Проклятая реликвия [Средневековые убийцы] (fb2) читать онлайн

Средневековые убийцы «Проклятая реликвия»

Предисловие

«Средневековые убийцы» — это небольшая группа авторов исторических мистических детективов. Все они являются членами «Ассоциации детективных писателей» и рекламируют свое творчество, проводя неофициальные встречи и дискуссии в библиотеках, книжных магазинах и на литературных форумах.

Саймон Бофорт — под этим псевдонимом Сюзанна Грегори издает серию мистических детективов о сэре Джеффри Мэппстоуне, действие которых происходит в двенадцатом веке.

Бернард Найт — бывший патологоанатом министерства внутренних дел и профессор судебной медицины. Он вот уже более сорока лет пишет документальные романы, радио- и телевизионные пьесы, а также сценарии документальных фильмов. В настоящее время он создает серию исторических мистических детективов о Джоне Краунере, основанную на судьбе первого коронера Девона (двенадцатый век). Девятая книга недавно опубликована издательством «Simon & Schuster». Одну из повестей недавно инсценировало радио ВВС в передаче «Субботняя пьеса».

Опираясь на профессиональный опыт, Бернард Найт обеспечивает своим книгам юридическую достоверность: он имел отношение к расследованию многих известных убийств, как, например, дело Фреда и Розмари Уэст, Роберто Кальви и Мэри Белл. В 1993 г. он стал кавалером Ордена Британской империи за заслуги в патологоанатомии.

Майкл Джекс — автор популярной серии о тамплиерах, основанной на ужасающих событиях времен правления Эдуарда II. Майкл с юности увлекался историей и даже когда вынужден был заниматься торговлей компьютерами, чтобы заработать на жизнь, собирал коллекцию книг о средневековье.

Потеряв тринадцатую работу за тринадцать лет и прочитав все, что можно, о рыцарях-храмовниках и об Эдуарде II, он написал свою первую книгу. Именно тогда Майкл и избрал для себя детективную стезю. В марте 1995 г. вышла его книга «Последний тамплиер». Сейчас, десять лет спустя, он автор девятнадцати романов о храмовниках и коротких рассказов для различных сборников. Его переводят на множество языков и печатают как в США, так и в Великобритании.

В 2004–2005 гг. Майкл был председателем «Ассоциации детективных писателей».

Йэн Морсон — автор серии исторических мистических детективов о Фальконере. Он родился в 1947 г. в городке Дерби, в рабочей семье. Все его родственники трудились либо на компанию «Роллс-ройс», либо на железной дороге. Он учился в местной школе и получил отличное образование. В этой школе в одной из первых начали преподавать русский язык. В 1965 г. Йэн получил стипендию Оксфордского университета, где также изучал русский. Был президентом «Общества Наследия».

В 1968-69 гг. он получил грант на учебу в Лидском университете. Написал диссертацию о фольклорных песнях, выступая в клубах как певец. Начал работать в Лондоне помощником библиотекаря и в течение последующих двадцати лет достиг должности старшего библиотекаря. Дважды был женат. Сейчас живет на Кипре, занимается только написанием книг. Интересуется пьесами.

Начал всерьез писать в 42 года. Сначала пьесы для радио и поэзия были его хобби.

Первый роман из серии о Фальконере Йэн опубликовал в 1994 г. Пишет также и короткие рассказы.

Сюзанна Грегори — псевдоним автора мистических детективных романов о Мэттью Бартоломью, Кембридж, XIV век.

Также она пишет под именем Саймон Бофорт. Прежде чем заработать степень доктора философии в университете Кембриджа и стать членом университетской корпорации в одном из колледжей, работала офицером полиции в Йоркшире. Сюзанна написала много документальных книг, в том числе о замках, соборах, исторических зданиях и о путешествиях. Живет с мужем в деревушке недалеко от Кембриджа.

Филип Гуден — бывший школьный учитель, живет в Бате, автор серии исторических мистических детективов о Нике Ревилле, действие которых происходит в Лондоне в эпоху правления королевы Елизаветы и короля Якова I, во времена шекспировского театра «Глобус». Последние романы из этой серии — «Ночная маска» и «Благородный убийца». Работает редактором, пишет документальные книги.

ПРОГРАММА

ПРОЛОГ — в коем Саймон Бофорт описывает трагические события, случившиеся в святом граде Иерусалиме, в году 1100 от Рождества Господа нашего Иисуса Христа.

АКТ ПЕРВЫЙ — в коем Бернард Найт повествует о злосчастьях, обрушившихся на Эксетер во времена правления Ричарда Львиное Сердце.

АКТ ВТОРОЙ — в коем Йэн Морсон предлагает запутанную историю об Оксфорде XIII века.

АКТ ТРЕТИЙ — в коем Майкл Джекс плетет сети интриг в графстве Девон, в 1323 году.

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ — в коем Сюзанна Грегори рассказывает об удивительных событиях в Кембридже, в середине XIV века.

АКТ ПЯТЫЙ — в коем Филип Гуден выходит на сцену в Лондоне, во времена Уилла Шекспира.

ЭПИЛОГ — в коем Бернард Найт возвращается в современность.

ПРОЛОГ Иерусалим, июль 1100 года

Иерусалим сдался армиям крестоносцев, и Святой Город наконец-то перешел в руки христиан.

Хотя прошло всего два дня после победы над нечестивцами, на север уже мчались верховые гонцы, чтобы принести новость папе и западным владыкам и сообщить миру, что Господь вложил великую победу в достойные руки неукротимых, блистательных солдат Своей священной войны.

Сэр Джеффри Мэппстоун, один из немногих английских рыцарей, присоединившихся к крестовому походу, отнюдь не чувствовал себя героем. Месяцы голода, болезней, ужасной погоды и прочих невзгод полностью лишили его воинственного духа. Когда высокие стены Святого Города были проломлены, а ворота распахнулись, чтобы впустить внутрь остатки доблестной армии, христиане прокладывали себе путь, убивая мирных жителей, как разящие ангелы, и Джеффри не испытывал ничего, кроме отвращения и дурноты. Убийства продолжались почти сутки, и когда наутро первые солнечные лучи осветили Иерусалим с востока, они озарили подлинный ад.

Крестоносцы не пощадили ни единого мусульманина, ни единого еврея, и трупы маленьких детишек и пожилых женщин лежали рядом с телами воинов. Людей убивали прямо в домах; мужчины, обезумевшие от запаха крови и близкой поживы, выламывали двери и окна. Убивали на улицах, куда несчастные бежали в поисках спасения. Но ужаснее всего, по мнению Джеффри, было то, что убивали также в мечетях и в синагогах: даже в священных стенах беспомощным людям не нашлось укрытия.

Сеньор Джеффри, принц Танкред, захватил земли, прилегавшие к огромной Мечети Скалы, и водрузил над куполом свое знамя, пообещав тем, кто укрылся внутри, пощаду — разумеется, в обмен на хороший выкуп. Но предводители крестоносцев презирали как своих врагов, так и друг друга, и соперники Танкреда пренебрегли его обещанием проявить милосердие. Джеффри, пришедшему в храм на следующий день, пришлось пробираться через завалы из трупов высотой по колено. Ничуть не лучше поступили и с евреями в главной синагоге. Их обвинили в том, что они пособничали мусульманам, и подожгли здание. Все, находившиеся внутри, сгорели заживо.

Когда горожан не осталось в живых, когда все дома, животные и хозяйственная утварь, вплоть до последней миски, были поделены между захватчиками, разграбление закончилось. Принцы в торжественном благоговении повели своих гордых, насквозь пропахших кровью воинов в Храм Гроба Господня, чтобы подобающим образом возблагодарить Бога. Джеффри не присоединился к ним. Вместо этого, не желая принимать участия в ханжеском торжестве, происходившем среди победителей, он отправился на городские стены, близ Мечети Скалы.

Крестоносцы ушли на богослужение, почти все население погибло, и в городе было очень тихо. Лишь в каком-то саду неподалеку блеяла коза, да легкий жаркий ветерок из пустыни нашептывал что-то, лаская древние стены.

В покинутом внутреннем дворике взметалась вверх пыль, время от времени шелестела пожелтевшая от зноя трава. Джеффри поднялся на стену с бойницами и посмотрел на бесплодный склон холма, где стояли лагерем крестоносцы перед завершающей атакой. Трепетали на ветру пустые палатки, хлопая полотнищами, то тут, то там можно было увидеть одинокого слугу, оставленного сторожить хозяйское добро. За спиной у сэра Мэппстоуна грязной серой пеленой поднимался дым: среди руин еще пылали пожары.

Джеффри оперся ладонями о стену и закрыл глаза. Солнце нещадно пекло обнаженную голову, по спине ползли струйки пота. Некоторые рыцари обходились без доспехов и толстых плащей, защищавших во время сражения, но Мэппстоун чувствовал себя неуютно в этом чужом городе, с его минаретами и башенками, стиснутыми со всех сторон домами и путаницей узких улочек и переулков. Он не снимал броню и не собирался делать этого, пока не убедится в собственной безопасности.

— То, что случилось здесь, будет считаться чудовищным злодеянием в грядущие века, — промолвил рядом чей-то тихий голос.

Джеффри резко повернулся, обнажив меч и приставив его к горлу говорившего, едва ли не раньше, чем тот успел закончить.

Его неожиданный собеседник раздраженным жестом отвел оружие в сторону. Он был стар, зубов во рту почти не осталось, и судя по задубевшей морщинистой коже, большую часть своей долгой жизни он провел под палящим солнцем Святой Земли. Одежда его состояла из потрепанной монашеской рясы, поношенных кожаных сандалий и пояса, сплетенного из воловьих сухожилий. Но вот глаза у него были не выцветшими и слезящимися, как обычно у стариков, а такими яркими и ясными, что казались бы более уместными на молодом и свежем лице.

— Тебе следует быть осторожнее, — с досадой произнес Джеффри. Он оглянулся, убедился, что незнакомец здесь один, и убрал меч в ножны. — Очень глупо так исподволь подкрадываться к солдату — особенно сейчас.

— Особенно сейчас, — эхом откликнулся старик, хмуро разглядывая Джеффри. — Ты хочешь сказать, что твои друзья так переполнены жаждой крови, что сначала наносят удар, а уж потом спрашивают, друг ты или враг?

— Да, — ответил Джеффри, снова отвернувшись от собеседника и облокотившись на стену. — Тебе лучше сидеть дома и ждать, пока установится хоть какое-нибудь подобие порядка. А до тех пор Иерусалим — опасный город для любого безоружного прохожего, даже для монаха.

— У меня слишком важное дело, — возмутился тот. — Я не могу прохлаждаться взаперти, потому что времени почти не осталось. А ты можешь мне помочь.

— Помочь тебе, вот как? — Джеффри даже развеселился.

Старик посмотрел через дворик, туда, где над Храмовой Горой высилось массивное восьмиугольное сооружение с гладким сверкающим куполом и стенами, украшенными яркими изразцами. Внутри находился камень, на котором, согласно преданию, Авраам собирался принести в жертву Исаака, и где, как считали евреи, располагалась некогда Святая Святых Первого Храма. Мусульмане верили, что с этого места Магомет вознесся в свое Ночное Странствие, а Джеффри полагал, что теперь здесь будет христианское святилище.

Красно-бурые пятна на полу и зловещие брызги на колоннах напоминали о невинно убиенных, которые всего два дня назад отдали себя под защиту Танкреда.

— Тебе не понравилось то, что здесь произошло, Джеффри Мэппстоун. Ты не принимал в этом участия.

Крестоносец с подозрением посмотрел на старика.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

Тот пожал плечами.

— Я видел, что случилось, и слышал, как ты спорил с теми, кто пришел пролить кровь мусульман. Я спросил сэра Роджера Даремского, кто ты такой, и он сообщил мне.

— Ты магометанин? — спросил Джеффри, подумав, что если так, то для старика и вправду разумнее было бы сидеть дома, пока жажда кровопролития не оставит христиан. Даже его друг Роджер, при всей своей доброте и миролюбии, не избежал общей ожесточенности.

— Я Петр, — загадочно ответил старик. — Так ты поможешь мне или нет?

— Чего ты от меня хочешь?

— Возьми вот это, — ответил монах, порывшись в засаленной суме, притороченной к поясу, и вытащив оттуда кожаный мешочек. — Я хочу, чтобы это доставили к папе римскому.

— Не могу, — ответил Джеффри, не притрагиваясь к свертку. — Может быть, мне придется провести здесь много лет, на службе принцу Танкреду, а жизнь рыцаря в Святой Земле полна опасностей, чтобы не сказать большего. Кроме того, здесь полно монахов, которые сейчас, после взятия Иерусалима отправляются в Рим. Кто-нибудь из них охотно возьмет эту вещь с собой.

— Для меня это сложно, — сказал Петр. — Я не знаю ваших монахов и не могу сказать, кому из них можно доверять, а кому — нет. Думаю, что большинству — нельзя.

— Меня ты тоже не знаешь, — возразил крестоносец.

— Я знаю достаточно, — негромко произнес Петр. — Человек, который пытается спасти врагов, хотя мог бы в это время мародерствовать, не нуждается в представлениях. Ты должен мне помочь. То, что я держу в руках, очень важно.

— Извини, — твердо сказал Джеффри. — Попроси Уильяма Пичарда — он служит папе и вскоре собирается в Рим. Он честный человек и возьмет твое… — Он замолчал, потому что не знал, что же такое важное находится в мешочке.

— Он умрет, — авторитетно заявил Петр. — Ты уверен, что ему можно доверять?

— Почему это он умрет? — с подозрением спросил англичанин, гадая, во что он втягивает несчастного монаха, так беспечно предложив его услуги. — Сегодня утром он выглядел вполне здоровым.

— Это неважно, — отмахнулся Петр. — Что ж, раз ты мне помочь не хочешь, я поговорю с этим Пичардом. Он может доставить мою реликвию в Рим.

— Реликвию? И она принадлежит тебе? — Тут Джеффри подумал, что не одни крестоносцы воспользовались возможностью отточить свои воровские умения во время двух дней хаоса, царившего в городе.

Петр благоговейно поцеловал промасленную ткань.

— В этом мешочке лежит частица Истинного Креста. Я спас ее из Храма Гроба Господня до того, как твои товарищи сумели до нее добраться.

— Ты украл реликвию из храма? — в ужасе воскликнул Джеффри. — Это же святотатство! Ты должен вернуть ее на место, прежде чем тебя поразит гнев Господень!

— Уже поздно, — будничным голосом отозвался Петр. — Слишком поздно.

— Неправда, — сказал Джеффри, с трудом подавив желание попятиться от монаха с его опасным трофеем. Он не был особенно суеверным человеком, но только болван свяжется с вещами, которых не понимает, а могущество святых реликвий совершенно определенно относится к этой категории. — Ты должен отнести ее на место, пока не…

— Я сказал тебе — слишком поздно, — резко бросил Петр. — Святая реликвия находилась в Храме Гроба Господня много веков — под присмотром хранителя-араба. Но события двух последних дней положили этому конец.

— Почему араба? — с любопытством спросил Джеффри, несмотря на свое твердое решение не иметь ничего общего с этой историей. — Если это действительно частица Истинного Креста, значит, это самая священная вещь во всем Святом Граде, и охранять ее должны христиане.

— Большинство христиан слишком боятся ее силы, чтобы достойно служить ей, — нетерпеливо объяснил Петр, как будто англичанин должен был и сам это знать. — А арабское семейство преданно хранило ее много веков. Последнего члена этого рода звали Барзак.

— Полагаю, мы его убили, — высказал догадку Джеффри, — не ведая, что он и его предки так долго и верно служили Церкви.

— Хуже, — ответил Петр. — Вы убили его семью — здесь, на Храмовой Горе. Когда Барзак услышал, что случилось, он выхватил реликвию из ковчега и проклял ее: любой, кто прикоснется к ней хотя бы пальцем, умрет.

— Тем больше оснований, чтобы вернуть ее на место… — Теперь Джеффри почувствовал, что имеет полное право сделать шаг назад, и ему было все равно, что его сочтут трусом. По крайней мере, он останется живым трусом.

Похоже, Петр не обратил внимания на его беспокойство. Он продолжал рассказывать, с отсутствующим взглядом синих глаз.

— Через несколько мгновений после того, как Барзак выкрикнул свое проклятье, в церковь ворвались крестоносцы и убили его. Я все видел и слышал и едва успел выхватить реликвию из мертвой руки араба, пока ее не растоптали и не уничтожили навеки.

— Если она действительно проклята, для нее есть только одно место — Храм Гроба Господня, — произнес Джеффри, уверенный, что Петру следовало не трогать реликвию. Пусть лучше бы ее растоптали, и она уже никому не сумела бы причинить вреда. — Отнеси ее туда и расскажи священникам, что ты видел. Может, они сумеют…

— Ничего они не сумеют! — выплюнул Петр. — В этом мире нет ничего более опасного, чем святая реликвия, которую проклял хороший человек. Она не может оставаться в Иерусалиме: кто знает, что произойдет, попади она в дурные руки? Злодей может использовать ее для своих целей, а в итоге начнется полный хаос. Нет, есть лишь одно место, где она не причинит вреда, и это Рим, рядом с гробницами святых отцов. Так ты уверен, что не поможешь мне?

— Я не могу бросить свои обязанности, — рассудительно ответил Джеффри. — Но если реликвия так опасна, как ты говоришь, значит, нужно рассказать об этом предводителям крестоносцев. Уж они-то придумают, как уберечь ее от злоумышленников.

Петр кинул на него взгляд, показавший, что он считает крестоносца слабоумным, коли тот готов поверить жестоким и жадным людям, которые ввели такие же жестокие и жадные войска в Святой Город.

— Она не будет здесь в безопасности, только не среди этих мясников.

— Значит, положи ее на место и никому ничего не говори, — предложил англичанин. — «Мясники» не нападут на храм, тем более что разграбление закончилось… Особенно на тот храм!.. И твоя реликвия будет в большей безопасности, чем во время путешествия в Рим.

— Я в тебе ошибся, — с горечью сказал Петр. — Я думал, что ты — человек высоких идеалов, а ты такой же, как все остальные, да еще и дурак.

Он повернулся и пошел прочь. Его шаги эхом отдавались в пустом внутреннем дворике, в городе, пахнувшем смертью.

После того как принц исполнил свой религиозный долг во время долгой и напыщенной службы благодарения, Джеффри на целую неделю оказался очень занят, восстанавливая в городе закон и порядок.

Нужно было потушить пожары, накормить и расселить солдат, найти конюшни для лошадей и разделить трофеи так, чтобы все сочли это справедливым. Требовалось починить стены, разрушенные во время атаки, и составить планы их укрепления на случай ответного нападения.

Дневные дела закончились, раскаленный красный шар солнца опускался к горизонту.

Джеффри и Роджер Даремский возвращались в свое временное пристанище на улице Гроба Господня. Для гражданских установили комендантский час, поэтому улицы были почти безлюдными. Вдоль пыльной улочки хромал старый, одетый в черное грек, а навстречу ему торопился мужчина, ведущий на поводу осла с тележкой, полной фруктов. Два монаха спешили к Храму Гроба Господня, где звонили колокола, оповещая о начале последней дневной службы.

Джеффри был слишком занят, чтобы думать о странном разговоре с Петром, но неожиданно вспомнил о нем, узнав в одном из монахов Уильяма Пичарда. Пичард, одетый в рясу бенедиктинца, нес на плече какой-то мешок, а в сильной руке сжимал крепкий посох. Второй монах крестоносцу очень не нравился — это был пронырливый нормандец с хитрым лицом по имени Юлий. Несколько месяцев назад тот оказался замешан в неприятную историю с похищением золотого распятия, и хотя ничего доказать не сумели, Джеффри весьма сомневался в порядочности этого человека.

— Мы завтра на рассвете уходим, — сказал Пичард, обменявшись обычными приветствиями с друзьями. — Я отсутствовал уже три года и сомневаюсь, что папа может и дальше обходиться без меня. — Он весело подмигнул обоим рыцарям, очевидно, предвкушая возвращение домой.

— Бог в помощь, — сказал Роджер, дружески сжав плечо монаха. — Пусть твой путь будет быстрым и легким, и не пей воду, от которой отказываются твои лошади. Когда-то так сказала моя матушка, и ее совет всегда служил мне верой и правдой.

— Ты направляешься в Рим? — спросил Джеффри у Юлия, с беспокойством думая, что это не самый лучший спутник для Пичарда, особенно если монах согласился на просьбу Петра взять с собой реликвию. Нормандец казался ему человеком скрытным и ненадежным.

Юлий пожал плечами, и на его лице промелькнуло хитрое выражение.

— Вероятно, часть пути проделаем вместе. Все зависит от того, какие возможности откроются передо мной по дороге.

Роджер посмотрел на него пренебрежительно.

— Думаю, не так уж и много. Все лучшее мы разграбили по пути сюда, и я сомневаюсь, чтобы там хоть что-то осталось.

— В любом случае, у меня на такие развлечения нет времени, — серьезно вставил Пичард. Он доверительно понизил голос и огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что никто не подслушивает. — Мне дали поручение — доставить Его Святейшеству в Рим реликвию. Я не хочу держать при себе такую вещь дольше, чем следует, и намереваюсь путешествовать как можно быстрее.

— Реликвию? — спросил Юлий, и что-то в его голосе очень не понравилось Джеффри. — Я слышал что-то про локон Непорочной Девы… Ну, и мы все отбили себе по кусочку Скалы Авраама на Храмовой Горе. — Он постучал по сумке, в которой лежал осколок камня.

— Не все, — назидательно сказал Джеффри.

— У меня есть частица Истинного Креста, — совсем тихо произнес Пичард. — Залитая драгоценной кровью Господа нашего Иисуса.

Интерес Юлия заметно возрос.

— Неужели она существует?

— Существует, — самоуверенно ответил Роджер. — Как вам известно, мой отец — епископ Дарема, и он рассказывал мне про Истинный Крест. Очень долго никто не знал, что с ним произошло, и решили, что он так и сгнил там, на горе. — Он небрежно махнул рукой в сторону, где, по его мнению, распяли Христа. — А потом стало известно, что Дева Мария забрала его домой, разрубила на кусочки и дала по обломку каждому из апостолов.

— Сама? — скептически спросил Юлий. — Говорят, те кресты были очень тяжелыми.

— О да, — беспечно ответил Роджер. — Она была женщиной сильной.

— Я не уверен, что это правда, — заметил Джеффри, гадая, в самом ли деле епископ Даремский рассказывал Роджеру эту историю, или тот услышал что-нибудь совершенно другое, но приукрасил как следует, чтобы звучало поинтереснее. — Никто не знает, что случилось с крестом, однако утверждали, что одна из частей хранилась у императора Константина.

— Моему ордену много столетий известно, что обломок креста оставался в Иерасулиме, — заявил Пичард. — Поэтому я и не удивился, когда меня попросили доставить его в Рим.

— А где он? — с любопытством спросил Юлий.

— В надежном месте, — ответил Пичард. — Я один знаю, где именно.

Лицо Юлия разочарованно вытянулось, а Джеффри снова подумал, не посоветовать ли Пичарду отказаться от такого спутника. Но монах никогда не был глупцом, и крестоносец решил, что тот знает, что делает.

— Я рад, что мы встретились, Джеффри, — продолжал Пичард, — потому что мне от тебя кое-что нужно. Я неуклюже обращаюсь с пером, а у тебя почерк красивый и аккуратный. Послужишь мне писцом? — Не дожидаясь ответа, он порылся в сумке, вытащил пергамент, чернила и перо и выложил все на низкую стену.

Англичанин послушно шагнул вперед, взял перо, окунул его в чернила и вопросительно поднял брови, дожидаясь диктовки монаха. Его уже не в первый раз просили писать письма во время крестового похода. Грамотный рыцарь — явление необычное, и хотя большинство воинов считали образование анафемой, все равно время от времени обращались к нему за помощью. Он склонился над пергаментом, а Пичард негромко заговорил:

— Сие есть частица Истинного Креста, залитая кровью Господа нашего Иисуса, хранившаяся в Храме Гроба Господня в Иерусалиме…

Роджер наклонился, глядя, как слова ложатся на пергамент.

— Да-да. Реликвии необходимо письменное подтверждение, чтобы все знали, что она подлинная. Напиши свое имя, чтобы выглядело официально.

— И дату, — с готовностью добавил Юлий. — Тогда станет понятно, что ее нашли после того, как освободили Святой Город от нечестивцев, и никто не будет сомневаться в ее подлинности.

— И печать, — посоветовал Роджер. — Здесь требуется печать.

— У меня печати нет, — ответил Джеффри, который не носил тяжелых перстней, какими многие запечатывали свои письма. Он уже закончил выводить своим аккуратным, округлым почерком латинские слова, и теперь ждал, когда жаркое вечернее солнце высушит чернила.

— Значит, возьми мою, — предложил Роджер, стягивая со среднего пальца массивное кольцо. — Мой отец купил себе другое, побольше, а это отдал мне.

Роджер не умел писать, и ему никогда не приходилось прикладывать печать к документам, но перстень был золотым, и он его очень любил. Он представлял собой диск размером с серебряный пенни и был украшен крестом, увенчанным митрой. Это означало, что епископ Даремский является прелатом.

Джеффри взял перстень и притиснул его к воску, которым Юлий капнул на пергамент.

— Вот так, — удовлетворенно сказал нормандец. — Теперь на нем стоит печать могущественного епископа. Никто не осмелится задавать вопросы о его подлинности.

Учитывая сомнительную репутацию многих епископов — в частности, отца Роджера, — Джеффри не был в этом так уверен, но решил придержать язык за зубами и начал старательно помахивать пергаментом, чтобы воск застыл. Потом протянул документ Пичарду. Тот взял его и спрятал назад в суму. Снова зазвенели колокола, собирая к молитве, и монах повернул в Храму Гроба Господня. Остальные пошли следом.

— Вы слышали, что здесь произошло? — спросил Роджер, глядя на странную мешанину башенок и куполов Храма. — Майлз из Клермонта, который атаковал именно это место, наткнулся на араба, и тот заявил, что он верный слуга нашей Церкви — и потребовал, чтобы за это его и его семью пощадили. Ну, Майлз объяснил ему, что происходит с нечестивцами, которые оскверняют наши святыни своими погаными руками. О чем, интересно, думали священники, впуская араба в такое место?

— Традиция, — тихо отозвался Пичард. — Род Барзака долгие годы охранял реликвию. Он действительно был преданным слугой нашей Церкви, и Майлзу не следовало его убивать.

Монах прощально кивнул Джеффри и Роджеру и вошел в церковь. Юлий торопливо шагнул за ним, а англичанин с тревогой смотрел им вслед. Напрасно Пичард рассказал нормандцу о реликвии, и лучше бы Юлию не пускаться завтра утром в путь вместе с монахом. Кроме того, Джеффри не знал, правильно ли он поступил, сказав Петру, что Пичард достоин доверия. Крестоносец опасался, что готовность Пичарда доставить реликвию в Рим вовлечет того в большие неприятности.

Он посмотрел, как оба монаха шли в сторону алтаря, и пошел следом, решив через церковь срезать путь к своему временному жилищу, расположенному в переулке по другую сторону здания. Уже шла вечерняя служба, и по нефу растекался опьяняющий запах ладана. Священники столпились вокруг высокого алтаря, распевая псалом, их голоса эхом отдавались в часовнях, составлявших небольшую церковь. Внутри было прохладно, особенно после дневного зноя, и Джеффри захотелось задержаться ненадолго и насладиться покоем, но у Роджера были другие планы, и он начал потчевать своего друга красочными описаниями нового борделя, в который он хотел сегодня сходить. Когда Джеффри остановился, Роджер потянул его за рукав, поторапливая рыцаря.

Они вышли в заднюю дверь и направились к узкому переулку, где располагалось их пристанище. Роджер разливался соловьем, описывая прелести Дворца Наслаждений Абдула. Джеффри слушал вполуха, больше озабоченный Пичардом и Юлием, чем рассказом о проститутках. Из этих мыслей его вырвало бранное восклицание Роджера — некто в коричневой рясе грубо оттолкнул их с дороги. Сначала Джеффри показалось, что это Петр, но человек был моложе, и у него было больше волос. Он метнулся к куче каких-то тряпок, упал на колени и горько, глухо застонал.

Джеффри ощутил острый укол тревоги, когда разглядел, что это вовсе не куча тряпок, а еще один человек в коричневой рясе, и человек этот мертв. Рыцарь быстро подошел к скорбящему монаху и посмотрел ему через плечо. Там лежал Петр с белым, как воск, лицом, и его синие глаза невидяще смотрели в темнеющее вечернее небо.

— Крови нет, — произнес Роджер, рассматривая тело опытным взглядом человека, который видел слишком много трупов. — Должно быть, с ним случился удар.

— Он говорил, что умрет, — прорыдал друг Петра. — Сразу же, как только отдаст… — И замолчал, словно понял, что об этом лучше не говорить.

— Реликвию? — спросил Джеффри, глядя, как монах поднимается на ноги и тревожно пятится от него. — Частицу Истинного Креста?

— А ты откуда об этом знаешь? — монах боязливо огляделся.

— Петр просил, чтобы я доставил ее в Рим, — объяснил Джеффри. — Я отказался, так что он поручил это кому-то другому. Кто ты?

— Марк, — прошептал монах. — Мы с Петром состоим в Ордене, именуемом Братство Креста, и посвятили свою жизнь поклонению Святому Распятию.

— Но не тому, кто на нем умер? — спросил Джеффри, подумав, что у них в головах все перепуталось.

— Крест — святая вещь, наделенная великой силой, — отозвался Марк, вытирая рукавом глаза. Это прозвучало так, будто он наизусть читает строчки, которые запомнил механически. — Он достоин нашей совершенной преданности. Некоторые ордена поклоняются какому-нибудь святому.

— Сколько же частей Истинного Креста находится в Иерусалиме? — спросил Джеффри. — Мне показалось, что существует только один фрагмент.

Марк посмотрел вниз, на Петра, и на его глаза снова навернулись слезы, но он все же ответил на вопрос.

— Кусочек здесь, в Храме Гроба Господня, самый священный, потому что он залит кровью Христа. Но в городе есть и другие частицы, и все они достойны наших молитв и поклонения.

— Есть большой кусок в Церкви святой Катерины, — вмешался Роджер, широко разведя руками. — От него откалывают щепки и продают за пять золотых монет.

— Этот кусок наш Орден не признает, — сказал Марк, шмыгнув носом и вытерев его о рукав. — Но и он может быть истинным, как мне кажется. Во всяком случае, он не настолько святой, как тот.

Услышав его слова, Джеффри заподозрил, что какой-то бессовестный клирик отрубил кусок дерева и теперь делает себе состояние, обманывая доверчивых покупателей. Он представил себе, как эти щепки расползаются по церквям и монастырям всего христианского мира, где им поклоняются и верят, что они наделены чудодейственной целительной силой. Храмы и монастыри, обладающие святыми реликвиями, могут заработать кучу денег, и большинство из них готовы немало заплатить, чтобы заполучить реликвию. Джеффри чувствовал, что коммерческая деятельность в церкви святой Катерины, вероятно, первое звено в длинной цепочке обманов и мистификаций, которые последуют за крестовыми походами.

— Несчастный Петр, — снова заплакал Марк. — Он сказал, что умрет, и не ошибся.

— Почему он это сказал? — Джеффри слышал, как Петр говорил, будто Пичарда ждет смерть, но про собственную кончину, насколько ему помнилось, не упоминал.

— Проклятье, — прошептал Марк. — Проклятье Барзака.

— Проклятье? — переспросил Роджер, быстро делая шаг назад. — Какое еще проклятье?

— Барзак заявил, что любой, кто хоть пальцем прикоснется к реликвии, погибнет. — Марк жалобно шмыгнул носом. — Петр трогал ее, чтобы передать монаху, который должен доставить реликвию в Рим. И сказал, что как только отдаст ее, тут же умрет. Я надеялся, что проклятье Барзака не подействует, но Петр был уверен, что подействует, поэтому не разрешил никому из нас прикасаться к реликвии. Он пожертвовал собой, чтобы спасти нас.

Джеффри наклонился, чтобы тщательней осмотреть тело. На нем не было ни одной видимой раны. Он провел рукой по голове монаха и не нашел ничего; видимо, удара по голове тоже не было. Насколько мог понять рыцарь, Петр умер от естественных причин.

— И он встретился с Создателем сразу же, как только передал эту штуку Пичарду? — спросил Роджер, с беспокойством глядя на собственную суму, в которой лежала недавно купленная щепка. — Господи, спаси нас и помилуй!

— Это было частью проклятья, — объяснил Марк. — Стоит только прикоснуться к реликвии, и, если хочешь остаться в живых, должен держать ее при себе. Пичард тоже умрет, как только передаст ее папе. И папа умрет, когда поместит ее в свои подвалы.

— Может быть, Петр так крепко верил в проклятье, что, передав реликвию Пичарду, утратил волю к жизни, — рассудительно заметил Джеффри, зная, какой властью обладает человеческое сознание. — Мне кажется, что он сам накликал свою смерть.

— Он верил, — согласился Марк. — Но и ты бы поверил, если бы услышал проклятье Барзака. Оно родилось из глубокой скорби и сильной ярости, потому что его предали те, кому он верил. Реликвия проклята, и я рад, что скоро она исчезнет из моего города.

Реликвия и проклятье не выходили из головы Джеффри весь вечер, так что он рано покинул Дворец Наслаждений Абдулы, оставив Роджера наслаждаться его прелестями. Он думал о вере Петра в то, что тот умрет сразу же, как только передаст реликвию Пичарду, и пришел к выводу, что старик умер просто потому, что его сердце перестало биться. Подобное со стариками случается, и то, что он умер именно в день, когда отдал реликвию Пичарду, было простым совпадением. Или же он так сильно верил в проклятье, что напугал себя до смерти. Однако спал Джеффри в эту ночь очень беспокойно.

На следующий день он проснулся еще до зари, от громового храпа Роджера, и пошел к мессе в Храм Гроба Господня. Там было всего несколько крестоносцев, потому что религиозное рвение предыдущей недели уже улеглось. Пока священники проводили службу, Джеффри побродил по зданию с его многочисленными нишами и в конце концов отыскал маленькую часовню Святого Распятия. Рыцарь тихо вошел в нее, не желая мешать молитвам двоих коленопреклоненных монахов в коричневых рясах.

Джеффри посмотрел на алтарь, украшенный большим золотым крестом. В центре креста имелось небольшое углубление с маленьким стеклянным окошком на крохотной петле. Один из монахов, которому, похоже, больше хотелось поговорить, чем молиться, рассказал Джеффри, что там хранилась частица Истинного Креста — до тех пор, пока Барзак не выхватил ее оттуда и не прокричал свое ужасное проклятье. Теперь там пусто, и Братство Креста лишилось своей самой священной реликвии. Какие-то храбрецы, шептал монах, решились доставить ее в Рим. Есть надежда, что там можно будет снять проклятье с помощью святых мощей апостола Петра.

Месса окончилась, и Джеффри вышел наружу, в город, только еще пробуждающийся к жизни. Кукарекал петух, и небо начинало светлеть. Через час взойдет солнце, и Иерусалим начнет поджариваться под его палящими лучами. По узким улочкам уже грохотали повозки, доставлявшие продукты на рынки. Немногочисленные уцелевшие горожане, сумевшие спастись, потому что были христианами или надежно прятались, пока не закончилась резня, опасливо шли по своим делам. Тут и там с важным видом расхаживали рыцари, победители павшего города. Группа пехотинцев, пьяно покачиваясь, направлялась к крепости — их ночь, полная выпивки и разврата, закончилась.

Поскольку ворота еще не открывали и никто пока не мог покинуть город, Джеффри решил навестить Пичарда. Он хотел спросить монаха, почему тот решился взять в свой долгий путь к Риму такую опасную реликвию. Кроме того, он хотел сказать Пичарду, что тот мог бы выбрать более подходящего спутника, чем нечистого на руку Юлия. Джеффри дошел до небольшой гостиницы у церкви святого Иакова, где остановился Пичард. Крупный бенедиктинец, прохлаждавшийся на скамье у гостиницы, сказал, что монах еще не ушел, но собирался сделать это в течение часа.

Джеффри поднялся по неровным деревянным ступенькам на верхний этаж и постучал в дверь. Ответа не последовало, и он постучал снова, на этот раз сильнее. Когда никто не ответил и в третий раз, Джеффри вытащил из-за пояса короткий кинжал, взялся за ручку и распахнул дверь.

Пичард был в комнате. Полностью одетый, он лежал на кровати. Сначала Джеффри решил, что монах мертв, потому что тот лежал неподвижно и лицо у него было странного серовато-белого цвета. Потом он заметил, что грудь несчастного слабо вздымается и опускается. Джеффри быстро осмотрелся по сторонам, желая убедиться, что нигде в тени не притаился Юлий с оружием в руках, но комната была пуста. На скамье лежали два собранных в дорогу мешка, на них — аккуратно свернутый дорожный плащ Пичарда. Похоже, он уже собирался уходить.

Джеффри подошел к кровати и взял монаха за запястье. Под пальцами билась жизнь. Пульс был сильнее, чем Джеффри ожидал, поэтому он схватил монаха за плечи и как следует встряхнул. Бенедиктинец открыл тусклые глаза, облизал губы и даже сумел слабо улыбнуться.

— Джеффри! Я думал, что уже никогда не увижу живого лица!

— Что ты имеешь в виду? — сердито спросил Джеффри. — С тобой ничего не случилось — нет ни раны, ни болезни. Вчера ты прекрасно себя чувствовал, и я не знаю ни одной болезни, которая с такой скоростью может убить человека.

Это была ложь. Джеффри мог перечислить несколько отвратительных заболеваний, которые превращали здорового человека в труп за несколько часов, но в основном они были обусловлены сырым, нездоровым воздухом или начинались, если человек пил отравленную воду. Пичард был опытным путешественником и знал, как избежать подобного риска.

— Реликвия, — тихо произнес Пичард. — Вчера вечером она лежала в мешочке у меня на шее, а утром, когда я проснулся, — исчезла. Кто-то ее забрал. И теперь я умру.

— Не умрешь, — решительно сказал Джеффри. — Здоровые люди не умирают просто так.

— Проклятье, — прошептал Пичард. — Проклятье Барзака. Он сказал, что любой, кто прикоснется к реликвии, а потом расстанется с ней, умрет.

— Чушь, — возразил Джеффри, пытаясь усадить монаха. Пичард безвольно повалился обратно. — Барзак мог заявить все, что угодно, но разумные божьи люди не должны верить в такую ерунду. Нечестивцы проклинали нас всю дорогу от Константинополя до Иерусалима, но мы этого не замечали. Чем этот Барзак отличается от них?

— Дело в Истинном Кресте, — шепнул Пичард. — Я почувствовал, что мои силы угасают, как только с меня сняли мешочек. Я не сумел этого предотвратить.

— Если ты веришь во всю эту чепуху, зачем вообще согласился взять реликвию в Рим? — раздраженно спросил его Джеффри.

— Потому что это мой священный долг, — прошептал Пичард. — Оно должна попасть в Рим, где ее могут спрятать куда-нибудь, чтобы никто не использовал ее во зло. Я знал, что умру, если возьму это на себя, Петр повел себя честно и все рассказал, но я надеялся, что буду в безопасности, пока не доберусь до дома.

— Думаю, тебя ограбил Юлий, — с омерзением произнес Джеффри. Он жалел, что не остался с Пичардом вчера ночью и не придумал какую-нибудь причину, по которой Юлий не мог бы пойти с монахом. Он просто не предполагал, что нормандец украдет обломок креста так быстро.

— Это не Юлий, — возразил Пичард. — Это был друг Петра — Марк. Я очень хорошо разглядел его лицо в лунном свете. Думаю, Братство передумало и решило оставить реликвию здесь, а не отправлять в Рим, как хотел Петр. Я не могу их за это винить.

— Мне показалось, что они считали эту штуку опасной и хотели убрать ее из города. — Джеффри вспомнил разговорчивого монаха, с которым беседовал только сегодня утром.

Монах совершенно точно не жалел о том, что проклятая реликвия исчезла.

— Так считал Петр, но, возможно, не все братья соглашались с ним. Неважно, моя роль уже сыграна. Я должен был ее доставить, и я обречен.

— Нет, — сказал Джеффри. — Если ты допустишь, чтобы эта мысль завладела тобой, тогда, конечно, умрешь. Но ты можешь с этим бороться. Нет никаких причин, по которым ты не должен сном увидеть Рим.

— Я бы хотел увидеть Тибр, — прошептал Пичард. — Нет в мире другой такой реки, как Тибр.

Джеффри подхватил его подмышки и поставил на ноги.

— Значит, пойдем со мной на улицу. Увидишь солнце и небо, и тебе станет лучше. Твое время умирать еще не пришло.

Он повел Пичарда по комнате, спотыкаясь под его немалым весом, с трудом спустился по лестнице и выволок монаха на свежий воздух. Пичард поднял голову, сощурился, глядя на светлеющее небо, и его губы тронула улыбка. Он отпустил плечи Джеффри и прислонился к стене.

— Может быть, ты и прав, — сказал он. Джеффри заметил, что на лицо монаха возвращаются краски. — Здесь я чувствую себя лучше.

— Дыши глубже, — посоветовал Джеффри. — И сядь на лавку рядом со своим товарищем.

Тот услужливо подвинулся, давая Пичарду место, и пробормотал что-то про тех, кто пьет больше, чем следует, перед долгим путешествием. Пичард не стал его поправлять. Он сидел, закрыв глаза и наслаждаясь утренним солнцем, и чувствовал, что к нему возвращаются силы.

Джеффри скоро надоело стоять на одном месте, и он прошелся до конца улочки. Там остановился, глядя на солнечные лучи, косо падавшие на пыльную дорогу. По всему городу звонили колокола, улицы сделались оживленными. Внезапно из-за угла с грохотом выкатилась повозка, с которой сыпались фрукты. Возницы не было, за повозкой бежали люди и кричали тем, кто впереди, чтобы ее остановили. Но Джеффри вряд ли смог бы удержать понесшую лошадь, и он совершенно не собирался рисковать жизнью, хватаясь за вожжи: существовала опасность, что он попадет под колеса или лошадь растопчет его копытами. Он прижался к стене, и повозка прогрохотала мимо. Прямо возле лавки, на которой сидели Пичард и толстый монах, у повозки треснула ось.

Она накренилась, а потом с оглушительным треском рухнула набок. Лошадь споткнулась и упала на колени, громко заржав от боли и ужаса. Во все стороны полетели фрукты, к ним кинулись люди, стараясь подобрать как можно больше, пока не появился хозяин. Джеффри побежал к лавке и в ужасе остановился.

Or повозки отломился кусок, похожий на копье, и насквозь пронзил гревшегося на солнышке Пичарда. Рядом с ним сидел, распахнув рот, потрясенный толстый монах. По его мясистому лицу текли струйки пота. Джеффри увидел, что монах не пострадал, и обернулся к Пичарду.

Бенедиктинец был мертв. Он сидел в позе, в которой оставил его Джеффри, с закрытыми глазами, и на губах его играла удовлетворенная улыбка. Рыцарь отшатнулся, в голове бушевал вихрь мыслей. Что это — ужасное совпадение? Или проклятье Барзака на самом деле действует? Он дрожащей рукой потер лицо, не зная, во что верить. Пичард погиб. Петр умер. Реликвия исчезла, вернулась в Братство, и Джеффри надеялся, чтотам ее сумеют сохранить, чтобы она больше никогда не губила жизни хороших людей.

В маленьком домишке, в бывшем еврейском квартале города, Марк снял с шеи небольшой кожаный мешочек и протянул его Юлию. Юлий с улыбкой взял мешочек, ослабил завязки и заглянул внутрь. Потом потряс, и на его ладонь выпал кусочек дерева длиной с палец.

— Я прослежу, чтобы она добралась до Рима, — пообещал Юлий, положив реликвию обратно в мешочек и засунув его в свою суму. — Пичард был жадным и продажным, он мог бы сплавить ее первому попавшемуся бесчестному торговцу реликвиями, предложившему хорошие денежки, но я не подвержен подобным слабостям.

— Смотри, чтобы с тобой этого не случилось, — предостерег его Марк, упав на колени. Внезапно им овладела странная вялость. Реликвия была готова забрать свою третью жертву, и Марк знал — если Юлий не сумеет доставить ее в Рим, где реликвию спрячут в самые глубокие подвалы вместе с мощами святых, то будут еще жертвы. К проклятью Барзака следовало отнестись серьезно, и Петр был прав, устроив так, что реликвию заберут из города. Он просто выбрал не того человека. Какая удача, что рядом оказался Юлий, сумевший дать совет и предложить помощь. — А теперь иди.

— Я уже ушел, — сказал Юлий, взяв дорожный мешок и направляясь к двери. — Допей вино, которое я тебе принес, прежде чем пойдешь и расскажешь братьям о нашем успехе. Оно подкрепит тебя, ты что-то очень бледен.

Марк взял предложенный кубок и осушил его. В это время Юлий выскользнул за дверь и запер ее за собой. Марк вздрогнул, услышав, как в замке поворачивается ключ. Он с трудом встал на ноги и дотащился до двери, подергал ее и понял, что она не откроется. Странно, почему Юлий запер дверь, хотя сам только что велел ему пойти к братьям и рассказать им, что произошло. Марк покачнулся. Кружилась голова, его тошнило. Он вернулся к столу, где стоял нетронутый кубок Юлия. И тогда Марк понял.

Юлий отравил его и запер в этой отдаленной лачуге, чтобы никто из Ордена не узнал, что он натворил. Но почему? Марк отдал Юлию реликвию добровольно и охотно. Он рухнул на пол — ноги сделались, как ватные, и больше не держали его. Ответ на этот вопрос тоже очевиден: вовсе не у Пичарда, а у Юлия были сомнительные побуждения. Юлий собирался воспользоваться реликвией для своих собственных целей.

Взор Марка застлало пеленой, он больше не чувствовал ног. Если бы Юлий не отравил его, умер бы он или нет? Он прикасался к реликвии, когда выкрал ее у Пичарда, чтобы убедиться в ее подлинности, и сам подписал себе приговор. Но случилось бы это или нет? Проклятье Барзака не имеет никакого отношения к решению Юлия совершить убийство. Или имеет? Закрыв глаза, Марк подумал о том, сколько еще людей погибнет, пока реликвия доберется до Рима. И улыбнулся. Одним из них будет Юлий, потому что прикоснулся к ней своими нечестивыми руками. Но сколько еще?

И тут его накрыла тьма.

АКТ ПЕРВЫЙ Девоншир, 1194 год

Грузовое судно скользило по зеркальной речной глади. Оставалось пройти последние полмили. Единственный парус был спущен — течения хватало, чтобы корабль добрался до места стоянки у причала. Короткое и приземистое судно под названием «Мария и Младенец Иисус», нагруженное бочонками с вином из Анжу и сушеными фруктами из Прованса, низко сидело в воде. Погода на обратном пути из Сен-Мало была хорошей, не то, что по дороге туда. Тогда шкипер боялся, что не доберется живым до гавани со своим грузом девонширской шерсти и тканей из Эксетера. Торгилс, хозяин судна и его капитан, клялся, что это будет последний рейс сезона.

Действительно, в ноябре уже опасно пересекать Ла-Манш. После того, как судно разгрузят в Топсхеме, он отведет «Марию» на несколько миль назад, в Долиш, и оставит ее на приколе для ремонта, а сам до Пасхи будет жить в своем прекрасном новом доме, с молодой светловолосой женой. Эта мысль согревала его, несмотря на промозглый туман, висевший над рекой, хотя боль в суставах напоминала, что он стареет — на двадцать лет старше, чем прелестная Хильда.

Судно степенно скользило с приливной волной. Торгилс склонился над рулевым управлением, следя, чтобы нос судна уперся в причал именно там, где положено. Он посмотрел налево и увидел бескрайние болота, простиравшиеся до далеких низких холмов. А если взглянуть назад, то почти можно увидеть Долиш и вообразить себе теплые объятия Хильды…

Впереди тянулась река, быстро сужавшаяся и через пять миль вверх по течению достигавшая Эксетера. По правому борту лежала деревня Топсхем со своими гостеприимными пивными и борделями, хотя в последнее время он в них и не нуждался.

Шкипер посмотрел вниз, где его команда из шести человек уже выстраивалась вдоль фальшборта, чтобы пропеть традиционный благодарственный гимн Святой Деве за то, что они сумели вырваться из опасных объятий моря. На этот раз рядом с ними стоял и единственный пассажир.

Странный он человек, этот Роберт Бландус, размышлял Торгилс, вслушиваясь в достигшее своего крещендо пение, пока тупой нос «Марии» прижимался к причалу. Появился в последнюю минуту, как раз, когда они собирались отплывать из Сен-Мало. Шкипер заметил, что Бландус то и дело оглядывался на кипящую суету причала и заметно расслабился, лишь когда расстояние между кораблем и берегом увеличилось. Торгилс подозревал, что пассажир либо бежал от закона, либо обзавелся неподходящими знакомыми, которые его разыскивали. Но шкипера все это не касалось, а серебряных английских и французских монет, предложенных Бландусом за проезд, оказалось вполне достаточно, чтобы Торгилс принял его на борт, не задавая лишних вопросов.

Ахтерштевень ударился о причал, и на берегу с готовностью привязали канат к одному из трех деревьев с обрезанными верхушками. Торгилс, перекинув руль на правый борт, дал приливу развернуть корму «Марии» полукругом, чтобы она прижалась левым бортом к шероховатой каменной стенке. Как только канат бросили на берег, пассажир нетерпеливо подошел к проему в фальшборте, где должны были перекинуть трап. Он уже привязал к спине огромный тюк с поклажей, и Торгилс решил, что это просто странствующий торговец, из тех, что продают по городкам и деревням нитки, иголки и ленты. Однако было необычно, если не сказать — поразительно, чтобы такие торговцы ради своего ремесла пересекали Ла-Манш, и шкипер подумал, что у пассажира, вероятно, семья в Британии.

Как только трап скользнул на берег, пассажир поспешно ступил на него, небрежно махнув на прощанье команде. Причал в Топсхеме представлял собой короткую каменную стенку с илистыми берегами по обеим сторонам. Суда подплывали сюда на разгрузку во время прилива, а все остальное время лежали на боку на толстом слое ила, который тянулся на долгие мили до самого моря в Эксмуте.

Роберт Бландус никогда раньше здесь не был и теперь с презрением рассматривал маленький порт. Привыкший к большим гаваням, таким, как Саутгемптон или новое творение короля Ричарда в Портсмуте, сейчас он видел перед собой ряды домишек, которые сползали вниз по восточному берегу реки, до самого причала, где кособочились склады и сараи. В центре длинной главной улицы высилась церковная башня из белёного камня, а там, где есть церковь, обязательно найдутся одна-две гостиницы.

Он подумал, что нужно позаботиться о еде и ночлеге, потому что короткий ноябрьский день уже подходил к концу, поправил тяжелую поклажу на спине и направился через холодную грязь у причала в сторону главной улицы. От ледяного восточного ветра покалывало щеки, и это напомнило ему, что теплый климат Франции остался позади. Хорошо хоть, ушам тепло — он натянул на лоб и вниз, до самой шеи, шерстяную шапку. Заостренная верхушка шапки упала набок. На пассажире была объемистая кожаная куртка, толстые саржевые штаны и башмаки на деревянной подошве. Он целеустремленно шел в сторону деревни. На кончике мясистого носа повисла капля, выпуклые синие глаза слезились. Пассажир рассматривал пеструю мешанину строений. Некоторые были каменными, но большинство — деревянные или глинобитные: остов из бревен строители промазывали смесью глины и соломы, а крыши крыли тростником.

Узкая улица выглядела оживленной. Грузчики таскали большие тюки шерсти или толкали перед собой ручные тележки, нагруженные товаром с причала. Обычная толпа зевак и ремесленников, женщин и стариков толкалась вокруг полосатых холщовых палаток по обеим сторонам грязной улицы. Попрошайки и калеки жались к стенам, а у ворот церкви прокаженный с надеждой протягивал миску за подаянием. За неуклюжими ларьками располагались постоянные лавки. Там хозяева откидывали на петлях ставни и выкладывали на получившиеся прилавки свой товар.

Но Роберт Бландус ничего не собирался покупать, ему требовался только ночлег, и он смотрел вверх, боясь пропустить вывеску местного трактира. Поскольку читать умел лишь один человек из сотни, таверны рекламировали себя вывесками над дверью. Рассматривая вывески, он нашел три знакомых знака — куст, якорь и корону. Бландус выбрал корону, потому что она выглядела не такой обветшалой, как остальные, пригнулся и вошел.

Большая комната, занимавшая весь первый этаж, освещалась только пламенем большого очага, горящего в вырытой в середине комнаты яме. Кольцо из больших камней, скрепленное запекшейся глиной, отделяло очаг от камыша, разбросанного по полу. По стенам тянулись скамьи. Несколько табуреток и лавок стояло вокруг очага.

В комнате было полно мужчин, а из одного угла раздавался сиплый хохот парочки шлюх, которые выплясывали с заезжими путешественниками. Воздух казался спертым из-за древесного дыма, пота и пролитого эля; в общем, обычная атмосфера оживленной таверны.

Бландус прошел в дальний угол пивной, не обратив внимания на богохульную брань молодой служанки с подносом, заставленным кружками эля, которая на него натолкнулась. Он отыскал хозяина, угрюмого мужлана с лицом, сильно изуродованным оспой, и договорился о ночлеге и еде. За пенни ему пообещали ужин, две кварты эля и свежую солому на чердаке. Трактирщик показал на широкую лестницу в углу, Бландус скинул поклажу и потащил ее наверх.

Там он увидел дюжину набитых соломой и папоротником дерюжных мешков, лежавших рядами под стропилами крытой тростником крыши. Он выбрал тюфяк, лежавший ближе всех к тусклой сальной свече, мерцавшей на полке, и бросил рядом свою поклажу. На чердаке пока было пусто, но коробейнику хватило осторожности вытащить из своего дорожного мешка маленький кожаный сверток и спрятать его в сумку на поясе.

Внизу ему принесли обещанный ужин и поставили его на грубо сколоченный стол под лестницей, возле целого ряда бочонков эля и сидра. Служанка-сквернословка швырнула ему под нос глиняную миску с бараньей похлебкой, добавив толстый ломоть черствого хлеба с куском жирной вареной свинины. К похлебке полагалась ложка, кое-как вырезанная из коровьего рога, но свинину Бландус ел с помощью собственного кинжала. Потом ему принесли полбуханки ржаного хлеба и кусок твердого сыра, и он решил, что еда была вполне приличной по количеству, если не по качеству; впрочем, после нескольких дней корабельной пищи он не был склонен жаловаться. Выпив две большие кружки сносного эля, он почувствовал, что засыпает, да и на улице совсем стемнело.

Поднимаясь вверх по лестнице, Бландус прочувствовал и свой возраст — почти пятьдесят — и последствия трехдневной болтанки через пролив на маленьком судне, поэтому с радостью опустился на соломенный тюфяк. Он снова открыл дорожный мешок и вытащил из него шерстяной плащ, чтобы укрыться, не удержался и решил еще раз посмотреть на свое самое ценное приобретение. В тусклом свете сальной свечи он порылся в поясной сумке и развернул кожаный сверток, вытащив из него небольшую деревянную шкатулку, украшенную замысловатой резьбой и позолоченной фольгой, большая часть которой уже отлетела, обнажив темное палисандровое дерево. Бландус откинул крышку и снова посмотрел на стеклянный сосуд внутри. Потом вытащил его, вынул позолоченную пробку и вытряхнул содержимое на ладонь. Хотя он уже несколько раз рассматривал эту вещь, она его по-прежнему интриговала — серый предмет, похожий на щепку, в несколько дюймов длины. Высохшая деревяшка, твердая, как камень. Поверхность местами была темно-коричневой; видимо, это и была так называемая кровь. Бландус и не верил, и его ничуть не волновало, что это действительно может быть частью креста, на котором распяли Иисуса. Зато, будучи знатоком реликвий, он знал, что эта вещь обладает огромной ценностью, поскольку к ней приложено необычное подтверждение подлинности.

Цинично, но здраво: он понимал, что если собрать все так называемые фрагменты Истинного Креста, которым поклоняются в аббатствах, монастырях и соборах по всей Европе, из них можно воссоздать не крест, а небольшой лес! Точно так же и части мощей святых и мучеников на самом деле зачастую принадлежали овцам, свиньям и даже птицам. Однако те церкви и аббатства, которые желали привлечь к себе приносящих прибыль паломников, не могли обойтись без одной-двух реликвий — и чем оригинальней выглядели претензии на подлинность, тем они были ценнее.

Роберт Бландус опустил реликвию обратно в сосуд и заткнул его деревянной пробкой. Он казался обычным коробейником, но на самом деле торговал религиозными реликвиями. В их поисках Бландус странствовал по дорогам Англии и часто наведывался во Францию, Испанию и даже в Италию, чтобы отыскать там освященные артефакты. Он гордился тем, что имел дело с реликвиями куда более высокого уровня, чем большинство торговцев, продававших самодельные или откровенно фальшивые предметы; он заработал себе доброе имя, потому что доставал хороший товар. Вот эта реликвия была замечательным прибавлением к его трофеям, потому что к ней прилагалось свидетельство о ее происхождении. Он порылся в шкатулке и достал из нее сложенную полоску пергамента, на которой была сделана короткая надпись на латыни. Сам он прочитать ее не мог, но церковник в аббатстве Фонтревол за серебряную монету перевел написанное: «Сие есть частица Истинного Креста, залитая кровью Господа нашего Иисуса Христа, хранившаяся в Храме Гроба Господня в Иерусалиме». Под текстом стояла подпись Джеффри Мэппстоуна, рыцаря, и, что было особенно важным, над датой — июль 1100 года — имелась небольшая восковая печать — оттиск перстня.

Бландус ухмыльнулся, осторожно положил на место сосуд и пергамент и завернул деревянную шкатулку. К счастью, на свидетельстве крестоносца о подлинности не было упоминания о проклятье Барзака, иначе ценность реликвии упала бы до нуля.

Лежа на соломенном тюфяке и стараясь не замечать нашествия блох, которые стремились воссоединиться со своими французскими собратьями, Бландус сонно перебирал в уме то, что рассказал ему церковник из аббатства. Тот был монахом какого-то небольшого ордена и трудился в архиве Фонтревола, знаменитого аббатства в Анжу, поэтому хорошо знал все сплетни и легенды этого места. Умасленный платой за перевод и несколькими кубками красного вина, он поведал Бландусу, что реликвию привезли в аббатство лет девяносто назад, в самом начале столетия. Ее продал аббатству некий Юлий, прибывший из Марселя, а туда его доставило судно из Святой Земли.

Ему заплатили золотом, потому что имелось подтверждение сэра Джеффри о подлинности реликвии, но в тот же вечер, когда Юлий направлялся к Луаре, чтобы сесть там на корабль, идущий назад к побережью, внезапно, при ясном небе, началась неистовая гроза, и Юлия ударило молнией. Церковник с удовольствием добавил жуткую подробность — когда нашли почерневший труп, обнаружили, что золото расплавилось в единый слиток и прожгло монаху живот!

Аббат приказал сделать для реликвии специальную позолоченную шкатулку, которую поместили в богато украшенный ковчег на алтаре часовни Святого Распятия, в стороне от главного нефа аббатства. Сначала реликвию превозносили, как самое главное приобретение аббатства, но очень скоро она оказалась в немилости, потому что паломникам и калекам, молившимся перед ней, не только не становилось лучше, но, напротив, делалось намного хуже. Через несколько лет реликвии стали избегать, особенно после того, как поползли зловещие слухи о проклятии. Их распускали рыцари и солдаты, возвращавшиеся из первого крестового похода, в особенности новообращенные тамплиеры. Архивариус сказал Бландусу, что теперешний аббат собирается переделывать часовню и хочет либо спрятать реликвию в самый дальний угол крипты, либо и вовсе отослать ее в Рим, чтобы там распорядились ею, как считают нужным.

Роберт Бландус шел через Аквитанию и Анжу в порты Ла-Манша. После осенних поисков реликвий далеко на юге, в Сантьяго-де-Компостела, в Испании, он собирался вернуться домой. Он заглянул в Фонтревол на всякий случай — вдруг подвернется какое-нибудь дельце, может, попадется один из торговцев реликвиями, решивший попытать удачу и продать что-нибудь в знаменитое аббатство. Он следовал своему обычному методу — порыскать, подкупить какого-нибудь служку, знакомого со всеми местными сплетнями, и вдруг так удачно наткнулся на архивариуса. Внимательно выслушав его, Бландус нанял в плохонькой таверне головореза, чтобы тот украл для него реликвию — боковая часовня несколько раз в день оставалась совершенно пустой.

Вор с легкостью вскрыл ковчег своим кинжалом и вытащил позолоченную шкатулку. Могли пройти дни и даже недели прежде, чем кто-нибудь обнаружит, что заброшенная реликвия пропала, а если верить церковнику, власти аббатства, вероятно, вздохнут с облегчением. Нелюбознательный вор, не открывая шкатулку, быстренько отдал ее Бландусу, получил свое вознаграждение, и к сумеркам Бландус уже ушел далеко на север. Он все время был настороже, опасаясь погони, но добрался до Сен-Мало без происшествий, а там продал свою клячу и сел на корабль, идущий в Англию.

Бландус снова улегся на соломенный тюфяк и с удовольствием представил себе, как вернется домой к жене, в Солсбери, продаст все найденные реликвии и на выручку спокойно проживет целую зиму, чтобы весной снова пуститься в странствие.

На рассвете Бландус отправился в путь, купив парочку пирожков с бараниной и небольшую буханку хлеба в одном из ларьков на Хай-стрит в Топсхеме. Он шагал и завтракал, давно привыкнув к долгим пешим путешествиям — не было никакого смысла торговаться из-за пони по эту сторону пролива. Бландус направлялся в Гластонбери в соседнем графстве Сомерсет, чтобы оттуда повернуть на восток, домой, и не особенно спешил. До заката он прошел не меньше пятнадцати миль, хотя осенние дни сделались короткими. На постоялом дворе он справился о самом коротком пути, и неразговорчивый трактирщик объяснил ему, как дойти до Хонитона, а дальше он дороги не знал. Шкипер говорил, что ближайший ориентир — деревня Клист Сент-Мэри, и примерно через час Бландус прошел через крохотную деревушку, имение в которой принадлежало епископу Эксетера.

На дороге за деревушкой, как обычно, было полно народа: пастух гнал стадо коз на рынок, старуха тянула на веревке свинью, группа паломников в широкополых шляпах возвращалась из Кентербери. Мимо прогрохотала повозка с запряженным в нее быком, до краев полная турнепсом, а потом дорога опустела и завернула в густой высокий лес. Восточный ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья. Это не могла быть настоящая чащоба, потому что сразу за спиной по обеим сторонам дороги взбегали вверх по склону холмов полоски полей деревни Клист Сент-Мэри, и все-таки лес был вполне солидный, словно западное продолжение лесов, раскинувшихся на мили на восток в сторону Оттери Сент-Мэри и Сидмаута.

Роберт Бландус не считал себя впечатлительным человеком и привык бродить в одиночку по дорогам многих стран. Меча у него не было, но он всегда ходил с крепким посохом, в основном служившим ему для опоры. Он считал, что простой коробейник вряд ли заинтересует разбойников с большой дороги, хотя предпочитал, если возможно, странствовать в компании.

Сегодня никто не шел в ту же сторону, что и он, и Бландус шагал среди деревьев, не испытывая никаких мрачных предчувствий и размышляя о том, как будет торговаться в аббатстве Гластонбери, чтобы получить за свою примечательную реликвию хорошую цену. Поэтому для него оказалось настоящим потрясением, когда в зарослях у дороги что-то зашуршало, и прежде, чем он успел повернуться, его крепко схватили сзади и жестоко швырнули на землю. Он успел заметить две оборванные фигуры, вцепившиеся в лямки его дорожного мешка, взмахнул посохом и сильно ударил одного по плечу. Завопив от боли, головорез поднял дубинку, сделанную из кривого сука, и опустил ее на голову Бландусу. Он сыпал проклятьями и наносил все новые и новые удары, а когда торговец лишился чувств, несколько раз сильно пнул его под ребра и в живот. Вытащив большой мешок и сорвав с пояса суму, оба разбойника исчезли за деревьями, оставив раненого на дороге.

Вероятно, где-то на небесах — а, может быть, в аду — дух магометанина Барзака с удовольствием отметил, что его проклятье по-прежнему действует отлично.

Высоко в узкой башне сторожки, в эксетерском замке Ружмонт, сидел в тесной, продуваемой всеми сквозняками комнатке коронер графства. Он с трудом произносил латинские слова, написанные на полоске пергамента, по которому коронер водил костлявым пальцем. Сэр Джон де Вольф учился читать, а в возрасте сорока лет это очень утомительно. Его клерк, бывший священник Томас де Пейн, сидел с другой стороны грубо сколоченного трехногого стола, который вместе с двумя табуретками составлял всю мебель в комнате, которую с ворчанием предоставил им шериф. Томас исподтишка следил, как хозяин с трудом читает, неправильно произнося слова, и жаждал помочь ему вместо тупого викария, так плохо обучавшего коронера. Клерк, бывший когда-то наставником в кафедральной школе Винчестера, читал бегло и был талантливым каллиграфом, поэтому ему было так мучительно видеть, что сэр Джон слишком медленно продвигается вперед, но он понимал, что гордость мешает коронеру обратиться к нему за помощью.

На подоконнике напротив стола сидел настоящий гигант и смотрел на улицу сквозь незастекленную прорезь окна, в которой стонал холодный ветер. Его рыжие волосы походили на разметавшийся в бурю стог сена, и у него были огромные обвисшие усы того же ржавого оттенка. Гвин, корнуоллец из Полруана, был спутником и товарищем де Вольфа почти двадцать лет, в походах от Ирландии до Святой Земли. Когда крестоносец года два назад, наконец, вложил свой меч в ножны, Гвин остался с ним, как охранник и служащий коронера. Он опустил ломоть хлеба с сыром, который жевал, и уставился ярко-синими глазами на дорогу, идущую от Хай-стрит до подъемного моста у сторожки.

— По Кастл-стрит скачет какой-то парень, словно дьявол наступает ему на пятки, — объявил он на своем корнуоллском кельтском, на котором всегда разговаривал с коронером, чья мать была валлийкой; от нее тот и научился этому языку.

— Почему ты не можешь разговаривать цивилизованно, а не на этом варварском наречии! — прохныкал клерк по-английски. Он был коротышкой, и такие превосходные мозги оказались заключены в весьма жалкое тело. Маленький, горбатый, хромоногий, с узким, словно прищемленным лицом и срезанным подбородком… То, что его лишили духовного сана из-за того, что он якобы приставал с непристойными предложениями к ученице в Винчестере, сделало его не самым приятным человеком на свете. Гвин, не обращая на него внимания, смахнул с усов хлебные крошки и снова обратился к Джону де Вольфу.

— Я его знаю, это управляющий имением из Клист Сент-Мэри. Бьюсь об заклад, он скачет сюда.

Коронер с омерзением оттолкнул пергамент, с радостью цепляясь за возможность прекратить урок.

— Там уже много недель ничего не случалось, — пророкотал он. Будучи первым коронером Девона, назначенным меньше трех месяцев назад, он должен был рассматривать случаи внезапных смертей, убийства, несчастные случаи, серьезные нападения, изнасилования, пожары, найденные клады, ловлю королевской рыбы и массу других юридических случаев, в основном связанных со сбором средств для короля Ричарда, чтобы помочь ему расплатиться за дорогостоящие войны во Франции, а также выплатить солидный выкуп королю Генриху Германскому, пленившему Ричарда по пути домой из крестового похода.

Гвин не ошибся, потому что скоро на узкой винтовой лестнице, ведущей из караульного помещения, загрохотали шаги. Дерюга, висевшая на двери, чтобы хоть чуть-чуть уберечь комнату от сквозняков, отлетела в сторону, и внутрь вошли двое. Первый был воин в толстой кожаной куртке и круглом железном шлеме, второй — тощий человечек с заячьей губой, в запыленном саржевом плаще.

— Ты опоздал, Гэбриэл, эль весь кончился! — пошутил Гвин, ухмыляясь другу, сержанту из замковой охраны. Старый седой солдат прикоснулся к шлему, приветствуя де Вольфа, которого очень уважал, как закаленного воина.

— Этот человек хочет сообщить о насильственной смерти. Его звать Эйлмер, управляющий из Клист Сент-Мэри.

Управляющий следил за имением, устанавливал очередность работ для бейлифа и был вроде старосты в деревне. Он впервые имел дело с этим новомодным делом — коронером — и смотрел на чиновника одновременно с любопытством и беспокойством.

Перед ним за трехногим столом сидел мужчина такой же высокий, как Гвин, но не такого массивного сложения, одетый в простой черный мундир, подходивший по цвету густым черным волосам, падавшим на воротник, и темной щетине на длинном сухощавом лице. Тяжелые черные брови нависали над глубоко посаженными глазами; крючковатый нос и слегка ссутулившаяся фигура делали его похожим на большую хищную птицу. Эйлмер уже был наслышан о нем, а теперь понял, почему его называли в армии «Черный Джон».

— Ну, что там такое? Нечего стоять, раззявив рот! — рявкнул коронер.

Управляющий вернулся к действительности и торопливо описал, как сегодня утром у дороги нашли израненного мужчину, который меньше часа назад умер. На него наткнулись двое жителей деревни, которые шли, чтобы починить овечьи загоны по ту сторону леса. Один тут же побежал назад в Клист и поднял там шум, но больше ничего не нашли, и бейлиф немедленно отправил Эйлмера в Эксетер, чтобы известить коронера.

— Мы слышали, что тотчас же должны сообщать вам обо всех смертях, коронер, — серьезно сказал он. — Как мы поняли, тело даже нельзя трогать.

Он произнес это так, словно это было самое маловразумительное распоряжение на свете, но де Вольф кивнул.

— Вы поступили правильно, управляющий. Вам известно, кто этот человек?

Эйлмер помотал головой.

— Совершенный незнакомец, шел по дороге. Бог его знает, откуда или куда он направлялся. Не местный, это уж точно.

В то самое время, когда управляющий вел свой рассказ, небольшая группа мужчин сидела на корточках вокруг затухающего костра на лесной поляне, в нескольких милях от Клист Сент-Мэри. Они были растрепаны и неухожены, некоторые одеты в лохмотья, и все выглядели голодными — жалкая шайка разбойников, сбившихся вместе только из-за своей ненависти к властям и страха перед девонширскими законниками. У каждого из этих девятерых имелась своя причина стать лесным изгоем — одни сбежали из тюрьмы, кто перед судом, кто после приговора, не дожидаясь, когда его отправят на виселицу. Побеги совершались нередко, потому что тюремных стражей всегда можно было подкупить, а общины частенько стремились сэкономить расходы на питание, пока осужденные дожидались казни. Кто-то, совершив преступление, искал убежища в церкви, а потом решал отречься от родины. Коронер выслушивал их исповедь и отправлял их, одетых в дерюгу, в порт, чтобы посадить на первое же судно, уходящее прочь из английского королевства. Но, стоило им завернуть за первый поворот на дороге, многие такие отрекшиеся выбрасывали деревянный крест, который обязаны были нести, и растворялись среди деревьев — становились изгоями. Еще кто-то просто убегал, если его обвиняли в совершении преступления, неважно, виновен он был или нет.

Многие люди не доверяли суровому правосудию, свершавшемуся в имениях, графствах или королевских судах, а другие точно знали, что их осудят, и поскольку наказанием за большинство преступлений служила смерть, они выбирали себе прибежище в лесах или на диких болотах. Если подозреваемый четырежды не откликался на вызов в суде графства, он объявлялся вне закона и становился «волчьей головой» — иными словами, любой мог вполне правомочно убить такого человека и, как и за волка, потребовать вознаграждения в пять шиллингов, если принесет голову изгоя шерифу.

Шайка поддерживала свое существование, нападая на путников на дорогах между Клист Сент-Мэри и Хонитоном. Кроме того, они воровали овец и домашнюю птицу в близлежащих деревнях. Кое-кто даже зарабатывал пенс-другой, работая на полях в некоторых деревнях, где старосты закрывали глаза на труд изгоя, если в нем возникала необходимость. Эти люди жили в лесу, спали в шалашах или в норах, которые выкапывали на склонах холмов и на берегу реки, воровали еду на уединенных фермах или покупали ее за деньги, отнятые у прохожих.

Сегодня они собрались вокруг двоих мужчин, напавших на большой дороге на торговца вразнос и ограбивших его, и хотели посмотреть на украденное.

Среди этих людей не было духовной общности, они не делились добычей и, в отличие от больших шаек, не имели настоящего вожака. Наворованное каждый оставлял себе, а те, кому не повезло, ходили голодными. Но любопытство — великая вещь, и всем хотелось взглянуть, что сумели сегодня добыть Герваз Йовиль и Саймон Клейвер.

— Пришлось здорово треснуть ублюдка, — пробурчал Герваз. — Он сильно отбивался. — Разбойник развязал мешок и вытряхнул содержимое на землю.

— Что это за мусор, Господи, прости? — разозлился Саймон, поковыряв ногой маленькие коробочки и свертки. В мешке, кроме относительно чистой рубахи, пары нижнего белья и штанов, только и были что странные свертки.

— Вы вроде говорили, он торговец? — фыркнул один из грабителей. — И где же его барахло?

— У него еще в кошельке двадцать пенсов, — огрызнулся Саймон, оскорбленный насмешливым отношением товарищей. — Я взял кошелек, а Герваз ухватил мешок.

— Стало быть, тебе повезло, — хмыкнул кто-то. — То, что в мешке, не стоит и полпенни!

Герваз задумчиво посмотрел на разбросанные по земле свертки, замотанные в ткань, и начал их перебирать. Его внимание привлекла небольшая деревянная шкатулка, обернутая в тонкую кожу. Он развернул ее и с любопытством стал изучать небольшую полоску пергамента. Саймон с подозрением смотрел через его плечо.

— Думаю, если я смогу пробраться в город, мне удастся выручить за это несколько пенсов, — сказал Герваз с напускной беспечностью, бросил Саймону одежду и начал запихивать свертки обратно в мешок. — Это ты забери себе. Тебе чистая одежка не помешает, очень уж от тебя воняет.

Саймон, высокий, жилистый мужчина лет тридцати, с носом, сильно разъеденным оспой, вновь подозрительно посмотрел на своего дружка, опасаясь, что тот его перехитрил.

— Так что это за барахло? Между прочим, я сильнее врезал торговцу, чем ты. Может, мне тоже причитается доля?

Чтобы ублажить его, Герваз, мужчина уже немолодой, коренастый, развернул один из свертков и показал сморщенный кусочек кожи в стеклянном флаконе.

— Талисман на счастье, чтобы всучить его какой-нибудь легковерной вдове. Небось, говорил, что это кожа со лба святого Петра! Если повезет, двухпенсовик заработаю.

Саймон все еще смотрел на Герваза с подозрением, но остальные полностью утратили интерес к бестолковой коллекции, затоптали еще тлеющие угли костра и разошлись. Герваз вскинул на плечо полупустой мешок и углубился в лес, держа путь к дороге на Эксетер.

Он шел и возносил хвалу за то, что имел образование лучше, чем у всех этих болванов, к которым забросила его жестокая судьба. Он собирался прекратить жизнь изгоя как можно быстрее. Вероятно, это и есть та возможность, которой он больше года дожидался. Герваз знал, что многие изгои умудрялись спустя какое-то время по-тихому вернуться к нормальной жизни, обычно в местах, далеких от тех, где их знали. Один даже стал шерифом. Правда, через несколько лет его нашли.

Чтобы прекратить это жалкое существование, обязательно требовались деньги, чтобы поддержать его на плаву, пока он не обеспечит себе новую жизнь. Еще два года назад он был приходским священником в деревушке недалеко от Йовиля, где родился. Герваз никогда не был хорошим священником. Его отдали в хор мальчиков в соборе Эксетера, когда умер отец, башмачник, и мать оказалась не в состоянии прокормить пятерых детей. В восемнадцать лет он стал «вторым», помощником священника в доме одного из каноников собора. Должным образом, в положенный возраст — двадцать четыре года — его посвятили в духовный сан, и он стал прислуживать канонику как один из викариев и ежедневно посещать бесконечные службы, пока хозяин оставался дома и отдыхал. Неудовлетворенный и раздраженный, он в конце концов получил приход рядом со своим родным городом; приход, конечно, был бедным, зато Герваз стал сам себе господин. Тяга к вину, редкие посещения борделя в Эксетере — кто будет доволен таким жалким жалованьем? Однажды, чтобы выплатить долг, ему пришлось продать потир и блюдо из собственной церкви, заявив, что их украли. Вскоре все обнаружилось, и епископский консисторский суд выгнал его и из прихода, и из священников. Только из-за неподсудности духовенства светскому суду Гервазу удалось избежать суда графства, где его, несомненно, повесили бы, так как кража предметов стоимостью больше шиллинга считалась уголовным преступлением и неизбежно вела к смертному приговору.

Герваз, выкинутый из жизни, занялся мелким воровством, чтобы выжить. Воруя в деревнях, он был вынужден убегать от погони, и вскоре единственным местом, где он мог жить, оказался лес.

Весь прошлый год ему пришлось провести с этой шайкой грубиянов. Он старался не проболтаться, что был когда-то священником; тонзура заросла еще до того, как он стал изгоем; он никогда не говорил, что умеет читать и писать — наследие тех времен, когда он, будучи мальчиком из хора, посещал кафедральную школу. Герваз и сам не понимал, почему так тщательно скрывает свое прошлое — разве только хотел избежать насмешек и завистливых языков, но теперь он радовался этому, потому что они так и не поняли, что он опознал как минимум один предмет из мешка Бландуса.

Обычно члены шайки днем расходились по своим подлым делишкам, но они заранее договаривались о вечерних встречах в лесу. На этот раз бывший священник надеялся, что больше никогда их не увидит, если план, зародившийся у него в голове, окажется успешным.

Ранним вечером Герваз отдыхал в кустарнике на опушке леса, всего в нескольких сотнях шагов от дороги на Эксетер. Следующая часть замысла требовала темноты, поэтому он дремал, укрывшись рваным одеялом, которое обычно накидывал на плечи, и старался не дрожать от осеннего холода.

Он понятия не имел, что по грязной дороге проезжает некто, имеющий с ним много общего — еще один священник, лишенный духовного сана Томас де Пейн трусил по дороге на своем пони, сидя в седле по-женски, боком. Он ехал вслед за командой коронера и управляющим из Клист Сент-Мэри, которые направлялись к трупу, жертве Герваза. Милей дальше они заметили небольшую группку людей, стоявших на обочине дороги, под балдахином из красных и оранжевых листьев.

— Это мои люди, они охраняют труп, — объявил управляющий. Все спешились, подошли к стражам и увидели неподвижную фигуру, лежавшую лицом вниз в траве. Гвин и коронер присели рядом на корточки. Де Вольф проверил, насколько закоченели руки и ноги.

— Мертв уже несколько часов, — буркнул он, провел пальцами по затылку трупа и нащупал запекшуюся на волосах кровь и шишку чуть не на половину черепа.

— Не приходится сомневаться в причине смерти, — с угрюмым удовлетворением произнес Гвин, тоже положив руку на голову трупа. — Его здорово били по голове. Иди, пощупай, Томас! — Здоровенный корнуоллец не мог удержаться и не поддразнить клерка, очень уж Томас был брезглив к таким вещам.

Джон де Вольф посмотрел на тело, разглядывая саржевые штаны, темные, но хорошего качества, кожаную куртку и прочную пару башмаков.

— Это не йомен и не странник, — пробормотал он. — Он не похож ни на паломника, ни на богатого купца.

— Мне кажется, это скорее всего коробейник, — сказал управляющий. — Хотя мешка с ним нет.

Гвин перевернул тело на спину.

— На поясе у него висит сумка, — проворчал он, открыв суму, притороченную к поясу мертвеца. — Пусто! Что бы в ней ни было, это добро сейчас там же, где и мешок.

Джон, хотя и доверял своему служащему, все же посмотрел сам и нахмурился. На пальце, которым он поковырялся в суме, остались блестящие пятнышки.

— Странно! Похоже на золотую фольгу.

— Может, он был золотых дел мастером? — предположил Гвин. — Хотя они редко путешествуют в одиночку, учитывая ценность товара.

Один из сельчан, которые до сих пор стояли молча, отважился заговорить.

— В этих лесах полно проклятых разбойников. И все они чертовски злые, все время нас обкрадывают. На прошлой неделе у меня пропали три курицы — и виновата вовсе не лиса.

— Но они обычно не убивают, — вставил управляющий.

— Этому парню не повезло, — сказал коронер. — Должно быть, они ударили его сильнее, чем собирались.

Несмотря на то, что труп лежал лицом кверху, его никто не узнал. Лицо изменило цвет — пятна смерти проникли глубоко в кожу, только нос и подбородок остались бледными, потому что были прижаты к земле.

— Чужак, вот это кто! — заметил другой зевака. — Он не из наших мест.

Гвин и управляющий стянули с трупа куртку, рубашку и штаны и стали исследовать тело.

— Есть следы на груди и пояснице и большие свежие синяки, — отметил служащий коронера, показывая на розово-красные пятна на теле жертвы. Он нащупал пару сломанных ребер, затрещавших под его сильными пальцами.

— Не иначе, как его пинали ногами, — проворчал де Вольф, ставший знатоком самых разных ран после двух десятков лет сражений в Ирландии, Франции и Святой Земле. Он посмотрел на управляющего. — Ты говорил, когда его нашли, он еще был жив?

Ответил один из сельчан, старик с седыми жесткими волосами:

— Совсем недолго, коронер! Это я его нашел, и он протянул еще с полчаса, да и помер, упокой, Господи, его душу.

— И ничего не сказал о тех, кто на него напал?

Старик мотнул головой.

— Да он бы все равно не узнал этих чертовых лесных воров, потому как чужак. Он с последними вздохами сказал «Гластонбери» — и еще что-то о проклятье.

Де Вольф уставился на старика.

— Что за проклятье? Он что, проклинал тех, кто на него напал?

— Нет, он назвал имя… да как его там? — Сельчанин поскреб седую щетину на лице, словно пытаясь оживить память. — Ну, такое странное имя, вот я его и запомнил… а, Барзак, вот как!

К тому времени, как Джон де Вольф вернулся в свой дом на Мартин-лейн, узенькой улочке, соединявшей главную улицу Эксетера с собором, уже наступили сумерки. Его дом представлял собой высокое, узкое бревенчатое строение, одно из трех, располагавшихся в проулке, и фасадом выходил на платную конюшню, в которой коронер держал Одина, своего боевого коня. Он как раз успел к ужину, так что ему не пришлось любоваться недовольной физиономией жены Матильды, которая вечно жаловалась на то, что он, как коронер графства, работает в самое неурочное время — хотя именно она подталкивала его занять эту должность несколько месяцев назад в надежде, что это поможет ей проложить путь наверх по социальной лестнице. Ее брат, сэр Ричард де Ревелль, был шерифом Девона, и муж, занимавший второе по старшинству место, как служащий закона, стал еще одним пером в ее снобистской шляпке.

Матильда была женщиной невысокой и плотно сложенной, на четыре года старше мужа. Их шестнадцать лет назад заставили пожениться родители, и оба всегда сожалели об этом браке. До тех пор, пока два года назад Джон не перестал воевать, он умудрялся оставаться вдалеке от своей жены почти все шестнадцать лет брака, за исключением нескольких месяцев, — покуда шли бесконечные военные кампании в Ирландии, Франции и Святой Земле во время третьего крестового похода.

Трапезы их обычно проходили в полном молчании. Они сидели на разных концах стола в зале, в стороне от личных покоев Матильды, куда приходилось подниматься по деревянной лестнице со двора. Сегодня вечером Джон сделал попытку поговорить, рассказав Матильде о неизвестной жертве разбойников в Клист Сент-Мэри. Она не проявила к этому никакого интереса, как обычно, и Джон угрюмо подумал, что если бы погиб каноник или епископ, она бы жадно слушала его, потому что у нее было какое-то болезненное пристрастие ко всему, имеющему отношение к церкви. Матильда проводила очень много времени в молитвах дома, или в огромном соборе, расположенном всего в нескольких ярдах от дома, или в ее любимой маленькой приходской церкви святого Олафа, на Фор-стрит. Джон подозревал, что она была влюблена в тамошнего жирного священника.

Он упрямо продолжал свой рассказ о том, как проводил дознание в деревенском амбаре, заставив Гвина собрать в присяжные как можно больше мужского населения деревни старше двенадцати лет. Им пришлось осмотреть тело, а Первому Очевидцу, старику, рассказать о том, как он наткнулся на труп. Поскольку он был чужаком, присяжные не могли сделать «официальное заявление о его английской национальности», чтобы подтвердить, что он был саксом, а не норманном, хотя после Завоевания прошло более столетия, расы перемешались между собой, и подобное заявление становилось все более и более бессмысленным. Оно превратилось в очередную уловку Королевского Совета с целью выкачать как можно больше денег из населения, потому что без этого заявления на деревню накладывался штраф за убийство, совершенное неизвестным лицом — дополнительное наказание за то, что саксы убивают своих завоевателей.

Больше дознание ничего сделать не могло, заключил Джон, обращаясь к не слушавшей его Матильде. Единственный возможный вердикт — «убийство неизвестными лицами», и почти нет шансов когда-либо отыскать преступников в густых лесах, простиравшихся по всей стране между обработанными землями.

Они закончили ужин — вареный лосось с луком и капустой, сервированный на толстых кусках черствого хлеба, и вошла горничная Мэри, чтобы убрать со стола и подать кувшин луарского вина, которое они пили, сидя по обеим сторонам жарко пылающего камина. Джон сделал одну уступку комфорту в высокомпустом зале — велел встроить каменный камин в заднюю стену, с новомодной трубой, выходившей наверх, на крышу, вместо обычного очага на полу в центре комнаты, от дыма которого слезились глаза.

Они опять сидели молча, пока не допили вино, потом жена, как всегда, объявила, что удаляется в свои покои, чтобы горничная, француженка Люсиль, помогла ей переодеться на ночь. Джон посидел еще немного с последним кубком вина, поглаживая своего старого пса Брута, который пробрался в дом с заднего двора и улегся перед камином. Спустя некоторое время пес встал и выжидающе посмотрел на хозяина. Все это входило в привычный порядок.

— Ну, пойдем, пора погулять. — Используя прогулку с Брутом как предлогом, который не мог одурачить никого, и в первую очередь Матильду, Джон снял с крючка в прихожей свой плащ из волчьей шкуры и вышел в темноту, направляясь через соборный двор в нижнюю часть города. Здесь, в Праздном переулке, размещался трактир «Куст» — и жила его хозяйка-валлийка, любовница Джона, очаровательная Неста.

Примерно в то же время, что коронер брел по плохо освещенным улицам Эксетера, изгой Герваз совершал очередное преступление в деревушке Уонфорд, сразу за городом. При свете полумесяца, проглядывавшего сквозь разрывы в облаках, он подкрадывался к деревенской церкви. Вечером она стояла пустая, потому что приходской священник уже не придет в нее до мессы следующим утром. Герваз, тихонько подошедший к двери церкви, по собственному опыту знал, что пастор либо уже спит, либо напивается после ужина в маленьком коттеджике в дальнем конце церковного двора. Он осторожно открыл дверь и пошел в непроглядной темноте в конец строения, туда, где лет двадцать назад, во время перестройки старой деревянной церкви еще времен саксов, возвели приземистую башню.

Там он пошарил руками и был вознагражден, нащупав грубую занавеску, висевшую над нишей, где хранилась березовая метла, парочка кожаных ведерок и разная церковная утварь — масляная лампа, свечи и запасное облачение. Герваз отдернул занавеску и долго шарил руками по стенам, пока не наткнулся пальцами на одежду, висевшую на деревянном колышке. Он снял ее с колышка, вернулся к двери, дождался, пока проглянет луна, и посмотрел, что это. Довольно заворчав, он разглядел, что в руках у него широкополая шляпа паломника, старая сутана, длинная черная туника, достигавшая щиколоток, а также еще одно тонкое белое одеяние, которое обычно называют стихарь. Стихарь ему был ни к чему, он вернул его на место, и исчез в ночи со своей добычей.

Переночевав под кустом прямо на лесной опушке, он встал поздно и позавтракал остатками еды, которую приберег во время последнего ужина шайки. При дневном свете он рассмотрел, что сутана изношена и вся в заплатах, но послужить еще может. Тогда он вытащил небольшой ножик, как следует наточил его на камне и с его помощью сбрил не только трехнедельную щетину на лице, но и побрил темечко, кое-как восстановив тонзуру, которую имел до того, как его изгнали из духовного звания. Сделать это самому оказалось очень сложно, но он запасся терпением и решимостью и сумел снова превратить себя в священника. Потом засунул свою жалкую одежду в мешок, надел украденную сутану и водрузил на голову потрепанную шляпу.

Примерно в полдень он вернулся на дорогу, взял ясеневый посох и дерзко направил свои стопы в Эксетер, решив, что вряд ли кто-нибудь из далекого Йовиля и прошлой жизни сумеет узнать его, особенно сейчас, когда опустившиеся поля шляпы паломника прячут лицо. На дороге были и другие люди; кто шел в город, кто из города, но основной людской поток тех, кто шел в Эксетер продавать продукты, давно иссяк, потому что большинство входило в город сразу же, как только на рассвете открывались ворота. С теми, мимо кого Герваз проходил, он здоровался, а иногда поднимал, благословляя, руку. Через какое-то время ему показалось, что он снова стал настоящим священником, и к Южным воротам Герваз подходил, исполнившись уверенности. Он замедлил шаг, чтобы войти вместе с группой сельских жителей, которые гнали перед собой несколько свиней и тащили уток и кур, привязанных за ноги к шестам, вскинутым на плечи. Сторож у ворот был слишком занят, прожевывая кусок мясного пирога, поэтому глянул на него лишь мельком, и вскоре Герваз шел по Саутгейт-стрит, мимо рынка и залитых кровью булыжников скотобойни, к Карфаксу, центральному пересечению четырех основных дорог. Несколько лет назад он бывал в Эксетере, но все равно пришлось спрашивать дорогу у сопливого постреленка.

— Где монастырь святого Николая, мальчик?

Мальчишка решил, что этот клирик выглядит слишком сурово, и, не решившись ответить ему дерзостью, просто показал, куда идти.

— Недалеко отсюда, отец. Но там скверная часть города.

Герваз пошел по каким-то узким улочкам и оказался в убогой части города, известной, как Бретейн. Там теснились домишки, хижины и лачуги, по грязным переулкам текли нечистоты, в которых в нищенском согласии существовали мальчишки, собаки и крысы. Через несколько поворотов он увидел небольшое каменное строение, окруженное стеной, за которой был разбит огородик и росло несколько фруктовых деревьев.

Привратника у ворот не было, и он пошел по каменистой тропинке, ведущей ко входу. Босоногий монах пропалывал сорняки между грядок с луком, просунув между голыми бедрами и подоткнув за пояс темную рясу бенедиктинца. Он выпрямился и с любопытством посмотрел на посетителя, поднявшего в благословении руку и пробормотавшего какое-то латинское приветствие, выуженное из глубины памяти.

— Мне бы хотелось поговорить с приором, — сказал гость, переходя на английский.

— Позвони в колокольчик у двери, брат, — ответил садовник, показав на арку.

Так он и сделал. Появился юный послушник, справился, что у него за дело, провел его по короткому мрачному коридору и постучал в дверь кабинета приора.

Герваз увидел главу монастыря, сидевшего за маленьким столиком. Перед ним лежали пергаменты, бледный молодой монах сидел рядом, держа пером в руках. Приор Винсент был человеком маленьким с почти шаровидной головой. Тонзура ему не требовалась — он был практически лысым, а лицо казалось лунообразным. Вглядевшись в его маленькие глазки и недовольно поджатые губы, Герваз подумал, что это не самый подходящий покупатель священной реликвии, но выбора у него не было.

Оба монаха вопросительно уставились на потрепанного священника, за спиной которого притаился послушник.

— Что мы можем для тебя сделать, брат? Ты ищешь ночлег и пищу? — спросил приор высоким, дрожащим голосом.

Лжесвященник объяснил, что он из прихода в Северном Сомерсете, сейчас возвращается домой после паломничества в Сантьяго-де-Компостела, только недавно сошел с корабля в Плимуте. Герваз был верен своей привычке держаться как можно ближе к правде. Много лет назад он действительно совершил паломничество в Сантьяго и мог состряпать об этом убедительную историю, если потребуется. Сомерсет он выбрал, потому что тот относился к другой епархии, нежели Эксетер, так что вряд ли здесь найдутся люди, знающие тамошних священников.

— Я буду благодарен за глоток питья и немного еды, но не хочу затруднять вас просьбой о ночлеге, — ханжески добавил он.

Приор с облегчением кивнул — можно избежать сложностей и расходов, связанных с устройством нежданного гостя.

— Юный Франциск проследит, чтобы тебя на кухне накормили, прежде чем ты отправишься дальше.

Он произнес это тоном, не допускающим дальнейших обсуждений, и потянул к себе свиток пергамента, но Герваз еще не закончил.

— Есть еще одно, что может заинтересовать вас, приор. Должен признаться, что за шесть месяцев странствий я совершенно поиздержался, отдав последние монеты за проезд из Сен-Мало в Плимут.

Приор с трудом подавил стон, подумав, что перед ним еще один нищий священник, ждущий подаяния, но его подозрения развеялись от следующих слов Герваза:

— Во время странствий я набрел на замечательную вещь, и мне кажется, что она может заинтересовать английский монастырь. Я намеревался взять ее с собой в Уэльс или в Винчестер, но поскольку оказался в Эксетере без средств и не могу продолжить свой путь, я решил предложить ее сначала здесь.

Это заинтриговало приора Винсента, но ему не нравился грязный клирик, забредший к ним с улицы.

— Отчего же ты не пошел сначала в собор?

Разбойник ожидал этого вопроса. Он сознательно избегал собора, где большое количество священников увеличивало риск быть узнанным.

— Я наслышан о монастыре святого Николая и знаю, что он относится к аббатству Бэттл, чья слава очень широка. Мне подумалось, что вы не откажетесь от возможности преподнести подарок вашему аббату, заработав этим его благодарность и уважение.

Лесть не прошла мимо ушей приора, который был не прочь извлечь пользу из хорошего к себе отношения настоятеля в Бэттле, аббатстве возле Гастингса, построенного там Вильямом Бастардом, чтобы служить напоминанием о великой победе норманнов, отдавшей им Англию.

— И что это за замечательная вещь? — рявкнул он. — Надеюсь, не еще один кусок Истинного Креста? — добавил приор язвительно.

Герваз сумел не показать своего замешательства и признался, что это именно так.

— Но с великим отличием, приор, от обычной чепухи, которую продают недобросовестные торговцы реликвиями. У этого имеется несомненное подтверждение его подлинности.

Он наклонился, открыл свою сумку, извлек из нее позолоченную шкатулку, развернул кожу и протянул шкатулку лысому монаху.

— Молю вас, прочтите пергамент в шкатулке — и обязательно посмотрите на печать.

Наступила тишина. Любопытный приор с еще более любопытным помощником, вытянувшим шею, рассматривали стеклянную трубочку и читали запись сэра Джеффри Мэппстоуна.

— Я слышал об этом рыцаре, — первым высказался помощник. — Он был знаменитым крестоносцем в начале этого века!

— Я тоже, мальчик, — раздраженно отозвался Ансельм, трогая пальцем печать на пергаменте. — Эта надпись действительно кажется настоящей. Другое дело — подлинная ли реликвия или нет. — Он резко поднял лицо к гостю. — Откуда она у тебя? — сердито спросил он. — Небось, украл в каком-нибудь соборе во Франции или в Испании?

— Ну, разумеется, нет! — негодующе воскликнул Герваз. — Я купил ее за приличные деньги у торговца реликвиями подле Шартра, которому помог, когда у него случилось несчастье. — И начал нанизывать один вымысел на другой, рассказывая, как помог человеку, чья лошадь ускакала, оставив его одного на пустынной дороге, со сломанной ногой. За это торговец продал ему реликвию по сниженной, но все равно существенной цене, почему он, Герваз, и оказался теперь в полной нищете.

— Ради спасения моей души я продам ее не дороже, чем купил, безо всякой для себя выгоды, — сказал он, напустив на себя набожный вид. — Такая реликвия — ценное приобретение для любого монастыря или церкви, и окупится тысячи раз из пожертвований паломников, которых привлечет. Стоит только взглянуть на аббатство Гластонбери, чтобы увидеть, какие богатства они накопили с тех пор, как нашли мощи короля Артура и его королевы!

Он сказал это с хитрой ухмылкой, и остальные тоже обменялись заговорщическими ухмылками, говорившими, что они не верят в это предприятие святых братьев из Сомерсета. Приор Винсент с задумчивым видом покрутил в руках стеклянную трубочку, уставившись на ее содержимое со смешанным выражением благоговения и скептицизма. Потом перечитал выцветшие слова на пергаменте и пристальнее вгляделся в печать.

— И что ты за нее хочешь? — спросил он, наконец, задиристо глядя на посетителя.

— Столько, сколько заплатил — сумму, равноценную тридцати маркам, — спокойно солгал Герваз.

Приор бросил сосуд на стол, словно тот внезапно раскалился докрасна.

— Двадцать фунтов! Немыслимо. Это больше годового дохода нашего маленького монастыря! Тебе бы следовало пожертвовать нам такую священную вещь во имя своей бессмертной души, а не пытаться вытянуть такую огромную сумму из своих же братьев!

Герваз не собирался начинать торговаться с первым же покупателем.

— Если б только я мог себе это позволить, приор… Но я продал все, что имел, ради этого паломничества, и теперь у меня в мире ничего не осталось. Мое место в Сомерсете за время моего отсутствия отдано другому, и я не уверен, что найду по возвращении денежное содержание. Мне нужно вернуть свои деньги, чтобы жить дальше!

Шарообразного приора не впечатлили эти мольбы. Он толкнул шкатулку, сосуд и пергамент через стол к Гервазу.

— Значит, отдай это своему епископу вместо взятки, чтобы он снова нашел тебе место, а я никак не могу заплатить даже треть этой суммы, как бы мне ни хотелось иметь эту вещь в моем монастыре.

Разбойник забрал свою собственность, скрыв разочарование и утешаясь тем, что это всего лишь первая попытка продать реликвию, и у него есть и другие возможности.

Когда он выходил из комнаты, приор, похоже, пожалел нищего священника и повторил свое гостеприимное предложение. Юный послушник отвел Герваза в маленькую трапезную и предложил простую, но обильную еду. Изгой съел миску бараньей похлебки, большой ломоть хлеба с куском жирной свинины, два жареных яйца, и запил все это квартой доброго эля. После долгого голода в лесу это была первая приличная еда, которой Герваз насладился за последние два года, и он не произнес ни слова, пока не съел все до крошки. Только потом он обратился к пареньку, который с благоговением смотрел, как Герваз уписывает за обе щеки.

— В этих местах есть еще монастыри или церкви? — спросил разбойник.

Послушник пожал плечами.

— Кроме собора, никто не сможет купить такую дорогую реликвию. На север от города есть еще монастырь Полслой, но в нем всего несколько монашек. По дороге в Топсхем есть монастырь святого Иакова, но и там совсем мало братьев. Нет, вам лучше всего обратиться куда-нибудь вроде аббатства Бакфест, но вы там, наверное, были, это по дороге из Плимута.

Герваз неопределенно кивнул, не желая показывать, что он не был ни в Плимуте, ни в Бакфесте. Он знал про это большое аббатство на южной окраине Дартмута и решил попытать удачу там — это было богатое аббатство бенедиктинцев, знаменитое своими огромными отарами овец и стадами коров. Должно быть, они с легкостью смогут уплатить названную цену за такой трофей.

Выйдя из монастыря святого Николая, Герваз вернулся в центр Эксетера и зашел в пивную на Хай-стрит. Он внезапно почувствовал себя ослабевшим и растерянным среди толпы народа — после всех этих лет, что прятался в лесах. Хоть он и заявил о своей нищете, в кошельке у него было немало награбленных денег, и Герваз смаковал новизну ощущения — сидеть в трактире и пить. Священник в пивной или в борделе не был привычным зрелищем, но и не совсем незнакомым. Некоторые приходские священники и даже викарии и каноники из собора славились распутным поведением. Герваз вел себя достаточно осторожно, чтобы не выставлять напоказ украденное одеяние, сел в темном углу большой комнаты с низким потолком и не снял шляпу, чтобы казаться всем любопытствующим самым обычным паломником. Выпив несколько кварт, он почувствовал сонливость в теплой и дымной комнате с очагом в центре. Проснувшись, он заметил, что день клонится к сумеркам, и справился у трактирщика, где можно снять на ночь тюфяк за пенни.

— Боюсь, у нас чердак переполнен, отец. Но, может, вы найдете местечко в «Кусте», в Праздном переулке.

Он объяснил, куда идти, и лжесвященник вышел в холодные сумерки, прошел в нижнюю часть города и договорился о ночлеге с тамошней трактирщицей. Проведя два года в вынужденном целомудрии, он похотливо рассматривал рыжеволосую валлийку, но ее резкая, деловая манера обескуражила его, и он решил отказаться от распутных предложений. Остаток вечера Герваз провел, накачиваясь элем и еще раз хорошенько поужинав вареной свининой с луком, а потом поднялся по лестнице на большой чердак. В первый раз за несколько лет он блаженствовал на мягком тюфяке, набитом сладко пахнущим сеном, да еще и с шерстяным одеялом, чтобы укрыться. В отличие от первого трактира, здесь было совсем мало постояльцев, и под храп двух пьянчуг в углу Герваз быстро провалился в глубокий сон, от которого ему было не суждено очнуться.

Через пару часов после рассвета Люси, одна из двух служанок в «Кусте», взобралась наверх по широкой лестнице, держа в руках кожаное ведро с водой и березовую метлу. По утрам она убиралась на чердаке после того, как уходили постояльцы — слишком часто они, напившись, блевали выпитым элем на пол или на тюфяки.

Однако сегодня утром по голым доскам растекалась совсем другая жидкость. Едва Люси поднялась на чердак и пошла мимо дюжины грубых тюфяков, лежавших на полу, как ее пронзительный визг заставил хозяйку, Несту, и старого подручного, Эдвина, прибежать к подножью лестницы вместе с одним-двумя клиентами, завтракавшими в трактире.

— Священник, что пришел вчера вечером! — выла Люси сверху. — У него глотка перерезана!

Эдвин, ветеран ирландских войн, в которых он потерял глаз и половину ступни, вскарабкался наверх, чтобы проверить слова девушки. Через мгновенье он снова появился у лестницы.

— Точно, хозяйка! Пойду-ка я прямо сейчас к коронеру!

Через полчаса пришли сэр Джон де Вольф, его служащий и клерк. Любая неприятность в «Кусте» являлась для них лишним поводом еще раз зайти сюда. Прежде, чем лезть наверх, Джон обнял Несту за изящную талию и тревожно посмотрел на нее. В свои двадцать восемь лет она была очень привлекательной, с аккуратной фигурой, лицом в форме сердечка и копной каштановых волос.

— Ты очень расстроилась, любовь моя? — пробормотал он по-валлийски; на этом языке они разговаривали между собой.

Его возлюбленная была достаточно приземленной и самоуверенной, чтобы не впасть в потрясение из-за мертвого тела.

— Я расстроена из-за репутации моего заведения! — дерзко ответила она. — Для дела плохо, если постояльцев начнут убивать на моих тюфяках!

Она привыкла к случайным смертям в таверне в результате пьяных драк, но обнаружить на тюфяке постояльца с перерезанным горлом стало неприятной новинкой.

— Давай-ка посмотрим, в чем дело, Гвин, — рявкнул коронер, поднимаясь вверх по лестнице к ждущему их Эдвину, и пошел по просторному чердаку. Следом шел Гвин и, очень неохотно, Томас де Пейн. За исключением одного постояльца, который вчера столько выпил, что до сих пор храпел в дальнем углу, высокий, пыльный чердак был совершенно пуст.

Два ряда грубых тюфяков лежали на голых досках, самый дальний во втором ряду занимал труп. Чердак был плохо освещен, потому что в крытой тростником крыше окон не имелось, и свет просачивался только из-под карниза и от лестницы. Эдвин догадался взять с собой фонарь, и при его дрожащем свете де Вольф принялся обследовать мертвеца.

От левого уха до правой стороны шеи, под челюстью, тянулся широкий разрез, обнажая мышцы и хрящи. Темная кровь пропитала драную рубашку и одеяло и протекла сквозь солому тюфяка. На горле виднелось пятно засохшей розовой пены.

— Один разрез, прямо по дыхательному горлу, — заметил Гвин с довольным видом знатока смертельных ранений. — И больше ни одной царапины, значит, он это не сам сделал.

— Да уж, вряд ли это самоубийство, если ножа нет, — саркастически фыркнул Томас, все время пытавшийся смутить своего корнуоллского коллегу. Он указал на макушку мертвеца — на обнаженном черепе остались торчавшие пучки волос и мелкие царапины. — Странно выглядит эта тонзура, хозяин. Только что выбритая, и очень плохим ножом.

Джон согласился, хотя не увидел в этом ничего особенно важного.

— Давайте-ка осмотрим его хорошенько.

Они занялись привычной рутиной — стянули остаток одежды, осмотрели грудь, живот и конечности, но не нашли никаких ран, кроме перерезанной глотки.

— Одежда очень бедная, даже для священника, — проворчал Гвин. — Вместо рубашки — одни лохмотья, и даже башмаки протерлись насквозь.

— А сутана — просто позор! — пожаловался Томас. — Интересно, он в самом деле священник?

Коронер посмотрел на Эдвина.

— Сколько человек здесь сегодня ночевало?

— Рядом с ним всего трое, — дрожащим голосом ответил старик. — Да еще вон тот пьянчуга в углу.

Де Вольф пересек чердак и потряс спящего, но толку от него не добился, потому что тот ничего не соображал.

— А где остальные трое? — разозлился он на отсутствие свидетелей.

Эдвин пожал плечами, а Неста крикнула снизу:

— Это странники, они ушли на рассвете. Они спали на тюфяках в первом ряду, прямо здесь, так что могли и не заметить мертвеца в темноте.

— Кто-то должен был подняться сюда, чтобы убить его. Может, это они, — рассудительно заметил Гвин.

Неста пожала красивыми плечами.

— У нас вчера было оживленнее, чем обычно. Люди постоянно приходили и уходили. Я не могу проследить каждый их шаг.

— Не похоже, что у него могли что-то украсть, — заметил Гвин, толкнув труп ногой.

— Сумка, кажется, пустая, но лучше проверить, — приказал де Вольф, показывая на протертую кожаную суму на поясе мертвеца.

Гвин взял ее и сжал, но внутри ничего не почувствовал. Он открыл сумку, перевернул ее и потряс над ладонью.

— Странно! — пророкотал он. — Ну-ка, посвети поближе, Эдвин.

Все склонились над фонарем и увидели маленькие блестки.

— Золотая фольга, в точности, как вчера у того ограбленного в Клист Сент-Мэри! Чертовски странно! — сказал Гвин.

Де Вольф задумчиво поскреб щетину, но не увидел смысла в таком совпадении. Он решил отложить дознание на вторую половину дня, чтобы Гвин сумел отыскать как можно больше вчерашних посетителей трактира для жюри присяжных. Они спустились вниз, в пивную, чтобы подкрепиться и глотнуть эля, а заодно обсудить все случившееся. Как только служанки принесли хлеб, холодное мясо и сыр, а Эдвин — кружки, наполненные до краев лучшим пивом, все уселись за стол и попытались разобраться в еще одной насильственной смерти. Томас, почти ничего не евший, сидел с очень задумчивым видом.

— Я все думаю о том, что сказал перед смертью первый мертвец, — робко произнес он.

Гвин посмотрел на маленького клерка с веселым пренебрежением, но Джон де Вольф уже научился уважать ум и знания бывшего священника.

— И что же происходит в твоем запутанном мозгу, Томас? — подбодрил он клерка.

— Золотая фольга — вот что их связывает. Ее не так часто находишь в сумках бедняков. А золотую фольгу обычно используют в ценных или священных предметах.

— И это как-то связано со словами ограбленного в Клисте? — тут же спросила сообразительная Неста. — Я теперь припомнила — тот старик в Клисте говорил, что жертва пробормотала слова «Барзак» и «Гластонбери».

— Раз он шел через ту деревню на север, то вполне мог направляться в Гластонбери. И в чем здесь загадка? — пробурчал Гвин.

— Это самое старое аббатство в Англии — Иосиф Ариллафейский, а может, и сам Господь наш Иисус Христос могли его посетить. — Томас благочестиво перекрестился. — Но меня заинтересовало другое слово: Барзак!

— Что это за чертовщина такая — барзак? — проворчал здоровенный корнуоллец, твердо вознамерившись унизить своего маленького приятеля.

— Не что, а кто! — парировал Томас. — Я вспомнил эту легенду. Ее много лет рассказывали во всех аббатствах и соборах! Это проклятье, о котором, между прочим, тоже упомянул тот старик в Клисте!

Теперь Неста, Эдвин и даже Гвин были по-настоящему заинтригованы, а де Вольф, как всегда, проявлял нетерпение.

— Ну, рассказывай скорей, Томас! Что ты пытаешься нам объяснить?

— Эту историю привезли с собой тамплиеры много лет назад — о проклятой реликвии из Святого Города. — Он снова осенил себя крестом. — Похоже, некий хранитель по имени Барзак проклял частицу Истинного Креста, и любой, кто расстанется с ней, должен немедленно умереть насильственной смертью. Говорят, что реликвия очень долго хранилась где-то во Франции. Кажется, я слышал, что в Фонтреволе, где похоронен старый король Генрих. Толку от нее не было, и паломников она не привлекала, наоборот, они ее избегали.

Коронер подумал, допивая остатки своего эля.

— Ну, и с чего вдруг эта штука объявится здесь, в Девоне? — с сомнением спросил он.

Томас пожал сгорбленным плечом.

— Может быть, тот человек в Клисте привез ее с собой из Франции. Если он шел в Гластонбери, то вполне мог идти из порта в Топсхеме.

— Что-то, по мне, все это чертовски хитро! — пробормотал Гвин, прожевывая кусок хлеба с сыром.

Де Вольф встал и стряхнул крошки с серого мундира.

— Все равно больше у нас ничего нет. Томас, ты у нас единственный, кто имеет отношение к религии, так что поброди вокруг, может, появились какие-то слухи насчет реликвии. А ты, Гвин, иди собери как можно больше вчерашних посетителей трактира и приведи их сюда до того, как зазвонит колокол на вечернюю молитву. Ну, а я пойду и сообщу нашему дорогому шерифу, что в городе произошло убийство.

Шурин коронера, сэр Ричард де Ревелль, был занят со своим старшим клерком в главной башне замка Ружмонт, когда прибыл Джон. Он сидел за столом, погрузившись в пергаменты с отчетами о сборе налогов — собирался на следующей неделе в казначейство в Винчестере. Шериф, более озабоченный вопросами денег, а не правосудия, совершенно не заинтересовался смертью на чердаке трактира, пока не узнал о том, что погибший был священником. Услышав эту новость, де Ревелль выпрямился и уставился на де Вольфа.

— Священник? Остановился в простой таверне, где хозяйкой эта валлийская шлюха?

Джон с трудом подавил соблазн расквасить ему нос — слишком уж часто ему приходилось слышать подобное и раньше.

— Мои чиновник и клерк сейчас в городе, пытаются выяснить о нем побольше, — ответил он с каменным лицом. — Может быть, тут есть связь со вчерашним убийством коробейника; вероятно, того убили разбойники.

Де Ревелль сильно разволновался, узнав, что убитый был клириком — не потому, что заботился о благополучии духовных лиц, а потому, что он был политическим союзником епископа Генри Маршала в тайной кампании с целью посадить на престол вместо Ричарда Львиное Сердце принца Джона. Де Ревелль старался не упустить ни одну возможность снискать расположение прелата, поэтому решил, что имеет смысл побеспокоиться и поймать убийцу, дабы еще лучше выглядеть в глазах епископа. Он немедленно пожелал выяснить все подробности преступления, и Джон посвятил его в обстоятельства обеих смертей, промолчав только о предположении Томаса насчет проклятой реликвии.

Ричард откинулся в кресле и задумчиво погладил аккуратно подстриженную бородку. Был он человеком невысоким, щеголеватым, с привлекательным лицом, очень любил пеструю одежду, и сегодня надел ярко-зеленый камзол с желтой вышивкой по низу и воротнику и накинул на плечи плащ из тонкой коричневой шерсти, отороченный беличьим мехом, потому что в комнате было сыро и холодно.

— Шайка людей вне закона вряд ли смогла бы перерезать человеку глотку на чердаке городского трактира, пусть даже этот «Куст» — настоящее логово порока! — хмыкнул он, изо всех сил стараясь побольнее уколоть мужа сестры напоминанием о его супружеской неверности. — Скорее всего, твоя девка просто закрыла глаза на местного грабителя, который охотится на ее клиентов.

Но Джон опять отказался заглотнуть наживку и предложил послать отряд солдат, чтобы очистить лес вокруг Клист Сент-Мэри от изгоев. Де Ревелль отмахнулся от этого предложения унизанной кольцами рукой.

— Напрасная трата времени! Все леса в Девоне кишмя кишат этим мусором. Стараться найти их все равно, что искать иголку в стоге сена. Я хочу поймать убийцу священника, потому что епископ набросится на меня тотчас же, как услышит об этом.

Джон решил, что пока придержит при себе сомнения Томаса в подлинности священника, иначе интерес Ричарда немедленно улетучится. Он пробормотал, что будет держать шерифа в курсе дела, оставил шурина и дальше расхищать деньги графства и вернулся в собственный промозглый кабинет в сторожке.

Поскольку оба помощника еще не вернулись, де Вольф решил, что должен чем-то заняться, и с большой неохотой продолжил урок чтения, медленно ведя по латинской рукописи пальцем и вполголоса бормоча слова. Восточный ветер задувал в открытую прорезь окна, и коронер плотнее закутался в плащ. Утро все тянулось и тянулось, и, несмотря на неудобства, к которым он привык за двадцать лет военных походов в самых разных климатических зонах — от Шотландии до Палестины — коронер в конце концов заснул, очень уж скучным был урок, и проснулся только через несколько часов, когда Томас де Пейн прохромал вверх по лестнице и протиснулся в комнату мимо мешковины, висевшей на двери.

— Я выяснил, кто он и откуда, мастер! — возбужденно пропищал бывший священник, гордясь тем, что сумел помочь этому суровому человеку, которому был обязан работой, полученной, несмотря на опалу. Джон, еще не совсем проснувшийся, посмотрел затуманенными глазами на своего клерка.

— Ну, рассказывай, — буркнул он.

— Сначала я пошел в собор и навел справки у викариев и помощников, но никто ничего о таком священнике не знал. Тогда я спустился к реке, в монастырь святого Иоанна, но и там никого похожего не видели. Я сходил еще в несколько городских церквей, все безрезультатно, и наконец отправился в Бретейн, в монастырь святого Николая.

Джон застонал:

— Ты становишься таким же мерзким, как Гвин — тянешь время! Давай к делу.

Ничуть не смутившись, Томас шлепнулся на табурет и начал яростно жестикулировать.

— Один из младших братьев рассказал мне, что вчера к ним приходил грубоватый священник и беседовал с приором Винсентом. Я хотел поговорить с приором, но он отказался. Но его секретарь сказал, что человек назвался Гервазом из Сомерсета и попытался продать приору очень ценную реликвию, но запросил за нее слишком дорого.

— Говорил он, куда пойдет после обители святого Николая? — уточнил коронер.

Клерк уныло помотал головой.

— Нет, он бормотал что-то про большие аббатства, которые обрадуются его предложению. Например, Бакфэст или Гластонбери.

Де Вольф протянул длинную руку и хлопнул Томаса по плечу.

— Отличная работа, парень! Просто не знаю, что бы я без тебя делал.

Клерк засиял от гордости — хозяин хвалил его очень редко.

— Секретарь не сказал мне, сколько тот человек просил за реликвию, сэр, но, судя по его негодованию, много фунтов. Уверен, это стоило того, чтобы его убить.

Тут коронер выскочил из-за стола, подлетел к прорези окна и пустым взглядом уставился на город внизу.

— И где она сейчас? И кто, черт возьми, знал, что она была у этого самого Герваза? И кто он вообще, этот священник? Где взял реликвию?

Желая угодить еще раз, Томас напряг свой острый ум.

— Если он вообще был священником! Лично я сомневаюсь, очень уж он грубо выглядел. А насчет того, куда он шел — так те два аббатства, о которых он говорил, и есть самые подходящие места, где могут делать деньги на реликвиях.

Де Вольф отвернулся от окна.

— Ну, больше он никуда не идет, кроме как в могилу для нищих! А вот убийца, возможно, попытается, продать там эту штуку.

Его прервал Гвин, ввалившийся в комнату, чтобы сообщить, что нашел два десятка человек, бывших в «Кусте» вчера вечером и велел им собраться, как жюри присяжных, на заднем дворе трактира в это же день к вечеру. Томас с гордостью повторил свой рассказ специально для корнуольца, и тот подергал себя за усы, размышляя.

— Тогда нам лучше всего отправиться к монахам в Св. Николай и допросить их, — предложил он. — По крайней мере они сумеют опознать труп.

Де Вольф согласился и велел Гвину сходить после обеда в монастырь и привести монахов в «Куст».

— Лучше возьми с собой Томаса, он поведет себя с бенедиктинцами тактичнее, чем ты. Если обращаться с ними неправильно, они становятся весьма упрямыми.

Предупреждение оказалось пророческим. Когда коронер вернулся в сторожевую башню после молчаливого обеда с Матильдой, пышущий гневом Гвин сообщил, что приор Винсент наотрез отказался идти на дознание и запретил это монахам.

— Он заявил, что ты не властен над Божьими людьми, а если тебе это не нравится, можешь жаловаться папе!

Джон обругал непреклонных монахов, но плохо представлял себе, что он может с ними сделать. Он толком не знал, как далеко простираются полномочия коронера, потому что эта система вошла в силу на сессии выездного суда в Рочестере только в сентябре.

И даже Томас, неиссякаемый фонтан знания обо всем, что касалось церковных вопросов, оказался бессилен помочь ему.

— Я знаю, что территория, прилегающая к собору, не подлежит юрисдикции городского самоуправления и шерифа, и вашей тоже, мастер, — сказал он. — Однако епископ добровольно передал свои вам права касательно убийств и других серьезных преступлений, происшедших на территории собора.

— Это и я знаю, но чем это нам поможет, когда речь идет о монахах, живущих в замкнутой общине? — пробурчал де Вольф. — Придется просить совета у твоего дядюшки.

Полчаса спустя он сидел в доме архидиакона Эксетера, в одном из домов, где обитали каноники. Ряд этих домов образовывал северную границу прилегающей к собору территории. Джон де Аленсон был худым, аскетичным мужчиной с жесткими седыми волосами вокруг тонзуры и морщинистым, изнуренным заботами лицом.

Оба Джона были хорошими друзьями, хотя де Вольф не любил большинство из двадцати четырех каноников, потому что они, как и сам епископ, поддерживали принца Джона. Де Аленсон оставался пылко преданным королю Ричарду, как и коронер, это их и сдружило. Де Вольф обрисовал ситуацию, потягивая из кубка доброе вино из Пуату.

— Могу ли я настаивать на том, чтобы приор и его секретарь явились на дознание? Только эти двое встречались с тем парнем до того, как его убили.

Худощавый каноник задумчиво потер нос.

— Я, как и ты, понятия не имею, какими полномочиями обладает этот новый институт коронера. Похоже, что его изобрел Хьюберт Уолтер, чтобы выжать еще больше денег из населения в пользу нашего монарха.

Хьюберт Уолтер был главным юстициаром, а теперь, когда король отбыл во Францию, чтобы не возвращаться оттуда, и фактическим правителем Англии. Кроме того, Хьюберт был архиепископом Кентерберийским, а в те времена, когда Джон находился в Святой Земле, еще и заместителем командующего королевскими армиями.

— Если бы это были викарии твоего собора, ты бы приказал им идти на дознание? — настаивал коронер.

Де Аленсон покачал головой.

— Это совсем другое дело, Джон. Обитель святого Николая — это не просто монастырь, не подчиняющийся нашему собору; это часть аббатства Бэттл в Сассексе, очень могущественного ордена. Решать может только их аббат, а чтобы получить оттуда ответ, тебе потребуется не меньше двух недель!

Де Вольф негромко выругался.

— Значит, сделать ничего нельзя? — уточнил он.

Архидиакон улыбнулся и допил вино, а потом поднялся на ноги.

— Мы можем вместе прогуляться туда и попробовать ласково нажать. А этот большой меч я оставлю дома, Джон. Нам потребуется дипломатия, а не грубая сила.

Соборные колокола зазвонили к вечерней молитве, и позади таверны «Куст» начала собираться толпа. На грязном заднем дворе места между кухней, пивоварней, свинарниками и уборными хватало, чтобы поместились все. Гвин поставил их полукругом вокруг одного из столов, принесенных из пивной. На столе лежала пугающе неподвижная фигура, накрытая пустыми мешками из-под ячменя. Огромный корнуолец своим зычным голосом официально открыл судебное разбирательство, гаркнув:

— Все вы, подойдите ближе к королевскому коронеру графства Девон и сообщите о своем присутствии!

Де Вольф, стоявший во главе самодельных похоронных носилок, заметил, что шериф только что появился вместе с каноником Томасом де Ботереллисом, регентом собора, в чьи обязанности входила организация многочисленных ежедневных служб. Джон напрасно пытался понять, откуда у них такой интерес к смерти в простой таверне. Эта парочка (один броско вырядился в ярко-зеленый камзол и плащ, другой надел монашескую черную сутану) протолкалась сквозь толпу зевак и встала рядом с секретарем приора из обители святого Николая. Когда Джон с архидиаконом пришли в монастырь, они натолкнулись на ледяной прием Ансельма, но после нескольких умиротворяющих слов де Аленсона приор немного смягчился и пошел на компромисс. Он так и отказался сам покинуть монастырь, но согласился на то, чтобы его секретарь, брат Базиль, пошел на дознание и подтвердил личность жертвы.

Де Вольф шагнул вперед и начал дознание, пристально глядя на ряд присяжных, бывших одновременно и судьями, и свидетелями, потому что именно они находились в пивной прошлым вечером.

— Мы находимся здесь, чтобы провести дознание о смерти человека, которого полагаем Гервазом из Сомерсета, хотя это может быть правдой, а может и не быть. Что наверняка правда — это то, что он мертв.

Раздалось несколько почтительных смешков, и коронер сердито нахмурился. Он вызвал служанку Люси, бывшую Первой Нашедшей тело. Она коротко описала, как наткнулась на труп и завизжала, призывая хозяйку и подручного. Собственно говоря, Первому Очевидцу полагалось поднять шум и крик, начать стучаться в ближайшие четыре дома по соседству и начинать погоню за убийцей. Вероятно, в деревне это было возможно, но в городе — невыполнимо.

— К тому времени этот человек был мертв уже несколько часов, — объявил де Вольф. — Когда я осматривал тело, оно уже закоченело, поэтому искать убийцу, наверняка давно сбежавшего, не имело смысла.

Джон заметил, что шериф вскинул брови и высокомерно усмехнулся, и его охватило тревожное ощущение, что де Ревелль явился, чтобы устроить неприятности.

Однако ему следовало продолжать, и он перешел к следующему пункту — опознание. Он попросил брата Базиля выйти вперед, и худой молодой человек, закутанный в слишком большую черную рясу, неохотно подошел к нему.

По знаку Джона Гвин откинул один из мешков, и, под оханье и брань толпы, явил миру верхнюю часть тела. Белое лицо отвратительно контрастировало с темно-красной кровью, заполнявшей зияющую рану на горле и растекшейся по одежде.

— Брат, тот ли это человек, что пришел вчера в монастырь святого Николая?

Юный монах сделал несколько робких шажков в сторону трупа и вгляделся в лицо, потом слегка подвинулся, чтобы рассмотреть неровную тонзуру. С лицом таким же белым, как и у трупа, он кивнул и ответил дрожащим голосом:

— Это тот человек, коронер. Он назвался Гервазом и сказал, что он приходской священник из Сомерсета и возвращается из паломничества в Сантьяго де Компостелла.

Далее монах поведал о предложенной реликвии Истинного Креста и о весьма необычной явлении — настоящем письме о подлинности с подписью и печатью рыцаря-крестоносца.

— Вы сочли этого человека за настоящего священника? — напрямую спросил де Вольф.

Монах замялся.

— Трудно сказать, сэр. Понимаете, он одет в рясу, вы и сами видите, но очень уж убогую, даже для человека, пережившего трудности паломничества. И тонзура у него странная, хотя, опять же, он мог только что восстановить ее после долгих странствий.

— Похоже, вы сомневаетесь, брат. А что думает приор Ансельм?

Юный секретарь беспокойно переступил с ноги на ногу.

— Позже он сказал мне, что разделяет мое недоумение. Но этот человек смог прочитать пергамент, который принес с собой, и заговорил по латыни с одним из братьев в саду. Кто, кроме священника, это умеет?

Вызвали Несту, чтобы она подтвердила, что именно погибший пришел в таверну предыдущим вечером и заплатил за еду и ночлег. Она почти ничего не смогла добавить.

— Вам не показалось странным, что священнику потребовалось переночевать в трактире? — спросил Джон, стараясь, чтобы его голос звучал так же неприветливо, как и с остальными свидетелями; впрочем, все присутствовавшие знали, какие отношения связывают трактирщицу и коронера.

— Да, немного странно, но странствующие клирики и раньше останавливались у меня, если в соборе все комнаты для приезжих заняты. Он сказал, что на следующий день ему пообещали койку в аббатстве Бакфэст, так что тюфяк ему требуется только на одну ночь. — Далее она сообщила, что ночью ничего подозрительного на чердаке не слышала, и сказала, что оставшиеся на ночь поднимаются и спускаются, когда захотят, так что ей и в голову не пришло наблюдать за ними в такой оживленный вечер.

Больше свидетельств не осталось, и де Вольф велел присяжным пройти мимо трупа, чтобы осмотреть его поближе. Некоторые шли нерешительно, другие смотрели с жадным любопытством, а когда прошли все, коронер пролаял свои указания.

— Вы должны сами вынести вердикт, но я не вижу других вариантов, как только объявить, что этого человека, назвавшегося Гервазом из Сомерсета, беззаконно убила неизвестная личность — или личности.

Он осмотрел ряд глуповатых мужчин и юношей, словно подзадоривая их, и через минуту, после того, как они торопливо пошептались между собой, один шагнул вперед и промямлил, что они согласны. Джон уже собирался заканчивать, приказав Томасу записать вердикт на пергаменте, как произошло нечто неожиданное и нежелательное. Вперед вышел Ричард де Ревелль и бесцеремонно поднял руку, веля остановить дознание.

— Не так быстро, коронер! Есть свидетель, которого вы еще не выслушали!

На его худом, привлекательно лице появилось самодовольное выражение, которое он попытался скрыть, когда де Вольф сердито посмотрел на него.

— О чем это вы? Это мое дознание, у вас нет права вмешиваться.

— Я шериф! Я могу делать все, что считаю нужным, если дело касается правосудия, — фыркнул де Ревелль. — Вы заявляете, что убийство совершено неизвестной личностью, но я пока не заметил, чтобы вы стремились узнать, кто эта личность.

Он повернулся и поманил кого-то из толпы. Вперед неохотно вышел худой человек средних лет; Джон узнал в нем постоянного посетителя «Куста», слугу в одном из домов каноников.

— Что нового может сообщить нам этот человек? — сердито воскликнул де Вольф, злобно глядя на своего шурина, стоявшего, самодовольной ухмыляясь.

Шериф, не обратив внимания на вопрос, повернулся к стоявшему перед ним человеку — тому явно было не по себе.

— Ты Мартин Бедель, слуга каноника де Ботереллиса, так?

Пожилой слуга, одетый в простую коричневую рубаху и штаны на подтяжках, коротко кивнул.

— Да, сэр. Я разливаю вино у регента.

— Вы часто приходите в этот трактир? — рявкнул де Ревелль.

— Ага, часто, поболтать и посплетничать, если мои обязанности позволяют. Иногда прихожу, чтобыразговеться утром — у них самая лучшая кухня в городе.

Из толпы раздались смешки, но тут же затихли, когда шериф обернулся. Де Вольф нахмурился, глядя на Гвина, а тот пожал плечами — видимо, этого посетителя он пропустил, когда собирал людей на дознание.

— Вы приходили сюда вчера вечером — и сегодня утром? — настаивал Ричард.

Коронер не выдержал.

— К чему все эти вопросы? Если ему что-то известно, он должен был выйти раньше.

— Что ж, он вышел сейчас, благодаря распоряжению своего хозяина, регента, — самодовольно ответил шериф и повернулся к слуге. — Что ты видел вчера вечером?

— Так ведь все, как обычно, сэр. Полно народу, приходили, поднимались по лестнице на чердак. Кого-то я знаю, кого-то нет. Мистрисс Неста тоже несколько раз поднималась.

— И что? — разозлился де Вольф. — У нее наверху спальня.

— Да, я уверен, что вам об этом хорошо известно! — язвительно отозвался де Ревелль, на этот раз не обратив внимания на хихиканье в толпе. — Мартин, ты пришел сегодня утром завтракать. Что ты увидел?

Слуга сконфуженно посмотрел на Несту и коронера и переступил с ноги на ногу.

— Я видел, как хозяйка спустилась по лестнице, бледная и дрожащая. У нее на переднике была кровь, сэр.

По толпе пробежал тревожный шумок. Де Вольф саркастически рявкнул:

— Ради Бога! Она только что поднялась наверх, чтобы помочь человеку! Гляньте на него, он весь пропитался кровью. Разумеется, она испачкалась!

— На служанке крови не было! — парировал шериф.

— Вероятно, она держалась подальше от трупа! — заорал коронер.

— Вероятно? Вы делаете предположения, коронер. — Шериф снова обернулся к смущенному Мартину. — Это случилось до или после тревоги, которую подняла «незапятнанная» служанка? — Ричард сделал особое ударение на этом слове.

Теперь слуга выглядел еще более смущенным.

— Я почти уверен, что до, сэр.

— Почти уверен? — фыркнул де Вольф. — И что это за свидетельство? Де Ревелль, вы напрасно отнимаете у меня время!

Теперь вперед протолкался Томас де Ботереллис и встал рядом с шерифом. Это был плотно сбитый, приземистый человек с сердитым выражением лица. Его похожие на свиные глазки холодно смотрели на окружающий мир.

— Мой слуга рассказал мне об этом сегодня рано утром, де Вольф. Я счел своим долгом уведомить об этом Ричарда де Ревелля, поскольку дело касается серьезного преступления.

Джон недоверчиво засопел.

— С каких это пор соборный регент бежит к шерифу из-за смерти в трактире?

— Сэр Ричард — мой близкий друг. Сегодня утром у нас с ним было важное дело, поэтому я и упомянул о данном случае, — напыщенно отозвался каноник.

— И петух может снести яйцо! — рявкнул де Вольф. — И ваша парочка сегодня утром совершенно случайно прошла весь путь в нижний город, аж досюда?

Шериф решил вернуться к саркастической беседе.

— Остается тот факт, что человека убили в таверне этой женщины. Она спит всего в нескольких ярдах от того места, где его убили, видели, что она несколько раз поднималась наверх и спускалась оттуда, она отрицает, что знала об этой смерти, исчез ценный предмет — а достойный уважения свидетель видел у нее на переднике кровь!

— И все это абсолютно ничего не значит! — взревел Джон. — Этот тупица даже не может вспомнить, видел ли он кровь на леди до того, как обнаружили тело, или после!

— Кажется, я припомнил, что это произошло прежде, — проблеял Мартин, стараясь вернуть себе расположение хозяина.

Тут де Вольф окончательно вышел из себя.

— Слушайте! Мое дознание окончено, жюри присяжных вынесло вердикт, и все на этом пока мы не найдем настоящего преступника! — заорал он. — Убирайтесь отсюда, вы все, и займитесь своими делами!

Толпа ужасно хотела увидеть публичный скандал между двумя спорщиками, поэтому все глазели на представление до тех пор, пока Гвин не начал выталкивать их, но де Ревелль и регент упорно стояли на своем.

— Если ты не представишь нам этого «настоящего преступника» очень быстро, Джон, то, как я выполню свои обязанности по сохранению мира, арестовав злоумышленников, тебе не понравится!

С этой последней угрозой он подхватил под руку де Ботереллиса и начал проталкиваться сквозь расходящуюся толпу, оставив коронера кипеть от бешенства, смешанного с мрачными предчувствиями.

Часом позже в «Кусте» держали военный совет. Весь персонал трактира и команда коронера сидели вокруг стола, заставленного едой и кружками эля. Джон очень обеспокоился неприкрытой угрозой шерифа в адрес Несты.

— Этот ублюдок нацелился на тебя, коронер, — говорил Гвин, набив полный рот хлеба и сыра. Он немного упал духом из-за того, что не нашел вовремя слугу регента и не ввел его в жюри присяжных, но начальник не ставил ему это в вину, понимая, что просто невозможно выяснить всех, посетивших пивную прошлой ночью.

— Как обычно, де Ревелль пытается отыграться на мне за то, что я против его поддержки принца Джона, — проворчал де Вольф. — И чертов регент туда же, заискивает перед епископом, который играл одну из главных ролей во время последнего мятежа.

Когда Ричарда Львиное Сердце пленили в Германии, его младший брат Джон совершил неудачную попытку захватить трон, и многие пэры и старшее духовенство, которые его поддерживали, продолжали тайно готовить еще один мятеж.

— Как мы сможем защитить нашу дорогую Несту? — вмешался как всегда практичный Томас. Он просто обожал валлийку за ее доброту к нему.

— Как сказал проклятый шериф, отыскав настоящего убийцу, — отрезал де Вольф. — И быстро, потому что сдается мне, что де Ревелль намерен доставить мне как можно больше неприятностей, да сгноит его Господь! — Он повернулся к своей возлюбленной, сидевшей с видом непокорным, но встревоженным. — Давай как следует разберемся во всем, cariad. Люси завизжала, когда нашла тело, ты побежала на чердак и подошла к нему. Тогда ты и перепачкала кровью передник?

— Ну конечно! Я наклонилась, чтобы проверить, мертв ли он, и испачкала руки в крови. И вытерла их о передник. Он и внизу был весь в крови, той, что на полу.

— Нужно найти того ублюдка, что сделал это, вот лучший способ снять Несту с крючка, — буркнул Гвин. — Я опять пойду на улицы и найду каждого, кто был здесь прошлым вечером и сегодня утром. И каждую шлюху! Я их буду трясти, пока зубы не застучат, но они мне расскажут все, что знают!

Верный своему слову, он проглотил остатки эля и тяжелым шагом вышел в Праздный Переулок, оставив Томаса де Пейна продолжать обсуждение.

— Теперь мы знаем, каким образом золотая фольга из Клист Сент-Мэри попала сюда, — заявил тот. — Этот человек, Герваз, должно быть, украл ту штуку у коробейника.

— Что безусловно означает — никакой он не священник, а разбойник. Может, вообще вне закона, — добавил Эдвин.

— Он мог когда-то быть священником, как я, — грустно произнес Томас. — Но кто мог знать, что у него есть ценная вещь, стоящая того, чтобы ради нее убить?

— Он ведь не хвастался ею здесь, Неста? — спросил Джон.

Она решительно помотала головой.

— Нет, он сидел ужинал вон за тем столом, потом выпил кварту эля и пошел наверх, спать. Я его толком и не разглядела. Он точно ни с кем не разговаривал, насколько мне помнится.

Эдвин, Люси и вторая служанка подтвердили, что жертва убийства показалась им какой-то призрачной фигурой и тем вечером он ни с кем не встречался. Они еще долго беседовали, но ничего нового придумать не смогли. Сильно беспокоясь, что приходится оставлять Несту в трактире, Джон неохотно вернулся на Мартин-лейн, к еще одному безрадостному ужину с женой.

За два часа до полудня коронер вместе с клерком, Томасом, отправились к виселице на Магдален-стрит, расположенной в полумиле от Южных Ворот, за городскими стенами. Казни происходили один, иногда два раза в неделю, в зависимости от того, сколько преступников приговорил к смерти суд графства или городской суд.

Когда в город прибывали королевские судьи — либо как уполномоченные по очистке тюрьмы, либо (крайне редко) с выездной сессией суда присяжных, на виселице становилось оживленнее, но тем утром всего трое клиентов ожидали перехода в другой, надо надеяться, лучший, мир. Коронеру полагалось присутствовать, поскольку он отвечал за конфискацию всего земного достояния жертвы в королевскую казну и должен был составлять письменный отчет о случившемся.

За небольшую кражу или серьезное нападение обычным наказанием считалось нанесение увечий, то есть отсечение кисти руки, кастрация или лишение зрения. Однако убийство или воровство любой вещи стоимостью больше двенадцати пенсов карались казнью через повешение.

Пойманные люди вне закона тоже попадали на виселицу. Один из сегодняшних преступников был такой человек вне закона, второй — бывший кожевник, до смерти избивший любовника своей жены, застав его на месте преступления, а третий — мальчик пятнадцати лет, укравший оловянный кувшин стоимостью двадцать пенсов.

Собралась небольшая толпа, чтобы поглазеть на казнь — родственники осужденных и зеваки, приходившие сюда постоянно, потому что считали смертную казнь своего рода развлечением. В основном это были старики, домохозяйки и старые бабки. Они приволакивали с собой орды младенцев и детей постарше. Несколько коробейников и пирожников тоже всегда приходили на казнь и зарабатывали неплохие деньги, пока собравшиеся ждали начала представления. На краю толпы околачивались несколько нищих и парочка прокаженных в капюшонах. Они гремели мисками и плаксиво просили подаяния.

Виселица представляла собой огромную балку, которую с обоих концов поддерживали по два древесных ствола. С балки свисали пять веревочных петель, с обоих концов к ней вели приставные лестницы. В Эксетере имелось несколько палачей, все работали неполное время, потому что занимались и другим ремеслом. Сегодня работал палач из Шемблса. У него было преимущество — он владел повозкой с быком, поэтому ему не приходилось сталкивать осужденного с лестницы. Жертвы со связанными за спиной руками выстроились в ряд на досках повозки, сразу под виселицей. Палач забрался наверх, накинул петлю каждому на шею, потом как следует хлестнул быка бичом, хотя тот так привык к этой рутине, что в сигнале вряд ли нуждался. Он побрел вперед, и трое бедолаг тотчас же повисли в воздухе, а крики их мгновенно оборвались, как только веревка сдавила им глотки. Родственники двоих осужденных сейчас же кинулись к виселице и сильно потянули их за ноги вниз, чтобы облегчить мучения, а человек вне закона, которого некому было проводить на тот свет, еще несколько минут извивался и бил в воздухе ногами, пока милосердная смерть не сжалилась над ним.

Джон наблюдал за казнью невозмутимо — жестокая и внезапная смерть не была для него чем-то новым после двадцати лет, проведенных на полях сражений в Ирландии, Франции и Святой Земле. Томас де Пейн, сделанный не из такого прочного вещества, всегда отворачивался, когда повозка начинала двигаться вперед. Как только тела прекратили свою пляску на веревке, толпа начала расходиться. Остались только рыдающие семьи, которые уже привезли с собой тележки, чтобы забрать тела для похорон.

Коронер дождался, пока клерк соберет письменные принадлежности и сложит их в наплечный мешок, и медленно побрел в сторону городских стен. Не имело смысла седлать коня, Одина, чтобы покрыть такое короткое расстояние — уже через несколько минут они приблизились к массивным Южным воротам Эксетера и увидели крупную фигуру, которая шагала к ним навстречу знакомой походкой вразвалку.

— Гвин идет. Что ему нужно? — удивился Томас.

Обычно флегматичный корнуолец был взбудоражен.

— Я нашел человека, который кое-что видел вчера вечером в «Кусте», — пророкотал он.

Они торопливо шли в сторону Праздного переулка, и Гвин рассказывал, что сумел отыскать еще около дюжины мужчин, пивших вечером в таверне, и один из них вспомнил человека в капюшоне, который поздно вечером спускался с лестницы.

— Он сказал, что тот человек был не в одежде священника, но капюшон надвинул на лицо, а ведь не было никаких причин, чтобы так прятаться.

— Во всяком случае, если у нас появится новый подозреваемый, это уменьшит угрозу Несте, — пробормотал Джон. — Ты задержал своего свидетеля в «Кусте»?

— Они все там, коронер. Я приказал им ждать, пока ты не придешь.

Новые свидетели сидели в пивной и, воспользовавшись необходимостью дожидаться, поглощали огромное количество эля. Джон допросил человека, которого нашел Гвин, но тот не смог добавить ничего нового к описанию мужчины в капюшоне, спустившегося с лестницы и вышедшего на улицу через парадную дверь.

— Одежда у него была серая и грязная, коронер. И, кроме того, что он высокий, я больше ничего сказать не могу.

Джон расспросил и остальных, но никто из них не заметил таинственного незнакомца, и он впал в отчаяние, понимая, что не сможет установить личность этого человека.

— Может, он вообще не имеет к этому никакого отношения, — осторожно предупредил Томас. — Может, это еще один из постояльцев чердака.

Неста помотала головой.

— Ни один из этих странников не был особенно высоким, и ни на ком не было грязной серой одежды, — решительно заявила она.

Де Вольф опять сердито заворчал, пытаясь заставить хоть одного из свидетелей вспомнить побольше подробностей, но все они печально качали головами, хотя искренне хотели помочь коронеру и его возлюбленной.

И тут сзади раздался голос, высокий и пронзительный. Говорил юноша с отрешенным лицом, сидевший на корточках в углу трактира.

— Я знаю, кто это! Я выпросил у него полпенни на эль, когда он вышел на улицу!

Наступило молчание, все повернулись и посмотрели на оборванца. Он не был слабоумным, а считался «простачком», как называли его терпимые местные жители: паренек с распущенными губами, вечно сопливым носом и ненормально большой головой. Неста, которая ежедневно подкармливала его, присела рядом и ласково обратилась к нему:

— Питер, ты видел его лицо? Кто он?

Паренек посмотрел на нее, потом на затаивших дыхание мужчин с почти соболезнующим выражением лица.

— Вы разве не знаете? Это же Саймон Клейвер, тот, с прогнившим носом, который раньше жил на Смитен-стрит.

Собравшиеся в пивной мужчины разом заговорили, но их оборвал сердитый голос де Вольфа.

— Кто, черт его возьми, этот Саймон Клейвер?

— Он был кузнецом, жил совсем рядом, — ответил подручный Несты.

— Саймон избил своего шурина больше года назад, чуть не убил его!

Вокруг согласно забормотали.

— Он убежал и попросил убежища в церкви святой Троицы, — продолжал старик Эдвин, знавший все местные сплетни. — Потом отрекся от королевства, но сбежал раньше, чем попал на судно в Топсхеме, так что теперь он вне закона.

Коронер посмотрел на Гвина и кивнул.

— Сдается мне, это тот самый человек. Но где, черт побери, мы его найдем?

Желание де Вольфа наложить лапы на убийцу Герваза к вечеру усилилось в тысячу раз, потому что, когда он сидел за безрадостным ужином вместе с Матильдой, явился Гвин в совершеннейшем возбуждении и сообщил, что шериф арестовал Несту по подозрению в убийстве.

— Этот ублюдок послал полдюжины вооруженных людей в «Куст», и они отволокли ее в Ружмонт!

Хотя Гвина в доме не привечали, потому что жена Джона терпеть не могла людей, которых называла «кельтскими дикарями», срочность ситуации вынудила их обоих не обращать внимания на ее враждебность.

— Уже поговаривают о том, чтобы испытать ее водой! — разгневанно кричал Гвин.

Это была примитивная проверка вины женщин — их со связанными руками и ногами бросали в воду. Если они тонули, их признавали невиновными; если всплывали на поверхность, они считались виновными и попадали на виселицу. Мужчин заставляли пробежать босиком по девяти раскаленным докрасна плужным лемехам или вытащить камень со дна бочонка с кипящей водой — если появлялись ожоги, мужчину признавали виновным.

Джон выскочил из-за стола, и табуретка под ним перевернулась.

— Нельзя, чтобы ее посадили в эти вонючие камеры! — заорал он. — Тем более, что там тюремщиком этот чертов извращенец Стиганд! — И метнул злобный взгляд на жену. — Твой проклятый братец делает это исключительно по злобе, Матильда! Ни одну женщину нельзя сажать в Ружмонт, на милость этой жирной свиньи!

Матильда невозмутимо посмотрела на мужа, и Джон подумал, не собирается ли она воспользоваться этим случаем, чтобы наказать его самого.

Потом она тоже встала из-за стола и подошла к нему.

— Позови Люсиль, пусть она принесет мне накидку. Я пойду к Ричарду вместе с тобой, но только для того, чтобы вызволить эту женщину из камеры. Больше я ни во что не вмешиваюсь.

Следующее утро застало Джона де Вольфа в замке на рассвете, после почти бессонной ночи, проведенной им в тревоге за Несту из-за непреклонной решимости Ричарда де Ревелля обвинить ее в убийстве в таверне.

В холодном утреннем свете, залившем его комнату в сторожевой башне, он рассказывал Гвину и Томасу, что произошло вчера вечером, когда он столкнулся с шерифом.

— Спасибо, Господи, что у моей жены хватило сострадания убедить своего братца запереть Несту в пустой комнате на верхнем этаже главной башни, а не в той адской дыре в подвале. К ней приставили жену Гэбриела, по крайней мере Неста будет сыта, пока я не смогу добиться ее освобождения.

— А что чертов шериф? — прорычал Гвин. — Нет никакой возможности привести его в чувство?

Джон покачал головой.

— Он решил взять все в свои руки, да еще треклятый регент его поддерживает. Это же для них Богом посланная возможность отомстить мне за то, что я к ним цепляюсь из-за предательской связи с принцем Джоном.

Томас, сгорбившись на своем табурете и тоскливо ломая руки, выглядел сегодня еще более несчастным, чем обычно.

— И как мы спасем дорогую Несту, коронер? Вчера вечером я пытался ему объяснить, что тут все само собой очевидно, но разум его так же глух, как и уши. Он даже отказался дать согласие на поиски того человека. Заявил, что слова слабоумного юноши — это не основание разыскивать кого-нибудь, когда есть леди из таверны!

— Да, коронер, откуда, черт возьми, мы начнем поиски? — угрюмо спросил Гвин.

— Украденная реликвия не имеет для грабителя никакой ценности, пока он ее не продаст, — подчеркнул Томас. — Ему необходимо найти покупателя, а заинтересоваться этим могут только в религиозных орденах.

Де Вольф побарабанил пальцами по столу.

— Он мог сначала вернуться обратно, в лесную шайку. Я не сумел заставить шерифа и пальцем пошевельнуть. Он сказал, что это пустая трата времени.

Гвин, размышляя, выскреб из своей буйной рыжей шевелюры несколько блох.

— Гэбриел говорил, что де Ревелль сегодня утром едет в свое именье в Тивертоне, чтобы провести несколько ночей с женой, да поможет ей Господь. Может, пока его не будет, мы сумеем уговорить Ральфа Морина собрать отряд?

«Поисковый отряд вооруженных мужчин» был изобретением старого короля Генри, который велел каждому графству собирать группы верховых вооруженных мужчин, чтобы при необходимости ловить нарушителей закона. Мысль коронеру понравилась, и он отправился в главную башню на поиски своего друга констебля, который командовал всеми воинами гарнизона замка. Хотя Ральф и не любил де Ревелля, он поначалу не очень хотел идти против его желания, но Джон убедил его, что шериф не то, чтобы запретил поиски, а просто не проявил особого энтузиазма.

В десятом часу десяток солдат с Морином и сержантом Гэбриелом во главе промаршировали через подъемный мост Ружмонта и встретились у Южных Ворот с коронером, его офицером и двадцатью добровольцами из «Куста». Они собрались, желая помочь своей любимой хозяйке таверны.

Их пестрая компания, вооруженная мечами, копьями и кинжалами, потянулась вслед за колонной солдат. Все шли пешком, не было смысла прочесывать лес в поисках беглецов верхом на конях.

Меньше, чем через два часа отряд вышел на позицию. Половина людей выстроилась в линию с той стороны леса, где нашли убитого коробейника, вторая половина — в двух милях дальше, подойдя к лесу со стороны главной дороги, ведущей на север. Воины, одетые в железные шлемы и прочные кожаные куртки, перемешались с городскими добровольцами.

Де Вольф и его офицер присоединились к южной половине отряда, констебль и сержант — ко второй. Они не надеялись поймать всех разбойников, наводнивших лес, но через три часа прочесывания почти голого леса они сумели схватить двоих. Один прятался в ежевичнике, второй залез на дерево, но ветка сломалась, и он с воплями и треском рухнул на землю в пятидесяти ярдах от ближайшего солдата. Изгой вывихнул щиколотку, поэтому убежать не смог.

Когда обе линии сомкнулись, де Вольф и Морин решили, что сделали все возможное, тем более, что наступали сумерки.

Обоих пленников, отчаянно испуганных — оборванные жалкие развалины, оставшиеся от людей — поставили на колени в кругу поймавших. Они были вне закона и отлично понимали, что жизни их уже потеряны. Вопрос заключался лишь в том, какую смерть они примут.

Джон встал над ними, наполовину вытащил из ножен меч, потом задвинул его обратно.

— Мы имеем право прямо сейчас отсечь вам головы! — проскрежетал он. — Человек, которому я прикажу это сделать, будет только рад с легкостью заработать свои пять шиллингов. Что вы можете нам рассказать, чтобы отсрочить этот миг?

Ничто не могло развязать им языки быстрее, чем вид его меча, и через несколько мгновений Джон узнал, что и Герваз, и Саймон Клейвер действительно входили в шайку людей вне закона.

— Саймон считал, что ему положена большая доля добычи Герваза, поэтому он сказал, что пойдет за ним в Эксетер, — дрожащим голосом рассказывал старший пленник, беззубое воронье пугало, чьи руки и шея были поражены какой-то гнойной болезнью.

— Герваз утаил, что какая-то реликвия в стеклянном флаконе, должно быть, очень ценная, — прокаркал младший, с поврежденной ногой.

— Поэтому Саймон поразмыслил, а на следующий день ушел.

Отряд вернулся в Эксетер. Старик то ли поддерживал, то ли волочил молодого всю дорогу. Обоих заперли в камеры Ружмонта до следующего висельного дня.

Все четыре мили обратной дороги в город четверка предводителей шла впереди колонны и обсуждала результаты экспедиции.

— Теперь совершенно понятно, что произошло, и мы знаем обоих негодяев, — ворчал де Вольф. — Ральф, нет никаких оснований держать Несту запертой в той чертовой комнате!

Констебль подергал себя за бороду, обеспокоенный собственным положением во всей этой истории.

— Я согласен, Джон, но я не могу выпустить ее, пока не вернется де Ревелль. У меня и так хватит неприятностей за то, что я взял отряд солдат без его согласия.

— Он вернется через пару дней, коронер, — успокаивающе произнес Гэбриел. — А пока моя жена проследит, чтобы ей было удобно.

Джон сердито зарычал, и Гвин тактично сменил тему.

— А как насчет розыска этого ублюдка, Саймона Клейвера? Это уж точно снимет с Несты все подозрения.

Де Вольф поскреб свою черную щетину. Они ускорили шаг, потому что сумерки сгущались, и они торопились поспеть к Южным Воротам до того, как их закроют.

— Неста говорила, что Герваз вроде бы собирался на следующий день ночевать в аббатстве Бакфест, хотя я бы не поверил ни одному его слову.

— Как уже упоминал твой клерк, ему нужно продать реликвию монахам или священникам, чтобы получить хоть какую-то выгоду от воровства, — добавил Ральф Морин. — Но судя по направлению, в котором шел тот торговец, он стремился куда-то на восток. Может, собирался продать ее в соборе Веллса или в аббатстве Гластонбери.

Гвин кивнул лохматой головой.

— Тот старик в Клисте говорил, что умирающий прямо перед смертью называл Гластонбери.

Только с этими сведениями — единственным имевшимся у них ключом — коронер и констебль договорились начать поиски в обоих направлениях сразу же, как только утром откроются городские ворота.

— Ты и Гвин отправитесь на восток, в сторону Сомерсета, — предложил Ралья Морин, — а я отправлю Гэбриела и еще парочку молодцов по плимутской дороге, в Бакфест. Этот парень идет пешком, поэтому всадники должны нагнать его быстро, хоть у него и два дня форы.

Джон провел бессонную ночь, хотя и понимал, что Несте не причинят вреда в замке — шерифа нет, а жена сержанта заботится о ней. Матильда выглядела такой же кислой, как и всегда, и ни словом не упомянула за ужином о своем неожиданном заступничестве за валлийку. И Джон еще раз подумал, что совершенно не понимает Матильду, которая могла удивить его добрым поступком, несмотря на вечно унылый вид.

Быстро, но плотно позавтракав в летней кухне, коронер пошел к конюшне, где конюх уже седлал терпеливого Одина, и через несколько минут уже скакал на встречу с Гвином у Карфакса.

Они решили оставить Томаса дома, потому что его неуклюжие попытки скакать верхом на жалком пони, сидя в седле боком, только будут их сдерживать. Кроме того, он был нужен в Ружмонте, чтобы записать признания обоих разбойников, запертых в грязных, зловонных камерах в подвале главной башни.

Гвин на большой гнедой кобыле весело дожидался коронера, готовый ко всему, что может принести им этот день. Они выехали из Южных Ворот, проехали мимо пустой виселицы на Хонитон-роуд, и офицер коронера стал прикидывать, какие у них есть шансы отыскать Саймона Клейвера.

— Если он направился на запад, то сейчас уже добрался до Бакфеста, даже пешком. Но Гэбриел и его люди сумеют вытрясти все из него даже там.

— У нас шансы лучше, если, конечно, он стремится в Велм или Гластонбери, — откликнулся голос де Вольф, перекрикивая топот копыт. — Дни стали короче, и мало кто сможет покрыть за день больше пятнадцати миль.

Они опасались, что за Хонитоном Саймон может свернуть в сторону Бридпорта или Дорчестера, если решит добираться в аббатства и соборы на юго-востоке. Но все-таки Сомерсет — надежнее всего, решил Джон, и следующие несколько часов они упорно скакали вперед. Разбитая и изрезанная колеями дорога в эту холодную, сухую погоду была в неплохом состоянии, и до сумерек они сумели оставить за спиной довольно много миль. В деревне за Илминстером они нашли трактир, съели скромный ужин, отыскали в амбаре стог сена и переночевали там. Во время военных походов коронеру и его офицеру доводилось спать и в худших местах, так что такой ночлег их вполне устроил.

На следующее утро, подкрепившись черствым хлебом и засохшим сыром из сумки Гвина, они снова пустились в путь. Джон тревожился о Несте, потому что Ричард де Ревелль мог уже вернуться в Ружмонт, исполнив свои супружеские обязанности в Тивертоне. Они скакали мимо обычного скудного потока странников, идущих в обоих направлениях — паломники, купцы, повозки, овечьи отары, изредка свиньи или козы, а также коробейники и торговцы вразнос, напоминавшие им про судьбу торговца реликвиями. Восточный ветер принес с собой в их серую местность мелкий снег, и Джон плотнее закутался в плащ из волчьей шкуры, натянув на голову капюшон.

Гвин вытащил накидку с остроконечным капюшоном, а под нее накрутил на шею старый мешок из-под ячменя.

Они проскакали еще часа два, с подозрением вглядываясь в каждого путника, идущего по дороге. В пивной, в маленькой деревушке, они остановились, чтобы перекусить хлебом и мясом и согреться кружкой эля, который хозяин подогрел раскаленной кочергой. Они справились, не появлялся ли здесь человек со сгнившим носом, но такого путника никто не видел.

Когда они опять пустились в путь под свинцовым небом, обещавшим снег, Гвин задал вопрос, который давно крутился в голове де Вольфа.

— Как долго мы будем ехать, коронер?

— До вечера. Завтра утром повернем назад, — буркнул в ответ Джон. — К тому времени мы перегоним его, пешего. И если не обнаружим никаких следов этой свиньи, это будет значить, что он либо пошел на запад, либо свернул в Дорчестер.

— Будем надеяться, что Гэбриелу в Бакфесте повезет больше, — помолился корнуолец. Но еще через милю выяснилось, что удача повернулась лицом к ним.

Дорога там шла через густой лес. Деревья росли прямо на обочинах. Им навстречу проскрипела телега, нагруженная сеном, и на пустой дороге впереди они заметили одинокую фигуру с длинным посохом, шагавшую вперед. Подобравшись поближе, они увидели потрепанный серый плащ с капюшоном, увидели, что путник слегка хромает. Со спины человек почти не отличался от десятков других, кого они уже встретили по пути, но тут он услышал конский топот и обернулся. Он был из Эксетера, жил раньше около «Куста» и узнал коронера мгновенно. Швырнув посох, человек помчался к деревьям, росшим буквально в нескольких ярдах. Гвин, взревев, пришпорил кобылу, но чуть-чуть опоздал, и человек уже нырнул в подлесок, заполнявший пространство между высокими деревьями.

Де Вольф отстал на несколько ярдов. Выругавшись, он соскользнул со спины Одина одновременно с Гвином, спрыгнувшим с седла, и кинулся в лес за беглецом. Хотя почти вся листва с деревьев уже слетела, между деревьями рос запутанный ежевичник вперемешку с папоротниками, но дальше в лесу земля была голой, и трое мужчин мчались вперед, петляя между деревьями. Хотя Гвин бежал впереди, он был тяжелее жилистого коронера, и де Вольф быстро нагнал его.

Казалось, что мужчина впереди забыл о своей хромоте, словно страх неминуемой смерти придал ему крылья, но длинные ноги коронера прытко несли его вперед, и через сотню ярдов, с последним воплем, де Вольф прыгнул на спину беглецу и повалил его на землю, и тотчас же подбежал Гвин.

Тяжело дыша, Джон вытащил кинжал и прижал его к глотке беглеца, а Гвин перевернул его. Гротескный залом с одной стороны носа человека уничтожил последние сомнения — они поймали Саймона Клейвера, смотревшего теперь на них с раболепным ужасом и твердой уверенностью в том, что сейчас умрет.

Коронер добрался до Эксетера на следующий день около полудня, нещадно подгоняя своего боевого коня, хотя Один вовсе не был бегуном на короткие дистанции. Торопясь скорее вернуться назад, чтобы убедиться в безопасности Несты, де Вольф оставил Гвина позади. Тот передвигался медленнее, потому что за его кобылой шел Саймон Клейвер с привязанными к седлу руками.

Они доберутся до Эксетера не раньше, чем через день, но де Вольф хотел освободить свою возлюбленную из тюрьмы как можно скорее. Эта задача не облегчалась тем, что Саймон упрямо отрицал убийство Герваза, хотя они нашли выцветшую шкатулку с реликвией в карман его плаща.

Де Вольф прискакал в замок и поспешил в главную башню, где в кабинете констебля сидел Ральф Морин.

— Он в дурном настроении, Джон, — такими словами встретил он вошедшего коронера. — Должно быть, леди Элеанор устроила ему веселую жизнь, и он страшно разгневался, узнав, что мы затеяли поездку в лес против его желания. Тебе придется нелегко, если ты хочешь убедить его освободить Несту.

Де Вольф рассказал ему об успешном пленении человека вне закона и о том, что они обнаружили святую реликвию.

— Но ублюдок упрямо отказывается признаваться, что убил Герваза. Он говорит, что встретил его после того, как то сходил в монастырь святого Николая, и Герваз согласился отдать ему эту штуку, чтобы он сам продал ее в Гластонбери, а выручку они бы поделили пополам.

Ральф цинично фыркнул.

— Ну и сказочка! Но де Ревелль в нее вцепится, будь уверен.

Он не ошибся. Когда Джон спустился в зал и прошел в комнату шерифа, тот встретил его смесью гнева, сарказма и откровенной злобы.

— Этого человека все равно повесят, так почему бы ему не рассказать всю правду? На таких шатких основаниях я ни под каким видом не собираюсь освобождать главную подозреваемую. Этот Клейвер, разумеется, вор и человек вне закона, но это не значит, что он убил того, в трактире.

Ничто не могло поколебать решимость упрямого шурина Джона, и коронер ушел в бешенстве, пообещав вытянуть из Саймона правду, как только тот появится, даже если ему придется пытать разбойника чуть не насмерть. По дороге на Мартин-лейн он встретил своего друга архидиакона и выплеснул все свои беды на Джона де Аленсона.

— В некотором роде это должно быть делом Церкви, — мрачно заявил священник. — Я слышал об этой реликвии и, учитывая ее происхождение, подтвержденное письмом сэра Джеффри Мэппстоуна, она и в самом деле может оказаться частицей Истинного Креста. — Его рука машинально метнулась ко лбу, сердцу и плечам, напомнив де Вольфу клерка с его почти навязчивой привычкой. — Даже если она и проклята, она все же часть нашего христианского наследия, и у разбойника необходимо выбить полное признание.

Джон предложил представить Саймона Клейвера к peine forte et dure, и даже всегда сострадательный архидиакон согласился. А когда он услышал, что шериф не желает добиваться правды по своим собственным причинам, де Аленсон заявил, что он сам отправится к де Ревеллю и выдвинет свое, церковное требование — они обязаны выяснить у изгоя правду.

На следующий день, когда Гвин приволок измученного, со стертыми ногами Саймона, втянул его на подъемный мост, а потом в грязный, зловонный подвал главной башни Ружмонта, там вовсю шли приготовления, чтобы заставить изгоя разговаривать более красноречиво.

Стиганд, злобный тюремщик, шел из ниши и нес толстые плиты ржавого железа, каждая площадью около фута. Он с громким грохотом свалил их в центре промозглой камеры, задыхаясь от натуги: его жирное тело не было приспособлено к тяжелой работе. Когда появился офицер коронера с новым пленником, Стиганд приковал разбойника к решетчатой загородке, тянувшейся сквозь полудюжину сжатых камер.

— Они придут в полдень, чтобы послушать, как поет этот парень! — прошепелявил Стиганд своими вялыми, выпяченными губами. Потом пнул пленника, в изнеможении опустившегося на пол, и получил крепкий удар по голове от Гвина.

— Оставь его в покое, ты, поганый мужеложец! — гаркнул офицер. — Дай ему воды и пару хлебных корок!

Тот ушел, а Гвин задумался, с чего вдруг он начал проявлять такую заботу о человеке, которого они собираются сначала пытать, а через несколько дней вздернуть, но что-то в потерявшем всякую надежду узнике напоминало ему побитую собаку.

Когда соборные колокола прозвонили полдень, в подвале собралась небольшая толпа, чтобы наблюдать за дознанием. Туда неохотно спустился сам шериф, а также коронер, его офицер и клерк, констебль и архидиакон Эксетера. Сержант Гэбриел, вернувшийся из своих бесплодных поисков на западе, отвечал за троих воинов, которых привели, чтобы удерживать пленника. Немного пришедшего в себя после долгого перехода за крупом лошади Гвина Саймона выволокли на середину помещения. Он сопротивлялся и грязно ругался. Двое солдат повалили его на пол и приковали за вытянутые руки и ноги к ржавым кольцам, вделанным в камни, врытые в сырой земляной пол.

Шериф стоял в стороне, скрестив руки под ярко-зеленым плащом, и Джон де Вольф начал командовать. Хотя он не был сторонником пыток, но это являлось частью юридического процесса, а поскольку на кону стояла свобода Несты, Джона не мучили угрызения совести.

— Саймон, у тебя осталась последняя возможность сказать нам правду. Ты отлично знаешь — ты человек вне закона, так что жизнь твоя уже ничего не стоит, поэтому ты ничего не добьешься своим упрямством.

В ответ на эти слова Саймон вылил на Джона очередной поток грязных ругательств, и коронер кивнул стоявшему в ожидании тюремщику. Стиганд с трудом наклонился — ему мешало жирное пузо — поднял железную плиту, прижал ее к своему заляпанному кожаному фартуку и повернулся к распятому на полу узнику. Пыхтя, он снова наклонился и положил железную плиту на грудь Саймона. Тот начал задыхаться, хрипеть, а ругательства сделались приглушенными.

— Говори, и ты облегчишь свои страдания! — взмолился Джон де Аленсон, крестя воздух над Саймоном.

Тюремщик с трудом поднял еще одну плиту и положил ее на живот узника, чтобы тот не мог вдыхать воздух с помощью брюшных мышц. Проклятья и ругательства превратились в сипение, лицо начало багроветь.

— Говори, тебе нечего терять! — закричал де Вольф, когда губы изгоя почернели. — Кивни головой, если согласен!

Стиганд, пыхтя, приволок еще одну плиту и собрался положить ее на грудь разбойника, и упрямство Саймона дало трещину. На белках глаз появились черные пятна.

— Освободи его, пока он не умер прямо у нас на глазах!

Тюремщик-садист нехотя столкнул плиты с груди и живота мученика, взял кожаное ведерко с грязной водой и окатил Саймона. Через несколько минут его изуродованное лицо приобрело почти нормальный цвет, и Саймон, все еще пришпиленный к полу, заговорил. Теперь он признался во всем — в том, что завидовал Гервазу, взявшему себе лучшую часть добычи, в том, что пошел за ним в Эксетер, нашел его в «Кусте» и перерезал ему глотку.

— Я не хотел его убивать! — прохрипел узник. — Но я вытаскивал золотую шкатулку у него из кармана, он чуть не проснулся, и я испугался.

Оставив Томаса, скорчившегося у распростертого на полу Саймона, записывать его признание, де Вольф подошел к шурину и посмотрел ему в лицо.

— Теперь доволен, Ричард? Ты арестовал мою женщину только мне назло, будь ты проклят! Ты сам слышал признание этого человека, и я надеюсь, что ты немедленно прикажешь ее освободить и лично перед ней извинишься! Может быть, тогда я не стану записывать все подробности этого дела в мой отчет королевским судьям, когда они в следующий раз прибудут в Эксетер!

Ричард сердито запыхтел, но он понимал, что проиграл, и, кинув несколько гневных слов, он повернулся и чопорно пошел вверх по лестнице.

— Скатертью дорога! — пробормотал Гвин на ухо хозяину, глядя вслед шерифу. Тут сзади началась суматоха, и голос Томаса пропищал:

— У него припадок! Что с ним такое?

Они поспешно подошли к группе людей, столпившихся вокруг распятого узника. Спина Саймона изогнулась дугой, руки и ноги конвульсивно дергались, гремя цепями. Джон опустился перед ним на колени и увидел, что глаза его закатились, так что виднелись одни белки. Тут он еще раз сильно дернулся, опустился и затих.

— Черт, да он мертв! — пророкотал Гвин голосом, в котором звучало скорее недоверие, чем тревога. — С чего это он помер сейчас, а не когда его сдавливали?

Томас де Пейн посмотрел вверх с лицом более бледным, чем обычно, и перекрестился.

— Этот глупец, должно быть, трогал реликвию. Опять проклятье Барзака! — Он ветревоженно посмотрел на хозяина. — Коронер, во имя Пресвятой Девы, ни в коем случае не открывайте флакон!

В течение следующей недели жизнь коронера, его людей и посетителей «Куста» постепенно возвращалась в привычную колею. Неста, похоже, не пострадала от своего пребывания в Ружмонте, хотя некоторое время побаивалась подниматься вечерами на темный чердак. Шериф оставался по-прежнему надменным и отчужденным, ни словом не упоминая об этой истории в присутствии Джона. Его сестра, как всегда, вела себя с мужем угрюмо и обидчиво, не обращая внимания на его нерешительные благодарности за то, что помогла освободить Несту из лап Сиганда.

Оставалось только решить вопрос с проклятой реликвией. После того, как Джон забрал ее у Саймона Клейвера, он положил ее на подоконник в своей комнате в сторожевой башне, где Гвин хранил хлеб и сыр. Хотя коронер и относился скептически к проклятью Барзака, он все же решил пойти навстречу Томасу и не открывать бутылочку.

Через день или два Джон решил отдать реликвию Джону де Аленсону, чтобы тот поступил с ней, как сочтет нужным. Похоже, архидиакон более серьезно отнесся к могуществу реликвии, и после совещания в соборе, на котором епископ Маршал дал свое согласие, решили бесплатно предложить ее аббатству Гластонбери. Эта почтенная церковь стремилась собирать реликвии, которые привлекали паломников. С аббатом обменялись письмами, но великодушное предложение изящно отклонили. Видимо, в Гластонбери тоже знали зловещую историю реликвии и решили не рисковать и не пригревать на своей груди змею. По стране полетели письма, и в конце концов для сомнительной реликвии нашли пристанище в аббатстве Тьюксбери. Тамошний аббат счел святость своего заведения достаточной даже для древнего проклятья.

Джон де Аленсон не сумел подавить вздох облегчения, когда увидел, что позолоченная шкатулка и ее зловещее содержимое исчезли в сумке паломника, идущего к усыпальнице святого Катберта в Линдисфарне. Монах пообещал по дороге доставить реликвию в Тьюксбери.

Так он и сказал своему другу коронеру, когда тем вечером они уселись за стол с кувшином красного анжуйского вина.

— Будем надеяться, что они как следует спрячут ее, — угрюмо ответил Джон де Вольф. — Даже думать не хочу, что еще какой-нибудь горемыка разбудит проклятье Барзака.

— Аминь! — провозгласил архидиакон, поднимая к губам кубок.

АКТ ВТОРОЙ Оксфорд, 1269 год

Когда толстого мальчика, свернувшегося калачиком, обнаружили в святая святых аббатства святой Фридесвиды в Оксфорде, среди монахов поднялся переполох. Мальчика обнаружил рано утром в воскресенье брат Ричард Яксли, хранитель усыпальницы, и поначалу решил, что тот мертв. В первую очередь брат Ричард представил себе, какие катастрофические последствия это повлечет за собой для репутации аббатства, да еще прямо перед праздником святой покровительницы монастыря. Он решил, что это церкви, соперничающие в борьбе за внимание паломников, каким-то образом исхитрились осквернить святое место, и, взбешенный, поспешил поднять тревогу. Вскоре каменную усыпальницу окружили обеспокоенные монахи, с недоверием вглядываясь в шесть узких отверстий, по три с каждой стороны. Приор, Томас Брассингтон, тоже смотрел в одно из отверстий в форме изящного креста, заключенного в круг. Он и выразил вслух то, о чем думали все остальные:

— Как, скажите на милость, он туда забрался?

Раздался гул голосов — братья пытались решить загадку. Отверстия были очень маленькими, а мальчик внутри усыпальницы — очень крупным. Тут брат Ричард сконфузился. Именно он, как хранитель, отвечал за усыпальницу во время праздников, когда к ней допускалась публика. Усыпальница стояла в церковном приделе, позади высокого алтаря, на каменном возвышении. Предыдущей ночью брат Ричард отлучался, и ему не хотелось, чтобы приор узнал, куда он ходил. Глядя на фигурку, лежавшую поперек позолоченного гроба, в котором хранились останки святой, он высказал вслух еще одну очевидную мысль:

— А как мы его оттуда извлечем?

В этот момент из священного склепа раздался пронзительный голос:

— Привет, брат Ричард. А что я тут делаю?

Из тюка занавесей, образующих преградудля монахов, но позволяющих паломникам подойти этим утром к усыпальнице, показалось круглое, пухлое лицо. Гладкая физиономия выражала одновременно недоумение и искреннюю радость. Ричард Яксли ахнул, только сейчас узнав негодника.

— Уилл Плоум! Что ты там делаешь?

Толстый мальчик хихикнул.

— Я спросил первым, так что ответь.

— Уилл!

Может, Плоум и был дурачком, но деловой тон он понимал. Когда-то этот мальчик выступал с труппой жонглеров и акробатов, там-то он и научился различать различные интонации, которые использовали актеры вроде Джона Пепера и Саймона Годриха. Сейчас голос хранителя очень походил на манеру Саймона, изображавшего Господа Бога. А иногда — дьявола. Мальчик тут же скорчил рожу, по его мнению, выражавшую раскаяние.

— Прости меня, брат Ричард. Я только хотел быть поближе к ее благословенному духу. Я вчера вечером пришел поздно, а тебя как раз не было…

Уилл не заметил пронизывающего взгляда, которым при этом откровении наградил брата Ричарда приор. И того, как Ричард потупил взор. Он был чересчур простоват и не понимал, что навлек на хранителя неприятности. Мальчик просто рассказывал дальше.

— Я встал перед ракой на колени и начал молиться. Я просил хорошей погоды для овец, потому что им приходится быть под открытым небом на пастбищах. И молился за рыб, потому что они вечно мокнут в прудах. И молился…

— Не надо перечислять всех животных, за которых ты молился, Уилл Плоум, — с упреком прервал его брат Ричард. С упреком, потому что оказался из-за мальчика в затруднительном положении.

— А, да, за тебя я тоже помолился, брат Ричард!

Собравшиеся братья с трудом подавили смех — этот простофиля нечаянно сравнил хранителя со скотом на пастбищах. Приор решил ласково поощрить толстого мальчика, чтобы тот продолжал рассказ.

— И ты помолился святой, Уилл, чтобы она помогла тебе стать тоньше? Чтобы ты смог забраться в раку?

Уилл Плоум захихикал.

— Нет, отец приор. Это было бы глупо.

Теперь вспыхнул Томас Брассингтон.

— И как же ты туда попал?

— Да ведь брат Ричард меня уже спрашивал об этом!

Приор чувствовал, что выяснение требует терпения: добродетели, которой он как раз сейчас не располагал. День разгорался, и паломники скоро потребуют впустить их. Приор собирался показывать им не только останки святой. Недавно он раздобыл флакон крови святого Томаса Бекета, чтобы привлечь новых паломников. В конце концов, невозможно до бесконечности рассчитывать только на старых святых. Их привлекательность и действенность неизбежно ослабнут, поэтому он был вынужден время от времени добавлять новую энергию. Новую кровь — в данном случае буквально. Приор с одобрением отметил, что брат Ричард по крайней мере не забыл поставить у входа в усыпальницу большие дубовые ящики для пожертвований. Церковь нуждалась в ремонте и улучшении, и вклады паломников были ценным источником дохода. Но притоку этих денег мешал толстый мальчик. Приор сказал как можно суровее:

— Уилл Плоум. Если ты немедленно не выберешься оттуда, я отлучу тебя от всех святынь церкви.

— Ну, хорошо, святой отец. Вам стоит только попросить, — пробурчал дурачок. Он соскользнул с гроба святой и исчез из вида. Своего рода чудо для его размеров. Приор изумленно смотрел на этот фокус. Потом он почувствовал, как под ногами зашевелилась каменная плита. Он быстро и тревожно шагнул назад, подумав, что обваливается фундамент церкви, но тут же с трепетом увидел, как серая плита приподнялась на дюйм-другой и поползла в сторону. Из темного проема появилась круглая безволосая голова Уилла Плоума. Приор рассмеялся над собственной легковерностью.

— Ну, разумеется! Я совсем забыл про Святую Яму!

В давно прошедшие времена паломникам разрешалось приближаться к святой, проползая от клироса под усыпальницу и непосредственно в раку сквозь так называемую Святую Яму, сделанную в полу. Но ею перестали пользоваться восемьдесят лет назад, потому что гробу святой наносили много повреждений. Слишком много рук скользило по нему, стирая позолоченные украшения. Теперь разрешалось только просовывать руку сквозь отверстия в усыпальнице. Те самые отверстия, сквозь которые, как решили монахи, протиснул свое жирное тело Уилл Плоум. А на самом деле дурачок просто обнаружил старый вход и воспользовался им.

Может быть, святая действительно заговорила с ним? Томас не мог сказать точно, поэтому приор с чуть большим уважением протянул Уиллу Плоуму руку и помог ему выбраться из ямы.

Остаток дня прошел довольно неплохо как для усыпальницы, так и для приора. Рака, из которой извлекли иждивенца, ждала своих многочисленных посетителей, и ящики для пожертвований наполнялись. Город, как и актеры, продавцы индульгенций и торговцы, толкавшиеся перед аббатством святой Фридесвиды, извлекал выгоду из наплыва паломников.

Пробраться через Оксфорд с севера на юг по Фиш-стрит было сложнее, чем обычно. Башни святого Михаила на Саутгейт и святого Мартина, выходившая на Карфакс, ограничивали с двух сторон оживленную улицу. Эти две башни были двумя из тринадцати приходских церквей, расположенных внутри стен шумного города Оксфорда. В самом конце улицы, около Южных ворот, пополняли запасы товара торговцы дровами. Потом выкатывали наружу прочные, вонючие бочонки соленой рыбы рыботорговцы. А ближе всего к Карфаксу — центральному пересечению четырех улиц — располагались прилавки кожевников и перчаточников; их узкие витрины, за которыми внутри лавок скрывались мастерские, привлекали толпы зевак, как мясо привлекает мух.

К вечеру суета в сердце Оксфорда постепенно замерла. А когда стемнело, лавочники покинули улицы и закрыли свои витрины ставнями и решетками. Добропорядочные английские граждане скрылись за прочными дубовыми дверями. Так же поступили не менее добропорядочные члены солидной еврейской общины, живущие на восточном конце Фиш-стрит — здравый смысл подсказывал им, что следует избегать столкновений и не оставаться на улице по ночам. Потому что с наступлением ночи улицы принадлежали другим. Сначала их захватывали армии крыс и мышей, которые питались остатками жизнедеятельности людей. Но эти суетливые обитатели тьмы были сравнительно безобидными. К сожалению, ночь не полностью принадлежала им. Долгие зимние вечера казались бесконечными молодым людям, учившимся в университете, который и был сердцем города. Скука и доступность спиртного были весьма опасным сочетанием для тех, кто искал тепла холодными ночами, до звона вечерних колоколов. Половина домовладельцев в Оксфорде варила и продавала пиво, и спиртное, казалось неизбежно сопровождало каждый шаг студентов университета.

Той ночью сторож вместе с городским констеблем, Питером Баллоком, устало брел по широкой Хай-стрит. Когда они шли мимо церкви Пресвятой Девы Марии, Баллок заметил человека, в котором узнал хранителя из аббатства святой Фридесвиды. Тот о чем-то серьезно беседовал с каноником августинцев. По правде говоря, казалось, что разговор становится довольно накаленным, потому что Яксли замахал перед лицом каноника кулаком. Каноник был человеком низеньким, толстым, с морщинистым лицом, и Баллок его не знал. Монахи из аббатства Осни не часто появлялись в городе. Баллок напрягся, готовый вмешаться в перебранку. Но его отвлекли осипшие студенты в хорошем, но довольно неаккуратном платье, которые вывалились из дверей церкви. Баллок пренебрежительно покачал головой, глядя, как молодежь, пошатываясь, пересекает улицу, направляясь к Гроуп-лейн и закрыв от констебля скандалящих монахов. Похоже, идут в дом терпимости к Гвен, решил Баллок. Прямо от святого к нечестивому. Из узкого переулка до него донесся припев хорошо знакомой неприличной песенки:

Баллок не выдержал и ухмыльнулся, вспомнив морщинистые лица своих приятелей. Он и сам был человеком тучным и сутулым, с вечно сердитым выражением лица. И лет ему уже было немало — как и сторожам. А вот студентам похабная песенка очень подходила. Юность — это очарование, старость — бессилие. Если служба пехотинцем его чему-нибудь и научила, так это непреложной истине: жизнь коротка, юность возбуждает, старость — это бремя, а смерть неизбежна.

— Наслаждайтесь, пока можете, парни, — пробормотал он свое благословение.

Повернувшись к ступеням, где стояли оба монаха, Баллок обнаружил, что они уже ушли. Поэтому он выкинул происшествие из головы. Стража дошла до Восточных ворот, последних, что следовало запереть, дабы город провел безопасную ночь.

Как раз когда они закрывали ворота, в сужающийся проем проскользнул всадник. Верхом на изнуренном скакуне сидел высокий и хорошо сложенный мужчина. Судя по тому, что конь был в пене, а плащ всадника заляпан грязью, путешествие было долгим, но всадник держался прямо. Присмотревшись к выправке, Баллок понял, что тот, вероятно, военный, но лица не разглядел — человек низко надвинул капюшон, чтобы защититься от зимнего холода.

— Вы поспели как раз вовремя, друг мой, — окликнул всадника любопытный Баллок.

Всадник легко повернулся в седле, положив руку в перчатке на изрядно потертый мешок, висевший у него на бедре.

— Надеюсь, что так, — последовал загадочный ответ.

Баллок успел заметить внимательный, неподвижный взгляд и бронзовое лицо — похоже, этот человек совсем недавно жил под весьма жарким небом, а не в мягком, влажном климате южной Англии. Ему показалось, что он знает этого человека, но он не мог вспомнить, кто это.

Тут всадник пришпорил уставшего коня, и Баллоку только и осталось, что смотреть в широкую спину да прислушиваться к топоту копыт по камням улицы. Его мучило ощущение надвигающейся опасности.

Второй день праздника выдался даже оживленнее первого. Но вся эта суета оставила неприятный вкус во рту брата Роберта Ансельма из аббатства Осни. Высокий худощавый монах с суровым лицом был аскетом до мозга костей. Его темная, поношенная ряса буквально болталась на нем, словно он за последнее время сильно похудел. Собственно, так оно и было, потому что он непрестанно тревожился из-за червя, проникающего в самую душу аббатства, которое служило ему домом более тридцати лет. Шел год 1269 от Рождества Господа нашего, тридцать пятый год правления короля Генриха III. И несмотря на добродетельное помещение королем останков святого Эдуарда Исповедника в золотую раку к вящей славе Божьей, зло в Англии расцветало пышным цветом.

К полудню суматоха на территории аббатства святой Фридесвиды сделалась для Ансельма невыносимой, и вовсе не потому, что соперничающее аббатство привлекло большие толпы, а, следовательно, и больший доход, чем его собственное аббатство августинцев. Это для него почти ничего значило. Сказать по правде, он даже радовался, что теперешний аббат Осни, Ральф Харботтл, был стар и не желал потворствовать неподобающей борьбе за пошлое одобрение толпы — plebis frequentatio. Нет, что его по-настоящему ужасало, так это нечестивая ярмарка: здесь продавали восковые фигурки, сувениры, значки паломников и даже еду прямо у дверей церкви. Разве не сам Господь изгнал менял из храма? И то, что происходило сейчас во дворе аббатства святой Фридесвиды, было насмешкой над Его деяниями. Ему припомнились слова блаженного Августина: «Торговля сама по себе зло, ибо отвращает человека от поисков покоя, который есть Бог».

Бормоча себе под нос, он повернул на Нортгейт-стрит, и, шагая мимо ткачей и продавцов зерна, вышел из ворот, где в городскую стену была встроена тюрьма Бокардо. Какой-то неудачливый негодяй высунул в узкое окно тюрьмы руку, вымаливая еду. Ансельм отвернулся от него. За городскими стенами греховностью пахло еще сильнее, чем в аббатстве святой Фридесвиды. В обветшалых строениях нашли приют sordidissimi vici — бордели с распутными женщинами и воровские притоны на Броукен-Хейз. Роберт Ансельм обрадовался, когда, наконец, все это осталось позади, и торопливо пересек оба моста над быстрыми речками в западной части города, впадавшими в Темзу. Второй, шаткий мост, был без перил, и Ансельм шел по нему осторожно, а потом решительно направился по мощеной дороге в сторону аббатства.

Аббатство Осни было гордостью Оксфорда, а, может, и всей Англии. Даже из городских предместий было видно, как возвышаются над заливными лугами, где оно располагалось, его остроконечные башенки и величавые башни. В холодные, сырые дни вроде этого октябрьского, его строения желтого камня вырастали из пронизывающего тумана, низко висевшего над болотистой землей, пересеченной узкими ручьями, которые впадали в Темзу. За величественными воротами размещались двор и монастырь, лазарет и кельи. Прекрасные покои аббата и каноников были лучшими во всей округе. А на землях аббатства имелись мельница и дубильня, фруктовые сады, беседки, голубятни и рыбные пруды. Но самым ценным в аббатстве была церковь. Предыдущий аббат начал перестраивать ее и все монастырские строения лет двадцать назад. Церковь почти закончили, но остальные строительные работы продолжались. Брату Роберту Ансельму пришлось обойти временное пристанище каменотеса в центре незаконченного монастырского двора, перешагивая через остатки камнерезных работ. На известковую пыль, прилипшую к его рясе, он внимания не обращал. На строительном участке было очень шумно, а он стремился в тихое убежище церкви.

Триста тридцати футов в длину, это была одна из самых больших церквей Англии, с центральной и западной башнями и двадцатью четырьмя алтарями. Но его больше всего привлекал тщательно выделанный узор на плитках, украшавших пол в центре церкви. Двенадцать концентрических кругов разделялись на четыре четверти, представляя четыре Евангелия и четыре этапа мессы. Если присмотреться внимательнее, становилось понятно, что круги на самом деле были единой извилистой дорожкой с семью резкими поворотами в каждой четверти, и дорожка эта вела к центральной розетке с шестью выступами, или лепестками. С семью, если считать самый центр. Этот узор зеркально отражал узор на большом круглом окне-розетке в западной стене церкви аббатства и горизонтально находился на таком же расстоянии от главного входа, как — вертикально — окно над ним. То есть, если взять основание стены за шарнир, яркое и красочное окно идеально легло бы на свое темное отражение на полу. Цифры и симметрия имели огромное значение для брата Роберта, хотя он толком не мог объяснить, почему. А узор на плитках пола был его святая святых, источником созерцательных размышлений.

Это был священный лабиринт, и весь остаток дня, после неприятных ощущений на празднике в Оксфорде, Ансельм искал покоя в извилистой дорожке.

— Стало быть, ты не знаешь, кто этот человек, но считаешь, что его появление в Оксфорде сулит недоброе?

Уильям Фальконер криво усмехнулся, услышав сбивающее с толку сообщение приятеля. Баллок, в свою очередь, поджал губы и уставился на высокого, костлявого мужчину, стоявшего перед ним. Фальконер был ведущим магистром университета и преподавал пестрой компании клириков, составлявших часть студенчества, семь гуманитарных наук.

Единственное, на что он соглашался, чтобы отдать должное своему статусу — это поношенная черная мантия. Он отказывался от тонзуры и от биретты магистра, предпочитая ходить с непокрытой головой и отращивать редеющие седые волосы до тех пор, пока не приходилось просто снова коротко подстригать их. У него было грубое, пышущее здоровьем лицо и руки работяги, что сбивало с толку и заставляло думать, что это человек вовсе необразованный — до тех пор, пока не заметишь острый, пронизывающий ум, светящийся в светло-голубых глазах Фальконера. Этот взгляд заставил подчиниться не одного непокорного студента.

Оба мужчины стояли в комнате Фальконера в колледже Аристотеля — в студенческом общежитии, которым Фальконер управлял, чтобы чуть пополнить свое скудное жалованье преподавателя. Прошло два дня после тревожащей Баллока встречи. Предыдущий день он провел, пытаясь убедить себя, что все это нелепо. В конце концов, странник просто был одним из многих, прибывших в город на праздник. Кроме того, вчера ничего предосудительного не произошло. И все-таки он прислушался к своей интуиции и на третье утро праздника поспешил в колледж Аристотеля, чтобы проверить свои опасения на друге.

Мужчины стояли, потому что комната, хоть и достаточно большая для них, была забита книгами и оборудованием для опытов, которые придумывал пытливый Фальконер, и места для удобной жизни в ней почти не оставалось. Слева от камина грозила падением стопка особенно заветных книг и бумаг, включая ценные труды аль-Ховаризми, арабского математика. Справа стояло несколько банок разной величины с зельями и мазями, выделявшими странные, экзотические запахи. Фальконер давно не замечал этих запахов и, честно говоря, в основном забыл, с какой целью хранится вся эта стряпня. В угол робко спряталась кровать, потому что основное место в комнате занимал массивный дубовый стол, служивший как для еды, так и для работы. На нем лежали кости животных, человеческие черепа, резные деревянные фигурки, блестящие камни и рассеченные скальные обломки, в глубине которых виднелись странные очертания. Питер Баллок давно привык к беспорядку.

— И я скажу тебе, кого он мне напомнил. Того тамплиера, Гийома де Божё!

Фальконер немного подумал и помотал головой.

— Нет, это невозможно. Последнее, что я о нем слышал — он во Франции и готовится стать гроссмейстером ордена. Его обязанности просто не позволят ему инкогнито путешествовать в Оксфорд в самом начале зимы. Ты, должно быть, ошибся, Питер.

По ворчанью Питера стало понятно, что Фальконер его не убедил. Он просто не видел приезжего и ту атмосферу властности и спокойствия, которая укутывала его плотнее, чем теплый плащ.

Это правда, прошло больше года, как оба они видели тамплиера. И в то время все были очень заняты, потому что тогда в Англии находились язычники-татары. Тамплиер тогда здорово помог Фальконеру в разгадке убийства. Но Баллок не верил, будто это означает, что он всегда будет на их стороне. Тамплиеры были замкнутым орденом, идущим в христианском мире своими собственными, уединенными путями. Лежавшие на поверхности обязанности заключались в том, чтобы сопровождать паломников в Святую Землю. Кроме того, они еще действовали, как надежные банкиры и гарантировали, что доверенные им на Западе деньги будут переправлены на Восток. Но все догадывались, что под поверхностью существовали и подводные течения. Поэтому Баллок не сомневался: если ваш путь совпадает с путем тамплиеров, можно получить от союза выгоду. Но если ваши дорожки пересекутся, стоит держать ухо вострю. Особенно если имеется что-то, обладающее ценностью для Ордена Бедных Рыцарей Храма.

— Ну, ты можешь думать все, что хочешь, Уильям. Но я готов держать пари, что должно произойти нечто нехорошее.

Словно в ответ на предсказание Баллока дверь в убежище Фальконера распахнулась, и на пороге возникла растрепанная фигура Майлза Байкердайка, одного из новых студентов Фальконера. Он определенно бежал, потому что задыхался, стоя в дверях. Лицо его светилось от волнения.

— Магистр…

— Глубоко вдохни, Майлз Байкердайк, и расскажи, в чем дело, — сделал замечание Фальконер. С каждым годом студенты казались ему все моложе и вели себя все более по-детски. Фальконер не понимал, почему. Майлза с его круглым, пухлым лицом и тонкими светлыми волосами можно было принять за младенца. Однако младенец все же сумел выпалить свою новость.

— Магистр Фальконер. Произошло убийство. Говорят, голова полностью отделена от тела.

Брат Роберт Ансельм любил бродить в лабиринте. Симметрия радовала и успокаивала его, когда в голове была путаница. Путаница была и сейчас, и он шаркал по извилистой дорожке лабиринта, стараясь сосредоточиться на четырех элементах мессы, когда переходил из одной четверти в другую. Вход в Евангельскую Весть. Три поворота — и Приношение. Поворот назад, и снова Евангельская Весть. Три петли назад, вернуться в Приношение. Две петли, войти в Освящение. Как и с религиозным рвением — путь прямым не бывает. Еще две петли, и он окажется в последней четверти — Причащение. Головокружительная, петляющая дорожка внутрь представляла собой первый шаг на тройном пути. Очищение.

Нельзя сказать, что голову монаха отделили от тела. Слухи, несомненно, окажутся преувеличенными. Однако, когда Питер Баллок и Уильям Фальконер увидели тело, они поняли, что в данном случае слухи не сильно отличались от действительности. Но прежде всего требовалось, чтобы их отвели туда, где лежит тело. Майлз Байкердайк проводил их к Джону Хэнни, еще одному студенту Фальконера, сидевшему в холодном, похожем на пещеру холле на первом этаже колледжа Аристотеля. Хэнни сидел с белым лицом и дрожал. Именно он и нашел тело. Все еще сильно перепуганный, он согласился отвести обоих мужчин туда, где видел предположительно обезглавленный труп. Они пошли по Хай-стрит, и на Карфэксе, когда Хэнни собирался повернуть к Северным воротам, Баллок его остановил.

— Где, ты говорил, лежит тело, мальчик?

— За борделями Броукен-Хейз, на нижнем заливном лугу.

— Тогда пойдем через замок, через боковые ворота в Гемель.

Баллок говорил о проходе, которым пользовались каноники аббатства Осни, чтобы попасть в часовню святого Георгия, расположенную в стенах замка. Этот путь будет быстрее, чем обходить городские стены. Баллок повел остальных вдоль по Грейт-Бейли на территорию замка, от входа в который хранил ключи. Они прошли сквозь боковые ворота и оказались на заливных лугах рядом с аббатством Осни гораздо быстрее, чем если бы шли обычной дорогой. Пока они шли по мосту и по Осни Лейн, Баллок расспрашивал юношу.

— А что ты там делал вместо того, чтобы готовиться к занятиям?

Юноша вспыхнул и начал заикаться. Прежде, чем он успел сказать какую-нибудь глупость, Фальконер остановил его, подняв руку. Вопрос Баллока был вполне уместным, потому что любой, оказавшийся рядом с убийством, мог стать подозреваемым. Он должен был хотя бы поднять крик, обнаружив тело. Если юношу поймают на лжи, его положение станет еще более затруднительным. Фальконер примерно представлял себе, что тут происходило, поэтому он подтолкнул Хэнни к правдивому ответу.

— Я уверен, что Питер Баллок простит тебе этот грешок, если ты скажешь нам правду.

Юноша молча уставился себе на ноги, для тепла плотно закутанные в мешковину.

— Магистр, я проснулся еще до рассвета, чтобы поудить угрей. В последнее время я постоянно голоден, а денег на еду нет.

Угри были собственностью аббатства, и ловить их считалось браконьерством. Фальконер молча выругался — как он мог не обращать внимания на благосостояние тех, за кого отвечал? Почему не видел, что Джон Хэнни голодает?

Не все студенты университета происходили из богатых семей. Многие были бедными, и им разрешалось просить милостыню, чтобы остаться в университете. Для таких, как они, образование было единственной надеждой на будущее и способом достичь успеха. Хэнни зарабатывал, прислуживая за едой богатым однокашникам, и питался тем, что оставалось после них. Уж наверное оставалось немного. Фальконер только сейчас увидел, сколько заплат на плаще юноши. Несколько лет назад он не пропустил бы подобные признаки нужды.

— Продолжай, — грубовато бросил он, желая скрыть чувство вины.

— Вчера ночью я остался за городскими воротами и переночевал в пустой хижине на окраине Броукен-Хейз. Там холодно, но довольно сухо. Я собирался встать пораньше и порыбачить, но проспал. — Тут он просиял. — Наверное, я не нарушил закон, правда? Потому что проспал?

— Твое намерение уже считается преступлением, Джон Хэнни. Продолжай.

Лицо Хэнни опять вытянулось — он увидел во взгляде Фальконера непреклонность. Следовало сразу понять, что наставник не даст ему улизнуть так легко. Пожалуй, все обозримое будущее придется запоминать наизусть бесконечные свитки «Грамматики» Присциана.

Юноша вздохнул.

— А потом меня что-то разбудило. Это походило на вой собаки. Сначала я решил, что мне это снится, но тут же услышал звук снова. Тогда я подумал, что лиса попалась в капкан, и пошел на луг посмотреть. — Его голос задрожал. — Вот тогда я его и увидел.

Фальконер положил свою большую, крепкую руку на плечо юноши и сжал его.

— Далеко отсюда?

Юноша покачал головой и молча показал на высокий берег за небольшой речушкой. На первый взгляд все выглядело вполне мирным. На лугу паслись коровы, вокруг ноздрей у них клубился пар, потому что горячее дыхание смешивалось с холодным утренним воздухом. На берегу лежало что-то, напоминающее кучу тряпья.

— Останься здесь, Джон. — Фальконер подчеркнул свой приказ, еще раз стиснув плечо Хэнни, и поманил за собой Баллока.

Оба друга зашагали по узкой дамбе через ручей. Оттуда пришлось спуститься на луг, где паслись коровы, не обращавшие внимания на людей. К счастью, земля под ногами была довольно твердой, потому что старые, потрескавшиеся башмаки у Фальконера протекали. На близком расстоянии стало понятно, что куча тряпок — это тело монаха-августинца в рясе каноника, а не простого монаха. Он, должно быть, принадлежал к здешнему аббатству. И был убит. Ему перерезали горло, и кровь пропитала верхнюю часть рясы и землю вокруг. Но по-настоящему странным было положение тела.

— Что ты об этом думаешь, Уильям?

— Благочестивый убийца?

Монах лежал на спине, вытянув ноги, словно лег на землю, чтобы поспать. Руки его были скрещены на груди, на пальцы намотаны четки. Он напоминал статую, лежащую на надгробии. Обойдя тело кругом, они хорошо рассмотрели лицо. По чертам, расслабленным и вялым в смерти, было видно, что он уже старик. Лицо морщинистое, от редких, седых волос остались только прядки над ушами. Пустые глаза безучастно смотрели в бледное зимнее небо.

Из кошеля на поясе Фальконер вытащил металлический V-образный прибор с двумя кольцами, в которые были вставлены выпуклые стеклянные линзы. Он приложил острый конец V ко лбу и посмотрел на тело сквозь линзы. Глаза Фальконера давно не были такими зоркими, как он давал понять студентам, и глазные линзы, специально сделанные для него, помогали ему все как следует рассмотреть — особенно полезно, когда ясность зрения исключительно важна. Однако для констебля не имело значения, что его друг увидит сквозь свои линзы. Баллок моментально узнал монаха. Именно с ним брат Ричард Яксли ссорился тем вечером. Как Фальконер только что ответил на его вопрос? Благочестивый убийца? Может, друг и пошутил, но Яксли точно подходил под описание.

— Посмотри-ка, Питер.

— Что там?

Фальконер показывал на нечто под сжатыми руками монаха, наполовину спрятанное в складках рясы. Он осторожно приподнял обшлаг.

— Лезвие. Изогнутое лезвие.

Фальконер вытащил инструмент и тут же понял, что это такое. Разве не окружают их поля аббатства, где монахи усердно трудятся, чтобы обеспечить стол каноников? Правда, время года неподходящее, чтобы собирать урожай, но несколько недель назад этим изогнутым лезвием много пользовались. Ручной серп, вот что это такое. А теперь им воспользовались, чтобы собрать урожай с жизни незадачливого монаха.

Его загорелое лицо резко выделялось на фоне бледнолицых лавочников, выставлявших свои товары на улицах Оксфорда. Однако если этот человек хотел, он сливался с тенью и уходил на задний план. Он обладал сверхъестественной способностью появляться из ниоткуда: искусство, которому он научился у своих мертвых врагов, хашишинов, или поедателей гашиша, с Востока. В наши дни, при их теперешнем вожде, Старике, стал более популярным термин «ассасины». Но нынче ему не требовалось прятаться и крадучись ходить переулками. Нынче он мог быть самим собой — честный солдат и бедный рыцарь Христа и Храма Соломона. Когда он въехал в город через Северные ворота, Мэттью Сивард, ночной сторож, только что открывший их, с интересом посмотрел на высокого мужчину с военной выправкой. Жена Сиварда была настоящей мегерой, и он часто мечтал о жизни солдата. Мэттью решил, что этот, вероятно, возвращается после разгульной ночи в борделях Броукен-Хейз, и понимающе подмигнул ему. Но мужчина не обратил на него никакого внимания, прокладывая себе путь среди все увеличивающейся толпы. В Оксфорде всегда бывало многолюдно во время праздника святой Фридесвиды, обычная городская суматоха усиливалась из-за слепых, хромых и золотушных, которые приходили сюда в надежде на излечение. И из-за непрошенного появления нищих и воров-карманников. Ночной сторож обругал заносчивого солдата и понадеялся, что карманник вытащит у него деньги. Мэттью Сивард не любил людей, считавших себя выше, чем он, пусть даже на самом деле так и было. Он запомнит этого человека.

Даже и не подозревая о том, какое неблагоприятное впечатление он произвел на ночного сторожа у ворот, тамплиер вернулся в Голден-Болл-Инн, в которой поселился. Ему крупно повезло, что удалось найти комнату в такое оживленное время, но с другой стороны, тут помогли золотые монеты. Он подозревал, что купца с недовольным лицом, сидевшего на своих мешках в углу гостиницы, выселили из комнаты, потому что тамплиер предложил хозяину более щедрое вознаграждение.

Когда он сел завтракать хлебом и элем, его кольнуло чувство вины. В конце концов, монашеские обеты включали в себя и бедность. Но с другой стороны, он проделал утомительное путешествие и прибыл сюда по повелению самого гроссмейстера. Тамплиер никому не раскрыл, что в его задание включалась тайна и личный интерес. Вчерашний день положил многообещающее начало его поискам, и утром могло бы стать их кульминацией, но утреннее дело прошло неудачно. И все-таки он наслаждался вкусом свежевыпеченного хлеба, который принесла служанка. Позже, когда тело и мозг отдохнут, он продолжит поиски. Тамплиер рассеяно потер свежее коричневое пятно на рукаве.

Фальконер оставил констебля, Питера Баллока, размышлять над трупом, велел бледному Джону Хэнни возвращаться в Аристотеля и съесть что-нибудь из личных запасов самого магистра, а сам направился к аббатству Осни. Баллок, рассмотрев лицо мертвого монаха, пришел в несвойственное ему беспокойство, но не сказал своему другу, что его так тревожит. Фальконер решил не давить на него. Нет никаких сомнений, что очень скоро он об этом узнает. А пока придется сообщить кому-нибудь в аббатстве, что один из их каноников убит при весьма необычных обстоятельствах. После этого он скинет с себя груз этого дела. Он не хотел быть втянутым в юридические прения, которые непременно начнутся, когда будут решать, кому заниматься этим делом. Возможно, монаха убил кто-нибудь из города, и Баллоку придется выполнить свою часть работы. Но земля, на которой его убили, принадлежит аббатству. Более того, возможно, монах преподавал в одном из университетских колледжей, значит, сюда окажется втянутым и ректор. Нет, Фальконер будет держаться подальше от этого кошмара.

Пересекая мощеную дорогу, ведущую в аббатство, Фальконер вспугнул сорок в поле по правую руку. Они взлетели, шумно хлопая крыльями и чопорно вытянув хвосты. Сороки напомнили ему историю основателя аббатства, Роберта д'Ойли, чья жена Эдита увидела в этих же полях болтливых сорок. Только она решила, что это души в чистилище, которые просят, чтобы за них молились. В результате ее видения и основали аббатство. Фальконер сосчитал взлетевших сорок — семь штук.

Входя в главные ворота аббатства, он помедлил, пытаясь решить, с кем лучше поговорить. После рассвета прошло много времени, значит, аббата в капитуле не будет. И все утренние службы закончились. В прежние времена монахи сейчас занимались бы физическим трудом. Но времена для приора и его сотоварищей изменились. Тяжелые работы выполняли теперь послушники, а каноники посвящали себя молитвам и размышлениям. Старый афоризм о том, что мир поделен на три класса — тех, кто сражается, тех, кто работает и тех, кто молится — содержит немалую долю истины. Особенно в стенах этого аббатства. Шагая по монастырю, он заметил, что к нему приближается знакомая фигура. Брат Питер Тэлэм был казначеем Осни и занимался всеми внешними сношениями, в особенности строительными работами, которые, начавшись двадцать лет назад, до сих пор не завершились. Он был крупным мужчиной с суровым выражением лица, с походкой такой же стремительной и непреклонной, как и его повадки. Поэтому всегда казалось, что он очень спешит. И действительно, он был так занят, что почти наткнулся на Фальконера и попятился назад, как лошадь, в последний момент.

— Магистр Фальконер, я вас не заметил. Давно мы с вами не виделись.

Фальконер припомнил, что в последний раз они беседовали несколько лет назад, когда он расследовал случай странной смерти повара папского легата. Неприятное это было время для аббата и казначея. Похоже, он все-таки может оказаться втянутым в схожую историю.

— Брат Питер. Думаю, вы очень заняты.

Жизнь Тэлэма была сплошной суетой, так что ничего удивительного не произошло, когда он подтвердил, что так оно и есть.

— Да, занят. Ля-Суш куда-то делся, а работники просто сидят и ждут его распоряжений.

Фальконер невольно подумал, не есть ли пропавший Ля-Суш тот самый монах, которого они нашли на лугу. Хотя тогда с какой стати Тэлэм говорит о «его работниках»?

— Ля-Суш?

— Ля-Суш. Удо Ля-Суш, масон и главный каменщик на нашем строительстве. Страшный грубиян из Голландии, и считает, что может появляться и исчезать, когда ему вздумается.

Фальконер заметил, что в глазах брата Питера вспыхнули отголоски прошедших сражений. Ему стало жаль голландца — зря он думает, что может перехитрить брата Питера. Многие коварные городские лавочники пытались — а теперь сильно жалеют об этом. Но раз уж он масон, то должен быть человеком не глупым, прошедшим подготовку не менее загадочную, чем любой профессор философии в университете, и должен обладать секретными знаниями догматов столь же сложных, как и догматы ученого-математика. Если кто и может заставить Тэлэма побегать за свои денежки, так это Удо Ля-Суш.

К этому времени казначей уже приплясывал на цыпочках, не в силах дольше сдерживать свой короткий, отрывистый шаг. Похоже, его волновало не только отсутствие каменщика.

— Более того, на утренней службе не появился брат Джон Барлей. Аббат, человек доброжелательный, опасается за его здоровье — ведь он и брат Джон одного возраста. Поэтому мне нужно найти не только Ля-Суша, но и заблудшего брата.

Судя по голосу, казначей сильно рассердился на просьбу бегать туда-сюда в поисках пропавших каноников. Но Фальконер подумал, что у брата Джона Барлея, вероятно, есть весьма уважительная причина отсутствовать.

И прежде, чем Тэлэм помчался дальше, он схватил монаха за руку. Фальконер знал, что аббат совсем не молод. Значит, и пропавший Джон Барлей тоже.

— Скажите-ка, Тэлэм Брат Джон что, лысый? И только над ушами у него седые прядки? — Фальконер растопырил пальцы у висков и помахал ими, показывая прядки волос, которые видел у трупа. Уголки рта у Тэлэма опустились. Если бы Фальконер не знал его, он бы подумал, что тот гримасничает, но на самом деле монах таким образом улыбался. Только так он умел выражать веселье.

— Да, это брат Джон. Скажем просто, что ему больше не требуются услуги цирюльника, чтобы подправлять тонзуру.

— В таком случае боюсь, что у меня для вас плохие новости.

Очень скоро аббатство Осни заполнилось слухами, вплоть до скандального предположения, что брат Джон занялся членовредительством. Хотя как он мог перерезать себе горло, а потом безмятежно улечься, скрестив на груди руки, сочинитель сплетни объяснить не сумел. Сплетня послужила только к вящему раздражению брата Роберта Ансельма, которому пришлось совершить еще одно паломничество по лабиринту. Для начала — поворот в Евангельскую Весть. Три поворота — и в Приношение. Поворот — и назад в Евангельскую Весть. Три поворота — и снова в Приношение. Два поворота — и в Освящение. Два поворота — и Причащение. Священная дорожка гипнотически вела его взад и вперед, принося покой в душу. До тех пор, пока брат Роберт не дошел до Святого Иерусалима в центре лабиринта и не шагнул на вторую ступень тройного пути. Озарение.

Когда Фальконер добрался до кабинета приора, он услышал повышенные голоса. Точнее, один повышенный голос, в который время от времени вплетался утомленный голос Ральфа Харботтла, аббата.

— Вам нужно найти еще денег, иначе камень скоро закончится, значит, кончится работа у моих людей, и я буду вынужден искать им другую.

О строительных работах говорилось с иностранным гортанным акцентом, очень властным тоном. Должно быть, это тот самый Удо Ля-Суш, старший каменщик. Ответ Харботтла выдавал человека измученного, уставшего от раздоров.

— Честно говоря, мастер, вам следует побеседовать об этом с братом Питером. Казначей у нас он.

— А он заявляет, что не может создавать деньги из воздуха. Он говорит, что вам нужно привлекать больше паломников. В городском монастыре есть не только святая, но и кровь святого Томаса-мученика. — Голландец помолчал и произнес вкрадчиво: — Говорят, мой предшественник знал что-то о реликвии…

— Нет! — Голос Ральфа Харботтла внезапно сделался твердым и властным. — Нет, я запрещаю вам касаться этого вопроса. Если нам придется отложить работу, начатую аббатом Личем, так тому и быть. Новые здания строятся уже двадцать лет, так что еще двадцать лет не имеют большого значения. Вы работаете у нас всего два года, и времени у вас впереди много.

— Немного, если вы не сможете мне платить.

Фальконер отпрянул, когда из кабинета аббата вылетел коренастый, крепко сбитый мужчина. Обветренное лицо и бугры мышц, торчавших из-под закатанных рукавов темно-синей рубашки, выдавали, что он работает под открытым небом. Мужчина нахмурился, увидев, что Фальконер загораживает ему дорогу, и магистр шагнул в сторону. Масон толкнул его, проходя мимо, и затопал дальше по коридору. Похоже, Удо Ля-Суш не тот человек, кому можно перечить, когда он в не в духе.

— А, магистр Фальконер. Благодарю вас за то, что вы пришли. Плохая история.

Фальконер обернулся и увидел в двери кабинета уставшего аббата, Ральфа Харблотта. Он выглядел более старым, чем в последний раз, когда Фальконер видел его. Кожа была пепельного цвета и тонкая, как пергамент, седые волосы редкими прядками падали на лоб и уши. Фальконеру показалось, что, не держись аббат за дверной косяк, он бы упал.

— Я имею в виду убийство.

Фальконер с трудом представлял себе, о чем еще мог сокрушаться Харботтл. Хотя, возможно, он все еще думает о ссоре с масоном и о нехватке денег. Фальконера также заинтересовало упоминание о реликвии, но он выбросил это из головы — куда важнее сейчас убийство каноника. По настоянию Тэлэма он неохотно согласился повидаться с аббатом. Не желая быть втянутым в это дело, магистр все-таки признал, что должен по меньшей мере сам рассказать Харботтлу, что он видел.

— Это правда, аббат.

— Я распорядился, чтобы тело принесли сюда. Хотя нисколько не сомневаюсь, что констебль захочет вмешаться и будет задавать вопросы братьям. Ну, вы же знаете — «Где вы были вчера ночью?» и «Это вы убили брата Джона?».

Харботтл вскинул вверх руки — это было ему отвратительно. При мысли о грубом вмешательстве Баллока Фальконер заговорил, больше не раздумывая, одновременно ругая себя за то, что нарушает собственное обещание не лезть в это дело.

— Может быть, вам известно, что кто-нибудь в аббатстве завидовал брату Джону Барлею или не любил его?

Харботтл выглядел потрясенным.

— Я так и знал! Магистр Фальконер, это дом Божий, место для молитвы и раздумий! Здесь нет места для зависти и ненависти, и тех пороков, что приводят к таким невоздержанным чувствам!

Фальконер еле удержался, чтобы не напомнить аббату о скандальном убийстве, уже случившемся однажды в монастыре, и о том, кто оказался преступником. Похоже, еще чуть-чуть, и бедняга будет окончательно сокрушен. Он явно дошел до предела из-за изменчивой судьбы аббатства. Но Харботтл был человеком проницательным, иначе он не смог бы подняться до такого высокого положения в ордене. И он заметил угрюмый взгляд Фальконера. Кроме того, будучи человеком необычайно благочестивым, аббат был также реалистом. Он вздохнул и опустился на твердую деревянную скамью.

— Прошу прощения, Фальконер. Боюсь, что мне становится слишком тяжело отвечать за аббатство. Во время моего послушничества я и не представлял, что придется столкнуться с такими сложными… мирскими вопросами. Когда я был послушником, мои дни были заполнены трудом и размышлениями о Боге. А теперь я могу думать только о том, как сложно пополнять запасы камня. И о том, что каноники моего возраста уходят. Боюсь, что в последнее время их было слишком много. Сначала брат Бенедикт, потом несчастный случай с братом Уильямом…

Фальконер перебил бессвязную речь аббата.

— Брат Джон. Он что, тоже был вашим ровесником?

— Да, мы вместе стали послушниками. Практически в один и тот же день. И могу вас заверить, никто никогда не проявлял к нему нелюбви, а тем более ненависти… такой, чтобы отрубить ему голову. Он любил пошутить, но беззлобно.

Аббат вздрогнул и склонил в молитве голову. Через несколько мгновений Фальконер неслышно выскользнул из комнаты. Похоже, расспрашивая аббата, ничего толкового не выяснишь. Ему следует вернуться в Оксфорд и посмотреть, что успел накопать Питер.

Суета на праздничной ярмарке святой Фридесвиды достигла своего пика. Все окрестности церкви заполонили толпы торговцев свечами, символами, эмблемами паломников и соблазнительными закусками. В толпе было много крепких, грубоватых молодых людей — peregrini, профессиональных паломников, которых нанимали за плату. Они совершали паломничество и отбывали епитимью за богачей, желающих избежать неудобств хождения от гробницы к гробнице в суровых погодных условиях Англии. Питер Баллок локтями прокладывал себе путь сквозь толпу, не слушая льстивых речей торговцев. Он хотел поговорить с братом Ричардом Яксли о ссоре с погибшим каноником до того, как весть об убийстве разнесется широко. Он не хотел, чтобы Яксли успел сочинить историю.

Поднимаясь по ступеням церкви, Баллок не обращал внимания на ворчанье и жалобы паломников, ждущих своей очереди к усыпальнице святой Фридесвиды. Вероятно, они думали, что он хочет пройти к раке без очереди. Но стоило им повернуться и увидеть его каменное лицо, как все причитанья прекращались. Паломники начинали смотреть себе под ноги, на замысловатую резьбу по камню, на соседей по очереди. Куда угодно, лишь бы избежатьсурового взгляда констебля.

Церковь внутри пылала огнями. Горели дополнительные свечи, особенно за высоким алтарем, где стояла усыпальница. Но зрелище не вдохновило Баллока. Он знал обоих священников, сновавших туда-сюда, и знал, что многие свечи были оплачены из ссуды, навязанной шерифу Оксфорда королем Генрихом после его ссоры с пэрами пять лет назад. Город покровительствовал пэрам, и после того, как король, наконец, восторжествовал, городу пришлось заплатить за это. Сотню шиллингов ежегодно. Денно и нощно горели свечи за душу короля в попытке нейтрализовать проклятие, которое, как было сказано, падет на голову любого монарха, вошедшего в пределы города.

Баллок заметил Яксли, стоявшего рядом с одним из больших, окованных железом ящиков, стратегически размещенных на пути паломников к раке. Тот сердито смотрел на пожилого, хромого мужчину, одетого в лохмотья, которому хватило дерзости пройти мимо и ничего не пожертвовать. Яксли наклонился и прошептал что-то на ухо калеке. Тот сглотнул и вытащил из драного кошелька маленькую монетку. Возможно, на эту монетку он рассчитывал позже купить себе какой-нибудь еды. Несомненно, Яксли подсказал ему, что чудеса дешевыми не бывают. А голод — явление временное.

— Брат Ричард, можно с вами перемолвиться?

Баллок с удовольствием отметил, что его незаметное появление удивило Яксли. Сказать по правде, по его лицу скользнуло виноватое выражение, которое сменилось притворным гневом.

— Я выполняю Божье дело, констебль. У меня нет времени на праздную болтовню.

Баллок презрительно фыркнул.

— Я уверен, что Господь не поскупится и простит паре паломников грехи бесплатно.

Он решительно взял Яксли под руку и повел его прочь от калеки, благодарно сунувшего монетку назад в кошель. Баллок отвел Яксли в более тихий уголок церкви, подальше от основного шума и суеты. Лицо монаха сделалось пепельно-серым, но он по-прежнему изображал оскорбленную невинность.

— Право же, вам следовало бы сперва поговорить с приором Томасом. Вы меня не запугаете. Я вам не подвластен.

— О, так мне привести его, чтобы спросить, где вы были вчера ночью? И в ту ночь, когда Уилл Плоум забрался в усыпальницу?

Яксли задрожал, и гнев его улетучился.

— Откуда вы это знаете? — Они с приором думали, что сумели замять случай с Плоумом. Баллок по-волчьи улыбнулся, побуждая Яксли говорить первым. — Послушайте, что все это значит? Я… я заснул, когда должен был оставаться настороже. Вот и все.

— А прошлой ночью?

— Я всю ночь провел здесь. Вы же не думаете, что я совершил такую глупость и заснул еще раз?

— Вероятно, подтвердить это некому?

— А с какой стати?

По многолетнему опыту Баллок мог сказать, что ответы монаха весьма уклончивы. Он не поверил, что тот просто заснул в ночь, когда Уилл Плоум пробрался в раку. Чтобы отодвинуть плиту у входа в Святую Яму, нужно было сильно нашуметь в тишине церкви. В ту ночь Яксли наверняка не выполнял свои обязанности хранителя. Вопрос заключался в следующем — где он был? И отсутствовал ли он и в прошлую ночь, когда убили брата Джона Барлея? Баллок решил идти напролом, чтобы выбить Яксли из равновесия.

— С какой стати? Потому что либо ночью, либо рано утром был убит брат Джон Барлей.

Хранитель пришел в ужас.

— И вы думаете, что его убил я? Да почему?

— Почему? Потому что я видел, как два дня назад вы с ним ссорились. Из-за чего?

Яксли побледнел, но попытался скрыть свой страх за насмешливой улыбкой.

— Из-за того, что я уверен — это он науськал Уилла Плоума, чтобы тот залез в усыпальницу и привел весь монастырь в смятение. Этот дурачок ни за что не нашел бы старый вход, если б ему не помогли, а Барлей как раз в том возрасте, чтобы помнить старые истории. Каноники в Осни завидуют популярности раки и не остановятся ни перед чем, лишь бы помешать нам.

— А почему вы обвинили именно Джона Барлея?

— Потому что он… — Яксли замолчал, тщательно подбирая слова. — Потому что я слышал, как Барлей бахвалился, дескать, скоро он сделает кое-что к великой выгоде аббатства Осни. Что у него есть редкий подарок. А когда я его об этом спросил в тот день, он только засмеялся и стал спрашивать про Уилла Плоума. Вот я и решил, что его «редкий подарок» аббатству — это жестокая шутка. Если не он зачинщик, откуда он вообще про это узнал?

— Может, оттуда же, откуда и я. От самого Уилла Плоума. Уилл рассказал всем и каждому, как приор подумал, будто он чудесным образом похудел и залез в усыпальницу через смотровые щели. Он считает, что это очень забавно. А что касается плиты, так любой, кто на нее становится, чувствует, как она качается. Уиллу, наверное, просто стало любопытно, вот он и посмотрел, что под ней. И если бы вы оставались на месте, вы бы это увидели.

Яксли проигнорировал намек Баллока на то, что констебль не верит в его сон на дежурстве. Он держался своего.

— Что касается прошлой ночи, так я выполнял здесь свои обязанности. А теперь извините меня, но я должен выполнять их и сейчас.

Баллок понимал, что пока ничем не может опровергнуть утверждение Яксли. Но задумался — а вдруг Джона Барлей действительно мог предложить что-нибудь хранителю? А если да, то что именно? Но не имея никаких сведений, ему придется хранителя отпустить. Пока.

Фальконер вышел в открытый монастырский двор аббатства Осни. В самом его центре стояла бревенчатая хижина, крытая тростником — жилище главного каменщика. Она стояла, как символ сокровенного искусства масона, а не просто как убежище, где тот рубил камень. На столе были разбросаны инструменты Ля-Суша. С наугольником, циркулем и поверочной линейкой каменщик составлял план, определяющий символичность церкви. План пола основывался на трех участках в виде ромбов, один накладывался на другой. Три участка — Отец, Сын и Святой Дух. Там, где два внешних ромба частично совпадали, в середине центрального участка, было самое священное место церкви. В конечном итоге все здание символически отображало Град Небесный. Но при этом масон был человеком практическим и пользовался математикой, чтобы рассчитывать нагрузки и давление всей конструкции. Ля-Суш представлял из себя архитектора, строительного инженера, мистика и подрядчика в одном лице.

В данный момент он реконструировал колокола Осни для новой западной башни. Как обезьяна, лазил он по шаткой конструкции из бревен, веревок и колышков, окружавших башню, и командовал, потому что один из колоколов начал свой опасный подъем на канатном шкиве. Фальконеру стало интересно, что это за колокол. Они назывались Звонкий, Тихий, Клемент, Остин, Мария, Гавриил и Иоанн, всего семь. В какой-то миг колокол зацепился за бревно, и Ля-Суш изогнулся над пустотой футах в сорока от земли, чтобы освободить его. Фальконер задержал дыхание. Сам он высоты боялся. Но Ля-Суш, похоже, вообще ее не замечал. Он освободил колокол и беспечно качнулся назад на леса. Когда масон полез еще выше, Фальконер отвернулся.

И тут он увидел нечто очень странное. В церкви, в пестром свете, падавшем из витражного окна, высокий, костлявый монах ходил в центре нефа каким-то извилистым путем.

Он произвольно поворачивал то направо, то налево, иногда полностью поворачивался назад и шел по уже пройденному пути. Однако постепенно он прошел от края нефа до центральной точки, и с его лица все время не сходило выражение суровой сосредоточенности. В самом центре своих метаний он остановился и медленно обошел полный круг. Его лицо, окрашенное ломаным светом, падавшим из окна, теперь сделалось восторженным. Монах не замечал, что Фальконер наблюдает за ним, и магистру стало неловко подглядывать за религиозным рвением монаха — и все-таки тянуло к нему. Он забрел в церковь и остановился в тени колонны. Оттуда он видел узор на полу в нефе, которому следовал монах. Узор походил на запутанный след. Или, если быть более точным, на лабиринт. В запутанных следах обязательно найдется несколько тупиков, а вот лабиринт, пусть и окольным путем, но неумолимо, ведет в одном направлении.

— Он изображает созерцательное путешествие. Паломничество.

Мягкий голос принадлежал высокому монаху, который обращался к Фальконеру из центра лабиринта. Лицо его, окрашенное разноцветным светом, сияло умиротворенной улыбкой.

— Вам начинать с западного конца. Вон там.

Он показал на вход в лабиринт, определенно приглашая Фальконера пройти по нему. Магистр уступил. В общем-то, ему не помешает немного созерцательности. Повороты и извивы предполагали, что торопиться тут не приходится, и Фальконер легко вошел в ровный ритм. Дорожка дразняще подводила его все ближе и ближе к центру, и все же кружила вокруг него. Все вокруг и вокруг монаха, который медленно поворачивался, следя за новичком. В конце концов они оба оказались в центре, и монах одобрительно схватил Фальконера за плечи.

— Вот. Эта часть пути — очищение, разрешение уходить. Вы это чувствуете?

Фальконер не мог сказать, что он чувствует. Он не привык к мистическим ощущениям. И все-таки в некотором роде он чувствовал, что давление его обычной жизни ослабло. Студенты и их питание.

Монах назвал свое имя.

— Роберт Ансельм.

— Уильям Фальконер.

— А, да, я о вас слышал.

Фальконер догадался, что монах вспоминает предыдущее убийство, которое привело его в Осни. А теперь случилось еще одно, и он снова здесь.

— Здесь, в центре, можно проникнуть в суть вещей — здесь снисходит озарение.

Фальконер подумал, что именно сейчас ему бы это очень пригодилось. Хотя бы для того, чтобы разрешить свои сомнения. Ансельм продолжал объяснять символическое значение шести лепестков вокруг центра лабиринта. Минерал, растение, животное и так далее — здесь были представлены все элементы мира.

— А в самом центре седьмой символ, Троица. Здесь, под камнем. — И он благоговейно показал пальцем на камень в центре. Фальконер не мог его как следует рассмотреть без своих глазных линз, а доставать их при незнакомце постеснялся, поэтому он нагнулся и начал изучать резьбу. Она изображала Бога в виде каменщика или архитектора с гигантским циркулем.

— Помогает это вам разобраться, магистр Фальконер?

— В чем?

— Разумеется, в смерти брата Джона. Вы уже все видите?

Фальконер покачал головой.

— Боюсь, я опираюсь на факты, брат Роберт, а их пока совсем мало.

— Если вы хорошенько посмотрите, обязательно увидите. Я уверен.

Фальконер не был так уверен, как Ансельм, в своей способности разглядеть убийцу. Ему уже пора было уходить, чтобы позаботиться о нуждах Джона Хэнни. Он поблагодарил монаха и распрощался. Ансельм вздрогнул, когда Фальконер, не обращая внимания на дорожку лабиринта, ведущую наружу, пошел к двери напрямик.

Тамплиер, подкрепившись хлебом и элем, влился в толпу паломников, шагающих к церкви святой Фридесвиды. Тощая черноволосая служанка, приносившая ему оба дня еду, также взбила ему соломенный матрац, когда он приехал. Когда храмовник выходил из Гол-ден-Болл-Инн, девушка околачивалась у двери с хитрым выражением на узком лице. Он отдавал должное ее настойчивости, бросавшейся в глаза при полном отсутствии привлекательности, но она зря тратила на него силы.

Орден требовал от него не только бедности и послушания, но и целомудрия. И он никогда не испытывал трудностей, повинуясь требованию сохранять целибат. И бедность тоже — орден обеспечивал его всем, что ему было нужно. Тамплиера раздражала покорность — и давалась ему с большим трудом.

Если бы он строго повиновался гроссмейстеру, сейчас уже, пожалуй, бросил бы свои поиски. Но храмовник не сдавался — не для этого он так далеко заехал. Необходимо преодолеть вчерашнюю неудачу, а он не сможет этого сделать, если удерет обратно в Окситанию. Нужно вернуться в аббатство Осни, к масону.

Если он найдет человека, отвечающего за строительные работы, то, возможно, сумеет достичь успеха там, где потерпел неудачу с монахом. Тамплиер, не знавший короткой дороги, которая вывела Фальконера, Баллока и юношу Хэнни на заливной луг, вышел из Северных ворот и направился хорошо утоптанной дорогой на север, к аббатству. Именно поэтому они разминулись с Фальконером, который возвращался в Оксфорд через боковую дверь в стене замка.

По пути в аббатство тамплиер поговорил с оборванными peregrini, пытавшимися удвоить свою удачу, добавляя могущество реликвий в аббатстве к самой святой Фридесвиде. Храмовник небрежно спросил, не слыхал ли кто из них о частице Истинного Креста где-нибудь здесь, по соседству. Внезапно его окружили сияющие лица. Все жадно требовали, чтобы он — если, конечно, знает об этой реликвии — рассказал им, где она находится, потому что для них она неоценимо важна. Какой-то мужчина с обваренным лицом вцепился ему в рукав и не хотел отпускать. Он решил, что храмовник знает больше, чем говорит, и умолял его открыть тайну. Он в отчаянии и мечтает излечиться. Тамплиер вырвался с трудом и после этого опасался рассказывать о своих намерениях спутникам.

В аббатстве тамплиер слонялся вокруг до тех пор, пока не увидел человека, высекавшего на цилиндрическом куске камня узор из ромбов. Такие камни, поставленные на другой, образуют колонны у входа в почти завершенную церковь. Тамплиер стоял, восхищаясь искусством человека, а тот молча работал. Он наносил удары точные и уверенные, прокладывая спиральный желобок, ведущий вверх по колонне. Неужели это тот самый масон, которого он ищет? Храмовник думал, что он старше. И решил прощупать почву вопросом.

— А вы знаете, что колонна, будучи синтезом круга и квадрата, отображает соединение духовного и материального миров?

Человек холодно улыбнулся и осторожно ответил:

— Да. А колонны под названием Яхин и Боаз стоят по обеим сторонам входа в Храм Соломона. — Ля-Суш перестал стучать по камню и прищурился, разглядывая смуглокожего незнакомца. — Вы тамплиер?

Храмовник коротко кивнул, соглашаясь. Масон аккуратно положил инструменты на пол.

— Люди говорят, что вы храните больше секретов, чем мы, бедные масоны. Вы были в Святой Земле? Судя по темной коже, да, причем совсем недавно.

Тамплиер поморщился.

— Увы, я добрался всего лишь до нашей крепости близ Фамагусты, на острове Кипр. Так что честь освобождения Иерусалима от ига принадлежит моему предку, Майлзу де Клермонту, а мне приходится довольствоваться Градом Небесным, воплощенным в церквях, таких, какую создал ты.

— Я и мой предшественник, да упокоит Господь его душу. Я-то сам работаю здесь всего два года.

Тамплиер надеялся услышать вовсе не это. Он проделал весь этот путь из-за истории, касавшейся каменщика-масона, который работает в Англии, в аббатстве Осни. Гроссмейстер тамплиеров обладал неким знанием. Знанием об определенной реликвии, которую орден искал долгие годы. Как-то они сумели проследить ее до аббатства Тьюкесбери, но там ее уже не было, и след остыл. Потом до гроссмейстера дошла история о масоне, работавшем в Оксфорде, а теперь выясняется, что и она всплыла слишком поздно. Старый масон умер. Но все-таки оставалась крохотная надежда на то, что знание передали дальше.

— Стало быть, вы работаете по планам, разработанным предыдущим масоном-каменщиком?

Удо Ля-Суш громко фыркнул, чем привлек внимание своих работников. Им стало интересно, что так рассмешило их обычно угрюмого хозяина. Но он махнул им рукой, и они поспешно вернулись к своему делу.

Ля-Суш внимательно посмотрел на храмовника, лениво стоявшего в тени хибарки. Несмотря на расслабленную позу, было видно, что мускулистые ноги поддерживают его тело в идеальном равновесии. Руки, небрежно скрещенные на груди, были на самом деле напряжены и готовы отразить любой удар. Масон задумался — а расслабляется ли по-настоящему этот человек хоть когда-нибудь?

— Если вы думаете, что у нас имеются какие-нибудь планы, вы просто не понимаете, как мы работаем. — Под «мы» он понимал всю тайную гильдию масонов. — Нам не нужны чертежи. Все хранится здесь. — Он постучал себя по лбу. — А самое близкое к тому, что можно назвать планами — вот это.

И он показал на большой кусок штукатурки на земле, весь перекрещенный едва заметными линиями.

— А что это?

— Образец пола. На нем я могу начертить трафареты для всей конструкции в натуральную величину.

— Так у вас не осталось никаких отчетов о работе вашего предшественника?

Ля-Суш помотал головой. Тамплиер упал духом. Поиски реликвии опять зашли в тупик.

— А когда вы приступили к работе, не слышали никаких сплетен о реликвии, для которой могли построить специальное место?

— Реликвии? Что за реликвия?

— Частица Истинного Креста.

Ля-Суш постарался держать себя в руках и не показать этому храмовнику, что ему известно о реликвии. Он боялся заговорить, чтобы голос не дрогнул. Масон просто покачал головой и снова взял инструменты. Он стучал по камню, хотя понимал, что портит его трясущимися руками. Краем глаза он видел, что тамплиер вздохнул, отлепился от деревянного столба и пошел прочь. Ля-Суш убедился, что тот скрылся из вида, и только после этого положил инструменты.

Он поспешно бросился к рулонам ткани, на которых записывали все отчеты о строительных работах за последние двадцать лет. Придется удвоить усилия в поисках, потому что теперь он знает точно. Раньше существование реликвии считалось просто байкой: на это намекали рабочие, которых он унаследовал от своего предшественника. Храмовник подтвердил, что она реальна.

— Вы не видели Джона Хэнни? Я велел ему вернуться сюда и ждать меня.

Трое студентов, сидевших за столом в общем зале Аристотеля, одновременно тряхнули головами. Дело шло к вечеру, и они собирались ужинать — кастрюля бобовой похлебки, исходившая паром, уже стояла на простом трехногом столе. Эдвард Байгрейв, состоятельный студент, одетый в модный пестрый камзол и алые рейтузы, ответил за всех:

— Простите, магистр Фальконер. Он принес нам похлебку, и мы пригласили его поужинать с нами, но он сказал, что не может. Правду сказать, он выглядел больным. Бледноват.

Фальконеру не понравились вызывающие нотки в голосе юноши, не понравилось и то, что Майлз Байкердайк ухмыльнулся, услышав ответ. Он сомневался, что они с такой уж готовностью предложили несчастному Хэнни присоединиться к трапезе, несмотря на то, что он заработал ужин, прислуживая богатым соученикам. Хэнни принес похлебку из пекарни, где готовили горячую еду тем студентам, которые не жаловались на нехватку денег, и это давало ему право на порцию. Даже за счет гордости.

— Ну что ж. Надо полагать, ни одному из вас не пришло в голову спросить его, куда он направляется?

И снова все трое мрачно помотали головами. Фальконер тяжело вздохнул, думая, хочется ли ему еще учить этих студентов. Семь гуманитарных наук — это прекрасно. И он все еще в состоянии вбить их в эти головы. Но похоже, что научить их элементарным правилам хорошего тона все сложнее.

Хотя Фальконеру хотелось поговорить с Баллоком и выяснить, есть ли у того какие-нибудь новости о мертвом монахе, он понимал, что сначала необходимо отыскать Джона Хэнни. Это будет ему наказанием за то, что до сих пор он не обращал внимания на стесненное положение юноши. Кроме того, его терзала еще одна тревога. Фальконер слепо принял версию Хэнни о том, почему он провел эту ночь за городскими стенами. Но вдруг он вовсе не ловил угрей, а каким-то образом оказался втянутым в гибель монаха? Фальконер содрогнулся при мысли, что мог совершенно неверно понять юношу. Он снова повернулся к входной двери Аристотеля и темнеющим улицам. Трое студентов уже потянулись за кувшином эля, обмениваясь шутками. Про Хэнни они успели полностью забыть. Рассердившись, что они не разделяют его беспокойства, Фальконер решил наказать их.

— Вы должны говорить между собой по-латыни, и только по-латыни. В конце концов, таковы правила университета.

Их стоны подбодрили его.

Узкие улочки были темны и молчаливы. Конечно, почти все уже приступили к ужину, но все-таки тишина казалась необычной. Даже гнетущей. И Фальконер насторожился, а все его чувства обострились, как накануне сражения. В юности он служил в солдатах, и ощущение опасности не покидало его с тех пор. Если что-то затевается, особенно важно отыскать Джона Хэнни, чтобы с ним ничего не случилось. Фальконер решил обойти оживленную Хай-стрит и выбрал вместо нее Кибальд-стрит, а затем вышел на Гроуп-лейн. Он не думал, что Хэнни пойдет в дом терпимости. Пусть девушки стоили там всего несколько пенни, это все равно больше, чем у него есть. Но на улице находилось несколько таверн, удовлетворяющих другие аппетиты посетителей Гроуп-лейн. Фальконер заглянул в несколько дверей, но людей было мало, и все они уже успели допиться до бессознательного состояния. В конце улицы он свернул на Сент-Джон-стрит, а потом на Шидьерд-стрит и к Еврейскому переулку. Он уже подходил к Еврейскому переулку, когда услышал глухой рокочущий звук. Сначала это его озадачило, и он никак не мог понять, что его производит. Но потом Фальконер различил звук расщепляющегося дерева, за которым следовал всплеск шума. Теперь он различал и торжествующие крики отдельных голосов. Шумела толпа.

Словно по сигналу бешено зазвонил колокол — несомненно, это колокол церкви святого Мартина. Он призывает город вооружаться. Фальконер и раньше слышал его звон, и ему часто сопутствовал колокольный звон с церкви Пресвятой Девы Марии — предупреждающий колокол университета. А вдруг что-то — возможно, гибель монаха — вызвало заварушку между городским населением и студентами? Но колокол на церкви Пресвятой Девы Марии молчал, а шум толпы, похоже, ограничивался Фиш-стрит, вдоль которой стояли дома евреев Оксфорда. Фальконер надеялся, что его старый друг, Иехозадек, находится в безопасности, дома. Старый раввин слишком хрупок, чтобы противостоять толпе, и знает это.

Но некоторые молодые евреи, возможно, не настолько предусмотрительны. Только позавчера Фальконер видел юношу по имени Дьюдон, который приставал к паломникам, идущим к святой Фридесвиде. Он прикинулся хромым, потом пробормотал молитву и неожиданно пошел ровно.

Тогда он протянул руку и сказал паломникам, что они должны подать ему милостыню, потому что это чудо такое же подлинное, как и чудо, случившееся со святой. К счастью, паломники с отвращением отвернулись; будь это другой день, и подобное поведение могло навлечь на него большую беду. Заварушка, которая намечалась сейчас, могла стать превосходной возможностью для Дьюдона продемонстрировать свою отвагу. Юноша был пылким поклонником Ханны, дочери аптекаря Самсона. Ее черные волосы и красота вскружили ему голову, и он мог пойти на все, что угодно, лишь бы завоевать ее восхищение. Слишком мало надежды, что он сейчас где-нибудь прячется от толпы. Более вероятно, что он станет главарем других горячих голов. Тут же временно отложив все мысли о Джоне Хэнни, Фальконер поспешил по Еврейскому переулку в надежде добраться до дома матери Дьюдона, Беласет, раньше, чем это сделает толпа. Беласет была вдовой, очень успешно взявшей в руки дело своего покойного мужа. Ее финансовая сообразительность была такой же, если не лучше, чем у мужа. Печально, но этот талант, похоже, не передался сыну. Дьюдон был очень импульсивен и не склонен к упорному труду. Если Фальконер понимал Ханну верно, ее не впечатлит необузданное поведение юноши. Но его в любом случае следует удержать от противостояния толпе разъяренных людей, желающих устроить неприятности.

Свернув из Еврейского переулка на Фиш-стрит, Фальконер увидел толпу в дальнем конце улицы. Там находились дома наиболее выдающихся членов еврейской общины. Но они выдержат напор толпы. Дома там каменные, с прочными дубовыми дверьми. Приглядывая вполглаза за бурлящей толпой, освещенной факелами и напоминающей сцену из ада, Фальконер мимо лавок добрался до нижнего конца Фиш-стрит. Иехозадек, Ханна и Самсон жили в соседних домах, а Беласет чуть дальше, вплотную к галереям церкви святой Фридесвиды, сразу за синагогой. Иногда пение талмуда странным образом сливалось с шумом религиозной процессии, идущей к усыпальнице святой. Но сегодня единственным звуком был отвратительный, нестройный рев разъяренных людей, стремящихся нанести ущерб. И рев этот приближался.

Фальконер негромко постучался в дверь Беласет, надеясь, что женщина поймет — это еще не толпа. Филенка скользнула в сторону, и Фальконер увидел за решеткой пару карих глаз.

— Беласет, это я, Уильям Фальконер. Не нужно меня впускать. Я только хотел убедиться, что вы в безопасности. Вы видели Иехозадека?

Темные карие глаза смотрели спокойно.

— Не бойтесь за него, магистр Фальконер. Он здесь, со мной. И сын тоже. Я сказала Дьюдону, что он должен остаться дома и защищать нас.

Фальконер заметил веселый блеск ее глаз. Оба понимали, что это она оберегает сына, а не наоборот. Он увидел, что глаза прищурились, и представил себе ее улыбку.

— Ханна и Самсон привели рабби сюда и тоже остались с нами. Спасибо за заботу, но теперь вам следует позаботиться о себе.

— А вы не знаете, почему народ впал в бешенство?

Фальконер, несмотря на толстую дверь, услышал тяжелый вздох.

— Разве нужна причина, когда и высочайшие люди в этой стране так безобразно к нам относятся? Но Ханна говорит, что слышала от торговца ножами, что снимает у них лавку, будто ходят разговоры о ритуальном убийстве в Броукен-Хейз. Тот, кто нашел тело, разумеется, обвинил нас.

— Ритуальное убийство… — Фальконер пришел в смятение. После нелепой истории об убийстве ребенка в Линкольне лет пятнадцать назад появилось множество жутких рассказов о еврейских ритуалах, так что достаточно было неосторожного замечания, чтобы устроить нападение на местных евреев. Неужели Джон Хэнни спустил их с поводка? И как он это сделал — случайно или затаив в сердце злобу? Так или иначе, но юношу необходимо найти.

В гаснущем свете свечей в нефе, в центре лабиринта, стоял Роберт Ансельм, далекий от переполоха в еврейском квартале. Вокруг него на полу нефа размещались шесть полусфер. Они напоминали лепестки розы, а сама дорожка лабиринта была стеблем цветка. Каждая полусфера символически отображала свойства мира. Он медленно поворачивайся на месте, отдельно медитируя у каждого входа. Первым шел Минерал, следующим — Растение. Дальше — Животное, а за ним — Человек. Два последних были Ангельским и Безымянным Седьмой точкой являлась центральная плита у него под ногами — Озарение.

Ансельм вспоминал события более чем тридцатилетней давности, когда он отчаянно нуждался в озарении, чтобы справиться с величайшим бедствием, которое обрушилось на него с появлением реликвии. Предполагалось, что реликвия — это ответ на молитвы аббатства Осни и его спасение. Слухи о ее прибытии возникли за три дня и вызвали величайший ажиотаж среди братьев. Даже юный Ансельм сначала радовался этой новости. Чтобы содержать аббатство, требовалось много денег, а их в последнее время было все меньше. Паломники могло все исправить. Роберт Ансельм понимал это.

Братьев Петрока и Питера переполняло благоговение перед реликвией. Они без остановки болтали с монахами, заканчивая по своей привычке друг за другом фразы.

— Ничего удивительного, брат Роберт. Частица…

— …Истинного Креста, здесь…

— …в Оксфорде. В нашем аббатстве.

Однако прошло совсем немного времени, и аббат предупредил каждого, чтобы все помалкивали. И Роберт Ансельм больше не ликовал. Нет, теперь он чувствовал себя подавленным. Потому что к этому времени он узнал смертельную тайну и, как-то вечером, поднимаясь с колен после молитв, начал задыхаться. Петрок и Питер помогли ему выйти из часовни на свежий воздух, и там он набрал полную грудь сладкого воздуха. Но во рту остался горький привкус. Его вырвало. Потом он скрыл свои подлинные чувства, со стоном опустив голову между колен. Нечленораздельный звук, который оба брата сочли разочарованием из-за того, что реликвии не будет. Они оставили его, и он взял себя в руки. На следующее утро он с трудом поднялся с кровати, хотя еще не было трех утра. Не самое сложное дело, потому что он не спал всю ночь.

Обязанности звали его в кухню, но он начал свои дневные дела с тяжелым сердцем. И после этого дневные дела поглотили его. В эту ночь, тридцать лет спустя, он начал свой путь к выходу из лабиринта. Дорога наружу олицетворяла Согласие — и действие в мире.

Фальконер пересек Фиш-стрит и остановился у дверей в церковь святого Олдейта, напротив дома Беласет. Толпа неслась по улице во главе с массивным грубияном с пышной рыжей бородой. У него было красное лицо, правда, непонятно, от напряжения ли, от спиртного или просто от пылающей ветки, зажатой в кулаке.

Один глаз у него был затянут бельмом, и от этого мужчина казался полумертвым. Но действовал он весьма активно. Он кинулся к двери еврейской синагоги и начал барабанить в нее толстым концом горящей ветки. В воздух летели искры.

— Прикончить евреев! Прикончить детоубийц! Прикончить убийц монахов!

Его воплям, как литании, вторила разъяренная толпа. В основном она состояла из горожан-мужчин, но по краям было и несколько женщин, правда, судя по их изможденным взглядам они просто надеялись поживиться чем-нибудь во время заварушки, а не присоединились к ней по убеждениям. Фальконер заметил также кричащие плащи нескольких городских служащих в гуще более умеренной одежды горожан. Он щурил глаза, стараясь запомнить лица и проклиная свое плохое зрение. Линзы помогали ему только на близком расстоянии. Поэтому лица тех, кто стоял дальше, просто расплывались. Но тут он увидел, как с краю толпы затаился некто знакомый. Несомненно, это Джон Хэнни, и чувствует он себя весьма неуютно.

Фальконер вышел из тени церкви и пошел вокруг толпы туда, где стоял Хэнни. Рыжебородый ничего не достиг, нападая на дверь синагоги, и толпа потихоньку стала смещаться на Пеннифартинг-стрит и в Еврейский переулок. Все, кроме самых горячих голов, скоро сообразят, что их вопли и шум при нападении на дома евреев должны привлечь констебля и его помощников. И Фальконер понимал, что ему нужно увести отсюда Джона Хэнни до того, как это произойдет.

Питер Баллок не уважал привилегии университета. По правде сказать, они его раздражали, несмотря на дружбу с магистром Фальконером. Он бы с удовольствием заключил в тюрьму заблудшего церковнослужителя, поймай он его при нарушении закона.

Эмоции толпы пошли на убыль, и она потихоньку начала рассеиваться. Фальконер добрался до виновного студента и крепко схватил его за руку.

— Джон Хэнни, ты пойдешь со мной. Немедленно.

На лице юноши отразились сразу и стыд, и потрясение. Он начал бормотать какие-то жалкие оправдания, но учитель не собирался его выслушивать. Он пошел по Еврейскому Переулку, таща за собой спотыкающегося и стонущего юношу. Быстро поворачивая направо и налево, Фальконер вернулся в колледж Аристотель.

В спокойном и безопасном общем зале он усадил Хэнни у тлеющих в камине углей. Остальные студенты уже разошлись по спальням, беспечно оставив у очага остывшую похлебку. Фальконер навис над Хэнни и потребовал объяснить, каким образом юноша устроил заварушку. Лицо Хэнни побелело, как простыня, и отвечал он, задыхаясь.

— Клянусь, я не говорил, что это евреи. Это все тот гигант с бельмом. Он сказал, что это, должно быть, евреи, потому что они всегда убивают христиан для своих ритуалов.

Фальконер с отвращением засопел. Он обязательно сообщит Баллоку про мужчину с бельмом на глазу, если констебль не сумел схватить его прямо на улице. Юноша повел себя глупо и неосторожно, как любой молодой человек, которому есть, что рассказать. Но что же он такое сказал, что так возбудило толпу? В тех подробностях, что Хэнни поведал ему и Питеру Баллоку, не было ничего особенного. Может, он что-нибудь утаил?

— Думаю, тебе лучше рассказать мне все, Джон.

Джон угрюмо уставился в пол, на темно-коричневое пятно от пролившейся бобовой похлебки и начал подталкивать ее ногой в солому.

— Если я расскажу, вы мне все равно не поверите.

Фальконер мягко улыбнулся. Молодые люди вроде этого студента часто воображают, что видели чудо, особенно если их взгляд затуманен выпитым. Даже если они увидят что-нибудь необычное, этому всегда есть рациональное объяснение.

Путеводной звездой магистра была логика Аристотеля, которая требовала научных наблюдений и сопоставления фактов. Время от времени в прошлом он бывал довольно неосторожен, высказывая вслух свое мнение о верованиях других, и это привело его к неприятностям с Церковью и университетским начальством.

Не один ректор намекал на ересь и угрожал тем, что магистру придется предстать перед клерикальным и университетским советами. Это не упрочило его положения в университете, и репутация оказалась запятнанной. Впоследствии магистр стал осторожнее и уступчивее, хотя это его совсем не радовало. Но он устал от конфликтов и ссор, от постоянных вопросов, хочет ли он вообще преподавать. А теперь ему приходится сталкиваться с такими заблудшими юнцами, как Джон Хэнни, и его взгляды возродились.

— Возможно, я удивлю тебя, Джон Хэнни, но я уже достаточно стар и повидал многое — и должен сказать, что крайне редко, если вообще когда-то, видел нечто, достойное удивления. За исключением легковерности студентов.

Джон вспыхнул и, запинаясь, пустился в откровения.

— Я правда ходил в ту ночь удить угрей. Честное слово. И на самом деле уснул в хижине, и меня разбудил шум. Но вот увидел я больше, чем рассказал вам и констеблю.

Юноша замолчал, и в глазах его появилось затравленное выражение.

— Продолжай. Ты должен рассказать мне все.

— Когда я вылез из хижины, я его увидел.

— Мертвого монаха?

— Нет. Его. Убийцу. Он наклонился над телом и держал кое-что в руках. Искривленное лезвие. Похоже на серп. Я смотрел, как он поворачивал тело и выпрямлял ему ноги. И еще он делал руками над телом что-то, похожее на магические пассы. А потом положил серп монаху под руки и скрестил их на груди. Так что же он делал с человеком, которого убил, если не проводил какой-нибудь еврейский ритуал?

Фальконера это тоже интересовало, но он не думал, что Хэнни видел какой-нибудь ритуал. Это больше походило на то, что убийца обыскивал труп монаха. Но кого же увидел юноша, если это так напугало его, что он не осмелился сразу рассказать об этом?

— Скажи, кого ты видел.

У юноши от ужаса перекосилось лицо.

— Я решил, что это сам дьявол, сэр. А уж если не он, значит, еврей. Огромный, весь в черном, и я даже лицо увидел, когда он отвернулся от тела. Очень темное, а глаза горели, прямо как угли. Клянусь, это чистая правда. Он мне напомнил того юнца, Дьюдона — он вечно насмехается над христианами и похваляется, что он куда богаче, чем мы.

— Но ты не называл его имени толпе?

— Нет, профессор!

Фальконер сдержал гнев, готовый выплеснуться на глупого юношу, который бездумно превращает евреев в демонов. Но вдвойне тревожно то, что Хэнни решил, будто видел на месте убийства сына Беласет. Большинству людей не потребуется больше никаких доказательств вины евреев.

— Я хочу, чтобы ты как следует подумал: воспользовался своими мозгами и обдумал то, что действительно видел. Может, утром начнешь рассуждать здраво. Тогда мы и расскажем все констеблю.

Хэнни опустился на табурет и недоверчиво взглянул на преподавателя.

— Профессор, вы не верите в дьявола?

Фальконер заворчал. Ну как можно объяснить все этому неоперившемуся юнцу, не впадая в ересь?

— В дьявола? Давай скажем вот как, Джон. Я верю в то, что человек может причинить безграничное зло.

Питер Баллок зевнул и потер копчик. Он провел бестолковую ночь, добившись только того, что замерзли ноги да заныла спина. После того, как его выдернули из постели из-за волнений в еврейском квартале, оказавшимся, в сущности, пустяком, он решил воспользоваться тем, что его все равно разбудили, пробрался во двор церкви святой Фридесвиды и нашел себе укрытие за пустующим прилавком. Баллок видел, что в церкви все еще горели тоненькие свечки, видел чью-то тень, двигавшуюся внутри.

Должно быть, это брат Ричард Яксли, выполнявший обязанности хранителя. Во время праздника монах на ночь оставался в церкви, чтобы сторожить усыпальницу.

Точнее, должен был в ней оставаться. Баллок не сомневался, что монах покидал свой пост в ту ночь, когда толстяк Уилл Плоум забрался в раку. И подозревал, что Яксли отсутствовал и в ту ночь, когда убивал брата Джона Барлея из аббатства Осни.

Но подозрений недостаточно. Баллоку требовались доказательства. Поэтому ночью Баллок твердо вознамерился добыть доказательства, шпионя за монахом.

Взобравшись на стену, он хорошо видел передвижения Яксли по церкви — тот ходил от одной коробки для пожертвований к другой, собирая деньги в мешок, скоро сделавшийся весьма тяжелым. Тогда он пошел к алтарю, на какое-то время исчезнув из ограниченного поля зрения Баллока. Говоря по правде, его не было так долго, что констебль собрался войти в церковь, решив, что Яксли ускользнул от него. Но тут монах снова появился, уже без мешка. Баллок смотрел, как Яксли поднимается на хоры, расположенные на уровне окон. Там он расстелил соломенный матрац и улегся на него. Разочарованный Баллок с завистью смотрел, как монах с комфортом, в тепле, проводит эту ночь над усыпальницей.

Наступил серый рассвет, и Баллок, расправляя ноющие члены, пошел подкрепиться хлебом и элем. Расстроившись из-за того, что ему не хватило мудрости проследить за Яксли раньше, Баллок не сразу услышал своего старого друга Фальконера, окликавшего его сзади.

— Питер, Питер! Раненько ты вышел из дому!

Баллок замедлил шаг, чтобы Фальконер догнал его, и они вместе зашагали к замку.

— Могу сказать тоже самое и про тебя, Уильям. Но я занимался делом. А ты?

Несмотря на решительную поступь, Баллоку было непросто догнать своего высокого друга. К счастью, Фальконер резко остановился на углу Фиш-стрит и Пеннифартинг-лейн, чтобы ответить на вопрос. Он рассеянно наблюдал, как ранние торговцы открывают ставни в своих лавках и начинают раскладывать товар. И это правильно — следует извлечь как можно больше выгоды, пока есть такая возможность. Наступает еще один прибыльный день, и нужно удовлетворять нужды паломников, собравшихся в Оксфорде на праздник святой Фридесвиды. Долговязый магистр обернулся к приземистому спутнику.

— Делом? Каким делом? Заварушкой, что произошла вчера здесь, через дорогу? Я как раз шел, чтобы рассказать тебе об этом. Вожаком у них был мужчина с бельмом на глазу и рыжей бородой.

Баллок мрачно усмехнулся.

— Ага. Уильям Лони. Ну, тогда все понятно. Он должен евреям кучу денег — занимал на разные рискованные дела, но все провалил. Спасибо. Я пришел слишком поздно, чтобы что-то сделать. К этому времени возбуждение улеглось, и все просто исчезли в переулках раньше, чем я успел обнажить саблю.

Констебль говорил о своей прославленной, огромной, но ржавой сабле, висевшей у него на бедре почти все время, пока он патрулировал улицы Оксфорда. Он уже давно не утруждался и не точил ее, потому что, даже если он ее и вытаскивал, в ход она шла только плашмя. Приложенная таким образом к ягодицам студента, она становилась куда более действенным способом устрашения, чем само лезвие. И более снисходительным. А вчера вечером толпа рассеялась даже и без нее.

— Я разберусь с мистером Лони. Но говорил я совсем не об этом деле.

— Стало быть, убийство?

— Да. Я следил за подозреваемым.

Фвльконер нахмурился, глядя на торговца соленой рыбой, который выкатывал на тротуар бочонки с товаром. Это снова напомнило ему о голодающем Джоне Хэнни и о том, что юноша увидел той ночью.

— У тебя есть подозреваемый? И кто же это?

Баллока переполняло чувство удовлетворения — он сумел обойти своего образованного друга. Не так уж часто ему удавалось докопаться до истины раньше, чем магистру.

— Ну как же, разумеется, брат Ричард Яксли! Я видел, как он ссорился с убитым вечером перед его смертью. Он утверждает, что речь шла о пустяковом происшествии с Уиллом Плоумом, но это просто ложный след.

Фальконер знал Плоума, который появился в Оксфорде с труппой бродячих актеров. Тогда произошло убийство, в котором обвинили толстяка. Но магистр решил ту головоломку. Жонглеры отправились дальше, а Уилл остался. Теперь он зарабатывал себе на жизнь, выполняя поручения добрых людей, жалеющих дурачка.

— А какое отношение имеет к этому Уилл?

Баллок взмахнул мясистой рукой.

— Да никакого. Пустяки. Но я уверен, что его настроил брат Джон Барлей, чтобы он сбил с толка хранителя. Ты же знаешь, некоторые монахи в Осни завидуют популярности усыпальницы. Особенно в это время года. — Констебль потер большой и указательный пальцы, чтобы подчеркнуть доходную сторону раки. — А разве не ты все время говоришь мне, что деньги — отличный мотив для убийства? Яксли еще сказал, что монах предлагал что-то исключительно ценное, а потом взял и сыграл над ним такую шутку.

Баллок приготовился выслушать пренебрежительные насмешки от своего друга, и очень удивился, когда Фальконер просто склонил набок голову и что-то пробурчал. Не знай он его лучше, мог бы решить, что магистр согласился с его выводом. Без возражений. Но в действительности Фальконер просто был рассеянным и не проявлял обычного для него энтузиазма в связи с убийством. Казалось, что его больше интересует мирская деятельность рыбника, Люка Босдена, расставлявшего вдоль тротуара свой прилавок. Баллок прищурился и посмотрел на Люка, который как раз выкатывал очередной бочонок соленой рыбы. Если это так интересует Фальконера, может быть, можно решить загадку, наблюдая за ним.

На самом деле Фальконер не смотрел на торговца рыбой. Он просто тревожился о состоянии ума Джона Хэнни. И его желудка. Описание виденного им в ночь убийства брата Джона Барлея почти убедило Фальконера в существовании дьявола. И он подумывал, не вступить ли в какой-нибудь святой орден, чтобы искупить свои прежние еретические научные идеи. Да все что угодно, лишь бы не думать, что в убийство втянут Дьюдон.

До сих пор Фальконер всегда полагался на наблюдательность, чтобы руководить своими мыслями. И вот вокруг него кипит реальная жизнь. Земная жизнь и настоящий тяжелый труд, которым должен заниматься человек вроде Босдена, чтобы прокормить себя и свою семью. Если в этом мире и есть что-нибудь духовное, так это неослабевающий оптимизм, который поддерживает таких людей, как Босден. В сравнении с ним сам Фальконер, который только и делал, что впихивал кое-какие знания в головы юнцов, в основном не желавших искать для этих знаний место, чувствовал себя никчемным. Магистр глубоко вздохнул и постарался сосредоточиться на том, что говорил Баллок. Есть какая-то связь.И тут его осенило. Беседа между Харботтлом и каменщиком-масоном, которую он подслушал.

— Что ты там говорил о чем-то ценном? А не может это быть реликвия?

Баллок вздохнул, поняв, что Фальконер не слышал ни слова. Реликвия? Ни о чем подобном он не говорил, только о том, что над Яксли сыграли злую шутку, причем безуспешно. Но во всяком случае, теперь магистр больше походит на его старого друга. Выходит из тупика, когда очевидное смотрит ему прямо в лицо. Он снова начал рассказывать о своей беседе с Яксли, подчеркнув, что ни о какой реликвии и речи не было. Похоже, это не сбило Фальконера с толку, потому что теперь у него появилась просьба к Баллоку.

— Возможно, ты и прав, Питер. Но нам необходимо поговорить с аббатом. Ты не пошлешь кого-нибудь из своих людей в Осни, чтобы они попросили аббата принять нас? Я сначала должен кое-что сделать. О, и попроси его, чтобы он организовал для нас беседу с масоном, Ля-Сушем, хорошо?

Баллок согласно кивнул, хотя не понимал, для чего им беседовать с каменщиком. А Фальконер к тому же не объяснил, что у него за неотложное дело. Подобное таинственное поведение было вполне типичным для его друга, и Баллок давно оставил попытки что-нибудь выяснить. Он пошел по Пеннифартинг-стрит в сторону церкви святого Эбба и бокового хода замка, а Фальконер повернул в другую сторону. Со вновь обретенной энергией Фальконер не смог удержаться от последней колкости старому другу:

— А про нашего таинственного тамплиера ты, надо думать, совсем забыл?

Баллок буркнул что-то нечленораздельное. По правде говоря, он действительно о нем забыл.

Если бы Питер Баллок знал, что тамплиер уже в пути, что он вышел из города как раз тогда, когда магистр Фальконер размышлял над судьбой торговца рыбой, он, вероятно, включил бы его в свои рассуждения. Потому что тамплиер возвращался в аббатство Осни, убежденный, что такова цель его миссии. Когда он в прошлый раз разговаривал с масоном, он уверился, что Ля-Суш знает больше, чем говорит. Храмовник упомянул о том, что частица Истинного Креста, возможно, где-то в аббатстве, и масон только что не закричал вслух, что ему об этом известно. Лицо его побледнело, а на висках выступил пот. Ля-Суш попытался спрятать свою реакцию, схватившись за инструменты, и отколол кусок от каменной колонны, которую обрабатывал. Руки его тряслись, и он не мог дождаться, когда тамплиер уйдет. Храмовник был убежден, что масону что-то известно. Но знает ли он, где сейчас находится реликвия? Или все еще ищет, как и он сам? Тогда тамплиер решил не давить на каменщика и не выяснять, что ему известно. Конечно, обладая искусством убеждения, которому он научился от своих старых советчиков, ассасинов, храмовник с легкостью мог бы вытащить из масона все сведения. Но тогда он мог оказаться в очередном тупике, вроде того, в котором оказался с тем монахом, Джоном Барлеем. Пусть лучше каменщик продолжит поиски и выяснит правду. Тогда тамплиер и вмешается, уменьшив себе работу. Сегодня он собирался узнать, как далеко продвинулся масон. Тамплиер весело шагал по дороге в сторону аббатства Осни, пересек оба моста на краю заливных лугов и едва посмотрел в сторону, где совершилось убийство брата Джона Барлея.

Когда Уильям Фальконер и Питер Баллок встретились у Северных ворот, магистр выглядел довольным, но так и не рассказал, чем занимался. Оба в дружеском молчании направились к Осни. Цепочка паломников вошла перед ними на монастырские земли аббатства Осни. Обычно никто, кроме каноников и послушников, в эту часть аббатства не допускался. Но сегодня вход в церковь был перекрыт лесами на западном фасаде. Работа Удо Ля-Суша продолжалась, несмотря на финансовые трудности аббатства, и монастырь открыли, чтобы паломники могли пройти в церковь.

Баллок посмотрел вверх, поражаясь величине новой церкви. Прямо у них над головами взлетали контрфорсы, увенчанные остроконечными башенками, и две великолепные башни — на западной располагались колокола Осни. Баллок запрокинул голову, восхищаясь парящей громадой башни.

Это впечатляло, несмотря на деревянные леса. Она стояла, квадратная, прочная, на фоне летящих облаков и голубого утреннего неба. Баллоку показалось, что он увидел птицу, облетающую самую высокую башенку, и напряг зрение, чтобы разглядеть ее. Большая. Похоже, что это ястреб, и он скорее несется прямо к земле, чем облетает башню по спирали.

Вот только он машет тонкими крыльями, а ястребы не делают этого, когда устремляются к своей добыче. Да и вообще, что-то он слишком крупный для птицы. Тут Баллок вскрикнул и вцепился в рукав Фальконера. Магистр поднял вверх голову. То, что увидел Баллок, уже обрело очертания человека.

— Боже праведный! — вскричал Баллок, и тут летящий человек проломил соломенную крышу хибарки масона и ударился о землю.

Фальконер и констебль кинулись туда, расталкивая паломников, бегущих в противоположную сторону.

В разрушенной хижине, на штукатурке с чертежами, устилавшей пол, лежало переломанное тело ее обитателя, Удо Ля-Суша. Из затылка сочилась тоненькая струйка темно-красной крови, заполняя линии трафарета и понемногу вырисовывая изогнутую часть окон, освещающих хоры.

Казалось, что монастырь внезапно заполнился людьми.

Паломники, бежавшие прочь от падающего тела, теперь неудержимо стремились обратно. Страшное зрелище — разбившийся каменщик — остро напоминало о хрупкости человеческого тела. Вне сомнения, это подтолкнет паломников искупить свои грехи прежде, чем они повторят судьбу масона.

В толпе сбились в кучку рабочие и подмастерья, которых нанял Удо Ля-Суш. Их побледневшие лица напряглись. Если не найдется новый каменщик, причем быстро, они останутся без работы. Один старик в фартуке и синей рубашке, заляпанной известковым раствором, вышел из толпы, чтобы внимательнее посмотреть на своего погибшего хозяина.

Он сорвал с головы потрепанную коричневую шляпу и смял ее мозолистыми руками. Убедившись, что это действительно тело Ля-Суша, и что тот, несомненно, мертв, старик повернулся к высокому, одетому в черное, Уильяму Фальконеру. Насколько он понимал, этот человек обладал властью.

— Невероятно, — проворчал старик с таким же сильным акцентом, как и у мертвого хозяина.

— Что невероятно? — тут же вмешался Питер Баллок, перехватывая контроль над ситуацией в свои руки. Старик просто взглянул на башню, а потом снова на тело, засопел и с недоверием покрутил головой. На вопрос Баллока ответил сам Фальконер.

— Думаю, наш друг хочет сказать, что масон не мог упасть случайно. И я склонен с ним согласиться. Я видел, как работал на лесах Ля-Суш во время установки колоколов, и был он таким же проворным и уверенным, как белка.

Удовлетворенный тем, что его мнение выслушали, строитель кивнул, натянул свою заслуженную шляпу на голову и вернулся к товарищам. Фальконер увидел, что Роберт Ансельм проталкивается через толпу паломников. Некоторые из них молились, стоя на коленях, неясно только, за душу ли умершего или о собственном спасении. На какой-то миг ему показалось, что он увидел в толпе знакомое смуглое лицо с резкими чертами, но тут перед ним появился Ансельм, и лицо исчезло. Монах ахнул, увидев тело, переломанное из-за падения с одной из самых высоких башен страны, и перекрестился.

— Пусть Господь упокоит его душу. Несчастный. Конечно, здесь и раньше бывали несчастные случаи, но ничего… — Он в ужасе махнул рукой, явно не в состоянии подыскать нужные слова, — …подобного…

Фальконер взял потрясенного монаха под руку и отвел в сторону от тяжкого зрелища.

— Боюсь, брат Роберт, что это был не несчастный случай. Ля-Суш был мастером-каменщиком и чувствовал себя на высоте, как дома.

Ансельм нахмурился, нервно постукивая по земле ногой.

— Может, он сделался немного беспечным? Если он и вправду считал, что работа на такой высоте так же безопасна, как и работа на земле, разве он не мог случайно оступиться?

— Полагаю, это возможно, брат Роберт.

Фальконеру не хотелось уступать монаху. Кроме того, он не мог выкинуть из головы мысль, что, едва он собрался побеседовать с масоном о таинственной реликвии, как Удо Ля-Суш, к несчастью, падает и находит свою смерть.

— И ты считаешь, что реликвия — ключ ко всему происходящему?

В ответ на вопрос Питера Баллока Фальконер медленно кивнул.

Они сидели в помещении для переписки рукописей аббатства Осни, на время оставшееся без монахов, которые обычно пользовались утренним светом, чтобы копировать тексты для библиотеки аббатства. Два ряда высоких стульев пустовали, хотя на отполированных деревянных столах были разбросаны бумаги, а в роговых стаканчиках стояли перья. Доносившийся издалека хорал подсказывал, куда делись переписчики. Они отпевали Удо Ля-Суша. Сквозь высокие окна скриптория струился свет и косыми лучами падал на пол, к ногам обоих мужчин.

— Иначе не получается. Сначала брата Джона Барлея убивают после того, как он предлагает нечто — как нам кажется, реликвию — хранителю аббатства святой Фридесвиды, потом…

Баллок перебил его.

— Может, это просто была жестокая шутка со стороны Барлея. Мы же не знаем точно.

— Если это была шутка, она обернулась слишком страшной стороной. С точки зрения брата Джона. Нет, я склонен думать, что это было серьезно. Что еще мог делать убийца, когда Джон Хэнни увидел то, что он назвал «магическими пассами»? Только искал что-то.

— И ты думаешь, он нашел то, что искал? Почему тогда погиб Ля-Суш? — Если только… — Тут лицо Баллока внезапно осветилось новой мыслью. — Если только именно Ля-Суш убил Барлея из-за реликвии, забрал ее, а потом убили его.

Фальконер сделал гримасу, остудив энтузиазм Баллока холодной насмешкой.

— Хмм. Не думаю. Разве только у нас целая цепочка ворующих реликвию, и все они стоят в очереди, приготовившись убивать друг друга, чтобы завладеть ею.

Баллок рассердился и решил защищать свое предположение.

— А что такого? Святая реликвия — это очень ценный приз, и многие отдали бы целое состояние, лишь бы получить ее в собственность.

При этих словах Фальконер неожиданно наклонился и постучал костлявым пальцем по колену Баллока.

— Вот это меня больше всего и тревожит.

Баллок отпрянул, столкнув с колена раздражающий его палец.

— Что?

— Если священная реликвия — чем бы она ни была — такой ценный приз, почему мы о ней ничего не знаем? Почему аббатство не показывает ее с радостью, привлекая множество паломников? И почему Джон Барлей так хотел сбагрить ее хранителю святой Фридесвиды, с которым не поддерживает дружеских отношений?

— Это очень хороший вопрос, магистр Фальконер.

В разговор друзей вмешался третий голос. Фальконер посмотрел через плечо Баллока и увидел Питера Тэлэма, казначея аббатства, входящего под высокую арку скриптория. От его суетливой походки во все стороны разлетались комочки пыли, сверкающие в столбах пронизывающего помещение света.

— До меня много лет доходили шепотки об этой реликвии. Очевидно, ее переместили из Тьюкесбери в наше аббатство тридцать лет назад. Можно сказать, задолго до меня.

Фальконер пригласил Тэлэма сесть на стул рядом с собой и Баллоком. Но беспокойный казначей метался по скрипторию, вздымая клубы пыли.

— Поскольку я отвечаю за деньги аббатства, меня, разумеется, интриговала история о реликвии, которая якобы находится в нашей собственности. Особенно потому, что говорят, будто это частица Истинного Креста с кровью Христа на ней. Я даже аббата спрашивал, лет десять назад, а то и больше. Но он ничего мне не сказал. И не подтвердил, и не отрицал. И, судя по его взгляду, мне никогда больше не следовало возвращаться к этому вопросу. Я и не возвращался.

Фальконер легко поверил в благоразумие Тэлэма. Он был упрям, но при этом — преданный слуга аббатства.

— Но это сделал кто-то другой, причем недавно.

Фальконер снова вспомнил подслушанный обрывок разговора между аббатом Харботтлом и масоном-каменщиком. Ля-Суш наверняка сам слышал о реликвии и получил от Харботтла ту же отповедь, что и Тэлэм десять лет назад. Но аббата это просто придавило к земле, что Фальконер видел собственными глазами. Тут он сообразил, что Баллок с любопытством смотрит на него. Тэлэм заговорил снова.

— Удо Ля-Суш спрашивал аббата про реликвию?

Фальконер кивнул.

— Значит, масон знал про реликвию, но не владел ею. — Баллок был раздосадован. — Мог он знать, где она находится?

— Сомневаюсь. Или он бы не оставался здесь. Он бы ее… как это вы сказали? — презрительно усмехнулся Фальконер. — Переместил бы ее.

Тэлэм с неодобрением поджал губы. «Перемещение» останков святых или любой другой священной реликвии в глазах некоторых людей было эвфемизмом для воровства. Но считалось, что те святые люди, которые занимались вывозом подобных реликвий, иногда без одобрения их владельца, просто откликались на требование святого переехать. На требование произвести furta sacra — святое воровство, или перемещение.

Но приходилось признать, что в заключении Фальконера имелась доля правды. Если бы Удо Ля-Суш во время строительных работ каким-то образом выяснил, где находится реликвия, он бы исчез тотчас же, как сумел извлечь ее из тайника. Впрочем, все равно оставался вопрос, почему такая ценная реликвия спрятана. Это же пришло в голову и констеблю.

— Так зачем прятать такую святую вещь?

Тэлэм вздохнул и на минуту перестал метаться.

— Это знает только аббат. А он не говорит. Если бы мы только знали, кто были те монахи, что пере… — Он взглянул на Фальконера и предусмотрительно выбрал другое слово: — …привезли реликвию сюда. К несчастью, брат Джон Барлей был последним из этого поколения. За исключением самого аббата.

Фальконер внезапно вспомнил жалобы приора на то, что умерли несколько его ровесников. Теперь это обретало смысл. И здесь, в просторном помещении, где копировались тексты и писались отчеты о жизни аббатства, у Фальконера возникла еще одна мысль.

— Скажите, брат Питер, а ровесники Джона Барлея умерли естественной смертью? От преклонных лет?

Тэлэм посмотрел на него озадаченно.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, магистр Фальконер. С годами многие каноники перешли в Град Небесный после жизни, проведенной в молитвах.

— А в недавние годы не было ли среди пожилых каноников смертей, не связанных с естественным течением времени? Возможно, несчастные случаи?

— Разумеется, были. Как раз перед тем, как я сюда прибыл, один из братьев случайно съел ядовитое растение. Про других ничего не могу сказать. Брата Томаса убили на дороге грабители, когда он возвращался из Гластонбери семь лет назад. Но это совершенно нормальные случаи для того опасного и беззаконного мира, в котором мы живем.

— Возможно, брат Питер. Возможно. Но если Джона Барлея убили из-за реликвии, может, и остальные умерли из-за нее же. Не будете ли вы так любезны и не покажете ли мне хроники аббатства?

— За сколько лет?

— Ну, пусть будет двадцать. Для начала.

Вскоре Фальконер занялся отчетами, которые принес Тэлэм. И хотя он выглядел довольным, зарывшись в них, Баллоку была непереносима мысль часами сидеть над пыльными томами. Чтение старых документов, имеющих отношение к истории, не отвечало его представлениям о расследовании убийства.

Чтобы достичь успеха, требовались энергичные и решительные действия. Кроме того, он по-прежнему подозревал Яксли, хранителя. Баллок решил вернуться в Оксфорд и вытрясти из монаха правду. Если это не поможет, есть еще тамплиер.

Чтение отняло у Фальконера много времени, но прояснилась определенная картина. Все началось двенадцать лет назад, когда один из монахов погиб, потому что на него упала каменная кладка во время строительства большой церкви аббатства. Понятно, хотя, конечно, очень жаль, что брат Бенедикт Мейсон погиб мгновенно.

Через год наступила очередь монаха, о котором вспомнил Тэлэм. Тот умер вскоре после обеда. Брата Ральфа Дорварда нашли окоченевшим, с синими губами, после того, как он не пришел на звон первого утреннего колокола. Повар пришел в ужас, когда стало ясно, что в пище монаха оказался дигиталис. Он не мог объяснить, как это произошло.

И, как и сказал Тэлэм, брата Томаса Дисса убили на дороге западнее Оксфорда, буквально в трех милях от аббатства. Он проделал долгий путь до Гластонбери и обратно, чтобы обрести смерть почти на пороге дома. Обвинили грабителей из Стэндлейка. Между этими тремя происшествиями умерли еще шесть каноников, хотя в большинстве своем от преклонного возраста или болезни.

Еще одна смерть, привлекшая внимание Фальконера, случилась с братом Уильямом Хасилбеком. Его нашли на дороге севернее Оксфорда, истоптанного лошадиными копытами. Голова была раздроблена. Но это произошло во времена беззакония, когда пэры сражались с королем. Тогда мимо Оксфорда постоянно проходили войска. Это мог быть и сам король, и его сын Эдуард, неосторожно наткнувшийся на монаха темным вечером. Оба в это время находились в окрестностях Оксфорда. Фальконер отметил и этот случай, как возможный в цепочке смертей.

Прошел еще час, близилась ночь, и при свете свечей магистр нашел последний подозрительный случай. Год назад брат Джон Пэстон пошел в церковь во время сильной грозы, и нашли его только на следующее утро. Во рту у него был разжеванный свиток. Он задохнулся. Предположили, что Пэстон, очень набожный, хотя и с тяжелым характером, послушался приказа Ангела из Откровения, который под грохот семи громов велел Иоанну: «Возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед».

Фальконер сомневался, что сырая бумага показалась Пэсону сладкой в последние мгновенья его жизни. В неверном свете огарка он нацарапал имена на куске пергамента, оставленного монахом, за чьим столом он сидел.

Мейсон — размозжило голову камнем Дорвард — отравился растением. Хасилбек — затоптан лошадью. Дисс — заколот грабителями. Пэстон — задохнулся бумагой. Барлей — перерезано серпом горло.

Шесть монахов, все умерли при подозрительных обстоятельствах, если рассматривать это с новой точки зрения. Но разве подобные вещи не случаются обычно семь раз?

— Не забудь Ля-Суша, слетевшего с башни и умершего, как Хирам Эбифф.

Фальконер застыл, когда бестелесный голос прошелестел это из темноты. Он и не заметил, что задал свой последний вопрос вслух. А может, и не задал. Он сидел очень тихо, прислушиваясь и пытаясь понять, откуда исходил голос. Кто бы это ни был, говорил он о древнем масоне из Храма Соломона в Иерусалиме. Хирама Эбиффа убили трое подмастерьев и сбросили с Храма, чтобы он не выдал доверенных ему масонских секретов. Может, тот, в темноте — еврей? Дьюдон? Фальконер, не желавший, чтобы его превзошли в знании эзотерики, предложил скрывавшемуся человеку еще одну схожую историю.

— Как Джеймса, брата Иисуса, ударили по голове и сбросили с Храма, чтобы он не открыл, что две колонны — Яхин и Боаз — это врата к спасению.

Скрывавший в темноте удовлетворенно проворчал:

— Я знал, что ты поймешь. А теперь ты сам владеешь тайной. Как по-твоему, что с этим придется сделать?

Голос был холодным, бесстрастным, и по спине Фальконера прошла дрожь.

Баллок оказался в некотором затруднении. Он искал везде, но никак не мог найти брата Ричарда Яксли. Все видели хранителя, исполняющего свои обязанности, до момента, когда церковь закрыли для паломников, но никто не помнил, видели ли его после этого. Священник, продававший свечи, считал, что Яксли пошел относить пожертвования паломников в казну аббатства, но только потому, что тот делал это ежедневно. Казначею казалось, что он его видел, но он не мог сказать, сегодня или вчера. Или позавчера. Складывалось впечатление, что Яксли исчез, а между тем приближалась ночь. Глубоко озабоченный тем, что вероятный убийца ходит где-то без присмотра, Питер Баллок поспешил в замок. Ему следовало проследить, чтобы дали сигнал закрывать ворота и чтобы их надежно заперли. И, конечно, он обратится за помощью к ночным сторожам, чтобы прочесать улицы в поисках пропавшего монаха Конечно, это просто несколько стариков, но вряд ли Яксли такой уж отчаявшийся преступник, чтобы прорываться с боем, если его отыщут. Скорее, он из тех, кто прячется в ночи и наносит удар сзади.

Когда Баллок шел по Карфаксу, его окликнул Мэттью Сивард, охранявший Северные ворота. Честно говоря, был он лодырем и больше заигрывал с непотребными женщинами с Броукен-Хейз, чем выполнял свои обязанности. Но его должность плохо оплачивалась, и приходилось работать в то время, когда люди предпочитали сидеть дома или в таверне с приятелями. Почти невозможно было подыскать на нее человека, на которого можно положиться. Сивард был лучшим, на что мог надеяться Баллок. Поэтому, когда Сивард начал сбивчиво рассказывать про мужчину с военной выправкой, который выскользнул из Северных ворот прямо перед сигналом закрывать их, Баллок не обратил на это особого внимания. Сивард постоянно цеплялся к тем, кто, по его мнению, его оскорбил, и вечно сочинял целые истории. Необходимо срочно отыскать Яксли, пока не произошло еще одного убийства.

Из темноты неслышно выскользнула чья-то фигура и мягко положила руки на напрягшиеся плечи Фальконера. Человек посмотрел на список, нацарапанный на куске пергамента.

— Хм. Стало быть, все они умерли?

— Де Божё — это вы? Я не был уверен. По правде говоря, когда констеблю показалось, что он вас видел, я ему не поверил. В конце концов, что может быть настолько важным, чтобы будущий гроссмейстер ордена бедных рыцарей храма проделал весь этот путь до Оксфорда? Но когда я вспомнил описание Джоном Хэнни… того видения, что парило над телом Джона Барлея, пришлось задуматься. Прежде, чем прийти сегодня сюда, я еще раз поговорил с Джоном. — Магистр не стал признаваться, что в основном возвращался в колледж Аристотель, чтобы убедиться — Хэнни получил свою законную долю еды. Совесть сильно мучила его. — И на этот раз я подумал, что смуглый человек мог и в самом деле быть молодым евреем Дьюдоном. Но Хэнни сказал, что крадущийся во тьме был спокоен и хладнокровен. Подобного самообладания, чтобы не торопясь обыскать труп, не может быть у горячего юнца. Он хвастун, но обязательно запаниковал бы, в то время как вы, тамплиер… — Фальконер не закончил фразу, и она повисла в воздухе. Он вспомнил, как мельком увидел знакомое лицо в толпе, собравшейся вокруг погибшего масона. — Если это и в самом деле были вы, реликвия должна быть чем-то особенным.

Он все еще ощущал стальную хватку Гийома де Божё на своих плечах. Почти на шее. Так близко к горлу, что он не знал, что и думать про человека, которого когда-то считал своим другом. Фальконер вспомнил слова Баллока, что тамплиерам доверять нельзя, если их мотивы не совпадают с твоими. Возможно, констебль был прав. Но, так или иначе, а он должен выяснить правду.

— Так это вас видел мой студент над телом Джона Барлея?

Пальцы де Божё впились в плоть Фальконера — и расслабились.

— Право, Уильям, вы же не думаете, что это я убил монаха? Мне казалось, вы знаете меня лучше.

— Честно говоря, я думаю, что вообще вас не знаю. Вы очень… загадочный человек.

— Ну да, а вы своих чувств вообще не скрываете… Кстати о чувствах — как дела у прекрасной Энн?

Фальконер не ответил на вопрос тамплиера о мистрис Энн Сегрим. Она была и всегда будет женой другого, и на этом все.

— Понятно. — Де Божё убрал руки с плеч Фальконера и сел на соседний стул. — Что ж, вы не ошиблись насчет видения, которое обыскивало труп. Это был я, и я искал реликвию. Кроме того, я знал, что юноша меня видел, только поэтому и ушел оттуда, чтобы меня не втянули в эту неразбериху. Я шел по следу совершенно определенной реликвии, услышал, что монах Джон Барлей предлагает ее кому-то в городе, и договорился, что он мне ее принесет. Но я опоздал. Убийца добрался до него первым, и на теле не осталось и следа реликвии. Все, что я смог сделать для бедняги Барлея — уложить его тело немного аккуратнее, чем это сделал убийца.

Фальконер тут же вспомнил, как они нашли тело, как благочестиво уложены были руки и ноги, и свои слова, обращенные к Баллоку. Выходит, это сделал де Божё, а не убийца. Он поверил утверждению тамплиера, что тот не убийца. Если бы убил он, Джон Хэнни уже был бы мертв. Храмовник не оставил бы свидетеля в живых.

— Должно быть, эта реликвия очень много значит для вас?

Тамплиер потупился, а голос его задрожал и стал звучать приглушенно.

— Вы правы. Я прибыл сюда, чтобы найти реликвию от имени Ордена. Но у меня есть и личные причины. Позвольте объясниться.

В сгущающейся тьме де Божё поведал Фальконеру историю смерти и отчаяния, очень подходившую тому мрачному помещению, в котором они сидели. Он рассказал историю о части Истинного Креста, залитой кровью Христовой, которая переходила из рук в руки в течение ста пятидесяти лет, оставляя за собой трагедии и увечья. Он рассказал о проклятье, наложенном на реликвию, которое вызывало смерть любого, прикоснувшегося к ней. Он рассказал о том, как страж-мусульманин, охранявший реликвию, проклял ее перед тем, как его убил крестоносец — просто за то, что тот, араб, находился в Иерусалиме.

— Тем крестоносцем был Майлз де Клермонт, мой предок.

Фальконер чувствовал по интонациям де Божё, каким грузом легло это на него. Орден хотел спрятать проклятую реликвию от мира. Но де Божё считал, что он лично отвечает не только за поступок предка, но и за каждую смерть, вызванную с тех пор проклятой реликвией. Однако Фальконер не желал признавать существование колдовства.

— Я не верю в такую чушь, как проклятья. Да если бы я в них верил, от меня бы уже ничего не осталось, так меня проклинают студенты из года в год за работу, которой я их нагружаю!

Де Божё печально покачал головой.

— Это слишком опасно, чтобы так легко к этому относиться, Уильям. Если бы вы только слышали все байки, что сопровождают путь реликвии…

Фальконер резко прервал его.

— Вот именно. Это как раз то самое. Байки, которые рассказывают, чтобы порадовать простофиль и болванов.

— А смерть шестерых монахов? — Де Божё постучал по клочку пергамента с шестью именами. — Разве не они присвоили себе реликвию, чем погубили свои души, так что смерть стала неизбежной? Разве не то, как они погибли, привело вас к заключению, что именно эти шестеро были теми монахами, кто прикасался к реликвии?

Фальконер попал в ловушку собственной логики. Именно так он и рассуждал, вынужденно согласился он с тамплиером.

— Но ведь их убили людские руки, а не сама реликвия каким-то мистическим способом!

— Какая разница, как они погибли? Дело в том, что они прикасались к реликвии, а теперь все мертвы. В том числе и масон, Ля-Суш. — Де Божё помолчал. — А вместе с ним умерла и последняя надежда, что я смогу отыскать реликвию.

Фальконер не смог подавить улыбку, потому что только сейчас сообразил.

— Вы не совсем правы. Если, конечно, Ля-Суша столкнул не какой-нибудь разгневанный ангел или призрак того убитого араба… — Он поднял руку, упреждая возмущенный протест де Божё на это легкомысленное замечание. — Если только не вмешались какие-нибудь сверхъестественные силы, Ля-Суша убил кто-то другой, а не один из шестерых заблудших монахов, потому что они все сами давно мертвы. Кто-то, знающий о проклятой реликвии и думающий, что масон-каменщик выяснил, где она находится. Тот человек считал, что эту тайну следует сохранить. И я, пожалуй, знаю, как можно выяснить, кто этот человек.

Баллок спешил сквозь ночь, надеясь, что не опоздает. Неудавшаяся попытка отыскать Яксли толкнула его на поиски Уилла Плоума. Ему пришло в голову, что простачок должен был знать, что в ту ночь хранителя не будет у раки. Даже Уилл не мог не сообразить, что брат Ричард помешает ему залезть в Святую Яму и оказаться рядом со святой. Мальчик жил на Сивинг-лейн, за городскими стенами. Жилье ему милосердно предложила ни много, ни мало — еврейка Беласет. Это была совсем простая комнатка, но Беласет не требовала за нее денег, взамен получая энергичные, хотя и ненадежные, услуги Уилла.

Пусть Беласет и была деловой женщиной, причем преуспевала в деле лучше, чем муж или сын, но при этом она была матерью и не могла видеть, как чей-то сын вынужден просить милостыню на улицах. Немногие знали, что она добра к дурачку, и она старалась, чтобы никто и не узнал. Но Питер Баллок знал, и хотя час был поздний, он обратился к Беласет. Ему требовалась ее помощь при разговоре с Уиллом.

Беласет согласилась пойти с ним, хотя волновалась за собственного отсутствующего сына, Дьюдона. Он ушел куда-то по собственным делам. Беласет боялась, что он опять попадет в беду, и надеялась, что он просто пошел добиваться благосклонности Ханны. Но отказать констеблю в попытке выяснить правду у Уилла Беласет не могла. Так что, разбудив сторожа у Южных ворот и отругав его за халатность, Баллок в сопровождении Беласет вышел из калитки, встроенной в массивные городские ворота.

Растерявшегося Уилла разбудили быстро, и он зажег дешевый светильник. Желтое мерцание осветило крохотную комнатку спартанского вида, но на удивление аккуратную. Из мебели в ней стояли всего лишь низкая кровать, табурет и стол. На столе лежали настольные игры. Одну, круглую дощечку с дырками, заполненными колышками, Баллок узнал, а вторую — нет. Она походила на две соединенные вместе шахматные доски. На них лежали фишки, круглые, треугольные и квадратные. Баллок решил, что это легкая детская игра, специально для простачка Уилла. Мальчик увидел его взгляд и объяснил:

— Этой игре меня научил магистр Фальконер. Он называет ее «философской игрой» и ужасно сердится, если я у него выигрываю.

Баллок улыбнулся, представив себе, как его друг позволяет дурачку выиграть, изображая после этого раздражение. Но Беласет поставила его на место.

— Уиил очень хорошо играет. И мне кажется, что Уильям Фальконер сердится на него потому, что игра требует высшего понимания математики, а магистр воображает, что это только его привилегия. Уилл и у меня выигрывает.

Баллок смущенно кашлянул, не понимая, каким образом этот простофиля может оказаться толковее, чем умная еврейка или его лучший друг. Полная бессмыслица, если только эта женщина не решила повеселиться за его счет. Надо будет потом спросить Фальконера, но сперва нужно выяснить все насчет Яксли и его ночной деятельности.

— Уилл Плоум, ты должен рассказать мне все, что тебе известно о том, чем в последние ночи занимается брат Ричард из аббатства святой Фридесвиды. Ты ведь кое-что знаешь, правильно?

Уилл тревожно взглянул на своего друга, Беласет.

— Брат Ричард совершил смертный грех… — Мальчик замялся.

Женщина с оливковой кожей заглянула своими большими карими глазами прямо в душу мальчика.

— Скажи ему правду, Уилл.

Рассказанная правда ни капли не удивила констебля.

Фальконер стоял, глядя на путь паломника перед собой. Он знал, что обретет просветление в лабиринте. Путь был извилистым, поворачивал то назад, то вперед, и шел через четыре части мессы.

Он шагнул вперед и вошел в Евангельскую Весть. Три поворота, и он в отрезке, представляющем Приношение. Поворот назад — снова Евангельская Весть. Три петли — обратно в Приношение. Две петли — Освящение. Как любое паломничество, любой поиск очищения, этот путь не был прямым. Еще два поворота, и он вошел в последний отрезок. Причащение.

Фальконер стоял в сердце лабиринта, разглядывая шесть лепестков. А седьмая точка находилась у него под ногами, в самом центре лабиринта. Он знал, что здесь и находится Озарение. Под плитой, на которой вырезан Господь в виде масона-каменщика. Идеальное место, чтобы спрятать проклятую реликвию. Плита под ногами слегка покачивалась.

— Оно на вас снизошло?

Голос спокойный и сознательно негромкий. Но Фальконер уловил в нем дрожь.

— Озарение? Да.

Магистр посмотрел через пустоту, бывшую лабиринтом, на высокую, костлявую фигуру, стоявшую между колоннами нефа. Окно-розетка над покрытой капюшоном головой освещалось холодными лучами полной луны. Краски тусклые, тягостные.

— Понимаете, мы все ее трогали. Реликвию. И наши судьбы решились в тот день, много лет назад.

— Смерти ваших собратьев-монахов не были неизбежными, брат Роберт. — Фальконер по-прежнему держался идеи рациональности мира. — Все было в ваших руках, а не в руках судьбы.

— В каком-то смысле вы правы, магистр. Но все же была какая-то неотвратимость в том как они умерли, вам так не кажется?

— Нет, брат Роберт. Вы сами устроили так, чтобы они соответствовали вашему маленькому мирку лабиринта. — Фальконер медленно поворачивался в центре лабиринта, перечисляя каждый из элементов-лепестков. — Минерал — брат Бенедикт Мейсон убит каменной кладкой. Растение — брат Ральф Дорвард отравлен растением. Животное — брат Уильям Хасилбек затоптан лошадью. Человек — брат Томас Дисс убит, предположительно грабителем, хотя это тоже были вы, верно? — Фальконер посмотрел сквозь полумрак на фигуру в капюшоне. Роберт Ансельм не шевельнулся, и Фальконер продолжил свою литанию. — Ангельское — брат Джон Пэстон задохнулся свитком, как в «Откровении». И, наконец, Безымянное — брат Джон Барлей сжат серпом, как поступил наш Господь в «Откровении».

Ансельм с очевидным удовлетворением кивнул симметрии смертей. Но Фальконер еще не закончил. Он начал раскручивать путь из лабиринта, сначала шагая прямо на монаха, но потом повернув налево, в Причащение. Далее полный поворот кругом вернул его на дорогу к выходу только для того, чтобы снова повернуть налево. Двигаясь по кругу к Гармонии, он говорил Действие в мире.

— Чего я не могу понять, это как вы вписываетесь в эту группу. Все они были старыми людьми и привезли реликвию сюда много лет назад. Вы в то время были мальчишкой.

— Мне было семь. Я работал здесь, в кухне, и каноники так привыкли видеть меня, что вовсе не замечали, если вы понимаете, что я имею в виду. Когда шесть каноников — Мейсон, Дорвард, Хасилбек, Дисс, Пэстон и Барлей — вернулись с частью Истинного Креста, я подслушал их разговор. Я прокрался в дом собраний, где Хасилбек показывал аббату Личу furta sacra. На первый взгляд она ничего из себя не представляла. Просто маленькая деревянная шкатулка. Но брат Томас Дисс открыл шкатулку и вынул что-то. Казалось, что оно светилось само по себе, хотя, несомненно, это просто отражался свет, падавший из окна. Брат Томас держал в руке стеклянный сосуд. Он зачем-то открыл его и вытряхнул содержимое себе на ладонь. Каноники передавали это по кругу. Только аббат не прикоснулся, и лишь потом я узнал, как ему повезло. Он читал узкую полоску пергамента, лежавшую на дне шкатулки. Аббат дочитал, от его лица отхлынула кровь, и он потребовал, чтобы брат Ральф Дорвард, державший в руках содержимое сосуда, немедленно положил все на место. Потом велел канонику убрать сосуд в шкатулку, лежавшую на его стуле. А в конце, невзирая на протесты шестерых каноников, выставил их из дома. И только когда все ушли, я понял, что шкатулка осталась. И я не устоял.

Рискуя, что меня застанут, я подкрался и открыл шкатулку. Внутри лежала старинная стеклянная бутылочка с позолоченной пробкой. Из-за матового стекла я не мог рассмотреть, что в ней находится. И, как брат Томас, я поднял бутылочку и открыл ее, постучал по ней, и на ладонь выпал посеревший кусочек дерева с темно-коричневым пятном. Каким-то образом я тотчас же понял, что это такое, и в благоговении замер. Не могу описать вам этого чувства даже сейчас.

Пока монах говорил, Фальконер почти вышел из лабиринта и теперь неумолимо направлялся к Ансельму. Он видел, как блестели глаза монаха, когда тот вспоминал, что держал в руке Истинный Крест, залитый кровью Христовой.

— Разумеется, тогда я не знал о проклятии тех, кто прикоснется к реликвии. Слухи в аббатстве начались только на следующий день, когда только что полученная реликвия исчезла, и ее никто больше не увидел.

Аббат Лич прочел предостережение, лежавшее в шкатулке, и запретил общине даже упоминать о ней. Он сам спрятал ее, а позже велел еще надежнее перепрятать масону, который перестраивал аббатство. Никто не догадывался, что кухонный мальчик тоже прикасался к реликвии. Зловещие последствия проклятия наполняли меня ужасом. Я был просто мальчишкой, но мое неосторожное любопытство уже обрекло меня. Обречены были и шесть каноников.

Теперь Фальконер смотрел на Ансельма, стоя у выхода из лабиринта.

— Но потом вы узнали, что те, кто прикоснется к реликвии, умирают только в том случае, если отказываются владеть ею, верно?

Голова в капюшоне согласно кивнула.

— Да. Поэтому она должна оставаться в аббатстве. Остальные этого не понимали. Но они уже были совсем старыми и не боялись смерти. Джон Барлей отдал бы ее Яксли просто, чтобы избавиться от нее, если бы я его не остановил. Он считал, что может пожертвовать остатком своей жизни, лишь бы избавить аббатство от проклятия. Но я еще хотел жить.

— А Удо Ля-Суш?

— Масон обнаружил, куда его предшественник спрятал реликвию по распоряжению аббата Лича. Позавчера я видел, как он раскачивался на плите. Он притворился, будто проверяет надежность плит, но я-то понимал, что он делает. Поэтому, когда он в следующий раз полез на башню проверять колокола, я столкнул его. Вы понимаете, реликвия не должна покинуть аббатство, иначе я погибну.

— Какая чушь! Уж кто-то, а вы-то это должны понимать. Именно вы убили шестерых каноников, а вовсе не реликвия. И не ее проклятие.

Фигура в капюшоне покачала головой и подняла трясущуюся руку.

— Тогда почему я поражен болезнью, которая изводит меня? — Он откинул капюшон, и Фальконер ахнул, увидев исхудавшее и посеревшее лицо Ансельма. Он просто таял на глазах у магистра.

— Будто крыса вгрызается в мои внутренности и не дает передышки ни днем, ни ночью. Не думаю, что еще долго смогу это выдерживать.

Он и в самом деле походил на живой скелет, который чахнет изнутри. Но цель у него была. Монах вытащил из-под рясы нож и, собрав все свои силы, прыгнул на Фальконера. Но он слишком ослаб и буквально упал на руки де Божё, когда тамплиер вышел из тени, где прятался. Несмотря на неудачу, с лица монаха не сходила блаженная улыбка.

— Стало быть, я проиграл. Но если бы мне выпала возможность еще хоть раз подержать в руках Истинный Крест — прикоснуться к крови Христовой — я бы принял ее с радостью!

Аббат Ральф Харботтл извлек небольшую деревянную шкатулку из открытой дыры в центре лабиринта, впервые в жизни увидев то, что с такой тщательностью спрятал его предшественник. Шкатулка была сделана из розового дерева, с резьбой и позолотой, хотя позолота уже почти стерлась. Он очень осторожно откинул крышку, показав содержимое троим мужчинам, стоявшим рядом с ним. Уильям Фальконер и Питер Баллок заглянули в шкатулку, где лежала маленькая стеклянная бутылочка на двух полосках пергамента. Все это казалось таким незначительным, чтобы быть столь могущественной и почитаемой реликвией с такой тяжкой и мрачной судьбой. Баллок почувствовал разочарование. Такое же разочарование, как и тогда, когда узнал у Уилла Плоума, что единственным преступлением брата Ричарда Яксли было увлечение женой Мэттью Сиварда. Выяснив правду, констебль помчался из жилища Уилла, чтобы застать прелюбодеев на месте преступления, и единственным удовлетворением констеблю был напыщенный хранитель, в мгновение ока превратившийся в раболепного кающегося грешника. Беласет вернулась домой, где хандрил Дьюдон, которого отвергла Ханна. А истинного убийцу все равно нашел Фальконер.

Харботтл вытащил обе полоски пергамента. Одна подтверждала подлинность реликвии. Второй документ, не такой древний, предупреждал о проклятии. Именно его читал покойный аббат Лич в роковой день, когда шкатулку доставили в Осни. Харботтл опустил крышку шкатулки розового дерева и передал ее третьему человеку. Тамплиер, Гийом де Божё, замялся на миг прежде, чем взять ее у аббата. Обладание шкатулкой означало для него завершение долгого и мучительного паломничества.

— Обещаю сохранить ее в целости и впредь не допускать, чтобы она причиняла кому-либо вред. Что начал мой предок, Майлз де Клермонт, то должен завершить я. Эта реликвия больше не вызовет смертей. — И тут тамплиер понял, каковы будут последствия его поступка. Он поднял глаза и наткнулся на печальный взгляд Харботтла. — А как же брат Ансельм?

Аббат покачал головой. Ансельм еще не умер, но смерть его неминуема, независимо от того, увезут реликвию из аббатства или нет. Конец уже недалек, и смерть будет мучительной. Столько смертей погубили его бессмертную душу.

Де Божё набрал полную грудь воздуха:

— Тогда пусть он будет последним, кто умрет из-за этого проклятия.

АКТ ТРЕТИЙ Саут-Уитем, Линкольншир, июнь 1323 года

Вечерело. Грубая дверь заскрипела, цепляясь за утрамбованную землю. От внезапного порыва ветра затрепетало пламя дешевой свечи. Она сердито зашипела, и на стол посыпались искры.

Люк заглянул внутрь и с трудом подавил порыв отпрянуть, увидев глаза обитателя комнаты. В полумраке Люку показалось, что они налились кровью, словно старик Джоэл умер от удара. В них зловеще отражалось пламя. Брат Джоэл походил на демона, сидя на корточках в этой комнате, упираясь локтями в голые доски стола и пристально глядя на дверь.

Люк заставил себя перешагнуть через порог — весьма неохотно, ибо он знал о преступлениях этого человека.

— Бог в помощь, Люк.

Что ж, голос не изменился. По-прежнему властный, хрипловатый, как у человека, который провел всю свою жизнь, крича на других. Что он и делал, разумеется.

Под изношенной, в пятнах, рубашкой, когда-то белой, а теперь — грязно-серой, скрывалось старое тело с распухшими подагрическими суставами, казавшимися нелепыми на этих иссохших конечностях. Ему было лет шестьдесят-пять — шестьдесят-шесть, и все эти годы сняли свою дань. Отметины боли изрезали лоб и углы похожего на щель рта. Кожа задубела от долгих дней, проведенных в седле в Святой Земле, но он так исхудал, что сквозь задубевшую кожу просвечивали вены. Желчные пятна испещрили лицо и скрюченные руки. Скулы выступали, только подчеркивая общее впечатление костлявости.

Скоро он станет трупом. Только в глазах сохранились остатки живучести, бывшей когда-то главной чертой его характера, и в них до сих пор сверкал огонек безумия.

Когда Люк впервые встретил брата Джоэла, глаза у того были острые, как у сокола, но за последние четыре года они потеряли почти всю свою яркость. Вынужденный признать, что никогда не сумеет отомстить своим погибшим товарищам за то, что они уничтожили усилия всей его жизни, Джоэл не сохранил во взгляде мягкости. Собственные муки были одной частью егостраданий, но еще мучительнее оказался провал мечты начать новый крестовый поход, чтобы освободить Святую Землю. Осталась лишь боль — и страх Джоэл, как и все остальные, знал, что умирает, и Люк не сомневался, что именно это знание превратило его в старика за считанные дни.

Люку следовало бы испытывать сочувствие, но сострадание стало редкостью в эти ужасные времена. Господь отрекся от них, и каждый должен сам заботиться о себе.

Свеча, маленькая и тонкая, сделанная из вонючего бараньего жира, горела медленно и неровно. Она освещала всего несколько футов вокруг, и Люку эта комната казалась адской. Все вокруг темно, а в центре комнаты дымящее вонючее пламя делает лицо монаха еще страшнее, чем Люк ожидал. Это могло быть лицом подвергшейся мучениям души.

— Ты пришел.

Люк кивнул и прокашлялся. Дурацкое замечание — это и так очевидно, верно?

— А с чего бы это? Просто потому, что старик, живущий на пенсию, попросил о помощи?

Люк ощутил вспышку раздражения.

— Если я тебе не нужен…

— Нужен. Подойди поближе.

— Просто скажи, чего ты хочешь, старик.

— Я хочу, чтобы ты подошел сюда, где я смогу тебя видеть.

Голос слабел. Дьявол не задержится в мире, сказал себе Люк. Следует уважать человека, подобного этому, который когда-то приказывал графам и лордам. Может, он и выглядит слабым, но все-таки имеет право на уважение. Может, он уже и умом тронулся. Люк ощутил мимолетную печаль при мысли, что Джоэла скоро не станет.

Неохотно он шагнул вперед.

— Ну?

Вперед метнулась рука, схватила грубую рясу и с силой подтянула Люка.

— Не смей обращаться со мной, как со слабоумным, мальчишка!

Люк онемел от потрясения. Этот человек на пороге смерти, а в его проклятых руках столько силы! От внезапности нападения у Люка закружилась голова, его замутило и едва не вырвало. Джоэл продолжал злобным шепотом:

— Можешь обгадиться сейчас, мальчишка, и можешь смеяться надо мной, когда я умру, но пока у тебя есть только я. А у меня — только ты!

Презрение подействовало, как яд, просочилось сквозь гордыню Люка и уничтожило ее. Он хотел защититься, но не смог.

— Отпусти меня!

— Заткнись! Ты знаешь, кто я такой?

— Кладбищенский Джоэл.

— А кем я был?

— Братом ордена.

— Да. Бедные солдаты Христа и Храма Соломона, — произнес Джоэл с мрачной выразительностью. Он закашлялся и судорожно согнул пальцы, вцепившиеся в рясу Люка. — Запомни это, мальчишка, если ценишь свою душу! И служи Ордену!

— Чего ты хочешь от меня, старик? — спросил Люк. В нем разгорался гнев, и он ехидно добавил: — Ордена больше не существует, ты не забыл? Папа объявил…

— Значит, мы отвечаем только перед Богом! — Джоэл свирепо посмотрел на него, но постепенно расслабился и отпустил Люка. Рука безжизненно упала на стол. — Но ты прав. У меня есть к тебе просьба.

— Что ты имеешь в виду?

Господи! — снова подумал Джоэл, глядя на парня и так хорошо осознавая неминуемый рок. Это слишком тяжелое дело для умирающего, но никуда не деться — он обязан выполнить этот последний долг. Он тамплиер, гордый воин-монах на службе у Господа, но он так слаб! И все же дело слишком важное, и оставлять его нерешенным нельзя.

Господи Иисусе, за что ты так с нами?

Джоэл опустил взгляд. Все, что они пытались делать — выполнять волю Божью на земле. Они не обращали внимания на капканы и политические махинации мирского мира, и это упущение уничтожило их. Многие уже мертвы, и он скоро присоединится к ним. И все-таки есть дело, которое он обязан завершить.

Джоэл сунул руку под рясу и вытащил небольшую шкатулку. И, глядя в расширившиеся глаза Люка, объяснил, что за дивная реликвия хранится в ней.

Бишопс-Клист, Девоншир, ноябрь 1323 года

Голод кончился, но не сильно это помогало человеку. Не тогда, когда у него пустой желудок и нет денег в кошельке. Не то чтобы Уилл Хогг не привык к этому. Он голодал много. Все голодали.

Это было оживленное маленькое поселение. Он стоял у громадной березы, чьи верхние ветви нависали над дорогой, отбрасывая на нее тень. Слева бурлила небольшая речка, бегущая здесь, среди обрывистых, илистых берегов, особенно быстро. За спиной пролегала длинная мокрая дорога, ведущая в город.

Здесь, у брода, место было удачное. Недавно прошел дождь, и река Клист вспухла и вышла из берегов, залив всю равнину. Несмотря на разгар лета, болотистая земля была влажной, а сегодня — особенно. Чтобы добраться сюда, людям придется пробираться по влажному болоту, и к тому времени, как они окажутся на берегу, ноги их промокнут и замерзнут, а чувства онемеют так же, как и кончики пальцев. А потом придется думать, как перебраться через саму реку, и они будут стоять на берегу, подыскивая, где это сделать удобнее всего. Хотя множество ног уже протоптало спуск к берегу, это еще не доказательство, что самый удобный путь — напрямик через речку. Путешественник будет искать самое мелкое место. Вот тогда они и нападут.

Во влажной почве осталось множество следов от колес — так много повозок проехало этим путем в Эксетер. Большой город находился в полной безопасности за массивными красными стенами милях в двух на запад — и чуть-чуть на север. Стены были не видны отсюда, из Клист-Вэлли, но Уилл знал, что они сверкают на утреннем солнце над излучиной реки Экс. Он смотрел в ту сторону со странной тоской, рисуя в сознании огромные городские стены, казавшиеся маленькими из-за двух массивных башен собора святого Петра. Там безопасно.

В Эксетере было много богатых людей, живших в уютных домах, пьющих с друзьями вино из серебряных или оловянных кубков. Если бы его отец не погиб за короля, Уилл и сам мог бы жить такой жизнью. И не его вина, что он стал таким, как сейчас — погубленным человеком без профессии, изо всех сил пытающимся выжить. У него хотя бы есть уголок для сна, чтобы укрыться от дождя и холода. После прошедших лет он стал казаться Уиллу дворцом, особенно, когда приближалась зима. Под заборами зимой он спал вполне достаточно.

Остальные жили, кто где. У Эндрю был уголок в гостинице. Роб ночевал в конюшне Элиаса, неподалеку от брата. Эти двое поставляли сведения о путешественниках, что было крайне важным при их занятии.

Адам больше заслуживал доверия, поэтому Уилл согласился жить с ним вместе. Остальные были хорошими компаньонами, но полагаться на них не стоило. Эндрю довольно умен, и в нем есть твердость, а вот Роб — болван. Вечно боится рисковать и постоянно советует быть осторожнее, когда остальные собираются попытать счастья.

Если бы решал он, их бы сейчас здесь не было. Он хотел, чтобы они подождали. Заявил, что прошло слишком мало времени после прежнего нападения. Слабак и кретин! Им нужны деньги, а получить их можно только дерзостью.

Послышался негромкий свист, и он упал на колени, заслышав голоса, звяканье цепочки и скрип упряжи. Он разглядел двоих — один мужчина обвис в седле здоровой ломовой лошади, второй, помоложе, пешком. Оба в черном. Тот, что идет пешком, вроде бы в каком-то церковном облачении, а на плече несет тяжелую на вид сумку. Всадник больше походит на старого рыцаря. Бог его знает, их теперь полно, после того, как король отомстил пэрам, угрожавшим его власти. Лордов казнили, а воинам пришлось искать новых хозяев. Человек без покровителя — ничто.

Всадник выглядел уставшим, голова его безвольно болталась, возможно, он уже спал. Да: эти двое — легкая мишень.

Человек вне закона ехал неторопливо, легкой рысью. Он услышал птицу у дороги, резко повернул голову и постепенно расслабился, слушая, как затихает шум крыльев. Лесной голубь — и это успокаивает. Если рядом человек — голубь здесь не останется. Там, где отдыхают голуби, засады быть не может.

Беглец должен быть всегда настороже, ожидая опасности. Теперь любой может покуситься на его жизнь, схватить его и отрубить ему голову, не боясь наказания. Нужно все время быть настороже. Счастье, что он все-таки рыцарь и привык высматривать засады. Он научился этому в детстве и юности, когда жил у милорда де Кортене тридцать четыре года назад. С тех пор многое произошло. Он путешествовал по миру, видел, как все рушилось, и, наконец, отрекся от своей прошлой жизни и надежд. И теперь все, что у него осталось, это его клятва, и будь он проклят, если нарушит ее.

Он снова опустил подбородок на грудь. Да, он научился быть настороже, когда в этом возникала необходимость, но здесь, на сонных равнинах в окрестностях Эксетера, такой нужды нет. Он не во Франции, где ускользал от проклятых офицеров короля, и не в Святой Земле, где в любой момент можно ожидать засады. Он в Англии, в одном из самых мирных мест королевства, и — о раны Христовы! — он так устал. Голова его покачивалась в такт ровной иноходи коня, и глаза снова закрылись. Путешествие было долгим, но они почти добрались до места.

Тут шаг его коня изменился, он открыл глаза и увидел, что тот прихрамывает на правую переднюю ногу.

— Погоди! — крикнул он.

— В чем дело?

— Лошадь охромела.

Церковник кивнул и снова посмотрел вперед.

— Догонишь меня, сэр рыцарь. Я пойду дальше. Я так жажду эля — наверное, желудок думает, что мне перерезали глотку.

Изгой кивнул. Здесь наверняка не может быть никакой опасности. Он дернул головой, и церковник пошел дальше. А изгой спешился, поднял поврежденную ногу коня и увидел, что в копыто попал большой камешек. Он вытащил кинжал и начал аккуратно выковыривать камень, одновременно уговаривая коня не волноваться. Если вы умеете убедить лошадь оставаться спокойной и доверять вам, она вдвойне ценная.

Совершенная случайность, что его не убили в первый же момент. Камешек в копыте сохранил ему жизнь чуть дольше. Хриплый крик. Он вздрогнул, услышав шум, посмотрел вверх и увидел черного дрозда, предупредившего его. Потом раздался пронзительный вопль. Он выдернул камешек из копыта, сунул кинжал в ножны и взлетел в седло. Крик повторился, и он пришпорил коня. Тот взвился на дыбы и дернулся, словно собираясь помчаться прочь, но изгой сильно дернул поводья и пустил коня в галоп вдогонку за церковником, в сторону Эксетера. У небольшой рощицы он увидел церковника, лежавшего на земле. Над ним склонился какой-то мужчина.

Взревев от бешенства, изгой выдернул меч и поскакал на него, но, приблизившись, скорее почувствовал, чем увидел, как распрямляется второй, замахнувшись длинной дубиной с обитым железом концом. Он пригнулся, но тяжелый железный конец дубины задел его по уху, и он едва не вылетел из седла. Взмахнув рукой, чтобы удержать равновесие, он повернул коня и помчался назад, позволив ярости подавить чувство долга.

И это послужило причиной смертей. Позже он понял — не обрати он внимания на нападение и продолжи свой путь, много жизней было бы спасено, но в тот миг в сознании оставалась единственная мысль — отомстить за удар.

Вот каким образом на Эксетер опять пало проклятье.

Эксетер, Девоншир, ноябрь 1323 года

Брат Иосиф зевнул и поскреб бороду, радостно поспешая из маленького садика, где выращивал лекарственные травы. Он был круглолицым, со всегда щетинистым подбородком, неважно, сколько раз он просил цирюльника побрить его. Проклятый дурак никогда не следил как следует за бритвой, вот в чем дело.

Час был поздний, и брат Иосиф не мог дождаться, когда закончится последняя служба, чтобы можно было лечь в кровать и уснуть.

Забавно, как с возрастом человек жаждет лечь пораньше. Юнцом он мог не спать чуть не всю ночь, выпить море эля да еще ухаживать за хорошенькими девчонками; позже он предпочитал не спать, чтобы молиться и просить прощения за те беспутные ночи.

Времена, когда он мог не спать ночами, давно прошли, а вместе с ними и чувство вины молодого послушника. Теперь он был доволен и счастлив, когда смотрел на свою кровать с благодарностью, что спит в ней один. Будучи молодым, он печалился при мысли, что одеяла холодны, а на соломенном матраце никого нет. В те времена постель считалась сносной только в том случае, если его в ней ждала Мэгс или Сара. Теперь постель служила только для сна, и — Господи ты Боже мой! — как это восхитительно!

При этой мысли он улыбнулся. Наверное, нарушить правила и сейчас было бы приятно. Хотя он отрастил себе брюшко и больше не тревожился о том, чтобы вовремя выбрить тонзуру, потому что волос почти не осталось, его карие глаза все еще привлекали женщин. Но он считал, что в большинстве своем они видят в нем приятного пожилого человека, а не опасность для своего целомудрия. Пусть так и будет. Вероятно, они правы.

Не такой уж и старый, всего сорока четырех лет, Иосиф был из тех редких созданий, что полностью довольны своей жизнью. Он знал свое место в мире: монах в больнице святого Иоанна, отвечавший за лечение больных путешественников. Обычно работа, конечно, не такая уж тяжелая, но все же через город постоянно проходили люди, нуждавшиеся в его внимании. Из-за голода странников стало меньше, но Иосифа это не тревожило. Он работал в своем садике. Дело всегда найдется.

Посвистывая и шагая мимо небольшого сарая у стены аббатства, он услышал крик. Обернувшись через плечо, увидел человека у ворот, рядом с привратником, а за ним еще людей в воротах, и нахмурился. Они что-то несли — тяжелый мешок или тюк. Или тело.

Уронив инструменты, Иосиф побежал к воротам.

Роб вздрагивал и смотрел на дверь, но Эндрю все не появлялся.

— Где он?

— Сядь и заткнись. Нам нужно все поделить.

Адам кивнул.

— Уилл прав, Роб. Если Эндрю не хочет приходить за своими деньгами, это его дело.

— Но где он? Он должен быть здесь.

Уилл лениво откинулся назад и облокотился на стену. Он выглядел очень привлекательным и дерзким. Всего двадцать два года, красивые светлые волосы, немного длинноватые, которые постоянно падали ему на глаза, скрывая небольшую косину левого. На нем была дешевая, полинявшая серая фланелевая рубашка и тускло-зеленые штаны. Он смотрел на Роба и дергал нитку на колене.

— Послушай, его здесь нет. Мы можем либо ждать дальше, либо разделить все прямо сейчас. Правильно?

Роб нахмурился.

— Ну, тогда я возьму его долю и…

— Ну нет, — спокойно ответил Уилл. — Его долю я сохраню. Потом посмотрим, как с ней поступить. А пока мы все поделим на четверых. Скажи ему, чтобы он подошел ко мне потом, и мы все уладим.

Роб уже не в первый раз задумался, зачем он находится рядом с этими двумя. Были и другие, с кем он мог работать, но нет, Эндрю сказал, что для них безопаснее оставаться с этой парочкой.

— Сила в числе, Робби, малыш, — говаривал он. — Мы — половина шайки, а пока мы половина, мы в безопасности. Вот если я исчезну, тогда заботься о себе сам.

А теперь Эндрю не было. Роб видел, как Уилл сбил на землю клирика, и как раз когда он сдергивал у того с плеча сумку, появился этот безумец, он завывал, и орал, и исступленно размахивал мечом, как берсерк. Роб, завидев этого психа, сбежал и решил, что и остальные тоже убежали. Но когда он вернулся в конюшню, Эндрю там не было, и хотя он прождал целую вечность, Эндрю не появился и здесь, в пивной, когда Роб пришел на дележку.

Уилл принял его молчание за согласие и склонился над грубо сколоченным столом. В сумке лежал кошель, и эти несколько монет аккуратно разложили на кучки и передали по столу.

Еще там лежала одежда. Рубашку захотел Уилл, ложку забрал Адам, а про маленький нож Уилл сказал, что он понравится Эндрю, и положил его к кучке монет, предназначенных для него. При этом он с вызовом посмотрел на Роба, но тому было все равно. Он думал о брате, не понимая, куда тот делся.

Страх, как струйка холодной воды, потек у него по спине при мысли, что Эндрю мог погибнуть. Господи Иисусе, пусть с ним все будет хорошо, думал Роб. Наверняка нельзя забрать у него единственного человека на земле, которого он знал и кому доверял.

— Мардж, принеси нам эля! — крикнул Адам женщине за стойкой. Она принесла кувшины, не обращая внимания на то, что они прикрывают на столе добычу. Уилл уставился на нее пустым угрожающим взглядом, когда она поставила на стол роговые кубки. Она презрительно посмотрела на него, скривила губы и вернулась за стойку.

— А это что такое? — пробормотал Уилл, засунув руку на дно сумки, и нахмурился.

Роб смотрел, как тот вытащил что-то. Мешок из пурпурной ткани, не туго завязанный шнуром. Уилл развязал шнур. Внутри лежало что-то, завернутое в тонкую свиную кожу. Уилл развернул кожу и вытащил небольшую шкатулку.

Шкатулка была красивой, из темного дерева, покрытая замысловатой резьбой, в углублениях поблескивал металл. Желтый металл. Все трое непроизвольно наклонились, почти соприкоснувшись головами, когда Уилл откинул крышку, и уставились внутрь.

Шкатулка была устлана тонкой тканью, тоже пурпурной. А на ней лежала стеклянная склянка, грязная, поцарапанная, серая, как будто очень древняя, с зеленоватым отливом. Рядом со склянкой лежали два куска пергамента. Уилл вытащил их, покрутил, но он не разбирался в писанине. Так что он раздраженно швырнул их на пол и снова повернулся к склянке. Взял ее в руки, вытащил пробку и потряс над ладонью.

Из склянки выпала серебристо-серая щепка. Все трое вытаращились сначала на нее, потом друг на друга. Первым нарушил молчание Адам. Он взял щепку и захохотал своим хриплым голосом:

— Кусок дерьма! Мне это нравится!

— Да нет же, — Уилл тоже ухмылялся. Он взял щепку, чтобы рассмотреть как следует. — По-моему, это старое дерево.

— Ну так брось ее в очаг. А за коробку можно взять несколько пенни, — сказал Адам, потянувшись за шкатулкой.

— Нет, оставь, как было. — Уилл положил на шкатулку руку. Он аккуратно засунул щепку обратно в склянку, закупорил ее, положил склянку в шкатулку и закрыл крышку.

У Адама вытянулось лицо.

— Дай хоть посмотрю на нее.

— Брось, Адам. О другом нужно побеспокоиться. Посмотри лучше на Роба — он тревожится за брата. Тебе следует подумать о его чувствах.

Роб кинул взгляд на Уилла, увидел у того циничное, холодное выражение лица и внезапно понял, что ему действительно придется защищаться от Уилла. Эндрю, как всегда, оказался прав. Вместе они составляли половину шайки — теперь он был просто членом этой шайки, и равновесие сил нарушилось.

Заметил он и еще кое-что. Уилл сидел спокойно, положив руку на шкатулку. Адам положил руку на стол рядом. Казалось, что Уилл кидает вызов Адаму, дескать, попробуй, забери ее у меня. Адам заглянул в глаза Уиллу и засомневался, хочется ли ему принимать этот вызов. Он с досадой наклонил голову.

— Я хочу эту штуку.

— Купи, — ответил Уилл. — Хочешь — гони назад все монеты, и можешь забирать.

— Когда Эндрю придет, он все равно заставит вас отдать это ему, — ляпнул Роб.

Уилл даже не взглянул на него.

— Ты так думаешь? Наверное, он уже опоздал. Мне эта шкатулка понравилась, и я оставлю ее себе.

— Ты пока еще не главарь шайки, — огрызнулся Адам.

— А я думаю — да.

Уилл подтянул шкатулку к себе. Адам насмешливо произнес:

— Ладно, забирай. Мне она ни к чему. Только запомни: она не твоя и ничья — она наша, и ты не имеешь права ничего с ней делать.

— Тогда я куплю ее у тебя, — легко согласился Уилл. — Он отсчитал половину своих денег и вдруг заколебался. — Нет, мы здесь, чтобы выпить, а Эндрю нет. Мы продадим эту штуку ему. — Он взял деньги Эндрю и поделил их поровну, потом положил завернутую шкатулку рядом с собой. — Когда Эндрю придет, может забрать ее.

— Ну нет! — возмутился Роб. — Я сам за ней присмотрю. Отдай мне.

— А если он не придет, Роб? — беззаботно спросил Уилл.

Роб выпалил:

— Он скоро вернется! — но даже сам в это не поверил.

Чуть позже тело нашел лесник. Старик Хоб гулял с собакой по общественному выгону, у брода со стороны Эксетера, тут пес кинулся бежать, застыл у ежевичника и зарычал, тихо и угрожающе.

Пес был не пастуший, а охотничий, умеющий выслеживать добычу по запаху, и лесник ему доверял. Он поспешил к собаке, гадая, не олень ли там спрятался, и надеясь, что хороший удар топором (без свидетелей) обеспечит его мясом на несколько дней.

— Господи Иисусе! — выдохнул он, увидев среди кустов лицо. Лицо мертвеца, голубовато-серое в сумерках, с перерезанным от уха до уха горлом.

Много позже Уилл рыгнул и схватился за дверной косяк, выходя из пивной. На улице было темно, и город опустел, только шлюха Молли прижала какого-то мужчину на углу. Уилл стоял на пороге и всматривался в темноту.

Адам думает, что он умник, но впредь их поведут мозги Уилла. Даже Робу уже понятно, что его драгоценный братец не вернется, так что теперь все будет решать Уилл. Он уже все продумал, и в скором времени воплотит свои планы в жизнь.

А о большем он никогда и не просил. Роб — просто старая баба, когда речь заходит о выборе цели, а вот на Адама можно положиться. Единственная сложность — он почему-то уверен (как трогательно!), что у него есть мозги. С точки зрения Уилла, мозгов у Адама меньше, чем у снопа пшеницы.

Взять хотя бы сегодняшний случай. Как только Уилл на него надавил, он сразу же надулся и пришел в себя только после того, как вышиб несколько бочонков дерьма из того несчастного мужеложца в пивной. Как его там? А, да, Тэд. Его называют Тэд-вонючка, потому что он вечно портит воздух, но сегодня он был Тэд-растоптанный. Да-да, хохотнул Уилл. Тэд-растоптанный. Это было здорово. Взбешенный Адам так его отделал, что просто чудо, как он вообще смог, подвывая, уползти прочь.

Уилл бы такого не сделал. Он с Тэдом не ссорился. И вообще, если бы Адам настаивал и попытался отобрать у него шкатулку, Уилл бы в конце концов отдал ее. Но, конечно, потом он бы сделал так, чтобы Адам ему больше никогда не смог перечить. Вот в чем беда с такими маленькими шайками. Просто невозможно, когда еще кто-нибудь пытается верховодить. Сейчас Уилл стал главным, и он не собирается позволять кому-нибудь еще, уж не говоря о таком дерьмоголовом болване, как Адам, занять его место.

Позор, что Роб так расстроился. Конечно, это его брат, но, во имя Господа, даже братья когда-нибудь расстаются! И нет ничего постыдного в том, что Эндрю погиб от руки рыцаря. Понятно, что Роб именно так и подумал, когда тот, на лошади, сшиб его брата.

Уилл подвигал челюстью. Если рыцарь остался в городе, он может устроить неприятности, вот в чем беда. Кто мог предсказать, что этот ублюдок отстанет и появится на полном скаку как раз тогда, когда они уже позаботились о жалком маленьком клирике? Никто не мог подумать, что такое случится, но если б командовал Уилл, он бы отправил одного приглядывать за клириком, а еще троих — дожидаться рыцаря, чтобы сдернуть его с седла и убить. Но зато Эндрю больше такой ошибки не сделает. Если уж на то пошло, он больше вообще не сделает ни одной ошибки, тупица.

Уилл задумался. Рыцарь был слишком далеко и не мог их разглядеть, точно? Разве он мог как следует всмотреться им в лица? Уж во всяком случае, не в Уилла. Уилл был на другой стороне прогалины. Однако он мог увидеть Роба или Адама. Если так, это их проблема, а не его.

Куда важнее то, что шкатулка такая красивая, и теперь в надежных руках. Адам пытался ее сцапать, но Уилл не отдал. Потом он снесет ее к одному человечку, который живет за бойней Эксетера, над лавкой мясника. Тот иногда скупает безделушки.

Поглядеть на шкатулку, так она, должно быть, ценная, вот только для чего в склянке лежит щепка, Уилл никак не мог взять в толк. Он подозревал, что это какая-нибудь реликвия, почему и вытащил ее — вдруг принесет удачу? Но в пальцах не возникло никакого магического покалывания, и никакой искры возбуждения в животе, и никакого пожара в кишках… Просто старая щепка. Может, продана какому-нибудь легковерному путнику за большие деньги, а смысла никакого. Да ладно, если немного повезет, Уилл найдет еще одного, у кого в кошельке больше, чем в голове. Он мельком подумал про те два куска пергамента — что бы они значили? — но праздная мысль тут же ушла, пока он сворачивал в узкий проулок, а потом в другой, еще уже.

Этот путь вел не домой, там жила Молл, а Уилл хотел ее кое о чем спросить. Она прилипла к тому мужику, как дешевая рубашка, и Уиллу почему-то ужасно захотелось узнать, кто же он такой. Почему-то он показался ему неприятно знакомым. Когда Молл вернется домой, Уилл будет ее поджидать.

Изгой очень долго не мог заснуть. Тело в переулке не покидало его мысли, и он то и дело представлял то отталкивающее лицо, вывалившиеся кишки и свой меч, залитый кровью. Хотя он привык к кровопролитию — кости Христовы, он слишком долго был воином, чтобы не привыкнуть к этому! — все же убийство сильно подействовало на него, да и собственное яростное нападение на труп.

Потом он долго шел по улочкам и переулкам, пока не добрался до гостиницы; жалкого места, но обладавшего важным преимуществом ни хозяин, ни его жена не интересовались ни им, ни другими постояльцами. Они хотели только денег, которые те им приносили, а чего там люди натворили, им было наплевать. Больше ни о чем человек вне закона и мечтать не мог.

Они вежливо кивнули ему, когда он закрыл за собой дверь, и молча посмотрели на него. Оба сидели у очага, убогого огня посреди комнаты, окруженного камнями, как заблудившаяся овца.

— Вы остаетесь на всю ночь? — требовательно спросила вдруг старуха.

Изгой взглянул на нее. Он выглядела чуть лучше, чем нищенка, а ее муж походил на дворняжку, только что жестоко избитую.

— А что такое? Вы что, собрались следить за моими делами?

— Нет, Господи, нет! — поспешно перебил его хозяин. — Просто… там ходят ночные сторожа, могут вам навредить.

— Я не собираюсь рисковать, — негромко, но злобно ответил изгой. Он тихо подошел к ним. Его башмаки из цветной кордовской кожи почти бесшумно ступали по земляному полу. Он встал перед ними, положив руку на эфес меча. — Надеюсь, здесь я в безопасности?

— Ну конечно, сударь, — ответил хозяин.

Но изгой смотрел не на него, а на его сварливую жену. Она из тех, что, не задумываясь, перережет человеку глотку, сука. Такой женщине доверять нельзя. Любой мужчина, проживший свою жизнь в обете безбрачия, узнает этот тип: женщина, готовая подвергнуть своего мужчину опасности ради удовлетворения собственных прихотей.

Женщины вечно хотят денег или вещей. Изгоя предупреждали об их уловках, еще когда он был монахом.

— Значит, я останусь здесь.

Она бросила ему на пол, у очага, соломенный тюфяк, но изгой, не обратив на него внимания, прошел за стойку. Там был небольшой погреб, и он удовлетворенно осмотрелся.

— Чего вам здесь надо? — сердито спросила старуха, входя следом.

— Покоя, — коротко бросил он и вытолкал ее наружу. Потом закрыл дверь и задвинул тяжелый засов. Другого входа не было, окна тоже. Довольный, вытащил он меч, закутался в плащ и сел на пол лицом к двери.

Он был в безопасности. Сам Господь присматривал за ним, а те, кого Он защищает, не должны бояться ничтожных личинок, населяющих этот жалкий мир. Его меч посвящен службе Богу.

Чем больше он старел, тем чаще снился ему один и тот же сон, словно сердце само не давало воспоминаниям поблекнуть.

Болдуину де Ферншиллю было тогда восемнадцать, и звуки осады не оставляли его на миг: крики и рев мужчин, грохот барабанов, клацанье мечей о кривые турецкие сабли, отвратительный влажный чмокающий звук, когда оружие пронзало тело. Все было пугающим.

Он отплыл туда, полный надежд. Его крепкие английские спутники скоро получат по счетам от этих недочеловеков с темной кожей и причудливыми боевыми кличами. Шкипер рассказал им и о других славных делах, о том, как английские крестоносцы и раньше выгоняли этих язычников. Этим путем прошел Ричард Английский, сказал он и показал на остров на севере.

— Он взял Кипр, потому что король этого острова попытался потребовать выкуп за невесту Ричарда и его сестру. Король Ричард прошел сквозь них, как нож сквозь масло, хотя у него было меньше людей. Вот что вы будете делать. Идите на Акру и вышвырните их оттуда.

Оказавшись в гавани, Болдуин понял, что шкипер просто пытался поднять им дух. Он не мог не знать, что у паломников не было ни единого шанса победить войско, окружившее Акру. Оно было огромным.

Они прибыли, чтобы увидеть город, охваченный пламенем. Надо всем висела плотная пелена дыма. Когда отряд англичан сошел с корабля, они остановились, охваченные благоговейным страхом. Вокруг происходило безумие. Орали мужчины, пронзительно вопили женщины, выли дети. Неожиданный удар сотряс землю, и Болдуин заметил мужчину, сидевшего рядом на тюке тканей и баюкавшего обрубок, бывший когда-то рукой.

— У них там огромная ублюдочная баллиста. Пригни голову, или ее снесут.

Если в этот миг Болдуин уже не был так уверен, что он со своими товарищами сумеет переломить события и освободить город, вскоре он убедился в том, что неудача неизбежна. Это случилось позже в тот же день, когда он взобрался на стену.

На широкой равнине, воздух над которой мерцал от жары, метались люди, как дьявольские муравьи. Расстояние делало их крошечными, но количество людей ужасало. Болдуин смотрел на это, и страх, который охватил его еще в порту, вернулся и стиснул ему горло, не давая дышать. Он почувствовал, что обливается потом, и с ужасом огляделся.

Во всем этом кошмаре — в стены летели булыжники, защитники падали вниз — оставалось только одно место, которое поддерживало в людях нормальный рассудок. Храм. Здание Ордена располагалось на юго-западном краю города. Надежная крепость, но рыцари не прятались внутри. Хотя сам Храм находился на некотором отдалении от сражения, рыцари каждый день были в самой его гуще. Когда мусульмане атаковали, Гийом де Божё, гроссмейстер рыцарей, мчался туда вместе со своими людьми. Они с ужасающими криками вступали в бой, высоко подняв над головами свои черно-белые знамена, кололи и рубили до тех пор, пока не отбивали атаку. И тут же спешили в следующую битву. Их решимость и твердость вдохновляли всех защитников этого адского места.

Но настал день катастрофы.

Произошел сильнейший, сокрушительный взрыв, и Болдуину пришлось нагнуться, чтобы обломки камней не снесли ему голову. Он находился впритирку к месту под названием «Проклятая Башня», и мусульмане атаковали отовсюду. Они поднимали осадные лестницы, орды пронзительно вопящих воинов карабкались вверх, стрелы сшибали каменную кладку рядом с ухом Болдуина; снаряды из пращи грохотали по доспехам, но над всем грохотом сражения он слышал крики справа. Обернувшись, он с ужасом осознал, что враг уже добрался до башни и теперь баррикадирует ворота, чтобы создать место для вылазок в самом центре городских защитников.

Болдуин вместе с остальными рвался вперед, но именно тамплиеры прорвались сквозь многочисленную толпу. Болдуин увидел впереди Гийома де Божё. Тот побуждал своих людей к еще большим усилиям, потом поднял руку, и меч его был весь в крови и глянцево блестел, словно смазанный хорошим красным жиром, но вдруг споткнулся и исчез. Битва становилась все более жестокой, ни одна сторона не уступала. Тут сильный удар по шлему сбил Болдуина с ног, и он потерял сознание. Какой-то рыдающий человек оттащил его в безопасное место.

— Со мной все хорошо, — выдохнул Болдуин, очнувшись. В голове еще звенело, но самая худшая боль уже была позади. Он поблагодарил своего спасителя, но тот, кажется, даже не услышал его. Он смотрел на группу людей, которые медленно шли и несли тело.

— Ты видел это? Ты его слышал? Для нас не осталось надежды.

— Кого? — спросил Болдуин.

— Божё! Он сказал: «Я больше не могу. Я уже мертвец. Посмотрите, какая рана». — Неожиданно человек всхлипнул. Борода его сбилась на одну сторону, лицо сгорело под солнцем. Он посмотрел вверх и погрозил кулаком небу. — Иисус на небесах, почему Ты не помогаешь нам? Мы защищаем Твою землю!

— Болдуин!

Пинок по ноге заставил его раздраженно заворчать, но Болдуин открыл один глаз и без воодушевления посмотрел вверх.

— Чего ты еще хочешь? Неужели невозможно хотя бы минуту побыть одному, Саймон?

Его обидчик был мужчиной высоким, худощавым, лет тридцати пяти. Черты лица у Саймона Паттока были очень решительными, лицо загорело и обветрело, а волосы на висках начали седеть, но он все равно выглядел намного младше своих лет. Он посмотрел на своего друга, и глаза его загорелись лукавством.

Последние семь лет этот крепкий, грубый человек служил бейлифом в Лидфорд-Кастл, и ежедневные поездки верхом по вересковым пустошам, чтобы разбираться в спорах горняков из оловянных рудников между собой и местным населением сделали его сухопарым, как гончий пес. А сейчас его хозяин, аббат Роберт из Тэвистока, пожаловал ему новый пост. Он стал Хранителем порта Дартмут, и эта должность нравилась ему гораздо меньше.

— Хранитель Королевского Покоя, должно быть, устал после стольких напряженных дней? Он иногда даже вставал с зарей.

— Кое-кому приходится работать, чтобы заработать на жизнь, бейлиф. За последние несколько дней мне пришлось решить слишком много судеб, чтобы слушать всякую чушь от низших чиновников.

— Ого! Низших, вот, значит, как? — прыснул Саймон и дернул одеяла, которыми укрывался Болдуин.

— Забываетесь, бейлиф! — проворчал Болдуин. — Я — Хранитель Королевского Покоя, а на этой неделе я еще один из судей его королевского величества по рассмотрению дел заключенных. В моих руках и жизнь, и смерть, так что не зли меня.

— И не помышлял, — невинно ответил Саймон, подвигая табурет и усаживаясь.

Болдуин, высокий, плотный и широкоплечий мужчина, в последнее время начавший слегка толстеть, что-то буркнул, с сомнением рассматривая его. Ему было уже за пятьдесят, но годы отнеслись к нему по-доброму. У него были темно-каштановые волосы и карие глаза, и бородка, аккуратно облегавшая подбородок. Когда Саймон познакомился с ним, борода у него была черной, но теперь стала пегой, испещренной сединой. Седина проглядывала и в волосах, и Саймон неожиданно сообразил, что его компаньон на самом-то деле уже старый человек. Это осознание было тревожным. Он уже потерял многих друзей, и мысль о том, что можно потерять и Болдуина, оказалась болезненной. В желудке заворочался тяжелый ком.

— Я тебе не доверяю, — заявил между тем Болдуин и неохотно поднялся с кровати. Он вздрогнул от прикосновения прохладного воздуха и натянул на голые плечи льняную рубашку. — Эта неделя оказалась мрачной. Столько людей повешено!

— Они получили по заслугам.

— Да-да, это верно, но иной раз хочется повлиять на правосудие, — рассеянно бросил Болдуин. Перед его мысленным взором возникло лицо одного человека; он тогда подтвердил приговор двух других судей и отправил того на виселицу. В основном крестьяне не проявляли особых эмоций. Возможно, смерть казалась им концом жизни, полной тяжкого труда. А может быть, они были готовы к смерти, потому что видели столько умерших во время голода друзей и родственников. Несчастья и страдания становились такими привычными, что смерть казалась им облегчением.

Но это человек был молод. Рядом с его женой стоял их ребенок, еще ползунок. Он сосал большой палец и широко открытыми глазами смотрел, как решается дело его отца. Крестьянин посмотрел на них, и Болдуин увидел, как в его глазах набухают слезы. Никаких завываний или рыданий, они просто покатились по его щекам, и это заставило Болдуина помедлить и задуматься. Тут начала всхлипывать жена и заревел ребенок, и Болдуину показалось, что его сердце сейчас разорвется.

Приговор был справедливым, это несомненно. Парень зарезал кого-то в таверне. Такое происходит постоянно, и община, как правило, объединяется и заявляет, что через деревню проходил иностранец, который и совершил убийство. Печальный факт состоял в том, что убитый был королевским поставщиком. Он явился в деревню, чтобы забрать корм для скота и провизию для королевских нужд.

Именно это и привело к казни крестьянина. Никто не может убить королевского служащего безнаказанно. Но как он должен был поступить, услышав, что поставщик решил забрать всю еду, запасенную на зиму?

Болдуин слишком часто видел, как умирают люди. Чтобы немного подбодриться, он сказал:

— Только юнец мог осмелиться шутить с рыцарем.

— Точно. Я не так стар, как ты, — фыркнул Саймон.

Болдуин кивнул, но мысли о повешенном преступнике снова заставили его вспомнить свой сон.

Ужас осады оставался в памяти свежим даже сейчас, более тридцати лет спустя, и он надеялся, что так будет всегда. Именно это послужило причиной его решения стать тамплиером — ведь храмовники спасли его после ранения. Рыцари увезли его на Кипр и ухаживали за ним, пока он не оправился. Он выжил, и после этого всегда чувствовал, что обязан им жизнью. Чтобы оплатить этот долг, он и вступил в Орден.

Стук в дверь помешал его размышлениям.

— Да? Что нужно?

— Гонец из больницы. У них в лазарете человек, на которого напали на дороге.

Болдуин кивнул и вздохнул. Потом провел рукой по волосам и поморщился, глядя на Саймона.

— Думаю, нужно с ним поговорить.

Парень лежал на койке. Рядом стоял уставший на вид монах.

— Брат?

— Я Иосиф, лекарь. Этого человека принесли к нам вчера поздно вечером, когда мы закрывали ворота.

— Выглядит он плохо, — произнес Саймон приглушенным голосом, каким обычно говорят у постели тяжелобольного.

Славная комнатка этот лазарет. Больница святого Иоанна, расположенная неподалеку от Восточных ворот, была маленькой часовней с шестью кроватями. Каждая повернута к алтарю, крест виден всем, так что несчастные души в постелях могли смотреть на него и молиться. Брат Иосиф облегчал их страдания, но, разумеется, настоящее исцеление зависело только от них и от силы их молитв.

Иосиф провел рукой по уставшему лицу. Подумать только — еще вчера вечером он весело дожидался, когда можно будет лечь в постель, и поздравлял себя с тем, что находит столько радости во сне. Просто ирония какая-то — он думал об этом, когда несчастного парня несли к нему.

— Плохо. Рука сломана, но я надеюсь, что с Божьей милостью она срастется без особых сложностей. Думаю, у него и ребра сломаны, и по голове его здорово ударили.

Разумеется, больше всего меня беспокоит колотая рана, но я не оставляю надежды.

— Почему его так ужасно били? — задумчиво произнес Болдуин.

— Если хотите это узнать, вам придется поговорить со сторожем у Восточных ворот. Он и притащил сюда бедолагу.

— Он хоть что-нибудь сказал? — спросил Болдуин. — Про нападение упоминал?

— Нет. Его принесли вот в таком состоянии, и он пока молчит. Если оправится, может, и сумеет рассказать, что случилось. В общем, все связано одно с другим.

— Он горожанин или иностранец?

— Не знаю. Порасспрашивайте сторожей. Кто-нибудь из них да знает его.

Болдуин кивнул, и друзья оставили брата зевать от усталости у дверей маленькой больнички.

У входа в больничку Болдуин и Саймон поговорили с привратником. Он отвечал с неохотой, и выяснили они только, что он был у себя и собирался запираться на ночь, когда Джон, сторож у Восточных ворот, и еще человека три-четыре притащили раненого на самодельных носилках.

Они оставили сторожа и прошли несколько ярдов к Восточным воротам. Саймон с горечью пробормотал:

— Вроде бы мерзавец сам должен захотеть помочь нам отыскать напавшего.

Болдуин пожал плечами. Система штрафов, введенная для того, чтобы человек появился в суде, зачастую ведет к тому, что никто не хочет помогать.

— Посмотрим, что можно узнать от сторожа.

Сторожка была встроена в стену — прочное здание, крытое соломой, позади двух башен у ворот. Сторож идеально подходил своему жилью: краснолицый, с лохматой копной светлых волос, широкоплечий, невозмутимый. У него было квадратное лицо с маленькими, похожими на свиные, глазками, и подозрительный взгляд, словно он все время сомневался в честности и порядочности любого, на кого этот взгляд мог упасть. Угрюмое выражение не улучшилось при виде Саймона и Болдуина.

— Чего надо?

— Человек, которого ты вчера доставил в больницу, — сказал Болдуин. — Что ты можешь о нем рассказать? Он из города?

— А я почем знаю? Много их туда каждый день проходит.

Улыбка Болдуина потускнела.

— Нам нужно знать, кто он такой.

— Вот и узнавайте. А мне дайте делать мою работу.

В голосе Болдуина прорезались стальные нотки.

— В данный момент твоя работа — помочь Хранителю Королевского Покоя. Не желаешь помогать — я прикажу взять тебя под стражу и отвести в тюрьму замка, и будешь там размышлять о своем нежелании, пока коронер не допросит тебя. А уж я позабочусь, чтобы все здесь узнали, что их так сильно оштрафовали за то, что они нашли тело, только из-за тебя.

— Но ведь он же не умер, нет? — огрызнулся сторож, но его самонадеянность сильно поубавилась. Первого, кто нашел тело, заставят заплатить залог, как гарантию того, что он появится в суде на следствии. А если не появится доказательств, что умерший был англичанином, то ненавистный штраф за то, что убийца не найден, будет наложен на всех и каждого в округе.

— Значит, когда вы его нашли, он еще не умер? — тут же зацепился за его слова Саймон.

— Если б он помер, чего б я потащил его в больницу, а?

— Как ты его нашел? — спросил Болдуин.

— Да это все мальчишка этот, Арт. Сказал, что в канаве лежит человек. — И он показал за ворота. — Я ему сперва не поверил, но он такой настырный.

— Кто-нибудь видел, как он туда попал?

— Если кто и видел, так промолчал. После голода мало кто хочет помогать другому. И никому не охота быть Первым Нашедшим. Осмелюсь сказать, его и другие видели, да решили забыть об этом.

Саймон это знал. Слишком часто люди предпочитали не обращать внимания на тело у дороги. Все они привыкли к виду мертвецов. Половина населения умерла во время голода.

— А этот ребенок, Арт, рассказал, как нашел того человека?

— Ему кто-то заплатил пенни, чтоб он мне сказал. Он мне монету показал — настоящая.

— Так. Где мальчик? — рявкнул Болдуин.

— Арт? На рынке, я думаю. Ворует, мерзавец. Обязательно там, ворует и побирается, как всегда.

В Эксетере, как и в самой маленькой деревушке, сирот обычно оберегали. Они могли рассчитывать на родственников или на крестных родителей, которые защищали их и надежно распоряжались их собственностью. Ремесленники интересовались нуждами своих подмастерьев (иногда это были детишки соседей), не рассчитывая на вознаграждение за свою доброту. Насколько Болдуину было известно, эти дети часто благоденствовали. Обижали их крайне редко.

Как выяснилось, Арт сиротствовал три года. Это был неряшливый мальчишка двенадцати лет, с копной рыжеватых волос, торчком стоявших на макушке, с длинным лицом и умными карими глазами, которыми он смотрел на Болдуина, как на равного. Рыцарю показалось, что этот мальчик, вероятно, успел пережить за свои двенадцать лет столько, сколько многие мужчины в возрасте самогоБолдуина.

— Это ты нашел вчера раненого, Арт?

— Кто говорит? — быстро отозвался он.

— Сторож у Восточных ворот.

— Я сказал ему, где он, но сам его не находил.

— И кто тебе о нем рассказал? — спросил Саймон.

Арт уставился на него с каменным лицом, и смотрел, пока бейлиф не вытащил из кармана монету.

— Я его не знаю. Весь в черном — черный плащ, черный капюшон, все черное.

Саймон вздохнул.

— Высокий? Такой же, как я?

Арт оценивающе посмотрел на него.

— Может, и выше.

— Во мне почти шесть футов, — пробормотал Саймон.

— А лицо? — попытался Болдуин. — Светловолосый, темноволосый? Борода, шрамы? Может, без зубов, или не все пальцы? Есть хоть что-нибудь, чтобы нам помочь?

— Яркие глаза и ледяной голос. Это все. Капюшон он не снимал, поэтому лица я не видел, — отрезал Арт. — Но мне кажется, он похож на вас. У него… ну, понимаете… — Арт выпятил грудь, сжал рот в агрессивную линию, стиснул кулаки и расправил плечи. — Ваше сложение. И руки, как у вас. Сильные.

— Ты разглядел все это под плащом? — с сомнением уточнил Саймон.

Арт посмотрел на него испепеляющим взглядом.

— Любой разглядит, широкие у человека плечи или нет, хоть он сто плащей нацепи.

За спиной раздался чей-то крик, но Болдуин не обратил на него внимания, наклонившись к мальчику.

— Так ты говоришь, он походил на рыцаря?

— Да. Только не на такого богатого, как вы, — ответил Арт с неуверенной ноткой в голосе, разглядывая очень потертую одежду Болдуина, красную, но полинявшую от долгой носки.

Болдуин уже собрался выступить на защиту своей одежды, как Саймон пробормотал:

— Болдуин!

К ним спешил воин с дубинкой в руках.

— Сэр Болдуин, сэр Болдуин! Убийство, сэр!

Под лучами утреннего солнца Болдуин увидел, что перед ним труп молодого человека с синими, слишком близко друг к другу посаженными глазами, светлыми волосами почти мышиного оттенка, и чересчур длинным сломанным носом. Одет он был в вылинявшую серую фланелевую рубашку и зеленые шерстяные штаны, из-за кожаного ремня торчал короткий нож.

Внимание Саймона привлекла рубашка, разорванная от груди до пояса: грудь и живот исполосованы в бешеной атаке. Кишки вывалились в грязный переулок, а вонь в этот утренний час уже была омерзительной.

— Господи Иисусе! — хрипло пробормотал Саймон.

— Убили его сзади, — сказал Болдуин, перевернув тело и рассматривая голую спину. Он заметил выражение лица Саймона.

Было очевидно, что Саймона тошнит. Иногда это раздражало, но сегодня Болдуин понимал реакцию Саймона.

— Зачем его так исполосовали? — хрипло спросил Саймон.

— Пьяная драка? — предположил Болдуин. — Разозлился из-за пренебрежения? Кто бы это ни сделал, порубил он его, как сумасшедший. — Он повернулся к сержанту. — Вы знаете, кто это?

— По-моему, его зовут Уилл Чард. Прославился, как местный взломщик.

— Где Первый Очевидец? — сердито спросил Саймон.

— Да вот он, бейлиф, — сказал сержант, дернув подбородком в сторону человека, привалившегося к стене с прижатыми к лицу руками.

Подошли к нему.

— Как зовут? — спросил Болдуин.

— Роб, хозяин. Роб Брюэр.

Ему чуть за двадцать, решил Болдуин. Костлявый парень в полинявшей зеленой шерстяной рубашке и тяжелых штанах. На плечи накинут поношенный плащ из плотной, но сильно потертой ткани. Когда-то он стоил больших денег, но теперь совсем износился. Юнец выглядел перепуганным: взгляд метался с тела на землю, на кровь, залившую все вокруг.

— Ты его нашел? — резко спросил Болдуин.

— Я шел мимо и едва не упал на него! Господи, чего бы я ни сделал, лишь бы не заметить его!

— И неудивительно, — задумчиво произнес Болдуин. — Такое зрелище… Все кишки наружу.

— Выпотрошен, — сказал Саймон. — Как кролик.

Роб заскулил:

— Да кто такое мог сделать?

— Люди кладут кроличьи кишки в ловушку, так? — сказал Болдуин. — Разбрасывают внутренности кролика по полю и ждут, и скоро приходит лиса. Достаточно отпустить собак, и они поймают лису.

— Ты считаешь, это ловушка? — сухо спросил Саймон. — Чтобы поймать кого?

Болдуин скупо усмехнулся. К ним спешила округлая фигура, одетая в черное — церковник из собора, посланный, чтобы записывать допрос — и Болдуин поманил его ближе.

— Сомневаюсь я, что это ловушка. Больше похоже на мстительную ярость… но за что ему мстили?

— Я встал рано, чтобы принести хлеба из пекарни, вот и наткнулся на него.

— А раньше ты его видел? — спросил Болдуин.

— Никогда! — воскликнул Роб и передернулся. Скажи он, что знает Уилла, и они могут решить, что преступник — он, и арестовать его. Нужно защищаться и все отрицать.

— А где ты был вчера вечером?

— В «Блю Рейч», — не подумав, ответил Роб. Яйца Христовы! Зачем я это сказал! Он закрыл глаза и сглотнул. — Я поскользнулся на его кишках!

Саймон легко себе это представил: вот он идет тут сразу после того, как рассвело, вдоль по этому сумрачному переулку, света почти нет, дороги не видно, и неожиданно натыкается на разлагающийся труп. Должно быть, это было ужасно; хотя парень наверняка был чем-то очень расстроен — не заметить эту мерзость, пусть и в тусклом занимающемся свете, и не унюхать вони? Он прислонился к двери, потому что его тошнило, и тут же загнал в большой палец длинную занозу. Тихонько ругаясь, он сунул палец в рот.

Роб не мог отвести глаз от лужицы рвоты под дверью.

Болдуин продолжал:

— Ты уверен, что не знаешь его?

— Я? Я… нет.

— В какую пекарню ты шел?

— К Хэму — за Чефс-стрит.

— Где живешь?

— На углу Уэстгейт-стрит и Рэк-лейн. Там, за конюшней Элиаса, есть маленький дворик, я в нем живу.

Болдуин посмотрел на клирика и повторил:

— Конюшня Элиаса… Ты в ней работаешь?

— Да. Я чищу конюшню и смотрю за лошадьми. Он мне иногда разрешает их проезжать.

Болдуин задумчиво кивнул и повернулся, глядя на башни собора. Рабочие, занимавшиеся ремонтом, походили отсюда на пчел в улье.

— И что ты, в таком случае, здесь делал?

Роб уставился на него.

— Сэр?

— Этот переулок действительно ведет примерно в сторону Уэстгейта, но совсем не ведет ни в пекарню, ни из нее, а?

— Я хотел прогуляться… прочистить голову после вчерашнего. Я здорово напился и хотел проветриться.

— В таверне ты был один?

— Да. — Роб решительно встретил недоверчивый взгляд Болдуина. Какой смысл признаваться, что он всю ночь пил с Уиллом и Адамом? Уилла это не вернет.

И Эндрю тоже, напомнил он себе.

Он выглядит дураком, подумала Молл. Сидит такой несчастный, как ребенок, потерявший мать. Врет — так глупо. Хранитель его, может, еще и не знает, но как только кого-нибудь спросит, сразу выяснит, что Роб и его брат были соучастниками Уилла, и куда он тогда попадет? В дерьмо, вот куда. Уже сказал им, что пил в «Рейч».

Заметьте, она им этого не скажет. Ей хватает неприятностей с законом, чтобы добавлять еще из-за преступников вроде Роба или Адама. Нет уж, пусть Хранитель выясняет все, что хочет, у других.

Не то чтобы она сильно могла помочь. Она была наверху с тем чертовым ублюдком, когда Роб постучал, и только когда она увидела, в каком он состоянии, поняла, что, возможно, укрывает преступника. Рекомендации от прежних клиентов — это прекрасно, но если этот парень убийца… И вылетел он отсюда, как ошпаренный кот, и когда ушел, она оказалась в безопасности, и на этом все. Но вот Роб совсем другой. И если он не будет осторожнее, Хранитель сложит два и два и сообразит, что Роб был здесь раньше, и труп нашел среди ночи.

Он мне не верит, думал Роб.

Господи, спаси меня! Когда он ночью наткнулся на это, то вывернул наизнанку все кишки. Нога на чем-то поскользнулась, он посмотрел вниз и подумал, что это кусок свиной печенки. А потом понял, что никакая она не свиная, рухнул рядом, и его вывернуло. Он толком ничего не соображал.

Все происходило, как в трансе. Первый Нашедший всегда будил соседей, чтобы те стали свидетелями смерти, и они вместе поднимали крик. Вчера ночью он забарабанил в дверь Молл только потому, что узнал ее.

Черт, она напугала Роба! Она рывком распахнула дверь, когда он заколотил в нее, и на него налетел какой-то мужик и тут же убежал в ночь. Она сказала, что он не имеет к этому никакого отношения, он просто хорошо платит ей в койке, но если его жена узнает, что он ходит сюда, будут неприятности, и Роб согласился забыть о нем. Молл была умницей и позаботилась обо всем: он пьян, сказала она, и будет лучше, если он «найдет» труп утром. Людей казнили и за меньшее, чем наткнувшись на них, пьяных, возле трупа, а уж если городские сержанты найдут легкий ответ, так настоящего убийцу искать не будут. Но теперь, когда он думал об этом, этот человек вызывал любопытство. Очень странно — чего это он вскочил и дал деру из дома шлюхи просто потому, что кого-то пришили? Если он боялся, что его найдет жена, чего ж он не спрятался и не позволил Молл открыть дверь? Роб гадал, кто же этот мужик. На нем был капюшон, скрывавший лицо — как будто это нужно в темном переулке. Он пришел сегодня туда с чувством, что вчерашняя ночь — это сон. Эндрю пропал, Уилл мертв… Он вернулся, надеясь, что это сон, но Уилл лежал там, и он поднял соседей, и крик, и шум.

И что толку? Все соседи здесь, и старый свечной мастер, и его жена, красильщик и дубильщик с дочерью. Ни у кого нет большого ума, ни один не слышал нападения. Все утверждали, что не слышали ничегошеньки.

И Роб тоже, если уж на то пошло. А ведь он не мог сильно отстать от Уилла, когда кто-то — кем бы он ни был — сотворил с ним такое. Ублюдок был еще теплым, когда Роб наткнулся на него.

Саймон вытащил небольшой ножик и помедлил, прежде чем провести лезвием по занозе. Жгло, но он вонзил острие и выковырнул ее, слушая, как Болдуин задает вопросы.

Этим должен заниматься новый коронер, сэр Перегрин де Барнстепл, но он уехал в Топсхем после того, как они разобрались с висельниками. Там случилась заварушка между матросами, и трое из них погибли. В его отсутствие было совершенно естественным, что допросы вел Хранитель. Хранитель имел право вызывать представителей законной власти и вести расследование, чтобы найти преступника.

Теперь даже Саймон был уверен, что Болдуин сомневается в показаниях Роба. Что-то привлекло его в этом конюхе. Он сидел на корточках и хмурился на лужицу рвоты. Саймон оставил его: его больше заинтриговала молодая женщина. Эта Молл, женщина лет двадцати трех-двадцати четырех, с золотисто-каштановыми волосами, толстоватой фигурой и лицом, которое можно бы назвать миловидным — мягкое, бледное, округлое — если б не расчетливое выражение, возникавшее в ее глазах, когда она смотрела на мужчину. Поэтому Саймон не сомневался, что она проститутка. Вероятно, одна из тех, что околачиваются в дешевых тавернах и пивных вдоль дороги Саутгейт.

Болдуин оставил рвоту и пошел поговорить с соседями. Саймон подошел к Молл.

— Как по-вашему, что здесь в действительности произошло?

— А я откуда знаю? Я лежала в постели.

— Совсем одна?

— Что такое? Вы ревнуете?

— Может, и так. А этого человека знали?

— Никогда не видела, — ответила она, отводя взгляд от Саймона.

— И кем он был?

— Я не понимаю, о чем вы.

— Он что-то натворил? И вы позвали своего сутенера, чтобы он стянул с вас парня, а тот его ударил? Если его убил ваш сутенер, вас никто обвинять не будет.

Она презрительно усмехнулась.

— Думаете, мой сутенер может сделать что-нибудь в этом роде? Да он при одной мысли обгадится. Он только женщин может запугивать.

— Значит, вы защищаете кого-то другого. Кого? Почему? Кто бы он ни был — он может снова напасть. Такая зверская бойня — он, должно быть, сумасшедший. — Он может убить снова, девушка. Может, в следующий раз он нападет на вас.

Она смерила его взглядом.

— Нет. Думаю, я в безопасности.

Когда Роба отпустили, он опрометью помчался вдоль по улочке и бежал до самого дома, где жили старые монахи. Там он нырнул в другой проулок и остановился с бешено колотящимся сердцем. Его почти поймали; и ужас его только усилился, когда он услышал приближающиеся тяжелые шаги. Так ходит городской бейлиф; и Роб зажмурился. В любой момент скрипучий голос Хранителя объявит о его заключении под стражу. И его поволокут в тюрьму, и он будет сидеть там до самого суда — и виселицы. Он это просто знал. Зачем он вообще…

Шаги прошли мимо, в сторону Восточных ворот, и Роб коротко выдохнул, как будто в последний раз.

Это ужасно. Он сбит с толку, он запутался. Брат исчез, Уилл мертв… кому можно довериться? Осталась только Энни, больше никого. Он должен рассказать ей, что случилось.

Он рванул по тропинке, мимо аббатства святого Николая, в городские трущобы. Когда-то здесь обитали францисканцы, но недавно переехали. За два года умерло девять братьев, потому что место было очень нездоровым. Теперь они получили шесть акров земли за городскими стенами.

Там, где они жили раньше, были построены хибарки: сначала поставили опоры из валявшихся вокруг бревен, потом их переплели ветвями, промазали глиной с соломой, а чтобы укрыться от дождя, сделали соломенные крыши.

Ни одна не была надежной; ни одна не была защитой от сырого ветра или ливня, и все-таки люди жили в них. Это служило доказательством того, какой жалкой была жизнь в более отдаленных районах: столько людей приходило, чтобы поселиться здесь, хотя все уже знали о дурном, зловонном воздухе и о том, сколько болезней он приносит с собой. Францисканцы ушли, зато другие, отчаявшиеся, почитали за счастье поселиться здесь.

Хибарка, которую он искал, приютилась у северной стены. Неряшливая глина отваливалась от стен, солома слежалась, а во многих местах, там, где гнездились птицы или таскали солому себе на гнезда, просвечивали дыры. То, что осталось, заплесневело и не защищало от гроз; впрочем, и сам домишко тоже. Вместо двери висело старое одеяло, колыхавшееся от каждого порыва ветра.

Роб помялся, потом прокашлялся, прочищая горло.

— Энни? Ты здесь?

— Конечно, здесь. Где еще я могу быть?

Она отдернула одеяло, и Роб, пригнувшись под низкой притолокой, шагнул внутрь, наслаждаясь близостью ее тела.

— А что это ты здесь делаешь? — спросила Энни.

Это была девушка лет двадцати, ростом почти с Роба, но лучшего сложения, потому что во время голода она служила у лорда, который заботился о благополучии своих слуг и покупал еду, даже когда цены выросли. К концу первого лета голода цены на фураж выросли в шесть раз, и покупка зерна для слуг в имении в конце концов разорила его. Три года назад старый лорд умер, не выдержав страха перед Богом и попыток поддержать людей, а Энни вышвырнули вон. Его жена, мерзкая сука, не обладала тем же чувством ответственности и позаботилась о том, чтобы все «бесполезные рты» исчезли.

Роб впервые встретился с Энни на северной дороге, подле Дерьярда, примерно в миле от города. Она походила тогда на беспризорного ребенка, кожа да кости и огромные глаза на похожем на череп лице, и он сразу же проникся к ней жалостью.

— Привет, ты откуда?

— Из Тивертона.

— А куда идешь?

— В Эксетер.

Каждое слово приходилось из нее вытягивать, и каждый раз проходило много времени, прежде чем она открывала для ответа рот — так она обессилела.

— Тебе есть, куда идти?

— Нет.

Она была одной из сотен, кто шел этой же дорогой в поисках заработка или хотя бы крыши над головой. Поначалу, пока в городе хватало запасов, этих людей впускали внутрь, а церкви громогласно заявляли об ответственности христиан перед христианами, но с тех пор прошло семь лет. Когда появилась Энни, те люди, что требовали делиться едой и питьем, стали куда осторожнее. Поддерживать следовало только тех, кто мог помочь Эксетеру, а те, кто не мог, должны вернуться домой. Пусть их приходы несут это бремя и не ждут, что Эксетер всосет в себя всех, у кого нет средств к существованию.

Робу повезло. Он и Эндрю осиротели, когда ему еще не сравнялось десяти. Эндрю к тому времени работал подмастерьем у кузнеца, и Роба приняли в тот же дом, да только Эндрю был ненадежным и скандалистом. Кузнец выгнал его после того, как Эндрю подрался с другим учеником.

Но Роб умел обращаться с лошадьми, и его наняли в конюшню. Это означало хорошую еду, постель и немного денег — но недостаточно. Он считал, что не получает того, что зарабатывает, и когда Эндрю предложил более выгодное дело, он ухватился за эту возможность.

Очевидно, что Энни точно представляла себе, чем будет заниматься в Эксетере.

— Пойдем со мной, — предложил ей Роб как можно более доброжелательно. — Не нужно тебе этого. Я знаю неплохое место…

Она была хрупкой, как бабочка. Она расшевелила в нем что-то теплое и покровительственное, и Роб откликнулся на ту надежду дружеских отношений, которое это сулило. Он привел ее сюда, на старые земли францисканцев, где жил его приятель с женой. Он работал на строительстве собора. Здесь она будет в безопасности, а Роб платил за нее, чтобы она могла питаться с ними, пока не найдет себе работу.

Энни скоро поправилась, и сейчас перед ним стояла полногрудая девушка в рубашке из заляпанной чем-то красным ткани и малиновом безрукавном платье. Зато передник был безупречный, чистый и свежий. Блестящие темные волосы она красиво заплела и свернула в узел под платком; очень жаль, потому что Роб восхищался ее распущенными волосами. Однажды она, смеясь, сказала, что он любит ее только распутной, и, говоря по правде, это, в общем, так и было. Когда она, обнаженная, склонялась над ним, с ничем не стесненной грудью, с волосами, обрамлявшими ее лицо с обеих сторон, как крылья крупного ворона, он чувствовал себя по-настоящему счастливым. И все-таки дело было не только в похоти. Нет, это куда больше, чем похоть. Хватало ее улыбки, чтобы он ощутил в сердце прилив восторга. Когда он видел ее довольной, это наполняло его радостью.

Она смотрела на него в полумраке, но сегодня в ее глазах не было восхищения. Такой он ее видеть не любил: подозрительной и несчастной. Иногда она бывала упрямой и капризной, и Роб мог только надеяться, что сегодня — не один из таких дней. Ему неприятностей уже хватило.

— Энни, ты уже слышала?

— Об Энди? — быстро спросила она.

Роб стиснул зубы.

— Он пропал, я не знаю, куда. А Уилл… он умер. Я нашел его вчера ночью в переулке, и… Кости Христовы, это было ужасно. Кто-то буквально разрезал его на куски.

— Зачем это? — спросила она.

В ее голосе слышался слабый интерес, но это понятно. Уилл был его другом, а не ее. Роб любил в ней это качество среди многих других — ее естественность и нежелание проявлять чувства, которых она не испытывала. Она никогда не унижалась до притворства, что испытывает к кому-то привязанность, если ее не было. Шлюха бы из нее не получилась. Роб обрадовался, что она не расспрашивает об Энди. Ему было тяжело и без того, чтобы утешать еще и ее.

— У Уилла было полно врагов. Вор, жирующий на путешественниках, не живет без недоброжелателей. Кто-то узнал его и убил, — говорил Роб, думая о высоком смуглом Хранителе и его словах о том, как ловят лисиц.

— Можно подумать, он многих оставил в живых, — едко заметила Энни.

Роб не ответил. Чего ради подтверждать то, что делал он и другие, добывая деньги? Энни знала, что они из себя представляют. И дело вовсе не в том, что она интересовалась, откуда Роб берет для нее деньги. Он ничего не скрывал: не приведи он ее в эту хижину, мог бы и дальше жить на свое жалованье в конюшне. Он потому и прибился к Уиллу и занялся грабежами, что ему нужны были деньги для нее.

— Мне кажется, что тех, кто мог бы ему отомстить, осталось в живых немного, — говорила между тем Энни. — Он об этом позаботился.

Роб понимал, что она права. Тех, кто хотел бы увидеть его мертвым, осталось немного.

И одним из них был он сам.

Когда с допросами покончили, Болдуин и Саймон поманили за собой церковника и пошли к «Блю Рейч».

— Как вас зовут? — спросил Саймон у клирика. — Я вас тут раньше не видел.

— Я Джонатан, бейлиф. Я из Винчестера, и чистая случайность, что я оказался тут. Добрый настоятель попросил меня помочь вам с допросом, потому что у него сегодня утром собрание, а для меня большая честь быть полезным.

— Вы имеете в виду, что слышали про Болдуина и меня?

— Нет. Но помочь служащим закона — всегда великая честь.

— А-а, — сдержанно протянул Саймон.

Церковник увидел, как вытянулось его лицо, и прыснул.

— Хотя сам я не слышал о вас, бейлиф, настоятель Альфред очень настаивал, чтобы я пришел. Вы помогали ему в прошлом и он желал, чтобы я передал вам его наилучшие пожелания и просьбу — обращайтесь к нему за любой помощью.

— Это хорошо. А зачем вы прибыли сюда?

— Привез послания от епископа.

Саймон кивнул. Епископа Уолтера выдернули из его уютного дворца ради службы королю, и теперь он проводил много времени, разъезжая по королевским поручениям. Естественно, что он хочет регулярно сообщаться с братьями.

— Вы бывали здесь раньше?

— Нет, никогда. Великолепный город. Он процветает под благосклонным оком епископа Уолтера.

Саймон что-то одобрительно проворчал. Он хорошо знал епископа, и тот ему нравился.

— А куда мы идем сейчас? — спросил Джонатан минуты через две.

— В пивную, где свидетель выпивал вчера вечером, — отозвался Болдуин. — Хочу, чтобы подтвердили имя этого человека, а заодно узнать, чего это парень так тревожился. Сдается мне, что он лгал о том, как нашел тело.

Саймон подождал, но Болдуин не собирался ничего объяснять. Со своей стороны Саймон был заинтригован этой Молл.

— Она утверждает, что ей ничто не угрожает. И не боится, что могут напасть на нее.

— Возможно, она догадывается, кто убийца, — откликнулся Болдуин.

— Значит, вы хотите выяснить имя убитого? — поинтересовался Джонатан.

— И это, и все, что сможем, — подтвердил Саймон. — Часто случается, что убийство совершают в запале, потому что скандалят из-за денег или женщины. Возможно, кто-нибудь в пивной сможет указать нам на убийцу.

— Понятно. Это здесь?

Болдуин остановился перед низким, крытым соломой, обветшалым строением с завядшим кустом дрока, привязанным к шесту перед дверью. Рыцарь, поморщившись, обернулся к Саймону и закатил глаза.

— Этот притон похож на те, что тебе по вкусу, Саймон. Сомневаюсь, что у них тут будет вино, подобающее рыцарю.

— Не суди эль по бочонку, — надменно отозвался Саймон.

Джонатан сдавленно хихикнул, и, поощренный его пониманием, Саймон толкнул дверь. Саймону не раз приходилось бывать в пивных и тавернах, когда его отец служил управляющим в Оукхемптоне. Он путешествовал с отцом, и они останавливались в местах, подобных этому, чтобы освежиться и удостовериться, что дорога впереди безопасна. Пивные были дешевыми питейными забегаловками, где человек мог выпить столько дрянного эля, сколько хотел, а потом рухнуть под стол. Еда, если и подавалась, то самая примитивная, и общество была самое низкосортное. Однако если крестьянину требовалось место, чтобы спеть и сплясать, не было ничего лучше таких маленьких пивных, и Саймон сохранил о них самые нежные воспоминания. Он ожидал, что все здесь будет более, чем просто, и не ошибся. Эта пивная была из тех заведений, где любого чужака презирали и считали врагом. Это, конечно, не город Саймона, но для людей в пивной это не имело никакого значения. Будь он с соседней улицы, они все равно изучали бы его с тем же недоверием. Раз он не из их прихода или не из их переулка, он здесь чужак, которого презирают.

Саймон вошел, и гул в комнате мгновенно смолк. Там, где раньше шел оживленный разговор и даже споры, теперь воцарилась зловещая тишина. Не дрогнув, Саймон подошел к стойке — обыкновенной доске, положенной на два бочонка — и оперся на нее.

Помещение размером футов пятнадцать на двадцать, стойка располагается у дальней стены. Вдоль стен тянутся три лавки, в середине комнаты — очаг, время от времени стреляющий ленивым языком пламени среди клубов дурно пахнущего дыма. Два перевернутых вверх дном бочонка, чтобы обслуживать посетителей, несколько грубых табуретов, три из которых — просто куски, отпиленные от бревна. На полу — остатки старых камышей, длинные стебли раздавлены множеством ног. Все вокруг воняет мочой и чем-то горьким.

В пивной сидело человек четырнадцать. Саймон, опершись о стойку, всматривался в их лица. Некоторые уже накачались элем, несмотря на ранний час, но двое-трое выглядят весьма воинственно. Саймон легко, по-свойски улыбнулся им.

Народ собрался самый разный: рядом с Саймоном стояла парочка матросов, от которых пахло смолой и морем, руки запачканы черным, лица загорели до цвета старого дуба. За ними — возчик, он лениво жует соломинку и вертит в руках кружку с элем. Еще дальше — трое увлеченно играют в кости и, кажется, не обращают на Саймона особого внимания. Короче говоря, обычное сборище людей, пришедших в Эксетер на рынок, кто покупать, кто продавать.

Один из матросов скривил губы и сплюнул, и тут раздался неприятный звон стали. Все взгляды обратились к двери, где стоял Болдуин, небрежно поигрывая мечом. Внезапно каждый нашел что-то интересное в своих дешевых глиняных кубках. Джонатан нервно обошел Болдуина, чтобы сесть на лавку, где он разгладил кусок пергамента и приготовил перо и чернила.

Пока он готовился, Саймон разглядывал хозяйку.

— В переулке убит человек. Первого Нашедшего зовут Роб Брюэр, который был здесь вчера вечером.

Она была привлекательной девушкой лет девятнадцати-двадцати, с блестящими золотистыми волосами, почти полностью скрытыми под ситцевым чепчиком. Зеленые глаза с коричневыми крапинками, не дрогнув, встретили его взгляд. Девушка пожала плечами и метнула взгляд в выпивох.

— Вчера вечером здесь было полно народу.

— Погибший — молодой человек, с бородкой чуть короче, чем моя, светлые волосы коротко пострижены, нос длинный, глаза посажены близко, подбородок заостренный — вы его знаете?

— В серой фланелевой рубашке? — спросил один из посетителей.

— Ага, и в зеленых штанах, — подтвердил Саймон.

Спросившему было лет тридцать, лицо рябое после от оспы, от виска к виску через весь лоб тянулся большой шрам от ожога.

— Вы его знали?

— Если это тот самый парень, его звали Уилл из Чарда.

— Он вчера ни с кем не дрался? — спросил Болдуин.

— Он приходил с дружками. Они поспорили немного. А кто не спорит?

— Мы должны найти убийцу, — сказал Саймон. — С кем он был? Что произошло?

— С ним было двое. Один — юнец, работает возле Западных ворот. Я считал, что это он — Роб Брюэр. Второй покрепче, звать Адам.

Еще кто-то сплюнул на пол.

— Этого ублюдка следовало назвать Каином.

— Почему? — спросил Саймон, глядя на Болдуина. Тот отметил имя, заметил Саймон. Брюэр сказал им, что не знает убитого.

Этот говоривший был смуглокож, с косинкой в глазу и синяком на виске. Он говорил, пришепетывая, словно у него болел зуб.

— Он мошенник. Ограбил собственную мамашу, да еще и избил ее, будто ей мало досталось.

— Да ладно, Тэд. Ты злишься, потому что он тебе врезал, — откомментировал первый.

— Заткнись, Эд. Ты это дерьмо толком не знаешь.

Саймон поднял руку, чтобы оба замолчали, и кивнул мужчине с косым глазом.

— Почему он тебя ударил?

Тот посмотрел хитро, словно не желая обсуждать свои дела с представителем закона.

— Он устраивал неприятности. — Увидев выражение лица Саймона, мужчина глянул злобно и добавил: — Слушайте, он сидел тут со своими дружками, Робом и Уиллом, и они здорово шумели. Я вроде как попросил их заткнуться. Это все.

— Нет, это не все, — оперся Саймон на стойку. — Где мы можем найти этих двоих сейчас?

Тэд пожал плечами и отвернулся.

— Кому какое…

Внезапно рыцарь, стоявший у дверей, оказался прямо перед ним, а меч — у его горла. Тэд сжал кулак, но прежде, чем успел взмахнуть им, его уже схватили за рубашку и швырнули об стенку. Острие меча упиралось теперь прямо в мягкую плоть его горла.

Болдуин по-волчьи ухмыльнулся:

— Мне дело, приятель. Мне. И я собираюсь это выяснить.

Рыцарь смотрел мрачно, как наемный воин. Тэд ни на мгновенье не усомнился, что тот проткнет его, и глазом не моргнув, причем с удовольствием.

— Адам, Роб и Уилл, — терпеливо повторил Саймон. — Что они тут делали, из-за чего ты подрался с Адамом — словом, все.

Тэда подмывало посоветовать ему пойти трахнуть собственную лошадь, но меч был очень острым. Шею что-то щекотало, и он сильно подозревал, что это кровь. Он боялся шевельнуть головой, чтобы не наколоться на меч. Кто-то когда-то говорил ему, что самый простой способ убить — пронзить человека под подбородок; прямой удар вверх, через язык, небо — и в мозг. Ему внезапно представился собственный труп, стоящий на цыпочках, с острием этого гибельного синего лезвия где-то в мозгу…

— Ладно! — выдохнул он. — Только уберите меч!

К его великому облегчению, давление тут же немного ослабло.

— Что ты знаешь про этого парня, Роба? — спросил Саймон.

— Он конюх. И если б не его брат, он бы в эти игры никогда не ввязался.

— Он жалкий, — согласился Эд и рыгнул.

— А кто его брат?

— Эндрю. Но он прошлой ночью не приходил, — сказал Тэд. — Я его не видел.

— Не было его, — согласился Эд. — Может, ходил куда со своей девкой.

— Кто она? — тут же вмешался Болдуин.

— А я почем знаю? Дело в том, что братья всегда вместе. Поэтому если они порознь, должна быть причина.

Саймон нахмурился.

— Мог Роб Брюэр убить Уилла из Чарда?

— Нет. — Тэд в это не верил. — Он мягкий очень. Вот его братец Эндрю мог. Говорят, он, Адам и Уилл нападали на людей по пути на рынок, сбивали их с ног и отнимали кошельки. Адам — тот крутой ублюдок. Он живет в комнате там, рядом с доминиканцами. Вниз по Стик-стрит. Там есть лавка, в которой торгуют кордовской кожей. Лавочник потерял кучу денег, вот и сдает комнату над лавкой. Там живут Адам и Уилл. Ну, теперь один Адам.

— А Эндрю?

— Брат Роба? Он в основном ночует у Роба. Конюшня — отличное теплое место, там можно жить.

— Из-за чего вы поругались вчера? — спросил Саймон.

— Слушай, Адам нарывался на драку. Он такой. Чем больше пьет, тем больше хочет подраться. Он кое-что обо мне сказал, ну, я и… Вот и все.

— Он оскорбил тебя в лицо? — спросил Болдуин.

— Нет, не в лицо. Он сказал другому, а тот передал мне.

— Рассказывай, что случилось.

Тэд отлично помнил весь вечер.

— Я пришел раньше, чем они. Я прихожу в пивную, чтобы расслабиться. И тут являются эти трое, берут эль и садятся в углу, подальше от двери.

— Роб был с ними? — уточнил Саймон.

— Понятное дело. — Тэд мысленно представил себе эту троицу, как они сидят, соприкоснувшись головами, и разглядывают вещи на коленях Уилла. Тэд посмотрел в лицо Саймону и поморщился. — Слушай, я думаю, они ограбили какого-то бедолагу. Может, избили его, оставили на обочине и притащили сюда его шмотки, чтобы разделить.

— Что они делили? — тут же спросил Болдуин.

— Уилл держал маленькую шкатулку. Я видел, как Адам пытался ее заграбастать, — вспоминал Тэд, — но Уилл не дал.

Саймон взглянул на Болдуина.

— Значит, у Уилла было что-то, чего хотел Адам?

— В шкатулке гремело? — уточнил Бодуин. — В ней лежали деньги?

— Я видел, что монеты они разделили с самого начала, так что не деньги. Нет, в ней лежало что-то другое. Что-то вроде стеклянной склянки.

— А на что походила шкатулка?

— Да просто темное дерево. С какими-то блестящими штучками сверху. Я больше ничего и не разглядел.

Болдуин нахмурился.

— Еще кто-нибудь в таверне ее видел?

— Чужак. Я видел, как он пялился. — Меч немного приподнялся, и Тэд заговорил быстрее. — Высокий, сложения плотного, как у воина, одет в черное. Хорошие кожаные башмаки… Он был с одной из шлюх.

Джонатан набрал слишком много чернил и, услышав это слово, посадил большую кляксу на пергамент. Он поспешно попытался исправить свою ошибку, промокнув чернила рукавом, но слишком поторопился и сбил перья на пол. Застонав, он наклонился, чтобы поднять их, и заметил под столом два небольших куска пергамента. Он поднял их вместе с перьями, положил на стол и стал писать дальше.

— Кости Христовы, — выдохнул Саймон. — Готов спорить на своего коня, это тот самый человек, что велел Арту привести помощь.

Недоумение Болдуина росло.

— В таком случае кто он? Компаньон раненого или друг, поклявшийся отомстить за него? Или он хочет украсть шкатулку?

— Видел кто-нибудь вчера вечером или сегодня брата Роба? — спросил Саймон.

Все молча покачали головами. Болдуин собирался отвести Саймона в сторону и поговорить с ним, как вдруг в дверь громко забарабанили. Задыхаясь, влетел сержант, оставшийся рядом с телом Уилла.

— Сэр Болдуин, еще один труп, рядом с Бишопс-Клист. Можете сходить туда?

Роб выглядел таким несчастным, что Энни в конце концов согласилась пойти с ним выпить. Никто из них не хотел идти в «Блю Рейч», и Энни предложила таверну рядом с ратушей.

— Я беспокоюсь, — сказал Роб, когда они взяли кувшин с элем и устроились снаружи, на солнышке. — Эндрю пропал. Не знаю, где он может быть. А теперь, раз Уилл умер… не хочу я оставаться с одним только Адамом.

— Почему это? Он ничуть не изменился. — Она говорила ледяным тоном, а выглядела очень бледной. Роб подумал, что она очень расстроена… этого следовало ожидать. Она тоже любила Эндрю. Он был для нее, как брат. — Уилл умер, но я думаю, что Эндрю скоро вернется.

— Нет, — убежденно ответил Роб. — Если б он хотел, он бы уже вернулся. Мы вчера напали на двоих, клирика и воина, и я думаю, что они убили Эндрю.

— Не так-то легко убить Эндрю, — сказала Энни. — Вот увидишь, он вернется.

— А если нет, что мне делать? Не могу я оставаться с Адамом. Он сумасшедший — разозлится и убьет меня. Он только тогда счастлив, когда другим плохо.

— Чушь. Он просто хочет заработать денег и перестать жить впроголодь.

— Ну, мы все этого хотим. Но есть способы делать это безопаснее.

— Безопаснее? — презрительно фыркнула она и кивнула в сторону аббатства святого Николая. — Я думаю, ты бы предпочел жить в монастыре, точно?

Роб немного помолчал.

— Нет, — тихо ответил он. — Я не хочу тебя терять. Не могу я уйти в монахи.

— Ну так хватит хныкать. Он — часть твоей жизни. Нашей жизни.

— Если я останусь с ним, кончу жизнь в петле.

— Ох, ну так брось его!

Его задело, что она так раздражена его терзаниями, и все-таки он попытался объяснить ей свой план.

— Может, я смогу найти новое занятие.

— Какое это? — фыркнула она. — Ты ничего не умеешь. Все, что ты пытался делать, обернулось ерундой. Ты только с лошадьми хорош, но на этом не разбогатеешь.

— Ну, я же не могу жить так вечно, — ответил Роб, оглядываясь по сторонам. — У преступника нет будущего. Особенно, если хочешь жениться. Может, я могу научиться каменной кладке? Каменщик всегда найдет работу. Я могу строить стены. Вряд ли это так уж сложно.

Энни посмотрела на него.

— Может быть, — сказала она, смягчаясь — очень уж он выглядел несчастным.

Этого хватило, чтобы Роб заулыбался. Энни почти ждала, что он начнет приплясывать, как медведи, что пляшут по свисту хозяина. Он вызывал в ней желание пронзительно закричать, и за это она ненавидела себя.

Этот человек спас ее, когда она пришла сюда, и она была ему за это благодарна, но он такой жалкий! Роб вечно стонет и хнычет, в любом плане выискивает риск и опасность, никогда не соглашается ни на что новое, не то, что Эндрю. Эндрю всегда уверенно улыбался. И если чего-то хотел, всегда находил способ получить это.

— Мы можем уйти из города и найти себе новое место, — предложил Роб. — Можем пожениться.

— Как, со всем тем золотом, что мы скопили? — презрительно спросила Энни. — Может, наймем пару лошадок, чтобы уехать в Йорк или в Лондон?

Она чуть не умерла во время голода, и никто не заставит ее снова покориться судьбе. Здесь у нее есть дом, еда и друзья. Она поклялась себе, что больше никогда не будет голодать, неважно, каким путем.

— У меня кое-что есть, — тихо произнес Роб, кинув взгляд через плечо, сунул руку под рубашку и вытащил кожаный кошель. — Это принесет нам удачу. Уилл сказал, это доля Эндрю от вчерашнего, а сам хотел прикарманить. Но я сумел припрятать это вчера вечером, только не знаю, что с этим делать.

Энни с сомнением смотрела на него. Роб был добр к ней, когда она нуждалась в помощи, но это не значит, что она стремится выйти за него замуж. Господи! Да сама мысль, что он увезет ее отсюда в какую-то неопределенную жизнь, смехотворна! Может, Эндрю — но уж никак не Роб. Нет, не может она с ним уйти.

Однако интересная шкатулочка. Энни открыла ее и увидела стеклянную склянку. Она всмотрелась, гадая, что это такое.

Существовали вещи, которые хотелось иметь, вроде этой шкатулки. Она красивая, как…

Вглядевшись внимательнее, Энни нахмурилась. Она уже видела подобные шкатулки в церквях, разве что богаче украшенные. Теперь она видела кусочки золотой фольги, приклеенной к крышке. Энни вытащила склянку и уставилась на щепку внутри, потряхивая ее. Она прикоснулась к пробке, но не вытащила ее. Что-то ей помешало. Она напряженно дышала, а сердце болезненно колотилось. Энни тряхнула головой и положила неоткупоренную склянку обратно в шкатулку. Если это святая реликвия, она не хочет ее трогать — можно обжечься.

Денег это стоит, точно. Тут Роб не ошибся. Кто-нибудь может щедро заплатить за нее. Кроме того, эта щепка внутри. Энни слышала о реликвиях: кусочки копья, которым закололи Христа на кресте, куски железа от гвоздей, которыми Его прибивали, куски от подноса с последней вечери — всякое. И были куски от креста, на котором Он умер…

Такая щепка может принести состояние. Достаточно денег, чтобы жениться. Энни облизала губы и ухмыльнулась. В конце концов, мужчина, который ее любит, будет хорошим мужем.

Болдуин и Саймон выбрали лошадь для Джонатана и направились к месту преступления. Там их ждал старый лесник с прекрасной бело-коричневой охотничьей собакой, широкогрудой, с выдающимися вперед челюстями и умными глазами на крепкой морде.

Болдуин, любивший собак, сначала повозился с ней, а потом повернулся к трупу.

— Это ты его нашел? — спросил он.

— Я Хоб, из Бишопс-Клиста. Я пришел сюда, чтобы срубить дерево для…

— Да, разумеется, — быстро прервал его Болдуин. — Ты пришел сюда совершенно законно. И твой пес нашел труп, так?

— Он лежал здесь, под дроком, и Гастон нашел его. Я его когда увидел, мне стало плохо.

Болдуин присел рядом с трупом. Не возникало никаких сомнений в причине смерти. Горло было перерезано почти до позвоночника, хрящи и сосуды ссохлись, делая рану еще больше. Джонатан разок кашлянул, вспомнил свое призвание и забормотал многословную молитву.

— Ты его узнал? — спросил Болдуин у лесника.

— Нет. Это кто-то незнакомый.

— Почти ничего нет, чтобы его опознать, — произнес Саймон. — Коричневый сюртук, льняная рубашка, шерстяные штаны…

— Описание тоже не особенно поможет, — добавил Болдуин. — Среднего роста, карие глаза, каштановые волосы… разве что хиловатое сложение. Ах! Ну ничего нет, что помогло бы найти убийцу. Если он местный, такое описание вряд ли поможет.

— Если он приезжий, — сказал Саймон, — то где его вещи? Здесь ничего нет. Возможно, его ограбили.

Болдуин кивнул и поднялся на ноги.

— Значит, все, что нам известно — есть труп молодого человека с перерезанным горлом. Он может быть местным, может быть путешественником. Если он не местный, его вещи украдены.

— Еще мы знаем, что у этой троицы вчера в «Блю Рейч» имелись деньги и небольшая шкатулка, — добавил Саймон.

— То есть можно предположить, что этот человек и был их «благодетель»? — уточнил Болдуин. — Возможно. Вместе с тем, в больнице.

Саймон думал о другом.

— Интересно то, что у этого перерезано горло.

— Что вы имеете в виду? — спросил Джонатан.

— Только то, что у этого человека весьма искусно перерезано горло, в то время, как Уилла и того мужчину в больнице ударили в спину.

Болдуин кивнул.

— А убийца, как правило, убивает одним и тем же способом. Он к этому привыкает.

— Вы хотите сказать, что убийц может быть двое? — с неожиданной тревогой спросил Джонатан.

Болдуин усмехнулся.

— Человек может убивать по-разному. Нет, ничто не доказывает, что убийц больше одного. Кроме того, удар в спину — это обычная рана из засады, — добавил он, о чем-то вдруг задумавшись.

Саймон наклонил голову набок.

— Есть еще кое-что, Болдуин. В «Рейч» нам сказали, что пропал еще один человек, помнишь? Не может это быть брат Роба?

— Эндрю? — Болдуин снова посмотрел на труп. — Эндрю пропал вчера вечером, так что да, это может быть он. Но это значит также, что человек в больнице тоже может быть он.

Раздраженный и злой, Адам бродил по рынку. Теплое утро навевало сонливость, но он все равно подпрыгивал, услышав странные звуки. Кормили быков перед тем, как забить, чтобы придать нежность мясу. Крики играющих ребятишек заставляли его тревожно вздрагивать. Он побродил между прилавков, купил пирог и жадно съел его, внезапно ощутив невероятный голод. Когда пирог кончился, у Адама осталось совсем немного денег из заработанных вчера, и он уныло побренчал монетами на ладони. Ему хотелось выпить.

В «Блю Рейч» стало тихо, когда он вошел, и Адам сердито посмотрел вокруг. Если эти дерьмоеды разозлились за то, что он вчера врезал одному из них, так им лучше поостеречься. Он может и другому врезать.

Адам поманил хозяйку. Она тревожно огляделась и облизала губы, но подошла.

— Да?

— Кувшин. Быстрее давай!

Она открыла краник на бочонке и подставила кувшин.

Забрав эль, Адам повернулся и злобно посмотрел на них. Нет ни одного, кто может выдержать его взгляд. Одни трусы! Все слабаки, все обгадились. Они не знают, как устроить засаду или украсть деньги даже у самого жалкого путника. Не-ет, тут требуется кто-нибудь вроде него, мужчина, который умеет работать кулаками, у кого есть мужество.

— Утром приходили королевские законники, — сказал Элиас.

— Так что? — презрительно фыркнул Адам.

— Уилл мертв. Они уже знают, что вы с ним были знакомы.

Адам кивнул, сделал большой глоток эля, поставил кувшин на место, потом метнулся и схватил Элиаса за горло. Он бешено толкал его, что-то пищащего, спиной вперед, расталкивая выпивох и табуреты, добрался до стены и с размаху припечатал об нее Элиаса. Стенка была тонкой, из ветвей, обмазанных глиной. Когда он ударил об нее Элиаса, стенка пошатнулась и потрескалась.

— Кто им сказал про нас, Элиас? Ты, точно? Говори, ты, жалкий…

— Не я, нет! — выдавил Элиас. — Это жополиз Тэд, а не я!

Адам снова толкнул его, и на этот раз трещина стала заметной. Стенка у потолка прогнулась, и в глаза Элиасупосыпалась штукатурка.

— Ты ведь его дружок, да?

Прутья выскочили из своих гнезд в потолочной балке, и на голову Элиасу полетели куски штукатурки. Он поморгал, чтобы прочистить глаза.

— Я с ним просто выпивал иногда, а так толком и не знаю его! — быстро произнес Элиас.

Безжалостные пальцы Адама казались стальными клещами. Элиас понимал, что смерть вот-вот настигнет его. Он с трудом дышал; он чувствовал, как к вискам и переносице приливает кровь. Глотнуть было невозможно; и тут он ощутил, как его голова еще раз ударилась о стенку — и та не выдержала. Раздался грохот, и вокруг него взвилась туча пыли. Все стало белым, он задыхался, его расцарапало прутьями, и вот он уже смотрит вверх, лежа на полу.

Облако пыли было удушающим. Оно было густым, как облако муки на мельнице, когда поворачивается колесо, пыль забивалась в рот и ноздри. Он едва различал голоса.

— Это не он, — визжала хозяйка заведения. — Оставь его, Адам!

— И с чего бы это? Он помог продать меня людям короля!

— Нет! Элиас ничего не говорил!

Кашляя и едва сдерживая рвотные позывы, Элиас с трудом поднялся на четвереньки. И тут башмак Адама со злобным разочарованием врезался ему в живот. Элиас взлетел в воздух, а потом рухнул на землю, на разваленную стенку. Легкие его были забиты известковой штукатуркой, и он хватал ртом воздух.

Адам с удовлетворением посмотрел на него.

— Так, девка. И кто же им сказал?

— Они пришли для допроса и уже знали, что Уилл был здесь вчера.

Адам пожевал изнутри щеку. Он видел, как отползает в сторону Элиас, и ему ужасно хотелось снова пнуть его, но в мозгу теснилось слишком много вопросов.

— И кто им посоветовал прийти сюда?

— Может, кто-то видел, кто убил Уилла? — Она не отвела взгляда. — Ты с ним жил. Он вчера домой приходил?

— Я с ним вчера поругался. Ты сама видела. Все из-за этой шкатулки. Я думал, он решил пойти куда-то в другое место. Может, остаться с Робом или еще что. Я и не думал, что он уже мертв.

Только сейчас он ощутил, как ему не хватает помощи Уилла. Вот уж не думал, что такое может случиться; никогда не представлял себе, что ему будет не хватать острого ума Уилла. Адам больше привык узнавать все, что ему требовалось, без лишних тонкостей.

— Мардж, если ты что-то знаешь, лучше скажи, пока я не обозлился.

— Ты меня не тронешь, — уверенно ответила она.

Он хотел ударить ее, но она подняла руку с зажатым в ней очень острым кинжалом и полоснула ему по костяшкам. Адам завопил, когда ощутил бритвенно-острое лезвие. Боли как таковой не было, только слабое ощущение чего-то рвущегося, и тут же появилась полоска крови там, где разошлась плоть. Он отдернул руку и собрался броситься на Мардж, обезумев от ярости. Но она не отступила, и кинжал плясал у него перед глазами.

— Я не знаю, чего ты хочешь, Адам. Уилл мертв, и чиновники знают, что ты знаком с Уиллом. Ты с ним жил. И не перекладывай этого на нас.

Он с бесстрастным лицом зажал кровоточащий кулак правой рукой. Адам не знал, что делать — может, поговорить с Робом и узнать, что думает он? Это самое лучшее. Да. Но сначала ему необходимо кого-нибудь ударить.

Мардж скривила губы.

— Адам, Тэд про тебя ничего не сказал. Они спрашивали, но как только ушли, Тэд сразу сбежал из задней двери. Он совсем убежал. И тебе советую.

— Что это значит?

Тут ее злость перехлестнула через край. Он сломал стенку, покалечил Элиаса и угрожал ей. Что он там сделал с Уиллом не в ее пивной — не ее забота. Но если его поступки заставят Хранителя проявить нездоровый интерес к «Рейч», у нее есть основания разозлиться.

— Хочешь знать? Это ведь ты убил Уилла, верно? Поэтому убирайся из города, пока можешь. У этого Хранителя глаза, как у демона. Он тебя найдет и вздернет. Уходи из города, пока можешь!

Молл проснулась поздно.

Предыдущую ночь она провела практически без сна, и ее очень утомили помехи во время занятий своим ремеслом. Кроме того, ее очень рано разбудили люди, столпившиеся возле трупа. Так что Молл слегка подкрепилась похлебкой и хлебом и снова легла в постель. На этот раз она спала крепко, и стук в дверь заставил ее тревожно подскочить. В тишине дома стук казался особенно громким, поэтому она села в постели, охваченная мрачным предчувствием. Впрочем, оно исчезло, когда девушка выбралась из кровати и натянула через голову рубашку.

Молл протопала по утрамбованному земляному полу к очагу и подбросила на угли несколько поленьев. Клиенты предпочитали теплую комнату; а ей, может быть, удастся разогреть остатки похлебки, когда мужчина уйдет.

У нее было несколько клиентов, приходивших к ней домой, разумеется, из богатых, потому что только они заслуживали ее полного внимания в постели. Остальным приходилось довольствоваться темным переулком на скорую руку.

Огонь разгорелся, поэтому, когда стук повторился, Молл подошла к двери и распахнула ее.

— Кто там? О! А я думала…

— Не ждала меня, а, Молл?

Молл почти не почувствовала удара дубинкой по голове. Кости черепа треснули, когда дубинка впечаталась в голову над ухом девушки.

Хотя она, потрясенная внезапным нападением, ничего не смогла произнести, тело ее отказывалось сдаваться. Потребовались еще два ужасных удара, чтобы Молл упала на колени — и рухнула на пол.

Она умерла задолго до того, как на нее перестали сыпаться сокрушительные удары, а от лица мало что осталось, только кровавое месиво плоти и волос.

Саймон и Болдуин прибыли в Эксетер, когда соборные колокола выпевали приглашение верующим на вечернюю молитву. День еще не кончился, но в переулке между больницей и монастырем доминиканцев солнце уже скрылось за домами. Это был бедный район, и в редких домах имелись эркеры — не во всех были даже мансарды; а улочка была настолько узкой, что здесь стояли вечные сумерки.

Дом, к которому они направлялись, выглядел таким запущенным, что слабо располагал к себе Болдуина. Он посмотрел на него и уловил запах экскрементов и кислую вонь мочи.

В самом переулке на булыжниках валялось столько отходов, что Болдуин невольно задумался — а бывают ли здесь хоть иногда мусорщики? Они, разумеется, убирают Хай-стрит, но в подобных заброшенных медвежьих углах, вероятно, не показываются месяцами. И пока Саймон колотил в дверь, Болдуин невольно осматривал улицу и гадал, что может соблазнить человека поселиться здесь. Невозможно даже представить себе ничего более мерзкого; при одном взгляде Болдуину захотелось немедленно вернуться в свой небольшой особнячок в Ферншилле, подле Кедбери.

Когда дверь приоткрылась, Саймон сильно толкнул ее, и она широко распахнулась. Болдуин вслед за ним зашел внутрь, а потом туда же протиснулся Джонатан.

— Здесь живут Адам и Уилл из Чарда? — требовательно спросил Саймон.

— Они живут здесь, да.

Старик едва не окаменел от страха. Он все время переводил взгляд с Болдуина на Джонатана, потом на Саймона и обратно, и если Болдуину требовалось доказательство того, что живущий здесь человек — зло, ужас, написанный на лице старика, его вполне в этом убеждал.

— Где Адам сейчас?

— Не знаю… он не сообщает мне, куда уходит, сударь.

Бледные, воспаленные глаза старика слезились. Он был скрюченным, иссохшим и морщинистым, как растение, долгое время лишенное солнца. Суставы пальцев распухли и покраснели, а сами пальцы походили на когти. Его жена была выше ростом и лучше сложена, и хотя волосы ее стали серебристыми, как и у него, они казались более живыми.

Она появилась, перепуганная тем, как вломились к ним в дом Болдуин и Саймон, и все время поглядывала на Джонатана, словно умоляя этого человека в церковном облачении защитить их.

Болдуин был не в том настроении, чтобы вести долгие разговоры.

— Куда он обычно ходит в такое время?

— Он иногда бродит по городу… он никогда не говорит нам, куда собирается пойти. Зачем это ему?

— Как вы с ним познакомились? — более мягко спросил Саймон.

Старик открыл было рот, но ответила его жена, покорным голосом:

— Он мой сын.

Роб работал в конюшне — чистил двух лошадок для настоятеля собора, когда на дверной проем упала тень. Он ничего не сказал, потому что беседы с посетителями вел его хозяин, владелец конюшни.

— Наслаждаешься? — спокойно спросил Адам.

— Ну да, — ответил Роб. Он кинул взгляд на Адама и быстро отвел его в сторону. Адам заметил это и обошел лошадей, чтобы встать поближе к Робу. Роб метнул в него еще один взгляд.

— Что-то случилось?

— Похоже, это ты так думаешь, — сказал Адам. — Странно думать, что только вчера вечером мы все трое спорили из-за шкатулки.

— Ты уже слышал про Уилла?

— О, с ним что-то случилось?

Рука Роба перестала двигаться над крупом гнедой. Помедлив, он взял щетку и начал выбирать из нее щетину.

— Это я его нашел, Адам. Его зарезали, распороли брюхо и раскидали по земле кишки.

— Зачем? Кто мог его так сильно ненавидеть?

Роб молчал.

Адам повернулся к нему.

— Ты что это такой молчаливый?

— Вы поругались из-за этой шкатулки, и ты ушел почти сразу после него. Ты пошел за ним следом, Адам?

— Мне это ни к чему. Я пошел домой, спать, — прорычал Адам.

— Ты хотел ту шкатулку, а он ее тебе не отдал. Это ты его убил?

Адам прикусил губу, на миг отвернулся, а потом бросился на Роба. Тот увернулся и кинулся за лошадь.

— Ты и меня собрался убить?

— Я никого не убивал!

— Никого, кроме того путника.

— Это Уилл, а не я. Я его только ударил.

— Он умер. Поэтому мы и заполучили ту шкатулку.

— Шкатулку, — повторил Адам и вздохнул. — Ну, что сделано, то сделано. И найти я ее не могу. Она пропала.

— Ага, — согласился Роб, избегая его взгляда. Он заметил кровь на костяшках пальцев и удивился — откуда она?

Прежде, чем он успел что-нибудь спросить, Адам произнес:

— Я хочу поискать какого-нибудь нового человечка. Идешь со мной?

— Мне прежде надо закончить с лошадьми.

— А потом? Нам пора найти другого компаньона, — сказал Адам с ледяной усмешкой. Его голова дернулась вперед, и Роб подумал, что он походит на отвратительного демона, на нечто без чувств, без сострадания. От этой мысли его передернуло.

Он радовался, что сумел избежать всей этой неразберихи. Скоро Энни и он навсегда покинут Эксетер и Адама. Она придет. Здесь для них ничего не осталось. Во всяком случае, сейчас.

— Ваш сын? — выдохнул Саймон. — Это многое объясняет.

— От первого брака, — продолжала она. Ее муж сел на табуретку, а она встала сзади и положила руки ему на плечи. — Когда он вернулся, я очень обрадовалась и упросила мужа разрешить ему остаться.

Саймон спросил:

— А теперь вы думаете по-другому?

— Да вы только гляньте! — воскликнул старик Джек. Сара, его жена, отвела взгляд, а он задрал подол старого халата. Живот и грудь были покрыты синяками, одни ярко-лиловые и багровые, другие синие и серые. — Когда я попросил его помочь нам деньгами, вот как он отплатил за нашу доброту!

— Вы кому-нибудь жаловались?

— Джек сказал мне об этом только два дня назад — и что мы могли поделать? — спросила Сара.

— Я не мог отдать его дозорным. Они бы приказали ему вести себя правильно, а не то они его оштрафуют, а потом оставили бы его дома, с нами. А он бы нас убил, — неистово воскликнул Джек. Похоже, собственная горячность отняла у него последние силы, и он обмяк на табурете. — Он и ее бил. Он обращается со своей матерью так же ужасно, как и со мной.

— Дайте нам знать, когда он вернется, — велел Болдуин, — и мы с ним побеседуем. Могу поклясться, что совсем скоро вы будете в безопасности.

— Я не хочу, чтобы его убили, — печально сказала Сара, и по ее щекам потекли слезы.

А Саймон задумался, есть ли что-нибудь, могущее заставить мать перестать любить свое дитя. Вот сидит женщина, чей сын бьет ее мужа, она прочувствовала его ярость и на себе самой, и все же поддерживает и защищает его. Что же должен натворить этот парень, чтобы она утратила свою любовь к нему?

— Я прикажу, чтобы за этим местом присматривали на случай, если он вернется, — сказал Болдуин, когда они вышли из дома. — Он вспыльчив и опасен, этот Адам.

Все трое постояли намного в конце переулка, наслаждаясь воздухом. Он вонял экскрементами и мочой, но казался более благотворным, чем душная атмосфера внутри дома.

Там ощущался только запах страха.

Брат Иосиф опустился на свой старый табурет, и тот пошатнулся, потому что жучок съел кусок ножки.

Монах удержал равновесие, прислонившись к стене. Нет спасения от древесного жучка! Он так и будет нападать на дом. Кровати, стулья, панели — все в опасности. Конечно, это протянется долго, но в конце концов все вещи погибнут.

Парень выглядел немного лучше. И все-таки ему становится хуже. Колотая рана в спине очень скверная, и от нее парня лихорадит. Бедняга! Если он выживет, это будет чудом.

В дверь негромко постучали, он, ворча, поднялся и пошел посмотреть, кто там. За дверью стоял краснолицый послушник.

— Брат Иосиф, я ничего не мог поделать. Она такая настырная.

Иосиф отмахнулся от него и подождал, пока девушка приблизится.

— Да?

— Нельзя ли мне взглянуть на больного, брат? Я думаю, что знаю его, — попросила Энни.

День для Саймона и Болдуина оказался длинным, и они отправились в гостиницу сразу же, как только начал меркнуть дневной свет.

— В этом деле есть что-то странное, — произнес Болдуин, пока они дожидались своего эля.

К ним торопливо подошла девушка с подносом и двумя кувшинами, которые и поставила на стол, распутно подмигнув Болдуину. Его это потрясло, и он взглянул на широко ухмылявшегося бейлифа.

— Что это она делает? Она что, шлюха?

— Ясно, что ей не до хороших манер, раз она готова положить глаз на такого, как ты, — хладнокровно ответил бейлиф.

Болдуин оглянулся и увидел, что девушка разговаривает с другим клиентом. Она была невысокая, худенькая, с темными волосами, очень привлекательная, с глазами, как у оленихи, вздернутым носиком и веснушками. Заметив, что рыцарь смотрит на нее, она состроила ему гримаску и улыбнулась. Он поспешно отвернулся к Саймону.

— Нелепица какая-то!

— Все может быть. Ну, и как мы будем искать Адама?

— Возле дома его ждет человек. А мне тем временем хотелось бы еще раз найти Роба. Если правда то, что он входил в шайку Уилла, может, они тоже повздорили из-за безделушки, чем бы она ни была, и подрались? — Болдуин хлебнул эля.

— Ты его с самого начала подозревал, правда? — спросил Саймон.

— В его рассказе много несообразностей, — согласился Болдуин. — Он сказал, что увидел тело, и его вырвало, а рвота на земле была холодной.

— Ты что, трогал ее? — поморщился Саймон.

— Когда расследуешь убийство, нет места брезгливости, — нравоучительно заметил Болдуин.

— Возможно. Но зачем было убивать его там? Почему не за городскими стенами, сразу же?

Болдуин отпил эля и поморщился.

— Может, к смерти привела ссора. А если так, лучше убить его в тихом переулке, а не в шумной таверне.

— А зачем потрошить своего компаньона? — недоумевал Саймон. — По-моему, здесь нечто большее, чем простая ссора. Такие люди, как они, убивают, не задумываясь. А чтобы вот так обезобразить труп… Нет, здесь нечто большее, чем ссора из-за денег.

— Может, они и напали на бедного парня в больнице, — предположил Болдуин. — Вот интересно, оправится ли он, чтобы сказать нам, кто на него напал?

— Буду молиться, чтоб оправился, — мрачно произнес Саймон. — Мне не нравится думать, что убийца остался на свободе — особенно после того, что он сотворил с телом Уилла Чарда.

Болдуин кивнул, но тут обратил внимание на лицо Джонатана. Клирик читал небольшой пергамент с выражением ужаса.

— Что там такое, приятель?

— Господи Иисусе! Кажется, теперь я знаю, почему они дрались из-за шкатулки!

Энни была в своей комнате. Она плакала до тех пор, пока не задремала от изнеможения, и тут в окно негромко постучали. Она торопливо вытерла глаза, встала и подошла к окну. Вся семья спала, и приходилось очень осторожно перешагивать через спящих. Энни добралась до двери и откинула одеяло.

— В чем дело? — прошипела она. — Поздно уже. Разбудишь всех.

Роб смотрел на нее обезумевшими глазами на побелевшем лице.

— Нам нужно уходить. Ты выйдешь за меня замуж? Нужно уносить отсюда ноги, продавать шкатулку и начинать новую жизнь.

— Я никуда не пойду, Роб.

— Здесь оставаться опасно! Сначала Эндрю, потом Уилл, а теперь Адам заявил, что хочет, чтобы я остался с ним — он убьет меня, если я это сделаю!

Энии на несколько шагов отошла от хижины, чтобы их голоса не потревожили семью.

— Зачем ему это?

— Скорее всего, он и убил обоих, тебе не кажется? Адам всегда завидовал Уиллу и Эндрю. Он, небось, это сделал, чтобы убрать их с дороги.

— Довольно глупо, тебе не кажется? Сделать такое, чтобы командовать в два раза меньшей шайкой?

— Ты его не понимаешь, Энни.

— Нет. И не хочу понимать. Роб, я тебя не люблю и не могу выйти за тебя. Я люблю другого.

Это вертелось у него на кончике языка. Роб облизал пересохшие губы. Нет, он не может ее обвинять. Он всегда знал, что она просто терпит его, но совсем другое дело — понимать, что она с легкостью откажется от него ради другого. Никогда, разве что в тех красных, свирепых ночных сновидениях, не думал он, что Энни избавится от него ради другого мужчины.

— Прости меня, Роберт, — сказала она и хотела прикоснуться к его щеке.

Он дернул подбородком.

— Не смей!

— Я не хотела делать тебе больно.

— Но он умер! Как можно любить того, кто умер?

И тогда Энни улыбнулась очаровательной, совершенно изменившей ее улыбкой, которая согрела его сердце, хотя ее отказ заморозил его.

— Нет. Он жив и в больнице. Твой брат жив!

— Что вы имеете в виду? — спросил Болдуин, выхватывая у клирика пергамент.

— Вы сможете его прочитать? — спросил Джонатан. — Тут написано: «Сие есть частица Истинного Креста, залитая кровью Господа нашего Иисуса Христа, хранившаяся в Храме Гроба Господня в Иерусалиме». Подписано: Джеффри Мэппстоун, рыцарь.

Саймон опрокинул в рот остатки выпивки и негромко рыгнул.

— И какое же это имеет отношение ко всему остальному?

— Я нашел это на полу в той таверне. А вот и еще один, — пояснил Джонатан, разворачивая второй пергамент.

Саймон нахмурился.

— А почему вы решили, что эта писанина имеет какое-то отношение к шкатулке?

— Они повздорили, — произнес Болдуин. — Об этом мы уже слышали. Трое не умеющих читать мужчин — зачем им хранить записи? Нам повезло, что они не швырнули их в очаг, а просто кинули на пол, не понимая их ценности.

— Да какая ценность может быть в куске пергамента? — фыркнул Саймон.

— Если они подтверждают происхождение чудесной реликвии, они бесценны, — сказал Болдуин, но тут Джонатан, бледный и встревоженный, поднял руку.

— Послушайте-ка это! — И он начал читать запись на полоске пергамента, проводя пальцем по старинным, выцветшим буквам. — «Я, Гийом де Божё, нашел эту реликвию. Она оплачена невинной кровью, и на ней лежит сильное проклятье. Каждый, кто прикоснется к этому кусочку Истинного Креста, умрет сразу же, как только передаст реликвию другому».

Болдуин побелел. Он схватил пергамент и прочел его сам, потом сел на место, и ему показалось, что где-то в отдалении снова послышался ужасный грохот барабанов, раздались крики и вопли, загремели летящие из пращи камни, от стен с металлическим лязгом стали отскакивать стрелы… перед его внутренним взором снова возник дерзкий воин де Божё с поднятым мечом — и снова он сокрушен. Болдуин увидел все это, и ему стало плохо.

— Болдуин? — позвал его Саймон. Он встал и подошел к рыцарю. — Джонатан, принесите вина. Крепкого красного вина.

Как только клирик отошел, Болдуин пробормотал:

— Я видел, как он погиб.

— Кто?

— Гийом де Божё. Человек, перед которым мы просто преклонялись в Акре. Храбрый и дерзкий, но коварный, он возглавлял тамплиеров во время обороны города.

— Да он был суеверным, — сказал Саймон.

Болдуин нахмурился.

— Я бы этого не сказал. Не больше, чем епископ. Он погиб перед тем, как пала Акра, и его казначей, Тибод Годин, забрал все реликвии и спас их. Когда Орден Храма распустили, все реликвии оттуда забрали. Не понимаю, как одна из них уцелела?

— Может, ее просто не сочли важной, — предположил Саймон.

— Вряд ли, — отозвался Болдуин.

Вернулся незамеченный ими Джонатан и протянул чашу с вином. Выглядел он при этом так, словно ему следовало самому его выпить.

— Может быть, ее оставили, потому что боялись? — сказал он.

Если у изгоя и был какой-нибудь талант, так это терпение. Он стоял у дома, внимательно прислушиваясь и наблюдая.

Его жертвы пока не было видно, но изгоя интересовал сейчас другой человек. Он ждал здесь весь вечер, надеясь увидеть Адама, хотя и безрезультатно, но теперь он заметил, что стоит здесь не один. Еще какой-то человек наблюдал за дверью, довольно молодой, в добротной одежде. Он походил на слугу какого-нибудь богача — или это городской чиновник?

Значит, Адам досадил еще кому-то. Это усложняет задачу.

Одно дело — убить преступника, такого, как этот Адам, и совсем другое — хладнокровно убить городского служащего.

И тут он заметил, что Адам, спотыкаясь, бредет по переулку. Изгой быстро поправил ремень, чтобы легко выхватить меч. Потом отлепился от двери, где стоял до сих пор, и пошел к двери дома, где жил Адам. Молодой тоже заметил Адама. Но, не будучи глупцом, он не стал вступать с ним в открытую стычку, а направился по переулку в сторону изгоя и пробежал мимо него. Несомненно, за помощью. Изгой улыбнулся. В ней скоро не будет необходимости.

Он подошел к двери одновременно с Адамом. Кивнув преступнику, он огляделся. Никого. Изгой выдернул меч, когда Адам распахнул дверь, и ударил того рукояткой по голове. Адам взревел от боли, шейные мускулы у него напряглись, плечи ссутулились, он резко повернулся и бросился на изгоя. Тот уже приготовился: повернул лезвие, сжав правый кулак, согнул локоть, вытянул левую руку, разжав ладонь, и перенес вес на правую ногу. Он был готов ударить.

Адам увидел его, и изгой заметил тупое непонимание в глазах. А потом осталась только слепая ярость. Он метнулся назад, захлопывая дверь, но она отскочила от подставленной ноги изгоя.

Изгой прыгнул вперед, в полумрак помещения, и услышал скрежет стали. Потом увидел блеск и парировал удар. Металл лязгнул о металл, и его рука дернулась от бешеной силы Адама. Снова взметнулось лезвие, похоже, тяжелый кривой меч, злобно и губительно изогнутый. Изгой выставил кулак, и оба лезвия встретились с громким лязгом. Снова блеск металла, и изгой все понял. Адам был неопытен и полагался только на грубую силу, а не на ловкость.

Но изгой был тренированным воином, искусным в мастерстве фехтования и закаленным в сотнях сражений. Он парировал еще раз, отпрянул и ударил, выпрямив и ногу, и руку. Кривой меч летел к его шее, но он уже был готов, ударил по нему левой рукой и отбросил вверх и в сторону, уже чувствуя слабое сопротивление грудной клетки Адама. Он надавил сильнее и увидел, как гнев покидает лицо Адама, уступая место потрясению. Кривой меч, клацнув, стукнулся острием о землю, а Адам, шатаясь, начал отступать назад. Он задел табурет и осел на него, тупо глядя вверх, на изгоя.

Изгой услышал чье-то тяжелое дыхание и внезапный всхлип, повернул голову и увидел сидевших тут же старика и женщину. Он отвлекся — и этого хватило. Адам вскинул свой меч, и изгой почувствовал, как тот вонзается ему в живот, разрывает внутренности и задевает за нижнее ребро. Это еще не боль, пока нет. Боль придет позже.

Он прижал башмаком руку Адама и надавил изо всей силы, выдергивая из себя лезвие. Избавившись от этой помехи, он вырвал свой меч из груди Адама и сделал быстрый, режущий взмах. Фонтаном хлынула кровь, в глазах Адама вспыхнуло непонимание, голова качнулась, словно на малиновой колонне, и упала на землю.

Болдуин и Саймон усаживались на скамью, когда вбежал наблюдатель:

— Он вернулся, сэр Болдуин!

Джонатан дремал, сидя на своей скамье. Саймон пинком разбудил его, и все трое поспешили вслед за дозорным.

Болдуин с радостью покинул таверну, чтобы хоть что-нибудь сделать. Он слишком долго оставался там после того, как прочел слова де Божё. Воспоминания, всплывшие при этих словах, были болезненны. Все те честные, порядочные люди погибли — и ради чего? Для этого не было причин. Орден тамплиеров создавался, чтобы оберегать паломников, идущих в Святую Землю. Преданные, отвечавшие только перед папой, они не смогли поверить, что понтифик обманул их доверие, но он сделал это. Он примкнул к алчному французскому королю, чтобы привести их к гибели, и многих убили, многих замучили до смерти, а остальных сожгли на кострах, как не подчинившихся церкви. После этого воинам-монахам предоставили выбор — или жизнь в еще более суровом ордене, или изгнание. Многие закончили свои дни на улицах Парижа, прося подаяние.

По крайней мере, размышлял он, де Божё не дожил до того, чтобы увидеть, как рушится все, во что он верил.

Они прошли по Хай-стрит почти до больницы, а потом завернули в переулок. В этом темном промежутке между домами всегда было сумрачно и уныло, но сегодня здесь царило некоторое оживление. Впереди слышались голоса, словно там устроили какое-то собрание. Сначала Болдуин обрадовался — он решил, что шум скроет их появление. Но потом понял, что голоса раздаются от дома, где жил Адам, и его оптимизм испарился. В доме ярко горели свечи. Изнутри раздавался вой и рыдания. Им пришлось пробиваться сквозь толпу зевак. Войдя в дом, Саймон с отвращением застонал, а Болдуин застыл, с состраданием глядя на открывшуюся перед ним сцену.

На полу сидела старая женщина, баюкая на коленях мертвое тело своего сына. Она пыталась удержать на шее его голову, раскачиваясь взад и вперед, словно помогала ему спать…

Иосиф заворчал, услышав стук в дверь. Он только что задремал и едва не упал с табурета. Как всегда, тот зловеще заскрипел, когда монах зашевелился. Придется сказать приору и купить новый табурет. Этот действительно стал непригодным. Не сегодня-завтра он развалится, и что они все будут делать, если Иосиф сломает запястье или лодыжку?

— Да, да, я иду, иду, — раздраженно крикнул он, когда стук повторился, и открыл дверь. — Что за срочность в такое время? Я… Входи, мой добрый друг. Что за… кто это сделал?

Изгой вошел и захромал к табурету.

— Полагаю, моя собственная глупость, брат. Я болван. И боюсь, что я умираю. Пожалуйста… выслушай мою исповедь.

— Не раньше, чем взгляну на раны, — сказал Иосиф. — Он помог человеку подняться, повел его к кровати, раздел и уложил. Принеся воды, он обмыл рану. Увидев, что она начинается справа, в самом низу живота, и поднимается налево вверх, Иосиф сказал: — Тебя ранили очень жестоко.

Изгой мрачно кивнул.

— Рана смертельная. Я… я чувствую. Я не выживу.

Иосиф поцокал языком. Из обеих ран лилось много крови, и он узнал запах желчи и содержимого кишок. Этот человек умирал, нет нужды скрывать. И лучше ему и не пытаться. Умирающий имеет право смириться и приготовиться к встрече с Создателем.

— Я так и подумал. Тот человек, что я привел сюда Он еще здесь?

— Ты… а, ты имеешь в виду раненого парня? Да, он еще здесь.

— Говорить может?

— Гм… нет. Нет, он еще без сознания. Думаю, рана у него очень глубокая. Я еще не уверен, что он выживет.

— Тогда я расскажу эту историю тебе, брат. А когда закончу, ты сможешь рассказать ему, а может, и другим, кто спросит обо мне, — сказал изгой. — Знай же, что зовут меня Джон Мантреверс, и я из Саут-Уитема, — начал он.

Саймон и Болдуин завершили свою работу в доме Адама, и тут в прохладном ночном воздухе раздался еще один крик, и оба глянули друг на друга, а потом побежали в переулок вместе с сержантом и Джонатаном.

— А это еще что такое? — выпалил Саймон, когда они бежали на север, в сторону Хай-стрит. Потом повернули налево, к Карфаксу, прислушиваясь к воплям и звуку рожка.

— Сюда! — выкрикнул Болдуин, когда они миновали Саутгейт-стрит. Побежали туда, но поняли, что проскочили нужную улицу. Повернув назад, они обнаружили темный переулок и помчались по нему. Саймон держался сзади, чтобы помочь Джонатану — тот уже задыхался.

Дом показался знакомым, и Саймон присмотрелся к нему. В темноте трудно было понять, где они находятся, но вдруг до него дошло: это же дом Молл! Здесь они вчера нашли тело Уилла, только подошли к нему с другой стороны.

В переулке стоял мужчина, прижав ко рту полотенце. У его ног была лужа рвоты.

— Я ее знал, я ее хорошо знал, понимаете? Она всегда была доброй девкой, если ей хорошо заплатить. Я сегодня должен был ее увидеть, но опоздал. Я не смог ей помочь. Я открыл дверь, потому что она не ответила. Я просто думал, что она разозлилась из-за того, что я опоздал.

Слова потоком лились на Саймона. Он оттолкнул мужчину и вслед за Болдуином вошел в дом.

Жилище было жалким. На окне висело старое одеяло, превратившееся в лохмотья — попытка создать уют, но Саймону показалось, что оно только подчеркивало, какой убогой и непривлекательной была здесь жизнь. Пол устилал тростник, срезанный сравнительно недавно, но уже несвежий. С потолочных балок свисали связки трав и цветов, но их аромат не мог перекрыть кислого запаха пота и секса — и металлического запаха крови.

От этого запаха Саймона опять затошнило. Они вошли в дом из темного и мрачного переулка, толкнув прогнившую дверь, которая царапала утрамбованную землю у порога.

Темнота заставила Саймона вспомнить про ад. Стояла вонь, словно сам воздух был отравлен, и он подумал, не придется ли ему умереть от одной из тех болезней, что возникают из-за дурного воздуха. Сразу за неровно сбитой дверью начинался короткий коридорчик. Вероятно, когда-то это был сравнительно приличный дом, возможно, здесь жил состоятельный лавочник или ремесленник, но теперь все прогнило и обветшало. Стены потрескались, штукатурка с них давно исчезла, стекла как наружу, так и внутрь. Сквозь прорехи в крыше он видел больше звезд, чем в окно.

За коридором была комната, но Саймон не мог шагнуть туда.

Его взгляд был прикован к большим пятнам крови на стенах и к изуродованному трупу на полу у соломенного матраца Он сглотнул. Сломанная у локтя рука странно изогнулась. Рубашка разорвана от шеи до пупка, и между грудями запеклась кровь. Кровь стекала с ее груди, заляпав юбку.

Саймон однажды видел голову мужчины, растоптанную копытами взбесившейся ломовой лошади. Зрелище было очень похожим. Правая сторона головы Молл была проломлена, превратившись в месиво из волос, обломков костей и серого вещества. Саймона тошнило, и запах только усугублял отвращение.

— Очевидно, что ее жестоко избили, — пробормотал Болдуин, и Саймон услышал в его голосе нотку спокойного любопытства.

— Зачем бы человеку такое делать? — бормотнул он.

— Действительно, зачем? — согласился с ним Болдуин, начиная исследовать тело и все вокруг. — Просто демонстрация жестокости — очень похоже на труп Уилла у ее двери.

Джонатан бесцеремонно протолкался мимо соседей, столпившихся у входа, и присоединился к Саймону. Бейлиф услышал, что тот с трудом сглатывает, как человек, набравший полный рот засохшего хлеба, которому нечем его запить.

— Несчастная душа.

Сержант у двери откашлялся и сплюнул.

— Она была просто шлюхой, брат.

Джонатан медленно повернулся и пригвоздил того к месту взглядом, полным испепеляющего презрения.

— Мария Магдалина была проституткой, сын мой. Но Господь восхвалял ее за ее доброту.

— Вы держитесь за свои книги, брат, — не смутился сержант. — А я держусь за то, что знаю. Молл была довольно славной девчонкой, но все равно шлюхой, и нечего тут больше говорить.

— Заткнись, — приказал Саймон. Теперь его тошнило не только от вида трупа молодой женщины, но и от небрежного отношения этого человека к ее смерти. — Где человек, который ее нашел?

Того привели в дом, и он стоял, тревожно ломая руки и глядя куда угодно, только не на Молл.

— Вы кто? — спросил Болдуин.

Мужчина бросил беспокойный взгляд через плечо, увидел знакомые лица и обмяк.

— Меня зовут Питер из Сидмаута.

Болдуин и Саймон задавали ему вопросы, но он представил свидетелей, подтвердивших, что он сидел с ними в таверне. А до этого находился у своего прилавка на рынке, и множество людей подтвердили, что он был там все утро и почти весь день. Похоже, что он невиновен ни в одном преступлении.

— Нет никаких следов орудия преступления, — заметил Болдуин. — Это должна была быть тяжелая дубинка. Но убийца забрал ее с собой. Найди ее — получишь убийцу.

Саймон кивнул и крикнул:

— Может, у нее недавно появились особые клиенты? Может, с ней такое сотворил кто-то новый?

— Я видел ее с новым мужиком, — сказал мужчина, назвавшийся Джеком. Голос его звучал спокойно, когда он взглянул на изуродованное тело. — Никто не смеет поступать так с девушкой!

— А кто этот новый мужчина? — спросил Саймон.

— Да я толком не знаю, — пожал плечами Джек. — Он заходил в «Рейч», и я видел, как они разговаривали, но я как-то об этом не думал. Зачем мне? Я-то знаю, как она зарабатывает себе на корку хлеба. Высокий такой ублюдок. Высокий и худощавый, одет во все черное. Плащ знавал лучшие времена. А, еще на нем были отличные черные башмаки.

— Ты его хорошо запомнил, этого мужчину? Лицо описать можешь?

— Запросто. Лицо худое, глаза темные, очень напряжженные. Знаете, из тех что вообще почти не мигают. Вот так он смотрел, будто все время смотрит внутрь тебя и не тратит время, чтобы посмотреть вокруг. Он смотрел прямо в душу.

К ним подошел Болдуин, вытирая о рубашку окровавленные руки.

— И ты можешь рассказать все это, один раз глянув на него в таверне?

— Я его заметил, а такие лица не забываются. Он впился в меня взглядом как только я порог переступил. Кроме того, я вообще внимательно ко всем присматривался.

— Это почему?

— Ну, этот полоумный мужеложец Уилл только ушел, а я как раз входил внутрь, чтобы выпить кувшин эля, и тут чертов Адам вылетел наружу и чуть не сшиб меня. Неуклюжий мерзавец. Он вечно такой был, еще до того, как ушел из города, и другим стать не может. Я думаю, он не понимает, что с возрастом жизнь меняется. Когда он был юнцом, лучше всех дрался на кулачках, и когда вырос, ни о чем больше не думал; мол, все проблемы решаются кулаками или кинжалом.

— Он мог вот так убить женщину? — спросил Саймон.

Джек изумленно посмотрел на него, и хотя он медленно покачал головой, взгляд его снова упал на труп на полу, а лицо посуровело.

— Он ее знал, это точно.

От двери раздалось сердитое бормотанье — зеваки сообразили, что он сказал, и сержанту пришлось ударить своей дубинкой по земле и рявкнуть, чтобы все заткнулись.

Болдуин подумал.

— Возможно, что он участвовал в этом убийстве и в убийстве у двери Молл в убийстве Уилла. Молл могли убить, чтобы заткнуть свидетеля.

Саймон осмотрел комнату.

— Если она что-то видела, может, как раз того мужчину, с которым была в таверне?

Глянув на Джека, Болдуин спросил;

— Джек, что ты на это скажешь? Когда Молл ушла из таверны?

— Не знаю. Думаю, вскоре после того, как я пришел. Я увидел ее в углу таверны с тем мужиком, а когда уходил — их уже не было. Не знаю, когда они ушли. Мне это важным не казалось.

— Уилл ушел, немного погодя за ним выскочил Адам. Может, это и есть объяснение? — рассуждал Саймон. — Может, Адам убил Уилла, а потом явился сюда, чтобы убить единственного свидетеля — Молл?

— Убийца, несомненно, вернулся, чтобы убить свидетеля, — согласился Болдуин и посмотрел на сержанта у двери. — Но тогда кто убил Адама?

— Я здесь раньше еще одного человечка видал, — нахмурившись, подал голос сержант. — Ту девчонку, подружку Роба, Энни.

— У тебя есть хоть какие-то соображения, с чего она могла так возненавидеть эту девушку, чтобы такое натворить? — спросил Саймон.

— Молл была шлюхой. Может, увела у Энни любовника.

Мужчина очень страдал от боли, но кувшин подогретого вина немного поддерживал его силы. Лоб покрылся потом, но Иосиф прикладывал к нему смоченную прохладной водой салфетку, чтобы хоть как-то облегчить боль.

— Это мой долг… должен доставить ее епископу…

— Что за реликвия? — спокойно спросил Иосиф.

Джон Мантреверс взволнованно сел.

— Реликвия! Проклятая реликвия де Божё! Я должен доставить ее в надежное место!

— Успокойся, сын мой, пожалуйста. Откинься на подушки, успокойся, — умолял Иосиф.

— Она проклята! Любой, кто прикоснется к ней, погибнет! Я должен ее забрать! Мой грех, ах, это мое преступление! Господи, помоги мне!

К тому времени, как Болдуин и Саймон вернулись в гостиницу, было совсем поздно. Саймон сразу же уснул, но Болдуин спать не хотел. Он все вспоминал гибель де Божё.

Гийом де Божё был предводителем сильным и умным. Искушенный в политике, он оказался единственным человеком, кто предупреждал о вторжении за месяцы до катастрофы, и он никогда не жаловался. Он говорил людям об опасности, которой подвергнется Святое королевство, но над ним насмехались — и поплатились за это собственными жизнями.

Сокровища тамплиеров спасли. Сначала Тибо отвез их в Сидон, а потом — на Кипр. Там он и умер. Вскоре Жак де Молэ стал гроссмейстером, и все реликвии и сокровища переправили в храм в Париже, чтобы хранить их там. Это знали все тамплиеры. Даже Болдуин слышал о кораблях, нагруженных золотом и другими ценностями.

А вот эта единственная реликвия оказалась в Англии. Имеет ли она какое-то отношение к пергаментам? Де Божё намекал, что она то ли принадлежит ему, то ли он несет за нее какую-то ответственность. Ходили слухи, что всю ночь перед своей смертью он молился, взяв с собой несколько реликвий, чтобы усилить свою мольбу к Богу. Может, это одна из них? Болдуин не знал.

В Акре он еще не вступил в Орден. Это произошло позже, и поэтому он не имел возможности узнать такие подробности. И он начал молиться, чтобы хотя бы выяснить, в чем тайна реликвии. Он чувствовал, что обязан оплатить хотя бы какие-нибудь долги, оставленные де Божё. Если тамплиеры или сам де Божё имели причину охранять именно эту реликвию, он, Болдуин, позаботится о том, чтобы их желания чтили. Он обязан сделать это в память о гроссмейстере.

С этой мыслью он закрыл глаза и попытался уснуть, но сон не шел, и Болдуин сдался. В самые ранние утренние часы он поднялся, подошел к окну, прислонился к стене и стал смотреть, как меняется свет. Он ощущал грусть и жалость, и не понимал, почему.

Иосиф очнулся от короткого сна на рассвете. Ворота были отперты, как будто на улице стоял белый день. Брат Иосиф услышал, как открывается дверь, и зевнул, близоруко вглядываясь во входившего.

— Кто вы? — сердито спросил он.

— Я брат этого человека, — ответил вошедший. — Он хорошо себя чувствует?

— Если б так, он бы вряд ли находился здесь, правда? — сухо ответил Иосиф. Он не был готов отвечать на дурацкие вопросы сразу после пробуждения, а сострадание к умирающему еще не проснулось. Он толком не спал с тех пор, как этого человека принесли сюда, и настроение его от этого не улучшилось.

— Простите меня, брат. Я не знал, что он здесь.

— Но мы же не могли сообщить, правда? В конце концов, он не говорил нам, кто он такой, — буркнул Иосиф более приемлемым тоном. Хорошее настроение возвращалось. — А ты кто?

Человек облизал губы.

— Я Роб. А это мой брат, Эндрю. Он будет жить?

— О да, думаю, что будет. — Иосиф подошел к кровати и остановился около Эндрю. Он взял мокрую салфетку из блюда на столе и протер лицо и лоб раненого. К собственному восторгу он заметил, что лицо слегка расслабилось, а, положив руку на лоб Эндрю, почувствовал, что жар значительно упал. — Боже мой! Да, я думаю, что он быстро начнет поправляться. С Божьей помощью он оправится!

Он повернулся и улыбнулся, увидев лицо Роба.

— Должно быть, это было для тебя ужасным потрясением. Пожалуйста, друг мой, сядь и возьми себя в руки. У меня в комнате есть немного вина. Я тебе принесу.

— Спа… спасибо.

Роб смотрел, как суетится монах.

Все шло не так! Он был уверен, что Эндрю мертв. Он ударил сильно, ощутил, как рукоятка кинжала ударилась о спину брата — еще бы, он воткнул кинжал весьма решительно.

Будь проклята его душа, но он хотел, чтобы Эндрю умер и убрался с его дороги. Он хотел этого с тех пор, как понял, что Энни любит Эндрю.

Энни была всем, о чем он когда-либо мечтал. Для него Энни означала любовь, уют, покой, дом. Она была красавицей. Он подумал об этом в тот самый первый день, когда увидел ее, бредущей из Тивертона. И все, что он делал с того дня, делалось для того, чтобы создать для нее новый дом и новую жизнь. А взамен он хотел всего лишь ее одобрения.

Но Эндрю отнял у него все. Ужасно, когда у тебя есть соперник, но куда ужаснее знать, что этот соперник — твой брат. Это разорвет ему сердце, но выбора нет. Если он хочет получить эту женщину, должен убрать с дороги собственного брата.

Он поднялся, словно в трансе, и ноги повлекли его к кровати, а рука легла на кинжал, и он уже вытащил стальное лезвие, как дверь в комнату Иосифа отворилась и маленький монах вышел из нее с чашей вина.

— Ну вот и я. Надеюсь, ты чувствуешь себя немного… Что ты делаешь?!

Роб обернулся на долю секунды, и этой крохотной заминки оказалось достаточно.

— Я… я должен…

— Нет! Ты не смеешь вредить ему! — закричал Иосиф.

Изгой на соседней кровати очнулся на несколько мгновений раньше. Он повернул голову, увидел неряшливого парня с кинжалом в руке, узнал одного из преступников из засады у Бишопс-Клист, и этого ему хватило. Живот болел невыносимо, но он обязан был защитить человека, чью жизнь поклялся оберегать.

Он сунул руку под стопку одежды у постели. Там лежал его меч. Он вытащил его и сбросил ноги с постели.

— Иисус!

Ноги подогнулись, когда он перенес на них свой вес. Он вскрикнул, преступник взглянул на него и, похоже, тоже узнал: он отпрянул, словно очень испугался.

Обнаженный, пристанывающий от усилий, изгой стиснул зубы.

— Реликвия. Где она?

Роб увидел, что тот шатается, словно сейчас рухнет, и уже поднял кинжал, чтобы вонзить его в Эндрю, но тут рыцарь заскрипел зубами и шагнул вперед, причем острие меча не шелохнулось.

— Где она? — воскликнул он.

Казалось, что труп возвращается к жизни. Этого Робу хватило, чтобы его решимость рухнула. Он шагнул назад, еще шаг, еще — и повернулся к двери, чтобы бежать.

Иосиф ничего не понимал, кроме одного: этот человек только что пытался убить собственного брата. Не испытывая никаких угрызений совести, он обрушил на голову Роба тяжелую чашу. Фонтаном хлынуло красное вино, залило Иосифа, ион заморгал, ощутив внезапное потрясение.

Роб взвыл от боли, но продолжал шагать. С него капало вино. Он пошатнулся, выпрямился и пустился бегом через небольшую лужайку к воротам.

— Привратник! Задержи этого человека! Он пытался убить больного! — закричал Иосиф. Привратник медленно повернулся — и ахнул.

Позже он говорил, что увидел Иосифа, залитого чем-то красным, словно ему перерезали глотку, и слова монаха подстегнули его к действиям. Он не задумался ни на мгновенье.

За дверью у него стоял старый топор для защиты территории, и сейчас, когда на него мчался Роб, вытирая рукой вино с лица, привратник схватил топор. Старый воин, он размахнулся, и, когда Роб пробегал мимо, рубанул его под коленки.

Роб рухнул, как бычок на бойне. Он не понял, что случилось, только ощутил удар под коленки, и ноги перестали его держать. Он приподнялся на руках и одном колене, но левая нога отказывалась слушаться. Она беспомощно болталась. Роб уставился на нее, понял, что из нее хлещет кровь, и поднял глаза, чтобы увидеть, как на него опускается грозный, зазубренный топор.

Иосиф хотел закричать, и тут топор опустился на Роба. Тело несколько мгновений дергалось, одна нога ударяла по земле — и замерло. Привратник с трудом вытащил топор из глазницы трупа.

— Ему очень плохо, — сказал Иосиф. — Я бы не расстраивал его еще сильнее.

Болдуин и Саймон кивнули, а Джонатан разложил на столике свои перья и пергаменты.

Болдуин подошел к постели изгоя.

— Меня зовут сэр Болдуин де Ферншилль. А вас?

— Меня зовут сэр Джон Мантреверс из Саут-Уитема. Я родился там сорок пять лет назад, служил лорду Хью де Кортенею здесь, на западе, а потом вступил в самый благородный Орден. — Голос звучал слабо, но на последних словах окреп, и раненый вызывающе взглянул на Болдуина. — Я был рыцарем-тамплиером.

Болдуин кивнул.

— И что с вами произошло?

— После уничтожения моего Ордена я сумел избежать пыток и костра. Я вернулся в Англию и отправился к моему прежнему настоятелю в Саут-Уитеме. Там я встретил старого друга, Джоэла, и он рассказал мне, какую там хранят тайну. Реликвия, кусочек Истинного Креста, находилась в Храме Гроба Господня во время первого крестового похода. Ее охранял араб по имени Барзак, но во время резни, последовавшей за падением Иерусалима, его убил сэр Майлз де Клермонт. Барзак проклял реликвию и всех тех, кто прикоснется к ней. Через несколько дней она попала в руки Джеффри Мэппстоуна, который составил документ, подтверждающий ее подлинность.

В конце концов ее доставили в нашу страну, и она много лет оставалась здесь. Потом о ней узнал Гийом де Божё, а когда он сделался гроссмейстером нашего Ордена, забрал ее с собой в Святую Землю. Она его и убила.

Болдуин почувствовал, что воздух будто застрял у него в горле.

— Де Божё был убит на стенах возле Проклятой Башни в Акре. Мне говорили, что в ночь перед этим он молился о спасении города, что он вытащил реликвию и молился с ней. На следующий день он погиб. Реликвия убила его, как убивает каждого, прикоснувшегося к ней.

Болдуин заметил, как брат Иосиф осенил себя крестом и поторопил раненого.

— А дальше?

— Ее спасли вместе с другими реликвиями и отвезли во Францию, но там решили, что это слишком рискованно: она могла заразить остальные сокровища. Поэтому ее отправили назад в Англию, и она оставалась спрятанной в Саут-Уитеме до тех пор, пока этот выродок, жадный король Франции, не добился уничтожения Храма. Тогда Джоэл и еще несколько человек решили защитить реликвию и оградить остальных, не дав им отыскать ее. Когда общину храмовников разогнали, меня попросили приехать сюда, в Эксетер, вместе с компаньоном, и передать реликвию доброму епископу Уолтеру, который известен, как человек честный и благородный.

— Но на вас напали?

— Разбойники устроили засаду у реки. Они поймали моего спутника и убили его. Они пытались убить и меня, но мне удалось избежать этого и защитить себя от человека, который лежит здесь, в постели. Он сражался хорошо и едва не сшиб меня с лошади, а его товарищи убежали. Потом он тоже побежал, выбрав тропинку в рощице невысоких деревьев, где я не мог преследовать его верхом. Я вернулся к своему другу, но бедняга Том уже умер, а его поклажу похитили. Это было катастрофой, провалом всей нашей миссии. Я отправился дальше один, и чуть дальше, на опушке небольшого леса, нашел этого человека. Я бы убил его, но мне было необходимо найти реликвию, и я подумал, что он сможет рассказать мне, где она находится. Он согласился поведать мне все в обмен на мое обещание. Если я сумею защитить его и доставить сюда, он ответит на все вопросы. Этот человек сказал, что его компаньон пытался убить его. Поэтому он считает, что больше не обязан оставаться преданным своим бывшим соратникам. А еще он рассказал мне о девушке по имени Энни. Я ее нашел и сообщил о том, что на ее мужчину напали, и она пришла в ярость. Она помогла мне, поведав о проститутке Молл, а также о том, где живут Адам и Уилл, чтобы я мог подстеречь их и забрать реликвию. Именно это я и пытался сделать. В первую ночь я пошел в таверну и увидел всех там. Я попытался вернуться и поймать Уилла, но он ускользнул в темноте. Я остался в комнате Молл. Среди ночи явился брат этого человека. Он был в ужасе. Он нашел тело Уилла. Я оставил их, твердо решив найти труп и обыскать его.

— Это было среди ночи? — осведомился Болдуин.

— Да. Молл убедила его, что будет лучше не трогать Уилла и сообщить об убийстве утром. Уиллу перерезали горло. Я обыскал все его вещи, но ничего не нашел. Реликвии не было. В бешенстве я располосовал труп. Он убил моего друга Тома и ограбил его, а теперь я не мог отыскать вещей Тома. Я был в ярости.

— Вы могли и убить его.

— Нет. Мне нужна была реликвия, и я хотел допросить его, чтобы выяснить, где она. Я не люблю убивать. Таким же образом я пытался поймать и Адама. Он оказался сильнее, чем я ожидал, и не упал, когда я ударил его. Во время сражения мне пришлось его убить… и думаю, что он убил меня.

— Стало быть, мы так и не знаем, кто убил Уилла, — вздохнул Саймон. — И Молл тоже.

— Я никого из них не убивал, — воскликнул раненый рыцарь. — Кому потребовалось убивать Молл?

Болдуин некоторое время молчал. Потом он склонился над умирающим.

— Ты поступил правильно, несчастный друг мой солдат. — Он вытащил меч и показал его умирающему.

На стальном лезвии, обведенный золотом, сверкал крест тамплиеров. Болдуин попросил, чтобы его выгравировали, когда ковали меч, и никогда ничем не гордился так сильно.

Сэр Джон Мантреверс всмотрелся в крест и поднял взгляд на Болдуина.

— Спасибо, друт. — Он поцеловал крест и упал на кровать, не сдержав стон боли.

— Ну, продолжай, Болдуин! Кто же убил Молл? — спросил Саймон.

— Я почти не сомневаюсь, что это сделал Роб, — ответил Болдуин. — Думаю, он боялся, что она увидела что-нибудь в тот день, когда убили Уилла.

— Так ты считаешь, что Уилла убил Роб? — спросил Джонатан.

Они находились подле Широких Ворот, большого главного входа в собор, и Болдуин остановился.

— Конечно, мы можем никогда этого не узнать, но мне кажется, что в нашем отчете мы должны указать, что ответственность за это тоже лежит на нем. Понятное дело, спросить его мы уже не можем, но у кого еще мог быть мотив? Его брат был главарем шайки, а когда брат погиб, он мог решить, что верх возьмет Уилл. Может, он считал, что эта шайка — его законное наследство? И поэтому убил Уилла, а потом и Молл, на случай, если она что-то увидела. Может, он решил, что она свидетельница, и не мог рисковать, что она донесет на него.

— Понятно, — кивнул Джонатан. Он поблагодарил обоих за компанию и вошел в большие ворота. Через мгновенье он пропал из вида.

Болдуин кивнул сам себе.

— Довольно приятный человек.

— И настолько доверчивый, насколько можно предположить, — более колко заметил Саймон. — Ну, Болдуин, что же на самом деле произошло?

— Подумай вот о чем, Саймон. Зачем кому-то было убивать Уилла? Он не представлял никакой угрозы ни для кого в шайке. Он держал в руках всех остальных. Когда Адам захотел, получить реликвию, он не стал драться с Уиллом, а предпочел подраться с Тэдом. Сам Адам признавал главенство Уилла.

— Его мог убить Роб.

— Верно. Он был человеком слабым, бестолковым, и все-таки сумел сделать попытку убить собственного брата, когда решил, что Эндрю отнимает у него женщину. Он мог попытаться убить Уилла — но хотелось ли ему? Я думаю, что желание видеть его мертвым было у кого-то другого.

— У кого?

— У Энни, женщины Эндрю. Суля по тому, что Эндрю сказал Мантреверсу, она любила его и уж конечно не думала, что его убьет собственный брат. Когда она услышала, что на Эндрю напали, что он, вероятно, мертв, кого, по ее мнению, следовало винить? Думаю, что в первую очередь — Уилла. Поэтому она устроила ему ловушку, подстерегая его в переулке. Когда он подошел близко, она просто дернула его за волосы и перерезала ему шею.

— Ты думаешь, потом она вернулась, чтобы убить Молл?

— Молл была уверена что знает, кто убил Уилла. Помнишь, она сказала тебе, что ей опасность не угрожает? Потому что она была уверена, что убийца — Роберт или Адам, и не боялась ни одного, ни второго. Но она ошиблась. Один из них уже был вполне готов убить ее.

— Адам был человеком жестоким и опасным, — задумчиво протянул Саймон. Потом тряхнул головой. — И все-таки он никого не убивал. Он не решился выступить против Уилла, когда тот не дал ему посмотреть шкатулку, и мы знаем, что Роберт смог убить собственного брата, чтобы не отдать ему женщину. Это, должно быть, он.

— Да. Он испугался, что Энни увидели, поэтому вернулся в дом Молл и убил ее.

— С чего он решил, что она для него опасна? — гадал Саймон.

Болдуин промолчал. Его друг бейлиф слишком ему дорог, чтобы вспоминать тот случай, когда оба они допрашивали Роба в первый день, когда увидели его. Тогда Болдуин изучал лужицу холодной рвоты, а Саймон подошел к шлюхе и тихо беседовал с ней. Болдуин представил их обоих: юную Молл, смотревшую на Саймона с бесстыдной улыбочкой, опытную шлюху с головы до ног, и Саймона, усмехавшегося ей в ответ, когда он спрашивал, кого она могла увидеть или услышать. Такой перепуганный человек, как Роб, легко мог решить, что эта негромкая беседа приведет к нужным сведениям. Нет, Болдуин не скажет этого другу.

Но Саймон уже думал о другом.

— Если эта женщина, Энни, убила Уилла, как по-твоему, нужно ее арестовать?

Болдуин поморщился и покачал головой.

— И что хорошего это даст? Она сумела убрать с улиц этого города преступника. По сути, отмщение за убийство ее мужчины привело к прекрасным результатам — четверо разбойников исчезли с наших дорог. Думаю, она заслуживает, чтобы оставить ее наедине с ее совестью.

Эксетер, январь 1324 года

Эти небольшие могилы остались печальным напоминанием о тех днях, подумал он, глядя на них. С одной стороны стоял простой монашеский крест, с другой — более впечатляющий, с особым символом.

Иосиф, окончив молиться за обоих, поднялся с колен, что-то проворчав. Одно колено не хотело разгибаться. Холодная зима всегда приводила к такому результату: правое колено замерзало, как ржавая оконная петля, и ему трудно было подняться после молитвы. Теперь, чтобы доковылять обратно до больницы, ему требовалась палка.

Оба умершие были храбрыми людьми, думал он. Рыцарь из Ферншилля совершил добрый поступок, оплатив их надгробные камни, но, возможно, такого рода благотворительных даров и следует ожидать от подобных ему? Заботиться о тех, кто совершал путешествие и подвергнулся нападению в пути? Немного раздражал этот символ, крест тамплиеров. Их Орден распустили, потому что они были еретиками и не подчинялись церкви. И теперь видеть крест этого Ордена, выгравированный на могильном камне, казалось ему почти святотатством — и все-таки Иосиф не жалел об этом. Человек тот сам по себе был неплохим Он спас жизнь Эндрю, и одно это означало, что он заслужил о себе добрые воспоминания.

— Входи, брат.

— Благодарю, благодарю.

Иосиф прохромал в больницу и посмотрел на кровати.

— Слава Богу, ни одного больного.

Эндрю улыбнулся. Он все еще оставался скрюченным после своего ранения, и боль, а также сдержанное выражение лица никогда не покинут его, но он был доволен.

— Нет. Никаких больше бродяжек, брат.

Иосиф, прищурившись, наблюдал за ним. Да, из этого парня получится хороший послушник. Жаль, что его женщине придется искать себе нового возлюбленного, но так уж сложилось. Те, кого позвал Господь… ну, и все такое прочее.

А уж где можно услышать более ясный зов, чем тот, что услышал человек, прикоснувшийся к проклятой реликвии, с которой никогда не сможет расстаться? Реликвия оставалась в шкатулке, под надежным присмотром Эндрю. Одно время Иосиф думал, не лучше ли отдать ее епископу, но кое-что заставило его засомневаться в этом. Он долго беседовал с сэром Болдуином, и оба решили, что лучше держать все в тайне.

В любом случае, Эндрю к ней однажды прикоснулся, поэтому на нем лежит проклятье — хранить ее. Если он передаст ее другому — умрет.

Вот почему он теперь здесь. Он мог бы оставить больницу и жениться на Энни, но слишком тяжел этот груз, чтобы взвалить такую ношу и на нее.

Нет, чем погубить и ее жизнь, он проведет остаток своей здесь. Потому что он знает — стоит ему оставить больницу и отказаться от реликвии, и он умрет. Так же точно, как умерли Уилл и Адам. По крайней мере, здесь он в безопасности.

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ Кембридж, конец июля 1353 года

Старый монах закрыл глаза и с облегчением прочитал молитву, когда увидел башни и крыши, вздымающиеся над далекой линией деревьев. Ноги его устали и болели, и спина тоже ощутимо ныла. Эта боль все усиливалась с самого Рождества. Лето началось неудачно для путешествий, с неурочных гроз и сильных ливней, а теперь настала изнуряющая, иссушающая жара, которая высасывала из него скудные остатки сил. Солнце ослепительно пылало в безоблачном небе, и даже фермеры, обычно приходившие в восторг, если лето выдавалось сухим, жаловались, что урожай горит на корню, а земля сделалась сухой и твердой. Монах кинул взгляд на своего спутника, пылкого, по-собачьи преданного послушника, согласившегося отложить свои занятия и отправиться вместе с ним в долгое паломничество, которое началось в аббатстве в Эксетере.

— Осталось уже недолго, отец Эндрю, — доброжелательно сказал младший, видя, как изнурен наставник. — Мы найдем маленькую, тихую гостиницу, и вы сможете восстановить силы. Пока вы отдыхаете, я схожу на общественную лекцию, которые читают тамошние ученые — если, конечно, кто-нибудь из них пережил чуму. Я слышал, что Смерть тяжело поразила университеты.

— Это так, Урбан, — отозвался Эндрю, припомнив гнетущие месяцы три года назад, когда по всему цивилизованному миру промчалась отвратительная зараза и унесла больше жизней, чем возможно было достойно похоронить. — Она забрала всех до единого доминиканцев из Кембриджа, упокой, Господи, их души.

— Это наше окончательное место назначения? — резковато перебил его Урбан, почуяв в старшем монахе редкое для того желание поговорить и твердо намерившись основную часть беседы взять на себя. — Конец поисков? Наверняка я уже сумел завоевать ваше доверие, и вы можете сказать мне, зачем мы покинули Эксетер среди ночи и долгие месяцы странствуем по непроезжим дорогам?

— Я доверяю тебе, Урбан, — ответствовал Эндрю, понимая, что пришло время быть честным, но не желая взваливать такое тяжкое бремя на плечи молодого спутника. — Потому я и попросил сопровождать меня — ты тот самый послушник, кто лучше всех подходит моим нуждам. Я намеревался завершить странствия в Норвиче, но слабею с каждым днем и не уверен, что мне достанет сил завершить то, что начал. Может сложиться так, что придется просить об этом тебя.

— Я это сделаю, отче, — пообещал Урбан, решив, что старик ему в некотором роде польстил. Эндрю не был добродушным наставником, и бывали случаи, когда юноше казалось: что бы он ни сделал, тот не будет им доволен. Его все время сравнивали с другим учеником, у которого имелось все, чем должен обладать послушник, и Урбан часто думал, сумеет ли он когда-нибудь соответствовать взыскательным требованиям Эндрю. — Я обещал послушание, и сделаю все, что необходимо.

— Это будет означать твою смерть, — сказал Эндрю, глядя, как в карих глазах юноши вспыхивают сначала тревога, а потом недоумение. — Ты помнишь слухи о реликвии Святой Крови — той, под высоким алтарем? Сказано, что на ней лежит проклятье.

Урбан растерялся, услышав упоминание о такой странной теме, но постарался спрятать растерянность: он не выдержит, если Эндрю сочтет его глупым или не от мира сего.

— Мы — послушники — дразним этим друг друга. Берем щепку и суем ее в чьи-нибудь руки, и говорим при этом, что теперь он умрет, потому что к его незащищенной коже прикоснулся кусочек Истинного Креста, залитый кровью Христа. Конечно, все это вздор. Никто на самом деле не верит в то, что она проклята.

Как только у него вырвались эти слова, Урбан пожалел об этом; Эндрю не обладал чувством юмора и обязательно с неодобрением отнесется к шуткам над реликвией, даже если она запятнана такой сомнительной репутацией. Он не мог подавить мысли, что безгрешный предыдущий ученик Эндрю не отнесся бы к такой вещи легкомысленно, и снова он, Урбан, окажется несостоятельным. К его изумлению, Эндрю не произнес ни слова упрека.

— Я уверен, что ты наслышан об убийствах в Эксетере, — сказал Эндрю немного погодя. — О том, как Хранитель Королевского Покоя по имени Болдуин де Ферншилль и его друг Саймон Патток обнаружили, что четверо грабителей завладели реликвией. Они передрались друг с другом, и трое из них погибли ужасными смертями. В конце концов реликвия оказалась в нашем аббатстве. Его выбрали за то, что оно находится внутри городских стен, значит, защищено от воров.

Урбан медленно кивнул, насторожившись и не желая выдать себя. Ему вовсе не хотелось заслужить обвинение в том, что он слушает сплетни мирян, которые рассказывают гадости о единственной реликвии в их аббатстве.

— Но я им не верю.

Эндрю скорчил гримасу, которая на его измученном, морщинистом лице сходила за улыбку.

— Я был четвертым вором, который выжил, — негромко произнес он. — Я все это видел. Собственно, ужасные события в Девоншире столько лет назад и послужили тому, что я отрекся от мирской жизни и принял постриг. Мы с моим братом Робом были преступниками… Господь спас мою душу, я расстался с постыдными поступками молодости. Я был грубым и никуда не годным человеком. Но я сумел понять могущество реликвии и хотел быть рядом с ней, чтобы точно знать: она останется там, куда ее поместили, и никто другой не попытается украсть ее с темными намерениями.

Урбан вытаращил на него глаза. Этой части истории он никогда не слышал. Он знал, что его наставник когда-то был необузданным; некоторые послушники утверждали даже, что он был вне закона, но ему и в голову не приходило, что Эндрю сыграл такую большую роль в истории реликвии. Конечно, это объясняет, почему он столько времени проводил у высокого алтаря, где спрятана реликвия.

— Понятно, — сказал он, сознавая, что его ответ недостаточен, но не сумев подобрать других слов, чтобы выразить свои чувства.

— И тебе известно, что произошло дальше. Приор Уильям де Регни отправил меня, как младшего посланника, в далекие края, в Венгрию и страну богемских королей, и я даже учился в иностранных университетах. — Эндрю рассмеялся коротким невеселым смехом. — Мой неумный братец и представить себе не мог, что я — его неотесанный, грубый брат — стану ученым и посланником! Я был и учителем и готовил своего лучшего студента к тому, чтобы он занял мое место в университете, но он… впрочем, ты знаешь, что с ним случилось. Реликвию я взял с собой, но постоянно тревожился о ее безопасности в таких далеких странах, а после долгих лет привез ее назад в Девоншир, в наше маленькое аббатство.

— Да, отец, — послушно сказал Урбан, не очень понимая, к чему идет этот разговор.

Выражение лица Эндрю оставалось сдержанным.

— Она могущественная — более могущественная, чем ты можешь себе представить. И она подлинная. Кроме того, чему я был свидетелем тридцать лет назад, существуют два древних пергамента, подтверждающих ее подлинность.

— Я слышал, что есть документы, но не думал, что это правда.

— Это правда, — сказал Эндрю с убежденностью, удивившей послушника. — Частица Истинного Креста заключена во флакон, завернутый в пергаменты. Любой может взяться за стекло, но прикоснуться к окровавленной щепке внутри — это верная смерть.

Урбан сглотнул, и ему показалось, что яркое солнце перестало быть таким теплым. На дереве застрекотала сорока, он подскочил и почувствовал, что руки трясутся. В его мозгу медленно стало складываться гадкое, подлое подозрение.

— Наше аббатство уже много лет служит стражем реликвии. Она все еще здесь.

Эндрю порылся в складках рясы и вынул кошель, висевший у него на шее. Шнур, на котором висел кошель, был старым, истлевшим, а сама сумка сшита из дешевой пурпурной ткани, грязной и изношенной из-за того, что ее касались многие руки.

— Вот она.

Урбан потерял дар речи и едва подавил в себе порыв пойти на попятный. То, что сделал Эндрю, привело его в смятение.

— Вы забрали ее? Вы украли ее?

Вот неожиданные ответы на все его вопросы: почему они бежали безлунной ночью, таинственность, приказ никому не говорить, что они уходят, отказ Эндрю сообщить ему, куда они идут, выбор дорог, которыми никто не пользовался, хотя по большим дорогам путешествовать было быстрее и безопаснее.

— Я сделал это из лучших побуждений. Дни мои подходят к концу, а с новым приором реликвия не будет в безопасности. Мой долг был очевиден: я должен переправить ее в Норвич, где имеется еще одна реликвия Святой Крови. Там монахи-бенедиктинцы знают, что делать, чтобы она не навредила людям.

Урбана это не убедило. Воровство — это смертный грех, но украсть реликвию из монастыря было невообразимо грешным преступлением, и теперь он, Урбан, замешан в нем. А отец Эндрю, которого он боготворил и чьей суровой набожности мечтал подражать, оказался обыкновенным вором. В голове бушевал вихрь растерянных мыслей, и ему казалось, что его предали. Эндрю прочитал на его лице смятение и отчаяние, и ласково прикоснулся к его руке.

— Я сделал то, что было правильно. Не спрашивай, откуда я это знаю — возможно, Господь подарил мне сие знание, потому что, заверяю тебя, я бы предпочел провести свои последние дни дома, а не брести через всю Англию — только я чувствую это всем своим существом. Приор Джон де Бурго не верит в могущество реликвий крови — мало кто в нашем ордене верит в них — и я боялся, что, вступив в свою должность, он пожелает избавить аббатство от анафемы, в которую превратилась эта реликвия.

— Настоятель доминиканцев поступил именно так, — признал Урбан и тревожно взглянул на кошель, который все еще держал его наставник. — Он сказал, что реликвии Святой Крови вообще не могут существовать по сложным теологическим основаниям, которых я не понял, и приказал уничтожить то, что он назвал «еретическими идолами культа».

— Я не хочу, чтобы эту реликвию предали огню невежества: что Господь счел нужным отдать в наши руки, то человек не смеет сжечь. В любом случае, это не просто обычная реликвия Святой Крови, она другая из-за проклятья, лежащего на ней.

— А вот проклятье… — пробормотал Урбан. — Правда это, что ее заколдовал дракон во времена короля Артура?

— Не будь смешным, — отрезал Эндрю. — Драконы не разговаривают. Рыцари Храма взяли эту реликвию под свою охрану, и я узнал ее историю от одного из них, от человека по имени Джон Мантреверс из Саут-Уитема. Он спас мне жизнь.

— Но рыцарей Храма запретили, а их лидеров казнили много лет назад, — сказал Урбан, чувствуя себя неспокойно при мысли, что Эндрю был связан с еретиками.

— Некоторые не пожелали отречься от Ордена, и Мантреверс был одним из них. Он говорил мне, что частица Истинного Креста принадлежала некогда арабу по имени Барзак, и его долгом было охранять ее от нечестивцев. Когда благословенные крестоносцы освободили Святой Город, а семью Барзака сочли врагами и убили, он наложил на реликвию гневное проклятье. Но проклятье оказалось слишком сильным и стало убивать не только дурных людей, но и хороших. Как раз случай приора Джона де Бурго: он не грешник, но если возьмет ее, чтобы «доказать», что она не обладает никаким могуществом, это все равно будет означать его смерть.

— Значит, вы решили отвезти ее в Норвич и отдать бенедиктинцам, — сообразил, наконец, Урбан. — У них нет ненависти к реликвиям Святой Крови, и они будут относиться к ней с должным почтением. Вы поступили правильно, отец.

Эндрю кивнул. То, что послушника оказалось так легко убедить, принесло ему истинное облегчение. Он ожидал любых обвинений и был уверен, что сам он, поменяйся они ролями, не принял бы этого с такой готовностью.

— Прежде, чем забрать реликвию, я вынул ее из флакона, чтобы убедиться, что это та самая щепка, принесшая Мантреверсу столько бед. Было бы печально добраться до Норвича и обнаружить, что ее когда-то подменили. Я должен был знать наверняка.

Урбан снова вытаращился на него.

— Но ведь это означает… — он замолчал, не желая, чтобы голос выдал его смятение.

Эндрю кивнул.

— Это означает, что я погибну сразу же, как только передам ее в другие руки. Но я все равно с каждым днем слабею, поэтому теперь это неважно. Однако возможно, что мне придется просить тебя взять ее на последний отрезок пути.

— Но если проклятье реликвии настоящее, я тоже погибну!

— Только если вынешь щепку из флакона.

— Тогда я к ней и не прикоснусь, — облегченно сказал Урбан. — Пусть остается завернутой.

Эндрю остановился и открыл мешочек, осторожно вытащив оттуда маленькую шкатулку, в которой лежала небольшая стеклянная склянка, позеленевшая и потускневшая от времени. Урбан зачарованно посмотрел на нее и резко отступил назад, когда Эндрю вытащил позолоченную пробку и вытряхнул содержимое на ладонь. Реликвия не представляла из себя ничего особенного — просто кусочек серебристо-серой щепки со странным пятном, чернеющим с одной ее стороны.

Эндрю зажал ее между большим и указательным пальцами.

— Этого недостаточно, Урбан. Только в том случае, если ты по-настоящему поверишь в могущество реликвии, ты сумеешь довести дело до конца. Ты должен подержать ее в руках и ощутить ее силу. Если ты не готов к заданию, скажи мне, и я найду другого служителя. В Кембридже живет много старых монахов и хватает монастырей, так что найти замену будет нетрудно.

Урбан почувствовал себя уязвленным — неужели его так легко отвергнуть?

— Конечно же, я сделаю так, как вы хотите! — вскричал он. — Я дал клятву выполнять ваши желания и буду делать это, пока дыхание еще теплится в моем теле. Я не оставлю вас.

Последнее замечание оказалось жестоким. Урбану стало стыдно, когда он увидел, как вздрогнул Эндрю. Прежний любимец монаха, поняв, что взял от Эндрю все, что мог, покинул его ради другого, более искушенного наставника, и Урбан знал, что монах расценил это, как вероломство. С его стороны было недобрым сказать такое, и он тотчас же пожалел об этом.

Эндрю положил морщинистую руку на плечо юноши, частично для поддержки, а частично в знак признательности.

— Я знаю. Я верю в тебя. Дай руку.

Урбан задрожал, когда Эндрю протянул запятнанную щепку в его сторону.

Кембридж, несколько дней спустя.

Брат Майкл оставался в блаженном неведении, не зная, что его прекрасная ряса бенедиктинца уже никогда не будет прежней. Он со знанием дела разглагольствовал обо всем на свете, принимая участие в превосходном обеде доминиканцев, и не замечал, что аудитория смотрит не на него, а на его правое плечо. Его сотоварищ, Мэттью Бартоломью, несколько раз попытался привлечь его внимание к этой неловкости, но всякий раз небрежный взмах толстой белой руки монаха заставлял его замолкнуть. Майкл не любил, чтобы его прерывали, когда он блистал своей ученостью.

— Итак, завершая мои тезисы, — напыщенно заявил он, наслаждаясь тем, что никто за последний час не оспорил его аргументов, — скажу, что я согласен с великим теологом Фрэнсисом де Мейронном. В течение трех дней, прошедших между смертью нашего Господа и Его воскрешением, часть Его Крови была отделена от Его Тела и осталась на земле. Следовательно, ни одна реликвия, содержащая Святую Кровь, не едина с Его Божественной сущностью, как не была Его кровь едина с Его Божественной Сущностью в течение тех трех дней в гробнице. Кровь мессы, которая полностью едина с Его Божественной сущностью, куда более достойна поклонения. Однако это не значит, что реликвий Святой Крови следует избегать — напротив, они суть священные и важные напоминания о воскрешении Христа и последующего искупления Им грехов человеческих.

Он сел, довольный изяществом своих доводов и уверенный, что доминиканцы Кембриджа не смогут опровергнуть его слов. Майкл взял нож, проткнул им жареного цыпленка и потянул его к себе, исполненный решимости сожрать его целиком, несмотря на то, что все монахи уже положили ложки и ожидали благодарственной молитвы. Майкл был человеком крупным и пользовался своим положением старшего проктора университета, чтобы получать приглашения на самые изысканные трапезы Кембриджа. Однако с последнего пиршества прошло уже несколько дней, и теперь он наслаждался сильнее обычного.

В этот день его пригласили в монастырь доминиканцев, потому что один из тамошних студентов-послушников оказался замешанным в драку. Как старший проктор, Майкл был обязан расследовать все случаи насилия среди студентов университета. Он взял с собой Бартоломью, предполагая, что мастерство его друга, как профессора медицины, может потребоваться.

Раны послушника оказались не опасными, но приор Морден, все равно благодарный за помощь лекаря, пригласил их отобедать, прежде чем они вернутся в свой колледж. Бартоломью, которого ожидали и другие пациенты, хотел отказаться, но Майкл, знавший, что доминиканцы питаются хорошо, принял приглашение раньше, чем тот успел открыть рот; монах отлично понимал, что обед в доминиканском монастыре будет куда вкуснее, чем любая трапеза в колледже Михаила.

Приор Морден с неловкостью прокашлялся и окинул взглядом собравшихся монахов. Он был человеком крошечным; настолько маленьким, что ему требовалось подкладывать подушки на стул, чтобы доставать до стола, и у него была старая привычка болтать ногами во время еды. Хорошо, что и ноги у него были коротенькими, а то бы его сотрапезникам пришлось сильно страдать от постоянных пинков.

— Ну, что ж, — сказал он, наконец, переводя взгляд с раскрасневшегося, сального лица монаха на его правое плечо. — Понятно.

Бартоломью мог бы сказать Майклу, что тот напрасно тратит свое время, разглагольствуя перед доминиканцами — те были известны, как наименее академически настроенный религиозный орден из всех, что собрались вокруг университета Кембриджа. Морден однажды опрометчиво упомянул старые хроники из своей библиотеки, которые описывали события 1247 года: третий король Генрих презентовал Вестминстерскому аббатству флакон с кровью Страстей Христовых. И теперь между доминиканцами и францисканцами бушевали яростные споры по поводу природы Святой Крови и о том, стоит или не стоит ей поклоняться.

Майкл твердо стоял на стороне францисканцев. Бартоломью не считал данную тему особенно привлекательной, поэтому свои соображения по этому вопросу он держал при себе; имелось куда больше по-настоящему интересных тем для дебатов, и он считал время, потраченное на обсуждение вопроса, к которому он оставался равнодушным, потраченным напрасно.

Доминиканцы некоторое время молчали, и доктор предположил, что из сложного анализа Майкла они почти ничего не поняли. Вообще-то им следовало сейчас стучать по столам своими оловянными кубками и кричать, что монах в их стенах говорил еретические вещи. Именно этого ожидал от них орден. Но большинство из них казались более заинтересованными содержимым своих тарелок, чем заумными постулатами монаха, и Бартоломью почувствовал, что монолог утомил их, и они предпочли бы послушать рассказы гостя об убийствах, в которых ему удалось разобраться, или поговорить о позорных ценах на зерно. Только один из доминиканцев производил впечатление человека, следившего за словами брата Майкла, но он сидел со стороны стола, отведенной для гостей, и казался слишком вежливым для того, чтобы высказываться без приглашения хозяев.

Майкл прищурился, и цыплячья ножка замерла на полпути к его рту.

— И это все, что вы можете мне сказать? Мне кажется, что моя оценка природы Святой Крови заслуживает более серьезного ответа, нежели «понятно». Ты согласен, Мэтт?

— Тот теолог, которого вы постоянно цитировали, — произнес вдруг Морден прежде, чем Бартоломью сумел сформулировать подходящий, ни к чему не обязывающий ответ, — Мейронн. Я могу ошибаться, но мне кажется, что он францисканец.

Майкл уставился на него, не в силах поверить, что тот мог сказать подобное, когда имя Мейронна было на устах любого ученого, хотя бы слегка знакомого с этими научными спорами. Даже Бартоломью, совершенно не интересовавшийся этой полемикой, знал ее ведущих поборников и их основные положения.

— Да, — настороженно произнес Майкл. — И что из этого?

— Францисканцы совершенно не разбираются в теологии, — само собой разумеющимся тоном заявил Морден. В его голосе прозвучало даже некоторое облегчение. — И если вы будете использовать его для доказательства своей точки зрения, то ваш тезис неизбежно провалится.

Майкл вздохнул. Соперничество между орденами было весьма значительным, особенно между францисканцами и доминиканцами, и нередко случалось, что ученые отметали целые научные школы мысли в зависимости от того, кто их предлагал. С некоторым запозданием он сообразил, что ему следовало несколько упростить свои рассуждения, если он хотел добиться здравого отклика от Мордена и его медленно соображающих ставленников.

— Полемика вокруг реликвий крови бросает вызов некоторым основным догматам нашей веры, — сказал он, стараясь сдержать раздражение — ему вовсе не хотелось ставить под угрозу возможность и дальше обедать здесь, обнаружив свое презрение. — Речь идет о том, должно ли поклоняться образчикам Святой Крови, самые знаменитые из которых находятся в аббатстве Хейлз и в Эшбридже. Францисканцы утверждают, что должно, ваш Орден настаивает, что нет.

— Ну что ж, — снова произнес Морден все с тем же озадаченным видом. Его глаза не отрывались от правого плеча Майкла, и он потирал рукой рот. — Разумеется, мы скажем «нет», если францисканцы скажут «да»: по-моему, совершенно естественно, что нам следует расходиться во взглядах. Кровь Христова не священна, нет — ни единая ее капля.

— Но вдумайтесь! — воскликнул Майкл, начиная раздражаться, несмотря на самые лучшие намерения. — Если вы заявляете, что Святой Крови не должно поклоняться, то что вы скажете про мессу? Вы поклоняетесь крови Христовой каждый день, значит, какая-то ее часть должна быть священной!

— О, — сказал сбитый с толку Морден. — Ну, если вы преподносите это таким образом, я полагаю, что чтить реликвии крови — правильно. Однако, как вы сами только что указали, их существует совсем мало. В большинстве своем их подлинность не установлена, и только в Хейлзе и в Эшбридже находятся настоящие реликвии.

— Это не так, — возразил Бартоломью. Даже он, незаинтересованный слушатель, не хотел, чтобы подобное совершенно ошибочное утверждение осталось без возражения. — Склянки со Святой Кровью имеются в усыпальницах по всей стране. Я слышал, что некоторые из них наполнились кровью при особых обстоятельствах, а другие ассоциируются с чудом.

Майкл обратил все свое внимание на злополучного приора.

— Если вы согласны, что реликвии крови следует чтить, вы согласны и с тем, что францисканцы правы, а ваш орден ошибается.

— Ничего подобного, — оскорбился Морден. — Я никогда не соглашусь с тем, что францисканцы правы! Вы перекручиваете мои слова своей запутанной теологией!

— Она действительно запутанная, — согласился сидевший за гостевым столом монах, очевидно, не выдержав ссоры. Он тоже адресовался к плечу Майкла, и тот быстро оглянулся, предполагая, что сзади кто-то стоит. — И теологи из обоих орденов предлагают захватывающие доводы.

Морден опомнился и представил гостя, взмахнув крошечной ручкой.

— Это брат Томас из университета в Пэксе. Он говорит, Пэкс находится где-то на Средиземном море, хотя я о нем никогда не слыхал. Он прибыл к нам недавно, чтобы почитать про ангелов.

Южным происхождением Томаса объяснялась его смуглая кожа, несколько чуждая внешность и напевная мелодика латыни. Бартоломью улыбнулся ему: интересно познакомиться с ученым, так далеко уехавшим из дома.

— Насколько я понимаю, в Пэксе имеется не имеющее равных собрание арабских трудов по естественной философии? — полюбопытствовал он.

Томас улыбнулся в ответ.

— О да, и мы…

— Что ж, я рад, что вы приехали сюда, — прервал их Майкл, потирая руки. — Оксфорд создал себе имя блестящими доводами во время полемики о Святой Крови, а нашим францисканцам чрезвычайно мешает то, что доминиканцы редко бросают вызов их интеллекту. Теперь, когда здесь вы, мы можем выйти на поле боя и показать миру качество наших мыслителей. Во всяком случае, некоторых из них, — поправился он, бросив уничижительный взгляд на Мордена.

— Я прискорбно не отвечаю вашим требованиям, — скромно сказал Томас. — Особенно потому, что магистр Уитни из Грэй-Холла в Оксфорде занимается в этом семестре в Кембридже, а он один из признанных экспертов-францисканцев в вопросе о реликвиях крови, и мне с ним не сравниться. Он поселился в общежитии Бернарда, где, как мне говорили, университет размещает самых выдающихся приезжих ученых.

Пока Майкл превращал своего цыпленка в груду костей, Томас начал осторожно опровергать его тезисы, то и дело вставляя совершенно ненужные извинения за недостаточное понимание — он был искушенным полемистом, а материалом владел досконально и полно. Несмотря на то, что он возвращал доминиканцам интеллектуальную честь, братья забеспокоились, стали бросать многозначительные взгляды, намекая, что день пропадает напрасно, Морден так размахивал ногами, что становилось ясно — он тоже утомился. И тут его взгляд в последний раз упал на правое плечо Майкла. Он не выдержал.

— Вы знаете, что у вас на плече лежит рыбья голова, брат? — спросил он. — Очень трудно говорить о теологии, когда нечто подобное так злобно на тебя смотрит.

Майкл повернул голову и вскочил на ноги — на него уставились тусклые рыбьи глаза. Он яростно смахнул оскорбительный объект, полетевший через весь стол и приземлившийся на колени Мордена.

Приор с неменьшим отвращением скинул голову на пол, но случайно лягнул ее ногой, и она кувырком полетела к Томасу. Гость со впечатляюще быстрой реакцией пригнулся, снаряд, не причинив вреда, проплыл у него над головой, впечатался в стену и упал на землю. Майкл сердито уставился на слуг, которые изо всех сил пытались остаться невозмутимыми. Один из них не сумел так же хорошо скрыть смех, как остальные, и монах обрушился на него.

— А я недоумевал, отчего только мне подали форель без головы! Теперь-то я понял. Ты специально сделал это, что смутить меня!

— Не специально, — возразил тот, безуспешно пытаясь изобразить раскаяние. Бартоломью не сомневался, что он со смаком преподнесет эту историю сегодня вечером в своей любимой таверне.

— Я уверен, что Рауф не хотел ничего плохого, — успокаивающе произнес Томас. — Эти подносы очень тяжелые, и нелегко удерживать их одной рукой, а накладывать еду другой.

— Рауф? — сказал Майкл, продолжая злиться. — Где я слышал эту фамилию?

— Человек по фамилии Рауф затеял драку с Балмером, тем самым послушником, которому я лечил распухшую челюсть, — напомнил Бартоломью.

— Это мой брат, — быстро вставил Рауф. — Я Джон, а его зовут Кип, и это он ударил Балмера. Ко мне эта стычка отношения не имеет.

— Возможно, — холодно ответил Майкл. — Но я…

Он замолчал, потому что за дверью начался какой-то переполох. Сначала раздались крики, потом послышался топот бегущих ног. Дверь распахнулась, и в нее влетел монах. Он был поразительно уродлив: глаза смотрели в разные стороны, все лицо в рябинах оспы, а сальные волосы лохмами торчали на покрытом какими-то чешуйками черепе.

— Отец приор! — заорал он. — Новости!

Морден нахмурился.

— Я уже просил раньше тебя не входить таким образом, Большой Томас. Предполагается, что ты должен войти спокойно и прошептать мне свое сообщение на ухо, чтобы услышал его только я. Нельзя кричать во все горло. Ты теперь монах, и дни, когда ты был учителем и должен был разговаривать громко, прошли.

— Большой Томас? — удивился Бартоломью. — Этот человек не так уж велик.

— Он выше ростом, чем наш гость из Пэкса. — Морден понизил голос. — Это вежливее, чем говорить Красивый Томас и Уродливый Томас, как тут же начали называть их братья.

— Новости из общежития святого Бернарда! — продолжал орать Большой Томас. — Там человек задохнулся сажей!

Поскольку общежитие святого Бернарда являлось университетской собственностью, смерть в его стенах подпадала под юрисдикцию старшего проктора. Вытирая засаленные губы льняной салфеткой, Майкл покинул доминиканцев и поспешил на Хай-стрит. Бартоломью шел рядом, гадая, какое мрачное зрелище предстанет его взору на этот раз. Майкл часто пользовался его помощью, когда расследовал смертельные случаи, и высоко ценил его проницательность, когда обследовал труп. Однако Бартоломью не получал от этих занятий никакого удовольствия, предпочитая живых пациентов мертвым.

— Странные люди эти доминиканцы, — рассуждал монах. — Я пытался увлечь их своими колкими комментариями, имеющими отношение к святости — или наоборот — реликвий крови, и все, на что они оказались способны, это указать, что некоторые из моих мыслей принадлежат францисканцам. А вот Томас из Пэкса показался мне на голову выше их всех.

Бартоломью согласился.

— Судя по его выражению, он следил за твоими доводами, и скорость его реакции, когда рыбная голова полетела в его сторону, тоже впечатляет. Подозреваю, что он не просто изучает ангелов, что бы он нам ни пытался доказать.

— Возможно, он здесь, чтобы шпионить за своими товарищами во время полемики о СвятойКрови, — предположи Майкл. — В местах вроде Испании она сейчас очень жаркая, и отовсюду летят обвинения в ереси. В конце концов, он точно знал про францисканца из Оксфорда и о том, что тот изучает.

Бартоломью задумался.

— Кто-то показывал мне позавчера этого оксфордского монаха, Уитни. Он здесь с компаньоном, тоже из Грэй-Холла.

— Тогда почему выделяют одного Уитни?

— Потому что в этот момент он очень громко скандалил при большом скоплении публики, около Бэнг-Холла. Все на него смотрели, и советник Тинкелл, который требовал от меня снадобья от несварения желудка, сказал, кто это такой. Он сказал, что для нас большая честь принимать его в Кембридже, хотя язык Уитни во время этого скандала мало походил на научный.

— А с кем он ссорился? — тут же вскинулся Майкл, раздраженный тем, что ему не сообщили такие важные сведения. Он был старшим проктором, и ему следовало первым узнавать о выдающихся профессорах, прибывающих в город.

— С Большим Томасом, хотя пара очень странная — знаменитый теолог и бывший кровельщик. Томас и Уитни орали друг на друга, как торговцы рыбой, и спутник Томаса не мог его остановить. Томас, похоже, вообще постоянно кричит на людей: обращаясь к Мордену, он тоже орал.

— Драки в общественных местах противоречат университетским правилам, — сердито сказал Майкл. — Ты должен был раньше упомянуть об этом.

— Они ссорились, а не дрались — о том, как кроют крыши, ты поверишь? Потом появился Маленький Томас и сумел их успокоить. Столкновение закончилось достаточно мирно.

Они дошли до общежития святого Бернарда, стоявшего напротив недавно основанного колледжа Бенета на Хай-стрит. Оно представляло собой три здания, соединенные в одно, с большим залом и двумя комнатами для преподавателей на первом этаже и несколькими меньшими по размеру комнатами выше. В них размещались приезжие ученые.

Дверь открыл слуга и провел Майкла и Бартоломью в меньшую из двух комнат первого этажа. В ней пахло дровяным дымком и маслом, которым пользовались для полировки столов и скамей. В дальнем конце комнаты, у камина, стояли трое мужчин. Бартоломью подошел и мгновенно ощутил между ними напряжение. Один, высокий, с аккуратно подстриженными седыми волосами, в рясе францисканца, стоял несколько в стороне. Он держался чопорно и откровенно кипел от ярости. Это был спутник Уитни, человек, не сумевший успокоить своего коллегу во время перебранки с громкоголосым кровельщиком.

Двое других были кармелит и его ученик. Кармелит был старым и хрупким, и Бартоломью подумал, что никогда не видел более зачаровывающих глаз. У дородного молодого послушника с густыми желтыми волосами было лицо, не предназначенное для приличествующей клирику торжественности.

В комнате находился и четвертый человек, которого Бартоломью заметил не сразу, и выглядел он так, словно пытался влезть в трубу. Головы и плеч его видно не было, а тело, одетое в рясу францисканцев, и ноги распластались по полу. Это и был Уитни. Доктор подошел поближе и увидел сажу, обрушившуюся вниз и засыпавшую прекрасный деревянный пол толстым черным слоем. Ужаснувшись, он поспешил вперед и вцепился в раскинутые ноги, вытаскивая тело из камина. Во все стороны полетела пыль, заставив троих наблюдателей и Майкла отскочить, чтобы не оказаться покрытыми грязью. Оксфордский ученый разъярился еще сильнее.

— Осторожнее! — вскричал он, отряхиваясь. — Можно бы вытащить его и поаккуратнее, чтобы не перепачкать всех нас!

— Он, может быть, еще жив, — возразил Бартоломью, хотя уже понял, что опоздал со спасением Уитни из удушающих объятий камина. Открытые глаза были покрыты золой, забившей также его нос и рот. Хотя лицо Уитни почернело от сажи, Бартоломью отметил неестественную синеву. Заметил он также кровь на затылке, куда рухнуло что-то тяжелее сажи.

— Он не мог остаться в живых, — произнес послушник. — Нет — после того, что сделал он.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Майкл. — И кто ты, собственно говоря?

— Я Урбан, — ответил юнец и показал на своего пожилого спутника. — А это отец Эндрю, мой наставник. Мы прибыли сюда из Девоншира.

— Говори, когда тебя спросят, — резко бросил Эндрю. Болезненная гримаса послушника показала, что он привык к подобным замечаниям, но еще не научился сносить их учтиво. — Не твое дело заниматься представлением.

— Меня зовут Джон Сетон, я магистр из Грэй-Холла в Оксфорде, — сказал францисканец голосом, точно указывавшим, что он считает себя куда выше, чем простые кармелиты, и показал на тело. — А это мой коллега, Питер Уитни. Его убили. — Холодный взгляд в сторону Эндрю ясно дал понять, кого он считает главным подозреваемым.

— А я старший проктор университета, — холодно представился Майкл. — Именно мы с доктором Бартоломью будем устанавливать причину смерти. — Он повернулся к Бартоломью. — Его убили? Я вижу рану на затылке.

— Это произошло, когда вот этот камень упал ему на голову, — ответил Бартоломью, поднимая преступный кусок кладки и показывая его монаху. Он продемонстрировал, как точно подходит прямоугольный край к рваной ране на голове мертвеца, хотя ни Майкл, ни остальная троица не обратили особого внимания на вызывающее ужас объяснение.

Сетон обвиняюще указал на Эндрю.

— Этот камень принадлежал ему. Он проявлял враждебность к бедняге Уитни с того момента, как мы сюда прибыли. Понятно же, что здесь случилось, брат. Арестуйте кармелита и покончим с этим безрадостным делом.

— Сначала я должен задать вопросы, — ответил Майкл, подняв руку, чтобы остановить поток возражений, готовых вырваться у Урбана. Эндрю не сделал ни малейшей попытки защититься от обвинений. Он стоял, бесстрастно рассматривая мертвеца. — Это Кембридж, а не Оксфорд. Мы здесь более цивилизованы и не арестовываем людей, прежде чем тщательно исследуем доказательства. Мэтт, что ты мне можешь сказать?

— Камень, возможно, упал из трубы, — отозвался Бартоломью, вглядываясь в темный дымоход и видя, что он в плохом состоянии. — Но рана не настолько серьезная, чтобы убить его на месте. Другими словами, ударом его оглушило, и он не почувствовал, что задыхается сажей.

— Не могло получиться так, что кто-то ударил его, а потом засунул и его, и камень в трубу, чтобы изобразить смерть, как несчастный случай? — спросил Майкл.

Бартоломью покачал головой.

— При сопоставлении камня, сажи и тела можно сказать, что есть только две вероятности: или Уитни заглядывал в трубу, когда она рухнула, или кто-то забрался на крышу и скинул камень, когда он случайно оказался внизу. Согласитесь, что для последнего предположения убийца должен быть весьма терпеливым.

— Уитни не имел привычки заглядывать в каминные трубы, — гневно воскликнул Сетон. — Он был ученым, как и я. Он прибыл сюда, чтобы учиться, а не лазить по каминам.

— Он всегда был предан своим занятиям, — мягко произнес Эндрю. — И проводил много времени, обходя церкви и рассматривая реликвии.

— И что? — вскинулся Сетон, оскорбившись словами, прозвучавшими, как обвинение. — Он ими интересовался. Это не преступление!

— Может быть, — уклончиво ответил Эндрю. — А может быть, и нет.

— А теперь послушай меня, — жарко начал Сетон. — Ты не смеешь…

— Подождите меня в своей комнате, магистр Сетон, — вмешался Майкл. — Я прослежу, чтобы вашего коллегу перенесли в церковь святого Ботольфа и достойно устроили. А потом выслушаю ваши жалобы.

Сетон сердито посмотрел на кармелитов, схватил свою шляпу и удалился.

Когда Сетон ушел, отец Эндрю печально улыбнулся.

— Разделяй и властвуй: это один из первых уроков, усвоенных мною при общении с необузданными людьми. Когда-то я занимал такую же должность, как и вы, брат. Разделяй группировки и беседуй с ними по отдельности. Разумеется, иногда мудрее позволить им ссориться. Тогда кто-нибудь один может сделать фатальную оговорку и разоблачить себя как преступника.

— Так что, здесь есть преступник? — осведомился Майкл, поднимая брови. — Или просто человек оказался в ненужном месте в ненужное время?

— Преступник есть, — ответил Эндрю убежденно. — Но это не человек. — Он покопошился в чем-то, висевшем у него на шее на кожаном шнурке. Это был мешочек, сшитый из старой пурпурной ткани и походивший на амулеты, которые носили крестьяне, слишком подверженные предрассудкам и потому не отдававшие свою веру исключительно церкви. Решив, что это предназначается ему, Майкл протянул руку, но монах резко отпрянул.

— Вы не должны это трогать, — объяснил Урбан. — Тронете — умрете, в точности, как Уитни. Реликвия отца Эндрю — вот из-за чего мы пустились в долгий путь: мы несем ее в аббатство в Норвиче, где уже есть подобные святые предметы.

— Урбан! — рявкнул Эндрю. — Что я говорил тебе насчет лишней болтовни до того, как тебя спросят?!

Урбан вздохнул и состроил мину, ясно говорившую: все равно раньше или позже придется все рассказать, и я просто избавил всех от лишних проблем. Он отошел к окну, заставив Бартоломью задуматься, пожелал ли юноша отойти подальше от своего недовольного наставника, или от трупа, который все еще лежал возле камина, глядя невидящими глазами в потолок.

— Реликвия? — спросил Майкл, беспокойно рассматривая мешочек. — Вы носите реликвию на шее? Это неразумно: истинные реликвии не любят, когда их используют вместо талисманов.

— Вы правы, — отозвался Эндрю. — А эта — особенно могущественная. Она грозит проклятьем любому, кто осмелится прикоснуться к ней.

— Реликвии не могут быть проклятыми, — мгновенно произнес Бартоломью. — Они священны. Проклятье превратит ее в нечестивую, а это значит, что она перестанет быть реликвией. То, что вы сказали, теологически невозможно.

Эндрю не обратил на него внимания.

— Араб по имени Барзак наложил проклятье после первого крестового похода. Я видел его силу тридцать лет назад в Девоншире, а Урбан расскажет вам про давно умершего коронера по имени Джон де Вольф и о том, как смерть обступила его со всех сторон, стоило ему столкнуться с ее могуществом.

— А еще был магистр Фальконер, философ из Оксфорда, — энергично добавил Урбан. — Он видел… — и замолк, наткнувшись на суровый взгляд Эндрю.

Старик перевел сердитый взгляд на Бартоломью, который смотрел на него откровенно скептически.

— Злобное проклятие Барзака действует долгие века, и любой, кто прикоснется к священному кусочку дерева, лежащему в этом флаконе, умрет.

— Вы же его трогали, — возразил Майкл, не делая, впрочем, попыток подойти к монаху ближе. Он, конечно, человек не суеверный, но всем известно, что реликвии могут быть опасными, и жаль будет завершить блистательную карьеру в университете из-за неосторожности. — Но вы не умерли.

— Умру, — хладнокровно ответил Эндрю. — Сразу же, как только она перестанет быть моей — или я доставлю ее в Норвич, или буду вынужден доверить ее для доставки туда другому человеку. — И он сделал знак Урбану, показывая, что тот может говорить.

— Дурных людей она убивает быстро, — послушно уточнил Урбан. Майкл попятился — кто знает, как расцениваются его добродетели глазами Господа и Его святых. — А добродетельным позволено доставить ее в безопасное место. У отца Эндрю она хранилась без малого три десятилетия, в основном в Эксетере.

— Так зачем вы решили забрать ее? — возмутился Майкл. — И за что сначала наказали Кембридж?

— Мы не собирались причинять неприятностей вашему городу, — извиняющимся тоном сказал Эндрю. — И вы правы, задавая вопрос о выборе времени: я ждал слишком долго, а должен был переправить ее в надежное место давным-давно. Но я был счастлив в Эксетере, а реликвия хранилась в довольно безопасном месте, под алтарем монастыря, за крепкими городскими стенами. Благополучному человеку трудно решиться оборвать свою жизнь.

— Но теперь назначен новый приор, — продолжил Урбан, — и отец Эндрю боится, что тот решит уничтожить реликвию. Мы не хотим, чтобы ее сожгли, и еще более не хотим, чтобы приор Джон де Бурго умер, пытаясь доказать, что она не обладает никаким могуществом.

— Понятно, — уныло отозвался Майкл. — Просто сказка какая-то. А что это, собственно, за реликвия? Когда-то у нас была прядка волос Пресвятой Девы, но она исчезла.

— Это частица Истинного Креста, залитая кровью Христовой. — Эндрю развязал мешочек и вытащил два куска пергамента. Он протянул их монаху, но Майкл взял его за запястье и повернул руку к свету, изо всех сил стараясь не прикоснуться к самим документам.

— Тут сказано, что ее нашли в Иерусалиме, — произнес он, читая лаконичную запись в первом. — В Храме Гроба Господня, и подлинность подтверждена Джеффри Мэппстоуном, рыцарем-храмовником. А второй листок — это предупреждение от Гийома де Божё, который утверждает, что реликвия оплачена невинной кровью и навечно проклята «Каждый, кто прикоснется к частице Истинного Креста погибнет сразу же, как передаст реликвию в другие руки».

— Гийом де Божё был гроссмейстером рыцарей Храма, — сказал Бортоломью, припомнив печальную история ордена. — Должно быть, она подлинная.

— Она и есть подлинная, — спокойно ответил Эндрю. — А моя старая рана причиняет мне боль, и я чувствую, что слабею с каждым прожитым днем. Я должен отправиться в Норвич завтра. Мне не хочется перекладывать свою ношу на Урбана.

— Я не против, отче, — храбро заявил Урбан.

Бартоломью посмотрел на него, подумав, не чересчур ли тот ретив. Верит ли он в проклятье Барзака? Или относится к слабости Эндрю, как к способу заполучить нечто по-настоящему ценное? Многие аббатства и монастыри с радостью платили за реликвии целые состояния; а крошащийся пергамент доказывает, что эта — подлинная. Даже если реликвия не творила чудес, когда ее приобретали впервые, понятно, что со временем беспринципные или простодушные люди начинали распространять другие истории. Кроме того, существовали паломники; паломники делали пожертвования, нуждались в гостиницах, еде и одежде. Многие становились богатыми, как только реликвия своевременно исцеляла кого-нибудь.

— Я знаю, Урбан, — ласково сказал Эндрю с задумчивым выражением лица. — Много лет назад я предполагал, что предложу эту честь другому человеку, но он предал меня.

Майкл ждал, думая, что тот объяснится, но кармелит просто сел на скамью, чтобы убрать реликвию на место. Монах решил продолжить беседу: он не знал, что думать о странной истории, и хотел скрыть свою растерянность.

— Все это очень интересно, но какое отношение ваша реликвия имеет к Уитни?

— Он попытался украсть ее, — ответил Урбан. — Он выяснил, что за вещь отец Эндрю носит так близко к сердцу, и твердо решил заполучить реликвию. Такой пронырливый — хитростью добился нашего доверия, а когда отец Эндрю показал ему реликвию, хотел схватить ее.

— Он ножом перерезал шнурок, — пояснил Эндрю, показав Майклу свежий разрез на темном кожаном шнурке. — И чуть не выскочил за дверь, но Урбан повалил его на пол. Пока они дрались, я сумел забрать реликвию. Но как раз перед этим пробка выскочила, и реликвия выпала. Она задела Уитни по руке, когда Урбан и он катались по полу.

— И вы утверждаете, что Уитни умер, потому что реликвия задела его? — спросил Бартоломью, видя, к чему ведут объяснения. С тех пор, как он стал врачом, ему пришлось столкнуться со многими убийствами и драками, и он всегда скептически относился к подозреваемым, которые пытались обвинить в подозрительных смертях сверхъестественные явления.

— Конечно, — ответил Эндрю. — А теперь я должен отнести ее в Норвич, пока кто-нибудь еще не заплатил такую же высокую цену за собственную алчность или любопытство. Арестовать меня вы не можете — хотя я беру на себя ответственность за смерть Уитни — потому что умрут еще многие, если я не выполню своего обязательства.

— Нет, — твердо заявил Майкл. — Вы останетесь здесь, пока я не получу подтверждения, что преступления не произошло. Может быть, реликвия убила Уитни, потому что он осмелился осквернить ее своими нечестивыми пальцами, а может быть, его внезапная кончина имеет более земное объяснение. В любом случае я намерен выяснить это.

— Зачем она потребовалась Уитни? — спросил Бартоломью. — Он хотел ее продать?

— Он францисканец… был францисканцем, и если вам известно о полемике вокруг Святой Крови, вам известно и о позиции францисканцев по этому вопросу. Нет сомнения, что, увидев такую реликвию в руках кармелита, он испугался, что я ее уничтожу — или, того хуже, отдам доминиканцам.

— По-моему, он не поверил, что мы несем ее к бенедиктинцам на хранение, — добавил Урбан. — Лично я считаю, что он хотел продать ее и оставить деньги себе. По его дорогой сутане можно сказать, что человеком он был весьма суетным.

— А где были вы, когда он умер? — спросил Майкл, возвращаясь к более практическим вопросам. — И где был Сетон?

— Мы были в нашей спальне на другом этаже — моя старая рана разболелась, и Урбан читал мне, пока я отдыхал, — ответил Эндрю. — Потом услышали шипящий звук, за ним — глухой удар. Мы спустились вниз, чтобы выяснить, в чем дело, и ничуть не удивились, увидев, что Уитни мертв. Он притронулся к реликвии, поэтому было только вопросом времени, когда проклятье Барзака настигнет его.

— Он умер, потому что ему не оказали своевременную помощь, — раздраженно возразил Бартоломью. — Если бы его сразу же вытащили из трубы, он бы не задохнулся.

— Значит, это должен был сделать Сетон, — возмутился Урбан. — Он пришел сюда первым. Когда мы спустились, он стоял над трупом Уитни, как ворон над падалью. А потом обвинил нас в том, что мы убили его, хотя это дело рук Господа.

— Господь, — пробормотал Бартоломью. — Поразительно, как часто Его обвиняют в том, что сделали люди.

Не обратив на него внимания, Эндрю повернулся к Майклу, который казался ему более благожелательным слушателем.

— Обещаю, что сделаю все, что смогу, дабы помочь в вашем расследовании, брат, хотя вы не отыщете земной причины смерти Уитни. Я останусь еще на три дня, но потом я должен уйти, или вам придется добавить больше имен к списку тех, кого настигла реликвия.

— Кармелит и его послушник лгут, — сердито сказал Сетон, расхаживая взад-вперед по комнате, которую делил со своим коллегой-францисканцем. — Уитни действительно интересовался реликвией, но это был чисто научный интерес — он являлся одним из ведущих специалистов нашего ордена в полемике о Святой Крови, поэтому само собой разумеется, что они распалили его любопытство, заявив, что у них есть такая вещь. Но он бы никогда не стал ее красть. Эта история просто абсурдна!

— И что же, по-вашему, с ним случилось? — спросил Майкл.

Сетон вздохнул.

— Это же очевидно. Урбан и Эндрю убили его, а теперь сочинили свою возмутительную сказку про древнее проклятье, чтобы замести следы. Вы умный человек, брат. Наверняка вы не попались на эту нелепицу?

— Я придержу свое решение до тех пор, пока не узнаю всех фактов. Что, Уитни именно для этого и прибыл сюда? Чтобы выяснить мнение самых великих умов Кембриджа по вопросу полемики о Святой Крови?

Сетон презрительно усмехнулся.

— Это вряд ли. Здесь нет ничего стоящего — хоть про Святую Кровь, хоть про что другое. Пока что наш визит обернулся печальным разочарованием.

Майкл сохранял ледяное выражение. Он терпеть не мог чужаков, принижавших его коллег, хотя сам делал это регулярно.

— А для чего вы здесь? Что именно вы изучаете?

— Ангелов — хотя я не понимаю, какое отношение это имеет к убийству моего коллеги.

— Ангелов, — задумчиво пробормотал Бартоломью. — Брат Томас из Пэкса здесь тоже для того, чтобы изучать ангелов.

— Он доминиканец, — пренебрежительно ответствовал Сетон.

— Значит, он ничего не знает об ангелах? — с любопытством спросил Бартоломью. — Если так, в этом Томасе есть нечто странное: он отлично разбирается в полемике о реликвиях крови, но очень мало знает о предмете, в котором, по его словам, специализируется.

Сетон пошел на попятный.

— Возможно, я несколько поспешил в выводах. Он при мне изучал некоторые труды, что, полагаю, не удивительно, учитывая, что он происходит из чужеземной школы.

— Расскажите, что случилось, когда вы нашли Уитни мертвым, — потребовал Майкл, больше думая о жертве, чем о неуместном в данном случае обсуждении научных знаниях приезжего ученого.

— Я гулял — точнее, искал Томаса. В это время дня его можно было найти в церкви святого Андрея, и я надеялся поговорить с ним.

— О чем это? — тут же спросил Бартоломью. — Вы только что признались, что считаете его интеллект ниже своего.

Сетон посмотрел на него так, словно тот и сам начал терять рассудок.

— Разумеется, ниже! Он иностранец, и даже не из цивилизованной страны вроде Франции или Испании, да в придачу доминиканец! Но я хотел его спросить, не знает ли он, где можно найти экземпляр «De dotibus» Гроссетеста. Хотя он здесь всего несколько дней, он уже знает, где что находится в библиотеках.

— «De dotibus» не имеет отношения к ангелам — придрался Бартоломью. — Это короткий трактат о различных аспектах и свойствах воскрешения.

— Вы врач, а не теолог, поэтому нечего делать выводы о предметах, в которых просто не можете разобраться, — огрызнулся Сетон, раздражаясь все сильнее. — Само собой разумеется, ангелы относятся к вопросам, связанным с воскрешением. Кроме того, это вовсе не ваше дело, зачем мне потребовалась какая-то определенная книга.

— И что же, встретили Томаса? — спросил Майкл, подняв руку, чтобы помешать Бартоломью ответить. Дело не касалось смерти Уитни, и он не хотел тратить на это время.

— Нет, но когда вернулся, то увидел в зале Эндрю и Урбана, а Уитни был… — Он замолчал и пожал плечами.

— Значит, вас не было, когда умер Уитни? — уточнил Майкл.

— А что такое? А, та парочка заявила что-нибудь другое? Можете проверить мой рассказ, потому что в церкви святого Андрея меня видели. Я не знаю имен этих людей, потому что я здесь чужак, но я разговаривал с продавцом чернил и с троими францисканцами из аббатства в Кембридже. Они подтвердят, что когда Уитни убили, меня там не было.

— Что сказали Эндрю и Урбан, когда вы увидели их рядом с трупом Уитни? — спросил Бартоломью, гадая, кто же из них лжет. Кто-то явно лгал, потому что рассказы противоречили друг другу. Сетон был надменным и властным, Эндрю — глубоко убежденным в собственной добродетели и правоте, а Урбан — слепо преданным. Ни одному из них нельзя было верить.

— Ничего не сказали. Когда я увидел, что это Уитни, я обвинил их в убийстве; должно быть, слуга услышал, как мы ссоримся, и послал за вами. Что вы будете делать, брат? Вы не можете отпустить их, раз совершенно ясно, что они совершили смертный грех!

— Они никуда не уйдут без моего разрешения, — ответил Майкл. — Значит, вы утверждаете, что Уитни никогда не нападал на Эндрю и не пытался завладеть Истинным Крестом?

— Само собой разумеется, нет! Зачем он бы стал совершать подобное? И не говорите, что для продажи: мы францисканцы и не торгуем реликвиями вразнос! Это мы оставляем доминиканцам — если, конечно, они не уничтожают их в припадке праведного фанатизма. Но мы уходим от главного: эти два кармелита убили Уитни. Урбан запросто мог забраться на крышу и начать шуметь, чтобы привлечь внимание Уитни к камину. Когда он сунул туда голову, тот сбросил вниз камень, чтобы оглушить его, и он задохнулся.

— Вы говорили, что он не имел привычки заглядывать в каминные трубы, — напомнил Бартоломью.

Сетон вздохнул.

— Он мог заглянуть, чтобы выяснить, откуда исходят странные звуки. Любой бы заглянул. Но он был добродетельным, благочестивым человеком, которого жестоко убили, и ангелы не успокоятся, пока его смерть не будет отмщена. Я знаю ангелов и знаю, как они мыслят.

— Я тоже не успокоюсь, если сказанное вами правда, — пообещал Майкл, не давая запутать себя божественными соображениями. — Но зачем Урбану и Эндрю убивать Уитни? У них нет мотива.

— Есть, — возразил Сетон. — Разве они вам не сказали? Он собирался разоблачить их как шарлатанов; их и так называемый Истинный Крест.

— Как это?

— Логическим анализом. Он выслушал их рассказ — что реликвию забрали из Храма Гроба Господня после первого крестового похода и что ее проклял магометанин по имени Барзак. Но не существует ни единого письменного свидетельства о том что наша церковь когда-либо заявляла о наличии Святой Крови в Иерусалиме; если б она там была, ее бы перевезли в Рим или в Константинополь задолго до крестовых походов.

— Это доказать невозможно… — предупредил Майкл, считая предположение необоснованным, чтоб не сказать больше.

— Это доказать очень легко, — снова возразил Сетон. — Никакая кровь, в том числе и впитавшаяся в Истинный Крест, никогда не находилась в Храме Гроба Господня. Это ложь, придуманная алчными и безнравственными людьми. Вы видели пергаменты, которые якобы подтверждают подлинность этой штуки?

Майкл кивнул.

— Один совсем древний, и на нем печать епископа.

— Возможно, он и древний, — согласился Сетон. — Он подписан рыцарем по имени Джеффри Мэппстоун, который затем приложил печать епископа Дарема, так?

— Ну и что? — спросил Майкл, не совсем понимая, к чему тот ведет.

Сетон сделал нетерпеливый жест.

— А то, что епископом Дарема в то время был никакой не Мэппстоун, а человек по имени Ранульф Флэмберд. Флэмберд никогда не ступал на Святую Землю — мы знаем о его жизни из церковных отчетов — и потому никак не мог приложить печать к этому документу. А если бы реликвия была подлинной, неужели вы думаете, что ей бы не поклонялись в собственном соборе Флэмберда в Дареме? Но нет! Щепку Эндрю спрятали в непритязательном монастыре в Эксетере. Если вы посмотрите на это беспристрастно и хладнокровно, вы поймете, что вся история нелепа.

Бартоломью подумал, что он может оказаться прав. Имеется столько «истинных» частиц Истинного Креста, что на них можно распять целое войско. Эти частицы можно купить за пенни, хотя заявление, что одна из них пропитана Святой Кровью, делает всю историю несколько необычной. Однако если Уитни собирался объявить Эндрю и его помощника шарлатанами, а, возможно, и отнять у них соблазнительный дар для благодарного аббатства в Норвиче… да, мотив для убийства очень неплохой.

— Эти двое убили моего коллегу, — снова решительно повторил Сетон. Вдруг он наморщил нос и неодобрительно огляделся. — С того момента, как вы пришли, меня преследует рыбный запах. Вы его тоже ощущаете?

— Нет, — отрезал Майкл, потирая плечо.

— И что ты думаешь, Мэтт? — спросил Майкл, когда они с Бартоломью покинули общежитие святого Бернарда и направились к колледжу Михаила. Стемнело, хотя на западе летнее солнце еще окрашивало небо в розоватый цвет.

Летом многие работали в полях, за городом, собирая урожай, пока держалась хорошая погода. Впрочем, слишком много солнца тоже было плохо для урожая; зернохранилища оставались наполовину пустыми, и бедноте не хватит зерна на всю зиму. Улицы, по которым они шли, были выжжены солнцем, как обожженная глина, хотя из-за покрывавшего их, как ковром навоза, под ногами всегда было мягко.

Уровень воды в реке неестественно понизился, некоторые ручьи пересохли, и во всем городе воняло. В начале недели Бартоломью навещал сестру в деревне, а когда вернулся, глаза защипало, и они заслезились из-за едкой вони гниющих нечистот и разлагающихся внутренностей, выброшенных с бойни, а также запаха протухшей непроданной рыбы у причала. Живя в городе, он не осознавал, каким ужасным сделалось зловоние.

— Что я думаю о проклятой — и предположительно поддельной — реликвии? Или что я думаю о заявлении Сетона, будто Уитни был убит? — уточнил Бартоломью, глядя вверх, на первые мерцающие звезды. С юга подул легкий ветерок, и пусть он был горячим и сухим, но зной все-таки ослабил.

— И о том, и о другом. Но сначала давай о реликвии. Как по-твоему, она настоящая?

— Представления не имею, но только на этой неделе мне предлагали два кусочка Истинного Креста, да и вообще, всегда есть желающие продать какую-нибудь священную частицу тела или предмета, когда-то принадлежавших Христу и Его святым. Почему Эндрю должен от них отличаться?

— Из-за самого Эндрю, — отозвался Майкл. — Я достаточно долго пробыл старшим проктором чтобы оценить человека с разумной степенью точности. Так вот, я чувствую, что он не лжет.

— Возможно, но ведь ты спрашивал не об этом. То, что Эндрю верит в святость своей реликвии, не доказывает ее подлинности. А вот насчет епископа Дарема Сетон не ошибся: того, который жил во времена первого крестового похода, действительно звали Ранульф Флэмберд, а не Джеффри Мэппстоун. Я бывал в Дареме, и мне рассказывали о Флэмберде, когда я посещал собор. Есть два подозрительных момента: печать не соответствует имени на документе, и Флэмберд никогда не бывал в Иерусалиме. Он был слишком занят, занимаясь всякими неприятными делами здесь и в Нормандии.

— Значит, наши мнения разошлись. Я считаю, что ты ошибаешься, и у Эндрю действительно хранится нечто могущественное и святое. — Майкл замялся, но все-таки выпалил: — Я ощутил это, когда хотел взять реликвию у него.

Бартоломью поразился.

— Никогда не думал, что такого практичного человека, как ты, можно убедить чем-то столь эфемерным, как какое-то ощущение.

— Не насмехайся, — огрызнулся Майкл. — Не так-то просто признаться, что меня охватила волна благоговения, когда я увидел реликвию Эндрю, поэтому не усугубляй моей неловкости. Все, что мне известно — это то, что я ощутил нечто достойное в самом Эндрю и нечто могущественное в его ноше.

— Просто потому, что он не позволил тебе коснуться его, — рассудительно заметил Бартоломью, решив пресечь нерешительность Майкла на корню до того, как она помешает расследованию. — Подобная тактика влияет на слабохарактерные умы, и я удивлен, что ей поддался и ты тоже.

— Сетон был прав, — раздраженно парировал Майкл. — Ты врач и ничего не знаешь о теологии. Но ни к чему спорить, если мы все равно не согласимся друг с другом. Что ты думаешь о заявлении Сетона, будто кармелиты убили Уитни?

Бартоломью обдумал вопрос.

— Урбан производит впечатление вспыльчивого юноши, но я не представляю, чтобы он полез на крышу, дабы убить свою жертву таким причудливым способом — или чтобы Эндрю попустительствовал этому. С моей точки зрения, Уитни просто не повезло — он заглянул в трубу, когда от нее отвалился кусок. Его оглушило, и он погиб, вдыхая сажу. Но… — Он провел рукой по волосам и глубоко вздохнул.

— Что «но»?

— Очень уж это удобно. Францисканец ссорится с двумя кармелитами, угрожает объявить их шарлатанами, и вскоре после этого его находят погибшим в результате несчастного случая, причем весьма необычного, чтобы не сказать больше. Причем Урбан и Эндрю в это время находятся в доме, а Сетон — вне дома.

— Так говорит Сетон. Эндрю и Урбан утверждают, что он стоял рядом с телом, когда они спустились посмотреть, откуда эти странные звуки. Кто-то из них лжет.

— Я склонен думать, что Эндрю.

— А я думаю, Сетон, — возразил Майкл. — Урбан недостаточно сообразителен, чтобы обмануть человека с моим умом — я мог поймать его на противоречиях.

— Ну, нет — когда рядом наставник, готовый в любой миг вмешаться и помочь, — возразил Бартоломью. — Ты предпочитаешь Эндрю, потому что он рассудительный, в то время, как Сетон агрессивен, груб и надменен. Но характер не делает человека убийцей или невинным младенцем.

— Значит, — подытожил Майкл, когда они добрались до колледжа Михаила и забарабанили в ворота, чтобы их впустили, — ты уверен, что Уитни угрожал кармелитам разоблачить их реликвию, как фальшивку, и они убили его до того, как он успел сделать это. А я считаю, что Уитни и Сетон из-за чего-то поругались, и один из них погиб. Ты сам рассказывал, что позавчера он скандалил с Большим Томасом, стало быть, он был из скандальных типов — и в результате лишился жизни.

— Это как же? Он покорно ждал, засунув голову в каминную трубу, пока Сетон сбросит вниз камень?

— А почему нет? В твоем представлении именно это и сделал Урбан!

Бартоломью потер подбородок и рассеянно кивнул привратнику, отпершему ворота.

— Бессмыслица какая-то, правда? И у тебя, и у меня есть подозреваемый, но в действительности мы не можем доказать, что убийца вообще существовал. Более правдоподобно — куда более правдоподобно — что Уитни умер из-за нелепого, несуразного несчастного случая.

Майкл не мог так легко выбросить все из головы.

— А что ты думаешь о Томасе? Он с подозрительной закономерностью то и дело возникает в этом деле: прекращает публичный скандал между Уитни и бывшим кровельщиком; знает очень много о теологии реликвий крови, любимом предмете Уитни, а вот об ангелах — специальности Сетона — почти ничего не знает.

— Не понимаю, с какой стати втягивать в кончину Уитни Томаса, брат. Он умен, при этом не настолько поглощен занятиями, чтобы не посмеяться, в отличие от большинства наших клириков. Я бы с удовольствием познакомился с ним поближе.

Майкл поджал губы.

— Ты только что советовал мне не допускать, чтобы дружественные отношения вмешивались в оценку происшедшего, а сам попал в ту же ловушку. Однако мне кажется, что в Томасе есть что-то тревожащее. Он доминиканец, а их орден считает, что реликвиям крови поклоняться нельзя, в то время как францисканцы предлагают относиться к ним с величайшим уважением.

— Ты обнаружил в нем одну-две странности и уже готов обвинить его в преступлении. А я уже сказал, причем дважды, что вовсе не уверен, было ли вообще преступление. И я не думаю, что Томас имеет какое-то отношение к смерти Уитни.

— Да почему ты в этом так уверен?

— Потому что у него есть алиби: когда Уитни погиб, он находился в монастыре доминиканцев — и мы с тобой тоже.

— Это верно, — неохотно согласился Майкл. — Однако то, что он не мог сам забраться на крышу, не означает, что он не нанял кого-нибудь другого для этой цели. — Монах задумался. — Ты говорил, что скандал между Уитни и тезкой Томаса, который он уладил, произошел из-за кровель?

Бартоломью кивнул.

— Большой Томас был кровельщиком, пока не принял постриг.

Глаза Майкла заблестели.

— Кровельщик — это специалист по крышам. А Уитни погиб из-за предмета, сброшенного с крыши. Интересно, имеет ли это существенное значение.

— Нет, — твердо заявил Бартоломью. — Связь слишком неуловима.

Майкл вздохнул.

— Сегодня мы ни к чему не придем, поэтому нужно забыть об этом и посмотреть, что там осталось на ужин. Я умираю с голода.

Бартоломью уставился на него.

— Того, что ты съел у доминиканцев, многим хватило бы на неделю!

— Я же не «многие», Мэтт, — благодушно ответил Майкл. — Я другой. Именно поэтому я буду копаться в этой странной смерти до тех пор, пока не получу ответов на все вопросы.

Все следующее утро Бартоломью читал лекции, потом отправился с двумя старшими студентами навестить пациента в монастыре кармелитов. Болел приор, Уильям де Линкольн, крупный мужчина со странными волосами, пучками торчавшими над его лбом. Его уложил в постель приступ лихорадки, и он только радовался возможности убить время в праздной болтовне со своим доктором.

Бартоломью с трудом сумел сбежать от него, чтобы заняться остальными делами.

День опять выдался знойным, и он просто изнемогал от духоты в своей шерстяной мантии. Бартоломью мечтал снять ее, но университет постановил, что все профессора и студенты должны ходить в определенной одежде, по которой их можно моментально опознать, и он не хотел подавать студентам дурной пример.

Перегрелся не только он. Проходя мимо церкви святого Ботольфа на Хай-стрит, Бартоломью заметил знакомую фигуру. Отец Эндрю сидел с несчастным видом на стене, окружавшей кладбище, и рукавом рясы вытирал пот со лба.

— Может быть, принести вам эля с водой, отец? — участливо предложил Бартоломью, понимая, что старики тяжело переносят такую жару.

Эндрю покачал головой.

— Зной не угнетает меня — в прошлом я знавал и более лютое солнце. Через десять лет после того, как я принял сан, мой приор оправил меня с долгой, тяжелой миссией в земли богемцев и мадьяр.

— В самом деле? — заинтересовался Бартоломью. Не часто встретишь человека, путешествовавшего в такие экзотические места. — Должно быть, это было интересно.

Эндрю улыбнулся.

— Это стало приятной переменой в моей жизни. Я смог посетить далекие университеты, а в одном меня даже назначили хранителем законов — должность, подобная должности брата Майкла. Но я нигде не осел и с радостью вернулся к мирным девонширским холмам, как только завершил свою миссию.

— А что у вас была за миссия? Поиски реликвий?

Эндрю поморщился.

— Я считался младшим дипломатическим посланником, но настоящей целью приора Уильяма было отослать меня подальше, чтобы излечить от того, что он считал опасной одержимостью реликвиями. Однако за время моего отсутствия приор сменился. Мастер Хью и его преемники не стремились «излечить» меня, а просто предоставили самому себе — ну, до тех пор, пока не избрали Джона де Бурго.

— Понятно, — произнес Бартоломью. Его больше интересовало путешествие этого человека, чем то, что произошло по его возвращении; даже названия восточных королевств разбудили воспоминания о его собственных странствиях. — И как далеко вы заехали?

Но Эндрю не разделял его энтузиазма.

— Слишком далеко, и был рад вернуться домой. — Он вздохнул и снова вытер лоб.

— Что же гнетет вас, если не жара? — спросил Бартоломью. — Я могу вам помочь?

Эндрю указал ему на скучающих студентов-медиков, ждущих Бартоломью на почтительном расстоянии.

— Этого не исцелит ни один доктор, а ваши юноши беспокоятся. Не стоит тратить своего времени на старика, когда вы можете наставлять их на путь добродетели и великодушия.

— Я учу их медицине, а добродетель и великодушие оставляю священникам.

— Вам следует обращать на них больше внимания, — посоветовал Эндрю. — Если вы не будете сочетать свои занятия с учением Господа, они истолкуют ваши слова по-своему и ранят вас своим предательством.

Бартоломью помог ему подняться на ноги и задержался, глядя, как он, прихрамывая, удаляется. Слова кармелита озадачили его. Студенты тотчас же окружили профессора и засыпали его ворохом вопросов о том, как жара действует на телесную жидкость стариков. Бартоломью отвлекся, отвечая им, но тут один из студентов, Дейнман, громко вскрикнул, схватился за голову, и рука его испачкалась в крови.

— Камень! — негодующе закричал он, показывая через дорогу. — Он бросил камень!

— Кто? — спросил Бартоломью. Он никого не видел.

— Кип Рауф! — кричал Дейнман. — Он прислужник у доминиканцев, и он всегда цепляется к нам, потому что мы не теологи. Он швырнул камень, я видел!

— Да зачем ему это? — спросил Бартоломью, увлекая юношу к ограде церкви. Тот побледнел, и Мэтт совсем не хотел, чтобы он лишился чувств.

— Да он просто мерзавец! — ответил Дейнман, наклонив голову, чтобы Бартоломью мог осмотреть его. Рана была неглубокой, но, как многие черепные раны, сильно кровоточила. — И у него нет причин швырять в меня камнями. Я даже никогда с ним не разговаривал, хотя знаю, кто он такой — все знают, потому что он деревенщина.

— Он дерется даже со студентами из своего колледжа, — добавил его друг. — Разбил бедняге Балмеру кулаком лицо.

Бартоломью вспомнил челюсть Балмера — сильное повреждение, из-за которого тому несколько недель будет больно есть. Он дал Дейнману чистую повязку, чтобы прижать ее к ране, и велел идти домой. Он предупредил юношу, чтобы тот не мстил за нападение Рауфа, зная, как быстро раздуваются подобные истории, и смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из вида, а потом направился к церкви святого Ботольфа и вошел внутрь.

Внутри было прохладно и темно, особенно по сравнению с ярким днем, и ему потребовалось некоторое время, чтобы глаза привыкли к полумраку. Потом он увидел две тени, молча скользившие вдоль южного прохода по направлению к двери у алтаря. Бартоломью пустился бежать и успел схватить Кипа Рауфа за загривок до того, как тот вошел в дверь. Кип был крупным парнем, с побитым лицом, ясно указывавшим на то, что он любит подраться. Его брат Джон был выше ростом. Бартоломью подумал, что хватать их, хотя они легко могут справиться с ним, было глупо, но что сделано — то сделано, и проявлять теперь слабость будет ошибкой.

— И что, по-твоему, ты сделал? — грозно спросил он, не ослабляя хватки. — Ты мог попасть Дейнману в глаз и оставить его слепым!

— Это случайность! — возразил Кип. Он пытался вырваться и злился, потому что это у него не получалось. — Мы целились в голубей!

Джон шагнул вперед с угрожающим видом, Бартоломью отпустил его брата и сильно толкнул его, так что они столкнулись.

— Я сообщу об этом приору Мордену, — холодно пообещал он. — Пусть он решает, как с вами поступить.

— Ваше слово против нашего, — сказал Джон, прислонившись к колонне и вытаскивая из-за пояса нож. — Кто вам поверит?

— Морден, — коротко ответил Бартоломью. — И старший проктор.

— Пошли, Джон, — хмуро буркнул Кип. — Я не собираюсь стоять тут и слушать его угрозы.

Джон вырвал руку.

— Мы здесь одни. Никто не…

— Все видели, что он побежал за нами, — рявкнул Кип, крепко вцепился в руку брата и потащил его из церкви. Бартоломью остался внутри, взбешенный и расстроенный.

Бартоломью немного посидел в церкви, наслаждаясь прохладой камней после дневного зноя, и ушел оттуда только после того, как пришли студенты колледжа Марии Валенской для послеобеденной молитвы. Они шумели, громко обсуждая только что закончившиеся дебаты, и своими резкими голосами нарушили покой.

Бартоломью вновь окунулся в жаркие солнечные лучи, посмотрел по сторонам, гадая, где сейчас могут находиться братья Рауф, готовые снова начать швыряться камнями, и увидел рядом с общежитием святого Бернарда Майкла. Монах стоял на противоположной стороне улицы, не отрывая взгляда от крыши. Бартоломью подошел к нему.

— Ты думаешь, что поймешь, как умер Уитни, если будешь долго смотреть туда? — спросил он; напряженный интерес монаха позабавил его.

Майкл не улыбнулся в ответ.

— Посмотри на трубу и скажи, что ты видишь.

— Камни, брат, — ответил Бартоломью, не совсем понимая, чего монах от него ждет. — Здание старое, значит, некоторые уже шатаются.

— Мне нужно знать точно, — сказал Майкл. — Я хочу, чтобы ты залез туда и посмотрел.

Бартоломью в ответ на такую наглость рассмеялся.

— Да ты что? Ну, залезь сам и посмотри.

— Не могу. Я слишком много вешу — и не вздумай отрицать, ты сам всегда велишь мнеменьше есть. А вот ты — в самый раз, да еще и проворный. У тебя это займет всего минуту.

— Да как я туда заберусь? — спросил Бартоломью, совершенно не собиравшийся совершать такой опасный поступок. — Взлечу?

— Я бы посоветовал воспользоваться лестницей, как делают все остальные. В колледже Бенета есть длинная лестница; сейчас принесу.

И прежде, чем доктор успел возразить, он исчез, а Бартоломью остался в одиночестве, занимаясь тем же самым, чем несколько минут назад монах. По противоположной стороне улицы шли Эндрю и Урбан. Наставник что-то увлеченно говорил, а студент пытался изобразить интерес. Эндрю выглядел усталым и больным, и Бартоломью с тревогой заметил, как тяжело он опирается на руку Урбана.

— Я слышал, что произошло, — раздался над ухом голос, и Бартоломью подскочил от неожиданности.

— Томас! — воскликнул он, взяв себя в руки и приветственно улыбнувшись. Рядом с ним стоял доминиканец, смотревший вверх, на крышу.

— Говорят, что Уитни ударило по голове случайным камнем, упавшим в трубу, — произнес Томас. — Мне также сказали, что он умер, потому что прикоснулся к святой реликвии — проклятой святой реликвии. Отец Эндрю упоминал об этом?

Бартоломью кивнул.

— А почему бы и нет?

Томас пожал плечами.

— Я подумал, что он мог решить сохранить это в секрете, чтобы ректор не потребовал от него передать реликвию высшим властям. Он старый и хрупкий, у него может не хватить сил отказаться.

— Он очень тревожится, что кто-нибудь может завладеть ею, и утверждает, что Уитни попытался.

— Уитни был францисканцем, а их орден твердо намерен сберечь все реликвии крови. Может, он хотел убедиться, что реликвия будет храниться в надежном месте?

Такую вероятность Бартоломью уже обдумывал, но интересно было услышать об этом от другого человека.

— Уитни следовал учению своего ордена или же у него было собственное мнение?

Томас пожал плечами.

— Представления не имею: мы никогда не делились личными впечатлениями от полемики. Он действительно говорил мне, что пришел в ужас, узнав, что Эндрю носит такую вещь на шее, и вполне возможно, что произошло недоразумение: Эндрю принял благие намерения за что-то другое.

— Вы знали Уитни? — спросил Бартоломью, вспомнив, как тот распевал хвалы францисканцам в аббатстве доминиканцев.

Томас кивнул.

— Он в основном интересовался полемикой вокруг Святой Крови и был глубоко увлечен вопросом, может ли кровь Христова существовать как святая, вне Его тела — если Его тело полностью воскресло после смерти, то и Его кровь должна была воскреснуть вместе с ним. Он выдвигал весьма веские теории, очень хорошо сформулированные, и логику его оспорить трудно.

— И он был достаточно крепок в своей вере, чтобы вынудить кого-то убить себя?

Томас уставился на него и задал встречный вопрос:

— Вы говорите, что его смерть произошла не от несчастного случая? Что его убило не проклятье реликвии, а какой-то завистливый смертный?

Бартоломью не сделал попытки стереть с лица скептическое выражение.

— Я не верю, что реликвия — проклятая или нет — может убить человека.

Томас вскинул брови.

— Не верите? А Сетон сказал мне, что вы обдумываете историю реликвии. Вас не ввергло в подозрение количество крови, связанное с ней? Лично я очень осторожен: я не знаю, могут ли такие вещи проявлять себя, но отношусь к ним с уважением на случай, если могут. Эта политика отлично служит мне много лет.

Бартоломью удивился, что Томас, монах-доминиканец, может встать на такую позицию, но тут же вспомнил, что так поступил и Майкл, несмотря на то, что обычно отвергал суеверия.

— Вы не ответили на мой вопрос. Был ли Уитни человеком, чьи ревностные мнения могли оскорбить кого-то?

Толлас подумал и кивнул.

— Это возможно. Однако, хотя его трудно было любить, я не думаю, что тяжелый характер — хороший повод для убийства.

— Тяжелый характер?

— Он не всегда был любезен, и я ощущал в нем определенную нечестность — некоторые из идей, которые он излагал, были не его.

— Он воровал теории?

Томас беспокойно поерзал.

— Вероятно, мне не стоит быть таким резким, но — да. Некоторые из его идей на самом деле принадлежат Мейронну, теологу-францисканцу. Уитни был блестящим логиком, и мало кто мог его переспорить, но мыслителем он не был.

— А Сетон?

— Теории об ангельских проявлениях — все его собственные. Однако, хотя Уитни и «заимствовал» идеи у ученых Кембриджа, я не понимаю, каким образом этот плагиат соотносится с его смертью. Майкл и братья Рауф что, несут лестницу?

— Он хочет, чтобы я осмотрел крышу, — негодующе произнес Бартоломью и нахмурился, глядя на монаха и служек. Кип и Джон сделали вид, что не знают его.

— Отличная мысль, особенно если учесть, что за вами наблюдает Сетон — он увидит, что вы всерьез приняли его обвинения, и даже если вы ничего там не обнаружите, он будет знать, что старший проктор сделал все возможное для расследования гибели его коллеги. Хотите, чтобы я вам помог?

— Нет, — отказался Бартоломью, но увидел, что братья Рауф прислонили лестницу к стене довольно рискованно, и передумал. — Хотя можете подержать внизу. Она выглядит неустойчиво.

— Она и есть неустойчивая, — сказал Томас, отодвигая служек в сторону и передвигая лестницу в более надежное положение. Бартоломью невольно обратил внимание на едва заметный взгляд, которым обменялись Кип и Джон. Неужели они хотели, чтобы он упал? Он отвел Майкла в сторону.

— Ты спрашивал Кипа о его драке с Балмером?

Майкл кивнул.

— Пока дожидались лестницу. Разумеется, во всем виноват Балмер: Кип себе тихо-мирно попивал эль, и тут Балмер на него бросился. Балмер вообще смутьян, и Кипу это известно — не будь независимых свидетелей, мы бы не сумели доказать, кто затеял скандал.

Вспомнив свое столкновение с грозными служками, Бартоломью засомневался.

— А ты спросил его, из-за чего произошла ссора?

Майкл отмахнулся.

— Нет, но либо из-за плохо почищенных башмаков, либо Балмер мало заплатил Кипу за уборку постели. Ерунда какая-нибудь.

— А ты спроси, — посоветовал Бартоломью.

Майкл вздохнул, но согласился.

— Балмер шпионил, — последовал неожиданный ответ. Кип держался одновременно негодующе и ханжески, причем ни одно выражение не шло его лицу, предназначенному для кулачных боев. — Приор Морден не одобряет поведения, которое ведет к дурной славе доминиканцев, поэтому я посоветовал Балмеру прекратить это. Он отказался, вот мы и подрались. Он ударил первым, как я вам и раньше сказал, брат.

Майкл поскреб подбородок.

— И за кем Балмер шпионил?

— Он шастал возле церкви святого Андрея, где шлюхи выставляют свои прелести. Так что причин отправить его к приору хватало.

— Верно, — уныло согласился Майкл. — А твоим единственным намерением было защитить репутацию доминиканцев?

Бартоломью схватил его за руку и оттащил в сторону.

— Несколько проституток действительно работают около этой церкви, а Балмер из тех послушников, что могут забыть свой обет целомудрия, время от времени нанимая девку. Но Сетон упоминал, что Томас тоже захаживает в церковь святого Андрея, да и сам Сетон, и, возможно, Уитни. Мне кажется, тебе стоит поговорить с Балмером и точно выяснить, что он делал, когда его застукал служка монастыря.

Майкл и братья Рауф держали лестницу, а Бартоломью лез наверх, тщательно проверяя каждую ступеньку, чтобы она не обломилась и он не полетел кувырком на землю. Тут он заметил, что следом взбирается Томас.

— Что вы делаете? — сердито спросил Бартоломью, крепко держась за ступеньку.

— Двоим надежнее, — отозвался Томас. — Брат Майкл отказался, а от Кипа или Джона помощи будет немного, так что я полез сам.

Бартоломью благодарно кивнул и шагнул на крышу, держась за рейку, прижимавшую черепицу.

Равновесие нарушилось, и лестница покачнулась.

— Эй! — раздался сердитый окрик Майкла. Бартоломью вцепился в рейку. — Осторожней!

— Прошу прощения, — ответил Джон безо всякого раскаяния в голосе. — У меня рука соскользнула.

— Так пусть она больше не соскальзывает, — крикнул перепуганный Томас. Бартоломью посмотрел на него и увидел побелевшее лицо. — Бартоломью чуть не упал, и я тоже.

— Могли бы и разбиться, — беспечно крикнул им Кип. — Несколько недель назад мне пришлось забраться на крышу монастыря; ох, и скользко было! Люди, которые вынюхивают что-то на крышах, просто напрашиваются на неприятности.

Бартоломью обдумывал его слова, походившие на откровенную угрозу. В это время лестница опять зашаталась, и Томас тоже выбрался на крышу.

— Не стойте здесь, — посоветовал Томас. — Шагните направо.

— Почему это? — спросил Бартоломью, не желая соглашаться. Ему не нравилось стоять прямо над землей и не нравилось, что у него дрожат ноги.

— Большой Томас был раньше кровельщиком и многое знает о крышах. Он говорил, что нельзя стоять там, где сейчас стоите вы, потому что это место особенно подвержено разрушению и всегда неустойчиво.

Бартоломью поспешно последовал его совету, и вместе с доминиканцем они стали пробираться к трубе. В какой-то миг он заскользил вниз, но Томас ухватил его за запястье и удерживал, пока Бартоломью не обрел опору под ногами. Он слабо улыбнулся в благодарность, мечтая, чтобы осмотр крыши завершился и он смог спуститься вниз. Они добрались до трубы, Бартоломью в изумлении остановился и растерянно посмотрел на Томаса. Вокруг трубы был обвязана веревка, как будто здесь уже кто-то побывал и постарался не упасть.

— Это что, осталось с прошлого года? — недоумевал Бартоломью. — Когда чинили крышу?

Томас покачал головой.

— Это сделано недавно — веревка почти новая.

Бартоломью крепко вцепился в трубу и заглянул внутрь, молясь, чтобы никому не пришло в голову развести в камине огонь. Внутри был небольшой уступ, на котором лежало несколько камней.

— Метательные снаряды, — задумчиво пробормотал Томас. — Выглядит так, словно кто-то намеревался скинуть их вниз, в трубу. Они лежат здесь недавно, потому что еще не покрылись сажей.

Бартоломью уставился на него.

— Что-то вы очень много об этом знаете.

— Я был проктором — ну, равнозначная должность — в Пэксе, и расследовал куда больше смертей, чем считалось приличным в моем ордене. Я стал в этом настоящим специалистом.

Бартоломью дружелюбно улыбнулся ему, стараясь скрыть пугающую мысль: а вдруг брат Томас, расследуя убийства, сумел получить достаточно знаний, чтобы самому совершить одно из них?

Оказавшись на твердой земле, Бартоломью почувствовал себя не в пример счастливее. Он рассказал Майклу, что увидел, и вполголоса добавил, что монах, заинтересовавшийся смертью Уитни, тоже имел опыт работы проктором. Майкл обеспокоился обоими откровениями. Он проследил, как Томас отодвигает лестницу от стены, и отправил братьев Рауф вернуть ее, снабдив их подробными инструкциями. Парочка неохотно подняла лестницу, словно им не только было тяжело, но еще и очень хотелось услышать, что нашли на крыше. Томас, немного помедлив, решил идти вместе с ними, очевидно, решив, что им нельзя доверять возвращение лестницы без присмотра. Они вели себя нахально и несли лестницу небрежно. Бартоломью подумал, что Томас, решив проследить за ними, прав — длинные лестницы стоили дорого, и если служки бросят ее где-нибудь по дороге, ее могут украсть, а доминиканцам придется оплатить колледжу Бенет другую.

— Когда я разбогатею, я куплю себе такую лестницу, — бормотал Джон, пока они шли по улице. — Если брать пенни каждый раз, как она кому-нибудь потребуется, можно сколотить состояние.

— Колледж Питер заплатил за эту трижды только за прошлую неделю, — согласился Кип. — И гилбертинцы одалживали ее четыре раза из-за голубей. Уитни тоже раза два брал ее, тоже из-за голубей. Помнишь, как Урбан сбил для него то гнездо? Перья летели повсюду!

— Значит, Сетон все-таки был прав, — несчастным голосом пробормотал Майкл, когда их голоса затихли. — Он сказал, что Уитни убили, а теперь ты нашел доказательства — кто-то привязал себя к трубе, приготовив несколько камней. Очевидно, что Сетон не стал бы настаивать на расследовании, будь убийцей он. — Он немного подумал, не желая так легко отказываться от своего главного подозреваемого. — А может, он пытался обвести нас вокруг пальца, надеясь, что его приказ как следует заняться делом разозлит нас, и мы поступим наоборот?

— Сомневаюсь, брат, — ответил Бартоломью. — Слишком рискованно. Кроме того, во время убийства Уитни он находился в церкви святого Андрея, а это алиби. Я не ошибался с самого начала: негодяями оказались кармелиты. Не думаю, что Эндрю достаточно расторопный, чтобы залезть на крышу, так что следует присмотреться к Урбану.

Но Майкл покачал головой.

— Ты ошибаешься, они не убийцы. Могущественная реликвия, которую они носят с собой, не допустит, чтобы ею владели злые руки.

Бартоломью неодобрительно посмотрел на него, вспоминая, сколько раз в прошлом им пришлось столкнуться с грешными деяниями, когда священные предметы переносили оскорбления в руках у порочных людей.

— Ты в самом деле веришь в это?

Майкл потер глаза.

— Я не знаю, что думать. И все-таки в этой реликвии есть нечто особенное… Но мои мысли к делу не относятся. Наш долг — оценить собранные тобой доказательства и вывести из них разумное заключение. Ты уверен насчет трубы? Не мог Томас привязать там веревку и положить камни, чтобы для чего-то запутать нас? В нем есть что-то такое, чему я не доверяю — а теперь он признается, что он специалист по расследованию убийств.

Бартоломью усмехнулся.

— И это «в нем есть что-то, чему я не доверяю» и есть бесстрастный анализ доказательств? Но я согласен, что он мог поместить у трубы и веревку, и камни, чтобы мы их нашли, хотя не понимаю, зачем ему это. Он мне очень помог, когда мы оказались наверху — спас меня, когда я чуть не упал.

Майкл поморщился.

— В этом деле мы обречены на постоянное несогласие друг с другом. Ты уверен, что главные подозреваемые — кармелиты, а я по-прежнему подозреваю Сетона. Ты считаешь, что в реликвии нет ничего особенного, а я чувствую, что в ней имеется что-то исключительное. Ты восхищаешься Томасом, а все мои чувства кричат, чтобы я относился к нему настороженно. Мне не нравится, что он как будто постоянно фигурирует во всех областях нашего расследования — и что он совершенно случайно проходил мимо, когда ты собрался влезть на крышу. Но расскажи-ка еще раз о том, что ты обнаружил. Что означают веревка и камни?

— Что кто-то действительно убил Уитни, но изобразил это так, словно камень упал на него случайно. Это очень необычный способ убийства, и весьма сложный: а если бы злоумышленник случайно убил не того человека? Почему он был так уверен, что жертва непременно сунет голову в трубу в нужное время?..

— А может быть, он в самом деле убил не того человека? — предположил Майкл. — Уитни мертв, но это не значит, что предполагаемой жертвой был он. Все, что можно увидеть в трубу, это силуэт головы. Возможно, наш убийца обознался и прямо сейчас выслеживает свою настоящую жертву? Я скажу об этом Эндрю как можно скорее и прослежу, чтобы он как следует остерегался.

Обсуждение закончилось, когда вернулся Томас. Доминиканец сразу же обратился к веревке, которую они сняли с трубы, и начал рассматривать ее. Майкл подошел к нему с выражением дружелюбного интереса, и Бартоломью понял, что тот собирается начать допрос.

— Я так понял, что у нас с вами одинаковый опыт, — сказал Майкл. — Я не знал, что вы тоже были проктором.

Томас ответно улыбнулся. Лицо у него было приятное, а темные глаза блестели, когда он смеялся.

— Поддержание закона и порядка в Пэксе отнимало у меня так много времени, что страдали научные занятия, и мне пришлось оставить пост. Это было интересно, но не так увлекательно, как ангелы.

— Но данный случай вас заинтриговал, — заметил Майкл, и улыбка его сделалась холодной. — Совсем небезопасно забираться на крышу, однако вы охотно пошли на это. Почему?

— Чтобы помочь вашему коллеге, — ответил Томас, удивляясь, что монах задает подобный вопрос. — Вы правы: это очень опасно, и просто нечестно было посылать его туда одного. Вам самому следовало подняться на крышу вместе с ним.

Майкл сердито посмотрел на него, хотя Бартоломью подумал, что тот попал в точку. Уже не в первый раз монах весело приказывал своему другу сделать что-нибудь рискованное, потому что самому ему этого делать не хотелось.

— И какой вывод вы сделали из своих открытий? — холодно спросил монах.

— Что есть убийца, которого нужно поймать. Совершенно очевидно, что кто-то кого-то хотел убить — то ли Уитни, то ли другого человека. Кроме того, злодей пытался скрыть убийство — он воспользовался трубой в надежде, что вы сочтете смерть Уитни несчастным случаем. Может быть, он хотел, чтобы вы поверили: виновата проклятая реликвия.

Майкл с превосходством посмотрел на него.

— Это мы уже и сами доказали.

— Но не о реликвии, — вставил Бартоломью, тоже заработав сердитый взгляд.

— Я подозреваю, что убийца пытался заставить вас поверить, будто причина смерти Уитни — это божественное вмешательство, или разгневанный святой, или проклятие Барзака, — продолжал Томас. — Он разгневается, когда поймет, что уловка не сработала.

— Похоже, вы отлично знакомы с реликвией Эндрю, — заметил Майкл. Его голос прямо сочился подозрением. — У меня сложилось впечатление, что он мало кому о ней рассказывает.

Бартоломью не мог с этим согласиться. Он не заметил в старом монахе большого нежелания обсуждать свое «бремя». А если он охотно делился сведениями с Майклом, кому еще он мог их поведать?

— Отец Эндрю не рассказывал мне об этом, — отозвался Томас. — По правде говоря, я с ним вообще не разговаривал. Благодарить следует Уитни. Он был просто заинтригован и просил меня ходить с ним в библиотеки, чтобы помочь в поисках: он пытался выяснить, подлинность верительных писем. Он выяснил, что воспользовались печатью епископа Дарема, но подписался не епископ.

— Почему он просил о помощи вас? — спросил Майкл. — И почему вы согласились?

— Он просил, потому что я доминиканец, а он был францисканцем. Наши ордена, как вам известно, расходятся во взглядах касательно реликвий крови: не далее, как позавчера, вы детально разъяснили нам это. Уитни сказал, что ему во время поисков нужен человек с противоположной точкой зрения, на случай, если реликвия Эндрю окажется важной — я буду независимым свидетелем, который без предубеждения подтвердит его находку. Я согласился, потому что и сам интересуюсь полемикой о Святой Крови.

Майкл прищурился.

— А какова была позиция Уитни в этой полемике? Он следовал учению своего ордена и заявлял, что реликвии крови достойны поклонения, или же склонялся к доводам доминиканцев и утверждал, что эти предметы следует предать анафеме, уничтожить, как еретические идолы?

— Мне кажется, что он был приверженцем теологии своего ордена, — ответил Томас, которого не взволновала враждебность Майкла. — Мы много говорили об этом, но ни он, ни я не привносили в обсуждение личных мнений — мы спорили исключительно о теософии. Поступить по-другому было бы крайне непрофессионально.

Бартоломью усмехнулся. Вчера Майкл не сумел удержаться и добавил собственные взгляды, чересчур эмоциональные и без опоры логических выводов, к своим тезисам.

Майкл поджал губы.

— Значит, вы не можете сказать, был Уитни одержим реликвией Эндрю потому, что хотел, дабы перед ней преклонялись или же чтобы ее уничтожили?

— Нет, — ответил Томас. — Он мне не говорил, а я не настолько хорошо его знал, чтобы спросить. Бенедиктинцу, вроде вас, легко рассуждать об этом свободно, потому что ваш орден не принял никакой догматической позиции. А вот спросить доминиканца или францисканца, принимает ли учение своего ордена — совсем другое дело. По сути, вы спрашиваете его, верен ли он ордену или изменил ему.

Майкл потер подбородок.

— Значит, расследуя кончину Уитни, нужно учитывать вопросы преданности. Была ли жертва верна учению ордена или считала его ошибочным? А поскольку вы ответа не знаете, давайте спросим его друга Сетона.

Майкл пошел допрашивать Сетона, но его ожидало разочарование — оксфордского ученого не было дома. Бартоломью отказался дожидаться его возвращения, потому что тот мог отсутствовать и весь день, слушая лекции или читая где-нибудь в библиотеке, поэтому он предложил сходить в монастырь доминиканцев: ему хотелось осмотреть Балмера и проверить его распухшую челюсть. Майкл решил сопровождать его. Пока он не сумеет допросить Сетона, расследование все равно не сдвинется с мертвой точки, но существовали и другие обязанности проктора, и одна из них — выяснить, флиртовал ли послушник доминиканцев с проститутками, когда его избил Кип Рауф. Если это правда, Майклу придется наложить на него изрядный штраф, чтобы ему — и его друзьям — не захотелось повторить это еще раз.

Они с Бартоломью свернули с Хай-стрит и пошли через лабиринт улочек и переулков к болотам, на которых стоял монастырь доминиканцев. Солнце опять нещадно палило с чистого неба, и между лопатками Бартоломью, щекоча, стекали струйки пота.

Он вытер лицо рукавом и перешагнул через собаку, развалившуюся посреди дороги — ей было слишком жарко, чтобы уворачиваться из-под ног. Еще один пес жадно лакал воду из миски, поставленной там для бездомных собак каким-то чутким человеком. К тому времени, как они добрались до монастыря, Бартоломью был липким от пота, а дряблое лицо Майкла побагровело. Большой Томас открыл им ворота и потребовал объяснить цель визита.

— Мне нужно поговорить с приором Морденом, — ответил Майкл и пошел было внутрь.

Но Большой Томас перегородил путь.

— О чем?

Майкл с изумлением уставился на него.

— О том, о чем я не собираюсь делиться с привратником! Немедленно сообщи Мордену, что я пришел повидать его!

Большой Томас нахмурился.

— Ненавижу дежурить у ворот! Если я задаю слишком много вопросов, посетители обвиняют меня в том, что я не в меру любопытен; спрашиваю мало — меня бранят за то, что я впускаю кого попало. Никогда не угодишь. И нечего мне было бросать кровельное дело — здесь нужно слишком много думать.

Когда тот пошел за наставником, Майкл прыснул.

— Ему еще повезло, что он выбрал именно доминиканцев. Они думают меньше, чем в любом другом ордене Кембриджа.

— Что вы там насчет мыслей? — полюбопытствовал крохотный приор Морден, спеша поздороваться с ними. — В городе стали слишком много думать, а это не приведет ни к чему хорошему. Отличный пример — эти ваши рассуждения касательно Святой Крови, которым вы предавались вчера. Я не понял ни единого слова — и до сих пор не понимаю, хотя Маленький Томас вчера провел не один час, пытаясь объяснить мне это.

— Я не думаю, что вы обсуждали реликвии крови с Сетоном и Уитни из общежития святого Бернарда, нет? У них имелись свои взгляды на этот вопрос.

— Разумеется, нет, — негодующе воскликнул Морден. — Они же францисканцы!

— Вы уверены, что никогда не беседовали с ними? — пустил пробный шар Майкл. — И не скрещивали мечи, хотя бы ненадолго?

Морден поджал губы.

— Ну, был случай пару дней назад, когда Уитни подкатился ко мне с вопросом, не посещал ли я Хейлз или Эшбридж. Но я не болван, брат, и прекрасно знаю, чем знамениты оба эти места: реликвиями крови. Я ответил «нет» и ушел без дальнейших разговоров.

— А ваши монахи? — нажимал Майкл. — Они такие же сообразительные, когда дело касается коварных францисканцев, пытающихся втянуть их в подобную дискуссию против их воли?

— Да, — заявил Морден. — Ни один из них не будет поддерживать беседу на столь рискованную тему с францисканцами, особенно с прибывшими из этой преисподней — Оксфорда.

— В самом деле? — снисходительно уточнил Майкл. — Тогда, возможно, вы объясните мне, почему Маленький Томас согласился помочь Уитни выяснить подлинность одной реликвии Святой Крови?

— Он согласился? — несчастным тоном спросил Морден. — Я об этом ничего не знаю, но он гость, а не один из моих монахов. Я предпочитаю предоставлять гостей самим себе, особенно тех, кто прибывает сюда для научных занятий. Если я пытаюсь вмешиваться, они становятся вспыльчивыми и заявляют, что я мешаю их образованию. Я уже научился не трогать их. Значит, Маленький Томас воспользовался моей снисходительностью, хотя я не представляю себе, что такой достойный человек, как он, мог сказать францисканцам, особенно этой парочке; Сетон очень самонадеян, а Уитни… гм… был фанатиком.

— Фанатиком? — повторил Майкл.

— Что касается реликвий крови, — вздохнул Морден. — Он говорил по секрету, но я думаю, теперь, когда он мертв, это уже неважно. Когда он спрашивал меня про Хейлз и Эшбридж — до того, как я ушел — он говорил, что все эти реликвии необходимо уничтожить, потому что иначе невежественные люди начнут им поклоняться и тем запятнают свои души. Однако мне кажется, пока молитвы стремятся, куда следует, не имеет значения, направляет их Святая Кровь, месса, святые или что-нибудь еще.

— Будьте осторожней, отец приор, — предостерег его Майкл, улыбнувшись про себя такому терпимому отношению со стороны члена столь неистового ордена. — Это близко к ереси, а ваш великий магистр весьма скрупулезен к подобным вещам.

Морден поморщился.

— Да, вчера вы говорили мне, что я, как доминиканец, должен осуждать реликвии крови. Полагаю, именно поэтому Уитни и подошел ко мне: он ожидал, что я, как высокопоставленный доминиканец, разделяю его взгляды.

— Взгляды, которые противоречат позиции его собственного ордена, — пробормотал Бартоломью. — Значит, теперь мы знаем, что он думал, и нет нужды спрашивать об этом Сетона.

— А вам известно, что думает Маленький Томас? — поинтересовался Майкл. — Придерживается ли он принципов вашего ордена или, как Уитни, идет против них?

— Представления не имею, — признался Морден. — Мы с ним беседовали о полемике, но он никогда не оказывал мне чести сообщить свое мнение. Вы думаете, что его подослал к нам сам великий магистр, чтобы он выискивал среди нас еретиков и мятежников? — Его миниатюрные черты исказились в тревоге.

— Это возможно, — злорадно сказал Майкл.

— Нет, — одновременно сказал Бартоломью.

Морден с еще более несчастным видом щелкнул пальцами, подзывая проходившего мимо служку. Им оказался Джон Рауф, и ему приказали сопроводить посетителей в дормиторий, который Балмер делил с другими послушниками.

По дороге Рауф изо всех сил старался втянуть их в разговор и выяснить, о чем они собираются спрашивать Балмера. Его определенно не убедило утверждение Бартоломью, что он пришел сюда только по профессиональной надобности, и служка то и дело выразительно смотрел на массивную фигуру старшего проктора.

— Это Балмер начал драку, — провозгласил, наконец, Джон, оставив свою заискивающую манеру, когда понял, что от нее нет толка. — А вовсе не мой брат Кип. Если Балмер сказал по-другому, он наврал Он пришел к церкви за шлюхами.

— Разве? — ответил Бартоломью, которого мало волновало, чем занимался послушник. Его это не касалось.

— Да, — сердито заявил Джон. Они вошли в узкий коридор, и он шагнул вперед, перегородив им путь. — И ему вовсе не нужен доктор, так что можете не тратить зря время и отправляться домой.

Бартоломью не шелохнулся.

— Об этом судить мне, а не тебе. Отойди в сторону.

— Я не собираюсь… — Но тут над ним нависла крупная фигура Майкла, и остаток фразы замер в глотке у Рауфа. Он молча и очень неохотно показал на нужную дверь.

— Ему не нравится, что мы здесь, — пробормотал Майкл, глядя, как тот, ссутулившись, удаляется. — Что-то куда мы нынче ни пойдем, везде мы personae non gratae.

— Ты обладаешь властью оштрафовать его брата за нападение на Балмера — а судя по тому, с чем я сегодня успел столкнуться, ничуть не удивлюсь, если зачинщиком был Кип. Да и вообще все это странно. С чего вдруг такая деревенщина, как Кип, выделил Балмера, глазевшего на проституток? Может, потому что у него там есть любимица, и он не хочет делиться с ней со студентами университета?

Он открыл дверь дормитория и вошел в длинную комнату. Балмер сидел на последней кровати, прижимая к распухшему лицу охлаждающую примочку. Он выглядел намного хуже, чем день назад, потому что опухоль увеличилась, но уже не шатался и не говорил глупостей. Когда они подошли, Балмер нахмурился.

— Я вам еще вчера сказал, — начал он без вступления. — Меня ударил Кип Рауф.

— Очень странное повреждение для удара, — заметил Бартоломью, внимательнее приглядываясь к опухоли. — Должно быть, он попал под необычным углом.

— Я знаю только, что мне больно, — уныло заметил Балмер. — Но я человек мирный и не разбираюсь в правильных и неправильных углах удара.

Бартоломью вскинул брови, точно зная, что Балмер имел репутацию законченного и опытного драчуна и отлично разбирался, куда и как бить.

— Трудно выяснить правду, когда нет независимых свидетелей, а оба противника утверждают, что виноват второй, — сказал Майкл, глядя, как Бартоломью садится на кровать и осторожно ощупывает опухоль.

— Я уже сказал вам, что случилось, — разозлился Балмер, отталкивая врача. — Я скоро даю последние обеты и не имею права лгать. А вот братья Рауф могут; они еще и воруют.

— Ты можешь это доказать? — тут же спросил Майкл. — Если да, я займусь этим и выдвину обвинение.

Балмер сидел с глуповатым видом.

— Я повторяю то, что мне говорили другие. Они, может, и боятся братьев Рауф, а я — нет.

— Где произошла драка? — спросил Майкл.

— Около церкви святого Андрея.

— Что ты там делал?

Балмера вопрос удивил.

— Это ближайшая к монастырю церковь, и я часто хожу туда молиться. Многие доминиканцы ходят. В нашей часовне днем бывает шумно, а некоторые из нас стремятся во время молитвы к тишине.

Бартоломью пытался стереть с лица выражение недоверия, но Майкл об этом не беспокоился, и лицо его было откровенно скептическим.

— Не такой уж ты набожный, Балмер, поэтому можешь не притворяться. Твои достоинства и умения лежат в другой области — не сомневаюсь, что они очень ценны для твоего ордена — но не пытайся меня обмануть.

— Ладно, — буркнул Балмер. — Я кое за кем наблюдал.

— Понятно. Приору Мордену известно, что ты проводишь время, заигрывая со шлюхами?

— Этого я не делал! — потрясенно вскричал Балмер. — Я иногда смотрю на них вечерами, но драка с Рауфом произошла днем.

— И за кем же ты наблюдал? — с любопытством поинтересовался Майкл.

Балмер забеспокоился.

— Лучше я промолчу.

Майкл проследил за его тревожным взглядом, брошенным на дверь.

— Не волнуйся, тебя не подслушают. Мэтт встанет на страже и проверит, чтобы этого не случилось.

Бартоломью повиновался, и послушник заговорил.

— Я следил за Маленьким Томасом. Он мне не нравится.

— Это почему? — спросил Майкл.

— Точно не знаю, — признался Балмер. — Я человек практический и не подвержен приступам воображения, но он мне очень сильно не нравится, и я решил, что нужно что-то делать. Приор Морден очень добрый человек, но он склонен видеть в людях только хорошее, а я не хочу, чтобы он пострадал из-за того, что ему нравится Маленький Томас.

— Нельзя ли поточнее? — попросил Майкл, подняв руку: Бартоломью начал было говорить, что подозрения, вероятно, возникли от того, что Томас иностранец, а они часто вызывают отрицательные эмоции в английских городах.

Балмер подвигал компресс на лице.

— Он говорит, что он из университета в Пэксе, а я о таком никогда не слышал и не верю, что он существует. Я боюсь, что он приехал сюда шпионить за нами, чтобы проверить нашу позицию в вопросах Святой Крови. Никто из нас толком не разбирается в этом дурацком деле, а приор Морден слишком откровенен из-за своей доброты — мне кажется, он даже считает, что францисканцы правы — и может сознаться в этом не тем людям. А я не хочу, чтобы общину в Кембридже отлучили от церкви накануне моих последних обетов; я хочу когда-нибудь стать приором, а этого не случится, если меня объявят еретиком.

— И все? — спросил Майкл. — Тебе не нравится Томас, потому что он из неизвестного тебе университета, и ты думаешь, что он может оказаться инквизитором?

Балмер кивнул.

— И еще потому, что он задает много вопросов. Вы же знаете, я терпеть не могу Кипа Рауфа, но даже ему не нравится Томас. Поэтому мы и подрались. Я следил за Томасом, а Кип собирался воткнуть ему между лопаток нож. Я не могу потворствовать убийству, даже такого человека, как Томас. Я ему велел опустить нож, а он меня ударил.

Брови Майкла взлетели вверх.

— И почему ты не упомянул об этом раньше? Мы считали, что ты глазел на проституток, а теперь выходит, что ты предотвратил убийство? Почему ты скрывал свой благородный поступок?

— Потому что тогда пришлось бы признаться, что я следил за Томасом, — неохотно произнес Балмер. — Хотя он, возможно, уже понял, что я его подозреваю — я ж говорил, что он умный. Кроме того, Кип и Джон уже не в первый раз пытались его убить, но он слишком хитрый, чтобы его убили простые служки. И если Рауфы и дальше будут его преследовать, то погибнут они, а не Маленький Томас.

Бартоломью только успел выйти из монастыря доминиканцев, как его позвали к кармелитам. Тамошнему приору стало хуже, и он потребовал, чтобы врач провел с ним остаток дня. К тому времени, как Бартоломью вернулся в колледж Михаила, было уже поздно разговаривать с проктором, да и свет почти во всех комнатах потушили. Несмотря на изнуряющую духоту, спал уставший Бартоломью беспробудно и проснулся только тогда, когда зазвонили к заутрене колокола. Перед завтраком он встретился с Майклом и узнал, что Кип Рауф подтвердил рассказ Балмера — и очень гордился тем, что нашел в себе мужество противостоять такому человеку, как Томас, с его очевидной порочностью. Майкл предупредил, чтобы тот не вздумал повторить этого, и сильно оштрафовал, чтобы получилось убедительнее.

Оба ученых провели все утро, обучая студентов, и встретились значительно позже полудня. Майкл, чьи классы были меньше и не требовали столько внимания, второй раз пошел к братьям Рауф, чтобы предостеречь их, но выяснил, что со вчерашнего вечера их никто не видел. И Балмер, и Морден в один голос сказали, что братья частенько исчезали по своим делам, и ничего необычного в этом нет. Оба ничуть не обеспокоились их несвоевременным отсутствием.

— Я встревожен, Мэтт, — признался Майкл, когда они шагали в сторону Хай-стрит. Проктор хотел навестить Сетона. — Мне вовсе не хочется, чтобы братья Рауф погибли от руки Томаса.

— Это они хотели убрать его, а не наоборот. А если их убили, Томас с легкостью скажет, что это была законная самооборона. Не знаю, почему они на него напустились: он не сделал ничего плохого, только что является умным иностранцем.

Майкл не был в этом так уверен, но спорить не стал, понимая, что они опять разойдутся во мнениях. Бартоломью тоже оставил эту тему и посмотрел через дорогу, где шли, погруженные в разговор, двое в рясах кармелитов. Точнее, говорил Эндрю, а Урбан слушал. Бартоломью не мог сказать точно, но ему показалось, что Урбан всхлипывает, и предположил, что наставник отчитывает его. Собственные, пусть и короткие, наблюдения подсказывали ему, что Эндрю наставник суровый и требовательный, и угодить ему нелегко. Он вспомнил упоминание о предыдущем послушнике, в котором было все, чего только может желать учитель, но который «предал» Эндрю, подыскав себе более знающих профессоров, предположил, что Урбан в сравнении проигрывает, и пожалел парня: состязаться с призраками — занятие трудное и проигрышное.

Майкл коротко постучал в двери святого Бернарда и заметался из стороны в сторону, ожидая, пока им откроют. Бартоломью смотрел, как Эндрю благодарно опустился на низкую ограду, окружавшую церковь напротив, а Урбан уселся рядом с ним. Старик устал и мечтал об отдыхе, а Урбан казался обеспокоенным и встревоженным. Когда появился засаленный поваренок и спросил Майкла, что ему нужно, монах не ответил; он просто оттолкнул его и прошел внутрь, направляясь в меньшую из двух комнат первого этажа, где Сетон в одиночестве наслаждался едой.

— Вы один? — спросил Майкл. — А где кармелиты?

— Вышли, — ответил Сетон прежде, чем Бартоломью успел сказать, что они сидят напротив, на солнышке. — Их нет почти весь день, что вполне устраивает меня. Я здесь, чтобы учиться, но читать очень трудно, если они целый день болтают.

— Они много разговаривают? — поинтересовался Майкл, взяв кусок хлеба.

— Эндрю разговаривает, — ответил Сетон и поморщился, когда Майкл забрал последний кусок цыпленка. — Вечно втолковывает этому глупому послушнику что-нибудь, что тот через час забудет. Кармелиты никого к себе не принимают, а мозги у них, как правило, никакие. Боюсь, то же самое относится и к моему ордену. Но у францисканцев, по крайней мере, есть люди, подобные мне, чтобы показать миру умное лицо. Уитни был таким же, пока эта парочка не убила его.

— Уитни интересовался реликвией Святой Крови, — начал Майкл. — Вы уверены, что он не пытался отобрать ее? Ваш орден настойчиво стремится к тому, чтобы уберечь подобные предметы от уничтожения доминиканцами. Возможно, он хотел схватить ее в неправильно понятой попытке уберечь — забрать ее у беспомощного старика, который не сможет противостоять решительно настроенным и целеустремленным доминиканцам?

Сетон вздохнул.

— Я не собирался нагружать вас не относящимися к делу подробностями, но Уитни не был приверженцем учения моего ордена — он не признавал состоятельности таких реликвий. Но к чему эти вопросы? Вы еще не пришли к моему выводу: его убили кармелиты?

— Вам нравился Уитни? — вместо ответа спросил Майкл.

Сетон растерялся.

— Я знавал более добрых и любезных людей, но я его не убивал, если вы спрашиваете об этом. Я слышал о вашей находке на крыше, но я не из тех людей, кто лазает по крышам, брат. Подобная ловкость для тех, кто моложе: например, для юного Урбана.

— Вы видели Урбана у трубы? — тут же спросил Бартоломью. — Или видели на нем крошку черепицы, раз предполагаете, что он туда лазил?

— Нет, — признал Сетон. — Но я не обращал особого внимания ни на него, ни на его наставника, потому что считал их ниже своего достоинства. Вот Уитни постоянно втягивал их в разговор. Но вот теперь я вспоминаю — да, Урбан действительно лазил вверх по приставной лестнице. Возле нашего окна было голубиное гнездо, и постоянное воркованье и хлопанье крыльями очень раздражало Уитни, поэтому Урбан предложил сбить это гнездо. Вот вам! Я все доказал, брат! Урбан умеет пользоваться приставными лестницами и прекрасно чувствует себя на крыше!

— Трудно представить… — начал было Бартоломью, но Сетона было не остановить.

— Тот, кто убил Уитни, обладал именно такими умениями. Урбан и есть негодяй, в точности, как я и говорил.

Стало понятно, что больше ничего они от Сетона не добьются, поэтому Бартоломью и Майкл откланялись.

Бартоломью вслед за Майклом вышел на палящее послеполуденное солнце. Майкл ахнул от внезапности обрушившегося на них зноя и потребовал, чтобы они отправились в «Брейзен Джордж», выпить холодного эля и обсудить все, что выяснили. Хотя профессорам не разрешалось посещать таверны, Бартоломью решил, что жара слишком угнетает и можно позволить себе нарушение правил. Он вслед за монахом вошел в мирную комнату гостиницы, и им принесли эля из самых глубоких подвалов. Эль был прозрачным, холодным и освежающим, и он потихоньку стал приходить в себя. К сожалению, об их деле ничего утешительного сказать было нельзя, и сколько бы они его не обсуждали, не могли добавить ничего нового. Оба друга безутешно смотрели на остатки эля, и тут дверь отворилась, и вошел Маленький Толлас.

— Церковный сторож сказал, что я могу найти вас здесь, — любезно произнес он. — Я так понял, что вы меня искали — хотели расспросить о том, как братья Рауф пытались меня убить?

Если Майкла и смутило это дерзкое заявление, он этого не показал.

— Да, — ответил проктор. — Так вам известно о том, что пытались сделать Кип и Джон?

Томас сел и усмехнулся.

— Трудно не заметить арбалетную стрелу, если она пролетает мимо вас на расстоянии одного пальца, или лошадь, которая пытается вас затоптать. А вчера они шатали лестницу, по которой я лез на крышу, заодно подвергая опасности и Бартоломью. Разумеется, я это заметил.

— И что сделали? — сердито вопросил Майкл.

— Ничего. Все эти попытки были весьма неуклюжими, и реальная опасность мне не угрожала — хотя арбалетная стрела оказалась чересчур близко.

— Почему вы так легко к этому относитесь? — спросил Бартоломью. — Большинство людей встретились бы со своими вероятными убийцами лицом к лицу и захотели узнать, что происходит.

— Мне ни к чему спрашивать. Я точно знаю, почему они так настроены против меня. Ни один из кембриджских доминиканцев не стал ученым, и ни они, ни их служки не понимают, чего ради я посвятил всю жизнь книгам. Кроме того, я приехал из университета, о котором они никогда не слышали; я выгляжу, говорю и веду себя не так, как они. Я чужак, иностранец, и потому подозреваемый. Они невзлюбили меня из-за собственного невежества, ни больше и ни меньше.

Балмер говорил именно об этом, и братья Рауф тоже, и Бартоломью предположил, что даже в университетском городе вполне возможно, что образованность и ученость будут восприниматься, как противоестественный порок. Кроме того, доминиканцы стремились жить в тесном местном кружке — даже валлийские и ирландские ученые считались среди них чужаками, поэтому человек из таинственного Пэкса должен был стать очевидной мишенью для их ограниченной ненависти.

Однако Майкла объяснения Томаса не удовлетворили.

— Они считают вас инквизитором. Это так?

— Существуют инквизиторы-доминиканцы, которые докладывают великому магистру о случаях ереси, но все они англичане, смешавшиеся с местной общиной. Это вам не иностранцы, которым никто не станет доверять. Подобная уловка будет бессмысленной.

— Это значит «да» или «нет»? — настаивал Майкл.

— Это значит «нет», — ответил Томас несколько нетерпеливо. — Я просто ученый и священник.

Майкл уже собрался порасспрашивать его об интересе к смерти Уитни — и о его собственной позиции в отношении реликвий Святой Крови — но тут раздался стук в дверь, и вошел один из церковных старост.

— Вас просят подойти к реке, у причалов, брат, — задыхаясь, сказал он. — Там произошел несчастный случай, и говорят, что погибший жил в общежитии святогоБернарда.

Бартоломью вскочил на ноги.

— Кто? Сетон?

Староста помотал головой.

— Старик в рясе кармелита.

— Ты имеешь в виду отца Эндрю? — потрясенным шепотом спросил Томас. — Мертв?

Бартоломью кинул на него взгляд, испугавшись внезапной бледности иностранца. Опасаясь, что тот упадет в обморок, Бартоломью наклонился, чтобы подхватить его. Томас, не заметив этого, устремил темные, напряженные глаза на старосту, ожидая ответа.

— Я слышал, что погибшего звали Эндрю, — согласился староста.

— Господи, спаси нас! — выдохнул Томас. Он поднял руку, чтобы осенить себя крестом, но она так тряслась, что он с трудом сделал это.

— Да в чем дело? — спросил Бартоломью, убежденный, что того потрясло нечто большее, нежели известие о смерти человека, с которым Томас, по его собственным словам, никогда не встречался. Будучи проктором Пэкса, он наверняка неоднократно сталкивался со смертью — разумеется, если считать, что он говорил правду.

— Я не был с вами до конца честным, — сказал Томас, взяв остатки эля Бартоломью и сделав глоток. — Вы не ошиблись: у меня в этом деле не только мимолетный интерес. Я — один из многих доминиканцев, разбросанных по стране, чтобы прислушиваться к информации о реликвиях Святой Крови и их передвижениях. А реликвия Эндрю казалась особенно важной.

— Инквизитор? — взвился Майкл. — Вы это только что отрицали!

— Я не инквизитор, — возразил Томас. — Я наблюдатель. Это не одно и то же.

— Одно и то же, — отрезал Майкл. — Помните ту рыбью голову, которую Джон Рауф уронил мне на плечо в вашем монастыре? Она лежала у меня на плече, а я об этом даже и не знал, и смотрела на нас своими тусклыми, бдительными глазами. Вот это вы и есть, Томас. Рыбья голова, пристроившаяся на плечах у порядочных людей.

Бартоломью и Майкл спешили к причалам, а Томас торопился следом. Майкл попытался отговорить доминиканца, но тот оказался настойчивым. Теперь он шел с мрачным лицом, и Бартоломью гадал, все ли они выяснили про его связь с реликвией и ее историей.

Был конец базарного дня, и улицы были забиты повозками, людьми и животными. Мычали коровы, которых везли на бойню, хлопали крыльями куры, напыщенные гуси важно шли шипящими стадами. На отару овец яростно лаяла собака, осел пронзительным криком выражал свое неудовольствие всей этой какофонией. Над всем преобладала вонь навоза и мочи, такая сильная под этим палящим летним солнцем, что Бартоломью начал задыхаться, мечтая о глотке свежего воздуха.

Потребовалось немало времени, чтобы протолкаться сквозь толпу и добраться до речных причалов — нескольких обветшалых пирсов, на которые разгружали товары, привезенные на плоскодонках через болота. Те причалы в южной части города, которыми пользовались, были в лучшем состоянии, чем стоявшие без дела позади колледжа Майкл, но староста вел их как раз к этим, полуразрушенным. Пристань колледжа Майкл была буквально заброшена, и любой, рискнувший подняться на нее, рисковал жизнью. Территория вокруг заросла сорняками.

Томас осмотрелся.

— Мне не нравится это место. Оно зловещее.

— Только потому, что здесь тихо после сутолоки главных улиц, — возразил Бартоломью, привыкший к этому месту. — В благоуханный летний вечер здесь очень даже приятно.

— Ну, сейчас здесь ничего приятного нет, — резко ответил Томас. — В такой знойный день, когда солнце самое жаркое, мух здесь больше, чем листьев на деревьях.

Июль стоял засушливый, и река сильно обмелела. Судя по черным полоскам засохшего ила на опорах пристани, вода опустилась на половину человеческого роста. Староста показал, и Бартоломью увидел кого-то, стоявшего по грудь в воде у конца причала. Фигура наклонилась вперед, и голова оказалась под водой. Вокруг собралась толпа, поглазеть на зрелище. Среди них Бартоломью заметил Урбана. Он сидел на пустом бочонке, зажав голову руками, и, похоже, плакал.

— Мы оставили тело на месте, чтобы вы сами все увидели, — объяснил староста Майклу. Тот нахмурился.

— Странный способ умереть. Если бы он стоял прямо, его голова находилась бы над водой, и ему было бы достаточно позвать на помощь. Почему он утонул?

Прежде, чем кто-то сумел ответить, Томас ринулся вперед и побрел по воде к трупу. Дно понижалось быстро, и скоро вода достигла ему до пояса. Торопясь, Томас споткнулся и исчез под водой. Бартоломью напрягся, почти ожидая, что сейчас они будут искать еще один труп. Река была неглубокой, но с вязким дном, и время от времени случалось, что человек запутывался ногами в водорослях или в иле и не мог вынырнуть на поверхность. Но Томас вынырнул, отплевываясь, и побрел дальше к одинокой фигуре, покачивающейся на созданных им волнах.

Бартоломью дюйм за дюймом продвигался вперед по причалу, чувствуя, что доски прогнили еще сильнее с того раза, как он приходил сюда в последний раз. Он предупредил Майкла, чтобы тот оставался на берегу, потому что боялся, что все сооружение рухнет под их общим весом. Добравшись до края, он встал на колени и заметил, что недавно отсюда оторвали несколько досок. Свежие проломы были яркими, сильно отличаясь от темных, позеленевших старых. Томас находился прямо под ним, пытаясь поднять голову Эндрю над поверхностью воды. Было уже поздно, но Томас все-таки попытался заставить его дышать.

— Вы уже ничего не можете сделать, — сказал Бартоломью, наклонившись и дотронувшись ему до плеча. — Он мертв давно.

— У него ноги застряли, — произнес Томас с оттенком паники в голосе. — Я не могу его вытащить.

— Ил, — объяснил Бартоломью. — Эта часть реки печально известна — очень вязко, поэтому в ней никто и не купается даже в жаркий день. Люди предпочитают купаться в других местах.

— Эндрю был чужаком, — с горечью сказал Томас. — Он не знал, что этого отрезка реки следует избегать. Кроме того, не так уж здесь и илисто, как вам кажется. Я стою рядом, но могу легко вытащить ноги.

Бартоломью внимательно посмотрел на него.

— Что вы имеете в виду? Что его держит что-нибудь еще?

Томас дрожащей рукой провел по глазам.

— Не знаю. Но одно могу сказать точно: мешочек с реликвией исчез.

— Возможно, его смыло водой во время предсмертных судорог. Эндрю говорил нам, что Уитни перерезал шнурок.

— Он не мог быть настолько беспечным — зная, что потеря реликвии означает его смерть…

— Протяните-ка мне его руки, — велел Бартоломью. Он уже понял, к чему ведет доминиканец, но не желал соглашаться, что реликвия потребовала еще одну жертву. — Я его вытащу.

Томас повиновался, Бартоломью взялся за хрупкие руки и потянул изо всех сил. Это оказалось труднее, чем ему казалось, и врач начал подумывать, не позвать ли на помощь, но тут река отпустила свою жертву с вязким чмоканьем и пузырьками жирного черного ила. Он вытащил тело на пирс и осмотрел его.

Собственно, смотреть было не на что. На голове Эндрю не было ран, чтобы предположить, что он оказался в воде оглушенным, не было следов на руках и плечах, указывавших на сопротивление. Он наклонился над стариком, глядя, как из его рта вытекают пенные пузырьки. Похоже, что причина смерти — утопление. Единственная странная вещь — это зрачки Эндрю. Они сжались до крохотных точек, не больше, чем дырки, проделанные иголкой. Томас побрел из воды на берег, а Бартоломью отнес старика туда, где ждал Урбан. Майкл взял Бартоломью за руку и отвел в сторону.

— Я только что поговорил с Урбаном. Он рассказал, что Эндрю вчера вечером заболел и решил, что ему может не хватить сил отнести Истинный Крест в Норвич. Урбан сказал, что старик сегодня утром куда-то уходил, а когда вернулся, реликвии у него не было.

— Он ее потерял? — Бартоломью понимал с трудом.

— Он ее кому-то отдал, — объяснил Майкл. — Кому-то, кто отнесет ее на север. И сказал Урбану, что сегодня умрет. И вот, пожалуйста.

— Мне казалось, что он собирался передать ее Урбану, — сказал Бартоломью, не желая соглашаться, что какое-то древнее проклятие послужило причиной смерти старика.

— И Урбану тоже.

— Я его сегодня видел, — протянул Бартоломью, пытаясь вспомнить, висел ли тогда мешочек на шее у Эндрю, и решив, что нет. Он заключил, что Эндрю, должно быть, возвращался после того, как передал реликвию выбранному им курьеру. Старик выглядел уставшим, и врач припомнил, с каким облегчением он сел на церковную ограду. Урбан, севший рядом, всхлипывал — вероятно, наставник только что сообщил, что не доверяет ему завершить свое дело. Может ли быть, чтобы послушника так сильно ранило недоверие, что он решился убить наставника?

Бартоломью всмотрелся в бледные, раскисшие от воды черты Эндрю, думая: неужели вера твоя в то, что ты умрешь, передав Истинный Крест в другие руки, была так сильна, что ты добровольно прыгнул в воду? Сознание оказывает на тело могучее влияние, и это был бы не первый раз, когда человек сам приговорил себя к смерти.

Поскольку Эндрю был в Кембридже приезжим, а Урбан казался не в состоянии сделать что-нибудь с телом наставника, пришлось Майклу заняться доставкой трупа в церковь святого Ботольфа. Бартоломью, Томас и Урбан несли скорбный груз, а в церкви Томас увел Урбана к алтарю, чтобы помолиться, Бартоломью положил Эндрю в приходской гроб, а Майкл пошел за свечами. Завершив все тягостные дела, Бартоломью всмотрелся в Урбана. Лицо его было залито слезами, плечи ссутулились, словно его лишили чего-то очень дорогого. Врач не мог понять, относилось ли это к потере наставника или к тому, что реликвия пропала и ему больше не придется участвовать в ее доставке.

— Томас расспрашивает его, — заметил Майкл. — Да только его вопросы звучат куда безнадежнее и многозначительнее, чем звучали мои.

Бартоломью присмотрелся к доминиканцу и признал, что Майкл прав. Выражение лица Томаса было куда более страдальческим, чем предполагала непринужденная беседа, и было понятно, что смерть Эндрю — или же исчезновение реликвии — расстроила его так же сильно, как и Урбана. Он подошел поближе, чтобы самому услышать их разговор. Пусть реакция Томаса на внезапную кончину Эндрю и казалась странноватой, этот человек по-прежнему нравился Бартоломью, и он не хотел, чтобы Майкл делал выводы, основываясь только на его поведении.

— Я думал, что он мне доверяет, — говорил Урбан, утирая лицо рукавом. — Я просто не поверил своим ушам, когда он сказал, что попросил кого-то другого взять ее. Я же обещал, что сделаю это сам. Я даже предложил прикоснуться к ней, чтобы доказать свою искренность!

— Ты согласился? — тревожно спросил Томас. — Но когда?

— В тот день, когда мы сюда пришли. — Урбан засопел. — Я бы сделал все, о чем он меня просил!

— Я уверен, что он это знал, — доброжелательно сказал Томас. — Мне кажется, что он к тебе привязался и не хотел обременять тебя такой тяжелой ношей.

— Проклятье Барзака, — беспомощно повторил Урбан. — Он не ошибся, говоря, что умрет в тот день, когда перестанет опекать реликвию. Когда он протянул мне ее, я заколебался. Наверное, это и заставило его передумать. Я повел себя, как трус, в тот миг, когда следовало проявить отвагу.

— Остерегаться святых реликвий — значит, проявлять нормальный здравый смысл, парень, — сказал Майкл. — Только глупец хватает их, как может схватить марципан на пиру. Сомневаюсь, что твоя осторожность принизила тебя в его глазах. Но прежде, чем мы начнем расследовать его смерть, я хочу кое о чем спросить. Ты когда-нибудь поднимался на крышу общежития святого Бернарда?

— Нет, — несчастным голосом ответил Урбан. — Да.

Майкл поднял брови.

— Так да или нет?

— На саму крышу я не поднимался, только до верхнего этажа. У окна Уитни было голубиное гнездо, и он говорил, будто бы шум его отвлекает. Я как-то раз увидел, что он взбирается по приставной лестнице, подвергая свою жизнь опасности уже на нижних ступеньках. И тогда я полез вместо него, а он дал мне пенни; я счел это оскорблением.

— Потому что хотел больше? — осведомился Майкл.

Урбан сердито зыркнул на него.

— Потому что я монах, и помощь другим людям — часть моего призвания. Я не прошу платы за добрые поступки, и меня оскорбило, когда он решил, что это не так.

— Эндрю, — напомнил Томас, которого больше интересовал кармелит, чем чувствительность Урбана. — Что, приведшее к такому ужасному концу, произошло с ним сегодня?

Урбан глубоко, судорожно вздохнул.

— Сказав мне, что отдал реликвию кому-то другому, он попросил прогуляться с ним до реки. Я рассердился и расстроился, и не хотел его слушать, и тогда он пошел один по тому причалу — может, чтобы не видеть моего глупого, горделивого дурного настроения. И прежде, чем я что-то успел сделать, доски затрещали, и он нырнул в реку ногами вперед.

— Ногами вперед? — уточнил Бартоломью. — Он не упал на доски, не замахал руками?

— Он падал прямо, как стрела, как будто знал, что доски сломаются, и был к этому готов. Я попытался до него дотянуться, но я не умею плавать и побоялся далеко отходить от берега.

— Река сейчас совсем обмелела, и течение слабое, — заметил Майкл. — Ты мог бы дойти до него, как это сделал Томас.

Послушник посмотрел на него страдальческими глазами.

— Вы хотите сказать, что я мог бы его спасти, если бы решился войти в воду?

— Нет, — ответил Бартоломью прежде, чем монах успел еще усугубить положение. — Даже если бы ты дошел до него, ты не сумел бы предотвратить смерть — по трем причинам. Во-первых, было очевидно, что доски на причале прогнили, особенно в дальнем его конце, и я подозреваю, что Эндрю точно знал, что делает, когда наступил на них. Во-вторых, судя по твоему описанию его падения, он намеревался как можно глубже погрузиться в воду, чтобы утонуть; и его ноги, несомненно, очень крепко завязли в иле. И в-третьих, он мог просто поднять голову над водой, если бы хотел. Но он этого не сделал.

— Бартоломью прав, — согласился Томас. — Эндрю был уверен, что умрет, и с готовностью заключил в объятия свою судьбу. Ты ничего не мог сделать, чтобы спасти его. Но объяснил ли он тебе, почему выбрал вместо тебя другого человека?

— Он сказал, что я слишком молод.

— А сказал он тебе, кому отдал реликвию? — спросил Бартоломью.

Урбан кивнул.

— Но он заставил меня пообещать — я поклялся своей бессмертной душой — что никогда этого не открою. И не открою, и делайте со мной, что хотите. — И он вызывающе вздернул подбородок.

— Не тревожься, парень, никто не собирается вынуждать тебя нарушить клятву, — мягко произнес Майкл и повернулся к Бартоломью. — Ты уверен, что эта смерть оказалась сочетанием несчастного случая и самоубийства? Тебе не кажется, что кто-то заманил его на причал, зная, что он обрушится?

— Сначала я так и подумал, — признался Томас, не дав Бартоломью ответить. — Но теперь не думаю. Бартоломью осмотрел труп, и на нем не было следов борьбы. Эндрю просто позволил себе умереть. Я предполагал, что он будет сопротивляться смерти.

— Да откуда вам знать, как он мог поступить? — разозлился Урбан. — Вы его не знаете. Он все это время в Кембридже находился рядом со мной — кроме сегодняшнего утра — и ни разу с вами не встречался. Откуда незнакомцу знать, каким он был?

— Это правда? — кротко спросил Майкл, разглядывая шею Томаса — нет ли на ней пурпурного мешочка. — А где вы были сегодня утром, Томас?

— Эндрю не давал мне реликвию, — ответил Томас, не сомневаясь, какой смысл заключен в вопросе монаха. — Хотел бы я, чтобы отдал.

— Он никогда не отдал бы ее доминиканцу! — с горечью, обвиняющим тоном воскликнул Урбан. — Они бы ее уничтожили, объявив еретической.

— Многие так бы и поступили, — согласился Томас.

— А вы? — спросил Майкл. — Вы очень уклончивы относительно вашей позиции в полемике. Следуете ли вы учению своего ордена, или у вас более независимое мнение?

— Не имеет значения, что думаю я…

— Вы знали Эндрю, — вмешался Бартоломью, внимательно глядя на доминиканца. Некоторые факты вдруг сделались для него совершенно ясными. — Вы очень расстроились, узнав о его смерти. Как бывший проктор, привыкший к насилию, вы не могли так скорбеть о незнакомце — или о человеке, с которым познакомились совсем недавно и знали очень недолго. Отсюда вывод — вы знали друг друга в прошлом.

Томас опустил голову, а когда заговорил, голос его был почти неслышным.

— Я знал Эндрю, хотя позаботился о том, чтобы он не увидел меня здесь. Когда-то он был моим наставником.

— Это невозможно, — неуверенно произнес Урбан. — Вы доминиканец, а он — кармелит. Он никогда бы не стал учить доминиканца.

— Эндрю в молодости путешествовал, — сказал Бартоломью. — Его приор отправил его в Венгрию, где и находится Пэкс. Вы встретились там.

Томас кивнул.

— Я учился с ним, но мы слишком во многом расходились во мнениях.

— Я вам не верю, — несчастным голосом произнес Урбан. — Мы кармелиты, и он не стал бы учиться с доминиканцем. Или вы приехали сюда с твердым намерением убить его и завладеть реликвией?

— Хороший вопрос, — заметил Майкл.

— Только совпадение привело нас в Кембридж одновременно, — ответил Томас. — Я не ожидал когда-либо снова увидеть его и не показался Эндрю, когда случайно заметил его на улице. Я не хотел, чтобы мое присутствие здесь огорчило его.

— Он все равно знал, что вы здесь, — сказал Бартоломью, вспоминая. — Он считал, что вы его не заметили, так же, как и вы считали, что он не видел вас. Но он видел. Он говорил мне о вас иносказательно — дважды.

Томас уставился на него.

— Говорил?

— Он сказал, что был когда-то студент, которому он надеялся доверить реликвию, но юноша доказал свою несостоятельность. И еще сказал, что когда-то занимал должность, подобную проктору. Как и вы.

— Да, — согласился Томас. — Я научился этому у него.

— Он предостерегал меня не давать студентам чрезмерной свободы. Вам он дал слишком много, и это обернулось против него.

Томас повесил голову.

— Мы разошлись: я начал больше читать, а ему это не понравилось. Мы расстались, и я не думал, что когда-нибудь снова увижу его. Я знал, что он вернулся в Англию, в свой любимый Девоншир, но это и все. Увидеть его здесь, так далеко от дома, оказалось для меня потрясением. Но я любил его и отнес бы реликвию в Норвич, неважно, какой ценой.

— Так он не дал ее вам? — нажимал Майкл. — Если бы отдал, я бы понял. Он бы скорее послал на смерть вас, предателя, чем юношу, к которому привязался.

Томас вздрогнул.

— Лучше бы я открылся ему, а он бы попросил меня взять реликвию. Но я не сделал этого.

— У вас слишком много секретов, — мрачно заявил Майкл. — Есть ли что-нибудь еще, о чем мне следует знать? Если так, лучше расскажите сразу. Если я узнаю из других источников, мне придется арестовать вас и предъявить обвинение в убийстве.

— В убийстве кого? — встрепенулся Томас. — Не Эндрю, потому что вы только что заключили, что его смерть была самоубийством. И не Уитни, потому что, когда умер он, я был с вами.

— Я сам сделаю выводы о смерти Эндрю и не позволю вашему — или Мэтта — толкованию «фактов» сбить меня с толка. Итак, я снова спрашиваю вас есть ли еще что-нибудь, о чем мне следует знать?

— Нет, — ответил Томас. — Не обо мне. — Он взглянул на Урбана. Тот злобно смотрел на Томаса с таким видом, словно мечтал причинить доминиканцу как можно больше вреда.

— Смерть Эндрю — ваша вина, — гневно заявил Урбан. — Он увидел вас, потому и решил принять раннюю кончину. Если бы вы не появились, ничего подобного и не случилось бы.

— Это несправедливо, — мягко заметил Бартоломью. — Кроме того, ты должен взять на себя больше ответственности за случившееся, потому что и ты лгал.

— Что вы хотите сказать? — вскричал Урбан.

— Я хочу сказать, что ты не кармелит. Недавно я лечил от лихорадки Уильяма де Линкольна, приора кармелитов. Он хорошо знает учреждения своего ордена и поведал мне, что в Эксетере нет монастыря кармелитов — а Эндрю занимал в монастыре совершенно особое положение, потому что считал, что укрепленная позиция монастыря обеспечивает сохранность реликвии. По сути, Линкольн сказал, что в Эксетере существует только два монастыря, соответствующих описанию Эндрю — доминиканский и францисканский. И я сильно подозреваю, что ты из одного из них.

Урбан зарыдал.

— Я знал, что это раньше или позже откроется. Я знал, что один из нас совершит ошибку, и все выяснится, особенно в таком месте, как это, где слишком много странствующих нищих монахов.

— Твой настоящий орден — доминиканцы — не одобряет реликвий крови, — продолжал Бартоломью. — Твоего приора в Эксетере — человека, которого ты называешь Джоном де Бурго, хотя мне говорили, что не существует высокопоставленного кармелита с таким именем — избрали недавно, и вы боялись, что он уничтожит реликвию, причем будет действовать слишком самоуверенно, как часто поступают только что избранные на высокий пост люди в попытке оставить свой след в истории.

Урбан с несчастным видом кивнул.

— Нет смысла отрицать это теперь, и моя роль в этом деле закончилась. Эндрю и я действительно доминиканцы, но он не соглашался с позицией нашего ордена в вопросах Святой Крови. Он не хотел, чтобы реликвию уничтожили на волне религиозного фанатизма, поэтому он и сделал то, что сделал.

— Очень благородно, — сухо заметил Майкл.

— Люди постоянно лгут мне, — сказал Майкл, когда они с Бартоломью шли прочь от церкви святого Ботольфа. — Но не думаю, что мне приходилось сталкиваться с таким количеством неправды за такой короткий период, как в этом деле.

— В основном это не ложь, а недоговорки. Томас «забыл» упомянуть о своих отношениях с Эндрю — как и сам Эндрю; Урбан и Эндрю никому не сказали, что спасают реликвию от собственного ордена. Боюсь, что и сам я лгал.

Майкл рассмеялся.

— Ты? Не думаю. Ты худший притворщик из всех, мне известных, и я бы раскусил тебя за мгновенье.

— К счастью, на этот раз не сумел. Я лгал насчет Эндрю. Не думаю, что он прыгнул в воду добровольно — по двум причинам. Во-первых, его зрачки очень сильно сократились, а это зачастую означает, что проглочено какое-то лекарство или яд; а во-вторых, не так легко держать голову под водой в надежде утонуть — слишком силен инстинкт, он заставит поднять ее.

Майкл уставился на него.

— Ты уверен?

— Не совсем — моя наука весьма неточная, — но в сумке Эндрю я нашел крохотный розовый пузырек, когда обыскивал тело. Без пробки и полный воды, так что я не смогу сказать тебе, что в нем было сначала. Однако я подозреваю, не дал ли ему кто-нибудь выпить снадобье — возможно, чтобы успокоить во время передачи реликвии; и это лишило его возможности двигаться или вызвало вялость. Тогда понятно, почему он не поднял голову, чтобы вдохнуть.

— И ты не сказал этого при Томасе и Урбане, потому что…

— Потому что это мог быть один из них.

— Интересно. Ты всегда лучше относился к Томасу, чем я, а теперь сомневаешься, стоит ли делиться с ним сведениями. Почему?

— Потому что я и раньше подозревал некоторую связь между ним и Эндрю, но не знал, что это означает. Они расстались плохо. Тебе не кажется, что он мог увидеть своего прежнего наставника и решить, что можно отомстить за какую-то старую обиду?

Майкл кивнул, довольный, что друг в конце концов пришел к его же выводам.

— Но вполне возможно, что Урбан захотел отомстить за недавнюю обиду. Он пришел в бешенство, потому что Эндрю отдал реликвию кому-то другому. Обидевшись, он мог скормить ему яд, а потом столкнуть в воду. В конце концов, они были одни. Но теперь мне приходится расследовать два убийства.

— Эндрю и Уитни. Я вот думаю — убиты ли они одной рукой? Но кто бы он ни был, преступник умен. Обе смерти можно легко принять за несчастные случаи.

— Только не нам с тобой, — благодушно заметил Майкл. — Мы тоже умны. Давай подумаем об Уитни. Ты сказал, он мог быть случайной жертвой. Может быть, целью был Эндрю, потому что украл из ордена реликвию крови, а голова Уитни оказалась не в том месте не в то время.

— Совсем не в том, — согласился Бартоломью. — Возможно, реликвия сейчас у преступника. Однако я сомневаюсь, что мы когда-нибудь узнаем, кто он, потому что, если у него есть хоть капля здравого смысла, он уже давно исчез вместе с реликвией.

— Куда? В Норвич? Или в какой-нибудь орден францисканцев, где ему хорошенько за нее заплатят?

— Если верить Эндрю, он умрет, если расстанется с ней, да только я в такую чепуху не верю.

— Хотел бы я, чтобы Урбан сказал нам, кому Эндрю доверил реликвию, — протянул Майкл. — Можно ли быть уверенными, что это не Томас, бывший студент и человек, которого Эндрю когда-то любил? Урбан — парень надежный и верный, но у него нет твердости Томаса. Урбан — это уже вторая возможность.

— А может быть, это Сетон. Он францисканец и твердо придерживается догматов своего ордена, считает, что реликвиям Святой Крови должно поклоняться, в отличие от Уитни. А может быть, это кто-то из монастыря доминиканцев — Эндрю предпочитал позицию францисканцев позиции собственного ордена, и он вряд ли был единственным мятежником. Даже Морден в этом признался.

— Морден никогда не покидает Кембридж, и я не представляю себе Эндрю, передающего такую ценную вещь человеку, похожему на эльфа — или тому, кто толком не понимает, что влечет за собой полемика о Святой Крови. Нет, это и не Морден, и не его монахи. Они все одинаковы — приятные, но совершенно тупые.

— А как насчет служек? Кипа и Джона Рауфов?

— Они умнее, чем люди, которым прислуживают, — согласился Майкл. — Но ненадежные. Не представляю, чтобы Эндрю вручил то, во что верил, таким низким людям.

Сумерки давно кончились, и Бартоломью ужасно устал после дня, заполненного преподаванием, лечением больных, лазанием по крышам и осмотром трупов. Он хотел в постель и вовсе не хотел больше рассуждать о тайнах. Они добрались до колледжа Михаила, и он отправился в свою комнату. В сгустившейся темноте он снял плащ и башмаки, ополоснул руки в тазике свежей воды и лег в постель в уверенности, что тотчас же уснет.

В комнате было душно, и он поднялся, чтобы открыть окно. Снова лег и понял, что в рубашке и гетрах очень жарко. Пришлось встать, чтобы снять их. К тому времени, как ему стало удобно, францисканцы в комнате напротив начали громко спорить; их резкие голоса разбудили его, хотя он уже начал задремывать. Бартоломью в третий раз поднялся и закрыл окно. Но дискуссия монахов сделалась очень напряженной, и шум далеко разносился в тихом ночном воздухе. Они разговаривали достаточно громко, чтобы Бартоломью мог различать отдельные слова, поэтому он понял, что речь шла о Святой Крови и ее месте во время мессы.

Он вернулся в постель, но поймал себя на том, что изо всех сил прислушивается. Тогда Бартоломью натянул одеяло на голову, чтобы ничего не слышать. Но ночь была душной, и многие не спали. По двору то и дело ходили — кто за выпивкой, кто в уборную; кто-то играл на лютне. Бартоломью спал урывками и проснулся еще более уставшим, чем уснул.

Он присоединился к коллегам, собравшимся вместе, чтобы идти в церковь на мессу, и глубоко вдыхал прохладный утренний ветерок с востока, шептавший что-то ему на ухо. После мессы Бартоломью вспомнил, что сегодня суббота и он договорился, что занятия со студентами проведет другой профессор. Это означало, что он свободен. Обычно он использовал свободное время для написания трактата о лихорадках — это отнимало у него почти все незанятые часы, но сегодня Бартоломью никак не мог углубиться в работу. Он не понимал, в чем дело — то ли виновата жара, то ли странная история, окружавшая реликвию.

Понимая, что нет смысла все утро смотреть в пустой лист пергамента, ожидая вдохновения, Бартоломью пошел на поиски Майкла — тот наслаждался незаконным вторым завтраком в кухне. Монах махнул рукой на табурет, приглашая врача присоединиться к его легкой трапезе, состоявшей из овсяных лепешек, смазанных белым жиром и густо посыпанных солью. Бартоломью отказался, понимая, что такая еда только вызовет жажду. Монах только начал рассуждать о фактах, которые они обнаружили в связи со смертью Эндрю и Уитни, как в дверь постучали и вошел церковный староста.

— Вы нам нужны, брат, — сказал, жадно пожирая глазами лепешки. — И вы тоже, доктор.

— Опять приор кармелитов Линкольн? — спросил Бартоломью. — Мне казалось, его лихорадка прошла.

— Это Урбан, послушник. Только поспешите. Я не доктор, но даже я могу сказать, что он не задержится на этом свете.

— Где? — вскричал Майкл, направившись к двери.

— Церковь святого Андрея, — ответил староста, шагнув в сторону, чтобы пропустить вперед проктора и стащить лепешку, прежде чем последовать за ним.

Бартоломью и Майкл спешили вдоль улиц под лучами раннего утреннего солнышка. По улицам ходили люди, ездили повозки — мало кто спал долго в такую жару. Солнце еще толком не взошло, но в городе уже было душно, и Бартоломью задыхался, словно ему не хватало воздуха. Майкл пыхтел рядом, громко жалуясь на эту треклятую топку вместо солнца.

Урбан лежал на церковном дворе, в высокой траве у крыльца. Оба ученых замерли, увидев, что прибыли не первыми: Томас уже стоял на коленях перед послушником проводя последний обряд. Бартоломью почувствовал, что Майкл в бешенстве, но он не мог сказать ни слова против молитвы монаха над умирающей душой, поэтому вынужден был держать язык за зубами, пока не завершился ритуал. Прошло довольно много времени, прежде чем Томас убрал елей и снял епитрахиль: доминиканцы серьезно относились к своему долгу.

— Что случилось? — шепотом спросил Майкл у Бартоломью. — Тебе видно?

— Похоже, Урбан упал на что-то, — ответил Бартоломью. — Я вижу, что у него из живота торчит что-то острое, и лежит он неуклюже.

— Упал сам, или его толкнули? — спросил Майкл.

Бартоломью пожал плечами.

— Это сказать невозможно — с такого расстояния и не осмотрев рану. Придется спрашивать Томаса. Он уже закончил.

Бартоломью опустился на колени, изучая рану юноши, но не делая попытки прикоснуться к ней. Как он и предположил, Урбан упал на металлический штырь, пронзивший его насквозь. Рана выглядела ужасно, но Урбан, похоже, не испытывал боли, хотя руки его были залиты кровью. Бартоломью предположил, что штырь повредил позвоночник и лишил юношу чувствительности. Он ничего не мог сделать, чтобы спасти Урбана, и не было смысла переносить его куда-то: это лишь могло вызвать дополнительные страдания в последние минуты жизни.

Майкл заговорил очень ласково, назвавшись и начав расспрашивать Урбана о происшедшем, а Бартоломью тем временем рассматривал предмет, погубивший юношу. Сначала он углядел только необычную форму и то, что предмет, видимо, торчал из земли. Но в конце концов доктор понял, что это скоба для обуви — такие имелись во многих церквях, чтобы прихожане счищали грязь с башмаков, и только потом входили в церковь.

Урбан упал — сам или же его кто-то толкнул — прямо на витиеватую верхушку скобы, и та пронзила его, как острога рыбу.

— Здесь доктор Бартоломью, — мягко произнес Майкл, когда юноша сумел сосредоточить на нем взгляд. — Хочешь чего-нибудь, чтобы облегчить боль?

— Боли нет, — прошептал Урбан. — Только холодно.

Бартоломью снял плащ и укрыл им послушника, хотя сомневался, что это поможет. Ни на миг не задумавшись, Томас снял рясу и укутал ею ноги юноши, оставшись в одной нижней рубашке.

— Эндрю принимал какие-нибудь лекарства? — спросил Бартоломью. — Может быть, что-нибудь от боли в спине — от старой раны?

— Маковый отвар — но только тогда, когда становилось совсем плохо, — ответил Урбан. Он внезапно издал разрывающее душу рыдание. — Не могу поверить, что он вдруг решил не продолжать свое путешествие. Я бы помог ему, и неважно, какой ценой. Я ведь лгал ради него. Сетона не было в общежитии святого Бернарда, когда умер Уитни. Мы сказали, что увидели его возле тела, потому что знали, что он обязательно обвинит в преступлении нас, и это был единственный способ убедить вас, что мы невиновны.

— Это неважно, — мягко сказал Майкл. — Кто-нибудь толкнул тебя на этот штырь? Назови его имя.

Урбан покачал головой.

— Никто не толкал. Я умираю из-за проклятия Барзака. Понимаете, я ведь трогал реликвию.

— Мне казалось, что ты не решился, — вставил Бартоломью, не зная, хочется ли ему снова услышать про смерть, в которой виновата реликвия. — И что Эндрю передумал…

Майкл взглядом заставил его замолчать.

— Мы считаем, что твоего наставника убили, — сказал он настолько мягко, насколько возможно было преподнести такую мрачную новость. — Возможно, что человек, которому он отдал реликвию, и есть убийца. Насколько я понимаю, это освобождает тебя от обещания, данного Эндрю. Ты умираешь, но я отомщу за тебя и за него, если ты назовешь имя.

— Томас, — прошептал Урбан. Бартоломью понял по его остекленевшему взгляду, что он уже не видит Майкла.

— Томас? — переспросил Майкл, глядя на монаха. Похоже, того поразило это заявление.

— Эндрю отнес ее в монастырь доминиканцев и отдал Кипу Рауфу, приказав, чтобы тот передал ее Томасу, — выдохнул Урбан. — Он положил ее в шкатулку, чтобы Рауф не прикоснулся к ней и не стал жертвой проклятия Барзака. Он был осторожен. А вот я к ней прикоснулся, когда Рауф отдал ее не тому Томасу.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Майкл бессвязного объяснения.

Урбан сглотнул.

— Эндрю сказал, что устроил так, чтобы реликвия попала к его старому студенту, но вчера стало понятно, что этого не случилось: у Томаса ее нет. Сначала я заревновал, но потом пришел в себя: если этого хотел Эндрю, мой долг выполнить его желание. Я спросил про шкатулку Рауфа и понял, почему ее нет у Томаса.

— Потому что Рауф украл ее? — догадался Майкл.

— Потому что он отдал ее Большому Томасу, а не Томасу из Пэкса, — пояснил Бартоломью, соображавший быстрее. — Эндрю был здесь чужаком; он не знал, что у доминиканцев два Томаса.

Урбан кивнул.

— Я должен был все исправить. Я заставил Большого Томаса вернуть реликвию: объяснил ему, что она проклята, и он уступил… — Юноша замолчал и негромко закашлялся. Губы его окрасились кровью.

Майкл ждал, пока Бартоломью вытирал лицо послушника.

— А что потом? Большой Томас передумал и потребовал ее назад, так что теперь он не умрет от проклятья?

Урбан, похоже, не слышал.

— Я хотел передать ее Томасу тайно, чтобы никто не видел. Поэтому я спрятался в тех кустах и стал ждать, когда он придет на заутреню. Рауф говорил, что Томас выполняет все религиозные обряды, Эндрю хорошо его обучил. Надежно спрятавшись от любопытных глаз, я открыл шкатулку — хотел убедиться, что щепка лежит во флаконе. Ночь была темная, я ничего не видел, поэтому пришлось проверять на ощупь. — Глаза его сделались мечтательными. — Она такая маленькая. Она должна быть больше — чтобы унести столько жизней!

— Что случилось потом? — подстегнул его Майкл, потому что глаза Урбана закрылись. — Ты упал?

— Я ее уронил, — страдальчески прошептал Урбан. — Мне в глаза дунуло горячим ветром, очень больно, и реликвия выскользнула из руки, когда я потер глаза.

— Боже! — ахнул Майкл, вскакивая и поднимая по очереди обе ноги, чтобы убедиться, что не стоит на ней. — Ты хочешь сказать, что она лежит где-то здесь?

Урбан мотнул головой.

— Я положил ее обратно в шкатулку и спрятал. Но…

— Да? — настойчиво сказал Майкл. — Но что?

— Кто-то пришел… и подставил мне подножку, — слабым голосом сказал Урбан и вдруг заволновался. — Где она сейчас? Кому я отдал ее — нужному Томасу? Я не помню.

— Она у меня, — сказал Томас, опустившись рядом с послушником на колени. Бартоломью поддерживал голову юноши и успокаивал его, гладя по волосам. — Она в безопасности, не отчаивайся. Ты выполнил свой долг по отношению к Эндрю и к Святой Крови Христовой.

— Слава Богу, — выдохнул Урбан. И умер.

— Реликвия у вас? — спросил Майкл, глядя, как Томас надевает рясу. Бартоломью закрывал лицо Урбана своим плащом. — Где она?

— У меня ее нет, — ответил Томас, показывая, что ему некуда ее спрятать. У него на шее висел деревянный крест, и не было ни мешков, ни сумок на поясе. — Мальчик был в таком отчаянии, вот я и сказал ему то, что он хотел услышать, дабы умереть в мире. Просто так следовало поступить.

— Лгать умирающему — это правильно? — с сомнением спросил Бартоломью.

— Иногда, — ответил Томас. — Что было бы хорошего, скажи я ему, что он впустую пожертвовал своей жизнью?

— И кто же его обманул? Кто толкнул его на эту скобу? — Майкл так смотрел на Томаса, что было ясно — это подозреваемый номер один.

— Я был на заутрене с другими доминиканцами, — сказал Томас. — Я не видел Урбана, когда мы пришли — хотя, сознаюсь, в кусты я не заглядывал, — а когда мы вышли, он лежал здесь. Ищите своего убийцу в другом месте, брат. И вора тоже.

— А реликвию вы искали? — спросил Бартоломью. — Может быть, она вылетела из пальцев Урбана, когда он упал, и до сих пор лежит где-нибудь поблизости?

— Это сделали ваши старосты, когда я поднял тревогу и рассказал, что произошло, — ответил Томас. — А я не искал, потому что отпускал грехи умирающему мальчику. Кроме того, что-то мне не хочется владеть такой опасной вещью. Если бы меня попросил об этом Эндрю, мне было бы трудно отказать ему, человеку, которому я стольким обязан. Но от Урбана я бы ее не принял.

— Почему? — удивился Майкл. — Вы доминиканец, а они во всеуслышание заявляют о силе реликвий Святой Крови.

— Возможно, но не стоит игнорировать предостережения столетий, — язвительно ответил Томас. — Голый факт — люди, прикоснувшиеся к этой штуке, умирают — от несчастных случаев, или их убивают, или они вынуждены сами расстаться с жизнью. Я этого не желаю.

— Очень смело, — заметил Майкл.

— А вы к ней прикоснетесь? — рассердился, наконец, Томас. — Если я найду ее здесь, в этом церковном дворе, и протяну вам, вы ее возьмете? — Майкл не ответил. — Нет! Я так не думаю!

— Здесь не место для подобных споров, — вмешался Бартоломью. — Один из вас должен миропомазать Урбана, и давайте внесем его в церковь.

— Простите меня, — сказал Томас, опускаясь на колени и глядя на Майкла снизу вверх. — Я отвлекся на земные заботы вместо того, чтобы выполнять долг священника.

Майкл двинулся прочь, потащив за собой Бартоломью и глядя на доминиканца прищуренными глазами.

— Не могу я его раскусить, Мэтт. И мне не нравится то, что он оказался здесь, когда произошло скверное убийство — а это наверняка убийство. Ты слышал, как Урбан сказал, что кто-то подставил ему подножку, чтобы он упал на эту острую штуку?

— Я слышал, как он сказал, что ему подставили подножку, — поправил Бартоломью. — Он не говорил, что это сделали для того, чтобы он погиб. А это большая разница.

— Да неужели? А где же тогда реликвия, если его не собирались убить и украсть то, чем он владел? Тебе очень хочется защитить этого священника, а мне это надоело.

— Ты злишься, потому что у тебя нет никаких свидетельств, — произнес Бартоломью, прекрасно понимая истинную причину гнева монаха. — И ты в смятении, потому что люди умирают, а ты не понимаешь, почему. И к Томасу это никакого отношения не имеет.

— Возможно, — устало ответил Майкл. — Но мне не нравится его связь со всеми тремя жертвами — Эндрю его бывший наставник; Урбан занял его место; с Уитни он обсуждал полемику вокруг Святой Крови.

— Не забудь о братьях Рауф, — напомнил Бартоломью. — Они, пусть и недолго, но владели реликвией, пока не отдали ее не тому Томасу. Эндрю, конечно, положил ее в шкатулку, чтобы уберечь их, но спорю на что хочешь, что они заглянули внутрь, прежде чем выполнили просьбу.

— И, возможно, трогали ее. И, может быть, нам следует поискать еще два трупа.

Бартоломью не был в этом так уверен.

— Их нет, но я не думаю, что они мертвы. Пока нет. Да, и нельзя забывать про Большого Томаса. Он тоже мог взглянуть на реликвию.

Майкл застонал.

— Нужно сегодня же сходить к нему и спросить. Нет, ты только посмотри на Томаса — стоит на коленях и так прилежно молится над юношей, который, возможно, был его последней жертвой. Я не верю, что он оказался здесь случайно, Мэтт. Честное слово, не верю.

Они пришли в монастырь доминиканцев, чтобы расспросить Большого Томаса о пропавшей реликвии, и к ним навстречу поспешно вышел приор Морден. Его эльфийское личико было искажено тревогой.

— Маленький Томас рассказал мне, что произошло сегодня утром, — начал приор, ломая руки и глядя на Майкла. — Все это просто ужасно, но я надеюсь, вы не думаете, что его убил доминиканец. Довольно много монахов — некоторые из них францисканцы, поэтому вы можете быть уверены, что они не будут лгать в нашу пользу — были вместе с Томасом, когда Урбан встретил свою смерть, значит он — не ваш преступник.

— Я хотел повидать не Томаса, а его тезку, — сказал Майкл.

— Он тоже не убивал Урбана, — тревожно пискнул Морден. — И вы не смеете публично обвинять его. Вы только представьте, как это будет выглядеть, если кого-то из нашего ордена обвинят в убийстве кармелита?

Майкл пожал плечами.

— Если он не совершил ничего дурного, ему не о чем беспокоиться. Где он?

— Плохо себя чувствует, — ответил Морден. — Он не смог сегодня утром пойти в церковь.

Бартоломью ощутил укол тревоги. Неужели проклятье Барзака уже совершает свое отвратительное колдовство над Большим Томасом? Или он просто позволяет слишком богатому воображению завладеть собой? Он уже столько раз услышал, что проклятье реально, что постепенно и сам начинал в это верить.

— Что с ним такое?

— Мы не знаем. Какое-то недомогание, возможно, из-за жары.

Без лишних слов Морден повел его к дормиторию, где спали монахи. Он был больше, чем тот, где спали послушники, и значительно приятнее. В большие окна струился свет, полы безупречно отполированы, стены без единого пятнышка, подоконники без паутины. Там было несколько монахов. Они сидели в дружеском молчании, кто читал, кто, стоя на коленях, предавался медитации. На ближайшем к двери соломенном тюфяке сидел Томас из Пэкса, погруженный в Псалтырь; он даже не поднял глаз, когда Морден торопливо прошел мимо него к дальнему концу комнаты, где лежал Большой Томас. Бартоломью подошел осторожно, понимая, что даже если в его силах вылечить недомогание, тот может все равно умереть: сознание обладало большой властью над телом.

— Вот доктор Бартоломью пришел, чтобы вылечить тебя, брат, — громко произнес Морден, словно считал, что болезнь влияет на слух. — Сядь, чтобы он мог тебя осмотреть и составить гороскоп твоего выздоровления.

— Нет! — выкрикнул Большой Томас, и несколько человек подскочили. — Пусть уходит!

— Почему? — испуганно спросил Морден. — Он здесь, чтобы помочь тебе.

— Он не может! — крикнул Томас. — Никто не сможет. Уходите!

Значит, проклятие реликвии опять действует, печально подумал Бартоломью. Томас умрет просто потому, что верит: никто на земле ему не поможет. И простой доктор ничего не способен сделать, чтобы это предотвратить.

— Ты выглядишь совсем неплохо, — сказал Морден, прищурившись. — А правду ли ты говоришь? Или ты придумал болезнь, чтобы остаться в постели?

Большой Томас отвел глаза в сторону.

— Нет, — сказал он, натягивая одеяло до подбородка.

— Может быть, нам можно поговорить наедине? — спросил Бартоломью. — Консультация с врачом — дело очень личное, и обычно я не провожу осмотр на публике.

— Очень хорошо, — согласился Морден, не обращая внимания на яростные протесты Томаса, и отошел вместе с Майклом в другой конец комнаты. Монах смотрел хмуро, не желая уходить. Однако его раздражение длилось недолго.

Маленького Томаса отвлекли от чтения вопли его тезки, и монах пошел к нему, чтобы задать еще несколько вопросов о том, чем он занимался, когда Урбан встретился со своей неприятной смертью.

— Ты не болен, — заявил Бартоломью уродливому монаху. — Поэтому ты и сказал, что тебе никто не поможет — ты не нуждаешься в лечении. Приор Морден прав: ты притворился больным, потому что хотел остаться сегодня здесь. Зачем?

Томас потер лицо мозолистыми руками.

— Будь проклят приор Морден! Для чего ему потребовалось приводить мне доктора, хотя я сказал, что мне нужен просто отдых и хорошая еда? Это несправедливо! Он не навязывает доктора другим братьям, когда они решают устроить себе выходной от работы!

— Ты притворяешься больным, потому что не хочешь трудиться?

— Дежурство у ворот, — с горечью объяснил Томас. — Я его ненавижу. Почему они не используют меня, как кровельщика, ведь я в этом искусен? Видели, в каком состоянии здесь крыша? Ей отчаянно требуется ремонт. — Он вздохнул. — Теперь вы скажете ему, что я притворщик, и меня в наказание заставят весь следующий месяц дежурить у ворот.

— Я ему не скажу — но только в том случае, если ты ответишь на мои вопросы, — пообещал Бартоломью. — Недавно Кип Рауф принес тебе шкатулку.

— Он сказал, что в ней реликвия — дар от кармелитов, — ответил Большой Томас, изо всех сил стараясь быть полезным, и вдруг нахмурился. — Вообще это странно, потому что я знать не знаю этого кармелита. Никто никогда не приносит мне подарков, и, по правде говоря, этот мне не понравился.

— Ты ее открывал? Чтобы посмотреть, что внутри?

— Я уже собирался, однако поговорил с Томасом, и он упомянул реликвию, которая якобы убивает каждого, кто к ней прикоснется. Он сказал, что она пропала, и я решил быть осторожнее и разрешить открыть ее кому-нибудь другому.

— Кому? — взволнованно спросил Бартоломью. — Может, вместо тебя посмотрел Томас?

— Я ему не доверял — вдруг украдет? И отнес ее к Кипу Рауфу. Обещаете, что не расскажете об этом приору Мордену? Он рассердится, если узнает — а это будет нечестно, потому что я-то ничего не получил.

— Обещаю, — неохотно сказал Бартоломью. — И что ты сделал?

— Когда Кип узнал, что в шкатулке, он предложил продать ее аббатству. Он посмотрел внутрь — он сказал, нужно точно знать, что там лежит — и там была маленькая стеклянная склянка. Это была правильная реликвия, и мы собирались разбогатеть! Я спрятал шкатулку под кровать, но потом пришел Урбан и повторил все, что говорил Маленький Томас — только он рассказал мне, что произошло в Девоншире тридцать лет назад, чему свидетель его наставник. Он сказал, что реликвия попала ко мне по ошибке, и предложил рискнуть своей жизнью, чтобы вернуть ее нужному человеку.

— И ты ее отдал?

— Отдал. Он ужасно настаивал, а я еще не готов умирать. Кип, конечно, пришел в бешенство, но это плохое дело. Я знаю, что мой орден утверждает, будто в реликвиях Святой Крови нет божественности. Но я в этом не очень уверен. Наставник Урбана умер из-за нее, и тот человек из Оксфорда, который хотел ее украсть — тоже. Уитни. Урбан сказал, что и сам он умрет, как только доставит ее в Норвич. Такие вещи вне пределов понимания нас, смертных, и я намерен оставить все эти вопросы тем, кто, по их мнению, знает, что делает.

— Очень мудро, — согласился Бартоломью. — А где сейчас Кип?

— Я его не видел, после того как мы поругались. Может, уже умер — он-то трогал реликвию. Вы не думаете, что проклятье может пройти сквозь дерево, доктор? Я что, умру, только потому что подержал эту треклятую шкатулку?

— Нет, — ответил Бартоломью так решительно, как только мог. — Ты не умрешь. Однако твой приор может решить по-другому, если и дальше будешь притворяться. Ты не похож на больного, так что будь я на твоем месте, я бы не пытался его одурачить.

Томас заговорщически ухмыльнулся, и Бартоломью почувствовал себя виноватым.

Он попрощался и пошел к Майклу, стоявшему над Маленьким Томасом. И тут же почувствовал, что что-то произошло.

Несколько монахов сбились в молчаливую кучку за спиной у приора, а Томас стоял на коленях на полу с выражением ужаса на смуглом лице.

— Ты как раз вовремя, Мэтт, — угрюмо произнес Майкл, когда Бартоломью подошел. — Я хочу, чтобы ты взглянул вот на это.

— Я не знаю, как это сюда попало, — сказал Томас голосом, который предполагал, что он уже много раз повторял это, но ему никто не поверил. — Я не пользуюсь маковым отваром.

— Недавно я видел, как им воспользовались, — сказал Майкл. Он держал в руках несколько пузырьков с ярлыками, на которых было написано, что это сильное снотворное. — Их дают престарелым монахам, чтобы они утонули, когда их столкнут в реку.

Лицо Томаса побелело.

— Вы думаете, я убил Эндрю? Да меня там вообще не было, Урбан же говорил вам. Я был с вами — вы видели, как я пытался спасти его!

— Урбана мы спросить не можем, как вам хорошо известно, — холодно произнес Майкл. — Он мертв — убит при попытке отдать вам пропавшую реликвию!

— Это не имеет ко мне никакого отношения! — протестовал Томас. — Меня видели братья…

— Вы умны, — прервал его Майкл. — И вам не так уж и трудно организовать свидетелей, чтобы «доказать» свою невиновность. Однако больше ни у кого нет такого сильного снотворного, а подобное вещество привело Эндрю к смерти.

Плечи Томаса опустились.

— Неужели я ничего не могу сделать, чтобы вы мне поверили?

Лицо Майкла было суровым.

— С Эндрю вы поругались много лет назад, а у Урбана было то, чего вы хотели. Вам не нужно было убивать юношу — он сам хотел отдать вам реликвию.

В это время Морден осматривал остальные пожитки монаха. Он поднял что-то.

— А это что такое? Похоже на план, только я не пойму, что это.

Майкл взял это, а когда взглянул на Томаса, взгляд его обвинял.

— Это рисунок трубы в общежитии Бернарда, и карта, которая показывает самый безопасный путь через крышу. Теперь я понимаю, почему вы были готовы рисковать жизнью, лишь бы влезть на крышу вместе с Мэттом. Мы-то думали, вы пытаетесь помочь, а вы просто хотели, чтобы веревку на трубе и приготовленные камни истолковали так, как вам удобней. Значит, вы и Уитни убили.

— Нет! — в ужасе закричал Томас. — Я никого не убивал!

— Доказательства слишком веские, чтобы отмахнуться от них, — мрачно сказал Майкл, глядя на ошеломленные лица вокруг. — Я все время подозревал вас, Томас, а теперь вижу, что не ошибался. Вы лгали нам с самого начала — и о том, что были когда-то студентом Эндрю, и о вашей истинной цели пребывания здесь.

— Чтобы изучать ангелов… — начал Морден, потрясенный происходящим.

— Чтобы шпионить для вашего великого магистра, — жестко отрезал Майкл. — Чтобы выяснить, что думают честные доминиканцы о полемике Святой Крови, и доложить об этом тем, кто обладает властью. — Он ткнул пальцем в Томаса. — Вы убийца — и я арестую вас по обвинению в трех убийствах.

Томаса вывели из монастыря доминиканцев и провели через весь город, чтобы поместить в камеру, расположенную возле церкви Пресвятой Девы Марии. Он больше ни слова не сказал в свою защиту и отказался посвятить Майкла в подробности своих многочисленных преступлений. Бартоломью шел рядом с ним, чувствуя гнев и собственную вину. Ему нравился Томас, и он защищал его от обвинений Майкла, но он ошибался и теперь чувствовал себя тревожно при мысли, что смог повлиять на монаха, и тот оставил убийцу на свободе, чтобы он унес жизни еще двух жертв — Эндрю и Урбана.

— Я не могу заставить вас говорить, — сказал Майкл, собираясь оставить доминиканца в тюрьме проктора. — Но для вас было бы полезней, если бы вы рассказали мне, где спрятали реликвию. Святая Кровь весьма могущественна, и относиться к ней следует с уважением. Я бы предпочел поместить ее в надежное место, где она никому уже не сможет навредить.

— Хоть это и против учения моего ордена, но я склонен согласиться с вами, — ответил Томас. — Святая Кровь действительно могущественна и божественна. Но я не могу сказать вам, где она, потому что не знаю этого.

— Урбан отдал ее вам перед смертью, — настаивал Майкл.

Томас слегка вздохнул.

— Единственные слова, которыми мы с ним обменялись — отпущение грехов. Я знал, что ему недолго осталось жить, и решил, что судьба его бессмертной души гораздо важнее, чем проклятая реликвия. Он попытался заговорить о ней — сказал, что выронил ее, когда упал на скобу для обуви; но я посоветовал ему обратиться к последней исповеди.

— Я найду ее, — поклялся Майкл. — Я перерою весь церковный двор, если потребуется, но я ее найду.

— Хорошо, — ответил Томас с невеселой улыбкой. — Для меня утешение знать, что скоро она окажется в ваших умелых руках.

Бартоломью с беспокойством посмотрел на него. Эти слова прозвучали явной угрозой.

Он решил пойти с монахом, когда тот начнет поиски, чтобы удостовериться, что Майкл будет осторожен и не станет хватать руками любую вещь, похожую на щепку в старом стеклянном флаконе. Доктор провел рукой по волосам, сообразив, что и сам начинает верить, будто реликвия может причинить великий вред тем несчастным, кто прикоснется к ней.

— Для вас куда лучше сказать мне, где она, — повторил Майкл, делая последнюю попытку.

— Я понимаю, — устало ответил Томас. — Но я не могу сказать того, чего не знаю.

Майкл запер дверь в камеру Томаса и вышел на солнце, испустив вздох облегчения.

— Дело закончено. Схема крыши общежития доказывает, что он планировал там преступление, и я считаю, что жертвой он наметил Эндрю. К несчастью, выяснять, что за странные звуки раздаются из трубы, полез Уитни, и заплатил за свое любопытство непомерную цену.

Бартоломью кивнул. Его знобило, несмотря на жару.

— Томас упоминал, что беседовал о крышах со своим тезкой. Само по себе это ничего не значит, но в свете странной смерти Уитни становится подозрительным.

Майкл кивнул. Глаза его блестели — отдельные детали этого дела наконец сошлись воедино и обрели смысл.

— Он воспользовался знаниями Большого Томаса. Но его хитрый план провалился. Все еще намеренный убить Эндрю, он спаивает ему большую дозу макового сиропа, чтобы сделать его беспомощным, и предлагает ему прогуляться по сгнившему причалу. Как он убил Урбана, мы тоже знаем.

Бартоломью нахмурился. Объяснение Майкла было очень простым, но не учитывало некоторые факты.

— Я в этом как-то не очень уверен. Во-первых, Урбан не говорил, что Томас давал Эндрю сильнодействующее лекарство или был рядом, когда старик взошел на пирс Он говорил, что они были только вдвоем. Во-вторых, я видел Эндрю и Урбана незадолго до смерти старика, и Томаса с ними не было. И в-третьих, мы знаем, что Урбана убили, когда Томас молился в церкви — у нас есть независимые свидетели.

Майкла, похоже, не смутило, что в его тщательно разработанном объяснении имеется несколько откровенных противоречий. Он пожал плечами.

— Как я не устаю говорить, Томас умен. Может быть, он ответит на эти вопросы, когда я буду допрашивать его в следующий раз, а может быть, и нет — и мы никогда ничего не узнаем.

— А ты уверен, что виновен именно он? Настолько уверен, что готов отправить его на виселицу?

Майкл поднял руки ладонями вверх.

— Это решать присяжным. Но план и спрятанное снотворное — это обвинение, Мэтт. Даже ты не можешь этого не понимать. И не забывай, что Кип Рауф до сих пор не нашелся. Я не удивлюсь, если раньше или позже объявится и его труп.

— Тогда тебя ждет разочарование, — сказал Бартоломью, показывая на другую сторону улицы. — Потому что он стоит там вместе со своим братом Джоном.

Майкл ринулся через дорогу, чтобы задержать служек. Когда братья увидели надвигающегося на них монаха, они откровенно встревожились, и в какой-то миг Бартоломью показалось, что сейчас они пустятся бежать. Но не побежали, а дождались, когда Майкл подойдет к ним.

— Вы исчезали, — без предисловий начал Майкл. — Мы боялись, что с вами случилось что-то плохое.

— Случилось, — грубо ответил Кип. — Томас.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Бартоломью. — Он что, пытался навредить вам?

— Несколько раз, — ответил Джон. — Один раз он выстрелил в нас из арбалета, когда мы уходили из таверны. Хорошо, что Кип выпил эля меньше, чем я, а то бы я с вами сейчас не разговаривал — он успел оттолкнуть меня. Потом Томас поскакал на нас верхом на лошади, чтобы она затоптала нас копытами. Он опасный человек, брат, и я почувствовал облегчение, когда вы заперли его под замок.

— Мы услышали добрую новость несколько минут назад, — уточнил Кип. — Мы прятались в доме нашего кузена — боялись, что он снова попытается.

— А почему вы не рассказали мне этого раньше? — рассвирепел Майкл.

— А кому бы вы поверили — двум служкам или монаху? — язвительно спросил Кип. — Разумеется, ему! Он бы сказал вам, что это мы нападали на него, и тогда на виселицу отправились бы мы Мы слышали, что теперь у вас есть против него надежные доказательства.

— Есть, — согласился Майкл.

Бартоломью по-прежнему сомневался.

— Балмер сказал, что именно вы пытались убить Томаса, а не наоборот — вы стреляли, и вы скакали на той лошади. Он говорил, что и вы, и он подозревали Томаса и вместе выслеживали его.

— Когда мы узнали, что Балмер думает так же, как и мы, мы предложили ему объединить силы, — признался Джон. — Но Балмер оказался чересчур горячим. Он собирался убить Томаса, а мы хотели только следить за ним, чтобы знать, чем он занимается. Мы об этом и спорили, когда лошадь чуть не растоптала его.

— Челюсть Балмера! — вспомнил Бартоломью. — Я еще тогда сказал, что это не похоже на удар кулаком. Так это лошадь?

— Лошадь, верхом на которой сидел Томас, — кивнул Джон. — Мы говорили Балмеру, что он должен рассказать об этом Мордену, но он побоялся, что Томас задушит его в постели.

— Все это крайне интересно, — заявил Майкл. — И я попрошу вас повторить все это перед жюри присяжных, когда Томаса приведут в суд. Но реликвии по-прежнему нет. Вы не знаете, где она?

— Должна быть у Томаса, — сказал Джон. — Разве ее не было среди его пожиток?

— Я не нашел.

— Значит, он спрятал ее, — заявил Кип, и его лицо исказилось от ярости. — Терпеть не могу этого человека и его коварные повадки. Знаете, он ведь сюда шпионить приехал. Собирался рассказывать великому магистру сказки про монастырь в Кембридже и закрыть его из-за этой чепухи вокруг Святой Крови. Он говорит, что он из Пэкса, а старый отец Эндрю жил когда-то в Пэксе, и он сказал, что Томас там никогда не бывал. Думаю, поэтому Томас его и прикончил.

Бартоломью понял, что тот лжет.

— Эндрю не мог сказать такого — зачем ему отрицать, что это его бывший студент, да еще перед служками? Кроме того, у Томаса не было реликвии, когда он проводил над Урбаном последний обряд. А вот у Урбана на церковном дворе она была, он сам нам сказал.

— Реликвия Эндрю — просто щепка, — фыркнул Кип, злобно глядя на него. — Томас мог спрятать ее у себя на теле.

— Нет, не мог, — возразил Бартоломью. — Он снял рясу, чтобы укрыть Урбана, и у него не было сумки.

— Зато он носит рубашку, — настаивал Джон. — Мог сунуть в нее, в какую-нибудь потайную складку. Может, он и рясу-то снял, чтобы «доказать», что не украл реликвию. Я уже сказал — он хитрый, и ничего не делает без дурного умысла.

— А откуда вы знаете, что это щепка? — спросил Бартоломью. — Вы ее вытаскивали из флакона?

— О да, — беспечно ответил Кип. — Большой Томас попросил нас открыть шкатулку — еще до того, как Урбан потребовал ее назад — и я вытащил. Не на что там смотреть — просто кусочек дерева с черным пятном на конце.

— Ты ее трогал? — с беспокойством спросил Бартоломью.

— Да минутку только. — Кипу хватило приличия принять застенчивый вид. — Большой Томас собрался продать ее в аббатство, а выручку разделить с нами, но Урбан забрал ее назад раньше, чем мы успели навлечь проклятие на наши души. Думаю, проклятье вело нас к тому, чтобы впасть в соблазн к дьяволу.

— Так ты ее трогал? — повторил Бартоломью.

Кип мрачно посмотрел на него.

— Самую короткую минутку. Да не беспокойтесь: проклятье Барзака на меня не подействует. Даже Маленький Томас говорит, что оно убивает только грешников.

— У меня в комнате есть отличное французское вино, — сказал Майкл, глядя, как оба служки плетутся прочь. — Пойдем, отметим наш успех.

— Я не хочу праздновать, — ответил Бартоломью. — Я хочу подумать. Слишком многие говорят мне, во что я должен или не должен верить — и почти все это противоречиво. Все эти рассказы не сходятся. Томас говорит, что Кип и Джон выстрелили в него из арбалета, и Балмер это подтверждает — а теперь братья заявляют, что все было наоборот.

— Томас и есть истинный убийца, Мэтт, — терпеливо сказал Майкл. — Он скажет все, что угодно, лишь бы снять с себя обвинение, и до сих пор у него все получалось превосходно.

— Я хочу зайти в общежитие святого Бернарда, — решил Бартоломью. До общежития было всего несколько шагов по Хай-стрит. — Мне нужно еще раз осмотреть место, где погиб Уитни.

Майкл вздохнул.

— Слишком жарко, чтобы заниматься бесполезными делами. Я согласен, что остались неувязки и вопросы без ответов, но мы и раньше бывали в таком положении. Нет никакого смысла искать логические объяснения, когда преступник — такой умный человек, как Томас.

— Смысл есть, брат, — решительно сказал Бартоломью, постучавшись в дверь общежития. — Томас теолог и ученый — он живет логикой. Конечно же, мы должны искать логику во всех преступлениях, в которых он обвиняется.

Дверь открыл слуга с затуманенным взором человека, который употребил слишком много эля во время обеда.

Бартоломью прошел мимо него, направляясь в комнату, в которой умер Уитни. Слугу, похоже, это не волновало — он вернулся в кухню, продолжать свой послеобеденный сон. Бартоломью и Майкл вошли в комнату, где у окна, над лежавшим на коленях религиозным трактатом, клевал носом Сетон.

— Я слышал, вы арестовали убийцу Уитни, — сказал он. — Жаль, что вы не поймали его раньше, до того, как он унес еще две жизни. Мне не нравились Эндрю и Урбан, но прискорбно, что им пришлось умереть, пока раскрывалось это дело.

— Прискорбно, — холодно отозвался Майкл. Ему не понравился намек на то, что его медлительность привела к дополнительным жертвам.

Сетон заметил, что его колкость попала в цель, и неприятно усмехнулся. Потом показал в угол, где лежали два мешка, кое-как набитые одеждой.

— Поскольку больше было некому, я собрал их пожитки. Может быть, вы устроите так, чтобы их унесли отсюда?

Бартоломью начал рыться в грязных мешках.

— Это все?

— Они не были богачами.

— А это что? — спросил Бартоломью, вытаскивая стеклянный сосуд из мешочка, лежавшего в более старом мешке. — Лекарство?

— Эндрю говорил мне, что это маковый отвар, который облегчает боль в старой ране и помогает ему уснуть. Большую часть он выпил утром, незадолго до смерти, я сам видел.

Бартоломью поднес пузырек к носу и понюхал содержимое: маковый отвар.

— У тебя проблема, брат. Этот пузырек совершенно такой же, какой я нашел на теле Эндрю. И он значительно меньше, чем те, что ты обнаружил под кроватью у Томаса.

— И что? — буркнул Майкл.

— Я видел, что Эндрю пил только из таких пузырьков, — заметил Сетон. — Они все странного розоватого цвета, поэтому я их и запомнил.

— Подозреваю, что мы с самого начала не ошибались относительно смерти Эндрю, — сказал Бартоломью, садясь на скамью с пузырьком в руках. — Эндрю мучался от болей и регулярно принимал маковый отвар, чтобы облегчить страдания. Сетон говорит, что он принял изрядную дозу — все, что у него оставалось — перед смертью, и это объясняет сузившиеся зрачки. Я думаю, Эндрю покончил с собой, в точности, как мы считали поначалу. Он прыгнул в реку — прямо, как описывал это Урбан — и утонул, потому что не мог поднять голову. Но Томас не имеет к этому никакого отношения.

— Возможно, — неохотно произнес Майкл. — Но он все-таки убил Уитни и Урбана.

Бартоломью задумался.

— Та схема у тебя?

Майкл порылся в суме и величественным жестом вытащил ее.

— Откуда это у вас? — сердито спросил Сетон, попытавшись выхватить схему. Он прищурился. — Большой Томас!

Некоторые детали соединились в мозгу Бартоломью в единое целое.

— Если я не ошибаюсь, то эта схема принадлежала Уитни?

— Ну и что? — совсем рассердился Сетон. — Вам-то какое дело?

— Очень даже большое, — мягко ответил Бартоломью. — Она доказывает, что Уитни интересовался той трубой совсем не мимолетно. Схему нашли среди вещей Томаса, но он очень удивился, когда ты обнаружил ее, брат. Мне кажется, кто-то подложил ее туда — так же, как кто-то подсунул в его пожитки склянки с лекарством, только не того цвета и не того размера — чтобы ты их нашел.

Майкл сощурил глаза.

— Ты пытаешься сказать, что кто-то подкинул доказательства, чтобы сознательно ввести меня в заблуждение?

Бартоломью кивнул.

— Томас — легкая мишень, потому что иностранец, а к чужакам все относятся подозрительно. Никто не удивился, что он оказался убийцей — потрясены, но не удивлены. Однако он невиновен.

— Я не понимаю, как ты делаешь такой вывод из схемы, — сказал Майкл. — Она…

— Теперь я точно понял, что произошло. Уитни планировал сделать что-то предосудительное на крыше. Веревка и камни принадлежали ему, а не Томасу — и схема тоже принадлежала ему. А его интерес к трубе объясняет, почему его нашли внутри камина.

— Вы ошибаетесь, — сказал Сетон, но его голосу не хватало убедительности. — Уитни интересовался трубой не потому, что хотел убить кого-нибудь. Просто из нее ужасно сквозило. Он мне сам сказал, когда я однажды увидел, как он в нее заглядывает.

— Значит, вы не единственный, кто поймал его за странными поступками, связанными с крышей, — пробормотал Бартоломью. — Урбан тоже, хотя он не понял, в чем смысл. Он увидел Уитни на приставной лестнице, и тот сочинил какую-то сказку про голубиное гнездо. Но на самом деле он собирался подняться на крышу, чтобы устроить смертельную ловушку с камнями. Когда Урбан заметил его, он сделал вид, что совершенно не умеет лазить по лестнице, и юноша сам сбил то гнездо. А теперь вспоминай, что сказал Кип Рауф о людях, которые недавно одалживали длинную лестницу у Бенета, брат.

— Что Уитни брал ее раз или два, — сказал Майкл. — Если он хотел избавиться от шумных голубей, ему вполне хватило бы одного раза. — Он повернулся к Сетону с весьма разгневанным видом. — Почему вы раньше не рассказали мне про его интерес к трубе? Вы не могли не заметить, что это имело прямое отношение к моим вопросам!

— Это было неуместно! — огрызнулся Сетон. — Беднягу убили!

— Я в этом совсем не уверен, — произнес Бартоломью. — И вы, и Урбан оба заметили его интерес к крыше — и к реликвии. Эндрю сказал, что Уитни пытался силой отобрать ее, и я думаю, что он говорил правду. Уитни был фанатиком, с неистовым отношением к дебатам о Святой Крови и, в отличие от учения своего ордена, считал, что реликвии крови необходимо уничтожить. Он считал своим долгом самому сделать это, но сначала нужно было избавиться от владельца.

Сетон устало потер глаза.

— Один раз я видел, что он лежал на крыше. Но он сказал, что ищет голубиные яйца, чтобы устроить сюрприз к ужину. А потом его убили и…

— Его не убивали, — повторил Бартоломью. — Он устроил в трубе эту ловушку с камнями и решил посмотреть, сработает ли она. Может быть, дунул сильный порыв ветра, а может быть, виновато проклятье Барзака, но камень упал вниз как раз тогда, когда он заглянул в трубу. Камень его не убил, его убила сажа, обрушившаяся вниз вместе с камнем. Это был несчастный случай, и Томас не имеет к нему никакого отношения. И кто-то спрятал схему среди его пожиток, чтобы ввести в заблуждение Майкла.

— Большой Томас, — вымученно сознался Сетон. — Уитни отдал схему Большому Томасу еще до того, как умер.

— Большой Томас был кровельщиком, — сказал Бартоломью. — Он знает о крышах все, и я слышал, что Уитни спорил с ним об этом на Хай-стрит. Думаю, что скандалили они из-за схемы.

Сетон, похоже, хотел и дальше все отрицать, но взгляд на суровое, грозное лицо Майкла убедил его перестать пререкаться.

— Уитни опрометчиво показал ее Большому Томасу — сказал, что хочет заплатить за смену крыши в святого Бернарде, но прежде, чем расстаться с деньгами, решил поинтересоваться мнением профессионала. А Большой Томас заявил, что масштаб неправильный или еще какую-то глупость в этом роде. И не стал слушать, когда Уитни попытался объяснить, что масштаб не имеет значения, а твердо вознамерился высказать все, что думает. Мы бы, может, до сих пор стояли там и слушали его дурацкие разглагольствования об углах и покатостях, если бы Томас из Пэкса нас не спас.

— Несчастный Томас, — вздохнул Бартоломью. — Смерть Уитни оказалась случайностью, Эндрю покончил с собой, а на смерть Урбана у Томаса есть алиби. Ты должен выпустить его, брат, он не имеет никакого отношения ни к одной из смертей.

— Все равно остались неувязки, — пожаловался Майкл, пока они шли к тюрьме проктора, чтобы освободить бедолагу-доминиканца.

— Ты же говорил, что это не имеет значения, когда арестовал Томаса, — поддел его Бартоломью. — Значит, логика требует, чтобы это не имело значения и сейчас когда он оказался невиновным.

Майкл метнул в него злой взгляд.

— Ты можешь доказать, что никто не убивал Эндрю и Уитни, но Урбан — совсем другое дело. В свой смертный час он сказал нам, что кто-то подставил ему подножку с единственным намерением — толкнуть его на скобу для обуви.

— Кто-то подставил ему подножку, — согласился Бартоломью. — Но я думаю, то, что он погиб, упав на этот штырь, тоже несчастный случай. Должно быть, это проклятие Барзака. В конце концов, он тоже прикасался к треклятой штуке.

— Ты поверил в это? — потрясенно спросил Майкл. — Я думал, что ты считаешь это предрассудком, и только один я верю в его могущество. А теперь ты заявляешь, что все эти ужасные смерти были вызваны грешным проклятьем, а я говорю тебе, что здесь замешаны человеческие руки.

Бартоломью беспомощно пожал плечами.

— Два дня назад я бы настаивал, что реликвия не имеет ни малейшего отношения к происходящему, но смерть Уитни была такой необычной, и Эндрю мог бы спастись, когда прыгнул в воду. Да еще Урбан. Все трое прикасались к этой штуке. Возможно, я ошибался, отвергая вещи, которых… не понимаю.

— Кип Рауф тоже ее трогал, — напомнил Майкл. — Но он все еще жив.

— Он сказал, что едва прикоснулся к ней, — ответил Бартоломью.

— Я не думаю, что для небесных сил имеет значение, как долго это длилось. Ты или умираешь, прикоснувшись к ней, или нет. Если ты веришь в проклятье Барзака, значит, следует верить, что Кипа тоже ждет зловещая кончина. Мы должны предостеречь его.

Бартоломью замялся.

— Сознание властвует над телом. Если ты скажешь ему, что он должен умереть, скорее всего, он умрет. Я думаю, ничего не нужно говорить.

Майкл усмехнулся.

— Ты не до конца поверил в проклятье, иначе ты бы не считал, что у Кипа есть хоть малейший шанс выжить. Однако я в любом случае не откажусь еще раз поговорить с ним. Я не уверен, что они с братом сказали правду, когда утверждали, что не знают, что произошло с реликвией.

Томас ничего не сказал, когда Майкл отпер дверь и выпустил его на свободу. Он вышел из камеры и некоторое время постоял, глядя в синее небо, словно не ожидал снова увидеть его, а потом робко улыбнулся Бартоломью.

— Брат Майкл говорит, что своим освобождением я обязан вам — что вы были единственным, кто вновь обдумал доказательства и решил, что они недостаточны. Благодарю вас.

— Мы собираемся навестить братьев Рауф, — сказал Бартоломью. — Балмер говорил, что они закоренелые лжецы, а мы поймали их по меньшей мере на двух обманах — о том, что вы пытались убить их, и о том, что продать реликвию в аббатство собирался Большой Томас. Томас не настолько умен, чтобы придумать подобный план, а вот они — да.

— Если они лгут в одном, они солгут и в другом, — сказал Майкл. — И кто-то же подсунул эти «доказательства» в ваши вещи, чтобы я их нашел. У них есть доступ в любую часть монастыря и хватит возможностей — и смекалки — оставить на видном месте схему и склянки, чтобы ввести в заблуждение непритязательного проктора.

— Вас нельзя назвать «непритязательным», брат, — великодушно заявил Томас. — Кембриджу повезло, что в нем есть вы.

— В общем-то, вы правы, — бесстыдно согласился Майкл. — Но в данном деле я ошибался на каждом повороте. Вы пойдете с нами к Рауфам? Завидев вас, они способны проболтаться о том, о чем иначе предпочли бы промолчать.

Томас по-волчьи улыбнулся. Похоже, его порадовала мысль об отмщении этим двоим, желавшим увидеть его на виселице.

Они пошли в монастырь доминиканцев, и ворота им открыл угрюмый Большой Томас, вернувшийся к обязанностям привратника. Бартоломью остановился.

— Уитни и Сетон спрашивали тебя про крышу в общежитии святого Бернарда, — сказал он.

Большой Томас кивнул.

— Уитни говорил, что хочет заплатить за ее починку, а я предложил отдать деньги приору Мордену за ремонт нашей крыши. Я ему сказал, что каждый раз, как кто-нибудь из братьев наклоняется, чтобы помешать угли в очаге, я жду несчастья, потому что из наших труб, нуждающихся в ремонте, сыплются камни.

— Ты ему это сказал? — спросил Бартоломью, подумав, что люди иногда черпают свои мысли из наименее вероятных источников.

Большой Томас снова кивнул.

— И тут, по странному совпадению, всего через несколько дней Уитни сам погибает по этой же самой причине! Он нарисовал план крыши и хотел, чтобы я на него посмотрел — он, понимаете ли, ценил мое мнение, как кровельщика. План был ужасным, а он сильно разозлился, когда я сказал ему, что там все неправильно.

— Под конец я предложил тебе взять его домой и перечертить, — сказал Томас, вспомнив этот случай и нахмурившись. — Уитни сделался чересчур агрессивным, а я не хотел, чтобы ссора переросла в драку, а тебя обвинили в том, что ты ее затеял.

— Я провел уйму времени, чтобы исправить план, но он его так и не увидел, — с отвращением произнес Томас, словно Уитни умер ему назло. — Я пожаловался на это Кипу, и он любезно предложил мне за план пенни. Он сказал, такая картинка может пригодиться, только не сказал, на что.

Майкл поднял брови.

— Сомневаюсь, чтобы дело было в его доброте. Ты знаешь, что он всем рассказывает, будто это ты придумал продать реликвию в аббатство?

Томас оскорбился.

— Не я! Кроме того, мне все больше кажется, что мой орден прав в этой полемике о Святой Крови. Эти пропитанные кровью реликвии должны быть уничтожены — не потому, что они недостойны поклонения, а потому, что некоторые из них могут нанести много вреда.

— А где Кип и Джон? — спросил Майкл, думая о том, что вот-вот может приключиться еще какая-нибудь беда.

— На кухне. — Томас поморщился. — И можете им передать, что я не отношусь снисходительно к той лжи, которую они про меня рассказывают. Это они собирались продать реликвию, и я рад, что не имею ничего общего с их мерзкими планами.

Большая кухня доминиканцев находилась в отдельном помещении, чтобы уменьшить опасность пожара. Основное место в ней занимал огромный очаг, над которым висела большая подставка для ножей и черпаков. Подставка приводилась в движение воротом, ее части можно было поднимать и опускать, в зависимости от того, какая утварь требовалась под рукой. Джон крошил на столе лук, а Кип помешивал что-то в горшке над огнем, время от времени снимая пробу. Было заметно, что он выуживал из горшка лучшие куски.

— Вы должны нам кое-что объяснить, — заявил Майкл, входя в кухню. Следом вошли Бартоломью и Томас. — Подсунув склянки с сильнодействующим лекарством и план крыши в пожитки Томаса, чтобы я или Морден их нашли, вы совершили две ошибки. Во-первых, склянки были не такие, как надо. Во-вторых, Большой Томас только что сознался, что продал схему Уитни вам.

— Томас забрал ее у нас, — холодно ответил Кип, с неприязнью глядя на Маленького Томаса. — Мы вас о нем предупреждали, но он уже убедил вас выпустить его из тюрьмы.

— А почему вы так хотите, чтобы его повесили за убийство? — поинтересовался Бартоломью. — Что вам в нем так сильно не нравится?

— Он лжец, — буркнул Кип, разозлившись, что его байкам не поверили. — Он здесь не для того, чтобы изучать ангелов, а для того, чтобы шпионить за братьями и их преданными служками. Потом расскажет великому магистру, что приор Морден готов поклоняться Святой Крови, и наш монастырь закроют. А мы работаем здесь уже десять лет. Где мы найдем другое место, если он преуспеет в своих планах?

— Значит, вы пытались убить Томаса, чтобы этого не произошло — сначала из арбалета, потом растоптать лошадью, — заключил Бартоломью. — Лошадь не задела Томаса, но едва не сломала челюсть Балмеру.

Братья обменялись неуверенными взглядами, чувствуя, что сеть вокруг них сжимается.

— Ну ладно, — произнес Джон. — Мы признаемся, что хотели уничтожить дурного человека, но мы только защищали монахов, которым верой и правдой служим вот уже десять лет. Я и приставную лестницу шатал, хотя вышло так, что это вы чуть не упали. И мы подложили склянки и схему, чтобы их нашел брат Майкл, потому что хотели увидеть, как вершится правосудие.

— Отправить на виселицу невиновного — это не правосудие, — резко заметил Майкл.

— Кроме того, вы и сейчас лжете, — добавил Бартоломью. — Вы бросили в меня камень на Хай-стрит — он попал в Дейнмана, но целились вы в меня, потому что мы с Майклом расследовали дело, слишком близко подобравшись к вашим делишкам. Думаю, со временем вы бы и Майклу что-нибудь подстроили.

— Только ради наших нанимателей-доминиканцев… — проскулил Джон.

Майкл не растрогался.

— Вы убийцы, воры и лжецы, и не прикидывайтесь, что ваши побуждения были благородными.

— Убийцы? — в ужасе пискнул Джон. — Мы не убийцы!

— Вы убили Урбана, — сказал Майкл. — Вы знали, что он забрал реликвию у Большого Томаса, потому что Томас сам вам сказал. Вы разозлились, что у вас отняли будущее богатство, и проследили за ним до церковного двора. Там вы толкнули его на тот штырь.

— Это случайность! — закричал Джон. — Он не хотел слушать меня, поэтому я погнался за ним, а Кип выставил ногу…

— Заткнись! — прошипел Кип. — Ничего им не говори. У них нет доказательств.

— Урбан сказал, что мы не виноваты, — вопил Джон с обезумевшими глазами на побелевшем лице. — Когда он лежал там, проткнутый насквозь, то сказал, что его убили не мы! Мы должны были остаться, но испугались и убежали. Мы знали, что Томас ему поможет, когда выйдет.

— Хватит! — бешено взревел Кип. — Мы ничего дурного не сделали, разве что сказали одну-две неправды ради монастыря. И не говори больше ничего!

Но его брата было не остановить.

— Это все реликвия. Реликвия убила Урбана, потому что он ее трогал.

— Чушь, — твердо сказал Кип. — Я ее тоже трогал, и прекрасно себя чувствую.

— Где она? — потребовал Майкл.

Дальше все произошло очень быстро. Кип сделал быстрый нырок и внезапно схватил два ножа с полки у себя над головой. Бартоломью нырнул под стол, а Томас и Майкл замешкались, в ужасе глядя, как Кип собирается метнуть первый нож.

— Нет, Кип! — закричал перепуганный Джон. — Не делай этого!

— Я убью только двоих, — произнес Кип, хладнокровно оценивая ситуацию. — Сначала монаха, за то, что поверил не нам, а Томасу, а потом и самого Томаса. Бартоломью — никто, и неважно, выживет он или умрет.

Он отвел руку назад, Томас метнулся к стене, а Майкл упал на пол, поэтому Кипу пришлось запрыгнуть на стол, чтобы хорошо разглядеть свою первую жертву. Он поднял руку, прицеливаясь, но тут раздался отчаянный грохот — сначала первая половина железной полки, а потом и вторая опустились на незащищенную голову служки. Бартоломью успел увидеть, как Кип в ужасе открыл рот и тут же исчез, погребенный под кухонной утварью и прижатый самой тяжелой доской. Доктор прыгнул вперед, чтобы оттащить полку, но она упала так, что сломала Кипу хребет.

— Он перерезал веревку, державшую полку, собственным ножом — объяснил Томас, протягивая Майклу поврежденную бечеву. — Он поднял руку, чтобы метнуть нож, и лезвием рассек веревку. У повара острые ножи.

— Проклятье Барзака! — в ужасе закричал Джон. — Кип трогал реликвию, значит, он был обречен, как Урбан и Эндрю.

— Я не умру, — пробормотал Кип, хотя всем было ясно, что он доживает последние мгновенья.

— Исповедайся, — убеждал его Томас. — Пока еще не поздно.

— И скажи, где реликвия, — добавил Майкл. — Я не хочу, чтобы умер еще кто-нибудь, притронувшись к ней по неосторожности.

Кип прорычал:

— Нет!

Но Джон пошарил на шее у брата и вытащил пурпурный мешочек.

— Вот, — сказал он. — Заберите ее.

Майкл настороженно посмотрел на мешочек и не сделал даже попытки взять его. Бартоломью тем более не собирался этого делать, а Томас был озабочен душой умирающего. Кип, не обращая внимания на увещевания монаха исповедаться в грехах, трясущимися пальцами нащупал мешочек и начал его открывать. Каждое его движение было медленным и затрудненным.

— Это она? — спросил Майкл, внимательно глядя на него. — Это не подделка? Вы не спрятали где-нибудь настоящую?

— А ты посмотри, — язвительно сказал Кип, ткнув щепкой в лицо монаха и усмехнувшись, когда тот отшатнулся. — Чтобы убедиться.

Это были его последние слова. Он закрыл глаза, через несколько мгновений его дыхание замедлилось, а потом остановилось, хотя щепка оставалась крепко зажатой в пальцах. Томас начал читать отпущение грехов. Услышав голос доминиканца, Кип открыл глаза и отшвырнул от себя реликвию. Она ударила вздрогнувшего Томаса прямо в грудь. Тот запнулся посреди молитвы, а Кип окончательно обмяк.

— Боже! — в ужасе прошептал Майкл. — Томас коснулся ее.

— Не думаю, что мы когда-либо раньше совершили в деле столько ошибок и сделали столько ложных выводов, — сказал Майкл на следующий день, сидя с Бартоломью в небольшом фруктовом саду позади своего колледжа. — Мы считали, что произошло три убийства, а на самом деле всего лишь три несчастных случая — ну, четыре, если учитывать Кипа. Во-первых, Уитни, фанатично ненавидевший реликвии Святой Крови. Он не желал остановиться ни перед чем, лишь бы уничтожить одну из них, и погиб, когда западня, устроенная для Эндрю, сработала раньше времени. Камни упали, оглушив самого Уитни, и он задохнулся сажей.

Смерть Уитни можно считать случайной, но в смерти Эндрю и Урбана имеется и человеческий фактор. Джон настаивает, что Кип не собирался убивать Урбана, подставив ему подножку, и я думаю, что он говорит правду, но Кип все равно ответственен за эту смерть. А кончина Эндрю и вовсе очевидный случай самоубийства. Он сознательно пошел на прогнивший причал, усыпив себя снотворным, чтобы не выплыть. Да еще то, как он упал, по словам Урбана, — с выпрямленными неподвижными ногами, словно намеревался погрузиться в ил как можно глубже… Может быть, он думал, что уже никогда не выплывет.

— Просто сейчас засуха, и река обмелела, — пробормотал Бартоломью. — К счастью для него, отвар подействовал, и он просто впал в бессознательное состояние и утонул. Я думаю, он хотел представить свое самоубийство несчастным случаем, чтобы сделать намек Томасу. Он понимал, что все равно долго не проживет, и решил воспользоваться своей смертью, чтобы Томас всерьез принял проклятье Барзака.

— И исполнил его последнее желание. Всех монахов учат повиноваться наставникам, и Томас не исключение, несмотря на их прежний разлад. Не понимаю, почему он избрал Томаса, а не Урбана. Может, потому что любил Урбана и не хотел, чтобы тот рано умер?

— Думаю, других причин нет, — ответил Бартоломью. — Урбан засомневался, когда ему предложили реликвию в первый раз, и Эндрю понял, что, несмотря на все заявления о своей преданности, Урбан еще не готов к смерти. Но Эндрю не следовало умирать до того, как он убедится, что реликвия в руках Томаса и тот согласен выполнить его просьбу. Все могло пойти наперекосяк — да так оно и случилось.

— Не совсем верно. Я только что сказал тебе, что Томас готов повиноваться предсмертному желанию своего бывшего наставника — именно это он сейчас и делает. Он ушел из Кембриджа сегодня утром, надев реликвию на шею. Через неделю она окажется в Норвиче. Ты был прав насчет него, а я ошибался. Какая жалость, что ему придется умереть — доминиканцам нужны такие люди, как он, непредубежденные, сострадательные, терпимые.

— Не думаю, что он умрет, — произнес Бартоломью. — И это не я был прав насчет него, а ты.

— Что ты имеешь в виду?

— Томас убил Кипа.

Майкл уставился на него.

— Нет. Кип сам себя погубил! Томас показал нам перерезанную веревку, которая удерживала полку — помнишь?

— Я помню, что сказал он именно это. Однако когда Кип схватил нож с полки, Томас взял другой со стола. Потом метнулся к стене, где веревка, удерживающая полку, была привязана к крюку. Полка обрушилась на Кипа, как божественное отмщение, но на самом деле это Томас перерезал веревку, прикрепленную к вороту. Кроме того, ситуация, описанная Томасом — с Кипом, якобы перерезавшим веревку, когда он метил в тебя — просто невозможна.

Майкл пристально вглядывался в него.

— Ты уверен?

Бартоломью кивнул.

— Я точно видел, что произошло.

— Так почему же ты ничего не сказал?

— Потому что он спас тебя, и я ему за это благодарен. Но он лжец. Он лгал насчет своей истинной цели пребывания в Кембридже, втирался в доверие к порядочным людям вроде приора Мордена, пытался обнаружить предательство в полемике о Святой Крови, а это трудно назвать благородным делом; и он не был честен с нами, когда дело коснулось его прежнего знакомства с Эндрю.

Майклне отрывал от него взгляда.

— Так, может быть, хорошо, что он ушел отсюда?

— Хорошо, — согласился Бартоломью. — Ты как-то сравнил его с рыбьей головой, которую Джон Рауф уронил тебе на плечо в монастыре доминиканцев, еще до того, как мы услышали о реликвии. Ты был прав: он из тех, кто, оставаясь в укрытии, поджидает, пока другие сами навредят себе собственной беспечностью.

— Вонючая, злобная душонка со всевидящими глазами, — содрогнулся Майкл. — Как проклятье Барзака.

Томас пустился в путь на рассвете, покинув приора Мордена и доминиканцев Кембриджа и пообещав доставить реликвию в Норвич, как просил Эндрю. Он посмотрел на человека, сидевшего рядом с ним в повозке, и они обменялись удовлетворенными ухмылками.

— Как легко оказалось одурачить монаха и врача, — прокаркал Сетон. — Они поверили, что Кип швырнул в тебя настоящую реликвию. Все поверили.

— Если бы она была настоящая, я бы уже мог умереть, — отозвался Томас. — Какая удача, что ты оказался под рукой, когда умер Урбан, и смог ее найти и спрятать.

— Наш великий магистр будет доволен, — сказал Сетон, в восторге от своего успеха. — Хотя жаль, конечно, что Уитни впал в нетерпение и начал действовать слишком рано.

Томас кивнул.

— Мне жаль, что он умер.

— Эта священная вещь принадлежит не бенедиктинцам в Норвиче, а ордену, который может постоять за святость Святой Крови против подлости фанатиков-доминиканцев. Она принадлежит францисканцам — истинным верующим, вроде тебя и меня.

Томас улыбнулся.

— Каким облегчением будет снова надеть серую рясу францисканца. Я ненавижу одеяние доминиканцев — и всегда ненавидел, с тех пор, как услышал бессвязные разглагольствования Эндрю в Пэксе, много лет назад. Я ему многим обязан: именно его неверное понимание теологии убедило меня, что я попал не в тот орден.

Сетон засмеялся.

— Ты хорошо сыграл свою роль — может, даже слишком хорошо. Брат Майкл до сих верит, что ты инквизитор-доминиканец, и ни на мгновенье не подозревает, что мы выслеживали Эндрю от самого Эксетера, дожидаясь возможности отнять у него сокровище. Но не следовало тебе играть с Майклом. Это недобрый поступок.

— Мне наскучило среди тех тупоумных доминиканцев, и я хотел хоть немного развлечься. — Томас потрогал мешочек на шее.

Сетон тревожно взглянул на него.

— Я буду рад, когда мы отдадим реликвию нашему великому магистру. Как ты думаешь, что он с ней сделает? Выложит на всеобщее обозрение, чтобы простолюдины могли приходить и отдавать ей дань уважения? Или надежно спрячет, чтобы доминиканцы не смогли отправить ее на костер?

— Она стоит целое состояние, — отозвался Томас. — А состояния делают в Лондоне.

Сетон испуганно уставился на него.

— Ты хочешь сказать, что он ее продаст? Но ведь она может попасть в руки беспринципному человеку!

Томас небрежно вытащил из-за пояса нож, обнял Сетона и вонзил лезвие ему в живот. Сетон выпучил глаза, немного подергался и обмяк. Монах скинул его с повозки и проследил взглядом, как тело скатилось в канаву.

— Ты никогда не узнаешь, что с ней случится, — пробормотал он. — И твой великий магистр — тоже.

Историческая справка

В средние века реликвии Святой Крови были весьма противоречивыми объектами и вызывали сложные научные дебаты. Речь шла не только о том, могут ли существовать подобные реликвии и — если могут — следует ли им поклоняться, но и затрагивала такие вопросы, как определения смерти и воскрешения, пресуществления и мессы, а также точной природы вида крови, о которой стоит или не стоит говорить. Поскольку в те времена медицинская наука считала, что в человеческом теле имеется несколько видов крови, то определенный ее вид, наличие которого приписывали реликвиям крови, в частности, тем, что находились в Хейлзе и Эшбридже, приводил к особенным спорам и самым разным теологическим выводам.

В полемике было два кульминационных момента. Один произошел в 1350-х годах, когда францисканец Франсис Бажюлю из Барселоны заявил, что кровь Страстей Христовых отделилась от Его Божественной Сущности; он основывал свое утверждение на трудах провансальского францисканца Франсиса де Мейронна (умер в 1325 г.). Сегодня в этом утверждении нет ничего особенного, но в 1350-х гг. оно произвело значительные волнения. Смысл был в том, что, если кровь и тело на самом деле разделились, то крови поклоняться не следует — а это вызвало вопросы о Крови Христовой во время мессы, что, в свою очередь, привело к глубоким сомнениям в основных догматах христианского вероучения. Теорию Бажюлю довели до сведения ближайшего доминиканского инквизитора, и ничего удивительного в том, что ее сочли ересью. Так началась новая длинная глава расхождений между белыми и черными нищенствующими монахами — кармелитами и доминиканцами.

Второй кульминационный момент в полемике произошел столетием позже, когда францисканцы шумно доказывали, что реликвии Святой Крови священны, а доминиканцы неистово пытались пресечь данное утверждение. Сражение между этими двумя орденами продолжалось едва ли не до середины семнадцатого века.

Собор в Норвиче был одним из нескольких английских религиозных институтов, где находилась частичка Святой Крови. Ее привезли в 1170-х гг. из Фекампа, возможно, в попытке привлечь внимание паломников, которые иначе шли к усыпальнице Томаса Беккета в Кентербери. Она еще находились там в 1247 г., поэтому именно епископа Норвичского пригласили читать проповедь, когда Генри III даровал свою порцию Святой Крови Вестминстерскому аббатству в том самом году. Норвичский собор сгорел при пожаре 1272 г., несмотря на все попытки спасти его; хрустальная чаша, в которой хранилась кровь, треснула, а ковчег пострадал от огня. Кровь вынули из треснувшего сосуда, и монахи поражались «чудесному» превращению большей части крови в суспензию в верхней части чаши (вероятно, она просто высохла).

Приверженность той или другой стороне прослеживается в картинах эпохи Ренессанса: плита, на которой возлежит Иисус, окрашивалась либо в красный цвет, выражая преданность верованиям францисканцев, либо в серый, указывая на предпочтение взглядов доминиканцев. Плита, окрашенная в несколько цветов, предположительно указывала на неуверенность в выборе.

АКТ ПЯТЫЙ Лондон, 16… год

Хотя внутри палатки стоял полумрак, затрудняя видимость, сомнений не оставалось. Человек был мертв. Улисс Хэтч, издатель и книготорговец, лежал на спине. Он раскинул руки и ноги, глядя невидящими глазами в полинявшие полоски на палаточной ткани над головой. Человеком он был дородным, и пузо достигало чуть ли не до колен. Трудно было сомневаться, что он умер насильственным путем — огромное пятно, подобное кровавому флагу, расплылось между тройным подбородком и грудной клеткой.

Мертвец и его скарб занимали столько места, что нам троим, еще живым, его уже не оставалось. Вокруг беспорядочно валялись принадлежности его ремесла — стопки книг, связки с брошюрами. Кроме того, стояли два сундука, набитые одеждой, позолоченной изнутри посудой, кубками и другими вещами. Улисс Хэтч не ограничивался продажей только книг. Я это знал, потому что не больше часа назад рассматривал содержимое меньшего сундука, пока мистер Хэтч бережно извлекал из него небольшую шкатулку, завернутую в шерстяную ткань и весьма небрежно валявшуюся среди других вещей. Когда он сказал, что лежит в этой шкатулке, ноги у меня подкосились, а перед глазами все поплыло. Через несколько минут владелец снова засунул деревянную шкатулку в сундук и запер его на висячий замок. А теперь крышка сундука была откинута, а сам Улисс Хэтч лежал, раскинув ноги, на земле рядом с ним. Я еще не проверял, но мог побиться об заклад на половину годового жалованья, что шкатулка исчезла.

Палатка была немаленькой, но плотная коричневая занавеска разделяла ее почти пополам — в передней части книготорговец поставил стол, а за занавеской устроил личную комнату. Сейчас я от души радовался этой толстой фланелевой занавеске. Где-то за ней шумела ярмарка, словно ничего не произошло. Мы слышали гул толпы, вскрики певцов баллад и кондитеров, ржание беговых лошадей. Но в самой палатке единственными звуками были жужжание парочки мух, да замедленное дыхание троих озадаченных и испуганных актеров. Запахи, которые я ощутил, когда в первый раз зашел сюда — запах конца лета и заплесневелой ткани, и ненужных бумаг — теперь перебивались горьким запахом гари.

Ни один из нас не предполагал подобного развития событий. И вообще, поручение казалось очень простым. Я хотел оказать любезность человеку, которого с гордостью считал своим другом, а остальные составляли мне компанию. Рано утром все мы пребывали в прекрасном настроении. А теперь нате вам, мы стоим над трупом жирного книгоиздателя и не знаем, что делать дальше…

Говорят, что ярмарка святого Варфоломея — самая большая в целом мире, и кто я такой, чтобы спорить с этим? Право же, кажется, что весь мир слетается на эту ярмарку на несколько августовских дней только ради удовольствия потолкаться на паре акров земли в Смитфилде.

Стояло знойное утро в самом конце лета. Позади нас над сутолокой крыш виднелись стены Лондона, а перед нами, как суп в горшке, кипела ярмарка. Подернутый дымкой воздух был напоен криками торговцев и сочинителей баллад и запахами жареного мяса. Смитфилд — это место, где продают скот на бойню, и трудно было отделаться от мысли, что такая же судьба ожидает большинство посетителей ярмарки Варфоломея. Пусть они не попадут на бойню, но пощиплют их изрядно. По крайней мере, именно это приходит в голову рядовому лондонцу, когда он видит, как простые сельские жители пробираются по зеленым полям Хокстона и Айлингтона.

Не знаю, думали ли об этом двое моих сотоварищей, когда мы смотрели на прилавки и балаганы, над каждым из которых развевалось собственное знамя, словно в армии перед сражением. Может быть, моих друзей занимали менее циничные мысли: что-то вроде гордости лондонца за то, что мы живем в месте, достаточно великом, чтобы весь мир пришел к его дверям. И что-то вроде жалости лондонца к тем, кому не повезло и приходится обитать не здесь.

Излишне говорить, что и я, и два моих друга родились не в Лондоне.

Несколько слов о нас троих.

Мы — Абель Глэйз, Джек Уилсон и я, Николас Ревилл, члены Королевской труппы, ранее Труппы камергера, на базе театра «Глобус» в Саусворке. Мы, актеры, к вашим услугам. Или, если быть точным, к услугам короля Якова I. Из нас троих Джек Уилсон играет дольше всех, Абель Глэйз меньше всех, но уже несколько лет, как нас заметили среди ведущей лондонской театральной братии.

Мы с Джеком отдали сердца театру с ранней юности, а вот Абель попал к нам очень странным путем. Раньше он зарабатывал на жизнь — и очень неплохо зарабатывал, куда лучше, чем на сцене театра «Глобус» — мошенничеством. Он прикидывался больным и падал на проезжую дорогу с пеной у рта (пена отлично получалась из кусочка мыла, засунутого в рот) и с закатившимися глазами.

Абель обязательно дожидался, пока на дороге появится группа хорошо одетых людей. Самыми легкими мишенями были молодые женщины, потому что у девушек самые нежные сердца (за исключением тех, что одеты очень хорошо), и преуспевающие мужчины средних лет — эти всегда искупали какие-нибудь грехи.

Абель как-то защищал передо мной эту деятельность, утверждая, что, когда он успешно помогал расстаться этим легковерным душам со своими деньгами, они шли дальше с сердцем более легким, чем его собственное. Его деятельность побуждала их к милосердию, разве нет?

Но теперь Абель Глэйз шел по жизни прямым путем — ну, настолько прямым, насколько позволяла служба в театре.

А сейчас я видел, как узкий нос Абеля буквально подрагивает, пока тот рассматривал толпу, бурлящую у прилавков ярмарки Варфоломея.

— Выбираешь подходящую мишень, Абель? — спросил я.

— Те дни давно позади, Ник.

— Принюхайтесь-ка, — сказал Джек Уилсон. — Пахнет от Урсулы, если я не ошибаюсь.

Он еще раз одобрительно принюхался и махнул рукой на источник запаха — близлежащий прилавок, который рекламировал свой товар, насадив на шест свиную голову. Мне невольно вспомнились головы изменников, выставленных напоказ на южной оконечности Лондонского моста. Но те почерневшие, сморщенные предметы выглядели менее похожими на человеческие, чем эта свиная на шесте — на мой взгляд, в ней было что-то умоляющее. Под ней висела табличка с надписью: «Здесь продается лучшая свинина. Это говорит свиная голова».

Я завтракал не так давно, но от этого сладкого, бодрящего аромата жареной свинины внезапно почувствовал голод. Потом, пообещал я себе, мы навестим Урсулу и попробуем ее товар. Потом, когда закончим свое дело здесь, на ярмарке Варфоломея.

— Посмотри-ка туда, — сказал Абель. — Ты говорил о мишенях, Ник… да здесь их целая толпа.

Я посмотрел с нашего места, от изгороди, окружавшей ярмарку. На открытом пространстве стоял привлекательный певец баллад с белокурыми кудрявыми волосами, увенчанными красным беретом. Он только что допел песню и теперь раскланивался и улыбался небольшой группке зрителей, которые, тоже улыбаясь и хлопая, давали понять, что он понравился им почти так же, как они понравились ему. Он умиротворяющим жестом вскинул руки, словно они вынудили его спеть еще разок. О, конечно же… если вы настаиваете. Он тряхнул головой в красном берете, как шаловливый жеребенок, и снова склонился над лютней, висевшей у него на шее.

— Я видел его раньше, — заметил Абель. — Он называет себя Бен Соловей. Надо полагать, это его сценическое имя. Но ему бы больше подошло Бен Сорока.

Немного повозившись с лютней, чтобы подогреть зрителей, певец по имени Соловей запел под свой аккомпанемент. Он обладал приятным голосом, хорошо слышным, несмотря на все крики и возгласы ярмарки. Слова звучали отчетливо.

И все в том же духе, с такими же отвратительными стишками. Но зевакам, похоже, это нравилось, они то кивали в такт своим чувствам, то разражались смехом над глупостью тех, кто становился жертвой «мистера Срежу Кошели».

— Повесить следует его… — заявил я.

— Довольно жестоко, — отозвался Джек.

— …за рифму «петли-кошели», — закончил я.

— Это называется «Берегитесь карманных воров», — сказал Абель.

— Очень предприимчивый певец, — заметил Джек.

— О, очень, — согласился Абель. — Посмотрите на того типа с краю. Его зовут Питер Перкин.

Немного в стороне от основной группы стоял низенький мужчина, слегка наклонив голову в сторону, чтобы лучше слышать певца. Он щурился, словно старался сосредоточиться на словах. Но я заметил, что глаза его из-под полуприкрытых век так и стреляли во все стороны. Одет он был так, будто только что явился из деревни. К простецкой шляпе даже прилипло несколько соломинок. Ага, подумал я, спорю, я знаю, зачем эти соломинки…

Певец в красном берете спел полдюжины куплетов, все о подлости воров-карманников и о необходимости честным гражданам быть настороже, а Питер все стоял, наклонив голову. Когда певец ударил по струнам лютни, обозначая конец песни, и руки зрителей вспорхнули над карманами и мешками, глаза коротышки забегали еще быстрей. Соловей закончил цветистым аккордом, и этот зритель начал аплодировать громче всех. Однако я заметил, что он за своим кошельком не полез.

Певец снял берет и пошел по кругу, улыбаясь, как улыбаются все исполнители, закончив представление. Если верить выражению его лица, каждая монета, упавшая в перевернутый берет, оказывалась для него подлинным сюрпризом. Как, словно говорил он, вы хотите сказать, что мне еще и заплатят за то, что для меня — чистое удовольствие! Его небольшая аудитория начала расходиться, а он — перекладывать монеты в свой собственный кошелек весьма натренированными движениями, и тут я заметил, что он едва заметно мотнул головой своему сообщнику, Питеру Перкину. Вы бы в жизни не догадались, что между этой парочкой есть какая-то связь, если бы не этот кратчайший жест. Второй джентльмен небрежным шагом пошел вслед за двумя очень полными дамами. Можно не сомневаться, после того, как он облегчит им ношу, он отправится за остальными зрителями, чьи пухлые кошельки успел заметить, пока притворялся, что слушает Соловья.

Можно только восхищаться продуманностью их действий. Певец привлекает толпу и получает от них честное подношение, спев песню о том, что нужно следить за кошельками. Тем временем его пособник присматривается, куда прячут кошельки.

Он сберегает себе кучу времени, точно зная, на какую часть тела следует нацелиться. И ни один мужлан, держащийся за свое земное достояние, как за собственную жизнь, не будет в безопасности. Просто поразительно, как соломинка, заткнутая за ухо, усыпляет бдительность, а у нашего приятеля в простецкой шляпе имеется неплохой запас соломинок.

Более грубая пара воров обчищала бы зрителей прямо во время представления. Но тут кроется двойное неудобство: певцу не заплатят за его страдания, если кошельки исчезнут, а столь малый доход — это лишения, а кроме того — вероятно, это гораздо важнее — могут возникнуть подозрения, что он нарочно отвлекает толпу. А так Бен Соловей может спокойно устраиваться в другой части ярмарки. Этот фокус они со своим сообщником могут исполнять два-три раза за день, в зависимости от того, насколько они жадные.

В течение всей ярмарки на ее территории заседал суд справедливости, так называемый Пирожно-пудренный суд. Хотя его деятельность ограничивалась преимущественно вопросами торговли (недолив в палатках с элем, мать-и-мачеха, примешанная к табаку), под его юрисдикцию подпадало и обычное воровство, и карманники. Поэтому мы могли смело отправляться к судьям пирожно-пудренникам и привлечь их внимание к жуликам, которым хватало безрассудства петь предупреждения о том самом преступлении, которое они собирались совершить. И все же ни один из нас — ни Джек, ни Абель, ни я — не собирался этого делать. Каждый мужчина (и женщина) сам отвечает за свою собственность. Как гласит старая пословица, «крепче привяжешь — быстрее найдешь». Разве не спел сам Бен Соловей откровенное предупреждение своим слушателям «Кошельки берегите, воров стерегитесь»? А у нас хватало и своих забот. Кроме того, у нас на ярмарке Варфоломея было другое дело.

Мы искали реликвию.

По крайней мере, именно так ее назвал Уильям Шекспир. Реликвия.

Мне нравится думать об Уильяме Шекспире, как о своем друге. Он относился ко мне по-доброму с той минуты, как я вступил в Королевскую труппу, еще тогда, когда она называлась Труппой камергера. Некоторые пайщики театра «Глобус» держались в стороне от заурядных членов труппы.

В силу своего возраста, характера или большой ответственности, но братья Барбидж, Джон Хемингс и остальные предпочитали вести себя надменно. А вот Уильям Шекспир с самого начала был готов разговаривать, давать советы и даже выдавать секреты. Или мне просто так казалось в те времена, когда я был молодым актером. Бывали случаи, когда он выручал меня от последствий моей собственной неосмотрительности или безрассудности.

Поскольку я был ему очень благодарен и высоко его ценил, я всегда готов был выполнить любую просьбу Уильяма Шекспира и даже считал его просьбы своего рода привилегией. Но эта оказалась особенно странной.

Когда закончился вчерашний спектакль, мы с Шекспиром разговорились. Мы представляли в пьесе под названием «Торжество любви» драматурга Уильяма Хордла. Любовь восторжествовала, аудитория в театре «Глобус» аплодировала и одобрительно кричала, а мы выплясывали джигу.

Спустившись с подмостков, мы истекали потом — день стоял душный — но были крайне довольны тем, как нас принимали. Я мечтал избавиться в уборной от своего костюма и выпить чего-нибудь в «Козле и мартышке».

Костюмер, Бартоломью Рид, суетливый человечек, очень походил этим на всех остальных ответственных за сценические наряды. Как и его собратья по ремеслу, он считал, что спектакли ставятся исключительно для того, чтобы демонстрировать костюмы. Актеры — это не более чем рамы для сушки одежды. Он ужасно злился, если мы повреждали костюмы, и упрекал любого, кто цеплялся нарядом за гвоздь или нечаянно марал его выплеснувшимся пивом. По непонятной причине мистер Рид особенно подозрительно относился ко мне и всегда лично проверял состояние моего костюма, стоило мне спуститься со сцены. Сначала меня это раздражало, но теперь я старался потакать ему. В общем, все это я веду к тому, что и на этот раз мне пришлось уйти из артистической уборной одним из последних.

В полумраке коридора я чуть не столкнулся с Уильямом Шекспиром. Мы вместе дошли до боковой двери, ведущей в переулок, известный, как Дыра Бренда. Не знаю, почему, но мне показалось, что он поджидал меня.

— В «Козла и мартышку», Ник? — спросил Шекспир, когда мы вышли в переулок.

— Быстро глотнуть рюмочку — или быстро глотнуть две рюмочки, — ответил я, гадая, не собрался ли он пойти со мной туда. «Козел» — не самая лучшая пивная, но зато расположенная рядом с театром — не относилась к тому виду заведений, в которые обычно ходили пайщики. Народу в ней сейчас почти не было — то самое время суток, когда дневные дела в основном завершились, а вечерние удовольствия еще не начались.

Нам с Уильямом Шекспиром приходилось шагать очень осторожно. Этот район Саусворка рядом с театром «Глобус» и пивным садом во всех направлениях пересекали каналы и канавы, впадавшие в реку. Через грязные потоки приходилось переходить по мосткам, чаще всего представлявшим из себя одну прогнившую доску, поэтому требовалось предельное внимание.

— Жарко пришлось потрудиться сегодня на сцене, — заметил Шекспир.

— Зато приятно.

— О да, приятно.

Я кинул взгляд на своего спутника. Он не участвовал в «Торжестве любви» — да и вообще, теперь Шекспир редко играл на сцене, зато проводил и утро, и послеобеденное время в театре. По утрам проводили репетиции, пайщики решали деловые вопросы, а после обеда шли спектакли.

Хотя дни актерства для него остались в прошлом, Шекспир любил посещать представления и всегда с готовностью давал совет или ободрял актеров. Иной раз я недоумевал, когда Шекспир пишет свои пьесы. Я представлял себе, как он сидит по ночам в своей квартире на Магвелл-стрит, к северу от реки, и при свече исписывает листы бумаги, а рука его так и летает над чистыми страницами. В отличие от других авторов, он никогда не приходил в театр с руками, испачканными чернилами.

— Хороший писатель этот Уильям Хордл. — сказал Шекспир.

— Мы уже сыграли его… дайте-ка вспомнить… его «Отказ от любви», «Отчаяние в любви», а сейчас — «Торжество любви», — ответил я, спрашивая себя, к чему идет весь этот разговор.

— И с каждой пьесой он пишет все лучше — а Уильям Хордл был хорош с самого начала, — сказал Шекспир, который всегда великодушно оценивал работу других. — Он просто перескочил через грубую ступеньку ученичества. Можно сказать, Хордл перепрыгнул через этот забор.

Опыт научил меня не обращать внимания на каламбуры Шекспира, которые варьировались от терпимых до ужасных. Вместо этого я спросил;

— Как вы, Уильям? Вы ведь тоже никогда не были учеником?

— Почему ты задал такой вопрос?

— Говорят, что вы ни разу не вычеркнули ни строчки.

Наступила очередь Шекспира смотреть на меня.

Солнце светило нам прямо в лица, его глаза затеняли поля шляпы, и я не мог прочесть выражения его лица. Но он всегда был человеком, которого нелегко раскусить. Мы подошли к одному из узких мостков, перекинувшихся через канал, и здесь пришлось идти гуськом. В разгар лета запах реки никогда не радует, но ароматы от канав Саутворка могут сбить с ног даже торговку рыбой. Если упасть — а люди время от времени падали в них по пути к медвежьей яме или из таверны — вряд ли утонешь в тех паре дюймов ила, которые покрывают дно, но запросто можно задохнуться от вони.

Благополучно перебравшись на тот берег, Шекспир остановился и взял меня под руку.

— Это все неправда, — произнес он. — Я прошел через суровое ученичество, когда работал плохо и вычеркивал все подряд.

Разговор об ученичестве меня заинтересовал. Я всегда интересовался тем, как проходили юные годы Шекспира в Лондоне. Но он не собирался говорить об этом и удовлетворять мое любопытство. В точности, как я почувствовал, что наша встреча у гримерной была не случайной, так и сейчас понял, что он подошел к сути своего дела, однако даже представить себе не мог, что он хочет мне сказать. То, что Шекспир мог когда-то делать ошибки, как любой другой начинающий драматург, в общем-то неудивительно, невзирая на всю его теперешнюю репутацию. Но какое отношение это имеет к человеку, который прославился, как создатель Фальстафа и принца Гамлета?

— Ник, хватит ходить вокруг да около. У меня есть просьба. Ты бывал на Ярмарке святого Варфоломея?

— В этот раз — нет.

— Может быть, ты хочешь туда сходить?

— Может быть, — ответил я. Вообще-то я собирался побродить по ярмарке, но не очень хотел признаваться в этом Шекспиру, опасаясь, что он сочтет меня за остолопа-провинциала. Торговцы на Варфоломее были из Лондона, а те, кто приходил покупать (или быть ограбленным), приезжали из других городов, потому что эта ярмарка привлекала людей со всего королевства.

— Ну, если тебе случится оказаться в районе Смитфилда…

Он замолчал, ожидая, соглашусь я с этой вероятностью или буду ее отрицать. Я промолчал, и Шекспир продолжил:

— Так вот, если ты решишься сходить в Смитфилд, я буду тебе крайне обязан, если ты повидаешься с одним джентльменом на ярмарке. Книготорговцем.

— Разумеется, а зачем? — спросил я с искренним любопытством. У меня не имелось никаких возражений, раз уж друг попросил меня об услуге, но я никак не мог понять, почему он сам не может пройти небольшое расстояние до Смитфилда и лично обратиться к книготорговцу. Вдобавок в его голосе слышалась неловкость: нечто весьма необычное для Шекспира.

— Мне бы хотелось, чтобы ты забрал то, что можно назвать… э-э… реликвией, — сказал драматург.

— Реликвией?

— Я объясню.

Он так и сделал, пока мы медленно шагали в сторону «Козла и Мартышки».

Выяснилось, что в юности, в Лондоне, Уильям Шекспир написал посредственную драму о Домициане, одном из сумасшедших римских императоров. Ему не понравилась пьеса, наполненная до отказа насилием и расчлененными телами, написанная за три дня, чтобы угодить общественной моде на сенсационные драмы, он отложил ее подальше и забыл о ней.

— Пойми меня правильно, Ник, — сказал Шекспир. — Я отверг не тему «Домициана». Вскоре после этого я написал вещь под названием «Тит Андроник». В ней тоже хватало ужасов, но она завоевала успех.

— Я слышал о «Тите», — подтвердил я.

— Просто пьеса о Домициане была груба не так, как надо. Непродуманная, незрелая… ее следовало сразу же уничтожить. Бросить в огонь. Иногда пламя — лучший друг автора. Но я ее не уничтожил. И как-то раз при переезде с одной квартиры на другую «Домициан» исчез. Не думаю, что я за последние пятнадцать лет вспомнил о нем больше двух раз. Теперь ты понимаешь, почему я называю ее реликвией юности? И вдруг я слышу, что книготорговец где-то приобрел мои грязные страницы.

(Между прочим, не ошибитесь насчет «грязных страниц». Это просто ранняя стадия законченного сочинения автора, до того, как материал отсылают переписчику, чтобы он сделал чистые копии. Как и предполагает это выражение, в «грязных страницах» полно клякс и вычеркнутых строк).

— Вы уверены, что они находятся в руках этого книготорговца? — спросил я. — В конце концов, если вы не видели ее последние пятнадцать лет…

— Я знаю это из достоверного источника, — сказал Шекспир. — Да, я уверен, что мой «Домициан» у него.

— Полагаю, он собирается его продать? — спросил я.

— Надеюсь, продать вам, — произнес Шекспир и быстро добавил: — Я хочу, чтобы вы купили ее, Ник. Я не хочу, чтобы рукопись попала не в те руки, к примеру, к нашим соперникам, компании Хенслоу. У Хетча хватит влияния, чтобы поставить меня в неловкое положение.

— У Хетча?

— Этот книготорговец с гордостью носит имя Улисса Хетча. По большей части он занимается непристойными балладами и отвратительными рифмами, а не книгами. В сущности, он готов торговать всем, что приносит доход. Много лет назад мы с ним поссорились… кое из-за чего. И даже после всех этих лет он не упустит возможности отыграться на мне.

Я не стал спрашивать у Шекспира, почему этот джентльмен со странным именем хочет на нем отыграться, а только спросил:

— Неужели имеет какое-то значение, если эту вашу пьесу где-нибудь продадут? В конце концов, у вас такая репутация…

Если б кто подслушивал, могли бы подумать, что я льщу Шекспиру, но я просто говорил правду. Да и он не тратил время на ложную скромность.

— Да, теперь у меня есть репутация, — сказал он, — но и меня может завтра поразить болезнь. Никто не знает своего будущего. И я буду несчастлив, зная, что после моей смерти несовершенную пьесу о сумасшедшем императоре могут восстановить, поставить в театре, и над ней будут смеяться — по совершенно неверной причине. Это посредственная работа, я уже сказал. Вам бы понравилось, если бы вас запомнили по ранним, незрелым попыткам играть на сцене?

— Нет, не понравилось бы…

Я хотел сказать, что нельзя сравнивать неприметного актера и самого знаменитого драматурга Лондона, но промолчал, немного удивленный и одновременно тронутый тем, что даже такой выдающийся человек, как Шекспир, тревожится о своей посмертной репутации. До недавнего времени он казался довольно равнодушным к таким вещам, если верить заявлениям вроде: «Пусть разбираются в этом после нашей смерти». Может быть, сменить мотив его заставил возраст?

Мы дошли до «Козла и Мартышки». С увлечением слушая Шекспира, я почти забыл о своей жажде, но не совсем. Мы остановились у двери в пивную.

— Я не могу пойти к мистеру Улиссу сам, — признался Шекспир. — Мы слишком хорошо друг друга знаем, жирный Хетч и я. Скорее всего, он откажется продать мне рукопись просто из вредности.

— Но грязные страницы ваши, — возразил я. — Вы никогда их не продавали, просто потеряли.

— Очень трудно доказать право собственности на пьесу, — сказал Шекспир. — Он скажет, что приобрел ее честно, и, насколько я его знаю, так оно и есть. Возможно, купил у домовладельца.

— А почему бы не послать одного из пайщиков? — спросил я, безотчетно не желая браться за это дело.

— Он узнает любого из моих приятелей. Он знаком с миром театра.

— Но не узнает неприметного актера?

— Неприметного? Не надо так говорить. Горечь — не ваш репертуар, Ник, потому что вы хороший актер. Когда-нибудь, вероятно, станете прекрасным актером.

— Тогда почему я? Почему вы просите меня выкупить вашу старую пьесу?

— Потому что вы человек откровенный. Никому и в голову не придет подозревать вас в двойной игре.

Другого человека можно было подозревать в лести, но с Шекспиром я этого делать не стал. Наоборот, постаравшись скрыть улыбку в ярком солнечном свете раннего вечера, я, прежде чем успел осознать это, согласился отправиться на следующее утро на ярмарку святого Варфоломея, найти там Улисса Хетча и выкупить грязные страницы пьесы под названием «Домициан», если она у него. Шекспир разрешил мне заплатить за рукопись до пяти фунтов.

Это была высокая цена, и если меня спросят, мне придется прикинуться представителем компании, конкурирующей с Королевской труппой — скажем, одним из людей Хенлоу — заинтересованным в обладании ранней работой начинающего Шекспира.

Вот так и получилось, что этим прекрасным утром я оказался на ярмарке святого Варфоломея вместе с Джеком Уилсоном и Абелем Глэйзом. Я встретил своих друзей в «Козле и Мартышке» и в общих чертах обрисовал просьбу Шекспира. Я сделал это без колебаний, потому что Шекспир сам предложил мне взять с собой кого-нибудь для компании, чтобы придать всему предприятию «колорита», как он выразился. Он не дал мне никаких указаний о том, как я должен заполучить грязные страницы «Домициана», положившись на мои «прозорливость» и «здравый смысл». Вероятно, он все-таки был льстецом.

Наша троица пробиралась сквозь толпу, между кондитерами и барышниками, цирюльниками и булавочниками. Вдруг Абель сказал:

— Это не Том ли Гейли?

Впереди через дорожку шел субъект с взъерошенными черными волосами. Он, безусловно, походил на Гейли, который действовал, как неофициальный агент Филипа Хенслоу, владельца и покровителя театров, медвежьих ям и много чего еще. Я знал Тома Гейли и не доверял ему. Его длинные, мягкие волосы напоминали овечью шкуру, под которой прятался волк. Интересно, что он делает на ярмарке святого Варфоломея? Уж не охотится ли тоже на грязные страницы «Домициана»?

Мы вышли на сравнительно спокойный участок ярмарки, отведенный для торговцев книгами, брошюрами и напечатанными балладами. Нашу цель мы нашли быстро. Среди киосков и палаток, чуть сбоку, стояла аккуратная палатка в желтую и белую полоску с откинутыми полотнищами. С перекладины над столом, заваленным листами бумаги и невзрачными книгами свешивалась вывеска с надписью «Улисс Хетч, издатель». Многие книготорговцы являются одновременно издателями и предпочитают рекламировать себя именно в этом качестве. У входа в палатку никого не было видно.

Мы, как любые случайные посетители, лениво рассматривали товары нашего мистера Хетча. Я заглянул в палатку, но после солнца трудно было что-нибудь разглядеть, а перед входом висело что-то вроде занавески. Она колыхнулась, и у меня возникло чувство, что за мной наблюдают, может, через дырку или специальный глазок.

Внутри слышались неразборчивые голоса, стало быть, палатка обитаема.

— Похоже, этот книготорговец специализируется на ловле кроликов и распознавании воров, — сказал Абель Глэйз, беря в руки несколько брошюр с заголовками вроде «Как распознать игру в кости» или «Известное разоблачение мошенничества». Последнюю украшал рисунок кролика с игральной картой в каждой лапе.

— Не совсем, — отозвался Джек Уилсон, указывая на стопку брошюр. Верхняя называлась «Кратчайший путь на небеса».

— Это больше подходит Нику, а?

Джеку нравилось делать вид, что я, будучи сыном приходского священника, должен быть крайне благочестивым. Не обращая на него внимания, я взял томик, который узнал. Пьесу написал драматург, которого я когда-то знал, человек по имени Ричард Милдфорд, и называлась она «Больной мир». Случилось так, что пьесу эту опубликовали и поставили посмертно. Я ее хорошо знал, потому что играл в ней роль Виндиса-мстителя. Теперь эта книга, опубликованная года три-четыре назад, лежала тут, под летним солнцем, заброшенная и пыльная. У меня уже был экземпляр, иначе я бы купил ее в память о Милдфорде. Я покачал книгу на ладони. Кто еще вспомнит его через несколько лет? Но не успел я впасть в печальные размышления о памяти и репутации (о которой так беспокоился Уильям Шекспир), как мое внимание привлекло отчетливое колыхание занавески перед входом в палатку.

Из тени вышел человек. Я ожидал, что это будет Улисс Хетч, хозяин, издатель и книготорговец. Я никогда не видел его раньше и ничего о нем не знал, кроме того, что когда-то он поссорился с Шекспиром и был жирным. Но тип, вышедший из палатки, оказался невысоким и худым. И тут я его узнал. Абель и Джек тоже. Это был щипач, или вор-карманник, стоявший рядом с Беном Соловьем, исполнителем баллад. Питер Перкин так и не снял свою невзрачную шляпу с прилипшими к ней соломинками. Он мельком глянул на нас, едва заметно склонил голову, обошел стол и скрылся в толпе.

Меня эта встреча поразила. Что он делал в палатке книготорговца? Когда мы в последний раз видели этого джентльмена, он преследовал парочку самых преуспевающих на вид слушателей Соловья. Конечно, к этому времени он наверняка набил карманы ворованными вещами (щипачи бывают такими же быстрыми, как молнии), но он должен находиться возле певца, высматривая новые жертвы. Мы с Абелем и Джеком вопросительно переглядывались. Я положил на место томик, который держал в руках.

— Могу я помочь вам, джентльмены?

Отвлекшись на карманника, мы не заметили появления из палатки второго мужчины. Он стоял у стола. Точнее, он опирался на стол, шлепнув на него брюхо, словно собирался продавать и его тоже. Улисс Хетч оказался самым жирным человеком, каких я когда-либо видел. Если свиная голова на шесте напомнила мне головы предателей на Лондонском мосту, то Хетч напомнил свинью. Щеки его обвисли, подбородок болтался, а глазки были маленькими и красноватыми. Вокруг головы рос ободок белых волос, как гирлянда из грязного снега. Он тяжело дышал, а лоб покрылся потом, словно он долго бежал, чтобы занять свое место за этим столом.

— Мы просто смотрим, — ответил Джек.

— Там, сзади, у меня есть кое-что поинтереснее, — сказал свинолицый торговец, пронзая нас глазками и тыча внутрь палатки пухлой ладонью. — Пикантный товар. «Утешение вдовы» — знаете эту балладу? Или «Наслаждение Венеры». Рассказывается, что Марс делал с Венерой. В этой даже картинки есть. Я печатаю их сам, так что качество гарантирую.

Мы пожали плечами и поморщились, и сказали «спасибо, нет», но подозреваю, будь мы каждый поодиночке, мы бы позволили торговцу книгами увлечь себя в палатку и показать пикантный товар. Судя по звукам, раздававшимся изнутри, многие уже смотрели.

— Заткни свою глотку!

Я вздрогнул. Голос раздался из палатки. Улисс Хетч улыбнулся и мотнул головой.

— Послушайте только! — произнес он и, заметив выражение моего лица, добавил: — Не беспокойтесь, сэр. Это не вам.

Словно в доказательство этих слов, послышался женский голос, бранивший кого-то, а в ответ — еще раз:

— Заткни свою глотку! — тем же тоном, что и прежде.

Джек внимательно рассматривал брошюру под названием «Девятидневное чудо Кемпа». На картинке был изображен пляшущий человек в шутовском костюме с барабанщиком на заднем плане. С этим я был знаком, как и с «Больным миром», потому что Уилл Кемп служил клоуном в Труппе камергера, хотя и до меня. Карьера Кемпа пошла на убыль после того, как он покинул труппу, и самый его известный подвиг — это то, что он плясал джигу всю дорогу из Лондона до Норвича, все девять дней. А потом написал об этом путешествии.

— О, Уилл Кемп, — сказал Улисс Хетч. — Славные были дни. Человек редких дарований.

Я совершенно уверен, что Джек Уилсон лично знал Кемпа, потому что он играет на сцене дольше, чем мы. Правда, мы с Абелем однажды встречались с клоуном, когда он, выйдя в отставку, больной и ко всему безразличный, жил на Доугейт. Но наши лица этого не выдали. Почему-то все мы были настороже.

— Дураки они были, что заменили Кемпа на Боба Армина, — сказал Хетч.

Роберт Армин сейчас служил клоуном, они и были Королевской труппой — мы, или, чтобы быть точным, пайщики. Мне казалось, что этот человек нас проверяет, прощупывает. Разумеется, он знал знаменитые имена из актерских трупп. Никто из нас троих не отозвался на его замечание о клоунах.

— Наша сцена становится утонченной, — продолжал книготорговец. — Зрители желают крышу над головой и чтобы кареты доставляли их в театр. Они хотят вежливых клоунов. Они хотят подушки под задницы.

— Вот тут вы правы, — заметил Абель.

— Так джентльмены имеют отношение к театру? — спросил Хетч, покачивая своей свиной головой с боку на бок.

— В некотором роде, — ответил я.

— И в каком роде?

Я пожал плечами. Все шло не так, как я планировал. Точнее, я вообще ничего не планировал, полагаясь на «прозорливость» и «здравый смысл», которые приписал мне Шекспир. Еще он назвал меня откровенным, и я решил, что честность — это наилучший подход. Однако перед тем как ответить, я помолчал и огляделся. Дела и удовольствия ярмарки Варфоломея текли мимо нас, никуда не спешивших в этой тихой заводи. Никто не обращал внимания на троих мужчин, стоявших у палатки торговца книгами. А если б кто и заметил, решил бы, что мы интересуемся пикантным товаром Хетча.

— Вы нас раскусили, сэр, — решился я. — Мы имеем отношение к театру.

— Какому театру?

— Любому, что нас захочет, — ответил я.

— Только не к шекспировскому!

Я едва заметно качнул головой, не солгав вслух. Остальные промолчали.

— Ну и ладно, если вы не ребята этого тупого сочинителя, — сказал Хетч. — Вообще-то я подумал, что вы актеры. Я вашего брата за версту чую.

— Надеюсь, от нас пахнет неплохо, — заметил Абель.

Лицо Хетча говорило об обратном. Он снова посмотрел на нас, переводя взгляд с одного на другого и обдумывая что-то, а потом, кажется, принял решение. Но если читать по его лицу было легко, то слова оказались крайне туманными.

— Вас троих я не ожидал.

Не ожидал нас троих? Как он вообще мог нас ожидать, если не знал, что мы собираемся на ярмарку Варфоломея? А уж Шекспир точно не сообщал всем подряд о нашем задании. Замечание Хетча означало только одно: он ожидал кого-то. Я подумал было о карманнике с соломинками в шляпе, но это не мог быть он, потому что уже приходил сюда и ушел.

Я стал продвигаться на ощупь, чувствуя себя все более и более неуверенно. Сделав вид, что мы не из труппы Шекспира, дальше я решил высказываться относительно честно.

— Мне… э-э-э… поручили подойти к вам, мистер Хетч, чтобы отыскать… э-э-э… чтобы заплатить справедливую цену за… за…

Я пришел в замешательство. Ну вот что сказать? За посредственную пьесу Шекспира? За пьесу о сумасшедшем римском императоре? И тут в голове всплыло слово самого автора.

— Можно сказать, мы ищем реликвию, — закончил я.

— Не так громко, — зашипел Хетч, хотя я говорил довольно тихо, и вокруг никого не было. Он протянул пухлую руку и схватил меня за плечо. — Как вас зовут?

— Ник Ревилл.

На лице не возникло никаких признаков узнавания, и раз в жизни я этому обрадовался. Разве я не описывал себя Шекспиру, как неприметного актера? Вот вам и доказательство.

— Вы один можете посмотреть вещь, — сказал он. — Ваши друзья пусть останутся здесь.

Это меня озадачило. Похоже на то, что жирный торговец моментально догадался, что я ищу. Но не толькоозадачило, но и слегка встревожило. Хотя с чего мне бояться этого дородного потеющего типа? Или других в палатке?

Я поднял брови, делая знак Абелю Глэйзу и Джеку Уилсону, обогнул стол и вошел вслед за Хетчем в полосатую палатку. Он откинул занавеску и ввел меня в святая святых.

После яркого солнца снаружи внутри царил полумрак. Жужжали мухи, с присвистом дышал Хетч. В палатке пахло плесенью, словно она долгие годы была плотно закрыта, однако вряд ли Хетч поставил ее здесь раньше, чем пару дней назад. Книги и брошюры валялись по всему полу, тут же стояли два сундука. На одном из них сидела женщина. Она осмотрела меня с ног до головы. Должно быть, не так давно она была привлекательной, но черты ее крупного лица уже начали расплываться, словно она много времени провела под солнцем. Волосы, не прикрытые шляпкой, беспорядочно падали на блестящие темные глаза. В руках она держала кожаную фляжку, которую поднесла к губам, предварительно бросив на меня еще один взгляд.

— Заткни свою глотку!

Я подскочил. Голос раздался прямо из-за плеча. Я посмотрел вверх и увидел сидевшего на жердочке ворона. Он крикнул это еще раз и склонил набок голову, словно оценивая произведенный эффект. Глаза его неприятно блестели.

— Мистер Ревилл, — произнес Улисс Хетч, — позвольте мне представить вам Держи-крепче. Я зову его так, потому что, стоит ему что-нибудь схватить, он этого уже не выпустит. О нет, не выпустит.

— О нет. Держи-крепче не выпустит, — каркнул ворон. — Действуй! Заткни свою глотку!

— Трудно поверить, но он уже старик, — сказал Хетч. — Он уже был старым, когда усыновил меня.

Мне показалось, что у ворона вообще нет возраста. Странно, что Хетч сказал, будто ворон усыновил человека, а не наоборот, но, может быть, у воронов так принято? Я посмотрел на женщину, сидевшую на сундуке.

— А как насчет меня? — спросила она. — Ты не собираешься представить меня этого очаровательному молодому человеку.

Мистер Хетч слегка поклонился мне, точнее, наклонился настолько, насколько ему позволяли объемы.

— Могу я представить вам Долл Вопинг?

— Я раньше жил к югу от реки, — сказал я.

— Везет же некоторым, — несколько невнятно произнесла женщина. — Но к чему это вы?

— Ха-ха. Он думает, что ты родом из Воппинга, — сказал Улисс Хетч. — Но позвольте сообщить вам, Ник Ревилл, что для этой доброй леди Вопинг — это не город. Это то, чем она в свое время занималась. Она зарабатывала этим на жизнь, понимаете? Подстилала, ублажала и так вопила!

— И до сих пор зарабатываю, — произнесла Долл, закатив глаза. Они походили на спелую черную смородину — блестящие и сочные.

— Увы, сэр, в последнее время она упала в цене. Кто ее захочет?

— Извини-подвинься, Улисс Хетч, — заявила женщина, поднося фляжку к губам, но не спеша опрокинуть ее в рот. — А тебя-то кто захочет, мешок дерьма?

— Ты. Ты меня захотела, только вчера утром, — ответил Хетч.

— Да кроме меня к тебе больше никто и не прикоснется, жирдяй.

— Пойди спроси у прилавка со свининой, — заявил Хетч с искренним негодованием в голосе.

— Извини-подвинься, — каркнул ворон.

Я кашлянул, напоминая им о своем присутствии, и книготорговец, кажется, вспомнил, зачем пригласил меня в палатку.

— Убери свою толстую задницу с сундука, — велел Хетч своей девке. — А если хорошенько подумать, так вообще убери отсюда свою толстую задницу.

Женщина поднялась на ноги.

— О, Улисс, милый, ты ведь не прогонишь свою Куколку?

Она не то говорила серьезно, не то издевалась, и губы выпячивала в такой же непонятной манере. Да еще и подмигнула мне.

— У нас с этим джентльменом есть важное дело для обсуждения. Ты знаешь, та самая штука.

И Хетч показал на второй сундук. Я не понял, о чем он говорил, но, судя по лицу Долл, она поняла. Ее хорошее настроение тут же испарилось, и она попросила:

— Только не все сначала, Улисс. У меня от этой штуки по всему телу мурашки.

Хетч размахнулся и звонко шлепнул ее по заднице, но, насколько я понял, это считалось лаской. Она вышла из палатки, все еще сжимая в руке кожаную фляжку.

Тогда он присел на корточки — весьма неуклюжий маневр, учитывая его габариты, вытащил из камзола ключ и начал возиться с замком сундука — не того, на котором сидела Долл, а второго. Неожиданно он поднял на меня глаза. Ворон резко поворачивал угольно-черную голову, глядя то на хозяина, то на меня, но стоило мне взглянуть на птицу, он притворялся безразличным.

— Чего вы хотите, мистер Ревилл?

— Я… я ведь уже сказал, — отозвался я, не очень понимая, какого ответа он ждет — я до сих пор не назвал то, что разыскиваю: грязные страницы непоставленной пьесы Шекспира «Домициан».

— Вы упоминали реликвию.

— Верно. — Я не понимал, почему он так прицепился к этому слову.

— Тогда получайте.

Хетч откинул крышку сундука. Внутри вперемешку лежала одежда и столовое серебро. Он очень аккуратно раздвинул все это. В середине сундука лежало нечто, завернутое в темную грубую ткань. Улисс Хетч, как мне показалось, с чрезмерной осторожностью вытащил это из сундука и положил на свободный клочок земли. Встал на колени перед неизвестным свертком и начал разворачивать шерстяную ткань.

Внезапно я очень отчетливо начал ощущать окружающее. Пыльный свет, пробивавшийся сквозь желтую ткань палатки. Жужжание мух, ленивых, словно они понимали: лето идет к концу. Тяжелое дыхание торговца. Ерзанье ворона на жердочке.

Мне было любопытно, я растерялся и довольно сильно испугался. Уж не знаю, что могло появиться на свет в результате этой пантомимы, но только не рукопись Шекспира — совсем не та форма.

То, что появилось, меня разочаровало. Небольшая овальная деревянная шкатулка, на откидной крышке которой виднелась инкрустация в форме звезды. Хетч открыл ее. Не поднимая шкатулки с земли, он поманил меня, чтобы я взглянул поближе. Внутри лежала стеклянная склянка, чуть длиннее пальца, с потертой позолоченной пробкой. Обращаясь со склянкой осторожно, словно с ящиком Пандоры, Хетч вытащил ее и положил на пухлую ладонь.

— Смотрите внимательно, — предложил он. — Что вы видите внутри?

— Щепку.

— Так. И…

— Действуй, — каркнул ворон.

— Щепка серая, на ней несколько пятен, — продолжал я, стараясь не обращать внимания на птицу.

— Совершенно верно.

Я протянул руку, чтобы взять склянку с ее ничем не примечательным содержимым и как следует рассмотреть ее, но Хетч сунул ее в шкатулку и снова начал укутывать в шерстяную ткань.

— Вам не стоит трогать то, что внутри, мистер, — сказал он. — Именно от этого у Долл мурашки.

О чем, во имя Господа, он говорит? Я уже собирался сказать, что мне нужна совсем не эта вещь, как Хетч поднял руку, призывая меня помолчать. Он все еще стоял на коленях, а когда снова поднял на меня глаза, на его потном лице было странное смешанное выражение — страх и расчет.

— Вы действительно работаете на Филипа Хенслоу, да? — спросил он.

Так же, как в прошлый раз я качнул головой, отрицая, что принадлежу к «шекспировским ребятам», так и сейчас изобразил удрученную улыбку, давая понять, что и тут он не ошибся. Конечно, я чувствовал себя лучше, чем если бы пришлось откровенно лгать, но особого счастья не испытывал.

— Я так и знал! — воскликнул книготорговец. — Этот человек готов сунуть руку в любой карман. Театры, медвежьи ямы, да все, что угодно — только скажите, и Филип Хенслоу уже там, зарабатывает пенни. Но позвольте сказать вам, Николас Ревилл, что вашему нанимателю стоит остерегаться этой штуки.

И он указал на деревянную шкатулку. Настала его очередь читать по моему лицу, и прочел он только одно — смятение.

— Вы не знаете, что это такое, верно? Старина Хенслоу отправил вас покупать нечто, не сказав, что именно?

— Да, я не знаю, что это такое, — признался я, на этот раз сказав чистую правду.

— Ну как же, дружище! Вещь, надежно спрятанная в стеклянную склянку… это кусочек Истинного Креста. И на нем кровь нашего Господа.

Сначала я решил, что ослышался или что он пошутил. Потом внимательно всмотрелся в лицо Улисса Хетча и понял, что это не шутка. Перед глазами все поплыло, а ноги подкосились.

Разумеется, как и любой другой, я имел общее представление о реликвиях. Слышал о сосуде с кровью Христовой, хранившемся в Уолсингеме, и о костях святых, хранившихся повсюду. Но все же в последние годы подобные вещи пользовались не очень хорошей славой, поскольку ассоциировались со старой религией. К примеру, мой отец, приходской священник, называл их папистскими безделушками. Он говаривал, что те, кто ищет спасения через старые кости, лучше бы просили милосердия Божьего без посредников, а не глазели бы на то, что, скорее всего, является останками овец и свиней. Но одно дело — слушать об этом с кафедры проповедника, и совсем другое — столкнуться с подобной вещью, что называется, во плоти.

Возможно, книготорговец решил, что сделал недостаточно для того, чтобы убедить меня, поэтому он снова развернул деревянную шкатулку, открыл ее и вынул не склянку, а полоску свернутого пергамента. Его он мне и протянул, велев быть очень осторожным.

На пергаменте виднелись буквы, но совсем выцветшие. Сам он тоже был протертым и порванным, и я испугался, что он рассыплется у меня в руках. В неверном свете палатки я пытался прочитать слова, но разобрал только несколько, причем написанных по латыни, среди них: sanguis и sancta. Внизу было что-то, напоминавшее подпись, но я сумел расшифровать лишь отдельные буквы, а под ними нечто выпуклое, вроде корки на пергаменте — возможно, остатки печати. Все это время Держи-крепче очень внимательно следил за тем, что мы делаем, словно умел читать лучше, чем мы.

Я вернул пергамент Хетчу.

— У меня есть это по-английски, — сказал издатель. — Здесь подтверждается, что щепка в склянке — кусок Истинного Креста, спасенного из Храма Гроба Господня в Иерусалиме. Подписано и скреплено печатью Джеффри Мэппстоуном, рыцарем. Все это очень древнее.

— Но как… как к вам это попало?

— Говорят, что в прежние времена ею владел нищенствующий монах. Потом из его рук она перешла в другие — и добралась до моих.

У него это прозвучало так, словно это был естественный процесс, но могу поспорить на недельное жалованье, что он приобрел реликвию отнюдь не честным путем.

— И вы хотите продать эту штуку?

— Конечно, не к лицу продавцу говорить подобное, но я буду счастлив избавиться от этой «штуки», как вы ее назвали, — признался Хетч. — Уж что с ней сделает мистер Хенслоу, дело его, а я сыт по горло. Ее владельца не ждет счастливая судьба, хотя я этого не знал, пока не… получил ее. Говорят, что прикосновение к ней означает смерть.

Может, это была так называемая болтовня продавца, упорно разжигающего интерес к вещи, подчеркнув ее опасность, но у меня по затылку поползли мурашки.

— Вы могли бы отдать ее. — Я помолчал, тщательно подбирая слова. — Должно быть, есть много людей, которые будут счастливы, если получат подобную вещь.

— Отдать? Я должен зарабатывать себе на жизнь, мистер Ревилл. Почему бы мне не честно не заработать пенни-другой? Никто не получит ее, пока не даст мне справедливую цену.

Он вытащил из сундука помятое оружие. Старый ржавый пистолет, с выпуклой рукояткой и прямым дулом.

— Я всегда храню его заряженным, наготове, — заявил Улисс Хетч, поигрывая пистолетом. — Мир полон негодяев.

— Мистер Хетч, — сказал я, устав от всего этого и ничуть не испугавшись его оружия. — Пора кое-что прояснить. Чистая правда, что я пришел к вам с целью кое-что приобрести, но… не то, что содержится в склянке. Я ничего не знаю о крестах, хоть истинных, хоть нет.

При этих словах Хетч сунул шкатулку обратно в сундук и запер его на висячий замок. Однако пистолет не убрал, а прижал к груди, словно собирался в любой момент пустить его в дело. Все, что он делал, он делал медленно, но мне казалось, что он специально затягивает каждое свое движение, чтобы дать себе время подумать. Я взглянул на птицу. Держи-крепче теперь так заинтересовался происходящим, что даже не притворялся, будто смотрит в другую сторону.

— Так вы не актер? — спросил, наконец, Хетч.

— Нет, я актер. И пришел к вам именно по театральному делу. Если коротко, я слышал, что у вас есть грязные страницы пьесы Уильяма Шекспира под названием «Домициан». Мне поручили купить ее у вас.

К этому времени Улисс Хетч с трудом поднялся на ноги. Смешанное выражение, обуревавшее его, пока мы разговаривали о реликвии — страх и расчет — сменилось на лице торговца настороженностью.

— Хенслоу?

— Я никогда этого не говорил, а думать можете все, что угодно, — сказал я, все сильнее раздражаясь и волнуясь, и быстро перешел к главному, чтобы он не начал упрекать меня за то, что я ввел его в заблуждение. — Предлагаю справедливую цену за эти грязные страницы Шекспира. В смысле, Уильяма Шекспира.

— Шекспира, тьфу! — буквально выплюнул он. И добавил более спокойно: — Грязные страницы «Домициана»? Возможно, у меня есть то, что вам нужно. А что вы называете справедливой ценой?

— Скажем, три фунта.

— Скажем, шесть фунтов.

— Четыре.

— Пять.

— Согласен, — сказал я.

В первый раз на лице Хетча появилась улыбка.

— Вы никогда не станете ни толковым покупателем, ни продавцом, мистер Ревилл, если будете соглашаться так быстро. Возвращайтесь через час. То, что вы просите, лежит где-то среди других бумаг, и мне нужно время, чтобы отыскать рукопись. Пять фунтов. И на попятный не идите.

— На попятный не пойду, — согласился я.

— Можете дать мне сейчас фунт, чтобы доказать серьезность своих намерений?

Я вытащил кошелек и достал оттуда два золотых — часть денег, что Шекспир дал мне после вчерашнего разговора. Это была большая сумма — не думаю, что в моем кошельке когда-нибудь лежало столько денег — знак доверия с его стороны. С другой стороны, сказал я себе, пайщики «Глобуса» — люди состоятельные (разумеется, в сравнении с простыми актерами). Книготорговец взял деньги, и его отношение ко мне изменилось. Он заулыбался, и я решил воспользоваться таким изменением его настроения.

— Дайте мне кое-что в обмен на монеты, чтобы доказать серьезность своих намерений, — сказал я. — Кое-какие сведения.

— Смотря какие.

— За что вы так не любите Шекспира?

— Действуй! — каркнул ворон Держи-крепче.

Улисс Хетч вздохнул. Потом посмотрел на сундук, на котором прежде сидела Вопинг Долл.

— Когда-то мы поругались из-за нее.

— Из-за нее?

— А что вы так удивляетесь, мистер Ревилл? В свое время она была очень даже неплохим товаром, хоть сейчас и упала в цене.

Должно быть, на моем лице по-прежнему отражалось удивление, потому что Хетч добавил:

— А-а, вы считаете господина Уильяма Шекспира важной персоной, таким респектабельным. Но позвольте вам сказать, что, когда он впервые появился в нашем городе, был он юным, безрассудным и полным огня. Много лет назад. Ха, даже я в те годы был худым. Именно тогда Держи-крепче и усыновил меня. Ворон не стал выглядеть старше, а вот я несколько изменился.

— И после всех этих лет, мистер Хетч, почему вы до сих пор..?

— До сих пор… что?

— До сих пор обижены.

— Некоторые вещи, происходившие с тобой в юности, нельзя забыть — и простить, — вздохнул Хетч. — Шекспир завоевал мою Долли словами. Она впитывала ушами и его слова, и его самого.

— Зато теперь вы обладаете некоторыми его словами, — произнес я, догадываясь, где скрывалась истина. — Вам нравится владеть его грязными страницами.

— Может, вы и правы.

— И все же вы готовы продать их?

— Я продам все, что угодно, кому угодно по хорошей цене.

— Даже частицу креста?

— Вы должны забыть о нашей первой беседе, — беспокойно сказал Хетч, показывая через плечо на сундук с его странным содержимым. — И никому об этом не рассказывайте.

— Заткни свою глотку! — каркнул Держи-крепче.

— Даже птица понимает, — сказал Хетч. — Лично я думаю, что это фальшивка. Сейчас таких подделок полно.

Это абсолютно противоречило его тону и поведению, с которыми он описывал мне частицу креста, но я промолчал, радуясь возможности сбежать из его душной палатки; а больше всего — сбежать от его ворона.

Выйдя наружу, я огляделся в поисках Абеля и Джека, но нигде их не увидел. Надо полагать, им надоело ждать, и они отправились вкусить радостей ярмарки Варфоломея. Разыскивая их, я никак не мог решить, стоит ли рассказывать им о том, что показал мне Хетч, несмотря на его предупреждения? Меня мучил и еще один вопрос. Правда ли, что это настоящий кусок от Христова креста? Движимый природным чутьем любого осторожного торговца, Хетч едва позволил мне взглянуть на него. Не так уж я легковерен, чтобы доверять Улиссу Хетчу без дополнительных доказательств; вполне возможно, что он и сам себе не верил. И в самом деле, на свете, вероятно, существует столько кусков «истинного» креста, что из них можно построить еще один Ноев Ковчег!

Однако Хетч, несомненно, ждал того, кто должен купить эту вещь, почему и принял меня за нужного человека. Внезапно я вспомнил, как мы натолкнулись на Тома Гейли, едва появившись на ярмарке. Всем известно, что Филип Хенслоу нанимает этого человека посредником для сомнительных или тайных сделок. Разве не мог Хенслоу отправить своего агента, чтобы получить реликвию? Задав себе этот вопрос, я тут же подумал, что в описании Хетчем Хенслоу уже содержится ответ. Хенслоу замешан во многих делах. Он вкладывает деньги в театры, в травлю медведей и — что куда менее респектабельно — в дома удовольствий.

Он делец, причем не особенно разборчивый в том, как и когда сколачивать состояние. Вполне вероятно, что он рассматривает эту реликвию, как хорошее вложение капитала, возможно, долгосрочное, чтобы продать ее, когда она будет пользоваться спросом. А может быть, она нужна ему, как своего рода талисман, могущий дать ему власть или принести удачу. Хотя разве не сказал книготорговец, что владельца этой реликвии ждет несчастливая судьба?

Впрочем, меня все это не касается. Я просто должен вернуться в палатку Хетча через час, забрать грязные страницы «Домициана» и вручить ему остаток денег.

И тут я скорее почувствовал, чем увидел, что кто-то держится у меня по левую руку. Том Гейли. Увидев, что я заметил его, он отвернулся и усмехнулся. Его непричесанные черные волосы спутались. Мне не очень-то хотелось разговаривать с ним, поэтому я ускорил шаг.

— Мистер Ревилл, надеюсь, вы в добром здравии? — спросил Гейли, догнав меня.

— Вполне, — ответил я, едва не добавив, что без его общества буду чувствовать себя еще лучше.

— У вас какие-то дела на ярмарке Варфоломея?

— Просто гуляю.

— Я заметил, что вы наведывались в магазин мистера Хетча?

— Слишком громкое название для его палатки, — пожал я плечами, не понимая, чего он хочет.

— У него есть… интересные товары. — Том Гейли обладал раздражающей привычкой показывать на собеседника пальцем и при этом щуриться, словно целился из пистолета. Хотя мы шли бок о бок, он умудрился взглянуть на меня при словах «интересные товары».

— Похоже на то, — ответил я.

— Чего у него только нет! И книги, и бумаги…

— Что ж, он книготорговец.

— ….и многое другое.

Я остановился и посмотрел прямо на Тома Гейли. Из собственного опыта я знал, что лучший способ обращаться с этим человеком — разговаривать в открытую.

— Мистер Гейли, если вы хотите мне что-то сказать — говорите прямо. В противном случае — у меня есть дело.

— Дело? Мне показалось, вы «просто гуляете», мистер Ревилл. — Заметив выражение моего лица, он поспешно добавил: — Я просто хотел вас спросить, довелось ли вам увидеть… э-э-э… особые товары мистера Хетча. — Он направил на меня свой палец-пистолет и шутовски ухмыльнулся. — У Хетча есть книжица под названием «Наслаждение Венеры» — с картинками. Или «Распутная жена». Отличная. И еще одна, называется «Изнасилование сабинянок». Я подумал, что молодому человеку вроде вас подобные пикантные вещицы могут понравиться.

— Думаю, мне они нужны меньше, чем вам, мистер Гейли.

— Да как пожелаете. Оставляю вас с вашим делом — или с вашим удовольствием.

И он ушел. С некоторым самодовольством я смотрел, как черная копна волос прыгает у него по плечам. Очевидно, его очень волновало, чем я занимался у Улисса Хетча — замечанием о пикантном товаре торговца он просто пускал пыль в глаза. Я вспомнил слова Шекспира — дескать, Хенслоу будет счастлив наложить лапы на грязные страницы «Домициана». Неужели Гейли охотится за ними? Или все же интересуется реликвией, Истинным Крестом, как я подумал сначала?

Толком не глядя, куда иду, я сообразил, что направляюсь прямо к прилавку, где торговали жареной свининой. Вероятно, я шел на запах. Однако, подойдя поближе, я увидел, что там предлагается более возбуждающее блюдо, чем жареное мясо. Собралась целая толпа и внимательно следила за ссорой, угрожающей — или обещающей — вот-вот перейти в драку. Более того, ссорились две женщины, а это всегда притягательно. Они стояли рядом с прилавком со свининой, и у свиной головы был очень благоразумный вид. Одну из женщин я узнал — дамочку из палатки Хетча, Долл Вопинг. Вторая женщина была такой же дородной, как и она. Неужели все обитатели ярмарки святого Варфоломея такие крупные? Эта женщина потрясала засаленным рашпером, как мечом. Рашпер и ее красное, сальное лицо наводили на мысль, что она и есть Урсула, торговка свининой. Не требовалось особенных логических умозаключений. Судя по ее виду, она была кухаркой, а всем хорошо известно, что работающие в кухне обладают скверным характером и скверным языком. Все дело в жаре от очага, понимаете ли.

С другой стороны, у Долл Вопинг оружия не было, зато она держала в руке кожаную фляжку, словно собиралась драться ею. Я поставил на рашпер.

Пока женщины с удовольствием обменивались оскорблениями и жестами. «Говнючка ты!» и кукиши, и все такое прочее. Толпа разделилась — одни подстрекали женщин, другие оглядывались в поисках констебля. Мог бы и догадаться, что Абель Глэйз и Джек Уилсон находятся среди зевак.

— Из-за чего скандал, ребята? — спросил я.

— А из-за чего обычно дерутся женщины? — отозвался Джек. — Да они так же готовы вступить в рукопашную из-за мужчин, как мы из-за женщин.

— Хотел бы я, чтобы кто-нибудь подрался из-за меня, — произнес Абель, которому не везло в любви.

И тут до меня дошло. Разве Улисс Хетч не сказал своей девке, когда они подтрунивали друг над другом, «пойди, спроси у прилавка со свининой»? Неужели эти две дамочки устроили перебранку из-за издателя пикантного товара?

Долл и Урсула — если это действительно торговка свининой — кружили напротив друг друга, как две собаки. Одна потрясала своим рашпером, другая размахивала фляжкой, но ни одна не хотела начинать первой. Толпа помалкивала, не желая нарушить чары. Но прежде, чем женщины успели вступить в драку, сквозь толпу привычно протолкались двое констеблей и уперлись в землю служебными дубинками, длинными и тяжелыми, устрашающими на вид и достаточно тяжелыми, чтобы сломать руку или раскроить череп. Имей они дело с мужчинами, уже пустили бы их в ход. Но с женщинами констебли предпочли более человечный подход.

Они схватили обеих. Крупные мужчины с нависшими бровями, сущие Гог и Магог. Один обхватил Урсулу, второй вцепился во фляжку Долл. На какое-то мгновенье показалось, что женщины обернут свою ярость против констеблей, но одновременно я ощутил облегчение, охватившее обеих, словно им удалось с честью выйти из необходимости устроить драку.

И наконец, с некоторым запозданием, появился миниатюрный человечек с аккуратной бородкой. Я его случайно знал — олдермен и судья, Уолтер Фарнаби. Год с небольшим назад я видел, как он опечатывал зачумленный дом на Кентиш-стрит. Очень педантичный человек, которому никто не осмеливался перечить. Очевидно, на ярмарке святого Варфоломея он выступал в должности судьи. В толпе тоже многие его узнали, судя по шепоткам и бормотанью.

По жесту Фарнаби констебли отпустили скандалисток, повиновались, но с таким видом, словно с удовольствием подержали бы женщин еще немного. Не знаю, что сказал обеим Фарнаби — он подошел к каждой по отдельности и пошептал на ухо — но этого хватило, чтобы женщины повернулись и пошли в разные стороны. Урсула вернулась к свиному прилавку, а Долл направилась в ту сторону ярмарки, откуда я только что пришел.

Вмешательство судьи вызвало общее разочарование. Я слышал, как некоторые высказывались в том смысле, что власти суют свой нос в невинные развлечения, а настоящие преступники свободно расхаживают вокруг. Вспомнив Соловья, исполнявшего баллады, и его сообщника, я не мог не согласиться.

Джеку и Абелю было очень любопытно, что у меня произошло с книготорговцем. Я промолчал о реликвии, сказал только, что Улисс утверждает, будто у него есть грязные страницы шекспировской пьесы, но ему нужно время, чтобы ее найти. И добавил, что между Шекспиром и Хетчем имеется своего рода старая вражда, и что книготорговец окружил себя довольно странным обществом, к которому принадлежат только что виденная нами женщина и говорящий ворон по имени Держи-крепче. Рассказал я и о встрече с Томом Гейли.

Дожидаясь, когда можно будет вернуться в логово Хетча, мы побродили по ярмарке, остановились, чтобы глотнуть эля, к нам приставали продавцы конской плоти, человечьей плоти и других диковин. Но мы, как умные жители Лондона, сумели устоять почти перед всеми соблазнами.

В конце концов мы решили, что времени прошло достаточно, и вернулись к входу в палатку книготорговца в тихой части ярмарки. Странно, что мистер Хетч устроился здесь, подальше от общей сутолоки. Может быть, его покупатели предпочитали приходить к нему скрытно, учитывая «пикантный товар». Книги и брошюры, нетронутые, лежали на столе. Полотнище палатки было откинуто, и у меня опять возникло чувство, что за нами наблюдают через занавеску, висевшую поперек палатки. Может, это ворон со своими блестящими глазами? Я бы предпочел человека.

Я окликнул мистера Хетча. Никто не ответил. Я крикнул громче, ожидая, что Держи-крепче велит мне действовать. Или заткнуть глотку. Я оглянулся на спутников и сделал знак, что следует зайти внутрь. Хетч наверняка не будет возражать. Обычная сделка, и не более того. Получить четыре фунта и расстаться с грязными страницами «Домициана». А на будущее мне стоит не с такой готовностью соглашаться на поручения от имени Уильяма Шекспира.

Мы вошли в палатку. Я скользнул за занавеску.

Внутри была сумрачно, душно и воняло. Но на этот раз запах был другим, пахло горечью и чем-то паленым.

Что мы нашли, вам уже известно.

— Боже мой, Ник, что нам теперь делать? — воскликнул Абель Глэйз.

— Не знаю.

— Нужно идти к судье, — сказал Джек Уилсон. — Любому понятно, что это убийство.

— Его застрелили, — произнес Абель, глядя на темную дыру в груди торговца и кровавый флаг вокруг нее.

В молодые годы, до того, как заняться мошенничеством, Абель служил в армии во время Нидерландской кампании и знал о войне и ранах больше, чем я узнаю за всю жизнь.

— Надо полагать, из его собственного пистолета, — добавил я. — Он показывал мне его, когда показывал, кое-что еще.

Джек и Абель посмотрели на меня. Возможно, недоумевали, что это за «кое-что еще». Я показал на орудие убийства, лежавшее в углу палатки, словно преступник в панике швырнул его туда перед тем, как убежал. Или убежала. Потому что пистолетом могли воспользоваться как мужчина, так и женщина.

— Это снапхонц, — сказал Абель. — Их широко использовали в Голландии.

Ни один из нас не откликнулся на эти профессиональные сведения.

— Можно просто уйти, — помолчав, произнес Абель. — Мы не обязаны никому ничего сообщать. И ни одна душа не узнает, что мы сюда заходили.

— Вы можете уйти, — отозвался я. — А меня здесь уже видели.

Я думал о Вопинг Долл. А также вспоминал того типа с соломинками на шляпе, который выскользнул из палатки, когда мы подошли к ней в первый раз.

— Значит, нужно идти в Пирожно-пудренный суд, — подвел итог Джек. — Это вам не карманник с певцом баллад.

— Да, ты прав, нужно идти в суд, — согласился я, озираясь. — А где птица?

— Птица?

— Держи-крепче, ворон, о котором я вам рассказывал.

— Да провались он, твой ворон, — хмыкнул Джек. — У нас труп на руках.

— Погоди минуту. — Я наклонился, чтобы посмотреть на стопку бумаг, прижатую тушей Хетча. Листы были старые, мятые, перепачканные кровью, но одного взгляда хватило, чтобы понять — это и есть непоставленная пьеса Шекспира, «Домициан». Название было от руки написано на титульном листе. Хетч все-таки нашел ее. Вероятно, это последнее, что он успел сделать в этой жизни. Что ж, подумал я, засовывая измятые листы под камзол, я сберег хозяину целых четыре фунта. Странно, до чего банальные мысли приходят в голову в такие страшные минуты.

Увидев, что я забрал то, за чем пришел, мои спутники направились к выходу, но я задержался еще на миг — любопытство пересилило страх и отвращение.

Я заглянул в открытый сундук и порылся в одежде и столовом серебре. Точно, шкатулка, лежавшая среди вещей, пропала. Нет стеклянной склянки, нет и священного кусочка дерева.

— Он говорил, что она проклята, — произнес я.

— Кто сказал, что она проклята? Что проклято?

— О чем ты, Ник?

В голосах моих друзей слышались раздражение и тревога.

— Слишком долго объяснять, — сказал я.

— Значит, объяснишь судье, — отозвался Джек. — Давайте выбираться отсюда, ради Христа.

Но мы опоздали. Нужно было уходить из палатки в тот же момент, как мы увидели, что в ней находится. Внезапно в и так битком набитую палатку — трое живых актеров и один мертвый издатель и книготорговец — втиснулись еще две фигуры. Оба крупные парни, один — с нависающими бровями. Констебли судьи Фарнаби. Мы уже видели, с какой легкостью они справились с дородной Урсулой, торговкой свининой, и такой же дородной Долл. Трое худощавых актеров не могли с ними сравниться.

Они весьма бесцеремонно дали нам понять, что их встревожило сообщение о выстреле из пистолета, и теперь мы должны вместе с ними пройти к судье Фарнаби. Понятно, что мы, запинаясь, заявили о наших невиновности и неведении. Но не менее понятно, что нам придется отвечать на вопросы. Джеку, Абелю и мне не оставили выбора — мы должны были спокойно идти в Пирожно-пудренный суд. Мы вышли из палатки, оставив тело лежать на земле. Констебли не то, чтобы арестовали нас — и все же, попытайся мы убежать, это не только подтвердило бы нашу вину, но в придачу нас бы доставили к судье при помощи длинных дубинок.

Единственным утешением во всем этом могло считаться то, что временный суд располагался в части ярмарки, бывшей когда-то монастырем святого Варфоломея — разумеется, палатка или киоск были бы недостойны суда — в старых монастырских строениях. Как я уже упоминал, это место было сравнительно спокойным, поэтому мы привлекли внимание не очень большого числа зевак. Мы пытались принять невинный вид, словно просто вышли прогуляться с этими гигантами. Но невинный вид старается принять любой виновный человек, правда?

Земля и строения ярмарки Варфоломея принадлежали семейству Ричей, и однажды один из них решил отремонтировать часть монастыря — не из благочестивых побуждений, а чтобы пополнить свои денежные сундуки, сдавая здания в аренду. Итак, нас втолкнули в комнату, бывшую когда-то монашеской кельей, а теперь превратившуюся в камеру для содержания преступников, пойманных на ярмарке.

Нас бегло обыскали и ничего интересного не нашли. Стопку бумаги, которую я вытащил из-под трупа Хетча и засунул под рубашку — грязные страницы шекспировского «Домициана» — пролистали. Сомневаюсь, чтобы эти констебли умели читать, а если б и умели — что они могли обнаружить? Кучу бумаги, которую даже создатель рукописи считал никудышной и намеревался уничтожить.

В голове мелькнула мысль, не попытаться ли подкупить наших тюремщиков деньгами, которые дал мне Шекспир. Они и в самом деле с большой неохотой отдали мне монеты, выуженные из моего кошелька, но сам факт, что они их вернули, доказывал, что это люди принципиальные. Либо так, либо они больше боялись судью Фарнаби, чем стремились получить взятку и отпустить нас. Закончив обыск, они заперли нас на ключ. Больше в камере никого не было. Зарешеченное окно пропускало лишь жалкие полоски пыльного света да отдаленный шум ярмарки.

Джек Уилсон и Абель Глэйз смотрели на меня. Они не сказали ни слова. Во всем виноват я, верно? Во что я их втянул? И тем не менее, мы были невиновны. Вот за это и нужно держаться, полагаясь на английское правосудие и справедливость. Нескольких слов с судьей Фарнаби должно хватить, чтобы прояснить путаницу. Во всяком случае, так мне казалось.

— Ник, — нарушил молчание Абель. — Ты нам все рассказал?

— Да. Нет. Не совсем, — ответил я.

— Может быть, лучше рассказать нам все? — предложил Джек. — До того, как мы отправимся на небеса на веревке?

Замечание Джека о виселице прозвучало довольно небрежно, но у меня по спине пробежал холод, несмотря на духоту камеры.

Я сказал:

— Да рассказывать почти не о чем. Просто Хетч владел не только грязными страницами Шекспира.

И объяснил им, как книготорговец по ошибке принял меня за человека, пришедшего за реликвией, как он показал ее мне и как — когда стало понятно, что я ничего об этом не знаю — поспешно спрятал ее назад в сундук, наказав мне молчать. Откровение о реликвии ошеломило их, но я сразу увидел, что они мне поверили. Подобную историю я бы не сочинил.

— Так вот почему ты заглядывал в сундук? — понял Абель. — Частица Истинного Креста! Да разве это возможно?

— Настоящая она или подделка, но реликвия исчезла.

— Ее забрал тот, кто убил Хетча? — спросил Джек.

— Похоже на то.

— Тогда все просто, — заявил Абель. — Находим типа, у которого эта так называемая частица, и его арестовывают.

— И как мы собираемся его найти, если нас заперли здесь? — поинтересовался Джек. — Кроме того, если у него есть хоть крупица здравого смысла, он уже за много миль отсюда.

— Не исключено, что мы ищем мертвеца, — произнес я. — Улисс Хетч говорил, что прикосновение к реликвии означает смерть. Похоже, в его случае это сработало.

Как и замечание о виселице, это добавило нашей камере волнения.

— Том Гейли замешан в это дело, — сказал Джек. — Из твоих слов, Ник, ясно — он что-то задумал.

— Это могут быть и грязные страницы, и частица креста — но вполне возможно, что он не искал ничего определенного. Гейли такой тип, что просто рыщет вокруг, полагаясь на чутье. Как собака. Хотя может быть, что он…

— Что?

— Он заметил, как я выхожу из палатки Хетча. Может быть, он уже договорился о покупке реликвии — или грязных страниц — и встревожился, когда увидел меня. Решил, что я собираюсь завладеть этим, и вмешался, чтобы помешать мне.

— Но зачем ему убивать Хетча? — спросил Джек. — Мог просто предложить ему больше денег, чем ты. У Хенслоу глубокие карманы.

Это было вполне справедливо, и я не нашелся, что ответить. Помолчав немного, Абель сказал:

— А эти две женщины, которые собирались подраться из-за Хетча? Торговка свининой и… как там ее?

— Долл Вопинг.

— Они обе выглядят так, словно могут уложить мужчину голыми руками. Куда пошла Долл после того, как судья помешал драке? Обратно в палатку, чтобы столкнуться с мистером Хетчем?

Абель так взволновался подобной вероятности, что сразу же подкинул нам еще одного подозреваемого.

— И не забывайте, что мы видели сообщника Соловья — этого типчика по имени Питер Перкин — он выходил из палатки Хетча как раз тогда, когда мы к ней подошли.

— Хетч тогда был еще жив, — заметил я. — И потом тоже.

— Перкин мог вернуться позже.

— Кто угодно мог подойти позже.

— Ты говорил, что у Уильяма Шекспира и Улисса Хетча были плохие отношения? — спросил Абель.

— Да. Поэтому он и не хотел сам иметь дело с книготорговцем, — согласился я. — И прежде, чем ты зайдешь слишком далеко, Абель, сразу скажу — я не думаю, что Шекспир проскользнул в палатку Хетча и убил издателя из его же собственного пистолета. Ты видел его на ярмарке? Я нет.

— Мистер Шекспир здорово умеет оставаться незаметным, — заметил Джек.

Это правда, Шекспир действительно обладал способностью заходить и выходить, не привлекая к себе никакого внимания, но это замечание почему-то вызвало во мне раздражение.

— Не забывай, что он уже многих убил — в воображении, — добавил Абель.

Это вызвало во мне еще большее раздражение, и я сердито фыркнул:

— Ну, таким образом и я убил многих, да и любой из нас, кроме разве что непорочнейшей монашки.

— Оставим в покое Уильяма. У нас есть по меньшей мере трое, кто мог бы совершить это убийство, — сказал Джек. — Двое из них могли это сделать, потому что хотели заполучить реликвию — это Том Гейли и Питер Перкин. И эта самая Долл Вопинг, которая, видимо, сильно ревновала Хетча к торговке свининой. Может быть, когда драку остановили, она отправилась прямиком в палатку. Кровь у нее еще кипела, и она решила разобраться с ним.

Я припомнил сцену между Долл и Улиссом Хетчем в палатке. Между ними имелась своего рода грубая привязанность. Они могли подраться — в точности так же, как она могла обменяться ударами с женщиной. Но схватить пистолет и застрелить его?.. И зачем тогда она забрала с собой так называемую реликвию? Она ее боялась. Нет, не думаю. Я помотал головой и заметил, что и мои друзья качают головами.

— Ничего не получается, Ник, — сказал Джек. — Я знаю Тома Гейли немного лучше, чем вы оба, потому что дольше служу в театре. Он мерзкий человечек, всегда готов соврать, оклеветать, не откажется и от воровства. Но это совсем не то, что быть убийцей.

— То же самое и с Питером Перкином, — заговорил Абель. — Я не знаю ни его, ни Бена Соловья, только их репутацию. Но щипачи и жулики полагаются на свои мозги и на ловкость рук. Они не убивают. О чем вы! У них самая главная похвальба — это как они обокрали тебя, а ты этого целых пять часов не замечал.

— Я думал то же самое про Долл, — сознался я. — Она наверняка не убийца. Итак… если мы исключаем их, то кто остается?

— Остаемся мы, — буркнул Абель.

— Ты имеешь в виду, остаюсь я, — поправил его я.

Мои друзья не ответили, но я понял, что именно это они и имеют в виду. Улисс Хетч завел меня в палатку, а они остались снаружи, а через несколько минут и вовсе ушли. Мы с книготорговцем беседовали, наверное, с полчаса. По всей вероятности, я был последним, кто видел его живым, если не считать убийцу. Разумеется, Джек и Абель не могут всерьез думать, что я его застрелил, правда? Зачем бы я, в таком случае, настоял, чтобы они пошли со мной к Хетчу во второй раз? Кроме того, убей я Хетча на самом деле, я бы сейчас был на полпути к известковым холмам в Суррее.

Мрачные это были мысли. Мы погрузились в молчание, прислонившись спинами к стене тюремной камеры. Солнечные лучи с пляшущими в них пылинками медленно ползли вверх по дальней стене. Пусть пока в нашей неприятной ситуации не было ничего особо тревожного, моя уверенность в том, что это просто путаница, и все прояснится, стоит нам обменяться несколькими словами с судьей Фарнаби, шла на убыль. Я уже попадал в тюрьму по ложному обвинению. Джек Уилсон тоже — в юности он отсидел несколько дней в тюремной камере за драку. И я нисколько не сомневался, что и Абель знаком с обстановкой одной-двух камер. И вообще, нет ничего приятного в том, что тебя посадили под замок, пусть всего на час-другой. Есть что-то несообразное в том, чтобы оказаться в заключении в разгар ярмарки, когда все свободны и счастливы. Издалека доносится ее шум, крики, песни, и ты начинаешь чувствовать себя ребенком, наказанным и лишенным сладкого.

Может, я бы и боялся, но, сидя там и прислонившись спиной к шероховатой стене, я задремал, и мне приснился Том Гейли. Он преследовал меня, пытаясь всучить мне несколько брошюр под названием «Распутная жена» с пикантными картинками. Над головой Гейли парил ворон, каркая: «Действуй!» Потом я увидел молодого Уильяма Шекспира — в те дни еще не лишившегося волос. Он шептал любезности на ухо такой же юной Долл Вопинг — неплохому товару, как утверждал Улисс Хетч. И тут меня разбудил скрежет поворачивающегося в замке ключа. Джек и Абель тоже вздрогнули.

В дверях стояли констебли с нависшими бровями. Почти без слов, жестами, они велели нам следовать за ними. Нас провели по выложенному плитками коридору в помещение с колоннами, видимо, бывшее когда-то трапезной монахов. В дальнем конце помещения на дубовом стуле, должно быть, принадлежавшему раньше приору, восседал судья Фарнаби с аккуратной бородкой. Рядом с ним стояли и сидели другие люди, среди них еще два констебля и пожилой клерк. Этот с пером и бумагой сидел за столом. Значит, вот как выглядит Пирожно-пудренный суд. Я не знаю происхождения этого странного названия, зато знаю, что серьезные дела ему неподвластны: только случаи торговли без лицензии, жульничество и мелкое воровство. Однако судья Фарнаби обладал властью предъявить обвинение любому человеку и отправить его в более суровый суд. Мы выстроились перед ним, а по бокам встали констебли. Если судить по взгляду судьи, мы, конечно, были не совсем заключенными, но определенно не были свободными людьми.

Тут раздался неожиданный вопль из толпы зевак:

— Это он!

Это лишило меня присутствия духа. Еще больше меня расстроило то, что кричала Вопинг Долл. Она показывала на меня с искаженным то ли от ярости, то ли от горя лицом.

— Я видела его вместе с моим Улиссом! Я оставила их вдвоем! Он убил Улисса Хетча!

— Замолчи, женщина, — велел судья Фарнаби. — Ты не понимаешь, что говоришь.

Он произнес это негромко, но властно. Долл вытаращила на него глаза, но больше ничего не сказала. Фарнаби велел нам назвать свои имена и род занятий. Скорее всего, только для отчета, потому что — могу держать пари на недельное жалованье — он уже знал, кто мы такие.

— Джентльмены, — сказал судья Фарнаби, когда эта процедура завершилась, — убит человек. Для Пирожно-пудренного суда дело это слишком серьезное. Я приказал, чтобы палатку Хетча охраняли до тех пор, пока из нее не унесут тело. Однако предварительная дача показаний произойдет здесь, и если свидетельства окажутся убедительными, будет предъявлено обвинение. Я уже выслушал нескольких свидетелей, недавно видевших мистера Хетча живым, вот как эту леди. Но вы нашли его мертвым. Ваш рассказ, будьте любезны.

Джек и Абель повернулись ко мне. Публичное слушание казалось мне не совсем правильным способом собирать доказательства, но я предположил, что суд на ярмарке Варфоломея — это предварительноерасследование, где все следует решать быстро. Как можно короче я описал обстоятельства, которые привели нас троих на ярмарку, поручение от Шекспира, разговор с книготорговцем, договор о том, что я вернусь, когда он отыщет нужную мне вещь, и то, как мы обнаружили тело Хетча. Пожилой клерк все записывал, сопя и откашливаясь, что сильно отвлекало.

Единственное, что я опустил — пожалуй, самое важное — это реликвию. Хотя то, что ее украли, давало мотив для убийства, не хотелось все усложнять. Как оказалось, это было ошибкой, потому что судья Фарнаби уже знал о ней.

— Мистер Хетч вам больше ничего не показывал? — спросил он.

— Я не очень понимаю, о чем вы, сэр, — отвечал я.

— У него не было больше ничего ценного?

— Я такого не припомню.

— Однако у вас в кошельке четыре фунта, правильно? Похоже, вы пришли сюда, имея средства для покупки чего-то весьма ценного.

— Такую сумму дал мне мистер Шекспир, чтобы я выкупил его грязные страницы.

— Эти деньги предназначались не для того, чтобы купить кусочек дерева, который якобы является частью креста нашего Господа, и которого теперь нет нигде во владениях мистера Хетча?

Кто-то в толпе ахнул, а я почувствовал, что краснею, как ребенок.

— Дерево от креста?

— Совершенно верно. Мистер Хетч упоминал о нем?

— Может быть. Я не придаю никакого значения подобным папистским безделушкам, но да, мне кажется, он действительно об этом упоминал — теперь, когда я хорошенько подумал, сэр.

— …теперь, когда вы хорошенько подумали об этом, мистер Ревилл. Однако у нас есть свидетельские показания, что Улисс Хетч намеревался продать эту «папистскую безделушку», как вы ее назвали, и продать ее именно актерам.

— Только не нам, сэр, — возразил я, сообразив, что эти свидетельские показания могла дать только Долл. — Как я уже сказал, меня привело на ярмарку поручение купить грязные страницы ранней пьесы Уильяма Шекспира. Мои друзья могут это подтвердить.

Джек и Абель кивнули, но Фарнаби, казалось, больше этим не интересовался.

Я начал думать о стопке бумаги, спрятанной под рубашкой. Теперь я очень жалел, что не оставил рукопись лежать под телом Хетча. Кроме того, слова судьи прояснили тайну пребывания на ярмарке Тома Гейли. Хетч собирался продать «вещь» актерам, как сообщила судье Фарнаби Долл. Значит, Гейли все-таки пришел сюда не в поисках «Домициана». Возможно, он о нем и не знал. Он явился с поручением от Хенслоу купить частицу креста. Я размышлял, стоит ли называть судье имя мистера Гейли, как Фарнаби задал мне следующий вопрос:

— Мистер Хетч показывал вам пистолет, когда вы в первый раз посетили палатку?

— Да, сэр. Он держал его заряженным…

— Почему?

— Потому что мир полон негодяев. Это его собственные слова.

— Вот тут он прав, — согласился судья Фарнаби. — Это тот самый пистолет?

И он театральным жестом вытащил оружие из-за своего стула. С выпуклой рукояткой и прямым дулом. До сих пор я его не замечал. Вероятно, Фарнаби собирался потрясти меня, чтобы я признал свою вину.

— Я… я думаю, да, сэр, — сказал я. — Это снапхонц.

— Ага, с оружием вы знакомы неплохо, мистер Ревилл, — произнес судья.

В жизни не держал в руках, хотел ответить я, но было уже поздно. Теперь я понимал, что, пока мы сидели в камере, между судом и палаткой мертвеца прошло множество народа, и многие дали свидетельские показания, ни одно из которых не представило нас в лучшем свете.

— А что случилось с птицей? — спросил Фарнаби.

Неожиданный вопрос застал меня врасплох.

— Вы имеете в виду ворона?

— Да. У меня имеются свидетельские показания, что у Хетча жила птица по кличке Держи-крепче.

— Я не знаю, что с ним случилось, сэр. Сначала ворон был в палатке, но когда я с друзьями вернулся в нее, он исчез. Может быть, испугался, когда его хозяин погиб.

В толпе кто-то всхлипнул. Долл Вопинг стояла, скорбно закрыв руками лицо.

— Очень хорошо, — заявил Фарнаби. — Вы двое, спутники мистера Ревилла, можете добавить что-нибудь к его рассказу?

Когда Джек и Абель сказали, что не могут, Фарнаби произнес:

— Пока достаточно. Вы можете идти.

Это внезапное освобождение меня удивило, но тут я заметил, что судья переглянулся с одним из констеблей. Интересно, как далеко нам разрешат уйти?

Оказавшись за пределами монастыря святого Варфоломея, мы заспорили, что делать дальше. День перевалил за полдень. Солнце висело в небе, жаркое и тяжелое.

Раньше я хотел есть, но теперь полностью потерял аппетит. Абель хотел прямо сейчас убраться с ярмарки и вообще из Смитфилда, но Джек сказал, что такой поступок только убедит всех, что мы виновны.

Краем глаза я заметил одного из констеблей с нависшими бровями. Нет сомнений, что Фарнаби приказал ему присматривать за нами.

Я показал за спину.

— У нас на хвосте Гог и Магог.

— Гог? Магог? — не понял Джек.

— Я так назвал констеблей, — пояснил я. — Вон те два громадных парня, которые брали нас под стражу. Они походят на деревянные статуи перед ратушей — здоровенные и уродливые.

Джек нерешительно взглянул на меня.

— Они не нашли ни шкатулку, ни склянку, ни щепку от креста, когда обыскивали нас, поэтому считают, что мы спрятали их где-нибудь на ярмарке. Они только и ждут, когда мы пойдем их искать.

— Я же сказал, нам нужно сейчас же уйти, — повторил Абель.

— Нет, не нужно, — возразил я. — Посмотрите туда. Или нет, лучше не смотрите. Сделайте вид, что мы разговвариваем.

В тени монастыря, наполовину скрытые разрушившимся контрфорсом, стояли двое мужчин. Мои друзья, будучи опытными профессионалами, не стали колебаться, а тотчас же вступили в оживленную «беседу», какие нам часто приходится вести на сцене «Глобуса». Между тем, выглядывая из-за них, я наблюдал за Беном Соловьем, исполнителем баллад, и его сообщником, маленьким человечком в простецкой шляпе, известным под именем Питер Перкин.

Должно быть, они считали, что их никто не видит, потому что полностью погрузились в свое занятие. В свое истинное занятие, состоявшее из воровства кошельков и последующего дележа добычи. Я ничуть не сомневался, чем именно они сейчас занимаются.

Певец отложил в сторону лютню ради плутней, если можно так выразиться, и перебирал на ладони какие-то вещи, только что положенные туда Перкином, вероятно, монеты или безделушки, результаты щипачества. А Перкин тем временем поднял лютню Соловья и вертел ее в руках. Я поразился их дерзости — заниматься этим в открытую, прямо возле Пирожно-пудренного суда. Но они стояли в укромном месте, а день успешной «работы», вероятно, сделал их беспечными.

Но заинтересовал меня совсем не вид парочки воров, подсчитывающих деньги. Дело в том, что Перкин, отложив лютню, неожиданно вытащил откуда-то деревянную шкатулку, которую я видел в палатке Улисса Хетча. Шкатулку с крышкой и звездой. Шкатулку, в которой лежала частица креста. Значит, украл ее все-таки Перкин! И не просто украл, но и убил, потому что тот, кто украл частицу креста, наверняка застрелил Улисса Хетча. Несмотря на утверждение Абеля, карманник Перкин оказался способен на убийство.

Пока я тайком наблюдал, Перкин показал шкатулку Соловью, одновременно покачав головой. Словно доказывая честность своего жеста, он открыл шкатулку и перевернул ее вверх дном. Оттуда ничего не выпало. Перкин еще что-то сказал, и Соловей ответил. Напряженные позы обоих указывали на неминуемую ссору.

Если бы эта парочка не так погрузилась в свою беседу, они бы меня заметили. Но Соловей произнес еще несколько резких слов — неразличимых на слух — и так яростно затряс головой, что красный берет едва с нее не слетел. Вместо ответа Перкин протянул ему шкатулку. Давай, говорил он всем своим поведением, не веришь мне, посмотри сам. Нет в ней ничего, она вправду пустая.

Певец схватил шкатулку и поднес ее к глазам, словно исследуя. Перкин все решительнее настаивал на своем, жестикулировал и размахивал руками. У Соловья открылся рот с выражением изумления и недоверия. Я никак не мог понять, о чем они спорят. Певец еще раз заглянул внутрь шкатулки. Потом посмотрел на нее сбоку — и увидел, что я за ним наблюдаю. Его взгляд метнулся мне за плечо, и глаза его расширились, то ли от страха, то ли от удивления. Я оглянулся. К нам приближался констебль, которого я окрестил Гогом (а может, и Магогом).

После этого все произошло одновременно.

Я решил, что единственный способ доказать мою — нашу — полную невиновность в деле убийства Хетча, это схватить карманника Питера Перкина и исполнителя баллад Бена Соловья — и шкатулку. Пустая или нет, она послужит доказательством их соучастия в преступлении. Я сказал «решил», но, разумеется, это был инстинктивный порыв. Крикнув что-то своим друзьям, я рванулся к тенистому месту, где стояли оба дружка.

Но Соловей, уже встревоженный появлением Гога (или Магога), одной рукой схватил свою лютню и, не отпуская деревянную шкатулку, обогнул контрфорс и пустился бежать. Его сообщник отстал на секунду-другую, но он тоже удрал, когда я был от них на расстоянии более двадцати ярдов.

Лучше бы Соловью и Перкину оставаться на своем месте и вести себя все так же нагло. Когда человек бежит — он виноват. И даже такой тупоголовый тип, как констебль, может отреагировать на бегущего, как охотничий пес реагирует на зайца. Я скорее почувствовал, чем увидел, что он топочет следом.

Кроме того, певцу и карманнику следовало разделиться, чтобы погоня тоже разделилась, но Перкин продолжал мчаться вслед за Соловьем. Монастырь располагался с северной стороны Смитфилда, на краю ярмарки. В сущности, это уже рваная граница Лондона. Там бродило несколько человек, но основная толпа еще находилась в самом сердце ярмарки.

Воры имели преимущество в расстоянии, да и, похоже, неплохую сноровку в беге, и вполне могли бы убежать от нас и затеряться среди переулков и сточных канав Хокстона или Айлингтона. Но тут из-за стены примыкающего здания выскочил второй констебль, Гог (или Магог). Действовал ли он инстинктивно или соображал быстрее, чем я предполагал, но только он метнул свою длинную дубинку в ноги Соловью. Певец, обремененный тем, что держал в руках, споткнулся и упал. Красный берет отлетел в сторону, лютня кувыркнулась в воздухе и с немузыкальным бряцаньем ударилась о землю. А констебль влепил ему крепкую затрещину.

Карманник Перкин едва не налетел на своего упавшего сообщника, но в последний момент отскочил в сторону и помчался налево. Однако он потерял при этом драгоценные секунды, и с четырьмя преследователями на хвосте шансов у него не осталось. Мы очень скоро нагнали этого коротышку.

Оставив остальных разбираться с Перкином, я отправился на поиски шкатулки, которую Соловей, падая, тоже уронил. Она отлетела на несколько ярдов в сторону. Шкатулка не была совершенно пуста — в самом углу застрял клочок пергамента, которым, как утверждал Улисс Хетч, подтверждалась подлинность частицы креста. Однако пергамент так вылинял, а слова было так сложно расшифровать, что сам по себе он почти ничего не доказывал. Я осторожно взял шкатулку подмышку и присоединился к остальным. Бен Соловей уже поднялся на ноги, но с таким видом, словно не понимал, где находится — и кто он вообще такой. Он держался за непокрытую голову в том месте, где к нему приложился констебль.

Гог и Магог выглядели довольными, сумев поймать еще двоих негодяев, доказавших свою порочность тем, что пытались сбежать. Когда я предложил всем вместе вернуться в Пирожно-пудренный суд, к судье Фарнаби, они с радостью ухватились за эту мысль. По дороге Абель поднял сломанную лютню Соловья. Сам певец все еще не понимал, что происходит, и, спотыкаясь, шагал вперед, держась за голову. А вот Питер Перкин упал духом.

— Это рабочий инструмент певца, — сказал Абель, покачивая лютню. Гриф у нее треснул, а струны перепутались.

— Певца? Он вор, а то и еще хуже, — отозвался я, полный праведной уверенности, что мы выследили негодяев, ответственных за гибель Хетча.

— Нескоро он сумеет заработать достаточно денег, чтобы купить новую, — сказал Абель, глядя на лютню, как на заболевшего младенца.

— Украдет, — отрезал я, не понимая мягкости Абеля. Думаю, он испытывал бессознательное сочувствие к неисправимым ворам-карманникам, потому что и сам когда-то зарабатывал на жизнь мошенничеством.

Мы вернулись в монастырь, в зал, где судья Фарнаби все еще восседал на своем дубовом стуле, словно дожидаясь новых преступников. Я сгорал от нетерпения скорее объяснить ему, что мы вернулись с доказательствами и нашли подлинных воров — а, возможно, и убийц Улисса Хетча. Долл Вопинг еще не ушла. Ей мне особенно хотелось доказать, что я не убийца. Я передал шкатулку судье и рассказал, что именно эту вещь я видел сначала в руках Хетча, а потом в руках Перкина, после чего ее забрал Соловей. Карманник изобразил негодование — исключительно для видимости. Гог и Магог могут добавить свои свидетельские показания, чтобы подтвердить, что я говорю правду, сказал я, обращаясь к констеблям.

Фарнаби открыл шкатулку и вытащил хрупкую полоску пергамента, взглянул на нее и снова закрыл шкатулку. Потом посмотрел на Соловья, который все еще сжимал свою разбитую голову, и на Перкина. Потом задумался — и задумался надолго.

— Подождите вместе с друзьями вон там, мистер Ревилл, — произнес, наконец, судья, показывая на дверь в дальнем конце зала. — Позвольте мне выслушать, что могут сказать в свое оправдание эти люди.

Джек, Абель и я вышли в комнату, бывшую, вероятно, когда-то кухней при трапезной. В ней имелся открытый очаг с вертелом, который приводился в движение небольшим топчаком. Видимо, во времена монахов топчак вращала собака. Все оборудование было старым и ржавым. Кухонную дверь за нами плотно закрыли. Мы по-прежнему были не то, чтобы пленниками, но и не свободными людьми. Моя уверенность в том, что на этот раз справедливость восторжествует, опять слегка увяла.

— А где же, в таком случае, сам кусок «истинного» креста? — спросил Джек. — У Перкина была только шкатулка, в которой, по твоим словам, он лежал.

— Пустая шкатулка — это то, что он показал Соловью, — огрызнулся я. — Скорее всего, он забрал его себе. Может, собирался продать.

— Если он вообще когда-нибудь существовал, — сказал Джек и раздраженно попытался повернуть топчак, соединенный с вертелом провисшей цепью. Тот заскрипел, как древнее орудие пытки.

— Говорю же тебе, я его видел. Видел в руках Улисса Хетча.

— Ну, он-то больше не может давать показания, правильно? А крест испарился.

— Ник не единственный, кто об этом знает, — вступился за меня Абель. — Судья Фарнаби упоминал о нем. Кто-то ему об этом сказал.

— Долл Вопинг, — осенило меня. — Она знала про крест. Говорила, что у нее от него мурашки.

— Вот пусть ее мурашки и станут доказательством, — сердито фыркнул Джек. — А нам пока придется говорить, что крест исчез.

— Может, ее все-таки можно починить? — сменил тему Абель. — Хотя, конечно, я не специалист…

Он все еще держал в руках поврежденную лютню Соловья. Я посмотрел на него, и у меня в мозгу мелькнула остроумная мысль. Я припомнил, как оба вора стояли в тени контрфорса, как Перкин крутил инструмент в руках, пока его компаньон подсчитывал на ладони монеты. Предположим, что Перкин все-таки заполучил священную щепку и решил оставить ее себе. Предположим, что эта мысль пришла ему в голову в тот самый момент, как оба они считали деньги у монастыря. Перкин держал в руках деревянную шкатулку с той вещицей. Он уже собирался отдать ее певцу, как вдруг его одолела жадность. Он берет склянку и, толком не соображая, что делает, сует ее в удобное потайное место. Потом отдает Соловью пустую шкатулку и притворяется, что ничего не знает о содержимом. А тем временем склянка и реликвия где-то лежат…

— Дай-ка мне лютню, Абель. У меня есть идея.

Абель протянул мне сломанный инструмент. Гриф треснул и расщепился, несколько струн порвалось. Я потряс лютню. В ней что-то загремело. Я просунул руку в резонаторное отверстие и начал шарить внутри, потом со все возрастающей уверенностью нащупал какой-то продолговатый предмет. Только это было не стекло, а дерево.

Слишком поздно вспомнил я про предостережение Улисса: «Говорят, что прикосновение к ней означает смерть». Я уже держал кусочек дерева в руке и вытаскивал его из эфа. От предвкушения собственной правоты страх перед «бабьими проклятьями» испарился. Как фокусник, я раскрыл ладонь и показал Джеку и Абелю то, что вытащил из лютни.

— Видите! Говорил я вам!

— Да, вижу, — ответил Джек. — И что?

Только сейчас я посмотрел на то, что лежало у меня на ладони. Да, разумеется, кусочек дерева определенной формы, но вовсе не частица Истинного Креста. Прежде всего, этот кусочек был новым и не поцарапанным.

— Это просто дужка, Ник, — сказал Абель. — Они есть на каждой лютне. Их засовывают внутрь, чтобы укрепить раму.

— Твоя идея заключалась в этом, Николас? — спросил Джек. — Что карманник мог засунуть то, что ты ищешь, внутрь лютни?

— И не такие странности происходили, — ответил я.

По лицу Джека я видел, что он никак не решит, то ли смеяться, то ли презрительно скривить губы. Абель просто стоял с озадаченным видом.

К счастью, в этот момент дверь кухни отворилась и Гог (или Магог) снова отвел нас к судье Фарнаби. Там почти ничего не изменилось. Питер Перкин, все еще удрученный, стоял перед дубовым стулом. Бен Соловей в оцепенении сидел на скамье. Перо престарелого клерка нависло над бумагой. Единственное изменение произошло в лице Фарнаби. Теперь он смотрел не сурово и педантично, а примерно так, как только что Джек — нечто среднее между смехом и презрением.

— Говорят, что правда всегда выплывет наружу, — сказал он, словно самому себе. — Что ж, мистер Ревилл, похоже, что, по крайней мере, вы говорили правду. Беда, однако, в том, что крупица правды завернута в паутину лжи.

Я кивнул, хотя совершенно не понял, о чем он.

— Этот человек, — продолжал Фарнаби, показав на карманника Перкина, — дал Пирожно-пудренному суду письменные показания под присягой. Мой клерк сейчас зачитает самые главные места из его показаний.

Престарелый клерк с седыми волосами, выбивавшимися из-под шапочки, наклонил голову к верхнему листу в стопке и прокашлялся, прочищая глотку, как на сцене.

— Свидетель Перкин показывает… позвольте, сейчас посмотрим… показывает, что он любит посещать ярмарку Варфоломея, иногда в обществе своего хорошего друга Бенджамина Соловья, исполнителя баллад с Тули-стрит… потому что наслаждается сладким голосом своего друга, когда тот поет… свидетель показывает, что его мать, то есть мать Бена Соловья, знала, что делала, когда выходила замуж за человека по имени Соловей, и, должно быть, предвидела, что ее сын станет восхитительным.

— Оставьте в покое всю эту чепуху, — перебил его Фарнаби. — Давайте скорее к делу.

Сбитый с мысли клерк засопел, потом снова откашлялся и повел пером вниз по странице.

— …э-э-э… свидетель Перкин признает, что он подторговывает мелкими вещицами… он называет себя… э-э-э… «хватателем безделушек»… он говорит, что в этом ремесле не имеет себе равных… Перкин говорит, что он пошел в палатку некоего Улисса Хетча, издателя и книготорговца, потому что и раньше покупал у вышеупомянутого Хетча вещицы по случаю. Когда Перкин оказался в палатке, ему показали шкатулку, в которой находился стеклянный сосуд, в котором, в свою очередь, находился кусочек дерева, который вышеупомянутый Хетч назвал частицей креста Господа Иисуса Христа. Свидетель заявляет, что он справился о цене данной вещицы, но ушел из палатки, потому что его карманы недостаточно глубоки для указанной вещицы. После просьбы объяснить свои слова он сказал, что не имел наличных денег. Далее он показал, что его встревожило присутствие в палатке говорящего ворона. Возле палатки свидетель увидел троих джентльменов и по их уклончивым физиономиям решил, что они актеры…

Тут мы напряглись, но судья Фарнаби метнул в нас предупреждающий взгляд.

— Перкин показывает, что позже он передумал насчет вещицы и, посоветовавшись со своим хорошим другом Соловьем, вернулся в палатку, чтобы сделать Улиссу Хетчу, издателю и книготорговцу, еще одно предложение.

Тут на клерка напал кашель, и он потерял строчку в тексте. Фарнаби смотрел на него, поджав губы. Вероятно, то, что мы сейчас слышали, и называлось «паутиной лжи», которую упоминал судья. Перкин — «хвататель безделушек», а? Ну да, хороший способ описать карманника. Пока из всего заявления точными были только упоминания о двух посещениях Перкином палатки Хетча. Зашел ли он туда в первый раз случайно или присматривался, что бы оттуда стащить, но ему показали склянку. Хетч, по-видимому, был готов продать ее либо карманнику, либо Тому Гейли. Разве он не сказал, что продаст ее любому, лишь бы цена подошла?

Перкин ушел из палатки и натолкнулся на нас. Советовался он с Соловьем или нет, но карманник вернулся в надежде украсть реликвию. Возможно, он каким-то образом тайно проник в палатку, Хетч его заметил, и они подрались. Перкин пытался выдернуть пистолет из рук Хетча… и тот случайно выстрелил на близком расстоянии… да, но тогда на Перкине должны быть ожоги или хотя бы следы ожогов?

Клерк кашлянул в последний раз, выплюнув в грязный носовой платок мокроту. Потом возобновил свои показания — точнее, Перкина.

— …свидетель показывает, что он зашел в палатку мистера Хетча, чтобы поговорить о продаже реликвии. На крышке сундука лежал пистолет. Свидетель говорит, он не знает, что его напугало сильнее — пистолет или ворон, который велел ему… гм… действовать. И во второй раз вышеупомянутый Хетч вытащил шкатулку, в которой находился стеклянный сосуд, в котором, в свою очередь, находился кусочек…

— Ох, хватит, приятель, — прервал его Фарнаби. — Мы знаем, что в чем находилось. Давай к делу.

— Да, сэр… свидетель Перкин заявляет, что далее произошло… произошло…

Но нам не удалось узнать из уст клерка, что произошло далее, потому что на него опять напал приступ кашля. Вся его тощая фигура сотрясалась, и он снова развернул грязный носовой платок, готовый выплевывать в него фонтаны мокроты.

Судья Фарнаби, отчаявшись, заговорил очень громко, чтобы заглушить звуки отхаркивания и сплевывания.

— Короче говоря, свидетель Перкин заявил, что он совершенно невиновен в убийстве Улисса Хетча, издателя и книготорговца. Он говорит, что настоящий убийца — это…

— Заткни свою глотку!

Титанические попытки клерка прочистить горло прекратились в тот же миг, как еретические слова прозвенели в Пирожно-пудренном суде. Точнее, не прозвенели, а проскрежетали. Еще одна странность заключалась в том, что слова послышались не от земли, где мог стоять человек, а с высоты многих футов. Потолок трапезной был крест-накрест оплетен балками.

Мы посмотрели наверх. На балку прямо над судьей Фарнаби взгромоздилась птица, которую я узнал. Питер Перкин тоже. Он вытянул трясущуюся руку.

— Это она, — сказал Перкин. — Это птица, которая убила своего хозяина. Она прыгнула на пистолет, который там лежал, и эта штука упала, и как-то выстрелила и попала мистеру Хетчу прямо в глотку.

— Заткни свою глотку! — каркнул Держи-крепче и добавил: — Действуй!

Ворон наклонил голову, следя за эффектом, который его инструкции произвели на суд. Все молчали. Судья молчал. Даже клерк перестал изучать содержимое своего платка и поднял голову.

Почему-то я сразу поверил тому, что сказал Перкин. Слишком уж это было нелепо, чтобы не быть правдой. Кто сочинит такую байку? Я своими глазами видел заряженный пистолет и то, как беспечно Хетч положил его на край сундука, пока мы беседовали. И вполне правдоподобно, что птица села — неуклюже, случайно, а может быть, и намеренно (потому что кто знает, что происходит в этой маленькой темной голове?) — на пистолет и заставила его выстрелить. Люди всегда стреляют в птиц. Почему не могло произойти наоборот, и птица застрелила человека? Даже если это птица, усыновившая человека и считавшаяся его лучшим другом.

Держи-крепче не собирался отвечать ни на какие вопросы. Он вообще исчез из вида, но только на мгновенье. Потом он захлопал черными крыльями и опустился на землю, хотя держался вне пределов досягаемости. Он зашагал взад-вперед по участку выложенного камнем пола, и вряд ли хоть один судья видел более самоуверенного свидетеля. Заметьте, он выглядел немного потрепанным. Даже на расстоянии я видел, что оперение не блестело так, как раньше. Перья были в буквальном смысле взъерошены. На голове виднелись грязные пятна — в общем, в точности такие следы, какие ожидаешь увидеть, если рядом выстрелил пистолет.

Что добавило доверия к словам Перкина, так это молчание Держи-крепче. Он больше не подавал команд «заткнуться» и «действовать». Он ничего не говорил, потому что не мог. Поперек его клюва торчала стеклянная трубочка, которую он, вероятно, временно положил, чтобы порадовать нас своим голосомэ Это, вне всяких сомнений, была склянка, в которой находился кусочек… впрочем, вы знаете, что в ней находилось. Ворон как будто принес эту вещицу в Пирожно-пудренный суд как доказательство, и ждал под крышей, пока настанет нужный момент. А потом слетел с балки вниз, чтобы в точности продемонстрировать нам, что он наделал.

Показав нам склянку, Держи-крепче снова взлетел и вернулся на свою балку. Все еще сжимая склянку в клюве, он бочком стал подвигаться к тому месту, где балка упиралась в стену. Поскольку это было монастырское строение, в трапезной было много окон. В прежние времена, до запрета, в них, видимо, были вставлены красивые цветные стекла. Но теперь стекла практически исчезли, так что зимние ветра и летние сквозняки свободно продували их насквозь. В жаркий августовский день приятно иметь незастекленные окна. И очень полезно для Держи-крепче, который собирался так же запросто вылететь, как и влетел. Добравшись до конца балки, в последний раз склонив голову в сторону людей, он выскользнул сквозь оконную раму и исчез в дневном зное. Мне довелось видеть известных актеров, в особенности клоунов, которые уходили точно таким же способом понимающе кивнув головой зрителям, они принимали вид «или-я-не-сам-дьявол», прежде чем исчезнуть.

Все молчали. Никто не шевельнулся. Я не уверен, что все поняли, что именно произошло. Гог и Магог стояли с таким видом, словно появление виновного ворона происходит в Пирожно-пудренном суде ежедневно. Бедняга Бен Соловей все еще не мог прийти в себя после удара дубинкой. Престарелый клерк снова начал прочищать горло. Но наиболее сообразительные — Перкин, судья Фарнаби, мы, актеры, и даже Долл Вопинг — сообразили, что оказались свидетелями весьма необычной сцены.

— Ну что ж, догоните его, — произнес судья Фарнаби, не обращаясь ни к кому в отдельности.

И, словно все только и ждали реплики, мы ринулись прочь из монастыря святого Варфоломея с очень слабой надеждой поймать Держи-крепче. Солнце опустилось довольно низко. Шум ярмарки — крики, песни, сиплый смех — наполнял душный воздух.

Я безотчетно поднял взгляд на то крыло здания, откуда вылетел ворон. Клянусь, он дожидался нас, потому что в тот же миг Держи-крепче слетел с наружного подоконника. Он, должно быть, хотел кинуть последний взгляд на своих преследователей, чтобы еще раз подразнить их. Ворон распростер крылья, и я заметил, что одно из них здорово неровное. Может быть, все дело в его возрасте (Хетч говорил, что он старик), а может быть, он находился слишком близко от выстрелившего пистолета. Держи-крепче взмахивал крыльями, и солнце вспыхивало на том, что он держал в клюве. Держи-крепче — отличное имя для этого ворона. Он не выпустит эту штуку, пока не найдется подходящий повод.

— Вы погнались за ним? — спросил Шекспир.

— Не то, что бы погнались, — ответил я. — Но мы заметили направление, в котором он полетел. Он направлялся к реке, на юг. Может, собрался доставить реликвию Хенслоу.

— Ворон никому ничего не будет доставлять, — хмыкнул Шекспир. — Он сам по себе.

Я сидел в квартире Шекспира на Магвелл-стрит. Хорошая квартира. Мы пили вино. Хорошее вино, достойное одного из пайщиков театра «Глобус». Шекспир был полон заботы и внимания. Он пришел в ужас, услышав о неприятностях и сумятице, в которую Джек, Абель и я попали вчера по его вине, разыскивая грязные страницы «Домициана».

Хотя часть заботы была наигранной, я все же достаточно хорошо знал Шекспира, чтобы понять — в основном он вел себя искренно.

Спасенные грязные страницы лежали теперь на столе рядом с их создателем — неаккуратная небольшая стопка. Листы были испачканы красной кровью Хетча и засалились, потому что я таскал их под рубашкой. И все-таки, все хорошо, что хорошо кончается… как где-то говорится.

— Если верить Улиссу Хетчу, существует легенда, связанная с частицей креста, — сказал я. — Он проклят, и тот, кто до него дотронется — умрет. Похоже, в его случае так и произошло.

— Я тоже слышал подобные истории, — отозвался Шекспир. — Что человек, который владеет такой вещью, погибнет, если расстанется с ней. Интересно, ворон ее уже выронил?

Я представил себе Держи-крепче, отпускающего стеклянную трубочку, потому что (хоть она и сверкает на солнце), он не знает, что с ней делать. Я представил себе, как он роняет ее где-нибудь на отдаленных просторах Темзы, и она падает в мягкий ил или в воду.

— Значит, ты думаешь, что Том Гейли собирался купить реликвию по поручению Хенслоу? — спросил Шекспир.

— Похоже на то. Говорили, что Хетч намеревался продать ее каким-то «актерам». А Гейли быстро исчез. Позже его на ярмарке никто не видел.

— Может, он услышал, что случилось с Хетчем. А что касается той парочки, Соловья и…

— Питера Перкина. Я думаю, они случайно вляпались в эту историю. По правде сказать, я не верю, чтобы исполнитель баллад имел к ней какое-то отношение. Он просто пением привлекал людей, стоял себе и распевал, пока Перкин подбирал жертвы. Карманником был Перкин. Возможно, он пошел в палатку Хетча, чтобы купить его «пикантного» товара. И, пока он находился там, Хетч увидел в нем возможного покупателя. Он говорил мне, что продаст все, что угодно, лишь бы цена подходила. И неважно, что он уже успел пообещать реликвию Хенслоу. А когда Перкин увидел реликвию, он мог решить, что на ней можно заработать легких денег. Его история звучала вполне правдиво. Он торговался с Хетчем во второй раз, когда птица спрыгнула вниз и наступила на пистолет, заставив его выстрелить.

— Неужели такое возможно? — спросил Шекспир.

— Абель Глэйз разбирается в таких вещах, — объяснил я. — Когда он воевал в Голландии, он видел, как один парень случайно выронил пистолет из-за ремня. Тот ударился о землю и выстрелил, и убил парня наповал.

— Так что Улисс погиб из-за собственного оружия?

— Перкин утверждает, что перепугался насмерть, и его оглушило. Он выскочил из палатки, сжимая пустую шкатулку. Потом встретился с Соловьем, и они разделили дневной заработок. Он показывал ему шкатулку и рассказывал, что произошло, хлопая руками, как птица крыльями. Не думаю, что Соловей ему поверил. Да и кто бы поверил?

— До тех пор, пока сама птица не появилась, чтобы дать показания, — фыркнул Шекспир. — Естественно, что ворон подобрал стеклянный флакон. Блестящий, сверкает на солнце — очень ценная вещь.

— А потом он, должно быть, улетел из палатки, — добавил я.

— А что, судья Фарнаби наказал тех людей за воровство?

— Нет, Уильям. Думаю, он так… удивился повороту событий, что ему уже не хотелось заниматься относительно банальными делами. Кроме того, против Перкина и Соловья не было никаких свидетельств. Никто не видел, чтобы они воровали. Деньги, что нашли при них, могли быть их собственными, честно заработанными. Нет, они остались безнаказанными. А смерть Хетча сочли странным несчастным случаем.

Шекспир повернулся, взял со стола стопку бумаги, нагнулся к камину и швырнул листы туда. Он ударил кремнем, и пламя охватило листы.

— Ну вот, — произнес он, когда огонь разгорелся, а бумага почернела и покорежилась. — Иногда огонь — лучший друг писателя. Больше никто и никогда не увидит моего «Домициана» и не услышит о нем. Ты оказал мне немалую услугу, Ник.

— Взамен я попрошу кое-каких сведений.

— Если они у меня есть.

— Когда-то вы знавали некую женщину по имени Долл. Долл Вопинг.

Шекспир сидел на корточках, глядя, как исчезает рукопись. Услышав меня, он поднялся на ноги, застонал и бросил какое-то замечание насчет старых костей.

— Долл Вопинг? Нет, не думаю.

— Улисс Хетч утверждал обратное.

— В самом деле?

— Сказал, что вы с ним поругались из-за нее.

— Никогда не спорь с мертвецами, — заметил Шекспир.

— Так он прав?

— Что за настойчивость, Ник?

Наступила моя очередь ощутить неловкость.

— Ты хотел спросить, был ли я когда-нибудь молодым, энергичным и жил ли далеко от родного дома в этом большом городе, как совсем недавно ты сам? И радовался ли любому обществу?

— Ну, что-то в этом роде, — признался я.

— Юным воронам нужна пища, знаешь ли. Однако ты задал справедливый вопрос, учитывая, что ты для меня сделал. Я никогда не рассказывал тебе о моих молодых годах в Лондоне, верно?

— Совсем немного, — ответил я.

— Значит, расскажу сейчас.

И рассказал.

ЭПИЛОГ Гринвич, Лондон, 2005 год

Мутные воды Темзы бурлили у излучины реки, как грязное какао в гигантской водосточной трубе. Полдюжины рабочих в твердых желтых касках суетились, разгружая стальные балки с баржи, пришвартовавшейся к причалу на южном берегу. Телескопический подъемный кран, установленный на громадном грузовике, по широкой арке переносил двухтонные балки и опускал их на землю у причала. Купол Миллениума переживал очередной косметический ремонт в надежде устроить очередное мероприятие, которое, наконец, даст возможность этому месту начать приносить доход.

Бригадир оглянулся на противную полусферу, вытаскивая узкую жестянку, чтобы скатать себе тоненькую сигаретку.

— Эта работа — сплошная потеря времени. Чертово место проклято! — пессимистически пробормотал он.

Заорав «Держи пять!», он сделал знак крановщику. Стефан Козловски заблокировал панель управления и оставил балку раскачиваться футах в двадцати над землей. Спустившись вниз, он с благодарностью выгнул ноющую спину, закурил сигарету и пошел вдоль заваленного мусором берега, чтобы размять ноги. Он прошел несколько ярдов, заметил какой-то желтый блеск и наклонился, чтобы поднять то, что принял за золотую монету.

Блестящая штучка зарылась в старый ил над отметкой высокого прилива, и когда Стефан потянул, из грязи, чавкнув, неохотно выползла стеклянная трубочка. Он вытер верхушку, и она заблестела, но крановщик поскреб ее пальцем и понял, что под солнечными лучами сверкали просто-напросто остатки золотой фольги.

Стефан лениво вытащил плотную пробку из перепачканной илом трубочки и вытряхнул ее содержимое. К его отвращению, там лежал просто сгнивший кусочек дерева, размокший и крошащийся. Он потыкал им в ладонь, пожал плечами и сунул обратно в склянку. Прямо над ним на берегу высилась одна из громадных куч мусора, «украшавших» стройплощадку вокруг купола, и Стефан верхним броском, сделавшим бы честь любому игроку в крикет, зашвырнул разочаровавший его предмет прямо туда.

Вскоре раздался новый оклик бригадира — тот приказывал всем вернуться к работе, и Стефан со вздохом поплелся к крану. Он не особенно любил свою работу, но это лучше, чем безработица в Кракове. Он проходил под грузом, который оставил висеть, пренебрегая всеми этими дурацкими британскими правилами безопасности, когда бригадир снова отчаянно закричал.

Позже, когда машины скорой помощи, полиция и фургон дежурного владельца похоронного бюро уехали, появился побитый грузовик, чтобы вывезти кучу строительного мусора и добавить ее содержимое в фундамент новой церкви Святого Креста, строившейся в Бромли.

Оглавление

Предисловие

ПРОГРАММА

ПРОЛОГ Иерусалим, июль 1100 года

АКТ ПЕРВЫЙ Девоншир, 1194 год

АКТ ВТОРОЙ Оксфорд, 1269 год

АКТ ТРЕТИЙ Саут-Уитем, Линкольншир, июнь 1323 года

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ Кембридж, конец июля 1353 года

АКТ ПЯТЫЙ Лондон, 16… год

ЭПИЛОГ Гринвич, Лондон, 2005 год