На косе [Олесь Терентьевич Гончар] (fb2) читать постранично

Гончар Олесь На косе

Олесь Гончар

НА КОСЕ

Дальше уже ничего нет - только простор и беспредельность. Полоска суши - узкая необжитая коса, отделившись от степи, протянулась в открытое море. Пронзила горизонт, прошла сквозь небо и устремилась вдаль - нет ей конца.

Затерялась в дымках.

Местами коса совсем узкая, зимой в пору штормов ее и волна переплеснет, а сейчас она сухая, в сухих пылающих иесках, в щебете пернатого царства.

Множество птичьих гнезд, их никто нс разоряет; океан воздуха, не отравленного ничем; гармони" бытия, в которой ощущаешь себя только частицей чего-то великого - крупицей этой беспредельности, этой синей вечности.

Самый крайний край земли, заповсдность, чистота.

Стоит человек на самом краю, на грани реального - кольцует птиц. Маленькая девичья рука берет из корзины один за другим алюминиевые перстни, надевает па птичью ножку, ловко застегивает - как амулет, как символ союза человека и птицы... Лети!

Окольцованных пускаешь с руки в раздолье моря и небес, в безграничную синь и голубизну, пускаешь, и кажется тебе, что не будет им смерти, твоим птицам, что взлетают они с твоей ладони на вечную жизнь.

Любимая работа, душевное равновесие, добрые люди, и эта бесконечная бурая коса с ветром, с солнцем, с дикими песками и крепким привкусом свободы. Не о таком ли мечталось по тьме студенческого общежития, когда после дневной маеты падала ьочью на подушку, но находя и в постели спасения от раздумий, сомнений, томительных студенческих рефлексии, когда душа горела от жгучих обид неразделенной любви. Мучительно, исступленно ждала: скорее бы хоть куда-нибудь! Подальше отсюда!

После биофака, как отличница, была оставлена в столице, но продолжалось это недолго,- потом все так сложилось, что опомнилась только здесь - на краю земли, где одни птицы митингуют.

Что ж, иногда мечты сбываются и так. После напряжений и перенапряжении городской жизни с ее сногсшибательным темпом, чадом, грохотом начинаешь наконец приходить в себя, начинаешь слышать тишину, упиваться раздольем и простором.

Выйдешь утром - солнце всходит, на берегу моря делаешь гимнастику, стоишь в чем на свет родилась, ветерок ласкает упругое тело...

Ничто здесь нс ограничивает тебя, никто никуда не подгоняет. Иное течение времени, иные измерения, иные абсолюты. Здесь - вечность. Вечность и в виде чистых, никем не заплеванных песков, улавливаешь со и в дуновении ветра, и в спокойном парении птиц, в неторопливом шуме моря, которое не смолкает и ночью.

Каждое утро стоишь с глазу на глаз с солнцем - ты по эту сторону моря, оно - по ту, делаешь свою еще студенческую физзарядку, перед тобой в густой морской синеве - кучегуры белого сверкают! То - лебеди! Но выдуманные, не книжные, а настоящие, живые, которые дышат с тобой одним воздухом, гнездятся в твоих владениях и не пугаются тебя. Лебединые, снежно-белые сугробы - ведь такое можно увидеть разве что в детских снах! А для тебя они - реальность, светлая улыбка утра, здоровье и чистота мира,- наверное, лишь тут и осталась такая непуганая чистота.

Фрегаты облаков, утренних, перламутрово-белых, вдоль линии горизонта величаво стоят. Идешь на них. Одежду прихватишь на руку - и пошла себе, как Ева этих белых безлюдных песков. Ощущаешь нежность утреннего ветерка, под ногами, где отхлынула волна, так и пружинит влажный песок, а на его упругости тают купами белые кружева пены морской. Километры можешь идти вот так вдоль косы, но рискуя никого, кроме птиц, встретить.

А одежда твоя остается лежать кучками на берегу - там туфли, там платье - хоть и целый день так пролежит, некиму ее тронуть.

Михаил Иванович далеко на берегу, в степной части заповедника скирдует сено: сам он на скирде, сено укладывает, утаптывает, а снизу ему вилами подает жена, Прасковья Федоровна, верная подруга его заповедного одиночества, которое им самим, пожалуй, одиночеством и не кажется. Правда, оба немного одичали, как и все здешние сторожа, сначала их молчаливость даже отпугивала Ольгу, все думалось: не сердятся ли? Но они не сердились. Просто не привыкли и не любят лишнее говорить. А еще больше не любит Михаил Иванович писать. Должность его требует, чтобы он вел дневник, во всех подробностях записывал в казенную книгу птичьи прилеты и отлеты, фиксировал малейшее изменение местной жизни, все капризы природы, а он, глядишь, нацарапает строчки Две и ставит точку.

Сделаешь ему замечание, растолкуешь, как за птицами наблюдать надлежит, как надо вести дневник, а он в ответ только терпеливо прячет в усах смущенную улыбку:

- А что про них писать? Что нужно - мне и так о них известно.

И в самом деле, он знает птиц не хуже любого ученогоорнитолога: головы не поднимая, скажет, какая именно птица над ним пролетает, какое пернатое существо в этот миг режет над ним воздух своим крылом.

Сейчас дневник, видно, и вовсе забыт, так как у Михаила Ивановича сеноуборка. Бывает, что в этом деле практиканты ему помогают или совхоз какой людей пришлет, но пока Михаил Иванович