Никчёмные тексты [Сэмюэль Беккет] (fb2) читать онлайн

Сэмюэль Беккет Никчёмные тексты

I

Внезапно, нет, со временем, со временем, оказалось, что я не могу продолжать, не могу. Кто-то сказал: «Вы не можете здесь оставаться». Я не мог здесь оставаться и не мог продолжать. Сейчас опишу место, это все не важно. Вершина, очень плоская, вершина горы, нет, холма, но такого дикого, такого дикого, более чем. Грязь, вереск по колено, неприметные овечьи тропки, глубокие разломы. На дне одного такого разлома я и возлежал, укрывшись от ветра. Прекрасная панорама, если бы все не заволокло туманом, долины, озера, равнину, море. Как продолжать? Не надо было начинать, нет, надо. Кто-то сказал, может быть, тот же самый: «Зачем вы пришли?» Я мог остаться в своем углу, где тепло и сухо, под крышей, не мог. Сейчас опишу мой угол, нет, не могу. Все просто, я больше ничего не могу, да, так говорят. Говорю телу: «Пошевеливайся, вставай», и чувствую, как оно послушно напрягается, словно старая кляча, упавшая на улице, потом уже не напрягается, потом опять напрягается, но скоро сдастся. Говорю голове: «Оставь его в покое, не беспокойся», она задерживает дыхание, потом начинает задыхаться еще больше. Я в стороне от всех этих сложностей, не надо вмешиваться, мне ничего не надо. ни идти дальше, ни оставаться там, где есть, мне, правда, все равно. Лучше бы я повернулся к ним спиной, к телу, голове, пускай сами как хотят, пускай сами перестанут, я не могу, мне самому пора перестать. Ах да, я же, можно сказать, не один, и все глухие, и более того, связаны между собой на всю жизнь. Другой говорит, или это тот же самый, или первый, голос у них у всех один и тот же, мысли одни и те же: «Вам просто надо было остаться дома». Дома. Они хотели, чтобы я вернулся домой. По месту жительства. Если бы не туман, да при остром зрении, я бы мог увидеть его отсюда в подзорную трубу. Это не просто усталость, я не просто устал, хотя шел в гору^[1]. И не то чтобы я хотел здесь остаться. Я слышал, безусловно слышал толки о красотах, о чеканном свинцовом море там, далеко внизу, о равнине, якобы золотой, многажды воспетой, о двойных долинах, о ледяных озерах, о струйках дыма над столицей, все только об этом и твердили. Кто эти люди, кстати? Когда они пришли — после меня, вместе со мной, до меня? Я в яме, которая вырыта столетиями, столетиями непогоды, лежу лицом к бурой земле со стоячей, медленно впитывающейся, шафранно-желтой водой. Они там, наверху, обступили меня, как на кладбище^[2]. Не могу поднять на них глаз, жаль. Не увижу лиц. Только утопающие в вереске ноги. А видят ли они меня, и если да, то что именно? Может, никого уже нет, может, им стало противно и они ушли. Слушаю и слышу все те же мысли, я имею в виду те же, что всегда, странно. Подумать только, что в долине солнце светит на склоне обезумевшего неба. Как долго я здесь торчу? Ну и вопрос, сколько раз я его себе задавал. И часто удавалось ответить: «Час, месяц, год, сто лет», смотря что я понимал под «долго», под «здесь» и под «я», и никогда я не искал в них ничего необычного, никогда не пытался внести разнообразие, там просто нечему было меняться, кроме «здесь», да и то чуть-чуть. Или я говорил: «Наверное, недавно», потому что иначе я бы не выдержал. Слышу куликов, значит, день отступает, ночь наступает, кулики — они такие, кричат перед приходом ночи, а весь день промолчали. Они такие, дикие твари, да, такие, и жизнь у них очень короткая по сравнению с моей. И еще другой вопрос, который мне тоже прекрасно известен: «Почему я здесь», и тоже без ответа, так что я отвечал: «Для разнообразия», или: «Это не я», или: «Случайно», или: «Из любознательности», или наконец в самые буйные годы: «Такая судьба», я слышу ее поступь, пускай приходит, врасплох ей меня не застать. Кругом гул, черный торф, насыщенный влагой, но готовый пить еще и еще, по исполинским папоротникам проходит зыбь^[3], вереск в черных безднах спокойствия, в которых тонет ветер, моя жизнь с ее старыми навязшими в зубах мотивами: Из любознательности. Для разнообразия, нет, это я видел, все видел, до мозолей на глазах, не для того чтобы укрыться от зла, зло причинено, зло уже причинили, в тот день я вышел, волоча ноги, созданные для ходьбы, созданные, чтобы делать шаги, ноги, которые я истомил хождением, которые приволокли меня сюда, вот почему я здесь. И что я делаю, самое главное, я дышу и говорю себе словами, словно сотканными из дыма: «Я не могу остаться, не могу уйти, посмотрим, что дальше будет». А каковы впечатления? Господи, разве я могу жаловаться, это все он, но под сурдинку, как под снегом, минус жара, минус сон, а все эти голоса, все участники, я совсем неплохо за ними слежу, в меня проникает холод, и сырость тоже, по крайней мере мне так кажется, я ведь далеко. О своем ревматизме во всяком случае я больше не думаю, он меня мучит не больше, чем мамин, когда маму мучил ревматизм. Терпеливый и кристальный глаз навыкате, на лице застыло выражение изумленного стервятника, зоркий глаз, это миг его торжества, это, быть может, миг его торжества. Я там, наверху, и я здесь, такой, каким я себя вижу, разлегся, глаза закрыты, ухом-присоской прижимаюсь к сосущему торфянику, мы ладим, все друг с другом ладим, всегда, в сущности, ладили, очень друг друга любим, жалеем, просто так уж вышло, что мы ничего не можем. Ясно, что через час будет уже слишком поздно, через полчаса стемнеет, а кроме того, это еще под сомнением, да чего там, в чем сомневаться-то, никакого сомнения быть не может: чего нельзя ночью, то можно днем, если знаешь, как взяться за дело, если хочешь взяться и если можешь, если можешь еще попробовать. Туман рассеется, это я знаю, сколько ни отвлекайся, ветер посвежеет, как только станет темно, и на гору наляжет ночное небо с его светилами, и все их медведицы станут мне вожатыми, опять укажут мне путь, давайте дождемся ночи. Перепуталось все, перепутались времена, поначалу я только был здесь когда-то давно, теперь я здесь и раньше был здесь, а вот сейчас меня здесь еще не будет, я буду с трудом карабкаться по середине косогора или блуждать в зарослях папоротника, которые тянутся вдоль леса, это лиственницы^[4], не пытаюсь понять, никогда больше и пытаться не буду, похоже на то, вот сейчас я здесь, и всегда был, и всегда буду, никогда больше не стану бояться громких слов, они не громкие. Не помню, как пришел, уйти не смогу никогда, весь мой маленький мир, закрою глаза и щекой чувствую шершавый и влажный перегной, с меня свалилась шляпа, упала рядом или ветер унес ее вдаль, мне это казалось важно. То это море, то гора, часто был лес, город, и равнина тоже, я и равнину попробовал, где я только не ждал смерти, от голода, от старости, меня убивали, я тонул, да и беспричинно, чаще всего беспричинно, от скуки, это бодрит, последний вздох, да комнаты, где меня настигала естественная смерть в постели, где я, содрогаясь среди моих пенатов, всякий раз бормотал одни и те же речи, одни и те же истории, одни и те же вопросы и ответы, вот какой молодец, почти молодец, глупец из глупцов — никогда ни одного проклятия, я не так глуп или просто забыл. Да, до конца, тихим голосом, сам себя баюкая, сам себя занимая и, как прежде, внимая, внимая старым историям, как в те времена, когда отец держал меня на коленях и читал мне про Джо Брима, или Брина, сына смотрителя маяка, вечер за вечером, всю долгую зиму. Это была сказка, сказка для детей, дело было на скале, в бурю, мать умерла и чайки с размаху разбивались о стекло маяка, Джо бросился в воду, вот все, что я помню, с ножом в зубах, сделал, что было надо, и вернулся, вот все, что я помню нынче вечером, конец был хороший, начиналось плохо, а конец был хороший, каждый вечер, комедия для детей. Да, я был моим отцом и я был моим сыном, задавал себе вопросы и, как умел, отвечал, заставлял себя пересказывать вечер за вечером одну и ту же историю, которую знал наизусть, хотя не мог в нее верить, или мы шли, держась за руки, молча, погруженные каждый в свои миры, каждый в свои, и наши руки по забывчивости оставались одна в другой. Так я и продержался до нынешнего часа. И сегодня вечером все еще как будто в порядке, я у себя в руках, держу себя в руках, без особой нежности, но с неизменной верностью, с неизменной верностью. Уснем вповалку, как под той далекой лампой, когда, бывало, наговоримся, наслушаемся, нагорюемся, наиграемся вдоволь.

II

Там наверху как будто свет, какое-то движение, и вроде так светло, что можно разглядеть, как движутся фигурки, не слишком напрягаясь, как сходятся, расходятся, лавируя искусно, не слишком напрягаясь, глазами что-то ищут, потом глаза прикроют, замрут, не замирая, покуда происходит мельтешение фигурок. Если только это не изменится, если только не остановится. Вещи тоже еще там, чуть больше потрепаны, и стало их чуть поменьше, многие на тех же местах, что во времена своего равнодушия. Еще один стеклянный колпак, как он быстро становится непригодным для жилья, надо отсюда уходить. В том-то и дело, там, где ты есть, всегда непригодно для жилья, вот так. Тогда уйти, нет, лучше остаться. Потому что куда же теперь, когда знаешь? Опять наверх? Нет, правда. Туда, где вроде бы так светло. Опять увидеть скалы, быть там, между морем и скалами, метаться взад и вперед, втянув голову в плечи, зажав ладонями уши, быстро, невинно, мутно, вредно. Искать в ночном свете, ненужном, спрос не превышает предложения, и окопаться, не солоно хлебавши, с первым лучом рассвета, с первым проблеском дня. Вновь увидать мадам Кальве, снимающую сливки с помойки, пока не приехали мусорщики. Мадам Кальве. Она, наверно, и поныне там. Со своим псом и скелетиком детской коляски. Куда уж лучше. Она тихо говорила сама с собой, бормотала: мой президент, мой принц. В руке у нее было что-то вроде трезубца. Пес становился на задние лапы, цеплялся за край бачка, копался в мусоре вместе с ней. Он ей мешал, она все ему позволяла, говоря: «Мерзкая тварь». Вот хорошее воспоминание. Мадам Кальве. Она знала, чего хочет, а может быть, даже чего она хотела раньше. И красоты, силы, ума, света каждый день, деятельности, поэзии, чего угодно, для всех. Если бы только было можно больше этого не знать. Перестрадать в этом жидком свете, какая оплошность. Она вела себя так, что ничего ужасного не было видно, ничего не заметно было из того, что было на самом деле, иначе бы все пропало. А теперь здесь, какое теперь здесь, огромная секунда, как в раю, и мысль крутится медленно, медленно, почти стоит. Хотя оно меняется, что-то меняется, вероятно в голове, в голове медленно треплется кукла, мы наверное внутри головы, темно как в голове, пока туда не забрались черви. Каменный мешок слоновой кости. Слова тоже, медленно, медленно, подлежащее умирает, не успев добраться до глагола, слова замирают тоже. Ну что, лучше, чем во времена болтовни? Верно, верно, в этом плюс. А отсутствие других, это разве ничего? Ну, другие, их вообще не бывает, кому они когда мешали. Впрочем, наверно, здесь они тоже есть, другие другие — невидимые, немые, неважно. Прятался от них, это да, вжимался в их стены, все так, этого здесь не хватает, разнообразия не хватает, и это минус, да ладно, об этом уже говорили там наверху, живой горчичник. Пока слова будут приходить, ничего не изменится, опять эти старые слова. Говорить, и все, говорить, выплескивать из себя, здесь, как всегда, только это. Но они сякнут, это правда, это все меняет, они приходят туго, это плохо, плохо. Или боишься добраться до самых последних, окончательно выговориться и рассчитаться, нет, потому что это и будет конец, конечный счет, кто его знает. Чувствовать, что хочешь стонать, а не можешь, ох, лучше приберечь силы, подождать настоящей агонии, она обманчива, думаешь началось, начинаешь выть, оживаешь, благотворное воздействие вытья, лучше помолчать, единственное средство, если хочешь сдохнуть, ни гу-гу, лопнуть, треснуть от сдавленных в глотке проклятий, взорваться от молчания, все возможно, но что дальше. Не смерть, не могила, ничего подобного, какая там могила, это было бы слишком. Там, наверху, может быть, лето, может быть, воскресенье, воскресный летний день. Месье Жоли^[5] на колокольне, починил башенные часы, теперь звонит в колокола. Месье Жоли. У него было только полторы ноги. Воскресенье. Уходить из дому было нельзя. Дороги кишели людьми, те самые дороги, которые ко мне так часто бывали добры. Здесь хотя бы ничего подобного нет, о творце ни слуху ни духу, а с природой все тоже не слишком понятно. Сухо, пожалуй, а может, и мокро, или тина, как до возникновения жизни. Воздух, что ли, из-за чего я тут еще давлюсь, иногда почти вслух, может быть, это такой воздух. Что произошло, собственно, собственно, ах, старый ксантиновый смех^[6], все же нет, с плеч долой, никогда в этом ничего забавного не было. Нет, но последнее воспоминание, последнее, это может помочь опять пойти на дно. Пирс, волов погоняющий среди равнины, нет, вот он в конце борозды глаза возвел к небесам и сказал: «Ясной погоде конец». И впрямь, вскоре повалит снег. Иными словами, как черна была ночь, когда стемнело наконец, но нет, несмотря на тучи, не столь черна. Долог был путь, что вел в убежище через поля, извилист, он, наверно, и ныне проходит по тем же местам. На самом краю скалы он устремляется вниз, отчаянно, нет, искусно, как серна, крутыми зигзагами сбегая к песчаному берегу. Никогда еще море не грохотало так вдалеке, море под снегом, хотя превосходные степени уже никого не чаруют. День не принес плодов, еще бы, в эту-то пору года, пору последних луковок. Что ни говори, это было возвращение, не все ли равно к чему, благополучное, а ведь оттуда не возвращаются. Что это было? Встреча? Внезапный удар? Нет. Перед фермой братьев Грейвз^[7] ненадолго помедлить у освещенного окна. Свет вдали, красный, ночь, зима, это кара, это, наверно, была кара. Вот так-то, готово, на этом все кончено, на этом со мной покончено. Далекое воспоминание, далеко не последнее, пожалуй, на вид я еще хоть куда. Жаль, что надежда умерла. Нет. Как мечталось там, наверху, временами. Насколько все было иначе.

III

Оставь, я хотел сказать, оставь это все. Какая разница, кто говорит, кто-то сказал, какая разница кто. Скоро мне уходить отсюда, там буду я, это буду не я, я буду здесь, скажу, что я далеко, это буду не я, я ничего не скажу, выйдет история, кто-то попробует рассказать историю. Да, довольно опровержений, все вранье, никого нет, это ясно, ничего нет, довольно фраз, останемся в дураках, останемся в дураках у времени, у любых времен, пока все не пройдет, пока все не останется в прошлом, пока не прервутся голоса, это лишь голоса, вранье и больше ничего. Здесь, уйти отсюда, в другое место, или остаться здесь, но ходить туда-сюда^[8]. Сперва шевельнись, здесь должно быть тело, как когда-то, я же не возражаю, я возражать не стану, скажу, что у меня тело, тело, ерзающее туда и сюда, снующее вверх и вниз, смотря что ему надо. С кучей членов и органов, с которыми можно еще пожить, продержаться какое-то время, я назову это жить, скажу, что это я, встану на ноги, я перестану думать, я буду слишком занят стоянием на ногах, постоянным стоянием на ногах, переползанием с места на место, терпением, дотягиванием до утра, до понедельника, хватит с меня, недели хватит с меня, одна неделя весной, это очень бодрит. Достаточно захотеть, и я захочу, захочу тело, голову, капельку сил, капельку мужества, начну прямо сейчас, неделя промчится быстро, а там и назад, это безвыходное место, от дней вдалеке, дни далеко, это не будет легко. Но почему в конце-то концов, нет, нет, оставь, не начинай сначала, не слушай все подряд, не говори все подряд, все старо, все одно и то же, раз и навсегда. Ты же стоишь на ногах, уверяю тебя, клянусь, это так и есть, пошевели руками, пощупай себе голову, там у тебя мозги, а без них никуда, потом остальное, нижний этаж, он тебе тоже нужен, и скажи, какой ты из себя, прикинь, что ты за человек, мужчина или женщина, пощупай между ног, узнаешь, красота необязательна, сила тоже, неделя промчится быстро, никто тебя не полюбит, не бойся. Нет, не так, это слишком быстро, я себя напугал. И потом для начала перестань дрожать, никто тебя не убьет, о нет, никто тебя не полюбит и никто тебя не убьет, можешь впасть в высокогорную депрессию Гоби^[9], ты там будешь как дома. Я подожду тебя здесь, совершенно спокойный, за тебя спокойный, нет, я же один, больше никого, это я сам ухожу, на сей раз ухожу я сам. Знаю, как я сделаю, буду мужчиной, так надо, вроде мужчины, старенького ребенка^[10], у меня будет гувернантка, она будет меня любить, даст мне руку, переведет через дорогу, отпустит меня в саду, я буду вести себя хорошо, стану в уголок, расчешу себе бороду, приглажу, чтобы выглядеть симпатичнее, чуть-чуть симпатичнее, если получится. Она мне скажет: «Иди сюда, мой красавчик, пора домой». Я ни за что не буду отвечать, за все будет отвечать она, ее будут звать Няня, я буду ее звать Няня, если можно. «Иди, мой зайчик, пора пить молочко». Кто научил меня всему, что я знаю, все сам, еще в годы странствий, я все понял из наблюдений над природой, с помощью справочника, я-то знаю, что это не я, но поздно, слишком поздно отпираться, знания здесь, вспыхивают и гаснут, одно за другим, близкие и далекие, мерцают над бездной, в сговоре против меня. Оставь, надо идти, или хотя бы сказать, пора, неизвестно почему. Не все ли равно, что ты о себе скажешь, здесь или там, привязанный к месту или передвижной, бесформенный или продолговатый, как люди, во тьме или при свете небесных огней, не знаю, а ведь это, наверное, важно, это будет нелегко. А если вернуться туда, где все погасло, и начать сначала, нет, это ничего не даст, никогда ничего не давало, память об этом тоже угасла, сильная вспышка, а потом темнота, сильный спазм, а потом ни веса, ни пространства, не знаю. Я пытался' падать со скалы, падать на улице, среди смертных, это ничего не дало, я махнул рукой. Еще раз проделать путь, который привел меня сюда, а потом повернуть назад или идти дальше, разумный совет. Это чтобы я больше никогда не двигался с места, чтобы я здесь маялся до конца времен и раз в тысячу лет бормотал: «Это не я, неправда, это не я, я далеко». Нет-нет, я сейчас буду говорить о будущем, буду говорить в будущем времени, как тогда, по ночам, когда я говорил себе: «Завтра надену синий галстук, в звездах», и когда ночь проходила, я его надевал. Скорей, скорей, пока я не заплакал. У меня будет друг, нас вместе повысят в звании, земляк, одного призыва со мной, мы будем воскрешать в памяти наши походы, сравнивать шрамы. Скорей, скорей. У него за плечами служба во флоте, может быть, под началом Джеллико^[11], пока я, укрывшись за бочкой Гиннеса, обстреливал захватчиков из своей пищали. Теперь нас уже ненадолго хватит, да-да, осталось немного, нынешняя зима нас доконает, аллилуйя. Спрашивается, что приведет нас к концу. Он погибает от легких, я скорее от простаты. Мы друг другу завидуем, он мне завидует, я ему завидую, временами. Я ставлю себе катетер в одиночестве, дрожащей рукой, стоя в общественной уборной, согнувшись пополам, накрывшись плащом, чтобы никто не видел, меня принимают за порочного старикашку. Тем временем он ждет меня на скамейке, вибрируя от приступов кашля, сплевывая в табакерку, а когда она переполняется, опорожняет ее в канал, из чувства долга перед обществом. У нас заслуги перед отечеством, оно нас в конце госпитализирует. Мы проводим жизнь, какую есть, в мечтах завладеть одновременно лучом солнца и бесплатной скамьей в оазисе городской листвы, научились любить природу, на склоне лет, она для всех людей, местами. Он мне читает вчерашнюю газету, тихим голосом, задыхаясь, лучше бы он был слепым. Мы увлекаемся бегами, конными, собачьими, в политике своих мнений не имеем, убеждения смутно республиканские. Но интересуемся и Виндзорским домом, и Ганноверским^[12], не помню, или Гогенцоллернами^[13]. Первым делом перевариваем лошадиные и собачьи новости, а после ничто человеческое нам не чуждо. Нет, в одиночестве, мне лучше в одиночестве, так быстрее. Он бы кормил меня, у него был знакомый колбасник, его мортаделла помогала бы моей душе вернуться в тело. Своими утешениями, намеками на рак, воспоминаниями о бессмертных восторгах, он бы не давал мне сбросить с плеч бремя разочарованности. И вместо того чтобы иметь свои представления, даже пускай бы потом я выбросил их в грязь, я бы отвлекался на то, как это видит он. Я бы ему сказал: «Ладно, старик, кончай с этим, выброси из головы», и я сам тоже выбросил бы все из головы, одурев от братских чувств. А обязательства — особенно эти свидания в десять утра, в любую погоду, перед Даггеном^[14], где в это время уже масса народу и спортсмены до открытия пивных спешат сделать ставки в надежном месте. Мы являлись, теперь это в прошлом, тем лучше, тем лучше, минута в минуту. Видеть, как под проливным дождем враскачку вышагивают останки Винсента с непроизвольной бодростью старого морского волка, голова обмотана окровавленной тряпкой^[15], глаза горят, — это для тех, кто понимает, было примером, на что способен человек в жажде наслаждений. Одной рукой он придерживал грудную кость, тыльную сторону другой прижимал к позвоночнику, нет, это все воспоминания, допотопные уловки. Посмотреть, что здесь происходит, здесь, где нет никого, где ничего не происходит, сделать так, чтобы что-нибудь произошло, чтобы кто-нибудь был, потом положить этому конец, установить тишину, уйти в тишину, или устроить другой шум, шум других голосов, не жизни и смерти, жизней и смертей, которые не хотят быть моими, войти в мою историю, чтобы потом из нее выйти, нет, это все вздор. А если в конце у меня отрастет собственная голова, в которой будут вариться всякие яды, достойные меня, и ноги, чтобы пританцовывать, это было бы здорово, я мог бы уйти, больше я ни о чем не прошу, нет, ни о чем не могу просить. Ничего — только голову и две ноги, или одну, посредине, я бы ушел вприскочку. Или только голову, совсем круглую^[16], совсем гладкую, без выступов и впадин, я бы катился под уклон, почти чистый дух, нет, так не выйдет, попробуем еще раз, нужна нога, или эквивалент, может быть, несколько отростков, умеющих сокращаться, с ними можно уйти далеко. Уйти прямо от Даггена, весенним утром, дождливым и солнечным, не зная наверняка, сумеешь ли идти до вечера, что тут такого? Это было бы так легко. В ту плоть заползти или в эту, в объятия той руки, сжимающей руку друга, или в эту руку, без объятий, без руки и без души в этих трепещущих душах, сквозь толпу, посреди обручей, мячей, что тут такого? Я не знаю, я здесь, вот все, что я знаю, и то, что это не всегда я, к этому надо как-то приспособиться. Нигде нет никакой плоти, умереть не от чего. Оставь все это, самому захотеть оставить все это, не зная, что это значит, все это, скоро все сказано, скоро все сделано, напрасно, ничто не шевельнулось, никто не заговорил. Здесь ничего не произойдет, здесь никого не будет, очень скоро. Уходы, передряги, это еще не завтра. И откуда бы ни шли голоса, они безусловно мертвы.

IV

Куда бы я пошел, если бы я мог идти, кем бы я был, если бы я мог быть, что бы я сказал, если бы у меня был голос, кто это там говорит, говоря, что это я говорю? Ответьте просто, пусть кто-нибудь ответит просто. Это все тот же вечный незнакомец, единственный, для которого я существую, в щелке моего небытия, его небытия, нашего, вот самый простой ответ. Он найдет меня не думая, но что он может сделать, живой и смятенный, да, живой, что бы он там ни говорил. Забыть меня, не знать обо мне, да, это было бы самое разумное, уж в этом-то он понимает. Откуда это внезапное дружелюбие после такой отверженности, это легко понять, так он себе говорит, но он не понимает. Меня нет у него в голове, нет нигде в его старом теле, а все-таки я там, для него я там, с ним, от этого такая путаница. Казалось бы, ему бы могло хватить и того, что меня нет, но нет, подавай ему меня сюда, во плоти и со всей вселенной в придачу, как он, назло ему, меня, который есть все, в то время как он ничто. И когда он чувствует, что я лишен бытия, он хочет лишить меня и своего бытия тоже, и наоборот, сумасшедший, сумасшедший он, сумасшедший. На самом деле он ищет меня, чтобы убить, чтобы я умер, как умер он и все живые. Все это он знает, но это знание ничем ему не помогает, я не знаю этого, я ничего не знаю. Он возражает, что и не думает рассуждать, а сам только и делает что рассуждает, лицемер, словно это может ему помочь. Он воображает, что бормочет, он воображает, что, если бормотать, можно внедриться в мое молчание, молчать моим молчанием, он хочет, чтобы это я заставлял его бормотать, ну конечно, бормочет он, а не я. Каждые пять минут рассказывает свою историю, говорит, что она не его, согласитесь, что это с его стороны неглупо. Он хочет, чтобы это я мешал ему иметь свою историю, ну конечно, у него нет истории, но разве это повод навязывать историю мне? Вот как он рассуждает, неправильно, согласен, но в чем неправильность, это еще надо посмотреть. Он заставляет меня говорить, говоря, что это не я, согласитесь, что это ловко подстроено, он заставляет меня говорить, что это не я, а я-то ничего не говорю. Все это воистину глупо. Если бы он еще удостаивал меня третьего лица, как другие свои химеры, но нет, для своего я он желает только меня. Когда он обладал мной, когда он был мной, он только и мечтал от меня отделаться, я не существовал, это ему не нравилось, это была не жизнь, ну конечно, я не существовал, и он тоже, ну конечно это была не жизнь, ну вот теперь у него есть жизнь, пускай теряет ее, если ему покоя захотелось, и мало ли чего еще. Его жизнь, поговорим об этом, она ему не нравится, значит, это не его жизнь, это не он, представляете, так обращаться с собой, если бы Моллой^[17], если бы Мэлон^[18], это бы еще ладно, смертные, счастливые смертные, но он, вы себе не представляете, пройти через такое, ему-то, который никогда с места не сдвигался, ему, который, если вникнуть в суть, все равно что я, да и какая там суть, и как в нее вникнуть, нужно было просто держаться подальше. Вот как он говорит сегодня вечером, как заставляет меня говорить, как говорит сам с собой, как я говорю, кроме меня, никого нет, я один с моими химерами сегодня вечером, здесь, на земле, и голос, беззвучный, потому что не обращен ни к кому, и голова, а в ней только сложенное оружие и мертвецы, которые сразу встают на ноги, и тело, чуть о нем не забыл. Сегодня вечером, я говорю вечером, хотя, может, сейчас утро. И все это, что «все», то, что вокруг меня, я больше не хочу это отрицать, не стоит труда. Если это природа, то, вероятно, деревья и птицы, они ходят рука об руку, вода и воздух, чтобы все могло продолжаться, знать подробности мне ни к чему. Я, может быть, сижу под пальмой. Или это комната с мебелью, со всем, что надо для удобства жизни, полутемная из-за стены за окном. Что я делаю, я говорю, заставляю говорить мои химеры, это не может быть никто, кроме меня. Если молчать и слушать, слышишь звуки, те, что здесь, те, что в мире, вы же видите, как я стараюсь быть рассудительным. Вот моя жизнь, а что, какая есть, если угодно, если вы так настаиваете, я не отказываюсь, сегодня-то вечером. Говорят, иногда нужно, чтобы были слова, не история, как раз без истории можно обойтись, ничего, кроме жизни, вот в чем моя вина, одна из моих вин, в том, что я захотел историю, хотя хватает просто жизни. Я делаю успехи, было время, в конце концов мне окажется под силу заткнуть мою грязную пасть, если не случится чего-нибудь предвиденного^[19]. Но тот, кто приходит и уходит, кто совершенно один ухитряется перебраться с места на место, даже если с ним ничего не происходит, очевидно, это он. Я остаюсь здесь, сижу, если я сижу, часто я чувствую, что сижу, иногда стою на ногах, или то, или другое, или вообще лежу, такое тоже возможно, одно из трех, или на коленях. Важно вот что, быть в мире, все равно в какой позе, лишь бы на земле. Дышать, больше и не требуется, ты не обязан бродить, не обязан принимать гостей, можно даже считать себя мертвым при условии, чтобы это было заметно, разве можно мечтать о более либеральном режиме, не знаю, не мечтаю. Бесполезно в этих условиях говорить, что я в другом месте, что я другой, такой, какой есть, я имею под рукой все что надо, чтобы делать что, не знаю, все, что мне надо делать, вот я опять наконец один, какое, должно быть, облегчение. Да, бывают мгновения, как вот сейчас, как сегодня вечером, когда я как будто почти возрождаюсь для чего-то исполнимого. Потом это проходит, все проходит, я опять далеко, опять с отдаленной историей, и я жду сам себя поодаль, жду, когда начнется моя история, когда кончится, и опять не может быть, что этот голос мой. Вот куда я бы пошел, если бы мог идти, вот кем бы я был, если бы я мог быть.

V

Я протоколист, я секретарь суда, где слушается дело, не знаю какое. Зачем настаивать, что это дело мое, я не настаиваю. Вот так все повторяется, вот первый вопрос этого вечера. Быть судьей и одной из сторон, свидетелем и адвокатом, и тем, внимательным, равнодушным, кто ведет протокол. В бессильной моей голове картина, на которой все спит, все мертво, все еще не родилось, не знаю, или она у меня перед глазами, они видят сцену, на миг она прорывается сквозь веки и остается в глазах. Потом глаза быстро зажмуриваются вновь, и вглядываются внутрь головы^[20], пытаются заглянуть внутрь, ищут меня, ищут кого-то, в тишине совсем другого правосудия, в паутине этой темной инстанции, где быть значит быть виновным. Вот почему ничего не видно, все молчит, страшно родиться, нет, хочется быть, чтобы скорей начать умирать. Я говорю не вообще, а о себе, это совсем другое дело, там, куда я вглядываюсь, желая хоть что-нибудь разглядеть, нет и не может быть никакого желания. Я бы мог встать, пройтись, я этого страстно хочу, но не сделаю. Знаю, куда бы я пошел, я бы пошел в лес, попытался бы добраться до леса, хотя, может быть, я и теперь там, не знаю, где я. Так или иначе, останусь здесь. Я понимаю, что происходит, я пытаюсь быть как тот, у меня в голове, которого я ищу, которого ищет моя голова, у которой я требую искать его, прощупывая саму себя изнутри. Нет, не притворяйся, будто ищешь, не притворяйся, будто думаешь, просто оставайся начеку, вытаращи глаза, прикрытые веками, насторожи уши, лови звук непостороннего голоса, пускай хоть на секунду, на время новой лжи. Слышу голос, это, должно быть, голос разума, мол, ожидание напрасно, и лучше бы я пошел погулять, так переставляют оловянных солдатиков. И, конечно, тот же голос отвечает, что я не могу, хотя мгновение назад мне казалось, будто могу, наверное, чувство вмешалось, оно, как всем известно, переменчиво, назойливо. Поццо^[21] — почему он ушел из дому, у него были замок и слуги. Коварный вопрос, чтобы мне не забыть, что я обвиняемый. Иногда я слышу вещи, которые на мгновение кажутся правильными, на мгновение мне становится жаль, что их сказал не я. Какое потом облегчение, какое облегчение знать, что я немой навсегда, если бы только я от этого не страдал. И глухим, мне кажется, будь я глухим, я бы меньше страдал оттого, что я немой, надо же, какое облегчение, что у меня нет этого на совести. Ах да, слышу, говорят, у меня есть что-то вроде совести и даже что-то вроде чувствительности, надеюсь, оратор ничего не забыл, и, не переставая слушать и царапать пером по бумаге, я огорчаюсь, готово, услышал, записал. Сегодня вечером заседание протекает спокойно, то и дело наступает долгое молчание, все глаза устремлены на меня, и все для того, чтобы я совсем потерял контроль над собой, чувствую, как во мне поднимаются невнятные вопли, записал. Краешком глаза слежу за рукой, которая пишет, совершенно сбитая с толку… не отдаленностью, а наоборот. Кто все эти люди, представители судейского сословия, согласно картине, но исключительно согласно ей, а ведь есть и другие, будут другие, другие картины, другие люди. Неужели я никогда больше не увижу неба, никогда больше не смогу уходить и приходить, в солнце, в дождь, ответ «нет», все отвечают «нет». К счастью, я ничего не спрашивал, и пока эхо не замерло вдали, завидую им, завидую этой чудовищной глупости. Небо, я слышал — небо и земля, я о них много слышал, надо же, я все изложил слово в слово, ничего не выдумал. Я записал, я, должно быть, записал много историй, они нужны в качестве украшения, создают среду. Там, где находится герой, они образуют большой зазор, а везде вокруг сливаются воедино, так что получается вроде как вы находитесь под колпаком и все-таки можете перемещаться до бесконечности в любую сторону, понимай, как знаешь, это не входит в мою компетенцию. Море тоже, я и насчет моря в курсе, оно находится в том же ряду, я даже несколько раз тонул, под несколькими вымышленными именами, дайте отсмеяться, если бы только я мог смеяться, все бы исчезло, что, да все, почем мне знать, я сам в лодке^[22]. Да, вижу всю сцену, вижу руку, она медленно выступает из тени, из тени головы, потом одним прыжком возвращается на место, это меня не касается. Как маленький короткопалый зверек, она чуть проползает вперед из укрытия, потом юркает назад, что тут слышать, я говорю, как слышу^[23]. Это рука протоколиста, имеет ли он право на парик, не знаю, когда-то, возможно, имел. Что я делаю, когда восстанавливается тишина, ради ораторского эффекта, или это эффект усталости, смущения, огорчения, я провожу опять и опять между губ средней фалангой указательного пальца, но шевелится голова, а рука неподвижна, вот такими деталями надеешься всех обмануть. Сегодня вечером оно так, завтра иначе, возможно, я предстану перед церковным собором, это будет правосудие высшей любви, суровое, как полагается, но подчас поддающееся непонятной снисходительности, речь пойдет о моей душе, мне так больше нравится, возможно, кто-нибудь призовет сжалиться над моей душой, я бы не хотел это пропустить, но меня там не будет, Бога тоже, ничего, будут наши представители. Да, это наверняка будет скоро, скоро исполнится вечность, с тех пор как меня не подвергали вечному проклятию, да, но довлеет дневи злоба его, сегодня вечером я веду протокол. Сегодня вечером, всегда вечер, речь всегда о вечере, даже если утро, это чтобы внушить мне, что наступает ночь, а с ней покой. Прежде всего надо будет, чтобы я поверил, что я там, потом я уже проглочу все остальное, я был бы легковернее всех на свете, если бы я там был. Но я и так там, иначе и быть не может, и не надо иначе. И что толку быть там, если не можешь в это поверить. До чего изнурительно — в едином порыве выигрывать и проигрывать, со всеми сопутствующими эмоциями, я же не деревянный, оглашать приговор, надевать шапочку и падать в обморок, это в конце концов утомительно, я утомлен, будь я на своем месте, я бы от этого переутомился. Это игра, это превращается в игру, сейчас я встану и уйду, а если не я, то кто-нибудь еще, призрак, да здравствуют призраки, призраки мертвых и живых и тех, кто еще не родился на свет. Я провожу его запечатанными глазами, ему не нужна дверь, не нужна мысль, чтобы выйти из этой воображаемой головы, смешаться с воздухом, с землей, и капля за каплей раствориться в изгнании. Я одержим, пускай они уйдут, один за другим, пускай последние покинут меня, оставят меня пустым, пустым и безмолвным. Они, они бормочут мое имя, говорят мне обо мне, говорят о каком-то я, пускай уйдут и говорят о других, которые в них не поверят, или которые в них поверят. Им, им принадлежат все эти голоса, они, как звон цепей у меня в голове, бормочут мне, что у меня есть голова. Там, там внутри этот вечерний суд, в глубине этой сводчатой ночи, это там я веду протокол, не понимая того, что слышу, не зная, что пишу. Это там будет завтра церковный собор, там будут молить о моей душе, как о душе мертвеца, как о душе умершего младенца в чреве мертвой матери, чтобы она, душа, не улетела в лимбы^[24], какая прелесть это богословие. Это будет в другой вечер, все происходит вечером, но это будет та же самая ночь, в ней тоже бывают свои вечера, свои утра и свои вечера, прелестная точка зрения, полная духовности, это чтобы я верил, что день придет, который разгонит призраки. А теперь вот птицы, первые птицы, это еще что за история, не забудь про вопросительный знак. Это, должно быть, конец заседания, оно прошло спокойно, в общем и целом. Да, так бывает, вдруг откуда ни возьмись птицы, и все на мгновение умолкает. Но призраки возвращаются, напрасно они уходят, смешиваются с умирающими, они возвращаются и проскальзывают в гроб, маленький, как спичечный коробок, это они научили меня всему, что я знаю, о том, что там, наверху, и всему, что мне полагается знать о себе, они хотят меня создать, хотят меня сотворить, как птичка птенчика, напитать личинками, за которыми она летает далеко, с риском для — чуть не сказал с риском для жизни! Но довлеет дневи злоба его, и боль его, выпадают и другие минуты. Да, со временем здорово устаешь, здорово устаешь от боли, здорово устаешь от пера, оно выпадает из рук, готово, записано.

VI

Что происходит между этими видениями? И если происходит, то удается ли моим стражам отдохнуть и поспать, прежде чем вновь на меня наброситься, и как это у них происходит? Вполне естественно, что надо дать им возможность восстановить силы. Всем вместе? Может, они играют в карты, понемножку, в шары, чтобы дать голове передышку, имеют же они право перевести дух? Я бы сказал, будь у меня право голоса в этом вопросе, что нет, никаких передышек, только немного отдыха, слегка подкрепиться, в разумных пределах, ради здоровья. Они любят эту работу, я это чувствую! Нет, но я хочу сказать, что происходит со мной, а не с ними. Скверная слышимость сегодня вечером, правда, сплошные обрывки^[25]. Новости, помнишь последние новости, вечерние, за последний час, медленными светящимися буквами, над площадью Пикадилли, в тумане? Где ты топтался на пороге закрытой табачной лавчонки на углу Гласхаус-стрит, нет, не помнишь, и правильно. А иногда, так бывает, иногда, начинают работать глаза, и тишина, вздохи, будто вздохи печали, усталой от крика, или вдруг старой, которая вдруг чувствует себя старой, и вздыхает о себе самой, о прекрасных днях, долгих днях, когда она кричала, что никогда не погибнет, но в целом такое бывало редко. Мои стражи, зачем стражи, я и сам не рискну никуда уйти, а, ясно, это чтобы я считал себя пленником, раздувшимся от собственной значительности, сметающим стены, ограды, границы. В другие разы это санитары, белые с головы до ног, даже ботинки белые, и речи тогда другие, но все сводится к тому же самому. В другие разы это такие женщины-вампиры, мягкие и голые, как черви, они ползают вокруг и квохчут над трупом, но мертвый я пользуюсь таким же скромным успехом, как умирающий. В другие разы это огромные костяные скелеты, качающиеся с постукиванием, как кастаньеты, это чисто и весело, прямо негры. Я бы пошел с ними, если бы сразу, почему никогда ничего не бывает сразу. Вот примеры. Они разнообразны, моя жизнь разнообразна, я никогда ничего не достигну. Я прекрасно знаю, здесь никого нет, ни меня, ни других, но таких вещей не говорят, вот я ничего и не говорю. В другом месте отчего же, в другом месте, а может ли быть другое место, отличное от этого беспредельного здесь? Я знаю, если бы немного поработать головой, я бы нашел отсюда выход, нашел у себя в голове, как многие другие, и из места похуже, чем это, и у меня в голове опять был бы целый мир, а посреди я, такой же, как когда-то. Я бы знал, что ничего не изменилось, что стоит только захотеть, и я опять смогу уходить и приходить под меняющимся небом, на меняющейся земле, как в те долгие летние дни, слишком короткие для всех игр, это называлось играми, если бы у меня хоть что-то было в голове. Там бы опять был воздух, солнце, небесные тени, скользящие по земле, и этот муравей, этот муравей, к счастью, в голове у меня пусто. Оставь, оставь, ничто никуда не ведет, ничто из всего этого, моя жизнь разнообразна, нельзя иметь все сразу, я ничего не добьюсь, но когда я чего-нибудь добивался? Когда я работал весь день и, чуть не забыл, часть ночи, когда я верил, что всего добьюсь упорством и найду себя? Ну что ж, вот он я, щепотка праха в малом гнезде, которую вздымает одно дуновение, и прибивает к земле другое, прилетевшее из затерянных краев. О, я здесь навеки, с пауками и дохлыми мухами^[26], которые пляшут в паутине, трепеща увязшими крыльями, и я этим очень доволен, очень доволен, что все кончается и потом я могу сотрясать своим дыханием их долину слез. Иногда прилетает мотылек, весь теплый от цветов, какой он слабый, и скоро умирает, крылышки крестом, как будто пригрелся на солнце, серые чешуйки. Вычеркнуть, слова можно вычеркнуть, и безумные мысли, которые они измышляют, ностальгию по этой грязи, в которой повеял дух Предвечного и по которой писал его сын, много позже, кончиком своего дурацкого божественного пальца у ног прелюбодейки^[27], это надо стереть, надо только сказать, что ничего не сказал, и тем самым снова ничего не сказать. Но тогда, что с ними стало, с телесными тканями, которыми я был, я больше не вижу, не чувствую, как они парят вокруг меня, во мне, ах, наверно, они еще где-то болтаются, притворяясь мной. Верил ли я в это когда-нибудь, верил ли когда-нибудь в себя, поищи лучше вон там, поищи получше, может быть, ты по-прежнему там, какая чушь, конечно, нет. Глаза, да, если это мои воспоминания, я, наверное, в это на миг поверил, поверил, что видел себя там, смутно, в глубине их просветов. Я еще вижу здешними глазами, давно запечатанными, вижу, как вглядываюсь теми, прежними, мне было лет двенадцать, потому что вон там зеркало, круглое, зеркало для бритья, двухстороннее, одна увеличительная, другая нормальная, и вглядываюсь в один из других, настоящих глаз, тогда настоящих, и вижу себя там, воображаю, будто вижу себя, забравшегося в глубину голубоватых завес, вижу, что смотрю на себя, но не вижу, в двенадцать лет, все дело в зеркале, которое покачивалось, все дело в отце, если то был мой отец, в душевой, откуда было видно море, и плавучие маяки ночью, и красный огонь в порту, если эти воспоминания относятся ко мне, в двенадцать лет, или в сорок, потому что зеркало осталось, отец исчез, но осталось зеркало, в котором он так менялся, моя мать отражалась в нем, причесывалась дрожащими руками, в другом доме, откуда моря было не видно, откуда была видна гора, если то была моя мать, вот освежающая струйка земной жизни. Я был, я был, говорят те, что в Чистилище, те, что в Аду тоже, восхитительное множественное число, чудесная страховка. Окунувшись в зеркальный лед до самых ноздрей, веки склеены от замерзших слез, вновь пережить свои походы, какаябезмятежность, и знать, что сюрпризы подходят к концу, нет, я наверное ослышался. Сколько еще часов до следующей тишины, это не часы, это будет не тишина, и все-таки сколько еще часов до ближайшей тишины? Ах, застыть на месте, знать, что у этого нет конца, у этого, у этого, у этих зарослей тишины и слов, тишины, которая не тишина, и нашептанных слов. Или знать, что это тоже жизнь, такая форма жизни, обреченная на конец, как кончались многие другие, как будут кончаться многие другие, пока жизнь не кончится во всех своих формах. Слова, слова, моя жизнь всегда была только это, только мешанина, вавилонское столпотворение тишины и слов, вот она моя жизнь, что бы я про нее ни говорил, что она кончена, или только наступает, или все еще длится, это зависело от слов, от времени дня, лишь бы она продолжалась, пускай хоть так странно. Видения, стражи, какое ребячество, и женщины-вампиры, подумать, что я сказал — женщины-вампиры, разве я хотя бы знаю, что это значит, но я конечно не знаю, и что происходит в промежутках, словно я об этом понятия не имею, как будто есть две разные вещи, эта и другая, что это такое, эта неназываемая вещь, которую я называю, называю, называю, не истрепывая, подумать только, что я называю это словами. Это потому, что мне не удалось набрести на правильные, те, что убивают, кислота этой смрадной жижи еще не подступила мне к горлу, этого словесного месива, какими словами их назвать, те мои неназываемые слова. И я до сих пор очень надеюсь, честное слово, надеюсь, что когда-нибудь еще расскажу историю, другую историю, с людьми, с такими людьми, как в те времена, когда я ни о чем не догадывался, почти ни о чем. Но сперва закроем рот и будем плакать дальше, с широко раскрытыми глазами, чтобы драгоценная влага изливалась свободно, не обжигая век, или хрусталика, что уж там она обжигает. Погоди, дурацкие рыдания — это что ли и будет интонация и содержание? Уж больно легко получается. Впрочем, ни одной слезинки, ни одной, скорее я не удержусь и начну смеяться. Тоже нет. Серьезность — я буду хранить серьезность, не стану слушать, закрою рот и буду хранить серьезность, пора уже, пора. А открою его, возможно, только для того, чтобы рассказать историю, в полном смысле обоих слов — слова «рассказать», слова «история», очень на это надеюсь, небольшую историю с живыми существами, которые входят и выходят, и все это будет происходить на обитаемой земле, битком набитой мертвыми, кую историю, с мельтешением дней и ночей, если на них слова, я очень на это надеюсь, честное слово.

VII

А все ли я испробовал, хорошо ли порыскал всюду, потихоньку, терпеливо вслушиваясь, стараясь не шуметь? Я говорю серьезно, как это часто бывает, мне бы хотелось знать, все ли я сделал, прежде чем доложить, что пропал без вести, и все бросить. И всюду ли, я хочу сказать во всех ли местах, где я мог бывать или бывал когда-то, дожидаясь часа, когда можно будет оттуда удрать, в надежных местах, все это я хотел сказать, когда говорил «всюду». Когда-то, я хочу сказать, когда я еще передвигался, чувствовал, что передвигаюсь, с муками, едва-едва, но в общем бесспорно перемещаясь с места на место, это подтверждали деревья, пески, воздух горных вершин, камни городских мостовых. Такая интонация многое обещает, она больше похожа на прежнюю, из тех дней и ночей, когда я хранил спокойствие, несмотря ни на что, и снова и снова проходил бесполезный путь, зная, как он короток и как нетруден, если смотреть с Сириуса, хранил спокойствие, как мертвый, посреди всех моих лихорадочных тревог. Мой вопрос, у меня был вопрос, ах да, все ли я испробовал, я его еще вижу, но он уходит, легче воздуха, словно облачко лунной ночью за чердачным окошком^[28] на фоне луны, как луна за чердачным окошком. Нет, в прямом смысле я хорошо это знаю, в смысле вечерней тени, которую провожаешь глазами, думая о другом, в мыслях где-то витая, да, вот именно, в мыслях где-то витая, и глазами тоже, правду сказать, глазами тоже где-то блуждая. Ах, если уж говорить все, говорить из самой глубины души, как в гостиной, тогда нет, у меня только одно желание, если оно у меня вообще есть. Только вот еще одно, прежде чем перейти к серьезным вещам, у меня как раз есть на это время, если я поспешу, как раз есть время, в щели всех времен. И это еще одно, я его называю другое, это старое другое, которое я из последних сил стараюсь не выболтать, видя, как улетают мгновения, а с ними радости, я называю это радостями, я говорю о радостях, улетают, а я даже не пытаюсь воспользоваться случаем, так вот, это другое не сразу вспомнится, если память мне не изменяет, но оно вспомнится, в этом мое утешение, а с ним и вся мгновенная праздничная суматоха. Впрочем, это не я, я говорю не о себе, я это сто тысяч раз говорил, и нечего смущаться, смущаться, зачем я говорю о себе, хотя есть X, образчик рода человеческого, свободный в своих передвижениях, со своими радостями и муками, может быть, с женой и детьми, наверняка с предками, со скелетом по образу Божьему и черепом современного человека, но главное, со способностью к передвижению, вот что самое поразительное, с такой узнаваемой физиономией и такой назидательной душой, что в самом деле говорить о себе, когда есть X, нет, к счастью, я не говорю о себе, хватит, гнусный попугай, я тебя убью. А что если все это время, все это время я проторчал в зале ожидания третьего класса Юго-Восточного вокзала, не смея сунуться в другой класс, в ожидании отправления, что если я с минуты на минуту ждал отправления на юго-восток, вернее, на юг, на востоке море, вдоль всей железной дороги, ломая себе голову где, ну где выходить, или витая в мыслях не здесь, а совсем в другом месте. Последний поезд ушел в двадцать три тридцать, затем вокзал заперли на ночь. Сколько воспоминаний, это все для того, чтобы я поверил, что я умер, я это сто тысяч раз говорил. Но вспоминается все одно и то же, как спицы вращающегося колеса^[30] всегда одни и те же, и воспоминания похожи одно на другое, как спицы. И, однако, я себя спрашиваю, каждый раз, когда наступает время себя об этом спросить, крутится ли колесо у меня в голове, вот я о чем спрашиваю, в такт с кровообращением, так мне кажется, а может, оно просто ходит взад и вперед, как баланс в коробке часового механизма, и то еле-еле, измерить-то надо необъятность, и потом, головы ведь заводят только один раз, одновременно с дыханием, так мне кажется. Но, черт побери, вот я опять далеко от конечной станции, в красивой неоклассической колоннаде, и далеко от этого комка мяса, кожи, костей и щетины, который ждет отправления, не зная куда, куда-то на юг, и, может быть, спит, зажав в руке билет во имя приличий, или уронив его на пол, потому что во сне все разжимается, и, может быть, ему снится, что он уже прибыл на станцию небо, или, верней, заря, и какая радость, когда можешь себе сказать, у меня целый день впереди, чтобы себя обмануть, чтобы наверстать, чтобы успокоиться, чтобы отказаться, мне нечего бояться, мой билет годен на всю жизнь. Там ли я остановился, я ли это сижу прямой и напряженный на краю скамьи, руки на коленях, зная, как опасно распускаться, билет зажат между большим и указательным пальцем, в этом зале, в который проникает только темный свет с перрона сквозь дверь на пружине, скупо застекленную и запертую на ключ, в темноте, это там, это я. В этом случае ночь длинна и удивительно безмолвна, и тому, кто, казалось бы, помнит нестройный хор городских шумов, вспоминается теперь только один шум, невозможное воспоминание об одном нестройном шуме, который длился всю ночь, разбухал, замирал, но ни разу ни на миг не прерывался тишиной, которая была бы сравнима с этой оглушительной тишиной. Из чего должно было следовать, но нет, ничего подобного, что зал ожидания третьего класса Юго-Восточного вокзала следует вычеркнуть из числа мест, пригодных для посещения, смотри выше, несколькими веками выше, что эта глыба мрамора уже не я и что следует поискать в другом месте или вообще махнуть рукой, и я сам того же мнения. Но не будем спешить, все города не вечны, и этот, возможно, уже умер, описанный в моем письменном задании, и заброшен вокзал, на котором я жду, прямой, напряженный истукан, руки на коленях, уголок билета между большим и указательным пальцем, жду, когда придет состав, который никогда не придет, никогда не уйдет туда, на лоно природы, или жду, когда рассветет за дверью, запертой на замок, с черным стеклом, покрытым пылью разрухи. Вот почему не следует спешить с выводами, слишком велик риск ошибиться. И искать меня в другом месте, там, где жизнь берет свое, а я здесь, откуда вся жизнь ушла, кроме моей, если я вообще живу, нет, это было бы зряшной тратой времени. А лично у меня, я слышу, как говорят, что у меня нет больше времени, которое было бы не жаль терять, и что на сегодня все, наступает ночь и мне пора начинать.

VIII

Только слова нарушают тишину, все остальное прекратилось. Если бы я замолчал, я бы уже ничего не услышал. Но если бы я замолчал, снова начались бы другие звуки, те, к которым я стал глух из-за слов или которые в самом деле прекратились. Но я молчу, так бывает, нет, никогда, ни на секунду. Я и плачу тоже не умолкая. Беспрерывно течет поток слов и слез. И все бездумно. Но я говорю тише, с каждым годом все тише. Может быть^[31]. И медленней тоже, с каждым годом все медленней. Может быть. Сам я не замечаю. А значит, паузы, вероятно, удлиняются, между словами, предложениями, слогами, слезами, я их путаю, слова и слезы, мои слова — это мои слезы, мои глаза — мой рот. И в каждой маленькой паузе я бы должен слышать тишину, о которой я уже говорил, когда говорил, что ее нарушают только слова. А вот и нет, все время тот же шепот, струящийся, без перерывов, как одно-единственное слово без конца и соответственно без значения, потому что значение слов становится понятно только в конце^[32]. Тогда по какому праву, нет, на этот раз я вижу, что достиг, чего хотел, и останавливаюсь, говоря: «Ни по какому, ни по какому». Но продолжая его, этот свой старый глупый погребальный плач, я задаю себе, задаю, пока не добьюсь ответа, новый вопрос, более древний, о том, всегда ли так было. Ну что ж, я себе сейчас кое-что скажу (если смогу), чреватое, надеюсь, надеждами на будущее, а именно, что я вообще перестаю помнить, как было раньше (смог), а под раньше я подразумеваю в другом месте, время стало пространством и его больше не будет, пока я отсюда не уберусь. Да, мое прошлое выставило меня вон, его решетки отворились, или я сам удрал, может быть, вырыл подкоп. Чтобы мгновение помечтать на свободе о днях и ночах, мечтая о том, как я буду, год за годом, скользить к последнему году, как настоящий живой человек, а после я вдруг очутился здесь, и все воспоминания исчезли. И с тех пор уже ничего, только фантазии да надежда на какую-нибудь историю, о том, что я откуда-то пришел и могу туда вернуться, или идти дальше, не сейчас, так потом, или то же самое без надежды. Без какой надежды, это я только что сказал, надежды увидеть себя живым, и не только в воображаемой голове, увидеть себя камешком на песке под изменчивым небом, камешком, который перекатывается с места на место каждый день, каждую ночь, как будто это поможет ему уменьшаться, уменьшаться, но никогда не исчезать^[33]. Нет, правда, все равно что, я говорю все равно что, в надежде, что голос устанет, голова устанет, или без надежды, без причины, все равно что, без причины. Но это кончится, придет завершение, или задохнусь, еще и лучше, наступит тишина, я узнаю, если наступит тишина, нет, я никогда ничего не узнаю. Но выбраться отсюда, лишь бы выбраться. Не знаю. И чтобы опять началось время, небо, шаги по земле, ночь, которую по-дурацки призывают утром, и заря, которую вечером умоляют не брезжить больше. Не знаю, не знаю, что все это значит, день и ночь, земля и небо, призывы и мольбы. И разве я могу их желать? Кто сказал, что я их желаю, это говорит голос, и что я не могу не желать, здесь как будто противоречие, у меня нет своего мнения. Я здесь, если они могли открыться, эти маленькие слова, поглотить меня и опять захлопнуться, то, наверно, это и произошло. Пускай же они опять откроются и выпустят меня наружу, в суматоху света, запечатавшую мне глаза, и людей, чтобы я снова попытался быть одним из них. Пускай меня помилуют, если я виновен, и разрешат искупить вину, со временем, уходя и приходя, каждый день становясь немного чище, немного мертвее. Мой грех в том, что я хотел мыслить, один из грехов, даже так, как я это делал, такой, какой есть, я не должен был это уметь, даже так, как я это делал. Но кого же я мог так тяжко оскорбить, чтобы терпеть теперь такое необъяснимое наказание, все необъяснимо, пространство и сознание, лживо и необъяснимо, страдание и плач, и даже старый душераздирающий крик: «Это не я, не может быть, что это я». Но страдаю ли я, будь это я или не я, откровенно говоря, имеет ли место страдание? Но здесь нет места откровенности, что бы я ни сказал, будет ложью, и прежде всего это не будет исходить от меня, я здесь только кукла чревовещателя, я ничего не чувствую, ничего не говорю, он держит меня в руках и заставляет мои губы шевелиться с помощью бечевки, с помощью рыболовного крючка, нет, нет, не нужно губ, все черно, никого нет, что у меня с головой, я ее, наверное, оставил в Ирландии, в кабачке, она, небось, и поныне там, лбом на стойке, лучшего она не заслуживает. Но причина того, что я здесь, причина этой черной тишины, причина того, что я уже не могу ни шевельнуться, ни поверить, что этот голос мой, — в другом человеке, слепом, глухом и немом, и этот человек — я. Это в него я должен рядиться до самой смерти, для него отныне пытаться больше не жить, в этой полугробнице, которая считается принадлежащей ему. Хотя я-то знаю, что мертв и рвусь наружу, вверх, куда-то туда, в Европу, вероятно, с каждым днем все более созревая под сосущим и гнетущим небосводом, как вчера в насосе утробы. Нет, сказанное мною убеждает меня в обратном, я никогда не видел дня, не больше, чем он, вот чисто отрицательная красота речи, в которой, к сожалению, отрицания подвергаются той же судьбе, и вот ее уродство. Выбрать удачный момент и замолчать, неужели это единственный способ иметь бытие и жилье? Но я-то здесь, хоть это наверняка, и сколько бы я это ни говорил и ни твердил, это остается правдой. Возможно, я и ошибаюсь. Не столь правильно, не столь точно то, что я говорю, когда утверждаю, что я на земле, что я появился на свет и уверен, что уйду из него, вот почему говорю я это терпеливо, на разные лады, пытаюсь сказать на разные лады, а все потому, что никогда не знаешь, может быть, дело только в том, чтобы нащупать подходящее словосочетание. Чтобы больше наконец не быть здесь, никогда вообще не быть здесь, ни раньше, ни теперь, но все это время быть там, наверху, с именем, как собака, чтобы меня могли позвать, и отличительными признаками, чтобы меня могли заметить, грудь сама надувается и опадает, задыхаясь навстречу великой остановке дыхания^[34]. Словосочетание подходящее, но таких четыре миллиона, возможных или даже вероятных, по Аристотелю, который знал все. Но что я вижу, и с чем, белая трость и слуховой рожок, где это, площадь Республики, в час, когда пьют перно, ну-ка посмотрим, может быть, это наконец я. Рожок, паря на высоте уха, внезапно становится похож на паровую сирену, вроде тех, что помогают моим пароходам не спеша уходить в туман, это должно было бы уточнить эпоху, с точностью до нескольких полустолетий. Трость приближается, стуча своим железным наконечником по благородному цоколю Магазен Реюни^[35], на дворе, вероятно, зима, во всяком случае, не лето. Кроме того, я смутно вижу, немного напрягшись, шляпу-котелок, ее, увы, можно было бы назвать смехотворным синтезом всех шляп, которые мне никогда не шли, а на другом конце столь же подозрительные желтые ботинки, рваные и раззявленные. Эти знаки отличия, если осмелюсь так выразиться, дружно приближаются, словно склеенные традиционной соединительной тканью, а именно человеком, останавливаются, снова идут, подтвержденные просторными витринами. Уровень шляпы и соответственно рожка дает мне представление о скромном будущем карлика или по крайней мере горбуна. Все это свободно, все это соблазнительно. Скользну ли я в этот облик, попытаюсь ли заставить их послужить мне еще раз, мои сонные немощи, чтобы они превратились в плоть и закружились, усугубляясь, вокруг этой грандиозной площади, которую я, возможно, путаю с площадью Бастилии, и даже заслужили право на соседнее кладбище Пер-Лашез, или, еще лучше, безвременно упокоились при попытке на заре перейти эту площадь. Нет, ответ будет «нет», потому что в разгар кружения, причем в самый волнующий момент, когда протягивается рука или шляпа, без предварительного пения либо другой уступки самолюбию, на террасе кафе или у выхода из метро, я буду знать, что это не я, буду знать, что я здесь, клянчу в другой тишине, в другой темноте, другую милостыню, умоляю о том, чтобы я был, или чтобы меня не стало, или, еще лучше, чтобы меня вообще никогда не было. И тщетно дряхлая рука выронит обол, и дряхлые ноги опять зашагают по направлению к смерти, еще более тщетной, чем чья угодно.

IX

Если бы я сказал: «Там есть выход, где-то есть выход», остальное случилось бы само собой. Чего же я жду, почему не скажу, не поверю? И что означает «остальное»? Стану ли я отвечать, искать ответ, или пойду дальше, словно ничего не спрашивал? Не знаю, ничего не могу знать ни заранее, ни потом, ни одновременно, будущее покажет, близкое или далекое, я не услышу, я не пойму, ибо все умирает, едва родившись. И да и нет ничего не значат, в этих устах они словно вздохи, подчеркивающие муку, или ответы на непонятый вопрос, на немой вопрос, в глазах немого, умственно отсталого, который не понимает, ничего не понял, который смотрится в зеркало^[36], который смотрит в пространство, в пустыню, вытаращенными глазами, изредка вздыхая то да, то нет. Но рассуждение идет, происходит, иными словами, те же вещи возвращаются, одни тащат за собой другие, одни гонят другие, неважно, что за вещи. Это происходит автоматически, как сильный мороз, как сильная жара, как длинные дни, короткие ночи, фазы луны, таково мое убеждение, потому что у меня есть убеждения, когда до них доходит дело, а потом я от них отделываюсь, вот так, надо думать, что так оно и есть, а потому надо это сказать, вот я сейчас и сказал. Выход, сегодня вечером дело дошло до выхода, не правда ли, это напоминает дуэт, или трио, да, временами похоже, потом все проходит и больше уже не похоже, и никогда не было похоже, ничего не было похоже, ни на что не похоже, даже и речи не может быть о том, чтобы узнать, что это такое. Какое разнообразие и в то же время какая монотонность, как это разнообразно и в то же время как это, как бы сказать, как это монотонно. Как это бурно и в то же время как это спокойно, какое непостоянство в самом сердце какой неизменности. Миги сомнений, скорее редкие, чем частые, если надо выбирать, и быстро преодоленные в угоду истинной цели, от которой сперва зависит все, потом многое, потом немногое, потом ничего. Все правильно, дребедень, обрушься на меня, лавина, чтобы больше ни о ком речи не было, ни о мире, который надо покинуть, ни о мире, который надо завоевать, чтобы с ними было покончено, с мирами, с людьми, со словами, с нищетой, с нищетой. И вот чего я не сказал раньше: «Ах, — говорю я себе, — этого надо было ожидать», если бы только я мог сказать: «Там есть выход», все было бы сказано, это был бы первый шаг долгого осуществимого путешествия, назначение — могила, совершать в молчании, маленький неотвратимый шажок, потом другой шажок, сперва по длинным коридорам, потом под открытым смертным небом, сквозь дни и ночи, все быстрей и быстрей, нет, все медленней и медленней, по причинам, которые легко понять, и вместе с тем все быстрей и быстрей, по другим причинам, которые легко понять, или по тем же самым, понимаемым по-другому, или точно так же, но в другой момент, моментом раньше, моментом позже, или в тот же самый момент, ну нет, этого не может быть, подытоживаю, это невозможно. Разве я бы знал, откуда пришел, нет, у меня была бы мать, у меня когда-то раньше была бы мать, и откуда я вышел, с какой мукой, нет, я бы забыл, все забыл, и зачем мне говорить то, и зачем мне говорить другое, и зачем мне говорить все, и это ненадежно, не так надежно, как если бы у меня была мать, как если бы у меня была могила, вот это было бы надежно, если бы был выход, если бы я говорил, что выход есть, заставьте меня это сказать, бесы, нет, я ничего не попрошу. Да, у меня была бы мать, была бы могила, я бы отсюда не вышел, отсюда не выходят, моя могила здесь^[37], моя мать здесь, сегодня вечером все у меня здесь, я умер и рождаюсь, и я еще не кончил, и не в силах начать, это моя жизнь. Как это разумно, и на что же мне жаловаться, на то, что больше не слоняюсь у входа на кладбище, говоря себе: «Лишь бы только эта комедия продолжалась, чтобы дали время доиграть», в чем же моя жалоба, возможно, в этом. Я был прав, когда беспокоился, понятия не имея, о чем беспокоюсь, и когда ходил взад и вперед и ломал себе голову над тем, что бы это могло быть, и говорил себе: «Это не я, меня еще нет, меня еще не заметили», и когда потом говорил себе: «Нет, нет, это я», и когда, к тому же, переставал быть, и когда ускорял шаг, чтобы поспеть до следующего приступа, как если бы я шагал к определенному часу, и когда говорил себе, и так далее. Едва ли я мог оставаться незамеченным все это время, однако трудно сказать, что я не остался незамеченным. Я не говорю о приветственных словах, мне бы первому они доставили беспокойство, почти так же, как кивок головой или взмах руки. Но другие знаки, неустранимые, вздрагивания и гримасы, которыми люди невольно вас обвиняют, тоже нет, мне кажется, разве только со стороны лошадей, впряженных в катафалки, правда, хорошо вышколенных и снабженных шорами, хотя и в этом я, возможно, обольщаюсь. Правда, я не помню больше ни одного лица, это доказывает, что меня здесь не было, нет, это ничего не доказывает. Но ясно, что я не подвергался притеснениям, иначе разве я остался бы к этому нечувствительным? Увы, боюсь, они бы могли терзать меня самым лестным для меня образом, и я не стану уверять, что вообще не заметил бы этого, но скажу, что это бы все равно не помогло мне почувствовать, что я, пожалуй, все же здесь, а не в другом месте. И не исключено, что я успел провести половину жизни в тюрьмах их государства, искупая прегрешения другой половины, а мое добровольное ожидание неизвестно чего перед воротами кладбища так и не смягчилось ни единым мгновением передышки. Но что если они, утомленные тем, что после каждых вынужденных каникул я поднимаюсь на ноги и возвращаюсь к воротам кладбища, позволили себе слегка утяжелить свои удары, ровно настолько, чтобы причинить смерть, не нанеся трупу ни малейших повреждений, там, у ворот кладбища, где я появился тем утром, едва успев расслабиться, уплатив свой долг обществу и вновь взвалив на себя свою старую вину, то взад, то вперед, шагом то медленным, то стремительным, как шаг заговорщика Катилины^[38], ткущего крах отчизны, говоря себе: «Это не я, нет, это я», и говоря себе: «Там есть выход», нет, нет, я перепутал, я наверное перепутал, здесь и там, теперь и тогда, совершенно так же, как я их путал тогда, тогдашнее здесь, тамошнее тогда, с другим пространством, другим временем, отличить их было трудно, но не труднее, чем теперь, теперь, когда я здесь, если я в самом деле здесь, а не там, не расхаживаю больше, смущенный, взад и вперед перед входом на кладбище. Или я просто сел в конце концов и прислонился к стене, и впереди долгая ночь, пока мертвецы, лежа на спине, на смертном ложе, в саванах или в гробах, ждут восхода солнца. Но что я делаю, я пытаюсь понять, где я, чтобы, если понадобится, уйти в другое место или сказать себе: «Остается только ждать, когда за мной придут», такое у меня ощущение в иные минуты. Потом оно проходит, и я вижу, что нет, это не то, это другое, трудноуловимое, и я это не улавливаю или улавливаю, как когда, да это и все равно, потому что это тоже не то, но еще что-то другое, или первое, что приходит в голову, или всегда одно и то же, то же самое, что навязывается, к моему смущению, и исчезает, а потом опять навязывается, к моему смущению, которое так и остается неудовлетворенным или временно умирает от голода. Кладбище, да, туда бы я вернулся, сегодня вечером именно туда, подхваченный своими словами, если бы я мог выбраться отсюда, иными словами, если бы я мог сказать: «Выход там», тогда узнать, где именно, было бы просто вопросом времени, и терпения, и последовательности идей, и удачного словесного выражения. Но тело, с которым туда идти, где тело? Это вторично, это вторично. И я не сомневаюсь, я бы нашел этот выход, раньше или позже, если бы я мог сказать, что он там, или где-то еще, остальные слова у меня нашлись бы, раньше или позже, и сил бы хватило туда пойти, и я бы пошел, и прошел насквозь, и увидал красоты небесные, и снова увидел звезды.

X

Покинуть, но все уже покинуто, это не новость, я сам не новость. Значит, когда-то что-то было. Можно думать, что да, но при этом нужно знать, что нет, никогда ничего, кроме покинутости. Если сказал «покинуть», тем самым, хочешь или не хочешь, говоришь «покинутость». Но допустим, что нет, иными словами, допустим, что да, что когда-то что-то было, в голове, в сердце, в руках, прежде чем все открылось, опустошилось, опять затворилось, окоченело. В результате мы успокоились, согрелись и в состоянии идти дальше, опять. Но это не тишина. Нет, бормотание, где-то бормотание. Может, бессмысленное, согласен, но даже если так, разве это хоть что-нибудь значит? Я понимаю, в чем дело, голова не поспевает за остальным, голова и ее анус — рот^[39], или она идет дальше одна, совсем одна по своим прежним следам, извергая свое старое дерьмо и снова его пожирая, слизывая с губ, как во времена, когда она была о себе высокого мнения. Только сердце тут уже ни при чем и аппетит тоже. И вот снова и снова, без малейшего жульничества, у меня за душой возникает это старое прошлое, всегда новое, но навсегда завершенное, навсегда идущее к завершению, а вместе с ним и все, что оно в себе прячет, обещания на завтра и утешения прямо сейчас. И я снова в надежных руках, они держат меня за голову, сзади, любопытная подробность, как у парикмахера, и указательными пальцами закрывают мне глаза^[40], а большими пальцами затыкают ноздри, а мизинцами уши, но не до конца, так, чтобы я слышал, но не до конца, а четырьмя другими манипулируют с челюстями и языком, чтобы я задохнулся, но не до конца, и сказал, для моего же блага, то, что я должен сказать ради моего будущего, знакомая песня, а главное, сразу, не откладывая, в этот самый миг, неприятный, но который сейчас пройдет, миг, который без этой помощи мог бы оказаться для меня роковым, зато когда-нибудь я буду снова знать, что когда-то я был, и в общих чертах — кто я был, и как мне продолжать, и говорить самостоятельно, ласково, о себе самом и о своих бледных подобиях. И может быть, — чрезмерно категоричным мне быть не пристало — это было бы не в моих интересах, чтобы другие пальцы, чтобы, возможно, другие пальцы, другие щупальца, другие добрые присоски — но не будем прерываться ради таких пустяков — наложили запрет на мои заявления, а иначе в конце бесконечного бреда, если когда-нибудь он возобновится, я могу навлечь на себя упрек в том, что проявил слабость. Это плохо, плохо, да ладно, и на том спасибо. А рядом, может быть, рядом и повсюду вокруг задают трепку другим душам, обморочным, больным, оттого что слишком много служили или не могли служить, но еще способным к служению, или решительно годным только в мусорную корзину, бледным подобиям моей души. Или здесь нас теперь наконец предают телам, наподобие того как предают тела земле в час их смерти, причем сразу после того, как они умерли, во избежание лишних расходов, или нас здесь перераспределяют, души умерших детей, или тех, что умерли раньше, чем тела, или души, сохранившие молодость посреди распада, или не жившие, не умевшие жить, по той или иной причине, или бессмертные души, такое тоже, наверно, встречается, души, которые ошиблись телом, но тело, которое им предназначено, их ждет среди несметного множества тел, готовых родиться, хорошее могильное тело, потому что живые все разобраны. Нет, никаких душ, никаких тел, никакого рождения, никакой жизни, никакой смерти, нужно продолжать без всего этого, все это смертельно изнемогает от слов, от избытка слов, ничего другого они говорить не умеют, они говорят, что ничего другого нет, только это и больше ничего, но они больше не будут говорить, не будут говорить это вечно, найдут другое, все равно что, и я смогу продолжить, нет, смогу остановиться, или смогу начать совсем тепленькую неправду, это заполнит мое время, это станет моим временем, местом, и голосом, и молчанием, голосом молчания, голосом моего молчания. Вот такими видами на будущее они хотят побудить вас к терпению, хотя все и так терпеливы и спокойны, где-то там, в другом месте люди спокойны, а тут уж какое спокойствие, ну ладно, сейчас скажу, какое тут спокойствие, и как мне хорошо, и как я молчалив, сейчас начну, спокойствие и молчание, которых ничто никогда не нарушало, которых ничто никогда не нарушит, которых я, говоря, не нарушу, или говоря, что я скажу, да, я скажу все это завтра вечером, да, завтра вечером, ну словом, в другой вечер, не сегодня, сегодня уже слишком поздно что-либо делать, я пойду спать, чтобы потом я мог сказать, мог услышать сам, как скажу немного позже: «Я спал, он спал», но потом окажется, что он не спал, или он и сейчас спит, он ничего не сделает, ничего, просто будет продолжать, продолжать что, делать то, что делает, без остановки, иными словами, я не знаю, покидать, я буду и дальше покидать то, чего у меня никогда не было, и те места, где я никогда не был.

XI

Когда я думаю, нет, так не годится, когда приходят те, которые меня знали, а может, и сейчас еще знают, с виду, разумеется, или по запаху, когда я об этом думаю, это как… как все равно, ну в общем не знаю, ничего я не знаю, не надо было и начинать. Если бы я начал сначала, внимательнее, это иногда дает хорошие результаты, надо попытаться, я попытаюсь, на днях, в один из ближайших вечеров или прямо сегодня вечером, перед тем как исчезну оттуда, отсюда, как будто меня сдунуло вечными словами. Ах, но как раз нет, как раз нет, я больше об этом не думал, у меня этого и в мыслях не было, вот именно что нет. И я еще бреду, через да и через нет, к тому, кого еще предстоит назвать, чтобы он оставил меня в покое, чтобы он сам успокоился, чтобы его больше не было, чтобы его и раньше, вообще никогда не было. Назвать, нет, ничто никогда не называемо, сказать, нет, ничто не высказываемо, так как же быть, не знаю, не стоило и начинать. Добавить его к списку, готово, и казнить, как я казню себя, убиваю кусок за куском, вечер за вечером, и ночь за ночью, и все дни подряд, но это всегда оказывается вечер, почему всегда вечер, сейчас скажу почему, чтобы это уже было сказано, чтобы осталось позади, одну минутку. Дело в том, что время уже изнемогает в час серенады, или еще на заре, нет, я не снаружи, я под землей, или где-то внутри собственного тела, или в другом теле, а время по-прежнему пожирает, но не меня, готово, вот почему всегда вечер, чтобы впереди у меня было самое лучшее, долгая темная ночь, когда можно спать, вот, я ответил, на что-то ответил. Или это в голове, как минутная стрелка, как секундная стрелка, или это как клок моря под скользящим лучом маяка, скользящий клок моря под скользящим лучом. Мерзкие слова — чтобы я поверил, что я здесь и что у меня есть голова, и есть голос, голова, которая верит в то, верит в это, вообще уже не верит, ни в себя, ни в другое, но все же голова, с ее голосом, или не ее, а других, других голов, как будто бывают две головы, как будто бывает одна голова или безголовый голос, безголовый, но голос. Но меня не одурачить, пока я еще не здесь, и более того, я и не в другом месте, ни как голова, ни как голос, ни как яичко, жаль, жаль, что я нигде не нахожусь в виде яичка, или п… и всех тех мест, или лобкового волоска, вот ему здорово видно, причем сверху, в общем, как есть, так и есть. И я не мешаю им говорить, моим словам, которые не мои, хотя они говорят «мои», говорят слово «мои», но напрасно. Получается, получается, а когда придут те, которые меня знали, скорей, скорей, вот так, нет, рано. Но я опять здесь, ку-ку, вот он я, готов к услугам, как корень квадратный из минус одного, образование у меня классическое, ну-ка, ну-ка, присмотримся, эта синюшная физиономия, перепачканная в чернилах и варенье, caput mortuum [Мертвая голова (лат.)]. прямо из трудолюбивой юности, оттопыренные уши, вытаращенные глаза, редкие волосы, на губах пена, челюсти жуют, что жуют, сопли, молитву, урок, всего понемногу, молитву, затверженную на все случаи жизни, в последнюю очередь для души, молитву, которая вкривь и вкось пробивается из старого рта, в котором закончились слова, из старой головы, которая не слушает, вот я и старик, быстро это получилось, сопливый старик с классическим образованием в общественном туалете на два места, на улице Гинмер, где вода бежит с тем же шумом, что и шестьдесят лет назад, за это я его и люблю, словно мамочка приговаривает пи-пи-пи, и я прижался лбом к перегородке, посреди рисунков и надписей, напрягая простату, выхаркивая из себя господибожемой, застегивая ширинку, я не выдумываю, по рассеянности, или от чрезмерной усталости, или от равнодушия, или нарочно, чтобы сильней захотелось, уж я-то знаю, или лучше пусть я буду безрукий, совсем без рук, так мне больше нравится, старый как мир, омерзительный как мир, все, что можно, ампутировано, стоя на своих верных культях, лопаясь от старой мочи, от старых молитв, от старых уроков, в едином строю скелет, душа и череп, не говоря о плевках^[41], них не будем, рыдания, превращающиеся в слизь, идущую из сердца, это что касается сердца, с сердцем разобрались, теперь я в комплекте, не считая нескольких конечностей, получивших классическое образование, а потом выбывших из игры, гордиться тут нечем, и требований никаких, сотрясаясь от семяизвержения, боже, боже. Вечера, вечера, какие были вечера, из чего сделаны и когда это было, не знаю, из ласковой тьмы, ласковых небес, сытого времени, передышки перед поздним ужином, не знаю, не больше знаю, чем тогда, когда я себе говорил — изнутри, или снаружи, из наступавшей ночи, или из-под земли, во всяком случае издалека: «Где я», имея в виду только место, и как, и с каких пор, а это насчет времени, и до каких пор, и кто этот кретин, который не знает, куда идти, который не может остановиться, который принимал себя за меня и за которого я сам себя принимал, В общем, все равно, старая песня. Тогдашние вечера, но из чего сделан этот вечер, который не кончается, этот вечер, когда я один, я там, где был всегда, откуда я сам с собой разговаривал, откуда я с ним разговаривал и куда он ушел, он, которого я видел, вероятно, опять на улицу, возможно, не зная, куда идти, не в силах остановиться, без голоса, который с ним разговаривает, я с ним больше не разговариваю, я с собой больше не разговариваю, мне больше не с кем разговаривать, и я разговариваю, голос разговаривает, который может быть только моим, поскольку никого больше здесь нет. Да, я его потерял, и он меня потерял, потерял из виду, потерял из слуху, я этого и хотел, неужто я в самом деле хотел этого, хотел того, а он, чего он хотел, он хотел остановиться, может быть, он остановился, я-то остановился, но я никогда и не двигался, может быть, он умер, я-то умер, но я-то никогда и не жил. Но он-то ходил взад и вперед, доказательство живости, прежними вечерами, которые тоже двигались куда-то, вечерами, приходившими к концу, вечерами, переходившими в ночи, ходил, ни слова не говоря, не в силах сказать ни слова, не зная, куда идти, не в силах остановиться, слушая мои крики, слыша крики о том, что это не жизнь, как будто он сам не знал, как будто имелась в виду его жизнь, ведь это тоже была жизнь, вот и вся разница, хорошее было время, я не знал, где я, ни на что похож, ни с каких пор, ни до каких пор, зато теперь, и в этом вся разница, теперь я это знаю, это неправда, но я это говорю, вот и вся разница, теперь я это говорю, сейчас скажу, кончу тем, что скажу, а потом кончу, я смогу кончить, меня больше не будет, это больше не будет иметь смысла, в этом больше не будет необходимости, на это больше не будет возможности, но это больше не имеет смысла, в этом нет необходимости, на это нет возможности, вот таким образом я рассуждаю. Нет, надо найти что-то другое, надо найти повод получше, чтобы это остановилось, найти другое слово, лучшую мысль, поставить в отрицательную форму, найти новое «нет», отменяющее все другие, старые «нет», которые пустили меня на дно здесь, в этом месте, которое и не место вовсе, а просто момент, когда время становится вечностью, которая называется «здесь», и в этом существе, которое называется «я», хотя это вовсе и не я, и в этом невозможном голосе, все эти старые «нет», которые висят в темноте и раскачиваются, как дымовая лестница, да, найти новое «нет», которое говорится только один раз, которое открывает свой люк, и я проваливаюсь в тень и лепет, в пустоту, менее тщетную, чем пустота существования. О, я знаю, что это случится не так, что ничего не случится, что ничего не случилось и что я по-прежнему, а особенно с тех пор как я не могу больше в это верить, существую живой, во плоти, где-то там, наверху, в ее сифилитическом сиянии, и что я бьюсь в агонии. И вот почему, когда наступает час тех, которые меня знали, на этот раз все получится, когда наступает час тех, которые меня знают, все происходит так, как будто я среди них, вот что мне надо было сказать, я среди них, которые смотрят, как я приближаюсь, потом следят за мной глазами, качая головами и приговаривая: «Неужели это в самом деле он, не может быть», а потом я как будто иду с ними дальше по дороге, причем дорога эта не моя, по дороге, которая с каждым шагом удаляет меня от той другой дороги, которая тоже не может быть моей, или как будто остаюсь один на месте, между двумя снами, которые расходятся в разные стороны, и я никого не знаю, и меня никто не знает, вот в сущности то, что мне надо было сказать, то, что я должен был сказать сегодня вечером.

XII

Зимняя ночь там, где я был, буду, вспоминаемый, воображаемый, не важно, верящий в себя, верящий, что это я, хотя нет, не стоит труда, на то есть другие, но где, в мире других, в мире долгих смертельных переходов, под небом, с голосом, нет, не стоит труда, и способный время от времени передвигаться, хотя это тоже не стоит труда, потому что мимо идут другие, настоящие, но — на земле, разумеется, на земле, пока не наступит время новой смерти, нового пробуждения, пока здесь не произойдут перемены, какие-нибудь перемены, пока не станет можно полнее родиться, полнее умереть^[42] или воскреснуть внутри и вне этого шепота памяти и сна. Зимняя ночь, ни луны ни звезд, но светлая, он видит свое тело, весь перед, часть переда, что их освещает, эту невозможную ночь, это невозможное тело, о нем моя память, об истинной ночи, мой сон — о ночи без завтра, а завтра, что он будет делать завтра, чтобы вынести завтра, зарю, день, то же самое, что вчера, что он делал вчера, чтобы вынести вчера. Это правда, это не я, еще не я, уже не я, это ветеран, умеющий переносить дни и ночи, но он забывает, он думает обо мне, слишком много думает обо мне, а заря еще далеко, она еще, может быть, успеет вообще не взойти. Так он говорит, голосом, который его покинет, может быть, этой ночью, и он говорит: «Как светло, что же я буду делать завтра, что я делал вчера, не все ли равно, это конец, завтра еще не скоро, и кто во мне все это говорит, и кто меня отрицает, словно я занял его место, словно я узурпировал его жизнь, старый стыд, который мешал мне жить, стыд за мою жизнь, который мешал мне жить», и так далее, невнятной скороговоркой, старые бессмыслицы, подбородок уперся в грудь, руки болтаются и надломившись падают на колени во тьме. Успеют ли мои память и сны проскользнуть в него, пока он еще жив, да ведь я уже в нем, я всегда был в нем, расползся как угрызение совести, и разве не там вершится все, моя ночь и заочное рассмотрение моего дела, в тайных глубинах этого умирающего, и разве его смерть — не последний мой шанс на то, что я жил, но кто это бредит, ах да, не все ли равно, повсюду есть голоса, повсюду уши, кто-то, говоря без умолку, говорит: «Кто говорит? О чем?», а кто-то слушает, безгласный, непонимающий, отстраненный, и повсюду тела, скрюченные, неподвижные, в которых у меня ровно столько же шансов, так же мало шансов, как в этом первом попавшемся. И никто не станет ждать, ни он, ни другие, никто никогда не ждал, умирая, пока я поживу в нем, чтобы иметь возможность с ним умереть, нет, они все быстро-быстро умирают, говоря себе: «Умрем быстро, без него, как жили, пока еще есть время, а не то получится, будто мы и не жили». А этот другой, естественно, что сказать об этом другом, с его бредом о бездомных «я» и безденежных «он», об этом другом без номера и личины, чье брошенное существование мы рвемся занять, ничего. Очаровательное трио, и подумать только, что все это только один человек, и этот один в сущности ничто, пустое место. В таком случае предполагается, что я сейчас скажу, поскольку пришло время, что это и есть Земля, и эти жизненно важные органы, едва живые, были предназначены мне, но если я их не захвачу как можно быстрей, они могут достаться другому, ну спасибо, и рассмеявшись, рассмеявшись долгим беззвучным смехом все понимающего несуществующего существа, которое слышит, как ему приписывают такие крепкие выражения, — какое чувство юмора, ~ признайте, что вы опускаетесь и кончите тем, что сядете на велосипед. Вот хор счетоводов, они выступают, как один человек, еще один человек, и это еще не конец, здесь не хватит и всех народов, понадобятся биллионы, а после понадобится Бог, не засвидетельствованный свидетель свидетелей^[43], к счастью, ничего из этого не вышло, ничего даже не началось, никогда и ничего, кроме никогда и ничего, это воистину счастье, никогда ничего, кроме мертвых слов.

XIII

Он становится еще слабее, старый слабенький голос, не сумевший стать мной, он замирает вдали, скажем так, уходит, или, попробуем иначе, слабеет, кто его знает, скажем так, вот-вот оборвется, больше и пытаться не будем. Он говорит, что не было голоса, кроме него, в моей жизни, если говоря обо мне можно говорить о жизни, а он может, он это еще может, или, если не о жизни, здесь он замирает, если только то, еслитолько другое, здесь он замирает, если, говоря обо мне, здесь он замирает, но кто может больше всех, может меньше всех, если вы заговорили обо мне, вы можете говорить о чем угодно, вплоть до точки, где, вплоть до момента, когда, здесь он замирает, он больше не может говорить обо мне, здесь ли, в другом месте, так он говорит, так он шепчет. Кто это, это никто, здесь никого нет, есть голос без рта, и где-то там есть слух, что-то, что, вероятно, умеет слышать, и где-то там есть рука, этот голос называет ее рукой, он хочет, чтобы это считалось рукой, ну словом, что-то где-то, оставляющее следы того, что делается, того, что говорится, самую малость, нет, это фантазии, опять фантазии, есть только голос, он шелестит и оставляет следы. Следы, он хочет оставить следы, какие оставляет воздух в листве, в траве, в песке, он хочет, чтобы это выглядело как жизнь, но скоро всему конец, жизни не будет и не было никогда, будет тишина, и воздух, который еще дрожит секунду, а потом застывает навсегда, будет маленькая пылинка, которая падает долю секунды. Воздух, пылинка, здесь нет воздуха и неоткуда взяться пыли, а если говорить о мгновениях, о долях секунды, то и говорить не о чем, хотя все-таки есть о чем, это слова, которые он употребляет, и он всегда говорил и всегда будет говорить о вещах, которые не существуют, или существуют в другом месте, если угодно, если это называется «существовать», но сейчас речь не о другом месте, речь о том, что здесь, а, наконец-то он об этом, он все еще об этом, надо было уйти от этого, перейти к другому, туда, где время проходит и атомы на долю секунды собираются вместе, в то место, откуда, быть может, пришел этот голос, или порой говорит, что пришел, оправдывая свое право говорить о своих выдумках. Да, уйти отсюда, но как, все пусто, ни пылинки, ни дуновения, только дуновения этого голоса, и сколько бы он ни старался, ничто не происходит. Если бы я был там, если бы он мог оказаться мной, как бы я пожалел его за то, что он столько говорил понапрасну, нет, так не годится, он бы не говорил понапрасну, если бы я был там, и я бы его не жалел, если бы он стал мной, я бы его проклинал или благословлял, он был бы у меня в устах, проклинающий, благословляющий, который, да чего там, он бы не сумел это сказать, он бы больше не сумел сказать ничего особенного у меня в устах, он, сумевший столько вещей сказать понапрасну. Вот их оболочки, пускай улетают, это последние. Но эта жалость, все-таки эта жалость, разлитая в воздухе, хотя здесь нет воздуха, в котором могла бы разливаться жалость, просто такое выражение, не лучше ли на этом остановиться, спросить себя, откуда она берется, спрашивает себя голос, и не мерцает ли там зловредная искра надежды сквозь предательский пепел, еще одно выражение, робкая надежда робкого существа, в конце концов представителя рода человеческого, проливающего слезинку еще до того, как успел хоть что-то увидеть, нет, не нужно, ни этого, ни другого, и останавливаться ни на чем не нужно, ничто больше не должно останавливать его, ни в его падении, ни в его восхождении, и он, быть может, кончится пронзительным воплем. Правду сказать, нечасто он шел из сердца, в прямом или в переносном смысле, но это не повод надеяться, так сказать, на то, что однажды он вырвется, и взлетит ввысь, и треснет там, среди китайских теней^[44], жаль, жаль. Но чего еще он ждет в конце-то концов, раз уже все решено и обжалованию не подлежит, почему не приглушит свой предсмертный хрип (еще одно выражение), почему не завершит все свое свинство одной подобающей случаю последней песнью? Последние вечные вопросы, на последней странице маленькая девочка в мечтательной позе, последние картинки, конец сновидений, конец прошедшей, проходящей — еще чуть-чуть и совсем пройдет — жизни, конец лжи. Возможно ли, возможное ли это дело наконец — погасить это черное ничто и его невозможные тени, покончить с нескончаемым и с говорящей тишиной, спрашивает себя голос, который сам и есть тишина, или это я, трудно сказать, все это один и тот же сон, одна и та же тишина, голос и я, голос и он, он и я, и все наши, и все их, и все их, но чей, чей сон, чья тишина, старые вопросы, последние вопросы, наши, то есть сна и тишины, но это закончено, мы закончены, да и не было нас никогда, и скоро ничего не будет там, где и никогда ничего не было, последние картинки. И кому стыдно за каждую беззвучную миллионную дольку слога, — причем неутоленная бесконечность угрызений все глубже вонзает свои зубы, — за то, что нужно выслушивать и шепотом тише тишайшего говорить так много лжи, так много раз произносить одну и ту же ложь, опровергая ее ложью, и чье это ревущее молчание, которое вместе и рана «да», и нож «нет», вот о чем он себя спрашивает. Но что стало с этим желанием знать, спрашивает он себя, исчезло, сердце исчезло, голова исчезла, никто ничего не чувствует, ничего не просит, ничего не ищет, ничего не говорит, ничего не слышит, кругом молчание. Неправда, нет, правда, и правда, и в то же время неправда, молчание и не молчание, никого нет и кто-то есть, ничто ничему не мешает. А если бы голос, старый прерывающийся голос, совсем наконец прервался, это было бы неправдой, и неправда, будто он говорит, говорить он не может, и прерваться не может. И если бы только один день был здесь, где нет дней, где вообще не место, а немыслимое существование, родившееся от невозможного голоса, и первый проблеск дня, все равно все было бы безмолвно, и пусто, и черно, как теперь, как будет скоро, когда все будет кончено, все сказано, вот что он говорит, вот что он шепчет.

Примечания

1

…шёл в гору. — Герой уподобляет себя Христу, восходящему на Голгофу.

(обратно)

2

Они там, наверху, обступили меня как на кладбище. — О жизни «наверху» постоянно говорит и герой «Как есть». Это жизнь, которой живут на земле, в то время как сам герой лежит в могиле, в яме, вырытой «столетиями непогоды». Покинув земной мир, он «стабилизировался» на границе жизни и смерти. «Гнить — это тоже жить», говорит Моллой.

(обратно)

3

…по исполинским папоротникам проходит зыбь… — Герой, по сути, вернулся в ту доисторическую эпоху, когда Земля была покрыта гигантскими зарослями.

(обратно)

4

…это лиственницы… — Под лиственницей была погребена собака любовницы Моллоя Лус. Некоторые критики видят в отношениях Моллоя и его любовницы Лусс отражение одного из древних средиземноморских мифов о сакральном самооскоплении, которое произвёл Аттис в честь богини плодородия Кибелы, чьё имя означает дословно «пещера», «полость». Сосна, под которой оскопил себя Аттис, у Беккета превращается в лиственницу. Миф об Аттисе связан с природными циклами и с архаическими ритуалами умирания и воскрешения.

(обратно)

5

Месье Жоли — Упоминается также в романе «Моллой».

(обратно)

6

…ксантиновый смех… — Ксантин — бесцветный порошок.

(обратно)

7

Перед фермой братьев Грейвз… — По-английски «graves» — «могилы». Персонаж под таким именем возникает также в романе «Уотт» и в «Мерсье и Камье»

(обратно)

8

…ходить туда-сюда. — В 1965 году Беккет пишет по-английски небольшую пьесу, которая носит название «Приходят и уходят».

(обратно)

9

…в высокогорную депрессию Гоби… — Гоби — пустынная и степная область в Центральной Азии.

(обратно)

10

…старенького ребёнка… — Гувернантка, о которой говорит герой «Никчёмных текстов», предстаёт как инкарнация мифической матери, на поиски которой устремляется человек, решивший повернуть время вспять и приблизиться тем самым к покою дородовой пустоты. Таким образом, отвращение, которое беккетовский персонаж испытывает к детям, скрывает подсознательное желание перестать быть взрослым и вновь стать беспомощным ребёнком. Он ищет в женщине замену матери, отсюда его пассивность в сексуальных отношениях. Ср. В письме Смеральдины к Белакве: «Прошлой ночью мне приснился очень странный сон про тебя и меня в тёмном лесу мы лежали рядышком на тропинке а ты вдруг превратился в совсем малинькаво и не понимал что такое любов мущины и женщины, а я хотела тебе обяснить что такое любов и гаварила тебе что люблю тебя больше всего на свете но ты всё равно ничего не понимал и не хотел итти ко мне но это был просто глупый сон и поэтому это не имеет значения» («Больше замахов, чем ударов»). Также характерный мотив смешения возрастов, связанный с нарушением временной последовательности.

(обратно)

11

Джеллико — Джон Рашворт Джеллико, виконт Скапа (1859–1935) — британский адмирал, во время Первой мировой войны командовал флотом в битве при Скагерраке.

(обратно)

12

…Виндзорским домом, и Ганноверским… — С 1714 года Англией правила Ганноверская династия; с 1901 года — Саксен-Кобург-Готская, переименованная в 1917 году в Виндзорскую.

(обратно)

13

…Гогенцоллернами. — Династия бранденбургских курфюрстов (1415–1701), прусских королей (1701–1918) и германских императоров (1871–1918).

(обратно)

14

…перед Даггеном… — По-видимому, один из многочисленных дублинских пабов.

(обратно)

15

…останки Винсента…голова обмотана окровавленной тряпкой… — Возможно, намёк на Винсента Ван Гога, в приступе безумия обрезавшего себе ухо.

(обратно)

16

Или только голову, совсем круглую… — Ср. в «Безымянном»: «И эти слезящиеся впадины я тоже высушу, закупорю их, вот так, готово, нет больше слёз, я — большой говорящий шар, говорящий о том, что не существует или, возможно, существует, как знать, да и не важно».

(обратно)

17

Моллой — Главный герой первого романа трилогии.

(обратно)

18

Мэлон — Главный герой второго романа трилогии.

(обратно)

19

…если не случится чего-нибудь предвиденного. — Парадоксальность этого высказывания в полной мере соответствует двусмысленности положения беккетовского героя, вырванного из жизни, но ещё не обрётшего смерть.

(обратно)

20

…глаза… вглядываются внутрь головы… — Если глаза не видят ничего вовне, если их взгляд направлен внутрь себя, рот становится тем каналом, через который извергаются волны бессознательного дискурса. Возможность остановки этого дискурса напрямую связывается Беккетом с отказом как от «внешнего», так и от «внутреннего» зрения, не случайно в его поздних текстах глаз персонажа «остекленевает», теряет способность видеть.

(обратно)

21

Поццо — Персонаж пьесы «В ожидании Годо».

(обратно)

22

…я сам в лодке. — В лодке отплывают в море Мэллон и герой новеллы «Успокоительное».

(обратно)

23

…я говорю как слышу. — Такую же формулировку использует и герой «Как есть».

(обратно)

24

Лимбы — У Данте, в котором пребывают некрещённые младенцы и добродетельные нехристиане.

(обратно)

25

…сплошные обрывки. — «Обрывки», или, как в «Как есть», «ошмётки», которые доносятся до героя, свидетельствуют о предельной фрагментации мира, распавшегося на отдельные атомы. О таком мире невозможно говорить связно, ибо он не длится. От языка остаются одни «ошмётки», но это не означает, что наступает тишина: напротив, дискурс «магматизируется», становится вязким, а значит, бесконечным. Вырванный из исторического контекста, лишённый индивидуальности «обрывок» оказывается лишь фрагментом некой анонимной речи, которая не укоренена во времени и пространстве.

(обратно)

26

О, я здесь навеки, с пауками и дохлыми мухами… — Мир, покрытый паутиной, выпадает из времени и начинает жить безличной, разлитой, неконцентрированной жизнью. Возможно, Беккет вспоминает здесь известную сказку об уснувшем царстве, все обитатели которого погружены в летаргический сон.

Характерно, что сам беккетовский герой часто напоминает паука; вот как, к примеру, передвигается Моллой: «Я лежал ничком, — говорит он, — костыли служили мне абордажными крючьями. Изо всех сил я метал их вперёд, в подлесок, и когда чувствовал, что они зацепились, подтягивался на кистях».

(обратно)

27

…по этой грязи… по которой писал его сын, много позже, кончиком своего дурацкого божественного пальца у ног прелюбодейки… — Ср. в гл. 8 Евангелия от Иоанна: «Тут книжники и фарисеи привели к нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставивши её посреди, / Сказали Ему: Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии; / А Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? / Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. / Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось в неё камень. / И опять, наклонившись низко, писал на земле» (Иоанн, 8; 3–8).

(обратно)

28

…за чердачным окошком… — Окно у Беккета всегда выполняет функцию разрыва, провала, паузы. В окошко смотрит прикованный к своей постели Мэлон, в «Эндшпиле» одно окно комнаты выходит на море, а другое на сушу, в коротком прозаическом тексте под названием «Скала» (1975) окно словно подвешено в пустоте между небом и морем.

(обратно)

29

…Юго-Восточного вокзала… — На этом вокзале в Дублине юный Сэмюэль, закончив уроки в школе, каждый вечер садился на поезд, шедший в направлении Фоксрока, где находился его дом. Дублинский вокзал послужил прообразом железнодорожной станции, в зале ожидания которой Уотт, покинувший дом своего хозяина, господина Нотта, проводит ночь.

(обратно)

30

…как спицы вращающегося колеса… — Колесо Сансары — в индийской философии символ вечного кругооборота бытия.

(обратно)

31

Может быть. — Беккет говорил, что это ключевое слово его произведений.

(обратно)

32

…значение слов становится понятным только в конце. — Поэтому так важно произнести, выговорить их.

(обратно)

33

…это поможет ему уменьшаться, уменьшаться, но никогда не исчезать. — Ср. в «Моллое»: «И я слышу, как голос шепчет, что всё гибнет, что всё рушится, придавленное огромной тяжестью, но откуда тяжесть в моих руинах, и гибнет земля — не выдержать ей бремени, и гибнет придавленный свет, гибнет до самого конца, а конец всё не наступает».

(обратно)

34

…великой остановке дыхания. — Беккет, по-видимому, был знаком с некоторыми йогическими практиками. Не случайно, из всех способов самоубийства, господина Эндона («Мэрфи») больше всего привлекала именно остановка дыхания, апноэ. Остановку дыхания практикует и другой любимый герой писателя, господин Нотт («Уотт»)

(обратно)

35

…по благородному цоколю Магазен Реюни… — Магазин на площади Республики в Париже.

(обратно)

36

…смотрится в зеркало… — Человек, который смотрится в зеркало, по сути раздваивается на того, кто смотрит, и на того, на кого смотрят. Что-то похожее происходит и с беккетовским героем; так, к примеру, Безымянный переходит от утверждения, что его глаза смотрят прямо перед собой, к гипотезе, что его зрачки устремлены друг на друга.

(обратно)

37

…моя могила здесь, моя мать здесь… — Когда беккетовский герой мечтает о том, чтобы раствориться в женщине, в амниотических водах материнского лона, им движет желание отказаться от тела как такового и соответственно от своей индивидуальности. Подобного рода демарш, однако, таит в себе опасность того, что бытиё «личное» превратится в гомогенную массу, которая, подобно плазме, породившей органическую жизнь, скрывает возможность нового зарождения жизни, нового блуждания по кругам существования.

(обратно)

38

…заговорщика Катилины… — Луций Сергий Катилина (108–62 до н. э.) — руководитель заговора, направленного против римского Сената. Заговор был разоблачён Цицероном.

(обратно)

39

…голова и её анус — рот… — Моллой говорит о заде, из которого он, по его словам, появился на свет, как об «истинном портале нашего существа», в то время как уста — не более, чем «кухонная дверца». Но можно ли достичь небытия, если жизнь начинается с того, что обычно считается концом Всего? Можно ли когда-нибудь остановиться, если переработанная и исторгнутая словесная масса вновь оказывается объектом поглощения? См. Также в «Как есть»: «…пускаю газы у них свой смысл они вылетают изо рта…».

(обратно)

40

…и указательными пальцами закрывают мне глаза… — Ср. в «Уотте»: «Пожалуй, единственным характерным жестом господина Нота было одновременное затыкание всех лицевых впадин: большими пальцами он закрывал рот, указательными — уши, мизинцами — ноздри, безымянными — глаза, и, наконец, средние, с помощью которых ему удавалось в критические моменты стимулировать мозговую деятельность, он приставлял к вискам. И в таком состоянии он мог находиться довольно долго, не испытывая никакого видимого неудобства».

(обратно)

41

…не говоря о плевках… — Плевок служил образцом бесформенности как для сюрреалистов, так и для близкого к ним Жоржа Батая. Вообще, интерес к различного рода гуморальным жидкостям — сперме, слюне, поту — связан с желанием прорвать ограниченность собственного тела и причаститься телу коллективному, бесформенному.

(обратно)

42

…полнее родиться, полнее умереть… — Беккетовский герой мечтает о том, чтобы его смерть стала событием конкретным, окончательным. Но для этого нужно, чтобы и рождение было событием свершившимся, завершённым, ограниченным во времени.

(обратно)

43

…Бог, не засвидетельствованный свидетель свидетелей… — Ср. в «Уотте»: «Не имея необходимости ни в чём, кроме как в необходимости не иметь необходимости, во-первых, и в необходимости иметь свидетеля этого отсутствия необходимости, во-вторых, господин Нотт не знал ничего о своей собственной природе. Откуда проистекала необходимость иметь свидетеля, но не для того, чтобы знать, а для того, чтобы продолжать существовать».

Так всеобъемлющая природа Бога испытывает необходимость в человеке, само несовершенство и неполнота которого, отсылая к совершенству Бога, делает его вечным, «парализует» его; именно в нежелании божественной тотальности превратиться в пустоту небытия и заключается, согласно Беккету, основное стремление Божества. Если божественное бытиё является источником существования человеческой экзистенции, то человек, его присутствие в мире позволяют Богу существовать вечно.

(обратно)

44

…среди китайских теней… — Имеется в виду восточный театр теней.

(обратно)

Оглавление

Сэмюэль Беккет Никчёмные тексты

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

*** Примечания ***