Рассказы [Эдуард Иванович Русаков] (fb2) читать онлайн

Эдуард Русаков

Тихое озеро

Во-первых, во-вторых, в-третьих. И так далее. И тому подобное.

Во-первых, Серову давно хотелось съездить на это затерянное в таёжной глуши озеро, о котором он столько слышал и даже читал в Интернете («живописная природа, сосновый бор… чудесные песчаные пляжи… рыбалка, грибы, ягоды… уютная база отдыха „Тихое озеро“»…), во-вторых, это был весьма удачный повод укрепить связи с сыном, который в последнее время всё более отдалялся от него, а тут появилась возможность побыть два дня вместе на лоне природы (он всё это ярко вообразил и заранее даже растрогался — совсем как в те годы, когда сын ещё был ребёнком и по вечерам приходил к нему прощаться перед сном, а Серов усаживал его на колени и целовал в душистую шелковистую макушку. и он вздрогнул сейчас от конкретной живости и трогательности этого нечаянного воспоминания), а в-третьих… в-третьих.

Ну, а в-третьих, просто хотелось вырваться из опостылевшей городской жизни, из болота газетной рутины, где Серов много лет вкалывал фотокорреспондентом, по вялой инерции считая себя фотохудожником, хотя ничего художественного в его работах давно уж не было, обычные снимки-однодневки, и от нелюбимой жены, кстати… ха! — «кстати!» — чего уж лукавить-то… эй, Серов! — да это, быть может, самое главное — от осточертевшей жены тоже очень хотелось хоть чуточку отдохнуть.

Поначалу всё складывалось удачно. Во-первых, путёвку Серов достал легко (на два выходных, в ту самую базу «Тихое озеро»), во-вторых, сын неожиданно быстро согласился (правда, не захотел брать с собой свою подружку — мол, ей некогда, папа, нам проще будет с тобой вдвоём, и Серов, если честно, остался доволен этим ответом), а в-третьих, погода стояла отменная, как по заказу.

Ехать решили не на автобусе, а на серовской бежевой «волге», которая когда-то (когда сам Серов считался — и был! — фотохудожником) считалась (и тоже была) шикарной машиной, а сейчас казалась смешной морщинистой старухой на фоне сверкающих иномарок, но ведь когда-то (вернёмся к аналогии) и сам Серов тоже был шикарным плейбоем, а теперь вот обрюзг, облысел, хотя держится петушком и при случае топчет курочек, но, чего уж скрывать, всё реже и реже.

Все их планы на уикенд на пленэре очень быстро были разрушены грубой реальностью. Во-первых, уже днём в пятницу исчезло солнце, наплыли тучи и хлынул дождь, во-вторых, на выезде из города «волга» надолго застряла в пробке (многие в этот день рванули на свои дачи), в-третьих, Серов из-за пелены дождя проскочил мимо нужного поворота с шоссе на просёлочную дорогу, и им долго пришлось плутать и расспрашивать редких прохожих, где же это чёртово Тихое озеро, а в-третьих, когда, наконец, они это озеро нашли, оно не произвело на Серова особого впечатления (дождь хлестал, заштриховывая пейзажную картинку), ну и, в-четвёртых, на базе отдыха их никто не встретил (хотя, собственно, чего он ждал? — что их встретят красавицы в сарафанах с хлебом-солью? — да все красавицы от дождя попрятались в дощатых домиках, в том числе, и администратор Раиса, с которой Серов так любезно ещё нынче утром ворковал по телефону).

Наконец они разбудили дежурного на воротах, который разрешил им проехать на территорию базы отдыха, а уж там и Раиса нашлась и дала им ключи от их комнаты в третьем домике, и провела их в столовую, где Серов с сыном поужинали.

Разочарования продолжались. Во-первых, ужин был плох (куриные котлетки с жидкой гречкой, розовый кисель, выручил, правда, прихваченный Серовым коньячок во фляжке, но сын отказался даже пригубить), во-вторых, всю ночь продолжал хлестать дождь, заливая надежды на завтрашний отдых, а в-третьих, за стенкой слева всю ночь скулил чей-то голодный щенок, а за стенкой справа периодически разражался плачем голодный грудной младенец. Серов не мог заснуть и с завистью поглядывал на сладко сопящего на соседней кровати сына (в его круглом лице, казалось ему, до сих пор есть что-то неистребимо детское, а ведь парню уже двадцать шесть!).

Среди ночи, измученный бессоницей, Серов встал, прихватил фляжку с коньяком и вышел на крыльцо. Глотнул из фляжки. Закурил.

— Что, не спится? — услышал он женский голос. Оглянулся. На крыльце соседнего домика стояла Раиса. В ночной рубашке.

— С соседями не повезло, — пожаловался Серов. — То собака скулит, то ребёнок. чёрт бы их всех побрал.

— Ну, зачем вы так, — мягко упрекнула она. — Разве ребёнок виноват?

— Значит, мать его виновата… — И Серов опять приложился к фляжке. — За ваше здоровье! Кстати, могу угостить. Не желаете?

— Не откажусь, — улыбнулась она.

Серов быстро перешёл на её крыльцо, протянул фляжку:

— Прошу! Закусить, правда, нечем.

— Закушу свежим воздухом, — сказала она. И отпила пару хороших глотков.

— Ох, простите… Я вам ничего не оставила.

— У меня ещё есть, — утешил Серов. — Может, продолжим? Правда, ко мне нельзя — там сын спит…

— Можно ко мне, — прошептала она маняще. Смуглое лицо, блестящие глаза, белые зубы, улыбка. Даст или не даст? Конечно, даст. Иначе бы не заманивала к себе.

— Папа, ты где? — отрезвил его голос сына, неслышно вышедшего на крыльцо.

— Здесь я, здесь… Ну, чего тебе? раздражённо спросил Серов.

— А чего ты не спишь? Заболел?

— Да здоров я! Сейчас приду! Ступай в дом!

— А где тут туалет?

— Вон по той тропе, — сказала Раиса, — видишь, мальчик?

— Я не мальчик.

— Мальчик, мальчик.

— У этого мальчика подруга в два раза его старше, — зачем-то сказал вдруг Серов, ещё более раздражаясь.

— Значит, научит его любви, — сказала Раиса и рассмеялась. — Ну ладно, идите к себе. И мне тоже пора баиньки.

— Но как же!..

— Сорвалось, — вздохнула она. — Бывает. В другой раз повезёт. Идите, идите. Не бросайте сынка.

И она помахала ему ладошкой — и скрылась. А Серов смог заснуть в эту ночь лишь под утро. Разбудил его сын — пора было идти на завтрак.

— Как погода? — спросил Серов и глянул в окно.

— Без перемен, — хмыкнул сын. — Местами ливень. Местами мелкий дождь. Местами гололёд.

— Вот тоска.

Так и накрылись медным тазом — и мечты о купании, и рыбалка, и прогулки вокруг колдовского озера, и собирание в лесу грибов и ягод.

Всё его раздражало — и эта гнусная погода, и неудавшаяся ночная интрижка, и отвратная еда в столовой, и несмолкающая грохочущая дурная музыка, от которой давно разбежались окрестные звери и птицы, и придурки-отдыхающие, развлекавшиеся беспробудной пьянкой и шашлыками, и даже флегматик-сын, с лёгкой улыбкой взирающий на весь этот маразм. Казалось, его забавляет вообще всё, в том числе и раздражение отца, и Серова это ещё более злило. Только выпитая им вторая фляжка коньяка принесла недолгое успокоение.

— Может, сходим на это хвалёное озеро? — предложил Серов сыну.

— Под дождём?

— Ну а что тут, на базе, делать-то? Ждать, когда дождь кончится? Всё же небо затянуто — видишь? Без просвета!

— Я вижу, — сказал сын.

— И что будем делать?

— Может, в шахматы сыграем?

— Очень романтично — ехать в тайгу, чтобы играть тут в шахматы. А может, всё-таки прокатимся на машине до озера?

— Ну, папа, — снисходительно улыбнулся сын. — Далось тебе это озеро. Впрочем, если ты очень хочешь — давай, съездим.

— А тебе — всё равно?

— Да. Мне — всё равно.

— Так, может, плюнем на эту базу и это озеро — и вернёмся домой, в город? — с накипающим раздражением спросил Серов.

— Давай, — кивнул сын.

— Нет, ты не поддакивай! Ты скажи, как ты сам хочешь! — взорвался отец.

— Да брось ты, папа. Чего заводишься на пустом месте? Делай, как хочешь, мне всё равно.

— Что ж ты за человек такой! Почему тебе всё равно? Почему?!

— Папа, тише… На нас люди смотрят.

— Плевать мне на них! У меня за тебя сердце болит, душа разрывается.

— О, какие слова — сердце, душа… Разве это не синонимы? Прямо мыльная опера. Сбавь тон, папа.

— Замолчи, щенок! Тебе вообще на всё плевать, и самое главное — на самого себя! Вот что обидно-то! Привык, что всю жизнь я тебя опекаю, кормлю тебя с ложечки.

— Да кто тебя просит, папа? — сын явно старался сдерживаться, быть спокойным. — Я давно уже взрослый, и твоя помощь мне не нужна. Так что, отдыхай, папа. Я могу и сам.

— Что ты можешь — сам?! Ничего ты не можешь — сам! В универ я тебя устроил, в аспирантуру — тоже, и от армии я же тебя отмазал… Даже на работу сам не можешь устроиться, всё моей помощи ждёшь…

— Неправда! — вспыхнул сын. — Я сам устроился… менеджером!

— Приказчик в лавке! Для этого надо было восемь лет учиться — да? Разве это — та работа, о которой я для тебя мечтал?

— «Я мечтал». Хватит, папа! Уймись. Меня эта работа устраивает. Да я лучше сторожем буду работать, чем тебя о чём-то просить.

— Ах, даже так?

— Даже так. Извини.

— Не принимаю извинений!

— Папа, пожалуйста… не кричи. Неудобно перед людьми. Ты же просто выпил с утра — вот и кричишь.

— Нет, я трезв! И не упрекай меня — я не пьяница! А ты… ты… лучше бы ты пил и курил — чем быть такой размазнёй! Разве ты мужик? Двадцать шесть — а ни рыба ни мясо. Связался со старухой! Не мог, что ли, найти кого помоложе? Выставил меня на посмешище!

— Перестань, папа. Не хочу сейчас говорить об этом.

— Потому что — стыдно! Стыдно, вот и стесняешься говорить! Ведь она тебе даже детей родить не сможет! Ей же сорок с лишним! А ты — пацан! У вас не будет детей — понимаешь ты или нет?

— А зачем нам дети? — тихо сказал сын, опуская глаза. — И зачем вообще нужны дети?

— То есть как? — растерялся Серов.

— А так. Зачем вообще надо жить на этой поганой земле?

— Да ты что-о?.. — выдохнул Серов, глядя на сына со страхом.

— А ничего. — и сын быстро глянул на отца. — Ладно, папа, я пошутил. Ты шуток не понимаешь, папа. В этом твоя беда.

— Нет, сынок, я тебя понимаю… — пробормотал протрезвевший Серов. — Ты меня просто пугаешь… Вот скажи — чего ты хочешь от жизни?

— А ты? Ты сам — чего хочешь? Чего ты хочешь от меня, папа? Чего ты добиваешься? Зачем ты меня мучаешь?

— Я — тебя — мучаю?!..

— Да! И не только меня. Ты и маму измучил. Ты нас измучил, папа, своим занудством. «Во-первых, во-вторых, в-третьих…» Сколько можно, папа! Нету сил больше слышать твой бесконечный гундеж!

— Значит, так?.. Что ж, спасибо, сынок. Спасибо. Хочешь, чтобы я отстал от тебя? Я отстану… Только ведь я умру — и ты же без меня пропадёшь!

— Почему это я пропаду?

— Да потому, что ты — ничтожество! Слабак! Маменькин сынок! Что, забыл, как до десяти лет не мог заснуть, пока мамочка тебе на ночь сказочку не расскажет? До десяти лет! И сикался в постель — до первого класса!

— Хватит, папа!

— И сейчас — нашёл себе новую мамочку, чтобы тоже сказки тебе в постели рассказывала… о том, как она тебя любит… представляю картинку! «Бабушка, а почему у тебя ТУТ такие седые волосы?» — «А чтобы крепче любить тебя, мой малыш!.».

— Как тебе не стыдно, папа?!

— Чего мне стыдиться? Я твой отец, я имею право…

— Ты не мой отец!

— Что… что ты сказал?

— Ты — не мой отец, — бледнея, повторил сын.

— Это в каком смысле?

— В самом прямом. Ты вообще бесплоден. мне мама говорила.

— Она… с тобой… говорила об этом?!

— Да, конечно. С тобой же говорить невозможно, папа.

…— Да, молча кивнул Серов, со мной невозможно говорить, со мной невозможно жить, меня невозможно любить.

Серов молча смотрел на сына, который только что пытался убедить его, что не является таковым — и, конечно, ему не верил. А может, и верил. Он не думал об этом. Он ни о чём не думал. Он просто смотрел на самого близкого, самого дорогого ему человека — и мысленно прощался с ним. Никакой ненависти к сыну он не испытывал, наоборот, — в эти минуты сын стал ему ещё ближе, ещё роднёй, но и ещё… ещё обреченней, что ли.

Да, мы оба обречены, вдруг подумал Серов почти спокойно, нам не справиться с этой жизнью. Нам не справиться.

— Ладно, — сказал он, — замнём для ясности. Раз тебе всё равно — предлагаю прямо сейчас поехать домой.

— Хорошо, папа. Как скажешь.

Сын был явно смущён и уже жалел о том, что вот так сдуру, сгоряча, выдал семейную тайну и причинил отцу боль. Но ведь слово — не воробей!

— Всё, готово, — сказал отец, когда рюкзаки были брошены в багажник. — Поехали!

Они выехали за ворота, медленно спустились по размытой дождём дороге.

— Всё-таки «Волга» — неплохая машина, — сказал Серов, включая «дворники», — двадцать лет на ходу, а как новенькая!

— Да, конечно, — робко поддакнул сын.

— Жаль, что по лесу так и не погуляли…

— Да, жалко.

— И в озере не искупались.

— Да. — сын глубоко, прерывисто вздохнул — и взмолился вдруг:

— Папа, ну пожалуйста, прости! Ты не верь мне, папа! Это я пошутил — со зла… Мама вовсе ничего такого не говорила!

— Да я понимаю, сынок. Не бери в голову. Ты тоже меня прости… А вот и Тихое озеро!

Он нажал на газ, круто повернул влево — и машина с обрыва рухнула прямо в воду, почти под прямым углом — и сразу пошла на дно.

Орлята учатся летать

Здравствуй, день семейного счастья!

Каждое третье воскресенье месяца Олег Орлов навещал своих четверых жён, брал у них своих четверых детей и шёл с детьми в парк (или в цирк, или в кукольный театр, или на остров Отдыха — смотря по погоде).

В это августовское воскресное утро погода была чудесная — солнце, лёгкий ветерок, тепло, но не жарко. Орлов тщательно побрился, быстро позавтракал, надел светлые брюки и клетчатую рубаху с короткими рукавами, спустился вниз, в гараж, сел в свою старенькую, но ещё вполне надёжную «Хонду» — и отправился в семейный круиз.

Его первая жена Катя жила с его старшей дочкой Лизой совсем рядом, в соседнем доме. Когда Орлов позвонил к ним в квартиру, дверь сразу распахнулась — Лиза уже стояла на пороге. Черноглазая, смуглая, с торчащими в стороны косичками. Она бросилась папе на шею и стала, захлёбываясь, рассказывать ему о том, как она готовится к школе.

Ну да, ведь через несколько дней, первого сентября, Лизе надо будет идти в первый класс. И сейчас она спешила рассказать любимому папочке о том, как они с мамочкой покупали вчера новенький рюкзачок, и цветные фломастеры, и альбом, и карандаши, и тетради… Уф!

Вторая жена, Наташа, проживала в центре города, куда Орлов с Лизой добрались быстро. Сын Витёк, четырёхлетний карапуз, похожий на Винни-Пуха, уже поджидал их во дворе дома. Наташа молча кивнула Орлову, укоризненно постучала ногтем по циферблату часов (мол, запаздываешь, дружок) — и тут же ушла в свой подъезд.

— Ну, куда поедем? — спросил Орлов, когда дети расселись в машине.

— В парк! — заявила Лиза.

— А я хочу в берёзовую рощу, грибы собирать, — важно сказал Витёк.

— Ладно, решим по ходу, — Орлов глянул на часы. — Айда за Тоней!

Двухлетняя Тоня, дочь Орлова от третьей жены, Маргариты, проживала с мамой на набережной, возле Коммунального моста. Вся компания поднялась на лифте на восьмой этаж — и радостная хохотушка Тоня присоединилась к ним.

— Теперь — за Кешей. Полный вперёд!

И они помчались на правый берег, где на окраине проживала четвёртая жена Орлова, Земфира, с его самым несчастным и самым любимым ребёнком Кешей — восьмилетним дебилом-дауном, очень похожим (конечно же, только внешне) на своего легкомысленного и беспутного папу. И вот уже все впятером отправились снова на левый берег. После бурного обсуждения решили всё-таки ехать в центральный парк. А там их поджидали всевозможные развлечения и сладости.

Для начала зашли в кафе — и Орлов взял всем по мороженому и по молочному коктейлю. Потом Лиза попросила жвачку — и пришлось покупать эту гадость для всех. В этот день Орлов ничего не жалел для своих детей, раз в месяц можно и раскошелиться (если не считать алиментов, которые он исправно платил всем четырём жёнам).

Посетили комнату смеха, потом комнату страха (вторая понравилась детям больше — скелеты, вампиры и прочая забавная нечисть). Потом прокатились на колесе обозрения — и Орлов показал детишкам с высоты птичьего полёта, где что находится в их родном городе.

— А вон мой дом! — кричала Лиза.

— А вон мой! — ревниво подхватил Витёк.

— И мой! И мой! — визжала счастливая Тоня.

— Га-га-га! — радовался и глупый Кеша, который в свои восемь лет ещё не умел разговаривать.

Потом прокатились на детской железной дороге, а потом — на большой карусели.

Сидя рядом со своими детьми в карусельной кабинке, обнимая их, прижимая к себе их кукольные нежные тела, Орлов чувствовал себя очень счастливым. Карусель вертелась, мелькали чужие лица, а рядом, совсем рядом были родные, сияющие мордашки детей, его детей, его любимых ненаглядных детишек.

— Эй, быстрей, карусель! — кричала Лиза. — Крути сильнее, карусельщик!

— Га-га-га! — кричал Кеша.

— Ах вы, мои орлята! — с умилением произнёс Орлов. — Птенчики вы мои сиротливые…

— Орлята учатся летать! — пропела Лиза и засмеялась, глядя на папу.

Они долго ещё развлекались, испробовав почти все аттракционы. Наконец день семейного счастья подошёл к финалу. Орлов развёз детей по домам и уже поздно вечером вернулся в свою однокомнатную холостяцкую квартиру.

Улыбка блуждала по его лицу, пока он раздевался, принимал душ, заваривал кофе, усаживался перед телевизором.

— Как хорошо, — сказал он, продолжая улыбаться и обращаясь к самому себе, а может быть, и ещё к кому-то, — как хорошо, что я — один… бог ты мой… как хорошо… как спокойно… как тихо.

Старики и дети солнца

Жена с дочерью затеяли в квартире евроремонт и сплавили Сухова на весь август в Переделкино, в последний Дом творчества, оставшийся от разворованного Литфонда.

— От тебя всё равно дома проку мало, — сказала холёная супруга, — будешь только под ногами путаться. На дачу не заработал, вот и катись в Переделкино. Может, что путнее наконец напишешь.

Она была права. В последние годы Сухов окончательно убедился в том, что всё его прежнее многолетнее творчество никому не нужно. А ведь целый стеллаж в домашней библиотеке занят его книгами! Тут и трилогия о Гражданской войне «Пылал закат», и повесть для юношества «Любовь не игрушка», и роман-эссе «Окно в завтра», за который он на заре перестройки отхватил государственную премию. И много чего ещё. Но всё это — в прошлом, а прошлое, как поётся в старинном романсе, кажется сладким сном. И давно уже нет новых книг, нет и переизданий, и на старости лет Сухов превратился в нахлебника, паразита, живущего на заработки предприимчивой супруги, ведь нельзя же всерьёз принимать его скудную пенсию, даже и с лужковскими добавками.

Так что спорить с женой он не стал и охотно отправился в Переделкино.

Поселили его в старом корпусе со сталинскими колоннами на фасаде, на втором этаже, рядом с большим балконом. Последний раз он был в этом заведении в августе 1991-го, в те самые дни пресловутого путча, когда Сухов, ещё бодрый и почти молодой, каждое утро после завтрака уезжал на литфондовском УАЗике в Москву, «на баррикады». Вечерами, возбуждённый и полный революционных впечатлений, он возвращался в дом творчества и горячо рассказывал коллегам по перу обо всём увиденном.

Господи! Какой же я был тогда молодой и глупый, подумал старый и умный Сухов. Какие мы все тогда были глупые. И как быстро, катастрофически быстро мы все постарели.

Он шёл по коридору на первый свой нынешний завтрак в столовую — и поглядывал на развешенные по стенам фотографические портреты знаменитых некогда, а ныне полузабытых писателей, былой гордости отечественной литературы… И где они все? Ведь многие же ещё живы. но ни слуху о них ни духу!

И в столовой почти никого не было. Сухов насчитал человек десять, не больше. Согбенные старики и старухи, серые тени, еле живые призраки прошлого, привидения соцреализма. А ведь тогда, в девяносто первом, этот зал был полон и Дом творчества был битком набит писателями… Куда ж они все подевались? Неужто вымерли, как динозавры иль мамонты?

— Что-то мало нынче писателей, — заметил он подошедшей официантке, худенькой кареглазой девушке в джинсах и зелёной кофточке. — На весь корпус — не больше дюжины.

— А в новом корпусе — вообще ни одного, — подтвердила она. — Приходится сдавать его в аренду лётчикам с Внуково. Да и эти писатели, — кивнула она на старичков за соседними столиками, — больные все… По ночам скорая помощь приезжает — то к одному, то к другому… иногда и увозят.

— Странно, — задумчиво произнёс Сухов. — Очень странно.

— Что будете кушать? — спросила официантка.

— А что есть?

— Перловая каша, варёное яйцо, творог со сметаной.

— Годится, — сказал Сухов. — Как ваше имя, красавица?

— Катя, — она чуть порозовела.

— Так вот, Катюша. Несите всё, что есть. А обедать я сегодня не буду, вы уж меня не ждите… Разгрузочный день! — Он рассмеялся. — Хочу поработать, не отвлекаясь. Подкреплюсь днём яблочками — и хорош.

— Ваша фамилия — Сухов? — спросила Катя, сверяясь с какой-то бумажкой.

— Так точно. Артемий Сухов.

— Простите… вы — Артемий Сухов? — повторила она растерянно и даже изумлённо, примерно так, как если б он назвал себя Аркадием Гайдаром или Дарьей Донцовой. — Тот самый Сухов?

— Какой — тот самый? — и он подумал испуганно, что она, вероятно, приняла его за кого-то другого, из новомодных.

— Ну… который написал книжку «Приключения Винтика»… Это вы?

— Да-а… был такой грех в молодые годы, — усмехнулся Сухов и покачал головой. — Если честно, Катюша, про Винтика я сочинил ради денег. в те времена за детские книги очень хорошо платили…

— Да при чём тут деньги! — вспыхнула Катя. — Это же моя любимая книжка! «Приключения Винтика» — это… это… это почти так же здорово, как Гарри Поттер! Я читала вашу книжку раз двадцать, не меньше!

— А я уж её и забыл совсем, — Сухов вздохнул. — Так что, не знаю, Катюша, радоваться мне вашим словам — или печалиться.

— Конечно, радоваться!

— А другие мои книги вы читали? Например — «Любовь не игрушка»… А?

— Н-нет… не помню… Но «Приключения Винтика» — это классная книга! Просто супер! Она мне от мамы досталась — такая старенькая, потрёпанная, зачитанная вся. У меня её все девчонки в классе выпрашивали, чтоб почитать!

— А мальчишки?

— Ну. и они тоже. Особенно мне нравилось то место, где Винтик находит свою потерявшуюся собаку — я просто вся изрыдалась от переживаний! Это самое потрясающее место в книге! Супер!

— А вот я, извините, даже и не помню, что там в этой книжке происходило.

— Да не может быть! Я вам просто не верю! Как можно забыть такую суперскую историю! По ней можно кино снимать… вы не пробовали?

— Вы уверены? — вяло среагировал Сухов. — Впрочем, всё это, Катя, чушь… чепуха… чтобы про Винтика — кино?.. Ерунда!

— Да что вы понимаете? — возмутилась она. — Кто сейчас читает ваши романы? А «Приключения Винтика» — это, может, лучшая ваша книга!

Она говорила так горячо, так убеждённо, что Сухов на несколько секунд чуть ли ей не поверил. Но от этих её слов он не испытал никакой радости. Ведь сам-то он точно знал, что «Приключения Винтика» были написаны за пять дней, ради денег. Это была стопроцентная халтура! А вот «Окно в завтра» он создавал года три, не меньше, и вложил в эту книгу всё самое сокровенное, все свои самые заветные мысли и чувства. и не зря, нет, не зря эта книга была удостоена государственной премии! Да, сейчас её подзабыли, но это временно, и настанет её пора, люди снова потянутся к подлинной духовной пище, отвергнув нынешние суррогаты. Он верил в это! Если не верить — и жить не стоит.

До ужина он и впрямь просидел за рабочим столом, съел одно лишь яблоко, выпил бутылку минералки без газа. Потом вышел на балкон — там расселась в креслах весёленькая компания слегка поддавших стариков и старух. Они шумно болтали, перебивая друг друга, распевали песни комсомольской юности, рассказывали фривольные анекдоты. Особенно выделялась одна дурашливо-говорливая старушонка, кокетливо и манерно сюсюкающая и звонко хохочущая, как избалованное дитя. Сухов тут же сбежал от них — и отправился в парк, прогуляться перед ужином. В одной из беседок он увидел парочку разрумянившихся стариков, сидевших в обнимку и поочерёдно приглатывающих из фляжки недорогой коньяк. А на дальней аллее встретил известного некогда сибирского писателя, почти классика, который брёл в одиночестве, что-то бормоча, размахивая руками и пошатываясь. Вид у него был совершенно безумный. Сухов с ним поздоровался, но тот его не заметил. Внезапно классик свернул с аллеи в чащу, подошёл к берёзе — и, упёршись крутым лбом в белый ствол, обильно помочился тугой шумной струёй, чем вызвал невольную зависть у страдающего хроническим простатитом Сухова. «Какая простота нравов», — подумал Сухов и криво улыбнулся. А классик постучал могучим членом по стволу берёзы — и подмигнул растерявшемуся Сухову: «Чтоб крепче стоял — связь с природой-матушкой!» И засмеялся.

Сухов в смятении развернулся — и быстро пошёл назад, провожаемый хриплым смехом сибиряка.

На ужин на каждый стол поставили по графинчику полусладкого розового вина. Радостные старички, уже успевшие принять на грудь во время балконных посиделок, выпили и халявного винца — и совсем стали весёлые, помолодевшие. Наперебой ухаживали за Катюшей, которая смотрела на них с сочувствием, как добрая медсестра на безнадёжно больных пациентов.

— А вы почему не пьёте? — спросила она у Сухова.

— Сегодня разве праздник?

— У нас каждый вечер — праздник, — усмехнулась она. — Пусть потешатся, старые… ох, извините. Я вас не имела в виду.

— А я и не считаю себя стариком, — чуть игриво заметил Сухов и налил вино в два бокала. — Ну-ка, продегустируем… А что? Очень даже вкусно… Угощайтесь!

— Я такое не пью.

— А какое вы пьёте?

— Ну… зачем говорить об этом? — Катя смущённо потупила карие очи. — Я бы выпила джина с тоником… или мартини.

— А это реально?

— Вполне. Разве вы не заметили — в этом же корпусе, где столовая, на втором этаже — ресторан «Дети Солнца»… Там каждый вечер такое творится! Лётчики гуляют с бортпроводницами… ну и деловые из Москвы иногда.

— Какие лётчики?

— Я ж вам рассказывала — с аэропорта Внуково. На одну ночь останавливаются у нас, в новом корпусе. Зачем номерам пропадать? Ведь писателей-то почти нет, вы же сами видите. Вот и пускаем лётчиков. Под них и кабак открыли. ну не только под них, конечно.

— Так, может, сходим туда? — предложил вдруг осмелевший Сухов. — Я угощаю.

— Вы шутите! — рассмеялась она. — Меня могут уволить, если узнают, что я с пациентами… то есть с клиентами… то есть с писателями гуляю. У нас это не поощряется.

— Какие пустяки! — отмахнулся Сухов. — Значит, договорились. Встречаемся в холле второго этажа, ровно в девять.

— Сегодня?

— Конечно, сегодня! И никаких отговорок, Катенька! Будьте гуманной — сделайте мне приятное. Ну, хотя бы, в знак читательской благодарности — как любимому автору… Я же ваш любимый автор?

— Это точно, — и она вздохнула. — Ну хорошо. Я постараюсь.

— Чего тут стараться? Приходите — и все дела! — Ладно. Если приду — буду ровно в девять. А если меня не будет, то вы уж не ждите.

Он ждал её до десяти — она так и не пришла. То есть она пришла, но значительно раньше и не одна. Уже с половины девятого она была в ресторане «Дети Солнца», но не с ним, а с молодым лётчиком Витей. Поэтому Сухов её и не встретил. Он уже хотел уходить, когда увидел спускающуюся по лестнице Катю в обнимку с лётчиком Витей. Лётчик Витя был в красивой форме и сам был красивый, издалека было видно, что это лётчик, а не писатель. Лётчик Витя был молод и пьян. Он был весел и добродушен. Он был очень обаятелен и знал это. Его круглое лицо с кошачьими усиками излучало любовь ко всему миру и в том числе к писателю Сухову, оказавшемуся на их пути.

— Как же так, Катя? — прошелестел оскорблённый Сухов. — Я вас жду, жду… а вы.

— А что — я? — скрывая смущение, сказала очаровательная Катя.

— Вы обманули меня.

Катя была хороша — в сиреневом лёгком платье и светлых туфельках, с распущенными короткими волосами и сияющими карими глазами. Она была свежа и аппетитна, как черешня.

— Ну, извините меня, простите, — забормотала она.

— А в чём проблема, малышка? — продолжая щедро улыбаться, спросил лётчик Витя. — Чем ты обидела дедушку? Это твой дедушка — я угадал?

— Нет… это писатель… он очень хороший писатель!..

— Да верю я, верю! А фамилия — не Альцгеймер? Шучу! Шучу! — и лётчик Витя радостно, как родного отца, обхватил Сухова за худые плечи. — Сам я, конечно, вас не читал, но — ей верю! Котёночек врать не станет! За что я её полюбил? За чистую правду в каждом слове! — Лётчик Витя притянул к себе Сухова и жарко зашептал ему на ухо:

— Слушай, писатель… пошли сейчас с нами, в мой номер, там выпьем ещё по чуть-чуть — и ты пойдёшь спать, а мы… ну, ты меня понимаешь?

— Оставьте меня! — воскликнул, чуть не плача, Сухов. — Оставьте меня в покое!

— Фу ты, какой обидчивый, — лётчик пожал плечами, — очень обидчивый дедушка, спасу нет… Ну, извини. Пошли, Котёнок! Прощай, Альцгеймер!

И он повлёк за собой покорную Катю.

А Сухов вернулся в свой номер и сел на продавленный сотнями писательских задниц старый диван. Нет, он не плакал и не рвал на голове редкие пегие волосы.

Так тебе и надо, старый дурак, думал он, глядя сухими глазами на драные выцветшие обои. Очень скоро вы все — такие, как ты, — вымрете — и придёт конец великой русской литературе. И — пусть! Так и надо! Мы — тени, мы — призраки, еле живые трупы, наши книги никому не нужны, мы жрём чужой кислород, нам всем пора в братскую могилу. А там, рядом — в ресторане «Дети Солнца» — там юные, наглые, счастливые хозяева жизни. Лётчики-пилоты, бомбы-самолёты… молодые-деловые… Они — живые. С ними — жизнь! А читать им некогда, да и незачем… да и что — читать-то?!

Чёрный день

Седов был ещё не старым человеком, ни одного седого волоса (вопреки фамилии), ему и пятидесяти не исполнилось, когда с ним приключилась эта беда, настоящая беда, по сравнению с которой все прежние горести и напасти были сущими пустяками.

Он всегда заботился о завтрашнем дне. Выросший в бедной многодетной семье, Седов с юных лет задался целью — обеспечить будущее своих будущих детей, а поэтому как только начал работать после вуза инженером на заводе, от каждой скудной получки не менее червонца клал на сберкнижку. На «чёрный день». Инженером он был смышлёным, и всё чаще ему стали приплачивать за «рацухи», а когда появилась возможность организовать кооператив, он тут же занялся бизнесом. И на «чёрный день» стали откладываться уже не червонцы, а сотни и даже тысячи.

Он женился, завёл детей — дочь и сына, и будущее наследников казалось безбедным и лучезарным. Но тут рухнула советская власть, а следом грянула инфляция — и Седов лишился всех своих сбережений. Если бы он хранил денежки дома, а не в сберкассе, то смог бы наверняка успеть их хоть как-то реализовать. Но в сберкассах вдруг перестали выдавать вклады, а если и выдавали, то не более пятисот рублей за раз, это ж курам на смех, короче, Седов потерял свои капиталы. Однако после этого он не пал духом — и впредь решил не доверять сберкассам, а хранить денежки дома. К тому времени его приняли на работу в городскую администрацию, в отдел приватизации, где «откаты» текли сами в руки, достаточно было лишь ставить подписи на предлагаемых документах, и главное — всё по закону. Дети подрастали, жена расцвела краше прежнего, они купили дачу и машину, но Седов не забывал о «чёрном дне» — и хранил свои деньги в домашнем сейфе. Однако судьба снова посмеялась над ним: разразился дефолт 1998 года и все седовские накопления обесценились в несколько раз. Он с запозданием понял свою ошибку: деньги надо было хранить не в рублях, а в долларах! И в дальнейшем Седов постарался это учесть и с ещё большим рвением принялся копить баксы на «чёрный день».

И ведь накопил за десять лет приличную сумму. Не будем её называть — пусть это останется тайной Седова. Только его тайной. Только его. Ибо только он, Седов, знал, где запрятан заветный сейф с долларами, а запрятан он был на дачном участке, под полом беседки, и об этой тайне Седов не поведал никому, даже верной и любимой жене, не говоря уж о легкомысленных детях.

На эти денежки его семья могла бы безбедно прожить хоть полвека, даже если бы Седова вышибли с работы. Но его не вышибли. Случилась куда худшая беда — инсульт.

Седова разбил паралич. Ещё вчера он был жизнерадостным и активным чиновником мэрии, любящим мужем и заботливым отцом, рачительным хозяином, пекущимся о благосостоянии своих близких. А сегодня он превратился в немую беспомощную развалину, в живой труп, нуждающийся в постоянном постороннем уходе и надзоре. Это было ударом для всей семьи. Жена и дети очень скоро почувствовали всю катастрофичность ситуации — ведь дочь с сыном ещё учились в университете (без стипендий, кстати, на платной основе), жену недавно сократили в той фирме, где она получала хоть какие-то гроши, а сберкнижки ни у кого из них не было. И парализованный Седов не успел дать на этот счёт никаких распоряжений и даже намёков. Сейф с долларами лежал себе в сырой земле под полом беседки на дачном участке — и никто об этом не знал, кроме немого паралитика Седова.

Он с ужасом и тоской смотрел на своих недоумевающих домочадцев и был не в силах ни слово произнести, ни даже шевельнуть пальцем. Он лежал, как бревно, с открытыми глазами. Он лежал и думал о том, что судьба опять, уж в который раз и теперь окончательно, обыграла его, одурачила, оставила с носом. Он смотрел на шалопая-сына, про которого знал, что тот прогуливает лекции, гоняет на отцовской «Хонде» с девками, просиживает часами на порносайтах и не способен заработать даже рубль. Он смотрел на лихую дочурку, которая путается с такими же лихими парнями и не спешит замуж, да и кто её теперь возьмёт, бесприданницу, а заработать она может разве что своим юным телом. Он с отчаянной жалостью смотрел на постаревшую жену — безработную, бестолковую и беспомощную.

Как он мог — не оставить завещания? Как он мог — не посвятить жену в тайну спрятанного сейфа? Старый перестраховщик, идиот, маразматик. Ах, он, видите ли, не думал, что всё именно так обернётся! Он не думал, видите ли, что его славная лучезарная жизнь завершится так быстро и так унизительно… А ведь надо, надо было предвидеть! Ибо жизнь, любая жизнь, даже самая героическая, всегда и у всех заканчивается только этим, и ничем больше. Вот теперь и лежи, догнивай тут смердящим обломком, любуйся, как твои близкие с отвращением и брезгливостью ухаживают за тобой (ведь на медсестру у них нет денег), подкладывают под тебя судно, протирают тебя камфорным спиртом, меняют тебе бельё, стараясь не дышать и не смотреть на твои гниющие зловонные пролежни.

И ему захочется умереть, поскорее исчезнуть, но даже это он будет не в силах сделать. Он не в силах ускорить смерть. Он не смог распорядиться не только своей жизнью, но даже и смертью.

И он долго ещё, очень много мучительных месяцев, пока не изнурит своих близких до отчаяния и ненависти к нему, будет лежать пластом на этой кровати. Пока повторный инсульт не доконает его — и все (в том числе и он сам) не вздохнут с облегчением: наконец-то!

…А закопанный под полом дачной беседки сейф с невредимыми долларами обнаружат спустя несколько лет китайцы, которые будут строить на месте бывшего седовского участка новый торговый центр «Дети Солнца». Но к тому времени доллары выйдут из обращения, а единственной денежной единицей во всём мире будет юань.

А мы не заблудимся?

В пятницу вечером Розов позвонил своей бывшей жене Наташе (с которой, впрочем, в разводе не был, просто жили раздельно) — и предложил в выходные куда-нибудь вместе, втроём, прогуляться. Втроём — значит, с дочкой Иришей, которая в свои пять лет уже стала отвыкать от папы.

— Что это тебя на прогулки потянуло? — усмехнулась в трубку жена. — То целый месяц молчал, а тут.

— Соскучился — разве не ясно? — бодро сказал Розов.

— Ох уж, соскучился. Врёшь ты всё. Если б скучал — жил бы с нами. А то — и разводиться не хочешь, и с нами не живёшь.

— Вот и встретимся, и попробуем склеить разбитую чашку, — картинно выразился Розов. — Нет, серьёзно, Натаха, хочу вас увидеть… особенно Иришу!

— А при чём тут чашка? При чём тут чашка? И при чём тут я? Вот и гуляй с Иришей, а у меня дел домашних полно. Домработницы, как ты знаешь, нету.

— Ладно, хватит ворчать. Завтра ровно в одиннадцать я к вам подъезжаю, будьте готовы. Пойдём по тропе.

— По какой ещё тропе?

— Увидишь!

Ровно в одиннадцать он приехал к ним в Академгородок. А обещанная тропа начиналась, оказывается, совсем рядом с их домом и вела вниз с крутого горного склона, откуда открывался замечательный вид на Енисей, дачные посёлки внизу, синие отроги Саян на другом берегу. Короче, роскошная панорама.

Он с Иришей шёл по тропе впереди, дочка крепко держалась за его руку потными от волнения пальчиками и то и дело повторяла: «А мы не упадём?.. А мы не разобьёмся?.».. Наташа шла сзади, она боялась смотреть на расстилавшееся внизу пространство, так как у неё кружилась голова, и на самом крутом повороте тропы она присела на корточки и стала передвигаться на четвереньках, с помощью рук. Розов оглянулся на неё:

— Тебе помочь? Голова закружилась?

— Нет… просто колени чего-то ослабли.

— Это от страха… Ириша, стой возле этого камня, а я маме помогу.

— Не надо! — вскрикнула Наташа. — Сама пройду, без твоей помощи… Ты специально меня сюда потащил — чтоб унизить. я знаю! Я всё поняла! Хотел продемонстрировать мою слабость, мою беспомощность… А я — сама! Я могу! Я всё могу!

Она резко выпрямилась на дрожащих ногах и, перебарывая страх, посмотрела вниз, с обрыва. Бледное лицо, злые синие глаза. Ох, как постарела. А ведь ей только тридцать. Он же чувствовал себя совсем молодым и бодрым, хотя был старше её на десять лет.

— Ты, главное, смотри только под ноги, — сказал он. — И ставь ноги боком, вот так. чтобы не скользили! Я же просил тебя надеть кроссовки… а ты…

— Ладно, хватит… хватит меня учить!

— Мамочка, почему ты не слушаешь папу? — склонив светлую головку, произнесла Ириша. — Папа плохого не посоветует, ведь он учёный… профессор!.. правда же, папочка?

— Да идите уже! — крикнула Наташа чуть не плача. — Тоже, советчики…

— Ириша, а вон видишь — ящерка пробежала, — сказал он, словно забыв про жену. — А вон — глянь-ка — стрижи прямо в горном склоне живут, там у них гнёзда… видишь?

— Ага! А вон, папа, орёл летит!

— Это коршун, детка. но тоже красивая птица. Как парит! Как парит!

Потом тропа кончилась, они отдохнули немного на скамье возле автобусной остановки — и отправились дальше. Розов решил провести их через открывшийся недавно мужской монастырь. Когда подошли к монастырским воротам, он спросил у жены:

— Ты захватила платки?

— Какие платки? Зачем?

— Ну… вам с Иришей надеть. Женщинам неудобно — с непокрытыми головами.

— Что ж ты не предупредил?

— А разве я вчера тебе не сказал? По-моему, я.

— Ничего ты не говорил!

— Ну ладно, ладно. Ничего страшного. Мы в храм заходить не будем. Пошли, покажу вам, где захоронены расстрелянные монахи.

— А мы не заблудимся? — спросила Ириша.

— Нет, деточка.

Среди сосен стоял большой деревянный крест, к нему была прибита табличка с фамилиями невинно убиенных монахов. Их было около сотни. Расстреляли их в 1919 или в 1920 году. Ясно, кто. Большевики, кто же ещё.

— А в советские годы в монастыре был дом отдыха, — сказал Розов. — И я здесь отдыхал однажды с мамой. Помню, я ещё удивлялся — почему стены в доме отдыха такие толстые? И никто мне не объяснил тогда, что здесь был монастырь. А уж про расстрелянных монахов и вообще никто не заикался…

Розов думал, что жена поддержит эту тему, заинтересуется его рассказом, но она сухо промолчала, и разговор иссяк.

— Ладно, пошли дальше, — сказал Розов.

Из монастырских ворот они вышли молча и по дороге тоже не проронили ни слова. Только Ириша шла, приплясывая и напевая что-то своё. Возле кардиологического санатория было кафе «Три львёнка», где Розов предложил остановиться и перекусить.

— Три львёнка — это мы! — воскликнула Ириша. — Папа, мама и я… Хочу мороженого!

— Будет тебе мороженое, — сказал Розов.

Он подозвал официантку, заказал двести граммов коньяку, три салата, виноград и мороженое.

— Хочу два мороженых — ананасное и шоколадное! — потребовала Ириша.

— Ладно, уговорила.

— Хватит с неё одной порции, — строго заметила Наташа. — Давно ангиной не болела?

— Ну, ма-а-ма.

— Да ладно, Натаха, пусть полакомится, — вступился за дочку Розов.

— Не тебе ж с ней потом возиться, а мне!

— Почему — не мне? — сказал он вкрадчиво. — Вот давай сейчас всё это и обсудим.

— Нечего нам обсуждать. У тебя своя жизнь, у нас своя.

— Ох, Натаха… Вы — часть моей жизни. Я же мириться хочу. Как ты не можешь понять!

— Ты — хочешь? А меня спросил? Спросил? Хочу я мириться или нет? Думаешь, прогулялся с нами по горной тропинке, завёл в монастырь — и всё прошлое забыто?

— Откуда такая злость, Натаха?

— От верблюда!

— Ха-ха-ха! От верблюда! — радостно подхватила Ириша. — А вот и кушанья принесли! А вот и моё мороженое — прохладное шоколадное и прекрасное ананасное… Спасибо, папочка!

— Съешь сначала салат, — приказала Наташа. — И веди себя прилично.

Ириша обиделась, надулась.

Розов налил коньяку себе и Наташе.

— Я не буду, — сказала она. — Пить при ребёнке. среди бела дня… Ты меня с кем-то путаешь!

— Тогда я — за тебя, — и он выпил коньяк, закусил виноградинкой. — Очень жаль, что ты нынче не в духе. Очень жаль.

Потом они направились к берегу Енисея через сосновый лес. На одной из солнечных полянок нашли целую россыпь земляники.

— Помнишь фильм Бергмана «Земляничная поляна»? — спросил Розов. — Мы с тобой вместе смотрели, давным-давно… помнишь?

— Не помню, — сказала Наташа. — Ты, наверное, не со мной смотрел.

— Нет, с тобой. Ириша, глянь, сколько тут земляники! Эти ягодки специально тебя дожидались!

— А мы не заблудимся? — спросила Ириша.

— Да нет же, детка. Ты же со мной. Со мной никогда не заблудишься. И потом, тут вокруг полно людей. Видишь, вон — корпуса санатория, тамлюди лечат больное сердце.

— А у тебя, папа, сердце здоровое?

— Слава богу, не жалуюсь.

— А у мамы?

— И у мамы тоже.

— Откуда ты знаешь? — раздражённо сказала Наташа. — Откуда ты про меня знаешь — больная я или здоровая?

— Ну, Натаха… я ж просто так.

— У тебя всё — просто так! Просто так женился, просто так ушёл… теперь вот вздумал просто так мириться!

— Я насильно не навязываюсь.

— Ага, уже передумал?

— Ничего я не передумал! Сколько раз повторять — я хотел всерьёз обсудить наше будущее.

— Какое будущее? Какое будущее? И для этого ты потащил нас на эту дурацкую прогулку? Заставил меня корячиться по этой тропе? Чтобы унизить перед ребёнком? Чтоб показать, какой ты сильный и какая я слабая? А ведь на самом-то деле всё — наоборот! Это я сильная, а ты… а ты.

— Хорошо, сдаюсь, — устало сказал Розов, подымая руки. — Хенде хох. Гитлер — капут. Затыкаюсь. Беру свои слова в зад.

— А нельзя без грубостей?

— Можно. Как скажешь, Наташа. Как скажешь. А ты чего, Иришенька? — и он притянул к себе дочку, заметив, что она плачет.

— Я хочу… я хочу… я хочу покидать в реку камушки! — всхлипывая, сказала Ириша.

— И я тоже — хочу! — Розов подхватил дочку на руки и побежал с ней вперёд, не оглядываясь на Наташу. — Друзья идут купаться, за рыбами нырять! — затянул он вдруг пионерскую песню. — На пляже кувыркаться, под солнцем загорать! Друзья шагают в ногу, никто не отстаёт, и песню всю дорогу тот, кто хочет, тот поёт! Ура-а!

Вот и берег, вот и сверкающая на солнце река, вот и каменистый пляж, на котором Розов когда-то, давным-давно, проводил свои летние каникулы. Тут где-то рядом был пионерский лагерь «Дорожный», в котором он когда-то… давным-давно… совсем в другой жизни.

— Только никаких купаний! — строго сказала Наташа. — Уже конец августа, и вообще вода в Енисее холодная… Посидим на берегу, я полотенце постелю. А ты, Ириша, можешь покидать свои камушки.

— Я умею делать блинчики! — похвасталась Ириша.

— А я всё-таки искупнусь, — сказал Розов, сбрасывая брюки и рубашку. — Здесь вода чистая.

— …и холодная, — сказала Наташа.

— Ничего! — и он с разбегу плюхнулся в воду, нырнул, вынырнул, потряс головой, как пёс, раскидывая брызги, и поплыл прочь от берега. — Ух, хорошо-то как!

— Серёжа, ты это… не заплывай далеко! — как-то тревожно вдруг крикнула вслед жена. — Помнишь, однажды у тебя ногу свело… помнишь?

— А ты — неужели помнишь? — смеясь, ответил он — и продолжал уплывать от берега всё дальше и дальше.

Вода была и впрямь холодной. Ногу и впрямь могло свести судорогой, как когда-то… когда-то… когда всё у них было так хорошо… Но ему нравилось дразнить жену — и он плыл и плыл, словно дожидаясь ещё чего-то. И он дождался!

— Серёжка, гад! — крикнула она в панике. — Ну, пожалуйста… возвращайся! Серёжа! Пожалуйста!

— Папа! Не уплывай! — закричала Ириша.

— А-а, то-то же, — задыхаясь от злорадного победного счастья, пробормотал он — и развернулся, и поплыл к берегу, где его дожидались, размахивая руками, плачущие жена и дочь.

Чайки над кладбищем

Это была дружная семья. Дружно жили, дружно спивались. Отец трудился на заводе слесарем, потом простудился по пьянке — и после долгих мучений (пневмония, абсцесс) ему удалили левое лёгкое, он стал инвалидом, а пенсия маленькая, не прожить. Подрабатывал сторожем. Его дочь Надя, которой уже за тридцать, тоже нигде постоянно не работала, хотя когда-то на одни четвёрки закончила школу, а потом училась на курсах секретарей-машинисток, знала неплохо английский, разбиралась в компьютере, но по специальности так и не смогла устроиться (скромница-тихоня), вот и сидела дома, вела хозяйство. Её мама, его жена, много лет проработала в издательстве корректором — но потом её сократили (кому нужны в наше время корректоры? — все книги выходят «в авторской редакции»), и от обиды она стала ещё больше выпивать, отчего и «посадила сердце» (так объяснял её муж).

Больше года, как мамочка умерла, и теперь каждую субботу отец с дочерью приезжают на кладбище, навещают её могилу. Сегодня им повезло с погодой. Небо ясное, голубое, над кладбищем с рыдающими криками носятся белые птицы. да это же чайки!

— Ты смотри — чайки! — воскликнул изумлённый отец. — Откуда они тут взялись? Ведь ни моря рядом, ни озера… и Енисей далеко… Что за чудо природы?

— А может, детка, это вовсе не чайки? — нежно усомнилась Надя. Она почему-то в последнее время стала звать отца «деткой».

— Да что я, слепой? Чайки, говорю тебе! — Он даже разволновался.

— Ну, хорошо, пусть чайки, разве я спорю?

— Да что ты со мной как с больным? — возмутился отец. — Будто я чаек не видел…

— А я вот не видела — и мне не стыдно, — и Надя рассмеялась тихим русалочьим смехом. Это ей так казалось, что у неё русалочий смех.

Она была совсем молодая на вид, эта Надя, не дашь тридцати, «на спирту сохранилась» (шутил отец) — и выглядела как двадцатилетняя: худенькая, с чуть раскосыми глазками, с вечно шаловливой улыбочкой.

Только речь выдавала её — сбивчивая, ускользающая, не всегда внятная, с нелепыми хохотками и вздохами… Речь пьющей женщины, которая почти не бывает трезвой.

— Смотри, какой большой кролик! — восторженно крикнула Надя.

— Где? Да это же заяц… Заяц! Русак! И откуда он тут взялся? — опять удивился отец. — Ну, заяц, погоди!

Но косой уже ускакал прочь, перепрыгивая через могилы.

— Чудеса, — не мог успокоиться отец. — Чайки, зайцы… не удивлюсь, если тут, на городском кладбище, волк объявится.

— Ой, не надо, детка! — притворно всплеснула ладошками Надя. — Волков я боюсь.

— Со мной никого не бойся. А вот и наша мамочка, — сказал отец, подходя к могиле жены. — Сейчас мы тебе цветочки свежие поставим, могилку почистим… Соскучилась без нас?

— Ой, соскучилась, — вздохнула Надя, присаживаясь на скамейку возле могилы. — Сейчас, мамочка, мы тебя помянем.

Надя разложила на столике варёные яйца, помидоры, свежеиспечённые блины, банку с киселём. Поставила и бутылку водки, и два стограммовых гранёных стаканчика.

— Детка, ты сильно не утомляйся, у тебя же одышка, — заботливо сказала она отцу. — Сядь, отдохни, я сама приберу могилку. Тут вообще-то чисто, мы ж недавно с тобой прибирали. Сядь, кому говорю! Вот так. Ну, давай выпьем за мамочку — пусть ей земля будет пухом.

Выпили. Закусили.

— Мамочка слышит нас, — строго сказал отец, — гадом буду, она нас слышит!

И он всхлипнул.

— Ну-у, детка, не плачь, — и Надя вытерла слёзы с его морщинистого лица. — Не надо плакать. Ты же бывший солдат. А солдаты не плачут.

— Как сейчас помню, — сказал отец, наливая по второй, — шестьдесят седьмой, китайская граница… остров Даманский… ежедневные провокации!

— Ну, детка, ну, перестань.

— Я был ранен! И дважды контужен! — надрывно вскричал отец. Залпом выпил водку и выдохнул:

— Ух! Как мы им всыпали, этим китаёзам… как мы им вломили!

— Ну, детка… Ты лучше выпей ещё… Вот так, умница! А теперь — спой свою любимую… про комбата… Спой, детка!

И скособоченный худой старик с редкой седой щетиной на голове запел про батяню-комбата, но на первом же куплете сорвался в плач — и затрясся, завыл, зарыдал.

— Сука-жизнь… — хрипел он, мотая головой и разрывая на груди рубаху. — Эта сука-жизнь… скорее бы сдохнуть!

— Что ты, детка! — обняла его разрумянившаяся Надя, прижалась к нему, поцеловала его в седую стриженую макушку. — Зачем же тебе умирать? Не расстраивай мамочку — ведь она нас слышит… И меня не пугай, ведь я же тебя люблю. У меня ведь нет никого на свете, кроме тебя! — Она гладила его по худому плечу, гладила и бормотала:

— Разве плохо нам с тобой живётся? Ну, денег мало — но это же пустяки! У меня пособие, у тебя пенсия — не пропадём!

— А я сторожем опять устроился, — прерывисто вздохнув, тихо, но гордо сказал отец.

— Ну, вот видишь… Мы с тобой, моя детка, будем жить долго-долго, мы будем помогать друг другу, поддерживать друг друга… Мы никогда не расстанемся, а значит — никогда не умрём!

Он что-то хрипел невнятно, она бормотала свои ласковые бессмысленные слова, а над ними зигзагами носились белые чайки, а из-за дальнего куста косил глазом серый заяц, а из-за соседней могилы выглядывал серый волк, а с голубых небес на них нежно смотрела мамочка и роняла прозрачные алмазные слёзы.

Оглавление

Эдуард Русаков

  Тихое озеро

  Орлята учатся летать

  Старики и дети солнца

  Чёрный день

  Чайки над кладбищем