чем где бы то ни было, нужна честность. Материал найти совсем не легко, можно встретить детей, дырявых уже с колыбели, но риск составляет часть нашего дела, где такие сюрпризы неизбежны. Не правда ли, в моих словах есть своя мудрость? Нужна не только честность, но и любовь к порядку, как часто говаривал наш канцлер Пайяр, который был настолько добр, что промыл мне мозги и указал мне мое предназначение. У меня есть обычай давать прозвища моим детишкам, сколь бы ни был краток срок их службы, и когда клиент мне называет по имени кого-то из них, я тут же вспоминаю лицо. Я Вам напишу маленький списочек таких имен, для примера:


Сине-Зеленка

Жеваный Зад

Мученица-в-Лохмотьях

Слепой Дорентэн

Красная Луна

Кровавка-Плакса-Давалка

Снег-в-Крапинку

Плачущий Принц

Младенец Иисус

Рванина

Пурпур

Терновый Венец

Трусиха

Бледный Шелк

Крикунья.


Как раз Крикунья мне устроила фокус. Она вырвалась, скатилась вниз по лестнице и выскочила на улицу, крича как резаная - люди останавливались и глазели - потом промчалась по улице Дофин к Новому Мосту и там бросилась в Сену. Произошло некоторое смущение, которое мне пришлось улаживать обычным способом. Крикунье только что исполнилось десять лет, зимой, на св. Николая. После той шумихи, что она устроила, мне пришлось завести обычай крепко привязывать детей, потому что удержать их бывает невозможно. Я пользуюсь широкими ремнями с железными пряжками. Девочки отважней и безрассудней мальчиков и отчаянно стремятся на волю. Они бьются, корчатся и зубами пытаются развязать ремни. Некоторые дети даже умирают от бешенства, прежде чем до них удастся дотронуться. Об их маленьких телах я расскажу Вам позже.

Сейчас настало время Вам рассказать, каким образом добывать материал, ибо это искусство является одной из основ нашего занятия. Поверьте, дети наших профессионалок ничего не стоят, потому что уже к шести годам они превращаются в дрессированных обезьянок, которых ничто не может удивить. Не буду Вам говорить и о тех, кто воспитывается в деревне, и которых зрелище природы настолько отупило, что для них все разумеется само собой. Бедных городских нищенок легко завлечь, потому что они постоянно голодны, но Вы потратите больше времени, чтобы их отмыть, чем чтобы их поймать. Не считая того, что они слишком привыкли к несчастьям, и из них не вышибить ни слезинки, а для утонченных натур клиентов это не годится. Что до увечных детей, то я не стану спорить: они могут доставить изысканное удовольствие, и, безглазые, безногие, безрукие, они сопротивляются как бешеные. Но при нынешнем положении вещей о них лучше и не помышлять: они стали настолько дороги, что мне более не удается приобрести ни настоящих горбунов, ни карликов. Поверьте мне, родители знают им цену. Да, мне известно, что их можно раздобыть в Неаполе или в Риме, но тамошним предметам по меньшей мере четырнадцать лет. Лучший товар сейчас - это дочки парижских торговцев. Они не знают ничего, они чисты. Их плоть хорошо упитана, особенно у тех, чьи родители продают съестное. Они мягонькие и тихенькие, такие тихенькие, что барабанные перепонки лопаются.

Я подстерегаю их у выхода из школы, потому что они ни о чем не догадываются и к тому же приучены с уважением относиться к богато одетым людям. Поскольку в каждом деле бывают неожиданности, случаются и неприятные сюрпризы, как, например, на прошлой неделе, когда одна маленькая прелестница, жившая у бабушки с дедушкой, мне наивно рассказала, как бабушка держит ее, в то время как дедушка с рычанием карабкается на ее седьмое небо. Пришлось ее отпустить, а жаль, потому что она была зеленоватой блондинкой, из тех, что очень ценятся нынче.

Вчера на Елисейских Полях я встретила Нэнси, мою лондонскую приятельницу. Она была очень весела и долго рассказывала мне обо всём, что делается в Лондоне, в частности, о том, как она ловко вставляет кляп после того, как дала девочке две-три конфеты. «Ореn your little mouth, my darling...» Мне приходилось несколько раз использовать этот прием, но обидно лишать клиента значительной части удовольствия, в то время как наши комнаты тщательно обиты пробкой.

До свидания, моя дорогая, Ваши письма вызывают у меня истинное восхищение.

Маргарита


Париж, 2 октября 1789
Поистине странные вопросы Вы задаете, моя красавица. Не подумайте, пожалуйста, что летальный исход - наиболее, впрочем, частый из всех - должен приводить нас в затруднение. Ваши идеи насчет мешков, которые швыряют в воду, доказывают лишь то, что вы слишком много читали мрачных английских романов, которые повсюду продаются в Париже. Подумайте же о том, что науке Анатомии требуется много материала, и что в больницах у нас достаточно друзей. Что же касается тех, которые зашли слишком далеко, мы сдаем их в Морг: я согласна, что не всегда это просто сделать.

Морг - одно из наиболее посещаемых в Париже мест, и люди встречаются там, как у Боевого Барьера. Морг находится в правом подземелье Большого Шатле, у подножия лестницы, ведущей в судебные залы. Это мрачный кабинет, где выставляют тела утопленников и убитых в уличных драках: по пятнадцать за ночь. Госпитальерки святой Екатерины, для которых это является покаянной службой, обмывают тела мертвецов, затем покрывают их саваном, если денег достанет, и потом их относят в общую могилу Невинных.

Нужно пройти в склизкий тупик, где люди стоят в очереди и ждут момента, когда можно будет посмотреть в окошечко на человеческие останки, которые за несколько су лакей осветит для Вас факелом, ибо в двери проделано отверстие, через которое можно глядеть внутрь, зажав нос. Вонь ужасная. Посетителей было изрядное количество, когда, несколько месяцев назад, в Морге выставили найденную в Берси человеческую голову, сваренную в сале в глиняном горшке. Мне случилось видеть ее, это был серый шар, к которому лепились еще пряди волос, а глаза были крупные, вываренные, белые, словно рыбьи. Причина происшедшего так и осталась неизвестна.

Как я Вам уже говорила, наши детки часто заканчивают в этом месте. Там можно на них посмотреть, зачастую обвалянных в соли, с животом, шевелящимся от кишащих в нем червей; их лохмотья, если они сохранились, висят тут же на гвозде. Лица детей при этом настолько искажены, что даже родная мать бы их не узнала. Поэтому в Морг ходят исключительно для развлечения.

Именно на лестнице Большого Шатле я встретила Химеру, шотландочку лет десяти, неизвестно какими путями попавшую во Францию. Она не знала ни слова на нашем языке и была одета весьма опрятно, хотя и не без некоторой странности. Волосы ее были цвета львиной гривы, а глаза, самые необычные, какие мне приходилось видеть, имели бледно-зеленый оттенок сибирского изумруда. Вначале я собиралась использовать Химеру для своего удовольствия, но затем господин де Битор предложил мне за нее такую цену, что я не смогла устоять. Она не пережила и трех дней его непрерывных атак, и теперь я в обиде. В обиде на то, что она умерла, и на то, что она столь недолго мучилась. В обиде на господина де Бютора и на саму себя, в обиде на то, что было, и на то, чего не было. Вот еще беда, скажете Вы. Но разнообразных несчастий у нас час от часа всё больше. Начинает не хватать продовольствия. Неизвестно, во что выльются решения Национального Собрания, а неделю назад Фламандский полк, вызванный королем, прибыл в Версаль. Тем большим утешением служат мне Ваши любезные письма.

Ваш друг Маргарита


Париж, январь 1790
Я хотела написать Вам вчера, но поскольку г-н и г-жа Монтьель попросили меня доставить им младенцев для игры в хирурга, я вынуждена была отправиться в башню Сен-Жан, где нет недостачи в младенцах. Мне удалось достать троих: двух девочек и одного мальчика, свежеиспеченных, розовеньких, готовых к подаче на стол. Один Сатана знает, что с ними будет. Обычно начинают с глаз.

Когда младенцев случайно не оказывается в башне Сен-Жан, это не страшно: их можно теперь найти всюду и задешево, а то и даром, потому что в наши дни их расплодилось слишком много. Монашки - белые, черные, коричневые или серые - тоже доставляют нам детей, иногда найденышей, а иногда и своих собственных отпрысков, потому что эти лицемерки сластолюбивы как крольчихи. У них обычно рождаются девочки, и не спрашивайте меня, почему. По большей части они беленькие и мягонькие, но не стоит слишком выдерживать их, а лучше сразу пускать в дело, потому что эта нежная белизна - свидетельство их хрупкости, и нередко они умирают, нисколько не послужив. Ищите лучше розовеньких, а не эту алебастровую бледность, возросшую в тени монастырских стен. Приведу Вам в пример Младенца Иисуса, девочку лет семи-восьми, которую я так прозвала, потому что она удивительно напоминала статую Младенца Иисуса из розового воска, перед которой, кстати, она как раз молилась, когда я обнаружила ее в церкви Сен-Рош. Мне без труда удалось ее заманить, и я уже знала, что она понравится мадам Канийа, богатой гарпии, увлекающейся оккультизмом, которая больше всего любит именно таких, как она говорит, «деток из розового воска, особенно приятных силам ада».

Уведомленная мной, мадам Канийа тут же явилась, одетая в крылатый полонез и в широкополой шляпе, похожая в этом обличье на статую Добродетели. Она держала в одной руке тросточку, в другой - сумку из плотной материи, в которой, я знала, был набор вещей самых жестоких. Ни о чем пока не догадываясь, Младенец Иисус во все глаза смотрела на эту красивую даму. Во мгновение ока мадам Канийа кидается на нее как тигр, с необыкновенной ловкостью вставляет ей два годмише и принимается тыкать длинными булавками Младенца Иисуса, которую я крепко держу. Продолжая наносить уколы, мадам Канийа быстро произносит заплетающимся языком то какие-то таинственные угрозы, то истории про демонов и колдовство - я из этих историй ничего не поняла, кроме того, что речь шла о неком заклятии, направленном на уничтожение врага. Младенец Иисус скоро потеряла сознание, истекая кровью. Мадам Канийа окунула пальцы в кровь и облизала их; взгляд ее затуманился. Затем она заплатила и ушла, покинув свою жертву, в раны которой очень быстро проникла зараза, и они стали гноиться. Началась жестокая лихорадка, тело Младенца Иисуса выгнулось дугой, одеревенело, голова запрокинулась очень любопытным образом, при этом челюсти сжались так, что между ними невозможно было просунуть даже ивового листка; на третью ночь она умерла в страшных конвульсиях, сильно скрючив ноги. Молитвы перед статуей не слишком-то ей помогли, поскольку крошка скончалась, причем это самое место у нее было раздутым, фиолетовым, как баклажан, и кровоточило. Правда, что проникновение в столь юный организм не может не сопровождаться ужасной болью и криками. К тому же, вообразите, какого размера годмише пользуется мадам Канийа: они больше и тверже, чем самый крупный уд. Этим всё сказано. Не позволяйте себя разжалобить, потому что если завелась жалость, то куда уж тут наше ремесло?..

Я Вам рассказала о Младенце Иисусе, и это тут же заставило меня вспомнить Пресвятую Деву. Мы приобрели ее в обители на Почтовой улице, где девицы св. Михаила держат сироток и обучают их шитью для нужд города. До сих пор сестра Анжела без всяких манер поставляла нам добычу, а мы платили ей звонкой монетой или бочонками рома. Девочки привыкли к разного рода жестокостям, но монахини, которые так хорошо их готовили, вдруг решили, что за ними следят, и я должна признаться, что сегодняшняя политика дает им основания так считать.

Пресвятая Дева была девчонкой лет тринадцати, довольно высокой для своего возраста, что сначала не понравилось мне, но Ворчунье и Монашке удалось развеять мои сомнения, и девицу запихнули в фиакр. У нее были овечьи глаза, светлые волосы, собранные в шиньон, низкие, но красивые груди, и длинные ноги совершенной формы. Еще не доехав до дома, мы уже знали, какое употребление найдем ей, и действительно, мы занимались с нею содомией с таким пылом, что она от этого умерла. Как, и она тоже?!.. - спросите Вы. Вас удивляет, что у меня так часто мрут? Это сущая правда, а, кроме того, смерть является неотъемлемой частью наших игр.

Мы назначили Пресвятую Деву господину Лопару де Шоку, почтенному биржевику и очень набожному человеку, с заплывшими жиром глазам, женатому на святоше, родившей ему семь или восемь детей. Он всегда говорит тихим голосом, потирая свои жирные белые руки, никогда ни с кем не спорит и отличается необычайной живостью воображения, когда надо кого-то хорошенько помучить.

Итак, господин Лопар де Шок лишил девственности Пресвятую Деву спереди и сзади, от чего она страшно кричала. Мы нашли столько приятности в ее рыданиях, что не смогли устоять перед искушением и позвали к ней нашего нефа. Флориан бежит со всех ног, фалды зеленого парчового плаща с трепетом летят за эбеновым деревом его бедер. Размахивая огромным членом, он бросается на Пресвятую Деву и безжалостно пронзает ее зад без всякой смазки. Но кончив слишком быстро, почти сразу, он разочаровал нас. Надо было видеть Пресвятую Деву, лежавшую на боку с закрытыми глазами: рот приоткрыт, как у мертвой, и кровавая слюна течет на подушку. Из зада и переда тоже течет кровь: она изрядно была поранена. Я ухаживаю за ней, пою куриным бульоном, и она начинает выздоравливать; однако говорит нам, что не хочет больше жить. Нас это рассмешило. Она повторила, что хочет умереть. Тогда мы

наплевали ей в лицо, и забавно было следить, как вязкие устрицы сползают по лбу, по бровям, залепляют глаза. Еле слышным голосом она повторила еще раз, что не хочет больше жить. Каждый из нас по очереди помочился ей в рот, и в рот же Флориан вставил ей своего молодца, как будто желая задушить ее. Глаза Пресвятой Девы выпучились, она кудахтала и махала руками, зовя на помощь, пока мне не пришла в голову идея связать ей руки за спиной. Четыре дня и четыре ночи мы делали с ней всё, что только смогли придумать, - дайте простор Вашему воображению, моя дорогая Луиза! - и господин Лопар де Шок остался настолько доволен, что заплатил гораздо больше запрошенной с него цены. Увы, история от этого лучше не закончилась. Состояние, в которое мы привели Пресвятую Деву, заставляло нас предвидеть, что наука Анатомия от нее откажется. У нас на руках была здоровенная девка, изукрашенная всеми цветами радуги, покрытая синяками, которые начинали вонять, потому что прошлое лето было нестерпимо жарким. В Морге был новый сторож, к которому мы не знали как подступиться, чтобы за взятку он позволил нам оставить мешок. Естественно, мысль о том, чтобы бросить мешок в реку, приходила нам в голову. Но в конце концов мы просто оставили Пресвятую Деву совершенно голую в церкви св. Северина. Может быть, церковный сторож еще успел ею воспользоваться: это составляет часть маленьких радостей его службы. На другой день Монашка Марта пошла в Морг посмотреть, там ли наша Дева, но не увидела ее.

Посылаю вам, дорогая Луиза, шляпку Минервы от мадам Тейяр, а поскольку прорезиненные ленты портятся от дождя, я прикрепила к ней шнур с золотой пряжкой и бахромой, это очень удобно и элегантно. Без кокарды, конечно...

Маргарита


Париж, 16 мая 1790
Дорогая Луиза,

Позавчера я иду себе по набережной Балле и вдруг встречаю господина де Сада, очень изменившегося. Он вышел из тюрьмы только в апреле. Я направляюсь, - поведал он мне, - на улицу Ломбардцев, где один кондитер не закрыл еще лавочку и даже продает, правда, по неимоверной цене фигурки святых из марципана, по испанскому рецепту. Кондитер этот очень славный, ему нет двадцати лет, и он ни в чем не отказывает, если спустить с него штаны. Не хотите ли вместе со мной навестить его?.. Говорят, у него есть младшая сестра.

На улице Ломбардцев нам сказали, что сестричку увезли к тетушке в Роморантен. Кондитер же оказался вовсе не таким славным, как то представлялось господину де Саду в одиночестве заточения: мертвенно-бледный, жирный, с короткой шеей, ушедшей в плечи. Тем не менее, я увидела в приоткрытую Дверь, как маркиз целовал ягодицы кондитера, среди нагромождения мешков с мукой, бутылей, сит, корзинок, тряпок, яблочных очистков и кормивших детенышей кошек. Ни слова не говоря, я подождала конца их дружеского общения, а затем, когда мы вышли на улицу, отдала господину де Саду, который так любит сладости, но был их лишен в стенах Бастилии, все марципановые фигурки, коими снабдил нас кондитер. Поскольку мы собирались перейти на другой берег по Мосту Менял, маркиз спросил меня, рассказывал ли он уже историю о кривом иезуите, скупой вдове и лже-парикмахере. Я только хотела ответить, что нет, как поток экипажей разделил нас, и я потеряла его из виду. Мне было досадно, хотя более я была расстроена тем, что девицу отправили в Роморантен, особенно если вспомнить, что с утра мне пришлось уже пережить одну неудачу. Часов около одиннадцати одна женщина, еще не старая, одетая со скромным достоинством, привела ко мне девочку, наполовину скрытую под большим платком.

- Лишь крайняя бедность вынуждает меня, - сказала дама, - оставить вашему попечению эту юную красу.

Мне достаточно было лишь приподнять платок и посмотреть юной красе в лицо, чтобы увидеть, что ей, по меньшей мере, двадцать лет, да и любовников у нее было не меньше того.

- Лучше отправьте эту девственницу в Бисетр, - со смехом сказала я. Но я слышу звонок в дверь и поэтому, моя дорогая Луиза, не могу продолжать письмо. Я должна сама заняться посетителем, потому что Монашка Марта стала с некоторых пор говорить совершенно недопустимым тоном.

До скорого же, друг мой.

Маргарита




Париж, сентябрь 1790
Уже поздняя ночь, красавица моя. Только что я слышала, как стучат по мостовой грубые башмаки господина Николя, которого окрестные дети называют Грифоном: он царапает свои каракули даже на парапетах набережных. Этот закоренелый утопист хотел бы всё на свете изменить и участвует таким образом в порче нравов века. Этот яд не вчера изобрели: я тоже была им отравлена, но канцлер Пайяр дал мне почувствовать всю его мерзость. Господин канцлер встретил меня у выхода с прядильной мануфактуры в Гарше, где я днями напролет работала на чесальной машине; он взял меня к себе, и в течение более чем девяти лет я училась у него только полезным вещам. Я обязана ему всем и бережно храню его портрет кисти Квентина де ля Тура. Смерть настигла господина Пайяра, когда он вставал из-за стола: нежно-розовый цвет лица его превратился в темнейший пурпур. После этого я переселилась туда, где нахожусь по сей день.

В эти дни Париж наводит меня на многие размышления. Разум призывает меня удалиться отсюда на некоторое время. Друзья описывают мне прелести домика в деревне, куда они приезжали бы в экипаже навещать меня, в какой-нибудь дыре вроде Виль-д'Аврэ, Шаронн или Жан-тийи, но я так люблю этот проклятый большой город, что не могу решиться покинуть его. Улицы здесь узки, воздух зловонен, Новый Мост и Пале-Рояль кишмя кишат шпионами, многим из которых не исполнилось еще и пятнадцати лет. Здесь не хватит смелости прогуливаться по ночам, если только не обладать безрассудством Грифона, о котором я только что Вам говорила; крики бродячих торговцев тут заглушают любую беседу, и каждое мгновение вас может сбить какая-нибудь телега. И все же я остаюсь, если только общее положение не ухудшится, что, впрочем, вполне вероятно. Есть и другие причины для отъезда, потому что некоторые из наших игр вызывают беспокойство соседей, как, например, игра в Маленького Засранца, очень веселая, которой мы развлекались еще тому назад несколько месяцев. Мы брали семилетнего севенца и намазывали его с ног до головы дерьмом, что ему, конечно же, совершенно не нравилось. И вот, в один прекрасный день наш малыш севенец вырывается и убегает по черной лестнице, ведущей в Торговый двор и несется вдоль площадки для игры в шары. Все зажимают носы, некоторые весьма громко хохочут, другие негодуют; когда же более любопытные поинтересовались, как же это могло получиться, мы ответили, что севенец, тупая деревенщина, упал в выгребную яму. Поверили нам или не поверили, страшная вонь вызвала жалобы - уже не впервые - но это не произвело и доли того шума, который поднялся после бегства и гибели Крикуньи. Однако этот слушок присоединился к тогдашнему большому гвалту, а мы в этом не отдали себе вовремя отчета. Люди стараются быть деликатными, когда хотят казаться честными. Что могли бы они сказать о страшной вони, исходящей от Сены? О золотарях, которым лень вывозить фекалии за город, и они вываливают нечистоты прямо в наши канавы и ручьи? Эта кошмарная жижа медленно стекает вдоль улиц к Сене и отравляет ее берега, куда приходят по утрам водоносы за водой, и эту воду парижане затем используют для мытья и приготовления пищи. Я уж не говорю о трупах, которые наши студенты-медики режут на куски и выбрасывают в выгребные ямы, или о нечистотах, что поднимаются по трубам, и те лопаются? Но все молчат, а ужас положения приходится исправлять одним нашим несчастным золотарям. А когда в моем доме мы предаемся пустячным невинным забавам, вот тут-то общественное мнение кипит от возмущения!

Оставьте Париж, говорят мне верные друзья, уезжайте! еще есть время. Речь не только о тех событиях, ход которых пересказывают газеты, и не только о тех неожиданностях, что для нас приберегают наши детки; не в этом одном состоят трудности нашей жизни: клиенты тоже доставляют нам немало забот. Я расскажу Вам об этом в другой раз, ибо сейчас ложусь спать.

Ваш друг Маргарита


Париж, октябрь 1790
Моя дорогая Луиза,

Я уже давно писала Вам об этом, но никогда не устану повторять, сколь важна постоянная забота об удовлетворении наших клиентов. Вы не поверите, насколько капризными могут они быть! Вот, например, господин Лостансуар, который хочет, чтобы его обслуживал Геркулес, причем и пять, и шесть раз подряд без устали. Что ж, скажете Вы, моя красавица, такое можно найти. Вы не были бы неправы, если бы месье Лостансуар не вбил себе в голову, что ему нужен Геркулес двенадцати лет. Где прикажете такого искать? Ворчунья советует мне одеть ландышем какого-нибудь крепыша с Крытого рынка, одного из тех, что умеют отважно совокупляться у стены, с расставленными ногами, со штукой, стоящей до пупа, - но, повторяю Вам, я презираю такие уловки. Правда, я не могла не подумать о Лостансуаре, наблюдая, как маленький паучок окучивает большого с необыкновенным пылом.

Расскажу ли я Вам и о господине Онейяре, у которого член закручен как бутылочный штопор? Это большая редкость, согласитесь. Онейяр приводит меня в замешательство, так как он хочет лишь совсем юных существ, а при этом отверстия должны позволять ему играть в вытаскиванье пробки, крутить спирали, танцевать, выписывать замысловатые кривые бедрами и тазом, непрестанно двигая своим достоянием. А это вовсе не просто, если при этом искать узости.

Господин Биго никакой оригинальностью не блещет, кроме того, что при каждом движении он испускает ветер: особенность, которая не всем может понравиться.

Аббат Монтини - ничтожный онанист, который все время пытается уйти, не заплатив, после того, как просидит несколько часов в кресле, бесплодно мастурбируя и не переставая при том осуждать жестокость Понтия Пилата и злонамеренность грешников.

Нужно иметь крепкие нервы, чтобы его выносить.

Индус приходил только один раз, но я надеюсь увидеть его у себя еще. Его принесли в паланкине, и заплатил он превосходно. Он прибыл в Версаль два года назад в числе тех, кого послал Типу Сагиб, султан Мизора, который рассчитывал, что Людовик XVI поможет ему прогнать англичан. В честь посланцев султана устроили великолепный праздник, но момент был выбран не очень удачно, так как у короля было уже достаточно домашних забот. И вот индус появляется у меня, одетый в шелк цвета сухой розы, вытаскивает из широких складок свой молочно-кофейный член, похожий на длинную тонкую змейку, весь в помпонах, колокольчиках и красных лентах - это, объясняет он нам, должно пониматься как часть его священнодействия. Он опрыскивается розовой водой и, смазав розу розовой же помадой, вводит своего угря в Минуса, который тихонько плачет. Индус весьма хорошо воспитан, и наши туалетные комнаты ему очень понравились, а это важно.

Иногда у моих завсегдатаев есть какая-нибудь особенность. Например, господин Гробу признает только девочек, у которых распустились уже первые цветы, так как ему доставляет удовольствие их брюхатить. Как это было последний раз с Дырявкой. Достав из ширинки свой огромный орган, темный, блестящий и весь в набухших венах, он устраивает его между бедер Дырявки, у которой женское отверстие самое маленькое в мире. Засовывает между ее губок фиолетовую залупу величиной с кулак, резко вдвигает, и мы слышим, как - плоп! - лопается девственная плева, а чудовище засаживает по рукоятку, кровь так и брызжет на живот. Гробу включает машину на полный ход, затем, с тигриным рычанием выстреливает таким невероятным количеством семени, что оно переливается через край и стекает ему на башмаки. Что же касается Дырявки, то на этот раз мы ей вставили кляп, а то ее крики были бы слышны до самого Люксембургского дворца. Это произошло два месяца назад, и вот она беременна, как того и следовало ожидать. Плод ее чрева сможет нам еще послужить, когда месье и мадам Монтей снова захотят поиграть в хирурга. Но почему бы и Вам не заполучить месье Гробу в клиенты, раз уж он живет в Бордо, а в Париж приезжает только на заседания Ассамблеи?

До скорого,

Маргарита

Париж, декабрь 1790
Дорогая Луиза,

Когда однажды я писала Вам, что церковные нищенки ничего не стоят, я забыла упомянуть некоторые исключения. Они встречаются и здесь, как, впрочем, всюду. Например, я только что обнаружила Мелани-Лизунью перед церковью Сен-Сюльпис, пока она ждала свою мать, тоже нищенку. Это мулатка лет шести, которая отчаянно сопротивлялась, когда мы запихивали ее в фиакр. Не позднее, чем вчера, Ворчунья подрезала ей корень языка, поскольку мы намерены употреблять ее только для фелляций, до тех пор, пока она не сможет послужить по-настоящему. Принимая в расчет игру случая, некоторые думают, что она родня Флориану, но это не так. Не думайте только, что негр может пользоваться детишками для своего удовольствия: они заперты отдельно, с игрушками и сластями, пока не настанет время их службы. Такова моя система. В то же время, я знаю толк в разнообразии и умею в нужных случаях делать исключения.

В этом отношении я хотела бы рассказать Вам о девице Мавзолео, генуэзке, которая живет недалеко от Турнели и дает уроки арфы. Она немного хромает, почти богата и к тому же сафистка. Ворчунья с ней познакомилась при обстоятельствах, которые легко себе вообразить, ну да ладно уж, я не ревнива. Поскольку девица Мавзолео не ходит на дом к ученицам, но принимает их у себя, я хотела одним выстрелом убить двр зайцев и наказала Ворчунье смотреть в оба. Не прошло и двух недель, как она привела мне прелестную особу девяти лет, дочь первого поверенного по финансовому надзору. Люсиль, которую мать одевала на старинный манер, имела алебастровую кожу, очень черные волосы и очень голубые глаза. Было бы неосторожно причинить ей боль, поэтому я с самого начала решила встревожить лишь ее ум. Именно в этом направлении я и сориентировала Ворчунью и Монашку, при том, что они, возможно, не обладают тонкостью обращения, необходимой для такой задачи.

Люсиль была набожна, и у меня появилась мысль представить ей неизбежность ее вечного проклятия. На правом плече у нее была небольшая хорошенькая родинка.

- Увы, милая моя Люсиль, - сказала я ей, слегка отворачивая ее декольте, - Демон отметил вас своим когтем. Ни молитвы, ни добрые дела тут уже не помогут.

- О!.. Я скажу об этом моему духовнику...

- Не делайте этого! Вы только ухудшите положение.

- Но что же мне делать?

- Ничего. Ваша участь предопределена с рождения. Никакого выхода нет.

Люсиль - католичка, но мать ее протестантка. Учение о предопределении душ, смысл которого ребенку недоступен, тем не менее было у нее в крови, впитанное с материнским молоком.

Люсиль побледнела, затем, взяв перчатки, вышла, оставив недоеденным завтрак. Я не боялась, что она расскажет о своих визитах ко мне, потому что как-то раз она обманом воспользовалась печатью Мавзолео, и та теперь держала ее на крючке, запретив ей рассказывать обо мне кому бы то ни было.

Однажды я оставила ее одну в салоне, позаботившись о том, чтобы она могла слышать всё, что говорится в соседней комнате.

- Как жаль, что такой интересный ребенок осужден на вечное проклятие! Вы слышали, что было сказано с кафедры в прошлом году?.. Бронзовый шар величиной с нашу Землю, которого ласточка касается крылом раз в тысячу лет, сотрется и исчезнет прежде, чем кончится Вечность. Не ужасно ли это, если представить себе вечные муки Ада? Палящий жар, страшные крики, пронзительнее тех, что издают преступники, когда их живьем колесуют на Гревской площади, трупный запах, к которому невозможно привыкнуть, пытки, чинимые демонами, отчаяние от сознания, что этот кошмар никогда не кончится, одиночество сердца... Невозможно себе вообразить... Разлука... Постоянное насилие над стыдом, моральным и плотским... Невозможность избежать наказания... Грызущее раскаяние о выборе дурного пути... Гневное отрицание Бога...

Сказав всё это, я, как ни в чем не бывало, вернулась в салон и подошла поцеловать Люсиль. Ее била дрожь, лицо было залито слезами, и когда я лицемерно спросила у нее о причине этих слез, она беззвучно затрясла головой. Отныне я не переставала время от времени намекать на «сатанинскую метку», так что дело двигалось. Люсиль худела и бледнела на глазах. Вы спросите меня, дорогая Луиза, зачем мне всё это было нужно. Это была игра! И потом, когда Люсиль окончательно забьет себе голову всеми этими химерами, я надеялась организовать какую-нибудь итальянскую драму, достаточно забавную для моих самых утонченных негодяев. Однако в последнее время Люсиль перестала ходить к Мавзолео и бывать у меня. Я не знаю, какой предлог она придумала, чтобы прекратить уроки арфы и избавиться от этого маленького обмана. Но больше о ней не слышно. Тем не менее, злое дело сделано, и образ неизбежных адских мук запечатлен в ней навсегда.

Желаю Вам доброго здоровья, дорогая Луиза.

Маргарита

Париж, февраль 1791
Милая подруга,

На днях закрыли монастырь девиц Святого Михаила, который долгое время поставлял мне товар в неограниченных количествах. И хотя от семи до восьми тысяч законно- или незаконнорожденных детей поступают ежегодно в госпиталь, и число этих найденышей увеличивается год от году, редки становятся те, кто подходит мне: я говорю о тех, кто в самом деле хороши. Иногда мне предлагают кого-то из провинции, но кто знает, что с ними происходит в дилижансе или на барже?.. Никого нельзя найти и в церквях, ныне почти опустевших и еще сильнее пахнущих застывшим воском, подвалом и плесенью. Есть дети, скажете Вы, которых родители водят в Пале-Рояль, но ищейки лейтенанта полиции и другие шпики дышат такой кричащей алчностью, что выгода покупательницы в конце концов сводится к нулю. Что же касается моих лучших клиентов, то многие покидают меня. Теперь их нужно искать в Лондоне и Риме, в Гамбурге и Кобленце, а те, что остались, зачастую находятся в критическом положении и боятся за свои деньги. Времена очень сильно меняются. Когда я была маленькой, принц Шаролезский похищал детей и купался в их крови, и может быть я сама едва избегла такой участи; и всё же я не могу одобрить нынешнего положения вещей.

Жизнь приносит много новых неудобств как сводницам, так и развратникам. Эти помехи расстраивают предприятия первых, а воображение, которое обещает счастье вторым, тем более жестоко мучит их впоследствии. В этом отношении следует упомянуть перевертышей. Я имею в виду тех, кто покупает раба лишь затем, чтобы ему отдаться. Есть болезненные пути и глубинные наслаждения для хозяина, желающего в свою очередь подчиняться. Но часто его ждет разочарование из-за отсутствия должного вдохновения у субъекта, которого плохо подготовили к выходу на сцену, и он портит развязку, потому что не выучил роль. Это мне объяснял недавно господин де Безоль, который иногда по рассеянности надевает парик задом наперед, а иногда, замечтавшись, натягивает его по самые брови. Он рассказывал, как часто желал он отдаться всем удовольствиям, какие ему мог бы доставить разъяренный ребенок, которого били и унижали, и оттого весьма живо озлобленный против клиента; от такого ребенка он ждал яростных пыток, но те зачастую сводились к нескольким вялым ударам хлыста, нанесенных рукой слабой и будто играя. Дерзость ли с нашей стороны требовать наслаждений, великолепные картины которых начертали нам томительные часы воздержания?

Иногда приключаются странные случаи. Монашка Марта, уже поймав в прошлом году прекраснейшего ребенка трех лет для игры в хирурга, снова отправилась на разведку в кабаре на улице Вожирар, где босяки пляшут, сняв туфли, и обнаружила там на этот раз существо, замечательное во многих отношениях. Темнело уже, свечи оплыли, шел снег, когда, заметив аппетитнейшее дитя, Монашка решила завлечь его обещанием сладкого пирога и мучных лепешек. Этого было достаточно, так как народ в наше время сильно голодает.

Ребенок покорно идет за ней, садится с нею в фиакр, они благополучно добираются ко мне; едва войдя, он тут же достает из ширинки пребольшой член, к тому же забавно искривленный наподобие турецкой сабли, и кричит громогласно:

- Вот так чудо! Наконец-то я в борделе! Ведите мне ваших красавиц, уж я им вдвину!

На мгновение мы так и онемели, а затем громко расхохотались. Карлика звали Титюс, он утверждал, что ему двадцать три года, и он торговал собой на ярмарке Сент-Овид. Ворчунья сразу же проявила к нему большой интерес, и должна Вам сказать, что по размерам они не очень-то отличались. Внезапно словно некий луч света нас озарил, и мы увидели в Титюсе посланца Провидения, способного удовлетворить наконец желания господина Лостансуара. Карлик был золотой жилой. «Велика милость Господня!» - воскликнул бы, воздев руки к небу, наш Монтини, который, опасаясь принимаемого того оборота, что приняла нынешняя политика, благоразумно удалился в Италию чесать там свою жалкую макаронину.

Оставалось только обрядить Титюса по последней детской моде, то есть в штанишки, длинную блузу, подпоясанную шелковым шарфом и с английским воротничком, как у наследного принца, каким мы видали его последний раз в Тюильри. Во время всех этих приготовлений, пока мы делали ему подобающую прическу и пудрили ему лицо, чтобы смягчить его черты,карлик Титюс смешил нас своими рассказами, столь же забавными, сколь и непристойными. Я Вам перескажу некоторые из них, когда мне представится счастье видеть Вас снова.

В назначенный день я велела приготовить скромную закуску из свежих устриц, как любил канцлер Пайяр, крупчатого хлеба и венского сливочного масла. Мне хотелось бы подать неракский паштет из красных куропаток, но его невозможно стало достать, и я заменила паштет каплунами в крупной соли и пирогом. Были разные сыры, баварские пирожные и парниковые артишоки. Все эти яства были обычными еще несколько месяцев назад, но стали нынче настолько редки и дороги, что за ними нужно посылать на луну. Кусок дрянного серого хлеба стоит целое состояние, и те волнения, которые мы наблюдали здесь год и три месяца назад, не имели другой причины.

Господин Ластансуар загодя прислал два ящика шампанского, и едва успели мы зажечь свечи, как он является собственной персоной, весь возбужденный и раскрасневшийся от ожидания удовольствий. Он идет сначала в туалетную комнату, снимает парик и напяливает его на болванку, раздевается, прихорашивается, прыскается духами, затем, одетый лишь в домашний халат, входит в салон. При виде карлика Ластансуар вздрагивает, как от магнетизма Месмера, и кричит страшным голосом:

Ты здесь, негодяй Титюс! Это ты, чудовище, заразил сифилисом двух моих сыновей!

И ты тоже его получишь! - вопит в ответ карлик и, бросившись на него, валит его на землю с силой тех геркулесов, о которых столь часто мечтал Ластансуар. В одно мгновение халат задран на мышино-серой заднице Ластансуара, и Титюс пронзает ее. Но сильнее чем похоть, страх сифилиса овладевает Ластансуаром, и, не в силах освободиться, он ползет по ковру как змея, а карлик сидит на нем, крепко вцепившись в зад. Два пресмыкающихся оползают все помещение и вот они у ножки стола, на котором выставлено угощение. Ластансуар извивается, яростно пытаясь сбросить Титюса, хватается за скатерть, повисает на ней, и тут каплуны, пироги, сыры, салаты и вся посуда с грохотом валятся на двух сплетенных саламандр, и Титюс завершает свой подвиг. Он вскакивает и стремглав бежит наутек, с пирожным в шевелюре, а Ластансуар, с миской соуса на голове, бормочет невнятные проклятия.

Вы видите, моя дорогая Луиза, что милость Господня все же не безгранична. Увы, мы потеряли клиента в лице Ластансуара. По крайней мере, все шампанское осталось нам.

Маргарита

Париж, 19 марта 1791
Как не удивиться тому, моя дорогая Луиза, что еще что-то способно нас удивить? И все же, именно это со мной происходит. Господин Кабриоль де Финьян - мой самый давний клиент, хотя ему едва тридцать лет. Это красивый мужчина, широкоплечий, крепконогий, который любит фраки в переливающуюся полоску и шляпы с двумя выступающими углами по бокам. Он любит только очень юных мальчиков, ходит ко мне довольно часто, но я никогда не видела у него ни малейшего признака эрекции. Не будучи способным сам проникнуть в предмет своего желания, он вводит в него самые разнообразные приспособления, принесенные в несессере. Но чаще он засовывает свою руку, которую затем сжимает в кулак или, напротив, растопыривает пальцы веером, и проделывает он это с большой ловкостью. Если Вы спросите меня, какое удовольствие он при этом получает, то я отвечу, что это наслаждение наблюдать самому свои действия и сосредотачиваться на них. Ему приятен также вид мальчика, пытающегося освободиться, и звук его криков боли и негодования, его искаженное лицо. Но, повторяю, необходимо, чтобы мальчику ни в коем случае не было более шести лет, и мне случается даже испытывать в душе движение жалости, которое, впрочем, я быстро подавляю. Если ребенок выживает после испытания кулаком, господин Кабриоль де Финьян мне его оставляет, что не слишком-то с его стороны любезно, так как предмет более непригоден к употреблению, и нам остается лишь наблюдать его агонию и затем думать, как от него избавиться. Если же мальчишка испускает дух без промедления, то мой верный клиент забирает его с собой, завернув в холстину. Как-то раз я спросила его, что он собирается с этим делать, а он ответил мне: «Я жду». Загадочно, не так ли? Я теряюсь в догадках насчет того, что же он может замышлять и в какие игры играет он с этими трупиками. Кое-что меня насторожило. Как-то вечером, устав сидеть в четырех стенах, я пошла развлечься в Пале-Рояль к Дантю. Мы все были в масках и выпили изрядно, когда разговор зашел о Кабриоле де Финьяне. Одна из масок нашептала мне на ухо нечто, чего я не смогу забыть и Вас прошу никогда никому не рассказывать. Вы, конечно, знаете, что некоторые чудовища пробуют из любопытства вкус нашей плоти.

Нужно еще, прибавила маска, чтобы очень юной была эта плоть, но и в меру выдержанной, и лучше всего, если она принадлежит маленькому мальчику, умершему в страданиях.

Тут мне показалось, что голос маски был голосом Кабриоля, и меня охватила дрожь.

Как это? - нашла в себе силы спросить я.

О, нет ничего проще. Нужны лишь хорошие ножи и немного сноровки. Знаете ли вы, что некоторые смышленые мясники участвуют в забавах самых отпетых развратников?..

Мясники учат их разделывать редкую дичь. Внутренности кидают собакам, кроме, разумеется, печени и почек. С кишками поступают по-разному, в зависимости от вдохновения. Что же до остального, то совсем не обязательно есть всё: попробовать - вот высшее наслаждение, и всякий опыт полезен в наше время. Такое происходит время от времени в каком-нибудь домике в Шаронне или Венсене, и вы можете попытаться получить туда приглашение.

Я не знала, что ответить, хотя и сгорала от любопытства, и прежде чем я снова открыла рот, маска уже удалилась. Я никому более, кроме Вас, не поведаю об этой встрече, но я иногда вспоминаю о ней. Не позднее, чем позавчера господин Кабриоль де Финьян пронзил насмерть сироту из Бисетра и унес его в мешке. Кто знает, что с ним сталось? Но и этого я не сказала никому: к Кабриолю, к его широким плечам, к его красивым ногам, к его сюртуку в полоску я испытываю влечение, для меня самой необъяснимое. И я задаюсь вопросом, предпочитает ли он жареное мясо тушеному... Со своей стороны, я с трудом собрала какие-то припасы, чтобы пережить эту ужасную зиму и не погибнуть. Вместо мяса будет горох, а вместо сливочного масла - топленое свиное сало, которое удалось достать сложными путями через Лармуа, актера Французского Театра, которого я вознаграждаю особыми услугами.

Маргарита

Париж, апрель 1791
Часто события происходят быстрее, чем мы ожидаем, не правда ли? Я только что узнала, что Люсиль покончила с собой из страха попасть в ад - это называется прыгнуть в реку, чтобы спастись от дождя, большая глупость. Это всё равно, скажете Вы, в любом случае она считала себя погибшей. Кажется, она бросилась с крыши, одетая, как всегда, на античный манер. Торговка нотами, которая только что продала свои листки Монашке Марте, поведала нам, как это было, поскольку она сама всё видела. Представьте себе Люсиль, разбившуюся о мостовую, распластанную, как раздавленная жаба, и багровую от крови, кишки вывалились из брюха наружу, волосы вперемешку с мозгами. Падая, она по пути сломала хребет какой-то старушке и чуть не зашибла стекольщика. Ее родители и все жители квартала подняли большой шум, затем приехала повозка увезти то, что осталось от Люсиль, и мостовую сполоснули водой. Что же до старухи, то она сейчас в богадельне, а жаль.

Унесли также на носилках мою соседку по имени Пено, умершую от аборта. Она сама это делала, раза по два-три в год, как говорили. Если бы я знала раньше, я бы, возможно, покупала у нее плоды; может быть, она была бы и сейчас жива, а может быть, и нет. Сегодня я слышала во дворе причитания кумушек, что, дескать, не было у Пено ни сердца, ни брюха. И что же?! Разве некоторые звери не пожирают свое потомство?.. Поскольку дети - это наглые паразиты, Природа смогла обеспечить их выживание лишь противопоставив справедливому каннибализму замок родительской любви. Но очень часто этот замок ломается, и это происходит, когда отец пользуется собственной дочерью или сыном. Я была свидетельницей этого в юности, и если мне самой не довелось стать жертвой, то это может быть лишь потому, что мой отец погиб под колесами дровяной телеги, когда я еще сосала грудь. Ну, а рассказ о том, что я видела, Вас, быть может, развлечет.

Это было в субботу во время сбора винограда, скрипки играли во всю мочь, и к ним присоединялись песни и возгласы пьющих. Боясь их приставаний, я нашла себе убежище на крыше амбара и зарылась в сено до самого носа. Не успела я спрятаться, как я услышала скрип ступенек и увидела, как из люка выкарабкивается папаша Капрон, весь красный и встрепанный, в неряшливой рубахе на волосатом торсе козлиного цвета. Он встал на страже у отверстия, так, чтобы следить одновременно за приставной лестницей и крышкой люка, и стал ждать. Я не отрывала от него глаз, мне было любопытно, что будет дальше. Вскоре ступени лестницы снова заскрипели, и я увидела Мадлен Капрон, девочку примерно моего возраста. Похоже, что у нее была та же идея, что у меня: спрятаться в безопасности. Не заметив Капрона, она прошла мимо него, а он тотчас захлопнул люк. Мадлен от этого шума подскакивает на месте, оборачивается и видит своего отца, смеющегося с видом хитрым и развратным. Деревенские ребятишки часто видят совокупление животных и поэтому сразу понимают, в чем дело; угадав страсть своего отца, Мадлен пытается взобраться на стог сена. Как и следовало ожидать, она только увязает в нем и падает. В одно мгновение Капрон уже на ней, задирает ей платье, одной рукой держит ее за волосы, а другой рукой достает свой темный и твердый член. Мадлен кричит, отбивается, но ей не за что ухватиться в стогу, который подается, никто не слышит ее призывов, заглушённых сеном и пиликаньем скрипок. Я жадно пожираю глазами эту сцену, потому что я в первый раз вижу человеческое совокупление, и даже спаривания животных я никогда не наблюдала с такого близкого расстояния. Несмотря на все ее усилия, Мадлен уже насажена на кол, и я вижу совсем близко ее щелочку, которая пачкает кровью толстый член, что ходит взад и вперед между ее животиком и засаленными штанишками в пятнах мочи. Продолжая держать ее за волосы, Капрон надавливает на бедра своей дочурки, отчего детская попка оттопыривается, а отец хрюкает, словно хряк, при виде всего этого. Это продолжается, как мне кажется, довольно долго, пока наконец Капрон не убыстряет свои движения, при том, что я не могу видеть его члена, и не кончает с еще более громким хрюканьем. Затем он поднимается, оправляет одежду, прочищает горло, сплевывает, открывает люк и спускается. Мадлен в течение нескольких минут остается неподвижной, захлебываясь рыданиями, потом встает, подтирается юбками и тоже исчезает. С этого дня никто больше не видел, чтобы она смеялась. Что же до Капрона, то его нашли год спустя на том же сеновале, после долгих поисков. Его горло было перерезано ножом для сала, и тем же ножом были отрезаны его член и тестикулы. Кто это сделал, осталось неизвестным. Я узнала вскоре, что по прибытии в Париж Мадлен поступила в монастырь францисканок-реколлекток.

Маргарита

Париж, 20 июля 1971
Моя дорогая Луиза,

Очень жарко, и мы обмахиваемся сложенными газетами. Поскольку мы оставляем окна открытыми, с наступлением вечера множество бабочек - сфинксов, монахов, химер и адмиралов - летит на пламя свечей, отчего запах распространяется не самый приятный.

На прошлой неделе, один человек светлого ума, которого мы знаем лишь по прозвищу Пуф-Пуф, пришел ко мне. Этот Пуф-Пуф - один из самых фривольных типов. Он явился в обществе мальчика, у которого есть подобие ног, но совсем нет рук, только зачатки пальцев торчат из плеч, и лицо серафима. Пуф-Пуф привел его ко мне лишь за тем, чтобы показать, как он его использует, так как, говорит он, вовсе не желая его гибели, он, напротив, хочет увезти его с собой в Венецию и навсегда привязать его к себе.

Итак, Пуф-Пуф и его чудище в зеленой комнате. Именно там решили мы дать спектакль для нашего развлечения, поскольку эта комната оборудована зеркалами. Ибо о маленьком домашнем театре, который я думала было устроить на чердаке, нечего теперь и думать: такой оборот принимают нынешние события.

Пуф-Пуф уселся за клавесин, превосходный инструмент, сделанный в Антверпене, который я храню в память о канцлере Пайяре, подарившем мне его. Голосом, красота которого ни в чем не уступала красоте его лица, мальчик спел контртенором многие модные пьесы, например, «Прекрасную Филлиду», «Радость любви», «Как нежна твоя свирель» и некоторые другие. Мы раздели детей, которые остались у меня сейчас -их совсем немного - и я выстроила их в наивный балет. Получилось не слишком искусно, я это признаю, но очень приятно на вид. Дети старались, как могли, и руки Пуф-Пуфа блуждали всё больше и больше, в то время как зеркала отражали нам гладкие спинки, округлые попки, едва пробившиеся грудки, миловидные личики. Казалось, не шесть детей, а по меньшей мере сотня вращались, поднимая руки и делая па.

Уверенность,
Но умеренность,
Выражение
С воображением,
Головку прямо, ножку выше,
Ручку колечком,
Губки сердечком...
Пуф-Пуф не мог больше сдерживаться, посадил себе на колени свое чудище, страстно целуя и лаская его. Затем он снял с него обувь, и мы увидели престранные ножки, как будто составленные из переплетенных колбасок, готовых лопнуть, и член на высоте всех ожиданий. Пуф-Пуф сам живо разоблачился и, бросившись на диван, подставил свой в высшей степени приятный зад монстру-певцу... С невероятной ловкостью тот ввел одну свою ногу в Пуф-Пуфа, а другой ухитрился массировать ему головку. Ни Ворчунья, ни Монашка, ни я сама еще не разу не видели подобного, и это зрелище было для нас очень поучительным. Пуф-Пуф был на седьмом небе: немного крови сочилось у него из задницы, он спустил как циклоп и захотел, в силу своей исключительной фривольности, сам вымыть ноги своему чудищу; затем, выпив с нами шоколаду, двое друзей отправились восвояси. Сегодня утром я получаю письмо, в котором объявляется их отъезд в Венецию. Пуф-Пуф сопроводил письмо свертком золотых монет, за то, что, по его словам, я дала ему поиграть на своем клавесине. Вот это называется истинная галантность!

И еще один клиент вскоре меня покинет. Мой Индус уже некоторое время заклинает меня найти ему, чтобы увезти его в Мизор, мальчика с серебристо-овсяными волосами, который не должен быть ни слишком мал, чтобы мужественно обслуживать своего хозяина, ни альбиносом, ибо красные глаза - это дурная примета. Индус мне сказал, что даже готов отложить свое плавание на необходимое время, описывая мне, как он проденет золотые кольца в соски юноши, инкрустирует алмаз ему в крылья носа и будет его одевать только в розовую и серебряную парчу. Этот мальчик, сказал он, будет отныне жить в роскоши, посреди небесных ароматов и запахов изысканных пряностей; ему будет очень хорошо, но возможно, при необходимости или по капризу хозяина его придется сделать кастратом.

Требуя такой редкий оттенок цвета волос, Индус поставил меня в затруднение, но не позднее прошлой недели, отправившись смотреть восковые фигуры, которые Курций выставил на бульваре Тампль, покинув Пале-Рояль, я нашла белую ворону. Это был уже большой мальчик, державший из осторожности башмаки в руке: волосы его, словно из позолоченного серебра падали крупными локонами на дрянной ворот из серого драпа. Остановившись перед Спящей Красавицей, чей облик напоминает госпожу дю Барри, и грудь вздымается и опадает при помощи хитрого дыхательного механизма, он созерцал восковое лицо цвета более живого, чем его собственное. Мне составило некоторого труда приманить его, чтобы не навлечь на себя подозрений племянницы Курция, которая озирает все соколиным оком. В свои тринадцать лет Серебристый Цветок уже более развращен, чем последний проходимец, и тем больше его бледные волосы, его мелодичный голос понравятся нашему Индусу с розовыми помпонами. Таким образом, я совершенно уверена, что уже совсем скоро Серебристый Цветок увидит Индию. Обидно только, что этот мальчик с прозрачными ресницами, с кожей цвета слоновой кости, хотя и безволос еще совершенно, однако отмечен подозрительным пятнышком на члене, которое, с помощью Дьявола, может принести ему большие неприятности еще до того, как корабль достигнет берегов Азии. Но если обо всем думать...

Маргарита

Париж, 13 сентября 1791
Есть картины, моя дорогая Луиза, которые мне хотелось бы иметь дар написать. Например, как Мелани-Лизунья, вся черная, одетая в лиловато-красную тафту и раскоряченная, как на горшке, сосет с причмокиванием член Серебристого Цветка, его вычурную, измученную штуку, почковатую, с собачьим концом, со странными узелками, загнутую вверх, как у древних сатиров. Серебристый Цветок, весь голый, с бледно-сиреневыми яйцами, с ресницами, словно покрытыми инеем, вцепившись в курчавые волосы Мелани опаловыми ногтями, закатывает глаза к небу, а Индус сзади вводит ему своего длинного и тонкого угря, по-прежнему украшенного подвесками и колокольчиками, которые позвякивают в ритм. Индус, одетый с обычным великолепием, хотя и в беспорядке, неизбежном в данной ситуации, со стоном ускоряет движение, отбивает ритм ногой в туфле зеленого сафьяна, расшитой жемчугом. Позади него Флориан на четырехдюймовых подошвах, в белом парике «фрегат» от Леонара, таком высоком, что он чуть не задевает люстры, в тесном корсете, очень прямой, в платье с фалдами, открытом спереди и сзади, согнув колени, содомизирует Индуса. В то время как он наносит мощные удары своим тараном, черным и блестящим от влаги, испуская радостные крики, весь дом ходит ходуном, канделябры отплясывают сарабанду на потолке, а кресла подпрыгивают на всех ножках. Не правда ли, прекрасная картина?

Маргарита

Париж, 15 февраля 1792
Простите мне, дорогая Луиза, что не писала Вам столь долгое время, и будьте уверены, что я позволила бы себе это удовольствие гораздо раньше, если бы у меня были хорошие новости. Невиданная доселе волна разврата обрушилась на Париж, где процветают все бордели -кроме, увы, моего. Причиной тому тот род клиентуры, который я избрала. У меня, впрочем, в запасе четыре ребенка, кто знает. Из-за холодов я держу их на кухне, под присмотром Ворчуньи. Кормят их скудно, что не мешает им иногда затягивать странные и печальные песни, от которых у меня обостряется мигрень. К тому же, вот уже два дня как в пассаже Торгового двора царит ужасный грохот. Этот грохот доносится из ангаров Шмидта, где всю ночь горит огонь и сколачивают, кажется, что-то большое. Принесли, я знаю, длинные дубовые брусья, и сегодня утром я видела, как не менее четырех раз приходил и уходил доктор Луи, постоянный секретарь Хирургической Академии. Наконец, грохот сделался невыносимым, и я послала Ворчунью посмотреть, что же там происходит. Она донесла мне, что, подглядывая в дырку, увидела подобие ворот, поставленных перед чем-то вроде качельной доски, упирающейся в перегородку, состоящую из двух частей и с круглым отверстием посередине. Мне кажется это загадочным, и я не вижу никакого смысла в этом предмете.

Прощайте на сегодня, красавица моя. В последнее время в Париже много танцуют.

Маргарита

Париж, апрель 1792
Дорогая Луиза,

Теперь мы все знаем, зачем нужна машина, которую я описала Вам два месяца назад, и с тех пор Вы и сами наверняка читали в газетах кое-что об этом. Испытав ее на баранах, машину установили на Гревской площади, и вор Пелетье получил честь ее инаугурации. В Париже любят всё новое, и толпа собралась огромная, но она была весьма разочарована тем, что всё произошло так быстро. Едва успели хоть что-то разглядеть. Во времена моей юности ходили смотреть колесование, и, уверяю Вас, зрелище стоило того, особенно если смотреть с хорошего места. День пролетал как час. Так меняется мир: людей более не убивают, но отправляют к праотцам. Всё сегодня делается оптом, и нам остается лишь сожалеть о наставших временах, когда количество заменяет качество. Шепчут, однако, что новая машина поможет стереть с лица земли всех тех, кто слишком прилежно изучает Декларацию прав человека. Меня бы это не удивило, но я утверждаю, что как бы ужасно ни было положение, хуже быть уже не может.

Я бы не могла сказать этого о Ластансуаре, которого я увидела на набережной Часовщиков шагающим на костылях. Похоже, у него больше нет кареты, зато есть сифилис: согласитесь, очень невыгодный обмен. О Титюсе я ничуть не беспокоюсь: вероятно, он вновь продает свои странные прелести на ярмарках и рынках.

Индус уплыл в Мизор и увез с собой Серебристый Цветок, но вот позавчера Мелани-Лизунья - еще, Вы не поверите, девственница несмотря на свои семь лет - жалуется мне, что у нее болит горло. Осматривая ее, я замечаю у нее в гортани какую-то розоватую опухоль, которая ставит меня в тупик. Я зову тогда Луазеля, весьма искусного врача, который не раз выручал своим искусством и меня, и моих спутников.

Луазель обладает приятным характером, он ни красив, ни дурен, прическу носит еще графтонскую, по моде, какая была двадцать лет тому назад. Он ничему не верит, ни на что не жалуется, никогда не утешает попусту, но очень славно починил ногу, которую мой Жак сломал, натирая паркет. Наконец, у него есть прекрасные мази, чтобы лечить детей, отстеганных крапивой или сильно обжегшихся. Я знала его мать, очень способную женщину, которая одинаково хорошо умела завязать развязанное, как и развязать, то, что связали.

Приходит Луазель, осматривает Лизунью, находит мягкий шанкр и определяет сифилис, как я и ожидала. Видите, это письмо насквозь пропитано сифилисом, поскольку Ластансуар и маленькая смуглянка несут одинаковое бремя, хотя пути зла оказались различны. Сифилис повсюду, и, имея в виду декреты Законодательного Собрания, люди только об этом и говорят. Если Мелани-Лизунья вылечится, тем лучше. А если нет, с ней обойдутся, как с другими. Моралисты, - сказал Луазель, когда я наливала ему портвейн, считают, что все несчастья происходят от нашего плохого поведения, но можно долго рассуждать, что они под этим понимают, поскольку в наших блужданиях и заблуждениях мы шли уверенным шагом. Что же касается некоторых болезней, то нам их не в почтовых каретах привозят. В противоположность тому, что утверждают святоши, которые, когда заболеют, винят козни Лукавого или дверные замки, сифилис мы получаем через половое сношение, фелляцию, куннилингус или педерастию. Причины простительные, результаты поразительные...

Господин де Сад уверяет, что результат не обязательно нуждается в причине...

Знаю, знаю... Такие фразы взрывоопасней пороха, потому что они ставят под вопрос всю философию Аристотеля и схоластов, а заодно отправляют своего автора прямехонько в тюрьму. Господин де Сад уже испытал это на себе, и поскольку он самый неудобный человек на свете, то не исключено, что он еще вернется в застенок. А теперь, многоуважаемая госпожа сводница, я должен вас покинуть и ехать в Монруж, где один часовщик пробуравил свою дочку, и весьма нехорошим образом, принимая во внимание диспропорцию органов. Мне нужно заштопать это дитя к первому причастию, потому что, да будет вам известно, наши развратники возлагают много надежд на маленьких причастниц. Эти овечки и невесты Господни воспламеняют тебе низ живота одним своим видом.

Этот часовщик - преступник, - ответила я, - ибо что бы сталось с моей торговлей, если бы каждый угощался у себя дома? Если хозяйки будут сами делать свечи, все бакалейщики разорятся!

Я уверена, дорогая Луиза, что Вы разделяете эту справедливую точку зрения. Что сказать, мы живем в эпоху больших перемен. Улицы переименовывают, Разум и Равенство вдруг заменяют святого Илью и святую Екатерину. Мальчишки еще рыбачат в Сене, которая продолжает красиво отражать небо по вечерам, но окрестные жители не складывают больше дрова на берегу. До сих пор в этих поленницах обитало целое племя красных пауков, а также там прятались милые девушки, лишь немногим менее мерзкие, чем в зерновом порту.

До скорого. Ваш друг,

Маргарита

Париж, июнь 1792
Дорогая Луиза,

Это письмо будет, возможно, чересчур длинным, поскольку мне нужно рассказать Вам вещи необыкновенные.

Как-то раз Ворчунья приходит вся разгоряченная и приносит весть, что в Маленькой Польше одна старуха продает великолепного ребенка: гермафродита, ни больше, ни меньше. Я отправляюсь проверить это известие как следует и не спеша. Надо быть острожным с подделками: часто мне представляли вместо андрогина какую-нибудь девчушку, где при свете свечи не разберешь, что ее маленький член сделан из воска - неподходящий материал, Вы согласитесь.

Прихожу по назначенному адресу, старуха проводит меня в помещение, достоинство которого резко контрастирует с кошмаром, царящим вокруг. Кровать красного дерева, довольно опрятная, с зелеными саржевыми занавесками, и нечто вроде подмостков, ярко освещенных и украшенных персидских ковром. Там и стоит девочка-гермафродит. Представьте себе ребенка лет уже тринадцати от роду, совершенных пропорций, ноги длинноваты, но прекрасной формы, также и руки, красивые ступни и ладони. Кожа цвета слоновой кости, водопад эбеновых волос обрамляет лицо чрезвычайной привлекательности. Глаза, похожие на черные маслины, которыми торгуют греки, и широко расставленные, как у козочки, нос короткий, с горбинкой, большой рот с пухлыми губами и превосходнейшими зубами. Гермафродит сидит рядом с большой корзиной, наполненной вещами, которые должны быть приобретены вместе с ним. Старуха не хочет брать ассигнаций, требует золотых монет и называет такую чудовищную сумму, что у меня перехватывает дыхание. В то же время, улыбка, красота и необычность ребенка очаровывают меня. Я приближаюсь, протягиваю руку, чтобы ощутить упругость плоти. Грудки шелковистые, острые и твердые: можно предположить, что они будут великолепны. Живот площе, чем обычно у детей такого возраста, особенно у девочек, всё тело какое-то необыкновенно гладкое и чистое. На безволосом еще бугорке можно различить как будто пушок, скорее намек, но скоро он начнет вовсю пробиваться. Я наклоняюсь, чтобы исследовать щелку, очень четко прочерченную, с губками еще тонкими и бледными. Член длиной не более безымянного пальца заменяет клитор, и под ним я замечаю одно яичко размером не крупнее вишни. Я ввожу палец между половых губ и нащупываю под ними крохотное отверстие.

- Девственность?

- Никогда не было, - отвечает старуха.

- Лунные цветы?

- Пока что обходилось без этого свинства, - отвечает старуха.

Я беру членик двумя пальцами, гермафродит со смехом отворачивается.

- Встает иногда?

- Бывает, - отвечает старуха.

- Может спускать?

- На все Божья воля, - отвечает старуха.

Я раздвигаю маленькие ягодицы, изучаю бледно-лиловую розочку, которая мне кажется нетронутой.

- Не пользовались?

- Никогда, - отвечает старуха.

- Язык?

- Взгляните сами: вы такого не увидите до самого Константинополя.

Ребенок открывает рот. О, небо! Я вижу свежий, кораллового цвета язык, длинный, тугой, изысканный и такой гибкий, что гермафродит может его раздвоить. Этот язык может стать змейкой, трубкой, клыком, кинжалом, канавкой, шилом, присоской, и понимаешь, что он примет любую форму, чтобы тянуть и тянуть сладострастие. При виде его я дрожу, мое нижнее белье намокает, я чуть не лишаюсь чувств. Живо беру себя в руки, начинаю делать подсчеты, торгуюсь, но старая ведьма, которая заметила мое состояние и знает цену вещей, остается непреклонной. Я уступаю. Дорогая Луиза, я не решаюсь назвать Вам сумму, которую мне пришлось заплатить, но описав вам существо, которое я назову Тирезием, я должна перечислить и его гардеробы, один для девочки, другой для мальчика.


Два атласных корсета цвета утренней зари.

Три нижних перкалевых юбки, одна в голубую полоску.

Шесть вышитых сорочек.

Три тюлевых накидки, называемые «лгуньи».

Ночная рубашка из муслина.

Три платья из крупнозернистого шелка цвета голубиной шейки с передом из тафты.

Дамское приталенное пальто цвета парижской грязи.

Две пары кожаных туфель.

Пара домашних туфель из ткани броше.

Шесть пар белых шелковых чулок.

Шляпа-амазонка.

Платяная щетка из слоновой кости. Головной платок из серого шелка.

Большой расписной веер, изображающий Геракла у ног Омфалы. Но также:

Мужское пальто из василькового драпа. Пара мягких сапог.

Бархатные жилеты, из них один с пуговицами в виде цветка. Панталоны из кремовой бумазеи. Панталоны из рыжеватой замши.

Индийский домашний халат и индийские же домашние туфли. Кусок кожи для ног. Зубная марля.

Семь рубашек из тончайшего льна.

Несколько пар чулок, белых и ажурных.

Башмаки из черной кожи со стразовыми пряжками.

Зеленые шагреневые туфли с серебряными пряжками.

Треуголка.

Два ночных головных платка.

Короткое пальто из коричневого драпа с низким воротником.

Муфта из кошачьего меха.

Шесть носовых платков.

Трость с набалдашником в виде мопса.


Никогда бы я не подумала, что подобные вещи можно обнаружить в трущобе Маленькой Польши, никогда и во сне я не представляла себе такого сказочного существа, как Тирезий.

Прибыв домой, я с удовольствием отметила, что гермафродит был весьма хорошо воспитан, опрятно ел, вежливо отвечал на мои вопросы. Он не помнил своих родителей и воспитан был кукловодом, который научил его читать и немного танцевать. Это был, рассказывал он, очень добрый человек, образование у него было лучше, чем положение, и, поскольку ему не хватило любопытства раздеть свою ученицу, он ничего не знал о тайне ее конституции. Полгода назад кукольник умер от удара, только успев поставить свой балаган в Кламаре. Случай свел Тирезия со старухой, которая с первого взгляда заподозрила необычное. Она приютила ребенка, подробно его обследовав, затем в кредит нарядила его и выставила на продажу. Это все, что знал Тирезий. Впрочем, впоследствии я не раз имела случай убедиться, что он врет как дышит. Неважно. До этого еще было далеко.

Я решила вознаградить себя ласками этого чудесного ребенка, но мне в настоящее время не представляется возможным делать крупные долгосрочные инвестиции, и я знаю, что мне, увы, придется с ним вскоре расстаться. Вместо того, чтобы проституировать его вслепую, я решила устроить аукцион, пригласив лишь ограниченное число избранных клиентов.

Как описать Вам, дорогая Луиза, ту ночь, что я провела с Тирезием? Я отослала людей спать и, затворив все двери, зажгла в плошке пламя, отсветы которого только и освещали комнату. У меня еще было шампанское, оставленное Ластансуаром. Тирезию не доводилось раньше пробовать этого напитка, и эликсир сделал кипучим его самого. Мне не доставало пальцев, чтобы исследовать это очаровательное тело, рук, чтобы прижимать его к свой груди, губ, чтобы покрыть его горячими поцелуями. Тирезий отвечал на мои чувства с необыкновенным пылом и не раз показал, что может пользоваться своей двуполостью; ловкость и страсть искупали его застенчивость. Все было трепетанием, биением, замиранием, напряжением, излитием, росой, ручьем, дрожью, вздохом. Я текла повсюду, я снова была молодой, но слезы лились у меня при мысли, что мне придется продать такой нежный и редкий предмет. Чтобы сократить страдание, лучше было не ждать, и на следующий же день я послала предупредить возможных покупателей.

Прежде всего, это были месье и мадемуазель Изамбар - брат и сестра. Они спят друг с другом с юного возраста и, насколько я знаю, у них родилось двое или трое детей, которых они отправили подрастать в деревню, а сами, будучи весьма богаты, живут в большом доме на Шоссе д'Антен - с прошлого года улице Патриота Мирабо. Эта кровосмесительная парочка самую малую толику уродлива: и брат, и сестра кругленькие и жирненькие, похожие на кувшины с оливковым маслом, с блестящими глазами навыкате под густыми бровями. Наверняка гермафродит смог бы внести некоторое разнообразие в любовные забавы двух сластолюбцев.

Я пригласила также господина Визариуса, который, будучи слепым, тем не менее чрезвычайно развратен. Он прекрасно владеет своими двумя руками, коими он всё время шарит перед собой и часто нашаривает то полную грудь, то влажный холмик, то круглую попку. Он тоже ничего не потерял из своего богатства.

Отправила я письмецо и господину Барботену, известному сатиру, член которого всегда в деле. Не с легким сердцем зову я его: мысль о том, что он может повредить сладостную плоть Тирезия, тревожит меня, и лишь крайняя нужда в средствах заставляет меня сделать это. Того же рода сомнения мешают мне пригласить Кабриоля де Финьяна, несмотря на все его деньги. Я вовсе не желаю смерти Тирезия, и если Кабриоль найдет его великоватым для себя, некоторые извращенцы могли бы захотеть полакомиться тушеным гермафродитом, по примеру римлян, вкушавших в соусе язычки говорящих птиц, о чем рассказывал мне канцлер Пайяр.

В назначенный день все это общество собирается в салоне, входит Тирезий, но вот меня зовут, и, к моему великому сожалению, я вынуждена Вас на сегодня оставить.

Маргарита

Париж, 1 июля 1792
Моя дорогая Луиза,

Такая, какой я Вас знаю, то есть живая и полная любопытства ко всему, что в мире есть необычного, Вы наверняка с нетерпением ждете, чтобы я описала Вам, каким образом проходил аукцион Тирезия, и кто его купил. Господин Визариус, после продолжительного ощупывания товара? Господин Барботен, членом которого можно колоть орехи? Брат и сестра Изамбар, живые шары, у которых от похотливости чуть глаза не вываливаются?.. Ах, придется Вам еще немного подождать.

Итак, все это общество собралось в большом салоне. Медленно открывается дверь, и появляется Тирезий, одетый лишь в домашние туфли с пряжками и ярко-фиолетовый атласный корсет, который, будучи туго зашнурованным, подчеркивал грудь и бедра. Черные волосы, завитые щипцами и посыпанные золотой пудрой, ногти, соски и головка члена выкрашенные сусальным золотом, пучок страусиных перьев торчит из задницы - в таком виде Тирезий жеманно выступает, пряча полуулыбку за веером. Амур собственной персоной!

При виде его сладострастные возгласы раздаются в собрании и, угадав по ним приближение предмета вожделения, Визариус на ощупь направляется к Тирезию, начинает трогать, ласкать, мять, тискать, обнюхивать, и тоже издает крики и хрюканье. Я возвращаю его в кресло, и тут же все руки тянутся к ширинкам, а пальцы госпожи Изамбар исчезают под юбкой, и никто не обращает внимания на мороженое, принесенное Ворчуньей. Я хлопаю в ладоши, чтобы призвать собравшихся к порядку и начать аукцион, и объявляю первую цену: две тысячи ливров; тут же Визариус предлагает две тысячи триста. Не удивляйтесь, дорогая Луиза, столь значительной сумме, но примите во внимание чрезвычайную редкость предмета, сластолюбие присутствующих и слабость плоти. Если Вы мне возразите, что я плачу двенадцать ливров в месяц Жаку и Жакетте на двоих, что большой мешок слив можно купить за двадцать су, а платок из индийского муслина стоит девять ливров, то напомню Вам, что всё здесь дорожает изо дня в день, и что не следует ждать значительной потери стоимости ассигнаций. Вернемся к нашему аукциону: не успел Визариус договорить, как поднимается Барботен, размахивая руками и тем, что торчит у него из ширинки, и предлагает две тысячи шестьсот. Брат и сестра подскакивают, словно от укуса тарантула, и сумма достигает двух тысяч семисот ливров; Визариус рычит, как тигр, Тирезий заливается смехом, а Ворчунья роняет поднос, все вазочки с мороженым падают на пол и разбиваются вдребезги. Визариус еще поднимает цену, Барботен не желает уступать, и, в конце концов, побеждают Изамбары со скромной суммой в три тысячи двести ливров! Можно сказать, землетрясение в Лиссабоне. Ворчунья подметает осколки стекла и стирает с пола следы мороженого, а я распоряжаюсь подать всем шампанского, которое приносит мой Жак со строптивым видом. Изамбары вне себя от радости, они хотят немедленно испытать те удовольствия, которые обещает им гермафродит. Я пытаюсь отослать двух других, но те умоляют разрешить им остаться и подглядывать. Делать нечего, я позволяю.

Мы входим в большую розовую комнату, которая ничем не обита, в мгновение ока все раздеваются, и Тирезий, указывая в небо, но отнюдь не пальцем, вызывает новые крики восхищения. Без промедления мы приступаем к действию.

Растянувшись на спине, месье Изамбар возбуждает свою сестру, которая, улегшись на него, сосет член Тирезия, а брат проникает ему в вагину. Одновременно я приникаю к розочке гермафродита, лаская его светлую шелковистую спину... При виде этого Барботен два раза кряду спускает в турецкую подушку и бросается на слепца. Тот, занятый сосредоточенной мастурбацией, вдохновленной всем, что он смог ощупать, и теми звуками, которые он слышал теперь, наотрез отказывается быть проткнутым и, плавая в своей ужасной тьме, встает, падает и разбивает драгоценную вазу из поддельного китайского фарфора, за которую ему придется дорого мне заплатить. Все ревут, икают, стонут, вопят, пукают, хрюкают, рычат, вздыхают, задыхаются, в то время как струи, лужицы, излияния, эякуляции, ручьи, реки, озера растекаются по ковру. Но это было лишь первое действие балета, ибо, вспомнив, что на кухне у меня есть двое детей еще невинных, я послала Ворчунью за ними, чтобы добавить крепости в наше пойло. И вот второе действие:

Представьте себе гермафродита, который галантно обслуживает спереди мадемуазель Изамбар; ее содомизирует брат, привыкший регулярно проделывать это по пятницам вот уже двадцать лет, в то время как слепец лижет розочку Тирезия, а вызванный из кухни мальчик сосет Визариусу член. Обезумевший, весь измазанный собственной слизью Барботен выкрикивает бессвязные слова и мастурбирует со скоростью света, чтобы кончить между ягодиц сосущего мальчика. При этом он не забывает засунуть три пальца в девочку и разорвать ей плеву. Маленькая цветочница, похищенная на Марсовом поле, ревет белугой. После завершения этой композиции третьего действия не последовало, поскольку шампанское и сорбет с ромом отрезвили нас. Конечно, дорогая Луиза, Вы спросите, где были мои руки все это время...

Маргарита

Париж, 30 июля 1792
Попытаюсь, моя дорогая Луиза, ответить на практические вопросы, которые Вы мне задаете. Скажите себе, что всякая девственность эфемерна, как бы ни возмущался господин Май со своим уксусом. Ребенок, хорошо приученный к фелляции, обеспечивает наилучший доход, но надо уметь его как следует подготовить. Если его красота в данном случае играет меньшую роль, чем если бы он был предназначен к соитию или педерастии, следует все же провести некоторую предварительную работу. Например, попробуйте рассмешить ребенка перед тем как похитить его, дабы убедиться, что его рот подходит для дела. Нужно, чтобы он не был ни слишком узким и неудобным, ни широким, как лоно христианской роженицы. Тонким губам цена грош, они должны быть, напротив, полными, хорошо вывернутыми и подвижными. Дыхание должно быть легким и свежим, зубы здоровыми, и никаких затруднений при глотании, иначе клиент может обидеться, что его семя изрыгают как блевоту. Когда Вы изучите ребенка - я советую Вам выбирать возраст семи-восьми лет - и доставите его к себе, подрежьте ему основание языка, как мы это сделали, например, Мелани-Лизунье. Затем Вам следует обучить его, а для столь юной особи это не так-то легко. Многие девочки и мальчики впадают в такое глубокое отчаяние, попав в наши руки, что пытаются укусить член, который им пихают в рот. Вы должны бороться с этой склонностью маленьких чертей, угрожая им самыми страшными казнями, если они осмелятся такое сделать. Опишите им во всех подробностях игру в хирурга, которой увлекаются люди вроде супругов Монтьель. Распишите им в красках раскаленные щипцы, ножницы, крепкие веревки и прочее в том же духе, чтобы подавить их дух и вразумить их. Вам это удастся без труда.

Я с удовольствием отвечу на все Ваши вопросы, дорогая Луиза, не бойтесь спрашивать! Я знаю, что Вы слишком совестливы на этот счет, и благодарна Вам за Вашу необыкновенную доброту.

Маргарита

Париж, 8 августа 1792
Дорогая Луиза,

Я хотела написать Вам еще на прошлой неделе, но моя Жакетт, которая так славно вела хозяйство, умерла от лихорадки. Позванный мною

Луазель не смог определить причину болезни. Жак, который хромает с тех пор, как сломал себе ногу, но способен еще натирать паркет, рыдает как теленок, утешается кларетом и наяривает Монашку на кухонном столе среди корзин и тряпок. В запасе у меня осталось всего трое детей, включая Мелани-Лизуныо, которая никак не хочет поправляться; эти трое всё чаще и чаще запевают свои мрачные и странные песни, о которых я Вам уже говорила.

Мир в наши дни ужасен, а в качестве примера я посылаю Вам письмо, которое мне только что подсунули под дверь:


Грожданнка,

Мы зометили, что вы утопайте в роскошы и разврате и претом делайте это с представителями сувирреного народа. Мы знаем что вы друг ористократеи и прочех элемментов и что вы соблозняли детей чтобы их погубидь. Мы вкурсе вашых злодияний и как потреоты примем меры потомучто чаз близог.

Надеюс понятно. Превед.

Грожданнин с улицы Бюси напротев булашной.


Не правда ли, какая низменная злоба со стороны добродетельных республиканцев, которые ничем не лучше ханжей церковников? Мораль одинакова у тех и у других. Помню, как недавно мне пришлось наблюдать в Патаклене повозку, куда заталкивали всех шлюх и сводниц, чтобы свезти их в Бисетр, под злорадные крики черни, которая затем, я ничуть не сомневаюсь, кинулась в свои трущобы совокупляться как хряки. Знаете ли Вы, как происходило примерное наказание почтенных женщин? Впереди процессии шел барабанщик, за ним сержант, вооруженный пикой, следом слуга вел на поводу осла, на котором сидела задом наперед аббатиса в соломенной короне, повернутая к крупу животного. Она была одета в отрепье, на котором были намалеваны бесчестящие знаки, недостойные века Просвещения; на шее у нее висела доска с надписью: «Публичная сводница». Представьте себе всю эту сволочь, возбужденную, пьяную от радости, бросающую в воздух свои грязные чепцы и замыкающую шествие со свистом и непристойными возгласами.

Эти отвратительные зрелища прекратились несколько лет назад, но мы отнюдь не застрахованы от повторения подобного. Сегодня телега Сансона заменила повозку в Патаклене.

Нам нужно маневрировать с большой осторожностью, чтобы заниматься нашим делом, не подвергая себя неосознанно опасности.Скажем, в некоторых случаях можно было бы отвести детей в Морг, чтобы зрелище их погибших собратьев сыграло свою воспитательную роль, но не забудьте, что зачастую можно встретить подозрительные взгляды. Следите также за тем, чтобы Вашим воспитанникам не пришло в голову сбежать по дороге или позвать на помощь. Это называется изгонять Сатану при помощи Вельзевула, и я уже давно оставила такие прогулки. Конечно, Вам судить в конкретных случаях. Например, лет пятнадцать назад одна девчонка от меня таким образом сбежала, и, клянусь, я видела ее прошлой зимой, уже взрослую и красивую, продающей каштаны у Нового Моста.

Я уверена, что она посмотрела на меня. Не от этой ли девицы исходит злобное письмо?.. Или это Маленький Засранец?.. Или кто-нибудь еще?.. Ах, у нас столько врагов!.. Но Вы, моя дорогая Луиза, будьте, по крайней мере, уверены в том, что у Вас есть настоящий, искренний друг.

Маргарита

Париж, 12 августа 1792
Когда Вы получите это письмо, дорогая Луиза, Вам уже будут, вероятно, известны события, случившиеся у нас позавчера. Целый день слышался пушечный грохот. С одной стороны, мы видим падение прежнего порядка, с другой - жизнь не слишком изменилась по сравнению с прошлым, кроме некоторых ограничений на пропитание, а также ареста, которому можно произвольно подвергнуться днем и ночью. Мы в некоторой растерянности, но продолжаем держаться, несмотря на то, что минули те времена, когда я имела честь принимать посланников польского короля или итальянскую знать. Не будем об этом думать. Одним из моих последних иностранных клиентов был некий шведский граф, имя которого я не в состоянии ни написать, ни произнести, но я знаю его как приятеля одного его соотечественника, господина Ф., друга нашей несчастной монархини. Мы очень любим этого шведа, так как он щедро платит за всё, обладает неистощимой фантазией и на отличном, хотя и несколько жестковатом французском языке забавляет нас историями, происходящими в других частях света. Так, он был свидетелем того, что произошло 29 марта этого года в Стокгольме, около девяти часов вечера, на маскараде, который был дан Густавом III в одном из дворцовых павильонов. Всё было бесконечно более сложно, чем мы думаем. Решала не политика, а страстные интриги, любовная ревность, пылкое соперничество мужеложцев. Представьте себе, как маски прибывают в зал, блестящую на итальянский манер в свете люстр - рассказывает швед - в то время как оркестр играет Корелли. Все одеты в одинаковые кремовые одежды, подпоясанные шарфом с серебряной бахромой, в треуголках и венецианских баутах из белой кожи. Наряд Густава III ничем не выделяется среди других, но для опытного взгляда маска прозрачней стекла. Ошибиться невозможно, каждый узнан без колебания, и пуля оставляет в королевской спине обожженное отверстие, которое расползается кровавым пятном. Все - и даже прочие любовники короля - расступаются перед человеком, которого зовут Якоб Иоанн Анкарстрём. Густав беззвучно падает, его относят в комнату, отделанную перламутром. Рана воспаляется, начинает гноиться, и врачи велят поддерживать в помещении холод, что вызывает у короля смертельную пневмонию. Он страдает еще две недели, дрожит и потеет под волчьими шкурами и не перестает умолять, чтобы пощадили Анкарстрёма, которого он все еще любит. Это милосердие не было принято в расчет. Не правда ли, удивительную историю рассказал нам швед, наливая себе мальвазию стакан за стаканом?

Этот человек большой оригинал, его любимое развлечение - маскарад, ему нравится пугать детей, переодевшись крысой. Это очень необычный костюм. Трико из короткого серого меха с приделанным к нему длинным хвостом из розоватой кожи и перчатки с острыми когтями. На голове приспособление, превосходно имитирующее крысиную голову с отверстием для рта и двумя дырочками, в которых поблескивают маленькие черные глаза графа. Точь-в-точь огромная крыса на задних лапах, и никогда нам не приходилось видеть ничего в той же степени правдоподобного, сколь и невероятного.

На прошлой недели мы купили в мастерской на улице Бак одну из тех сироток, которых обучают вышивке. Она была хилой, щуплой, мелкой, с тяжелой гривой волос, бледных как лен. Мы ведем эту Болванку в глухую комнату и принимаемся ее раздевать, что вызывает у нее крики протеста, поскольку сиротки воспитываются монахинями в самом пугливом целомудрии. Болванка отбивается, сопротивляется, но в мгновение ока она оказывается голая, привязанная ремнями к кровати, ноги врозь, руки вверх. Как я Вам уже говорила когда-то, несмотря на то, что у меня нет того кресла на пружинах, о котором писал Пиданза де Меробер, тем не менее, кровать наклонена таким образом, чтобы заставить ребенка видеть всё, что происходит.

Едва Болванка связана и приведена в нужное положение, как граф выскакивает из-за ширмы и приближается, подпрыгивая и пища, как крыса. При этом фантастическом явлении Болванка издает чудовищный вопль и пытается вырваться из ремней. Продолжая попискивать и посвистывать, граф принимается царапать когтями ее живот и грудь, руки в перчатках проворно снуют и оставляют кровавые полоски на коже Болванки, чье лицо выражает ни с чем не сравнимый ужас. Наконец, не медля более, граф насилует девочку, и та теряет сознание. Это совершенно не устраивает нашего крысообразного друга, который хочет, чтобы Болванка осознавала все, что с ней происходит. Он выходит из нее, не спустив, в то время как я обтираю девочку уксусом, а Ворчунья хлопает ее по рукам. Как только Болванка приходит в сознание, граф набрасывается на нее с новой силой. Она больше не падает в обморок, но ее рот и глаза становятся как у мертвой; затем граф завершает дело, и тогда она заливается пронзительным смехом, какого мне ни разу до этого не доводилось слышать, и не прекращает смеяться ни на мгновение. Ворчунья, Монашка и я решаем оставить ее без пищи и воды в глухой комнате и подождать, пока у нее недостанет дыхания. Она продолжала так же пронзительно смеяться в течение двадцати четырех часов, не переводя дух. Когда мы снова вошли в комнату, чтобы проверить, как идут дела, мы увидели, что льняные волосы Болванки стали совершенно седыми. Мне представилась возможность оценить очарование этого оттенка, и я в тот момент поняла, какое утонченное эстетическое чувство привело к появлению напудренных париков. Тело Болванки было сплошь исполосовано, между ногами было полно запекшейся крови, запавшие глаза были окружены огромными фиолетовыми тенями, а она всё смеялась, смеялась и смеялась.

- Довольно, - сказала Монашка и прижала ей к лицу подушку.

Естественно, нестерпимая жара. Естественно, воскресенье. Так всегда. Медицинская Академия была закрыта, а перед Моргом стояла тол- па. Мы запихнули Болванку в бельевую корзину, что далось нам легко из-за ее мелкого сложения, и отнесли ее к старым крепостным стенам. Держу пари, что крысы, на сей раз самые настоящие, без труда справятся с останками.

Простите, дорогая Луиза, что больше не присылаю Вам шляпок и чепчиков, которые так Вам нравились, но в сегодняшнем Париже нет ничего стоящего из мод.

Ваш друг,

Маргарита

Париж, сентябрь 1792
Дорогая Луиза,

Большие волнения произошли две недели назад, особенно возле Форс и у Аббатства. Улицы полны еще возбужденными толпами, которые, как мне сказали, поднимают иногда на пиках куски человеческих тел. Это внушает страх. Сегодня утром зову и зову Монашку - нет ответа. Я обыскиваю весь дом, жду, наконец замечаю, что Флориан и Мелани-Лизунья тоже исчезли, и тогда я понимаю, что негодница открыла им двери, чтобы сбежать вместе с ними. Короче, целый заговор. У меня остается только Ворчунья, которая всё время привередничает, да старый Жак, который хромает и пьет. И это после всех трудов, которых мне стоило обустройство дома! Однако никто не знает, что я сделала это не по истинному призванию, и если бы канцлер Пайяр прожил еще некоторое время, я никогда бы не стала содержательницей заведения. Что делать? - задала я себе вопрос тогда. Я не умела ни петь, ни плясать в театре, и мне внушала отвращение мысль идти и подстерегать гуляк под аркадой Пале-Рояля, что, впрочем, мне приходилось делать не раз. Я также не хотела снова впасть в нищету моего детства, которая была ужасной. Поверьте, дорогая Луиза, мучения, которые я испытала, начиная с шестилетнего возраста, хоть и не убили меня, но не уступали ни в чем страданиям тех детей, которых я продаю. Вы представляете, о чем я говорю. Потом была прядильня в Гарше, и это тоже был ад. Нас привязывали к машинам веревками, чтобы мы не падали от усталости во время работы. В десять часов вечера нас отвязывали, и мы могли спать до пяти часов утра в каком-то подвале. Летом там было влажно, но прохладно. Зато зимой холод стоял страшный, и многие кашляли кровью. И вот тогда-то господин канцлер подарил мне рай: все, что делает жизнь приятной и удобной, и, наверное, ничего бы не изменилось, так как этот достойный человек бесконечно меня любил. Увы, несмотря на его крайнюю доброту, мое состояние не успело еще сложиться, и когда он умер, его семья с позором выгнала меня. Добавьте к этому несколько моих неосмотрительных поступков, напрасных трат, неудачных вложений капитала. Нет, мой друг, я не пытаюсь оправдаться, так как может быть я вовсе не заслуживаю извинений, но я хочу лишь рассказать Вам, каким образом я пришла к занятию моим ремеслом, конечно, нужным человечеству, но отвратительным самим по себе, и которое внушает мне день ото дня всё большее омерзение. Что же?.. Характер закаляется, как и в любом другом деле, и если давать волю чувству жалости, то никто бы не мог этим заниматься ни дня. Прибавьте к этому то, что нехватка денег мучает меня беспрестанно, и Вы поймете мое состояние.

Времена сейчас очень тяжелые. Революционный трибунал заседает день и ночь. Сансон и два его помощника, братья Деморе, работают при свете факелов, и розовое зарево стоит над площадью Революции, бывшей Королевской, одной из самых просторных и красивых в мире.

Пишите мне, дорогая Луиза.

Маргарита

Париж, ноябрь 1792
Моя красавица,

Зима обещает быть суровой, и единственный мальчик, который у меня оставался, умер вчера вечером от воспаления легких. Однако я заботливо его лечила, и даже без надежды на выгоду, а лишь потому, что он был милый и забавный. Я осталась одна с Ворчуньей. Она рассказала мне, что видела Монашку, Флориана и Мелани-Лизуныо: все трое были пьяны, в красных колпаках, и распевали какие-то мерзкие песни в проходе Манежа. Жак впал в детство после побега Монашки, которую он бывало натягивал prestissimo е furioso на кухонном столе, а теперь он тенью бродит по дому ничем не занятый, с бумажным паяцем, подвешенным к ширинке. В работе по дому он ничуть не участвует, а Ворчунья стала ворчать больше обычного, и что мне остается, как не стегать ее плеткой?

Случайно я узнала новости и о Титюсе: он представляется жертвой тирании, которая якобы и сделала его карликом. Всякая сволочь его за это любит и забрасывает подарками.

Барботен остался мне верен и заходит иногда спросить, нет ли у меня чего-нибудь подходящего. Я каждый раз отвечаю ему, что подумаю. Несколько дней назад мне удалось заманить одну маленькую красавицу, чьи родители держат мясную лавку на Старой Храмовой улице. Кожа у нее была невиданной красоты, нежная и гладкая. Ей можно было дать лет девять, во всяком случае, я так предположила, потому что, будучи немой, девочка не могла ничего подтвердить. Она не умела ни объясняться жестами, ни писать. Девять лет - самый лучший возраст, ребенок еще совсем свеж, но уже оформлен, и только в этом возрасте подмышки источают неповторимый запах базилика, который навсегда исчезает к двенадцати-тринадцати годам. Этот аромат опьяняет, его невозможно забыть. И вот немая у меня, глаза у нее голубые и неподвижные, словно стеклянные пуговицы. Я оставляю ее на сутки с Барботеном, ни о чем не тревожась. Время от времени до меня доносятся приглушенные звуки их забав и прыжков. В начале вторых суток Барботен приходит подкрепиться и с мрачным видом заявляет мне, что девчонку всё время рвет, у нее начался понос, и это ему совсем не с руки. Я иду посмотреть, в чем дело, нахожу девочку совершенно позеленевшей и, боясь какой-нибудь заразы, отправляю за Луазелем. Его не удается нигде найти. Что бы Вы сделали на моем месте?.. Вконец расстроенная, видя, что Барботен обижен и сердит, я не нашла ничего лучше, чем отдать чудачке ее лохмотья и выставить на улицу. Там она пустилась бежать со всех ног и, увидев, что сил ей не занимать, я осталась уверена, что она благополучно доберется до родительского дома. Дело, таким образом, было кончено.

Отчего Вы мне так редко пишете, красавица моя? Вам нечего мне рассказать более забавного, чем история про Вашего соседа, который носит подштанники из женской кожи?

Маргарита

Париж, 25 января 1793
Дорогая Луиза,

Конечно, Вы уже знаете, что произошло четыре дня назад с нашим несчастным монархом. Сердце мое разрывается.

Я невесела теперь, и никакого нет повода для радости в это холодное и черное время. Вообразите, кто явился ко мне на днях?.. Никто иной, как чета Изамбаров в сопровождении Тирезия и еще какого-то олуха, который несет его багаж.

- Забирайте назад своего гермафродита, - заявляет брат, - мы им очень недовольны. Его перед неглубок, а зад - полная посредственность.

- Член у него вялый, - добавляет сестра.

- Но язык! - восклицаю я. - Его язык!.. И в таком юном возрасте, какая прекрасная внешность!.. К тому же, если не ошибаюсь, вам были предоставлены все возможности испробовать его перед покупкой...

- Вы наверное нас напоили, или сам гермафродит придумал какую-то уловку. И нам не нравится его характер...

- Но гермафродит - это ведь такая редкость!

- Ничего подобного. Все улитки гермафродиты.

- Мне дела никакого нет до улиток, - сухо отвечаю я. - А два его гардероба...

- Гардеробы нас тоже не удовлетворяют. Муфта побита молью, кожа на башмаках трескается, шелковое платье расползается, на пальто висит клок, чулки заштопаны, а веер сломался в первый же день. Верните нам деньги...

Сначала я наотрез отказалась, но вид Тирезия раздул во мне угасшее пламя, и я принялась торговаться...

- После того, как вы почти полгода им пользовались, как вы можете требовать всю стоимость?.. Я могу предложить вам лишь треть цены.

Они заклекотали как стервятники, и после бесконечной перепалки мы сошлись на половине суммы. Я еще и осталась в выигрыше, поскольку они очень хорошо кормили и содержали Тирезия, которого я думаю перепродать Визариусу, если у того остались деньги. В наше время это совершенно не очевидно.

Во время всей этой торговли Тирезий не переставал хохотать самым бесстыдным образом и не без иронии. Однако с наступлением ночи он оказался так хорош в моей постели, что наутро все простыни были пестрей итальянской яшмы. Я не удержалась от слез при мысли, что мне снова придется расстаться с Тирезием, но кредиторы осаждают меня со всех сторон. Приходилось ли Вам замечать, дорогая Луиза, как мёд одновременно горек и сладок? Испытывать такую страсть, когда невозможно остановиться, ибо каждый глоток обладает той райской сладостью, что превращается, в конце концов, в жгучую горечь?.. В полдень я отправила Ворчунью к Визариусу.

До скорого,

Маргарита

Париж, март 1793
Сегодня утром, дорогая Луиза, я проходила по Новому Мосту, где собираются полицейские шпики, а также армейские рекрутеры и зазывалы, которых называют «продавцами человечины». Видите, сводницам совсем не принадлежит монополия на такого рода торговлю. Вдруг встречаю Луазеля, жизнерадостного как всегда.

- Я, - говорит он, - сейчас направляюсь лечить гражданина Папона, который ухитрился подцепить гонорею в возрасте восьмидесяти пяти лет. В его затуманенном мозгу перепутались причины болезни и долголетия, и он утверждает, что заболел от молока и сырого лука.

- Оставьте ему его гонорею, - со смехом отвечаю я.

- Нет уж, многоуважаемая госпожа сводница, поскольку мой долг -лечить. Не считая того, что он может подхватить еще одну болезнь того же свойства, только более свирепую, чем первая. Но что касается вас, то вы сегодня свежи и прекрасны как никогда...

- Однако же, мне совершенно нечем быть довольной... Мои клиенты...

- Ах, ваши клиенты... Недавно я видел, как наш Кабриоль де Финьян проезжал мимо Тюильри в западном направлении. Он был в прекрасном коричневом сюртуке, светло-серых панталонах, и если на нем не было шляпы, то вовсе не в знак почтения к кому бы то ни было, а лишь потому, что в телеге Сансона все стоят без шляп... Думаю, что все мы этим кончим, - прибавил он и запел:

Вот и плаха меня ждет,
Веселей вперед, вперед! Честной компании привет!
Вот спасенье от всех бед,
В том числе зубная боль
Вмиг пройдет сама собой.
Всем привет, всем привет,
Будет у зверей обед!
Он рассказал мне, что женщины и толпы детей не покидают подножия гильотины и насыщаются кровью, как дикие звери. Мадам Канийя сошла с ума и тоже находится там, с ног до головы забрызганная липким.

- Что же касается плахи, которая меня ждет, то я бы предпочел закончить жизнь как-нибудь по-другому. Я чувствую неизбежность угрозы, но хотел бы умереть, например, как Петроний, среди ароматных цветов и накрашенных юношей. Ах, если нашему выходу на сцену всегда недостает величия, то и финал пьесы зачастую оказывается полным провалом!

Затем он поведал мне о своих опытах с электричеством, утверждая даже, что совершенствует некую лампу, которая способна гореть сама по себе, затем вернулся к пагубному влиянию гонореи на половые органы восьмидесятилетних граждан, а заметив крысу, бегущую вдоль канавы, стал весьма убедительно распространяться о размножении, которое достигает некоторого порога и порождает странные эпидемии, ведущие к исчезновению вида. Люди, по его словам, испытали бы это на себе, если бы гражданин Сансон не навел вовремя порядка.

На углу набережной он простился со мной, смеясь и распевая:

Вот и плаха меня ждет,
Поезжай скорей вперед!
Всей компании привет!
Вот спасенье от всех бед,
А моя зубная боль
Вмиг пройдет сама собой.
Всем моим друзьям привет,
Вы остались, меня нет!
Можете назвать это цинизмом или стоицизмом; канцлер Пайяр говорил, что это всё одно.

Маргарита


Париж, июль 1793
Дорогая Луиза,

Убийство гражданина Марата наделало много шума, однако я ничего не видела, несмотря на то, что это произошло в сотне шагов от меня. Если бы Вы были лучше знакомы с Парижем, то знали бы, что это улей, ячейки которого разделены непроницаемыми перегородками. В одной ячейке составляют заговор, в другой агитируют, в третьей сочиняют фантасмагорические проекты Города Будущего, и повсюду говорят о радостях чрева и пола. Надо идти к Манежу, чтобы узнать о делах Республики, ибо именно в этом квартале сейчас решается все.

Сегодня утром Ворчунья приносит мне тревожную новость. Она узнала, что дочка мясника очень хорошо умеет рисовать человечков и посредством этого странного способа общения способна донести до своих родителей то, что с ней случилось. Кровь стынет у меня в жилах при этой мысли, я мучаюсь неизвестностью, говоря себе, впрочем, что Провидение всегда приходило мне на помощь, оно не оставит меня и теперь.

До скорого,

Маргарита


Париж, август 1793
Моя дорогая Луиза,

Как описать Вам происходящее со мной! Не знаю, смогу ли я изобразить словами состояние, в котором я нахожусь. Я больше не узнаю себя. Визариус живет на улице Бьевр в обветшалом частном доме, скрытом в глубине двора, куда никогда не заглядывает солнце, от чего, впрочем, Визариусу ни горячо ни холодно. Мне показалось один раз, что я видела там Тирезия, одетую в незнакомое платье; на голове у нее была большая шляпа с кокардой Конституции. Не знаю почему, но это меня очень взволновало, и каждый вечер ноги сами приводили меня в район Турнели. Я следовала за неведомым вождем, бдительным и упрямым, который вел меня в ритме моего бьющегося как барабан сердца. Неудачно сказано, пожалуй. Мне показалось, что на углу какой-то улицы промелькнула чесучовая юбка, а под ней ноги, которые могли, по моему мнению, принадлежать только Тирезию; но это оказалась не она, и в который раз уже я обманулась. Я часто сбивалась с пути и оказывалась на набережной, бледная и как будто укушенная змеей.

Уже месяц как жара придавила Париж, словно могильный камень. Воздух неподвижен, мы живем как в печке. На прошлой неделе - это как раз было на святую Маргариту - на углу улиц Юшет и Малого Моста, я неожиданно наталкиваюсь на Тирезия. В парике с косичкой, в пикейном пальто с отложным воротником и английских панталонах, но накрашенный, как египетская мумия, он непринужденно приветствует меня. Я нашла, что он необычайно вырос, так как раньше он был одного со мной роста, то есть среднего. Естественно, мы стали прогуливаться. Бок о бок шли мы по улицам, по Крысиной, по Фуар, по Трех Ворот, по Дровяной, я не помню всего, поскольку Тирезий вел меня. Я смотрела на окружающее как сквозь вуаль, и тем не менее видела с той точностью, которая, я знала, всегда будет свойством моей памяти. Тирезий говорил без остановки. Некоторые его фразы падали в меня, как камни в глубокое озеро, если только я не была оглушена этим непрестанным водопадом, который ни на секунду не останавливался ни на чем. Настроение Тирезия менялось каждый миг от радости к угрюмству, от детской непосредственности к горькому злопамятству. Не я ли дважды его продавала?

Люди проходили мимо толпами, неся лампы, которые отражались в черной речной воде, а уличные фонари были неподвижны как звезды. Небо имело тот странный розовый оттенок, о котором я Вам уже как-то, кажется, говорила, и ветви деревьев выделялись на нем, словно вырезанные из бумаги силуэты в китайском фонаре, только свет падал на них снизу. Казалось, что мы на дне горящей жаровни, но иногда морской ветер пробегал по реке и на мгновение остужал воздух.

Несмотря на то, что Тирезий был одет элегантней, чем это рекомендуется в наши дни, никто, казалось, его не замечал. Он был словно стеклянный. Многие из прохожих были в масках из раскрашенного картона, свиные карнавальные рыла, хотя для карнавала было не время.

Я рассматривала профиль Тирезия, его большой черный глаз; блики света плясали на его лбу и щеках. Я взяла его за руку, но он даже не повернул головы в мою сторону. Что-то трепетало у меня в груди, я не знаю, что это было, Луиза, как будто пойманная голубка.

Тирезий рассказывал мне, что он прекрасно устроился у Визариуса, который не в пример другим очень ловко распорядился своим состоянием, надежно его запрятав. Слепец довольствовался немногим, он лишь ощупывал и ласкал Тирезия, дрочил и сосал его, гладил ему соски и ягодицы. Поскольку кукловод научил свою подопечную читать, слепому старику больше всего нравилось, когда Тирезий читал ему стихи или романы.

- Что, например?

- Кребийона, Нерсиа, Лафонтена...

- Какой ты стал грамотей!

- Приходится.

Визариус, кроме того, оставлял ему много свободы, которой он вовсю пользовался; с большой непринужденностью он рассказал мне о нескольких девицах, с которыми он спит, и о двух мужчинах, в которых он влюблен. Каждое его слово вонзалось в меня осиным жалом. И всё же я хотела, хотя бы ценой стократно сильнейшей боли, узнать каждую подробность, каждую ласку из тех, что расточали ему мои соперники. Ибо всё в Тирезий опьяняло меня - и будет, наверно, опьянять всегда - несмотря на его жестокость, его лживость, несмотря на его тянучий и манерный голос. Я любила - и всегда буду любить и помнить - как он поднимает брови при разговоре и выпячивает подбородок, которому, как я предполагаю, суждено располнеть. Этим вечером Тирезий обращался ко мне на ты, как к равной.

Ноги сами несли меня: казалось, я летела. Где-то, не помню где, мы набрели на старуху с корзинкой, продававшую бледные розы.

- Не сегодня ли день святой Маргариты? - спросил Тирезий, вручая мне розы. Это был туго перевязанный грошовый букет. Ни одни цветы в жизни не были мне так дороги.

Мы блуждали наугад по лабиринту грязных улочек, и угрюмые фонари отбрасывали свой жирный отсвет на мостовую, на которой выделялись силуэты голодных собак. Харчевни дышали вонючим огнем. Пьян- туги дрались у дверей, шлюхи задирали юбки на бледно-лунные животы. Мы зашли в кабаре «Пламенное Сердце», плававшее в рыжих винных парах. Зал был полон пьяниц, бродячих торговцев, балаганщиков, водоносов, нищенок с серыми личинками, присосавшимися к груди. Нам удалось найти два места на краю скамьи рядом с бородатым геркулесом, переодетым в женщину, и было видно, как его член стоял под красным платьем. Он принадлежал к группе мясников, все здоровенные мужики с глазами, налитыми кровью, пьяные от шума и вина. Тот, что сидел напротив нас, был больше и пьяней остальных. Он положил свои кулаки, огромные как гири, рядом со стаканом, его рубаха была расстегнута на бычьей груди, поросшей курчавыми черными волосами. Все кричали угрозы в адрес королевы, изрыгали непристойности, изобретали казни.

Жара и толкотня опьяняли нас больше, чем темное густое вино. Нам принесли чечевицу с салом и салат. Две странные фигуры бродили возле нашего стола, в рогатых масках, как те, что видятся иногда в лихорадочных снах.

Я отхлебнула глоток из стакана Тирезия.

- Не хочешь покинуть Визария и остаться со мной навсегда? Я продам свое хозяйство, мы уедем из Парижа и останемся только вдвоем.

- А на что мы будем жить? - спросил Тирезий, и голос его напомнил скрежет гвоздя по стеклу.

- Не рассказывал ли ты мне, как ты умеешь красть подсвечники, и даже как-то раз украл шоколадницу, которая порвала тебе подкладку?

- Не хочу больше этим заниматься.

- А я не хочу больше содержать публичный дом.

Стон волынок перекрывал наши голоса.

- Не говорил ли ты мне, что умеешь показывать кукольный театр?.. Я тоже научусь. У нас будет балаган, мы будем путешествовать по городам, никто нас не узнает...

- А когда я надоем тебе в постели, ты будешь показывать зевакам гермафродита и заставишь его плясать перед ними.

- Нет, нет! Никогда, никогда ты не надоешь мне!

Тирезий отвернулся и устремил взгляд на проходившую мимо красивую негритянку, затем улыбнулся сам себе. Краска на его лице потекла, он утерся носовым платком индийской работы.

В «Пламенном Сердце» сдавались номера. На рассвете мы оказались в убогой комнате на чердаке. Что мне прибавить, Луиза, к тому, что я Вам уже описывала? Тирезий был то моим пламенным любовником, то моей роскошной женщиной, ибо мои объятия могут быть сильными, как мужские. Единственный раз в жизни я почувствовала, как устремления души сливаются с низменной страстью, что счастливый экстаз, рождающийся в груди, заканчивается взрывом между ног, что сердечный порыв становится нитью Ариадны, ведущей к жгучей миндалине, которую сосал Тирезий. Мне часто приходилось иронизировать над теми литаниями Деве, которые бормочут святоши, и вот сегодня я сама пою славу Тирезию. Не могу Вам передать тех слов, что я изобретала без конца.

К утру Тирезий уснул. Приподнявшись на локте, я созерцала его лицо, которое казалось мне чужим. Закрыты черные как маслины глаза, рот онемел; он казался мне бесконечно уязвимым. Я размышляла о его судьбе. Я дрожала. Изо всех сил, всей душой я желала счастья этой далекой женщине, этому незнакомому мужчине. Пусть даже без меня. Затем заснула и я.

Солнце разбудило меня, и первое, что я увидела, было пятно яркого света на кирпичной стене. Тирезий исчез, и я бы подумала, что мне все приснилось, если бы не букет бледных роз на стуле, которые уже увядали на солнце. Я засунула их в корсаж и быстро пошла домой.

Это было две недели назад. С тех пор я каждый вечер ходила туда, я бродила от Дровяной улицы до Юшет, от Трех Ворот до Крысиной, надеясь в любой миг встретить Тирезия. Я без конца искала кабаре «Пламенное Сердце», но впустую. Я спрашивала повсюду, но никто о таком не слышал. Я его так и не нашла...

Маргарита

Письмо Луизы Л. гражданину Р.
Бордо, 7 жерминаля IV года Революции

Гражданин,

Я спрашивала вестей о Маргарите Паради у всех парижан, кто был с ней знаком, но никто не смог сообщить мне, где она сейчас пребывает. Неизвестно, уехала ли она за границу или же погибла. Лишь одна старуха сказала мне со слов человека, чье имя она запамятовала, что вроде бы тот слышал, будто Маргарита предстала перед революционным трибуналом по доносу какой-то глухонемой, которая к тому же не умела писать, но это кажется мне бессмысленным. По словам других, ее забили до смерти на улице, иным же казалось, что они видели ее в телеге Сансона, еще кто-то утверждал, что ей удалось бежать в болота Пуату, где легко спрятаться от преследования; в то же время некоторые говорят, что встречали ее в Брюсселе, где она вполне успешно продолжает заниматься своим ремеслом. Оставим слухи, согласно которым она находится в Праге или еще где-то, вплоть до Бразилии. Меня также уверяли, что в начале II-го года она умерла от сердечного приступа; похоже, мы никогда ничего не узнаем наверно.

Очень жаль, что Маргарита исчезла, так как она была очень способной женщиной и научила меня заниматься неким деликатным ремеслом. Сейчас я работаю в Бордо. (Вы найдете мой адрес на обороте). Я очень надеюсь на Ваше посещение, так как у меня прекрасное заведение, добропорядочная клиентура и большой выбор интересных предметов, некоторые из которых доставлены из Испании. В наши дни красивых детей много, однако нужно знать, где их найти.

Льщу себя надеждой, что Вы окажете мне честь прибегнуть к моим услугам, и остаюсь, гражданин, преданная Вам

Луиза Л.