Два рассказа на античные сюжеты [Франц Фюман] (fb2) читать онлайн

Франц Фюман Два рассказа на античные сюжеты

«Миф — это и зародыш, и варианты его развития. Естественное продолжение жизни мифа — во все новых художественных прочтениях. Превращаясь в нечто застывшее, раз и навсегда данное, миф погибает. Верность мифу требует неверности по отношению ко всем его предыдущим трактовкам, это звучит парадоксально, но в свое оправдание сошлемся на то, что в мифе непременно таится противоречие…

„Ну хорошо, — слышу я чье-то настойчивое возражение, — а какая нам польза от его противоречий, чему научит нас твой миф?“

На это имеется ясный ответ: в смысле повторения набивших оскомину истин пользы от него совершенно никакой, но миф несет нам нечто иное, нечто несравненно иное: он дает возможность соизмерить свой индивидуальный опыт, от которого в общем-то толку немного, с моделями опыта общечеловеческого».

Эти слова взяты из доклада «Мифический элемент в литературе», прочитанного перед студентами Берлинского университета имени Гумбольдта одним из самых известных писателей ГДР, лауреатом многих национальных премий Францем Фюманом. Как явствует из автобиографических свидетельств писателя, сказки, легенды и мифы были не только его любимым чтением в детстве, но сопровождали его всю жизнь, а в последние два десятилетия теоретическое и художественное осмысление и переосмысление античной, скандинавской и германской мифологии стали его главной творческой задачей.

Вольные художественные переработки мифов, легенд, народного эпоса, а также сказки, сочиненные им самим, составили два больших тома в собрании сочинений Ф.Фюмана.

Ниже мы публикуем два рассказа на античные сюжеты, представляющие творчество «позднего Фюмана», Фюмана-«мифотворца».

Нефела

Аполлодор, Эпитома 1,20

Пиндар, 2-я Пифийская ода

Нефела — это та, которую сотворили для Иксиона, разделившего с ней ложе, а Иксион — это тот, кто дерзнул домогаться любви Геры, супруги Зевса. Его история окончена; история Нефелы не окончится никогда.

Иксион был царь лапифов, дикого, необузданного народа на северо-востоке Фессалии, который вел беспрерывные войны с соседними, к югу от него, племенами. Прародителем Иксиона был бог войны Арес, отцом — царь Флегий, тот самый нечестивец, который сжег святилище Аполлона в Дельфах. «Флегий» означает «полыхающий», он вполне оправдывал свое имя: был свиреп с врагами, опустошал их земли; жестокий нрав, который Флегий унаследовал от Ареса, перекинулся, подобно неистовому желтому пламени, и на его отпрыска Иксиона.

Как-то раз, когда Иксион преследовал шайку разбойников в землях отдаленного горного царства, размером не шире и не длиннее долины, ему случилось увидеть Дию, дочь царя Деионея, «ту, что с неба», как подсказывало ее имя. И она увидела Иксиона, когда в полдень, за ивами, омывала свое стройное тело под серебряными струями дождя, будто явившись из облака. Она спокойно мылась, словно ей и дела не было до того, что кто-то мог ее увидеть, а потом скрылась во дворце. Вечером перед трапезой Иксион снова встретил ее — в одеждах из белоснежной пены облака, над которой чернели как ночь волосы и глаза. Иксион схватил ее за руку; она засмеялась. «О ты, что с неба», — сказал он, и она засмеялась в ответ: «Ах, меня только зовут так!»

Ночью Иксион увидел ее во сне и во сне же почувствовал, как разверзлась небесная бездна и благоуханная серебряная волна излилась на его ложе.

Наутро он просил Деионея отдать дочь ему в жены. Она уже была обещана другому. Иксион решил похитить ее, но что-то в облике Дии, какая-то естественная чарующая прелесть останавливали его; к тому же и воинство его ослабло. Он посулил за невесту богатые дары, какие тестю еще никто не предлагал, и дорогой выкуп за отвергнутого жениха, и когда он пообещал сверх того еще три слитка железа, многоценного, серого, ковкого железа, горный царь согласился отдать ему дочь. Дию не спрашивали, но замена жениха, казалось, обрадовала ее или во всяком случае не огорчила; впрочем, утверждать это с уверенностью мы не можем. Уже на седьмой день сыграли свадьбу, и Гере, охранительнице брачных союзов, была принесена в жертву корова, невинное животное с белой метинкой на лбу.

Та, что с неба, оправдала свое имя и в эту ночь, когда полная луна осветила опочивальню, ничто на земле не могло сравниться с нею.

Иксион не стал больше преследовать разбойников и отправился вместе с Дией в свое царство. Она ехала впереди — светлое облачко, летевшее по земле средь черных елей.

Лапифы бросились ей в ноги.

— Она с неба, — сказал Иксион.

Но едва он вступил в пределы своего дворца и своды сокровищницы гулко задрожали, отзываясь на его шаги, он пожалел об обещанных дарах, а когда полная луна, совершив свой путь по небосклону, вновь осветила, как и в первую ночь, брачное ложе, Иксион счел, что Дия, хотя и стоила того, чтобы ее похитить, однако не стоила тех даров, которые он посулил за нее.

Почему бы ему теперь не украсть сошедшую с неба?

Деионей ждал обещанного выкупа; ждал все лето и осень и каждый месяц посылал гонцов напоминать о нем, и те, возвратившись, докладывали, что зять-де помнит об обещанном и дары, им приготовляемые, превзойдут все ожидания. Зимой дорога была непроезжей. Но вот, когда стаял снег и путь наладился, лапифский герольд принес наконец весть, что царь Иксион зовет забрать дары, кои уже погружены на специально сработанные колесницы, двухосные, числом в шесть и размером с женский покой, и шесть коней впряжены в колесницы, а в них сокровища из серебра, золота и бронзы. Он посылал также сердечные приветы от Дии: мол, царица горит желаньем расцеловать своего отца после долгой разлуки.

Это побудило Деионея самолично отправиться в путь, не то он, втайне испытывая все же недоверие к Иксиону, отправил бы своих людей. Итак, царь сел в колесницу и, сопровождаемый многоопытнейшими возницами, покатил по угрюмой местности, поросшей черными елеями, фессалийской равнине — ко дворцу, который виднелся еще издалека и своими вознесшимися кверху каменными стенами напоминал скорее чертог бога, нежели жилище смертного.

Дворец был окружен двойной стеной; Деионей въехал в распахнутые ворота, сперва Бычьи, затем в Солнечные, высеченные из громадных каменных плит; во дворе он остановился и по гравийной дорожке, что вела прямо к царским палатам, направился к хозяину. Он сделал всего несколько шагов. Дорожка под ним вдруг провалилась, и Деионей рухнул в яму — в одну из искусно замаскированных волчьих ям, в сооружении коих лапифы отличались необыкновенным мастерством. На дне ямы был затаен огонь; Деионей корчился в ужасных муках, испуская дикие вопли, а Дия, слыша крики отца, доносившиеся через стены палат, стала седой за одну ночь. Свита гостя была умерщвлена стрелами в узком коридоре между стенами, у самых ворот, там уже была вырыта и яма — могила, принявшая их, и эта могила, и сам царь, извергающий вопли-проклятия, были поспешно закиданы еще свежей землей.

Содеянное переходило все границы. То, что один царь убивал другого, было в порядке вещей, здесь же было убийство отца сыном и гостя хозяином, и ни один из эллинских народов, даже варвары-фракийцы, не слыхал дотоле о подобном злодеянии. В более поздние времена и такое стало привычным. Заслышав проклятия, летевшие из огня, Эринии, обитавшие в царстве Аида, снялись с места и решили, еще в пути, поразить Иксиона безумием.

Они настигли его в тот момент, когда он шел к Дие; его дружина тем временем пересекала равнину, направляясь к царству Деионея, с тем чтобы завладеть его сокровищами. Почему Иксион шел к Дии, к той, что облеклась в нарядные одежды в день приезда отца, которого так ждала и который был теперь так подло убит? Просто ему этого захотелось, как перед тем захотелось насыпать в яму горящих углей. Праздная жестокость. Ему захотелось сжечь в огне алчного сребролюбца. Теперь, когда это желание было утолено, ему захотелось пойти к сошедшей с неба; он шел к ней и не видел этих трех, внезапно заступивших ему дорогу черных сестер в серых одеждах, с кроваво-красными поясами и извивающимися как змеи волосами. Тисифона, взмахнув бичом из живых гадюк, хлестнула злодея по лбу и глазам, яд просочился в его мозг, и он увидел пепел волос Дии и ее глаза — два горящих угля и в тот же миг почувствовал, как пламень объял все его члены. Он с криком ринулся во двор, взывая к небу, чтобы оно пролилось дождем, но небо сияло ослепительной голубизной. Алекто подстрекала сестер сечь злодея бичами до тех пор, пока он не бросится в воду и не утопится, однако Мегера укротила ее пыл: пусть Иксион потеряет рассудок, но пусть он осознает это и испытывает муки.

Яд уязвил его мозг, и ежедневно в час убийства слух Иксиона поражал ужасный рев и шипение змей, напоминающее шипение кипящей крови.

Иксион корчился в муках и знал, что это возмездие.

Очищение от скверны убийства избавило бы его от страданий, но сколько он ни молил, обходя алтари и дворы, сколько ни предлагал сокровищ — серебра, золота и железа в слитках, многоценного, серого, ковкого железа, ни один из богов и ни один из людей не решился дать ему искупление: все боялись сестер, богинь мести, а иные опасались, что Иксион обманет их, так же как обманул царя Деионея. Тогда Иксион вознес мольбы к Зевсу: неужто его грех столь тяжек, что даже он, всемогущественный властитель, в руках которого судьба людей — счастье и несчастье, добро и зло, — уже не властен позволить ему искупить этот грех? Ужели царь богов только прислужник сестер с извивающимися как змеи волосами, этих обитательниц отвратительной преисподней? Разве Зевса не чтят как отца, который даровал людям искупление, чтобы заведенный им порядок мира был незыблем? Ведь невозможность искупления покажет всем, что этот порядок не так уж прочен!

Зевс благосклонно внимал его речам; они свидетельствовали о царственности духа, к тому же Иксион был прав: невозможность искупления ставила под сомнение порядок, который установил над миром он, Зевс. Нет, он не даст Эриниям насмехаться над собой. А посему Зевс спустился с Олимпа и очистил Иксиона в Пенее, и кровь сотни белых свиней вместе с живой водой реки смыла кровь гостя Иксиона с его рук. Более того, Зевс пригласил искупленного, в знак очищения и чтобы все о том знали, к себе на трапезу.

Так Иксион оказался за пиршественным столом Державного; он сидел среди богов, и смотрел на Геру, и никого, кроме нее, не видел.

Мы-то хотели рассказать о Нефеле; однако этого нельзя было сделать раньше, поскольку ее до сих пор не существовало. И вот она возникла — пока как замысел в голове Зевса. Гере ничего не нужно было говорить супругу: Зевс видел, как Иксион пожирает ее глазами — ту, что действительно была с неба.

Такой, и только такой, представлял он себе ее: ту, что с неба.

Когда-то он пленился земной, которая звалась «та, что с неба», когда-то он был очарован Дией, но теперь Иксион, завороженный Герой, уже не помнил этого, не думал о поседевшей Дии: та, что с неба, была здесь, она сидела напротив него, и никого, кроме нее, не существовало. Его восхищало не что-то особенное в ней; он, словно ослепленный ярким солнцем, видел лишь смутные очертания ее фигуры, растворявшиеся в ореоле, который сиял вокруг нее, который и был, в сущности, ею, хотя только окружал ее. Особенное исчезало в этом сиянии, оно не являлось совокупностью ее черт или, наоборот, как раз являлось их совокупностью; оно возникало не из совершенства форм, которые созерцал трезвый взор, а из представления, мечтания о чем-то небесном, о божественном; идея возобладала над телесным, и телесное теперь виделось только через эту идею. Иксион смотрел на эту величественную, державно сидевшую на троне фигуру, которая казалась загадочно сияющей плотью; он еще видел соразмерно полные лучезарные округлости ее груди под тканью цвета слоновой кости, но он уже не видел струящихся поверх ткани от шеи и до лодыжек узких красных лент — словно застывший отпечаток вен, по которым текла ее незримая божественная кровь. Он еще видел откинутую фату, но уже не видел ее искусно уложенных дивных волос, которые обрамляли ее лицо, безупречно прекрасное, вечно юное: этот высокий лоб, эти нежно округлые ланиты, эти уста — словно бы расколотый на две половины гранат, и эти карие очи, широко раскрытые, влажно мерцающие огнем глаз ее священного животного, коровы. Он не видел этого лица, этой шеи, этих рук, которые обнажались из сбегавших волнами складок ее одежд, этих спокойно двигающихся рук, которые держали чашу и кубок, словно это был гранат ее славы. За ней — сияющее золото трона. Иксион сидел между ее сыновьями — искусным Гефестом и кровожадным Аресом, от которого вели свой род лапифы, но ему, их царю, и в голову не приходило перекинуться словом со своим прародителем; он сидел за столом царя богов, пил нектар и вкушал амврозию, как пила и вкушала Единственная, и Геба подносила ему кубок и чашу, как подносила и Единственной, той, от которой он совсем потерял рассудок. Зевс снисходительно взирал на Иксиона. Когда он во второй раз пригласил Иксиона, тот после трапезы не сразу спустился с небесных высей. Он, словно ослепленный, притаился у опочивальни Зевса, непроницаемой, с высокими сводами залы, и стал ждать, когда пройдет та, которая делила ложе с верховным богом, — ведь больше всего его влекли именно эти покои, исконно принадлежавшие Державному, он хотел быть там, следовательно, он хотел быть самим Зевсом.

Иксион никогда не признался бы в этом даже самому себе: ведь он томился по этой груди и по этим устам.

Иксион поведал Гере о своей страсти. Она молча выслушала его признания и рассказала обо всем Зевсу.

Для Зевса это не было неожиданностью.

Тогда он и сотворил Нефелу — вопреки воле Геры. Ей противен обман, говорила она; ей претит сама мысль о том, что на Олимпе может появиться существо, подобное ей, Гере; она даже грозилась навсегда покинуть дворец. Зевс, однако, настоял на своем. Он взял немного вещества, из которого состоят облака, и вылепил из него образ, во всем сходный с Герой: этот рост, эту грудь, эту голову, эти руки, даже эту стать, эту поступь и это дыхание — все как у Геры, только это была не Гера. Увидев Нефелу, она не могла скрыть возмущения: Зевс уподобил ее гулящей девке, годной на потребу ничтожному рабу.

Зевс засмеялся: «Я же знаю твою верность!»

Ей послышалась насмешка в этих словах, и она почувствовала его ненависть, которая свидетельствовала о его бессилии; Зевс насмехался над верностью Геры, присущей ей, но отнюдь не ему, хотя именно ее верность позволяла ему быть тем, кем он был. Так насмехается огонь над поленом, которое питает его. Гера была верна вовсе не из страха или принуждения, и он знал это и чувствовал себя от этого еще более свободным, он — всевластный, устанавливающий и отменяющий закон по собственному усмотрению, поскольку его самого закон не связывал ни в чем, даже если речь шла о брачных узах. Он карал за клятвопреступление и сам приносил ложные клятвы; он карал за нарушение верности и насмехался над верностью, когда дело касалось его самого. Когда-то он домогался любви Геры, она владычествовала тогда над Аргосом и Критом; она сидела на троне, а он лежал у ее ног; в ту пору она признала в нем Единственного, только с ним она могла быть самой собой, равно как и он только с ней был самим собой. Это уже потом он сковал ее цепями и повесил над Тартаром, привязав к ступням наковальни.

Но теперь это в прошлом; ныне — насмешка, ненависть. И еще хитрость.

Гера не желала больше смотреть на Нефелу, на свое до смешного бесстыдное зеркальное отражение, на это существо, сотворенное, чтобы свершилось то, чего Гера сама никогда не сделала бы, хотя и испытывала порой тайный соблазн.

Теперь эта бездна, которая манила ее, разверзлась, приняв обличье Нефелы. Если бы не Зевс, стоявший между ними, она бы набросилась на ту, что казалась Герой, не будучи Герой, и созданная, чтобы жить смертоносными желаниями Геры, была ничто против Геры и в то же время больше чем Гера.

— Это будет позором для меня, если он сойдется с ней, хотя она только мое подобие, — сказала Гера после некоторого раздумья, — а мой позор падет и на твою голову. — Она сказала это в надежде урезонить Зевса, и он как будто бы внял ей — насторожился, но потом вдруг рассмеялся: он почувствовал ревность в словах Геры, ревность и неосознанную зависть, и сказал, небрежно кивнув в сторону Нефелы:

— Уж не эта ли сотворенная мной тучка лишит меня чести, то есть сделает то, — Зевс вдруг стал серьезным, — что непосильно даже сестрам-мстительницам?

Нефела стояла рядом — подобие Геры и в то же время существо иного свойства. Она не понимала ничего из того, что говорили эти двое; их речь напоминала плеск волн, дуновение ветра, и смех мужчины был подобен журчанию освежающей струи. Она не знала ни своего имени, ни лица и, следовательно, не могла знать, что она — отражение Геры. Ей казалась прекрасной та, что стояла рядом с мужчиной, в котором она тотчас угадала Повелителя. Кто была Гера — об этом она не задумывалась, она вообще ни о чем не думала: то, что ей надо было знать, ей дано было знать, все остальное придет позднее. Зевс приказал облаку принять облик его супруги, вместе с тем он наделил свое создание чувственностью, присущей всякой женщине. У Нефелы была грудь Геры, кожа Геры, чресла Геры, однако неразбуженная чувственность, которая дремала в ней, была ее, и эта грудь, и эта кожа, и эти чресла были тоже ее. Она чутьем угадала в этой прекрасной женщине свою соперницу, и Гера чувствовала враждебность Нефелы, чувствовала физически, как своего рода зуд, Гера вдруг поняла: это создание испытывает влечение к Зевсу как к мужчине. Зевс видел, что происходит между ними, двумя подвластными его воле существами; видел эту борьбу, этот град незримых стрел, посылаемых друг в друга двумя женщинами, как в зеркале отражавшимися одна в другой, и это несказанно забавляло его: такой игры он еще никогда не затевал. Чем она кончится? Посмотрим. Он стоял между ними, схожими как две капли воды существами, и одним из них была его жена: если бы он не знал наверняка, как сейчас, которую из этих двух женщин он сотворил и которую взял в жены, — сумел бы он их различить? Он вдруг почувствовал желание заключить обеих в объятия и обеих увлечь на свое ложе. Он раскинул руки, желая обнять и ту и другую, но одна подалась к нему, другая отпрянула.

Гера поняла, что ей не следовало говорить Зевсу о своей чести: ведь его чести при этом ничто не угрожало. С какой насмешкой он сказал: разве тучка может лишить его чести? И вот теперь он держит руку Нефелы в своей, словно бы в предвкушении любовного наслаждения. Гера испытывала отвращение.

— Пусть всего только тучка, — сказала она, — но ведь люди будут говорить.

Зевс воззрился на нее: о чем это она?

— Иксион станет похваляться перед смертными, что разделил ложе с супругой Зевса, и те, на земле, поверят, ибо откуда им знать правду?

Зевс все еще держал руку Нефелы, но взгляд его был устремлен на Геру, на ее тело.

Она не выдерживала долго его взгляда, словно бы небрежного и вместе с тем намеренно уязвляющего, — взгляда, каким он смотрел только на нее, на ту, в которой всегда чувствовал сопротивляющееся ему достоинство. Хорошо, тучка — его создание; пусть Зевс поступает с ней как хочет; но Гера отомстит его любимцу: горе Иксиону, если только он посмеет заключить эту тучку в объятия! Она уже желала, чтобы он сошелся с Нефелой, и чтобы принял ее за Геру, и чтобы смертные узнали об этом, и чтобы их смех уязвил Зевса; да, теперь она желала этого.

Но оставаться здесь больше не могла.

Его взгляд Гера не выдерживала долго. Она повернулась и пошла на Крит, на Иду, в любимый храм, где она сидела когда-то на троне, а он лежал у ее ног. Зевс не удерживал ее. Нефела сияла от счастья.

Когда пришло время трапезы, Зевс посадил Нефелу на место Геры; ее чувства подсказывали ей, что она должна делать: она знала, что Зевс — Повелитель, и видела, что соперница освободила ей трон. Никто из богов не заметил подмены.

Зевс привел Нефелу в покой, схожий с его опочивальней. Она думала, что он ляжет рядом с ней на ложе, но он сказал смеясь: «Подожди!»

Она осталась ждать.

Зевс снова пригласил Иксиона к себе. Гера узнала об этом от своей посыльной, вороны, и поспешила в Фессалию; ворона летела впереди.

Иксион поднимался на Олимп и видел только ее, Единственную, казавшуюся ослепительной горной вершиной, в сверкании снегов, в сиянии небес, в пене облаков; этот блеск и эта осанка! Он не чувствовал усталости; Зевс влил в него силы, и он с легкостью горного оленя взбирался вверх по кручам и чувствовал: настал его день! Над ним, в вышине, с криком пронесся орел. Во дворце его принял верховный бог; Нефела сидела на месте Геры.

Зачем это делал Зевс? Так ему захотелось. Он играл в неведомую ему прежде игру, которая снова подтверждала его могущество, а то, что Гера была уязвлена, только разжигало его. Он подвел Иксиона к Нефеле, и она поняла, что незнакомец предназначался ей, но она также знала, что за этим незнакомцем стоит Он, Сам, цель ее вожделений, и, угадав, чего добивался от нее Единственный, склонилась, сияя, к Иксиону. В глазах его вспыхнул огонь желания: эта дразнящая плоть, угадываемая под скрывавшими ее одеждами. Они безмолвно сидели рядом, предназначенные друг для друга, и совершали трапезу; боги сконфуженно молчали. Зевс развлекался. Из богов только один Аполлон заметил подмену, и это вызывало у него возмущение.

Но он не вышел из-за стола.

После трапезы получилось так, что Иксион остался наедине с той, кого принимал за супругу Зевса; она привела его в свой покой, и он принял его за опочивальню Державного. Пена облаков. Иксион жаждал утолить свою страсть, Нефела чувствовала, как в ней все сильнее разгорается желание, но оно остается неутолимым; тут даже Пан оказался бы бессилен. Она ощущала — и все острее — только пустоту, разверзнутая бездна могла заглатывать и заглатывать, а Иксион, устремившийся в эту бездну, уже чувствовал счастливое изнеможение.

Потом он заторопился на землю.

Она попросила, цепляясь за него: «Побудь еще!» Но он высвободился. Она сказала умоляющим голосом: «Приходи снова!» Он возразил: «Приходи сама ко мне, в мой дворец, на мое ложе».

Она хотела кивнуть и не посмела: она не знала, угодно ли это Повелителю.

Иксион видел ее горящие глаза, у него мелькнула мысль: может, мне похитить ее, и вдруг ощутил трепет во всех членах — явный признак немощи, полного изнеможения и понял: он дерзнул на то, что ему не по силам.

Но это длилось всего лишь мгновение.

Иксион повернулся и покинул опочивальню. Дворец был объят тишиной, вокруг ни души, только Гермес дожидался у врат, чтобы спустить гостя Повелителя с заоблачных высей. Он обвил его своей рукой, и Иксион почувствовал себя невесомым. Они тихо скользили вниз; два клубящихся облачка. Внизу — Фессалия, дремлющая в вечерних сумерках, и высоко вознесшийся дворец. Иксиону хотелось крикнуть вниз, туда, где раскинулась его земля, что он обладал Герой, прокричать облакам или хотя бы поделиться этим с Гермесом — как бы между прочим, по-приятельски небрежно; но, побоявшись вновь ощутить трепет во всех членах, сдержался, затаил свое счастье в себе.

Гермес улыбался; тихо плыли облака. Иксион сомкнул глаза и увидел ту, что с неба.

Гера тем временем предстала, незримая, перед Дией и дохнула на нее, и от дуновения из уст богини поседевшие волосы Дии тотчас обрели свой прежний блеск и стали черными как ночь, а в чреве ее появился ребенок. Дия испытала блаженство, когда почувствовала, что тяжелеет; она оглядела свой округлившийся живот, это тело, давно томившееся жаждой материнства. После того как она поседела, Иксион не раз еще делил с ней ложе, но то была не любовь, а только нетерпение плоти; она не испытывала радости и, принимая его, уповала на одно — на сына, в котором видела теперь, после гибели отца и охлаждения мужа, последнюю опору. Ощутив в своем чреве дитя, она подбежала к зеркалу и увидела в нем свои волосы, черные и сияющие как прежде, и тут ей открылось, кому она обязана этим чудом; она вознесла руки к небу и стала благодарить Геру, искренне веря, что теперь все в ее супружеской жизни пойдет по-новому.

Иксион пробудился только у Бычьих ворот: тут Гермес оставил его; Иксион прошел через ворота, Бычьи, потом Солнечные, и от неожиданности замер: перед ним стояла Гера, под фатой и в одеждах, покрывавших ее до ступней, даже рук не было видно. И это был не мираж. Она стояла и молчала; за ней — Иксионов дворец, весь в лунном сиянии, сверкающий, как золото ее трона. Она казалась ему сейчас еще более ослепительной, ему подумалось даже, что он, пробудившись, все еще находится в опьянении прекрасного сна. Она так скоро последовала его желанию и теперь стоит, застыв от отчаянной решимости быть с ним, смертным, земным. Внезапно до его сознания дошло: ведь он вкусил нектара и амврозии, и, стало быть, теперь он — бессмертный, как тот, кого она оставила ради…

Иксион не отважился додумать мысль.

Она стояла на гравийной дорожке, на том месте, где провалился в яму и сгорел Деионей. Мягкий настойчивый свет луны. Иксион дрожал, сжигаемый страстью, но он знал, что обессилен, и не решался приблизиться к той, что стояла в ночи, сладостно нашептывающей и дразнящей; он был слишком смущен, чтобы вымолвить слово, был поражен неожиданным открытием, до него слишком медленно доходило, что же с ним произошло — ведь он был земной. Он велел Гере прийти; он хотел попросить ее об этом, а вышло иначе — и он сам содрогнулся от того, что дерзнул на повелительный тон, — и вот она стоит перед ним, повелителем, — супруга Зевса, и полным страсти взором смотрит на него, земного, но уже не смертного; Иксион напряг все свои силы, чтобы выдержать ее взгляд. Он выдержал; но ему уже недостало сил сделать шаг к ней. Гера вдруг выпростала руку — для того, чтобы плотнее прижать одежды к телу; она стояла подобно устрашающему знаку перед бездыханно тихим дворцом, и Иксион видел только ее глаза, горящие и таинственно сверкающие, но тут она неожиданно исчезла.

Он догадался: для нее еще не приготовлено ложе.

Ведь она так быстро за ним последовала.

Он не должен упустить судьбу!

Иксион кинулся в опочивальню Дии; она не спросила, откуда он — что ей за дело до этих рабынь, с которыми он проводил время, будь они земные или с неба; она знала, что Зевс приглашал его к себе на трапезу, но и она приняла милость Геры и теперь чувствовала себя равной ему. Она с нетерпением ждала возгласа изумления, с нетерпением и уже без всякой робости, а Иксион стоял на пороге и думал, куда бы спровадить постылую: к рабам или в царство теней? Дия сгорала от нетерпения: должен же он наконец увидеть, что произошло с ней; или он от радости лишился дара речи? Она произнесла слово, чудное, насмешливое слово, даже полслова, на своем языке, и шагнула к нему. Черные, облитые светом луны волосы, округлившийся живот.

Иксион видел только горящие глаза.

Дия, со свойственной ей непосредственностью, сказала: «Видишь? — и чуть расставила ноги. — Пощупай, я беременна!»

Только тут он увидел, как Дия преобразилась, и нашел лишь одно объяснение: Зевс. Дия не была беременной, всего неделя как у нее прошли месячные, и вдруг нате вам — округлившийся живот и блестящие волосы; Иксион не сомневался: пока он держал в объятиях Геру, ее супруг ласкал на его ложе его жену — Дию, земную, постель за постель, и подтверждение тому — живот.

Вот почему на Олимпе не было стражи и гость сколько хотел мог оставаться наедине с царицей.

Женская плоть за женскую плоть.

Именно так понимал это Иксион в своем ослеплении, это уравнивало небесного царя и земного — два бессмертных предаются любовным утехам, обмениваясь по-приятельски партнершами. Он ни на миг не устрашился обмена: пусть Зевс остается с Дией, он, Иксион, нашел счастье в Гере. Теперь, конечно, он не может прогнать Дию, он отведет ей место в покое для гостей, украсит его венками из дубовых листьев и олив и дверью из чистого золота, заставит его благоухать, как весенний сад, а когда другой царь пойдет через Солнечные ворота и ступит на гравийную дорожку… и тут Иксион увидел двор, и гравийную дорожку, и яму, скрытую под настилом, который провалился под ногой ступившего на него — Гость снова падал в яму.

Мимолетное видение, но что оно означает? Уж не хочет ли Гера оставаться абсолютно свободной и дает таким образом ему об этом знать? Возможно, обмен это не только игра. Яма? Нет, не угли, огонь не возьмет Зевса, но отчего не продержать его в плену? Разве не заточили От и Эфиальт вероломного Ареса в бочку для нечистот, где он маялся больше года? Разве Гера не была закована в цепи? Разве Аполлон не находился в рабском услужении? И разве сам Зевс не томился в оковах? Почему бы ему не побыть в яме, пока… Видение исчезло. Иксион все еще стоял на пороге и разглядывал живот Дии. Она достойный товар, ему нечего стыдиться. Он понял, что теперь должен что-то сказать. Он знает, что она забеременела от Зевса, сказал Иксион и, помедлив, добавил: «А я спал с Герой, и она, может статься, понесла от меня!»

Крик вырвался из груди Дии: это было уже слишком, от таких нечестивых речей можно поседеть во второй раз. «Безумец! — вскричала она. — Ты ослеплен! Боги покарают нас!» Иксион ударил в медный колокол над дверью опочивальни и зычно крикнул — и крик прокатился по всему дворцу, а Дия зажала уши. Да, он спал с Герой, на ее ложе, и излил семя в ее чрево, и пусть все на земле знают об этом!

Гера тем временем вознеслась на Олимп и, подойдя к Зевсу, предложила ему взглянуть вниз и послушать, что происходит в стране лапифов, и Зевс услышал, как дерзко похваляется Иксион, слышали это и другие бессмертные. Ах, слепец! Зевс призвал к себе Нефелу и, указав вниз, на дворец в лунном сиянии, спросил: спала ли она с тем мужем? Все ее существо, не только губы, сказало: «Да!» У дворца, во дворе, колодец, Нефела взглянула в его зеркало, а может, отразилась в глазах Геры, но она впервые увидела себя, увидела, что она — подобие другой, — прекрасная, как и та, Прекрасная, величественная, как и та, Величественная, и она поняла, что близка к цели: Повелитель привел к ней гостя, чтобы испытать ее на месте другой, она исполнила его волю, она заметила другую и теперь могла рассчитывать на благодарность Повелителя, и это означало, что она может занять место той, другой.

Гера ударила ее по лицу. И она дерзнула равняться с ней, царицей, девка, клок облака! Гера вцепилась в ее красиво уложенные волосы. И эти завитки — божественные локоны Геры? И это обвислое мясо — грудь Геры? Она сорвала с ее тела одежды. Нефела вскрикнула и бросилась в ноги Повелителю, обхватив его колени; Гера пнула ее под зад, и Зевс оттолкнул ее ногой от себя. Так, осыпаемая ударами и пинками, Нефела произвела на свет чудовище, кентавра, плод мужеского пола, у которого тело ниже пояса переходило в туловище коня: мужская голова, длинная спина, две руки, четыре ноги, яичко мужчины и яичко коня. Иксионово порождение. Зевс схватил его и швырнул на землю, к истокам Пенея; от этого чудовища повели свой род кентавры, другое племя Фессалии, вечно враждовавшее с лапифами; правда, в их роду было немало искусных врачевателей, но это уже не относится к нашему повествованию.

След крови и мокроты; Нефела, постанывая, уползла в свой покой, и Зевс велел ей там оставаться — неизреченное приказание, но она почувствовала, что от нее требовали, такова была ее природа: угадывать чужую волю и повиноваться.

Потом Зевс послал за Иксионом. Брезжил рассвет. Дия в этот день родила сына, Пиритоя, о котором хронисты и по сей день ведут спор: от Зевса он или от Иксиона. То, что Гермес на этот раз явился сам, чтобы вознести его к заоблачным высям, Иксион расценил как свидетельство своего высокого положения, и мимолетное видение теперь обретало очертания величественного замысла — занять место Зевса, править миром. Так летел он на небо. Наверху уже ждал Гефест, с ним два подручных — они подхватили Иксиона, горящие угли были уже наготове, а на них колесо из серого, ковкого, многоценного железа, и клещи уже лежали рядом, тоже из железа, и оковы, раскаленные на огне. И Гера стояла, в длинных одеждах и под фатой, с нею Зевс, а за ними в алом зареве занимался день. Колесо тем временем раскалилось; Гера откинула с лица фату; Иксион увидел два горящих глаза, он подумал, что сейчас, должно быть, состоится посвящение его в боги — через закаливание в небесном огне; но уже в следующий миг он вскричал страшным криком, и крик разнесся по всему миру, а он все кричал и кричал: Гефест распял его на колесе, и Зевс, осуществляя свою изощренную месть, изрек, взглянув на Геру, казнящее слово: «Кроткою мздою воздавай благодетелю!»

Потом Гермес раскрутил колесо и закинул его в небо, и с тех пор кружится оно в поднебесье вокруг Олимпа, среди облаков, старательно обходящих его стороной.

Но мы хотим рассказать о Нефеле.

История Иксиона окончилась; он кружится на своем раскаленном колесе и знает: такова его судьба. Он с этим смирился, как сказал поэт. Он знает, что ничто не может избавить его от страданий, даже смерть, ведь он — бессмертный; он давно понял, что бесполезно гоняться за облаками в надежде умалить жар; опыт учит: они избегают его. А когда жар становится совсем нестерпимым, он кричит: «Кроткою мздою воздавай благодетелю» — слова, изреченные Зевсом, и тогда страдания отпускают его, правда, ненадолго, потом он снова кричит и снова молчит, измученный, и так вечно. Дию он больше не видел, оковы не позволяют ему смотреть вниз, на землю, и потому он не видит ничего, кроме облаков, бегущих в вышине, а над ними, под самым куполом неба, — дворец в золотом сиянии, там сидит Державный. Иксион не получает никаких вестей; он даже не знает, что его народ воюет с кентаврами, которые похищают жен лапифов, не знает о подвигах, которые совершает сын Дии в этих войнах. Иксион понял: участь его решена, это вошло в его плоть, и ничего в его судьбе измениться не может.

Другое дело — Нефела; правда, и в ее судьбе ничего больше не меняется, и все-таки она не теряет надежды. Она сидит у себя в опочивальне, льет слезы и без конца глядит в зеркало, которое показал ей Гермес: она может смотреть через расщелину в стене вниз, на дворец Дии, и там, в колодце, видит свое отражение: эти волосы, эти глаза, этот стан… Геба снабжает ее едой и питьем, и Нефела, изводя себя воспоминанием и будя в зеркале воспоминание, сидит в одиночестве, льет слезы и ждет, когда скрипнет дверь и войдет Он, Единственный, возьмет ее за руку, поцелует ее в уста и припадет к ее лону, а потом поведет с собой и посадит ее рядом, на золотой трон, на котором она уже сидела однажды: разве такое не может случиться?

Она никогда не сможет понять, что она креатура, существо, подобное многим другим существам, которых повелитель создает для воплощения какого-то своего замысла, он делает их ради этого совершенными, а потом, когда его замысел осуществляется, отстраняет за ненадобностью. Она ждет и надеется, что придет ее час, и потому ее история не окончится никогда.

Перевод Т.Холодовой

Гера и Зевс

Что предшествовало этой истории? Не все ли равно?

На десятом году Зевс-громовержец притомился от непрерывной бойни и решил отдать победу Трое. Почему Трое? Опять-таки не все ли равно? Он никому не обязан отчитываться, быть может, дело в том… Правда, рассказывают еще о чьей-то ласковой руке, что гладила его бороду; возможно, так оно и было, а может, и нет, ведь единственное, что имело силу, — его воля.

Он уселся на вершине горы Ида (по правую руку — Троя, по левую — корабли ахейцев) и приказал богам, сражавшимся в рядах простых смертных, покинуть поле боя и положиться на судьбу, что в образе трех ужасных мойр, одетых в белое, парит меж холодных звезд. Мойры были не против, чтобы веление божественного властелина победило — если до наступления вечера никто ему не воспротивится. Довольно беспорядков, довольно страха, который нагоняют боги, теряя достоинство вопреки собственному могуществу. Победа за Троей!

Все это началось здесь, на горе Ида, когда троянский царевич, пасущий стада Парис, пренебрег милостью Геры и обещаниями Афины и присудил яблоко Афродите прекраснейшей; здесь, на горе Ида, должны и кончиться раздоры; и вечер кровавого дня, утро которого, возвещенное петушиным криком, отозвалось в скрежете железа, должен окончиться миром, продиктованным божественной волей. Зевс приказал, боги повиновались. Они покинули поле брани, Посейдон — последним, и прежде чем опуститься в морские глубины, еще раз напутствовал греческий флот, издав рык, равный реву тысячи быков. Гера из своей опочивальни видела, как он, кружась и вспенивая воду, шел ко дну, и наблюдала, как захлебнулась атака греков, а еще она видела Зевса в роще на Иде, сидящего у скалы в тени вяза, упершись локтями в расставленные колени.

— Так будет, — сказал он Афине Палладе, — этот день, полный надежд, погаснет еще до вечера.

Афина, послушная отцу, молчала.

Афродита же в своих покоях потешалась и, глядя, как крупные клубы пыли откатываются назад к кораблям от стен города ее любимого царевича, смеялась подобно воркующей горлице.

— Он зовет тебя голубоглазой дочуркой, — проговорила Гера, — отправляйся на Иду и пади к его ногам.

Афина покачала головой:

— Бесполезно. Он и не подумает меня слушать.

— Все-таки попробуй.

— Бессмысленно.

Богини пристально глядели друг на друга.

— Бездействие недостойно, — настаивала Гера.

Афина ничего не ответила супруге своего отца, которая не была ей матерью, не стала напоминать: «Ты его жена!» Она знала: Гера лишь рассмеется и покажет рубцы на запястьях; они появились тогда, когда она попыталась противостоять мужу: Зевс повесил ее в золотых оковах — по наковальне на каждой ноге — на три дня и три ночи над пропастью преисподней. В другой раз на ее плечах остался шрам от Зевсовой плети. А рубцы на сердце? Афина не посмела напомнить: «Ты его законная жена!» Ей — обманутой чаще и позорнее всех среди прочих жен богов и людей!

Победа — за Троей, это непреложно.

Афина отвернулась от Геры, но та уже решилась:

— Есть такой народ, который чтит нас. Нельзя допустить, чтобы он исчез здесь, в Азии. — Она положила руку на плечо Афины: — Я его жена, кто, как не я, пойдет к нему?

Афина не имела права сказать: «Я помогу тебе».

Удалившись в покои, Гера сбросила платье и омылась молоком бессмертия, амврозией — притиранием богов. Она омылась с головы до пят — не тронув лишь запястья и плечи. Потом вымыла волосы и, расчесав их, забрала наверх, уложила в пучок; оделась в тончайшее одеяние, сотканное для нее Афиной, застегнула на груди золотую пряжку и пошла к Афродите, чтобы на один день попросить у нее, своей соперницы, защитницы Трои, чудесный пояс, обладающий магической силой обольщения.

Из поколения в поколение передается, как развивались события дальше; но ведь совсем не обязательно пересказывать все слово в слово: можно чуть приврать, чуть приукрасить в угоду наивной красавице, умело расставляющей силки для других, отнюдь не предполагающей, что нежданно-негаданно и сама попадется в уже уготованную для нее западню. Итак, супруга и сестра властелина богов и людей смиренно и униженно постучала в дверь покровительницы супружеских измен…

Гера получила пояс до наступления вечера.

Поэты описывают его так: пестро расшитый узорами и заключающий в себе колдовские чары, которых семь: любовное томление, льстивость, кокетство, ласковость, велеречивые мольбы, страсть, неотступность желания. Но нам видится он совсем иначе — то была полоска обыкновенного беленого холста, и так же, как семь небесных цветов сливаются в единый белый, так и все волшебные чары объединены верой в то, что суть, как она есть, побеждает сама по себе.

Примеряя пояс перед зеркалом, Гера ожидала каких-то перемен, думала — станет равной юной сопернице: белейшая кожа, изящные ушки, тонкие брови, нежное тело; а когда превращения не последовало, ресницы ее дрогнули от разочарования — Гера даже заподозрила какой-то подвох, но именно в это мгновение, объятая жаждой исполнения своего замысла, прозревшая, она обрела себя.

Она неотразима — такая, как есть.

Больше ничего и не требовалось, к тому же ей вспомнился этот пояс на Афродите: раньше Афродита никогда его не снимала, он был на ней и в тот памятный час у подножия Иды, когда они втроем предстали перед троянским царевичем: Афина Паллада в золотом снаряжении; сладострастная Афродита с поясом под прозрачным покрывалом и Гера в голубом одеянии, что и сейчас облегает ее грудь. Тогда она втайне мечтала о том розовом, бесподобном розовом, что был цветом Афродитовой груди, но теперь она знала, что стянутая поясом грудь — ее грудь, грудь Геры, необычного алого оттенка, ни с чем не сравнимого благородного цвета, близкого к коричневому. Да, это был красный цвет Геры, и она, а никто другой — законная жена Зевса, который выбрал ее; нет, она выбрала его.

Гера отправилась к Зевсу.

Поэт описывает, что Гере помогал бог Сон, уговорить его действительно оказалось не так-то просто, но мы упомянем такую подробность: ему, пугливому мальчишке, трепещущему перед Зевсом, Гера пообещала отдать в жены тайно любимую им Пасифею, одну из харит, дочерей Зевса (чьей матерью была не Гера), повсюду сопровождавших Геру.

Кроме того, она надела чудесный пояс.

Гера и Сон собрались в путь-дорогу — по островам и бухтам; Сон шагал мягко, стелился как туман; под ногами Геры земля дрожала. Ни одна из богинь не могла сравниться с ней в поступи: вся крепость бронзы, пружинистость крон лесных деревьев, порывистость морских ветров были заключены в походке величайшей из богинь. Когда они достигли леса у вершины Иды, Сон, обернувшись птичкой-козодоем, опустился на дуб, растущий на горе, а тем временем Гектор метнул первый факел в греческие корабли.

Полдень недолог, и тени в полдень коротки.

Зевс, сидя у скалы под вязом, заметил приближающуюся Геру. Она шла как раз с той стороны, куда он смотрел в эту минуту, а внизу уже полыхал первый корабль. Троянцы стояли лицом к лицу с неприятельским флотом.

Но он смотрел лишь на Геру.

Кто это подходит к нему ближе и ближе — такая величавая, освещающая все вокруг? Его жена или богиня, рожденная воспоминаниями? Из какой пены, из какого моря? Внезапно послышалось журчанье вод, стекающих с горы.

— Кто ты, идущая сюда?

Неужто вдруг вернулось прошлое: ночь на острове Крит, их брачная ночь, когда он превратился в кукушку? И это она, единственная, несравненная, опора его власти — Гера? Он неотрывно глядел на нее, она подошла еще ближе. Гера! Пожар на греческом флоте — всего лишь отсвет на ее волосах. Ее походка, ее молчание… Голубое одеянье. Ее глаза. Блеск пряжки. Ее грудь.

— Куда ты? — спросил он, и его слова прозвучали резче, чем ему хотелось. — Наверно, путь недальний, раз ты без коней и колесницы?

И она ответила:

— На край земли — увидеть отца Океана и мать Тефису, туда, к ихдревнему свадебному ложу (то же самое она говорила Афродите, обманывая ее).

Разве может матрона, лицо которой в морщинах, в складках, воспламенить мужчину?

Ложь — и все же правда. Если Зевс сейчас скажет: «Иди!» — она уйдет. Она промолвила:

— А колесница ждет у подножия горы, у источника.

И опять ложь, тем более явная, что Гера указывала в ту сторону, куда глядел Зевс, но он ничего не видел — только ее.

Пристально всматривался в ее запястья.

Хотел зло одернуть ее — ведь она пришла помогать грекам, но из груди его вырвалось:

— Ты прекрасна!

Гера стояла, покорно ожидая.

— Мне пора, — быстро сказала она, потому что он уже привстал, чтобы схватить ее, — из своих покоев я увидела тебя и явилась, как подобает супруге, сказать о предстоящей дороге, и теперь я могу продолжить путь на край света.

Пожар вспыхнул на втором корабле.

— Останься! — воскликнул Зевс, а Гера уже покидала рощу, и он закричал осипшим голосом, умоляя и угрожая: — Вернись!

Гера уже вступила на опушку.

Ее волосы, ее затылок, шея, изгиб плеч, ее руки — весь облик… Нет, даже тогда, на Крите, когда он добивался ее, а она так долго противилась ему, до тех пор пока не вынудила растрепанным кукушонком спрятаться меж ее грудей и укрыла его ладонями, а он угнездился в теле ее, в ее запахе, нет, даже тогда он не был так ослеплен, как теперь, — ею, которая вот-вот скроется в лесной чаще. Тогда он покорил ее, забравшись в теплое гнездышко на три сотни лет, исчисленных человеческими ночами. Для него же ночь была всего одна. И Гера думала о том часе, когда сильнейший стал столь слабым и беспомощным, что она могла бы задушить его, растрепанного кукушонка, а он-то вообразил, будто одолел ее.

В ту ночь, растянувшуюся на триста лет, он клялся ей в верности. Одна ночь, но какая! Он был тем, кем он был — Зевсом. Десять тысяч раз он потом обманывал ее: с ее сестрой, со Сладострастницей, с ее свитой, с нимфами и музами, с харитами и женами всех и всяческих богов и дочерьми разных богинь, даже с простыми смертными, которых не счесть: женщинами, зверушками, даже с растениями, и с мальчиками, и с чудовищами, и с призраками. Такой уж он был, и он возжаждал Геры, как никого другого.

Она сделала еще два шага.

И тут он выкрикнул ее имя, древнее, полузабытое, еще критское: Диона, океанида, нимфа дубовая: на тех дубах вьют гнезда кукушки и голуби. Так звалась и Сладострастница.

Гера обернулась.

Он, властелин Вселенной, поднялся.

Она двинулась ему навстречу. Казалось, она будет идти так бесконечно. Желание узреть обнаженной ту, которой он так пресытился, что изменял ей даже с простыми смертными, исказило его черты и голос.

— К старикам ты еще успеешь, — сказал он, он торопился, уверяя ее, что еще только полдень и до вечера далеко; и вдруг опять у него вырвалось: — Ты прекрасна!

И он повторил слова, которых не произносил с тех давних пор:

— Гера, ты прекраснейшая из всех.

Он словно обезумел. По свидетельству поэта, Зевс, домогаясь Геры, начал хвастать, утратив всякую гордость, как мальчишка, смешной и неукротимый.

Но он уже не мог причинить ей боли.

Запинаясь, он стал называть имена тех, кого она люто ненавидела — с кем он изменял ей; тех, чьих сыновей она потом безжалостно преследовала. Называл одно имя за другим, каждый раз повторяя:

— Ты прекраснее ее.

Растрепанный кукушонок…

Она слушала.

— Прекраснее, чем Даная, — бормотал он (это та, к которой он явился в образе золотого дождя), — не Персеем ли звался ее приплод? Ты прекраснее ее. Прекраснее Семелы, — шептал он (это та, сквозь которую он прошел молнией, испепелив дотла). Семела оказалась простодушной и, следуя совету Геры, приснившейся ей, потребовала от любовника, чтоб тот явился к ней во всем своем великолепии; тогда Зевс и предстал в сверкании молний; и родился Дионис, бесстыднейший из его побочных отпрысков. — Прекраснее Семелы, — сказал Зевс, — и прекраснее, чем Дия.

А это еще кто такая? Ах да, жена Иксиона, распятого на вечно вращающемся колесе. А теперь она, говорят, превратилась в тень?

— Ты краше, чем она, и прекраснее Алкмены, матери Геракла; ты лучше, чем Европа, мать Миноса, хозяйка Крита (острова, к которому Зевс приплыл в обличий быка; ее имя носит целая часть света). Ты лучше ее. Прекраснее Деметры, твоей сестры. Чудеснее, чем Лето, мать близнецов, та, другая, посягавшая на звание супруги и госпожи, она с плодом во чреве кочевала с острова на остров, умоляя принять ее, но все отвергали ее мольбы, боясь гнева Геры, пока не сжалился над несчастной каменистый пустынный островок Делос, и она наконец разрешилась от бремени — Артемидой и Аполлоном, когда живот уже готов был разорваться на части; теперь она настолько поумнела, что стала тише воды, ниже травы, единственная, кого стоило опасаться.

Прекраснее, чем Лето?

Почему он молчит?

— Гера!

И вот она подходит к вязу… не слишком близко… Зевс не может дотронуться до нее. Чего же ему надо? А он опять подыскивает слова…

— Но мне уже пора идти, и если твое желание столь сильно, так лучше уж в опочивальне, под крышей, за стенами, за дверью с искусно сделанными запорами — ведь неприлично же здесь: на глазах у всех, на открытой горе, под небом, изрешеченным чужими взглядами, я жена твоя, а не какая-нибудь…

Блестела пряжка; Гера чуть отступила: голубое одеяние светилось в зеленом лесном сумраке, Зевс ринулся к ней — это ее запястья, ее плечи, ее загорелое тело, это она, волоокая, ее глаза, большие, карие. Ее запах. Это жена его, а он — Зевс! Он протянул руку над морем, чтобы поймать облако, сотканное из чистейшего золота, и схватил его, и сотворил завесу от чужих глаз. Теперь ее опочивальня здесь, на Иде, где находится ее муж, и даже солнце не посмеет заглянуть под полог.

Золото свода отражалось в глазах богини.

Что за пояс на ней?

— Прекраснее, чем Гера, — бормотал он.

Торжествующий кукушонок в гнезде ее тела, в гнезде из цветов, пустивших первые ростки. Едва узел пояса коснулся Иды — раскинулся ковер из крокусов, гиацинтов, лотосов.

Он взял ее и стал горой, заполонившей долину.

Три сотни лет?

Мгновение.

И вот сейчас, во второй раз овладевая Герой, Зевс судорожно сжал ее запястья, навалившись на нее всей тяжестью, и Гера знала: он опять представляет ее подвешенной, в узах из золота, в которые он ее заковал — на каждой ноге по наковальне, — а он уселся тогда перед ней и смотрел ей прямо в лицо, наблюдая, как оно меняется.

Долина поглотила гору.

Гера догадывалась, о чем он думает — о ее глубочайшем унижении, ставшем вызовом его силе и подарившем ему особое наслаждение… Он доказал свою власть перед сонмом всех богов. Сожалеет ли она, что искушала его? Глаза земных и неземных существ, с которыми он изменял ей, глядели на ее бессильную муку. Три часа кряду он сидел перед ней, упершись локтями в расставленные колени, и всматривался в нее, и усмехался, но так и не засмеялся по-настоящему, и усмешка его была такова, что даже в преисподней умолкли, сострадая, и подземное царство мертвых начало сочувственно вздыхать.

На миг ненависть всколыхнула Геру. Все потоки ринулись с горы. Зевс закричал.

Был ли услышан крик внизу?

Может, брат Посейдон, следя за Идой, заметил золотое облако на склоне горы и воспользовался удобным моментом? А может, Афина оповестила его о намерениях Геры? Может, потушили пожар? Или затрещали в огне новые паруса?

Все было скрыто под золотом непроницаемого полога.

Даже взор Геры не сумел проникнуть сквозь такую завесу.

Сколько же времени прошло?

Все случилось между полуднем и наступлением ночи, говорят поэты, а тот, кто был под Троей и видел, содрогаясь, как с ясного неба низверглось облако, нависло потемневшей бронзой над горой Ида, а потом с откоса устремилось вниз и внезапно рассеялось, тот знал наверняка: прошло дважды по три часа, а в середине — поворот в битве.

В блаженном изнеможении Зевс искал взглядом глаза Геры: золотые зеркала, подвластные ему: зеркало удовольствий и зеркало свободы.

Ее глаза открылись. Его глаза — в ее глазах.

Волоокая Гера.

Он поцеловал ее.

Льняной пояс; Зевс отбросил его в сторону. Гера, уверенная в себе, не шелохнулась: большей силы он ей уже не придаст. Не ночная ли птица там вспорхнула? Голова Зевса склонилась набок; Гера приподнялась. И сквозь дрему смутно ему припомнилось: два бьющихся войска, какой-то берег, какой-то город и чья-то победа. И еще всплыло в памяти: до наступления вечера.

Сколько времени прошло?

Кругом золото облаков.

Он смутно помнил, что затевала Гера.

Волоокая, глаза точно золотые шары.

Медленно пробуждался Зевс, возвращаясь к яви.

Вот лежит она неподвижно, воля ее всегда покоряла его, как только ее взор встречался с его взглядом. Та, что сопротивлялась всем его замыслам, действовала наперекор, объединившись с другими богами, хитрая интриганка, коварная, лукавая, шпионящая за ним по ночам, строящая козни, вносящая беспорядок в привычный уклад, задиристая, ворчливая, врагиня его, проклятье его сыновей и любовниц, жена-соперница, чужая Гера…

Несравненный оттенок ее кожи…

Прекраснее, чем все остальные…

Его женщина.

Зевс думал: нужно выбирать — осуществление намеченного или один миг, и она, читая в его глазах, поняла его выбор и что он значит.

Ее пояс среди цветов; наверно, надо надеть его снова.

Он схватил ее за руку.

Нет, только Гера. Ах!..

Гора, вспарывающая долину… И вот в неизъяснимом самоистощении мужчины, в непостижимой самоотдаче женщины произошло чудо соития: навечно прикованные друг к другу в этом ужасном браке, они соединились по обоюдному желанию, сливаясь в порыве страсти, которая обернулась любовью в сердцах, забившихся в унисон. Безграничное счастье. Желание покориться друг другу. Судьба. Зевс забыл обо всем, забыл про битву, про троянцев и греков, про флот и город, про предсказания мойр; их место заняла она — единственная, неповторимая, его спутница навеки, верная советчица, смысл его власти, ядро его воли, соучастница его судьбы и в вечном их противоборстве всякий раз другая, что и помогало каждому из них утвердить свое «я». И Гера забылась, забылась на мгновение, заключающее в себе вечность.

Потоки, низвергающиеся с горы, клокочущие подземные источники, и где-то вдалеке битва, Гектор у моря…

Он выпустил ее руки, ласкал ее волосы; они лежали рядом, средь цветущих трав и золота облаков. Вдруг он усмехнулся, обессиленный кукушонок, и поцеловал темное пятно на плече, куда когда-то угодила плеть его молнии. И проговорил:

— Поекраснее, чем Гера.

А она:

— Сильнее Зевса!

— Моя Диона!

— Мой кукушонок!

— Диона!

— Кукушонок!

Ее голос был почти неслышен. Сон, обернувшийся козодоем, прислушался к зову кукушечьей самки под золотыми покровами; и лишь только Зевс опустился на цветочный ковер, Сон проскользнул под завесу — там, где ее отогнул брошенный Зевсом пояс.

Заснул кукушонок; Гера поднялась.

Чертог, покинутый Герой, все еще отливал золотом, но золота не прибывало над цветущим лугом — наоборот, купол неба темнел, наполняясь дождем.

Поэт вещает, что Сон, посыльный Геры, отправился к Посейдону, призывая его на битву; другие, однако, оспаривают эту версию, утверждая, будто Сон — Маковый Глаз не мог оказать подобной услуги. Но было так, как было: явился Посейдон, выброшенный бурным потоком на горящие корабли, и его призыв к штурму разбудил в Патрокле, по-ястребиному отважном, Ахиллесовом любимце, непреодолимую жажду победы. Как это происходило в подробностях, что — раньше, что — позже, да еще всякие второстепенные обстоятельства — это долгая история, и рассказывают ее по-разному. Однако вот что нам известно доподлинно: Патрокл, как и все мирмидонцы, подчиняясь обидевшемуся на Агамемнона Ахиллесу, до сих пор не вступал в борьбу. А потом вдруг появился на поле битвы и отогнал троянцев. Но вскоре он пал — пал от руки Гектора.

Когда Зевс пробудился, уже настал вечер. Гера спокойно лежала рядом, а греки тем временем приступом брали город, карабкаясь на стену.

Что было дальше, доскажем в двух словах: Зевс в дикой ярости, естественной для любого мужчины, отступившего от намеченных планов, угрожал наказать Геру так, как никогда не наказывал, но супруга сумела найти выход из положения, напомнив, что она сообщила ему, как и полагается супруге, о своих намерениях, о том, куда путь держит, и осталась по его, Зевса, просьбе — послушная его воле. Разве можно его ослушаться? Да, все так и было — пришлось согласиться Зевсу. А греки уже укрепляли на стенах Трои веревочные лестницы. Зевс пуганул их, изрыгнув молнию.

Потом громовержец отправился к ужасным мойрам, сестрам, что обитают среди холодных звезд, — молчаливые, угрюмые, обо всем на свете помнящие.

День истек, молвили они, указывая на поле боя, где в свете кочующих факелов покачивалось тело отважного Патрокла на плечах опечаленных победителей. Слова излишни: что это — стечение ли обстоятельств, случайность? Было так: погиб Патрокл, Ахиллес явился на поле брани, чтоб убить Гектора, сразившего его любимца; и Ахиллес пронзил копьем Гектора; а смерть Гектора означала падение Трои. Исход предрешен. Обжалованию не подлежит. Ведь даже власть могущественнейших не всесильна: и они, подобно паукам, запутываются в сетях собственных планов и замыслов.

Потом, вернувшись на Олимп, Зевс-вседержитель созвал всех богов, и даже русалок и нимф; и падшие и призраки слушали его речь. То была его воля, провозгласил Зевс, что битва длилась столь долго, но все же не дольше, чем потребовалось, чтоб увенчать славой достойнейших: Ахилла и Гектора. На то была его воля, что победило войско достойнейших — в силу закона мойр. И он взял золотые весы, и положил на одну чашу судьбу морского народа, а на другую — судьбу азиатского города. Так решилась участь Трои. Гера смиренно склонила голову. Она сидела рядом с Зевсом за золотым столом. Боги покорились.

И было так, потому что на то была его воля.

Перевод И.Кивель

■

Из рубрики "Авторы этого номера"

ФРАНЦ ФЮМАН (FRANZ FOHMANN; 1922 — 1984) — немецкий поэт и прозаик (ГДР), лауреат Национальной премии и других литературных премий. Многие произведения Франца Фюмана переведены на русский язык: повести и рассказы «Однополчане», «Суд божий», «Капитуляция», «Еврейский автомобиль», «Богемия у моря», «Обвинение и исповедь, призыв и надежда» вошли в книгу «Суд божий» (М., 1966), стихи, повести и рассказы — в «Избранное» (М., 1973), а также в книгу «Половина жизни. Избранная проза» (М., 1982). В «Иностранной литературе» напечатаны повесть «Барлах в Гюстрове» (1967, № 11), стихи, отдельные рассказы и публицистические выступления.

Рассказ «Нефела» взят из сборника «Ухо Дионисия» («Das Ohr des Dionysios». Rostock, Hinstorff Verlag, 1985), рассказ «Гера и Зевс» — из сборника «"Скитания и возвращение Одиссея" и другие рассказы» («Irrfahrt und Heimkehr des Odysseus und andere Erzahlungen». Rostock, Hinstorff Verlag, 1980).

■

Оглавление

Нефела

Гера и Зевс