Итог романтизма. Стихи 1994–1996 годов [Василий Павлович Бетаки] (fb2) читать онлайн

- Итог романтизма. Стихи 1994–1996 годов 42 Кб скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Василий Павлович Бетаки

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

СТИХИ О ПРОЗЕ


«Ум ищет божества, а сердце не находит»

(Пушкин)


А. Кушнеру.


А была ли она – благодать?

Та, простая, которую только

Можно бунинским часом назвать?

Без сомнений, без смысла, без толка

Устоялась уездная мгла.

Как щедра ты, небесная милость –

На перине купчиха томилась,

Не иначе – студента ждала.

То ли "Нивы" измятый листок,

То ли скука апухтинской блажи,

Всё впечатано в память, и даже

Из за леса дымок да свисток…

Эту глушь станционных платформ

Бунин как-то сумел – без описки:

Ямщики, паровоз, гимназистки,

Лошадиный рассыпанный корм…

И закат перед криком совы.

Эти сумерки, сад… и вопросы.

И медовы тяжелые косы

Что обёрнуты вкруг головы.

Эти пухлые, душные руки

Под сосной разливавшие чай…

Грань веков, ты прекрасна – прощай

Только память – зубастее щуки.

И на год взгромождается год…

Не по щучьему, что ли веленью,

Всё давно похоронено под

Лепестками вишнёвых деревьев.

Расплылись, растворились в дали

Монастырские синие главы,

И поля не сберечь от потравы,

Да и книги в усадьбах пожгли?

Видно впору твердить наизусть

Разбегающиеся приметы:

Это ровная жёлтая грусть,

Это гроздья черёмухи, это –

Одичалая, злая сирень,

И в рассветах тяжёлая мята

И забытая где-то, когда-то

Вековая кленовая лень.

Хоть бы набережную в Крыму

Отличить от церковной ограды.

Прав Толстой: ни к чему никому

Колокольни, молитвы, обряды…

Что молиться? Уж лучше письмо

(не забыть только марку наклеить!)

И дойдёт оно к Богу само

Покаяньем о тёмных аллеях.

* * *


Пора кончать петербургскую повесть. –

Небо сдернуто над головой,

Осыпаются звезды при каждом слове,

Обернувшись жухлой листвой.

Пора прекратить бесконечное бегство

От наизнанку надетого детства,

Жевавшего черный подсолнечный жмых,

Считавшего палку за главное средство;

И не ломать больше мельниц чужих.

Пора забыть вавилонскую башню,

И в прежние русла течения рек

Вернуть – и увидеть, что вовсе не страшно

Кончается варфоломеевский век.

Почему ж у Старухи не прялка в руках,

А краплёная – в звёздах – колода

И на всех королях – двухсотлетний страх

Девяносто Третьего года?

Выбрось карты – уж лучше – калейдоскоп

Повертеть, чтоб стекляшки бренчали!

Чуть его шевельнёшь –

                                 никогда не вернёшь

Ни вчерашний узор,

                                 ни старинную ложь,

Ни того, что мелькнуло в начале –

Ну, встряхни раз-другой, но смотри, не спеши:

Дай подробнее разглядеть витражи.

Пестрых пляшущих стеклышек нищенский шик –

Словно брызги на низком причале,

Все в лицо да в лицо.

Не судьба ли твоя,

За безрыбьем житья, за бессоньем питья,

Разбренчалась чужими ключами?

С фотографии старой, перед домом чужим,

Уходя, как в бинокль перевернутый, в дым,

Я сливаюсь, чернея, с пролётом дверным –

И наверное, это – прощанье

С детством, с Городом, с веком

                                 (и с кем там ещё?)

Догони-ка, попробуй, схвати за плечо,

Где, – спроси, – все твои обещанья?

Город тонет,

               век – стар,

                          призрак детства – нелеп:

Те года зачерствели, засохли, как хлеб

Только мыши в подпольях пищали,

Времена разворовывая по кускам…

И шагал командор по подгнившим доскам.

Так о чём, и к чему мы с ним спорили?

Вон лежит он, – никчемная груда камней,

И едва ли живей, и едва ли нужней

Всех иных истуканов истории.

Год на год громоздя кирпичи этажей,

Кто-то переложил в это тесто дрожжей –

И с погашенными свечами,

В лабиринтах плутая под маршевый вой,

В позолоченный полдень биясь головой,

Мы забыли, что Слово – в начале.

Века, детства и города странная смесь, –

Петербургская повесть кончается здесь.

И причалы – пусты и печальны:

Чуть сверкнул между тучами солнечный глаз

Над пучиной утопших утопий, –

Как шпангоуты сгнили,

                                       кораблик погас,[1]

И корявым проломом в Европе –

Дырка вместо окна.

И метёт в неё снег…

И кончается варфоломеевский век…

Что ж, ПРОЩАЙ – Веку, Детству и Городу, и …

А когда-то казалось – мы с ними свои,

И казалось – на что мне кочевье,

Бесконечное, как царскосельский фасад,

Бессердечное, как топоров голоса,

Под которыми бьются деревья.

Если был, если был он когда-нибудь, дом,

Он за тысячи верст, он уже за холмом;

Там, где ветер с простуженной глоткой

Над закатною жижей задонских болот;

Словно жаворонок сумасшедший поёт,

Где акации редки и кротки;

За холмом, где вращается жёлтая пыль,

Где следы от копыт, да баштан, да ковыль,

Да азовские чёрные лодки…

Если был, если был он когда-нибудь, дом

То остался он в Павловске, там, над прудом,

За вздыхающими стволами,

Где доныне живёт ещё эхо копыт

Где за дальним мостом колокольчик звенит:

То ли прадед на тройке в столицу летит,

То ль обратно – бренчит кандалами?[2]

Или это листва, бронзой статуй звеня,

И шурша по кустам, обманула меня?

Или лось там топочет в осоке?

А в высоких аллеях закат и рассвет

Бродят вместе когда посетителей нет,

Опираясь о воздух высокий.

Кто щекой к облетевшей осинке приник?

Или это…

                    …Промокнув до нитки,

Возле Генуи слушаю тяжесть камней,

Вижу – нити дождя все длинней и длинней…

Надо сшить диссонансы разрозненных дней,

Как сшивает их в музыку Шнитке.

А тогда, может чудом и схлынет вода,

Обнажатся затопленные города,

Ведь бывают Вторые Попытки?

И быть может ещё не последний час,

И, быть может, остался тот самый шанс,

На рождественской, пёстрой открытке?

Ведь дозволено чудо хоть раз-то в год!

Вот пещеры морской открывается свод,

Известняк нависает слоями,

Словно ряд перевернутых ступеней –

Над зеленым качаньем подводных камней

Из глубин подымаются тени огней

С расплывающимися краями.

Сквозь огни проступает знакомый фасад,

Где атланты слепыми зрачками косят,

Мох морской – как еловая хвоя,

Как рождественской ёлки всплывшая тень.

На верхушке – золоторогий олень,

Затрубил мандаринной зимою…

Дождь прошёл. Пляж просох. Ничего больше нет.

Только волн лигурийских бутылочный цвет

И тяжёлая синь винограда…

Но чтоб этой печали исчезла хоть часть,

Надо в Рим и Венецию снова попасть,

А в Помпею уж лучше не надо –

Потому, что в руинах не стать молодым

Потому, что в рябинах есть привкус беды,

Потому что глухие тяжёлые льды

Обрекают моря на молчанье,

Потому что – на месте отечества – дым.

И, наверное, это – прощанье…

ВАРИАЦИИ


1.

Видно, все мы у Господа Бога

Корабли, ушедшие в море,

Где не вычерчена дорога

И голос не тонет в хоре,

Корабли, плывущие вольно

От той весёлой земли,

Где средиземные волны

Гекзаметры изобрели.


Эти ритмы

                 всё чего-то требуют,

Катят, катят к жилищам богов

Курчавые белые гребни

Долгих ударных слогов.

А волнам и ритмично и вольно

Мимо зелёной земли...

Только зачем вы, волны,

Одиссею изобрели?

И так уж немыслимо много

Дурацких и грустных историй...


Все мы у Господа Бога

Корабли, ушедшие в море.


2.

А может, правда, что где-то

Есть ещё догреческий Крит,

Там, на середине света,

Где море всегда искрит,

Где можно, начав с эпилога

Дойти до истока истории...

Видно, все мы у Господа Бога

Корабли, ушедшие в море...


* * *


Гвозди бы делать из этих людей...

Н. Тихонов.


Это колокола там звонят. И молчит телефон.

И внутри – тишина. Где же он расползается, звон?

Никуда не выводит последняя дверь,

                                   сколько ни открывай,

И слетит с панталыку и с рельс,

                    не успев заблудиться, трамвай.


Глянь с моста –

Корабли тяжелы и бессильны

             в пустых лабиринтах портов,

И неспешная ржавь изгрызает железо бортов.

Нет ни дыма, ни паруса на горизонте...

Но в отлив осторожно потрогайте в устьях рек

Эти остовы древних судов деревянных,

                                       И лучше не троньте

Проржавевший насквозь металлический век:


Старых бимсов и килей дерево благородно –

Ничего с ним не сделали море, время, река...

Только наша железность стареет, ржавеет уродливо,

Словно тех, пятистопных изъеденная строка...


Это колокол, а не трамвай прорывает твой сон,

И молчаньем презрительным платит тебе телефон.


ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ


В дюнах Вандеи я как-то нашел бутылку

из-под местного вина с датой 1792 год.


Август 1792


Стол на песке у океана.

Закат зализывает раны,

Ночь надевает домино...

Маркиза, разве Вам не странно –

Стол на песке у океана,

И кони фыркают на пьяных,

А за спиной совсем темно?


(Изнанка устрицы бела,

Как перламутровые скалы,

Как недопитые бокалы

На хрусткой белизне стола.)

Тут все пьяны.

Я – не колдун,

Не ведьма – Вы...

Мы ж с Вами... Вот мы!

Светает устричная отмель

За титьками песчаных дюн.

Маркиза, встаньте с барабана:

Супруг Ваш дрыхнет, как бревно.

Маркиза, Вам ведь всё равно...

А после выпьем за шуана

То, распоследнее вино.


Август 1992

Вандеи белое вино.

Песчаный берег океана.

Умолкшим эхом барабана

Тут время отягощено.


Тут – в травы на спину свалиться,

Вглядеться в облачные лица

Сквозь эти чёрные кусты...

На рукавах летящих тучек

Мелькают белые кресты,

И – лилий всех белей и лучше –

Бегущих лошадей хвосты.


Вандеи белое вино.

Прибой. Копыта. Ветер. Скалы.

(бутылка – как веретено

судьбы...)

     Даль. Дым. Колокола.

И – недопитые бокалы

На хрусткой белизне стола.


Тут все смешались, всё смешалось:

Вандеи белые кресты

Струят пронзительную жалость.


И пусть мундиры, сёдла, рвань,

Герои, нищие, злодеи,

Знамен и кринолинов ткань,

Трехцветки, лилии,

                  путь в Бретань,

Любовь и пудреная пьянь

Смешались на песках Вандеи –

Сквозь два столетья не видны

В траве зелёные бутылки,

Но черных водорослей ухмылки

По берегу развезены.

Роса и кровь давным-давно

Ушли в песок... Одно осталось –

Пронзительное, словно жалость,

Вандеи белое вино.


ФЛОРЕНЦИЯ


Развалясь, задыхаясь, старея,

День лежит у холмов на плечах.

Возвышается Синьория

Как пожарная каланча.

Тяжелы её флагов полотна,

Высока сетка окон пчелиных,

Зноем дышит ирис болотный

Над чернейшей бронзой Челлини.


У времен – своя картотека,

У истории – свои качели.

Черный привкус ХХ века

У иронии Макиавелли...


В пыльный полдень гляди с Понто Веккио

Как ползут желтоватые воды.

Одиночество человека

Есть последняя степень свободы.


Разморённый скукой и ленью,

Просиди хоть весь день на ступенях

В переулке у дома Данте –

Не дождёшься его возвращенья...


День уйдёт. Будет вечер длинный.

Окружат тебя жаром стены.

Резкий бег облаков старинных,

Перепутав лунные тени,

Превратит дома в гобелены,

Бесконечно сменяя картины...


Почему же ты сел на ступени

В переулке у дома Данте?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У Челлини – чеканке учиться,

У Макиавелли – как издеваться,

А у этого флорентийца

Научиться не возвращаться...


* * *


Не на краю света,

Так на краю века

Как, перейдя Лету,

Войти в с в о ю реку?

Войти в неё дважды,

Порвав судьбы петли?

Да разве так важно,

Теченье есть, нет ли?

Коцит ли то, Стикс ли –

Различий тут нету:

Чуть ли не все стихли,

Не перейдя Лету.

И кто кому снится –

Кого ты тут встретишь

На берегу Стикса?

Одних, других, третьих...

Пенсионер важный,

Харон сосёт водку,

И напрокат даже

Тебе не даст лодку.

А вброд рискнуть – кануть.

Жди, соловей, лета,

Пока Сизиф камнем

Не запрудит Лету,

Внеся свою лепту,

Входя в свою реку –

И на краю света,

И на краю века.


* * *


На развалинах Вавилона

Бородатые львы остались.

За спиною льва – не колонна –

Указующий в небо палец –

Беспричинно и беспардонно

Он опять начинает гаммы

А на небе – тёмные ямы –

Серых туч лохматые лона...


И под гаммы танцуют устало,

Разыгравшиеся старухи,

На шершавой бумаге журналов

Откормив клыкастые слухи

Для своих лысогорских балов.


В жирных пятнах любая страница

Осыпающихся кварталов,

Но пока позолота им снится,

Завернулись в обрывки журналов

И слова и чёрствая пицца,

И танцующие непристойно

Серых туч лохматые лона...


Бородатые львы спокойны

На развалинах Вавилона.


* * *


В лилово - белом ртутном свете,

Прозрачнее чем мотыльки

Качаются в газонах эти

Немыслимые табаки.


В ночи июльской, терпкой, спелой

Их юбки – острою звездой –

Смешались с легким платьем, с телом,

С порывом ветра, с резедой...


И рядом с женщиной случайной

На эскалаторе ночном

Ноздрями тронешь запах тайны,

Которой не заметишь днём.


* * *


Я. Гордину


Вызывает безумную жалость

То, что жизнью когда-то считалось:

Парапеты, огни, мостовая,

В переулках поспешность объятий,

Эти ржавые скрипы трамвая

И кресты кораблей на закате...

Вызывает нелепую жалость

Этот новенький крест над собором,

Эти сборища, сборнички, сборы,

И заклеенные заборы

У метро – что ещё не распалось.


И ещё – бесполезная жалость

К тёмным сводам стеклянных вокзалов,

К тем прохожим, теряющим тени.

К одичанию их сновидений,

От которых на стенках осталась

Память кухонных в-гости-хождений...


И когда непонятным укором

По плащу шебуршит осторожно

Мелкий дождь ежедневного вздора –

Быть прохожим почти невозможно:

Так храбрится он, ветер осенний,

Так нелепо, отважно, несложно

Как с фасада подкрашенный город...

И прожектор подсветкою ложной

Разукрасит его, обесценит,

Перепутав прологи с финалами,

Бросит вниз на колючие тени

Фонарей, отражённых каналами.


* * *


В городских садах с цветниками,

В беседках больших, восьмигранных

Духовые оркестры играли

И качались алые канны.

А майоры в бордовых петлицах

Дирижировали оркестрами,

И не знали, что будут сниться

Всем, на клумбах оставившим детство.

Изменялись, смещались предметы:

Стали вместо петлиц погоны,

Стали вместо скамеек – вагоны

И зима обгоняла лето;

Так волчатам эвакуации

Раскрывалось всё невпопад,

И журчал кипяток на станциях,

На кривых деревянных станциях –

В полувеке тому назад.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С трех сторон Пиренеи глядят

На рожденье безвестной речки.

Этот белый канат – водопад,

Эти черные скалы – вечность.

Брызги лет разлетаются в стороны,

А из нагроможденья камней,

Геликон, барабан, валторны –

С каждым всплеском звучней и звучней.

Как?

       Опять?

До чего ж он некстати –

Тощий вальс городских садов!

Ведь на каждого больше чем хватит

Убегающих городов,

Эмиграций, эвакуаций

И газет и картонных лат...

А в конечном счёте приснятся

Только скалы и водопад.


Тут-то и вспомнишь всех отшумевших...

В воздухе пусто. Зябко взвешен

В пыли водяной рассвет.

Чернолаковых скал фон.

Остывшей земли портрет.

Капель по камню – звон, звон.


Цирк Гаварни, Пиренеи

* * *


В. Станкевичу

Мы не допили Кубок Большого Орла

И нелепой расплата за это была.

Трехсотлетнее в кубке прокисло вино,

Да и сам проржавел он, и вспучилось дно.

Отвалился орёл – подбираем опять

Поиграть-побренчать, на штаны проливать.


Сам Кабатчик не допил: он бронзовым стал,

И плывун подмывает его пьедестал,

На губах трехсотлетнего уксуса вкус,

Жжется оцет[3], совсем как змеиный укус:

Спотыкается конь, а змея-то цела...


Мы не допили Кубок Большого Орла.


* * *


Глядишь в передней по углам,

На темной вешалке – пальто,

Как будто точно кто-то там,

А приглядишься – нет, никто.

Ну, утешайся хоть бы тем,

Что мирны и беззвучны сны,

Гитарных струн, как будто семь,

А приглядишься – ни струны!


Судьба-то вовсе не слепа:

В ковчег несчётных тварей Ной

Набил, – такая уж толпа,

А не осталось ни одной!

Ну что, без лампы Алладин?

Твой мир – он был для всех открыт, –

Зато теперь торчишь один

Среди растресканных корыт.

В сумятицу собьются сны

В толкучке мыслей расписной –

Как будто было две страны,

А в результате – ни одной.


Стоишь под радугой живой,

Но мыльным пузырём – итог:

Как будто свет над головой,

А приглядишься – нет, не Бог.


* * *


Вдоль по улице – холодные дожди.

Что противней середины ноября?

Ведь ноябрь и позади и впереди,

И в тебе самом, по правде говоря.

Ну да что там, – вон цветы полить пора,

Или, может почитать… (Уже с утра???)

Да на полках всё бесполые тома,

Как заброшенные полые дома…

Ах, какая невесёлая зима,

Ах, какие весёлые стихи!


Попытаться, что ли, псину расчесать?

Или что-нибудь такое написать?

Очень хочется каких-то ярких строк,

Да, как видно, не пришёл ещё им срок:

Вот откупорить бы звонкие слова,

Но придётся дожидаться Рождества!

Право, стоило так радостно жить,

И листать, листать никчёмные тома,

Чтобы тридцать лет спустя повторить:

«Впереди – бесконечная зима».

Ах, какие весёлые стихи!


ПИРЕНЕЙСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ


Сквозь туман кремнистый путь блестит...

М. Лермонтов


1. (К фотографии Б. Великсона)

И окна в туманах невнятны,

И свет рассеян неровно,

И выцветают пятна

Памяти неподробной,

И выцветают тучи

От серого, талого снега,

И выступают сучья.

На фоне желтого неба,

А кроме желтого света –

Ну что еще есть на свете?

Не оторвать от ветра

Ивы черные плети,

От их свистящего гнева –

Марта вздорную сущность:

На фоне желтого неба

Кривые черные сучья.


2.

Беззаботно сбежишь с порога,

Ключ – в кусты, а тоску – в репейник.

И пускай поначалу дорога

Черная, как кофейник –

И пускай, не успев начаться,

Громоздит она новые беды –

Лишь бы не возвращаться

По своему же следу.


3.

Овечьи склоны лукавы,

Смолою капает ель,

Остатки лавы, шуршащие травы –

Лучшая в мире постель!

Так может, и вправду хватит

Мелькания городов,

И лучше, как Гёте, в халате

Протирать диваны годов?

Но не на диваны мы сели –

На ведьмино помело –

И – пустыня...

И нет спасенья –

И от скорости скулы свело!


«В нынешнее не вживаясь,

Настоящего не оценив,

Тупо к будущему взываем,

Да из прошлого строим миф»[4]

... А на козьих копытцах кто-то,

Не сатир и не фавн – Иной,

Все дергает за веревку,

Подозрительно схожую со струной...


4.

Тут, где в титанов древние боги

Кидались обломками скал,

На кремнистой, блестящей дороге

Я в потемках что-то искал...


В мешке утаили шило –

Вот и колет теперь глаза...

Разворачивается лопнувшей шиной

Накатившаяся гроза.

И польет монотонная влага

С перекошенных Пиреней!

...Когда стану лохматой дворнягой –

Не кидайте в меня камней!


1997

ИТОГ РОМАНТИЗМА


И что в результате?

Пустые года, как метель.

И что-то некстати,

И кто-то уселся на мель,

И где-то и как-то

И всякого смысла лишён:

Ведь с первого акта

Ты в фарсе играть приглашён...


И разные вещи

Без толку тревожат меня:

Вот плещет и хлещет

Ковыль по коленам коня.

Ковыль?

Только снится,

Конь – тоже...

Так значит опять

Ни петь, ни молиться,

Ни плакать, ни думать, ни спать?..


Дожди

           на антеннах,

И в окнах, как шторы, дожди...

Скандальный оттенок

Всего, что ещё впереди –

Ну, с бухты-барахты?

Но там, где воняет бензин –

Не белые яхты,

А дизельный, чёрный буксир!

Сравни-ка сегодня

Скрипучий ржавеющий руль

Не с громом Господним,

А с грохотом старых кастрюль!


И новая дата

Опять прибавляется к тем,

И кто-то,

Куда-то –

Помимо сюжетов и тем,

Да, где-то,

Да, как-то...

Пускай даже роль по плечу –

Спектакль без антракта.

И точно – я так не хочу!


ПЛОЩАДЬ СВЯТОГО МАРКА


Мост над болотами перед рассветом.

Цепочка фонарей – и нет ей конца.

Почти что вергилиев путь к тому свету...

Это – Местро. На полчаса –

Воды и столбов...

Но я – не об этом,

А только о том, что прошедшим летом

На площади, сдавленной серым светом,

В длинном пространстве, скрипкой пропетом,

От арки до арки перед рассветом

Снова слышны были их голоса:

И тех кто остался в прошлом веке,

И тех кто уехал год назад...

(Ведь античные – того света – реки

Только для виду забвеньем грозят).


И в бесконечность за аркой арка

Уходят от радуг Святого Марка…

Вдоль по площади арки эти,

Эхо друг другу передают:

Оттого мы и встретились тут, на том свете –

Бесчисленны эха – и те и эти –

Под каждой аркой и в каждой Лете

Случайную фразу вернут на рассвете

И чью-нибудь,

                        и мою... и мою...


Gare d'Orsay


Когда туман к воде сползает постепенно,

И облака сидят на креслах площадей,

Я в городе сыром завидую Гогену –

Нездешности его деревьев и людей…


Ломясь из синевы, Пикассо, опалённо

Глядит, как на землю обрушилась луна,

Разъята музыка на струны и колонны,

И лампа Герники в абсент погружена…


...Сухой чертополох танцует на бумагах,

В редакциях газет – машинок чёрный лом,

А в серых зеркалах, в пустых универмагах

Красавица ольха смеётся над тряпьём…


И небо чёрное над набережной встало

Всё в белых искорках, как старое кино,

И на экран ползёт видение вокзала

Где паровоз летит в стеклянное окно.[5]

Всё на места свои вернётся непременно.

И утки на воде – как тапочки Дега...

Шуршит буксир Маркé над розоватой Сеной.

И тихо. И рассвет. И тают берега.


* * *


К фотографии Б. Великсона


Мы дошли до края света

И гранитная часовня

(Эта низкая часовня) –

Над уклоном к морю...

Нету

Ничего кроме часовни

И травы у края света.


Монотонный дождь. И снова

Капли по плащам шуршат.

В тёмных и средневековых

Мы в плащах до пят.

И гранитный крест за нами.

Дождь косой да серый камень...

Может там, за облаками,

Там за морем, может, – лето?


Мы дошли до края света...


Pointe du Van, Бретань

* * *


Собаке Нюше


В эту осень небо привыкло

Зажигать каждый вечер закат.

В оркестровой скрипки пиликают –

Как дубовые листья кружат,


А со сцены – воронье соло,

Воробьиный хор (далеко!),

И с готовностью невесёлой

Ветры пробуют геликон.


Ну-ка, вслушайся, если уловишь

Репетирует что-то даль,

Где-то – поезд по шпалам клавиш:

То настраивают рояль.


Мы с тобой пройдём непременно,

По паркетам листвы скользя,

За кулисы, в фойе, на сцену –

Только в зрительный зал нельзя.


Говоришь – пойдём? Но, однако,

Нам никто ещё не сказал...

И куда нам спешить, собака?

Нас не пустят в зрительный зал.


* * *


Geh Graal zu suchen, ritter

(«Parzifal»)[6] 


На охоту за словом, на охоту охот,

На охоту за словом: ну а вдруг повезёт?

Толпы черных предзимних кустов оголя,

По стерне опустелой по жалобам трав,

Сколько лет – через чьи-то чужие поля,

Чьи-то строки чужие

                                    по пути раскидав!


Из холодного мира немых фонарей

(Каждый плащ, как дождливый плач) –

К островам, где словами двигал скалы Орфей,

И вода – как весёлый мяч:


Вот – навстречу! Вот наплывают,

Приближаются острова!

Там такие слова сверкают –

Как не стать игроком в слова?

Заигравшись, не знал, я как близко…

Унесла невесомая пена,

От прибоя скал Киммерийских,

До ленивых песков Карфагена...


И когда корабли врезаются в мель

На рассвете у жёлтой косы,

И скрипят кили от ласки земли,

И осокой шуршат носы –

Что в метафорах пены мне послышится тут?

Или вправду сирены в этом море живут?


Но на плоской воде даже волн нет –

Молчаливая ночь не стынет,

То ли радугу каплями полнит,

То ли дышит свистом пустыни.

Разве радуга вечной бывает?

Разве сложатся свисты в слова?


Уплывают – опять уплывают –

Разбегаются острова...


* * *


(Из Роберта Фроста)


Я целый день по листьям бродил, от осени я устал,

Сколько узорной пестрой листвы за день я истоптал!

Может, стараясь вбить в землю страх, топал я слишком гордо,

И так безнаказанно наступал на листья ушедшего года.


Всё прошлое лето были они – где-то там, надо мной,

И мимо меня им пришлось пролететь,

                                 чтобы кончить свой путь земной.

Все лето невнятный шелест угроз я слышал над головой,

Они полегли – и казалось, что в смерть

                                                      хотят меня взять с собой.


С чем-то дрожащим в душе моей говоря, будто лист с листом,

Стучались мне в веки, трогали губы, –

                                                                    и всё о том же, о том...

Но почему вместе с ними уйти? Не хочу я и не могу!

Выше колени – ещё хоть год удержаться бы на снегу.


ОСТАНОВКА ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ У ЛЕСА


(из Роберта Фроста)


Я понял, чьи это леса кругом:

У их хозяина – в деревне Дом,

И не увидит он, что я гляжу,

Как заметает их снежком...


Лошадке странно: зачем среди тьмы

В пути остановились мы

Между замёрзшим озером и лесом

В самый темный вечер зимы.


Она, бубенчиками звеня,

Встряхнулась, словно спросив меня,

Зачем мы тут и что нам надо,

Где только снег – и ни огня.


Лес чуден, тёмен – глянь в глубину,

Но прежде я все долги верну...

И много миль, пока я усну,

Так много миль, пока я усну...


* * *


Да не набат – колокольчики листьев дубовых,

Вслушайся в их предпоследнее, медное, слово.

Ветер, вертясь над боярскою спесью каштана,

Рвет позолоту с его распашного кафтана.


Да и не кровь – каплют ягоды между кустами,

Праздные яблони голыми машут хвостами,

Черноголовых синиц хлопотня у кормушки,

Кот полосатый, на крик их наставивший ушки...


Да и не вечер еще ведь: дождинок блестящие искры,

Вот и сороки под черным стволом, суетливы и быстры,

Прыгают в желто-зеленом над мокрой травою.

И не экран – а веранды стекло раздвижное.


Buges, Loiret, 1997 г.

* * *


На тропинках не лыжных

Меж дубов неподвижных

На луну набегают,

Рвутся облачные клочь...

То ли свечи ослабли?

То ли жёлтые капли

Вверх стремятся упасть

В предрождественскую ночь?

Чуть нагретая хвоя

Нам твердит без перебоя

Что-то очень ночное,

Недоступное уму.

Я совсем не уверен –

Что ли, кто ли у двери?

И с какою он вестью,

От кого и к кому...?


В Рождество веселее

И в дождливой аллее.

Тучки бегают, бегают,

Словно мыши и судьба...

Отвори, отвори же,

Говори, говори же –

Может зиму пронижет

Солнца медная труба?


БУЛЬВАР СЕН-МИШЕЛЬ В ЖЁЛТЫХ ТОНАХ


Как только закат натолкнётся с разгона

На арки мостов, и оближет бульвары,

Подгнившую славу со стен Пантеона

Смывают весёлые жёлтые фары.

По стёклам кафе, в их верандах торчащих,

Играя на меди торшеров старинных

Прекрасной эпохи (почти настоящих)

Крошась и ломаясь в зеркальных витринах,

Они пробегутся, исчезнут и тут же

В глаза на мгновенье сверкнут торопливо,

Связав, словно молнией, белую тучу

С клубящейся пеной пивного разлива.


* * *


Дубы уходят. Листья остаются.

Вся осень незаметно исчезает,

Но желтый свет надолго остается.

В закрытых окнах блики остывают –

Исчезнут окна – блики остаются.


А улица – а улица прозрачна,

Дома уйдут – а свет их остается:

Горизонтальность окон на асфальте

Нарезана, как плитки шоколада,

Из темноты и памяти фонарной...

Стук каблучков на лестнице осенней

В дожди уходит – тучи остаются.

Уходит платье – запах остается...

Все верное, все вечное уходит,

А зыбкость остается.

Остаются...


* * *


Тут вливается Сена

в очень мелкое море.

Деревянная церковь

в рыбацком Онфлёре.

Но – не своды, а рёбра

корабля кверху килем.

Рыбаков потонувших

не они ль отмолили?


* * *


– Ну что тебе ещё, ведь это – вечер.

Но почему он так похож на вечность?


– Ну что тебе ещё... Ведь скоро утро,

– А почему во встречных окнах мутно?


– Ну что тебе ещё, ведь скоро лето...

И всё равно мне не хватает света!


Вот так – последними словами Гёте –

всю жизнь себе я объясняю что-то.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так что тебе ещё?...


ЭТЮД


Главный вход во дворец Фонтенбло называется Прощальное Крыльцо. Здесь Наполеон прощался со Старой Гвардией, перед отъездом в ссылку на остров Эльба.


Было небу светло:

Но закат уставал.

Он по небу писал

Чёрным грифелем крыш,

Над Прощальным Крыльцом

Фонтенбло.


Где-то там, сорок вёрст,

Угасает Париж.

Над клешнями двух лестниц

Крыльца Фонтенбло,

Над клещами двух лестниц

(Их кольцо так мало!) –

Орифламма под ветром,

Ну что ты дрожишь

Над Прощальным Крыльцом

Фонтенбло?


Пусто в парке

и пусто

На парадном дворе,

И вороны не чувствуют,

Что в ноябре

Их на голых ветвях,

Их на чёрных ветвях,

Незаметно....

Дубовой листвы намело

На Прощальном Крыльце

Фонтенбло.

Примечания

1

См. у Бродского: «Ночной кораблик негасимый…».

(обратно)

2

См. мою поэму "Мазурка"

(обратно)

3

Оцет – уксус (старинн).

(обратно)

4

Гёте, «Поэзия и правда», 1827 г.

(обратно)

5

Эта катастрофа действительно имела место: паровоз повис, вылетев через полукруглое окно второго этажа вокзала.

(обратно)

6

Иди искать Грааль, рыцарь. (В. фон Эшенбах, «Парсифаль».)

(обратно)

Оглавление

  • СТИХИ О ПРОЗЕ
  • * * *
  • ВАРИАЦИИ
  • * * *
  • ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ
  • ФЛОРЕНЦИЯ
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • ПИРЕНЕЙСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
  • ИТОГ РОМАНТИЗМА
  • ПЛОЩАДЬ СВЯТОГО МАРКА
  • Gare d'Orsay
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • ОСТАНОВКА ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ У ЛЕСА
  • * * *
  • * * *
  • БУЛЬВАР СЕН-МИШЕЛЬ В ЖЁЛТЫХ ТОНАХ
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • ЭТЮД
  • *** Примечания ***