Шах фон Вутенов [Теодор Фонтане] (fb2) читать онлайн

Теодор Фонтане
Шах фон Вутенов

ПОВЕСТЬ ИЗ ИСТОРИИ ЖАНДАРМСКОГО ПОЛКА

Глава первая В САЛОНЕ ГОСПОЖИ ФОН КАРАЙОН

На Беренштрассе, в салоне госпожи фон Карайон и ее дочери Виктуар, вечером, в их обычный приемный день, собрались друзья, правда, лишь немногие, ибо отчаянная жара прогнала за город даже самых ревностных посетителей этого кружка. Из офицеров славного жандармского полка, постоянно бывавших на вечерах госпожи фон Карайон, на сей раз явился только некий господин фон Альвенслебен; усаживаясь рядом с прекрасной хозяйкой дома, он выразил шутливое сожаление об отсутствии того, кому, собственно, надлежало занять это место.

Напротив них за столом, с той его стороны, что была обращена к середине комнаты, сидели два господина в партикулярном платье. Лишь недавно приобщившиеся к кругу госпожи фон Карайон, они, однако, успели завоевать себе в нем первенствующее положение. Прежде всего это относилось к тому из них, кто был помоложе. В прошлом штабс-капитан, он, после исполненного приключений пребывания в Англии и Соединенных Штатах, воротился на родину и стал считаться главой военных фрондеров, в ту пору определявших, вернее, терроризировавших политические воззрения столицы. Звали его фон Бюлов. Поскольку непринужденность манер считалась одним из атрибутов гениальности, фон Бюлов, вытянув обе ноги и держа левую руку в кармане штанов, правой размахивал в воздухе, стремясь энергичной жестикуляцией придать больший вес своей проповеди. Его друзья утверждали, что говорить он умеет, только обращаясь к публике, а говорил он, не закрывая рта. Толстый господин рядом с ним - Даниель Зандер, издатель произведений Бюлова,- во всем был полной его противоположностью, и в первую очередь внешне. Черная окладистая борода обрамляла его лицо, столь же приятное, сколь и саркастическое; прилегающий в талии сюртук из нидерландского сукна, словно корсет, стягивал его дородное тело. Различие между обоими завершала тонкая белоснежная рубашка, каковой отнюдь не мог похвалиться фон Бюлов.

Разговор сейчас, видимо, вращался вокруг недавно завершенной миссии Хаугвица, успех которой, по мнению Бюлова, не только восстановил столь желательное взаимопонимание между Пруссией и Францией, но еще и «подарил нам Ганновер». Госпожа фон Карайон, однако, отрицательно отнеслась к такому «дару»: нельзя, мол, со спокойной совестью отдавать или дарить то, что тебе не принадлежит; при этих словах ее дочь Виктуар, до сих пор хлопотавшая у чайного стола, не вмешиваясь ни в какие разговоры, бросила на мать нежный и любящий взгляд, господин же Альвенслебен поцеловал руку прекрасной женщины.

- В вашем одобрении, милый Альвенслебен,- начала хозяйка дома,- я была уверена. Но взгляните на нашего друга фон Бюлова, это же Минос и Радамант в одном лице! Он уже опять помышляет о бурях; Виктуар, предложи господину фон Бюлову карлсбадскую облатку. Это, кажется, единственное, что он признает из всего австрийского. А господин Зандер тем временем развлечет нас рассказом о наших успехах в новой провинции. Боюсь только, что они не так уж велики.

- Скажем лучше, что их и вовсе нет,- отвечал Зандер.- Никто из сторонников вельфского льва и скачущего коня не желает подчиняться Пруссии. И в вину я им этого не ставлю. Поляков мы более или менее удовлетворяли. Но ганноверцы - народ требовательный.

- Это верно,- подтвердила госпожа фон Карайон и тут же добавила: - Возможно, и несколько надменный.

- Несколько! - расхохотался Бюлов.- Ах, сударыня, побольше бы таких добросердечных людей, как вы! Положитесь на меня, я давно знаю ганноверцев, как уроженец Альтмарка, можно сказать, с младых ногтей наблюдаю за ними; смею вас уверить: все, что мне так нестерпимо в Англии, в сей исконно Вельфской земле представлено в двойном размере. Потому-то я считаю, что они заслужили ту розгу, которую мы им несем. Наше прусское хозяйство, разумеется, хозяйство жалкое, и Мирабо был прав, сравнивая хваленое государство Фридриха Великого с плодом, сгнившим еще до того, как он созрел, но, как бы там ни было, одно мы теперь все-таки имеем: уверенность, что мир за эти последние пятнадцать лет сделал шаг вперед и что великие судьбы нашего времени не обязательно должны свершаться между речушками Нуте и Нотте. В Ганновере между тем продолжают верить в особое назначение Каленберга и Люнебургской степи. Nomen est omen^[1]. Ганновер - застойное болото, гнездо всяческих предрассудков. Мы, по крайней мере, сознаем, что нам грош цена, и в таком сознании заложена возможность исправления. Кое в чем мы от них отстали, допускаю, но в целом, конечно, опережаем их, и этим оправдываются притязания, которые нам надлежит претворить в жизнь. То, что мы, вопреки Зандеру, собственно, потерпели фиаско в Польше, ничего не доказывает; государство не пожелало приложить каких-либо усилий, считая, что его сборщики налогов вполне способны нести культуру на восток. И в общем-то, справедливо, поскольку не кто иной, как сборщик налогов, представляет наш строй, хотя, разумеется, с самой неприятной стороны.

Виктуар, в ту минуту, когда разговор коснулся Польши, покинувшая свое место за чайным столом, погрозила пальцем оратору и сказала:

- Имейте в виду, господин фон Бюлов, что я люблю Польшу, и даже de tout mon coeur^[2] - Говоря это, она наклонила голову, свет лампы озарил ее лицо, и сразу стало видно, что нежный профиль девушки, некогда очень походившей на мать, изуродован многочисленными оспинами.

Каждый из присутствующих это заметил; единственный ничего не заметивший, а может быть, с полнейшим равнодушием к этому отнесшийся, был Бюлов. Он только повторил:

- О да, поляки. Никто лучше их не танцует мазурку, за что вы их и любите.

- Вовсе нет. Я их люблю за рыцарственность и за то, что они несчастны.

- Ах, вот оно что! Мне уже доводилось слышать подобные речи. Право же, несчастьям поляков можно только позавидовать, ибо таковые преисполняют симпатией все дамские сердца. В том, что касается покорения женщин, право же, более славной военной истории не существует.

- А кто спас…

- Вам известны мои еретические взгляды на подобные спасения. Подумать только - Вена! Ее спасли! Разумеется. Но зачем? Моему пылкому воображению уже представляется гробница любимой жены султана в Склепе капуцинов. Может быть, на том самом месте, где теперь стоит гробница Марии-Терезии. Что-то от ислама всегда жило в этих петухах и фазанах, а Европе не причинило бы особого вреда более близкое знакомство с гаремами и сералями.

Вошедший слуга доложил о ротмистре фон Шахе, и отсвет радостного удивления промелькнул на лицах обеих дам, когда тотчас же после доклада ротмистр появился в дверях. Он поцеловал руку госпожи фон Карайон, склонился перед Виктуар, от души приветствовал Альвенслебена и довольно сухо поздоровался с Бюловом и Зандером.

- Боюсь, что я прервал господина фон Бюлова…

- Это было неизбежно,- заметил Зандер, отодвигая в сторону свой стул.

Все присутствующие рассмеялись, не исключая самого Бюлова; большая, чем обычно, сдержанность Шаха позволяла заключить, что он явился в салон либо под впечатлением какой-то лично его касавшейся неприятности, либо с безрадостным политическим известием.

- Какую весть вы принесли нам, милейший Шах? Вы чем-то очень озабочены. Неужто новые бури…

- Не о том речь, сударыня, совсем не о том. Я пришел сюда от графини Хаугвиц, которую навещаю тем чаще, чем дальше отхожу от политики графа. Графине это известно, и она одобряет мое поведение. Сегодня, едва у нас с ней завязался разговор, перед дворцом стала собираться толпа - сначала сотни, потом и тысячи людей. Шум нарастал, наконец кто-то бросил камнем в окно, он пролетел над столом, за которым мы сидели, на волосок от графини. Но что действительно ранило ее, так это брань и проклятия, до нас доносившиеся. Наконец явился граф. Он был вполне спокоен и, как всегда, вел себя по-рыцарски. Прошло, однако, немало времени, прежде чем удалось очистить улицу от смутьянов. Значит, вот до чего мы докатились! Emeute! Крамола! И это в Пруссии, на глазах у его величества!

- А винить в этих событиях,- перебил его Альвенслебен,- будут нас. И только нас, жандармов. Всем известно, что мы порицаем заискивание перед Францией. Что мы от нее имеем? Ничего, кроме украденных провинций. О нашем к этому отношении знают и при дворе и, уж конечно, не преминут свалить на нас вину за подобную смуту.

- Зрелище, достойное богов,- вставил Зандер.- Жандармский полк держит ответ за государственную измену и крамольные действия.

- А в общем-то, это справедливо! - теперь уже в неподдельном волнении воскликнул Бюлов.- Справедливо, говорю я. И не пытайтесь острить, Зандер, с толку вы меня не собьете. Почему господа, во что бы то ни стало желающие быть умнее короля и его министров, ведут подобные разговоры? Почему политиканствуют? Вопрос, следует ли армии заниматься политикой, мы оставим открытым, но если уж политиканствовать, то хотя бы правильно. Наконец-то мы на верном пути, наконец-то стоим там, где нам надлежало стоять с самого начала, его величество наконец-то внял доводам рассудка. И что же происходит? Наши господа офицеры, у которых каждое третье слово - король и лойяльность, чувствуют себя хорошо, только почуяв запах России и юфти, а никак не свободы; эти господа офицеры вдруг прониклись столь же наивной, сколь и опасной страстью к фрондерству и дерзкими своими поступками и еще более дерзкими речами навлекли на себя гнев едва умиротворившегося императора. Затем все это, конечно же, стало достоянием улицы. Господа из жандармского полка сами не бросят камня, который в результате пролетает над чайным столом графини, но так или иначе они духовные зачинщики смуты; они подготовили для нее благоприятную почву.

- Нет, благоприятная почва уже существовала.

- Возможно. Но в таком случае надо было с этой почвой бороться, а не удобрять ее. Удобряя ее, мы приближаем свою гибель. Император ждет только подходящего случая, в его долговой книге мы числимся по разным статьям, и когда он подведет итог - мы пропали.

- Не думаю,- проговорил Шах.- Впрочем, я не в состоянии проследить за ходом ваших мыслей.

- Весьма сожалею.

- А я ничуть. Вам очень удобно читать мне проповедь о верности королю и отечеству, поскольку принципы, коих вы придерживаетесь, в настоящее время возобладали. В согласии с вашим желанием и высочайшей волей мы толпимся у французского стола и подбираем крохи, брошенные нам императором. Но сколько это продлится? Государство Фридриха Великого должно же наконец взяться за ум.

- О, если бы это было так!-парировал Бюлов.- Но оно упускает время. Разве эти колебания, эти половинчатые симпатии к России и Австрии не отдаляют от нас императора, разве такая политика достойна Фридриха? Вот о чем я вас спрашиваю.

- Вы меня неправильно поняли.

- В таком случае разъясните мне.

- Попытаюсь… Но вы ведь и не хотите меня понять, господин Бюлов. Я не ополчаюсь на союз с Францией лишь из-за того, что это союз, и из-за того, что, наподобие всех союзов, он готов использовать наши силы для самых разных целей. О нет! Разве бы я посмел. Союз - средство, необходимое для любой политики, великий король тоже пользовался этим средством и постоянно его варьировал. Но конечная его цель не знала вариантов. Она оставалась неизменной - могучая и самостоятельная Пруссия. Вот я и спрашиваю вас, господин фон Бюлов: разве то, что привез нам граф Хаугвиц, то, что заслужило ваше столь живое одобрение,- это могучая и самостоятельная Пруссия? Вы спрашивали меня, теперь я спрашиваю вас.

Глава вторая «ОСЕНЕННЫЙ СИЛОЙ»

Бюлов, чье лицо принимало все более надменное выражение, собрался ответить, но тут вмешалась госпожа фон Карайон, сказав:

- Постараемся извлечь урок из политики наших дней: если невозможен мир, пусть будет хотя бы перемирие. У нас тоже. Ну а теперь угадайте, мой милый Альвенслебен, кто сегодня нанес нам визит? Знаменитость, рекомендованная Рахелью Левин. Знаменитость сегодняшнего дня.

- Значит, принц,- отозвался Альвенслебен.

- О нет, человек куда более знаменитый, по крайней мере - на сегодняшний день. Принц - признанная знаменитость, а такие знаменитости лет через десять перестают ими быть… Но я приду вам на помощь: это человек из литературного мира, посему я полагаю, что наш господин Зандер разгадает мою загадку.

- Во всяком случае, я попытаюсь это сделать, сударыня, и уповаю, что ваше доверие до известной степени осенит меня силой, или, говоря прямее, я предстану перед вами уже «осененный силой»!

- Превосходно. Да, здесь побывал Цахариас Бернер. На беду, нас не было дома, и мы разминулись с дорогим гостем. Я очень об этом сожалею.

- Напротив, вам следует поздравить себя с тем, что вы избегли разочарования,- вмешался Бюлов.- Поэты, увы, редко соответствуют нашему о них представлению. Мы надеемся увидеть олимпийца, вкушающего амброзию и нектар, а видим гурмана, уплетающего жареную индейку; ждем от него признаний о сокровенных беседах с небожителями, а слышим рассказ об ордене, ему пожалованном, или повторение милостивых слов августейшего покровителя касательно последнего дитяти его музы. А не то и заведомо вздорных слов августейшей супруги.

- Не более и не менее вздорных, чем суждения тех, кто имел преимущество родиться в хлеву или в конюшне,- язвительно парировал Шах.

- К сожалению, глубокоуважаемый господин фон Шах, я и в данном случае не могу с вами согласиться. Различие, в котором вы, видимо, сомневаетесь, насколько мне известно, действительно существует и вдобавок, разрешите мне повторно это заметить, оборачивается не в пользу владетельных особ. В мире маленьких людей суждение само по себе может быть ничем не лучше, однако застенчивая скромность, в которую оно рядится, запинающаяся речь, которая свидетельствует о сомнении в своей правоте, нас отчасти с ним примиряют. Но вот заговорил владетельный князь! В своей земле он законодатель для всех и вся, законодатель в большом и в малом, а значит, и в эстетике. Неужто же тот, кто волен в жизни и смерти, не волен судить о каком-то стишке? Еще бы! Что бы он ни говорил, скрижали стоят наготове у подножия Синая. Я уже не раз слышал, как возвещаются такие десять заповедей, и знаю, к чему это сводится: regarder dans le neant^[3].

- И все-таки я согласна с мамa,- заметила Виктуар; ей хотелось вернуться к началу разговора,- вернее, к пьесе и ее автору.- Мне доставило бы истинную радость познакомиться со «знаменитостью сегодняшнего дня», как мамa ограничительно охарактеризовала нашего гостя! Вы забываете, господин фон Бюлов, что мы женщины и, следовательно, имеем право быть любопытными. Не испытать удовольствия от знакомства со знаменитым человеком в конце концов все же лучше, чем вовсе его не увидеть.

- А мы, без сомнения, больше не увидим его,- добавила госпожа фон Карайон.- Он на днях покидает Берлин, да и вообще приехал сюда лишь затем, чтобы присутствовать на первых репетициях своей пьесы.

- Из чего следует,- вставил Альвенслебен,- что премьера теперь уже безусловно состоится.

- Я в этом не уверена. Для того чтобы она состоялась, автору надо склонить на свою сторону двор и рассеять все предвзятые мнения.

- Вот чего я никак в толк не возьму,- продолжал Альвенслебен.- Пьесу эту я читал. Автор стремится возвеличить Лютера, а копыто иезуитства то и дело выглядывает из-под черной докторской мантии. Но самое странное, по-моему, то, что пьесой заинтересовался Иффланд. Иф-фланд, свободный каменщик.

- Здесь сам собою напрашивается вывод, что ему поручена главная роль,- проговорил Зандер.- Нашим принципам приходит конец, как только они вступают в конфликт с нашими страстями или тщеславием, тут уж им не устоять. Он хочет играть Лютера. Этим все сказано.

- Признаюсь, мне не по душе смотреть, как актер изображает Лютера.Или я захожу уж слишком далеко?

Вопрос был обращен к Альвенслебену.

- Слишком далеко? О нет, любезнейшая Виктуар, конечно, нет. Вы словно читаете мои мысли. Одно из самых ранних моих воспоминаний - как я сижу в деревенской церкви рядом со старым своим отцом, который подпевает всем псалмам. А слева возле алтаря висит наш Мартин Лютер в натуральную величину с Библией под мышкой, которую он придерживает правой рукой,- весьма схожий портрет,- и в упор глядит на меня. Смею сказать, что его серьезное и мужественное лицо в иное воскресенье воздействовало на меня сильнее, проникновеннее, чем проповедь нашего говоруна-пастора, у которого, правда, были такие же широкие скулы и такие же белые брыжжи, как у реформатора, но этим сходство и ограничивалось. И мне тоже не хочется, чтобы сей богом предпочтенный человек, по которому мы себя именуем, к которому подъемлем взор не иначе как с набожным благоговением, выходил из-за кулис или из двери в заднике. Даже если его будет играть Иффланд, хоть я и очень люблю Иффланда - и не только как актера, но и как человека твердых принципов и честных прусских убеждений.

- Pectus facit oratorem^[4] ,- заметил Зандер, чем привел в восторг Виктуар. Бюлов же, не терпевший новых богов рядом с собою, откинулся на спинку стула и, поглаживая бородку, спросил:

- Вы не будете удивлены, если я останусь при особом мнении?

- Конечно, нет,- рассмеялся Зандер.

- Мне хотелось бы только уберечь себя от подозрений, будто этим особым мнением я набиваюсь в адвокаты поповствующему Цахариасу Вернеру, чьи мистическо-романтические тенденции мне глубоко противны… Я и вообще-то не адвокат.

- Даже не Лютеров? - иронически осведомился Шах.

- Даже не Лютеров!

- Его счастье, что он может обойтись без адвоката…

- Но надолго ли? -спросил Бюлов, вставая.- Верьте мне, господин фон Шах, он тоже не в чести, как и многое от него исходящее, и никакое заступничество мирских властей не поможет ему долго продержаться на поверхности.

- Я своими ушами слышал слова Наполеона об эпизоде «Пруссия»,- ответил Шах.- Может быть, наши новаторы, с господином фон Бюловом во главе, намерены осчастливить нас еще эпизодом «Лютер»?

- Да. Вы попали в точку. Только что не мы придумали эту серию эпизодов. Отдельному человеку не под силу создать таковые, их создает история. И при этом выясняется причудливая взаимосвязь между эпизодами «Пруссия» и «Лютер». Здесь уместно вспомнить о речении: «Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты». Признаюсь, я считаю, что дни Пруссии сочтены, а «коли мантия упала, и герцогу не сносить головы». Распределение ролей в этом спектакле я предоставляю вам. Взаимосвязям между государством и церковью придается слишком мало значения, а ведь любое государство в известном смысле является государством церковным. Оно вступает в брак с церковью, и если этот союз оказывается счастливым, значит, они созданы друг для друга. В Пруссии это именно так. А почему? Потому что оба в равной мере худосочны и ограничены. Это малые величины, они должны взойти или зачахнуть в чем-то более значительном. И к тому же весьма скоро. Hannibal ante portas^[5].

- Я было иначе понял вас,- отвечал Шах,- а именно, что граф Хаугвиц привез нам не гибель, а мир и спасенье.

- Так оно и есть. Но ему не под силу изменить нашу участь,- во всяком случае, на более долгий срок. Эта участь зовется - слияние с универсумом. Национальная позиция, так же как и религиозная, постепенно утрачивает свою жизнеспособность, и прежде всего это относится к прусской позиции и ее alter ego - лютеранству. Это величины выдуманные. Что они означают, спрашиваю я вас? Какие миссии выполняют? Взыскивают по векселям друг с друга, взаимно являют и цель и задание - вот и все. И это именуется всемирным назначением? Что дала Пруссия миру? Что я обнаруживаю, подводя итоги? Великанов-гвардейцев Фридриха-Вильгельма Первого, железный шомпол, косицу и ту странную мораль, что умудрилась изобрести сентенцию: «Я привязал его к яслям, почему же, спрашивается, он не жрал?»

- Ладно, ладно. Но Лютер…

- Существует легенда, что вместе с этим человеком из Виттенберга в мир явилась свобода; тупоумные историки внушали это северным немцам, покуда те не поверили. На самом же деле, что он принес с собой в мир? Нетерпимость, погоню за ведьмами, трезвость и скуку. Такой клей на века не клеит. Всемирной монархии теперь не хватает лишь последнего штриха: им, разумеется, станет всемирная церковь, ведь если с церковью взаимодействуют даже малые государства, то великие - тем паче. Я не стану смотреть театрального Лютера, потому что, искаженный господином Цахариасом Вернером, он меня раздражает, но отказываться его смотреть, потому что такое кощунство оскорбляет нравственные чувства, воля ваша - я этого понять не в силах.

- А мы, милый Бюлов,- перебила его хозяйка дома,- пойдем смотреть Иффланда, хотя кощунство и оскорбляет наши нравственные чувства. Виктуар права, и если у Иффланда тщеславие возобладало над принципами то у нас возобладает любопытство. Надеюсь, что вы, господин фон Шах, и вы, любезный Альвенслебен, будете нас сопровождать. Кстати, несколько песен, вставленных в пьесу, очень недурны. Мы вчера их получили. Виктуар, хорошо бы ты исполнила для нас одну из них.

- Я едва успела их проиграть.

- О, тогда я тем горячее прошу вас! - воскликнул Шах.- Салонная виртуозность для меня нестерпима. В искусстве мне всего милее такое вот поэтическое блуждание впотьмах.

Бюлов неприметно усмехнулся, казалось желая сказать: «Кому что дано». Но Шах уже подвел Виктуар к роялю, и под его аккомпанемент она запела:

Наступила пауза, и госпожа фон Карайон спросила:

- Итак, господин Зандер, каковы будут ваши критические замечания?

- Кажется, очень мило,- отвечал тот.- Хотя я этого не понимаю. Но послушаем еще. Почка, спящая под снегом, со временем, конечно, пробудится.

Раздавшиеся аплодисменты относились только к пению Виктуар и к композитору; когда же речь зашла о тексте, все решительно присоединились к еретическим воззрениям Зандера.

Только Бюлов молчал. У него, как у всех фрондеров, поглощенных мыслью об упадке государства, имелись свои слабые стороны, и одну из них задела эта песня. В небе, на которое наплывали облака, еще блестели две-три звезды, лунный серп стоял между ними, и Бюлов, глядя сквозь стекла высокой балконной двери, повторил:

Где звонкие братья парят в вышине.

Сам того не ведая, он был сыном своего времени, а следовательно, романтиком.

Виктуар пропела вторую и третью песни, но общее мнение осталось прежним. Засим гости разошлись, хотя час был еще не очень поздний.

Глава третья У САЛА ТАРОНЕ

Башенные часы на Жандармском рынке пробили одиннадцать, когда гости госпожи фон Карайон вышли на Беренштрассе и, свернув налево, зашагали к Унтер-ден-Линден. Месяц скрылся в туманной дымке, и влажный воздух, предвещавший перемену погоды, на всех подействовал благотворно. На углу Шах откланялся под предлогом каких-то служебных забот, остальные же, то есть Альвенслебен, Бюлов и Зандер, решили еще часок провести вместе и поболтать.

- Но где, спрашивается? - произнес Бюлов, вообще-то человек не очень прихотливый, но питавший отвращение ко всяким ресторациям, где «шпики и кельнеры затыкают тебе рот».

- И правда, где? - повторил Зандер.- Э, да ведь от добра добра не ищут.

И он указал пальцем на угловую лавку с вывеской, на которой некрупными буквами было выведено: «Сала Тароне, торговля итальянскими винами и деликатесами». Поскольку лавка была уже закрыта, они постучали в дверь, на одной створке которой было прорезано оконце, изнутри закрытое ставнем. За дверью тотчас послышались шаги, в оконце показалась чья-то голова, и так как мундир Альвенслебена успокоил хозяина относительно запоздалых гостей, ключ повернулся в замке, и все трое вошли в дом. Но тут порыв ветра задул светильник в руках винодела, и теперь только тусклый фонарь где-то в глубине над дверью во двор кое-как освещал узкий и опасный проход.

- Как вам нравится, Бюлов, это дефиле? - пробормотал Зандер, втягивая живот, чтобы стать потоньше. Здесь и вправду приходилось остерегаться, так как перед бочками с оливковым маслом и винами стояли, откинутыми крышками вперед, открытые ящики с лимонами и апельсинами.

- Осторожно,- сказал винодел.- Здесь везде валяются гвозди. Я вчера вогнал себе один в ногу.

- Значит, еще и испанские сапоги… О Бюлов! До чего может довести человека издание военных книг.

Горестный вопль Зандера снова привел всю компанию в хорошее настроение; ощупью пробираясь вперед, они наконец приблизились к двери, ведущей во двор, здесь с правой стороны бочки стояли чуть пореже. Протиснувшись между ними, они поднялись на четыре или пять крутых ступенек и очутились в довольно просторном помещении с желтыми, закоптелыми стенами, где, как во всех «утренних» закусочных, больше всего народу собиралось к полуночи. Вдоль низких панелей тянулись давно просиженные кожаные диваны, перед ними - большие и маленькие столы. Только в одном месте у стены вместо дивана высилась конторка с полками и ящичками; сидя за ней, один из представителей фирмы изо дня в день крутился на вертящемся табурете, выкрикивая свои приказы (обычно одно-единственное слово) в погреб со всегда открытым люком, который находился возле самой конторки.

Наши друзья уселись в углу, наискосок от зияющего отверстия погреба, и Зандер, достаточно давно занимавшийся издательской деятельностью, чтобы разбираться в Лукулловых изысках, стал просматривать карточку вин и кушаний, от которой пахло омарами, хотя она была переплетена в русскую кожу. Но наш Лукулл, видимо, не нашел ничего, что пришлось бы ему по вкусу, и, отодвинув карточку, заявил:

- От такого скверного апреля ничего ждать не приходится, кроме майской травки - asperula odorata Linnei^[8]. Имейте в виду, что я и ботанические сочинения издавал! В наличии свежих апельсинов мы с опасностью для жизни убедились сами, а за мозельское вино нам ручается фирма.

Господин за конторкой не пошевельнулся, но по его спине было очевидно, что он одобряет выбор издателя,

Бюлов с Альвенслебеном тоже к нему присоединились, и Зандер решительно сказал:

- Итак, майский пунш.

Сказано это было громко, с повелительной интонацией, и в тот же миг с вертящейся табуретки раздалось:

- Фриц!

Из люка, точно на шарнирах, тотчас же наполовину вынырнул толстый малый с короткой шеей; подняв руку, он угодливо взбежал вверх по ступенькам и в мгновение ока уже стоял перед Зандером, которого, видимо, давно знал.

- Скажите-ка, Фриц, какого мнения придерживается фирма Сала Тароне относительно майского пунша?

- Наилучшего, сударь.

- Но на дворе еще только апрель, а я, хоть и сторонник суррогатов, терпеть не могу тонкинских бобов. Им место в табакерке с нюхательным табаком, а не в майском пунше. Понятно?

- Так точно, господин Зандер.

- Хорошо. Значит, майская травка - ясменник. И долго не держите. Ясменник не настой из ромашки. Зелень не спеша польете мозельским, ну, скажем, цельтингером или браунебергером, этого достаточно. Апельсинные дольки - разве что как орнамент. Переложишь две-три, и на тебе - головная боль. Да смотрите, чтобы не пересластить. Еще дадите нам клико экстра. Экстра, запомните! Лучшее всегда лучше.

С заказом было покончено, и не прошло и десяти минут, как на столе появился пунш, на поверхности которого плавало всего три или четыре листочка ясменника - вполне достаточно для подтверждения, что это настоящий майский пунш.

- Хорошо, Фриц, молодец! Иной раз пунш как ряской затянут. Это ужасно. Похоже, что мы останемся друзьями. Ну, а теперь зеленые бокалы!

- Зеленые? - засмеялся Альвенслебен.

- Да, я знаю, что тут можно возразить, любезный Альвенслебен, отлично знаю. Право же, этот вопрос давно меня мучает наряду с теми сомнениями, которые, хотим мы того или не хотим, тащатся за нами через всю жизнь. Цвет вина, конечно, пропадет, но его сменит цвет весны и сообщит праздничный колорит всему окружающему. По-моему, это важнее. Еда и питье, если они не служат удовлетворению простой жизненной потребности, должны мало-помалу, превратиться в символическое действо; мне приятно думать о позднем средневековье, когда серебряные блюда и вазы значили больше, чем сама трапеза.

- Вам очень к лицу эти рассуждения, Зандер,- смеясь, сказал Бюлов.- И все-таки я благодарю бога за то, что мне не приходится оплачивать ваших каплунов.

- В конце концов вы все-таки их оплачиваете.

- Ах, я впервые обнаруживаю, что вы благодарный издатель. Ваше здоровье… Но бог ты мой, из люка лезет долговязый Ноштиц! Смотрите, Зандер, ему, кажется, конца не будет…

Это и впрямь был Ноштиц; пройдя через потайной вход, он теперь, спотыкаясь, вылезал из погреба. Ноштиц из жандармского полка, самый высокий лейтенант в армии, хотя и саксонец родом, благодаря своим шести футам и трем дюймам роста был без особых возражений зачислен в аристократический жандармский полк и довольно быстро сумел подавить в начальстве остатки антагонизма. Отважный наездник и не менее отважный ловелас, всегда по уши в долгах, он стал любимцем полка, таким любимцем, что принц, не кто-нибудь, а сам принц Луи, по случаю прошлогодней мобилизации испросил разрешения взять его себе в адъютанты.

Любопытствуя, откуда он вдруг явился, его осыпали вопросами, но ответил он на них, лишь удобно устроившись на кожаном диване.

- Откуда явился? Почему не был у Карайонов? Да потому, что мне хотелось взглянуть на Французский Бухгольц, вернулись ли уже аисты, кукует ли снова кукушка и по-прежнему ли такие длинные косы у белокурой лесниковой дочки, как в прошлом году. Прелестное дитя. Я всегда прошу ее показать мне церковь, и мы поднимаемся на колокольню, я ведь питаю настоящую страсть к старинным надписям на колоколах. Вы себе представить не можете, сколько всего узнаешь на таких колокольнях. Я причисляю проведенные там часы к счастливейшим и поучительнейшим часам моей жизни.

- Вас сопровождает туда блондинка. В таком случае все понятно. Наша фрейлейн Виктуар, конечно, не может идти в сравнение с белокурой принцессой. Так же как и ее прекрасная мамаша, дама очень красивая, но, увы, брюнетка. А брюнеткам никогда не угнаться за блондинками.

- Я не возвожу это в аксиому,- ответил Ноштиц.- Вое ведь зависит от побочных обстоятельств, в данном случае они складываются в пользу моей подруги. Прекрасной мамaше, как вы изволили ее назвать, скоро стукнет тридцать семь, да при этом у меня еще хватает галантности четыре года ее брака считать не за восемь, а всего за два. Впрочем, это дело Шаха, рано или поздно он сможет узнать тайну из ее свидетельства о крещении.

- Как так? - удивился Бюлов.

- Как так? - повторил Ноштиц.- До чего же господа ученые плохие наблюдатели, даже если это ученые офицеры. Неужто вы не заметили их отношений? Довольно далеко зашедших, думается мне. C'est le premier pas, qui coыte…^[9]

- Вы несколько темно выражаетесь, Ноштиц.

- Не моя вина.

- Мне кажется, я вас понял,- вмешался Альвенслебен.- Но вы ошибаетесь, полагая, что речь идет о браке. Шах - человек весьма своеобразный, пусть не во всем приятный, но он безусловно склонен к всевозможным психологическим проблемам. Я, например, никого не знаю в такой степени устремленного к эстетическому началу, может быть, в этой связи у него и составились столь преувеличенные представления о безупречности брака. По крайней мере, брака, в который он желает вступить. Посему я готов голову прозакладывать, что Шах никогда не женится на вдове, будь она хоть раскрасавица. Но если здесь еще и может возникнуть какое-нибудь сомнение, то известное обстоятельство устранит его, имя же этому обстоятельству: Виктуар.

- Как так?

- Если многим брачным планам случалось рухнуть из-за недостаточно представительной матери, то этот рухнет из-за непредставительной дочери. Он стесняется ее некрасивости и, конечно, страшится мысли свою, если можно так выразиться, нормальность каким бы то ни было образом сочетать с ее отклонением от нормы. Он болезненно, именно болезненно зависит от мнения людей, прежде всего - своего сословия; ему будет казаться невозможным представить Виктуар какой-нибудь принцессе или высокопоставленной даме как свою дочь.

- Вполне вероятно. Но подобных оказий можно избегнуть.

- Не всегда же оставлять Виктуар в тени или, еще того чище, обходиться с ней как с Золушкой, для этого он слишком утончен, да и сердце у него не злое. Вдобавок госпожа фон Карайон никогда бы не потерпела такого обхождения. Она хоть и безусловно любит Шаха, но так же безусловно любит Виктуар, а пожалуй, даже и больше. Отношения матери и дочери я бы назвал идеальными, они-то сделали и сейчас делают этот дом таким для меня дорогим.

- Итак, оставим этот разговор,- сказал Бюлов,- мне на радость и утешение, потому что я преклоняюсь перед этой женщиной. Какое очарование правдивости, естественности, даже ее слабости прелестны и достойны восхищения. И рядом с ней этот Шах! Пусть его заслуги при нем и остаются, но для меня он не более как чванливый педант, вдобавок олицетворение прусской ограниченности, исповедующей три символа веры: первый - «Земля на плечах Атласа покоится менее надежно, чем Прусское государство на плечах прусской армии», второй - «Кавалерийская атака пруссаков неотразима» и, наконец, третий, и последний,- «Битва не проиграна, раз еще не вступила в действие лейб-гвардия». Или жандармский полк. Это же родные братья, близнецы. Мне отвратительны подобные обороты, и уже недалек день, когда человечество поймет, до чего пустопорожни эти хвастливые фразы.

- И все-таки вы недооцениваете Шаха. Как-никак он один из лучших.

- Тем хуже.

- Один из лучших среди нас, утверждаю я, и по-настоящему добрый человек. Он не только строит из себя рыцаря, он доподлинный рыцарь. Разумеется, на свой лад. Во всяком случае, у него честное лицо, а не личина.

- Альвенслебен прав,- подтвердил Ноштиц.- Я не очень-то его люблю, но в нем все подлинно, даже его высокомерная чопорность, хоть я и считаю ее скучной и оскорбительной. Этим-то он от нас и отличается. Он всегда таков, каков он есть, все равно, входит ли он в великосветскую гостиную, смотрится в зеркало или, укладываясь спать, надевает на ночь шафранного цвета перчатки. Но пусть выскажется Зандер, он ведь не любит Шаха, поэтому за ним остается последнее слово.

- Каких-нибудь три дня назад,- начал тот,- в «Хауде унд шпенерше цейтунг» я прочитал, что император Бразилии произвел святого Антония в чин обер-лейтенанта и повелел своему военному министру назначить святому обер-лейтенантский оклад. Последнее привело меня в еще больший восторг, чем само назначение. Но дело не в этом. Никого не удивит, если я, в дни таких производств и повышений в чине, воскликну, пытаясь облечь в слова свои чувства, а заодно и приговор, которого от меня требуют: «Да здравствует его величество ротмистр фон Шах!»

- Превосходно, Зандер! - воскликнул Бюлов.- Как ловко вы сумели объединить все эти смешные нелепости! Маленький человек в больших сапогах! Ну что ж, пусть здравствует, я не против.

- Вот вам вдобавок и слово «верноподданнейшей оппозиции его величества»,- вместо ответа произнес Зандер и поднялся.- А теперь, Фриц, давайте счет. Надеюсь, господа позволят мне покончить с этим делом.

- Оно в надежных руках,- сказал Ноштиц.

Через пять минут все они вышли на улицу. От ворот на Унтер-ден-Линден несло клубы пыли, видимо, надвигалась сильная гроза, уже падали первые капли дождя.

- Hвtez vous!^[10]

Следуя этому совету, каждый поспешил избрать кратчайший путь к дому.

Глава четвертая В ТЕМПЕЛЬГОФЕ

Наступившее утро застало госпожу фон Карайон и ее дочь в той же угловой комнате, в которой они вечером принимали друзей. Обе они любили эту комнату, предпочитая ее всем остальным. В ней было три высоких окна, два справа смотрели на Верен- и Шарлоттенштрассе, третье окно, занимавшее весь срезанный угол, было собственно дверью на балкон, обнесенный позолоченной решеткой в стиле рококо. С наступлением теплых дней эта дверь всегда стояла открытой, так что с любого места комнаты можно было наблюдать за близлежащими улицами, по временам - хоть это и был аристократический квартал - шумно оживленными, особенно в пору весенних парадов, когда мимо дома Карайонов проходили не только стары и достославные пехотные полки Берлинского гарнизона но - что для матери и дочери было значительно важнее под звуки серебряных труб проезжал гвардейский корпус и жандармский полк. При таких оказиях (само собой разумеется, что глаза господ офицеров были устремлены на балкон) угловую комнату, конечно же, невозможно было променять ни на какую другую.

Но она была прелестна и в тихие дни - эта изысканно обставленная и в то же время уютная комната. Здесь лежал турецкий ковер, уже с полвека помнивший петербургские времена дома Карайонов, стояли малахитовые часы - дар императрицы Екатерины, высилось огромное, щедро вызолоченное трюмо, которому надлежало ежедневно заверять прекрасную женщину в том, что она все еще прекрасна. Правда, Виктуар не упускала случая успокоить мать касательно сего важного пункта, но госпожа фон Карайон была достаточно умна, чтобы всякое утро придирчиво вглядываться в свое отображение и самой в том убеждаться. Даже если взгляд ее в эти мгновения и скользил по висевшему над софой портрету господина фон Карайона, во весь рост и с алой орденской лентой через плечо, то каждому, хоть отчасти посвященному в ее домашние обстоятельства, было ясно, что перед внутренним взором госпожи фон Карайон витал иной, более привлекательный образ. Ибо господин фон Карайон, чернявый низкорослый француз, весьма далекий от идеала мужской красоты, кроме своей службы в посольстве да нескольких знатных Карайонов, живших под Бордо,- оба эти обстоятельства преисполняли его гордости - не привнес в их брак ничего значительного.

Пробило одиннадцать часов, сначала на церковной башне, потом в угловой комнате, где обе дамы склонились над пяльцами. Балконная дверь была широко распахнута, ибо дождь хоть и шел всю ночь напролет, но теперь солнце снова сияло на небосклоне и зной стоял такой же, как накануне. Виктуар, подняв глаза от работы, заметила, что по Шарлоттенштрассе в ботфортах и с двумя цветными лентами на шляпе (она всегда шутила, что это «национальные цвета» фон Шаха) шагает его маленький грум.

- Смотри, мамa,- воскликнула Виктуар,- вон идет малыш Нед! И как важно выступает! Право же, его слишком балуют, он уже больше походит на куклу, чем па мальчика. Интересно, что он несет нам?

Любопытство ее недолго оставалось неудовлетворенным. Минуту спустя послышался звонок, и старый слуга в гетрах, еще бывший свидетелем величественных петербургских дней, внес на серебряном подносе записку. Виктуар взяла ее. Записка была адресована госпоже фон Карайон.

- Тебе, мамa.

- Прочитай,- сказала та.

- Нет, читай сама, я страшусь секретов.

- Глупышка,- засмеялась мать, разорвала конверт и прочитала: - «Досточтимая сударыня. Дождь, пролившийся ночью, не только прибил пыль на дорогах, но и освежил воздух. Короче говоря, апрель редко дарит таким днем нас, гипербореев. В четыре часа я остановлю свой экипаж у Вашего дома, чтобы повезти Вас и фрейлейн Виктуар на прогулку. Касательно цели таковой - жду Ваших распоряжений. Вы знаете, какое для меня счастье Вам повиноваться. Ответ прошу передать подателю сего. Он уже достаточно понаторел в немецком, чтобы отличить «да» от «нет». С почтительнейшим приветом моей дорогой подруге Виктуар (пусть и она, для верности, черкнет хоть строчку).

Преданный Вам Шах».

- Какой же ответ мы дадим, Виктуар?

- Но ты же не всерьез это спрашиваешь, мамa.

- Ну, значит, «да».

Между тем Виктуар уселась за свой письменный стол, перо ее уже выводило: «Приглашение принято с радостью, хотя цель покуда еще темна. Но в решающий момент мы, надо думать, сумеем сделать правильный выбор».

Госпожа фон Карайон читала через плечо дочери.

- Звучит достаточно двусмысленно,- проговорила она.

- В таком случае я просто напишу «да», а ты скрепишь его своей подписью.

- Нет, оставь как есть.

Виктуар сложила листок и отдала его груму, дожидавшемуся в сенях.

Вернувшись в комнату, она застала мать в глубокой задумчивости.

- Я не люблю подобных намеков и тем паче загадочных фраз.

- Тебе и не пристало их писать. Но мне? Мне все можно. А теперь выслушай меня, мамa. Что-то должно произойти. Люди уже о многом говорят, даже со мной, но так как Шах все еще молчит, а тебе говорить не пристало, то я должна все сделать вместо вас, иными словами, должна вас поженить. На свете все нет-нет да и изменяется. Обычно матери выдают замуж дочерей, у нас обстоит по-другому, я выдам замуж тебя. Он тебя любит, и ты любишь его. Вы ровесники и будете прекраснейшей из пар, когда-либо венчавшихся во Французском соборе или в церкви Святой троицы. Как видишь, тебе предоставляется выбрать храм и проповедника, большего я тебе предоставить не могу. Что ты возьмешь и меня с собою к мужу, конечно, нехорошо, но и не так уж плохо. Где много солнца, много и тени.

Глаза госпожи фон Карайон увлажнились.

- Ах, ненаглядная моя Виктуар, ты все видишь не в том свете. Я не хочу огорошивать тебя признаниями, а говорить намеками, как ты подчас любишь, мне несвойственно. И философствовать не люблю. Но одно позволь тебе сказать: наша судьба заложена в нас самих, и то, что кажется причиной, нередко оказывается следствием наших поступков. Верь мне, твоей маленькой руке не скрепить тех уз, которые ты хотела бы скрепить. Этого не может, не должно быть. Мне лучше знать. Да и к чему? В конце концов, я люблю только тебя.

Разговор их прервало появление старой дамы, сестры покойного Карайона, которая раз и навсегда была приглашена обедать у них по вторникам; слишком буквально понимая слово «обед», она являлась ровно в двенадцать часов, хотязнала, что у Карайонов за стол садятся в три. Тетушка Маргарита все еще оставалась истинной француженкой-эмигранткой, жеманно вытягивала губки, силясь говорить «по-берлински», ела не вишни, а «вюшни», и ходила не с визитами, а с «вюзитами», и, конечно, богато орнаментировала свою речь французскими словечками и выражениями. Всегда опрятно и старомодно одетая, тетушка Маргарита зимой и летом носила то же самое шелковое манто, сутулилась, как почти все дамы французской колонии в Берлине, что однажды заставило малютку Виктуар воскликнуть: «мамa, почему это почти все тети такие чудачки?» При этом она недоуменно пожала плечами. Неотъемлемой принадлежностью тетушкиного шелкового манто были шелковые же перчатки, которые она берегла как зеницу ока и всегда надевала лишь на верхней ступеньке лестницы. новости, непременно приносимые тетушкой, были лишены всякого интереса, в особенности когда она пускалась в рассказы,- а поговорить она была большая охотница - о высоких и высочайших особах. Ее специальностыо были маленькие принцессы королевской фамилии: la petite princesse Charlotte et la petite princesse Alexandrine^[11], которых она иной раз видела в комнатах своей подруги - француженки, их воспитывавшей. Она умудрилась так слиться с их жизнью, что однажды, когда часовые у Бранденбургских ворот, при проезде принцессы Александрины, зазевались, вовремя не взяли под ружье и не дотронулись до барабана, она не только разделила всеобщее возмущение, но отнеслась к этому событию так, словно в Берлине произошло землетрясение.

Такова была вошедшая тетушка.

Госпожа фон Карайон пошла навстречу старой даме, приветствуя ее теплее, чем обычно, надо думать потому, что благодаря ее приходу прервался разговор, прервать который сама она была не в силах. Тетушка немедленно почуяла, сколь благоприятно складываются для нее обстоятельства сегодня; усевшись и спрятав перчатки в свой «помпадур», она немедленно приступила к повествованию об аристократических обитателях королевских резиденций, на сей раз даже не упомянув о «высочайших особах». Сообщения из аристократической сферы были много занятнее ее придворных анекдотов, их вполне можно было бы слушать, если бы не некая тетушкина слабость, а именно - крайнее пренебрежение довольно важным моментом: она вечно путала имена, и если рассказывала об эскападе баронессы Штиглиц, то с уверенностью можно было сказать, что сия эскапада была предпринята графиней Таубе. Для начала тетушка и сегодня выложила разные новости, и среди них следующую: «Ротмистр фон Шенк, лейб-гвардеец, устроил серенаду под окном княгини фон Крой»,- новость довольно существенная, тем более когда после недолгих расспросов выяснилось, что под ротмистром фон Шенком стедует понимать ротмистра фон Шаха, под гвардейским корпусом - жандармский полк, а под княгиней фон Крой - княгиню фон Каролат. Такие поправки тетушка принимала без всякого смущения, не смутилась она и когда под конец этой своеобразной беседы ей сказали, что ротмистра фон Шенка - сиречь фон Шаха - ждут здесь еще сегодня, так как дамы условились поехать с ним на загородную прогулку. Ротмистр - настоящий рыцарь и, конечно же, будет рад, что в поездке примет участие и их милая родственница. Последние слова были приняты тетушкой Маргаритой весьма благосклонно, она даже торопливо огладила юбку своего тафтового платья.

Ровно в три все прошли в столовую, а ровно в четыре - l'exactitude est la politesse des rois^[12], как сказал бы Бюлов,- у подъезда на Беренштрассе остановился фаэтон. Шах, сам правивший, собрался было передать вожжи груму, но обе дамы, уже одетые для загородной прогулки, приветствовали его с балкона и минуту спустя, с изрядным запасом шалей и зонтиков от солнца и от дождя, подошли к экипажу. С ними и тетушка Маргарита. Представленный ей Шах приветствовал старую даму учтивым и одновременно величественным поклоном.

- Ну, скажите, какова же будет ваша «темная цель», фрейлейн Виктуар?

- Поедемте в Темпельгоф,- отвечала она.

- Выбор превосходный. По прошу прощения, это самая нетемная цель на свете. Особенно сегодня. Солнце, беспощадное солнце.

Быстрой рысью проехали они вниз по Фридрихштрассе к площади, а потом к Галльским воротам, покуда песчаная дорога, подымающаяся на Крейцберг, не заставила их ехать медленнее. Шах считал себя обязанным извиняться за плохую дорогу, но Виктуар - с переднего сиденья ей было удобно вполоборота перебрасываться с ним словами,- истинное дитя города, восторгаясь всем, что открывалось ее взору по обе стороны дороги, не уставала расспрашивать о том о сем Шаха, что положило конец его беспокойству. Всего больше ее забавляли расставленные в огородах и среди ягодников чучела, изображающие старух в соломенных шляпках или в папильотках, развевавшихся на ветру.

Лошади наконец одолели подъем и по убитой глинистой дороге, обсаженной тополями, быстрее побежали к Темпельгофу. У дороги ребятишки запускали змеев, в небе носились ласточки, а на горизонте блестели деревенские колоколенки.

Тетушка Маргарита, на ветру непрерывно оправлявшая воротник своего манто, тем не менее взяла на себя роль проводника, продолжая повергать в удивление обеих дам,- уже не только путаницей с именами, но и постоянными открытиями несуществующего сходства.

- Смотри, милочка Виктуар, на вильмерсдорфскую колокольню! До чего же она похожа на нашу в Доротеенштадте!

Виктуар молчала.

- Я не шпиль имею в виду, Виктуар, милочка, нет, только corps de logis.^[13]

Дамы были испуганы. Но все случилось как обычно случается: то, что повергает в смущение близких, сторонние либо вовсе не замечают, либо воспринимают с полнейшим равнодушием. Шах же слишком долго вращался в обществе старых принцесс и придворных дам, чтобы удивляться глупости или необразованности. Улыбнувшись, он подхватил слова «церковь в Доротеенштадте», оброненные тетушкой, чтобы спросить госпожу фон Карайон, видела ли она в этой церкви барельеф, по приказу покойного короля высеченный на гробнице его сына, графа фон дер Марка.

Мать и дочь ответили отрицательно. Но тетушка Маргарита, не любившая сознаваться, что она чего-то не знает или чего-то не видела, ни к кому не обращаясь, произнесла:

- Ах, бедный маленький принц! Умереть так рано! Какое несчастье! Он был похож на свою, блаженной памяти, мать как две капли воды.

Одно мгновенье казалось, что Шах, уязвленный в своем монархическом чувстве, готов немедленно свергнуть «бедного маленького принца», рожденного «блаженной памяти матерью», но тотчас же, уразумев смехотворность такой мысли, он, чтобы хоть что-то сделать, показал на внезапно возникшую впереди зеленую куполообразную крышу Шарлоттенбургского дворца и свернул на обсаженную липами широкую деревенскую улицу, ведущую к Темпельгофу.

Во втором доме по этой улице помещалась гостиница. Шах передал вожжи груму и спрыгнул с козел, чтобы помочь дамам выйти из экипажа. Но помощь его с благодарностью приняли только госпожа фон Карайон и Виктуар, тетушка учтиво ее отклонила: она-де давно поняла, что предпочтительно полагаться только на себя самое.

Погожий день привлек множество посетителей, все столики на огороженной штакетом площадке перед гостиницей были заняты. Возникло некоторое замешательство. Но когда уже решено было выпить кофе в садике позади дома, под навесом кегельбана, один столик в углу освободился, и все обрадовались, что не надо уходить с площадки, откуда открывался вид на деревенскую улицу. К тому же и столик оказался просто очаровательным. Из середины его прорастал молодой клен, и хотя пышной его крону еще никак нельзя было назвать, но и на редких ветвях уже сидели и щебетали птицы. Мало этого: отсюда были видны экипажи, остановившиеся на деревенской улице; городские кучера без умолку болтали, крестьяне и батраки с плугом и бороной, возвращавшиеся с поля, медленно проходили мимо вереницы карет и колясок. Под конец еще показалось стадо, которое сторожевой пес обегал справа и слева, чтобы не дать ему разбрестись, в это же время зазвонил колокол, сзывая жителей на молитву. Был уже шестой час вечера.

Дамы Карайон, прирожденные горожанки, возможно, именно потому решительно всем восхищались; когда же Шах упомянул о посещении темпельгофской церкви, пришли в полный восторг. Ведь нет минут прекраснее, чем заход солнца. Конечно, тетушка Маргарита, боявшаяся «неразумных тварей», предпочла бы остаться за столиком, но когда призванный на помощь хозяин заверил ее, что «нашего быка бояться не приходится», взяла под руку Виктуар, и они вдвоем вышли на улицу; Шах и госпожа фон Карайон следовали за ними. Все сидевшие на площадке уставились им вслед.

- Нет ничего тайного, что не стало бы явным,- проговорила госпожа фон Карайон и рассмеялась.

Шах вопросительно посмотрел на нее.

- Да, друг мой, мне все известно. И не кто другой, как тетушка Маргарита, рассказала нам об этом сегодня,

- О чем рассказала?

- О серенаде. Фон Каролат ведь светская дама и княгиня. А знаете ли вы, что о вас говорят, будто вы самую безобразную принцессу готовы предпочесть красавице буржуазке? Повторяю, самую безобразную. Каролат же до сих пор красива. Un teint de lys et de rose^[14].Вы еще заставите меня ревновать.

Шах поцеловал руку своей прекрасной спутнице.

- Тетушка Маргарита все правильно рассказала вам, но теперь прошу, выслушайте меня, я поведаю вам даже мельчайшие подробности. Ибо если мне, не скрою, приятно, среди всего прочего, вспомнить о том вечере, то еще большую радость принесет мне возможность поболтать о нем с моей прелестной подругой. Ведь только ваши шутки, столь меткие и в то же время свидетельствующие о добром сердце, делают мне все на свете интересным и приятным. Не смейтесь. Ах, если бы я мог сказать вам: дорогая Жозефина, вы для меня идеал женщины, вы умны без педантизма и спеси, остроумны без злобной насмешливости. Только к вам сейчас, как и прежде, устремляется благоговейный восторг моего сердца, к вам, лучшей и достойнейшей. И высшая ваша прелесть, дорогая моя подруга, в том, что вы даже не подозреваете, сколь вы добры и какую власть вы надо мной имеете.

Он говорил едва ли не растроганно, и глаза прекрасной женщины сияли, а рука вздрагивала в его руке. Но она быстро вернулась к своему шутливому тону и сказала:

- Красиво же вы умеете говорить! Но знайте: красиво говорит лишь тот, кто чувствует себя виноватым.

- Или от полноты сердца. Но лучше поговорим о вине, требующей искупления. Начнем с исповеди. За этим я и пришел вчера, позабыв про ваш приемный день, и почти что испугался, увидев Бюлова и этого плебея, Зандера. Как он попал в ваше общество?

- Зандер - тень Бюлова.

- Хороша тень, весящая в три раза больше того, кто ее отбрасывает. Настоящий мамонт. Толще Зандера, говорят, только его жена, и я сегодня слышал следующий анекдот: «Зандеру, чтобы совершить свой ежедневный моцион, достаточно три раза обойти вокруг жены». И этот человек тень Бюлова! Правильнее уже будет сказать - его Санчо Панса…

- Значит, вы Бюлова считаете Дон-Кихотом?

- Да, сударыня. Вы знаете, что, в общем-то, я не склонен к злословию, но это au fond^[15] не клевета, скорее - прямая лесть. Славный рыцарь из Ламанча был честным энтузиастом, а позвольте вас спросить, дорогая моя подруга, можно ли то же самое сказать о Бюлове? Энтузиаст! Нет! Он эксцентричен и все тут, а пылающий в нем огонь - не более как огонь инфернального себялюбия.

- Вы несправедливы к нему, милый Шах. Он, конечно, озлоблен, но боюсь, что по праву.

Человек, болезненно себя переоценивающий, всегда отыщет тысячи причин для озлобления. Он ходит из дома в дом, проповедуя самую дешевую мудрость, мудрость post festnm^[16]. Смешно. Во всех унижениях, перенесенных нами в прошлом году, если послушать его, виноваты не высокомерие или мощь наших врагов, о нет, этой мощи без труда можно было противопоставить еще большую, если бы люди вовремя поверили в наши таланты, понимай - в таланты Бюлова. Человечество на это не пошло и обрекло себя гибели. И так далее без конца. Отсюда Ульм и отсюда Аустерлиц. Все приняло бы иной оборот, если бы перед корсиканским похитителем короны и престола, перед этим ангелом тьмы, именующим себя Бонапартом, на поле боя предстал просветленный лик Бюлова. Мне противно. Я не терплю фанфаронов. О герцоге Брауншвейгском и о Гогенлоэ он говорит с насмешкой, а я стою за Фридрихово изречение: «Земля покоится на плечах Атласа не надежнее, чем Пруссия на плечах своей армии».

Покуда Шах и госпожа фон Карайон вели этот разговор, пара, шедшая впереди, дошла до того места, где от дороги ответвлялась тропинка, пересекавшая свежевспаханное поле.

- Вот и «цюрковь»,- сказала тетушка, указывая зонтиком на новехонькую красную крышу колокольни, мелькнувшую среди деревьев.

Виктуар подтвердила то, что все равно нельзя было оспаривать, и обернулась, чтобы жестами спросить мамa, не пойти ли им по тропинке. Госпожа фон Карайон утвердительно кивнула, и тетя с племянницей двинулись в указанном направлении. При каждом их шаге с бурой вспаханной земли взлетали жаворонки, свившие гнезда в бороздах еще до того, как взошли хлеба; дальше до самой кладбищенской стены шла уже невозделанная земля, на которой, кроме полоски чахлого дерна, имелся только воронкообразный прудик, где музицировала чета жерлянок, по берегу этой лужи рос высокий камыш.

- Смотри-ка, Виктуар, это камыш!

- Да, тетушка.

- Можешь себе представить, ma chere^[17], в пору моей молодости камышинки употребляли в качестве ночников, когда нездоровилось или просто не спалось, и представь себе, они отлично плавали в стаканчике.

- Теперь,- сказала Виктуар,- режут на кусочки навощенную нить и продергивают ее сквозь кружок картона.

- Да, мой ангел. Но раньше это были камышинки, les joncs. И они тоже славно горели. Потому-то я тебе об этом и рассказываю. Наверно, в них был естественный жир или какая-нибудь смола.

- Вполне возможно,- отвечала Виктуар, она никогда не спорила с тетушкой и, произнося эти слова, прислушалась - музицированье жерлянок становилось все громче. Но тут же ее внимание привлекла к себе девочка-подросток, во всю мочь бежавшая от церкви им навстречу; за нею с лаем несся косматый шпиц, он прыгал на девочку и старался ее укусить. А она при этом еще подбрасывала в воздух тяжелый церковный ключ, веревкой привязанный к чурке, и так ловко его ловила, что ни ключ, ни чурка не причиняли ей боли. Наконец она остановилась, левой рукой прикрывая глаза от света закатного солнца.

- Ты не дочь церковного служителя? - осведомилась Виктуар.

- Да,- ответила девочка.

- Пожалуйста, дай нам ключ или вернись с нами и отопри церковь. Мы хотели бы осмотреть ее вместе с господами, что идут вон там.

- Ладно,- сказала девчушка, побежала обратно, перелезла через кладбищенскую стену и тотчас же исчезла за кустами лещины и шиповника, так густо посаженных, что, даже еще не покрывшись листвой, они образовывали плотную изгородь.

Тетушка и Виктуар медленно шли среди заброшенных могил, которых еще не коснулось дыхание весны; куда ни глянь - голые ветки, только возле самой церкви зеленела тенисто-влажная полянка, поросшая фиалками. Виктуар нагнулась, торопливо нарвала букетик, и когда мгновенье спустя Шах и госпожа фон Карайон показались на главной дороге, пошла им навстречу и протянула матери фиалки.

Девчушка между тем отперла тяжелую дверь и, дожидаясь посетителей, присела на пороге, но когда обе пары приблизились, вскочила и первой вошла в церковь, где скамьи стояли так же косо и беспорядочно, как кресты на кладбище. Все здесь было убого и запущено, но близившийся к закату солнечный шар за окнами, смотревшими на запад, вдруг залил стены красноватым сиянием, обновляя, пусть только на миг, давно поблекшую позолоту старых святых на алтаре, что еще с католических времен влачили здесь свое смиренное существование. Верная женевскому реформатству, тетушка, конечно же, перепугалась, увидев этих «идолов», а Шах, среди многих пристрастий которого была и генеалогия, спросил девочку, нет ли здесь старинных надгробий.

- Одно есть,- ответила та.- Вот.- И указала на обветшавший, но все еще четко различимый барельеф, вмурованный в столб у самого алтаря. По-видимому, то был рейтарский полковник.

- Кто это? - спросил Шах.

- Тамплиер,- ответила девочка,- рыцарь фон Темпельгоф. Это надгробие он велел сделать с себя еще при жизни, хотел, чтобы было на него похоже.

Тетушка одобрительно кивнула: стремление, которым был одержим почивший рыцарь, затронуло какие-то родственные струны в ее душе.

- Он и церковь эту построил,- продолжала девочка,- а потом еще и деревню и назвал ее Темпельгоф, его-то самого ведь Темпельгоф звали. Берлинцы говорят «Темплов», только это неправильно.

Дамы задумчиво ее слушали, а Шах, в котором пробудилось любопытство, спросил, не знает ли она еще каких-либо подробностей из жизни рыцаря.

- Нет, из жизни ничего не знаю. Только после смерти. Все встрепенулись, тетушку даже дрожь пробрала, а девочка спокойно продолжала:

- Уж не знаю, правда или нет, что люди говорят, только старый бобыль Мальтуш все это своими глазами видел.

- Что именно, детка?

- Рыцарь лежал вот здесь, перед алтарем, больше ста лет, а потом подосадовал, что крестьяне и конфирманты вечно на нем толпятся и уже истоптали ему все лицо. Старик Мальтуш, ему уже скоро девяносто стукнет, рассказывал нам с отцом, что своими ушами слышал, как под полом что-то стучало и перекатывалось, словно гроза гремела над соседней деревней.

- Вполне возможно.

- Но они не понимали, что это стучит и перекатывается,- рассказывала девочка,- и так продолжалось, покуда один русский генерал, никак не упомню его фамилию, не пал под Темпельгофом. Как-то раз, в субботу, пришел прежний служитель и хотел стереть с доски номера псалмов и проставить новые, на воскресенье. Он ваял в руки мел и вдруг все увидели, что прежние цифры уже стерты и там стоят новые, и еще цифры, обозначающие главу и стих библейского изречения. Все написано по-старинному, очень неясно, едва-едва можно прочесть. Ну, они, конечно, постарались и отыскали: «Ты должен воздавать почести своему покойнику, а не топтать его лицо». Тут уж им ясно стало, кто писал цифры, они подняли камень и вмуровали его в этот столб.

- Я считаю,- заявила тетушка Маргарита, она чем больше боялась привидений, тем ажитированнее отрицала их существование,- что правительство должно больше заботиться о борьбе с суеверием.- С этими словами она боязливо отвернулась от зловещего надгробия и вместе с госпожой фон Карайон, которая по части суеверия могла бы поспорить с тетушкой, направилась к выходу.

Шах, держа под руку Виктуар, последовал за ними.

- Интересно, он и вправду был тамплиер? - спросила она.- Все, что я знаю о тамплиерах, сводится к одному-единственному, в «Натане», но если в наших театрах не слишком произвольно трактуется вопрос о костюмах, то тамплиеры должны выглядеть совсем по-другому. Или я не права?

- Вы всегда правы, милая моя Виктуар.- Тон, каким были сказаны эти слова, проник ей в сердце и долго звучал в нем, хотя Шах этого даже не заподозрил.

- Хорошо. Но если не тамплиер, кто же тогда? - продолжала допытываться Виктуар, доверчиво и в то же время смущенно взглядывая на него.

- Рейтарский полковник времен Тридцатилетней войны. А может быть, и более поздних дней Фербеллина. Я разобрал его имя: Ахим фон Хааке.

- Значит, вы всю эту историю считаете выдумкой?

- Нет, не совсем. Установлено, что в наших краях жили тамплиеры, и эта церковь с ее доготическими формами вполне могла возникнуть в их времена. Вот единственное, что здесь достоверно.

- Меня так интересует этот орден!

- Меня тоже. Карающая рука божества грозно поразила его, и, наверно, поэтому он остался самым интригующим и поэтическим. Вы же знаете, что было поставлено ему в вину: идолопоклонство, отречение от Христа, всевозможные пороки. И боюсь, что справедливо. Но как ни огромна была вина, еще страшнее было искупление, не говоря уже о том, что и в данном случае безвинный потомок поплатился за вину сошедших поколений. Таков удел и рок всех, кто, пусть блуждая и ошибаясь, стремится возвыситься над повседневностью. Итак, этот орден, над которым тяготели столь страшные обвинения, несмотря на упадок и бесславие, окончил свое существование в сияющем ореоле. Убила его зависть, зависть и корыстолюбие, и, виноватый или безвинный, он подавляет меня своим величием.

Виктуар улыбнулась.

- Тот, кто услышал бы вас, милый Шах, право, мог бы подумать, что вы последний из тамплиеров. Но все же это был монашеский орден, монашеским был и его обет. Разве могли бы вы жить и умереть, как тамплиер?

- Да.

- Возможно, вас прельщает одеяние, еще более изящное, чем жандармская безрукавка?

- Нет, не одеяние, милая Виктуар. Вы не знаете меня, есть во мне что-то такое, отчего ни один обет мне не страшен.

- И не страшно его блюсти?

Не дав ему ответить, она опять заговорила шутливым тоном:

- Мне думается, гибель этого ордена лежит на совести Филиппа Красивого. Странное дело, все исторические лица, прозванные «красивыми», мне антипатичны. И, думаю, не из зависти. Но красота, как говорят, и, по-видимому, не без причины, делает человека себялюбцем, а себялюбец - неблагодарен и вероломен.

Шах искал возражений. Он знал, что слова Виктуар, как ни любила она колкие намеки; не могли быть адресованы ему. И он не ошибался. Все это было только jeu d'esprit^[18], неизбывная страсть к философствованию. И тем не менее ее слова, безусловно непреднамеренные, так же безусловно были навеяны каким-то смутным предчувствием.

Они кончили спорить уже у околицы, где Шах остановился, дожидаясь отставших госпожу фон Карайон и тетушку Маргариту.

Как только те подошли, он предложил руку госпоже фон Карайон и теперь уже ее повел обратно к гостинице.

Виктуар растерянно смотрела им вслед; как, даже без извинения, совершил он этот быстрый обмен? «Что это было?» Она изменилась в лице, ибо внезапное подозрение заставило ее ответить на ею же поставленный вопрос.

О том, чтобы снова отдохнуть на площадке перед гостиницей, не могло быть и речи; впрочем, они легко и даже охотно от этого отказались, так как ветер, не прекращавшийся весь день, подул с северо-запада, и сразу заметно похолодало.

Тетушка Маргарита попросилась на переднее сиденье, «чтобы ветер не дул в лицо».

Никто с ней не спорил. Она уселась на свою скамеечку, и покуда каждый в молчании размышлял о том, что дала ему сегодняшняя прогулка, экипаж все быстрее катился к городу.

Сумерки уже сгустились над ним, когда они стали подниматься на Крейцберг, и лишь купола обеих жандармских башен высились над сизой дымкой.

Глава пятая ВИКТУАР ФОН КАРАЙОН - ЛИЗЕТТЕ ФОН ПЕРБАНДТ

«Берлин, 3 мая.

Ma chere Lisette!^[19]

Как рада я была получить от тебя весточку, да еще такую добрую. Конечно, ничего другого я и не ждала. Мне мало доводилось видеть мужчин, являющих собою столь верный залог счастья, как твой супруг. Здоровый, благожелательный, скромный, с таким запасом знаний и просвещенности, каковой исключает опасное «чересчур» или «маловато». При этом «чересчур», пожалуй, еще опаснее. Ибо молодые женщины склонны требовать: «У тебя не должно быть других богов, кроме меня!» Я чуть ли не ежедневно наблюдаю это у Ромбергов, Мари не очень-то благодарна своему умному и достойному супругу за то, что политика и французские газеты заставляют его забывать о визитах и нарядах.

Единственное, что меня встревожило, это твоя новая родина. Мазуры всегда представлялись мне сплошным гигантским лесом с сотнями болот и озер. Вот мне и подумалось, как бы это новое отечество не повергло тебя в меланхолическую мечтательность, которая может положить начало тоске по родине, а не то даже печали и слезам. Ведь тут и мужчина испугается, говорила я себе. Вдруг, к великой моей радости, я узнаю, что ты избегла и этой опасности и что березы, растущие вкруг твоего замка, веселые и нарядные, как на троицу, а не плакучие кладбищенские березы. A propos^[20], хорошо бы ты, при случае, объяснила мне, что это за напиток березовый. Меня давно уже разбирает любопытство, но попробовать его мне пока что так и не довелось.

Ну а теперь расскажу тебе о нас. Ты участливо расспрашиваешь меня обо всем и обо всех, хочешь даже услышать о последней принцессе тети Маргариты и о новой путанице с именами. Как раз об этом я могу тебе поведать, ибо не прошло и трех дней, как нас до глубины души потрясла пресловутая путаница.

Было это, когда мы ездили в Темпельгоф с господином фон Шахом, тетушку тоже пришлось пригласить на прогулку, поскольку это был ее день. Ты же знаешь, что каждый вторник она у нас обедает. Вместе с нами она посетила «цюрковь», где при виде икон, восходивших к католическим временам, не только настойчиво и упорно требовала искоренения подобного суеверия, но к тому же всякий раз обращалась с этим требованием к Шаху, словно он заседает в консистории. Тут мне приходится отложить перо, чтобы от души посмеяться (не знаю уж, достоинство это или недостаток, но я все представляю себе с одинаковой живостью). Au fond, это, конечно, не так уж смешно, как кажется в первую минуту. В Шахе есть что-то консисторски торжественное, и, если я не ошибаюсь, именно эта торжественность восстанавливает против него Бюлова. Много, много больше, чем разность убеждений.

Право, по моим словам можно подумать, что я здесь принимаю сторону Бюлова. И не знай ты всего из характеристики, данной мною нашему другу, ты не могла бы уяснить себе, как я его ценю. Да, нынче больше, чем когда-либо, хотя мне и довелось испытать из-за него много горького. Но люди в моем положении научаются быть кроткими, забывать обиды, прощать. Если бы я этому не научилась, как могла бы я жить, я, так сильно любящая жизнь? Последнее - слабость (как я где-то вычитала), свойственная тем, в ком она менее всего понятна.

Но я обмолвилась «много горького», и мне хочется тебе об этом рассказать.

Это случилось только вчера, во время нашей загородной прогулки. Когда мы из деревни направились в церковь, Шах шел с мамa. Не случайно, это было подстроено, и подстроено мною. Я их оставила вдвоем, так как хотела вызвать на объяснение (ты сама понимаешь - какое). Тихие вечера, когда идешь по полю и не слышишь ничего, кроме вечернего звона, ставят нас выше мелких оглядок, освобождают нашу душу. А освобожденные, мы находим нужные слова. О чем они говорили, я не знаю, во всяком случае, не о том, о чем им надо было говорить. Наконец мы пришли в церковь, насквозь пронизанную красноватым сиянием заката, все в ней ожило и стало незабываемо прекрасно. На обратном пути Шах пошел уже со мною. Он очень интересно говорил, и в тоне для меня столь же приятном, сколь и неожиданном. Каждое его слово осталось у меня в памяти и дает мне повод для размышлений. Но что же произошло дальше? Когда мы подошли к деревне, он сделался молчалив и стал дожидаться мамa. Затем предложил ей руку, и так мы направились к гостинице, где стояли экипажи и толклось множество людей. Меня словно кольнуло в сердце, ибо я не могла отогнать от себя мысль, что ему было бы неприятно под руку со мной появиться в толпе. При его тщеславии, а это свойство нельзя не признать за ним, ему невозможно возвыситься над мнением людей, и насмешливая улыбка на неделю приводит его в дурное расположение духа. При всей своей самоуверенности, в этом единственном пункте он слаб и зависим. Никому на свете, даже мамa, не сделала бы я подобного признания, тебе одной я должна открыться. Если я ошибаюсь, скажи, что мое несчастье сделало меня мнительной, отчитай меня как следует и будь уверена, что я с благодарностью приму твои суровые слова. Ведь, несмотря на тщеславность, я ценю его больше, чем кого бы то ни было. Говорят, что мужчины не вправе быть тщеславными, потому что тщеславие комично. По-моему, это несколько преувеличено. Но если эти слова верны, значит, Шах - исключение. Я не терплю эпитета «рыцарственный», но другого для него подобрать не умею. Есть в нем, пожалуй, и что-то большее; он сдержан, внушает уважение или, во всяком случае, исполнен врожденного обаяния, и, если случится то, чего я желаю для мамa, да и для себя тоже, мне нетрудно будет занять по отношению к нему вполне достойную позицию.

И еще одно. Ты никогда не считала его особенно умным, а я лишь боязливо тебе возражала. Но ум у него наилучший, то есть средний ум честного человека. Я думаю об этом всякий раз, прислушиваясь к его спорам с Бюловом. Тот возвышается над ним настолько же, насколько стоит ниже его. Сейчас мне вдруг пришло в голову, что злость, которая при таких столкновениях вскипает в нашем друге, сообщает ему находчивость и даже остроумие. Вчера он назвал Зандера - тебе этот муж хорошо известен - Санчо Пансой Бюлова. Вывод напрашивается сам собою, и, по-моему, вполне благоприятный.

О публикациях Зандера сейчас говорят больше, чем когда-либо; время разжигает интерес к острополемической литературе. Кроме статей Бюлова, вышли в свет еще статьи Массенбаха и Пулля; посвященные объявили их чем-то невиданным и неслыханным. Все ополчаются на Австрию, сызнова доказывая, что «кто в беде, над тем и посмеются». Шах, возмущенный этим наглым всезнайством, как он выражается, вернулся к прежним своим радостям - скаковым лошадям и гравюрам на меди. Его маленький грум становится все меньше. Как для китаянок непременный атрибут красоты - маленькие ножки, так для грумов - миниатюрное телосложение. Я, со своей стороны, отрицательно отношусь и к тому и к другому, особенно к забинтованным китайским ножкам, и напротив, с удовольствием влезаю в удобные туфли. Никогда я не могла бы руководить им, его вдохновлять, делать такое умеет разве что моя дорогая Лизетта с деликатностью, которая ей свойственна. Передай мой поклон своему милому мужу, согрешившему лишь однажды, когда он увез тебя от нас. мамa тоже кланяется и целует свою любимицу, я же только прошу тебя, среди полноты счастья, тебе дарованного, не забывай ту, которая принуждена довольствоваться лишь малой его толикой.

Виктуар».

Глава шестая У ПРИНЦА ЛУИ

В тот вечер, когда Виктуар писала письмо Лизетте фон Пербандт, Шах, в своем доме на Вильгельмштрассе, получил приглашение от принца Луи, собственноручно им написанное.

Оно гласило:

«Милый Шах. Я всего три дня нахожусь в стране Моабитской и уже жажду людей и разговоров. В четверти мили от столицы ее уже не чувствуешь и оттого тоскуешь по ней. Могу ли я надеяться завтра видеть Вас у себя? Бюлов со своим неразлучным издателем уже дали согласие, так же как Массенбах и Пулль. Словом, сплошная оппозиция, а она всегда меня тешит, хоть я и борюсь с нею. Из Вашего полка будут еще Ноштиц и Альвенслебен. Итак, форма одежды - непарадная, время - пять часов.

Ваш Луи, принц Прусск.».

В назначенный час экипаж Шаха, предварительно заехавшего за Альвенслебеном и Ноштицем, остановился перед виллою принца. Она стояла на правом берегу реки, окруженная заливными лугами; из ее окон открывался широкий вид на Шпрее и далее, вплоть до западного края Тиргартена. Парадный подъезд находился с обратной стороны. Торжественная лестница, устланная ковром, вела на просторную площадку и оттуда в зал, где принц встречал гостей. Бюлов и Зандер были уже там, Массенбах и Пулль письменно извинились за то, что не могут быть. Шах остался этим доволен, ему уж и одного Бюлова было предостаточно, и ни малейшего желания видеть большее число гениев он не испытывал. Был еще день, но в столовой, куда они проследовали, уже горели свечи и - правда, при открытых окнах - были опущены жалюзи. С этим искусственным светом, к которому примешивался свет, проникавший снаружи, прекрасно гармонировал пылающий камин. Спиной к нему сидел принц, сквозь створки жалюзи глядя на деревья Тиргартена.

- Я прошу снисхождения,- начал он, когда гости расселись по местам,- мы с вами в деревне, и да послужит это извинением за все, чего здесь недостает. А 1а guerre comme а la guerre^[21]. Наш гурман Массенбах, видно, ничего лучшего не ждал и заранее испугался. Меня это, впрочем, не удивляет. Недаром говорят, мой милый Зандер, что ваш превосходный стол, больше даже чем превосходное издательство, скрепил вашу с ним дружбу.

- Вряд ли я решусь это оспаривать, ваше королевское высочество.

- По правде говоря, вы обязаны это делать. Ведь в вашем издательстве нет и следа той laisser passer^[22], что является привилегией, более того - долгом пресыщенных людей. Ваши гении (прошу прощения, Бюлов), все без исключения, пишут как алчущие и жаждущие. Что ж, это их дело. Над нашей парадоманией вы можете издеваться сколько угодно, но то, что вы так дурно обходитесь с австрийцами, мне, право, не по вкусу.

- Я, ваше высочество? Мне и в голову не приходит претендовать на высокую стратегию. Но разумеется, я хотел бы, так сказать, посредством моего издательства, прямо поставить вопрос: «Умно ли мы действовали под Ульмом?»

- Ах, любезный Зандер, а что умно? Мы, пруссаки, внушаем себе, что мы умны, а известно ли вам, что сказал Наполеон о нашей прошлогодней тюрингской диспозиции? Ноштиц, пожалуйста, повторите его слова… Не хочет, что ж, придется мне это сделать. «Ah, ces Prussiens, ils sont encore plus stupides, que les Autrichiens»^[23]. Вот вам критическое замечание о нашем прославленном уме, да еще со стороны достаточно компетентной. Если эти слова попали в цель, то нам в конце концов еще придется поздравить себя с миром, который выторговал для нас Хаугвиц. Да, выторговал! Что другое можно сказать о подарочке, оплаченном нашей честью? На что нам Ганновер? Этим кусочком подавится прусское дворянство.

- Я с большим доверием отношусь к глотательному и пищеварительному аппарату прусского дворянства,- возразил Бюлов.- Что-что, а глотать и переваривать оно умеет с давних пор. Тем не менее об этом еще можно спорить, но о мире, принесенном нам Хаугвицем, спорить не приходится. Этот мир нам необходим как хлеб насущный, и мы должны его иметь, если хоть сколько-нибудь дорожим жизнью. Ваше высочество ненавидит беднягу Хаугвица, чему я поневоле удивляюсь: ведь Ломбар, душа этой политики, пользовался неизменным благоволением вашего королевского высочества.

- Ах, боже мой, Ломбара я всерьез не принимаю и к тому же учитываю, что он наполовину француз. Вдобавок меня обезоруживает его остроумие. Вы же знаете, его отец был friseur^[24], а отец его жены barbier^[25]. И вот однажды входит его супруга, тщеславная до сумасшествия, которая к тому же кропает прескверные французские стишки, и спрашивает, как будет лучше: «L'hirondelle frise la surface des eaux» или «L'hirondelle rase la surface des eaux»^[26]. Что же он отвечает? «Не вижу особой разницы, дорогая: «l'hirondelle frise» славит моего отца, а «l'hirondelle rase» - твоего». В этом bon mot^[27] весь Ломбар. Что касается меня, то должен сознаться - против такого умения посмеяться над самим собой я устоять не могу. Он озорник, а не государственный муж.

- Пожалуй, то же самое можно сказать и о Хаугвице - как в хорошем, так и в дурном смысле. За него я не стану заступаться перед вашим высочеством. Только за его политику. Она уже тем хороша, что оперирует реальными величинами. И ваше высочество знает это лучше, чем я. Каковы в действительности наши силы? Мы едва сводим концы с концами, а почему, спрашивается? Потому, что государство Фридриха Великого не страна, имеющая армию, но армия, имеющая страну. Наша страна всего-навсего казарма и военные склады, а сама она сколько-нибудь крупных ресурсов не имеет. Победим мы - еще куда ни шло; но вести войны вправе лишь те страны, что могут вынести и поражения. Мы этого не можем. Погибнет армия - и все пропало. А как быстро может она погибнуть, нам показал Аустерлиц. Одно дуновение может сгубить нас, да, и нас. «И бог дохнул - и грозный флот, рассеян бурею, пошел ко дну морскому». «Afflavit Deus et dissipati sunt»^[28].

 - Господин фон Бюлов,- перебил его Шах,- разрешите мне одно замечание. В адском ветре, что дует сейчас над миром, думается, нельзя распознать дыхание господа, рассеявшее армаду.

- Тем не менее, господин фон Шах. Или вы и впрямь полагаете, что дыхание господа состоит на службе у протестантизма или, еще того чище, Пруссии и прусской армии?

- Надеюсь, что так.

- А я боюсь, что нет. У нас «образцовая армия», вот и все. Но образцовостью битвы не выигрывают. Помните, ваше высочество, слова великого короля, когда генерал Левальд вывел на парад свои трижды побежденные полки? «Образцовые парни,- сказал он.- Но пусть посмотрит на моих. С виду черти болотные, а кусаются». Увы, у нас слишком много Левальдовых полков и маловато Фридриховых. Духа больше нет, осталась игра и дрессировка. Находятся же офицеры, которые из пустого бахвальства и модничанья надевают мундир прямо на тело. Все противоестественно. Даже уменья маршировать, этой простейшей способности человека переставлять ноги, из-за нашего вечного парадного шага более не существует. А ведь хорошая маршировка сейчас главнейшее условие успеха. Все современные битвы выиграны ногами.

- И золотом,- прервал его принц.- Ваш великий император, любезный Бюлов, не брезгует и мелкими средствами. Даже низкими. Он лжец, это не подлежит сомнению. Но он еще и великий мастер подкупа. И кто же открыл нам на это глаза? Он сам. Прочитайте-ка, что он говорил перед самым Аустерлицким сражением: «Солдаты, враг пойдет в наступление, стремясь атаковать наш фланг, но при этом маневре обнажит свой. Мы по нему ударим, разобьем его и уничтожим». Так и протекала битва. Нельзя поверить, что он только по диспозиции австрийцев разгадал их умысел.

Воцарилось молчанье. Для принца с его живым характером оно было куда неприятнее споров, почему он и обратился к Бюлову с предложением:

- Попробуйте меня опровергнуть.

- Если ваше высочество приказывает, я должен повиноваться. Император точно знал, что произойдет, мог это знать, ибо не только заранее задался вопросом: «Что в таком случае сделает посредственность?», но и сам же на него ответил. Величайшая глупость - надо признаться - так же неучтима, как и величайший ум,- это одна из характерных черт подлинной и неподдельной глупости. Напротив, посредственность, достаточно умную, чтобы ощутить желание «выкинуть однажды гениальное коленце», разгадать нетрудно. А почему? Да потому, что она неизменно следует моде и сегодня копирует то, что увидела вчера. Император все это знал. Hic haeret^[29]. Никогда он не выказывал себя блистательнее, чем в Аустерлицком сражении, ни во второстепенных делах, ни даже в тех impromptus^[30] или остроумных, но страшных причудах, всегда отличающих гения.

- Пример, прошу вас.

- Один из ста. Когда фронт был уже прорван, часть русской гвардии - точнее, четыре батальона - отступила к четырем же замерзшим прудам. Французская батарея выдвинулась вперед, чтобы картечью обстрелять батальоны. Откуда ни возьмись появился император. Он мигом учел необычность положения. К чему эти усилия en detail?^[31] И повелел стрелять ядрами по льду. Минуту спустя лед затрещал, разломился, и все четыре батальона ей саrre^[32] ушли в болотистую глубь. Подобные молниеносные озарения бывают лишь у гениев. При первой же возможности русские сделают то же самое, но если Кутузов станет дожидаться льда, он угодит в воду или в огонь. Всяческого уважения заслуживает мужество русских и, австрийцев, но не их таланты. Сказано же:

Ну, а в русско-австрийском ранце этот самый «кобольд, прислужник черта» отродясь не сиживал. Чтобы скрасить неудачу, приходится пользоваться старыми жалкими утешениями: подкуп и предательство. Побежденному всегда трудно найти причину своего поражения в единственно правильном месте - в себе самом; мне думается, что и император Александр отказался от поисков там, где следует их производить.

- И кто может поставить ему это в вину? - отвечал Шах.- Он сделал все, что мог, и даже больше. Когда высота была потеряна, но еще не окончательно исчезла надежда выровнять ход битвы, он, под бой барабанов, помчался впереди своих полков. Лошадь под ним пала, он пересел на другую, и еще полчаса битва продолжалась с переменным успехом. Поистине то были чудеса храбрости, даже французы превозносили своих врагов в самых восторженных выражениях.

Принц, на которого император Александр во время своего прошлогоднего пребывания в Берлине, чуть ли не всеми объявленный deliciae generis humani^[33], произвел не слишком приятное впечатление, счел нежелательным «любезнейшего из людей» объявлять еще и «храбрейшим». Посему он, улыбнувшись, сказал:

- Не затрагивая достоинства его императорского величества, я хочу сказать, любезный Шах, что вы доверяете французским газетам больше, чем они того заслуживают. Французы - люди умные. Прославляя врагов, они приумножают свою славу, при этом я умалчиваю о всевозможных политических причинах, которые тут, разумеется, соучаствуют. Есть такая пословица: «Для врага строй золотые мосты», весьма разумная, ибо тот, кто сегодня был моим врагом, завтра может стать моим союзником. Что-то такое носится в воздухе, и если мои сведения правильны, то речь идет о новом переделе мира, я хочу сказать - о восстановлении восточной и западной империй. Но не будем говорить о том, что еще не определилось, и попробуем с помощью простого расчета объяснить себе хвалы, расточаемые героическому императору. Если отвага побежденных русских весит один центнер, то победоносная отвага французов, уж конечно, не меньше двух.

Шах, со времени визита императора Александра в Берлин носивший Андреевский крест, закусил губу и собрался возразить, но Бюлов опередил его, заметив:

- К лошадям, павшим под царственным седоком, я вообще отношусь с недоверием. А в данном случае и подавно. Такие преувеличенные восхваления разве что сконфузили бы императора Александра, так как нашлось бы достаточно свидетелей, которые могли бы утверждать обратное. Он «добрый император» - и баста.

- Вы так насмешливо это произносите, господин фон Бюлов,- ответил Шах.- А я вас спрашиваю, есть ли на свете лучший титул?

- Конечно. Истинно великого человека не славят за его доброту и тем паче не именуют «добрым». Он, напротив, становится объектом неутомимой клеветы, ибо пошлости, повсюду преобладающей, угодно только то, что с ней сходствует.Бренкенхоф, которого, несмотря на его склонность к парадоксам, читают меньше, чем он того заслуживает, напрямки говорит, что «в наш век лучшие люди неизбежно пользуются наихудшей репутацией». Добрый император! Бог ты мой! Воображаю, какую мину состроил бы король Фридрих, если бы его назвали «добрым Фридрихом».

- Браво, Бюлов! - воскликнул принц и, глядя на него, поднял свой бокал.- Вы словно прочитали мои мысли.

Но Бюлов, казалось, вовсе не нуждался в одобрении.

- Все короли, прозванные «добрыми»,- продолжал он с возрастающей горячностью,- доводили вверенное им государство до гибели или до революции. Последний польский король тоже именовался «добрым». Как правило, у этих августейших особ большой гарем и малый разум. И если надо отправляться на войну, они берут с собой Клеопатру со змеей или без оной.

- Не думаете же вы, господин фон Бюлов,- вспыхнул Шах,- таким образом охарактеризовать императора Александра?

- Хотя бы приблизительно.

- Вы возбуждаете мое любопытство.

- Для этого достаточно вспомнить последний визит императора в Берлин и в Потсдам. О чем шла речь? Как известно, не о пустяках, не о будничных заботах, а о заключении союза на жизнь и на смерть, и точно, при свете факелов монархи вошли в склеп, где покоится Фридрих Великий, чтобы над его гробом поклясться в полумистической кровной дружбе. Но что же произошло после этого? Не прошло и трех дней, как всем уже стало известно, что император Александр, с радостью вышедший на свет божий из склепа Фридриха Великого, распределил пятерых знаменитых придворных красавиц по пяти категориям: beauty coquette, beauty triviale, beuty celeste, beauty du diable^[34] и, наконец, пятая категория - beauty qui inspire seul de vrai sentiment^[35]. Конечно же, всех разобрала охота поглядеть на красотку наивысшего разряда.

Глава седьмая ЕЩЕ ОДИН ГОСТЬ

Полемические наскоки Бюлова развеселили принца, и он, в свою очередь, собрался преподнести гостям изящное каприччио на близкую ему тему beauty celeste и beauty du diable, но вдруг за полуоткинутой тяжелой портьерой на двери в коридор заметил хорошо ему знакомого человечка с явно актерскими повадками, который тут же и вошел в столовую.

- А, Дуссек, как это мило,- приветствовал его принц.- Mieux vaut tard que jamais^[36]. Садитесь, пожалуйста. Вот сюда.. А теперь я попрошу все, что осталось из сладостей, пододвинуть нашему другу. Вы застали еще tutti quanti^[37], милейший Дуссек. Нет, отказов я не принимаю. Что вы обычно пьете? К вашим услугам асти, монтефиасконе, токай.

- Я предпочитаю венгерское.

- Сухое? Дуссек усмехнулся.

- Глупый вопрос, разумеется,- поправился принц и еще веселее продолжал: - Ну, а теперь, Дуссек, рассказывайте. У людей театра, за исключением добродетели как таковой, множество добродетелей, и не последняя из оных - сообщительность. На вопрос «что нового?» они, как правило, отвечают незамедлительно.

- Так будет и сегодня, ваше королевское высочество.- Пригубив вина, Дуссек обтер подбородок.

- Мы ждем. Что нынче всплыло на поверхность?

- Весь город в волнении. Говоря «весь город», я, конечно же, подразумеваю театр.

- Театр и есть город. Вы напрасно оправдываетесь. Ну, а теперь дальше.

- Раз ваше высочество приказывает. Дело в том, что в лице нашего вождя и старейшины нам нанесена весьма чувствительная обида, следствием коей явился доподлинный театральный мятеж. Вот, значит, каковы новые времена, вот каковы сливки бюргерства, вот каково уважение к прусским belles lettres et beaux arts^[38]. «Поклонение искусств» - это всем по душе, но поношение искусств - это уж никуда не годится.

- Любезный Дуссек, - перебил его принц,- ваши мысли заслуживают всяческого уважения. Но поскольку вы заговорили об искусстве, я вынужден вас просить не злоупотреблять искусством ретардации. Если возможно, сообщите нам факты. Что, собственно, произошло?

- С Иффландом случилась беда. Он не получает ордена, о котором столько говорилось.

Хозяин и гости расхохотались. Зандер всех заливистее. Ноштиц же проскандировал:

- Parturiunt montes, nascetur ridiculus mus^[39].

Но Дуссек и впрямь был в волнении, еще возросшем от этой вспышки веселья. Особенно он досадовал на Зандера.

- Вы смеетесь, Зандер. Однако здесь это касается только вас и меня. Ибо против кого же заострено копье, как не против бюргерства в целом?

Принц через стол протянул ему руку.

- Отлично, любезный Дуссек. Я люблю подобные выпады. Расскажите, как это случилось.

- Прежде всего - неожиданно. Как гром среди ясного неба. Вашему высочеству известно, что о награждении речь шла уже давно, и мы, позабыв о зависти к собрату по искусству, радовались, словно орден предназначался нам всем. Все складывалось хорошо, и «Осененный силой» - двор очень интересовался спектаклем - должен был стать поводом и последним толчком для этого отличия. Иффланд - масон (последнее тоже давало нам надежду), ложа действовала весьма энергично и склонила на свою сторону королеву. И тем не менее все рухнуло. Пустяки, скажете вы, но нет, это очень важно. Такие пустяки - соломинка, по ней видно, куда дует ветер. А у нас он сейчас, как и раньше, дует с той же стороны. «Chi va piano, va sano»^[40],- гласит пословица. Но в Пруссии следовало бы говорить: pianissimo^[41].

- Вы сказали - рухнуло, Дуссек. Но из-за чего?

- Из-за влияния придворных кругов. В этой связи называют имя Рюхеля. Вообразив себя ученым, он объявил, что гистрионы и ныне и присно стояли очень низко, за исключением разве что времен Нерона. А эти времена вряд ли можно взять за образец. Он преуспел. Ибо какой же всехристианнейший король захочет быть Нероном, он даже его имени слышать не желает. Итак, мы узнали, что все это дело пока что отложено ad acta^[42]. Королева опечалена, а нам, видно, остается сострадать сей высочайшей печали. Новые времена и старые предрассудки.

- Дорогой маэстро,- начал Бюлов,- к сожалению, я убеждаюсь, что мысли у вас изрядно опережают чувства. Впрочем, это общее явление. Вы говорите о предрассудках, в которых мы увязли, но сами вы также увязли в них вместе со всем вашим бюргерством, которое не стремится создать новый свободный общественный строй, а, одержимое ревностью и тщеславием, пытается встать в ряд привилегированных старых классов. Но так им это не удастся. Место ревности, изнуряющей сердце нашего третьего сословия, должно заступить безразличие к подобным ребячествам, давно уже себя изжившим. Для того, кто не верит в привидения, их больше не существует, тот, кто не придает значения орденам, тщится их искоренить, искореняя тем самым опасную эпидемию.

- А господин фон Бюлов, наоборот, тщится создать новое королевство - Утопию,-вмешался Зандер.-Я, со своей стороны, до поры до времени полагаю, что болезнь, о которой он говорит, все дальше распространяется с востока на запад, по не утихает и в обратном направлении - запад - восток. Более того, внутренним оком я вижу дальнейшее ее распространение и расцвет орденской флоры двадцати четырех классов, под стать классификации Линнея.

Присутствующие единодушно поддержали Зандера, и решительнее всех принц. В человеческой натуре, видно, заложена какая-то тяга к нарядам и украшениям, а посему и к побрякушкам такого рода.

- Да,- продолжал он,- и вряд ли существует степень ума, предохраняющая от этой слабости. Думаю, что все здесь считают графа Калькрейта умным человеком, к тому же более других презирающим «суету сует» наших дел и мыслей. И все же, когда граф, надеясь на Черного орла, получил Красного, он швырнул его в ящик стола, крикнув: «Лежи, покуда не почернеешь». Такое изменение цвета и произошло со временем.

- Странная эта история с Калькрейтом,- сказал Бюлов,- откровенно говоря, мне больше по душе другой наш генерал, сказавший: «Я готов отдать Черного, чтобы освободиться от Красного». Впрочем, я менее строг, чем это может показаться. Существуют награды, каковые не считать за награду было бы признаком глупости или низкой души. Адмирал Сидней Смит, прославленный защитник Сен-Жан-д'Акр и ненавистник орденов, тем не менее очень ценил безделку, которую епископ акрский вручил ему со словами: «Мы получили эту вещь из рук Ричарда Львиное Сердце и через шестьсот лет возвращаем драгоценную реликвию тому из его соплеменников, кто бесстрашно, как он, защищал наш город». Повторяю, только убогий или дурак мог бы не порадоваться такой награде.

- Как я рад слышать эти слова из ваших уст,- проговорил принц.- Они укрепляют мое чувство к вам, милый Бюлов, и лишний раз доказывают, прошу прощения, что черт не так страшен, как его малюют.

Принц еще не кончил говорить, когда к нему подошел слуга и шепотом доложил, что курительный столик приготовлен и кофе подан. Хозяин тотчас же поднялся и повел своих гостей - Бюлова он даже взял под руку - на балкон, куда вела дверь из столовой. Большая, белая в голубую полосу маркиза, с кольцами, весело дребезжавшими на ветру, была уже опущена, и сквозь ее свисавшие фестоны, вниз по течению реки, виднелись окутанные туманом башни столицы, а вверх - едва-едва одевшиеся листвой деревья Шарлоттенбургского парка, за которыми садилось солнце. Все молча любовались прелестным ландшафтом, а когда спустились сумерки и слуга внес лампу с абажуром, почти не отбрасывающим тени, гости расселись по местам и закурили голландские трубки, причем каждый выбрал ту, которая ему больше нравилась. Лишь Дуссек, знавший, как принц любит музыку, в одиночестве импровизировал что-то за роялем, стоявшим в столовой, и, слегка повернув голову, видел своих вновь оживленно беседовавших сотрапезников да искорки, время от времени вылетавшие из глиняных трубок.

В разговоре орденская тема больше не возникала, затронут был разве что повод к ее возникновению, то есть Иффланд и предстоящий спектакль. Альвенслебен при сем заметил, что недавно слышал несколько песен, вставленных в текст. Кстати, и Шах тоже. Было это в салоне очаровательной госпожи фон Карайон, ее дочь Виктуар пела их, а Шах ей аккомпанировал.

- Мать и дочь Карайон,- проговорил принц.- Ни одно имя я теперь не слышу чаще, чем их имя. Моя милая подруга Паулина мне уже раньше рассказывала об этих дамах, а недавно о них говорила Рахель. Все объединяется, чтобы возбудить мое любопытство и заставить меня искать каких-нибудь связей для знакомства с ними,- впрочем, таковые, думается мне, все же найдутся. Я отлично помню прелестную барышню Карайон на детском балу у Массова, где, как всегда на детских балах, можно было вдосталь насладиться выставкой взрослых, вполне расцветших красоток. Говоря «расцветших», я, собственно, еще ничего не сказал. Нигде и никогда не приходилось мне видеть больше тридцатилетних красавиц, чем на детских балах. Как будто близость подростков, сознательно или бессознательно помышляющих о ниспровержении, вдвойне, втройне подстегивает тех, что еще царят сегодня, подчеркнуть свой перевес, перевес, коего завтра, возможно, уже не будет. Так или иначе, господа, все мы знаем, что детские балы устраиваются только для взрослых, проследить за первопричинами сего интереснейшего явления - подходящая задача для нашего Генца. Бухгольц, ваш философический друг, любезный Зандер, для такой игры, по-моему, недостаточно грациозен. Впрочем, ни слова порицания, ведь он ваш друг.

- Да, но этого друга я в любую минуту готов принести в жертву вашему высочеству. И полагаю, что в данном случае позволительно будет это добавить не только из соображений чисто личных, но и по причине общего характера. "Как детские балы, согласно точке зрения и опыта вашего королевского высочества, отлично обходятся без детей, так и дружба спокойно существует без друзей. Суррогаты, пожалуй, самое главное в жизни и, конечно же, наилучший экстракт мудрости.

- У вас, наверно, очень хорошо на душе, милый Зандер, если вы можете публично исповедоваться в столь чудовищных воззрениях,- живо откликнулся принц.- Mais revenons а notre belle^[43] Виктуар. Она участвовала в живых картинах, которыми юные девицы открыли праздник, и, если память мне не изменяет, изображала Гебу, протягивающую кубок Зевсу. Да, да, так оно и было, покуда я это говорил, ее образ отчетливо предстал перед моим внутренним взором. Ей было лет пятнадцать, и талия этого создания, казалось, вот-вот переломится. Но такие талии не переламываются. «Comme un ange»^[44],- заметил старый граф Неаль; он стоял рядом со мною и докучал мне своими восторгами, потому что они казались мне карикатурой на мои. Я был бы очень рад возобновить знакомство с обеими дамами.

- Ваше королевское высочество не узнали бы Виктуар,- сказал Шах; тон, в котором говорил принц, был ему неприятен.- Вскоре после бала у Массова она заболела оспой и лишь чудом осталась жива; известная прелесть, конечно, сохранилась в ней, но лишь в отдельные мгновения удивительные достоинства ее натуры набрасывают на Виктуар вуаль красоты, воскрешая былое очарование.

- Итак, restitutio in integrum^[45],- вставил Зандер.

Раздался всеобщий хохот.

- Если хотите - именно так,- колко ответил Шах, отвесив иронический поклон Зандеру.

Заметив, что тень набежала на лица гостей, принц сказал:

- Ничего вам не поможет, любезный Шах. Вы, видно, хотите меня запугать. Не удастся. Скажите, что, собственно, такое красота? Одно из наиболее смутных понятий. Может быть, я должен напомнить вам о пяти категориях, открытию которых мы в первую очередь обязаны его величеству императору Александру, а во вторую - нашему другу Бюлову. Все прекрасно. И все ничто. Я, например, всегда готов отдать предпочтение beauty du diable, а ведь это тот феномен красоты, который в известной мере соответствует недавно еще прекрасной Виктуар Карайон.

- Ваше короле ское высочество весьма добры,-подхватил Ношаиц,- но мне все же представляется сомнительным, чтобы вашему высочеству удалось обнаружить у Виктуар признаки beauty du diable. У барышни тон шутливо-элегический, что в первую минуту производит странно противоречивое впечатление, но является для нее бесспорно характерным. Вы со мной согласны, Альвенслебен?

Тот утвердительно кивнул.

Между тем принц, до смерти любивший углубляться в разнообразнейшие вопросы, сегодня опять предался своей страсти; все более оживляясь, он продолжал:

- «Элегический», говорите вы, «шутливо-элегический», что же может лучше сочетаться с beauty du diable? Вы, видимо, слишком узко трактуете это понятие, господа. Все, что вам представляется при словах «beauty du diable», не более как разновидность самой будничной формы красоты - beauty coquette: носик чуть более вздернутый, цвет кожи смугловатый, темперамент несколько более живой, манеры более смелые и бесцеремонные. Но подобный образ отнюдь не исчерпывает высшей формы beauty du diable. В ней есть нечто всеобъемлющее, бесконечно возвышающееся над понятиями расы или цвета лица. Тут напрашивается параллель с католической церковью. И та и эта обращены вовнутрь, а внутренние черты, в данном случае решающие, зовутся энергией, огнем, страстью.

Ноштиц и Зандер улыбались и кивали.

- Да, господа, я иду дальше и повторяю: «Что есть красота?» Красота! Можно не только пренебречь обычными ее формами, иной раз их отсутствие является прямым преимуществом. Уверяю вас, любезный Шах, я видел много удивительных поражений и еще более удивительных побед. В любви, как в битвах при Моргартене и Земпахе, прекрасные рыцари терпят поражение, а безобразные мужики торжествуют. Верьте мне, все решает сердце, только сердце. Тот, кто любит, кому дарована сила любви, тот достоин ее, и страшно было бы, будь это не так. Припомните то, что вам самим доводилось видеть. Как часто красавицу жену оттесняет неприглядная возлюбленная! И не в силу речения - toujours perdrix^[46]. О нет, причинные связи здесь много глубже. На свете ничего нет скучнее лимфатически флегматичной beautй par excellence^[47]. To ей неможется, то она и вовсе расхворалась, я не хочу сказать, что это постоянно и обязательно, но все же часто, тогда как моя beauty du diable обладает совершеннейшим здоровьем, тем здоровьем, которое в конце концов равнозначно величайшей прелести. Вот я и спрашиваю вас, господа, где больше представлен этот вид красоты, как не в природе, которая проходит через ряд великих и грозных преображений, как сквозь огонь чистилища. Две-три ямочки на щеке,- есть ли на свете что-нибудь прелестнее, уже римляне и эллины ценили их, а я не настолько суров и нелогичен, чтобы с почтением и восторгом не относиться к множеству ямочек, если эти чувства спокон веков подобают одной или двум. Парадоксальное «le laid c'est le beau»^[48] вполне оправдано, и значит оно лишь то, что за внешней некрасивостью таится высшая форма красоты. Будь здесь моя дорогая Паулина, сегодня, увы, отсутствующая, она бы нелицеприятно поддержала меня, даже не поддаваясь гипнозу чужой судьбы.

Принц умолк. Он явно ждал, что гости выразят сожаление по поводу отсутствия госпожи Паулины, нередко исполнявшей роль хозяйки в его доме. Но так как никто и слова не проронил, он продолжал:

- Когда за столом нет женщин, не вспенивается ни вино, ни жизнь. Повторяю, мне очень хотелось бы иметь честь и удовольствие принять дам фон Карайон в салоне моей подруги. Я рассчитываю, что господа, вхожие в дом госпожи фон Карайон, сообщат ей о моем желании. Скажем, вы, Шах, или вы, любезный Альвенслебен.

Оба поклонились.

- Но, пожалуй, всего лучше, если моя добрая приятельница Паулина возьмет это дело в свои руки. Надо думать, она первая нанесет визит дамам фон Карайон, и я заранее предвкушаю часы оживленного духовного общения.

Досадное молчание, встретившее эти заключительные слова, было бы еще неприятнее, если бы в эту самую минуту на балкон не вышел Дуссек.

- Какая красота! - воскликнул он, указывая на огненно-желтый горизонт.

Вместе с ним все подошли к перилам и устремили взоры вверх по течению реки, где полыхала вечерняя заря. Перед ярко-желтой полосой, черные и немые, высились тополя, и даже дворцовый купол был сейчас лишь темнеющим силуэтом.

Гостей, как и хозяина, захватила эта картина. Но всего прекраснее были лебеди на фоне вечернего неба, длинной вереницей тянувшиеся от Шарлоттенбургского парка. Некоторые уже опустились и выстроились в ряд. Всю эту флотилию что-то, видимо, влекло поближе к вилле принца, ибо, едва пролетев над нею, они по-военному разворачивались и подстраивались к фронту тех, что уже, словно бросив якорь, недвижно сидели на воде, спрятав клювы под крылья. Тихонько покачивался только камыш позади них. Так прошло довольно долгое время. Потом вдруг один лебедь почти вплотную приблизился к балкону и вытянул шею, словно желая что-то сказать.

- С кем это он собрался побеседовать? - поинтересовался Зандер.- С принцем, или с Дуссеком, или с этой лампой sine umbra?^[49]

- Разумеется, с принцем,- отвечал Дуссек.

- А почему, собственно?

- Потому что принц не только принц, но еще и Дуссек, человек sine umbra.

Все расхохотались (и принц тоже), Зандер же церемонно поздравил Дуссека со званием «придворного капельмейстера».

- И если наш друг,- так закончил он,- в будущем опять примется собирать соломинки, чтобы определить по ним, «откуда ветер дует», то для него этот ветер всегда будет дуть из краев священных традиций, а не из краев предрассудков.

Покуда Зандер говорил, лебединая флотилия, видимо привлеченная музыкой Дуссека, снялась с места и двинулась, на этот раз уже вниз по течению реки. Только лебедь, изображавший из себя главного, появился снова, как бы желая еще раз выказать благодарность и церемонно откланяться.

Но затем и он вылетел на середину реки и присоединился к остальным, хотя головной отряд уже скрылся в тени парковых деревьев.

Глава восьмая ШАХ И ВИКТУАР

Вскоре после обеда у принца в Берлине стало известно, что король, еще до конца недели, прибудет из Потсдама, чтобы на Темпельгофском поле произвести смотр войскам. Сие известие возбудило интерес больший, чем обычно, ибо население столицы не только не верило в мир, привезенный Хаугвицем, но все больше и больше проникалось убеждением, что в последнюю минуту нашу безопасность, наше спасение обеспечит лишь собственная наша сила. Л какая же сила имелась у нас, кроме армии, которая по своей выучке и выправке была еще Фридриховой армией!

В таком настроении все дожидались смотра, назначенного на субботний вечер.

В субботу столица волновалась уже с раннего утра. Тысячи людей запрудили улицу, поднимающуюся в гору от Галльских ворот, по обе стороны которой выстроились лотошники, эти цивильные маркитанты, со своими корзинами и бутылками. Вскоре стали подъезжать экипажи берлинской знати, среди них ландо Шаха, сегодня отданное в распоряжение дам фон Карайон. Их сопровождал старый господин фон Реке, бывший офицер и близкий родственник Шаха, выполняя роль почетного эскортера и военного комментатора. На госпоже фон Карайон было стального цвета шелковое платье и мантилья того же оттенка, голубая вуаль итальянской шляпы Виктуар трепетала на ветру. Рядом с кучером сидел грум, радуясь благоволению обеих дам и в особенности произвольно акцентированным английским словам, с которыми Виктуар время от времени к нему обращалась.

Прибытие короля было назначено на одиннадцать часов, но задолго до этого времени на смотр стали собираться издавна прославленные пехотные полки Альт-Лариша, Арнима и Меллендорфа, предшествуемые своими военными оркестрами. За ними следовала кавалерия: лейб-гвардия, жандармы и лейб-гусары, под конец, в облаке пыли, становившемся все гуще, со стуком и грохотом проехали шести- и двенадцатифунтовые пушки; некоторые из них гремели еще под Прагой и Лейтеном, а недавно опять под Вальми и Пирмазенсом. Толпа приветствовала их появление ликующими криками, и правда, сердца всех очевидцев поневоле бились в горделивом патриотическом подъеме. Дамы Карайон, разделяя всеобщие чувства, сочли за стариковское брюзжанье, когда старый господин фон Реке, нагнувшись к ним, взволнованным голосом проговорил:

- Постарайтесь запомнить это зрелище, милостивые государыни, и поверьте предчувствию старика: больше нам никогда не видеть подобной мощи. Это прощальный смотр армии великого Фридриха.

Виктуар, слегка простудившись на Темпельгофском поле, вечером осталась дома, мамa же собралась в театр, который она всегда любила, а теперь, когда к воздействию искусства примешивались еще политические эмоции, просто жить без него не могла. «Валленштейн», «Дева», «Телль» - ставились от случая к случаю, чаще всего давали «Политического жестянщика» Хольберга; как видно, и дирекция и публика полагали, что эта пьеса значительно лучше пригодна для шумных демонстраций, нежели творения Шиллеровой музы.

Виктуар, оставшись одна, наслаждалась тишиной и покоем; она завернулась в турецкую шаль и легла на диван, положив рядом с собой письмо, полученное утром, как раз когда они собирались на Темпельгофское поло, почему она едва-едва успела пробежать его глазами. Зато теперь, возвратись домой, читала его тем более вдумчиво и внимательно.

Письмо было от Лизетты. Сейчас Виктуар снова взяла его в руки и перечитала место, еще ранее отчеркнутое карандашом:

«…Знай, милая моя Виктуар, что я, прости за такое признание, не до конца поверила некоторым твоим высказываниям в последнем письме. Ты пытаешься обмануть себя и меня, говоря о своем уважительном отношении к Ш. Он сам бы улыбнулся, услышав такое. То, что тебе стало больно, то, что ты была уязвлена, когда он взял под руку твою мамa, с головой выдает тебя, меня же наводит на множество мыслей, как, впрочем, и многое другое из того, что ты пишешь в этой связи. Моя подруга нежданно открылась мне с той стороны, с которой я ее совсем не знала: ты, оказывается, склонна к подозрительности. А теперь, моя дорогая, постарайся дружелюбно выслушать то, что я скажу тебе касательно этого важного пункта. Как-никак я старше тебя. Ты ни в коем случае не должна культивировать в себе недоверие к людям, безусловно имеющим право на прямо противоположное отношение. А к таковым, думается мне, принадлежит и Шах. Чем больше я над этим размышляю, тем яснее мне становится, что ты стоишь перед альтернативой - либо поступиться своим добрым мнением о Ш., либо своим к нему недоверием. Он настоящий рыцарь, утверждаешь ты, добавляя, что «рыцарственность» - его вторая натура, и в то самое мгновение, когда ты это пишешь, твоя подозрительность обвиняет его в таком образе действий, который, будь это правдой, был бы самым нерыцарственным на свете. Подобных противоречий не существует. У человека либо есть честь, либо ее нет. В остальном, дорогая моя Виктуар, наберись мужества и будь раз и навсегда уверена - зеркало тебе лжет. Для нас, женщин, смысл жизни в одном - завоевать сердце того, кого мы любим, а чем мы его завоюем, это уже безразлично».

Виктуар снова сложила листок. «Обладая всеми благами жизни, нетрудно утешать и советовать; у нее есть все, и она сделалась великодушной. Убогие слова, брошенные богачом со своего стола».

И Виктуар закрыла глаза обеими руками.

В это мгновение послышался звонок, затем второй, но никто из прислуги на него не откликнулся. Неужто Беата и старый Яннаш не слышат звонка? Или они ушли? Ее разобрало любопытство. Она тихонько подошла к двери и сквозь стекло увидела Шаха. Секунду-другую Виктуар пребывала в нерешительности, но все же открыла дверь и пригласила его войти.

- Вы так тихо звонили. Беата, вероятно, не слышала.

- Я пришел, только чтобы узнать, как чувствуют себя дамы. Погода для парада выдалась - лучше не надобно, солнечная и прохладная, но ветер был довольно резкий.

- Вы видите перед собой одну из его жертв. Меня лихорадит, не слишком сильно, но вполне достаточно, чтобы пожертвовать театром. Эта шаль - прошу извинить меня, если я снова в нее закутаюсь,- и отвар, от которого Беата ждет истинного чуда, наверно, будут мне полезнее, чем «Смерть Валленштейна». Мамa сначала хотела остаться со мной. Но вы же знаете ее страсть ко всему, что зовется театром,- вот я и уговорила ее поехать. Правда, не из чистого альтруизма, сознаюсь, мне хотелось побыть одной и отдохнуть.

- А теперь я нарушил ваш покой. Но я вас задержу ровно столько, сколько нужно, чтобы выполнить поручение, впрочем, вероятно, я уже опоздал с ним, и меня опередил Альвенслебен.

- Не думаю, разве что это поручение такого характера, что мамa сочла желательным утаить его даже от меня.

- Случай достаточно невероятный. Ибо оно в равной мере относится к матери и к дочери. Мы обедали у принца, cercle intime^[50] хотя под конец, разумеется, явился Дуссек. Он говорил о театре (о чем же еще ему говорить) и даже Бюлова заставил замолчать, что, пожалуй, можно назвать подвигом.

- Вы злословите, милый Шах.

- Я достаточно давно посещаю салон госпожи фон Карайон, чтобы усвоить хотя бы отдельные элементы этого искусства.

- Час от часу не легче, вы настоящий еретик, и вам придется предстать перед великим инквизитором - мамa. Тут уж вам не избегнуть пытки морализующей проповедью.

- Более приятной кары я себе не желаю.

- Вы слишком легко ко всему относитесь… Ну, а теперь о принце…

- Он хочет видеть вас обеих, мать и дочь. Госпожа Паулина, которая, как вы, вероятно, знаете, исполняет роль хозяйки в доме принца, приедет к вам с приглашением.

- Принять таковое мы обе сочтем за честь.

- Меня это удивляет. Впрочем, вы вряд ли говорите серьезно, милая Виктуар. Принц - мой высокий покровитель, и я люблю его de tout mon coeur. Это само собой разумеется. Но он - свеча, отбрасывающая слишком большую тень, вернее, если вы не рассердитесь за такое сравнение, уже оплывшая свеча. Короче говоря, принц, как и многие высочайшие особы, пользуется сомнительной привилегией - одинаково преуспевать в подвигах ратных и любовных, иными словами, он попеременно то герой, то сорвиголова. К тому же беспринципный и бесцеремонный, и, что хуже всего, не заботящийся даже о простейшей благопристойности. Вам известны его отношения с госпожой Паулиной.

- Да, и я не одобряю их. Но не одобрять еще не значит осуждать. Мамa учила меня не думать и не печалиться о таких делах. И разве она не права? Скажите, милый Шах, что сталось бы с нами, именно с нами, двумя женщинами, если бы мы вообразили себя судьями своих друзей и знакомых и, не приведи господь, захотели бы огнем и водой испытать поведение каждой женщины и каждого мужчины. Общество всегда суверенно. То, что оно допускает - допустимо, что отвергает - отвергнуто. Кроме того, все здесь - особый случай. Принц - это принц, госпожа фон Карайон - вдова, а я - это я.

- Вы так решили и так все должно остаться, Виктуар?

- Да. Боги блюдут равновесие. Я только что получила письмо от Лизетты Пербандт. Она пишет: «У кого много отнято, тому много и воздастся». В моем случае такая мена довольно безрадостна, и я совсем к ней не стремлюсь. Но с другой стороны, и не прохожу с закрытыми глазами мимо блага, дарованного мне в возмещение, и радуюсь своей свободе. То, что отпугивает других девушек моего возраста, мне дозволено. На балу у Массова, где мною впервые восхищались, я, сама того не зная, была рабой. Или, по крайней мере, зависела от сотен условностей. Теперь я свободна.

Шах с удивлением взглянул на нее. Многое из того, что говорил о ней принц, вдруг вспомнилось ему. Что это, подлинное ее убеждение или минутный каприз? Может быть, лихорадка? Щеки у нее разгорелись, огонь, вспыхнувший в глазах, вдруг ожег его выражением упрямой решимости. Тем не менее он попытался вернуться к тому легкому тону, в котором начался разговор, и сказал:

- Моя дорогая Виктуар шутит. Бьюсь об заклад, всему виною томик Руссо, что лежит перед нею; фантазия Виктуар шагает в ногу с автором.

- Нет. Это не Руссо. Другой больше интересует меня.

- Кто же именно, разрешите полюбопытствовать.

- Мирабо.

- А почему больше?

- Потому, что он мне ближе. А личное всегда определяет наше суждение. Или почти всегда. Мирабо - мой товарищ по несчастью. Он вырос среди ласк и восторгов, только и слыша: «Ах, какое прелестное дитя». А потом вдруг все это кончилось, кончилось, как… как…

- Нет, Виктуар, вы не смеете выговорить это слово.

- Но я хочу и даже готова сделать своим имя товарища по несчастью, если, конечно, это было бы возможно. Victoire Mirabeau или, скажем: Mirabelle de Carayon. Правда, ведь красиво звучит и непринужденно, а если постараться перевести это имя, оно будет значить: чаровница.

Сказав так, она рассмеялась высокомерно и горько. Но горечи было больше, чем высокомерия.

- Вы не должны так смеяться, Виктуар, так не должны. Вам это не идет, это уродует вас. Да, не обижайтесь, уродует. Видно, принц был прав, с таким восторгом говоря о вас. Жалкого закона формы и цвета не существует. Во веки веков истинно лишь одно - душа создает тело для себя или же пронизывает и просветляет его.

Губы Виктуар дрожали, ее уверенности в себе как не бывало, озноб сотрясал ее. Она поплотнее укуталась шалью, Шах взял ее руку, холодную как лед, ибо вся кровь прилила к ее сердцу.

- Виктуар, вы к себе несправедливы, вы напрасно лютуете против себя самой, напрасно видите все в черном цвете, не замечая, как светит солнце. Умоляю вас, соберитесь с силами, сызнова поверьте в свое право на жизнь и на любовь. Разве я был слеп? Вы хотели унизить себя горьким словом, но именно этим словом себя определили, попали в самую точку. Вы принцесса из сказки, вы чудо, да, Мирабелла, да, да, чаровница.

Ах, то были слова, которых страшилось ее сердце, упорством силясь защитить себя.

Сейчас она, безвольно внимая его словам, молчала, погруженная в сладостный дурман.

Стенные часы пробили десять, им ответили часы на башне. Виктуар, считавшая удары, откинула волосы, подошла к окну и выглянула на улицу.

- Что тебя испугало?

- Мне послышался стук колес.

- У тебя слишком тонкий слух.

Она покачала головой, и в эту самую минуту карета госпожи фон Карайон остановилась у подъезда.

- Оставьте меня… прошу вас.

- До завтра.

Сам не зная, удастся ли ему избегнуть встречи с госпожой фон Карайон, Шах быстро поклонился и проскользнул через коридор в прихожую.

Тишина и мрак царили внизу, только из середины вестибюля падал отсвет почти до верхней ступеньки лестницы. Ему повезло. Широкая колонна делила узкий парадный вход на две половины, он укрылся за нею и стал ждать.

Виктуар у застекленной двери встречала мамa.

- Ты рано вернулась. Ах, как я тебя ждала!

Шаху было слышно каждое слово. «Где грех, там и ложь,- сказал в нем какой-то голос.- Старая песня».

Но острие этих слов было обращено против него, не против Виктуар.

Он вышел из своего укрытия и быстро, бесшумно сбежал по лестнице.

Глава девятая ШАХ ИДЕТ НА ПОПЯТНЫЙ

«До завтра»,- сказал Шах, прощаясь, но назавтра он не явился, так же как не явился на второй и на третий день. Виктуар тщилась подыскать этому объяснения, но так как у нее ничего не получалось, она снова и снова перечитывала то место из письма Лизетты, которое давно уже знала наизусть. «Ты ни в коем случае не должна культивировать в себе недоверие к людям, безусловно имеющим право на прямо противоположное отношение. А к таковым, думается мне, принадлежит и Шах. Чем больше я над этим размышляю, тем яснее мне становится, что ты стоишь перед альтернативой - либо поступиться своим добрым мнением о Ш., либо своим к нему недоверием». Да, Лизетта права, и все-таки страх закрадывался в ее душу. «Лишь бы обошлось». И она заливалась краской.

На четвертый день он наконец объявился. Но Виктуар, незадолго до его прихода, ушла в город. Вернувшись, она узнала, что он нанес им визит, был очень любезен, раза два или три спросил о ней и оставил для нее букет. Фиалки и розы наполняли ароматом комнату. Покуда мамa все это ей рассказывала, Виктуар пыталась отвечать в легком и беззаботном тоне, но сердце ее разрывали противоречивые чувства, и она ушла к себе, чтобы дать волю слезам, счастливым и тревожным.

Меж тем настал день премьеры «Осененного силой». Шах послал своего слугу - узнать, желают ли дамы быть на спектакле. Разумеется, лишь для проформы, ибо в их желании не сомневался.

Театр был переполнен. Шах, сидя насупротив дам Карайон, с подчеркнутой учтивостью приветствовал их. Но этим все и ограничилось, к ним в ложу он не зашел, что озадачило госпожу фон Карайон не меньше, чем Виктуар. Тем временем в публике, разделившейся на два лагеря, разгорелся такой жаркий и яростный спор по поводу пьесы, что дамы Карайон поневоле оказались в него вовлеченными и хотя бы на время позабыли о личных своих заботах. Лишь на пути домой они стали вновь удивляться поведению Шаха.

На следующий день он к ним приехал. Госпожа фон Карайон ему обрадовалась, но более проницательную Виктуар охватило неприятное чувство. Он, конечно же, дожидался этого дня, чтобы иметь тему для салонной болтовни и, таким образом, облегчить себе неловкость первой встречи с нею. Поцеловав руку госпожи фон Карайон, Шах обернулся к Виктуар и выразил сожаление, что в прошлый свой приход не застал ее. «Редкие встречи не сближают людей, скорее содействуют их отчуждению». Эти слова были сказаны тоном, заставившим ее усомниться, вкладывает ли он в них более глубокий смысл или говорит просто так, от смущенья. Она задумалась, но ничего еще не успела решить, а разговор уже перешел на пресловутую пьесу.

- Как вы ее находите? - осведомилась госпожа фон Карайон.

- Я не люблю комедий, которые длятся пять часов,- отвечал Шах.- В театре мне хочется отдохнуть и получить удовольствие, а не выбиваться из сил.

- Согласна. Но это нечто внешнее, случайная неудача, которую нетрудно исправить. Сам Иффланд не против довольно значительных сокращений. Я хочу знать ваше мнение о пьесе.

- Она меня не удовлетворила.

- Почему?

- Потому, что в ней все поставлено с ног на голову. Такого Лютера, слава богу, никогда не было, а явись такой, он попросту увел бы нас туда, откуда в свое время нас вывел подлинный Лютер. Каждая строчка там противоречит духу времени и духу Реформации; все иезуитство или мистицизм, ведущий недозволенную, почти ребяческую игру с правдой, с историей. Постоянная несуразица. Мне все время вспоминалась гравюра Альбрехта Дюрера, на которой Пилат едет верхом с притороченной к седлу кобурой, или не менее известный алтарный образ в Зосте, где на блюде, вместо пасхального агнца, лежит вестфальский окорок. В этой претенциозной пьесе нам на блюде преподносится самый заправский поп, какого только можно себе представить. Да и вся она - сплошной анахронизм.

- Пусть так. Но это в том, что касается Лютера. А меня, повторяю, интересует пьеса.

- Лютер и есть пьеса. Все остальное нуль. Или прикажете мне восхищаться Катариной фон Бора, монахиней, которая, в сущности, и не была ею?

Виктуар потупилась, руки ее дрожали. Шах это заметил; испугавшись допущенной бестактности, он быстро, сам себя перебивая, заговорил о готовящейся пародии на эту пьесу, об уже заявленном протесте лютеранского духовенства, о придворных кругах, об Иффланде, о самом авторе и закончил неумеренным восхвалением песен, вставленных в пьесу. Он надеется, что фрейлейн Виктуар еще помнит тот вечер, когда ему выпала честь ей аккомпанировать.

Говорилось все это любезно и дружески, но звучало отчужденно, и Виктуар чутким своим слухом уловила, что это не те слова, на которые она была вправе рассчитывать. Она старалась отвечать ему непринужденно, но из тона пустой светской беседы так и не вышла. Вскоре он откланялся.

На следующий день явилась тетушка Маргарита. При дворе она слышала о «прекрасной пьесе, лучше которой и быть не может», и, конечно, очень хотела ее посмотреть. Госпожа фон Карайон, желая сделать приятное старой даме, пригласила ее на второе представление. И так как пьеса уже подверглась большим сокращениям, то у них еще осталось время поболтать с полчасика, воротившись домой.

- Ну как тебе понравилось, тетя Маргарита? - спросила Виктуар.

- Отлично, моя дорогая. Ведь там говорится об одной из основ нашей протестантской церкви.

- Что ты под этим подразумеваешь, милая тетя?

- Идею христианского брака.

Виктуар едва сдержалась, чтобы не рассмеяться, и ответила:

- Я полагала, что основу нашей религии составляет нечто иное, хотя бы учение о причастии.

- О нет, милочка, уж это я знаю точно. С вином или без вина, особой роли не играет, но вот живут ли наши predicateurs^[51] в церковном браке или не живут, это, мой ангел, очень важно.

- Я считаю, что тетя Маргарита совершенно права,- вставила госпожа фон Карайон.

- О том и толкует пьеса! -ободренная неожиданной похвалой, воскликнула тетушка.- И это становится еще яснее оттого, что Ветман такая красивая женщина. Во всяком случае, куда красивее, чем та. Я о монахине говорю. Но это не беда, тот ведь тоже был некрасивый,- во всяком случае, не такой красивый, как он. Ты краснеешь, Виктуар, милочка, но столько-то и я понимаю.

Госпожа фон Карайон от души расхохоталась.

- Что и говорить,- продолжала тетушка,- наш ротмистр фон Шах - очень приятный господин, я все вспоминаю Темпельгоф и воскресшего рыцаря… А знаешь, говорят, в Вильмерсдорфе тоже есть такой, и его тоже переместили. И как вы думаете, кто мне это рассказал? La petite princesse Charlotte.

Глава десятая «ЧТО-ТО ДОЛЖНО ПРОИЗОЙТИ»

«Осененный силой» по-прежнему часто давался в театре, и Берлин все еще делился на два лагеря. Те, что были настроены мистико-романтически, стояли за пьесу, свободомыслящие - против. Даже в доме Карайонов продолжалась эта распря, и если мамa, отчасти из-за своих придворных связей, отчасти из-за собственных «чувств», страстно восторгалась пьесой, то Виктуар сентиментальность таковой внушала отвращение. Все там казалось ей лживым, надуманным, и она уверяла, что Шах кругом прав в своих суждениях.

Он время от времени опять появлялся у них, но всегда в те часы, когда мог быть уверен, что Виктуар сидит в гостиной с матерью. Теперь он снова зачастил в знатнейшие дома Берлина и, как иронизировал Ноштиц, выкладывал у Радзивиллов и Каролатов то, что вылавливал у Карайонов. Альвенслебен тоже над этим подшучивал, и даже Виктуар пыталась ему вторить. Правда, ей это не удавалось. Она часто впадала в задумчивость, но печалью это нельзя было назвать. И несчастной она тоже себя не чувствовала.

Среди тех, кого занимала эта пьеса, иными словами - злоба дня, были и офицеры жандармского полка. Хотя всерьез они, разумеется, ни к одной из сторон не примыкали, но находили неисчерпаемый материал для озорства и насмешек в роспуске женского монастыря, в девятилетней «приемной дочке» Катарины фон Бора и, наконец, в Лютере, на протяжении всего спектакля играющем на флейте.

В те дни любимым местом их сборищ стала полковая караульня; молодые офицеры захаживали туда к товарищам, несшим дежурную службу, и нередко засиживались у них до глубокой ночи. Остроты и подшучиванья над новой комедией, как уже сказано, не сходили у них с языка, а когда кто-то вдруг сказал, что, дескать, их полку, в последнее время несколько упавшему в общественном мнении, прямо-таки вменяется в патриотический долг вновь показать, «каков он есть», эти слова были встречены бурным ликованием, и в конце концов все пришли к заключению, что «что-то должно произойти». Надо устроить маскарад, пародирующий «Осененного силой»,- таков был единодушный вывод, мнения разошлись только в одном: как это сделать. В результате решено было через несколько дней встретиться вновь и, выслушав различные предложения, выработать окончательный план.

Слух об этом собрании распространился достаточно широко, и, когда настал день и час встречи, в упомянутую караульню явилось человек двадцать: Итценплиц, Юргас и Брицке, Биллербек и Дирике, граф Хезлер, граф Херцберг, фон Рохов, фон Путлиц, Крахт, Клицинг и, наконец, лейтенант фон Цитен, низкорослый, уродливый человечек с кривыми ногами и уже в летах, который пробивал себе дорогу в жизни дальним родством с прославленным генералом, но главным образом крикливым нагловатым голосом, искупавшим отсутствие у него иных добродетелей. Пришли и Поштиц с Альвенслебеном. Шах отсутствовал.

- Кто будет председательствовать? - осведомился Клицинг.

- Речь может идти лишь о двоих,- отвечал Дирике.- Либо самый длинный, либо самый короткий: следовательно, Ноштиц или Цитен.

«Ноштиц, Ноштиц»,- наперебой закричали собравшиеся, и единогласно избранный Ноштиц торжественно уселся на выдвинутый из ряда садовый стул. Длинный стол караульни был сплошь уставлен бутылками и бокалами.

- Говори речь! Assemblee nationale^[52].

Ноштиц дал имнемного пошуметь, затем стукнул по столу палашом, лежавшим рядом, как знак его председательского достоинства:

- Silentium, silentium!^[53]

- Друзья мои жандармы, наследники старой славы и почестей не только на поле брани, но и в гостиных (ибо мы одинаково умели изменять ход битвы и задавать тон в обществе), друзья, итак, мы пришли к решению: что-то должно произойти!

- Да, да. Что-то произойдет.

- Осененные прекрасной мыслью, благодаря «Осененному силой», мы, в угоду старику Лютеру и себе самим, решили устроить шествие, о котором еще будут говорить грядущие поколения. Оно должно быть поистине грандиозным. Недаром говорится: «Кто не идет вперед, пятится назад». Но суть его и характер нам еще следует определить, для этой цели мы сюда и явились. Я готов поочередно выслушать все ваши предложения. Прошу заявить, у кого таковые имеются.

Среди имеющих предложения оказался и лейтенант фон Цитен.

- Даю слово лейтенанту фон Цитену.

Тот поднялся и, слегка раскачивая спинку стула, сказал:

- То, что я хочу предложить, называется «Санный поезд».

Все переглянулись. Кое-кто рассмеялся.

- Это в июле-то?

- Да, в июле,- повторил Цитен.- Мы велим рассыпать соль на Унтер-ден-Линден и поедем по этому снегу. Сначала парочка бывших монахинь, засим в самых больших санях, которые будут являться центром процессии,- Лютер и его фамулус, оба играющие на флейтах, на козлах же будет восседать сама Катаринхен. Ad libitum^[54] с факелом или кнутом в руках. Впереди процессии поскачут форейторы. Костюмы мы раздобудем в театре или велим сшить. Я все сказал.

Неистовый шум покрыл его последние слова. Ноштицу с трудом удалось утихомирить собрание.

- Этот шум я принимаю за изъявление согласия и хочу поздравить нашего товарища Цитена, первым же выстрелом попавшего в черный кружок. Итак, санный поезд. Принято единогласно?

- Да, да.

- Остается только распределить роли. Кто будет изображать Лютера?

- Шах.

- Он не согласится.

- Почему? - прокаркал Цитен, питавший откровенную неприязнь к красивому и не раз ему предпочтенному Шаху.- Разве можно так недооценивать Шаха? Конечно, с полчаса он будет расстраиваться из-за широких скул, которые ему придется сделать, и еще из-за того, что свою изящную голову он должен будет превратить в мужицкую tite carrie^[55]. Но в борьбе двух тщеславий победит сознание, что в течение двадцати четырех часов он будет героем дня.

Цитен еще не договорил, как в комнату вошел караульный ефрейтор с письмом, адресованным Ноштицу.

- A, lupus in fabulis!^[56]

- От Шаха?

- Да!

- Читайте, читайте вслух!

Ноштиц сорвал печать и прочитал:

- «Прошу Вас, мой милый Ноштиц, на собрании молодых офицеров, предположительно имеющем место в данный момент, взять на себя роль моего посредника, а если потребуется, и адвоката. Получив циркуляр, я поначалу решил явиться в собрание. Но вскоре мне сообщили, чему, видимо, будет посвящено таковое, и это заставило меня изменить решение. Для вас не секрет, что задуманное идет вразрез с моими убеждениями, и вы без труда поймете, как мало приязни я испытываю (мне и театральный Лютер был contre coeur^[57]) к Лютеру маскарадному. То, что этот маскарад не оправдан даже карнавальной порой, положения ничуть, разумеется, не улучшает. Однако эта моя позиция ни в коей мере не должна влиять на молодых людей, они, разумеется, могут быть убеждены в моей скромности. Я не совесть полка и тем паче не надзиратель. Ваш Шах». Я так и знал,- спокойно заметил Ноштиц, сжигая записку на стоящей возле свече.- Великолепные предложения Цитена и его фантазия превосходят его знание человеческой натуры. Я вижу, он собирается мне ответить, но я не дам ему слова, в настоящую минуту важно одно: кто будет Лютером? Реформатор пойдет с молотка. Кто больше даст, тот его получит. Считаю: раз, два… три. Все молчат? Остается назначить Лютера. Альвенслебен, вы.

Альвенслебен покачал головой.

- Я отношусь к этой затее так же, как Шах; игру я вам портить не собираюсь, но сам в ней участвовать не стану. Не могу и не хочу. Слишком много сидит во мне от Лютерова катехизиса.

Ноштиц уступил не вдруг.

- Всему свой черед,- начал он,-недаром же говорят: делу время, потехе час. Вы всё воспринимаете слишком добросовестно, торжественно, слишком педантически. Точь-в-точь как Шах. На свете нет ничего, что само по себе было бы добрым или злым. Помните, что мы вовсе не намерены издеваться над старым Лютером, напротив, мы хотим отомстить за него. Насмешки заслуживает пьеса, карикатура на Лютера - реформатор, фальшиво освещенный и поставленный в фальшивое положение. Мы верховное судилище, высшая инстанция нравственности. Согласитесь, Альвенслебен, прошу вас. Нельзя бросать нас на произвол судьбы, или весь замысел уйдет в песок.

Другие живо поддержали Ноштица, но Альвенслебен остался непреклонен. Общее настроение, несколько уже упавшее, поднялось вновь, когда неожиданно (почему это и было встречено громкими изъявлениями восторга) встал молодой граф Херцберг и предложил себя в исполнители Лютера.

Не прошло и десяти минут, как уладилось все, что еще должно было уладиться, и главные роли были распределены: граф Херцберг - Лютер, Дирике - фамулус, Ноштиц, за свой колоссальный рост,- Катарина фон Бора. Остальные пошли просто как сырье для монахинь, и только Цитен, так как все чувствовали себя ему обязанными, возвысился до роли настоятельницы. Он тут же заявил, что, сидя в санях, будет вести себя весьма игриво, а не то станет дуться в марьяж с монастырским фогтом. Это вызвало новый взрыв восторга, и, после того как днем маскарада был назначен следующий понедельник, что, разумеется, следовало держать в строжайшем секрете, Ноштиц закрыл заседание.

В дверях Дирике вдруг обернулся и спросил:

- А что, если будет дождь?

- Дождя быть не может.

- Что тогда станется с солью?

- Вопрос pour les domestiques^[58].

- Et pour la canaille^[59],- заключил молоденький корнет.

Глава одиннадцатая САННЫЙ ПОЕЗД

Обет молчания на сей раз никто не нарушал. Случай едва ли не единственный. В городе, правда, поговаривали: жандармы, мол, «что-то затевают», и усиленно вспоминали сумасбродные проказы, возвышавшие их над всеми другими полками, однако никому не было известно, во что выльется это новое сумасбродство, равно как и день, назначенный для неведомой потехи. Даже дамы Карайон, в последний приемный день которых не явились ни Шах, ни Альвенслебен, никаких сведений не имели, так что знаменитая «летняя поездка на санях» оказалась одинаковой неожиданностью как для причастных к кругу жандармов, так и для непричастных.

Едва спустились сумерки, в здании одной из конюшен между Миттель- и Доротеенштрассе собрались участники процессии. Двенадцать роскошно одетых форейторов, в сопровождении факелоносцев, как и предлагал Цитен, чуть только пробило девять, промчались мимо Академии на Ун-тер-ден-Линден, оттуда вниз, сначала на Вильгельмштрассе, далее завернули на Верен- и Шарлоттенштрассе и в еще более бешеном темпе по квадрату объехали Унтер-ден-Линден.

Когда санный поезд первый раз пронесся мимо карайоновского дома и свет факелов тревожно замелькал во всех окнах бельэтажа, госпожа фон Карайон, случайно сидевшая в угловой совсем одна, в испуге выглянула на улицу. Но вместо крика «пожар», ею ожидаемого, услышала, совсем как в разгар зимы, щелканье длинных бичей и звон колокольчиков; прежде чем она пришла в себя, саней уже и след простыл. Вбежавшая в комнату Виктуар застала ее в смятении и полуобмороке.

- Мамa, ради бога, что случилось?

Мать не успела еще ответить, как голова поезда показалась вторично; желая узнать, в чем дело, обе выбежали на балкон и сразу поняли: происходит надругательство, все равно над кем и над чем. Впереди мчались распутные монахини, во главе с ведьмой-настоятельницей; они горланили, пили вино, играли в карты, в середине поезда на роликах двигались главные сани, щедро вызолоченные и, видимо, задуманные как некое подобие триумфальной колесницы; в этих санях ехал Лютер с фамулусом, а на козлах восседала Катарина фон Бора. По колоссальной фигуре они узнали Ноштица. Но кто был тот на переднем сиденье, спрашивала себя Виктуар. Кто скрывался под Лютеровой маской? Неужели он? Нет, это невозможно. Но даже если не он, он все-таки был совиновником мерзостной игры; он ее одобрил или, по меньшей мере, ей не воспрепятствовал. Какой страшный упадок нравов, какое кощунство, какое полное отсутствие представлений о благопристойности! До чего все пошло и гадко! Ей нестерпимо больно было смотреть на искажение прекрасного, на чистоту, извалянную в грязи! И зачем? Чтобы заставить день-другой говорить о себе? Чтобы удовлетворить мелкое свое тщеславие? Вот в каком мире она жила, и думала, и смеялась, жаждала любви и самое страшное - верила в любовь!

- Пойдем отсюда,- сказала Виктуар, дотронувшись до плеча матери, и повернулась, чтобы войти в комнату, но сознание ее вдруг затуманилось, и она в глубоком обмороке осталась лежать на пороге.

Мамa дернула сонетку, прибежала Беата, вдвоем они перенесли ее на диван, где у нее сразу же сделался сильнейший нервный припадок. Она всхлипывала, пыталась подняться, снова падала на подушки, а когда мать захотела протереть ей лоб и виски одеколоном, оттолкнула ее. Но в следующее же мгновение выхватила у нее из рук флакон и вылила себе на шею и на затылок чуть не все его содержимое.

- Я сама себе противна, весь мир мне противен. Тогда, во время болезни, я молила бога сохранить мне жизнь… Но мы не смеем молить о жизни… Господу лучше ведомо, что подобает нам. Если он хочет вознести нас к себе, нельзя просить: оставь нас здесь еще немного…

О, как больно мне это сознавать! Вот я живу… Но как, как живу!

Госпожа фон Карайон опустилась на колени перед диваном и стала что-то тихонько нашептывать ей. Тут вновь зазвенели колокольчики, и санный поезд в третий раз пронесся мимо их дома: черные фантастические фигуры в огненно-красном свете, казалось, гонятся друг за другом, друг друга травят.

- Как в аду,- проговорила Виктуар, глазами указывая на тени, мельтешащиеся на потолке.

Госпожа фон Карайон послала Беату за врачом. На самом же деле ей нужно было остаться наедине с любимой дочерью, с глазу на глаз поговорить с нею.

- Что с тобою, дитя мое? Ты дрожишь, рвешься куда-то. Смотришь в одну точку. Я не узнаю свою веселую Виктуар. Подумай, дорогая, что, собственно, случилось? Еще одна озорная выходка, одна из многих, в свое время такие шалости смешили мою Виктуар, а не огорчали. Что-то другое тяготит и мучает тебя: я уж давно это вижу. Но ты ничего не рассказываешь мне, хранишь свою тайну. Заклинаю тебя, Виктуар, откройся мне, не страшись. Что бы это ни было.

Виктуар обняла госпожу фон Карайон, и слезы хлынули из ее глаз.

- Лучше тебя никого нет на свете, мамa!

Она крепче прижала к себе мать и, покрывая ее лицо поцелуями, во всем ей открылась.

Глава двенадцатая ШАХ У ГОСПОЖИ ФОН КАРАЙОН

На следующий день госпожа фон Карайон сидела у постели дочери и, покуда Виктуар с прежним спокойно-счастливым выражением смотрела на нее, говорила:

- Верь мне, дитя мое. Я давно его знаю. Он малодушен и тщеславен, как все красивые мужчины, но чувство чести в высокой мере ему присуще, и образ мыслей его безупречен.

В это мгновение вошел старик Яннаш и доложил о ротмистре фон Шахе, добавив, что провел его в гостиную. Госпожа фон Карайон одобрительно кивнула.

- Я знала, что он придет,- сказала Виктуар.

- Потому что он тебе приснился?

- Нет, не потому: я просто наблюдаю и прикидываю. С некоторых пор я могу точно сказать, в какой день и по какому случаю он явится к нам. Он приходит, когда произошло что-нибудь из ряда вон выходящее или когда предстоит что-то новое,- словом, когда под рукой благодарная тема для разговора. Он избегает разговора со мною с глазу на глаз. Он был у нас после премьеры комедии, сегодня пришел после комедии с санным поездом. Мне интересно, принимал ли и он участие в этой эскападе. Если так, скажи ему, какую боль он мне причинил. Нет, лучше не говори.

Госпожа фон Карайон была растрогана.

- Ах, голубка моя, Виктуар, ты слишком, слишком добра. Он этого не заслуживает, впрочем, и никто другой.- Она погладила дочь по волосам и пошла в гостиную, где ее дожидался Шах.

Сегодня он выглядел менее смущенным, склоняясь к ее руке; она, в свою очередь, приветливо с ним поздоровалась. И все-таки что-то изменилось в ее поведении. Она церемонно, что всегда было ей чуждо, указала ему на стоявший в стороне японский стул, подвинула себе под ноги скамеечку и села на софу.

- Я пришел узнать о здоровье дам и, заодно, милостиво ли они отнеслись ко вчерашнему маскараду?

- Откровенно говоря - нет. Я сочла его не вполне уместным, а Виктуар едва не стало дурно от отвращения.

- Вполне разделяю ее чувство.

- Значит, вы в маскараде не участвовали?

- Разумеется, нет. Мне даже странно вас в этом заверять. Вы же знаете мою позицию в данном вопросе, дорогая моя Жозефина, знаете, с того самого вечера, когда мы впервые обсуждали пьесу и ее автора. То, что я говорил тогда, и сегодня осталось моим убеждением. С серьезным надо серьезно и обходиться, потому я душевно рад, что Виктуар держит мою сторону. Дома ли она сейчас?

- Она лежит в постели.

- Надеюсь, ничего серьезного?

- И да и нет. Последствия нервного припадка, сделавшегося у нее вчера.

- Вероятно, из-за этой безумной затеи? Всем сердцем сожалею…

- А я в какой-то мере даже благодарна за нее. От degout^[60] к неистовствам этих ряженых у Виктуар развязался язык; она прервала наконец свое долгое молчание и поверила мне тайну, тайну, вам известную.

Шах, чувствуя себя вдвойне виновным, густо покраснел.

- Любезный Шах.- Госпожа фон Карайон взяла его руку и, дружелюбно, но твердо глядя на него своими умными глазами, продолжала: - Я не так глупа, чтобы устраивать вам сцены или читать проповеди, болтовню о добродетели я терпеть не могу. Я с юных лет живу в свете, знаю свет и многое испытала на собственном опыте. И если бы у меня достало лицемерия скрывать это от себя и от других, то как бы я могла скрыть это от вас?

Немного помолчав, она отерла лоб батистовым платочком и добавила:

- Многие, разумеется,- даже среди нас, женщин,- известное речение о том, что правая рука не ведает, что делает левая, перетолковывают так: мол, сегодня знать не знает, что делало вчера. Или даже позавчера! Но я не принадлежу к этим виртуозкам забвения. Я ничего не отрицаю, я не хочу отрицать, не умею. А теперь судите меня, если можете.

Он опешил от ее слов, и даже самая поза его свидетельствовала о том, какую власть она все еще имела над ним.

- Милый Шах, вы видите, я отдаю себя на ваш суд. Но если я безусловно отказываюсь от любого заступничества, от любой юридической защиты Жозефины фон Карайон, Жозефины (прошу прощения, вы только что сами вызвали из небытия это прежнее имя), то я тем не менее обязана быть адвокатом госпожи фон Карайон, ее дома и доброго имени.

Шах, казалось, хотел прервать ее. Но она не позволила.

- Еще одно мгновение. Я сейчас кончу. Виктуар просила меня обо всем молчать, не выдавать тайны даже вам и ничего не требовать. В искупление половинной вины (я еще хорошо считаю, говоря о половинной) она готова нести бремя целой, даже перед всем светом, и, с присущей ей склонностью к романтизму, надеется извлечь счастье из своего горя. Ей по душе быть жертвой, по душе сладостная гибель за того, кого она любит, и за то, что будет любить. Конечно, я слаба в своей любви к Виктуар, но не настолько, чтобы поощрять ее в этой комедии великодушия. Я принадлежу к обществу, выполняю условия, им продиктованные, подчиняюсь его законам и не имею ни малейшей охоты жертвовать своим положением в свете ради жертвенных причуд моей любимой дочери. Иными словами, даже в угоду Виктуар я не пойду в монастырь, так же как не стану разыгрывать из себя столпницу, отрешившуюся от всего земного. Посему я настаиваю на легитимизации того, что случилось. Вот, любезный господин ротмистр, все, что я хотела вам сказать.

Шах, между тем успевший собраться с духом, отвечал: ему-де хорошо известно, что за все в жизни надо нести ответственность. И он отнюдь не намерен от таковой уклоняться. Знай он раньше то, что узнал сейчас, он бы по доброй воле предпринял шаги, которых требует от него госпожа фон Карайон. Он предполагал остаться холостяком, и отказ от этого выпестованного намерения в данный момент, разумеется, поверг его в смятение. Но он понимает, что безусловно должен поздравить себя с наступлением дня, в столь краткий срок изменившего его жизнь. Виктуар - дочь своей матери, что уже само по себе порука за его будущее, лучший залог подлинного счастья.

Его слова звучали весьма учтиво и обязательно, но в то же время и не без холодка.

Госпожу фон Карайон это не только больно задело, но и ранило ее сердце. То, что ей довелось услышать, не было языком любви или вины, и, когда Шах умолк, она колко заметила:

- Я вам очень благодарна за ваши слова, господин фон Шах, особенно за сказанные в мой адрес. Но вот что ваше «да» могло бы звучать решительнее и менее принужденно, это вы и сами чувствуете. Ибо чего я, собственно, домогаюсь? Торжественного венчания в соборе. Я хочу еще раз появиться в желтом атласе, он мне всегда был к лицу, а после того как мы станцуем наш танец с факелами и разрежем на кусочки подвязку Виктуар - ведь нам придется устроить праздник немножко по-придворнрму, хотя бы из-за тетушки Маргариты,- я даю вам carte blanche, вы снова свободны, свободны, как птица, в своих намерениях и поступках, в любви и в ненависти, ибо тогда уже можно будет сказать: произошло то, что должно было произойти.

Шах молчал.

- Помолвка состоится без всякого шума. Об остальном мы без труда договоримся. Если угодно - в письменной форме. Но больная ждет меня, и потому простите.

Госпожа фон Карайон встала, Шах тотчас же откланялся; больше они не обменялись ни единым словом.

Глава тринадцатая «LE CHOIX DU SCHACH»^[61]

Расстались они едва ли не врагами. Но затем все пошло лучше, чем того можно было ожидать после столь раздраженного разговора, и в немалой степени этому способствовало письмо, которое на следующий день Шах прислал госпоже фон Карайон. Он чистосердечно признавал свою вину, оправдывал себя, как и во время злополучного разговора, неожиданностью, смятением духа, причем все его слова теперь звучали сердечнее и теплее. Да, врожденная честность, вероятно, принудила его сказать больше, чем должно и можно было сказать. Дальше он говорил о своей любви к Виктуар, обходя, преднамеренно или случайно, все заверения в почтении и преклонении перед ее душевными качествами, причиняющие столь острую боль, когда от тебя ждут обыкновенного признания в сердечной склонности. Виктуар жадно внимала каждому слову, а мамa, отложив письмо, не без растроганности увидела, что две минуты счастья вернули ее бедной дочери надежду, а вместе с надеждой утраченный румянец и блеск глаз. Больная сияла, чувствовала себя совсем здоровой, так что госпожа фон Карайон не смогла удержаться от восклицания:

- Какая ты красивая, Виктуар!

Шах в тот же день получил ответную записку; в ней старая его подруга откровенно высказывала свою радость. Пусть он забудет горькие слова, сорвавшиеся у нее с языка; он знает ее живой характер и простит ее за то, что она не сумела сдержаться. Вообще же ничего важного, ничего существенного еще не упущено, и если говорят, что из радости прорастает беда, значит, бывает и наоборот.

Жертву, которая требуется от нее, она приносит охотно, поскольку от этой жертвы зависит счастье любимой дочери.

Шах, прочитав это письмецо, долго перекладывал его из руки в руку; смешанные чувства, видимо, одолевали его. Говоря в своем письме о Виктуар, он проникся тем доброжелательным к ней отношением, в котором вряд ли кто-нибудь мог ей отказать. И (он хорошо это помнил) в самых живых выражениях о нем распространялся. Но то, к чему вновь призывала его подруга, значило больше и называлось: свадьбой, браком - словами, самое звучанье которых с давних пор пугало его. Брак! И брак с кем? С красавицей, прошедшей, как изволил выразиться принц, «через огонь чистилища». «Но я-то,- продолжал он эту беседу с, самим собой,- ведь не разделяю точки зрения принца, я не сторонник «очистительных процессов», когда не знаешь, что больше, проигрыш или выигрыш, и если бы я даже заставил себя согласиться с его точкой зрения, то свет ведь я заставить не могу. Я буду беззащитен перед насмешками и остротами однополчан, да мне и самому отчетливо представляется комедия счастливейшего «сельского брака», что, как фиалка, цветет в глуши. Я наперед знаю, что будет: я выхожу в отставку, перебираюсь в Вутенов, занимаюсь пахотой, мелиорацией, дергаю рапс или сурепицу и изо всех сил стараюсь быть верным мужем. Какая жизнь! Какое будущее! Одно воскресенье - проповедь, другое - эпистола, а на неделе - вист en trois^[62], с неизменным партнером - пастором. Однажды в соседнем городишке проездом оказывается принц, возможно, принц Луи собственной персоной; он дожидается, покуда меняют лошадей, а я дожидаюсь его у городских ворот или на постоялом дворе. Окинув меня критическим взглядом, принц милостиво спрашивает: «Как дела?» А на его лице при этом написано: «О, боже, во что могут превратить человека какие-нибудь три года». Три года… а если не три, а тридцать?»

Он расхаживал взад и вперед по комнате и вдруг остановился перед зеркальной консолью, на которую положил письмо, когда произносил свой монолог. Взял его, положил обратно, снова взял… «Моя судьба. Да, «момент решает». Так, помнится, она писала. Разве могла она знать, что произойдет? Могла этого хотеть? Фу, Шах, не клевещи на прелестное создание. Ты виноват во всем. Твоя вина и есть твоя судьба. Значит, надо нести ее бремя».

Он позвонил, отдал распоряжения слуге и отправился к Карайонам.

Разговор с самим собой, казалось, снял с него непосильную тяжесть.

Со своей старой подругой он говорил теперь естественно, почти сердечно, так, что даже маленькое облачко не затемнило восстановленного доверия госпожи фон Карайон. Шах со всем соглашался. Через неделю помолвка, через три недели - свадьба. Сразу же после свадьбы молодая чета уезжает в Италию и возвращается на родину не ранее чем через год - Шах в столицу, Виктуар в Вутенов, старинное родовое поместье, о котором она (однажды побывав там еще при жизни матери Шаха) доныне вспоминает с теплом и восхищением. Пусть земли теперь сданы в аренду, дворец все равно пустует и готов к приезду хозяев.

Решив все вопросы, они расстались. Солнце озарило дом Карайонов, и Виктуар позабыла все предыдущие горести.

Успокоился и Шах. Снова увидеть Италию, после того как он несколько лет назад побывал там, было его страстной мечтой, и вот теперь она воплощается в жизнь. А вернутся они домой, что ж, из предполагаемого двойного хозяйства можно будет извлечь немало пользы и выгоды. Виктуар привержена к тишине и сельской жизни. Время от времени он будет брать отпуск и в экипаже или верхом ездить в Вутенов. Вдвоем они станут бродить по полям и беседовать. О, на это Виктуар мастерица, она умна и чиста в то же время. А через год или два, пусть даже через три, рана заживет, все будет предано забвению. Люди легко забывают, а светские люди тем паче. И тогда они въедут в угловой дом на Вильгельмплац, и оба будут радоваться возвращению в привычные условия жизни, как возвращению на родину. Все горькое останется позади, корабль его жизни не разобьется о риф комического.

Бедняга Шах! Звезды сулили ему иную участь.

Не прошло еще недели, по истечении каковой должна была быть объявлена помолвка, как он получил письмо с полным перечислением всех его титулов, запечатанное большой красной печатью. В первый момент он принял его за официальное послание (возможно, новое высокое назначение) и не сразу вскрыл конверт, желая продлить предвкушение радости. Но откуда оно? От кого? Взглянув на печать, он тотчас же заметил, что это вовсе не печать, а оттиск геммы. Странно. Шах разорвал конверт, оттуда выпал рисунок - гравированный набросок с подписью: «Le choix du Schach». Он машинально повторил эти слова, не разобравшись еще ни в их значении, ни даже в самом рисунке, но вдруг почуял опасность, нападение из-за угла. Взяв себя в руки, он понял, что первое чувство его не обмануло. На троне под балдахином сидел персидский шах, это можно было заключить уже по его высокой барашковой шапке, на нижней же ступеньке трона стояли две женщины, трепетно дожидаясь мгновенья, когда он, владыка, холодно и надменно взирающий с высоты престола, остановит свой выбор на одной из них. Между тем персидский шах, увы, был не кто иной, как наш Шах, что подтверждалось разительным портретным сходством, тогда как лица обеих женщин, подъявших к нему вопрошающий взор, были набросаны куда небрежнее, но все же не на столько, чтобы в них нельзя было узнать госпожу фон Карайон и Виктуар. Значит, не более и не менее как карикатура! Его отношения с матерью и дочерью Карайон сделались достоянием городской молвы, и кто-то из его завистников и врагов, а их у него было более чем достаточно, воспользовался случаем удовлетворить свою злобную прихоть.

Шах дрожал от стыда и гнева, кровь бросилась ему в голову, казалось, его вот-вот хватит удар.

Подчиняясь естественному стремлению к движению, воздуху, а может быть, полагая, что последняя стрела еще осталась в колчане, он схватил кивер, шпагу и выбежал из дому. Встречи, светская болтовня, наверно, развлекут его, возвратят ему душевный покой. Да и что тут такого в конце концов? Акт мелочной мести.

Прохладный воздух благотворно на него подействовал, дышать стало легче, хорошее настроение уже возвращалось к нему, когда, свернув с Вильгельмплац на Унтер-ден-Линден, Шах перешел на тенистую сторону, чтобы перекинуться словечком-другим со старыми знакомыми, которых он там приметил. Те, однако, уклонились от разговора, и вид у них был явно смущенный. Подошел Цитен, небрежно кивнул головой, и мина у него при этом - если все не было наваждением - была самая язвительная. Шах смотрел ему вслед, раздумывая, что может значить наглость одного и смущение других, как вдруг, на какую-нибудь сотню шагов выше, заметил необычное скопление народа перед лавкой торговца картинами. Люди смеялись, переговаривались, казалось спрашивая друг друга: «Что это, собственно, такое?» Шах, обойдя толпу, бросил взгляд поверх голов и все понял. В среднем окне была выставлена та самая карикатура, под которой красным карандашом была обозначена нарочито низкая цена.

Итак, это заговор.

У него не хватило сил продолжать свою прогулку, и он вернулся домой.

В полдень Зандер получил записку от Бюлова:

«Милый Зандер. Мне только что принесли карикатуру на Шаха и дам Карайон. Думая, что Вам она еще не знакома, прилагаю ее к этой записке. Прошу Вас, разведайте, как и откуда она возникла. Вы же знаете Берлин как свои пять пальцев. Я лично возмущен. Не из-за Шаха, он этого «шаха персидского», в общем-то, заслужил, но из-за дам Карайон. Виктуар, достойная любви и уважения, выставлена на посмеяние толпы! Все плохое мы перенимаем от французов и проходим мимо того хорошего, что у них есть, gentilezza^[63], например.

Ваш Б.».

Зандер бегло взглянул на картинку, ему уже известную, сел за свою конторку и настрочил ответ:

«Mon general!^[64] Я не стану разведывать, «как и откуда», ибо мне все стало известно само собой. Дня три-четыре назад в мою контору явился человек и осведомился, согласен ли я взять в свои руки распространение кое-каких рисунков. Увидев, о чем идет речь, я отклонил предложение. Он принес три листа, среди них «Le choix du Schach». Господин, явившийся ко мне, выдавал себя за иностранца, но, несмотря на старанье коверкать язык, говорил по-немецки так хорошо, что я понял: это только маска. Многие из круга принца Р. недовольны его интрижкой с принцессой, полагаю, это их рук дело. Если мое предположение ошибочно, значит, постарались его однополчане. Он отнюдь не их любимец. Кто держится особняком, добрых чувств не возбуждает. Все бы это было не важно, если бы, как вы правильно изволили заметить, не Карайоны. Из-за них я и намерен подать жалобу, ибо эта история вряд ли ограничится одной злобной карикатурой. Вскоре, надо думать, появятся и две другие, о коих я упомянул вначале. В этой анонимной атаке все тонко рассчитано, неглупа и сама мысль давать яд небольшими порциями. Все равно он свое дело сделает, и ждать нам остается только одного: как это произойдет.

Tout а vous^[65] 3.».

И правда, опасения, высказанные Зандером в письме к Бюлову, оказались справедливыми. С перерывами в два дня, точно приступы лихорадки, появились оба других рисунка; так же как и первый, их покупали все прохожие или, по крайней мере, глядели на них и их обсуждали. Проблема «Шах - Карайоны» за одну ночь сделалась cause celebre^[66], хотя любопытная публика знала разве что половину всего происходящего. Шах, говорили люди, отвернулся от красавицы матери, предпочтя ей некрасивую дочь. Каких только ни строилось предположений относительно мотивов его поступка, но до истины никто не додумался.

Шах получил и два остальных рисунка в запечатанном конверте. Печать была та же самая. Второй листок именовался «La gazza ladra», иначе «Шах - сорока-воровка». На нем была изображена сорока, она разглядывала два кольца неодинаковой ценности и вынимала из шкатулки то, что похуже.

Самым обидным из рисунков, пожалуй, был тот, на котором изображался салон госпожи фон Карайон. На столе там стояла шахматная доска, фигуры были опрокинуты, как бы после проигрыша,-чтобы подчеркнуть поражение. За столом сидела Виктуар (сходство было отлично схвачено), у ее ног - Шах, в барашковой шапке первого рисунка, но на сей раз измятой и потрепанной. Внизу подпись: «Шах - мат».

Цель этих повторных атак была достигнута вполне. Шах велел всем говорить, что он болен, никого не принимал и подал прошение об отпуске, немедленно удовлетворенное его командиром, полковником фон Шверином.

Так и получилось, что в тот самый день, когда, согласно обоюдной договоренности, должно было состояться оглашение, Шах покинул Берлин. Он отбыл в свое имение, не попрощавшись с Карайонами (в доме которых не был все это время).

Глава четырнадцатая В ВУТЕНОВЕ НА ОЗЕРЕ

Пробило полночь, когда Шах прискакал в деревню Вутенов; напротив нее, на другом берегу Руппинского озера, высился на холме дворец Вутенов, из окон которого открывался широкий вид на все стороны. Дома и домишки давно уже погрузились в глубокий сон, только из конюшен изредка доносился топот копыт, да со скотного двора негромкое мычанье коров. Шах проехал через деревню и за околицей свернул на узкую полевую дорогу, которая некруто поднималась на дворцовый холм. Справа темнели деревья большого парка, слева скошенный луг наполнял воздух запахом сена. Самый дворец, впрочем, был не более как старым побеленным зданием с дочерна просмоленными венцами, только мать Шаха, покойная генеральша, увенчав его двускатной крышей, громоотводом, да еще пристроив к нему великолепную террасу, точь-в-точь как в Сан-Суси, сделала его не столь деловито будничным. Сейчас, под звездным небом, он выглядел как дворец из сказки, и Шах то и дело поднимал к нему взор, видимо потрясенный красотою всей картины.

Наконец он наверху, у въездных ворот, под плоской аркой, соединяющей щипец дворца со стоящим рядом «челядинским домом». В ту же минуту до его слуха донесся лай и рычанье дворового пса, в ярости выскочившего из конуры и заметавшегося на своей цепи вдоль ее деревянной стенки.

- Куш, Гектор.- Пес, узнав голос хозяина, выл и визжал от радости, то вбегая в конуру, то снова из нее выскакивая.

Перед «челядинским домом» рос раскидистый грецкий орех. Шах спешился, обмотал поводья вокруг сука и тихонько постучал в одну из ставен. Но какое-то движение внутри началось лишь после вторичного стука, и, наконец, из глубины комнаты до него донесся сонный голос:

- Кто там?

- Я, Крист.

- Пресвятая богородица, никак, молодой хозяин.

- Я самый. Вставай-ка, да поживей.

Шах слышал каждый шорох и, приоткрыв одну из ставен - они стояли незапертыми,- добродушно крикнул в комнату:

- Ладно, не торопись, старина.

Но старик уже слез с кровати и, шаря в поисках одежды, приговаривал:

- Сейчас, хозяин, сейчас. Все еще спят.

И правда, через минуту Шах увидел, что блеснула искра серного шнура, и услышал, как раз-другой хлопнула дверца фонаря. За створками ставен стало светло, и деревянные башмаки застучали по глиняному полу. Наконец, загремел засов, и Крист, в спешке натянувший только полотняные подштанники, возник перед «его милостью». Этот почетный титул он перенес на молодого хозяин а после смерти «его милости» старого, но Шах, вместе с Кристом подстреливший свою первую лысуху и вместе с Кристом впервые севший в лодку, слышать не хотел этого обращения.

- Господи боже мой, ваша милость, вы же всегда нам писали, а не то присылали слугу или этого мальца аглицкого. А нынче - ни словечка. Я-то все равно знал. Жабы вечером до того расквакались, думал, уж и не заткнутся до утра. «Ну, мать,- говорю я,- это неспроста». А баба, что она смыслит? «Неспроста? - говорит.- К дождю квакают, вот и все». И, мол, слава богу. А не то вся картошка посохнет.

- Да, да,- произнес Шах, слушавший в пол-уха, покуда старик отпирал дверь, ведущую в дом со стороны торца.- Да, да, дождь - это хорошо. Но иди-ка вперед.

Крист повиновался, и оба пошли по узкому коридору, выстланному каменными плитами. В середине он расширялся, слева начиналась просторная лестница, тогда как справа двухстворчатая дверь в стиле рококо, богато украшенная золотым орнаментом, вела в гостиную покойной генеральши, матери Шаха, весьма знатной и гордой старой дамы. Крист с трудом открыл разбухшую дверь, и оба вошли в гостиную.

Среди множества предметов искусства и сувениров, наполнявших комнату, здесь стоял бронзовый двухсвечник, который Шах три года назад привез из путешествия по

Италии и подарил матери. Его-то Крист сейчас снял с камина, зажег обе восковые свечи, некогда служившие покойной генеральше для запечатывания писем и после ее смерти еще ни разу не зажигавшиеся. Генеральша скончалась год назад, и так как Шах с тех пор не был здесь, то все оставалось на старых местах. Два маленьких диванчика, как и при жизни матери, стояли один против другого, по узким стенам, тогда как два больших занимали середину длинной стены - между ними находилась только золоченая дверь. Круглый стол из розового дерева (гордость генеральши) и большая мраморная чаша, в которой лежали алебастровые кисти винограда, алебастровые же апельсины и ананас, тоже стояли на своих местах. Но воздух в давно не проветриваемой комнате был тяжел и удушлив.

- Открой окно,- распорядился Шах,- и дай мне одеяло. Вон то.

- Вы здесь спать собрались, ваша милость?

- Да, Крист. Мне доводилось спать и на менее удобном ложе.

- Я знаю. О, господи, кабы покойный генерал это видел! Он, бывало, в самую трясину лезет - и меня тянет. Нет, нет, говорю, куда мне, так недолго и шапку потерять. А покойный барин смеется и говорит: «Нет, Крист, на нас шапки крепко сидят».

Старик болтал без умолку, вспоминая былое, но даром времени не терял, а, схватив камышовую выбивалку, стоявшую в углу у камина, пытался выколотить диван, который Шах избрал своим ложем. Но плотное облако пыли, поднявшееся над ним, доказывало тщетность этих усилий, и Шах, внезапно пришедший в хорошее настроение, сказал: «Не тревожь лежащее во прахе!» Не успел он выговорить эти слова, как ему уяснилась их двусмысленность, он вспомнил о родителях, лежавших в медных гробах с припаянным к ним распятием, в фамильном склепе под деревенской церковью.

Поспешив отогнать это видение, он лег на диван.

- Дай моему жеребцу хлеба и ведро воды; до утра потерпит. А теперь поставь свечи на окно, и пусть себе горят… Нет, нет, не на открытое, на другое, рядом. А теперь спокойной ночи, Крист. И запри дом снаружи, чтобы они меня не утащили.

- Неужто вы думаете…

Вскоре Шах услышал, как стучат деревянные башмаки в коридоре, покуда Крист не дошел до двери и не запер ее с улицы; этот звук камнем ложился на его перевозбужденный мозг.

Вскоре это ощущение прошло, и, несмотря на тяжесть, все еще его давившую, ему почудилось какое-то жужжание, что-то вдруг коснулось его, пощекотало; он ворочался с боку на бок, в полусне, почти непроизвольно, хлопал рукой по постели, но когда и это не помогло, с трудом вырвался из сонного плена и вскочил. И тут же все понял. Огоньки двух оплывших свечей - от их чада удушливый воздух комнаты становился еще удушливее - приманили всевозможных летучих тварей из сада, он не знал только, каких именно. Подумав на мгновение о летучих мышах, Шах, однако, тут же убедился, что это были просто комары и ночные бабочки; великое множество их летало взад и вперед по комнате и билось о стекла, в тщетных поисках открытого окна.

Шах скрутил одеяло жгутом и несколько раз взмахнул им в воздухе, силясь разогнать возмутителей ночного спокойствия. Но от этой гоньбы, от этих ударов, пугавших насекомых, их, казалось, стало вдвое больше, а писк и жужжанье сделались еще громче и ближе. О сне нечего было и думать. Шах вылез в открытое окно, чтобы на воздухе дождаться утра.

Он взглянул на часы. Половина второго. Под окнами гостиной была устроена круглая площадка с солнечными часами, вкруг которой клумбы, в большинстве своем треугольной формы, обрамленные бордюром из самшита, пестрели всевозможными летними цветами: резедой, шпорником, левкоями и лилиями. Нетрудно было заметить, что здесь, с недавних пор, отсутствовала заботливая и упорядочивающая рука, хотя Крист, среди многочисленных обязанностей, исполнял еще и обязанности садовника. С другой стороны, хозяйка дома умерла не так давно, чтобы все успело прийти в полнейшее запустение, появились разве что первые признаки одичания, и тяжелый, хотя и бодрящий аромат левкоев стоял над клумбами; Шах жадно вдыхал его.

Он обошел круглую площадку один раз, десять раз, осторожно балансируя на узких, с ладонь, стежках между клумбами. Хотел проверить свою ловкость и заодно убить время, но оно не желало утекать, и когда он снова взглянул на часы, оказалось, что прошло всего пятнадцать минут.

Он выбрался из цветника и зашагал по одной из двух густых аллей, что тянулись по обе стороны большого парка я спускались почти к самому подножию дворцового холма. Местами кроны деревьев соприкасались, образуя зеленый свод, и Шах забавлялся, меряя шагами пространство, лежащее между тьмой и светом. Кое-где аллея расширялась, образуя, полукруглые ниши, в которых, как в языческом храме, стояли разные статуи из песчаника: боги и богини, мимо которых он, в свое время, сотни раз проходил, почти их не замечая и, уж конечно, нимало не интересуясь, что они, собственно, символизируют. Сегодня он останавливался перед каждой и с особым удовольствием разглядывал безголовые статуи, ибо темно и непонятно было их значение. Наконец он спустился до конца аллеи, снова поднялся наверх ко дворцу, снова сошел вниз и в деревне, у околицы, наконец, остановился. Часы пробили два раза. Или же два удара означали половину? Значит, уже половина третьего? Нет, только два.

Он прекратил свое хождение вверх и вниз и, описав полукруг у подножия холма, очутился напротив дворцового фасада. Его взору открылась огромная терраса - в обрамлении апельсиновых деревьев в кадках и кипарисов она спускалась почти к самому озеру. Лишь маленькая лужайка их разделяла. На этой лужайке стоял старый-престарый дуб. Тень его кроны Шах обошел раз, другой, третий, словно она держала его в плену. Круг, по которому он ходил, заставил его подумать о другом замкнутом круге, и он неслышно пробормотал: «О, если б выбраться я мог!»

Воды, относительно близко подступавшие к дворцу, были всего-навсего протокой, подернутой тиной. Выезжать из нее на озерный простор в детстве составляло величайшее его счастье.

«Если найдется лодка, поеду!» И Шах шагнул в камышовые заросли, с трех сторон опоясывавшие глубокую бухточку. Нет, тут, видно, не пройдешь! Наконец ему все же удалось обнаружить заросшую стежку, в конце ее виднелась большая лодка; матушка Шаха в течение долгих лет ездила на ней в гости к Кнезебекам, жившим на другом берегу. Весла и черпак лежали в лодке, а плоское дно - чтобы не промокли ноги - было застлано толстым слоем соломы. Шах вскочил в лодку, отвязал цепь, обмотанную вокруг столба, и оттолкнулся. Показать, сколь он ловкий гребец, ему поначалу не удавалось, протока была так мелка и узка, что весла при каждом взмахе задевали камыш. Но вскоре водная поверхность сделалась шире, и он уже мог грести в полную силу. Глубокая тишина царила вокруг, день еще не пробудился, и до его слуха не доносилось ничего, кроме веяния легкого ветерка, шуршанья осоки да плеска мелких волнишек, что разбивались о прибрежный камыш. Наконец, он выехал на широкий плес. Гладкая как зеркало водная поверхность слегка зыбилась в том месте, где через озеро протекал Рейн, отчего его течение и было сразу заметно. В этот поток свернул Шах, он сложил весла на соломенную подстилку и тотчас же почувствовал, что лодка, слегка покачиваясь, движется сама собой.

Звезды бледнели, на востоке заалело небо, и он уснул.

А когда проснулся, лодка, несомая течением, была уже далеко от узкой протоки, что сворачивала к Вутенову. Он изо всех сил налег на весла, стремясь выбраться из течения и вернуться назад: усилия, которые он при этом затрачивал, радовали его.

Меж тем настал день. Над коньком вутеновского дворца стояло солнце, а на другом берегу облака пылали, отражая его, и темная лесная полоса отбрасывала тень в озерные воды. Ожило и само озеро. Лодка с торфом, торопясь использовать легкий утренний бриз, надувший ее паруса, пронеслась мимо Шаха. Его знобило. Но это было даже приятно, ибо он ясно чувствовал, что бремя, его давившее, становится легче. Может быть, он все принял слишком близко к сердцу? Что, собственно, произошло? Злоба и недоброжелательство. Кто может их избегнуть? Ведь злоба иссякает. Еще неделя, и она вовсе изживет себя. Но покуда он занимался самоутешением, иные картины возникли перед ним. Он увидел себя в карете, едущим к их высочествам представлять свою невесту - Виктуар фон Карайон. И казалось, ясно слышал, как старая принцесса шепчет, склонившись к своей дочери - красавице княгине Радзивилл:«Est-elle riche?» - «Sans doute».- «Ah, je comprends»^[67].

Эти сменяющиеся картины и горестные наблюдения не оставляли его и когда он свернул в недавно столь тихую протоку, где сейчас в камышах царила подвижная и пестрая жизнь. Птицы, в них гнездившиеся, пели, крякали; два чибиса поднялись в воздух, а дикая утка, с любопытством осмотревшись вокруг, нырнула, завидев лодку. Минуту спустя Шах причалил к стежке, обмотал цепь вокруг столба и прямиком пошел наверх, к террасе, на верхней ступеньке которой сидела жена Криста, старая матушка Кристшен, поднявшаяся спозаранку, чтобы задать корм козе.

- Доброе утро,- приветствовал ее Щах.

Старуха вздрогнула, увидев, что молодой хозяин, спавший в гостиной (она из-за него не выпускала кур, чтобы они своим кудахтаньем не мешали ему спать), появился со стороны озера.

- Бог ты мой, хозяин, откуда это вы взялись?

- Мне не спалось, матушка Кристшен.

- С чего бы это? Опять, что ли, нечисть зашебаршилась?

- Вроде того. Комары и бабочки. Я забыл потушить свечи. А одно окно стояло открытым.

- Как же это вы, свечи-то не задули? Известное дело, ежели свет горит, всякие там мошки да мушки налетают. А мой-то старик и не знал ничего. Ай-ай-ай, значит, хозяин и глаз не сомкнул.

- Нет, матушка Кристшен, я в лодке поспал, да еще как крепко. А вот теперь что-то замерз. Если печь у вас уже топится, принесите мне чего-нибудь горячего. Ладно? Супу или кофе.

- Да у меня чуть не с ночи топится, хозяин; огонь - самое первое дело. Конечно, надо вам горяченького выпить, я сейчас принесу, только вот накормлю эту козу проклятущую. Ох, уж и озорница она у меня. У ней словно часы в голове, знает, пять или уже шесть пробило. А в шесть, ну уж прямо с ума сходит. Бегу я ее доить, и что, думаете, она делает? Бодает меня, и всегда вот сюда, в крестец. А за что, спрашивается? Хочет, видать, чтобы я помучилась. Пойдемте-ка в нашу горницу, хозяин, посидите там, а не то и прилягте. Старик-то мой лошадь вашу кормить пошел. Да уж ладно, через четверть часа я, хозяин, кофе подам. И еще кое-чего найдется. Херцбергских булочек у меня в буфете - ешь не хочу.

Под эту болтовню Шах вошел в «чистую комнату» стариков. Все в ней было аккуратно прибрано, все чисто, кроме воздуха, так как его наполнял острый запах смеси перца и кориандра, которую они «от моли» насыпали в уголки дивана. Шах открыл окно, закрепил его на крючок и теперь уже был в состоянии порадоваться мелочам, украшавшим «чистую комнату». Над диваном висели картинки из календаря, изображавшие два анекдотических случая из жизни великого короля. «Ты! Ты!» - было написано под одной, под другою: «Bon soir, messieurs»^[68]. Вокруг этих картинок с золоченым кантом были укреплены два венка из иммортелей с черными и белыми бантами; на низенькой печке стояла ваза с травой трясункой.

Но главным украшением комнаты был домик с красной крышей, в котором прежде, по-видимому, жила белка а на цепочке подтаскивала к себе малюсенькую тележку с кормом. Сейчас домик был пуст, и тележка бездействовала.

Шах только-только разглядел все это, как ему доложили, что «там все прибрано».

И правда, когда он вошел в гостиную, столь упорно отказывавшую ему в ночном покое, его удивило, что сделали с ней за это короткое время две дружеские руки и любовь к порядку. Двери и окна стояли настежь, утреннее солнце заливало комнату ярким светом, на столе, на диванах не осталось ни пылинки. Мгновение спустя вошла жена Криста, неся кофе и корзинку с булочками, Шах не успел еще снять крышку с маленького мейсенского кофейника, как из деревни донесся колокольный звон.

- Что это значит? -.спросил Шах.- Ведь еще и семи нет.

- Ровно семь, хозяин.

- Но прежде звонили в одиннадцать. В двенадцать уже была проповедь.

- Так это прежде. Нынче все по-другому. Два воскресенья, когда народ приходит из Раденслебена, в двенадцать звонят, потому что ихний пастор служит, а в третье воскресенье приезжает старик из Руппина, тогда в восемь. А ежели старик Кривиц из Турмулка, заместо нашего старика, он по-своему велит звонить. Ровно в семь.

- А как теперь зовут пастора из Руппина?

- Как звали, так и зовут. Старым Биненгребером,

- Он еще меня конфирмовал. Добрый он человек.

- Верно, добрый. Да вот беда, у него ни единого зуба не осталось, бормочет чего-то, бормочет себе под нос, ни одна душа не понимает.

- Ну, это беда небольшая, матушка Кристшен. А люди всегда чем-то недовольны. И крестьяне в первую очередь! Схожу-ка я, поинтересуюсь, что мне скажет старый Биненгребер, мне и другим прихожанам. Скажите, у него в комнате и сейчас еще висит подкова, а на ней десятифунтовая гиря? Я всегда ее рассматривал, стоило ему отвернуться.

- Кажись, висит. Мальчуганы все на нее не налюбуются.

И она ушла, чтобы не мешать больше молодому хозяину, пообещав принести ему молитвенник.

Шах с аппетитом поел вкусных херцбергских булочек, ибо с отъезда из Берлина еще маковой росинки во рту не имел. Наконец он встал и подошел к садовой двери. Отсюда ему открылся вид на круглую площадку, обсаженную самшитом, и вдали за нею вершины парковых деревьев, потом взгляд его остановился на освещенной солнцем чете аистов, что у подножия холма прогуливались по лужайке, желто-красной от цветущих лютиков и конского щавеля.

Эта картина навела его на множество размышлений, но тут колокол прогудел в третий раз, и он спустился вниз, в деревню, чтобы, сидя на «помещичьей» скамье, послушать, что ему скажет старый Биненгребер.

Биненгребер говорил хорошо, искренне, основываясь на своем житейском опыте, а когда был пропет последний стих и церковь снова опустела, Шаху вправду захотелось пойти в ризницу, поблагодарить за добрые слова, сказанные в давно прошедшее время, и затем на своей лодке отвезти его домой. По дороге он все ему скажет, исповедуется, попросит совета. Старик уж будет знать, что ему ответить. Старики всегда мудры, если и не от мудрости, то хотя бы от старости. «Но,- перебил Шах свои размышления,- на что мне его ответ? Разве я не знаю его заранее? Разве этот ответ не живет во мне? Разве я не знаю заповедей? Недостает мне только охоты выполнять их».

Так вот беседуя с самим собой, он отказался от своего намерения и опять пошел наверх ко дворцу.

Ничем не помогла ему церковная служба, и все-таки пробило только десять, когда он добрался до дому.

Здесь он обошел все комнаты раз, второй, разглядывая портреты Шахов, по отдельности и группами развешанные на стенах. Все они были в высоких чинах, у всех, на груди красовался Черный орел или «Pour le merite»^[69]. Вот этот генерал взял большой редут под Мальплаке, а рядом висел портрет Шахова деда, командира полка Итценплиц, с четырьмястами своих солдат целый час державшего Хохкирхновское кладбище. Там он и пал, разбитый, разрубленный, как и те, что были с ним. Эти портреты перемежались портретами женщин, и самой прекрасной среди них была его мать.

Когда он снова вошел в гостиную, пробило полдень. Он бросился на диван, ладонью прикрыл глаза и стал считать удары. «Двенадцать. Я пробыл здесь ровно двенадцать часов, а мне кажется, что двенадцать лет. Что же будет со мной? Каждый день Крист, его жена, а по воскресеньям Биненгребер или пастор из Раденслебена, что, собственно, никакой разницы не составляет. Один день точь-в-точь как другой. Хорошие люди, даже очень хорошие… Воротившись из церкви, я гуляю в парке с Виктуар, потом мы идем на лужайку, ту самую, что сейчас и вечно видна нам из окон дворца и на которой цветут лютики и конский щавель. А среди них бродят аисты. Возможно, мы идем одни, а скорей всего с нами еще трехлетний карапуз, и он тонким голоском поет: «Адебар, ты эту птичку преврати в мою сестричку». И моя супруга краснеет, ей тоже хочется видеть рядом с ним сестричку. Так проходят одиннадцать лет. И вот мы уже добрались до первой станции, что почему-то зовется «соломенной свадьбой». А тут потихоньку подкрадывается время, когда с нас уже пора писать портреты для галереи. Нельзя же, чтобы мы в ней отсутствовали. И вот в ряду генералов оказываюсь я, ротмистр, а для Виктуар уготовлено место среди красавиц. Предварительно я совещаюсь с художником, говорю ему: «Уверен, что вы сумеете воспроизвести выражение лица. Ведь сходство - это душа». А может, мне лучше будет добавить: «Прошу вас быть к ней снисходительным…»? Нет! Нет!»

Глава пятнадцатая ШАХИ И КАРАЙОНЫ

То, что всегда случается, случилось и на сей раз: мать и дочь ничего не знали о том, о чем знал весь город. Во вторник, как обычно, явилась тетушка Маргарита, сказала Виктуар: «У тебя что-то подбородочек заострился» - и, в ходе застольной беседы, проронила:

- Вы, наверно, уже знаете, что появились «карикатюры»?

Но так как тетушка Маргарита принадлежала к тем старым светским дамам, которые всегда только «слышали», никто разговора не поддержал, а когда Виктуар спросила:

- О чем ты говоришь, тетушка? - та только повторила:

- «Карикатюры», дитя мое, я наверное это знаю.- И разговор перешел на другую тему.

Разумеется, для матери и дочери было счастьем, что они знать не знали о пресловутых карикатурах, но для третьего участника событий, для Шаха, это безусловно было бедой, источником новых ссор и неприятностей. Знай, хотя бы отчасти, госпожа фон Карайон, прекраснейшим душевным свойством которой было глубокое состраданье к людям, о горестях, в эти дни непрерывно сыпавшихся на ее друга, она, хоть и не отказалась бы от требований, ему предъявленных, но, по крайней мере, не торопила бы его, постаралась бы выказать ему сочувствие и как-то его успокоить. Но, даже не подозревая о том, что с ним происходит, она все сильнее на него гневалась и, узнав о его бегстве в Вутенов, об «обмане и вероломстве», как она назвала этот поступок, отзывалась о нем в крайне нелестных выражениях.

Об этом бегстве она узнала немедленно. В тот самый вечер, когда он получил отпуск, к Карайонам пришел Альвенслебен. Виктуар, не выносившая сейчас чьего-либо присутствия, заперлась у себя, но госпожа фон Карайон велела просить его и встретила с непритворной сердечностью.

- Не могу сказать, милый Альвенслебен, как я рада вас видеть после столь долгой разлуки. За это время чего-чего только не случилось. И как хорошо, что вы проявили стойкость и не позволили навязать вам Лютера. В противном случае ваш образ омрачился бы для меня.

- И все же, сударыня, несколько мгновений я был в нерешительности, стоит ли мне отказываться.

- Но почему?

- Потому что непосредственно передо мною отказался наш общий друг. А мне не нравится всегда ходить по его следам. И так уж многие называют меня его жалким подражателем, и прежде всего - Цитен, на днях он крикнул мне: «Поостерегитесь, Альвенслебен, как бы командиры и квартирьеры не занесли вас в списки под именем Шаха Второго».

- Ну, этого бояться не приходится. Вы совсем другой человек.

- Но не лучше его.

- Как знать!

- Сомнение, и для меня несколько неожиданное в устах моей дорогой госпожи фон Карайон; нашему же избалованному другу, узнай он о таковом, оно, пожалуй, испортило бы его вутеновские дни.

- Вутеновские дни?

- Так точно, сударыня. Он там в бессрочном отпуске. Разве вы ничего на знаете? Возможно ли, что он, не простившись с вами, отбыл в свой старый приозерный дворец, который Ноштиц называет «воплощенной романтикой, а вернее, пищей для червей»?

- Что поделаешь, Шах человек капризный, вам это известно.- Она хотела сказать больше, но сумела сдержаться и перевести разговор на разные злободневные мелочи, из чего Альвенслебен, к вящей своей радости, заключил, что о злободневнейшей из новостей, то есть о широком распространении карикатур, ей ровно ничего не известно. И правда, за три дня, прошедших со времени визита тетушки Маргариты, госпоже фон Карайон и в голову не пришло разузнавать что-нибудь о словах, оброненных старой дамой.

Альвенслебен наконец откланялся, и госпожа фон Карайон, вдруг освободившись от страшного душевного напряжения, дала волю слезам и поспешила в комнату Виктуар, чтобы сообщить ей о бегстве Шаха. Ибо иначе как бегством его отъезд нельзя было назвать. Виктуар внимала каждому ее слову. Но то ли надежда и доверие, то ли, напротив, покорность судьбе и смирение дали ей силы остаться спокойной.

- Прошу тебя, не осуждай его раньше времени. Он нам напишет, и все разъяснится. Подождем его письма; ты увидишь, что сгоряча поддалась гневу и несправедливым подозрениям.

Но переубедить госпожу фон Карайон было невозможно.

- Я знала его, когда ты была еще ребенком. Слишком хорошо знала. Он суетен и высокомерен, а жизнь при дворах разных принцев окончательно его испортила. Шах день ото дня становится все более смешон. Верь мне, он жаждет политического влияния и в тиши вынашивает честолюбивые планы или обдумывает, как ему стать государственным мужем. Но больше всего меня раздражает, что он вдруг вспомнил о своем дворянстве времен оботритов и вообразил, что Шахи невесть какую роль играли в мировой истории.

- Что ж, это свойственно многим… а род Шахов и вправду древний род.

- Пусть думает об этом и распускает свой павлиний хвост, прогуливаясь по птичьему двору в Вутенове. Кстати сказать, таких птичьих дворов где только нет. Но нам-то что до этого? По крайней мере, тебе? Хорошо уж, пусть он горделиво шествует мимо меня, пусть отворачивается от дочери генерального откупщика налогов, скромной простолюдинки. Но ты, ты, Виктуар, ты же не только моя дочь, ты Карайон!

Виктуар удивленно и не без лукавства взглянула на мамa.

- Смейся, дитя мое, смейся, сколько твоей душе угодно, я тебе этого в вину не поставлю. Ты не раз видела, что и я смеюсь над такими разговорами. Но, любимая моя девочка, день на день не приходится, и сегодня я готова от всего сердца просить прощения у твоего отца за то, что своей дворянской гордостью, иной раз доводившей меня до отчаяния и скуки, более того, заставлявшей бежать его общества, он дал мне в руки желанное оружие против этой невыносимой спеси. Шах, Шах! А что такое Шах? Я не знаю истории его рода и не хочу знать, но ставлю свою брошь против простой булавки, что если весь их род вывести на гумно, туда, где всего сильнее дует ветер, то от него останется разве что с полдюжины полковников, красноносых от неумеренного потребления вина, да несколько ротмистров, павших во славу своего короля.

- Но, мамa…

- И рядом с ними Карайоны! Конечно, их колыбель не стояла на берегах Хавеля или хотя бы Шпрее, и ни в Бранденбургском, ни в Хавельском соборе колокола не звонили, когда рождался или уходил в небытие один из них! Oh, ces pauvres gens, ces malheureux Carayons!^[70]

Своих замков, кстати сказать, настоящих замков, они лишились во время Жиронды, все Карайоны были жирондистами, и двоюродные братья твоего отца пали жертвами гильотины, потому что они были верными, но в то же время и свободными, не позволили крикам Горы запугать себя и проголосовали за жизнь своего короля.

Виктуар, все больше удивляясь, слушала ее. - Но я не хочу,- продолжала госпожа фон Карайон,- говорить о недавних событиях, о сегодняшнем дне. Ибо хорошо знаю, что нынешнее - всегда преступление в глазах тех, что жили вчера, а как жили, это не важно. Нет, я буду говорить только о старых временах, о временах, когда первый из Шахов пришел на берег Руппинского озера, соорудил вал, вырыл ров и прослушал латинскую мессу, ни слова в ней не поняв. В ту самую пору Карайоны, ces pauvres et malheureux Carayons, двинулись в крестовый поход на Иерусалим и освободили его. Вернувшись на родину, они созвали певцов в свой замок и пели вместе с ними, а когда Виктуар Карайон (да, да, ее тоже звали Виктуар) обручилась со славным графом фон Лусиньяном, чей сиятельный брат был великим приором высокого ордена госпитальеров, а потом королем Кипра, Карайоны породнились с домом Лусиньянов, от которых произошла прекрасная Мелузина; скорбная, но, слава богу, поэтическая память о ней, как тебе известно, и доныне живет в людских сердцах. И от нас, Карайонов, и не то еще повидавших на своем веку, думает отвернуться этот Шах, надменно удалившись в свое поместье! Нас он, видно, стыдится. Он, Шах! Не знаю уж, просто как Шах или как владелец Вутенова? А что, собственно, значит то и другое? Шах - это синий мундир с красным воротником, а Вутенов - глинобитная развалина.

- Мамa, поверь мне, ты к нему несправедлива. Я ищу причину в другом, а потому и нахожу ее.

Госпожа фон Карайон склонилась к Виктуар и стала покрывать ее лицо страстными поцелуями.

- Ах, как ты добра, куда, куда добрее, чем твоя мамa! В ней только и есть хорошего, что ее любовь к тебе. Но и он должен был бы тебя любить! Уж за одно твое смирение.

Виктуар улыбнулась.

- Нет, дело совсем не в том. Мысль, что ты обеднела и отдалилась от света, владеет тобой, словно навязчивая идея. Но ты не так уж бедна. А он…

Виктуар запнулась.

- Ты была прелестным ребенком, Виктуар, и Альвенслебен рассказывал мне, в сколь восторженных словах принц, еще совсем недавно, говорил о твоей красоте, поразившей его на балу у Массова. Эта красота не ушла, каждый, кто с любовью вглядится в твои черты, прочитает в них ум и сердце. И первый это обязан прочитать он. Но он упирается; несмотря на всю свою заносчивость, он дрожит перед условностями. Мелкий, недостойный человек. Вечно прислушивается, чтo говорят люди, а если так поступает мужчина (мы, женщины, другое дело), я называю его трусом и подлецом. Но он еще поплатится. Я сейчас додумала свой план, и я унижу его так же, как он хотел унизить нас.

После этого разговора госпожа фон Карайон вернулась в угловую, села за письменный столик Виктуар и написала:

«Со слов господина фон Альвенслебена, я поняла, что Вы, уважаемый господин фон Шах, сегодня, в субботу вечером, покинули Берлин, решив пожить некоторое время на лоне природы в Вутенове. У меня нет причин упрекать Вас за такое решение или оспаривать Ваше право на отдых в своем поместье, но Вашим правам я вынуждена противопоставить права моей дочери. Посему разрешите мне Вам напомнить, что, согласно нашей обоюдной договоренности, на завтра было назначено оглашение. На нем я настаиваю еще и сегодня. Ежели оно не состоится до среды, я должна буду предпринять другие, вполне самостоятельные шаги. Как это ни противоречит моей натуре (не говоря уже о Виктуар, которая, разумеется, не подозревает о моем письме и постаралась бы любыми средствами удержать меня от него), но обстоятельства, увы, слишком хорошо Вам известные, не оставляют мне выбора. Итак, до среды!

Жозефина фон Карайон».

Она запечатала письмо и вручила его посыльному с указанием - на рассвете отправиться в Вутенов.

И еще ему было приказано ни в коем случае не дожидаться ответа.

Глава шестнадцатая ГОСПОЖА ФОН КАРАЙОН И СТАРИК КЁКРИЦ

Среда пришла и прошла, а от Шаха не было ни строчки, не говоря уж о требуемом извещении о помолвке. Госпожа фон Карайон, ничего другого и не ожидавшая, успела сделать соответствующие приготовления.

В четверг с самого утра перед подъездом уже стояла карета, которая должна была отвезти ее в Потсдам, в течение нескольких месяцев бывший резиденцией короля. Госпожа фон Карайон намеревалась упасть перед королем на колени, поведать о нанесенном ей оскорблении и просить его заступничества. В том, что во власти короля оказать ей заступничество и уладить всю эту горестную историю, она не усомнилась ни на минуту. Пути и возможности проникновения к его величеству были обдуманы заранее и, надо сказать, небезуспешно. Генерал-адъютант фон Кёкриц, тридцать, если не более, лет назад, еще молодым лейтенантом, а может, уже и штабс-капитаном, бывал в доме ее родителей и частенько дарил бонбоньерки всеобщей любимице - маленькой Жозефине. Теперь он был любимцем короля, пользовался огромным влиянием при дворе, и через Кёкрица, с которым у нее сохранялось доброе, хотя теперь уже поверхностное знакомство, она надеялась обеспечить себе высочайшую аудиенцию.

В полдень госпожа фон Карайон прибыла в Потсдам, остановилась в «Отшельнике», привела себя в порядок и немедленно отправилась во дворец. Но здесь от встретившегося ей на широкой лестнице камергера она, увы, узнала, что его величество снова покинул Потсдам и выехал навстречу королеве, которая, едучи из Бад-Пирмонта, собиралась остановиться в Паретце. Королевская чета рассчитывала провести там несколько дней в счастливом уединении, вдали от стеснительных условностей двора.

Да, нехорошее то было известие. Тот, кто пустился в скорбный путь, с тоскою ждет пусть даже рокового конца этого пути, и нет для него ничего жесточе оттяжки. Ему ведомо лишь одно: скорей, скорей! Короткое расстояние он еще кое-как сносит, дальше нервы уже сдают.

С тяжелым сердцем, боясь, как бы сия неудача не стала предвестьем других, вернулась госпожа фон Карайон в гостиницу. О том, чтобы еще сегодня ехать в Паретц, нечего было и думать, тем паче что вечером ей. Конечно же, не удастся испросить аудиенцию. Значит - ждать до завтра! Она велела принести себе обед, села за стол, чтобы хоть немножко передохнуть, и на первых порах решила все эти долгие, долгие часы провести в тиши своей комнаты. Но мысли, картины, возникавшие перед ее внутренним взором, и, наконец, торжественные обращения, которые она повторяла сотни раз, покуда не почувствовала, что в нужный момент не сумеет выдавить из себя ни слова,- все, вместе взятое, заставило ее принять благоразумное решение: покончив с бессмысленными терзаниями, прокатиться по городу и его окрестностям. Она позвонила лакею, и в шестом часу к подъезду гостиницы уже подкатил наемный экипаж весьма относительной элегантности, так как собственным ее лошадям, после долгого и трудного пути по песчаным дорогам, необходимо было передохнуть.

- Куда прикажете, сударыня?

- Выбор я предоставляю вам. Только, пожалуйста, никаких замков или хотя бы как можно меньше; парки, сады, луга и озера мне милее.

- Ah, je comprends^[71] ,- изрядно коверкая французский, отвечал слуга, привыкший всех приезжающих считать французами, а быть может, и отдавая должное французскому имени госпожи фон Карайон.- Je comprends.- И велел кучеру в потертой шляпе с галунами для начала ехать в Новый сад.

В Новом саду все словно вымерло, темной и печальной кипарисовой аллее, казалось, конца не будет. Но вот кучер свернул вправо на дорогу, идущую вдоль озера; деревья, посаженные с одной ее стороны, плакучими своими ветвями касались воды. Сквозь узорную решетку листьев мерцал красноватый свет заходящего солнца. Эта красота заставила госпожу фон Карайон забыть свои горести, и освободилась она от ее чар, только когда экипаж снова свернул с приозерной дороги в широкую аллею и вскоре остановился перед кирпичным зданием, правда богато орнаментованным золотом и мрамором.

- Чей это дом?

- Короля.

- А как он называется?

- Мраморный дворец.

- Ах, Мраморный дворец. Значит, это…

- Да, сударыня, тот самый дворец, в котором от долгой и мучительной водянки в бозе почил его величество король Фридрих-Вильгельм Второй. Там все стоит, как стояло при нем. Я, можно сказать, вдоль и поперек знаю комнату, где добрый государь всегда вдыхал свой «живительный газ»; тайный советник Хуфеланд приказывал подносить его прямо к постели его величества в маленьком баллоне, а может, и просто в телячьем пузыре. Не хочет ли сударыня взглянуть на эту комнату? Поздно уж, конечно. Но камер-лакей мой приятель, если я попрошу, он, надо думать, согласится… Это та самая комнатка, где стоит статуя госпожи Риц, или, как некоторые ее называют, мамзели Энкен, или же графини Лихтенау, ну не статуя, а, вернее, маленькая такая фигурка, до бедер только, а то и повыше…

Госпожа фон Карайон поблагодарила. Принимая во внимание то, что предстояло ей завтра, она не имела ни малейшей охоты разглядывать ни святая святых мамзели, ни ее бюст. Итак, она сказала, что хочет еще проехаться по парку, и велела повернуть, лишь когда ток прохладного воздуха возвестил наступление вечера. И правда, часы на гарнизонной церкви, когда они проезжали мимо, пробили девять, и прежде чем куранты доиграли свой вечный хорал, экипаж уже остановился у подъезда «Отшельника».

Эта поездка подкрепила ее силы, вернула ей мужество. А тут еще благодетельная усталость, так что она проспала ночь крепче и лучше, чем спала все последнее время. Даже сны ей виделись светлые и радостные.

На следующее утро, как и было договорено, ее берлинский дормез уже стоял перед гостиницей. Поскольку госпожа фон Карайон имела все основания сомневаться в том, что ее кучер достаточно знаком с этой местностью, она взяла с собою вчерашнего лакея, который сумел, несмотря на некоторые черты, свойственные его званию, так хорошо себя зарекомендовать. Он и сегодня был на высоте. Рассказывал о каждой деревне, мимо которой они проезжали, о каждом загородном дворце и дольше всего распространялся о Марквардте; в тамошнем парке, на минуту пробудив интерес госпожи фон Карайон, промелькнул садовый домик, где под руководством и при содействии генерала фон Бишофсвердера «толстому королю» (как бесцеремонно выразился ее чичероне, час от часу становившийся все более конфиденциальным) являлись призраки.

В четверти мили от Марквардта им пришлось переезжать Вублиц - густо поросший кувшинками рукав Хавеля, дальше начались луга, где уже высоко стояли цветы, травы, и еще до полудня им открылся мостик и широко распахнутые чугунные ворота - въезд в Паретцовский парк.

Госпожа фон Карайон, считавшая себя просительницей, с присущей ей деликатностью приказала кучеру остановить лошадей, желая остаток пути пройти пешком. Это было всего несколько десятков шагов по ярко освещенной солнцем дорожке, но солнечный свет раздражал ее, и она шла сбоку, в тени деревьев, чтобы не быть замеченной раньше времени.

Дойдя до ступеней дворцовой лестницы, она храбро поднялась по ним. Близкая опасность вернула ей частицу врожденной решительности.

- Я хотела бы видеть генерала фон Кёкрица,- обратилась она к лакею, который сидел в вестибюле и мигом вскочил, завидев важную даму.

- Как прикажете доложить?

- Госпожа фон Карайон.

Лакей низко поклонился и через минуту-другую вернулся с ответом:

- Генерал просит пройти в приемную.

Долго ждать госпоже фон Карайон не пришлось. Генерал фон Кёкриц, о котором говорили, что, кроме своей страстной любви к королю, он знает только две страсти - трубку и вист,- вышел из кабинета ей навстречу, тотчас вспомнил давнее знакомство и учтивейшим жестом пригласил ее сесть. Все его существо было проникнуто таким благодушием и благожелательностью, что вопросом о его уме никому уже не хотелось задаваться. В особенности тем, кто, как госпожа фон Карайон, являлся к нему с просьбой. А при дворе это делали многие. Он безусловно подтверждал теорию, что благожелательность среди людей, окружающих властителя, всегда следует предпочесть блеску и остроумию. При условии, разумеется, что столь верные слуги государя остаются его слугами, а не соучаствуют в управлении страной.

Генерал фон Кёкриц сидел в профиль к госпоже фон Карайон. Голова его наполовину уходила в высокий и жесткий воротник мундира, из этого воротника впереди струилось жабо, сзади же на него спускалась аккуратно заплетенная косица. Она, казалось, жила своей отдельной жизнью и, не без кокетства, двигалась то в одну, то в другую сторону, даже когда сам генерал пребывал в полной неподвижности.

Госпожу фон Карайон, не забывавшую о серьезности своего положения, все же развеселила эта своеобразно-лукавая игра, а когда она пришла в лучшее настроение, все предстоящее показалось ей намного легче, одолимее, и она сумела с чистосердечной простотой рассказать о случившемся в ее доме, вплоть до того, что следовало бы обозначить как «деликатный пункт» в жизни ее самой и ее дочери.

Генерал слушал госпожу фон Карайон не только внимательно, но и сочувственно и, когда она умолкла, сказал:

- Да, сударыня, событие весьма печальное, его величество не любит слушать о таких историях, почему я обычно о них и умалчиваю, разумеется, когда делу нельзя помочь и уже поздно что-либо исправить. Но в вашем случае все еще поправимо, и я не выполнил бы своего долга перед его величеством и оказал бы ему плохую услугу, утаив ваш рассказ или, поскольку вы, сударыня, взяли на себя труд сами сюда явиться, своевременно не доложив о вас под предлогом тех или иных выдуманных трудностей. Ибо в стране, подобно нашей, где князья и короли издавна блюдут права своих подданных и, разумеется, не считают возможным пренебречь утверждением этих прав, такие трудности всегда выдуманы. И в первую очередь это относится к моему государю и повелителю, который составил себе весьма высокое понятие о справедливости и потому с подлинным отвращением относится ко всем, кто - как, например, офицеры жандармского его величества полка, в остальном храбрые и доблестные,- из непонятного высокомерия склонен позволять себе всевозможные дурачества и, видимо, считает допустимым, даже похвальным или по меньшей мере не заслуживающим порицания приносить в жертву своей заносчивости и озорству счастье и репутацию других.

Глаза госпожи фон Карайон наполнились слезами.

- Que vous etes bon, mon cher general!^[72]

- He я, сударыня! Истинно добр мой августейший повелитель. Думается мне, что вскоре вы будете иметь доказательство его редкостной доброты, несмотря на то что сегодня день у нас трудный,- вернее, суетливый. Вам, вероятно, уже известно, что его величество через несколько часов ждет прибытия августейшей супруги; король и приехал-то сюда, чтобы никто не помешал радости нового свидания, для этого он здесь, для этого проделал весь путь в Паретц. И вдруг в вожделенную идиллию вторгается правовой вопрос, спорное дело. Спорное дело весьма деликатного свойства. Право же, госпожа фортуна сыграла с его величеством изрядную шутку. Король хочет насладиться семейным счастьем (вы же знаете, как он любит ее величество), но в миг, когда он уже на пороге счастья, ему преподносят рассказ о несчастной любви. Конечно, это его расстроит. Но он слишком добр, чтобы не совладать с собой, и если наша встреча сойдет неплохо, то нам можно будет извлечь еще и дополнительную пользу. Собственное счастье, которого он ждет с минуты на минуту, еще скорее подвигнет его на то, чтобы восстановить омраченное счастье других. Я знаю его чувство справедливости, знаю всю его сердечную доброту. Итак, дорогая моя, я иду доложить о вас его величеству.

Он двинулся к двери, но вдруг оборотился и сказал:

- Если я не ошибаюсь, король сейчас в парке. Мне известен его любимый уголок. Пойду посмотрю, там ли он. Через несколько минут я вернусь с ответом, пожелает ли его величество выслушать вас или нет. Итак, мужайтесь, дорогая моя. У вас к тому есть все основания.

С этими словами он взял шляпу, трость и вышел через боковую дверь, ведущую прямо в парк.

В приемной, где сидела госпожа фон Карайон, по стенам были развешаны цветные литографии - мода, пришедшая из Англии: головки ангелов Рейнольдса, пейзажи Гейнсборо, а также несколько репродукций итальянских мастеров, среди них - кающаяся Магдалина. Кажется, Корреджо? Удивительного синего тона плат, наполовину прикрывающий фигуру кающейся грешницы, привлек внимание госпожи фон Карайон; она подошла поближе, чтобы прочитать подпись художника. Но прежде чем ей удалось ее разобрать, генерал уже вернулся и попросил свою подопечную следовать за ним.

Они вошли в парк, где царила полнейшая тишина. Дорожка, змеившаяся меж берез и пихт, вела к декоративной скалистой стене, поросшей мхом и увитой плющом. На каменной скамейке перед нею (старик Кёкриц замедлил шаг и отстал) сидел король.

Он поднялся, заметив приближение прекрасной женщины, и с видом серьезным и приветливым пошел ей навстречу. Госпожа фон Карайон хотела было опуститься на колени, но король помешал этому, взяв ее за руку.

- Госпожа фон Карайон? - сказал он.- Знаю, отлично знаю… Детский бал… прелестная дочь… Тогда…

Он вдруг умолк, то ли смущенный словом, сорвавшимся у него с языка, то ли преисполнившись глубокого сочувствия к несчастной матери, что дрожа стояла перед ним, но тут же продолжил:

- Кёкриц отчасти посвятил меня… Весьма фатально… Но прошу… садитесь, сударыня… Не бойтесь… Все расскажите сами.

Глава семнадцатая ШАХ В ШАРЛОТТЕНБУРГЕ

Через неделю король и королева покинули Паретц, а через день после их отъезда ротмистр фон Шах, вытребованный из Вутенова письмом дворцового ведомства, уже скакал в Шарлоттенбург, куда успел перебраться двор. Он выбрал дорогу через Бранденбургские ворота и Тиргартен, слева ехал его ординарец, рыжий Окунек, с лицом как блюдо гороха - до того оно было усыпано веснушками - и торчащими бакенбардами ярко-красного цвета; Цитен влюбил говорить, что «этого окуня можно узнать по плавникам». Уроженец Вутенова, друг детства своего помещика и ротмистра, он, разумеется, был беззаветно предан всем и всему, что было связано с Шахами.

Было уже четыре часа пополудни, но на улицах особого движения не замечалось, хотя солнце ласково светило и дул освежающий ветерок. Навстречу им попалось всего несколько всадников, среди них два офицера из Шахова полка. Шах ответил на их приветствия, проехал через Ландверграбен и вскоре свернул на главную улицу Шарлоттенбурга с ее виллами и палисадниками.

У «Турецкого шатра», куда он частенько заглядывал, конь хотел было свернуть, но Шах поехал дальше, до кафе Морелли, расположенного ближе к сегодняшней его цели. Там он спешился, бросил поводья ординарцу и тотчас же зашагал ко дворцу. Миновав четырехугольный газон с давно выжженной июльским солнцем травой, он взошел по широкой лестнице, затем повернул в узкий коридор, на стенах которого, казалось, больше чем в натуральную величину, маршировали синие пучеглазые великаны Фридриха-Вильгельма I. В конце коридора его встретил заранее предупрежденный камер-лакей и проводил в рабочий кабинет короля.

Король стоял у пюпитра, на котором были расстелены карты - планы Аустерлицкого сражения. Он сразу обернулся, подошел к Шаху и сказал:

- Приказал вызвать вас, любезный Шах… Карайоны; фатальная история. Не люблю строить из себя моралиста и критикана; противно; сам заблуждался. Но исправлял ошибки; заглаживал вину. Вообще в толк не возьму. Красавица женщина, мать; очень мне понравилась; умна.

Шах поклонился.

- А дочь! Знаю, все знаю; бедняжка… Но enfin^[73] вы, видно, нашли ее прелестной. А что ты раз нашел прелестным, найдешь и во второй, надо только захотеть. Но это ваше дело, меня не касается. Касается только honnetete^[74]. Ее я требую и потому требую, чтобы вы женились на барышне Карайон. Иначе - извольте выходить в отставку.

Шах молчал, но вид его и поза свидетельствовали, что уход в отставку - для него самое страшное.

- Если так, оставайтесь; бравый молодой человек; люблю. Но ошибку исправить тут же, немедленно. Старый род, Карайоны; перед вашими дочками (прошу прощения, любезный Шах) всегда будут открыты двери приютов в Мариенфлизе и Хейлигенграбе. Так. Решено. Рассчитываю, полагаюсь. Долoжите мне.

- Слушаюсь, ваше величество.

- Еще одно; говорил об этом с королевой; хочет вас видеть; женский каприз. Найдете ее в оранжерее… Благодарю.

Милостиво отпущенный Шах низко поклонился и пошел по коридору в противоположное крыло дворца, где находилась большая застекленная теплица, о которой ему сказал король.

Но королевы там не было,- наверно, еще не вернулась из парка. Он решил пойти ей навстречу по выложенной каменными плитами дорожке, среди стоящих рядами римских императоров, которые - или это ему чудилось? - с коварной улыбкой фавнов наблюдали за ним. Наконец он увидел королеву, она спускалась с мостика в сопровождении придворной дамы, по-видимому, младшей из барышень Фирек. Сделав несколько шагов по направлению к обеим, Шах еще на почтительном расстоянии отошел в сторону, чтобы по-военному приветствовать их. Придворная дама в эту минуту немного отстала.

- Рада вас видеть, господин фон Шах,- произнесла королева,- вы идете от короля?

- Так точно, ваше величество.

- Может быть, я не должна была просить вас к себе,- продолжала она.- Король сначала был против и даже посмеялся надо мной, но потом все же со мной согласился. Я женщина, и было бы жестоко, если б мне пришлось отказаться от своей женской сути лишь из-за того, что я еще и королева. Как женщину меня интересует то, что касается моих сестер женщин, а всего ближе мы принимаем к сердцу, конечно же, разные questions d'amour^[75].

- Ваше величество так милостивы…

- Не к вам, любезный Шах. К барышне Карайон… Король все рассказал мне, и Кёкриц, со своей стороны, многое добавил. Это было в день моего приезда из Пирмонта, и мне трудно даже сказать вам, какое сочувствие внушила мне барышня Карайон. И вдруг вы, именно вы отказываете бедняжке в сочувствии, а заодно и посягаете на ее право. Невозможно! Я так давно вас знаю и всегда считала вас джентльменом, человеком чести. Продолжать, думается мне, не стоит. Я слышала о карикатурах, кем-то опубликованных, и полагаю, что эти картинки привели вас в замешательство, лишили спокойствия духа, а значит, и спокойствия суждения. Мне это понятно, я по собственному опыту знаю, что ядовитая стрела не только ранит нашу душу, она преображает нас, и преображает не к лучшему. Но все равно, вы должны были опомниться, а значит, подумать о том, чего требуют от вас долг и честь.

Шах молчал.

- Так и будет,- живо продолжала королева,- вы докажете, что раскаялись и готовы искупить вину. Вам это нетрудно, ибо даже в жалобе на вас, так меня заверил король, все еще звучала сердечная склонность. Вспомните об этом, если вновь поколеблетесь в своем решении, чего я, впрочем, не опасаюсь. Право, в эти минуты мне больше всего хочется благополучного разрешения спора и союза двух сердец, которые, я в этом уверена, предназначены друг для друга. И предназначены - истинной любовью. Ведь вы, надеюсь, не станете отрицать, что таинственное веление привело вас к этой милой и некогда столь красивой девушке. Предположить иное я не в состоянии. А теперь поспешите домой, сделайте счастливыми других и будьте счастливы сами. Мои лучшие пожелания будут сопровождать вас, вас обоих. На время, покуда этого требуют обстоятельства, вы, вероятно, уединитесь, но я все равно буду ждать, что вы сообщите мне о событиях в вашей семье и велите занести имя королевы, как первой вашей кумы, в церковную книгу Вутенова. Итак, поезжайте с богом.

Кивок и дружелюбный жест сопроводили эти слова. Шах, обернувшись, уже в конце аллеи заметил, что обе дамы свернули на боковую дорожку и направились в тенистую часть парка, туда, где протекала Шпрее.

Через четверть часа он уже сидел в седле; сзади ехал ординарец Окунек.

Милостивые слова его и ее величеств произвели впечатление на Шаха, но лишь поверхностное, переубедить его они не смогли. Он знал, что первейший его долг повиноваться королю. Но сердце бунтовало, а значит, надо было сыскать нечто, объединяющее в себе повиновение и неповиновение, нечто одинаково отвечающее велению короля и велению собственного сердца. Но для этого существовал лишь один путь. Мысль, однажды пришедшая ему на ум в Вутенове, снова посетила его, чтобы тотчас же обернуться решением, и чем тверже становилось это решение, тем больше обретал он прежнюю свою выправку, прежнее спокойствие. «Жить,- говорил он себе,- что значит жить? Вопрос минут, разница между сегодня и вчера». И, впервые после долгих дней, он словно сбросил тяжелый гнет, вновь почувствовал себя легко и свободно.

Повернув в старую каштановую аллею, что ответвлялась от дороги и вела к Курфюрстендамму, Шах кивком головы подозвал Окунька, отпустил поводья и, левой рукой похлопывая круп своего коня, спросил:

- Скажи, Окунек, какого ты мнения о женитьбе?

- Господи помилуй, господин ротмистр, да откуда у меня мнение возьмется? Покойный отец всегда говорил: «Жениться хорошо, а не жениться и того лучше».

- Да, что-то припоминаю. Ну, а если я женюсь, Окунек?

- Ох, господин ротмистр, не женитесь вы!

- Как знать… А разве это такая уж беда?

- Бог ты мой, господин ротмистр, дли вас, может, и нет, а для меня… - Ничего не понимаю.

- Я об заклад побился с унтером Степанским, что не бывать вашей женитьбе. А кто проиграет, должен всю роту угостить.

- Но как вы об этом прознали?

- Да все говорят, давно уж. А на прошлой неделе еще картинки…

- Ах, вот оно что… Скажи-ка, Окунек, как по-твоему, хорошо обстоят твои дела с пари? Или плохо?

- Господин ротмистр, только по кружке котбусского и по стаканчику тминной. Да ведь каждому…

- Не бойся, Окунек, ты убытков не понесешь. Я заплачу.

Он умолк и только еще чуть слышно пробормотал!

- Et payer les pots casses^[76].

Глава восемнадцатая ФАТА-МОРГАНА

Шах приехал домой не поздно и в тот же вечер написал госпоже фон Карайон, в псевдоискренних словах испрашивая прощения за все, им содеянное. Письмом из дворцового ведомства он был вызван сегодня в Шарлоттенбург, где король и королева- вынуждены были напомнить ему о том, что является его долгом. Ему горько, что он заслужил это напоминание, шаги же, предпринятые госпожой фон Карайон, по его мнению, вполне обоснованны, и он просит разрешить ему завтра посетить обеих дам, чтобы еще раз, уже устно, выразить свои сожаления по поводу сих прискорбных упущений. В постскриптуме, бывшем длиннее самого письма, Шах добавлял, что «прошел .через кризис», но теперь кризис миновал, и он уверен, что причин сомневаться в нем или в его чувстве чести более не возникнет. Он живет одной мыслью, одним желанием - узаконить все, что случилось. Говорить же о большем пока не считает возможным.

Несмотря на то что маленький грум принес эту записку в довольно поздний час, госпожа фон Карайон незамедлительно на нее ответила. Она обрадована его примирительным тоном. Обо всем, что, судя по его письму, отныне следует считать прошедшим, лучше не говорить вовсе,- она, в свою очередь, чувствует, что могла бы действовать спокойнее и осмотрительнее; извинением ей может послужить лишь одно - всего два дня назад она узнала о коварных нападках, словесных и живописных, которые, видимо, и определили его поведение в последнее время. Будь ей все это известно ранее, она о многом судила бы снисходительнее и, уж конечно, заняла бы выжидательную позицию относительно его молчания. Она надеется, что теперь все пойдет на лад. Безмерная (вернее, чрезмерная) любовь Виктуар и собственные его убеждения, которые, она в этом уверена, если и поколеблются, то вскоре снова придут в равновесие, служат для нее залогом мирного, а ежели господь услышитее мольбы, то и счастливого будущего.

На следующий день госпоже фон Карайон доложили о приходе Шаха. Она пошла ему навстречу, и быстро завязавшийся разговор отнюдь не свидетельствовал об обоюдном смущении, несмотря на все происшедшее. Мало-помалу многое объяснилось. Как ни больно это отозвалось на матери и дочери, на Шахе, каждая из двух партий в конце концов была понята другой, а где понимание, там и прощение или хотя бы возможность такового. Все, в естественной последовательности, вытекало из сложившихся обстоятельств, и ни бегство Шаха, ни жалоба госпожи фон Карайон в высшую инстанцию, не означали ни злого умысла, ни открытой вражды.

Когда разговор на мгновенье иссяк, вошла Виктуар. Никаких следов горя и тревог не было на ее лице, она выглядела свежо и бодро. Он приветствовал ее, на сей раз не холодно и церемонно, но с искренней радостью, и сердечное участие, с которым он на нее смотрел и пожимал ей руку, скрепило уже воцарившийся мир. В его растроганности не могло быть сомнений; Виктуар так и светилась радостью, а глаза матери наполнились слезами.

Железо надо ковать, пока оно горячо. Госпожа фон Карайон попросила Шаха, уже собиравшегося откланяться, присесть еще на минутку, чтобы совместно принять кое-какие решения. Всего несколько слов. Разумеется, немало времени было упущено, его нужно наверстать. Ее долголетняя дружба со старым консисторским советником Боке - он венчал ее и крестил Виктуар - предоставляет для того наилучшие возможности. Невелика беда, если вместо традиционного трехкратного оглашения они ограничатся однократным; это будет сделано в ближайшее воскресенье, а в пятницу на следующей неделе - пятница хоть и считается несчастливым днем, но в ее жизни всегда бывало наоборот - состоится свадьба. Лучше всего - у них в доме, так как она терпеть не может свадеб в гостиницах или ресторациях. Что будет дальше - зависит от молодых супругов; ей, конечно, интересно, возьмет верх Венеция над Вутеновом или Вутенов над Венецией. Лагуны есть и там и тут, и она надеется только, что мостик в камышах, где стоит гондола, не станет называться «мостом вздохов».

Еще несколько минут светской болтовни, и Шах удалился.

В воскресенье, как и было договорено, воспоследовало соглашение, и неумолимо придвинулась пятница - день свадьбы. Дом Карайонов был в волнении, больше всех волновалась тетушка Маргарита, являвшаяся теперь ежедневно, причем ее наивное счастье уравновешивало все смешные неловкости, обычно связанные с ее приходом. Вечером приехал Шах. Он был веселее и мягче, чем всегда, но столь старательно, сколь, к счастью, и незаметно, обходил все разговоры о свадьбе и о приготовлениях к ней. Когда его спрашивали, считает ли он что-либо желательным или нет, он поспешно отвечал: «Прошу вас, поступайте, как считаете нужным»; ему известен такт и превосходный вкус обеих дам, и он уверен, что и без его советов все будет .сделано наилучшим образом, а если что-то и останется для него таинственным и непонятным, он будет только рад, ибо с детства любит неожиданности. .

Под разными предлогами он уклонялся от участия в проектах и замыслах, связанных с «торжественным днем», как выражалась тетушка Маргарита, но тем охотнее передал разговор на свадебное путешествие. Ибо Венеция, несмотря на деликатные уговоры госпожи фон Карайон, все же взяла верх над Вутеновом, и Шах, когда речь зашила о ней, с несвойственной ему горячностью строил всевозможные планы и рисовал заманчивые картины, их ожидавшие. Он хотел посетить еще и Сицилию, проплыв мимo островов Сирен, «свободным или привязанным к мачте - это уж будет зависеть от Виктуар и ее веры меня». Далее они собирались побывать на Мальте. Не из-за самого острова, о нет. Но потому, что по дороге туда имеется место, где таинственная черная часть света в зыбких образах или лишь в отражениях предстает перед глазами рожденного, в снегах и туманах гиперборея. В этом месте обитает вечно меняющаяся фея, немая сирена, волшебством своих красок еще коварнее завлекающая человека, чем сирена поющая. То и дело сменяются образы и сцены ее laterna magica^[77]: если только что усталый караван плелся по желтым пескам, то теперь перед ними вдруг возникают зеленые оазисы, где под тенистыми пальмами сидит толпа мужчин; все они, опустив головы, курят трубки, а черные и бронзовокожие девушки, расплетя косы, подоткнув юбки, как для танца, поднимают вверх бубны, бьют в тамбурин. И кажется, что все они хохочут. А потом воцаряется тишина, и всей картины как не бывало. Вот это-то отражение таинственной дали и станет их целью!

Виктуар ликовала, увлеченная живостью его описании.

Но вдруг все стало жутким и сумрачным вокруг нее, и какой-то голос в ее душе произнес: фата-моргана.

Глава девятнадцатая СВАДЬБА

После венчания, уже в четвертом часу, приглашенные на свадьбу собрались в парадной столовой с окнами, выходившими во двор, в комнате, обычно считавшейся просто неудобным придатком дома, и сегодня, после долгих лет, использовавшейся впервые. Госпожа фон Карайон сочла это желательным, хотя число гостей было невелико. Старый консисторский советник Боке позволил уговорить себя и теперь сидел за столом напротив жениха и невесты; из гостей, кроме тетушки и нескольких старых друзей, бывавших еще в доме генерального откупщика налогов, в первую очередь следует назвать Ноштица, Альвенслебена и Зандера. На приглашении этих троих Шах, несмотря на полное безразличие к составлявшемуся списку гостей, настаивал весьма энергично, ибо за это время ему сделалось известно их тактичное отношение к истории с карикатурами,- отношение, которое он тем более оценил, что никак его не ожидал. Бюлова, давнего противника Шаха, не было в Берлине, впрочем, он вряд ли попал бы в число приглашенных, даже если бы никуда и не уезжал.

Застольная беседа протекала с традиционной чопорностью, покуда не был провозглашен первый тост. Консисторский советник произнес речь, своего рода «исторический обзор», подразделенный на три части. Сначала он говорил о деде - генеральном откупщике и его славном доме, засим вспомнил бракосочетание госпожи фон Карайон, потом конфирмацию Виктуар (процитировав библейский стих, коим он вооружил ее перед вступлением на жизненный путь) и закончил благопристойной шуткой, касательно «египетской чудо-птицы, к многообещающей близости коей стремятся наши молодожены»; что послужило знаком к перемене настроения за столом. Непринужденная веселость овладела всеми, даже Виктуар развеселилась, особенно когда тетушка Маргарита, в честь торжественного дня облачившаяся в ярко-зеленое шелковое платье,- а в ее прическе красовался высокий черепаховый гребень,- поднялась, чтобы произнести второй тост в честь молодоженов. Смущаясь, она довольно долгое время постукивала ножом о графин с водой, прежде чем это заметила геспожа фон Карайон и объявила:

- Тетушка Маргарита хочет что-то сказать.

Тетушка склонила голову в знак согласия и начала свою речь с куда большей самоуверенностью, чем можно было предположить, судя по ее первоначальному смущению:

- Господин консисторский советник говорил так хорошо и так долго, я же не более как Руфь, что идет по полю и подбирает колосья,- кстати, это было темой проповеди в последнее воскресенье, читанной в маленькой церкви Пресвятой троицы, где опять было совсем пусто, человек одиннадцать, двенадцать, не больше. Но как тетка нашей милой невесты, а следовательно, как старшая, я поднимаю бокал, чтобы еще раз выпить за счастье молодой четы.

Сказав это, она села, спокойно принимая восхваления собравшихся. Шах попытался поцеловать руку старой дамы, но она уклонилась, зато обласкала Виктуар, ее обнимавшую, и заверила, что она все это знала наперед, с того самого дня, когда они ездили в Тедгаельгоф и там пошли в «цюрковь», так как заметила, что Виктуар, кроме большого букета фиалок для мамa, держала в руке еще маленький, который собиралась, в церковных дверях, отдать своему милому жениху, господину фон Шаху. Но когда он подошел, она бросила свой букетик, и он упал рядом с дверью на могилу ребенка, а это вегда что-то значит, значило и на сей раз. Будучи ярой противницей суеверия, она тем не менее верит в «сюмпатию», разумеется, только в пору ущербной луны. Весь этот день так и стоит у нее перед глазами, словно это было вчера, а если кто и делает вид, что ничего не заметил, то достаточно иметь два глаза, чтобы знать, где «вюшни» уже поспели. Эту поговорку тетушка стала развивать и в нее углубляться, отчего значение таковой отнюдь не прояснилось.

Тетушка Маргарита договорила свой тост, и гости начали вставать с мест, переходили от одного к другому, вступали в беседы, а после того как всех обнесли пирожными «с сюрпризом» из знаменитой кондитерской Йоста и всевозможные изречения, в них спрятанные, вроде: «Любовь, ты подлинное чудо, и муки испытать твои не худо», несмотря на мелкий и стертый шрифт, были прочитаны, все дружно поднялись из-за стола. Альвенслебен повел госпожу фон Карайон, Зандер - тетушку Маргариту, причем тема Руфи служила ему для непрерывных поддразниваний, которые так ей нравились, что во время кофе она, улучив минутку, прошептала Виктуар:

- Очаровательный человек. Как галантен. И как умен.

Шах много говорил с Зандером, спрашивал его о Бюлове, «который, правда, никогда не был ему симпатичен, но, вопреки своим вывертам, все же интересен», и даже просил его, при случае, передать это Бюлову. Во всем, что говорил Шах, сквозило дружелюбие, тяга к примирению.

В последнем он был не одинок, к тому же стремилась и госпожа фон Карайон. Она собственноручно протянула ему вторую чашку кофе и, покуда Шах клал в нее сахар, сказала:

- Два слова, милый Шах. Но в соседней комнате.

И первой туда направилась.

- Милый Шах,-снова проговорила она, когда они сели на цветастое канапе, откуда обоим, сквозь открытую двухстворчатую дверь, видна была угловая,- это наши последние минуты, и мне бы хотелось, прежде чем мы простимся, немного облегчить свою душу. Я не собираюсь кокетничать своим возрастом, но год - срок немалый, и кто знает, свидимся ли мы вновь. О Виктуар я ни слова не скажу. Она, даже на час, не доставит вам огорчений: слишком она вас любит, чтобы хотеть вас огорчить. А вы, милый Шах, покажете себя достойным этой любви. Не станете причинять боль кроткому созданию, она ведь теперь не ведает ничего, кроме любви и преданности. Это было бы невозможно. Я не требую от вас никакого обещания, так как знаю наперед, что имею его.

Шах смотрел прямо перед собой, когда госпожа фон Карайон произносила эти слова, и, держа чашку в левой руке, медленно прихлебывал кофе с изящной маленькой ложечки.

- Со времени нашего примирения,-продолжала она,- я снова обрела веру в вас. Но эта вера, как я уже говорила в своем письме, в дни, к счастью оставшиеся далеко позади, пошатнулась во мне, и пошатнулась так, как я и сама не ожидала. Я говорила о вас жестокие, слова Виктуар и еще более жестокие, когда оставалась одна. Называла вас мелочным, надменным, суетным и зависимым от чужого мнения и, что еще хуже, приписывала вам неблагодарность и малодушие. Во всём этом я каюсь и стыжусь того душевного состояний, которое заставило меня забыть наше прошлое.

На мгновение она умолкла. Шах хотел ей ответить, но она не позволила, добавив:

- Еще одно только слово. Все, что я говорила и думала в те тяжкие дни, мучило меня, заставляло стремиться к этой исповеди. Теперь все ясно между нами, и я снова могу без стеснения смотреть вам в глаза. Но довольно. Идемте. Нас и так уж, наверно, хватились.

Она взяла его под руку и шутливо заметила: -

- On revient toujours a ses premiere amours^[78], не так ли?

И как же хорошо, что я могу смеясь сказать это вам, да еще в минуты великой и чистой радости.

Виктуар уже шла из угловой навстречу своей мамa и Шаху.

- Что это было? - спросила она.

- Объяснение в любви.

- Так я и думала. Как хорошо, Шах, что мы завтра уезжаем. Правда? Я ни в коем случае не хочу являть миру образ ревнивой дочери.

Мать и дочь сели на диван, к ним присоединились Альвенслебеи и Ноштиц.

Вошедший лакей доложил Шаху, что экипаж подан; при этом известии Шах, казалось, изменился в лице. Обстоятельство, не ускользнувшее от госпожи фон Карайон. Но он быстро взял себя в руки, откланялся и вышел в коридор, где маленький грум дожидался его с пальто и шляпой. Виктуар проводила его до лестницы, на которую с улицы еще падал тусклый сумеречный свет.

- До завтра,- сказал Шах и быстро пошел к двери. Но Виктуар, перегнувшись через перила, тихонько повторила его слова:

- До завтра. Слышишь?.. А где мы будем завтра? И странно, сладостный звук ее голоса не остался без отклика в его душе даже в этот миг. Он взбежал по ступенькам, обнял ее, словно прощаясь навек, и поцеловал.

- До свиданья, Мирабелла.

До нее донесся еще только звук его шагов. Потом дверь захлопнулась, и экипаж покатил вниз по улице. На козлах сидели ординарец Окунек и грум. Каждый из них испросил себе право в этот торжественный день везти своего ротмистра и хозяина. Каковое и было немедленно дано обоим. Когда карета завернула на Вильгёльмштрассе, раздался треск, удар, хотя экипаж и не тряхнуло снизу.

- Damn! - сказал грум.- What's that?^[79]

- Что, испугался, малыш? Камень под колесо подкатился.

- Ох, нет! Не камень. ?t was something.., dear me…, like shooting^[80].

- Ну и выдумщик ты!

- Да, pistol shooting…^[81]

Но он не успел договорить, так как карета остановилась перед домом Шаха; испуганный грум мигом соскочил с козел, чтобы открыть дверцы своему господину. Он откинул подножку, густой дым ударил ему в лицо; Шах сидел в углу, слегка откинувшись назад. На ковре у его ног валялся пистолет. В ужасе малыш захлопнул дверцу, крича:

- Heavens, he is dead!^[82]

Хозяева соседней ресторации прибежали на их зов и внесли мертвого Шаха наверх, в его дом.

Окунек ругался, выл в голос и все сваливал на «человечество» - сваливать на женитьбу он не смел. Ибо по природе был дипломатом, как, впрочем, все крестьяне.

Глава двадцатая БЮЛОВ - ЗАНДЕРУ

«Кенигсберг, 14 сентября 1806 г.

…Вы пишете мне, милый Зандер, также и о Шахе. Самый факт мне был уже известен, «Кёнигсбергер цейтунг» поместила краткую заметку о происшествии, но только из Вашего письма что-то уяснилось мне, если в данном случае могло уясниться. Вы знаете мою склон-ность (я и сегодня следую ей) единичное возводить к целому и, конечно же, из целого выводить единичное, что, разумеется, связано со страстью к обобщению. Это занятие весьма щекотливое и часто заводит меня слишком далеко. Но если когда-либо для этого имелись основания, то кто-кто, а вы уж безусловно поймете, что случай с Шахом, собственно, только симптом, серьезнейшим образом меня занимающий именно вследствие своей симпто- матичности. Конечно, это явление времени - пусть локально ограниченное, случай совершенно особый по своим причинам, - но это могло произойти и произойти таким образом лишь в прусской столице его королевского величества, или если уж вне ее, то лишь в рядах армии, какой она стала после Фридриховой смерти, армии, у которой самоуверенность заменяет честь, а душу - часовой механизм, механизм, уже перестающий работать. Великий король подготовил сие плачевное положение вещей, но для того чтобы оно стало совсем уж плачевным, сначала должны были навеки закрыться великие королевские глаза, взгляда которых его подданные, как известно, страшились больше битвы и больше смерти.

Я достаточно долго был в рядах этой армии, чтобы знать: «честь» там каждое третье слово. «Клянусь честью, эта танцовщица очаровательна»; «клянусь честью, великолепная кобыла»; «мне тут присоветовали ростовщиков, у которых достаточно развито чувство чести». Постоянная болтовня о чести, о фальшивой чести, спутала все понятия и убила честь доподлинную.

Все это, как в зеркале, отражено в истории с Шахом, в личности самого Шаха, а он, несмотря на множество недостатков, все еще был одним из лучших.

Как же все случилось? Офицер часто посещает аристократический дом; ему нравится мать, а в один погожий майский день понравилась и дочь, вероятно, нет, скажем лучше - весьма вероятно, потому, что принц Луи несколько дней назад прочитал ему лекцию о «beautй du diable». Но так или иначе, она ему понравилась, и природа сделала из этого свои выводы. В подобной ситуации что может быть проще, естественнее, чем уладить всю сложность положения, вступив в брак, тем паче в брак, не погрешающий ни против выгоды, ни против предрассудков. Но что же случается? Он удирает в Вутенов только потому, что на щечке у милой девушки на две-три ямочки больше, чем это модно или принято, и потому, что эти «лишние» ямочки могли на неделю-другую сделать нашего гладкого и отполированного Шаха мишенью для острот и насмешек. Итак, он удирает, трусливо бежит долга и слова, пока наконец «всемилостивейший король и повелитель», желая заставить его заговорить и требуя безусловного повиновения, не напоминает ему о долге и слове. Он покоряется, но лишь затем, чтобы в ту же минуту дерзновенно попрать свою покорность. Он не в силах вынести насмешливый взгляд Цитена, тем паче новый натиск карикатур и, повергнутый в ужас тенью, мыльным пузырем, прибегает к старому, испытанному способу спастись от отчаяния: un peu de poudre^[83].

Вот вам характерный пример неправильно понятой чести. Она делает нас зависимыми от самого непрочного и произвольного, что существует на свете,- от построенного на зыбучем песке мнения общества и заставляет священные заповеди, лучшие, естественнейшие свои порывы приносить в жертву этому идолу. Культ неправильно понятой чести, иными словами - суетность и взбалмошность сгубили Шаха и сгубят еще многих, более значительных людей. Вы вспомните эти мои слова. Мы, как страусы, прячем голову в песок, чтобы не слышать, не видеть. Но такой страусовый образ действий еще никогда никого не спасал. Династия Мин клонилась к закату, победоносные маньчжурские войска уже ворвались в дворцовые сады Пекина, но гонцы все еще приносили императору вести о победах, все новых победах, ибо «тон» высшего общества и двора не позволял говорить о поражениях. Ох, уж этот «хороший тон»! Часом позднее империя пала, трон рухнул. А почему? Да потому, что все неестественное ведет ко лжи, а всякая ложь - к гибели.

Помните вечер в салоне госпожи фон Карайон, когда там всплыла тема «Hannibal ante portas»; я уже говорил что-то в этом роде. Шах назвал меня тогда лжепатриотом! Лжепатриот! Впередсмотрящих всегда зовут этим именем. А теперь! То, что в тот вечер чудилось мне только как нечто «возможное», ныне стало свершившимся фактом. война объявлена. А что это означает, я отчетливо вижу духовным взором. Мы погибнем из-за тех же иллюзий, из-за которых погиб Шах.

Ваш Бюлов.

Постскриптум: Дона (раньше он служил в лейб-гвардии), с которым я только что говорил об истории Шаха, истолковал ее так, что это мне напомнило прежние высказывания Ноштица. Шах, по его словам, любил мать; если бы он женился на дочери, это привело бы его к тягчайшим сердечным конфликтам. Напишите мне ваше мнение. Я лично нахожу это достаточно пикантным, но недостаточно верным. Суетность Шаха помогла ему всю жизнь сохранять полную холодность сердца, к тому же его представления о чести (здесь, в виде исключения, правильные), вступи он в брак с дочерью, оградили бы его от любого faux pas^[84].

Б.».

Глава двадцать первая ВИКТУАР ФОН ШАХ - ЛИЗЕТТЕ ФОН ПЕРБАНДТ

«Рим, 18 августа 1807 г.

Нет слов сказать, как я была растрогана твоим милым письмом! Из бедствий войны, горя и потерь ты осыпаешь меня доказательствами старой неизменной дружбы и не ставишь мне в упрек мое небрежение перепиской. Мамa не раз собиралась писать тебе, но я просила ее не- немного повременить.

Ах, дорогая моя Лизетта, ты принимаешь живое участие в моей судьбе и считаешь, что пора мне выговориться перед тобой. Ты права. И я это сделаю, по мере сил.

«Как все произошло?» - спрашиваешь ты и добавляешь, что «бьешься над загадкой, которая никак не поддается разгадке». Дорогая моя Лизетта, а разве загадки разгадываются? Никогда. Покров темного, невыясненного все равно остается, и нам не дано заглянуть в последние тайные побуждения к тому или иному образу действий других или даже самих себя. Люди утверждают, что Шах был красавцем, я же, мягко выражаясь, была дурнушкой Виктуар, это вызывало насмешки, которым он не имел сил противостоять. И вот из страха перед жизнью ушел в смерть.

Так говорят в свете, и, пожалуй, правильно. Но свет отнесся к нему строже, чем было необходимо, да он и сам так отнесся к себе. Я все вижу по-другому. Он отлично знал, что насмешки рано или поздно утихнут, погаснут, и был достаточно мужествен, чтобы вступить с ними в единоборство, в случае если они не утихнут и не погаснут. Нет, этой борьбы он не страшился или не в той мере, как это предполагают; но умный голос, голос его собственной, внутренней природы, день и ночь твердил ему, что эту борьбу он будет вести напрасно: если он и победит мнениe света, то самого себя ему не победить. Так это было. Из всех знакомых мне мужчин он менее других был создан для брака. В свое время я рассказала тебе о поездке в Темпельгоф, которая во многих отношениях явилась поворотным пунктом для нас обоих. Возвращаясь из церкви, мы говорили о тамплиерах, о статуте ордена, и по непритворно серьезному тону Шаха (вопреки моим подшучиваньям) я поняла, какие идеалы его воодушевляют. В число этих идеалов - несмотря на его многочисленные liaisons^[85], а может быть, именно из-за них - брак безусловно не входил. Еще и сейчас, несмотря на всю боль моего сердца, я могу тебя уверить, что мне было трудно, почти невозможно вообразить его в кругу семьи. Кардинала (здесь я вижу их ежедневно) немыслимо представить себе супругом. Так же и Шаха.

Вот тебе моя исповедь. Нечто подобное он и сам думал, хотя в своем прощальном письме, разумеется, ни словом об этом не обмолвился. В силу самой своей сути он стремился к представительности, к высокому положению, к известной grandezza,- короче, к чисто внешнему. Из этих моих слов ты видишь, что я его не переоцениваю. Когда в его спорах с Бюловом он неизменно оказывался побежденным, я, увы, слишком ясно чувствовала, что Шах человек не очень значительного ума и не слишком сильного характера. Пусть так. И все же он умел быть блестящим в узком кругу, умел царить в нем. Созданный быть полубогом при дворе какого-нибудь принца, он выполнял бы свое предназначение - не смейся, прошу тебя - не только себе на радость, но и других делал бы довольными и счастливыми. Ибо он был добрый человек и вдобавок достаточно умный, чтобы хотеть делать добро. Я бы помешала его карьере фаворита и полномочного представителя высокой особы, более того, со своими простыми привычками, я бы вырвала его из этого круга, увезла бы в Вутенов - помогать мне сажать спаржу или забирать цыплят от наседки. Вот чего он испугался. Он вдруг увидел перед собой мелкую, ограниченную жизнь,- он, стремившийся к… я не решаюсь сказать: к значительному, но к тому, что ему представлялось значительным. Мою некрасивость он перестал бы замечать. Мне неловко это писать, но я не так уж не нравилась ему, возможно, он даже любил меня. Это явствует из его последних строк, ко мне обращенных. Но я не верю сему сладостному слову. Он был исполнен сочувствия, сожаления и хотел загладить, если можно это сделать, всю боль, которую причинил мне своей жизнью и смертью.

Всю боль! Ах, как отчужденно, как грозно смотрит на меня это слово! Милая моя Лизетта, хватит о боли. Я рано смирилась со своей участью, считая себя не вправе претендовать на то прекраснейшее, что есть в жизни. А вышло, что я ее познала. Любовь. Это сознание проникает все мое существо, возвышает мою душу, всю боль обращает в радость. Рядом лежит мой мальчик, он открывает свои синие глазки. Его глаза. Много тяжелого выпало мне на долю, Лизетта, но все тяжелое пушинкой взлетает в воздух, когда я думаю о своем счастье.

Малыш, твой крестник, был смертельно болен, и только чудо сохранило его мне.

Сейчас я все тебе расскажу.

Когда врач не знал больше, чем помочь ребенку, я пошла с нашей хозяйкой (настоящей старой римлянкой - гордой и добросердечной) наверх, в церковь Арацёли, круглое здание, расположенное рядом с Капитолием, где они хранят «бамбино», младенца Христа - спеленатую деревянную куклу с большими стеклянными глазами; голова ее украшена диадемой из колец, которыми бесчисленные матери одарили его в благодарность за помощь. Я тоже принесла с собой кольцо, еще не уверенная в его заступничестве, и мое доверие, видно, растрогало бамбино. Кризис наступил тотчас по моем возвращение и доктор объявил «va bene»^[86]; хозяйка же улыбнулась так, словно сама сотворила это чудо.

Я невольно задаюсь вопросом: что сказала бы тетушка Маргарита об этом «суеверии»? Она предостерегла бы меня против старой «цюркви», и с большим основанием, чем сама могла бы предположить.

Ибо Арацёли не только старая церковь, она живет и утешает душу, прохлада и красота царят в ней.

Но самое прекрасное - это ее имя, означающее «небесный алтарь». И к этому алтарю изо дня в день устремляется моя благодарность».

Примечания

1

Имя - уже значение (лат.).

(обратно)

2

От всего сердца (франц.).

(обратно)

3

Смотреть в ничто (франц.).

(обратно)

4

Убеждение рождает оратора (лат.).

(обратно)

5

Ганнибал у ворот (лат.).

(обратно)

6

Перевод В. Левика.

(обратно)

7

Перевод В. Левика.

(обратно)

8

Ясменник пахучий (лат.).

(обратно)

9

Труден только первый шаг… (франц.)

(обратно)

10

Поторапливайтесь! (франц.)

(обратно)

11

Маленькая принцесса Шарлотта и маленькая принцесса Александрина (франц.).

(обратно)

12

Точность - вежливость королей (франц.).

(обратно)

13

Основная часть здания (франц.).

(обратно)

14

Цвет лица как лилии и розы (франц.).

(обратно)

15

В сущности (франц.).

(обратно)

16

Здесь: (мудрость) вчерашнего дня (лат.).

(обратно)

17

Моя дорогая (франц.).

(обратно)

18

«Игра ума (франц.).

(обратно)

19

Моя дорогая Лизетта! (франц.)

(обратно)

20

Кстати (франц.).

(обратно)

21

На войне как на войне (франц.).

(обратно)

22

Здесь: небрежности, будь что будет (франц.).

(обратно)

23

Ах, уж эти пруссаки, они еще глупее, чем австрийцы (Франц.).

(обратно)

24

Парикмахер (франц.).

(обратно)

25

Цирюльник (франц.).

(обратно)

26

Оба предложения означают одно и то же: «Ласточка касается поверхности воды» (франц.). В то же время здесь непереводимая игра слов: frise - завивает, rase - бреет.

(обратно)

27

Острота (франц.).

(обратно)

28

Бог дунул - и они рассеялись (лат.).

(обратно)

29

От этого все зависит (лат.).

(обратно)

30

Экспромтах, импровизациях (франц.).

(обратно)

31

По мелочам (франц.).

(обратно)

32

В полном составе (франц.).

(обратно)

33

Украшением человечества (лат.).

(обратно)

34

Красота кокетливая, красота будничная, красота небесная, красота чертовская (франц.).

(обратно)

35

Красота, внушающая истинное чувство (франц.).

(обратно)

36

Лучше поздно, чем никогда (франц.).

(обратно)

37

Всех в сборе (итал.).

(обратно)

38

Беллетристике и изящным искусствам (франц.).

(обратно)

39

Горы стонут, рождается мышь (лат.).

(обратно)

40

Тише едешь, дальше будешь (итал.).

(обратно)

41

Наитишайшим образом (итал.).

(обратно)

42

Здесь: в долгий ящик (лат.).

(обратно)

43

Но вернемся к нашей красавице (франц.).

(обратно)

44

Как ангел (франц.).

(обратно)

45

Восстановление в первоначальном виде (лат. юридический термин).

(обратно)

46

Всегда куропатка (франц.) - намек на известный анекдот, смысл которого в том, что приедается даже самое хорошее.

(обратно)

47

Совершенной красоты (франц.).

(обратно)

48

Уродливое - прекрасно (франц.).

(обратно)

49

Без тени (лат.).

(обратно)

50

В интимном кругу (франц.).

(обратно)

51

Проповедники (франц.).

(обратно)

52

Национальное собрание (франц.).

(обратно)

53

Молчание, молчание! (лат.)

(обратно)

54

По желанию (лат.).

(обратно)

55

Квадратную голову (франц.).

(обратно)

56

Легок на помине! (лат.)

(обратно)

57

Не по сердцу (франц.).

(обратно)

58

Для слуг (франц.).

(обратно)

59

И для всякого сброда (франц.).

(обратно)

60

Отвращения  (франц.). 

(обратно)

61

Выбор Шаха (франц.).

(обратно)

62

Втроем (франц.).

(обратно)

63

Благородство (итал.).

(обратно)

64

Мой генерал! (франц.)

(обратно)

65

Весь ваш (франц.).

(обратно)

66

Злобой дня (франц.).

(обратно)

67

«Она богата?» - «Разумеется».- «А, понимаю» (франц.).

(обратно)

68

Добрый, вечер, господа (франц.).

(обратно)

69

«За заслуги» (франц.).

(обратно)

70

О, бедняги, о, эти несчастные Карайоны! (франц.)

(обратно)

71

Понимаю (франц.).

(обратно)

72

Как вы добры, мой генерал! (франц.)

(обратно)

73

В конце концов (франц.).

(обратно)

74

Честность, добропорядочность (франц.).

(обратно)

75

Вопросы любви (франц.).

(обратно)

76

И платить за разбитую посуду (франц.).

(обратно)

77

Волшебного фонаря (лат.).

(обратно)

78

Старая любовь не ржавеет (франц.).

(обратно)

79

Черт возьми! - Что это такое? (англ.)

(обратно)

80

Что-то вроде… бог мой… вроде как выстрел (англ.).

(обратно)

81

Выстрел из пистолета… (англ.)

(обратно)

82

Господи, он мертв! (англ.)

(обратно)

83

Немножко пороха (франц.).

(обратно)

84

Ложного шага (франц.).

(обратно)

85

Связи (франц.).

(обратно)

86

Все хорошо (итал.).

(обратно)

Оглавление

ПОВЕСТЬ ИЗ ИСТОРИИ ЖАНДАРМСКОГО ПОЛКА

Глава первая В САЛОНЕ ГОСПОЖИ ФОН КАРАЙОН

Глава вторая «ОСЕНЕННЫЙ СИЛОЙ»

Глава третья У САЛА ТАРОНЕ

Глава четвертая В ТЕМПЕЛЬГОФЕ

Глава пятая ВИКТУАР ФОН КАРАЙОН - ЛИЗЕТТЕ ФОН ПЕРБАНДТ

Глава шестая У ПРИНЦА ЛУИ

Глава седьмая ЕЩЕ ОДИН ГОСТЬ

Глава восьмая ШАХ И ВИКТУАР

Глава девятая ШАХ ИДЕТ НА ПОПЯТНЫЙ

Глава десятая «ЧТО-ТО ДОЛЖНО ПРОИЗОЙТИ»

Глава одиннадцатая САННЫЙ ПОЕЗД

Глава двенадцатая ШАХ У ГОСПОЖИ ФОН КАРАЙОН

Глава тринадцатая «LE CHOIX DU SCHACH»[61]

Глава четырнадцатая В ВУТЕНОВЕ НА ОЗЕРЕ

Глава пятнадцатая ШАХИ И КАРАЙОНЫ

Глава шестнадцатая ГОСПОЖА ФОН КАРАЙОН И СТАРИК КЁКРИЦ

Глава семнадцатая ШАХ В ШАРЛОТТЕНБУРГЕ

Глава восемнадцатая ФАТА-МОРГАНА

Глава девятнадцатая СВАДЬБА

Глава двадцатая БЮЛОВ - ЗАНДЕРУ

Глава двадцать первая ВИКТУАР ФОН ШАХ - ЛИЗЕТТЕ ФОН ПЕРБАНДТ

*** Примечания ***