Шпион против майора Пронина [Арсений Александрович Замостьянов] (fb2) читать онлайн

- Шпион против майора Пронина (и.с. Шпион. Главная телепремьера года) 627 Кб, 157с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Арсений Александрович Замостьянов

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Арсений Замостьянов. Шпион против майора Пронина

Посвящаем эту книгу светлой памяти писателя Льва Сергеевича Овалова, подарившего нашей стране образ непобедимого чекиста — майора Пронина.

А.З., Е.М.

Дом на Котельниках

Писатель Лев Сергеевич Овалов моложаво перепрыгивал через ступеньки. Худощавый, подтянутый, вечно увлеченный литературной работой, он не сдавался возрасту и потому не жаловал лифты. В высотном доме на Котельнической набережной — ясное дело! — имелось несколько вполне комфортабельных лифтов, но писатель гарцевал по ступенькам.

В тихом просторном кабинете его ждал майор Пронин — личный литературный герой и личный друг Овалова.

На столе лежала развернутая «Правда». Овалов заметил, что Пронин синим карандашом подчеркнул несколько фраз в одной небольшой статье. Писателю не нужно было приглядываться, чтобы понять, какая именно статья заинтересовала Пронина. Конечно, это скромный материал, посвященный юбилею Сталина. Сколько споров было в Политбюро накануне юбилея — давать или не давать статью? До Овалова долетали отголоски тех тайных политических баталий.

— И все-таки статья вышла! — Пронин торжествующе продолжил мысли Овалова. — Значит, что-то меняется в Датском королевстве. И не что-то, а самое главное. Ты знаешь, Лев Сергеевич, я никогда не одобрял идей XXII съезда… Эти коленца на кладбище. Эти ковыряния в Мавзолее. Я уверен, что этот хмельной съезд нанес такой удар по нашей государственной безопасности, что всему Ленгли такие успехи и не снились.

— Ты думаешь, теперь начнется реабилитация Сталина?

— А товарищ Сталин не нуждается в реабилитации. Сталина никто не осуждал, не было и нет эдакого верховного суда, чтобы Сталина усадить на позорную скамью. Это же не хоккей с шайбой, где самого Бориса Майорова за опасную игру высоко поднятой клюшкой можно на две минуты удалить с площадки. Вчера был отменный матч в Лужниках: наши со спартаковцами бились. Как нервничал мой друг, тренер Аркадий Иваныч Чернышев! Вничью сыграли. А чемпионом все равно ЦСКА будет. О чем должны говорить настоящие мужчины средних лет? О политике, о хоккее и…

— О женщинах!

Пронин поморщился:

— Как бы не так. Время вносит поправки… О политике, о хоккее и о болезнях. Меня ведь опять две недели лечить пытались. А я скверный пациент, совсем скверный… И здоровья нет. А ты опять по ступенькам скачешь. Вызываешь зависть старых товарищей.

— Но как вы поняли? Неужели соглядатаи уже доложили?

— Банально мыслите, Овалов! Во-первых, дыхание у вас все-таки сбилось, не без этого. А во-вторых, вы появились в мертвой тишине, и никакой лифт за минуту до вашего появления не зашумел. Так что эту истину несложно установить и без шпиков.

Овалов улыбнулся. Он привык, что Пронин обращается к нему то на «ты», то на «вы», и сам поддерживал эту игру старых друзей.

— Так вы думаете, что после этой статейки все поменяется?

— Несомненно. Сейчас у власти выдвиженцы Сталина. Брежнев, Косыгин, Громыко, Устинов — это все сталинские кадры. Выходцы из простого народа, которым советская власть дала образование. Настоящие профессионалы, прагматики. Почти все они прошли войну. Победители! Хрущев был для них смутьяном, политическим парвеню. Ты знаешь, Лев Сергеевич, я с ними согласен. Эмоции не могут быть критериями политической жизни. А наш дорогой Никита Сергеевич строил политику на эмоциях. Покрикивал, похрюкивал и решения принимал такие же — похрюкивающие. Со звоном. Пустая-то бочка громче звенит, это давно известно.

Овалов глядел на Пронина не без скепсиса: теперь-то все смелы Хрущева бранить! После того, как та же газета «Правда» официально заклеймила волюнтаризм.

— Что, думаешь, это я сейчас против Никиты расхрабрился? Брось, Лев Сергеич, я ж бериевский любимчик. Против меня хрущевцы всегда копали. Если бы меня легко было заменить — я бы уже после XX съезда не увидел бы дверей большого дома. А так пришлось поработать и с Серовым, и с Семичастным. Да что мы сразу с политинформации начали, давай-ка сперва-наперво чайку попьем.

В дальней комнате Пронин устроил гостиную. Там уже хлопотала Агаша.

— Вот, извольте наблюдать, до чего дошел прогресс. Еще недавно скептики освистывали наш план ГОЭЛРО, а нынче моя Агаша ловко обращается с двухведерным электрическим самоваром. Мать честная, электрический самовар! Эх, Овалов, разве мы мечтали о таких чудесах?

Вопрос прозвучал двусмысленно. С одной стороны, вроде бы технический прогресс превзошел самые смелые мечтания босоногих двадцатых годов. Но в то же время… явно в ту огненную эпоху мы мечтали о чем-то более высоком, чем электрический самовар…

— Этот громоздкий чайный агрегат мне на День чекиста преподнесли. Еле до машины донес. Тяжеленький. Если упадет, да еще и с кипяточком — и ошпарит, и прибьет. Мокрого места не останется, даже вытирать не нужно. Ты уж прости меня, Овалов, но я становлюсь консерватором. Ты, конечно, об этом в своих рассказах не пиши, но настоящий самовар, в котором пылают еловые шишки, мне милее этого чуда техники. И чай из старинных самоваров получается вкуснее.

— Это — смотря какая заварка! — проскрипела Агаша. Годы не сделали ее моложе. Годам к пятидесяти она располнела. Даже сидела на диете. А теперь начала худеть уже не из-за диеты, а от болезней… Заметив эту перемену в старушке, которую знал уже полвека, Овалов взгрустнул.

— А ты все молодеешь, Агаша, — сказал он неискренне. Но это было лукавство врача. Сказывалось медицинское образование писателя!

Агаша вяло махнула рукой — той самой рукой, которая в прошлые времена отвешивала тяжелые подзатыльники:

— Бросьте, Лев Сергеич. Мне бы до лета дожить, на дачу выбраться. Устарела я. Пора в архив списывать, как Иван Николаич говорит.

— Так это же я не про тебя говорю. Исключительно про себя самого. Ты у нас вечно молодая. Между прочим, Агаша гораздо прогрессивнее меня! Твисты танцует, шейки всякие.

— Ну, вы скажете, Иван Николаич! Я уж лет пятьдесят не танцевала.

— Ну, не танцуешь, так слушаешь. Раньше Утесова любила. Теперь Утесов для нее больно старый. У нее теперь новый музыкальный любимчик, чьи пластинки шумят на весь дом ежедневно. Молодой, да ранний. Муслим Магомаев, слыхал?

— Да как не слыхать. — Овалов снял очки. — По всему Союзу с фурором гастролирует. Любимец слушательниц. Баритон из Баку.

— Как видишь, ему все возрасты покорны. А я с трудом привыкаю к новым голосам. Утесов, Лемешев, Флакс, ну, Вертинский. Это да. Козловский, Киричек, Абрамов Гога. А Магомаев — ярко, талантливо, но слишком уж молодо звучит, слишком энергично. Не для меня. Вот это и называется скучным словом консерватизм. Вечный конфликт — новаторы и консерваторы, я и Агаша. Участь консерваторов, как известно, позорна и жалка, но так уж получилась, что я попал в их унылые ряды. Коли попал — что уж врать… Да и я Утесова принял только после войны. И Лемешева лет двадцать считал слабым подобием Собинова. Помнишь Собинова-то? «Ваше слово слюнявит Собинов!… Ваше имя в платочки рассоплено!…»

— Маяковский!

— Угу, Маяковский.

К чаю у Пронина имелась огромная коробка конфет «Красный Октябрь». Фигурный шоколад, конфеты с разными начинками… Некоторые ячейки были пусты: Пронин уже угощался этими сластями.

— Вот все хвалят швейцарский шоколад, а я бывал в Швейцарии и скажу: нашенский вкуснее! Научились. Помнишь, как в годы нашей молодости говорили: не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Так все и получилось. Верной дорогой шли. Теперь не только ракеты, но и шоколад у нас на передовых позициях.

— Шоколад шоколадом, а вот с мясом в провинции перебои, — покачал головой Овалов.

— В магазинах? В магазинах — да, перебои. Зато сколько столовых повсюду, где каждый рабочий человек может за копейки отведать мясное блюдо. И сосиски теперь выпускают не только в Москве и Ленинграде, но и на периферии. Захочет рабочий человек сосисок с капустой? Пожалуйста! Будьте-нате. Да ты не думай, я понимаю, что проблем у нас еще немало. Система распределения отлажена не на ять. Сложная у нас страна, Лев Сергеич. Не всех мы еще вдоволь накормили. И первыми строить социализм — архисложно, как сказал бы наш покойный вождь. И все-таки Россия сегодняшняя мне гораздо больше нравится, чем Россия полвека назад. А ведь какую войну мы вынесли!

— Я в тюрьме, а ты, Иван Николаич, в Прибалтике, в тылу врага… — задумчиво произнес Овалов.

— Самое главное, Лев, что из лагерей ты возвратился не озлобленным. — Пронин подошел к серванту, открыл дверцу. — По этому поводу к чаю нам полагается коньяк. — Все еще не отвергаешь армянский коньяк?

— А ты все еще верен «Двину»?

— А я вообще человек зацикленный. Ненавижу разнообразия. Его мне на работе хватает. А в жизни я привержен старинным привычкам. — Пронин водрузил в центр стола бутылку того самого «Двина». Агаша, не говоря ни слова, поставила перед мужчинами бокалы.

— Потому и холостяком остался!

— Зато ты, Лев Сергеич, детей нарожал за нас двоих. И за это тебе — заслуженный почет и уважение. Я за тебя хочу выпить. За моего лучшего друга, талантливого советского писателя, отца огромного семейства, коммуниста Льва Овалова! Эх, хороший коньяк.

— Действительно, коньяк сегодня какой-то особенный. Как мед. А цвет? Смуглянка-молдаванка.

— Видишь, как оно бывает? Третий раз из этой бутылки пьем, а он все лучше и лучше. Можешь объяснить этот факт с материалистической точки зрения?

— Марксизм об этом молчит, как партизан, — улыбнулся Овалов. — Ему не до этого.

— Коньяк не меняется, мы меняемся. Бытие меняет наше сознание. Все реже нам улыбается счастье дружеских встреч, а также счастье любви. Поэтому и наслаждения больше в каждом глотке «Двина». Толково объяснил?

— По-комиссарски!

— Мы с тобой оба комиссары. Гражданскую-то оба прошли. И в партию вступили примерно одновременно.

— Ты с Дзержинским работал, я с Луначарским, с Фадеевым… — подхватил Овалов. — Великие времена! Казалось бы, это было вчера. А стало историей. Золотые скрижали летописи!

— Все-таки ты поэт, — хмыкнул Пронин. — Не можешь не говорить красиво. Не обижайся. Это Базаров не любил красивую речь, а я люблю. В нашем мире так мало поэтов… Береги в себе этот талант — говорить красиво, радовать сентиментальных идиотов вроде меня. Мало таких людей, как ты, Овалов. Мало. Вас хорошо бы в Красную книгу занести или там в справочник редких минералов для юных геологов.

— Хорошо бы… — вздохнул писатель.

— Хорошо бы, хорошо бы нам ерша поймать большого! — Пронин процитировал чьи-то стихи и наполнил бокалы. — Давай еще по глоточку под чаек. Люблю под горячий чаек. Если заварка специальная.

За последнее десятилетие Пронин почти не постарел. Законсервировался в образе почтенного генерала! Двигался по комнате свободно, энергично и нисколько не походил на вечных скитальцев по кремлевским больницам, в которых частенько превращались видные борцы за счастье мирового пролетариата после шестидесяти лет. И все-таки режим Пронина изменился. Он все реже бросался в омут больших операций. Реже выезжал в командировки — что по Советскому Союзу, что за рубеж… Словом, превратился в кабинетного аналитика, в закоренелого домоседа. По вечерам любил захаживать в кинотеатр «Иллюзион», благо он располагался в одном из корпусов огромного дома на Котельнической набережной. Подолгу сиживал на лавочке напротив кинотеатра, дышал москворецким воздухом. Иногда гулял по Радищевской до Таганки или через мост, к тихой старорежимной Солянке.

Солянка, если судить по дворам и фасадам, оставалась заповедником дореволюционной Москвы. Не древней Белокаменной с кремлями и церквушками, а Москвы начала XX века, в которой некоторые улицы не уступали столичному Петербургу. Доходные дома, купеческие лавки, частные банки. А где частные банки — там публичные дома, там воровские малины, там подпольные и официальные казино. Злачные места! Золотые фасады сменяются отвратительной изнанкой. Таков нерушимый закон буржуазного общества, в котором властвует чистоган, царствует его величество рубль. Хозяева жизни куражатся. И перекрывают дорогу к Просвещению миллионам горемычных босяков. Казалось, что это навсегда. Но просчитались господа фабриканты, именитые банкиры и степенные вельможи. Все сметено могучим ураганом. Где теперь те хозяева жизни? В чьих-то хвастливых воспоминаниях, в которых правды на ломаный грош. В безымянных могилах. Или в эмиграции, где очень немногие устроились в комфорте и почете. А некоторые затаились, стали мелкими совработниками, освободили престижные квартиры, устроились в скромных углах коммуналок.

Бывшие доходные дома по сей день украшали извивы Солянки. Теперь они принадлежали государству, то есть (по большому счету!) — народу. И трудящийся народ поселился в комнатах бывших доходных домов. А квартплата за все годы существования СССР не повышалась ни на копейку! В бывших частных конторах расположились совучреждения. А во дворах играли дети… Им всецело принадлежала Москва в будние дни с двух часов для до семи часов вечера. А по воскресеньям во дворы выносились патефоны. Трудящиеся культурно отдыхали под музыку. И звучал над Москвой задушевный голос Владимира Трошина:

По ночному городу бредет
Тишина…
Или восточные сладости Рашида Бейбутова:

Только у любимой могут быть такие
Необыкновенные глаза!…
Звучали и голоса наших друзей из-за рубежа: француза Монтана, румына Петреску… Танцевали, играли в домино и лото, а потом открывали бочки с квашеной капустой, вспарывали консервные банки, пили водку и нарзан. И редко дрались. А если дрались — то с понятием, до первой крови. Даже на футболе не дрались! Даже после футбола! Со знанием дела обсуждали игроков, курили, спорили, делали копеечные ставки, но чтобы из-за футбола хвататься за нож или дубье — никогда.

Пронин с любовью смотрел на мирных горожан. Дома не изменились, но как изменились люди с дореволюционной поры! Они стали добрее и спокойнее. Их дети учатся в школах и вузах: им суждено повести страну в космическое завтра. Ушел в прошлое разгул старой Солянки, когда каждое утро во дворах находили трупы.

Мы завоевали мир и теперь никогда не вернемся к дикостям доморощенного капитализма. Молодые москвичи, конечно, не помнят, каким он был — капитализм. Может быть, кое-кого привлекает угарное прошлое? Яркие этикетки частных фирм, соблазнительный порок порнографических картинок… Как оградить от этого молодежь? Фасады капитализма заманчивы: неоновые огни, броская реклама, роскошь, мода. Чтобы понять, как страшна изнанка капитализма, нужно повариться в мире чистогана, что твой карась в ушице. А ведь карась тоже думал, что баня, а оказался сваренным… Но мы же не можем устраивать им в Советском Союзе тренировочные макеты дикого капитализма! Что же делать? Читать назидательные речи? Да так только отвратишь от истины! Молодежь не жалует резонеров, это к старости мы сами ворчим и прислушиваемся к ворчанию. Значит, нужно ставить перед молодыми людьми приманчивые задачи — космос, военные победы, освоение новых далеких земель. Только на этом пути, а не на лекциях общества «Знание» ребята станут настоящими советскими людьми. Поймут, кто с нами и кто против нас. Нельзя держать наших внуков в оранжереях!… Так думал Пронин, когда друзья сообщали ему о проделках столичной богемной молодежи, которая молилась на заграничные тряпки и пластинки…

А бывшие хозяева жизни и их детки? Превратились в совслужащих, некоторые даже рабочими стали! Многие из таких оборотней затаили злобу на советскую власть — и это вполне логично. А кому-то хватило мудрости смириться, склонить голову перед непреклонной силой рабочего класса. Всяких повидал майор Пронин. Впрочем, и не майор, а генерал-майор КГБ, Герой Советского Союза Иван Николаевич Пронин. Вся страна привыкла к триумфальному сочетанию слов, золотом по мрамору: майор Пронин. Он и сам себя мысленно называл майором, а не генералом. А генералы — даже старшие по званию и по возрасту — все равно встают, когда в комнату входит майор Пронин. И поправляют мундиры. И отдают честь чекисту. Красногвардеец Иван Пронин стал чекистом еще в 1918 году. С самим Дзержинским служил! До хрипоты спорил с кокоткой Менжинским! Знал Петерса, Стырне, водил дружбу с легендарными красными дипкурьерами…

А молодой весельчак Иван Папанин учил его пить спирт без закуски. Это ведь Папанина драматург Тренев вывел под именем балагура Шванди в пьесе «Любовь Яровая»! Потом Папанин станет полярником, прославится на весь мир, а его тезка Пронин превратится в человека за семью печатями. Разведчик не имеет права быть знаменитым! Вот только писатель Лев Сергеевич Овалов иногда публиковал рассказы и повести про майора Пронина. Только правда там была загримирована, чтобы художественная литература не наносила вред государственной безопасности.

Пронин медленно, торжественно — как средневековый римский папа из костюмного кинофильма — прошествовал от кресла к секретеру и достал из укромного уголка вторую бутылку «Двина».

— Наверное, мне пора писать мемуары. Я полюбил рассуждать, вспоминать, сопоставлять. Раньше занимался этим по работе и ненужную информацию стирал из памяти. Знаешь, в Ленинграде говорят — стирка, а в Москве — ластик. Так было. А теперь вспоминаю…

— Мания воспоминаний! — поставил диагноз Овалов. — В таком случае тебе действительно нужно немедленно садиться к столу и писать. Упустишь момент — потом поздно будет. У нас говорят: «Я беременен повестью».

— Хочешь сказать, что я превращаюсь в беременного мужика? Жаль, что Агаша уснула. Она бы заливисто над этим посмеялась.

— Ну, извини, может быть, это действительно пошловатая метафора. Но уж больно привязчивая. Но писать тебе действительно необходимо. Поверь старому графоману.

— Ты не графоман, Лев Сергеич. Ты талантливый писатель, которого я знаю с двадцатых годов. Только недавно перечитывал твой старенький роман «Болтовня». От начала до конца перечитал.

Овалов покраснел — уже не только от коньяка, но и от смущения.

— После Толстого писать по-русски прозу — это, конечно, бесстыдство, — забормотал писатель. — Мне свои книги и раскрывать-то страшно! Вот так перечитаешь «Холстомера» или «Казаков» — и ахнешь. Зачем мы вам нужны?

Пронин повелительно поднял палец:

— Прекратите, Овалов! Толстой — титан. Такие рождаются раз в пятьсот лет, если не реже. Гомер, Сервантес, Шекспир и Толстой. Все. Это естественно, что после такого титана все литераторы, пишущие по-русски, попадают в его тень. И выглядят в ней пигмеями. Но это неправильный ракурс! Каждому времени нужны писатели. И уровень советской литературы меня вполне удовлетворяет. На фоне Толстого — жидковато, это да. На фоне любой европейской литературы — в самый раз. И ты нам очень нужен, как вдумчивый писатель, деятельный комментатор эпохи. Наконец, я считаю тебя настоящим чекистом. Внештатным, разумеется. Но куда более талантливым, чем большинство моих коллег. Заслуг-то у тебя поболее, чем у любого нашего генерала. Сколько людей, прочитав книги Овалова, становились настоящими борцами, патриотами СССР! Ты лучше всех вдребезги разбивал небылицы ненавистников Лубянки. Наша фирма — одна из самых сильных в мире. Мы работали с 1918 года, редко зевали, еще реже дрыхли, и нам удалось с нуля ее создать. Не так давно начали, а уже грозные! Поэтому и врагов у нас хватает. Нас боятся и ненавидят. Они все готовы положить, чтобы только навести тень на плетень. Чтобы советские люди возненавидели своих чекистов. Они изобретательны. Я говорю и об иностранцах, и о продуктах отечественного производства. Многие спелись для этого черного дела! А ты со своими рассказами для всех врагов — как кость в горле.

— Это точно. Идет борьба за сердца людей! Борьба миров.

— Поэтому они и не дают тебе дышать. Ниже пояса бьют. Тот донос на тебя в начале войны, когда я не мог помочь…

— Не вспоминай.

— Но и забывать нельзя. Злейшие враги советской власти умеют притворяться ее самыми преданными слугами. Это они строчили доносы на честных коммунистов. Они и теперь не стали простодушнее. Только теперь они притворяются не верными сталинцами, а эдакими декабристами, борцами за свободу.

— За свободу слова…

— Вот именно. Теперь они спекулируют именно этой мануфактуркой. И тебя бьют с другого фланга. Вы теперь — ретроград, мамонт. Приспешник сталинских жандармов и прочее. А когда тебя отправляли по этапу, они клеймили Овалова как антисоветчика и делали комсомольскую карьеру. Вот так, друг ситный. А ты говоришь — в современном мире не будет места шпионажу. У каждого фасада есть изнанка, а у каждого респектабельного костюма — подкладка.

— Ты веришь в теорию заговора?

— Какие скучные, высоколобые слова! Я не верю в теорию, я вижу практику заговора, который не имеет конца. Бесконечный заговор!

— Как перманентная революция!

— Как перманент на голове товарища Троцкого! — ответил Пронин, гримасничая. — На этом фронте не бывает окончательной победы. Моя задача — приостановить врага и обеспечить продвижение наших сил. Этому посвящает свою жизнь шпион майор Пронин.

— Паршивое слово — шпион.

— Ну, это ваша вкусовщина, дорогой писатель. Обыкновенное слово. Бомарше был шпионом. Дефо, который придумал Робинзона Крузо, а вместе с ним и всю современную цивилизацию — тоже шпионил. И граф Сен Жермен. Главное, на кого вы шпионите. Я предпочитаю шпионить за прогресс и против одичания. За дело моей партии и против ее врагов.

— Есть такое авторитетное мнение, — заметил эрудированный писатель, — Что профессия шпиона становится неактуальной после изобретения массовых газет, радиовещания и телевидения.

— Ерунда! Наша профессия как раз начала расцветать, когда появились эти самые общенациональные газеты. Чем больше будет средств массовой информации — тем сложнее и нужнее станет моя профессия. Радио, телевидение — все это великолепные арены тайной войны. Будут и новые изобретения — какие-нибудь особые радиоприемники, связанные с космосом. К ним пишущие машинки приставить — и можно будет писать, выуживать информацию из электронной машины. Переписываться с друзьями и врагами в кибернетическом пространстве. Так будет. Но спрос на шпионов только возрастет.

Пронин подошел к ореховой книжной полке, достал старенький французский том.

— Политика — это Талейран. Помнишь, как он говорил? — Пронин нашел нужную страницу, а на странице сразу нашел фразу, отмеченную карандашной галочкой на полях. — По-французски читать не буду, произношения у меня нет. В русском переводе это звучит так: мы победили! А кто — мы — я скажу вам позже. Вот так говорил Талейран. Недурно? Самые точные пророчества — это пророчества после события. И — хорошая мина, хорошая мина всегда.

— И тебе нравится эта карусель?

— Нравится. Потому что я играю по своим правилам. Я не Талейран. Мой принцип: капля камень точит. Я не знаю, каким будет наше государство завтра. Песок истории быстро меняет мозаику. Но сегодня я все отдам для того, чтобы советская власть стояла прочно.

— А ты не уверен в ее прочности?

— Абсолютно прочных материй в истории не бывает. Все зыбко, успокаиваться нельзя. История хохочет над теми, кто уверен в будущем. Мы стоим на вахте, нам дано время. Мы за него отвечаем. А завтра… В 1904 году Российская империя выглядела солидно. Кадетские корпуса, бравые офицеры, религиозное поклонение царю — пускай и не повсеместно. Многое прогнило? Это правда. Но и в прогнившем состоянии империи существуют десятилетиями, а иногда даже возрождаются. Ты только представь меня жандармским генералом 1904 года. Я бы излучал верноподданнический апломб. А уже в 1905 году все было кончено. Несколько ошибок, легкий циклон, какие-то люди на Красной Пресне. И все! И любой из нас уже мог за стаканом дешевого портвейна предсказать распад империи. Вопрос состоял только в одном — кто уничтожит монархию, эсеры, кадеты или большевики? Это преферанс. Куда ляжет пиковая десятка? Кому придет? Десятка — даже не туз! Вот пришла это разнесчастная десятка не тому игроку, который справа от тебя, а тому, который сидит слева. И все, твоя игра не состоялась. Ремиз! И, может быть, пуля в лоб. Почему десятка сыграла против нас? То ли это воля случая, то ли ловкость шулера. То ли твой неправильный, опрометчивый расчет — слишком осторожный или чересчур рискованный. Вот тебе двадцать один вариант развития событий. А ты говоришь — уверен ли я в прочности советской власти.

Пронин засмеялся. Овалов так никогда и не понял, чему он так заразительно смеялся в середине этой тирады? А Пронин не объяснял. Просто хохотал. А потом хлебнул кваску, на мгновение умолк и продолжил лекцию:

— Мы умеем прогнозировать ситуацию задним числом. Просто мастера по этой части! Вот и я тебе скажу, что были дни, когда звезда на Спасской башне пошатывалась и никто не был уверен в победе.

— Осень сорок первого?

— Осень сорок первого… — тихо повторил Пронин. — Над тобой тогда уже сгущались тучи. А я метался между Москвой и Ригой с частыми визитами в Смоленск и Минск. А однажды меня на два дня занесло на самый Дальний Восток. Как ты понимаешь, по служебной, а не личной необходимости. Хуже всего было в Москве. Представь себе… Ничего нет страшнее паники. По крайней мере, я ничего не видал страшнее тех позорных дней страха.

У Овалова екнуло сердце: Пронин никогда не рассказывал о первых днях войны. И о последних месяцах мирной жизни. Вроде бы он с первых дней был направлен в Прибалтику. Рижскую одиссею с медной пуговицей Овалов знал назубок. Но ведь чем-то он занимался и до Риги! Больше всего Лев Сергеевич боялся вспугнуть Пронина. Одно неверное слово — и майор прекратит воспоминания или уйдет в рассуждения на какую-нибудь другую зубодробительную тему. А Овалов страстно хотел узнать именно о первых днях войны — об этом совершенно секретном периоде жизни майора Пронина. Впрочем, разве бывали в жизни Пронина несекретные периоды? Но начало войны — это все-таки исключение из правил. Совершенно секретно, самая-самая особая папка — под таким грифом в памяти Пронина хранились те дни. И почему он вдруг решил пооткровенничать? Неужели в нашей современной реальности Иван Николаевич Пронин нашел некие аналогии с 41-м годом? С его самыми позорными (а Пронин сам признал их таковыми!) и самыми страшными днями.

— А для меня начало войны стало роковым временем. — с деланной беззаботностью заметил Овалов. — Громкий успех моих лучших книг. А потом кто-то дал ход доносу. И надо мной сгустились тучи. Да что вспоминать! На фоне великой исторической драмы моя трагедия воспринимается как заштатный эпизод. Я сам ее именно так воспринимаю, что уж говорить о широких читательских массах. Поэтому я не пишу про лагеря, про ссылку. Избегаю этой темы.

— А неплохо бы звучало — «Один день Льва Сергеевича», — улыбнулся Пронин. — Уж ты бы перещеголял Солженицына. Скучновато пишет этот Александр Исаевич. И с фактами обращается небрежно — как плохой повар с гнилой картошкой. Хороший повар и из гнили такой обед сварит — пальчики оближешь! А он… Я прочитал этот рассказ про Ивана Денисовича. Если хочешь знать, я его прочитал еще до публикации. Ты не думай, я прекрасно понимаю, что для этого господина Солженицына все мы, чекисты, — кровавые псы. Не больше и не меньше. Начинка-то у него белогвардейская!

— С плеча рубишь, Иван Николаич, — поморщился Овалов. — Солженицын — советский писатель. Он воевал. Перегибы у него есть, это правда. Гордыня глупая.

— Никакой он не советский. Ему бы в колчаковской контрразведке служить. Или во врангелевской. Это крепкий, опасный враг, который вполне осознанно работает против советской власти. Пока что мы позволяем ему оставаться в рядах Союза писателей, но это лишь временное благодушие властей. Мы знаем, что у него лежит в ящике стола! Роман, прославляющий предательство советского чиновника. Он прославляет человека, который мечтает об атомной бомбардировке нашей страны. Вот такой, с твоего позволения, «советский писатель». Но дело даже не в том, что он враг. В конце концов, люди не обязаны быть нашими друзьями. Я уважаю последовательных и талантливых врагов. Без них я сидел бы без работы… Но Солженицын подтасовывает факты! В одной неопубликованной рукописи он пишет о восьмидесяти миллионах расстрелянных. Не в гитлеровской Германии, а у нас, в СССР. Это при Сталине-то! Восемьдесят миллионов! Лихо?

— Лихо. Фантазер рязанский.

— Странно, что в этом году мы надавили на чехов, а не чехи на нас. В Чехословакии должно быть больше штыков, чем в нашей стране. Если мы расстреляли восемьдесят миллионов, а потом еще потеряли около тридцати миллионов в войну — значит, население СССР должно уступать населению Чехословакии или, скажем, Венгрии, не говоря о Польше и Югославии. Как же так получилось, что мы им указываем, а не они нам? Что ответит твой господин советский писатель? — У Пронина даже руки затряслись от негодования. Раньше Овалов никогда не видел Пронина в таком нервном возбуждении.

— Я не такой осведомленный человек, как ты. Мне не доставляют фотокопии рукописей Солженицына, — весело сказал Овалов. — Если он так жонглирует цифрами — его можно только пожалеть. Это писательский и человеческий крах.

— Рукописей ты не читал, это понятно. Я могу дать тебе для ознакомления кое-что из новенького. Он ведь писучий, работает быстро и лентяя не празднует. Хороший работяга. Дам я тебе эту его книженцию про предателя, про шарашку. Ознакомишься. Но «Ивана Денисовича» ты читал, как и весь наш многомиллионный советский народ. Помнишь там рассуждение про фильм Эйзенштейна? Ну, когда зэки обсуждают фильм «Иван Грозный».

— Помню.

— И как обсуждают вторую серию «Ивана Грозного» — танец опричников с личиной. Помнишь?

— Припоминаю.

— А то, что вторая серия «Ивана Грозного» не вышла на экраны и никакой лагерник не мог ее смотреть — это ты знаешь?

Пронин пожал плечами:

— Это художественная литература. Худлит. Писатель имеет право…

— Э, нет. Вот как раз прав писатель не имеет. Одни обязанности. Права — это по нашей части. Шучу, Овалов, шучу. Но в каждой шутке есть доля шутки. Чему вас Горький учил? Нужно быть точным в описании истории, ремесел, всяких социальных коллизий. Вы можете фантазировать, но не нужно водить за нос читателя. Вот в твоих книгах все точно. Не придерешься.

— А ведь придираются. Иной раз приходится к Суслову ходить за правдой.

— Что ж, к Суслову за правдой ходить можно. Конечно, правды от него не добьешься, но ходьба полезна для здоровья. Каждый день следует разминаться пешими прогулками. Вроде бы и отдых — а все-таки физкультура! Мне еще Эмиль Кио — иллюзионист наш знаменитый — советовал: «Пешие прогулки, Пронин, с успехом заменят вам утреннюю гимнастику!» Цирковой народец мудер, это я еще при Николае Кровавом затвердил. И ни разу в них не разочаровался.

Овалов мастеровито вернул разговор в нужное русло:

— Солженицын сорвал банк, потому что первым написал про лагеря. Жаль, что такую книгу не написал, например, Шолохов. А ненадежный Солженицын — написал. Его теперь из истории литературы самыми большими клещами не вырвешь. Лагеря — это наша болевая точка. Начало войны — это тоже болевая точка. Про него написал Симонов. Написал бесстрашно. Ты правильно сказал: это было самое черное время.

— Ты многого не знаешь, тебя как раз арестовали, — махнул рукой Пронин, заглотив наживку. — А я ту осень до самого донышка выхлебал. Меня еще до войны посылали в Прибалтику. Мы тогда советизировали эти игрушечные государства. Разведчики разных стран устроили в Риге настоящий чемпионат по фехтованию. Англичане, немцы, американцы… ну, и мы не сидели сложа руки. Я там формировал подпольную группу. Да-да, подполье нам понадобилось до прихода немцев — для борьбы с противниками советизации. Нас там поддерживало меньшинство. В Латвии еще было на кого опереться, а в Эстонии и Литве настоящих коммунистов не хватало. В ход шли любые антифашисты, даже самые сомнительные. Я еще в сороковом году докладывал Коврову: серьезная работа возможна только в Латвии, в Риге. К тому же Рига — крупнейший город Прибалтики. Город, знаешь ли, с буржуазным лоском. А какие там портные! До сих пор ведь сохранились. Меня там знали как немца. Ты в курсе, фамилию мне дали самую противную — Гашке. Я постоянно исчезал: постоянная работа в Риге тогда еще не началась, и мне приходилось действовать по всему Союзу. Исчезновения Гашке приходилось как-то объяснять. Ну, я себя выдавал за торгового агента, который часто бывает в Советском Союзе.

В открытое окно высотки влетело странное уханье. Овалов вздрогнул.

— Не удивляйся. Это сосед мой филина на балконе выгуливает. Эксцентрик! У него целый зоосад в квартире. Мы должны смиряться перед странностями соседей, потому что враждовать никак нельзя. Соседская вражда — бессмысленное и обременительное дело. Война, в которой не бывает победителей. Так что придираться к уханью никак нельзя.

— Дом у тебя уникальный, конечно. Весь цвет советского искусства, армии и комитета…

— Дом как дом. Мне не нравится. Вот на Кузнецком была квартирка — это да. Лучшие годы я там прожил и зря сюда переехал. Уговорили меня. Даже не уговорили, заставили. Престижная квартира, заманчивая. Мне, старому холостяку, эти соблазны не страшны. Я отказывался поначалу. А потом — приказ Серова, и тут уж наше дело военное. Скучаю по Кузнецкому. Если туда забредаю — сердце замирает. Наверное, там моя малая родина. Не по факту рождения, а по бытию, которое определяет сознание.

— А все Кузнецкий Мост и вечные французы, — процитировал Овалов с детства запомнившуюся реплику из Грибоедова.

Уханье доносилось громко и отчетливо, ведь Пронин круглый год держал окно приоткрытым. Он любил сквозняк. Боялся спертого воздуха, духоты, затхлости. Не закрывал окно даже, если врачи настаивали. Даже если морозной ночью приходилось включать электрический рефлектор — обогреватель советского производства. Хотя топили в доме на Котельниках неплохо, и к помощи рефлектора Пронин прибегал только в самую лютую стужу. Пружины рефлектора розовели, подрагивали, потрескивали — почти как живые поленья в очаге.

— Никто не сомневался, что войны не избежать. И что война будет именно с Гитлером, с Германией. Он воевал с англичанами. Если бы победил — ринулся бы на нас, опьяненный успехом. Если бы они дали ему по носу — попытался бы восстановить репутацию на полях Советского Союза. Так думали мы. Но мало кто рассчитывал, что немцы пойдут на Восток, не доведя английскую эпопею до логического конца. Я предположить не мог, что расчет с Черчиллем они отложат на будущее… Мы считали немцев логиками, рационалистами. Недооценили безумие Гитлера. Он не был логиком. Типичный интуитивист! Поступки безумца трудно просчитать.

— Значит, лучшие шпионы — безумцы?

— Ни в коем случае. Сумасшедший может неожиданно начать войну, может на время оглоушить, поставить в тупик противника. Но у этой медали есть оборотная сторона. Безумцы — самоуверенные господа — и они не могут удержать победу, они загоняют себя в тупик. Немецкие разведчики не были похожи на своего фюрера. Ты не забывай, что Гитлер к тому времени царил в Германии всего лишь неполное десятилетие. Их агенты были выкормышами другой эпохи. Даже не веймарской, а кайзеровской Германии. На них влияние оказал уж скорее Бисмарк, чем Гитлер. Не могу представить этих людей на каком-нибудь пивном путче.

— Но они пошли за Гитлером.

— Да еще с каким воодушевлением! Осатанелый фюрер дал им возможность проявить свой профессионализм, побороться за мировое первенство. Какой спортсмен не ухватится за такой шанс обеими руками? Амбиции — великое дело. Гитлер был им чужд. Но необходим! Так-то. Обыкновенная история, честно говоря.

— Осатанелый фюрер… — задумчиво повторил Овалов. — Так писали мои коллеги в годы войны. А мне не довелось поработать во фронтовой прессе.

— Ты попал под бомбежку в первые месяцы войны. И благодари судьбу, что тебя ранили, а не убили.

— Бомбежка? Можно и так сказать. Хотя это был обыкновенный донос, помноженный на шпиономанию.

— Необыкновенный, — буркнул Пронин.

Овалов посмотрел на него растерянно:

— В каком смысле?

— Не обыкновенный донос. Не обыкновенный. Я не мог вытащить тебя из тюрьмы, потому что уже зимой меня окончательно направили в Прибалтику. И я работал в Риге уже безвылазно, в отрыве от Москвы. Там, в Риге, я был немцем. И в то же время руководил партизанским отрядом. Об этом ты знаешь.

Снова Пронин мимолетом коснулся щекотливой темы — и вернулся к привычным воспоминаниям.

— Но почему же донос-то необыкновенный? Разве мало было таких доносов в творческой среде? Не счесть!

Пронин откинулся на спинку стула, нацепил на нос очки, потом снял их и повертел в руках, постукивая по блюдцу.

— Рассказать? Или не рассказать? Рассказать! Эх, Лев Сергеевич Овалов, дорогой ты наш писатель. Не все тебе известно даже из тайн собственной судьбы. Ты, наверное, думаешь, на тебя донос состряпали, чтобы оттяпать просторную квартиру в Лаврушинском? Или там нашлись мерзавцы из писательской среды, которые решили устранить конкурента? Ты ведь был самым популярным писателем предвоенной пятилетки. Завистников хватало. Так?

— Да я, собственно, и не думал об этом всерьез. Знаю, что моя первая семья сыграла в том деле не лучшую роль. А с подробностями меня после реабилитации не знакомили. Но, пожалуй, ты прав. Без братьев-писателей здесь не обошлось. На допросах мне внушали, что я в повести «Голубой ангел» раскрыл методы работы советской контрразведки. В условиях войны это посчитали вредительством. Я не признавался. Кто мог направить следствие по такому пути? Конечно, литераторы.

— Ошибаешься. На этот раз силы зла обошлись без членов Союза писателей. Я никогда не рассказывал тебе эту историю. Не считал возможным. Да, видно, приспело время.

Пронин встал, пододвинул к Овалову бокал с коньяком и коробку фабричных лимонных долек. Встал в артистическую позу и продекламировал:

Невольник чести
Пал, оклеветанный молвой!
Это про тебя, дорогой мой друг. А началось это бесстыдство в январе сорок первого. Помнишь, как весело мы отпраздновали тогда новый год? Подъемное было время — как марши Дунаевского, как фильм «Цирк», как рекордные полеты Громова. Рабочие тогда зажили изобильнее. Людям квартиры давали, комнаты. Живи и радуйся… Я много лет служу в Госбезопасности.

— Ты же еще с Дзержинским начинал! — воскликнул Овалов, слегка захмелевший и потому склонный к сантиментам.

— Так точно. С восемнадцатого года в фирме. И за все эти годы был у меня только один противник, которого мысленно я никогда не называю по фамилии, не называю и по имени. И даже по кличке не называю.

— Как же ты его кличешь? Мистер X, как в одноименном фильме про Георга Отса?

— Для меня он навсегда остался просто шпионом. Шпионом с большой буквы «Ша». Когда-то у Фенимора Купера был такой роман — «Шпион». Жаль. Я хочу, чтобы ты так назвал свою книгу об этом деле, но повторять классика американской приключенческой литературы, наверное, не следует. Назови ее так: «Майор Пронин против Шпиона». Неплохо? А ведь неплохо, правда?

Пронин окончательно развеселился и начал рассказывать — толково и по порядку.

С Новым 1941 годом!

Как мало солнечных дней бывает в январе! А тут и морозец, и солнце — прямо по Пушкину. Агаша — еще молодая, энергичная — занавесила на кухне окно. Солнце мешало ей стряпать. На электрической плитке все скворчало, квартиру заполнял пьянящий запах мяса, лука и экзотических кавказских приправ. Агаша настоящим народным сопрано напевала песенку, еще не вышедшую из моды:

— И любят песни деревни и села, и любят песни большие города!… Нам песня строить и жить помогает!… — Ей песня помогала сочинять обед — такой, чтобы майор Пронин пальчики облизал и похвалил. Вообще-то гастрономические вкусы Пронина были просты: добротная картошка на сливочном масле, кусок баранины, котлеты, квашеная капуста. Винегрет с крестьянским подсолнечным маслом, которое Агаша брала только на Центральном рынке. На закуску — семга, красная икра, советские сыры вплоть до брынзы. Любил колбасу, включая славный новейший сорт, по слухам, разработанный лично Микояном и Сталиным, — докторскую. Глазунья с докторской колбасой была фаворитом Пронина в качестве завтрака. Трепетал перед свежими калачами из бывшей Филипповской булочной. А пирожки с мясом? Перед таким искушением Пронин устоять не смог. Любил и пельмени, и дары украинской кухни — вареники с разнообразной начинкой. Всем этим частенько баловала Пронина Агаша.

Давным-давно победила революция. И не купцы, а народное правительство заправляло заводами, фабриками и торговыми площадями. От буржуазного прошлого в Москве остались названия двух соседних магазинов на главной улице столицы — на улице Горького. Это Елисеевский гастроном и Филипповская булочная. Официально они назывались без затей: гастроном № 1 и булочная-кондитерская. Но в народе прочнехонько сохранились имена прежних владельцев. И Пронин любил калачи «от Филиппова», прекрасно понимая, что производят эти первоклассные хлебобулочные изделия на советском хлебзаводе.

А еще Филипповская славилась слоеными пирожками, отменными пирожными и восточными сладостями, соблазнительными до обморока. А булочки с изюмом? А разнообразные пирожные с настоящим заварным кремом? А как пахло творогом от свежих ватрушек — на улице слышался запах! О чем вы говорите?

Пронин знал московскую легенду: однажды некий купец откушал у Филиппова сдобную булку — и явно поймал на язык запеченного там таракана… Находчивый Филиппов сказал: «Да это же булочка с изюмом, наш новый деликатес!» Производство булок с изюмом наладили в тот же вечер. И никакие революции не прекратили производство этого незамысловатого, но удивительного по вкусу московского угощения! Именно там Пронин покупал свежайшие калачи — пышные душистые замочки, обсыпанные мукой. Как любил он разрезать теплый калач, намазать его вологодским сливочным маслом, а на масло водрузить пару ложек черной зернистой икры… Лучшего лакомства и не надо! Простая московская еда — и не надо никаких французских хитростей.

Со всей Москвы сюда приезжали за угощениями и каждый уважающий себя гость столицы старался заглянуть в Филипповскую, не забывая и о Елисеевском. Пронин проснулся позже обычного и вместо гимнастики быстрым шагом по легкому морозцу направился загорячими калачами. Начинался второй день сорок первого года. Пронин залюбовался новым, еще не полностью заселенным респектабельным домом, в котором скоро откроют магазин «Океан». В солнечных лучах творение парадной советской архитектуры выглядело эффектно. Пронин называл его «Дом под юбкой Лепешинской».

На углу улицы Горького и Тверского бульвара архитектор Мордвинов водрузил башенку, на которой установили статую балерины в благопристойной юбке, которая эффектно подняла ножку. Москвичи были уверены, что скульптор Мотовилов лепил балерину с Ольги Лепешинской. Эту несравненную приму Большого театра любила вся Москва, не исключая генерального секретаря партии. Молодая балерина уже поразила публику Одеттой и Одиллией в «Лебедином озере», Китри в «Дон Кихоте», Авророй в «Спящей красавице». Сталин, который вообще-то предпочитал оперу, но захаживал и на балет, покровительственно прозвал ее «нашей Стрекозой». Именно под ее юбкой и покоился этот грандиозный дом. У Пронина Лепешинская вызывала самые разнообразные ассоциации. Во-первых, пару раз он видел ее на сцене — в «Дон Кихоте». И, не будучи балетоманом, все-таки сумел оценить задор и грациозность Стрекозы. А во-вторых, мужем Лепешинской с недавних пор был Леонид Федорович Райхман — молодой, но уже весьма высокопоставленный чекист, коллега Пронина. Он ударно поработал в Закарпатье, искореняя крамолу во вновь обретенных областях Советской Украины. А буквально несколько дней назад его назначили заместителем начальника управления контрразведки НКГБ СССР. То есть он стал непосредственным руководителем Пронина! Обскакал Пронина на служебной лестнице. Правда, Иван Николаевич в начальственные кабинеты и не стремился. Берия и так его ценил.

В дни Великого Октября Райхману было девять лет. Он жил под Херсоном, мальчишкой понюхал пороху на Гражданской — не в армии, конечно, а в роли подранка войны. Советская власть вскормила его и воспитала. Берия доверял Райхману самую щекотливую работу. Райхман разбирался с поляками, со враждебными Советскому Союзу мадьярами… Он выучил польский язык, вызубрил и несколько слов по-венгерски. Провел хитрую операцию против униатов, разорил немало вражьих гнезд на Западе СССР. Изобретательно орудовал во Львове. Райхман был цепким и жестким чекистом, хлебнул огненного борща! Но жесткость была не единственным его достоинством. Райхман умел учиться, не чурался самообразования, вникал в любое дело как исследователь — пускай и несколько поверхностный.

На Лубянке Райхман — жилистый, худощавый, черноглазый Райхман — слыл донжуаном. С женщинами он умел быть веселым, вертлявым, несколько легкомысленным. Карие глаза его горели, улыбка не сходила с лица. Вот и популярнейшую балерину Советского Союза он влюбил в себя без проволочек, на зависть некоторым коллегам — тем, кто падок на десерты. Пронин считал, что семья для разведчика — только помеха. А от близкого общения с артистками давно зарекся: они у всех на виду, а разведчику нужна женщина незаметная, секретная подруга. Свою личную жизнь Пронин устраивал по законам конспирации и редко тосковал по настоящей семье.

Пронин относился к Райхману не без уважения, хотя другом назвать его не мог. Кроме наркома, Пронин умел подчиняться только одному человеку — Коврову. Да и то с оговорками. Ковров еще в 1918-м стал крестным отцом Пронина в ЧК. Энергичный толстяк с лукавинкой, иногда Ковров доводил Пронина до белого каления своими перестраховками. Бурный темперамент Коврова подчас вызывал снисходительную улыбку.

Ну вот и Филипповская. Пять калачей, два рогалика, коробка рахат-лукума и шоколад для Агаши. Пронин не успел открыть дверь булочной, как запах шоколада и свежего хлеба вскружил ему голову. Еще Пронину приглянулась пачка какао «Золотой ярлык», и он купил ее — тоже для Агаши. На воскресенье она затевала шоколадный торт — вот Иван Николаич и решил преподнести ей пачку качественного какао. Покупки Пронин положил в портфель (авосек он не признавал!) и вприпрыжку направился к проезду МХАТа.

Он кружил по сверкающей заснеженной Москве, чтобы размяться. Вчера Иван Николаевич отсыпался после встречи Нового года и сегодня не занимался физкультурой. Так недолго и растерять спортивную форму. Вот он и затеял физкультурный променад от улицы Горького до Неглинной. Странно начинался год. Давненько Пронин не чувствовал себя таким беззаботным. Третий день без работы! Как будто Берия и Ковров забыли про него… Из Риги он приехал тридцатого декабря, вечером обсудил с Ковровым отчет о командировке. Ковров был доволен, на радостях достал коньяк и поздравил с наступающим новым годом. «До Нового года еще сутки, а пока — работаем, пока — сороковой год на дворе». — «Тебе нужно отдохнуть. Отмечай праздник, полуночничай вволю. Я тебе мешать не буду». Вот до сих пор и не мешает.

Странная ситуация! Такое бывало с другими чекистами перед отставкой, перед жесткой посадкой. Утратил доверие — и тебя окружают полосой отчуждения. Несколько дней прохлаждаешься без работы — а потом адью. Гроб с музыкой. За собой Пронин грехов не видел. В Риге ему удалось создать агентурную сеть. Особенно он гордился Арминасом Красаускасом — знаменитым портным из лучшего рижского ателье. В клиентах у него ходили иностранцы, и никто не считал кудесника Арминаса коммунистом. Он казался аполитичным бонвиваном в надушенных кудряшках. А Пронин почувствовал: Красаускас не собирается в эмиграцию. И немцам не симпатизирует — как-никак женат на еврейке, значит, и дочь у него, по гитлеровским понятиям, расово неполноценна. А в СССР, чтобы сохранить хотя бы четверть доходов, к которым привыкла семья портного, нужно распрощаться с аполитичностью. Вот он и раскрыл объятия для Госбезопасности. Ковров был в восторге! Неужели он научился имитировать восторг? В таком случае в нем умер по меньшей мере Борис Ливанов или Николай Симонов. Или тучи сгустились надо мной независимо от Коврова? А, может быть, тучи сгустились и надо мной, и над Ковровым?… Ведь и так бывает. Все может быть, хотя, как говорится, «ничто не предвещало».

В нотном магазине на Неглинной было на удивление безлюдно. Пронин воспользовался случаем и заглянул в знаменитый магазин — просто поглазеть на скрипочки и пюпитры, на гипсовые бюсты Чайковского, Бетховена и Мусоргского. Этот роскошный магазин до революции входил в комплекс Сандуновских бань. Пронин любил здешние дворцовые интерьеры. Любил разглядывать посетителей — разнообразных чудаков, причастных к миру музыки. Вот длинноволосый старорежимный старичок в бобровой шапке церемонно покупает ноты Бетховена. Глаза у него горят, как у самого Людвига Вана на романтических портретах. Музыкант старой закалки, возможно, профессор. У него и трость имеется! Он прислонил ее к кассовому прилавку.

— Благодарю вас, душенька, и с наступающим.

— С чем? — удивилась кассирша.

— Как с чем? С наступающим Рождеством Христовым.

Старик взял трость и удалился величественно, как потомственный фон-барон. А вот молодая парочка нервно копается в нотах. Девушка в ботиках, очкарик в валенках. Наверное, студенты или начинающие музыканты. Денег маловато, они могут купить только одну-две-три нотные брошюрки — вот и выбирают мучительно, чтобы купить самую нужную. Копейки считают.

А вот высокий товарищ с воинской или спортивной выправкой флиртует с продавщицей. Они явно говорят не о скрипках. Товарищ показывает Пронину спину и аккуратно стриженный русый затылок. Этот затылок показался Пронину знакомым. Да нет, не может быть… Просто галлюцинации от праздничного безделья. Пронин подошел к прилавку с духовыми инструментами. Трубы сверкали медными боками на зимнем солнышке. Иван Николаевич резко повернулся и снова бросил взгляд на русого. Он продолжал в той же позе любезничать с продавщицей, которая вся извивалась в улыбках. По-прежнему Пронин мог лицезреть только затылок. И тут в магазин вошли пионеры — человек тридцать. Шумные, развеселые, в пальтишках нараспашку и цигейковых шапках набекрень. В такой толпе наблюдать покупателей невозможно. Пронин с растерянным видом вышел из магазина.

В те далекие времена в СССР не было ни пейджеров, ни мобильных телефонов. В это нелегко поверить, но не было даже интернета. И даже в такой солидной организации, как ГБ НКВД, если начальство желало видеть своего сотрудника — приходилось посылать гонца, как во времена Петра Великого и фельдмаршала Шереметева.

Румяный верзила Соколов ждал Пронина возле «эмки», у подъезда, на Кузнецком.

— Здравия желаю, Иван Николаич!

Ну, вот все и разрешилось. Никакой опалы. Соколов — это вестник очередного задания от Коврова. Вестник богов Гермес. Пронин сурово пожал руку Соколову, ничем не выдавая радости.

— Я заходил в квартиру, а вас нет… Жду вот уже двадцать минут. — Соколов имел обыкновение обращаться к старшим по званию несколько развязно, хотя и уважительно. Пронин недолюбливал его за нахальную суетливость.

— Зато перекурил, как я вижу. И даже водочки глотнул.

— Коньяку. Двадцать капель. Холодно! — Соколов, как школьник, сделал невинные глаза.

— Я тебе не дядька-нянька, в угол не поставлю. Что привез?

— Ковров срочно вызывает. Ему нарком уже три раза звонил. Это до моего ухода! Ищут вас, Иван Николаич. А о подробностях мне не докладывали. Наше дело шоферское.

Соколов и впрямь, как заправский шофер, довез Пронина до Лубянки.


— С новым счастьем тебя, Иван Николаев сын! — Ковров полез обниматься. — Погодки-то какие стоят! Снежок калиброванный, солнышко. Прямо не хотелось тебя беспокоить. Да и дело-то пустяшное. Если бы не товарищ нарком… Поручил бы я это дело кому-нибудь из молодых, да ранних. Ретивых ребят у нас хватает. А тебе отдохнуть надо после рижских казаков-разбойников. Не железный же ты в самом деле.

— Мы с тобой выученики Дзержинского, а его называли Железным Феликсом.

— Вот это правильно! Товарища Дзержинского нельзя забывать. Слова про «железного» беру назад как неудачную шутку.

— Ну, бери назад. Ты своим словам хозяин. Особенно — в своем собственном кабинете. Сам Фуше такому кабинету бы позавидовал.

— Последние стали первыми! У нас лучшие кабинеты, на головах — фуражки с козырьками и меховые шапки. А в гардеробах — добротные бостоновые костюмы.

— Что, получены известия из Риги, от милейшего портняжки Арминаса?

— Да нет, Рига молчит. Да и рановато еще ждать вестей от твоего портного. Тут дело несколько позатейливее. — Ковров занял место в огромном черном «молотовском» кресле, а Пронина усадил в такое же кресло напротив.

В ногах Пронин поставил разбухший от хлебобулочных изделий портфель.

— В новогоднюю ночь ты отдыхал. Я приказал тебе отдыхать после Риги. Поэтому ты до четырех часов утра пил шампанское, водку, чай, какао, ел винегрет, пироги с мясом, жареную утку. Все это ты проделывал в компании домоправительницы Агаши, а также комбрига Мохова и писателя Овалова с женами. До часу ночи с вами сидел и капитан Виктор Железнов.

Пронин с удивлением смотрел на Коврова — чего он хочет? Неужели появился какой-нибудь хитрый донос, связанный с новогодними посиделками? Но зачем тогда присказки про то, что это дело он мог бы поручить ретивому молодому чекисту? Чепуха какая-то на постном масле. Эх, товарищ Ковров, когда-нибудь ты заиграешься в конспирацию… Правильно говорил Парацельс: все — лечение, и все — отрава. Вопрос только в дозировке. Вот так и ты, дорогой товарищ Ковров, когда-нибудь перегнешь палку — и отравишься.

— После праздника ты не общался ни с кем из наших, даже с Железновым. Потому что Железнов первого днем убыл в Брест. И ты ничего не знаешь. Вообще-то тут и знать-то нечего, обычная рутина. Но вот Лаврентий Павлович просит… Он требует… А если нарком требует — мы должны незамедлительно!… Того!

Ковров еще долго запинался, морщил лоб и кряхтел. Пронину оставалось мысленно вспоминать таблицу умножения, чтобы магические Пифагоровы цифры отвлекли от преждевременных волнений. Наконец, комиссар собрался с мыслями и начал формулировать четче:

— Украден пакет с кодами центрального телеграфа. Украден из сейфа! Секретные коды, которые в армии применяются. Шифры генштабовские! На случай войны — сам понимаешь, сам понимаешь… И это в новогоднюю ночь, несмотря на охрану, которая там в особом режиме работает. Соображаешь?

Ковров налил из графина полный стакан воды и одним глотком выпил его до половины.

— Эти коды существуют в нескольких экземплярах?

— В трех. Один у нас, один в Генштабе и один вот на телеграфе, чтоб его… Да какая разница, сколько там копий. Если коды попали в руки врага — все. Их можно выбрасывать. А новые внедрять — это время, деньги, усилия. Армия, флот, партийные организации — сис-те-ма! Все под откос пошло. Понимаешь?

— Значит, нужно найти. Нужно проследить их путь. Не выпустить из СССР. А как они пробились на телеграф?

— Подробности получишь в письменном виде с фотографиями. Что-что, а оформить дело мы умеем. С охраной секретных объектов, как видишь, дело обстоит куда хреновей.

— Мне нужен Железнов, а он в Бресте.

— Так он же не во французском Бресте, а в нашем, советском. — Ковров натянуто улыбнулся. — Считай, что Железнов в твоем распоряжении. Железно. В таком деле жалеть патронов не будем. Сам понимаешь, товарищ нарком — это еще не самый главный куратор этого дела. — Тучный комиссар артистически крутанул глазами.

Ковров принялся стучать пальцами по толстому горлышку графина. У него получалась призывная мелодия — нечто среднее между лезгинкой и маршем веселых ребят. Пронин заметил, что за время разговора Ковров не выкурил ни одной папиросы. Курить бросает, наверное, потому и взвинченный.

Тут в дверях показалась секретарша Надя. Она вошла бесшумно — как неожиданная угроза. Тихо поставила на угол стола поднос с двумя стаканами водянистого чая. Посмотрела на скорбный лик Коврова — и так же бесшумно удалилась. Пронин не любил, когда вот так подкрадывались. Ему даже хотелось подбежать к двери и закрыть ее на засов или на ключ, чтобы больше никто не нарушил их тет-а-тет с Ковровым.

— Сколько на твоих? — бросил Ковров после затянувшейся паузы, не обратив внимания на чай и Надю.

— Четырнадцать двенадцать.

Ковров взглянул на портфель Пронина.

— Что у тебя в портфеле-то? Смена белья и запасное пальто? Он же сейчас лопнет.

«Охотник почуял добычу!» — подумал Пронин и достал калачи, рахат-лукум, шоколад.

— Это ты хорошо придумал — после праздничка меня гостинцами побаловать. Спасибо, сынок. А что у тебя там еще? — властно спросил Ковров, завидев зеленоватую коробку.

— Какао.

— А зачем нам какао? У нас чаек имеется. Выпьем — Надя еще принесет. А хочешь — кофе. Нет, друг ситный. Закуска твоя, а чай-кофе — мои. Договорились? Эх, люблю калачи! Открывай рахат-лукум, что сидишь, как Будда в Элисте? Застенчивый ты какой-то стал в новом году, Пронин. Не узнаю тебя.

Бостоновый костюм

По соседству с величественным зданием Центрального телеграфа стоял добротный трехэтажный дом. Пронин давно знал, что там, на втором этаже, в просторной отдельной квартире жил Борис Иосифович Левицкий — знаменитый московский портной. Мастер не хуже Красаускаса.

Костюмы от Левицкого носили народные артисты и академики, захаживали к нему и работники Наркоминдела, и некоторые генералы. Менее титулованным клиентам к Левицкому можно было попасть только по предварительной записи, отстояв несколько месяцев в очереди. Принимал он всех, невзирая на чины, как и подобает гражданину первого в мире государства рабочих и крестьян. Но некоторых — вне очереди. Почему Пронин в первую очередь направился к Левицкому? Оказалось, что Ковров не случайно намекал на портных. И дело было не в рижском Паганини кройки и шитья. В новогоднюю ночь, когда из телеграфа пропали документы, у Левицкого угнали «эмку». С утра шофер пришел прогревать автомобиль — и нате. «Эмки» не было. Ковров считал это обстоятельство знаменательным: Левицкого взяли под подозрение. Пронин решил прощупать почву, не раскрывая карт. Поэтому сейчас он будет говорить с портным о пропавшем автомобиле.

Левицкий встретил гостя в барском темно-синем халате с шелковым воротом. Пронин постарался легкомысленно улыбнуться, оскалив зубы:

— Здравствуйте, Борис Иосифович, дорогой вы наш!

— А вас как прикажете называть? — Левицкий внимательно смотрел из-под очков. Для первых реплик он припомнил все церемонные фразы из прочтенных романов. — Кажется, я не имею чести вас знать. Мы не представлены друг другу.

— Зовут меня просто — Иваном Николаичем, — Пронин дурашливо улыбнулся. — В нашем ведомстве я занимаюсь угоном автомобилей. Такая вот редкая специализация. У нас автомобилей-то в личном пользовании всего ничего. А вот поди ж ты, угоняют.

— Значит, без работы таки не сидите? — Портной пригласил Пронина в комнату. Левицкому понравился простецкий тон Пронина, и он заговорил по-свойски, не скрывая херсонский говорок.

Комната, в которой отдыхал Левицкий, была заставлена разноперой мебелью. Китайский ковер соседствовал с небольшой коллекцией мейсенского фарфора. Старинные книги с потертым золотым тиснением стояли рядышком с непальскими буддами и африканскими масками. На столике горела старинная лампа. Затейливый абажур тихонько покачивался. Портной усадил Путина в мягкое бархатное кресло, а сам, по обыкновению, занял место в легкой ореховой качалке и накинул на ноги клетчатый шотландский плед. Он и Пронину предложил плед, но Иван Николаевич испуганно покачал головой: в квартире и так было жарковато.

— Слушайте сюда, — сказал Левицкий. — Я прикупил «эмочку» прошлой весной. Появились лишние деньги, туда-сюда. В райкоме мне выдали разрешение, все чин по чину. И вот началась-таки моя головная боль. Сначала какие-то хулиганы нацарапали на двери неприличное слово. Знаете, есть такие поганые черные слова? Ну, пришлось мне вызывать мастера. Замазали. Потом стало трудно покупать бензин. Начались перебои! Говорят, весь бензин уходит на военные нужды. Как патриот, я поддерживаю Красную Армию. И готов сидеть без бензина хоть двадцать лет, но мой шофер через это нервничает…

— Сейчас найти надежного шофера — это целая проблема. — Пронин научился говорить в духе Левицкого. — Вы своего нашли по рекомендации?

— Рекомендация — уровня экстралюкс-прима. Военный человек! Он раньше возил… — Тут Левицкий запнулся. — Одного высокопоставленного командира Красной Армии. Правда, этот командир… но шофер — комсомолец, значит, чистый человек! У меня все проверено, никаких темных делишек. Спросите у кого хотите — про мсье Левицкого вам каждый скажет. С фининспектором вась-вась. Книги заказов в порядке. Борис Левицкий — это аккуратность и четкость. Первейшее правило портного!

— А я уже навел справки, — Пронин снова белозубо улыбнулся. — Вы лучший мастер в Москве.

Левицкий порозовел:

— Ну, это некоторое преувеличение. В Москве таки есть несколько путевых мастеров. Но меня ценят, это приятно. Кое-что я умею.

— И что же этот шофер, он у вас на постоянной работе?

— Да нет, я не настолько богат. Плачу ему половину шоферского жалованья. Два раза в неделю он возит меня в любое время дня и ночи в любую точку на карте мира. А в остальные дни приходит по утрам проверить машину. Ремонт, профилактика — это все на нем. Ну, бывают и внеочередные вызовы, когда мне надо куда-нибудь поехать, кроме этих двух дней в неделю. Но такое случается редко. Я люблю свою квартиру. В самом центре Москвы удобно встречаться с клиентами. Мне спешить некуда. Сижу вот в этом кресле! — Левицкий снова нацепил очки. — Вот я смотрю на вас, молодой человек, и отмечаю, что вы одеты со вкусом. Но слишком простенько! Вам надо бы добавить форсу. Простого жиганского форсу, который подобает таким ответственным работникам сыска угнанных автомобилей. Вот этот костюм — я вижу, он совсем новенький — вы где шили?

— В Риге.

— В Риге! — вроде бы уважительно повторил Левицкий. — Так скажу я вам, зря у нас некоторые товарищи так обожествляют эту Ригу, что просто с ума посходили. Как будто в Москве, на улице Огарева, уже нет подходящих мастеров! Сколько вы заплатили за костюм?

— Ткань обошлась в шестьсот, работа — в пятьсот рублей.

Левицкий всплеснул руками:

— Это же грабеж средь бела дня! Я бы взял с вас за работу четыреста семьдесят три рубля. Но такая ткань не для вас. Дешевка. Здесь на Герцена есть лабаз, там вам продадут настоящий английский бостон. Правда, он обойдется вам в семьсот рублей плюс тридцать за подкладку и пуговицы. Но это будет настоящий цимис-костюм! На высшем дипломатическом уровне.

— Вы делаете мне лестное предложение, Борис Иосифович!

— Это мне лестно работать с таким представительным и остроумным молодым человеком. Я имею такую странность: не люблю работать с дураками, с ними скучно. Давайте затевать костюм и одновременно будем искать мою «эмку». По рукам?

— По рукам.

— Тогда по этому поводу я вас угощу! — Левицкий привстал, сотрясая плед и молниеносно достал из буфета графин с красной жидкостью. — Эту вишневую наливку мне присылают с Херсона! Вы такого не пили, чтоб я так жил!

Пронин не любил сладких крепких напитков. Но отказаться не мог.

— Выпьем за то, чтобы в следующий раз мы встретились по более веселому поводу. Чтобы мы обмыли новое обретение вашей «эмки»!

— Вашими бы устами, Иван Николаевич!

Левицкий пил, как ел, судорожно шевеля губами. Даже зубы клацали.

— А костюмчик мы затеем — обсоси гвоздок! Такого у вас не было, не будет и не надо. То есть дуракам не надо, а умным в самый раз.

— С вами так приятно сидеть, Борис Иосифович, что я даже забываю о своих профессиональных обязанностях. Боюсь, начальство сделает мне втык. — Пронин достал блокнот. — Вы могли бы ответить на несколько вопросов по автомобилю?

— С деликатесным удовольствием! Но только после второй рюмки. Верите ли, от этой вишневки не могу оторваться! Они мне ее каждый месяц присылают — а мне все мало. Так всю бы и выпил в одно горло. Я мало кого угощаю из этого графинчика. Только самых избранных, самых-самых.

— Тогда, уж извините, вопросик. — Пронин настоял на своем до второй рюмки. — Расскажите, как вы провели новогоднюю ночь?

Левицкий тут же побледнел, плотнее закутался в плед и с шумом поставил рюмку на стол.

— Вы имеете в виду недавний Новый год?

— Да, конечно. Новый сорок первый год.

— Ах, дорогой Иван Николаич… Вряд ли вас заинтересуют мои стариковские развлечения. Скажу вам прямо: я встречал Новый год скучно, без смака. Посидел с друзьями вот под этим абажуром. Выпили шампанского. Послушали радио, потом — патефон. В час ночи направился спать.

— Вы не выходили во двор?

— О, нет. Я типичный домосед. Что я потерял во дворе?

— И на улице было тихо?

— Почему тихо? Праздник, как-никак. Было как раз довольно суетливо. Доносились песни, топот. Знаете, в обычные дни наш район засыпает часам к десяти-одиннадцати. Злачных мест тут нет. А в праздники жизнь кипит до часу ночи, если не позже.

— А кто из ваших друзей делил с вами новогоднюю трапезу?

— Был юрист Свидерский с женой. Был уважаемый работник торговой сети Обольянинов. Очень мило посидели, посемейному. Я же старый холостяк. У меня была жена, но она не приняла революцию. И теперь мы расстались. Она в Берлине, а я в Москве. Я патриот Советского Союза. Грустная история. Вы таки разбередили мои раны, — портной поднял рюмку. — Давайте выпьем за то, чтобы не было расставаний, чтобы не было грустных историй. У вас есть семья, детки?

Пронин покачал головой:

— Мы с вами товарищи по несчастью. Или, наоборот, — счастливчики. Я холостяк.

— Ну, вы еще молодой человек! У вас еще впереди столько женщин, сколько городов. Давайте выпьем за нашу мужскую удачу! Может быть, не только вашу, но и мою, хотя надежды на это слабые.

Пронин понял, что Левицкий заговаривает ему зубы, запутывает херсонским красноречием. Расстались они почти друзьями. Следующая встреча — просмотр купленной ткани, подбор пуговиц и разговор о будущем костюме. Так они условились. А Пронин направился к юристу Свидерскому — новогоднему гостю Левицкого. Свидерский работал неподалеку — в юридической консультации возле Московского университета.

Визит Пронина стал для адвоката неприятной неожиданностью. Он сразу понял, в какой конторе работал Пронин, и выглядел напряженным.

— Дело пустячное. Сущая ерунда. Мне совестно отвлекать вас от работы, но… Сами понимаете — служба. Мы уже поговорили с вашим другом Борисом Иосифовичем Левицким. Говорили про Новый год.

— Отмечали новый год? — строго переспросил Свидерский.

— А где вы его отмечали?

— Странный вопрос. Собственно, почему я должен отчитываться перед вами о встрече Нового года? Я, знаете ли, занятой человек. Думаю о работе. А праздники быстро выветриваются из моей головы.

— И все-таки вы провели Новый год в теплой компании?

— Это мое дело. Я не намерен вам отвечать, пока вы не посвятите меня в ваши мотивы. Готов связаться с вашим начальством. Я не раз консультировал сотрудников МВД.

— И проходили свидетелем по шахтинскому делу, — уныло сказал Пронин.

— Свидетелем обвинения. Прошу это учесть. Вам известно, что я работал на одной кафедре с Андреем Януарьевичем Вышинским?

— Надо будет — мы о вас и не такое узнаем, — Пронин улыбнулся. — Вы же не хотите, чтобы мы спрашивали у Андрея Януарьевича про ваши новогодние гуляния? У него без нас столько государственных забот…

Свидерский смерил Пронина металлическим взглядом:

— Никаких гуляний не было. Все остальное — не тема для сегодняшнего разговора.

Обольянинов — товаровед из магазина «Ткани» — был словоохотливее. Он рассказал про скромные посиделки у Левицкого и продал Пронину отличный английский бостон — даже со скидкой.

Зачем же медлить с пошивом выходного костюма? Тем же вечером Пронин снова отправился к Левицкому.

Портной встретил его суетливыми возгласами:

— Вы таки совсем растревожили моего друга Свидерского. Он юрист, человек скрытный, соблюдает всяческие формальности…

— Это правильно. Лучше перебдеть, чем недобдеть.

— Прекрасно сказано! Перебдеть, недобдеть. Это надо запомнить. Вы правы, бдительность — это наше оружие. А ткань замечательная, скажу вам честно, самая настоящая ткань. Где вы еще найдете в Москве английскую шерсть? У вас хорошая фигура. Представительная, но не запущенная. Физкультура? Спорт?

— Всего понемножку, начиная с преферанса.

— Ваш юмор — это просто праздник. Я в Москве еще не встречал таких острословов. Вы и в Херсоне были бы не последним человеком. Ну-ка, повернитесь. Ну да, я так и думал. Шов пойдет по системе «двойной защип». Это ваш фасон.

— Чтобы найти машину, мне нужно, чтобы ваши друзья откровенно отвечали на любой вопрос. Без помощи Свидерского я не найду «эмку».

— Понимаю, все понимаю. Надеюсь, вы не арестуете товарища Свидерского? Вы же поставите меня в неловкое положение. Эх, зря я вам назвал моих гостей…

— Вы не хотите, чтобы мы искали ваш автомобиль? Да в СССР автовладельцев по пальцам пересчитать. Несколько Героев Советского Союза, несколько академиков, несколько классиков советской литературы, лучшие шахтеры и трактористы — Герои труда. Ну, еще генералы. Вам оказали честь. А вы потеряли машину и пальцем не хотите пошевелить, чтобы ее найти. Если бы вместо меня дело вел другой товарищ, он бы непременно решил, что вы, уважаемый Борис Иосифович, ведете себя подозрительно. Думаю, наша сегодняшняя встреча подошла к концу. Я сейчас зайду к вашим соседям. Авось они что-нибудь важное услышали в ту новогоднюю ночь.

Левицкий сидел в своем кресле-качалке, смотрел на Пронина кисло и озабоченно. Пронин поклонился ему, даже прищелкнул каблуками и вышел вон.

Соседями Левицкого по этажу были Петровы — семья почтенного математика, доцента Московского университета. Когда ему нездоровилось — и студенты приходили на семинар к нему в квартиру. Благо, идти из университета было недолго, а такие домашние занятия вносили разнообразие в студенческую жизнь. Но сейчас Петров был в библиотеке, его жена и дочь тоже отсутствовали. В их просторной квартире оставалась тетя Тоня — чинная седовласая домоправительница.

— В Новый год у нас была индейка. Иван Константинович торжественно открыл бутылку «Абрау Дюрсо», потом позволил себе еще две рюмки водки. Я настаиваю водку на тархуне. Вот и елка у нас наряжена. Осыпается уже. Борис Иосифович? Да он как часов в десять ушел — так я его не видела и не слышала.

— Вы хотите сказать, что Борис Иосифович ушел из дома в десять часов вечера 31 декабря?

— Вот именно. Я выносила мусор — все, что скопилось после готовки. А он спускался по лестнице. С наступающим меня поздравил. Разодетый такой, прифранченный! И духами от него пахло на целый лестничный пролет.

— Антонина Васильевна, вы ангел.

— Тетя Тоня! Меня все так зовут.

Пронин достал из кармана бумажного кролика, которого купил у китайца сегодня утром.

— Маленький новогодний сувенир! Здоровья вам, тетя Тоня!

Пронин заглянул еще к дворнику и возвращался с улицы Огарева повеселевшим, помолодевшим — вприпрыжку, по сугробам и наледям.

На эти дни Пронин отказался от автомобиля: решил поупражняться в спортивной ходьбе с зимними московскими препятствиями. Ему нравилось рассуждать, кумекать на ходу — и по дороге на Лубянку он анализировал факты. Итак, Левицкий лжет. Обольянинов тоже солгал, что был у Левицкого в новогоднюю ночь: очевидно, они успели сговориться. А предупредить Свидерского Левицкий не успел, поэтому юрист говорил так уклончиво: старался не подвести друга. Все сходится. Левицкий отсутствовал дома, но почему-то в этом не признается. В эту ночь ограбили телеграф и угнали «эмку». Существует ли связь между этими событиями? Ходи осторожнее, Пронин! Шпиономания подчас подталкивает нас к простейшим скоропалительным выводам. Ложь в показаниях не является доказательством того, что Левицкий связан со шпионами.

В мраморном холле на Пронина набросился Железнов, от которого пахло кофе и поездом. В руках он держал свою излюбленную кепку-букле, которую с форсом носил даже в сильные морозы.

— Возвратился? Молодец!

— Срочно вызвали. Говорят, товарищ Пронин требует!

— Да вот поручили рождественское дело. Ничего особенного, но без тебя обойтись не могу.

— Ну уж и ничего особенного! Мне намекали, сам нарком взял это дело на карандаш.

— Вот сейчас у Коврова все поймешь, во всем разберешься. Просто слушай, о чем мы балакаем, и запоминай.

Пронин присвистнул, головой показывая путь к лифту и далее — в кабинет комиссара.

Ковров сидел за столом мрачный. Даже не поднялся навстречу визитерам.

— Ну, вот вас и двое. Надеюсь, теперь-то дело раскрутится. Мне уже сегодня нагоняй сделали.

— Есть продвижение. — начал Пронин, — по линии Левицкого я опросил свидетелей.

— Мелко плаваешь, Пронин. Разве это твоя работа — дворников допрашивать? Левицкого надо арестовать незамедлительно, а ты займись теми, кто был в ту ночь на телеграфе.

— Арест Левицкого считаю преждевременным. А вот «эмку» надобно найти поскорее.

— С «эмкой» ребята шустрят. Кирий дает стране угля. В Москве следов не нашли. Один шофер дал показания, что у него покупали бензин для неизвестной «эмки». Это случилось в районе большого строительства, в поселке Железнодорожный. Километров двадцать-тридцать от Москвы. Шофер из местного треста. Номера он, конечно, не запомнил. Но для государственных автомобилей бензин у шоферов не покупают. А частных «эмок» в районе Железнодорожного и Ногинска не имеется.

— Ну и что? Это вполне мог быть какой-нибудь проезжий частник из Москвы.

— По описаниям водителя, пассажиры «эмки» — какие-то вертлявые молодые люди. На солидных собственников автомобиля не похожи.

— Ну и что?! Шофер какого-нибудь академика вполне мог подвозить своего товарища в пивную. Или везти слесаря на дачу патрона. Зыбкие доказательства, зыбкие.

Ковров щелкнул пальцами по пресс-папье:

— Опять ты, Пронин, разводишь скепсис! Никого не подозревай, никого не арестовывай, во всем сумлевайся. Так?

— Лучше так, чем как слон в посудной лавке.

— Помолчи уж. Нужны результаты. Ты выяснил, где находятся коды — в СССР или уже за кордоном? Это первым делом нужно установить. От нас ждут точного ответа.

Пронин смотрел в сторону — кажется, разглядывал портрет Дзержинского над столом Коврова. Хорошая фотография, Феликс Эдмундович на ней, как живой.

— Этот факт мы установим за сутки! — брякнул Железнов, желая спасти ситуацию.

Пронин посмотрел на него с почти брезгливым удивлением.

— Ты уж молчи, Виктор. Знаешь, как сейчас молодежь говорит, помалкивай в тряпочку, — продолжал Ковров. — Знаю тебя, как облупленного. Против своего папаши не пойдешь. Если Пронин скажет — плевать на этот факт, ты плюнешь и разотрешь. И ни про меня, ни про товарища наркома не вспомнишь. Для тебя Пронин — и нарком, и папа римский. Молчи! Молчи, а то я сейчас столько лишнего наговорю, что, мама, не горюй. Молчи! У меня от твоих вопросов голова кругом. Пора тебе, Железнов, выйти из образа моложавого идиота. Я в твои годы… Вот Пронин знает. Пронин все знает.

Пронин молчал. Это была не маска равнодушия. На него действительно накатила апатия. Такое случается в начальственных кабинетах, когда Пронин вдруг осознает, что влип в серьезную растрату полезного времени.

— Левицкого нужно арестовать сегодня же! Сию же минуту! — не унимался Ковров.

— А я напишу рапорт лично товарищу наркому, что арест повредит делу, — сказал Пронин и картинно зевнул — как сытый кот.

— Руки выкручиваешь? Ну, погоди у меня. Пока что я отвечаю за это дело. Ты сперва меня из этого кабинета на снег выведи, а уж потом пиши рапорты.

— На снег — это завсегда можно. Дело недолгое. Слушай, Ковров, я тебе серьезно говорю. Арест повредит делу. Я уже знаю, что Левицкий нам врет. Значит, у меня есть оружие против Левицкого. Дай мне его припугнуть арестом. Это гораздо полезнее самого ареста. Ну, это же арифметика, ты же арифметику-то изучал.

— Ты у нас больно образованный стал. Ученый. Небось думаешь, мы все — это арифметика, а ты — тригонометрия. Иди, босяк, работай.

Ковров остался наедине со своими мрачными мыслями, рядом с проклятым телефоном, от каждого звона в котором комиссара передергивало.

Центральный телеграф

— В Бресте-то потише было? — спросил Пронин Железнова, когда они вышли в метель. Железнов лихо натянул любимую кепку.

— В Бресте вообще-то порохом пахнет. Поймали провокатора. За немцев агитировал. Дескать, придет хозяин с Запада, и жизнь станет слаще.

— Немец, что ли?

— Да нет, нашенский. И по национальности вроде не из немцев. Настоящая его фамилия — Белогубов. Бухгалтер из Смоленска. Ненадежный народ эти бухгалтеры. Каждого сажать можно — или за растрату, или за измену Родине. Но не можем мы всех бухгалтеров посадить. Кто-то должен вести бухгалтерию? Вот Белогубова и упустили.

— Бывает. Ну, с этим Белогубовым, я думаю, без тебя разберутся. А вот на телеграф надо ехать сей момент.

Сотрудники Центрального телеграфа четвертый день существовали на валерьянке и валидоле. В столе у директора имелся всесторонне продуманный донос на парторга. Парторг переложил из сейфа в ящик стола браунинг с единственным патроном. Остальные телеграфцы позеленели, осунулись, ощущали себя арестантами, которых вот-вот отправят на гильотину. Еще сильнее перепугались орлы из охраны… Пока еще никого не уволили, никого не отдали под суд. От этой паузы возникла уверенность, что кара по строгости превзойдет самые панические ожидания.

Железнов направился разбираться с коллегами из охраны. А Пронин огорошил визитом товарища директора.

— Я член партии с 1914 года. Я работал с товарищем Красиным.

— Профессиональный революционер? — спросил Пронин так, как будто не читал биографию Николая Николаевича Павловского, включая все малоизвестные эпизоды из его дореволюционной жизни.

— Нет, я не прерывал работы учителя. Сеял разумное, доброе, вечное. Перед революцией был директором школы. Обучали рабочих грамоте, арифметике по трехлетней программе. А что? Получить более капитальное образование при царе было трудновато.

Пронин кивнул.

— А осенью 1917-го где вы были?

— Участвовал в революционных событиях. В Москве. Как видите, Зимнего не брал, — Павловский нервно улыбнулся. — Но в Москве было погорячее, чем в Петрограде.

— Это точно, — согласился Пронин. — Воевали с юнкерами?

— Можно сказать, что воевал. Агитировал на заводах. Имею за ту революционную работу благодарность от товарища… Ммм… от одного из высокопоставленных партийных работников того времени.

— Да уж скажите прямо: от товарища Каменева. Тогда ни вы, ни я, никто не знал, что он нам совсем не товарищ. Никто не заподозрит вас в предательстве. В те дни Каменев пользовался доверием ЦК. К тому же он находился в Петрограде, вы в Москве. Благодарность он вам подписал по представлению московских товарищей. Это не пятно на вашей биографии. Наоборот — вы можете гордиться, что причастны к завоеванию советской власти в Москве.

— Я и горжусь этим. Я горжусь, поверьте! — поспешно затараторил Павловский. — Память тех дней для меня священна! Я комиссар революции, выдвиженец Красина. Таким и помру.

— И хорошо сделаете. Нужно не только родиться, но и умереть коммунистом. Что происходит у вас, Павловский? Мы знаем вас как преданного революции комиссара, и вдруг — такая беспечность в новогоднюю ночь. Или праздник для вас теперь важнее службы?

Павловский утер слезы и посмотрел на Пронина пристально:

— Эх, если бы вы чуточку лучше меня знали, товарищ Пронин. Если бы мы с вами были старинными знакомыми. Вы бы не сомневались, что Николай Павловский не стал мещанином, не зажрался, не заржавел в начальственном кресле. Жена мне говорит: как был Павкой Корчагиным — так им и остался. Для меня вообще этого елочного праздника не существует — спросите у кого угодно. Я в 23.00 лег спать и в четыре утра проснулся, чтобы идти на службу.

Костюм Павловского был аскетичен: старенький потертый френч, солдатские сапоги. И очки он носил самые дешевые, да еще и дужку явно чинили, паяли. Облик соответствовал его словам. Но доверять нельзя ни словам, ни скромному костюму.

— Как могло случиться, что в учреждении, которое возглавляет такой несгибаемый боец, из сейфа пропал документ государственной важности?

— Я знаю, что меня вышибут из партии, — голос Павловского снова дрогнул. — Знаю, что арестуют. Наверное, будут бить. Не отрицайте, я все это знаю. Лучше убейте меня сразу. А стреляться я не буду. Я верю, что еще смогу пригодиться Родине. Не за горами большая война. Я рядовым пойду… Я грудью… — И Павловский снова зарыдал, прикрыв лицо огромным клетчатым платком, в который уже не раз сморкался.

— Ну, будет вам, — Пронин налил ему воды. — Выпейте. А хотите коньяку? — В портфеле Пронина нашлась и фляга. Пронин сразу понял, что святоша Павловский не держал в кабинете коньяку… Он расстегнул Павловскому френч. — Никто не собирается вас бить.

— А я хочу, чтобы били! — завизжал Павловский. — Меня мало убить! Я должен был предвидеть. Я должен был утроить охрану, каждый месяц заказывать новый сейф! У страны украли коды, а у меня украли честь. Кто мне ее вернет? Может быть, сейчас эти коды изучает Черчилль… — Павловский не переставал всхлипывать, сморкаться и утирать слезы.

— Итак, вы ушли домой поздно вечером. Расскажите, как это было. С кем попрощались, что заперли. По порядку и с подробностями.

— В десять вечера я выпил вот за этим столом стакан чаю с ванильным сухарем. Я всегда так делаю, чтобы уже не ужинать дома. В конторе уже никого не было. Работа шла в залах телеграфа, куда круглосуточно приходят клиенты…

— Сейчас меня не интересует общедоступная половина здания. Я спрашиваю про контору.

— Я прошелся по пустым коридорам, гасил свет в кабинетах. Зашел к командиру охраны. После моего ухода он выпускает в коридоры собак. Командир охраны… Товарищ Арефьев заверил меня, что сигнализация работает в штатном режиме и собаки готовы нести службу. Я пожал ему руку и вышел на улицу. Как раз подошел трамвай — почти пустой. Я проехал три остановки и вышел на Пушкинской, чтобы пройти на Большую Бронную, где я живу. Ничего подозрительного я в тот вечер не заметил. Увы… Даже машин поблизости от телеграфа не было. Только на улице Горького было кое-какое движение.

— Кого вы подозреваете? — отрывисто спросил Пронин.

— Я в тупике. Не знаю, о чем думать, кому верить. Первым в голову приходит, конечно, Арефьев. Раньше я его уважал, доверял ему. Все-таки чекист с десятилетним стажем. Спортсмен.

— Его уже арестовали, — отмахнулся Пронин. — Спасибо вам за разговор, товарищ Павловский. Мы еще увидимся. А сейчас — отдохните малость. Чайку, что ли, выпейте. А коньяк я вам оставлю.

— Спасибо, — Павловский посмотрел на него глазами преданной собаки. — Я не пью вообще-то.

— Выпьете как лекарство.

В холле Пронина уже ждал Железнов.

— Ну как?

— Обыкновенная истерика. Слежку за ним нужно продолжать. После разговора с этим страдальцем как будто мыла объелся. А у меня еще Левицкий. Но к нему заявимся вдвоем. Я вот к тебе приглядываюсь и скажу так: знакомство с классным портным тебе не помешает.

— А денег выделите?

— Ковров выделит. Ну, правда, выделит. Нужно тебе светское обмундирование. Ассигнование на костюм обещаю.

— Хорошее повтори и еще раз повтори. Правда, что ли?

— Истинная правда. Повторяю еще и еще раз.

Секреты портного

И снова Пронин наведался к Левицкому. Борис Иосифович долго бегал вокруг него с булавками во рту. Прикладывал к плечам куски ткани, напевал из Утесова, всплескивал руками…

— Этот тон подойдет вам, как я не знаю что.

— А не слишком монументально?

— Я с вас смеюсь, товарищ Пронин. Вы сами — монумент. Серьезный, положительный товарищ. Нельзя вам ходить, как рижский прощелыга.

Потом они сели пить чай. Тут-то Пронин и намекнул на показания соседей…

Левицкий ссутулился и еще сильнее укутался в плед.

— Вы понимаете, Иван Николаевич… Как мужчина, вы должны меня понять… Два месяца назад была у меня одна клиентка. Иногда я делаю и дамские пиджаки. И она…

Пронин прервал его дирижерским движением руки:

— Все понятно. Ни слова больше. Напишите мне только адрес. Я должен проверить, где вы были в ночь на первое января, и указать в отчете показания свидетелей. Иначе эта история никогда не закончится.


Железнов догнал Пронина на улице Горького, возле киоска «Мороженое». Он сиял и от прилива эмоций, несмотря на мороз,вертел ушанку в руках.

— Иван Николаич, я тут такое раскопал… Сведения точные! Этот Левицкий! — Железнов радостно хихикнул. — Этот самый портной, оказывается, посещает дамочку. Ей тридцать два года. Представляешь? Она у него вроде содержанки. Есть еще у нас пережитки! Я тут написал отчет для Коврова. И в новогоднюю ночь, и позже он проводил у нее время. Седина в бороду!

— Давай сюда отчет, — хмуро сказал Пронин.

Железнов протянул ему бумагу, аккуратно сложенную в конверт. Пронин на ходу порвал отчет на мелкие кусочки.

— Что не так, Иван Николаич? — Железнов возмутился. — Ерунда какая-то.

— Ерунда, что ты, Витька. Мы, брат, не гинекологи. Мы чекисты. Иногда нам приходится и в постель к людям лезть. Это противно, но иногда приходится. По острой необходимости. Понимаешь, по острой! Но нужно сохранять деликатность, сохранять человеческий облик. Иначе мы превратимся в ищеек, а то и в сладострастных сплетников. Ты вон с бабками на лавочке обсуди амурные приключения старика Левицкого. Понято?

— Понято, — понурил голову Виктор.

— Мы выясняем алиби Левицкого. Если у тебя есть свидетельства его пребывания на квартире гражданки в новогоднюю ночь, то алиби мы установили окончательно. И — шабаш. Больше нас личная жизнь товарища Левицкого не интересует. И не смей об этом распространяться. Иначе будешь распоследней бабой.

— Да я уж понял, Иван Николаевич.

— А ты не только пойми, но и запомни. Мы, между прочим, должны еще Левицкому «эмку» найти. Это наша прямая обязанность.

— Кирий с ребятами отправился в Ногинский район. Туда, где видели подозрительную «эмку».

— Это где бензин покупали? Ну-ну. Дорогу осилит идущий. Но я чувствую, что одним Ногинским районом дело не решится.

— У меня есть список всех «эмок», находящихся в частной собственности. Есть около пятидесяти свидетельств о местонахождении различных подозрительных «эмок».

— Подозрительные — это те, для которых шоферы бензин покупают с рук? Нет, так мы никогда не найдем автомобиль Левицкого. Тут нужна схема посложнее. Первое. Воры могли избавиться от автомобиля. Зачем им возить с собой улику? Подозрительный автомобиль обременяет. Значит, нужно искать «эмку» разбитую, взорванную или выброшенную.

— Об этом мы не подумали.

— Я не подумал, я. Будем наверстывать. Есть и второе. К крыше «эмки» Левицкого шофер приделал металлический багажник. Я взял у старика фотографию автомобиля с багажником. Если враги рискнули использовать автомобиль — они могли оставить багажник. Штука полезная. Но «эмок» с такими багажниками немного. Это слишком явная примета.

— Думаешь, они от нее избавились?

— Скорей всего. Но есть шанс — двадцать процентов из ста, — что они пожадничали. Ведь ты же не рассчитываешь поймать шпионов, которые разъезжают на ворованной «эмке»? В лучшем случае мы найдем каких-нибудь уголовников, которые даже при желании не смогут нас вывести на заказчиков.

Виктор уже нахлобучил шапку и поеживался на ветру.

— А меня Райхман вызывал. Обсудить белорусские дела. Размах у него!

— Да уж куда нам до молодого, да раннего Райхмана.

— Он и про вас спрашивал. Говорит, «мы теперь в одной лодке».

— А почему «теперь»? Мы с ним всегда были в одной лодке. Чекисты, как есть. Странные разговоры.

Ковров встретил Пронина угрюмо. С каждым днем он выглядел все мрачнее. Молча указал на кресло и без приветствий начал:

— Бумага на тебя, Иван Николаев. Сурьезная бумага. Опасно ты ходишь, Пронин. Бдительность потерял. Потонешь, дурачина, и меня за собой в трясину потянешь.

— А что стряслось-то?

— Стряслось! — крикнул Ковров. — Ты рассуждаешь, как на светском рауте. Или у тебя железная выдержка, или ты потерял чувство опасности. И то, и другое глупо.

«Значит, железная выдержка — это глупо, — думал Пронин. — Любопытно, расследование по телеграфу его уже не интересует?»

— Еще скажи спасибо, что бумага пришла ко мне! А то бы нас двоих отправили за Можай без предупреждения. Хочешь стать мертвецом?

— Горю желанием.

— Тогда читай. — Ковров достал из папки бумагу и швырнул ее Пронину.

— «Троцкистско-зиновьевский подпольный, центр…» Ерунда какая-то. Меня ж туда внедряли! «Вредительская деятельность… Базаров… Крестинский…» Курам на смех! Даже убийство мне приписали. А Базаров, значит, невинная овечка?

— Поверь мне, Иван Николаич, гораздо более смешные бумаги становились роковыми для десятков честных большевиков. Целую роту можно составить из оклеветанных. Только эта рота никогда не поднимется в бой, потому что мертвецы не поднимаются из-под земли. Поэтому отставить шутки. К этой бумаге нельзя отнестись легкомысленно. Ты знаешь, что вчера такая же бумага пришла на Райхмана? Да-да, на нашего цветущего балетомана и любимца Фортуны!

Пронин сохранял каменное лицо. Только седоватая прядь упала на лоб.

— Ты не удивлен? — насупился Ковров и продолжил кричать: — А если нас всех сдадут в утиль? Если мы все не оправдали доверия? Знаешь, какая в нашей работе форма отставки? — Ковров провел рукой по горлу. — И — «напрасно старушка ждет сына домой». Ты понял?!

— Ты так кричишь, как будто с Барнаулом разговариваешь. А я рядом, в метре от тебя, — Пронин зевнул.

Ковров встал. Поднял руку — кажется, он хотел ударить Пронина — и разочарованно рубанул воздух. Потом со скрипом крутанул сапогами по паркету, изображая па из лихого казачьего танца, и замер.

— Сделаем следующим образом, — сказал он уже не так громко. — Я вынужден подать рапорт наркому о том, что ты замедлил работу с Левицким. Внесу предложение ударить по тебе выговором. Нам всем необходимо, чтобы в этой заварухе хотя бы я остался в безопасности.

— Ясно.

— Что тебе ясно? Думаешь, предатель Ковров, карьерист, иудина душонка? Врешь! Я действовать буду. Вас, дураков, выручать. Кто-то ведет против нас игру. Возможно, грузинские товарищи или ленинградцы. Так пускай они думают, что я против вас, что я хочу потопить и Пронина, и Райхмана.

Пронин продолжал сидеть — нога на ногу — и говорил с Ковровым профессорским тоном:

— У тебя шпиономания. Во-первых, я мало знаком с Райхманом, и объединять нас в группу — верх идиотизма.

— Это не я вас объединил. Это…

— Я тебя не перебивал. Хотя говорил ты похуже Цицерона, Лютера и Керенского. И вместе взятых, и по отдельности. Я не вхожу ни в какую группу, кроме ВКП(б). В моем досье, как тебе известно, написано: «Во фракциях не состоял». И никаких грузин и ленинградцев не существует.

Ковров хмыкнул. Он уже снова сидел в кресле, обхватив ладонями дряблые щеки.

— Может, и этой анонимки не существует? Тогда твое счастье.

— Как видишь, я не обращаю внимания на твои провокации и продолжаю отчет о проделанной работе. Что касается Левицкого, ни о каком замедлении разработки не может быть и речи. Установлено, что в новогоднюю ночь Левицкого не было на Огарева. Он встречал Новый год на улице Воровского, куда отправился общественным транспортом. А «эмка» стояла на Огарева. Все это установлено точно. А Кирий сейчас орудует в Ногинском районе. Ищет «эмку».

Ковров впервые за несколько часов улыбнулся — а такое с этим весельчаком случалось редко.

— Вот Кирий мне нравится. Хороший малый, здоровенный — оглоблей не перешибешь. Лучший в твоей группе. Я его выше Железнова ставлю, не говоря уж про Мишу Лифшица.

Пронину захотелось посовещаться с Железновым и Лифшицем в домашней обстановке. Агаша сварила кофе, напекла творожных слоек. Чекисты собрались в кабинете Пронина. Иван Николаевич полулежал на тахте.

— Противник начал показывать себя. Это хорошо. Значит, мы потянули за ту самую ниточку. Укололи в нерв. Где он, этот нерв? Я предполагаю, что с Левицким нужно еще поработать. Каждый из нас должен пошить у него по костюму. Понятно?

— Больно дорого берет ваш Левицкий! — улыбнулся Железнов. — Нашего жалованья не хватит.

— А ты продай часы. Или портсигар загони на Тишинке. Обмещаниваешься, Железнов.

— Да как же я без часов-то, Иван Николаевич!

— А ты не придуривайся. У тебя несколько отменных часов в ящике стола без дела лежат. Все награждаем тебя, дарим. Вот и продашь на толкучке. Да и сбережения надо иметь при нашем-то денежном довольствии. А то, наверное, все барышни, ресторации… Эх, Витька, знал бы я в 1918 году, что ты таким станешь, когда каждой картошине сердце радовалось… Честное слово, чаще бы тебя порол.

— Да бросьте вы, Иван Николаич! — При Лифшице Железнов не тыкал командиру. — Думаете, я великие деньги получаю? Красный командир, чекист, а мясо в борще не каждый день вижу. Да и в «Метрополе» каждый день обедать не могу.

— Ах, какой несчастный! Мяса они не кушают. Денег ему мало, видите ли. Ты на партшколу ходишь? При коммунизме вообще денег не будет. А деньги на костюм мы тебе выделим. Я говорил, выделим, значит, выделим. Успокойся, копеечник.

Лифшиц в напряжении наблюдал за пикировкой товарищей. Он еще утром узнал о доносах на Пронина и Райхмана и скуксился. Он только-только встал на ноги в Госбезопасности. Видел себя чекистом без страха и упрека, мечтал о подвигах, о доблести, о славе. И вдруг — такой удар в спину любимому командиру. Это удар по всем пронинцам.

— Прекратим препираться! К делу, товарищи, — говорил Пронин. — Кирий перекопал весь Ногинский район. Без результата. Единственное — попутно он нашел там крупного самогонщика. У него там аж три подвала, полных зелья.

— Ну, теперь мы Кирия не скоро увидим! — подал голос Железнов, да так язвительно, что даже кислый Лифшиц хохотнул.

— У Кирия срочная работа. Под Рязанью нашли бесхозную «эмку». В каком-то колхозном амбаре. Председатель хотел ее усыновить, но участковый проявил бдительность, и наши товарищи уже отогнали ее в Рязань. Теперь в Рязань направится Кирий.

— Самогонщики Рязани трепещут!

Пронина не смущали реплики повзрослевшего воспитанника.

— Будем шить костюмы у Левицкого и присматриваться. Я не думаю, что портной связан с врагами. Он скрывает от общественности свои амурные похождения и имеет на это право. И все-таки на меня написали донос именно после сближения с Левицким. Виктор, составишь полный список клиентов Левицкого за последние три года. И определись, кого он принимал дома, а к кому ездил. Другие связи Левицкого, начиная с его фальшивых новогодних гостей, я поручаю тебе, Миша.

— Свидерский — крепкий орешек. — задумчиво произнес Лифшиц. — Я могу на него как следует надавить? Вряд ли он вел жизнь невинного воробушка. Там многое можно накопать на товарища адвоката.

— Да уж, конечно, Миша. Если дело поручили тебе — значит, без давления не обойтись. Только, пожалуйста, воздержись от членовредительства.

— Да была б моя воля, я бы вообще адвокатуру прикрыл. Гнилые они все. Профессия гнилая. Защитнички. Жужжат, болтают в пользу бедных. Тут от врагов народа проходу нет, шпионы кругом, вредители. Жизнь целой страны под угрозой. А ты — адвокатик, пустозвон добренький. Зачем нам вообще нужна такая профессия?

Пронин улыбнулся:

— В чем-то ты прав, мой неистовый друг. Западная система тотальной соревновательной юстиции мне не по душе. Они когда-нибудь свихнутся от сутяжничества. Уже в душ без адвоката боятся сходить. Но так сгущать краски не стоит. Я понимаю, ты молодой, горячий. Но потом эта горячность перейдет в работу. Или, скажем, в семью. Как поет Клавдия Шульженко, без причины не гори, умей владеть собой! Это она специально для молодых чекистов поет. Вот посмотрим, как ты со Свидерским сработаешь. Дави его информацией, но не превращай в безвольную груду мяса. Не бей, даже когда очень захочется. А тебе захочется сразу. Он для нас не жертва, а материал.

— А что, на меня жаловались? — обиженно спросил Лифшиц.

— У меня и свои мозги имеются. Я и без доносов способен составить мнение о сотруднике.

— Все мои несчастья от принципиальности! Не могу удержаться, когда передо мной враг.

— Повторяю в сотый раз. Если разведчик стреляет — значит, он недоработал. Если контрразведчик выбивает показания побоями — значит, он недоработает и проиграет завтра. Бывают, конечно, исключения…

Железнов вел себя у Пронина по-хозяйски: Агаша считала его за племянника, Пронин — за сына. Он съел уже две слойки, вытер губы чистым носовым платком, выпил, на радость Агаше, два кофейника.

— А чем вы займетесь, Иван Николаич? — спросил он с набитым ртом.

— Мне остаются пустяки. Буду общаться с Левицким. По-стариковски. Буду чаще появляться в людных местах, чтобы уважаемому автору доноса служба медом не казалась. Как всегда, себе я придумал самое простое задание.

Архипелаг ГУЛАГ

Пронин никак не мог забыть русый стриженый затылок из магазина «Ноты». И поэтому, несмотря на позднее время, он попросил Адама ехать в ГУЛАГ. Там служил старинный приятель Пронина Гриша Савченко. Работал он до поздней ночи, потому Пронин влетел к нему в кабинет без звонка.

— Опять ты? — Савченко флегматично посмотрел на Пронина сквозь круглые очки.

— Да вот, занесла судьба в ваше царство мрачного Аида.

Гриша Савченко пришел в революцию со скамьи Харьковского университета. Сын приказчика, он рано выучился читать и слыл маленьким профессором. Пройдя через войны и чистки, он так и остался пытливым книгочеем. Дружил с Демьяном Бедным и Алексеем Толстым, подчас конкурировал с ними по части библиофильства. Истый книголюб! Ему бы работать директором библиотеки, а партийная судьба занесла его в гулаговский кабинет. За последние полтора года Гриша выучил древнегреческий язык и теперь усердно штудировал Гесиода, которого считал родоначальником коммунистической идеи.

На дружеский выпад Пронина Савченко ответил незамедлительно:

— Аиды сидят в Наркомпросе, а мы главные весельчаки Москвы! Тонем в бумагах — и смеемся, сортируем документы — и снова смеемся. Нас любят демонизировать. Но разве мы похожи на церберов у врат ада? Помнишь русскую сказку про плакунчиков и хохотунчиков?

— Сказки, Гриша, по твоей части.

— Это верно. Я тут у Демьяна Бедного из-под носа увел первое издание сказок Афанасьева. Смирнов-Сокольский познакомил меня с таким букинистом — просто находка. У него агенты в разных городах Союза — от Минска до Ташкента. Там такие редкости можно найти, каких в Третьяковском проезде не встретишь и даже не закажешь.

— Агенты! Может быть, стоит заняться этим человеком? Разветвленная сеть — это уже по моей части.

— Нет! Я вам его под пыткой не выдам. Такой человек в нашем деле на вес золота.

— Эх, Гриша, библиофилия когда-нибудь доведет тебя до государственного преступления, не в этих стенах будет сказано… Занимаешься таким интересным делом — боевым, творческим. Все лагеря у тебя под рукой! А за хорошего букиниста готов на все пойти. Но я пришел к тебе не за букинистом.

— А за кем? За нумизматом? Есть еще филателисты, эсперантисты, заслуженные артисты. У нас много чего есть.

— Ты помнишь Роджерса? Майора Роджерса?

— Которого ты взял у моря, с каким-то дурачком пилотом? Как забыть! Ты же за ним лет пятнадцать гонялся. Еще со времен дела «Синих мечей», когда белогвардейцы тебя в подвале заперли.

— Его должны были расстрелять, но все оттягивали исполнение приговора. В обмен на жизнь он давал показания. Мое дело — поймать, схватить, заманить. А дальше я потерял его из виду. Данных о его расстреле нет. Значит, он в твоей власти.

— Сейчас поглядим! Возможно, его зарегистрировали под псевдонимом. Мы не любим клиентов по фамилии Роджерс и награждаем их фамилиями, более благозвучными для русского уха.

Пронин победно улыбнулся:

— Я это учел. В некоторых документах он проходил как Сергей Николаевич Васильев 1893 года рождения. Бывший ротмистр белой армии. Так что если не Роджерс — то Васильев.

— Васильевых у нас много. Подожди. — Савченко быстро перелистал амбарную книгу. — Так, четырнадцатая полка, седьмая папка. Это для нас пара пустяков. — Он шмыгнул к нужной папке, ловко достал ее с полки и бросил перед Прониным.

— Вот здесь все Васильевы, Василевские, Василевы, Василевичи и Васильчиковы. Остальных, извини, пока не охватили. Но. они, кажется, не зарекаются. Я тебе мешать не буду.

Савченко — товарищ деликатный, воспитанный на психологизме Льва Толстого. Он пошел в кухоньку, где можно было вскипятить чаю и поесть докторской колбасы. Он твердо знает, что Пронин наведет справку за пять минут. Через пять минут Савченко вернется на рабочее место, вытирая платком губы, пахнущие микояновской колбасой.

Пронин быстро нашел Сергеев Васильевых — их было человек шестьдесят. Из них семеро — Сергеи Николаевичи. Но, увы, год рождения не совпал ни в одном случае. Да и краткие данные биографии разительно отличались от «белогвардейской» легенды про Роджерса. Был партийный работник Сергей Николаевич Васильев, запачканный связями с Троцким. Был проворовавшийся директор бакалеи шестидесяти лет. Был двадцатилетний студент Пензенского пединститута, участник мутной молодежной организации «Истинных марксистов». Все это — не в цвет. Ну, вот и Савченко.

— С утра ничего не ел. На завтрак проглотил два яйца без соли — и до сих пор не успел толком перекусить.

— А почему без соли?

— Оказывается, у меня кончилась соль. А соседи еще спали. Будить спящего без достаточного основания — это немыслимая жестокость!

В быту Савченко был рассеянным и неорганизованным, как музыкант или художник. Всю свою дотошность тратил на службе. Забывал пообедать, забывал купить соль, почистить ботинки или пришить пуговицу. Иногда, к ужасу влюбленной в него секретарши Томочки, являлся в ГУЛАГ небритым.

— Не нашел я своего Васильева. Давай-ка для очистки совести посмотрим еще Роджерса.

Покладистый Савченко тут же достал папку с фамилиями на «Род». Оказалось, что в советских исправительных лагерях за последние десять лет заключенных по фамилии Роджерс не регистрировали…

Через минуту Пронин уже вызывал Коврова к телефону. Савченко (его деликатность не знала границ!) снова удалился есть колбасу.

— Ковров? Мне нужно знать все про Роджерса. Расстреляли его или нет. Если нет — где он сейчас пребывает. Это срочно.

Иногда Пронин, забывая о субординации, начинал разговаривать с Ковровым командным тоном. В таких случаях Ковров не обижался. Напротив, он становился послушным. Потому что знал: без веской причины Пронин не станет так с ним разговаривать.

— Я выясню. У меня есть полтора часа?

— О чем ты говоришь? — Пронин умел быть и благодушным.

Что бы ни доложил Ковров про майора Роджерса — ясно, что Пронину в ближайшие дни придется работать по двадцать часов в сутки. А ведь он планировал перечитать статьи Энгельса о войне, подготовиться к докладу на партийном семинаре… Грезил и о доброй зимней рыбалке. Теперь эти планы придется похоронить. Теперь — только работа.

— Ну, что, Гриша, отрицательный результат — это тоже результат. Будем надеяться, что Роджерса все-таки расстреляли.

— Неужели он всплыл? — Савченко как начал уплетать колбасу, так уже и не смог остановиться: аппетит приходит во время еды. Он постелил бумагу на письменном столе и ел прямо на рабочем месте, даже Пронина попытался угостить.

— Разобраться надо.


В лубянском кабинете Пронина ждал Кирий. Улыбка до ушей, румянец во всю щеку — сразу видно, что наш богатырь прибыл из Рязани не с пустыми руками.

— Иван Николаич, по всем признакам «эмка» — та! — начал он, потирая руки. — Та самая! Мне шофер товарища Левицкого все приметы рассказал. Там дверцу подкрашивали, в сиденье карман проделали. Все сходится. Да мы «эмку»-то сюда прикатили, во внутреннем дворике она. Шофер придет на опознание. — Кирий посмотрел на часы. — Ровно через семь минут.

От такой удачи молодой чекист не мог успокоиться, не мог присесть. Пронин улыбнулся, глядя, как двухметровый детина переминается с ноги на ногу и размахивает руками.

— Молодца, Кирий, молодца. Большой камень с души моей снял. Ты уж тогда до конца это дело раскручивай и ко мне с показаниями.

Пронин отправился прямиком к Левицкому.

— Ну, Борис Иосифович, вот вы меня разлюбили, а я вам добрые вести принес.

— Да чтоб вас так жена любила, как я вас разлюбил!

— Ваш любимый шофер сейчас опознал «эмку». Поздравляю вас, у вас снова есть автомобиль!

— Что я слышу? Вы умеете работать! Продегустируем по этому поводу наливку!

На столике появились рюмки из цветного немецкого хрусталя. И хорошо знакомая Пронину херсонская наливка.

— Пить будем не только за вновь обретенный автомобиль. Но и за первую примерку. Костюм, молодой человек, — это не перчатки. Костюм — это лицо джентльмена. Шить костюм каждый месяц — это дурной тон. Для ежедневной беготни вы можете купить готовый костюм в Мюре-Мерилизе. Это сущие пустяки. А вот главный, основной костюм, товарищ Пронин, нужно шить у хорошего портного раз в два года. Это наслаждение! Вы купили настоящий английский бостон. Потрогайте, этот отрез не пойдет в работу. Излишки оставляем на заплатки. Я шучу, на таком костюме заплаток не бывает, это не пижама. У меня есть все условия для примерки. Зеркала, вешалка.

— Примерим. А что, костюм уже готов?

— О чем вы говорите? Такие костюмы в два счета не шьются. Я только слегка наметал. Мечтаю увидеть его на вашей фигуре. А там пойдет дело. Но сначала выпьем за мою головную боль. За мою «эмку». В несчастный день я согласился ее купить! Ну, да сам виноват.

— Ваше здоровье! Здоровье портного и автомобилиста.

— Пассажира, Иван Николаич, во веки веков — только пассажира. Себя за баранкой я даже в кошмарном сне не представляю. Скажите, товарищ Пронин, а у вас есть оружие?

— Как положено.

— Пистолет? Настоящий пистолет?

— Самый настоящий. Если хотите знать, первый советский пистолет. Системы Коровина. Весь мир знает эту игрушку. Надежный, безотказный. Для меня это как продолжение руки. Мне разные игрушки предлагали. Есть и наградные. Но ношу с собой только «Коровина».

— Вы хотите сказать, что никогда с ним не расстаетесь?

— У всякого правила есть исключения. Но, честно говоря, расстаюсь я с ним нечасто.

— Вы намекаете, что и сейчас этот пистолет… Ммм… Коровина при вас?

— Конечно, при мне. Я вам могу его показать, — Пронин полез в кобуру.

— Нет, нет, ради бога, не надо! Я ненавижу оружие. Я, как говорят, пацифист.

— Может быть, вы толстовец или баптист?

— О религиозных вопросах предпочитаю не задумываться. По рождению я, как пишут в словаре атеиста-агитатора, иудейского вероисповедания. Но я марксист, материалист. Хотя и не очень образованный. Таким воспитала меня революция.

— Это понятно. Я пошутил про баптиста. — Пронин понял, что напугал портного. — А клиентов вы, наверное, столько навидались, что вас любой религией не удивишь — попадались, наверное, и буддисты, и католики с протестантами. И сатанисты.

— Сатанисты? Ну, что вы, мои клиенты — люди приличные. Бывают иностранцы — так те, наверное, католики или протестанты. Попадаются отечественные мусульмане, которые еще не стали материалистами.

— Интересно, а религия влияет на вкусы клиентов? Мусульмане, наверное, любят зеленый цвет и золото. А протестанты должны предпочитать скромные цвета и покрои. Я прав?

— Вы просто мудрец. Вот полгода назад у меня шил пальто нарком просвещения Узбекской республики. Вроде бы большевик, марксист, а подобрал себе едко зеленый драпчик. Получился пережиток эпохи медресе, а не пальто.

— А протестанты бывали?

— А англичане таки протестанты?

— А как же? Первые в мире, между прочим!

— Так у меня недавно был клиент из Британии. Ученый. Путешествует по России, на Байкал ездил. В сопровождении советских коллег, разумеется. Он зверушек изучает. Так он из Шотландии вез дорогой твид, чтобы я сшил ему путевый костюм!

— Это слава, Борис Йосич. Широкая международная слава. Отныне Красная Москва знаменита на весь мир не только кукольным театром, шоколадными конфетами и балетом, но и портным Левицким! И чем же вас удивили вкусы английского ученого?

Они продолжали разговор, затевая примерку. Пронин уже стоял перед зеркалом в гейше и кальсонах, босиком. Левицкий помогал ему надеть широкие брюки — наметанный полуфабрикат.

— Этот англичанин оказался форменным чудаком! Все ему двойные карманы подавай. А какой в них смысл? Я считаю, они искажают силуэт. Пришлось подчиниться прихотям клиента. Ну, вам-то я пошью классику, как она есть.

— Я надеюсь, это будет не фрак? Вы же не хотите сделать меня аристократическим посмешищем?

— Не фрак и даже не смокинг. Говорят, что джентльмен должен отставать от моды на полтора сезона. Но не на эпоху же! Вы не должны выглядеть моделью из антикварного салона. Деловой респектабельный костюм для мужественного молодого человека. Костюм будущего. Самое сложное — это брюки в районе пояса. Вот тут-то и нужно мастерство на уровне колдовства. Я надеюсь, вы не любите всякие нэпмановские глупости — золотые запонки, перстни, браслеты?

Пронин поморщился:

— Борис Йосич, вы же меня не первый день знаете…

— Да, простите, это я спросил для проформы. Вы коммунист, чекист, вам побрякушки неинтересны. Вот и костюм будет в меру строгий. Не вычурный.

— Да уж, вычурности нам не надо. Мне нужен такой костюм, чтобы в Большой театр не стыдно было сходить, в Кремль на награждение, чтобы в командировке где-нибудь в Праге, Берлине или Будапеште не стыдно было появиться на торжественном приеме.

— Прага! Будапешт! Все это скоро будет тоже Советский Союз — я правильно понимаю?

— Ну, сейчас мы строим социализм в одной отдельно взятой стране.

— И все-таки мы идем в Европу! И это обязывает нас — я имею в виду вас — тщательнее выбирать костюмы. Вы заметили, что в последнее время москвичи стали внимательнее к одежде? Уже мало кто ходит в рванине. Появилось понятие о галстуках. Ведь еще недавно все это считалось буржуазным пережитком. Правда, артисты и профессора всегда ко мне захаживали. И нэпманы, конечно. Хотя я никогда не сочувствовал нэпу.

— Да? А товарищ Ленин сочувствовал. И товарищ Сталин тоже.

— Ой, да не хватайте меня за слово. Я лоялен, как сто китайцев. Повернитесь чуть-чуть — торсом, торсом. Спасибо. Ну, что ж, мерку я снял верно. И вы не похудели за эти дни. Но и не поправились. У вас идеальное телосложение — и солидно, и без лишних рубенсовских телес. Вы физкультурник?

— У Мольера был лекарь поневоле, а я физкультурник поневоле. Приходится бегать на дальние дистанции — пока не догоню.

— Таки это пошло вам на пользу. Приятно посмотреть, хоть я и не барышня. Можете отдыхать. Я уже все понял.

— Примерка прошла удачно?

— Феерически! Я на правильном пути, а костюм у вас будет такой, что ваш начальник застрелится от зависти.

— Ковров-то? Этот может, с него станется.

Тихая экономка принесла чаю, конфет. Раньше Пронин ее не встречал. Она приходила к Левицкому каждый день на два-три часа. Прибиралась, готовила обед и тихо исчезала. Он не желал постоянного присутствия чужой женщины в квартире. С непривычки Пронин притомился на примерке и теперь с великим наслаждением пил чай, бессильно откинувшись на спинку кресла.

— И ваш англичанин надолго застрял в Советском Союзе?

— Он хочет объехать всю страну. Имеет бумагу от Академии наук.

— Он молод?

— Ваших лет, Иван Николаич. Ваших лет. Для меня это молодость. Но уже не детство.

Теперь нужно было выяснить, где остановился этот англичанин. Пронин не стал выспрашивать у Левицкого имя и фамилию клиента — Госбезопасность способна установить такие сведения без вопросов «в лоб». Неужели это Роджерс? С телеграфа он позвонил Железнову и пешком пошел на Кузнецкий. Виктор уже ждал его на диване — и все сведения про Даниэля Стерна лежали у него в кармане, вплоть до описания внешности.

— Значит, сейчас он в Москве? Нам снова повезло. Это даже подозрительно, что все так удачно складывается.

Возраст, цвет волос — сходились. Но комплекция… Стерн был толстяком невысокого роста. Это не Роджерс. Конечно, каждый может раздобреть, но уменьшиться в росте — навряд ли. Даже английская разведка на это не способна. Вот господин из магазина «Ноты» со спины вполне соответствовал Роджерсу. А этот, наверное, настоящий ученый, любитель твидовых костюмов с потайными карманами.

— И что думаешь делать, Виктор? — Пронин кряхтел, устал он от беготни!

— Надо познакомиться с этим Стерном. Ты же поручил нам знакомиться с клиентами Левицкого.

— Не будь ты таким дисциплинированным. «Поручил!» Ты и сам с усами. Ученый, судя по всему, экземпляр изысканный. Имя — от одного английского классика, который был не только классиком литературы, но и асом разведки. Фамилия — от другого, который тоже любил сентиментальные путешествия. Правда, не на Байкал. Так что, думаю, этот англичанин не из простаков.

— Конечно, не из простаков. Профессор, как-никак.

— Ты обязательно его в «Славянский базар» своди. Англичане, как правило, не дураки выпить. Хотя встречаются среди них и господа, равнодушные к алкогольному досугу.

:— Этот не равнодушен. Вы не дочитали мою записку. На Байкале его с перепоя госпитализировали.

— Вот это очень хорошо, что госпитализировали.

Железнов хлопнул себя по лбу:

— Вас же Ковров срочно вызывает, а я на радостях и забыл.

Интуристы

На этот раз Ковров вскочил навстречу Пронину и полез обниматься.

— Нюх-то у тебя что надо, товарищ Пронин. Я весь архив на уши поднял. Товарища наркома подключил… Нет сведений про Роджерса! Как будто и не брали его. Ни стенограмм допросов, ни данных о содержании в изоляторе, ни справки о расстреле. Ни, к примеру, о самоубийстве… А расстрелы, ты знаешь, у нас фиксируются четко.

— Значит, не расстреляли его.

— Разве что шальная пуля. Но о таком случае я бы знал. Вот такая петрушка получается. Укроп и петрушка. Это еще при Ягоде было. Так что я не исключаю диверсию.

— Ты хочешь сказать, что при Ягодке было возможно организовать побег Роджерса из внутренней тюрьмы? А ты не преувеличиваешь? Мы любим демонизировать разоблаченных коллег. Это легче всего. Но враг народа — это все-таки еще не Мефистофель.

Ковров ощетинился:

— Тогда ответь, где Роджерс? Жив или мертв? Кстати, почему ты про него вспомнил? Не думаешь ли ты, что на Телеграфе…

— Не думаю. Не имею фактов. Ты будешь надо мной смеяться. Можешь даже вызвать врача. Возможно, я заработался, забегался. Но второго января я видел в магазине «Ноты» человека, похожего на Роджерса. Вот и все. Первого враги совершили налет на Телеграф, а второго я увидел в магазине этого человека. Видел его только со спины.

— Со спины? Да ты, брат, настоящий паникер.

— Ты знаешь, я гонялся за Роджерсом пятнадцать лет. Столько позору от него натерпелся. Я его как облупленного знаю. Наверное, это паранойя. Или все-таки шизофрения? Так и запишем, со знаком вопроса…

— Да нет, вообще-то ты с Роджерсом в точку попал. Не знаю, кого ты видал в магазине, но то, что его нет в архиве — это даже не бардак. Это преступление. Там ведь досье было страниц на двести — как корова языком слизала.

— Пятнадцать лет работы… — вздохнул Пронин. — Вот и доверяй после этого родной фирме. — Ковров сочувственно заворковал.

Пронин оставил Коврова охать в одиночестве, а сам пешком пошел к магазину «Ноты» — от Лубянки до него рукой подать.

В магазине Пронин сразу подошел к пожилому продавцу, который за последние двадцать лет примелькался москвичам и стал талисманом знаменитого музыкального магазина.

— Вы не могли бы меня проконсультировать?

Продавец моментально застегнул пуговицы вязаного жилета и моложаво встрепенулся:

— Я вас внимательно слушаю!

— Я живу тут неподалеку. У вас бываю время от времени.

— Завсегдатай? — спросил продавец недоверчиво.

— Да нет, скорее, любопытствующий. Я не музыкант и редко делал у вас покупки. Разве что в подарок иной раз. Хотя гитара у меня дома отменная! Но это другой разговор.

Продавец в жилетке не удивлялся пустопорожней говорливости Пронина. Он уже давно ничему не удивлялся. У старого продавца Виктора Семеновича Панкратьева не было слабостей, кроме одной: в последнее время он стал мерзлявым и даже в натопленном музыкальном магазине ходил в валенках.

— Я заходил к вам второго, после праздников. Знаете, голова болела, в желудке ныло… И встретил у вас девушку. Она мне понравилась. Но она, как назло, все время беседовала с каким-то товарищем — он был рослый, элегантный, судя по выправке, офицер. Они все беседовали и беседовали. И я ушел несолоно хлебавши.

— И что вы хотите приобрести?

Пронин — щедрая гусарская душа — сунул Виктору Семеновичу десятку:

— Я ничего покупать не буду. Ну, могу, если вы настаиваете, взять пару брошюр с песнями Шуберта и Дунаевского. Но я пришел сюда не за этим. Мне нужно познакомиться с девушкой, только и всего. Вы же понимаете меня, как мужчина…

— Молодой человек, здесь не дом свиданий, — устало, почти ласково сказал Виктор Семеныч. — Не стоит нарываться на милицию. Лучше ступайте домой. Вас, наверное, супруга ждет.

Тут Пронин приобнял продавца и увлек его в предбанник магазина.

— Вы хотите, чтобы я показал вам удостоверение?

Виктор Семенович округлил глаза, но не от удивления, а от легкого испуга.

— Все понимаю. Вас интересует Вера Фомина. Она на складе.

— Ну и отлично. Вот и ведите меня туда.

Склад магазина «Ноты» располагался в огромном, отлично обустроенном подвале, в котором чувствовался размах империи Сандунов.

— Это она, — шепнул Виктор Семеныч, когда среди коробок с нотами вдали показалась женская фигура. При слабом освещении Пронин не мог издалека разглядеть девушку, чтобы убедиться, что именно ее видел с «бритым затылком».

Пронин с шумом шагнул к ней. Девушка обернулась, отложила пыльную коробку.

— Здравствуйте. Моя фамилия Пронин. Майор Пронин. Вас зовут Вера? Я вас давненько ищу.

— Меня? Да, я Вера.

Пронин заметил, что девушка смущена. Это неплохо.

— Я ищу вас со второго января.

— А что меня искать? Я шесть дней в неделю здесь работаю.

— Это верно. Я искал вас по-дурацки. Надо было сразу заглянуть в магазин, а я отвлекся, забегался… Колесил по всей Москве, а надо было всего-то перейти дорогу и заглянуть в магазин. Мы иногда бываем слепцами… Вы не бойтесь меня. Я хотя и майор, порой таким дураком выгляжу, что готов любому рядовому позавидовать. — Пронин побалагурил и резко перешел к делу: — Второго января в разгар рабочего дня с вами долго беседовал рослый русоволосый мужчина в синем пальто. Он нас интересует.

Виктор Семенович стоял, как изваяние, на почтительном расстоянии и угрюмо смотрел куда-то в подвальную полутьму. Вера, прищурившись, рассмотрела Пронина и отвечала на удивление обстоятельно:

— Он моряк, краснофлотский командир. Служит на Балтике. У него отпуск новогодний — двадцать дней.

— Матросом-балтийцем он уже был… — тихо сказал Пронин, а Веру спросил строго:

— А что привело его в ваш магазин?

— То же, что и всех. Он баян хотел купить. Выбирал, советовался.

Рано было думать о Роджерсе: ситуация туманная. Но Пронин подавил улыбку, представив Роджерса с баяном. Впрочем, английский майор за последние тридцать лет порядком обрусел.

— Купил?

— Нет, обещал на днях зайти.

— А в вашей квартире есть телефон?

— Нет.

— Значит, он взял у вас рабочий телефон?

— Телефон магазина — это не секрет. Ммм, но домашний адрес он у меня попросил.

— И вы ему не отказали…

— А что такого? Я в коммунальной квартире живу. В случае чего…

— Понятно. Вот вы работаете в музыкальном магазине. Наверное, любите оперу. Лемешева, Михайлова. Правильно? — Вера кивнула. — А какой тембр голоса у вашего матроса?

— Скорее тенор. Или баритон.

— Пониже, чем у Лемешева, но не бас. Так?

— Примерно так. Я точно не помню. Но голос не писклявый. В то же время — не низкий. Приятный голос, интонации такие тягучие, плавные.

— Значит, баянист-любитель. Вы условились встретиться? Он заходил к вам — сюда, в магазин, или домой?

— С тех пор не заходил.

— И своего адреса, конечно, не оставил…

— Нет, не оставил.

— Он все-таки не только баянист, но и моряк. Вы, Верочка, просто очаровательны. И станете еще очаровательнее, если забудете о нашем разговоре, как только я выйду из вашего замечательного подвала.

Пронин заехал домой — немного отдохнуть, перекусить, переодеться… Вечером в «Славянском базаре» Железнов обещал познакомить его со Стерном.

Чего ждал Пронин от встречи со Стерном? Была зыбкая надежда, что англичанин был связующим звеном между Левицким и врагами, которые использовали «эмку» портного.

Виктор — любимый ученик Пронина — действовал быстро, как и подобает молодому да ретивому чекисту. За несколько часов он успел найти Стерна, познакомиться с ним, сдружиться и пригласить на ужин. Англичанин оказался легким на подъем искателем впечатлений, и в десять часов вечера они ждали Пронина за столиком.

— Я вас познакомлю с уникальным человеком! Это крупный ученый, знаток немецкой культуры. Он и в ботанике разбирается, между прочим.

Англичанин улыбался. Отутюженный твидовый костюм от Левицкого сидел на нем идеально. И вот явился Пронин… Рядом с подтянутым англичанином Пронин после бессонных ночей казался утомленным. Впрочем, отекшее лицо только подчеркивало, что это — видный германист, въедливый ученый, катакомбный подвижник науки.

Пронин энергично тряс руку новому знакомому, но в глазах застоялось утомление.

— Будьем говорит по-русски! — радостно заявил Стерн. — У нас in Great Britain мало-мало знает по-русски. А я знать и гордиться!

— И мы гордимся, что такой просвещенный господин выучил язык Ленина и Толстого.

— Я читаль Ленин, я читаль Лев Толстой «Воскресение», Катья Маслова. Язык училь в Лондонье. А Россия дала мне практика по-русски. Я читать советский газет.

— Это правда, — сказал Железнов. — Мы уже обсуждали выступление товарища Жданова. Оно опубликовано в сегодняшней «Правде». На целую страницу!

— Ну, значит, можно считать, что политику мы обсудили. Теперь надо хорошенько закусить. Вы уже пробовали пельмени?

— Я быль на Урал! Смотрел русский рудник.

— Ах, что же я спрашиваю. И пельмени вас не разочаровали?

— Хочу три порций! Без подливка. Со сметаной. Диета дает поражение от славянский базар.

Падежи подчинялись Стерну от случая к случаю.

В таких случаях Пронин всегда заранее продумывал тактику разговора и умел склонять собеседника в нужную сторону. А тут он не знал, на какую кнопку нажимать, какую информацию выжимать из сентиментального путешественника Стерна. Поэтому Пронин меланхолично положил салфетку на брюки и принялся устало улыбаться, как заправский чекист из «Библиотечки военных приключений».

Железнов взял инициативу в свои руки.

— Господин Стерн, это, наверное, банальный вопрос, но я изнываю от любопытства: как вам нравится наша Красная Москва?

— О, я полный впечатлений! Я же был в Москва еще при Ленине. В одно время с Гербертом Уэллсом.

Железнов оживился:

— Вы знакомы с Гербертом Уэллсом?

— Конечно. Мы старые друзья. Как говорьят у вас на Урале — дружки. Уэллс научил меня любить Россия. Интере… интересоваться ваша страна. Ох, сложный русский язык!

Пронин с неизменной тусклой улыбкой провозгласил тост:

— Вот за дружбу и выпьем. Нет уз святее дружества. Так говорил наш великий писатель Гоголь.

В рюмках колыхнулась водка. Три товарища осушили стопки до дна. У Пронина в глазах на мгновение сверкнули огоньки, но быстро погасли. И все-таки он попытался, преодолевая зевоту, завязать разговор.

— Скучаете, наверное, по соотечественникам? По старому доброму английскому разговору…

— Я и в Россия не оторван от Британия. Я дружу с наш посол. В Москве есть русские, который хорошо говорит по-английски. А еще я дружу с компанией Германии. В России есть немцы.

— О, да, еще с екатерининских времен. У нас даже есть АССРНП — республика немцев Поволжья. Красивое слово — АССРНП. Там немцы живут рядом с русскими и мордвой, с украинцами и казахами. Живут, как братья. Я как раз профессорствую там, на Волге, в немецкой академии. С детства увлекался немецкой литературой и вот стал германистом… — Пронин врал неумело, без подобающего майору блеска. Что поделаешь: переутомление.

— Нет, я иметь в виду не немцы с Волга. Настоящий немцы из Германии. Не евреи, который бежаль от Гитлер. А немцы из Рейх. У вас такие есть в Советском Союз. И я с ними дружу. Я научился говорить по-немецки у вас в Советский Россия с моими друзья немцы.

— Это замечательное достижение, товарищ Стерн. Вы не обижаетесь. Что я называю вас товарищем? «Товарищ» по-русски — это не только из лексикона большевиков. Так друг друга называют добрые и верные приятели. Если нам вместе тепло, если за столом у нас царит дружба — значит, мы товарищи. Так вот, товарищ Стерн… А что, действительно некоторые русские свободно владеют английским? Дипломаты, наверное?

— Почему дипломат? Простой советский человек. Коммунист. Он доктор на корабле.

— Почти моряк! — сказал Железнов мечтательно. — Хорошо бы с ним познакомиться.

Пронин бросил на Виктора благодарный взгляд: хорошо ввернул, парень!

— Мы с ним познакомились на концерт Лев Оборин в консерватория.

— И как вам Оборин? — с улыбкой меломана вопросил майор Пронин.

— Это гений. — Стерн поднял большой палец. — У нас такой пианист нет. Он первый лауреат конкурс Шопен! В СССР любят музыка. Как нигде.

Пронин с аппетитом съел два пельменя разом. Горяченькие, сочные! Стерн тоже с энтузиазмом накинулся на пельмени. Он умело обмакивал их в масло, а потом в сметану — и отправлял в рот.

— Он, наверное, молодой, этот ваш знакомый доктор? Сейчас у нас стали получше обучать иностранным языкам. Правда, немецкий изучают почаще, чем английский.

— Моледой? Да, моледой. Ваш возраст, товарищ…

— Пронин.

— Я хотел сказать, он такой же, как вы, этот доктор корабля. Только повыше рост.

Тучный Стерн тяжело дышал после пельменей. А пить он умел, водочный удар держал крепко — Железнов это еще днем заметил, когда начал усердно исполнять указание Пронина и соблазнял англичанина водкой при первом же свидании.

— А вы германист с Волги? — спросил Стерн.

— Так точно. Мой молодой друг вам все правильно про меня рассказал. Гейне, Шиллер, Либкнехт, Энгельс. Энгельс — в особенности. Вот вам и круг моих интересов.

— Вам надо познакомить с моими немецкие друзья в Москве!

— Пожалуй, это было бы интересно, — вздохнул Пронин. Железнов уже в который раз наполнил рюмку Стерна и провозгласил тост:

— За науку! За просвещение! За вас, мои ученые товарищи.

После рюмки Стерна осенила идея:

— Поедем к немцам немедленно! Без предупредить! Они недалеко, в «Центральной».

«Только этого мнене хватало. Какие-то немцы…» — нервно подумал Пронин, которому не терпелось вцепиться в подозрительного моряка.

— Визит без предупреждения — это как-то сомнительно. У нас говорят: незваный гость хуже татарина.

— No, no, лучше, намного лучше! Они будут счастливыми. В Москве немцы любят веселиться, пить, дружбить. Едем немедленно, я вас просить.

Пронин удрученно встал, пожал плечами, положил под вазу щедрую мзду и направился в гардероб. Железнов со Стерном — за ним.

— Вы не передумали? — спросил Пронин англичанина, когда они поймали таксомотор.

Таксист — улыбчивый парень в твидовой кепке — всю дорогу приятным сильным тенором напевал что-то протяжное, народное. До «Центральной» по пустой Москве они доехали минут за десять. Это дело начиналось в Филипповской булочной и вот продолжается в том же здании — в «Центральной». Жаль, что булочная не работает ночью, можно было бы к завтраку взять калачей, сайку, бубликов с маком…

— Может быть, все-таки отложим визит до завтра? Созвонимся, предупредим… — предложил Пронин у дверей гостиницы.

— Я не узнаю русскую душу! Вы колебаетесь, как кумушка из Суссекса.

Железнов подхихикнул Стерну. Спелись, мерзавцы! Что делать? Пронин шагнул навстречу швейцару.

Стерн позвонил немцам по гостиничному телефону: это чудо техники в «Центральной» работало исправно.

— Это Данни! — крикнул он в трубку и минут пять еще говорил на ломаном немецком.

— Не волноваться, они не спали, — подмигнул Стерн Пронину, приглашая русских друзей войти в лифт.

И все-таки в просторном люксе Пронин встретил горемык, которых только что подняли с постели. Виктор на сносном немецком представился и представил Пронина.

Долговязый Ганс Дитмар предложил послушать патефон.

— Надеюсь, не речи Гитлера? — Стерн вогнал Железнова в краску.

— Нет, всего лишь Геббельса! — немцы расхохотались.

Заиграла музыка — не Геббельс, конечно, а какой-то приторный фокстрот.

— Это мой друг, русский германист с Волги, — тараторил Стерн. Пронин попал во вполне идиотское положение…

— Я работаю в системе просвещения Республики немцев Поволжья. Воспитываю в русских немцах чувство причастности к великой культуре Германии, — говорил Пронин на идеальном немецком.

Самый приземистый и тучный из немцев любил поговорить «за политику».

— В Испании коммунисты не справились с пятой колонной. Со времен античных войн пятая колонна играла ключевую роль в истории войн, хотя в те годы не существовало такого понятия.

— А мы пятую колонну собрали в шестой колонии, — усмехнулся Пронин. — И даже чуточку перестарались.

— Воевать с Советским Союзом — безумие. У вас есть идея, есть железная рука. Это только наивные шовинисты уверены, что ваша страна развалится после первого удара. Нет. Коммунизм нужно воспринимать всерьез. Двадцать лет назад ваша страна казалась недоразумением. А сейчас это настоящая пролетарская империя.

— Мы отрицаем понятие «империя», но я вас понимаю.

Компания разделилась. Пронин на балконе беседовал с толстяком Краузом, а Железнов, Стерн и Дитмар похохатывали за столом: они угощались коньяком, который Железнов захватил в «Славянском». Так прошел час. А потом Пронин вызвал такси, и они с Железновым поехали на Кузнецкий (пять минут езды от «Центральной»!), чтобы поспать хотя бы два часа. Стерн остался с немцами.

— Этот Дитмар — интересная штучка, — говорил Виктор. — Я таких общительных людей не встречал. Какой-то фейерверк. Кажется, он пол-Москвы знает. Всеобщий друг. Он и во МХАТе за кулисами, и на заводе имени Сталина в кабинете главного инженера. Везде — свой человек. И у меня адрес взял.

— И место работы, конечно, спрашивал.

— А как же? Ведь я юрисконсульт при строительном наркомате.

— Любопытный, значит. И ты предлагаешь установить за ним слежку. Посмотри, как далеко мы ушли от Телеграфа. Ковров, наверное, за голову хватается, и правильно делает. Имеет право. Результаты-то наши — пшик. На немцах твоих мы только время теряем. Ладно-ладно, установим слежку за этим долговязым.

Пронин проспал до девяти часов. Проснулся с тяжелой головой, в мокрой постели. «Откуда вода? Что за чертовщина?» Просто во сне он опрокинул прямо на одеяло графин, который предусмотрительно поставил на табурет возле спального места.

Продрал глаза — а Агаша уже тут как тут с завтраком. И поглядывает укоризненно. Полчаса хватило Пронину, чтобы явиться на службу. В предбаннике кабинета его встретил сияющий Виктор. Сразу видно: он за это утро уже многое успел наворотить.

— Я вчера, Иван Николаич, слежку за Дитмаром установил, как только вы заснули. Прямо в половине пятого утра.

— Экий ты прыткий.

— А с утра — уже есть результаты. Знаешь, куда поехал Дитмар, когда Стерн и Крауз уснули? В город Люберцы. Он туда такси заказал. В Люберцах его ждал Евгений Ананьев — между прочим, наш бывший сотрудник. После Ежова его уволили из органов.

— И оставили на воздухе?

— Представь. Он устроился охранником на Люберецкий молокозавод. Про него просто забыли. А Дитмар, выходит, не забыл.

— Значит, у тебя появилась ниточка, за которую можно дергать. Правильно? И все это ты получил как новогодний подарок под елкой.

— Так и знал. Так и знал, что вы будете нос воротить.

— Да нет, ты действуешь правильно. Теперь нужна полная информация по Ананьеву. Он ведь, наверное, не в первый раз встречается с этим немцем. Про Ананьева я должен знать все.

— Слушаюсь! — Железнов снова просиял. Молодой, его и бессонница не берет, и сонливость…

Значит, Дитмар. А если Ковров спросит, эдак проницательно заглядывая тебе в глаза: а кто похитил коды с Телеграфа? Эх!…

Ковров себя ждать не заставил. Вызвал Пронина незамедлительно.

— Ну, что! — Он азартно потирал руки. — Отличился твой Железнов, отличился. Раскрыли логово. Поздравляю!

— Тебе уже доложили…

— Да уж, пока еще мне докладывают. Извини. Как фамилия этого немчика?

— Дитмар.

— Брать. Только брать. Я хочу ему в глаза поглядеть в этом кабинете. Знаю, у тебя сейчас найдется сто причин, чтобы медлить, хитрить. У тебя гигантомания, а нам нужна маленькая, но верная польза. Так что никаких журавлей в небе. Мне синица нужна в руке! Синица — Гитмар, то бишь, чтоб его, Дитмар.

Начинается! Пронин уже привык каждый раз заступаться за шпионов, оттягивать аресты… Пикировки с Ковровым стали ритуалом. Но на этот раз комиссар был настроен серьезно.

— Узнаю коней ретивых… Снова — не трогать, выжидать… Нет у тебя аргументов! И козырей нетути. Чем ты можешь похвастать в расследовании по Телеграфу? Да я тебя мог бы под домашний арест отправить. Доносец-то имеется!

— Я пойду к наркому. Арестовывать Дитмара нельзя. Как ты не понимаешь, что нам подбрасывают наживку…

— Дурак ты, Пронин. Седой, а без гармошки. Ты себя посадишь, если не посадишь этого Гитлера. Я-то бумажку похоронил, но это не единственный донос на тебя… И не все они ко мне попадают. А ты даешь повод своим врагам: посмотрите на него, он двурушник! Он проваливает телеграфское дело. А вот и сигнал на него. В кандалы Пронина!

От слов Коврова Пронин только становился упрямее.

— Я веду дело. Мое мнение: арест Дитмара — вредительство. Об этом я и доложу товарищу наркому.

— Через мою голову? Руки выкручиваешь? Ну, давай, иди, записывайся на прием. Предаешь дружбу. Учти: останешься совсем один — никто тебе не поможет, когда майору Пронину, любимчику Берия, начнут отпиливать голову. Да что там говорить. — Ковров нервно махнул рукой и заорал секретарше — хрипло, истошно:

— Почему чай холодный?!

Иногда надо уметь подчиняться не только против желания, но и против логики расследования… Пронин возглавил группу захвата Дитмара и Ананьева. Рядом с ним ехали Железнов и Кирий. Кирий уверенно вел «эмку» по гололеду, не сбавляя скорости. За ними едва поспевал второй автомобиль — с младшими чинами. Уже тридцать часов сержант Микита Апенченко продолжал слежку за Дитмаром. Двадцать минут назад он сообщил: Дитмар и Ананьев собрались ужинать в ресторане «Встреча» — в лучшем люберецком заведении такого рода. Пронин не раз проводил время в Люберцах, там ему доводилось и обедать. «Встреча» была вне конкуренции, а за тамошние беляши Пронину всегда хотелось пожать руку шеф-повару и расцеловать поварих! Подденешь вилкой — весь обрызгаешься горячим соком. А мясо эдакое нежное — наверное, в гастрономическом раю такое подают. А запах промасленного жареного теста, от которого голова кружится, воспаряет к горним высотам кулинарии… Два таких беляша да стакан крепкого цейлонского чаю — и ты сыт. Хорошо бы, конечно, предварительно исполнить увертюру рюмкой водки… Только хочется снова и снова уминать беляши — уже не сытости для, а чревоугодия ради.

— Видел бы меня сейчас Овалов, писатель наш дорогой! — Пронин подмигнул Железнову. — Не все в жизни получается по-пронински. Иногда приходится идти на самые глупые компромиссы. Арест Дитмара — это вредная глупость, но я на нее пошел.

— Я читал книгу Гитлера «Моя борьба». Вот он воспевает бескомпромиссность, — сказал Железнов.

— И он проиграет. Загубит и свое дело, и свою страну. Не только потому, что национализм — это путь в тупик, это бой, который невозможно выиграть. Но и потому, что хочет быть бескомпромиссным.

— Вы просто гений — парадоксов друг, Иван Николаич.

Вот и показались двухэтажные люберецкие кварталы. Черная «эмка» остановилась возле отделения милиции. Там Пронина ждали.

— Телефон, товарищи, срочно телефон.

Румяный милиционер подвел Пронина к телефону, услужливо налил кофе. Через мгновение Пронин уже слышал визгливый голос:

— На проводе Ковров!

— Мы на месте. Что передает Апенченко?

— Они оба в ресторане. Ананьев три минуты назад заказал мясной суп. Сидят у окна за третьим столиком, если считать от двери. Настроение у них веселое. Апенченко о чем-то рассказывает, Дитмар заливисто хохочет.

— Понятно. Представляю, как он захохочет через пять минут. Мы в двух шагах от «Встречи».

Кирий вошел в ресторан через кухню. Встал с беззаботным, пьяноватым видом за спиной Дитмара. Два молодых чекиста из второй машины подошли к Ананьеву и завели с ним разговор: «Как проехать в больницу?» Тут-то и появились Пронин и Железнов. Пронин с улыбкой приближался к Дитмару. Немец дернулся, попытался вскочить, но на плечах у него уже лежали ручищи Кирия. Долговязый тощий Дитмар сразу ссутулился, осел… Разоруженного Ананьева чекисты уже вели к машине.

— Сдайте оружие, друг мой, — сказал Пронин по-немецки.

Дитмар без промедления выложил на стол пистолет и кастет.

На обратном пути «эмку» вел Железнов. А Кирий расположился на заднем сиденье в обнимку с Дитмаром.

— Как вам Люберцы? В этот городок редко заезжают туристы, но колорит заводской провинциальной России здесь налицо, — говорил Пронин. — А как вам местная кухня?

— Отличные беляши.

Первый же допрос обрадовал Коврова. Группа Дитмара готовила террористические акты против руководства Генштаба. Их задача — обезглавить Красную Армию перед войной. Значит, гитлеровское руководство наплевало на пакт и точит зубы на СССР… Тем же вечером нарком доложил об этом Сталину.

Если завтра — война

По дороге из краев люберецких в машине Пронина продуло. Ночью Агаша поставила ему горчичники, напоила чаем с клюквой и коньяком. За чаем он сам не заметил, как съел полбанки меда. По этой причине он принимал Железнова со товарищи в теплой байковой пижаме. Пронин возлежал на тахте, укрывшись одеялом, а Железнов, Кирий и Лифшиц в почтительных позах сидели вокруг стола.

— Ну, вот, друзья. Ковров в восторге. Раскрыта стратегическая информация. Немцы готовятся к войне. Может быть, они начнут войну на Востоке, не завершив дела на Западе. Мы не первые, кто добыл такую информацию. Но мы раскрыли немецкого агента Дитмара. Поздравляю, товарищи чекисты.

— Больно грустно поздравляете! — хмыкнул Железнов.

— Веселого мало. Нет оснований считать Дитмара организатором похищения телеграфных кодов. Нам Дитмара буквально подсунул Стерн. Задумайтесь об этом. А вот своего друга-моряка Стерн нам не показал. Если предположить, что моряк — это английский резидент Роджерс… — Кирий присвистнул. — Все становится логичным. Политика! Британия провоцирует военный конфликт между СССР и Германией. Создает атмосферу взаимного недоверия между Москвой и Берлином. Кто у нас работает в Берлине? Я убежден, что в Германии с английской подачи сейчас попадают под колпак гестапо наши агенты. Миша Лифшиц, проверь это предположение. Если я прав — с вас бутылка лимонада.

— А кто спорит? Кто спорит? — заволновался Лифшиц.

— Ладно, пейте сами свой лимонад, если коньяк вас не устраивает. Слушайте дальше. Стерн близко знаком с Левицким. Кто-то из немцев тоже обшивался у Борис Йосича. У меня как раз сегодня последняя примерка. Можете поздравить меня с обновой. Отныне буду щеголять в бостоновом костюме. Эх, мне бы денек в постельном режиме… Но придется тащиться на Огарева.

— Сегодня, кстати, к нам немчик приходил, — вставил Железнов, когда образовалась пауза. — Тот, с которым вы на балконе шептались. Мы ж его пока не арестовали. Не было такого приказа.

— И что? — Пронин приподнялся, утопая в подушках.

— Несолоно хлебавши ушел. Времени у меня не было с ним болтать. С работой — завал.

Пронин вскочил. И заговорил скороговоркой, наскоро облачаясь в галифе и мягкий полувоенный френч, под который поддел жилетку.

— Ты все-таки еще не научился работать. Но об этом после поговорим. Я должен видеть Крауза до разговора с Левицким. Найди мне его. Немедленно. Немедленно.

— Слушаюсь, Иван Николаич, — прошептал Железнов — красный, как астраханский помидор, и спешно выбежал из комнаты.

— Иван Николаич, вы хотите взять Крауза? Думаете, он сейчас деру даст?

— Это нам всем придется давать деру, если не сумеем из Крауза нужные веревки вить.

Пронин стряхнул с себя болезненную усталость и действовал по-солдатски споро. Вот он уже сидел в «эмке» с персональным Адамом.

— Давай к «Центральной».

В холле гостиницы Пронин увидел, как Железнов, обняв Крауза, ведет его к выходу.

— Стоп, друзья! Куда удобнее разговаривать здесь, в вашем номере, — сказал Пронин более чем добродушно.

— Я теперь один живу. А скоро ко мне подселят кого-нибудь. Придется мне искать одноместный номер, — жаловался Крауз.

— Это непросто. Сейчас новогодние каникулы, в столицу нашей Родины приезжают туристы со всей страны — школьники, студенты… — «Зря я сказал про студентов, у них-то сейчас сессия в разгаре», — подумал Пронин.

— И что, ваших провинциальных школьников будут селить в одноместных люксах здесь, в «Центральной»?

— Нет, конечно, нет. Но дефицит мест в гостиницах скажется и на люксе, и на общежитиях барачного типа. Таковы законы экономики, диалектики и всего остального, что придумали ваши великие соотечественники. — Пронин загадочно улыбнулся.

Ну, вот они и расположились в добротных гостиничных креслах.

— Вас, конечно, интересует судьба господина Дитмара. Как-никак, он ваш друг.

— Мы никогда не были друзьями. Не были даже единомышленниками. Просто нас одновременно командировали в СССР. В Германии я бы, пожалуй, даже руки ему не пожал. Он аристократ из старых пруссачков. Мое мнение: они нас погубят, нибелунги чертовы. Они нам устроят гибель богов…

— Так вы антифашист?

— Я состоял в гитлерюгенде в те годы, когда далеко не все дети там состояли. Мне было пятнадцать лет, я мечтал отдать жизнь за Тысячелетний рейх. Восхищался «Моей борьбой», выписывал в тетрадку мудрые мысли любимого фюрера. В нас воспитывали фанатизм. Да не в этом дело, я не то говорю…

— Я слушаю вас, дружище. Гитлерюгенд, насколько я понимаю, — кадровый резерв НСДАП.

— В университете я увидел жизнь в другом свете. Все эти расовые теории — иллюзия, наваждение какое-то. История развивалась не по расовой логике… Как можно ненавидеть людей за врожденные качества? Они же не могут их изменить! А, значит, неповинны… Я стал искать сведения о Советском Союзе.

— Непростая задача.

— Нет, я не вступил в коммунистическую партию, которая давно была запрещена. И не сдружился с коммунистами. Их сейчас в Германии непросто найти на свободе. Но я понял, что Советский Союз называет врагами настоящих врагов — тех, кто хочет уничтожить вашу страну. Не надуманных «расово неполноценных». Это показалось мне логичным, справедливым. И вот я добился поездки в СССР. После пакта это стало возможным. И что я увидел? Гитлеровские карикатуры на «еврейское иго» оказались полным пшиком. Хотя, конечно, не все у вас идеально.

— Это точно. Не одними фиалками от нас пахнет. Как и от всего человечества, впрочем.

— Да! Но у вас есть будущее. Сталин насаждает веру в просвещение. Я верю, что через двадцать лет ваше общество будет менее жестоким, более разумным — как у Вольтера. Правда, соседи, вроде нас, могут помешать…

— Надеюсь, товарищ Крауз, вы все это говорите не для микрофонов, которые, как у вас говорят, установлены в СССР повсеместно. И не для чекиста-головореза, который сейчас с вами беседует…

— Вы чекист? Все-таки не ученый…

— Чекист. С первых недель образования ВЧК. С самим Дзержинским работал. И в ваше приятное общество меня привели служебные обязанности.

— Значит, Дитмар…

— Не знаю. Сомнительно. Доказано одно: он общался с подозрительными людьми. Никаких профессиональных или человеческих причин этого общения нет. Только диверсионные мотивы. Есть еще пара косвенных доказательств, но я считал арест Дитмара преждевременным. Начальство настояло, как водится. Я не буду вас расспрашивать о личной жизни Дитмара — что ел, с кем спал. Вы же не хотите стать шпионом поневоле? — Дитмар покачал головой. — У меня к вам всего один вопрос. Новый год был недавно, еще не стерся из памяти. Для вас это первый Новый год в России. Снежок, морозец. Скажите, в ту волшебную ночь вы не теряли Дитмара из виду?

— Да нет. — Крауз нервно пожал плечами. — Мы вместе были. Вечером поужинали здесь, в ресторане. А Новый год встречали во МХАТе, с актерами. Нас пригласил Борис Ливанов — ваш замечательный артист.

— О, да! Вы смотрели кинофильм «Дубровский»? Удивительный актер, талант. И всю ночь Дитмар был рядом с вами, не отлучался?

— Я не следил за ним. Конечно, он выходил, что называется, помыть руки. Но больше пяти минут не отсутствовал. Всю ночь я его лицезрел. Утром пьяные мы вернулись в гостиницу, отсыпались вот здесь, на постелях.

Телеграф в двух шагах от МХАТа. Мог ли Дитмар отлучиться не в мужскую комнату, а на Телеграф? Маловероятно. И можно ли доверять показаниям Крауза? Не исключено, что Крауз: а) вообще не откровенен и только притворяется другом Советского Союза; б) в новогоднюю ночь был пьян, и память его подводит; в) боится Дитмара.

— Отлучался помыть руки… — эхом повторил Пронин. — Спасибо вам, товарищ Крауз. Надеюсь, что это маленькое приключение не помешает вашей научной работе в СССР…

После «Центральной» Пронин заехал во МХАТ. Можно было бы пойти туда пешком: всего-то минут восемь прогулочным шагом. Но Пронин решил передвигаться на автомобиле, чтобы не искать Адама, когда «эмка» понадобится для дальнего разъезда.

— А могу я увидеть товарища Ливанова? — спросил Пронин у строгой очкастой служительницы, которая сидела за столиком, возле телефона.

— Бориса Николаевича Ливанова? А как вас, собственно говоря, представить?

— Просто театрал, поклонник таланта. А зовут меня майор Госбезопасности Иван Николаевич Пронин. — Пронин редко представлялся с титулом, но для Художественного театра сделал исключение: уж слишком грозно посверкивала очками эта женщина с собранными в пучок темно-рыжими волосами.

Служительница торопливо написала на листке адрес гримерной Ливанова — этаж, номер комнаты.

— Вам бы лучше со служебного входа, товарищ Пронин. Вы налево пройдите и там по лесенке. Да ступайте по ковру, что ж вы бочком-то жметесь.

В узком коридоре пахло краской и пудрой. Пронин постучал в белую дверь.

— Прошу! Прошу беспокоить на здоровье! — раздался могучий, раскатистый ноздревский голос.

Пронин вошел, Ливанов во всей красе поднялся ему навстречу.

— Меня зовут Пронин. Майор Пронин Иван Николаевич. Не листайте в памяти, мы не знакомы.

— Очень приятно познакомиться. Ливанов. — Актер широким решительным жестом протянул Пронину руку.

— Ваш давний поклонник. Видел вас еще в «Федоре Иоанновиче». А «Дубровского» расхваливаю всем, кто попадается под руку.

— Князь Шаховской в «Федоре» — мой мхатовский дебют! Да вы садитесь вот сюда, в самое удобное кресло. Кресло у меня генеральское. А вы ведь из тех майоров, которые приравнены к генералам? Так? Про меня говорят — «Мощная лепка характеров! Острота идейных трактовок!». Когда хвалят — это приятно, хотя утомительно. Я вот смотрю на вас и не могу понять — вы по театральному делу или по какому-нибудь политическому?

— Боюсь, что по скучному и политическому. Вам знакомы два немца — Дитмар и Крауз?

— Среди моих друзей таких нет. Если вы о случайном знакомстве — я, пожалуй, не припомню фамилий. Профессиональная болезнь: память вся, хоть и натренирована, но вдрызг истрачена на роли!

— В этом месяце, в самом его начале, на новогоднем празднике…

— Да! — вскричал Ливанов знаменитым баритоном. — Были немцы, кажется, два-три человека. Были! До утра сидели, выпили все пиво, водкой запили — и ушли. Да я же их и пригласил! Они подошли после спектакля, проявили, как говорят журналисты, живой интерес к советскому искусству. Я подумал — почему бы не показать им, как советские актеры веселятся в праздник?

— В самом деле они сидели до утра? Оба?

— Их все-таки было двое? Ну, не поручусь, как они сидели… Вам лучше спросить у нашего администратора. Он был распорядителем на балу, церемониймейстером. А мы артисты, наше место в буфете. Так что попрошу к товарищу Неустроеву. У нас, видите ли, администратор такой — Неустроев.

Неустроев встретил Пронина настороженно. Протер круглые очки, встал, ссутулился.

— Товарищ Пронин? Слушаю, слушаю вас внимательно.

— Вы принимали на новогодних посиделках двух немцев — Крауза и Дитмара.

— Не отрицаю.

— Вы не могли бы уточнить время пребывания немцев у вас на празднике?

— В этом есть необходимость? Пожалуйста. У меня все записано. Я, знаете ли, человек дотошный. — Он достал из ящика засаленный гроссбух и принялся листать его тонкими длинными пальцами, как будто считал деньги.

— Вот! Все точно. Крауз и Дитмар. Прибыли в 23.40, убыли в 6.20.

— Ошибка исключена? Хорошо. А длительные отлучки вы отмечаете?

— Что значит — длительные? Здоровью не прикажешь, извините за прямоту.

Неустроев снял нарукавники, аккуратно скрутил их и положил в ящик стола.

— Товарищ Пронин, я готов ответить на все ваши вопросы.

— В другой раз.

Пронин спешил. На бегу он успел посочувствовать Ливанову: правильно говорят, что театр — террариум единомышленников. С такими товарищами, как Неустроев, хлебнешь дерьма.

Пронин поменял планы: визит к Левицкому он отменил. Теперь с Левицким можно было говорить только о костюмах, а эта тема Пронину порядком надоела.


Вечером Пронин ждал гостей — да каких! Два иностранных товарища, с которыми Иван Николаевич собирался обстоятельно поговорить. Со Стерном пришел Железнов.

— Валенки в подъезде отряхивать надо. Ковры из-за тебя не просыхают, ирод! — привычно ворчала на Виктора Агаша.

— Мы и сами не просыхаем! — улыбался Стерну Виктор. — Это современное русское арго. Не просыхает — значит, каждый день поддает. В смысле, квасит. Ну, закладывает за воротник. Киряет. То бишь употребляет спиртные напитки.

— Богат русский язык!

— Особенно много раскудрявых вариантов на три понятия. Деньги, выпивка и… Ну, о третьем вы и так догадываетесь.

— Делать любовь!

Стерн сегодня выглядел собранным, уверенным в себе. Куда подевался сентиментальный мечтатель, которого Пронин пытался разговорить несколько дней назад?

Для почетных гостей Агаша внесла в комнату раскаленный самовар (и где только она ухитрилась его вскипятить?). Стерн и Крауз галантно бросились ей помочь, но отшатнулись от горячих боков адской чайной машины.

— С самоваром лучше Агаши никто не управится, — сказал Пронин. — Не стоит и пытаться. Не волнуйтесь, друзья, не чаем единым я буду вас угощать. Есть бутылка отличного армянского коньяку.

— Мы в этом не сомневались, — Стерн присел на краешек тахты.

— Прошу за стол!

Гости заняли места возле стаканов и рюмок. Они посмеивались, бодрились, но Железнов чувствовал, что это показное веселье, а на душе у Стерна и Крауза скребут кошки.

— Итак, товарищи, мы все угодили в шпионское дело. Это штука липкая и отмыться от нее можно только с бензинчиком. А бензин надолго оставляет отвратительный запах. Это присказка, как у нас говорят. А сказка такая. Дитмара посадили. В общем, ему самое место за решеткой. Молодой человек вел себя в гостях, как распоследняя свинья.

— Свинья? — Стерн удивился такой резкости Пронина.

— Да-да, именно свинья. Да и вам, наши дорогие европейские друзья, опасно будет жить в Москве, да и вообще в Советском Союзе, если вы не сведете меня с матросом. С вашим знакомым матросом. В старину московские купцы, а особенно — купчихи пили чай из блюдец. Так он быстрее остывал. А мы любим суровые стаканы в подстаканниках. В стаканах чай долго остается горячим, обжигающим. Все-таки мы далеко ушли от замоскворецких купцов, этих воротил из «темного царства». А как вам коньяк?

— А я уже привык к хорошему советскому коньяку. Еще у вас меня приучили закусывать лимоном, — сказал Крауз, который в отличие от Стерна не краснел и не кусал губы, потому что угрозы Пронина вроде бы не касались его социал-демократической персоны.

— Правильно. А эта традиция пришла к нам от последнего русского царя. Царя сбросили, а лимоны к коньяку — остались. Недурно?

— Неужели от царя? — удивился Железнов, хотя Пронин на его глазах рассказывал эту байку, наверное, в пятидесятый раз.

Пронин налил себе второй стакан ароматного чаю. А вот коньяк он пил такими миниатюрными глотками, что темная жидкость в рюмочке никак не иссякала.

— Да, товарищ Стерн. Есть такая русская пословица: коготок увяз — всей птичке пропасть.

— Как? Вся птичка? — спросил Крауз, и Железнов принялся что-то объяснять ему шепотом.

— Но эта пословица слишком максималистична. Если коготок увяз в трясине шпионажа — приходите к нам, расскажите все по совести. И мы тогда с удовольствием продекламируем уже не народную пословицу, а стихи Пушкина:

На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны!
— Значит, до весны птичка будет содержаться в местах заключения? — спросил Железнов.

— Весна иногда заглядывает к нам и посреди зимы. Это называется оттепель. Я вам обещаю немедленную весну, если сегодня вечером смогу увидеться с матросом.

Стерн не прикасался ни к стакану, ни к рюмке. Сидел в оцепенении.

— Хотите поговорить со мной наедине? Мы можем перейти в Агашину комнату. Там удобный диван, там пальма растет.

— Я буду говорить. Не надо пальма. Вас интересует мой советский друг, морской доктор? Вам повезло. Он сейчас в Москва.

— Что вы о нем знаете? Адрес, распорядок дня.

— Я не шпион. Я не следил за ним. Ни за кем не следил. Мы просто общался.

Железнов положил перед Стерном лист бумаги, чернильницу и перо. У него все было предусмотрено, у Железнова-то!

— Пишите адрес, товарищ Стерн.

Пронин посмотрел на Железнова одобрительно: вот сегодня все, как по нотам, а то наломали дров в начале нового года…

— И напишите, когда он бывает дома. Хотя вы за ним и не следили. Ориентировочно напишите, — не унимался Железнов.

— Адрес я помню. Большая Татарская улица, дом четырнадцать.

— Хм, помню, в начале двадцатых там работала Землячка. Поскольку больших татар я там никогда не встречал, для меня эта улица — улица Землячки.

— Землячка — это значит, такая же москвичка, как и ты? — спросил Крауз. А сокрушенный Стерн не был настроен на светскую беседу…

— Нет, Фридрих. Землячка — псевдоним одной нашей яростной революционерки. Она дочка богатого купца Залкинда, посвятила себя борьбе. Сейчас она возглавляет комиссию советского контроля при Совнаркоме. Грозная дама, знаете ли. С ней, кстати, знаком мой друг писатель Овалов. А наш поэт Демьян Бедный написал про нее остроумные стихи:

От канцелярщины и спячки,
Чтоб оградить себя вполне,
Портрет товарища Землячки
Повесь, приятель, на стене…
Бродя потом по кабинету,
Молись, что ты пока узнал
Землячку только по портрету:
В сто раз грозней оригинал!
Так оно и есть. Землячка — фурия революции.

— Демьян Бедный — поэт-большевик, член ЦК? — спросил Крауз.

— В прошлом, товарищ Крауз. Бывший большевик, бывший член ЦК. Он склонен к перегибам, как и товарищ Землячка. Однажды в пьеске выставил на осмеяние русских богатырей. Самого Илью Муромца не пожалел! Ну, товарищ Сталин и подверг его товарищеской критике.

— Что же, у вас реставрируется монархия? Снова кресты и золотые погоны?

— Зачем вы так? — обиделся Пронин. — У нас власть большинства. Но не охлократия. Власть большинства в условиях просвещения. Понимаете? И русские богатыри к советской власти куда ближе, чем к царскому режиму с его ростовщиками и фабрикантами. А Демьян поднял руку на народных героев! За это — позор Демьяну. Вот ему и дали пинка из партии. Что не отменяет его заслуг перед революционной поэзией. Ибо — какой-никакой, а талант.

Как говорят в почтенных романах, Пронин встал, всем своим видом показывая, что аудиенция закончена. Крауз уходил улыбаясь, а Стерн прошмыгнул, как вороватая мышь, а на площадке, возле лифта, схватил за пуговицу Железнова и пару минут ему что-то втолковывал. Железнов проводил гостей до подъезда, а потом вернулся к Пронину.

— Что он тебе говорил?

— Вы что, в глазок подглядывали?

— Да нет, просто у меня интуиция натренированная. И железная логика. А вообще, дорогой друг, отвечать вопросом на вопрос — это просто невежливо.

— Да странный он какой-то. Просит охрану. Боится, что ему будут мстить за откровенность.

— Честный советский матрос, корабельный эскулап будет мстить. Понятно. Значит, Стерн сам не верит в басни про советского матроса. Это упрощает дело.

— Видать, мы на верном пути?

— Видать. Выйдешь в поле… Далеко тебя видать. На Татарскую поедем, как солидные люди. С Адамом. И Кирия возьмем для острастки.

Пронин, как вельможа, сел на заднее кресло. Рядом с ним — оруженосец Железнов. А Кирий — косая сажень в плечах — уселся рядом с водителем, как и положено телохранителю.

В доме на Большой Татарской со старорежимных времен оставались отдельные квартиры. Только самые вместительные апартаменты на втором этаже были разделены на коммуналки. А на третьем этаже как были тесные изолированные квартиры, так и остались. Ничего удивительного, что одинокая пожилая хозяйка временно переселилась на кухню и сдала комнату приезжему моряку.

— У них балкон. Это скверно. Надо было взять товарищей… — Пронин нахмурился. — Ладно. Семь бед — один ответ. Адам, за балконом следи в оба. И вон те два окна тоже на твоей совести. Выполняй, друже. И не серчай, что нештатную работу тебе даю.

Адам добродушно пожал плечами.

— Пустяки.

— Нет, не пустяки. Револьвер свой заряди антикварный.

Уже в парадном Пронин вполголоса командовал:

— Виктор, ты войдешь первым. Ты, Кирий, будешь перекрывать дверь. Если я свистну — войдешь в комнату и скрутишь клиента. Все это — на случай, если он дома. Если нет — будем ждать. И с хозяйкой уж тогда погутарим, и с соседями. Ну, с богом. Я на лифте, вы — пешком.

У двери они встретились. Аккуратная дверь, не обшарпанная, обитая коричневатой кожей — редкость по нашим временам. Кто у нас хозяйка? Учительница литературы и еще сдает комнату. Понятное дело, доход имеется. Одинокая женщина, все тратит на комфорт. Пронин позвонил в дверь. В ответ — мертвая тишина. Попытался открыть — разумеется, дверь была заперта. Пронин подморгнул Виктору — и ребята в два счета взломали немудреный замок. Там еще была цепочка, но она свободно болталась. Значит, в квартире никого. Что ж, будем ждать.

— Всех соседей по площадке надо опросить. Кирий, родной ты мой, остаешься в квартире. Гляди, какой диван-то удобный.


С первой же соседкой им повезло. В квартире напротив жила вдова комдива Алексеева — женщина, общительная донельзя. Вдовья пенсия позволяла поддерживать скромный достаток. Она все знала про ассортимент близлежащих магазинов и про соседей. И, разумеется, не держала антисоветских камней за пазухой.

— Ирина Петровна?

— Так точно. А вы кто будете?

— Моя фамилия Пронин. Майор Пронин.

— Вы из…

— Вот именно. Поэтому сразу предупреждаю, что разговор наш будет секретный.

— Никому ни слова, ни вздоха. Да вы в комнату проходите, что ж в коридоре-то стоять.

— А говорить мы будем про вашу соседку Макарову Елену Емельяновну.

— Это дело государственной важности?

— Другими не занимаемся. Но нас интересует не столько Елена Емельяновна, сколько…

— Ее квартирант! Жилец, по-простому. Понимаю, понимаю.

Пронин даже не смог скрыть удивления.

— Он не в первый раз у нее останавливается. Можно сказать, каждые полгода приезжает на неделю-другую. А нынче задержался. Уж целый месяц живет, хлеб жует. Хотите чаю? У меня с брусничным листом, с собственной дачи.

— С наслаждением. И товарища Железнова чайком угостим. Он у нас особенно любит с брусничным листом.

Алексеева всплеснула руками, сконфуженно покачала головой:

— Конечно, что же он в дверях-то стоит? Стыд-то какой. Приобщайтесь к столу, товарищ Железнов, приобщайтесь!

Виктор, покряхтывая, подсел к Пронину, хозяйка, широко улыбаясь, налила ему чаю, положила печенья.

— Чай у вас изумительный, Ирина Петровна. Под стать вам. — Пронин попытался смастерить комплимент. Но, кажется, первый блин вышел комом. А вдова и впрямь была хороша собой. Даже, когда ворчливо рассуждала о соседях, не теряла женственности. И глаза согревали голубоватым огнем. Пронин даже размечтался о такой вот подруге жизни — хлопотливой, простодушной. Эх!…

А расспрашивать приходилось про матроса.

— И как вам этот квартирант? Вы познакомились?

— А как же? Однажды он на Первое мая приезжал, так мне бутылочку «Массандры» занес. Уважил. Он вообще добродушный такой, улыбчивый. Как-то сумки тяжелые мне помогал донести.

— Свойский, значит, парень.

— Морской командир, — уважительно сказала вдова. — У меня муж-то красноармейцем был с 18-го года. Защищал Петроград. Немцев бил, Юденича. Потом с Климент Ефремычем служил. Инфаркта не пережил. Оставил меня одну в этой квартире. Детишек-то не было у нас… Он службе всю свою жизнь отдал, все силы — Красной Армии…

Пронин как можно ласковее перебил хозяюшку:

— Значит, понравился вам этот морской доктор. А было в его поведении хоть что-нибудь подозрительное, необычное?

— Уж и не знаю. Разве что… Не всегда он ночевал дома, часто являлся под утро. Но это, я считаю, в порядке вещей. Ему учительница-то наша, синий наш чулок, не разрешала друзей приводить. А он человек еще не старый и веселый. Товарищи у него, наверное, имеются. В Москву он после плавания приезжает, с деньгами. Моряки получают-то — чемоданами. Такие деньжищи. Военврачи — люди состоятельные. Понятное дело, хочет отдохнуть как человек. Но пьяным я его не видела. Даже по утрам возвращается прибранный, аккуратный. Настоящий краснофлотец. — Алексеева приятным голосом (и Пронин отметил эту приятственность!) пропела: «Всегда краснофлотцы готовы бороться за честь и Отчизну свою!»

— Не сомневаюсь. Я давненько с ним знаком. У него высокий лоб, мягкие русые волосы. Немного поседевшие, но это не бросается в глаза. Нос прямой, массивный. Тонкие губы. Взгляд добродушный, насмешливый. Чувствуется военная выправка. Живот не растет. Так? Правильно я описываю вашего временного соседа?

Алексеева посмотрела на Пронина с интересом, как истинная женщина. В ее глазах сверкнуло даже восхищение. Пронин это прочувствовал.

— Сразу видно, что вы с ним давно знакомы. Точно, это он, Юрий Васильич.

— Ах, он еще и Юрий Васильич! Ну-ну.

Когда они звонили в дверь третьей — последней — квартиры на площадке третьего этажа — Пронин подмигнул Железнову:

— Ну, как тебе веселая вдова? Чаек-то брусничный понравился?

— Хорошая баба.

— Она не баба. А очень и очень красивая женщина. Тебе-то небось девчонки нравятся. Скороспелки мичуринские. Ничего, дорастешь еще, — говорил Пронин мечтательно, даже певуче. — Когда-нибудь. Если не пристрелят нас.

В третьей квартире никто не отвечал. Железнов даже нанес по двери несколько гулких боксерских ударов. Безрезультатно.

— Ну, что ж. Люди не обязаны в рабочее время сидеть в квартирах на случай нашего визита. Взламывай. И не забудь потом оплатить этим людям работу плотника. У меня на это времени не будет, так что это на твоей совести.

Железнов знал, что, как бы ни был занят Пронин, он проверит это поручение. Нужно высоко держать марку ВЧК. А то можно потерять самое дорогое — доверие народа, которому мы служим.

Пронину нравилось, что Советский Союз стал страной хлипких дверей. Значит, мы хорошо работаем. И не только мы, но и ребята из Уголовного розыска. Люди не боятся воров, не боятся налетчиков. К началу сороковых годов мы переварили гнилостные жиры нэпа и создали для честных советских обывателей тихую жизнь. Не идеальную — ведь до коммунизма еще далеко. Но оптимальную. В квартире чекисты не обнаружили никого и ничего подозрительного.

Тем временем Кирий скучал, лениво прислушивался к шагам на площадке и попивал воду, которую налил в стакан прямо из крана. На кухне, прямо на столе нахально стояла бутылка водки. Но Кирий надменно от нее отвернулся: Пронин не терпел ни выпивонов на службе, ни мародерства. В эти минуты Кирий был часовым и действовал по принципу «На Шипке все спокойно». Если бы Железнов с Прониным сгинули, канули, забыли про Кирия, если бы в эту квартиру не вернулись ни таинственный матрос, ни учительница — все равно двухметровый чекист не покинул бы этого дивана. И к водке бы не притронулся. Так бы и превратился в соляной столб, сидючи на часах. Впрочем, соляной столб — это, кажется, из другой оперы. Кирий стал бы медным и превратился бы в памятник часовому. Но вот он услыхал шаги товарищей. Кирий улыбнулся: не придется ему становиться медным.

— Ну, что, часовые перепились и уснули на посту? — так Пронин окликнул Кирия.

— Никаких происшествий. Кроме ваших шагов, ни черта не слышал!

— А это что за стакан? Ты пил?

— Только воду из-под крана, — улыбнулся Кирий.

— Надеюсь, не оприходовал колбасу или хозяйский зельц? «Солдат — не мародер», — это еще Суворов говорил.

Они еще час ждали клиента, а дождались хозяйку. Она вошла в квартиру с полными авоськами, веселая. Вполголоса напевала легкомысленную песенку из репертуара Клавдии Шульженко. Она даже не обратила внимание, что дверь не была заперта. И только охнула, увидев в комнате огромного верзилу Кирия. Пронин тут же выскочил на первый план.

— Попрошу не волноваться. Моя фамилия Пронин. Майор Пронин. Мы из НКВД.

— НКВД? Как? В чем дело?

Пронин подхватил у нее булькающие и звенящие авоськи и усадил женщину на стул.

— Нас интересует ваш квартирант. Только он. Честное слово, лично к вам, Елена Емельяновна, у нас нет никаких претензий. Живите, работайте, сдавайте излишки жилплощади. Вы в своем праве.

Макарова сразу приободрилась: слова Пронина вызывали доверие.

— Я в школе работаю. Все бумаги у меня в полном порядке. А товарища я давно знаю. Он показывал мне документы, он служит на корабле «Всенародный староста». Я в школе работаю. Знаю, как вести бумаги. У нас ведь каждая запятая в журнале — это судьба школьника, судьба молодого человека.

— Ваши служебные бумаги, Елена Емельяновна, нас не касаются. Меня куда больше интересует флотская приборочка в бумагах вашего жильца. Он ведь нагрянул к вам перед Новым годом?

— Почему нагрянул? О своем приезде он предупредил телеграммой. У нас так заведено.

— Откуда телеграмма?

— Из Мурманска. С Северного флота. Я могу показать, телеграмма у меня сохранилась.

— Похвально, Елена Емельяновна, что вы храните бумаги. Это говорит о вашей бдительности.

— У меня так заведено: любую телеграмму, любой товарный чек я храню ровно три месяца, а потом уничтожаю, чтобы не захламлять архив.

— Наши архивисты с вами бы не согласились. Они трясутся над любой бумажкой даже из XVIII века. Но, как частное лицо, вы действуете вполне разумно. К вашему жильцу приходили друзья? Может быть, не в этот приезд, а в прежние годы?

— Мы с ним с самого начала условились: никаких гостей. Я живу тихо. Ко мне даже ученики никогда не заходят. Я считаю, лишние визиты вносят в нашу жизнь ненужную сумятицу. Понимаете?

— Еще как понимаю. Сам от сумятицы изнываю. И ни разу он не нарушил договоренности?

— Ни разу. Мы с ним потому и… Ох, я слишком сбивчиво говорю, да? Словом, мы… сотрудничаем уже четыре года, потому что он не дал повода усомниться в своей честности. Я не терплю необязательных людей.

— И снова наши взгляды сходятся! — Пронин радостно всплеснул руками. — Вот мои товарищи: Железнов, Кирий. Поглядите. Кирий — тот, что ростом повыше. За что я их люблю и уважаю? За обязательность. Больше им, пожалуй, и похвалиться-то нечем. О том, часто ли ваш квартирант приходил домой пьяным, я думаю, и спрашивать не стоит. С вашей системой принципов пьяница бы в жильцах не задержался. Правильно?

— Совершенно верно.

— А во сколько вы сегодня ждете товарища моряка-квартиранта? Юрия Васильича вашего?

— Я вообще его не жду. У меня свои дела, у него — свои. Знаю, что он за город к друзьям поехал. А уж когда вернется — его дело. Может быть, и заночует у друзей. Не вижу в этом ничего предосудительного.

— Вы читаете мои мысли, Елена Емельяновна. Мне даже страшно представить, как бы я вас боялся, если бы вы были моей учительницей… Я тоже считаю, что в ночевках у друзей нет ничего предосудительного! А вы не могли бы припомнить, где был. ваш квартирант в новогоднюю ночь?

— Я не люблю праздников. Шумные они какие-то.

— Понимаю. Праздники вносят в нашу жизнь ненужную сумятицу. Так?

— Именно. Я в новогоднюю ночь ложусь спать в 23.30 — как обычно. Он подарил мне бутылку «Абрау-Дюрсо» и коробку шоколадных конфет. В девять вечера мы с ним пили чай. А потом я читала в кровати, а он ушел к знакомым праздноватьэту сумасшедшую ночь. Вернулся часам к шести. По крайней мере, в семь часов мы с ним пили утренний кофе. Никаких похмельных мук я не заметила. — Макарова брезгливо сжала губы.

— Значит, ночью наш друг отсутствовал? Понятно. И в этом, конечно, тоже нет ничего предосудительного. Если он действительно служит на Северном флоте, а не западнее…

Макарова выпучила глаза, но ничего не сказала. Не хватало ей только шпиона в собственном доме! Но не может быть, чтобы наш милый доктор оказался врагом… Он ведь и по медицинской части так бескорыстно и славно ей помогал…

— Вы слышите? — вскричал Кирий. — Шаги!

— Кто-то приближается к нашей двери, — сказал Пронин. — Это, несомненно, мужчина. Шаги веские, серьезные. Кирий, по местам!

Виктор встал у дверей в комнату, а Кирий — у входной двери, чтобы оказаться за спиной квартиранта, как только он войдет в квартиру.

— Ну, а мы с вами, Елена Емельяновна, подождем нашего приятеля здесь, в тепле и уюте.

Поворот ключа — и рослый русый мужчина вошел в квартиру. Когда Кирий сделал полшага, преграждая ему путь к отступлению, мужчина, недолго думая, ударил Кирия локтем в грудь, а потом попытался по-боксерски разбить двухметровому чекисту нос, но Кирий намертво скрутил его.

— А реакция-то у него что надо! — крикнул Железнов. И впрямь, будь на месте Кирия Виктор или Пронин, задержание прошло бы негладко. Бил «матрос» хлестко и точно.

Пронин неторопливо вышел навстречу квартиранту — как будто встал из-за праздничного стола с деликатесами.

— А мы уж и не надеялись вас дождаться. Говорят, вы за город уехали. А зимой дороги у нас тряские, тяжелые. Но вы молодец, что приехали ночевать домой. Ведь эта квартира для вас — хоть временный, а дом.

Моряк злобно посмотрел на Пронина. Тут-то Пронин к нему и пригляделся. Что за черт — это не Роджерс. Похож. И ростом, и статью, и цветом волос. Но… Роджерс уже лет десять назад выглядел постарше. И глаза, и линия губ… Нет, это не Роджерс. Если только господа англичане прибегли к помощи пластической хирургии? Разведчики ведь заинтересованы в развитии этой области медицины не меньше, чем Любовь Орлова и Мэри Пикфорд. Пронин вглядывался в знакомые или все-таки незнакомые черты. Нож хирурга подчас возвращает лицу молодость, но омертвляет его. У той же Орловой (Пронин не раз в этом убеждался!) напрочь пропала естественность мимики. А этот парень гримасничает вполне натурально.

— Моя фамилия Пронин. Майор Пронин.

— А мне какое дело до вашей службы? У меня своя служба. Да уймите наконец своих костоломов, он мне руку сломает!

— Отпусти его. Вечер мы проведем в приятном обществе морского волка и одного из лучших докторов Северного флота. — Пронин весело подмигнул Кирию.

— Нечего сказать, приятное общество! Я арестован?

— Не знаю, Юрий Васильич. Это выяснится через пятнадцать минут. Я слышал, вы неплохо говорите по-английски?

— А вам не с кем попрактиковаться? Или хотите взять у меня частный урок? Я знаю, в вашей конторе не любят сложных расчетов. Если говорит по-английски — значит, шпиен! И можно его повязать. Не по уликам — так заради профилактики. Правильно? Чтобы меня, Юрия Шубникова, в шпионы записать! Меня — североморца, сталинского моряка… Значит, если не глуп, как пробка, — то враг советской власти. Такое ваше мнение, товарищ Пронин? А ведь я не за это в девятнадцатом воевал, когда беляк мне кортиком спину пропорол.

Пронин не обиделся. В эти минуты моряк имел право распустить нервы. Да и вообще, на обиженных воду возят. Эту народную мудрость Иван Николаич затвердил еще в детстве, когда был крестьянским сыном Ванькой. Служба в контрразведке многократно подтвердила правоту поговорки.

— Зря вы так. Советская власть борется за всеобщее образование. В том числе — и по иностранному языку. Я вот, например, освоил немецкий. По-английски могу говорить только о погоде да читать со словарем. Но никто меня не считает немецким шпионом. Если бы мы были такими примитивными идиотами — сейчас бы в Кремле сидел какой-нибудь британский сэр.

— Или немецкий фюрер.

Пронин несколько секунд помолчал и спросил в лоб:

— А с кем вы практиковались в английском? Расскажите.

— О связях с иностранцами? — усмехнулся моряк. — Меня вроде бы и так проверяют каждые полгода. Ваши же коллеги, товарищ Пронин. Или я уже должен говорить «гражданин Пронин»?

Пронин устало повесил голову. Это был знак для Железнова.

— Товарища Пронина можно называть Иваном Николаевичем. А можно — товарищем Прониным. Мы доверяем вам, товарищ. Хотя не скрою, что проверять вас будут дотошно, и боюсь, что неоднократно. Что поделаешь, мы вместе с вами влипли в грязь. Иногда ее приходится счищать с кровью.

— Очень приятно! Грязь, кровь. Все понятно. — Морской доктор глубоко вздохнул.

Давненько Пронин — даже майор Пронин! — не слыхал столь горьких вздохов. Матрос — гроза женщин и врагов революции — причитал, как платная плакальщица на купеческих похоронах:

— Снова здорово! Вот оно, начинается… Покатился под откос, к чертовой-то матери.

Пронин уважительно отметил, что Шубников, несмотря на флотскую службу, не выстраивал грязных матерных загибов. А майор, воспитанный в староверческих традициях, не выносил матерщины.

— Мы вам искренне сочувствуем. Могу вас утешить только одним: нас с товарищем Железновым тоже будут проверять на свет, как сомнительную купюру. И даже товарища Кирия проверят и перепроверят. Такое время. Такая служба. Вы понимаете, что в учебниках истории наше время назовут предвоенным? Вы же красный офицер, флотский человек. Вы должны это понимать. Пока вы не начнете называть фамилии англичан — Наше следствие будет буксовать.

— А что их называть? Вы небось обо мне сейчас знаете больше, чем я сам про себя помню. Ну, вот, например, Дэнни Стерн. Приятный собеседник, собутыльник и прочее. Но вы же его как раз недавно допрашивали. Я могу поспорить с кем угодно на любую сумму, что именно Стерн вас привел ко мне. Только не пойму, зачем…

На кухонном столе стояла бутылка водки, нетронутая Кирием. Шубников смотрел на нее жалостно и уныло.

— Вы меня арестуете? Разрешите напоследок хлобыстнуть.

— Ареста не будет. Я просто дам вам несколько простейших указаний, которым нужно следовать с морской и медицинской точностью. А хлобыстнуть вам, пожалуй, в самый раз.

Шубников вскочил — так резко, что Кирий насторожился, как вышколенный сеттер на охоте. Тряхнул русой головой, отточенным движением придавил и оторвал смоляную пробку — и налил полный стакан. Выпил его быстро, в два затяжных глотка. Потом крякнул, кашлянул в кулак и сел на прежнее место, готовый ко всему. Голос Пронина он услыхал как во сне:

— Не верите? А я действительно не собираюсь вас арестовывать.

Последняя развилка

Снова неудача. Пронин так надеялся, что, потянув за эту ниточку, он возьмет Роджерса и откроет тайну Телеграфа… И снова — бег вокруг да около, блуждание в трех соснах. Матроса они ему подсунули хитро. Может быть, и в магазин «Ноты» специально его заманили? Нет, это фантастично. Но как они нашли матроса, похожего на Роджерса, как две капли воды? И зачем? Тонкая работа.

Последняя надежда — на допросы этих люберецких оглоедов. Скудная надежда, прямо скажем. Пронин мысленно повторял слова смышленого матроса: «Именно Стерн вас привел ко мне. Только не пойму, зачем…» В этом деле интуиция работала против Пронина. Он заранее зачислил моряка в Роджерсы, а Стерн показался ему безобидным славным парнем. Нужно продумать ловушку для этого сентиментального путешественника. А что дальше? Что ж теперь, идти против собственных впечатлений? Вот Пронину симпатичен Крауз. Может быть, этот самый бывший гитлерюгендовец и есть наш главный враг? Сколько вражеских агентов в последние годы притворялись социалистами, европейскими левыми, симпатизантами товарища Сталина?… Не счесть!

Железнов допрашивал «люберецких». Пронин явился в середине допроса. Это был психологический расчет: оглоушить усталого клиента новым собеседником — да таким, что позабористее прежних.

— У меня бабка немка была. А что? Народ порядочный, культурный. Вот вы на Карла Маркса молитесь, на Энгельса. А они кто? Немцы и есть.

— Карл Маркс — представитель еврейской национальности. Они у Гитлера не в чести.

— Ну, не знаю. На мой салтык — немцы и есть. Что Маркс, что Энгельс. Наш брат германец.

— Вы из Покровска? — вмешался в разговор Пронин.

— Так точно. Покровские мы. Нынче город Энгельс.

— Очень хорошо. Я ведь в ваших краях бывал. И не баклуши бил, а работал. Многих немцев поволжских знаю. Со многими дружбу водил. Как, по-вашему, в случае войны с Германией многие поволжские немцы предадут советскую родину?

Кучерявый Николаев посмотрел на Пронина заносчиво:

— Многие. Голос крови. Есть, конечно, и такие, кто забыл о великой Германии. Есть среди русских немцев настоящие, как у нас по радиве гуторят, советские люди. Но таких, как я, немало. Поколеблемся — и перейдем на сторону рейха. Начинается эпоха великой Германии. Какое немецкое сердце при этом не дрогнет?

— А вам никогда не казалось, что это очень опасное сочетание — немецкий националист и гражданин Советского Союза? Опасное для вас.

— Не пугайте. Это вы, русские большевики, ходите по минному полю. Я попался, кто-то меня выдал. Нелепая случайность — и со мной все кончено. Но вы еще вспомните меня, когда железный кулак рейха…

Пронин вышел из кабинета. Ничего нового Николаев не скажет. Ограниченный фанатик. Немец по матери, он ненавидел отца, который их бросил и даже обокрал: скрылся с приданым, которое аккуратные немцы собирали для будущей фрау Николаевой. Теперь он ждет войны и уже действует против советской власти. Правда, по большей части на словах. С ним все понятно. О его проделках в новогоднюю ночь Железнов вытрясет все, что можно. Пронин сомневался, что Николаев поможет поставить точку в этом деле

…В телеграфном преступлении он мог принять участие только на подхвате или в качестве разменной пешки. Кто-то подсовывает нам его для размена. Снова Стерн? В этой истории ты уже грешил скоропалительными выводами. Мы еще мало знаем про Стерна.

Вторым люберчанином был природный русак Кондратий Варнаков. Пронин удивился, когда прочитал в деле его возраст — тридцать лет. Водка сделала его лет на пятнадцать старше! Тяжелые веки, морщины, мертвые глаза…

— Вы давно знакомы с Дитмаром?

— Дитмар — это который из Германии, что ли?

— Да, он немец. Тот, которого мы взяли.

— Все они немцы. Только один из Германии, а остальные — нашенские… Почитай, что незнаком я с ним. Ну, поставил он мне раза три по литровке. Это ж разве знакомство? Баловство одно. Сам понимаешь, поддать всегда охота. А барышей с трудов праведных всегда не хватает. Тесть-то у меня гнал. Тогда хватало. Но мы с Манькой разбежались. Развелись, значит. Характерами не сошлись, свободное дело. Вот теперь первачок-то для меня медным тазом накрылся.

— И поэтому вы стали наймитом немецкой разведки? Холуем на побегушках?

— А я газеты читаю. У нас с Германией договор. Войны, значитца, не будет. Так что. же хорошему человеку да за пузырь-то и не помочь? Своей стране я не враг, но и собственному пузу — друг ситный.

— Дурак ты ситный. За три копейки тебя купили, теперь лет на двадцать мы тебя командируем в Таджикистан. С самогонкой там перебои. Зато физическим трудом тебя обеспечим на шестнадцать часов в сутки. Если что знаешь про Дитмара — лучше выкладывай до конца.

— А что выкладывать? Все равно по этапу, в столыпинском…

На этих словах в комнату входил Пронин, пристально вглядывался в лицо Варнакову.

— Я майор Пронин. Если будете помогать следствию по-настоящему, я вам гарантирую послабление. Не двадцать лет, а лет семь. И не в Таджикистане, а под Костромой. Все ближе к родным местам. Если будешь ударно работать. — Пронин с недоверием посмотрел на Варнакова, который не был похож на ударника. — Через четыре года будешь дома. И даже при деньгах. Понимаешь, какой выбор перед тобой? — Пронин нечасто переходил на «ты» с подследственными. Но если уж переходил, то неспроста.

— Я следствию помогаю, как могу. Я советской власти не враг. Мне до фени, что советская власть, что несоветская. Это Николаев и другие паразиты шкурой готовы рисковать, чтобы только немцы у нас хозяйничали. А мне до фени. Я вот товарища Сталина сильно уважаю. А какая власть — все равно. Лишь бы товарищ Сталин был.

— В таком случае мы сговоримся. Что ты делал для Дитмара, для Николаева и для всей этой антисоветской швали?

— Ну, сначала на атанде стоял, когда эти паразиты аптеку грабили. Дитмара там не было. Николаев заправлял. Продавца тогда убили. Как там их называют — протовизора, что ли. Но я только на атанде!

— Мы это учтем. Дальше.

— А что дальше? У этих паразитов планы-то наполеоновские. Вот и деньги аптечные они собирались потратить на свержение советской власти, — Варнаков ухмыльнулся. — Я понимал, что все это бредни, акварели. И умысла против советской власти у меня не было. Понимаете, не было! А вы их вовремя взяли. Дитмар что-то готовил. Говорил, скоро Германия на Союз нападет. Николаев должен был люберецкий райком взорвать. Флаг немецкий там установить. Ну, не сразу, а если, значит, немцы наших одолевать будут. Только запишите: я в эти умыслы не верил и не верю! У нас граница на замке. Хулиганство все это. Глупость и хулиганство. А диверсиями я не занимался.

— Это мы с вами знаем, что диверсиями ты не занимался. А суд решит иначе, — вздохнул Пронин. — Для судей твои аргументы — просто отговорки, которые никто не примет во внимание. А когда Германия нападет на СССР?

— Никогда! — рявкнул Варнаков. — Не будет этого. А если нападут, наши им быстро по шеям вмажут.

— А Дитмар что говорил?

— Дитмар говорил, что все решено. До весны немцы начинают наступление. Возьмут Смоленск, Киев. Они собирались действовать в Москве. Расстрелять их мало. Я требую расстрела для гитлеровских собак! Под Люберцами стоит воинская часть. Они готовили взрыв. Да только хрен у них бы получилось с Красной Армией тягаться! Баловство одно и хулиганство. Сволочи.

— У них и взрывчатка имелась?

— А вы не взяли склад? Я вам точно скажу. Улица Третьего Интернационала, дом четырнадцать. Там сарай со двора. Развалюха. Завален всякими лопатами, тачками деревянными. Мусорный, скажу я вам, сарай. А в сарайчике — подпол. Хитро придумано — в облезлом сарае и такой капитальный подпол, как в хорошем купеческом доме. Вот там и ищите взрывчатку, оружие. Даже съестные припасы имеются — консервы ворованные.

— Ты там бывал?

— Подай-принеси. За поллитра.

…А ведь смышленый был бы парень, если бы не водка… Вот так и теряем невозместимый человеческий материал. Не все наши люди умеют держать водочный удар. Теряют волю, деградируют. За отраву на все готовы. А ведь от природы неглупый мужик этот Варнаков. Погубит Россию водка, если мы, большевики, за эту напасть не возьмемся. Пятьдесят граммов, сто, двести — это хорошо. И полезно — от обморожения, например. Но — вновь и вновь повторял Пронин — как прав был Парацельс: все — лекарство и все — отрава, а зависит это от дозы… Если бы об этом знал Варнаков, когда ему было лет восемнадцать. Может быть, сейчас работал бы у нас, был бы молодым героем, как Кирий или Лифшиц. Или стал бы справным рабочим. Ударником, стахановцем. Маяком нашим. А про склад в сарае он своевременно рассказал. Железнов этим складом займется, тут я спокоен. Хватка у него железная. Кому принадлежит сарай, кто попустительствовал — все выяснит и дров не наломает. Что же теперь докладывать Коврову? Разоблачена группа диверсантов, они работали на немцев. А стратегические выводы? Гитлер готовит войну? И не через полгода, не через год, а в ближайшие месяцы? Нет у меня оснований для такого вывода. Может быть, прав наш непросыхающий друг Варнаков, и все это — несбыточные грезы фанатиков, а Гитлер на войну не решится?… Мое дело — доложить Коврову. А все-таки рано мы их взяли. Надо было еще понаблюдать…

Железнов уже допрашивал Ананьева. Пронин вошел в кабинет и смерил бывшего чекиста презрительным взглядом.

— Встать, Ананьев!

Ананьев послушно встал.

— Что, отгулялся на воле? Немецким прихвостнем стал? Я изучил ваше дело. Вы отправляли в расход честных партийцев, наших товарищей-чекистов. Вы и тогда дружили с Дитмаром?

— Я Дитмара узнал только в прошлом году. Гражданин Пронин, это совсем другое дело. Та моя жизнь трагически оборвалась… Был я чекистом, честно служил. А потом перечеркнули судьбу мою — я и покатился. Сволочью стал. Мразью подколодной.

— Говори, говори. Я тебя внимательно слушаю. Просто рассказывай все, что рассказывается. Про Дитмара и всю вашу свору.

— Дитмар готовил серию террористических актов. Через месяц начнется война. Германцы, значит, с Запада пойдут, а мы должны изнутри действовать. Два райкома, четыре воинские части. Правда, профессионал-то во всей нашей, как вы выразились своре, был только один — я. Остальные — сброд, шваль последняя. С такими не то что райком — баню на воздух не пустишь. Вы майор, я тоже служил в этих стенах. Меня Менжинский на службу взял.

— И Ягода жаловал.

— И Ягода, и Ежов, враг народа, что верно, то верно. Колька-книжник меня уважал. Умный был мужик, хотя и оказался врагом. После его разоблачения партия меня пощадила, свободу дала. Кажется — живи и радуйся. А я не победил свою сволочную гордость. Но я лучше про Дитмара расскажу. Я мечтал выдать эту фашистскую мразь. Выдать вам с потрохами. Но гордость проклятая мешала. Но на терроризм я бы ни за что не пошел. Ни за какие коврижки. Гордость бы не позволила. Выдал бы его родным органам. Да я бы правую руку отдал, только бы мне вернули синюю фуражку.

Все понятно. Ничего нового Ананьев нам не поведает…


— Все ясно, как день! — Ковров радостно захлопнул кожаную папку. — Не угомонился Гитлер. Оно и ясно. Пока на востоке у него могучий сосед — спокойно спать он не сможет. И держать в руках Европу не сумеет. Так что пора, пора ударить тевтонов по рукам.

— Ты в этом убежден? Тебя убедили показания Варнакова? Это странно. Неужели у тебя воображение развито на уровне стандартного выпивохи, хотя и смышленого?

— Тебе бы только позубоскалить, товарищ Пронин. Ничего. Зубоскаль, а мы потерпим. Сегодня ты имеешь право. Расколол ты Николаева и Варнакова по первое число. Денежную премию получишь и устное поощрение. Хорошо работаешь, товарищ Пронин.

Сведения, полученные от люберецких горемык, пришлись ко двору. Теперь Ковров отчитается перед наркомом и тоже получит поощрение. На радостях он даже забыл про главную проблему — про Телеграф. «Может быть, враг и рассчитывал в аккурат на такую реакцию с нашей стороны?» — подумал Пронин и поморщился.

— У меня появились новые идеи. Если все сложится, через неделю смогу выйти на телеграфистов.

— Через неделю? — Раньше Ковров за такое вялое обязательство накричал бы на Пронина. Но теперь комиссара не слишком интересовало телеграфное дело. — Ну, подождем. Будешь работать через люберецких?

— И этих задействуем в случае необходимости. — Пронин не собирался посвящать Коврова в свои такие зыбкие планы.

Шахматист и бухгалтер

Ночью Пронин хрустко ходил по квартире. Несколько раз булькал графином, чертыхался шепотом. Агаша прислушивалась к его шагам и ворочалась в постели. Потом Пронин включил настольную лампу — зеленую, как в мемориальном кабинете Ленина. Уселся за стол в своей зимней выцветшей байковой пижаме. Достал Коровина, немного повертел его в руках и спрятал под подушкой. Рядом с тахтой, на табуретке, стоял графин с клюквенным морсом, но этой ночью Пронину хотелось обыкновенной воды. Только под утро он залез в холодную постель, завернулся в одеяло. С кухни доносились мелодии из радиорепродуктора, а на Кузнецком дворники уже соскребали лед с мостовых. Под этот однообразный шум Пронин провалился в сон. Его разбудил Железнов, явившийся с докладом в девять часов. Он сразу понял, что Пронин уснул только под утро.

— Ну что, Иван Николаич, надумал что-нибудь?

Пронин отхлебнул морсу из графина.

— Что слышно про Стерна?

— За Стерном следили. Но ни одного подозрительного шага не отметили. Скучная рутина. Оказавшись под наблюдением, он сократил визиты. Правда, однажды зашел к портному — на генеральную примерку. Да-да, зашел на Огарева, к нашему старому другу.

— А где был портной в новогоднюю ночь? — спросил Пронин.

— Ты же блестяще установил факт пребывания у любовницы!

— А ты у нее побывал?

— Такого указания не было.

— Понятно. Значит, тебя нужно за ручку водить. В летний сад. Ну, что ж, значит, прекрасная дама не увидит молодого чекиста. К ней пойдет чекист в летах.

Пронин уже причесывался, основательно смочив волосы и во весь свой командирский голос напевал песенку из оперетты: «Иду к Максиму я, там ждут меня друзья!» Агаша водрузила на стол завтрак: кофейник, чашку и кусок ароматного творожного коржа — только что из духовки. Увидев страдающий взгляд Железнова, она и ему принесла коржа. А вот кофе для молодого чекиста варить не стала. Пришлось Виктору перекусывать всухомятку. А он и не обиделся: не впервой. Да и говорил Пронин: на обиженных воду возят. На крепко обиженных — крепко возят.

— А кто еще был у Левицкого в эти дни?

— Есть исчерпывающий список, — Железное важничал. Сегодня на каждый вопрос у него был готов ответ в яблочко. — Полный список клиентов. У нас в кабинете, в сейфе.

— А на память не можешь назвать всех, кто был в один день со Стерном?

— Большого наплыва не было. Все-таки первая неделя года. Был Ботвинник — чемпион СССР по шахматам. Ему, видите ли, понадобился престижный костюм для поездки на международный турнир в Ноттингем. Он ведь ленинградец, но с декабря в Москве. И вот решил пошить костюм у знаменитого московского портного. Еще у него был Василий Гасин — бухгалтер с завода имени Сталина. Он шьет деловой костюм из скромной недорогой ткани. Вот, пожалуй, и все.

— Ботвинник, Гасин и Стерн. А кто такой Гасин?

— Бухгалтер с ЗИСа.

— Это я уже понял, спасибо.

— Я мало о нем знаю. Обыкновенный совслужащий. В сферу нашего внимания не попадал. На заводе его ценят. В конце года был премирован. Решил справить себе новый костюм.

— А что мы знаем про гроссмейстера Ботвинника?

— Гений шахмат.

— Так уж и гений.

— Лучший шахматист СССР, во всяком случае. Математик. Родился в Куоккале. Его родители участвовали в революционной борьбе. Отец — большевик с начала века. Сам шахматист — советский патриот, сталинец. Главный претендент на матч с Алехиным за звание чемпиона мира. Вот мы бы утерли нос всему миру, если бы появился советский чемпион!

— А где у нас находится Ноттингем? По какую сторону Урал-реки?

— В Великобритании. Говорят, турнир могут отменить из-за войны.

— То-то огорчится милейший Михал Моисеевич. Кстати, он женат?

— На балерине по имени Гаянэ.

— Гаянэ Ботвинник? Однако. И он не замазался в троцкизме?

— Да вроде нет.

— Значит, он скромно собирается в Ноттингем, как честный и простой советский человек? И будет там защищать честь советской шахматной школы. Чтобы весь мир знал: советский образ жизни — это не только сила духа и совершенство молодых тел, но и высокий интеллект. Так, что ли?

— Точно!

— Это еще надо разобраться, точно или понарошку. Сегодня же нагряну к гроссмейстеру.

— У него трудный характер. Честолюбивый, колючий. Может и не принять.

— Примет. У меня тоже трудный характер.

Сперва Пронин хотел отдать предпочтение даме, но, выйдя на свет божий, решил первый визит посвятить шахматисту. К таким привередливым гениям лучше ходить до обеда. Ботвинник остановился в гостинице «Центральная». Снова «Центральная»! В такие совпадения верить нельзя. Контрразведчик не имеет права верить в такие совпадения! Важно, чтобы шахматист до полудня никуда не ушел! Из холла Пронин позвонил Ботвиннику в номер. Пять гудков, десять — долго никто не подходил к телефону.

— Я слушаю!

— Товарищ Ботвинник? Михал Моисеич? Моя фамилия Пронин. Майор Пронин.

— Слушаю вас, — шахматист насторожился.

— Могу я вас сейчас увидеть? Дело у меня срочное. Михал Моисеич, прошу вас, спускайтесь в ресторан. Я буду вас ждать.

— Нет. Уж лучше пожалуйте ко мне. В ресторации сейчас людно, а у меня дела. Не могу отвлекаться от работы. Лучше уж в номере…

В номере Пронин застал Ботвинника при полном параде: в темном костюме, с галстуком. Он принялся рассматривать Пронина, глядя ему прямо в глаза.

— Давненько слежу за вашими успехами в искусстве шахмат. Ведь шахматы, на мой взгляд, это не спорт, а именно искусство. Как и математика.

— Польщен. Прошу разделить со мной рабочий полдник, — улыбнулся немного оттаявший шахматист.

Полдник оказался немудреным — чай с баранками. Правда, чай для чемпиона заварили отменно крепкий. И баранки тоже были свежие, ароматные.

— Буду с вами откровенен. — Ботвинник посмотрел на него с недоверием. — Мы проверяем портного Левицкого. Вы шьете у него костюм. Расскажите о своих впечатлениях от этого портного.

— От Левицкого? Мне его рекомендовал товарищ Ворошилов. — Ботвинника явно удивил этот вопрос; Он снял знаменитые круглые очки и принялся протирать их специальным платком из верхнего пиджачного кармана. — Работает справно, аккуратно. Болтлив? Пожалуй. Но это профессиональная болезнь портных-частников. Он же кустарь, он не в коллективе работает. Коллектив бы его, пожалуй, перевоспитал. Вот если бы создать такие централизованные ателье и прикрыть частников… Я был бы только «за». А то, знаете ли, какой-то нэпманский дух у этих портных. Правильно писал Маяковский: «Скорее головы канарейкам сверните, чтоб коммунизм канарейками не был побит!» Вы знаете, я родился в зажиточной семье. У нас была вместительная квартира в столице. Ко мне ходили лучшие врачи, я мог получить сносное образование. А крестьянину нужно было целый месяц работать, чтобы получить от невежественного медика всего один рецепт! Вообразите, только рецепт! А мы имели все. И все-таки мой отец пошел в революцию. И мама была марксисткой. Этим идеалам верен и я. Потому что мещанское благополучие — ничто перед великой идеей торжества человека, человеческого разума. Только социализм дает возможность…

Ботвинник говорил долго и толково. Перебить его Пронин не смел. Ботвинник изрекал мысли, как опытный профессор, не меняя интонации. Казалось, он мыслит у вас на глазах! Пронин залюбовался этим вдохновенным интеллектуалом. Но все-таки изловчился ввернуть вопрос:

— А где вы встречали Новый год?

— Признаться, я прервал командировку и на сутки вернулся в Ленинград. К жене, — смущенно улыбнулся Ботвинник.

Что ж, это легко проверить. Если гроссмейстер говорит правду — из списка подозреваемых его можно исключать. Пускай защищает честь советских шахмат в логове империализма. Он еще станет чемпионом мира, он сумеет! Куда теперь? К бухгалтеру Гасину? Или к любовнице гроссмейстера пошивочных дел? С утра Пронина тянуло в женское общество, а теперь он со спокойной душой велел Адаму гнать к воротам ЗИСа.

Пронину понравилось дышать воздухом большого завода. Вот куда нужно приводить скептиков, которые не верят в советскую власть! Еще лет десять назад у нас не было таких предприятий. Деловитые, спокойные люди в рабочих тужурках, которых Пронин встречал в обширном заводском дворе, выглядели как хозяева завода. В отделе кадров Пронина встретили радушно. Здесь уважали НКВД!

— Гасин? Отличный работник, общественник. Он два года работает на ЗИСе. А до этого был главным бухгалтером на Урале, при рудниках. Вот рекомендации из райкома. Там он себя показал с самой лучшей стороны. Что и говорить: непьющий, ответственный товарищ. Да он сейчас у себя в кабинете. Приходит на службу без опозданий — тютелька в тютельку. Никогда не отлучается… Вы сами увидите — замечательный работник.

Пронин поспешил в указанном направлении. Без стука открыл дверь с табличкой «Бухгалтер Вас. Гасин».

— Товарищ Гасин? — спросил Пронин мужчину в нарукавниках, который работал за столом.

— Василий Палыч заболел. Увезли его. Видно, надорвался наш товарищ Гасин. Сгорел на работе. Он у нас такой трудолюбец, себя не жалеет.

— Когда его увезли?

— Аккурат пять минут назад. В карете «Скорой помощи». У него голова закружилась и кровь горлом пошла. Да вон они! — человек в нарукавниках показал в окно.

Автомобиль «Скорой помощи» выезжал с территории завода.

— Куда они поехали?

— В Склифосовского!

Про Склифосовского Пронин услышал уже на лестнице. Он бросился вдогонку. Но лихая «эмка» Адама не сумела догнать эскулапов…

В Склифосовского пациент Гасин зарегистрирован не был. Как и в других больницах Москвы. На квартире бухгалтера Кирий застал только рыжего кота. Но рослый чекист прихватил для Пронина целый чемодан документов… Чемодан доставили на Кузнецкий Мост, под присмотр Агаши.

А Пронин, отчаявшись догнать Гасина, поспешил на Ордынку. Там, в кафе «Красный мак», работала счетоводом Елена Васильева — подруга портного Левицкого. Кабинет у нее был куда теснее гасинского, зато со здоровьем все в порядке. Каштановые волосы, кокетливая стрижка… Эта милая женщина выглядела лет на тридцать моложе Левицкого.

— Я прошу у вас прощения за бестактные вопросы. Мы вынуждены заниматься этим… Обещаю вам полную конфиденциальность, Елена Павловна. Расскажите мне о прошедшей новогодней ночи.

— Я провела ее дома. Шумной компании у меня не было.

— А кто был вашей компанией? Мне необходимо услышать от вас правду. Я надеюсь, вы понимаете, что наша организация не занимается сплетнями. Тут дело государственной важности.

— Как? Государственной? — Елена нахмурила личико.

— Прошу вас отвечать на вопрос.

— Про Новый год? Ну, был у меня гость. Да вы, наверное, знаете. Сарафанное радио у нас поставлено. Будете осуждать меня за аморальность? И это мы проходили.

— Он женат?

— Да в том-то и дело, что разведен. Давным-давно. Да, он пожилой человек. А что, прикажете встречаться с ровесниками, как в школе?

— Как его зовут?

— Начнутся разговоры: нашла богатого старика, расчет! Да он трудяга, каких мало.

— И где же он трудится?

— Вы не назовете его работу общественно-полезной. Хотя костюм на вас неплохой. Он портной. Но я прошу вас не афишировать наши отношения. Мы люди свободные, но не любим давать пищу сплетникам.

— Даю слово, все останется между нами. Во сколько он к вам приехал и когда вы расстались. От точности ответа зависит судьба вашего друга.

— Приехал он примерно за полтора часа до полночи. А уехал часов в восемь. Поспал, выпил чаю — и в путь.

— Ваши соседи могут подтвердить эти показания?

Елена фыркнула.

— Я ж говорю, это дело у нас поставлено.

На Ордынке Пронина ожидала не только «эмка» с Адамом, но и Кирий.

— Иван Николаич, важнейшие документы от Железнова! Он побывал у Гасина.

— Гасина нашли?

— Нет. Дома он не был. Но Виктор собрал целый чемодан документов.

— Тот человек, которого мы ищем, не оставит в квартире чемодан важных документов. Или Гасин ни при чем, либо документы можно сдавать в пункт приема макулатуры. Так хотя бы мы сбережем Родине сосновую рощу. Ты любишь лес, Кирий? Или за деревьями не видишь леса?… Что-то у меня сегодня шутки какие-то мутные. Да и у тебя, Кирий, с чувством юмора беда. Зато плечи широкие. Это в нашем деле, пожалуй, важнее. Где этот чемодан?

— Под надзором Агаши.

— Надежно, нечего сказать.

Пронин ворчал, но мысленно похвалил Железнова. Отдохнуть часок на Кузнецком — это было в самый раз. Была у Пронина такая слабость: в разгар боевого дня прилечь на родную тахту, продавленную, уютную, привычную. В этом позорном желании он не признавался ни Виктору, ни Агаше. Не столько от смущения, сколько из педагогических положений: покажешь им слабину — так они потом в ответ такую слабину покажут, что завей горе веревочкой. Ничто так не развращает людей, как правдивая информация…

— Что ж вы не предупредили, я ж не успела ничего! — всплеснула Агаша, выплывая из кухни. Оттуда доносились острые запахи борща, а передник у Агаши был забрызган помидорным соком. — Давайте я вам бутербродов настругаю!

— Действуй. Только не забудь: с сыром и без масла.

— Чемоданчик-то ваш под письменным столом лежит. Дожидается.

Пронин даже не стал искать тапочки. В носках вошел в комнату, достал чемодан, раскрыл. Так и есть, ерунда. Что можно сказать о Гасине по этим бумагам? Парень любит читать прессу. Это можно расценить как чудачество, но ничего преступного в этом нет. Несколько подшивок «Московского большевика» за последние годы. Тяжеленько было Железнову их тащить. Профсоюзные бумаги. Это еще с Урала. Фотография пожелтела. Эх, еще и чернильное пятно. — Пронин натянул очки. — Нет, лица не видно. По очертаниям нельзя исключать, что это Роджерс, но это не аргумент для суда. Через полчаса я передам профсоюзный билет нашим химикам. Ночью будет ответ. Если они сумеют восстановить фотографию, буду считать себя счастливейшим из смертных. Письма… Тетка из Нижнего Тагила. Все на чистом сливочном масле, почерк женский, по содержанию — бытовая ерунда. Это нам не поможет. Хотя… Такие письма — косвенные доказательства того, что перед нами действительно товарищ Гасин с Урала.

В ближайшие часы нужно установить:

1. Список близких друзей Гасина.

2. Снимал ли Гасин дачу под Москвой?

3. Проживает ли в московских и подмосковных гостиницах Василий Гасин или человек, предъявивший документы на другую фамилию, но схожий по приметам с бухгалтером Гасиным.

Железнов влетел в комнату, сметая с пути Агашу, которая шла по коридору с подносом.

— Иван Николаич, Гасина нашли!

— Где? Где он?

— Участковый милиционер с улицы Ленина в Лосинке приметил Гасина. Вот адрес. Он там пьет водку в обществе какого-то Вахромеева.

Лосинка! Наша география расширяется. Пора покидать магический треугольник «Лубянка — Кузнецкий — «Центральная». Снова Пронин подстегивал Адама: «Давай по укатанному снежку, давай прямо через наледи!» Впрочем, дворники работали и за страх, и за совесть, и островки льда на дороге попадались нечасто. На подмогу участковому уже прибыли два молодых чекиста — подопечные Лифшица. Сам Миша ехал на Лосинку прямо с Лубянки и прибыл минут за двадцать до Пронина. Он покуривал возле подъезда, время от времени перешептываясь с соглядатаями, которые сменяли друг дружку на этаже и под окнами квартиры Вахромеева.

Лифшицу хотелось блеснуть, лично взять этого Гасина — с форсом, может быть, с ранением. Чтобы лежать в бинтах, в едком аромате камфоры, и принимать поздравления товарищей. Но не хватало решительности: сколько раз ему перепадало от Пронина за излишнее рвение. Поэтому Лифшиц недокуривал папиросу, отбрасывал ее со злостью и тут же закуривал новую. Он стоял в свете фар своего «ЗиСа» и ждал Пронина. Вздрагивал, если издалека долетали шумы залетного мотора. А Пронин подъехал на удивление тихо. Остановил автомобиль во дворе поодаль от подъезда и неожиданно вырос за спиной у Лифшица.

— Какие новости, Миша?

— Красиво живут. Уже несколько часов выпивают да закусывают. Макароны у них с мясом. Огурчики соленые, капуста.

— Завидуешь?

— Им? Да им через полчаса даже самые завистливые не позавидуют. Отвыпивали свое ребятки.

На лестнице, на крыше, в подъездах встали чекисты. Пронин с Лифшицем высадили дверь и влетели в квартиру.

— Стоять! Руки вверх!

За кухонным столом в папиросном чаду сидел только один человек — Вахромеев.

— С кем вы пили? Где ваш товарищ?

Вахромеев не отвечал.

— Да он напился до бесчувствия, мертвецки! — крикнул Лифшиц.

Пронин тронул Вахромеева за плечо, тот свалился на стол. Из-под лопатки торчала отвертка с массивной, промасленной деревянной ручкой.

— Проглядели? — Пронин махнул рукой. — Все дороги перекрыть. Брать живым. Только живым. И не надо кукситься, Лифшиц! Сегодня хороший день. Сегодня мы вышли на след. Теперь он не уйдет, этот бухгалтер с Урала. Гасин. Товарищ Гасин.

Ребята из химической лаборатории долго бились над профсоюзным билетом. Билет оказался подлинный, уральский. А вот с фотографией ничего не вышло. Чернила, которыми она залита, оказались какими-то странными, необыкновенными. Их можно было удалить только вместе с фотографией… Пронина этот факт обрадовал. Резидент никогда не оставил бы нам своей подлинной фотографии. История с удивительными чернилами — косвенное доказательство вины бухгалтера Гасина.

Уральским товарищам Пронин отдал распоряжение собрать полное досье на Василия Гасина. Но на это уйдет как минимум двое суток. Сможем ли мы за это время его поймать? Неизвестно. Мобилизовали всех агентов, пустили их по улицам, по товарным и пассажирским вагонам, по вокзалам. Самый надежный транспорт — железная дорога. Если Гасину удалось пробраться в поезд, он мог сойти где угодно и провалиться сквозь землю.

На два часа ночи Пронин назначил встречу с Райхманом. Давно пора обсудить ситуацию с Леонидом Карпатским. Когда еще могут встретиться столь занятые джентльмены, если не ночью?

Агаша крепко спала в своей комнате и не подслушивала. Пронин подготовил для гостя бутылку коньяку, графин клюквенного морсу. Выставил еще коробку лимонных долек и массивное колесо свежайшего влажного сулугуни. Райхман явился ровно в два: точность — вежливость королей и чекистов.

— Иван! Года два не видались.

— Да уж, Леонид, все дела да случаи.

Они обнялись. Пронин усадил Райхмана на почетное кресло.

— Вот ты и стал нашим командиром. Возвысился над нами и по праву! — Пронин наполнил рюмки.

— Брось. Мы же не в пехоте. У нас звания и должности решающей роли не играют. Кому доверяют работу — тот и на коне. А сейчас мы с тобой оба под дамокловым мечом сидим. Я ведь понимаю, зачем ты меня пригласил. Есть причина. Жалкая анонимка — и столько шуму.

— Ну, пока мы живы и не в отставке…

— Все может быть. Нарком не придал значения доносу. Отложил его, отставил… А если тучи сгустятся над головой нашего дорогого наркома? Чьи головы полетят первыми?

— Наши с тобой, Леонид. А ты видел бумагу своими глазами?

— Донос? — хрипло спросил Райхман, проглотив рюмку. — Да кто ж мне даст. Вот Ковров тебя отстаивал, как сына родного. Прямо тигр! А бумага не одна была. Их уже на нас с тобой целая дюжина пришла. И все за последние дни.

Пронин принимал гостя в мягкой домашней гимнастерке, в старых галифе и кожаных домашних тапках. А на Райхмане отлично сидела элегантная темная пара.

— Костюм у тебя хороший. Отличного пошива! Во Львове шил или уже в Москве?

— В Москве, у Левицкого. Известное дело, всем портным портной. Хороший мастер. Правда, болтлив, как старая баба. С ним нужно язык за зубами держать. Болтуны в нашем деле опасны.

— А ты знаешь, что на автомобиле этого Левицкого…

— А то! Я все-таки покамест в контрразведке служу. Кое-что знаю о твоих делах. Замазался Левицкий. Мне бы его костюмы повыкидывать, в землю зарыть. А я ношу, как дурак.

— А я ведь тоже у него костюм пошил. А что делать? Нужно было нам поближе познакомиться.

— А сколько тебе стоил этот костюм?

— Точно не помню. Примерно шестьсот четырнадцать рублей тридцать копеек.

Чекисты переглянулись, и громкий хохот едва не разбудил Агашу. Отсмеявшись, Пронин разоткровенничался:

— Муторное дело оказалось. Я в этом деле столкнулся с призраками прошлого.

— Роджерс?

Пронин грозно встал.

— А давай я тебя вишневым вареньем угощу! Агаша летом варила. Она в этом деле мастерица несравненная. Такое варенье я ставлю только самым дорогим гостям.

Райхман пожал плечами, кивнул.

— Было у меня во Львове одно дельце. Там много всякого было. Сам понимаешь, работы невпроворот. И кровищи море разливанное. Но одно дельце… В общем, повязали мы диверсанта. Даже не одного диверсанта, а группу — четыре человека. Но один выделялся — боевой такой мадьяр, законченный враг советской власти. С двух рук стрелял, как таежный охотник. Так мы их при попытке нападения на телеграф поймали. Понимаешь, телеграф… Это недавно было, за неделю до моего перевода в Москву. Скажешь, ерунда, совпадение? Наверное. Но почему донос написали на меня и на тебя. И телеграфными делами занимались ты и я. Мадьяра того уже, наверное, расстреляли. Но кто за ними стоял — мы не установили. Немцы, англичане, белогвардейское подполье… Черт голову сломит!

— Люберецкие на немцев такие показания дают, что убей меня бог. Война будет.

— Да это понятно, что будет. Вопрос — когда.

— И с кем. Я бы англичан со счетов не сбрасывал.

— А Краснов уже с немцами снюхался. И Шкуро с ними.

— Краснов! Шкуро! Тоже мне, фамилии. Горе-вояки, банкроты. Мы их били, когда голоштанниками были, а уж теперь… Не в этих болтунах дело, Леонид. Если бы нам белогвардейцы угрожали — это был бы подарок судьбы. Там половина генералов — наши агенты. И не только наши. Запутались эти ребятки. Продавались, перепродавались… С такими воевать одно удовольствие — не танками, а банками. Они как никто умеют проигрывать баталии и потом плакаться в эмигрантской прессе.

— Пожалуй, что ты и прав. Хотя, наверное, недооцениваешь беляков. Есть среди них и фанатики, и профессионалы.

— Есть, как не быть. Но с немцами не сравнятся. И с англичанами. Беляков уже нельзя воспринимать как самостоятельную силу. Обыкновенные наемники. Без них разберемся.

Пронин говорил про белых с презрением. Видимо, навидался от этих утонченных господ такого, что уважать их не мог.

— А у тебя во Львове немцы…

Райхман снова ласково перебил Пронина:

— Сто раз мне там немцы попадались. Сто раз я получал сведения о начале войны. Начиная с тридцать девятого года. Гитлер наплюет на договор, Гитлеру нужны восточные земли… Я, конечно, обо всем докладывал. Так что твои люберецкие друзья ничего нового нам не рассказали. Все это уже по десятому кругу пошло. Такая у них тактика. Неглупая, между прочим. Сто раз давали сведения о нападении — и все оказалось липой. А на сто первый раз война действительно начнется. А мы уже не поверим разведданным… Разучимся верить!

Разве только пылкий Райхман додумался до этого? И Берия, и Ковров, и Пронин давно поняли тактику немцев.

— За этим Роджерсом я гонялся с восемнадцатого года. Пятнадцать лет он меня дурачил. Ты у нас молодой, тех времен не помнишь. Потом я его взял на юге, на авиабазе. Провел несколько допросов — и баста. Что было дальше — не знаю. Никаких документов мы не нашли. То ли его расстреляли, то ли…

Райхман закурил, пододвинув к себе тяжелую чугунную пепельницу.

— О Роджерсе я слыхал. Легенды ходят о том, как ты его поймал в самолете. Но чтобы он скрылся послеареста… Поверить не могу.

— У меня нет ни одного прямого доказательства. Зато куча косвенных.

— Если он сбежал… Он просто ударник труда, этот Роджерс. Стахановец среди шпионов.

— Ударник, это точно. Куда мне до него. Вот машинист Петро Кривонос. Сколько ему лет? Тридцати еще небось не исполнилось. А уже знатный человек. Вдвое увеличил скорость паровоза. Рационализировал работу котлов — и пожалуйста. Вот какая у нас молодежь. Или ты, Леонид. В двадцать пять лет уже был грамотным чекистом, героем. Куда мне до вас. Устарел товарищ Пронин. Списывать пора. Или на преподавательскую работа, опытом делиться, тихие исследования проводить. Я ведь, Леня, по характеру — отшельник и гедонист. Странное сочетание. У нас ведь как принято? Если отшельник, то аскет…

— Хитрец ты, Иван. На комплименты, что ли, напрашиваешься? Так у меня Ольга в большом балете работает. Богема. Я на комплиментах собаку съел. Цену им знаю. Знаешь, как покрутился среди артистов — опротивели мне все реверансы на свете. Так что я тебе, Пронин, прямо скажу: тебе доверяют. Не потому, что ты — гений какой-нибудь, Пинкертон или полковник Лоуренс. Это все имена для показухи. Тебе нарком доверяет, тебе Сталин доверяет. Потому что пахарь ты, каких мало. Из простых красноармейцев вышел, крестьянский сын, а стал асом разведки.

— Ну, ты у нас тоже не был маленьким лордом Фаунтлероем. Вышел из низов — а кем стал! Такая эпоха. Потому мы за нее и сражаемся и будем сражаться, когда немец навалится и англичанин подкрадется.

Они расставались как друзья, которые своевременно сверили часы. Райхман подтвердил некоторые подозрения Пронина — собственно говоря, именно для этого Пронин его и пригласил на Кузнецкий. Теперь — Гасин. Найти Гасина.

Бухгалтерия Василия Гасина

Это уже вошло в привычку — просыпаться от радостных криков Железнова. Но чтобы в три часа ночи! Пронин спал ровно пятнадцать минут, когда Виктор явился на Кузнецкий. Его распирало от новостей, глаза горели с мороза.

— Нашли, Иван Николаич, нашли!

— Кого нашли? — Пронин, ничего не понимая, хлебнул морсу прямо из графина.

— Сукиного сына нашли! Миша Лифшиц уже выехал в Подольск.

Все повторяется. Снова Гасина выследили, снова Лифшиц будет его сторожить… Значит, бухгалтер решил не уезжать далеко от Москвы. На риск пошел! Что-то его держит возле Белокаменной.

Они въехали в тихий двухэтажный подмосковный городок. С утра на улицах прилежно вкалывали дворники. Случайных прохожих не было. Рабочий люд наслаждался последними минутами сна. Не пройдет и получаса — и на автобусных остановках затолпится озабоченный народ, живущий по заводскому гудку.

— Улица Ворошилова — это где?

— На самой окраине, — сказал Адам. — Так сказать, самые задворки Подольска.

Они остановились возле заснеженного забора, перед одноэтажной деревянной избушкой. Темные окна, на крыльце не убран снег. Наискосок от калитки покуривал подольский чекист — абсолютно лысый, с бритыми висками.

— Спиридонов, — он отдал честь Пронину. — Все тихо, товарищ майор.

Виктор поскакал на разведку, пробираясь по сугробам. Цепная собака сперва затявкала лениво, а потом разразилась заливистым хриплым лаем. Пронин разочарованно махнул рукой: эх, Виктор! И переложил «Коровина» в карман пальто. Именно сейчас, на морозе, ему остро захотелось горячего калача с зернистой икрой. Нет, не с паюсной, которая в зубах застревает, а именно с зернистой! И чаю — такого крепкого, что от одного запаха прочихаешься. Пронин не позавтракал, держался на беглом ночном ужине. Вместо калача пальцы держали увесистую рукоять «Коровина» в кармане.

Никто не выскочил из избы на собачий лай. Это подозрительно: возможно, они предпочли тихо скрыться затаенным подпольным путем. Лучше бы уж началась перестрелка. Пронин оставил Адама и Спиридонова контролировать калитку, а сам поспешил к задворкам дома. Ни следов, ни шума он и там не заметил. Пронин махнул рукой Железнову — и Виктор, легко выбив дверь, вошел в дом. Он быстро обыскал две комнаты и чердак. На кровати лежал человек, с головой укрытый толстенным одеялом. Железнов отдернул одеяло — и увидел немолодого мужчину с посиневшими щеками. Он неестественно откинул голову. Подушка залита кровью.

Больше никого в избе не было. Железнов не успел оглянуться, как Пронин (который вошел в дом бесшумно!) обнял его за плечи.

— Это не Роджерс. И не Гасин.

При жизни убитый был лысоватым толстяком с седыми клоками волос. На столе стоял чайник — еще теплый.

— Опять, опять он ушел! — вскричал Железнов. — Да, это Роджерс. Теперь мне совершенно ясно. Это Роджерс.

— Но почему во дворе нет следов? Снег лежит еще с вечера, а Гасин явно был здесь еще полчаса назад. Ты смотрел в подвале?

Пронин потянул за железное кольцо — и дверь в подвал легко открылась, почти без скрипа. Несомненно, ее недавно уже открывали. Железнов на полную мощь включил фонарь. Пахнуло холодом. Пронин спрыгнул в заледенелый подвал. Да, там он сразу увидел следы. Следы больших валенок. В таких мог ходить и убитый. Железнов свистом вызвал Спиридонова. Подольский чекист стоял на страже подвального люка, когда Пронин с Железновым, согнувшись в три погибели, побрели по следам валенок. Следы привели к потайной деревянной дверце, которую можно было принять за днище бочки. Пронин с трудом туда влез. Метров с пятьдесят пришлось пробираться ползком, а потом резко запахло кислой капустой и тайный ход привел их в просторное подвальное помещение, где можно было встать в полный рост.

— Овощехранилище! — прошептал Железнов. — По предложению товарища Шверника такие теперь в каждом районе устраивают. Чтобы продукты особой важности у населения были круглогодично.

— Неплохо придумал товарищ Шверник. На перспективу.

Поскальзываясь на наледи, они прошли вдоль кадок с огурцами, капустой и помидорами, поднялись по ступенькам и вышли в открытую дверь. Да, это было никем не охраняемое районное овощехранилище. В двух шагах — автобусная остановка, да и грузовики курсируют. Гасин мог поймать левака. А, может быть, здесь его ожидала заранее приготовленная машина.

Через пять минут Пронин уже расспрашивал. местного милиционера.

— Автобусы у вас нынче точно по расписанию бегают?

— Так точно.

— Когда последний ушел?

— Последний, он же второй за сегодня. Двадцать минут как ушел.

— А теперь, товарищ Свиридов, скажите мне четко, по минутам — когда и где проезжает этот автобус. Четко скажите.

Свиридов поглядел на часы.

— В аккурат сейчас — на станции Силикатная-4. Через пятнадцать минут — в Прохорове будет.

— Дайте знать и на Силикатной, и в Прохорове. Внешние приметы Гасина здесь описаны подробно. — Пронин передал Свиридову конверт. Свиридов бегом, поскальзываясь на льду, ринулся исполнять приказ. — И в Прохорове усадите в автобус двоих наших людей. Это на случай, если господин Гасин дальше поедет.

— Ну, что, Железнов? Устроим ему сегодня царскую охоту? Давай Мишу Лифшица на Силикатную, а мы с тобой в Прохорово поедем.

В Прохорове они прибыли через семь минут после автобуса.

Осмотрелись. Сразу за остановкой — фабричная проходная. Экспериментальная фабрика игрушек. По другую сторону шоссе — лес. К Пронину подбежал молодой милиционер.

— Моя фамилия Сергеев. Мне звонил сержант Свиридов. На остановке из автобуса вышли четыре пассажира. Три женщины, один мужчина лет двадцати. Рабочий местной фабрики. Личность установлена.

— Иван Николаич, а может Роджерс в женщину переодеться? Вот так платьишко напялит — и баба. Никаких подозрений. А?

Пронин поморщился:

— Роджерс многое может. Но это как-то слишком театрально. С этим ты лучше к товарищу Ливанову обратись или там к Мирову — Дарскому. Уж ты лучше, Виктор, эту версию отбрось до лучших дней.

— А что? — Виктор обиделся и разрумянился. — Разве не мог он припрятать в подземном тайнике женскую одежду? Это же смелый ход в духе Роджерса. Может быть, он только и рассчитывает на наш консерватизм.

— Ну, тогда шерше ля фам, Виктор, а я буду искать рослого мужчину, который, вероятнее всего, спрыгнул с автобуса на ходу. Лично я на его месте поступил бы именно так. А ты, наверное, предпочитаешь в женском платье от преследования бегать. Как Александр Керенский.

Пронин гордо показал Железнову спину и чеканно пошел в сторону леса, поманив за собой и Сергеева…

— Обшарим лесок. Погода подходящая. Гляди, как светло-то стало. Благодать.

Лифшиц бодро выскочил из «эмки» у проходной кирпичного завода. Начинался солнечный зимний день — их было немало тем январем. Миша хотел петь и танцевать, любоваться прекрасными девушками и выигрывать сотни рублей в карты у осанистых полковников — как в кино. Очень кстати пришлась не новая, но привязчивая песенка: «На окраине где-то у города я в убогой семье родилась, горемыкая, лет пятнадцати на кирпичный завод нанялась». Вокруг него завертелась жизнь: подбегали милиционеры, чекисты, сторожа. Лифшиц размахивал руками, отдавал распоряжения, выслушивал предполагаемых свидетелей. Увы, только предполагаемых — потому что никаких полезных свидетельств не было.

«Дурью мы здесь занимаемся. Стерна надо хватать. И выжимать из него соки. И с Дитмаром работать как следует. А мы тут лапту круговую устроили. Нахрапом хотим партию выиграть». Лифшиц оглянулся на шум: с ледяной горки кубарем спускался молодой милиционер в полушубке.

— К кому тут обратиться по приказу товарища Пронина?

— Слушаю вас. — Лифшиц (а он с утра щеголял в штатском костюме) с торжественным видом кивнул.

— Видел я человека… Сходятся приметы-то.

— Вы его задержали?

— Не мог я задержать, оплошал. Сразу сюда побежал. В столовой он обедает. Ну. Я буфетчице наказал за ним последить. Но если деру даст — она догонять его не станет. Рабочего места не покинет. — Милиционер тяжело дышал.

— Ведите нас. Товарищи, прошу следовать за мной.

Человек десять штатских и военных гуськом пошли за Лифшицем и милиционером.

Гасин допил компот, доел булку с изюмом. После борща и картошки-пюре с почками душа пела. Бухгалтер аккуратно вытер губы и бросил салфетку в супную тарелку. Потом собрал все тарелки на поднос и, как образцовый посетитель столовых, отнес его на стол для грязной посуды. Гасин крякнул, потом кашлянул в платок и пружинистым спортивным шагом вышел из столовой. На пригорке он увидел группу товарищей во главе с милиционером. Эта длинная вереница приближалась неотвратимо. Гасин не стал к ним приглядываться. Спокойно пошел в другую сторону, вдоль складских помещений. В фыркающий грузовик грузили деревянные ящики с провизией. Гасин остановился, полюбовался этим зрелищем. Потом подошел к шоферу, предложил ему папиросу. Шофер — кряжистый парень, ростом по плечо Гасину — улыбнулся, махнул рукой. Грузчики закончили работу. Шофер и Гасин неторопливыми, привычными движениями забрались в кабину зимовского грузовика и поехали с ветерком.

В это самое время Лифшиц допрашивал столовских. По устному описанию все узнавали Гасина.

— Да он же только что поел и ушел! Буквально минуту назад! — Да нет, не минуту. Минут пять тому. — Слышь, Томка, здесь точность нужна сугубая!

Лифшиц бросился на улицу. На сотни метров вокруг никого, слепящая белая пустыня. До автобусной остановки далеко, и там дежурят наши люди. Значит, левак? Попутная машина? Легковые автомобили здесь показываются редко. Какой вывод сделал бы товарищ Пронин? Надо искать грузовик!

— Товарищи, здесь не проезжал грузовик?

Возле столовки как раз перекуривали грузчики.

— Проезжать — не проезжал. Просто уехал груженный. Морковь грузили, консервы, муку. В сельпу Фабричного поселка. Умаялись.

— Шофер никого не захватил?

— Да крутился там один. Долговязый.

Что делать? Лифшиц послал милиционера за «эмкой» (эх, зря я ее на остановке бросил!) — и в Фабричный поселок. В третий раз повезло Лифшицу. В третий раз он вышел на след Гасина. Третий раз — это счастливая примета, ведь так? Но Лифшиц в приметы не верил.

До Фабричного поселка — километра три, не больше. «Эмка», переполненная пятью несубтильными мужчинами, глохла, не выдерживала скорости. А Лифшиц все требовал газку, газку…

— Ты, Петров, по сторонам поглядывай.

— Не боись, товарищ Лифшиц! У меня глаз острый! Если он выскочил — живо засеку.

— Газку, газку добавь, сердечный. Сумерки скоро.

— Самые короткие дни, — мрачно сказал рассудительный милиционер Петров.

Этот Петров успел узнать у грузчиков фамилию шофера. Можно было бы установить и номер машины, но времени не нашлось!

По дороге к Фабричному поселку Гасин заметил, что с заснеженной тропинки на бетонную дорогу с превеликим трудом свернул другой грузовик. Гасин попросил шофера притормозить — и на слабом ходу спрыгнул на лед. Грузовик с провиантом помчался дальше, а Гасин остановил новую машину. Быстро поладил с шофером — и влез в кабину.

Через двадцать минут в Фабричном поселке Лифшиц допрашивал шофера Микитина. Что он мог рассказать про Гасина? Ну, про этого, попутного-шелапутного. А что сказать? Попросил подбросить по дороге. Мужик обходительный, видать, из интеллигентов. Учитель какой, али сам инженер. Одет аккуратно. Тверезый. Курит «Беломор». Денежку имеет, не из шантрапы.

Пронин с Сергеевым беззаботно гуляли по лесу. Майор наслаждался зимним загородным воздухом, говорил о птичках, о том, что вот-вот ударят крещенские морозы — и непросто им будет добывать пищу. Может быть, сердобольные пионеры им помогут?

— Это что за просека, Сергеев?

— Здесь высоковольтку строить будут. На следующее лето. Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны.

— Это правильно. А там, верно, населенный пункт? Дорога-то больно широкая через лес идет.

— Так Фабричный поселок! Там и общежитие энергетиков построили. Уже заселили.

Они побрели по обочине.

— Тормознем грузовичок? — предложил Пронин.

Сергеев смекнул, что немолодой майор устал от прогулки и самоотверженно бросился наперерез облезлому грузовику. Сквозь затуманенное стекло шофер не различил милицейской формы и сперва громко выругался в приоткрытую дверь:

— Куда прешь, придурочный?… Прощения просим, товарищ.

— Пассажиров примете?

— Принял бы, да некуда — шофер кивнул на пассажира, который степенно восседал в прокуренной кабине.

Пронин уже нащупывал «Коровина» в кармане пальто. Он отодвинул Сергеева, ловко запрыгнул в кабину и оттолкнул шофера. Шофер упал, ударился головой о льдистую бетонку. А Пронин уже газовал. Одной рукой держал баранку, другой приставил «Коровина» к сердцу пассажира.

— Давненько вас ищем, товарищ Гасин. Не берет вас время. Все такой же, как двадцать лет назад.

Пронин уверенно вел грузовик на предельной скорости. Он мчался к Фабричному поселку. Возле отделения милиции толпился народ, в центре внимания размахивал руками Лифшиц. Миша с удивлением смотрел на виляющий грузовик, явно превышающий положенную скорость, когда Гасин изловчился оттолкнуть руку Пронина, открыть дверь и спрыгнуть в снег. Пронин тоже на ходу вынырнул из машины, которая превратилась в неуправляемый метеорит. Гасин бросился в сторону леса, Пронин за ним. Бухгалтер выиграл метров двести: он ведь соскочил раньше, а Пронин выпрыгивал в противоположную дверь. Гасин выстрелил — на бегу, не прицеливаясь. Пронин бежал чуть быстрее, ухитрялся сохранять равновесие на скользкой земле. Бежал, как сельский парубок перед кулачным боем. Гасин занял место за широким дубом и начал прицеливаться. Пронин видел только его руку.

Пронин тоже спрятался за деревом — за сосной совсем не богатырских размеров. Между ними осталось пятьдесят метров. От выстрелов ствол сосны раздробился возле лба. Пронин откатился в сугроб — оттуда было удобнее прицеливаться. Да и простреленная сосна внушала недобрые мысли. Выстрел! — и Гасин опустил раненую руку. Кровь его хлынула в снег.

Пронин неторопливо подошел к нему. Выстрела с левой руки он почему-то не опасался. Подоспели и Лифшиц с Сергеевым. Три дула нацелились на бухгалтера Гасина. Он отбросил револьвер в снег, поднял левую руку. Сергеев веревкой связал ему ноги. Гасина погрузили на носилки, понесли к бетонке.

— Загубил я грузовик. Старею. Придется родному ведомству купить для местного колхоза машину. Миша, это на тебе.

— Сделаем.

— И врача поскорее для этого, раненого. Он мне нужен в хорошей спортивной форме.

— Иван Николаич, а скажите, это Роджерс?

— Да нет, обыкновенный советский бухгалтер, член профсоюза, общественник. Видал, как отстреливался? Это только бухгалтера и общественники такую прыть имеют.

Пронин присел на обочине. Мышцы болели, как после первой в году длительной лыжной прогулки. Пока Лифшиц всех распределял по машинам, появился Железнов.

— Ты взял Роджерса? — Виктор восторженно смотрел на майора.

— Пришлось даже баранку покрутить. Поразмялись мы с ним. Если бы я не упустил его тогда, когда они макароны с мясом ели…

— А телеграфные коды?

— Так же далеки от нас, как и вчера. Просто сегодня мы взяли Роджерса.

Железнов протянул ему руку, но Пронин, покряхтывая, встал самостоятельно. В Москву Пронин добирался в кузове грузовика, накрывшись брезентом. От почетного места в «эмке» отказался. Никакой передышки. Только приехали — сразу к товарищу Коврову.

— Ну, Пронин, поздравляю тебя. Всем нам носы утер. Знаю, все знаю. Слава-то впереди тебя бежит. — Ковров игриво подмигнул. — Мы Роджерса дергать не будем. Первые допросы — твои. Только твои. Товарищ Берия так сказал.

Вот и славненько. Пронин не стал медлить, не стал мариновать Гасина в одиночной. Вызвал его для разговора сразу после аудиенции у Коврова. Пронин заранее приготовил кофейник, две чашки, бутерброды с красной икрой. Накрыл все это ситцевым рушником. Приготовил массивный магнитофон — чудо техники. Сам приосанился в глубоком кресле.

Ввели Гасина. Рука перевязана свежим бинтом, перевязана грамотно. Он помыт, причесан. Порезы на лице замазаны йодом. Держится спокойно, улыбчив. Пожалуй, ему надоела маска бухгалтера. Сейчас перед Прониным появился сам майор Роджерс. Когда они познакомились? Аж в восемнадцатом году! Разумеется, тогда он не представился Роджерсом. Тогда он был племянником старухи Борецкой, красногвардейцем. Он тогда понравился Пронину. Сам Пронин в те революционные дни в разведке разбирался, как в севрском фарфоре. То есть не разбирался вовсе, не знал даже азов. Пронин посмотрел на руки Роджерса. Прошло двадцать два года — а у него все такие же длинные, но сильные музыкальные пальцы. Руки не огрубели и не опухли. А что, он, наверное, неплохо на фортепьянах играет. Но все-таки послабее, чем Лев Оборин. А в разведке он оказался все-таки пожиже, чем майор Пронин.

— Здравствуйте, Роджерс!

— И вам не болеть, Иван Николаевич! — Роджерс привычно выдал русскую фразу.

— Вы все еще помните, что такое ипостась?

— Помню, помню, господин майор Пронин. Вы ведь все еще майор?

— А я в генералы и не собираюсь. В нашем деле майор — самое охотничье звание. А генералы нам порой честь отдают.

— Понимаю вас. Я ведь тоже так и остался майором.

— Теперь уже навсегда, Роджерс. Бухгалтер Гасин был вашим последним воплощением на этой земле. Последней ипостасью разведчика.

Роджерс хлебнул кофе.

— Не торопитесь меня хоронить, господин Пронин. Я человек живучий. А для вашей страны наступают роковые времена. Я еще понадоблюсь на этой земле.

— Ну, мне вы точно понадобились. Для хорошего разговора. Вы любите бывать в магазине «Ноты» на Неглинной? Но иногда туда заманивали вашего невольного двойника. Специально, чтобы я полюбовался. Чтобы продавщицу допросил и честного морского военврача отправил в места, не столь отдаленные. Правильно?

— «Ноты» на Неглинной — очаровательный магазин. Бываю регулярно. Там европейская атмосфера.

— Скучаете по Европе? Понимаю вас. Я бы, пожалуй, не смог оставить свою Родину на столь длительный срок.

— Начальство прикажет — и сможете, как миленький. Вы железный человек, Пронин. И грузовик водите, как настоящий техасский шериф.

— Роджерс, вы же столько лет живете в России… Даже на Урале были, овладели документами покойного бухгалтера Гасина. Могли бы заметить, что самые лихие шоферы живут именно в России. Дороги-то наши располагают к подвигам. И климат. Уральские шоферы — великие люди! Война еще покажет, что такое советский шофер. А шерифы, да еще и техасские, — черт знает, что такое. Так далеко я не выезжал.

Роджерс смотрел на Пронина без испуга, нахально смотрел прямо в глаза советскому майору.

— У меня к вам всего два вопроса. Обсудим их — и отпустим вас в одиночку. Новую кушетку и свежее белье я вам гарантирую. Прессу и книги — тоже. Все возможности Ленинской библиотеки к вашим услугам.

— Даже спецхран?

— К вашим услугам. У нас больше нет секретов от майора Роджерса.

— Считаете, что я буду вашей железной маской, вечным узником? Снова торопитесь, Пронин. Один раз вы меня уже похоронили. Кофе кончается. Давайте ваши вопросы. Я устал от прогулок на свежем воздухе. Мне прописан здоровый сон.

— Как вам понравился наш Центральный телеграф?

Роджерс улыбнулся:

— Я слышал, что вас хорошенько обокрали. Но не имею к этому делу никакого отношения. Разумеется, я передал своему правительству информацию о слухах вокруг Московского телеграфа.

— Вы знакомы с господином Дитмаром?

— Да, бухгалтер Гасин был с ним знаком. Шапочно.

— Спасибо, Роджерс. Больше у меня нет вопросов. Ваша откровенность превысила мои ожидания. Вы помогли следствию.

Пронину удалось удивить Роджерса. Из кабинета он уходил озадаченный: допрос-то получился куцый, да еще и по инициативе Пронина…

От этого допроса Пронин не ждал прорывной информации. С какой стати Роджерс будет признаваться в истинных мотивах, рассказывать правду-матку о своей деятельности? Принудить его к этому мы не можем. Мы поймали Роджерса. Это важно, потому что теперь у нас появилась надежда, что он не успел направить по адресу телеграфные коды… Надежда процентов на двадцать-двадцать пять. Но еще вчера было ноль процентов… С Дитмаром мы их еще сведем. Здесь возможны такие варианты: Роджерс провоцирует немцев. Немцы — наивные геттингенские души — готовят тылы на случай войны, собирают нашенский сброд. Бандитов, пьянь да рвань и тех, в ком немецкая кровь взыграла. Англичане заинтересованы в разрыве пакта Молотова — Риббентропа. Они заинтересованы в войне между СССР и Германией. Чем скорее начнется эта война, тем лучше для англичан. Каждый день для них важен. Могу ли я сделать вывод?…

Раскатистый кашель Железнова прервал размышления. Виктор в сегодняшних бесплодных скитаниях по Подольскому району окончательно простудился. А все любовь к фасонным кепкам! Говорил я ему, что русские зимы созданы для меховых шапок.

«Тебя Ковров срочно вызывает!» — хрипло, но радостно сообщил Виктор.

За что мне такое счастье — третий раз в сутки?

По таинственному виду Коврова Пронин понял, что речь пойдет о наших вождях…

— Тебя товарищ Берия срочно видеть хочет. Ему доложили про Роджерса. Орден тебе светит — Боевого Красного Знамени. Молодец ты, Пронин. Молодец, сынок. Собирайся только поскорее. Товарищ Берия тебя к десяти часам ждет. И не у нас, а в Кремле. Вишь, какое дело. Заслужил. — Ковров с восхищением и гордостью смотрел на своего крестника.

Но почему Берия вызывает именно в Кремль? Это знак особого расположения или здесь кроются какие-то тайные намерения? Кремль для Пронина был самым прекрасным местом на земле. Если большевики — это орден меченосцев, то Кремль — это Иерусалим советской власти, в котором слились воедино святыни всех веков. Пронин заехал на Кузнецкий. Выпил стакан чаю с Агашиным творожным пирогом и переоделся. Достал из шкафа новенькие сапоги, надел парадные галифе. Форма была точно пригнана по фигуре. Умеют и у нас шить, никакого Левицкого не нужно. Адам довез его до Боровицких ворот. А в ворота Пронин пошел пешком и даже снял фуражку. Просто он хорошо помнил стихи из хрестоматии: «Шапки кто, гордец, не снимет у святых в Кремле ворот?» и следовал традиции. Охранник узнал Пронина, но документы проверил чин чином и сказал:

— Вас ожидают у дверей Оружейной палаты.

Там Пронин встретил одного из ординарцев наркома — Голутвина. В кремлевских лабиринтах без провожатых невозможно… Голутвин смотрел на мир страдальческими глазами язвенника. Впалые щеки покраснели от легкого мороза. При виде Пронина он демонстративно посмотрел на часы. Нет, опоздания не было. Не хотел бы Пронин оказаться в подчинении у такого ворчливого товарища, как молодой язвенник Голутвин. Желудочные болезни дурно сказываются на характере, а Пронина на Кузнецком ждал отменный грибной суп, а еще жареные пирожки с мясом, соленые огурчики, колхозная сметана. Масло из Вологды, черная икра и семга из Елисеевского, сайки и калачи из Филипповской… Как тут было Голутвину удержаться от искушения? Вот он и ненавидел всех гурманов Советского Союза. Пожалуй, что и своего патрона ненавидел.

— Товарищ Пронин, вас велено проводить, — и голос у Голутвина оказался скрипучий, птичий какой-то.

Они шли длинными коридорами, лестничными пролетами, подземными ходами. Отремонтированные участки сменялись неприбранными. Коридоры напоминали то дворец, то казарму. Вот, наконец, новый черный диван, рядом — столик с телефоном. И неприметная дверь в оштукатуренной стене. Голутвин сел на диван, набрал короткий телефонный номер и, не говоря ни слова, повесил трубку.

— Проходите.

Пронин подтолкнул дверь, она бесшумно открылась.

Человек в пенсне встал из-за стола и с улыбкой вышел навстречу Пронину. Некоторым особо впечатлительным натурам становилось не по себе от блеска этого пенсне. Берия демонизировали. Молва часто бывает несправедлива — но чтобы так… Лаврентий Палыч был бесконечно далек от всяческой мистики. Деловитый жизнелюб, талантливый южанин, сохранивший вкус к жизни и человеческие слабости — таким видел наркома Пронин. Если Берия и бывал жестоким, то это была жестокость крестьянина, который по хозяйственной необходимости топит щенков.

— Товарищ Пронин! Ви у нас герой дня. Примите благодарность наркомата.

— Благодарю вас, товарищ нарком, за высокую оценку моей работы, но я еще не выполнил задание. Судьба телеграфных кодов нам неизвестна.

— Этот Роджерс для нас дороже кодов. Все равно коды придется менять. Проспали мы эти коды. И тут нэ ваша вина, товарищ Пронин. Они ответят за свои нэпростительные ошибки. А вас мы представили к награде. И получите ви ее незамедлительно. Хотя некоторые товарищи, которые нам совсэм не товарищи, нэ хотят видеть товарища Пронина в списках награжденных… Ну, к этому вопросу мы еще вернемся. Сначала про Роджерса. Вы ведь его уже ловили? Еще во врэмя первой пятилетки. Я тогда работал в Закавказье. И нэ владею информацией из пэрвых рук… Почему же Роджерс воскрес? Почему пришлось вторично его ловить? Это вредительство Ягоды! Ягода возглавлял московский центр троцкистов.

Берия говорил эмоционально, но медлительно, помахивая рукой в такт словам. Сам рассудительно отвечал на собственные вопросы.

— Видимо, здэсь не обошлось без предательства в нашей среде. В среде большевиков, чекистов. В семье нэ без урода, как говорит товарищ Сталин. Как вы думаете, товарищ Пронин, мы уже очистили наши ряды от этих предателей?

— Если вы мне поручите, Лаврентий Павлович, я смогу ответить на этот вопрос после расследования. Мне нужна хотя бы неделя. А предположений у меня нет.

— Думаете, мы очистились от предателей после Ягоды и Ежова? Я тоже так думал. Видимо, я был недостаточно бдителен. А теперь получаю вот такие сигналы. — Берия достал из ящика и бросил на стол папку с бумагами.

— Это грязные бумажки. Посмотрите, почитайте.

Что делать? Пришлось Пронину читать эти бумаги. Все это были фотокопии доносов на Пронина и… Льва Овалова! Один из «сигналов» касался и Коврова.

— Ну, что скажешь, товарищ Пронин, есть еще в нашей среде предатели? Да не красней ты, нэ волнуйся. Я не тебя имею в виду, а того мерзавца, двурушника, который вот эту писанину накатал. И ведь не только у меня есть эти сигналы. Они и до товарища Сталина дошли. И снова нэ волнуйся, товарищ Пронин. Думаете, у товарища Сталина нэт материала на товарища Берия? Ошибаетесь. У него таких материалов — уйма. А все-таки я работаю. Мне доверяют. И вам мы доверяем. Мы мало кому так доверяем, как вам. Только, дорогой товарищ Пронин, если мне перестанут доверять — никто не сумеет защитить товарища Пронина. У нас профессия такая. Знаете, в античной мифологии имеется некий двуликий Янус? А разведчики бывают и десятиликими. Вот ваш Роджерс. Ви уверены, что он работает на английскую разведку?

— По логике его работы с Дитмаром — да. Он преследует интересы Британии.

Берия хмыкнул.

— Нэ делайте опрометчивых выводов, товарищ Пронин. Все нэ так просто. Сейчас ситуация в мире напоминает хитрый покер. Все блефуют, все. Слабеющие игроки подыгрывают более сильным. Чтобы свалить другого сильного. Вам пора отказываться от привычных схем, товарищ Пронин. Да нэ только вам, всем нам. Сейчас сложилась диалектически сложная ситуация в мире. Предвоенная ситуация. Ваш Роджерс работает против Советского Союза. Он может продаваться за американские доллары. Он может пристроиться к немецкой военной машине, если почувствует ее силу. И я не рекомендую вам считать его верным подданным английской королевы. Вы помните, Турцию называли больным человеком Европы? — Пронин кивнул. — Так вот сейчас Британия — больной человек Европы. Если Роджерс будет верным британцем — его позиции окажутся слабоваты… Рассудим логически. Хочет ли Роджерс — этот амбициозный разведчик мирового уровня — защищать слабоватые позиции?

Пронин и раньше не исключал немецких интересов Роджерса. Но слова наркома производили сильное впечатление. Берия прав, я слишком прямолинейно трактовал шашни Роджерса и Дитмара. Один — ноль в пользу наркома.

— Если есть хотя бы один процент вероятности, что Роджерс связан с немцами, — мы обязаны двадцать раз все перепроверить.

— Один процент — это много. Один процент генов отличает человека от обезьяны, Лаврентий Палыч.

Берия улыбнулся, даже усмехнулся.

— Это хорошо. Это ты очень хорошо сказал. Когда мне в очередной раз скажут, что товарищ Пронин стал не тот. Что он подозрителен и пора его менять — я отвечу: никто не понимает меня с полуслова так, как товарищ Пронин. Так что ты доносов не бойся. Человек устроен так: если у него есть возможность сдэлать подлость — он это подлость сделает. Вот у нас с тобой нэт возможности сдэлать подлость, потому что мы большевики и слуги народа. А если бы мы в душе не были большевиками — такими подонками стали бы, что весь мир бы содрогнулся! Знаешь, почему собака лижет свои яйца, а человек — никогда не лижет?

Пронин знал эту развязную шутку, но отрицательно покачал головой.

— А просто человек не достает! А собака достает! Вот так и Роджерс. Почувствовал возможность сыграть на немцах — и начал их облизывать. Так человек устроен. А если бы мы ему отрезали ноги десять лет назад — он бы не сумел действовать против нас все эти годы.

Берия развеселился. Немногословный, но все понимающий Пронин был для него идеальным собеседником.

— Кто же все-таки тогда выпустил Роджерса? Не эта ли сволочь сейчас пишет на тебя сигналы, товарищ Пронин? Но ты не волнуйся. Мы тебя всегда отстоим. Может быть, Коврова не отстоим. Может быть, Оваловым придется пожертвовать. А тебя отстоим. Тебя ждет большая работа в Прибалтике. Работа года на полтора. А сейчас доверчивай телеграфное дело — тебе доверяют!

— Лаврентий Павлович, что значит — пожертвовать Оваловым? Это был бы провал всей моей работы! — Пронин стал пунцовым, даже температура подскочила.

— Не волнуйся, товарищ Пронин. Один процент вероятности. Как у шимпанзе.

Вместе с провожатым Пронин возвращался к Боровицким воротам. Пронин не мог думать о работе. Думал об Овалове. Самое страшное, что и Овалов становился работой… Может быть, после посадки Роджерса прекратятся «сигналы»? Или все-таки запущен сложный механизм, в котором личность Роджерса решающей роли не играет? Ох, боюсь, что вторая гипотеза ближе к истине. И все-таки Берия дал нам карт-бланш. А, значит, на Роджерса можно надавить с размахом. Обставить допросы дорогостоящими декорациями, затейливой бутафорией. Была у Пронина одна смелая мыслишка… «Эмка» ждала его на задворках манежа.

— Адам, скажи-ка мне, где у нас работает товарищ Левитан? На Малой Никитской, вроде бы там находится Дом звукозаписи?

Этот уникальный дом возвели совсем недавно, он был гордостью первой пятилетки, всесоюзной стройкой… А совсем неподалеку жил нарком, с которым Пронин только что встречался.

— Не имею понятия, Иван Николаич. Мы ж с тобой на радио покамест не ездили.

— Не ездили, это верно. Однако пора нанести визит передовикам советского радиовещания. Хотя… Выяснять, где работает засекреченный товарищ Левитан — только терять время. Лучше вызовем его к нам. Человек он еще молодой, пущай побегает. Скажешь, рискую я, Адам? Рискованный фортель с Левитаном задумал. Ничего, Адам. Знаешь поговорку — кто не рискует, тот в тюрьме не сидит!

Голос Левитана знала вся страна. Да и за рубежом именно левитановский тембр порождал ассоциации с величием советской державы. Но никто из чекистов, которые проверяли у него документы по пути к Пронину, не признал в молодом брюнете легендарного диктора, того самого Левитана.

Королю советского радио еще не было тридцати. Внешность застенчивого очкарика не подходила к его торжественному голосу.

— Товарищ Левитан? Моя фамилия Пронин. Майор Пронин. Товарищ Железнов ввел вас в курс дела? Придется вам поучаствовать в одной необычной звукозаписи. Говорят, что вы однажды поучаствовали в розыгрыше и сделали запись фальшивого выпуска новостей для какого-то театрального капустника. Это правда?

— В ваших стенах нельзя говорить неправду. Поэтому признаюсь откровенно: был грех.

— Да какой это грех? Что за жизнь была бы без шуток, без веселых скетчей? От такой жизни пахло бы жженой резиной. Скукой бы пахло. Очень хорошо, что у вас есть опыт нештатных записей. Я вот тоже решил разыграть одного приятеля. Малый заскучал, нужно как-то его встряхнуть…

Железнов стоял за спиной Левитана и не мог сдержать улыбки. Да его просто корчило от смеха.

С Роджерсом Пронин встречался за чаем. Не в комнате для допросов, где стулья намертво присобачены к полу, а в уютных апартаментах, напоминавших гостиную хлебосольного московского дома. Самовар, красные фарфоровые чашки в русском стиле, ваза с трюфелями… Англичанин ничему не удивлялся. Он вышел из образа бухгалтера Гасина и носил себя с надменностью лорда. Впрочем, Пронин знал, что никаким аристократом Роджерс не был. Его отец был совладельцем небольшой провинциальной фабрики. Мелкий буржуа! Но Роджерс — артист, артист одаренный. Да и наши представления об аристократах поверхностны: вообще-то они — обыкновенные мужики, просто испорченные родовой спесью. А все эти разговоры о дворянских подбородках, об особой стати — это для восторженных курсисток и самовлюбленных князьков.

— Что скажете, господин Роджерс? Как вам наше гостеприимство?

— Кормят сносно. Книги доставляют без промедлений.

— И что читаете? Что-нибудь о разведке?

Роджерс скривил губы:

— Не выношу книг о разведке и глупых криминальных романов. Я взял Диккенса — «Большие надежды». На английском, разумеется. И «Морские рассказы» вашего Станюковича.

— О! Сразу видно сына Британии. По духу вы не шпион, а мореплаватель.

— Это только русские называют своих разведчиков сотрудниками, а чужих — шпионами. Вы себя считаете шибко моральными, а нас — исчадиями ада. Без такой красивой иллюзии русский человек не слезет с печи. Вы присосались к этой псевдоморальной мотивации, как алкоголик к бутылке. Вам мало, что агент иностранной державы действует против вашего государства. Вы еще непременно должны приписать противнику качества подлеца, морального урода. А себе — черты святого Франциска. Это ханжество! Хуже того, это непрофессионально. Считайте, что я рубанул вам правду-матку на правах гостя.

Пронин громко, по-купечески хлебнул чаю — разве что не из блюдца.

— А разве вы не считаете себя дирижерами вселенной? Правь, Британия, морями!… И не только морями, так ведь, господин Роджерс? Советский Союз портит вам пейзаж на глобусе. Неуправляемая варварская империя пролетариев. Тут система Питта бессильна. Зато работает система Роджерса. Ведь это вы предложили натравить русских на немцев?

— Давайте будем говорить о Диккенсе, о русском чае, о женщинах. А на такие вопросы я отвечать не стану. Вы же понимаете, дорогой мой Иван Николаевич, что я у вас надолго не задержусь. На пенсию я себе заработал. В этом году в Британии разоблачили двух ваших шпионов. Для вашей конторы спасти этих важных агентов — дело чести. Я уверен, что наши боссы договорятся об обмене. Вы пресекли мою деятельность в СССР. Браво, майор! Но выжать из меня информацию вам не удастся. Я прочитаю Диккенса и Станюковича — и уеду из вашей замечательной страны с дипломатическим паспортом.

— Думаете, на Родине про вас не забыли?

— Меня ценят. Вы можете гордиться, что поймали агента, с которым коротко знакомы Чемберлен и Черчилль.

— Батюшки, сам Черчилль! Ой, боюсь, боюсь. И они, конечно, не оставят вас в беде.

— Не оставят. У нас не принято бросаться заслуженными агентами. Это вопрос престижа фирмы. А иначе кто бы пошел в нашу профессию? Отбросы общества, которым нечего терять. А нам нужны настоящие джентльмены.

— Джентльмены всем нужны. В одном вы правы. Вас действительно не забыли ни Чемберлен, ни Черчилль, ни даже особы из Виндзорского дворца. Потому что все они слушают радио. И журналисты «Таймс» слушают радио, в том числе Первую программу Всесоюзного радио и «Голос России» на английском языке. А там со вчерашнего вечера уже пятый раз проходила любопытная информация. Ну, вы слышали. Или… Что я говорю, в камере же нет радиоточки! Крахмальное белье есть, даже минеральная вода имеется, а радиоточки нет.

— Хотите послушать вместе со мной радиопередачу? — улыбнулся Роджерс. — Так не тяните, включайте. Вы слишком долго готовите репризу. В цирке вас бы освистали.

— Я мог бы записать на магнитофон. Но вы бы тогда сомневались, нервничали. Вам вредно нервничать. Поэтому дождемся эфира. — Пронин посмотрел на часы. — Осталось семь минут. Пододвиньтесь к приемнику и сами найдите первую программу. Если хотите послушать на английском — ищите Иновещание на английском. Когда-нибудь Иновещание сыграет важную роль в истории народов. Как вы считаете, Роджерс? Ведь нас ждет большая война с размахом на несколько континентов. А радиоволны не знают преград и не боятся пуль. Посмотрите, какой у нас приемник — загляденье! Особенно мне нравится это полированное красное дерево. Антикварный шик в стиле прошлого века — и ультрасовременная техника, умеющая ловить сигналы со всего света. Сочетаньице. Это впечатляет, не правда ли?

Роджерс не слушал Пронина. Он быстро нашел нужную программу: сразу видно, что в советском радио он разбирался. Женский голос по-русски говорил о балете. А потом слово взял Левитан. Роджерс сразу узнал этот сочный низкий баритон.

«16 января органами Госбезопасности была обезврежена группа диверсантов… В перестрелке погиб агент английской разведки майор Роджерс, действовавший в СССР под личиной… Советское правительство готово предоставить родственникам погибшего документы для посещения захоронения агента Роджерса».

Роджерс фыркнул:

— Какая-то чушь. Кто купится на эту уловку?

Но сунул ладонь в волосы: нервы-то взыграли.

— Британские журналисты работают отменно, реактивно. Нам всем нужно у них учиться. Мне только что доставили сегодняшнюю «Таймс», взгляните. — Пронин бросил на полированный приемник хорошо знакомую Роджерсу английскую газету.

— Можете убедиться, это не фальшивка.

С газетной страницы на Роджерса смотрел его собственный портрет в траурной рамке. Погиб при исполнении офицерского долга. И это была подлинная «Таймс». Какие бы кудесники ни сидели на Лубянке, так скопировать британскую газету они бы не смогли. Роджерс судорожно просчитывал варианты. Не могут же наши лучшие умы вот так проглотить советское варево, даже не проверив его! Значит, проверят, одумаются, дадут опровержение, станут его вызволять. Или… Есть ведь и другой вариант. Наши поняли, что я проиграл. Попался. И кто-то посчитал выгодным избавиться от меня. Я дли них погиб, даже если они не верят в мою реальную гибель. А наиболее вероятен третий вариант — самый простой. Чекисты сумели провести убедительную инсценировку, и наши клюнули. За эти двадцать два года чекисты научились работать. Они стали настоящими профессионалами. Они создали конвейер чекистов: одних расстреливают — на их место приходят другие, отлично обученные асы. Но Пронин — особый случай. Он в бизнесе с восемнадцатого года. Он превосходно выучился на собственных ошибках.

— Рассказать вам о технологии блефа? Мы нашли в морге свежий труп, отдаленно напоминающий вашу наружность. Хорошенько его загримировали под вас. И провели опознание в присутствии одного не самого смышленого сотрудника британского посольства. Были там и добрые знакомые бухгалтера Гасина. Остальные — более проницательные — работники посольства — получили фотографии и кинокадры опознания и похорон. Их получат и ваши родственники на родине.

Пронин бросил перед Роджерсом папку с фотографиями.

— Как видите. Не подкопаешься. И теперь вы в наших руках надолго. Навсегда. У нас равенство, но жить в Советском Союзе можно очень по-разному. Можно жить в одиночной камере, а можно — в подмосковной даче или где-нибудь на берегу живописного озера — Неро или Селигер. Слыхали? Или, может быть, бывали? Вы хорошо знаете Россию. Не хуже, чем товарищ Железнов.

— Вы всех так покупаете? Дачками из брусков? Интересный метод.

— А вы хотите продаться подороже? Но у нас нет миллионеров. Дачник — это звучит гордо. Ну, в крайнем случае — дачник-автолюбитель. Это самое респектабельное, что мы можем вам предложить. Плюс отменное питание и обширная культурно-оздоровительная программа. Знатоки говорят, что все это приятнее, чем безвременная гибель или многолетнее пребывание в одиночной камере.

— Дурной тон, Пронин. Вы как на базаре. Это не разговор джентльменов. К тому же вы слишком упиваетесь своим всемогуществом. Я могу оскорбиться и заупрямиться.

— До джентльменства мне далеко, это верно. Я, как зевака, какбабушка на лавке, просто любопытен.

— Но вы не задаете вопросов…

— Пожалуй, сегодня у меня будет только один вопрос. Где телеграфные коды? Они в Союзе?

Роджерс посмотрел на Пронина то ли с любопытством, то ли с презрением.

— Я давно понял, что вы из кожи вон лезете с этими кодами. Даже костюм у Левицкого пошили. В принципе, вы копали в правильном направлении. Без Левицкого вы бы не поймали Дитмара. Я с самого начала говорил, что использовать машину портного в этом деле было опрометчивостью… Но я не мог напрямую влиять не этих остолопов. Я был серым кардиналом. Подталкивал, дирижировал, оставляя им свободу действий… Выигрывал в безопасности, но проигрывал в деталях. Вы ведь нашли «эмку» Левицкого? А кодов не нашли… Вам повезло, что я не отправил их в Лондон с первой оказией.

— Я догадываюсь, почему вы медлили…

— Потому что вы были настороже! Перекрыли все ходы. Я не имел права рисковать.

— Это только половина правды, Роджерс. Но если вы не хотите рассказывать о своих колебаниях между Лондоном и Берлином — я не буду настаивать. Тема щекотливая, можете оставить ее при себе.

— Как же вы любите демонстрировать свою проницательность, Пронин! Чувствуется ваша крестьянская кость. Вам слишком приятно торжествовать над профессионалами старой школы. Поработайте над этим, Пронин. Научитесь скрывать эмоции. Да, я колебался. И это вас не касается. А к кодам я даже не прикасался. Они были и есть у одного советского остолопа. Вы легко его возьмете.

— Он проживает в Москве?

— Не будьте жадиной, Пронин. Для первого разговора я сказал слишком много. Через пару дней вы получите имя. Адрес найдете сами. А вить веревки из майора британской разведки вам не удастся.

Роджерс держал марку. Или выжидал, пока Британия разберется в энкавэдэшной инсценировке. Что ж теперь — бездействие? Будем смиренно ждать милостей Роджерса?

— Что говорит Стерн? — спрашивал Пронин Железнова.

— Отказывается от допросов. Болеет. У него лихорадка. Доктор сказал, никакой симуляции, он действительно захворал.

— Тогда и мы возьмем тайм-аут. Только нужно как-то отгородиться от Коврова. Он наверняка ждет отчетов по допросам Роджерса. — Пронин вздохнул. — Он дождется их через неделю. А до послезавтра я перехожу под домашний арест в каземате имени Агаши.

Последний выстрел

Сорок часов Пронин отсыпался и отъедался на Кузнецком. Иногда он даже снимал со стены гитару и от нечего делать перебирал струны. Перечитал статьи Энгельса о войне и «Ледяной дом» Лажечникова. На улицу не выходил — только подходил к открытому окну, подышать славным зимним воздухом. За сорок часов щеки у него округлились, а в глазах заплясали огоньки. Пронин позвонил Железнову, который все это время усердно выгораживал его перед Ковровым. «Готовь Роджерса. Буду через час». После очередной порции сна — никакого обеда. Чашка крепкого кофе — и пешком на Лубянку.

За два дня (всего-то!) Пронин несколько отвык от пеших прогулок. Шел вразвалочку и наслаждался легким снегопадом.

Роджерс сидел на диване, плечом к плечу с Железновым, в кабинете Пронина.

— Вы не возражаете, если наш друг поприсутствует при разговоре? — спросил Пронин Роджерса с почти угодливой улыбкой.

— Виктор наш старинный приятель. По двадцатым годам еще мальчишкой его помню. Пускай посидит, если у него других дел нет.

— Все мы старинные приятели. И разговор будет приятельский. А тема все та же.

— Телеграфные коды? — спросил Железнов.

— А что нынче пишет наша британская пресса? — подал голос Роджерс.

Пронин ждал этого вопроса и по дороге в кабинет захватил кипу свежих газет с острова.

— Ознакомьтесь. Я не дока в английском, но сразу заметил, что здесь есть и про вас.

Во вчерашней вечерней газете было интервью с матерью Роджерса. Никто не сомневался в гибели агента! Никто! Что это они все стали такими легковерными? Роджерс отбросил газеты.

— Думаете, купили меня? Для своих я теперь мертвец. Но в нашем деле мертвецы иногда воскресают.

— Однажды вы уже воскресали.

— Не станет майор Роджерс вашим осведомителем. — Чем красноречивее Роджерс отнекивался, тем увереннее Пронин на него смотрел. Роджерс сейчас с самим собой спорит.

— Нам осведомители без надобности. Вы нам только один вопрос с повестки дня снимите. А осведомителей у нас и так хватает. А в следующий раз мы с вами встретимся уже на даче. Там все проверить надо — печь русскую, электричество. Чтобы комфорт был скромный, но надежный. И экономка молодая.

— Из ваших?

— С навыками. Вашу персону охранять надо.

— Будем говорить как джентльмены. Я обещал вам через пару дней назвать фамилию моего человека. Срок вы, надо сказать, выдержали. А я привык держать слово. Вы легко найдете этого человека. У вас ведь на каждого советского гражданина досье имеется. — Роджерс фыркнул. — А он под своей собственной фамилией живет. Обыкновенный гражданин советский, ничем не выдающийся. Живет, хлеб жует, кваском запивает. На таких советская власть держится. А все-таки он ваш смертный враг. Проглядели вы врага-то, сыщики.

— Москвич?

— Вас, Пронин, только одно интересует — москвич, не москвич. Помешались вы все на московской прописке. Из подмосковных он, из подмосковных. Про город Ногинск слыхали? Бывший Богородск. Вот там он живет. На Глуховской текстильной фабрике работает. Пролетарий! Механиком работает. Почти стахановец. Общественник — прямо как бухгалтер Гасин. Назвать фамилию? Извольте. Самодин Аркадий Палыч. По анкетам — потомственный рабочий. Удалось ему кое-что о своем прошлом скрыть. Даже не о своем — сам-то он тихую жизнь прожил. А о прошлом отца своего, заводчика Шамордина. Подправил фамилию в документах — и вперед. Еще в девятнадцатом году подправил. Совсем юнцом был. Зачем я вам это рассказываю? Не ради дачки. Я ж вам не верю. Вы пообещаете дачку — а дадите кастетом по темени. Ваш стиль мне известен. Зачем же я вам это рассказываю? Просто я устал. Загоняли вы меня, Пронин. У каждой лошади и у каждого человека есть предел. Отпустите меня в камеру, я хочу спать. Я буду долго спать, до завтрашнего утра, а может быть, до самого обеда.

Пронин улыбнулся, развел руками. Насильно мил не будешь, если Роджерс не хочет продолжать беседу — пущай отправляется спать. Значит, Аркадий Павлович Самодин, потомственный рабочий по анкетам и сын заводчика в реальности. Или Роджерс тянет время, подбрасывает нам неверный след?

— Ты слышал, Виктор? Как тебе этот сын заводчика?

— Поедем прямо сегодня?

А Роджерс сидел на кушетке и совсем не хотел спать. «Зачем я выдал им Самодина? Пронин меня загипнотизировал. Вздор, я просто нечеловечески устал. Надеюсь, что они мне не поверили. Да и Самодин умеет бегать. У меня еще есть шансы, если они оставят меня живым. Если я дождусь своих… Через полгода в этом подземелье, как и во всей Москве, будут хозяйничать немцы. Главное, чтобы НКВД не оклеветало меня перед ними. А ведь все карты у них на руках…»

Две «эмки» и грузовик пыхтели на площади Дзержинского. В Ногинск Пронин позвал всех своих, плюс роту автоматчиков — на всякий случай. В головную «эмку» уселся сам Пронин, а сзади — Железнов с Кирием. Адам крутил баранку. Старшим по второй машине был Миша Лифшиц.

— Путь-то далекий, Адам. Когда-то город Богородск был любимым местом отдыха для ямщиков, которые мчались из Москвы во Владимир. Тихие были времена. Сейчас все спрессовано.

— Роджерс, между прочим, не гарантировал, что коды у Самодина.

— Ну и что? Нам же не гарантии нужны, а коды. Не поймав Самодина, мы все равно не закроем дело.

Город Ногинск засыпал рано. Времена ямщиков и красных фонарей давно прошли. В этом городе стоял первый в мире памятник Ленину. Скромный неказистый памятник. Ленин изображен без кепки, правая рука согнута в локте, вождь поднимает к небу крепкий кулак. Поза, честно говоря, невыразительная, и весь облик вождя далек от золотого сечения. Явно над этим памятником не работали Фидий, Фальконе и Коненков. На постаменте — серп и молот в обрамлении колосьев… Дело было так. Сначала рабочие глуховской фабрики хотели открыть скульптуру Ленина. Рано утром, когда все было готово для торжественного открытия скульптуры, пришло известие о смерти вождя… И глуховские рабочие открыли первый в мире памятник Ленину — в день смерти Ильича. Так что скульптура скромная, но историческая! Пронин попросил Адама остановиться возле памятника. Эх, жаль, цветов он не захватил. Подошел к постаменту, очистил его от снега. Памятник Ленину, памятник тому доверию, с которым глуховские рабочие приняли советскую власть. А теперь затесался в их ряды предатель, двурушник. Пронин снял шапку, поклонился памятнику. Вслед за ним к постаменту подошли Железнов, Кирий, Лифшиц. Вдруг они услышали тихий хрипловатый голос:

«Смело мы в бой пойдем за власть советов!…»

Это Пронин отошел в сторонку и запел. А товарищи его поддержали молодыми голосами. Революционная песня звучала как молитва перед боем — негромко, приглушенно, чтобы никого не разбудить.

— Ну, а теперь — сарынь на кичку! — громко прошептал Пронин и залихватски вскочил в машину. Все сомнения, рассуждения уже в прошлом. Сейчас — только охота на Самодина.

У Пронина горели глаза, а пальцы сами сжимались в кулаки. Железнов был серьезен, собран, только правая нога в сапоге то и дело дергалась. А богатырь Кирий блаженно улыбался, предвкушая хорошую драку. Уж он-то оставался спокойным, что твой слон. Адам аккуратно остановил автомобиль на заледенелой площадке. С вечера заметно подморозило. Кирий натянул дубленые рукавицы. На подходе к Самодину он, конечно, их снимет: стрелять в толстых, рукавицах невозможно. Но у признанного первого силача Госбезопасности руки мерзли, как у девушки.

Самодин — человек семейный. Два года назад у него родился сын. От фабрики им предоставили просторную отдельную комнату в коммунальной квартире с удобствами. Там-то и проживал механик Аркадий Самодин в ореоле семейного уюта. Но у него в Ногинске имелась еще и теща. Та жила далеко от Глухова, в центре города — на улице III Интернационала. Жила в деревянном доме с огородом и палисадником. Добротный купеческий дом после революции разделили на три квартиры, в которых поселились рабочие семьи. Теща Самодина — старуха Игнатова — жила на первом этаже. Ей и фамилию-то дала советская власть. До революции у нее было только имя да отчество, а фамилий жители далекой забайкальской деревушки не имели. Была она просто Алевтинкой, по отчеству — Игнатовна. В той местности хлебными делами заправлял кулак Антип Чуров. Уж он умел выжимать из бедняков все соки! После революции Алевтина рванула в Каширу, на большую стройку. Вступила в комсомол. Советская власть разогнула ей спину.

Она и не знала, что мироеда Чурова уже в 25-м году зарезал сосед — совсем еще мальчишка, двадцатилетний Кудряшов. Здесь обошлось без классовой борьбы. Просто Чуров по старорежимной привычке считал необходимым поразвлечься с каждой молодкой в округе. Ну, и нарвался на ревнивца из молодых. И дали Кудряшову всего пять лет. Он вернулся из лагерей заматеревшим и теперь работал трактористом в колхозе «Ленинское знамя», в котором выполняли директивы райкома бывшие батраки Чурова…

…Вдова-пенсионерка жила с размахом: две комнаты и подпол. И никто ее не уплотнял, напротив, Алевтине помогали по профсоюзной линии. Правда, наслаждаться жизнью ей было затруднительно: на тяжелой работе она надорвала позвоночник и теперь передвигалась с трудом. Если бы не бесплатная медицина — пропала бы фабричная вдова. А квартира у Алевтины Игнатовой была что надо. Пронин успел навести справки, что Самодин поддерживает добрые отношения с такой перспективной тещей. Пронин принял неожиданное решение: Миша Лифшиц должен был развернуть «эмку» и отправиться в центр Ногинска, к самодинской теще на блины. С Роджерсом Мише везло: три раза именно он нападал на след. Может быть, и с Самодиным повезет?

— Остановишь за квартал. Нет, за два квартала до этого самого дома номер четырнадцать. Я так понимаю, Самодин — человек опасливый, осторожный. Профессионал.

Адам просигналил грузовику. Обе машины остановились в опрятном и тихом дворе рабочего общежития. Общежитие безмолвствовало. Лампочки горели только в коридорах. На общих балконах висело леденеющее белье. Да, его вывешивали даже зимой. Возле подъезда, на перилах висел чей-то ковер, выбитый и промытый на снегу. Его без опаски оставили во дворе.

Пронин кивнул Кирию. Двухметровый чекист, беззаботно покуривая, пошел на разведку.

— Я бы мог пойти. Кирия-то за километр видно, как Шаболовскую башню.

— Угомонись, Виктор. Каждому свое, а приказы не обсуждаются. Хороший вечер перешел в хорошую ночь. Как-никак шестьдесят километров мы проехали без происшествий. Благополучно все началось. Ты теперь удачу не спугни.

— Что-то вы, Иван Николаевич, напускаете важности. Рота автоматчиков, нас семеро — и одного фабричного механика не повяжем?

— Ты не забывай, что он в курсе, что Роджерс и Дитмар уже у нас. Рисковать нельзя. У нас серьезный противник, сам Роджерс ему доверял. Сын фабриканта стал фабричным рабочим. Сам знаешь, озлобленность — это сила. Перед нами убежденный враг.

Глаза привыкли к темноте. Они не включали карманных фонарей, погасили фары. Поэтому приближающийся огонек папиросы Кирия заметили издалека. Кирий бесшумно шел вдоль стены.

— Клиент на месте. То есть могу доложить, что с его женой спит мужчина, — Кирий усмехнулся. — Лица-то я не разглядел, конечно.

— Вариант с нахальным любовником можно исключить. Значит, Самодин дома. На этот раз повезло нам, а не Лифшицу. Я же говорил, что вечер начинается благоприятно.

Чекисты окружили трехэтажный дом Самодина. Двое встали под окнами самодинской коммуналки. Пронин, Железнов и Кирий вошли в подъезд. Кирия Пронин оставил в подъезде, Железнова — на лестничном пролете, а сам позвонил в дверь. Самодиным — два звонка…

— Откройте, товарищи! Санитарная проверка! — крикнул Пронин ворчливым голосом. Из квартиры послышались ругательства, босоногое шлепанье, потом — шуршание домашних тапочек. Человек в помятой гимнастерке открыл дверь

— Кого нелегкая принесла?

Это явно был не Самодин.

— Санитарная проверка. Епидемия у вас. Дело государственной важности. По всем комнатам пройду. Вы вот в какой комнате проживаете? Фио у вас какое?

— Леонидовы мы, Семен Палыч я. Вот тут и проживаю, в комнате. Самая маленькая комната у меня.

— Соседи дома?

— Самодины-то? Дома, дрыхнут с вечера. Я на все звонки отвечаю. Навроде дежурного. А Самодины дрыхнут.

— Товарищ Леонидов, прошу вас выйти на лестничный пролет.

Леонидов выпучил глаза, но подчинился, не сказав ни слова.

Пронин понимал, что Самодины уже не дрыхнут. Он на миллиметр отклонил дверь в их комнату. Не заперто! Достал «Коровина» и ввалился внутрь — в жаркое, натопленное жилище.

— Самодин, встать и руки вверх!

Рабочий Самодин сидел на кровати, спрятав руки за спиной. Его жена с ребенком на руках стояла в углу.

— Санитарная проверка? — с сарказмом спросил Самодин. — Могу и встать, если уж вы такой вооруженный.

— Вы окружены. Не советую сопротивляться. Жену хоть пожалейте, Самодин.

Пронин сразу оценил спокойствие Самодина. Судя по всему, Аркадий был из тех вялых меланхоликов, которые особенно опасны в схватке. Короткостриженый тучный увалень с толстой шеей, он не выглядел растерянным. Равнодушно смотрел на Пронина, на Железнова, который перекрыл дверь. Самодин медленно встал, поднял руки. Пронин разрешил ему надеть свитер — шерстяной спортивный свитер грубой вязки, с серыми оленями на темном фоне. Самодин лениво повернулся плечом вперед — не резко, еле заметно пригнул голову и вдруг с места прыгнул к окну. Пронин ринулся за ним, крикнув то ли Самодину, то ли Железнову: «Стоять!» Окно легко поддалось напору Самодина — и он вылетел на улицу. Тут же ударил кастетом рослого чекиста, который бросился ему наперерез. Пронин выпрыгнул из окна весьма неудачно: левая нога подогнулась, он ушиб колено. «Железнов, стоять!» — крикнул он еще раз, чтобы Виктор не бросился в погоню. Его задача — сторожить и обыскивать комнату. Самодин оторвался метров на пятнадцать. Он перемахнул через палисадник и ринулся в заброшенный сад. Повезло мерзавцу! — он ни разу не поскользнулся, хотя бежал в домашних тапочках. Пронин возле палисадника чуть притормозил, выстрелил в воздух. Два молодых чекиста подбежали к Пронину. Цепочка автоматчиков полукольцом преследовала Самодина на расстоянии. Но ближе всех к беглецу оставался Пронин. Они вбежали в перелесок. Самодин забежал в высокие сугробы. Пронин попытался сориентироваться на местности: можно ли обойти его по какой-нибудь тропке? Эх, придется лезть в сугроб. Впрочем, Самодину в тапочках было совсем солоно. Пронин близехонько видел его округлую спину. Неожиданно Самодин остановился, повернулся. Глянул на Пронина исподлобья, как бык.

— Все, командир. Сдаваться будем.

Пронин подошел к нему:

— Попрошу сдать оружие. Что у вас там?

Самодин без размаха ударил Пронина кастетом по голове, но удар получился вскользь. Пронин все-таки успел наклонить голову, а потом схватил Самодина за рукав и борцовским приемом обрушил на снег. Пронин на него навалился и нанес несколько коротких ударов, как говорят боксеры, по корпусу. Но Самодин ударил Пронина ногой, попал в голову. На секунду Пронин потерял сознание. Потом очнулся, скривился от боли. В снегу лежал кожаный тапок Самодина. А враг снова ушел… Где он? К Пронину подбежал молодой чекист.

— Товарищ Пронин? Вы лежите, лежите. Я вам врача вызову.

— Не сметь! Как тебя зовут-то?

— Никита Павлов.

— Куда Самодин утек? Ты видел?

— Да вон же он, по кустам пробирается!

Пронина передернуло: Самодин забрал «Коровина»! Впервые Пронин потерял оружие…

— Что у тебя, Никита Иванов? «ТТ»? Ну, конечно. Ладно, давай сюда. Ребят найди, всех сюда, понял? Молодец, хорошо оружие содержишь, Никита Иванов. Всех сюда, хватит уже его окружать. Доставать надо.

Самодин уже исчез в зарослях. Люди Роджерса никогда не сдаются за здорово живешь. Но он проломал путь по кустам для Пронина, майору легче было пробираться по бурелому. Пронин держался за сердце. Голова раскалывалась. И все-таки он нагонял врага. Пронин включил карманный фонарь, направил луч вперед, но Самодин был где-то далеко. Тогда Пронин выстрелил наугад — без толку. Лесную тишину нарушал колесный перестук поезда. До железной дороги было метров пятьсот, не больше. Рискнет ли Самодин выбежать из леса? Пронин не давал себе отдышаться, бежал все быстрее. И, кажется, сократил расстояние. По крайней мере, он слышал, как пробирается сквозь ветки Самодин — и этот шум звучал все ближе. Снова Пронин включил фонарь. На этот раз луч уперся в спину Самодина. Еще один рывок — три-четыре прыжка. Потом Пронин остановился прицелился и выстрелил. Самодин присел и взвыл. Пронин попал точно в ногу — пониже колена.

— Ну что, теперь — все? — Пронин не мог отдышаться. Встал над Самодиным. Рука с «макаровым» подрагивала, но Пронин приставил пистолет к голове врага.

— Воровать-то я тебя отучу. — Пронин свободной рукой обыскал Самодина, сразу нащупал «Коровина». К Пронину уже приближались товарищи, но для ориентира он трижды выстрелил в воздух.

— Иван Николаич! — К Пронину бросился Кирий. — Вы ранены?

— Прими его. Осторожнее. Кстати, почему ты оставил пост? Я тебя на лестничной клетке оставил.

— Так ведь ситуация внештатная, Иван Николаич!

— У нас она всегда внештатная. За непрошеные подвиги у нас повидла не дают.

Через двадцать минут они перебрались к машинам. Железнов уже допросил соседей и мадам Самодину. Но к Пронину бросился с обидой в глазах:

— Что ж вы меня в доме-то оставили? Я там как болван последний…

— А ты не понимаешь? Мне нужен был надежный человек в доме. Всякие неожиданности возможны. Может быть, там у Самодина сообщники? В доме мог начаться бой.

— Да нет там никого, я всех опросил.

— Вот и молодца. Хорошо сработал. Ты в этой роли был органичен, как орган в консерватории! Топором не вырубишь. Я не шучу.

Теперь нужно было добыть коды. Пронин отказался от медицинского осмотра. Они поехали к Лифшицу — в тещин дом. По дороге, возле привокзальной чайной, Пронин остановил Адама.

— Куда вы, Иван Николаич? Вы же больны, на вас лица нет! — хлопотал Железнов.

Возле чайной Железнов догнал Пронина, схватил его за пуговицу. Его волновал один деликатный вопрос…

— Иван Николаич, а что с женой Самодина делать? Плачет она, убивается. Судя по всему, о делишках мужа она понятия не имела. Не тот характер. Не боевая подруга, наседка она. Плачет. Но все идет к тому, что нам придется ее того. Взять под арест.

— Что идет к тому? Что у тебя за демагогия? Нельзя ее арестовывать. Ты еще будь любезен на фабрику сходить, с начальством поговорить, чтобы не травили Самодину, не прижимали по службе. Если, конечно, она действительно не имела понятия о делах мужа. Пусть ребятенка своего растит. Для себя и для страны. А ты странно рассуждаешь, Виктор. С одной стороны — понятия не имела, с другой — придется под арест. Чувствуешь неувязку?

— Ну, есть традиции, есть профилактика. А Самодина расстреляют?

— Не думаю. Что такое расстрел? Разбазаривание кадров, не более. А нам нужны рабочие руки на урановых рудниках. Так что поедет шалун в Таджикистан. Уж там ему не придется кастетами махать почем зря.

— А она, что ж, будет его ждать? Или другого найдет? — Железнова почему-то остро интересовали семейные отношения Самодиных.

— Будет ждать. Такие женщины всегда прощают и ждут. Такая уж у них специфика. А ты говоришь — под арест.

Пронин вошел в чайную. Железнов — за ним. Как ни странно, это заведение работало ночью. А, может быть, для привокзального общепита уже началось утро.

— Чего желаете? — спросила буфетчица, продирая глаза.

— Если честно, очень хочется чаю. — Пронин тяжело дышал. После потасовки ныла спина. Правая рука опухла: отоваривать противника пришлось без боксерских перчаток. Кровь подсыхала в волосах.

— Скажу вам как на духу. Чай у нас бросовый. Четвертый сорт. Не чай, а комарье подсушенное. А вот сосиски сегодня ночью завезли — ух! Микояновские. Очень они душевные. Лопаются и сочатся, сами в душу просятся. Возьмите сосиски! С горошком, с капустой, с лучком. Рекомендую от всего сердца.

Пронин отер снег и пот со лба. Тронул раненую руку, скривился от боли.

— Чаю! Горячего! И сто граммов.

— А сосиски? Я вам от всей души советую, от всего сердца.

Пронин ожесточенно посмотрел на буфетчицу и швырнул перед ней помятую сторублевую купюру. Без чаю он не мог произнести ни слова.

— Да здесь и на чай. И на сосиски, и на поллитра. И еще на цельный самовар останется. С ватрушками и шоколадом. Понимаю, понимаю, удаляюсь. Бегу, как братья Знаменские.

— Пять минут, один стакан чаю — и к Лифшицу. Коды, коды нужны. Медицина, постель — все это потом.

Тещин дом был виден издалека: во всем Ногинске только там ярко горели окна. Лифшиц действовал при электрическом свете. Разобрали пол, сняли двери. Вырывали из стен подозрительные доски. Но тайников не обнаружили.

— Рассказывайте, Алевтина Игнатовна, что любил делать в этом доме ваш зять? Может быть, ему нравился подпол или чердак?

— В подполе он бывал, это верно. Я его просила там пол дощатый устроить. А чердак у нас общий с соседями. Туда он ни носа не казал. А скажите, он что, проворовался? Или враг?

— Подозревается в измене. — торжественно произнес Лифшиц. — Но это секретная информация. Прошу вас об этом не распространяться.

— Секретная? — Алевтина испуганно выпучила глаза. — Зачем же вы мне секреты рассказываете? Неправильно это. Секреты при себе держать надоть. На то они и секреты.

Лифшиц вскочил, когда в комнату зашел Пронин.

— Работаем, товарищ майор. Получена важная информация. Тайников не найдено. А у вас кровь, Иван Николаич! Я сейчас за врачом сбегаю…

Пронин остановил его:

— Не суетись. Что нашли?

— Подозрительного — ноль. В подполе жестяная банка с деньгами спрятана. За кадками капустными. Обыкновенные деньги, советские. В стенах тайников нет. Сейчас товарищи обследуют чердак.

— Понятно. Нет здесь ничего. Я тебе доверяю, Миша. Если б было — ты бы не пропустил. Значит, нам здесь делать нечего. Почините избу — и домой.

Усталая «эмка» ехала по белой проселочной дороге в сторону Москвы. Пронину забинтовали руку, промыли голову — водой и перекисью водорода. Роль медсестры исполнил верный Адам. Пронин спал. Спал крепко, даже на крутых горках не открывал глаз. А Железнов и Кирий хранили тишину, боялись ненароком кашлянуть. Сегодня командир сделал за них всю работу. Их разъедал стыд.

А Пронину снились телеграфные коды — то в виде экзотических животных, то в виде цветов и деревьев. И вставало перед ним насмешливое лицо майора Роджерса.

* * *
Роджерса Пронин принимал в комнате для отдыха следующим утром.

— А мы взяли Самодина, — не без ехидства начал Пронин. — Спасибо вам за сотрудничество. Вы надежно нас сориентировали.

— Что ж, если съедена ладья — к чему жалеть пешку? Самодин так Самодин. У вас в последнее время много трофеев. Не возгордитесь, Пронин. Правда, история не даст вам много времени для гордыни…

— По-прежнему пугаете нас немцами? Вы становитесь однообразным, друг мой. Об этом мне интереснее с Дитмаром поговорить. Мы можем и на троих сообразить — я, вы и Дитмар. Пожалуй, для начала сообразим на троих в другой компании.

Пронин поднял телефонную трубку, произнес, к удивлению Роджерса, какую-то непонятную фразу и загадочно улыбнулся. В ту же минуту в кабинет вошли Железнов и Самодин.

— У вас был превосходный агент, господин Роджерс. Он надежно врос в советскую жизнь, не вызывал подозрений. Одна теща чего стоит — боевой товарищ! У него не было досадных слабостей вроде пьянства. Посмотрите на него, это же настоящий атлет! Он даже босиком по снегу едва от меня не убежал. Одно слово — механик.

Самодин улыбнулся. За ночь он успел отдохнуть и выглядел почти свежим.

— Крепкого корня человек! Вы ведь и машину водите, не так ли, гражданин Самодин Аркадий Палыч? Мы проверяли, у вас за плечами курсы шоферов. Как вам показался автомобиль портного Левицкого? Надеюсь, шофер содержит его в должном порядке?

Самодин пожал плечами. Он не был разговорчив — и это еще одно немалое достоинство для секретного агента!

— Для нас эти телеграфные коды — вопрос проформы. Все равно нам придется их менять. Моя работа признана успешной: мы с товарищами разоблачили одного из лучших шпионов Европы. Разорили несколько шпионских гнезд, наловили агентов полну коробушку. Так что от ваших кодов моя судьба не зависит. А вот ваша… Есть мнение, что вас, гражданин Самодин, следует расстрелять. Так считают мои старшие товарищи. Вы эти коды уже не сумеете продать никому из своих хозяев, это я вам гарантирую. А я их у вас покупаю. Если мы договоримся — старшие товарищи обязательно прислушаются к моему мнению, когда мы будем обсуждать вопрос вашего наказания, Самодин. Цена кодов — ваша жизнь. А вы молодой еще человек, да еще и с завидным здоровьем…

— Разве такие вопросы решает не суд? — спросил Роджерс язвительно.

— Суд решает вопросы, а мы даем суду ответы. Так было и так будет всегда. Потому что интересы государства для народа важнее, чем капризы какой-то бабы. Этой, как ее там, Фемиды.

— Мы опросим десять, двадцать свидетелей — начиная со Стерна. И все равно найдем коды. Только время потеряем. Найдем — а вы уже будете ни при чем. Жалко мне вас, — сказал Железнов. Эту фразу они с Прониным заранее отрепетировали.

Роджерс покачал головой, улыбнулся:

— Я бы вам помог. Я бы и себе помог. Но лучше подожду. Время, дорогие товарищи, сейчас работает не на вас…

Самодин смотрел ему в рот и молчал.

* * *
Стерна содержали в самой обыкновенной камере — здесь не было того комфорта и уюта, который, по замыслу Пронина, полагался Роджерсу. Вот Пронин и решил пообщаться со Стерном в угрюмой тюремной атмосфере.

— Иван Николаич! — Стерн встал ему навстречу. — Я ждал вас. Три дня ждал. Нет, не дня — суток… Здесь время меряешь на сутки, не на дни. Я одинокий. Абсолютно одинокий. Нервы на взводе, как у вас говорят. Я знал, что если кто-то про меня не забудет — то это вы.

— А вы стали лучше говорить по-русски. В этом смысле одиночество пошло вам на пользу.

— Здесь, на Лубянке, я даже думаю по-русски. Иногда.

— Да, у здешних подвалов есть магическая сила. Года через три вы даже сумеете выучить испанский язык — причем без учебников, самоучителей и преподавателей. Волшебная аура!

— А у нас появились новые квартиранты. Про Роджерса вы, кажется, слыхали. Теперь к нему добавился Самодин.

— Само? Са-мо-дин? Не помню такого. А, это тот рабочий из города Ногинска? Аркашка? Да, мы встречались.

— Когда и где? Расскажите, пожалуйста, с подробностями.

— Мы встречались два раза. Нас познакомил Роджерс. Мы встречались где-то за городом. Под Ногинском. Мы видели настоящий колхоз! Это очень интересно — самый настоящий колхоз! Роджерс только познакомил нас и уехал. А Самодин рассказывал, что он нашел двух дураков для поджога фабрики. Он так и сказал — двух дураков. Они должны были поджечь ткацкую фабрику, когда начнется война с Германией.

Взгляд Пронина поскучнел. Сколько еще таких мероприятий готовил Роджерс? Через Дитмара, через Стерна… Поджоги, взрывы, — все это Пронину осточертело. Но место встречи в колхозе — это информация полезная, новая. Самодин об этом молчал, хотя мы его часов шесть расспрашивали о шпионских «малинах». «В Вопняровской малине они остановились» — так, кажется, поет Утесов? Москва не Одесса. Ногинск не Вопняровка.

— У нас неплохо топят, и в камере душновато. Предлагаю вам развеяться, Стерн. Поедете вместе с нами в колхоз? Заметьте, я не приказываю, не выкручиваю вам руки.

И снова помчались к Ногинску «эмка» и грузовик. Кирий и Железнов облепили Стерна на заднем сиденье. Стерн был существом безобидным в смысле потасовок, но все-таки ему связали руки. Не доезжая до города, они свернули на разбитую и узкую проселочную дорогу. В колхозе их уже ждали местный милиционер и секретарь партийной ячейки.

— Жаров Серафим Павлович, для вас — просто товарищ Жаров. А это наш участковый, товарищ Садыхов.

Пронин с грустью посмотрел на партийного секретаря. Ему было лет тридцать, не больше, а тонкие русые волосы уже обильно поседели, лоб изрезали морщины. Решительный взгляд умных синих глаз. Впалые щеки. Если Роджерс прав и вот-вот начнется война, такие первыми шагнут под пули. Жизни не пожалеют, но остановят врага. Жаров показался Пронину героем, обреченным на скорую гибель.

— Вот там, за курятниками. Грязновато тут, но иначе не пройдешь, — сказал Стерн.

— Там у нас мастерские. И плотницкий склад.

— Именно, — кивнул Стерн. — Мы встречались именно там.

В тесной холодной комнате стояли заиндевелые деревянные ящики. Пронин сразу заметил, что два ящика недавно отодвигали. Виктор поскрипел досками, чертыхнулся, сдвинул ящики — и все увидели обыкновенную дощатую стену. Железнов пнул по стене сапогом. Стена не шелохнулась, но звук был странный, с металлическим отливом.

— Вы не видели здесь тайника? — спросил Пронин Стерна. Англичанин энергично покачал головой:

— Не видал.

Железнов, покряхтывая, надавил на стену. Доски не поддавались.

— А ну, Виктор, — пробасил Кирий, — подвинься-ка.

Кирий легко вырвал две доски и вытащил из углубления небольшой, но увесистый сейф.

— Сено-солома! — Двухметровый чекист расплылся в улыбке.

— Вот здесь, господин Стерн, Самодин и держал телеграфные коды. Ваш первый и последний шпионский трофей…

Эпилог

Овалов уже час как перешел на боржоми. В квартире на Котельнической имелся немалый запас этой волшебной воды. А Пронин муравьиными глотками потягивал коньяк.

— И что, там действительно были коды?

— Были, куда им деться. Роджерс колебался — кому нести добычу. В Лондон или в Берлин. Выжидал. Да и пути мы ему хорошо перекрыли с самого начала. Тут и Райхман постарался. Для английской разведки это был крупнейший провал за всю довоенную эпоху. Коды мы вернули государству. Их, конечно, все равно пришлось менять. Но меня тогда наградили. Я бы и тебя спас, только не успел. В Прибалтику меня направили. Надолго.

— Медная пуговица! — Овалов открыл очередную бутылку боржоми, намазал ломоть бородинского хлеба Агашиным фасолевым паштетом.

— До медной пуговицы были еще месяцы работы. Я внедрялся, вживался. Знакомился с настоящими коммунистами. Сам превращался в настоящего фашиста. Было дело… Не успел я тебя тогда спасти. Берия предупреждал — долго прятать под сукно доносы они не могли. Так что выходит, что победил я Роджерса, но последний удар он нанес по моему лучшему другу… Ты прости меня, Лев Сергеич. А я себе этого никогда не прощу.

А Овалов и не думал обижаться. Какие обиды, когда Пронин раньше всех начал войну? Его интересовала история, которую только что рассказал Пронин!

— А Стерн оказался шпионом?

Пронин презрительно махнул рукой:

— Что Стерн? Мелкий деятель на побегушках. Мы Роджерса взяли! Он и Стерном, и Дитмаром, как марионетками, вертел. Не говоря уж про наших шельмецов вроде Аркашки Самодина. Донос-то на тебя сам Роджерс сочинял. Всю свою мудрость приложил.

Грузная фигура Пронина нависала над Оваловым. На стене шевелилась округлая тень майора. В руке Пронин держал полупустую рюмку. Смуглый коньяк покачивался в хрустале. А в глазах у Пронина где-то глубоко стояли слезы. Замерли и не могли вытечь: плакать-то он давненько разучился.


Москва, 2011


Оглавление

  • Дом на Котельниках
  • С Новым 1941 годом!
  • Бостоновый костюм
  • Центральный телеграф
  • Секреты портного
  • Архипелаг ГУЛАГ
  • Интуристы
  • Если завтра — война
  • Последняя развилка
  • Шахматист и бухгалтер
  • Бухгалтерия Василия Гасина
  • Последний выстрел
  • Эпилог